Люди государевы [Павел Алексеевич Брычков] (fb2) читать онлайн

Брычков Павел Люди государевы

Часть I СЛОВО И ДЕЛО НА ВОЕВОДУ

Глава 1

Набежавшая туча брызнула коротким дождем и скрылась в полуденной стороне. Сквозь решето ветвей, нависших над дорогой, набитой лошадиными подковами и оленьими копытами, тут же просеялся тонкими косыми лучами солнечный свет, будто основа огромного ткацкого стана, и на земле зеленой парчой застелилась по обочинам трава, усыпанная, как узорочьем, разноцветьем искрящихся капель.

Сын боярский Федор Пущин притормозил коня, смахнул с епанчи влагу, привстал на стременах, оглянулся, проверяя, не пострадали ли от дождя два мешка с мукой на вьючной лошади и, убедившись, что они по-прежнему надежно укрыты войлочной попоной, двинулся дальше. Десяток казаков с пищалями в нагалищах за плечами тронулись следом. Позади всех ехал Семен Тельнов, тягловый крестьянин слободы Верхней с луком за спиной. Напросился он в попутчики к казакам по своему делу: три дня тому пропала у Семена со двора лошадь, а без лошади — никак: скоро же сенокосить пора подоспеет… А в Чепинской волости, куда поехал из Томского городу Федор Пущин за ясаком, жил известный остяцкий ворожей Мозатка: не было такой пропажи, какую б Мозатка не сыскал! К нему-то и направлялся Семен, благо, что с казачками без опаски можно ехать.

Лес постепенно поредел, открылась заболоть с деревцами, похожими на серые рыбьи скелеты. По краю заболоти дорога привела к остяцкой деревне князца Мурзы Изегельдеева. Казаки сразу направились к его дому, самому большому в деревне, с плоской крышей, крытой дерном и берестой. Князец вышел из дома встречать вместе с сыном, так похожим на своего отца, что зимой, когда лоб прикрыт шапкой, можно было подумать, что рядом стоят братья. Казаки спешились, привязали коней к пням лиственницы, бывшим вместо коновязи.

— Здравствуй, Федька! — ощерился в приветливой улыбке князец Мурза.

— Кому Федька, а кому Федор Иванович! Сколь раз те говорил, что вам, остяцким рожам, меня надо величать с «вичем», — нарочито грозно сказал Пущин и протянул князцу руку. Тот подобострастно потряс ее двумя руками. Мотаясь по остяцким волостям, Федор хорошо научился говорить по-остяцки, но князец Изегельдеев сам говорил неплохо по-русски и, приезжая в Томский город, обходился без толмача.

Мурза знал, зачем приехал Федор. Он с радостью принял муку и велел своим людям унести ее в дом, а затем вместе с сыном подвел Пущина к амбару на столбах, где хранились связки собольих шкурок, и они поднялись по узким ступенькам высокого крыльца, которое больше напоминало короткую лестницу, внутрь. Запахло пылью и едва уловимым тленом. На сухих жердях плотно висели связки соболей и отдельно хвостов собольих. Пущин снял первую попавшуюся связку, придирчиво осмотрел мех на свету у двери, встряхнул и удивленно взглянул на мурзу:

— Ты че, государю тако дерьмо хочешь послать? Это, по-твоему, соболь? Морда косоглазая!

— Другой нет… Это не мой зверь…

— Не твой? Чей же?

— Оська воевода менял… Мой зверь добрый был…

— Как поменял?

— Пришел с Петька Сабански… Меня палкой бил, Чангара убить хотел, — кивнул Мурза на сына, — мой зверь сильно добрый был… Для ясак был… Все забрал…

Мурза потер костяшками пальцев слезящиеся глаза. Казалось, будто всплакнул и нараспев продолжил:

— Ныне добрый зверь больше не будет… Негде брать добрый зверь…

— Это пошто негде?

— Оська в мой урман свои люди посылал, везде капканы ставил. Где взять зверя? Помоги, Федька, я тебе всегда добрый зверь давал и государю добрый зверь давал, совсем воевода плохой стал! За мертвых моих людей зверя велит давать. За больных велит давать… Соголдай всю зиму лежал, медведь его драл, с него соболь просил. Пришлось ему лошадь на дюжину соболей менять, воеводе давать!.. Оборони от воеводы, Федька!

— Я воеводе не указчик. Собирай соболя каков есть…

— Оборони, Федька! Я ведь только твое горячее вино покупал, ты в моих лучших местах капканы ставил… Оборони, Федька!

— Тьфу! Говорю ж, не указ я воеводе! Слово, однако ж, замолвлю приятельства нашего ради.

— Спасибо, спасибо, Федька!.. Мясо-олень сколько надо бери, тебе сколько надо даю… Еще черную лисицу покажу, лучше какой не было, старики не помнят!

— Что за лисица? — нарочито равнодушно спросил Пущин.

— Родич мой, Тренка, выменял!

— Ладно, показывай, идем к нему!

Ему, Федору Пущину, трудно было сыскать незнакомого остяка в Чепинской волости. Знал он и Тренку. Когда подошли к его жилищу, скрипнула обтянутая оленьей шкурой дверь, и из полуземлянки вышел сам Тренка, поздоровался, широко заулыбался, обегая подошедших настороженным взглядом.

— Здравствуй, Фетка!

— Кому Федька, а кому Федор Иванович! Ну, показывай своего чудо-зверя!

Тренка, ни слова не говоря, шагнул внутрь жилища. Придерживая саблю и пригнувшись, Федор шагнул следом за остяком в полуземлянку.

В нос ударил запах хлева и тухлой рыбы. Федор оставил дверь открытой. Пока глаза привыкали к полумраку, к нему подошел Тренка с шкурой лисицы в руках. У Федора перехватило дыхание. Чернобурка была невиданной красоты! Вся аспидно-черная от хвоста до кончика носа, с отливом, заметным даже в полумраке, и только семь волосков под мордкой ослепительно-белые.

— Где добыл? — внезапно осипшим голосом спросил Федор.

— Ни у кого нет, у Тренки есть, — гордо надулся остяк.

— Где добыл? — повторил Федор, раздражаясь.

Тренка затараторил, мешая русскую речь с остяцкими словами. По нему выходило, что в соседней Чурубаровской волости остяк Кыгизы прошлым летом поймал в норе лисенка. Его жена кормила долго лисенка своей грудью. Оттого, видно, такой красивый вырос зверь. Восемь калмыцких коней не пожалел за лисицу Тренка. Ни у кого нет такой лисицы, со всей округи едут подивиться на лисицу остяки!..

— Продай мне! — с жаром схватил Тренку за руку Федор.

— Не продам, не проси, Фетка! — испуганно замахал руками Тренка. — Царь-батка даром зимой повезу! Чтобы ясак мне меньше делал:…

— Государю в поминок? — разочарованно протянул Федор, понимая, что не видать ему лисицы. — Не врешь? Поклянись!

— Поклянись на медвежьей шкуре!

— Пусть кзыоргынлоз убьет меня, коли не для государя берегу лису!

Нет священнее клятвы для остяка, нежели клятвы на медвежьей шкуре, ибо род весь остяцкий от медведя пошел… Нет ничего страшнее медвежий дух обмануть! Стало быть, верно наладился государю в поминок отдать. А на государев поминок можно ли покушаться!

— Ладно, пусть так! — с сожалением махнул рукой Федор и вышел во двор.

— Федор Иваныч, — подбежал к нему Семен Тельнов, — протолмачь Мозатке, никак не могу втолковать ему, что мне надобно, будто с глухим говоришь! Будь добр, протолмачь, Федор Иваныч!

— Ладно, пошли! — недовольно сказал Пущин и направился к жилищу шамана-ворожея.

Хозяин с коричневым изрезанным мелкими морщинами лицом, будто голенище старого сапога, приветливо заулыбался Пущину, как доброму знакомому.

— Ворожить будешь? — спросил Федор по-остяцки.

Мозатка что-то быстро заговорил, не переставая улыбаться.

— Спрашивает, о чем ворожить и че дашь за ворожбу? — сказал Федор Семену.

— Нож вот добрый отдам, ручка из клыка сделана, что ребяты на берегу Томи нашли.

Семен вытащил из ножен небольшой кинжал с ручкой из бивня мамонта.

— Козар, козар! Сурикозар!.. — воскликнул Мозатка и таинственно зашептал неведомо что Пущину. Тот изредка прерывал его вопросами.

Пока они шептались, Семен в нетерпении мял в руках войлочный горшок шапки-валёнки.

— Грит, добрый знак, мамонт-зверь в руки тебе дался… Будет ворожить после полуночи, духов будет вызвать… Дух по-ихнему — лоз… Токмо сперва надо им подарки отнести: нарезать тряпиц и привязать к дереву, он покажет к которому… Ночью он вызовет медвежий дух — кзыорганлоз, лисий дух — логанлоз, собачий дух и дух ветра. Сии духи унесут его на место, где спрятана лошадь, и укажут вора… Ворожить будет наедине с тобой, перед тем его надобно связать накрепко…

Уши будто воском закапали — такая стала тишина. И в этой тишине Семен различил поначалу слабый шепот Мозатки, затем шепот перешел в бормотание, которое становилось все громче, а когда заклинания, перешедшие в крик, оборвались вдруг на слове «кзыорганлоз», над крышей явственно послышалось медвежье ворчание.

Мозатка снова перешел на шепот, а затем вновь, повышая голос, стал вызывать дух лисы, и вскоре Семен явственно услышал над головой лисье повизгивание, когда ворожей вызвал дух собак, наверху раздался лай собаки. Затем Мозатка вызвал дух ветра. Над головой послышались тяжкие вздохи, уханье филина!.. Жилище будто встряхнуло, и на грудь Семену упали веревки, которыми он связывал Мозатку. По спине Семена пробежал холодок. Установилась мертвая тишина. И в этой тишине Семен просидел в страхе, ему показалось, вечность.

Наконец он с облегченьем услышал тяжелое дыхание Мозатки. Тот высек кресалом сноп искр на трут, от вспыхнувшего огонька зажег свечу. Семен увидел, что голый по пояс Мозатка весь мокрый от пота. Он сделал Семену рукой знак, чтоб тот уходил, и обессиленно упал на лежанку.

Утром Семен с Пущиным пришли к нему. Мозатка заговорил, Пущин переводил.

— Грит, что духи носили к лошади… Спрятаны, грит, они в твоей слободе, в третьей избе слева!.. Еще бает, что тебе надобно опасаться близкого человека…

— Третья изба — это ж Гришки Подреза!.. — с горечью воскликнул Семен. — Федор Иваныч, че же деется… — начал было жалобно Семен, но потом махнул рукой и направился к телеге, к которой казаки несли сумы с соболиной казной.

Глава 2

— Господи, прости мя грешную, помилуй мя, по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих, очисти беззаконие мое, наставь на путь истинный, остуди плоть мою слабую, избави душу от соблазнов смертных, избави от мук адовых…

Устинья стояла на коленях перед тяблом с иконой Спаса, беззвучно шевелила губами и истово, торопливо крестилась. Чем быстрее метались два ее перста, тем более она с замираньем сердца отмечала, что слова, обращенные к Спасителю, будто растворялись где-то под скатами крыши курной избы, оставляя душу наедине с неподвластной ни разуму, ни молитвам плотью.

Стоило лишь мельком подумать о Гришане, как тело ее будто начинало таять, ноги слабели, а в пах упиралось горячей грыжей вожделение. И не было уже никаких сил одолеть его — только бежать к полюбовнику.

Вот и вчера едва проводила Семена с раннего утра к остякам, как заторопилась ко двору Григория и застала его еще сонным в постели, куда и занырнула простоволосая, скинув с себя все тряпье. Пролюбили друг друга до высокого солнца, что весело засветилось желтыми косыми лоскутами на скобленых плахах пола, пробившись через слюду окон. Много, ох как много, было внове с Григорием. Взять хоть даже постель: сколь приятнее лежать на пуховой перине под атласом мехового одеяла, нежели на матрасе, набитом соломой. А поговорка: с лица воды не пить — не ко Григорию. Четвертый год знает, а все наглядеться не может. Каждый раз, касаясь телесной каемочки вокруг алых, налитых горячей кровью губ, думала: создал же Господь такое чудо! А как можно наглядеться на синь его дерзких и озорных глаз, будто чары источающих из-под шапки русых кудрей. Не хотела, а все сравнивала: вроде схожи бороды, что у мужа, Семена, что у него — русые, густые и мягкие — а прижмешься — ласковее у Гришани. О пальцах и говорить нечего: у одного в мозолях да землистых трещинах, у другого длинные, ухоженные в дорогих перстнях, от пальцев сих тело прошивали молоньи неги, исторгая из груди стыдный ор…

Да можно ли сравнивать мужика и патриаршего стольника, хоть и опального. Птицы разного полета. Хоть на край света пошла бы за ним! Два году тому, в лето 153-е^{1}, он обещал взять ее с собой в Кузнецкий острог, куда был сослан, однако ж не взял. Сколько слёз она пролила, уж думала не свидеться им никогда, но вот три месяца тому вернулся Григорий в Томский город, и все у них закрутилось вновь. Сказывают, что вернулся он из-за опалы у воеводы кузнецкого Зубова. Да ей-то что, главное — вернулся! А сегодня уж как порадовал — серьги-полумесяцы серебряные подарил!

— Господи, направь на путь истинный, отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония мои очисти. Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене… Господи, помилуй мя…

Она не помнила всех слов покаянного псалма и разбавляла его своими. Скоро все известные слова ею были неоднократно сказаны, но она еще долго молча молилась, била поклоны, завершая каждый из них горячей просьбой: «Господи, помилуй мя…»

Надвинулись сумерки, и углы избы будто округлились. Устинья встала с колен, подошла к косящатому окну, села подле на лавку и сдернула с оконницы белую холстину. В лицо пахнуло сырой свежестью — на дворе шумел дождь. Благо комары да мошка не налетят.

И печь можно протопить да хлебы выпечь. Дрова лежали уже в печи и квашонка подошла.

Устинья, разгребая на шестке углубление, добралась до тлеющих углей, запалила от них бересту и сунула ее под дрова. Скоро из устья глинобитной печи повалил густой дым и устремился вверх под прокопченные скаты крыши, потянулся к волоковому окну, прорубленному в самцовых бревнах и, не успевая вылетать из него, стал опускаться вниз до полавочников, а далее и до середины избы. Устинья встала, всколыхнула чуткий нижний слой дыма и отодвинула задвижку волокового окна над дверью. Глаза тотчас заслезились. Печной горечи не изведав, тепла не видать! Да и яств не сваришь. Правда, в мужицкой избе в июне, какую еду готовить, выбор небогатый: прошлогодние остаточки доедаются.

Устинья спустилась в голбец, набрала полведра начавшей прорастать репы, срезала хвосты и бледно-зеленое овершье, вымыла и, когда дрова прогорели, поставила в большом глиняном горшке в угли париться.

Услышав рожок пастуха, встретила Зорьку, загнала в стайку. Дождь перестал. Она завесила окно вновь наглухо холстиной и пошла доить корову. Вернувшись, поставила деревянный подойник на лавку, зажгла от углей лучину и воткнула ее над деревянным корытцем с водой в светец — расщепленную с конца черемуховую палку.

Отодвинув горшок на шесток, нагребла остатки углей вокруг него, подмела гусиным крылом под печи, посадила хлебы и закрыла устье деревянной заслонкой. Теста вышло на три больших каравая.

Она достала с полки маленький берестяной ларчик, вынула сережки-полумесяцы и вдела их в мочки, оттуда же достала осколок зеркальца, зажала в ладони и стала любоваться подарком возлюбленного. Затем села на лавку и задумалась. Ясно было одно: с Семеном ей не жизнь, хоть и венчанные. А Гришенька вроде в жены хочет взять, токмо, грит, из Сибири бежать надо… Да вот и духовник, отец Ипат, когда исповедывалась, сказал, что сие грех великий, от мужа Богом данного бежать. Муж не башмак, с ноги не скинешь! От сего душа в смятении все дни, молитвы не помогают… Куда же судьба ее повернет…

С час, наверное, просидела, с грустными мыслями. За дверью услышала шорканье и догадалась, что вернулся муж и очищает на крылечке грязь с сапог.

Дверь открылась, перешагнув через высокий порог, вошел Семен. Снял с головы валёнку, кинул на лавку у двери и перекрестился на красный угол. Размотал суконную опояску, снял промокший насквозь армяк и повесил на деревянный штырь ближе к печи. Рядом повесил зипун с темными от мокроты пятнами на спине. Молча сел на лавку у дверей и с трудом опустил разбухшие волглые голенища сапог, затем встал, оперся о стену правой рукой и, упираясь в носок одной ноги пяткой другой, снял сапоги.

Заметив, что ладонь почернела от сажи, сердито сказал:

— Пошто стены-то не помыла, хуже, чем в бане, в избе!

— Завтра вымою, — смиренно сказала Устинья, собирая на стол.

— Уже всю седмицу завтраками кормишь! Опять к Гришке бегала, бл…дина дочь!

Устинья промолчала, положила в деревянное блюдо паренку, рядом поставила квашеной капусты, постное масло, налила из кринки в деревянный же стакан молока и стала менять догоравшую лучину в светце.

Семен отрезал ломоть от каравая, обмакнул репу в масло, посолил и сказал недовольно:

— Петров пост ведь миновал, могла бы и посытнее чего сготовить! Репа брюху не крепа!

— Из чего готовить? Ничего ведь нет, окромя перловки.

— Ладно, завтра рыбы наловлю, — примиряюще сказал Семен, — садись тоже, поешь…

— Щас токмо хлебы выставлю.

Она достала деревянной лопатой караваи на шесток, постелила чистую холстину на лавку, положила караваи на нее рядком и накрыла полотенцем.

— Лошадь-то ведь Гришка твой скрал…. — не глядя на нее, сказал Семен.

— Остяцкий ведун Мозатка.

— Откель ему знать, не видал, поди!.. — садясь за стол, робко возразила Устинья.

— У него сила есть, он знает… А ты, сучка, не защищай своего полюбовника! — стукнул Семен кулаком по столешнице. Глянул на жену долгим немигающим взглядом и глухо выдавил:

— Это ты че нацепила?

Устинья обмерла: забыла снять серьги.

— Гришка одарил?

— Да хоть бы и Гришка, ты ведь не подаришь! — неожиданно для себя дерзко ответила она.

— Ах ты, падла!

Семен ударил Устинью кулаком в лицо, сбил с головы повойник, схватил за волосы, повалил на пол и стал пинать ногами.

— Всю жизнь, сучка, мне испохабила!.. На посмех выставила!.. Убью!.. Убью…

Она истошно закричала, больше не от боли, а от желания остановить мужа. Едва она начинала кричать, как почти он сразу переставал бить. Вот и сейчас оттолкнул ее и, будто трезвея, с недоумением смотрел на свои руки.

Если б кто три года тому сказал, что он подымет на жену руку, не поверил бы: так любил ее. Даже когда узнал о неверности, рука не поднималась, и лишь, взглянув однажды в дерзкие ее, без раскаяния, глаза, ударил… И тогда будто чирей прорвало, полегчало… Покуда Гришки не было, пальцем три года не трогал, думал, наладится жизнь, об одном жалел, что почему-то не брюхатела жена… А вот вернулся Подрез, и все опять началось, как в черном сне… Порой кажется, будто все не с ним сталось… Не раз уж опять учил ее, а все без пользы…

До сна словом не обмолвились. А когда он осторожно прилег рядом, не оттолкнула, до себя допустила. Но лежала недвижная, сухая, чужая…

Глава 3

Князь Осип Иванович Щербатый — первый воевода Томского города — пришел в съезжую избу не в духе: мало того что мучила изжога в левом подреберье, так еще досаждал сон, что никак не мог забыться и травил душу своей неопределенностью и неразгаданностью.

Жена Аграфена, услышав сон, определила, что змеи к неприятностям, к измене, но так как змеи уползли, не укусили, то неприятности эти в конце концов пройдут…

Добро, коли пройдут, но поневоле задумался: может ли откуда прийти измена?.. Вроде везде его люди, везде его интерес блюдут. Всего три года минуло, как умершего брата Дмитрия здесь сменил на воеводстве в пятьдесят втором годе, а ныне пол-Сибири, почитай, в руках, ни один государев указ мимо Томска не пройдет, хотя и почитают Тобольск за сибирскую столицу, все воеводы городов сибирских его чтут и уважают… А в Томске иные хоть и бухтят, но все одно с его рук жрут… Никто супротив него вякнуть не посмеет, какая уж тут измена!

Он поморщился и потер ладонью вишневое аглинское сукно однорядки в левом подреберье и расстегнул две верхние серебряные пуговицы. Изжога не проходила.

У входа в съезжую услышал говор многоголосья. И почти сразу в его комнату, отделенную дощатой стенкой, вошел подьячий Захар Давыдов.

— Иосип Иванович, мужики пришли с Федькой Вязьмитиным, челобитную хотят подать.

— О чем челобитная?

— Не ведаю. Токмо тебе желают вручить.

Осип тяжело поднялся и вышел в приемную комнату. Справа за столом из толстых плах в свете из проруби косящатого окна скрипели перьями подьячие Ванька Кинозер и Кирька Якимов сын Попов.

Челобитчиков было шестеро, кроме Вязьмитина Максимка Зоркальцев, Ортюшка Евдокимов, Сёмка Генин, и Фома Леонтьев. За их спинами жался Семка Тельнов.

— Че вам? — нахмурился сурово воевода.

— О своих нужах челом бьем, Осип Иванович, вконец обнищали. Смилуйся, посодействуй! — ткнулся окладистой бородой в свою грудь Вязьмитин в полупоклоне.

Остальные дружно закивали.

— Хватит попусту жалиться, говори по делу!

— Немного ли берете на себя, мужичье? Не вами поставлен, не вам убирать! Чем вам Васька не угодил?

— Осип Иванович, Старков велит нам пахать государеву десятину за малых детей и покойников, а моему сыну десять лет. Какой из него пахарь? — с горечью махнул рукой Вязьмитин. — Мы люди государевы от тягла свово не отказываемся. Но от нашего разорения и государев интерес утратится!

— Васька Старков, князь, в прошлом 154 годе собрал для тебя с нас триста рублев, чтоб ты государеву десятину вдвое больше не отмерял, в длину девяносто сажен да поперек — сорок, а оставил бы, как и прежде, по царскому указу… — добавил Сёмка Генин.

— Я ж по государеву указу новому и делал больше.

— По новому указу государева десятина 2400 квадратных сажен, а Старков вновь 3600 намерил. Да за малых детей пахать велит, да за Степку Паламашного, коего ты в палачи взял, пахать же велит….

— Паламошного десятину я велел пахать. А вы как хотели, то ваше тягло!

— В таком разе государев интерес утратится, не сможем мы тако тягло исполнить.

— Куда вы денетесь! — топнул ногой воевода. — На правеж отправлю, кто тянуть не будет, как надобно!

— Мы, как государю надобно, завсегда тянуть готовы, однако не корысти Старкова либо кого другого! Посему прими от всего нашего крестьянского миру челобитную на Старкова, — протянул Вязьмитин свернутый в трубку лист бумаги.

Щербатый развернул лист и стал читать. Чем больше вчитывался, тем сильнее багровело от ярости его лицо. А тут еще Зоркальцев добавил:

— В нынешнем же году приезжал Васька в слободу Верхнюю в государев день ангела да ослопами и пинками выгнал нас на работу, а мы в то время молились за государя!

— Ты куда гнешь, морда мужичья! Может, по государеву слову Старкова пытать велишь? Он не за государев ли интерес радеет! Не будет по-вашему! Вот вам челобитная! — Князь двумя резкими рывками разорвал лист и бросил его в лицо Вязьмитину. — Пошли вон отсюда! Вон!

Мужики робко сбились в кучу, но Вязьмитин, побледнев, сказал:

— Дозволь, князь, послать челобитную в Москву по нашим нуждам!

Щербатый подскочил к нему, схватил за бороду, подтянул к себе и злобно выдохнул:

— Пошли вон, пока руки-ноги не переломал!

Он тычками вытолкал челобитчиков из съезжей.

Семен Тельнов пошел поначалу вместе со всеми, но потом решительно развернулся, вошел в съезжую и сразу бухнулся на колени перед еще неостывшим от гнева воеводой.

— Смилуйся, Осип Иванович, выслушай по сугубому делу!

Щербатый поначалу намерился было вновь вытолкать его, но, взглянув на жалкий вид просителя, смилостивился:

— Чего тебе?

— Государь Осип Иванович, житья от Гришки Подреза нет! Жонку мою, Устинью, с пути сбил, а ныне и лошадь скрал!

— Откуда ведаешь, что он?

— Остяцкий ворожей доподлинно проведал.

— Проигрался, поди, Гришке в кости да карты, а ныне плачешься!

— То, что проиграл, давно отработал! А ныне он меня холопит, не по указу государеву творит!

— Умные шибко стали, всё на государевы указы шлетесь, а своем глазу бревна не зрите! Кто тебя, тля ты мужицкая, насильством в кости играть да пить заставлял! По пьянке проигрался?

— Пьяным обычаем, — потупился Семен.

— А жонке, поблядушке известной, не ты ли дозволил от рук отбиться? Мужик ты аль баба!

— Так Гришка чуть что, ножом грозится, ему человека подрезать — раз плюнуть!

— Но-жо-ом! — передразнил Щербатый. — Ты ведь с пищалью.

— Нету пищали, утерял!..

— Как утерял?

— Поставил в балагане. Пока пахал, украли…

Семен соврал воеводе: пищаль он отдал Гришке Подрезу за два рубля в счет долга.

— Отработаю я, Осип Иванович, токмо вели Гришке лошадь вернуть. Сенокос ведь, без сена-то вся скотина изведется!

— Сам виноват, не заигрывайся! Пшел вон!

Побитой дворнягой добрел Семен до городских задних ворот и двинулся по дороге на полдень к Верхней слободе.

Глава 4

— Эк, Гришка, родила тебя мать и не облизала! — всплеснул руками Осин Щербатый. — Кому дерзишь! В каталажку захотел? В последний раз спрашиваю: ложно на Афанасия Зубова показал в государевом деле? Ты ж в Кузнецком повинную в том подавал!

Григорий Подрез-Плещеев, будто первый раз услыхал имя кузнецкого воеводы, ощерился и злобно глянул на Щербатого.

— Все изветы на Афоньку верные, от повинной ныне отрекаюсь, писал оную, дабы живота своего не лишиться! Аль те не ведомо, как он с белыми калмыками на себя торг перевел, покуда ты его с того торгу не сбил? Аль неведомо, как подобно нарымскому воеводе Ваньке Скобельцыну всех черных лисиц, кои государю надлежало передать, себе от остяков насильством в поминок перенял. А вино курил да для крепости горчицей портил… Аль те сие неведомо вовсе, аль твои люди о том не извещали из Кузнецого острогу? — ехидно спросил Григорий. — Скажешь, поминков от Афанасия в прежние годы не принимал?

— Тряси языком, да не забывайся! Ты на кого хайло разинул! Не тебя ли Роман Грожевский в Кузнецком из винокурни твоей с пищалями едва выбил, не ты ли заигрываешь и холопишь государевых людей! Гляди, доиграешься!

— Не пугай — пуганые! Как бы самому худо не пришлось! Ведаешь, поди, что ныне мой дядя Леонтий Плещеев в Москве боярам указывает!..

— Не бредь! Даже Петр Траханиотов, шурин Бориса Ивановича Морозова, боярам не указывает, а твой дядя — токмо шурин Траханиотову Кабы я захотел, кончился б Леонтий два года тому, подобно Скобельцыну, на козле под кнутом!

— Ты в том деле сбоку припека был! Дядю сам государь Алексей Михайлович к себе призвал, а ныне он боярам указывает! — упрямо сказал Григорий. — Дядя же, чаю, скоро меня к себе призовет!..

Глядя в наглые зенки сидевшего напротив Подреза, Щербатый, сдерживая раздражение, сказал:

— То еще вилами на воде писано! А покуда ты под моей рукою! Посему указываю по-прежнему быть тебе за приставом, из дома своего всех блядок разогнать, винокурню закрыть, калмыцкий шар не курить, государевых людей не холопить! Да Семке Тельнову лошадь верни, ему государеву десятину пахать!..

— Не за то ли за все ты с меня пятьдесят рублев взял, а ныне разорить хошь? Не быть по-твоему! А у Семки лошадь за долги взята!

Григорий вскочил, хлопнул дверью и выскочил из съезжей избы.

Осип Иванович сжал кулаки и задумался. Столь дерзко с ним никто не смел разговаривать. А Григорий допек его еще два года тому, когда в феврале 7153 (1645) года, ему, томскому воеводе, было передано из Тобольска по государеву указу дело ссыльного дворянина Леонтия Плещеева и нарымского воеводы Ивана Скобельцына. А к тому времени, годом ранее, был сослан в Томск по грамоте государя Михаила Федоровича и Григорий Подрез. Велено его была держать за приставом и «смотреть накрепко… чтоб он никаким воровством не воровал», а коли будет воровать — посадить его в тюрьму. Григорий, стакавшись с дядей, стал дело вести мешать: грозил всем, кто против дяди его слово скажет, тому язык отрезать… Тогда сумел он его сослать в Кузнецкий город, а ныне, видно, пора в тюрьму упрятать, чтоб язык не распускал!..

Дядя и племянничек — два сапога пара, сослали из Москвы за воровство да волшебство, а гонору — для всего городу. Левонтий в Сибирь сослан был после следствия в его вологодских имениях и обвинен вместе с сыном «во многом воровстве, ведовстве, порче и волшебных письмах». Едва Плещеев прибыл в Нарым, как собрал вокруг себя супротивников воеводы: попа Якова, приказчика пашенных крестьян Федьку Костарева да из части служилых людей с казачьим головой Юрием Даниловым, и объявили они на Скобельцына государево дело. Но и за Иваном Скобельцыным люди стояли, и были меж теми двумя силами в Нарымском городе драки кровавые даже и со стрельбой из наряду и пищалей. Хорошо помнит он челобитную на Скобельцина от попа Якова, приказчика Костарева, толмача Деева да шестерых служилых людей. На тридцати листах изветчики размахнулись! Многое в памяти до сей поры держится::

«А дела твои государевы на Ивана Скобельцына и на жену ево Парасковью и на детей и на брата и на племянника и на людей:

Как он Иван в Нарым приехал и твое, государь, жалованье наказ нам вычел и твое государево жалованное слово нам сказал и учал все делать заповедные дела мимо твой государев наказ. Завел корчму немерную, сам и жена ево учали вино продавать мешаючи с поливами с пивными, а для горести клал горчицу, а продавал то вино всяким людям в чарки и в скляницы, и в фляги проезжим и остякам и новокрещенным на денги и на мягкую рухледь…

Да он же Иван со всех нарымских ясачьных людей имал государю в поминки с человека по одному соболю, а себе имал семеры поминки на себя и на жену и на пять дочерей|…

Да он же Иван в Нарымском остроге для брата своево на воеводцком дворе не по государеву указу в прибавку поставил светлицу ис Краснова леса государевою казною, а наметывал тот лес возити на ясачьных людей!..

Да мимо Нарымской же острог ходят к Русе из Енисейсково и с Лены и из ыных городов торговые и промышленные люди с мяккою рухледью многие суды, и Иван Скобельцын тем торговым и промышленным людем чинит многие налоги, емлет с судов денгами и мяккой рухледью и болши тово. И от тово насилства торговые и промышленные люди и путь заложили и учали Нарым обходити Тымою и Вахом и через Мангазею и от тово многая государева пошлина и пропала….»

Прав Гришка, было там и про черных лисиц:

«Да во всех сибирских городех государева заповедь крепкая не токмо самые дорогие черные лисицы и середние черные лисицы велено имать на государя, а Иван Скобельцын все дорогие черные лисицы по вся годы имал на себя в поминки, а иные ему пропивали…»

Много еще чего было писано, обо всем и не упомнишь. За многое и простилось бы Скобельцыну. Труды на воеводстве тяжки, нужны и поблажки. Да шибко и у него гонору было много! Своим людям приказал жечь дома изветчиков. А когда томский воевода, что был до брата его, Дмитрия, князь Клубков-Мосальский прислал приставов, при многих служилых людях Скобельцын орал: «Пишет мне из Томского князишко с указом, не велит разорять домов тех, которые-де на меня сказали государевы дела, а я на те отписки плюю и гузно ими тру!»

За два года тобольские воеводы не смогли сие дело разобрать, и дело то отдали ему, князю Щербатому. А после кончины Михаила Федоровича новый государь Алексей Михайлович на престол взошел. По доброте своей, внимая челобитным Плещеева и Скобельцына, повелел он отправить их в Москву с семьями. Да тут оказалось, что Скобельцын пригрел на своей груди змееныша. Его полоумный племянник Савва объявил великое государево слово и дело на Ивана Скобельцына. Будто тот с женою своею и братом умыслил извести Алексея Михайловича за то, что их долго не вызывают из Сибири, и еще будто посылал Иван в Москву своего холопа подговорить шурина Енаклыча Челищева выжечь Москву и бежать на службу к литовскому королю. Пришлось почти еще год вести Щербатому следствие, допрашивать, проводить очные ставки, но до истины докопаться не удавалось. Он с облегчением вздохнул, когда дело в прошлом году передали в Тобольск, и новый воевода Салтыков пытками и допросами завершил дело в два месяца. Савва с холопом Ивана Фатеевым повинились в «ложном заводе». Однако это не помогло Ивану Скобельцыну: после пытки он отдал Богу душу ноября в 6 день.

А Леонтий Плещеев ныне в Москве, возле сродственника своего, Морозова, трется. Борис же Иванович придумал себе прозвание «ближний боярин» и, почитай, правит царством: без его слова молоденький государь шага, сказывают, не ступит. Так что, выходит, и Гришка Подрез Морозову родня. Упрятать в тюрьму его надобно, однако все по уму должно быть исполнено.

Глава 5

Спустившись из детинца через воротную башню к Ушайке, Григорий миновал две городни с сильно подгнившими за четыре десятилетия нижними венцами и направился к торговой площади, что была по правую руку рядом с устьем. У коновязи его поджидал похолопленный им остяк-новокрещен Тынба. Увидев Григория, подвел к нему гнедого жеребца. Григорий вскочил в седло, едва коснувшись железного стремени, и, нахлестывая коня, поскакал галопом по улице посада к задним городским воротам. Тынба, гикнув, заторопился за ним на своей кобыле.

Перед третьим, не доезжая ворот, домом почти по всей ширине улицы — грязная лужа, ее обходила с полными ведрами воды на коромысле дворовая девка подьячего Василия Чебучакова, Агашка. Григорий нарочито пустил коня как можно ближе к ней по краю лужи, поддал ногой по ведру так, что коромысло слетело с плеч и деревянные ведра опрокинулись, залив Агашке изношенные поршни. Грязной водою из-под копыт окатило поневу. Агашка завизжала истошно на всю улицу. Из дворовых ворот выскочил хозяин Василий Чебучаков.

— Че стряслось?

— Гри-и-ишка Подрез!..

— Варнак! — крикнул вслед всадникам Василий и погрозил кулаком.

Гришка же, оглядываясь, скалился и хохотал дьяволом.

— Хватит ныть, ступай на реку! — приказал Василий девке и добавил: — Найдется и на него управа!

У леса живучи дом срубить — глазом не моргнуть. Однако Григорий, вернувшись из Кузнецка, не стал ладить новый дом ни в Томске, ни в слободе Верхней. В слободе дом купил у Василия Старкова. Тому он был без надобности, ибо по весне поставил он себе хоромы новые городским на зависть: дом-крестовик с горницей, сенями и клетью. Тому что не строить: любой мужик — дармовой плотник. Старый дом тоже был неплох, с потолком да с дымником. Григорий токмо разделил его на четыре комнаты. В самой большой, что от входной двери стол подле лавки, да скамьи вкруг. Там, где красный угол, спальню себе устроил, на стенах ковры бухарские ножами разными увешаны, на полу — тоже ковер. За бабьим кутом, что у печи, комнатка для утех полюбовных с широченной кроватью из плах струганых во весь угол. Застелена медвежьей шкурой. За месяц прошлый не один десяток пар на ней побывало. У томских блудников даже присказка родилась — сходить по медвежью любовь. Одно плохо: мало в Сибири баб, приходится бл…док имать из остячек да калмычек, благо что оные на вино да на передок слабые и русских мужиков не чураются. Однако и им надобно деньги платить. А воевода, собака, опять взятку выкручивает. От сего и кипело все нутро у Григория…

У ворот дома его поджидали пятеро ярыжек. Один кинулся в ноги Григорию, едва тот спрыгнул с коня на землю.

— Григорий Осипович, смилуйся, налей по чарке!

Григорий хлестанул его плеткой так, что лопнула на спине латаная грязная рубаха.

— Сказывал ведь: приходить только вечером!

— Не стерпим до вечеру! Мы ить и рыбы те наловили, как обещали, — сказал ярыжка. — Налей, Григорий Осипович!

— Кажи рыбу!

Григорий подошел к большой корзине, скинул сверху дырявую холстинку рукоятью плетки. Корзина была полна окунем, сорогой, да щучками.

— Доброй рыбы не вижу, токмо мусорная….

— Григорий Осипович! Так у нас и снастей на добру рыбу нету, что в морды на Ушайке набилось, тому и рады… Смилуйся, Григорий Осипович, налей за сию рыбу по чарке! Христом богом просим!..

— Вот ваш бог пусть вам и наливает!

— Смилуйся, Григорий Осипович!.. Отработаем при надобности, — упали на колени остальные ярыжки.

— Ладно, черт с вами! Заносите корзину…

Тынба забежал в калитку, снял с железных крючьев брус, распахнул въездные ворота и повел лошадей под навес.

На крыльце Григория встретил Максим Зоркальцев, сосед, пашенный крестьянин из ссыльных, которого он попросил приглядеть за домом, пока ездит в Томск по вызову воеводы. Максим был ровесником Григорию, себя в обиду зря не давал, выпить любил, но меру знал и в карты не заигрывался. За то его из мужиков Григорий и выделил и скоро понял, что главная мечта у Максима — вырваться из тягла, бежать хоть к черту на кулички, и еще понял, что с ним можно говорить обо всем открыто, без боязни извета…

— Пошто воевода-то кликал? — спросил Зоркальцев.

— Опять деньги вымогал!..

— От паразит! Никому от него житья нет!.. Все ему мало, не подавится! Григорий тебя тогда ишо у нас не было! Щербатый токмо приехал, как сразу заставил насильством и побоями нас в морозы двор себе ставить. А мороз был — птицы на лету падали. Не одного мужика погубил, гад! Я тоже руки-ноги нознобил так, что ныне перед дождем аль бураном мозжат, не заснуть!..

Григорий не единожды слышал эти жалобы и прервал:

— Ладно, не пропадем! Как там в бане дела?

— Дак ведро уж нацедили, поди…

В бане Григорий устроил винокурню, где две остячки-бл…дки гнали из браги зелено вино. Из-за того от посторонних глаз весь двор огородил острогом из заостренных бревен в сажень с четвертью вышины да на всякий случай несколько бойниц для пищалей в нем прорубил.

— Пойду к себе, Гриш, дела есть, — направился к воротам Максим и, сделав пару шагов, обернулся: — Да, там Устинья дожидается, прибежала, будто не в себе…

Григорий вошел в дом, распоясал кушак с ножом, скинул кафтан и подошел к сидевшей у окна Устинье. Та, прикрывая лицо платом, завязанным поверх повойника, глянула на него и залилась слезами. Григорий убрал ее руку, открыл лицо и увидел темно-багровый синяк под глазом.

— Семка?

Устинья кивнула.

— От падла, морда мужицкая! Говорил те в третьем годе, что извести его надо! Так ты испужалась!.. И воеводе на меня доносит, будто лошадь у него скрал…

— Гриша, а ты не брал?

— Да зачем мне его лошадь! — махнул он рукой и направился в спальню, пробормотав: — Да и ему она скоро не понадобится…

Вернулся с лоскутом кожи в руках, развернул его, и Устинья увидела щепотку порошка, похожего на соль, токмо с голубоватым отсветом.

— Вот кинешь сулемы в жратву аль в питье, и бить он тебя больше не будет!

— Боюсь, Гриш… Грех ить великий!

— А бить тя не грех? Бери, говорю!

— Прознает кто — тюрьма ить!

— Никто не прознает — не сразу подохнет! Скажешь, от завороту кишок… Да токмо никому не сказывай, как в прошлый раз! Вызовет меня дядя Леонтий в Москву, и тебя заберу с собой. Семка мешать не будет… Держи!

Григорий завернул порошок в кожаный лоскут, перевязал суровой нитью и протянул Устинье. Та приняла в смятении дрожащими руками. Два года тому перед ссылкой Григория в Кузнецк проигравшийся и похолопленный им Семен все время сбегал и жаловался воеводам, и тогда он велел ей извести мужа. Тогда, сомневаясь, поведала обо всем подруге Агашке, та отговаривала, послала на исповедь в Спасскую церковь к отцу Ипату. Тот накричал на нее, грозил вечными муками…

— Гриша, может, так дождемся указу и уедем?

— Не желаю, чтоб он тя уродовал! Любо ли сие?

Устинья потупилась.

— Не бойся, я тя в обиду не дам! А бог тебя простит. Не такие грехи на земле попускает…

Десять дней минуло, но Устинья так и не решилась исполнить повеление Григория.

В июля 16 день ко двору Григория прискакал холоп Щербатого Вторушка Савельев.

— Гришка, воевода Осип Иванович к себе кличет. Указ царский на тебя пришел!

— О чем указ?

— Не ведаю. Воевода огласит.

— Щас соберусь, приеду!

А у самого мысли веселые: поди, дядя расстарался, добился милостивого государева указа.

Едва Григорий вошел в съезжую избу, как на него накинулись четверо воеводских денщиков и подьячий Василий Чебучаков и скрутили ему руки за спиной. Не ожидавший нападения Григорий не сопротивлялся.

— Пошто вяжете?

— А пришел на тебя, вор, государев указ, — вышел из своего кабинета Осин Щербатый, — бить тебя батогами за ложные изветы на кузнецкого воеводу! Никак дядя твой расстарался, — злорадно захохотал воевода.

— Покажи грамоту.

— Вот грамота! — развернул у него перед носом свиток воевода. — Велено дать пятьдесят ударов!

Григория вывели во двор, сорвали кафтан и растянули на козле. Степан Паламошный окунул в бочке с водой ослоп, попробовал его на изгиб и оглянулся вопросительно на крыльцо, где стояли рядом с Осипом Щербатым второй воевода Илья Бунаков и дьяк Борис Патрикеев. Василий Чебучаков огласил с крыльца указ перед небольшим числом денщиков, казаков и посадских.

Осип подал знак, и палка опустилась на спину Григория. Лицо его исказилось от боли, и он закричал:

— Князишко, попомнишь ишо меня! Поквитаемся, придет время!

И палачу полушепотом:

— Стенька, бей полегче, два соболя дам!

— Те поверь, все одно обманешь! — пробормотал Степан, но ударил слабее.

Однако Щербатый сразу это заметил.

— Удар пустой, сверх указанного один в добавку! — крикнул он. Потом презрительно пробормотал: — Палачишко! Не знаешь ничего!

Сбежал с крыльца, вырвал у Паламошного ослоп и стал нахлестывать Григория с приседом при каждом ударе.

Григорий заскрипел зубами:

— Попомнишь, меня, Оська, попомнишь!

Добравшись до дома, Григорий упал ничком на кровать. Спина горела от боли.

Вечером пришла Устинья, глянула на опухшую багровую спину и залилась слезами.

— Гляди, гляди! Из-за Семкина извета ведь били, — сказал он с укоризной. — А ты все его жалеешь! Он нас наперед в домовину загонит!

— Все сделаю, Гришенька, заради тебя! Все сделаю, сделаю! — опустила она на колени у кровати и стала истово покрывать лицо полюбовника поцелуями.

Глава 6

В доме дьяка Бориса Исаковича Патрикеева многолюдно. Хоть немалы хоромы, а за столом тесно. Самые знатные и желанные гости пожаловали на именины его жены Алены Ивановны. На почетных местах, на скамье с перекидной спинкой, справа от хозяйки с хозяином, воеводы Осип Щербатый да Илья Бунаков с женами. Рядом с ними ослабляют пояса на праздничных кафтанах дети боярские Петр Сабанский, Василий Былин, подьячий Василий Чебучаков. По левую руку от именинницы ее брат — князь Михаил Вяземский, духовный отец Патрикеева поп Воскресенской церкви Пантелеймон, сын боярский Федор Пущин, далее подьячие Захар Давыдов, Иван Кинозер да пятидесятник Иван Володимирец.

Празднество в самом разгаре. Уже не раз были подняты чарки за здравие именинницы, и застолье утонуло в разноголосье, в разговоры по два-три человека. Дворовые девки подливали в пустеющие ендовы пиво, в ковши — вино, принесли из погреба корытце со студнем, и подали трех запеченных молочных поросят… Новыесальные свечи в шандалах еще и на четверть не истаяли, а гости были уже изрядно пьяны, кроме хозяйки. Алена Ивановна лишь губы мочила в вине, а яства запивала клюквенным морсом, подслащенным медом. Пунцовея от духоты, она то и дело поглядывала на полавочник над окном, где нарочито на видном месте сложила подарки. Дареное было ей но душе. Никто не поскупился! От Осипа Ивановича с Аграфеной волосник серебра пряденого, ошивкипо белому атласу золотом и серебром волоченные, в гнездах зерна бурмицкие, ценою не менее, пожалуй, тридцати рублев. А муж все говорил, будто жаден воевода сверх меры. Стало быть, не так уж и жаден! Второй воевода тоже порадовал: монистами одарил рублев восьми ценою. Брат серьги вручил, рублев на шесть потянут.

От батюшки Пантелеймона крест серебряный освещенный с камушками, от других по достатку: от шапки женской атласной до юфти красной кожи… Не терпелось Алене Ивановне примерить подарки, пофорсить…

— Уф-ф, пойду на воздух обыгаться, жарко! — вытер лоб рукавом Щербатый и стал выбираться из-за стола.

Отодвинули скамью, давая ему проход. Петр Сабанский вышел следом.

Так, чтоб услышали все, сладким голосом Алена Ивановна протянула, обращаясь к жене Щербатого:

— Благодарствую, Грушенька, вас с Осипом Ивановичем за поминок столь дорогой, зря так потратились на меня!

— Ему можно тако дарить! Все доходы в городе на себя перевел! — пьяно выдохнул Федор Пущин и стукнул кулаком по столешнице так, что упала на бок чарка с вином.

Над столом повисла мертвая тишина. Кто потупился, кто растерянно оглядывал соседей.

— А ты, Федька, за десять лет, стало быть, мало нагреб! — зло сказала Аграфена.

— Вы за два года нащербатили поболе, нежели я за десять лет наскреб! — в гневе дернул себя за бороду Пущин и сразу замолчал, будто протрезвел.

— Давайте-ка еще по чарочке, — предложил Патрикеев.

Выпили. Но разговор не клеился.

Вернулся Щербатый с Сабанским. Васька Былин, когда Осип пробирался на свое место, шепнул ему о случившемся.

Щербатый сверкнул вмиг налившимися кровью глазами и обратился к Пущину:

— Значит, я все доходы на себя перевел? Может, государево слово и дело на меня объявишь?

— Разе не перевел? Искони в Чепинской волости за всеми собольими и бобровыми промыслы мой догляд был, лучшая мягкая рухлядь в государеву казну шла, а ныне ты на те промыслы со своими людьми влез и все на себя перевел!

— Верно! — подал голос Иван Володимирец. — Також и в других волостях! Казаки промыслов своих лишаются. Ясашные разоряются. Мир полагает, оттого государев интерес утратится!

— Вот где у меня ваш мир! — поднял кулачище над головой Щербатый. — Я тут поставлен государем, я лучше знаю, как его интерес блюсти! И никто мне не указ!.. А ты бы, Федька, не высовывался! На тебя сын боярский Леонтий Полтев не единожды бил челом, что ты его жену Татьяну отнял и держишь насильством у себя, Леонтия же грозился убить!.. И вот месяц тому Леонтия не стало скорою смертью… Может, сыск провести: не ты ли ему помог помереть?..

— Татьяну насильством не отнимал, сама в работницы пришла, — помрачнел Пущин. — А Леонтий помер от нутряной рези… К его смерти меня не притягивай!

— Ты, Оська, ишо под стол пешком ходил, когда я с Тырковым да Писемским Томский город ставил в 112 году! — сказал Володимерец, утирая лысину льняной тряпицей — Сколь до того после воевод в Томском перебывало, все заедино с миром тянули. Казаки государю всегда верой и правдой служили…

— Заеди-ино! Служили! — саркастически ухмыльнулся Щербатый. — То-то бунтовали едва не кажный год!

— Не было того! — проговорил обиженно Володимерец. — Токмо томской литвы да Белиловца скоп и заговор…

— Ты, Ванька, хоть стар, а памятью короток, — перебил его Щербатый. — Не ты ли у воеводы Бабарыкина дощаник с Ивашкой Пущиным разграбили, за что были кнутьем в Тобольске биты? А при воеводе князе Иване Ивановиче Ромодановском опять же ты с Васькой да Кузькой Мухосранами хлебную государеву казну разграбили? А воеводу Якова Тухачевского кто посреди степи покинул? Опять казаки Кузька Мухоосран да Сенька Бедлоусов с товарыщи заворовали…

— А пошто умолчал про бунт томской литвы? Пусть твой лучший друг Петька Сабанский расскажет. Он ведь тогда мутил! — сказал Федор Пущин.

— Я не мутил и заводчиком в том бунте николи не бывал! А пристал по младоумию! И с той поры службой государю вину искупил, не то, что ты… Острог в 141 году не смог поставить у Бии и Катуни! Калмыков испужался! — возразил Петр Сабанский.

— Ты попусту не звони! В устье Чумыша против меня вдесятеро силы князя телеуцкого Абаки да внука Кучумова Девлет-Гирея стояло. Ты со мной тогда не бывал, не тебе и судить! А коли трусом меня полагаешь, давай на саблях побьемся! — вскочил из-за стола Пущин.

— Ладно вам! — прикрикнул на них молчавший до этого Бунаков. — Нашли время службами считаться!

— Пусть говорят, буду знать, кому я не угоден! — остановил его Щербатый и, глянув долгим прищуром на соратника-воеводу, пьяно проговорил: — А ведь и ты под меня копаешь! Чего для у мужиков челобитную принял и государю отправил? Ведал ведь, что я не принял ту челобитную!

— Челобитная та не тебе, но государю, оттого и отправил! И то не по государеву указу вдвое государеву десятину отмерять, как Васька Старков сделал по твоему повелению.

— Ты меньшой воевода, и токмо с моего ведома и согласия указывать должен! Меня государь поставил!

— Мы с Борисом Исааковичем не пни бессловесные! Нас тоже государь поставил!

— Много на себя берешь, Илюшка! — хлопнул ладонью но столу Щербатый и опрокинул в рот чарку вина.

— Илья Микитович верно говорит, мы государем поставлены и вместе городом управлять должны, — сказал Патрикеев.

— Вы науправляете! Ты, Борис, сколь из государевой казны в карман положил? Книги по приходу и расходу нарочно не ведешь! А взятков сколь с Ильей взяли! Все про вас знаю и токмо пальцем пошевелю, вас в городе не будет…

— А ты не пугай, мы про тебя тоже немало знаем! — огрызнулся Бунаков.

— Что ты про меня знаешь, ну, говори при всех!

Бунаков опустил голову и промолчал.

— Не судите да не судимы будете, — сдабривая очередной кусок поросятинки горчицей, назидательно сказал поп Пантелеймон. Но его будто никто не услышал.

— Много на себя берешь, Осип! — вступил князь Вяземский. — И прежние воеводы стригли, но обрастать давали!

— Ты, Мишка, в Томском вообще не пришей кобыле хвост! Кормишься подле Бориса — и помалкивай, а то винокурню вашу тайную закрою!

— Может, и мельницу мою сломашь? — зло спросил Патрикеев. — Уже твои холопы томским жителям токмо на твою мельницу велят идти, грозя побоями.

— Пойдем, Аграфена, не желаю боле бред сей слушать! — встал из-за стола Щербатый. — Как говорится, по усам текло, а в рот не попало.

— Коли не наелся, не напился, забери свой подарок! — крикнул обиженно Патрикеев.

— Мы не бусурманы какие дареное забирать! — сказал презрительно Щербатый и направился к двери, поддерживаемый женой.

Следом за ними направились Петр Сабанский и Васька Былин.

Глава 7

На ужин Устинья сварила на трехногом таганке уху из окуней, которых взяла у Григория из погреба-ледника. Семену сказала, что купила у ярыжек по дешевке. Чтобы печь не топить, варила на шестке подле устья печи. Семен намахался за день косой-горбушей и дремал на лавке, постелив под себя овчинный тулупчик.

Устинья поставила на шесток две деревянные чашки, половником налила в них уху, дрожащими руками развернула кожаный лоскут и высыпала сулему в одну из чашек. Поставила чашки на стол, положила рядом ложки и позвала мужа:

— Садись ешь!

Семен перекрестился, сел за стол и стал жадно хлебать из чашки. Она присела рядом и, косясь на мужа, тоже стала есть. Семен съел уху, обглодал двух окуней, осторожно вынимая косточки, и снова прилег на лавку.

Она со страхом поглядывала на него украдкой. Не прошло и получаса, как Семен вдруг резко вскочил и тут же, скрючившись от боли, ткнулся бородой в свои колени.

— Э-э-э-э-э!.. Ре-ежет, будто ножом!..

— М-может, костями подавился… — заикнулась Устинья.

Семен замычал, отрицательно покачал головой, потом вдруг пристально посмотрел на побледневшую жену и дико закричал:

— Отравила, сука!..

Сделал было к ней шаг, но потом круто развернулся, в два прыжка оказался у рукомойника и упал на колени над лоханью, опершись обеими руками в уши-клепки.

Нутро будто вывернуло наизнанку. Даже с сильного перепою подобной рвоты не бывало. После очередного извержения, сплевывая тягучую слюну, Семен выдохнул:

— Кузнечиху зови!..

Не помня себя, Устинья прибежала ко двору Остафия Ляпы по прозванью Кузнец, мать которого была сильной знахаркой.

— Семен помирает, рыбьими костями подавился….

Кузнечиха без слов собралась, захватила узелок со снадобьями и две спицы с крючками на конце и засеменила к дому Тельнова.

Семен корчился на заблеванных половицах. Перед этим он выпил ковш воды, но не успел добежать до лохани.

— Где болит?

— В пузе… Режет…

— Че жрал?

— Уху…

Кузнечиха осторожно надавила сухим кулачком на пуп и резко отпустила.

— В каком месте болит?

— Везде…

— Это не рыбьи кости…

— Это она… — кивнул Семен на Устинью.

— Подсыпала че?

Устинья отрицательно замотала головой.

— Че стоишь? — прикрикнула на нее бабка. — Давай молока, яиц сырых… Да убери с полу…

Кузнечиха взбила в липовой кружке яйца с молоком, дала выпить Семену, велела лечь на лавку. Семен лег было головой к окну, но тут же закрыл глаза рукой и перелег головой в угол.

Полежав немного, он встал и заторопился к двери.

— На двор хочу!

Когда вернулся, Кухнечиха спросила:

— Как сходил?

— Понос с кровью… И ссать больно…

— Открой рот!

Приподняв верхнюю губу, она увидела медно-красные опухшие десны с темной каймой понизу и повернулась к Устинье:

— Сулемы подсыпала?

— Ниче я не подсыпала!

— Эх, дуреха, не первый год живу, не раз такое видала! Пои чаще теплым молоком да молись, господь милостив! Я утром приду…

Устинья, глядя, как мучается Семен, уже пожалела о содеянном, всю ночь ухаживала за мужем и молилась.

К утру у Семена начались судороги ног. Он впал в помрачение ума и бормотал в бреду:

— Лошадь моя… Отдайте… Устинья, Устинья…

Кузнечиха, взглянув на Семена, махнула рукой:

— Не жилец!

И приказала Устинье:

— Зови попа, соборовать пора!..

К Спасской церкви Устинья подошла, не чуя под собой ног. Перекрестилась на деревянную маковку с восьмиконечным крестом и вошла внутрь. В храме пахло олифой и смолой. Слободские мужики, поставившие три года тому церковь, удивлялись, что за три года венцы сруба не потемнели, не заветрились, будто только струганы… Больше года церковь простояла пустой, не было попа. Не раз мужики просили архиепископа Тобольского Герасима прислать им попа, но тот все отказывал, говорил, что руги на попа нет и его не прокормить. Мужики, однако, не отступились, уговорили принять сан ссыльного московского стрельца Ипата Васильева, грамотного и знающего святое евангелие. Послали челобитную молодому государю Алексею Михайловичу, испросили разрешение, и вот уже более года Ипат служит в храме, окормляет своих духовных детей…

Устинья подошла к Ипату, наблюдавшему, как два тобольских богомаза расписывают Царские врата. Узнав о Семене, он удивленно вскинул брови, внимательно посмотрел на Устинью и сказал:

— Уж не согрешила ли ты, девка? Хотела ведь извести, повинилась на исповеди!..

— Н-нет… — потупила глаза Устинья.

— Ладно, ступай! Облачусь и приду…

Однако соборовать Ипату не пришлось. Когда Устинья вернулась, судороги били Семена, будто при падучей. Он по-прежнему был в беспамятстве. Однако неожиданно дрожащая рука его потянулась к Устинье, он открыл глаза, будто что-то хотел вымолвить, но тут же тело сильно встряхнуло, и он перестал шевелиться и дышать.

По слободе разнесся слух, что Устинья отравила мужа. Слух дошел до приказчика Василия Старкова, тот известил Щербатого, и еще до погребения Семена Устинья была взята за караул, и ее отвезли в Томск.

Следствие вели принародно перед съезжей избой. По столь важному случаю вся воеводская коллегия собралась — воеводы Щербатый, Бунаков и дьяк Патрикеев. Здесь же подьячий судного стола Чебучаков. Расспросные речи записывал подьячий Захар Давыдов, кум Бунакова,

Однако Устинья заперлась и не сознавалась.

— Чем извела мужа? — в который раз допытывался Щербатый.

— Не изводила, сам помер… — упрямилась Устинья.

Щербатый дал знак, палач Степан Паламошный, сунул связанные за спиной руки Устиньи в кожаный хомут с привязанной к нему веревкой, перекинул веревку через перекладину на двух столбах, потянул веревку, и Устинья повисла на вывернутых руках, не касаясь земли. Лицо ее исказилось от перехватившей грудь и плечи боли. Паламошный обмотал конец веревки вокруг вкопанного наискось столбика и взялся за кнут.

После десяти ударов Устинья взмолилась:

— Не бейте!.. Все скажу…

Ее опустили на землю, и Щербатый подступил к ней:

— Ну, сказывай!

— Сулемы подсыпала в уху!..

— По чьему наущению?

— Своей волею… Бил он меня…

— Кто сулему дал?

— Никто не давывал… В Томском на базаре купила…. крыс выводить…

— У кого купила?

Какое-то время Устинья помолчала. Затем ответила:

— Не ведаю, как звать…. Гулящий человек был… Из Нарымы в Красный Яр собирался…

— Гулящий человек, говоришь, — недоверчиво протянул Щербатый, — а тот человек не из слободских будет?

— Нет… — твердо сказала Устинья.

Поняв, что больше ничего от нее не добиться, Щербатый приказал тюремному дворскому Трифону Татаринову отвести ее в тюрьму и никого к ней не допускать.

Глава 8

Батоги — не кнут, но и после них сразу не встанешь и кафтан не натянешь! Когда Зоркальцев принес весть о смерти Семена Тельнова, Григорий удовлетворенно ухмыльнулся. Однако, узнав об аресте Устиньи, попытался было встать, но спину так опалило болью, будто огнем, что, заскрипев зубами, он упал снова ничком на кровать.

Тынбе велел позвать Кузнечиху и пригнать со двора Тельновых корову и поросенка.

Кузнечиха осторожно обернула спину чистым белым полотнищем, пропитанным мазью на медвежьем жиру с медом и травами, обвязала старой опояской, чтоб полотнище не сползало, и сказала, чтоб вставал пореже пару дней, дал спине покою.

На другой день к нему в дом пришел приказчик Василий Старков.

— Ты пошто скотину Семкину к себе свел? — с суровым выраженьем лица накинулся он сразу на Григория. — Аль не ведаешь, что оная в казну должна пойти!

— Знаю я вашу казну! То мошна твоя, Васька! А скотина взята за долги: Семка мне пять рублев задолжал. Аль ты за него отдашь?

— Языком ты молоть мастер! Послушать, так у тя вся слобода в долгах!

— У меня Семкина запись есть. — Григорий осторожно сел, убрал подушку, откинул край простыни и, ухватившись за кованые ручки-ухваты, поставил себе на колени сундучок-подголовник, обтянутый красною юфтью и обитый черным железом. Снял ключ, висевший рядом с крестом на шее, открыл замок с секретом и откинул покатую крышку. На внутренней стороне крышки цветная роспись: райский сад со змеем-искусителем. Григорий порылся в бумажках выдвижного ящичка у задней стенки поголовника и протянул долговую расписку Старкову:

— На, гляди!

— То Семкина запись, а ныне хозяйка Устинья! Коли она в тюрьме, скотина должна в казну идти, — упрямо повторил Старков.

— А ты не знаешь, что Устинья ко мне прислон держит!

— Знаю я, каким местом она к тебе прислонилась, — ехидно усмехнулся Старков.

— Ныне она вдова и мы поженимся!

— От сие навряд ли! Повинилась она, что отравила мужа сулемой…

— Он сам подох! А повинилась, дабы от пыток уйти! Под кнутом-от в чем хошь покаешься…

— Повинилась, повинилась! Так что не вернешь корову, сие за воровство будет почтено, ответишь перед воеводой:…

— Отвечу, отвечу! Ступай вон! — разъярился Григорий.

— Гляди, как бы кнута отведать не довелось! — пригрозил Старков.

— Уйди от греха! — сорвал Григорий с ковра над кроватью саблю. Старков проворно выскочил за дверь.

Хоть и пользовала Кузнечиха Григория через день, а в седло смог сесть лишь через две седмицы. И сразу направился в Томск, на тюремный двор.

Тюремный двор был обнесен забором-острогом из заостренных бревен. Собственно темницы — две курные избы, прилепленные друг к другу, стояли посреди двора. Вместо окон проруби в один венец сруба под стрехой, узкие — младенцу не пролезть.

Григорий застучал рукояткой плетки в ворота. Отодвинулась доска, закрывавшая смотровое оконце, и Трифон Татаринов, настороженно глянув на Григория, спросил:

— Че надо?

— Пусти с Устиньей поговорить.

— Не велено!

— Да недолго, пусти, Трифон!

— Воевода не велел никого к ней допускать, говорю ж тебе, Гришка!

— Отблагодарю… — потряс он кожаным кошелём с серебряными копейками.

— Мне из-за вас под кнут идти и места лишиться? Уходи, — умоляющим голосом сказал Татаринов и стал задвигать доску. Но Григорий успел всунуть рукоять плети в оконце и не дал его закрыть полностью. В щель продолжил уговоры:

— Ладно, не хошь пускать, приведи ее сюда!

— Не могу…

— Ненадолго… Никто ж не увидит, — звякнул Григорий перед щелью монетами.

— От пристал!.. Ладно, давай двугривенный…

Устинья подошла медленно к воротам, она была закована в ножные железа. За полмесяца полюбовница осунулась, побледнела.

Увидев Григория, залилась слезами и выдавила сквозь всхлипы:

— Как все обернулось, Гриша… Не надо было…

— Потерпи, я тя вытащу отсель… Все ты верно сделала!.. Кормят-то как?..

Устинья потупила глаза:

— Денег ведь у меня нету… Еду купить не на что…

— Дворскому рубль дам, проси у него из еды, что хошь. Коли воровать станет, башку ему оторву!..

— Гриша, что со мной будет?..

— Не бойся, похлопочу, денег не пожалею… Выпустят за пристава, а там видно будет…

— Все, все! Повидались и ладно, — заторопил их подошедший Трифон Татаринов.

Лишь один человек в силах был решить судьбу Устиньи — воевода. Не хотелось Григорию к нему идти кланяться, да делать нечего, пришлось себя ломать.

— Осип Иванович, зря держишь за караулом Устинью Тельнову, нет за ней вины! Сам муж ее подавился рыбной костью. Кузнечиха о том сказывала.

— А нам она иное сказывала! Да и Устька повинилась на стряске…

— Напраслину возвела на себя, доподлинно ведаю!

— От кого же ты ведаешь? — ехидно спросил Щербатый.

— От него! — таинственно прошептал Григорий.

— От кого «от него»? — насторожился Щербатый.

— От него! — повторил шепотом Григорий и ткнул себя пальцем в грудь.

Щербатый слегка растерялся: «Кажись, тронулся!»

Григорий придвинулся к нему вплотную и прошептал:

— Бес в меня вошел и говорит из нутра!

Щербатый перекрестился.

— Не бредь, Гришка! На тебе крест православный. Как лукавый в тебя вошел?

— Со щтями, видать, вошел… Кузнечиха варила, она, всем ведомо, с дьяволом знается!

— Сие возможно ли?

— Не веришь, спроси его что-нито!

— Сам спрашивай! — отпрянул от него Щербатый и перекрестился.

— Ладно, слушай!.. Виновата ли жонка Устинья в смерти мужа? — спросил Григорий и плотно сжал губы.

Вдруг изнутри его послышался глухой мужской голос:

— Нет за ней вины… Он сам подох!..

Щербатый подозрительно глянул на Григория:

— Поди, сам языком молотишь…

— Ладно, гляди мне в рот. Спрашивай…

— Погоди! Пускай принародно скажет. Может, мне блазнится! Пошли из избы…

Он позвал с собой Бунакова с Патрикеевым и всех бывших в избе подьячих и денщиков.

— Вот, Гришка, грит, что в него дьявол вошел и вещает… Все слушайте! Вот я спрашиваю: «Кто ты и как в Гришку вошел?»

Григорий раскрыл рот, высунул кончик языка, и все услышали явственно утробный голос:

— Лукавый я… Со щтями вошел… Говорили ж тебе… Коли Устинью не отпустишь, будет тебе лихо!..

— Нечистая сила! — охнул Патрикеев и перекрестился. Следом — все остальные.

— Когда ты меня покинешь? — спросил Григорий.

Нутряной голос ответил:

— Щас выйду с водой… Крест твой мешает тут сидеть…

Григорий согнулся, будто поклонился всем, потом резко выпрямился, поднял лицо к небу, и все увидели, как изо рта у него появилось облачко пара, будто при морозе. Только откуда ему взяться, пару, коли лето и солнце светит? Облачко становилось все больше, больше, поблескивая влагой, внутри появилось какое-то темное пятно, облачко оторвалось от Григория, поднялось над детинцем и поплыло с Воскресенской горы в полуночную сторону.

Все стояли молча, ошарашенные. Григорий же, видя, как повлияло его действо, едва сдерживал радость. Именно за такие «волшебства» и сослал его в Сибирь патриарх Иосиф. Чревовещанию он научился у чернокнижника в Литве, где служил. От него же научился вынимать из колоды нужную карту и так метать кубики, чтоб они легли нужной стороной. Порой он и сам не понимал, как это у него выходило…

Он подошел к Щербатому.

— Отпустишь, воевода, Устинью за пристава… Велено ведь тебе было!

Щербатый помотал головой, будто стряхивая наваждение, и сказал:

— За ней убийство — смертный грех… Мы по божьей воле живем, а не дьявольской! Будет сидеть за караулом до указу из Москвы… — отрубил Щербатый и направился к Богоявленской церкви, дабы поведать своему отцу духовному Сидору о том, что видел, и помолиться.

Подрез догнал его.

— Осип Иванович, отпусти Устинью, пятьдесят рублев дам!..

— Уйди, дьявол! При всем народе повинилась!.. Мне за нее на козла лечь либо как?

— Значит, не выпустишь?

— Нет!

— Тогда я сам ее выпущу!

«Давай, давай! — злорадно подумал Щербатый. — С ней вместе и сядешь!»

Глава 9

За две седмицы Григорий Подрез поставил себе большой дом в Томске из лиственницы с жилым подклетом и высоким крыльцом. Причелины и охлупень на кровле из кедра, балясины крыльца также из красного дерева. Дом встал вроде и на отшибе, а от кабака, что у задних городских ворот, всего-то в двухстах саженях. Хотя и не было над крыльцом дома Григория прибито ёлки, как на кабаке, а уж через пару дней многим ведомо было, где можно выпить хлебного вина, коли денег нет, и целовальник взашей из кабака гонит. Известно ведь: Иван Ёлкин чище метлы избу подметает. А Гришка Подрез в долг наливает. Однако ярыжкам последним и он не потакает, без них дом не пустует. Едва дело к вечеру, будто неведомая, тайная сила тянет к дому Григория казаков и посадских, из любителей свеженького да сладенького. Прибились к нему две сбежавшие от мужей тоболянки — Настька да Танька, днем за еду по дому работали, а с вечера за удовольствие: деньги за труды блудные все забирал Григорий. Он попробовал их поначалу сам, благо бабенки смазливые, да всё не то — с Устькой было слаще. Оттого закипала кровь и одно спасенье — накуриться калмыцкого шару да забыться в сладком зыбком дурмане.

Тем и отличен сей дом. В кабаке ж калмыцкую травку да табун-траву не продавали.

Вот и сегодня у Григория гостей полон дом. Едва солнце на закат тронулось, пришли два остяцких князца — Тондурка Енгулин да Кутуганка Кученеев: «Гришка, дай калмыцкой шар курить!» Курите — по соболю с рыла за трубку!

Тондурка накурился-надурился на три соболя, в углу на лавке сидит, блаженно улыбается, душа высоко с духами разговаривает, те все вдруг добрыми стали, любое желание обещают исполнить… Хорошо!..

Кутуганка сладкий дым через воду в стеклянном шаре тянет, на щеках глубокие ямки от усердия. Вода в шаре играет, пузырится, Гришка для Кутуганки дух добрый. Кажется князцу, что оторвется от пола — такая в теле легкость….

А за столом Григорий с тезкой своим, с казаком Гришкой Жданиным, в карты режутся, потягивая из трубок табун-траву. Жданину Танька приглянулась, хотел выиграть да бесплатно попользовать, ан нет — не идет карта, хоть плачь! Заместо бесплатного вдрызг проигрался. Хлопнул с досадой веером карт по столу:

— Не прет! Три рубля продул уже, почитай, шесть соболей! Давай, можа, в кости повезет, отыграюсь!

— Кидай! — подал ему Григорий оловянный стакан с двумя кубиками.

Жданин долго тряс стакан, то и дело поднося его к уху. Наконец кинул. Выпало две пятерки. Жданин весело потер руки. Григорий ухмыльнулся, накрыл стакан сверху ладонью, обхватил пальцами, потряс небрежно, будто колокольцем, и поставил вверх донцем на стол. Хитро глянул на Жданина. Тот в нетерпении выдохнул:

— Открывай!

Григорий поднял стакан. Кубики лежали шестью белыми точками вверх.

— Ну, тезка, ты бес! Налей с горя!

— Налью, токмо поначалу сделай долговую запись на четыре рубля!

— Пошто на четыре-то?

— Три в карты, полтину в зернь, полтину за Таньку… Пойдешь ведь?

— А черт с тобой! Пиши! Руку приложу…

— Час те на бл…дку! После кататься по городу поедем верхом!.. В одном деле пособишь мне!

Сумерки надвинулись, от подножия Воскресенской горы до Ушайки тонким слоем протянулся прозрачный туман — коням по колено. Пятеро всадников под тявканье собак проскакали по посадской улице, миновали кабак, свернули на улицу, ведущую к тюрьме, и понеслись во весь опор, распугивая из придорожной канавы купавшихся в пыли кур. Это с Григорием скакали Жданин, Тынба и два обкурившихся князца.

Конный казак Васька Водопьян переходил улицу от соседа напротив, Якова Кускова, когда из-за поворота выскочила пятерка всадников, развернувшихся цепью. Васька отпрыгнул от коня Подреза, но тут же был сбит конем Тынбы и покатился по земле. Всадники даже не приостановились. Васька, прихрамывая и держась за плечо, вошел во двор. Его отец Иван встревожился:

— Че стряслось?

— Гришка Подрез лошадью затоптал, руку покалечил….

— От сволочь! Где он?

— К тюрьме поскакал….

— Ну я ему покажу, как людей топтать!

Он сбегал в избу за пищалью, вскочил на неоседланного коня и ринулся к тюрьме.

Но от увиденного у тюремного двора пыл его угас. Подрез рубил саблей столб ворот и орал:

— Отворяй, Тришка! Выпускай Устинью!..

Жданин бился в ворота плечом, а Кутуганка встал на лошадь, чтоб с нее перелезть через острог, но свалился на землю, вскочил, ощерился злобно и закричал:

— Огонь надо!.. Жечь надо!..

Водопьян развернул коня и поскакал к воеводским хоромам.

— Гришка Подрез на тюремный двор напал с ярыжками! — крикнул он вышедшему на его зов Щербатому. — Сжечь хотят!..

— Кличь от ворот всех караульных, мы щас будем!

Когда воевода, вооруженный саблей и пистолем, со своими холопами Вторушкой Савельевым, Аниской Григорьевым и Федькой Ворониным прибежали к тюремному двору, там уже стояли с пищалями наизготовку караульные казаки во главе с десятником Постником Москвитиным. Тот уговаривал Подреза:

— Гришка, не твори дурна, бросай саблю, Христом богом прошу!..

— Что его просить, вяжите его! — приказал запыхавшийся Щербатый.

— Это что за чертушко притопал?.. Воеводишко драный, клал я на тебя!..

— А вот этого не хошь! — Щербатый выстрелил из пистоля. Пуля ударила в столб над головой Григория. Он слегка присел и закрутил перед собой саблей.

— Брось саблю, ино велю из пищалей палить! Ну!

Затравленным волком Григорий завертел головой и в сердцах кинул саблю на землю:

— Твоя взяла, выбл…док! Все одно я с тобой поквитаюсь, пожалеешь!..

Казаки скрутили Григорию руки за спиной. Остяки, видя такое, потихоньку пошли в сторону, уводя коней под уздцы. Их никто не держал.

Щербатый подошел к протрезвевшему вмиг Жданину и встряхнул его за ворот кафтана:

— А ты какого с ним стакался!

— Прости, Осип Иваныч, пьяным обычаем!.. Проигрался бесу!

— Не заигрывайся!

Щербатый ударил Жданина кулаком по бороде, и тот кубарем покатился по земле.

Григория же заковали в железа и кинули в темницу.

Глава 10

На Семён-день небо дышало солнечной благодатью, погружая город в тепло и приятную сухость — начиналось бабье лето. Начиналось хорошо, обещая теплую осень и незлую зиму. По воздуху плавали золотистые паутинки, улетали за Тоянов зимний городок, за Томь-реку, где в прибрежном урмане в яркой зелени елей и сосен радовали глаз охряные облачки берёз и рдяный багрец осин.

Семён-Летопроводец день радостный, веселый, но и хлопотливый, особливо для баб. И праздничный стол накрыть надо успеть и кроены заправить, и новый огонь поддержать. Однако и у мужиков дел хватало. Еще с вечера отец Фёдора Пущина, Иван, погасил в печи старый огонь и, зажав между ладонями заостренную сухую палочку, вставил ее в дырку березовой плашки, обложил трутом и стал добывать новый огонь. Палочка то и дело выскальзывала из заскорузлых его пальцев, он кряхтел: «Старость — не радость!», но до полуночи новый огонь добыл-таки. И с утра разожженная сим огнем печь радостно гудела, набирала в свое большое глиняное тело жар, чтобы затем принять на горячий под праздничную стряпню.

Впрочем, главная стряпня, посиделки да празднество до петухов в доме Федора Пущина уже миновали. Хоть и немного было гостей, лишь близкая родня: брат Григорий с женой да зять Иван Павлов, а добро встретили Новолетие! Еще до того, как в полночь ударила на стене пушка, не раз поднимали чарки за прошедшее лето. А после полуночи каждый пил, сколь душа принимает, за Новое лето, желая друг другу здоровья и богатства!

Хоть и немало было выпито, а расходились по домам на твердых ногах. С хорошего стола в грязь не упасть!.. Зять Иван, обнимая Пущина, напомнил в который раз:

— Федор Иваныч, ты на коня внука-то сажать приходи! Без тебя не начнем.

— Приду, приду! Сделаем из внука казака!

Подремав часа три, Федор с женой засобирались на заутреню. Он надел кафтан камчатый лазоревый, поверх азям английского сукна «гвоздышного цвета», шапку с багрецовым вершком с золотой нашивкой да собольим исподом, сапоги сафьяновые. Опоясался кушаком с ножом в серебряных ножнах. Жена нарядилась в телогрею зеленую с золотыми да серебряными нашивками, на голове волосник с серебром пряденым, на ногах желтые женские сапожки…

У Троицкой соборной церкви было многолюдно. Черный поп Киприан готовился служить молебен согласно «Потребника мирского», в коем еще семь лет тому назад патриарх Филарет определил чин препровождения лету именуемому також «начало индикта, еже есть новое лето».

У вынесенного аналоя стояли лучшие люди Томского города: воеводы Щербатый с Бунаковым до дьяком Патрикеевым, сыны боярские и подьячие. Празднично разодетые казаки грудились перед аналоем. Федор Пущин невольно отметил, как ближе к Щербатому жмутся его прихлебатели да приятели: Петр Сабанский, Васька Былин, Васька Старков, братья Копыловы, Лучка Тупальский да Ванька Петров!.. Сам он, перекрестившись на деревянный храм, поздоровался со всеми и встал со стороны Бунакова и Патрикеева. После именин у дьяка он со Щербатым, кроме как по делам службы, не общался. И с каждым днем чувствовал, как обида на воеводу не проходит, а напротив, растет… Да кто он такой! Приперся с Руси на все готовенькое, а он, Федор, ранен не единожды, иноверцев усмиряя, как и многие другие лучшие люди. А ныне все ему уступить!..

Между тем Киприан совершал молебствие с водоосвящением и, встав напротив воевод, возгласил:

— В нынешний и настоящий день праздника начало индикту, сиречь нового лета, соборне молим всемилостивейшего, и всещедрого, и человеколюбивого, в Троице славимого Бога и Пречистую Его Матерь, и всех святых Божиих церквей о государеве многолетнем здравии, Богом венчанного, и благочестивого и христолюбивого государя нашего царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, и о боярах, и о христолюбивом воинстве, дабы в Троице славимый Господь Бог наш даровал великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси многая лета!

— Многая ле-ета! — раскатистым эхом отозвалась площадь.

— …Дабы даровал Господь Бог нашему государю великому и христолюбивому воинству свыше победу и крепость, и храбрость, и одоление на все видимые и невидимые враги и возвысил бы его царскую десницу над бессерменством, и над латинством, и над всеми иноплеменными языки, иже бранем хотящая, даровал бы победу и крепость воеводам сибирским, томскому воинству и воеводе князю Иосипу Ивановичу…

При этих словах Щербатый важно вскинул голову, оглядывая толпу, а Федор Пущин неприязненно подумал о Киприане: «Не по чину чествует воеводу, с государем равняет…»

Однако завершил молебствие Киприан возгласом:

— Да здравствует великий государь в нынешний год и в предбудущие многие лета и вовеки!

После крестоцелования и водоосвящения из храма вынесли икону Симеона Столпника и двинулись крестным ходом с Воскресенской горы к мосту через Ушайку и затем по прибрежной улице к Благовещенской церкви, далее миновали Уржатку и повернули обратно к Воскресенской горе.

После крестного хода многие разошлись по домам, но немало казаков и посадских от Троицкого собора направились тут же к съезжей избе. Федор Пущин велел жене идти к зятю, а сам пошел к съезжей.

По обычаю первый день новолетия был срочным днем для внесения пошлин, податей и долгов. Москве подражая, воевода Щербатый сделал и в Томском городе сей день судебным днем. Уже подьячий судебного стола Василий Чебучаков разложил на столе перед избой челобитные и жалобы должников, дабы озвучить их перед воеводой. А тот бы решил, что делать.

Осип Щербатый воссел на стул с подлокотниками, обитыми рытым бархатом, и дал знак Чебучакову. Тот возгласил:

— Васька Мухосран, подходи!

Из толпы вышел плечистый рыжебородый казак и недовольно сказал:

— Васька Сапожник я!

— Неча на прозванье пенять, коль на роже написано! — захохотал Щербатый.

В толпе ему подхихикнули, но Васька зло крикнул:

— Сапожник я!

Все лицо его было усыпано черными точками. Сколько ни выдавливал Васька восковых червячков с черной головкой, а все не убывало. Тем же страдали его старший брат Кузьма и младший, Данила. Отсюда и обидное прозвище. Были братья конными казаками, но каждый в городе знал, что лучше их сапоги никто не стачает.

— Васька задолжал за промыслы три соболя в казну и подал челобитье, дабы сию недодачу простить! — объявил Чебучаков.

— И за ради чего, Мухосран, мы сие прощать должны? — ехидно спросил Щербатый.

— А того ради, что тех соболей ты у меня, Оська, забрал себе, а они для казны были припасены! — крикнул Васька.

— Те соболя ты мне должен был за то, что на моих промыслах промышлял! Со своей рожей сидел бы под рогожей!

— До тебя те промыслы ничьи были, а ты присвоил, дабы кису свою набивать! Ведаешь ведь, тот промысел пустой был, ни одного соболя не взяли, а ты почему доправил?

— Ты на моих промыслах был, сучонок, соболя потому и взяты! Нет соболей, плати деньгами рубль с полтиною! Недоимок в казну быть недолжно! — зло отрезал Щербатый.

— Я те где деньги возьму! — взвился Васька. — Жалованье мое семь рублей в год, а за прошлый год ты жалованье задержал! Я как семью кормить должон, бл…дин ты сын?

В толпе послышались сочувствующие возгласы: «Верно говорит!» Но Щербатый вскочил, грозно окинул толпу взглядом и приказал:

— От тебя только видим кнут да хомут, уд собачий ты, а не человек! Волю те дай так всех бы нас похолопил, падла! Ниче, я до государя дойду, но тебя здесь не будет!

Еще Васька грозился, а ему уже крутили руки воеводские денщики и волокли к козлу, возле которого стоял с кнутом Степан Паламошный.

Федор Пущин не стал дожидаться окончания битья. Оно, конечно, за казной следить надо, но воевода палку перегибал. Сам живи и другим давай! Благо Сибирь велика…

Во дворе зятя Ивана Павлова все уже было готово к обряду пострига его четырехмесячного сына. Стоял оседланный конь. У крыльца расстелен ковер. Крестный отец Григорий Пущин с женой в праздничных одеждах тоже были во дворе. Тут же крестная мать, соседка Павловых, Аленка Петлина. Дочь Федора Пущина, Мария, стояла с сыном на руках на крыльце, увидев отца, воскликнула радостно: «Батя!» и вручила ему внука. Прочитали благодарственную молитву Спасу и Симеону Столпнику, Иван Павлов подал ножницы Григорию, тот осторожно выстриг у младенца на голове маленькое гуменцо и подал светлые пряди волос матери. Мария спрятала их в заранее приготовленную ладанку. Иван подвел коня к ковру, на котором стояли кум с кумой, держа на руках младенца. Григорий передал Ивану сына:

— Принимай, Иван, своего богатыря, сажай на коня, пусть он станет истинным казаком да поднимется, как дед его, Федор Иванович, до сына боярского аль до атамана!..

Иван поклонился, принимая сына, затем осторожно посадил его на коня и, придерживая руками, пошел рядом с конем, которого вел по двору под уздцы Григорий. Федор Пущин радостно воскликнул:

— Казак внучек, истинно казак! Дарю ему коня калмыцкого!

Григорий подвел коня к крыльцу, принял от Ивана крестника, передал его матери:

— Ну, вот принимай, рости мужика!

— Благодарствуем, родные наши кумовья! Примите от всей души подарки, куме волосник, куму нож в серебряных ножнах.

Кума одарила крестника, по обычаю, опояской и кожаными голицами. Когда сели за стол, кум с кумой разломили над головой крестника рыбный пирог, приговаривая:

— Как бы пирог сей богат сытостью, такой бы богатой и сытой была бы жизнь нашего крестника смолоду до самой старости!

— Благодарствуем на добром слове! — поклонился Иван крестным сына. — А теперь пожалуйте за стол, выпьем по чарке за здоровье наследника моего!

На столе поблескивали янтарной кожей на оловянных больших блюдах два гуся, в ставцах, накрытых расписанными крышками, ожидала стерляжья уха, в деревянных чашах капуста квашеная с клюквой, соленые рыжики да огурцы!..

— Федор Иванович, — обратился Иван Павлов к Пущину, — ты урман лучше нас знаешь, где ноне сподручнее будет соболя промышлять?

— У тебя же промыслы добрые были в Чурубаровской волости…

— Были, да сплыли, князь Осип себе прибрал. Уже прошлой зимой там своих людей посылал, капканы ставил, а ныне, говорит, меняйте место…

— Да, скоро так-от всех нас воевода по миру пустит!.. Патрикеев с шурином Мишкой Вяземским ажно кипят: Оська послал Копыловых в Енисейск да Красноярск со своим вином, отбил их торговлю, а оттуда Копыловы пойдут к белым калмыкам коней покупать, а после тех коней нам старшой воевода будет продавать втридорога!

— Да, все воеводы под себя гребли, а такого, кажись, у нас не бывало! Одна надежа на государя, может, челобитную послать, чтоб убрал его? — перешел на шепот Иван.

— Так просто не уберет!.. Тут думать надобно… Хорошо думать…

— С воеводой тягаться, что против ветра плевать, — махнул рукой Григорий. — Где власть, там и сласть…

Домой Федор с женой возвращались в сумерках, однако на улицах было полнолюдно. То тут, то там веселые песни, девки хороводили, слышался смех, играли дудки…

У дома казака Логина Сургуцкого девчата-подростки хоронили в репном гробу мух. Федор весело крикнул:

— Глубже, глубже хороните, чтоб завтра все подохли кусачие!

— А тараканов мы уже похоронили! — похвастались девчонки. — Чтобы был добрый новый год!

Да и то верно — пусть будет новый 7156 (1648) год лучше прежнего!

Глава 11

Кто думает, что воеводская власть токмо сласть, тот весьма ошибается — и у воеводы, бывает, забот полон рот, особо в начале года.

Конечно, дело дьяка с подьячими — считать окладные расходы, сличать с доходами, но Осип Щербатый, не доверяя Патрикееву, в канун новолетия лично провел с ним ревизию и теперь до копейки знал нужды Томска и городов Томского разряда и сколько куда израсходовано.

А за два дня до Рождества Богородицы сели втроем — Щербатый, Бунаков и Патрикеев — составлять запрос на денежную казну для Томска в Москву на 156-й год.

— Борис, огласи, что у нас по прошлому, 155-му году с окладными расходами и присылками было.

— Мы послали в Тобольск, как вам ведомо, запросы на 155-й и вперед на 156-й годы в июне прошлого лета, — начал Патрикеев, глядя в испещренный чернилами лист бумаги. — Всего на каждый год выходило окладных и неокладных расходов по Томску и Томскому разряду по девять тысяч сто семь рублев шестьдесят девять копеек, из оных по Томску полный оклад четыре тыщи девятьсот девяносто девять рублев, неокладных — триста девяносто пять рублев пятьдесят с половиною копеек, расход на иные города нашего разряду три тыщи семьсот трнадцать рублев восемнадцать с половиною копеек.

— Каково было покрытие сих нуж?

— По 156-му году никаких присылок не было. На 155-й год с Москвы было две присылки. Две тыщи рублей в июле месяце с атаманом Иваном Москвитиным да Димкой Копыловыми, да в том же июле еще две тыщи с Яшкой Кусковым. Сто рублев было прислано из Тобольску да от пошлин, налогов и разных прочих сборов в Томске одну тыщу триста шестьдесят три рубля тридцать восемь с половиною копеек и в городах Томского разряду пять сотен шестьдесят один три копейки с шашнадцатой долей копейки. И того, выходит, по Томску «надобно еще в додачу на 155-й год» четыресты двадцать три рубля восемьдесят семь с половиною копеек, да по городам в додачу же сто двадцать восемь рублев двадцать четыре с половиною копейки.

— На 156-й год каков запрос посылать будем? — спросил Бунаков.

— Полный расход на 156-й год с додачей за 155-й выходит девять тысяч девятьсот девяносто рублев и пять с половиною копеек.

— Хорошо посчитали? — придирчиво спросил Щербатый.

— Сам три раза пересчитывал, все верно!

— Тогда пиши бумагу на сию сумму!

— Уже написал! — улыбнулся Патрикеев, открыл дверь в комнату подьячих и крикнул: — Захарко, подай запрос на денежную казну!

Подьячий Захар Давыдов принес два листа бумаги. Щербатый, Бунаков и Патрикеев по очереди приложили руки под челобитной, и Осип скрепил ее городской печатью.

— А что у нас выходит по хлебному да соляному жалованью? — обратился к Патрикееву Щербатый.

— Вечор приплыл на шестнадцати дощаниках из Тобольска с хлебом да солью Юрий Тупальский да с ним сто сорок один человек, — сказал Патрикеев, — я послал за ним денщика. Скажет, сколько чего при нем. Мая же в 1-й день прошлого году мы направили в Тобольск заявку с учетом недосланного за 152—154-й годы на три тыщи четыреста семьдесят восемь четей ржи, четыре тыщи семьсот тридцатьодну четь овса да тыщу шестьсот пудов соли. Ведомо мне, что июня в 12-й день князь воевода Иван Иванович Салтыков с товарыщи велел по той заявке все нам выдать за вычетом жалованья казакам, кои то хлебное жалованье в Тобольске сами получали, однако овес Тупальский вполовину привез…

— Пошто так? — насупился Щербатый.

— А вот он пусть сам говорит, — глянул в окно Патрикеев, — идет…

Когда Тупальский вошел, Щербатый приказал:

— Докладывай, сколько хлебного да соляного провианту привез!

— Как вышли мы из Тобольску июля в 9-й день, было при мне на семнадцати дощаниках три тыщи триста сорок две чети ржи да две тыщи триста восемьдесят три чети овса, да одну тыщу шестьсот пудов соли. А как из устья Иртыша в Обь вышли, случилась страшная буря, таких волн за всю жизнь не видывал. Один дощаник утоп, люди, слава богу, спаслись… А на том дощанике пропало триста шестьдесят две чети ржи…

— Ты пошто овса вполовину привез, аль Салтыков не давал? — вкрадчиво спросил Щербатый.

— Воевода давал сполна. Не взял, опасаясь, что до заморозков не успеем дойти до Томска…

— Так ведь дошел! — ехидно сказал Щербатый, подходя вплотную к Тупальскому.

— Потому и успел, что лишнего не взял. Людей не хватало, и дощаник-от утоп, что на нем всего шесть человек было, не смогли с парусом управиться…

— С чего ты решил, что две тыщи четей овса городу лишние? — багровея прищурился Щербатый и перешел на крик: — Чем зимой лошадей кормить будем, коли не хватит?..

— Я думал, хватит, да и овес в нонешнем году дешев…

— Прости, Иосип Иванович, прости недоумка! — в страхе пролепетал Тупальский.

— Я тебя самого в сани впрягу, коли овса не достанет! — брезгливо оттолкнул его Щербатый. — За свой счет по зимнику потянешь, коли что!.. Ду-умал он! Кур тоже думал, да в ощип попал! Пошел вон!

Трясущимися руками Тупальский подобрал шапку и выскользнул за дверь.

— Все дела на седни? — остывая, спросил Щербатый.

— Да есть еще одно, — пряча глаза, сказал Патрикеев.

— Что за дело?

— Государев указ пришел на Гришку Подреза….

— О чем указ? Поди, велено вора в Якутск сослать?

— Государем велено поверстать Григория Осипова сына Подреза-Плещеева в сыны боярские с годовым окладом 20 рублев, — сказал Патрикеев и подал воеводе свиток.

Щербатый прочитал указ и растерянно подумал: «Видать, и верно, Леонтий силу набрал, коли ссыльного вора в сыны боярские государь поверстал!»

— Ну и что будем делать? — спросил он, не скрывая разочарования.

— Надобно перед миром указ огласить, — сказал Бунаков.

— Много чести! Гришке объявим, он сам разнесет… Спрашиваю, в тюрьме его далее будем держать?..

— Чаю, то против милости государевой будет, — сказал Бунаков, — Гришка учнет жалобы да челобитья государю писать, нам лишние хлопоты…

— И то верно! — с сожалением согласился Щербатый. — Пусть приведут его!

Бунаков послал в тюрьму своего денщика Митьку Мешкова, велел привести новоявленного сына боярского, сняв с него железа.

Когда Подрез, слегка осунувшийся, предстал перед ними, дьяк Патрикеев сообщил ему о царском указе и стал его читать. У Гришки в глазах радостные искры замелькали. Выслушав указ, он самодовольно усмехнулся и презрительно глянул на Щербатого:

— В указе о денежном окладе указано, а о соляном жалованье мне не указано. Служилым соляной оклад полагается…

— Ты скажи государю спасибо, что с тебя железы сняли, — взвился Щербатый, — коли в указе нет о соляном окладе, стало быть, не полагается…

— Не мути, Оська! На бессолье меня посадить хошь! Все казаки получают, а сыну боярскому не положено? Чаю, подьячие московские забыли вписать. Я челобитье подам государю. Соль ныне дорога, за прошлые два года в три раза подорожала!

Хоть и кипел от наглости Гришкиной Щербатый, а крыть было нечем, и он с досадой бросил:

— Черт с тобой, подавай челобитную! Отправим…

Глава 12

Сентября в 27-й день пришел в Томск государев указ о строительстве новых городских укреплений — острожных стен и кремля. Вот забота так забота! Собрали служилых и посадских перед съезжей избой и огласили указ. В толпе раздались возгласы: «Верно! Давно пора! Городня-то погнила вся!»

— Кого желаете во главе плотницких работ? — обратился с крыльца к народу Щербатый. Он мог бы и не спрашивать, сам все порешить. Однако обычай знал: в таком важном деле, как строительство нового города всем миром решали, где и как ставить.

— Петрушку Терентьева! — выкрикнул казак Лучка Пичугин. — Лучшего плотника не сыскать!

— Верно! Любо! Любо!

— Где новый город ставить? — зычно вопросил Щербатый.

Площадь закипела разноголосьем.

— На старом месте! На Воскресенской горе же!

— Больше надо! По Ушайке и Томи до Белого озера!

— С полуденной стороны надо посад стеной оградить!

Чем больше кричали, тем менее слышалось согласия. Щербатый прервал сход:

— О месте нового города и об отработке плотницких работ будет объявлено особо. А сейчас атаман, головы да дети боярские ко мне на совет!

В воеводской канцелярии кроме воевод и дьяка собрались атаман Иван Москвитин, казачий голова Зиновий Литосов, дети боярские Петр Сабанский, Васька Былин, Дмитрий Белкин, Федор Пущин, Михаил Ероцкий, Василий Ергольский, Юрий Трапезундский и горододел Петр Терентьев.

— Государев указ о новом городе дабы исполнить без волокиты в малые сроки, — начал Щербатый, — надобно по-новому и строить. Всем ведомо, как на отработку вытаскивать народ: кто в посылке аль на промысле, сей хворый, тому в караул идти… А плотницкое дело стоит, работа медлится. Верно говорю, Петро? — обратился он Терентьеву.

— Случается в ином деле нехватка людей…

— Посему я полагаю новый город строить наймом. Наберешь людей? — опять он спросил Терентьева.

— Че не набрать, любой мужик — плотник! Смотря какая плата будет да какие стены ставить…

— Сейчас и определим! Полагаю, городьбу по старому месту пустить надобно, там, где нонешний детинец.

— Верно, Иосип Иванович! Верно с наймом и местом решил. Старые стены давно убирать пора, погнили все! — подал голос Петр Сабанский.

— Петька, ты ушник воеводский известный! — сердито прервал его Федор Пущин. — А невдомек те, что то не по обычаю — наймом город ставить. И первый Томский город отцы наши своими руками ставили, а не наймом и все казенные дворы и мельницы своими же руками ставили. А коли уж новый город ставить, то всю Воскресенскую гору обнести надо!

— Федька, ты тут свару не заводи, говори по делу! — прервал его Щербатый.

— Я и говорю по делу!

— Федор прав! Мир против будет! — сказал Литосов. — Всегда своими руками ставили, а не деньгами!

— Да и где деньги за найм взять, коли в расход на 156-й год не заложили? — недовольно спросил Илья Бунаков.

— То моя забота… — поморщился Щербатый. — Вычтем из окладов, а после запросим на 157-й год в додачу.

— Как бы казаки без жалованья не замутили…. — высказал сомнение атаман Москвитин.

— Не замутят! Многим в прибыток в артели плотницкой будет. Да и не все жалованье на постройку пойдет! Петро, сколько человек тебе надобно?

— Так смотря сколь ставить надо…

— Я же сказал, сколько: стены по старому месту да городьба-острог вокруг посада…

— Чаю, стены острога ставить надобно тарасные, двойные. В оных клети можно сделать под провиант и магазины казенные… Для сего надобно человек полдве^{2} сотни.

— Вот и набирай. Коли что, бери лучших плотницких людей из других городов. А как ставить, сам решай, Петруша, ты ведь у нас лучший горододел… Как наберешь, составим поручную запись…

— Надо на круге решать, где город новый ставить! По найму отродясь городу не ставили! — опять встрял Федор Пущин.

Щербатый зло зыркнул на него и сказал:

— На круге токмо ор! Я государем поставлен во главе города, и мне государев указ выполнять! С меня и спрос будет! Как я сказал, так и делать будем! Все, расходитесь! Терентьев, останься.

Когда все вышли, Щербатый спросил Терентьева:

— За сколь рублев подрядишься?

— Дабы дело справно шло, рублей по двадцати за год на плотника надобно… Стало быть, всего надо три тыщи рублев.

— Сколько? — изумился Щербатый. — Мне на город в прошлом году прислали всего четыре тыщи! А сколько ныне пришлют неведомо! Хочешь служилых вовсе без денег оставить! Полдве тыщи окромя леса и тёса!

— Тогда уж лучше своими руками ставить, а не наймом. Выгоды никакой!

— Ты не заговаривайся! Две тыщи окромя леса и тёса…

— Две тыщи семьсот рублев…

— Токмо из уважения к тебе, Петрушка, две с половиною тыщи… И не торгуйся, не на базаре! — прервал Щербатый открывшего было рот Терентьева. Затем прошептал: — Даю такие большие деньги дабы ты мне оставил в поминок сто рублев… По рукам?

Щербатый протянул Терентьеву руку. Несколько мгновений поколебавшись, тот пожал ее.

— Токмо я сам буду платить, кому сколь…

— Договорились!

Глава 13

Как и говорил горододел Петр Терентьев, так и вышло: желающих с ним плотничать было с избытком, и к Покрову он уже набрал артель из томских служилых, посадских да жилецких людей сто тридцать четыре человека да из кузнецких людей два десятка человек. Все сразу прознали свою выгоду: к примеру, конный казак терял годовое жалованье семь рублей, пеший — четыре, а заработать на стройке могли до двадцати рублей. Поди-ка добудь сорок соболей! Выбирал Терентьев лучших умельцев, с коими работал уже, иных проверял: кто как с топором, напареем да пилою управляется. Сколь обид было, сколь слов непотребных наслушался, одному Богу известно! Взять хоть Ваську Мухосрана. Отказал ему, поскольку другие сноровистее в плотницком деле, так Васька обматерил последними словами, обозвал ушником воеводским, кричал, что нарочно не своими руками ставить город порешили, а взятков ради… Хорошо, сам Осип Иванович урезонил горлопана: говорит, ты ж сам кричал, что ты сапожник, а тут-де плотники нужны…

Составили поручную запись, каждый за руками своими ставил подпись. За неграмотных расписывался сам Терентьев да попы Богоявленской церкви Меркурий Леонтьев и Сидор Лазарев, духовники воеводские Бунакова да Щербатого. С той поручной записи сняли копию, а подлинник отдали на сбереженье казачьему голове Зиновию Литосову, хотя Щербатый хотел хранить ее у себя. Но градские люди зашумели и пожелали хранить у Литосова…

Дело двинулось столь споро, что до первого снега заложили фундамент где из камней, где сваи из лиственницы вокруг старого города. Старые стены решили разбирать, как только новые встанут, дабы беды не накликать: прознают киргизцы аль калмыки, что стен нету, глядь, соблазнятся…. Береженого Бог бережет! Тут оба воеводы в согласии были. Хотя всему городу было уже известно, что между Иванычем и Микитичем пробежала черная кошка. Да ему, Терентьеву не до воеводских размолвок — в сем году новый острог должно поставить, спрос-то с него будет!

Посему после полудня он пришел в съезжую к Щербатову.

— Осип Иванович, лесу-то мало везут, а тесу, почитай, и вовсе нету. Коли тес и лес будут, до следующей зимы поставим город.

— Будет те лес! Указ я дал, и мужики повезут, покуда снег малый, и остяки ясашные да и казакам указал… Будет лес!

— Да и деньги начинают просить плотники…

— Еще не работали как следует, а уж деньги просят! Поручную запись-то чего для писали? Сказал, будут деньги, стало быть, будут! Как пришлют жалованье с Москвы, так сполна с тобой рассчитаюсь. Ныне с десятинной пашни сбирать начну, с мужиков. Будут деньги! За новый город мы с тобой в ответе. Я ж государев указ исполню. А коли по твоей вине будет тому задержка, шкуру спущу!

— По моей вине задержки не будет! — твердо сказал Терентьев. — Токмо бы лес был…

Вошел Петр Сабанский и с порога заговорил:

— Осип, дело есть!

— Ладно, ступай работай, — сказал Щербатый Терентьеву.

Когда тот вышел, Сабанский сказал:

— Гришка Подрез как с цепи сорвался! Напьется и с заигранными казаками и мужиками по городу и слободе балует. Более десяти человек побил да конем истоптал, иным руки и ребра переломал… Как-то приструнить надо бы!.. У казака Васьки Балахнина жонку его насильством взял, покуда тот был в Тобольске. А когда Васька вернулся, хвастался принародно, что спал с его женой. Васька — в драку, а Гришка ему же юшку пустил…

— Пусть, кого Гришка покалечил, напишут явку на него и подадут Чебучакову, тот разберет. В тюрьме место есть!

— Да я иным говорил. Боятся! Гришка грозит зарезать, коли кто жалобы писать станет!

— А коли боятся, тьфу на них! Пусть не плачутся!

— Ладно, черт с ним, с Гришкой! Тут к тебе остяк Тренка приехал из Чепинской волости, собрался государю в поминок везти лисицу. Осип, сколь живу, такого чуда не видывал: здоровущая, совсем вся чернющая, токмо семь волосков белых на мордке… Чаю, грех тебе сего зверя упустить!

— Где остяк?

— На крыльце дожидается.

— Зови!

Когда вошел Тренка, Осип сурово спросил:

— Зачем пожаловал?

Тренка откинул капюшон малицы на спину, обнажив засаленные волосы, и поклонился.

— Каняз Осип, мне надо в Москву ехать… Пускай меня в Москву…

— Зачем тебе в Москву?

— Царь-батка поминок везу… Добрый поминок… Чтобы ясак с меня меньше брал…

— Что за поминок? Соболей, поди?..

— Лиса черный-черный!.. — гордо сказал Тренка. — Нигде такой лиса нет!..

— Покажи!

Тренка достал из кожаной сумки шкуру чернобурки и встряхнул ее.

У Щербатого жадно заблестели глаза. Уж в чем в чем, а в мехах он разбирался. Провел рукой по шкуре и равнодушно сказал:

— Лиса как лиса!.. Тренка, мы государю лучше зверя в поминок найдем, а сию лису ты мне продай…

— Никак нельзя! — твердо сказал Тренка. — Царь-батка обещал…

— Ты, морда узкоглазая! Государю мы лучше лису добудем, сию мне продай! — наседал Щербатый.

— Такой зверь больше нигде нет! — упрямился Тренка.

— Сто рублев даю! — начинал злиться Щербатый.

На лице Тренки отразилось легкое смятение. Заметив это, Щербатый продолжал:

— Сто рублев! Ты таких денег сроду не видал!.. В Москве тебе таких денег не дадут, да и льготить тебя государь за одну лисицу не станет!

— Я восемь лошадей Кыгизы давал за лисицу…

— От образина тупорылая! На сто рублев ты в два раза больше коней купишь! Верно говорю? — обратился он к Сабанскому.

Тот закивал головой в знак согласия.

Царь обижаться будет… Царь-батка повезу!.. — пробубнил Тренка.

— Ну ты, пенёк! По-хорошему не понимаешь!.. — подскочил к нему Щербатый и ударил кулаком в нос. Тренка свалился на пол, и Щербатый стал пинать его ногами.

— Продай лисицу! Продай!..

Запыхавшись, он остановился и крикнул:

— Последнее мое слово: сто рублев, али в тюрьму пойдешь!

Тренка медленно поднялся, смахнул из-под носа кровь, вытер ладонь о кожаные штаны и сказал:

— Давай деньга!

— Добро! Сразу бы так… Вот тебе покуда четыре рубля, — достал он из-за пояса кошель, — да лошадь мою возьми во дворе стоит, токмо возок выпряги. Остальные деньги завтра… Давай лисицу!

— Все деньга давай! — неуверенно проговорил Тренка.

— Сказал, завтра! Аль еще в морду хошь?

На другой день Щербатый нарочито не пошел в канцелярию, но Тренка приехал к его двору. Щербатый накинул на плечи ферязь и вышел на высокое крыльцо, когда ему доложили, что его домогается остяк.

— Чего тебе? — надменно спросил он.

— Кыназ, деньга давай за лису!

— Какие деньги? Ты что, охренел, косоглазый?

— Деньга за зверь давай! — плачущим голосом просил Тренка.

— Вторушка! — позвал Осип холопа своего, Савельева. — Кликни Аниську и Федьку. Закуйте эту морду в железа, он у меня коня украл! Да какие деньги будут, заберите же, должен он мне!

На зов Савельева выскочили холопы Анисим Григорьев да Федор Воронин, скрутили Тренку и отвели в тюрьму, где обули в железа.

Глава 14

За два дня до начала Масленицы в съезжей избе пашенные крестьяне били челом воеводе Осипу Щербатому. Сгрудились человек десять, перетаптывали у дверей, мяли шапки. От всего мира говорить выбрали Фомку Леонтьева, единственного грамотного из них. Федор Вязьмитин тоже был тут, но порешили, что злопамятному воеводе он в прошлый визит показался не по нутру.

Когда Щербатый предстал перед ними, мужики склонили лохматые головы, и Леонтьев обратился к нему:

— Иосип Иванович, прими челобитье государю Алексею Михайловичу от нас, сирот его.

— О чем челобитье? — недовольно спросил Щербатый.

— О нужах наших великих… — начал было объяснять Леонтьев.

— Хватит плакаться, говори по делу! — прервал его, брезгливо поморщившись, Щербатый.

— Обо всем прописали… По-прежнему Васька Старков велит пахать государеву десятину и за детей, и за покойников!.. Да по твоему ли повелению, не ведаем, аль по своей воле Димка да Петька Копыловы нас с калмыцких торгов сбивают… Да и коней добрых купить не на что, денег ты нам не давывал.

— Я вам коней купил и государевым пятном клеймил, на них и пахали и пахать должны.

— Те казенные кони, Иосип Иванович, что на государевом дворе стоят у Васьки Старкова, плохие кони, сохи не тянут… — вступил Олтушка Евдокимов. — А добрых коней, сказывают, на Русь отправили!..

— Кто отправил? — зыркнул на него Щербатый.

Олтушка вовремя язык прикусил: благо не брякнул, что сам воевода и отправил. Леонтьев, опасаясь Осипова гнева, быстро сказал:

— Сие нам неведомо, Иосип Иванович… Токмо и железа на сошники нету и холста на мешки. В чем государев хлеб сдавать?..

— Я ли вам мешки шить должен? Со Старковым думайте…

— Не дает он, не раз говаривали…

— Хватит жалиться, давайте бумагу! — Щербатый выхватил из рук Леонтьева челобитную и начал было читать.

— Сбор весь с вас выправлю до копейки! Без острогу городу не быть! А коли калмыки нагрянут, в избах ваших не отсидишься. Всех, кто не отдаст, на козле растяну! Ослопьем руки-ноги переломаю! — закричал князь Осип.

— А пошто не дозволяешь нашим детишек сватать и замуж выдавать за служилых и жилецких людей? — спросил Семка Генин.

— Коли вам сие дозволить, то весь ваш мужицкий род переведется. Кто будет государеву десятину пахать? Государю то в убыток:…

— Ты меня в тюрьму посадил за то, что дочь за казака отдал, мой дом вконец разорился! Сие не в убыток государю? — с вызовом спросил Генин. — А тебе лед ломать да назьмы таскать бесплатно государю в прибыток? — начал закипать Генин.

Вперед выступил Федор Вязьмитин:

— Дозволь, Иосип Иванович, послать в Москву к государю челобитную по нашим нужам!

— Я здесь не Москва ли? — закричал Щербатый.

Разорвал в клочья челобитную, кинул на пол и стал в ярости топтать ее ногами. Подьячие Попов и Кинозер, скрывая ухмылку, склонились над бумагами, скрипя гусиными перьями.

Щербатый подскочил к мужикам, схватил за бороды Зоркальцева и Генина, подтянул к себе и злобно выдохнул:

— Коли в три дня деньги на плотницкие работы не сдадите, будете столб обнимать под батогами.

— Где их взять, деньги-то? — скривился от боли Зоркальцев.

— А теперь прочь подобру-поздорову!

— Вот и нашли правду! — всплеснул руками Зоркальцев, когда они спустились с крыльца.

— Ниче, придет время, сыщем нашу правду, лишь бы до государя добраться! Покуда ж, чаю, надобно нашу челобитную второму воеводе, Илье Микитичу, подать. Может, отправит ее в Москву, — сказал Леонтьев.

— Без поминка и он не пошевелится! — махнул с досадой рукой Генин.

— Пускай, для него не триста рублев собирать!..

Февраля в 12-й день перед самым Прощеным воскресеньем Федор Вязьмитин и Олтушка Евдокимов с пятью рублями, собранными обществом, приехали из Верхней слободы к дому Ильи Бунакова, остерегаясь лишних глаз. Подали челобитную ему на Щербатого. Поначалу Бунаков сомневался, но потом деньги взял и февраля в 18-й день отправил челобитную в Сибирский приказ.

Глава 15

Сын боярский Кузьма Черницын две седмицы перед Масленицей провел с восемнадцатилетним сыном Фролкой в урмане, соболя промышлял. Оно конечно, соболя лучше промышлять в ноябре-декабре по малому снегу с собаками. Но в то время поясница отнялась. Пока отлеживался, январь к концу подошел. А соболя после середины января лучше не брать, линять начинает. Однако повезло: стояли такие морозы, что соболь и не думал линять. Как узнал об этом Кузьма от заезжих остяков, так в урман и собрался, благо что и поясница отпустила. Думал к Масленице обернуться, тем паче что за седмицу десяток соболей взяли, однако завернула метель-крутиха, и пришлось Масленицу пережидать у остяков князца Мурзы. В избе-полуземлянке было тепло от очага-костерка в центре жилища. Все бы ничего, да вонь стояла такая, что казалось, до костей ею пропитался. Еды тоже хватало: круп из дома брали, хлеб, рыбу вяленую… Рыбы и у остяков было навалом всякой, хошь уху вари, хошь жарь на рыбьем жире. Остяки и мясо вяленое не жалели. Однако с февраля 7-го дня начался Великий пост. От безделья, метель пережидаючи, хозяин Кучегей стали искаться с женой своей. Найдут вошь — и на зуб ее. В такие минуты Кузьма, чтоб не вывернуло, вместе с сыном, несмотря на метель, выскакивали на двор и отгребали снег: один освобождал вход в полуземлянку, другой сгребал снег с льдины, закрывавшей дыру в плоской крыше, чтобы светлее было, и чтоб можно было убрать ее, когда в землянке надо будет костерок под котелком развести.

Когда непогодь миновала, стали проверять кулемники да капканы. Еще пяток зверьков взяли. Поставили по свежим следам капканы, приманку освежили. Через три дня еще пять соболей — добрая удача. За субботу решил до дому добраться. Кучегей легко за одного соболя да четверть пуда обещанной муки согласился отвезти их на оленях до Томского города.

Втроем на нартах едва поместились. Хотя грузу почти никакого: две пары лыж, обитые снизу оленьим камусом, сума со шкурками соболя, два топора да пищаль… Кучегей впряг веером четверку оленей, и нарты легко полетели по свежему снегу. Ехать было верст пятьдесят, и засветло бы добрались до города, да вышла заминка. Еще едва с час проехали по едва приметному даже для Кучегея пути с высокими сугробами-переметами, двигались по редколесью вдоль замерзшего болота, как из урмана выскочили, на оставленный нартами и оленями след, пять волков и ринулись за ними. Кучегей гикнул, заработал по спинам оленей хореем, и те понеслись, запрокидывая головы. Погонять их уже и не надо было. Кузьма схватил заряженную пищаль и крикнул сыну: «Держи!» Сын встал на колени, взял пищаль за цевье и положил ствол на плечо. Кузьма насыпал из берендейки пороху на полку пищали, прицелился и спустил жагру. Пуля угодила в волка, который бежал вторым. Он перекинулся в прыжке и остался лежать на снегу. «Хорошо, хоть пищаль голландская, кремневая, — мелькнула мысль. — С фитилем бы на ходу не выстрелить…» А вожак был уже шагах в двадцати. Кучегей сунул хорей Фролке, скинул рукавицы, оставшиеся висеть на рукавах малицы, сдернул из-за спины лук, выхватил из колчана стрелу и, почти не целясь, пустил в волка. Стрела угодила прямо в грудь зверя, и он закрутился волчком. Кучегей выпустил еще одну стрелу, но не попал. Однако волки остановились и окружили раненого вожака. Неуправляемые олени неслись, не разбирая пути, выскочили на марь. Вдруг нарты ударились боком о высокий пень, Кузьма с сыном вылетели в сугроб, Кучегей сумел удержаться, остолом затормозил нарты и остановил оленей. Вскочив на ноги, Кузьма выхватил саблю, приготовившись к нападению волков. Но звери отстали.

Разожгли костер и стали чинить нарты, распавшиеся с одной стороны. Починились за полдень. Надо бы торопиться, дабы успеть засветло добраться. Но в пути приходилось то и дело останавливаться и подтягивать ремни, которыми стянули нарты.

Едва солнце свалилась за зубчатую стену леса, как сразу стемнело и стало ясно, что до города сегодня не поспеть. Свернули на Верхнюю слободу и скоро были перед острожными воротами. Черницын застучал в них прикладом пищали.

— Кто? — раздался голос караульного из надвратной башни.

— Кузьма Черницын с Томского городу…

Караульный спустился вниз, глянул в воротную щель и отворил ворота.

— У кого на ночь стать можно?

— У Гришки Подреза можно. Токмо у него мужики с полудня обедают…

Кучегей остался с оленями у ворот Подрезова двора, а Кузьма пошел по широкой очищенной дорожке к дому и застучал в двери сеней. Двери открыл незнакомый мужик из тягловых.

— Хозяин дома?

— Дома. Заходи!

Перешагнув через высокий порог, Черницын снял лохматую лисью шапку, положил два пальца, ища глазами в углу икону Не увидев, осенил себя крестом, поздоровался и смахнул с усов ледяные бусинки.

За столом, уставленным кружками с пивом и разной снедью, сидели человек десять.

— Григорий, можно у тя до утра постоять, мы с урмана припозднилась?

— Ночуй, жалко, что ли! Мы вот обедаем, воскресный день ведь… Скидывай доху да садись к нам, и парень тоже.

— Там оленей во двор надо… Остяк, что меня привез.

— Пусть заводит…

Когда Кузьма с Кучегеем вошли в дом, мужики подвинулись, давая им место на лавке. Иные так будто и не заметили гостей, громко продолжали разговор. Кузьма с Фролкой сняли дохи и полушубки под ними, сняли бокари. Кучегей стянул через голову малицу и остался в рубахе из рыбьей кожи. Им подали овсяной каши, капусты квашеной с клюквой, пододвинули блюдо с ломтями пирога с грибами.

Черницын, приглядевшись, стал многих узнавать. Напротив него сидел Федор Вязьмитин, рядом с ним Семка Генин, Никишка Черевов, рядом с Григорием Максим Зоркальцев, который уже не говорил, а кричал изрядно захмелевшим мужикам:

— Статное ли дело творит Оська? Почти все мы на правеже столб обнимали, батогов отведали! А за что? Где нам сии деньги на постройку нового города взять?.. Говорю, давай отработаю, чем хуже других мы в плотницком деле… Он же: нет, деньги давай:!

— Верно, Максим, сами бы отработали! Ради взятков своих воевода давит! — поддержал его Вязьмитин.

— Государится Оська не по чину! — стукнул кулаком по своему колену Генин. — Я в Сибирь бежал, думал тут воля, а тут такая же крепость, как и в Руси!

— До Бога высоко, до царя далеко, а воевода тут и бог и царь! — грустно подперев голову, пробормотал Черевов.

— От Оськинова ига можно просто избавиться, — попыхивая трубкой, сказал Григорий.

— Как то сделать? Куда от него денешься? — спросил Вязьмитин, и все мужики повернулись в сторону хозяина дома.

— От Оськи уйти можно! На Оби Дон завести! Вот вам и воля! Сесть на плоты, аль дощаники и по Томи уйти на Обь!..

— И то верно! — встрепенулся Максим Зоркальцев. — Мне бы до Нарыму добраться, а далее до Сургута я весь остяцкий язык знаю. А оттуда уедем к Солнцевой матери!..

— А где та Солнцева мать? Я слыхал, что есть где-то на Оби у остяков Золотая баба… — спросил Генин.

— Сия Золотая баба и есть Солнцева мать! Кто к ней прикоснется, тот обязательно богатым станет, во всех делах тому удача, так остяки говорят…

— А где та баба стоит, ведомо ли?

— Остяки ведают… А вот давайте гостя нашего спросим, — кивнул на Кучегея Подрез.

Зоркальцев по-остяцки спросил Кучегея, знает ли он, где стоит Золотая баба.

Тот, подумав, ответил:

— Дед мой знал, я не знаю… Шаманы знают, рассказывают, что у ног ее панцирь лежит первого русского атамана…

— Ермака то панцирь! — воскликнул Зоркальцев. — Уйдем на Обь, сыщем бабу!..

— Мужики, — подал голос Черницын, — коли уйдете без указу, то за измену почтено будет государю, крест ведь ему целовали!

— Оська тоже крест целовал, а все против государева указа творит, сие хуже измены! — вскричал Зоркальцев. Мужики согласно загудели. Кузьма, не желая озлоблять их, приумолк.

Глава 16

— Стало быть, говоришь, мужики измену замышляют? — спросил Щербатый прибежавшего к нему в съезжую Кузьму Черницына. Тот, едва привез его Кучегей в город, сразу кинулся в съезжую избу.

— Доподлинно так своими ушами слышал… Гришка грит, надобно Дон на Оби завести… Мужики и собрались на плотах бежать к Сонцевой матери….

— Кто из мужиков на обеде был? Кто боле других глотку драл?

— Максимка Зоркальцев, Федька Вязьмитин, Семка Генин да Олтушка Евдокимов… Они главные заводчики!

— Ладно, разберем!

Выйдя к подьячим, он увидел сидевшего у входа пятидесятника конных казаков Филона Климентьева и велел:

— Зайди ко мне!

Когда Филон вошел в его кабинет, приказал:

— Возьми десяток верховых казаков и одни сани, езжай в Верхнюю слободу да привези мужиков: Максимку Зоркальцева. Федьку Вязьмитина, Евдокимова Олтушку и… Кто там еще? — обратился он к Черницыну.

— Семка Генин.

— Вот и его! Вези всех сюда, к вечеру чтоб были тут! Измену замышляют…

— Исполню немедля! — Придерживая саблю, Климентьев выбежал на улицу.

Еще до сумерек мужики предстали перед грозным воеводой.

— Значит, Дон завести захотели? От государя бежать?..

— Да и не мнилось такого… — начал было Зоркальцев, но Щербатый перебил его:

— Закрой пасть! Кузьма Черницын сказывал, как ты громче всех базлал!..

Он подскочил к Зоркальцеву и сбил его ударом в бороду на пол.

— Я вам покажу, как государю изменять!

— Иосип Иванович! Сам посуди, куда нам бежать? У кажного дети… Здесь хоть пашня есть, а в урмане разе проживешь!.. — принялся убеждать Семка Генин. — Пьяным обычаем то болтали, винимся пред тобою….

— Вы не предо мною, перед государем виноваты!..

— Не было с нашей стороны злого умысла, — поддержал Генина Вязьмитин.

— А с чьей был? Кто первый сказал, чтоб Дон на Оби завести?

Мужики, потупившись, молчали.

— Че молчите? На виске встряхнуть?..

Мужики переглянулись. Вязьмитин проговорил:

— Гришка Подрез говорил, что можно бы по Оби вольные земли сыскать…. Так мы согласились, что земель таких там сыскать можно, а чтоб бежать — такого уговору не было…

— Стало быть, Гришка главный заводчик!.. А вы, тьма египетская, уши развесили! Ладно, на первый раз прощаю, отдаю на поруки прикащику вашему. А впредь, коли такие речи слушать будете, кнута отведаете! Пошли вон!

Не первый извет о подобных разговорах получал Щербатый. Не придал бы особого внимания и этому: мужик есть мужик, всегда помышляет о вольных землях, хотя сыскать да обустроиться на таких землях даже в Сибири непросто. Однако то, что заводчиком был Подрез, его даже обрадовало. Кажется, попадется сей раз на крючок: измена — дело нешуточное!

Щербатый вызвал к себе Петра Сабанского и Ваську Былина.

— Составьте вместе с Чебучаковым челобитную на Гришку Подреза. Подбивает мужиков на измену! Надобно предупредить сей заговор, дабы не стал он подобно заговору Белиловца, и городу утраты чтоб не было.

Он поведал о том, что рассказал Черницын.

— Сделаем! Так, что и дядя его Левонтий не поможет на сей раз! — обрадованно воскликнул Былин. — Все мы подпишем!

Щербатый поморщился:

— По уму сделать надобно: не одни чтоб дети боярские да лучшие служивые подписали челобитную, а чтоб была челобитная на Подреза о воровстве его ото всего города! От него многим были обиды, всех соберите, и посадские чтоб подписали и жилецкие… И про винокурню напишите и холопление. Уберем его, и нам больше будет прибытка…

— Составим, не отвертится! — сказал Сабанский.

— Прежде чем станете подписывать, мне покажите!

Через день Васька Былин читал у Щербатого черновик челобитной на Подреза: — «…Да он же, Григорий, завел у себя пиво и бpaгy и колмацкой шар, именуется табак, и продавал, и держал у себя блудных воровских женок, да и со стороны к нему многие воровские женки прибегали, и зернь беспрестанную держал. И у того своево воровства и у зерни многих твоих государевых гулящих людей и ссыльных мошенников, а иных, которыя по твоему государеву указу и в пашню сосланы, во двор заигрывал. И к нему было, Григорью, многие ссыльные же мошенники и которыя томские твои уроженцы для воровских женок и блуда приставали. А нас, холопей твоих, как который будет у нево, Григорья… в приставех для дозору, к себе на двор не пускивал. И с теми своими заигранными дворовыми людьми по улицам на конех днем и ночью ездил и многих, братью, холопей твоих, бил плетьми и ослопьем и коньми таптывал и сабаками травливал и саблею рубал…»

Васька перевел дух, положил прочитанный лист на стол и сказал:

— Далее на одном листе список изувеченных Гришкой людей. Чаю, все они под сей челобитной с превеликой радостью подпишутся:… Уже руки приложили кроме нас с Петром дети боярские Кузьма Черницын, Родька Качалов, Лучка Тупальский, подьячий Васька Чебучаков, пятидесятники Салков и Клименьев, казаки Яшка Кусков да Васька Водопьян…

Щербатый жестом прервал его:

— Переписать надобно будет челобитную… Что писано, сгодится. Поначалу же опиши про воровство его еще при государе Михаиле Федоровиче, за что в Сибирь сослан… Что подбил жену Семку Тельнова отравить, вставь….

— Устька-то не показала на него… — сказал Сабанский.

— И без сказок ее понятно, что без Гришки не обошлось!..

— К тому ж, где писано, что Дон на Оби подбивает завести, прибавь: да заодно с ним в сем деле были сыны боярские Федор Пущин, Васька Ергольский да Михайло Ероцкий, да из казаков, кои супротив нас много вякают, Ивашку Володимерца, к примеру, Ваську и Данилку Мухосранов… Сошлют их на Лену, нам спокойнее и вольнее будет.

— Туда же Фильку Едловского вписать надо, Прошку Аргунова, Богдана Паламошного, Кузьму Чурилу… — подсказал Сабанский. — Громче всех орут супротив нас на кругах.

— Под Гришкино воровство люди легко подпишутся, а ежели против сих не захотят руки прикладвать, что делать? — спросил Былин.

— Тя че, учить надо? В морду — приложатся… А особых умников ко мне отправляй, у меня они быстро руки к сей челобитной приложат!

Глава 17

В 30-й день марта, в Страстной четверток, во двор к Григорию Подрезу, пришел подьячий Захар Давыдов, вызвал его из прокуренной комнаты на крыльцо и спросил:

— Ведаешь, что челобитье на тебя Щербатый составил, ныне подписи собирает?..

— Срать мне на его челобитье, дальше Лены не пошлют! — хмельной усмешкой осклабился Григорий.

— Не скажи! Можно и головы лишиться — измену великую шьет! Да в скопе с Федором Пущиным, братьями Мухосранами, Иваном Володимирцем и другими лучшими людьми…

— При чем тут Федька да Мухосраны, я с ними даже за одним столом не сиживал!

— Илья Микитич полагает, что Осип сразу двух зайцев решил убить: и тебя заарестовать и от неугодных избавиться… Один владычествовать хочет.

— Я ему заарестую, падле! Зарежу суку! — оскалился Григорий. — Зайди, выпьем…

— Нет-нет, Страстная ить, грех! Дождусь Пасхи! — испуганно замахал руками Давыдов.

— Да ладно, подьяческая душа на нитке висит, будто за тобой грехов нет!

— Не искушай, не буду пить! Илья Микитич с Пущиным просили, коли следствие по тебе начнется, показать, что воевода на лучших людей ложно доносит… На сем его прищучить можно и спровадить из Томска!

— А мне с того какая польза? — воскликнул Григорий и совсем трезвым голосом добавил: — Есть одна думка, как Оську скинуть… Но говорить буду токмо с Ильей Микитичем да с Федором!

— Им с тобой встречаться не след, скажут, что сговорились…

— Втай надобно встретиться!

— Ладно, поговорю с ними… Можно и у меня в доме встретиться мы ж с Ильей Микитичем кумовья… Дам знать тебе, жди!..

В Светлое Христово Воскресенье, апреля во 2-й день 7156 (1648) года, в доме подьячего Захара Давыдова после обедни в Троицком храме собрались за праздничным столом воевода Илья Бунаков, дьяк Патрикеев, Федор Пущин, Григорий Подрез, Иван Володимирец, Василий Ергольский и Михаил Яроцкий.

Кроме прочей снеди по обе стороны от наполненной вином ендовы в оловянных блюдах высились горки крашенных луковой шелухой яиц, притягивали взгляд аппетитные куличи…

Подрез, в нетерпении теребя кончик уса, воскликнул:

— Чего для собрались, всем, чаю, ведомо! Оська на меня завел воровскую челобитную помимо всего войска и хочет извести!..

— Погодь, Григорий, о делах ишо поговорим, а покуда давайте выпьем за Воскресение Бога нашего Исуса Христа. Христос воскресе!

— Воистину воскрес! — ответили разом.

Когда выпили, Федор Пущин обратился к хозяину:

— Захар, верно ли, что в сей челобитной и мое имя стоит?

— Подлинно то! Сам слышал, как воевода велел вписать твое имя, Ергольского да к ним еще десяток лучших войсковых людей:…

— От падла! Меня в измене государю винить! Сам в Сибири без году неделя! Оборотить бы сию измену на него самого!

— Илья Микитич, коли войско меня не оставит, могу послужить для пользы мира! — сказал Подрез, повернувшись к Бунакову.

— Как? — вяло спросил Бунаков.

— Коли кинет воевода меня в тюрьму, объявлю на него измену в великих царственных делах! А изменнику сидеть ли на воеводстве. По воле войска ты можешь стать первым воеводой!..

Бунаков оживился и, вскинув брови, воззрился на Пущина и Яроцкого:

— Федор, Михайло, поддержит войско?

— Ежели что, подымем казаков! Всем Осип крепко насолил, все радехоньки будут, коли государь его уберет.

— За тебя, Илья Микитич, заедино встанем! — поддержал Ерголький. — Загосударился Щербатый вконец!

— Ладно… Слышал, Григорий: войско тебя не оставит! — многозначительно глянул на Подреза Бунаков. — Подождем, может, одумается Осип Иванович, не даст ходу сей челобитной!

— Как же одумается он! — с сомнением покачал головой Иван Володимирец. — Всем миром заедино держаться надобно. А ты, Гришка, меньше дури, и войско тебя поддержит!

Молчавший до этого дьяк Патрикеев сердито сказал:

— Токмо о разговоре нашем никому ни слова! Оська змей изворотливый, прознает, пакость какую враз придумает против мира!

Глава 18

Апреля в 9-й день ко двору Григория Подреза прискакали холопы Щербатого: Вторушка Савельев, Федька Воронин и Савка Григорьев.

— Гришка, воевода тебя кличет в съезжую! — не слезая с коня, крикнул Воронин.

Григорий настороженным прищуром окинул гонцов:

— По какой надобности?

— Не ведаем!

— Ладно, приеду!

— Велено немедля с нами ехать! Воеводы и дьяк ждут!

Вторушка Савельев спрыгнул с коня, подошел к Григорию и громко сказал:

— Мы люди подневольные, нам велено без тебя не быть!

Подойдя вплотную, прошептал:

— Челобитная на тя пришла, на седмице уж вторая… За караул хотят взять, тюремного дворского к съезжей призвали…

Григорий скрипнул зубами и крикнул:

— Щас поедем!

Вбежал в дом, надел лазоревый кафтан, шапку с собольим исподом, сунул за опояску кинжал в ножнах, выбежал во двор, вскочил на неоседланного жеребца и галопом понесся по улице, беспрерывно подгоняя коня голенищами сафьяновых сапог. Гонцы едва поспевали следом.

В подъем на Воскресенскую гору взлетел, не убавляя ходу, проскакал через наполовину уже поднявшийся сруб новой башни проездных ворот, соединившей также наполовину поднятые тарасные стены городьбы и направил коня к съезжей избе, на крыльце которой стояли воеводы Щербатый и Бунаков с дьяком Патрикеевым. За спиной Щербатого дети боярские Васька Былин с Митькой Белкиным шептались…

Григорий резко осадил коня и прокричал, глядя на Щербатого:

— Чего звал?

— Тюрьма по тебе плачет! От всего города на твои воровские дела челобитье! Ступай на тюремный двор своими ногами, либо силком уведут!

— Ах ты, падла, воеводишко драный! По своей воровской челобитной меня в тюрьме сгноить хочешь! За все ответишь, тварь!

Подрез спрыгнул с коня, взбежал на крыльцо, выхватил из ножен кинжал и замахнулся на Щербатого. Тот побледнел и, защищаясь, выставил руки перед собой. В тот же миг справа из-под мышки, как черт из табакерки, выскочил Васька Былин и, будто клещами, перехватил руку с кинжалом, отвел в сторону и ловкой подножкой повалил Григория на крыльцо. Все растерянно взирали на происходящее. Лишь Митька Белкин кинулся на помощь Былину. Вдвоем они отобрали кинжал и завернули руки Григория за спиной.

— Как ты смел на государева воеводу руку поднимать?! — крикнул Былин и ткнул Григория кулаком под ребро. Кривясь от боли, Подрез прорычал:

— Это вор-р-р!

— В тюрьму его! — пришел в себя Щербатый. — Филон, помоги! — приказал он пятидесятнику Климентьеву.

Держа с двух сторон Григория под руки, Былин и Белкин повели его к тюрьме. За ними шли Климентьев и тюремный дворский Татаринов.

— Братцы! — кричал всем встречным на улице Григорий. — По воровской воеводской челобитной страдаю безвинно! Сей вор скоро и вас всех изведет!..

Перед тюремными воротами он неожиданно выдернул правую руку из рук Белкина, присел, выхватил из-за голенища нож с плоской костяной ручкой и ударил им Ваську Былина. Тот успел отпрянуть, но острие ножа цепануло плечо, рассекло камку кафтана и оставило на теле кровавую линию.

Григорий в полупоклоне подался вперед и закрутил перед собой ножом:

— Взяли, воеводские жополизы!

Но тут к нему, выхватив саблю из ножен, подскочил Климентьев и дико заорал:

— Брось нож! В куски изрублю!

Григорий выпрямился, посмотрел с ненавистью на Климентьева и швырнул нож на землю.

— Зря, Филон, не рубанул черта! — держась за плечо, сказал Васька. — Митька, обыщи-ка борзого!

Белкин ощупал кафтан, штаны Григория и нашел за голенищем левого сапога еще один нож.

— Воистину Подрез окаянный! — покачал головой Климентьев.

Глава 19

Его втолкнули в тюремную избу. Григорий, сделав шаг от порога, остановился, ничего не видя после солнечного света. Когда глаза привыкли к сумраку, он увидел перед собой лохматого мужичонку, ощерившегося беззубой ухмылкой. Это был тюремный сиделец Степка Солдат.

— Братцы, у нас новый сиделец! — обратился он радостно к двум мужикам, сидевшим на лавке у проруби оконца, в кое только кошке пролезть.

И Григорию:

— Плати, парень, влазное!

Григорий ударил его снизу по бороде:

— Вот те мое влазное!

Степка отлетел к нарам и закричал:

— Мужики, обычай не уважает! Поучить надо!

— Ладно, Степка, не связывайся: то ж Гришка Подрез!.. Себе дороже будет!

— Че сразу драться-то? — обиженно пробормотал Солдат. — По обычаю влазное от новичка положено!

— Я вам не тюремный сиделец! Чаю, долго не задержусь,воровством первого воеводы тут! Однако и на него управу найдем!

— Разе с воеводой совладать? — заискивающе проговорил Солдат.

— Те не совладать, а мы волшебное слово ведаем! Сказал его, и любые двери отворятся!

— Нашему бы теляти да волка съесть! — съязвил Солдат. — За воеводой сила!..

— За государем сила, а воевода без него — тля! Ладно, хватит попусту языком молотить. Есть выпить, наливайте!

— Кабы было, просили бы мы с тебя влазное! — с укоризной покачал головой Солдат.

— Вина мне принесут! А скажите-ка, баба тут сидит, Устька Тельнова, как она?

Два последних месяца Григорий не навещал Устинью, денег не передавал. Стала как-то она забываться… А уж коли по случаю вместе оказались, чего б не наведаться!

— Сиделица твоя за стеной, ныне плохая, долго не протянет…

— Чего так? — встревожился Григорий.

— Вроде застудилась…

Григорий подошел к двери и застучал в нее ногой.

— Че надо? — отозвался караульный казак.

— Позови Трифона! Дело к нему сугубое…

Когда через полчаса пришел Татаринов, Григорий прокричал:

— Трифон, открой, поговорить надо!

— А ты никакого дурна не учинишь?

— Христом Богом клянусь!

Выйдя за дверь, он попросил:

— Трифон, сведи к Устинье!.. Отблагодарю по-доброму…

— Да, чаю, ныне она те без надобности, хворая вовсе…

— Отчего хворая?

— Я не знахарь!.. Поначалу в горячке валялась, а вот уже три седмицы ни крошки в рот не берет.

— Все одно пусти к ней! Холопы мои завтра же деньги принесут…

— Пошли, жалко, что ли…

Татаринов открыл замок на двери другой половины тюремной избы и впустил Григория.

Устинья лежала на лавке у оконца, укрытая грязной дерюжкой.

Григорий едва узнавал ее: под глазами темные пятна, лицо восковое с впалыми щеками…

Увидев своего полюбовника, Устинья виновато улыбнулась и отвернула голову к стене. По щекам ее потекли слезы.

— Здравствуй, Устя! Че это ты удумала болеть? Весна на дворе…

Устинья медленно повернула голову к нему и едва слышно прошептала:

— Помираю я, Гришенька… Бог меня наказал… Не нужно было Семена изводить…

— Да это воевода, сволочь, виноват!.. Я те меду, молока добуду, поправишься еще…

— Не надо… Ничего душа не принимает… Прости меня, Гришенька…

— Да что ты, что ты… — тронул ее за руку Григорий. — Ты меня прости, коли в чем виноват…

Он поцеловал ее в щеку и вышел.

После полудня Татаринов, когда тюремных сидельцев выпустили во двор, подошел к Григорию.

— Преставилась Устинья! Упокой, Господи, душу рабы твоей… — перекрестился Трифон. — Отправлю упокойницу в слободу. Отец Ипат отпоет, и похоронят по-людски…

— Падла, падла, воеводишко! — сжал Григорий кулаки и закричал на весь двор:

— Объявляю великое государево слово и дело на воеводу Оську Щербатого!

Татаринов изумленно вскинул брови, караульные вопросительно уставились на него.

— Одумайся, Гришка, великое государево дело на воеводу не шутка! Сам без головы можешь остаться…

— Слово и дело на Щербатого! — упрямо прокричал Григорий. — Яви мой извет Илье Микитичу и Борису Исааковичу!..

— О чем твое слово и дело?

— О том объявлю токмо в съезжей Бунакову и Патрикееву! Гляди, коли замрет мое слово по твоей вине, сам ведаешь, что с тобой будет!

В съезжую избу Трифон Татаринов прибежал запыхавшийся и сообщил воеводам и дьяку:

— Тюремный сиделец Гришка Подрез-Плещеев объявил великое царственное дело и слово на князя Иосипа Ивановича Щербатого!

Бунаков с Патрикеевым переглянулись, а Щербатый, побагровев, спросил:

— И какое ж царственное дело он на меня объявил?

— О том мне не сказал, а сказал-де объявит токмо в съезжей избе воеводе Илье Микитичу да дьяку Борису Исааковичу…

— Кнута ему, живо покается в ложном извете! — закричал Щербатый.

— Поначалу надобно принять великое слово! — сказал Бунаков. — Верно, Борис Исакович?

— Так, так!.. — пробормотал Патрикеев и потупил глаза.

— Поклепать на меня хочет Гришка! От вора че ждать! — яростно заорал Щербатый так, что подьячий Захар Давыдов вздрогнул. — А вы, гляжу, стакались с ним!

— Ты нас с ворами не равняй! — зло сверкнул глазами Бунаков. — А чтобы великое слово не замерло, надобно его принять и Плещеева сюда привести!

— Не быть сему! Ай не видали, как он меня едва не зарезал? Хотите, чтоб вновь дурно какое учинил!

— Слово надобно принять, коли объявляет, — напыжился Патрикеев, — иначе нам с Ильей Микитичем от государя опала будет! Мы ему крест целовали!

— Ладно, завтра призовем!

Однако ни на другой день, ни через день Гришку в съезжую не привели. От напоминаний Бунакова Щербатый лишь отмахивался. Оба дня он посылал сына боярского Петра Сабанского со своими верными холопами в тюрьму, и тот отговаривал Григория от явки, грозя пытками и встрясками на виске. Но Подрез не отказывался. Во второй день посланцы Щербатого его изрядно поколотили. Но Григорий стоял на своем: объявит слово и дело только в приказной избе. Когда Сабанский ушел, Григорий, вытирая ладонью кровь с усов, сказал Татаринову:

— Слышь, Трифон, передай Бунакову да Патрикееву, чего для они забыли о том, что с ними говорено и срочено… У меня все готово, да и им бы меня не выдать!..

Трифон согласно кивнул, но, прежде чем исполнить просьбу, известил о ней Щербатого. О том, что между воеводами пробежала черная кошка, в городе знали все. Трифон решил, чтоб кого из них опалу на себя не навлечь, служить вравную обоим.

Получив известие от Татаринова Илья Бунаков приказал своим денщикам Митьке Мешкову и Семке Тарскому:

— Скачите к Федору Пущину да к Ивану Володимерцу, пусть казаков подымают, скажите, Гришку Подреза за слово и дело воевода в тюрьме уморить хочет!.. Пусть завтра народ собирает с утра к съезжей!

Глава 20

Весть о том, что изветчика по столь великому царственному слову и делу хотят уморить, разнеслась по городу, будто пал по ветру. И апреля в 12-й день 7156 (1648) года с утра к съезжей избе потянулись казаки и посадские. К приходу Щербатого перед крыльцом толпилось около сотни возбужденно переговаривающихся человек.

Щербатый взошел на крыльцо, где его тут же окружили встревоженные сторонники, которых собралось за его спиной с десяток, вышел на крыльцо и, мрачно окинув толпу взглядом, закричал:

— Какого черта приперлись, скоп устроили! Разойтись всем повелеваю!

— Разбежаться успеем! — крикнул стоявший ближе всех к крыльцу Васька Мухосран. — Ты лучше скажи, что на тебя Гришка Плещеев явил?

— Ишо перед тобой, Мухосран, ответа не держал! По кнуту соскучился! Всех, кто не уйдет отсюда, на козле растяну! — с угрозой прокричал Щербатый.

Толпа недовольно загудела.

— Ты не пугай! — прервал его Федор Пущин. — А поведай-ка миру, какие великие царственные дела явил в своем слове на тебя Гришка Подрез?

— Не было никакого слова!

— Илья Микитич, — обратился громко Пущин к Бунакову, — так было слово ай нет?

Бунаков сделал шаг вперед, оперся о перила и объявил так, чтоб все услышали:

— Третьего дня Трифон Татаринов принес известие, что Григорий Плещеев великое царственное слово имеет на воеводу Иосипа Ивановича. И хочет-де он объявить сие слово в съезжей избе мне да дьяку Борису Исаковичу. Однако Иосип призвать Плещеева не пожелал, по какой причине, то мне не ведомо!

— А давай, Илья, обменяемся: ты заместо Гришки в тюрьму сядешь, покуда мы его сюда водим! Коли сбежит, то ты там и останешься! — со смешком предложил Петр Сабанский.

— Заткни пасть! — огрызнулся Бунаков.

— Остынь, Василий, — остановил его Иван Володимирец, — не время саблей махать, дело всего города касаемо… Иосин Иванович, приведешь ли Гришку сюда?

— Не приведу! Пошли все вон!

— Братцы, воевода уморить хочет изветчика! — заорал Васька Мухосран.

— Веди Гришку! Пусть покажет! — раздалось со всех сторон.

— Сказал, сие поклеп! Не приведу! — упрямился Щербатый.

— Казаки! — вскочил на ступеньки Федор Пущин. — Дабы вина на нас в великих царственных делах не пала, дабы государь нас в утайке не обвинил и на нас не прогневался, чаю, надобно от всего города подать ему челобитную, что воевода те великие царственные дела утаил!.. Идемте в храм Богоявления, в трапезной и напишем сие челобитье!

— Верно!.. Любо! — поддержали его служивые, вскидывая над головой кулаки.

На лице Щербатого отразилась растерянность. Он испугался: утайка государева слова и дела — не шутка.

— Стойте! Черт с вами! Пошлите в тюрьму лучших своих людей, пусть Гришка им объявит! Сами узрите, что сие поклеп!

Казаки зашумели:

— Федора Пущина послать!.. Ивана Володимерца!.. Федьку Батранина!..

— Петра Сабанского от меня! — крикнул Щербатый. Да иногородних посылать надо же, ибо им дела наши равны, от Кузнецка подьячего — Макара Колмогорца, от Красноярска Архипа Трофимова, от иных городов сами сказывайте!.. Дабы и сургуцкие, и енисейские, и нарымские люди были!

Казаки не стали противиться, начали выкликать иногородних служилых, и вскоре посольство из двух десятков человек направилось к тюрьме.

Щербатый вошел в избу. А народу перед съезжей становилось все больше. Все в нетерпении ожидали возвращения посланцев.

Часа не прошло, как они вернулись.

Федор Пущин поднялся на ступеньки и возвестил:

— Григорий Плещеев слово нам не объявил, а сказал, что явит извет токмо в съезжей!..

— Да по глазам видно, что клепает он на Осипа Ивановича! — выкрикнул подьячий Макар Колмогорец.

— Ты шары-то свои прочисти! Они у тя токмо и высматривают, куда бы воеводу лизнуть! — оборвал его Васька Мухосран и истошно закричал Щербатому: — Зови, гад, Подреза, иначе сами приведем его и раскатим тюрьму по бревнышку!

— Верно! Зови-и!.. — угрожающе загудела толпа, подавшись вплотную к крыльцу.

— Гляди, как бы самому в ней не оказаться! — ухмыльнулся Сабанский.

— Пугать ишо будешь! — побежал к нему Васька. За ним кинулись братья Кузьма и Данила. Сабанский выхватил пистоль и навел на братьев. Те приостановились. Щербатый заорал:

— Бунт устроили! Не буду скопом разговаривать, токмо с выборщиками. — И скрылся внутри избы, сильно хлопнув дверью. За ним вошли Сабанский, Былин, Чебучаков, Бунаков и Патрикеев.

— Осип Иванович, не гневи народ, призови Гришку! Коли нет за тобой царственных дел, чего бояться? — сказал Бунаков.

— Гляжу, спелся с ними! — глядя за окно, сказал Щербатый. — Дурна и измены государю боюсь! Гришка ведь подбивал на Оби Дон завести! А коли подбивать учнет?

— Да что мы — с Гришкой не справимся! — презрительно сказал Былин.

В избу вошли казаки Сенька Паламошный да Федька Батранин.

— Иосип Иванович, мы выборные… Народ спрашивает, призовешь Григория ай нет? Ежели нет, то всем миром идут в трапезную писать государю челобитье, что изветчика уморить умыслил!..

Щербатый задумался и затем сказал:

— Боюсь, как бы крови да сечи межусобной не было!.. Передайте сие тем, от кого посланы.

Батранин и Паламошный вышли и вернулись минут через десять.

— Васька Мухосран с товарищи Богом поклялись, что крови и сечи не будет!

— Ладно, Петр, — обратился Щербатый к Сабанскому, — возьми денщиков да приведи вора!..

Глава 21

Когда Григория Подреза со связанными за спиной руками подвели к крыльцу съезжей, Петр Сабанский ткнул его кулаком в спину:

— Заходи!

— Пусть перед всем войском говорит! — крикнул Васька Мухосран.

— Верно!.. Верно!.. Пусть говорит!.. — эхом отозвалась площадь.

— Извет надобно являть в съезжей!.. — начал было Сабанский, но его заглушили недовольные крики. На шум вышли на крыльцо все, кто был в избе: Щербатый с Бунаковым и Патрикеевым, подьячий Чебучаков, Старков, атаман Москвитин, братья Копыловы, сыны боярские Юшка Тупальский, Васька Былин…

— Руки развяжите ему! Перед войском дурна не учинит! — крикнул Иван Володимирец.

Сабанский вопросительно глянул на Щербатого. Тот кивнул, Сабанский достал нож из ножен и перерезал веревку.

— Верно ли, Григорий, что знаешь великие царственные дела и на кого? — громко спросил Федор Пущин.

При этих словах над толпой повисла мертвая тишина. Слышно стало, как чирикают воробьи и внизу на посаде брешут собаки.

— Верно! — выкрикнул Григорий. — Перед всем миром объявляю, что знаю великое царственное дело на воеводу Оську Щербатого!

При этих словах он ткнул пальцем в сторону Щербатого. Тот покачнулся будто от удара, побагровел и, злобно сверкнув глазами, воскликнул:

— Какое ты дело на меня знаешь, говори!

— Сие объявлю токмо особому московскому следователю! Дабы царственное дело тут не замерло!

— На глухой извет кнут есть! Пытать доносчика! Сразу правду скажет! — крикнул подьячий Василий Чебучаков.

— Заткнись, заединщик воеводский! — оборвал его Васька Мухосран и, обернувшись к собравшимся, взмахнул сорванной с головы шапкой:

— Братья казаки! Всем вам ведомо, что первый воевода давно крестное целование государю забыл и радеет лишь ради собственной корысти! Добрый и честный воевода стал бы нас, холопов и сирот государевых, разорять и калечить в убыток государеву интересу? А ныне на него великие царственные дела явлены не напрасно! Все к тому шло! Я вас спрашиваю: может ли сей клятвопреступник городом управлять? Чаю, не может! Откажем ему всем миром и всем же миром подадим челобитье государю!..

— Отказать кровопивцу!.. Верно, Васька!.. Хватит терпеть! — раздались выкрики в толпе.

— Мухосран, ты говори, да не заговаривайся! Я на воеводство государем поставлен! А Подрез на меня поклёп возводит!

— Следователи разберут!.. Братцы, явите волю свою!

— Мухосран, чего ты на круге верховодишь? У войска атаман есть! — крикнул Васька Былин.

— На круге все равны! Пусть атаман волю круга испросит! — сказал Васька.

Атаман Иван Москвитин, стоявший на крыльце, шагнул вперед, оперся обеими руками о перила и прокричал:

— Супротив государева воеводы, полагаю, идти войску не след!.. Полагаю…

— Ушник воеводский!.. Продался за винную чарку!.. Пошел вон! — прервали его возмущенные голоса.

— Казаки, явите волю свою! — взял быка за рога Федор Пущин. — Может ли князь Осип с явленным на него государевым делом городом управлять и суд над нами вершить?

— Не может!

— Не хотим быть под его судом! — раздались дружные возгласы.

— Иосип Иванович, тебе всем городом от управления отказано! — объявил Федор Пущин.

— Я вашему воровскому кругу не подчиняюсь! Без воеводы государев интерес утратится! Кто городом управлять станет?! — в гневе прокричал Щербатый.

— Илья Микитич да дьяк Борис Исаакович без тебя управятся! — воскликнул пасынок Ивана Володимерца, Степка. — Так, Илья Микитич?

— Я против войска не пойду!.. А с делами управимся! — ответил Бунаков.

— Илейка, вор, пожалеешь о том! — прошипел с ненавистью Щербатый и объявил громогласно:

— Сие скоп и бунт! С изменниками дел иметь не желаю и от управления городом отхожу до государева указу!

Щербатый сошел с крыльца и торопливо зашагал к своему двору.

— Сам изменник!.. Штаны не потеряй!.. — заулюлюкали ему вслед.

— Григорий, на одного ли воеводу царственное дело явил али еще на кого? — спросил Семка Паламошный Подреза.

— Являю слово и дело на заединщиков и советников воеводы Петьку Сабанского, Ваську Старкова, Ваньку Широкого, Ваську Былина, Гришку Копылова, атаманишка Москвитина, Митьку Белкина…

Тут Подрез сделал паузу, думая, кого бы еще назвать, но тишину прорезал крик Васьки Мухосрана:

— Бей изменников, кои крестное целование забыли!

Васька устремился на крыльцо, за ним братья Кузьма и Данила.

Петр Сабанский, выставив перед собой руки, возопил:

— Вы ж поклялись, что крови не будет!

— Мы вас и без крови отделаем! — весело крикнул Васька Мухосран.

Как ни сопротивлялся Сабанский, братья стащили его с крыльца, повалили на землю и стали остервенело пинать воеводского советника ногами. К ним присоединился Федор Пущин. Подьячий Василий Чебучаков, не дожидаясь, когда его схватят, неожиданно ловко скакнул с крыльца и побежал под гору к недостроенным новым воротам. Его примеру хотели последовать и другие, но не успели. Семка Паламошный догнал Василия Старкова и подножкой сбил на землю. Вдвоем с братом Богданом они поволокли Старкова к луже и стали таскать его по грязи. К ним подбежал крестьянин Фома Леонтьев и перетянул ненавистного приказчика ослопом по хребтине. Старков взвизгнул, Леонтьев схватил его за волосы и ткнул несколько раз лицом в грязь, приговаривая: «Попробуй, попробуй нашей землицы!»

По соседству с ними таскали за бороду и били под ребра Ивана Широкого Степка Володимирец да Федька Батранин. Пронька Аргунов да Мишка Куркин с помощью трех казаков молотили вовсю Ваську Былина… С крыльца Бунакову было видно, как вокруг советников Щербатого, коих назвал Подрез, грудились, будто мухи вокруг паутов, казаки и избивали воеводских заединщиков. К стене съезжей прижался бледный Петр Терентьев и молил Бога, чтоб кто-нибудь не вспомнил о нем, из тех, кого он не записал в плотничью артель.

В разгар избиения раздался крик Васьки Мухосрана:

— В Ушайку пометать бл…диных детей!

Услышав это, Бунаков во всю мочь закричал:

— Казаки, без указу государя накличем на себя опалу! В тюрьму их!

Разгоряченные казаки нехотя оставляли свои жертвы. Избитых, грязных, с разбитыми носами и губами воеводских советников свели воедино и окружили плотным кольцом.

— Явку Подрезову записать надо, Илья Микитич! — подбежал возбужденный Васька Мухосран. — Пред всем войском записать!.. Бунаков кивнул в знак согласия и приказал своим денщикам Мешкову и Тарскому вынести из избы стол. Денщики поставили стол у крыльца. Сенька Паламошный и Федька Батранин следом принесли стул, чернильницу, бумагу и деревянный стакан с гусиными перьями.

— Где подьячие? Кто писать будет? — спросил Федор Пущин.

— Да пусть вот Ортюшка пишет, — сказал Васька Мухосран. — Почерк у него добрый и грамотный!

Пеший казак Артем Чечуев с довольным видом сел за стол, вывел четким почерком на листе: «Список с допросных речей слово в слово» и спросил:

— Далее че писать?

— Надобно государю писать о воровской челобитной на Подреза и что слово и дело объявил он пред всем городом… — сказал Федор Пущин.

— Сие верно! — согласился дьяк Патрикеев. И в задумчивости поглаживая бороду, велел Чечуеву:

— Пиши! «Лета 7156-го году апреля в 12 день били челом государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии Томсково города служилые люди дети боярские Федка Пущин, Мишка Еротцкой да конные и пешие казаки пятидесятник Ивашко Володимирец и рядовые служилые люди Сенькака Паламошный, Федька Батранин, Мишка Куркин, Васька Сапожник, Стенька Володимирцов, Пронька Аргунов и всяких чинов люди в съезжей избе воеводам князю Осипу Ивановичю Щербатому да Илье Микитичю Бунакову да диаку Борису Патрекееву. Посажен в тюрьму Григорий Плещеев по воровской заводной челобитной, какову подали челобитную в съезжей избе Васка Былин да Митька Белкин воеводе князь Осипу Ивановичю Щербатому с товарыщи и по той челобитной он, Григорей, сидит в тюрьме, а сказывает за собою государево великое царьственное дело…»

— Как же сидит в тюрьме, коли он здесь в допросе? — в недоумении поднял глаза на дьяка Чечуев.

— Не умничай! — оборвал его Патрикеев. — Все с воли государевой должно быть! Посему далее так пиши: «И воеводы князь Осип Иванович Щербатый с товарыщи послали по нево, Григорья, томских, и красноярских, и енисейских, и нарымских, и сургуцких, и кузнецких служилых людей, и велели бы ево взять ис тюрьмы перед съезжую избу к допросу царьственного великаго дела.

И перед съезжею избою он, Григорей Плещеев, сказал за собою государево великое царьственное дело воеводе Илье Микитичю Бунакову да диаку Борису Патрекееву и всему томскому воинскому и всех чинов людем и иногородним служилым людем на воеводу на князя Осипа Ивановича Щербатого да на советников ево…»

— Именную роспись ворам, которые забыли крестное целование государю, отдельным списком напишите!.. — сказал Бунаков. — А сюда, в допросные речи, словесное челобитье Гришкино впишите!.. А после того он нам двоим извет явит в съезжей, как положено…

Патрикеев кивнул в знак согласия и продолжил диктовать:

— «Тово ж числа бил челом государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии я ж, Гришка Плещеев, словесно в съезжей избе воеводе Илье Микитичю Бунакову да диаку Борису Патрекееву. Князь Осип-де завел на меня челобитную воровскую мимо мирского челобитья, а подали тое воровскую челобитную ему, князь Осипу Щербатому с товарищи, в съезжей избе Васка Былин да Митка Белкин… Чтоб государь меня пожаловал, велел бы сыскать про тое воровскую челобитную и допросить всего войска, опричь тех воров. А тое-де челобитную подали мимо войсковово ведома, нихто не ведает, а которые ведают, и оне из-за кнута руки прикладывали».

— Запишите от войска, что никто той челобитной писать не велел, а кто подписал, боясь воеводы и Сабанского с товарыщи, подписали:…

— Пусть в том повинные напишут! — подсказал Пущин.

— Повинные завтра оформим! — сказал Бунаков и подошел к Григорию: — Подпиши сии допросные речи собственноручно первым.

— Илья Микитич, забыл, что ли: не обучен я грамоте!

— А-а, — махнул с досадой рукой Бунаков и, оглядывая грудившихся возле стола казаков, спросил:

— Кто за изветчика руку приложит?

— Давайте, я приложу, — сказал конный казак Тихон Федоров сын Хромой и подошел к столу, где Чечуев заканчивал писать.

За Тихоном подписались сыны боярские Федор Пущин и Пересвет Тараканов, казаки, стоявшие ближе других, Немир Попов, Лука Пичугин, Федор Яковлев и Захар Ложников.

— Я за всех пахотных крестьян подпишусь, — направился к столу Фома Леонтьев.

Когда Фома оставил заручную подпись, Бунаков сказал:

— Еще бы надо кого-нить из лучших людей!

— А вон Петруша-горододел пусть руку приложит! — указал на Петра Терентьева Васька Мухосран. — Иди, иди подписывай, товарищ твой Лучка Пичугин — и тот подписал…

— Я сему делу сторонний, ничего не ведаю! — замахал руками Терентьев. — Да и грамоту плохо знаю!

С испуганным лицом Терентьев подошел к столу и, медленно выводя буквы, подписал бумагу.

Глянув на лист, Чечуев воскликнул в изумлении:

— Ты че написал, падла?! Братцы! Он вместо «к сим допросным речам руку приложил» написал «к сим воровским речам руку приложил»!

Федор Пущин схватил лист, прочитал подпись и закричал:

— Верно говорит Ортюшка!

Затем широко размахнулся и ударил Терентьева в ухо.

Тот упал на землю и запричитал:

— Страха ради ошибся, простите, братцы! Подпишусь как надобно!

— От, падла, лист из-за него переписывать! — огорченно сказал Чечуев.

Семка Паламошный подскочил к Терентьеву и пнул его в бок:

— Кто тя научил так писать? Говори!

— Да я ж говорил, что худенько пишу, писать не умею, со страху ошибся!

— С воеводой-изменником стакался! — крикнул Васька Мухосран, схватил валявшуюся у крыльца метлу, выдернул черенок и стал им молотить Терентьева так, что черенок сломался.

— Заковать его в железа немедля! — приказал Бунаков. — И в тюрьму к остальным! — Он кивнул в сторону избитых и связанных, кого Григорий назвал изменниками.

Денщики Мешков и Тарский вынесли оковы и заклепали их на ногах Терентьева.

— Пошли в избу, сделаешь извет нам с дьяком как полагается! — позвал Бунаков Григория.

Подрез-Плещеев повторил слово и дело на Щербатого перед Бунаковым и Патрикеевым. Подьячий Захар Давыдов записал явку.

— Ты, Гришка, ступай домой, однако сиди тихо! Будешь будто за приставом, посему возле дома твоего караульный встанет, дабы Осип не говорил, что мы с тобой заодно!.. — сказал Бунаков.

Глава 22

В избе уже были Борис Патрикеев, Федор Пущин, Васька Мухосран, подьячие Давыдов, Кирилл Попов и денщики.

— Пошто в набат ударили? — спросил Бунаков, войдя внутрь.

— Да вот, прихожу я утром, а караульный связанный! — кивнул на казака Бурундука Кожевникова денщик Митька Мешков. — Сказывай, Бурундук, воеводе, о чем нам поведал!

— Че сказывать-то, — облизнул разбитые губы Кожевников, — едва стемнело вечером, пришел воевода Щербатый со своими холопами Аниськой Григорьевым, Ванькой Ворониным, Пронькой Федоровым и иными, меня повязали да унесли городскую печать с бумагами… Оська, посмеялся еще, пусть-де теперь воровской воевода Илейка поправит городом без печати…

— Кроме холопов, был ли с ним еще кто? — спросил Бунаков.

— С ним же были Юшка Туптльский, кузнецкий подьячий Макарко Колмогорец, пятидесятник Митька Вяткин…

— Какие бумаги унесли?

— Не ведаю… Целое беремя унесли… Слышал токмо, как воевода говорил о царских указах, кому городом править…

— Эх, надо было с вечера у воеводского двора караул поставить! — с досадой махнул рукой Федор Пущин.

— Немедля надо и поставить! — сказал Мухосран. — И из сей воровской избы съехать надобно! И войску объявить! А печать взять силою — и вся недолга!

— Да он, поди, упрятал, не сыскать в таких хоромах… — засомневался Пущин. — Илья Микитич, может, поговоришь, подобру отдаст!..

Толпой с полсотни казаков во главе с Бунаковым, Патрикеевым и Пущиным подошли к воеводскому двору.

Васька Мухосран взбежал на высокое крыльцо и застучал кулаком в двери сеней. Из-за двери отозвался холоп Щербатого, Прокопий Андреев.

— Кому че надо?

— Зови хозяина, разговор есть!

— Осип Иванович с вами, бунтовщиками, говорить не желает!

— Зови, не то дверь сломаем! — ударил прикладом пищали по двери Васька.

За дверью стало тихо, и через некоторое время послышался голос Осипа Щербатого:

— Че приперлись?

— Выйди, князь, разговор есть! — сказал Федор Пущин.

— Не будет у меня с вами, ворами, никакого разговору!

— Осип Иванович, отдай печать, тебе всем городом от управления отказали! — сказал Бунаков.

— Печать государева! Не вами дадена, не вам ее пользовать! Наворочаете моим именем воровских дел, а мне после отвечать!

— Отдай, гад, печать! Все одно сыщем! — крикнул Васька Мухосран.

— В дом не пущу, биться буду!.. Мои люди с пищалями готовы!.. А вам за всё пред государем ответ держать!

— Ну, что будем делать, Илья Микитич? — спросил Федор Пущин Бунакова.

Тот задумался, теребя с прожилками седых волос русую бороду, и затем сказал:

— Черт с ним! Обойдемся личной моей печатью да возьмем таможенную печать! А вкруг воеводского двора оставить караульных десятка два да у тюрьмы столько же! И никого без нашего с дьяком ведома к ним не пускать, дабы дурна супротив нас не умышляли! Избу под съезжую надобно подыскать!

— Давайте в моем доме, горница у меня добрая, большая, чаю, места подьячим хватит! Заплот и ворота крепкие! — предложил стоявший рядом конный казак Девятко Халдей.

— Что скажешь, Борис? — обратился к дьяку Патрикееву Бунаков.

— Место у Халдея на посаде подходявое, — согласился Патрикеев.

— Как перенесете бумаги и скарб, — повернулся Бунаков к подьячему Захару Давыдову, — старую избу я опечатаю личной печатью…

— Дабы на винную чарку у опального воеводы никто не прельщался, составить надо одиначную запись, чтобы все руки к ней приложили. И никого к нему не допускать! Людей его, кои за водой пойдут или по иным каким делам, всех обыскивать! — сказал Федор Пущин.

— Сие верно! — воскликнул Васька Мухосран.

Бунаков кивнул в знак согласия.

Глава 23

— Ты у кого писать учился? Что ни слово, то ошибка! Ну, ладно, таможенные книги вести не можешь, но готовое-то набело переписать мог бы!.. Как тут Нехорошку Леонтьева добрым словом не помянешь! Тот писал!.. Жаль, ослеп…

Василий Бубенной понурил голову, опустил на грудь бороду-лопату и молча выслушивал выговор. В таможенные подьячие он был взят из казаков, радовался теплому месту и теперь боялся, как бы голова не погнал его.

— Эх, Васька, Васька, не стало у тя таможенное дело! — усмехнулся старый целовальник Иван Каменный. — Опять с площади придется подьячего брать, чтобы копии снимать с таможенных книг. Таможенное дело вести — не сено грести! Я ишо в 126 году в город приехал, в самое безлюдное время на таможню попал, и скоро таможенным головой был поставлен! — поднял Иван вверх указательный палец. — А почему? Дело знал! А ты дело не знаешь. Коли не исправишься, погоним тя!.. Так, Федор?

Митрофанов, листавший таможенную книгу, кивнул:

— Придется, дабы дело не стало!

— Я обучусь, не гоните! — пробормотал Василий.

— Обучишься! Где запись о явленном товаре кузнецким подьячим Макаркой Колмогорцем? Ишо в начале апреля месяца сказывал переписать с чернового листа! Пошто не сделал?

— Лист куда-то затерялся, но я все помню слово в слово, истинный бог! — перекрестился Василий.

— Ну, коли помнишь, так записывай! — с раздраженьем кинул Митрофанов на край стола таможенную книгу. — А в чем ошибешься, вышибу вон!

В это время в таможенную избу вошел запыхавшийся холоп дьяка Патрикеева, Дмитрий Черкас, и подал Митрофанову четвертушку бумажного листа:

— Вот, Борис Исаакович память тебе написал и велел отдать мне таможенную печать для градских дел!

— Дьяк-от твой на старости, гляжу, с ума спятил! Не токмо в твои руки, и ему печать не отдам! Не для градских дел она!

— Ты, Федор, не кипи! Ведаешь, поди, что вчера у съезжей было?

— Ну! — кивнул Митрофанов.

— Не нукай, я не конь! О другом же, чаю, не ведаешь: Оська ночью городскую печать со своими людьми скрал силою! Так что Илья Микитович заместо городской твоей печатью дела вершить будет!

— Мне до их усобиц дела нет! Не Бунаков мне сию печать давывал, не ему ею распоряжаться! Я бумаги таможенные хреном своим скреплять буду?

— Верно, верно! — поддержал его целовальник Иван Каменный. — Я в таможне четвертый десяток служу, но такого ни разу не было, чтоб таможенный голова кому печать отдал, упаси, Господи!

— Гляди, Федор, как бы не пожалеть! Озлобились казаки! Отдай подобру печать!

— Не дам! Пошел вон!

Черкасс криво усмехнулся и вышел из избы.

Не прошло и получаса, как дверь распахнулась и в избу ввались Илья Бунаков с денщиками Мешковым, Тарским и пятью казаками.

— Ты память дьякову получал? — едва сдерживая ярость, вкрадчиво спросил Бунаков Митрофанова.

— Получал…

— Пошто не отдал печать?

— По государевым грамотам сия печать токмо для таможенных дел, для скрепы…

— Ты, бл…дин сын, будешь меня учить, как мне дела вести!

Бунаков схватил Митрофанова за бороду и ткнул носом в стол.

— Илейка, ты че творишь?! — всплеснул руками целовальник Иван Каменный и попытался оторвать воеводу от своего начальника. Подьячий Бубенной тоже было сделал шаг в их сторону, но Иван Тарский тычком в грудь остановил его.

Бунаков отмахнулся от старика-целовальника и разбил ему губы.

— Митька! — крикнул он денщику Мешкову. — Научи, как надобно величать воеводу! Под кнут их! А с тобой, падла амбарная, я сам поговорю! — потянул он Митрофанова за бороду к выходу. — Иван, ослоп!

Схватив поданную денщиком палку, он ударил ею несколько раз Митрофанова по голове. Тот обхватил ее руками. Меж пальцев просочилась кровь.

— В железа его! Ко мне на двор и посадить на цепь! — приказал Бунаков казакам, а сам вернулся в избу.

— Где печать? — рявкнул он на прижавшегося к стене молодого денщика Митрофанова Ваську Титова.

— В ларце! — испуганно сказал денщик.

Бунаков схватил со стола резной деревянный ларец, обитый по углам белым железом и выскочил на улицу.

— Кто таможенные дела вести будет без меня? — хмуро спросил Митрофанов, рукавом стирая кровь со лба.

— Целовальники твои Якунька Старцов да Васька Мануйлов и поведут, покуда ты не поумнеешь!

Глава 24

Воистину, тяжела ты, шапка Мономаха! Пусть и не Мономаха, а всего лишь воеводы городского, а давит — вздохнуть некогда. Илья Бунаков ночь плохо спал: одолевали думы о случившемся. Как до государя правду донести, как на все государь посмотрит… Одно было лишь ясно, как божий день: от мира ему отрываться не след, волю мирскую своей рукою одобрять и направлять, а посему везде поспевать надо.

Заперев таможенного голову в чулане своего дома, он приказал наказать кнутом целовальника Ивана Каменного, чтоб много языком не болтал против власти, и, вскочив в седло, направился с денщиками к съезжей избе. Там у крыльца стояли две телеги, в которые грузили скарб под началом подьячих Давыдова и Якимова казак Федор Жаркой, с десятником конных казаков Сенькой Паламошным и пятидесятником Афанасием Палтыревым.

— Скоро ли управитесь? — спросил Бунаков Захара Давыдова, вынесшего с Паламошным из съезжей дощатый сундук с бумагами.

— Сегодня перевезем, с утра можно прямо в доме Халдея дела все вести!

— Ладно! Где дьяк?

— Борис Исаакович в Богоявленской церкви в трапезной, там одиначную запись составляют и повинные от воеводских изменников тянут!

— Ну и как?

— Да вон Федька Неудача оттуда пришел, — кивнул Давыдов на Федора Жаркого, — сказывал, кто-то повинился, а кто — доподлинно не ведаю.

— Я к церкви. Как переедете, дай мне знать.

На площади перед церковью Богоявления шумела толпа казаков. Увидев воеводу, толпа расступилась. Бунаков вошел в трапезную, забитую казаками, перекрестился на икону Спаса, лик коего освещен был лампадой, висящей на медной цепочке. Вдоль длинного стола на лавках теснились казаки. В конце стола друг против друга сидели напротив затянутого слюдяными квадратами окна войсковые подьячие Тихон Мещеренин и Тихон Хромой. Перед ними лежали листы бумаги. Но писал лишь Мещеренин. За его спиной стояли Федор Пущин, Иван Володимирец, Васька Мухосран и дьяк Патрикеев.

— Впиши, ежели кто на подарки, винную чарку и другие посулы воеводы Щербатого позарится для городской смуты, того кнутом бить и в тюрьму сажать! — сказал Пущин. — И без дозволения избранного воеводы Ильи Микитича али общего приговора никто бы к нему ходить бы не смел! А мир же приговорил, чтобы «под свою руку привесть в Томском городе всякова чину людей». И чтоб каждый руку приложил под сей одиначной записью! Верно, Илья Микитич? — обратился Пущин к Бунакову, увидев его.

— Сие верно! — Я первый подпишусь. И чтоб все подписались! Кто станет отказываться — ко мне в съезжую! А съезжая с завтрева дня в доме Халдея Девятова!

— Ушники Осиповы повинились? — спросил Бунаков дьяка Патрикеева.

— Юшка Тупальский, Димка Белкин да Филон Клементьев повинную челобитную подписали. Повинились, что Осип велел им воровски, своим умыслом писать челобитную на Григория Плещеева и на иных многих людей и велел ходить по городу и посаду, чтоб руки под той челобитной прикладывали бы… А кто руки не прикладывал, тех кнутом заставляли!..

— А другие изменники что?

— Заперлись, не винятся! — зло бросил Пущин.

— Где они?

— Главный из них — вор Васька Былин, вон в углу валяется… Били его, не поддается!

Бунаков подошел к сидевшему в углу Ваське Былину и стал с остервененьем пинать его сапогами.

— Пиши, вор, повинную челобитную, как составлял обманную челобитную, кого по веленью Осипову вписал, ложно назвал изменниками!

— Мне виниться не в чем! — угрюмо буркнул Былин, прикрывая лицо руками.

— Сейчас вспомнишь! — воскликнул Бунаков, схватил лежавшее у печи толстое полено и шагнул к Былину. Неожиданно между ними встал человек в черной рясе. Это был поп Меркурий, духовник Бунакова.

— Тут вам не пытошная, а трапезная церковная! Грех — ее кровью осквернять!

— Ты гляди, мы можем и тебя на козле растянуть! — крикнул Васька Мухосран.

— Я против мира не пойду, но трапезную осквернять не дам! Говорите сколь угодно, но без крови!

— Тащите его на площадь! — приказал Бунаков, кивнув на Былина. — Кнут правду сыщет!

А миру на площади заметно поприбавилось, были не только казаки, но и посадские да слободские мужики подъехали верхоконь. Увидев вышедших на крыльцо трапезной, толпа заволновалась.

Бунаков поднял руку:

— Казаки! Братцы! Сей вор, — указал он на Ваську Былина, — будучи в совете с воеводой-изменником Осипом, ложно вписал в их челобитную, будто я хочу в Сибири Дон завести и в том не винится, хотя иные заединщики и советники его в том повинились…

— Вор! Против мира идешь!.. В Ушайку их всех побросать!

— Мы пошлем государю нашу челобитную от всего мира и повинную челобитную сих воров государю, дабы явно было, где правда… Посему вора Былина на правеж!

— Верно, верно! Пусть кнута отведает!

Былина растянули на козле, и Васька Мухосран хлестанул его кнутом.

— Винись, что ложную челобитную на Плещеева написал!

Былин поначалу злобно щерился, но после полусотни ударов, морщась от боли, закричал:

— Напишу повинную!..

Его вернули в трапезную, дали перо и бумагу, но тот замотал головой:

— Не смогу писать сам, руки трясутся…

Бунаков кивнул Тихону Хромому, и тот, обмакнув перо в чернильницу, приготовился писать.

— Жалобу на Гришку Плещеева писал я по приказу многих градских людей в обидах на него, дворян и детей боярских… Его воровство подлинно ведомо всем. А винюсь в том, что по велению воеводы Осипа Ивановича в ту бумагу внес иных людей, противных ему, воеводе… — сказал Васька Былин.

— Тихон, записывай!

Подьячий заскрипел пером, то и дело обращая взор на Ваську Былина: «…и я, Васка, написал под ево, Григорьеву, статью в воровстве ж сына боярского Федора Пущина да Василья Ергольского, да Михаила Ероцково…»

Былин замолчал, промокая рукавом кафтана разбитые губы.

— Кого еще внес? Говори, говори… — подогнал его Тихон.

— Пятидесятника Ивашку Володимерца да десятника Прошку Аргунова, Ваську и Данилку Мухосранов-Сапожников, Богдашку Паламошного да Фильку Едловского, Кузьму Чурилу да Андрюшку Щербака да иных многих градских людей!..

Тут на другом конце стола, где заходившие со двора казаки подписывали «одиначную запись», раздался шум и крики.

— Че ор подняли? — подошел к ним Бунаков.

— Вот конный казак Яшка Кусков к одиначной записи руки не прикладывает! — сказал Кузьма Мухосран.

— Пошто, Яков, не пишешься? — спросил Бунаков Кускова.

— Сей скоп от Гришки Подреза пошел, а я с Гришкой на одной десятине ср… не сяду!

— Тут воля круга, но не Гришки! — подступил к нему Иван Володимирец. — Пошто с миром не пишешься, добра государю не желаешь? Брат же твой Томило подписал!..

— За Гришкой в скопе сем не пойду… У брата своя голова на плечах.

— Значит, не будешь подписывать? — схватил его за грудки Бунаков.

— Не буду! — вскинул бороду Яков.

— В тюрьму его! К разлюбезным начальным людям, авось поумнеет! — приказал Бунаков следовавшему за ним тенью денщику Митьке Мешкову, и тот с помощью Кузьмы Мухосрана связал Кускову руки за спиной и повел к тюрьме.

— Митрей, и этого заодно уведите! — кивнул Бунаков на Былина.

— Ладно, черт с вами, подпишусь! — крикнул Яков Кусков.

Бунаков удовлетворенно усмехнулся и обратился к дьяку Патрикееву:

— Список изменников, на кого Гришка сказал государево великое царственное дело, готов ли?

— На тех, что вчера объявил, готов…

— В тот список добавить надобно тех, кто помог увести печать из съезжей, ибо сие явная измена! — сказал Федор Пущин.

— Верно, верно! И под замок бросить и Юшку Тупальского, и Родьку Качалова, и Макарку Колмогорца!.. — воскликнул Васька Мухосран.

Илья Бунаков сел на лавку за стол и сказал:

— Давай обсудим, как далее дело вести.

Рядом с ним и напротив расселись Борис Патрикеев, Федор Пущин, Василий Ергольский, Иван Володимирец, Васька Мухосран да Иван Коломна. За спинами сгрудились казаки.

— А где Гришка Подрез? — спросил Бунаков.

— У Мишки Яроцкого за приставом… — ответил Федор Пущин.

— Гришки глаз не спускать, дабы не сбежал, ибо он главный наш изветчик. Завтра пусть укажет всех изменников. Борис Исаакович, догляди, чтоб все бумаги были написаны верно! — сказал Бунаков Патрикееву. — Чаю, надобно немедля об измене воеводы отписать государю и направить к нему посольство. Челобитную от всего города писать…

— Надо, чаю, и врозь от каждого сословия написать, — сказал Федор Пущин. Я от имени ясашных составлю и подписи соберу, от посадских и крестьян порознь же писать надо, ибо все непотребства и воровство воеводы в одной челобитной и описать невозможно!

— То верно! — согласился Бунаков. — Посему завтра и писать надо, Мещеренин и Хромой пусть помогают подьячим в съезжей у Халдея Девятова. Повинные челобитные собрать от тех, кто еще не дал и все ко мне в съезжую же…

— Изменников всех арестовать надо, дабы не мутили город! Верно, казаки? — вскочил Васька Мухосран.

— Так! Верно! — раздались крики казаков, уже битком набившихся в трапезную.

— Кто Родьку Качалова пойдет брать? — крикнул Бунаков.

— Я пойду! — протиснулся к столу казак Логин Сургутсков. — У меня с ним свои счеты! Казаки, кто со мной, на выход!

— Я же к Тупальскому наведаюсь, честь окажу! — усмехнулся Федор Пущин.

— А мне с Макаркой Колмогорцем поквитаться надо… — зло сказал Бурундук Кожевников, тронув опухший нос.

Глава 25

— Вор Васька Былин повинился! Мы же правду мирскую до государя доведем! О всех своих нужах и непотребствах первого воеводы извещайте в съезжую либо мне лично, о том в челобитной государю всё будет писано! С сего дня съезжая будет в доме казака Халдея Девятого, ибо воевода ночью скрал городскую печать из государевой съезжей избы, чем истинное лицо изменника государю явил… — сказал Бунаков.

— Забрать у него печать с боем! В Ушайку его! — закричал Васька Мухосран.

— Как вчера приговорили, делать все с воли государевой, так и будем дела вершить! — остановил горячие головы Бунаков. — Ко двору воеводскому приставлен крепкий караул, и боле воевода никуда не выйдет со двора своего… А дабы государь чаял волю всего мира томского, челобитные надобно написать порознь и послать государю и от служилых людей, и от посадских, и от ясашных, и от крестьян пашенных!..

— Верно! Так!.. Пусть государь накажет воров воеводских!

В трапезной разговор о челобитных продолжился.

— Времени-то много уйдет на челобитье ясашных людей, пока всеволости объедешь да подписи соберешь, — сказал Федор Пущин, обращаясь к Бунакову и Патрикееву. — Как бы кто не опередил нас с известием государю о делах наших да ложно ему о тех делах не поведал…

— Челобитная от ясашных непременно нужна, ибо у инородцев на князя Осипа не один зуб имеется, — сказал дьяк Патрикеев. — За иными князцами гонцов пошлешь, к иным сам съездишь, в иных волостях толмач Иван Жадная-Брага один управится!

— А чтоб нас никто не опередил и Осип не мутил, глядеть накрепко, чтоб от него ни одна бумажка не ушла, чтоб он со своими советниками, кои на тюремном дворе, не стакався, никого к ним не пускать! Караульным о том строго наказать! На дорогах поставить заставы, и всех, кто без моей печати едет, задерживать и отправлять ко мне для расспросу! — сказал Бунаков и приказал своему денщику Семену Тарскому: — Скажешь подьячему Давыдову, чтобы указ по сим делам приготовил! А сейчас давайте составлять черновую челобитную от служилых людей…

Подьячий Тихон Мещеренин обмакнул гусиное перо в чернила и стал писать: «Царю государю Великому князю Алексею Михайловичу Всея Руси бьют челом холопи твои государевы из дальней твоей государевой вотчины из Сибири Томсково города дети боярские Федка Пущин, Мишка Ероцкой, Пересветко Тарканов, Семка Вознюков…» Тихон поднял голову, оглядел присутствующих и продолжил: «… и пеших казаков пятидесятники Ивашко Володимирец, Микитка Росторгуев, ИвашкоТолстой, Оска Филимонов, Фока Палтырев да десятники пеших и конных казаков Сенка Кожевников, Федька Лыков…»

— Непременно обо всех обидах вписать надо, кои нам учинил Оська, — воскликнул Васька Мухосран, — особо о тех делах, кои токмо государя касаемы. Он ведь, как и мы, на государевой службе, а государится!

— Написал я, что воевода Осип Щербатый государевым людям чинил обиды, — сказал Тихон Мещеренин, — сказывайте, какие обиды…

Глянув через плечо подьячего на лист бумаги, Федор Пущин сказал:

— Пиши: «Да он же, князь Осип, многих нашу братью служивых людей сажал за пристава и в тюрьму без вины, не против твоего государеву указу (т. е. не по указу — П.Б.), для своей бездельной корысти. И тою своей изгонею и привяскою многих нас, холопей твоих, зделал без животов…»

— О том, как калмыцкий торг на себя перевел, написать надо, — подсказал Бунаков.

— Верно, верно, — закивал Иван Володимирец, — издавна сами торговали у белых калмыков и коней и меха, а он все перенял со своими советниками: и китайскую камку, и рыбий зуб и иргизей…

— Напиши, как посылал Петьку Сабанского в Енисейский острог торговать своими дублеными кожами и тот покупал ему мягкую рухлядь, как Петька Копылов да Митька Вяткин на ясашных людей государевых подводах его, князь Осиповы, товары из киргизских земель вывозили, отчего ясачным людям была великая изгоня! — прокричал Васька Мухосран.

Федор Пущин кивнул и продолжал диктовать:

— «Да он же, князь Осип, отнял у нас, холопей твоих, колматцкие торги и торговал на собя. А нас, холопей твоих, с колматских торгов он, князь Осип, велел збивать советникам своим Петру да Тимофею Копыловым. А которые мы, холопи твои, почнем ему говорить, что-де не против государева указу делаешь, сам торгуешь, а нас, холопей государевых збиваешь с торгов, и он, князь Осип, за то многих нас, холопей твоих, служилых людей, бил батогами и кнутьем…»

— Непременно указать надобно, как промыслы служилых людей, кои мы многие годы пользовали, и бобровые, и пушные, и рыбные, отбил со своими советниками, особливо капканные промыслы на себя перевел, у ясашных лучшие меха забирает, отчего государевой казне убыток… — подсказал Иван Володимирец.

— «…велел проведовать про лисицы добрые и, проведав, писать велел на собя и приносить те лисицы велел ясашным людем себе за грозами мимо твоей государевой казны… Да он же, князь Осип, посылал от собя товары во многие земли и в твои государевы в ясашные волости на Чулым, в Мелеской острог многие русские товары и вино с сыном боярским, с Юрьем Тропизонским, да служивыми людьми и велел на те свои товары покупать у твоих государевых служилых ясашных людей всякую мяхкую рухлядь…»

— Добрых коней у казаков поменял на плохих и отправил тех добрых коней с сыном к Руси! А когда вернул нас пятьдесят человек из Енисейского острога с ямской службы, то выманил себе взятков 106 рублей, о чем доподлинно ведомо! — прокричал Логин Сургуцкой.

— В казаки верстает не казачьих детей, как государем определено, но из гулящих людей, из посадских да мужиков, а жалованье их за то на два года вперед себе имает! — со злостью вставил Васька Мухосран.

— Казаки, хором не кричите, обо всем запишем, так запишем, что измена Осипова будет явно видна! — сказал Федор Пущин. — Вот и новый город по найму не без корысти, а наверняка ради взятков строить стал наймом!..

— В сем деле его не ущучишь покуда, не пойман — не вор! — сказал дьяк Патрикеев. — А вот то, что он ясырь ваш отнимал, перекрещивал да отправлял к Руси, то явно против указу государева. Ведь покуда жены и дети полоненные в Томском городе были, то и иноземцы к ним приезжали и были под государевой рукой послушны, а не видя детей своих и жен, сделаются непослушны и воевать станут!..

Пущин, соглашаясь, кивнул и продиктовал:

— «Да мы же, холопи твои, в прошлом во 154-м году ходили на твою государеву службу, на твоих государевых изменников и непослушников, на колмацких людей. И твоим государевым счастьем колматцих людей побили. И что взяли мы, холопи твои, колмацкова живота и ясырю, и он, князь Осип, тот колмацкой живот и ясырь у нас, холопей твоих, насильством своим сильно поотнимал всякими бедами да привясками. И тот наш ясырь перекрестил без твоего государева указу и вывесть хочет ис Томского к Русе…»

— В конце напишите, что хоть воевода пришлый изменил, а мы тут, в Сибири, народились, умрем и государю всегда верны были и будем без измены! — сказал Иван Володимирец.

Выполняя этот наказ и заканчивая челобитную, Тихон Мерщеренин написал: «А мы, холопи твои, народилися и состарились под твоею царьскою державою в Сибири и в русских городех, а некакова дурна от нас не бывало. А служили мы, холопи твои государевы, отцу твоему государеву блаженной памяти великому царю и великому князю Михаилу Федоровичю всеа Руси и тебе, государю, верою и головами своими, за тебя, государь, складываем головы свои против твоих государевых неприятелей и служим безызменно, измены нашей в Сибири никакие не бывало».

— Все ли повинились из Осиповых ушников? — озабоченно трогая ус, спросил Бунаков. — Нельзя оных оставлять на воле, дабы государя ложными вестями не смутили и на нас бы опалу не навели…

— Из первых изменников Родька Качалов да Макарка Колмогорец к миру не являлись и ответ не держали! — зло крикнул казак Логин Сургуцкой. — С руки воеводской немало лет кормились, добра немеряно нахапали, нас живота лишая!..

— Коли к миру не явились, надобно нам самим к ним пожаловать для разговору! — воскликнул Васька Мухосран. — Верно, Илья Микитович? — повернулся он к Бунакову.

— Верно! — согласился воевода. — И приказал Сургуцкому: — Собери казаков да ступайте на двор к Родьке Качалову немедля, поучите мир уважать!

— А что уворовал да награбил живота казачьего, меж собой поделите! — добавил Федор Пущин.

Илья Бунаков встрепенулся при этих словах, намереваясь что-то возразить, но промолчал и опустил глаза.

— Проучим, уж как проучим! — весело сказал Сургуцкой и вышел из трапезной.

Несмотря на густеющие сумерки, на церковной площади толпилось немало казаков, и Логин без труда собрал охотников явить Качалову волю круга.

Глава 26

Сын боярский Родион Качалов сотворил молитву перед иконой Спаса, перекрестился трижды двуперстно и подошел к столу, дабы задуть три свечи в золоченом подсвечнике и направиться за бархатную занавесь к перине, как услышал сильный стук в ворота и громкий гарк многолюдья. От нехорошего предчувствия сердце заколотилось, он спешно накинул червчатый кафтан, снял со стены замковую пищаль и вышел во двор.

— Кто такие? Чо надобно? — громко спросил он, подойдя к воротам.

— Открывай, поговорить надо! — отозвались снаружи. Родион узнал голос Сургуцкого.

— Не время на ночь глядя словесами трясти! Подите прочь, не то из пищали пальну!

За воротами гомон враз перешел в злобное многоголосье выкриков.

— Мы те пальнем, падла! Напугал бабу х…ром!

— Открывай немедля!

— Перемахнем через заплот и раскатим твои хоромы по бревнышку!..

Нехотя Родион снял с железных крюков перекладину-засов и отошел от ворот. Они тут же распахнулись, и во двор ворвались десятка три казаков, вмиг окруживших хозяина. При свете полумесяца было видно, что иные из казаков с пищалями, иные саблями опоясаны, а у большинства в руках палки-ослопы…

— Отдай, не то уронишь! — вырвал из рук Качалова пищаль казак Иван Тарский.

— Ты в кого грозился пальнуть, свиная харя! — схватил за грудки Родиона Логин Сургуцкой.

— Не ведал, кто снаружи, думал тати ночные… Пошто на ночь глядя пожаловали?

— А пошто ты, х…р облезлый, к миру не явился и не повинился! Пошто к изменному воеводе Осипу пристал? — ткнул ему в бороду кулаком казак Бурундук Кожевников.

— Не в чем мне виниться! — вытирая окровавленные губы, процедил Качалов. — Воевода государем поставлен, я ему, а стало быть, государю верен… А с вором Подрезом заодно не был и не буду!..

— Ты, клоп вонючий, воевода Осип миру и государю изменил, а ты потатчик вору! Бей его, казаки! — крикнул Сургуцкой, выхватил у стоявшего рядом казака ослоп и перетянул им по спине Качалова. Казаки сбили Родиона на землю и стали остервенело пинать его ногами и бить ослопами. Он сжался в комок, защищая голову руками. Громко закричал от боли, но это не остановило казаков. «Забьют насмерть», — в страхе подумал он и закричал истошным голосом:

— Объявляю великое царственное слово и дело на воеводу Илюшку Бунакова и дьяка Бориса Патрикеева!

Казаки, как по команде, перестали его бить и вопросительно посмотрели друг на друга.

Слово и дело — не шутка, любой сыск останавливает.

— В чем твое слово? — недовольно спросил Сургуцкой.

— Про то не вам говорить буду! — морщась от боли, с трудом поднялся Качалов.

— За пристава пойдешь! — сказал Сургуцкой и повернулся к стоявшему рядом казаку Тарскому: — Иван, ты при коне, к тебе приставим до утра, закрой у себя в доме. Пищаль его себе оставь, она ему не пригодится боле.

Качалову связали руки за спиной, вывели со двора и водрузили верхом на коня. Тарский сел за его спиной и двинулся к своему дому, стоявшему на соседней улице в полуверсте от дома Качалова.

Подъехав к дому, он сдернул с коня Родиона и завел в избу. Жена еще не спала и недоуменно посмотрела на мужа.

— Подпол открой! — велел он ей. Когда жена подняла крышку лаза, подвел к нему Качалова и подтолкнул к лестнице, ведущей вниз. Качалов опустился на несколько ступенек и попросил:

— Руки развяжи…

— Обойдешься! — усмехнулся Тарский и толкнул его ногой в спину. Качалов мешком полетел вниз.

Когда Тарский с Качаловым скрылись из виду, Логин Сургуцкой закричал:

— Казаки! Пошли в дом, ищите поклепные на мир письма. И делите меж собой награбленное изменником!

Когда казаки ввалились в дом, их встретила воплями жена Родиона, Степанида:

— Ироды-ы! За что мужа увечили, разбойники? Куда подевали?

— Заткнись, не лайся! Родька твой изменник и за то ответит перед миром! Показывай бумаги, какие есть!

— Ничего я вам не покажу. Подите прочь!

— Замолчи, сука! — оттолкнул ее Сургуцкой и направился в угол к большому, обитому полосами раскрашенной жести сундуку. Поднял тяжелую крышку, выкинул под ноги казакам две собольи шапки и постав камки:

— Разбирайте!

— Тати, грабители! Не отдам! — завизжала Степанида и повисла на шее у Сургуцкого. Тот скинул ее резким движением и ударил кулаком в лицо.

— Люди добрые, убива-ают! — заголосила Степанида.

Тут же громко завыли малолетние дети, до этого молча поглядывавшие с полатей. Выскочила из-за бархатной занавеси, отделявший бабий кут, свояченица, кинулась к Сургуцкому и закричала:

— Оставьте, христа ради! Побойтесь Бога! Вы не мужики, коль только можете с бабами воевать!

Бурундук Кожевников перехватил ее, плотно прижав к себе за талию.

— Ишь, справная!.. А ну-ка, пойдем в сени, узнаешь, мужики мы аль нет! — Он потащил ее за порог.

Девка неожиданно вцепилась ногтями ему в лицо и располосовала в кровь щеку.

— Ах ты, бл…дь! — разъярился Бурундук, намотал волосы на кулак и потащил девку за порог. Та, визжа от боли, вцепилась обеими руками в дверную скобу-ручку. Бурундук сорвал с нее нательный крест с изумрудными камешками, сунул его за пазуху и ударил девку кулаком под дых. Она разжала пальцы, он выволок ее в сени и завалил на пол…

А Сургуцкой тем временем продолжал выбрасывать из сундука содержимое, а казаки разбирали кто отрез сукна аглинского, кто кафтан новый, кто шаль, кто рубашку либо штаны… Другие сорвали со стены завеси китайского шелка, ковер калмыцкий. Делили связку соболей.

— Где бумаги? — дойдя до дна сундука, схватил Логин хозяйку за волосы.

— Не ведаю, какие бумаги ищешь!..

— Всё ты ведаешь, сучка!

Он подошел к кровати, скинул на пол подушки, достал подголовник, поднял крышку и вытащил из левого отделения сверток бумажных листков, перевязанных шерстяной ниткой. Сорвал нитку и стал просматривать листки на столе у свечей.

— Вот она! — радостно воскликнул он, поднося лист ближе к горящим свечам. Это была его, Логина Сургуцкого, заемная кабала на пятнадцать рублей, почитай, закабалил Родька на два годовых жалованья. Теперь пусть попробует возвернуть! Он сунул бумагу за пазуху. Туда же отправил горсть перстней и колец с каменьями, извлеченных со дна подголовника.

— Логин, это что за бумаги? — спросил Кузьма Мухосран.

— Кабалы займовые, — ответил Сургуцкой, рассматривая остальные листы. — А вот и крепости кабальные на двух людей… А ведь холопить и крепостить людей в Сибири не велено. И за то ответит пред государем!

— Холопов сих тесть Родиону подарил! — подала голос Степанида, промокая рукавом кофты кровь под носом.

— До тестя доберемся!

— Логин, я ведь тоже Родьке писал заемную кабалу на три рубля, нет ли ее тут? — спросил Кузьма.

— Щас гляну, вот на енисейких казаков кабалы, вот на кузнецких да кетцких… А вот и твоя!

— Так-то вернее! — удовлетворенно потер он руки.

Покинули казаки дом Качалова далеко за полночь. Никто без добычи не остался.

На следующий, апреля четырнадцатый, день на площади перед церковью Богоявления с самого утра кипел сход, на коем верховодили Федор Пущин, Иван Володимирец, Васька Мухосран с братьями Кузьмой и Данилой. Узнав от Логина Сургуцкого, что Качалов объявил слово и дело на поставленного миром воеводу Бунакова и дьяка Патрикеева, Васька в ярости закричал:

— Не надлежит слово сие принимать от изменника! Ложно объявил!..

— Доносчику первый кнут! На козле растянем, все вызнаем и чего для ложно на нас клепал, и слово на воеводу объявлял, — сказал Федор Пущин. — А где Родька-то сам?

— За приставом у Ивана Тарского, — ответил Сургуцкой. — Да вон Иван уж привез его за бедрами на коне! — махнул он рукой в сторону подъезжавшего верхом к площади Ивана Тарского.

Васька Мухосран сдернул с коня связанного Родиона Качалова и схватил за бороду:

— Подписывай повинную, что ложно поклепал на Федора Пущина и других!

— Ни на кого я не клепал! Подписал токмо челобитье!

— Вот токмо и повинную подписывай, что та челобитная ложная! — передразнил его Васька.

— То мне не ведомо, и виниться мне не в чем… Я великое царственное слово объявляю на Бунакова да Патрикеева!

— Миром порешено на воеводу великое царственное слово не принимать, покуда не будет указу от государя по Осиповой измене. А повинную подписывай!

— Не стану!..

— Кнутобой, — крикнул Пущин Степану Паламошному, — поработай как следует!

Родиона Качалова растянули на козле, и Паламошный с оттяжкой стал бить Родиона кнутом. На пятидесятом ударе тот взмолился:

— Хватит!.. Подпишу повинную!

— Сразу бы так! — ухмыльнулся Федор Пущин и сказал Ивану Тарскому: — Отвези его в новую съезжую, пусть воевода с дьяком решат, что с ним делать.

Илья Бунаков долго не раздумывал. Ткнул несколько раз кулаком Родиону в зубы и приказал денщику Семену Тарскому, брату Ивана:

— Отведите его на трюмный двор, чтоб хайло поганое не разевал! Глядишь, там поумнеет! Верно, Борис Исакович? — повернулся он к Патрикееву.

Тот согласно кивнул головой.

Глава 27

— В нашем дому прибыло! — осклабился в ехидной усмешке тюремный сиделец Степан Солдат, подойдя к Родиону Качалову, которого впихнули в заполненную арестантами тюремную избу. — Сидельцы, сколь с него влазного возьмем?

Он хлопнул Качалова по спине, тот поморщился от боли и выругался.

— Отвали! — отпихнул Солдата Васька Былин. — Вишь, человеку плохо. Родион, присядь на лавку. И тебя взяли…

Качалов огляделся, привыкая к полумраку, и мрачно сказал:

— Взяли…

— Что там бунтовщики творят? — спросил Петр Сабанский.

— В городе измена полная… С меня на козле повинную вымучили, что ложно в доношении на Гришку Подреза руку приложил… Двор мой разграбили…

Голос Качалова задрожал от обиды, вздохнув, он продолжил:

— При детишках женишку мою и свояченицу непотребным лаем лаяли, опозорили… Монисты с вороту сорвали, монисты серебряные по шесть рублей… Колты их да мою шапку черевчатую с собольим исподом да золотой нашивкой увели… Кресты нательные серебряные же сорвали, даже и у работницы… Сорок рублей с полтиною денег было, все взяли…. Заёмные кабалы на сорок же рублей Логин Сургуцкой покрал….

— Вот гады! Они ведь и наши дворы пограбят!.. — воскликнул Дмитрий Белкин.

А Качалов продолжал жаловаться:

— Две трубы полотна доброго по пятьдесят аршин на девять рублев унесли… Перстень и крест золоченый с меня содрали… Да он же, Логин Сургуцкой, с товарищами живот тестя моего, Андрея Глазунова, взяли ноне поутру…

— А что поделаешь, сила-то у них! — вздохнул тяжело Иван Москвитин.

— Сила у государя! — возразил Сабанский. — Ему об измене отписать надобно! Ты, Иван, до Охотного моря первый путь проложил, а Федька Пущин рядом, на Бии и Катуни, острог не поставил!.. Так кто государю более услужил?..

— Как тут отпишешь: ни чернил, ни бумаги! — сказал с сожалением Москвитин. — Васька Ергольский караульным приказал настрого все передачи от родичей обыскивать. Вон сегодня мой каравай весь искрошили… Как тут весточку за город передашь! Да и кто отвезет?..

— С воеводой, Осипом Иванычем, совет держать надобно! Он челобитную государю отправит, у него везде свои люди есть, — предложил Дмитрий Белкин.

— Да Осип Иванович сам, почитай, под арестом в доме своем. Там караульных не мене, нежели здесь вкруг тюрьмы! — грустно махнул рукой Качалов. — Токмо холопов за водой выпускают…

Все замолчали, понурив головы.

Васька Былин подошел к Сабанскому и зашептал на ухо:

— Через холопов-то и можно с воеводой списаться иль изустно связь держать!

— Так-то так, токмо каким путем на холопов выйти? — почесав бороду, спросил Сабанский.

— Другого пути не ведаю, как чрез караульных…

— Кто ж согласится! Убоятся изменников.

— Деньги любой страх развеют… Караульные у заплота меняются часто, а вот поговорил бы ты с Трифоном Татариновым, он ведь кум тебе.

— Тришка?! Не согласится — трусоват мужик. Однако и до денег весьма жаден… Подойду к нему, попытка — не пытка!

Тюремный дворский Трифон Татаринов сидел на лавке, навалившись спиной на острожную стену, и наблюдал, как арестанты рыли яму для отхожего места. Одного отхода не стало хватать на всех. По утрам сидельцы стояли в очередь, дабы справить нужду, иные, не утерпев, опрастывались в углу острога. Дабы весь двор не загадили сидельцы, и велел Трифон поставить рядом с прежним отходом новый.

Апрельское солнце порядком припекало, Трифон расстегнул кафтан, вышел за стену к караульным, напился из кадушки воды и опять вернулся на лавку.

К нему подошел Петр Сабанский.

— Дозволь присесть, кум.

— Садись, жалко, что ль!

— Трифон, а ты за свой живот не боишься? — с цепким прищуром неожиданно спросил Сабанский.

— А что мне бояться, я против мира и новой власти не иду, — мрачно ответил Татаринов.

— Ты не токмо не идешь против бунтовщиков, ты им служишь! А ты мыслишкой-то пораскинь, куманек, чем для тебя сие может кончиться!

— Мое дело телячье… Я свою службу несу! А то, что вы наверху перецапались, меня не касаемо.

— Ишо как касаемо! Ты ведь государю Алексею Михайловичу присягал? Присягал! А идешь с изменниками заодно. Сия власть изменная, а посему временная! Все бунтовщикам пред государем ответ держать придется!

— Че те надо, че ты ко мне прилип!

— Я те по-родственному советую: держись от бунтовщиков подальше!

— Вы вон не согласились — и ноне тут, а я на воле!

— Сегодня на воле, а завтра можем местами поменяться, государь измены не простит.

— А мир градской вас за изменников почитает и тоже на государя шлется!

— Я тя предупредил, кто не с государевым воеводой Осипом Иванычем, все ответят! А за тебя, коли нам поможешь, слово замолвим, и наказания государева минуешь!

Трифон вскинул брови и спросил:

— Ну и какова помощь потребна?

— Помоги снестись с воеводой Осипом Иванычем, — перешел на шепот Сабанский.

— Нет, нет, нет! — замахал руками Трифон. — Мне моя шкура дороже! Хочешь, чтоб меня на козле растянули! Ведаешь, что воеводский дом под охраной…

— Ежели по уму сделаешь, никто не узнает! А я в долгу не останусь, денег моих бунтовщикам не достать. За каждую весть от воеводы по полтине получить сможешь…

— Как же я свяжусь с воеводой, в дом-то к нему не войти!

— Я те плачу, ты думай! Говорят, холопы его из дома ходят за провиантом да за водой, караульных кого купи, ежели что… Седни жена харч принесет, скажу, чтоб рубль тебе отдала, а далее за каждое письмо от воеводы или к нему по полтине будешь получать…

Тихон почесал затылок и недовольно выдохнул:

— Ладно, погляжу…

Глава 28

— Макар, да ты спробуй, спробуй пирога-то рыбного, который день почти ничего не ешь! Так ить и живота лишиться можно! — увещевал своего постояльца, кузнецкого подьячего Макара Колмогорца, конный казак Яков Кусков.

— У вас в Томском не от голода, но от бунтовщиков живота скорее лишишься! Чего удумали: отказать государем поставленному воеводе! — сокрушенно покачал лысой головой Макар. — Мало того, и от меня домогаются, дабы пристал к ним! Однако сего не будет! Я государю и Осипу Ивановичу не изменю!

Макар пристукнул кулаком по столу:

— А главные поноровщики — воеводишка Бунаков, дьяк Патрикеев да Федька Пущин! Пристали к подлому люду, к смутьянам, да по их воле творят измену!

Яков согласно покивал головой:

— Так-так…. Больше других народ мутят братья Мухосраны, особливо Васька, гаденыш! Беглый, он есть беглый, сколь волка ни корми, всё в лес смотрит…

— Он же казак, — сказал Макар.

— В казаки поверстали. А так-то он беглый от тягла мужик с Вологодчины…

— Яков, опасаюсь за соболью казну, не успел Осипу Ивановичу сдать кузнецких соболей-от… Как бы их бунтовщики не пограбили! Вечор Родьку Качалова до нитки обобрали. Схоронить бы где…

Со двора раздался громкий стук в ворота двора и следом яростный лай цепного пса.

Яков поднялся, глянул в окно и встревоженно воскликнул:

— Беда, Макар! Смутьяны пожаловали! Человек с десять, с ними Давыдко, денщик Илейки Бунакова…

— За мной пожаловали, воры! Укрыться бы мне, Яков… — спешно надевая дорогильный червчатый кафтан, сказал Макар. — Скажешь, что уехал….

— Спускайся в голбец! Я пойду ворота открывать…

Но открыть ворота он не успел. Казак Степан Кожевников по прозванию Бурундук перелез через заплот, открыл калитку, и во двор вбежали казаки с кольями и ослопами в руках.

— Где Макарка? — схватил за грудки Якова Бурундук. — Супротивника миру пригрел!.. Пред кругом он ответ держать будет!

— Уехал он, с утра уехал… Куда, не ведаю.

— Врешь, падла! — перетянул Якова ослопом по спине Игнат Петлин. — Видел я, как с полчаса тому по двору он лазил. Здесь он, братцы!

Игнат Петлин был соседом. Кускова.

— Пошли в дом! — ткнул Якова в спину сын Игната, Филипп. — Говори, где он, ино с ним в караульную пойдешь!

— Не ведаю. Помстилось Игнату, то я в азяме Макарковом ходил по двору.

— Ищите, братцы, тут он! — крикнул Игнат и побежал с двумя казаками в клеть. Остальные двинулись в дом.

Обыскав клеть, Игнат тоже пошел к дому. Он переступил порог, когда Бурундук Кожевников и денщик Бунакова Давыд тычками выталкивали из голбца Макара.

— Под мешками схоронился, думал тряпкой оборотиться! — с усмешкой сказал Бурундук.

— Ну, что, Колмогор, подьяческая душа, приложишь руку к челобитной на воеводу-изменника и к одиначной записи кругом составленную? — сурово спросил Давыд.

— Князь Иосип Иванович государем поставлен, я ж государю верен до конца живота моего!..

— Ах ты, тварь лысая! А мы что, не присягали! Умнее мира себя мнишь? — взвился Филипп Петлин. Схватил Макара за бороду, согнул в поясе и пнул коленом под дых. Тот коротко ойкнул, будто икнул, осел на пол и свернулся калачиком на боку, обхватив голову руками. Филипп со всей силы стал пинать Макара. Его поддержали Давыд, Ипат и Бурундук. Под ударами их сапог Макар лишь перекатывался с боку на бок.

— Не ходи против воли круга! Не ходи! — приговаривал Давыд. — Оставь воеводу-изменника!

— Сами вы изменники! — прохрипел Макар.

— Ах ты, падла! — воскликнул Бурундук, высоко подпрыгнул и опустился пяткой сапога на бок поверженного. Колмогорец взвизгнул, ноги его сами собой выпрямились, он закатил глаза и, как рыба на берегу, стал беззвучно хватать ртом воздух.

— Не убей, гляди! — сказал Ипат — Нам его к воеводе надо отвести!

— Да ниче ему не сделается! А ну, вставай, гнида! — потянул Бурундук Макара за шелковый пояс и сильно встряхнул. Из пояса выпал кошелек с деньгами. Давыд быстро схватил его, развязал и вытряхнул содержимое в свою шапку. Пересчитав, весело воскликнул:

— Боле четырнадцати рублев! После разделим! — Давыд ссыпал монеты обратно в кошелек и сунул его себе за пазуху. Бурундук глянул на него и криво усмехнулся.

— Животишков-то с Оськой немало натаскал в подьяческий карман, а нам за два года жалованья не дадено! — зло сказал Ипат и повернулся к Якову Кускову: — Где его рухлядь?

Яков опустил глаза и пробормотал:

— Сумы да короб в сенцах…

Бурундук с двумя казаками принесли в горницу две большие кожаные сумы и берестяной короб с крышкой.

— Вот оно, наше жалованье! — радостно воскликнул он, вытряхивая из сумы собольи шкурки.

— Сии соболя кузнецкие в государеву казну… — пробормотал Макар, усаживаясь с трудом на лавку.

— Хватит враки разводить! — одернул его Давыд. — Ведаю от подьячего Захарки Давыдова, что ты вместе с Осипом в государеву казну всё сдал, токмо лучших соболей себе оставили, дабы торговать. Сколь тут соболей?

— Шесть десятков на тридцать рублев… да сто собольих хвостов ценою восемь рублев, да пять бобров карих на двенадцать рублев с полтиною… во второй суме пятьсот корольков белых отборных ценою пятнадцать рублев…

— Ишь, всё посчитал!.. — скривился в усмешке Давыд. — Казаки, нас двенадцать — берите каждый по пять соболей да десятку хвостов, остальное снесем во двор воеводе Бунакову, пусть раздаст кому хочет.

— А тут у нас что за тряпье? — Бурундук вытряхнул на пол содержимое короба. — Кто поизносился, разбирайте рубах трое и штанов столько же. Я ж, пожалуй, возьму камку китайки красной, аршин пять будет…

— Восемь… мрачно сказал Макар. — Да китайки же травной и желтой по восемь аршин же… Всего на десять рублев…

Казаки не заставили себя долго упрашивать. Расхватали шкурки, располосовали ножами на куски косяки китайки и поделили меж собой.

— Вставай! К Илье Микитовичу пойдем! — пнул Макара в колено Давыд и приказал Якову Кускову: — Ты тоже собирайся! Воевода определит куда тебя!

Морщась от боли, Макар неспешно стал натягивать поверх кафтана лазоревый аглинского сукна азям, опоясался кушаком с ножом. Но подскочил тут же Филька Петлин и отобрал нож. Едва надел шапку с собольим исподом и верхом из гвоздичного кармазина, как получил от кого-то сильный тычок в спину концом ослопа и упал перед порогом под смех казаков.

Когда вышли за ворота, уже надвинулись сумерки. Впрочем, и весь день был более схож на осенний: небо затянуто серой пеленой, а полдня шел дождь со снегом. И только сейчас небесный свод очистился, лишь далеко на западе грудились пылающие от невидимого закатного солнца тучи, образуя кроваво-охряное зарево, будто где-то там далеко горел город. Сапоги скользили по раскисшей дороге, и Яков с Макаром то и дело хватались друг за друга, чтобы не упасть. Окружавшие их казаки колья и ослопы оборотили в посохи. Бурундук Кожевников, когда проходили мимо его дома, забежал и оставил изъятую у Колмогорца добычу жене.

Дорожка к воеводскому двору была посыпана речным песком с галькой. Воевода Илья Бунаков во дворе разговаривал с Федором Пущиным. Рядом стояли денщики Семен Тарский и Митька Мешков, войсковой подьячий Тихон Мещеренин и с десяток казаков.

— Челобитную от ясашных, Федор, непременно надо у князцов всех волостей подписать, так что поезжай завтра же…

— Сделаю, сделаю, Илья Микитович! — согласно кивнул Пущин и обратился к Мещеренину: — А ты, Тихон, от посадских составляй челобитье.

— И о крестьянах не забудь, у них на воеводу и Ваську Старкова много добрых слов найдется, — усмехнулся Бунаков.

В открытые настежь ворота вошли казаки с арестованными Макаром и Яковом Кусковым. Денщик Давыд подбежал к Бунакову.

— Илья Микитович, по воле круга привели Макарку Колмогора. С миром заедино быть не желает!..

Колмогорца с Кусковым подвели к воеводе и Пущину.

Федор зло спросил:

— И пошто ты, Макар, с миром не тянешь, воле его противишься?

— Я с Гришкой Подрезом, вором и изменником, быть заедино не желаю! А вам всем Бог судья…

— Повинись, Макар, покуда не поздно! — сказал Бунаков.

— Мне виниться не в чем, и твои казаки тоже воры! Всю меховую государеву казну из Кузнецкого мною привезенную пограбили!..

— Ах ты, тварь, казаков позорить! — взвился Бунаков и ударил Макара в подбородок. — Бурундук, поучи его!

Кожевников с маху ударил упавшего на землю Макара по спине ослопом, потом еще и еще…

— Ну как, будешь с миром заедино? — брезгливо пнул его сапогом Бунаков.

— Я государю не изменю, с вами не буду! — упрямо выдохнул Макар.

После полусотни ударов Бунаков сказал:

— Ладно, завтра с ним разберемся! А на ночь оставьте его за приставом вон у соседа моего, Басалая Терентьева. — Да в железа его, в железа! — зло крикнул он.

— А с этим че делать? — кивнул Давыд на Якова Кускова.

— Пускай домой идет и думает, с кем быть! Не то и ему место в тюрьме найдем!

Нет, не зря говорят, что мужик без пояса, что татарин без креста! Макар благодарил Бога, что бунтовщики не заметили в поясе второй кошелек с десятью рублями. За полтину Басалай Терентьев не только не стал заковывать его в железа, но и дозволил сходить в баню, день-то был субботний. Но попариться не довелось: тело и без того горело от ссадин. Запирая его в холодную клеть, Басалай раздобрился и кинул ему овчинную шубу и армяк. И хотя Макар устроился удобно на широкой лавке, но долго не мог заснуть: одолевали думы о том, что с ним будет, скоро ли дойдет весть о бунте государю…

Проснулся он, когда оконце, затянутое бычьим пузырем, горело ярким желтым светом. Макар надел кафтан, туго опоясался, достал гривенник из кошелька и спрятал кошелек за пояс. За гривенник Басалай принес ему полкринки молока, в деревянной чашке репы-паренки с хлебом и кусочек вяленого мяса.

Однако закончить свою трапезу Макар не успел. Дверь кельи отворилась, и Басалай хмуро объявил:

— Там тебя казаки требуют…

— Че они в такую рань? — насторожился Макар.

— Какая те рань! Полдень скоро, разоспался ты…

Выйдя с Басалаем на крыльцо, Макар сразу понял, что ничего доброго ему ждать не приходится. Во главе полутора десятков казаков с кольями и ослопами стояли главные горлодеры на кругах: Васька Мухосран, тюменский казак Никита Немчинов-Барабанщик, на недавнем круге выбранный есаулом, да беглый Тихон Донщина.

— Колмогор, объявляю тебе волю круга: либо ты с миром заодно и прикладываешь руку к одиначной записи, дабы к изменнику Щербатому не приставать и новому воеводе Илье Микитовичу быть послушным, либо узнаешь, почем фунт лиха! — сурово объявил Васька.

— Осипа Ивановича государь поставил воеводою, а я государю до конца живота моего верен буду. Не стану руки прикладывать к воровским бумагам, хоть кожу сдирайте! Вот те крест! — Макар ткнул два перста в переносицу и нервно перекрестился.

— Ах ты, сучий потрох! Сдерем, токмо поначалу продубим ее! Кто с изменным воеводой заодно, тот сам изменник, государю добра не желает! Берите его, казаки! — скомандовал Васька.

Никита Барабанщик и Тихон подскочили к Колмогорцу, сдернули его с крыльца и сбили на землю. Васька Мухосран первым опустил с маху свой кол ему на спину. Его поддержали другие казаки, замолотили, будто сноп.

— Винись, падаль! — пнул его сапогом Васька.

Но Макар молчал.

— Снимай азям! Слаще будет!.. — дернул Васька за рукав азяма так, что раздался треск по шву у плеча.

— Господи Исусе Христе, яви свою волю, покарай сих воров! — воскликнул Макар.

— Ну, сволота, лучше помолись пред смертью! — Васька выхватил нож из-за голенища сапога и замахнулся. — Подпишешь одиначную запись?

Макар выставил в страхе руки, защищаясь, но ничего не сказал.

Васька махнул ножом, ловко перерезал шелковый пояс и сорвал его. Поднял упавший на землю кошелек, сунул его Никите Барабанщику:

— Делите поровну! А ты, тварь, не поминай Господа нашего всуе! — Васька рванул ворот рубахи Макара и сорвал с груди позолоченный серебряный крест, украшенный жемчугами, и сунул себе за пазуху.

— Последний раз спрашиваю, с миром тянешь али с изменником-воеводой? — пнул его в голову Васька.

— Я с государем, а стало быть, с воеводой!.. — не сразу выдохнул Колмогорец.

— Ну, падла, пойдешь рыбам на корм! Казаки, ведите его к Ушайке!

Никита Барабанщик и Тихон Донщина подхватили под мышки Макара, поставили на ноги и тычками погнали со двора. На дороге, ведущей к речке, несколько раз казаки сбивали его на землю прямо в грязь, волокли по ней, порвали кафтан, вырвали клок из бороды и бранили непотребной бранью…

На мосту через Ушайку, от которого дорога шла наверх к острогу, остановились. Васька Мухосран обратился к Макару:

— Ну, че, одумался? Аль еще в грязь хочешь?

— Грязь не сало, высохла и отпала!.. А вы за всё ответите, воры! — неожиданно зло сказал Макар.

— Ух ты, сучье отродье!.. — выдохнул Васька. Лицо его от ярости побледнело так, что точки угрей на лице стали чернее и, казалось, выдались из кожи наружу. Он ударил Макара колом по голове, сбил шапку. Размашистым пинком сбросил ее с моста в бурлящую коричневую, будто брага, воду и ударил еще раз, целя по лысине. Макар чуть отшатнулся, и удар пришелся по плечу, лишь ободрав кожу на голове.

— Убью, гад! — вконец рассвирепел Васька. Ударил Макара колом под коленки. Тот упал, как подкошенный, ничком, обхватив голову руками. Между пальцами струилась кровь.

Васька размахнулся, чтобы ударить по затылку, но кто-то повис у него на руках.

— Васька, не бери смертный грех на душу!

Это был конный казак Василий Балахнин, шедший к обедне в соборную церковь.

— В воду его кинуть! В воду!.. — вырывался из его рук Мухосран.

— Ладно, Василий, пусть круг решает, че с ним делать! — поддержал Балахнина Никита Барабанщик.

Воевода Бунаков с воли круга определил отдать Макара Колмогорца за пристава Василию Балахнину.

Глава 29

После двухнедельной отлучки Федор Пущин вернулся в город. Не одну волость ясашных людей довелось объехать в седле, составляя челобитные и собирая подписи мурз и князцов. На другой по приезде день в дом к нему пришел денщик Бунакова, Семен Тарский, и известил, что воевода велит ему быть на совете по полудни, однако не в съезжей избе, но в доме самого воеводы.

Войдя в дом, Федор перекрестился, поздоровался, снял однорядку и сел на лавку к столу, за которым сидели хозяин Илья Бунаков, дьяк Патрикеев, пятидесятник Иван Володимирец, из казаков только Васька Мухосран да Тихон Мещеренин.

— Ну, как, Федор Иваныч, с пользой ли сходил по урману? Добыл ли челобитья государю на Щербатого?

— С пользой, с пользой, Илья Микитович! — сказал Пущин, доставая из кожаной сумы свиток бумаги. — Привез три челобитья. Заглавная из них от одиннадцати чулымских и низовских волостей Томского уезду подписана либо князцами, либо ясаулами, либо простыми ясашными людьми. Тут и Кортовская волость, и Чепинская, Большая и Малая Провские, Чурубарская и прочие иные.

— Ужель и мурза Изегельдеев подписал? Он ведь всегда в страхе великом от Щербатого, — спросил с ухмылкой дьяк Патрикеев.

— Подписал, куда ж он денется… И князец Чурубарской волости Ягода Айкулов подписал, и князец Малой Чаенской волости Михайло Тондусов подписал же… Новокрещен Митька Тихонов весьма помогал, толмачил добре… Ибо иные так скоро лопотали, что я не понимал их…

— А другие два челобитья от кого? — спросил Бунаков.

— Одно от подгородных служилых и подводных низовских татар, а другое пять князцов Чулымской волости подали.

— О чем сии остяцкие явки? — спросил Тихон Мещеренин.

— Жалуются, что они шертовали государю платить ясак добрым зверем безподменно, а Осип менял на плохого и плохих соблей велел сдавать в казну государю, себе же добрых брал. А тех, кто роптал да противился кнутьем да огнем усмирял, да в тюрьму кидал…

— Вот она, корысть воеводская, государя пользы лишал! — воскликнул Васька Мухосран.

— Жалуются, что брал воевода ясак за мертвых и за старых, и за хромых, и за слепых, кои зверя добывать не могут… — Или вот пишут, — развернул лист Пущин. — «И будучи в Томском городе, он, князь Осип, чинил нам, сиротам твоим, обиды и тесноты, и налоги, и гонение великое, и твоему государеву ясаку утерю делал… многих нас, сирот твоих, сделал безо всякого промыслу, отнял у нас, сирот твоих, всякие бобровые и соболиные, и звериные промыслы, рыбные ловли, и всякие промыслы перевел на собя». Особливо просят избавить их от извозу, ибо то мешает ясачному промыслу, пишут, что женишки их ходят в подводах, нарты тянут на себе, многие помирают и робят вымётывают от стужи и тяжелой работы… Особливо, когда на калмыцкие торги осииовы товары тянут.

— Да уж, с калмыцких-то торгов он не только остяков посбивал, но, почитай и нас всех, — покачал головой Тихон Мещеренин.

— Еще пишут, — продолжил Федор Пущин. — «Он же, князь Осип, у многих нас, сирот твоих, насильством своим, всякими привязками поотнимал сильно многих детишек наших и перекрестил и вывесть хочет к Русе».

— Государь и прежде указывал, дабы ясачных и ясырь не холопить, обид им не чинить и на Русь не отправлять! — сказал дьяк Патрикеев. — Помню еще при воеводе Иване Ивановиче Ромодановском, Федор, — обратился он к Пущину, — ты, верно, помнишь, как татарин Ерголак пришел к нам из киргизской земли, за верную службу царю от воеводы и служилых людей получил военной добычи на сто рублей, а явился князь Осип, ограбил Ерголака, и тот ушел с семьей обратно в киргизы…

— Да, о том многие знают, — кивнул согласно Пущин и продолжил: — А чулымские князцы просят оградить их от киргизцев, кои с их людей тоже ясак берут…

— Чулымцев, подданных государя, в обиду не дадим, второй ясак им платить не надлежит, придет время, и киргизцев замирим! Токмо воеводы в Сибири надобны, радеющие за государя, а не своей корысти и корма ради власть имающие! — возвысил голос Бунаков.

— Верно, верно, Илья Микитович, быть сему! Ведь я еще помню, как мы Томский город ставили, а ныне остроги русские по всей земле Сибирской стоят. Сколь языков диких, кои меж собой воевали, замирили и под руку государеву подвели! — поддержал Иван Володимирец.

— А челобитные от пашенных крестьян да от жилецких и оброчных людей готовы ли? — спросил Федор Пущин.

— Составлены, — сказал Тихон Мещеренин, — моею рукою писаны. Едва ли не сотня мужиков подписались. Федор Вязьмитин подписи собирал. На прикащика Ваську Старкова жалуются, что государеву десятину заместо двух тысяч четырех сотен пахать велел в три тысячи шесть сотен. Да в тягло положил робят малых в восемь-десять лет, да велел государеву десятину пахать за беглых, старых и мертвых, да за тех, кто взят в город в винокуры да в палачи…

Федор Пущин хотел было рассказать, как они по пути к остякам заехали в Верхнюю слободу и пощипали дом Василия Старкова, но промолчал. Богата мошна была у Осипова ушника. Богатой была и добыча казаков, столь богатой, что Федор отправил зятя Ивана Павлова с изъятыми соболями, фарфоровой посудой да косяками камки китайчатой обратно в город… Себе же Федор взял кроме прочего окованный железом ларец, в коем лежали два бумажных мешочка весом около фунта с сухой травой, именуемой чаем. Десять лет тому Василий привез в подарок государю Михаилу Федоровичу от Алтын-хана четыре пуда такой травы. Часто со смехом он рассказывал, как отказывался брать никчемный, пустой дар, но Алтын-хан всё ж таки уговорил его. На тридцать рублей было чая упаковано в двести бумажных мешочков. Опасаясь гнева государя, дал ему поначалу на пробу фунта два, объяснив, что заливают его кипятком, а пьют с молоком. Государю чай пришелся по нраву. Тогда распробовал его и сам Василий и оставил себе десятка три бумажных мешочков. Берег чай, как зеницу ока. Баловал себя чаем два раза в год: на Пасху разговлялся да на своих именинах. Иной раз угощал именитых гостей. Все раз довелось спробовать напиток сей и Федору Пущину. Теперь вот досыта напьется… Старков похвалялся, что от многих недугов помогает…

— Да вот возьми сам прочитай, — подал Мещеренин челобитную Федору Пущину.

Федор прочитал челобитную, наобороте просмотрел подписи и сказал:

— В начале челобитной выборной староста Никита Черевов помянут, а руки его заверения нет…

— Недосмотрели, Федор Иванович, — виновато сказал Тихон Мещеренин. — Однако ж Никита грамоты не знает. Так что вместо него ты сам руку приложи. Вот гляди, место есть повыше слов «вместо томских пашенных крестьян Верхние слободы, старосты церковнаго Захара Иванова, Микифора Елчигина и во всех детей своих духовных вместо поп Ипатища по их веленью и руку приложил». Вот и напиши, что вместо выборного старосты Никиты Черевова сын боярский Федор Пущин руку приложил.

Бунаков окликнул денщика Семена Тарского и велел подать чернила и перо.

Федор сделал запись и стал просматривать челобитную от тридцати семи жилецких и двадцати одного человека оброчных. Челобитные все начинались примерно одинаково, и он опустил начало, пробежался бегло о жалобах на многочисленные государевы службы: на таможне, у соболиной казны, у пятинного хлеба, у двух мельниц, о посылках в Енисейск, Красный Яр, Кузнецк, Нарым… Что ж, от государевой службы никуда не деться, об этом можно было и не писать! А вот о том, что в страдную пору заставлял себе двор ставить, оставляя тяглецов без хлеба, да еще взятки выкрутил с них шестьдесят рублей, о том написано к месту. И тут о том же, что с «колмацких торгов» их сбивал и промыслов лишал. «А нас, государь, сирот твоих, на промыслы не отпускал. А которых отпускал, и с тех он имал посулов рубли по два и по три. А как, государь, те люди с промыслу приходили, и который что добыл или нет, и он с них имал по приходе по три соболя с пупки и с хвосты. А у ково, государь, было нечево дать, и он велел покупать и приносить к себе. А у ково, государь, нечем купить, и он велел садить в тюрьму и бить батоги и кнутом нещадно, а после, государь, побои по три соболя к себе велел же приносить».

— Челобитные от всего мира добрые! Харя воровская, изменная Осипа из оных явно предстает! — сказал удовлетворенно Федор Пущин. — Теперь надобно их государю как можно скорее явить!

— Вот ты и явишь! — твердо сказал Бунаков. — Составляй немедля список, кто с тобой в Москву пойдет, да сборы начинай, дабы в середине мая отбыть…

— Мне ведомо, что в казне денег нет. Где на жалованье челобитчикам денег взять? — озабоченно спросил Пущин.

— Верно говоришь, у меня денег нет… Под заёмные кабалы возьмем из казны церквей да из таможни, а взятое на весь мир разложим, — сказал Бунаков и, усмехнувшись, добавил: — Тем паче что таможенный голова Митрофанов, уроки телесные получив за таможенную печать, противиться шибко не будет!

Глава 30

Двор дома Халдея Девятого, уже полную седмицу бывший съезжей избой города, все эти дни, по словам ворчливой жены, стал проходным двором. Да и то: деньки были горячие, весёлые — по разным делам к новым властям, миром ставленным, воеводе Бунакову да дьяку Патрикееву, люди тянулись беспрерывной чередой. Халдей ворчливость жены осаживал: молчи, глупая баба, горница отмоется, а помощь градскому миру и начальным людям не забудется.

С утра в горнице засели Бунаков с Патрикеевым и велели денщикам никого не пускать к ним до полудня: разбирали челобитные, кои государю надлежало отправить, иные листы правили и отдавали подьячему Захару Давыдову переписывать набело.

— Иван Микитович, — обратился к Бунакову Патрикеев, — мая первого дня у меня именины, окажи честь, будь к столу! Гостей много не зову, токмо самых близких и да из родни…

— Благодарю, Борис Исаакович, за приглашение! Приду непременно!

Скрипнула дверь, вошел денщик Бунакова, Семен Тарский. Бунаков сердито глянул на него, мол, велено же не тревожить.

— Иван Микитович, — торопливо забормотал Тарский, — тут холопы Щербатого пришли, Вторушка Савельев да Савка Григорьев, дело-де у них до вас наиважное!..

— Ладно, пусть войдут!

— Чё надо? — неласково встретил Бунаков вошедших.

Сжав двумя руками шапку, Савельев покосился на подьячего Давыдова и сказал:

— Весть у нас тайная, токмо тебе, Иван Микитович, скажем, касаемо государева слова на воеводу Иосипа Ивановича…

— Говорите! — приказал Бунаков. — Тут все свои! Осиповы же изменные дела и без вас ведомы…

— Повелел нам Иосип Иванович пустить по городу слухи, — заговорил Савва Григорьев, — будто извет Григорья Подреза столь бездельный, что он сам хочет в том повиниться в съезжей избе перед вами, начальными людьми, а после и перед всем миром. Мы же те великие слова сами слышавши, не желаем, дабы от неправды воеводской государево дело замерло, потому и пришли…

— Верно, что с миром тянете! — в задумчивости сказал Бунаков. — Всё не угомонится, дьявол!

— Иван Микитович, вы уж нас не выдавайте! Ежели он узнает, что к вам бегали, живота нас лишит!

— Не бойтесь, ступайте к хозяину вашему и скажите, что слух по городу, как он велел, пустили! Мы же постараемся, чтобы государево дело не замерло! А что еще против мира он измыслит зловредное, нас о том извещайте, и то вам зачтется… О сей новой козни воеводы государю непременно отпишу! По всему, боится князь правды, коли ложные слухи пускает.

— Вот чёртов сын, как бы не смутил народ, окаянный! — воскликнул Патрикеев, когда холопы Щербатого вышли. — Чё делать станем?

— Надобно, чтоб Подрез в слове остался, что перед миром явил! Есть одна задумка, сам князь подсказал….

— Какая задумка?

— Когда свершится, поймешь!.. Вечером Подреза проведаю…

Вновь вошел Семен Тарский:

— Тюремный дворский Татаринов с делом каким-то…

— Ладно, давай…

— Иван Микитович, Петрушка горододел просит слезно оковы снять, ибо тесны и ноги у него опухли… Без вашей воли не смею. Что о том прикажете?

— За то, как он руку приложил, слова всего мира воровскими обозвал, сидеть бы ему со всеми в железах! — сверкнул глазами Бунаков. — Однако ж дело городового строения стало, плотники-неотёсы без него ни тяп-ляп! А государев указ о городовом строении исполнить надо! Так, Борис Исакович?

Патрикеев согласно кивнул.

— Захар, — обратился Бунаков к подьячему Давыдову, — возьми кого-нибудь еще, ступайте с дворским, поучите горододела батожками да отпустите…

Оковы с Петра Терентьева Давыдову помог сбить на тюремном дворе холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов.

Едва вышли за ограду, как Гришка с ухмылкой сказал:

— Петруша, а мне Борис Исакович велел с тебя за работу плату взять!

— За какую работу?

— Железа-то с тебя кто снимал? Мы! Стало быть, плати нам за работу. Иначе отведем к съезжей, отведаешь кнута на козле! Так, Захар?

Давыдов согласно кивнул и добавил:

— Ты, падла, не повинился еще и не сказал, кто тебя научил мирские челобитные воровскими именовать!

— Я уже многажды сказывал, что ошибся, ибо грамоте плохо обучен, — устало проговорил Петр.

— За этаку ошибку бить надо шибко! — оскалился кривыми зубами Гришка. — Но мы тя бить не станем, коли оплатишь нам работу.

— Сколь хотите?

— За такое дело не мене ста рублей! — сказал Давыдов.

Терентьев в изумлении вскинул брови и воскликнул:

— Нет у меня столь денег! Сто рублей токмо воевода стребовал, так он власть!.. А ты, Захар, всего-то кум Бунакову!..

И тут же скривился, будто от зубной боли, поняв, что сболтнул лишнего.

— Ах ты, падла, — схватил его за бороду Захар, — изволочу, как собаку! Денег у него нет! А на городовое строение тебе сколь выделено? Оське, стало быть, из тех денег дал? Ныне же власть в городе поменялась! Али ты новую власть не признаёшь? Против мира прёшь!

— Признаю, ибо Илья и Борис Исакович тоже государем поставлены!

— А коли признаёшь, так давай деньги. Не себе требуем!.. — двинул кулаком Петру под ребро Гришка.

— Да нету же денег, все плотникам расписал! Хватит из меня жилы тянуть!

— Э-э, Григорий, видать, придется его обратно в железа обуть да кнутом поугощать! — протянул Захар. Наклонил Петра за бороду вниз и ударил коленом.

Терентьев охнул от боли и закричал:

— Ладно, ладно, дам денег… Токмо, Христом Богом клянусь, нету у меня ста рублей, помене дам!

— Не торгуйся! — ткнул его в бок Гришка.

— Истинно говорю, — перекрестился Пётр, — остаточек токмо есть… Хотел еще одного плотника нанять…

— Сколь, говори!

— Пятьдесят семь рублев…

— Ладно, пошли к тебе. С паршивой овцы хоть шерсти клок! Да гляди помалкивай! Вильнёшь кому языком — пожалеешь!

Петр Терентьев после бани сидел за столом и пил квас, укутав в волчью полсть распаренные опухшие ноги, когда к нему вошли конные казаки Лука Пичугин да Петр Путимцев, кои среди первых были взяты им в плотницкую артель.

Перекрестились с поклоном на иконы, поздоровались с хозяином.

— Слава богу, отпустили тебя, Петро, идоловы дети! Дело без тебя не идет! На венец лишь тарасные стены подняли, а как к башням подступиться — не ведаем! Как здравие твое? Придешь ли завтра к строению?

— Эх, Лучка, какое тут здравие! Едва не обезножел от тесных оков! Душа горит: ни за что мучили! А ежели по правде сказать, так их челобитья и есть воровские. Знать, рука моя по божьей воле сие слово вывела ненароком. Видано ли дело — на лучших государевых людей руку подымать!

— Так, так! — согласно закивали казаки.

— Тут еще псы Захарко Давыдов да Гришка Артамонов взятку вымучили из плотницких денег…

— Да ну-у?! — изумился Путимцев. — Ужель посмели себе вымогать?

— Чаю, и себя не обидят… Говорили, для дьяка Бориса да второго воеводы. Дьяк, боров, брюхо распоясал, мало еще нахапал! Все не подавится никак!

— Дак че нам делать? Воеводы дерутся, а у холопов лбы трещат! — сказал Лука.

— Я молчать не стану! Уже явку государю начерно написал на дьяка, как его люди деньги вымучивали, как не по моей вине строение нового острога стало!..

— Токмо как до государя дойти! Ежели подать Илье да Борису, они, пожалуй, на козле растянут за такую явку. А Иосип Иванович сам за караулом в доме сидит… — развел руками Путимцев.

— Петро, твои обиды обидные, за них воры ответят, придет время. Меня другая дума гложет: когда государь за смутьянов возьмется, то и нам достанется — ведь мы руки приложили под мирскими челобитными и расспросными речами Подреза, стало быть, тоже супротив государя пошли… — сказал Лука.

— Нас же Мухосран с изменниками заставил! — зло бросил Путимцев.

— О том в бумаге не написано! — усмехнулся Лука Пичугин.

— Так надо написать! Государю челобитную от нас троих написать! — встрепенулся Терентьев. — Ты, Лука, пограмотней меня будешь, возьми вон на полке над оконницей чернила и бумагу и пиши, поначалу, как полагается, краткий титул государя Алексея Михайловича, далее такого-де года, такого то дня мы, холопы твои такие-то, прикладывали руки свои к таким-то челобитным в неволю, страха ради быть убиенными во время великого смятения во всём войске…

— Опять же, каким путём мы сию челобитную до государя доведем? — спросил Путимцев.

— Мы ее отправлять не будем, а схороним у надежного человека, коий подтвердит, когда она писана и когда ему на сохранение отдана, — сказал Терентьев.

— И кто сей человек будет? — спросил Лука.

— Церковный староста Василий Балахнин. В Благовещенском храме схоронит нашу челобитную, а придет время, мы ее явим… Новые порядки ему тоже не по нраву. Я его сына крестил, он не выдаст…

Через час обсуждения, исправлений Лука закончил черновую челобитную словами: «Пожалуй нас, государь, холопей своих, не вели, государь, в наших руках вконец погинуть и вели, государь, нашу вину принять и записать на время блюсти благовещенскому старосте Василию Балахнину».

— Ну, вот так-то спокойнее будет! — удовлетворенно сказал Терентьев, выслушав прочитанную Лукой челобитную. — К Василию я сам схожу потихоньку, а вы собирайте плотников, чтоб завтра все на строении были… До зимы надо и стены и башни поставить!

Глава 31

После обильного застолья по случаю именин дьяк Борис с женой Алёной Ивановной, с шурином князем Михаилом Вяземским и Ильей Бунаковым в благодушном настроении вышли со двора дьяка и направились к Воскресенской церкви.

Продолжая застольный разговор, Вяземский с ухмылкой сказал:

— Вот уберем из города Оську, всё наше будет: и торги и промыслы, кои он под себя подмял…

— Токмо бы государь нашу сторону принял, не то лишимся и того, что имеем, — вздохнул Патрикеев.

— Примет! — уверенно сказал Вяземский. — То ли весь город, то ли воеводишка один изменной… Лишь бы Подрез от своего слова не отпёрся!

— Вы ступайте, а я как раз к Григорию по сему делу загляну! К вечерне поспею… — сказал Бунаков.

Однако поп Пантелеймон отслужил вечерню, а Бунаков так и не появился. Пантелеймон намеревался было начать навечерню, как к нему подошел дьяк Борис, перекрестился, поцеловал руку и сказал:

— Отец мой духовный, аз, раб Божий, ныне именинник!.. Отслужи по сему случаю молебен, батюшка!

Пантелеймон замялся, оглядел паству, будто выискивая кого-то, слегка кивнул в знак согласия и басом затянул, помахивая кадилом:

— Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи, в Твоих великих благодеяниях на нас бывших, славяще Тя хвалим, благословим, благодарим, поем и величаем Твое благоутробие, и рабски любовию вопием Ти: Благодетелю Спасе наш, слава Тебе…

От молящихся к Пантелеймону протиснулся десятильник Иван Коряков, которого поставил в Томск сибирский и тобольский архиепископ Герасим наблюдать за клиром, и сердито зашептал:

— Ты пошто навечерню отставил? Кому молебен поёшь?

Пантелеймон скосил глаза на дьяка Бориса и продолжил:

— Благодарим Тя, Господи Боже наш, о всех благодеяниях Твоих яже от перваго возраста до настоящего в рабе твоем Борисе бывших, их же вемы и не вемы, о явленных и неявленных, яже делом бывших и словом: возлюбивый его, как и Единородного Твоего сына…

Коряков подошел к дьяку:

— Не в чин молебен затеяли, Борис!

— Заткнись! Не твово ума дело! У меня именины! — презрительно бросил дьяк.

— Даждь словом твоим мудрость и страхом твоим вдохни крепость от Твоея силы, и аще что хотяще или не хотяще согрешихом, прости и не вмени и сохрани душу его святу, и представи к Престолу Твоему, совесть имущу чисту и конец достоин человеколюбия Твоего…

— Люди, — воскликнул Коряков, обращаясь к молящимся прихожанам, — дьяк Борис с попом для своих именин затеял молебен петь! То они делают не в чин, молебны не поются простым людям после вечерни, отставя навечерню, а поются молебны токмо на государев ангел и на государские праздники, а то он, Борис, затеял не в свойскую меру! Являю на дьяка Бориса и попа Пантелеймона государево слово!..

Под деревянным сводом храма повисла напряженная тишина, было слышно, как потрескивают зажженные свечи. В это время вошел Илья Бунаков. Перекрестился.

— А вот и воевода! Явку мою примет! — обрадовался Коряков.

— На кого явка? — нахмурился Бунаков.

— Дьяк Борис с попом не в чин и не в свойскую меру молебен затеяли по случаю именин… Государится дьяк!

— Явку твою бездельную не беру, ибо миром ставлено явки и изветы по государевым делам не принимать до указу по воеводе Осипу…

— Я выше подам! — недовольно крикнул Коряков.

— Гляди, с вышины-то будет больно падать! Против мира прёшь! — крикнул угрожающе Митька Черкас, холоп дьяка Бориса.

Служба закончилась. Храм опустел. Поп Пантелеймон стал гасить свечи и лампады. Коряков задержался и продолжал выговаривать Пантелеймону за нарушение церковного чина, пугал, что и сана можно за такое лишиться. Тот молчал и, только погасив последнюю свечу, сказал твердо, что против власти, миром излюбленной, не пойдет и волю ее исполнять будет.

Десятильник Коряков вышел на дощатую паперть, раздраженный духом до озлобления на Пантелеймона. «Попадешь в расстриги, попадешь!» — думал он о непослушном попе. В загустевшем сумраке разглядел несколько человек, стоявших у паперти. Почуяв неладное, повернулся к двери, чтобы укрыться в храме, но, как черт из-под полка, перед ним встал Димка Черкас и тычками в грудь вытолкал его с паперти на землю:

— Значит, выше будешь писать! Мы тя щас прямо к господу отправим на самую высоту, чтоб от мира не отрывался!

К Корякову подскочил второй холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов, обхватил руками за шею, пригнул к себе и ткнул коленом в лицо, разбив до крови. Кто-то из казаков ударил палкой по спине так, что перехватило на миг дыхание. От второго удара палкой по плечу отнялась рука.

— А-а-а!.. — возопил Коряков и, растолкав двух казаков, полезших на него с кулаками, побежал к воеводскому двору, возвышавшемуся острой крышей над острожной стеной.

— Стой, падла! Разговор не кончен! — закричал Димка Черкас.

Почувствовав, как кто-то пытается ухватить его за рукав кафтана, Коряков рванулся изо всех сил к стоявшим у дома воеводы караульным и закричал:

— Убивают! Спасите!

— Стой! Кто такие? — крикнул Балахнин, стоявший в этот вечер начальным над караулом.

— Василий, спаси! За правду убивают! — укрылся за его спиной Коряков.

— Осади! Сюда нельзя! — перегородил Балахнин пищалью путь подбежавшим Черкасу и Артамонову. Вокруг него сгрудились остальные караульные.

— Отчего шум и свара? — строго спросил Балахнин.

Дрожащим от обиды голосом Коряков поведал о том, что случилось в церкви.

— Васька, не слушай его! Он против Бориса Исаковича, потому как дьяк с миром заедино! Потому тварь сия и пасть раззявила! — горячился Черкас. — Пусти, мы его малость поучим!

— Остынь! — оттолкнул его Балахнин. — Ведомо тебе, что я староста церковный и в чинах богослужения понимаю! Коли было, как десятильник говорит, дьяк не по чину молебен заказал и обижаться ему не след! Верно, казаки?

— Перед богом все равны! — согласно кивнул казак Яков Кусков. — И молиться за кого-либо, опричь государя, после вечерни не надлежит!

— Умные шибко! Глядите, и за вас Борис Исакович возьмется! — пригрозил Гришка Артамонов.

— Ступайте вон! — разозлился Балахнин. — Возле дома изменного воеводы быть не надлежит!

— Гляди, Васька, пожалеешь! — процедил сквозь зубы Гришка. — А десятильника мы обождем, никуда не денется!

Преследователи Корякова отошли в сторонку и присели на ошкуренные бревна для новой острожной стены.

— Василий не выдавай! Живота лишат злодеи! Дай укрыться в доме воеводы! — взмолился Коряков.

— Не велено в дом пущать! — мрачно сказал Балахнин.

— Христом Богом молю! Рано поутру уйду непременно и в Тобольск уберусь! Мне в вашей смуте делать нечего, сами разбирайтесь!

Балахнин призадумался и потом махнул рукой:

— Ладно, ступай.

Увидев, что Коряков направился к крыльцу воеводского двора, Черкас и Артамонов подскочили к Балахнину.

— Ты пошто его к воеводе пустил?!

— Не дам измываться над безвинным человеком! Пошли вон!

Воевода Щербатый прочитал молитву на сон грядущий, готовясь лечь на перины под песцовое одеяло, когда Вторушка Савельев доложил о приходе десятильника Корякова.

Накинув атласный камзол, воевода вышел в горницу. В свете свечей, стоявших на столе, разглядел окровавленное лицо десятильника.

— Спаси, Осип Иванович, от смутьянов дьяковых! — взмолился Коряков. — Дозволь переночевать у тебя!

— Что еще стряслось? — спросил Осип, предчувствуя, что может появиться еще один довод против изменников.

Коряков с обидой в голосе рассказал, что случилось в церкви и после молебна.

— Ночуй, места много! Изменники ответят перед государем! А ты о том, как дьяк государился, напиши сей же час! Вторушка, принеси чернил и бумаги. Ответят за всё! — зло ощерился Щербатый. — У меня две отписки государю написаны, тюремные сидельцы, лучшие градские люди, напишут тож! Дойдёт до государя наша правда! Дойдет! Может, ты отвезешь в Тобольск одну? Хотя нет… Отберут изменники! Хитрее отправлю, а ты пробирайся из городу да воеводе Салтыкову о наших делах поведай непременно…

Ранним утром, когда еще на востоке чуть посветлело небо, Коряков осторожно оставил воеводский двор, в тени заплотов прокрался к своему дому.

Глава 32

Мая во 2-й день во дворе новой приказной избы — доме Девятки Халдея — сгрудились вокруг конного казака Филиппа Едловского десятка два казаков и с интересом внимали ему.

— Стою я, стало быть, на карауле у Гришки Подреза, и кличет он меня с утра тихим голосом: Филька, грит, горячка у меня, помираю, исповедаться надо, зови, грит, духовника моего, благовещенского попа Бориса…

Из избы вышел дьяк Патрикеев с Васькой Мухосраном и подошли к казакам.

— Послал я за попом Бориской малого Тишки Хромого, а сомневаюсь: перед сном был здоров, как бык, а тут помирать собрался, — продолжил свой рассказ Филипп и быстро перекрестился двумя перстами. — Грешен, братцы, когда духовник его пришел, прикрыл я за ним дверь неплотно и навострил уши, нарушил тайну исповеди, прости, Господи! — еще раз перекрестился Филипп. — Кому не ведомо, каков Грищка грешник! Зазудело у меня, в чем он повинится?

Тут Едловский поперхнулся и закашлялся. Васька Мухосран нетерпеливо заторопил:

— Сказывай, сказывай дальше! Бог сей твой грех простит.

— Вот и говорю… Отпустил ему Бориска грехи за винопитие, за курение табун-травы, за то, что совратил Устьку Тельнову от живого мужа, а впослед спрашивает: не ложно ли он объявил государево дело на воеводу? Гришка ажно взвился: на Святом Писании, грит, подтверждаю великое государево слово на князя Осипа, а в чем то слово, объявлю токмо государю Алексею Михайловичу…

Дьяк Борис Патрикеев встрепенулся:

— О сем случае надо немедля доложить воеводе Илье Никитичу, ибо Осип велел своим людям слух пустить по городу, что извет на него, Осипа, бездельный и будто Подрез от него отказывается! А на смертном одре пред Богом врать не станешь! Идем к воеводе! — приказал он Едловскому.

Вместе с Патрикеевым и Едловским к Бунакову пошли Васька Мухосран и Семен Тарский.

Слушал Филиппа Бунаков, потупя взор и поглаживая русую бороду. Накануне вечером он приходил к Подрезу и велел ему разыграть историю с исповедью, на которой подтвердил бы извет. Гришка выторговал себе право принимать в доме гостей, просил и убрать караульных, клянясь не убежать, но Бунаков оставил его за приставом. Илья Никитич надеялся услышать от попа Бориса столь важное подтверждение об извете, но теперь сие не понадобилось.

Выслушав Едловского, Бунаков сказал:

— Весть твоя важная! О том немедля подам явку государю в дополнение к нашим городским челобитным.

— Сие верно! — сказал Патрикеев. — Да с Васькой Балахниным порешать надо, он десятильника Корякова к Осипу пропустил, будучи начальным караула у воеводского двора.

— Да он же, сволочь, Макарке Колмогору, ушнику Осипову, всячески потакал! — зло воскликнул Васька Мухосран.

— Коли против миру пошел, Ваську Балахнина в тюрьму к остальным изменникам! — приказал Бунаков.

— Сделаем, Илья Микитович, сделаем! Завтра же скрутим! — обрадованно заверил Васька. — Весь дом перевернем!

— Коли деньги найдете, несите сюда! Пойдут в суму посольства, что к государю отправим, ибо городская казна пуста, а на отправление деньги нужны немалые… — сказал Бунаков.

И потом обратился к денщику Семену Тарскому:

— Таможенного голову Митрофанова отпусти, дабы дело на таможне не замерло.

…Во дворе Василия Балахнина столпотворение. Вместе с Василием Мухосраном и Семеном Тарским исполнить волю воеводы Бунакова пришли казаки Филипп Петлин, Аггей Пономарев, Степка Володимирец, Прошка Аргунов, Иван Попадейкин да Митька Антипин. Они только что перетряхнули весь дом и спустились с высокого крыльца, подталкивая в спину хозяина. Каждый поживился чем мог: Семен Тарский накинул на себя лазоревую однорядку Балахнина, у Петлина на плече висела пара связанных между собой желтых сафьяновых сапог, Прошка Аргунов перекинул через левую руку дорогой опашень…

Из угла двора от заплота рвался с цепи огромный лохматый пес, захлебывался в лае, то и дело в хрипе роняя на землю пену. Нежданно его лай перекрыл женский вой и визг. С крыльца сбежала Анна, жена Балахнина:

— Люди, помогите!.. Грабельщики весь живот скрали! Спасите, Христа ради!..

Она подбежала к Антипину, вцепилась в шубку, которую тот держал в руках.

— Отдай мою шубу, тать!.. Не по твоей бабе сей дорогой наряд! Рожей не вышла!..

А шубка Митьке весьма поглянулась: шита волоченым золотом да серебром по зеленому атласу, по низу кружево пущено, ценой рублев тридцать пять, не менее…

Он отпихнул Анну так, что она упала на землю. Залилась слезами.

— Ладно, Анна, ступай домой, пусть подавятся!.. За все воздастся им по заслугам! — сказал Василий Балахнин и обратился к Мухосрану: — Васька, те моя шапка не жмет?

Василий тронул суконный вишневый вершок шапки с собольей опушкой и ухмыльнулся:

— Не жмет! Будто приросла!

— Гляди, как бы ее вместе с головой снимать не пришлось!

— Ты поменьше пасть разевай! А не то я тебе скорее кочан снесу!.. — схватился Васька за рукоять сабли. Потом зло сплюнул сквозь зубы и толкнул Балахнина в спину:

— Пошел к тюрьме!

Глава 33

5-й день мая был Днем ангела царевны Ирины Михайловны. По сему случаю в Троицкой соборной церкви иеромонах Киприан служил торжественный молебен во здравие царской семьи. На обедне были попы всех церквей: Воскресенской — Пантелеймон Львов, духовник Патрикеева, Богоявленской — Меркурий Леонтьев, духовник Бунакова да Сидор Лазарев, духовник Щербатого, Благовещенской — Борис Сидоров, духовник Подреза и Спасской — Ипат. Упаси бог, пропустить такую обедню, не уважить государя. Можно и явку по государеву делу получить, несмотря на чин. Потому Киприан сколько мог оттягивал начало божественной литургии, видя отсутствие первых начальных людей: воеводы Ильи Бунакова и дьяка Бориса Патрикеева.

Их отсутствие заметил не один Киприан. Слева от аналоя в окружении пяти караульных казаков стоял князь Щербатый и, крестясь, предвкушал, как он подаст явку на своих врагов. Накануне в своем доме он намеревался подать сию явку, коли его не допустят воздать молитву во здравие царевны и государя.

Однако с утра пришли в дом караульные и велели готовиться к обедне.

Накануне в съезжей избе казаки во главе с Бунаковым, Патрикеевым и Пущиным долго спорили, как быть с арестантами и воеводой-изменником.

В конце концов решили Петра Сабанского с товарищи оставить в тюрьме, а Щербатого за крепким караулом допустить к обедне.

— «Избранной Богом от идолослужительного рода на просвещение языков, богомудрей и преславней невесте Христовой Ирине, благодарственное и хвалебное пение воспоем ти молитвенницы твои, святая и многострадальная великомученице Ирино. Ты же, имуще дерзновение ко Господу, от всяких нас бед и скорбей свободида зовем ти: Радуйся, Ирина, невеста Христова преславная», — протяжно полупропел-полупрочитал Киприан акафист святой великомученице Ирине и стал готовиться к раздаче прихожанам праздничной чаши.

В это время в храм вошли Илья Бунаков и Борис Патрикеев, перекрестились и стали протискиваться к амвону. У амвона дьяк плечом оттолкнул подьячего съезжей избы Кирилла Якимова, сына Попова, перекрестился и поклонился в пояс.

Кирилл недовольно пробормотал:

— Не пристало тебе, Борис Исакович, опаздывать, то государю неуважение!

— Не тебе, бездельнику, меня учить! Я в делах был городских!

— Ты, дубина, на кого пасть разинул? — вступился за хозяина его холоп Дмитрий Черкас.

— И тем паче честных людей в храме толкать не должно! — не унимался Кирилл Попов.

— Это ты-то честный?! Кто подьячего обманет, тот трех дней не проживет! Известно, подьячий и с мертвого за труды берет!..

— Да уж почестнее тебя буду! Я вином да табаком, как ты с шурином, втай не торгую!

— Че ты сказал, моль бумажная?! — воскликнул Патрикеев, ударил кулаком Попова по лицу и схватил его за бороду. У того из носа потекла кровь.

— Не гневите Бога! Вы не на базарной площади! — сердито прикрикнул Киприан, подходя к краю амвона с праздничной чашей вина.

— Прости, отец! Не вынесла душа неправды!

Патрикеев отпустил бороду Кирилла, брезгливо вытер окровавленные пальцы о его кафтан, взял в руки чашу, отпил глоток и передал Бунакову.

— Ты, Борис, неправду творишь! — закричал во весь голос Кирилл Попов. — Бьешь меня в великий День ангела царевны Ирины Михайловны, нос мне расшиб, руки у себя окровавил и неумытыми кровавыми руками принял праздничную чашу и пил!.. Являю на тебя, Борис, за то государево дело!

— Илья Микитович, прими явку! — обратился он к Бунакову.

— Тут не место, приходи завтра в съезжую.

Однако на следующий день Бунаков явку не принял, назвал ее бездельной, ибо всем городом, сказал, такие явки решено не принимать..

За всем этим действом со злорадной усмешкой наблюдал Осип Щербатый, уже составлял в уме донесение еще об одном изменническом деле государю.

Глава 34

На другой день в съезжую избу к Бунакову и Патрикееву пришли кузнецкий сын боярский Роман Грожевский и казак Макар Плешивый.

— Илья Микитич, — обратился Роман к Бунакову, — посланы мы кузнецким воеводой Сытиным с отписками к вам в Томский город и в Тобольск. Афанасий Филиппович те отписки велел вручить воеводе князю Осипу Ивановичу…

— По каким делам отписки?

— По денежному жалованью да по ясашному сбору за прошлый год.

— Давайте их мне.

— Наш воевода сказывал отдать сии отписки лично князю Осипу…

— Князю Осипу всем миром от места отказано, явлено на него великое государево дело…

— А есть ли государев указ по сему делу?

— Будет указ… Скоро в Москву пойдут служивые с челобитными, будет указ!..

— Коли указу нет, мы пойдем к воеводе Осипу Ивановичу!

— Ты че, глухой? — закричал дьяк Патрикеев. — Сказано тебе, Осип — не воевода, воевода ныне Илья Микитич, ему и отдавай бумаги!..

— Мне велено отдать князю Осипу, — упрямился Грожевский.

— Вам жить надоело? Только суньтесь к Осипу! Давай бумаги, не то кликну казаков, быстро бока-то намнут! — пригрозил Бунаков.

Грожевский нехотя протянул бумаги Бунакову.

— Ну, че делать будем? — спросил Макар Грожевского, когда они вышли во двор.

— Худое дело в городе творится… Надо как-то к Осипу Ивановичу попасть…

— Как попадешь? Возле дома его караул…

— Есть одна дума…

Ближе к полуночи, когда совсем стемнело, к караульным казакам, стоявшим у хоромин Щербатого, подошел Макар Плешивый.

— Кто такой? Куда прешь? — остановили его караульные.

— Из Кузнецкого я… Послан воеводой Сытиным к воеводе вашему с делом…

— Наш воевода ноне Илья Микитич Бунаков, к нему, и ступай посветлу в съезжую, — сказал пятидесятник Остафий Ляпа, освещая факелом лицо Макара.

— Поутру мне надо в Тобольск поспешать… Пропустите!

— Сказано, пошел отсюда!

— Братцы, надобно мне… Коли не передам, что наш воевода повелел, кожей своей отвечу!..

— Катись отсель, кому говорят, — начал злиться Ляпа.

— Ну, ладно, — примирительно сказал Макар, — не хотите пускать, позовите князя на крыльцо, при вас перемолвлюсь с ним…

— Ну, ты удумал! — усмехнулся казак Петров.

— Всё, хватит языком трепать, уходи! — ткнул Макара в плечо Ляпа.

— О-оси-ип Иванови-ич! Оси-ип Иванови-ич! — завопил неожиданно Макар, выхватил из рук Ляпы факел, затоптал его и сделал несколько шагов к крыльцу, продолжая кричать. Караульные набросились на Макара. Он с криком отбивался. На шум от крыльца прибежали еще караульные казаки. И в это время вдоль стены со стороны Троицкой церкви тенью взбежал на крыльцо Роман Грожевский. Дверь была приоткрыта, Осип послал холопа Вторушку Мяснихина посмотреть, что за шум во дворе.

Когда Роман вошел в горницу, хозяин встретил его со свечой в руках.

— Осип Иванович! Едва пробрался втай к тебе! Макарко помог, отвлек сторожей! Чё у вас в городе деется?

— Бунт и измена у нас великая! Все города сибирские о том надобно известить немедля! Ты куда от нас пойдешь, в Кузнецкий?

— В Тобольск велено Сытиным… Через Нарым пойдем.

— Добро! Воеводам тобольским, боярину Салтыкову Ивану Ивановичу и князю Гагарину Ивану Семеновичу письмо напишу, дабы прислал две сотни служилых для пресечения бунта, а воеводе Нарбекову в Нарыме словесно поведаешь об измене!.. Я в долгу перед тобой не останусь!..

— Письмо-то перенять могут, — с сомнением сказал Грожевский.

— Верно, потому напишу записку малую… Ее в кафтане зашьем, не ущупают…

Вторушка возжег еще две свечи. Щербатый оторвал от листа бумаги четвертушку, обмакнул гусиное перо в чернила и стал писать мелкой убористой скорописью: «В нонешнем, господа, в 157-м году апреля в 9 число учинилась в Томском от воров великая измена и меня на воевоцком дворе заперли, и я сижу в осаде. А приставлены ко мне караульщики. А многие, господа, посажены в тюрьму и за приставом, Петр Сабанский с товарищи, и теперя в Томском городе многие от изменников погибают…»

Одновременно умудрялся писать и рассказывать обо всем, что случилось за последние три седмицы. Грожевский слушал молча, лишь изредка покачивая головой.

Видя, что клочок бумаги полностью исписан, Щербатый втиснул последние строки: «…в то время как мне отказали от государевых дел и в съезжей избе сидеть не велели воры Фетька Пущин с товарищи».

Когда вшили в кафтане записку, Щербатый сказал:

— Через крыльцо не ходи! Мои люди вечор под стеной дровяника лаз сделали, там караульщиков нет… Вторушка, проводи!

В 16-й день мая Роман Грожевский и Макар Плешивый поведали в Нарыме воеводе Нарбекову о том, что узнали, будучи в Томске. По их рассказам, Нарбеков немедля послал известие в Москву, в котором писал, что «в Томском городе учинилась смута большая, воеводе-де князь Осипу Щербатого томский сын боярский Фетька Пущин да пятидесятник Ивашко Володимирец с товарищи своими скопом и заговором отказали и в съезжую избу ездить ему не велели. И ныне-де воевода князь Осип Щербатый сидит от них в осаде, никуда с двора не ездит.

А многие-де тому боярскому сыну Фетьке Пущину и пятидесятнику Ивашку Володимерцу с товарищи их говорили, что они такой воровской завод завели скопом и заговором, не делом. И они-де тех людей, которые их от такова воровства унимали, били их и животы их грабили, и многих-де их в тюрьму пересажали, и ныне-де многие сидят в тюрьме, а иные за пристава подаваны. И многим-де велели к челобитной сильно (т. е. насильно. — П.Б.) руки прикладывать — на воеводу — князя Осипа Щербатого».

А в 19-й день июня Роман Грожевский вручил тобольским воеводам записку Щербатого. Те тоже написали в Москву. Но оба известия дойдут до столицы лишь в сентябре, когда там уже узнают о случившемся от самих бунтовщиков.

Глава 35

Мая 16-й день выдался для воеводы Бунакова горячим. За два часа до полудня к его двору около полусотни казаков во главе с Федором Пущиным приволокли избитого, окровавленного казака Дмитрия Паламошного. Сразу было видно, что достался ему крепкий ослопный бой. Да и во дворе Васька Мухосран продолжал охаживать его спину ослопом.

— В чем он провинился? — спросил Бунаков Пущина.

— К Щербатому пробрался, гад!..

— Куда караул смотрел?! — сердито воскликнул Бунаков. — Обыскали? Так ведь от изменного воеводы на нас враки пойдут!..

— Обшарили всего, бумаг никаких при нем нету.

— Ты пошто, Митька, нарушил мирской приговор? — зло спросил Бунаков. — Одиначную запись подписал, помню.

— Подписал насильством… — не поднимая головы, сказал Дмитрий. — Осип Иванович оговорной человек… Вы напрасно вору Гришке Подрезу поверили… Воевода государем поставлен, стало быть, вы против государя…

— Ты че, умнее всего города, падла? — ткнул его ослопом в живот Васька Мухосран. — Твой воевода весь мир выел!.. Он государю изменил! Что ты ему говорил?

— Я говорил, что в воровском вашем заводе быть не желаю… Что дома первых лучших людей грабить не буду, ибо за то Бог и государь накажут…

— Твои лучшие люди, навроде Сабанского, суть большие грабители, всему городу от них житья нет и место им в тюрьме! А по мне так — покидать их всех в Ушайку! — взвился Васька и ударил Дмитрия ослопом по ноге.

Тот скривился от боли, склонился в полупоклоне.

— Вот, Митрей, твой старший брат Семен, — кивнул Федор Пущин на десятника конных казаков Семёна Паламошного, — среди первых с нами, а ты с миром не тянешь, против своего родного брата идешь?

— Мне Сёмка не указ! У него ум полуденным ветром вымело… Что в уши надуют, то и делает…

— Поговори у меня, собачья рожа, кочан-то снесу! — схватился Семён за саблю.

— Давай, брат, давай, побьемся на сабельках! Поглядим, чей кочан скорей слетит…

— За тын его к излюбленным изменникам, а завтра в съезжую, пусть кнутобой на козле как следует поучит! — приказал Бунаков.

После обеда Илья Бунаков сидел в съезжей избе и просматривал челобитные для «московщиков», как их прозвал подьячий Захар Давыдов тех, кого на кругах выкликнули казаки для поездки к государю.

Вошел денщик Митька Мешков и сообщил:

— Илья Микитич, что-то попы к нам пожаловали и с ними десятильник Ванька Коряков…

Первым вошел иеромонах Киприан, за ним — попы Борис Сидоров, Меркурий, Пантелеймон, Ипат, десятильник Коряков, сургутский казак Федька Голощапов…

Бунаков настороженно и вопросительно глянул на вошедших. Те дружно перекрестились на тябло с образами, и Киприан заговорил:

— Илья Микитич, ты как новая нонешняя власть запиши явку по государеву слову и делу!

— От кого явка? — сурово сдвинул брови Бунаков.

— От подьячего судного стола Василия Чебучакова… — ответил Киприан.

— Как то могло быть, ежели Васька в тюрьме?

Киприан неспешно поведал:

— Сургуцкий казак Федька Голощапов дал месяц тому обет заказать Спасу молебен по случаю исцеления его малолетнего сына от лихоманки…

— Так, так, — закивал головой Голощапов.

— Мы отслужили обетный молебен перед образом Спаса у задних острожных ворот, а когда шли мимо тюрьмы из-за тюремного тына, Васька Чебучаков громко многажды прокричал государево слово и дело… Так что, Илья Микитич, принимай и записывай явку, дабы немилость и вина на нас не пала…

Бунаков помрачнел: одно дело — пасть заткнуть Митьке Паламошному, другое — попы, да еще с прислальником от тобольского архиерея десятильником Коряковым…

— Присаживайтесь, святые отцы, — приветливо предложил Бунаков, кивнув на широкую лавку у стены, — в ногах правды нет.

Киприан, по-бабьи огладив сзади рясу, тяжело опустился на лавку, рядом с ним присел Коряков. Другие остались стоять.

— Илья Микитич, записывай поскорее, нам надобно по домам сходить, потрапезничать да к вечерне готовиться, — поправляя клобук, сказал Киприан.

— Непременно бы записал, однако всем городом принято и о том одиначной записью закреплено, от арестантов явки по государевым делам не принимать, ибо они бездельные и токмо на мир клеплют!..

— Нам до мира дела нет! — сдвинул седые брови Киприан. — Мы государю крест целовали, дабы, слыша государевы дела, о том государя извещать!..

— Как вам до мира дела нет? — возмутился Бунаков. — Вы все, кроме попа Сидора, городскую челобитную подписали!..

— Мы не за себя, мы за своих духовных детей, кои грамоты не знают, подписывали, — подал голос поп Борис.

— Коли и так, стало быть, с миром были заодно! А ты, Киприан, вовсе под челобитной городской первым подписался, вот гляди. — Бунаков взял со стола челобитную. — Тобой писано: «К сей челобитной троецкой черной поп Киприанище руку приложил»!

— Не запираюсь, — кивнул Киприан, — по изменному воеводе Осипу я со всем городом, ибо печалуюсь за обиженных, а по государеву делу с государем!

— И мне по службе надлежит отписать владыке Герасиму в Тобольск, — добавил десятильник Коряков.

— Последний раз говорю: пошли вон! Не принимаю воровскую явку! — разозлился Бунаков. — Никакой явки не было, вам то почудилось!..

— Мы рядом с тыном были, Васьки Чебучакова слово и дело явно слышали, — вступил в спор поп Меркурий, — я тя, Илья Микитич, как духовного моего сына прошу, запиши государево дело.

— Щас я вам запишу! Митька, Сёмка, — крикнул он сидевшим у подьяческого стола денщикам Мещкову и Тарскому, — заковать их в железа! Да призовите Федора Пущина с казаками!..

Часа не прошло, как приказ был исполнен.

Потирая оковы, Голощапов недовольно проговорил:

— А меня-то за что? Я о ваших томских делах не ведаю!

— Заткнись! — прикрикнул на него Семён Тарский. — Кабы не ты, сей канители не было бы!..

С Федором Пущиным пришли Тихон Мещеренин, Васька Мухосран с братьями Кузьмой и Данилой да Федька Редров.

Бунаков с Пущиным долго увещевали попов, дабы они отказались от явки. Но те стояли на своем: явку о государевом деле в съезжей надлежит принять.

Уже солнце скатилось за Томь, когда Пущин, потеряв терпение, воскликнул:

— Не хотите по-доброму, быть вам биту!..

Казаки вытолкали скованных попов во двор и стали потчевать их батогами.

Но они терпели. И только поп Пантелеймон, морщась от боли, крикнул:

— Илья, не дело творишь! Всё одно те государево дело не замять!..

Увидев, что силой своего не добиться, Бунаков велел сбить с попов оковы и сказал, ухмыляясь:

— Отцы, я вам не враг, давайте жить заедино! Приглашаю вас в гости на свой двор на чашку вина. Ведь в воскресенье грядет Троица, вам обедни служить, выпить с вами не доведется, так что заране вас угощу!

— Ты уж нас угостил! — зыркнул на него поп Борис. — Мы уж лучше по домам…

— Ко мне, ко мне, отцы мои дорогие! — приобнял Бунаков Бориса и Меркурия.

Подталкиваемые в спину казаками попы двинулись к дому Ильи Бунакова.

На стол подали большую ендову зелена вина, чарки, и хозяин вместе с Пущиным стал потчевать званых гостей. Закуски же намеренно не подали.

По первой чарке гости выпили даже и в охотку, заглушая боль от битья. Однако после третьей стали отказываться, мол, надо и меру знать. Но хозяин улыбался и подливал, приговаривая:

— Аль вам не по вкусу зелено вино? Аль милее ослопом по горбу? Не будете пить, казаки вас ослопами попотчуют!..

Когда опустела ендова второго налива, поп Борис уронил голову на стол, а Киприан взмолился заплетающимся языком:

— Смилуйся, Илья Микитич, отпусти по домам!.. Не лишай живота!.. Не вели службёнок наших церковных замять!..

— Проваливайте! Даскуфейки свои не забудьте!

Покачиваясь из стороны в сторону, попа Бориса повели под руки Пантелеймон и Меркурий. На дворе густо лежала темь. И только, будто вымытая репа, указывал путь полный месяц. Пантелеймон пьяно бормотал:

— Ох, воры, воры… Надо Осипу Иванычу явку подать по государеву делу… Он государем поставлен… Он разберет, разберет…

— Разберет, разберет… — согласился Меркурий.

Глава 36

На следующий после распри с попами день в съезжей избе с Ильей Бунаковым и Борисом Патрикеевым сидели Федор Пущин с пятидесятником конных казаков Иваном Володимирцем да подьячий Захар Давыдов.

— Федор, — обратился Бунаков к Пущину, — ты месяц снаряжался, готов ли к отправлению с челобитчиками в завтрашний день?

— Всё готово, Илья Микитич! Надобно лишь челобитчикам жалованье раздать и можно отправляться…

— Захар, все деньги собраны?

— Вот в сей ведомости всё расписано… — протянул воеводе лист бумаги Давыдов. — Московщикам рассчитано жалованье за два года, за сто пятьдесят шестой и за будущий, сто пятьдесят седьмой. Всего четыреста семдесят рублев, из коих три сотни рублев взяты из таможни, а сто семьдесят рублев займованы из церковных приходов: сорок рублев из Воскресенского, сорок рублев же — из Благовещенского, тридцать — из Богоявленского и шестьдесят — из Троицкого прихода. Церковным старостам выданы от казаков кабальные записи…

— Дабы займовые деньги вернуть, каков расклад выходит на одного человека, посчитал?

— В городе, дабы вернуть долг, надо брать по пятнадцать копеек с человека.

— Ладно, соберем…

— Федор, ты идешь начальным, твой помощник Иван Володимировец… Сколько всего челобитчиков будет с тобой? Первую твою роспись смотрел, но ты сказывал, что на кругах еще выкликают казаков…

— Всего служилых со мной да с Иваном будет тридцать человек, из коих три десятника конных казаков, а конных казаков тринадцать человек, четыре десятника пеших казаков да пеших казаков восемь человек. Да от пашенных крестьян и от оброчных по два человека…

— Татары и остяки есть?

— Есть. Два татарина. Да по пути примем еще из остяков человек восемь.

— Кто из остяцких князцов согласный ехать?

— Князец Тондур Енгулов, князец Кутуга Кученеев, говорил с ними, по пути к нам пристанут…

— Толмача не забыли?

— Новокрещен Димка Тихонов будет с нами, и татарский и остяцкий язык ведает.

— Ежели надобно будет, может в нашем деле дядя Григория, Левонтий Плещеев, подсобить… Зайди к братьям моим двоюродным Аникею и Федору передавай привет, они в Белом городе проживают за Петровским монастырем… — сказал Бунаков. — Встать можешь в моем дворе на Пятницкой улице… Я ведь до посылки в Томский был объезжим головой для бережения от огней аккурат от Пятницкой улицы до Москвы-реки…

— Письма от Григория к дяде его взял… К братьям твоим зайду непременно!.. — сказал Пущин.

— Борис Исакович, ты чё смурной сидишь? — повернулся Бунаков к Патрикееву.

— Да голова тяжелая, виски ломит… — мрачно ответил дьяк.

— Перебрал небось?

— Да кабы перебрал… От службишек бы отдохнуть…

— Вот посольство к государю завтра проводим, отдохнёшь!

Вошел денщик Семен Тарский.

— Промышленные люди братья Яковлевы, Ивашка да Архипка, пришли.

— Чё им надо?

— По делу, говорят…

— Пусть обождут!.. Знаю я их дело!.. Вот, Федор, держи, — протянул Бунаков Пущину свернутые в трубку листы, — тут все челобитные и от города, и от посада, и от пашенных крестьян, и от ясашных, заверены таможенной печатью… Да тут же явка Подреза на воеводу и других изменников. Береги как зеницу ока! Не утеряй! Хотя копии сняты с них… Тут же проезжая грамота… Да еще отписка моя о добром деле сына боярского Зиновия Литосова.

— Что за дело? — спросил Пущин.

— Из Ачинского острога посылал Зиновий двух служилых людей с толмачом на Белое озеро и в киргизы для сыску беглых и проведывания новых приписных ясашных людей. С божьей помощью казаки поймали беглого томского ясашного Бачебайку и взяли у него ясак за двадцать лет трех лошадей, коих обменяли на сорок шесть соболей. Сих соболей увезешь также государю в поминок:… Да от татар и остяков возьми по пути поминок же, какой дадут…

— Не опасайся, Илья Микитич, доставим челобитья государю… Говорил с Гришкой Подрезом, он советовал по надобности к дяде его, Левонтию Плещееву, обращаться. Левонтий тот близко подле царя, глядишь, за племянника слово пред государем замолвит!.. Ладно, пойду сбираться. А ты, Иван, — обратился Пущин к Володимирцу, — пошли гонцов известить всех челобитчиков, дабы получали жалованье и грузили провиант на дощаники… Завтра в полдень отвалим…

После ухода Пущина вошли братья Яковлевы.

— Илья Микитич, Борис Исакович, что повелите по нашим судам, насильством и грабежом Федькой Пущиным с товарищи взятыми? Мы пришли ото всех промышленных людей, чьи суда взяты… Каждое судно не менее пяти рублей ценой, иные по семь рублей… Раз уж отобрали суда, дайте нам за них деньги…

— Вы откуда упали? Не ведаете, какие в городе дела? — сердито набросился на них Патрикеев. — А суда ваши для великого дела взяты!

— В казне денег нет! — сказал Бунаков. — Соболиный промысел начнется не ранее ноября месяца. К сему времени ваши суда вернут обратно. О том я напишу в Березов воеводе Лодыженскому. Теперь ступайте, у нас много дел!..

На другой день едва ли не весь город, кроме несущих службу, высыпал на берег Томи проводить «московщиков». Босоногие мальцы с возгласами крутились среди челобитчиков. Десятилетний племянник Вовка подлетел к Федору Пущину:

— Дядя Федя, привези из Москвы мне пищаль!

Федор улыбнулся:

— Как вырастешь, обязательно привезу!

Племянника Федор любил, хотя брат Григорий и не пошел с миром, челобитную не подписал….

Из клира лишь поп Меркурий, несмотря на тяжелую голову после вчерашнего, пришел благословить челобитчиков в дальний путь. Не помолившись Богу, не ездят в дорогу…

Меркурий читал акафист Николаю Чудотворцу:

— Силою, данною ти свыше, слезу всяку отъял еси от лица люте страждущих, богоносче отче Николае: алчущим бо явился еси кормитель, в пучине морстей сущим изрядный правитель, недугующим исцеление и всем всяк помощник показался еси, вопиющим Богу: Аллилуйя…

Когда челобитчики разместились на дощаниках и взялись за вёсла, взмахнул кропилом в их сторону несколько раз и громко провозгласил:

— Господи, благослови! Христос по дорожке, Никола Угодник в добрый путь!..

— В добрый путь! В добрый путь! — эхом отозвалась толпа.

Часть II ЧЕЛОБИТЧИКИ

Глава 1

После отправки челобитчиков к государю воевода Илья Бунаков перевел дух: одно из главных дел свершено. С утра он сел с подьячим Захаром Давыдовым за составление послания в Телеутскую землю князцу Коке о возобновлении с ним калмыцкого торгу, который весь подмял под себя князь Щербатый и который при нем был прерван.

— Кого отправишь с посланием? — спросил Давыдов.

— Ромка Старков пойдет, он там бывал…

— Отец-то его, Васька Старков, в тюрьме, с миром не тянет! Как бы худа Ромка не сотворил…

— Не сотворит, он к делам отца касательства не имеет! А свое дело знает…

К полудню в съезжую избу пришли дюжина казаков во главе с детьми боярскими Юрием Едловским, Василием Ергольским и пятидесятниками Поспелом Михайловым и Остафием Ляпой.

— Илья Микитич, прими от всего мира челобитную на плотников Лучку Пичугина, Петьку Путимцева да на горододела Терентьева Петрушку!.. — протянул ему бумагу Едловский.

— О чем челобитье?

— Сии сукины дети подали явку государю, дружа князю Осипу, что они градскую челобитную на насильство, изгоню и разорение от воеводы подписывали в неволю, от тех подписей отказываются да под расспросными-де речами Григория Плещеева тоже подписывались в неволю и просят за то государя их простить!

Бунаков развернул лист и пробежал по нему глазами: «…забыв твое, государево, крестное целованье, он, Лучка, с своими советниками заводит составные челобитные и явки писать на наши градцкие челобитные и на нас, холопей и сирот твоих».

— Ушла ли их явка из города? Как сия измена открылась? — встревожился Бунаков.

— Полагаю, явка из города не ушла… А нашли ее Кирилко Власов да Поспелко Михайлов в Благовещенском храме. Поспелко, доложи воеводе, как то было! — сказал Ергольский.

Михайлов шагнул вперед и поведал:

— Были мы в Богоявленской церкви, оставили там с Кирилком займовые кабалы, получили деньги для московщиков и пришли в Благовещенскую церкву тоже деньги займовать. Староста-то церковный Васька Балахнин в тюрьме, потому казну открыл поп Борис, увидел я там две бумаги, счел их… Одна явка о том, что подписывались в неволю, другая от Петрушки Терентьева на дьяка Бориса Исаковича, будто вымучивал он взятку из денег на городовое строение! Хоть поп не велел бумаги брать, но силой мы оные взяли…

— Немедля всех троих жалобщиков-изменников арестовать и доставить к старой съезжей избе для расспросу! — приказал Бунаков. — Я скоро туда прибуду!

Через час он подъехал верхом к съезжей, сошел с коня, отдал повод денщику Мешкову, который привязал его к крыльцу, поскольку бревно коновязи обнимали связанными руками Лучка Пичугин и Петр Терентьев. Вокруг них — толпа служилых. К тем, кои приходили с челобитной, добавилось еще с полсотни человек. Тут и рядовые казаки, и десятники, и пятидесятники, и сыны боярские и казачий голова Зиновий Литосов.

Бунаков подошел к арестованным.

— А где третий двоеручник Путимцев? — обратился он к Ергольскому.

— На рыбную ловлю ушел вниз по Томи…

— Отчего ты, Лучка, смуту сеешь? К градской челобитной на князя Осипа руки прикладывал со всеми вместе, а ныне с горододелом, — кивнул Бунаков на Терентьева, — явку подали, что то делали в неволю, насильством… Кому сию явку подали?

— Никакую явку я не писывал и никому не подавал! — мрачно сказал Путимцев.

— Братцы казаки, поучите его, что не след против мира идти! — приказал Бунаков.

Игнат Петлин и Остафий Ляпа схватили батоги и стали охаживать Лучку, чередуя удары. Через полсотни ударов Пичугин процедил сквозь зубы:

— Писали мы явки и подали подлинные на хранение в Благовещенской церкви старосте Василию Балахнину… Черновая явка по взятке дьяка Бориса лежит у меня в доме…

— А ты всё не унимаешься! — схватил Бунаков за бороду Терентьева. — Градскую челобитную воровской называл, а ныне от приложения рук своих отказываешься! Видать, мало тебя поучили!..

Бунаков дал знак, и на Терентьева посыпались удары. Он взмолился:

— Илья Микитич, братцы, каюсь: явки писал от опасения гнева государева:… Не бейте, я еще после апрельского битья не обыгался, пощадите!

— Копия с явки есть ли? — допытывался Бунаков.

— Не бейте, братцы! Черновая явка у меня в доме лежит да одна копия у Лучки была…

Пичугин зло зыркнул на Терентьева и заиграл желваками.

— Где копия с явки? — спросил Бунаков Пичугина.

— Не было у меня… Попутал Петруша…

— Под кнут захотел! — взвился Бунаков. — Говори, где копия!

После десятка ударов Пичугин прохрипел:

— Копию снес воеводе Осипу Ивановичу!..

Бунаков рассвирепел, ударил Лучку кулаком по лицу:

— К одиначной записи, бл…дина, руку прикладывал, чтоб с Осипом не якшаться! Для чего отдал явку?

— Дабы он государю отправил:… Дабы от государя опалы не было…

— Ох, падла ты двоеручная! Сейчас пойдешь и заберешь у Осипа свою явку! А коли не заберешь, мы те такую опалу устроим, небо в овчинку покажется!.. Василий, — обратился он к Ергольскому, — отведи его за караулом к князю!..

Да передай князю, что дозволяется ему завтра, на Троицын день, быть на обедне за караулом же…

Щербатый вышел на высокое крыльцо в темно-зеленой однорядке из «аглинского» сукна с серебряными пуговицами. Окинув надменным взглядом стоявших внизу Ергольского и Пичугина с караульными, недовольно спросил:

— Чего приперлись?

— Здравствовать тебе, Осип Иванович, — примиряющим тоном приветствовал его Ергольский. — Передаю от Ильи Микитича и от всего мира, что дозволено тебе быть завтра на обедне в Троицкой церкви…. Однако под присмотром караульных казаков…

— Мне ваше дозволение не надобно!.. Попробовали бы не допустить, перед Богом и государем за то ответили бы!..

— Тут еще одно дело, Осип Иванович! Вот Лучка о том скажет.

Ергольский подтолкнул Пичугина в бок.

— Осип Иванович, возверни мою явку, сделай милость!.. Передумали мы с Петрушей…

— Пошто это вдруг передумали? — с ехидцей в голосе спросил Щербатый.

Пичугин замялся и потупил взор.

За него ответил Ергольский:

— Явка сия писана ложно, насильством никто никому к челобитьям руки прикладывать не веливал!..

— Бредни кому другому рассказывай! Я вижу по разбитой роже, пошто передумали!.. Нет у меня никакой явки!

— Осип Иванович, смилуйся, отдай им явку!.. — взмолился Пичугин. — Пострадаю я из-за бумаги сей!..

— Я тоже страдаю, — ухмыльнулся Щербатый. — Милости проси у воровского воеводы да у его советников!.. Пошли вон!

Щербатый развернулся и вошел в дом.

Глава 2

Благодатным выдался день на Троицу, в 21-й день мая. С утра был недолгий дождь, обещая добрый урожай к осени, а после обедни в Троицкой соборной церкви прихожане в праздничных одеждах не спешили расходиться, держа в руках освященные березовые ветки и пучки слезной травы, радовались ласковому солнцу, уже подсушившему замшелые купола и кровлю собора.

Когда на паперть вышел князь Осип в окружении караульных, к ним подошел подьячий Кирилл Якимов сын Попов и с почтеньем сказал:

— С великим праздником тебя, Осип Иванович, а сына твоего Константина Осиповича с великим праздником и Днем ангела!..

— Благодарствую, благодарствую! — довольный вниманием протянул Щербатый, надевая шапку и сводя полы червчатой ферязи.

Следом к опальному воеводе подошли с поздравлениями подьячие Иван Кинозеров, Василий Бубенной и казак Немир Попов, брат Кирилла. Глядя на них, подтянулись еще десятка два служилых.

Широко улыбаясь, нарочито громко Щербатый провозгласил:

— Спасибо, люди, что вы добры ко мне! Приглашаю всех, кто похочет, в мой дом на праздничный стол, как то прежде бывало! Вина и стряпни довольно! Отметим Духов день, также именины сына моего Константина, хоть и не будет его самого!..

— Мы бы с превеликим удовольствием, Осип Иванович, токмо градским кругом строго не велено ходить к тебе на винную чарку! — сказал Кирилл Попов.

Щербатый нахмурился, погладил русую, еще не тронутую сединой бороду и посоветовал:

— А вы у Илейки Бунакова дозволения спросите! Хотя он и воровской воевода и за то перед государем ответит, однако не бусурманин, Троицу, поди, почитает!

— Сходим к нему, сходим, Осип Иванович! Коли дозволит, тебя известим, сколь гостей придет, дабы провиант тебе попусту не переводить…

К Бунакову пришли подьячие Попов и Кинозеров.

— Значит, у изменного воеводы пировать хотите? — сердито спросил Бунаков. — Или не ведаете, что всем миром то запрещено!

При одном упоминании о Щербатом у него душа закипела. Вчера был зол за то, что князь не отдал явку Пичугина, и решил как следует поучить горододела и плотника на виске.

— Ведаем, конечно… Потому к тебе, Илья Микитич, и пришли дозволения испросить, ноне ты главная власть… — сказал Кинозеров.

Бунаков задумался. Как назло, захворал дьяк Патрикеев. Придется решать одному.

— Ладно, ступайте! Много ли желает пойти к князю?..

— Покуда не ведаем… Много не будет… Благодарствуем, Илья Микитич, за дозволение!

Подьячие ушли. Бунаков кликнул денщика Семена Тарского.

— Кто сегодня начальный караула у Осипова двора?

— Юрий Едловский.

— Скачи к нему и скажи, чтоб гостей к Оське на винопитие впустил, а как станут выходить, поучил мир уважать!

— Ловко придумал, Илья Микитич! Узнаем, кто с гнильцой и с миром не тянет!.. — ухмыльнулся Семен.

Гостей набралось около трех десятков, из тех, кто не держал на Щербатого зла или даже сочувствовал ему: Немир Попов с братом Кириллом, подьячий таможенной избы Василий Бубенной, казак Антон Паламошный. Засвидетельствовал почтение целовальник винного погреба сын боярский Степан Моклоков, пришли поп Борис и духовник Щербатого поп Сидор, десятильник Коряков… Были также иногородние: тобольский подьячий Петр Ерохин, кузнецкий подьячий Дмитрий Семенов…

Расселись по лавкам вдоль длинного стола, на котором аппетитно манили разные яства: пироги с рыбой и мясом, поджаристые гуси, горки обязательно выставляемых на Троицу куриных яиц и перепелиных тож, фаршированные щуки, стерляжья ушица, из сладостей клюква в меду, морсы ягодные… И три ендовы, полные зелена вина.

Первую чарку выпили за Живоначальную Троицу — за Отца, Сына и Святого Духа, вторую — за именинника Константина Осиповича. Когда разлили по третьей, встал Осип Щербатый с чаркой в руке.

— Дорогие гости, хочу выпить за вас, кто не убоялся воровского воеводы и пришел ко мне в сей трудный, смутный час нашего города! Много храбрых на полатях лежучи, а вы не убоялись! Пью за вас!..

— Эх, чарочка-каток, покатися мне в роток, — залпом выпил чарку, запрокинув голову, Немир Попов.

— Осип Иванович, ты настоящий князь Рюрикович, государем поставленный воевода, — подобострастно сказал поп Сидор, — я завсегда с тобой останусь, а со смутьяном Илюшкой ходить не буду! Откуда он взялся, сей воровской воевода?

— У Илейки отец отопком щи хлебал, а сын в воеводы попал! — усмехнулся Щербатый. — Ничего-о! Сегодня в чести, а завтра свиней пасти! Кушайте, кушайте, гости дорогие!.. Хоть провиант у меня на исходе, все, что осталось, на стол подал. Вам стол, а Илейке будет столб!..

— Да-а, до Бога высоко, до царя далеко, а до тебя, Осип Иванович, было близко, — многозначительно сказал поп Борис. — Ты город держал в кулаке. Нас, русских, надо держать в узде! Волю дай, так тут и смута! Вот что укажет государь на градское челобитье? Какие слова ему надует в уши Федька Пущин? А государь-то молодёхонек:…

— Федьке к государю еще попасть надо! — сказал Щербатый. — Бояре Борис Иванович Морозов да Алексей Никитич Трубецкой поначалу челобитные принимают… А я об измене государю отпишу… Правду мою Илейкины заставы и караулы не удержат!

— Верно, верно, государь рассудит!.. Смута нам не нужна!.. — закивал поп Сидор.

— А тут измена великая готовится! — многозначительно поднял палец Щербатый. — Черницын Кузьма сам слышал от Гришки Подреза, как он мужиков подбивал на Оби Дон завести… Илейка потому с Гришкой и стакался!..

— Господи, спаси и сохрани! — перекрестился поп Борис. — От такой измены, коли служилые уйдут, калмыки город разорить могут!..

— О том и говорю: измена великая!..

Гости стали расходиться задолго до сумерек. Первыми встали из-за стола и, поблагодарив хозяина за угощение, ушли Немир Попов и Степан Моклоков.

Однако минут через пять Немир вбежал возбужденный без шапки и закричал:

— Караульные хватают, бьют! Говорят, воеводой велено!.. Вместе надо выходить!.. Нас больше!..

Скоро гости столпились перед цепью караульных казаков.

— Пошто не пускаете? — крикнул Кирилл Попов. — Илья Микитич, нам дозволил быть на праздничном пиру!..

— Нам он не говорил! — ответил Юрий Едловский. — А миром велено воеводе за винную чарку не продаваться, а вы продались.!

— Уйди с дороги! — оттолкнул Едловского Немир Попов. — Мы к Бунакову пойдем!

— Никуда вы не пойдете! — размахнулся Едловский и ударил Немира кулаком в ухо. Остальные караульные набросились на гостей. Вышла драка, будто стенку на стенку. Однако вино храбрости добавляет, а силы отнимает. Караульные стали одолевать. Гости побитые вырывались и разбегались в разные стороны. Сбежав с горы к Ушайке, сошлись у моста подьячий Кирилл Попов с братом Немиром, подьячие Кинозеров и Василий Бубенной да поп Борис.

— Вот, бл…дины дети, что творят! — облизнул разбитые губы Кирилл. — Во всём Илейка, двуличная тварь, виноват! Рожу ему самому разбить! Пойдемте к нему во двор спросим, где у него совесть!

— Пойдем, набьем рожу! — согласился Кинозеров.

— А совесть у него искать, что у змеи ноги! — сказал Василий.

Все пятеро решительно направились ко двору Бунакова.

Проходя мимо тюрьмы, Кирилл громко закричал:

— Лучших людей за тын упрятали, хотят уморить!

Неожиданно повернул к воротам, подошел к двум караульным казакам, Филиппу Петлину и Бурундуку Кожевникову, и потребовал:

— Давайте ключи, отпирайте ворота!

— Они у начального Мишки Яроцкого, — ответил опешивший Петлин.

— Отпирайте, отпирайте! — поддержали Кирилла Кинозеров и Немир.

— Осади! Сказано, кто здесь начальный! — оттолкнул Кирилла Кожевников.

На шум уже спешил Михаил Яроцкий с десятком караульных казаков.

— Какие вам ключи! — грозно закричал он. — Тут изменники сидят по государеву делу! Подите прочь, пьяные рожи! Не то и вас за тын покидаю!

Коли воевода велит кого выпустить, тогда поглядим!

— Ладно, мы к нему идем!.. — ретировался Кирилл.

Когда пришли ко двору Бунакова, наметились уже сумерки.

Застучали в запертые ворота и калитку.

— Кто там? Чего надо? — раздался голос денщика Семена Тарского.

— Зови хозяина, с ним говорить будем! — крикнул подьячий Кирилл Попов.

Не сразу к воротам подошел Илья Бунаков. Спросил, по какому делу пришли поздние гости.

— Илья, ты непотребное дело творишь!.. Открывай ворота, погляди, как твое дозволение к воеводе на праздничную чашу сходить исполнено… Одежу нам порвали, рожи окровянили!.. Открывай, полюбуйся! — кричал Кирилл.

— Не надо было ходить!.. Не я то решал, круг решал…

— Коли ничего не решаешь, слезай с насеста!.. Пусть истинный воевода правит! — подал голос Немир. — Мы тя избрали, мы и уберем!

— Трезвыми приходите завтра в съезжую, тогда поговорим!..

— Открывай, не то ворота сломаем, — крикнул Немир, схватил конец лежавшего у заплота бревнышка. — Помогайте, мужики!

Бревнышко подхватили Кинозеров с Кириллом и ударили, как тараном, в ворота.

— Семен, беги задами к Воскресенской церкви и бей в сполошный колокол, не то эти придурки ворота сломают! — вполголоса приказал Бунаков.

Воскресенская церковь в полверсте от двора Бунакова, и скоро над городом раздался тревожный гул набата. Со всех сторон к церкви прибежали и прискакали на конях казаки. Семен крикнул с паперти:

— Илью Микитича изменники, ходившие на винную чашу к Осипу, хотят убить, в двор его ломятся!

Толпа ринулась ко двору Бунакова.

Недолго сопротивлялись незваные гости. Всех пятерых повалили на землю и били «влежачь», пинали ногами. Пока вышедший Бунаков не приказал посадить их в съезжую и заковать.

— Завтра им будет наказание пред всем миром…

Когда скованных арестантов стали заводить в сени, где уже сидели ожидавшие наказания Лучка Пичугин и Петр Терентьев, поп Борис запротестовал:

— Тут сесть негде, я по болезни стоять не могу!..

Сени в доме хозяина, Девятки Халдея, и правда, были малые.

— Не хочешь в сенях, посидишь в погребе! Хмель от князя там скорее выйдет, — ухмыльнулся Семен Тарский. — Девятко, отведи его…

Наутро всех арестантов, кроме попа Бориса, отвели для пытки к опечатанной съезжей избе, во дворе которой стояли дыба и «козёл». Возле дыбы готовили веревки для виски холопы дьяка Патрикеева, Артамонов и Черкас, которых дьяк прислал в помощь палачу Степану Паламошному.

У «козла» стояли Немир Попов, Василий Бубенной с Кинозеровым, Кирилл Попов сидел на бревне, обхватив руками грудь. У дыбы со связанными за спиной руками — Пичугин и Терентьев.

Бунаков подошел к подьячему Кириллу Попову и с издевкой, налегая на «вич», спросил:

— О чем ты, Кирилл Якимович, с князем советовался, какие думы думал против меня и служилого мира? Князь вам советовал идти ко мне на двор и убить меня?

— К князю ходили на праздничную чашу… — Кирилл хотел добавить «по твоему дозволению», но передумал и продолжил:

— Против тебя и мира дум не думывали, а к тебе на двор пришли спросить, за что нас караульные били…

Поморщившись, взмолился:

— Илья Микитич, ради бога, избавь от пыток…. У двора твоего мне ребра переломали, вдохнуть не могу….

— Ладно, ступай домой да подумай, как против мирского приговора идти!..

По его приказанию Кинозерова и Бубенного попотчевали батогами, а Немира Попова кнутом на «козле», приговаривая: «Не ходите боле к князю!.. Не ходите!..»

Затем взялись за Пичугина и Терентьева.

Артамонов и Черкас перекинули через перекладину дыбы веревку, в хомут на одном конце веревки продели связанные за спиной руки Лучки Пичугина. Меж связанных ног Паламошный положил конец бревна. Артамонов и Черкас потянули веревку, и Пичугин повис на заломленных за спиной руках. Боль окольцевала грудь. Перехватило дыхание. А Паламошный тут же устроил первую встряску: встал на конец бревна и подпрыгнул. Встряска исторгла вопль из груди Пичугина. Паламошный убрал бревно, накинул на ноги веревочную петлю и потянул к столбу напротив дыбы. Артамонов с Черкасом приспустили конец веревки со своей стороны, и Пичугин повис, будто поплыл в воздухе. Палач отошел на несколько шагов взмахнул кнутом, и хвост кнута опустился на голую спину Пичугина.

И дано ему было, по приказу Бунакова, полтораста ударов и семь встрясок. Окровавленная спина Пичугина была похожа на хребет медведя, с которого сняли шкуру. После наказания он упал ничком на землю без движения, но был в памяти.

— Пощадите, братцы!.. — молил Терентьев на виске.

— А пошто ты, мужик, такие челобитные против мира пишешь? — щерился Артамонов.

После третьей встряски Терентьев от адской боли в суставах впал в беспамятство.

— Сырой мужик! — с презреньем сказал Степан Паламошный. — Пусть обмотается!

— Довольно с них! Держать обоих по домам за приставом! — приказал Бунаков Ергольскому.

— Илья Микитич, а что с попом Борисом делать? — спросил Семён Тарский. — Он в погребе у Халдея сидит….

— Черт с ним! Отпусти его, не то службу справлять в церкви будет некому…

Глава 3

Главной заботой Осипа Щербатого с первого дня своего сидения в доме была дума о том, как известить государя о бунте. Через Романа Грожевского весть, конечно, дойдет до Москвы, однако, скорей всего, после того как Федька Пущин с товарищи уже подаст свои воровские челобитные. Попробовал он тайно переправить отписки с сургутским казаком Федькой Голощаповым и тобольским казаком Ванькой Слободой, да не вышло. Уже их бунтовщики отпускали из города, дали подводы, но при выезде обыскали у ворот, раздев до исподнего, отписки нашли, отобрали. Казаков заковали в железа и посадили в воровскую избу.

Давно уже у князя была готова отписка с полным правдивым описанием всего, что случилось в середине апреля. Только не просто ее переправить было государю. Однако после отъезда Пущина надо было спешить с рискованным делом. Ежели его послания перехватят бунтовщики, могут озлобиться и пойти на смертоубийство. Была подготовлена им и челобитная государю от имени всех девятнадцати арестованных: Петра Сабанского, Митьки Белкина, Ивана Москвитина и других. Тюремный дворский Трифон Татаринов передал тайно отписку сию сидельцам на ночь, когда тех со двора загоняли в малую тесную тюремную избу. И принес обратно с десятью подписями. Его только и не обыскивали караульщики. Даже караваи, что родня приносила сидельцам, на мелкие куски ломали, дабы бумага не попала к арестантам.

Он еще раз перечитал челобитную от имени арестантов о том, что случилось после извета Гришки Подреза: «…Васка Мухосран, Фетка Пущин, Стенька Володимирец, Богдашко Поломошный, Сенька Поломошный, Фетка Батранин, Огишко Пономарев с товарищи почали нас, холопей твоих, бить ослопьем и усечками городовыми. И били перед съезжею избою нас, холопей твоих, Васку Старкова, Ивашку Широкого, Гришку Копылова, атаманишка Ивашка Москвитина, да конных казаков десятника Поспела Михайлова. И воеводе князь Осипу Щербатову от съезжей избы, от твоих государевых дел отказали, сидеть ему в съезжей избе не велели. И воевода князь Осип Щербатой пошел к себе на двор… у двора князя Осипа Щербатова приставили двадцать человек караульщиков…»

Главные бунтовщики и пострадавшие названы, но казалось, чего-то не хватает. Не сказано о главных поноровщиках, воровском воеводе Бунакове и Патрикееве, изменивших крестному целованию! Ничего, об изменниках еще напишется!.. О государевом слове и деле Чебучакова напишется же, которое Бунаков не принял и объявил враками… К сей челобитной приложена будет и копия с жалобы томских жителей на Гришку Подреза. Благо, что жалоба сия была в бумагах, кои забрал из съезжей избы вместе с печатью.

После обеда Щербатый кликнул к себе верных своих холопов Проньку Федорова, Вторушку Мяснихина и Прокопия Андреева.

— Надлежит вам доставить отписку мою и челобитные об измене и бунте в городе воеводам Салтыкову и Гагарину в Тобольск и государю в Москву!.. Уйдете неприметно тайным ходом ночью. Проезжую грамоту с городской печатью возьмете…

— За городом поймать могут! Сказывают, Бунаков на заставах велел, коли не будет проезжей грамоты с таможенной печатью либо с его перстня печатью, хватать и приводить в съезжую избу… — сказал Мяснихин.

— А где те Ильины заставы?

— Говорят, в десяти верстах, в деревне Вешняковке, казака Вешняка Егупова, в двадцати верстах у Иштани на устье Томи-реки, да у князцов остяцких Мурзы и Тондура… Да конные заставы по дорогам ездят…

— Заставы обходите… А ежели вдруг поймают, вам беды не будет! Шлитесь на меня, мол, мы люди подневольные, воевода приказал, куда деваться!

— Вторушка и Прокопий, пойдете в Тобольск. Как бумаги отдадите, возвращайтесь обратно… Ты, Пронька, езжай в Москву! Федька Пущин пошел за Камень верхним путем через Собскую заставу, а ты пробирайся через Тару и Тобольск на Верхотурскую заставу. Бог даст, и опередишь его!.. Деньги в дорогу дам немалые!.. Дело сделаете, я в долгу не останусь!..

Глава 4

Дьяка Бориса Патрикеева в последнее время одолевала бессонница. Засыпал под утро, а просыпался близко к полудню. В этот раз проснулся в холодном поту. Приснилось, будто попал он на Верх к самому государю. Упал перед ним на колени, ждет государева слова, а государь молчит, лишь с печальной укоризной смотрит на него. А рядом с троном стоит князь Щербатый, ухмыляется и пальцем на дьяка показывает. И, не в силах взгляд государя вынести, хотел он встать и уйти, но будто окаменел — пальцем не пошевелить… Непонятно откуда накативший ужас сковал тело. А Щербатый захохотал во всё горло, и от хохота этого дьяк проснулся. Пуховая подушка была мокрой.

Тяжело ступая, Патрикеев в исподнем вышел в горницу, где за столом сидели жена Алёна Ивановна с братом своим, князем Михаилом Вяземским, который громко над чем-то смеялся. Увидев его, они переглянулись, а жена спросила:

— Отец, ты пошто весь мокрый, будто из мыльни? Выпей квасу…

Борис Исакович ничего не ответил, залпом выпил ковш квасу и присел за стол, на котором кусками был нарезан пирог с нельмой.

— Борис, знатно Лучку с Петрушей поучили!.. Сказывают, два дня лежат под бараньей шкурой… Петрушка-то предсмертное соборование и причащение от попа Сидора принял…. Будут знать, как против нас идти! — сказал Вяземский. — Хотя Петрушка горододел добрый, подохнет — строение нового острога сильно задлится…

«Задлится… Государь озлится!.. озлится… озлится» — зазвучал в голове чей-то противный голос.

Патрикеев перекрестился и пошел в спальню переодеваться.

Вдруг почувствовал, как засвербило вокруг пупка, и от него по телу стал расходиться недобрый холод. Борис Исакович потер под рубашкой ладонью и со страхом обнаружил, будто провел по пустому месту. С удивлением глянул на ладонь, пальцы тряслись, как после большого перепою.

Стукнул кулаками по коленям и облегченно вздохнул: наваждение ушло.

Он оделся и вышел во двор. Велел холопу Гришке Артамонову полить воды из кувшина, умылся и вернулся в горницу. Сел за стол взял кусок пирога.

— Эх, не зря ли мы, Алёна, с Гришкой Подрезом связались? — задумчиво сказал он вдруг. — Как бы опалы от государя не заслужить….

Жена удивленно переглянулась с Михаилом.

— Мы не с Гришкой, мы со всем городом и Ильей Бунаковым! — сказал Вяземский. — С ними и надо быть….

— Ты, шурин, самоходом в Сибири, а я, как и князь Осип, государем поставлен, с меня и спрос будет!

— Осип зажрался: с табашного торгу в Енисейске и Красноярском городе нас с тобой сбил, тут винокурение наше прибрать хочет… С ним дел не сделать!..

— С кем мне дела делать, сам знаю! — злобно крикнул Борис Исакович, швырнул остатки пирога на стол, так, что кусочки рыбы брызнули во все стороны, и выбежал на крыльцо. Крикнул Артамонову, чтобы седлал лошадь, и оперся на перила.

Артамонов подвел лошадь к ступенькам, с которых обычно дьяк садился в седло. Но тот по-прежнему стоял, опершись на перила.

— Борис Исакович, готово!

Хозяин молчал, устремив недвижный взор в землю.

Артамонов поднялся на крыльцо, тронул Бориса Исаковича за локоть, но тот не обернулся, стоял оцепеневший. Артамонов вбежал в дом, испуганно закричал:

— Алёна Иванова, Михаил Иванович, там хозяин… будто не в себе!

Все выбежали на крыльцо.

— Борис, что с тобой? — тряхнул Вяземский Патрикеева за плечи. Но тот не пошевелился, будто окаменел.

Вяземский попытался разжать побелевшие пальцы, но не смог.

Алена Ивановна запричитала в слезах.

— Воды! — крикнул ей Вяземский.

Когда сестра вернулась с ковшом воды, Вяземский выплеснул ковш в лицо Патрикееву. Он затрясся и с воплем кинулся внутрь дома. В сенях забился в дальний угол и, всхлипывая, забормотал:

— Убить меня хотите… убить… убить… К Осипу Ивановичу пойду… он оборонит… оборонит…

Неожиданно вскочил, оттолкнул вошедшего за ним Вяземского и выбежал во двор.

— Держите его! — крикнул Вяземский холопам Гришке Артамонову и Митьке Черкасу. — С ума сбрёл хозяин!..

Втроем они с трудом связали Патрикеева по рукам и ногам и закрыли в сенях.

— Никого не допускайте к нему! — приказал Вяземский. — Я к Бунакову…

Выслушав рассказ Вяземского, Бунаков встревоженно воскликнул:

— Он нам всё дело испортит! Ежели и вправду бес в него вселился, скажите его духовнику попу Пантелеймону, чтоб отчитку сделал:… Коли не поможет, хоть на цепь сажайте, но чтоб с Щербатым он не стакался!..

— Божий вечный, избавляющий человеческий род от плена дьявола! Освободи Твоего раба Бориса от всякого действия нечистых духов, — читал поп Пантелеймон над связанным Патрикеевым. — Повели злым и нечистым духам и демонам отступить от души и тела раба Твоего Бориса, не находиться и не скрываться в нем. Да удалятся они от создания рук Твоих во имя Твоё святое и единородного Твоего Сына и животворящего Твоего Духа…

— Уйди, поп!.. Уйди!.. Нет во мне беса!.. Это вы все бесы!.. Вы бесы!..

Пантелеймон прочитал еще молитвы для защиты от нечистой силы и демонских козней, обрызгал дьяка святой водой, но тот трясся и твердил одно и то же:

— Бесы… бесы… бесы…

Пантелеймон осенил его крестом и обратился к жене Патрикеева:

— Алёна Ивановна, не помогают молитвы!..

Алёна Ивановна перекрестилась и заплакала:

— Горе-то какое, горе!.. Что ж, его связанным всегда держать?..

Князь Вяземский обнял сестру за плечи.

— Не будет он связанным…

Артамонов с Черкасом по его велению отнесли Патрикеева в конюшню и посадили на цепь, закрепив ее к левой ноге.

— Спаси-и-и, государь!.. Спаси-и-и!.. — завопил Патрикеев.

— Заткнись, падаль! — злобно оскалился Вяземский, схватил плеть и несколько раз со всей мочи хлестанул Патрикеева по спине. Дьяк по-щенячьи завизжал и умолк.

— У нас в Соли Камской один тоже взбесился, так из него кнутом беса-то изгнали!.. — сказал Артамонов.

— Вот и бейте его каждый день! — приказал Вяземский. — Шуметь не дозволяйте!..

Артамонов и Черкас били дьяка в день по нескольку раз, едва тот пытался кричать.

Еду и питье Патрикеев не принимал, выкидывал. За что ему доставалось плетьми и батогами. На третий день он перестал кричать. Еще через два дня холопы обнаружили своего хозяина мертвым.

Случилось это на 28-й день мая 7156 (1648) года.

Глава 5

Воевода Лодыженский Михаил Семенович принял в съезжей избе Федора Пущина и Ивана Володимерца по прибытии в Берёзов в 8-й день июня без промедления. Усмехнувшись в темную окладистую бороду с рыжиной по щекам, спросил:

— Многолюдством в Москву собрались!.. Томский город без вас да без воеводы Осипа калмыки не разорят?

— Не разорят, — сказал Пущин. — Служилых довольно есть, да и воевода Илья Бунаков на месте.

— Сколько вас всего отправилось?

— Служилых три десятка, четверо пашенных крестьян и оброчных, да татар и остяков десяток…

— А пошто на проезжей грамоте печать таможенная, а не городская?

Пущин нахмурился и неохотно поведал историю похищения печати князем Осипом.

— Да-а, заварили кашу! Не мне ее расхлебывать… Государь рассудит! Лошадей с провожатыми на Собской заставе возьмете, через Камень перевалите, вернете… Неявленного товару не везете?

— Товару нет… Токмо поминок от остяков и татар малый, четыре лисицы бурых! — сказал Иван Володимирец.

— Давайте от вас двоих поручную, что те лисицы государю отдадите! Я ж государю отпишу, что посланы от томских ясашных татар и остяков в поминок челом ударить четыре лисицы бурые!

— Поручную дадим, — заверил Пущин. — Подьячий войсковой Тишка Мещеренин напишет…

Пополнив провиант, поутру покинули Березов по Оби. Погода благоволила. Солнце припекало так, что скидывали кафтаны. В небе кружил и канючил сарыч. Из прибрежных кустов доносились чоканье и свист варакушки, а где-то рядом приятная слуху песня дубровника: хилю-филю-хилю-тью-тью…

Федор Пущин вышел из чердака дощаника, спустился вниз, зашел по скрипучим подтоваринам под палубу, где было прохладнее, прилег на нары рядом с отдыхавшими казаками и не заметил, как заснул. Проснулся от частого стука над головой и в тревоге вскочил. Подумал поначалу, что дощаники обстреливают из луков, и стрелы впиваются в борта и набои над ними. Но оказалось, что набежала туча и сыпанула градом. О стрелах же подумалось не зря. Именно градом стрел осыпали их в устье Чумыша белые калмыки князца Абаки и татары внука Сибирского царя Кучума Давлет-Гирея. Набои же увеличивали высоту бортов и защищали от стрел. Пятнадцать лет тому назад был он послан томским воеводою Иваном Татевым с шестью десятками казаков на двух дощаниках поставить у слияния Бии и Катуни острог. Но инородцы не пустили их дальше Чумыша. Силы были слишком неравными, пришлось вернуться, чтобы служилых людей понапрасну не потерять… А князь Осип за то его попрекает!.. В городе, за стенами сидючи, смелым быть легко… Ничего, Бог даст, государь укажет и уберет Осипа из Томского города…

На заставе в устье Соби оставили дощаники, перегрузились на лошадей и двинулись на Камень. После заставы дорога сразу нырнула в урман, и солнце лишь редкими лучами пробивалось к земле сквозь сомкнутые кроны деревьев. И сразу назойливо загудели полчища комаров, заклубилась облачками мошка, донимая и людей и лошадей.

Десятник конных казаков Степка Володимирец спрыгнул с телеги, наломал березовых веток и, отмахиваясь от комаров и мошек, догнал шагавшего впереди Ивана Володимирца.

— Заели гады! Батя, для чего Бог создал столь бесполезных тварей? Какое бы без них было приволье, никто не донимает!..

— Эх, Степка, борода лопатой, а ума не нажил! Господь всё разумно устроил!

— А как, по-твоему: птиц тоже не надо было?

— Ну, птиц… Те хоть поют, душу радуют!..

— А для иных птиц комары да мошки — пропитание. Так что никого и ничего зряшного на белом свете нет, всё по воле Божьей! Да тут разве донимают?.. Вот когда мы Томский город ставили, там такой гнус был, до крови заедал. Одно спасение было: рожу в костёр сунуть… Все с опаленными бородами ходили! Так что не ной, а радуйся: комары на живого человека садятся, на мертвого не сядут!

— Батя, а долго еще до Москвы добираться?..

— Порядком… Через Камень, почитай, еще седмицу идти, а как горы перевалим, до Соли Камской пойдем Печорой-рекой, оттель на Устюг Великий уже побыстрей дорога будет… Однако еще поболе двух месяцев идти, где водой, где на подводах от яма до яму….

Едва наметились сумерки, стали на ночлег. Развели костры. Над одним повесили большой котел с водой. Кашеварили Федька Батранин да Мишка Куркин. Остальные ладили шалаши, покрывая их войлоком, пропитанным олифой и пихтовыми лапами. Лапник стелили и внутри шалашей…

Поужинали до темноты перловой кашей с постным маслом и малосольной рыбой.

Федор Пущин собрал всех у костра и объявил:

— На становище на ночь поставить по два караульных с двух сторон, ибо в сих местах самоядь, бывает, шалит! Иван, — обратился он к Володимирцу, — определи очередь… Смена караульным по два часа.

Васька Мухосран заступил в караул после полуночи, сменив Басалая Терентьева. Перевернул бревно сушины в костре, запустив в темень облако искр. Присел на березовый чурбак, зажал пищаль между коленями и уставился недвижным взглядом на извилистые языки пламени. Ночную тишину изредка нарушали всхрапами распряженные лошади.

Почувствовав, что стало клонить в сон, Васька встал, расшевелил костер. Прошелся, поднял голову и через оконце в кронах деревьев увидел тонкий серп месяца. Снова присел на чурбак.

И вдруг из лесной тьмы раздался душераздирающий крик ребенка. От неожиданности Васька оцепенел, ему показалось, что зашевелились на голове волосы. Затем он вскочил, выставил ствол пищали в сторону леса. Послышалось еще несколько жалобных громких вскриков, и всё смолкло.

Васька смахнул пот со лба. Подошел заспанный Иван Володимирец.

— Что за шум? — спросил он караульного.

— Не ведаю!.. Будто дитё малое кричало!..

— Васька, откуда тут дитё?

— Я почем знаю! Говорю, дитё кричало!..

— Леший, поди, шалит! — спокойно сказал Володимирец и почесал седую бороду. — Ладно, утром поглядим…

После завтрака, когда все собирались в путь, Иван Володимировец с Васькой медленно пошлив ту сторону, откуда был крик. Саженей через пятьдесят Иван остановился, заметив капли крови на кустах. Пройдя еще несколько шагов, он наклонился и поднял за хвост окровавленную беличью шкурку.

— Вот твоё дитя! Сова белку схватила… — показал он на разбросанные серые перья. Помолчав, сказал: — Так уж устроено: зверь зверем питается!..

— А человек человеком, как наш Оська!.. — мрачно добавил Васька.

Глава 6

После смерти дьяка Патрикеева забот у воеводы Ильи Бунакова поприбавилось. Главным помощником его, дела дьяка на себя взявшего в съезжей избе, стал подьячий Захар Давыдов. Все бумаги на нем были. Из Тобольска уже обещали прислать нового дьяка, но дела не ждут, пока он прибудет.

Дела же покуда, слава богу, идут не хуже, чем при князе Осипе. После того, как Осип скрал городскую печать, Илья опечатал все казенные заведения своей перстнем-печатью: зелейный погреб, соляной погреб, соболиную казну, хлебный амбар, винный погреб… Все исправно работает потому, что Илья оставил над ними знающих людей, кои службу несли и при Осипе. Правда, сын боярский Степан Моклоков три дня от него прятался, не желая быть приставом за приходом и расходом государева винного погреба и двумя целовальниками. Но потом смирился. А вина из Тобольска присылают мало. Потому Илья велел наладить казенное винокурение сыну боярскому Василию Ергольскому.

У зелейного погреба оставил подьячего Михаила Максимова, сына Сартакова, у соболиной казны — подьячего Кирилла Якимова, сына Попова. Оба от него нос воротят, в сторону князя Осипа тянутся, но дело знают…

На аманатском дворе держал караул казак Федор Жаркой, стерег киргизских закладчиков. Аманатский двор перенесли на казачий двор Миньки Глухого. Так же перенесли посольский избу на двор казака Никиты Кинозера. Каждый день надобно было думать о караулах. Караулы стояли и у городских ворот. Посылались казаки и сторожевые разъезды и на заставы, дабы никто из города без проезжей грамоты с его, Ильиной, печати выехать не мог…

Сегодня с утра выписал с Давыдовым от своего имени память начальному заставы в деревне казака Егупова сыну боярскому Василию Меньшому Старкову с наказом «стоять ему на заставе усторожливо и бережно», «беглых, торговых и промышленных, и гулящих людей, и рыбных ловцов с неводы и с сетьми осматривать», «чтоб из Томского города без отпуску и без проезжих и без воевоцкой печати никто… не проезжал». Да для сличения дан ему отпечаток на воске от таможенной печати.

Новый острог тоже строится, Петрушка Терентьев после встрясок обыгался и за караулом начальствует над плотниками… Надо ему указать, чтоб несколько человек отправил на ремонт казенной мельницы на Ушайке, чтобы к новому урожаю для помолу была готова….

Вечор вернулся из Телеутской землицы Роман Старков, посланный им к главе улуса Абаковичей князю Коке для возобновления торга. Оказалось, что Кока уже знал о Томских делах. Написал ему о том белый калмык Бепы, бывший в апреле в Томске. И на предложение о возобновлении торговли Кока сказал, что потому своих людей с торгами не отпускает, что-де в городе промеж себя убийство и грабеж. Да весьма зол был на князя Щербатого, что тот через контайшу черных калмыков склонял Коку к личной шерти^{3} государю Алексею Михайловичу.

Еще год тому назад в Томск прислана государева грамота от марта 29 дня 7155 (1647) года, дабы воеводы добыли непременно личную шерть князя Коки, да чтоб шертовал он «по записи, как дядя и братья». Брат же его Кулудай и дядя Евтугай Коняев да «лутчие люди» Битеня Невтягин, Торгай Байсбеков, Читай Тереев, Чундугар Бызыбеков шертовали два года тому назад за себя и за князя Коку в палатке посольства Петра Сабанского. Сам же Кока говорил тогда, что не шертовал лично, боясь разорения от контайши.

По наказу его, Ильи, Роман Старков обращался к Коке с ласкою, вручил поминок, червчатое портище, однако тот шертовать отказался вновь. А торг прервал он еще до городской смуты, два года тому назад, после похода кузнецкого воеводы Афанасия Зубова на телесов, коих Кока считал своими данниками.

Одно обнадежило и обрадовало, что Кока предложил вместе воевать Мачика, племянника Абаки, князя второго Большого Улуса Телеутской землицы, с которым он жил немирно. Мачик то и дело разорял волости, кои платили государю ясак, уводил ясашных и русских людей в полон… Кока рассказал, где ныне Мачик, что у него всего двести ратных людей, обещал дать вожей.

Узнав эти вести, Бунаков продиктовал Захару Давыдову письмо к государю, в котором писал, что «князец Мачик живет от Томского города и Кузнецкого острога в 4 или 5 днищах, и твоим государевым томским и кузнецким ясашным людям чинитца от него изгоня многая. Приезжаючи, Мачик и его братья и дети их к себе емлют», что ежели не смирить Мачика ратью, то он разорит ясашных, что над Мачиком «мочно поиск учинить и задоров за нево, Мачика, с колмацкими людьми не чаять».

Думалось, ежели сделать, что Щербатый не смог: смирить Мачика и получить личную шерть Коки, то от государя, пожалуй, будет честь и милость.

Глава 7

Весь месяц Щербатый не сидел сложа руки, не один десяток листов бумаги исписал. Челобитные и отписки готовы и к государю, и в Тобольск, и в Нарым, и в Красноярск, и в Сургут, и в Москву нужным людям… Вот только как переправить их, бунтовщики сторожи и заставы на всех путях понаставили. Да еще в любой час могут дом пограбить, как пограбили многих лучших людей. Надобно бы отправить жемчуга Аграфены да камни с золотом… Опять же с кем и как?.. Помог верный холоп Федька Воронин.

В воскресенье, в июня 11-й день, ходил он на базарную площадь за провиантом. Там встретился с конным казаком Семкой Шадчениным, который поинтересовался здоровьем Осипа Ивановича, материл Гришку Подреза за то, что тот сбил его конем полгода тому и сломал руку, которая с той поры мозжит на непогоду, заодно и Бунакова, что с эдаким вором стакался… Федька поддакивал ему и, как бы между прочим, посетовал, что государь бы сие безобразие остановил, да вот Осип Иванович известить его не может. Бунтовщики всех обыскивают, письма на заставах перенимают… Семка сказал, что заставы можно обойти тропами Чепинской волости, что в его доме остановился князец сей волости Мурза Изегельдеев, который и провести может, коли посулить ему денег, ибо он к воеводе Осипу Ивановичу добр. А бумаги-де можно так упрятать, что ни одна собака не найдет! Федька пошел с Семкой в его дом, переговорил с Мурзой. Мурза согласился помочь за три рубля, и еще, ежели воевода вернется, с мертвых людей его волости ясак брать не будет. Затем Семка повел Воронина в дровяник, где показал полуторавершковой толщины березовую оструганную плаху-доску. «Для лавки готовил. Отрежу с локоть, будто для сидения в возок, продолблю долотом в ребре щель глубокую, — сказал Семка, — бумаги схороню, а после щель закрою, заклею и зачищу. До Тобольска с вами пойду, к сыну в гости, два года не виделись….»

Щербатый обрадовался такой возможности, велел Мурзу обнадежить, Федьке сказал, что коли до Москвы довезет бумаги, отпустит его от себя, даст денег на свой дом…

Выехали верхом ранним утром. Доска с письмами, жемчугами и яхонтами была завернута в холстину и положена в мешок, притороченный к седлу лошади Воронина. Проехали верст двадцать по лесной дороге, как вдруг Мурза поднял руку, давая знать, чтоб остановились.

— Чего встал? — спросил Федька.

— Дым пахнет!.. Люди есть…

— Пойду гляну, кто там, вы здесь ждите, — спешился Федька и пошел вдоль дороги, прячась за деревьями и кустами.

Скоро вернулся и сказал, обращаясь к Мурзе:

— Застава там, похоже, из твоих людей! Доску возьми, я один к ним пойду, ежели пропустят, то и вы следом… Не пустят, доску спрячь!..

Федька вскочил в седло и двинулся к заставе. Увидев его, пятеро остяков с короткими копьями-пальмами перегородили дорогу.

— Куда идешь? — спросил один из них. Это был ясачный Чепинской волости Апса.

— В Тобольск к воеводам по делам городским… — спокойно ответил Воронин.

— Бумага проезжий давай!..

Федька подал проезжую грамоту с городской печатью. Остяки сгрудились, рассматривая ее. Апса достал из кожаной сумы восковые оттиски печатки Бунакова и таможенной печати и стал сличать с печатью на проезжей грамоте. Потом что-то сказал по-остяцки, двое остяков подбежали к Федьке и стащили его с лошади.

— Твоя бумага плохая!..

— Меня воевода послал! Не лапайте меня!.. — нарочито громко крикнул Федька так, чтоб его услышали Мурза и Семка.

— Князь Осип плохой человек!.. Ты тоже плохой!

Остяки сдернули с него кафтан, обыскали, ища бумаги, велели снять сапоги…

— Ежели не пропускаете, я обратно в город поеду! — примиряюще сказал Федька и протянул руки к кафтану.

Но один из остяков ударил его по рукам древком копья и ощерился в злорадной улыбке.

— С нами пойдешь в город! Так воевода Илья говорил!..

У полураздетого Федьки стянули руки перед собой, привязали длинной веревкой к стремени, один остяк вскочил в седло и Федьку потянули к городу

Верст через десять встретили скакавших им навстречу шестерых казаков во главе с сыном боярским Михаилом Яроцким.

Яроцкий соскочил с коня и спросил Апсу, кивнув на Федьку:

— Письма у него нашли? Где Мурза?..

— Нет письма… Нет Мурза…

— Где письма изменного воеводы? — хлестанул он со всей силы Федьку плеткой.

— При мне никаких писем нету, — поморщился Федька.

— Где Мурза с Сёмкой? — махнул плеткой еще раз Яроцкий.

— Не ведаю… Урман большой…

Яроцкий стеганул Федьку еще раз и сказал Остапию Ляпе:

— Скачи к Илье Микитичу, пусть еще людей даст… Мурзу упускать нельзя! Ты, Апса, с нами пойдешь! Своим скажи, чтобы свели этого гада к воеводе Бунакову…

О том, что Щербатый отправил отписки и челобитные с Мурзой и холопом Федькой, шепнул Яроцкому шедший мимо караула у воеводского двора холоп Щербатого, Савка Григорьев. Яроцкий сразу же бил челом о том воеводе, и Бунаков немедленно послал их в погоню.

Мурза же с Семкой услышав возглас Федьки, поскакали обратно, потом Мурза свернул на едва заметную тропу, ведущую в глубь урмана. Через полверсты остановился и закопал доску с письмами под корчем — вывороченными корнями упавшей большой ели.

Затем долго крутил одному ему ведомыми путями и к вечеру привел к самой дальней от Томского города остяцкой деревне его Чепинской волости.

В этот же вечер четверо остяков привели Федьку Воронина в город, отвязали от лошади и повели к тюрьме, чтобы оставить там на ночь. Когда проходили недалеко от воеводского двора, Федька оттолкнул шедшего сбоку остяка и побежал что было сил со связанными руками к крыльцу мимо опешивших караульщиков, которые, на его счастье, преследовавших остяков остановили. Пока разбирались что к чему, Федька был уже в сенях, а Вторушка Мяснихин запер за ним дверь.

Глава 8

Ляпа привел к Яроцкому с собой еще двенадцать казаков. С утра в главной деревне Чепинской волости, где была изба князца Мурзы Изегельдеева, держали совет, как скорее отыскать Мурзу. Поначалу вытащили сына Мурзы, Чангара, поколотили палками, допытываясь, где его отец. Но ничего добиться не смогли. Хотели уже проверять все деревни и заимки подряд, благо провожатых довольно есть, но тут Апса неожиданно сказал:

— Мозатка спрашивать надо!.. Он знает, где Мурза…

— Откуда он знает? — усомнился Яроцкий.

— Мозатка много знает… Ему духи говорят… Однако хорошо спросить надо!..

— Ну так спрашивай!

— Деньга мало давай!..

Яроцкий ухмыльнулся и подал Апсе два серебряных гривенника. Тот вошел в полуземлянку Мозатки и вышел только через полчаса, радостно улыбаясь.

— Сказал Мозатка, знаю где!..

К полудню отряд Яроцкого был в деревне Мурзы, куда привел их Апса. Перекинувшись несколькими фразами с остяками, он повел казаков к лучшей избе деревни, в которой ночевал Мурза.

Сёмка Шадченин сидел во дворе, ладил рыболовную снасть, когда увидел казаков. Он сразу рванул к лесу. Двое казаков, увидев его, поскакали на перехват, но Семка успел нырнуть в густые заросли, долго еще бежал. Убедившись, что погони нет, двинулся в сторону города.

Мурзу выволокли из избы, перед которой скоро собралась почти вся деревня.

— Где бумаги князя Осипа? — тряхнул его за плечо Яроцкий.

— Нет бумаги! — ответил Мурза. И громко что-то закричал по-остяцки собравшимся соплеменникам.

— Че он лопочет? — спросил Апсу Яроцкий.

— Просит защиты от плохих русских людей!..

Остяки заволновались было, но тут к ним громко обратился Апса. |Он рассказал, что Мурза их предал, что вместе с князем Осипом хочет их по-прежнему грабить и мучить, потому-де повез к царю лживые письма воеводы на городских людей, которые его убрали, и на остяков…

Остяки недовольно загудели, окружили Мурзу, стали тыкать в него древками копий, требуя отдать лживые письма… Мурза зло скалился и отмахивался. Тут Апса подскочил к нему, сбил с ног, выхватил у стоявшего рядом остяка копье и с размаху стал колотить древком копья по спине… Яроцкий несколько раз стеганул плеткой. Мурза взвизгнул и закричал:

— Отдам, отдам…

Он привел их к месту схрона, откопал кожаную суму с доской и протянул Яроцкому. Тот достал доску и злясь спросил:

— Письма где?

— В доске…

Яроцкий постучал по доске, достал нож и отковырнул плашку, закрывавшую полость, достал сверток бумаги и высыпал в шапку жемчуг и драгоценные камни.

— Ну, Оська!.. Вот затейник!.. Скорее в город!

С утра июня в 21-й день в съезжей избе разбирали Осиповы письма, привезенные Яроцким, Илья Бунаков, с подьячими Захаром Давыдовым и Кинозером Иваном да конным казаком Тихоном Хромым. Отписок и грамоток советных оказалось восемнадцать штук. Давыдов начал читать вслух с отписки государю. Слушая его, Бунаков сидел мрачный. Закончив читать отписку, Давыдов воскликнул:

— Вот сволочь! Ничего не забыл, обо всем отписал, даже о том, что десятинную пашню мужикам уменьшили…

— Советная грамотка тобольским воеводам Ивану Ивановичу Салтыкову да Ивану Семеновичу Гагарину, — протянул Давыдову листок Кинозер.

Давыдов прочитал грамотку вслух. Следом были прочитаны грамотки архиепископу Герасиму, нарымскому воеводе Нарбекову Афанасию Самойловичу, сургутскому воеводе Смирному-Демскову, верхотурскому воеводе Борису Семеновичу Дворянинову…

— То Федор Козьмич Елизаров, — сказал Бунаков, — он во главе Сыскного приказа совместно с князем Трубецким стоит…

Бунаков подумал о том, сколько сильных и знатных людей Осип хотел натравить на него! Тут грамотки боярам Львовым — князю Алексею Михайловичу и князю Василию Петровичу — зятьям Осиповым: князю Борису Дмитриевичу Шейдякову и Михаилу Елисеевичу Колычеву… А ведь дворецкий Алексей Михайлович близкий человек самому Борису Ивановичу Морозову… Неприятный холодок появился в груди, когда подумалось о том, что сталось бы, если бы эти бумаги дошли до тех, кому написаны.

— Кто известил о сих бумагах? — спросил Бунаков.

— Холоп Осипов, Савка Григорьев, шепнул, — ответил Яроцкий.

— Дать ему полтину, чтоб и впредь о подобных делах нас извещал…

— Захар, снимите с Иваном со всех отписок копии, а ты, Тихон, — обратился он к Тихону Хромому, — завтра собери к съезжей народ и прочитай вслух сии бумаги, дабы весь градской мир зрел злоковарство и воровство князя Осипа!..

Караульным смотреть накрепко, дабы таких оказий боле не случалось! Тех, кто повезет от Осипа грамотки, имать и бить смертным боем!

Тихон, исполняя указание воеводы Бунакова, читал отписки Осиповы три дня перед толпой у забора съезжей избы, взобравшись на поленницу. Казаки внимали в полной тишине, лишь изредка прерывая Тихона негодующими возгласами в адрес князя Осипа. Иные, расходясь, судачили, мол, прав был Васька Мухосран, надо было покидать изменников в Ушайку, а теперь вот жди, чью сторону молодой государь примет: мирскую или воеводскую…

Глава 9

В четверток, в Петров день, Илья Бунаков с утра в приказной избе писал с подьячим Захаром Давыдовым отписку государю с прошением выдать ему воеводский большой наказ на одно его имя, как прежде был писан на воеводу Осипа Щербатого, ибо прежние наказы вместе с печатью выкрал князь, а ему «… холопу твоему, Илейке, твоих государевых дел без примеру делать не уметь».

— Илья Микитич, не надо ли Федьку Пущина дождаться? Может, он привезет указ, дабы тебе городом править, — сказал Давыдов.

— Привезет ли, кто ведает!.. Лишним прошение не будет. Ныне сам видишь, многие служилые качаются, к Оське тянутся….

И подтверждение его слов случилось через час.

В избу вошли казаки Васька Рыбников и Микишка Легачов.

— Здравствовать тебе, Илья Микитович!

— И вы будьте здоровы! По какому делу пришли?

— С прошением к тебе, Илья Микитович! Дозволь нам по случаю Петрова дня продать воеводе Осипу Ивановичу съестные припасы… Холопы его сказывали, у них провиант на исходе…

— Какие припасы?! — заорал Бунаков.

Казаки стушевались.

— Так… Муки немного хотели продать, — пробормотал Васька, — репы, яйца…

— Я вам обоим яйца оторву, ежели к Оське пойдете!.. — рассвирепел Бунаков. — Самолично, падлы, на козле запорю!.. Иль не ведаете, что Оське всем городом от воеводства отказано!..

— Ладно, коль не дозволяешь, так не станем продавать!.. — ретировались казаки.

— Подите вон! И другим передайте, кто на двор к нему ткнется, тому не сдобровать!

Следом за казаками пришел начальный над тюремным караулом Михаил Яроцкий. Под глазом у него был свежий синяк.

— Илья Микитич, тюремные сидельцы, советники Осиповы, страх потеряли!.. Хотел я у них обыск учинить, набросились на меня, хотели убить!.. Едва караульные отбили! Сиделец Солдат шепнул, что побег замышляют!..

— Кто больше других бузит?

— Васька Чебучаков кричит слово и дело государево, Макарко Колмогорец да Васька Былин ему потакают и советуют… Изменниками нас обзывают!..

Караульный казак Маслов в щель за ними доглядывал, так кто-то из арестантов ему сквозь тын прутом глаз выколол!

— Кожа их, чаю, по кнуту соскучилась! Пора поучить как следует, дабы бузить перестали! Вот с послом от Алтын-хана встречусь, заткнем горлопанам глотки!..

Посольский двор, как и съезжую избу, перевели еще с апреля в казачий двор, во двор казака Никиты Кинозера. Июля 9-го дня Илья Бунаков принимал посольство от правителя Халхи Алтын-хана под началом Мергеньдеги.

Перед встречей двор Кинозера почистили, вымыли стены и полы в доме, в сенях и горнице постелили мягкие ковры.

Сам Бунаков с важным лицом в красном кафтане с серебряными пуговицами сидел за столом на стуле с высокой резной спинкой. Послы, несмотря на жару, Были в халатах из рытого Бархата, обшитых золотыми позументами и в синих суконных шапках с загнутыми вверх полями.

Войдя, Мергеньдег слегка поклонился, снял шапку и спросил через переводчика:

— Как здоровье царя Великия России и великого князя Алексея Михайловича?

Илья Бунаков встал со стула и торжественно возгласил:

— «Божиею милостью великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович Великия России самодержец и многих государств государь и обладатель на своем царском превысочайшем престоле Российского царствия, дал Бог, здоров»! Каково здоровье Алтына-царя?

— Алтын-хан здоров и жив в своем кочевье! Писал он письмо томским воеводам и государю, — важно ответил Мергеньдега. Он подал письмо Бунакову. Тот глянул на лист и, увидев, что оно на монгольском языке, протянул обратно:

— Пусть толмач твой переложит письмо на русский язык. Я отправлю перевод в Москву, в Посольский приказ… Ты же словами скажи, что в нем писано!

— Алтын-хан пишет, что русские в прежние годы вверх по Енисею-реке не хаживали и к шерти народы тамошние не приводили, а ныне енисейские киргизы шертовали России и ясак государю Российскому платят, отчего Алтын-хану в убыток… Что-де о том томские воеводы скажут, велел про то узнавать…

— Скажите Алтын-царю, что енисейские киргизы шертовали государю доброй волею… То не во власти томского воеводы — брать или не брать ясак, то в воле государя нашего великого князя Алексея Михайловича. Как он повелит, так и будет!.. Я же письмо Алтына-царя государю отправлю немедля, как только твой человек его перетолмачит!.. А теперь садитесь, высокочтимые гости, за стол, откушаем за здоровье государя нашего и за здоровье Алтына-царя!

Глава 10

В День ангела покойного государя Михаила Федоровича, июля в 12-й день, Киприан в Троицком соборе отслужил торжественный молебен. Осипа Щербатого за караулом вновь допустили в храм. После службы он стал зазывать к себе на праздничную чашу. Попы Сидор и Борис обещались быть, а вот казаки отнекивались, помня, чем кончилось застолье у воеводы в прошлый раз. Однако несколько смельчаков нашлось. Мы-де одиначную запись, чтоб на винную чарку к опальному воеводе не ходить, не подписывали, и нам-де ничего не будет.

Однако захмелевших гостей при выходе от князя Осипа поймали караульные во главе с казаком Давыдкой Кокоулиным. Сидора и Бориса пропустили, а вот конных казаков Антона Паламошного, Ваську Попова и казачьего сына Ваську Шумилова отдубасили и арестовали.

Бунаков приказал наказать их в круге так, чтоб у других отбить охоту.

На следующий день собрали круг у задней острожной стены, рядом с тюрьмой. Возле козла стоял с кнутом палач Степан Паламошный, поодаль — иеромонах Киприан. Привели арестованных и по очереди раскладывали на козле. Бунаков приказал дать бражникам по полдве сотни ударов. Однако полтораста ударов никто из троих не вынес, обмирали раньше.

— Так будут биты все, кто нарушит мирской приговор: к изменнику воеводе не ходить! — крикнул Илья Бунаков. — А далее наказанию подлежат за ложные изветы в государевом деле Васька Чебучаков и Макарка Колмогорец и те, кто подговаривает ложные изветы в государевом деле объявлять!..

Из-за тюремного тына вывели подьячих Василия Чебучакова и Макара Колмогорца, детей боярских Василия Былина, Родиона Качалова, Петра и Тимофея Копыловых. Все они были в одних рубахах.

Первым растянули на козле Василия Чебучакова, сняв с него рубаху. Бунаков подошел к нему и объявил:

— Ты будешь бит за великое государево дело и слово и за измену!

— Меня за то бить не надлежит, объявляю на тебя Илейка государево слово и дело, ибо ты есть изменник! Тебя надлежит пытать первого!..

Бунаков дал знак палачу, тот отступил на три шага, взмахнул кнутом, и на спине Чебучакова осталась первая кровавая полоса. Следом еще и еще.

Но подьячий продолжал кричать:

— Слово и дело на изменника Бунакова!.. Слово и дело!..

Уже сотню ударов принял Чебучаков, но все продолжал объявлять слово и дело. Палач Степан Паламошный то и дело пот со лба смахивал.

К нему подошли Василий Ергольский, Юрий Едловский и Филипп Петлин.

— Степка, бей шибче! — недовольно приказал Ергольский. — И кнут перемени, вишь, он весь мокрый от крови, не так сечет! Иначе вора не унять!..

Степан взял другой кнут и снова принялся за работу.

Чебучаков примолк. А Бунаков приговаривал между ударами:

— Не сказывай государев дел! Не сказывай!..

Наконец Чебучаков прохрипел:

— Илья Микитич, пощади во имя государя… царя и великого князя Алексея Михайловича, его государьского венца и здоровья!..

Бунаков молчал. К нему подошли иеромонах Киприан, сын боярский Юрий Тупальский и подьячий Михаил Сартаков.

— Илья Микитич, будет с него!.. — сказал Киприан.

— Уж с полтораста ударов дано, эдак и до смертоубийства недалеко! — поддержал Тупальский.

— Прости его, Илья Микитич! Он уже более других получил… — добавил Сартаков.

— Заступнички! Вы за него просите, а сам он у мира прощения не просит!.. — зло проговорил Ергольский.

Когда число ударов подвалило к двумстам, Чебучаков взмолился, обращаясь к Ергольскому:

— Государь Мокеевич, пощади!..

И к Едловскому:

— Юрий Иванович, пощади, христа ради!..

— Ишь, с «вичем» величать стал! — усмехнулся самодовольно Петлин.

Чебучакова сняли с козла и отнесли к тюремному тыну.

Следом растянули на козле Макара Колмогорца. Он кричал, что послал две изветные челобитные государю на Гришку Подреза и потому бить его нельзя.

Однако его никто не слушал. А Ергольский приговаривал:

— Не научай сказывать государевых дел! Не посылай к Москве изветных челобитных!..

Дано ему было сто пятьдесят ударов.

За ним подвели к козлу Родиона Качалова. Но тот достал из-за пазухи бумагу и прокричал:

Бунаков засомневался, принимать или нет челобитную. Велел прочитать ее вслух перед кругом.

— Нечего его вракам верить! — раздались крики из толпы.

— От арестантов изветов не принимать!

Бунаков разорвал челобитную Качалова, бросил ему в лицо, но приказал наказать полегче: вместо кнута бить батогами.

Батогами же наказали Былина и Копыловых.

Глава 11

Через четыре дня после наказания изветчиков в съезжую избу пришли озабоченные Василий Ергольский, Остафий Ляпа и Иван Петров.

— Плохие вести, Илья Микитович! — сказал Ергольский. — Писали мы в Кузнецк служилым и пашенным, чтобы они на Томский город ссылались и посылали бы челобитные к государю на изгоню от воеводы Афанасия Сытина да на его советников Поспелку Аврова, на Аниску Васильева да Ромашку Грожевского, писали им, что есть в Томском городе государева грамота блаженной памяти царя государя Михаила Федоровича, коли будет какая изгоня от воеводы, бить челом государю всем городом. Письма наши в Кузнецк привез Богдан Батоног. Но кузнецкие люди челобитные посылать не стали, советников воеводы поначалу хотели побить, но отговорил их воевода, уболтал…

— Откуда о том стало известно? — спросил Бунаков.

— Вечор пришли из Кузнецка на плотницкие работы пятидесятник Федька Мосальский да казак Петька Нарбутов, они поведали… Да Петька наедине мне шепнул, хоть и посланы они в помощь строить острог, но велел им Сытин в Томском городе проведать от Ильи Бунакова и казаков, какое делается дурно!

— За Мосальским и Нарбутовым установить догляд, пусть плотничают и до срока в Кузнецк не пускать!.. Хорошо, конечно, было бы из всех сибирских городов челобитчиков послать государю, но то не в нашей воле… Будем ждать государев указ по нашему делу!

В избу вбежал запыхавшийся Григорий Подрез и протянул Бунакову листок бумаги.

— Илья Микитович, прими от меня челобитье по важному делу!..

— Говори, что за дело?

— Эка важность! Ты их обыграл, похолопил, вот и убежали!.. — усмехнулся Бунаков.

— Говорю же, по важному городскому делу! Они с Оськиным письмом ушли в Красноярский острог, дабы известить воеводу Дурново!.. — начинал злиться Подрез.

— Как узнал? — посерьезнел Бунаков.

— Пашенный мужик Сёмка Волк известил… Сын его пил в кабаке с гулящим человеком Андрюшкой Розманихиным и Тренкой, и они проболтались, что Щербатый их уговорил бежать из города с письмом в Красноярский острог. Денег обещал, чтоб Момадыш и Тренка смогли со мной за долги рассчитаться. Тренка ночью прокрался на воеводский двор. И дал-де Оська в чулане Тренке письмо, запечатанное его печатью, и подорожную и велел-де то письмо держать в пазухе, ежели поймают, кинуть в воду или съесть! Вот они втроем: Розманихин, Момадыш и Тренка — ушли вчера из города…

— Иван, — обратился Бунаков к сыну боярскому Петрову, — бери пять казаков и немедля езжай в погоню, письмо то отбери! Коли не будут даваться, бери с боем! Иди сбирайся, а Захар, — кивнул он в сторону подьячего Давыдова, — напишет за моей рукою наказную память, что посланы вы задержать воровских людей!..

Погоня вернулась уже через день с задержанными беглецами.

— Быстро же вы их поймали! Будет вам по винной чарке! — встретил их у съезжей избы довольный Бунаков.

— Не мы поймали! В татарской деревне ясашный князец Тутубайко со своими людьми их схватил!..

— Письмо нашли?

— Нету письма… Сказывают, что никакого письма Осип им не давал…

— Может, в воду сбросили?

— Не было рядом воды.

— Всех на виску! Кнут правду сыщет!

Пытали посланцев Щербатого в 21-й день июля. За пыткой смотрели Илья Бунаков, подьячие съезжей избы Захар Давыдов и Федор Ребров, Василий Ергольский, Остафий Ляпа, Семен Бурундук…

Пока били кнутом на козле, долго запирались, что письма не было. Но когда Тренку подняли на дыбу, после пятой встряски он сознался, что письмо от князя получил, держал письмо в пазухе…

— Съел… — выдохнул Тренка и снова уронил голову на грудь.

— Вот падла узкоглазая, и не подавился!.. — усмехнулся Подрез и покачал головой.

Глава 12

От самого Нарыма до устья Томи дул ровный сильный глубник, и дощаник шел под парусом. Но едва вошли в устье Томи, ветер стих, а на шести веслах против течения скоро не пойдешь. Дьяк Михаил Ключарев изнывал от жары. Человек его, Андрюшка Викулин, то и дело опускал за борт на веревке бадейку, поднимал на палубу с водой, и Ключарев окунал полностью голову в бадейку, отфыркивался, по-собачьи мотая головой, отжимал рыжую окладистую бороду и затем укрывался под берестяной кровлей чердака, развалясь на своей постели.

Кроме зноя, раздражали и не давали покоя думы о предстоящей службе в Томском городе. По государеву указу велено было ему сменить дьяка Бориса Патрикеева, на которого пожаловался в челобитной Щербатый, что ведет он дела неисправно… Потому глава Сибирского приказа князь Алексей Никитич Трубецкой наставлял Михаила Ключарева, чтоб он подал дьяку и обоим воеводам грамоту, принял все дела у дьяка, счел по книгам приход и расход денег, хлеба и мягкой рухляди, велел расписаться обоим и прислать счетный список в Сибирский приказ и далее, чтоб делал бы дела с обоими воеводами вместе.

В Тобольске от воеводы князя Салтыкова Ивана Ивановича он узнал о смерти Патрикеева, о томской смуте, о том, что городом правит один Бунаков, а в Москву пошли челобитчики… На вопрос, как ему быть, Салтыков сказал, мол, на месте разберешь, главное, чтоб службы не стали в убыток государю… А ежели недоимки оставил покойный дьяк Патрикеев, на кого их списывать? Тем паче в Нарыме воевода Нарбеков сказал, что Бунаков отпустил на Русь жену Патрикеева, Алёну Ивановну, с братом ее князем Михаилом Вяземским, что увозили они добра на двух сполна груженных дощаниках…

Нарбеков же показал ему письмо от Щербатого, где тот просил воеводу уговорить «с большим прошением» дьяка Ключарева не садиться на съезжий двор у Девятки Халдея и не служить с воровским воеводой Бунаковым… Хотя мог бы о том князь Щербатый не писать, ибо он, Ключарев, будет дела вести по государеву указу…

В полдень Ключарев велел пристать к берегу. Холопы развели костер, принялись варить уху. Один из гребцов, взятых в Нарыме, сказал, что до томского города осталось вёрст шесть.

Едва отобедали, как подъехали пятеро всадников с двумя оседланными запасными лошадьми. Это были Василий Ергольский, Степан Неверов, Тихон Хромой, Иван Петлин и Остафий Ляпа.

— Здравствовать всем! — сказал Ергольский. — Кто из вас дьяк Ключарев?

— Я буду Ключарев!

— Здравствовать тебе, Михаил Наумович! Посланы мы воеводой Ильей Микитовичем Бунаковым встречь тебе. Дабы смог ты сегодня скорее прибыть в город во двор воеводе, где тебе мыльня приготовлена….

— Благодарствую воеводе, однако верхом ездить отвык, ибо туловом грузен стал… Прибуду в город назавтра днем на дощанике и зачту государеву грамоту…

— Что в сей грамоте писано?

— Писано, что прислан я на место дьяка Патрикеева… Даны государем наказы, кои завтра и зачту.

— Намаялся ведь, поди, в дороге-то, может, поедешь с нами? Ежели верхом не хочешь, коляску пригоним…

— Сказал, не поеду! Назавтра ждите!

С недовольными лицами посланцы Бунакова двинулись к городу.

Ключарев подгадал так, чтобы прибыть ночью. Начинался 30-й день июля. Пристали недалеко от устья Ушайки. Он послал Андрюшку Викулина на воеводский двор за Осипом Щербатым. Через час воевода прибыл на дощаник.

— Слава богу, Михаил Наумович, вовремя ты к нам явился! Опасался я, что живота лишусь! Всё под арестом держали, перед самым твоим приходом караул сняли у двора моего!.. Чаю, задобрить тя хотят! — едва поднявшись на дощаник, сразу стал жаловаться Щербатый.

— Да что тут у вас творится?

— Не сяду! От государева указу не отступлю!.. Днем приду к государевой съезжей избе, извещу тебя и Бунакова, когда придете, прочитаю обоим государеву грамоту. В ней же велено мне государевы дела делать с обоими воеводами!..

— Я государю не ослушник, буду дела делать совместно с тобой и Илейкой, хотя его лучше бы в железа заковать… Ничего, может, и будет так!..

За час до полудня Ключарев послал своих людей к воеводам и пришел к съезжей избе, закрытой и опечатанной Бунаковым. Первым явился Щербатый. Присели на лавку у завалинки и стали ждать. Через полчаса прибежал Андрюшка Викулин и доложил, что воеводу Бунакова известил, однако у него там совет и, когда он придет, не ведает.

Еще через полчаса к съезжей избе подошли казачий голова Зиновий Литосов, сыны боярские Василий Ергольский, Юрий Едловский, Степан Неверов, казаки Тихон Хромой и Остафий Ляпа.

— Михаил Наумович, воевода Илья Микитович Бунаков повелел тебе явиться к нему в съезжую избу на казачий двор Девятки Халдея и сидеть там с делами вдвоем! — сказал Зиновий Литосов.

Щербатый при этих словах презрительно усмехнулся.

— По государеву указу должен я сидеть в этой избе! — ответил Ключарев и показал рукой на запертую дверь. — И государеву грамоту должен прочесть обоим воеводам, как то в обычае…

— В обычае дьяки приезжали в город в день. А ты пришел втай ночью, с нами же не поехал и, по всему, спелся с Осипом! — зло оборвал его Ергольский. — Ступай к воеводе Илье Микитовичу!..

— Илья сидит не в указной государевой съезжей избе! А послан я в товарищи к князю Осипу да к нему, Илье, к обоим, а не к одному Илье!

— Илье Микитовичу сидеть в пограбленной князем Осипом съезжей избе неможно, да князю Осипу всем миров от воеводства отказано!.. — сказал Литосов.

— А государем князю Осипу от воеводства отказано?

Щербатый самодовольно оскалился.

— Будет о том государев указ! Федор Пущин подаст государю челобитные от всего города… — сказал Ергольский.

— Вот когда будет указ, будем его исполнять, а покуда у меня иной государев указ: сидеть мне с обоими воеводами! Коли я его не исполню, будет мне государева великая опала! Ступайте и скажите Илье, чтоб приходил в государеву съезжую избу!.. По-другому не будет!

— В пограбленной съезжей Илья Микитович сидеть не будет! — отрезал Литосов и направился к выходу из детинца. За ним потянулись остальные.

— Уперлись служилые! — сказал Ключарев. — Осип Иванович, держи государеву грамоту у себя. Я же пойду пожитки с дощаника во двор свой перевозить…

На следующий день дьяк Ключарев опять пришел к съезжей избе и вызвал Щербатого и Бунакова. Вместо Бунакова опять пришел казачий голова Зиновий Литосов с десятком служилых людей.

Ключарев принялся уговаривать, чтобы Илья пришел в государеву съезжую избу и сидел бы у государева дела с князем Осипом и чтоб «розни меж себя не чинили».

Зиновий Литосов передал же от Ильи, чтобы дьяк пришел в новую избу. Ибо Григорий Подрез явил великое государево слово и дело на воеводу, да на насильство и разорение от князя Осипа подана государю от всего города челобитная. «И потому же их челобитью он, Илья, ныне от государева дела один и сидит, и со князем Осипом никакими мерами сидеть невозможно».

Пока препирались, у съезжей собралось еще около полсотни казаков.

— Ты на Борисово место прибыл, а Борис сидел с Ильей Микитовичем в новой избе, вот и иди на его место! — закричал Ляпа.

— Верно! Так! Не сидеть Осипу у государевых дел! — раздались одобрительные голоса.

— Братцы казаки, мне государев указ сидеть с обоими воеводами вместе! Боюсь опалы государевой!

— Скоро Федор Пущин привезет указ по нашему челобитью, чтоб не сидеть князю Осипу у государевых дел!

— Покуда указу нет, с одним Ильей сидеть не буду!

— А ежели с Ильей сидеть не будешь, то не дадим тебе ни подьячих, ни денщиков и ни в чем тебя слушать не станем! — прокричал Василий Ергольский.

— Верно! Верно!

Ключарев помолчал, потом неожиданно подошел к Юрию Тупальскому и ткнул его пальцем в грудь.

— Ты противишься государеву указу?

— Не противлюсь… — растерянно пробормотал Тупальский.

— Не противишься, дабы мне сидеть с обоими воеводами?

— Не противлюсь…

Он стал опрашивать остальных по одному. Но большинство молчали. Вместе с Тупальским согласились с указом сыны боярские Дмитрий Копылов, Матвей Хозинский, Григорий Пущин и братья Лавровы — Семен, Иван и Петр.

— Есть среди вас разумные люди! — торжествующе возгласил Ключарев.

Собравшие угрожающе загудели. Остафий Ляпа крикнул:

— Они изменники, а не разумные люди! Бей их, братцы!

Он подлетел к Юрию Тупальскому и ударил его под дых. Тупальский согнулся в поясе, подбежавший Иван Петлин коленом пнул в лицо. Тупальский упал на землю, его стали пинать ногами. На других «непротивщиков» тоже посыпались тумаки.

— Не бейте безвинных, не то объявлю на вас слово и дело! — Ключарев оттолкнул от Тупальского Петлина и Ляпу и повел избитого к своему двору.

— Мы к тебе вечером придем! — крикнул ему вдогонку Василий Ергольский.

Вечером во двор дьяка Михаила вместе с Василием Ергольским пришли Юрий Едловский, Остапий Ляпа, Федор Засухин, Степан Бурундук и Тихон Хромой.

— Михаил Наумович, отдай государеву грамоту воеводе Бунакову! — потребовал Ергольский.

— Грамоту вручил воеводе Осипу Ивановичу, ныне она у него! — ответил Ключарев.

— Дьяк, зря ты уперся и не идешь служить с Ильей Никитичем! — сказал Едловский. — Дел ныне немало, жалованье надо выдавать, а ты не идешь в приказную избу!..

— Мне в ваш приказ не хаживать и с одним Ильею Бунаковым не сиживать! А вы ко мне больше на двор с такими речьми не приходите!

— Уж больно ты грозен! — усмехнулся Ергольский. — Ежели думаешь с одним Щербатым служить, то не выйдет: понадобится по какому-нить делу, к примеру, пристава, а их побивать будут, дело до крови тогда дойдет!..

— То для вас не впервой! Когда было Московское разоренье, когда засели в Москве литовские люди и поляки, а государя в ту пору не было. А под Москвою были бояры с князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким и братья казаки, и те казаки своим воровством друг друга побивали. А как бог очистил Московское государство, царем стал Михаил Федорович и те казачьи воровские обычаи отставлены… Опомнитесь, казаки! Накличете на себя гнев государев, будете висеть на виселицах, начиная от Томска верст на шесть!

— То в воле государя-царя и великого князя Алексея Михайловича, кого казнить, кого миловать!.. Весь город не казнит! А князю Осипу нас не ведать и тебе с ним не сиживать! — отрезал Ергольский.

На следующий день вернули караул ко двору князя Осипа и поставили также караул возле двора дьяка, правда, числом вдвое меньше. На совете с Ильей Бунаковым решили послать государю челобитную о приходе дьяка и о том, что служить городу по государевым делам он с воеводою Бунаковым не желает…

Глава 13

Более трех месяцев миновало после домашнего заточения, а Осип Щербатый до сей поры не ведал, прорвалось ли хоть одно из его известий об изменниках через заставы бунтовщиков. Посему, когда Ключареву было отказано ведать делами вместе с воеводами, он тайно послал верного холопа Вторушку Мяснихина с копией извета на Григория Подреза жителей Томска, со своей челобитной и челобитной от двадцати тюремных арестантов, и челобитной Мурзы, подписанную некоторыми князцами.

Второй заботой была жена: каждый день просила отправить ее на Русь. Еще в мае Щербатый, смирив гордыню, через своих людей просил у Ильи Бунакова дозволения отправить жену и несколько холопов из города. Илейка поначалу разрешил, но через несколько дней отказал, говоря, что ему сие дело надобно обсудить с миром. Однако после совета с Юрием Едловским, Захаром Давыдовым, Василием Ергольским и другими жену отправить дозволил.

Все лето холопы Щербатого: Пронька Федоров, братья Иван и Федор Воронины и Прокопий Андреев — готовили два ветхих дощаника: конопатили и смолили днище, поменяли мачту, ставили паруса… Ключарев вошел в положение и отдал в дополнение к двум свой дощаник.

Два дня перевозили и грузили на дощаники сундуки с жилецким платьем, от рубашек простых до опашней и ферязей дорогих, мешки с мукой и сухарями, кадушки с маслом и салом…

— Беда, Осип Иванович! Воры дощаники грабят!..

— Как грабят?! Илейка же дозволил отправление…

— Так они сказали, что он и не велел пущать!.. Налетели толпой нас, твоих людей, в воду побросали и стали дощаники грабить… Когда бежал сюда, видел, что Бунаков к дощаникам поехал…

— Падла Илейка, за всё ответишь!..

Илья же Бунаков в это время подъехал к пристани, где у дощаников Щербатого толпились возбужденные казаки. Часть из них сновала на дощаниках, обшаривая их.

— Князевых писем не нашли? — спросил Бунаков Ергольского.

— Людей его обыскали, ничего не нашли… А коли у кого не заметили, всех людей его в воду пометали, там все бумаги размокнут… Сейчас на дощаниках ищем. Что с дощаниками и награбленным добром станем делать?..

— Много ли добра?

— Полные суда!.. Особливо съестного запасу. Да вот Ванька Лавров знает, сколько съестного груза, — кивнул Ергольский на Лаврова, сидевшего на бревне в мокрой одежде с разбитым носом. — Говори, сколько запасу погрузили!..

— Муки ржаной четвертей шестьдесят, — глядя исподлобья, начал говорить Лавров, — по десяти четвертей круп овсяных и толокна… Четыре четверти сухарей ситных да двадцать четвертей сухарей оржаных… Пуд коровьего масла да шесть пудов сала говяжьего…

— Вот, бл…дин сын, награбастал! Это ведь потянет на полдве сотни рублей! А всё плакался: жрать нечего, с голоду помираю!.. — усмехнулся Бунаков и распорядился: — Съестной запас отдать остякам Мурзинской волости, нашей стороны крепче держаться будут, пусть Апса поделит меж остяками. Он отныне вместо Мурзы, остяки о том мне подали челобитье… Каковы еще запасы найдены?

— Несколько сундуков добра и платьяжилецкого, служилой и потницкой рухляди — пять пищалей, две сабли, дюжину топоров, пила большая, да из поваренных судов три котла большие о двух ушах, сковородки, тарелки, ставцы…

— Котлы отдать остякам же. Пищали и плотницкую рухладь поделить средь казаков, кому нужнее… Сундуки отнесть в таможенную избу, переписать одежу, ежели будут, переписать золото и камни. Дощаники отдать промышленным людям Яковлевым заместо судов, кои взяты для Федора Пущина!.. — распорядился Бунаков.

Весь следующий день таможенный голова Федор Митрофанов с подьячими Захаром Давыдовым и Василием Бубенным описывали имущество с дощаников. Бубенной доставал из сундука вещь, Митрофанов осматривал ее и диктовал Давыдову:

— «Сундук, а в нем женского платья: опашень багрецовый, пуговицы серебряные, позолоченные нашивки, подшиты корольком красным… Цена опашню 40 рублев…

Шубка накладная, сукно зеленое аглицкое, а у шубки пуговицы серебряны, с кантом золоченым, цена 15 рублев…

Китайский атлас зелен, во шве шитый золотом да серебром по червчатому бархату, цена 30 рублев…

Телогрея, атлас, черевчатая, ходильная, кружево серебряное кованое, нашивка золоченая, литая, цена 49 рублев»…

Когда следом описали еще пять телогрей ценою от восьми до сорока рублей, Василий Бубенной вздохнул:

— Живут же люди!.. Тут за всю жизнь столь богатства не добыть!

— На чужой каравай рот не разевай! Где власть, там и сласть! Работай давай…

— «Шубка шита волоченым золотом да серебром по зеленому атласу, кружево низаное, цена 35 рублев…

Шапка, шита пряденым золотом да серебром по червчатому атласу, цена 12 рублев…

Волосник, серебро пряденое, ошивка по белому атласу золотом и серебром волоченым, в гнездах зерна бурмицкия, цена 35 рублев»…

Следом описали еще три волосника ценой от пятнадцати до тридцати рублей. За ними Василий достал стопку женских рубашек, посчитал их, и Давыдов записал:

— «Двадцать рубашек женских полотняных, цена 40 рублев»…

— Глядите, что тут, на донышке!.. — воскликнул Бубенной, доставая из сундука шкатулку. Открыл ее. — Да тут семь перстней с камнями!

Митрофанов взял у него шкатулку, достал один перстень и бесстрастно продиктовал:

— «Перстень золотой с яхонтом червчатым, с печатью, печать — мужик с палашом, цена 15 рублев»…

Остальные перстни тоже были золотые, с яхонтами и изумрудами.

— А в этом сундуке жилецкое платье самого князя! — Василий Бубенной достал вишневую однорядку «аглинского» сукна с серебряными пуговицами.

Всего описали четыре однорядки князя Осипа, шесть опашней, три ферязи, двенадцать пар сафьяновых сапог, четыре пары сапог телятинных, два дорожных зипуна с нашивками пряденым золотом, шесть тулупов «колмацких», шесть шуб бараньих, шапки, рубашки…

Когда всё перебрали, Захар Давыдов подсчитал общую цену и присвистнул:

— Более восьми сотен токмо цена жилецкого платья, со съестным припасом более чем на тысячу рублей хотел увезти наворованного запасу!.. А сколь еще добра на дворе его! Конному казаку ста лет не хватит, дабы столько добра выслужить, при семирублевом годовом окладе, а пешему казаку и того более!.. А Осип за три года нахапал!..

Глава 14

А вот и Москва! Федор Пущин был доволен, что добрались быстро, без задержек, всего за три месяца! Одно тревожило: как примет их челобитные государь? Едва миновали Соль Камскую, как пришли первые вести от беглых москичей об июньском бунте, о том, что простой люд побил и пограбил многих бояр, а иные и вовсе были убиты либо казнены… Многим вестям и не верилось: будто половина города выгорела, что дядя Григория Подреза, Левонтий Степанович Плещеев, убит… Ежели так, то верного ходатая перед царем по челобитным не стало. Потому не терпелось узнать, точны ли те вести…

Однако едва миновали заставу у земляного города, как те вести стали подтверждаться. Челобитчики с удивлением взирали на следы пожарища: там, где была улица, чернели груды головешек, серыми пятнами лежали пологие холмы золы с глиняными черепками… Кое-где в золе палками рылись люди и складывали в мешки куски олова, все, что осталось от былой посуды… В воздухе витал запах жженой кости…Правда, в иных местах пожарища были расчищены, и на месте сгоревших дворов уже стояли новые высокие дома. Готовые срубы продавались на посаде за земляным городом…

Бывалые ямщики-подводчики провезли их через пепелища Белого города, лежавшие от реки Неглинной до Чертольских ворот, к постоялому двору недалеко от Петровского монастыря, где уцелело, по их словам, дворов с триста. Они же советовали не ходить в одиночку по городу, разбойников и грабителей развелось множество…

Разместились в трех домах постоялого двора в тесноте.

После обеда Федор Пущин пошел искать дворы двоюродных братьев: Ильи Никитича, Федора Сидоровича и Аникея Сидоровича Бунаковых. По рассказам Ильи, они жили рядом друг с другом в Белом городе, аккурат за Петровским монастырем. С собой взял Ивана Володимерца, Сеньку Паламошного и Ваську Мухосрана. Порасспросили прохожих и уже через полчаса постучали в калитку двора, обнесенного высоким заплотом. Впустили не сразу, долго пришлось объяснять, кто они такие и откуда прибыли. Лишь когда холоп сбегал за хозяином, калитка отворилась.

— Будь здрав хозяин! — приветствовал коренастого рыжебородого крепыша Федор Пущин, выделив его среди дворни по дорогому кафтану.

— И вы здравствуйте! Кто будете? — настороженно оглядывал хозяин пришедших.

— Из сибирского Томского города мы от воеводы Ильи Микитовича Бунакова…

— От Ильи! — заулыбался хозяин. — Заходите в дом! Заходите! Я Аникей Сидорович, брат мой Федор в соседнем дворе живет, однако сейчас в отъезде по службе…

— По каким делам пожаловали к нам из далекого краю? — спросил Аникей Сидорович.

— Челобитные государю привезли, да вот хотим посоветоваться, как их лучше государю подать.

— Челобитные?.. Да-а, после нашего бунта многие люди челобитные государю подают!.. Государь ныне милостив… О чем ваши челобитные?

— На воровство и насильства воеводы князя Осипа Щербатого… Мы всем миром ему от места отказали и городом ныне правит Илья Микитович Бунаков…

— Без государева указа отказали? То за бунт счесть можно… Да, шатается мир… После нашего московского бунта взбунтовались Козлов, Курск, Устюг Великий!.. И везде смертоубийства… А теперь и в Сибири…

— У нас покуда без смертоубийства обошлось, хотя вот Василий, — кивнул Пущин, улыбнувшись, на Василия Мухосрана, — предлагал Щербатого и его советников в реке утопить…

— Ладно, пойдемте к столу, пива попьем да перекусим, а вы расскажете о томских делах…

Слушая рассказ гостей, Аникей Сидорович то и дело в удивлении вскидывал брови, покачивал головой, а когда они закончили свою повесть, задумчиво сказал:

— Да, заварили вы кашу!.. Однако по нынешним временам дело может в вашу пользу разрешиться, ибо государю сейчас не след беспокойство на окраинах иметь….

— Аникей Сидорович, правда ли, что Левонтия Плещеева убили? — спросил Пущин. — Он ведь дядя нашему Григорию Подрезу…

— Убили, убили!.. Шибко озлобил он поборами многих людей!.. Даже меня до мозга костей вымотал, будто я налоги не все уплатил, тюрьмой грозил… Едва откупился от него, яко клещ, был покойный, — перекрестился Аникей Сидорович.

— Кто ж его убил, как то случилось? И отчего Москва так погорела?

— В двух словах не расскажешь… Но спешить нам некуда, поведаю, как доподлинно было. Многое своими глазами зрел, о многом мой холоп Степка сказывал, ибо был он с чернью за Красной стеной, грабил домы бояр с другими, а нахапав денег, жемчуга и перстней чужих, сбежал от меня, подлец!..

А началось всё в первый день июня. Государь возвращался из Троице-Сергиевской лавры, куда ездил на богомолье на Троицу. Когда миновал заставу, в городе лучшие посадские люди, из богатых, подали царю хлеб-соль. А после бухнулись в ноги и просили принять челобитную о притеснениях и обидах от начальных людей. Но государь челобитную не принял и велел подать обычным порядком. Тогда толпа кинулась подать челобитную царице Марии Ильинишне, которая ехала следом. Вместе с ней шел боярин Борис Иванович Морозов. Он с другими боярами порвал челобитную в клочки и кинул в толпу, чем сильно озлобил ее. Народ стал кидать в бояр и стражу камни. Князю Семену Пожарскому разбили лицо. Царица испугалась и спросила, чего хотят эти люди. Морозов отвечал, что всех их надобно перевешать, дескать, распустились… По его приказу стрельцы схватили шестнадцать человек и бросили в башню…

На другой день, в пятницу, государь крестным ходом пошел в Сретенский монастырь с патриархом Иосифом, митрополитами, архиепископами, протопопами и боярами. На Красной площади толпа остановила крестный ход и стала требовать от государя освободить арестованных челобитчиков и выдать им судью Земского приказа Левонтия Плещеева. То я видел своими очами. Государь обещал им отпустить арестантов и даже сурово спросил Морозова, как-де он смел без его указа арестовывать людей… Люди стали кланяться, славить государя и желать ему многия лета.

После молебна толпа умножилась и пошла за государем, требуя выдать Плещеева и освободить арестантов. Стрельцы не смогли остановить их, и толпа кричала перед дворцом государя. Арестантов выпустили, но люди требовали Плещеева. К ним вышел Морозов, стал успокаивать, но из толпы крикнули: «Так ты нам тоже нужен!» Борис Иванович едва успел укрыться на Верху. Морозов собрал всех стрельцов, числом шесть тысяч, и велел им выгнать из Кремля всех. Но стрельцы сказали государю, что ему они служить верой и правдой готовы, а проливать кровь за супостата и разорителя Плещеева не желают…

Аникей Сидорович отпил из кружки пиво и продолжил:

— Государь послал уговаривать народ боярина князя Михаила Михайловича Тёмкина-Ростовского да окольничего — Бориса Ивановича Пушкина, да думного дьяка Михаила Волошенинова, но их не слушали, обесчестили, платье на них ободрали, едва они ушли к государю во дворец. Тогда государь сам вышел к народу на Красное крыльцо, обещал разобрать вины Плещеева, коли будет виновен, выдать его народу, и просил не проливать сегодня, в пятницу, кровь, не брать грех на душу…

Морозов же, озлившись на стрельцов, послал вооруженных своих холопов наказать иных стрельцов. В драке зарезали одного стрельца. Стрельцы пожаловались царю, что слуги Морозова их обижают. Государь им ответил, мол, как же вы меня защитите, коли за себя постоять не можете! Стрельцы вместе с народом бросились ко двору Морозова. На крыльце их встретил управитель Моисей, слывший за волшебника, и хотел пригласить народ на угощенье, но не успел рта раскрыть, как ему дубиной раскроили череп, затоптали и вбежали в дом. Жена Морозова, Анна Ильинишна, пыталась остановить бунтовщиков иконой Спаса, но боярыне сказали: «Не будь ты сестра царице, мы бы тебя изрубили на мелкие куски!» Всё в доме крушили, платья резали в ленты, даже ризы с икон ободрали! Жемчуг и яхонты долбили в порошок и всё выкидывали в окна и кричали: «Не трогайте, то кровь наша!» Карету, обитую изнутри золоченой парчой, с серебряными ободьями на колесах, разнесли в кусочки. В подвале поразбивали бочки с мёдами и вином, так что ходили пьяные в вине по колено…

— Вот это да! — восхищенно воскликнул Васька Мухосран. — Нам тоже надо было так же двор Щербатого разорить!

— Коли государь дозволит, разорим!.. — остановил его Иван Володимирец. — А дворы советников Осипа и мы знатно пощипали! Сказывай, Аникей Сидорович, далее…

— От двора Морозова народ прибежал ко двору думного дьяка Назария Чистого, который поднял цены на соль до двух гривен за пуд, думая, что от того казна пополнится, а вышел, как вы знаете, токмо вред: соль стали покупать меньше, много недосоленой рыбы в прошлом году пропало… Налог тот полгода тому отменили, но память осталась. Назарий спрятался на чердаке за вениками, но его выдал слуга-татарчонок. Дьяка вытащили на улицу и стали избивать, приговаривая: «Это тебе за соль!» Избили так, что он стал тёмным, как печень. Мертвое голое тело бросили на навозную кучу, где он пролежал три дня, потом холопы его похоронили…

После того толпа кинулась ко двору Левонтия Плещева и разграбила его. Сам Плещеев едва укрылся во дворце у государя. А после почали грабить другие боярские дворы, всего девятнадцать дворов разграбили…

Назавтре приходили многолюдством всяких чинов люди и посылали к великому государю благовещенского протопопа Стефана Вонифатьевича бить челом, чтоб государь велел выдать им изменников, которые его царство разоряют: боярина Бориса Ивановича Морозова, окольничего Петра Тихоновича Траханиотова да шурина его, Левонтия Степановича Плещеева, и сказали, что покамест его государева указа о том не будет они из Кремля не пойдут и будет-де междоусобная брань и кровь большая….

Государь послал их уговаривать бояр Никиту Ивановича Романова, Якова Куденетовича Черкасского, Никиту Ивановича Одоевского, Алексея Михайловича Львова, Михайила Петровича Пронского и других, которых народ уважал. Однако народ требовал выдачи изменников…

Тогда государь после совету с боярами выдал им Плещеева. Палач повел его на Лобное место, чтобы отсечь голову топором, но народ так озлобился на его насильства и разорение, что накинулся и сам учинил расправу, били так, что мозги летели во все стороны. Перед смертью Плещеев успел прокричать, что все неправды он совершал по приказу Морозова и Траханиотова, коим от того была выгода….

Народ еще сильнее озлобился против Морозова и Траханиотова и требовал их выдачи. В это время слуги Морозова подожгли в разных местах город. За тринадцать часов выгорело около двадцати тысяч дворов, около двух тысяч людей сгорели заживо либо задохнулись в дыму, иные целыми семьями… То, что осталось в Белом городе, вы и сами зрели…. К слову сказать, двор брата нашего Ильи Микитовича тоже погорел!

Некоторых поджигателей убили на месте, иных пытали, и они сказали, что поджигали по приказу Морозова. Морозов и Траханиотов побежали, но у Дорогомиловой слободы ямщики едва Морозова не убили и гнались за ним до самого Кремля, едва спасся у государя. За Траханиотовым государь послал окольничего Семена Романовича Пожарского да сто стрельцов и велел поймать. Тихоновича поймали в Троице-Сергиевском монастыре и, связанного, привезли в телеге в Москву. В пятый день июня ему отрубили голову на Лобном месте и положили на грудь. Так и лежал целый день…

За Морозова сам государь просил народ не казнить его, целовал икону Спаса, что удалит его от дел. И двенадцатого числа того же месяца под сильной охраной Борис Иванович был отослан в Кирилловский монастырь на Белом озере.

Да, когда пожар был, какой-то черный монах закричал, что труп Плещеева надо в огонь кинуть, тогда пожар кончится… Он подбежал к трупу Плещеева, отрубил ему остатки головы, приговаривая: «Это тебе за то, что ты меня высек!» Мой холоп Степка помог ему бросить тело в огонь, и пожар, правда, стал утихать…

— А кто ныне в приказах-то начальствует? — спросил Пущин.

— Заместо Морозова указал государь сидеть Якову Куденетовичу Черкасскому в Стрелецком и Иноземном приказах и в приказе Большой казны тож. В Земском приказе на Левонтьево место государь указал сидеть Михаилу Петровичу Волынскому, в Сибирском приказе начальствует Алексей Никитич Трубецкой, ему и подадите свои челобитные… Федор Иванович, а вы где остановились?

— На постоялом дворе…Теснота — плюнуть некуда!.. Илья Микитович говорил, чтоб в его дворе встали, так ты говоришь, погорел он!..

— Вот что, вставайте-ка на мой двор, и во дворе брата… Места в домах довольно есть. Ныне в городе хоть и поспокойнее стало, но разбойные шайки по ночам шалят…. А с вами будет и мне спокойнее и вам сподручнее… Токмо питание за свой счет, ибо ныне хлеб дорог: ведь при пожаре погорели и Житный ряд, и Мучной, и Солодяной… Зерна погорело несчетное количество четей… У Никиты Ивановича Романова столь добра погорело, что он от горя слег по болезни… Вот такие у нас дела!

— Что ж, Аникей Сидорович, благодарствуем за угощение и особо за приют!.. Пойдем сбираться…

У постоялого двора встретились с Михаилом Куркиным, Федором Батраниным с десятком томских казаков-челобитчиков.

— Федор Иванович, — возбужденно заговорил Куркин, — надумали мы по городу побродить, не по горелым местам… Глядим, возле одного двора какого-то боярина народ колготится, из дома тащит, кто че может!.. Ну и мы вошли!.. Кое-что и нам осталось: кому камки или киндяку отрез, Карпу Аргунову однорядка, Пашка Капканщик на дюжину ложек карельских красных позарился, а я гляжу, у разоренной постели бакша лежит, думал, с табаком, глянул, а там перстень с лалом!.. Можно было бы побольше поживиться, богатый двор был, но тут кто-то крикнул, что стрельцы идут, пришлось убегать…

Федор Пущин недовольно сказал:

— Мы сюда не корыстоваться приехали!.. Не хватало нам опалы! Мы перед всем нашим городом в ответе!.. Посему чтоб никакого разбою боле не было!..

К вечеру челобитчики перебрались в дома Бунаковых. На совете решили послать назавтра к князю Трубецкому с челобитными Семена Паламошного как самого видного молодца. Он и вручил в Сибирском приказе князю Алексею Никитичу Трубецкому челобитные к государю в 20-й день августа. Алексей Никитич велел ждать по челобитным государева указа.

Глава 15

Осип Щербатый стоял у раскрытого красного окна горницы и дышал прохладным воздухом. Лето было на исходе, скоро ляжет полуночная тьма, и пойдет двадцать пятый день августа. За все лето домашнего заточения он только несколько раз покидал свои хоромы. Он-то выдюжит, а вот жене Аграфене такое сидение в тягость. Когда не удался отъезд три недели назад, с расстройства даже слегла, едва растормошил. Однако не сидел сложа руки, решил отправить жену тайно.

Из Тобольска через Сургут и Нарым в Томский город пришли дощаники большого московского гостя Кирилла Афанасьевича Босого с товарами из европейской Руси. Осип Иванович хорошо знал его зятя, стольника Данилу Ефимовича Мышецкого. Приказчик Босого, Григорий Матвеев, сопровождавший товары, продал ему, Осипу, один из дощаников. Мало того, несколько раз подъезжал к его двору, будто для торговли, и отвозил на дощаник одежду и провиант для жены. Сегодня в ночь решено было отправить жену на Русь. Пятеро верных холопов во главе с Федькой Ворониным посланы для охраны Аграфены и были уже на дощанике. С ними же был его, князя Осипа, ясырь — три калмычки. Помолившись Николаю Угоднику, Аграфена с холопом Аниськой Григорьевым уже направилась к двери, как тревожно и часто в ночи забил всполошный колокол.

— Погоди, Агаша, надо узнать, отчего в набат бьют… Пожар, что ли? Однако это был не пожар.

Конный казак Кузьма, Иванов сын, брат Васьки Мухосрана, припозднился с рыбалки. Когда причалил на лодке недалеко от пристани, увидел в темноте, как на одном из дощаников суетятся люди. Подкрался к ним и по говору узнал холопов князя Осипа. Из разговоров понял, что они ждут жену князя…

Кузьма прибежал к Бунакову.

— Осип тайно жену отправляет в Тобольск! Дощаник уже готов на пристани, сам только что видел!

— Немедля собирай народ! Бей в колокол! Я выезжаю к съезжей!

Едва раздались удары колокола, к съезжей избе со всех сторон побежали вооруженные казаки, многие прискакали верхом… Отовсюду слышались возгласы: «Отчего всполох?.. Калмыки?..»

Бунаков объяснил причину тревоги и велел Михаилу Яроцкому добавить караульных к воеводским хоромам и к городским воротам. Потом повернулся к стоявшему рядом с факелом десятнику пеших казаков Василию Болдырю и приказал:

— Бери казаков и беги на дощаник! Ежели княгиня там, возьми ее за караул и приведи сюда!..

Когда Волдырь прибежал с полутора десятком казаков к дощанику, холопы Осипа поначалу воспротивились, не хотели пускать на судно. Но Василий пригрозил покидать их в воду, и они с ворчанием отступили. Казаки стали обшаривать дощаник, а Болдырь подошел к стоявшим у борта бабам и, светя факелом, стал заглядывать им в лица. Это были калмычки.

Болдырь с казаками вернулся и доложил Бунакову, что жены Осипа на дощанике нет.

— Караул у дощаника оставили?

— Дак ты ж не велел!..

— Эх, Васька, борода велика, а ума на лыко! — с досадой воскликнул Бунаков. — А ежели она сейчас погрузится и отчалит?

Бунаков приказал Тихону Хромому:

— Ступайте с казаками и заберите судно! Ежели холопы будут противиться, убрать их, хоть с боем!..

Но взять дощаник не удалось. Завидев на берегу казаков с факелами, холопы князя по команде Федьки Воронина подняли сходни и, оттолкнувшись веслами от причальной стенки пристани, поплыли вниз по течению Томи.

— Стой, падлы! — закричал Тихон Хромой.

— Кричи громче! Не слышим!.. — издевательски прокричал в ответ Федор Воронин, хотя отошли от берега всего саженей на двадцать.

— Стой, стрелять будем!

— Стреляй! Получишь ответку!

Тихон насыпал на полку пищали порох и выстрелил. Следом выстрелил Остафий Ляпа. Пули впились в борт дощаника. Через минуту на борту дощаника вспыхнули два желтых огонька, и над головами казаков просвистели пули. Все попадали на землю. Пока перезаряжали пищали, беглецы отплыли саженей на сто и почти скрылись в темноте.

Выстрелив в их сторону еще раз, Тихон зло сплюнул:

— Ушли, гады!..

А колокол звонил и звонил до полуночи, наполняя души людей тревогой.

Под утро, когда город успокоился, под прикрытием темноты незамеченный караульными город покинул холоп дьяка Ключарева, Андрей Викулин, увозя отписку дьяка о том, как его встретили в городе. В Нарыме копию отписки Викулин вручил воеводе Афанасию Самойловичу Нарбекову, а сам двинулся в Москву, где отдал отписку хозяина в Сибирский приказ в 13-й день января 7157 (1649) года.

Глава 16

Царь Алексей Михайлович проснулся в слезах. Эти слезы пришли из сна, который накатывал уже не в первый раз. Он видел себя будто со стороны: с иконой Спаса стоит он на Красном крыльце над толпой. Лица у черни злобные, речи гневливые: смели ему говорить, что ежели не выдаст Плещеева, Траханиотова и Морозова, то будет в Кремле большая кровь… По совету с боярами пришлось выдать Плещеева и Траханиотова. Но не успокоились бунтовщики, требовали выдачи Морозова. А Бориса Ивановича выдать для него, что отца родного на смерть послать! Со слезами умолял народ сохранить жизнь своему воспитателю… Целовал икону и крест в руках патриарха, что отстранит Бориса Ивановича от всех дел навсегда… Более трех месяцев миновало, а душа болит и нет ей покоя. Новолетие наступило без радости, ужель и весь год будет таков же безрадостный?

Синие глаза Алексея Михайловича потемнели. Уставясь недвижно в небо над постелью из червчатой камки, он еще малое время полежал, затем отдернул камчатую же драпировку, и свесил ноги. С лавки у изразцовой печи, расписанной цениной — синей травяной росписью, — вскочил постельничий Федор Ртищев и подошел к кровати.

— Как попивалось, государь?

— Опять бунт снился, Федя!.. Давай помолимся…

Они подошли к поклонному кресту в переднем углу спаленки, сотворили утреннюю молитву и направились из опочивальни по переходу в мыленку. Вечером прошлого дня царь в ней мылся и парился. В чанах вода была еще теплой. Подавалась вода по свинцовым трубам водовзводной машиной, построенной иноземцем Галовеем при батюшке Михаиле Федоровиче за два бочонка золота. Пол в мыленке тоже был свинцовым, дабы вода вниз не протекала, свинцовые доски пропаяны оловом…

Когда царь умылся, Федор Ртищев подал ему кипарисовый гребень и поднес к лицу ручное зеркало. Алексей Михайлович расчесал русые волосы, пух бородки и спросил:

— Как дела, Федя, по моим тайным наказам?

— Деньги твои, государь, стрельцам раздаются, и они под челобитной к тебе руки прикладывают, дабы вернуть Бориса Ивановича из монастыря… Да Патриарх же по четыре рубля дает. Скоро челобитную, государь, тебе подадут… По второму твоему повелению, государь, пищали и мушкеты в боярские дворы розданы для обережи от грабежей… Однако, узнав про то, многие из Москвы бегут, опасаясь ареста…

— Никите Ивановичу Одоевскому я говорил, чтоб он в Уложение записал беглых возвращать бессрочно… Как в Земском соборе работают?

— Шумят!.. — усмехнулся Ртищев. — Почитай, по каждой статье спорят, прежде чем в Уложение утвердить…

— Пускай шумят! Лишь бы от того для царства была польза…

— Как дела в Устюге Великом?

— Иван Григорьевич Ромодановский там сыск завершил, главных заводчиков июльского бунта повесил!..

— Эх, Федя, о делах без Бориса Ивановича поговорить не с кем! Яков Куденетович Бориса Ивановича не любит…. За все неустройства его винит!.. Тесть Илья Данилович только о своих каменных палатах думает, кои строит заместо сломанных деревянных!.. Один ты, Федя, мне верный друг!

— Государь! До конца дней своих буду служить тебе верой и правдой и радеть о благе твоего царства!.. — растроганно воскликнул Федор.

Вернулись в опочивальню. Федор помог государю одеться.

— Государь, есть у меня думка выписать из Киева монахов для обучения богослужебным книгам наших попов да единогласию на обедне… Что посему укажешь?

— Выписывай, выписывай, дело нужное! О том же радеют Стефан Вонифатьевич и архимандрит Никон…

— Едва не забыл: Алексей Никитович Трубецкой просит принять его по челобитным из Сибири от жителей Томского города…

— Пусть приходит сегодня перед обедом.

Глава Сибирского приказа боярин князь Алексей Никитович Трубецкой стоял без шапки в приемном покое и докладывал Алексею Михайловичу:

— В двадцатый день августа поданы из сибирского Томского города челобитные от служилых людей и от посадских, и от тягловых, и от ясашных на насильства и разорение от воеводы князя Осипа Ивановича Щербатого. С челобитными подана отписка воеводы Илейки Бунакова о том, что апреля в двенадцатый день всем миром Щербатому от места отказано и он сидит в своих хоромах, здесь же расспросные речи Гришки Подреза-Плещеева, который племянник покойному Левонтию Степановичу Плещееву, объявил великое государево слово на воеводу Щербатого… А через десять дней после сих челобитных пришла отписка от князя Щербатого с его верным холопом, где князь пишет, что в городе бунт и измена, что лучшие люди посажены в тюрьму, а дома их разграблены….

— Всё, как у нас, случилось!..

— Точно так, государь! Токмо убийства и пожаров там не было…

— Что думаешь по сему делу?

— Думаю, что о Щербатом правду пишут, слишком много под себя грести стал. Однако, государь, то у нас в обычай с давних пор на кормление воевод в города ставить, но, видать, воевода перегнул палку… Бунт же есть бунт, ныне Никита Иванович Одоевский в уложение не зря статью вводит, что, коли кто на воеводу посягнет, тот смертью казнен будет…. Томский же город, полагаю, озлоблять не следует, ежели другие города в Сибири, как у нас на Руси забунтуют, сладить будет трудно… Как то не раз бывало прежде, по твоему, государь, указу сменим обоих воевод в городе, народ и успокоится!..

— Ладно, готовь указы по челобитным. А сколько челобитчиков пришло?..

— Из Томского города сорок человек в челобитчиках…

— Челобитчиков не обижать, приветить ласкою, деньги в обратную дорогу приготовь да подарки… Когда указы подготовишь, приму человек десять и объявлю свою волю!..

Глава 17

Через седмицу после наступления Новолетия 7157 (1649) года в Томск вернулись посланные еще в мае в Тобольск на трёх дощаниках за хлебными припасами полсотни казаков. Уходили они под началом сына боярского Пересвета Тараканова, а вернулись под началом казака Ивана Чернояра. Как это случилось, Иван поведал Илье Бунакову с его «советниками» в съезжей избе.

Еще перед отправкой Федор Пущин наказал Чернояру приглядывать за Таракановым, ибо тот городскую челобитную не подписал, и Федор видел, как во двор к Тараканову заходили холопы Щербатого. Не зря опасался Федор Пущин. В 20-й день мая пришли они в Нарым. Нарымский воевода Афанасий Нарбеков встретил томичей неласково, приказал быть им в съезжей избе для следствия об их буйном поведении в Томском городе. Казаки дружно отказались, только Тараканов уговаривал пойти в съезжую и держать ответ. Чернояр в сердцах схватил его за грудки и почувствовал, что под кафтаном что-то есть. Содрали с Тараканова кафтан и нашли зашитые под подкладкой письма Щербатого тобольским воеводам, письма попа Сидора Лазарева и десятильника Корякова архиепископу Герасиму. Щербатый писал, что в городе бунт и измена и просил прислать силу, дабы оружьем подавить бунт. Поп Сидор и Коряков писали архиепископу, что томские жители забыли крестное целование и скопом и заговором воеводе, государем поставленному, от места отказали и лучших людей покидали в тюрьму…

Тараканову надавали тумаков и посадили на цепь под палубу дощаника. Потом пошли всей ватагой в острог к церкви, где шла обедня, отматерили воеводу Нарбекова и пригрозили на обратном пути, поднять нарымских казаков и раскатить воеводский двор по бревнышку.

Июня в 11-й день они были в Тобольске. И тобольский воевода Иван Иванович Салтыков выдал Ивану Чернояру хлебный запас, который и был благополучно доставлен в Томск.

В 9-й день сентября с письмами, отобранными у Тараканова, из съезжей избы в трапезную Богоявленской церкви пришла орава возмущенных казаков во главе с сынами боярскими Василием Ергольским, Юрием Едловским, Юрием Трапезундским. Казак Тихон Хромой подошел к церковному старосте казаку Сергею Алексееву и громко приказал:

— Зови попа Сидора для обличенья в кругу!

— Он сейчас свершает таинство крещения… В чем его вина?..

— Письмо против мира написал архиепископу, потакая сыну своему духовному Щербатому! Закрой покуда двери, чтоб не сбежал, как покрестит…

Алексеев позвал пономаря, и они вдвоем закрыли все двери.

Закончив крещение, поп Сидор скрылся в алтаре.

Казаки сгрудились у иконостаса, и Василий Ергольский закричал:

— Выходи, Сидор, не доводи до греха!

— Мне надобно к обедне готовиться!.. Я вам для какой надобности нужен?

— На круге расскажем! Выходи!

— Мне надобно к обедне готовиться!

— Выходи, Сидор! Иначе войдем в алтарь, и не сдобровать тебе!

— Ладно, выхожу!

— Господи, спаси и сохрани! — прошептал Сидор и приложился к образам Спаса и Богородицы.

Едва ступил за Царские врата, как его тычками погнали к двери и вытолкали на паперть, у которой толпились казаки.

— Казаки, слушайте, что сей рясонос про вас написал! — крикнул Василий Ергольский и прочитал письмо Сидора архиепископу Герасиму.

— А вот чему он научал писать Оську Щербатого!

Ергольский прочитал письмо Щербатого тобольским воеводам.

Раздались злобные крики:

— Христопродавец! Крови нашей захотел!..

— В железа его!

— Воевода свои письма сам писал, а мне десятильник Коряков писать велел!.. — попытался оправдаться Сидор.

— А ум у тебя черт отнял? — ткнул его в плечо Тихон Хромой. — Против мира идешь, нас жить по Христу учишь, а сам сатанинские дела творишь!

— Бей изменника! — крикнул Остафий Ляпа и столкнул Сидора с паперти. На попа посыпались удары. Его повалили на землю и стали пинать ногами. В это время раздался истошный женский крик:

— Ироды, не бейте его!

Это была жена Сидора, Анна. Она налетела на обидчиков мужа и стала их отпихивать. На помощь ей кинулась взрослая дочь. Но досталось и им. С попадьи сдернули волосник, разбили лицо. У дочери сорвали летник, располосовали от горла рубашку, и она, закрывая грудь, побежала прочь. Попадья пронзительно голосила и швыряла комья земли в казаков. Но казаки отстали от Сидора, лишь когда он перестал шевелиться. Так его и оставили лежащим замертво на площади перед церковью.

Глава 18

Государь Алексей Михайлович принимал в Приемном покое томских челобитчиков. Накануне вместе с боярином Алексеем Никитовичем Трубецким разбирал томские челобитные, по иным докладывал Трубецкой, иные государь читал сам. И вот томские челобитчики стоят перед ним без шапок и ждут его высокого слова. Возле трона недвижными истуканами замерли рынды в белых терликах-кафтанах, в белых же сафьяновых сапогах и в рысьих шапках с топориками на плечах. Накануне казаки выбирали десять человек, которые предстанут пред царскими очами. Порешили так, чтоб от всех сословий слово государево услышали их посланцы. Потому с Федором Пущиным пошли от казаков Иван Володимирец, Васька Мухосран, Семен Паламошный, Федор Батранин, Пятко Тарский, войсковой подьячий Тихон Мещеренин, остяк Тондур Енгулов, толмач Дмитрий Тихонов, оброчный Василий Титов. Перед входом во дворец их обыскали. Да они сами ведали, не дай бог прийти в Кремль с оружием!

— Я прочитал ваши челобитные, — заговорил Алексей Михайлович, и Трубецкой торопливо снял шапку.

— По всем челобитным мною даны указы. Над князем Щербатым по вашим жалобам будет учинено следствие и суд! Указал я поставить в ваш Томский город новых воевод. Указ о том отправится немедля, наперед вас, дабы смуты в городе не было… Следствие будет в Тобольске и Томске и над теми, кого вы держите под арестом…

Указал я казенную десятинную пашню, как и прежде, пахать и засевать мерою в одну тысячу восемьсот квадратных сажен, а не вдвое больше, как повелел дурном князь Щербатый….

При этих словах Василий Титов одобрительно закивал головой.

— Ему же князю указал, дабы он ясырь не перекрещивал и на Русь не отправлял, дабы ясашных наших людей не обижал, за мертвых людей соболей бы не брал…

Довольный, заулыбался Тондур Енгулов.

— Казаку, что был в ленской посылке восемь лет без жалованья… — Алексей Михайлович приостановился, посмотрел на Трубецкого, и тот подсказал: — Роману Немчинову, государь….

— Роману Немчинову выплатить жалованье за два года!.. Вам всем, кто с челобитьем пришел, дадут подорожные, деньги в подъём и на дорогу, по пять аршин камки и грамоты наши вам будут даны…

Федор Пущин вышел вперед, поклонился в пояс и сказал:

— Дозволь, государь, слово молвить!

— Говори!

— Да сохранит Бог мудрость твою и здравие твое на многие лета! Благодарим за милость твою, а мы, холопы твои, народились, иные как вот Иван Володимирец и состарились в Сибири. Иван Томский город ставил с другими казаками. Мы, холопы твои, служили отцу твоему блаженной памяти великому царю и великому князю Михаилу Федоровичу верою и головами своими и кровь за государя проливали и проливаем! Вот у Романа Немчинова семь ран в ленской посылке было, и другие многие изранены, и головы складываем за тебя, государя, и никакого дурна от нас не бывало. И впредь, государь, будем служить тебе в Сибири безизменно!.. Только избавь, государь, нас от воров и хищников в человечьем обличье!

— Как я сказал, так и будет! — сдвинул сурово брови Алексей Михайлович. И под русым пушком бороды запунцовели щеки. — Всегда буду судить по справедливости! Ступайте с Богом и служите на благо наше!

Грамоты, подписанные государем в 19-й день сентября 7157 (1649) года, были отправлены с двумя тюменскими казаками в 28-й день сентября. Тобольскому воеводе Салтыкову приказывалось немедля отправить их в Томск, «чтоб меж томских воевод и служилых людей розни и нашему делу порухи не было». Через четыре месяца и семнадцать дней царские грамоты прибудут в Томск.

Федор Пущин с челобитчиками тронется из Москвы через два месяца после отправки грамот.

Глава 19

Давно облетели листья с деревьев, под березами будто лисьи шубы брошены. Миновало бабье лето. Над городом нависали темно-синие клочьями рваные тучи, грозя дождем. Через седмицу закончится октябрь месяц, а там уж жди снега. Илья Бунаков шел к съезжей избе мимо отстроенного нового города, белеющего срубами стен и башен и, довольный, отметил, что плотники уже прорубают бойницы в стенах, притворах и городовых воротах. Надо отписать в Москву, что новый город срублен, при нем срублен!

Отныне можно не опасаться шальных набегов калмыков. Вовремя по его письму прислали из Тобольска и пятьдесят пищалей. Правда, указали, прежде чем раздать кому-либо, узнать, получал ли он ранее пищаль. Ежели пищаль утрачена в бою, выдать ему новую пищаль, а ежели потерял, отдал в заклад или пропил, тому тоже выдать, однако взять с него три рубля за пищаль… Пищали были розданы служилым, посадским и пашенным людям.

Пришла пора проверить, как с ними умеют управляться.

В съезжей избе Бунаков приказал денщикам Семену Тарскому и Дмитрию Мешкову:

— Известите всех служилых людей и детей боярских и всех казаков, которые будут не в караулах, чтоб назавтра с утра пришли на смотр к озерку за задней острожной стене с пищалями!.. А как известите, приготовьте плахи, в которые стрелять, да батоги — нерадивых учить!..

Через полчаса Мешков и Тарский с барабанным боем пошли по улицам города, по острогу и посаду, оглашая приказ воеводы Ильи Никитовича Бунакова.

С утра в 24-й день октября у задней острожной стены, напротив пологого склона, где были установлены пять досок-мишеней, собрались дети боярские, конные и пешие казаки около полутора сотен человек. За столом из плах, прибитых к вкопанным столбикам, сидел подьячий Захар Давыдов.

По команде казачьего головы Зиновия Литосова казаки построились по десяткам в две шеренги. Илья Бунаков стал перед ними и огласил:

— Всем приготовить пищали к осмотру! После осмотра будем стрелять каждый по два выстрела, кого я выкликну! Пищаль будете заряжать на время… Кто с двадцати пяти сажен стоя из пищали в доску два раза попадет, тому будет угощение вином из казенного погреба. Дети боярские получат четыре чарки, казаки — две чарки!..

Раздался одобрительный гул и смешки.

Бунаков с Литосовым двинулись вдоль строя. Проверяли фитильные замки у пищалей, на банделерах-перевязах осматривали берендейки — коробочки с порохом, обтянутые кожей, — да чтоб в одной берендейке был затравочный порох, проверяли, чтоб было стальное огниво и рог для засыпки пороха в ствол… Когда подошли к пешему казаку Ивану Трофимову сыну Тренке, Илья Бунаков спросил:

— Где твоя пищаль?

— Потерял… — виновато опустил голову Иван.

— Да проиграл он ее Гришке Подрезу! — сказал Литосов. — Да и себя проиграл! Похолопил его Гришка…

— Пятьдесят батогов ему! — приказал Бунаков. Денщики подскочили к Ивану, содрали с него кафтан и уложили на бревно, рядом с которым стоял палач Степан Паламошный. Паламошный принялся за свою работу.

У сына боярского Пересвета Тараканова все было на месте, но, вспомнив, что Тараканов вёз отписки Щербатого, Бунаков, заглянув в дуло ствола, злорадно сказал:

— Скоро ржа проест, пищаль не чищена!

— Да вечером чистил!

— Я сказал не чищена, значит нечищена… Полсотни ударов!

Осматривая пищаль Василия Балахнина, которого месяц назад по просьбе попа Бориса выпустили из тюрьмы, Бунаков спросил:

— Где фитильный замок?

— Да сын озоровал и сломал, я о том не ведал… Починю седня…

— Не ве-едал! А ежели калмыки, пальцем будешь стрелять!.. Двадцать пять батогов, чтоб лучше помнил!..

Когда Василия денщики поволокли к Паламошному, Василий закричал:

— Придумал смотр, воровство свое укрепляючи, чтоб заединщикам своим потакать!..

— Сто батогов ему, а после батогов в тюрьму!.. — рассвирепел Бунаков.

Затем продолжил наставление:

— После первого выстрела пищаль надлежит немедля перезарядить, да чтоб более трех минут не перезаряжать, — кивнул он на песочные часы, стоявшие на столе перед Давыдовым, — ежели кто больше время потратит, тот винной чарки не получит, пусть даже и в доску попадет, ибо за то время калмык может три стрелы всадить!..

— Кузьма Сапожник, к рубежу! — вызвал он брата Васьки Мухосрана, одного из лучших стрелков. — Покажи, как надлежит стрелять!..

Кузьма подошел к воткнутой в землю палке, откуда следовало стрелять, огнивом запалил зажатый в замке фитиль, насыпал затравочного пороха на полку, прицелился и плавно нажал спусковую жагру, фитиль опустился на полку, затравочный порох вспыхнул, и раздался выстрел. Все увидели, что пуля ударила в центр доски. Кузьма быстро засыпал в ствол порох, запыжил, вставил пулю, закрепил пыжом и вновь удачно выстрелил.

— Кузьме две чарки! — сказал Бунаков, и Захар Давыдов записал на листе.

— Далее стреляем залпом по пять человек! Выходите, Ергольский, Неверов, Гречанин, Петлин и Ляпа…

Пальба за острожной стеной продолжалась до самого вечера. По окончании удачливые стрелки пришли к винному погребу, где целовальник Степан Моклоков выдал по списку Захара Давыдова обещанные чарки.

Через пять дней, в 30-й день октября, Бунаков провел второй смотр, куда были вызваны «всякого чину люди и служилые, и оброчные, и жилецкие, и гулящие» из посада и слобод. Дабы порох понапрасну не тратить, им стрелять не приказывали, а надо было лишь сделать вспышку затравочного пороха на полке пищали. Но и тут без батогов для нерадивых не обошлось…

Князь же Щербатый о смотре так писал в Москву: «Илья Бунаков, укрываючи свое воровство и своих советников, затеял дать у конных и пеших казаков смотр с оружием за задними острожными воротами. А на смотре велел стрелять, идучи, по щепке, как чуть имя кликнут. И которые к воровству его не пристали, дети боярские и конные и пешие казаки и тех велел батогами бить нещадно. А которые его советники были на смотре, не только что стреляли не метко ис пищали, ино и замков у многих нет…»

Глава 20

В караульной избе у задних острожных ворот весело потрескивают дрова в глинобитной печи, дым поднимается под бревенчатую крышу, копится чуткими клубами и, опустившись до волокового окна, выходит наружу. За небольшим столиком сидят четверо караульных казаков.

Отворилась дверь, и переступив высокий порожек, в избу ввалился в облаке белого пара пятидесятник пеших казаков Матвей Ненашев. Он скинул с рук шубенки, снял овчинный тулуп и сунул ладони к поду печи ближе к огню.

— Ух, заворачивает морозко, а ведь токмо первые дни декабря! Иван, — обратился он к Петлину, — смени у ворот Ляпу!

Петлин снял с деревянного крюка шубу и, одеваясь, спросил:

— Что-то вестей о Федоре Пущине нет! Пора бы ему уж вернуться!

— Пора бы… — согласился Ненашев. — Илья Никитович, чтоб вести от него скорее перенять, послал в Нарым Ивашку Лаврентьева.

— Знать бы, какгосударь рассудит…

— А коли не привезет Федор доброго государева указу, снимемся мы, служилые люди, сотни две или того больше, перебьем Сабанского с советниками Осиповыми, да и других, кто к нам не пристал, пойдем по весне вверх по Оби или на Бию и Катунь и заведем там свой Дон!.. Илью Микитовича с собой возьмем… — сказал Ненашев.

— Поди, дело до того не дойдет! Государь справедливо рассудит… — сказал Петлин и показал глазами на Якова Кускова, мол, зря при нем такие речи говоришь…

И не зря опасался.

В 4-й день декабря освобожденный из тюрьмы старый сиделец Степан Солдат объявил великое государево дело и слово на Илью Бунакова и Матвея Ненашева в том, что они хотят по весне на Оби Дон завести…

В этот же день «на посаде в остроге кричал и сказывал пеший казак Гришка Жданин те же речи».

Узнав об извете на себя, Илья Бунаков задумался. Мирской приговор был не принимать изветы по государеву делу от арестантов, а Солдат и Жданин люди вольные. Потому надумал в одиночку решение не принимать.

На другой день вызвал в съезжую избу таможенного голову Федора Митрофанова, детей боярских Юрия Едловского, Василия Ергольского, попа Благовещенской церкви Бориса, казаков Остафия Ляпу, Тихона Хромого, Ивана Петлина… Привели арестованных Солдата и Жданина. Первого допросили Солдата.

— Объявлял ли ты великое государево дело и слово на воеводу Илью Бунакова и пятидесятника Матвея Ненашева? — начал допрос Федор Митрофанов.

— Объявлял…

— О чем твой извет?

— О том, что они хотят по весне вверх по Оби уйти и завести свой Дон!..

— Ты сам о том от них слышал ли?

— Сам от них не слышал, но о том говорит весь город!

— Коли сам не слышал, твой извет ложный! Признаешь, что извет твой ложный?

— Не признаю! О том весь город говорит!..

— Ты, гнида тюремная, мы тя щас за язык твой поганый подвесим! — подскочил к нему Тихон Хромой. — Кто тебя научил на воеводу клепать, говори!..

Солдат в испуге отшатнулся от него и пробормотал сквозь зубы:

— Признаю, что извещал ложно!..

— По какой причине извещал ложно? — продолжил допрос Митрофанов.

— О том просил Петр Сабанский с товарыщи, когда я был в тюрьме… Советовал им князь Щербатый…

— Пиши повинную челобитную в ложном извете.

— Грамоте не обучен…

— Напиши за него, — сказал Митрофанов подьячему Давыдову.

Когда Давыдов написал от имени Степана повинную челобитную, поп Борис «в салдатово место руку приложил».

Григорий Жданин на допросе признался, что князь Осип напоил его вином и «велел на него, Илью, завесть государево дело».

За ложный извет Степан Солдат и Григорий Жданин были биты кнутом на козле перед съезжей избой.

Глава 21

В канун Рождества к Илье Бунакову пришел поп Благовещенской церкви Борис и с порога заявил:

— Илья Микитович, видел мы с дьяконом Ивашкой Кирьяновым вчера ночью, как Васька Ергольский с винокуром несли бочонок вина из поварни не в казенный погреб, а к себе во двор. Смотри, тебе ответ держать, коли вина на праздничную раздачу всем людям в Рождество не хватит!..

— Ты что, меня пугать пришел! Всем вина у Моклокова хватит! Тебе и детям боярским по семь чарок, казакам и оброчным — по две-три чарки…

Тридцать ведер вина, присылаемого из Тобольска, вместе с хлебным припасом, не хватало. Издавна гнали вино в казенный погреб до ста пятидесяти ведер из хлеба томской пашни. Но после раздачи вина на Богоявленье и Происхожденьев день, аманатам и телеутским посланцам, Бунаков, опасаясь, что вина однажды не хватит, поставил сына боярского Василия Ергольского гнать вино в дополнение… Бунаков и сам угощал в его поварне нужных людей…

Борис как с цепи сорвался:

— Покрываешь воров!.. Гляди, скоро выйдет государев указ: Оську Ляпу, Ергольского и других твоих советников будут жечь каленым железом!.. Остерегись!..

— Пошел прочь! — разозлился Бунаков и вытолкал попа за дверь.

Как и говорил Бунаков, в Рождество вина воеводского хватило из казенного погреба всем.

Однако все чаще одолевали думы воеводу о царском указе по их томским делам. В нетерпении послал даже Ивана Лаврентьева в Нарым, чтоб он встретил там Пущина и доставил бы скорою ездой вести в Томск.

И вот через три дня после Рождества, в 28-й день декабря, Иван нежданно заявился в полдень к нему в дом. Снял шапку, перекрестился, убрал ладонью иней с усов и бороды, поздоровался.

— Уже от Федора Пущина вести принес? — спросил Бунаков.

— Вести, Илья Микитович, принес, однако не от Федора, а такие

вести, что их поначалу надобно тебе узнать! — возбужденно сказал Иван. — Пять дён на лыжах поспешал из-за тех вестей!.. Это не толки с ёлки!

— Говори же, не тяни!..

— Вести те узнал от сургуцких казаков, которые из Москвы вернулись… Те казаки рассказали мне и нарымским многим казакам, что в Москве чернь и стрельцы, бояр и окольничьих, и думного дьяка Назария Чистого побили до смерти и дома их пограбили!..

Илья удивленно вскинул брови:

— Да точно ли такое было?

— Божатся, что своими глазами видели, как народ Левонтия Плещеева, дядю нашего Гришки Подреза, растерзал, как отрубили голову Петру Траханиотову по велению государя…

— По велению государя?

— Точно так! Многие тысячи людей пришли в Кремль, жалуясь на насильства и поборы больших бояр, хотели убить и Бориса Морозова, но государь самолично уговорил не убивать Морозова и сослал его в Кириллов монастырь на Белоозеро… По велению Морозова его холопы зажгли город, пол-Москвы выгорело…

Илья Бунаков взволнованно заходил по горнице и сказал:

— Иван, зови казаков!

— Илья Микитович, с ног валюсь, устал шибко с дороги. Пойду домой, по пути позову кого-нито!

— Ладно, ступай! Завтра на круге вести свои расскажешь! Я денщиков пошлю за казаками.

Первыми во двор к воеводе пришли Тихон Хромой, Остафий Ляпа, Василий Ергольский, Иван Чернояр и Карп Сухорук.

Илья Бунаков поведал им о московских делах и велел назавтра собрать круг.

В этот же день лаврентьевские вести из Нарыма разлетелись по всему городу.

Дошла весть и до Осипа Щербатого. Выйдя от Бунакова, Карп Сухорук направился на базар, где поведал бывшим там казакам новости от Лаврентьева, а холопу Щербатого, Матюшке Петрову, сказал:

— Передай хозяину, чтоб гроб приготовил и молился!

На следующий день Иван Лаврентьев рассказывал о московском бунте на круге у Благовещенской церкви. Казаки слушали в полной тишине, а когда он кончил говорить, разволновались.

— Молодцы, москвичи! — крикнул Иван Чернояр. — Ко времени Федор Пущин в Москву пришел, и по нашему делу государь рассудит по справедливости!

— В Москве больших бояр побили, а мы отчего не убьем изменника Оську Щербатого и Петра Сабанского с товарыщи?! — взбежав на паперть, возгласил Остафий Ляпа.

Раздались голоса одобрения:

— Верно! Верно! Прибить их!

— Покидать в прорубь!

Илья Бунаков, стоявший рядом с Иваном Лаврентьевым, поднял руку и прокричал в разноголосье толпы:

— Казаки! Убить князя Осипа недолго, но коли к государю челобитчиков послали, давайте дождемся, как Федор Пущин привезет государев указ. Может, государь сам накажет князя за измену!..

— Верно говорит Илья Микитович, дождемся государева указу! — поддержал Бунакова Василий Ергольский. — В Москве государь сам казнил изменников Траханиотова и Плещеева!..

Казаки недовольно погудели, но согласились.

Вечером Чернояр и Ляпа заступили с десятью казаками в караул у дома дьяка Ключарева.

— Илья Микитович не велел трогать Оську Щербатого, а про дьяка не говорил! Надо его прибить!

Он застучал в ворота. Человек Ключарева сказал, что хозяин не велел никому не отпирать.

— Ах, так! Пошли со мной, Иван, проучим вражину! — сказал Ляпа Чернояру и направился к соседнему дому, Федора Пущина.

Они поднялись на высокое крыльцо, с которого был виден двор дьяка. Ляпа прицелился и выстрелил из пищали по окну. Пуля пробила один из ромбиков слюды в металлической решетке окна и впилась в ножку стола, за которым сидел дьяк Ключарев. Он побледнел, отбежал в угол к иконам и стал молиться.

Ляпа и Чернояр выстрелили еще несколько раз и, посмеиваясь, направились к воротам дьякова двора.

Осип Щербатый немедля заготовил отписку государю о «воровских страдничьих» словах Ивашки Лаврентьева: «И от тово была, государь, большая шатость, в Томском учинилась, а воры — Ивашко Чернояр, Микитка Барабанщик, Стенька Бурундук, Васька Ширяев, Микитка Бурнашев с товарыщи, обрадовався таким ево воровским Ивашковым вестям, почали в своих воровских кругах бунтовать болши прежнева…»

Глава 22

В среду, в 10-й день января, в съезжую избу вбежали два ясашных татарина. От них пахнуло резким конским потом. Сразу стало ясно, что прискакали верхом и коней не жалели.

— Кто такие? Что надобно? — спросил Бунаков.

— Я Итейко Чингизов, он Табунко, ехали из Шегарской волости… Беда пришел к нам, воевода!.. — ответил Итейко. — Я плохо русский знаю, Табунко не знает…

— Что за беда у вас приключилась?

— Чёрный калмык нападал!.. Два дня мы дрались, но их много был!.. Взял калмык юрты наши… Восемь наших воинов убил, сорок человек ясырь взял и угонял…

— Кто начальным был у них, ведаете?

— Сакыл Кулин был…

— Сколько калмыков с ним пришло?

— Число не знаю… Меньше сотни был…

— Митька! — крикнул Бунаков денщику Мешкову. — Немедля беги и бей в сполошный колокол! Собирай всех!

Заслышав гул набата, со всех сторон к съезжей заспешили и служилые, кто на конях, кто пешком, и посадские, и бывшие в Томске ясачные…

— Черные калмыки напали на Шегарскую волость! Взяли сорок человек в полон и уводят!.. Взяли собранный для государя ясак!.. Государь повелел нам в обиду ясашных не давать! Посему надлежит с утра немедля отправиться в погоню и отбить у калмыков ясырь, их всего менее сотни… Начальным в погоню пойдет сын боярский Степан Неверов.

Утром вооруженный отряд Степана Неверова вышел из города. Перекличка показала, что под его началом было двести семь казаков и шестьдесят девять Чацких и томских мурз и служилых татар. Большинство ехало на конях верхом, лишь часть пеших казаков в санях с провиантом.

Поначалу двигались по дороге на Кузнецк вдоль Томи. Местами дорогу переметало так, что ее можно было определить лишь по вешкам. На второй день пути им встретились казак Емельян Вершинин, посланный Бунаковым еще в начале января в полуденные волости для проведывания вестей и ясачный Шигимовой волости Тангайко. Емельян побывал в разоренной калмыками волости и сказал, что калмыки с добычей в днях четырех пути и догнать их до Оби невозможно, а вот до Теренинской и Барабинской волостей, в которые входить государевым указом запрещено, хоть и трудно, но возможно. Вершинин пошел с Неверовым и показал, где калмыки перешли Томь. Тангайко же двинулся далее в Томск.

После дня погони по следам калмыков на полпути до Оби наткнулись на часть брошенной награбленной добычи: медвежьи и лосиные шкуры, одежду, посуду, копья… Ночью разыгралась снежная буря, все следы замело. А когда метель стихла, под утро ударил лютый мороз. Дальше двинулись медленнее. Лошади местами проваливались в снег по брюхо. К вечеру добрались до Оби.

К Неверову подъехали казаки Тихон Хромой, Никита Барабанщик, Данило Аркашов, Сенька Белоусов и Кузьма Мухоплев.

— Степан, не догнать калмыков! — сказал Тихон. — Перемерзнем все, вертаться надо!

— Пойдем до Барабинской волости, глядишь, догоним! — ответил Неверов.

— Емельян сказал же: на четыре дня отстаем! Не догоним!

Вступил в разговор Емельян Вершинин:

— Калмыки полон, по следам видно, пешим ходом ведут! Можно и догнать!

— Надо пробовать, не то ясашные иных волостей от нас перекинутся к калмыкам либо к киргизцам! — настаивал Неверов.

Их окружили плотно казаки.

— Братцы! — крикнул Кузьма. — Степан велит идти за Обь в степь на верную погибель!

— Переморить нас хочет по изменничьему приказу князя Осипа и по совету Петра Сабанского! — добавил зло Тихон. — Уже поморозились все!

— Не пойдем за Обь! — крикнул Сенька Белоусов. — Изменника в воду!

— Казаки! — поднял саблю над головой Неверов. — Не я вас послал полон выручать, а ваш излюбленный воевода Илья Бунаков! Кто не хочет идти, вставайте слева от меня!

Около шести десятков казаков встали слева с Тихоном Хромым, остальные стояли молча, опустив головы. Видно было, что и им идти далее не хотелось.

— Коли такой раздрай, малым числом я в степь не пойду! А вы, — повернулся Неверов к зачинщикам, — будете отвечать перед Богом и воеводой! Идем домой!

В город отряд Неверова вернулся в 17-й день января, пробыв в походе ровно седмицу.

В тот же день Степан Неверов явился в съезжую избу. Бунаков, услышав, что полон не выручили, сердито спросил:

— Пошто не догнали?

— Забунтовали казаки, не захотели идти!.. Шлются, что из-за морозов и снегов великих…

— Все?

— Не все! Вот челобитная, где изменники мною поименованы! А главные смутьяны, которые не пошли за Обь, Тихон Хромой, Микита Барабанщик, Кузька Мухоплев, Сенька Белоусов, Данилка Аркашов с товарыщи…

— Не кипятись, Степан! Я с ними разберусь… — сказал Бунаков и опустил глаза.

Неверов понял, что ничего воевода бунтовщикам не сделает, и душа его и впрямь закипела. Хотя Бунакова он поддерживал и был благодарен за то, что еще в августе Илья направил челобитную в Москву о повышении ему оклада за усердие в службе: в бою Степан ранил соперника Коки князца Табуна.

Неверов написал такую же челобитную и пошел с жалобой к князю Осипу. Его поддержали и направились к опальному воеводе казаки Федор Алпатов, братья Артемий и Василий Завьяловы, Емельян Вершинин, Денис Пролубщиков и еще десяток казаков. Караульные у воеводских хором не стали задерживать их, и Осип Щербатый узнал все подробности неудачного похода.

За свидание с Щербатым и чтоб пресечь разговоры о неудачном походе, Илья Бунаков приказал отдать Степана Неверова и Федора Алпатова за приставов.

Когда казаки со Степаном Неверовым были в походе, до Бунакова дошел слух, что тюремные сидельцы во главе с Сабанским замышляют побег и готовят письма к государю. Он немедля послал с подьячим съезжей избы Михаилом Сартаковым два десятка казаков с топорами и пешнями с заданием обыскать тюремную избу. Начальный караульных Михаил Яроцкий выпустил из тюремный избы арестантов во двор, и Сартаков с десятью казаками вошел в избу, и начался обыск. Другие казаки обыскивали избу снаружи. Отдирали доски на завалинках и с заплота, даже в отхожее место заглянули… В избе по приказу Сартакова в поисках писем разворотили матицу на потолке, разбили глинобитную печь, чтобы проверить запечье, но ничего не нашли…

А письма арестантов уже три дня как были в Сибирском приказе, куда их привез холоп дьяка Ключарева, Андрей Викулин.

Поход Неверова указал Бунакову еще одну проблему. Оказалось, что оставшимся в городе казакам не хватает пищалей. И он отправил в Москву и Тобольск отписки с просьбой прислать еще пятьдесят пищалей вдобавок к тем, что были присланы ранее по совместной с Щербатым отписке.

Глава 23

В 15-й день февраля в Томске «учинилась весть», что в город доставлены царские грамоты по отправленным в мае челобитным. Привезли их из Тобольска казаки Филипп Соснин и Дмитрий Заливин. Правда, в город они въехали в окружении пятидесяти казаков во главе с Юрием Едловским и Тихоном Хромым, которых Илья Бунаков послал навстречу Соснину и Заливину, дабы грамоты не попали в руки Щербатого.

Встретили их в «днище пути» от Томска.

— Вишь, какая вам честь великая от города, — усмехнулся Едловский, — будто послов иноземных встречаем! Далее под охраной нашей поедете!

— Да мы и сами доберемся, не нужна нам охрана!.. — начал было Соснин, но Едловский его оборвал:

— Сказал, с нами поедете!

Остаток пути гонцы прошли под таким неусыпным присмотром казаков, что чувствовали себя не важными послами, а захваченным ясырём.

Когда миновали городские ворота и направились к дому Девятки Халдея, Соснин и Заливин встревожились:

— Нам в съезжую избу надо!

— Туда и идем! — успокоил их Тихон Хромой.

У двора Халдея Тихон показал рукой на дверь:

— Заходите!

— Это не съезжая изба, а казачий двор! Мы сюда не пойдем! Воевода Иван Иванович Салтыков строго-настрого наказал государевы грамоты вручать лишь в приказной избе!

— Это и есть приказная изба, а в ней воевода Илья Микитович Бунаков! Заходите! — поддержал Тихона Юрий Едловский.

— Тобольскими воеводами велено передать государев указ всем вместе в настоящей съезжей избе воеводе Осипу Ивановичу Щербатову, воеводе Илье Микитовичу Бунакову и дьяку Михаилу Наумовичу Ключареву, одному Илье Микитовичу вручать не велено! За то будет нам опала великая!

— Осипу Щербатому от места отказано! Заходите, покуда бока не намяли! — ткнул в спину Соснина Остафий Ляпа.

— Хоть убейте, не пойдем в казачий двор! — сел на снег Соснин.

— Ах, так! Казаки, подымайте их и заносите в избу! — приказал Едловский.

Казаки, смеясь, схватили гонцов за руки, за ноги, внесли в избу и поставили перед сидевшим за столом Бунаковым.

— Вот, Илья Микитович, привезли государев указ!

— Давайте указ! — приказал Бунаков.

— Иван Иванович Салтыков велел в приказной избе всем троим отдать!.. — начал было Соснин, но Едловский оборвал его:

— Опять загундел своё! Сказано: воевода пред вами, отдайте указ!

— Не велено! — упрямился Соснин.

— Да че с ними говорить! Щас отдадут!.. — подскочил к Соснину Тихон и ударил кулаком по дых. И радостно воскликнул:

— Дак у него бумаги-то за поясом!

— Захар, посмотри, что тут! — сказал Бунаков подьячему Давыдову.

Давыдов подошел к окну, просмотрел листы и сказал:

— Есть государева грамота, богомольные грамоты архиепископа Герасима и указ из Сибирского приказа, чтоб более табаком не торговать…

— Богомольные грамоты отдай… — приказал Бунаков и обратился к Соснину и Заливину: — Вы свое дело сделали, как поедете обратно в Тобольск, я отпишу, что государев указ получил!

Когда вышли на улицу, Соснин сказал Заливину:

— Благо что врозь грамоты положили и тебя не обыскали! Пойдем к Осипу Ивановичу!

Караульные у воеводского двора остановили было казаков, но, узнав, что несут Осипу царскую грамоту, пропустили. А Михаил Яроцкий, усмехнувшись, спросил:

— Убрал государь Осипа?

— Не ведаем, в грамоту не заглядывали! Объявят после молебна сегодня!

Пока иеромонах Троицкой соборной церкви Киприан служил молебен о многолетнем здравии царя и царицы, Осип Щербатый едва сдерживал радость и крестился с особым усердием. Перед молебном он шепнул о пришедшем государевом указе дьяку Ключареву. Едва кончился молебен, как Щербатый громко возвестил:

— Казаки! Я получил государеву грамоту, где велено мне сидеть в приказной избе вместе с дьяком Ключаревым и с Ильей! Илья тоже получил такую грамоту, но от служилых людей ее скрыл, что учинил не по царскому приговору!

В храме повисла мертвая тишина. И в этой тишине раздался охрипший голос Бунакова.

— Да, государеву грамоту я получил, но от служилых людей скрывать не намерен!

— А коли не намерен, огласи этот государев указ вслух, чтобы тот государев указ всем людям был ведом!

— Давайте огласим! Кирилл, сбегай принеси царскую грамоту! — приказал он подьячему Кириллу Якимову, сыну Попову.

— Что, не весь стыд-то растерял? — злорадно сказал Щербатый Бунакову. Тот промолчал.

Когда Кирилл Попов принес царскую грамоту, Щербатый сказал Бунакову:

— Читай!

— Я плохо читаю, пусть дьяк прочтет!

Ключарев взял указ, взошел на амвон и развернул лист.

— О чем в государевом указе писано, буду сказывать своей речью! — объявил Ключарев. — Перво-наперво писано, чтобы обоим воеводам и дьяку быть в Томском у государевых дел в государевой съезжей избе и государевы всякие дела делать всем вместе безо всякой розни!.. Далее писано, за то, что Илья с ведомым вором Гришкой Подрезом-Плещеевым и с советниками, томскими казаками, отказали князю Осипу от места без государева указу, и Илья учинился начальным человеком один и сидит на казачьем дворе за городом мимо государевой съезжей избы и за то ему Илье писано от государя с большою опалою!..

Ключарев помолчал, рассматривая грамоту, затем продолжил:

— Далее велено государем Сабанского с товарыщи освободить, Гришку Подреза арестовать и учинить следствие… В конце писано, что ежели кто не будет слушать воевод до их перемены и дьяка и государеву указу будут противны, за то быть им казненным смертью!..

Ключарев перевел дух и почувствовал, как по спине побежали струйки пота. Из-за страха, что его начнут уличать. Ибо из указа он нарочито не огласил, что над Щербатым нужно учредить следствие, что ему надлежит вернуть городскую печать и, главное, ему запрещено мстить своим противникам под угрозой смертной казни.

Бунаков молчал. Но казаки взорвались многоголосьем.

— Под вашим судом, Оська и Мишка, никогда нам не быть! — подскочил к Ключареву Остафий Ляпа.

— Верно! — поддержал его Иван Чернояр. — Начальным у нас будет, как прежде, один Илья Микитович!

— А Петра Сабанского с товарыщи ис тюрьмы не выпустим! Легче побьем их да в воду помечем! — крикнул Кузьма Мухоплёв.

— Григория Подреза арестовать не дадим! — крикнул Тихон Хромой. — А ты, Мишка, тут нам басни сказывал!

— Не слышали, кто государя ослушается, казнен будет! — грозно крикнул Осип Щербатый.

— Заткни хайло, тварь воровская! Не быть нам у тебя под судом! — отрезал Иван Алпатов.

— Да что их слушать, грамоты не государевы не прямые, ложные! — перекрикнул всех Лаврентий Хомяков, енисейский гулящий человек из охотников по прозванию Соленик. — Бояре, поди, подменили!

— Ну-ка, покажи! — выхватил грамоту из рук Ключарева Тихон Хромой. Какое-то время рассматривал ее и огласил:

— На грамоте нет государевой печати Сибирского приказа, есть только печать тобольская Сибирского царства!

— Ну вот, говорю же — не прямая грамота, воровская! — радостно крикнул Хомяков.

Киприан, будто желая погасить разгорающиеся страсти, махнул кропилом, и святая вода и впрямь подействовала. Казаки потянулись к выходу.

Щербатый вполголоса сказал Бунакову:

— Отдай ключ от съезжей избы, иначе не сносить тебе головы!

Бунаков молча протянул ему ключ. Он не сомневался в подлинности царских грамот.

Однако, когда Щербатый направился к съезжей избе, его встретила толпа служилых людей.

— Что, князь, дорогу в свои хоромы забыл? — встал перед ним Остафий Ляпа.

— Иду сидеть в съезжую по государеву указу!

— Тебе от места отказано всем городом и в приказной избе не сидеть! — зло воскликнул Тихон Хромой. — Ключ отдай, что взял у Ильи! Не то будешь сидеть в пролуби, а не в избе!

Щербатый бросил ключ на дорогу и процедил сквозь зубы:

— Дождетесь виселицы, доиграитесь!

И пошел к своему двору, расталкивая толпу.

Глава 24

На следующий день дьяк Ключарев встретил Илью Бунакова на заутрени в Воскресенской церкви, подошел к нему и миролюбиво сказал:

— Илья Микитович, исполни государев указ, отомкни государеву съезжую избу! Прикажи протопить ее, вели быть в ней сторожам и подьячим, вели все дела перенести из дома Халдея!

— Я государеву указу не ослушен! Однако же не все в моей воле! Осип сильно озлобил народ!

Бунаков в сомнении покачал головой.

Днем в съезжую избу, заполненную казаками, пришел сын боярский Степан Лавров. Он объявил Бунакову, что его прислали князь Щербатый и дьяк Ключарев. И они велели сказать, чтобы Илья был государеву указу послушен, отомкнул государеву съезжую избу, чтоб всем троим в той избе вести дела.

— Степка, гад ты меднорожий! — подскочил к нему Иван Чернояр. — Ты ведь к нашей челобитной руку прикладывал, а ныне к Оське переметнулся!

— Я от мира не отстаю! Но государев указ исполнять надлежит!

— Коли Мишка и Осип столь сильны, пусть откроют избу и сядут в ней! — в сердцах воскликнул Бунаков.

— Не сидеть им с Ильей Микитовичем! — схватил Степана за грудки Остафий Ляпа и тряхнул так, что отлетела пуговица от полушубка. Иван Чернояр ударил кулаком по рыжей бороде Степана, а Тихон Хромой смаху ткнул справа под ребро. Степан согнулся будто в поклоне и выбежал во двор. Тихон и Иван Чернояр выскочили за ним, подгоняя тычками в спину. Во дворе к ним присоединились Степан Бурундук и Филипп Петлин. Лавров с трудом вырвался от них, оставив во дворе слетевшую песцовую шапку.

Он прибежал к Щербатому и поведал о случившемся.

Когда возбужденные казаки вернулись в избу, Илья Бунаков обратился к ним:

— Казаки! Ежели дело дойдет до опалы от государя, моя голова первая слетит! Мне указ надлежит исполнять, однако с Осипом вместе я тоже сидеть не желаю! Потому я нарочито буду давать приказы, чтоб указ исполнять, а вы всем миром те приказы не давайте исполнять!.. С мира и спрос другой!..

— Илья Микитович, мы тебя в обиду не дадим! Всю вину на себя возьмем, ежели что… — заверил Остафий Ляпа.

Другие казаки поддержали его.

Митька, позови Матвея Хозинского и Кирилла Попова, я пошлю их к тюрьме с повелением выпустить Петра Сабанского и других арестантов…

Остафий Ляпа и Степан Бурундук переглянулись и вышли на улицу.

Когда сын боярский Матвей Хозинский и подьячий Кирилл Попов подошли к тюрьме, там возле тюремных ворот стояла толпа человек двести. Матвей и Кирилл передали указание тюремному дворскому Трифону Татаринову и Михаилу Яроцкому освободить арестантов. Трифон открыл ворота, зашел в тюремную избу и объявил арестантам, что они свободны.

— Давно бы так! — обрадованно воскликнул Митька Белкин, и все стали торопливо одеваться.

Но, подойдя к воротам, в нерешительности остановились.

Из толпы послышались злобные голоса:

— Ушники Осиповы!

— Идите, попотчуем вас ослопами!

— Изменники и воры!

— В речку их пометать!

— Побить их всех до смерти!

Петр Сабанский шепнул Василию Былину:

— Поворачивайте обратно!

И Михаилу Яроцкому:

— Покуда Бунаков не даст людей для охраны, из тюрьмы не пойдем!

Арестанты развернулись и бегом кинулись к тюремной избе под возгласы толпы.

Трифон Татаринов закрыл ворота, и толпа стала расходиться.

Через день, в 18-й день февраля, у обедни, опять же в Воскресенской церкви, дьяк Ключарев встретился с Бунаковым.

— Илья Микитович, открывай съезжую избу, мне к делам приступать давно пора! Изба же стоит не топлена… Будет нам за то всем опала от государя!

— Ну так приходи и работай в новой приказной избе у Халдея!

— То не по государеву указу!

— Ладно, пойдем открою! — неожиданно для Ключарева согласился Бунаков.

Они вышли из церкви, надели шапки и двинулись к запечатанной съезжей избе. На полпути дорогу им перегородили десятка два казаков, впереди которых были Остафий Ляпа, Филипп Едловский, Иван Чернояр, Иван Тарский, Тихон Хромой, Степан Куркин и Степан Бурундук.

— Далеко направились? — ухмыльнулся Ляпа.

— Приказную избу открывать, как надлежит делать по государеву указу! — настороженно ответил Ключарев.

— Приказная изба в другой стороне! — махнул рукой Ляпа в сторону дома Халдея.

— Сиди в этой избе! — сказал Ляпа.

— В воровской избе не сяду! — вырвалось у Ключарева, и он тут же пожалел об этом.

— Ах ты, падла вонючая, стало быть, мы воры! — подскочил к нему Иван Чернояр и дернул за бороду так, что от боли Ключарев взвизгнул.

— В прорубь его! — крикнул Тихон Хромой.

Казаки обступили Ключарева и стали дубасить его кулаками. Ключарев, защищаясь, закрыл лицо руками и закричал:

— Нельзя меня бить! Я государев человек!..

— Ты не государев, ты изменника Оськи человек!.. — сбил с него шапку Филипп Едловский и ударил сверху кулаком по макушке, благо одиннадцативершковый рост позволял. От удара Ключарев присел, рванулся изо всех сил, оттолкнул тщедушного Тихона Хромого и побежал к хоромам Щербатого, где и схоронился до ночи.

— Казаки, созывай на круг весь город! — крикнул Остафий Ляпа. — Подадим государю новое челобитье!

Через час возле дома Халдея собралось более двух сотен человек.

Илья Бунаков вышел на крыльцо с Захаром Давыдовым.

— Илья Микитович, прими от нас словесное челобитье! — крикнул Остафий Ляпа. — Не желаем быть под Мишкой и Оськой даже до перемены воевод! Верно, казаки?

— Верно! Так! — разнеслось со всех сторон.

— Мишка враки вракал! Грамотам тем верить не надлежит!.. — кричал громче всех гулящий человек Лаврентий Хомяков.

— Челобитье ваше принимаю! Захар запишет, и будете руки прикладывать!.. — крикнул Бунаков. — В помощь дайте несколько человек!

В избу вошли Остафий Ляпа, Кузьма Мухоплев, Иван Чернояр, Тихон Хромой, Юрий Едловский и его брат Филипп.

Захар сел за стол, разложил лист бумаги, обмакнул гусиное перо в чернильницу и записал начальную фразу: «В 18-й день февраля 7157 года били челом тебе, государю царю и великому князю Алексею Михайловичю, всеа Росии, в съезжей избе воеводе Илье Никитичю Бунакову томские дети боярские, и конных, и пеших казаков пятидесятники, и десятники, и все рядовые конные и пешие казаки, и жилецкие, и оброшные люди, и твои государевы пашенные крестьяня, и всяких чинов люди, пеших казаков голова Зиновей Литосов со всеми градцкими и всяких чинов людьми, и чатцкие и томские мурзы, и тотара…»

— Перепишешь после кликовый список город, а покуда напиши главное, что Ключаревым и князем Осипом быть не желают до прибытия новых воевод и челобитчиков с Федором Пущиным…

Давыдов записал: «…В прежнем городцком в грабленном приказе под судом и под всякою городцкою расправою у воеводы у князя Осипа Ивановича Щербатого да у дьяка Михаила Ключарева быть им невозможно по их великих налог и приметов до твоего государева царева и великого князя Алексея Михайловича всеа Росии указу, и до перемены новых воевод, и до градцких томских московских челобитчиков…»

— Вставь, что коли опала от государя будет, то вины Ильи Микитовича никакой нет! — подсказал Ляпа.

Давыдов добавил: «А будет государь царь и великий князь Алексей Михайловичь всеа Русии в сем нашем в словесном челобитье положит свою царьскую опалу на воеводу Илью Микитиа Бунакова, и в том нашем в градцком челобитье наша страдничья вина, а не воеводы Ильи Микитича Бунакова…»

— Илья Микитич, чаю, не поможет сия приписка, коли будет государева опала!.. — сказал Юрий Едловский. — В указе прямо государь говорит, ослушники казнены будут. Мы самовольством Щербатого убрали, без государева указа, то ладно! А государев указ исполнить надо! Не то пришлют ратных людей, не будешь знать, где схорониться!.. Была бы шея, а петля найдется!

Бунаков в смятении опустил глаза: ведь кто-кто, а Едловский один из главных помощников был против Щербатого!

— Юшка, провал тя возьми, ты охренел! — удивленно воззрился на него Филипп. — Ты хоть и брат мне, но рыло я те начищу за такие слова! Вот Оська-то обрадовался бы, услыша такое!

— Вы как хотите, я же буду ждать милости от государя за свое неправое дело! Пусть и казненным быть, но по милости государевой!

— Смотри, Юшка, ты от нас можешь пострадать так, что и милости государевой дождаться не успеешь! — с угрозой сказал Остафий Ляпа.

— Дело ваше! — сказал Едловский и вышел из избы.

Глава 25

— Митька, сбегай к Федору Митрофанову, принеси таможенную печать, — приказал Бунаков денщику Мешкову, — богомольные грамоты надо отправить в Кузнецк, отписки к ним скрепить печатью.

— Я мигом! — сказал Мешков и выбежал из избы, где продолжалось обсуждение словесного челобитья.

Таможенный голова Федор Митрофанов после взбучки в апреле отдал печать Бунакову, и тот пользовался ею вместо городской печати. Но пользовался ею по надобности и Митрофанов.

Мешков вернулся быстро и объявил:

— Федька печать не дал! Говорит, по государеву указу надо сидеть всем в приказной избе вместе с Щербатым и службу вести с городской печатью!

— Вот бл…дин сын! — выругался Бунаков. — Митька, возьми с собой Семку Тарского да двух казаков и приведите его сюда!

Через полчаса денщики с Иваном Чернояром и Ляпой привели Митрофанова. С ними вошли в избу Аггей Чижов, Никита Барабанщик, Степан Бурундук и Тихон Донщина.

— Федор, отдай печать, надо скрепить отписки! — сказал Бунаков.

— Скрепляй городской печатью, как надлежит по государеву указу! — отрезал Митрофанов.

— Ты меня учить будешь?! — разозлился Бунаков. — Отдай по-доброму!..

— Не дам! То не по государеву указу!

— В сени его! Поучите, как с воеводой надлежит разговаривать!

Казаки вытолкали Митрофанова в сени, и за дверью раздался стукоток и его вскрики.

Оставшийся с Бунаковым Тихон Хромой сказал:

— Иван Микитович, чаю, упрется Федька! Можно по-другому с ним обойтись! С месяц тому он взял у моего тестя Парфёна Степного неявленный товар, будто с них пошлина государева не уплачена. Там десяток с лишком юфтей красной кожи да сорок соболей, да мои же юфти взял и рухлядь меховую… Однако товар закрыл не в таможне, а в амбаре на гостином дворе, там и до сей поры держит и нам не отдает!..

— Зови его!

— Довольно! Илья Микитович зовет! — открыв дверь в сени, крикнул Тихон.

Втолкнули избитого Митрофанова.

— Ну как, принесешь печать? — спросил Бунаков.

— Печать не отдам, хоть убейте! — потрогал Федор тыльной стороной ладони разбитые губы.

— А расскажи-ка, Федор, как ты украл у Парфена Степного его товар? — вкрадчиво подступил к нему Бунаков.

— Товар у Парфена не явленный, я забирал его с целовальниками Старцовым и Мануйловым. Пусть Парфен государеву пошлину отдаст за сей товар!

— Отчего же ты не явленный товар держишь не на таможне, а в лавке гостиного двора?

— Для юфтей на таможне места не было!..

— Тихон, бери своего тестя, понятых из казаков и проверьте, есть ли в лавке ваш товар.

Через час Тихон вернулся с Парфеном и казаками Савиным, Бабушкиным, Серебренником и гулящим человеком Хомяковым. Они доложили, что в лавке гостиного двора был товар Парфена Степного, ему товар вернули.

Но, войдя в приказную избу, Парфен сказал Бунакову:

— Иван Микитович, из украденного у меня таможенным головой, не додано мне товару на сто девяносто рублей!

— Где краденный товар? Тебя государь поставил на таможне честно служить, а ты воруешь! — сказал Бунаков.

— Товар я не крал, то придумки Тихона и Парфена! — презрительно усмехнулся Митрофанов.

— На правеж его! — приказал Бунаков.

Но и под батогами Федор Митрофанов не повинился и таможенную печать не отдал. Пришлось Бунакову пользоваться личной печатью, «перстнишком», как презрительно обзывал ее Осип Щербатый.

Через три дня после воскресного разговора в съезжей избе Юрий Едловский пришел другу своему Василию Ергольскому и с порога сказал:

— Василий, пора нам бучу заканчивать и жить по государеву указу!

— Вместе с Щербатым жить?

— Коли государь повелел, придется и с ним жить!

— Я с ним жить не желаю! И казаки не желают!

— С рядовых казаков спрос малый, а с нас с тобой могут круто спросить! Пришлет государь с других городов ратных людей, будем пятый угол искать!

— Двум смертям не бывать…

— А одну бы миновать!.. — усмехнулся Юрий. — Думка ко мне пришла: давай напишем челобитную, что государев указ признаем, а от Ильи отпадаем и отписываемся!

Василий осуждающе посмотрел на Юрия и перекрестился:

— Не по-людски это! С Ильи Микитовича с первого спрос будет!

— У него свой раздор с Осипом Ивановичем, свой интерес был! А коли государь велит им вместе сидеть, то надо исполнить! Так подпишешь повинную челобитную?

— Не подпишу! И тебе не советую, иначе и до милостивого указу не доживешь!

— Как хочешь! А я пойду к государеву воеводе Осипу Ивановичу! Он защитит от опалы государевой!

У Осипа Щербатого, когда к нему пришел Юрий Едловский, были дьяк Михаил Ключарев, дети боярские Иван Петров и Матиаш Хозинский и пеший казак Семен Шадченин.

— Осип Иванович, хочу повиниться и извещаю, что от бунтовщиков отстаю! — едва переступив порог, объявил Едловский. — Государев указ признаю и, чаю, надобно написать челобитную, чтоб к ней руку приложили и те служилые и градцкие люди, которые указ признают!

— То верно! — поддержал его Иван Петров. — Осип Иванович, дай бумагу и чернила, я напишу.

Через час челобитная была готова, и присутствовавшие все к ней приложили руки.

— Многие отпишутся от Ильи, дабы в опале не быть! — сказал Иван Петров. — Завтра начну сбирать…

Но собрать ему подписи под челобитной не удалось.

Едва вышли из воеводских хором, как на них напали казаки Иван Чернояр, Остафий Ляпа, Осип Кудрин, Яшка Золоторенок, Филипп Едловский и денщик Бунакова, Митька Мешков. И как написал через две недели в отписке государю Осип Щербатый, Юрия Едловского «били насмерть обухами и булавами, и кистенями, и ослопы, и переломили у него руки и ноги, и голову испроломали, и бороду всю выдрали и покинули замертво». Семену Шадченину «голову испробили во многих местах и живот отбили». Лишь Петров «от них утек и бежал через многия дворы». Пять дней и ночей прятался он во дворе сына боярского Дмитрия Копылова.

Глава 26

Через два дня Илья Бунаков пришел в дом Юрия Едловского. Хозяина он застал лежащим на широкой лавке у стены горницы с перевязанной головой.

— Пошто не на постели лежишь? — спросил Бунаков.

— На твердом надо, в постели ребра сломанные дышать не дают, — с трудом выдавливая слова, ответил Юрий. — Постарались твои советнички!

— Они не мои, а наши! Давно ли ты с ними был во всем заодно, а тут высунулся!

— Я, как и все, не такого указа от государя ждал!.. А уж коли он так порешил, на то его воля, и нам, грешным, против сей воли идти не надлежит… Илья Микитич, одумайся, покуда не поздно!..

— У меня все думы и без твоих советов каждый день, как государев указ исполнить и народ до смертоубийства не допустить в усобице!

— Государев указ исполнить надо безо всяких дум!

— Может, и правда указ подменили!

— Илья Микитич, ты ярыжкам веришь?

— Ладно, дождемся Федора Пущина, там видно будет…

— У Пущина иного указа не будет, сам ведаешь лучше меня!.. — сердито сказал Юрий и закашлялся, морщась от боли.

— Зачем ты к князю Осипу пошел? Что за челобитную вы там составили?

Едловский недовольно покосился на Бунакова и, помолчав, нехотя сказал:

— В челобитной написали, что мы указу государеву не противны и в том руки свои прикладываем…

— Где ныне оная челобитная?

— Не ведаю… У Ивана Петрова была…

— Ладно, Юрий Иванович, поправляйся!..

В съезжей он приказал денщику Митьке Мешкову:

— Отыщи непременно Ивана Петрова!.. Передай от меня: ежели отдаст челобитную, что у князя Осипа составили вместе с Едловским, никто его не тронет, и прятаться ему не будет нужды!..

Через три дня Мешков с довольным видом вбежал в съезжую избу и положил на стол лист бумаги:

— Отдал!.. Насилу отыскали его, отсиживался в погребе у Митрия Копылова. Натерпелся так, что сразу и отдал… Пять человек только приложить руки успели…

— Хорошо, что отыскали! Не то могли сей челобитной немало дурна натворить!.. Говорят, Немир Попов вернулся, пусть приходит со статейным списком сюда после полудня…

Немир Попов был отправлен с посольством в Телеутскую землицу к князю Коке в конце декабря. Бунаков все надеялся получить от Коки личную шерть, покуда он правит городом, и тем заслужить милость от государя и похвалу.

Была и другая причина. Еще в октябре князь Кока прислал в Томск своего человека с известием, что Сакыл Кулин и Мачик готовят набег на томские волости и чтоб в Томске жили с великим береженьем, что они предлагали и Коке быть с ними, обещали богатую добычу, но он, Кока, русским друг и потому шлет это предупреждение.

Поскольку и сам Кока грабил окраинные волости, Бунаков сомневался, верить сему сообщению или нет. Потому и направил в декабре посольство Немира Попова. С ним пошли казаки Осип Быков, Антон Паламошный, Матвей Чирок, Чацкий мурза Тосмамет Енбагачев, служилый татарин Кыргыяч Якшибаев.

В съезжую избу пришли Немир Попов и мурза Енбагачев.

Немир Попов вручил Бунакову статейный список — грамоту от Коки, — на словах сказал, что Кока не только шертовать не собирается, но и торговать боится из-за смуты в городе, слово в слово сказывал то же, что и Роману Старкову, дескать, у вас промеж собой убийства и грабеж… Отчитывался обо всем Немир с недовольным видом, ибо знал, что отправил его Бунаков в трудную поездку нарочно, припоминая Немиру бузу после винной чарки у Щербатого. Доложив о поездке, Немир не стал засиживаться и сразу ушел.

В съезжей остались Василий Ергольский, Остафий Ляпа, Иван Чернояр, Федор Жарков-Неудача и мурза Енбагачев.

— Вот из-за изменника Осипа и князь Кока шертовать не хочет! — сказал Василий Ергольский. — А за измену крестному целованию государь никакого наказания не учинил, указал сидеть с ним до замены другими воеводами…

Бунаков, рассматривая статейный список, сказал:

— Кока что-то еще хотел написать, да не стал, вон сколь пустого места до знамени оставил, — показал он Ергольскому знак лука в конце листа.

— Сам пиши сюда, что князь Щербатый контайшу просил вместе воевать Коку! — сказал неожиданно мурза Енбагачев.

— Ну, ты башка, Тосмамет! Се будет настоящая измена! А с изменником мы сидеть вместе не хотим! О том государя и известим!

— Федор, садись впиши, что Тосмамет говорит! — приказал Бунаков Жаркову.

Бунаков одобрительно кивнул головой. Остапий Ляпа обратился к Бунакову:

— Надо встречь Федору Пущину послать, дабы узнать у них в точь о градском челобитье и грамотах государевых, истинны ли они!..

Бунаков кивнул, соглашаясь:

— Пошлю десятника Филиппа Помельцева с двумя казаками…

Тут же велел Захару Давыдову выписать наказную память, по которой надлежало им ехать навстречу челобитчикам, расспросить их и возвращаться назад, «итти наспех днем и ночью».

Филипп Помельцев-Крылышков вышел из Томска в Нарым в 28-й день февраля.

Но уже марта 3-го дня вернулся и сообщил, что, по сказкам сургутских казаков, Федор Пущин еще не дошел до Сургута. Значит, вТомске будет, скорее всего, не ранее как через месяц.

В 4-й день марта в съезжую избу, где находились кроме Бунакова и подьячих Василий Ергольский, Остафий Ляпа, Тихон Хромой, Иван Чернояр, Филипп Едловский, Филипп Петлин, Филипп Помельцев-Крылышков, Яков Золоторенок и еще несколько казаков, «советников» Бунакова, ввалились десятка два казаков во главе с детьми боярскими Степаном Моклоковым, Иваном Лавровым и Степаном Гречаниным. Едва переступив порог, Гречанин громко потребовал:

— Илья Микитич, исполни государев указ, освободи из тюрьмы Петра Сабанского с товарыщи и заарестуй Гришку Подреза!

— Я против государева указа не иду! — потупя взор, сказал Бунаков и приказал денщику Мешкову: — Возьми двух казаков и приведи сюда Григория…

Но когда привели Григория, Филипп Петлин закричал на Илью:

— Ты не можешь Григория арестовать, он на поруке у всего мира!

— И Сабанского не выпускай! — поддержал его Филипп Крылышков. — Он первый ушник у князя Осипа!

— А другой мир требует арестовать! И государь повелел! Мне как быть? — с досадой воскликнул Бунаков.

— Ты нас слушай! — крикнул Филипп Едловский. — Для того мы тебя и выбирали, чтоб ты нас слушал и делал!

— Не вам, Филькам, меня учить, что мне делать! — разозлился Бунаков и приказал денщикам: — В чулан их под арест вместе с Подрезом!

— А вы, — обратился Бунаков к Моклокову и Гречанину, — подайте заручную челобитную, чтоб я выпустил Петра Сабанского и арестовал Григория!

Гречанин возразил:

— Не станем мы писать никакую челобитную! Ты по государеву указу то должен исполнить! Гришку арестовал, то верно сделал, теперь отпусти Сабанского и других арестантов!

Когда ходатаи ушли, Ляпа обратился к Бунакову:

— Илья Микитович! Фильки дело говорят: нельзя выпускать Сабанского, кровь может быть большая! Казаки десятками бродят по улицам с кистенями и булавами, грозят прибить тех, кто пойдет под Щербатого!..

Бунаков махнул рукой:

— Да я для виду их заарестовал! Откройте сени, отпустите…

Хотя в душе Илья готов был исполнить царский указ в полной мере, но, не получив поддержки хотя бы тех, кто указ признает, понял, что придется идти с городом до конца.

Глава 27

В конце марта казаки Филипп Соснин и Дмитрий Заливин, привезшие царские грамоты, собрались обратно в Тобольск и пришли в съезжую к Илье Бунакову.

— Илья Микитович! Мы повеление тобольских воевод исполнили, государевы указы доставили, — обратился к Илье Соснин, — пора нам вертаться…

— Я вас не держу! Поезжайте, сани велю вам дать, подорожную выпишу…

— Нет ли у тебя каких отписок в Тобольск аль в Москву, по пути можем отвезти.

— Ладно, езжайте!.. Отписки свои после отправлю…

— Как знаешь, тебе виднее!..

Накануне Соснин и Заливин были у князя Щербатого, который вручил им несколько важных бумаг, полагая, что гонцов, доставивших царские грамоты, никто трогать не будет. Среди них была подробная отписка в Москву его, князя Щербатого, и дьяка Ключарева о том, как были приняты царские грамоты, о том, что государев указ не исполнен и его по-прежнему не допускают к воеводской службе. Кроме того, была челобитная Петра Сабанского с арестантами, отписка о неудачном походе на Сакыла и прочие «грамотки советные к государевым боярам и окольничим».

Вместе с Сосниным и Заливиным Щербатый отправил своих холопов Матвея Петрова, Ивана Обуткова и Ивана Воронина и приказал им, как минуют Нарым, забрать все бумаги у Соснина и доставить как можно скорее в Москву. Холопы добыли у казаков нарты с двумя оленями в добавок к саням, выделенным Бунаковым, и поутру все отправились в путь по зимнику вдоль Томи.

Когда миновали устье Томи, на Оби наткнулись на заставу остяков Чепинской волости. Два остяка, вооруженные пальмами — ножами на короткой палке, схватили под уздцы лошадь и остановили ее. Ездовые оленьи быки, тянувшие нарты за санями, стали сами, потянулись к обочине и начали разбивать копытами наст. Подбежали еще десяток остяков с луками в руках и окружили путников. Из чума, крытого оленьими шкурами, вышли не спеша князцы Соголбай и Молтормас и направились к саням.

Соголбай спросил по-русски:

— Куда идешь?

— В Тобольск идем… В Томский город государев указ принесли…

— Воевода Илья отпускал? Бумага его есть?..

— Вот подорожная от него…

Соголбай долго разглядывал отпечаток бунаковского перстня, шевелил беззвучно губами, читая по слогам фамилии казаков.

— Про два человека тут писано, а эти кто?.. — кивнул он на холопов Щербатого.

— Да с нами по пути в гости в Нарым едут…

— Смотреть будем, — сказал Соголбай и по-остяцки велел обыскать всех пятерых.

Бумаги у Соснина нашли быстро и подали Соголбаю. Увидев городскую печать Щербатого, Соголбай резко что-то крикнул остякам, и они накинулись на казаков и холопов Щербатого. Не успели те и глазом моргнуть, как у них отняли пищали, сабли и ножи.

— Бумаги, князь Осип, везешь! — зло сказал Соголбай. — Князь Осип враг наш!..

Молтормас подскочил к Соснину, схватил за воротник полушубка, затряс казака и что-то забормотал яростно по-остяцки.

— Чего ему надо от меня? — вырываясь, крикнул Соголбаю Соснин.

— Он говорит, что у князя Осипа черное сердце!.. Говорит, что князь брал ясак с его людей за мертвых… Говорит, что князь убил его сына: жена его скинула от тяжелых волочки и тяжелых подвод для Осипа!.. Что он будет помощников князя убивать за сына… Он посадит вас всех в воду!..

— Нас нельзя трогать! Мы государевы люди, по государеву указу мы можем брать бумаги и у Щербатого, так повелел государь!..

— А Федька Пущин и воевода Илья приказывали людей с бумагами князя Осипа держать!..

По приказу Молтормаса остяки накинулись на задержанных и принялись их избивать. Затем содрали с них одежду, оставив в одних подштанниках и, подталкивая в спину ножами на палках, подвели к полынье.

Но тут Соголбай заспорил с Молтормасом. Стал его убеждать, что Бунаков велел только не выпускать людей с бумагами Щербатого, но убивать не велел, что от того от царя может быть на них опала великая…

Молтормас недовольно ощерился, но приказал вести пленных от Оби обратно.

— Одежду отдайте!.. — трясясь от холода, сказал Заливин.

— Дам! — усмехнулся Соголбай.

Возле чума им выдали по рубашке из рыбьей кожи. Но согревали они плохо, и Заливин попросил:

— Пустите в чум, нехристи!.. Иначе Бог вас накажет!..

— У нас свой бог Ас-ях-Торум, обского народа бог! — гордо сказал Соголбай и, хитро прищурившись, добавил: — Пусть ваш бог вам поможет и тепло даст!

— Господи Исусе Христе, спаси и сохрани!.. — перекрестился Заливин.

В это время на дороге со стороны Нарыма послышался возглас каюра:

— Ехэй — ехэй — ехэй!..

И скоро подкатили аргиши — сцепленные друг с другом трое нарт, — которые тянула четверка оленей.

К Соголбаю и Молтормасу подошли князцы Тондур, Кутуга и толмач Дмитрий Тихонов Новокрещен, возвращавшиеся из Москвы, куда ездили с Федором Пущиным. За ними подошел в тяжелой меховой дохе десятильник Григорий Пирогов, посланный архиепископом Герасимом в Томск.

Тондур и Кутуга заговорили с Соголобаем и Молтормасом, стали рассказывать о поездке в Москву, о том, как ласково принял их царь…

Оглядев трясущихся в рубашках из стерляжьей и налимьей кожи людей, Пирогов спросил:

— Отчего русские люди раздеты?

Соголбай и Молтормас наперебой заговорили по-остяцки. Толмач Дмитрий переводил.

— Бунаков приказал ловить людей с отписками Щербатого, но не приказывал их грабить! — сердито сказал Пирогов. — Верните жилецкое платье людям!..

Князец Тондур надменно сказал:

— Скоро Федька Пущин соберет всех ясашных остяков и татар, мы пойдем в город слушать милостивые царские грамоты и раскатим по бревнышку дом Щербатого! А князя и его людей посадим в воду!.. И этих посадим!

— А вы спросите Бунакова, хочет ли он, чтоб вы государевых людей морозили и в воду покидали? Верните жилецкое платье! Иначе будет вам от государя опала!

Князцы сбились в кружок и стали совещаться.

Затем Соголбай сказал Пирогову:

— Платье и ружье отдаем! К Бунакову человек поедет, будем ждать, что скажет…

К Бунакову на санях Соснина и Заливина поехал толмач Дмитрий Новокрещен, с ним же отправился Пирогов.

Весть о поимке посыльных с бумагами Осипа Щербатого взбудорожила казаков.

После совета в съезжей избе у Бунакова был послан отряд под началом Ивана Чернояра. Всех пятерых пойманных остяками избили, холопов Щербатого оставили добираться до города своим ходом, а Соснина и Заливина привезли в съезжую и учинили допрос с рукоприкладством, кто им передал бумаги Щербатого, кто помогал выбраться из города… Ничего не добившись, постановили на другой день пытать их «и огнем жечь».

Однако поутру запертых в чулане съезжей избы Соснина и Заливина не оказалось. Казаки допытывались у хозяина дома Девятки Халдея, как они могли сбежать, но тот только твердил, что ничего не слышал, и как сбежали арестанты, ему неведомо. Ни казаки, ни хозяин дома не могли и подумать, что сбежали арестанты с помощью Бунакова. Вечером он послал денщиков Митьку Мешкова и Семена Тарского к Халдею. Пока Мешков бражничал с хозяином, Тарский тихо открыл чулан и выпустил Соснина и Заливина, которые по темноте схоронились в доме Щербатого.

По прибытии в город десятильник, сын боярский Григорий Пирогов, пришел к старой съезжей избе, чтобы исполнить поручение архиепископа Герасима и вручить богомольные грамоты о рождении царевича Дмитрия Алексеевича обоим воеводам и дьяку Ключареву. Но изба была запечатанной. Пирогов направился ко двору князя Щербатого. Но там его перехватили казаки Остафий Ляпа, Иван Чернояр, Тихон Хромой, Филипп Едловский, Филипп Петлин и другие и насильно повели к новой съезжей избе. Напрасно Григорий кричал, что он послан не к одному Илье, а к обоим воеводам и дьяку. Оказавшись перед Бунаковым, он сердито стал ему выговаривать:

— По государеву указу в городе должны сидеть два воеводы и дьяк, богомольные грамоты велено передать всем троим, а не тебе одному!..

— Меня выбрал весь город в воеводы одного, а Оське и Мишке до государевых грамот дела нет!

— То не по государеву указу! Надлежит быть всем вместе, а черному попу Киприану и всем белым попам велено петь молебны со звоном во здравие царской семьи!..

— Сказано, отдай грамоты Илье Микитичу, моль ты церковная! Не то получишь по сусалам! — подскочил к нему Ляпа и стал стягивать дорожный стеганый зипун. Обыскав десятильника, за пазухой нашли бумаги и забрали их.

— Приходи через час в Троицкий храм, отдашь мне при народе сии грамоты! — сказал Бунаков.

Однако, перед тем как направиться в Троицкий собор, Пирогов забежал к Щербатому и, когда Бунаков пришел из съезжей избы, к своему неудовольствию, увидел в храме Щербатого и Ключарева.

Неожиданно Пирогов достал из-за голенища сапога грамоту, протянул ее Щербатому и закричал:

— Вручаю государеву богомольную грамоту обоим воеводам и дьяку, как мне повелено!

К нему немедля подбежали Иван Чернояр и Остафий Ляпа.

— Ах ты, вор, к вору приехал и вору подаешь грамоту мимо Ильи Микитича! Мы тя на куски порвем, только выйди из храма!.. Илья Микитич всем городом избран на воеводство, и ему одному отдай грамоты!..

— По государеву указу, что к вам пришел, надлежит сидеть двум воеводам до прибытия новых воевод! Ежели отдам грамоты, одному мне будет поставлено в вину!

— Тот указ не прямой, а подменный! — крикнул Лаврентий Хомяков и схватил Пирогова за грудки. — Отдай грамоты Илье Микитичу!..

Вмешался Киприан:

— Оставьте грамоты у меня в алтаре, когда сговоритесь, тогда и приходите! Тут не место для свары!

После недолгого шумного спора так и порешили.

Целую седмицу каждый день Пирогов приходил к Бунакову и убеждал его принять грамоты вместе со Щербатым и Ключаревым. В конце концов Илья согласился. В первый день апреля, в день именин царицы Марии Ильиничны, в Троицком соборе Пирогов подозвал к Царским вратам Бунакова, Щербатого и Ключарева, и они все вместе дотронулись до грамот. Однако действо это прервали подскочившие к ним Кузьма Мухоплёв, брат Васьки Мухосрана, Лаврентий Хомяков и другие казаки.

— Гришка, тебе что было сказано, грамоты отдать Илье Микитичу! Видать, давно тебе бока не мяли! Так мы можем! — громко сказал Кузьма.

— Отдай Илье Микитичу! Или будешь гузно подтирать своими воровскими грамотами! — зло крикнул Хомяков.

Пирогов растерянно поглядел на Щербатого, взял грамоты и протянул их Бунакову.

— Ответите перед Богом и государем за свои поганые слова! — сердито сказал он, перекрестился и направился к выходу.

Бунаков отнес грамоты в съезжую избу, но распечатывать их не стал.

Глава 28

Апреля в 6-й день в Томск вернулись наконец-то «московщики» с Федором Пущиным. И город стал, как растревоженный улей. На улицах города, на базаре, в домах «московщиков» томичи услышали «многие дива» о московских событиях: о том, как черные люди и стрельцы побили бояр и дома их пограбили, о том, что государь то в вину им не поставил и никого не казнил из простых людей, а казнил притеснителей и разорителей, о большом московском пожаре, о том, что государь принял томских челобитчиков ласково и в вину им за то, что отказали Щербатому, не поставил и дал милостивые грамоты…

Грамоты же, привезенные Пущиным, прочитали в съезжей избе. Когда Захар Давыдов закончил чтение вслух, установилось долгое молчание, и наконец Бунаков разочарованно сказал:

— Почто напрасно, Илья Микитович? Государь нас принял, жалованьем и сукнами дорогими одарил, остякам милость оказал, Осипа убирает!..

— С Осипом и меня убирает! — мрачно сказал Бунаков. — Да еще на том дело не станет… Ладно, надо сход собирать, будем думать, что делать далее!..

Однако в душе Бунаков уже знал, что будет делать далее: исполнять по мере возможности царский указ. Потому велел денщикам взять несколько казаков и без шума арестовать Григория Подреза и отвести его не в съезжую избу, а в тюрьму Тем самым будет исполнен один из пунктов царского указа. Но тихо исполнить приказ Бунакова не удалось. Когда Григория вели за тюремный тын, он кричал, что коли его под арест, то вместе с Оськой надо посадить в воду и Федьку Пущина и Илью Бунакова. Однако в этот раз никто за него не вступился…

Сход же собрался в трапезной Богоявленской церкви через два дня. Кроме «московщиков» пришли подьячие, десятильник Пирогов, поп Борис и более трех десятков казаков.

Начал Бунаков:

— Федор Иванович, как так вышло, что, по вашим сказкам, на словах государь говорил одно, а в указе другое?.. Ужели не смогли донести государю простое дело, доказать измену Оськину?..

— Все челобитные наши и от служилых казаков, и от оброшных, и от пашенных государю подали и челом били, государь нам обещал словесно наказать Осипа, и указ о том был написан…

— Отчего же не тот указ пришел?..

— Не ведаем! — пожал плечами Пущин.

— Чаю, когда к печати грамоту понесли, там и переменили на Оськину руку! — подал голос «московщик» Васька Титов.

— Стало быть, облапошили вас! — сердито воскликнул Бунаков. — Мишка Куркин хвастался боярскими грабленными животами, по боярским дворам шастали, за делом не ходили, а безголовье Оське не привезли!

— Я с товарыщи поеду в Москву, мы по боярским дворам воровать не будем, подадим государю челобитье и новый указ привезем! — прокричал Остафий Ляпа.

— Верно, сразу то надо было сделать! — поддержал Пущина Васька Мухосран.

— В Устюге Великом служилые убили дьяка и за то им государь в вину не поставил, а казнили только трех человек и то без государева указу!.. — сказал Пущин.

— А у нас указ есть! Теперь тронь их, пришлют рати из сибирских городов, побьют нас, как говорит Юшка Тупальский! — с досадой сказал Бунаков.

— Стало быть, остается одно — идти к государю с новой челобитной! — твердо сказал Пущин.

— Так тому и быть! — согласился Бунаков.

— Сподручнее челобитную готовить в доме Тишки Серебренника, между съезжей избой и двором Ильи Микитовича! — предложил Ляпа. — Ближе при надобности Илье Микитовичу идти и с другой стороны от съезжей избы удобнее приходить…

Бунаков согласно кивнул головой.

На другой день в съезжую избу вбежал запыхавшийся Михаил Яроцкий.

— Илья Микитович, Гришка Подрез из тюрьмы бежал!

— Как бежал!

— Перелез через тын и ускакал на лошади к себе во двор! Видно, кто-то из его похолопленных людей подогнал лошадь…

Бунаков немедля послал денщиков Мешкова, Тарского и трех караульных казаков к Подрезу, чтобы отвели его снова в тюрьму. Но Подрез отказался с ними идти, сказал, что пойдет только ко всем томским людям.

Тогда Бунаков вызвал пятидесятника Мартына Гиринского и послал его с полутора десятком казаков взять Подреза силой. Мартын вернулся через два часа и доложил, что Гришка им не дался, набивает пищали и во дворе его лошади осёдланы.

Бунаков приказал денщикам бить всполошный колокол. Прибежавшим к съезжей избе казакам Бунаков прокричал:

— Гришка Подрез сбежал из тюрьмы и может уйти в калмыки! Коли изветчик по государеву делу уйдет, будет нам большая опала и наказание! И будет, что напрасно мы отказали всем городом Щербатому!

— В железа Гришку! На цепь его! — раздались возгласы из толпы.

Воодушевленный поддержкой Бунаков уже собирался послать к дому Подреза отряд казаков, как появился всадник и, разрезая лошадью толпу, сошел у крыльца на землю и подошел к Бунакову. Это был Григорий Подрез.

— Илья Микитович, пойдем в избу перемолвимся! — сказал он.

Бунаков с денщиками, с Федором Пущиным и десятком казаков вошли в избу.

— Илья Микитович, не дело творишь! По моему слову Щербатого убрали от места, и за то мне благодарность от вас?

— Сам знаешь, по государеву указу тебя надлежит арестовать! Ты и так вольно жил целый год! Ныне посидишь за тыном, чтоб не сбежал! — сказал Бунаков.

— Чего вы ждете, убить надо Щербатого и его ушников, и все дела!

— Без тебя знаем, что делать! — оборвал его Федор Пущин. — Верно говорит Илья Микитович, посидишь в тюрьме, чтоб не сбежал и всё дело не испортил!

— Нельзя меня в тюрьму, я на поруках у всего войска! И о том писана сказка!

— Войско, — махнул рукой Бунаков в сторону окна, — в железа тя просит заковать, так что не противься и ступай в тюрьму!

Подрез злобным взглядом окинул присутствующих и опустил голову.

Глава 29

После того как Подреза увели в тюрьму, Бунаков пригласил на обед к себе в дом Федора Пущина и Василия Ергольского. Когда сели за стол, Бунаков сказал:

— Федор Иваныч, как так вышло, что не привез ты смертного указу для Оськи?

— Видно, в Сибирском приказе князь Трубецкой за него перед государем хлопочет, чтоб, как и прежде, в поваду ему воровать было! Государь молодой, многих, кто боярину Морозову дружен, слушает… А Алексей Никитич из таких! За воровство государь воеводу не казнит!..

— За воровство не казнит, а за измену бы казнил, — сказал задумчиво Бунаков. — Мы его изменником называли в челобитных потому, что разоряет город, но того мало… Есть у меня думка сделать, будто он мимо государя калмыцкого контайшу подговаривал воевать вместе телеутского князца Коку, который России дружен… Того бы ему государь не простил!..

— Мы уже о том вписывали в статейный список Немира Попова, который был у Коки. Сейчас хорошо бы от самого Коки те слова добыть… Пошлю к нему посольство, только человек нужен верный. Кого посоветуете послать?

— Десятника Ваську Бурнашова! Этот не выдаст, — предложил Василий Ергольский.

Бунаков послал денщика за Бурнашовым. Когда тот пришел, Бунаков рассказал ему о своем важном поручении.

— А ежели Кока не согласится вписать нужные статьи в статейный список, как быть?

— Тогда добудь чистый лист бумаги, чтоб в конце листа было его знамя — лук, — что вместо прикладывания руки нарисован. Что надо, сами напишем! На возьми с собой медовухи и поминок добрый, чтоб был покладистее! Сегодня и отправляйся! Кого с собой возьмешь?

Бурнашов слегка задумался и сказал:

— Якушку Булгакова, Неудачу Жаркого да без Чацкого служилого мурзы Тосмамета Енбагачева не обойтись!

— Ладно, пусть едут! Государю я отпишу, что вы отправляетесь для проведывания калмыцких вестей…

Когда Бурнашов ушел, Василий Ергольский обратился к Бунакову:

— У меня тоже думка есть!.. Может, Осипу сказать, чтоб покаялся перед всем миром, тогда-де допустим его до воеводства…

— Я, что ль, его о том буду просить!

— Не ты, Гришка Подрез! В обмен Гришка пообещает ему отказаться от извета в государевом деле! А мы Гришке обещаем выпустить его из тюрьмы!

— Пробуй, — махнул рукой Бунаков, — хотя ежели Осип повинится, то, значит, в челобитьях наших правда, а он ту правду никогда не признает!.. А кто передаст ему слова Подреза?

— Да попы передадут: духовник Гришки, поп Борис, да твой духовник поп Меркурий…

— Ладно, пробуй переговори с Подрезом…

Апреля в 19-й день в дом Щербатого пожаловали попы Борис и Меркурий. Войдя в горницу, перекрестились.

— Здравствовать тебе, Осип Иванович! — сказал Борис. — Мы к тебе из тюрьмы пришли от арестанта Гришки Подреза-Плещеева с его просьбой…

— Какой еще просьбой? — презрительно спросил Осип.

— Просил он, чтоб ты вышел из хором и бил челом перед казаками, что ты перед ними виноват и ушников своих назвал бы перед миром виноваты х…

Щербатый побагровел, задохнулся от ярости и не сразу прокричал:

— Хотите, чтоб я этого придурка слушал! Как у него язык поганый такое сказать смог!

— Но за покаяние тво, он обещает отказаться от извета на тебя в государевом деле или даже признать, что извет тот ложный! — добавил Меркурий. — А за ложный извет, как ведаешь, кнут!

— И без него знаю, что извет ложный, и каяться ни перед кем не буду! Много чести!

— А еще он сказал, — продолжил Меркурий, — коли ты не согласишься, то казаки напишут на тебя государю вторую челобитную, он, Гришка, объявит на тебя новый извет в государевом деле, пусть даже его сошлют хоть в Енисейск! Объявит, что ты всей Сибирью хотел завладеть!

Щербатый в изумлении вскинул брови и расхохотался:

— Когда это я хотел Сибирью завладеть?!

— Говорит, письма писал, чтоб рати на Томск присылали… А о том только государь может указывать, стало быть, ты государился!..

— Ступайте, отцы, подобру и передайте тем, кто вас послал, что я перед ворами и изменниками каяться не буду! Правда на моей стороне!

Глава 30

Таможенный целовальник Иван Каменный объявил извет на енисейского гулящего человека Лаврентия Хомякова за то, что он говорил «непотребные страдничьи слова» о государевых грамотах. Получив извет, Илья Бунаков принялся уговаривать целовальника:

— Иван, не ко времени ты затеял такое дело! Ведаешь, что миром порешили ни от кого изветы по государеву делу не принимать!.. Лаврюшка, пьяным обычаем ляпнул не подумавши, а ты сразу государево дело заводишь!.. Не могу я принять ныне твой извет!..

— Ты у нас власть, должон принять! Ежели каждый ярыжка будет государевы грамоты обзывать непрямыми, то порядка в России не будет!.. А то, что он сказал про государевы богомольные грамоты, я вслух и молвить не могу! Как только у него язык не отсох-от!

— Как же я откажусь, коли я его уже подал! Что написано пером, не вырубишь топором!

— Напиши повинную челобитную, что подал ложный извет по недружбе… Хоть и полагается за ложный извет кнут, но тебя в таком случае не трону!

— Илья Микитович, что ж ты из меня полудурка делаешь? Не стану я никакую повинную писать, мой извет верный, принимай! — рассердился Иван Каменный.

— Как знаешь! Гляди не пожалей!

— Коли не дашь делу ход, в Тобольск подам явку! — пригрозил Иван и вышел из съезжей избы.

Бунаков задумался: примешь извет, недовольство казаков будет, не примешь — от государя опалу можно получить…

Он вызвал из соседней комнаты подьячего Михаила Сартакова и приказал:

— Напиши повинную челобитную от имени Ваньки Каменного, что он подал ложный извет на Лаврюшку Хомякова…

Сартаков замялся:

— Иван Никитич, для чего сие надобно?

— Сам понимаешь, не время ныне заниматься изветами! Есть повинная — нет извета! Так что пиши! После зачтется!.. А не напишешь, сам будешь на козле!..

Скрепя сердце Сартаков повинную за Ивана написал.

На следующий день Ивана Каменного поставили на правеж. Растянули на козле и стали бить ослопами.

— За что, за что? — кричал Иван.

— А не подавай ложный извет, не подавай! — злорадно сказал Бунаков.

— Извет не ложный, правильный!

— Как же правильный? Вот твоя повинная челобитная, что ты объявил ложный извет! — помахал листом бумаги у него перед носом Бунаков.

— Не писал я повинную челобитную, то подлог!

— Кто же, по-твоему, я написал? За ложный извет будешь бит кнутом, даю тебе сто пятьдесят ударов!

— Смилуйся, Илья Микитович! — морщась от ударов, прокричал Каменный. — Не вынести кнута, не лишай живота!

Сартаков, наблюдавший наказание, стоял с опущенной головой. Накануне всю ночь молился и просил у Господа прощение за свой грех…

— Вынесешь, не клепай напрасно! — сказал Бунаков и дал знак палачу Степану Паламошному, тот стал разматывать кнут.

— Не бей, Илья Микитович, заплачу Хомякову пятьдесят рублей!..

— Плати за каждый прощеный удар по рублю, сто пятьдесят рублей! И десятую деньгу, пятнадцать рублей, в казну!..

— Много, Илья Микитович!

Бунаков дал знак палачу, и тот ударил по голой спине кнутом.

Иван взвизгнул и закричал:

— Согласный я, согласный!

— Принесещь после обеда деньги в съезжую, иначе вздерну на виску!..

Иван Каменный слово сдержал, деньги принес. Бунаков положил их в ларец. Но когда Иван направился к двери, неожиданно подьячий Михаил Сартаков упал перед ним на колени и воскликнул:

— Прости, Иван, за ради христа! Это я заместо тебя повинную написал!.. Прости!..

Иван остолбенел, а Бунаков подлетел к нему и тычками погнал к двери:

— Пошел вон! Пошел! Мишка с ума сбрендил!

Когда Каменный оказался за дверью, Бунаков подбежал к стоявшему на коленях Сартакову и пнул его в бок.

— Что творишь, падаль! Прикуси язык, иначе прибью!..

— Повинюсь я перед всем миром в непотребстве бездумно сотворенным!

— Я те повинюсь! На дыбу подвешу!..

— Воля твоя! Моя душа такой неправды не терпит!

Денщики Мешков и Тарский с караульными казаками привели Сартакова к дыбе и подвесили на связанных за спиной руках. Степан Паламошный стал бить его по голой спине. Степан за год набил руку и работал умело так, чтоб на спину ложился лишь конец кнута. И после пятидесятого удара на спине не было живого места. Но подьячий стоял на своем, что будет виниться.

Положили конец бревна между связанных ног, и Бунаков самолично запрыгнул на него, Сартаков вскрикнул и обмер, явно послышался хруст вывороченных в плечах суставов. Выплеснули на него ведро воды.

— Будешь молчать? — допытывался Бунаков.

— Буду виниться… — едва слышно прошептал Сартаков.

Вновь загулял кнут. После полутора сотен ударов Сартаков обмер окончательно, его опустили на землю и оставили лежащим замертво.

Вечером под причитания жены поп Воскресенской церкви Пантелеймон соборовал Сартакова, отпустил ему невольный грех, а ночью Михаил отдал Богу душу.

Глава 31

Илья Бунаков заканчивал отписку о том, что было сделано для исполнения царского указа. Кривя душой, писал, что неоднократно предлагал горожанам помириться с Щербатым, однако те подали словесную челобитную, которую он вышлет с отпиской. Написал и о том, что сразу приказал Матвею Хозинскому и Кириллу Попову освободить Петра Сабанского «с товарыщи», но не написал, почему они не захотели сами выходить. Об указании выслать их из города написал, что «в нынешнем, государь, 157-м году по твоей государевой грамоте выслал…», но затем зачеркнул слово «выслал» и написал «вышлю»…

В съезжую избу друг за другом зашли для составления мирской челобитной по государеву указу Василий Ергольский, Федор Пущин, Тихон Хромой, Остафий Ляпа, Иван Володимирец, Аггей Чижов, братья Василий и Кузьма Мухосраны и Тихон Мещеренин, Иван Чернояр…

— Тихон, ты у нас в письме самый гораздый, напишешь мирскую челобитную, — обратился Бунаков к Мещеренину. — Вот тебе копия нашей майской челобитной. Обо всех воровских делах князя Осипа оставишь, что писано, а сейчас помечай, что говорить будем… После перепишешь начисто без черненья, да чтоб меж строк приписки и скребения не было!..

— Сделаю, Илья Микитович!

— Давайте, братцы, советуйте, что государю написать, как нашу правду донести!

— Непременно надо вписать, что, когда мы молились за здоровье царя и царицы, Мишка Ключарев и князь Осип учали нам грозить и хотели казнить без государева указу!..

— Точно! Мишка кричал, что на семь верст виселицы поставит вниз по Томи!.. — поддержал Ергольского Остафий Ляпа.

Мещеренин записал: «…Говорил дьяк Михайло Ключарев, что поставлю-де реи от Томского города вниз по Томи реке до речьки Киргиски на семи верстах, и хотели нас вешать и казнить без твоево государева указу».

— Написать надо, что государев указ не выполнил Оська, государеву печать не отдал и научил Митрофанова, чтоб он таможенную печать не давал и от того государевы дела печатать стало нечем… — сказал Тихон Хромой.

— Кроме того, подадим о печати отдельную челобитную, чтоб моей личной печатью можно было печатать, — добавил Бунаков.

— Да впишите, что пока Оськинова воровства не было, новый город поставлен в короткий срок! — посоветовал Федор Пущин.

— Да из остяцкой челобитной можно внести о том, как Осип промыслы у них отнимает, — сказал Тихон Мещеренин.

Бунаков согласно кивнул головой.

— Про воровские грамоты Щербатого, что у Соснина с Заливиным отобрали, где сам изменник нас изменниками обзывает! — сказал Иван Чернояр.

— О главном надо писать, — заговорил Иван Володимировец, — что после Ермакова взятия Сибири многие города и Томский город отцами нашими и братьями поставлен и все мы служили всем царям и добра хотели и измены нашей не было… Потом и кровью нашей города сибирские ставлены!..

— О том без спеха писать буду, когда начисто напишу, читать буду… — сказал Тихон.

Начисто у него получилось так: «И многие, государь, городы и остроги в Сибире после Ермакова взятья поставили своими головами и многие немирные орды под твою царьскую высокую руку приводили и твое государево царево крестное целованье исполнили. Да и мы, холопы и сироты твои, ныне и всегда, как тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии крест целовали, готовы за тебя, государя царя, умирать и крестное целованье исполнять…

А ныне, государь, мы, холопи и сироты твои, не ведаем, за какую нашу вину и прослугу он, князь Осип, стакався з дьяком с Михаилом Ключаревым и с своими с советники с Петром Сабанским с товарыщи, умышляючи своими заводными умыслы, завели и писали к тебе, к государю, на нас, холопей и сирот твоих, многое воровство и измену и многие воровские затейныя статьи, пуще прежнево, ръняся нашему челобитью, хотя твою вотчину до конца разорить и нас, холопей и сирот твоих, вконец погубить, не радея и не прочя тебе, государю царю.

А служили мы, холопи и сироты твои, тебе, праведному государю, век, как твоя государева дальняя вотчина Сибирь стала, правдою, а не изменою за тебя, праведного государя, везде помираем и кровь свою проливаем. А прослуги, государь, и измены и шатости никакие в нас преж сего не бывало. Да и впредь, государь, мы, холопи и сироты твои, тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Русии, рады служить и прямити своими головами против твоих государевых непослушников и изменников, на боях и посылках головы свои складывати, и кровь свою проливать, и помирати за тебя, государя, и за твое государево крестное целованье стоять впредь безызменно.

Милосердный государь царь и великий князь Алексей Михайловичь всеа Русии! Пожалуй нас, заочьных холопей и сирот твоих, возри, государь, помазанник божий, своим праведным милосердием, вели, государь, нас, холопей и сирот своих, от ево, князь Осиповы и Михайловы, изгони и насильства оборонить… И не вели, государь, ево, князь Осиповым и Михайловым, ложным составным отпискам поверить в нас, холопей и сирот своих до конца разорить, что хотят оне нас, холопей и сирот твоих, без остатку разорить и кровь неповинную пролить и твою государеву дальную украйну до конца запустошить».

Глава 32

Праздничный перезвон колоколов в 26-й день апреля над Томским городом устремился к небесной сини, наполняя души горожан праздничной благостью, хотя и не было в этот день никакого праздника. По настоянию Ильи Бунакова и Федора Пущина Киприану было велено провести крестный ход к Благовещенской церкви от Троицкого собора, поскольку-де не был проведен крестный ход в день Благовещенья в 25-й день марта. Хотя задумали сей крестный ход сообща в съезжей избе днем ранее, дабы собрать градских жителей всех чинов и объявить им челобитную к государю для второй посылки.

Десятильник Пирогов поначалу отнесся прохладно к этой затее, но затем махнул рукой: проводите! Тем более что с собой он привез список с Абалацкой иконы, которая исцелила чудотворно уже несколько человек, привлекая в сельцо Абалак, что в 25 верстах от Тобольска, все новых и новых молельщиков, как убогих, так и пребывающих в здравии.

Правда, накануне Пирогов повздорил с Бунаковым из-за того, что он держит под арестом попа Сидора Лазарева, а Богоявленская церковь, где должен служить Сидор, пустует.

Но в крестном ходе они шли рядом в первом ряду с образами Божьей Матери, десятильник с Абалацкой иконой. За ними иеромонах Киприан, попы Борис, Меркурий, Пантелеймон и прибывший из слободы Верхней Ипат. Все с иконами Спаса и Божьей Матери из своих храмов, за ними жители города с крестами и образами. Медленно миновали ворота острога, спустились к мосту через Ушайку и, пройдя его, двинулись вдоль берега к Благовещенской церкви. С песнопениями трижды обошли вокруг нее, затем поп Борис отслужил молебен в честь Царицы Небесной. Когда молебен был окончен, на паперть взбежал денщик Бунакова, Дмитрий Мешков, и закричал, чтоб никто не уходил, ибо по велению воеводы Бунакова будет зачтено важное челобитье государю.

Тихон Хромой взошел на паперть и стал громко читать челобитную. Однако едва стало ясно, о чем челобитная, как от толпы стали отделяться и уходить некоторые из тех, кто стоял с краю. В толпе же то тут, то там разочарованно говорили, что-де уже писали год тому, толку не будет, что государь уже указал, как быть… Когда Тихон закончил чтение, Мешков крикнул, чтоб подходили все и прикладывали к челобитной руки. Но многие, понурив головы, стали расходиться.

Пирогов сказал Бунакову:

— Напрасно ты, Илья Микитович, смешал богоугодное дело с мирским! Как сказано в Писании, Богу — Богово, а кесарю — кесарево!..

«Может, ты и прав», — подумал Бунаков, глядя, сколь немногие остались подписаться под мирской челобитной. Видать, стерлись за год у многих обиды на Щербатого.

Через десять дней Григорий Пирогов и отец Борис вышли из дома подьячего съезжей избы Захара Давыдова, куда заходили посидеть. Пребывая в благостном после медовухи настроении двинулись к своим домам. Когда проходили мимо двора Федора Пущина, дорогу им преградили хозяин с десятком казаков, среди которых были Тихон Хромой, Остафий Ляпа, Иван Чернояр, Филипп Петлин, Филипп Едловский и братья Васька и Кузьма Мухосраны… В доме Пущина они держали совет, как им быстрее и полнее собрать подписи под челобитными… Решили бить челом Бунакову, чтобы он объявил назавтра сбор у съезжей избы…

— Ну што, вороги, всё народ ходите мутите! — сердито сказал Пущин.

— Никого мы не мутим… У Захара Давыдова обедали…

— А пошто ты, Гришка, не велишь руки попам прикладывать вместо неграмотных казаков к мирским челобитным?..

— То не попово дело! Их дело — службу в храмах вести…

— Не твоего ума дело — прикладывать им руки за других или нет, в том греха нет, но польза для мира…

— Ладно, Федор, — примиряюще заговорил отец Борис, — мало ли я под вашими челобитными руку прикладывал!..

— Прикладывал, — согласился Федор. — Так еще приложи за себя руку под челобитной, дабы Илья Микитич мог своей печатью заместо городской печатать государевы дела! Тихон, принеси чернила и перо…

Тихон сбегал в дом Пущина, принес чернильницу и протянул перо отцу Борису.

Тот отшатнулся и пробормотал:

— Мне до сего челобитья дела нет! Чье оно не ведаю, пусть кто ведает, тот и руки прикладывает…

— Мы сейчас в твой поганый рот, твою грязную скуфью засунем, чтоб визга твоего не было слышно, когда ослопами угощать будем!..

— Я и так вами бит не единожды, потому и скуфья испоганена… В погребе сидел сутки, едва не задохся! А ныне после государевых указов, кои ты, Федор, привез, бить меня вам нельзя!..

— Верно, нельзя попа бить, — поддержал Бориса Пирогов, — коли попа обесчестите, тем будете бесчестить и архиепископа Герасима, ибо на попе рукоположение архиепископово, и поставлен он у церкви Божией для православной веры утверждения, а не для поругания…

— Да пошли вы вместе с архиепископом в задницу! Отрастили пузень, муди свои не видите, не то что нужды простых христиан!.. — злобно прокричал Васька Мухосран. — Сейчас принесу ослопы, посмотрим, можно вас бить али нет!

Васька направился во двор Пущина, но Пирогов и Борис не стали его дожидаться и бросились бежать что было сил под насмешливые крики казаков.

По церквам и слободам денщики объявили о смотре, и с утра в 6-й день мая служилые люди потянулись к съезжей избе. Из избы был вынесен стол, за который уселись с бумагами Тихон Хромой и подьячий Захар Давыдов. По кликовому списку проверили, кто пришел, а затем Илья Бунаков и Федор Пущин осмотрели пищали. После этого Тихон Хромой объявил, чтоб подходили и прикладывали руки к челобитной о личной печати Бунакова и к мирской челобитной. Однако большинство казаков не спешило к столу, мялись, стояли, опустив голову. Тогда подьячий Захар Давыдов огласил:

— Кто приложит руки к челобитным, седня получит денежное и хлебное жалованье!..

Казаки оживились, и к столу выстроилась очередь. Только Юрий Тупальский подошел к Бунакову и сказал:

— Илья Микитич, не дело ты всчинил!.. Отродясь в Томском не бывало, чтоб за жалованье под челобитьями руки прикладывали!..

— Приложись — и ты получишь жалованье, — усмехнулся Федор Пущин.

— Приложился бы, опасаюсь государевой опалы! По государеву указу надлежит городскую печать пользовать!.. А государево жалованье от меня никуда не денется, его новые воеводы выдадут!..

— Не хочешь о печати, приложись к мирской челобитной! — сказал Федор Пущин.

— Приложусь, коли ты перед всем миром своим челобитьем объявишь, что тобой привезенные царские грамоты непрямые, а подменные, как о том базлает Лаврюшка Хомяков!

— Да пошёл ты!..

— Вот-вот! — торжествующе воскликнул Тупальский и пошел прочь. Его никто не остановил.

Но когда конный казак Пронька Вершинин и сын боярский Семен Позняков собрались уходить, их остановили казаки во главе с Остафием Ляпой и Иваном Чернояром.

— Я тоже не буду писаться под челобитными! — заявил Вершинин. — Вы не по государеву указу учиняете!..

— Умнее мира себя почитаешь! — зло сказал Бунаков и приказал Ляпе: — Поучите его ослопами!

Вершинина повалили на землю и стали бить палками. Он закричал:

— Не буду я противиться государеву указу, крест я целовал государю, а не тебе, Илья!..

— Ах ты, падаль! — Бунаков вырвал из рук Ляпы палку, поднял ее над головой и со всей силы опустил на Вершинина. Тот, защищаясь, выставил руку, вскрикнул и заорал:

— Руку сломал, ирод! Хоть убейте, против государева указу не пойду!..

— Ты тоже не пойдешь? — перетянул Бунаков палкой по хребту тщедушного старика Познякова.

— Государевой опалы опасаюсь!.. Однако ослопов не вынесу, посему пусть Тихон за меня руку приложит!.. — смиренно сказал Позняков.

Бунаков приказал Тихону Хромому с десятком казаков идти в дом сына боярского Степана Неверова, который не пришел на смотр, и наказать его, как Вершинина, коли откажется прикладывать руку к челобитным.

Однако Степан Неверов упрямиться не стал, челобитные подписал, хотя и держал обиду на Бунакова, что он не учинил следствие по неудачному зимнему походу на калмыков.

Прона же Вершинина посадили под арест в чулане съезжей избы, заявив ему, чтоб готовился к пытке. В чулане он оказался не один. Там уже сидел арестованный прошлым днем казаками сын боярский Иван Петров. Ему надоело прятаться, тем более что он отдал Бунакову челобитную о признании государевых грамот, которую хотел везти в Москву, но казаки того не знали и помнили, что Ивана Петрова надо найти.

— За что тя Пронька сюда? — спросил Петров.

— Челобитную не стал подписывать, чтоб печатка Бунакова была заместо городской печати!.. Он мне за то руку спортил!.. А ты за что?

— Я тож за челобитную о том, что мы государеву указу не противники… С Ильей сговорился, отдал ему ту челобитную, пытки избежал…

— Как бы мне пыток избежать… Испортят, здоровье не вернешь!..

— А ты откупись, дай Илье денег…

— Не возьмет, поди…

— У меня же берет… Сказал, выпустит за тридцать четыре рубля и двенадцать четей ржи…

— У меня нет столько денег… Рублей десять наскребу, разве…

— Вот и отдай их! Здоровье дороже…

Бунаков взятки принял, и через три дня освободил обоих.

Глава 33

Илья Бунаков сидел в съезжей избе и думал, — в последнее время все чаще — что, пожалуй, при Щербатом и Патрикееве жилось ему спокойнее. А за троих службу тянуть дело непростое, то одно, то другое дело требует скорого исполнения.

В избу вошли пешие казаки Иван Арефьев и Осип Хомутин. Замялись у дверей.

— Чего вам? — нахмурился Бунаков.

— Илья Микитович, объявляем государево слово и дело ни Тимошку Проухина! — сказал Арефьев.

— О чём государево дело? — настороженно спросил Бунаков.

— Тимошка называл при нас Фильку Крылышкова Сибирским царем!..

— Чего ради? — изумился Бунаков.

— То нам не ведомо, — ответил Хомутин. — Сиделимы у Фильки, пиво пили… Приходит Тимошка Проухин и говорит: «Ты, Филька, нынеча в Сибири другой царь!»

Бунаков вызвал денщиков Мешкова и Тарского, приказал арестовать изветчиков и привести в съезжую свидетеля Крылышкова и виновника извета Проухина.

Когда их привели, Филипп Крылышков не стал запираться, подтвердил, что Тимошка называл его Сибирским царем, а почему — не ведает… Крылышкова посадили за караул вместе с изветчиками. Всех троих следовало пытать, коли под пыткой Проухин не сознается в своих непотребных словах.

— Пойдешь на виску! — закричал на Проухина Бунаков. — Чего для ты Фильку Крылышкова Сибирским царем величал?

Проухин побледнел и взмолился:

— Илья Микитович, не подумавши ляпнул!.. Захожу к ним, они пиво хлещут, а Филька в кресле с высокой резной спинкой развалился, будто на троне, вот я и ляпнул, что он как Сибирский царь!..

— Кожей ответишь за свой долгий язык!

— Илья Микитович, смилуйся! Безо всякого умысла ляпнул!..

Бунаков задумался и сказал:

— Слово не воробей!.. Челобитные мирские подписал?

— Подписал, подписал… И о печати, и городскую… Илья Микитович, я от мира не отстану и с тобой буду завсегда!

Бунаков постучал пальцами по столу и приказал подьячему Захару Давыдову:

— Напиши за этого полудурка повинную челобитную, что-де те слова он говорил пьяным обычаем, будучи без памяти… Как руку приложит, всех арестантов по сему извету отпустить!

— Благодарствую, Илья Микитович, век помнить буду!.. — расшаркался было Проухин, но Бунаков оборвал его:

— Не болтай языком, не то лишишься его!..

Через день, в 9-й день апреля, в дом Бунакова пришел поп Борис. Под глазом у него был лиловый синяк. Он то и дело охал и хватался за бок.

— Илья Микитович, прими жалобу на Григория Подреза! Изувечил меня, едва живота не лишил, лаял непотребными словами…

— За что избил, ведь он твой духовный сын!

— То-то, что духовный сын мой!.. Позвал, будто для исповеди, а потом кулаками и ногами стал потчевать… — страдающим голосом продолжил Борис.

— Так из-за чего бил-то? — в нетерпении добивался Бунаков.

— Грит, пошто ты, старый хрен, не уговорил Осипа покаяться перед миром!.. Я-де предлагал от извета на него в обмен отказаться… А как я воеводу уговорю, ежели он не хочет? Вот отец Меркурий тоже уговаривал, не уговорил…

— Плохо, грит, уговаривали, и — в рожу мне!..

— От меня чего хошь?

— Накажи его, чтоб неповадно было!..

— Ты чего меня по пустым делам дергаешь? И без тебя забот полон рот! Не за что его наказывать!..

— Как не за что? Разе можно безвинного человека бить? Ты же власть!!!

— А может, ты и вправду плохо уговаривал аль вовсе не уговаривал Осипа! Челобитные-то наши не подписал!..

— Побойся Бога! — воскликнул Борис и, зло прищурившись, бросил: — Поноровку чинишь! Не хочешь, так подам челобитную князю Осипу и дьяку Ключарeвy…

— Что-о-о? — вскипел Бунаков. — Я те подам!.. Ларька, помоги! — крикнул он своему холопу Лариону Дмитриеву.

— Посидишь сутки в погребе!

— Нельзя меня в ледник! Я в летнем одеянии!..

Как ни упирался Борис, вдвоем они закрыли его в погребе.

Когда пошли к дому, во двор вбежал запыхавшийся Тихон Хромой.

— Беда, Илья Микитович! Зелейный погреб затопило!

Холодок пробежал по спине Бунакова.

— Что с порохом?

— К нижним плахам вода подступает!

Годного пороху в городе было в обрез. Два года тому назад по просьбе Осипа Щербатого в город доставили пятьдесят семь пудов пороха для пищалей и более тридцати семи пудов пушечного пороха. Однако еще при Щербатом сей порох отсырел. Ему надо было делать перекрутку. Нашлись в Томске и зелейных дел мастера, кто мог перекрутку сделать: из иноземцев Лаврентий Бжицкий и казак Ивашко Живец. Но нужна была для такого дела селитра. Бунаков написал о селитре в Сибирский приказ и ждал, когда ее пришлют. Но теперь и этот порох надо было спасать.

— Немедля всех ближних казаков к зелейному погребу. Половина караула от дома воеводы снять и — к погребу! После порох перенести в амбар на гостиный двор!

Скоро от дверей зелейного погреба протянулась цепочка казаков, которые передавали друг другу бочонки с порохом и складывали их на сухой земле. Бунаков облегченно перевел дух: порох спасли вовремя. Лишь донышек нескольких бочонков коснулась вода.

Глава 34

В 17-й день мая возвратилось посольство Василия Бурнашева из Телеутской землицы от князца Коки Абакова. Однако в Томск сразу не пошли, а остановились в слободе Верхней и известили о прибытии воеводу Илью Бунакова. Илья с подьячими Захаром Давыдовым и Федором Редровым немедля прискакали в слободу. Василий Бурнашев с Неудачей Жарким, Яковом Булгаковым и служилым мурзой Тосмаметом Енбагачевым стояли в доме пашенного крестьянина Федора Вязьмитина.

Войдя в избу, Бунаков в нетерпении спросил Бурнашева:

— Сказывай, что привез от Коки!.. Для чего он своих людей к нам ни с какими вестями, ни с торгом не присылает, нет ли какой шатости от его белых калмыков, не замышляют ли контайшины черные калмыки набеги на русские города и его улусы?

— Как прибыли мы к Коке, то пожаловали ему мёду, вина и два портища чермного аглицкого сукна, то он всё принял и на наши вопросы все отвечал…

— Против Осипа говорил ли какие слова?

— Кое-что говорил, однако о том, что князь Осип контайшу просил вместе воевать Коку, о том не сказывал… Однако, как ты велел, мы порожний лист привезли, на коем Кока за неграмотностью руку приложил по-своему — лук, то его знамя, а брату своему Суртаю, который грамоте умеет, велел руку приложить в свое место по-калмыцки…

— Вот и ладно! Захар, — обратился он к Давыдову, — бери чистый лист и пиши начерно статьи, кои после перепишем в подписанный Кокой и Суртаем лист… Пиши в первой статье, что Осип запрещал торг русским людям, остякам, татарам и белым калмыкам, грабит их, в тюрьму сажает и кнутом бьет и живот вымучивает…

Бунаков в задумчивости заходил по избе и продолжил:

— Далее пиши, что в грамотке своей к контайше, правителю черных калмыков, непристойными речами пишется, называется братом государя-царя…

— Тут можно писать, будто хан посылал к Коке своего человека Чюлыма-Кутугура, Карагаева сына, узнать, верно ли Щербатый брат царю… — вставил Тосмамет Енбагачев. — Знаю такого человека!..

— Допиши, — согласился Бунаков. — Напиши, что в той же грамотке князь Осип предлагал контайше вместе идти на Томск и вместе воевать Коку, а тот слыша такие вести, побежал вверх по Оби в Катунь…

— Можно писать, что князь хотел бить кнутом и повесить посла Коки Базыбекова, когда тот приезжал справиться о здоровье государя! — поднял голову от листа Захар Давыдов. — Был такой посол в прошлые годы…

Бунаков согласно кивнул и добавил:

— Пиши далее, что Осип подозвал Сакыл Кулина войною на теренинцев, наших ясашных…

— Илья Микитович, надо бы отписать, отчего ранее Кока нашим послам не говорил, что Щербатый стакался с контайшой, — посоветовал Бурнашев.

— Напиши, потому не писал, что Немир Попов приезжал лишь с торгом, а такие послы князя, как Гречанин и Вершинин, лишь отгоняли его от царской милости… Добавь, что с торгом не приезжал, ибо Щербатый грозил вешать и грабить телеутов, а не токмо русаков… Напиши, что Кока отговаривал контайшу от похода на Томск, говорил ему, что братом царя Щербатый худо называется…

— Иван Микитович, давай напишем про тебя, что ты добр, насильно ничего не отбираешь и послы от тебя смирные, худа никакого не говорят, смуты не делают, — сказал Федор Редров.

— Ладно, пишите, — махнул рукой Бунаков.

Дождавшись, когда Неудача Жаркой перенес начисто с черновика на лист, подписанный Кокой и его братом, посольство Бурнашева не спеша двинулось в Томск. В съезжей избе они вручили статейный список ответов Коки Бунакову, который вернулся в город ранее скорой ездою.

Получив статейный список, Бунаков приказал денщикам созвать на завтра всех «грацких жителей» к съезжей избе.

Взобравшись с Захаром Давыдовым на поленницу возле заплота съезжей избы, Бунаков возвестил собравшимся на сход казакам:

— Из посылки к князцу белых телеутов Коке возвратилось посольство Василия Бурнашева. Захар Давыдов зачтет вам статейный список, что за Кокой записан. Внимайте без шума!

Захар Давыдов начал читать статейный список… Когда Давыдов окончил чтение, в тишине раздался громкий возглас Ивана Чернояра:

— Измена, братцы! Оська изменник! Убить его надо немедля!..

— Верно, в реку его кинуть с камнем на шее! — поддержал Чернояра Тихон Серебренник.

— Смерть изменнику! Смерть! — загудели в толпе.

Бунаков поднял руку и прокричал:

— Пусть его сам государь казнит! Выселить его на посад, чтоб он в остроге не навредил, коли черные калмыки придут!

— Так он сбежит с посаду и будет на нас напраслину возводить перед государем! — возразил громко Федор Пущин. — Пусть тут сидит. А опасаясь неприятеля, закрыть Бугровые и Троицкие ворота, решетки на них опустить, оставить открытыми лишь Воскресенские ворота. Караульных у них поставить с пищалями вдвое!

— На башни пушкарей поставить с караулом же! — крикнул Остафий Ляпа.

Долго еще судачили казаки, что делать. Кроме закрытия ворот решили усилить заставы. На остров вверх по течению Томи был отправлен Дмитрий Копылов с десятью казаками, а вниз по течению в деревню казака Вешняка Егупова послан с казаками Василий Меньшой Старков. Обоим были даны наказы никого из Томска без проезжих грамот с воеводской печатью не пропускать.

Несколько дней город жил в тревожном ожидании. Но миновала седмица, а неприятель так и не появился. Пошла обычная жизнь. Однако окрытыми оставались по-прежнему лишь одни ворота.

Осип Щербатый, узнав о статейном списке, сумел отправить в Москву отписку в трех экземплярах с холопом своим Ивашкой Овдокимовым и проезжавшим через Томск кузнецким казачьим атаманом Петром Парыбиным, что никакой измены от него не было и контайшу он не уговаривал пойти на Томск и воевать Коку не звал. В конце октября отписка была доставлена в Сибирский приказ.

Глава 35

В 7-й день июня в съезжую избу пришли дети боярские Федор Пущин, Василий Ергольский, пятидесятники Кирилл Власов, Матвей Давыдов, Никита Расторгуй, Иван Игнатьев, Осип Филимонов, Мартын Гиринский, десятники Абрам Кизылов, Прон Голешихин и били челом воеводе Илье Микитовичу Бунакову от всех «градских жителей», детей боярских, конных и пеших казаков, чтоб отпустил он второе посольство из Томска в Москву для подачи городской челобитной государю.

— Рук много ли приложили к сей челобитной? — спросил Бунаков.

— Более даже чем в прошлогодней городской челобитной, что я отвёз в Москву!.. — сказал Федор Пущин.

Бунаков недоверчиво глянул на него, взял листы и стал просматривать челобитную. Сразу бросилось в глаза, что среди челобитчиков названы те, кто подписать ее не мог: Родион Качалов, Григорий Пущин, Юрий Едловский… Понял, что вписывали служилых по кликовому списку. Но махнул в душе рукой: в Москве вряд ли знают, кто с миром не тянет…

— Сколь человек пошлем? Денег в казне нет…

— Подумали, семь человек хватит!..

— Кого поименно выбрали?

— Начальным пойдет десятник Аггей Чижов да с ним казаки Сёмка Белоусов, Кузьма Мухосран, Сергунька Володимирец, Мишка Корнилов, Тимошка Овдокимов и войсковой подьячий Тихон Мещеренин, — сказал Пущин и добавил: — Тихон со мной был, все ходы в Москве знает…

— Денег могу дать токмо четыре рубля на всех!.. Но в отписке напишу воеводам в города, чтоб вам с отправлением и жильем помогали, ибо они посланы всем миром, от всего города… Подлинную городскую челобитную оставлю у себя, казаки повезут копию…

— Для чего так? — спросил Ергольский.

— Для спору и следствия, чтоб новые воеводы видели подлинное приложение рук и не говорили, что имена сами ложно вписали!..

Через седмицу, в 15-й день июня, челобитчики отбыли на дощанике из Томска.

Кроме копии общегородской челобитной, они увозили челобитную о городской печати, отписку Бунакова о словесном челобитье служилых, почему они отказывают Щербатому и Ключареву и что вина ложится на них, казаков, а не на воеводу Бунакова, отписку Бунакова о получении государевых грамот, о том, что по ним исполнено, а что не исполнено и почему. Его же отписку о незаконном калмыцком торге Щербатого, написанную еще в ноябре-месяце…

В этот же день Бунаков вызвал к себе казаков Тимофея Серебенника, Неудачу Жаркова и Якова Сгибнева и неожиданно для них заявил:

— Отчего с Аггеем Чижовым вместе не поехали? — удивленно спросил Серебренник.

— Ежели где с ними столкнетесь, можете вместе ехать, но бумаги обязательно врозь подайте! Ибо здесь измена Щербатого явная, и надобно, чтоб ее отдельно смотрели! А коли подать с другими челобитными, в Сибирском приказе князь Трубецкой, поноровку Щербатому чиня и дружа ему, может государю ее немедля не подать… Аггею Чижову с казаками ведать, что вы везете, тоже ни к чему! Обязательно отдельно подайте, еще раз говорю!..

— Сделаем, сделаем, Илья Микитович, как скажешь! — заверил Тихон Серебренник.

Глава 36

Июня в 25-й день Илья Бунаков принимал в посольском дворе, перенесенном после похищения городской печати Щербатым в дом подьячего Никиты Кинозера, послов от телеутского князца Коки. Послы были знатные: брат самого Коки, Идерек Батыбешкары, бывавшие ранее в Томске Кожан, Батый и шурин Коки, Урзутак.

По обычаю, справившись о здоровье царя Алексея Михайловича, стоя и без шапки, послы вручили в поминок Бунакову несколько соболей, ковер и на словах сказали, что главный поминок — степной жеребец, обгоняющий на скаку ветер, стоит во дворе. Бунаков поблагодарил за подарки и справился о здоровье Коки, так же стоя и без шапки. Послы ответили, что Кока, слава Небу, пребывает в полном здравии, как и великий князь и царь Руси.

Толмачил переговоры Тосмамет Енбагачев.

Повели разговор о возобновлении калмыцкого торга со всем городом, что отныне князь Щербатый не станет мешать сему торгу и обижать людей Коки Абакова. Но людям же Коки не следует обижать людей царя и брать половину ясака себе, от того числа соболей, что шли в государеву казну. Кожан и Идерек ответили, что о том им говорить не велено, что-де о том может говорить лишь сам Кока… Бунаков спросил, ведомо ли послам, что в письмах к контайше, правителю Джунгарского ханства, князь Щербатый называл себя братом. Послы ответили, что им о том не ведомо, и только Урзутак накануне этой встречи обласканный Бунаковым, поившим его вечером медовухой, сказал, что ему говорил о том брат Коки, Суртай. Когда же Бунаков спросил, слышали ли они о том, что князь Щербатый хотел вместе с контайшой идти войной на Коку, Кожан и Батый отрицательно замотали головой, Идерек промолчал, а Урзутак сказал, что слышал, как Кока упрекал при встрече князя Щербатого за то, что тот подговаривает контайшу идти войной на телеутов…

После его слов Кожан и Батый заволновались, стали кричать на Урзутака, а Кожан даже схватил Урзутака за грудки, но Бунаков прикрикнул на них и спросил Енбагачева, из-за чего ссора. Тот ответил, что Кожан и Батый уличают Урзутака, что он уже год не видел Коку и не мог слышать такие слова…

Бунаков усмехнулся в усы, окончил прием и поспешил в съезжую избу. Там он продиктовал Захару Давыдову отписку государю о приходе послов от телеутского князца Коки и о том, что они подтвердили статейный список Бурнашева о том, что князь Осип государится и готовит измену…

И немедля отправил отписку в Москву, ибо скоро такие отписки он отправлять не сможет, потому что дошли вести, что посланные в Томск новые воеводы миновали уже Сургут. Одно в этих вестях обнадеживало, что воеводами по государеву указу поставлены Михаил Петрович Волынский и Богдан Андреевич Коковинский. Богдан Андреевич приходился свояком ему, Бунакову. Сестра Коковинского была замужем за братом — Андреем Никитовичем Бунаковым.

Однако родство родством, но государев указ надо было исполнять. Потому в последний день июня Бунаков отправил из тюрьмы с караульными под началом Михаила Яроцкого в Тобольск Петра Сабанского и с ними остальных арестантов.

Теперь по государеву указу всё, что мог, он исполнил и можно было ждать прихода новых воевод.

Часть III ПО ГОСУДАРЕВУ УКАЗУ

Глава 1

Новые воеводы Волынский и Коковинский прибыли в Томск августа в 6-й день 7157 (1649) года. В Нарыме они задержались на несколько дней, дабы узнать, что делается в Томске и не будет ли им противности от казаков. Перед самым отплытием из Нарыма в город прибыли отпущенные Бунаковым Петр Сабанский «с товарыщи». Волынский приказал Яроцкому доставить бывших арестантов обратно в Томск, ибо по указу им велено поначалу произвести сыск в городе.

По прибытии, не сходя с дощаника, воеводы послали денщиков к Щербатому и Бунакову, чтобы те пришли к ним на дощаник.

Бунакова долго дожидаться не пришлось. Он вступил на дощаник в некотором смятении: как-то примут его новые воеводы, не посадят ли сразу в железа… Однако опасался он напрасно. Богдан Коковинский радостно заулыбался при виде Ильи и обнял его:

— Ну, здравствуй, свояк!

Волынский также приветливо пожал руку.

— Сказывай, как у вас тут дела? — спросил Коковинский.

— Дак вы, поди, всё знаете: князь Осип заперся в своих хоромах, а мы служим… — уклончиво сказал Бунаков.

— Да ты не опасайся, говори, как есть, мы сыскивать будем вправду!.. — сказал Волынский. — Токмо надо перво-наперво нам город принять по государеву указу…

— Государев указ, что был учинен по нашему прошлогоднему челобитью, я исполнил, кроме того, чтобы до вашего приезду сидеть мне с Щербатым и Ключаревым вместе. Мир того не захотел… Послали новых челобитчиков к государю…

— Видать, крепко донял Осип людей, коли даже государя ослушались!.. — покачал головой Волынский. — Осипа я давно знаю!.. Еще на Тереке в прошлые годы две семьи его холопов ко мне сбежали, он просил вернуть их, но я не отдал, ибо холопы молили Богом не отдавать их на расправу… Так стал я для него самый головной недруг!..

— Ладно, о делах после… Тебе брат твой Аникей бочонок заморского вина передал, заберешь его к себе, а сейчас отведаем из наших запасов! Проходи к столу, — показал Коковинский на дверь в чердак — надпалубное помещение.

Но угостить Бунакова новые воеводы не успели. Вернулись посланные к Щербатому два денщика и сообщили, что караульные у Воскресенских ворот не впустили их в город, хотя они им и сказывали, от кого они пришли.

Воеводы переглянулись, а Бунаков сказал денщикам:

— Идемте со мной!

Подойдя к воротам, он приказал пропустить денщиков. Караульные помялись, но молча открыли ворота. Бунаков направился обратно к дощанику.

Денщики вручили Щербатому письмо от Волынского и Коковинского с приказом готовиться к сдаче города и немедленно очистить воеводский двор и переселиться в дом, который укажет Бунаков.

Прочитав письмо, Щербатый побагровел и закричал:

— Передайте воеводам, что через караул идти опасаюсь, ибо Илейка и его советники меня убьют!..

Денщики передали слово в слово.

Воеводы, принявшие вина, пребывали в благодушном настроении, и Волынский махнул рукой:

— Ладно, пускай до завтра сидит!..

И, продолжая разговор, сказал:

— Твои челобитчики все тебе верно рассказывали о московском бунте…Чернь поднялась из-за таких, как ваш Щербатый… И пожар был большой, хоть и был он учинен по веленью Морозова, а он живой остался, уговорил государя народ не казнить его, как Плещеева и Трахниотова, но только сослал… А октября в 29-й день прошлого года был он уже на крестинах у царевича Дмитрия Алексеевича… И в ссылку возвращен не был! А почитай, в ссылку воеводами дальние города были отправлены первые знатные бояре, неугодные Борису Ивановичу Морозову: Семен Васильевич Прозоровский — в Путивль, Федор Федорович Волконский — в Олонец, Никита Иванович Одоевский — в Казань, а ведь они Соборное уложение составили, по которому всем жить… А Василий Борисович Шереметев по какой причине воеводой стал в Тобольске? По той же самой!.. Аз грешный был поставлен судьей

Земского приказа заместо Левонтия Плещеева, а где я ныне? Здесь в этой дыре! — сердито махнул Волынский рукой в сторону города.

— Так на Щербатого, говоришь, племянник Плещеева, Гришка, государево дело объявил? — спросил Коковинский. — Где он сейчас?

— Арестовал я его по государеву указу, — ответил Бунаков.

— То верно учинил! По нему среди первых будем сыскивать! Ты Илья не обессудь, сыск будем вести взаправду! Мы тоже люди государевы, подневольные… — сказал Волынский. — Благо, что вы князя Осипа не убили! Неведомо, как тогда повернулось бы… Ныне в Соборном уложении прямо записано, кто учнет в городах на воевод приходить скопом и заговором и учнут грабить и побивать, тех людей казнить смертию безо всякой пощады!.. Благо, что не убили… Тогда бы и сыск другой был!..

На другой день к Щербатому были посланы денщики с тем же указанием: освободить двор. Вернувшись, они сообщили, что князь не выходит и сказал, что ему выйти, значит, выйти на смерть, и что выйдет он только, когда Михаил Петрович сам придет и его защитит…

— Много чести блудливому воеводе! — разозлился Волынский.

Вызвал Бунакова и спросил:

— Есть в городе, кто князю Осипу дружен, с кем не испугается выйти?

— Полагаю, сыну боярскому Степану Неверову он поверит!

— Пусть Неверов соберет для охраны казаков и приведет перед обедней Щербатого и Ключарева в собор для оглашения государева указа, и ты там же будь!

Троицкий собор был битком забит. Так, что Степану Неверову и казакам, охранявшим Щербатого и Ключарева, пришлось расталкивать толпу. Послышались злые возгласы: «Кровопивца!», «Дождался, изменная рожа!», «Будет тебе, вор, от государя!»

Волынский в тишине с амвона зачитал царский указ о смене воевод и указ о проведении следствия по жалобам городских жителей.

Затем вместе с Щербатым, Бунаковым и Ключаревым новые воеводы пошли к старой съезжей избе. Вместе с ними в избу вошли Федор Пущин, Василий Ергольский, Василий Мухосран, Остафий Ляпа, Иван Чернояр, Зиновий Литосов, Филипп Петлин, Степан Моклоков, Степан Неверов, подьячие Захар Давыдов и Михаил Сартаков и таможенный голова Федор Митрофанов.

Волынский и Коковинский сели во главе стола, остальные — на лавках подле стола и у стены.

Волынский встал и сказал:

— Согласно государеву указу нам надлежит принять у прежних воевод город безволокитно. Счесть денежную казну, соболиную казну, порох и свинец и хлебные запасы… Надлежит принять, — развернул он лист и прочитал: «Печать царства Сибирского Томского города, и город, и острог, и городовые и острожные ключи, и взяв с собою городничих идти по городу и по острогу, и пересмотреть на городе и на роскатех всякого наряду и городовых и острожных крепостей, и слухов, и подкопных мест…»

Волынский положил лист и закончил:

— Приняв город у обоих воевод, надлежит недостачу доправить на них и отпустить в Москву!

— Меня с Илейкой равнять не надлежит! — надменно сказал Щербатый. — Я государем поставлен на воеводство, а он бунтовщиками!.. И отвечать за то, что ими уворовано, я не буду! Одного пушечного зелья на пальбу по праздникам в угоду бунтовщикам сколько зряшно потрачено!..

— Да ты сам первый вор! — вскочил Васька Мухосран. — Всю недостачу на тебя одного доправить надо!

— Тебя не спрашивают, не сплясывай! — огрызнулся Щербатый.

— Напрасно не дали тебя, вора и изменника крестному целованью, в воду посадить! — с сожалением воскликнул Васька.

— Ты, Осип, нос-то не задирай, не то быстро его опустим! — с угрозой сказал Федор Пущин.

Щербатый злобно на него зыркнул, но ничего не сказал.

Дабы не дошло дело до рукоприкладства, Волынский приказным тоном сказал:

— Всем, кто к какому делу приставлен, к зелейному погребу, к винному погребу, к соболиной казне, к таможенному делу готовить приход и расход для росписного списка! Покуда росписной список, Осип Иванович и Илья Микитович, не подпишите, Москвы вам не видать! Мы же с Богданом Андреевичем Коковинским и с дьяком Михайлом Ключаревым начинаем сыск по градским челобитьям!

Глава 2

Осип Иванович Щербатый после прибытия новых воевод уже несколько дней пребывал в постоянном раздражении духа. И было отчего! Не такого разрешения бунтовского дела ждал больше года. И что же вышло? Прислали вторым воеводой свояка Илейки, Богдана Коковинского, а первым воеводой давнего недруга ему, Осипу, Михаила Волынского. Эту недружбу к себе и поноровку Илейке Бунакову он почувствовал с первого дня. Его, князя Щербатого, сравняли с каким-то безродным дворянишком и бунтовщиком!

Вчера Волынский захотел, чтобы вместе передали ключи от городских и острожных ворот. Городские ключи с начала бунта остались у Щербатого, а острожные у Илейки. Осип Иванович отказался отдавать свои ключи вместе с бунтовщиком… А поставили его с женой и дворовыми людьми в избе на лугу у посада в неогороженной избе. Приходи, Федька Пущин, убивай воеводу!

Он отправил государю челобитную с жалобой на Волынского и Коковинского, в которой писал, что они беспрестанно пируют друг у друга, переезжая из дома в дом, что велел Волынский в его, Щербатого, «росписной список написать подьячему, чем владел и ведал по своему воровскому умыслу и самовластием Илья Бунаков», что будто принял у него, Щербатого, город и острог, и городовые и острожные ключи, «и на городе наряд». Еще написал: «И волочили меня к себе в съезжую избу на всякий день; воры Илья Бунаков с товарыщи меня лаяли и позорили, а они их, воров, не унимали».

Вот и сегодня, в 12-й день августа, известили, что после обеда надлежит быть у них с ключами и городской печатью.

У дверей съезжей избы он едва не столкнулся с дьяком Михаилом Ключаревым. Тот выскочил из дверей с злым красным лицом.

— Кто там? — спросил Щербатый.

— Советниками Ильины подали, будто от всего мира, челобитную, дабы меня к сыску в городе не пускать!

— И что воеводы?

— Сказали, что мне у сыска быть не надлежит! Не дождавшись на то государева указу!

— Отпиши о том государю! Поноровку воеводы ворам и изменникам чинят!

— Отпишу, Осип Иванович! Непременно отпишу!

В избе он увидел ненавистных ему людей: Илью Бунакова и главных его советников — Федьку Пущина, Ваську Ергольского, Ваську Мухосрана, Осташку Ляпу, Ивашку Чернояра и Фильку Петлина.

— Осип Иваныч, хватит упрямиться, сдавай ключи и печать и верни все бумаги, кои в свой дом унес! По твоей вине мы город принять не можем! — обратился к нему Волынский.

— Вы город принять не можете не по моей вине, а по Ильиной вине и его советников! — кивнул Щербатый в сторону Бунакова. — А меня с ним ровнять не надлежит!

— Коли немедля не сдашь городские ключи и печать, останешься зимовать! — сердито воскликнул Волынский.

— Вот се верно! — одобрил Федор Пущин.

Щербатый скрипнул зубами и процедил:

— Черт с вами! Отдам…

И направился к выходу. Но Волынский остановил его:

— Останься, Осип Иваныч! Получен указ по государеву делу на тебя, Григория Подреза-Плещеева. Указано провести меж вами очную ставку! Его сейчас приведут… Челобитчики, подите во двор и не мешайте сыску.

Когда Подреза привели, Волынский сказал:

— По государеву указу от марта третьего дня проводим между вами очную ставку… Григорий, наперед скажу, что велено, коли ты не скажешь, в чем государево дело, или будешь говорить, что скажешь в Москве, тебя не слушать, вракам твоим не верить и огнем жечь!.. Спрашиваю, подьячий, записывай, — приказал он Захару Давыдову, — какое есть государево дело на воеводу Осипа Ивановича Щербатого?

Григорий осклабился и, презрительно глядя на Щербатого, ответил:

— Никакого государева дела за воеводой нет!..

— Чего для ты ложно извещал на воеводу?

— Чтоб выйти из тюрьмы! Он же меня безвинно в тюрьму кинул!..

— За ложный извет будешь наказан кнутом! По указу же после наказания велено отправить тебя на службу в Якутск в чине сына боярского…

— Давно его туда надо было! — удовлетворенно сказал Щербатый.

— Я тебе, Оська, давно сказывал, что далее Якутска не сошлют! — ухмыльнулся Подрез.

Когда Григория увели, Волынский сказал Щербатому:

— Осин Иваныч, по тебе особый государев указ пришел от марта четвертого дня… Велено посчитать тебя порознь за годы, что ты городом правил, росписной список отдельно составить, а за отчетом всяких дел велено считать Илью Бунакова и подьячих, на них же доправить недоимки, какие будут…

Щербатый в душе возликовал: «Слава богу, дошли мои челобитные и отписки до государя!»

Волынский продолжил:

— Однако, покуда росписной список по себе не подпишешь и города не сдашь, из Томска не уедешь.

Осип Щербатый упрямиться не стал, сдал ключи и печать, подписал росписной список и августа в 19-й день отбыл из города на девяти дощаниках, нагруженных воеводским добром.

Воеводы же Волынский и Коковинский сообщили в Москву о приеме города и о начале сыска.

Глава 3

Челобитчики под началом Аггея Чижова добрались до Москвы в конце сентября. А двадцать девятого числа подали в Сибирском приказе боярину князю Алексею Никитовичу Трубецкому челобитные и отписки Бунакова. Глава Сибирского приказа принял челобитчиков неласково.

— По томским челобитным государем указы учинены были в прошлом году! — недовольно сказал князь, окидывая челобитчиков подозрительным взглядом из-под кустистых черных бровей.

— Нонешние наши градские челобитные по тем государевым указам писаны, будь добр, Алексей Никитич, отдай их государю, дабы он новый указ по томским делам учинил!..

— Ладно, посмотрим!..

Однако смотреть по всему не торопился. В Сибирском приказе уже лежали отписки Щербатого, и Трубецкой в душе сразу принял его сторону. Государь же после бунтов в разных городах приказал быть в делах осторожным и чернь, особенно в дальних окраинах, не озлоблять понапрасну. Сибирские же челобитчики были весьма настырны, каждый день приносили челобитные от одного-двух из них, чтобы он подал привезенные ими челобитные государю. Алексей Никитич отговаривался многими делами, недосуг, мол, их челобитные рассмотреть… И вот через десять дней заявились в Сибирском приказе перед Трубецким впятером.

— Илья Никитич, подал ли ты томские челобитные государю? — спросил Аггей Чижов.

— Не подавал, ибо срочных других дел навалилось много…

— Подать государю бумаги — дело нехитрое, — осмелился подать голос Сенька Белоусов.

— Учить меня будете, когда подавать бумаги государю! Или, думаете, у государя делов нет, кроме ваших?

— Илья Никитич, за десять дней можно уж подать было! Коли не подашь, мы будем изустно государю челом бить! — твердо сказал Чижов.

— Пугать меня удумали! — разозлился Трубецкой. Он окликнул стрельцов и приказал:

— Запереть всех в казенке!

Оставшийся на свободе Кузьма Мухосран дерзнул и, узнав, что государь пойдет крестным ходом с иконой Михаила Архангела, на Красном крыльце бил челом устно, дабы государь по поданным в Сибирский приказ томским челобитным учинил свой указ. Алексей Михайлович недовольно посмотрел на Трубецкого, тот махнул рукой, и стрельцы мигом скрутили Кузьму, и Трубецкой приказал посадить их в казенку Казанского дворца.

На следующий день пришел к арестантам злой и закричал на них:

— Ну, что, мужики, как похвалялись, так и сделали! Посидите в тюрьме, а после государя будет вам милость — головоотсечение!

В темнице Аггей Чижов обратился к землякам:

— Ну, что, братцы казаки, делать будем?

— Что тут сделаешь, — отозвался Кузьма, — либо милость от государя, либо немилость. Скорее, прав боярин, казнят нас!..

— Умереть за мирское дело не страшно, вот бы токмо казаков о том известить!.. Письмо бы им написать…

— Да где ж тут бумагу возьмешь! — махнул рукой Чижов.

— Попробую добыть, — сказал Булдачко Корнилов, снял с себя большой серебряный нательный крест, изукрашенный камнями, и застучал в дверь, зазывая караульного. Когда дверь открылась, Корнилов уговорил его принести бумагу и чернила за крест.

Через час Тихон Мещеренин устроился у оконца и стал писать письмо.

«Господам нашим Федору Ивановичу Пущину, Юрию Ивановичу Едловскому, Василью Мокеевичу Ергольскому, да служивым людям, пятидесятникам и десятникам, Ивану Давыдовичу Володимерцу, Анике Власьевичу, Осипу Фелимоновичу, Поспелу Михайловичу, Микитие Фроловичу Бурнашеву и всему томскому войску и всем молодцам.

Агейко Чижов, Сенка Белоусов, Серешка Васильев, Куземка Иванов, Булдачко Корнилов, Тимошка Авдокимов, Тишка Мещеренин много челом бьем.

Как вас, государей наших, Бог милует? А про наше убожество похочете вспомянуть, посланы мы от вас, от всего войска, от всяких чинов людей ко государю к Москве бить челом государю о том, что не пошли ко князю Осипу Щербатому под суд, убоялись ево гроз и смертной казни. И мы, господа наши, били о том челом боярину князю Алексею Никитичю Трубецкому, подавали челобитен з двадцать. И он по челобитным указу не чинил, и до государя челобитные не доходили. И мы били челом боярину: Тем ты, государев боярин, против нашего челобитья указу не учинишь, и мы будем бить челом праведному государю изустно. И боярин рняся на нас велел посадить в Казанском дворце в казенку пять человек.

А назавтре был ход праведному государю к Михаилу Архангелу, и подал челобитную государю на Красном крыльце Кузьма Мухостран и бил челом государю изустно.

И тут боярин князь Алексей Никитичь Трубетской за то вскручинившись, велел его, Кузьму, взять стрельцам, да свесть в тюрьму, да и всех за то велел в тюрьму посадить… И мы, господа наши, ныне сидим в темнице, посажены в Дмитровскую субботу, помираем голодной смертью, а житью своему конца не ведаем.

А вам бы, братцы господа наши, стоять всем заодно, чтоб не пошли под суд. А нас, братцы атаманы молотцы, не покиньте. А мы стоим в правде за весь град, хоть велит государь и перевешать, в правде бы умереть, ожидаем государевой милости.

А за тем вам, господа наши, много челом бьем, здравствуйте о Христе».

Тихон Мещеренин прочитал письмо вслух. Кузьма похвалил:

— Молодец, Тишка всё верно описал!.. С кем бы его отправить?..

— Тишка Серебренник тоже в Сибирском приказе какие-то бумаги от Бунакова подавал… Надобно опять стрельца к нам приставленного подкупать, чтоб передал ему письмо… — сказал Чижов.

На обороте письма Тихон написал: «Дати ся грамотка в Томском городе детем боярским и всем служивым людем в войска».

Глава 4

Начали сыск новые воеводы с допроса Петра Сабанского, Васьки Былина, Ивана Широкого и других бывших арестантов, возвращенных воеводами из Нарыма. Все они жаловались на избиение и разорение своих домов, указывали на тех, кто их дома грабил. Однако Михаил Петрович Волынский никого из грабельщиков не трогал, а, видя ненависть к ним большинства горожан, поторопился отправить Петра Сабанского «с товарищи» в Тобольск, от греха подальше.

Кроме сыскных дел приходилось заниматься и хозяйственными делами. В пятый день сентября в Томск вернулись посланные Бунаковым летом за хлебными припасами казаки под началом пятидесятника Матвея Ненашева. На дощаниках они привезли две тысячи шестьсот семьдесят девять четей ржи, одну тысячу триста шесть четей ржаной муки и одну тысячу сто восемьдесят четей овса.

После того как два года тому назад Юрий Тупальский отказался от части овса, тобольские воеводы в прошлом году настолько же овса Томску не додали. Однако из Москвы пришло указание выделять овса, как в прежние годы, «чтобы в Томском разряде служилым людям хлебной скудости, а государеву делу порухи не было». Однако овса опять будет нехватка, недовез Матвей Ненашев. Четыреста двадцать четей овса пропало на утонувшем дощанике, который перевернулся от сильного ветра в устье Иртыша…

Почти сразу по прибытии Волынского и Коковинского сын боярский Родион Качалов объявил извет в государевом деле на енисейского гулящего человека Лаврентия Хомякова в прилюдном оглашении «непристойных слов» о государевых грамотах. За занятостью по подготовке росписного списка по Бунакову воеводы поручили провести следствие по Хомякову, сыну боярскому Юрию Трапезундскому. Тот быстро установил правдивость извета. Свидетелей нашлось немало. Он доложил воеводам, и те приказали наказать Хомякова кнутом на козле.

Наказывали перед съезжей избой при большом скоплении служилых.

Михаил Волынский громко объявил:

— Гулящий человек Лаврентий Яковлев, сын Хомяков, приговаривается к сотне ударов кнутом за то, что называл государевы грамоты непрямыми, ложными, подменными и другими непристойными словами!..

Когда Лаврентия, голого по пояс, растянули на козле, он закричал:

— Атаманы казаки, не выдайте!

Однако казаки молчали, опустив головы. Не вступились. Государевы грамоты хулить никому не дозволено! А то, что они были подлинными, сейчас уже никто не сомневался.

Степан Паламошный принялся за дело. Кнут в его руках извивался змеёй и жалил, жалил… После шести десятков ударов Лаврентий обмер, и Волынский велел прекратить наказание.

Когда Хомяков оклемался, его отправили в Енисейск.

Глава 5

Аггей Чижов с товарищами дождались-таки государевой милости. Их выпустили из темницы и отправили домой. Через три месяца добрались они до Тобольска. Хотели переждать лютые морозы. Но пережидать их пришлось в тюремной избе. Воевода Василий Борисович Шереметев приказал их арестовать по устному извету земляков Чижова: Василия Былина, Тимофея Копылова и Ивана Широкого, которых Волынский отправил из Томска вместе с Петром Сабанским.

Воеводе Шереметеву томские противники Бунакова предъявили написанную в московской тюрьме Тихоном Мещерениным грамотку к казакам. Добыли они ее так.

За две недели до прибытия Аггея Чижова с товарищами в Тобольск из Москвы пришел Тихон Серебренник. Земляки пригласили Тихона в кабак, упоили в стельку, обшарили и нашли грамотку челобитчиков. Воеводе Шереметеву заявили, что Аггей «с товарыщи» призывают к бунту, призывают стоять всем городом в правде.

Шереметев личной персоной пожаловал на допрос Чижова в 3-й день февраля. Сам спросил сурово о главном:

— В какой такой правде велели вы томским служилым людям стоять в своей воровской грамотке?

— Я, Аггейко, с товарищами посланы были из Томского города челобитчиками от всего города к государю, потому что служилые люди к князю Щербатому под суд не пошли, убоясь смертного убойства и писали мы им, чтобы стояли они в сей правде и нас бы не выдали!.. — ответил Чижов.

— Отчего вы убоялись убойства от князя Щербатого, коли в государевом указе ему было велено никому не мстить и без государева указу опалу никому не чинить!..

— Потому убоялись, что Щербатый есть вор и изменник и верить ему не надлежит!..

Шереметев велел держать томских челобитчиков в тюрьме. На следующий день ему донесли, что томский выборной есаул Никита Немчинов-Барабанщик за трапезой в кабаке под горой говорил, что ежели томских челобитчиков не отпустят, то по весне подымутся из Томского города служилые люди человек двести или триста и пойдут к государю в челобитчиках.

Далее — более. Гулящий человек, пришедший из корел, тюремный сиделец Василий Павлов, донес на томских челобитчиков, что он слышал их такие воровские речи: что ежели не добьются на Осипа Щербатого указу, то перебьют всех, кто их ныне выдает и уйдут через Камень, либо на Лену, на Собачью реку… Чижова с товарищами пытали на дыбе, но они в таковых словах не сознались. Пока же шел сыск, Павлов сбежал из тюрьмы…

Шереметев написал в Москву, что челобитчиков надобно держать в тюрьме, ибо они могут учинить воровской завод в Томске. Однако из Москвы пришел указ из тюрьмы их освободить, но в Томск не пускать, пока Волынский и Коковинский не закончат сыск.

Однако сыск в Томске только начинался. Аггей Чижов с товарищами не ведали, что поданными челобитными они навлекли напасти не токмо на себя.

Февральским вьюжным днем Бунакова вызвали в съезжую избу. Он и сам каждый день приходил туда, поскольку готовился к сдаче города, но на этот раз за ним был послан денщик Волынского. Подумалось, что сие неспроста.

Так и вышло. Когда он предстал перед воеводами, то сразу увидел, что свояк Коковинский опустил глаза, а Волынский сказал:

— Илья Микитович, не держи на нас зла, однако указом государя октября 20-го дня надлежит наказать тебя кнутом на козле!..

— За что? — невольно вырвалось у Бунакова. — Я исполнял волю всего города!

— За то, что по февральскому указу не сел править городом вместе с Щербатым и Ключаревым.

— За то служилые опалу с меня на себя взяли!

— И за то тебе в вину поставлено! Вот послушай, за что тебе наказание!..

Волынский взял со стола грамоту и прочитал:

— «…За ево воровство и за непослушанье, что он нашего указу не послушал, с товарыщи, со князь Осипом Щербатым да с дьяком с Михаилом Ключаревым в съезжей избе не сел… а учел сидеть на казачье дворе и дела делать, и в отписках к нам писатца один, и своей дуростью и воровством завел на князя Осипа Щербатова и на дьяка Ключарева челобитье, чтобы ни в чем им не ведать… а томские служилые и всякие люди нашу опалу с нево, Ильи, перенимали на себя…» Далее говорится, что Петра Сабанского не освободил, Подреза не арестовал…

— Мы-то ведаем, а Щербатый, видать, другое писал…

— Ты, Илья, не опасайся, мы скажем палачу, чтоб бил вполсилы иль того слабее! — успокоил Коковинский.

— Да кожа вытерпит, а как душе позор перед людьми стерпеть?..

— Не скажи! — возразил Волынский. — Такие же грамоты посланы в Тобольск, Верхотурье, Туринск и Тюмень, чтоб ежели ты от нас уехал, то наказать тебя в тех городах! Там кожу бы спустили по-настоящему!.. Да другим указом от того же числа велено пытать накрепко Бурнашева по статейному списку!.. Верно ли Щербатый контайшу призывал на Коку войной?

— Я с ними не был, как они с пытки скажут, так, значит, и было!

Перед съезжей избой собрались почти все служилые. Такого в городе не бывало, чтоб воеводу кнутом потчевали! Волынский зачитал государев указ, и Бунакова растянули на козле. Правда, сорочку-срачицу оставили на теле.

— Простинас, Илья Микитович, мы на тебя опалу накликали! — прокричал из толпы Остафий Ляпа.

— Нет за вами вины!.. Вместе за правду стояли! За правду и потерпеть можно!.. — отозвался Бунаков.

Но терпеть ему особо не пришлось: Степан Паламошный кнутом не стегал, а гладил, так, что даже кровь через сорочку не проступила. Тошно было лишь на душе…

Совсем по-другому прошел розыск по статейному списку с членами посольства к Коке, которых в указе было велено пытать накрепко и огнем жечь. Василия Бурнашева, Якушку Булгакова и Неудачу Федорова били на виске кнутом до обмирания, жгли раскаленными щипцами, но все они стояли на своем: статейный список подлинный, как записано об измене Щербатого, так и было… Лишь Тосмамет Енбагачев, ездивший с Бурнашевым, скрылся от розыска в татарских деревнях.

Глава 6

Дьяк Михаил Ключарев недовольно выговаривал воеводам Волынскому и Коковинскому в съезжей избе:

— Для чего вы следствие над бунтовщиками без меня ведете? На то ведь государева указу не было, чтоб сыск вести без меня!..

— Для того, что ты был заодно с князем Осипом! — сердито сказал Волынский. — Али забыл? От всего города по приезде нашем была подана челобитная, что тебя от сыска отлучить, потому что вы месте с Щербатым на градских жителей ложно писали воровство и измену и хотели их разорить! А ежели весь город взбунтуется, как в Москве было, ты их будешь унимать? От бунта будет лишь разорение городу!.. Дела ведешь с нами, вот и веди! По делам покойного дьяка Патрикеева все ли дела счел?..

— Его дела счесть неможно, ибо книги расходные и приходные дьяк вел не гораздо!.. Посему полагаю недодачу по дьяку доправить на Илье Бунакове!..

— Чего ради Илья должен за дьяка отвечать? Патрикеев с Щербатым долее сидел, так, по-твоему, с Щербатого доправлять недостачу надо? — сказал Коковинский.

— Гляжу, вы стакались с Бунаковым! Поноровку ему во всем чините!

— То-то учинили поноровку на козле! — усмехнулся Волынский.

— Э-э, — махнул рукой Ключарев, — видел я, как вы его кнутом будто били! Я отпишу государю, что ваше битье не битье, а обман!..

— Кто ж тебе поверит, когда весь города видел, как Илью на козле кнутом били!

— Я совет дам, чтоб его спину поглядели! Кого били взаправду, на всю жизнь знаки остаются!.. В том ваша поноровка Илье откроется! А отчего по извету подьячего Васьки Чебучакова на Илью Бунакова объявленного по государеву делу, сыск не ведете? Тоже тут поноровку чините!..

— Всему свое время! Дойдем и до извета Чебучакова!.. — сказал Волынский. — А ты гляжу, крепко спелся с князем Осипом! Иди оприходуй хлебные запасы, что из Тобольска пришли…

С недовольным лицом Ключарев вышел из избы, а Волынский покачал головой:

— Вот змей! Покоя от него нет… Надо государю отписать, что его указ исполнен, покуда Михайло враки свои до государя не донес… Скажи Илье, пусть договаривается с Чебучаковым миром, — обратился он к Коковинскому.

Сам Волынский обмакнул лебяжье перо в чернильницу и стал писать отписку государю: «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Руси, холопи твои, Мишка Волынский, Богдашка Каковинский, челом бьют. В нынешнем, государь, во 158 году марта в 8 день, в твоей государев царев и великого князя Алексея Михайловича всеа Руси грамоте за прииисью диака Григория Протопопова, писано к нам, холопем твоим, что указал ты, государь нам, холопем своим у съезжей избы при многих людех, Илье Бунакову сказати вину его, что он твоего государева указу не послушал, в Томском с воеводою, князем Осипом Щербатым, и с дьяком, с Михайлом Ключаревым, в съезжей избе не сидел, и твоих государевых дел с ними не делал, а учал сидеть на казачье дворе и дела делал, и к тебе государю к Москве в отписках писался один своей дуростью и воровством; а томские служилые люди всякие твою государеву опалу с него Ильи, по его умыслу перенимали на себя, а воеводе — князю Осипу Щербатому да дьяку Михайлу Ключареву, по его ж Ильину воровскому заводу от твоих государевых дел отказали, и под судом у них быть не похотели; да он же-де Илья твоего государева указу не послушал, томских детей боярских Петра Сабанского с товарыщи из тюрмы не выпустил, а вора Подреза Плещеева за его воровство в тюрму не посадил и Тоболских служилых людей, которые присланы к ним с твоими государевыми указными грамотами, без вины бил; а сказав, государь, вину его, указал ты, государь бить его, Илью, кнутом на козле, а учиня ему Илье наказанье, отпустить его из Томского к тебе государю к Москве. И мы, холопи твои, по той твоей государеве грамоте Илье Бунакову вину его перед съезжей избою при многих людех сказали, и велели его на козле бить кнутом; а из Томского к тебе государю не отпустили потому что по твоему государеву указу велено его Илью и томских подьячих в твоей государеве во всякой казне счесть, а что по счету на Илье и подьячих какие твоей государевой казны будет и то указал ты, государь, на нем Илье и на подьячих доправить, а доправя отпустить его Илью к тебе государю к Москве; и мы, холопи твои, тое твою государеву казну велим на нем Илье и на подьячих доправить, а доправя, его Илью отпустим к тебе государю к Москве».

Через три дня в съезжую избу пришел подьячий Василий Чебучаков и подал повинную челобитную о ложном извете на Илью Бунакова. Как положено, за ложный извет Чебучакова растянули на козле и били кнутом. Но терпел он наказание не просто так. Накануне пришел к нему Бунаков с миром, пришел не пустой и после долгого разговора Чебучаков согласился за пятьдесят рублей написать повинную челобитную о ложном извете.

Вскоре пришла царская грамота от 15-го дня января с указом оставить Ключарева в Томске для ведения дел с воеводами, но от следствия отстранить. Сообщалось, что для следствия велено прислать из Тобольска «подьячего доброго». Когда же он прибудет не сообщалось. По всему сыск по томским делам затягивался. Волынский не без злорадства показал Ключареву сей указ.

Глава 7

Высланные из Томска Волынским и Коковинским бывшие тюремные сидельцы, дети боярские Петр Сабанский, Иван Широкий, Василий Старков «с товарыщи» с середины октября не раз приходили к тобольскому воеводе — стольнику Василию Борисовичу Шереметеву — и жаловались, что высланы они из Томска по ложному челобитью бунтовщиков, что главных заводчиков с Федькой Пущиным надо также выслать из города, что в Томске сыск провести невозможно, поскольку Федьку Пущина градские жители боятся, а многие служилые на его стороне. А бунтовщики по-прежнему их животы разоряют, что жены и дети их, опасаясь убойства, не могут выйти из своих дворов даже в церковь…

Через месяц Сабанский, Старков и Широкий пришли к Шереметеву с просьбой.

— Василий Борисович, мы хотим подать челобитную государю от двадцати двух человек, которые претерпели от бунтовщиков, — сказал Петр Сабанский. — Потому просим тебя отправить нас троих в Москву, чтоб мы смогли правду поведать в Сибирском приказе боярину Алексею Никитичу Трубецкому.

— О чем ваша челобитная?

— О насильстве над нами и разорении нашем от бунтовщиков, которое было и которое ныне творится…

Шереметев взял челобитную, пробежал по ней глазами начало и далее прочитал: «И ныне он, Фетька Пущин, с товарыщи своими, от своего воровства не отстает, круги и бунты заводит и наши, холопей твоих, убогие домишки и досталь разоряют, и и скотинишко наше побивают, и насильством отъимают, и с своими советники всяко наругаютца…»

— Ладно, поезжайте в Москву! — махнул рукой воевода. — Пусть там с вами и бунтовщиками разбираются!..

В марте они добрались до Москвы и 7-го дня вручили челобитную в Сибирском приказе Трубецкому, в которой поведали о своих страданиях от бунтовщиков и подчеркнули, что «одиначные, государь, у них, многих воров, за руками написаны, что отнюдь у сыску и на распрос по одному человеку не даватца»… Алексей Никитович отправил в Томск грамоту в которой приказал воеводам Волынскому и Коковинскому, чтобы они «томских всяких служилых людей от воровства унимали», «чтобы томские дети боярские и служилые люди, Федька Пущин с товарыщи» семей бы и холопов челобитчиков не трогали.

В Сибирском приказе они встретили Осипа Щербатого, который доказывал там свою правду. Уже по пути в Москву он подал иски воеводам Тобольска, Соли Камской, Устюга Великого, чтобы они задерживали томских бунтовщиков. По этим искам в Соли Камской были арестованы в январе челобитчики Кузьма Мухосран, Булдачка Корнилов и Сенька Белоусов, возвращавшиеся из Москвы. В Тобольске арестовали Аггея Чижова и Тихона Мещеренина, в Устюге Великом челобитчиков Сергея Васильева и Тимофея Овдокимова и возвращавшегося с денежной казной из Москвы Степана Моклокова. Не помогли даже его слова, что он был принят государем и в Томске ждут денежную казну. В Тобольске арестовали Никиту Немчинова-Барабанщика за то, что «есаулил» в воровских кругах.

Марта в 10-й день 7158 (1650) года Щербатый подал в Сибирском приказе челобитную, чтобы вызвали бунтовщиков для следствия в Москву. Однако, дабы не тратить казну, вызвать не всех. В челобитной указал, что главными заводилами отказа ему от места были дети боярские Федор Пущин, Василий Ергольский, пятидесятник Иван Володимировец и казаки Остафий Ляпа и Иван Чернояр. К челобитной он приложил список бунтовщиков, назвав его «Роспись ворам, которые многое воровство учинили и измену государю показали». Всего Щербатый указал двести семьдесят пять «воров», из них сто шестьдесят восемь конных и пеших казаков, шестьдесят три крестьянина и сорок шесть разного звания людей, не забыв даже палача…

В разговоре же с Трубецким Осип доказывал, что его нельзя было отстранять от власти по извету Григория Подреза-Плещеева, так как извет его был глухой и ложный, в чем он сам повинился. А надо было Подреза пытать…

С жаром убеждал Трубецкого, что воеводы Волынский и Коковинский, «дружа» Илье Бунакову и Федору Пущину, ведут следствие плохо, не так как надлежит… И потому их от следствия по томскому бунту следует отвести… В его пользу были и показания казака Филиппа Соснина, который рассказал, как он вез царские грамоты в феврале прошлого года, поведал о своем аресте в остяцких юртах…

Настойчивость Щербатого возымела действие, и «158-го в 20 день марта по сему докладу государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии докладывал боярин Алексей Никитичь Трубецкой. И государь указал, а бояре приговорили…» выслать из Томска одиннадцать человек главных заводчиков, указанных Осипом Щербатым: детей боярских Федора Пущина, Василия Ергольского, Зиновия Литосова, пятидесятника Ивана Володимерца, казаков Тихона Хромого, Остафия Ляпу, Богдана Паламошного, Василия Мухосрана, Павла Капканщика, Филиппа Петлина и Филиппа Лученина. Кроме того, было приказано ужесточить наказание Григорию Подрезу и перевести его из Якутска в Ангарский острожек с разжалованием из детей боярских в рядовые казаки. Илью Бунакова приказывалось «сочтя», как можно скорее, отправить в Москву для очных ставок, все его животы конфисковать «за ево вины, за воровство».

А вскоре было исполнено еще одно пожелание Щербатого. Царским указом, отправленным мая 25 дня, Волынский и Коковинский от сыска в Томске отстранялись, а вместо них указывалось прислать из Тобольска письменного голову.

После усмирения бунтов в Пскове, Устюге Великом и Козлове бояре и Борис Иванович Морозов советовали государю поступать, как записано в Соборном уложении: «А кто учнет к царскому величеству или на его государевых бояр и окольничьих, и думных, и ближних людей, и в городах и полках на воевод, и на приказных людей приходити скопом и заговором, и учнут кого грабити и побивати, и тех людей, кто так учинит, за то по тому же казнити смертию безо всякой пощады».

Однако с Томском так поступить было непросто.

Глава 8

Федор Пущин удил рыбу на омуте вверх по Ушайке в верстах пяти от города. Хотя и было неводов и сетей в доме довольно, благо прядево неводное никогда не переводилось, но он любил посидеть с удочкой на берегу для души. Вот и сейчас хариус клевал добрый: каждый не менее в поларшина. А какая из него уха — с палец жиру золотисто-медового цвета сверху набирается! Уже половина кожаной сумы наполнена этими хариусами, переложенными крапивой. Вода в Ушайке, бывшая еще две седмицы назад, как брага, посветлела, берег омута оторочен белой каймой из опавшего цвета черемухи. По соседству на поляне со спутанными ногами пасся Сивка, из хвоста которого были срезаны волосы и свита леска.

Сивка заржал, Федор насторожился, отложил удилище и взял в руки лежавшую рядом пищаль. На поляну вышел Тренка, холоп Гришки Подреза.

Федор опустил пищаль и спросил:

— Чего тут лазишь?

— Траву ем!.. — грустно ответил Тренка.

— Какую траву?

— Вот, — открыл Тренка холщовую сумку, висевшую на плече. В ней были листья щавеля, горькая редька и коричневые головки хвоща.

— Что, совсем оголодал?

— Так заработай!..

— Где работай?.. Тренка — слабый человек… Мне хозяин нужен… Ты, Федька, сильный человек. Возьми к себе! Дрова рубить буду, огород убирать буду, вода носить буду…

— Ладно, приходи седня вечером!

— Помогай тебе твой Бог, Федька!.. Приду, работать буду!..

Федор хотел было вновь приняться за рыбалку, но тут на к ним подъехал верхом на своем гнедке Василий Мухосран и возбужденно сказал:

— Недобрые вести пришли, Федор Иваныч!

— Что за вести?

— Челобитчиков наших, Аггея Чижова с товарыщи, в Тобольске и Соли Камской в тюрьму бросили и пытают!.. Весть принес брат мой Данило. Он был в Тобольске с теми, которые были посланы за хлебными запасами для Томского города…

Трапезная Благовещенской церкви была забита казаками, когда вошли Федор Пущин и Василий Мухосран.

— Федор, что же деется! Государь выдал Аггею Чижову с товарыщи подорожную, а по наущению князя Щербатого их покидали в тюрьму!.. — обратился Иван Володимировец к Пущину. — Без государева указу покидали! Морят насмерть голодом и тюремной теснотою!.. Что делать будем?..

— Говорил ведь я, надо было Оську в речке утопить!.. — сказал Васька Мухосран.

— Ладно, Васька, — с досадой махнул рукой Пущин, — что щас об этом толковать! А товарищей в беде кидать не след!.. Не ведаю другого дела, как послать государю челобитную от всего мира, от служилых, жилецких и оброчных людей, от пашенных крестьян, от Чацких мурз и ешутинских татар»…

— Верно, кроме государя, надеяться не на кого! — поддержал Пущина Василий Ергольский. — Обо всех плутнях Щербатого и Сабанского прописать, что это их вина в градской смуте, их измена государю! Что они затеяли новое воровство и измену, покрываючи себя и надеясь на друзей своих!..

— Написать, что, опасаясь арестов, казаки боятся ездить в служебные посылки! — вставил Иван Володимировец.

— Просить, чтоб государь немедля указал наших безвинно в тюрьму брошенных товарищей освободить и повелел бы справедливый сыск учинить, как в прежнем указе было писано! В конце непременно указать, что томские казаки искони вечно в измене не бывали и ему праведному государю не изменники! — сказал Федор Пущин и обратился к десятнику пеших казаков Чечуеву: — Садись, Ортюшка, пиши!.. Да справь две копии, пусть Захарко Давыдов поможет…

— Кто подаст челобитную? — спросил Василий Ергольский.

— Да я смогу, — сказал казачий голова Зиновий Литосов. — Скоро повезу соболиную казну в Москву…

К вечеру челобитная была написана.

Начали собирать подписи. Служивые не так дружно подписывались, как два года тому назад. Однако к середине июля к челобитной приложили руки сто сорок четыре человека, из них двадцать один десятник пеших и конных казаков подписались за своих «десятчан».

Со сбором подписей пришлось поторопиться, так как июля в 11-й день из Тобольска прибыл подьячий хлебного стола Петр Ерохин для проведения сыска. Однако рвения он не проявлял и сказал, что будет дожидаться приезда письменного головы Степана Скворцова, с которым тобольский воевода Василий Борисович Шереметев приказал им вести сыск вместо Волынского и Коковинского.

Федор Пущин заглянул к опальному воеводе Бунакову и поинтересовался, кто таков этот Ерохин.

Бунаков презрительно усмехнулся:

— Да уж с этим только сыск чинить! Известный плут и вор! Пузо-то наел на государевой казне, такой же, как Осип!..

От Бунакова Федор направился ко двору брата своего, Григория Пущина. Шел к нему, предчувствуя неприятный разговор. Накануне, когда собирали подписи под челобитной, Васька Мухосран отозвал его в сторону от казаков и сказал:

— Федор, вразуми брата своего Гришку, отчего он с миром не тянет… Глядя на него, многие казаки рук к челобитной не прикладывают!.. Говорят, уж коли Гришка Пущин с братом не заедино, то мы поглядим, что дале будет…

Брата он застал во дворе, тот, голый по пояс, колол еловые чурки на дрова. На приветствие ответил сухо, не отрываясь от работы.

— Гриш, приложи руку к мирской челобитной, чтоб Аггея Чижова с товарыщи из тюрьмы выпустили…

— Мне до ваших челобитных и челобитчиков дела нет…

— Гришка, не позорь меня перед миром, не зли!.. Челобитчики брошены в застенок по наущению вора и изменника — князя Осипа, аль ты с ним заодно?

— Я с ним не заодно, но и с вами быть не желаю…

— Отчего же так?

— Любая власть от Бога! Щербатый был поставлен государем, а государь — помазанник Божий… Власть надобно уважать, иначе смута будет!..

— Осип не по Христовым заповедям живет, но по дьявольским!.. От него всему градскому миру и государю разорение!.. Давай прикладывай к челобитной руку, не умничай!

— Сказал же, мне до ваших челобитных дела нет!

— Прикладывай, иначе я тебе рожу начищу! — угрожающе сказал Федор и двинулся к брату.

— Ну, давай, давай! — поднял над головой колун Григорий.

Федор схватился было за саблю, потом плюнул и сказал:

— Ладно, без тебя обойдемся! Не брат ты мне отныне!.. Благо отец не дожил до твоего позора!

Июля 20-го дня Зиновий Литосов отбыл с пушниной в Москву. Кроме копии мирской челобитной, воеводы Волынскиий и Коковинский велели ему отвезти в Москву «пытошные речи» Василия Бурнашева. Литосова сопровождали десятник Афанасий Лом, казаки Иван Михайлов, Важен Пичугин и Василий Лебедь.

Вторую копию челобитной через полмесяца отправили с пятидесятником Аникой Власовым, который был послан в Москву с отписками воевод Волынского и Коковинского об исполнении государевых указов.

Глава 9

Подьячему Ерохину своего начальника по сыску пришлось ждать долго. Письменный голова Степан Скворцов прибыл в Томск лишь в ноябре 4-го дня. В этот же день воеводы Волынский и Коковинский выделили ему особую съезжую избу, в помощь денщиков и подьячих, толмачей и служилых людей для исполнения их поручений. Кроме того, передали им бумаги с расспросными и пытошными речами Василия Бурнашева и тех, кто был с ним в посольстве к телеутскому князцу Коке. Передали и самих арестантов сыщикам.

Скворцов сразу взялся за дело с рвением, дабы завершить сыск как можно скорее. Допросил Василия Бурнашева, допытывался, верно ли то, что записано в статейном списке, будто князь Осип просил контайшу вместе воевать Коку. Бурнашев отвечал, что ту правду он подтвердил под пыткой и иного ему сказать нечего.

Однако словами его Скворцов был весьма недоволен. Хотел было вновь пытать Бурнашева, но воевода Волынский подсказал сыщикам, что лучше спросить о том у самого Коки. И в телеутскую землицу было отправлено посольство во главе с сыном боярским Семеном Лавровым, который в противности Щербатому не был. Толмачом с ним пошел татарин Каргаяк. При этом Лаврову было велено никаких поминков Коке не давать, дабы он правду говорил не поминков ради…

Скворцову же скоро стало понятно, что сыск простым не будет. Ноября в 9-й день томские воеводы прислали к нему в съезжую десять человек во главе с Федором Пущиным, которых, по царскому указу, надлежало выслать из города.

Одиннадцатым надлежало выслать и Зиновия Литосова, но он уже уехал в Москву с соболиной казной.

Скворцов надменно оглядел вошедших и объявил:

— По государеву указу всем вам, а имянно: Федьке Пущину, Ваське Ергольскому, Ивашке Володимерцу, Тишке Хромому, Остатке Ляпе, Богдашке Паламошному, Ваське Мухосрану, Пашке Капканщику, Фильке Петлину и Фильке Лученину — надлежит немедля ехать из города Томска в Сургут…

— На зиму глядя? Для чего нам туда ехать, че делать? — недовольно спросил Пущин.

— Че хотите, то и делайте! Мне все равно, государь указал, надо исполнить!

— Где о том указ? — спросил Васька Мухосран.

— Указ у воевод!

— Воеводы нас в Сургут не отправляли, по-всему, ты сам то придумал по наущению князя Осипа! — усмехнулся Васька.

— Кто нас там ждет, где там жить? — недовольно сказал Федор Пущин.

— Тюрьма там есть, будет где жить! — пошутил Скворцов и тут же пожалел об этом.

— Ах ты, тля бумажная! Бл…дин сын! Ты кого пугать удумал! — подскочил к нему Остафий Ляпа и схватил его за грудки.

— Не лапай! — оттолкнул его Скворцов. — Я государем поставлен сыск вести. А вы тому помешку чините!

Служивые угрожающе придвинулись к нему.

— Не государем ты поставлен, но Шереметевым да Щербатым!

— Никуда мы не поедем!

— Да и не на чем ехать!

— Найду каждому по нарте! — успел вставить Скворцов.

— До весны в Сургут не поедем! А весною человек пятьдесят, сто или того больше поедем к государю в Москву! — веско сказал Пущин. — Пойдемте отсюда, казаки!

Через два дня Скворцов и Ерохин второй раз попытались отправить в Сургут служилую десятку, но вновь наслушался много неласковых слов. Он попробовал добиться помощи от воевод, но те уже отправили отписку государю о том, что десятерых служилых людей передали сыщикам, а самим сыщикам сказали, что дело сыска по указу их отныне не касается…

Еще через десять дней Скворцов и Ерохин попробовали действовать более решительно. Они назначили к высылаемым приставами казаков Постника Васильева и Степана Мельникова и велели им сопровождать Пущина и других до Сургута. Федора Пущина «с товарищи» вызвали в съезжую избу и объявили им, что дается им две седмицы на сборы, а после они должны отправиться в Сургут. Однако вновь получили от них отказ. Тогда сыщики решили действовать силой. В помощь Васильеву и Мельникову назначили еще десятерых приставов во главе с конным казаком Афанасием Кулаковым.

Ноября в 26-й день в съезжей высылаемые вновь отказались выезжать, хотя Скворцов выделил каждому по нарте.

— Мы те уже говорили не раз, что до весны нам в Сургут не хаживать! — заявил Скворцову Федор Пущин. — А по весне поедем к государю в Москву!..

— И слушать тебя не надлежит, ибо ты самовластвуешься и государишься! — объявил Филипп Петлин.

— За такие слова ответишь! — пригрозил Скворцов и приказал Кулакову: — Арестуйте их и отправьте их в Сургут силой!

— Ты шибко-то рот не разевай! — сказал Кулаков. — Филька-то верно говорит, своей властью казаков высылаешь! Вот ваша наказная для нас память, к которой вы руки приложили, и в ней государя даже не помянули, а себя с «вичем», Степаном Львовичем величаешь! Мы по такой памяти ничего делать не будем!..

Скворцов и Ерохин отправили в Тобольск и Москву отписку, что Федор Пущин «с товарыщи» «твоего государева указу не послушали… в Сургут ноября по 26 нынешнего 159 году (1650. — П.Б.) не поехали, и ехать не хотят, а говорят, что им того указу не слушать, чем-де им быть в Сургуте десяти человеком, и они-де поедут к тебе государю весною, человек пятьдесят или сто, или и больше…» Сыщики просили «дать им оборону, чтоб впредь такие воры твоему государеву указу были послушны».

Однако им предстояло отправить до весны еще не одну подобную отписку с жалобами на непокорность казаков.

Глава 10

Не добившись желаемого с «пущинцами», Скворцов и Ерохин взялись за попов, которые были с бунтовщиками заодно, занимались не подобающими их сану мирскими делами. Здесь сыщикам главным помощником и обличителем стал поп Богоявленской церкви Сидор Лазарев, духовник Щербатого и Ключарева. Он показал, что поп Благовещенской церкви Борис и поп Воскресенской церкви Пантелеймон всегда были в казачьих кругах, подписывали челобитные смутьянов, допускали в трапезные для сходов и участвовали в составлении челобитных. Напрасно поп Борис и Пантелеймон твердили, что они подписывали челобитные лишь за своих неграмотных прихожан, что они сами были биты и страдали от бунтовщиков. Скворцов, дождавшись одобрения тобольского архиепископа, сослал Пантелеймона в Кетский острог, а Борису было запрещено вести службу. И те почли за благо, что сохранили сан.

Видя такую несправедливость и творимую неправду, казаки вступились за своих духовных отцов и отправили государю челобитную, забыв прежние распри, в которой писали: «Да по князь Осипову ж и дьяка Михаила Ключарева, и Петра Сабанского, и товарищей их промыслом, и по ложному челобитью — отцов наших духовных, которые служили в Томском лет по дватцати и по тритцати, и те разосланы в твои, государевы, дальнея городы, на Лену, а иныя от служб отставлены и волочатся меж двор, без твоево государева указу и без сыску, рьняся за то, что отцы наши духовныя прикладывали руки к градцким челобитным вместо детей своих духовных, которые грамоте не умеют».

При встрече с Сидором казаки-прихожане грозились, что аукнется ему его рвение в сыске и обличении их духовных отцов, что ответит он за всё перед Богом и государем. И скоро попу Сидору пришлось держать ответ перед государевыми воеводами.

Казак Остафий Ляпа объявил на попа Сидора извет в государевом деле. А дело было и впрямь государево: Остафий извещал, что поп Сидор по просьбе дьяка Михаила Ключарева отслужил заупокойную панихиду по жене дьяка в день царского ангела Алексея, человека Божия.

При этом Остафий слался на свидетелей: Федора Пущина, Филиппа Лученина, Тихона Хромого, Павла Капканщика. Волынский и Коковинский допросили их, и все они дружно подтвердили извет Остафия Ляпы. Воеводы, зная, как недружен был поп Сидор свидетелям, призвали к ответу из духовенства попа Богоявленской церкви Меркурия, дьякона Ивана Кирьянова и дьячка Кирилла Меркурьева. Они также показали, что такая панихида была, Иван Кирьянов, правда, оговорился, что не упомнит, в какой именно день та панихида была. Меркурий же говорил, что заупокойная панихида была в день царского ангела, и при том был поп Воскресенской церкви Пантелеймон. Пришлось воеводам вызвать из Кетского острога Пантелеймона. По прибытии тот подтвердил извет Ляпы. Скворцов и Ерохин отправили отписку архиепископу Герасиму о деле попа Сидора и стали ждать его решения…

А покуда было дело поважнее — узнать правду по Статейному списку Василия Бурнашева. И хотя они не верили, что от Щербатого могла быть измена, но и Бурнашев, и Яшка Булгаков, и Неудача Федоров стояли на своем, что в статейном списке подлинная правда и Осип Щербатый изменник…

Марта в 13-й день вернулся в Томск от князца Коки сын боярский Степан Лавров. Но яснее дело не стало, Кока будто бы подтвердил написанное в статейном списке. Скворцов хотел было пытать Василия Бурнашева и тех, кто был с ним в посольстве к Коке, но тут ему пришлось самому отвечать перед воеводами по извету Фильки Петлина, что он государится… Вместо помощи от воевод пришлось перед ними оправдываться…

В Тобольск же воеводе Шереметеву отписал, что пытать арестантов ему «не уметь, потому что-де они, Васка с товарыщи, на них, на Степана и на Петра, являли всякие воровские статьи, и подавали явки в съезжей избе воеводам Михаилу Волынскому с товарыщи, и по церквам церковным старостам. И сидят-де они в тюрме все вместе и ко всякому воровству сговариваютца. А порознь за приставов их дать некому, потому что-де томские всяких чинов люди им, Васке и товарыщам его, свои и в друзьях и хлебоядцы, и из тюрмы тайно выпущают. И многие-де томские люди, которые к тому делу причинны, они ходят к тюрме, наговаривают их… на всякое воровство».

Глава 11

Вот уже и зима миновала, шумело в Ушайке и Томи весеннее половодье, а письменный голова Степан Скворцов и подьячий Петр Ерохин в сыске по томским бунтовщикам не продвинулись ни на шаг. Да и Федор Пущин «с товарыщи», как обещал однажды отправиться по вешней воде в Сургут, никуда из города не собирался, а лишь мутил народ, подбивал к сыску не идти.

Смирив гордыню, Степан Скворцов пришел мая 2-го дня в съезжую избу к воеводам Михаилу Петровичу Волынскому и Богдану Андреевичу Коковинскому.

— Михаил Петрович, помогите совладать с казаками! Не хотят идти к сыску, смутьяны!..

— Как же я вам помогу? — ухмыльнулся Михаил Петрович. — Князь Осип Иванович да боярин Алексей Никитович Трубецкой нас от следствия убрали!.. Так что ныне сыск — ваша забота!..

— Михаил Петрович, мы ж люди подневольные, что указали нам, то и делаем! — разволновался Скворцов так, что борода его с седыми извилистыми полосками от уголков губ, будто струйки молока протекли, затряслась. — Помоги, за ради Христа!

— Да как же я тебе помогу? — повторил Михаил Петрович.

— Хоть бы объяви смотр всем служилым подле моей съезжей избы, а там уж я сам с ними буду говорить!..

Волынский задумался, выпятив гузкой алые маслянистые губы, затем махнул рукой:

— Ладно, смотр объявить можно! Через час денщики объявят с барабанным боем! Так что жди казаков!

Однако напрасно Скворцов и Ерохин ждали у своей съезжей избы до вечера. Никто не пришел. Лишь на следующий день казаки подтянулись к съезжей избе сыщиков.

Скворцов с крыльца возвестил собравшимся:

— По государеву указу надлежит нам провести сыск, отчего в городе случилась смута! Сыск будем вести по пятидесятням, кому из казаков которого числа быть велят, тот должен к сыску быть!.. Начнем с пятидесятни Ивана Володимерца!..

Скворцов нарочито умолчал, что к сыску, как о том сказано в царских грамотах, будут призывать тех казаков, которые под челобитными рук не прикладывали. Им запираться причин нет, скорее других на заводчиков укажут…

— Мы уже были в сыске у воевод и к вам не пойдем! — крикнул пятидесятник Иван Володимерец.

— Верно, не пойдем!.. — поддержал Ивана Филька Петлин.

— А вы за всех не базлайте! — перекрыл гул одобрения словам Володимерца и Петлина казак Матвей Трубач. — Я к сыску пойду! И другие многие пойдут!.. Не дело отказывать от места воеводе, государем поставленному!..

Матюшка, ты язык свой поганый прикуси, не то мы тебе его укоротим! — пригрозил Федор Пущин.

— И Федьку Пущина с товарыщи надлежит расспросить, когда они в Сургут поедут! — поторопился прервать спор Скворцов.

— Никуда мы не поедем! — Федор Пущин взбежал на крыльцо и оттолкнул Скворцова. — Нету государева указу, чтоб нас в Сургут высылать, то ты, Степка, сам собой по наущению Оськи Щербатого придумал! Казаки, мы писались в градские челобитные от всего города, все, как един человек, и ныне хватать и сыскивать по одному человеку не по правде!

— Верно!

— Не пойдем к сыску!..

— Когда мы были у государя, — продолжал Пущин, — он обещал нам учинить в городе справедливый сыск!.. А ныне Щербатый, Сабанский да Ключарев сыск воевод Михаила Петровича и Богдана Андреевича оболгали, учинили новый сыск, хотят порознь весь город повинить и нас всех разорить!.. Многое творят не по государеву указу! Подьячего Ваську Чебучакова надлежало выслать из города вместе с Петром Сабанским, а дьяк Михаил взял его в съезжую избу и допустил к государевым и тайным делам, и Васька чинит там обиды многие!

— Верно, Федор, гад он ползучий! — крикнул Остафий Ляпа.

— Сыск надобно вести не порознь, а во всем городе и в уездах по новой Уложенной книге! И о том надобно подать вновь челобитную государю от всего города! Казаки, мы напишем челобитные, а вы говорите, кого послать с ними в Москву!

— Федьку Батранина!..

— Ваську Паламошного!..

— Карпа Аргунова!..

Долго шумел сход. В конце концов решили, что челобитные повезут семь человек.

Федор Пущин, Василий Ергольский, Василий Мухосран, Остафий Ляпа, Филипп Петлин, Федор Батранин и еще с десяток казаков пошли в трапезную Благовещенской церкви составлять челобитные. Писарем взяли десятника пеших казаков Ортюшку Чечуева. В челобитной от всего города повторили кратко о нехороших делах Осипа Щербатого, написали, что сыск назначенных государем воевод Волынского и Коковинского оболган и новый сыск ведется в угоду Щербатому и Сабанскому. Особо написали о дьяке Михаиле Ключареве, что пишет мимо воевод ложные «многие затейные статьи». «И по ево, государь, Михайловым и советников ево воровским умыслом и ложным отпискам приходят с Москвы в Томский твои государевы грамоты. И по тем твоим государевым грамотам мучит и пытает, и сжет он, Михайло, нас, холопей и сирот твоих безвинных, без сыску и без очьных ставок, и вымучивает повинных…

И призывает он к себе в дом многих градцких людей и напаивает, а иным уграживает, велит говорить и сказывать по князь Осипе и по Петре Сабанском с товарыщи и по себе, как ему надобе. А буде не учнете-де по нас сказывать, и и вам-де так же пытаным и зженым быть, как и вашей братье, которые в Тобольском и Томском мучаны…

…Составливает многие затейные челобитные на нас, холопей и сирот твоих, и, запоя допьяна, у собя в дому, велел многим градцким людям пьяным к тем своим заводным челобитным руки прикладывать, рьняся нашему градцкому челобитью, хотя нас, холопей и сирот твоих, до конца разорить и твою государеву вотчину дальную запустошить».

Напомнили, что государь принял ласково Федора Пущина и обещал провести розыск по преступным делам Осипа Щербатого. А ныне без его, государя, ведома Пущина высылают в Сургут… Просили освободить арестованных Василия Бурнашева и членов его посольства…

За несколько дней собрали под челобитной сто сорок семь подписей служилых людей, причем несколько десятников подписались за весь десяток, руки приложили также восемнадцать посадских людей и тринадцать пахотных крестьян.

За это же время справили челобитную от Василия Бурнашева, мурзы Тосмамета Енбагачева и толмача из крестьян Ивана Козлова, ходивших с посольством к Коке. Они написали, что «с пыток, с огня и з стрясок» они сказывали, что написанное в статейном списке правда, что Скворцов и Ерохин ведут следствие «дружа князь Осипу Щербатому», что они, Васька Бурнашев «с товарыщи», обличая изменника, готовы за государя «помереть в правде». А правду их, что князь Осип звал контайшу идти войной на Коку, могут подтвердить брат Коки, Сургай, шурин Урзутак и толмач Неудача Федоров. Писали, что ходившие с сыном боярским Семеном Лавровым к Коке посадский Кузьма Батура и служилый татарин Каргаяк принародно говорили, что Кока подтвердил верность статейного списка Бурнашева, однако Скворцов и дьяк Михаил заставили Семена Лаврова исправить свой статейный список им в угоду. Потому следует провести розыск по сему делу без Скворцова и Ерохина…

Через пять дней после смотра, обратившегося в сход, в съезжую избу к воеводам Волынскому и Коковинскому пришли казаки и подали от всего города челобитную с просьбой разрешить мирским выборным отправиться в Москву, чтобы «бить челом… государю о всяких своих нужах». Волынский поначалу засомневался, помня указ, чтоб челобитчиков в Москву не пускать, но затем, не желая новой смуты в городе, выдал им воеводскую отписку с разрешением. Однако сказал, что денег на поездку нет.

Мая в 8-й день 7159 (1651) года в третий раз из Томска к государю повезли челобитные. Челобитчиками отправились Федор Батранин, Иван Баранчуков, Василий Паламошный, Степан Володимирец, Беляй Семенов, Карп Аргунов и Тихон Хромой.

Глава 12

Илья Бунаков пребывал в раздвоенных чувствах. Наконец-то воеводы Волынский и Коковинский отпускали его из надоевшего Томска, выдали подорожную память до Москвы. Эта определенность приносила облегчение, но туманность будущего в столице тяготила. Как тягостно было ждать одному, когда же его смогут «счесть» воеводы согласно указу. Жену свою на дощанике он отправил еще летом с половиной своего имущества. Однако тут пришел государев указ о том, чтобы «животы» его «отписать на государя» безо всякой поноровки. На пути в Тобольск в конце июня прошлого года в Самаровском Яме тобольский казачий голова Гаврила Грозин с пятнадцатью казаками отобрал все пожитки, а тобольский подьячий Атарский обобрал жену до нитки уже в Тобольске… Обо всем этом поведал Бунакову бывший его денщик Семен Тарский, который теперь служил у Коковинского. С бумагами от воевод он был в Тобольске и своими глазами видел, как Атарский сдирал с жены телогрею и волосник. Сколько же ей пришлось претерпеть покуда добралась до Москвы!..

Надеясь на заступу бояр Пушкиных, Григория Гавриловича и Степана Гавриловича, он написал письмо двоюродным своим братьям:

«Государям моим братьям Федору Сидоровичу, Аникею Сидоровичу братишка ваш Илейка челом бьет.

Будитя, государи мои, здоровы на веки. А про меня изволитя, и я в печалех своих от варвара от князя Осипа Щербатого едва жив, пишет на меня измену. Да он же промыслом своим меня осадил, велено меня считать и за его годы.

Пожалутя, государи, просити милостивой заступы у боярина Григорья Гавриловича и Степана Гавриловича, что меня не выдали такому льву на снеденье, велели бы меня счесть с моего приезду, а не с князя Осипова. А челобитною я послал к вам, и вам бы пожаловать, вычесть с приказными людьми.

Пожалутя, светы мои, вымитя меня из дна адова, а я вам челом бью. А о Михаиле Ключареве я писал, что ево звали в приказ, и он сам не пошел и городом на нево бьют челом. А нынеча мне от него великая теснота и позор.

А я вам, государям своим, многа челом бью».

Но «счесть» так оказалось непросто. Воеводы Волынский и Коковинский запутались в бумагах и книгах, которые Патрикеевым велись плохо. Да и не только Патрикеевым. Захар Давыдов не оприходовал присланные в Томск две тысячи рублей. Хотя расходные бумаги на эти деньги были… Видя, что «счет» затягивается, Бунаков направил челобитную на имя государя, чтоб его выслали из Томска. В ней он даже, покривя душой, написал, что Волынский затягивает «счет», «дружа» Щербатому…

То ли эта челобитная помогла, то ли заступа бояр Пушкиных, но марта 20-го дня пришла грамота из Сибирского приказа, в которой боярин Алексей Никитович Трубецкой выговаривал воеводам: Илью-де можно было «счесть и в два месяца, не токмо в два года». Однако сделано послабление: за годы Щербатого считать не велено. А ежели долг казне мал, взыскать с Ильи и отправить из Томска. Ежели долг будет велик или «счесть» его невозможно все равно отправить Илью в Москву. Воеводы решили, что «счесть» невозможно, и отпустили Бунакова.

Досадно лишь оттого, что теперь и казнокрадство Щербатого уже не откроется…

Остатки имущества были загружены на дощаник, и наутро будет отплытие в Тобольск.

Вечером же по приглашению Федора Пущина Бунаков пришел к нему в дом. Сели за стол. Хозяин потчевал ухой, пирогом с рыбой, пирожками с яйцом и луком… К пиву работница, чернобровая красавица Татьяна Полтева, подала копченого муксуна. Бунаков невольно загляделся на нее. Хороша баба! Федор отбил ее, законную жену, у сына боярского Леонтия Полтева «насильством», как не раз писал Полтев Осипу Щербатому в челобитных, писал также, что Федор грозил ему смертью. Чем бы дело кончилось неведомо, но три года тому назад Полтев умер «скорой смертью» и Татьяна осталась у Пущина и работницей и, как всем ведомо, полюбовницей…

— Значит, уезжаешь, Илья Микитич! — с сожалением сказал Пущин, разливая по кружкам из ендовы пиво.

— С утра отчаливаю…

— От всего мира хочу благодарить тебя, Илья Микитович! Что был с городом вместе супротив лихоимца и изменника, что не испужался его угроз! Не зря враги наши тебя величают атаманом! Ты и впрямь был, для нас, как атаман!..

— Да ладно благодарить! Супротив Осипа идти у меня свои причины были… А ныне вот думаю, надо ли было во всё это встревать… Щербатый-то все одно нажился, а у меня последние животы поотбирали, да неведомо, что еще ждет в Москве…

— Как же было не встревать! Ты людям помог! Вон пашенным государеву десятину уменьшили против Щербатовым и Старковым установленную… А главное, вора Щербатого убрали! Новые воеводы, какие бы ни были, хуже него не будут! А государь милостив, он помазанник Божий!..

— Государь-то милостив, однако. — Бунаков перешел на шепот. — Молодёхонек, в рот боярам глядит… Что ему нашепчет Трубецкой, бог его ведает!..

— Твоя правда! Придется, видно, и мне в Сургут ехать: супротив государева указу не попрешь, хоть и после боярского приговора… Обидно, что мы тут служим, кровью и потом государю земли новые добываем, а кособрюхие в Москве токмо богатство свое прибавляют… — с досадой мотнул начинающими седеть кудрями Федор.

— Что верно, то верно!.. — согласился Илья.

Надвинулись сумерки, и Татьяна разгребла в загнетке угли, запалила от них маленькую лучинку, зажгла три свечи и поставила их в медном шандале на стол.

— Однако, как ни крути, а нам, русским, без государя не прожить… — продолжил Федор. — Без государя в царстве сразу смута и разор, будем бить друг друга на радость иноземцам, а бояре, как уже то бывало, призовут на царство какого-нибудь короля или хана…

— А коли государь слаб умом или здоровьем уродится? Тогда как? — вновь перешел на шепот Бунаков.

— Тогда на соборе надобно избрать нового! — сказал Пущин. — Нынешний, слава богу, здоров и рассудителен, с годами наберется мудрости… Без мудрости правителя царству — беда!..

О многом проговорили до полуночи. Захмелевшего Бунакова Пущин оставил ночевать у себя.

Утром на дощанике бывший воевода отправился в Тобольск. Тронуло душу, что около сотни казаков пришли проводить его. Но неласково обошлись с ним в столице Сибири. Остаток имущества, бывшего на дощанике отписали на государя, согласно его указу. Даже книги отобрали: три рукописных и две печатных. Илья просил оставить ему любимую книгу киевской печати «Цветник Сафрония патриарха Иеросалимского», но подьячий Василий Атарский злорадно усмехнулся и бросил небрежно: «По указу поноровку чинить не велено!»

Августа 21-го дня 7159 (1651) года бывший воевода Илья Никитович Бунаков был отправлен из Тобольска в Москву, куда он прибыл в начале декабря и сразу был отдан за пристава.

Глава 13

Еще в марте 20 дня 7158 (1650) годавышел царский указ допросить арестованных по жалобам Осипа Щербатого томичей в Соли Камской и в Устюге, а также всех, кто прибыл в Москву из Томска по делам. Однако лишь почти через год в Москве начались очные ставки Осипа Щербатого, Петра Сабанского, Василия Старкова, Макара Колмогорца, Ивана Широкого и Ивана Каменного с томскими служилыми, оказавшимися в Москве с разными поручениями.

Алексей Никитич Трубецкой сочувствовал Щербатому и следствие вел по-хитрому. Первый вопрос был одинаков, подписывал ли допрашиваемый городские челобитные и жалобы и по какой причине? И ответ обычно получали также одинаковый: в челобитные против Щербатого «писались с миром» и от тех мирских челобитных не отрекаются и те мирские челобитные не лживят. Тогда Трубецкой спрашивал, есть ли жалобы на Щербатого у допрашиваемого лично. Обычно отвечали, что личных жалоб нет, но с миром они согласные. Между тем следствие затягивалось, деньги у томичей заканчивались, пребывание в Москве становилось тягостным. Трубецкой, зная об этом, говорил, что отпустит тех домой, кто напишет заявление, что Щербатого они не винят и мирские челобитные не поддерживают. Такие бумаги написали конные казаки Афанасий Лом, Иван Михайлов, Важен Пичугин и пешие казаки Григорий Девкин, Василий Лебедь, Ганька Сартаков, сын боярский Павел Рыхловский и были отпущены из Москвы. Но таких было мало. Из тридцати четырех допрошенных в Сибирском приказе больше никто таких заявлений не писал.

Февраля 26-го дня призвали в Сибирский приказ на очную ставку казачьего голову Зиновия Литосова, который привез в столицу соболиную казну. Ему очная ставка была с Иваном Каменным и Осипом Щербатым.

— Отчего ты, казачий голова, стакался с бунтовщиками? — сурово спросил Трубецкой.

— Никаких я бунтовщиков не ведал и не ведаю! — ответил Литосов.

— Не ведаешь! А кто отказал от места воеводе князю Осипу?

— Осипу Ивановичу отказали всем миром по великому государеву делу на него Григория Плещеева!..

— Извет тот был ложный! Кроме Григория Плещеева, кто был из первых заводчиков бунта?

— Не было заводчиков, отказали всем миром! — твердо стоял на своем Литосов.

— Как это не было? — не выдержал Щербатый. — А Федька Пущин, а Васька Мухосран… А излюбленный и избранный бунтовщиками атаманом Илейка Бунаков, с изменником дьяком Патрикеевым…

— Бунакова никто атаманом не избирал и не называл! Он с дьяком твоим товарищем был на воеводстве по государеву указу и воеводскую службу на пользу городу нёс!..

— В чем же та польза? — ехидно спросил Щербатый. — В грабежах и насильствах?..

— О грабежах и насильствах не ведаю…

— Меня били по веленью Бунакова понапрасну! — вставил Иван Каменный. — И таможенного голову Митрофанова он же, Илейка, самолично бил!..

— О вашем битье не ведаю, о том самого Илью надобно спрашивать!..

— Спросим, спросим! — сказал Трубецкой. — А ты к апрельской челобитной руку прикладывал?..

— Прикладывал… Со всем городом был!..

— Для чего же прикладывал, иль Осип Иванович насильство над тобою учинил, иль обидел как?

— Насильство надо мной не чинил, а взятки, как о том в челобитной писано, с меня выкручивал…

— Врешь, сучий сын, какие я взятки выкручивал? — закричал Щербатый.

— Забыл, Осип Иванович, как за калмыцкий торг, чтоб мне на нем быть, пятнадцать рублей да десяток соболей взял с меня… Да за верстанье в казаки брал… Шлюся в том на подьячих Захарку Давыдова до Кирьку Якимова…

Осип побагровел, заиграл желваками, но смолчал…

Увидев это, Трубецкой поспешил закончить допрос.

— Ладно, ступай! Будешь за приставом… Из Москвы не уезжать!

На «изгоню» от Щербатого пожаловался и целовальник томского винного погреба Степан Моклоков. Поведал, как Щербатый заставлял приносить на его двор бесплатно бочонки с вином…

После этих расспросов Трубецкой помрачнел, а Щербатый стал думать, чем бы убедить следствие, что нет его вины в бунте.

Июля в 7-й день на очередной очной ставке он протянул Трубецкому несколько мелко исписанных листов бумаги с водяными знаками — гербом города Страсбурга.

— Опять челобитная? — с досадой спросил Трубецкой.

— Уличная роспись томским ворам… Томские казаки при всех воеводах бунтовали, не токмо при мне!..

— Ладно, читай сам!

— «Улики ворам томским казакам в их воровстве», — начал Щербатый, — «Как был в Томском воевода Федор Бабарыкин, а с ним был в товарищах Таврило Хрипунов, и томский сын боярский Иван Пущин, да казаки Ивашко Володимирец с товарыщи, стакався с меншим воеводой с Гаврилом Хрипуновым, воеводе Федору Бабарыкину от государевых дел отказали и дощаник его, Федоров, с животами и запасом разграбили. И за то воровствов Тобольск при боярине при князь Иване Семеновиче Куракине ис Томсково многие иманы и в Тобольском за то кнутьем биты…»

— Иван Пущин — отец Федора Пущина? — спросил Трубецкой.

— Верно, Алексей Никитович, отец его, яблоко от яблони недалеко падает! А Ивашко Володимировец и ныне опять среди главных заводчиков бунта!.. — сказал Щербатый и продолжил чтение:

— «Как был в Томском воевода князь Офонасий Гагарин, и при нем, князь Офонасье, томские казаки Агейко Чижев с товарыщи пятьдесят человек ис Томсково к Руси бегали, поймав государево денежное и хлебное жалованье. А побежали было на Волгу воровать. И их воров, томских казаков, государевы люди по Лаишевым поимали, и в тюрме два года в Казани сидели, и пытаны не однажды. И с пытки говорили, что было им на Волге воровать. А бегучи к Русе на дороге многих торговых людей грабили. И по государеву указу за то воровство в Казане пытав их и бив кнутьем назад в Сибирь в Томской присланы. И то их томских казаков воровство».

— Чижов Агейко, помню, был средь челобитчиков недавних! — сказал Трубецкой.

— Был… А ныне по моей отписке сидит в тюрьме в Тобольске.

— «…Да как был в Томском воевода князь Иван Иванович Ромодановский, и томские казаки Ивашко Володимировец, Кузка Мухоплев с братьею, Сенька Белоусов, Аничка Власов, Завьялко Федотов с товарыщи заворовали, перед приказом собрався скопом и с заговором князь Ивана Ромадановского безщестили всяко, безщесною лаею лаяли, и лаяв из города вышли з большим шумом, и тюремного сторожа от тюремных дверей отбили, и сами силно многие в тюрму входили. И заворовав самоволством семьдесят человек, поехав их к Москве бить челом государю затейными ложными челобитными, взяв под городом дощаник государев и розграбя государевы хлебные запасы на Усть Томи реки, и тот государев дощаник покинули на пустом плесе, и тот дощаник пропал. И за то воровство, за грабеж по государеву указу велено их бить кнутом и государев запас на них доправить назад и за дощаник…

Да как по государеву указу посылан был воевода Яков Тухачевский с ратными людьми на государевых непослушников на киргизских людей войною, и томские служилые люди Куска Мухоплев да Сенька Белоусов с товарыщи заворовали, воеводу Якова Тухачевского середи степи покинули и, иногородних служилых людей подговоря, назад в Томский воротились, государю служить не похотели. И за то их воровство в Томском по государеву указу тритцать человек кнутьем бито…»

— Ладно, довольно! — прервал чтение Щербатого Трубецкой. — Видно, правда твоя, воровство у них в крови!.. Имена-то все те же, что с челобитными приходили и те, что средь заводчиков бунта…

— Да при воеводе Миките Ивановиче Егупове-Черкасском их воровство было, тоже к Русе бежали… А Федька Пущин, будучи с челобитчиками в Москве, подговорил дворовую женку и двух холопов боярских к побегу и увел их в Томск…

— Довольно, говорю! Не опасайся, на тебя опалы не будет, государь повелел все дела по Томску мне вести, и с моего докладу указы пишутся!.. А смутьянов прижмем, чтоб неповадно было! Прижмем! Правда на нашей стороне!

Глава 14

Августа в 4-й день Трубецкой проводил очную ставку Аники Власова и Петра Сабанского.

— Говори имя и с каким делом приехал в Москву? — сурово спросил Власова Трубецкой.

— Аничка Власов я, пеших казаков пятидесятник… Из Томскова пришел с отписками воеводы Михаила Петровича Волынского.

— Был ли ты в городе, когда бунт учинился?

— В Томском никакого бунта не бывало!..

— А воеводе князю Осипу Щербатому от места отказать — это не бунт?

— Воеводе Осипу Ивановичу отказали по великому государеву делу всем город, как един человек!

— Как един?! — усмехнулся Сабанский. — А мы, двадцать человек, в тюрьме год томились за что? Тоже отказали, Осипу Ивановичу?

— За что вас в тюрьме держали, не ведаю…

— Челобитные воровские подписывал ли? — продолжил допрос Трубецкой.

— Подписывал градские челобитные со всем миром…

— Опять со всем миром! — разозлился Трубецкой. — Ужели все до единого руки прикладывали к тем челобитным?

— Не все, иные не прикладывали…

— Сколько тех, кто не захотел рук прикладывать?

— Таких мало, всем городом подписывали…

— Всем городом, всем городом!.. Садись за стол, — кивнул Трубецкой в сторону подьячего, записывавшего расспросные речи, — пиши поименно, кто рук не прикладывал…

— Могу написать токмо тех, кто к последней челобитной рук не прикладывал перед моим отъездом писаной…

— Пиши! — махнул рукой Трубецкой.

Власов сел за стол. Обмакнул гусиное перо в чернильницу и написал сверху листа: «Имена конным казакам, которые с миром не тянут» и ниже стал писать фамилии, то и дело задумываясь.

Пока Власов писал, Трубецкой взял роспись, поданную с утра подьячим Макаром Колмогорцем о том, как его избивали и грабили. Читал Алексей Никитович с интересом, ибо Макар называл, как и Щербатый, главных заводчиков бунта: «Роспись, что взяли в Томском, в Яковлеве дворе Кускова грабежом Макарковых животов Колмогора, соболей и бобров, и денег, и платья и всякой рухляди в прошлом во 156-м (1648. — П.Б.) году, апреля в 15-й день, как заворовали в Томском Илья Бунаков, стакався с ведомыми ворами с Подрезом Плещеевым, да с Федькою Пущиным, да с Васкою Мухоплевом с товарищи.

И по их воровскому совету, Илья Бунаков с товарищи, ис своих воровских кругов послали на меня, Макарка, сыскав, привесть в свои воровские круги, своих советников: Давыдку денщика, да Игнашку Петлина с сыном с Филькою, да Бурундука Кожевникова с товарищи, человек з десять. И тот Давыдко денщик с товарыщи пришли к тому Якову Кускову на двор насильством с великим гарком и з шумом, и меня Макарка, почали бранить всякою непригодною лаею и бить ослопьем насмерть и грабить.

А что пограбили животишек, и то писано в сей росписи:

В сумах взяли 60 соболей кузнецких, цена 30 р.

5 бобров карих, цена 12 р. 50 к.

100 хвостов собольих, цена 8 р.

Да с коробки выняли 2 камки китайки травные, желтоя да красноя, по 6 аршин в камке, цена 10 р.

500 корольков белых отборных, цена 15 р.

Денег 14 р. 60 к.

3 рубашки полотняных, да трои штаны, цена 2 р.

А пограбя меня, Макарка, тот Давыдко да Бурундук с товарыщи, и убив ослопьем, свели в воровские круги к Ылье Бунакову на двор, и Бурундук и перед Ильею бил ослопьем насмерть же, а все приговаривают, что я не приставаю к их воровству. А от Ильи свели в караул, а с караулу отдали за пристава, за конного казака за Басалая Терентьева, и велели мучить в железах.

Назавтрее того к Басалаю Терентьеву из воровских кругов пришли меня, Макарка, убить до смерти и в воду вкинуть Ильины ж советники ведомые воры Васка Иванов сын Мухоплев, да беглой тюменский казак Микитка Барабанщик, да ссыльной за воровство Тимоша Донщина с товарищи, человек с 15, с ослопьем и с колием, и почали бить насмерть за то, что я не пристану с ними воровать вместе.

А бьючи на мне изорвали, волоча в ызбе и на дворе, по мосту и по земле:

Азям аглинского сукна лазорев, цена 4 р. 60 к.

Кафтан дорогильный черевчат, цена 4 р.

Да рубашку полотняную, цена рубашке 45 к.

Да кушак с ножем, цена 1 р. 50 к.

Сорвали пояс шелковой тканой с кошельком шелковым, в кошельке было 9 р. 36 к.

С ворота крест серебряной золочен з жемчуги, цена кресту 2 р. 50 к. Поясу шелковому с кошельком цена 65 к.

3 головы шапку, вершек в гвоздишной кармазин, испод соболий, шапке цена 5 р.

И грабя меня, тот Васка Мухоплев с товарыщи у Басалая и бив насмерть, и оттоле сволокли на Ушайку реку на мост. И тот же Васка Мухоплев на мосту хотел меня колом ушибить до смерти и вкинуть в Ушайку реку. И в страху и в убойстве не упомнил, какие люди меня убить ему Васке не дали. И перевели меня по мосту за Ушайку-реку, и отдали конному казаку Василию Балахнину.

Да в прошлом же во 156 году майя в 3-й день ведомые воры Ильины и Подрезовы и Федьки Пущина друзя и советники Васка ж Мухоплев, Филька Петлин, Агейко Григорьев сын Пономарев, Семейко Тарсково с товарыщи 6 человек приходили на двор к тому ж Василию Балахнину ево, Василья грабить, а меня Макарка, хотели убить, и ограбили меня, и били ослопьем насмерть.

А сняли с меня:

Азям аглинского сукна, гвоздишновой цвет, цена 6 р.

Кафтан камчаты, стеган на бус, лазорев куфтерь, цена 6 р.

Шапка вершок багрецовой, нашивка золотная, испод соболей, цена 5 р.

Опояска бобровая с ножем в окованных ножнах, опояске и ножу с ножнами цена 3 р.

Рубашку полотняную тонкую, цена рубашке 70 к.

Штаны козлиные калматцкого дела желтые на бумаге стеганы, цена 90 к.

Крест с ворота серебряной золочен с красными корольки и с финифтом, цена 2 р. 50 к.

Да денег с чересом сорвали 24 р. 78 к., чересу цена 20 к.

Сапоги с ног сафьянные зеленые подержаны, цена 70 к.

Онучи лятчинные, цена 15 к.

Да я ж, Макарка, в тюрьме будучи от воров в заточенье поел одних своих крошешек издержал и что долгом задолжалса, и тово издержалось 28 р. 90 к.

А что у меня, Макарка, Илья и Борис взяли моих животишек преже того томсково воровства и моего тюремного сиденья и что у мене оне ис тюрьмы вымучили, угрожаючи всяким мученьем, и то у меня объявитца в ысковых челобитных».

«Так одного подьячего токмо пограбили, а еще смеют писать государю, что никаких дворов не грабливали! — подумал Трубецкой. — За такие дела вешать надо!»

Он велел подьячему подать последние томские челобитные и стал их читать.

Перед вечерней надо было идти на доклад к государю…

— Ну что, написал? — спросил он Власова. — Сколько с миром не тянут?

— Сорок шесть конных казаков и двенадцать пеших… Петра Сабанского с товарыщи не писал, — ответил Власов.

Месяц тому назад Осип Щербатый при очной ставке с этим же Власовым подал список своих сторонников числом вдвое больше. Однако среди фамилий, им указанных, Трубецкой увидел и те, что были под челобитными. И с досадой подумал, что список Власова, пожалуй, ближе к истине, и почти весь город забунтовал против воеводы Щербатого. А весь город не перевешаешь.

Во второй половине августа в Москву добрались томские челобитчики во главе с Федором Батраниным. Несмотря на воеводскую отписку, что челобитчики идут к государю от всего города, по пути они не получали государственных подвод. Да и опасаясь ареста, подобно Аггею Чижову, в городах в приказные избы не обращались и «волоклись» до столицы пятнадцать недель. «Дорогою… едучи, всякие нужи и бедности терпели и последние платьишка с себя испроели».

Но все-таки добрались и 29-го дня августа вручили в Сибирском приказе общегородскую челобитную. Остальные челобитные подали в сентябре.

Для Алексея Никитича Трубецкого ничего нового в челобитных не было. Те же жалобы на «насильства и изгоню» от Щербатого и требование провести обещанный государем справедливый сыск по всему городу, а не по одиночке. Читая челобитную Федора Пущина с объяснением, почему они в Сургут выезжать отказались, Трубецкой мысленно обругал Скворцова и Ерохина. В наказной памяти и впрямь Скворцов писался с «вичем», Львовичем, а имя государя не упомянул… Справедливый же сыск Алексею Никитовичу был не нужен.

Трубецкой приказал всех семерых задержать в Москве для допросов и очных ставок. Шестерых отдал за приставов, а Тихона Хромого посадили в тюрьму как беглого, поскольку на него пришел донос дьяка Ключарева, что Тихон должен быть выслан вместе с Федором Пущиным в Сургут, однако он бежал в Москву…

Сентября 20-го дня Трубецкому вручили челобитную на имя государя от самих шестерых челобитчиков. Здесь были обычные жалобы на Щербатого, что по его ложным отпискам следствие затягивается и в Москве и в Томске, просили убрать от следствия Скворцова, Ерохина и дьяка Ключарева и провести обещанный справедливый сыск по новой Уложенной книге… Трубецкой хотел вообще не подавать эту челобитную государю, но опасаясь, что упрямые челобитчики подадут ее прямо государю, передумал. К его удовлетворению, государь отписал, чтоб решение по сим делам принимал сам Трубецкой.

Допросы и очные ставки тянулись второй год и от московской волокиты устали не только задержанные томичи, но и Петр Сабанский «с товарыщи», хотя были на свободе и получали в Москве жалованье. Сентября 22-го дня Петр Сабанский, Василий Старков, Иван Широкий и Макар Колмогорец подали в Сибирский приказ челобитную от имени двадцати двух человек сторонников Щербатого, которые были отправлены из Томска в Тобольск и в Москву. В челобитной они писали, что на очных ставках ими правда о бунте открыта, больше нужды в них нет, а ныне: «…мучимся и разоряемся четвертый год и домишков своих не знаем, в Томском в тюрме болши году животы свои мучили, а здесь на Москве скитаемься бес твоего государева указу два года, помираем голодной смертью, а к твоей государевой руке мы, холопы твои, и по сю пору не ставлены…» Просили «указ и оборонь учинить, чтоб впредь в твоей государьской в далной вотчине в Сибире тем вором и иным, на то смотря, воровать, бунты и круги заводить было неповадно».

Почти в одно время были поданы три челобитные, по совпадению также от двадцати двух человек, с другой стороны: от томских служилых, задержанных в Москве. В них они писали, что приехали в Москву «от города по выбору в челобитчиках, з градцкими заручными челобитными, бить челом тебе, государю, обо всяких грацких нужах и на твоево государева на прежнего воеводу на князя Осипа Ивановича Щербатого и на ево ушьников и советников». Однако по наущению князя Осипа посажены в тюрьму или отданы за пристава или на поруки и теперь «наги и босы и голы… а что, государь, было куплено для твоей государевой службы ружья и ратной збруишка, и то, государь, все на хлебе съели». Просили провести сыск по Уложению и дать милостивый указ и не верить ложным градцким смутчикам, а верить челобитным от всего города. Писали, что тобольские сыщики нарушают государев указ о справедливом сыске, ведут следствие, дружа Щербатому…

В Сибирском приказе князь Трубецкой допросил тридцать четыре человека из томских служилых людей, оказавшихся в Москве по службе либо с челобитными. Два десятка из них он определил как явных противников Осипа Щербатого и намеревался доложить государю, что за ними в этом деле вина явная и их надлежит наказать. Остальных четырнадцать человек можно было отпускать в Томск.

Глава 15

Следствие Скворцова и Ерохина в Томске наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Помог им в том поп Богоявленской церкви Сидор Лазарев, духовный отец Осипа Щербатого и Михаила Ключарева. Ответы его сверяли с тем, что писали в своих отписках Щербатый и Ключарев. Всё, что Сидор рассказывал, совпадало с тем, что писали бывший воевода и дьяк. Среди главных заводчиков смуты, он назвал Федора Пущина, Ваську Мухосрана, Степана Володимерца, Степана Паламошного, Федора Батранина и Михаила Куркина. Однако при этом Сидор говорил, что за заводчиками пошел почти весь город… Назвал он и тех, кто не признал подлинными государевы грамоты, которые привез Федор Пущин из Москвы. Такие же показания дал дьякон Троицкой церкви Иван Кирьянов. По его словам, Щербатому отказал весь мир, в том числе и многие остяки.

Допросили попа Спасской церкви Верхней слободы Ипата. Ничего нового он не добавил. А на вопрос, за что били подьячего Василия Чебучакова, сказал, что не упомнит…

Ценные и нужные первые показания от служилых дали те, кто бунтовщиков не поддерживал, но и не был ими посажен в тюрьму. Это были дети боярские Степан Неверов, Семен Лавров, Григорий Копылов, Григорий Пущин и жилецкий человек Иван Каменный.

Получалось, что князь Осип Щербатый и дьяк Михаил Ключарев писали правду о том, что случилось в городе.

Однако все оказалось непросто с рядовыми казаками. Большинство из них отвечали, что они уже отвечали перед Волынским и Коковинским и «в другой раз сказывать нечево». Первую «отказную сказку» подали казаки Иван Чернояр, Филипп Помельцев, Мартын Рожнов и Тренка Епифанов.

Однако следствие стало вести легче, когда еще до ледостава десять человек во главе с Федором Пущиным были все-таки высланы из города в Сургут. Помогли новые воеводы Никифор Осипович Нащокин и Аверкий Федорович Болтин с дьяком Петром Михайловым, сменившие Волынского, Коковинского и Ключарева. Новые воеводы пригрозили Пущину, что вызовут из Тобольска команду и отправят их насильно, если надо будет, то с боем…

Но томские казаки и без Федора Пущина продолжали стоять на своем и от показаний отказывались. Заодно с ними были и жилецкие и оброчные люди. Так, февраля в 17 день 7160 (1652) года жилецкий целовальник Кузьма Батура, а с ним еще дюжина человек подали сыщикам отказную сказку, в которой они писали, «что послали к государю к Москве о сыску все грацкие люди челобитчиков… чтоб государь пожаловал их, велел сыскивать по своему государеву указу повальным обыском. А до томских грацких челобитчиков про сыскное дело им Степану и Петру не сказывать. А как-де челобитчики их с Москвы в Томский приедут, и кому государь укажет сыскивать, и они к сыску готовы, а до челобитчиков-де им к сыску не хаживать». Через несколько дней такими же словами отказали в показаниях пешие казаки Елисей Долгий и Степан Свияженин.

Скворцов решил допросить еще попа, бывшего духовным отцом у Бунакова, Меркурия. Но тот сказал, что не упомнит, какие речи говорил Волынскому и Коковинскому, и опасается наказанья за «рознь». Напрасно его убеждали, что то, что было говорено, когда в городе был Федор Пущин, не действительно. Но Меркурий стоял на своем…

А конный казак Дружина Шелковников имел наглость сказать, что ничего не знает о челобитчиках, ходивших с Федором Пущиным в Москву, но зато хорошо помнит, как жители слободы Верхней ходили с блюдом по городу, собирая деньги на взятки Щербатому… Но такие свидетельства Степану и Петру были не нужны. Картина бунта пред ними все более и более прояснялась…

Глава 16

Декабря 10-го дня 7160 (1651) в Сибирском приказе состоялась первая очная ставка между бывшими томскими воеводами Осипом Ивановичем Щербатым и Ильей Никитовичем Бунаковым. Их посадили на лавках друг против друга. Илье от изразцовой печи, возле которой он оказался, скоро стало жарко и он отодвинулся ближе к двери. Очную ставку проводил сам глава Сибирского приказа Алексей Никитович Трубецкой в присутствии дьяка Григория Протопопова и подьячего, записывавшего расспросные речи за столом у окна. Хотя на дворе стоял день, на столе горели три свечи, ибо в комнате было сумрачно настолько, что травную роспись на сводчатом потолке было не разглядеть.

— Сказывай, — сурово обратился Трубецкой к Бунакову, отводя от груди костяшками левой руки русую окладистую бороду, — чего для ты в Томском городе бунт учинил и от места воеводе князю Осипу Ивановичу отказал?

— Бунта я не учинивал и князю Осипу от места не отказывал! А отказали ему от места всем городом служилые люди, ибо на него объявлено было великое государево дело! О том в челобитной от всего города было писано, и государь о том сведом и челобитчиков с Федором Пущиным принял и обещал справедливый сыск учинить… Я же продолжал служить с дьяком Патрикеевым, как и ранее, чтоб городу разоренья, а государю убытку не было!..

— Отчего же ты служил не в государевой приказной избе, а в воровской избе Девятки Халдея? — язвительно спросил Щербатый.

— Оттого, что ты, изменник, скрал государеву печать и грамоты, и унес к себе на двор и списывался с калмыцкими контайшами… И за то твое воровство я отвечать не хотел! — огрызнулся Бунаков.

— Какое мое воровство?

— О том в челобитных градских писано? Разорение и взятки твои люди не стерпели!..

— На меня мир не жалуется!.. А верстал в казаки лишь казачьих детей и не за деньги… А за деньги ты сам многих верстал!..

— Хватит собачиться! — прервал их Трубецкой и обратился к Бунакову: — Для чего ты князя Осипа называешь изменником?

— Изменником его называю по статейным спискам Немира Попова и Василия Бурнашева, которые к вам присланы, и где измена объявилась… В статейном списке Немира Попова сказано по словам князца белых калмыков Коки Абакова, что ему подали писанное по-калмыцки письмо князя Осипа к контайше черных калмыков, где Осип просит контайшу воевать вместе Коку и обещает прислать томских ратных людей… Еще писал к контайше непристойными словами: «государю царю» и братом его себя называл… О том писано в статейном списке Василия Бурнашева. А Немиру Попову Кока говорил: «Какой-де у вас воевода Щербатый, у которого казака увидит коня доброго — отоймет, увидит жену добру — к себе емлет…» Говорил, потому-де не присылал в Томск своих людей, что их грабил воевода.

— Наговор это и ложь, никакой измены нет! Я в посольском дворе с калмыками один никогда не сиживал, всегда при делах с калмыками были подьячие, служилые люди и толмачи! И письма к контайше я не писал, да и по-калмыцки писать не умею!.. После Попова и Бурнашева было посольство к Коке сына боярского Семена Лаврова, и Кока меня в том посольстве очистил!.. А статейный список Бурнашева ложный, составлен по его Илейки затее!..

— Бурнашева пытали воеводы Михайло Волынский, Богдан Коковинский и дьяк Михайло Ключарев, железом жгли, и Василий на своем стоял, что статейный список подлинный, а стало быть, князь Осип изменник!..

— Ладно, разберем! — прервал Бунакова Трубецкой и спросил: — Скажи-ка, отчего ты без государева указу князя Осипа держал во дворе за караулом, а сына боярского Петра Сабанского с товарищи в тюрьме?

— Князь Осип и до прибытия воеводы Волынского свободно и в церквы хаживал, и по деревням езживал!.. Шлюсь в том на весь город… А Петра Сабанского с товарыщи держал в тюрьме дабы им убойства не было от служилых людей, ибо они были советниками и ущниками князя и разорение многое томским людям чинили!..

— Это по каким деревням я езживал? Хватит враки вракать! Всем сибирским воеводам, служилым и жилецким людям ведомо, что по твоему приказу даже все мои отписки и письма на заставах хватались и ты их в воровских кругах читал! Заставы те нарочно устроил, чтобы письма мои имать!

— Заставы были устроены, чтобы ловить разных беглецов и гулящих людей!..

— Алексей Никитович, дабы отправить свои отписки, я оные заделал в доску вместе с серьгами, ожерельями и каменьями жены, так его люди ту доску привезли к Илейке, и он ту доску разграбил!.. О том сведом Ивашка Лаврентьев, который ныне в Москве, и шлюся на Ивашкову кожу!

— Доска была, — сознался Бунаков, — все отписки из нее отправил государю, никаких каменьев там не было. А коли князь шлется на Ивашкову спину, в том — пусть будет воля государя! И никаких животов у князя я никогда не брал!

— Не брал! По твоему же приказу Зиновий Литосов с товарищи животы мои с двух дощаников разграбили, людей моих в воду покидали… А животы и запасы ты отдал ясачным людям, придабривал их!..

— Для чего мне придабривать ясачных людей, какого добра я ждал от них?

— И ясачных и русских ты поил и кормил, чтобы они были в твоей воле и для твоей корысти! А после как дощаники разграбили, велел решетки на градских воротах опустить и лестницы у сеней моего двора разобрать!.. Видать, чтобы мне было легче по деревням ездить, — съязвил Щербатый.

— Осип Иванович, какие непригожие слова говорил Илья о государевых грамотах? — спросил молчавший до этого дьяк Протопопов.

— Когда пришла государева грамота о том, чтобы нам с ним сидеть вместе с дьяком Ключаревым, Илейка грамоты не послушал и со своими советниками называл грамоты «воровскими»!..

— Было ли так? — впился взглядом в Бунакова Трубецкой.

Бунаков вскочил на ноги и, побагровев, закричал:

— Государевы грамоты воровскими не называл! Если будет называл грамоты воровскими, пусть государь велит мне язык вырезать!

— Может, скажешь, что советники твои Федька Пущин, Васька Мухосран, Остатка Ляпа не грабили домов Петра Сабанского, Васьки Былина, Юрья Тупальского, Родиона Качалова и не делились с тобой?

— Кто кого грабил, я не ведаю!.. Со мной никто грабленными животами не делился! И последние животишки у меня по государеву указу отобрали… Это ты, Осип, в Сибирь приехал на двух дощаниках, а увез добра на девяти дощаниках!..

— На тебя поданы челобитные от разных людей, коих ты напрасно бил на козле, а подьячего Мишка Сартаков от тех побоев умер, о том он, будучи при смерти указал в своей духовной… — сказал Протопопов.

— Сартакова бил за то, что он в съезжую избу приходил пьян и государевых дел не делал, за зелейным погребом глядел плохо, потому погреб тот водой затопило…

— За что бил подьячего Чебучакова, пятидесятника Климентьева, казаков Антошку Паламошного, Немира Попова?..

— Подьячего Василья Чебучакова за то, что он избил служилых людей на городском карауле и тюрьму хотел разломать по князь Осипову наущению… За то же бил батогами, а не на козле, Филона Климентьева, Паламошного… Немира Попова бил за градскую смуту, потому что он к моему двору приступом приступал с другими служилыми и попом Борисом с ножами и убить меня хотели…

— А летом того года, когда мне от места отказали, ты не исполнил государев указ о посылке на Лену десяти человек! — продолжал уличать Щербатый.

— Десять человек на Лену послал, токмо не водою, как по указу надлежало, а на нартах!..

— Ты кого послал? — торжествующе ухмыльнулся Щербатый. — По указу надлежало послать на Ленский волок десять человек из первых людей, семьянистых и прожиточных да чтоб в плотницком деле были горазды, а ты послал четверых одиноких и бедных казаков да шестерых гулящих людей! О том мне казаки явку подали… Да перед тем с семи десятков казаков взятки брал от от пяти до пятнадцати рублев, казаки к своей явке роспись приложили, с кого ты сколько брал взятков!..

— Где та явка? Покажи!.. — помрачнев, спросил Бунаков. Был такой грех: некоторые казаки, чтоб он их на Лену не посылал, откупались…

— Явка подлинная в Тобольске, а тут копия есть…

— По-всему, ты явку сам написал, коли подлинной нет!..

— Ладно, на сегодня довольно! Обоим из Москвы никуда не уезжать! — прервал очную ставку Трубецкой.

Глава 17

Высланных из Томска в Сургут Федора Пущина «с товарыщи» разместили в аманатской избе. Для десятерых места было маловато. Пришлось самим сбить нары. На них да на лавках вдоль стен спали по ночам. Самим же пришлось приготовить и дрова. На землю лег уже снег. По вечерам топили, не жалея дров, глинобитную печь, дым из устья валил под бревенчатый скат крыши, опускался до волокового окна над дверью, а изба наполнялась поначалу едва заметным теплом, но после не одной беремени сожженых поленьев становилась жарко так, что кафтаны приходилась скидывать и смахивать пот со лба.

Узкий в две плахи стол стоял рядом с пристенной лавкой. С другой стороны — лавка переставная. По вечерам при свечах за столом часто сидели выселенцы и под пиво с копченым балыком вели невеселые разговоры. То же было и в этот раз.

— Федор Иваныч, че будем делать? — не в первый раз приставал Васька Мухосран к Пущину. — Так и будем сидеть?

— Ждать будем челобитчиков с государевым указом!..

— А коли государь укажет повесить нас вдоль Томи, как того хотел Оська!

— Весь город не повесит!

— Весь город не повесит, а нас десятерых может повесить… Вспомни, когда Иван Белиловец замутил в сто сорок втором году (в 7142–1634 — П.Б.) двенадцать человек повесили!

— Ну ты, Васька, сравнил! — вмешался в разговор Иван Володимировец. — Белиловец хотел Томск сжечь, воеводу убить и бежать за Камень на Дон… Потому и повесили… Не для того я город ставил, чтоб его плененные из Литвы жгли!

— Да, литву и поляков сколько не корми, они завсегда против нас будут! — сказал Тихон Хромой.

— Ты, Тишка, всех-то под одну гребенку не ровняй! — обиженно сказал Василий Ергольский.

— Да не в обиду тебе, Васька! Какой ты поляк: родился и вырос в Томске ты уже наш, русак! — успокоил Тихон.

— Оську я бы своими руками задушил! — стукнул кулаком по столу Васька Мухосран. — Зря не дали!

— Тогда б с тобой по-другому говорили! — сказал Федор Пущин. — Иван верно говорит, мы город от Осипова разоренья сохранили… Из города ведь его убрали по нашим челобитным!

— Его убрали, других воевод прислали! Думаешь, эти лучше будут? — недовольно проворчал Васька. — Может, Федор Иванович, не надо было нам из Томска уезжать?

— Мне новый воевода Никифор Нащокин прямо сказал, коли, грит, из города не уйдете, призову из Тобольска команду и с боем вышлю, куда государь указал! Не след нам со своими биться и кровь проливать на радость инородцам!.. Вон даже мирные остяки ясак платить не хотят, да иные грозят собраться и пойти на Томск воевать…

— Так что же, терпеть вечно мироедов навроде Щербатого? — с горечью воскликнул Филипп Петлин. — Мы государю земли новые добываем потом и кровью, а такие, как Осип, пузо набивают!..

— Вся надежа и сила в государе, — сказал Федор Пущин, — после великой смуты и разорения государства от бояр царь Михаил Федорович был поставлен от Бога и от народа злым на казнь, а добрым людям на милость и Алексей Михайлович с нами добр был… Москвичам и устюжанам опалу не учинил… Дождемся его указу!..

— Вот ежели б государь указал всем людям самим служащих и судей назначать и выбирать, которые бы их могли по старине и по правде ведать и от насилия оберегать, тогда бы была на Русской земле правда! — сказал Иван Володимировец.

— Всё зло от бояр! Чую, не ждать нам доброго от государя, нашепчут ему бояре, и будем мы искать по Сибири пятый угол!.. — стукнул ладонью по столу Васька Мухосран.

Глава 18

Очные ставки между томскими воеводами продолжались уже девять дней, и князь Щербатый являл все новые и новые дела, уличая Бунакова. Илья порой удивлялся, откуда он знал то, о чем порой сам Илья забыл. Видно, был кто-то ушник его в приказной избе. Илья Никитич уже после первых очных ставок понял, что Осип хочет сделать главным заводчиком его, Илью. Называл его избранным атаманом. Что он дела делал единолично, самовластился. Илья же отговаривался лишь тем, что выполнял волю всего мира, всего города…

На сегодняшней очной ставке Щербатый обвинил Бунакова, что он утаил извет Стеньки Солдата о том, что Бунаков и его советники хотят вверх по Оби Дон завести.

— В которых местах мы хотели Дон заводить?

— Вверх по Оби хотели Дон завести…

— Я Дон заводить вверх по Оби николи не хотел и явки от Стеньки Солдата и ни от кого о том не слыхал! О том шлюся на весь город!

— Гляди-ко, забыл!.. А кто в всполошной колокол велел бить, когда Гришка Жданин и Стенька Солдат объявили, что ты с своими советниками, хочешь вверх по Оби реке на Бии и Катуни Дон завести… Как по всполоху сошлись служилые и жилецкие с таможенным головой Митрофановым и хотели Гришку и Стеньку пытать, бить кнутьем на козле!..

— В сполошный колокол били потому, что тюремный сиделец Стенька Солдат по наученью Петра Сабанского с товарищи объявил на меня государево великое дело… Стенька подал таможенному голове Митрофанову повинную челобитную. Били ли Солдата не упомню, а Гришку Жданина били за то, что он, напившись вина у Щербатого, ложно объявил на меня государево великое дело!..

— А на какие расходы ты просил в Тобольске шестнадцать тысяч рублей?

— Такого не упомню, не прашивал таких денег!

— О том мне сказывали тобольский воевода Василий Борисович Шереметев с товарищи, знают подьячие и сам я видел отписку твою… Знатно, что такие великие деньги просил в отписке, чтобы Дон завести на Бии и Катуни…

— По всему, князь Осип сам написал в Тобольск такую отписку моим именем! — гневно воскликнул Бунаков, обращаясь к Трубецкому..

— Я таких отписок в Тобольск не писывал! — отмахнулся Щербатый. — А ты, видать, хотел всей Сибирью завладеть!

— Как и когда я хотел Сибирью завладеть?! — изумился Бунаков.

— Посылал он, Илья, с своими советниками, — повернулся Щербатый к Трубецкому, — в Кузнецкий острог и в иные остроги тайным обычаем воровские грамоты. И в тех воровских грамотках написано, чтоб смуту и воровство завести в тех острогах, какие он, Илья, завел в Томском городе… Писали, что послали они к Москве сорок человек бить челом государю, а ежели они с ними не поедут бить челом с ними, то им и детям их такого времени не дождаться… И те грамотки читали в воровских кругах, и от того учинилась в Кузнецком остроге смута большая, и хотели воры побить добрых людей… О том писал государю кузнецкий воевода… А посылал с такими грамотками в Кузнецкий острог Андрюшку Батонога с племянником Богдашкой… В Красноярск воровские грамотки посылал с Зиновием Литосовым с товарищи, а в Енисейск с мужиком, которого он, Илья, привез с Руси…

— Никаких грамоток воровских я в остроги не посылал!

— Посылал тайным обычаем! — упорствовал Щербатый и обратился к Трубецкому: — Государь бы пожаловал и велел бы про те грамотки сыскать по рукам, кто те грамотки писал!

— Пусть велит сыскать! Авось откроется, что такие воровские грамотки писал сам князь Осип, хотя меня погубить!

Затем Щербатый подал «письмо» в сорок три статьи, в котором среди прочего припомнил, как на Петров день Илья не пустил к нему в дом служилых людей Ваську Рыбникова и Никишку Лигачева с товарищи, которые били челом чтоб он разрешил им пойти в дом к князю с говядиной и другими припасами, чтоб с голоду он не уморился;… Как били ослопьем и посадили в тюрьму крестьянина Фоку Михайлова, который принес Петру Сабанскому с товарищи хлеб и ведро браги, как избили попа Сидора за его письмо к архиепископу о томской смуте… Писал, что «ево Ильино воровство стало знатно — делать почал безстрашно, учал быть самовластен»… Писал также, что ложный изветчик на него, Осипа, Григорий Подрез-Плещеев варил пиво и брагу, мёд ставил, а Бунаков, дружа ему, «ничего ему не учинил и винных судов у него на дворе не велел взять»…

Илья облегченно вздохнул, когда Трубецкой отпустил их из приказа.

Все дни очных ставок, длившихся до декабря 19-го дня, Илья Никитович пребывал в душевном смятении от навалившихся на него неприятностей. Дом его сгорел во время московской смуты, и благо, что двоюродный брат Аникей Сидорович приютил в своем доме. Илья подал на имя государя челобитную, в которой просил ускорить следствие и вернуть хотя бы отписанное на государя имущество. Только через полгода государь указал Трубецкому вернуть отобранные животы Бунакову. Лишь после этого Илья Никитович перевел дух: казнить смертью не будут!

Глава 19

Марта 4-го дня 7161 (1653) года после двухлетнего следствия — очных ставок и расспросов сторонников и противников князя Осипа Щербатого — в Томск пришла царская грамота с приписью дьяка Сибирского приказа Третьяка Васильева, что «томское сыскное дело на Москве вершено». Бояре приговорили, а государь указал учинить наказанье и бить кнутом Илью Бунакова и двадцать служилых, «которые с ево, Ильиной, стороны», бывших на следствии в Москве, а одиннадцать служилых в Томске указано бить «на козле и в проводку кнутом нещадно».

В Москве биты кнутом атаман Зиновий Литосов, сын боярский Степан Моклоков, пятидесятник Аника Власов, казаки Постник Васильев, Семен Белоусов, Булдачко Корнильев, Завьял Федотов, кроме них наказаны все челобитчики: Федор Батранин, Иван Баранчуков, Василий Паламошный, Карп Аргунов, Стенька Володимировец, Беляй Семенов, Тихон Хромой, Кузьма Мухосран, Антон Титов, Фока Титов, Яков Булдачка, Федор Неудачка, Иван Лаврентьев. Бунакова, как битого в Томске, в Москве не наказывали.

В Томске побывали на козле под кнутом одиннадцать человек: возвращенные из Сургута Федор Пущин, пятидесятник Иван Володимировец, казаки Васька Мухосран и Борис Паламошный, дети боярские Василий Ергольский и Михаил Яроцкий, казаки Прокопий Аргунов, Данила Мухосран, Кузьма Чурила, Андрей Щербак, Филипп Едловский.

В грамоте говорилось: «… служилые люди за то биты, что они стакався с Ильею, у князя Осипа Щербатого под судом и расправою быть не похотели, и от съезжей избы ему отказали, и на дворе его заперли, и поставили сторожю, и ходить к нему никому и с отписками пропускать не велели, и свою братью томских детей боярских и казаков Петра Сабанского с товарыщи, били и ограбя посадили в тюрму без государева указу…

… и государевых грамот, каковы посланы после того к князю Осипу Щербатому и к Илье Бунакову, что им у государева дела сидеть и государевы дела делать вместе, а им, служилым людем, князя Осипа слушать, и они государева указу не послушали же, под суд к князю Осипу не пошли и против прежнего своего воровства во всем ему отказали… и выбрали себе и излюбили Илью одново и с ним воровали, делали бунты и казачьи круги».

По указу наказанных в Томске одиннадцать человек надлежало в оковах выслать в Якутск на государеву службу. Всем им сохранялось денежное, хлебное и соляное жалованье. Всего с членами семей в Якутск из Томска отправилось шестьдесят пять человек.

Конвоировали ссыльных служилые под началом сына боярского Петра Лаврова и пятидесятника Матвея Ненашева.

Вереницу повозок с ссыльными семействами провожало полгорода, стоя вдоль улицы до острожных ворот. Крестили на прощанье. Иные бабы утирали слезы. Федор Пущин глазами искал в толпе брата. Но Григорий на прощание не пришел.

ЭПИЛОГ

7163 (1655) год. Второй год идет война с Польшей. После прошлогодних успехов, когда князь Алексей Никитич Трубецкой разбил войска гетмана Януша Радзивилла, и было освобождены русскими многие города, взяты Смоленск и Витебск, двадцатитысячное войско литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского перешло в наступление и осадило Могилев, защищал который шеститысячный гарнизон. Апреля 9-го дня поляки штурмовали город, но взять его не смогли…

По раскисшей дороге в сторону Могилева двигалсяконный отряд сторожевого полка, вторым воеводой которого был князь Осип Иванович Щербатый. До города оставалось три дневных перехода. Рядом с князем ехал денщик, его бывший холоп Вторушка Мяснихин и негромко напевал:

Воевода решил проверить заставы-сторожи, ставленные дабы предупредить войско Василия Борисовича Шереметева, идущего сзади, от внезапных нападений неприятеля.

У опушки леса их остановил грозный окрик:

— Стой! Кто такие?

В глубине леса Щербатый увидел крытый еловыми ветками балаган и землянку.

— Воевода сторожевого полка Щербатый! Кто сторожю ставил?

— Я ставил, голова государева полка Илья Бунаков!

— Илейка, ты?! — удивился Щербатый.

— Я не Илейка, но Илья Никитович!

— Много чести с «вичем» тебя величать! — зло зыркнул на него Щербатый. — Для меня ты всегда останешься вором Илейкой. Напрасно тебя государь помиловал!..

— Это тебя, изменника, государь зря помиловал! — огрызнулся Бунаков.

— Государь меня воеводой поставил и далее будет ко мне милостив, ибо род мой от Рюриковичей! А тебе, безродному, век быть на побегушках!.. — крикнул Щербатый, развернул коня и поскакал в обратную сторону.

Князь Щербатый оказался прав: государь был к нему милостив. Уже через год он стал вторым воеводой большого полка. А в мае 7168 (1660) года новая царская милость: князь Осип Иванович Щербатый произведен из дворян в думный чин окольничего.

На войне был под началом Василия Борисовича Шереметева. Однако в тот же год, когда стал окольничим, после поражения у Любара и Чуднова, Щербатый вместе с Шереметевым оказался в плену. Капитулировать пришлось из-за предательства Юрия Хмельницкого, который заключил с поляками Слободницкий трактат. Шереметев согласился даже сдать Киев, Переславль-Залесский и Чернигов. Но когда поляки подошли к Киеву и сказали, что Шереметев велел сдать Киев, воевода Юрий Барятинский ответил: «Я повинуюсь указам царского величества, а не Шереметева. Много в Москве Шереметевых!» Штурмовать Киев поляки не решились.

Шереметева крымский хан, союзник поляков, потребовал отдать ему и продержал воеводу двадцать два года в темнице. И лишь за полгода до смерти ослепшего Шереметева выкупили.

Осип Щербатый с другими пленными уже через год был обменен на гетмана Гонсевского с выплатой двадцати тысяч польских злотых, которые внес в долг за него некий грек Кирьяк. После освобождения денег ему Щербатый не вернул. Какое-то время вместе с князем Иваном Никитичем Хованским был во главе кремлевского гарнизона, затем сидел первым воеводой Архангельска, не раз бывал у царского стала на близких к государю местах…

Томские дела не помешали государю быть к нему милостивым.

В приказную избу Енисейска с шумом ввалился Григорий Подрез-Плещеев, пошатываясь подошел к столу, за которым сидел воевода Енисейска Ртищев Максим Георгиевич, оперся ладонями на зеленое сукно и, дохнув перегаром на слегка опешившего воеводу с вызовом спросил:

— Чего звал?

Прошедшие десять лет после высылки Григория в Якутск заметно изменили его. Борода и волосы на голове будто присыпаны пеплом, синева в глазах поблекла, под глазами — набухшие темносиние мешки… В Якутске он пробыл всего год, оттуда был переведен в Ангарский острожек, а еще через год отправлен в Енисейск, где и пребывал по сей день…

— Гришка, еще хочешь кнута изведать! — закричал на него Ртищев. — Ты зачем стрелял из пищали по башне, на которой образ Спаса есть? И довольно казацких женок насильством хватать и в свою бл… дню приводить!.. Гляди, доиграешься, упрячу в тюрьму!

— О, испугал! Я томского воеводу Оську Щербатого, было дело, с воеводства убрал!.. И на тебя государево дело объявить — раз плюнуть! Ты кто таков, чтоб меня в тюрьму кидать?

— Ты выше носа, Гришка, не плюй, бороду заплюёшь! Я государем поставлен на это место!

— Каким государем? Уж не этим ли? — Ерничая, Подрез ткнул пальцем в висевшую на стене парсуну Иоанна Грозного. — Это же чёрт!

И он плюнул на парсуну царя.

Ртищев побледнел и закричал денщикам:

— Взять его! И на козла, немедля на козла!..

Под кнутом Григорий, скалясь, кричал собравшимся казакам:

— Что глядите, бараны? Служите, служите! Скоро некому будет служить! Скоро Литва одолеет русскую силу! Я бывал в Литве, Литва справчива! Руси до нее, как лаптю до сапога!.. Служите! Покуда вы в посылках, я ваших женок в постелю имал и буду имать далее!.. А твоя Наталья, Ванька, — обратился он к стоявшему ближе других к казаку Ивану Чабучакову, — сла-адкая в постели!..

Иван побледнел и пошел прочь.

Через три дня после наказания кнутом, темным вечером в дверь дома Подреза постучали. Он отлеживался и потому игроков в зернь и карты не принимал.

— Кто там? — спросил Гришка.

— Вина продай! Страсть как выпить хочется!.. — раздался глухой голос.

Григорий открыл дверь и, не успев разглядеть позднего гостя, получил удар ножом под сердце. И уже не услышал, как тот сказал вполголоса:

— Вот теперь погуляй с нашими женками!

Томская история с государевым делом на Осипа Щербатого от Григория Подреза-Плещеева кратко описана в «Книге записной» из Сибирских летописей.

Тут же о смерти Подреза: «И в Енисейском ево мужик от жены зарезал, ту и кончась».

* * *

Федор Пущин сидел на камне на берегу моря и недвижным взглядом смотрел, как накатывают волны одна за одной и обрызгивают пеной сапоги. К самому морю прилепился Охотский острожек, куда был послан сын боярский Пущин якутским воеводой Голенищевым-Кутузовым приказчиком и сборщиком ясака на перемену пятидесятнику Евдокиму Козицину. Берег, будто межевая линия, протянулся между водой и землею, и Федору часто приходила одна и та же думка: чего же на земле более — воды, что взглядом не объять, или лесов, что на месяцы пути раскинулись за спиной. А ведь первым к этому морю привел томских казаков десятник Иван Москвитин, который после стал атаманом и в Томске был заодно с Щербатым…

Одиннадцать лет минуло после высылки его, Федора, в Якутск. Поначалу на душе горчило от обиды, но государева служба не давала тужить. Одиннадцать лет — время немалое, однако Федор по-прежнему был тверд на ногах и силу в руках не растерял. Лишь окладистая борода совсем поседела, да и волосы на голове тоже. Когда он снимал шапку, казаки часто говорили:

— Федор Иваныч, ты чисто леший кудлатый!

К тому же на правой щеке его появился глубокий шрам. След от посылки к тунгусам. Сразу по прибытии в Якутск он был направлен тогдашним якутским воеводой Петром Петровичем Головиным по Аргуни объясачить местных тунгусов, но те разбежались и ясак платить не захотели. Он заложил Усть-Стрелочный караул и двинулся с пятьюдесятью казаками на Амур. Там собрал с гиляков и дучеров в царскую ясачную казну более ста двадцати сороков соболей. Однако из пятидесяти казаков осталось всего двадцать человек, едва довезли соболиную казну до Якутска. Не всегда миром удавалось ладить с инородцами…

Вот и здесь, вокруг Охотского острожка, с тунгусов сбор ясака шел туго. Вокруг все больше немирный тунгус обитает. Потому и держатся в Охотском в аманатах шесть десятков человек, чтоб не было соблазну напасть на острожек. За десять лет Федор выучил тунгусский язык, также как знал остяцкий.

А пять дней тому назад пришел в острожек знатный тунгус Зелемей и, дружа государю, поведал, что в двух днищах пути неясачные тунгусы подговаривают ясачных тунгусов украсть соболиную казну, а казаков перебить. Пущин послал к указанному месту пятьдесят казаков и торговых людей и наказал им всякою ласкою привести неясачных тунгусов под высокую государеву руку. Однако вестей от них покуда не было…

От дум его отвлек подбежавший стоявший в дозоре на воротной башне казак.

— Федор Иванович, подле стен тунгусы шастают! По всему, лазутчики…

Пущин поднялся на башню и увидел на дороге, ведущей к воротам, не таящихся пятерых тунгусов с пальмами — ножами на палках — и луками. Он взял десять казаков, вышел через пролом в ветхой острожной стене, подкрался сзади к тунгусам и закричал:

— Бросайте пальмы!

Один из тунгусов натянул было лук, но Пущин выстрелил в него из пищали. Тунгус схватился за плечо и выронил лук. Под дулами пищалей остальные побросали пальмы. Пленных привели в острожек, и Федор стал допрашивать их.

Но пленные молчали. Лишь когда Федор сжал раненое плечо тунгуса, тот вскрикнул и заговорил. Сказал, что их послал Зелемей высмотреть, как лучше войти через гнилые стены острога, чтобы освободить аманатов и перебить всех казаков, как они перебили тех, которых он, Пущин, послал с Зелемеем. Кроме того, Зелемей говорил, когда на Охоте русских людей изведем, истребим всех русских на Мае-реке и на других реках. А для береженья и безопасности призовем богдойских людей из Поднебесной и будем платить им небольшой ясак… Пущин несколько раз переспросил, точно ли всех пятьдесят человек, посланных им, убили. Раненый поклялся, что всех… А самый молодой из пленных оскалился: «И вас всех убьем!..»

— Повесить их за стеной у ворот! — приказал Пущин, пришедший в ярость от измены.

Приказ его был немедля исполнен. Однако Федор Иванович понимал, что повешенные могут отпугнуть тунгусов, а могут и озлобить. А коли пойдут на штурм, худо придется казакам. В острожке их осталось всего тридцать человек. А надо еще и аманатов караулить. Он приказал всем, кроме дозорных, немедля рубить новую избу для аманатов и менять гнилые бревна острога. Днем и ночью стучали в острожке топоры. Двум самым искусным в плотницком деле казакам, Пущин велел из ствола ели соорудить две пушки. Стволы укрепили железными обручами. На несколько выстрелов должно было хватить… Зарядили мелким галешником и два дня жили в ожидании нападения. Дозорные все время видели вокруг острога лазутчиков…

Но за это время новая крепкая изба для аманатов была готова, в нее перевели всех мужиков тунгусов, а женок оставили в ветхой избе. Теперь бунта аманатов можно было не опасаться. Укрепились и острожные стены.

На третий день после извести об измене на дороге, ведущей к острогу, показалась небольшая толпа тунгусов. Пущин приказал готовиться к бою. Несколько тунгусов отделились от толпы и подошли к воротам.

Самый старший из них окликнул Федора по имени. Федор вышел к перилам на башне и спросил, что им нужно.

— Фетька, не убивай аманатов! Мы принесли тебе соболиный ясак! Мы не убивали твоих людей… Мы не хотим, как Зелемей, идти под руку желтого царя, мы хотим быть под великой рукой твоего белого царя!.. Не убивай, Фетька, наших лучших людей!..

— Коли дурна чинить не будете, а будете жить с миром под государевой великой рукой и к китайцам не пойдете, людей ваших не трону! Соболиную казну оставьте у ворот, а сами ступайте по домам! Завтра сможете поменять аманатов!..

Старший махнул рукой и скоро у ворот выросла горка из соболиного меха.

Пущин облегченно перевел дух. Охотский острожек был спасен. А стало быть, государева служба продолжится.

Омск, 2008–2010,2015-2018 гг.

ОТПОР

Глава 1

Глинобитная печь недавно затоплена, и дым из устья валит густыми клубами под прокопченный бревенчатый потолок к волоковому окну, заполняя избу почти наполовину, опускается вниз и колышется тонкими слоями.

Хозяин, Аника Переплетчиков, сидит на лавке и чинит рыболовную сеть. Перебирает поплавки из бересты, встряхивая, расправляет часть сети и, повернувшись на свет к окну, с которого по случаю тепла и близкого лета сдернута промасленная холстина, то и дело сердито качает головой, обнаруживая рвань.

С полатей над дверью слышатся глухой кашель и всхлипы.

— Как родителю-то перечить? — склонил голову набок Переплетчиков, глянув, как гусь, наверх.

— Аникей пущай слезет… Малой же… Задохнется… — подала голос с топчана больная жена Аники, последние полгода почти не встававшая с постели.

— Цыть, гнилушка, кабы не ты, можа, и делов таковых не надобно было!..

Жена молча отвернула к стене худое, с впалыми глазницами лицо.

Затопив печь, Аника поленом загнал четырнадцатилетнего сына Степку на полати в дым. Потому загнал, что напрочь отказался Степка жениться. Понимать надо! В доме разор и нужда, работница-баба нужна позарез, иначе — гроб. Был когда-то Аника Переплетчиков конный казак, да в 15-м году прошел из Тобольска на Ямыш-озеро подполковник Иван Бухолц, и старший брат Василий ушел с ним, увел одну лошадь да и сгинул где-то в калмыцких степях. Не захотела орда золотым песком поделиться, а, сказывают, есть у них такие места, где песку того золотого, что речного. А через три года после того по весне задрал медведь последнюю лошадь.

И не жизнь стала у Аники, а мука. Без лошади и здоровому непросто, а с его ногой не разбежишься.

Хром был Аника от рождения. Перестаралась повитуха, тягая его на белый свет, и ходит он, ступая с приседом на всю подошву. За это и кличут его тарчане Шлёп-нога. Кличут, конечно, за глаза, потому как служит теперь Аника у самого земского судьи Лариона Верещагина. Доверие от него имеет немалое.

Кашель на полатях усилился, и из дыма высунулись сначала босые грязные подошвы, затем серые латаные портки.

— Я те спущусь! Я те спущусь! — откинул в сердцах Аника сеть, встал, исчезнув на миг головой в дыму и взволновав его, потом, чуть пригнувшись и сильно прихрамывая, шагнул к печи, схватил березовое полено и жогнул по порткам.

— Папаня, не надо! Согла-асный я…

Аника остановил занесенное над головой полено, кинул его на пол и ласково заговорил:

— Ну вот… Ну и ладно. Седня, можа, и справим… Щас к батюшке Афанасию схожу, сговорюсь… А Федор-то Лоскутов был согласный Варьку отдать…

Накинув засаленный кафтан, Аника торопливо вышел на улицу и заковылял к Пятницкой церкви.

Утро выдалось теплое, солнечное. По городьбе острога, посеревшего и растрескавшегося от дождей и солнца, расселись грачи, чистили клювы, по застрехам башен городской стены гоношились воробьи (старики сказывают, появились они в Сибири с русскими), пели высоко жаворонки в стороне от земляного города… Избенка Переплетчикова стояла рядом с западными городскими воротами. Улица здесь поворачивала вместе с дорогой к базарной площади, и в дождь и в распутицу была полна густой грязью. К середине мая дорога подсохла, и сейчас только глубокие колеи, набитые колесами телег, напоминали о недавней хляби.

Возле Николаевской церкви с тремя деревянными главами, увенчанными деревянными же крестами, Аника услыхал пение. В храме шла воскресная служба. «Верно, и отец Афанасий в Пятницкой обедню служит», — подумал Аника и решил поначалу сходить к казаку Федору Лоскутову, дочь которого, Варьку, и присмотрел он своему Степке. Варьке было двадцать три года, а женихов ей не находилось, потому как косила девка на левый глаз. Оттого и Степка упирался, оттого и Федор Лоскутов был не против, когда Апика намекал ему насчет того, чтобы породниться. К Лоскутову Аника пошел через базар, к которому все еще тянулись пустые и груженые подводы из Чекрушанской и Такмыцкой слобод, из Ложникова и Знаменскова погостов, внизу у посада на Аркарке стояли лодки, качались на воде выводками.

Базарная площадь шумела и пестрела многолюдством. Было заговенье Петрова поста, и особенно бойко шла торговля в мясных рядах. С чавканьем врубались полумесяцы топоров, разваливали парные алые туши. Рядом висели связки битой птицы: гусей, лебедей, уток… Здесь и зазывать не надо — товар на сей день самый ходовой, без ног бежит. А все равно не удержится продавец и крикнет:

Чем дальше по базару, тем больше гаму. Уговоры-разговоры.

— А вот то сукно покажи-ка мне, я на него погляжу, — просит чернобородый мужик крестьянин.

— Изволь, — отвечает тобольский купец, — этот товар. Мы и еще можем показать, у нас товару барка. Товар вишь — ягодка! Прямо малинка!

— Да уж и малинка. А цена как?

— Опять о цене! Цена у нас не как у других — всегда дешевая, тобольская…

Чешет мужик затылок: и подать платить скоро, а и нечем, и Абалацкой чудотворной иконе помолиться съездить хочется в новом зипуне, сколь годов уж собирались. Махнул рукой. Бог даст, хлеб уродится — деньги будут…

К Анике подлетел незнакомый бойкий парень:

— Смотри, смотри, что даем! Кафтан — из всех на базаре! Сшито, как сшито! Ни боринки, ни морщинки!

Кафтан и вправду хорош, да денег стоит. Аника, крякнув, идет дальше. Давно бы свой кафтан заменить пора. Уж и подклад, когда-то лазоревой китайки, весь нынче в дырах.

Тут Аника увидел сгрудившийся народ. Не похоже, чтоб здесь шел торг. Аника начал было проталкиваться. Невесть откуда вынырнувший пацан дернул его сзади за полу и закричал громко, дразнясь:

— Шлеп-нога, Шлеп-нога! Продал бороду куда? За полушку продал, потому и захромал!..

Борода же у Аники и за тридцать лет была реденькой, как у последнего калмыка. Сколько насмешек он из-за нее претерпел! И потому, когда в 705 году дошел до Тары указ брить бороды, он, Переплетчиков, признал государев указ с радостью. Бороду сбрил, хотя все казаки отказались. Может, потому с тех пор и не жаловали Анику, косились. Вот и сейчас, когда Аника подошел, плотнее сомкнулись — не пройти. Как ни вытягивал Аника шею, а не смог разглядеть, что там в середине делается. Мал ростом. Только голос услышал будто знакомый, уж не пустынник ли Михаило Енбаков?

Прислушался…

— …в Тобольску на гостином дворе сам слышал. Купец сказывал, что нонешний царь не печется о народе, а печется о немцах, потому что-де он и сам ихней породы, а не царского корня. Живал тот купец в Москве, и было их человек двенадцать, и сиживали они ночи над святыми книгами, а с ними говорил верховой священник и сказывал им, как-де воцарился государь и царь великий князь Алексей Михайлович и совокупился с царицей Натальей Кирилловной, и она-де, государыня, рождала царевен, и близь рождения он, государь, изволил ей, царице, говорить: «Ижели-де будет царевна, я-де тебя постригу». И она, государыня царица, призвав Артамона Сергеевича Матвеева, сказала ему ту тайну, что царь гневен. И когда родила царевну. Артамон Сергеевич учинил сокровенно: взял из немецкой слободы младенца и подменил вместо той царевны, а царевну отдал в немецкую слободу вместо того младенца. И поныне-де она в немецкой слободе жива…

— Говорю вам, не истинный государь наш, но антихрист. Сие в книге Кирилла Ерусалимского и Ефрема Сирина прямо указано, шлюся и на божественное писание. Ныне уж в мире антихрист есть, никто души свои не спасет, — так писано. Сына своего, царевича Алексея, убил за то, что он старой веры держался, нас всех пятнать будет меж пальцами, как солдат. Клейма уж заготовлены, — услышал новый голос Аника и узнал пустынника Дмитрия Вихарева. «Опять народ мутит окаянный. Видать, из скита пришел».

— А я вот слыхал, что государь наш истинный, в церковь ходит и на клиросе поет, бают, сам, — подал кто-то неуверенный голос.

— Га, дьявол он те и ангелом обернется! А щепотью молиться кто заставляет? Скоро и мясо в посты заставлять есть будут! — горячо воскликнул тот, кто рассказывал о подмене царя.

Храбер же, однако, Переплетчиков был только в мыслях. Слово и дело бъявить — не шутка! И положены за правый донос денежки. Да вдруг не сознаются расколыцики, так познаешь хомут на виске.

Доносчику — первый кнут! Да и разглядеть не дают, кто речи государю противные толкует. И дело не ждет, пора к Лоскутову бежать. Солнце над Аркаркой уж высоко стало.

У ворот дома Лоскутова встретил его жену и дочь.

— Доброго здравия, Никитишна! Ай, в храм принарядились?

— Здравствуй, Аникей Иванович! В церкву Николаевску к причастию хотим сходить.

— Хозяин-то дома?

— Нетути. На службе он. У таможни, верно, стоит. На ночь уходил. Дело ли какое?

— Эх, проходил мимо, знатье бы дак уж и поговорил… А дело, матушка, у меня, большое дело! Вот хочу вашу Варвару за Степку свово сватать!

Варвара вспыхнула и, кося, бросила:

— Больно надо! Сопли за ним подтирать!

Мать ударила ее по руке:

— Поговори! — И уклончиво Анике: — На таможне Федор-то, на таможне…

— Ладно. Никитишна, пойду я. А ты, Варвара, не взбрыкивай. Степка и щас жилист да ловок, а через годок-другой — мужик настоящий!

Федора Лоскутова, опоясанного саблей, встретил Аника неподалеку от Пятницкой церкви, когда тот подымался от часовни, что стояла у самой речки Аркарки. Рядом с ним шел военный с палашом на боку, в треуголке, в красном кафтане с линялыми галунами, обличавшем принадлежность его к Московскому полку, и в сапогах с засохшей на них грязью. Поздоровавшись, Аника отозвал Лоскутова в сторону.

— Что за служивый? По делу к нам аль как?

— Сержант Островский. По государеву делу к коменданту Глебовскому. Только на таможне пожитки его смотрели… На постой веду к себе…

— Какое дело?

— Не сказывал. Грит, не велено…

— Так, так… Слышь-ко, Федор, так че, обвенчаем Варвару-то со Степкой, а?

— Ну! Кто на нее позарится?

— Дак Степка-то малолеток, не повенчают, чай, да и Петровки завтра зачнутся. Ни свадьбы!..

— Кака те свадьба! В своем уме? С отцом Афанасием сговорюсь, вечером обвенчаем, выпьем за молодых без шума… А для других, быдто я ее в работницы взял, покуда жена в болезни… Ну, дак как?

— A-а, давай! Много за ней не жди, рубль серебром, боле не могу. Конь старой, менять пора!..

— Ладно, ладно, бог с ими, с деньгами! Побегу я, — заторопился Аника, увидев подходившего от базара Василия Исецкого.

Поп Пятницкой церкви Афанасий строг с прихожанами не бывал. Службы правит по старопечатному требнику. Никонианской щепотью креститься прихожанам не только не велит, но и сам двуперстно крестится. В совершении проскомидии на просфоре истинный осьмиконечный крест изображает, оной просфорой и мирян причащает. Однако же, протопопа соборной церкви Алексея опасаясь, на дискосе для отвода глаз и печатанную латинским крыжем о четырех концах просфору держит.

Литургия верных подходила к концу. Дьякон отдернул завесу, открыл Царские врата и возгласил::

— Со страхом божиим и верою приступите… Люди придвинулись к амвону, преклонились пред святыми дарами, напоминающими о воскресении Христовом, и стали читать молитву перед причащением:

— Верую, Господи, и исповедую, яко ты есть воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедший в мир грешный спасти…

Аника стоял со всеми и шептал:

— …Вечеря Твоея, тайныя днесь. Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни тя дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя. Господи, во царствии Твоем. Да не в суде или в осуждение будет мне причащение святых Твоих тайн, но во исцеление души и тела.

Молитва окончилась, и причастники, отдав земной поклон, подходят к отцу Афанасию, целуют край чаши и принимают со лжицы, которая дрожит в сухих руках отца Афанасия, Святые Дары. Отец Афанасий устал. Потертая, потускневшая риза висит на нем мешком. Едва слышно, скороговоркой, он повторяет: «Причащаются раб Божий честныя и святыя крови Господа Bora и Спаса нашего Исуса Христа во оставление грехов и в жизнь вечную…»

Отец Афанасий стоял у ризницы справа от алтаря и снимал облачение. Отдав дьякону закапанные воском поручи и епитрахиль, он вопросительно посмотрел на Анику.

— Дело, батюшка, до тебя имею, поговорить бы… — замялся Аника. — Наедине…

Дьякон недовольно покосился на Анику и вышел.

— Степана, сына свово, хочу с Варварой Лоскутовой повенчать…

Отец Афанасий удивленно вскинул брови.

— Греха брать не стану. Малолеток не венчаю, тем паче Петров пост с завтрева…

— Знаю, отец, знаю, да ведь невмочь: дом валится — жена хворая лежит… Сноха бы самый раз…

— Без родительского благословения и без венечной памяти не стану!

— Благословение есть, а без венечной, чай, не впервой, — вкрадчиво зашептал Аника.

— Не стану венчать, грех… — начал было отец Афанасий, но Аника неожиданно прервал его громким криком:

— Станешь! Станешь! Не то слово и дело объявлю, мне терять нечего! Пусть порасспросят на виске, отчего ты, батюшка, паству двоеперстно молиться учишь! Отчего за благодетеля отца Отечества государя Петра Алексеевича на великой ектенье не молишь? Кнута захотел?!

Аника преобразился. Это уже был не Шлеп-нога, а орел! Глаза сверкают, лицо свирепое… Закон на его стороне!

— Не богохульствуй в храме, — устало промолвил отец Афанасий, разом поникший, — подождал бы до осени…

— Жизнь нудит. Сегодня и повенчаешь! После всенощной придем… Да чтоб тихо! Шум нам ни к чему.

Глава 2

Мужик убегал вдоль прясла, то и дело в страхе оглядываясь. Он не добежал до желанных кустов несколько шагов. Иван Немчинов достал его. Осаженный конь взвился на дыбы и в развороте завис над мужиком, раскрывшим в беззвучном крике черный рот. Он пытался защититься, выставив над головой дубинку на вытянутых руках. Немчинов ударил с оттягом со всего плеча, рассек дубинку, будто соломинку, и развалил концом сабли мужицкое тело наискось от плеча до груди. Объехал несколько раз вокруг упавшего, придерживая коня. А кругом стояли крик, вопли, конский топ, выстрелы… Казаки его сотни брали на пики непокорных бунтовщиков, сгоняли в кучу сдававшихся. Горело несколько изб. На ближней к Немчинову соломенная посеревшая крыша еще не полыхала, но густо дымилась в середине вперемежку с желто-зелеными струями. Но вот пламя громадными лепестками вырвалось из-под застрехи, обнимая кровлю, которая вмиг вспыхнула, взметнула в небо красные россыпи соломенных червяков. От огненного шатра палило жаром.

Вдруг Немчинов заметил, что зарубленный им мужик встал. Левой рукой он прижимал разъятое плечо со взбухшим от крови зипуном и, не мигая и не закрывая оскаленного рта, уставился на убийцу. Немчинов хочет рубануть еще раз, но неведомая сила сковала руку с опущенной саблей. Душу охватил страх, от которого бросило в жар. А мужик, покачивая черной, слипшейся от крови бородой, поманил его за собой. Пятясь, он приближался к горящей избе. Немчинова будто потянуло. Он спрыгнул с коня и медленно пошел за мужиком. А тот стоял уже в дверном проеме полыхающей избы и снова поманил Немчинова кивком. От близкого бушующего огня нестерпимо жгло, и Немчинов приостановился, но вдруг услышал тихий голос:

— Войди, войди, Иван Гаврилыч, очистись от греха…

Задыхаясь, Немчинов приблизился. Рухнула кровля, полыхнуло в лицо огнем, мужик на мгновенье исчез, но тут же вдруг из пламени вытянулись его руки, схватили Немчинова за плечи и потянули внутрь. Немчинов закричал и проснулся. Жена Катерина трясла его за плечи.

— Иван Гаврилыч, Иван…Ты чего?

Иван Немчинов откинул край заячьего одеяла и сел, тяжело дыша.

— Опять, Катерина, он снился.

— Осподи, наказание! Помолись, отец, помолись…

Немчинов перекрестился на тябло, где среди прочих стояла особо почитаемая им икона темноликого Спаса старого верного письма, данная ему пустынником отцом Сергием, и зашептал:

— Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене; яко стрелы Твоя унзоша во мне…

Он шептал слова молитвы, но думы его невольно возвращались к тому мужику. Немало ведь за свои полвека порешил он жизней, особливо нехристей, а этот мужичишко всю душу истерзал, а минуло ведь, слава богу, восемь годков, а от крови сей душу его господь очистить не желает.

— …Яко на тя, Господи, уловах, ты услышиши, Господи Боже мой. Яко рех: да не когда порадуются ми врази мои, и внегда подвижатися ногам моим…

Восемь лет назад, в 1714 году, разудалый сотник Иван Гаврилов, сын Немчинов, гроза степняков, послан был из Тары для усмирения бунтовщиков-крестьян Ишимских слобод и деревень в помощь отряду полковника Парфеньева. Мужички воспротивились указу и отказались сдавать подать на провиант для пленных шведов. Казаки в сотне Немчинова были бравые, пролетели служивые вихрем по Коркиной слободе да деревням Сладкой и Поганой, похватали заводчиков, передали для следствия полковнику Парфеньеву. За усмирение того бунта отметили Ивана Немчинова — стал он вскоре главой казачьего полка Тарского. Все бы ничего, да стал по ночам мужичок, убитый им, наведываться. Поначалу думалось, пройдет со временем. Но годы шли. а мужичок все так же манил его к себе в снах.

И только два последних года, после исповеди и отпущения грехов отцом Сергием в скиту, мужик тревожить перестал. А ныне опять объявился. Оттого муторно на душе у полковника Немчинова, оттого так истово кладет он русую с сединой бороду на половицы. И мужичонко-то был лядащий, а поди же ты… А может, и не он вовсе мучит, а баба его с оравой… Трое за сарафан держались, а четвертого совала с криком страшным к лицу его: «Убивец, корми их, на, корми!..» А детва, словно галчата, ручонки тянут к матери. Повернулось что-то в душе сотника Немчинова, кинул кошель с деньгами и ускакал. Успокаивал себя, что мужичонка сам виноват, разозлил его. Едва живота родного брата Стефана не лишил — свалил колотушкой. Иван и осерчал, думал, убил брата. А тот оклемался тогда, чтобы сгинуть через три года по пути в Омскую крепость где-то за Такмыцкой слободой.

— …Не остави мене. Господи, Боже мой, не отступи от мене; вонми в помощь мою. Господи, спасения моего. Кончив молитву, Иван Гаврилыч окликнул денщика, велел принести квасу и подать одежду.

Разбудил пятнадцатилетнего сына Федьку и сказал, чтобы он собирался в церковь. Федька недовольно было поморщился, но, увидев суровый взгляд отца, стал одеваться. Иван Гаврнлыч подошел к окну с прозрачной новой слюдой в колодине (старую, потемневшую и потрескавшуюся за зиму неделю как заменили) и, увидев, что работный человек калмык Дмитрий чистит его жеребца, вышел на высокое резное крыльцо.

Двор у полковника Немчинова знатен. Разве только у коменданта Глебовского да земского судьи Верещагина такие же хоромы. Из вековой лиственницы крестовик на подклети, большой двор заплотом обнесен, тут и амбар, и конюшня, и хлев, чуть поодаль баня. В подклети подполье, где кадушки с капустой да рыбой и прочий харч.

— Как конь? — спросил Иван Гаврилыч Дмитрия. — Карасо, на пашня мошно ехать… — мелко закивал тот.

Калмыка Дмитрия взяли казаки в стычке на Карасуке-озере. После того как Омскую крепость поставили, меньше стало хлопот у тарских служилых казаков, но случалось, что малые орды достигали Такмыцкой слободы, под Тару же давно ходить не смели. Дмитрия Немчинов взял себе в работники.

Степняк оказался смирным, работящим, домой его не тянуло, был он на белом свете один. Семью, как рассказывал, унесла моровая язва.

— Дай овса, после обедни поеду новину гляну…

Казенного хлеба служилым казакам не хватает, потому все казаки и дети казачьи сами себе хлеб добывают. Немчинов нанял гулящего человека Микиту Мартынова поднять еланку и собрался съездить посмотреть его работу, уж должен управиться. На Николин день дождь был славный, урожай быть обещает.

Скоро на крыльцо вышла жена Катерина с сыном, одетые по-праздничному, и семья Немчиновых направилась на молебен.

Возвращаясь из церкви, увидели спешащего им навстречу отставного пешего казака Василия Исецкого. Тот отозвал Немчинова в сторонку.

— Иван Гаврилыч, верно ведь Михайло-то Енбаков про указ сказывал. Щас Федора Лоскутова видал, он шепнул, что-де указ к нам пришел. Он стоял на таможне, проверял пожитки у сержанта Островского, видел указ, что оный сержант намерен завтра передать коменданту Глебовскому. Лоскутов сержанта того на постой к себе взял.

Немчинов озабоченно поводил костяшками пальцев по усам и сказал:

— К вечеру надобно узнать, доподлинно ли сей указ о престолонаследстве. Ступай к Лоскутову, скажи о том, как хотите, указ прочитайте!.. Ежели что, денег не жалейте. Как узнаешь, сразу ко мне беги.

Исецкий кивнул и быстро зашагал прочь.

Неделю назад пришел в Тару пустынник Михаиле Енбаков. Сказывал, пришел-де он из скита отца Сергия, веригами железными на голом теле тряс и кричал на базаре, что последнее время грядет: пришел-де в Тобольск указ о престолонаследстве и имя-де о наследнике не означено. О том-де он подлинно ведает, ибо немалое число народу скрылось от присяги в пустынях отца Сергия да новокрещна Ивана Смирнова.

Третьего дня, мая 17-го числа, призвал полковник Немчинов Михаилу Енбакова в свой дом, где собрались начальные люди казачьи, сотники да пятидесятники, да казаки Иван Падуша, Петр Байгачев, Василий Исецкий, и спросил, усадив Енбакова за стол, что ему известно.

— Как на духу говорю вам: антихристов указ! Дмитрий Золотов пришел к нам в пустынь из Тобольска, сам он слыхал, как у собора с барабанным боем апреля 2-го дня сей указ был объявлен. Зовется-де он «Устав о црестолонаследстве», имя же наследника в нем не означено — доподлинно так! — чинно хлебая щи, поданные калмыком Дмитрием, говорил Енбаков. Был он худ, вериги болтались на нем свободно и изъязвили тело до красного мяса. Язвы те Михаиле казакам казал и говорил, что он не токмо собственное спасение обретает, но и часть христовой муки на себя берет.

Был Михаиле Енбаков когда-то конный казак, но прошла моровая язва, всех трех коней унесла. Детей ему бог не дал, и когда три года тому умерла у него жена, ушел он в скит к отцу Сергию, в пустынь спасаться, а через год и вериги на себя наложил.

Полковник Немчинов благоволил к нему за совет и исцеление сына Федьки. Почти десять лет сильно заикался сын, так сильно, что, пока слово выдавит, сам весь измучается и другого измучает.

Больно глядеть было, как он раскрытым ртом ловит недающееся слово. А причиной тому был большой пожар, случившийся в Таре в августе 709 года, когда погорело более 600 дворов. Федьке в ту пору третий год пошел, только-только говорить начинал, а тут такое. Едва успел Иван Гаврилыч вынести его из дома, который захлестнул огненный вал, кативший от воеводского двора… Почти месяц тлели потом остатки крепостных стен. Зашелся Федька в крике, когда бежал Иван Гаврилыч мимо полыхавшего гостиного двора. И вот десять лет маялся. Любил он сына, душа болела, а помочь ничем не мог. Оттого, может, и баловал его, прощал шалости, за которые от другого отца не поздоровилось бы.

И вот присоветовал ему Енбаков ввезти сына к отцу Сергию. Полгода прожил сын у старца, или от святых молитв его, или от трав, которыми пользовал, но случилось чудо: парень стал, как ручей, журчать. Да к тому ж грамоте за то время выучился. Сам-то Иван Гаврилыч грамоты не знает — некогда было. А сыну сгодится. Иван Гаврилыч за сыном поехал сам, был у отца Сергия на исповеди. Про мужичка рассказал, что по ночам являлся, и ему старец помог. С тех пор за отца родного его почитает, уважая ум и премудрость старца божественную.

Потому, когда Енбаков рассказал о новости, он спросил:

— Что старец Сергий по сему делу думает?

— Старец говорит, ежели тот указ в Тару придет, к присяге идти не надлежит и крест за безымянного не целовать. И еще сказывал, что грядет последнее время, о чем в Святом Писании пророчество есть…

— Верно, верно! — вскочил Петр Байгачев. — Безымянный именуется антихристом. Грех — присягать антихристу! Воистину, последнее время идет! В книге Правой веры о том писано. Скажи, Василий, — обратился он к Исецкому.

— Так, так, — подтвердил Исецкий. — В первом на десят знамении написано о том. Будет же антихрист царем токмо полчетверта лета. Дастся в его руку и два времени, и времени и полвремени. Время есть год один — возрастет пришествие его, а два времени другие — лета злобы его, и тако времени три лета, а полвремени есть шесть месяц…

— Воистину, время злобы антихриста от шведки с зубами рожденного терпим, — подхватил Иван Падуша, — уж в перепись кажную душу внес, податью обложил подушно, на тех, кто истинной старой веры держится, вдвойне, бороды бреет, срам един…

— Ну, бороды-то он еще в 705 году с нас снять хотел, да не вышло, — подал голос рыжебородый дворянин Яков Чередов, — только Шлеп-нога и сбрил… Отступились от нас тогда, и сейчас, коли всем миром отказать, не посмеют утеснить!

— Сравнил, — с сомнением покачал головой сотник Борис Седельников, — борода аль присяга! Как притянут ко второму пункту, то как?

— А мы без рук, что ли? — вскипел Иван Падуша.

— Тише, казаки, тише, — успокоил их Немчинов. — Василий, где писано о том, что безымянный — антихрист есть?

— В книге Кирилла Иерусалимского прямо писано, что будет от Сотворения мира в 7230 год антихрист не от царя, не от царского колена и восхитит царскую и святительскую власть…

— Истинно, истинно, — заволновался Петр Байгачев, — и царску и святительску власть восхитил, богомерзкий Синод поставил, патриарха, Христовой властью облаченного, низверг. Собачье отродье, сатана, но не государь ныне!..

Далеко за полночь горели тогда свечи в доме полковника Немчинова. Шумели, спорили и разошлись в тревоге.

Да и сам Немчинов в ту ночь ворочался до светла. Не давали спать тяжелые мысли. Что-то нынче узнает Василий Исецкий?

Глава 3

Степка Переплетчиков голоса птиц мастер изображать. Так близко без манка рябчика или утку дикую подманит — бери голыми руками. А зайцев в петли его за зиму попало — не счесть. Всему дед обучил, когда жив еще был. Семь годков всего Степке было, а он его на лыжонки поставит — и айда за Иртыш. А мальчонка хоть и вымотается, а не пикнет. Зато все премудрости охотничьи перенял. За то Федька Немчинов и водился с ним, что сам до урмана великий охотник. Только одному отец в лес ходить строго-настрого запретил, хотя Федька мог с любой высоты дерева белку из лука томаром сбить.

От Степки выучился. Одному запретил, а со Степкой отпускал. И дружбе не мешал, хотя не любил Анику. Не мешал, может, потому, что три года назад спас Степка сына его, помог выбраться из ноябрьской воды Аркарки, когда съехал Федька на неокрепший лед в салазках.

Были друзья проказливы. Много за ними дел водилось, за которые Степка нещадно сечен был Аникой, а Федька держался дома взаперти.

Когда ушмыгнули они из церкви, Федька спросил:

— Ну, рассказывай толком! Шептал, шептал… Когда женить хочет?

— Кто его знает, можа седни.

— Не пошутковал?

— Ага! С полчаса в дыму держал… Поленом дрался!

— На Варьке Лоскутовой? На страхилатке кривой?

— Ну!

— А ты?

— Че я… Сказал, согласный! Глядеть на нее противно!

— В лес беги.

— Мать жалко. Заклюет он ее вовсе…

— Ладно, че-нибудь придумаем. Давай подъедем, — сказал Федька, и друзья вспрыгнули на груженую телегу, ехавшую к базару. Мужик замахнулся было на них мочальными вожжами, но Федька грозно остановил его:

— Но, но, ослеп! Скажу отцу — полковнику Немчинову, быстро с базара-то турнут!

— Сидите. Жалко, что ль?

— Издалека едешь? Че так поздно? — спросил Федька.

— Далеко-недалеко, из Такмыцкой слободы…

— Че везешь-то?

— Да рыбу.

— Э, брат, рыбы здесь и своей навалом. Вот кабы хлеб аль репу…

— И-и, где их в тако время взять… Можа, хоть двугривенный наторгую да поросенка на нею куплю… — Репу-то посеял ай нет? — допытывался Федька.

— Да посеял, только какова уродится, неведомо. Тут знать надо, чтоб порчи не было. Вот у нас старик был. Аверьяном звали, добрый был старик, из беглых, так тот знал. Если пойдет репу сеять, а его спросят, куды он пошел, скажет: в лес по прутья али еще что-нибудь… Репу он нагишом сеял, порчи не боялся. Утром пораньше посеет, а потом не бороной, а метлой заборонит. Ну и репа же была! Большая, кожа тонкая… Ныне такой не родится… Над капустой на Николу Вешнего рассаженную я тож своих баб посылал простоволосых нагишом три зорьки по бороздам бегать. Бог даст, с капустой будем…

Федька хлопнул по плечу своего друга, они спрыгнули с телеги, а мужик, не оглядываясь, продолжал рассказывать.

— Придумал! — сказал Федька. — Скажешь, что она, мол, нечестная, и ты на такой жениться не хочешь.

— Варька-то нечестная! Да на нее и не зарился никто отродясь!

— Не зарился, так позарится! — отрезал Федька и зашептал свой план.

Через минуту друзья бежали по улице, распугивая кур, к дому с порыжевшей еловой веткой над крыльцом — главному городскому кабаку. Целовальник Терентий Кудрявцев, увидев вошедших ребят, проговорил, пряча ухмылку:

— Чего изволит Федор Иванов сын: пива, полпива аль зелена вина?

— Васька Поротые Ноздри тут?

— Вона в углу…

— Не пьян?

— Крепок еще, первый жбан кончает…

Федька велел другу обождать на улице и подошел к Василию Лозанову, державшему в руках деревянную кружку с пивом.

— Василий, — зашептал Федька, — девку хошь?.. Василий в ярости вдруг ударил кружкой по столу.

— Смеяться, щень! Не погляжу, что ты головы сынок! Девки Василия Лозанова боятся так, что при встрече обегают за версту. Нос у него широк, ноздри наружу вывернуты от рождения, за что он и получил свое прозвище Васька Поротые Ноздри.

Федька его крика, однако, не испугался.

— Тихо, тихо, Василий, дело говорю, — зашептал он и наклонился к его уху, убеждая. — Как сделаешь, шесть алтын с меня…

— Коли так, — осклабился Васька Поротые Ноздри, — сделаем, кхы, хы…

— Уф-ф, все! — выскочил Федька на улицу и приказал Степке: — Я пойду Варьку искать, а ты к ночи тверди, как договорились.

Варьку, шедшую с матерью из церкви, он встретил возле дома земского судьи Лариона Верещагина и окликнул ее:

— Варька, дело есть, отойдем в сторонку… Тебя Кропотов Василий за земляной город кличет, за Аркаркой овин старый знаешь, там, сказал, тебя ждать будет!

— Ври, чай, у него Дашка, — вспыхнула Варька.

— Соображай, Дашка — жена, надоела, чай, а ты девка! Грит, ты ему глянешься: здоровая, не то что Дашка тощая… Верно ведь?

Варька ничего не ответила. Сердце ее сильно забилось. Федька все точно рассчитал. Безнадежно сохла она по Василию Кропотову, первому силачу и красавцу Тары. И сейчас не видела насмешливых искорок в глазах Федьки. Сухая любовь кого хошь ослепит.

— А еще сказывал, что помнит, как в целовник слаще-де губ твоих не было.

Хочется девке поверить этому. Бог знает, как Кропотов, а она-то поцелуи его на всю жизнь запомнит.

В последний воскресный день Масленицы, когда вывезли на бате заострог к Аркарке Масленицу — соломенное чучело с зубами из редьки, — разорвали ее и сожгли, побежали парни и девки снова на ледяную горку, с которой на телячьих да коровьих шкурах катались. Съехав, парень взасос целовал, по обычаю, девку, оказавшуюся рядом. Девки за день так нацелуются, что губы трескаются и чернеют.

Василий Кропотов весь день катался тогда с Дашуткой Передовой. К вечеру губы ей так зацеловал, что убежала она домой. И тут на Варьку будто нашло: всех девок отпихнет и рядом с Василием окажется. А тот весел, силен, во хмелю не приглядывался, кто рядом — девка да и ладно. Знай, целует по обычаю.

— Ну дак придешь? Че сказать? — сделал важное лицо Федька. — Он же в отлучке был… — вспомнила Варька.

— Да уж три дня как приехал, — соврал Федька. — Придешь?

Варька кивнула, потупилась и заторопилась домой.

Закатное солнце еще не коснулось острозубчатого острога, когда она торопливо прошла мимо Пятницкой церкви, сбежала от водяных ворот под гору к часовне Сергия Радонежского и, перейдя мост через Аркарку, зашагала по тропинке мимо черемуховых зарослей к овину, стоявшему чуть поодаль.

Осыпавшиеся чешуйки черемухового цвета, будто пену, прибило к берегу, желтели у тропинки раскрытые купавки, пахло свежей зеленью, где-то рядом пел дрозд…

Робко она ступила в овин с чернеющей ямой посредине. Оглядываясь и привыкая к темноте, дрожащим голосом прошептала: — Василий…

Услышала наверху шорох и шепот:

— Тут я… Полезай…

По лестнице она полезла наверх, где на жердях обычно сушились снопы, а сейчас лежала старая солома. Держась дрожащими руками за жердь, привстала над ней — и вдруг, подхваченная сильными руками, взмыла вверх. Оглянувшись, обмерла: рядом была отвратительная рожа с вывернутыми ноздрями. «Васька Поротые Ноздри», — мелькнуло в уме. Она дико вскрикнула, ткнула пальцами в поблескивающие жадно глаза, кубарем скатилась с лестницы и побежала прочь.

Глава 4

Солнце уже закатилось, а слоистые, будто бархатные, облака все еще алели над лесом за городом, когда Василий Исецкий возвращался из баньки Лоскутова в его дом. После Немчинова он пришел к Федору и, подмигнув, сказал, хорошо бы, пожалуй, гостю с дороги баньку. Была мысль, что, пока сержант моется, можно и бумаги его поглядеть. Но Островский, в баню уходя, забрал с собой и портупею и сумку с палашом. Дошлый служака, у такого просто-запросто не возьмешь.

В доме было совсем темно. Окна закинули холстинами, дабы комарье не летело. Горела в светце лучина над корытом с водой, в которой отражался огонь и плавали черные продолговатые угольки.

Сержант Островский, расстегнув красный камзол, сидел, облокотясь на стол, и пил квас.

— Какова банька, господин сержант? — спросил приветливо Василий Исецкий. — Как тебя по батюшке-то?

— Петров сын я… А банька хороша, паркая, будто земляная. Словно лет на десять помолодел, хоть по девкам беги! — поправил сержант пышные усы сгибом указательного пальца.

— Это пожалуйста, девки у нас есть, — сказал Лоскутов и крикнул жене: — Подавай, мать, на стол, ужинать будем.

Хозяйка налила в деревянные чашки ухи и подала на стол.

— Ух, и запашиста щерба, а навариста! Побалуемся!.. Нутро не овчина, без еды не согреет, — сказал Исецкий, распушая пальцами бороду, чтобы сохла быстрее.

— Кушайте на здоровье, дорогие гости. Осетрушко-то свежий, в горшке так с палец жиру плават, — сказала жена Федора. — Кушайте, чуть погодя пельмени подам, заговенье ведь седни.

— А с устатку, Федор, у тебя принять не найдется? Не то я принесу, — сказал Исецкий.

— Есть, есть, из ржаного сусла гнал. Марья, принеси из сеней!

Жена принесла жбанчик, расставила чарки. Федор разлил водку по чаркам, выпили и, перекрестившись, взялись за еду.

— Давно ли мундир носишь, Иван Петрович? — спросил Исецкий Островского.

— Да уж почитай годов восемь… Как стал полковник Иван Дмитрич Бухолц три полка сбирать в Тобольску, тогда я и определился в Санкт-Петербургский полк по разбору еще в бытность князя Гагарина.

— Верно, и на Ямыш-озеро с Бухолцем за золотым песком хаживал? — спросил Федор Лоскутов, наполняя чарки. — Я ведь в Драгунском полку тоже был определен, тоже шел туды, да захворал по пути…

Меня оставили, а жеребца увели. До сей поры жалею, такой добрый был конь!

— Че конь! Коня, чаю, нажил! — рассудительно проговорил Островский. — А кабы голову сложил? Сколь их там, бедолаг, осталось, царство им небесное, не к ночи помянуты! — перекрестился Островский и опрокинул чарку.

— А ведаешь ли ты, Иван Петрович, что не так крест кладешь? — спросил осторожно Василий Исецкий.

— Пошто не так-то?

— Богомерзкой никонианской щепотью окрестился, — сказал Василий Исецкий.

— Кто ж определил, что она богомерзка?

— О том еще протопоп Аввакум, страдалец святой, сказывал. Учил-де он тех, кто истинной православной церкви держится, что в щепоти тайна сокровенная: змий, зверь и лжепророк. Сиречь: змий — дьявол, зверь — царь лукавый, а лжепророк — папеж римский. И подобные им.

— По мне хоть кукишем крестись, лишь бы в душе бога имел истинно, но не притворно. А царя, казаки, зверем нарекать ныне не след. Кабы кто другой, так слово и дело мог объявить, на виску можно попасть, — назидательно проговорил Островский, важно хмуря брови. — Аввакум же за свой злолаятельный поганый язык сполна получил. А вы-то пошто двуперстно молитесь?

— Отцом-матерью сызмальства научены, и деды наши так же крестились, — ответил Лоскутов и крикнул: — Мать, поставь свечу!

Жена поставила на стол свечу в деревянном подсвечнике, затем подала пельмени. Выпили еще по чарке.

— Мне же видение было, — сказал Исецкий. — Возымел я сомнение о правильном сложении перстов, лет с тридцать тому было то. Раз в летнюю пору ночью спал я по обычаю дома. Некто побудил меня и явился в яве в образе мужа возрастом средним в одеянии белом длинном до земли и пошел из избы и говорил при том: «Восстань, Василий, и иди вслед мене, о чем просил ты у Господа о сложении крестном, то явит тебе Господь». Встал я с постели бос и пошел за тем виденным, который со двора вышел. И повел меня в правую сторону гладким местом по лугу. Шли часа с три, по пути он говорил мне. чтобы творил я молитву непрестанно такову: «Господи Исусе Сыне Божий, помилуй нас».

Молитву сию я говорил, и дошли мы к церкви деревянной и вошли в нее. И в церкви той показал мне приведший по правую сторону образ Господа Саваофа, писанной на доске деревянной величиной с аршин полтора, письма ветхого и без окладу. На образе том Господь Саваоф правую руку свою держит на главе своей, сложа указательный с средним пальцем, а большой с двумя последними. Явившийся сказал мне: «Смотри на сей образ, на крест, на сложение перстное, того и держись». И пошел, и вывел меня из церкви и стал невидим, будто истаял. Я же очутился на прежнем месте, где спал. И потом никогда не видал и поныне той церкви и образа, и луга того. Только с того времени и доныне крещусь двоеперстным сложением.

— Чудное видение, — сказал Лоскутов, — уж не Христос ли тя водил, Василий?

— Можа, и он, — согласился Исецкий.

— Да-а, — протянул заметно осоловевший сержант Островский, — чуда на свете бывают дивные… Может, другой раз и поблазнится, сон есть сон, а другой раз сон в руку быват. Мне дак сон живот спас.

— Ну! — нарочито удивленно протянул Исецкий, придвигая Островскому чарку. — Где было-то?

— На Ямыш-озере было. Пришли с полковником Бухолцем Иваном Дмитричем к Ямыш-озеру, поставили город-крепость за месяц. Стоим. Надобно бы нам к Еркеть-городку, проведать на Дарье-реке, как калмыки песошное золото промышляют, да куды пойдешь. У контайнши войска не счесть, а нас всего две с половиной тыщи. Да из тех, почитай, каждый день бегут. Месяц стоим, другой. Февраль пришел. Был я у городьбы на карауле рядом с крепостцой — коней берегли. Отстоял сменку и — в шалаш, вроде юрты кожей закрытый. Заснул у огонька. И снится мне, будто еду я в санях в Тобольск с мешком золота. Вот уж кремль белостенный видать. Только вдруг является передо мной матушка моя и за спину мне рукой показывает. Оглянулся я — волки! Гоню коня, а они настигают, клыки ажно блестят. А у меня будто ни палаша, ни фузеи — один кнут. Звери настигают, один как прыгнет, сбил я его кнутом, а тут другие так и лезут, так и лезут… Тут проснулся я, перекрестился. Слышу, метель сильная, пурга.

Вышел. Караул, вижу, стоит. Отошел чуть за нуждой и провалился в какой-то буерак малый. Выбрался, глядь: малахаи калмыцкие мелькают… Скрали все наши караулы, угнали коней и часть провианту отбили… Пробрался я ползком в крепость, а поутру полезли калмыки на штурм. Двенадцать часов лезли ордынцы. Кабы не пушки, сроду б не отбиться. У них ныне тоже кроме луков и стрел ружья по многом количестве имеются… Вот так, кабы не сон, так не сидеть бы мне с вами…

— Ну а после че было? — спросил Лоскутов.

Островский заметно охмелел, глаза под белесыми ресницами покраснели, жует лениво.

— После?.. После Черен-Дондук, брат контайши, прислал послов, сдаваться предлагал. Только Иван Дмитрич ему ответствовал, мол, крепость сия по велению самого государя ставлена и ниже по Иртышу впредь другие ставлены будут, а с калмыками-де торговать и жить в мире будем… Черен-Дондук снова приступать стал. Божей милостью отбивались… Гонцов в Тобольск посылали, да они не дошли, помощи от князя Гагарина не было… А к весне на войско наше мор напал… По тридцать душ за день отходило…

Провиант на исходе… Разорили крепость, погрузились на дощаники и отплыли вниз по Иртышу. Осталось-то нас всего сот семь, не более. После в устье Оми поставили крепость Омску и отписали о том князю Гагарину да государю… Ныне вот повезу указ в сию крепость, к присяге приводить…

— Что же и нам указ есть к той присяге идти? — осторожно спросил Исецкий.

— Как же! Утресь коменданту Глебовскому передам! — гордо вскинулся Островский, потом, нахмурившись, погрозил пальцем: — Только до времени никому!

— А что, Иван Петрович, дал бы нам указ-то поглядеть. О чем там писано? — спросил Исецкий.

— Нельзя… Комендант опубликует, узнаете…

Василий Исецкий стал упрашивать сержанта, что-де очень любопытно, о чем указ и енароком будто то и дело кошелем позвякивать. Лоскутов же потчевал гостя водкой. Но сержант был крепок, с ног не валился, стал жаловаться на трудную службу и малое жалованье. Тут ему Исецкий и предложил в открытую рубль серебром. Но сержант надулся и сказал, что за рубль никакого указа не покажет, и запросил три. Исецкий вспомнил, что полковник Немчинов денег велел не жалеть, согласился.

Сержант порылся в сумке и подал бумагу. Исецкий придвинул к себе свечу и стал читать.

На дворе послышался лай собаки, затем стук в дверь, и в избу вошел Аника Переплетчиков с сыном Степкой. Подозвал Федора Лоскутова и зашептался с ним. Час назад Аника снова потчевал поленом Степку, сказавшего, что, мол, Варька девка нечестная и он такой жены себе не желает. На то Аника отвечал ему, что-де он не проверял и нечего дурь гнать. Степка было заупрямился, но полено сделало свое дело…

— Где Варька? — спросил Федор жену.

— В сенях спит, верно. Будто не в себе пришла, не захворала ли? — ответила жена.

— Собирайтесь, — шепнул ей Федор и объяснил, зачем пришел Шлеп-нога.

Жена охнула и прикрыла рот рукой. Сержант Островский, задремавший было, вскинул голову и схватился за палаш:

— Кто такой? Пошто шепчетесь? Воровство против меня умышляете! Клади указ! — крикнул он Исецкому, спрятавшему бумагу от глаз Аники под стол.

— Положи, положи палаш-то, — стал успокаивать его Лоскутов. — Это сродственник мой, Переплетчиков, в канцелярии земского судьи Верещагина служит. Никакого воровства тебе чинить не хотим…

— О чем шепчетесь, говори! — уже не так сердито приказал сержант.

Федор Лоскутов замялся и, кивнув на Степку, ответил:

— Сына его с дочерью моей повенчать хотим…

Сержант уставился на Степку, соображая, и вдруг захохотал:

— Ха-ха-ха!.. А я думал, против меня замышляете… Ха-ха! Вот этого? — показал он пальцем на Степку и задвинул палаш в ножны. — Ну-ка, подойди ко мне, жених, ха-ха… Степка подошел. — Когда венчать хотите? — обратился Островский к Федору.

— Да вот, сейчас вроде!

— О! Буду посаженым отцом. Люблю тайные венчания. А ты читай, читай, — пьяно кивнул он Исецкому.

Исецкий стал лихорадочно читать. Марья пошла за дочерью. Варька приняла новость равнодушно и без слов пошла за матерью одеваться, будто не под венец, а поливать капусту.

— О чем указ-то? — спросил Аника.

— О престолонаследстве, — ответил Островский, хлопая Анику по плечу, — скоро присягать будете.

— А-а, — протянул Аника, поглядывая на Исецкого.

Пока собирались, Василий прочитал указ и вытер пот со лба.

Отдал указ Островскому, тот положил его в сумку и, застегнув портупею, сказал:

— Пошли все! Батюшка, чай, заждался!

Когда они вступили в сумрак церкви, где горело несколько тонких свечей, отец Афанасий опасливо покосился на сержанта, но Островский успокоил его:

— Крути, крути, поп… Только скорее, нам еще попировать нынче надобно! — и подтолкнул Степку к Варьке. — Смелее, бабы бояться — детей не иметь!

И отец Афанасий начал венчание.

Глава 5

Собираясь с вечера на пашню, конный казак Федор Терехов строго-настрого наказал жене Алине держать старый огонь в камельке, а уж коли не уследит, то нового огня не разводить, дабы не навести неудачу на день, когда он собрался сеять. С вечера он нащепал ей большой пук лучины, чтобы меняла ночью. Но проснувшись раным-рано, увидел, что жена не уследила, — намахалась вальком на реке, стирая холсты, намаялась в огороде — и собирался Федор в поле в полутьме.

Жена тоже встала, собрала еду и принялась будить сына-шестилетка.

— Коленька, вставай, папаня ждет… Хлебушко сеять надо…

Малец приподнялся, посидел немного и упал на другой бок, подложив ладошки под щеку.

— Осподи, да че ты колотишься, как козел об ясли! — вспыхнула мать, но тут же снова ласково заговорила: — Подымайся, сынок, кто рано встает, тому бог дает! Глянь-ко, че у те под подушкой!..

— Глянь, — вытащила из-под подушки Алина печенную из теста птицу, — сорока прилетела… А че это она нам на хвосте принесла? Глянь-ко, кулажки кусок… У-у, да какой сладкой да большой… Слышь, че она бает, отдам-де эту кулажку тому, кто в доме главный помощник…

— Мне, мне! — проснулся совсем Николка. — Я с папаней сеять буду…

Федор погрузил на телегу новую деревянную борону, радуясь, что успел сделать ее, ибо у старой многие зубья вчера повыпали, когда он боронил весь день свою десятину с четью. А перед тем три дня пахал двурогой сохой до онемения в руках — земля за зиму слежалась, и надо было тратить силушку, чтобы сошники бороздили землю на два вершка вглубь. Третий год уж на этом поле сеет, пора бы и бросать его, новину приглядывать, да за службой недосуг. А с сего поля, дай бог, сам-пять урожаю быть. Хотя и семена еще с осени заготовил: только сжали хлеб, околотил снопы о колодину. лучшие, самые крупные, зерна повыпали, остальные ж на пропитание зимой обмолотил. Да и благовещенскую просфору, что в сусек клал, целой нашел. Бог даст, будет хлеб. Да и озимь принялась ладно… Федор запряг коня, посадил сына рядом с мешками с зерном и выехал со двора. Несмотря на рань, по улице уже тянулось к Борисоглебским воротам несколько телег. Ворота были отперты, и, выехав на Тобольскую дорогу, Федор пустил мерина рысцой.

Пашня его была в десяти верстах за Чекрушанской слободой, и скоро он уже цеплял борону, кинув на нее осиновый чурбан, чтобы семена лучше присыпало. За бороной пустил большой пук березовых веток, заметать землицу. Снял телятинные сапоги, задвинул саблю чуть не за спину и ступил босыми ногами на прохладную землю, придерживая левой рукой лукошко с семенами. Взял в правую руку горсть зерен, помолился неслышно и бросил семена в черные бороздки. Зерна веером брызнули в воздухе и равномерно легли на пашню. Федор взял следующую горсть и шагнул вперед. Пройдя туда и обратно, поставил на краю поля коня с бороной, дал Николке уздечку и сказал:

— С богом, сынок! Прямо по бороздке шагай, и Лыско за тобой потянет, все будет ладно…

Николка потянул за узду, и мерин послушно зашагал следом. Федор проверил, как покрывалось зерно, и, не найдя наверху ни одного, довольный, пошел сеять дальше, шуганув налетевших грачей и ворон.

Каждое зернышко жалко из таких семян: всего два зерна из сотни не проросло, что он держал в избе завернутыми в мокрую тряпицу. Отсеяться бы только пока вёдрено… «Ох, господи, — поймал он себя на мысли. — Совсем в мужика оборотился! По-хорошему, о том ли ему, казаку, думать! У мужика на то и руки, как крюки, чтоб за сохой ходить, он берет горбом, а казак — умом да сметкой. Одному богом суждено пахать, другому — саблей владеть…»

Они успели засеять лишь треть поля, когда прискакал пятидесятник Иван Жаденов.

— Федор, собирайся! Полковник велел немедля быть у него! — осадив коня, сказал он.

— По какой надобности? Досеять надо…

— Велено немедля! По какой надобности, не ведаю. Чаю, за ясаком хотят послать к самоедам аль еще куда…

— Иван Степаныч, аль забыл, неделю как от остяков вернулся, с севом припозднился потому… Чай, есть кого послать, кто отсеялся!..

— Не мое то дело, полковником приказано!..

— Приказано, приказано! А коли без хлеба останусь, на что жить? Жалованье, сам знаешь, уж пять лет по указу не платят, а поборы дерут!

— Не я отменял жалованье, государь… Сам отдал три дня тому на Рижский провиант рубль да три гривны без двух копеек, да на городскую постройку тринадцать алтын…

— Мне и того уплатить нечем… Комендант на правеж грозится отдать… И служи да еще и деньги плати! Где их взять? Не поеду никуда, пока не отсеюсь!

— Много мелешь! Ай порядку не знаешь: слово полковника — закон! Сполнить обязан… А за поборы отца Отечества благодари!

— Я б того отца саблей в куски искромсал, растакую мать! — яростно закричал Федор Терехов. Жаденов рассмеялся и сказал:

— Ладно, сбирайся…

— Не поеду, покуда не отсеюсь! За солью сколь раз ноне ездил, будто соленик какой, а не казак! Не мой черед ехать, аль опять Шевелясов откупился, ему есть чем!

— Не твово ума дело — черед устанавливать, на то атаманы есть, терпи, казак… Всем тяжко ныне, время такое… Деньги и нам платить надо, а мы их не делаем!

— Не делаете! Только они сами к вам льнут… С того ясака, что я привез, не вы ли с сотником Седельниковым пятую белку себе взяли?…

Чертыхаясь, Федор Терехов собрался в обратный путь и за час до полудня был у полковника Немчинова в доме.

— Проходи, Федор Савельич, проходи! — приветливо встретил его Немчинов. — Забыл я Жаденову сказать, что не за ясаком, другое дело к тебе… Прости, что от сева оторвал, завтра добьешь. Дело безотлагательное! Сержант Островский привез указ о присяге безымянному государю. Ныне утром, Лоскутов сказал, он отнес сей указ в канцелярию. Тебе подьячий Андреянов шурином приходится, чаю, легче сговоришься с ним! Копию с указа надо!

— Да я с ним не шибко в ладах…

— Порадей уж для мира, — кивнул Немчинов на заполнивших горницу казаков.

— Коли для мира, то опробую… Однако подьячий любит принос горячий… Задаром согласится ли, не ведаю, хоть и сродственник.

— Денег не жалей, — подал ему Немчинов кошель, — копия непременно нужна! Вот с Иваном Жаденовым и ступайте…

К полудню в горнице полковника Немчинова стало жарко от ноголюдства. А сидели уж с самого утра, когда чуть свет Василий Исецкий принес нерадостное известие. Полковник Немчинов созвал всех начальных людей. И все, кто раньше сомневался, слушая пустынников Дмитрия Вихарева да Михаилу Енбакова, ныне сидели в сумрачном раздумье и скребли затылки. Да и то: дело на Руси до того неслыханное, чтоб имя наследника престола не было означено.

Во главе стола сидел сам Иван Гаврилович Немчинов. По правую руку от него на лавке сотники да пятидесятники, по левую руку Василий Исецкий и Петр Байгачев с раскрытыми книгами Кирилла Иерусалимского и Правой Веры, да дворяне Чередовы. Десятка два детей боярских, казаков и детей казачьих сидели и стояли у стен да у печи.

Денщик принес новый лагун квасу, и сразу несколько человек потянулось к ковшу, не переставая слушать Василия Исецкого, читавшего из книги Кирилла Иерусалимского знамение десятое.

— «…ни от царей, ни от царского рода воздержит царство, но прелестию восхитит власть. Кто же сие есть или от какова чина, повеждь нам, о Павле, коего глаголеши пришествие по действу сатанину во всякой силе и знамениях и чудесах ложных», — не торопясь, ровно читал Исецкий, а Петр Байгачев в знак согласия кивал головой, держа в руках книгу Правой веры, только что читанную и толкованную им.

— Не станем целовать крест за безымянного! — крикнул сотник детей казачьих Яков Петрашевский.

— А как антихрист придет, што станет? — спросил, перекрестившись, единственный на собрании из посадских Васька Поротые Ноздри. Вид его стал еще более страшен: левый глаз покраснел, налился кровью — Варьки н след. Федька, увидев его, улизнул из дому.

— Че-че? — сказал Иван Падуша. — Борода у тя, Василий, что ворота, а ума с прикалиток! Конец света будет. Суд страшный. Верно я говорю, Петро?

— Так, так, — отозвался Петр Байгачев. — Только ты, Иван, быстр да горяч, а человеку разъяснить надлежит, чтобы он истину уразумел.

— Верно, верно, Петр Савельевич, я ведь как все… Не из сумления спрашиваю, — обрадовался Васька Поротые Ноздри. — Скорей бы уж Терехов-то пришел с указом, хочу сам увидеть указ антихристов…

Часа через два Терехов и Жаденов наконец вернулись.

— Ну, добыли? — в нетерпении спросил полковник Немчинов.

— Спроворили, — ответил Иван Жаденов, утирая со лба пот. Подошел к Немчинову и подал трубку бумаги.

— Насилу уговорили, — вступил Федор Терехов. — Андрюшка Колпин писал.

— Андреянов что? — спросил Немчинов. — Андреянов и велел… — пояснил Жаденов. — Посулили ему сперва лисицу, так не согласился. Токмо когда двадцать алтын дали, тогда и велел написать копию…

— Подьяческий карман, что утиный зоб! — сказал Федор Терехов.

— Читай, Василий, читай, — протянул Немчинов бумагу Исецкому.

— Пусть лучше Петро, у него глаза помоложе, — передал Исецкий бумагу Байгачеву.

Байгачев развернул листы, придвинулся к окну и начал читать:

— «Февраля 5. Устав “О наследии престола”. Мы, Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем, понеже всем ведомо есть, какою Авессоломскою злостию надмен был Сын Наш Алексей, и что не раскаянием Его оное намерение, но милостию Божиею ко всему Нашему отечеству пресеклось (что довольно из Манифеста о том деле, видимо, есть); а сие не для чего иного у него взросло, токмо от обычая старого, что большому сыну наследство давали, к тому ж один он тогда мужеска полу нашей фамилии был, и для того, ни на какое отеческое наказание смотреть не хотел; сей недобрый обычай не знаю чего для так был затвержден…»

— Слушайте, казаки, слушайте, разе истинный царь свово сына на дыбе замучил бы! — перебил Байгачева Исецкий. — Царевич Алексей старой правой веры держался, немецкой политики не любил, табун-траву не курил — за то отец его убил. А ныне под безымянного наследника, под антихриста, нас подводит!

Исецкий истово перекрестился двоеперстно, следом — остальные. Байгачев продолжал:

— «…ибо неточию в людях по разсуждению умных родителей бывали отмены, но и в Святом Писании видим, когда Исакова жена состаревшемуся ея мужу, меньшому сыну наследство исходатайствовала, и что еще удивительнее, что и Божие благословение тому следовало; еще жив Наших предках оное видим, когда блаженный и вечнодостойныя памяти великий князь Иван Васильевич, и по истинно Великий не словом, но делом: ибо оный разсыпанное разделением детей Владимировых Наше Отечество собрал и утвердил, которой не по первенству, но по воли сие чинил, и дважды отменял, усматривая достойного наследника…»

У Байгачева пересохло в горле, он приостановился и зачерпнул квасу. Все слушали его, словно в оцепенении, и только Василий Исецкий качал иногда головой, будто говоря: «Вот как!» А Иван Казачихин не выдержал и вскричал:

— Ишь, на князя шлется! Царя Ивана, сыноубивца, же вспомнил. Кровопивцы! Все-де о благости отечества пекутся. А благость сию народ видит ли? Только кости кладет да кровь проливает…

— Так, так! Обложили податями, не вздохнуть! — заволновался Васька Поротые Ноздри. — Подушные плати, за ловлю плати, за баню плати, за домовину — и ту плати! Уж о бороде и не говорю…

— Скоро с тя, Василий, не токмо за бороду, но и за волос на голове брать станут, а то и за како другое волосато место! — усмехаясь, громко сказал Иван Падуша, и собравшиеся рассмеялись.

— «…Кольми же паче должны Мы иметь попечение о целости Нашего Государства, которое с помощию Божнею ныне паче распространено, как всем видимо есть: чего для заблагоразсудили Мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле Правительствующего Государя, кому Оной хочет, тому и определяет наследство и определенному, видя какое непотребство, паки отменить, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имея сию узду на себе. Того ради повелеваем, дабы все Наши верные подданные, духовные и мирские без изъятия, сей Наш Устав пред Богом и Его Евангелием утвердили на таком основании, что всяк, кто сему будет противен, или инако как толковать станет: тот за изменника почтен, смертной казни и церковной клятве подлежать будет».

Петр Байгачев кончил читать. Все молчали. Наконец полковник Немчинов сказал:

— Ну, казаки, че делать будем?

— Дозволь мне, Иван Гаврилыч, — встал сотник Иван Белобородов. — Мы с тобой да с Жаденовым, да со многими другими еще казаками родились в Таре. Почитай, сызмальства отечеству служим, оберег нашим пределам от степняков держим основательный, и предки наши, чаю, с самим Федором Елецким на татарву хаживали. Не делами ль нашими Омска да Семипалатинска крепости держатся, сколь в них тарских казаков забрано. Убоялся ли кто из нас ратных дел? Нет таковых! И всегда за пределы наши стоять готовы!.. А от нонешнего государя много указов было, много терпели, но такого непотребства еще не бывало! Не по-нашенски сей устав утвержден, не по-русски! Кажный сам пусть глядит, я ж за безымянного к присяге не иду!

— И я не иду! — вскричал Федор Терехов. — Из нас, казаков, царь мужиков-лапотников сделать помышляет! Мало ему, собаке, жалованье наше отнял, так ишо поборами обложил! И служи, и плати!

Откуль деньги взять, когда и на петербурхский провиант отдай, и на рижский провиант отрежь, и за то, и за это! Да еще и подушным окладом грозит. Как жить при царе таком!

— Верно! Воистину, так! Не пойдем к присяге! — послышались со всех сторон взволнованные возгласы. — Не от царя истинного, от шведа обменного устав сей!

— Казаки! — вскочил сотник казачьих детей Яков Петрашевский. — Я от мира отрываться не стану, токмо сомнение имею тако. Кабы царь был шведом, стал ли бы он противу шведов двадцать с лишком лет воевать? Славный Ништатский мир поимели б мы разе? А потом, слыхали, что в конце-то устава сказано? Кто к присяге не пойдет, смертной казни подлежать будет! Подумать крепко надо!

— Че думать? Не иттить! Сделайся овцою, так и волки готовы! — закричал Иван Падуша. — Аль у нас ружей нету?

— Ружья-то есть, да за бунт великой кровью умоешься, — задумчиво сказал знаменщик Александр Усков. — Как по Волге булавинцев, пустит нас царь в петлях но Иртышу…

— Так че делать?! Душу антихристу продать? — сердито спросил Байгачев.

— Куды ни кинь, везде клин, — пожал плечами Усков. — Не о земной жизни надобно печься, но о небесной, — сказал Василий Исецкий. — Пред богом в чистоте предстать помышляйте! Коли к присяге пойдете непотребной, отец Сергий к причастию не допустит.

— Можа, и допустит, спросить бы его, — сказал Усков.

— Как же! Меня он в 719 году за присягу Петру Петровичу не пускал к причастию, — сказал Василий Исецкий.

— Пошто так? Петр Петрович истинный наследник был, — удивился Федор Терехов.

— Отец Сергий говорил тогда, что-де он от немки рожденный, и присягать ему не надлежало…

— Так что делать станем, Иван Гаврилыч? — спросил сотник Белобородов Немчинова. — Ты наш голова…

— Все дни, как Михаиле Енбоков весть сию принес, думал я, как быть нам… Все надеялся, что зряшные слухи. Ан нет… Чаю я, не след нам оружьем брякать, но и наследнику безымянному присягать не надлежит. Удумал я, братцы, напишем-ка мы государю письмо и отправим в Тобольск: так, мол, и так, за безымянного идти не хотим, а если имя означено будет, тогда пойдем… Отцу Сергию покажем, совета испросим. Что скажете?

— Верно решил! — крикнул Жаденов. — Не идти за безымянного!

— Верно-то, верно, да токмо словом и комара не убьешь! В урман идти надо! — крикнул Федор Терехов.

— Эк, ты, Федор, все, как горох, скачешь! Только б саблей махать, — с укоризной проговорил полковник Немчинов. — Оттого и писать хочу, чтобы не взять греха на душу, не пролить кровь русскую… По себе знаю тяжесть сего… Ужели мы, православные, крошить друг дружку будем на радость врагам нашим?..

— А ежели последнее отымать начнут? — с досадой проговорил Терехов. — Слово мира — и для меня закон… Коли писать решите, то уж тогда в том письме отписать надо, чтобы жалованье вернули сполна и в подушный оклад нас, казаков, не писали!

— Так, Федор! О сем писать надо, — сказал Васька Поротые Ноздри. — Не то перепишут и нас, на заводы, что на Исети, брать будут. Из Тобольска почти всех драгун туды позабирали… Над ними в начало ставят немцев да пленных шведов и велят робить с утра до вечера. Помощник ко мне и кузню пришел, был там. Ушел от трудов непосильных;… Уголь жег. Грит, за вадцатисаженную кучу, кою одернить и сжечь надобно, платили три рубля с копейками… А наруби-ка ее! Намаялся бедный, у меня в два кулака за один провиант кует…

— У кузнеца раз стукнул, и гривна! С ним, стало быть, вдвое более. Куда деньги-то станешь девать? — насмешливо спросил Иван Падуша.

— Те только бы скалиться! Федор-от верно грит, столько дерут, успевай поворачивайся! Чаю, царь не ведает, что иноземцы за его спиной творят, писать ему надо! Верно Иван Гаврилыч порешил!

— Токмо письмо сие как отцу Сергию покажем? — спросил Исецкий. — Не седня-завтра комендант Глебовский публиковать указ будет. Время б дня четыре…

— С Иваном Софоновичем сам говорить стану, авось обождет с присягой, — сказал Немчинов. — А ты, Василий, немедля садись за письмо.

Он достал из ларца бумагу, чернила, гусиное перо и подал Исецкому. Тот стал писать, изредка останавливаясь.

Письмо получилось коротким, Василий Исецкий посыпал бумагу песком и прочитал:

— У присяги клятвенное обещание определенном в наследники и о уставе означено, а от какова роду и какова чину и кто именем, не означено. И мы за такого неведома наследника клятвою не клянемся, слова и креста не целуем и рук не прикладываем. А ежели от царского рода наследник будет, и служилым казакам жалованье положит в полной мере, и в подушный оклад записывать не велит, и мы за такого наследника со всеусердием и радением, с подписанием рук своих Святое евангелие и крест целовать будем. Тарского города городовые и всех чинов жители…

— Ладно ли? — спросил Исецкий.

— Ладно, — ответил полковник Немчинов и сказал Байгачеву: — Сними копию и немедля скачи к старцу Сергию. Коня не жалей! В три дня обернешься?

— Посуху обернулся бы, а нынче не знаю. Не везде, верно, просохло еще… Буду торопиться!

— Поезжай с богом! А вы, казаки, ступайте объявляйте везде, что вышел-де такой-то указ и что за безымянного идти не надлежит. Чтоб до публикования все знали и размышление имели, ибо не принуждением нашим, а Божием велением сия противность чиниться должна, Василий Лозанов, — обратился он к Ваське Поротые Ноздри, — у себя на посаде растолкуй всем, дабы не одни казаки, но и другие жители тарские да мастеровые с нами заодно были…

Глава 6

Не как у людей, не по обычаю повенчанные, не обычную провели Степка и Варька первую брачную ночь. Вернулись от Лоскутовых далеко за полночь. Младший брат Степки спал на широкой лавке у стены, мать, постанывая в углу, попросила воды.

— У-ухх, — пьяно и недовольно выдохнул Аника. Хромая, подошел к кровати с ковшом, после приказал Степке с Варькой:

— Полезайте, молодые, на печь… Ты, сношенька, дом в свои руки бери. Дом вести — не задом трясти! А коли муженек твой че — ты его поленом! Не справишься, я помогу, хе-хе!

Свет из камелька едва достигал черного с толстым слоем сажи потолка из мелких бревнышек, и на печи было темно. Степка, достав из угла катанки, поставил их между собой и Варькой. Так они и лежали, муж и жена, порознь, один — настороженным загнанным зверьком, отделенный от нее еще не проснувшимся чувством, другая — растерянная от неожиданности случившегося и все же втайне надеявшаяся на бабье счастье.

Когда Аника задул лучину и, кряхтя, улегся спать, они все так же долго лежали не шевелясь. Было тихо, так тихо, как бывает только глубокой ночью. Было слышно, как внизу в закутке у печи дышит трехнедельный теленок. Не раз на дню поил его Степка молоком из деревянного ведра, сунув палец в рот. Теленок с причмокиванием сосал, давя палец языком, и смешно тыкался в ладонь, словно в вымя матери.

— Степа, Степ, — тихо позвала Варька.

Степка не отозвался. Варька тронула его за руку.

— Ежели не хочешь, я навяливаться не стану…

— Не трогай, — угрожающе прошипел Степка. — Зарежу!

— Степа, мы ведь теперь муж и жена…

— Молчи, дура, сказал — зарежу, только сунься!

Варька всхлипнула и залилась беззвучными слезами.

А внизу не спал и ухмылялся в темноте пьяной кривой ухмылкой Аника Переплетчиков, по прозванию Шлеп-нога.

Утром Аника поднялся рано, будто и не ложился за полночь. Подоил корову (сноху в первое утро решил не трогать), выгнал ее к стаду, напоил теленка, поел гречневой вчерашней каши с молоком и заковылял на службу.

В канцелярии судьи Лариона Верещагина числился он писцом, но делал работу всякую, предан был своему благодетелю и господину. И тот его за это выделял, иногда поучая: «Ныне время такое, что с умом так и большим человеком стать запросто. Надо лишь радеть за государеву пользу». Аника старался. Писарь из него был так себе, но зато у земского Лариона Верещагина были свои глаза и уши в городе: вынюхивать Аника был мастер.

На съезжем дворе судейской канцелярии было безлюдно. Только из маленького оконца избы-сруба, служившей для содержания под арестом до разбора взятых за разные вины людей, на Анику глянули злые глаза, и он услышал:

— Аникей Иваныч, третий день без хлеба сижу, смилуйся…

За клином сидел Андрей Вороженкин, взятый за неуплату податных денег.

Аника сделал вид, что не услышал его зова, и вошел в земскую избу. Судью Лариона Верещагина он застал уже на месте. Тот был не в духе. Мучило колотье в правом подреберье — объелся во вчерашнее заговенье перепелиных яиц, до которых был весьма охоч.

Одутловатое красное лицо его, искаженное страданием, тем не менее сохраняло надменность и презрительность из-за выдвинутой вперед тонкой губы над гладким бритым подбородком. Ответив едва приметным кивком на подобострастное приветствие Аники, судья глянул на него маленькими серыми глазками с красными, почти без ресниц, веками и сказал:

— Вороженкина на правеж! Ежели платить не станет, сдашь приставу Калашникову, пусть сведет в тюрьму. — Верещагин поморщился от боли, накинул на широкие плечи кафтан, подбитый лазоревой китайкой, и нетерпеливо махнул рукой, давая понять, что разговор окончен, и встал во весь свой одиннадцативершковый рост.

— Ларивон Степапыч, был я вчерась по делам у казака Федора Лоскутова, встретил на постое у него сержанта Островского. Оной сержант привез указ о престолонаследстве.

— Откуда узнал?

— Так сам сержант и сказал, был он пьян… К тому говорю, что там же сидел отставной пеший казак Василий Исецкий и читал оной указ. То доподлинно сам видел. Неспроста он там вертелся, чаю, умышляет что-то…

— Читал, говоришь? До публикования… — оживился Верещагин. — То-то что умышляют! Сходи в канцелярию коменданта, узнай, отдал ли сержант указ, да Исецкого и пустынников, что по Таре шастают, держи на глазу!

Позвав с собой денщика судьи, Аника пошел с ним к срубу, отодвинул запор и крикнул:

— Выходи!

Арестант, щурясь, перешагнул высокий порог.

— Ну, будешь платить? — грозно спросил Аника.

— Да нечем же, сказывал ведь, — хмуро ответил Вороженкин.

— Ладно, по-другому поговорим…

Арестанта подвели к деревянным козлам.

— Помилуйте, братцы, Христом клянусь, нет ни копейки!

— Ложись, ложись! — толкнул Аника должника, и тот покорно улегся на козлы. Аника стянул ему руки под бревном и взялся за кнут. Любил Аника поразмяться с кнутом. Он весь преображался, до сладости было ему слышать вопль иного слабого мужика, видеть, как передергивает ударом тело терпеливого да сильного, который бы щелчком его, Шлеп-ногу, пришиб. Ан нет, лежит милок, корежится! Вороженкин оказался не из молчаливых, которых Аника не любил и от которых сатанел (забил бы любого, кабы не останавливали), после пяти ударов взмолился:

— Помилосердствуйте, ей-богу, нечем платить!

Аника отмерил ему еще десяток ударов и, видя, что, пожалуй, и правда нечем, сдал его приставу Калашникову.

В приказной избе Тарской канцелярии, когда вошел Аника, было многолюдно. У окна за широким столом, перебирая бумаги, сидели подьячие Иван Андреянов и Иван Неворотов. Слева, за столом поуже, скрипели перьями гусиными, то и дело окуная их в медные чернильницы, молодой писарь Андрей Колпин да временно взятый в писцы «за многими делами» неверстанный сын боярский Петр Грабинский. Напротив них на лавке сидели пятидесятник Иван Жаденов да конный казак Федор Терехов. Увидев вошедшего Анику, они переглянулись, и Иван Жаденов в нетерпенье стал потирать колени. Аника перекрестился на трехаршинную икону Тихвинской Божьей Матери, стоявшую в углу, — самую почитаемую в Таре икону, привезенную еще самим Андреем Елецким, — и поздоровался.

На приветствие Переплетчикова никто не ответил, и только Неворотов едва кивнул головой. К нему и обратился Аника:

— Иван Васильевич, люди сказывают, сержант Островский указ привез?

— Привез, а те че?

— Интересно, про что?

— Опубликуют, узнаешь!

— Передал разе сержант указ?

— Передал, передал, — пробормотал недовольно Андреянов. — Тебе, видать, делать нечего. Надо сказать Верещагину, чтоб он тя хоть за дровами посылал…

— Ларивон Степаныч, чаю, без вас определит, куды меня послать, — ухмыльнулся Аника и повернулся было уходить, но тут взгляд его остановился на бумаге, лежавшей перед Колпиным. Аника сразу узнал указ, с которого Колпин, высунув кончик языка, снимал копию по велению Андреянова для Жаденова и Терехова.

Два часа назад тарский комендант Иван Софонович Глебовский получил указ от сержанта Островского, передал его подьячему Андреянову и велел занести в учетную книгу о подаче. Никто из сидящих в избе не заметил, как насторожился Аника, никто не знал, что он видел указ у Лоскутова. Аника же сразу смекнул что к чему. Дождался, когда Жаденов и Терехов взяли копию, вышел следом за ними. Он бы мог не хорониться и не приотставать от них, ибо Жаденов и Терехов так торопились, что ни разу не оглянулись.

Аника несколько раз прошел мимо двора Немчинова, напрягая слух, но из раскрытых окон слышался только невнятный говор.

Дома его ждала неприятность: сбежал Степка. Варька, сидевшая с окровавленной тряпицей на голове, рассказала, как было дело. С утра, только Аника ушел, Степка стал приставать к ней, чтобы она уходила из дома, и грозил ножом. Но она сказала, что, мол, но велению ее и его родителей в браке они, что не медведь их вокруг налоя водил и потому должны они жить совместно, как муж и жена. На что Степка обозвал ее кривоглазой коровой и так хватил рогачом, что пробил голову и убежал.

— Жрать захочет, прибежит! — сказал Аника. — А не прибежит — приведем!

Он был уверен, что Степка далеко не уйдет, разве что в промышленную избушку, ставленную еще отцом Аники.

Глава 7

«Да был ли голос… Не морок ли мной правит?.. Не дается Лик, хоть плачь… Ужель отец Сергий правду говорил…» — думал с тоской Василий Казачихин, глядя на лежавшую перед ним на столе незаконченную икону, над которой бился не один месяц. На самое Рождество явился иконнику Василию Казачихину сон. Будто идет он от водяных ворот Тары вниз к реке, назад оглянется — город родной: стены да островерхие главы церквей возвышаются, а впереди ясный, золотой свет горит, манит к себе. Подходит Василий и видит, что свет сей будто из окна разливается. «Откуда окно тут? В кустах», — подумал Василий и хочет в то окно заглянуть. Но лишь приблизится к нему — в глазах тьма, отойдет чуть — свет золотой… И голос женский слышит: «Тебе, Василий, вручаю, тебе…» Душа Василия смутилась, затрепетала, проснулся он. Сердце от радости сжимается, а до конца уяснить, что же сие было, не в силах…

Жил он в ту пору в ските отца Сергия, куда пришел укрепиться духом после того, как протопоп Алексей велел сломать все иконы, им писаные. Кричал на него, что-де он не так их написал. Как же их еще писать, как не по переводу с древних образцов? Отец Сергий протопопа изругал, сказал, что у него, Василия, иконы были правильно написаны, что-де новые иконы писаны неправильно, что у образа Спасителя и Иоанна Предтечи руки благословляющей не пишут, у Пресвятой Богородицы младенца не пишут, а сложение перстов не большой с двумя последними сложенными пишут, что-де еще страдалец протопоп Аввакум сказывал, что пишут ныне Спасов образ, будто немчина брюхатого и толстого, лишь сабли, мол, при бедре не писано…

Выслушав сон Василия, отец Сергий просиял лицом и сказал:

— Великая благодать сошла на тебя… Ужели не понял, что велено тебе писать икону явленную. Не окно ты в кустах зрел, но образ небесный, коий закрепить тебе надлежит на доске, то бишь на иконе. А икона — суть пелена, что зримый мир от незримого отделяет. Посему тьма у тя а глазах была, когда ты в окно то заглядывал… Уразумел?

— Отец, каков же мне лик писать? — спросил Василий.

— Пиши Богоматерь с младенцем… А уж как, по своему духовному промыслугляди. — И ознаменовав склоненную голову Василия, отец Сергий благословил его к написанию иконы: —…Сам, Владыко, Боже всяческих, просвети и вразуми душу, сердце и ум раба твоего Василия и руки его направи, во еже безгрешно и изрядно изображати жительство Твое, Пречистыя Матери Твоея, святаго, славнаго апостола и еуангелиста Луки и всех святых. Аминь.

На Пасху Василий закончил раскрышку доличного письма иконы, написал младенца Христа, и тут из-за младенца вышла у них с отцом Сергием ссора.

Незадолго, недели с три тому, Иван Падуша привозил в скит крестить своего сына. Когда окунали его в купель, младенец в отличие от других не заорал, а засмеялся, забил ручками-ножками и так врезался Василию в память, что он его и написал на иконе, как живой вышел! Но отец Сергий, увидев написанного младенца, нахмурился и сердито сказал:

— Неправильно младенца изобразил, не по старому образцу…

— Батюшка, прости недомыслие, пошто надобно младенца изображати ликом старческим? Не так надобно, по моему разумению…

— Коли свой ум короток, чужого разума слушай! — яростно оборвал его Сергий. — То кобель Никон умыслил, будто живым писати… Коли не будет в лике Христовом строгости и умерщвления плоти, то и святости не будет! Кому молиться, парсуне мирской? Коли младенца не перепишешь, прокляну доску твою!

Василий, опустив голову, молча выслушал выговор святого отца. Но стереть написанного младенца рука не подымалась. В ум его не укладывалось, почто невинный живой лик был непотребен взгляду людскому. Сам же старец говорил, что писать по своему духовному промыслу, а коли душа другого письма не приемлет, как быть?

Промучившись всю ночь, рано утром ушел Василий с иконой к себе домой. И бьется над ней с тех пор каждый день.

Никто не считал, сколько часов провел он перед неоконченным образом, безотрывно глядя в просанкиренное лицо, силясь ухватить лик и раскрыть его. Но густела, пересыхала приготовленная рефть, и опять Василий оставался ни с чем, ибо просанкиренное лицо есть лишь ничто сего лица, лишь невнятное пятно на трехслойном высохшем левкасе.

Много раз обращался он мысленно к Абалацкой чудотворной иконе. Видел ее так, будто перед ней стоял. Божья Матерь изображена с распростертыми воздетыми к небесам дланями и с Предвечным, еще не родившимся, а только воплотившимся и находящимся в утробе Богоматери. Искусен был мастер, протодьякон Матвей Мартынов, что по заказу расслабленного крестьянина Евфимия Коки написал сию икону. После написания ее Евфимий исцелился. Далее сотни чудес сотворила икона с 1636 года, и за то одели ее в пятнадцатифунтовые золотые ризы, убрали убрус жемчугом да бриллиантами… Нет славнее иконы в земле Сибирской.

Проще простого написать бы копию с нее, да и не маяться. Но непонятная сила велит Василию писать по-своему. И тайная дерзость, овладевшая им, снова и снова нудит его к поискам того единственного истинного образа, который только и может оставить надежду на чудо…

Однажды он дошел до оживки лика, показалось даже, что конец скоро его мучениям. Но едва положил белилами несколько отметин, когда лик стал внятен, тут же увидел, что лик сей младенцу чужд. И с горечью и досадой Василий закрыл его опять санкирем.

Но надежда жила в нем, и он снова и снова каждое утро, отделив желток куриного яйца, творил краску: мешал зеленую киноварь, добавлял охры, белил, чуть квасу и растирал все это пальцем в большой деревянной ложке…

Вот и сегодня, встав с лавки в своем закуте в черной половине избы отца своего, Ивана Казачихина, он промыл и без того чистые кисти из беличьей шерсти, вставленной в гусиные перья, и хотел развести краски, но плетенная из сосновых кореньев чашка, где обычно лежали яйца, была пуста. Вечор отец обозвал его бездельником, запретил переводить впустую яйца. Хотя Василий и помог братьям сеять хлеб.

От нечего делать Василий нехотя принялся левкасить сосновые доски с уже процарапанными шилом в клетку ковчежками для икон на продажу.

Дверь тихо скрипнула, отворилась, через высокий порог перебрался Николка Терехов и тут же спросил:

— Краски мешать будем?

Разравнивая гремиткой на доске левкас, Василий улыбнулся:

— Не, брат Николка, сегодня не будем, все яйца протухли, одни болтуны…

Николка недоверчиво посмотрел на него и подошел ближе. Василий часто, проткнув яйцо с двух сторон иголкой, отдавал его Николке, и тот старательно высасывал белок. Приходил Николка к племяннику Василия, Мишке, сыну старшего брата Петра. Но, поиграв с ним, Николка подолгу стоял за спиной Василия и смотрел, как он творит краски, варит для олифы льняное масло, трет мел… Иногда Василий давал ему подержать ложку с краской, чем Николка очень гордился.

— А я с папаней седня на поле был, сеял… — важно сказал Николка.

— Все посеяли?

— Не-е, изрядно осталось. Папку полковник к себе призвал.

— Для чего призвал-то? — спросил Василий, отложив доску.

— Не ведаю… Можа, опять куда пошлют… А пошто все яйца-то протухли?

— Долго рассказывать, брат Николка…

Вошел запыхавшийся Иван Казачихин.

— Николка, поди-ка с Мишкой поиграй, — сказал он и обратился к Василию: — Указ прибыл о присяге безымянному наследнику… На круге решили к присяге не идти, о том письмо написали отпорное… То письмо надо отцу Сергию свезти…

— К отцу Сергию не поеду, — пробормотал Василий.

— Да постой, не один, с Петром Байгачевым.

— И вдвоем не поеду, — упрямо сказал Василий, — покуда образ не кончу, никуда не поеду…

— Образ, образ!.. Стоишь подле него без пользы, а кормлю тя я. Вот, ровно в сказке, послал бог сыновей: двое умных, а третий — дурак!.. Я б Егора послал, да ему на таможню становиться, а Петр, сам знаешь, уехал на рыбный промысел…

— Не поеду…

— Тьфу! Ну вон скажи Байгачеву-то, на дворе дожидается.

Они вышли во двор.

— Не могу я, Петр Иваныч, ехать к старцу, в споре с ним, — сказал Василий Байгачеву. — Да и работа есть…

— Не можешь, так ладно, один съезжу, — дружелюбно сказал Байгачев, — вдвоем бы оно, конечно, веселее… Пойду я…

— Эх, — махнул рукой Иван Казачихин, — позоришь отца-то перед миром, обещал ведь, что съездишь ты с Петром-то!

— Меня спросить надо было, — кротко сказал Василий и пошел в свой закуток.

— Его спросить, гли-ко! — вскипел Иван Казачихин. — Сопля ишо возжой течет, а туды же, отца родного учить!..

Хоть и ругался Иван Казачихин на сына, а в душе жалел его. Откуда только эта блажь к богомазанию напала? Старшие братья уж в конные казаки поверстаны, этому ничего не надо, окромя красок… Еще мальцом, бывало, углем всю печь изрисует. Сек его немилосердно за то, а все не впрок. А после так вышло, что послушал он отца Афанасия и отправил Василия в Тобольск к мастерам по иконному писанию. Три года там пробыл, а проку нет: ни протопоп его образов не берет, ни вот теперь отец Сергий. Оба говорят, что-де не так пишет. А он, упрямый, никого не слушает, по-своему пишет. А для чего писать те образы, коли не годится молиться? Ужель гордыня обуяла малого? Хотя плохого о нем не скажешь. Отец Афанасий, когда уговаривал его отправить сына на учение, говорил, что сын его к начертанию плотского воображения Господа Бога весьма подходит. Как о том в Стоглаве-де писано, каким надлежит живописцу быти, таков, мол, и сын его есть: кроток, непразднословец, не сварлив, не пьяница… Словом, по всем статьям подходит… Женить бы его, да и тут загвоздка. Втемяшилась ему Дашутка Чередова в голову: засылай сватов, другую не желаю. А куда полез — Чередовы-то дворяне, а он, Иван Казачихин, из детей казачьих, так и остался не поверстан. Когда же Васька Кропотов просватал его Дашутку, почернел аж… А тут еще протопоп иконы его сломал. Ушел сын в скит, да вот и оттуда вернулся.

Глава 8

Когда Петр Байгачев выехал за город из Борисоглебских ворот на кауром жеребце, с притороченной к седлу возле деревянного стремени кожаной сумкой с едой, солнце било ему прямо в глаза, касаясь верхушек елей. Справа за Иртышом и отдалении залегла тучка, окаймленная сверху золочено-красной лентой, и Байгачев опасливо покосился на нее, боясь, как бы не было дождя. Он еще раз перекрестился двуперстно на темный лик Спаса над воротами и стегнул коня плеткой. Надо было торопиться. Он прикидывал, что коли дождя не будет, то к вечеру следующего дня можно добраться до пустыни старца Сергия. Но для этого обязательно к ночи надо быть в Ложниковом погосте.

За Чекрушанской слободой дорога версты три шла на полдень. По обе стороны зеленела рожь на полях, вдававшихся широкими полосами глубоко в лес, — пашни слобожан, далее — отъезжие пашни тарских казаков и казачьих детей.

Солнце село, и воздух сразу будто загустел. Где-то рядом закуковала глухая кукушка, торопливо и беспрестанно так, что, удаляясь, он долго ее еще слышал.

Пашни кончились. Дорога пошла лесом, густо сомкнувшимся над ней. Лишь изредка проглядывал из-за сплетенья хвойных лап и шелестящих березовых крон клочок неба. До Ложникова погоста оставалось верст десять. Байгачев дал коню отдохнуть, пустив его шагом, и затем вновь погнал, уклоняясь от нависших над дорогой ветвей.

Места были ему хорошо знакомы. Скоро за поворотом показалась еланка, где он обычно останавливался, но сейчас проскакал дальше. В лесу заметно потемнело, Байгачев был уверен, что к ночи будет в Ложникове. Вдруг его будто ударили в грудь, он только успел почувствовать, что летит из седла, ударился о землю и лишился памяти.

— Корней, я чаю, оклемался казачок, — проговорил парень, державший коня, — че с им делать?

Черноволосый приподнялся от сумки и кивнул на Байгачева рыжебородому. Тот поднял с земли дубинку и шагнул к лежавшему.

— Братцы, не губите, чай, вы не нехристи, но православные! Пошто жизни хотите лишить?

— Штоб не попадался! — сказал лохмач и заржал: — Ха-ха, Митька, кончай его.

— Постойте, братцы, какая вам корысть жизни меня лишать? Есть у меня промышленная избушка, где припасов вдоволь, да и деньги у меня там припрятаны!

Рыжебородый остановился, вопросительно поглядев на лохмача. Тот спросил:

— Где же твоя избушка?

— Завтра к полудню добраться можно, — соврал Байгачев. Избушка его была на безымянной речке в шестидесяти верстах от Тары на север за Иртышом. Лохмач задумался и сказал:

— Живи покуда, завтра поведешь…

Подталкивая Байгачева перед собой, гулящие люди увели его вглубь леса, от дороги в ложбину, где стоял балаган из елового лапника, посадили под большой пихтой и привязали руки за спиной к стволу.

Рядом с балаганом, под навесом на шестах чуть выше человеческого роста, тлел костерок. Молодой подбросил сухих веток и стал раздувать огонь. Рыжебородый сходил к ручью с медным котелком и повесил его над огнем.

— Куды ж это ты торопился? — с ухмылкой спросил лохмач, присаживаясь у костра и положив отобранную у Байгачева саблю на землю.

— В пустынь… К отцу Сергию. Чаю, слышали о сем праведном старце? Советую, братцы, и вам со мною пойти. Ныне вашего брата много имают. Чем поротые ноздри, лучше богу послужить и душе своей. Без отпуску много не нагуляешь…

— Мы хоть хвойку жуем, да на воле живем, день кольцом, ночь молодцом! Ты-то, верно, с отпуском, вот и выручишь нас.

— Нет у меня отпускного билета…

— А мы поглядим, — встал лохмач, подошел к Байгачеву и стал его обыскивать. Письмо под подкладкой хрустнуло, и лохмач осклабился: — А баешь, нету!

Он вспорол китайку и достал бумагу.

— Не отпускной это… Письмо к старцу от казаков.

— Мы грамоте не разумеем, бумага нам любая сгодится, — сказал лохмач и засунул письмо за пазуху.

— Попа твоего я знаю, — сказал молодой, — всю зиму в его обители жил. Вредной старик! Туды не ходи, того не делай, это не жри…

— Это потому, что нету в тебе веры истинной! Небось никонианской щепотью крестишься? — сказал Байгачев.

— Во наша вера! — тронул лохмач дубинку. — Ты ж коли болтать много станешь, я тя на осине вниз башкой повешу, и пусть твой старец тебе пособит! Ха-ха-ха! Чего это казаки решили попу писать?

— Указ царский вышел безымянному наследнику присягать, мы за безымянного не идем, — нехотя ответил Байгачев. — Последнее время ныне идет…

— Бунтовать, значит, порешили? Давай, давай, он вам побунтует… Уж коли противничать, так с топором, а не с бумагой.

— Развяжите, не убегу, — попросил Байгачев.

— Итак посидишь… — сказал лохмач и задрал голову.

Наверху разом вдруг зашуршало, пошел мелкий дождь. Лохмач и рыжебородый убрались в балаган, оставив молодого у костра под навесом сторожить пленника. Байгачев, досадуя на себя, что поехал один, попробовал высвободить руки. Молодой заметил, подошел, пнул под ребро и пригрозил:

— Будешь ерзать, успокою по башке!

Всю ночь Байгачев провел в полудреме. Дождь шел недолго, и он остался сухим.

Утром лохмач снял с него бродни и, увидев нож, усмехнулся:

— Надежу небось на него имел? Гляди, коль обманул про избушку, вот этим самым ножом кишки выпущу! Есть ли избушка-то?

— Есть, есть! Кроме провианта и денег есть там пять соболей и горносталь, — приврал еще Байгачев, все больше теряя надежду вырваться.

— Ладно, веди…

Байгачев шел впереди, по бокам от него шли рыжебородый и молодой, лохмач ехал на его жеребце чуть сзади. Небо затянуло серой мглой, солнца не было видно, и Байгачев радовался тому: он мог вести своих спутников, куда вздумается, направления им не определить.

Но надо было торопиться: веселый птичий гомон обещал вёдро. Средь множества голосов выделялся пересвист дрозда и перекатистая трель овсянки-ремеза. Он шел, часто меняя направление, чтобы сбить своих ведомых. Проведя их по большому полукружью, опять вывел к той же дороге с другой стороны и пошел вдоль нее в полусотне саженей, прислушиваясь, не раздастся ли топот коня. Но время шло, а на дороге было тихо. Вот-вот кончится лес, и с опушки будет видно поле, за которым речка, а на другом берегу Ложников погост. Ждать больше было нечего, и, приблизившись к придорожным кустам, он продрался через них на дорогу и что было сил побежал к уже виднеющемуся краю леса.

— Стой, стой, курва! — орали рыжебородый и молодой, продираясь через кусты.

До опушки оставалось саженей двести, когда лохмач догнал его, ловко метнул в ноги дубинку. Байгачев упал. Подбежавшие рыжебородый и молодой навалились на него.

— Падла, омманывать! — замахнулся на него дубинкой рыжебородый, но лохмач остановил его.

— Постой, Митька, это для него слишком легкая смерть будет!

Они отволокли Байгачева в глубь леса от дороги, раздели донага и повесили на веревках за руку и за ногу враскос между двумя березами возле муравейника.

— Пусть божьи твари попируют! — сказал лохмач. — Позыркай, позыркай! Вот и пришел тебе конец света… Помолись, может, старец поможет…

Он срубил саблей молодую березку, положил вершиной на муравейник, а комелек кинул на Байгачева.

Повернулся к коню и вдруг дернулся и повалился на землю со стрелой в горле. Следом раздался выстрел, и, схватившись за живот, осел рыжебородый. Молодой взвизгнул и зайцем метнулся прочь.

Из-за деревьев вышли два человека. Это были Федька Немчинов с ружьем и Степка Переплетчиков с казацким луком.

Глава 9

Ранним утром 22 мая 1722 года по улицам города Тары шли два барабанщика, привлекая внимание жителей раскатистым дробным боем. Когда барабанные палочки ненадолго замирали, шагавший перед барабанщиками подьячий Иван Неворотов громко кричал:

— Всем быть надлежит у соборной церкви для публикации указа Его Императорского величества! Всем надлежит быть у соборной церкви немедля…

Привлеченные криком и барабанным боем жители потянулись к соборной церкви: шли казаки нагорной части города, посадские с низов от речки Аркарки. Скоро перед церковью собралась пестрая толпа. Толковали, о чем указ. Иные говорили, что, видно, о новой какой подати, другие откуда-то знали, что о безымянном наследнике, и шептали о последнем времени. На паперти стояли уже подьячий Андреянов, протопоп Алексей, фискал Никита Серебров, земский судья Верещагин и сержант Островский. Ждали коменданта Глебовского. Скоро и он прибыл с денщиком Гаврилой Ивкиным.

Придерживая полы волчьей черевьей епанчи, комендант взошел на паперть и кивнул подьячему Андреянову. Тот развернул копию с Устава и стал громко читать.

Собравшиеся слушали молча, и лишь когда Андреянов прочитал:

— «…дабы сие было в воле Правительствующего Государя, кому оной хочет, тому и определит наследство…» — По толпе прошел шорох, но тут же затих.

Андреянов дочитал указ. Перевел дыхание и продолжил:

— К сему уставу имеется «Форма клятвенного обещания». Форма сия такова: «Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь пред Всемогущим Богом и Святым Его Евангелием в том, что по объявленному Его Пресветлейшаго и Державнейшаго Петра Великого Императора и Самодержца Всероссийского Нашего Всемилостивейшего Государя о наследстве Уставу сего настоящего 1722 года февраля 5-го дня, по которому ежели Его Величество по всей своей высокой воли и по Нем Правительствующим Государем Российского престола, кого похотят учинить наследником, то в Их Величества воли да будет… А ежели к сему явлюсь противен, или инако противное что помянутому Уставу толковать стану, то за изменника почтен и смертной казни и церковной клятве подлежать буду. И во утверждение сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего и подписуюсь». По указу же сибирского губернатора Алексея Михайловича Черкасского комендант Иван Софонович Глебовский повелевает градским жителям, а также уездным быть у присяги мая 25-го дня здесь же, у соборной церкви. Копия с Устава висеть будет на градских воротах. Об Уставе надлежит сообщать всем, кто по разным нуждам в отлучке обретается.

Андреянов замолчал, и тут же из толпы кто-то звонко крикнул:

— Как же за безымянного наследника Евангелие целовать, ежели он чертом будет?

Комендант Глебовский, стоявший до этого с хмурым, озабоченным видом, выступил вперед и крикнул в заволновавшуюся толпу:

— Кто сие гавкнул? На виску захотели? Всем быть у присяги, когда объявлено. Теперь расходись!

Народ медленно стал расходиться, судача о государевом указе.

К Глебовскому подошел сержант Островский.

— Господин комендант, пошто поздно срок назначил? Мне в Омску крепость надобно с присягой сей.

— Потому срок такой, чтоб уездные люди успели прийти. Сегодня пошлем служилых людей объявлять об указе…

— Градских-то можно бы с завтрева начать. — Поспеешь сержант в свою Омску крепость, аль там житье привольнее, чем у нас? — пошутил Глебовский, пряча за улыбкой досаду.

— Житье-то тут неплохое, да наше дело служилое… В Тобольске говорено было не медлить.

— Ладно, ладно, успеется… — сказал Глебовский, думая о своем.

Поздним вечером прошлого дня денщик Гаврила Ивкин доложил Глебовскому о приходе полковника Немчинова в его дом. Глебовский велел принять, хотя с угару болела голова, — дворовый человек Сашка, не привыкший к печи с дымоходом, рано закрыл трубу и едва не уморил хозяина; хорошо, денщик почуял неладное.

Когда Иван Гаврилович вошел, Глебовский в темно-синем атласном шлафоре полулежал на высокой подушке с камчатой наволокой. Войдя, Немчинов перекрестился на многочисленные поблескивающие дорогими окладами образа. Перед образом Знамения Святыя Богородицы в серебряном окладе горела тонкая свеча.

— С чем пожаловал, Иван Гаврилыч? — спросил Глебовский, встав с пуховика. Подойдя к столу, на котором стояло два шандала с восемью свечами, он взял медные щипцы и снял с одной нагар.

— Такое вот дело, Иван Софонович, что и не знаю, с чего начать, — сказал Немчинов, тронув пшеничную с проседью бороду.

— С дела и начни, коли так, время позднее…

— С дела, так с дела… Нынче сержант Островский вручил ли тебе Устав о престолонаследстве?

— Вручил, завтра публиковать буду…

— Что же, велишь безымянному присягать?

— Откуда знаешь, что имя наследника не означено? — нахмурил брови Глебовский.

— Молва о сем указе давно ходит. Из пустыни отца Сергия люди были, сказывали…

— Как старец, жив-здоров ли? — осторожно спросил Глебовский.

С год назад, весной прошлого, 1721 года, полковник Андрей Парфеньев с отрядом шел по скитам, дабы переписать всех раскольников в двойной подушный оклад согласно государеву указу. Пришел он и в пустынь Сергия. Но пустынники не дали себя переписать и грозили сжечься. Полковник Парфеньев отступил, пришел в Тару и, постояв малое время, ушел в Барабу. Комендант же Глебовский, опасаясь смуты в уезде и городе, ибо знал, что многие у старца Сергия тайно исповедуются, для успокоения пустынников самолично послал Сергию десять пудов соли и два постава камки, а в письме просил встречи для важного разговора. Но старец поостерегся, хоть и бывал много раз в Таре, с комендантом встречаться не захотел.

— Старец Сергий жив-здоров, сказывают… Вот что, Иван Софонович, я к те пришел: решили мы с казаками миром к присяге не идти…

— Как не идти! Сие за измену почтено будет! Мы с тобой токмо в Таре люди начальные, а для государя, как и все, подневольные.

Денщик по велению Глебовского принес медную ендову с пивом, налил в оловянные кружки.

— Так оно, Иван Софонович, но мы не просто не идем, а решили письмо государю отписать. Дай время…

К старцу Сергию послал я людей совета испросить по сему делу.

— Напрасно ты, Иван Гаврилыч, затеваешь сие дело, говорю ж тебе, мы душой лишь божьи, а телом государевы. Присягнули бы — и спокойнее…

— Как же присягать, коли в книге Кирилла Иерусалимского прямо писано, что придет до безымянный антихрист и восхитит власть. А о теле нашем шибко ли государь ныне печется? Казакам, сам ведаешь, каково в нынешние времена!.. Едва удерживаю, чтобы за ружья не схватились… Тебе или мне надобно сие?

— Э-э, Иван Гаврилыч, все мне ведомо… Иной раз у самого душа надвое колется… И казаков грех обижать, и царю услужить обязан… Вертись как хошь! Чаю, царь наш иноземцев лишку слушает, — перешел на шепот Глебовский. — Инда душа закипела: увидел я, в Тобольске будучи, как прапорщик из пленных шведов над Московского полку солдатами измывается. Все бьет через одного по усам, юшку норовит пустить… Это как? Они их воевали, в плен брали, а ныне пленный тот над ними стоит! Душа иной раз не терпит…

— Верно, верно… А от веры истинной тоже церковь православную нашу иноземец, еллин премерзкий Никон, отвернул!.. Принимал Господь двуперстие наше со времен крещения и поныне бы не отверг.

— Да-а, от розни сей много еще нашему отечеству претерпеть придется.

Глебовский помолчал, сложил руки на груди и сказал: — Тесноты я вам по присяге чинить не буду, время думать дам… Но уж если из Тобольска указ будет, не обессудь… И о разговоре сем лучше никому не знать.

— Ясное дело… Опасения не держи, ежели что, ты к нашим делам касательства не имел, в том тебе мое слово верное… Когда присягать велишь?..

— Первым велю двадцать пятого, сержант Островский торопит. К сему времени, что порешите, дай знать, письмо, чаю, лучше послать через меня…

— К двадцать пятому должны поспеть с письмом от старца, — сказал Немчинов.

— Вот и ладно… Только на душе у меня неспокойно, Иван Гаврилыч, может, присягнете, подумай ишо, время есть…

Немчинов направился к двери, думая, успеет ли Байгачев вернуться к этому сроку. Занятый мыслями, он не заметил, как от неплотно прикрытой двери тенью отпрянул не замеченный им человек.

Глава 10

— Ну, сынки, не чаял уж живу быть! — одеваясь, говорил спасителям Байгачев. — Сам господь вас послал, видно. За какими нуждами вы тут объявились? Куда едете?

— Туда же, куда и ты, Петр Иваныч, к отцу Сергию ехали, — ответил Федька. — Вот Степку отец насильно женил, и он хочет там спрятаться. Не чаяли тебя догнать!

— Женил, говоришь? Шлеп-нога может… Ну а на меня-то как наткнулись?

Ребята наперебой стали рассказывать. Бежав из дому, Степка поначалу направился было и промышленную избушку, но потом догадался, что отец может его там быстро найти. Вернулся к вечеру в Тару и вызвал свистом из дома Федьку. Рассказал о своих делах, прося совета, куда деваться. Федька, слышавший весь разговор у отца, решил догнать Байгачева. Вывел двух коней, взял ружье и лук, сказав калмыку Дмитрию, что едет в ночное, а утром поедет на отъезжую пашню проверить работу.

Ночь застала их за Чекрушанской слободой. И хотя они решили поначалу ехать, но пошел дождь, и волей-неволей пришлось ночевать. Степка загрустил, но Федька успокоил его, сказав, что коли не догонят они Байгачева, то он проводит его до самой пустыни, что дорогу туда он еще не забыл главное — до Ишима добраться, а далее — по берегу до Ояшенских вершин. А там уж найти просто.

Утром они ехали не торопясь, так как уже не думали догнать Байгачева. Степка, подражая, дразнил птиц. Кричал то овсянкой, до дроздом, то кедровкой… До Ложникова оставалось версты три, как вдруг Степка насторожился, услышав слева от дороги сорочье стрекотанье.

— Федька, люди там… Сойдем-ка с дороги, как бы не разбойные!

Едва успели съехать, как услышали крики и увидели, выглядывая из-за кустов, выбежавшего на дорогу Байгачева. Когда его догнали и поволокли в лес, они, привязав коней, пошли следом…

— Ну, робята, надо торопиться, — доставая из-за пазухи убитого лохмача письмо, сказал Байгачев, — сию бумагу в Таре ждут.

— Я, пожалуй, в таком разе домой поеду. Петр Иваныч, обратно коня приведи… — сказал Федька.

— Приведу, приведу. Ивану Гаврилычу расскажи, что со мной приключилось, скажи, скоро буду, дня через три…

Они забросали убитых ветками и разъехались: Федька в Тару, Степка с Байгачевым в пустынь к Сергию.

К полудню следующего дня, когда Степка уже изрядно подустал и едва держался в седле, вынужденный все время погонять коня, чтобы не отстать от спутника, ехавшего после Ложникова погоста то вдоль речек, то вдоль болот по приметным только его глазу тропинкам, а то и вовсе без них, Байгачев остановил коня и сказал перекрестясь:

— Добрались, слава богу!

Степка приподнялся на стременах, но ничего, кроме проглядывающего впереди просвета меж деревьями, не разглядел. И только когда проехали немного еще, увидел яркую зелень ржи на спрятанной от чужого глаза поле-еланке. Проехав краем поля, Степка пустил коня следом за Байгачевым по уже приметной тропе, идущей под уклон. Скит появился пред ним неожиданно в виде тяжелых из колотых плах ворот в бревенчатом островерхом тыне высотой сажени в две.

Пустынник, стоявший у ворот, знал Байгачева и по первому зову впустил за ограду. Скит был невелик, но и не мал. Бревенчатый тын ограждал почти всю лощину, где в центре на взгорке стояла рубленая моленная с двухскатной крышей, крытой драньем, над которой высилась круглая глава с восьмиконечным деревянным крестом. У входа в моленную висел малый колокол. Рядом с моленной стояли келейные избы, чуть дальше — келарня рядом с общей столовой. В самой низине близ ключа виднелись конюшни и амбар.

— Где отец Сергий? — спросил Байгачев привратника.

— В моленной обедню служит, — ответил пустынник. Байгачев велел ему расседлать и напоить коней, сказав, что скоро поедет обратно.

В моленной было тесно и сумрачно. Люди столпились перед иконостасом, в центре которого виднелись закрытые створчатые двери, в подобие Царских врат, на которых были написаны евангелисты. По обе стороны от врат темнели ликами и тускло поблескивали в свете свечей иконы серебряными и медными окладами. С правой стороны образ Спасителя, образ Богоявления Господня, Успения Пресвятой Богородицы, преподобных Зосима и Савватия, соловецких чудотворцев с другой стороны — образ Пресвятой Троицы с венцом, образ Святого Николы Чудотворца и далее еще разных икон с дюжину, кои разглядеть было трудно.

Увидев, что отца Сергия нет на людской половине, Байгачев велел глазеющему по сторонам Степке обождать его и прошел за Царские врата. Отец Сергий заканчивал проскомидию. Облаченный в полотняную ризу, обшитую желтой крашениной, он читал над готовыми просфорами и молил господа о приятии жертвенных даров. Услышав скрип Царских врат, отец Сергий в гневе вскинул было брови на посмевшего нарушить таинство службы, переступить недозволенное, но при виде духовного сына и ученика гневный взгляд его сменился вопросительным. Молитву же не прервал, закончил: «…помяни, яко благой и человеколюбец, тех, кои принесли, тех, ради коих принесли, и нас самих сохрани неосужденными во священнодействии божественных тайн своих».

Байгачев перекрестился и приник к сухой руке старца, сжимавшего деревянный благословенный крест.

— Прости, отец. Дело безотлагательное. Совет твой надобен, обратно в Тару скорее надо ехать…

— Дослужи обедню, отец Софоний, — обратился Сергий к стоявшему рядом низенькому старцу, подал благословенный крест и дониконовский, печати патриарха Иосифа, служебник, снял ризу и епитрахиль, помог отцу Софонию облачиться и раскрыл пред ним Царские врата.

Скоро послышалось из-за алтаря согласное пение молящихся. — Благослови душа мя, Господа…

Отец Сергий устремил па Байгачева ясный с зеленной взгляд и велел говорить о деле. Байгачев стал торопливо рассказывать, удивляясь спокойствию старца. В свои семьдесят два года отец Сергий при почти восьмивершковом росте был прям и крепок, и если бы не пышная седая борода и не высохшая до блеска слюды кожа на руках и высоком челе, то всяк дал бы ему лет на двадцать меньше.

Выслушав Байгачева, отец Сергий повел его в свою келью через боковую дверь. В келье Байгачев бывал в первых днях апреля, когда привез старца Сергия из Тары после святой недели. Многих казаков исповедывал и причащал тогда Сергий у детей своих духовных Шевелясова и Падуши.

Келья Сергия такова же, как и у других пустынников. Лишь на полу постелена медвежья шкура, добытая и врученная после долгих увещеваний пустынниками, да на полках и на столе много книг печатных и рукописных в кожаных переплетах с толстыми тиснеными крышками. Здесь и Книга Правой веры печати 7156 года, и Книга Кирилла Иерусалимского печати 7156 года, книга Маргарет да Псалтири, требники, часословы, триоди цветная да постная, минеи… Тут же и толкования, самим Сергием писанные: «О седьми вселенских соборах, о вере, брадобритии и антихристе», «О антихристе, о кресте и вере» и много других, коих Байгачев не читывал. Отец Сергий сел на застеленную заячьим одеялом постель и спросил, почему лицо у Байгачева избито. Байгачев рассказал, что с ним приключилось.

— Один-то ведь со мной приехал! Отец его насильно женил, Шлеп-нога, Аника Переплетчиков…

— Сколько лет отроку?

— Чаю, лет четырнадцать…

— Отца его анафеме предам за непотребство, — возвысил голос Сергий, но тут же успокоился и спросил:

— Где противное письмо?

Байгачев достал помятое письмо. Отец Сергий, наклонившись к окну, прочитал его и надолго задумался.

— Так что, отец, верно ли удумали? — спросил в нетерпении Байгачев. — У полковника Немчинова долго спорили. Иван Гаврилыч велел у тебя благословение испросить по сему делу. Отпорное письмо-то верно ли написали?

— Удумали верно, за безымянного идти не надлежит. Токмо надобно из письма о жалованье и подушном окладе убрать…

— Пошто так? Сие истина есть, теснят казаков…

— О душе печься надобно, не о брюхе! — возвысил голос отец Сергий, сверкнув глазами.

— Коли царь истинный будет, то народ свой теснить не станет. Посему дописать надо в письмо, что ежели-де наследник будет царского роду и устав соблюдающий святой восточной церкви седми вселенских соборов, то за такого наследника крест целовать будете.

— Растолкуй, отец, откуль нам царского роду наследника ждать, коли царь антихрист, а царица немка?

— Верно речешь, сын мой. Токмо от противности сей может царь учинить тесноту великую. Вельми за людей страшусь, вон сколь их ко мне идет… К тому ж пришел ко мне в скит с неделю как поморский старец Александр с Выговской пустыни, чудные дела поведал. Ныне братья Алексей да Семион Денисовы за государя молить сбираются, дабы лишь тесноты им от него не было. Государыне пустынники ловят оленей…

— Воистину дела дивные! — изумился Байгачев. — Уж коли Алексей Денисов за царя молить удумал, то, чаю, нам зверя дразнить не надобно. Впишу, что ты говоришь, да обратно поеду.

— Своею рукой напишу, ты ж приведи отрока, кой тя спас.

Байгачев вышел из кельи. В моленной обедня заканчивалась. Вершилось причастие. Степку он нашел сидящим на траве у входа в моленную.

— У причастия был? — спросил его Байгачев.

— Нет…

— Ладно, после причастишься. Старец тебя к себе зовет.

Стенка, робея, вошел следом за Байгачевым в келью. Кончив писать, старец встал, подошел к Степке и сказал:

— Поживи у меня покуда. Никого не бойся, никто здесь тебе обиды чинить не будет.

Он перекрестил лоб Степки и подал письмо Байгачеву.

— Поезжай с богом, скажи всем, что буду недели через две, к присяге пусть не идут. Кто пойдет присягать, прокляну! До исповеди и причастия не допущу!

Глава 11

Город стал похож на муравейник перед непогодой. Издали кажется, ничего не поменялось, вглядишься — увидишь, как торопятся муравьи, охваченные беспокойством. И люди тоже, казалось, так же, как обычно, просыпались, и из-под крыш подымались дымы затопленных печей, так же выводили скот, и пастухи гнали его за городские ворота на поскотину в пойме Иртыша. Казаки так же несли службу: кто на таможне, кто дозорными на стенных башнях, кто у городских ворот, а кто в приказных избах. Но все жители юрода, и посадские и служилые, будто в тревожном предчувствии, тянулись друг к другу, сбивались в кружки и толковали о новом указе. По базару открыто ходили пустынники Дмитрий Вихарев, Михаило Енбаков, Иван Завьялов и громко говорили о пришествии антихриста и скором Страшном суде, кричали, что за безымянного наследника идти великий грех, и надобно спасаться в пустынях, что-де знак был господень на другой день, как указ публиковали.

На следующий после объявления указа день налетел внезапно на Тару с полуденной стороны такой сильный вихрь, что попадали со многих домов охлупни. А уж коли слетел охлупень с крыши, быть в том дому покойнику — примета верная.

В такое вот беспокойное время и вернулся в Тару из поездки в Омскую крепость неверстаный сын боярский Василий Кропотов. Ездил он туда с пятнадцатью казаками, отвозил амуницию и провиант, пробыл в разлуке с молодой женой Дашуткой почти три недели. А повенчаны-то они были всего как два месяца, и теперь обоим казалось, будто снова медовый месяц пришел.

Василий Кропотов, хоть и был парень видный — первый силач в городе и лицом вышел, — а сосватал дочку дворянина Бориса Чередова лишь с третьего раза, и то, когда в сватах был сам полковник Иван Гаврилович Немчинов. Старик Чередов все мялся: не шибко богат Кропотов, да и на службу не поверстан. И только, когда Немчинов обещался помочь но службе Василию определиться, да когда увидел, что дочь его младшая, самая любимая, тайком проливает слезы, наконец сдался. Свадьбу сыграли сразу после Пасхи памятную. Глядя на жениха и невесту, все видели, что пара хоть куда — друг другу под стать. А невеста особо: глянет такая — дыханье перехватит. Свадьба была со всеми обычаями русскими сыграна: и сваты, и дружки, и поезжане, и гульба всей улицей, и катанье на лошадях. Одно только чуть омрачило свадьбу и сильно невесту испугало. В самый разгар гульбы, стукнув нарочито сильно дверью, в горницу Кропотова, где шла свадьба, вошел Никита Ефтин. Был он известен всей Таре и почитаем за колдуна. Ни одна свадьба без него не проходила, иначе мог он от обиды навести порчу на молодых. Да и то было верно: от одного взгляда Никиты коровы переставали доиться, и при встрече с ним шарахались в сторону кони. Хотели и его пригласить на свадьбу, да не было Никиты дома, уезжал за дровами, а вот в день свадьбы, видно, вернулся.

Когда он вошел, Дашутка в испуге прижалась к Василию, а гости все замолчали. Никита же перекрестился двуперстно, тряхнул лохматой головой и прорычал, глядя па молодых:

— Не будет у них детей до смерти самой!

И вышел вон. Дашутка в слезы, сватья кинулась за колдуном с подарками задабривать. Вернулась нескоро и сказала, что зла-де Никита больше ни на кого не держит.

Стала Дашка Чередова женой Василия Кропотова, стали ее величать Дарьей Борисовной, и только для мужа своего оставалась она по-прежнему Дашуткой.

Вечером, по приезде мужа, Дашутка, увидев его, вспыхнула вся, потянулась к нему, но и шагу ступить не успела. Сбросив на порог пропыленную епанчу, Василий подлетел к ней, обхватил лицо терпкими ладонями и впился в губы.

— Фу, борода полынью пахнет… — отстраняясь, проговорила Дашутка.

— Че, вырываешься, аль не стосковалась? — глядя в глаза ей, нахмурился Василий.

— Аль Васька Казачихин утешил?

Вместо ответа Дашутка обвила его шею руками. Приехал Василий Кропотов не пустой: угадал на ярмарку в Омской крепости, матери привез косяк камки лазоревой, отцу кинжал с чеканными ножнами, а жене бархату кусок рытого малинового на кокошник да бусы из разноцветных каменьев.

— У бухаретина выменял на соболя, — сказал радостно Василий, видя счастливые глаза жены, примеряющей бусы.

Утром Василий повез братьям жены, Василию да Ивану Чередовым, по полупуду соли, которую привез из поездки, но дома их не застал. Жены сказали, что-де мужья, видно, опять шумят на дворе полковника Немчинова. Спросил Василий, о чем шумят, и узнал о новом указе.

Немедля направился он ко двору Немчинова и застал там братьев Чередовых. Кроме них там было еще несколько десятков разного звания людей.

— Здорово, Василей, — обрадовались братья, — с благополучным прибытием! Как съездилось? Соли привез?

— Привез, по пяти алтын за пуд… Самосадная с Ямыш-озера, чиста, как лед-ясенец, хоть и ломана еще в пост Успения Богородицы. А вы че тут собрались?

— Ивана Гаврилыча ожидаем, — ответил Василий Чередов, покусывая кончик черного уса. — Пошел он к коменданту отсрочку просить от присяги. Решили мы к присяге не ходить и ждем Петра Байгачева от старца Сергия с письмом…

Василий Чередов был в Таре человек уважаемый. С полгода как вернулся из калмыцкого плена. На пять лет задержал его контайша, хоть и был он посланником губернатора Гагарина. Осерчал из-за Бухолцева похода…

— Пошто к присяге решили не ходить? — спросил Кропотов.

— Имя наследника в указе не означено… Вон, послухай, Василий Исецкий какой раз казакам толкует Кириллову книгу…

Кропотов подошел к столпившимся вокруг Исецкого казакам.

— …А уж как восхитит антихрист власть, — говорил Исецкий, уже не глядя в книгу, — так не отступит от нас, бороды обреет, сатанинской печатью клеймить будет… К присяге посему идти не надлежит…

Да, дивные дела в городе делаются, покуда он, Василий, в отлучке был. С полчаса побродил но двору и многое узнал. А еще через полчаса вернулся ожидаемый всеми Немчинов с Падушей.

— Ну как, Иван Гаврилыч, че Глебовский сказал? — обступили их люди.

— Комендант сказал, что тесноты нам чинить не будет, дал отсрочку до 27 дня, — ответил полковник Немчинов. — Привезет Байгачев письмо, отдадим оное коменданту, а ныне ступайте говорите всем, что к присяге идти не надлежит.

Вернувшийся сын Федька вчера вечером принес весть о случившемся с Байгачевым, и Иван Гаврилыч пошел к коменданту Глебовскому толковать об отсрочке. И в этот раз сговорились.

От полковника Немчинова Василий Кропотов вышел вместе с Иваном Падушей, с которым был много лет дружен, и которого уважал за грамотность и ум.

— Иван, давно ли указ публикован?

— Третьего дня.

— Как думаешь, Иван, ужель последнее время приходит?

— Яснее некуда — так! Во всех книгах о том писано… Вот безымянный наследник и есть антихрист. А нам присягать ему велят… Как не последнее время!

— Как же спасаться-то? — задумчиво спросил Василий.

— Перво-наперво к присяге не идти. А уж коли теснить станут, надобно о душе думать — жечься будем! О том говорили мы с Исецким да Иваном Гаврилычем…

— Пошто жечься-то?

— Чтобы душу в огне очистить и спасти.

— Эх, только ведь жить начали, Иван, как же так! — с горечью сказал Василий, с силой сжав ножны сабли. — Ужель господь допустит, дабы на земле антихрист утвердился? За что человеку наказание такое? Да есть ли антихрист-то, кто знает, каков он? — шепотом закончил Василий и перекрестился.

— Наказание человеку за грехи его, за то, что никонианской щепотью печатать себя дозволяет… Сам я не читывал, но отец Сергий сказывал, об антихристе еще у протопопа Аввакума писано. Что придет-де антихрист и коли встанет на земле ногами, то голова его в облаках будет, поведет он очами — и вострясется земля, и испепелится все, и придет конец света…

Зашли к Падуше и просидели за разговорами допоздна. Жена Ивана все время тихо сидела за занавесью и нянчила годовалого сына.

Незаметно разговор отошел от указа, вспомнили кулачный бой на Масленице между низовскими с посада и казаками с нагорной части города. Низовских вел Васька Поротые Ноздри, который бил своих противников наотмашь ладонью по щекам так, что кожа лопалась. Два Василия и начали бой. Васька Поротые Ноздри маханул своей клешней, целя в щеку, но Кропотов присел, ухватил его за пояс, поднял над головой и сунул в снег вверх ногами, хотя но силам, может, и равны были. Много всего еще вспомнили. Неужели этому больше не бывать?

Домой Василий Кропотов вернулся мрачным и озабоченным. Дашутка ждала его, приготовив постель.

— Че невеселый такой? — спросила она его встревоженно.

— Да так, — насильно улыбнулся Василий. Раздевшись, лег рядом с ней в нательной сорочке. — Пошто про указ-то не сказала?

— Забыла от радости, что ты вернулся, — прижалась Дашутка к его плечу щекой. Василий с силой притянул ее к себе.

— Ой! — неожиданно вскрикнула Дашутка, схватившись за плечо.

— Ты че? — отстранился Василий.

— Крест твой в тело впился, — хохотнула она и спросила:

— Че такой большой носишь?

— Крест родовой, от деда остался, — сказал Василий, откинул полуторавершковый крест на гайтане за плечо и прижал к груди самое родное существо, отгораживая его от чуждого мира пологом нежности.

Глава 12

Отец Сергий полулежал на узеньком топчане в своей келье, закутав ноги в теплое заячье одеяло, с книгой в руках. Но его недвижныйзадумчивый взгляд был устремлен поверх раскрытых страниц. Эзоповых притчей. Душевное беспокойство последних дней, незаметное стороннему взгляду, после отъезда Байгачева облеклось тяжестью во всех членах и усталостью.

За столом маленький лысый старец Софоний переписывал «Толкование об антихристе», составленное отцом Сергием сразу после отъезда Петра Байгачева. «Ныне глад но всей земле, запустение церкви, умножение ересем и неслышание слова Божия, понеже, что святые старые книги извели, сожгли, и того ради стало запустение и мерзость. Весь народ отягощен мздами, приведен к антихристу и перепечатан его печатью…» — выводило торопливо гусиное перо. Старец Софоний собирался уезжать к себе в Конскую пустынь, дабы приготовить чад своих духовных к новым испытаниям.

— Батюшко, отпорное письмо я тоже перепишу? — обратился к Сергию старец. Сергий, не поворачивая головы, слегка кивнул, снова погрузившись в свои думы. В земной жизни в семьдесят два года человек мало чего ждет от будущего, он живет прошлым.

Вначале был звук. Звук этот был в небе. Лился веселым перезвоном колоколов, опускался по солнечным нитям на землю, расцвеченную ярко-желтой пестротой одуванчиков и мать-и-мачехи. Но не мачеха, а матушка молодая держит его на руках на берегу речки Сухоны, что-то говорит, показывая на маковки куполов и кресты церквей, которыми, казалось, только и заставлен их родной город Устюг Великий. Серебряная сережка матушки задевает его щеку, и он весело хохочет…

Потом было слово. Оно исходило от отца, грамотнейшего из стрельцов устюжанских. Старший брат Матвей, тогда Матюшка, сидит рядом с ним, шестилетком, за Часословом, тычет пальцем: «Сия буква юс малый, а сия ферт…»

Далее была жизнь. Матвей по стопам отца определился в стрельцы, а для него слово отцовское стало словом Божиим. Поначалу был дьяконом в архиерейском доме, потом стал святым отцом. Но не спокойной оказалась жизнь ни стрелецкая, ни в лоне церкви.

После собора 1667 года стали гнать за веру истинную, по измышлению Никонову правили старопечатные книги, сверяя их по неправым латинской печати книгам, антихристову печать — троеперстие ввели, службу на пяти заместо семи просвир вести стали, печатая их не осьмиконечным крестом, а латинским крыжем о четырех концах, и еще много непотребств, от коих душа Сергия была в смятении. Душа не принимала новшества. А тут еще дошли до Устюга проповеди Аввакумовы, и утвердился Сергий в вере истинной. Где тайно, где явно стал он править службы по-старому, несмотря на тесноту, порой и битье.

Тридцати лет отец Сергий ушел в монастырь и стал черным попом в Москве, где к тому времени был и его брат в стрелецком полку. Сейчас пятнадцать с лишком лет монастырских кажутся пятнадцатью минутами жизни. Он провел их в смирении и молениях, и трудах, в трудах и постах. Но когда пришло известие о страшной кончине брата, повешенного за бунт 1682 года с другими стрельцами у кремлевской стены, он бежал из монастыря и ушел поначалу в Керженские леса, а после сюда, за Камень, подальше от вошедшего в силу Петра и его антихристовых деяний. Живал в Верхотурье, Пелыме, Тюмени и во многих пустынях. Был схвачен митрополитом Филофеем в селе Абалацком, куда пришел помолиться чудотворной иконе. Сидел в архиерейском доме, что в кремле Тобольска, и в срубе-тюрьме, откуда бежал в 1719 году на Ишим. Долго бродил полуголодный — на одних ягодах, — пока не вышел на скит Ивана Смирнова.

Иван Смирнов был беспоповец, новокрещен. Считал: чтобы душу спасти от испоганенной Никоном церкви, надобно перекрещиваться, храмы не признавал… Поначалу жилось отцу Сергию у Смирнова неплохо, но потом задумал Иван обратить Сергия в свой толк, стал уговаривать перекрещиваться.

Вышла из-за этого меж ними великая ссора, ушел отец Сергий с несколькими пустынниками и поставил свой скит у Ояшенских вершин на Ишиме, с моленной, как и подобает. Смирнов же грозил ему в письмах, что придет со своими людьми и самолично обмакнет его в прорубь. Оттого и озлобилась душа Сергия. И когда пришел из Тобольска полковник Андрей Парфеньев, дабы положить их в двойной подушный оклад, просил у него отец Сергий «обережи» от беспоповцев: «И отовсюду нам вельми скорби и беды нынче чинятся: от вашей милости страх, от новокрещенов беда — хотят перекрещивати, а пустопопы, простые мужи, хочет бити, а священство велят отложити, нельзя что нам не горети. Токмо от вашей милости обережи не будет, в конец нас зде воры те погубят».

От государевых деяний не скрыться стало и в сибирском урмане. Уничижение перед полковником имело умысел отвести его от своего скита, но полковник Парфеньев потребовал годовой уплаты налога по десять рублей с каждого пустынника. Таковых денег не было в пустынной казне. Отец Сергий снова писал полковнику, просил отсрочки, но и то письмо не помогло. Тогда была встреча с Иваном Смирновым, где они составили общий ответ Парфеньеву, забыв на время споры перед общим врагом. «Того ради мы не пишемся в нынешние времена, боимся ереси: зри в книге Кирилла Иерусалимского лист 342 на обороте сверху строк: та же книга глава 3, лист 16 на обороте сверху строк; та же книга лист 333, та же книга лист 334, та же книга лист 347: книга Библия, Апокалипсис, глава 13: да дал им начертание на десней руце их. или на челах их, да никто не возможет ни купити, ни продати, токмо кто их имать начертание или имя зверя; иже имать ум, да почтет число зверино, число бо человеческо есть и число его 666. Того ради мы дани не даем в нонешние времена, что у вас годы променены. А у нас люди бесномощии: старой да малой, слепой да хромой. А мы живем Бога ради; хмелю не берем и не промышляем; и мы с полу страды сидим в запоре и не смеем выехать.

Аше вы нас погоните, и мы вам живы в руки не дадимся: береста и смолье и пороху с пуд приготовано. А вы творите, что вам поведено».

Это была не угроза, они готовы были гореть. Полковник Парфеньев отступился от них…

— Отец Сергий, отец Сергий, — донесся, будто издалека, голос старца Софония. — К новокрещену-то завернуть ай нет?

— Зайди, батюшка, зайди. Чаю, про указ он не ведает. И письмишко тарских людей покажи. Пусть знает, что не токмо пустынники супротив антихриста стали…

Он благословил старца, и тот, перекрестившись с поклоном, вышел. Отец Сергий полежал немного, вновь стал читать Эзоповы притчи. Дойдя до притчи о волке и агнце, говорящем хищнику правду, нахмурился, отложил книгу. Хоть остер умом эллин, а все — раб, ибо не зверью надлежит правду сильным мира сего глаголить, но человеку, коли он рабом быть не хочет. Ибо рабом быть ему дано токмо у Бога.

Глава 13

Замшелый срубчик промышленной избушки, стоявший на краю небольшой еланки, был незаметен для чужого глазу. Набросанная когда-то на берестяной покров бревенчатой крыши-потолка земля буйно, по-весеннему зеленела свежей травой, над которой шуршали молоденькие кустики осинника.

Аника Переплетчиков привязал коня, взятого на время у Верещагина, перед еланкой, крадучись, направился к избушке, но увидев, что дверь приперта бревешком, перестал таиться. Отвалил бревешко, открыл дверь из тесаных плах, вошел в избушку и сразу понял, что Степки здесь не было. Для уверенности разгреб затвердевшую золу и окончательно утвердился, что с зимы в избушке никто не бывал.

Прождав три дня возвращения сына, Аника на четвертый не выдержал и, чувствуя в руках зуд, поехал его искать, уверенный, что найдет здесь.

Отдохнув немного, Аника потрусил обратно и через полдня был дома, кляня Степку за потерянный день. Варька вопросительно посмотрела на него.

— Не нашел стервеца! Подай на стол, — сказал угрюмо Аника.

Варька принесла соленых грибов, подала гречневой каши, квасу. Аника отодвинул его.

— Достань водки!

Варька принесла из голбца жбанчик. Аника налил себе и ей. Выпил, сказал сердито:

— Пей!

— Аникей Иваныч, где Степушка-то? — тихо спросила жена.

— Тебе, чаю, лучше знать! — отрезал Аника и приказал Варьке:

— Пей!

Сидевшая в нерешительности Варька выпила, морщась, закусила грибом. Апика налил еще.

— Не стану больше, охмелею… — отказалась Варька, но Аника, тяжело и пристально глядя ей в глаза, сказал:

— Пей, хозяйка, пей, говорю! А щенка все равно найду, отведает за непочтение к родителю. А ты девка ладная, за меня держись, не пропадешь!

Варька, никогда до сего дня не пробовавшая водки, зарделась. Хмель ударил в голову, и уже кажется, что и у нее жизнь будет добрая, как у людей. И снова пила и пила на равных с Аникой.

Ночью в сенях, где спала, сквозь хмельной угар почувствовала, как кто-то лег рядом с ней на большой деревянный сундук. Хотела закричать, но услышала шепот Аники:

— Варварушка, заживем мы с тобой, заживем… Скоро она подохнет, хозяйкой будешь…

Непослушные руки не в силах были справиться с руками Аники, которых, казалось, у него втрое больше, и она погрузилась в оцепененье.

Рано утром к Переплетчикову пришел свояк Гаврила Ивкин, служивший у Глебовского денщиком, и возбужденно заговорил:

— Едва достучался… Вчера тебя искал. Полковник Немчинов опять к Ивану Софоновичу приходил и опять отсрочку просил.

— Ну? — качнул не очистившейся от хмеля головой Аника.

— Чего ну! Опять дал до воскресения… Полковник-то Байгачева ждет с каким-то письмом от старца Сергия.

— Что за письмо?

— Не ведаю.

— Ладно, Гаврила, гляди, что у коменданта далее будет, да мне давай знать. У нас с Ларивоном Степанычем в накладе не будешь. Чаю, измена готовится нешуточная, так что гляди в оба!

Ивкин ушел. Аника напился квасу, зачерпнул ковш и вошел в сени. Косой столб света падал на сундук, где сидела, прикрывая грудь, Варька с опущенной головой.

— Выпей, — подал он ей ковш.

Когда сноха напилась, он потянул ее к себе, тычась подбородком под ухо. Варька вдруг чиркнула пальцем по его шее и коротко хохотнула.

— Ты че? — насторожился Аника.

— Клоп, думала, а у тя тут родинка…

Глава 14

Воскресным днем 27 мая 1722 года площадь перед Успенской соборной церковью была запружена народом. Над городом весело метался перезвон колоколов, возвещавший о важном для жителей событии. На паперти церкви все было готово к торжественному началу приведения к присяге. На столе, покрытом желтым бархатом, лежали распечатанные присяжные книги, на аналое Святое Евангелие в кожаном переплете; с золоченым благословенным крестом в праздничном облачении протопоп Алексей. Тут же, у стола, придерживая эфес палата, стоит сержант Островский, то и дело утирает потеющий под треуголкой лоб, рядом с озабоченным видом крутил рыжий ус комендант Глебовский и переминался грузно и тяжело с ноги на ногу, исподлобья глядя на толпу, земский судья Ларион Верещагин: думая о том, как бы скорей кончить дело, шмыгал носом напившийся лишку ледяного кваса с похмелья подьячий Григорий Андреянов.

Начавшие приходить в Тару для присяги из соседних деревень люди к 25 мая присягать не торопились, наслушавшись на базаре и в доме Немчинова речей пустынников.

Петр Байгачев прискакал на взмыленном коне вечером и сейчас стоял рядом с полковником Немчиновым, Василием Исецким, дворянами Передовыми, сотниками и пятидесятниками впереди столпившихся у паперти людей.

У входа в церковь стояли священнослужители разных слобод и погостов да их дети, которые для примера должны были присягать первыми.

Наконец, комендант Глебовский дал знак подьячему Андреянову, тот прочитал еще раз Устав о престолонаследстве и Клятвенное к нему обещание, подошел к столу и раскрыл присяжную книгу.

Протопоп Алексей обернулся к церковникам, и к аналою, выставив медный крест на животе, подошел иеромонах церкви Успения Пресвятой Богородицы Спасова монастыря Иоасаф. Оттопырив толстые губы, поцеловал Евангелие, потом крест в руках протопопа Алексея и подошел к столу. Обмакнул в чернильницу гусиное перо и записал в присяжную книгу: «Спасова монастыря иеромонах Иоасаф уподлинно пишет, я Иоасаф Его Императорского Величества печатного Уставу читал и у присяги был и подписался своею рукою». После Иоасафа торжественно присягнул иеромонах Чернолуцкой слободы Феофан, за ним потянулись к столу, поочередно целуя Евангелие и крест, попы тарских церквей, Бергамацкой и Такмыцкой слобод, Знаменского, Логинова и Ложникова погостов. За попами пошли «всех церквей причетники» да поповские дети, да прибывший в гости «Тобольского архиерейского дому певчей Сава Борисов сын Удинцов».

За церковниками расписались в присяжной книге сам комендант Глебовский, судья Верещагин, фискал Никита Серебров, таможенный надзиратель Василий Батин. Когда же расписался дергавшийся от нетерпения Аника Переплетчиков. Глебовский обратился к народу и велел без суеты подходить. Но тут на паперть поднялся Михаило Енбаков и, потрясая веригами, громко закричал:

— Люди! Антихрист грядет!.. Спасайте души свои… Нельзя присягать безымянному!..

К Енбакову подбежал сержант Островский и ухватил за цепь вериги.

— Пес смердящий, почто народ мутишь! На виску хошь!

Толпа заволновалась, колыхнулась к паперти. По деревянным ступенькам взбежал полковник Немчинов и оттолкнул сержанта Островского.

— Не тронь его, сержант… Господин комендант, Иван Софонович, народ миром решил к присяге не идти… Почему о том мы в сем письме написали, кое хотим послать государю…

Немчинов подал Глебовскому письмо. Тот взял и не глядя сунул его подьячему Андреянову, велел:

— Читай вслух!

Андреянов прокашлялся и громко прочитал:

— «У присяги Клятвенное обещание определенном в наследники и о уставе означено, а от какова роду и какова чину, и кто именем и каков устав будет, и о том, имянно не означено. И мы за такова неведома наследника клятвою не клянемся, слова и креста не целуем и рук не прикладываем. А ежели буде от царского рода наследник будет, и устав святыя соборныя апостольския церкви и седми вселенских соборов и помесных и евангельския проповеди и апостольским учением, и мы за такого наследника, и за устав Святыя восточныя соборныя апостольския церкви и евангельскую проповедь и апостольское учение со всеусердием и радением с подписанием рук своих Святое Евангелие и крест целовать будем. Тарского города городовые и всех разных чинов жители с домами своими и с детьми».

Кончив читать, Андреянов вопросительно повернулся к Глебовскому. На миг на лице Глебовского промелькнула растерянность, но затем он громко обратился к Немчинону:

— От многих ли людей сие противное письмо?

— От всех, — закричал из толпы Васька Поротые Ноздри, — не желаем присягать безымянному!

— Дыхнуть не дают! Обложили податями, лошадей забирают! — крикнул ямщик Лосев.

— Так! Истинно так! — раздались со всех сторон возгласы.

— А я к присяге иду! — взлетел на паперть пятидесятник Иван Саганов. — Не желаю, чтобы мои дети сиротами росли! Чтобы башка на колу торчала, яко тыква, не желаю!

— И я пойду! — пошел следом за ним конный казак Иван Ершов.

Глебовский приободрился.

— Кто еще будет присягать? — крикнул он, когда присягнуло еще несколько человек.

— Не желаем! Не желаем! — раздались еще громче голоса.

— Люди! — закричал Васька Поротые Ноздри. — Сколько я железа перековал, а все без денег. Терпежу нет от поборов, а ныне еще и безымянного. Антихриста нам насадить хочет! Не бывать тому!

— Не вам государя учить! Тебе, Васька, и ноздри рвать не надобно будет — в кандалы и на галеры! — крикнул свирепо судья Верещагин. И обратился к Глебовскому:

— Переписать надо всех, кто не идет!

— Не дадим переписывать! Не дадим! — закричали в толпе. — Слова сказать не дают! Повесить их на стене вниз башкой!

Казаки угрожающе придвинулись к паперти, и Верещагин, зло сверкнув глазами, отошел за спину Глебовского. Комендант, побагровевший, постоял, будто в задумчивости, и сказал Немчинову:

— О вашей противности отпишу в Тобольск, а теперь подите прочь!

— Не надобно о нас писать, надо наше письмо государю отправить! — сказал полковник Немчинов.

— Сие письмо за челобитную почитать невозможно, — возразил подьячий Андреянов, — от чьих рук и имен сие письмо, неведомо. Тако письмо не примут, надобно подписать.

— Верно! Надо подписать! — важно сказал Глебовский.

— Казаки! — крикнул полковник Немчинов. — Подпишемся под нашим письмом?

— Подпишемся, Иван Гаврилыч! Приложим руки!.. — закричали со всех сторон в толпе.

— Коли так, подходите все ко мне во двор, там и подпишемся!

Полковник Немчинов взял у Андреянова отпорное письмо, сошел с паперти и зашагал к своему дому.

Народ двинулся за ним.

Глава 15

Второй день во дворе полковника Немчинова толпились тарские жители. Возбуждение, в котором пребывали люди после вчерашнего отказа от присяги, не ослабевало. Под отпорным письмом появлялись все новые подписи. Неграмотные просили приложить за них руки своих грамотных знакомых и родственников. Василий Исецкий и Петр Байгачев читали до хрипоты книги Кирилла Иерусалимского и Правой веры, и сомневающиеся утверждались в том, что воистину грядет последнее время, и дабы противостоять пришествию антихриста безымянного, ставили свои имена под письмом. За прошлый день подписалось более двух сотен человек.

Первыми же приложили руки дворяне Чередовы, братья Василий и Иван, и дядя их Яков. Яков Чередов, обнажив седую голову, обратился с высокого крыльца к людям и сказал, что дело затеяли нешуточное и что надобно держаться всем миром, друг за дружку стоять и за караул брать себя не давать, а коли начнут брать, то отбиваться. Вспомнил, как отказались напрочь они брить бороды в 705 году и отступился от них сибирский губернатор, что-де коли и ныне так же стоять, то будет от государя милостивый указ…

Второй день люди все подходили и подходили. Подписавшись, уходить не торопились, слушали Байгачева о том, что сказывал праведный старец Сергий. Боязливо крестились двуперстно, когда слышали, что предаст старец анафеме того, кто пойдет к присяге за безымянного.

В горнице полковника Немчинова тоже было второй день многолюдно.

— Так что, Иван Гаврилыч, когда отдадим письмо Глебовскому? — спросил Василии Чередов.

— Народ подписывается покуда, подождем.

— За две сотни перевалило, — сказал сотник казачьих детей Петрашевский — Эка силища! Разе кто посмеет тронуть…

— Иван Гаврилыч, бумаги два листа осталось, боюсь не хватит! — вбежал в горницу Иван Падуша. — Народ еще идет.

— Сбегай в канцелярию к Петру Грабинскому. Пусть даст еще. Скажи, после за все разочтемся. Да один не ходи, возьми Кропотова.

— Ладно, сбегаем! С Василием, коли что, мы от десятерых отобьемся!

Едва начали подписи ставить после возвращения от церкви, оказалось, что почти нет бумаги. Немчинов послал калмыка Дмитрия в канцелярию, где писцом был взят временно Петр Грабинский, сосед Немчинова. Грабинский принес полдести листов, Немчинов попросил Петра приложить за него руку под письмом, что Грабинский, польщенный вниманьем, с охотой исполнил и за себя тоже подписался.

Но нот вышло, что и тех листов не хватило.

В Тарской канцелярии в это время было тоже многолюдно. Как всегда, скрипели перьями подьячие, лишь изредка приподымая голову от бумаги, чтобы усмехнуться чьим-либо слишком смелым или дурным словам.

Сейчас же в канцелярии спорили подвыпивший Яким Шерапов и фискал Никифор Серебров. Старик Шерапов был сбит с толку вчерашним волнением и хотел добиться истины в казенном месте. Главное: идти ему к присяге или не идти.

— Ты пошто подписался, коли имя не означено? — допытывался он у Сереброва.

— То в воле государевой, о том в уставе написано, — отвечал Серебров.

— Госуда-аревой, а вот племянник мой Алешка сказывал, что-де и государь-от сам антихрист! — таинственно произнес Яким. — Стало быть, и наследника антихриста посадить хочет…

— Кто говоришь, сказывал? — беспечным тоном спросил Серебров. — Да Алешка, племянник…

— А ему кто сказывал?..

— Почем я знаю… Да вон о том во дворе полковника Исецкий да Байгачев книги читают…

— Ты бы, Яким Дмитрич, придержал язык, — укоризненно прервал его Петр Грабинский и сказал присутствующим: — Все, казаки, время обедать, после придете, кому надобно по делам каким…

В это время в избу вошел Иван Падуша с Василием Кропотовым.

— Вы, казаки, не из двора полковника Немчинова? — спросил Яким Шерапов.

— Нет, не оттуда, Яким Дмитрич… — ответил Падуша, а Василий Кропотов едва приметно кивнул Грабинскому, вызвал на крыльцо, где сказал о бумаге.

— После обеда занесу, — сказал Грабинский. Выпроводив казаков из канцелярии, Грабинский дождался, когда уйдут подьячие Андреянов и Неворотов, сунул за пазуху несколько листов бумаги и отнес их отпорщикам.

Дома его ждал свояк Федор Зубов, служивший в канцелярии судьи Верещагина.

— Ну, Петро, едва дождался, — начал он и, понизив голос, зашептал: — У полковника, чаю, был? Письмо отпорное подписал ли?

— Подписал. Пошто спрашиваешь?

— Потому спрашиваю, что еду в Тобольск с доношением судьи Верещагина в надворный суд об отпорном письме и противности вашей. Поостерегись!

— Глебовский о том доношении знает?

— Не ведает. Судья велел тайно ехать, дабы никто не знал… Гляди, свояк, кабы худа не было, пока письмо не подали, убери свою подпись…

— Поздно теперь уж… — побледнев, прошептал Грабинский.

— Мотри, можа, придумаешь че, покуда до Тобольска еду. Прощевай.

Едва только толпа двинулась за полковником Немчиновым, Ларион Верещагин, свирепо поглядывая им вслед, сказал, обращаясь к коменданту Глебовскому:

— Иван Софоновнч, немедля надобно отписать в Тобольск, за измену сию поплачут казачки кровавыми слезами! Главных смутьянов тайно схватить — и на дыбу!

— Пусть подпишутся, тогда отпишу… Хватать пока никого не надо, дабы не озлоблять, у Немчинова людей поболе нашего…

— Судья верно говорит, комендант, в Тобольск надобно срочно писать, — поддержал Верещагина сержант Островский.

— Сказал, отпишу, когда подпишутся!.. — Гляди, тебе виднее, покуда ты у нас голова! — раздраженно сказал Верещагин.

— Ведаю, давно на мое место метишь! Да не по сеньке шапка! И впредь в мои дела носа не суй! — взбешенно крикнул Глебовский.

— Как знаешь, как знаешь, — пряча прищуром ненависть, пробормотал Верещагин.

Домой от церкви судья вернулся в бешенстве. Выпил стакан водки, но и это не помогло. Подвернувшийся под руку денщик получил тяжелую оплеуху и скрылся от греха подальше. «Ну, погодите, начальные тарские люди: один бунтовщик, другой поноровщик… Будет вам…» Верещагин достал бумагу и, обмакнув гусиное перо в медную чернильницу, стал писать промеморию своему начальству: князьям Козловскому и Водбольскому в надворный суд: «Всепресветлейшего державнейшего императора и самодержца всероссийского Отца отечества государя всемилостивейшего надворного суда господам судьям князю Семену Михайловичу, князю Михаилу Ивановичу с товарыщи Ларион Верещагин челом бьет. В нонешнем 722 году маня в 29 день послал я с Тары вам, господам судьям, збору за два месяца девять рублей два алтына две деньги, понеже ли дел мало было: у тарских жителей в граде и уезде дума худая: маие месяце 27 день градские и уездные люди к присяге не пошли, а из них неболшие люди к присяге пошли, а возмутил ими тарского ж города полковник Иван Гаврилов с неболшими людми. Да к нему ж в думу и в сейму недобрую приехали с пустыни. И я тарского города полковника и градских жителей весьма уговаривал, и оно ж меня не слушали н посланному императорского величества указы сержанту отказали в том, что к присяге не идут, а слова их непотребные н писать невозможно. К милости вашей и впредь я от них добрава нечаю, а опасение о зборе казне императорского величества имею немалое, и о том надворного суда господа судьи князь Семен Михайлович, князь Михаил Иванович с товарыщи что укажете…»

Не найдя денщика, сам пошел в дом писаря своего Федора Зубова.

— Федор, давно просил у меня отпуску помолиться Абалацкой чудотворной, хочешь ли съездить?

— Как не хотеть…

— Завтра езжай! Отвезешь поначалу сию отписку в надворный суд, подашь князю Козловскому. Уезжай только тайно от казаков, поймают — не помилуют и тебя. Отписка об их измене, понял!

— Понимаем, понимаем. — поклонился Зубов.

— Ну так я тут вот о том и дописал: «А сию отписку послал тайно градских жителей сего майя в 29 день с тарским служилым человеком Федором Зубовым и велел ему явитца и отписку подать и деньги объявить надворного суда вам господам судьям князю Семену Михайловичу, князю Михаилу Ивановичу с товарыщи. У подлинной отписки пишет тако Ларион Верещагин».

Глава 16

В среду, 30 мая, казачьего полка полковник Иван Немчинов в окружении двух десятков верных людей, — среди которых были люди как начальные видные: дворяне Чередовы, сотники Борис Седельников и Яков Петрашевский, пятидесятники Иван Жаденов, Иван Белобородов, так и рядовые казаки Федор Терехов, Иван Падуша, — подал в Тарской канцелярии коменданту Глебовскому отпорное письмо за подписью двухсот двадцати семи человек.

Комендант, мрачнея, просмотрел несколько листов, передал всю бумагу подьячему Андреянову и кратко сказал отпорщикам:

— Ступайте!

— Иван Софонович, хотим знать, что учинено будет по сему письму? — спросил полковник Немчинов.

— В Тобольск направлю, в губернскую канцелярию князю Черкасскому, а уж коли Алексей Михалыч похочет, то государю ваше письмо пошлет…

— Так же вели своим людям, чтобы подписавшихся под письмом не хватали и за караул не сажали, иначе смятение выйдет.

Глебовский сердито зыркнул на Немчинова и, тронув рыжий ус, сказал:

— До указу из Тобольска тесноты вам чинить не буду. Подите прочь! Когда отпорщики вышли, пропустив вперед полковника Немчинова, Глебовский сказал подьячему Андреянову:

— Сними с отпорного письма две копии, одну для сержанта Островского, другую для канцелярии. Имена всех подписавшихся доподлинно укажи. Противное письмо до моего указу в Тобольск не отправляй…

Комендант вышел из канцелярии. Андреянов положил письмо перед Грабинским и сказал:

— Все слыхал? Давай списывай копию!

— Сделаю, сделаю, — скрывая радость, закивал головой Петр Грабинский, — что наперед переписывать: с присяжных книг список аль письмо?

— Список с присяжных книг Неворотов составит, — ответил Андреянов и сел за свои бумаги. Торопливо скрипя пером, Грабинский едва досидел до вечера в ожиданье, когда все разойдутся. Наконец, все подьячие и писцы пошли по домам, и только подьячий Иван Неворотов сидел за присяжными книгами, принесенными от соборной церкви, и списывал присягнувших за прошедшие два дня, то и дело поглядывая на Грабинского. Кляня его, Грабинский пошел домой.

К полудню следующего дня Грабинский снял одну копию, вернувшись с обеда, принялся за другую и тут, дойдя до третьего листа, вдруг заметил шершавую полоску поперек листа там, где раньше значилась чья-то фамилия. Он заглянул в копию и увидел, что и там фамилия стерта. Кто-то в обед постарался. Вспомнил, что последним оставался Неворотов. «Так, так, — подумал Грабинский, — сей случай нам на руку». Он вызвал Неворотова на улицу.

— Кого, Иван Васильевич, в отпорном письме выскреб, а?

Неворотов смешался так, что лысина побагровела, и пробормотал:

— Че мелешь, Петро? Не клепай на старика!

— Че мне клепать, я на обед уходил, ты один оставался, кроме тебя некому. Так кого? Ай донос написать?

— Помилуй старика, Петро! Вот возьми десять алтын, возьми, возьми… Каюсь, брата своего Григория выскреб… Пришел он ко мне и слезно просил убрать его имя с-под письма, пьяным-де обычаем подписался, глядя на других… Смилуйся, Петро!

— Григория, говоришь?.. — задумался Грабинский. — Ладно, Иван Васильевич, о нашем разговоре никто знать не будет. Только оставь седня после службы на столе присяжные книги незапечатанными…

— Оставлю, оставлю, — закивал головой обрадованно Неворотов. — Христа ради, не сказывай никому.

— Значит, сговорились, — сказал Петр Грабинский, и они вернулись в канцелярию.

Едва дождавшись, когда вечером подьячие и писцы ушли, он раскрыл присяжную книгу, выбрал просвет между записями о приложении рук побелее других и вписал: «Неверстаный сын боярский Петр Грабинский Его Императорского величества печатного уставу читал и у присяги был и подписался своею рукою».

Затем взял листы с подписями под отпорным письмом и копии и склонился над ними с острым ножичком для заточки гусиных перьев.

Глава 17

Фискал Тарского фискального ведомства Семен Шильников вернулся из Омской крепости в последний майский день. В крепости Шильников был для определения в ней человека на должность фискала. С делом этим он справился, и теперь в Омской крепости есть недремное государево око. Но радость от возвращения домой омрачилась известием об отпоре тарских жителей. Хотя и не было его во время этой смуты, но теперь никуда не денешься, придется ввязываться в это дело, на то ты и фискал, чтоб обо всех злоумышлениях и противностях государю извещать. Опять заботы.

На другой день он пришел на службу. На съезжем дворе фискального ведомства навстречу ему кинулся подчиненный фискал Никифор Серебров с угодливой улыбкой.

— С благополучным возвращением, Семен Матвеич!

— Здравствуй, Никифор, как дела?

— Заждался скорейшего возвращения вашего, Семен Матвеич, дела у нас в городе худые.

— Об отпоре ведаю… Писал ли провинциал-фискалу Замощикову в Тобольск о сем деле?

— Трофиму Григорьевичу не писал, понеже не успел… А что, Семен Матвеич, определил ли в Омску крепость фискала ай нет?

— Определил… Кто пущие заводчики в противности от присяги были?

— Заводчики больше начальные казачьи люди, полковник Немчинов, сотники, пятидесятники… Да пустынники возмущали тож…

— Комендант о сем деле писал ли в Тобольск?

— О том я, Семен Матвеич, не ведаю. Третьего дня, когда отпорщики письмо ему подавали, сказывал он, что писать будет, а писал ли, не ведаю…

— Ладно, сам к нему схожу.

— Семен Матвеич, прими от меня ведение на Алексея Шерапова в великом государевом слове! — протянул Серебров лист бумаги. Шильников нахмурился. Промедлений государево слово и дело не терпит, будь ты хоть сам губернатор — за промедление ответ держать будешь! В фискал-ведении Никифора Сереброва Шильников прочитал о том, что «прошедшего мая 29 дня тарский атаман Яким Шерапов говорил ему, Никифору, при многих людях в Тарской канцелярии, племянник-де ево неверстаный сын боярский Алексей Яковлев сын Шерапов говорил ему, Якиму: пошто-де ты крест целовал и называл Алексей императорское величество непрямым царем антихристом».

Через час Шильников был уже в канцелярии и подал ведение Никифора Сереброва коменданту Глебовскому.

Глебовский, прочитав бумагу, подумал: «Пропадет парень за долгой язык». Он знал племянника Якима Шерапова.

— Иван Софонович, Лешку Шерапова надобно немедля взять за караул и допросить.

— Возьмем, — сказал Глебовский и велел денщику Ивкину позвать поручика гарнизонного Княгинкина.

Когда поручик пришел, комендант распорядился:

— Господин поручик, немедля взять за караул неверстаного сына боярского Алексея Шерапова и заковать в железы.

— Слушаюсь, господин комендант, — вытянулся поручик и, придерживая шпагу, выбежал из канцелярии.

— Когда изменника допрашивать станем? — спросил Шильников.

Глебовский поморщился недовольно и сказал:

— Сейчас некогда, дел много в канцелярии… Завтра скажу.

Но и в следующие два дня комендант отговаривался делами и вовсе не показывался Шильникову, хотя Алексей Шерапов сидел под арестом.

Раздосадованный и обеспокоенный беспечностью коменданта Шильников пришел в фискальное ведомство, сел за стол и пробормотал:

— Ладно, господин комендант, коли одного доноса мало, будет тебе второй… Взял перо и бумагу и написал:

«Его императорского величества в Тарскую канцелярию Доношение

722 года июня в 1 день на Таре на съезжем дворе фискального ведомства подчиненный фискал Никифор Серебров подал ведение. Прошедшего мая в 29 день тарский атаман Яким Шерапов говорил ему, Никифору, при многих людях в Тарской канцелярии, племянник-де его Алексей Яковлев сын Шерапов говорил ему, Якиму, почто-де ты крест целовал и за ково и называет Императорское Величество, что непрямой царь антихрист. И оной Алексей Шерапов по доношению вышеупомянутого фискала держится в Тарской канцелярии под арестом, и в таком великом слове и по сей день нерасспрашиван, и в Тобольск не послан. Ну и благоволите с Тарской канцелярии оного Алексея Шерапова послать в Тобольск в губернскую канцелярию и повышеписанному писать.

Фискал Семен Шильников 1722 июня в 3 день».

Получив донос, Глебовский пометил в присутствии Шильникова на доносе: «По сему доношению допросить и писать в Тобольск».

Допрос Алексея Шерапова был назначен на вечер того же дня.

Закованного по рукам и ногам Алексея Шерапова ввели в канцелярию денщики Глебовского Гаврила Ивкин и Петр Вставской. За столом сидел комендант и приготовившийся писать расспросные речи подьячий Иван Неворотов. Сбоку на лавке сидели сержант Островский и фискал Семен Шильников.

— Какого звания и фамилии, отвечай? — начал допрос Глебовский.

— Неверстаный сын боярский Алексей Яковлев, сын Шерапов…

— Ведаешь ли, по какому делу взят за караул?

— Не ведаю.

— Взят ты в великом слове на государя нашего отца отечества Петра Великого! Говорил ли дяде своему Якиму, почто-де ты крест целовал и что государь-де непрямой царь? Антихристом называл ли?

— Называл… — побледнев, после некоторого молчания выдохнул Шерапов.

— Своим ли разумением к тому пришел или с чьих слов! — спросил Шильников.

Арестант вдруг упал на колени и взмолился: — Смилуйся, Иван Софонович, христа ради, неразумением своим сказывал те слова, а слышал их на базаре от пешего казака Василия Исецкого при многих людях, как слушали его речи…

— Кто сии речи слушал? — спросил Глебовский.

— Не упомню…

— Говори, пес возгривый! — подлетел к нему сержант Островский. — Аль в пытошную избу свести?

— Ей-богу, не упомню, кто слушал…

Сержант ударил Шерапова в лицо кулаком, из разбитого носа на усы потекла кровь.

— Не бей, господин сержант, все скажу… Те же речи слышал я от дяди своего по матери, Ивана Кононова, сына Завьялова, который живет сейчас в пустыне Сергиевой на Ишиме. Приезжал он недели с три к отцу моему тайно и называл при нем императорское величество антихристом… Смилуйтесь, христа ради…

— Слышал ли еще от кого такие речи? — спросил Глебовский.

— Такие же речи слышал от пустынника Дмитрия Золотова, когда был в доме Немчинова… А Иван Падуша говорил, что, коли брать будут, друг друга не выдавать и из караула отнять, о том же Исецкий Василей говорил…

— Где ныне Завьялов да Золотев?

— Не ведаю.

— Кто во дворе Немчинова слушал те речи?

— Сотники Седельников, Петрашевский, пятидесятник Белобородов, казаки Терехов, Лоскутов, Неустроев…

Шеранов торопливо называл фамилии, держась за разбитый нос, то приостанавливаясь, припоминая, то тараторя так, что подьячий Неворотов не успевал записывать. Наконец, он замолчал.

Глебовский велел приложить руку под расспросными речами, и денщики увели арестанта.

— Иван Софонович, изменника Исецкого прикажите взять, — сказал Шильников.

Сержант Островский потупясь молчал: вспомнился вечер у Лоскутова, как бы не ляпнул Исецкий лишнего. Притворно зевнул, скрывая беспокойство. Но когда Глебовский спросил, что он по сему делу думает, решительно сказал:

— Брать вора!

Василия Исецкого и отца Алексея Якова Шерапова арестовали около полуночи. По указанию Глебовского, на цепь, как следовало но закону, не посадили, а заперли на гарнизонной гауптвахте и приставили караул.

Глава 18

Перед обедом следующего дня коменданту Глебовскому подали два доноса на Петра Грабинского.

Утром, придя на службу пораньше, Иван Неворотов нашел в присяжной книге запись Грабинского и спросил пришедшего подьячего Гаврилу Перминова:

— Что, Гаврила, Грабинский опосля тебя у присяги был?

— Не был он, чаю, у присяги еще вовсе…

— Как не был? Вот тут в книге присяжной руки его приложение имеется, — притворно удивился Неворотов.

— Так, так, значит, сам и внес имя в книгу… Ладно, надо дать знать коменданту.

— Мое дело сторона. — усмехнулся Неворотов.

А Гаврила Перминов сел за стол и немедля настрочил в Тарскую канцелярию доношение: «Сего 1722 года но указу его императорского величества ведено всякого чина людей кроме крестьян и ясашных татар привести к присяге по печатному уставу, и я, нижепоименованный, посылан был ис тарской канцелярии для записки у присяги всякого чина людей. И оные присяжные книги вынесены были ис церкви в канцелярию и лежали на судейском столе незапечатанными, а ныне явилось в означенных присяжных книгах неверстанного сына боярского Петра Грабинского рука, что будто он был у присяги и подписался своею рукой, а у присяги не был. Дабы оного Грабинского допросить в котором числе у присяги был и в книгах рукой подписался. О сем доносит Тарской канцелярии подьячий Гаврила Перминов.»

Второй донос был от подьячего Григория Андреянова.

Он писал, что «в том подлинном письме и прикладывании руки явилось в трех местах чищение, так же и в копиях от руки его Грабинского чищено же. И чтоб оного Петра Грабинского, для чего он того письма в прикладывании руки очищал и кого именно и но чьему научению, допросить». Андреянов заметил «чищенье» случайно. Понес, было, отпорное письмо и копии коменданту и рассыпал листы, стал складывать и увидел. Заглянул в копии, и там то же.

Глебовский велел денщику Вставскому позвать Грабинского к себе в кабинет.

— На тебя два доношения! — сурово сказал комендант, глядя на вошедшего Грабинского.

— Кого вычистил из письма и для чего?

— Не чистил никого, Иван Софонович, — смешался Грабинский.

— Не верти хвостом! В моей власти покуда миловать тебя ай нет! — закричал комендант.

— Иван Софонович! Безо всякого умысла, страха убоясь! Перед Богом клянусь страха ради, — забормотал Грабинский.

— Пошто убоялся? Я сказал, что тесноты отпоршикам чинить не буду…

— Ты-то, может, и не будешь, да послал судья Верещагин тайно донос со свояком моим Федором Зубовым в Тобольск… Смилуйся, Иван Софонович!..

— Увести изменника! На цепь! В пытошную избу! Позвать сержанта Островского и фискала Шильникова для допроса вора!..

Комендант был в ярости. Как старый служака он понял, в какую опасность себя вверг. Ну, Верещагин!

И впрямь первым в городе метит быть… Только дело теперь, только дело! И чтоб и сержант и фискалы видели, что он государю верен и сейчас, и всегда был.

Несмотря на солнечный день, в пытошной избе было сумрачно. У единственного оконца, прорубленного в стене, сидел за столом подьячий Иван Неворотов, записывал расспросные речи.

С перекошенным от боли лицом, в поту на дыбе висел уже почти четверть часа Петр Грабинский.

— Говори, пес, кого вычистил? — допытывался у него сержант Островский.

Грабинский, свесив кудрявую голову, молчал. Казалось, он был в беспамятстве, но когда Островский потянул веревку, перекинутую через бревно, и руки, схваченные хомутом за спиной, хрустнули в плечах, Грабинский прерывисто выдохнул:

— Скажу… все скажу… Сымите…

Опущенный на земляной пол, он, свесив голову на грудь, прошептал:

— Из письма… страху убоясь… вычистил брата Михаила… и себя, и отца своего…

— С каким умыслом учинил сие, — спросил комендант Глебовский.

— Учинил сие не по умыслу, — облизывая пересохшие губы, проговорил Грабинский, — а простотою своею и молодоумием…

— В присяжной книге твоею рукою означено, что у присяги был, а у присяги ты, вор, не был! — продолжал допрос комендант. — Когда сие воровство учинил и занимался ли таким воровством ранее?

— Имя свое внес в присяжную книгу вечером, страха убоясь… Ране таким воровством не занимался… Смилуйтесь! — кинулся вдруг на четвереньках к коменданту, но вывернутые на виске руки подломились, и он ткнулся в пыльные сапоги Глебовского.

— Пошел!.. — отпихнул его брезгливо комендант ногой. — Ранее надо было думать…

— Заместо вычищенных вписал Матвея Байгачева, Василия Евгаштина да Петра Ситникова…

— Кого четвертого выскреб? — вступил в расспрос подьячий Григорий Андреянов. — В письме четыре чищения явилось…

— Четвертого не чистил, — по-прежнему стоя на коленях, ответил Грабинский.

— Кто же? — опять повел допрос комендант. — Вот он, — кивнул Грабинский на Ивана Неворотова, при этих словах вскочившего с бледным лицом.

— Врет, вор. не чистил я никого!.. — закричал он.

— Чистил… — устало проговорил Грабинский.

— Так ли было, отвечай? — обратился к Неворотову Глебовский.

— Каюсь, господин комендант, брата своего двоюродного Григория спасал, пьяным обычаем под письмом руку приложившего…

— За воровство ответишь! Покуда пиши… — Смахнув со лба пот, Иван Неворотов склонился над бумагой.

Кончив допрос Грабинского, комендант велел привести Василия Исецкого.

Исецкий держался спокойно, без тени страха, только слегка покосился на сидевшего в углу на соломе Петра Грабинского. Комендант начал допрос тем же суровым голосом правого человека, каким допрашивал Грабинского. Спросил, ходил ли он, Василий, по базару и называл ли государя при многих людях непрямым царем атихристом. Исецкий в расспросе заперся и сказал, что государя антихристом не называл.

Фискал Шильников шепнул коменданту, что надо бы устроить очную ставку Алексея Шерапова и Исецкого. Комендант согласно кивнул. По его приказу денщики привели Алексея Шерапова.

— Подтверждаешь ли ты, Алексей, что в расспросе прошлого дня сказывал? Называл ли Василий Исецкий государя антихристом? — спросил Шильников.

— Называл! Называл! — воскликнул он, будто обрадовавшись, — Открыто кричал такие речи на базаре!..

— Так что, Исецкий, будешь и дале запираться? Называл государя антихристом?

— Не токмо не называл, даже умыслу такого не было, — спокойно ответил Исецкий.

— Называл! — кинул в его сторону в озлоблении Шерапов. — И отбиваться, говорил, надо, коли брать зачнут…

— Видишь,господин комендант, парень не в себе… — усмехнулся Василий Исецкий.

Комендант подошел к Исецкому и вдруг ударил его.

Потрогав разбитые губы, Исецкий так же спокойно сказал:

— Зря, господин комендант, бьешь… Сегодня ты голова, а завтра, может, и тебя на виску потянут… Не говорил я против государя непотребных слов, и отбиваться чтоб, тоже не умышлял!

— Увести всех! — крикнул Глебовский.

Из пытошной избы комендант Глебовский заторопился в канцелярию и засел там за челобитную в Тобольск.

«Всепресветлейшего и державнейшего императора и самодержца Всероссийского Петра Великого отца отечества государя всемилостивейшего ближнему стольнику и губернатору Сибирскому князю Алексею Михайловичу Черкасскому с товарыщи Иван Глебовский челом бьет…» — написал он, когда дверь осторожно отворилась и в кабинет заглянул подьячий Иван Неворотов.

— Иван Софонович, что по мне учинено будет?

Комендант исподлобья глянул на него и проговорил:

— Сиди, не высовывайся! Кораблик у тя был соболий добрый. Неси!

— Принесу, Иван Софонович. принесу…

— Вот и ладно… Да найди Ивана Гребенщикова, повезет завтра колодников в Тобольск для розыску.

Неворотов вышел, но не успел Глебовский написать о доносе на Алексея Шерапова, как Неворотов прибежал обратно.

— Господин комендант, полковник Немчинов с казаками сюда идут!

Глебовский взвел курок пистолета с длинным стволом и положил справа на край стола за книги и бумаги. Полковник Немчинов и с ним с десяток казаков ввалились к нему в кабинет.

— Иван Софонович, пошто людей берешь за караул? Письмо наше не отослано — пошто людей за клин садишь? Пошто Василия Исецкого на цепи держишь?

Глебовский вскочил и грозно крикнул:

— Бунтовать! Пошли вон все, окромя полковника, иначе людей крикну!

Иван Падуша, бывший среди казаков, вопросительно поглядел на Немчинова. Тот кивнул, и казаки нехотя вышли.

— Всё, всё, Иван Гаврилыч! Лешку Шерапова и Исецкого по великому государеву слову взяли… Аль прикажешь мне свою голову подставлять?

— Василия отпусти! — угрюмо проговорил Немчинов.

— Всех, всех отправлю! И ты больше ко мне, Иван Гаврилыч, не ходи. — Иначе и тебя за караул возьмут без моего ведома!..

— Кто это возьмет?

— Найдутся… Хоть Верещагин, сукин сын! В Тобольск без моего ведома доношение подал об отпорном письме… Понял теперича?..

— А Петра Грабинского пошто взял?

— Два доноса на него! Два! Себя выскреб из отпорного письма, а в присяжные книги внес… Обязан я розыск по нему учинить. Всех отправлю в Тобольск. Всех!

— Отпусти Исецкого! Пусть будто бежит…

— Не могу! Голову с меня сымут! — воскликнул Глебовский и, подумав, — понизил голос: — Пока могу только в Тобольск не посылать, может, не потребуют… Покуда же не обессудь, ступай…

Когда Немчинов вышел, Глебовский вызвал поручика Княгинкина, велел усилить караулы у арестантов.

Потом снова сел за челобитную. Дописав, что колодников Алексея Шерапова, отца его и Петра Грабинского послал в Тобольск, «а Василия Исецкого в Тобольск послать не смел, опасаясь, чтоб его, Василия, не отбили. До указу удержал, оковав, за караулом».

Глава 19

Петр Байгачев ладил в огороде летнюю печь-времянку, ибо с неделю как вышел указ коменданта, чтобы печи и домах более раза в неделю не топить, опасаясь пожаров. Сбил печь эту еще вчера: на каменный под, огороженный клеткой из колотых плах, положил мешок с туго набитой соломой и, трамбуя, наполнил клетку глиной с навозом. Глина подсохла, и Петр доставал солому из мешка, чтобы обжечь, протопить печь, как нечаянно заметил семенящего от малого города по их улице пристава Калашникова и денщика земского судьи Верещагина. Сердце дрогнуло от тревожного предчувствия, и Байгачев спрятался за банькой, бывшей у них с соседом Михаилом Данилцовым на двоих, дабы не платить лишний банный налог. Жене, поливавшей капусту, велел сказать, коли пристав завернет к ним, что-де уехал на рыбный промысел с сыном. Калашников, придерживая саблю на боку, и правда остановился перед их воротами и застучал.

Маремьяна не спеша подошла и отодвинула засов.

— Где мужик? — рыская глазами по двору, спросил пристав.

— Да вечор ишо на Иртыш уехал.

— Врешь, баба! — замахнулся на нее пристав кулаком. — Тут он!

— Да нету дома, нету…

А Байгачев, увидевший, что от гостей таких доброго ждать нечего, перемахнул через прясло и выбежал на берег Аркарки, где обычно стояла его лодка. Но сейчас ее не было, сын Матвей ушел на рыбалку.

Неподалеку увидел лодку соседа Михаила Данилцова, столкнул ее в воду, запрыгнул в нее и, вставив весла в уключины, широко и торопливо стал грести по течению к Иртышу. В это время незваные гости вышли из клети.

— Надо б баньку проверить, — сказал денщик судьи и, взглянув на Аркарку, вдруг воскликнул: — Никак вон на лодке уходит!

Теперь и пристав заметил лодку с Байгачевым. — Лошадь ищи, лошадь! — закричал пристав денщику.

Но тот только бестолково метался — никого на улице с лошадьми не было. Они бросились в погоню по берегу к устью Аркарки, где у пристани было обычно много лодок, но Байгачев заметил преследователей и приналег на весла. Когда они подбежали к устью Аркарки, то увидели, как он уже греб по Иртышу сильно и размашисто, помогая быстрому течению.

Земский судья Ларион Верещагин был в страшной ярости. Упустить одного из главных отпорщиков, злолаятеля Байгачева. Дармоеды толстомясые! Службы не знают! Калашников с малиновым лицом только разводил руками, поддергивая на пузе сползавшую портупею с саблей, а денщик, зная, как скор хозяин на расправу, вообще спрятался с глаз долой.

Аника Переплетчиков, видя это, подумал, хорошо, что он не пошел с приставом, иначе б и ему досталось. Аника поотстал малость от дел. Три дня назад умерла у него жена, и он занимался похоронами. Перед смертью целую неделю жена ничего не ела и кричала от боли. И без того высохшая, она стала совсем — кожа да кости. Крики ее сильно досаждали по ночам, и Аника матерился и молил Бога, чтобы он скорее прибрал душу рабы своей.

Варька пыталась давать ей воду, но больная отворачивалась, не принимала. Варька вспыхивала, думая, что смертница догадывается обо всем.

Так вот и вышло. Для кого смерть жены — горе тяжкое, а для Аники так вроде и радость. Хотя радости он, конечно, не выказывал. А только сжег постель покойницы: одеяло старое, подушку да матрац, соломой набитый… Сжег и велел Варьке стелиться на место хозяйки. Варька уже пообвыклась в доме, чувствовала себя вольнее. Без больной меньше забот, хотя, конечно, и жалко ее. Но, повздыхав, заняла место хозяйки. Только часто накатывал страх — вдруг Степка объявится, что тогда?..

Похоронив жену, на другой день Аника направился на службу. Проходя мимо Тарской канцелярии, увидел спешившего туда Ивана Гребенщикова, соседа по прошлогоднему покосу. Поздоровался, спросил, куда так торопится.

— Дак куды, куды!.. В Тобольск вот арестантов повезу по указу коменданта, — ответил с досадой Гребенщиков.

— Кого повезешь? Шерапова, что ль? — поинтересовался Аника.

— Обоих, отца и сына, да Петра Грабинского…

— А Василия Исецкого?

— Комендант его вроде не отправляет…

— Что так? Чаю, наиглавнейший он смутьян!

— Откуль мне знать, дело комендантово…

О встрече этой, как пришел, сразу Аника Верещагину рассказал.

— Значит, зашевелился господин комендант, — усмехнулся Верещагин, — запоздал малость. Когда сбирается Гребенщиков выезжать с колодниками?

— К полудню, сказывал…

— Вот и ладно… Нам тоже спать не годится. Отправим с ним записочку, только поначалу надо одно дельце сделать, Байгачева взять…

И Верещагин рассказал, что вчера пришел в канцелярию земских дел пеший казак Софрон Бурнашов и говорил, что слышал он на базаре от Петра Байгачева, Василия Исецкого и Дмитрия Вихарева, будто тех, кто пойдет крест целовать, будут заставлять есть в посты мясо и крест отнимать будут.

Потому и разъярился Верещагин, что хотел взять одного из трех главных возмутителей, и тот ушел.

— Так говоришь, без Исецкого Гребенщиков колодников повезет? — спросил Верещагин.

— Говорил, без него… Чаю, в том умысел коменданта, не зря к нему еще до публикования указа полковник Немчинов хаживал, и он им отсрочку давал и говорил, тесноты чинить не будет…

— Откуда тебе сие известно?

— Верный человек сообщил…

— Не кричи о том!.. Не время покуда… Исецкого нам надо было брать, мы же проворонили! Отнесешь Гребенщикову отписку, пусть подаст в губернскую канцелярию. Чтоб комендант только не ведал, денег пообещай…

— Сделаю, Ларивон Степаныч, сделаю…

Ларион Верещагин сел за доношение, в котором писал об устном доносе Софрона Бурнашова, и в конце доношения, будто между прочим, обронил: «а Василий Исецкий по неведомо какому делу держится в Тарской канцелярии».

Глава 20

День пятый июня 1722 года начался для Тобольска — столицы Сибирской губернии — как обычно. Поднялось над лесом солнце, и заблестели золотые маковки на башенках звездно-синих куполов Софийско-Успенского собора, гордо возвышающегося над белокаменным кремлем, единственным таковым на всю матушку Сибирь. Спустится человек вниз по Прямскому взвозу с нагорной части города, глянет вверх, и душа замрет в радости — так красивы стены кремля, будто корона белокаменная, по краю высокого обрыва возвышаются; отойдет чуть дальше, к базару, и покажется: плывет кремль в облаках, будто птица сказочная. Перекрестится в умилении христианская душа и помянет добрым словом мастера Семена Ульяновича Ремезова и пожертвует денежку на поддержание сего благолепия во славу имени русского.

Еще не ударил благовест пятисотпудовый колокол — опять-таки единственный на всю Сибирь, — а уж на Гостином дворе зашевелились торговые люди: купцу ли покупателей просыпать!

Как обычно начинался пятый июньский день, но уже к полудню наблюдательный взгляд заметил бы непонятное оживление среди военных. Замелькали красные мундиры вестовых Московского полка, придерживая шпаги, забегали штаб-офицеры то в губернскую канцелярию, то в надворный суд, то к Рентерее. Потянулись к пристани подводы со служилыми татарами… В Тобольск пришла весть о Тарском бунте.

Федор Зубов к дому Тобольского надворного суда добрался до восхода солнца, когда подле канцелярии никого, кроме сторожа, не было.

Прошел без малого час, как пробили к заутрене, когда денщик, выйдя на крыльцо, крикнул:

— Кто тут из Тары по важному делу к князю?

Федор обрадованно вскочил и последовал за денщиком.

— Ну что у тебя? — брезгливым голосом спросил его князь Козловский, недовольный тем, что его вызвали на службу много раньше обыкновения.

— Отписка от земского судьи Лариона Верещагина, ваша светлость, — поклонился Зубов и подал письмо.

Когда Козловский дочитал доношение Верещагина до половины, он с удивлением воззрился на Зубова.

— Сие ведь бунт? Много ли людишек отперлось?

— Доподлинно не ведаю, ваша светлость, чаю, несколько сотен, служилые казаки и из посадских немалое число…

— Приехал один?

— Вдвоем на подводе с казачьим сыном Сушетановым.

— Так, так… — забарабанил князь по столу холеными пальцами и крикнул денщику:

— Подать лошадей!..

Через час Федор Зубов был допрашиван перед самим губернатором Сибири стольным князем Алексеем Михаиловичем Черкасским. Кроме губернатора и надворного судьи князя Козловского при этом были вице-губернатор Петрово-Соловово и полковники Московского и Санкт-Петербургского полков Сухарев и Батасов.

— Ну, так что у вас, милейший, там стряслось, бунт? — обратился к Зубову губернатор, поглаживая на животе серебряную витую пуговицу парчового камзола. От страха пред множеством вельможных особ у Федора Зубова отнялся язык.

— Сказывай, сказывай его сиятельству, как зовут, откуда, что ведаешь о бунте! — прикрикнул вице-губернатор Петрово-Соловово, уставившись на Зубова.

Окрик подействовал, и Зубов пробормотал:

— Федор Терентьев сын Зубов, грамоте не обучен… Из Тары приехал от земского судьи Лариона Верещагина с отпиской…

— Так кто же к присяге не пошел и почему? — опять спросил губернатор.

— Не пошли полковник Немчинов Иван Гаврилов сын и с ним соцкие и пятидесятники, конные казаки, и другие жители, — затараторил Зубов, — а говорят для того, что-де в той присяге, за кого целовать и кому присягать, того-де имянно не означено… А его-де императорскому величеству и сыну его, и внуку целовать и присягать готовы и для того они с Тары хотят послать челобитчика.

— Я ведаю токмо, что дворяне Чередовы с ним заодно были… — сказал Зубов. — Больше никого не ведаю.

Судья велел только отписку передать… Знаю, что несколько сотен отперлось…

— Уведите его, — приказал губернатор.

Когда Зубов вышел, князь Черкасский встал из кресла и сказал: — Господа, по сему делу наисрочнейше надобно отправить команду в Тару для наведения порядка. Государь должен каждодневно зреть нашу ему преданность, дабы не постигла меня участь моего предшественника — князя Гагарина. — Князь ухмыльнулся. — А посему приказываю немедля найти тарских жителей, кои ныне в Тобольске обретаются на базаре или на постое и доставить ко мне для допросу. Зубова держать за караулом до ясности сего дела. С командой в Тару пойдет… — Тут князь Черкасский приостановился, посмотрел на полковника Сухарева, затем на полковника Батасова и закончил: — Пойдет полковник Батасов. Прошу полковника Батасова и вас, Александр Кузьмич, — обратился он к вице-губернатору, — через два часа доложить мне, какое число солдат возможно послать немедля в Тару и каким путем… Все, господа.

К назначенному сроку в губернскую канцелярию были доставлены четверо тарских жителей. Первым допросили неверстаного сына боярского Михаила Афанасьева, сына Чередова. Он показал, что прибыл из Тары в первых числах апреля, что у присяги был в соборной церкви в Тобольске, а в Таре все ли у присяги были, он не ведает, оттуда никого не видал и за родственников своих не ответчик. Далее призвали к ответу казачьего сына Дмитрия Красноярова. Он в допросе сказал, что приехал для свидания с братом своим, гобоистом Санкт-Петербургского полка Михаилом Краснояровым, у присяги был, а на базаре слышал, что не пошли к присяге полковник Немчинов и казаки.

Иван Сушетанов показал, что прибыл на одной подводе с Федором Зубовым но торговому делу, присягать готов, и больше от него ничего не добились.

Четвертым был казачий сын Алексей Маладовский. Уверенно сказал, что приехал помолиться Абалацкой чудотворной иконе в лодке, а то, что без отпуска от правителя Тары, так «для того, что был на рыбном промысле и с рыбного промыслу зговорясь с товарыщи поехали. А на Таре о наследстве по присланному его императорского величества указу у присяги не был для того-де, что не успел», что, мол, «присягу учинить он готов, в единоумышлении ни с кем не был, а и того у присяги были или не были того-де он не знает, для того, что он был на промысле рыбном». Хоть и отвечал он это с невинным видом, но то и дело отводил глаза под пристальным взглядом вицегубернатора Петрово-Соловово.

— Где ж твой промысел рыбный? — подойдя вплотную, спросил вице-губернатор.

— Дак под Тарой в десяти верстах…

— А коли был ты на рыбном промысле, откуда ведаешь об указе и противности учиненной?

— Мужики проплывали, от них и узнал…

— Какие мужики, называй поименно!

— Не упомню, что за мужики, не знакомые мне…

— Врешь, вор! — ударил вице-губернатор Маладовского по скуле.

— Отвечай, кто учинил противность в Таре кроме полковника Немчинова?

— Не ведаю…

Вице-губернатор схватил было его за клинышек бороды, но князь Черкасский остановил:

— Александр Кузьмин, велите отвести в застенок, там и расспросим…

Когда Маладовского увели, Черкасский обратился к полковнику Батасову:

— Доложите, Иван Титович, каким числом намерены выступить?

Батасов, тронув пшеничные усы, ответил:

— Поскольку подлинное число отпорщиков нам неведомо, чаю, надобно взять всех свободных солдат Московского и Санкт-Петербургского полков, всего около четырех сотен человек, также два капральства гренадеров. Кроме того, предлагаю послать двести служилых татар под началом капитана Рублевского…

— Сие верно, — вступил вице-губернатор, — заставы лучше держать татарами.

— Да-да, и отправку произвести всех солдат надобно тайно. Какие распоряжения сделаны, господин полковник?

— Под командой капитана Нея грузятся дощаники провиантом якобы на смену в Семипалатную крепость. С ним же хочу отправить четыре пушки, к каждой но 20 ядер и бомб, да четыре мортиры малые. 10 пудов пороху пушечного, да пятьсот гранат для гренадеров… Кроме служилых татар, все пойдут сухим путем.

— Сегодня же надобно оформить подорожные, получить в Рентерее жалованье для солдат на два месяца вперед и для оплаты лошадей.

— Алексей Михайлович, — сказал вице-губернатор, — на всех лошадей верховых не достанет, чаю, послать на верхах авангард человек в сто, дабы ехать ему с великим поспешением.

— Под чьим началом, Иван Титович, намерен послать авангард?

— Капитан Ступин подойдет, — ответил полковник Батасов.

— Что ж, ладно… Идемте, господа, к нашему арестанту, — сказал князь Черкасский, — может, он что вспомнит на виске!

И все трое направились из канцелярии в застенок.

Иван Яковлев был воистину заплечных дел мастер. Не про него сложил народ поговорку: кнут не ангел — души не вынет, а правду скажет. Яковлев с десяти ударов кнутом у самого дюжего мужика мог на виске душу вынуть. Да то ему неинтересно. Главное, правду спытать. Вот здесь-то он уж настоящий заплечных дел мастер: то в полную силу удар отпустит, а то и в четверть силы, чтоб не задубел раньше времени допрашиваемый — тогда от него никакой пользы не сыщешь… А уж перед самим губернатором Яковлев старается вовсю. Не было еще такого арестанта, который бы во всем не повинился.

Хотя нет, был года с три тому один старец, которого Яковлев едва жизни не лишил на виске, но правды спытать не успел. Запомнил он того старца, Сергием звали. Эх, попадись он ему еще раз! Одно ладно, что не перед губернатором то случилось. Призвал его владыко в архиерейскую тюрьму, где содержался тот старец. Ярый раскольщик, мутил тот старец народ в селе Абалацком да Аремзянской слободе, возводил хулы непотребные на православную церковь, и был схвачен по доносу митрополитом Филофеем. Вздернули на дыбу расколыцика, а он висит да сквозь зубы всех поносит. Десять минут висит, полчаса висит — все хоть бы что, легкий да сухой, тертый… Тут и Яковлев за него взялся. Двадцать пять ударов вполсилы отмерил, висит старец в поту, не винится. Упрямый старик…

«Пойдешь в церковь к причастию?» — спросил его владыка. А он ему: «Ср… я на твою церковь! Собака долгоносая! Кобель сухокожий!» — «Всяк человек божий обшит кожей, — говорит ему владыка, — гляди, как бы с тебя ее не спустили!»

Стал Яковлев старца опять бить, а тот ярится, на него накинулся: дубина, грит, рябая, рожа вспахана, развяжи руки, я те ее засею… Не стерпел Яковлев насмешек, ударил в полную силу, и старец сразу лишился памяти. Пришлось снимать. Владыка же ему, Яковлеву, выговорил, что-де старец нарочно злил его, чтоб не висеть. Яковлев сказал, что в другой раз будет с ним аккуратнее, никуда, мол, он не денется, повинится. Но другого раза не было. Бежал старец в урман…

Алексей же Маладовский сознался на допросе с пристрастием быстро. Хотя десять минут виски и вытерпел, но после третьего удара кнутом взмолился, чтобы с дыбы его сняли. И рассказал, что не пошел к присяге и другим советовал и воспрещал идти полковник Немчинов, пятидесятники Иван Жаденов и Василий Сборщиков, дворяне Чередовы, посадский Василий Лозанов… И как пришли-де противщики к церкви, полковник Немчинов подал коменданту Глебовскому отпорное письмо от всего народа, и тот велел прочесть вслух подьячему Андреянову. После того комендант, мол, сказал полковнику: «Поди прочь от церкви, коли противен учинился». Полковник пошел, и за ним весь народ к присяге не пошел.

Но сколько ни пытались узнать у Маладовского, почему комендант велел читать письмо вслух и что в том письме было написано, ничего добиться не могли. Свесив голову, арестант шептал: «Не ведаю, не ведаю…»

Велев посадить Маладовского на цепь, князь Черкасский с вице-губернатором и полковником Батасовым вышли из пытошной избы и вернулись в губернскую канцелярию.

— Иван Титович, коменданта Глебовского возьми под арест, — сказал князь Черкасский. — Всех начальных людей и советников, кого назвал Маладовский, и прочих брать за караул, держать порознь и глядеть, чтоб себя не умертвили. Также всех, кто к присяге не пошел, арестовать, «допрашивать, почему не пошел, дома арестантов запечатывать. Только смотри на месте, коли отбиваться оружьем не будут, сильно не пытай, дабы лишнего озлобления не вышло, и отправляй арестантов к нам за крепким караулом. Теперь же ступай проверь, все ли готово к отправке. А ты, Александр Кузьмич, — обратился он к вице-губернатору, — составь для полковника и капитана Ступина инструкции да не забудь указать, чтоб по прибытию в Тару лошадей, взятых у ямщиков, отправили бы обратно. Да пошли в помощь полковнику подьячего, хоть того, что сегодня пытошные речи писал.

— Илья Резанов…

— Вот, вот… Дела у него будет много…

Отряд под командой полковника Батасова из солдат Московского и Санкт-Петербургского полков Тобольского гарнизона числом более четырехсот человек выходил из Тобольска за полночь, тайно. Лил дождь, и желтый свет от двух фонарей у городских ворот растворялся в этом дожде, вяз и не достигал земли. Скоро устланная битым камнем дорога кончилась, и солдаты, шедшие пешим порядком, позавидовали тем, кто сидел в телегах и верхом на лошадях. Дождь был теплый, но грязь месить кому охота.

— Господин сержант, куда же идем-то? — в который раз спрашивал солдат Московского полка Исак Микулин сержанта Данилу Львова.

— Наше дело малое, надо будет, объявят, — так же в который раз невозмутимо отвечал сержант.

Через час после утренней тапты солдатам вдруг объявили, чтобы к вечеру были готовы выступить в боевой поход. Солдаты кинулись готовить амуницию. Драили фузеи и мушкетоны, точили штыки к ним и палаши, получали и набивали сумы патронами с фузейными пулями, латали камзолы и кафтаны… Солдат Исак Микулин долго провозился, сшивая совсем развалившееся нагалище для фузеи, и теперь, шагая под дождем, жалел, что не проверил как следует кафтан. Видно, где-то порвался обшлык, и вода протекала за ворот. Он беззвучно ругал всех, кто придумал идти в такое время, считал, что в Сибири любое дело может обождать… Где-то далеко в голове колонны промелькивали два желтых глаза — жгли факелы, чтобы не потерять дорогу, — остальные же шли вслепую. И хотя прошли всего около двух часов, казалось, что идут всю ночь, и конца этому не будет. Но Бог, видно, сжалился над служивыми: подул ветер, в тучах стали проглядывать звездные провалы, и дождь скоро перестал. А когда на первом яму получили шесть подвод, и в одну из них попал Исак Никулин, он и вовсе повеселел. Только интересно было, куда же они идут.

Наконец, когда отошли от Тобольска верст на тридцать, было удовлетворено любопытство не только Микулина, но и всех остальных. Полковник Батасов приказал построить солдат, встал перед строем и громко закричал:

— Солдаты, для соблюдения военной тайны выступили ночью. Идем на город Тару, в коей казаки и прочие жители учинили противность государю! По указу и данной мне инструкции от ближнего стольника и губернатора Сибири господина князя Черкасского нам надлежит взять начальных той противности людей, а коли отбиваться станут, усмирить их, действуя военным порядком. Посему приказываю идти спешно днем и ночью. Докажем верность присяге и государю нашему всемилостивейшему Петру Великому!

— Все готово, Лев Петрович? — спросил он Ступина.

— Готово, господин полковник, — ответил Ступин, — сотня солдат, два сержанта, один поручик.

— Так, ладно… Провианту сколько взял?

— На семь дней… Верно, дойдем за это время.

— Как дойдешь, сразу не лезь в город, оглядись… Войди, коли удастся, внезапно и сразу возьми полковника Немчинова и коменданта Глебовского, да о ком в инструкции тебе писано… Токмо гляди, коли отбиваться начнут, на рожон не лезь, обожди меня. Схватишь кого, до меня не пытай, дабы лишнего озлобления не вышло. Арестантов держи порознь, дабы не сговорились. Солдат до меня держи в одном месте. Ну, поезжай с богом. Да гляди за поручиком Маремьяновым, молод да ретив, как бы дров не наломал…

— Будет сделано, господин полковник…

Мимо Батасова и Ступина в темноте торопливо прошагали два человека. Один говорил другому:

— Я с полковником Парфеньевым на Ишим ходил усмирять мужиков, хуже нет на своих руку подымать.

— Бунтовщики не свои…

— Все русская кровь, господин сержант… Это были сержант Данила Львов и солдат Исак Микулин, которые в последний момент попали в авангард капитана Ступина.

Глава 21

В день, когда отряд Батасова вышел из Тобольска, земский судья Ларион Верещагин справлял свои именины. Гостей было приглашено не так чтоб и много, но и не мало. Разные были гости: тут и поручик Княгинкин, и фискал Семен Шильников, и дети боярские Василий Сумин и Иван Костылецкий, подьячий Сабуров и пономарь церкви Николая Чудотворца Иван, геодезист Чичагов и иеромонах Иоасаф, солдат Петр Попов и Аника Переплетчиков.

Медные часы в деревянном футляре показывали восьмой час вечера, и пиршество было в самом разгаре. Именинник разморенно откинулся толстым телом на резную высокую спинку кресла с бархатными подлокотниками и, подслеповато щурясь, поглаживал то вишневый камчатый камзол, туго обтянувший живот, то седые, смазанные маслом волосы. Иногда лениво брал с оловянной тарелки пестрое перепелиное яйцо, надкусывал с острого конца и, облупив скорлупу, кидал целиком в рот. Хотя в горнице было светло — свечей в шандалах на столах стояло в избытке, — одутловатое его лицо казалось выкованным из красной меди, светилось маской вседовольства. Да и может ли не быть довольным богатый хозяин, зная, что и гости уйдут он него довольными. Снеди и хмельного на столах тоже было вдоволь.

Несмотря на раскрытые окна было душно. Налетевшая мошка кружилась вокруг дрожащих язычков свечей и зажженной жестяной лампады, озарявших множество образов с окладами и на краске, стоявших в киотах за слюдой вокруг большого образа Казанской Богородицы в серебряном окладе с финифтями и золоченым венцом.

Человек Верещагина поставил на стол ендову с пивом, накачав его насосом из бочки в поварне. Иеромонах Иоасаф проглотил большой кусок пирога с нельмой, вытер жирные руки о белую свисавшую на колени скатерть и поднял стакан с водкой за здравие именинника.

— Крепости тела и духа тебе, Ларивон Степаныч! Дому твоему прибытку и неоскудения во веки веков. — Он хотел сказать «аминь», но передумал и только чмокнул толстыми и красными не по летам губами.

— Спасибо, отче! Благодарствую вас всех, гости дорогие, что пожаловали ко мне, — благодушно поблагодарил Верещагин и вдруг, резво поднявшись, воскликнул: — За меня уж довольно выпито, выпьем за здравие всемилостивейшего государя императора, отца отечества нашего, Петра Великого, делами коего и наше благополучие обретается!

— Виват! — крикнул заметно охмелевший поручик Княгинкин. Его поддержали нестройными возгласами и выпили стоя.

— А что, Ларион Степаныч, не ведаешь, отправил ли комендант отпорное письмо противщиков государеву указу, — спросил Шильников.

— Не ведаю. — нахмурился Верещагин: знает ведь, небось, фискал все, а спрашивает. — Звал я на именины подьячего Андреянова, да что-то не пришел… Он, поди, знат.

— Изменник Немчипов после подачи письма к коменданту хаживал, — сказал поручик Княгинкин, — просил Исецкого отпустить…

— И что комендант? — насторожился Аника Переплетчиков, переглянувшись с Верещагиным.

— Держит Исецкого за караулом…

— Вора давно бы надо в Тобольск отправить для розыску, — пробормотал зло Аника и потянулся за пивом.

Во дворе залаяли цепные псы. Мелькнула в окне голова — кто-то подымался по лестнице на крыльцо. В горницу вошел подьячий Григорий Андреянов, поздоровался со всеми, поздравил хозяина.

— Че так припозднился, Григорий, уж восьмой час доходит? — спросил Верещагин, наполнив водкой кружку и протянув опоздавшему. — Штраф, пей до дна!

— Так мы ж люди подневольные, комендант сидел, и нам пришлось… Помилуй, Ларион Степаныч, велика посудина!..

— Пей. пей, не то я с тобой и говорить не стану!

Андреянов вздохнул, перекрестился, выпил, не отрываясь, и накинулся на еду.

— Комендант-то что стал допоздна засиживаться? — спросил Верещагин.

— Поначалу со списками сидел, которы пошли к присяге… А после полковник Немчинов пришел, уж о чем они там говорили, не ведаю! Слышно было только, кричал шибко Иван Софонович, да и полковник тоже…

— Дивны дела, господи, изменник на управителя кричал… — пробормотал, перекрестясь, иеромонах Иоасаф, — властям ноне нет почтенья…

— Кабы комендант честный был, так и почтенье было б! А наш комендант самый наиглавнейший вор и изменник, — пьяно пробормотал Аника Переплетчиков.

— Окстись, Шлеп-нога, — отмахнулся от него подьячий Сабуров, — что несешь!

— Я те, бл…дин сын, не Шлеп-нога, но Аникей Иваныч! — дернул Сабурова Аника за бороду.

Сабуров вцепился ему в волосы, выдрал клок на затылке. Драться им не дали — растащили.

— Аникей, так ты хозяина уважил! — укоризненно произнес Андреянов. — Да и с чего ты взял, что комендант — изменник? За сии слова и к ответу призвать могут.

— А я и отвечу! — брызгая слюной, закричал Переплетчиков. — Мы слов на ветер не бросаем, ишо говорю раз, комендант-изменник хуже полковника. Доподлинно мне известно!.. С пустынниками снюхался, потатчик им во всем…

— Остынь, остынь, Аникей, — посмотрел на него, будто придавил, Верещагин, и Переплетчиков осекся, замолк.

— Хочу я новую запашку сделать ноне, — перевел разговор на другое Верещагин и обратился к геодезисту Чичагову:

— Нет ли у тебя, Петр, на примете еланки какой?

Геодезист Чичагов, сухой тридцатилетний малый, ходивший к Зайсан-озеру два года тому с майором Лихаревым и задержавшийся для описания пути, пьяно ответил:

— Земли-то кругом вдоволь… Есть, есть…

Поздно вечером, провожая гостей, Верещагин остановил сильно качавшегося Анику, встряхнул его так, что подбородок того ударился сильно о грудь, и прошипел:

— Ты че петухом голосишь? Я те вторую ногу обломаю… Коли ведомо что про коменданта, мне доношение подавай, понял! Собьем комендантишку с насеста, наша власть будет! Завтра же пиши донос! Угу, — мотанул головой Аника, — подам, п-подам…

Слово Аника сдержал, доношение на Глебовского принес Верещагину через день, и судья стал готовить отписку в Тобольск.

Но на этот раз он не был первым. Когда он еще готовил бумагу, в Тобольск отправился тайком человек фискала Шильникова, Максим Петров, с отписками провинциал-фискалу Замощикову. Одна отписка была готова у Шильникова еще до именин Верещагина. В ней на трех листах подробно он описал, как произошло смятение, писал об отпорном письме. Вторую же отписку заготовил сразу после именин:

«Провинциал-фискалу Трофиму Григорьевичу Тарский фискал Семен Шильников челом бьет. Сего 1722 году июня в шестой день был я на обеде у судьи земских дел Лариона Верещагина. И тарский житель Аника Переплетчиков говорил с яростью, с тарских жителей сталось смятение и от коменданта Глебовского. Он-де Глебовский прямо изменник. И в то время были за обедом и услышали те слова тобольский поручик Федор Княгинкин да дети боярские Василий Сумин, Иван Костылецкий, да солдат Петр Попов…»

Глава 22

За день до Петрова дня на опушке густого взрослого ельника, откуда уже виделись башни городских ворот, появились два путника: старец в монашеском одеянии с посохом в руке и подросток. Это были отец Сергий и Степка Переплетчиков.

— Сбегай, Степушка, я тут обожду… Да с оглядкой смотри, бог весть, что там деется. Спаси тя Христос! — сказал старец и снял скуфейку, обнажив седые волосы и щурясь от горячего солнца. — Я мигом, батюшка…

Все время по прибытии в скит отец Сергий держал Степку подле себя. Малый приглянулся ему своей сметливостью. За короткое время он узнал всю округу, со всеми пустынниками перезнался и удивлял их своими способностями дразнить птах… После отъезда Байгачева на душе старца было неспокойно.

Вестей из Тары не было, и, беспокоясь, — не присягнули ли тарпане, отец Сергий не выдержал и решил сам прийти в Тару к Петрову дню. Степка запросился с ним проведать мать и братишку. Сергий поначалу не хотел брать, но потом пожалел: малому к пустынной жизни привыкать трудней.

Отец Сергий сел в тени берез и задумался. Над разнотравьем, что пестрело перед ним, слышно было гуденье лета. Он задремал, не обращая внимания на комаров, которые стали донимать в тени. Было жарко, он же не чувствовал жары — в любой зной телу его было просто тепло и благостно. Но и в полудреме приходили, хоть и отрывочные, но ясные мысли. Иногда он приоткрывал глаза, и эта полянка на краю леса казалась ему райским уголком. Он давно отвык умиляться такой красотой, но всегда радовался согласию, в коем пребывал лесной мир вокруг, и досадовал, что нет такого согласия меж людей. Волк-хищник по природе, а человек — по зависти. И полнится земля хищниками: вероотступниками, гонителями и тайнохулителями, ругателями и ненавистниками рода христианского, кои влезли татски в овчее стадо и отторгли немалую часть душ христианских. Ему иногда хотелось сделаться лесным деревом, дабы не чуять душой злобы сего мира. Но это было только в минуты слабости и усталости, ибо каждый день в груди горел огонь, который жег его и подымал голос пророчества. Этот огонь толкал его к людям и повелевал открывать им истину, открывать Христом Богом изреченное слово, дабы помочь людям победить злокозненную силу и восприять в будущем радость и бессмертие души…

А истина же человеку непросто дается, за истину и пострадать иной раз надобно. Даже среди пастырей, за истинную веру радеющих, случаются затмения и рознь на радость врагам-никонианам. Так было тут, за Камнем у него, Сергия, с Иваном Смирновым, а еще памятнее была рознь у него в бытность на Керженце, куда пришел он из монастыря. Тринадцать лет тому было то…

Великая распря шла по скитам Керженским в те годы между Ануфриевым согласием и Софонтиевым да Дьяконовым согласиями из-за спорных писем протопопа Аввакума и такого же страдальца за веру истинную дьякона Благовещенского собора Федора. Аввакум писал о Пресвятой Троице, будто она трисущная, рассекается на три равные естества. И Отец, и Сын, и Святой Дух сидят, как три царя небесные. О Христе Спасителе писал, будто он сидит на престоле, соцарствуя Святой Троице как Бог особый, будто Бог воплотился в утробе Девы только благодатью своею, а не ипостасью…

Отец Сергий, еще в монашестве будучи, выучил наизусть те письма. «Федька, а Федька! Ох, собака, бл…дин сын, гордый пес, помнишь лаишь: ты, Аввакум, свинья, что знаешь. А я небесныя тайны вещаю. Мне дано. Словом говорю троицу, а умне во отце сына и духа верую…» Велик был страдалец, а тут истину не узрел. Отверг отец Сергий письма те, ибо не в согласии они с учением Апостольским.

В Керженских же лесах, куда пришел Сергий, много лет старец Ануфрий те письма за вечное евангелие почитал, сея меж скитников разлад и смуту. Не на одном соборе православные керженские старцы осуждали Ануфрия, тот давал им слово, даже раз заручное письмо написал, что отрекается от писем, но затем снова начинал мутить пустынников, сбивал в свой толк.

Не вынесли такого лукавства отцы и скитники, ожесточились на коварного старца. Собравшись по благословению отца духовного священноинока Сафония у отца Никодима, числом около семидесяти, послали они к старцу Ануфрию, чтобы он к ним пришел для духовного совета и объяснения. Но Ануфрий сказал гонцу, чтобы отец Никодим пришел с немногими отцами к нему в келью.

Отец Никодим взял с собой отца Васанофия, Феофила, Иова, Селиверста и Сергия.

Келья старца Ануфрия — большой пятистенок на подклете с окнами, затянутыми круглый год прозрачной слюдой, — стояла на самом высоком сухом месте. Не зря старец почитался самым богатым скитником на Керженце. Еще кельи за деревьями не видать, а уж тропинка выложена колотыми плахами и подводит к самому дому. Рядом с ним часовня с остроконечной под крестом башней, далее амбары, сараи…

С высокого крыльца под навесом с резными причелинами к пришедшим спустился старец Паисий и, ответив на приветствие «Спаси Христос!», сказал, что в келье старца Ануфрия нет и что он в служебне вершит молитвы, отдает поклоны и будет нескоро.

— Недосуг нам ждать, ибо по посланию собора мы тут, — сказал отец Никодим и направился к часовне.

Старец Ануфрий с лицом, будто вылепленным из воска, худой и жилистый, не обернулся, когда отцы вошли в моленную. Он лишь быстрее зашептал молитву и, перебирая затертые до лоска кожаные лепестки лестовки, еще усерднее стал бить поклоны. Постояв немного, отец Никодим решительно остановил его:

— После домолишь, отец Ануфрий, нас собор ожидает.

Ануфрий. недовольно зыркнув черными глазами, выпрямился и молча повернулся к отцам.

— Пошто ты Аввакумовы письма за вечное Евангелие почитаешь, пошто опять скитников мутишь? — в сердцах спросил отец Никодим. — Мы по заручному писанию твоему поверили. А в том письме написано, кто те письма станет чести и толковати, тех от церкви отлучать и ни в чем не общаться с таковыми!

— Мы Аввакумовы письма никогда не отложим! — мрачно сказал старец Ануфрий.

— Не «мы» глаголь, но «аз», ибо подаяниями своими миру свое согласие держишь! Тебя скитники за ересь не отлучают, убоясь скудости телесной и дабы не обнищати, — сердито сказал отец Феофил.

— Не место тут лаяться, в мою келью пойдемте, — оборвал его старец Ануфрий.

По пути к дому Ануфрий приостановился, окликнул работника и что-то негромко проговорил ему.

— Так пошто ты не отложишь те Аввакумовы письма? — спросил отец Никодим, когда отцы расселись по лавкам в келье.

— Не подобает отложить те письма, ибо страдалец велик писал их, — сказал старец Ануфрий и упрямо сжал губы.

— Мы веруем божественному апостолу глаголющу или ангелу, коий благовестит, — вступил в спор отец Сергий, — хотя Аввакум и многострадальный муж был, но в писании его много хульных речей на православие и святые книги. Не по писанию в сих письмах его вера!..

— Горе нам и времени сему! — ехидно усмехнулся старец Ануфрий. — Дитя ты молодехонькое, хоть и борода с сединой, дерзаешь высоко, а нам право и слушать не хочется учительства твоего! От кого ты учительской-от сан восприял и кто тя в учителя-то поставил? Спаси, Бог, от поученья твово, а хорошо бы, друг, меру знать! Высоко летаешь, да лишь бы не свалиться с тоей высоты!.. Ты в наших лесах давно ль?..

— Где те письма! — вскипел от обиды отец Сергий. — Покажи нам их да покажи, где в Священном Писании писано о Святой Троице, что-де три царя или три существа и естества равные особо сидят?

Покажи, где писано, что Бог везде благостию и промыслом, а не существом? Кто сказал, ежели Евангелию поклоняетеся написанному чернилами, то татарский обычай?..

Старец Ануфрий достал из-за деисуса на тябле сверток бумаги, сунул его под мышку и, дразнясь, протянул:

— Вот они, письма! Не вашим скудным умишком их толковать! И диакон Федор, и вы все против Аввакума, тля. И не тебе, Сергиюшко, с его словами спорить. А коли Священного Писания не ведаешь, ступай к матери Голодухе, она тя наставит!..

Сергий задохнулся от подобной наглости. Отец Никодим, вскочив, закричал:

— Отец Сергий, хошь и недавно у нас, а зело многие книги и Писание Священное знает! Слушай! Покажи, где в Священном Писании за Аввакумово учение писано!

— Показывай! Или отложи письма, нето отлучим! — закричали враз отцы. — Исторгни из себя ересь!

— Не правильно веруешь! О Святой Троице три царя небесные и сына Божия воплотившегося кроме существа!

— Мятежник ты и смутитель веры христианской!

Но упрямый старец не сдавался, спорил до хрипоты. Помогал ему в споре ученик его, старец Паисий, и старец Арсений.

Старец Паисий вскакивал и визгливо кричал:

— Я за три равные существа умру! Огнем из души не выжечь!

Подскочив к нему, отец Сергий яростно закричал:

— Безумный калугер! Вязовой дубинкой те бока-то обмять, так ты скажешь истинную веру, трисущную или единосущную! А то бредишь че хошь!

— В моей келье грозиться! — брызгая слюной, бешено заорал старец Ануфрий. — Подите все вон!

Отцы, ругаясь и размахивая руками, вышли во двор. Неожиданно из-за амбара вышли человек десять, вооруженных ружьями, луками и рогатинами. Это были бортники и скитники старца Ануфрия.

— Держи их, лови! — закричал Ануфрий с крыльца.

Раздался выстрел, отцы бросились к лесу. Ануфрий, хохоча, кричал: — Стреляй, стреляй! Уйдут!

Старец Никодим упал, споткнувшись, чем вызвал приступ смеха у Ануфрия.

Только отец Сергий не бежал. Поначалу, как все, заторопился, но, видя насмешку, остановился и закричал Ануфрию:

— Еретик, арианин! Отлучим от церкви!

— Вяжите его! — крикнул старец Ануфрий бортникам. — Поглядим, крепка ли в нем вера истинная!..

Два дюжих бортника ловко заломили отцу Сергию руки за спину и подвели к старцу Ануфрию.

— Ну, как, у-чи-итель, верны ли Аввакумовы письма?

— Трисущная аввакумова троица — ариева ересь есть, — твердо ответил отец Сергий.

— Э-э-эх, — презрительно протянул старец Ануфрий, — поглядим, как ты под батогами запоешь… Вздернуть его под стреху!

Бортники связали отцу Сергию руки над головой, подвели к крыльцу, накинули петлю на кисти рук, и перекинув через конец верхнего бревна сруба, подняли на пол-аршина от земли. Подошел старец Ануфрий, ткнул в живот посохом.

— Повиси, можа, поумнеешь, а мы покуда отдохнем…

Старец Ануфрий и отец Паисий ушли в келью. Вокруг на глазах стемнело. В келье слышался смех. Кто-то выплеснул на отца Сергия лохань помоев. Одежда отяжелела, и веревка еще сильнее впилась в кисти рук.

Прояснилось, и надвысокими елями зажглись звезды. Руки давно онемели. Одежда, схваченная морозцем, задубела.

Вышли из дома Ануфрий с Паисием, прикрывавшим ладонью язычок свечи. Ануфрий, подойдя, спросил:

— Поприбавилось ли ума? Верны ли письма страдальца?

— Сие ересь… В Священном Писании не писано о трисущной троице…

— А ты зри прилежней — и углядишь! Прислонись к нашему согласию, нужды знать не будешь… Деньги у меня есть, — ласково заговорил старец Ануфрий.

— Купить меня хочешь, собака! — прохрипел отец Сергий и плюнул в его сторону. — Тебе ли, слепому, истину узреть! Хоть режь меня, падла, а быть тебе от церкви отлученным!..

Лицо Ануфрия передернуло, он зло пробормотал отцу Паисию:

— Поучи, Паисий, его батогами, яко он тебя собирался…

Ануфрий вернулся в дом. Паисий ударил несильно палкой Сергия по спине, с хрустом брызнули ледяные чешуйки, одна попала в бороду Паисию. Он брезгливо вытряхнул ее, постоял в нерешительности, оглянулся на дверь дома и спросил:

— Пошто ты, отец, искушаешь о письмах Аввакумовых и страдание за них емлешь? Ужель в них такая ересь, что терпеть неможно?

— Потому искушаю, что Господь повелел: искушайте писание и апостолом изреченное, — морщась от боли, проговорил Сергий, — и Златоуст глаголет: вся искушайте и ложно, и истинно…

— Верно ли, что Аввакумовы письма против Священного Писания неистинны, откуль сие видно?

— Аввакум пишет, сидят три царя небесные, святой же Иоанн Дамаскин глаголет: сын единородный из отца родившийся неразлучно и нерастоянно и в нем пребывал присно…

— Как велик страдалец не узрел сей истины… Чую, правда твоя… Есть ли еще какие хулы на церковь в тех письмах? Ануфрий честь не давал, говорил, так веровать надо…

— Там же книги святых отцов похулил… Книгу великого святителя Григория Амиритского да преподобного Иосифа Волоколамского чудот

ворца испоганенными называет, плевать в них велит и в огонь кидать…

— Свят, свят, свят! — перекрестился Паисий. — Прости мя, Господи, грешного! И ты, отец, прости. В ложном забвении пребывал от скудоумия своего… Отсекаюсь ныне от Ануфрия навеки, с тобой уйду к миру истинному и вере православной…

И они ушли в Ларионовский починок, где шел собор. Старец Ануфрий, убоясь отлучения, от писем отрекся и подписал мировой свиток. Но недолго царил мир и согласие в Керженских лесах. В 1718 году пришел сюда поручик Юрий Ржевский для переписи в двойной подушный оклад. Тесноты и гонения нашли на скитников, и ушел отец Сергий в Сибирь.

Из полузабытья его вывел шорох над головой: по стволу вниз мордкой сбегала белка, заметив человека, перелетела на соседнее дерево. Судя по солнцу, прошло уже часа три, и старец слегка заволновался: пора бы парню уже вернуться. Отец Сергий хотел было пойти в город один, но решил еще подождать. Степка вернулся, когда солнце уже зависло над лесом, готовое закатиться. В руках он держал узел. С горестным видом сел молча рядом с отцом Сергием и потер красные зареванные глаза.

— Пошто долго? — спросил отец Сергий.

Степка не ответил, отвернулся и зарыдал.

— Ты чей-то? Стряслось чего?

— Ма… маманя померла, — всхлипывая, выдохнул Степка. Отец Сергий положил на голову ему ладонь и, перекрестившись, сказал:

— Упокой, Господи, душу рабы твоея Матрены Семеновой дочери… Не слезись, парень, не реви, матушка твоя, чай, уж в царствии небесном, понеже душа ее безгрешной на земле пребывала… Не слезись, сказывай, что в городе… Успокоившись, Степка сказал:

— К Ивану Гаврилычу сам ходил?

— Нет, Федьку нашел… Он и рассказал, как отпорное письмо коменданту подавали. — К себе домой заходил?

— Не заходил… Токмо к мамане на могилу… — потупился Степка, и плечи его затряслись.

— Буде, парень, буде… Сходи домой, а после, к ночи, приходи к Шевелясову, дай знать, пойдешь со мной обратно аль нет.

Тихий голос старца Сергия был слышен всем собравшимся в доме Ивана Шевелясова. Потрескивала лампада перед Спасом, горел в камельке светец…

— Бог сотворил человека по образу и подобию своему и самовластно повелел ему быть. Удивления достойна такая от бога дарованная нам честь, человеку быть уподоблену ангелам! Но зрите, правоверные, как мы от завистца и губителя своего дьявола древлего, нашего супостата от оного божественного дара отрезаемы и свободной жизни лишаемы. Супостат сей антихрист есть. О пришествии его в 7230 году в книге Кирилловой писано. Прокляну всякого, кто к присяге пойдет! К причастию и исповеди не допущу! Ибо сказано в книгах правильных, что восхитит антихрист безымянный власть в мире и несть спасения душам христианским. Мы уж и ныне страдания от предтечи его приемлем, гонимы из дома в дом, из места в место, из града в град! Слова и звания нашего языка и платья переменили. Страдальцам за веру старую ведено ходить в платье со стоячим красным козырем, яко кочету безмысленному! За Камнем брады обрили всем и к нам в Сибирь добираются, обесчестит мужей лютый царь-дьявол. Везде в беды погружаемый, на правежах стонет люд христианский от великих и несносных податей! Гладом христиан бедных поморили, святые церкви опустошили. Лучше в огне горети, чем под антихристом быти!

О благочестивые и христолюбивые избранники божии, многотрудники и страстотерпцы, не ужасайтеся и не отчаивайтеся! Милостью божиею по воле его за умышление наших грехов и страдание отпустит создатель наш, Бог наш долг и ущедрит великими своими богатыми дарами и неизреченной милостью своей. Токмо потерпите! Всегда по печали жди радости, ибо не оставляет Христос жезла по жребию своему, где умножится грех, преизобилует благодать. И бог на грешные свои люди кающиеся хощет благодать излияти… Верьте сему и спасетеся о Христе Исусе Господе нашем купно с отцом и Святым его Духом, слава и держава во веки веков. Аминь.

Кончив говорить, отец Сергий устало присел на лавку. Хозяин возжег тонкую восковую свечу, задернул женский угол холстиной на деревянных кольцах и, подойдя к Сергию, шепнул, что все готово. Старец, сжимая двумя руками благословенный крест, прошел за занавесь, сел на стул и приступил к исповеди.

Первым приблизился полковник Немчинов.

— Раб божий Иоанн, не чуешь ли бесовским наваждением ослабления духа?

— Не чую, святой отец.

— Готов ли страдать за веру истинную и к присяге за безымянного наследника не идти до смертного часа?

— Готов…

Отец Сергий благословил Немчинова и велел сесть напротив него на лавку.

— Не переменил ли кто намерение к присяге не идти из подписавших отпорное письмо?

— Есть такие, святой отец, убоялись коменданта Глебовского да судьи Верещагина. Комендант Василия Исецкого схватил, судья Дмитрия Вихарева заковал…

— Всем сказывать, — возвысил голос отец Сергий, — прокляну! К причастию не допущу! Сказывать, что тесноты нам комендант чинить не будет, что посылал он мне в пустынь десять пудов соли…

— Будем сказывать… А коли учнут тесноту чинить да силой гнуть, что тогда?

— Сомнение в душе держишь, а говоришь, что-де страдать до конца готов!

— Не за себя боюсь… Живые души под моим началом, могу ли велеть им страдать до смертного часа?

— Не ты! Не ты велишь — господь! Не за тебя помирать должны, за веру истинную, за спасение душ своих греховных! Посему — не давать себя слугам антихристовым. Запираться, а будут силой забирать — гореть! Ибо в огне токмо душа очистится от грехов, вознесется в обитель божию и вкусит блаженство райское. Огонь — друг наш! Защита наша! И ступай, ступай, Иван Гаврилыч, без сомнения: богоугодное дело под твоим началом — и не смущайся духом и другим не давай! Спаси Христос!

— Отец, уходить надобно… Парень Шлеп-ноги прибежал, сказывает, что-де слышал он, будто отец его поразнюхал о твоем приходе и к судье Верещагину за людьми побежал, чтобы взять тебя…

— Где отрок? — спросил Сергий.

— На дворе ждет. Через ворота нам, пожалуй, небезопасно… Он, грит, будто лаз знает, где нам пройти можно…

Лаз, к которому привел Степка отца Сергия и Михаила Енбакова, был под угловой башней острога. Сделал тот лаз Степка с год тому, сообразив, что необязательно обегать, делая крюк, через ворота к речке, когда можно попасть напрямую. Сначала надо было отодвинуть полусгнившее бревно у земли, подлезть под настил, где пахло пылью и мышами, потом пролезть через вырытую Степкой нору под бревнами с наружной стороны. Лаз был скрыт от людского глаза обычно буйно разросшейся крапивой и репейником.

Степка слазил туда и обратно, прочистил лаз и только после этого позвал своих спутников. Когда оказались за стеной, отец Сергий сказал:

— Ну, пошли с Богом…

— Остаюсь я, батюшка, — потупясь сказал Степка.

— Че, не поглянулось в лесу?

— Поглянулось… Братан у меня малой ревет, просит, чтоб я не уходил, жалко его, без мамки ему вовсе ныне худо.

— А жена твоя?..

— Ну ее…

— Ладно, Спаси тя Христос!.. Коли надумаешь, дорогу знаешь… Пойдем, Михайло, потихоньку.

Глава 23

На четвертые сутки пути погода наладилась. Дорога затвердела и на открытых взгорках даже начала припыливать под копытами. А до того лежала загустевшей грязью, изрытой лошадиными ногами, похожая на мятые старые соты, и оставалась за спиной Исака Микулина, ехавшего сзади отряда, прерывистой — поблескивали лужи во впадинах — лентой. Отряд шел теперь ходкой рысью, и только, когда дорогу обступали с обеих сторон высокие ели и пихты, под копытами чавкала грязь.

Ехали днем и ночью, делая короткие остановки в попутных деревнях, где меняли по возможности лошадей. На остановках солдаты валились вповалку спать. Но капитан Ступин много спать не давал — не успеешь глаз сомкнуть, опять ехать. Потники не успевали просыхать и источали резкий запах пота и преющего войлока. Иные солдаты умудрялись подремывать даже в седлах.

Дорога то уходила в сторону, огибая многочисленные протоки, соединенные еще водой с Иртышом, то прижималась к самому Иртышу, как сейчас, и шла вдоль берега. Давно все ждали остановки, чтобы размяться и сварить наскоро кашу, хотя и знали, что до привала еще далеко.

Неожиданно отряд стал. Поручик Маремьянов подал команду спешиться. Исак Микулин привязал коня к кусту и прошел вперед, разминая ноги. Невдалеке он увидел лодку у берега, на берегу костер, возле которого сидели какие-то люди. От костра к капитану Ступину подбежал сержант Данила Львов.

— Господин капитан, из Тары колодники под охраной…

— Из Тары? — оживился капитан и направился к костру, где сидели скованные по рукам и ногам арестанты. Рядом с ними стояли сопровождающие с ружьями и саблями.

— Кто такие? — подойдя, спросил капитан Ступин. — Тарские мы, господин офицер, — поклонился слегка Иван Гребенщиков, — по указу коменданта Глебовского везем колодников в Тобольск для розыску в великом государевом слове…

— Кто из вас начальный человек будет?

— Я и буду, — ответил Гребенщиков.

— Подойди ко мне…

— Слушаю…

— Послан я с командой в Тару для усмирения бунтовщиков, кои отпор противу государева указа учинили. Сказывай, что ныне в Таре обретается, что комендант учинил для усмирения бунтовщиков? Есть ли у оных умысел оружьем отбиваться?

— В Таре три дня тому было тихо. Отпорщики, как под письмом подписались, ждут из Тобольска указу и, чаю, отбиваться не умышляют.

— Где ныне главный бунтовщик — полковник Немчинов?

— Был на Таре в доме своем…

— Пошто Глебовский не возьмет его за караул?

— Доподлинно, господин офицер, о том я не ведаю… Чаю, опасается комендант, кабы озлобления не вышло середь отпорщиков.

— Не заодно ли комендант с бунтовщиками? — перешел на доверительный шепот капитан Ступин.

— Бог с тобой, господин офицер! Иван Софонович?.. Нет… Даже и в мыслях того не держите.

— Воля ваша, господин офицер, токмо говорю, о чем своим умишком разумею…

— Что за колодников везешь?

— Отца и сына Шераповых да неверстаного сына боярского Петра Грабинского, взятых за караул комендантом. Иван Софонович государю верен…

— Ступай! За колодниками гляди в оба, иначе не сносить тебе головы!.. — оборвал его капитан Ступин и, повернувшись к поручику Маремьянову, приказал:

— Подымай людей, господин поручик. Надобно спешить…

Как ни торопился капитан Ступин, отряд его был под Тарой только после Петрова дня поздно вечером 13 июня. Еще верст за шесть до города капитан приказал снять нагалища и зарядить фузеи. В виду города пустили коней в галоп, намереваясь войти за въездные Борисоглебские ворота с ходу. Но ворота были уже заперты. Капитан велел стучать. На площадку башни над воротами вышел дозорный с ружьем и крикнул:

— Кто такие?

— По его императорского величества государеву делу от стольника князя Черкасского капитан Ступин с командой! Открывай немедля! — крикнул Ступин, приподнявшись на стременах.

— Бумага есть?

— Есть указ за печатью стольника! Открывай немедля, шкуру спущу!

— Не шуми, господин офицер, ключи только понесли коменданту.

— Ступай немедля к коменданту, ежели через полчаса не откроете, буду ломать!

Дозорный исчез. Минут через двадцать зазвенели ключи и ворота распахнулись. Ступин приказал:

— Поручик Маремьянов, поставить у ворот наших людей! Где комендант? — спросил он открывавшего ворота.

— В хоромах своих…

— Веди!

Узнав о приезде команды из Тобольска, комендант Глебовский побледнел, перекрестился и стал одеваться. Перед капитаном Ступиным он предстал в накинутом на плечи кунтыше. Дабы скрыть дрожь, руки в прорези по бокам не просунул.

— Господин комендант, — подошел к нему капитан Ступин, — по причине учинившейся смуты город до прихода полковника Батасова с главными силами будет под моим началом. Посему быть тебе неотлучно дома, полагая себя до прихода полковника под арестом. Ключи от всех градских ворот, канцелярии и тюрьмы передать поручику Маремьянову. Везде будут стоять наши люди, а сейчас вели немедля кому-либо вести меня к дому главного вора и изменника — полковника Немчинова, коего велено взять в первую голову!..

— Денщик проведет, — осевшим вдруг голосом сказал Глебовский.

Иван Гаврилыч Немчинов вышел во двор проверить, все ли готово к близкому сенокосу. Калмык Дмитрий складывал отбитые им косы и горбуши в телегу. Иван Гаврилыч пробовал жало косы, когда в ворота сильно застучали. Дмитрий открыл калитку, и во двор вбежал запыхавшийся Федор Терехов.

— Беда, Иван Гаврилыч!.. Солдаты… С Тобольску…

— Где?

— Стоят у Борисоглебских ворот…

— Много ли?

— Не ведаю… Шел я по улице, гляжу: свояк мой торопится… Куды, говорю, ай отстоял… Нет, отвечает, за ключами к коменданту, гости-де из Тобольска пожаловали… Я сразу сюда… Уходить надобно!

— Не след нам зайцами бегать, чай, у себя дома… Ступайте с Дмитрием, созывайте ко мне казаков да узнай, сколь солдат-то…

— Ладно, Иван Гаврилыч, бегу…

Первыми прибежали Иван Падуша и Иван Казачихин. Падуша с ружьем, опоясанный саблей.

— Отбиваться будем, Иван Гаврилыч? — залихватски спросил он. — Погоди, народ обождем…

Подошли казаки Андрей и Иван Бушневы, сотники Борис Седельников и Яков Петрашевский, знаменщик Усков… Вскоре вокруг полковника Немчинова стояло уже несколько десятков человек.

— Че делать станем? — спросил сотник Седельников, обращаясь к Немчинову. — Может, уйти в леса ай в Барабу?..

— Кто знает, сколь их там, подождем Федора Терехова… — Я покуда за ружьем сбегаю да сынов приведу, — сказал Иван Казачихин и заторопился со двора. Прибежавший вскоре Терехов сообщил:

— Сотня их, Иван Гаврилыч!.. К коменданту пошли…

— Коли сотня, чаю, не посмеют теснить. Вместе держаться надобно и ждать, — сказал полковник Немчинов.

— А коли брать зачнут? — спросил Падуша.

— Запираться будем…

— А ежели штурмовать станут?.. В урман, в пустынь к отцу Сергию надобно уходить, там не достанут…

— Казаки! — воскликнул полковник Немчинов. — Я вам перед Богом не голова, такой же христианин. Коли порешите пробиваться — прольется кровь русская. Не хочу брать греха на душу! Братья мои, коли тесноту чинить будут, решил запереться и ждать государева указу по письму нашему.

Коли имя наследника будет означено, службу свою отечеству нести буду. А вы как похотите!..

— Остаемся! Остаемся! Вместе надобно держаться! — раздались возгласы.

— А коли остаетесь, то тут я вам голова! — сказал Немчинов.

— Солдаты! — вбежал во двор казак Степан Неустроев. — Улицей сюда идут…

— Закрывай ворота! — скомандовал Немчинов. — С ружьями кто, на поленницу!

Казаки вслед за Иваном Падушей взобрались на поленницу дров у заплота, положили ружья на верхнее бревно. В небе, хоть и стояла половина луны, но было светло. Солдаты, увидев ощетинившийся ружьями заплот, остановились. Капитан Ступин, выйдя вперед, закричал:

— Не стрелять! Говорит капитан Ступин! Пусть выйдет полковник Немчинов для разговору…

— Какой разговор в ночной час, он те не девка! — крикнул Иван Падуша.

— Сибирский губернатор желает с ним говорить лично!..

— О чем говорить? — крикнул Иван Падуша.

— Пошто он, полковник, учинил отпор государеву указу?

— О том в письме нашем написано!

— Письмо до губернатора не дошло, посему велено привести полковника Немчинова в Тобольск.

— Не отдадим вам Ивана Гаврилыча! — крикнул Васька Поротые Ноздри, вскарабкавшись на поленницу.

— Не отдадим! — закричали казаки.

— Не отдадите добром, силой заберем! — рассвирепел Ступин.

— Не возьмешь! Тут нас поболе вашего!

— Советую противность не чинить. Завтра будет полковник Батасов с пушками и солдатами!..

— Не отдадим полковника! — крикнул Падуша. — Вели своим солдатам ближе полсотни шагов к воротам не подходить, стрелять будем…

Ступин вспомнил наставления полковника Батасова и велел солдатам стоять и зажечь факелы. Вынырнув из темноты, от соседнего дома к капитану Ступину подбежал Исак Микулин.

— Господин капитан, господин капитан!.. Там еще бунтовщики заперлись, — доложил он, отпыхиваясь, — сержант просит еще людей…

— Где заперлись?

— Через три дома… Сюда бежали… Нас увидели и заперлись, человек с десять…

Капитан Ступин послал вестового и приказал поручику Маремьянову привести еще двадцать солдат.

Иван Казачихин, вернувшись в дом, сорвал со стены ружье и разбудил сыновей:

— Собирайтесь живо, оружье берите! Солдаты пришли… Старшие сыновья сразу стали собираться, и только Василий стоял столбом в нательной рубахе, не двигаясь.

— Че торчком встал, одевайся! — прикрикнул на него отец.

— Для чего?

— Да ты казак аль баба! — плюнул со злостью в пол Иван Казачихин.

Понурив голову, Василий пошел одеваться. А отец и братья тем временем выскочили, цепляясь оружьем за косяк двери, на улицу.

Известие, что пришли солдаты, как-то не тронуло Василия Казачихина вовсе. Пришли и пришли, и что из этого следует, ему не хотелось выводить, ибо голова была занята другим, занята мыслью, озарившей его днем, и теперь он думал, как приступить к ее воплощению.

С раннего утра он пошел на Аркарку сакать по заводям щук. Пройдя к верховью с версты две, он насакал их полтора десятка и повернул к дому. Щучья желчь шла добро на краску. Поднявшись от часовни Сергия Радонежского к городским воротам, он столкнулся почти сразу за ними у самой острожной стены с Дашуткой Кропотовой. Смутившись, поздоровался и заторопился дальше, но Дашутка остановила его, весело улыбаясь:

— С добрым уловом, Василий Иваныч! Одолжи щучку, муж наловит, отдам…

— Для тебя, Дарья Борисовна, знаешь, сердца свово не жаль, не токмо рыбины, — как можно шутливее сказал Василий, остановившись.

И, взглянув на Дашутку, остолбенел. Падавший из бойницы стены столб света восходящего солнца на кокошник Дашутки казался нимбом, тем самым беспримесным золотым светом, что дается на образах от твореного золота. Показалось даже на миг, что такой свет именно видел он во сне. Но даже не этот свет, воплотить который мечтает всякий мастер-иконник, а именно глаза Дашутки, излучавшие любовь и радость, поразили тогда Василия. И неважно было, что не на него, а на вернувшегося мужа Василия Кропотова была направлена эта любовь. Василий вдруг ощутил острое блаженство в груди… Таким именно, таким должен быть лик Богоматери!

Одевшись, Василий направился было к выходу, как во дворе залаял кобель, грохнул выстрел. В избу вбежал брат Петр:

— Не успели к полковнику… Солдаты!

Василий вышел на крыльцо и увидел, как несколько человек запирали ворота, подпирая бревном.

— Пособи! — крикнул ему кто-то.

Спустившись, Василий узнал казаков Георгия Каргина и Егора Гладского. Едва успели запереться, как увидели движущуюся цепочку огней факелов по улице и на огороде.

Это солдаты обложили их двор и двор полковника Немчинова. Перекрыли улицу.

Глава 24

Перед заставой, перекрывающей улицу, недалеко от дома полковника Немчинова, толпились колгоча бабы, остановленные солдатами, среди которых был Исак Микулин.

— Че фукалку-то выставил, пущай! — напирала на него жена Терехова.

— Осади! Не велено! Бунтовщики там…

— И-их, ежели б наши забунтовали, так ты тут не стоял бы! Кочан-то с плеч живо снесли б! — продолжали напирать на Микулина бабы.

— Прочь! Стрелять буду!

— Стреляй, стреляй, Аника-воин, те только с бабами воевать, голорожий! — крикнула жена Падуши, стоявшая чуть сзади с годовалым сыном на руках.

— Да он, чай, и не мужик вовсе, на щеках-то ни волосинки! — крикнула жена Терехова.

— А ты возьми на постой, узнаешь, мужик я ай нет! Защекочу усами! — огрызнулся Микулин.

— Больно нужен, у меня свой мужик, не чета тебе, голорожему! Борода в честь, а усы и у кошки есть!

Последние слова разъярили баб, и они навалились на цепочку солдат, перегородивших улицу фузеями с примкнутыми штыками.

Вдруг раздался выстрел. Из соседнего дома выбежал поручик Маремьянов с пистолетом и шпагой и скомандовал:

— Фузеи к бою! Пали!

Но выстрелов не последовало. Матерясь, поручик взмахнул шпагой:

— Первый выстрел над головой, пали!

Прогремел нестройный залп, и бабы с воем и причитаниями кинулись врассыпную.

Услышав выстрелы, Немчинов выбежал во двор, опасаясь, не начался ли штурм.

— С бабами воюют, — объяснил Иван Падуша, оставшийся в дозоре на поленнице у заплота. — Пужанули…

Ночь для всех собравшихся во дворе выдалась бессонной, хотя Немчинов расставил охрану у ворот, на конюшне у оконца, и остальные могли бы и спать. Но никто не ложился. Завалили поленьями и чурками въездные ворота. Соединенные бревенчатым высоким заплотом дом на подклети, сараи, амбары, конюшня надежно оградили укрывшихся. Двор стал похож на крепостцу. Иван Гаврилыч прикинул, что провианту на всех должно хватить более чем на месяц. Во дворе собралось, не считая его семьи, шестьдесят девять человек разного званья: здесь и дети боярские, и сотники, и рядовые, и отставные казаки, и дети казачьи… Немало людей. Можно б и пробиться, но куда идти, коли дело правое, да и ружей-то всего двадцать. Знать бы, что сейчас в городе, да не выйдешь… Думая обо всем этом, Иван Гаврилыч вспомнил, что ни в эту суматошную ночь не видел сына, ни сейчас, утром.

— Катерина, где Федька? — спросил он жену, войдя в дом.

— На сеннике, верно, с дружком своим…

— Шлеп-ноги парнем?

— С им… Умоталась я ноне, забыла о них вовсе.

Иван Гаврилыч залез на сеновал и увидел, что Федька и Степка безмятежно спят на медвежьей полсти.

Он разбудил их.

— Че, тять? — спросил спросонок Федька.

— Идемте в избу.

Шагая через двор, друзья с удивлением таращились на стеченье народа на заваленные ворота… Дома узнали о приходе солдат.

— Дядя Иван, давай я выйду и все узнаю… Коли пристанут, скажу, что приходил вчера, заигрался и остался ночевать, а ночью вернусь, я ловкий, меж ног проползу, не почуешь, — гордо сказал Степка.

— Ладно, попробуй…

Расставшись с отцом Сергием, Степка вернулся домой, чем несказанно обрадовал братишку. Варька же, как и в первый раз, днем, испугалась. Был дома и отец. Отнесся он к Степке равнодушно.

— Беглый явился!.. — глянул он на него, обсасывая рыбью кость. — Че, ай жрать захотел?

Степка смолчал.

— Че насупился? Где шлялся?

— В лесу, — коротко ответил Степка.

— Окажи, Варвара, честь блудному сыну и мужу, накорми да приласкай, как жене полагается!..

Варька вспыхнула, а Степка проговорил:

— Не стану с ней жить!

— И она, чай, плакать не станет! — ехидно сказал Аника. Степка удивился спокойствию отца, но через два дня, застав их с Варькой, пришел в ярость. И, испугавшись собственных мыслей, ушел утром из дому.

Весь день просидел у могилы матери, а вечером, пострекотав сорокой, вызвал Федьку Немчинова из дома и сказал, что завтра решил уйти снова к отцу Сергию. Федька накормил его, и они пошли ночевать на сенник…

Проскользнув в прорубь оконца из конюшни, Степка присел и прислушался. Было тихо. Ярко светила половинка луны. Держась в тени конюшни, он дошел до ее угла и, выглянув, увидел в конце огорода силуэты солдат с поблескивавшими штыками. До соседнего двора было шагов полсотни. Степка прополз их, прячась за грядками с луком и морковью. Нырнув в тень сарая соседнего двора, обогнул его, перевалил через заплот и оказался на другой улице.

Поздно вечером вернулся тем же путем и предстал перед ожидавшим его в нетерпении полковником Немчиновым.

— Можно ли пройти?

— Можно… Покуда только с трех сторон обложили. Был я у Шевелясова, заарестовали его… Передовых также взяли тайно… Из города не выпускают, ворота закрыты…

— Солдаты из Тобольска еще были ли?

— Не видать покуда…

— Ты молодец, Степан. Веди Федьку с матерью, покуда можно…

— Я с тобой останусь!.. — подбежал к нему Федька.

— Знаю, сынок, что ты у меня казак настоящий. Да кто о матери позаботится?.. Опасно вам здесь ныне… Пробирайтесь в пустынь к отцу Сергию, там не пропадете… Спаси вас Христос!

Немчинов перекрестил сына, обнял подошедшую жену и проводил до оконца. Сначала вылезли ребята, за ними спустилась Катерина. Небо было затянуто облаками, и им не пришлось даже ползти, стояла сплошная темь.

Федька с матерью остановились у брата Ивана Гаврилыча, Максима, а Степке ничего не оставалось делать, как идти покуда домой.

Глава 25

— Ко времени, ох ко времени, господин капитан, к нам пожаловали. Не чаял уж, как с бунтовщиками совладать, а теперича они запоют у нас! — говорил оживленно земский судья Ларион Верещагин, шагая в Тарскую канцелярию рядом с капитаном Ступиным. — Людишек у меня мало верных, а комендант своими распоряжаться не давал. Вот я и взял только одного из начальных изменников — Дмитрия Вихарева. Кабы людей комендант давал, так всех бы на цепь посадил! А кого и на кол, чтоб не повадно было!.. Хорошо, что пожаловали… Коль уж по моей отписке за бунтовщиков взялись, то дозвольте мне самолично над ними розыск учинить.

— Сие полковнику Батасову решать. Он прибудет сюда скоро с главными силами. До его прихода без моего ведома никого за караул не брать, понеже солдат у меня малое число… Посему помощь от тебя, судья, нужна… Возьми верных людей и поставь в помощь моим солдатам у ворот до прихода полковника Батасова.

— Сколь же у тебя солдат, господин капитан?

— Сотня… Главное, сей день продержаться без смуты, а там и Батасов будет. А ныне большее число солдат поставлю на удержь запершихся изменников, чаю, главные смутьяны там засели…

— Главный-то изменник тут сидит, — пробормотал Аника, хромавший следом за Верещагиным. Ступин услышал и строго спросил:

— Ты про кого?

— Про коменданта, кого ж еще… — кивнул Аника на Тарскую канцелярию.

— Доложим, доложим! — весело ответил Аника, взглянув на Верещагина, который при словах Ступина перекрестился едва приметно, и даже сквозь щелки прищуренных маленьких глазок его пробивалась нескрываемая радость.

В Тарской канцелярии сидели созванные капитаном Ступиным сержант Островский, фискал Семен Шильников, поручик Княгинкин, пристав Калашников.

— Господа, понеже почти все мои силы ныне вокруг дома изменника Немчинова, где заперлись бунтовщики, вам надлежит обеспечить спокойствие и порядок в городе, и охрану ворот… Поручик, — обратился он к Княгинкину, — назначаю тебя до прихода главных сил в помощь прапорщику Этекраусу отвечать за ворота. Поставишь людей, коих господин судья укажет… Тебе, сержант Островский, отвечать за охрану гарнизонной гауптвахты и тюрьмы. Судье и приставу надлежит обеспечить порядок на базаре, у церквей и на всех улицах… Дабы сговору меж отпорщиками не было, в кучи более трех сбираться не дозволять! Главное, не дать смуте быть день-другой, а там и полковник придет… Все, господа!

Весь день капитан Ступин пребывал в беспокойстве. Как бы не надумали изменники пробиваться из города с оружием. Но на улицах было тихо. Стояли только расставленные судьей пикеты и караулы из верных присягнувших людей. Отпорщики, отделенные от начальных людей, не выглядывали из своих домов.

А через два дня с главными силами в Тару вошел полковник Батасов.

Глава 26

К деревне Мешковой Петр Байгачев подошел далеко за полночь, продрогший и промокший до костей. Дождь застал его еще в середине дня в одной из проток Иртыша на левом его берегу, где он бросил лодку и направился на полдень, решив пробираться к учителю своему, отцу Сергию. Но без коня и еды туда дойдешь нескоро. По дороге Петр заголодал и, только подкопав саранки, заглушил сосущую тошноту и дошел к ночи до деревни из трех дворов, в которой жил кум его, Иван Кубышев, тридцатилетний хозяйственный мужик из захребетных переселенцев.

Чтобы не подымать шума, Байгачев зашел с огорода, перелез через прясло и, скользя сапогами по разбухшему от воды междугрядью, зашагал к едва приметно чернеющему дому. Проходя мимо баньки, он почуял, как на него пахнуло приятным теплом, и продрогшее тело так потянулось к желанному теплу, что Байгачев, забыв про голод, решил тут переночевать. И хозяина беспокоить среди ночи не надо. Он вошел в предбанник, распахнул двери баньки — и оцепенел от увиденного. В свете горящей лучины взгляд выхватил сначала выпирающий чудовищной репой живот, затем над грудью, перехваченной из-под мышек холстиной, искаженное страданьем лицо под самым потолком. Он только успел сообразить, что перед ним нагая баба, как злой старушечий окрик вывел его из оцепенения.

— Закрывай, сатана!

Ошалело захлопнул дверь, выскочил из предбанника и едва не столкнулся с подошедшим к баньке мужиком. Шарахнувшись в сторону, спросил:

— Иван, ты?

— Он… А ты кто, чей-то не признаю? — спросил Кубышев.

— Петр я, Байгачев… Ф-фу, че это у тебя в баньке-то? Едва не помер со страху…

— Баба моя разродиться не может… Подвесить пришлось, не знаю уж, поможет ай нет, беда… С вечера мучается…

— A-а… Заглянул я, как кто-то гаркнет, вот и бежать…

— То мать ейная… Ладно, идем в избу, щас только узнаю, че там…

В баньке раздался вдруг дикий крик, и Иван, заторопившись, исчез в темноте. Тут же Байгачев услышал голос новорожденного. Через некоторое время вышел Иван, перекрестился, облегченно и радостно сказал:

— Сына господь послал… Обошлось, слава Христу… Идем в избу, теперь уж без меня мать тут управится…

— Детва-то спит? Как крестник мой?

— Спят… Крестник Ивашка-то, слава богу, растет, ноне бороновать уж помогал… Проходи, проходи, Петр Иваныч, — открыв дверь, пропустил хозяин Байгачева вперед.

— К радости большой, вишь, пожаловал… Ой, да я не спросил, че ты в таку пору и одежка не по погоде, ай стряслось че?

— После, после расскажу, а сейчас согреться бы мне да поесть, с утра ни маковой росинки.

Иван сменил догоравшую в деревянном, из расщепленной палки, светце лучину и, порывшиесь на печи, сказал:

— Возьми от сорочку мою, зипун накинь да садись к столу, сейчас шти подам.

Он убрал с шестка деревянную заслонку, достал из печи горшок с постными щами из капусты и ячменной крупы, налил в деревянную чашку.

Байгачев с наслаждением съел щи и почувствовал, как сразу заклонило в сон. Наверное, так и уснул бы прямо за столом, но вернулся хозяин.

— Щас паренку подам. В прошлом году репа-то была славная и хлеб был ладный, а уж ноне, как будет, господь ведает. Вишь, на Мокия-то дожжило, так, пожалуй, все лето мокрень простоит, не дозреет хлебушко, беда… Ишь, глубник опять задул… Ешь, ешь…

Байгачев отказался от репы, выпил квасу и спросил:

— Как там пополнение-то?..

— Ниче, слава богу, скоро в избу перенесем… Ты че это, Петр Иваныч, без лошади, и одежка на тебе, гляжу, недорожная?..

— Заарестовать меня хотели, бежать пришлось… Никого чужих нету в деревне?

— Нету.

Байгачев рассказал об указе и отпорном письме.

— А нашего брата, крестьянина, гришь, не трогают? — спросил Кубышев.

— Ты вот мне, Петр Иваныч, растолкуй насчет подушного окладу… Не то в прошлом годе налетели, переписали, а платим все со двора четыре с полтиной да запросные деньги, коих боле двух рублей набирается. Вон три года тому не хватило денег, пришлось лошадь продать за полтора рубля, и отнес комиссару… Не в тюрьму ж садиться! Спасибо тебе, выручил тогда, ежели б не ты, быть мне той весной без лошади — пропадать! Сколько ж ноне с души брать хотят, ведаешь ли?

— По рублю с пятиалтынным без копейки с кажной мужской души…

— Ишь, как… Погоди, погоди, вот он только родился, не работник ишо, и за него сполна плати? Можа, его за четверть души почесть можно будет?..

— Ива-ан, че несешь-от?

— Тьфу, унеси те леший, попутал окоянный! — перекрестился Кубышев. — Все одно, погоди… Стало быть, вот меня взять: три мужские души ноне, ведь меньше выходит, чем со двора платить… Скорей бы уж тогда по-новому, что ль, отдавать… Чаю, царь понимат, что коли мы будем в разоре, то и ему прибытку не будет…

— Не то говоришь, Иван, толкую ж тебе: в книге Кирилла Ерусалимского прямо писано, что воцарится в 7230 году безымянный антихрист, и через три года станет конец свету… А переписывают всех, дабы клеймить его антихристовой печатью…

— Свят, свят, спаси, Христос!.. — перекрестился Кубышев. — Че ж делать-то?

— Не даваться слугам антихристовым. В пустынях спасаться аль огнем жечься, ибо токмо в огне душа очищается…

— Сжечься-то немудрено… Скинули б вот налог, и тут жить можно. Токмо на ноги дали б стать, корни пустить… Ежели тут не получится, уйду дале на восток, вон ее там, земли, сколько!

— Куда бы мне лечь, притомился я, в сон клонит, — зевнул Байгачев, не в силах вести далее разговор с хозяином.

— Дак вот на печь к ребятишкам ложись, места хватит, прогреешься… А я пойду за своими… Байгачев влез на печь и мгновенно заснул. Проснулся он от нудного скрипа где-то возле самого уха.

— Прости, Петр Иваныч, что потревожил, — сказал Кубышев, увидев, что Байгачев проснулся. — Вот так и живем: щас радость, тут же и забота. Чтой-то с кобылой неладно. Зашел утресь, вся дрожит, на месте не стоит, в руки не дается… Хочу древесный огонь добыть да обкурить. Чай, нечистая сила, ай хозяин балуется.

Было уже светло. На кровати рядом с туго спеленутым младенцем спала жена Кубышева. Сам хозяин тёр сосновой палкой о деревянный кутный брус печи, держа наготове трут.

— Коли соседушко баловать начал, дак лучше ему саломаты на ночь положить, — сказал Байгачев. — Раньше так было ль?

— С той лошадушкой, что у тебя брал, не бывало, жаль, задрал медведь… А эту в позапрошлом годе уж каку паршивеньку купил, а как на опаре выкисла, веселая сделалась да гладенькая… Каку ведь шерсть полюбит хозяин-то. Кому идет гнедая масть, кому серая… А у нас вороная, так, может, и не глянется…

— Пойдем глянем, коли ране не баловал, так, может, и не соседушко.

Когда вошли в конюшню, кобыла передернула мокрой от пота кожей. С трудом обуздав, вывели ее во двор. Обойдя вокруг лошади, Байгачев сказал:

— Вздутие в паху у нее… Кабы не язва, пасть скотина может… Сулема есть у тя? Аль у соседа Мешкова?

Сулемы у Кубышева не было, а у Мешкова, говорит, даже ежели сам подыхать будет, не выпросить. Полаялись-де они крепко: захватил Мешков лучшие еланки в округе, распахал, а слова не скажешь. К Верещагину, судье, подкатил, то соболя пошлет, то на сохатого наведет…

— Вот что, Иван, — оборвал его причитания Байгачев, — возьми у него коня, коли что, пообещай пятиалтынный да поезжай ко мне домой. Я отпишу жене Маремьяне, чтоб дала тебе сулемы, есть у меня порошком, в волновом жару выстояна на вине. Сыну Матвею передай: пусть приведет коня, привезет оружие, денег и одежду. Коли его не будет, тогда сам уж привези. Токмо тайно…

— Дак ведь по дому делов много, баба ничего не может еще…

— За домом я догляжу… Пока принеси мыла кусок да огарок. Ежели изурочена кобыла, то я наговор знаю.

Кубышев принес обмылок и наполовину сгоревшую лучину. Петр подошел к привязанной лошади, спутал ноги. Обвел вокруг припухлости обуглившимся концом лучины, другим концом начертил на куске мыла восьмиконечный крест и, намыливая опухоль, забормотал:

— Благослови, Господи, раба Божьего Петра. Встану, благословясь, пойду, перекрестясь, в чистое поле, широко раздолье, под восточну сторону. Под восточной стороной стоит белая береза, под березой белый камень, под белым камнем рай-щука; у рай-щуки жабры медны, зубы железны, глаза оловянны.

Сними, рай-щука, с кобылы раба Божьего Ивана уроки и призоры, и щепоту, и ломоту, и раны, и язвы…

Кубышев уехал после полудня, а вернулся утром следующего дня.

— Матвей-от с рыбного промыслу еще не вернулся, — стал он рассказывать. — Дак, вишь, Петр Иваныч, караулят ведь тебя выбл…дки Верещагина… Все от меня допытывались, пошто я в твой дом приходил.

— Сказал им, что долг отдал… Чаю, уходить те надо отсель, могут по моим следам прийти… Сулемы-то, однако, привез, как лошадушка-то?

— Покуда без сулемы, кажись, обойдется нашими молитвами… Приспала опухоль, может, жилу какую натрудила… Так, значит, ищут?

— Ищут, ищут… Так что из одежки только кафтанишко привез, а оружье Маремьяна дать не посмела, догадаться, грит, могут, увидавши… Нож вот только передала.

Кубышев протянул Байгачеву нож с костяной ручкой. Таких ручек много прошлой весной понаделали, когда сын его Матвей нашел торчащий из крутого подмытого вешней водой берега Иртыша огромный рог неведомого зверя. Ладные ручки выходят из рога того.

— Спасибо и за то, что принес, — сказал Байгачев хозяину, — пойду я, стало быть, далее. Неровен час, и правда, схватят тут… А коли язва появится у лошади-то, проколи шилом, вотри порошок-то и сверху сала привяжи… Но, чаю, и без этого жива будет лошадка…

— Бог тебя послал, Петр Иваныч, кабы не ты, бознать, как бы оно вышло… Помоги те Христос!.. Щас харч на дорогу соберу…

Через час Петр Байгачев с котомкой за плечами ушел от Кубышева.

Глава 27

Полковник Батасов вошел в Тару с тремястами солдатами Московского и Санкт-Петербургского полков 16 июня, и в городе сразу стало теснее. Запестрела улица возле Тарской канцелярии от красных и васильковых мундиров, изредка мелькали высокие зеленые шапки гренадеров, которых пришло с Батасовым два капральства. Солдаты, отряхнув с камзолов пыль, искали тень и садились кто на завалинке, кто на земле, ждали, когда капралы и сержанты определят их на постой.

А в канцелярии капитан Ступин докладывал полковнику Батасову о делах.

— Опасение, господин полковник, имел я немалое, кабы не надумали засевшие заводчики пробиваться, ведь и в городе отпорщиков более шести сотен… — Какое число бунтовщиков засело с полковником?

— Доподлинно покуда не ведаю, чаю, более полусотни, с крыши за двором его, полковника, наблюдаем…

— Проводите меня к тому дому.

Взяв с собой троих солдат, капитан Ступин повел полковника Батасова к дому Немчинова.

— Верно ли, что под письмом отпорным более двух сот тарских жителей подписалось? — спросил Батасов, шагая рядом со Ступиным.

— Верно, господин полковник… Письмо то у коменданта Глебовского в канцелярии было, я взял… Да копия у сержанта Островского есть…

— Плохо будет Глебовскому… Зачем отпорное письмо велел читать вслух, о том не допрашивал?

— Нет, понеже делов много было…

У поворота к дому Немчинова со стороны Пятницкой церкви им встретились четыре человека: Аника Переплетчиков с денщиком судьи тычками гнали перед собой со связанными за спиной руками Якова Чередова. Судья с багровым лицом шел за ними следом.

— Кто такие? — остановил их полковник Батасов.

— Сие мои люди, — важно сказал Верещагин, подойдя к офицерам. — Пущего заводчика средь бунтовщиков схватили по моему велению, вместе с главным изменником Немчиновым народ мутил! — ткнул кулаком в бороду Чередову Верещагин.

Поникшая голова мотанулась к правому плечу, и Чередов процедил:

— Побойся бога, господин судья, безвинного бьешь!

— Молчи, собака! — пнул его в ногу Верещагин.

— Господин судья, — сказал Батасов, — впредь без моего ведома народ не хватать!

Дознание о бунтовщиках велено губернатором Алексеем Михайловичем вести мне, и городу быть под моим началом. Капитан, отведите арестанта на обвахту!

— Постой! — вышел вперед Верещагин, щурясь в приступе ярости. — Не дело творишь, господин полковник, арестант сей мой и мне розыск по нему чинить! И ты здесь по моей отписке! Всех бунтовщиков хватать надо! На дыбу! На кол!

— Озлобления среди жителей чинить не велю! На то я стольником сюда поставлен и инструкцию, данную мне, исполнять буду! Капитан!..

Ступин приказал двоим солдатам отвести арестанта в канцелярию.

Глядя со злобой вслед уходящему Батасову, Верещагин процедил с угрозой:

— Ладно, господин полковник, поглядим, чья возьмет…

Возле рогатки перед домом Немчинова Ступин остановил полковника Батасова.

— Далее небезопасно, Иван Титович, у них ружья. Поначалу я с ними поговорю… Эй, вы там! — крикнул капитан, подойдя чуть ближе к воротам.

Над бревенчатым заплотом показалось несколько голов.

— Из Тобольска прибыл по повелению стольника губернатора Сибири князя Черкасского полковник Иван Титович Батасов. Он желает говорить с полковником Немчиновым! Пусть Немчинов выйдет для разговору.

Одна голова исчезла и через некоторое время показалась вновь. Это был Иван Падуша.

— Полковник Немчинов заворота не выйдет, — крикнул он. — Пусть полковник подходит к заплоту без солдат, тогда ему Иван Гаврилыч покажется…

Ступин вернулся к полковнику Батасову. Тот сказал:

— Слыхал… Оставайтесь тут, я подойду.

— Опасно, господин полковник, стрельнуть могут…

— Не стрельнут, коль до сих пор не стреляли, — сказал Батасов и, придерживая шпагу, направился к воротам и остановился шагах в двадцати от них. Над заплотом показался полковник Немчинов.

— Пошто, полковник, противность чинить удумал? — спросил Батасов.

— О том в письме нашем писано, — хмуро ответил Немчинов.

— Как можно противиться воле государя и отца отечества?

— Не отец он — антихрист!

— Не то говоришь, полковник! Нешто тебе плохо жилось, ты ж голова казачий!

— Ладно жилось, да не желаю душу свою антихристу продавать.

— Зачем заперлись, выходите! Вины ваши прощены будут… Не вносите смуты средь жителей.

— Без указу милостивого выходить не будем! И покуда имя наследника не означат, к присяге не пойдем!

— Сколь вас в доме заперлось!

— Много, господин полковник, много.

— Коли не выйдете, стану поступать с вами военным артикулом, — повысил голос Батасов, и его зеленоватые глаза потемнели.

— Ежели штурмовать будете, жечься станем! Слава богу, пороху в погребе моем немалое количество наготовлено… Души свои не отдадим!

— Думай, полковник, думай… Провианту ненадолго хватит, выходите!..

— Без указу милостивого не выйдем, и вели своим солдатам ближе полсотни шагов не подходить — дом запалим! Слово мое последнее!

Батасов вернулся к рогатке и сказал Ступину:

— Караулы усилить! Чтобы мышь не проскользнула!

— Сколько поставить вокруг двора? — спросил Ступин.

— Четыре десятка хватит, пробиваться не посмеют! Расставить по улицам пикеты и караулы. По земляному городу по два человека, чтобы друг друга видели! Без моего ведома из города никого не выпускать! Объявить, чтоб после одиннадцати вечера никто из жителей на улице не являлся!

Полковник Батасов вернулся в канцелярию, вызвал полкового писаря Паклина и стал диктовать ему отписку в Тобольск на имя губернатора. В отписке он извещал о благополучном своем и капитана Ступина прибытии, об аресте коменданта Глебовского, о засевших во главе с Немчиновым отпорщиках и спрашивал, каким порядком с ними поступать. Запечатав пакет, приказал подьячему Резанову оформить подорожную нарочному солдату, вручить ему обе бумаги и велеть скакать наисрочнейшим образом в Тобольск и подать пакет губернатору.

Затем Батасов созвал офицеров и прапорщиков и, опершись ладонями о стол, сказал:

— Господа, уведомляю вас о несении службы в городе. Службу почитать гарнизонной, посему, согласно «Уставу воинскому», ключи от всех ворот сдавать на ночь мне в канцелярию. Караулы поставить у всех градских ворот, у магазинов с провиантом, у тюрьмы и гауптвахты, а также на базаре и у церквей… За город никого без моего ведома не выпускать… Караулы менять трижды согласно уставу: поутру в десятом часу перед обедом и в третьем часу пополудни. Солдат, дабы сподручнее было, поместить на постой в домах, что к канцелярии ближе. Тапты и ревелии бить барабанным боем обычным порядком. От тапты до ревелии семь часов, противу уставу на час менее, понеже положение так велит… Рунды производить трижды согласно уставу. Понеже штаб-офицеров мало, разрешаю караулы ставить под началом сержантов и капралов, кроме канцелярии, где начальником караула всегда офицеру иль прапорщику надлежит быть. Все! Вопросы имеются?

— Коли не пожелают хозяева брать на постой, как быть? — спросил прапорщик Этеркраус.

— Тесноты особой не чинить, однако и не церемониться!.. Приступайте, господа! Капитан Ступин, подайте мне письмо отпорное.

Ступин принес письмо и вышел. Полковник Батасов остался один.

Он несколько раз перечитал отпорное письмо и, просматривая ниже многочисленные рукоприложения, позавидовал полковнику Сухареву, оставленному в Тобольске. Тому не надо будет вести розыск, который наверняка затянется, и сидеть тут ему, от лейб-гвардии капитану полковнику Батасову, неведомо какое время без семьи. Эх, казачки, казачки, не жилось вам… Не все одно, за кого крест целовать, с именем или без… Хотя рассудить, так, конечно, непривычно — присягать неизвестно кому. Не сделал ли государь тут промашки…

Тут Батасов невольно оглянулся, испугавшись собственных мыслей. Сплюнул, крикнул денщика и велел принести водки. Денщик принес полуштоф, полковник выпил стопку и принялся составлять реестр тех, кого, по его разумению, следовало арестовать и допросить первыми. За списком просидел дотемна. Взяв денщика и двух солдат, прошел сначала к соборной церкви, затем к городской тюрьме. У избы, где держались колодники, его остановил окрик:

— Кто идет?

— Полковник Батасов…

— Кто на часах?

— Солдат Московского полку Исак Микулин.

— Ну, ну, — одобрительно сказал Батасов. — Кто за караулом?

— Изменник Исецкий, господин полковник.

— Глаз не спускайте, сей вор среди смутьянов наиглавнейший.

Микулин вытянулся, а Батасов пошел дальше. Проверил караул у Спасских ворот и отправился спать. Утром ему доложили, что прибыл капитан Рублевский.

Войдя, капитан Рублевский доложил:

— Гхподин полковник, согласно данной мне инструкции по прибытию велено быть под твоим началом. Привел с собой двести служилых татар. Всю ночь ехали, не спали… — потер Рублевский покрасневшие глаза.

— Ладно, капитан… Где люди?

— У посада но бухарским и татарским юртам стоят. — До обеда пусть спят, после же послать конные заставы по уездным дорогам. Заставы те держать по три человека. Такие ж заставы поставь но земляному городу вокруг острога… Никого не выпускать. Теперь отдыхай сам…

Рублевский вышел. Полковник Батасов подумал: «Более шестисот человек на городишко… Ермак Тимофеич с таким числом пол-Сибири воевал…»

Глава 28

На ямском дворе, обнесенном двухсаженным глухим тыном, у крыльца рубленого дома солдат в красном камзоле трясет за грудки хозяина:

— Коня подавай, сучий сын! Не подашь — заколю без пощады, — угрожающе хватается солдат то и дело за эфес палаша.

— Помилуйте, господин солдат, нетути коней. С неделю прошли ваши солдаты на Тару, всех позабирали… Отдохните, господин солдат, и конь, глядишь, отойдет… Попасется, да овса заложу… — оглядывается хозяин на взмыленного коня у ворот.

— Не имею ни часу ждать! Наисрочнейшее дело! Читай! — сунул солдат хозяину подорожную.

— Грамоте не обучен, — отстранился хозяин.

— Так слушай! Другой раз читать не стану! «От Тобольска, куды путь надлежит от села до села, от деревни до деревни, и до Тары и назад до Тобольска, давать посланному солдату Ивану Стрелкову уездную одну подводу, везде не держать ни часа. Послан он, солдат, на Тару для его императорского величества наисрочнейшего дела. У сей подорожной ближнего стольника и губернатора Сибирского господина князя Черкасского печать. Июня 15-го дня 1722 года». Уразумел, мужик! Давай коня!

Хозяин поднял сбитую с него катаную поярковую шапку и уныло пробормотал:

— Нетути коней…

— Веди на конюшню!

Они вошли в конюшню и, увидев вороного коня. Стрелков обрадованно закричал:

— Эт-то что не конь? Бл…дин сын!

— Господин солдат, на сем коне комиссар поедет.

— Что за комиссар?

— Земских дел комиссар из Тобольску по деньги, сказыват, едет с подушных податей…

— Комиссар обождет, отдашь ему моего коня, велю! — угрожающе полуобнажил из ножен палаш Стрелков.

— Э-эх, — махнул рукой хозяин, — прогоны готовь, солдат…

Стрелков устало опустился на конец долбленой колодины с водой, и, переместив кожаную сумку с правого боку на живот, ощупью проверил, на месте ли пакет, что велено ему вручить полковнику Батасову на Таре. Любопытно бы знать, о чем в бумаге речь, какие вести. Но красный сургуч намертво скрепил бумагу, а печать на сургуче — два скачущих коня и стрела меж ними — будто напоминают ему: скорей, скорей! И торопится солдат Стрелков, вот уже почти сутки без сна, старается.

Давно мечтал капральский чин поиметь, а ныне самое время себя показать…

Хозяин подвел заседланного коня. Стрелков заплатил прогонные деньги, вскочил в деревянные стремена и поскакал по дороге, взбивая легкую пыль.

За день до вступления полковника Батасова в Тару провинциал-фискалу Трофиму Григорьевичу Замощикову подал отписки из Тары от фискала Семена Шилышкова человек его Максим Петров. Замощиков немедля подал отписки князю Черкасскому. Губернатор, презрительно морщась, с трудом разбирая почерк, долго читал оба доношения и, наконец прочитав, сказал вице-губернатору Петрово-Соловово:

— С обеих отписок снять копии и послать оные полковнику Батасову. Написать ему указ, дабы всех, кто в отписках помянут, взял бы под арест. Коменданта Глебовского велеть за крепким караулом прислать к нам в Тобольск… Нарочному солдату выписать подорожную, и скакать ему наисрочнейше…

Быть нарочным выпало солдату Стрелкову.

Губернатор и вице-губернатор были немало удивлены, когда через два дня получили челобитную Глебовского и присланных с Иваном Гребенщиковым колодников. Подозрения в измене коменданта хоть и не прошли, но стали меньше. Прежде чем отправиться в застенок, губернатор принял его императорского величества посланника к калмыцкому контайше Цеван-Рабдану капитана от артиллерии Ивана Унковского. Посланец калмыцкий Буркоган объявил в Москве, что будто бы контайша намерен принять российское подданство и по сему делу отправлено было с ним посольство. Хотя князь Черкасский и был в великом сомнении насчет оного намерения, однако посольство, прибывшее из Москвы в Тобольск апреля 12-го дня, надобно было отправлять. Капитан Унковский уже подавал в губернскую канцелярию два доношения. чтоб посольство его отправлено было без замедления, грозил подать доношение самому государю. Сегодня губернатору доложили, что дощаники посольские погружены и готовы к отправлению с конвоем из шестидесяти солдат. На этих же дощаниках отправлялся провиант для отряда полковника Батасова. Губернатор думал, что Унковский пришел откланяться, но ошибся.

— Ваше сиятельство, опять моему посольству чинится задержка, — сказал Унковский.

— Мне ведомо, что дощаники готовы! — раздражился Черкасский.

— Однако потребных ведомостей из губернской канцелярии не выдано, и от вашего сиятельства лист контайше не подан…

— Лист о спорах по Кузнецкому острогу и о Бухолцевом походе напишу, хотя о том писано было контайше и послано в свое время с Василием Чередовым… Того для, что дощаники к отправлению собраны, надлежит их отправить с начальником конвоя. Кто оной начальник, поручик Санг?

— Точно так, поручик Михайло Санг. — Ты же, господин капитан, задлись на седмицу, а после налегке нагонишь остальных… Сам зришь, что в канцелярии дел много по Тарской противности…

— Ваше сиятельство, посланник калмыцкий Буркоган, что со мной едет, жалуется, что провинциал-фискал Замощиков сторговал у контайшиного бухарца черно-бурую лисицу, лисицу взял, а денег дал токмо четверть противу торгу. Сие может осложнить посольство…

— Подай доношение, я разберу, — сухо сказал губернатор, заканчивая прием.

В застенке первым на виску подняли Петра Грабинского. Он повторил те же речи, что и в расспросе у коменданта Глебовского, и через двадцать минут Черкасский велел Яковлеву снять его.

Алексей Шерапов на виске каялся и лил слезы. Говорил, что называл на базаре царя антихристом по младоумию и наущению раскольников Ивана Завьялова да Дмитрия Золотова, да Василия Исецкого. Что Иван Завьялов приезжал в дом отца его и жил с неделю, а Дмитрий был в прошлом году и приставал у брата своего, Алексея Золотова, который был у коменданта Глебовского в поварах, а после уехал, а куда, он не ведает. Показал также Алексей, что в марте на святой неделе был из пустыни старец, кто именем — не знает, и что стоял старец у Ивана Андреева, сына Падуши, и что многие к нему для читания книг и причащения ходили. Дмитрий Вихарев был у того старца доподлинно, а остальных не упомнит…

Старик же Яков Шерапов, отец Алексея, поначалу заупрямился, на все вопросы отвечал «нет» да «не ведаю»… Вице-губернатор Петрово-Соловово, теряя терпение, ходил взад-вперед по пытошной избе, то и дело после очередного удара подскакивал к Шерапову-старику и спрашивал:

— Кто о его императорском величестве непристойные слова сказывал, говори!

— Не ведаю… — отвечал Яков, уронив седую бороду на грудь.

И опять Иван Яковлев отмеривал удар. После десятого удара он сказал, повернувшись к князю Черкасскому:

— Больше нельзя, богу душу отдаст…

— Приспусти, — приказал Петрово-Соловово.

Яковлев освободил веревку, на которой в хомуте висел Шерапов, и опустил так, чтобы ноги касались земли.

— Говори, старик, кто называл царя антихристом, кто среди отпорщиков первые заводчики? — потряс его голову, ухватив за волосы, вице-губернатор.

Но Яков молчал. Свирепея, выпучив лягушачьи икринки глаз, вице-губернатор схватил сухой веник, сунул в горящую печь, запалил и поднес к бороде Шерапова.

И вмиг то, что было бородой, осело на щеках и подбородке горячей пузырящейся пеной.

— Говори! — заскрипел зубами вице-губернатор, приближая опять к лицу полыхающий веник.

— Обожди, Александр Кузьмич, — остановил его князь Черкасский и велел стоявшему у двери прапорщику привести Алексея Шерапова. Когда Алексея ввели, он с ужасом уставился на отца.

— Гляди, старик, сын твой ни одного удара не отведал, во всем повинился, все рассказал. Будешь молчать, за тебя его пытать будем. Чаю, внуков он тебе не родил еще, так, может случиться, и не родит. Железом каленым жечь будем из-за тебя, старика. Не будет ему пощады…

— Тятя, скажи им, скажи, пропадем ведь… Не мы бунт учинили, пошто нам отвечать!..

Старик отвернулся, пряча слезы, и тяжело заговорил:

— Непристойные слова об императоре слышал от Золотова без посторонних в дому своем… Отпорщики собирались до подачи отпорного письма много раз в дому полковника Немчинова, где Петр Байгачев и Василий Исецкий книги читали, а какие, о том не ведаю… Там же были Иван Шевелясов, Иван Жаденов, Иван Падуша, Василий Лозанов…

— Ведал ли комендант о том, что расколыцики открыто по базару ходят и речи непотребные говорят о государе? — спросил вице-губернатор.

— Ведал ли, не знаю…

— Что за старец был на святой неделе у Падуши?

— Старец Сергий из Ишимской пустыни…

— Где сия пустынь, знаешь?

— Не ведаю…

— Было ли умышление у отпорщиков отбиваться ружьями?

— Говорили, коли будут брать, отбиваться дубьем, про ружья не говорили…

— Кто говорил, чтобы отбиваться дубьем? — продолжал допрос вице-губернатор. Но Яков Шерапов внезапно обвис на связанных сзади руках в беспамятстве.

Колодников увели. И через два часа в Тару поскакал солдат Василий Рудов с указом Батасову взять всех, кого назвали арестанты в застенке, Глебовского держать за крепким караулом, и по возможности сыскивать пристанища раскольников и особенно узнавать о пустыне старца Сергия.

Глава 29

Три дня полковник Батасов почти не выходил из Тарской канцелярии. Запрет выпускать из города обернулся для него хлопотливым делом. С утра на другой день потянулись к канцелярии жители с просьбой выпустить за стену, поскольку наступила сенокосная пора, каждый денек дорог. Известное дело, что до Ильина дня в сене пуд меду, а после — пуд навозу. И хотя до Ильина дня целый месяц, но покуда горбушей намашешься, покуда высохнет — а лето по всему мокрое будет, — так и пролетит времечко. А не приведи господи, без сенца остаться на зиму.

Поначалу шли только принявшие присягу, остальные опасались. Батасов разделил в уме всех жителей на три части: принявшие присягу не присягавшие по каким-либо причинам: отлучка за дровами или по болезни, или еще по каким делам, и отпорщики, под письмом подписавшиеся.

Первых он выпускал без задержки, выписывая отпускной билет, вторых допрашивал, по каким причинам и где был во время присяги, готов ли присягнуть…

Ежели получал ответ, что присягать готов, — отпускал. Не согласных — сажал под арест. Но таковых почти не было. Отпорщики к нему с просьбами не шли, сидели по домам, и Батасов приказал приводить их силой.

Но допросить всех было некогда. Еще не были допрошены главные арестанты, с коих следовало начать: комендант и Василий Исецкий. Их полковник собирался допросить сразу, но отвлекли заботы о провианте. Оказалось, что казенные тарские магазины пусты. Купить у жителей тоже не на что, ибо в спешке выдать жалованье солдатам в Тобольске не успели. Провиант, взятый с собой, был на исходе. Потому полковник весьма обрадовался, когда ему доложили, что пришел на дощаниках и больших лодках капитан Ней.

Батасов велел подать коня и поскакал к пристани на Иртыш. У причала было шумно и суетно. Разгружали лодки. Солдаты тащили мешки с мукой и крупой, волокли на дроги четыре пушки, грузили ядра и бомбы к ним. Паруса на всех лодках были убраны, деловито хлюпали длинные весла…

Увидев подъехавшего полковника, капитан Ней доложил о прибытии.

— Сколько с тобой провианту? — спросил Батасов.

— Муки ржаной и круп на четыреста пять человек, всего 101 четверть, — ответил капитан Ней.

— Почему малое количество? По полуосмине на человека… Сего провианту на июнь месяц едва хватит. Где провиант на июль, который еще при мне в Тобольске получил капрал Дмитрий Чагин? — сердито спросил Батасов.

— Сие не ведаю, господин полковник, верно, не успели подвести на пристань, а мне было ведено вице-губернатором без промедления отплывать…

Батасов выругался и поскакал обратно в канцелярию. Заботы о провианте не кончились.

Вернувшись в канцелярию, послал денщика за поручиком Маремьяновым и велел тому привести на допрос коменданта Глебовского.

Глебовский за последние дни похудел и осунулся. Под глазами чернели вдавленные до кости круги. Пряча дрожь, сжал пальцами полы камзола.

— О присяге Устав его императорского величества в котором числе прислан тебе и котором числе публикован всякого чина людям? — спросил сухо Батасов.

— Его императорского величества печатный устав о присяге получил я из Тобольска через сержанта Ивана Островского мая 21-го дня и того же мая 22-го дня с письменного устава копию публиковал в народе и выставил у градских ворот, — ответил потупясь Глебовский.

— Которого числа приказал приходить к помянутой присяге?

— Того же числа посылал служилых людей в деревни и села для созыва в город к присяге… Приходить же стали к 25 мая по 2 июня.

— Какого числа подал полковник Немчинов письмо о противности, и при ком зачтено оное письмо пред народом у церкви было и по чьему велению?

— Как пришли к присяге, полковник Иван Немчинов подал письмо о противности при судье земских дел Ларионе Верещагине, при поручике Федоре Княгинкине, при сержанте Иване Островском, при таможенном надзирателе Василии Батине, при фискале Никифоре Сереброве, при попе Пятницкой церкви Афанасии и при многих разных чинов людях… — Комендант приостановился, будто задумался, и продолжил: — А как они письмо подали, я оное письмо, приняв, отдал подьячему Григорию Андреянову и велел прочесть вслух для того, что не ведал, что в оном письме написано… И оной подьячий читал то письмо перед народом вслух…

Глебовский замолчал. На миг стало тихо так, что было слышно, как скрипит пером записывавший расспросные речи писарь Паклин.

— Ну-ну, далее, — подтолкнул его Батасов, — как прочли, что против того всяких чинов люди сказали?

— Подьячий усмотрел, что рук и имен под письмом не означено, и отдал то письмо мне. Я отдал то письмо полковнику Немчинову и велел всем подписать свои имена… Оное письмо взяв, они сказали, что подпишутся. Я приказал противников переписать, но они переписывать себя не дали и пошли от церкви… 30 мая пришли в Тарскую канцелярию полковник Немчинов, дворянин Василий Чередов, сотник Борис Седельников, пятидесятник Иван Жаденов, казачьих детей сотник Яков Петрашевский, при них несколько человек и подали противное письмо…

— Что ты им против того сказал и в Тобольск о их противности писал в котором числе?

— А как они оное письмо принесли, сказал им, что пошлю то письмо в Тобольск… И послал письмо 10 июня…

— Для чего через такое многое время сообщил о том письме? — удивленно вскинул брови поручик Маремьянов.

— Для того, чтоб они того своего письма дорогой не отбили, да люди многие стали к присяге приходить, некогда было.

— Зачем им свое письмо отбивать, как ты им сказал, что пошлешь в Тобольск, и они сами того ж хотели? Не покрывал ли ты, господин комендант, противщиков?

— Не было такого умыслу никогда… — пробормотал Глебовский.

Батасов велел увести Глебовского и подумал, что, пожалуй, комендант нечист и юлит… Полковник собирался прилечь отдохнуть, но тут доложили о прибытии нарочного из Тобольска.

Прочитав поданный солдатом Стрелковым указ и копни с доношений Шильникова, Батасов велел найти фискала. Когда Шильников пришел, приказал опять привести коменданта Глебовского. Промедления дела в великом слове не терпят!

Писарь Паклин прочитал поданный ему Батасовым указ из Тобольска и, готовясь записывать расспросные речи, торопливо написал: «1722 года июня 20 в полученном ордере и из Тобольска от ближнего стольника и губернатора Сибирского князя Алексея Михайловича Черкасского с товарыщи велено, сыскивая, допрашивать против присланного с отписки копии тарского фискала Семена Шильникова. И тарский комендант Иван Софонович Глебовский при оном фискале допрашивай, и что в расспросе сказал, при сем явствует». Он разделил под записанным лист на две неравные части: слева поменьше — для вопросов, справа пошире — для ответов.

Глебовский был заметно встревожен и растерянно поглядывал то на Шильникова, то на полковника Батасова.

— Подчиненный фискал Никифор Серебров в великом слове атамана Якима Шерапова тебе объявлял ли и в котором годе, месяце и числе? Что оной Шерапов и свидетели сказали? Алексей Шерапов под арестом был и для чего дней шесть не допрашивай?

Глебовский облегченно вздохнул: в сем деле верность государю его явная. Он стал рассказывать, что Серебров приходил к нему мая 20-го дня сего года, и он-де ему, фискалу, говорил, что в том великом деле он подал нам в письме, а Шерапова Алексея велел того ж числа арестовать и, как его привели, велел сковать, держать под караулом. А Якима Шерапова не держал под караулом для того, что свидетели за него сказали и племянник его Алексей не заперся. И как фискал Шильников подал доношение, оного Шерапова допрашивал и допросные речи послал в Тобольск июня 10-го дня…

Однако облегчение Глебовского было недолгим, второй вопрос вновь поверг ого в уныние.

— Был ли ты июня 6-го дня на обеде у судьи земских дел Лариона Верещагина и говорил ли тарский житель Аника Переплетчиков, в тарских-де жителях сталось смятение от коменданта Глебовского и называл ли тебя прямым изменником, — спросил полковник Батасов.

Полковник Батасов велел увести коменданта и заковать в ножные кандалы.

Следующим, кого следовало допросить по великому делу государеву, был отставной пеший казак Василий Исецкий.

— Вору Исецкому черный расспрос в пытошной учинять будем или сюда вести? — спросил поручик Маремьянов.

— Веди сюда покуда… — велел Батасов.

Василий Исецкий держался не в пример Глебовскому спокойно и уверенно. И эта уверенность невольно задевала присутствующих допросчиков, непривычно было, чтобы закованный по рукам и ногам колодник не чувствовал страха, и хотелось этот страх у него вызвать.

— У полковника Ивана Немчинова в дому в собраниях бывал ли, книги какие читал ли и толковал ли? — спросил Батасов.

— Читал книги Кирилла Крусалимского и Правой Веры и толковал их Немчинову с товарищи…

— Возбранял ли идти к присяге и отпорное письмо о присяге писал ли и подавал ли за руками коменданту Глебовскому?

— К присяге идти возбранял и отпорное письмо писал я же и при том письме подписался своею рукою…

— Пошто сию измену супротив императорского величества измыслил? — вспыхнув румянцем, подскочил к нему поручик Маремьянов.

— О том в письме указано, — не глядя на поручика, ответил Исецкий.

— Говори, вор! — оскалившись, с яростью схватил его за черную с проседью бороду поручик и потянул к себе, выкручивая.

— Говорил ли ты Алексею Шерапову и называл ли при нем императорское величество антихристом, а не прямым царем? — спросил Батасов.

— Говори! — дернул с силой бороду поручик Маремьянов и выдрал клок.

Склонив голову, Исецкий потерся подбородком о плечо и, едва разжимая зубы, проговорил:

— Его императорское величество антихристом не называл и таких слов Алексею Шерапову и никому не говаривал… Оной Шерапов сказал на меня напрасно…

— Таковых слов не говаривал… Посему у коменданта в допросе был и все ему сказывал… Шерапов показал на меня напрасно!.. — стоял на своем Исецкий.

— Говори, вор, называл ли отца отечества, императора нашего антихристом? — подлетел к нему опять Маремьянов и ткнул кулаком в лицо.

— Не называл, — глядя мимо Маремьянова, ответил Исецкий, промокнув разбитые губы о рукав.

— Говори! — задыхаясь от ярости, крикнул поручик Маремьянов и, схватив со стола пистолет, ударил тяжелой рукояткой Исецкого в лоб. Исецкий медленно осел на колени и ткнулся, звякнув цепями, окровавленным лбом в пол.

— Господин поручик! — брезгливо поморщился полковник Батасов. — Сего арестанта надобно доставить в Тобольск живым! Впредь запрещаю без моего ведома пытать кого-либо! Не пристало то офицеру… Для сего мастера заплечных дел есть…

Глава 30

— Братья миряне, с пастырским увещеванием пришел я к вам… Обратите взоры свои к истине, обратитесь в недра ея, обуздайте дух противности свой, и сойдет на вас дух святый, и правда пред очи ваши, ослепленные ложью, предстанет! — подняв в правой руке крест, обращался протопоп Алексей, посланный полковником Батасовым, к засевшим отпорщикам.

В прошедшие два дня Батасов посылал для переговоров не раз капитана Стунина и капитана Нея, но засевшие выходить отказывались, и он решил повлиять на них божьим словом. Из Тобольска же пока, что делать с засевшими, указа не было. Протопоп в святом облачении стоял уже с полчаса перед воротами дома Немчинова. При последних словах над заплотом по грудь высунулся полковник Немчинов, до того не появлявшийся. Увидев его, протопоп воодушевился.

— Именем Иисуса Христа заклинаю вас, православные, растворите ворота, и вины ваши прощены будут, яко господь грехи наши покаянные прощает!..

— Какому богу зовешь, отец, нас кланяться? Нарицаешь Христа-бога Иисус, наш же бог Исус есть, — сердито сказал Немчинов.

— Ересью расколыцицкой уста твои, раб божий Иван, разверзаются, — повысил голос протопоп.

— То твои уста ересь никонианскую изрыгают! — воскликнул Немчинов. — Все книги церковные попортили, вокруг купели церковных крещений не по солнцу, но против солнца ходишь, латынским четвероконечным крестом просвиры печатаешь, «аллилуя» в молитвослове церковном во Псалмах троекратно глаголешь, до Никона же испокон дважды глаголемо было, в знамении крестном троеперстной антихристовой печатью креститься велишь! А ныне и вовсе безымянному наследнику присягать заставляете, а оный безымянный — антихрист есть! Лучше в огне сгорим, антихристу присягать не станем! Пред Богом души свои сохраним…

— О безумные! — прервал его протопоп. — Пошто, глупые, от плоти своея возмечтали о Бозе. Разе бедство и болезни ваши Богу сами собою приятны есть? О треокаянные безумцы, Бог наш не мучитель есть, но отец щедрот и Бог всякие утехи! Выйдите за врата, зане, кто себя погубит, вечной муки не избежит! Христом Богом заклинаю вас и указую яко пастырь овцам заблудшим путь к спасению истинный! Выходите!

— Слушай, отец, — решительно прокричал Немчинов, — и скажи полковнику, что без милостивого указу не выйдем!

— Скорблю и за грехи ваши молюсь пред господом всемилостивейшим, — перекрестил протопоп ворота и пошел к пикету, где его ждал полковник Батасов с офицерами.

Вдруг кто-то спрыгнул с заплота и, размахивая руками, закричал:

— Я выщела, я выщела… Не стирляй! Не стирляй!..

— Никак калмык твой. Иван Гаврилыч, — сказал Иван Падуша и взялся за ружье.

— Не надо! — остановил его Немчинов. Я сказывал, кажный может выйти. Вольному воля… Тем паче он… Кроме дозорных, все отошли от заплота. Из амбара выбежал встревоженный Федор Терехов.

— Беда. Иван Гаврилыч, кто-то хлеб спортил!..

— Как спортил?!

— Пошел я в амбар, чтобы мешок с мукой принести, дабы хлеб испечь седня, а там скверна…

Немчинов в окружении десятка казаков вошел в амбар, где хранилась мука. В нос ударил неприятный запах. Приглядевшись, все увидели, что больше половины из десяти мешков рассыпано но полу и смешано с жижей из отхожего места.

— Иван Гаврилыч, что же это? Ведь это он, Димка-калмык. Зря ты мне не дал его пристрелить… Гад, гад ведь под самое больное место ударил…

Немчинов помолчал, затем глухо сказал:

— Кто такой? — спросил полковник Батасов запыхавшегося беглеца. Тот, тяжело дыша, крутил руками, силясь сказать, но только помычал невразумительно.

— Полковника Немчинова человек, калмык Дмитрий, — пояснил протопоп Алексей, — крестник евонный.

— Пошто вышел? — обратился к калмыку Батасов.

— Моя к присяге пойдет… Моя царь-бачка любит… Хозяин царь не любит… Старик Серьга учил его… Яман старик…

— Что за старик?

— Отца Серьга зовут, урман ушла… Они с Васька Исецки учили казаки на присягу не ходить… Моя все слышала…

— Ладно, сколь их там сидит? — кивнул Батасов на дом. — Э, знаю… э… сказать не умею. Дай, дай, — тронул он шпагу Батасова.

— Зачем? — удивился Батасов. — Писать буду…

Батасов вынул шпагу из ножен, подал калмыку. Тот взял ее двумя руками и написал на пыльной дороге число.

— Шестьдесят девять?

— Шесть-девять, шесть-девять, — обрадованно закивал перебежчик.

— Порох есть?

— Есть, есть… Пять бочка в погреб…

— Много ли провианту имеется?

Калмык непонимающе заморгал глазами.

— Ну, еды много? Рыбы, хлеба…

— Казаки много, есть мало… Моя мука их спортил, есть совсем мало… Скоро выходить надо… Жрать нет… Мука моя спортил…

Угодливо щурясь лисьей улыбкой, калмык сбивчиво рассказал о том, что он сделал с мукой, пока все слушали увещевания протопопа.

— От степняк хитрозадый, придумал! — удивленно протянул капитан Ступин и похлопал Дмитрия по плечу.

— Молодец, молодец!

— Возьми-ка, капитан, этого молодца да сведи за караул, покуда все это дело не решилось, — сказал Батасов. — Черт знает, что у него на уме, может, подослали…

— Моя не нада тюрьма… не нада, — испуганно поднял руки калмык Дмитрий.

— Пойдем, пойдем, — подтолкнул его капитан Ступин.

— Не нада тюрьма!.. Моя тибя хорошо сделал… — упал он на колени.

— Иван Титович, отдай-ка его мне… Сгодится. Нюх у него лисий, много отпорщиков сыскать может…

Верещагин в последние дни старался быть возле полковника и, пряча досаду, что по делу, которое он начал, выпало не ему быть главным, старался пред полковником и оказался незаменимым помощником в сыске подписавшихся под письмом.

— Ладно, бери, да гляди, чтоб не уте»…

— От меня не уйдет, — сказал Верещагин и кивнул калмыку: — Пойдем…

Когда свернули в улочку, ведущую к канцелярии земских дел, Верещагин сурово сказал:

— Ну! Руки целуй, рожа калмыцкая, от цепи избавил… Все ли рассказал полковнику, что в доме вора Немчинова было… Можа, еще что вспомнишь?..

Увидев вышедшего из канцелярии Анику Переплетчикова, калмык обрадонанно зашептал:

— Судья-бачка, Степка жена полковника уводил…

— Слышь! Пацан твой к засевшим изменникам лазит, — сказал Верещагин. — Гляди у меня!..

— Приструню, Ларивон Степаныч, приструню… Совсем от рук отбился стервец…

А стервец сидел в это время с Федькой на чердаке дома Ивана Падуши, стоявшего через двор напротив дома Немчинова, и наблюдал через прорубленное в самцах оконце за тем, что делалось во дворе и вокруг. Они видели, как уговаривал протопоп засевших, как выбежал калмык Дмитрий… Только слышно ничего не было.

— Степ, подойти б к Дмитрию, может, от отца че передаст, не зря ж вышел…

— То-то не зря, вишь, с судьей пошел, а за караул не взяли… Лучше не высовываться… Да, чаю, уходить тебе с матерью надо из города…

— Че торопиться, никто про нас не знает.

— Хорошо бы…

Сзади послышался сухой шорох висевших на шесте веников: из сеней по лестнице поднялась жена Ивана Надуши.

— Уснул мой Иван Иваныч… Пойдемте, ребята, поешьте маленько хоть каши… Как оне там? Ваню моего видели?

— Видали…

— Этта Дашутка прибегала, про своего Василия спрашивала… Господи, господи, что деется на белом свете! День Ивана Купалы седни, а будто и не праздник вовсе, как вымерло все…

— Пойдем мы, тетка Анна, мамка небось потеряла, — сказал Федька.

— Куда вы теперь пойдете, солдаты кругом…

— Мы по задам…

— Верно, лучше обождать, — поддержал Степка.

Дождавшись темноты, пробрались крадучись к дому Максима Немчинова. Уже хотели войти во двор из-под повети, как вдруг Степка схватил Федьку за рукав и потащил за угол сарая. Из дома вышел Ларион Верещагин, за ним два солдата вели сопротивлявшуюся Катерину. Федька рванулся было к матери, но Степка повис на руке, остановил…

— Федька, уходить тебе надо из городу, — прошептал Степка.

— Теперь-то уж я никуда не пойду! — яростно выдохнул Федька.

Глава 31

Наконец-то полковник Батасов получил из Тобольска указ, как ему быть с запершимися отпорщиками. Губернатор Черкасский и вице-губернатор Петрово-Соловово писали, что по его лейб-гвардии капитана полковника Батасова отписке надлежит «…послать к полковнику Немчинову, велеть обнадеживать, что их велено только привести в Тобольск для разговора, и что губернатор с ними не хочет никакого зла учинить. А только желает с ними разговаривать и учинить по их желанию. А ежели они тем словам не поверят, и им показать фальшивую инструкцию, которая ныне послана к тебе».

Прочитав это, полковник Батасов ухмыльнулся, крикнул вестового и велел позвать капитана Ступина, капитана Нея и поручика Маремьянова. Сам продолжал читать указ. Далее в указе из Тобольска говорилось, что «надобно отведывать доподлинно, есть ли у них порох, и, если есть, да немного, и опасности в том невозможно иметь, велеть прежде приготовить бочек 50, налить воды с вечера, и чтоб стояли на лошадях в таком месте, чтоб с тех дворов не было видно. И ту воду приготовить зело тихо и тайно, чтобы они не видали. И как будет готово, то в полночь велеть солдатам штурмовать, и ежели зажгут, то велеть отнимать и заливать, чтобы оных заводчиков живых взять…»

«Легко сказать, живых взять, дадутся ли…» — подумал Батасов и, дочитав указ, где между прочим говорилось, чтобы Исецкого и Глебовского послать в Тобольск за крепким караулом, стал просматривать фальшивую инструкцию.

Собрались вызванные им офицеры, и полковник Батасов объявил им:

— Господа штаб-офицеры! Из Тобольска от губернатора получен указ, как надлежит быть с засевшими отпорщиками. Соблаговолите выслушать.

Полковник Батасов прочитал указ и, оглядывая офицеров, сказал:

— Посему приказываю разрешить указанное дело сегодня! Капитан Ней, бери фальшивую инструкцию и немедля ступай к бунтовщикам в переговоры. Коли не поверят сей инструкции, дать им сроку до завтра… Капитан Ступин, тебе брать первую роту и готовить тайно бочки с водой и в темноте подвезти оные ко двору Немчинова, чтоб со двора их не было видно. Солдатам быть наготове с ведрами и топорами… Тебе, господин поручик, идти во вторую роту и готовить оную к штурму военным артикулом. Фузен зарядить, напротив ворот поставить тайно две пушки, дабы ворота те при надобности ими разбить. Штурм, коли бунтовщики после переговоров с капитаном Неем не выйдут, по моей команде в полночь. С Богом, господа!

А в доме Немчинова после побега калмыка Дмитрия настроение у казаков заметно сникло. Ходили злые и мрачные.

Вечером собрались у крыльца, на нижнюю ступеньку которого сел полковник Немчинов, и советовались, как быть дальше.

— Пробиваться надо было, — сказал Федор Терехов. — Падуша верно говорил, ушли бы в урман аль в Барабу — ищи нас!

— А детей, дом оставить? — сказал знаменщик Усков.

— И семьи бы за нами ушли, Сибирь велика, вольной земли много…

— Тебе ладно толковать, ты в Таре без году неделя, а каково нам, истинным казакам, кои счет ведут от святой ермаковой сотни? Мы к Таре намертво приросли, с мясом не оторвешь! — сердито сказал Иван Жаденов.

— Ты, стало быть, истинный казак, а я — нет! — взъярился Федор Терехов. — Ахал бы дядя, на себя глядя!

— Не ори! Твой дед из гулящих людей по прибору в казаки поверстан, а мы от старой сотни идем, — скривил рот Жаденов.

— Ах ты, сучье вымя, я тя щас так отделаю, ни одна бабка не отшепчет! Посмотрим, кто из нас настоящий казак! — выхватил из ножен Федор саблю и вскочил на полусогнутые ноги.

Иван Жаденов отпрянул в сторону, выхватил саблю и процедил сквозь зубы:

— Давай, давай, коли кочан лишний!

— Стоять! — хлопнул ладонью по колену Немчинов и вскочил на ноги.

— Спорила вошь с блохой… Эх, казаки, о том ли надобно печься, чей род правильней… Все под Богом ходим…

Жаденов и Терехов опустили сабли. Тяжело ступая, Немчинов поднялся на крыльцо и сказал:

— Будете петушиться, запру порознь… Ступайте все до утра.

Бессонной оказалась эта ночь для Ивана Гаврилыча. Тяжело было на душе. Странным образом ссора казаков помогла сделать выбор. Если еще вчера его волновало, поменяется ли что-то вокруг, в этом царстве чужебесия, после его смерти, то сейчас эта мысль не трогала и казалась пустой. Он понял, что нет ему дела до мира, обложившего его двор, как нет дела и до тех, кто с ним, и печься надобно лишь о своей душе, спасение коей в огне… Утром он созвал всех на совет и сказал:

— Казаки, хлеба и другого провианта у нас на неделю осталось, а коли впроголодь, то на две… Что скажете?

— Че тут скажешь! — сказал сотник Борис Седельников.

— Сидеть — пропадать, и выйдешь — не поздоровится!

— Коли тут пропадать, может, выйти лучше, авось простят, — задумчиво сказал Иван Жаденов.

— Они те простят! — ехидно вставил Иван Падуша.

— Ты-то сам что, Иван Гаврилыч, думаешь? — спросил Седельников. Немчинов ответил не сразу.

— Мне обратного ходу нет… Я над вами голова, с меня и спрос другой! А уж грешной плоти моей, боюсь, черных расспросов не вынести… Заставят покаяться, а пред кем каяться, пред слугами антихристовыми! Не быть тому — жечься стану!.. Мы пред Богом все едины, кажный волен, как его душе угодно: то ли выйти, то ли со мной остаться… На смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь.

Казаки крепко призадумались, хотя иные всю ночь глаз не сомкнули, а сомнения не разрешили: сжечься немудрено, а вдруг милостивый указ выйдет… Только старики Яков Заливин да Михайло Третьяков сразу гореть решили.

А на другой день перед обедом у ворот с белой тряпицей на конце шпаги появился капитан Ней и объявил, что имеет важное известие, просил пропустить во двор.

Немчинов велел открыть калитку.

Капитан Ней повел разговор, что-де вины всем прощены будут и что полковника Немчинова губернатор требует для разговору.

— Все ваши разговоры на виске кончаются, — сказал Немчинов.

— Мне не верите, бумага есть. Вот инструкция из Тобольска от губернатора полковнику Батасову, — подал он Немчинову инструкцию. Тот передал ее Падуше и велел прочитать.

— Вот тут написано, что для разговору и тесноты не чинить, — ткнул Падуша пальцем в середину одного листа.

— Инструкция не указ, от нее и отпереться можно, — сказал Немчинов.

— Коли не верите бумаге, пусть кто-нибудь выйдет, кто рядом живет, сами увидите, трогать его не будут, — пришла в голову Нею счастливая мысль.

— Что, Иван Гаврилыч, давай-ка я выйду, — сказал Иван Падуша, — а вы поглядите за домом моим.

— И я с тобой выйду, — сказал неожиданно Василий Кропотов.

Когда капитан Ней с Падушей и Кропотовым вышли за ворота, Немчинов воскликнул столпившимся казакам:

— Сей бумаге и словам не верю и буду жечься, а вы как похотите!

— А Падуша-то в свой дом пошел один! — крикнул Федор Терехов, выглядывавший из-за заплота.

Полковник Немчинов, опустив голову, поднялся в дом.

Иван Падуша подкидывал над головой своего сына-годка, когда в дом к нему вошел полковник Батасов. Жена Падуши, Анна, и Василий Кропотов, собиравшийся бежать к Дашутке, встревоженно взглянули на него. Анна забрала у мужа сына.

Полковник сел к столу и сказал:

— То верно вы сделали, что вышли… Другие по сему что думают делать?

— Кабы указ был, так все б вышли… Так до утра думать

— В инструкции слово губернатора… Князь Черкасский держит… Ладно, из дому не уходите, во дворе чаще показывайтесь, чтоб видели товарищи, что тесноты вам никто не чинит и впредь чинить не будет… Полковник Батасов встал и вышел.

Узнав о выходе Ивана Падуши, к нему в дом пришли соседи — отставной солдат Константин Архипов да племянник полковника Немчинова, Иван Андреев, сын Немчинов.

— Че там деется, Иван? — спросил Архипов. — Страдальцы стоят на своем?

— Стоят-то стоят, да без еды много не настоишь! Димка-калмык половину хлеба испортил, прежде чем выйти…

— Как испортил?

Падуша рассказал.

— Гада, значит, пригрел на груди, Иван Гаврилыч! Сколь волка ни корми… — сказал Архипов.

— Да вот инструкцию показали, где писано, будто полковника Немчинова в Тобольск губернатор для разговора требует. Только Иван Гаврилыч жечься решил, той инструкции словам не верит.

— Сам-то веришь, что тебя не тронут? — спросил Немчинов.

— Да где… На сына шибко хотел поглядеть… Кабы не он, не думая пошел бы в огонь!

— Как им верить! Кто под письмом подписался, тех хватают, дома запечатывают, бабы и дети ступай, куда хошь!..

— Хватают, говоришь? — погрустнел Падуша.

— Хватают… Шлеп-нога, сучка, с Верещагиным из кожи лезут. Кабы я был о тупору в городе, тоже бы подписался, постоял бы за веру истинную! К отцу Сергию бы уйти, да разе ныне уйдешь? На всех дорогах конные татары рыщут… По земляному городу солдаты стоят. Всех, кто без бумаги рукой полковника Батасова, хватают…

В горницу вбежала Дашутка и не стесняясь кинулась в объятия Василия Кропотова. Архипов отвернулся и, выглядывая в окно, проговорил:

— Ишь, сколь их понагнали, будто мураши, снуют!..

Едва свет из оконца, где работал Василий Казачихин, делался таким, что можно было различать полутона красок, брался снова за личное письмо на своей иконе. Душа его радовалась. После встречи с Дашуткой он работал споро, и даже то, что их дом окружен солдатами, мало его трогало.

В этот день еще раз проверил, так ли вышло вохрение лика, которое он вершил плавью, и остался доводит: переходы из одной силы тона к другой были незаметны, и взгляд радовался прозрачности охры. Уже были нанесены рефтью и глаза, и брови, и сажевый ирис зрачков внимательно-напряженно вперялся с доски, казалось, прямо в душу Василия, повергая в смятение своей знакомостью и недосягаемой отдаленностью.

Осталось сделать совсем немного: подкрасить губы, нанести оживки на кончик носа, на подбородок, на прядки волос, тронуть белилами кончики пальцев, придерживавших младенца.

Занятый работой, Василий не обратил внимание на крики во дворе, гомон в горнице, и лишь когда вошел из сеней к нему в черную часть избы отец, он отложил кисти, вытер руки о фартук и взял протянутую отцом бумагу.

— Капитан ихний принес, сказывает, что в сей бумаге писано, что обид нам никаких учинено не будет… Прочитай, ты ить один средь нас грамотной…

Пока Василий внимательно читал, вошли еще несколько казаков, сидевших в их доме.

— Не врет офицер, написано, чтоб тесноты отпорщикам не чинить и вызвать полковника Немчинова в Тобольск для разговору, — сказал Василий, возвращая фальшивую инструкцию отцу.

— Ишь, для разговору… Для какого разговору?

— О том не писано.

— То-то что не писано! Эх, кабы знать, что Иван Гаврилыч решил.

— Офицер сказал, что-де Ванька Падуша вышел и в дом свой ушел, — сказал Егор Гладской.

— Схожу к нему, узнаю, что к чему, — сказал Иван Казачихин.

Через час он вернулся, и после недолгих раздумий отпорщики разошлись по своим домам.

Глава 32

За ночь все было приготовлено на случай предстоящего штурма. За соседним ко двору Немчинова домом стояли на телегах бочки с водой, а солдаты заняли все дома вокруг двора Немчинова. Только дом Падуши не трогали. Батасов отложил штурм, когда услышал от Падуши, что отпорщики будут думать до утра.

А во дворе Немчинова не спали всю ночь, и к утру каждый решил, что делать.

Большинство надумали выходить. С полковником Немчиновым оставалось восемнадцать человек. Когда к воротам подошел поручик Маремьянов, с остающимися стали прощаться.

— Прости, Иван Гаврилыч, помоги те господь… Прощай, не держи обиды, — приговорил сотник Борис Седельников..

— Прощай, Борис Васильич! Обиды у меня ни на кого нет. Бог всем судья, — сказал Немчинов, и они, троекратно обнялись. — Спаси вас Христос!

Следом подошли сотник Петр Шатов, Иван Жаденов, Федор Терехов.

— Приготовил порох? — спросил Немчинов вышедшего во двор Андрея Ершова, тоже решившего жечься.

— Приготовил…

В это время раздался стук в ворота. Пришел присланный Батасовым поручик Маремьянов.

— Что, казачки, порешили?

— Порешили выходить…

— Вот то верно! Государь милостив!.. Открывайте ворота и выходите. Все, у кого какое оружие есть, у ворот бросать…

Казаки убрали дрова, которыми были завалены ворота, стали выходить. — Так, давай, давай по одному! Ружья оставляй!..

Полковник Немчинов вошел в горницу, где собрались все, решившие гореть. Ершов запер двери, Яков Заливин запалил берестяной факел, подал Немчинову и проговорил:

— Спаси, Христос!..

Немчинов перекрестился на икону Спаса и шагнул за печь, к лестнице, ведущей в подклеть. Казаки запели:

— Владычице, приими молитвы раб своих и избави нас от всякие нужды и печали…

Немчинов остановился на первой ступеньке и, не в силах сделать ни шагу, бросил факел вниз. Тут же страшная сила ударила горячей волной и выбросила в горницу…

— Сорок семь, сорок восемь, — считал поручик Маремьянов, веселый и довольный, будто ему удалось уговорить отпорщиков выйти, — сорок девять…

Он поднял палец, чтобы посчитать следующего, но со двора никто больше не вышел.

— Где остальные?.. Где полковник?.. — встревоженно закричал он и выхватил шпагу.

В это время раздался взрыв. Дом содрогнулся, будто приподнялся слегка, и в следующий миг угол сруби разошелся, и изнутри полыхнул огонь. Крыша наклонилась и осела на полуразрушенную стену. Сначала казалось, что огонь выплеснулся весь, и из-под развороченных бревен шел только дым да витал в воздухе, оседая, сухой мох и клочья пакли. Но почти тут же появились языки пламени, и огонь, набирая силу, потянулся к близкой теперь уже крыше.

— Воды! Воды! — завопил Маремьянов, когда прошло первое оцепененье, и кинулся к вышедшим отпорщикам: — К забору, сукины дети, к забору! — и шпагой по спинам… Васька Поротые Ноздри замешкался, и Маремьянов в ярости ткнул его шпагой в плечо для острастки остальным. Но никто и не думал сопротивляться.

— Господин полковник, Немчинов в доме! Обманул, сказал, выйдет, — подбежал к нему поручик Маремьянов. Батасов не дослушал и крикнул пробегавшему мимо сержанту Даниле Львову:

— Сержант, заливать, заливать! Всех, кто есть, выносить!.. Живей! Живей!..

Но солдаты и так старались вовсю — огонь к крыше не пустили. Солдат Исак Микулин подставил лестницу к окну в уцелевшей стене и, поднявшись, прыгнул внутрь с мокрым мешком на голове. Открыл дверь, и в горницу бросились солдаты с ведрами воды.

— Воду! Воду подавай! Живые есть! — закричал Микулин.

К двери, к окнам протянулись цепи солдат, и по ним из рук в руки полетели ведра с водой. Тут же другие выносили обожженных казаков из дома. Большая глинобитная печь почти вся разрушилась, приняла силу удара на себя и помешала принять смерть сразу.

Обгоревших выносили за ворота. На многих тлела одежда, многие были без памяти, а те, кто не потерял сознание, стонали от смертельных ожогов. Только пятеро могли идти сами, среди них был Андрей Ершов, с опаленными усами и бородой.

— Братцы, смилуйтесь, заколите, убейте!.. — тянул к солдатам обожженную, в волдырях, руку Яков Заливин, другая черной головней лежала у бока.

— Этих арестовать, — кивнул, подойдя, полковник Батасов на уцелевших, — посадить врозь от вышедших!

— Который полковник Немчинов?

— Не ведаю, — пожал плечами Маремьянов, — обгорели сильно.

— Да вот он! Я его по одним костям узнаю, — сказал подошедший судья Верещагин. — Что, добунтовался, — пнул он Немчинова ногой. Тот застонал и чуть приоткрыт левый глаз, правый — лопнул и вытек.

— Отнести в канцелярию на допрос, — приказал Батасов.

— Казнить его! Казнить немедля! Другим в устрашение… — закричал Верещагин. Он был пьян.

— Судья, не мешай! Поди проспись! — сказал Батасов.

— Не мешай?.. Всех на к-кол, всех!.. Я должен их брать… По моей отписке ты здесь… На готовенькое пожаловал!

Полковник Батасов побледнел и свирепо прошипел:

— Уйди — или заарестую!

— У-у-у, — скрипнул зубами Верещагин.

Со всех сторон к дому Немчинова, вокруг которого еще суетились солдаты, добивая огонь, стекались люди. Полковник Батасов, опасаясь, как бы не отбили арестантов, велел народ близко не подпускать. Солдаты перегородили улицу. И сначала пацаны, потом и мужики полезли на крыши соседних домов и кричали вниз о том, что видели…

Фискал Семен Шильников прибежал к дому, когда огонь уже потушили. Увидев сержанта Островского, спросил:

— Все зажглись?

— Девятнадцать человек… Четырнадцать при смерти… И полковник, видать, помрет.

Шильников, подойдя к умирающим казакам, зашагал от одного к другому, глядя на их обожженные обезображенные лица. С каждым шагом лицо его все больше бледнело. Он остановился в смятении и нетвердой походкой пошел прочь. Дома достал полуштоф водки, выпил стакан и стал укладываться в дорогу, бормоча:

— Проклятая должность… Проклятое время!.. Господи, прости мою душу грешную!..

Жене, растерянно-вопросительно поглядывавшей на него, сказал:

— Кто спрашивать станет, скажешь, дескать, в Омску крепость поехал, амуницию повез тамошнему фискалу да служилым людям… Обожду, когда здесь тише станет…

Жена молча кивнула. Шильников велел своему человеку запрягать лошадь.

После взрыва Федька некоторое время неотрывно, будто окостенев, смотрел в слуховое оконце, затем ткнулся лбом в самцовые бревна и медленно, весь сотрясаясь, сполз на землю, которой был засыпан потолок дома Падуши. Час назад до этого они, как всегда, прибежали в дом Падуши и залезли на чердак.

Когда же казаки стали выходить, к ним поднялся и хозяин. Степка попробовал было утешать своего друга, но, поняв скоро, что не поможет, стоял рядом с ним и растерянно смотрел на вздрагивающие плечи. Иван Падуша бросился к оконцу в продолжал жадно смотреть, что происходят вокруг дома Немчинова. И когда солдаты окружили вышедших, он оторвался от оконца, посмотрел на Федьку, хотел что-то сказать, махнул рукой и спустился вниз. В горнице увидел встревоженных Василия Кропотова и отставного солдата Архипова, прибежавших на взрыв.

— Че делать, Иван? — спросил Кропотов.

— Запираться надо немедля… Помогите три мешка муки перенести из амбара в дом…

Они перенесли муку. В это время солдаты стали теснить от дома Немчинова народ, и во двор Падуши вбежали сосед Калашников с женой и племянник полковника Немчинова, Иван.

— Иван, дядька мой зажегся, а ты никак продался! — яростно крикнул Падуше племянник Немчинова.

— Не базлай! — осадил его Падуша. — Я запираюсь, в руки им не дамся… А вы, покуда солдаты не пришли, по домам ступайте…

— Мы с тобой остаемся! — сказал Кропотов, взяв за руку Дашутку.

Падуша чертыхнулся, вспомнив о Федьке со Степкой, и полез на чердак. Федька все так же, уткнув лицо в колени, сидел недвижно и отрешенно.

— Ребята, уходить вам надо! Решил я засесть, а вы пробирайтесь в пустынь к Сергию, обскажите наши дела. Ты, Федор, держись… Ты мужик. Отцово дело продолжить должен! Ступай к отцу Сергию, ступай, парень… — ласково тронул его за плечо. Федька уткнулся Падуше под мышку.

— Ступайте, ребята… Бог весть, свидимся ли еще… Падуша перекрестил ребят и легонько подтолкнул их к лестнице:

— Задами ступайте, скорей, скорей!.. Солдаты могут быть!

Проводив ребят, Падуша вернулся в горницу.

— Мы тоже порешили с тобой быть, — сказал Архипов.

— Уж коли Иван Гаврилыч жизни не пожалел за веру истинную, не захотел к присяге за безымянного идти, то и мы страдать хотим, чтобы к присяге той не потянули… Дабы прощения у Господа за грехи наши вымолить.

— Оставайтесь, на миру и смерть красна, — сказал Падуша.

В ворота сильно застучали.

— А вот и гости никак пожаловали!

Василий Казачихин варил на печи-времянке в огороде льняное масло для олифы, которой надлежало покрыть готовую икону, когда услышал взрыв. Вместе с братьями и отцом он побежал к дому полковника Немчинова и был там, когда из дома выносили обгоревших.

— Все сгорели? Все?.. — спрашивал он всех вокруг потрясенно. — Все зажглись?

— Другие вышли, — ответил кто-то и показал на казаков, окруженных солдатами. Василий подошел к ним. С краю, зажав окровавленное плечо, сидел Васька Поротые Ноздри и пытался рукавом рубахи стянуть рану. Василий бросился было помочь, но получил в грудь сильный удар прикладом фузеи, отступил и, пошатываясь, выбрался из толпы, зашагал к дому. Ворота дома оказались запертыми. Он застучал.

— Отец, Богородицей заклинаю, не запирайтесь! Кому лучше станет, что зажгетесь вы? Кто лучше станет ли? Лишь слугам антихристовым радость!

— Душа спасется!

— Может ли душа спасенной быть, коли зло ею учиняется? Подумай, отец, не зло ли смерть твоя для меня, твоего дитяти, не зло ли она для внуков твоих? Многие казаки от полковника вышли, пошто же ты жечься хочешь? Никто покуда вас не трогает. Не придут солдаты! Не придут!..

— А вы че думаете по сему? — спросил Иван Казачихин старших сыновей.

Те, потупив глаза, пожали плечами.

— Ладно, обождем… — задумчиво сказал отец.

Солдаты нагрянули через час. Увидев, как они скрутили руки отцу и братьям во дворе, Василий схватил свою икону и с криком выскочил во двор:

— Стойте, православные, не чините зла! Богородицей и Христом заклинаю!..

Христос нам повелел любить ближнего своего!..

Сержант Данила Львов махнул в нетерпении палашом, давая знак, чтобы взяли и Василия. Два солдата кинулись к нему. Василий вдруг поднял икону над головой и дико закричал, переходя на визг:

— Чудо, яви чудо!.. Усмири их сердца жестокие!.. Усмири!

Солдаты в нерешительности остановились, испугавшись преображения Василия: глаза его сделались полубезумными, на черный клин бороды поползла с уголков губ пена.

— Не троньте его! — закричал, вырываясь, Иван Казачихин. — Блаженный он… Не в себе от рождения!.

— Оставьте! — приказал сержант. — Ведите этих!

Василий опустился без сил на колени, сел на пятки, невидящими глазами проводил арестованных братьев и отца, уронил голову на грудь.

Федька шел закоулками за Степкой, будто заведенный, чувствуя только руку друга. Останавливался, когда останавливался, прятался, когда появлялись солдаты, за угол дома или вовсе ложился вслед за упавшим на землю Степкой… Наконец они пришли к бане, под которой был Степкин ход.

— Побудь тут, не высовывайся… Погляжу, че за стеной, — сказал Степка другу.

— По всему земляному городу, видать, солдаты стоят, сейчас не пройти… Побудь тут, попробую харч добыть, а к ночи пробираться станем.

Степка вернулся в город, пробрался к своему дому, спрятался за угол сарая, и когда Варька вышла с ведром, тихо окликнул ее:

— Эй ты, отец дома?

Варька побледнела, схватилось рукой за грудь и покачала головой.

— Хлеб есть?..

— Утром пекла… На столе веко стоит, в ем…

— Гляди! — погрозил ей пальцем Степка.

— Луку нарви да репы…

— Маленька еще.

— Кака есть! — повысил голос Степка и вошел в избу.

— Степка, — кинулся к нему навстречу братишка, — когда научишь из лука стрелять?..

— Научу, брат, научу… Вот в лес схожу по делу и научу, — сказал Степка, запихивая каравай хлеба в котомку. Вытащил из остывшей печи горшок с кашей, положил туда же…

— Скажешь ей, чтобы наварила…

В огороде Степка забрал у Варьки зелень: лук и пучок репы с головками чуть больше пули — и вернулся к Федьке.

— Ну, брат, теперь не пропадем! Ешь хлеб, кашу…

— Не хочу, — отвернулся Федька, продолжая лежать, как лежал.

— Ладно, после поедим. Бог весть, где еще поживиться удастся…

Темнота наступила раньше обычного: небо затянуло сплошными тучами.

Караульщики зажгли факелы, но свет от них до башни не доставал, и Степка с Федькой проползли благополучно к овражку, заросшему черемухой и ольшаником.

— Теперь на дорогу к Ложникову погосту, а там через два дня у отца Сергия будем.

Отмахиваясь от комаров, шли по дороге не таясь.

— Ох и темень, — сказал Степка, — в десяти шагах не видать… Отойдем подальше от города, ночевать станем, а при месяце так идти б можно. Во, кажись, выглянул!..

На миг в узком просвете мелькнул серпик луны, но этого мига было достаточно, чтобы Степка увидел впереди трех всадников и метнулся в сторону, продираясь через кусты. При этом он схватил Федьку за рукав и увлек за собой. Конный патруль служилых татар тоже заметил их, и они услышали топот копыт и крики:

— Тукта!.. Стой!..

Но друзья, миновав кусты, бежали меж белеющих стволов берез. Раздалось почти одновременно два выстрела, и Степка вдруг упал, увлекая за собой Федьку.

— Степ, ты че, Степ!.. — тряхнул Федька обмякшее вдруг тело друга. В свете опять мелькнувшего месяца увидел блеснувшие чесночными дольками полуприкрытые глаза и все понял. Закусил ладонь и, сдерживая рыдания, уткнулся в грудь Степке. «Господи, за что, за что мне такое!..»

С дороги доносился говор:

— Малайлар?..

— Карарга иде?..

— Качтылар.

Глава 33

Полковника Немчинова внесли в Тарскую канцелярию и положили на лавку возле стены. Писарь Паклин приготовил чернила и бумагу и с любопытством тянул шею из-за плеча капитана Ступина. Поручик Маремьянов тряхнул Немчинова за плечо. Лицо полковника безбровое, будто голое, исказила гримаса боли.

— Поручик! — остановил его полковник Батасов.

— Прикажите дать ему водки, не подохнет, — сказал Маремьянов.

Сержант Островский влил полковнику Немчинову несколько глотков водки, и тот, приоткрыв обезресниченное слезящееся веко, прошептал, едва шевельнув губами:

— Добей, полковник… не мучай…

— Не стану мучить, коли говорить будешь. Указ его императорского величества о наследстве пришел в Тару какого месяца и числа? Комендант Глебовский тот указ в народе объявлял ли и к присяге призывал ли? Пошто ты к присяге не пошел?

— Месяца и числа не упомню, для того что грамоте не знаю… — прошептал, тяжело дыша, Немчинов. — И оной указ Глебовский мне и другим объявлял и к присяге призывал… А зачем не пошел к присяге, о том в ответном письме написано…

— Ответное письмо к коменданту приносил ли? — наклонился Батасов над Немчиновым.

— Кто то письмо писал и первым советовал к присяге не идти?

— Что к присяге не идти советовал… — полковник Немчинов перевел дыхание, — писал Василий Исецкий… А советовали все, кто в письме написаны…

— Поручик, — обратился вдруг Батасов к Маремьянову. — Взяли тех двоих, что до зажега вышли?

— Падушу? Нет…

— Взять немедля!..

Поручик Маремьянов выбежал из канцелярии. Полковник Батасов продолжил допрос.

— Велел ли комендант то письмо читать подьячему Андреянову пред народом, а прочитав, что велел сделать и ведал ли до подачи об оном письме?

— Читать велел… Прочитав, велел руки приложить… Прежде подачи комендант Глебовский о том письме не ведал…

Немчинов замолчал. Полковник Батасов исчез перед его глазами, и вместо него появился сначала неясно, расплывчато, азатем резко, будто в свете огня, мужик, зарубленный им восемь лет назад. Он внимательно и долго смотрел на Ивана Гаврилыча, потом поманил к себе пальцем. Иван Гаврилыч тронулся было за ним, но все тело опалило огнем так, что не смог пошевелиться. «Господи, если я умер, пошто так больно…» Вдруг полил дождь, и мужик исчез…

— Никак оклемался, господин полковник, — сказал сержант Островский, поливавший водой из ковша лоб Немчинова.

— На другой день после того письма по Петра Грабинского калмыка Дмитрия посылал ли и за себя и за другого кого руку прикладывать велел ли? — наклонился снова над ним Батасов.

— К тому ответному письму… руку за себя Грабинскому прикладывать велел… А за кого другого он руку прикладывал, не упомню…

— Когда в доме у тебя руки прикладывали к ответному письму, в то время Василий Исецкий и Петр Байгачев книги читали ли, и какие? И толковали ли, что к присяге идти не надлежит?

— Читали… А какие книги, не упомню… Толковали, что идти к присяге не надлежит.

— Комендант при Исецком, Падуше, Шевелясове и Жаденове говорил ли о присяге, пойдете или нет, как хотите?

— Такого не говорил… А говорил, как бы-де лучше… И говорил, чтоб ожидать нам указа из Тобольска…

Последние слова Немчинов произнес едва слышно, и писарь Паклин переспросил:

— Чего лучше, господин полковник, не разобрал я?

— Черт его разберет! — с досадой ответил Батасов. — Опять в беспамятстве. — Он зачерпнул ковш воды и плеснул на голову Немчинова, но тот не пошевелился.

Громыхнув дверью, ввалился поручик Маремьянов.

— Господин полковник, вор Падуша заперся в своей избе! С ним еще не ведомо сколько народу…

— Сатана! Чего говорит?

— Говорит-де, погляжу, что учинено будет над товарищи, кои вышли, и без указу из Тобольску, говорит, не выйду. Сказывает, что в погребе у него десять бочонков с порохом есть… Коли, говорит, брать будете, зажгусь, подобно полковнику Немчинову.

— Доподлинно ли порох у них есть?

— Сие неведомо.

— Дом окружить солдатами, все строения вокруг обломать, еды и питья не давать… Покуда не штурмовать, проведывать, доподлинно ли сеть у них порох.

Полковник Батасов посмотрел на стенные часы: со времени взрыва прошло три часа. Он склонится над Немчиновым и побрызгал в лицо водой, пытаясь привести его в чувство. Но Ивану Гаврилычу не суждено уже было очнуться.

Ему осталось сделать только несколько шагов, чтобы оказаться в дверном проеме полыхающей избы, где стоял с черной от крови бородой мужик и манил его… Не было сил терпеть невыносимый жар от горящей избы и Иван Гаврилыч старался изо всех сил сделать несколько последних шагов, хотя понимал, что там смерть.

Наконец, это ему удалось, он окунулся во всеочищающий огонь, мужик исчез, и душа его ощутила блаженную легкость… Он не знал, что длилось это ещё целых четыре часа.

Пока Немчинов дышал, полковник Батасов не отходил от него в надежде расспросить до конца о Глебовском. Он так и не уяснил для себя, была ли поноровка бунтовщикам от коменданта.

— Все отошел… Прости, господи, душу раба твоего… — сказал писарь Паклин, приложив ухо к груди Немчинова и, выпрямившись, перекрестился.

— Остальные обгоревшие живы ли? — спросил Батасов вошедшего капитана Нея и доложившего, что все арестанты в тюрьму не вошли и половину пришлось запереть в амбаре Немчинова.

— Трое покуда осталось, и те плохи, остальные передохли…

— Пошли, капитан, с капралом команду, пусть похоронят всех, да призови попа…

— Иван Титович, чаю, непотребно хоронить самоубиенцев на христианском кладбище, — сказал капитан Ступин.

— Так похороните где-либо за городом, к примеру у часовни… — устало сказал Батасов. Вошел в кабинет, выпил стопку водки и позвал писаря Паклина.

— С расспросных речей полковничьих сымешь копию для отправления в Тобольск и приложишь к ведению, что сейчас писать будешь… Садись, пиши: «В указе его императорского величества из Тобольска, из губернской канцелярий, который получен в Таре 29-го дня, написано, — начал диктовать полковник Батасов, — велено к полковнику Немчинову послать и велеть его обнадеживать…»

И далее он с час диктовал обо всем, что случилось за этот день, 30 июня.

Глава 34

— Опять донос? — с любопытством уставился на провинциал-фискала Трофима Замощикова губернатор князь Черкасский. — На кого?

— На коменданта Глебовского тарский житель Аника Переплетчиков доносит, — ответил Замощиков.

— Переплетчиков? Не тот ли, что у судьи Верещагина на обеде кричал, что комендант — изменник?

— Он самый…

— Ну?.. Только покороче, Трофим Григорьевич.

— Изволите экстракт доложить?

Князь Черкасский кивнул.

— Доношение от июня 10-го дня да к тому доношению прибавление от июня 26-го дня сего года… Аника доносит, будто комендант обо всем ведал и чинил бунтовщикам поноровку из корысти, что-де его императорского величества уставу оной комендант явный изменник, что-де полковник просил у коменданта сроку с понедельника до среды, от среды до пятка и от пятка до недели, и в те означенные три срока оной полковник с товарищи в доме своем советовали и к коменданту ходили, у коменданта-де в горнице запирались и с тем полковником Немчиновым советовали же…

— Есть ли тому свидетели? — прервал его Черкасский.

— О том в дополнении от июня 26-го дня писано…

— Читай.

— «Против доношения и в его пополнение о приходе его полковника Немчинова и других сотников и пятидесятников с товарищи к нему, коменданту Глебовскому, також и о призвании их к нему коменданту и о запирании в горнице и о сговоре за сукном ведает Тобольский неверстаный сын боярский Иван Степанов, сын Шемелин, человек его коменданта Александр, денщики Гаврила Ивкин и Петр Вставской, сын боярский Иван Новодворский…» — Тут Замощиков замялся, и сидевший до этого молча вице-губернатор Петрово-Соловово спросил:

— О чем у коменданта говорили, писано ли тут?

— Писано, что о том-де ведает подъячий Григорий Андреянов и оной-де подъячий у Верещагина говорил, что Глебовский чинит бунтовщикам поноровку.

— Александр Кузьмич, — обратился к вице-губернатору князь Черкасский, — велите секретарю Козьме Баженову составить указ, в коем повелеть всех вышеназванных Аникой людей выслать за крепким караулом в Тобольск, в дороге не давая собираться вместе…

— Чаю, Алексей Михайлович, надобно и Анику взять, ибо дело касается по второму пункту об измене.

— Непременно взять — доносчику первый кнут… Коли не откажется, пытать остальных;… Все дела на сегодня? — обратился Черкасский к полковнику Сухареву.

— Никак нет… Челобитная от тарских жителей, коих мы с июня 5-го дня после подачи отписки от земского судьи Верещагина держим под арестом.

— Кто поименно?

— Неверстаный сын боярский Михаил Чередов, служилый человек Федор Зубов с товарищи…

— Читай челобитье Чередова.

— «Сего 722 году марта 2-го дня по указу его императорского величества отправлен я был с Тары в Тобольску за рекрутными солдаты. И прибыл с теми рекрутными солдаты того ж 722 году апреля 4 дня и получил его императорского величества указ в Тобольске о присяге, и у присяги был и рукою своею подписался. А какие мои сродственники есть в Таре, у присяги были или нет, того не знаю, а ныне сижу под арестом и помираю гладом. Прошу вашего императорского величества, дабы повелено было указом меня из-под аресту освободить, чтоб мне, сидя под арестом, гладом не помереть.

О сем доносит тарский неверстаный сын боярский Михаиле Афанасьев, сын Чередов».

— Сего Чередова удержать покуда за караулом, понеже от дворян Чередовых и от полковника Немчинова бунт пошел… Кто следующий?

— Сын боярский Иван Немчинов, Стефанов сын… Пишет, что прибыл в Тобольск мая 13-го дня помолиться Пресвятой Абалацкой Богородице и сейчас просит освободить его с обвахты… Из Тары же выехал 3 мая, там бил челом, чтоб отпустили…

— Оной Немчинов — племянник главного бунтовщика, — напомнил вице-губернатор.

— Для того, что он племянник полковника Немчинова, удержать его за караулом, — приказал князь Черкасский.

— От Федора Зубова с товарищи четыре человека доношение. Пишет, что взяты они после подачи отписки судьи Верещагина и сидят на обвахте по сей день, просит освободить…

— Кто товарыщи его?

— Алексей Маладовский, Дмитрий Краснояров, Иван Сушетанов…

— Маладовского, помню, расспрашивали, остальных расспросить, коли к присяге идти готовы, отпустить.

— Дмитрий Краснояров показал при расспросе, что у присяги был, что-де прибыл для свидания с братом — гобоистом Санкт-Петербургского полка, а по справе коменданта Глебовского оной Краснояров у присяги не был, — сказал полковник Сухарев.

— Допросить Дмитрия Красноярова с пристрастием!.. По остальным подать указ.

Указ об освобождении Федора Зубова, Алексея Маладовского и Ивана Сушетанова был подписан Черкасским только через неделю, 6 июля, ровно через месяц после ареста.

Дмитрий же Краснояров на допросе с пристрастием после нескольких ударов Яковлева повинился и показал, что он у присяги не был, глядя на других, и отказался, потому что наследник безымянный, и из Тары уехал специально, чтобы не присягать, обрекая себя тем самым на дальнейшие муки.

Глава 35

Ветрено. Сыро. Драной волчьей полстью накатывает от Аркарки низкая моросливая туча, почти задевает за деревянный крест на соборной церкви и, сыпанув мелкими брызгами на ее замшелый деревянный куполок, течет дальше, а следом — нет и просвета — другая, и так с утра беспрерывной чередой.

Во дворе Немчинова, окруженном по-прежнему солдатами, многолюдно. Дом, как и хозяин, смертельно обгоревший, с черной крышей, сползшей чуть не до земли, уже не дымится, и лишь струйки пара еще кое-где вьются из-под обгорелых бревен сруба. Клювы кокор, поддерживавших желоб, куда упирался нижний слой кровельного дранья, сломались, и дранина расползлась, образуя в крыше прорехи и дыры, — это полуденный скат. Северный же цел и прикрывает собой остатки дома.

Ночью умер последний из четырнадцати обгоревших страдальцев, и сейчас отец Афанасий совершает по умершим литию. Лицо его страдальчески морщится оттого, что выпала ему такая тяжкая доля — провожать в последний путь не во храме и не по чину, почти без родственников покойных.

Отец Афанасий читает заупокойную молитву, а следом идет старушка с тряпицей и убирает скопившуюся в глазницах покойных дождевую воду.

— Боже духов и всякия плоти, смерть поправый, и диавола упразднивый, и живот миру твоему даровавый, сам, Господь, упокой души усопших раб Твоих Ивана… Якова… Андрея… Григория… Бориса…

Шаг — имя, шаг — имя, машет кадильницей отец Афанасий над головами покойных. Разносится по двору запах ладана. Шаг — имя, шаг — имя… Четырнадцать шагов… Слезит око отца Афанасия…

— …В месте светле, в месте злачне, в месте покойно отбеже болезнь, печаль и воздыхание, всякое согрешение содеянное ими, словом или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец бог, прости. Яко несть человек иже жив будет, и не согрешит, ты бо един кроме греха, правда твоя, правда во веки, и слово твое — истина…

Порывистый ветер то и дело бросает кадило из стороны в сторону, мешает кадить по чину: два раза вперед, один — поперек. Будто гневается на кого-то небо…

Немногочисленные родственники и знакомые пропели по знаку отца Афанасия:

— Со святыми упокой, Христе, душу раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания, но жизнь бесконечная…

Отец Афанасий возгласил «Вечную память». Подобие панихиды кончилось. Не обращая внимания на родственников, тесня их, солдаты погрузили покойных в повозки и повезли под охраной к часовне возле кладбища, чтобы предать их земле, положив лицом к востоку. Но не всем телам суждено было еще обрести этот покой…

Ранним утром следующего дня жена тарского дворянина Якова Чередова вышла за ворота своего двора, вскрикнула в страхе и, мелко крестись, вернулась было в дом, но вспомнив, что в доме мужиков никого нет, кинулась к соседу, подьячему Сабурову.

— Лександр Петрович, что же это деется на белом свете! — запричитала она, всхлипывая и утирая слезы кончиком платка, повязанного поверх кокошника.

— Че стряслось, суседка?

— Там… Там… — показала она трясущейся рукой за спину.

— Че там? Говори толком! — начал сердиться Сабуров.

— Иван… Г-гаврилыч…

— Какой Иван Гаврилыч?

Сабуров выбежал на улицу и невольно перекрестился. Напротив двора Чередова на пике возвышалась голова полковника Немчинова. Чуть дальше вдоль улицы страшными флюгарками торчали руки и ноги, и против дома Ивана Жаденова на колу сидело обесчлененное туловище. Сабуров вернулся домой.

— Святотатство какое, Михайловна! — сказал он Чередовой. — Пойду до полковника Батасова. Узнаю, не по его ли это указу… Да нет, Иван Титыч не мог велеть… Ступай покуда, посиди с моей бабой…

Сабуров вышел со двора и засеменил, поминутно оглядываясь, к канцелярии.

На полпути его вдруг окликнули. Он остановился, но никого на улице не увидал.

— Войди во двор, — услышал из приоткрытых ворот Никиты Ефтина.

— Чего тебе? — с опаской спросил Сабуров. — Войди, не бойся… Сабуров вошел в калитку.

— Чаю, доложить о злодействе торопишься и узнать, чьих рук дело?

— Ну… Тебе что?

— А то не узнать вам… Нечисти силы кругом расплодилось, дьявол миром правит…

— Зачем звал? — прервал его Сабуров.

— А затем, что я ведаю, кто святотатство свершил…

— Ну!..

— Не нукай, не запряг!.. Шел я улицей после полуночи от Семена Радионова. Корова, вишь, у него плохо доиться стала… Мои ж чары после полуночи силу и действо имеют… Дело пустяшное было, опять доиться будет… Прочитал я наговор и домой иду. Слышу, телега катит… Время позднее, я схоронился у забора. Гляжу, супротив дома Чередова стали. Аккурат месяц выглянул, я его и узнал…

— Кого?

— Его, судью Верещагина… Он этому делу начальный был, с ним еще трое, их не разглядел. По походке так один вроде Шлеп-нога, врать не стану… Ты только не говори никому, что от меня узнал. Полковник уедет, а Верещагин останется, со свету сживет… Сейчас домогается, грит, ты со своего колдовского доходу десятую часть мне отдавай… А какие тут доходы?

Полковника Батасова Сабуров застал на месте в канцелярии. Тот просматривал списки, поданные писарем Паклиным, вышедших из дома Немчинова и выписывал тех, кого надлежит расспросить в первую очередь.

— Господин полковник, Иван Титыч, дело непотребное, неугодное богу и государю нашему сотворено.

— Ну!

— Тело полковника Немчинова расчленено и по улице на пиках и кольях растыкано…

— Его ж вчера схоронили!

— Ночью из могилы, прости господи, извлекли и расчленили.

— Кто посмел? Ну! — хлопнул ладонью по столу Батасов.

— Судья Верещагин и его люди…

— Собака! Откуда сие ведаешь?

— Один человек сказывал, видал…

— Кто?

— Просил не говорить, судьи убоясь…

— Кто, я спрашиваю?! — яростно закричал полковник.

— Никита Ефтин, за колдуна у нас слывет…

— Иди за мной!

Батасов вышел на улицу и быстро зашагал к канцелярии земских дел. У порога, увидев Анику Переплетчикова, сердито спросил:

— Судья тут?

— Тут, тут, господин полковник, — сделал Аника стойку и вошел следом за Сабуровым.

— Ты тело Немчинова расчленил и по кольям растыкал? — раздувая ноздри, подступил к судье полковник Батасов.

— Я. Так что из того? — встал с кресла судья и посмотрел на полковника Батасова насмешливо сверху вниз. И тот, едва сдерживая ярость, проговорил:

— Для чего сие учинил?

— В устрашение другим, чтоб не повадно было против государя бунтовать! Всех их на кол пересажать!

— А ежели в таком разе все жители разбегутся, кто их имать будет, ты? По данной мне в Тобольске инструкции озлобления среди жителей чинить не велю! Пошто мешаешь вести розыск как подобает?

— Вот и веди как подобает! — прошипел Верещагин. — Чтоб другим неповадно было! А то скоро поноровку изменникам чинить начнешь! Падушу пошто упустил и дал запереться?

— Думай, че болтаешь, судья! — схватился угрожающе за эфес шпаги Батасов. — Коли еще раз будешь лезть не в свое дело, арестую.

— Кого? Меня! Да я вот пошлю еще губернатору, пошто ты до сих пор не отправил ему главных заводчиков и возмутителей — Василия Исецкого и Дмитрия Вихарева! Гляди, полковник, кабы самому под арестом не быть! Кабы я вел следствие, а сие было б по справедливости, для того что по моей отписке ты тут обретаешься, то у меня бы все изменники давно изловлены были. А ты главного зачинщика Петра Байгачева не ищешь!

— Байгачева мои люди ищут. А розыск чинить буду по данной мне инструкции… Не мешай!

Батасов с Сабуровым вышли. Верещагин процедил сквозь зубы:

— Сабуров доложил, падла! Ниче, сочтемся еще…

Вернувшись в канцелярию, полковник Батасов приказал писарю Паклину:

— Готовь отписку в Тобольск для отправки колодников Исецкого да Вихарева да напиши, что отправляю пушки, канонеров, ибо нужды в них нет. Господин поручик, — обратился он к Маремьянову, — изволь приготовить капрала да солдат… Да пошли ко мне капитана Ступина.

Когда Ступин пришел, Батасов приказал ему:

— Господин капитан, возьмешь фальшивую инструкцию и попробуй уговорить выйти Ивана Падушу и засевших с ним…

Глава 36

Под утро перед восходом солнца Василий Кропотов сменил у дверей в сенях Архипова. Дозор приходилось держать день и ночь, дабы не проспать внезапный штурм. В просверленную буравом в двери дыру следили за тем, что делалось во дворе, и если кто из солдат подходил близко к дому, кричали, чтобы те убирались, и грозили сжечься. Василий прилег на портище, постланное у двери, и заглянул в дыру, круглую, будто сучок вытащили. На дворе никого не было. Василий потянулся, чувствуя в мышцах истому и тоску по движению и работе. Вздохнул, подумав, что трава поспела и сейчас бы ее в самый раз покосить. Или вскочить на гнедка да поскакать бы к Иртышу по колено в слоистом тумане. Василию казалось, что, за месяц сидения он понял, как хороша жизнь, и кончись все ладно, так радовался бы во сто крат сильнее каждой травинке… Отворилась дверь, из горницы вышла Дашутка.

— Ты че?

— Душно, не спится…

— Посиди тут со мной.

Дашутка села рядом, склонила ему голову на грудь.

— Вася, долго еще сидеть будем?

— Бознат, покуда указа не будет…

— В еде ведь скоро оскудение выйдет, муки осталось с пуда три, рыбы сушеной с пуд, а вода вовсе кончается, так холодной с колодца испить хочется… А вовсе кончится, что тогда?

Василий не ответил, только обнял жену за плечи и притянул к себе.

— Солнце взошло, — сказала задумчиво Дашутка, глядя на луч света, упавший из просверленной в двери дыры. — Вась, че я тебе сказать хочу…

— Ну?..

— У нас дите будет…

— Верно? — обрадованно привстал Василий.

— Верно, — смущенно опустила глаза Дашутка и прижалась к нему.

— Назовем его Федором в честь деда, лады?

— А ежели дочка…

— Не-е, парень должен быть, а ежели девка, Дарьей наречем. Будет у меня две Дашутки, — поцеловал Василий жену в переносицу. Но тут же, услышав во дворе шаги, прильнул к глазку. Возле дома увидел капитана Ступина и пятерых с ним солдат.

— Эй, вы там! — закричал Ступин. — Выходите, зла вам чинить не станут. О сем имею инструкцию из Тобольска.

— Подойди к окну, только без солдат! — крикнул Василий и вошел в горницу.

Иван Падуша, услышавший шум, уже встал.

— Иван, инструкцию какую-то принес офицер»…

— Ладно, поглядим!..

Капитан Ступин застучал в окно. Иван Падуша взял инструкцию, просмотрел ее и сказал, ухмыльнувшись:

— Сию инструкцию мы уже видели.

Он вернул инструкцию капитану Ступину и сказал:

— Сей указ не по нашей челобитной и до нас не касается. Желаем видеть указ его императорского величества по нашему ответному письму. Покуда такового указу не будет, я от своего дома не пойду… А ежели штурмовать начнете, пороху у меня в подполье десять бочонков.

— Дурак! Все одно без воды и без жратвы передохнете, выходите, покуда указ милостивый от губернатора есть.

— Ступай и передай полковнику, че я говорил!..

Капитан Ступин ушел.

— Иван, вода кончается, — сказал Василий Кропотов.

— Знаю, доставать надо… Дожди вон частые какие…

Бог даст, снова скоро польет, с поток кровельных воду брать можно.

— Как возьмешь, не выйти ведь за дверь-то…

— Бери топор, — сказал Падуша и полез на чердак.

— Вот тут внизу в трех самцовых бревнах прорубишь, к шесту ведро приладим, и до конца желоба достать можно!

— Верно! — обрадовался Кропотов. — Так руби, че стоишь!

Через два часа дыра была готова. Падуша сбросил связки веников, висевших на шесте, и привязал к концу его долбленое ведерко. Примерился. Шест оказался длинным. Василий отсек лишнее.

Ночью полил дождь. «Бог нам помогает, ишь как льет!» — бормотал Падуша и подставлял ведерко под хлещущую с конца желоба струю воды. Когда ведерко наполнялось, Василий помогал переливать воду в кадушки и бочонки.

Глава 37

Секретарь губернатора Козьма Баженов в зеленом, потертом на локтях до блеска камзоле вошел в кабинет губернатора, где кроме стольника сидели еще вице-губернатор Петрово-Соловово, полковник Сухарев и председатель надворного суда князь Козловский, достал бумагу из пакета и стал читать по знаку Черкасского отписку для Сената:

— «Всепресветлейший державнейший император и самодержец Всероссийский Петр Великий, Отец Отечества, государь всемилостивейший.

В нынешнем 722 году марта 24-го дня по присланному вашего императорского величества указу велено, как духовного, так и военного и гражданского без изъятия всякого чина людей, кроме крестьянства, по объявленному вашего императорского величества о наследстве уставу, присягу чинить. По которому, ежели ваше величество по своей высокой воле и по воле правительствующего Государя Российского престола, кого похотят учинить наследником, то в их величества воле да будет, и потому вашего императорского величества указу и по присланным печатным уставам и присягам в Тобольску присягу учинили. А в города Сибирской губернии посланы обер и ундер офицеры, и с ними по печатному уставу и присяге для приводу по вышеписанному вашего императорского величества указу, в том числе на Тару ундер офицер Иван Островский. Июня 5-го дня сего 722 году писал с Тары судья Верещагин, что тарские грацкие жители к присяге не пошли, а возмутил-де ими Тарский полковник Иван Немчинов с товарыщи. Июня 6-го дня отправлено на Тару триста человек солдат да два капральства гренадеров с обер и ундер офицерами сухим путем и двести человек служилых татар водой. А за ними отправлен полковник от лейб-гвардии капитан Батасов. А что ему велено чинить, что пониже писанное число учинено, тому при сей отписке приложен экстракт, и впредь что будет чиница, о том писать будем. И в Москву в военную комиссию писано, и экстракт послан сего ж июля 11-го дня, и сию отписку ведено подать в кабинете вашего императорского величества.

Вашего императорского величества нижайшие рабы князь Алексей Черкасский, Александр Петрово-Соловово. Секретарь Козьма Баженов».

— Экстракт готов ли? — спросил князь Черкасский, когда Баженов кончил читать.

— Готов, ваше сиятельство, на десяти листах. Изволите слушать?

— Не нужно. Александр Кузьмич, посмотрите, и можно отправлять. Только доложите, с кем послано будет… Теперь подай-ка последнюю отписку полковника Батасова о зажеге Немчинова.

Баженов открыл папку, достал бумагу, подал губернатору.

— Жаль, жаль, верно, жаль, Александр Кузьмич, что ушел от нас главный бунтовщик!.. Теперь докладывать государю без опаски можно, что бунт нами усмирен!

— Ты, братец, — обратился Черкасский к Баженову, — заготовь два указа. Полковнику Батасову надобно отписать, что колодников Исецкого и Вихарева получили и чтоб засевшего Падушу взять непременно живым, ибо он поделу коменданта Глебовского среди главных свидетелей будет… Кормовые на пропитание Исецкого и Вихарева выделены ли?

— Выделено по четыре деньги, — ответил полковник Сухарев.

— Хорошо, хорошо, сих колодников беречь покуда надобно, — усмехнулся князь Черкасский.

— Называл ли государя на базаре антихристом? Толковал ли, что к присяге идти не надлежит? — допытывался уже в который раз вице-губернатор Петрово-Соловово у висящего на дыбе Дмитрия Вихарева.

— Непристойных слов против императорского величества не говаривал… И ни от кого не слыхивал… — упрямо шептал Дмитрий Вихарев разбитыми губами.

— Софрон Бурнашов показал на тебя судье Верещагину, что говорил ты, будто кто к присяге пойдет, того в посты мясо есть заставлять будут, так ли?.. И пошто сам у присяги не был?

— К присяге не пошел для того, что имя наследника не упомянуто, и советовали о том полковник Немчинов, Исецкий и Байгачев… Что мясо в посты едят в Санкт-Петербургском полку, слышал я от проезжих в Тобольск драгунов в прошлом годе в Великий пост…

Заплечных дел мастер Яковлев отмерил висевшему пять ударов, и вице-губернатор, схватив Вихарева за бороду, задрал ему голову вверх:

— Говори, ведал ли комендант Глебовский о противном письме до подачи? Ты то письмо подписывал ли?

— Отпорное письмо я не подписывал… грамоте не умею… И никому за себя руку прикладывать не веливал… А о противности ведал ли комендант до письма, ни от полковника Немчинова, ни от кого другого не слыхивал… Только слыхал, что давал комендант срок до воскресения и требовал сказать, пойдут они к присяге или нет…

— Пустынника Сергия видал ли на Таре?

— Не видал, и у кого он был, не ведаю…

— К присяге готов ли пойти?

— Пойду, ежели бороду у меня брить не станут…

По знаку Черкасского, наблюдавшего за расспросом сидя за столом, Дмитрия Вихарева увели. Его место на виске занял Василий Исецкий.

Второй месяц пошел, как не выходил он из тюрьмы. Щеки его ввалились, и только черные глаза смотрели по-прежнему ясно. Суставы в плечах, вывернутые на виске в Таре, еще не зажили, и когда Яковлев потянул стянутые в хомуте за спиной руки вверх, Исецкий потерял сознание. А затем будто на волнах закачало: память то покидала его, то возвращалась… Боль была такой, что он жалел, что не может убить себя так же, как полковник Немчинов. Пришли мысли: «Разве я им не все показал… Теперь уж все одно…» И он заговорил быстро, с хриплым придыханием, говорил, лишь бы скорей избавиться от этой боли, пронизывающей грудь. Да, видел Островского… напоил его у Лоскутова вином… сняли копию за двадцать алтын и за лисицу… старец Сергий в пустыне, а где, не ведает… Да, толковал у Немчинова книгу Кирилла Иерусалимского… говорил, что к присяге идти не надлежит… толковал, что последнее время пришло, за безымянного велят крест целовать… ныне-де не объявлено, а после явится антихрист… Отец духовный у него отец Сергий… Нет, про Сергия не надо… Где он, не ведает… Глебовский не знал… ничего не знал…

— Все, обеспамятел вовсе, бить нельзя, сдохнет, — сказал Яковлев.

— Ладно, оставим его недели на две, — сказал Черкасский,

Они направились из пытошной избы к Софийско-Успенскому собору. Люд, толпившийся у храма, с поклоном расступился перед губернатором и вицегубернатором. Они пошли по Софийскому двору к архиерейскому дому.

Митрополит Антоний готовился к службе, облачался в золоченую парчовую рясу.

Поздоровались с ним.

— Проходите в залу, дорогие гости, сейчас винца велю подать.

— Мы ненадолго, владыко… Пришли спросить, не знал ли ты некоего старца Сергия?

— Старца Сергия?.. Владыко Филофей знавал одного старца, токмо не ведаю, тот ли вам нужен… — сказал митрополит и грузно опустился в обшитое бархатом кресло.

Слуга на подносе принес хрустальный графин с вином.

— Так что за Сергия знавал владыко? — спросил губернатор.

— Жил в Аремзянской слободе года с три тому некий Сергий… Богослужебные книги знал добре… Да в толк впал: то ему икона не так писана, то вкруг купели не так водишь, словом, расколыциком оказался оной Сергий… Посадил владыко его в подвал для вразумления, да он бежал неведомо куда…

— Похоже, Александр Кузьмич, это тот самый Сергий и есть, — сказал князь Черкасский, отпив глоток вина. — Надо бы его изловить…

— Найдем, Алексей Михайлыч, найдем, никуда не денется.

Глава 38

Отслужив обедню, старец Сергий отдыхал на топчане в своей келье, сняв лишь полотняную ризу, и слушал «Историю об отцех и страдальцех соловецких», которую читал вслух, сидя у оконца, Петр Байгачев:

— «…Малым днем пришедшим, елма скорби царя зело участиша, паки посылает к патриарху, паки призвав молит и увещевает, еже простити Соловецкия отцы, еже оставити чюдотворцев небоязненно жити…»

Послышался стук в дверь, вошел келарь и доложил, что праздничные хлебы по случаю Ильина дня готовы.

Байгачев отложил рукописную тетрадь с историей о Соловецких страдальцах, помог Сергию надеть ризу, и они пошли в часовню. Там стояли два больших каравая на медных блюдах, испеченные келарем. Вокруг толпились келейники и прочие пустынножители. Отслужив часы под пенье собравшихся, старец Сергий освятил хлебы, взял одно блюдо с хлебом и понес в столовую. Байгачев взял второй хлеб, и уже за ним с пением тронулись собравшиеся. В столовой отец Сергий разрезал на мелкие куски хлеб, ударил в медную чашу. Пустынники расселись по скамьям вдоль длинных столов, и келарь стал раздавать всем по кусочку, приговаривая, чтоб ели, не уронив ни крошки, а ежели было у кого сонное какое искушение, чтоб тот хлеба не ел…

Трапеза была в самом разгаре, когда в столовую вошел старец Филипп, пришедший из соседней на Ишиме пустыни. Перекрестившись, он пожелал всем здравия и подошел к отцу Сергию.

— Беда, отец, в Таре приключилася, пришли солдаты, полковник Немчинов заперся и зажег учинил!..

— О сем я ведаю, после того немалое число людей с Тары в скит мой прибегло…

— Малец со мной, парень немчиновский…

— Где он? Как к тебе пристал?

— Тут, на порожке сидит. Уж с неделю в моем скиту живет, заплутался он, голодный на пустынников моих вышел, кои дрова рубили, все дни молчит, вроде как не в себе…

— Зови сюда…

Старец Филипп вышел и вернулся с Федькой.

— Христиане, отцы благочестивые и пустынножители! — подняв в руке благословенный крест, воскликнул отец Сергий. — Зрите сего отрока, зрито яко ангела, сына страдальца тарского Ивана Гаврилова, сына Немчинова, кой дом свой огнем пожег и смерть от огня приял. Со святыми упокой, Христе, душу раба своего иде же несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная… О серцеведче господи! Виждь злобу кровопивцев безбожных, порази их стрела гнева твоя… Братья, зрите лик отрока, божьим промыслом в нашу обитель направленного! Зрите, христиане, да укрепятся души ваши в страданиях, да не сробеют сердца в гонениях… Воспоем и помолимся…

Отец Сергий положил руку Федьке на голову. Все поднялись и, крестясь, запели:

— Господь просве-ще-ение мое и спаситель мой ко-го-о убою-юся? Господь защититель живота моего, от кого устра-шу-уся? Внегда приближа-атися на мя зло-обующим, еже снести плоти моя, оскорбляющия мя, и врази мои, тии изнемогоша-а и падоша-а…

С каждым днем прибывало в пустыне Сергия число людей из Тары и уездных деревень. Приносили нерадостные вести. Не только келий, но и просто крыши над головой на всех уже не хватало. Люди строили землянки на склоне оврага, ставили балаганы, крытые лубом и берестой. Отец Сергий читал проповеди, толковал знамение о кончине мира, о пришествии антихриста, готовил обитель, на случай прихода солдат, к сожжению. В часовне, в столовой, в келейной — всюду было наготовлено сухого сена, смолья, бересты… Укреплялись ворота и тыновая ограда вокруг скита. Люди — а их было уже около двухсот человек — готовы были сгореть, но не даваться антихристовым слугам.

Старец Филипп поведал Сергию, что и в его обители люди страдать готовы, и у старца Софония на Иру тоже.

— Да, слышал я, — говорил перед отъездом он Сергию, — что прибудет к нему, Софонию, для проповеди известный древлецерковной веры учитель и рудознатец Иоан Семенов…

— Вот и ладно.

— Не ведаю токмо, что в скиту у Смирнова деется… Он хоть и новокрещен, а все ж старой веры держится…

— Смирнову я отпишу, он в страдании от нас не отколется, хошь и трудный человек, прости его господи…

Глава 39

Допросы… Допросы… Весь июль полковник Батасов вел их и с пристрастием в пытошной избе, где бывать не любил, и без виски в канцелярии. Перед отправкой в Тобольск арестантов всех надобно было допросить. А арестантов немалое число: к тремстам подбирается. Допрашивать надо было не только вышедших из дома Немчинова, не только подписавшихся под письмом отпорным, но и тех, кто под письмом не подписывался и у присяги не был. Последние отвечали обычно, что были в отлучке: кто за дровами, кто в Тобольск за хлебом, кто вверх по Иртышу за солью… Таких Батасов, коли противности не было, приводил к присяге и отпускал.

К середине июля было приведено к присяге более 1600 человек.

Из подписавших отпорное письмо разысканы были не все, арестованные же отвечали в большинстве, что подписались, глядя на начальных людей, и потому, что имя наследника но означено. Если к присяге идти они были согласны, таких полковник задерживал до указу из Тобольска и писал в отдельный список.

А вот из сидевших с полковником Немчиновым немногие повинились. Лишь пушкарь Иван Третьяков да знаменщик Алексей Усков сказали, что не пошли, глядя на начальных людей. То же сказал ямщик Сергей Лосев. С полковником-де сидел случайно, пришел к нему по плотницкую снасть и остался, а гореть не хотел. Остальные же стояли на своем: коли имя наследника помянуто не будет, к присяге не пойдут. Таких полковник Батасов держал под арестом, готовя к оправке в Тобольск. Но прежде хотелось изловить одного из главных возмутителей, Петра Байгачева. За Байгачевым он послал сержанта Данилу Львова и пятерых солдат на Карасук.

От жены Байгачева, Маремьяны, узнал в расспросе, что было от мужа ее два письма в начале июля с Иваном Кубышевым, а в последних числах пришел к ним в дом гулящий человек Ефрем и привез от мужа письмо в том, что живет-де он в пустыне и велел сына своего туда прислать.

Арестованный сын Матвей сказал, что отец будто живет в пустыне на Карасуке. Досадовал Батасов, что так и не узнал, известно ли было коменданту о противности до письма. Теперь же готовил его и арестованных подьячего Андреянова, Анику Переплетчикова, денщиков к отправке, тем паче, что из Тобольска пришел повторный указ доставить коменданта и людей, указанных в доносе Аники, в Тобольск.

С провиантом в городе становилось все хуже и хуже. Батасов распорядился выдавать вместо хлеба ячмень. Солдаты и особенно служилые татары требовали денежное жалованье. Кое-что им Батасов выплатил, продав с торгу, кто больше даст, имущество из запечатанных домов колодников. Домов таких набралось уже более двух десятков. Но те деньги помогли ненадолго.

Гора с плеч упала, когда 17 июля прибыл на дощаниках капитан Унковский. Он привез денежное жалованье и провиант на месяц. Задержавшись на неделю в Тобольске, Унковский получил нужные бумаги, по дела с лисицей решить не успел. Два раза пробовал встретиться с Замощиковым, но тот увильнул, и Унковскому пришлось обещать за лисицу из посольской казны. Постояв в Таре три дня, посольство отплыло далее.

Через четыре дня Батасов получил от Унковского отписку, что встретился ему казак Василий Савков, который ехал в Тару из Омской крепости и сказал ему, что у Железинки перевезлась через Иртыш казачья орда в пятьсот человек и пошла-де в Барабу, и ему-де, Унковскому, ехать стало небезопасно, поскольку конвой мал и «что учинитца над ним или над лошадьми, то-де его императорского величества интерес утратитца немало». Батасов срочно отправил нарочного в Омскую крепость с отпиской коменданту, дабы по возможности направить служилых людей на лошадях для оберегательства.

Наконец, решили отправлять первую партию арестантов в Тобольск. Проверяли еще раз кандалы, заковывали тех, кто еще не был закован. Караульные солдаты получали провиант на восемь дней, сколько занимает путь водой до Тобольска, писарь Паклин, подьячие Сабуров и Резанов просиживали допоздна, снимая копии расспросов.

К утру 27 июля все было готово, и арестантов в плотном окружении солдат повели к пристани на Иртыш, где стояли для них девять больших лодок. В колонне арестантов шли самые уважаемые в городе люди: дворяне Чередовы и Иван Бородихин, сотники Борис Седельников, Петр Шатов, Яков Петрашевский, пятидесятники Иван Белобородов, Иван Жаденов, Гаврила Быков, Василий Сборщиков, Никифор Перфильев, дети боярские, конные и пешие казаки, тут же с опущенной головой шел комендант Глебовский и жена полковника Немчинова, Катерина…

Весть о том, что уводят арестантов, мигом облетела Тару. Колонна еще не вышла за городские ворота, когда мальчишки забегали вдоль конвоя, высматривая родню в толпе арестантов.

— Тятя! — раздался пронзительный крик, и Федор Терехов, шагавший с краю, невольно подался было на голос сына. Но в грудь ему тут же уперся штык.

— Назад!

Терехов, опустив голову, зашагал дальше. А народ все прибывал. На пологом спуске бабы догоняли колонну, совали узелки с едой, утирая глаза концами платков, выли в голос по кормильцам, коих, будто татей, уводили неведомо куда, неведомо за какие вины… С любопытством поглядывали, выйдя из юрт, татары и бухарцы за посадом. Один бухаретин, показывая редкие желтые зубы, взирал с верблюда на процессию с недвижной полуулыбкой…

— К лодкам не подходить! Не подходить! — размахивая шпагой, кричал в толпу поручик Маремьянов. Солдаты, встав цепью, не пропускали людей к воде.

Арестантов рассаживали в лодки по восемь-девять человек, им же самим предстояло грести по три человека с каждого борта. Караульные солдаты числом, равным числу арестантов, устраивались на носу и корме лодки.

— Скорей, скорей, разбирай весла! — распоряжался прапорщик Григорий Калтузин, глава конвоя. Но арестанты не обращали на него внимания. Прежде чем войти на лодку, каждый из них, перекрестясь, кланялся народу. Только комендант сел в лодку, ни на кого не оглянувшись, и, устроившись у кормы, закутался в епанчу.

— Прощайте, христиане! Безвинно страдаем!.. — начал было Яков Чередов, но к нему подлетел ястребом поручик Маремьянов и ткнул кулаком в бороду.

— Молчать! В лодку!

Толпа заволновалась. Заголосили громче прежнего бабы. Кто-то из пацанов швырнул камнем в Маремьянова, сбил треуголку.

— Отчаливай, отчаливай! — закричал он и, обернувшись, толпе: — Не напирай! Велю стрелять!

Заскрипели уключины, и лодки, подхваченные течением, понеслись и вскоре скрылись за поворотом.

Прапорщик Калтузин вез с собой в Тобольск отписку полковника Батасова, в которой сообщалось об отправке коменданта и семидесяти четырех арестантов под крепким караулом: прапорщик, кантернамус, два капрала и семьдесят солдат — и что 153 человека послать не на чем. Писал также о прибытии капитана Унковского, сообщал об орде, о том, что Падуша сидит, по-прежнему запершись.

Глава 40

Проснувшись, Иван Падуша сотворил шепотом утреннюю молитву:

— Боже, очисти мя грешного, яко николише сотворих благое пред Тобою, но избави мя от лукаваго: и да будет во мне воля Твоя, да несужденно отверзу уста моя недостойныя и восхвалю имя Твое святое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь.

Из закута, отделенного занавесью, где обитали женщины, слышался голос Калашникова:

— Вот, девоньки, повязали они, разбойники, старца-то, а живота лишить, зарезать рука не подыматся: господь не дает. Тогда они его в лодчонку бросили и пустили по Иртышу, мол, мы не смогли порешить, пусть нехристи его жизни лишат. Токмо глядят: лодка та стала да вверх по течению сама собой двинулась. Поняли разбойнички, что на нем благодать божья, испужались, старца того достали на берег и отпустили… Ну идет он этта лесом, гля, на дереве икона Богородицы со Младенцем письма ветхого, и сияние от ее исходит… Обрадовался старец находке, взял с собой. Пришел в деревню, ночевать попросился, а у хозяв горе: сынок единственный в болезни. Руки у него сохнут и сохнут, бознат чего. Старец то узнал, дал сыну ихнему икону поцеловать, и исцелился паренек, и руки, как у всех, стали…

Послышались всхлипы. Иван отодвинул занавесь, Калашников встал.

— Вот под утро слышу, девки-то наши замокрели, ревут обе, я и зашел рассказать им разные жития да чуды… Про чудотворную вот Божью Матерь им сказывал, че от отца свово слыхал…

— Ванятка всю ночь кричал… Голодный… Молоко-то у меня пересохло…

Иван ничего не ответил, помрачнел, прошел в черную половину избы, где у окна сидел Василий Кропотов. Увидев Падушу, он сказал:

— Воды ведра два осталось, коли дождя не будет, пропадем!

Падуша сел на лавку и, откинувшись на глянцевую от частого мытья стену, заскрипел зубами.

— Ты че, Иван?

— Молоко у бабы перегорело, сына кормить нечем…

Кропотов подошел к Падуше и задумчиво сказал:

— Иван, чаю, выходить надобно бабам… Вон и у моей под сердцем сын тоже… Ежели мы пропадем, пусть хоть сыны наши останутся…

— А ежели они их на цепь?..

— Не тронут баб… Не должны…

Вошел с ведром Архипов и сказал хмуро:

— Вся вышла, это последняя, — кивнул он на ведро, наполовину заполненное проросшей, пустившей бледно-зеленые гребешки, репой. — Стало быть, у нас теперича сухая рыба да мука, более ничего нет…

Он подошел к Ивану и зашептал:

— Стал я бочонки ворочать, гляжу, а в них песок, а ты говорил, порох…

— Это и есть наш порох, бабам не брякни… Василий знат…

— А коли штурмовать зачнут?

— Зажгемся… Баб нонче решили мы выпустить…

— Что ж, бунтовать — дело не бабье… Только и там их могут к ответу притянуть…

Они втроем вошли в горницу, и Падуша объявил:

— Все, бабы, собирайтесь! Выйти вам придется… Еды у нас совсем мало. Мы полковнику скажем, ежели вас не схватят, то и мы выйдем. Покуда они нас ждать станут, вам схорониться где-то надо, лучше в лес к отцу Сергию уйти…

— Не пойду без тебя, — прижалась Дашутка к Василию.

— Не дури, о нем думай, — прошептал он ей, — есть тебе надо… Не реви, не реви, — погладил ее Василий по спине, успокаивая.

Иван Падуша подошел к двери и крикнул:

— Эй вы там, зови полковника!

— Че, ай выходить надумали?

— Не твое дело, зови полковника!..

Через час в канцелярии полковник Батасов допрашивал вышедших, больше жену Падуши.

— Сожигаться не хочет, ждет государева указу…

— Ты чего вышла?

— Сына кормить нечем…

— А коли сына не было б?

— Жена при муже должна быть.

— Так, так… А много ли пороху у твоего мужа?

— Три бочонка трехведерных.

— А еды много ли осталось?

— Муки ржаной пудов пять, отрубей пуда три, рыбы малое количество, других запасов нету…

— Ну, ступайте, да чаще под окна к мужьям приходите, чтоб вышли скорей!

Но никто из дома Падуши не вышел. А Дашутка и Анна пропали без следа.

Глава 41

— Ироды окоянные, мужа порешили! От меня-то че вам надобно? — заплакала жена полковника Немчинова, Катерина, вися простоволосой на дыбе перед Черкасским и Петрово-Соловово, плотоядно пожиравшим глазами выбившиеся из-под сорочки груди.

Яковлев мерно наносил удары кнутом, поначалу в полсилы нежели мужикам, но видя, что баба упрямится, отмерил пять ударов обычной силой. Черкасский остановил его.

— Говори, бывал ли муж твой у коменданта Глебовского после подачи противного письма?

Катерина не ответила, обвисла в беспамятстве в хомуте. Ее сняли с дыбы, плеснули в лицо водой.

— Ну, бывал ли муж твой у коменданта?

Пошатываясь, Катерина встала, хотела прикрыть грудь, но лишь поморщилась от боли, вывернутые в суставах руки не слушались.

— Бывал… — чуть слышно ответила она и заплакала.

— Че после того говорил он?

— Говорил, что комендант тесноты им чинить не будет… До указу из Тобольска…

— В доме засевши, сразу ли жечься собирался?.. Пустынник Сергий бывал ли у вас в доме?

Катерину увели. Подьячий пометил под расспросными речами ее: «дано ей 11 ударов» и засобирался сразу, как только губернатор вышел, на обед. Коротко обеденное время, каждая минутка дорога. После того, как прислали тарских арестантов, работы было невпроворот. У мастера заплечных дел Яковлева кнут от крови не просыхал.

Все арестанты не уместились на тюремном дворе, где в невозможной тесноте сидели более полсотни человек, потому остальных, в том числе и коменданта Глебовского, разместили неподалеку по домам, приставив по караулу.

Арестанты прибыли в Тобольск 3 августа, и губернатор в тот же день написал указ, где велел за остальными арестантами послать дощаники. Да, кроме того, был отправлен указ полковнику Парфеньеву в Барабу об оберегательстве от орды. Хотя черные расспросы и велись с утра до позднего вечера, следствие, ясно было, затянется надолго. Всех изменников — отказ присягать императору измене приравнивался — следовало пытать три раза. Поскольку уже после первой виски на дыбе руки в суставах выворачивались, к следующему расспросу давали арестанту подзаживить их. И хотя никто из арестантов особо не запирался — больше 16 ударов мало кто получал, — времени уходило много.

Большинство стояло на своем: пока имя наследника будет не помянуто, к присяге не пойдут. К тому, что в Таре полковнику Батасову на допросах показали, мало что прибавляли. Что и как случилось в Таре, губернатор и вице-губернатор теперь уже хорошо себе представляли. Одно только было не ясным: изменник ли комендант Глебовский, потатчик ли? К тому, что он полковнику Батасову рассказал, Глебовский ничего не прибавил.

Довелось и коменданту испытать, что такое виска. На пятом ударе лишился памяти больше от страха перед Яковлевым, нежели от боли. Когда вывели его караульные, поддерживая под руки, к пытошной избе подводили Василия Исецкого.

— Здравствуй, Иван Софонович!..

Глебовский отвернулся. Вспомнил, что говорил ему Исецкий месяц назад. Теперь же они равны; оба колодники, обоим живота не лишиться бы.

Князь Черкасский послал полковнику Батасову указ допросить всех порознь, кто был на именинах у Верещагина, и, ежели кто подтвердит слова Андреянова, что Глебовский все знал, того прислать в Тобольск.

Батасов допросил монаха Иоасафа, пономаря Николаевской церкви Ивана, подьячего Сабурова, но все они показали, что Андреянов таковых слов не говорил, а только Аника кричал, что-де комендант изменник. Глебовского покуда оставили в покое.

Черные расспросы велись весь август. Через двадцать дней посланные в Тару дощаники вернулись, и на них привезли вторую партию арестантов в 114 человек, начальником караула был поручик Маремьянов.

Работы в пытошной избе стало вдвое.

В самый разгар расспросов пришел, наконец, указ из правительствующего Сената, в котором было поведено розыск чинить без послабления и создать для того Тайную канцелярию тарских розыскных дел, во главе которой ведено поставить было вице-губернатора Петрово-Соловово. Указано было особо сыскивать раскольников, как к тому делу касательных.

— Что ж, Александр Кузьмич, с богом приступай к делу для блага его императорского величества и отечества! — прочитав указ, благословил вице-губернатора князь Черкасский и про себя вздохнул с облегченьем: не ему отвечать за дело далее.

Вице-губернатор важно приподнял подбородок, похожий на половинку репы, и сказал:

— Чаю, Алексей Михалыч, кончить расспросы, а после сыскивать пустынников, в первую голову старца Сергия.

— Делай, как за благо почтешь, Александр Кузьмич, ты теперь розыску голова. Кончишь дело, тебе и с отчетом в столицу ехать…

Глава 42

— Нешто ты нехристь? Аль с бородой-то у вас, голорожих, и ум сымают! Не видишь, дите недужит, к бабке нам надобно на посад, травки лечебной взять… — убеждала жена Падуши, Анна, стоявшего на карауле у городских Спасских ворот солдата Исака Микулина.

— Без бумаги пущать не ведено! — в который раз говорил он.

— Да не надолго мы, травки возьмем и вернемся, — ласково проговорила молчавшая до этого Дашутка. И Микулин сразу помягчел.

— А капрал увидит, так на обвахту за вас сядешь?

— Не увидит, солдатик, не увидит, мы скорешенько обернемся… У те ведь душа-то добрая, дите жалко…

— Тьфу! Ступайте, да только живо!

— Мигом мы, мигом…

Женщины направились было к посаду, но когда ворота скрылись из виду, круто повернули влево, и пройдя мокрой от холодной утренней росы поляной, вышли на дорогу.

Они резво пошли по дороге. Но через полчаса Дашутка вдруг замедлила шаг и опустилась на обочину.

— Ты че, Дарья?

— Не могу я с тобой идти, Анна, прости меня… Без Василия не смогу жить… Вернусь.

— Куда ж ты вернешься? Братовьев твоих всех забрали, отца тоже… И тебя засадят…

— Ниче, найду, где укрыться… Да и Чередовых еще на Таре много… А ты по дороге-то лучше не ходи, рядом с ней лучше, татары тут ездят, схватят… Ну, прощай. Спаси Христос!

У ворот Микулин спросил, улыбаясь.:

— Где вторая-то?

— Вернется, вернется скоро, — сердито ответила она и прошла мимо.

Микулин озадаченно поглядел ей вслед, удивляясь перемене нрава.

К воротам подкатил возок, в котором сидел, развалясь, раскрасневшийся судья Верещагин.

— Отворяй! — крикнул он.

— Извольте бумагу, — сказал Микулин.

— Ты че, ослеп! Вот я тебя шелепом-то перетяну, дак раскроешь зенки! — завопил Верещагин. — Ты вишь, кто пред тобой!

— Капрал Балашов не велел никого пускать без разрешения полковника Батасова, — твердо сказал Микулин, хотя знал, что перед ним судья Верещагин. Еще сразу после взрыва возле дома Немчинова, несмотря на суматоху, Микулин заметил его и не мог никак вспомнить, где он видел его.

— Ах, ты вошь казенная! Гнида вонючая! Меня не пропускать! — замахнулся на Микулина Верещагин кнутом с перекошенным от ярости лицом.

— Но! Стрелять буду, господин судья! — сдернул с плеча фузею Микулин, выставив штык перед собой.

Глянув на искаженное яростью лицо, в налитые кровью узкие глаза, он вдруг узнал его. Вот с такой же гримасой лежал под кнутом на съезжем дворе убивец… Лет пять прошло, кажется, то было в Тюмени…

Точно, он. Только фамилия, помнится, была другая. Тогда еще один офицер спросил майора Лихарева, кто таков и за что на правеже, и тот ответил, что арестант Семенов, мол, в драке заколол кого-то посохом…

Все это в одно мгновенье вспомнилось Микулину, и он, по-прежнему держа перед собой штык, одернул судью:

— Осади!..

Верещагин, брызгая слюной, заматерился.

— Понагнали изменников и поноровщиков бунтовщикам! Я б давно всех переловил да на кол! Только знаете ворота караулить да мне мешать! И полковник твой изменник, бл…дин сын! Пропускай! — напирал Верещагин.

Но Микулин стоял так же с направленным в его сторону оружием.

— Ладно, собаки, вы у меня еще поплачете с вашим полковником!

Верещагин тяжело сел в возок, круто, так, что оторвались с одной стороны колеса от земли, развернул его и погнал лошадь по пыльной улице.

Отстояв положенные часы на карауле, Микулин пришел в дом Аники, где определился на постой, в раздумье, не зная, что ему делать. Хотел посоветоваться с сержантом Данилой Львовым, но того с несколькими солдатами полковник Батасов отослал на поимку Байгачева. Так и остался Микулин при своем открытии, не зная, с кем поделиться.

Вечером хозяин Аника Переплетчиков пришел зол, как с цепи сорвался. Шибанул по затылку младшего сына, огрел по заднице поленом Варьку и велел ей собирать его в дорогу.

А причина была такова. Зашел к ним в канцелярию подьячий Неворотов и сказал, что видел бумагу у Батасова, где ведено Анику арестовать по делу Глебовского и отправить в Тобольск. Переплетчиков возопил к хозяину: «Ларивон Степаныч, смилуйся, ослобони от розыску… Запрется комендант, с меня будут напрасно шкуру драть…»

— «Ладно, сбирайся, — сказал Верещагин, — будто послал я тебя Байгачева искать… Помотайся по деревням, можа, че и, правда, узнаешь, а за него губернатор награду обещал…»

Хоть и неохота было неведомо куда ехать, да ничего не поделаешь. Оттого и злился. Да еще солдата поставили, как бы не снюхался с Варькой.

Но Микулин и не помышлял о Варьке. Все не выходил из головы судья. Промучившись в сомнениях три дня, Микулин решил наконец посоветоваться с писарем Паклиным. Одно время вместе хаживали они в Верхотурье по служилым делам.

Дождавшись, когда Паклин вышел из канцелярии на обед, Микулин окликнул его.

— Петро, дело есть. Присоветуй, как быть…

И Микулин рассказал, что были у ворот.

— Когда, говоришь, видал его на Тюмени?

— Лет с пять тому…

— Давненько… Чай, дело то не вспомнить, о сем поговорю с полковником Батасовым. А те присоветую, напиши доношение, что называл судья полковника изменником… Возьмут его и про остальное, для чего фамилию сменил, узнают…

Но написать донос по совету Паклина Микулин не успел: в этот же день велено было ехать ему с пятью солдатами в Такмыцкую слободу отыскивать тамошних жителей, которые к присяге не пошли, и доставить их в Тару.

Глава 43

Государь Петр Алексеевич заболел и лежал по велению лекарей в комнате безвыходно. Вечор на подходе к Астрахани из Аграхани большой корабельный бот его величества попал в сильный шторм, и хотя благополучно прибыл в Астраханскую пристань, но царь лично на холодном октябрьском ветру в промокшей матросской куртке проверял, все ли солдаты определены на постой, и ночью занемог, простудился.

Он пролежал лишь полдня. Не вытерпев бездеятельности, велел денщику Алексею Татищеву позвать тайного кабинет-секретаря Алексея Макарова и обложился бумагами, готовя письма и указы.

— А что, Алексей Васильевич, можем мы сей кампанией довольны быть, — обратился к Макарову Петр. — Море Каспийское получили, Дербент, сия железная дверь, сей ключ, наш, слава Вышнему! Кабы не шторм, то полная виктория была б в персидских делах… Нельзя турков к Каспийскому морю пускать, нельзя!

— Точно так, ваше величество, токмо подобные припадки, как оный шторм, человеку предвидеть невозможно, — ответил Макаров.

— То-то невозможно, — согласился Петр, — ведь тридцать ластовых судов с провиантом разбило, да кабы капитан Виллебоа пришел благополучно… Ан нет! И его суда на мель сели!

Петр стукнул кулаком по столику с бумагами и стал раскуривать трубку.

За время Персидского похода он осунулся. Кожа на щеках слегка обвисла. Волос на голове был все еще короток, и это слегка молодило царя. Из волос, которые он обрезал в августе «от великих жаров», велел сделать парик и во время похода на Дербент днем ехал в шляпе, ночью, когда становилось холодно, доставал из кармана парик и надевал его.

Дербент отдался в подданство торжественно. Сам наиб вручил государю серебряный ключ от города и сам водил показывать его. Из четырех частей города Петр облюбовал верхний город к западу, возле горы, где и поставил русский гарнизон. Отсюда сверху можно было вести обстрел всего города, стены которого были так широки, что на них можно было ездить в коляске. Были они из битого ракушечника и оказались тверже любого мрамора.

Оглядев Дербент, государь остался доволен: воистину сей город Темиркани, как говорят турки, железные ворота к государству Персидскому.

Еще на пути к Дербенту жители Баку прислали письмо, в котором писали, что передают себя покровительству императора Российского. Петр немедля послал поручика Лунина с манифестом о согласии принять их под свое покровительство, по, уже когда Петр был в Дербенте, поручик Лунин вернулся. Бакинцы не пустили его в город и сказали, что они впредь обороняться думают и не примут ни одного человека гарнизону и ни одного батмана провианта.

Петр решил выступать на Баку, дождавшись прибытия провианта, но шторм все спутал. Провианту, что выгрузили с севших на мель судов капитана Виллебоа, оставалось на месяц, и на совете в присутствии генерал-адмирала Апраксина и тайного советника графа Толстого было решено вернуться в Астрахань, оставив в Дербенте гарнизон под командой барона Юнгера, в начале сентября при пушечной пальбе государь выступил к Аграханскому ретрашементу и при возвращении своем заложил на реке Судаке крепость Святого Петра, «понеже… гораздо удобнейшее место усмотрели, нежели при Аграхани».

Из Аграхани Петр приказал кавалерии идти сухим путем, а пехоту погрузить на суда, сам же отплыл на боте вперед остальных. И вот теперь, лежа в постели, ожидал прибытия судов, которые вели генерал-адмирал Апраксин и граф Толстой.

Сидя на постели, он стал писать канцлеру графу Головкину: «1. Понеже из присланных реляций видел я о слабости короля Августа (Польского), от всех пишут, и что для того спешат о наследстве сыновием (о чем уже указ вам есть, как то предварить). В тех реляциях пишут, что при других дворах под рукою уже и кандидатов приискивают, а с нашей стороны в том спят, и ежели вскоре, что случится, то мы останемся в стыде: того ради не хуже б в запас и нам сие учинить и обнадежить кого (должно), что в таком случае помогать будем, а о персоне я лучше не знаю, как о том, о ком при отъезде говорил.

2. Писали сюда из Парижа Аврам Арап, Таврило Резанов и Степан Коровин, что они по указу в свое отечество ехать готовы, токмо имеют на себе долгу ефимков двести, да сверх того им всем вообще надобно на проезд три ста ефимков, того для те деньги, как на оплату долгов, так и на проезд их, по приложенной при сем ассигнации, взяв от соляной суммы, переведите в Париж к Послу Князю Долгорукому; а буде он уже выехал, то князю Александру Куракину, и отпишите, чтоб их оттоль немедленно отправили в Петербург…»

Вернулся уходивший за бумагами кабинет-секретарь Макаров и сказал, что пришел Астраханский губернатор Волынский.

— Чего ему? — продолжая писать, спросил Петр. — По делам новой пристани.

— Пусть войдет…

Макаров вышел за дверь. Губернатор Волынский вопросительно посмотрел на него.

— Изволил принять… — сказал равнодушно Макаров.

— Спасибо те, Алексей Васильич! — проговорил Волынский и с досадой подумал: «Господи, пред кем расстилаться приходится, без роду, без племени, из черни…»

Но тут же опустил глаза и вошел следом за тайным кабинет-секретарем. Петр отложил лист бумаги.

— Зачем пожаловал?

— Ваше величество, вечор ведено вами новую пристань ставить, токмо место не указано…

— Алексей Васильич, подай карту.

— Вот тут, у Четырех Бугров, и ставь, — ткнул Петр в карту мундштуком трубки. — Да гляди, не тяни — меня знаешь! К лету, чтоб готова была.

— Сделаем, ваше величество!

— Ступай… Обожди, нет ли у тебя добрых винных мастеров?

— Имеются, ваше величество, два зело добрых венгерских мастера.

— Пришлешь ко мне. Пошлю их в Дербент, дабы привести, коль возможно, делание тамошнего вина в совершенство…

После ухода Волынского Петр обратился к Макарову:

— Какие есть известия?

— Донесение от генерал-майора Дегенина, что при реке Исети строит медные и стальные заводы и крепость Екатерининбургскую…

— Читай, читай!..

— «Государь! Чертеж, которой Хозяйка Ваша Вам покажет, как я ныне строю при Исете реке заводы и прочие мануфактуры, которые Ваше Величество желал для пользы Государства Вашего, чтоб разладилось и умножилось, и надеюсь нынешнего году достроить оную крепость; крепость оную строит полк солдат из Тобольска…»

— Молодец! — хлопнул весело Петр по колену ладонью. — А как пишет, черт!

— «…Солдатам же за работу дается по одиннадцати алтын на месяц жалованья да провиант, а не худо чтоб Ты мне писал, дабы им за работу на день давать по три деньги сверх жалования, то они бодрее будут работать…»

— Отпиши, голубчик, немедля. Дать им деньги, зело дело для Отечества полезное! — оживленно сказал Петр. — Да заготовь, Алексей Васильич, указ по отправке в Казань для строительства гекботов гвардии майора Румянцева. Постой, губернатору Салтыкову пошлешь сию записку с указом.

Петр взял перо и быстро написал:

«Когда к вам в Казань придет от гвардии майор Александр Румянцев и объявит Наш Указ о строении в Казани гекботов и прочих судов, тогда по тому Указу исполняйте и чините ему всякое вспоможение, не описываясь ни о чем».

— Фу! — Петр вытер шелковым платком выступившую на лбу испарину, выдвинул один из ящичков походной аптечки, достал пузырек с темной жидкостью, налил в стакан с водой немного, выпил и прилег на подушку. — Еще что есть?

— Господа Сенат сообщают… — сказал Макаров и замялся.

— Давай, давай, о чем сообщают?

— Сообщают, что в Сибири на городе Таре учинилось воле вашего величества некоторое ослушание…

— Ну, ну!.. — насторожился Петр и привстал.

— Тарские градские жители к присяге о наследстве не пошли и написали отпорное воле вашего величества письмо, в котором требуют означить имя наследника. В экстракте губернатора…

Макаров замолчал, испугавшись перемены в государе. Петр вскочил, в бешенстве сжав кулаки, и красными глазами, сразу выкатившимися из орбит, будто кто выдавил их изнутри, уставился поверх Макарова в стену, словно увидел там кого-то. Макаров невольно оглянулся и отступил на шаг.

— Лешка, водки! — крикнул Петр денщику Татищеву. — Дохтура не… — начал было Татищев, но Петр скрипнул на него зубами, и он пулей вылетел за дверь.

— Читай экстракт, — глухо выдавил Петр.

Все время, пока Макаров читал, Петр стоял в одном положении идолом в белой сорочке, не заметив даже, как денщик поставил графин с водкой. Когда кабинет-секретарь замолчал, он налил в стакан водки, выпил и заходил по комнате, размахивая руками.

— Черкасскому отписать, чтобы розыск учинил по всей строгости. Начальных людей тому бунту казнить без пощады! Остальных, кои к присяге не идут, — на галеры! Чую, раскольщики-забабоны тут руки приложили. Все их гнезда разорить. Главных учителей поймать живыми и прислать Ромодановскому в Преображенский приказ! Я им побунтую!..

Петр постоял у окна, глядя сквозь прозрачную слюду на улицу, и решительно проговорил:

— Все! В безделье пребывать не желаю! Завтра едем на рыбные учуги на ловлю осетров и белуги… Волынскому скажи, чтоб приготовил все… Апраксина и Толстого, когда прибудут, призовем туда же…

Глава 44

В пустыне на Карасуке сержант Данила Львов Петра Байгачева не нашел. Перепуганный старец, глава обители, с трясущейся мелко-мелко бородой клялся и божился, что никаких бунтовщиков к нему никогда не хаживало, что полковнику Парфеньеву в прошлом году они весь налог уплатили и в двойной подушный оклад записались.

Львов морщился с досадой на болтовню старца, которой он не верил, и думал, куда ему податься в поисках Байгачева.

— Ну-ка, старик, собери всех своих скитников, — приказал Львов. — Да немедля! Объявлю губернатора указ…

Перед часовней собралось десятка два человек. Львов обратился к ним:

— Послан я во главе команды для поимки главного заводчика и смутьяна Петра Байгачева, противного его императорского величества указу о наследстве… Сын оного бунтовщика показал на Таре, что оный Байгачев обретается в пустыне на Карасуке, видал ли из вас кто его?..

Собравшиеся молчали. Только ближний к Львову чернобородый мужик в испуге отрицательно замотал головой.

— За сего Байгачева губернатор назначил денежную награду немалую… Кто скажет, где вор скрывается, тот деньги получит… — добавил Львов, оглядывая собравшихся. Но все по-прежнему молчали.

Побившись еще с ними минут десять, сержант Львов отпустил собравшихся. Когда все разошлись, к нему подошел молодой парень с пушком едва наметившейся бородки.

— Господин сержант, разговор имею тайный…

— Ну?

— Кажись, видал я оного Байгачева…

— Где? Говори!

— Где бунтовщика видал? — перебил парня Львов.

— К тому и веду, господин сержант. Гулял я с товарищи подле Лева реки… Ну раз вечером слышим, скачет кто-то… Схватили его, связали, думали деньгами разжиться…

Тут парень замолчал и с опаской посмотрел на сержанта. Тот успокоил:

— Твои разбойные дела до меня не касаемы, говори!..

— Взяли мы, значит, мужика того, денег у него не оказалось, но было у него противу указу государеву письмо, и ехал он в скит к отцу Сергию, и называл, помню, себя Байгачевым… Обманул он нас, хотел бежать, за обман мы его хотели жизни лишить, но кто-то сзади напал, двоих товарищей застрелил, я ж, спасаясь, убег… Живал я в пустыни Сергия, провести могу, ежели награда за Байгачева будет…

— Коли будет Байгачев там, и поймаем, награда твоя…

Четыре дня вел сержанта Данилу Львова с солдатами Степан, так звали парня, к пустыне Сергия. За две версты до нее он сказал Львову:

— Далее мне одному надобно, коли солдат увидят, не пустят… К вечеру вернусь…

Степан слово сдержал, перед заходом солнца вернулся.

— Догляд за мной установили, едва вырвался, — сказал он, вернувшись, — нетути Байгачева в пустыне, проведал о том доподлинно… Три дня тому ушел в пустыню к старцу Софонию на Ишим… Там я не бывал, но дорогу порасспрашивал, найдем: недалече на берегу… Проведу.

Через день он и, правда, вывел их к скиту отца Софония. Надвинув катаную шапку на глаза, он подошел к воротам. Со двора скита слышалось пение пустынников, солдаты по знаку сержанта Львова прижались к тыну по обе стороны от ворот. Степан застучал в ворота.

— Кто такой? — спросил привратник, глядя в смотровое оконце.

— Сын я Петра Байгачева… Старец Сергий сказывал, что отец тут… Позови его…

— Обожди, схожу…

Привратник пошел к моленной.

— Давай! — приказал сержант солдату, стоявшему рядом с ним с веревкой, скрученной в кольцо. Солдат накинул петлю на зубец тына, держась за веревку, ловко вскарабкался наверх и спрыгнул за ограду.

Открыл ворота и вышел наружу. Скоро показались две фигуры, едва различимые в густеющих сумерках.

— Матвей, ты ли че ли? — приник к оконцу Байгачев.

— Попался, соколик! — схватил за бороду Байгачева сержант. — Долго летал…

Затем велел солдатам ехать. Байгачева посадили со связанными руками верхом на лошадь и, оставив связанного пустынника возле тына, скрылись в лесу. Сержант торопился,опасаясь, как бы пустынники не надумали отбить пленника, и до утра они ехали без остановок в сторону Тары.

Остановились на еланке, ловя первые лучи восходящего солнца, просвечивающего сквозь начинавшие желтеть листья, которые едва колыхались, и солнце от того, казалось, было из жидкого золота.

Оставляя в росах темные следы, солдаты приволокли на поляну хворосту и развели костер.

— Господин сержант, когда мне за него деньги-то дадут? — кивнул Степан на Байгачева.

— А вот придем в Тару, там и разберутся, че те дать, деньги аль кнута… — усмехнулся сержант, достав из костра горящий прутик, раскурил трубку. Степан хмуро поглядел на него и молча отошел от костра.

Оставив одного солдата на карауле, легли спать, а когда проснулись, Степана не было, бежал. Данила Львов отнесся к этому равнодушно и велел собираться дальше.

К вечеру добрались до деревни Шериповой. В трех домах деревни жили сыновья Шерипова и сам хозяин Максим, коренастый лохматый мужик. В его дому и остановился сержант Львов с арестантом и двумя солдатами. Трое других стали у сыновей. Петра Байгачева заперли в чулане, приставили караульного.

У хозяина сидел гость. Это был Аника Переплетчиков, за неделю сменивший третью деревню. Он еще из окна увидел связанного Байгачева и перекрестился. Данила Львов сначала подозрительно оглядел Анику, но потом, узнавая, спросил:

— Ты никак из Тары, у судьи служишь?

— Так, господин сержант.

— По какому делу в сию глушь забрался?

— По тому, что и вы…

Сержант Данила Львов вопросительно уставился на него.

— По велению судьи искал бунтовщика Байгачева, да вижу, вы его достали…

— Че один?.. Разве те его взять бы…

— Хотел узнать поначалу, где скрывается, чтобы потом взять.

Хозяйка подала на стол горшок пшенной каши, грибов и капусты.

— Че их нам судить, наше дело малое… Опять же об одном радеем… Вот вы словили бунтовщика, и нам радость, хотя и без прибытку… Где его взяли-то?

— На Ишиме.

— У Сергия?

— Нет, подале… От Сергия он ушел.

— Нелегкая, стало быть, дорога была, не выпить ли нам водочки. Хозяин хвастал, что свеженькой накурил, да и у меня полуштоф есть…

— Сие можно, — оживился сержант, — давно не баловались, все служба да служба…

— Это верно, служба — не мед, — сказал Аника, наливая сержанту и хозяину в деревянные стаканы водку. — Намаялись, поди… Пейте, господин сержант, с устатку-то оно хорошо…

Тронутый участием Аники, сержант с приязнью смотрел на него, а после второго стакана почитал за друга этого, оказывается, тоже бывшего солдата, который когда-то хаживал с Бухолцем и был ранен.

Приятно погутарить с бывалым человеком бывалому служаке.

— А че, не позвать ли солдата, господин сержант, связанный-то никуда не денется из чулана.

— Зови… Пусть идет… — чуть помедлив, великодушно разрешил сержант. — Иван, садись, — сказал он приглашенному Аникой солдату, — пей, но с бунтовщика глаз не спускай, награду за него от губернатора поимеем немалую…

— Слушаюсь, господин сержант, — не заставил долго упрашивать себя солдат и присел к столу.

Аника усиленно его начал потчевать, и его стараниями и солдат, и сержант, уронив головы на стол, мертвецки спали.

На дворе было уже темно. Достав из камелька жирник, Аника вышел в сени, отпер дверь в чулан, где на полу лежал Петр Байгачев.

— Че, вор, отгулял на воле! Давно дыба по тебе плачет, — поднес Аника огонь к лицу Байгачева. — Ай, не признал?

— Пошто не признал, от тебя за версту дерьмом тянет, не хошь, так признаешь!

— Поговори! — пнул его ногой Аника. — Вставай, едем в Тару, сдам судье, там он с тобой потолкует!

— Боишься, однако, виски-то!.. А вот повиси, повиси, не распускай злолаятельный язык!..

— Аникей Иваныч, не задаром о том прошу, денег дам, развяжи… — Откуль у тебя деньги?

— Старец Софоний отцу Сергию передать велел, в портках на брюхе зашиты… Пятнадцать рублей.

Аника нагнулся над связанным. Байгачев отстранился от него.

— Коли так брать станешь, сержанту скажу, отберут… Дай себя порешить!

— Черт с тобой… Повесишься, что ли?

— Нож у меня в сапоге, торопились служилые, не обыскали…

— Не сбежишь?

— Запри меня…

Аника развязал Байгачеву руки, вышел за дверь и сказал:

— Скорей давай, нето караульный проснется, деньги достань…

Через минуту услышал из-за двери шепот: «Спаси, Христос!» и легкий вскрик. Открыв дверь, увидел на полу скрюченного Петра Байгачева. В животе у него торчал нож.

Глава 45

После Покрова ночи стали холоднее, и печь приходилось протапливать чаще. Уже давно были изрублены на дрова скамейки, стулья и полки, и теперь доканчивали стол. Василий Кропотов дорубил последнюю от него доску, наскреб из ларя остатки отрубей и, войдя в горницу, сказал:

— Все, братцы, последние две горсти замешиваю.

Архипов и Калашников, сидевшие на приступке печи, ничего не ответили, только Падуша отвернулся от окна и негромко проговорил:

— Видно, отвернулся господь от нас за грехи наши… Ни воды, ни муки… Не будет нам, по всему, указу, четвертый месяц сидим… И тут пропадать и там…

— Теперича здесь пропадать точно, а там, коли сами выйдем, милость царска будет, — сказал Калашников, поднялся, исчез головой в дыму и закашлялся. — За нами великой вины нет…

— А под отпорным письмом руку не прикладывал? — сказал Падуша.

— Та беда невелика… Кабы наследника указали, так и к присяге идти можно было…

— Какой седня день? — сносил Падуша Кропотова. — 16 октября… А какой день, не скажу, сбился…

— Да-а, — задумчиво протянул Падуша, — скоро, видать, Иртыш станет, уж шорох по нему, поди, идет… Ждать нам больше нечего, аль сразу себя решить, аль выходить надо… Каждый, верно, про себя уж давно решил, думать время было, говорите без утайки… Как скажете, так и будет…

— Чаю, выходить надо, но к присяге не идти, коли наследника не назовут, — сказал Кропотов.

— Ты, Константин Степаныч, че скажешь? — обратился Падуша к Архипову.

— Выходить буду… — грустно ответил Архипов.

— И я тоже, — поддержал его Калашников. Иван Немчинов, племянник полковника, ничего не сказал, только опустил голову.

— Коли так, помоги нам, Христос!.. Будем выходить… Василий, крикни им…

Полковник Батасов обрадовался, когда капитан Ступин сообщил ему о выходе последних отпорщиков из дома Падуши. Три дня тому в Тару с отрядом в пятьдесят человек прибыл вице-губернатор Александр Кузьмич Петрово-Соловово. Перед тем как отправиться зорить раскольничьи гнезда, он проверил дела по следствию и нашел, что полковник Батасов ведет их недостаточно ревностно. А когда тот отвечал, что он действовал по их указанию из Тобольска, по инструкции, Петрово-Соловово, выпучив бесцветные глаза, закричал, что-де инструкция есть инструкция, а командир есть начальник, и каждый начальник должен думать и действовать, коли надо, по своему усмотрению.

Полковник Батасов не знал о пришедшем из Сената указе ужесточить следствие и молча, с великой досадой, слушал, как вице-губернатор выговаривал ему за то, что он не достал Петра Байгачева живым, кричал, что ему плевать, что солдат, при котором зарезался главный бунтовщик, под арестом, ему нужен был живым Байгачев, а не солдат. Что дальше такого терпеть невозможно, чтобы пятеро бунтовщиков до сих пор не были взяты, и сидят в городе запершись, что надобно взять их немедля штурмом не позднее двух дней…

Досаднее всего было, что говорилось это все при судье Верещагине, сумевшем к вице-губернатору подластиться и просившего оказать честь: стоять в его доме. Петрово-Соловово хоть и не встал у него, но к словам Верещагина прислушивался, держал возле себя. Теперь судья стоял и поддакивал губернатору, мол, и он давно говорил, что надо всех похватать…

Потому и обрадовался Батасов, что не надо хоть штурмовать. Бог весть, чем кончился бы штурм, скорее, взрывом, как у Немчинова… Полковник Батасов немедля лично доложил о выходе бунтовщиков. Петрово-Соловово велел допросить вышедших с пристрастием в застенке в его присутствии.

Первым на допрос привели Ивана Падушу. С бледным изможденным лицом. Вице-губернатор в васильковом мундире сидел за столом и в нетерпении постукивал пальцами по столу. Батасов приступил к допросу.

— Отчего к присяге не пошел и идти намерен ли?

— Отчего к присяге не пошел, о том в отпорном письме было писано. К присяге пойду, коли имя наследника будет означено…

— На виску!.. — скомандовал вице-губернатор, и дюжий гренадер завернул Ивану Падуше руки за спину, вдел в хомут и потянул веревку вверх.

— Отчего к присяге не пошел? — подбежал вице-губернатор к арестанту и поставил сапог на веревку, связывавшую ноги Падуши. — Отвечай!

Лицо Падуши скривилось от боли, на лбу выступил пот.

— Оттого не пошел, что в Книге Кирилла Иерусалимского сказано, придет-де безымянный антихрист и восхитит государеву власть, и должно быть то в 7230 году…

— Государя антихристом называл ли?.. — нажал носком сапога вицегубернатор на веревку так, что хрустнули в плечах Падуши суставы.

— На государя говорил… только, что он не благочестив, бороды бреет…

— Называл ли кто другой?

— Что-де он сам антихрист, то говорили Василий Исецкий и Петр Байгачев…

— Кто при оном толковании был?

— При оном толковании были пятидесятник Иван Жаденов… сотник Яков Петрашевский да Иван Белобородов… посадский Василий Лозанов… сын боярский Иван Садовский… других не упомню…

— На толковищах у полковника Немчинова в доме умышление обороняться было ли?

— Обороняться не хотели…

— Коменданту Глебовскому дачу какую давали ли? О противности до подачи письма комендант ведал ли?

— О письме комендант не ведал… Дали пять рублей подьячему Андреянову, чтобы в письме нашем чего лишнего не написал, да сержанту Островскому дачу давали, чтобы узнать, о чем в указе писано, у казака Федора Лоскутова…

Вице-губернатор отошел от висящего на дыбе арестанта.

— Душевного отца имеешь ли и как крестишься? — спросил Батасов, заканчивая допрос.

— Душевный отец мой старец Сергий да, кроме того, поп Николаевской церкви Дмитрий Дмитриев… Крещусь двумя перстами.

— Ведал ли Дмитриев, что ты на исповедь к старцу Сергию ходишь? — спросил еще вице-губернатор, но Падуша в беспамятстве обвис на веревке.

Следующим на виске был Константин Архипов, который сказал, что, коли имя наследника помянуто не будет, к присяге не пойдет. После десятого удара, дабы смягчить расспросы, поведал, что в подполе у Падуши был не порох, а песок… На четырнадцатом ударе лишился памяти. И остальные: и Калашников, и Немчинов, и Кропотов — сказали, что, если имя наследника не помянут, к присяге не пойдут. Бывший заместо мастера заплечных дел гвардеец взмок, нанося им удары кнутом. Вице-губернатору казалось, что делает он это неумело, и вспоминался Яковлев. Особенно раздражал его Василий Кропотов. В сравнении с остальными был так крепок, что после двадцати ударов только кривил в презрительной усмешке рот, глядя на вицегубернатора. Тот не выдержал, выхватил у гвардейца кнут и, откидываясь всем корпусом, стал бить по обнаженной спине Василия. Остановился только на тридцать пятом ударе, увидев, что Кропотов обвис. Вытерев со лба пот, приказал Батасову:

— Всех отправить в Тобольск по первопутку, сам бы душу из них вытряхнул, да расколыциков надобно искать… Нашел ли проводника до пустыни Сергия?

— Покуда нет, — ответил Батасов, — говорят, не бывали, не знают тех мест…

— Знаю я человека, который был у Сергия с года два тому, да сейчас он за караулом, — вступил в разговор Верещагин.

— Кто такой? — спросил вице-губернатор. — По какому делу сидит?

— Аника Переплетчиков, в слове на коменданта Глебовского…

— Привести! — приказал вице-губернатор.

— Дорогу в пустынь к раскольнику Сергию знаешь? — спросил он, когда Анику привели.

— Бывал в тех местах с года два тому… Смилуйся, господин вицегубернатор, — повалился вдруг он на колени, звякнув цепью, — завсегда за благо государя и отечества радел, а ныне умираю гладом, и дети Христовым именем кормятся…

Из деревни Шериповой Анику привез сержант Данила Львов чуть не насильно, сказав ему, что берет свидетелем, что Байгачев зарезался сам.

— Ладно, ладно, — недовольно поморщился Петрово-Соловово. — Коли Сергия достанем, будет тебе облегчение…

Петрово-Соловово пошел после расспросов в дом Глебовского, где он остановился на постой. У высокого крыльца его ждали татарский князец Ахмед с двумя телохранителями и капитан Рублевский.

Увидев вице-губернатора, князец застыл в полупоклоне, приложив руку к фуди, а капитан Рублевский, вытянувшись, проговорил в ответ на вопросительный взгляд Петрово-Соловово:

— Господин вице-губернатор, служилые татары требуют задержанное жалованье за два месяца…

— Скажи, что комиссар скоро будет, получат жалованье… — Князя Александр, — приподнял голову князец Ахмед, — моя люди есть мало, мука купить нет, акща юк, деньга надо…

— Будут, будут деньги, сказал, комиссар из Тобольска едет, будут деньги! Получите у полковника Батасова… Капитан, объясни! — сердито сказал вице-губернатор и поднялся в дом.

Но не успел он и присесть, как услышал на лестнице шум. Вышел.

— Баба, ваше сиятельство, до вас рвется, — сказал денщик, — дело, говорит, важное…

— Пусти.

Войдя в горницу, Дашутка Кропотова остановилась в нерешительности.

— Чего надо, кто такая? — сурово спросил вице-губернатор.

— Кропотова я Дарья, Борисова дочь, смилуйся, господин губернатор, — упала Дашутка на колени.

— Встань, встань, я не губернатор, я вице-губернатор, — подошел к ней Петрово-Соловово. — Ишь, ты какая! — невольно проговорил он, плотоядно впиваясь в нее глазами. Дашутка потупилась под этим взглядом и сбивчиво сказала:

— Муж мой в доме Падуши сидел… Василий Кропотов… Отпустите его, нет за ним никакой вины… Смилуйтесь!

Петрово-Соловово надул бритье щеки, приподнял за подбородок указательным пальцем ее лицо и, пожирая глазами, пробормотал:

— Как же, ласточка, вина за ним великая, государя ослушался… Кропотов, Кропотов, — проговорил он и, вспомнив крепкого упрямого арестанта, надменно сказал: — Не в моей воле решать сие дело…

— Смилуйтесь, не виноват он, — всхлипнула Дашутка. Петрово-Соловово обошел петухом вокруг стоявшей на коленях Дашутки, тронув за локоть, велел подняться и проговорил:

— Слезами мужа не выкупить…

— У меня десять рублей есть, я принесу, — обрадовалась Дашутка.

— Нет, нет, — поморщился вице-губернатор, — мне деньги не надобны… Я с красавиц денег не беру…

Он положил холеную ладонь на шею Дашутке, стянул с плеча сарафан, полез под сорочку. Оцепенев от неожиданности, Дашутка стояла, не двигаясь, чувствуя холодную с выступившим потом вожделения ладонь. Ее вдруг передернуло от омерзения, показалось, что вся она покрывается слизью, холодной, лягушечьей… Она уперлась локтями в грудь Петрово-Соловово, но тот, распаленный, потянул ее к кровати. Тогда она впилась зубами в кисть его руки. Он громко взвизгнул, ударил ее другой рукой и крикнул денщика. Когда тот вбежал, в бешенстве заорал:

— Татарам ее, суку, татарам!..

— Матур кыз, матур… — прищелкивая языком, проговорил князец Ахмед, когда в его юрту привели Дашутку со связанными руками. Он кивком головы велел телохранителям выйти, подошел к Дашутке, сорвал одежду и кинул на бухарский ковер… Через час князец Ахмед отдал ее телохранителям.

После того как Анику взяли под арест, Варька хозяйничала в доме одна с младшим сыном Переплетчикова, Мишкой.

Однажды рано утром, выйдя за водой, услышала у ворот стон. Со страхом глянув в щелку, увидела полураздетую Дашутку. Цепляясь руками о заплот, она пыталась подняться, дрожа всем телом под порывистым ветром, но обессиленно опускалась на тронутую ледяной коркой грязь, чуть слышно бормоча:

— Федечку уб-били… Федечку…

Варька выскочила на улицу, огляделась, на улице никого не было. Подойдя ближе к Дашутке, охнула:

— Никак скинула!.. — Подхватив Дашутку под мышки, потащила ее в избу. Уложив на лавку возле затопленной печи, прикрыла полушубком и засуетилась, доставая горячую воду.

— Гсюподи, господи, что деется:!..

Дашутка приподнялась и выцветшим, блуждающим взором уставилась перед собой и зашептала:

— Василий… Федечку убили…

— Лежи, лежи, голубушка, вот попей-ка горяченькой воды с кровохлебкой, попей… Лежи, милая, лежи…

Дашутка сделала несколько глотков и притихла с раскрытыми глазами.

— Полежи, полежи, я сейчас за мамкой сбегаю, она тебя попользует, все образуется, — растерянно пробормотала Варька и побежала к матери.

Вернувшись через четверть часа, Дашутки на месте не нашла, лишь полушубок, которым она была укрыта, валялся на полу. Перепуганный Мишка, высунув лохматую голову из-за занавески на печи, протараторил, что она побродила, побродила по избе и ушла на двор.

Нежданно полуденный ветер принес хоть и короткое, но тепло. Выглянуло солнце, и Иртыш скоро почти очистился от «сала». Полковник Батасов, посоветовавшись с вице-губернатором, решил отправить вышедших с Падушей бунтовщиков водой. Закованных арестантов под охраной десяти солдат и капрала повели на пристань, где ждала большая лодка. Перед спуском к посаду произошла заминка. Из проулка перед солдатами, шедшими впереди, появилась вдруг полураздетая баба. Солдаты невольно остановились.

— Да-а-ша! — хлестанул дикий крик Василия Кропотова, и он, зазвенев цепями, повис на фузеях, преградивших ему путь.

Дашутка на миг встрепенулась, будто вспомнила что-то, оглядела сгрудившихся людей бессмысленным взглядом и побрела дальше, ступая босыми ногами по жидкой грязи.

— Спятила никак бабенка, — перекрестился пожилой солдат.

— Разговоры! — крикнул капрал, и арестантов повели дальше.

Лодка была шестивесельной. У бортов посадили колодников к веслам да по солдату. Только Василий Кропотов, будто окаменевший, сел на корме в окружении пятерых солдат. Сколько на него ни орали, сколько ни колотили, весла он не взял.

И все время, пока не скрылась из виду Тара, он сидел, уставившись в одну точку. Но за поворотом реки неожиданно метнулся к борту, перевалился через него, но упасть в воду не успел. Солдаты схватили его и привязали ноги к скамейке.

— Ишь, ровно кузнечик сиганул… — переговаривались меж собой солдаты. Но Василий Кропотов не слышал, он был так же недвижен и молчалив.

После полудня подул холодный ветер, пошел снег с дождем. И к вечеру идти по реке стало трудно: весла вязли в снежно-ледяном крошеве и лодка шла вниз, увлекаемая только течением. Когда на высоком берегу показалась деревня и капрал велел причаливать, все обрадовались. Лишь Василий Кропотов не выказал никаких чувств.

Колодников заперли в сенях одного из пяти домов. Приставили двух караульных. К ночи дали хлеба и каши. Василий Кропотов к еде не притронулся. Когда все улеглись спать, он приник к щели двери. За дверью горела свеча. Караульные подремывали. Кропотов снял с груди медный крест и стал осторожно вострить его конец о железный хомут на ногах.

— Ты че, Василий, бежать надумал?.. — спросил Падуша.

— Нет… Спи… — впервые за день разжал губы Василий, продолжая свое дело.

В середине ночи вершковый почти конец креста стал острым, как нож. Кропотов перекрестился и, отвернувшись от спящих товарищей, вонзил острие креста в горло слева и рванул поперек, рассекая хрящи.

Глава 46

Отряд под командой вице-губернатора в полусотню человек вышел из Тары ранним ноябрьским утром через полуденные ворота на Такмыцкую слободу. Петрово-Соловово велел пустить слух, что отряд идет в Омскую крепость. Но, проехав на полдень верст с пятнадцать, отряд круто повернул на запад.

Шли в седлах налегке. Амуниция солдат — по-зимнему Земля, уже схваченная морозами всерьез, гулко отзывалась под копытами коней. Снег, покрывший землю еще всего на вершок, летел из-под копыт круглыми ошметками.

Впереди отряда ехал сам вице-губернатор, рядом — поручик Маремьянов и Аника Переплетчиков с калмыком Дмитрием. Последнего Аника просил взять с собой, говоря, что он ему будет надобен.

Несмотря на то, что шли ходко и останавливались только по ночам, к Ояшенским вершинам, что на Ишим-реке, добрались только на третьи сутки.

Отряд спешился и стал ждать темноты. Аника пошел к пустыне и вернулся через несколько часов.

— Острогом весь скит обнесен, — доложил он вице-губернатору. — Народу много собралось, землянок понаставили… Я за ними с горки наблюдал… У ворот караульные стоят… Коли увидят солдат, запрутся, чаю, и успеют сжечься… Ночью надобно брать их…

Когда стемнело, отряд поднялся в стремена и двинулся к пустыне. В сотне шагов остановились, скрытые кустами. Аника с калмыком Дмитрием подошли к закрытым воротам и застучали. Караульный, глянув в оконце, спросил, кто такие.

— Иван Падуша я, — прохрипел Аника, — со мной человек полковника Немчинова покойного, калмык Дмитрий…

— Падуша? — удивился караульный и обратился к своему товарищу: — Говорит, будто Падуша. Не знал ты его?

— Не знал, надобно отца Сергия позвать, тот у него бывал…

— Отец Сергий сейчас служит…

— Смилуйтесь, братцы, замерзаем… Две ночи не спали…

Второй караульный подошел к воротам, глянул в оконце:

— Падуша, знаю, сидит в доме своем…

— Бежал я, бежал, вот калмык скажет.

— Бежала, бачка, бежала, — пробормотал Дмитрий.

— Ладно, заходите, коли так… Караульный отпер калитку, держа в руке берестяной факел. Приблизившись к нему, Аника ударил его ножом в живот. Выронив факел, караульный сел на снег.

Другой караульный выдернул из-за пояса топор и раскроил подбежавшему калмыку череп. Аника выхватил из-за пазухи пистолет, выстрелил в убегавшего караульного и пронзительно свистнул.

Подскакавшие солдаты помогли ему открыть ворота и побежали к моленной, откуда слышалось пение. Отец Сергий заканчивал вечерю, когда в моленную ворвались солдаты. Не давая пустынникам опомниться, сгрудили их штыками к стене. Маремьянов, дико взвизгнув, замахнулся шпагой и подбежал к отцу Сергию, солдаты заломили старцу руки за спину, оттащили от остальных пустынников.

— Богохульники, слуги антихристовы! Службу прервали! — вскричал отец Сергий. — Падет на вас кара господня!

— Отслужил ты, вор, свое! — закричал вошедший вице-губернатор. — Давно по тебе дыба плачет. Поручик, в железа его! Держать под особым караулом! Остальных держать тут досветла, никого не выпускать. Ишь, наготовили… — кивнул он на ворохи бересты и соломы вдоль стен. — В огне спрятаться захотели.

— Будет вам огонь, будет! — воскликнул старец Сергий.

— Не стращай, пуганые! — скривился в усмешке подошедший Аника.

— Ты, христопродавец, сыноубийца, еще раньше падлой валяться будешь! — так яростно вскричал отец Сергий, что Аника невольно спрятался за спину вице-губернатора.

Отца Сергия отвели в его келью, приставили шестерых солдат.

Утром пустынников стали готовить к дороге в Тару. Чтобы не разбежались, вязали ноги веревками и конскими путами так, чтобы можно было шагать. Крепким мужикам вязали к тому же руки. Солдаты сгоняли в табун лошадей раскольников, выводили из хлевов коров… Другие под командой поручика Маремьянова грузили скарб пустынников: холст, сукно, одежду, посуду, медные большие котлы… Из амбаров грузили в сани пшеницу, рожь, ячмень, муку…

Аника бродил, прихрамывая, среди этой суеты, мрачно поглядывал по сторонам, хмурый и злой. Всю ночь мучила мысль: отчего Сергий назвал его сыноубийцей. Может, и правда чего со Степкой стряслось… «Ну и черт с ним, не бегай!» — думал он уже в следующий миг, но досада и злость не проходили. Он зашел в моленную, где держались пойманные пустынники. Из окна, прорубленного в виде креста, падали косые столбы света, и он сразу заметил знакомый взгляд, тут же исчезнувший.

Аника побрел среди сидевших на полу арестантов и нашел того, кому принадлежал этот взгляд, — Федьку Немчинова. Поначалу обрадовался: за сына главного бунтовщика может милость быть…

— Пошел! — подтолкнул он Федьку к выходу. Солдат у двери остановил было их, но Аника, повысив голос, сказал:

— На расспрос к вице-губернатору…

Во дворе Аника завел Федьку за угол часовни и зашипел:

— Где Степка? Говори, змееныш! Ты его с пути истинного сбил!

— Не я!.. От тебя да от Варьки бежал…

— Цыц, возгривый, говори, где он?

— Убили его…

— Как убили? — схватил Аника Федьку за грудки и притянул к себе. — Кто убил, кто?

— Татары на заставе… Когда мы с городу уходили.

— Где?

— Недалече от Ложникова… Я его неглубоко закопал, только нож был…

Аника опустил голову. Хоть и сам был сын виноват, в груди саднило и жгло…

— Едем! Покажешь, где, покуда снегом не засыпало… Чай, не нехристь, не бродяга, схороню рядом с матерью… А после ступай, куда хочешь, живи… Да помни Анику — Шлеп-ногу!..

Аника привел двух оседланных коней, Федька вскочил в седло. Подъехали к воротам. Аника сказал караульным солдатам, что парень, который с ним, покажет дорогу в Конску пустынь, где расколыцики, коих тоже надо взять…

Ворота открыли, и они поскакали. Но версты через три, когда дорога сошла незаметно на нет, поехали шагом. Вдруг раздался выстрел, и ехавший впереди Федька услышал за спиной вскрик и, оглянувшись, увидел, как валится из седла Аника. Послышался шорох обледенелых веток, и из кустов вышел Михаило Енбаков и с ним незнакомый Федьке мужик с ружьем в руках.

— Ну, Федор, чуть тя не стрелил Егор… Ладно, я узнал… А этой собаке — собачья смерть! Егор, забирай лошадь — и айда…

Михаил Енбаков жил в двух верстах от пустыни Сергия в логу. Рассорился со старцем и построил себе землянку отдельно. Рассорился же из-за того, что старец не послушал его, не стал жечься сразу, не дожидаясь солдат. А вот теперь вышло, что прав был он, Енбаков. Да Христос ему ныне судья! В ночь, когда пришли солдаты, кое-кому удалось бежать, и в землянку Енбакова пришли три пустынника. Каждый день по два человека ходили они на дорогу, чтобы узнать, когда уйдут солдаты и вернуться в пустынь.

Но вернуться туда было не суждено. К вечеру того дня, когда они встретили Анику с Федькой, к западу от них над лесом поднялись черные клубы дыма. Уходя, вице-губернатор дал приказ разорить раскольничье гнездо.

Енбаков со спасшимися пустынниками решил идти за Ишим к старцу Софонию на Ир-реку.

Глава 47

Тщетно бездомные отощавшие собаки трутся возле мясных рядов, тщетно вынюхивают каждый угол под прилавками, ожидая торговцев мясом, — пусто. Пусто как в мясных рядах, так и на всем базаре. Будто случилось то, чего никогда не бывало: взяли город степняки и разорили его. На улицах же стоят пикеты не степняков, но солдат русских. Потирают уши православные, спасаются у костров среди улицы от ноябрьских первых морозцев.

Пуст базар, пусты запечатанные дома начальных отпорщиков, пустынны, особенно по вечерам, улицы… Лишь изредка пробежит разиня-хозяйка, упустившая огонь, с горшком в руках к соседке, в страхе ожидая несчастья. А несчастье и горе уж над многими кружит: взяты за караул кормильцы, не собран весь хлеб с полей, и едва ли хватит собранного до Рождества…

Хотя и позабирали из многих домов кормильцев, а подати со двора требуют все те же. За неделю до дня явления Абалацкой чудотворной иконы пошел по дворам комиссар собирать запросные деньги на петербургский провиант. А где их взять, рубль с двадцатью копейками, когда каждая денежка на счету?

Можно, конечно, корову продать, рубль выручить, а коли одна она, кормилица! Сбирайся да на улицу Христовым именем кормиться, как вон Марье Тереховой с Николкой пришлось пойти, когда дом запечатали, а корову и лошадь с торгов продали… Василий Казачихин с двумя завернутыми в холстину иконками прошелся по пустому базару и решил пойти по домам, предложить свой товар. После ареста отца и братьев поневоле пришлось думать и о доме. И у них комиссар был, денег требовал. Василий дописал начатые когда-то иконы и понос их продавать, чтобы помочь не только матери и свояченицам, но и другим людям, тем, кто иконы те купит, ибо в трудное время человек чаще обращается к богу, а видя перед собой образ его, сделать это много легче.

Он прошел мимо гостиных рядов и, шагая вдоль обледенелой в пазах стены малого города, едва не столкнулся за углом с Дашуткой. Она шла в посекшейся телогрее, ступая осторожно босыми ногами по мерзлой, припорошенной сухим сыпучим снегом земле, широко раскрытыми глазами глядя перед собой.

Сердце Василия сжалось, он окликнул ее по имени-отчеству и осторожно взял за руку:

— Пойдем, пойдем к нам… Нельзя босой ходить, мороз…

— Нет, нет… Мне надо сыночка найти, Федечку…

— Пойдем, я покажу тебе Федечку, пойдем…

— Ты знаешь, где он? — недоверчиво протянула Дашутка, в изумлении округлив глаза. Она жила по-прежнему у Варьки, но то и дело сбегала и бродила по Таре, никого не узнавая.

— Знаю, знаю…

Дома мать Василия, увидев Дашутку, заохала, принялась было оттирать ей ноги снегом, но та не далась.

— Где Федечка?.. Покажи Федечку…

Василий с какой-то тайной надеждой перенес написанную им икону из угла к окну и сказал: — Вот он, гляди!

Дашутка подбежала к иконе, взгляд ее растерянно заметался с лика Богоматери на радостно воздевшего руки младенца. Будто вспоминая что-то, она, едва касаясь пальцами, провела по голове младенца, вздрогнула, посмотрела на Василия и вдруг тихо сказала:

— Ах, пошто у вас пол горячий, тетка Агафья!..

Василий оцепенел от неожиданной перемены. Мать, стоявшая с ковшом снега, выронила его, истово перекрестилась и воскликнула:

— Чудо! Чудо! Икона чудотворная! Молитесь, дети, Божьей Матери за благодать явленную…

Василий сглотнул подступивший комок и, не чувствуя выступивших слез, стал шептать благодарственную молитву. Глядя на него, и Дашутка осенила себя крестом.

— Я узнала, ты Василий Казачихин…

Мать выбежала на улицу с криком: «Чудо!»

— Где муж мой?..

— В Тобольск увели…

Дашутка разом померкла и забормотала жалобно:

— Убили… всех убили…

Василий, боясь ее беспамятства, поднес к глазам ее икону и зашептал сквозь слезы:

— Молись, Даша, молись… Найдем твоего Василия, найдем… Я сведу… Найдем… Божья Матерь поможет…

А к воротам их дома сбегались люди. Скоро вернулась мать и сказала:

— Люди просят, выйдите с иконой…

— Маманя, уходим мы с ней в Тобольск… Мужа ее, Василия, найти надо… Иначе не быть ей в полном разуме.

Плача, мать помогла собраться. Надела на Дашутку свой нагольный полушубок, поверх кокошника повязала теплый плат, достала с печи катанки…

Василий, выйдя из ворот, поднял икону над головой и воскликнул собравшимся людям:

— О Владычице мира! Умилосердися над градом сим и людьми, согрешившими Тебе, и умоли сына Твоего Бога нашего, да избавит нас ныне от гнева своего праведного!..

Крестясь, люди радостно глядели на Дашутку. «Исцелилась! Исцелилась!» — пронеслось по толпе. И все в робком благоговении потянулись следом за Дашуткой и Василием, несшим перед собой икону.

Глянув случайно из окна канцелярии, полковник Батасов сказал капитану Ступину:

— Что за толпа? Почему приказ мой не исполняется, в толпы не собираться?

Ступин вышел и, вернувшись, доложил:

— Вроде как крестный ход… Разогнать?

— Пусть идут…

Солдаты у Борисоглебских ворот поначалу загородили было путь, но, увидев икону, расступились.

Пройдя с полверсты от города, люди остановились и долго смотрели на тобольскую дорогу, по которой уходили два человека. Уходя в мир надежды, любви и чуда.

Глава 48

Едва Исак Мцкулин вернулся в Тару из Такмыцкой слободы, как тут же пошел узнавать, прибыл ли сержант Данила Львов. Обрадовался, что тот в Таре, и немедля направился к соседу Аники, Ивану Сушетанову, где стоял на постое Данила Львов. Переступив порог, Микулин поздоровался и, не зная как начать разговор о деле, по которому пришел, спросил:

— Давно ль с урмана, Данила Петрович?

— Пятой день…

— Словил ли Байгачева?

— Заарестовал… — нехотя проговорил сержант, но потом, обрадовавшись, что есть кому выговориться, сказал: — А здесь чуть самого не заарестовали… Трое суток вели, а в последнюю ночь зарезался, сукин сын! Каким манером, в ум не возьму… Хотел меня вице-губернатор на обвахту посадить, да спасибо

Ивану Титычу, замолвил за меня словечко, заслуги мои помня… Да, времечко — не знаешь, где упадешь…

Ободренный располагающим тоном, Исак Микулин сказал:

— Я к тебе, Данила Петрович, по делу, может, чего присоветуешь.

— Ну?.. Садись к столу, сказывай.

Микулин расстегнул кафтан, присел у стола и рассказал о случае с Верещагиным у ворот.

— Так прямо изменником и обзывал?

— Истинный Бог, не вру!..

— От падаль, полковника государю и отечеству вернейшего изменником обзывать! Поплачет судья! Пиши, Исак Игнатьич, донос в канцелярию розыскных дел. Покуда вице-губернатор тут, он ему покажет, как клевету возводить…

— Да ладно б только это, — понизил голос Микулин, — не тот судья человек, за кого себя выдает…

— Как не тот? — не понял сержант.

— Не тот! Был я по службе на Тюмени, видел, как он под пыткой был за убийство, и писался в тот раз не Верещагиным…

— Как же?

— Запамятовал… Семеновым, кажись… Лет с пять тому было…

— Да верно ли так, не путаешь с кем?

— Крест в том клятвенно целовать могу… Долго не мог упомнить, где оного судью видал, а вот как он на меня начал орать, тут сразу и вспомнил — тот самый, что на Тюмени пытан…

— Говорил ли кому о сем?

— Не говаривал, ноне только из Такмыцкой слободы…

— Ладно, покуда не сказывай, с Иваном Титычем надо по сему делу говорить… А что изменником его называл, пиши доношение… Поди в канцелярию, попроси Сабурова аль подьячего нашего Паклина, писаря, они сделают…

Микулин поблагодарил сержанта за совет и на другой день с утра хотел пойти в канцелярию, но к ночи занемог, видно, простудился в дороге и пролежал дома два дня безвыходно.

Варька поила его топленым молоком, давала горшок с пареной репой, чтобы дышать горячим паром… Хворь медленно, но проходила. Микулин досадовал, что не вовремя она навалилась… Да, кроме того, Варька привела в дом полуобезумевшую девку, которая, увидев его солдатский мундир, вдруг яростно кинулась на Микулина, царапая лицо, насилу ее успокоили. Он закричал было Варьке, чтоб гнала ее, но, узнав ее историю, по-отцовски пожалел девку и ее, мертвую ныне, красоту. Но спал эти дни только днем, когда Варька была дома, слишком много злости ловил во взгляде Дашутки. И на третий день, поправившись, попросился на постой к Даниле Львову.

— А че у соседа не поглянулось? — спросил сержант.

Микулин рассказал.

— Выгнать ее…

— Пускай живет… Грешно с такой связываться…

— Ну живи, не жалко… Не стеснишь…

Перебравшись к Даниле Львову, Микулин пошел в канцелярию. Отозвал в сторонку площадного подьячего Дмитрия Сабурова, попросил написать доношение.

— По какому делу? — спросил Сабуров.

Микулин объяснил. Видя, что подьячий замялся, обещал пятиалтынный.

— Делов много, черновое напишу, а набело вон хоть Паклина написать проси.

Микулин остался дожидаться. Через полчаса Сабуров вынес доношение, прочитал и спросил:

— Все ли верно описано?

— Все так, верно…

Найдя полкового писаря Петра Паклина, попросил переписать его доношение начисто. Паклин, не ломаясь, переписал и спросил:

— Когда ты на часах-то стоял?

— Да уж три недели тому…

— Скажут, пошто сразу по такому делу не подал доношение…

— Так поставь тогда задним числом…

— Не могу я, коли б один писал, проси Сабурова, коли он согласится, тогда можно поставить без опаски.

Вдвоем они направились к Сабурову. Тот согласился поставить на черновом доносе задним числом.

Когда Микулин с Паклиным вышли, подьячий Григорий Неворотов спросил Сабурова:

— Че это солдат другой раз уж к тебе седня подходит?

— Да на судью донос пишет, просил задним числом поставить… Будто называл Верещагин полковника ихнего изменником…

— А-а…

На улице послышался скрип телег, топот копыт, крики мальчишек. Выйдя на крыльцо, они увидели, что в город входил отряд Петрово-Соловово со взятыми пустынниками. А было арестантов сто семьдесят человек.

«Всё к одному», — гася вскипевшее бешенство, подумал Ларион Верещагин, когда подьячий Григорий Неворотов нашептал ему о доносе Микулина. С час назад шел он мимо съезжей фискального ведомства, где под охраной сидели десятка три не отправленных еще отпорщика. Увидев сержанта Данилу Львова, он ехидно проговорил:

— Карауль, сержант, лучше, не то, как Байгачев, они у тебя все зарежутся, пойдешь заместо их…

— Сам не пойди! — вспылил сержант. — Думаешь, прозвание сменил, убивец, так и схоронился! Иван Титыч скоро тебя призовет к ответу!..

Верещагин, озадаченный, приостановился на миг и зашагал прочь, думая о том, откуда стало известно сержанту то, чего в Таре никто не знал… Не было свидетелей прошлому, казалось, забыто все, и на тебе!

Сержантишку-то и убрать бы можно тихо, да вот Батасова не уберешь. Видно, пришла пора — кто кого…

Сразу после ухода Неворотова Верещагин сел за стол и принялся за донос, которым надеялся убрать и сержанта, и полковника Батасова. Уж кто-кто, а он, Верещагин, знал, как пишутся подобные бумаги.

Начал с того, как тарские жители не пошли к присяге, что возмутили их полковник Немчинов, Иван Падуша, Петр Байгачев, Дмитрий Вихарев, Василий Исецпий, и сюда же ничтоже сумнящеся присовокупил фискала Семена Шильникова. Казаков называл стрелецкими сынами, и дабы сих сынов к присяге не приводить, он, Шильников, уехал в Омскую крепость, «и то его явное воровство». Тут же напомнил, что он писал отписку в Тобольск, но которой и прислан был в Тару для розыску о противности полковник Иван Батасов, и что «до его прибытия дня за три или два прислал он капитана Льва Ступина, и упомянутый полковник Иван Немчинов, Иван Падуша со многими тарскими жителями в домах своих при нем, капитане Ступине, заперлись», а когда-де приехал 11 июня полковник Батасов, Иван Падуша вышел, но полковник за караул его не взял. А к Немчинову в дом посылал он сержанта Данилу Львова с офицером и солдатами, и взяли они человек сорок. «А полковника Немчинова он, Данила Львов, в то время не взял, знатно, ради взятков своих, и того же дня спустя того времени с полчаса или больше означенный полковник Немчинов со многими людьми в доме своем зажегся. А для чего в то время его, Немчинова, Данила не взял, как видели помянутых противников, того я не знаю…»

И не важно теперь, что не Данила Львов ходил в дом Немчинова, а Батасов хоть и был там, но Немчинова не взял, «знатно у него, Данилы, с Батасовым заодно. А что Иван Немчинов кому давал, какую дачу, и про то про все крестник его, дворовый человек, калмык Дмитрий, знал, и куда пожитки девал, и про то он же, калмык, знал, и куда его Данила дел ради языку, того я не знаю. Да того же дня означенный Иван Падуша с противными тарскими людьми в доме своем заперся. И такого пущего самого противника ему, полковнику Батасову, как он вышел июня 26 числа, из-за караула отпускать не надлежало, и знатно, что от оного полковника Батасова таким противникам есть поноровка и хлебничание…»

Стемнело. Верещагин зажег свечи, поставил шандал красной меди на стол, задумался ненадолго и принялся сочинять далее. Написал о том, что в застенке у противников Батасов о старце Сергии, о старых печатных книгах и скорописных не расспрашивал, а он, Верещагин, да вице-губернатор Александр Кузьмич нашли их много… О том писал, что-де Батасов собрал многое количество противников под караул, а после самых пущих противников выпустил, «а имяно вора и изменника полковничья тестя Андрея да шурина Сергея…», что пожитки противников «были переписаны и запечатаны, и такие пожитки он, полковник, с вором Шильниковым распечатал без указу его императорского величества», так же о том, что колодника его, Верещагина, Лучкина забрал к себе в канцелярию мимо розыскной канцелярии и научил его, Лучкина, написать донос, будто он ему не давал присягать, и писал то доношение писарь Паклин…

Написал, что отнял у него Батасов подьячего Сабурова неведомо ради какого умыслу, «а подьячего и приставов из города для пошлинного збору по челобитной и для происку противников. А пошлинный збор от него, Батасова, остановился…», что «у обедни в церкви у Николая Чудотворца, как запели каноник причастной, приступил к нему полковник Батасов с великой яростью за то, что он, Верещагин, по указу его императорского величества сыскивал противников, которые у него освобождены были с караулу, и стал ему полковник говорить, пошто-де ты держишь за караулом детину Лучкина, поносил его, Верещагина, всяческими непристойными словами и вынимал из ножон шпагу на поларшина, и хотел его заколоть…»

Тут Верещагин ухмыльнулся: уж он-то знал, что за обнажение шпаги с целью уязвления во время божьей службы по государеву указу полагается аркебузирование, если даже и вреда нанесено не будет.

Пять листов уж было исписано, а не все еще сказано, и судья снова принялся строчить. «Да он же, полковник Батасов, умысля с вором Шильниковым заодно да с сержантом Данилой Львовым, с писарем Паклиным и с иными хотят меня разорить вконец… Научили оне на меня написать доношение, составили воровским задним числом Дмитрию Сабурову, чтобы ему, Батасову, каким случаем с Тары и пронырством от розыску уехать, а меня б отослать в отсылку к Москве, чтобы мое производительство уничтожить и ввести б меня в напасть бесконечную. Да еще я предлагаю, о котором пущем самом противнике Петре Байгачеве прислано из Тобольска в Тару два указа, ведено его искать. И с великой задачей послан был из розыскной канцелярии сержант Данила Львов и привез его, Байгачева, мертва резанова. А каким он ради случаем изрезан, того я не знаю. Знаю, что он, Данила, нерадением своим учинил его императорского величества для хлебничества своего оного Байгачева не берег, и чтоб повелено было указом его императорского величества против сего моего доношения вышеупомянутых обо всем допросить и учинить по указу его величества. А сего моего доношения послать копию в Сенат или куда надлежит. О сем доносит Тарский городской судебныйкомиссар Ларион Верещагин».

Глава 49

На виске боль ударяет от плеч в спину по бокам, затем стягивает грудь обручем и не дает дышать. Тело будто раздваивается болью, и душа, лишенная оболочки, начинает метаться между двумя половинами плоти и, не найдя в них жизни, покидает грешное тело. Но опытный заплечных дел мастер не позволяет этому случиться ранее, чем надобно. У Яковлева толстый загривок по-звериному ощетинился от злобы-радости, когда он увидел отца Сергия, и сейчас перед губернатором он лез из кожи и удары наносил даже как-то любовно, чувствуя сладострастно волны боли, которые вызывал каждый удар его кнута.

Жаль, что строго приказано не забить столь важного преступника.

Отец Сергий то и дело впадал в беспамятство, и Яковлев внимательно следил за ним, чтобы не задубел, тогда все битье будет впустую. Вот старец опять ткнулся подбородком в грудь, Яковлев дал знак помощникам, и они опустили отца Сергия на земляной пол. Яковлев плеснул ковш воды в лицо старцу.

Губернатор Черкасский, митрополит Антоний и полковник Сухарев, бывшие в пытошной избе, ждали, когда старец очнется.

Память вернулась к отцу Сергию, он открыл глаза и первое, что увидел, была ползущая возле его босых ног змея. Черная кожа ее жирно лоснилась, отец Сергий хотел отодвинуть от нее ноги, к подушечкам пальцев которых Яковлев прикладывал раскаленный докрасна железный прут, но не смог.

Пошевелившись, он застонал и, увидев на конце узелок, понял, что это кнут, пропитанный его потом и кровью.

— Кто писал отпорное письмо и к присяге идти не советовал? — спросил полковник Сухарев.

— Письмо писал я… своею рукою… я же идти к присяге не советовал… понеже царь безымянный — не истинный, но антихрист есть… — твердо ответил Сергий, не подымая головы.

— В пустыне своей хотел ли с людьми жечься?

— Пошто дерзнул души людские, богом дарованные, огню предать, — сдвинув густые черные брови, сердито воскликнул митрополит Антоний. — Ужель мнишь себя богу равным?

— Человеку ли быть богу равным… Я людям благо несу… Чем антихристу душу продать, лучше пред богом душой очищенной предстать… — тихо сказал отец Сергий и, подняв голову, закричал: — Вам же, собакам, души свои не спасти!.. Антихристу продались! Царь ваш антихрист и вы слуги антихристовы… Все начальные люди ваши злы и алчны, о душе не помышляют, токмо брюхо набивают… Злато копят без меры… взятки емлют… любострастны и мерзки… И нет предела мерзости той!.. Но ветошками станут ваши кафтаны парчовые, источит червь плоть вашу, и где будет злато ваше? И не будет приюта душе вашей в царстве божием!..

Князь Черкасский сделал знак рукой, помощник Яковлева потянул веревку, и отец Сергий опять, в который раз, повис на стянутых за спиной руках.

Защемленной у головы змеей заметался в воздухе кнут, падая на почти бесчувственное тело.

Отец Сергий очнулся в срубе тюрьмы, куда его приволокли, бесчувственного, и лежал в полузабытьи до самой темноты без движения, по опыту зная, чем больше пролежишь, тем меньше будет боли, когда начнешь ходить. Ему показалось, что он лежит в том же срубе, откуда бежал четыре года назад. Тогда, правда, он был закован только в ножные железа. Он пошевелился и невольно застонал. Солдат-охранник, сидевший на чурбаке возле костерка, разведенного прямо на земляном полу, поглядел на него и сказал:

— Очухался, вор!..

Отец Сергий не ответил, отвернулся к стене. Левой рукой осторожно разгреб солому под собой и нащупал мерзлую землю. Откинулся в бессилье на спину.

Но ему, видно, Бог еще не желает дать смерти. Убить себя нечем. Взгляд его застыл на провисшей между жердями соломе кровли сруба, и появившаяся сначала робкая мысль скоро овладела им целиком.

— Пить дай… — попросил он солдата.

— Не сдохнешь, я те не нанимался воду таскать. Благодари бога, что огонь тут держу, чтоб не околел!

— Нехристь!.. — презрительно выдохнул отец Сергий. — Поплатишься за грехи на суде божьем…

— Нехристь, нехристь… Где я те возьму воду! Жди, полковник Сухарев сказал, что переведут тя скоро на квартеру, чтобы после в Преображенский приказ отправить…

Отец Сергий пристально посмотрел в глаза солдату и отвернулся к стене. От взгляда его детине стало не по себе, и он заворчал:

— Чай, мы люди подневольные… Под уставом ходим!.. Ладно, щас снегу наскребу.

Солдат вышел во двор, снял шапку и стал щепотками выбирать снег, скопившийся среди высохшей стылой травы. Стояла середина ноября, а снега настоящего все не было.

Едва дверь захлопнулась, отец Сергий, превозмогая боль, сгреб из-под себя солому, кинул охапку к порогу, сунул в нее несколько головешек из костерка. Солома мгновенно вспыхнула, огнем отделяя дверь. Отец Сергий наскреб вторую охапку, кинул в огонь и в бессилии упал на землю, с блаженной радостью наблюдая, как огонь скользнул по косяку, лизнул соломенную кровлю и быстро пополз по ней.

Солдат, увидев поваливший из-под стрехи дым, мотнулся к двери, распахнул ее и отпрянул от полыхнувшего в лицо огня. Затем дико взвизгнув, отбросил фузею, накинул на голову башлык кафтана и нырнул в огонь. Споткнувшись о лежавшего отца Сергия, упал, заматерился. Вскочив, сапогом расшвырял горящую у порога солому, схватил в охапку отца Сергия, тут же потерявшего память, и выскочил из занявшегося уже вовсю сруба. Кинув на землю отца Сергия, он стал пинать бесчувственное его тело, плачущим, злым голосом приговаривая:

— Па-адла… Я к те с добром… За тебя на виску не хочу… Живота лишаться не хочу… Па-адла…

Глава 50

Долог путь от столицы Сибири до столицы Российской империи. Почти три месяца на двенадцати подводах под началом гвардии капитана Санкт-Петербургского полка Тобольского гарнизона Христофора Эртланга везли шестерых арестантов из Тары. Закованных «в ручные и ножные железа», везли их отдельно друг от друга: солдата Исака Микулина, подьячего Дмитрия Сабурова, писаря Петра Паклина, сержанта Данилу Львова. Более важные колодники, полковник Батасов и судья Верещагин, были закованы только в ножные железа.

В Соли Камской прибавился к арестантам еще один колодник из караульных солдат. Было это так.

Солдат Сидоров и сержант Жулкетов встали на ночлеге на ямском подворье при колоднике Даниле Львове. Сидоров, готовясь стать на караул, говорил сержанту Жулкетову:

— Опять капитан седня искал у борова кособрюхого государевы бумаги, да не нашел… А боров мне говорит, насмехаясь, че, мол, ваш капитан письма царственные важные ищет, я-де их в отход давно бросил… «Боровом» солдат Сидоров называл судью Верещагина. От самого Тобольска Верещагин все выспрашивал у Эртланга, везет ли он его доношение, а когда капитан отвечал, что не его это, колодника, дело, что он везет, Верещагин стал грозить, что он всех их переведет, что есть у него важные царственные письма и что капитан будет жалеть о своей грубости… В Соли Камской капитан еще раз перерыл сундучок Лариона Верещагина, ощупал каждую складочку его одежды, но ничего не нашел…

Утром, когда стали собираться в дорогу и колодников повели к саням, Данила Львов вдруг закричал:

— Господин капитан, объявляю государево слово на солдата Сидорова!

— По какому делу? — спросил Эртланг.

— О том скажу только в Преображенском приказе!.. Ничего не поделаешь — пришлось солдата обратить в колодника. С государевым словом шутки плохи.

Получив от судьи Верещагина доношение, вице-губернатор начал было сам разбирать дели между ними, но когда со своим доносом пришел солдат Микулин и прозвучало слово «изменник», немедленно отправил всех в Тобольск. В промемории же велел отправить всех в Москву.

Первым пред ближним стольником князем Иваном Федоровичем Ромодановским предстал Ларион Верещагин. Он невольно стушевался под подозрительным взглядом, в котором сразу узнал взгляд Ромодановского-отца, чтобы не выдать страха, прищурил веки, оставив узкие щелки, через которые ничего нельзя было разглядеть. Верещагин старался держаться уверенно, а вопросы отвечал неторопливо. Отвечал, что прежде был он на Сытном дворе в подключниках, а оттуда тому лет с тридцать взят был в потешные и служил в Преображенском полку в солдатах, и после азовских походов заболел, и из-за раны из полка был отставлен и послан в надворный суд в Тобольск, а из Тобольска определен судьей в Тару по розыскным делам. Полковника ж Батасова, который прислан в Тару для розыску о противности, он изменником называл. А какая за ним измена, о том в его доношении показано, и другой измены он за полковником не знает…

Вторым допрашивали полковника Батасова.

— Когда июня 10-го дня в Тару прибыл, был ли у тебя вор Падуша, и для чего ты его за караул не взял? — спросил Ромодановский.

— Судья в своем доношении написал, будто я прибыл в Тару июня 10-го числа, ложно, потому что я прибыл в Тару июня 16-го числа, и о том значится в отписке моей в Тобольск, в которой я писал о прибытии в Тару… Противный казак Падуша был у меня, и я освободил его с порукою, потому что по инструкции мне велено их, противников, не ожесточать, чтоб они не разбежались и чтоб пуще вор Немчинов не заперся в своих хоромах, ибо с ним было шестьдесят человек и более, чтоб они вышли и не зажглись…

После оного Падушу послал в Тобольск… А пущий заводчик Петр Байгачев ушел его, Верещагина, плутовством, потому что он подослал к нему своего человека, который дал ему зарезаться, ради взятков своих! — ответил полковник Батасов.

— Как посылал в дом Немчинова сержанта Данилу Львова и взял сорок человек, пошто не взял полковника Немчинова?

— К Немчинову посылал в дом поручика Маремьянова. Оной полковник выпустил сорок девять человек, а сам зажегся, и с ним восемнадцать человек. После того четырнадцать сильно обгорели и померли, средь оных и полковник Немчинов, а жил он после взрыва семь часов…

— Жителей Тарских человек с тридцать или сорок освободил с распиской по указу из Тобольска, как были в отлучке или за болезнями руки не рикладывали. А был ли там тесть да шурин полковничий, не упомню.

— Пошто отдал пожитки противникам?

— Пожитки отдавал по указу из Тобольска, которые к присяге приведены были. Хотя в указе об отдаче пожитков не было сказано, их отдал, ибо они свободные люди…

— Научал ли с Шильниковым писать донос на судью?

— Доношение на Верещагина писать не научал, а какое доношение писал на него писарь Паклин, не знаю.

— Для чего не выпускал подьячих и приставов для пошлинного сбору и чинил ему, Верещагину, остановку в сыске противников?

— Подьячих и приставов по письмам Верещагина из города выпускал и остановку в сыске не чинил… А не выпускал из городу других по указу из Тобольска…

— Хотел ли в церкви заколоть Верещагина шпагой?

— В церкви Верещагину говорил освободить рекрута, которого взял он в свою канцелярию, а шпагу на него не вынимал. А при том обзывал он меня вором при свидетелях — голове Сумине и ларешном Серюкове.

— Научал ли подьячего Сабурова писать доношение задним числом, пошто хотел уехать от розыску?

— Подьячего Сабурова доношения никакого на Верещагина писать не научал и от розыску уехать не хотел… Да и верить тому Верещагину не надлежит! — побагровев, взволнованно воскликнул Батасов. — Понеже он, Верещагин пытан на Тюмени и прежде писался Семенов и то звание переменил неведомо для чего…

— Доподлинно ли тебе о том ведомо и от кого?

— Солдат Микулин видал его там и опознал.

Князь Ромодановский приказал увести Батасова и вернуть Верещагина. Когда Батасова увели, лысый подьячий, записывавший расспросные речи, вдруг встал и, поклонившись, сказал Ромодановскому:

— Ваше сиятельство, помнится мне, при вашем батюшке проходил в Преображенском приказе некий Семенов по убийству…

— Ладно, сейчас расспросим, — сказал князь.

Едва Верещагин переступил порог, он заорал на него:

— Для чего сменил ты свое звание в Сибири и за что пытан на Тюмени? Отвечай!

У Верещагина похолодело внутри, и он глухо проговорил:

— На Тюмени я не пытан, а пытан в Нарыме, как был там надзирателем, по доношению нарымских жителей в убивстве нарымского жителя Федора Павлова, которого я в драке, обороняя себя, заколол посохом до смерти… И о том следовало у майора Лихарева. А прозвание мое Семенов, а Верещагиным написал меня в наказе, когда посылали из Тобольска, ларешный бывшего губернатора Гагарина по брату моему двоюродному — Матвею Верещагину.

— За что в прежние годы держался в Преображенском приказе?

Верещагин побледнел и, опустив голову, проговорил:

— Содержался за убивство солдата Ершова по челобитной жены его. Оного Ершова убил в драке палкой, а не умыслом… А за то учинено мне наказание… Бит кнутом и освобожден… У какого подьячего дело было, не упомню…

— С двумя убивствами как ты судьей стал? — вскинул брови князь Ромодановский.

— Людей не было, князь Гагарин и поставил меня…

— Взятки ему давал?

— Давал, через ларешного его…

— Гагарин свое получил, чаю, и ты, вор, свое ныне получишь…

Глава 51

В неделю князь Ромодановский расспросил всех колодников, и ему стало ясно, что за полковником Батасовым и за другими арестантами вины никакой нет. И князь, взяв с них расписки о невыезде из Москвы до окончания следствия под страхом смертной казни, отпустил всех на волю. Под следствием же остался один Ларион Верещагин. Допрашивая Данилу Львова, Ромодановский узнал о выброшенных Верещагиным в отхожее место бумагах важных, до государя касательных, и велел пытать бывшего судью на виске и трижды жечь каленым железом. Кроме того, Ромодановский распорядился проверить все отхожие места на пути от Москвы до Тобольска.

Под кнутом Верещагин зло досадовал, что не вышло по его задумке. Насчет бумаг стоял на своем, твердя, что говорил про них шутя, и никаких бумаг у него не было. На первой виске ему дали двадцать пять ударов, а через неделю на второй виске он потерял память после двадцати восьми ударов, да оба раза к брюху его прикладывали раскаленные щипцы.

Верещагин понял, что третьей виски ему не вынести. Пролежав пластом три дня, он тихим голосом сказал караульному, что умирает, и попросил попа для исповеди.

По приказу Ромодановского колодника исповедывал поп церкви Обновления Преображенского дворца.

Выйдя от Верещагина, он сказал, что арестант плох и, по всему, скоро отойдет. Ромодановский еще надеялся узнать от него о царственных важных бумагах, и Верещагина перевели в дом солдатки Аксиньи, приставив караул.

Верещагин лежал в закуте у печи на широкой лавке. После второго допроса он, и правда, был плох. Но через сутки почувствовал, что силы возвращаются, и понял, что отлежится скоро, несмотря на боль в плечах. Решение притвориться умирающим пришло, когда он понял, что в этот раз ему не выкрутиться.

Главное, было добиться послабления. И он добился его.

И хотя рядом стоял неотлучно солдат, он был уже не в холодном срубе тюрьмы, но в жилом доме.

Целыми днями он непрерывно стонал и прерывисто дышал, чтобы не вызвать подозрения.

К ночи зажгли свечу. Караульный солдат Артемонов, краснощекий малый с глуповатыми на выкате глазами, поставил ее в деревянный подсвечник на стул ближе к арестанту, чтобы лучше его видеть.

Сменщик его, солдат Елистратов, ушел в чистую половину избы спать.

— Солдат… — позвал Верещагин, приподнявшись на локте.

— Ну, че те, — не сразу отозвался караульный.

— Ты откуль будешь?

— Те не все одно, откуль я, издохнешь через день-другой…

— На то божья воля, — прохрипел Верещагин.

— А семья-то у тебя есть?

— Холостой я… Семью-то содержать надобно!.. На жалованье много не разбежишься…

— У меня же и семья… И денег вдоволь, а я тут лежу…

— Не надобно было супротив государя идти, воровством заниматься! — назидательно проговорил Артемонов.

— Да я государю наивернейший человек! Воровством и оговором изменников истинных страдаю!..

— Князь Иван Федорович разберет… — сказал солдат и замолчал.

Полежав немного с закрытыми глазами, Верещагин опять заговорил:

— Слышь, солдат, бросил бы ты свою службу да шел к нам в Сибирь, дак и разбогател бы… Веришь, в лесах наших соболя видимо-невидимо… А повдоль речек самородки золотые лежат…

— Э-э, — протянул Артемонов озадаченно, — за бегство по головке не погладят… А че, верно ли ты баешь про золото?.. — придвинул он стул ближе к Верещагину.

— Истинный Христос… У меня дома два самородка схоронены по кулаку, о них даже баба моя не знает…

— По кулаку! А коли поискать, то и больше найти можно, есть такие места…

— Разе такие места один сыщешь!

— А ты меня возьми… Я те покажу… — прошептал Верещагин.

— Ишь ты, куда привел! — изумился Артемонов. — Из-за тебя на виску идти?..

— Коли с умом, так никто на тебя и не подумает. Слушай, солдат, верно говорю! Все золото тебе отдам, век за тебя молиться буду, коли поможешь… Я в Сибири не прост человек был… Всякого добра полна сума! Слушай, напарник твой вчера заснул, чаю, и ныне спать будет… Ты бы мне железа помог скинуть, схоронил где ни то, а после сам-друг в Сибирь-матушку двинули б… Сибирь велика, кто тебя там найдет… Заведешь торговое дело на золото-то, к нам на Тару и киргизы, и бухаретины, и китайцы наезжают… Товар — какой хошь!.. Богатеем станешь!

Артемонов закряхтел, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Думай, солдат, думай! Ежели меня опять на дыбу вздернут, конец мне, и золото пропадет…

— Не обманешь?

— Христом богом клянусь! Решайся… Мне бы только с недельку переждать, поправиться, и айда-пошли…

Артемонов, опершись на эфес палаша обеими руками, задумался. Потом встал и заходил взад-вперед по избе.

— Ладно! Сведу тебя к двоюродному братану покуда, он тут недалече живет… Но гляди, как обманешь, душу выну!..

Артемонов принес из сеней колун и, с полчаса повозившись, снял с ног Верещагина цепи.

— Пусть лежат покуда в ногах, пойду Елистратова будить, гляди в оба…

Глава 52

В Иностранной коллегии государь Петр Великий слушал дело старца Сергия.

— Гаврила Иваныч, вице-губернатор с отчетом когда будет, по делам Тарского бунта?

— Из Тобольска писали, до распутицы прибудет, Петр Алексеевич, — ответил Петру граф Головкин. — Что с книгами теми делать, кои вицегубернатор Петрово-Соловово у Сергия в пустыне забрал?

— Много ли тех книг?

— Тридцать пять старой печати Киевской да Могилевской, да около восьми десятков рукописных, толкования всякие, к примеру, об антихристе, и превращении веры при Никоне, о последнем времени и антихристе на четырех столбцах и подобное тому.

— Одну-две отправь в Синод для хранения и для знания, или, наипаче, когда случится быть с такими противниками в разговорах, дабы обличить их безумные богохуления. Остальные все сжечь! Сжечь! — рубанул Петр рукой.

— Старца Сергия из Преображенского приказа Ромодановский прислал ли? — спросил он кабинет-секретаря Макарова.

— Прислал…

— Распорядись, Алексей Васильич, пусть приведет сюда…

Книги жгли во дворе перед зданием Иностранной коллегии. Даже из окна было видно, как пучилась, обугливаясь, кожа на печатных книгах, корчились листы рукописных книг, крошась на черные раздуваемые ветерком лоскутья. Поручик, командовавший сожжением, ворошил концом шпаги полусгоревшие книги, чтобы горели лучше.

Отойдя от окна, Петр сел в кресло и положил ногу на ногу. Он успел выкурить трубку, когда ввели Сергия. Они долго с любопытством рассматривали друг друга, Отец Отечества и отец Сергий. Наконец, Петр, отложив трубку, спросил:

— Почто ты, вор, людишек сибирских супротив моего указа быть научал?

— Оттого, что антихрист ты и антихристу безымянному власть передать хочешь, — спокойно, почти смиренным голосом ответил отец Сергий.

Петр вскочил, свирепея, но взял себя в руки.

— Не тебе, псу, учить меня! Я для пользы отечества радею, твои же богохульные помыслы ветер развеял, — кивнул Петр на окно.

— Божественные мысли не сгорят, они на веки вечные в душах людских! — сказал отец Сергий и вдруг вскинул скованные руки перед собой, яростно воскликнул:

— Душа-а в крови! В крови! Утонешь в крови русской, собака!

Петр побагровел, ощерился, черная ость усиков вздыбилась над дрожащей губой.

— Выведу вас всех, воров, под корень! Монголов захотели! — не заговорил — зашипел Петр, подойдя к Сергию. — Не для того я шведа воевал, чтобы вы опять все разорили! Долю Цареграда забыли? Под турка захотели!

— Ты страшнее турка, ты Россию надвое колешь, токмо не зришь за суетою своею! — возразил отец Сергий.

Петр неожиданно расхохотался.

— Я в суете пребываю? Ты, старик, из ума выжил! Сдохнешь, и никто тебя не вспомянет! А мои дела вечно помнить будут! У меня правда!

Петр нетерпеливо махнул рукой, повелевая увести колодника. Дойдя до двери, отец Сергий обернулся и, усмехнувшись, сказал:

— Не у тебя, ты не Бог…

Вскоре отца Сергия четвертовали.

Глава 53

Караульный солдат Елистратов, разбуженный Артемоновым, позевывая, вошел в черную часть избы, глянул на Верещагина, послюнявил пальцы и, сняв нагар со свечи, сел на лавку. Шел четвертый час ночи. Было тихо, сонно. Только за окном свистел ветер. А в доме шуршали за печкой тараканы, да сопел спящий колодник. Опершись на палаш, Елистратов с час продремал, затем, не выдержав, лег на лавку и не заметил, как заснул.

Верещагин осторожно положил кандалы под топчан и на цыпочках вышел в сени. Там его ждал Артемонов.

— Надень зипун да катанки вот. Везучий ты, ишь, как закручивает… Все следы заметет… До Яузы доведу, а там сам дойдешь…

Около часа Артемонов вел Верещагина темными дворами. Затем вошли в лес, и он проговорил:

— За сей рощей Семеновский потешный двор, теперь недалече…

Пройдя еще немного, он остановился перед пологим спуском и сказал:

— Тут, внизу, река, пройдешь с версты две берегом, на другом берегу деревню гляди… В крайней избе братан мой двоюродный живет, он схоронит, после я приду… А сейчас обратно пойду, дабы не хватились…

Оставшись один, Верещагин скоро сбился с тропы и шел чутьем в полной тьме. Луна, час назад изредка выглядывавшая из облаков, скрылась за невидимыми тучами. Ветер загудел сильнее, раскачивал вершины елей, с которых падали комья лежалого снега. Он старался представить, прошел ли он рощу потешного полка, в котором когда-то служил, пытался вспомнить место, но не смог ничего разглядеть.

Стараясь брать левее, ближе к берегу, он шел по глубокому снегу, проваливаясь порой по пояс.

Голенища катанок плотно обтягивали его ноги выше колен, и снег не попадал внутрь. Неожиданно он покатился вниз. Выбравшись из сугроба, понял, что вышел к реке. Пряча лицо от пронизывающего ветра, он побрел к противоположному невидимому берегу. Колючий снег забивал глаза, бился сыпуче и хлестко о заснеженный лед и, взвихрившись, окутывал Верещагина. Он вдруг почувствовал страшную слабость во всем истерзанном теле и пожалел, что отпустил Артемонова. Он шел, стараясь подставлять ветру бок и спину и невольно уходил в сторону от того места, где была деревня, и скоро прошел ее, не заметив. Добравшись до берега, он пошел от дерева к дереву, всматриваясь в темень, стараясь разглядеть дома.

Хотя в лесу было тише и теплее, он почувствовал, что начинает мерзнуть, а идти быстрее не было сил.

Он напрягал слух, стараясь услышать лай собак или, быть может, петушиные голоса, но, кроме воя метели, ничего не было слышно. Скоро обессилев, он присел под раскинувшей шатром ветви елью, чтобы остаться под ней навсегда.

Вернувшись в дом, Артемонов осторожно лег, но уснуть не мог. Скоро к нему подошла вдова Аксинья и стала будить.

— Где у вас колодник-от? Караульный спит, а колодника нет… За ведрами вошла, гляжу, а постель пуста…

— Правда ли?.. — вскочил Артемонов. Выскочил в сени, куда вышел испуганный и заспанный Елистратов.

— Беда, ушел ведь колодник;…

— Доложи сержанту, я побегу его искать! — крикнул Артемонов и выбежал на улицу. Метель стихала. На востоке чуть светлело. Добравшись до брата, он зло выругался: — Неужели обманул, падла!..

Прождав до обеда, он вернулся обратно. А на Преображенском подворье стояла суматоха.

Караульный сержант Иван Ловчиков, получив доклад от Елистратова, взял его под арест и доложил о происшествии капитану Малкову который оповестил князя Ромодановского, что колодник бежал неизвестно куда и что второго солдата на месте тоже нет.

Князь велел послать промеморию в полицмейстерскую контору с описанием примет бежавшего колодника и привести на допрос караульного солдата Елистратова. На допросе Елистратов признал, что, когда Артемонов отстоял свои часы, то разбудил его в четвертом часу и пошел спать. Он же, Елистратов, постоял с час и уснул. Каким случаем тот колодник с себя кандалы скинул и бежал, того он не ведает, потому что в то время спал, а поноровки его по утечке того колодника ни для чего не было.

К концу допроса Ромодановскому доложили, что вернулся другой солдат, что бегал искать колодника. Обоих солдат взяли за караул. Машина Преображенского приказа закрутилась. Через день был опубликован указ о поимке беглого колодника Лариона Верещагина и сообщалось, что оной колодник ростом высок, волос сед, бороду бреет, лицом одутловат, глаза серые, подслеп, телом толст…

Имущество Верещагина было продано с торгов, деньги отправлены в Преображенский приказ. Жена и дети его взяты под арест и были под ним пять лет.

Солдата же Петра Елистратова по указу Ромодановского подвергли особому розыску. В подозрении сговора с колодником трижды был он пытан огнем и бит нещадно кнутом на виске. Через пять месяцев подьячий бесстрастно отметил в деле, что «колодник Петр Елистратов умре» и «тело сдано жене его для погребения».

Полковник Батасов вернулся в Тобольск, но к важным делам допущен не был. Полк его по указу Военной коллегии с 27 сентября 1723 года был принят полковником Збруевым.

Глава 54

Большие декабрьские снега легли на урман, и опустились под их тяжестью лапы елей и пихт. Их островерхье упиралось прямо в близкую яркую синь, и снизу было видно, как там, наверху среди вершин, куда вольнее и просторнее, чем тут, на земле, где дугой гнутся березки, ложась одна на другую, а покрывший их снег сотворил почти юрту, будто бухаретин тут, в глуши, заселился. Непролазный летом бурелом, сейчас полузасыпанный, пугал в полутьме диковинными снежными фигурами. А сунься вглубь через него, и ухнет куда-то в пустоту нога, и хрустнет лыжа. А без лыж далеко по такому снегу не уйдешь.

Скит старца Софония был рядом, и Федька Немчинов не опасался надвигающихся сумерек. Глубокие снега скрали лесные тропы и дорожки к тайным лесным убежищам, и пустынники вздохнули спокойней. Рыскавший по урману отряд вице-губернатора Петрово-Соловово будто утихомирился, и, казалось, можно спокойно жить до весны. Но перед Рождеством прибежал в Софониеву пустынь слобожанин и сказал, что в Абацкую слободу пришел отряд под командой майора Альбера и что хочет тот майор взять всех пустынников под арест. И вот-вот могут быть в обители.

Узнав новость, старец Софоний велел караульным стоять у ворот все время, а в часовню натаскать бересты, смолья и сена, дабы не дать слугам антихристовым завладеть собой и быть уведенными, как отец Сергий.

Люди готовили смертные рубахи и почти не выходили из часовни, молились. Старец Софоний призвал к себе Федьку Немчинова, который с Михаилом Енбаковым жил тут уже второй месяц, и сказал, что надобно предупредить о майоре Альбере старца Филиппа, что лучше никто того не сделает, как он.

Ходу до пустыни старца Филиппа было день.

Отряд подкрался под самую рождественскую ночь, когда старец Софоний заканчивал праздничную вечерню перед всей братией и пустынниками. У ворот стоял на карауле Михаило Енбаков и поглядывал на светящуюся в темноте прорубь окна часовни в виде креста. Внезапно кто-то навалился на него сзади и зажал рот. Михаил, резко присев, освободился, и его страшный вопль пронзил ночную тишину. Но тут же пресекся: сразу три тела навалились на него, и он только успел выхватить нож из-за голенища и, падая под тяжестью чужих тел, направить его себе в живот.

В часовне услышали крик и успели запереться. Солдаты отбросили от стен часовни сено. Майор Альбер, стоя у окна спиной к стене, прокричал:

— Отворите! Вины ваши прощены будут!..

— Лучше закона и веры истинной убиенным быти, нежели еретиком в посмехе и ругани под началом антихристовым! — прокричал старец. Из окна раздались два выстрела, и майор схватился за плечо. Он приказал ломать двери.

Внутри люди тесно сгрудились, колыхнулись к амвону. Раздался плач сына Падуши, но тут же осекся в кофте матери.

— Сердцеведче господи, — возгласил старец Софоний, — виждь злобу кровопийцев безбожных, яко сноповом равне связня братию нашу, затязаша и обитель огнем пожгоша отца Сергия великомученика, и до нас приидоша, такожде сотворити имут. Но, о судие праведный, приими духи наша, яко же и всех, иже тебе ради от нападания и страха мучителей сами себе различным смертем предавше. И вмени нам в закон истинного страдания, поистинне, яко тебе ради умервщляемся и яко же овцы от волков на смерть предаемся…

Раздался стук в двери, солдаты били в нее бревном. Старец поднес свечу к сену со словами: «Помоги, Христос!» Пустынники последовали его примеру.

— Нет, нет! Дитя безгрешно, безгрешно! — с криком рванулась к двери жена Падуши с сыном на руках. Но пустынники, глядя мимо нее, сомкнулись перед ней непреодолимой стеной…

Из-за деревьев с пригорка перед пустынею Федька Немчинов видел все, как на ладони. Слышал, как офицер пытался уговорить раскольников, видел, как солдаты начали ломать дверь и как почти сразу из окон часовни повалил дым и затем вырвались красные языки пламени, оттесняя темноту. Из часовни донеслось пение, которое скоро сошло на нет, и уже только треск и удение огня, да крики бегающих вокруг часовни солдат заполнили елань. Прикрываясь рукавами от жары, солдаты пятились все дальше от сруба и молча замерли поодаль, глядя, как клубы черного дыма взвивались к звездному небу. И вот уже столб всепоглощающего огня вознесся, следом вспыхнул крест над башенкой и исчез в огненном смерче, который все набирал силу и слепил глаза.

Когда рухнула крыша, россыпь огненных хлопьев и искр мотнулась ввысь. Искры гасли высоко-высоко, казалось, почти у звезд.

На плечо Федьке опустился теплый клок сажи. Он смахнул его, всхлипнул и ткнулся лбом в шершавый ствол ели. По шапке забарабанили крупные капли. Оттаявшие деревья будто оплакивали сорок людских душ, очистившихся в огне и вознесшихся для обретения вечного блаженства.

ЭПИЛОГ (1756 год)

После Барабинской степи, набухшей талой апрельской водой, пошел таежный санный путь. Хотя и в лесу чувствовалась весна, но дорога еще возвышалась, утрамбованная над землей, и сани гулко били полозьями по оледенелому вытаявшему следу, который протаивал и становился к полудню ноздреватым и рыхлым в прогалах, где солнце пробивалось через сплетения хвойных лап. Незаметно начались болота, и сани замотало на вытаявших седых кочках. Тряска была утомительной в конце столь длинного пути, и люди, сидевшие в санях, обрадовались, когда неожиданно Степан Мальцев, правивший лошадью, сказал, перекрестясь:

— Вот, слава богу, и добрались, Федор Иванович. Вот она, наша обитель, стало быть…

Федор Немчинов встал, разминая затекшие ноги, оглядел почти трехсаженный острог и, повернувшись к своему спутнику Семену Шадрину, сказал:

— Ладно устроились, за таким заплотом сидеть можно…

Федора Немчинова и Семена Шадрина, известных расколоучителей, разыскали Иван Носков и Степан Мальцев, жители деревни Мальцеве Чаусского острога по важному делу.

— Порешили мы, Федор Иваныч, неотменно гореть, понеже житье наше худое вовсе. Нынче, почитай, до Пасхи кору сосновую есть начали, — говорил Иван Носков, то и дело поглядывая на Мальцева. — Окромя того, гонения за веру истинную терпим: в церкви печатью антихристовой креститься велят, чиновникам управителя нашего Чаусского острога Копьева кожу с нас лишь осталось содрать, так все взяли. Жаловались в уезд, в Томск, воеводе Бушневу, да легше не стало. Кнутом за жалобы грозят… Гореть решили неотменно, да только вот причаститься пред смертью не у кого, и слово божье молвить некому… Об вас, Федор Иваныч, и про батюшку вашего смерть за веру истинную приявшего, премного наслышаны. Съездили б к нам, ибо есть такие, кои в сомнении пребывают, надо ли гореть… Оттого мы ушли из деревни нашей Мальцеве и избы перенесли…

— Сколько в обители собралось? — спросил Федор Немчинов.

— Более полтораста душ, — ответил Степан Мальцев.

— Святое дело замыслили, ибо только в огне от скверны греховной душа очищается воистину! Не мало зрел я душ, уходящих к богу чрез огненну дверь… Отец так мой ушел… На Иру братья сгорели. А в Елунинской гари до шестьсот душ сразу сожглось, шестьсот душ! Ныне мой черед пришел. Много я по Сибири-матушке хаживал… И Беловодье искал, и у себя в Тарском уезде, в Бергамацкой слободе, земским комиссаром был, немало в жизни навидался и скажу, что некуда человеку идти, только в веру истинную! А коли в ней притеснения, то огонь нам один помощник. Поеду, братья, к вам, и вот Семена, товарища своего, возьму, он тоже божественные книги знает, проводим в последний путь…

За тяжелыми из полубревен воротами Степан Мальцев повел их к крайнему из четырех стоявших дому. Навстречу им вышел похожий на Степана чернобородый мужик. Поздоровавшись, сказал:

— Заждались вас, вижу, не один… Народу много собралось, а службы настоящей никто не ведает.

— Сии учителя помогут нам службу править по старопечатным книгам, — сказал Степан и повернулся к Федору Немчинову. — Это брат мой, Мальцев Федор. Извольте, отцы, в избу нашу, кою перевезли мы из деревни сюда, подальше от мирских соблазнов и худых глаз.

— Прибыло ли народу без нас? — спросил Степан брата. — С десятка три прибыло из-под Томска, когда узнали, что будет у нас сын страдальца Ивана Немчинова… Вы уж, Федор Иваныч, послужите у нас, потолкуйте старопечатные книги…

Две недели прошли незаметно в заботах и службах. Однажды Федор Немчинов, закрыв толкованную им книгу Правой веры, собирался идти к трапезе, как услышал у порога часовни шум. Седой высокий старик закричал срывающимся плачущим голосом лохматому здоровому мужику, к которому жалась его жена с детьми:

— Иван, не блажи! Не может сие угодно быть богу. Вы с Петром корень наш изводите… Для того ли я спину ломал, вас подымая, недоедал, чтобы вы богом данную жизнь пресекли? Не может ему то быть угодно!

— Ты ж слыхал, че толковал оной наставник. Лучше убиенным быти, нежели в посмехе и ругани! — возразил сын.

— Кто такой? — спросил Федор Немчинов Степана Мальцева.

— Старик Иван Кубышев… Сыновья его, Иван да Петр, с семьями гореть порешили, а он против того. Вредный старик.

— Прокляну, ежели не выйдешь из этого гнезда поганого! Прокляну! — завопил старик и ткнул пальцем в сторону Федора Немчинова:

— И вас проклинаю, еретики, брехуны собачьи, невинных душ растлители! Решетки на окна навесили, живые души насильно сожигаете!..

Семен Шадрин начал увещевать старика. А Федор Немчинов, глядя на расшумевшегося, почувствовал, что не в силах противостоять этому, полному боли и ярости, взгляду. Что бы он ни сказал для других, может быть и доказательное, но в себе он знал эту неспособность терпеть чужое страдание. И если бы не уверенность, что своими словами утешения он облегчает это страдание, он давно бы ушел из мира сего. Так было всегда, и только в последний год он понял свое бессилие, понял: самое лучшее, что могут люди, чтобы избавиться от страданий, — это умереть. Поэтому он и решил уйти из жизни. Он молча вышел из моленной и тихо сказал шедшему следом Мальцеву Степану:

— Тех, кто гореть не хочет, за тын не пускать… Ибо одна паршивая овца все стадо пасомое испортить может…

* * *

Однажды поздним вечером в ворота обители застучали.

— Кто такие? — крикнул караульный.

— Казаки Гаврила Кандышев и Семен Жданов. Важные известия имеем, веди к Мальцевым, — ответили пришедшие.

— Третий кто?

— Гулящий человек… До Барабинского наставника, грит, будто знат его. Слезно просил в обитель провести.

Приезжих впустили и провели в избу Мальцева. Встретил их Степан, прикрывая ладонью свечу. За столом сидели Немчинов, Шадрин и Носков.

— Че скажешь, Гаврила? — спросил Степан Кандышева.

— Беда, Степан, в деревню отряд управителя Копьева пришел… Седня-завтра здесь будут… Старик Кубышев путь взялся указать. Ночь, чаю, отдохнут, да сюда…

— Эта беда — не беда… Потолкуем с антихристовыми слугами, гореть готовы, врасплох нас не взять… Садитесь, повечеряйте с нами.

Казаки стали усаживаться за стол, только приехавший с ними старик замешкался, встал напротив Немчинова и, уставившись на него повлажневшими глазами, проговорил:

— Федор! Нечто не признаешь меня?.. А я те враз признал по глазам да по бороде — чистый отец Иван Гаврилыч, царствие ему небесное…

Федор внимательно вгляделся в лицо старика и виновато произнес:

— Не признаю, отец, чтой-то…

— Терехов я, как и ты, Федор, из Тары. С батюшкой твоим в доме сидел… Батюшке твоему копию с указа о престолонаследстве доставал. — Старик вдруг всхлипнул и утер рукавом зипуна глаза. Федор подошел к нему, обнял и усадил за стол.

— А ты, Федор Иваныч, помнится, поначалу с нами в доме был, а после куды девался? Среди колодников тебя не видал, — спросил старик. Обмакнув кусок хлеба в кружку с квасом, стал сосать его, убирая костяшками пальцев слезы с морщинистых щек.

— Из дому я в обитель Сергия ушел… — начал Федор Немчинов, потом замолчал, будто припоминая, и подавив вздох, продолжил: — После разорения его обители на Ир ушел, к старцам Филиппу и Софонию. Когда там сожглись, попал я, спасаясь от майора Альбера, в скит Ивана Смирнова… После на Алтай подался, Беловодье искал… Почитай, всю Сибирь исходил, а ныне вот с Барабы пришел сюда…

— Я, батюшко, с той поры, как нас в Тобольск пригнали из Тары, тоже много повидал, — сказал Терехов.

— Ты ведь с отпорщиками был… Жив кто остался? — встрепенулся Федор Немчинов.

— Лет с десять тому на Таре еще кое-кто жил, а ныне уж и не знаю… Многих заводчиков, кто с батюшкой сидел, живота лишили… Иван Падуша, помнишь ли? Жаденов, Седельников, Москалев — кто на колу, кто в петле жизни лишились, а кого и за ребро подвешивали, царство им, святым мученикам, небесное… Более тридцати душ сказнили при мне еще, а сколь потом, не ведаю… А других, кого на галеры, кого пристань в Рогервик строить отправили… А я там и там побывал. Как жив остался, богу ведомо…Вот пальцы вовсе не гнутся ныне, — поднял старик Терехов над столом трясущиеся, сухие, будто обтянутые тонкой слюдой руки со скрюченными угловатыми пальцами. — Я, Федор Иваныч, лет на десять старше тебя, а зубов уж десятка два годов тому лишился всех, — провел он углом пальца по мертвенно-бледным деснам. — К концу тридцатых годов, будучи в Рогервике, подали мы прошение, к сороковым добрались до дому, да кому колодники-то нужны… Вот по пустыням с той поры спасаюсь…

Неведомо, где жена с сыном сгинули.

Старик замолчал. Смел скрюченной ладонью крошки хлеба со стола в ладонь и взял их губами. — А комендант куды делся, не ведаешь?

— Остался в тюрьме в Тобольске. С нами его не было… Подьячий же, что копию писал тогда, Колпин, при мне кончился в Рогервике, утонул. Упал в воду, и конец, известно — кандалы.

— К нам зачем пришел? — спросил Федор Немчинов. — Знать, по судьбе нашей бороной прошли, — задумчиво сказал Терехов, — гореть с вами хочу. С отцом твоим не хотел. Молод был… А ныне вижу, зря: только страдания свои задлил… Нет жизни простому человеку в сем мире, нету! От бога и от того отлучают, не церкви, а блядни ныне! Пред богом хочу, чрез огонь пройдя, безгрешным предстати… Но за страдания люда простого умоется ишо Русь-матушка кровью! Недолго ждать осталось, недолго.

Солдаты пришли в полдень следующего дня. Федор Немчинов исповедывал пустынников, когда Иван Носков принес о том известие.

— Сам управитель Чаусского острога Копьев во главе уговаривает караульных… Кабы не смутил слабых духом…

Федор пришел к избе у входных ворот. На крыше избы стояли с ружьями пустынники, десятка два.

Снизу доносился громкий голос управителя:

— Расходитесь по домам, ребята… Огороды засевать пора… Никто вас притеснять не станет, ни чиновники, ни священники. Все, кто вам раньше тесноту чинил, будут уволены от службы и преданы суду. Губернская канцелярия повелела провести об этом следствие…

Федор Немчинов, поднявшись на крышу, вышел вперед.

— Напрасно ты, господин управитель, говоришь так! Мягко стелешь, да жестко спать… Лизка-императрица суть плод антихристов есть. Мы не верим, чтоб слуги антихристовы выполнять ее повеления перестали, выведите прежде из церкви ереси…

Стоявший рядом Семен Шадрин закричал:

— Воистину так! В церкви ересь: служат на пяти просфорах, просфоры печатают крыжем, бороды бреют, курят табак, а священники того в грех не ставят… Что вы стоите и слушаете слуг антихристовых, — обратился он к казакам и солдатам, стоявшим рядом с Копьевым, — не слушайте, не верьте им! Всех благочестивых предадут казни, посадят на колья! Идите к нам!

— Не слушайте сих наставников, они не наших мест, им все одно, кого жизни лишать, расходитесь! — крикнул старик Кубышев.

— Мы, крестьяне и разночинцы, собрались здесь, в пустыне, все во имя Исуса! — закричал Степан Мальцев. — Жен и детей своих здесь упокоим! Живыми не сдадимся! Жить в деревнях своих нам боязно, ибо как станем мы расходиться по домам своим, то станут ловить нас и забирать в остроги!

— Да, да! Верно, верно! — закричали столпившиеся пустынники. — Опять наедет Карташев, станет нас бить, в церкви гнать! Деньги и лисицы брать! Ежели выйти, подати платить будет нечем!.. Разорили поборами и казенными работами!.. Лучше умереть — не мешайте нам!

— Напрасно, ребята! Коли мне не верите, то вам воевода Бушнев сам скажет, что никто притеснять вас больше не станет!

— Зря ты, господин управитель, стараешься, слышь, че те народ говорит? Ежели б перестали вы нас гнать, торазошлись все по домам своим, и стали бы мы жить, пока бог не послал нам смерть. Но этого нельзя ожидать! И мы умрем! Солому и смолье запалим, как скоро кто-либо из вас, хотя бы три человека, станут нападать на нас! Отойдите прочь, или стрелять будем! — вскинул ружье Степан Мальцев.

Копьев отвел бывших с ним казаков и солдат от ворот и велел окружить обитель. Оставив караульных, Немчинов с братьями Мальцевыми и Носковым собрались в избе Мальцева.

— Что ж, Федор Иваныч, созывать народ в моленную, дабы гореть?..

— Надо всех исповедать и приобщить святых тайн… Внезапно они нас не возьмут… Письменное известие надобно написать, как отец Сергий с батюшкой моим делали, дабы все знали, отчего горим и словом добрым нас поминали бы…

— Верно, — сказал Семен Шадрин, — во главу сказать, что православная церковь ныне превратилась в вертеп разбойников, как говорил некогда Спасители о храме Иерусалимском…

Степан Мальцев принес бумагу и сажевых чернил. Немчинов сел за стол.

— Напиши допрежь всего, Федор Иваныч, что от нынешних духовных чинов никакого спасения быть не может, разве токмо погибель! И злато, и коней, и шерсть и куделю берут и расхищают, а о ином и не радеют, — вставил Носков.

Федор писал: «У вас поставляются епископы и священники и прочие духовные чины злата ради, а не по избранию Святого Духа и за то по Евангельскому гласу прокляты, а от проклятых когда бывает благословение и от диавола спасение? И от крещения и от исповеди дары принимают и таким образом чистоту продают диаволу… За все у них пиры и трапезы обильные и вина благовонные, и рыбы красные, паству же свою нерадиво зрят, и о теле своем прилежат, а о душе не радят. Воистину пастыри ваши волцы быша; бывает ли от волка благословение и святыня, и како можно овцам от волка сохранным быти без пакости, так и от ваших пастырей без повреждений!…»

— Про второе «и», батюшка, не забудь, да про «аминь» четвертый, — напомнил опять Шадрин. Федор согласно кивнул и продолжил писание: «Православная церковь проповедует не истинного Христа Спасителя Исуса, Иисуса, а тот Иисус в древних временах эллинский мудрец был; учит православная церковь поклонению не истинному троедревнему кресту Христову с изображением трости и копия с надписями Исъ Христосъ Исъ Назарянин и Царь Иудейский, а латинскому крыжу, которым всякое дело вместо святым совершает и который будучи внесен в престол означает царя антихриста; повелевает православная церковь знаменатися троеперстным крестом, антихристовой печатью, в крещении прибавила четвертый аминь: по благословении по требнику крестили и говорили: крещается раб Божий, имя рек, во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святого Духа, аминь (прибавлен) ныне и присно и во веки веков аминь, и таким образом прилагается к Троице четвертое лицо — исхождение от сына Святого духа и сие именуется Ариева ересь, на которую от 1 и 2 вселенских соборов проклятие положено, но при богослужении алилуйя поют не в три лица, а четыре. Таким образом проповедуют не Троицу, а четвертицу…»

— О том, отец Федор, помяни, что дышать нечем, мздами обложили, кособрюхие! — пробасил Федор Мальцев.

«А ныне, зрите вы сами, что у вас совершается, неправдою приторгнули как духовные власти, так и земские, мздами ослепляемы; ныне у вас весь народ мадами отягчают, наипаче же верных, которые последуют благочестивой вере; ныне, как духовные, так и земские власти не по избранию Святого Духа поставляются, а злата ради, того ради они нарицаются от бесов, а не от бога; того ради нынешние власти по всем местам, гневливы, наглы, моты, яры, нестройныя, страшны, ненавистны, мерзки, не кротки, лукавы; своими ересьми и прельщением они отставляют человеков от пути праведного и сводят на погибельный путь…»

Взяв письмо, управитель Копьев обещал передать его томскому воеводе поручику Бушневу. Пустынники же готовились к смерти. Федор Немчинов исповедывал каждого и причащал Святых Тайн водой, смешанной с мукою.

К середине июня прибыл томский воевода поручик Бушнев с солдатами, вызвав наставников, стал увещевать:

— Расходитесь по домам! Грамоту вашу получил и послал оную митрополиту. А все чиновники и притеснители ныне под следствием. И никто вас более отягощать мздами не станет…

— Не верим тебе, выйдем, опять пытать будешь! — крикнул Степан Мальцев. — А письмо в Синод богомерзкий попадет, и все, как и прежде, будет. Не мешай, уходи от нас. Умирать будем…

Утром 15 июня жители деревни Мальцево, едва взошло солнце, увидели на другом краю неба сначала черные клубы дыма, затем красное зарево огня, который унес 172 жизни «мужеска и женска пола».

«А только из них один крестьянин Иван Кубышев вылез через забор, коего живым едва снять могли: ибо во многих местах обгорел…»

Когда старик Кубышев подошел к обезображенному сыну, тот прошептал:

— Прости, отец… прости… Не надо было… Прости…

Старик молча стоял перед сыном на коленях и тер кулаком глаза.

— Сколько людей было? — торопился допросить Бушнев единственного свидетеля.

— Более 170 душ…

— Кто расколоучители?

— Семен Шадрин и сын бывшего тарского головы Федор Немчинов… — выдавил Иван Кубышев и замолчал.

— Собаки! — рассвирепел воевода. — Какой государству убыток, столько работников перевели! Деревню разорить!

«И понеже оная деревня Мальцева, в которой собравшиеся раскольники сгорели, лежит на одном чистом со всех сторон месте, между великими топьми и болотами и озерами, к таковому их злому сборищу весьма способно и дабы на оном месте впредь к житью никакого строения не осталось, того ради приказал он, Бушнев, все оставшиеся строения разломать и в другие деревни перевести».

1983–1987 гг.

Комментарии

1

В лето 7153, т. е. в 1645 г.

(обратно)

2

Полдве — полторы.

(обратно)

3

Шерть — присяга на верность договорным отношениям с Русским государством.

(обратно)

Оглавление

Часть I СЛОВО И ДЕЛО НА ВОЕВОДУ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

Часть II ЧЕЛОБИТЧИКИ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

Часть III ПО ГОСУДАРЕВУ УКАЗУ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  ЭПИЛОГ

ОТПОР

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  ЭПИЛОГ (1756 год)

Комментарии

1

2

3