Жизнь после вечности (СИ) [Rollyness] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Мизгирь ==========


В свое время Данька Щусь имел крайне интересный разговор с профессором, специалистом по изучению мозга. Профессор очень помог им в выстраивании правильной подготовки агентов и в какой-то момент Данька, осознав, что профессор обладает действительно уникальными знаниями, причем знаниями которые не почерпнешь из учебников, осмелился спросить о личном, максимально замаскировав свой вопрос под праздное любопытство. Провести ученого не удалось.

— Ничего удивительного, молодой человек, в ваших видениях нет, — спокойно сказал он. — Если я верно понял, вы не так давно пережили личную трагедию. Это могло стать спусковым крючком, подобные случаи давно описаны. Если я и ошибаюсь относительно обстоятельств вашей жизни, то все равно выводы остаются теми же — вы слишком рациональны, слишком нацелены на результат, действуете вне привычных схем и, осмелюсь предположить, вне рамок морали, что вполне естественно при вашем роде занятий, игнорируя и подавляя эмоции, инстинкт самосохранения и то, что было заложено в вас родителями и природой. Ваша психика сопротивляется, посылая вам так называемые галлюцинации, которые на самом деле суть — угрызения вашей совести.

Данька помолчал, осмысляя слова профессора и пытаясь понять откуда ему известно о Маше. Он совершенно точно не говорил о ней — он о ней ни с кем не говорил. Кто ему сказал?.. Впрочем, это было не настолько важно как вторая часть его речи.

— Вы хотите сказать, что…

— Именно, — азартно, словно загнав шар в лузу, сказал профессор. — Будь вы, как ныне говорят, человеком новой формации, вас бы не тревожило совершенно ничего. Увы. Судя по всему, у вас куда больше совести, чем регламентируется новым порядком.

— Будем считать, что я этого не слышал, — сурово сказал сотрудник Четвертого Управления Штаба РККА{?}[Четвертое Управление Штаба РККА было несколько раз переименовано. Сейчас известно как Главное Разведывательное Управление (ГРУ)] Щусь.

И закрыл тему. Ему, если разобраться, очень повезло.

Плата за победу Революции была высока.

Из воевавших в их бригаде трое сошло с ума. Один застрелился — без видимых причин. Данька, узнавший на своем опыте, что не о всем можно рассказать даже самым близким, осторожно наблюдал за друзьями, пытаясь не пропустить тревожные симптомы и, если понадобится, помочь. Наблюдения приносили массу материалов для размышлений — судя по всему, не только ему было, что скрывать.

С некоторых пор Валерка напрочь отказался от алкоголя, хотя на фронте они пили все, что горит, чтобы согреться и успокоиться. Это принесло некоторые неудобства — бутылку приходилось теперь делить на двоих, не на троих, Яшка шутил, что спивается во имя дружбы. Пить с посторонними людьми они давно уже не решались.

Сам Яшка иногда цепенел, смотрел, минутами, не мигая, в пустоту. Ксанка, если оказывалась рядом, осторожно обнимала его, Яшка, будто просыпаясь, встряхивал головой и на этом все заканчивалось. На прикосновения других людей он не реагировал.

Ксанка же вела себя подчеркнуто нормально и это больше всего беспокоило Даньку. Сестра будто дверь закрыла в ту жизнь, где они были партизанами и красными конниками. Отпустила косы и сменила гимнастерку на платья. Даже пирожки иногда пекла — вкусные, почти как у мамы. Но что-то из-за той двери порой вырывалось. Яшка с малым иногда допоздна гуляли в скверике у дома. Вдвоем. Данька видел — жили-то рядом, в соседних домах. Однако Яшка ничего не рассказывал, а пацан у них рос спокойным и жизнерадостным, ничего не боялся, значит, как-то родители справлялись.

Поводов вмешиваться не было, так что Данька продолжал наблюдение — и ночные беседы с Гриней Кандыбой тоже.

Впервые Гриня появился в Туркестане. Данька тогда подумал, что голову напекло, или воды отравленной напился, решив не обращать внимания на призрак. Ждал, что оно как-либо само устроится. Надо было, конечно, сообразить, что само собой ничего не бывает, Вселенная детерминирована, но он проявил несвойственный ему оптимизм. Зря. Гриня никуда не делся ни в Туркестане, ни в Москве. Немного легче было в лагере — за год Гриня пришел один раз, но зато потом, с началом войны… Теперь Гриня едва ли не каждый день появлялся — внезапно, из ниоткуда, усаживался хоть на кровать, хоть на край стола, и улыбался широко, будто и не застрелили его на той дороге.

Чья пуля в Гриню попала, они так и не узнали, да и неважно это было. Схоронили там же, у дороги, вместе с кучером. Яшка, кажется, даже молитву себе под нос прочитал.

Лица убитого Данька не разглядел, неловко было в него смотреть. Помнился только хохолок на белобрысой голове и как на этот хохолок летели комья сухой глины.

Но у его личного Грини лицо было — худое остроносое лицо шестнадцатилетнего Даньки.

— Не спится, краснопузый? — поинтересовался Гриня, рассматривая карту и лежащие на столе таблицы шифрования. Данька дернулся чтобы закрыть их — совершенно секретные сведения! — но вовремя осознал глупость затеянного. От кого закрывать: от самого себя? — Думаешь, как очкарика твоего вытащить?

— Как видишь, — подумал Данька. Вслух говорить ничего не стал: услышит кто как он сам с собой разговаривает, неприятностей не оберешься, а Гриню все равно не увидят. Его никто не видел, Данька проверял. Валерку из Германии действительно надо было вытаскивать: риск его ареста нарастал от операции к операции, Валерка же как всегда отказывался принимать это в расчет.

— Поляки очень плохо идут на контакт, осуществлять транзакцию через них рискованно, надо искать другие пути.

— А, другие пути ищешь, да… — Гриня неприятно заулыбался. — А чего ж ты их для калтыгинской группы не искал? Как ты думаешь, сколько они там в Германии протянули? Неделю?

— Это была необходимость. К тому же группа была достаточно хорошо подготовлена к экстремальным ситуациям. Вероятность их возвращения ненулевая.

— Знамо, хорошо подготовлена, — издевательски протянул Кандыба. — Ты ж и готовил. Знал, ведь, что делаешь, коммуняка чертов? На убой их готовил. Парни-то какие были, а. Калтыгин. Филатов. Бобриков…

— Он не Бобриков, — подумал Данька. — Не знаю пока, как он достал документы Бобрикова и кем этот Бобриков был, но узнаю обязательно.

— Да ты уже не спеши. Некуда спешить. Нет твоего Бобрикова-не Бобрикова в живых. Он же с тобой, мизгирем, связался как тут выживешь.

— Хоть бы каракуртом назвал, что ли… — Данька встал, прошелся по комнате. — Мизгирь не опасен, его укус вызывает отек тканей и в крайне редких случаях аллергию. Кусает только для самозащиты.

— А я этого узнать не успел, — оскалился убитый ими Гриня.- Я много чего узнать не успел, спасибо тебе.

— Думаешь, жил бы ты долго и счастливо? — Данька внезапно понял, что ему интересно узнать ответ. — Ошибаешься. Ты со своим Бурнашом года два протянул бы, не больше. Потом бы тебя мы к стенке поставили или еще до того Бурнашу под горячую руку попал. Или Лютому. Тут бы и закончилось для тебя все. Привет им обоим передавай, кстати.

— Передам, — кивнул Гриня. — А ты цыгану своему передавай. Сестре. Племяннику. Как они поживают, знаешь? Где они? Что с ними? Ты же к ним побежал, когда жареным запахло, а они потом куда-то делись. Вот же ж совпадение, а?..

— Побежал — их предупредить надо было. Телефон мог прослушиваться.

— Брешешь! — Гриня даже подпрыгнул в азарте. — Ты когда своим боевым товарищам кровушку пустил, испугался ведь, да, Данечка? Испугаааааался. Кинулся к Яшке с Ксанкой — авось что-либо придумают. И ведь придумали же, да? Ребенком и жизнью рискнули, чтобы тебя из петли вытащить.

— Были бы товарищи боевыми — не пришлось бы резать! — рявкнул мысленно Данька. — Это ж додуматься надо — к врагу в темное незнакомое помещение лезть! Вдвоем!

— Мизгирь как есть, — резюмировал Гриня. — Как только земля тебя носит. Яшка-то с Ксанкой живы, умник? Нулевая вероятность. Ну-ле-ва-я. Валерка бы тебя голыми руками удавил, да и удавит еще, дай срок. Если, конечно, ты его раньше в расход не пустишь, как это у тебя водится.

— Сгинь, — раздался негромкий женский голос. Гриня страдальчески поморщился — нигде, мол, мне приюта нет, никто мне не рад — и исчез.

Данька повернулся — Маша в своем белом платье, том самом, стояла у окна. Поймав его взгляд, улыбнулась, подошла и опустилась на пол у его колен. От ее лица шел мягкий жемчужный свет.

— Все хорошо, родной, — прошептала она. — Они живы. Яшка выкрутился, ты же его знаешь. Кончится война, все вы встретитесь. Четверо. Как раньше.

— И Калтыгин с группой вернется, — усмехнулся Данька, осторожно прикасаясь к ее лицу. На пальцах оставался светящийся след-что-то вроде пыльцы.

— Вернется — кивнула Маша. — Ты только пообещай, что забудешь меня. Обещаешь?

Он покачал головой — врать так и не научился. Под веками жгло.

Не могу.

— Бедный мой, бедный. Столько лет прошло… — Маша обняла его. — И имя у тебя теперь другое и звание другое, и друзья неведомо где, а только я для тебя та же самая…

— Не уходи, — попросил он, зная, что она ушла, ушла навсегда, еще тогда в чертовом двадцать седьмом, растворилась в больничных запахах и сочувствующих взглядах врачей.

— Ксанку ты не найдешь, — шепнула Маша. — Он ведь ее выкрал, а ворованное далеко прячут, надежно. Ты Яшку ищи…

И исчезла.

Сотрудник ГРУ, человек без имени и звания, которого звали либо Чех, либо Летнаб, когда-то, невероятно давно, бывший Данилой Щусь и несколько раз Григорием Кандыбой, обвел взглядом пустой — теперь уже действительно пустой — кабинет и потянулся к телефону для того, чтобы потребовать сведения о национальном составе разведчиков в разных частях на текущий момент, включая безвозвратные потери. По всем фронтам. Желательно к обеду. Спасибо.

Оставалось ждать.

И признаться, наконец, самому себе, что Смирнов просчитал их всех, ювелирно. Как, когда успел — неясно, почему решил вывести из-под удара не самых лучших и явно не благонадежных сотрудников — непонятно, но вывел. Тот разговор Данька запомнил навсегда.

— У Мещерякова будет три дня чтобы с вами попрощаться, — сухо сообщил ему Смирнов. — Потом он едет в командировку в Германию.

— Надолго? — глуповато спросил Данька. Смирнов не ответил.

— Его связным остаешься ты. Вы хорошо уравновешиваете друг друга. Тебе скажут когда и куда приходить. Яшу требует себе МУР{?}[МУР - Московский Уголовный Розыск]. И требует и настаивает и умоляет, рыдая, и все это одновременно. У них не хватает людей. Оксане как я понимаю, сейчас не до того, но через полгода ей надо будет приступить к тренерской работе. Заодно в форму после родов вернется. Ее тоже вызовут. Место в яслях для ребенка выделим.

— Яшка справится, — уверенно сказал Данька. — Он с ними уже работал, знает, что к чему. А Ксанка…

— Будет учить твоих будущих сотрудников тому, что вы все так хорошо умеете делать, — Смирнов хмыкнул.

— Дело я закрываю. Шмеерзон предупрежден. Случай с нападением на него пока останется без внимания, но — Смирнов тяжело посмотрел на Даньку — если это повторится…

— Не повторится, — Данька говорил чистую правду. Какой смысл еще раз бить эту сволочь? Его убивать надо было, но теперь уже поздно.

— Хорошо. Далее. Ваше выступление на партсобрании было последним, запомни это и передай остальным. Никаких публичных выступлений.

— Но, Иван Федорович, — возопил Данька, — Валерка же не виноват, что его родители были эсерами! К тому же их уже расстреляли! Неужели вы хотите, чтобы мы отказались от товарища только потому… — и замолчал, наткнувшись на взгляд Смирнова.

— Никаких публичных выступлений, — повторил Смирнов. — Шмеерзон утверждает, что вы преданы не столько делу революции и советской власти, сколько друг другу. И знаешь, что, Щусь?

— Что? — послушно повторил Данька.

— Мне нечего ему возразить. Возможно, в чем-то он прав.

Да, теперь, почти двадцать лет спустя, можно было себе в этом признаться. Сошедший с ума еще во время еврейских погромов, Шмеерзон был прав — единственный раз в жизни. Друг другу. Исключительно друг другу.


========== Новые песни придумала жизнь ==========


Июньский полдень тек медленно как кисель, жарко было невыносимо, даже мухи не летали. Делать было нечего: протокол о единственном происшествии за сегодня — хищении злоумышленниками нижнего белья Розы Эдмундовны Шпак прямо с веревки, где оно сохло, был составлен два часа назад и даже подозреваемые были определены: люди с развитым чувством прекрасного, не иначе. Жаль, в ориентировку это вписать нельзя. До конца смены оставался час и Цыганков отчаянно надеялся уйти вовремя. Надежды обещали сбыться, херсонская милиция жила по обычному графику, не перерабатывая. Бывали, конечно, и катаклизмы: недавно какие-то гастролеры пытались сберкассу ограбить, но им не повезло. Во-первых, в очереди посетителей стоял сам начальник угро, во-вторых, денег в той сберкассе было ровно три рубля девятнадцать копеек, в-третьих, кассир, Нинель Павловна, услышав требование грабителей и увидев направленный на нее ствол, взволновалась до чрезвычайности и шарахнула нападавшего счетами по морде, так что выстрелил он уже в полете. Пуля ушла в потолок, разбила люстру, нападавших скрутили достаточно быстро. Народ здесь был простой — это Яшка еще по Гражданской помнил. В тот день задержаться на работе, конечно, пришлось, аж до семи вечера, допрашивая. В МУРе это даже задержкой не считалось, работали-то считай круглосуточно, тем более ОББ{?}[ОББ - Отдел Борьбы с Бандитизмом, подразделение Московского Уголовного Розыска (МУР) в 20-50-х годах 20 века.], а тут начальство предложило оплачиваемый отгул взять. Райская жизнь, рай-ска-я. А еще говорят, что рая не существует.

—Живем, товарищ майор, живем! — в кабинет втиснулся завхоз. Радостный и запыхавшийся, видимо, по всем кабинетам уже пробежался.

—Нам с понедельника машины выдают. Николаев списал и нам передает. Придется, конечно, починить, отремонтировать, ну а что делать? Зато машины будут.

—Гривко не отдам и не просите, — решительно сообщил Цыганков и немедленно перешел в наступление. — Вы в нашей области дороги видели? Их ни одна машина не осилит.

Дороги, конечно, были ни при чем, их в распутицу не всякая лошадь могла преодолеть. Но с Гривко они подружились, а от друзей Яшка отказываться не привык, тем более от таких друзей, которые сами за себя постоять никак не могут.

—Так я об этом уже подумал! Смотрите, товарищ Цыганков, что получается: у нас в описи материально-технических ценностей лошади идут как тягловая сила, так?

—Допустим.

—Я после того как машины на баланс поставлю, опись же переделывать придется!

—Видимо, так.

—И я лошадей как транспортное средство запишу. Или машины как транспортно-гужевое. Списывать ничего не придется, все при своих останутся. Машины не принять я не могу, нам же потом никто ничего не выделит, сами понимаете. А если машины есть, лошадей нам не полагается. Придется списывать и на мясокомбинат вести.

—Понимаю. Вы лошадей запишите как средство для транспортировки машин. Сейчас дождь пойдет — вмиг пригодятся. Только вы, товарищ завхоз, меня перецыганили.

Завхоз, уже взявшийся за ручку двери, замер, посмотрел вопросительно.

—Как так?

—Вы же только что семь лошадей со двора у советской власти свели. Тихо и незаметно. А еще говорят — цыгане конокрады.

—Э нет, товарищ Цыганков! — Завхоз от возмущения даже покраснел, но Яшка не выдержал, расхохотался и завхоз немедленно рассмеялся в ответ.

—Ну а что делать. Время новое, методы новые. Все новое.

И, все еще смеясь, вышел — сообщать новости остальным.

—Это правда, — сказал Яшка ему вслед. — Методы у нас новые. Очень новые методы. Мои предки в гробах бы перевернулись, хотя гробов у них и не было.

Голоса крови он не чувствовал, в табор его никогда не тянуло: родители оттуда ушли, зачем бы ему возвращаться, но не думать о том в каком ужасе от изменившейся жизни был бы дед и его предки, не получалось.

Лошади что — лошадь сегодня одна, завтра другая. А жена? По цыганским обычаям жену полагалось умыкать — тихо, незаметно, почти как лошадь, везти в табор, срочно новых цыганят делать, да побольше, чтоб уж не делась никуда.

Он Ксанку два раза, получается, увозил. И в первый-то раз не по канонам вышло: тихо и тайно из корчмы, где ее в заложниках держали, увезти никак бы не получилось, и пришлось бурнашей поить, разоружать, народ созывать. В штабе Буденного потом очень удивлялись куда же банда из Збруевки делась. А вот туда — народ здесь простой, без затей.

Но от второго раза деда бы точно удар хватил. И ведь делать ничего не пришлось: пока он протокол допроса Григория Кандыбы оформлял, начальник паспортного отдела случайно заглянул, очень удачно вышло. Только и дел было — посетовать, что бабам права-то дали, а вот мозгов отсыпать забыли. Моя вон паспорт потеряла, раззява, а ей завтра ехать в командировку, рыдает с обеда, тут же заявление написать и с умом анкету на новый паспорт заполнить, выслушивая попутно истории из семейной жизни паспортиста. Была Оксана Ивановна Щусь, украинка, 1905 года рождения, член ВКП (б), стала Ксения Ивановна Цыганкова, русская, 1909 года, беспартийная. Через четверть часа готовый паспорт принесли, благо, он догадался, уходя с Данькой на Петровку, ее фотографию захватить, хоть и не понимал тогда для чего.

Правда, дальше все по правилам было — раз украл, то и увез. Они в поезд сели как раз в то время когда Даньке приговор должны были огласить. Судя по газетам, все по плану прошло — ни про убитых Данькой чекистов, ни про разоблачение матерого преступника и врага Советской власти Щуся не писали. С чекистами понятно: зачем сообщать населению, что при аресте и сопротивляться можно, да притом успешно, а вот то, что про Даньку не писали означало только одно — Григорий Кандыба неузнанным уехал лес валить, по уголовной статье, не по политической. Шеф сказал — пусть будет уголовник.

Да, вот так теперь друзей защищать приходилось. Это раньше надо было шашкой быстрей беляков махать и успевать первым выстрелить. В нынешнее, новое, время приходилось действовать иначе. Когда Валерку надо было вытаскивать, они этого еще не поняли, и привычный кавалерийский наскок на Шмеерзона (это у Мещерякова происхождение сомнительное?! Дядя, ты еще про мое ничего не знаешь!) результатов не принес. Шмеерзон себе зубы новые вставил и следствие продолжил, но уже против них всех. Валерку тогда Смирнов прикрыл. Смирнов тогда всех прикрыл, скрыл следы организованной контрреволюционной группы. Сказать бы ему спасибо, но некому уже, в двадцать шестом Иван Федорович умер.

Так что когда Данька среди ночи в дверь постучал, они с Ксанкой уже готовы были. Задолго до этого обсуждали, что делать станут: шепотом, под одеялом, будто им ночью больше заняться было нечем! — но обсуждали, как заядлые контрреволюционеры. Ждать, что магия смирновского имени продлится вечно, не приходилось.

Данька не подвел — за ним двое пришли (всего двое? так это, Данька, не за тобой, это за племянником Феодора Щуся, махновца, приходили, за тобой двоих бы не отправили), двоих он и положил. Без шума, без паники. Тиииихо.

И метнулся их с Ксанкой спасать — бегите, ребята, как можно скорее. Прощайте.

Да-да-да, конечно.

Раз уж они с Ксанкой супружеские радости променяли на обсуждение кто кому передачи носить будет, получите, Данила Иванович, готовый план. Восемь минут обсуждение шло. Восемь. Он засекал.

Потом Ксанка кинулась вещи собирать и сына будить, а они с Данькой на Петровку пошли. Под ближайшим фонарем он бывшего командира от души отметелил.

Знал же, что за тобой придут, пусть не знал, догадывался, так какого черта меня не позвал?! — ннна тебе за твой гнилой героизм и единоличие.

И еще держи — за то, что подумал, что мы сбежим и тебя бросим.

И вот это — за что, еще не придумал, но физиономию тебе до неузнаваемости расквасить должен. Не дай бог кто-то тебя узнает, шурин ты этакий. Какого черта мы с Ксанкой такие дружелюбные были, что половина МУРа в гости приходила?!.

Никто не узнал, никто не понял. Не закончилось с войной их шальное везение. Еще б знать, что Валерке так же везет и совсем хорошо было бы.

Новое время — новые решения, все верно завхоз говорит.

—Яков Семенович, — завхоз снова заглянул в двери. — Вы домой идете? Две минуты пятого уже.

—Иду, иду. Подождите меня, вместе дойдем.

—Жду. Вам сын не писал еще?

Цыганков покачал головой.

—Позвонил один раз. Сообщил, что доехали, заселились и собираются идти смотреть на «Аврору».

—Значит, и с моим все нормально. И не писал и не звонил, паразит. Хотя что может случиться? С учителями же поехали, не сами. Организованно.

— Ничего случиться не может, все хорошо с ними, — заверил Яшка, хотя при воспоминании как исчезла в тамбуре вагона ленинградского поезда родная вихрастая макушка почему-то заходилось в тоске сердце. — Но писать родителям эти совершенно взрослые шестнадцатилетние товарищи, конечно, не будут. Кстати, заходите завтра в гости. Жена пирог с вишнями обещала.

—Обязательно зайдем, — заулыбался завхоз. — Пироги у Ксении Ивановны отменные. Это какое же у нас завтра число?

Яшка встал, надел форменный китель. Оторвал лист календаря, глянул на завтрашний день.

Двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года. Воскресенье.


========== Во имя будущего ==========


Каждый раз, заходя в коридор, отделяющий спортивные площадки от административной части, Ксанка поражалась тому насколько по-разному думают люди. Архитектор создавал просторное светлое помещение с огромными окнами, полное солнца и воздуха, она же видела только простреливаемое пространство, заставленное лакированной, прекрасно горящей мебелью. Ловушку.

Не любила она этот коридор, но делать было нечего.

Ксанка села на стул у кабинета Спиридонова, ожидая вызова. Обычно все заходили без приглашения, но ей сегодня было назначено к определенному часу. Рядом, нехорошо покосившись на окна, плюхнулся бывший конармеец Васютин, с которым они когда-то вместе громили беляков, а теперь работали в спортивном обществе.

— И тебя вызвали? — спросил Васютин. — А зачем? Чего хотят-то?

Она только плечами пожала. За разработку самбеза{?}[самооборона без оружия, самбо. Вид борьбы, рзработанной в СССР в конце 1920-х - начале 1930 гг] их поощрили еще месяц назад, Валюшка уже успел изорвать штаны, сшитые из наградного отреза ткани. Больше никаких изменений в рутине спортобщества не возникало, их программа уверенно входила в общее употребление и приобретала все больше адептов. Ксанка втайне гордилась своей причастностью к созданию нового вида спорта.

Тем неожиданнее и тревожнее был вызов в кабинет Спиридонова, который к себе никогда никого не вызывал, предпочитая подойти с вопросом сам. К тому же у крыльца с обеда стояла серая машина, которой раньше здесь не видели. При всей кристальной ясности Ксанкиной биографии существовали вопросы, ответы на которые крайне заинтересовали бы ее бывших коллег, и нынешних кураторов{?}[Кураторами спортивного общества Динамо с момента его основания и до по сей день являются органы госбезопасности] спортивного общества. Основных угроз было две: махновец Федос Щусь, отцов брат, которого они с Данькой и не видели никогда, и шмеерзоновское дело.

Сам Шмеерзон из Москвы исчез, его вроде как в Киев перевели, но куда делись его изыскания, посвященные контрреволюционной группе Мстители, не сумел узнать даже Данька, так что приходилось учитывать, что рано или поздно их дело всплывет, как всплыло дело Валеркиных родителей.

Хорошо, хоть не ее одну вызвали, а и Васютина тоже, хотя Васютин никак не мог считаться приятной компанией.

— Ксан, а Ксан, — Васютин больно толкнул ее под ребро.

— Ты чего? — она потерла ушибленное место и повернулась к нему.

— У меня коньяк есть, — Васютин широко лыбился. — Давай, как освободимся, ко мне пойдем, а?..

Ксанка подняла брови.

— Ты, Васютин, если хочешь с жизнью покончить, справляйся сам, а моего цыгана не эксплуатируй.

— Эх, — Васютин развел руками. — Опять то же самое. Ну спросить-то я мог?

Она только головой покачала, обижаться на этого дурака смысла не было. Васютина непоправимо испортила древняя, ныне активно осуждаемая теория стакана воды, согласно которой пролетарка не могла отказать в близости пролетарию. Ксанка подозревала, что отказов в самой разной форме (она сама, не тратя слов, обычно заряжала ему в нос) он слышал куда больше чем согласий, но оптимизма и надежды Васютин не терял. Время шло, ее не вызывали. Ксанка достала блокнот.

Так, что у нас там. Планы тренировок сдала на утверждение, надо будет в секретариат зайти, забрать, и с двадцать первого начинать работать по новой схеме, группа хорошая, сильная, должны программу быстро освоить. Форму в прачечную отдала, в понедельник вернут. Завтра в детсаду субботник, сказали мужчинам обязательно приходить, ну уж нет, равноправие у нас, сама схожу, Валюшку с собой возьму, Яша пусть спит, и так раньше полуночи не приходит, засыпает прямо за столом. Выспится, и надо будет еще раз с ним поговорить, может на этот раз согласится. Если не согласится, буду снова и снова уговаривать. Что только с Данькой делать непонятно, с идейным нашим.

Ее размышления прервал еще один толчок в бок. Она снова повернулась, нахмурив брови, но на этот раз Васютин был серьезен.

— Ты знаешь, что Петька Леший повесился?

Леший тоже воевал в их бригаде, они с Яшкой в последний раз видели его в клубе на концерте в честь Шестого Декабря{?}[День основания Первой Конной Армии, отмечался наравне с 23 февраля до конца Великой Отечественной]. Леший, получивший новое назначение, был весел и доволен жизнью. По спине Ксанки пополз холодок.

— Нет. Когда?

— Позавчера. Из партии исключили. Вроде как растрату допустил. Вернулся с допроса и… Теперь непонятно идти на похороны, нет…

— Почему? — машинально спросила Ксанка и, поймав взгляд Васютина, пояснила. — Почему непонятно идти на похороны или нет?

— Ты чокнутая, что ли? Или действительно не понимаешь?

Она набрала воздуха, чтобы сообщить, что проводить погибшего (да, погибшего!) боевого товарища это не желание и не обязанность, это долг, но тут из двери выглянул Спиридонов.

— Проходите, товарищи!

За спиридоновским столом плечом к плечу сидели двое незнакомых в штатском. Раньше она их не видела. Кураторы или партийные?

— А это, товарищи, двое наших лучших тренеров, которые внесли неизмеримый вклад в разработку новой программы самообороны, — сообщил Спиридонов штатским. — Что примечательно — оба конармейцы. Первая Конная.

— И даже из одной бригады, — гордо сообщил Васютин.

— Товарищ Щусь, Оксана, и товарищ Васютин…

— Для друзей Василий, — подсказал Васютин. Ксанка кивнула, заметив моментальный острый взгляд, который кинул на нее один из гражданских.

— Именно Василий, — и Спиридонов сделал шаг в сторону, будто передавая слово товарищам.

— Ну что, товарищи Щусь и Васютин, — незамедлительно начал штатский в сером пиджаке. — Мы просили товарища Спиридонова выделить нам лучших сотрудников, он назвал ваши имена. Труд вы проделали огромный, можно уже с уверенностью сказать, что новая программа состоится и послужит на благо нашей Родины. Хотели с каждым из вас побеседовать и поблагодарить лично от себя и от Партии.

Лично от себя? Кураторы? В гражданском?.. Не похожи.

— Вы, товарищ Васютин подождите пока, мы вас отдельно пригласим. А вы, товарищ Щусь, присаживайтесь, — сообщил Серый Пиджак. Второго Ксанка мысленно обозначила как Льняная Рубашка — детство, проведенное за чтением Фенимора Купера, даром не прошло. Впрочем, других примет у них и не было.

Ксанка села прямо, в струнку, руки на коленях сложила — само внимание — и приготовилась к беседе. Врать она не любила, старалась всегда говорить правду, насколько это было возможно. Возможно было не всегда.

Но пока что товарищи просто молча перелистывали папку с ее личным делом.

— Изучили мы ваше личное дело, товарищ Щусь, — задумчиво протянул Серый Пиджак. — Биография у вас, конечно… героическая, не побоюсь этого слова. Со Смирновым работали?

— С двадцатого года в личном подчинении.

— Характеристику он вам прекрасную выдал. Прекраснейшую. Хммм, дела с вашим участием в архиве под грифом «Совершенно секретно» хранятся, не расскажете в чем причина такой секретности?

Так себе заход был, пристрелочный. Ксанка улыбнулась и развела руками.

— Где они хранятся, я не знаю, но если в архиве лежат, то в тот архив можно ведь и доступ получить? Документы-то всяко надежнее моих слов будут. Объективнее.

Серый Пиджак хмыкнул и продолжил листать ее дело.

— А вот скажите, товарищ Щусь, вы пишете в анкете, что замужем и ребенок есть. А дата и место заключения брака не указаны. Почему?

— Как же я укажу то, чего нет и не было, — Ксанка улыбнулась лучшей своей улыбкой. — Не расписывались мы.

Они с Яшкой до ЗАГСа так и не дошли, все время не до того было. Когда им в двадцать третьем, после того как они корону вернули, выдавали ордера на отдельные квартиры, Ксанка с Яшей переглянулись и едва ли не хором сказали, что им и одной на двоих хватит, спасибо. Так новая ячейка общества и родилась, под тяжелое Данькино молчание и сдавленное ржание Валерки.

— Понятно… Муж, Цыганков Яков Семенович, оперуполномоченный МУРа… тоже прекрасная характеристика и от Смирнова и с места работы. Товарищи хорошо отзываются. Наш, советский, человек. Познакомились-то где?..

Ей вдруг вспомнились окровавленные розы в саду тетки Доры. Их отец тогда Яшку долго искал, но не нашел. «Пропал хлопец, наверное и его порешили, сволочи». Пытались. Не вышло.

— Мы выросли вместе, в одной станице. На фронт тоже вместе ушли.

— Понятно, — снова протянул Серый Пиджак. — Брак не зарегистрирован, но хозяйство совместно ведете.

Хорошее замечание. Хоть какая-то ясность появится. Пусть дурой посчитают, с нее не убудет.

Ксанка махнула рукой.

— Да нет у нас никакого хозяйства, одна кошка.

Товарищи шутку восприняли благожелательно, посмеялись, чем подтвердили Ксанкино подозрение, что не партийцы это. Партийцы бы уже лекцию ей читали о правилах совместной жизни мужчины и женщины, о том, что такое советский брак и почему роспись так важна. Кураторы? Но для кураторов они слишком вежливо себя вели и вообще были…

Ксанка отвечала еще на какие-то малозначащие вопросы, что-то из серии часто ли приходится задерживаться на работе, с кем остается ребенок, в какой садик ходит, мысленно пытаясь подобрать правильное слово для описания гражданских.

Они были…

Незаметные.

Два человека с настолько обычными, невыразительными лицами, что различить их получалось только по одежде. Данькино управление?.. Данька перешел в разведку еще когда Валюшка родился. Про детали службы он не говорил, только раз обмолвился, что приказано минимизировать контакты, так что, ребята, у вас либо гости, либо я. Обычно это соревнование выигрывали гости.

Мысль про разведку она додумать не успела. Льняная Рубашка, до сих пор молчавший, метнул на стол самый страшный вопрос:

— А как давно вы видели Мещерякова?..

— Мещерякова? — будто не расслышав, переспросила Ксанка и тут же поняла, что сделала ошибку — такие переспрашивания всегда считываются как попытка потянуть время и придумать ответ. — Довольно давно. Валерия Мещерякова я видела в двадцать пятом году, с тех пор мы не встречались.

— Что же вы так, товарищ Щусь? Вместе выросли, вместе партизанили, воевали, работали, а потом просто взяли и на несколько лет расстались? Странно как-то, — продолжал Льняная Рубашка.

Ксанка подумала, что работу товарищи провели хорошую — кто-то (возможно, тот же Васютин) рассказал им не только о службе в ВЧК, но и про обстоятельства их поступления в Конармию. Был в вопросе двойной подвох — и обстоятельства Валеркиного исчезновения и его довоенная жизнь.

— Вместе мы росли с Цыганковым, — спокойно поправила Ксанка. — Мещеряков появился в нашей станице уже в войну. Насколько я знаю, он из Петрограда, сирота. Отец убит на фронте, мать умерла от чахотки.

Детали Валеркиной анкеты — хорошей, надежной анкеты, прошедшей все проверки до того как Шмеерзон начал рыться в архивах — они все заучили наизусть, еще тогда, в двадцать пятом.

— Продолжайте, — коротко сказал Серый Пиджак. — При каких обстоятельствах вы познакомились?

— Мещерякова подобрал наш отец, нашел его у железной дороги. Видимо, его выкинули из поезда.

— Что значит — подобрал?

— Как котенка, — пояснила Ксанка. — Мещеряков был болен тифом. Он умирал. Мы с братом раньше переболели, так что мы его и выхаживали.

Они переболели, мама — умерла. Заразилась, пытаясь их спасти. Чертов тиф. Чертова война. Хоть бы ее больше не было.

— В каком году?

— В начале девятнадцатого. Тогда очень много беженцев из Петрограда приехало. У нас до войны края хлебные были, вот к нам все и ехали. По старой памяти.

В лицах гражданских впервые проступило что-то человеческое.

— Нда, понятно… — произнес Серый Пиджак. — А что потом было?

— Потом мы воевали, — просто ответила Ксанка. — С двадцатого по двадцать пятый год работали с Иваном Федоровичем Смирновым. В двадцать пятом году Мещерякова, кажется, отправили в какую-то командировку. Не знаю куда, у нас не принято было о заданиях болтать.

— Что же вы, даже не поинтересовались где ваш боевой товарищ?

Ксанка пожала плечами.

— Его Иван Федорович куда-то отправил, значит, причина разглашению не подлежит.

Если они продолжат спрашивать про Валерку, придется пустить в ход тяжелую артиллерию — долгий, проникновенный и подробный рассказ про внезапно начавшиеся роды, про схватки, про то как воды отошли и рассказывать, рассказывать, рассказывать, пока ее отсюда не выгонят. Однако упоминание Смирнова как всегда сработало, направление беседы изменилось.

— С Данилой Ивановичем часто видитесь?

— Редко, — снова честно ответила Ксанка. — У него служба, у меня семья и работа.

— И где он служит? — внезапно вступил в разговор Серый Пиджак.

— Мы на эту тему никогда не говорили. Я как-то спросила, давно еще, он сказал, что это секретная информация.

— Встречаетесь где? Он к вам в гости приходит?

Кажется, они говорили не только с Васютиным, но и с соседями, рассказавшими, что у Цыганковых компании регулярно собираются. Данькина контора, точно. Удобно — одним махом двоих накрыть. И Даньку уличить в лишних контактах и ее во вранье. Однако беседа слишком легко и просто протекает, будто для отчетности спрашивают. Странно.

— Нет, мы обычно с ним вдвоем где-либо в парке гуляем. Он не любит когда людей вокруг много, а к нам с мужем часто сослуживцы в гости приходят, и его и мои.

Одна из таких встреч с Данькой была назначена на сегодняшний вечер, но упоминать об этом Ксанка не стала.

— Какая интересная фамилия — Щусь, — вдруг произнес Льняная Рубашка. — Был такой махновский командир Федос Щусь. Родственник?

Ксанка засмеялась, будто услышав удачную шутку.

— На Херсонщине каждый пятый Щусь, — беззаботно сказала она. — А наша с братом фамилия от отца, красного командира. Его в девятнадцатом году убил атаман Сидор Лютый. Мы тогда в Конармию и вступили.

Члены комиссии уважительно помолчали и вопросов больше не задавали. Кто бы ей в тот жуткий день сказал, что и своей смертью отец сумеет их с Данькой защитить!

— Что ж, товарищ Щусь, перейдем к делу. Решено поручить вам ответственнейшее задание, послужите Родине на самом важном участке. Для этого, конечно, надо будет овладеть теорией, практикой вы и без того прекрасно владеете, но, подкрепленная теорией, она будет куда более эффективна. Так что сейчас езжайте вот по этому адресу, — Серый Пиджак протянул ей лист бумаги, — оформлять документы. Пропуск на ваше имя выписан, товарищи расскажут вам о деталях.

Ксанка посмотрела на часы.

— У меня еще два часа рабочего времени.

— Уже нет. Теперь вы работаете у нас. До свидания, товарищ Щусь, — Серый Пиджак и Льняная Рубашка пожали ей руку.

Она улыбнулась на прощание и вышла в коридор, ощущая как колотится сердце и подгибаются ноги. Васютин все еще сидел в коридоре.

— Ну что там, что там?

— Сейчас и тебя вызовут… наверное.

— А что там спрашивают, Ксан? Оксана, ты куда?

— Ушла я. Насыщенной тебе половой жизни, Васютин.

Официально учреждение, куда ее направили, называлось ПросветСтройМонтаж, но, конечно, это было всего лишь название. Через два часа она уже закончила все формальности и села в трамвай. Данька должен был ее ждать на Пионерских прудах. В сумочке лежало удостоверение члена профсоюза работников легкой промышленности на имя Антонины Нечипоренко, пропуск в спецхран Библиотеки имени Ленина — тоже на имя Нечипоренко — и расписание занятий. Большая часть дисциплин называлась незамысловато: Дисциплина 1, Дисциплина 2 и так далее. Под своими именами выступали только курсы самообороны (интересно, чему учить будут, мы же их и разрабатывали), занятия в тире (а это хорошо, практики давно не было) и вольтижировка (ура!).

Людей в трамвае было мало, час пик еще не начался. Стоя на задней площадке, она смотрела в окно, но видела низкое страшное солнце, залитый кровью ковыль и слышала неровный, рваный ритм сабельного боя. Подошла кондуктор. Ксанка протянула мелочь и ссыпала сдачу в кошелек.

Вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох, все внимание на выдох, вдох-выдох…

Надо успокоиться. Пока что расследование Шмеерзона не отыскалось, но обязательно найдется, дайте срок. Шмеерзон ведь нашел дело Михаила Евграфовича Мещерякова и Софьи Людвиговны фон Траубензее, дворян, эсеров, членов боевой группы, и, как будто этого всего недостаточно, друзей Каплан, расстрелянных в 1918 году по приговору Петроградского Реввоенкома. Семь лет спустя, но нашел.

Валерка дважды классовый враг получался. Контра в квадрате.

Они на то собрание шли, ничего не подозревая, еще над повесткой посмеялись — все, Валерка, вскрылась аморалочка-то, сейчас твоя Мезенцева жениться тебя обяжет. Если что — беги, прикроем.

Удачная шутка получилась. Смешная.

Мезенцева и вправду выступила, сразу после обличающей Валерку речи Шмеерзона. Потрясенно сообщила, что давно уже замечала у товарища Мещерякова враждебные наклонности, и глубоко, глубоко раскаивается в своей с ним интимной связи. Простите меня, товарищи, за мою наивность и классовую слепоту. Не разглядела врага. Так и сказала: врага. Враг при этих словах закаменел лицом и автоматически поправил очки на переносице. Ксанка принципиально не употребляла брань в своей речи: в эскадроне наслушалась на три жизни вперед, хватит, но теперь с удовольствием делала исключение ради Мезенцевой. После ее спича Ксанка на трибуну и вышла. Потому что поймала Валеркин взгляд — глухой и отстраненный. Он, наверное, он с таким же взглядом бильярдную взрывал, но тогда, в Крыму, весь их план был завязан на том, что Валерка взрыв переживет, а здесь он уже успел, видимо, утвердиться в мысли, что помощи ждать неоткуда и был готов идти до конца. До самого конца.

Что говорила — толком не помнила, так ей худо было, но горло еще три дня болело так, что только шептать получалось. Когда рожала она не кричала, получается, во время своего выступления голос сорвала.

Яшка топтался рядом, ожидая пока она закончит, потом мягко ее отстранил, а сам сказал с трибуны что-то вроде «Развели игры в чистоту крови, хуже беляков. Никто здесь и мизинца Валеркиного не стОит». Следующим Данька выступил со словами «Если у кого-то к моей группе вопросы — задайте их сначала мне. Я за каждого из них отвечу. Идем отсюда, Валер…»

И они ушли под полное молчание собравшихся.

Они потом уже узнали, что за Валеркой приходили той ночью, но Валерка ночевал там, где и ожидать было нельзя — на кафельном полу роддома, сообщив врачам, что гражданка под арестом, а он охраняет.

Потому что когда они вышли из зала, где шло партсобрание, ребята о чем-то коротко переговорили и Данька сказал, что они тут сейчас разберутся со всем, Валер, Ксанку домой отвези, к себе пока не ходи, мало ли, у них побудь. Ксанка подождала пока Данька с Яшкой удалятся и сообщила, что рожает. Валерка посмотрел дико, уточнил не шутка ли и моментально раздобыл машину. Гнал так, что она уверена была — не доедут, врежутся по дороге. Валерка, еще не пришедший в себя, странным, не своим голосом, уговаривал ее потерпеть, пока не рожать, чуть-чутьосталось, сейчас приедем, она, хватая ртом воздух, пыталась сдерживать крик и объясняла, что им плевать кто у него родители, Яшка вон своего отца вообще не знает, а Мезенцева дура, трус и предатель, Валер, мы все в ней ошибались, забудь ее, она просто дрянь, ты в этом не виноват. Так они вдвоем, друг друга не слушая, и бубнили до самой больницы.

Ей еще тогда показалось это смешным, очень хотелось развеселиться и забыть и Шмеерзона и Мезенцеву и Валеркин взгляд, но настоящее веселье было впереди.

Когда она уже разглядывала малыша — и кто же это у нас такой, весь в папку пошел, от макушки до пяточек, а?.. — Валерка ворвался к ней в палату, потребовал показать сына, потому что его приняли за отца и теперь смотрят странно и, кажется, даже хихикают за спиной. Она показала, он от хохота рухнул на стул.

Потом Валерка сурово кричал на весь коридор разыскавшему их, наконец, Яшке «Я всегда подозревал, что это твой ребенок, но теперь я в этом уверен!», и Данька требовал назвать малого в честь прадеда Карпом, а Яшка уточнял как ласково будет — Малек? Икринка? Ястык? — и на их ржач прибежал врач и пообещал выгнать всех, Ксанка попросила начать с нее, но оказалось, что так нельзя и они смеялись уже шепотом, оглядываясь на дверь, давились от смеха, вытирали слезы и никак не могли перестать, потому что тут же накатывало тяжелое и страшное осознание…

Данька сидел на третьей скамейке справа, где и договорились встретиться, сосредоточенно смотрел на воду пруда и, казалось, беседовал с невидимым собеседником. Изменился он после Машиной смерти, сильно изменился. Совсем другое лицо стало.

Ксанка села рядом.

— Пришла?

— Пришла.

Он протянул ей букет фиолетовых астр. Такие же когда-то росли перед их домом.

— Ой. Ты помнишь, да? Мама такие любила.

Данька покачал головой.

— Нет, случайно купил. Ты сказала и вспомнил. Кажется, у нас еще георгины были, да?

— Астры и георгины осенью, летом мальвы, весной тюльпаны и сирень. Как у всех.

— Точно. Жаль, что я все забыл.

Данька протянул ей раскрытый портсигар. Закурили. Помолчали.

— Я только что из ПросветСтройМонтажа, — наконец сказала она. Данька не удивился.

— Я видел списки. Ты и Васютин утверждены на должность инструкторов, остальные сейчас проходят проверку. Смирнов так и планировал, что ты будешь обучать курсантов. Мы дольше создавали службу, чем он предполагал.

— Так ты знал?

— Знал, конечно. Тебя месяц проверяли. Вас обоих с Яшкой, ну и меня тоже. Сегодня беседа ради проформы была, вся информация уже собрана. В полном объеме.

— Я так и подумала. Потом. Сначала я решила, что… ты понимаешь, о чем я.

Данька предпочел не заметить ее последнюю фразу.

— У нас не хватает кадров и еще больше не хватает людей, которые будут эти кадры готовить. За последнюю неделю я отсмотрел два десятка человек.

— И как?

— Никак. Ни один из них не похож на нас.

— Конечно, — она вдавила окурок в землю и взяла новую сигарету. — Ты же комсомольцев и активистов смотришь, благополучных людей с идеальными характеристиками. А надо искать нас. Сирот, сумевших выжить.

— Я уже думал об этом, но я не смогу убедить, — он ткнул пальцем в небо — в целесообразности такого подхода. Ты же понимаешь откуда у нас теперь сироты.

Сигарета была очень горькой. Ксанка давно не курила.

— Я уговариваю Яшу уехать. Чтобы число сирот случайно не увеличилось на одного. Ты с нами?

— Уезжайте, — помолчав, очень спокойно сказал Данька. — Я выкручусь.

Она бы тогда, в Збруевке, тоже выкрутилась. Наверное.

— Я должен доделать то, что мы начали, — внезапно яростным шепотом сказал Данька. — Должен. Иначе все было зря, понимаешь? Скорее всего, скоро будет новая война. Но если мы сейчас приложим все усилия, возможно, мы сумеем ее избежать. Возможно, твой ребенок никогда не возьмет в руки оружие. Мы строили новый мир, справедливый и безопасный для всех и надо…

— Думаешь, у нас получилось? — перебила его Ксанка. — Получилось?..

— У нас получится. Пока что мы не закончили. Мы должны доделать то, что начали. Мы все. У каждого из нас свой фронт. У тебя, у меня, у Яшки, у… у нашего друга. И вообще у меня для тебя есть подарок.

Он полез куда-то в карман и протянул ей картонный прямоугольник.

— Вот.

Ксанка осторожно взяла открытку. Бланк с текстом был пустым. Она перевернула на сторону с изображением.

Темноволосая коротко стриженная девушка в латах смотрела куда-то вдаль. Жанна Д’Арк.

Ксанка вдохнула ставший внезапно очень густым воздух.

Данька улыбнулся, глядя на ее реакцию.

— Как он?

— Неплохо, но он потерял сотрудника — тот неудачно забил шар в лузу, помнишь Крым? Заменить его некем, приходится на ходу вносить изменения в планы. Жаль. Говорю же, у нас острая нехватка кадров, ее надо срочно решать. Вообще я думаю переводить его на другой профиль деятельности.

— Это возможно?

— Он вступил в партию и принял участие в одном из ее первых съездов. Посмотрим чем это закончится, пока что его инициатива выглядит просто тратой времени, но гимназист редко ошибается.

Ксанка молчала.

— Говоришь, у каждого из нас свой фронт? Они тебе снятся? — тихо спросила она.

Он не спросил — кто.

— Мне снятся те, кто погибнет, если я не буду делать то, что должен.

Что ж, ожидать другого ответа от ее волевого несгибаемого брата было наивно.

— Даня, — еще тише сказала она. — Я не думаю, что у нас получится, то, о чем ты говоришь, потому что… — она оборвала фразу и постучала пальцем по открытке. — Вот поэтому.

— Это война, Ксанка. На ней всякое бывает.

— Но сбежать и бросить тебя мы тоже не сможем, — продолжала она. — Жить под вечной угрозой — ну так мы этим и занимались, верно? Часть меня до сих пор там. До сих пор, понимаешь? Я каждую минуту жду, что меня убьют. Не привыкать. Если так я могу купить мирную жизнь моему ребенку, я готова рискнуть. У нас не было выбора — пусть у них будет. Пусть эта война, наконец, прекратится.

Данькина куртка пахла чем-то почти забытым и родным, как в детстве.

По бульвару тек поток народа — прошли строем красноармейцы, о чем-то спорили студенты, размахивая тетрадками, школьники толпились у лотка с мороженым, целовались влюбленные, ругались супруги со стажем, компании друзей то и дело взрывались хохотом. Все жили мирной, обычной жизнью, жизнью, которая была ей недоступна.

— Молодая-красивая, дай ребенку на хлеб, не пожалей.

Ксанка отстранилась от брата и подняла взгляд. Прямо перед ней стояла цыганка в яркой шали, прикрывающей старую, заношенную блузку и не менее старую юбку. Ребенок стоял тут же, сверкал черными глазищами, почти как ее Валюшка. Ксанка открыла сумочку, полезла за деньгами. Протянутая купюра тут же исчезла в складках юбки.

— Ай, спасибо тебе. Дай-ка на вопрос тебе отвечу, какой хочешь.

— Не надо мне на вопросы отвечать, иди лучше ребенка накорми.

— Накормлю, не сомневайся. Странные вы люди, брат с сестрой. Сидите, старое горе вспоминаете, новое готовите. Мечтаниями судьбу не проймешь.

— Зато тебя уголовным кодексом проймешь, яхонтовая, — Яшкина фигура заслонила солнце, Ксанка изумленно посмотрела на мужа, не понимая, откуда он взялся.

— Вижу, ой вижу — порча на тебе сильная. Статья один шесть девять{?}[ Статья 169 УК от 1926 года. Мошенничество]называется, до двух лет тюрьмы дает.

— А не пугай, мне бояться нечего, — хрипло сказала цыганка. — За женой вон следи, черноголовый. Третий раз последним будет.

Плюнула Яшке под ноги и удалилась.

— Яш, ты чего тут делаешь-то? — пришла в себя Ксанка. — Ты же на дежурстве должен быть.

Он наклонился чтобы ее поцеловать и Ксанка уловила слабый запах спирта. Не на службе и выпил… Но на человека, только что потерявшего любимую работу, Яшка был не похож, был он спокойным и даже непривычно расслабленным.

— Уволили?.. — все же спросила она.

— Хуже, — засмеялся Яшка, пожимая Даньке руку.

— Расстреляли? — предположил Данька.

Яша с удобством расположился на лавочке.

— Вы не поверите, но Семен Михайлович победил-таки Оку Ивановича.

— Буденный — Городовикова?..{?}[Буденный С.М. - Командарм Первой Конной Армии, Городовиков О.И. - Командарм Второй Конной Армии] — предположил Данька. Яшка кивнул.

— Одержала верх Первая Конная над Второй, одержала. Сейчас все расскажу, только дайте закурить.

Взял сигарету, чиркнул спичкой и замер, мечтательно разглядывая облака.

— Ну? — не выдержал Данька.

— Не нукай, командир, не запряг. Значит, так. Характер, как вам известно, у меня золотой, один только недостаток есть и тот почти достоинство.

— И недостаток этот невероятная и нечеловеческая скромность, — не удержалась Ксанка.

— И с этой женщиной я живу! Так вот. Я настойчив. Некоторые даже говорят, что настырен, но то клеветники и завистники. Мы их не уважаем.

— Золото цыганское, не тяни кота за хвост!

— Ксанка, он меня обижает. Скажи ему!

— Даня, дай ему высказаться, не мешай. Все равно не заткнешь, поверь.

— И эту женщину я люблю! Я настойчив. И поэтому когда какой-то тип на бульваре повадился вырывать сумки из рук гражданок, я потратил пару вечеров, но взял его с поличным.

— Тааак…

— Именно это я сказал, когда узнал, что суд вынес оправдательный приговор. Тип оказывается, был из сельской бедноты, во Второй Конной воевал, под Перекопом ранен, а значит все его деяния — результат тяжелого наследия царского режима. И что вы думаете? Тем же вечером проклятый царский режим снова отправил его грабить, но уже по более тяжелой статье — теперь он и серьги из ушей вырывал.

Ксанка начала догадываться, что будет дальше.

— И ты его снова арестовал?

— А то! Встал я, красивый, из кустов и скомандовал: «Руки вверх!..»

— Но суд его снова отпустил…

— Конечно! Что ж за пару дней изменится? И тут я задумался — а сам-то кто я есть?..

— Такие вопросы до добра не доводят, — хмыкнул Данька. — Тебя так особенно.

— Оказалось, что я и сам из сельской бедноты, да еще из национальных меньшинств. Под Перекопом меня, правда, не ранили, но в Збруевке бандиты подстрелили. То есть все поровну, с небольшим перевесом в мою пользу. Так что, когда этот тип очередную гражданку ножом порезал, за то, что сумочку отдавать отказывалась, я его арестовывать не стал. Вали, говорю, отсюда, надоел. Он и почесал по бульвару вразвалочку…

— И куда ты ему попал? — с интересом спросила Ксанка.

— В жопу, — лирично ответил Яшка и снова принялся разглядывать облака. — При попытке бегства. Вот сегодня со мной комиссия разбиралась. Решили, что случай сложный, но склонились к тому, что виноват не я, а царский режим. А все почему? Потому что Вторая Конная по сравнению с Первой — ерунда, а не армия.

— Повезло, — резюмировал Данька. — Он ходить-то будет, раненый твой?

— А я что, доктор? — изумился Яшка. — Мне-то откуда знать, будет он ходить, или нет? Может, он вообще лежать любит. Меня домой до завтра отправили, отдыхать. Я подумал, что вы еще сидите и пришел. А вы тут деньгами сорите.

— Я ей на хлеб для ребенка дала, — вздохнула Ксанка. Яшка взъерошил ей волосы.

— Так она их на ребенка и потратит.

— Оййй. Ребята, я же вам не сказала. Леший повесился.

Она пересказала услышанную от Васютина историю.

— Надо узнать когда похороны. Под пятьдесят восьмую, родненькую нашу, Леший попал, к гадалке не ходи. Все под ней ходим. Правильно он все сделал, — мрачно сказал Яшка. Видимо, он выпил больше, чем ей казалось.

— Как правильно — вот так просто сдаться? Без боя?

— А итог один… Ладно, — Яшка поднялся. — Вы, если хотите, сидите, я за малым пошел. Хоть посмотрю на не спящего.

— Дань, пошли к нам, — предложила Ксанка. — Поужинаешь нормально. Валюшку уложим и посидим немного. Лешего помянем.

Данька кивнул и поднялся.

Садик был рядом, почти за углом.

Сын увидел их издалека, кинулся с радостным криком, отведя руки за спину как крылья.

— Мама, мама, смотри! Я самолет!

Яшка подхватил его, завертел над головой.

— Еще какой самолет!

— На руках домой хочу, — потребовал Валюшка, мгновенно сообразивший какую выгоду можно стрясти с отца.

— Тебя дядя Даня донесет, он по тебе соскучился, — предложила Ксанка. — Маме с папой поговорить надо.

Данька глянул нервно, но молча забрал ребенка и зашагал вперед.

— Ты чего такая странная сегодня? — Яшка обнял ее за плечи. Ксанка вздохнула.

— Яш, меня на учебу отправляют, возвращаться совсем поздно буду. Этого товарища, наверное, надо будет на шестидневку в садик отправить.

— На шестидневку? — задумчиво переспросил Яша. — Давай, может, сразу в детдом сдадим, чего он все время под ногами путается?

И с хохотом увернулся от затрещины.

— Яков!

— Оксана, а зачем мы его рожали? Чтобы он в садике жил? Иди учись сколько надо, мы сами разберемся.

— Ты же работаешь допоздна…

— Значит, буду не допоздна. Или в дежурке посидит, делов-то.

— Спасибо, — она прижалась к мужу, он на ходу поцеловал ее в макушку. — Потом еще поговорим, без Даньки, хорошо?..

Яша кивнул. Впереди них Данька сделал безуспешную попытку поставить племянника на землю.

— Не на того напал, — прокомментировала провал Ксанка.

— Это ему не с белыми воевать, — согласился Яшка.

Ксанка чуть придержала его, давая Даньке уйти подальше вперед.

— Яша, а если бы комиссия решила, что прав не ты?

Он пренебрежительно дернул плечом.

— Ой, да ничего не было бы. Три месяца максимум.

Она молча смотрела на него.

— Да не злись ты. Сама подумай: вырастет Валерка, — Яшка указал подбородком на мордашку сына, подсолнушком выглядывающего из-за Данькиного плеча, — будет ему восемнадцать, встретит красивую девушку, влюбится, пойдет с ней вечером гулять. И будут они гулять долго, с удовольствием, как мы с тобой никогда не могли. И что ж я — позволю чтобы какая-то скотина им эту прогулку испортила? Нееет, не будет такого. Костьми лягу, но не допущу.

— Не будет такого, — эхом откликнулась она. — Никогда не будет. Не допустим.


За секунды до того как грубая петля захлестнет ей горло, Ксанка вспомнит этот разговор и этот день и все, что было потом.

Прости, сынок. Мы пытались. Больше ничего уже не могу сделать.

Но кое-что она все-таки могла. Последнее.

— Мы все равно победим! — крикнет Ксанка. Голос у нее звонкий, хорошо будет его слышно, далеко. — Наша земля под вашими ногами гореть будет, гады!

Охраняющий виселицу эсэсовец ударит ее прикладом в бок, но Ксанка устоит на ногах и, глядя в небо, улыбнется разбитыми губами.

Там, в густой синеве, будет лететь самолет.

С красной звездой на фюзеляже.


========== Баба как баба ==========


Остановил Грицко эту бабу как-то нечаянно — просто навстречу шла, под руку подвернулась. Что Грицко неприятно удивило, так это то, что она, остановившись, после того как ее за рукав схватил, улыбнулась. И ведь хорошо так улыбнулась, как будто он ей другом был. А он никому другом не был, бабам так особенно. Но она улыбалась и разозлила этим настолько, что Грицко решил оттащить голубушку в комендатуру, пусть с ней немцы разбираются. Времена стояли суровые, мало кто из той комендатуры на своих ногах выходил кроме немцев и полицаев, таких как Грицко.

Знай он, чем дело закончится, чем эта встреча на старой дороге из Збруевки в Алешки обернется, он бы, конечно, и близко к ней не подошел, обошел за три версты, хоть бы и завяз при этом в раскисшей от весенних дождей глине.

Но он, конечно, не знал.

Осмотрел все честь по чести. По бокам похлопал, карманы проверил, пропуск запросил. Аусвайс у бабы был, выданный на имя Антонины Нечипоренко, от вчерашнего числа, не придерешься. В торбе за спиной — из каких-то тряпок сделанной, но красивой, красно-синей — пара картофелин, чутка сахару в тряпице и аппетитно булькающая бутылка. Бутылку он сразу себе в карман сунул — за труды.

Что-то баба лепетала, просила отпустить, говорила, что спешит, про детей голодных… как все они болтали, в общем.

Будто было ему дело до ее детей!

— Муж твой где, а? — спросил сурово. — На фронте, небось? Комиссар?

И делал вид, что ждет ответа, хотя что там ждать, ты найди сейчас бабу у которой муж не на фронте. Вертел в руках аусвайс, разглядывал Антонину, хотя смотреть там было не на что. Рост средний, ни худая, ни толстая, ни молодая, ни старая, глаза серые, волосы русые, на голове платок шерстяной, белый с яркими цветами — красивый, Клавке его пригодился бы. Ладно, потом заберет, господин комендант не жадный, разрешает иногда барахло оставшееся забирать…

Что муж комиссар, Антонина, разумеется, не призналась, но это уже неважно было.

— В комендатуру идем, — сказал он и как раз збруевские жандармы, все пять человек, показались за спиной у Антонины, тоже в комендатуру шли. Заметили бутылку в его кармане, шумно обрадовались. Грицко сплюнул мысленно, но деваться некуда было — отдал. Жандармы с комендантом всегда поладят, это он, Грицко, изгоем живет, всем чужой — и советским и немецким.

Так они до комендатуры и дотопали.

Нечипоренко всю дорогу семенила следом, и улыбаться, дрянь такая, не переставала. Шуточки ей тут что ли? Ну ничего, сейчас не до шуточек будет.

Комендатура была в здании сельсовета. Когда пришли немцы, они сняли красный флаг и написали крупно изломанным каким-то шрифтом, что это комендатура. А в остальном осталось как было. Грицко заметил стоящего под навесом коня и понял, что пришли они как раз вовремя: комендант у себя был. Машинами здесь не пользовались — дорог в окрестностях сроду не было, после дождей земля в кисель превращалась.

Войдя в здание жандармы, что-то радостно талдыча, направились в бывшую бухгалтерию, а нынешнюю караулку. Как же им не радоваться — даровая-то свойская горилка, казенному шнапсу не чета.

Грицко постучал в двери комендантского кабинета, и высунувшийся переводчик посмотрел вопросительно.

— Вот, сказал Грицко. — Фрау. Комиссарша. Допросить надо.

Переводчик — бледная глиста в очках — распахнул дверь, втянул в нее Антонину Нечипоренко и забрал ее торбу из рук Грицко.

— А ты, — сказал он Грицко на ломаном русском, — пошел вон отсюда.

И этими словами он спас Грицко жизнь.

Ненадолго.

О том, что произошло в комендатуре дальше, болтали много и долго, даже когда немцев прогнали, и сельсовет заново отстроили. Так как никто доподлинно не знал в чем дело — живых-то свидетелей не осталось — история начала принимать совсем уж диковинный оборот.

Будто темной ночью командир партизанского отряда собственноручно нагрянул в комендатуру и буденновской наградной шашкой снес с плеч голову коменданту и всем жандармам до единого, после чего скрылся от погони на белом коне. Оставшийся в живых полицай Грицко спасся тем, что нырнул в нужник, но потом его немцы все равно расстреляли — за трусость.

Другие говорили, что не командир партизанского отряда это был, а сам товарищ Ковпак и не голову снес, а закидал фрицев гранатами. Предатель Грицко чудом уцелел, но потом его немцы все равно расстреляли — потому что он и их предал.

Третьи… а впрочем неважно, что говорили третьи, правды в их россказнях все равно нет.

Правда была в том, что женщина, назвавшаяся Антониной Нечипоренко, вошла в кабинет коменданта, а когда она вышла оттуда всего четверть часа спустя, по стенам кабинета гуляло развеселое пламя, которое уже некому было тушить. Комендант и переводчик так и остались сидеть за своими столами и на мертвом лице коменданта застыло удивление, испытанное им при виде ручки «Паркер», торчащей прямо из шеи переводчика. Той самой ручки, которой переводчик так любил записывать протоколы допросов.

Жандармы, конечно, заметили бы пожар и подняли бы тревогу, но они уже выпили отобранную у Грицко горилку, и от той горилки темнело в глазах и выворачивало наизнанку, так что на дым никто внимания не обратил — не до того было. Может быть, Грицко сумел бы понять, в чем дело, но злой, обиженный на весь свет Грицко сидел сычом на своем посту у входной двери, охранял здание, мечтая о временах, когда он станет здесь хозяином, командиром — вот они где все тогда будут!.. и почти успел обернуться, почуяв чье-то присутствие за спиной, но на его макушку опустился пистолет коменданта, и сознание покинуло Грицко.

Успей он обернуться, он бы увидел, что Антонина Нечипоренко надела немецкую шинель, пилотку и сапоги и обменяла свою пеструю торбу на объемный солдатский вещмешок, превратившись из бабы в низенького коренастого рядового.

Совершенно спокойно, никем не задержанная и не узнанная, вышла она из здания, в котором уже было жарко и дымно, не по-бабьи резво запрыгнула в седло и была такова.

Болтали про это долго, по всей Херсонщине, хотя и не зная деталей. А что их знать — вон сгоревшая комендатура, вон повешенный немцами полицай Грицко, который из горящего здания выбежал, а от виселицы не убежал. Придумал же тоже — баба все это устроила! Тьфу!

Да, болтали про это долго. И в селах и в городах. И советские люди и немцы.

Только в партизанском отряде «Мстители» про сгоревшую комендатуру почти не говорили. Во-первых, не до того было, только и успевали, что от облав уходить и при этом немцев трепать.

Во-вторых, замкомандира Ксения Ивановна привезенные ею патроны и гранаты, конечно, всем поровну раздала, бумаги из комендантского сейфа отдала командиру и о чем-то долго с ним над теми бумагами говорила… а вот рассказывать как такое богатство раздобыла наотрез отказалась. Сказала, что задержали, когда со встречи со связным шла, хотела сразу полицая оглушить, но тут рядом целый отряд жандармов оказался, пришлось с ними до Збруевки прогуляться, а потом уйти незаметно, прихватив, что под руку попалось, вот и вся история. Ксан Иванну даже сильно расспрашивать не стали, знали, что бесполезно. Да и ценили ее в отряде совсем не за болтовню.


========== Не время для любви ==========


Комментарий к Не время для любви

Описанные события не имеют отношения к истории создания Фау-2, хотя некоторые топонимы и имена участников позаимствованы.

В дорогу Эрна всегда собиралась основательно, опустошая все шкафы и парочку магазинов, разве что любимое кресло оставляла дома. Благодаря такому подходу крыльцо аккуратного белого домика на Липовой улице в пригороде Берлина было сейчас почти полностью заставлено чемоданами всех цветов и размеров.

Оценив количество предстоящей ему работы, шофер заметно погрустнел и начал, не особо спеша, перетаскивать вещи в машину.

Герр и фрау Шульц стояли на крыльце, наблюдая за его работой и являя собой идеальный образец арийской пары — светловолосые, высокие и очень спортивные.

Райнер Шульц, обаятельнейший мужчина, внешность которого портили разве что очки и намечающаяся лысина, работал руководителем одной из главных канцелярий в Министерстве Путей Сообщения. Его жена Эрна, немного похожая на Марлен Дитрих, была домохозяйкой — и какой домохозяйкой! Аккуратный домик можно было помещать на открытку, в палисаднике перед ним с ранней весны до самой зимы цвели розы всевозможных форм и расцветок. Сад перед домом семьи Шульц был гордостью всей улицы и неизменно получал первые места на конкурсах, устраиваемых магистратом.

Чета Шульц регулярно посещала церковь, исправно жертвовала сиротам и калекам и свято соблюдала добрососедские отношения. Да, герр и фрау Шульц были теми, с кем хотелось иметь дело. Истинными детьми Рейха.

Пока шофер, обливаясь потом, таскал чемоданы, Райнер и Эрна лучезарно посмотрели друг на друга.

— Я надеюсь, мы больше не встретимся, — поцеловав воздух у щеки жены, произнес Шульц.

— Мы женаты, — с очаровательной улыбкой напомнила Эрна, смахнув пылинку с лацкана его пиджака. — Я не собираюсь забывать о том, что двенадцать с половиной лет моей жизни были отданы тебе и этим чертовым розам.

— Я уничтожу их при первой же возможности, — пообещал Шульц.

— О, милый. Ты такой романтик.

Последний чемодан исчез в недрах багажника. Эрна села в машину, шофер захлопнул дверцу, и черная машина Министерства Путей Сообщения выкатилась на тихую и безмятежную Липовую улицу.

Шульц, раскланявшись с соседями, наблюдающими отъезд Эрны, скрылся в доме.

Он прошел в свой кабинет и сел за письменный стол, разложив перед собой, как пасьянс, документы. Стоящая перед ним задача немного напоминала школьные логические головоломки: Ганс живет в красном доме, у Фрица во дворе цветут чертовы розы, чтоб их, Фридрих сосед Ганса. Чью собаку зовут Малыш?.. Роль логических условий в этой задаче выполняли приказы, распоряжения, накладные и транспортные квитанции. Там, где замешана бюрократия — а Германия славилась своей идеальной, сияющей как горный пик, бюрократией — нет и не может быть секретности. Всегда будет какая-то запротоколированная деталь, вещающая истину будто Иоанн Богослов. Эту деталь и пытался найти Шульц.

Он уже дочертил сравнительную таблицу, свел воедино результаты изучения документов и перепроверял выводы, когда раздался телефонный звонок. Звонила Эрна.

— Я на вокзале, милый, — прощебетала она. — Ты все еще работаешь с документами?

— Почти закончил. Твой поезд приходит вовремя?

— Надеюсь да, об опоздании ничего не сообщали. Я просто хотела попросить чтобы ты был внимательнее к Хельмуту. Мальчик отчаянно влюблен, а ты же знаешь как любовь меняет людей.

— Хотелось бы мне это знать, — внезапно сказал он, отвлекаясь от фамилий, названий и расчетов. — Хотелось бы мне хотя бы представить как это бывает.

Эрна засмеялась хрустальным смехом.

— Посмотри на малыша Хельмута, — посоветовала она. — Поговори с ним. Вот так выглядит любовь, сметающая все на своем пути — и запреты и обещания.

— Спасибо за совет. Совсем забыл — тебе передавал привет Генрих Кляйн.

— Генрих Кляйн? Ты уверен?

Он снова посмотрел на таблицу. Да, это был Генрих Кляйн, остальные варианты исключались.

— Я тоже удивился. Но да, я уверен. Сегодня вечером я встречаюсь с ним в «Марго», у них небольшой банкет, надеюсь, удастся переброситься парой слов. Эрна?..

— Разумеется, удастся, — сказала она после паузы. — Генриху тоже мои наилучшие пожелания.

И снова замолчала.

— Ты не можешь плакать, Эрна, — осторожно сказал он. — Потечет тушь, и ты станешь похожа на панду.

— Спасибо, Райни. Разумеется, я не плачу — я еду в Париж и нет совершенно никаких поводов для расстройства.

— Именно. Проведи там время с толком — за нас обоих.

— Конечно. Мой поезд пришел. Прощай.

— Прощай.

Он положил трубку и, подойдя к окну, долго в него смотрел. В палисаднике качали пышными головками чайные розы с красной, будто кровавой, каймой по краям лепестков. Новый, недавно выведенный и очень модный сорт «Gloria Dei». Глория. Странное совпадение.

Телефон взорвался дребезжащей трелью. Шульц пропустил несколько звонков и снял трубку.

— Герр Шульц, — Большая Берта, его секретарь, не говорила, а вещала. — Я получила подтверждение от Круппа. Наш заказ размещен, к изготовлению приступают немедленно.

— Отлично, Берта. Они больше не упоминали про Восточный фронт?

— Немного, — Берта хихикнула, мембрана в трубке содрогнулась от колебаний. — Но у меня создалось впечатление, что заказам для Восточного фронта придется немного подождать. Проект «Дора» важнее.

— А как самоуверенно они отвергали все заявки поначалу… — Шульц засмеялся, Берта вторила ему раскатистым басом.

— Благодарю, Берта. Думаю, ваш муж был бы доволен вами так же, как и я. Вернее сказать, я в этом уверен.

— Только это и поддерживает меня, — искренне сказала Берта. — Одна только мысль о том, что мой Ганс смотрит с неба на нас с Хельмутом и одобрительно качает головой, заставляет меня просыпаться утром. Мне так его не хватает. Он был бы рад тому, что и Хельмут и я работаем с вами. Он очень уважал вас.

— Я тоже уважал его, Берта. Мне тоже его не хватает. Да, и спасибо за документы, они очень мне помогли.

— Хельмута со вчерашнего дня нет дома, — судя по звукам в трубке, Берта пыталась совладать с эмоциями. — Думаю, он у своей девчонки, у Марты. Но, конечно, сегодня вы можете на него рассчитывать.

— Я его жду. Спасибо, Берта.

Он повесил трубку и снова посмотрел в окно. Эрна и Большая Берта были чертовски разными женщинами, играли совершенно разные роли в его жизни и в его деле, и сейчас, на финишной прямой, он не мог бы сказать кого ему не будет хватать больше.

Через несколько часов пронзительный дверной звонок заставил Шульца надеть пиджак и распахнуть калитку. Хельмут, семнадцатилетний красавец, сын Берты и давно погибшего Ганса, неловко одергивая ставшие уже короткими рукава, переминался с ноги на ногу. Было ровно 18.43.

— Ты пунктуален, Хели, — сказал Шульц. — Это хорошо. Машина в гараже, держи ключи. Погоди. Вот примерь, Эрна купила тебе куртку, из этой ты уже вырос.

Куртка села на Хельмута как влитая. Пока Хельмут заводил машину и выезжал на улицу, Шульц закончил последние приготовления и, взяв небольшой кожаный кейс, вышел на улицу. Ехать было недолго.

— Как твои дела? — спросил Шульц, когда Липовая улица исчезла из вида. — Твоя мать сказала, что ты не ночевал дома?

Хельмут кивнул. В зеркале заднего вида отражался его высокий чистый лоб и ясные серые глаза.

— Да, когда я сделал, — он запнулся, — то, что я был должен сделать, я пошел к Марте. Она боится ночевать одна, так что я остался у нее. Все прошло удачно — меня действительно никто не осматривал, как вы и сказали, так что я просто зашел через черный вход и поднялся на чердак… Я сделал то, что был должен, — повторил вдруг Хельмут хрипловато. — Я буду молиться о том, чтобы Господь не наказал меня за мой поступок.

— Ты все сделал правильно, — подтвердил Шульц. — Ты молодец.

— Вы думаете? — Хельмут попытался поймать в зеркале взгляд Шульца. — Если с Мартой что-то случится… я просто не смогу жить.

— Отец гордился бы тобой, — мягко сказал Шульц. Это было правдой. — И с Мартой все будет хорошо, я обещаю это. Вы поженитесь, будете жить долго и счастливо.

Хельмут заулыбался и как-то расслабился. Шульц поймал себя на мысли, что не считает свою фразу ложью. В самом деле — почему бы этим двум детям не пожениться и не жить долго и счастливо? При условии, что они оба переживут эту войну, конечно. И если сегодня вечером все пройдет по плану.

— Женатым быть… интересно? — Хельмут на мгновение отвлекся от дороги.

Шульц хмыкнул.

— Как сказать, мальчик мой, как сказать. Вначале очень интересно, потом просто интересно, потом все менее интересно, потом она едет в Париж, а ты идешь в ночной клуб. И вы оба очень этим довольны.

— Фрау Эрна уехала в Париж?! — машина вильнула. — Одна?

— Следи за дорогой, дружок, — посоветовал Шульц. — Да, она уехала. Я не мог бы составить ей компанию — с юности ненавижу Париж. К тому же, как ты знаешь, этот вечер у меня занят.

Хельмут в изумлении бросил руль и всплеснул руками.

— Как можно не любить Париж? Ведь он так романтичен! Я мечтаю о том, чтобы когда-либо оказаться там с Мартой.

Имя возлюбленной он выговаривал с особой нежностью.

— О, это долгая история, в которой замешаны пьяные русские, журналисты, Эйфелева башня, мокрые мостовые и неумелые водители. Как-либо расскажу.

— Звучит интересно, — кивнул Хельмут. — Райнер, а вы будете еще давать мне задания?

— Задания?

— Да, как вот вчера, например. Вы с фрау Эрной столько делаете для меня. Я хочу быть полезным. В память о моем отце и в благодарность.

— Посмотрим, как пройдет сегодняшний вечер. Останови здесь, Хели. Пройдусь немного пешком. Погода чудесная.

Шульц вышел из машины.

— Я жду тебя у клуба в 21.30. Будь осторожен.

Хельмут кивнул и нажал на газ. Шульц долго смотрел ему вслед. До клуба «Толстая Марго» оставалось идти десять минут. Все это время Шульц размышлял над услышанным. Кажется, настало время сбыться обещанию одного штабс-капитана, обещанию, которое Шульц никогда не принимал всерьез, однако внезапная симметрия событий вызвала в нем чувство, близкое к восхищению.

Он закурил, обдумывая план действий и глядя на неприметное серое здание напротив. На здании не было вывески и ничего не говорило о том, что это главный и самый престижный ночной клуб Берлина, доступ в который был открыт далеко не всем.

Заведения, подобные «Толстой Марго» в Германии были официально запрещены, но как всегда и происходит когда к власти приходят подлецы и негодяи (именно так называл про себя Шульц нынешнее немецкое правительство), общество делилось на две неравные части — и одна из этих частей сочиняла законы для другой, законы, которым не собиралась сама следовать, но требовала от остальных их неукоснительного соблюдения.

В «Толстую Марго» могли попасть только те, кто сочинял законы для немцев и проживающих на территориях, принадлежащих теперь Рейху, унтерменшей, и проводил эти законы в жизнь. Райнер Шульц был почетным членом этого клуба уже много лет — он был в Нюрнберге в августе двадцать седьмого {?}[ В августе 1927 года в г. Нюрнберг прошел один из главных съездов НСДАП] и сделал тогда правильный выбор, что и определило всю его жизнь до сегодняшнего момента.

Когда тлеющий огонек добрался до трети сигареты, план был готов. Шульц докурил, достал еще одну и чиркнул зажигалкой.

Еще не поздно было развернуться, добраться до вокзала, уехать в Швейцарию, а оттуда — куда глаза глядят. Уехать, потягивать коктейль на берегу океана, меланхолично улыбаться, вспоминая юность и Эрну. Сделать то, что не удалось в двадцать пятом году. Разве он не заслужил немного спокойной жизни? Или просто жизни, какой бы она ни была? Война закончится и без его участия, и закончится она правильно — после Сталинграда сомнений в этом не было.

Шульц докурил.

Аккуратно убрал окурок в карманную пепельницу.

И перешел дорогу.

Охранник на входе — калека с одной ногой — улыбнулся Шульцу.

— Вы сегодня пешком, наверное, вашего шофера призвали?

— О, это не шофер, — Шульц благодушно усмехнулся. — Шофера и машину я отдал жене. Это сын моего погибшего еще до войны друга, мы с женой взяли его под свое попечение. Иногда он оказывает мне мелкие услуги, к тому же здесь работает его девушка, Марта.

— Достойная и очаровательная фройлен. Вы совершили поистине благородное дело, герр Шульц, Господь обязательно вознаградит вас и фрау Эрну.

— Надеюсь, — Шульц кивнул охраннику и шагнул на порог. Он не был уверен в существовании бога и тем более в его справедливости.

— Простите, герр Шульц, но я вынужден попросить вас показать… — охранник виновато кивнул на кейс в руке Шульца.

— У нас новые правила с сегодняшнего дня.

Шульц удивленно посмотрел поверх очков, но положил чемоданчик на деревянную поверхность гардеробной стойки и щелкнул замками. Охранник, бросив взгляд на ровные ряды купюр, заполнившие кейс, смутился еще сильнее и отступил. Сумма в кейсе равнялась его жалованию за несколько лет.

— Карточный долг, — пояснил Шульц. — Боюсь, я был непростительно глуп. Надеюсь, жена никогда не узнает об этом.

Охранник молча склонил голову и распахнул перед Шульцем дверь.

Шульц сел за барную стойку, заказал безалкогольный коктейль — спиртное он перестал употреблять еще в юности. Сегодня как раз работала Марта, приветливо улыбнувшись Шульцу, она поставила перед ним высокий запотевший стакан. Бар соседствовал с банкетным залом, где сейчас накрывали стол для небольшой компании, отделяясь от него узким коридорчиком, который сворачивал налево — к энотеке с прекрасным выбором коллекционных вин и коньяком и кухне и направо — к ватерклозетам. Шульц рассеянно оглядывал зал — публика постепенно собиралась, здесь уже был прилетевший в Ставку завсегдатай «Марго» Фридрих Бёмм, командир айнзацгруппы D {?}[Айнзатцгруппы — военизированные эскадроны смерти нацистской Германии, осуществлявшие массовые убийства гражданских лиц на оккупированных ею территориях стран Европы и СССР. Айнзатцгруппа D работала в том числе и на южной Украине] в идеально сидящем мундире СС. Бёмм часто и любовно рассказывал всем желающим про очистку рейхскомиссариата Украина от евреев, цыган и коммунистов. Ликвидацией неправильных групп населения он занимался с упоением и фантазией, после его рассказов Шульц неделями мучился бессонницей. Рядом с Бёммом крутился Клапке, его подчиненный, в ведении которого находилась одна из айнзацкоманд {?}[Айнзацкоманда — подразделение айнзатцгруппы]. Они что-то оживленно обсуждали — видимо, новую стратегию уничтожения людей. Бёмм и Клапке сели рядом с Шульцем за барную стойку и, не прерывая беседы, поприветствовали его. Шульц отзиговал в ответ. К их разговору не приходилось прислушиваться — Бёмм ревел как раненый зверь.

— Даже не желаю вникать в ваши рассуждения, — брезгливо произнес Бёмм. — Мне довольно и того, что на вашем участке нет порядка. Вы говорите — диверсанты? Ну так найдите их. Вы говорите, что по словам какого-то Ивана, это почерк спецагентов? Ну так забирайте его из абвера, пускай сам он ищет их. Рыбак рыбака, все такое. И проваливайте к черту.

Клапке поспешил исчезнуть. Бёмм, вздернув верхнюю губу, посмотрел ему вслед и шумно выдохнул.

— Как я вам завидую, Райнер, — обратился он к Шульцу. — Сидите в своем министерстве, считаете составы со взрывчаткой. Не имеете дела с идиотами, подобными Клапке. Какой билет вы вытянули при рождении, а?

— Слушаю вас и понимаю, что самый счастливый, — с мягкой улыбкой произнес Шульц. — По крайней мере, мне действительно не приходится иметь дело с Клапке.

— Полгода! Полгода этот идиот не может справиться с партизанами, придумывает какие-то нелепые оправдания. Кто-то ему сказал, что там действуют высококлассные диверсанты! Я скорее поверю в зубную фею.

Клапке отвечал за уничтожение партизан и сопротивления в Николаеве и во всем округе Greuthungland{?}[Административная единица рейскоммисариата Украина с центром в г. Николаев]. Шульц, для которого округ Greuthungland был практически родным, с сочувствующим видом покачал головой. Бёмм допил коньяк и удалился. На смену ему пришла подвыпившая компания летчиков, они шумно обсуждали любовные приключения.

— А вот ты, ты, Йозеф, — спрашивал непонятно откуда взявшийся тут Галланд, один из любимых асов фюрера, — какие безумства ты совершал ради дам?

Рыжий длинноносый Йозеф смешно морщил нос, соображая.

— Я лазил в окно к возлюбленной, — наконец ответил он.

— Это не считается, — заорал Галланд. — Так может любой! Расскажи нам что-либо вроде «Я пролетел бреющим полетом над ее домом, подхватил ее на руки и увез подальше от этих мещан и ханжей!»

— Но, Адольф, ты не можешь никого подхватить на руки, управляя самолетом…

— Зануда! — Галланд отвесил ему подзатыльник. — Ты позоришь Люфтваффе своей приземленностью!

Они говорили, вернее, шумели еще о чем-то, но Шульц уже не слушал их.

Он снова развернулся к посетителям, отметив про себя, что людей прибавилось и замахал рукой невзрачному человеку в таких же как у Шульца очках. Генрих Кляйн был тем самым человеком, имя которого осталось единственным вариантом при наложении всех условий, полученных при изучении документов. Выводы следовало проверить.

— Генрих, дружище, идите сюда, у меня есть к вам один нескромный вопрос.

Генрих Кляйн подошел и нервно улыбнулся шумной компании летчиков. Он всегда нервничал, когда разговаривал с людьми. С Шульцем они были немного знакомы.

— Добрый вечер. Я немного занят, у нас через десять минут начинается банкет.

— А, так это для вашей компании накрывают стол? — Шульц улыбнулся. Конструкторское бюро должно было собраться сегодня, отметить старт производства, на этом и строился его план.

— Да, мы с коллегами собрались кое-что отметить…

— Маленький вопрос, буквально на пару слов. Диаметр канала подачи рабочего тела в форсунках носовой части ноль двадцать пять или ноль пятьдесят четыре?

— Ноль двад…- Кляйн осекся и побагровел.Шульц впервые видел такой страх на лице человека.

— Я не должен… Как вы узнали?..

— О том, что вы главный конструктор проекта «Дора»? Видите ли, я руководитель снабжения этого проекта и предпочитаю перепроверить все лично, прежде чем размещать заказ на заводах. Итак, ноль двадцать пять, говорите вы. Я запомнил.

— Меня расстреляют, — прошептал Кляйн. — Это совершенно секретная информация.

— А кто из вас может похвастаться, что его дама испытала как минимум три оргазма подряд? — проорал Галланд над самым ухом. — Не меньше трех!

— Он просто никогда не пробовал оплатить несколько счетов от портного и ювелира разом, — заговорщически шепнул Шульц, положив руку на плечо Кляйна. — Скажу как мужчина мужчине, в этом случае счет идет на десятки.

Кляйн истерично хихикнул. Шульц достал красную книжицу партбилета и раскрыл его перед Кляйном.

— Вы же видите номер и дату выдачи этого билета. Я в партии дольше, чем большинство присутствующих здесь. Мне можно доверять. Я знаю все. И даже знаю в честь чего у вас банкет. Вы отмечаете начало производства опытного образца, а я делаю все, чтобы это производство состоялось. Мы с вами работаем вместе. Вам не стоит меня бояться. Вас совершенно точно не расстреляют, поверьте мне.

— Я пойду, — Кляйн соскользнул с высокого барного стула. Шульц отсалютовал ему бокалом, думая, что чего-чего, а расстрела Кляйну не дождаться.

Проектом «Дора» называлось создание принципиально новых ракет, использование которых могло коренным образом изменить ситуацию на фронте и залатать брешь, проделанную Сталинградом и рядом наступательных операций русских. То есть, совершить поистине чудо.

Райнер Шульц верил в чудеса. Эта вера могла показаться кому-то смешной и наивной, но после некоторых событий своей жизни Шульц точно знал, что чудеса случаются. Более того, он знал, что иногда их надо создавать самостоятельно.

Шульц рассеянно посмотрел на Марту — нежную белокурую Марту, напоминающую принцессу из детской сказки. У принцессы была такая тонкая кожа, что, когда она пила вино, красные струйки просвечивали сквозь ее горло. Ах, Хельмут, Хельмут, что же ты натворил… Шульц с внезапной и необъяснимой тоской подумал, что время любви на этой планете истекло тридцать лет назад. В каком году началась война? Война началась в тысяча девятьсот четырнадцатом.

Он встряхнул головой. Опять эти воспоминания. Чертовы розы с их названием, бывают же такие совпадения.

Его размышления прервал дружеский хлопок по плечу. Гауптштурмфюрер Макс Фольке сел рядом, его громоздкая фигура заслонила от Шульца и Марту и Галланда.

— Не ожидал найти вас здесь, — пробасил Фольке, возглавляющий отдел контрразведки в гестапо. Шульц и Фольке считались приятелями, но у Шульца не было иллюзий по поводу этих отношений. Фольке для всех был опасен как бешеная лисица.

— Почему же? — поинтересовался Шульц. — Я отправил Эрну в Париж и сразу же пришел сюда. Не терпится отведать холостяцкой жизни, вы ведь меня понимаете. Как ваши расследования, доблестный сыщик?

Фольке польщенно улыбнулся. В последнее время он был крайне занят, занят настолько, что уже несколько раз отклонял приглашения Шульца на покер.

— Планирую закончить самое важное сегодня, максимум завтра. Вы сказали, что супруга уехала в Париж? Одна?

— Мне все задают этот вопрос, — засмеялся Шульц. — Да, одна. Ей было крайне необходимо пройтись по магазинам, а я ненавижу Париж. Выбор был прост.

— Так, так, так, — Фольке смаковал принесенный ему коньяк. — И за что же вы так относитесь к Парижу?

Шульц ностальгически улыбнулся.

— Вы не поверите, но меня там пытались убить.

— Действительно, не поверю. Бандиты, наверное? Клошары?

— Почти. Во время моего первого — и последнего — визита в Париж какие-то пьяные русские пытались сбросить меня с Эйфелевой башни. Я был совсем юн и, разумеется, приехав в Париж, я поднялся на башню — все говорили, что с нее открывается великолепный вид. Тут же меня окружил десяток человек, представляете? Потребовали, чтобы я спрыгнул. Видом, я, конечно, насладился, но…

— Не говорите мне, что вы подчинились их требованиям. — Фольке поставил пустой бокал на стол.

— Очевидно, я не прыгнул, — Шульц засмеялся. — Их отогнали какие-то другие пьяные русские, так что мне повезло. Но моего друга в тот же день на совершенно пустой улице Шерш-Миди сбила машина. К счастью, и он тоже остался жив. Больше в Париж я ни ногой, — Шульц поднял руки в протестующем жесте.

— О, это были разрушительные двадцатые. Вы помните, что творилось в Европе?

— Да, — согласился Шульц. Двадцатые он помнил так же хорошо, как и сарказм Смирнова: «В Париж? Только в тот, что в Уральской области{?}[Да, в Челябинской области (на момент разговора Валерки и Смирнова — Уральской) есть Париж]. Вам с Щусем месье Дюк до сих пор приветы передает». Пришлось вычеркнуть Францию из карты мира. Впрочем, это было к лучшему.

— Анархия. Разброд. Шатание. Слава фюреру, он смог это остановить.

Фольке помолчал, смакуя ароматную жидкость.

— Вчера мне не спалось, мучили мысли, — задумчиво сказал он. — Я нашел успокоение, перечитывая Данте. Весьма познавательно и наводит на некоторые мысли. Вы помните, кто помещен в девятый, самый страшный круг Ада?

— Вмерзшие в лед предатели, кажется. В центре круга находятся Иуда, Брут и Кассий Лонгин. Никогда не мог понять за что страдает бедняга Кассий — он-то Цезарю сыном не приходился. Должен заметить, дорогой мой Фольке, что «Божественная комедия» не самый удачный выбор для чтения во время бессонницы.

— Верно, — Фольке отпил еще коньяк, Шульц жестом попросил повторить коктейль. — На том мои попытки уснуть и закончились. В девятом круге находятся предатели. Как вы думаете, почему?

Шульц пожал плечами.

— Никогда не задумывался.

— Вы хотите сказать, что никогда никого не предавали?

— Если вы про ту вечеринку, то Эрна…

— Меня не интересует ваша семейная жизнь, — Фольке потребовал еще коньяка и Марта поставила перед ним пузатый бокал.

— Что же вас интересует? Вы задаете очень странные вопросы.

— Верно! — Фольке склонил голову. Шульцу все меньше и меньше нравился этот разговор.

— Что толку думать о том, что нас ждет после смерти. Пути Его неисповедимы.

— Однако любой мыслящий человек должен оценивать свои поступки.

Шульц глубоко вздохнул и поправил очки.

— Макс, дорогой мой. У меня была чертовски тяжелая неделя. На меня орал Крупп, заваленный заказами для Восточного фронта. На меня орал директор Миттельверка {?}[Завод, производящий ракеты] — без крупповских поставок он не может начать производство. Я договорился с Круппом, знали бы вы чего мне это стоило, я успокоил Миттельверк. Восточный фронт подождет, черт с ними, наш проект куда важнее. Ближайший месяц Крупп будет работать на «Дору». Вы знаете, я не дипломат, я вспыльчив и прямолинеен, но был вынужден молчать, кивать, поддакивать, улыбаться и искать компромисс. Я приползал домой как слепой котенок, надеясь посидеть в тишине, но там рыдала Эрна, обнаружившая, что ей нечего надеть, а малыш Хели, заходя на чай, рассказывал мне о своей невероятной любви к Марте, — Шульц улыбнулся девушке, она вернула ему улыбку. — Вы не представляете себе, насколько утомительно выслушивать откровения влюбленного юнца. Я едва сумел переключить его на другую тему. Все, чего я хочу — сыграть партию-другую в покер, поболтать в приятной компании и уединиться с красивой фройлен. После этого я смогу говорить с вами о Данте, Петрарке, Иуде и даже о Бруте и друге его Кассии.

— Вчера вечером мне сообщили о минировании «Толстой Марго», — нейтральным тоном, будто обсуждая погоду, заметил Фольке.

— Интересно… — Шульц в упор посмотрел на Фольке.- Розыгрыш?

Фольке вздохнул и покачал головой.

— Увы. Здание обыскали и нашли бомбу. Она была заложена прямо над банкетным залом в вентиляционном канале.

— Вы уверены, что не было второй? — Марта, повинуясь жесту Шульца поставила перед ним еще один стакан. — Мы в безопасности?

— Мы обыскали все, разобрали здание по кирпичику. Второй бомбы совершенно точно нет, так что бояться нечего. Охрана обыскивает всех на входе.

— Да, это я заметил.

— Скажу вам больше — удалось даже вычислить сообщившего. Мальчишка был так глуп, что позвонил из ближайшей телефонной будки.

— О господи…- потрясенно выдохнул Шульц. — Мальчишка?.. Боже, куда катится этот мир… Мальчишки должны влюбляться, учиться, драться, спорить, но не минировать здания. Вы говорите, вы нашли его?

— Нашли. И вот тут начинается самое интересное. Вы знаете, кто он?

— Откуда же мне знать. Поведайте.

— Сын вашей секретарши, — толстое лицо Фольке расплылось в широкой предвкушающей улыбке.

— Хельмут? Почему вы сразу мне не сказали об этом?

— Да, ваш воспитанник, Хельмут, сообщил о заложенной бомбе. Как вы это объясните?

Шульц пожал плечами.

— Разумеется, он сообщил. Как же иначе. Сказали бы сразу, что речь о Хели, я бы не так пугался.

— Он утверждает, что бомбу и инструкцию по ее закладке он получил от вас, — Фольке улыбнулся, вернее приподнял в улыбке уголки губ. Шульц молча смотрел на него. Предположения сбывались.

Про мотивы предательства Хели думать смысла не было, все стало ясно еще в машине. Он пытался спасти Марту, которая могла бы пострадать в результате взрыва и решил, что самым надежным будет звонок в гестапо с сообщением о бомбе. Снова некстати вспомнился Овечкин и Шульц мысленно поморщился при назойливом воспоминании — юный Хельмут никак не походил на Валерку-гимназиста, а сорокалетний Шульц, хоть и считал себя — искренне — большой дрянью, но никогда не испытывал тяги к театральщине и замешанному на ней садизму. Так что, Петр Сергеевич, как-нибудь в другой раз. Потом.

— Это правда, — спокойно кивнул Шульц, ощущая, что его подхватил и несет поток событий. Глория, Валерий Михайлович, Глория.

— Хельмут получил бомбу от меня. Хотите знать, от кого ее получил я?

— Да уж, будьте любезны.

— В Имперской Службе Безопасности{?}[Подразделение СС, существовавшее в 1933—1945, основной задачей которого являлось обеспечение личной безопасности руководства нацистской Германии]. Подробнее, увы, пока не могу рассказать. Они дали бомбу мне, я поручил все остальное Хельмуту. Он справился. Идет большая игра, Макс, очень большая. Это место — Шульц обвел рукой вокруг себя — должно быть идеально защищено. Однако получается, что любой может зайти сюда с бомбой. Я не уверен в продолжении вашей карьеры, простите.

Удар Фольке выдержал достойно.

— У вас чертовски много знакомых в разных структурах и ведь все они вам доверяют. Интересно, как вы этого добились?

— Это все очки, — Шульц по-мальчишечьи улыбнулся. — Эрна считает, что львиной долей обаяния я обязан своей близорукости. Очки и немного, совсем чуть-чуть, мой партийный стаж и многолетняя работа на благо партии.

— Однако ваше обаяние никак не отменяет остальных фактов.

— Каких же? — Шульц устало поправил мост оправы. — Оглашайте их и перейдем к покеру и той части, где я уединяюсь с юной красоткой.

— Я заинтересовался происхождением юного Хельмута. Оно оказалось очень интересным.

— Да неужееееели… Почему вы просто не спросили меня?

— Прежде всего, его отец погиб в двадцать девятом году при неясных обстоятельствах.

— Неясными я бы их не назвал, скорее нелепыми. Это была трагическая случайность, Ганс ошибся при проведении опыта. Он был химиком, мы вместе учились в Высшей Технической Школе — Ганс на химическом факультете, я на технологическом. Так и подружились.

— Неудачный химический опыт или неудачная попытка создания взрывного устройства? — Фольке прищурился. Шульц ответил ему невозмутимым, полным терпения взглядом. — У полиции были определенного рода подозрения.

— Видимо, всего лишь подозрения. Насколько я помню, дело закрыли через пару дней, еще до похорон.

Для того, чтобы подозрения полиции не превратились во что-то более существенное, пришлось тогда раскошелиться и применить всю силу убеждения. Найти нового подрывника было сложно, пришлось разбираться самому.

— И с тех пор мать Хельмута работает с вами.

— Разумеется, Берта работает со мной. Вы в самом деле считаете, что я должен был бросить на произвол судьбы жену моего погибшего друга? У которой был малютка на руках? Даже Эрна была не против. Берта работает со мной, и я счастлив этому. Благодаря ей мой график и мои бумаги находятся в идеальнейшем порядке. Бросьте, Фольке. Вам досадно из-за того, что вы оказались в паршивом положении, но у вас есть все шансы отыграться. Вы ведь не предавали фюрера? Вы всего лишь допустили легкую небрежность в своей работе. Это ерунда. За это не карают.

— Не так давно ваша Берта запросила у других департаментов некие сведения.

— Да, по моей просьбе. Фольке, дружище, я на грани взрыва — в буквальном смысле этого слова. Давайте сыграем партию в покер?

— Зачем вам приказы на возмещение транспортных расходов сотрудникам сектора Альфа за этот год?

— Затем же зачем и сведения о членах семей сотрудников которым полагается усиленное питание. Я, видите ли, руковожу живыми людьми, женщинами, которым надо оплачивать поездки, у которых дети, внуки, племянники, черт бы их побрал, мужья и сыновья на Восточном фронте, похоронки на них, и я буду, слышите, буду разбираться в разной ерунде, потому что когда условная Магда начнет думать о том, что ее племянника-сироту обделили доппайком или что ей неправильно начисляют проездные, она ошибется и тонны прекрасной взрывчатки уйдут в утиль, как и произошло не так давно! — Шульц осекся, осознав, что на него все смотрят и даже Галланд заткнулся со своими порнооткровениями. Он достал платок и вытер пот со лба.

— Извините, дружище, погорячился. Этот чертов проект забирает последние нервы. Как на меня орал Крупп, если бы вы только слышали это!.. Все, вы довольны моими ответами?

— Пожалуй, — задумчиво протянул Фольке. — Возможно, после обыска вашего дома возникнут новые вопросы, но пока что…

— Обыск? Вы послали людей обыскивать мой дом?

— Да, они уже приступили.

— А пожалуйста, — Шульц попросил еще одну порцию коктейля. — Мне нечего скрывать. Надеюсь, ваши люди не оставят после себя следов — наша уборщица взяла отгул по случаю траура, русские убили ее третьего сына, а я чертовски брезглив.

— Не переживайте.

— С чего бы мне переживать? Вы ведь не Крупп.

Боковым зрением он заметил как Кляйн направляется к коридорчику, отделяющему бар от банкетного зала.

— Минутку, — он соскользнул с высокого стула. — Мне нужно вымыть руки.

— Погодите, — Фольке остановил его. — Сначала покажите-ка мне что в ваших карманах.

— Зачем?

— Вы под подозрением. Лучше я пойду с вами.

— Подержать хотите? — ехидно спросил Шульц. — Это преступление, не забывайте{?}[Гомосексуализм уголовно преследовался в фашистской Германии. Как, впрочем, и во всех оккупированных ей странах]. Если вам так нужно… — он поднял руки и встал перед Фольке. — Обыскивайте.

— Какие громкие слова… — Фольке быстро похлопал по торсу Шульца, убеждаясь, что у того в карманах нет оружия. — Всего лишь контроль и обеспечение безопасности. Идет большая игра, Райнер, чертовски большая игра. Откройте кейс. Ого… Кажется, у вас началась черная полоса, друг мой.

— Увидите Бёмма, скажите, что я принес ему выигрыш.

Шульц, захватив кейс, последовал за Кляйном. Пистолет был ему не нужен.

Вернувшись, Шульц обнаружил Фольке, дожидающегося его на том же месте. Фольке был куда мрачнее чем несколько минут назад.

— Как там мой обыск? — спросил Шульц, вытирая платком замытые манжеты. — Есть новости? Вы нашли моего ручного медведя и портрет британской королевской семьи?

— В вашем доме произошел взрыв, — сообщил Фольке, — как раз в то время, когда мои люди были внутри.

— Да вы что?! — поразился Шульц. — Вы взорвали мой дом?!. Мой прекрасный уютный домик, утопающий в сирени и розах?.. Где прикажете мне теперь жить — в канцелярии? — бушевал он, искренне надеясь, что обломки семейной жизни, валяющиеся теперь по всей Липовой улице, придавили чертовы розы.

Жаль, что Эрна не узнает. Она была бы счастлива.

Газовые баллоны — довольно опасная вещь. Не стоит хранить их в жилых помещениях.

Шульц глянул на часы. Девять часов пятнадцать минут. Три минуты.

Через час в купе Эрны войдет связной и обменяет два ее чемодана на свои, получив, таким образом, строго запрещенные немцами радиоприемник и пишущую машинку. После этого Эрна отправится в Марсель, оттуда — в Танжер, потом в Лондон. Эрна была в безопасности, по крайней мере, он надеялся на это. Берта не знала ничего кроме того, что ее покойный муж был коммунистом, подрывником и работал с Шульцем. Возможно, она скажет про размещенный в ущерб снарядам для Восточного фронта заказ проекта «Дора», но размеры деталей Шульц менял сам, не посвящая ее в технические тонкости. Кто-то из конструкторов мог бы разобраться в созданной им путанице, но разбираться будет некому.

Хельмут знал только свою мать, Эрну и Шульца. Все складывалось более чем удачно, если, конечно, не принимать во внимание мелочи вроде судьбы Шульца.

— Лучше скажите мне, — сухо сказал Фольке — чем вы занимались до двадцать пятого года.

— Кто возместит мне ущерб? — ответил вопросом на вопрос Шульц. — Мы любили этот дом, знаете ли. Куда приедет с вокзала моя жена? К вам? Я против.

— Нам не удалось найти ни одного человека, лично знавшего вас в детстве или юности. Райнер Шульц возник из ниоткуда, сразу став студентом Высшей Технической Школы.

Шульц допил свой безалкогольный коктейль и зло посмотрел на Фольке.

— Почему же из ниоткуда. Райнер Шульц унаследовал Райнеру фон Траубензее. Я жил под фамилией моей матери. Надеюсь, вы не будете требовать от меня воспоминаний о семейной драме?.. Проявите уж такую деликатность к бездомному.

Он снова посмотрел на часы. Девять часов двадцать минут. Восемь минут. Еще пара минут и можно будет просить бокал вина.

— Вы едете со мной, — сухо сказал Фольке. — Слишком много совпадений и слишком много вопросов.

— Вот как? И куда же мы едем?

— Думаю, мы выпьем кофе с папашей Мюллером.

— Я не пью кофе. Он плохо влияет на сердце.

— Хватит шутить. Вы едете со мной. На кофе или на дыбу — неважно.

— Простите, но для меня здесь кроется ключевое различие. Вы взрываете мой дом и вы же отправляете меня в гестапо?.. Это слишком. Это перебор.

Фольке молча положил пистолет на барную стойку. Марта испуганно забилась в угол.

— Впрочем, будь по-вашему. Мюллер так Мюллер, я давно с ним не виделся. Но не откажите мне в последней просьбе. Марта, детка моя! Не бойся, никто не будет сегодня стрелять.

Марта подошла, блеснула опасливой улыбкой, глядя на оружие.

— Там, в энотеке при банкетном зале, есть Chateau Margot 1925 года. Прекрасный был год для вина. Только, кажется, там что-то не то с электричеством, возьми зажигалку.

Марта взяла зажигалку, снова улыбнулась и убежала. Шульц повернулся к Фольке.

— Вы же не пьете. Хотя понимаю, событие яркое, нестандартное. Выпейте напоследок, у Мюллера выпивки не допросишься, страшный скряга. А знаете, если бы не это сообщение о бомбе, мы бы так и пытались к вам подобраться. Вы ведь давно у нас в особой картотеке. Страшно подумать, сколько времени мы на вас потратили! Как вас звали в детстве, Шульц? Джон, Иван, как?

— Гимназист.

— Что?

— Меня звали Гимназистом. Гимназией, — ответил Шульц.

— В интересной компании вы росли, как вас там. Расскажите еще что-либо.

Шульц с иронией посмотрел на Фольке.

— Да, компания была крайне интересной. Вы знаете, что такое Глория?

— Сорт роз?

— Верно. Чайные розы с красными краями. Лепестки получаются как будто окровавленными. Но не только.

— Что? — снова спросил Фольке. Шульц сел поудобнее.

— Дело в том, что… — начал он и явственно увидел, как надвигается на него стена банкетного зала. Гул пришел позже. Взрывная волна, состоящая из пламени, штукатурки и кирпичей столкнула с табурета Фольке, сбила Шульца и опрокинула обоих на пол. Расчет Шульца оказался верным, и он успел это понять.

Внезапно он оказался на морском берегу, вдыхая запах соли и водорослей. Кричали чайки, пятки щекотал набившийся в обувь песок и полузабытый голос произнес: «Ты только выживи, Гимназия. Пожалуйста…»

«Я все еще не забыл свое настоящее имя. Меня зовут Валерка-гимназист, Валерий Мещеряков. И я выживу. Обязательно».

Эта мысль последней оставила его сознание.

Операция «Глория» была успешно завершена.

По сообщениям газет, выживших не было.

***

За тысячи километров от Берлина человек, у которого не было ни имени, ни звания, сцепив зубы, встал и прошел в отдел спецсвязи. Хмурая женщина в вязаной кофте подняла взгляд от бумаг и молча положила пальцы на клавиатуру шифровального аппарата.

— По подтвержденным данным в результате проведенной операции «Глория» ликвидирован конструкторский отдел проекта «Дора» и внесены критичные изменения в процесс производства деталей. Производство и дальнейшее испытание образцов ракет нового поколения в настоящих условиях представляется маловероятным. Дальнейшая судьба проекта неясна. Агент Францисканец… — он запнулся. Выговорить простое и страшное слово было невозможно. Перед глазами стоял Валерка — смешливый близорукий Валерка в гимназической форме, вспыхивающий как спичка, яростный Валерка, мечтатель и фантазер. Валерка, обожающий рассказывать про написанные кем-то приключения и верящий в чудеса. Творящий эти чудеса. И помня об этой вере, о способности Валерки оставаться живым среди пламени и осколков, Данька, помедлив, продолжил:

— Судьба агента Францисканец выясняется.

Гриня Кандыба с интересом смотрел на чернильное пятно на обоях кабинета, обрамленное осколками, вонзившимися от удара в стену. Черные потеки, напоминавшие в тусклом свете лампы кровь, тянулись до плинтуса и собирались в лужицы на полу.

Данька сидел на полу, бесцельно перебирая подобранные помощниками донесения разведок мира, тасовал их как карты.

Взрыв бытового газа в центре Берлина.

По неподтвержденным данным десятки жертв.

Среди погибших — Макс Фольке, руководитель контрразведки гестапо, Фридрих Бёмм, командир айнзацгруппы D, Райнер Шульц, руководитель снабжения проекта «Дора», Генрих Кляйн, главный конструктор проекта «Дора»…

В эпицентре взрыва обнаружены тела мужчины и женщины.

По некоторым данным на теле Генриха Кляйна обнаружена резаная рана шеи.

Так же по неподтвержденным данным на месте взрыва обнаружены два клинка производства г. Золинген.

«Ножи, — думал Данька. — Валерка обожал золингенские ножи. Видимо, он нашел способ пронести их в клуб и одним ножом убил Кляйна, после чего вторым перебил газовую трубу или газовый шланг. Поэтому он не мог уйти — ждал, пока концентрация газа в помещении станет достаточной для взрыва. Потом кто-то вошел в эту комнату с источником огня, видимо, женщина, тело которой нашли там же. Возможно, это официантка, которая знала, что в этом помещении по каким-то причинам нет света… Но почему он не использовал бомбу?! Он ведь должен был уйти до взрыва, у него были готовы новые документы, он должен был лечь на дно…»

Из горла рвался тяжелый тоскливый вой. Данька зажал рот ладонью, торопливо налил себе воды. Стеклянный край стакана неприятно стучал по зубам, крупные капли падали на китель.

— А ведь есть решение-то, — Гриня слез со стола и присел рядом. — Вон смотри как пистолет лежит, сам в руки просится. Ты же так здорово стрелять умеешь. В себя, поди, не промажешь. Маши нет, Валерки нет. Ксанка, будь она жива, объявилась бы уже. У цыгана не национальность — приговор, вряд ли он даже до сорок второго дотянул. Зачем тебе жить? Для того, чтобы эту боль терпеть?

Данька поднял голову. Посмотрел в лицо Грини — в свое лицо.

— Надо закончить то, что мы начали. Мы все равно победим. И вот тогда поговорим, сволочь.

***

В Берне было дождливо.

Высокая светловолосая женщина, чем-то напоминающая Марлен Дитрих, отряхнув зонт, вошла в кафе и села за столик, поправляя влажные волосы.

Через пару минут к ней подсел пожилой мужчина и произнес пароль.

— Добрый вечер, фрау. Возьму на себя смелость порекомендовать ванильные пирожные с малиной, их здесь превосходно готовят.

— Благодарю, но я уже заказала шоколадный эклер, — Эрна улыбнулась собеседнику.

— Зачем вы хотели встретиться?

Мужчина — русский, конечно, этот тип лица ни с чем не спутаешь, боже, благослови Швейцарию за ее нейтралитет! — ослабил узел галстука.

— У меня есть информация для Чеха.

Взгляд мужчины изменился.

— Какая информация и сколько вы за нее хотите?

— Передайте Чеху, что Францисканец жив и находится в больнице при Тегеле {?}[Тюрьма в Берлине].

— При взрыве не было выживших.

— Вы хотите сказать, что так написали в газетах. Он жив. Его даже немного лечат.

— Зачем?

— Вы знаете, как работает гестапо? Они предпочитают убить одним выстрелом много зайцев. Его допросят, вытащат все, что знает, потом либо используют в контригре, либо устроят показательную казнь. Он не будет вам интересен после того, как все расскажет.

— А он расскажет? — спросил ее собеседник.

— Они в этом не сомневаются.

Она встала, чтобы уйти. Мужчина деликатно, но уверенно задержал ее.

— Почему вы это делаете?

— Мужчинам не понять.

— Но все же я попытаюсь.

Эрна пожала плечами. Для нее ответ был очевиден, но требовал долгих объяснений, в которые она не желала пускаться.

— Кто-то должен оплатить мои парижские счета.

Она вышла на улицу, раскрыла зонт и затерялась в каплях дождя.


========== Четыре смерти Валерия Мещерякова ==========


Воскреснуть во второй раз оказалось сложнее, чем в первый.

Он лежал на койке среди белых, как будто больничных, стен, напротив, под потолком, было маленькое окошко, забранное решеткой. Металлический обруч плотно обхватывал запястье. Это место было очень похоже на госпиталь, но в госпитале больных обычно не приковывают. Мещеряков скосил глаза в попытке понять прикреплена ли кровать к полу, но ничего не увидел.

“Кажется, я разоблачен…”- подумал он и опять провалился в беспамятство, наполненное обрывками воспоминаний и чьими-то голосами.

Ему снова улыбалась Марта, стоящая за барной стойкой, только это была не Марта, а Ксанка, она поставила перед ним высокий запотевший стакан, но когда прикоснулся к стакану, в его руке оказалась тончайшая фарфоровая чашка, он попытался поднести ее к губам, и резко опустил, осознав, что держит череп. Бедный Хельмут, я знал его, Данька.

- Ты фантазируешь, - усмехнулся Данька, сидящий на парапете у каменного вазона. - Никто из нас не знает друг друга. Тебя предали, теперь предашь ты, иначе не бывает.

- Э нет, - вмешался Яшка. - Кто-то должен начать.

- И кто же был первым? - язвительным тоном поинтересовался Овечкин в каюте “Глории”. - Кому мы все обязаны этим ужасом? Вы не мелочитесь, Валерий Михайлович. Есть взрыв - нет проблемы, не так ли?

Валерка хотел ему сказать, что уж не Овечкину читать кому-то мораль, но вместо Овечкина перед ним оказалась бабушка, grand-mère по вторникам и средам, Großmutter по четвергам и пятницам.

- Бедное дитя, сын моей безумной дочери, - покачала головой она. - Он должен знать французский, мсье Жан, но не в ущерб языку своих предков и языку Родины.

Месье Жан грустно кивал, будто зная, что придет день и Валерий забудет и французский и запах парижских бульваров, зато проклятый, ненавистный немецкий сядет на него как вторая кожа, пристанет навеки.

- Идеальное произношение, но надо нарастить словарный запас, - вынес вердикт приглашенный Смирновым военспец.

- Немецкий пролетариат нас поддержит, - согласился с ним отец.

- Благодаря моей безумной матери его голова забита бесполезной чепухой, - вспыхнула гневом мама, вернувшаяся из ссылки. - Он должен уметь сражаться!

- И чем же, по-вашему, я занимался всю жизнь? - язвительно спросил у родителей Валерий, бывший конармеец, чекист и нынешний разведчик-нелегал. - Почему я сейчас валяюсь в тюремной больнице, как вы думаете?

Мать пренебрежительно улыбнулась, отец хмыкнул и развернул газету. Из распахнутого окна несло холодом. Было холодно, холодно настолько, что снег уже не таял на его руках.

- Ты чего тут разлегся, хлопец, - пробасил дядька Иван, - замерзнешь же, ну-ка, вставай… Ну-ну, не брыкайся, сейчас до дома доберемся, отогреешься…

- Я просто хотел умереть с достоинством, - наконец-то, хотя бы сейчас, смог объяснить Валерка. - Спасибо, что не испугались и спасли.

- Так умереть-то никогда не поздно, - засмеялся Щусь-старший, которому оставалось жить несколько месяцев, - Это мы завсегда успеем.

- Это не больно, - сообщила хрупкая белокожая Марта, похожая на принцессу. - Я даже не успела ничего почувствовать.

- И не страшно, - кивнула мама, с нежностью улыбаясь отцу, - если знаешь во имя чего умираешь.

- Революция должна победить, независимо от наших личных частных судеб, - подтвердил отец.

- Так я умерла за вашу революцию? - спросила Марта. - Но я даже не знала о ней!

- Та ни, - махнул рукой юный Данька, почему-то в черкесске с чужого плеча. - Це бывае. Вiйна.

- Ты умерла потому что Хельмут струсил и не поверил мне. Все было рассчитано по секундам, мы с тобой должны были выйти из здания за полторы минуты до взрыва. Теперь все закончилось - у Рейха не будет ни суперсовременного оружия, ни гения, способного его создать. Твоя смерть спасла тысячи жизней. Но, возможно, когда придет срок, посчитают не тех, кого я спас, а тех, кого я убил. Это будет справедливо.

Острая боль в руке выдернула его из забытья.

- Данька, он пришел в себя, - где-то далеко-далеко воскликнула Ксанка, но все это уже исчезало, в реальности остался только шприц с прозрачным лекарством и держащая его женщина в форме.

- Открывайте глаза, - произнес показавшийся знакомым голос. - И давайте знакомиться, переболевший тифом товарищ из Санкт-Петербурга, живший на юге Украины.

Мещеряков попытался приподняться и понял, что это было ошибкой - стены вокруг него немедленно поплыли в хороводе. Он опустился обратно.

- Где я? Что случилось? - спросил он у потолка. В поле зрения вплыло лицо Мюллера{?}[Мюллер - да, тот самый, который Броневой. Руководитель гестапо. ] Мюллер. Гестапо. Плохо.

- Вы в тюрьме, дорогой мой, - Мюллер смотрел с фальшивым сочувствием. - И только от вас зависит как скоро вы отсюда выйдете.

- Но почему?..

- Потому что вы не Райнер Шульц, - шепотом, словно открывая тайну, сообщил Мюллер.

- Надо же. А кто я?

- А вот это нам и предстоит выяснить. Прямо сейчас.

Медсестра - это же была медсестра? - подошла к нему, снова вонзила шприц в вену. Молочно-белая жидкость медленно выдавливалась из шприца.

- Вам вводят сыворотку, заставляющую людей говорить чистую правду, - объяснил Мюллер.

- Прекрасный, хорошо зарекомендовавший себя препарат. Действует почти как алкоголь - так же развязывает язык. Я ожидаю, что вы расскажете нам все, - он кивнул кому-то за пределами видимости, видимо, стенографистке.

- Если ответы нас устроят, вы избежите пыток. Но предупреждаю - рассказ должен быть очень подробным.

- Интересно, - протянул Мещеряков. - Вы говорите, я буду как пьяный?

Мюллер кивнул.

- Пока я еще связно соображаю, примите мои извинения, Мюллер.

- За что же? - равнодушно удивился Мюллер.

- Сейчас поймете. Я ведь не просто так бросил пить. Мне показалось или вы упомянули Украину и Санкт-Петербург применительно ко мне?

- В бреду вы декламировали “Евгения Онегина” на русском языке. Наши лингвисты утверждают, что вы петербуржец, но иногда ваша манера произносить слова разительно напоминает южноукраинскую. Что-то вроде одесского говора. Сами видите, запираться бесполезно. Вы не немец, вы русский. Вы шпион. Запись началась. В ваших интересах говорить только правду.

Мещеряков вдруг почувствовал как губы сами собой расплываются в улыбке.

- Подождите записывать. Давайте подождем, пока я буду рожать. Тогда я прочту вам “Песнь о Нибелунгах” на немецком, вы еще раз все проанализируете и найдете влияние и цыганского языка тоже.

По мере поступления сыворотки в организм мир дробился на части, он теперь состоял как будто из прозрачных пластин и пластины эти причудливым образом взаимодействовали друг с другом. Валерий с удивлением понял, что уже испытывал такое ощущение раньше, но когда?

Ах да, точно. В тот самый день. Тогда тоже все было каким-то нереальным и мир рассыпался на куски, но тогда было очень грустно, а теперь очень весело, надо бы понять почему, но это потом, сейчас надо найти какую-то забавную тему для разговора с человеком, сидящим напротив, у него такая смешная фамилия и он сам такой умилительно носатый… Все становилось каким-то легким, пустым и незначащим.

- Расскажите мне все, - попросил милый носатик. - Каков ваш агентурный псевдоним? Кто вы?

- Кто, я? - переспросил Валерка. - Вы же сами сказали. Я одессит, я из Одессы, здрасьте.

***

Шум за стенкой нарастал так, что Щусь отвлекся от своего занятия и недоуменно сдвинул брови. В соседнем помещении сидели переводчики и обычно там царила мертвая тишина, но сегодня, видимо, что-то произошло. Данька попытался вернуться к анализу полученных разведданных, но ничего не получилось - в дверь постучали.

Переводчица, которой он отдал полученные сегодня Валеркины показания, Ольга, стояла на пороге, за ее спиной недружелюбной горой возвышался руководитель отдела переводчиков Марк Наумович. Ольга вытирала покрасневшие глаза и казалась очень расстроенной.

- Я закончила перевод, - дрожащим голосом сказала она, протягивая ему папку. - Тут только одна часть, вторая у Марка Наумовича.

Данька едва не растерялся: подобные эскапады были не то, что редкостью - нонсенсом. Ольга всегда переводила предельно точно и, как правило, быстрее назначенного срока. По этой причине он старался отдавать документы именно ей.

- Да, - сурово подтвердил Марк Наумович, кладя на стол несколько листков. - Оля не может знать некоторых слов, я взял на себя смелость ей помочь.

- Что значит - не может знать некоторых слов? Она переводчик высшей категории! Для чего на свете существуют словари?

Ольга всхлипнула и выбежала из кабинета. Марк Наумович ткнул пальцем в принесенные им листки.

- Скажите, - спросил он. - Должна ли ваша жена или дочь знать подобные слова?

- У меня нет ни жены ни дочери, - автоматически ответил Данька, разглядывая выписанные в столбик немецкие слова и их русский перевод. - Разве слово “хуяк” это глагол? Мне казалось, глагол отвечает на вопрос “что делать?”.

- В данном случае, молодой человек… прошу прощения, товарищ Летнаб, необходимо принимать во внимание контекст. Полная фраза звучит как “И тут он хуяк ему по голове гитарой!” Так что это, безусловно, глагол.

- Спасибо, - сдавленно поблагодарил Данька, перелистывая Валеркины показания. - Действительно, глагол. Никогда бы не подумал.

***

Очнулся Мещеряков уже на железной откидной койке в камере. В горле было сухо, голова кружилась, но здесь он, по крайней мере, не был прикован. Судя по всему, была ночь. Мутило как с похмелья. Воспоминания о вчерашнем - или позавчерашнем? - дне постепенно всплывали в памяти как когда-то после хороших попоек в эскадроне. Ему вкололи что-то вроде амитала{?}[Амитал - сыворотка правды], возможно, какую-то его производную. Сыворотка правды, растормаживает сознание, действие схоже с действием алкоголя, длится примерно час. Что можно рассказать за час? Многое, слишком многое. О чем он говорил? Точно цитировал Бубу. Кажется, рассказывал про Збруевку, или про Крым тоже?.. Крым. Бильярдная. Взрыв. Да, точно, Мюллер спрашивал про взрыв, он, уворачиваясь от воспоминаний о “Толстой Марго”, рассказывал про “Глорию”. Про пароход или про операцию? Если про операцию, то можно удавиться сразу, если про корону, то еще повоюем. В сознании внезапно возникло глухое и тревожное слово “алекто” и следом за ним воспоминание об открытом иллюминаторе. Ну разумеется. Кто-то в подпитии рассказывает о белокурой женщине, повешенной мужем, а кто-то вытирает слезы и сопли, вспоминая крушение если не идеалов, то картины мира.

***

Генерал Проскуряков ржал. Совершенно искренне ржал, запрокидывая голову и утирая ладонью выступившие от смеха слезы. Чех молча и не слишком одобрительно наблюдал за этой вакханалией эмоций.

- Да я бы Францисканцу только за этот пассаж в третьем абзаце представление к Герою Советского Союза написал бы, - сообщил Проскуряков, слегка успокоившись и пытаясь отдышаться. - За полную деморализацию противника.

- Там еще в пятом и шестом абзацах много интересного, - подсказал Чех. - В ответ на вопрос о ключах к радиошифрам.

- Буэнос-Айрес, шлимазл, бессаме мучо?.. Не, это уже семечки, это он уже развалины утюжил… Кроме шуток, Летнаб. Я вижу в этом тексте слово “Глория” и отсылки к греческой мифологии. Ты уверен, что утечки информации не произошло?

- В данном контексте “Глория” это название парохода. В двадцать третьем году Францисканец выполнял личное поручение Смирнова, часть спецоперации проходила в акватории Одессы. В любом случае в нашей операции “Глория” был задействован только Францисканец, и никто из его агентуры. Также, согласно материалам в личном деле Францисканца, в Гражданскую он воевал в партизанском отряде и, судя по упомянутым персоналиям, датам и событиям, в довольно своеобразной манере рассказывает о том периоде своей жизни.

- Хорошо, когда знаешь, что в закрытых архивах, правда, Летнаб? Под своеобразной манерой ты имеешь в виду трехэтажные кавалерийские загибы? Действительно, своеобразно. Переводчикам премию выпиши, они там наверняка сейчас валерьянкой отпаиваются. Ладно, все мы люди. Что говорят медики о причинах подобной реакции на амитал?

- Если сильно упростить, причина та же по которой люди выдают иногда непредсказуемую реакцию на алкоголь. Информацию нашим сотрудникам об особенностях применения и действия препарата я уже направил.

- Ну что ж, - задумчиво произнес Проскуряков. - Францисканец, рискуя жизнью, предотвращает срыв важнейшей операции, затем, будучи под воздействием сыворотки правды, находит возможность не выдать нашу агентуру, болтая обо всем, кроме ответов на вопросы. Вот он, триумф воли, который и не снился Рейху.

Он встал, прошелся по кабинету.

- Я ознакомился с твоими выводами и предложениями по данному делу, и только один вопрос меня мучает, Летнаб, - наконец сказал Проскуряков. - Нас с тобой к одной стенке поставят или все же пронесет и расстреляют только тебя, а мне просто дадут лет двадцать пять без права переписки?

- Хороший вопрос, - задумчиво сказал Чех. - Мне нужно время на подготовку ответа.

- А ведь это первое о чем ты был должен подумать, дорогой мой товарищ. Первое. Ладно. Визирую. Но имей в виду - если что, на этот раз я тебя сдам. Вот прямо возьму и сдам. С потрохами.

Чех кивнул и поднялся.

- Да, еще кое-какие новости, - произнес Проскуряков, когда Чех уже подошел к двери. - Тебе как куратору подготовки диверсантов будет интересно. Васютин нашелся. Он в Николаевской области.

Васютин, когда-то воевавший с ними в одной бригаде, а потом работавший инструктором разведшколы, как и Ксанка, пропал без вести в сорок первом при обороне Киева. Судя по недостоверным и противоречивым сведениям, он сдался в плен, потом внезапно всплыл в Германии, где продолжил тренировать разведчиков, но уже немецких. Что он делал в прифронтовой зоне было неясно.

- Пытается уйти в Румынию?

- Скорее всего, но выясним мы это потом. Главное, что он вышел в зону досягаемости. Я за ним разведгруппу отправлю, пусть его как кабана в мешке притащат, а я его тут лично разделаю. Предательство должно быть наказано.

- Это должна быть очень опытная разведгруппа - констатировал Чех. - Он высококлассный боец. Возьмете кого-то из моего резерва?

- Нет, здесь надо иначедействовать. Пока еще размышляю.

- Разрешите идти?

- Разрешаю.

Оставшись в одиночестве, генерал достал из сейфа папку со старыми фотографиями бойцов Первой Конной и, перетасовав их как карты, долго изучал групповой снимок на котором несколько конармейцев стояли полукругом, опираясь на шашки и сдвинув буденовки с голубыми звездами чуть ли не на затылки. Васютин, третий справа, стоял плечом к плечу с Щусем. Отыскав на снимке искомое, Проскуряков хмыкнул и перешел к изучению других фотографий.

***

Что ж, теперь, в тюремной камере, можно было и согласиться с Овечкиным - кажется, он был прав в своем предсказании относительно дальнейшей судьбы Валерки. При воспоминании о том дне снова затошнило, и Мещеряков подозревал, что амитал тут ни при чем.

Дело было не в том, что, по сути, они позорно провалили операцию (“Кажется, одного везения мало” - сумрачно констатировал Данька, когда все закончилось, Валерка был с ним согласен), хотя и вернули корону, и даже не в том, что они едва не потеряли Яшку, да и Ксанка прошла по самому краю, но риск быть убитыми, избитыми, покалеченными или расстрелянными своими же, был для них настолько естественным, что о нем даже не думали. Нет, тошнило совсем от другого.

С палубы “Глории” он, можно сказать, сбежал, но сбежал согласно плану. Подкрепление было вызвано, Данька с Яшкой методично истребляли подручных Перова, Ксанка Артемидой{?}[Артемида - вечно юная дева, богиня охоты] металась по палубе, хотя она должна была вместе с ним искать Овечкина, но в бою редко бывает так, как запланировано. Она на бегу, не отвлекаясь от перестрелки, крикнула ему номер каюты, и он кинулся туда - один со старым другом справлюсь, Нарышкин все равно наш…

В каюте, в которую он вломился, шло, однако, почти цирковое представление, разыгрываемое обезумевшим Овечкиным и самодовольным Нарышкиным.

Валерка, осознав происходящее, просто оторопел, пытаясь понять - вот эти люди, на что они вообще годны, что они могут сделать, если в важнейшем вопросе, в престиже Империи, пусть мертвой, но которой они служат, они ведут себя так…

Он даже не смог найти определение - как. Просто смотрел как Овечкин в красивом, но бессмысленном жесте бросил саквояж с короной в иллюминатор (Валерка никак не отреагировал, якорь был поднят, но Глория стояла на рейде, полный стоп машины, так что никуда бы саквояж не делся, подняли бы), но Нарышкин, оказывается, украл корону из саквояжа, не из дворца, не из сейфа, из саквояжа и возгордился этим как школяр заслуженной пятеркой.

Валерка стоял, смотрел и внутри него вырастало понимание - мир, которым заправляли такие вот Овечкины и Нарышкины, был обречен изначально.

Не было никакой честной борьбы старого и нового, равных шансов на победу для обеих сторон, как ему казалось раньше. Была плотина из старых, прогнивших бревен, которую моментально, не глядя, снесла молодая река, напитавшаяся ледниками и подземными ключами…

Он без малейшего сочувствия наблюдал отчаяние Овечкина, думая, что так не должно быть, переигрывает штабс - если уж ты выбрал в жизни убеждения, позволяющие избивать беспомощных людей и стрелять в спину, так держись их до конца, не надо стенаний, заламываний рук и рассказов о своих идеалах. Тогда он еще не знал самого важного.

Это потом, уже в Москве, в больнице, мертвенно-бледная Ксанка, сидящая под дверью операционной в которой шили и штопали Цыгана, странным тоном скажет: “Он Яшку по щеке потрепал перед тем как выстрелить, понимаешь?.. Ласково так…”, уткнется лицом в его куртку и зарыдает-завоет. Валерка оторопеет - и от ее слез и от ее слов. Ксанка образца двадцать третьего года редко улыбалась и мало кого жалела, она смотрела как избивают Яшку, но не ответила ни на один вопрос Овечкина. Валерка списал бы ее слова на пережитое, но он слишком хорошо помнил скольжение овечкинской ладони по своей щеке и горящие восторгом глаза штабс-капитана тогда в бильярдной. Мещерякова охватила брезгливая дрожь пополам с тошнотой - будто заглянул в колодец, а там осклизлые полуразложившиеся трупы.

- Что, Валерий Михайлович, - устало спросил Овечкин, - торжествуете?

Валерка пожал плечами. Корона сияла алмазным светом на столе. Бесполезная стекляшка.

- Рано или поздно, - тем же тоном сказал Овечкин, - на вашем пути появится вот такой же ясноглазый юноша, которого вы не воспримете всерьез. И он уничтожит вас.

Дверь распахнулась.

На пороге возникла Ксанка. Уже не Орлеанская Дева, не Артемида.

Алекто{?}[Алекто - одна из фурий, богиня мщения].

На Нарышкина и корону она даже не глянула, вцепилась взглядом в Овечкина и револьвер вскинула так, чтобы попасть в живот или ниже. Такие ранения обеспечивают долгую агонию или оставляют калекой.

Овечкин как-то схлынул с лица и шарахнулся к иллюминатору.

Валерка ощутил удушливый приступ страха - Данька? Яшка?

Но Яшка, крепко избитый, но живой, сразу же возник за ее спиной. Глаза его горели острым охотничьим огнем, он поднял револьвер, Ксанка, не глядя, отодвинулась, уступая ему право действия, Овечкин метнулся в проем иллюминатора, Яшка дважды нажал на курок. Видно, ему действительно досталось так, что он начал промахиваться - обе пули ушли куда-то вбок, Овечкин послал Ксанке воздушный поцелуй и кувыркнулся спиной вперед.

Нарышкин тонко, по-бабьи, вскрикнул.

Валерка перевел взгляд - с пустого прямоугольника иллюминатора на пустой прямоугольник двери, потому что Яшка медленно сполз по притолоке на пол, Ксанка склонилась над ним - не богиня, обычная девчонка, едва сдерживающая слезы. Глядя на эти метаморфозы, Валерка осознал то, что следовало понять уже давным-давно. Однако в каюту ворвался Данька, который, перепрыгнув через сестру, схватил корону, и Валерка отвлекся на более насущные дела.

- Ну все, приплыли, - сообщил Данька, оглядев каюту. - Вот и вся наша учеба. Теперь будем этого ловить. Цыган, ты жив?

- Жив, - ответила Ксанка. По ее щеке ползла-таки слезинка. Яшка кивнул и улыбнулся. Смотрел он при этом на Ксанку. Остальные здесь явно были лишними.

- Вы все еще задержаны, - сказал он Нарышкину. - Идете со мной. Данька, Яшке носилки нужны.

Они вышли из каюты. Яшка, услышав про носилки, попытался встать, но безуспешно.

Овечкина они не нашли, хотя и искали. Ни живого, ни мертвого. Ушел штабс-капитан. Растворился в рассветах, закатах и что там еще. Валерка о нем не жалел.

А потом ему стало не до Овечкина. Совсем не до него.

И про его мрачное обещание он не вспоминал.

До сих пор.

Мещеряков подумал, что надо бы поспать, силы ему еще пригодятся - и немедленно заснул. Ему снилась Марта.

***

- Какой же я везучий сукин сын, - промурлыкал Проскуряков, изучая старое следственное дело. - Везучий не потому что везучий, а потому что умный. Хотя самый умный в этой истории - МУР, тут не поспоришь. Красиво ребята ушли, все в белом и совсем непричастны, а мы слегка обосравшись сидим, и одна только радость - чекисты-то в дерьме по шею…

Он потянулся к телефону.

- Танечка, а я командировку хочу. На Второй Украинский. Организуй?..

Он повесил трубку. Ну Щусь, ну заварил кашу…

***

Под утро Мещерякова разбудили, велели поднять койку и стоять по стойке смирно. Примерно тогда же ожил спрятанный где-то в стене невидимый динамик.

- У вас есть сутки на размышления, - бесстрастно сообщил голос Мюллера. - Либо вы работаете с нами добровольно, либо мы начинаем допросы с пристрастием высшей категории.

- Предполагается, что я должен испугаться? - пробормотал Мещеряков, озираясь в поисках источника звука.

- Делайте свой выбор. Либо долгая спокойная жизнь где-либо в горах или на побережье, либо вы превращаетесь в бессмысленный кусок мяса, мечтающий о смерти.

Чтобы выдать объемный звук и создать эффект присутствия, динамик должен быть где-то вверху, и, поскольку камера не совсем квадратная, чуть смещен от центра. Скорее всего, он спрятан в центральной балке ближе к двери.

Валерка оглянулся. На прикрученной к полу тумбочке лежала библия. Он швырнул ее в потолок, целясь в предполагаемый динамик и засмеялся про себя явному символизму. Сокрушим Сатану Святым Писанием! Библия со стуком упала на пол, раскрывшись бабочкой.

- Время пошло, - сообщил голос.

Камеру заполнил стук метронома, отсчитывающий минуты оставшейся ему жизни.

Охранник приоткрыл дверь, жестом указал на валяющуюся книгу. Мещеряков нагнулся, чтобы поднять ее и нечаянно подглядел фразу из текста: “..Ибо нет иного бога, который мог бы так спасать…”. Книга пророка Даниила.

Он снова засмеялся - теперь уже вслух. Охранник шагнул внутрь, коротко саданул под дых. Валерка задохнулся от боли, хотел ударить его в ответ, но понял, что силы слишком неравны. Выпрямился, хватая воздух ртом. Охранник ушел. Лязгнула дверь.

Что ж, возможно книга пророчеств была просто отпечатанной в типографии книгой, но Валерий Мещеряков верил в чудеса. Чудом был неведомо откуда возникший Иван Щусь, подобравший замерзающего, больного тифом гимназиста. Чудом был неведомо откуда возникший у здания ялтинской контрразведки Яшка. Ксанка, упругим мячиком метнувшаяся на трибуну, тоже была чудом. Кажется, он хотел вспомнить тот день, но почему?..

Стеклянные пластины. Когда ему вкололи амитал, вдруг возникло ощущение, что мир состоит из стеклянных пластин. Странное, но уже знакомое чувство, почти как после того партсобрания. Мир в тот день пошел трещинами и гильотиной рухнул прямо ему на шею. Рассыпался на кучу осколков, которые долго еще звенели и никак не могли улечься.

Странный был день.

Непредсказуемый.

Вначале товарищ Мещеряков оказался дважды гнидой - дворянское отродье и сын врагов Октября. Как же так, товарищ Мещеряков, мы ведь так вам доверяли!

Потом, когда его в буквальном смысле слова выдернули из этого собрания, оказалось, что Ксанка рожает и с этим надо что-то делать, причем срочно. Мещеряков знал откуда берутся дети, но никогда не вдавался в тонкости того, что происходит после самой приятной части процесса. Кажется, она родила сильно раньше, чем должна была - возможно из-за этого партсобрания.

Но и это было еще не все.

Валерка вспомнил как он, едва отдышавшись от поворотов сюжета, спустился по пологой лестнице роддома и сел на парапет рядом с Данькой, который курил и вертел в руках пачку “Герцеговины Флор”.

- Ты рад? - задал он довольно глупый вопрос. Как Данька мог быть не рад появившемуся племяннику? Но Данька не был бы Данькой, если бы его можно было легко просчитать.

- А я не знаю, рад ли я, - внезапно прошипел Щусь у рта которого залегли тяжелые складки. Была у него такая черта - он в бешенстве не кричать начинал, а наоборот, на полушепот переходил.- Я, блядь, не знаю, веришь, нет? Какого ты молчал, Валера? За кого ты нас держал? За гнид? За шестерок? За кого?

- Я знаю, кто такие гниды, но не знаю кто такие шестерки. Это что-то из Яшкиного лексикона?

Данька, будто пружиной подброшенный, притиснул его к стоящему тут же каменному вазону, опалил щеку дыханием.

- Я рад, что Ксанка родила, что с ней и с малым все хорошо. Я рад, что Цыган счастлив - она с ним сошлась меня не спрашивая, ничего не рассказывает, так что хрен его знает, что там у них происходит. Но мне, Гимназия, пиздец как тошно думать, что ты нам не доверял. Ты жрал с нами, спал с нами, в бой с нами ходил, жизнью рисковал и молчал. Вот про это я не знаю, что чувствовать. Не знаю.

Яшка уверенно втиснулся между ними и в буквальном смысле слова растащил по сторонам.

- Шестерки, Валерка, это такие люди, которые готовы на любую подлость, лишь бы хозяина порадовать. Сдается мне, что ты про нас так не думал.

- Не думал, конечно. Просто… вы не спрашивали.

- А что тут спрашивать, - все еще яростно вклинился Данька. - Гимназист ты и есть гимназист.

- Он знал, что ты гимназист, я знал, что ты - как я, один как перст. О чем спрашивать? Ксанка про отца до сих пор спокойно говорить не может. Я про мать с дедом лишний раз не вспоминаю.

- Ну зато теперь вы все знаете, - Валерка спрыгнул на землю, прошелся. Данька с Яшкой не сводили с него глаз, это раздражало.

- Полегчало вам? Что теперь делать будете? Кстати, Цыган, почему ты тут с нами, а не с Ксанкой?

- Ей парня кормить принесли и меня выгнали, - Яшка пристально посмотрел на Даньку. - Ты прости, командир, но как мы живем тебя не касается.

- Да меня вообще ничего не касается! Ебитесь как хотите!

- А вот на это нам твоего разрешения и не требовалось! - Яшка тоже начал закипать. Ничего хорошего это не предвещало.

- Брейк!

- Что?.. - хором спросили они.

- Заткнулись оба.

Они замолчали. Валерка поднялся и сел обратно. Эмоции постепенно отступали, приходила ясность мышления. Поздно, слишком поздно.

- Надо было сказать, конечно. Только я струсил. Я же вроде как враг получаюсь.

Некстати вспомнилась Мезенцева, которая буквально утром… Он оборвал эти воспоминания - ничего хорошего они не несли.

- Так-то да. Если формально рассуждать. Черт, Валерка, спалили бы мы тот архив!

Валерка пожал плечами.

- Я боялся, - наконец сумел он сформулировать причину своего молчания о родителях и обстоятельствах их смерти.

- А теперь получается, что я с двух сторон предатель. И вас угробил.

Осознание происходящего накатывало медленно. Может быть, если бы не рожающая Ксанка, он бы сообразил быстрее, но… Мир внезапно стал стеклянным и очень хрупким. По нему шли трещины. Валерка тупо подумал, что еще несколько часов назад все было хорошо. Несколько, сука, часов назад…

Он не сразу понял, что Яшка стащил его с парапета и куда-то ведет.

- Ты что делаешь? - спросил он, когда очутился в зябкой тени угла, образованного сходящимися стенами здания.

- Ты это… приходи в себя.

- Что?.. - Яшка откуда-то из-за пазухи достал женскую сумочку - Ксанкину, конечно, - порылся в ней, протянул ему платок и отвернулся. Данька подошел и молча встал рядом с ним, тоже спиной к Валерке.

Так они и стояли - плечом к плечу - пока он сидел на асфальте потому, что стоять прямо никак не получалось.

Платок тоже пригодился.

- Я к Смирнову пойду, - внезапно сказал Данька не оборачиваясь. - Без него нас точно сожрут.

- Вы же не знали ничего… - вяло возразил Валерка, понимая, что никому не будет интересно - знали они или нет. Контрреволюционная организованная группа была налицо.

- Да кто ж нам теперь поверит, после Ксанкиного манифеста, - судя по всему, Яшка усмехнулся. - Умеет эта женщина слова подобрать ведь? Умеет!

И тут же, без перехода, спросил:

- А вернешься ты от Смирнова, а?

Данька пожал плечами.

- Если не вернусь, значит, ты идешь к Буденному.

Яшка кивнул.

- А если вы оба не вернетесь? - сказал Валерка глядя на затылки друзей. Чувствовал он себя отвратно - то ли черная вдова, то ли прокаженный. Яшка продемонстрировал профиль.

- А вот тогда, Валерка, ты берешь Ксанку с ребенком и вы быстро-быстро бежите отсюда. Вот как мы из Польши{?}[Варшавский поход был провальным и Конармия в буквальном смысле слова спасалась бегством] бежали, так вы из Москвы бегите. С той же скоростью, но в другую сторону. И чтоб воспитал моего парня как следует!

- Не пойдет, - сказал Валерка, которого будто морозом обдало от этого разговора. Поднялся на затекшие ноги и развернул обоих лицом к себе. Представлять как в каждый из этих затылков войдут пули, было невозможно. На какую-то секунду он увидел Даньку, лежащего ничком в луже собственной крови. Цыгана, который уже никогда не засмеется и не возьмет в руки гитару. Представил жизнь в вечных бегах, с возненавидевшей его Ксанкой и ребенком, глядящим на него Яшкиными глазами.

- Слишком неправильно это получается, ребята. Я сам со всем разберусь.

- Яааааш, - простонал Данька. - Ебани ему, пожалуйста, от души, а? Чтоб у него нимб с башки слетел. Я если начну, уже не остановлюсь.

- Тут кузнечный молот нужен, - Яшка закурил. - Голыми руками не справлюсь. В общем, Валерка, сиди тут и жди. Не двигаясь с места. Данька, ты тогда иди к Смирнову, я тебя на улице у Управления ждать буду. Мало ли.

- А вы оба не охренели? - вежливо спросил Валерка.

- Нет, - снова хором ответили они.

И разговор был окончен.

На следующий день Смирнов, в штатском, ждал его в сквере у роддома. Смерил своим обычным взглядом - сложное сочетание знания, утомленности этим знанием и спокойствия - и кратко выдал инструкции. Валерка, второй день живущий в Ксанкиной палате, только кивал.

Через три дня он уехал.

На двадцать лет.

И все эти двадцать лет он отдавал долг, невероятный, огромный долг, повисший на нем. Он не мог отблагодарить ни Щусей, ни Яшку, но он мог спасти чью-то жизнь так же, как несколько раз спасали его. Оформить правильные документы неправильным людям. Оплатить дорогу до Америки нескольким семьям. Создать агентурную сеть и связаться с другими подпольщиками. Наладить передачу информации о движении воинских эшелонов для Москвы. Сделать так, чтобы вагоны со взрывчаткой отправились не на фронт, а в утиль. Помешать созданию нового вида оружия и лишить Рейх гениального конструктора…

А теперь Мюллер обещает ему пытки и воображает, что напугал его.

Смешной человек.

Нельзя напугать того, кто живет третью жизнь и, значит, уже дважды умер.

***

Данька, потушив свет, раздвинул плотные маскировочные шторы и посмотрел на чернильное небо. Погода летная, это хорошо.

План был готов.

Не идеальный план, даже не хороший, но единственный план, который мог быть осуществлен в заданных условиях. Авантюра, проще говоря.

“Как будто когда-то было иначе”, - подумал он, отхлебывая горячий чай и ощущая как тепло расходится по онемевшему от долгой неподвижности телу. - “Всегда и во всем идти кратчайшим путем, невзирая на последствия…”

Он сделал еще глоток, затем покачал в ладонях кружку и внезапно открыл дверь, ведущую к переводчикам. Детальная схема тюрьмы Тегель так и осталась лежать на столе.

Ольга склонилась над столом, лампа подсвечивала золотистые кудряшки, выбившиеся из тугого узла на затылке. Он подошел ближе. Она встрепенулась при его приближении и поспешно начала раскладывать бумаги по папкам.

- Я хотел сказать спасибо за чай, - сказал Данька. - Это же вы мне его приносите, да?

Она, смешавшись, покраснела и кивнула.

- Сколько раз?

- Сегодня или вообще?

Он прикрыл глаза, пытаясь сообразить. Хороший вопрос.

- Сегодня.

- Четыре, - тихо сказала она. - Извините, что несладкий, сахарин у нас давно закончился и заварки тоже почти нет, но я… я подумала, что главное, что он горячий, правда же?

- Правда. Спасибо.

Он развернулся и взялся за ручку двери, однако медлил ее открыть.

- Мне было не сложно, - стеклянным голосом сказала Ольга. - Мне совсем не сложно делать для вас чай. Я все равно сижу, перевожу тут разное, а вы… Вам нужнее.

Данька отпустил ручку двери. Снова подошел к ее столу.

- Оля…

Она с надеждой вскинула на него глаза. Уставшие покрасневшие глаза, обведенные синими кругами. Красивые. Что ей сказать? Оля, в тот год, когда вы родились, я гонялся за Сидором Лютым и убил его. Тогда же кто-то из нас убил паренька, который теперь регулярно приходит ко мне. Призрак - странное слово, да? Как будто из другой жизни, где у людей было время и силы на фантазии. Говорят, что это угрызения моей совести, но я не верю - откуда у меня совесть? Мне кажется, ему просто обидно, что, убив его, я присвоил его имя, и это меня несколько раз спасало. Еще ко мне приходит моя мертвая жена и мы говорим о том, как бы мы жили если бы я не так много работал и обратил больше внимания на ее жалобы. Когда она пошла к врачу, было уже поздно. Сегодня я улетаю на задание с которого, скорее всего, не вернусь. Так что давайте забудем и этот чай, к тому же несладкий, и этот разговор. Вы достойны лучшего человека чем я. Человека, который не тащит на себе свое прошлое. Который будет относиться к вам с вниманием, заботой и любовью, дарить подарки, водить в театры, провожать домой и быть счастливым просто от того, что вы есть. Вы достойны самого лучшего.

- Это уж мне решать, - решительно сказала Ольга, выпрямившись во весь рост. - Вы обязательно вернетесь. К вашему возвращению я раздобуду сахарин и, может быть, даже сахар. Вы любите сладкое, я поняла.

Минутная стрелка дошла до цифры девять.

Пора было ехать на аэродром.

***

Первая жизнь закончилась в сугробе возле Збруевки - или даже раньше, в теплушке, когда он понял, что болен и скоро умрет, и тогда же началась вторая, захватывающая, яркая и страшная, закончившаяся в “Толстой Марго”. Он не надеялся пережить взрыв, но цена провала операции была несравнимо больше, чем его жизнь и жизнь всех остальных, находившихся в здании.

Когда в камеру вошли два охранника и священник, Мещеряков понял, что его третья жизнь, начавшаяся сразу после взрыва, окажется очень короткой.

- Вы приговорены к расстрелу, - сказал один из охранников, не тот, что бил его утром, тот, видимо, сменился. Мещеряков кивнул (в глубине души он испытал едва ли не радость - тиканье метронома успело ему уже осточертеть), прикидывая, кого из охранников нужно будет ударить первым - не идти же как теленок на бойню! - но священник, глядя на него в упор, шагнул вперед, развел руки в стороны, будто наседка, защищающая своих птенцов и, посмотрев в это лицо, Мещеряков отступил назад.

Охранники вышли, оставив его со священником.

- Я грешен, святой отец, - произнес он, преклонив колени. - Я убил девушку и много других людей, но отвечать мне предстоит именно за нее.

- Ну-ну, сын мой, - священник похлопал его по спине. От его сутаны пахло чем-то вроде ладана. - Не надо бояться.

Дверь снова открылась. Мещерякова вывели из камеры и повели по сумрачным, плохо освещенным коридорам. На пути им никто не встретился. Была ночь. Тюрьма спала.

В зале экзекуций его поставили к стенке. Валерка смотрел на выбоины от пуль в почерневших кирпичах и хромированные желоба для стока крови и надеялся, что все закончится быстро. Страха не было, скорее азарт - что же дальше?

Дальше был звук выстрелов, он успел почувствовать удар в спину и его снова охватила чернота.

***

“Две минуты, - подумал Данька. - До полного и абсолютного провала осталось две минуты. Сто двадцать секунд. Сто десять ударов пульса. Через две минуты придется признать, что Валерку уже не спасти. Две минуты…”

***

Тьма отступала медленно, расступалась перед крохотным мерцающим огоньком. Мещеряков почувствовал боль в спине. Плечи будто в тисках сжало. Кажется, он лежал в каком-то ящике. Если его расстреляли, значит, он в гробу. Но тогда откуда свет? И на каком он вообще свете? Было тихо, но в этой тишине ощущалось чье-то присутствие. Он приподнялся. Данька, все еще одетый в сутану, сидел на полу. Мрачное темное помещение освещалось лампадой, вокруг было что-то вроде стеллажей, затянутых паутиной.

- Приходи в себя уже, Гимназия, - произнес Данька. В его тоне сквозила то ли радость, то ли облегчение, то ли все вместе. - Только из гроба не выпади, тебе в нем еще спать.

- Где я? - язык ворочался с трудом.

- В гробу, - Данька тихо засмеялся. - Гроб в склепе. Склеп на кладбище. Райнер Шульц расстрелян за измену и шпионаж.

- Так ему и надо. Тот еще говнюк был.

- Пей воду, - Данька протянул ему фляжку. - Пей побольше, в тебе сейчас вся таблица Менделеева. Я боялся, что ты уже не очнешься.

- Что ты мне вколол?

- Тебе лучше не знать. Ты действительно меня не узнал?

- Я побоялся надеяться, что это ты. Ты очень изменился.

- А то ты нет… Как спина?

- Болит.

- Она и должна болеть. По официальной версии в нее попало несколько пуль.

- Ты прикрепил взрывпакеты пока хлопал меня по спине?

- И пакеты с кровью тоже. Выстрелы были холостые.

- Я должен был догадаться.

- Тебе не до того было. Приходи в себя, нам тут еще долго сидеть, а потом долго выбираться.

- Хорошо. Данька…

- Что?

- Я умер в третий раз.

- Бывает. Ты не расслабляйся, еще и четвертый будет.

- Думаешь?

- Я уверен, - веско сказал Данька и был прав.

Четвертый раз тоже случится, но очень-очень нескоро, через несколько десятилетий, когда Валерий Михайлович Мещеряков напишет эталонное исследование о работе и взаимодействии служб Третьего Рейха, ставшее библией для всех исследователей этой темы.

Что-то там стрясется на АТС и междугородняя связь не будет работать, так что придется дойти до почтамта. Впрочем, прогулка будет очень приятной. Здесь - на берегу Балтийского моря - вообще будет очень приятно и жить и работать.

Он дозвонится до всех, поболтать получится от души. Валерий Михайлович порадуется и за друзей и за их детей и внуков, поделится своими новостями - исследование одобрили, берут в печать, тираж небольшой, все пойдет в спецхран, конечно, но лучше уж так, столько сил вложил. Купаюсь? Нечасто, море прохладное, зато по дюнам каждый день гуляю. Сосны здесь невероятной красоты. Нет, лучше вы ко мне, у вас жарко, не люблю, ты же знаешь. Что? Он в грядках копается? Вот это жизнь нас скрутила в бараний рог, конечно. Кто бы нам в двадцатом про грядки рассказал. А у меня розы под окнами, сорт “Глория”, сам посадил, только ты никому не говори. Да, обязательно надо встретиться. Обязательно. Договоримся. До встречи.

Он вернется домой, сядет у открытого окна, глядя на море и слушая крики чаек. Воздух будет пахнуть солью, йодом и розами.

Валерий Михайлович подумает, что невероятно счастлив и спокоен вот сейчас, прямо сейчас.

Жизнь, вопреки всем ожиданиям и душевным метаниям, оказалась прекрасной.

И закроет глаза.


========== Выкраду вместе с забором ==========


Комментарий к Выкраду вместе с забором

Описанные в этой части события (в которых много не графического насилия) не имеют никакого отношения к реальной истории подпольщиков и партизан Херсона и Николаева в 1941-1944 годах. Более того, они максимально приглажены.

Реальность была куда страшнее.

…Снова повезло, вернулись, вынырнули из-за смертной завесы, имя которой линия фронта.

Живые, целые и в здравом рассудке. Последнее было особенно важным — иногда разведчиков сразу после поиска комиссовали, но детишки вроде как держались, реагировали на все перипетии спокойно, хотя Иванову было всего двадцать, Мирзалиеву и того меньше — девятнадцать. Оба воевали уже не первый год и воевали так, что лучшей разведгруппы Цыганков себе желать не мог.

Вернулись и покатилась жизнь по накатанной.

Рапорт полковнику Костенецкому и всем причастным о результатах разведки. Да, товарищ полковник, на станции действительно обнаружены замаскированные эшелоны с горючим, но цистерны пусты, то есть имеем дело с обманкой. Почему уверен? Ну, во-первых, начальник станции закурил рядом с цистернами, во-вторых, мы проверили несколько штук. Пустые.

И сразу же, пока не опомнились — к особисту, по одному. Нет, товарищ особист, немцы меня не завербовали, хотя все мы знаем, что каждая собака в Рейхе спит и видит как бы заполучить Цыгана в союзники. Обещали даже меня из расовой доктрины вычеркнуть. Так и сказали: всех цыган с евреями, от младенцев до стариков, под нож, а этого вычеркиваем, он хороший.

Потом, к ночи уже, наконец, баня, обед, и сон, в котором перепутались стерильные, ничем не пахнущие цистерны, ржавое болото, которое они на ощупь преодолевали, не нанесенное на карты минное заграждение и много еще чего, но потом, как награда, поплыла по темно-синему бархатному небу Туркестана серебряная луна и воздух пах цветущим миндалем и песок медленно осыпался под ногами…

Выспаться не удалось.

Костенецкий пришел будить лично.

— Что, — осведомился Цыганков, открыв глаза и увидев полковника — война кончилась?

Тут же как по команде проснулись детишки — один на печи, другой на лавке.

Костенецкий замахал руками, не столько протестуя против предположения, сколько сигнализируя ребятам, что их это не касается. Иванов с Мирзалиевым радостно плюхнулись досыпать обратно.

Костенецкий огляделся.

— Там, товарищ майор, генерал из Москвы прилетел, — отвлеченно начал он и, сбившись на шепот, яростно добавил.

— И я тебя, Цыганков, прошу — давай без инцидентов, хорошо?

Яша потряс головой. Костенецкий, сложив руки на груди, смотрел на него как та царевна {?}[Имеется в виду «Царевна Софья» Репина] с коробки конфет.

— Ваш генерал, вы с ним и разбирайтесь, — шепотом, чтобы не тревожить ребят, ответил он. — Я тут при чем?

— Так ты сейчас с ним говорить будешь.

— Ему в Москве поговорить не с кем?..

— Яшшшша, — Царевна стремительно превращалась в змею, — Я тебя прошшшшшу.

Хотелось ответить ему в тон: «Лешшша, за кого ты меня принимаешшшшь?», но, конечно, смолчал. Вот так всегда. Стоило один раз вмазать по роже какому-то генералу и три года спустя командование все еще считает тебя маньяком у которого пунктик на высшем комсоставе.

— Когда явиться?

— Ну ты себя в порядок-то приведи и приходи. Завтракает он пока.

— И поговорить не с кем и позавтракать на фронт летает. Бедняга.

Костенецкий негодующе зыркнул, молча схватился за голову и вышел. Цыганков на встречу с генералом не спешил, но и затягивать особо не стал, хотя была надежда, что генерал наестся и улетит обратно. Как бы не так.

— Майор Цыганков по вашему приказу явился, — отрапортовал он, замечая выражение лица Костенецкого.

Сложным выражение было: как у как первоходка на малине, вроде бы и цену себе знает, но и понимает, что цена та сейчас невелика. Так-то Костенецкий в трусости замечен не был и все залетные, много о себе возомнившие, гости отправлялись им прямо по адресу, к матушке, а сейчас, значит, расклад был другой, нехороший.

Московский гость смотрел в окно, демонстрируя широкую спину, обтянутую чересчур хорошим сукном: новеньким, не потертым, потом не пропитанным, землей ни разу не притрушенным. Не фронтовым.

При сложении этого сукна и физиономии Костенецкого у Цыганкова моментально заныл выбитый когда-то в драке зуб.

Пакость какая-то надвигалась. Штабная. Крупномасштабная.

Костенецкий в ответ на приветствие как-то странно махнул рукой, стоящий у окна человек повернулся.

Выглядел москвич обычно, как они все выглядели, — лоснящаяся тыловая крыса, разве что добродушным казался. На золотых погонах сияли четыре звезды.

— Присаживайтесь, товарищ майор. У нас к вам разговор, — генерал развернул свой планшет и достал фотографию.

— Узнаете кого-либо?

Яшка посмотрел на снимок, на генерала и снова на снимок. Что за ерунда?

— Всех узнаю, — максимально вежливо ответил он, глядя в круглые, болотистого цвета глаза генерала. — Себя, например, первым делом узнал.

Фотография, предъявленная ему, была сделана летом двадцатого, незадолго до того как они сбили аэроплан и отправились в Крым за картой укреплений. Буденновцы тогда много фотографировались — фотограф жил при эскадроне почти все лето — но, кажется, не считая больших групповых снимков, они тогда только вчетвером снимались, дружба в эскадроне как-то не заладилась. Однако на этой фотокарточке почему-то кроме них оказались и Леший с Васютиным. Кажется, они дружили между собой, а Леший приятельствовал с Данькой… Теперь уже не вспомнить.

— Перечислите и расскажите про каждого, — велел генерал, чем запутал ситуацию. Зачем бы ему это?.. Раз уж он начал в глубокой древности копаться, то почему сам? У генералов всегда есть кому черновую работу поручить.

Цыганков опять посмотрел на снимок. Только Валерка выглядел как и положено красному бойцу — гимнастерка застегнута на все пуговицы, бляха ремня строго по центру, буденовка сидит как положено, он всегда аккуратистом был. Ксанка с Данькой назатыльники опустили, чего летом делать вообще-то не полагалось, он сам стоял с непокрытой головой и распахнутым воротом гимнастерки — не по уставу, но тогда с этим проще было. Тогда со всем проще было.

— Многое-то я уже и забыл, столько лет прошло, — начал он, прикидывая, куда разговор может вырулить, — но что помню, расскажу. Петька Леший, повесился в двадцать девятом, причину выяснить не удалось, хоронили на родине, Васютин, работал в спортобществе, потом куда-то перевели, видел его пару раз на Шестое Декабря. Данька Щусь, после войны недолго в ВЧК работал, потом в счетоводы пошел, Ксанка Щусь, все то же самое, но она еще пару лет спорт-инструктором работала, обоих после развода ни разу не видел, Валерка Мещеряков, тоже чекистом был, его в двадцать пятом куда-то командировали, больше не встречались, Яшка Цыган. Ну тут сказать особо нечего — лучший парень на Земле, сами видите.

Костенецкий издал странный звук; то ли смешок, то ли хрюканье. Москвич никак не отреагировал.

— Интересно. Вы сказали — развод. Эти двое развелись?.. — толстый палец генерала опустился на фотографию, придавив Данькину буденновку, и в этот момент Яшка понял, что пришла Москва по его душу, а весь этот разговор — вступление к чему-то более серьезному. Сходство между братом и сестрой било в глаза даже на этой потертой фотографии.

— Я развелся, — вздохнув, грустно сказал Цыганков. — С ней. Вернее, просто разошлись, мы не расписаны были. Забрал сына и уехал.

И ткнул пальцем в Ксанкино изображение, заметив, что в болотистой глубине колыхнулось что-то похожее на смех, но больше напоминавшее цепкое внимание. Смотри, дядя, смотри, и не такие как ты смотрели.

— Разошлись, значит… Ясно. Что с вашей бывшей женой сейчас?

— Понятия не имею, товарищ генерал, — искренне сказал он. — Я ее с тех пор не видел.

— Знаешь, что плохо, Цыганков?

— Никак нет, товарищ генерал.

— Никто ее с тех пор не видел. Пропала она, бесследно. Скажи мне, майор, когда жена пропадает, кого в первую очередь подозревают? Были в твоей довоенной практике такие дела?

— Были, конечно, товарищ генерал. В таких случаях мужа разматывать на признание надо, из ста девяносто девять, что он от жены избавился. Только, разрешите заметить, есть одно обстоятельство.

— И какое же?

— С мужем все, что угодно сделать можно, он не только в убийстве признается, но и в том, что с трупом сношался, однако, пока тело не найдено, предъявить ему будет нечего. А если бы тело нашли, сейчас бы со мной не вы беседовали и не здесь бы я был. Я когда уходил, Ксанка жива-здорова была, вслед смотрела. Что с ней потом случилось самому знать охота.

Да, Ксанка в тот день, когда он уходил, была жива-здорова и стояла в своем белом, ужасно ей не идущем, платке у военкомата, как и десятки других женщин. Двадцать четвертого июня сорок первого года дело было.

— Красиво излагаешь. Что с Щусем?..

— А что с ним? — искренне удивился Яшка, сообразив, откуда ветер дует. Ищут все же Даньку, зря он надеялся, что война все спишет.

— Так и работает счетоводом, если на фронт не призвали. Он звезд с неба сроду не хватал.

Генерал внезапно захохотал.

— Звезд с неба не хватал? Хорошо сказано. Ладно, вечер воспоминаний объявляю закрытым. Переходим к делу. Есть задание.

Обсуждение задания затянулось надолго — услышав вводные Цыганков миндальничать не стал и вопросы задавал наотмашь: знаем мы ваши московские фантазии, нам их в жизнь как-то воплощать надо. Языка из-за линии фронта притащить это, товарищ генерал, обычная наша работа, троих для этой задачи вполне достаточно, к чему здесь партизаны? И почему обратно нас вывозят на самолете? До линии фронта не настолько далеко.

Четкие и ясные ответы генерала ситуацию не проясняли, оставляя после себя ощущение недосказанности. Что-то Москва мутила, были какие-то подводные камни, но чертова же субординация! Пришлось проглотить всю эту ересь и перейти к деталям. Место встречи с партизанами. Пароль и отзыв. Контрольные точки. Пути отхода. Ожидаемый результат. Карты получите в особом отделе. Удачи, товарищ майор, цель операции вам ясна. Есть вопросы? Нет вопросов. Разрешите идти? Разрешаю.

Яша уже шагнул на порог, прикидывая, что надо детишек сейчас же усадить карту учить, еще отоспаться нужно, если в два ночи стартуем, времени совсем мало, ладно, не впервые, справимся, как вдруг за спиной раздалось:

— Товарищ майор. Подождите.

Он замер и медленно развернулся всем корпусом. Московский генерал встал рядом с ним на крыльце, захлопнув дверь за которой остался Костенецкий.

— Цыганков, — задушевно произнес генерал. — Я сегодня ужинать не буду, столько ты мне в рассказе о своем героическом прошлом лапши на уши понавешал, но для моей фигуры это только к лучшему. Ты мне скажи как бывший оперуполномоченный: какая связь между сто шестьдесят второй{?}[162 статья УК от 1926 года — кража] и пятьдесят восьмой{?}[58 статья УК от 1926 года — контрреволюционные действия] статьями уголовного кодекса.

— Прямой связи нет, товарищ генерал. Но иногда из один шесть два можно выйти и на пять восемь. Если хищение с помощью технических средств, например, на вокзале было совершено и последствия хищения могли повредить железную дорогу. Вроде как гайки из рельс выкрутили для продажи и из-за этого поезд с рельс сошел.

— Это-то понятно. А расскажи мне, майор, как наоборот сделать?

— Виноват, товарищ генерал, не понимаю о чем речь.

— Конечно, не понимаешь, Цыганков, ты ж не дурак. Только я точно знаю, что ты этот трюк провернул, и Щусь оказался совсем не там где должен был быть. Уши твои из этой истории торчат за версту.

Где-то зачирикала чудом уцелевшая птица. Ее чириканье перекрыл гул взлетающих истребителей.

— Мне, товарищ генерал, сейчас анекдот вспомнился про похороны картежника.

— Это тот, где «Я лично результатом доволен»?..

— Так точно.

Генерал заржал как старый мерин. Цыганков тоже позволил себе улыбнуться — в основном из вежливости.

— Хорошие у тебя клыки, майор, ничего не скажешь, — перестав смеяться, произнес генерал.

— Я, товарищ генерал, легавым родился. Видимо, поэтому.

— Это я уже вижу. Удачи, Цыганков. Она тебе ой как понадобится.

Вернувшись в избу, Проскуряков плюхнулся на стул, игнорируя вопросительный взгляд Костенецкого. Ходики на стене отсчитывали минуты.

— Я надеюсь, — наконец, произнес Костенецкий куда-то в сторону, — что поставленная задача стоит возможных потерь.

— Стоит, — ответил Проскуряков. — Вы даже не представляете, чего она стоит.

— Будем надеяться, что разведгруппа вернется, — вздохнул Костенецкий.

— Хотите чая?

— Цыганков не вернется. Мне без сахара, пожалуйста.

***

Яша вышел из избы, где на два баса похрапывали парни, свернул самокрутку, прокручивая в памяти беседу с московским генералом. Картина получалась интересная.

Судя по неожиданному приступу веселья москвича, Данька был жив и здоров. Звезд с неба Данька действительно не хватал. Он всего-навсего рулил всеми операциями Мстителей, которые оставались отдельной боевой группой и в Конармии и в ВЧК, послал к черту всю парторганизацию и сумел уговорить Смирнова спасти Валерку.

Всего-навсего — судя по его не частым оговоркам в подпитии, а после Валеркиного отъезда пили они только вдвоем, иногда с Ксанкой — был одним из тех, кто организовывал службу разведки.

Всего-навсего в критический момент бросался спасать не себя.

Какие уж тут звезды с неба.

Второй вывод, прискорбный. Размотали, все же, его аферу с подменой Даньки Щуся Григорием Кандыбой и, видимо, по возвращении, если оно, конечно, состоится, ждут тебя, Цыган, бывшие коллеги, дорога дальняя, казенный дом. С другой стороны — почему сейчас не арестовали, чего тянуть-то? Васютина из-за линии фронта кто угодно притащить может, что, разведчиков мало?

Третий вывод — чертов снимок. Чертов, чертов снимок. Из-за него и не спится, вспоминается тот яркий и солнечный день двадцатого года. Он тогда наловил кузнечиков, хотел Ксанку испугать, но у сидевшего прямо на земле Валерки так соблазнительно оттопыривался воротник гимнастерки, что кузнечики отправились прямиком ему за шиворот.

Мещеряков заверещал, подскочил, пытаясь вытряхнуть щекочущих насекомых, споткнулся о Даньку и удирать пришлось уже от двоих. Валерка догнал, отвесил ему тумаков, получил сдачи, справедливый Данька не вмешивался — двое на одного нечестно! — и только что-тосердито обещал, Ксанка делала вид, что она с ними не знакома, дураки какие-то…

Единственная фотография, которую он взял с собой, сгорела в сорок втором при отступлении. Тогда многое и многие сгорели, поэтому даже вспоминать о кусочке картона было неловко, но этого кусочка ему отчаянно не хватало.

Может быть, в Херсоне удастся что-то разузнать, бывают же чудеса на свете, хотя на хорошие новости рассчитывать не приходилось.

Ксанка, конечно, ни в какую эвакуацию не отправилась, осталась ждать возвращения сына — Валя за неделю до войны уехал с классом в Ленинград. Отправили малого мир посмотреть…

Ксанка тогда против была, ой, как против, хотя вздорности за ней сроду не водилось. Кричала, что не отпустит, что денег нет, что огород сажать надо, дом красить надо, что-то еще на ходу выдумывала. Он жену тогда буквально в угол загнал: ты чего ребенку жизнь портишь, он на эту поездку год вкалывал, едут-то не все, только отличники учебы и БГТО{?}[БГТО - “Будь готов к труду и обороне СССР”, программа физподготовки школьников и студентов], пацан все нормативы сдал, из аэроклуба не выкисал, год на отлично закончил, а ты ему в спину стреляешь? Она молчала долго, потом призналась, что предчувствия у нее. Какие предчувствия, женщина моя, в этой семье цыган я, помнишь? Это у меня должны быть предчувствия, заклятия, проклятия, наговоры, заговоры, что там еще, а, точно, сглаз, порча, медведь на цепи, кибитка за оградой и прочие атрибуты вольной жизни. Так что, уважаемая хохлушка, держите себя в руках и выдайте единственному сыну для поездки деньги, чемодан и что в тот чемодан положено класть.

Выдала. После долгого монолога, что мать в этой семье ни в грош не ставят (они с Валеркой-младшим сидели молча, возражать было опасно), что ей в шестнадцать лет и в голову бы не пришло (Яшка не выдержал, закашлялся многозначительно, ее шестнадцать он хорошо помнил) и вообще она против.

Против-то против, но Валя поехал, радостный, не зная, что через неделю война начнется и никакой малой крови на чужой территории не будет, а то, что будет никому в кошмарном сне привидеться не могло. И кто тебе, Цыган, виноват?..

На крыльцо вышел сонный Мирзалиев.

— Тащ майор, пора?

Цыганков посмотрел на часы. Минутная стрелка спешила к двенадцати. Через тридцать минут начнется войсковая операция, целью которой было прикрытие их перехода линии фронта.

— Пора. Иванов где?

Иванов, такой же заспанный, как и Мирзалиев, вырос рядом.

— Здесь я.

— Стартуем.

***

Данька заснул как только самолет набрал высоту: всю прошедшую неделю с того момента как они покинули тюрьму Тегель и до выхода на заданную точку, где их ждал самолет, он не смыкал глаз, и Валерке было перед ним неловко. Сам он смотрел как исчезает за слоем облаков Германия и не испытывал ничего. Его немецкая жизнь таяла как сон — было и прошло. Мещеряков попытался найти в себе хоть какие-то эмоции по этому поводу, но ничего не получалось.

Он укрыл Даньку своей курткой и подсунул ему под голову нашедшийся здесь же вещмешок немецкого образца с чем-то мягким. Данька что-то пробормотал во сне. Мещеряков усмехнулся, вспомнив их общежитское житье в комнате на троих (на четверых, но четвертый сосед куда-то делся, так что его койка стояла пустой, а они вполне себе дружно жили, даже график уборки соблюдали, что было, конечно, полной неожиданностью). Данька частенько нес какую-то чушь во сне, что-то типа «Заряжай фитиль тюльпанами», они с Яшкой караулили эти высказывания, потом цитировали их к месту и не к месту, Данька делал вид, что не понимает о чем речь — или вправду не понимал? Надо будет спросить — но от этого менее смешно не становилось.

Мещеряков с внезапной грустью вспомнил сводчатый потолок комнаты, тусклую лампочку под ним, огромный шкаф для одежды, такой огромный, что было непонятно как его затащили в комнату, и окно с треснувшим стеклом.

Это было первое жилье после всех фронтовых скитаний, наверное, поэтому в той комнате было как-то особенно уютно. Так уютно не было больше нигде — ни в выданной в качестве награды квартире, ни в общежитии немецкого университета (он там и не жил толком, скитался по подругам, а потом и вовсе ушел на съемное жилье), ни — тем более — в доме, обломки которого, наверное, уже вывезли с Липовой улицы.

«Это было настоящее, — вдруг подумал Валерка. — Я был настоящим. То, что было после двадцать пятого… это был уже не я. Я остался там, в том дне, где Яшка растаскивал нас с Данькой, а потом они решали кто и в каком порядке будет рисковать жизнью, и нет, меня не было в этом списке…»

Мещеряков закрыл глаза в попытке заснуть и тут же открыл их снова, ощутив, как заложило уши.

Самолет снижался.

— Твою ж мать, — произнес рядом Данька, который, оказывается уже не спал. — Что-то идет не так.

— Мы не в Москву летим? — уточнил Валерка.

— Предполагалось, что в Москву, но, судя по времени, — он глянул на запястье, — мы где-то над Херсоном. Родные места. До линии фронта мы не долетели.

— Это неприятно.

— Золотые твои слова, Гимназия…

— Кстати, — вспомнил Мещеряков. — Давно хотел тебя спросить: что за странное название операции ты мне устроил? Почему опять «Глория»? Откуда ты ее взял?

— Потому что Дора и розы с кровавыми лепестками, — ответил Данька. Ответ, наверняка, был точным, но совершенно непонятным.

Юнкерс, подпрыгнув, прикоснулся к земле и покатился, подскакивая на кочках. Данька достал пистолет, Валерка последовал его примеру.

Самолет остановился. За иллюминаторами была чернильная темнота. Распахнулась дверь в кабину экипажа и в салон шагнул летчик в немецкой форме.

— Здравия желаю, товарищ Летнаб, — произнес он, отдавая честь. — Капитан Устинович. Вам пакет.

Данька с непроницаемым лицом взял пакет в котором оказалось два машинописных листа и карта.

— Карандаш, — сказал он через минуту. Устинович протянул ему химический карандаш, Данька что-то написал на листках, положил их обратно в пакет и протянул летчику.

— Мы прилетели в заданную точку, — сообщил он ничего не понимающему Валерке.

— Выходим.

Снаружи было холодно. Валерка с наслаждением вдыхал сухой морозный воздух, глядя на светлеющее на востоке небо. Им овладела какая-то детская радость. Приключение. Это было приключение и черт с ней, с Москвой. Выкрутятся.

— Ситуация изменилась, мы нужны здесь, — сообщил Данька.

— Рассказывай.

Суть задания Данька изложил в трех пунктах. Валерка только головой покачал.

— Он действительно незаменим как источник информации. Видимо, приехал сюда подлечиться напоследок. Украину рано или поздно потеряют… в смысле, освободят. Но я был уверен, что Клапке погиб при взрыве в «Марго».

— Да ты и в Овечкине с Перовым был уверен, — вздохнул Данька.

— Чем масштабнее действие, тем больше погрешность результата. Напомни мне, кто два раза убивал Лютого?

Данька фыркнул и беззвучно засмеялся.

— Два километра до точки встречи. Спускаемся вон в ту балку, по ней выйдем, рассвет скоро, мы тут как на ладони.

В балке было совсем темно, Данька, шедший впереди, споткнулся о торчащий из земли камень, негромко зашипел и замер.

Выросшая как будто из-под земли черная фигура приставила к его лбу дуло пистолета.

Мещеряков, ощутив странное спокойствие, очень медленно, как ему показалось, взял на мушку человека, целящегося в Даньку, но рядом выросла еще одна темная фигура и Валерка ощутил тупое давление в районе солнечного сплетения. Данька вдруг одним коротким жестом выбросил в сторону руку с пистолетом.

— Это называется патовая ситуация, — прокомментировал он. — Опустите оружие, нас поровну. Ничья.

— Не поровну, — раздался насмешливый голос откуда-то сбоку. — Вы, двое, оружие на землю.

— Я выстрелю, — сообщил Мещеряков.

— Стреляй, дядя, стреляй, — весело согласился невидимый собеседник. — Скоро солнце взойдет, зальет степи херсонские алым, а под этим солнцем ты лежать будешь, красивый и бледный.

«Как странно, — подумал Мещеряков, — я был уверен, что только Яшка мог так поэтично запугивать…»

— Ну раз уж ты про Херсонщину вспомнил, — внезапно произнес Данька, не опуская руку с пистолетом, — то скажи мне как погиб Сидор Лютый?

— Лютому Щусенок должок отдал. Дважды. Ты мне скажи, что с Гриней Кандыбой приключилось?

— Да что с ним будет, отсидел и вышел, — ответил Данька который сегодня был чемпионом по части странных ответов.

— Пытался найти легавого, который его посадил, но тот как сквозь землю провалился.

— Ой, дядя, не ищи цыгана в степи, найдешь ведь… Вольно, ребята, свои.

Давление под ребрами исчезло. Стоящий напротив — в призрачном свете наступающего утра стали видны азиатские черты его лица — ловко и незаметно убрал оружие куда-то в складки одежды. Данька тоже выдохнул и опустил оружие. Валерка развернулся.

— Здравия желаю, — произнес почти не изменившийся Яшка. — Майор Цыганков. Старший лейтенант Иванов, лейтенант Мирзалиев.

— Меня зовут Чех, — произнес Данька.

— Это Гимназист.

— Да ладно, — восхитился Яшка. — Прямо вот Гимназист?

— Как видишь, — хмыкнул Мещеряков.

— Ну и будку же ты себе нажрал, Гимназия!

— Я по тебе тоже скучал…- начал Валерка, но осекся, услышав лязг оружия за спиной.

— Руки вверх!

Их окружили люди с автоматами. Мещеряков поднял руки, заметив, что то же самое сделали остальные. Внезапный поворот сюжета. Как в кино.

— Что, товарищ завхоз, — внезапно заговорил Яшка, — лошадей воровать надоело, теперь по степи с оружием бегаете?..

***

Костю Ленивкина казнили на рассвете.

Ксанка, стоявшая в толпе у эшафота — она, наверное, была единственной, кто явился сюда без принуждения, фашисты сгоняли зрителей на площадь перед горкомом штыками — видела все.

Как волоком протащили мальчишку, который был то ли без сознания (она надеялась на это), то ли уже не мог идти, до виселицы.

Как командир айнзацкоманды Клапке обратился к людям, а его блядь старательно квакала, переводя (и все это время Костя лежал ничком под петлей) и говорила она, что Костя оказался обычным трусом и неразумным мальчишкой, и это объясняет его борьбу — только такие глупцы могут идти против законной власти. Костя дал показания, и скоро врагам Рейха в этом городе придет конец. Ксанка все бы отдала за возможность пристрелить Клапке прямо сейчас, но из оружия у нее были только сводки с фронта, которые она осторожно вкладывала в карманы и сумки собравшихся.

Как накинули петлю на тонкую мальчишескую шею.

Все закончилось быстро. Оцепление сняли и толпа поспешила разойтись, оставив виселицу с висящим в петле пареньком и воющую у этой виселицы мать.

Костя не был подпольщиком. Он был обычным мальчишкой, вожаком местных пацанов, которые не так давно ограбили немецкий склад, забрав несколько плиток шоколада и ящик папирос.

***

— В город надо войти тихо, — подвел Данька итог краткого совещания. — Без единого выстрела.

— Я буду молчать, — покладисто кивнул Валерка, вспомнивший их дорогу в Ялту в двадцатом. — Хотя нет, не буду. Я так долго наращивал словарный запас на немецком, что немного забыл русский. Нужна практика.

— Главное, слово товарищ не произноси, — припомнил Яшка и повернулся к завхозу Степанову. — Говорите, айнзацкоманда и Клапке расположились в здании горкома партии?

— Да. Там же и тюрьма. Удобно, — с сарказмом добавил он. — Там и казнят, на площади. Товарищи, еще раз повторю, единственное, чем мы можем вам помочь — предоставим убежище, доведем до города и покажем как в него войти незаметно. У нас ни людей, ни патронов. И расскажем что знаем, конечно.

***

Выйдя с площади Ксанка, пытаясь согреться, шла быстро, почти бежала. Мимо разрушенного завода, мимо уцелевшего здания горкома партии, где теперь сидел фактический правитель города Клапке. Почти на каждой стене мимо которой она проходила, висела размноженная типографским способом фотография Степанова — матерого преступника и врага Рейха. Ксанка подумала, что скромный и незаметный завхоз херсонского угро сделал невероятную карьеру.

Первый этаж разбомбленного Дворца Пионеров горожане использовали как общественный туалет, но по обломкам лестницы можно было подняться на второй этаж, если знать, как. Ксанка знала.

Услышав осторожные, почти неслышные шаги, она метнулась в угол у пролома в стене — когда-то здесь была дверь — подняв обломок кирпичной стены. Но в закуток, образованный руинами стен и потолка, вошел Леня, связной. Ксанка выдохнула и опустила камень.

— Ку-ку, — тихо сказал Леня.

— Кукареку.

— Что?

— Ничего, детство вспомнила, — Ксанка потерла лоб. — Клапке сказал, что Костя не выдержал пыток.

Леня кивнул.

— Я об этом и хотел рассказать. Его взяли когда он пытался продать украденные папиросы. Решили, что он связан с подпольем. Под пытками он заговорил. Я не знаю деталей, но он сказал, что подпольщики в каменоломнях и что есть женщина, которая учит драться.

— Кто-то в городе об этом еще не знает? — вздохнула Ксанка. — Леня…

— Что?

— Когда придут наши, расскажи, что Костя умер как герой. Он же совсем мальчишкой был. Словам Клапке веры нет.

— Хорошо. Но что мы будем делать, когда немцы придут в каменоломни?

Она пожала плечами.

— Уходить. Скажи Степанову. Да, чуть не забыла. Ребята, с которыми Костя ограбил склад, у нас. Так что ищите их сколько угодно.

— Хорошо. Возможно, сегодня удастся что-то еще узнать. Из-за этого гостя все на ушах стоят, нервничают, а значит, пробалтываются, — он невесело хохотнул.

— Когда он едет в Скадовск?

— Вроде бы завтра утром. У нас все получается?

— Кажется, да. Если будут новости — ты знаешь, где меня найти. Ни пуха ни пера.

— К черту, к черту, к черту…

Леня, хромая, ушел. Ксанка подождала полчаса, стараясь не думать ни о бомбах, упавших на пассажирский поезд, ни о залитом кровью ковыле и уж тем более не вспоминать о последних минутах Кости, вытерла слезы и осторожно вышла на улицу. Рыночная площадь была за углом.

***

Васютин отлепился от окна из которого открывался отличный вид на площадь и происходящую на ней казнь, протер глаза, уставшие от бинокля.

Единственное важное, что сказал допрашиваемый мальчишка перед тем как окончательно потерять сознание и не реагировать уже ни на пинки, ни на ледяную воду ни на разряд тока, было то, что некая женщина тренирует подпольщиков.

Васютин ждал этих слов как манны небесной и едва услышав их, пулей вылетел из комнаты, где шел допрос — запах в ней стоял такой, что Васютин в тот день не мог ни обедать, ни ужинать.

Женщину надо было искать. Шерше ля фам.

Если пацан, царство ему небесное, был связан с подпольем, то кто-то из них обязательно должен был оказаться у виселицы. Проверить, так сказать, размер ущерба.

Он внимательно рассматривал людей на площади, выражения их лиц. Бабы, одни бабы, мужики либо на фронте, либо на том свете.

Взгляд его зацепился за ничем не примечательную бабенку в старом полушубке и светлом платке. Васютин подкрутил бинокль, наводя резкость. Ну-ка, ну-ка…

Бабенка повернулась в профиль. Из-за платка и поднятого воротника полушубка был виден только нос уточкой. Очень знакомый профиль. Васютин почувствовал как забилось сердце и горячая волна прошла по спине.

Не может быть.

Словно почувствовав, что за ней наблюдают, женщина нырнула в толпу, но уже через несколько мгновений появилась на том же месте и Васютину удалось разглядеть ее как следует. Сердце колотилось как сумасшедшее.

Она. Ксанка Щусь. Собственной персоной.

Он снова опустил бинокль, но тут же вскинул его к глазам, боясь упустить удачу.

В голове с невероятной скоростью неслись мысли, складываясь в красивейший, сияющий алмазным блеском, идеальный план, способный его спасти.

Иногда Васютину казалось, что он проклят. Глупая мысль, конечно, ничего не объясняющая и не меняющая, однако мысль эта возвращалась снова и снова.

Надо же было поехать летом сорок первого в отпуск на Черное море!

Надо же было отправиться, как идиот, в военкомат, чтобы попасть в окружение, оказаться в плену и концлагере, откуда он с таким трудом выбрался — и выбрался только для того, чтобы стать ветошью под ногами немцев. Его опыт и умения фашисты с удовольствием использовали, но его самого откровенно презирали. Что надо бежать Васютин понял быстро, осталось только понять — куда и как.

Про возможных диверсантов в Greuthungland, а по-старому в Николаевской области, он в свое время сказал с далеко идущим прицелом — знал, что если все сложится, его туда отправят, на розыски, а там море рядом, уйти в Бессарабию, Румынию, куда угодно, лишь бы поскорее отсюда! Но, справедливости ради, его и в самом деле что-то смущало в описаниях диверсий. Слишком уж чисто работали товарищи партизаны. Слишком уж нагло и спокойно. Бесшумно.

И травмы, травмы на погибших солдатах Рейха не давали ему покоя. Это считается, что перерезать горло — раз плюнуть. Черта с два. Надо понимать, где какая артерия находится и как организм себя ведет при повреждении каждой из них, это раз. Надо понимать, где голосовые связки расположены и что с ними делать, чтобы тревога раньше времени не поднялась — два. Третье — надо знать, где стоять, чтобы самому не угваздаться от пяток до макушки. Но горло это ерунда, были и другие повреждения, которые никак не мог нанести случайный народный мститель. Для них анатомию надо было знать вместе с физиологией.

Либо бывалые фронтовики действовали, либо диверсанты. Впрочем, неважно, кем они были — машина Рейха перемалывала любое сопротивление и, хотя подпольщики все еще трепыхались, Клапке был как никогда близок к победе, о чем и заявил сегодня. Диверсии становились все реже, казней — все больше. Херсонщина становилась безопасным местом, даже из Берлина гости начали заглядывать, вот как сегодня, например.

Направить-то сюда его направили, но оказалось, что Клапке ничем не отличается от надзирателя в концлагере. Все чаще Васютин замечал в его стылых глазах пустоту и пустота эта означала только одно — Клапке уже считает его покойником и если повезет, то смерть его будет чуть легче, чем у пойманных подпольщиков и партизан, но именно, что чуть. С одной стороны был Клапке, с другой — неумолимо приближающийся фронт. Хоть на стенку лезь.

И тут такой подарок от умирающего мальчишки!

И Ксанка как по заказу возникла!

Васютин, конечно, не сходя с места, отправил людей за ней следить, но был внутри него некий червячок сомнения. А если это совпадение и она не связана с подпольем? Маловероятно, конечно, но вдруг?.. Слишком точно все совпало — старая подруга, отлично знающая все приемы выведения противника из строя и, кажется, работавшая так же как и он в разведшколе. Точно узнать было нельзя, но не зря же их тогда вместе к Спиридонову вызвали, после разработки и внедрения самбеза{?}[Самбез —самооборона без оружия, сегодня известна как самбо]. Его тогда товарищи после короткого собеседования к работе инструктором и рекомендовали. Кроме того, Ксанка же идейная была, она уж точно в кустах отсиживаться не станет. Что-то еще важное было, надо бы вспомнить… Когда они в последний раз виделись? В тот день, когда его в разведшколу работать отправили? Они тогда вместе у кабинета Спиридонова сидели, трепались, про Лешего говорили, пусть ему земля пухом будет. И что-то она такое ему сказала, он еще пометил информацию как важную. Что же там было-то? Точно! Он едва не подпрыгнул от радости, вспомнив: «Моего цыгана не эксплуатируй». К чему она это говорила? Аааа, неважно. Есть объективный повод для ее ареста. Идеально все складывалось, идеально. Однако сомнения все же оставались — а вдруг?..

Однако уже через четверть он получил подтверждение лично от Клапке, ворвавшегося в кабинет, где сидел, размышляя, Васютин.

— Это что?! — Клапке с размаху хлопнул перед Васютиным размокший бумажный лист. Буквы, написанные химическим карандашом, расплылись, но читались легко. Васютин не отказал себе в удовольствии произнести текст вслух.

— От Советского Информбюро. Сегодня наши войска освободили населенные пункты…

Клапке растянул губы в улыбке и, достав пистолет, с размаху загнал его ствол Васютину в рот. Зрачки его были размером с иголку — видимо, уже употребил с утра.

— Заткнись. Я знаю, что это. Я спрашиваю, как это попало на площадь? Что ты молчишь, сволочь?!

— Я разберусь, — попытался сказать Васютин, но получилось только неразборчивое мычание. Однако Клапке его понял.

— Разберись, — язвительно согласился он. — У тебя есть целый день.

Брезгливо вытер пистолет об одежду Васютина и вышел.

— Я разберусь, — повторил Васютин, ощупывая языком зубы. Вроде все на месте.

Так вот почему она по толпе шныряла. Листовки распространяла.

***

Данька с относительным комфортом расположился в развалинах магазина напротив здания горкома. Когда-то, до революции, здесь была лавка сладостей с огромными стеклянными окнами, в которых красовались груды конфет, пирожных и марципанов. Когда родители приезжали в город на ярмарку, они с Ксанкой прилипали к этим окнам, мечтая хотя бы один раз попробовать, отец их только что не силой уводил. Теперь ему казалось, что среди разбитых кирпичей и обвалившихся балок все еще витает кондитерский дух, но, конечно, это было наваждением. Валерка, отправившийся в разведку (сам он назвал это «пойду поработаю немцем») вернулся раньше, чем ожидал Данька, и был очень зол.

— Плохие новости, — выплюнул раздосадованный Валерка. — План надо менять.

— Что такое?

— Ночью мы сюда не проберемся. Они боятся нападения и с наступлением темноты переходят в режим… черт, как это по-русски… того, что в Ленинграде сейчас, — он щелкнул пальцами в попытке вспомнить.

— Блокада?

— Иначе. Форт, укрепление…

— Осажденная крепость?

— Верно. Режим осажденной крепости. Блокируют все входы и на окнах опускают железные ставни. Никто не может ни войти ни выйти. Как можно быть такими трусами, а?!.

— Фашисты, что с них взять.

— Днем туда тоже так просто не войдешь — охрана усилена, принимаются все меры предосторожности, сам понимаешь. Надо думать дальше. Погоди-ка. Это Васютин?

Данька вгляделся в фигуру мужчины, пересекающего площадь. На миг мужчина скрылся за виселицей, но вскоре появился снова.

— Он. Как раз по направлению к Яшке спешит. Тот обрадуется.

— Здорово. Все здесь. Так, глядишь, и Ксанка отыщется… Данька, ты чего?

Данька помотал головой. Он в порядке, и зря Валерка так пристально смотрит.

— Вряд ли она отыщется. Если она оказалась на оккупированной территории, то ее казнили как Яшкину жену. Или как коммунистку. Или как бойца Конармии. Или как дочь красного командира. Вот столько вариантов развития событий с одним исходом. Если бы она была вольна собой распоряжаться, она бы меня нашла.

— Погоди, но у них же ребенок был. Что с ним?

Данька прикрыл глаза чтобы не видеть радостно оскалившегося Гриню. Рано или поздно ему придется это произнести — и хорошо, что его слышит только Валерка.

— Я пытался его найти, но Цыганков Валерий Яковлевич одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения не был призван ни в этом году, ни годом ранее. В списках действующих частей он не числится. Этому можно найти три объяснения, но ни одно из них не оставляет надежды.

— Понятно, — потухшим голосом сказал Валерка. — Яшке сказал?

— От меня он об этом не узнает.

***

Когда-то на этот базар они приезжали вчетвером, всей семьей. Как на праздник собирались, мамка за неделю им одежду выбирала, штопала, отстирывала, обувь начищала — босиком пусть цыганята ходят, вы у меня в ботинках будете, пусть и не по размеру, дорастете. Сама голову покрывала своим самым красивым платком — красным с фиолетовыми цветами, к нему в пандан бусы в три ряда шли, отец бурчал, но пиджак на матроску надевал, голову картузом увенчивал. Выезжали затемно, пристраивались в хвост повозок, тянущихся аж до города.

Пока отец торговал, Данька по ярмарочному столбу взбирался и на спор гири выжимал, а они с матерью все нужное в хату выбирали или просто любовались на скатерти кружевные и горшки расписные и даже, покосившись по сторонам, пробирались к тому прилавку, где радужными самоцветами лежали ожерелья, лаковые шкатулки и зеркала. Иногда, если торг хороший был, мамка доставала из-за пазухи узелок с деньгами, выбирала что-то красивое — то, доченька, тебе на приданое, чтобы муж твой знал, что тебя баловать надо.

А еще реже мать, палец к губам прижав, шла в расположенную рядом цыганскую кибитку, к тетке Доре. Та белозубо усмехалась, сияла чернющими, как у сына, а потом и внука, глазами, насыпала Ксанке леденцов — ай, яхонтовая, хорошая же у тебя дочка, мне б такую, не боись, не украду. О чем-то они с матерью шептались, а Ксанка, пытаясь раскусить липкие сладкие камушки, сердито думала, что все это обман, и на самом деле Дора живет в доме у левады, а ни в какой не кибитке, и сын ее с Данькой в школу ходит, и все эти разговоры про трефовых королей и пиковый интерес — чтобы мамка ей заплатила и больше ни для чего.

Все сгинуло, ушло в никуда, как Атлантида, про которую Валерка взахлеб рассказывал, легло на дно под толщей воды, вознеслось в райские кущи из проповедей отца Макея. Есть где-то на небесах Иерусалим, а в нем дом стоит, большой, светлый, где теперь отец с матерью живут, туда тетка Дора в гости заходит — и ругаются они с мамкой на чем свет стоит, а батя, покачав головой, уходит на завалинку покурить, возвращается, когда женщины, трижды расплевавшись, мирно чай пьют и о пустяках болтают.

Ксанка тот дом как наяву видела, но знала, что ее в Иерусалим Небесный не пустят — и неверующая и натворили они с Данькой столько, что мать в ужасе отшатнулась бы, узнай она, какой ценой ее дети выжили.

Народа на базаре мало было — в основном женщины, усталые, измученные голодом и страхом, продающие нехитрый скарб. Ксанка тоже стояла, держала в руках варежки. Так себе варежки были, мать за такое рукоделие ее ухватом вокруг хаты гоняла бы, но по ночам при свете каганца хорошего не свяжешь, да и стояла она не ради продажи.

— Что хочешь, — полицай взял у нее из рук варежки, повертел их, попытался натянуть на лапищу, посмотрел критически.

— Три стакана муки.

— А не много? — он вернул ей варежки.

— Дети у меня, кормить надо.

— Так чем же ты думала когда рожала? — Он, хромая, пошел дальше.

Ксанка вздохнула, посмотрела ему вслед, надела сама, в попытке согреться. Крохотный бумажный лепесток лег ей в ладонь. Она зажала его в кулаке, сунула в карман. Чуть позже, отойдя будто по нужде, достала, прочитала. «Абрикосовая».

Когда она вернулась, ее неожиданно обняла громогласная женщина.

— О це ж ты, Клавдия Николаевна, а я-то думала!

— Та ни, — выдохнула Ксанка, сжатая в железной хватке. — Це Антонина Петровна! — И тихонько выдохнула на ухо женщине:

— На Абрикосовой облава будет. Уходите скорее.

— А смахиваешь на Клавдию, — подозрительно прищурилась женщина. — Уверена, что Тонька ты, не Клавдия?

— Уверена, яхонтовая, — улыбнулась Ксанка

— Ну раз так, то так, — согласилась женщина. — А чего ты хочешь за эту прелесть?

— Три стакана муки хочу.

— Ну давай, Неклавдия, режь меня без ножа. Туточки ровно три стакана муки.

Женщина протянула корзинку. Ксанка взяла ее, сдвинула в сторону тряпки. Три стакана, как и было сказано. Женщина забрала варежки и торопливой уточкой засеменила к выходу. Ксанка тоже начала собираться, стараясь не спешить, не навлекать подозрений. И поймала взгляд человека, стоящего напротив.

Васютин. Откуда он здесь?..

***

Заметила она его, заметила. Пришлось подойти. Ксанка смотрела ясно и доверчиво. Улыбалась. Улыбка была той самой, из юности.

— Расторговалась, хозяюшка?

— Ты откуда здесь взялся?..

— Да вот… взялся. Стою и смотрю, ты или не ты…

— Я, Вася, я.

На них оборачивались. Васютин сообразил, что мужчины здесь появляются очень редко.

— Пойдем, — решительно сказал он. — Расскажешь, что и как. Или тебе тут еще постоять надо?

Ксанка махнула рукой.

— Базар сегодня никудышний, еле одну пару продала, чего тут стоять. Пошли.

Они вышли за ограду. Ксанка легко шагала впереди, держала в руке плетеную корзинку. Вызванный им патруль маячил вдалеке, ждал сигнала.

Она дошла до перекрестка и остановилась. Дома со всех четырех сторон были превращены в развалины. Васютин подумал, что здесь идеальное место — никто ничего не увидит.

— Ты как тут очутился, Васютин? Ты же на фронте должен был быть?

— А я там и был, Ксана. Призвали, потом плен, потом бежал, вот, к своим пробираюсь. Ты сама как здесь оказалась?

Она развела руками, жалобно улыбнулась.

— Да вот так и оказалась. От мужа ушла, сюда приехала, на родину, еще до войны.

— От мужа ушла? — очень натурально удивился он. — А чего так? У тебя ж ребенок был, вроде?

— Ребенок с отцом остался, в Москве школы лучше. Должен был ко мне тем летом приехать, да война началась.

— Ясно, — сказал он. — Как вообще живешь?

— Тихонько живу, очень осторожно, — вздохнула Ксанка. — Вот, вяжу потихоньку на продажу.

— А живешь-то где?

— Дом немцы забрали, так я к невестке перебралась, у меня же вся родня здесь. Говоришь, к нашим пробираешься?

— Пытаюсь. Плохо получается.

— Да уж, нелегкое это дело.

— Ксан, помоги, — вполне искренне сказал он. — Мне уже хоть в петлю. Если есть какие-то знакомые, кто документы мог бы сделать или проводить… Век не забуду, клянусь.

Она задумалась, по-детски выпятив нижнюю губу.

— Документы, говоришь, — наконец сказала она, качая корзинкой, по виду пустой.

— Что там у тебя?

— Да муки чутка выменяла, затируху сегодня сделаю, хоть поедим. Ты сам-то голодный небось?

Васютин голоден не был, но кивнул. Ксанка достала из-за пазухи краюху черного хлеба — мука пополам с толокном и корой, есть это было невозможно — протянула ему. Васютин старательно впился зубами в землистое тесто и попытался прожевать вязкую массу.

— Насчет документов я у кумы поспрошаю, она с кем-то из комендатуры живет… ну как живет, иногда поживает… может и получится что. Ты меня завтра тогда на базаре найди, расскажу, что узнала.

— На базаре будешь?

— Я там каждый день, жить же надо на что-то…

— Да, — согласился он. — Жить всем надо.

И отвернувшись от нее, высморкался. Патруль, дождавшийся знака, немедленно обступил их. У Ксанки расширились глаза, она метнулась назад, но ее уже держали двое, скрутили руки. Корзинка упала на землю, сероватый порошок рассыпался по черной грязи.

— Вы что делаете, — негодующе и очень натурально закричал Васютин. — Вы не имеете права!

Патрульные обругали его, велев замолчать. Васютин, будто в приступе ярости, взял командира патруля за воротник и потряс. Командир патруля молча отцепил его руки от своей шинели.

— Разберемся, — кинул он.

— Я постараюсь что-то сделать, — крикнул Васютин вслед патрулю, уводящему Ксанку. Она обернулась. От ее взгляда по спине прошел холодок. Поняла?..

Как бы там ни было, если он не вмешается, утром ее повесят. А он вмешается, он доступно, на пальцах, объяснит ей что к чему, выведет ее из камеры смертников, и когда ее друзья-подпольщики дадут ему проводника и документы, он сдаст их всех — или только ее, как получится — Клапке. Если начинаешь новую жизнь, надобно позаботиться о тех, кто остается в старой.

Прекрасный день.

Лучший в его жизни.

***

Участок улицы между горкомом и рынком уцелел, но люди здесь больше не жили, так что коробки домов зияли выбитыми стеклами и медленно разрушались. Тут разведчики и обосновались, поджидая Васютина. Дорога была одна, рано или поздно Васютин должен был здесь пройти, рыночную площадь миновать никак не получилось бы.

Площадь эту Яшка помнил с детства — когда-то здесь мать на ярмарках работала, возвращалась бледная и с головной болью. Дед ругался страшно, кричал, что она своей честностью цыган позорит, где это видано, гаджо{?}[Все, кто не цыгане] правду говорить! Мать, не вставая с сундука, где отлеживалась, вяло возражала, что обманутые второй раз не придут, а так к ней очередь стоит, денег вон принесла, еды принесла, зачем кричишь? Яшка как-то набрался смелости, попросил ее перестать гадать, раз так тяжело ей это дается, он уже вырос, сам работать будет, она усмехнулась странно, пообещала, что будущая ярмарка последней станет. Так оно и вышло — месяца после ярмарки не прошло как ее и деда убили…

— Идет, тащ майор, но с какой-то бабой, — сообщил Иванов, не отрываясь от бинокля. Фотографию Васютина они не то, что изучили — наизусть выучили.

— Что за баба? — Яша хмыкнул про себя — Васютин без женщин не мог существовать как класс, война или не война, какая разница. Кремень мужик.

— Черт ее знает, баба как баба. Елки! Патруль.

— С патрулем мы не справимся, — констатировал Цыганков. — Ждем.

— Все, патруль ушел, — Иванов покрутил головой. — И тетку забрали. Сссволочи.

— А вот теперь, — Яша встал, — работаем. Схему помните?

— Помним, — кивнул Мирзалиев.

***

Васютин был прав — Ксанка все поняла, хотя и слишком поздно для того, чтобы что-то предпринять. Первый укол подозрения она ощутила, когда увидела его гримасу при виде черного хлеба. Секундную, быстро исчезнувшую гримасу, но ей хватило. Второй — когда она поняла, что он не отпустил ни одну из своих обычных сальных шуточек и не попытался залезть ей под юбку. Бросание на шею фашисту завершило картину — его должны были застрелить на месте, но его даже не пнули.

— За что вы меня арестовали? — спросила она у командира патруля. Он остановился, развернулся к ней.

— Надо было думать под кого ложишься, сука, — и ударил ее по лицу. Ее держали крепко, поэтому она не упала. По рассеченной щеке струилась кровь.

Ксанка оторопела и неожиданно для себя расхохоталась. Вот так причина провала! Не сожженная комендатура в Збруевке, не связь с подпольем и партизанами. Не одна из тех диверсий в которых она участвовала. Не то, что она с сорок первого года и по сегодняшний день учила подпольщиков — вчерашних мальчишек — особому курсу самообороны. И даже не планируемая операция для особого гостя из Берлина: мука, которую ей передала женщина на базаре, была не мукой, а отравой.

В Яшке дело. В том, что ее Цыган — цыган.

Смешно.

Взбешенный ее смехом, командир ударил ее снова.

— Да пошел ты, — прошипела Ксанка, плюнув ему в лицо кровью. — Оно того стоило!

И все время, пока ее избивали остальные патрульные, пока она не потеряла сознание, она думала только об одном — оно того стоило, Яшка того стоил, но как же жаль, что не состоится операция! Сколько сил было потрачено на то, чтобы заявить всем, что подполье еще существует и борется!

Пара солдат оттащила бесчувственную женщину в камеру. Хотели остаться, немного развлечься, но передумали — и старовата и без сознания… Не интересно. Ушли и заперли дверь.

***

Дождавшись, пока патруль, уводящий Ксанку, уйдет подальше, Васютин медленно пошел вдоль разрушенных зданий. Надо будет зайти к ней под утро, чем дольше она проведет в камере, тем сговорчивей будет. Запрет на физические воздействия он не накладывал, но и порядка действий не диктовал, полагаясь на фантазию немцев и охранников. Как минимум ее изобьют. Как максимум… Ну прости, подруга, война, тут все средства хороши. Хотя вряд ли для нее что-то новое откроется — кто из закадычных дружков ее употреблял, в эскадроне так и не поняли, может и все разом — не просто же так она с ними жила!

Васютин вдруг вспомнил их всех: Даньку Щуся, Валерку-умника, Яшку Цыгана и хмыкнул. Отбитые ребята были, даже для Гражданской и по меркам Конармии. Всегда вчетвером держались, наособицу, вечно их командование куда-то отправляло с какими-то заданиями, а потом хвалило как не в себя. Щусь вроде как командиром был. Идейная сволочь, все у него всегда по полочкам разложено — кто прав, кто не прав и как жить надо. Но Щусь ладно, с Щусем человеческий язык найти получалось, хоть и не сразу. Вот Валерку-Гимназиста обходить надо было за три версты. Вроде и нормальный парень был, дружелюбный, улыбчивый, а все равно охватывало порой ощущение, что ты для него букашка на белой скатерти. Поразглядывает-поразглядывает, потыкает палочкой да и смахнет к черту. Про Цыгана даже думать не хотелось — тот на всю голову ебнутый был, из тех, что сначала стреляют, потом имя спрашивают. Дикое племя, чертова поросль. Ксанка вроде нормальной бабой казалась, но вот связалась же…

Он закурил на ходу, прикидывая ход разговора с Ксанкой. Не забыть упомянуть чего ему ее освобождение стоило…

— Дядя, сигареткой не угостишь? — раздалось над ухом.

И такой это был простой, обыденный вопрос из довоенного времени, что Васютин поперхнулся дымом.

— Не курю, — машинально ответил он стандартной фразой.

— А если найду? — дорогу ему преградила темная фигура. Его на гоп-стоп решили взять? Идиоты.

— Пропусти, — потребовал он, осознав, что сзади тоже кто-то стоит и, не тратя время на пререкания, выкинул вперед руку с ножом. Однако нож ушел в пустоту, запястье будто тисками сжало, на плечах повисли двое и к лицу с чудовищной скоростью понеслась замерзшая грязь. Он попытался вскочить, но на спину обрушилась тяжесть, прижала к земле и встать не получилось.

— Совсем ты, Васютин, одичал, — выдохнул Цыганков, скручивая лежащему Васютину локти за спиной. — На людей с ножом кидаешься. Родина тебя заждалась. Перевоспитывать будет.

***

Вход в каменоломни представлял собой простую щель в известняковом обвале, не знаешь — пройдешь мимо, но под землей горные выработки образовали что-то вроде дворца — к широкому коридору примыкали разноразмерные залы, так что получалась анфилада помещений.

Васютина Яшкина группа притащила сюда ровно в срок, как и договаривались. Первая — и самая легкая — часть задания была выполнена. Данька пронаблюдал как разведчики свалили связанного Васютина (действительно как кабана в мешке, все по заказу Проскурякова) в угол.

— Ну здравствуй, — обратился он к Васютину. — Мы тебя потеряли, видишь ли.

Васютин помолчал.

— В Москву меня вывезти хотите? — наконец спросил он. Разговаривать с ним было не о чем, но Щусь все же ответил.

— Как только ты догадался…

— Не выйдет, — Васютин обнажил в улыбке желтые зубы. — Никакой Москвы. Я не желаю.

— Свихнулся? — посочувствовал Щусь. — По голове тебя вроде не били. Или били?

Мирзалиев отрицательно помотал головой.

— Мы гуманисты, — сообщил он. Иванов согласно кивнул.

— Я тебе, Щусь, больше скажу, — гнул свою линию Васютин. — Ты сейчас меня развяжешь, пожмешь мне руку и прощения попросишь, а потом меня отпустишь.

— Прощения попросить у тебя? Это за что же?

— А за все, — ответил Васютин. — За то, что пока ты в своей Москве икру ложками жрал и баб в койку укладывал, я в концлагере гнил. Пока я с гранатами на танки кидался, ты бумажки перекладывал и чай генералам носил. Что, не так все было, скажешь? Сидишь теперь передо мной с кислой рожей, мораль читать готовишься. Только срать я на твою мораль хотел, понял? На моей стороне сила сейчас, не на твоей.

— Продолжай, — кивнул Данька, почуявший, что Васютин не просто так хорохорится. — Рассказывай про свою силу.

— У меня, видишь ли, есть очень важная для тебя информация. Ты даже не представляешь себе насколько важная. Так что я думаю, ты не только прощения попросишь, но и сапоги мои вылижешь.

Данька внезапно улыбнулся.

— Так ты мне скажи что у тебя за информация. Может, ты и прав, отпущу я тебя, Москва далеко, кто там узнает как дело было.

— Развяжи, — потребовал Васютин. Данька, пожав плечами, ослабил веревки. Перед тем как начать говорить, Васютин размял руки и прошелся взад-вперед по помещению.

— Так вот, Щусь. Предлагаю я тебе свою помощь в очень важном для тебя деле…

Когда Васютин закончил говорить, Щусь все еще улыбался, только улыбка теперь была ледяной, застывшей.

class="book">— Когда ты окажешься в Москве, я позабочусь о том, чтобы тебя не расстреляли. Ты будешь жить долго, Васютин. Очень долго. Слишком долго, — тихо сказал он и повернулся к Иванову и Мирзалиеву.

— Где майор?

— С командиром местным беседует.

— С этого глаз не спускать. И связать.

Он вышел в коридор-штольню, заглянул в несколько помещений. В одном из них нашлись Степанов и Яшка, сидящие у импровизированного стола, представляющего собой огромный кусок камня, стесанный с одной стороны. Данька остановился у входа, прислушался к их разговору.

— Сразу после объявления войны учителя повезли наших школьников обратно, — глухо рассказывал Степанов. — Спешили вернуться домой. Тогда поезда на запад еще ходили. Но под Ростовом поезд разбомбили — одна из первых бомбежек была, все только начиналось. Вашего Валю никто с тех пор не видел — ни живым, ни мертвым.

Он помолчал.

— А моего Мишку видели, — внезапно сказал Степанов. — Там же и похоронили. И еще нескольких человек, вместе с учителями.

Тяжелая тишина была. Мертвая.

— Спасибо, — с трудом сказал Яшка и, судя по звукам, встал. — Спасибо, что рассказали.

— Ксения Ивановна то же самое сказала. Слово в слово.

— Что? Она здесь?

— Вы не знали? — удивился Степанов. — Да, она здесь, мы с сорок первого и партизаним вместе. Удивительно отважная дама. Просто Жанна Д’Арк.

Твою мать. Они в Херсон сбежали, как же он сам не догадался! Пора было вмешаться. Данька шагнул внутрь.

— Да, Ксанка здесь. Васютин только что рассказал. Плохая новость — она в гестапо. Хорошая новость — завтра утром ее повесят.

Произнес и ощутил, что тишина перестала быть мертвой — в ней будто шаровая молния повисла Яшкина боль и нарастающая ярость и это было прекрасно — пусть он взорвется и сорвется сейчас, пока еще можно.

В помещение спиной вперед вошел Валерка.

— Извините, — Валерка пинком загнал в зал какой-то ящик. — Откуда это у вас?

Степанов, ошарашенный Данькиным заявлением, только рукой махнул.

— Это мы эшелон под откос пустили и кое-что удалось забрать, только вот приспособить к делу не получилось.

— Почему-то я так и подумал, — Мещеряков присел над ящиком и ласково улыбнулся его содержимому.

— Как же вы приспособите это к делу, если это модифицированная взрывчатка, экспериментальная серия, радость моя… — проворковал он, перебирая упакованные в серую бумагу бруски.

— Немцы идут, — раздалось от двери.

Данька повернулся. Валерка поднял голову от ящика и поправил очки. Яшка прицелился в пришедшего. У входа стоял белокурый полицай.

— Через два часа айнзацгруппа будет здесь. Надо уходить, — отрывисто сказал он.

— Здравствуй, Леня, — кивнул Степанов. — Спасибо, попробуем в плавни уйти.

— У вас раненые. Вас перестреляют по дороге.

Степанов пожал плечами. Он выглядел как человек, давно все для себя решивший.

— Останусь прикрывать отход. Надо собрать все патроны, которые у нас остались.

— Я с вами. У меня еще целая обойма.

«Черта с два у них получится, — внезапно подумал Данька. — Их уже, по сути, нет в живых, ни Степанова, ни этого парня в немецкой форме, как и тех, кто сейчас стоит за их спинами и надеется уйти в плавни, где половина умрет от переохлаждения и воспаления легких, а вторую половину перестреляют немцы. Плавни так себе убежище, я-то знаю. Нас в ту войну не нашли только потому, что не искали — Лютый считал нас детьми, а от Бурнаша мы вовремя сбежали. Ааааа, семь бед — один ответ, год в лагере прожил — проживу и десять…»

— Сколько у вас людей? — спросил командир Мстителей Щусь.

— Пятнадцать, среди них раненые, женщины и подростки.

— Понятно, — Данька достал карту, разложил ее на камне. — В этом квадрате должен приземлиться Дуглас. С немецкими опознавательными знаками. За штурвалом будет капитан Устинович. Передадите ему эту записку. Как только доберетесь до самолета, улетайте, нас не ждите. — В записке было буквально три слова. Устиновичу должно хватить.

— Хорошо, товарищ Чех. Но как же…

— Мы остаемся здесь. Цыган, твоих надо тоже отправить, с Васютиным. Главное, чтобы он не сбежал.

Если Яшкина группа доставит Васютина, Яшка сумеет выкрутиться. Валерку он отправит… надо придумать, куда отправить Валерку. Есть, конечно, шанс, что удастся выполнить задание, спасти Ксанку и вернуться к своим, но определение шанс тут как нельзя более уместно. Шанс. Один.

Яшка, не бледный, а пепельно-серый, шагнул к выходу. Через минуту за стеной раздался выстрел и долгий вой Васютина. Данька с Валеркой переглянулись.

— Как ты думаешь, он в порядке?

— Цыган точно нет, а на Васютина мне плевать. Ты что с ним сделал?

— Колено, — Яшка положил пистолет на стол. — Не смертельно, но не сбежит.

— Мы вас, товарищ майор, очень уважаем за умение решать вопросы так, чтобы раз и навсегда, — в дверях стоял Иванов.

— Дайте бинт и ампулу, пожалуйста. Этого обезболить и перевязать теперь надо.

Яшка выложил необходимое на стол.

— Вы прикрываете отход партизан и уходите с ними. Это приказ. Я остаюсь здесь.

Иванов весь как-то подобрался.

— Что Костенецкому говорить?

— И Костенецкому и особистам и всем, кто спросит, говорить одно и то же — у вас был приказ старшего по званию. Валите все на меня.

Разведчики исчезли.

— У тебя проблем не будет? — спросил Данька.

— Будут. Меня снова сделают лейтенантом, делов-то… Переживу. — Яшка закрыл глаза и откинулся к стене.

— Как оказалось, я переживу абсолютно все, — внезапно добавил он. Данька покачал головой. Здесь он уже ничего не мог сделать.

— Валер, — Данька присел на корточки у увлеченно мастерящего что-то Валерки. — Тут такое дело…

Выслушав его, Валерка оторвался от разложенных по земле проводов и молча ткнул Даньке под нос выставленный средний палец.

— Уверен?

— Дай-ка подумать, — Валерка поправил очки на переносице. — Ксанку утром казнят, вы идете на верную смерть, а я под чужим именем отправляюсь в глубокий тыл? Планируй получше, пока я тебе морду не набил.

— Хорошо. Товарищ полицай, ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов, — Данька отвел полицая в сторону.

Партизаны тем временем собирались у выхода — дюжина мужчин (многие с ранениями, один перемещался на костылях), трое подростков, на лицах которых было написано яростное сопротивление происходящему, и женщины. Васютин был тут же, опирался на разведчиков.

— Это все? — спросил Данька.

— Все, — кивнул Степанов. — Здесь те, кому нельзя показываться в городе.

Данька проводил их до балки, надеясь, что им удастся улететь. В том, что это удастся его отряду, он уверен не был.

— Валерка, — вернувшись, спросил он у Валерки, увлеченно мастерящего что-то из найденных в ящиках предметов. — А что ты вообще делаешь?

Валерка поднял голову от собранной им конструкции и засмеялся.

— При тебе же говорилось: есть взрыв — нет проблемы. Крым меня непоправимо испортил.

***

— Мама, — расстроенно произнес Валя. — Ну что ты себе такое придумываешь? Все ведь хорошо!

Ксанка хотела сказать, что она скучает, чудовищно, невероятно скучает, но вошедший в камеру полицай пнул ее и Ксанка открыла глаза. Она лежала на земляном полу. Тело болело от побоев.

— Раздевайся давай, вешать тебя будут, — полицай смотрел на нее тяжело, с видимым отвращением. Ксанка попыталась сфокусировать на нем взгляд — перед глазами все плыло, пол шатался, она подумала, что это следствие ударов по голове, скоро должно пройти, но никакого скоро у нее не будет.

— Зачем?.. — как-то сумела выдавить она из себя.

— Порядок такой, — сообщил полицай. Видно было, что ему все это не приносит никакой радости — сколько обреченных баб перед ним вот так раздевались?!. — и что будь его воля, он пристрелил бы ее прямо тут, не медля. Чтобы не мучаться.

— Отвернись.

— Обойдешься.

Она не стала отвечать. Расстегнула блузку — старую, довоенную, шагнула из упавшей на пол юбки. И пошла босиком по ледяной ноябрьской земле, не ощущая холода.

…Всадники появились с востока, со стороны рассвета. Первый — в форме штурмбанфюрера — уверенно таранил толпу, пробираясь как можно ближе к эшафоту и стоявшему на нем эсэсовцу, готовящемуся выбить деревянную подставку из-под ног женщины на шею которой уже накинули петлю.

— Вы что творите, — тихо и зло спросил он на хох-дойче, языке высших слоев общества. Серо-зеленые глаза с презрением смотрели из-за стекол очков.

— Вы что, не знаете, что оберфюрер Клапке должен допрашивать партизан лично? Вы хотите угодить под трибунал?!

Откуда-то со стороны каменоломен раздался громкий хлопок, а потом — раскатистый гул. Эсэсовец развернулся в сторону звуковой волны, но штурмбанфюрер, схватившись за его подбородок, заставил снова повернуться к себе.

— Вы не смеете отвлекаться, когда я говорю с вами. Я забираю эту женщину. Ее ждет оберфюрер Клапке для беседы. На вашем месте я бы задумался о своей дальнейшей участи.

Он смерил распорядителя казни презрительным взглядом и развернул лошадь. Эсэсовец внезапно понял, что эшафот уже пуст — один из спутников штурмбанфюрера успел снять петлю с шеи жертвы и усадил ее на своего коня. Казнь на сегодня отменялась. Он раздосадовано махнул рукой, дав команду на снятие оцепления.

Всадники уверенно направлялись к резиденции Клапке, где в настоящее время находился и личный секретарь Гиммлера, остановившийся здесь на одну ночь по пути на морской курорт Скадовск.

Существовало немало описаний этого дня, но ни один из исследователей так и не сумел создать версию, полно и достоверно объясняющую все произошедшие события. Сложности начинались уже с самых простых определений. Например, что назвать главным событием? Казалось бы, простой вопрос, но на него не было ответа.

Гибель почти всей айнзацкоманды в каменоломнях? Хорошая версия, но не слишком понятно в результате чего эта самая гибель произошла. Это было обрушение кровли выработки из-за естественных причин или взрыв? Если взрыв, то произошел ли он в результате неосторожного обращения кого-то из солдат с гранатой или явился результатом минирования каменоломен подпольщиками?

Товарищ Степанов, вернувшийся после войны на должность завхоза херсонской милиции, в своих мемуарах «По ту сторону фронта» упоминал, что перед тем как покинуть каменоломни, партизаны установили нестандартную мину-ловушку, чем всех окончательно запутал, потому, что тремя страницами ранее он писал, что подполье испытывало острую нужду в боеприпасах, и специалистах, умеющих обращаться со взрывчаткой.

Может быть, главным событием того дня стала смерть командира айнзацкоманды штурмбанфюрера Клапке? Возможно, но это самая таинственная часть истории. Секретарь и любовница Клапке, например, утверждала, что его убил призрак. Ранним утром в кабинет Клапке вошел высокий мужчина в очках, с заметными залысинами в светлых волосах и Клапке смертельно испугался.

— Шульц, вы же умерли! — воскликнул он. Пришедший кивнул.

— Я умер, это верно, — сообщил он. — Но у меня есть для вас сообщение от Бёмма. Подойдите ко мне, я шепну его вам на ухо.

Секретарь, знавшая, что Бёмм погиб из-за взрыва в Берлине, начала кричать, но появившаяся откуда-то уборщица огрела ее шваброй и засунула тряпку в рот. Когда секретарь пришла в себя, ни призрака, ни даже уборщицы в кабинете не было, а был только Клапке, лежащий в луже своей крови с выражением крайнего возмущения на лице.

Поскольку уважающие себя люди не могут всерьез думать о призраках, то были версии о спецназе ГРУ, о партизанах, о каре божьей, и даже о группе евреев-мстителей, вырезавших на лбу Клапке свастику, но ни для одной из них не нашлось даже косвенного подтверждения.

Несмотря на отсутствие подтверждений, эти версии горячо обсуждались в самом посещаемом и оживленном месте нюнбергского Дворца Юстиции{?}[Имеется в виду Нюнбергский процесс] — в курилке.

Услышав некоторые предположения, Райнер Шульц засмеялся, вдавил окурок в песок и сообщил, что все было намного проще.

— Клапке, несмотря на свою палаческую должность, оказался крайне впечатлительным человеком. Он не сумел опровергнуть утверждения, что единственным народом, пришедшим из Индии, то есть настоящими ариями, были цыгане, ужасно расстроился, и тут же умер от огорчения. Вот так все и было, — сказал он.

— Но его подчиненные?

— Совершили коллективное самоубийство.

— Вы рассказываете чертовски интересные и чертовски странные вещи, — сообщил представитель американской делегации.

— Разве? Насколько я помню, примерно так же закончили жизнь сотрудники Дахау{?}[Сотрудники лагеря смерти Дахау после капитуляции были расстреляны офицерами американской армии, увидевшими что происходило с заключенными. Наказания американцы не понесли.] после освобождения лагеря.

— Это была самооборона.

— Разумеется, — легко согласился Шульц. — Самооборона. И я об этом же.

«Ну да, — подумал он. — Мы оборонялись. Защита людей от бешеных животных, так оно и было…» На какой-то момент Мещеряков снова ощутил запах пороха, крови и страха, пропитавший здание.

Вот только когда он, держа под руку еле стоявшую на ногах Ксанку, требовал пропустить их к Клапке, чтобы тот мог лично допросить подпольщицу, порохом там не пахло. Запах пороха стал ощущаться в воздухе уже когда они стаскивали по черной лестнице мирно сопящего старичка.

Он кивнул собравшимся и вышел. Пора было давать показания.

Как ни странно, но похищение личного секретаря Гиммлера среди прочих событий этого дня осталось почти незамеченным — не в последнюю очередь и потому, что похищение это всячески замалчивалось и СССР и Германией и о нем стало известно уже в годы холодной войны, не подразумевающей какой-либо обмен информацией. В конце семидесятых, когда уже стало можно, к Даниле Ивановичу Щусю обратилась группа историков из ГДР с просьбой рассказать о похищении, но, к сожалению, генерал в отставке, напоив их чаем и продемонстрировав фотографии внуков, не ответил ни на один вопрос, сославшись на возрастную забывчивость.

— А что я им расскажу? — спросил он жену, наблюдая, как разочарованные историки идут к станции.

— Цель и руководитель операции, номер приказа? Так это совсекретные сведения. Честно рассказать как дело было? Они в жизни не поверят, что нас было только четверо. Да даже если и поверят, что им это даст? У нас схема взаимодействия с девятнадцатого года отработана, пока мы с Цыганом зачищали территорию, другими словами, надеясь только и исключительно на внезапность, стреляли во всех, кого видели, зная, что один промах станет роковым, Валерка разбирался с Клапке, а Ксанка, раздетая и избитая Ксанка, которую за десять минут до этого Яшка вытащил из петли, отыскала чертового секретаря и сделала ему укол препарата, который вводит людей в состояние летаргического сна. Потом Яшка — а он был не в себе, в таком состоянии я его ни до ни после, слава богу, не видел — спрашивал у конюхов во дворе не видели ли они его табор, и пока они приходили в себя от такой наглости, я перестрелял их всех. Мы ни разу не промахнулись, ни он, ни я. Что из этого я должен был рассказать? Может быть, их интересовал антураж и надо было рассказать про висящего в петле ребенка?.. Про вонь, стоящую в том здании?..

— Правильно ты все им сказал, — жена поцеловала его в макушку. — Сейчас я тебе еще чая сделаю, сахар у нас, слава богу, есть. Если им так интересно, почитали бы немецкие архивы, зачем они нас дергают?

Справедливости ради, историки из ГДР читали архивы, прежде, чем пуститься на розыски причастных. Проблема была в том, что показания уцелевших подчиненных Клапке отдавали сущим безумием. Они, услышав крик секретаря, побежали к нему в кабинет, но не добежали — какая-то сволочь полила пол машинным маслом! Лестница оказалась так же полита маслом, поэтому, прежде, чем достигнуть улицы, некоторые сотрудники айнзацкоманды получили травмы. Тогда же выяснилось, что в личинку замка на двери в оружейку кто-то напихал щепок, так что дверь пришлось снимать с петель.

С машинами так же произошла какая-то ерунда. Моторы начали кашлять и чихать уже на выезде из двора. Начальник гаража, найденный там же, в гараже, под грудой ветоши, рассказал о каком-то механике, подошедшем к нему слишком близко, а потом он не помнит.

Так же во время всеобщего переполоха по двору начал бегать конюх с криком, что цыгане свели лошадей со двора, но его высмеяли и немножечко побили, хотя лошади — пять прекрасных коней господина Клапке — от этого в конюшню не вернулись.

Верить этому было совершенно нельзя.

Никто и не поверил.

***

— Рассвет, — мрачно сообщил капитан Устинович. — Чем позже мы взлетим, тем меньше шансов, что мы доберемся до точки назначения.

Старший лейтенант Иванов вздохнул.

— Понимаете, если мы упадем, это будет, конечно, больно и обидно, но это случится один только раз.

— А вот если мы вернемся без майора, полковник Костенецкий будет грызть нас каждый час и каждую минуту каждого дня, — певуче продолжил Мирзалиев. — Почти так же сильно как наша совесть.

— Потому что мы бросили командира, хотя у нас и был приказ.

— И мы не могли ослушаться этого приказа, хотя знали, что он бы нас не бросил.

— Сволочи, — сообщил Устинович. — Так-то я тоже старший по званию.

— С вами, товарищ капитан, мы в разведку не ходили.

— И вы нас не тащили через линию фронта.

— Однако, товарищ капитан, — внезапно сообщил вглядывающийся в линию горизонта Иванов, — заводите двигатель. Вон там я вижу нашего майора и не только его.

Всадники приближались. Рассветное солнце заливало алым степи Херсонщины.


========== После расскажут о нас ==========


«Ноев ковчег» — подумал Щусь, глядя на собравшихся в самолете. «И этот ковчег в любой момент может пойти ко дну, мы слишком поздно вылетаем».

Причина, по которой самолет их дождался — две причины — сидела на полу, спиной к спине, со спокойной уверенностью людей, хорошо выполнивших свою работу. Мирзалиев держал под контролем привалившегося к борту Васютина и не было никаких сомнений, что через какое-то время они поменяются местами с отдохнувшим уже Ивановым.

Грамотно ребята работали, четко. Если все пойдет по сценарию, то надо будет забирать их себе. Таких самородков как калтыгинская группа больше не будет, но здесь определенно есть с чем работать. Надо будет Яшку уговорить…

Он чуть повернул голову, посмотрел на Цыганковых. Ксанка сидела, привалившись к плечу мужа и, кажется, даже дремала или просто отходила от шока. Почувствовала его взгляд, открыла глаза, слабо улыбнулась и подмигнула. Его губы сами собой растянулись в непривычной уже улыбке.

Все будет хорошо. Главное — она жива.

Валерка, сняв очки, без конца протирал их, рассматривал на свет и снова протирал. Яшка выглядел странно спокойным - возможно, причина была в адреналиновом откате, неизбежном после недавнего боя, возможно, в Ксанке.

Секретарь Гиммлера, укутанный немецкими шинелями — как же удачно подвернулось офицерье, идущее спозаранку по каким-то своим надобностям! — спокойно посапывал. Повезло, что Валерка оказался худее, чем планировалось и не весь препарат на него ушел, повезло, что и ампула не разбилась и что Ксанка справилась.

И что живыми удалось уйти — тоже повезло.

Во всем повезло.

Самолет внезапно резко вильнул и начал набирать высоту.

- Мессеры! — заорал в своей кабине капитан Устинович.

***

То, что немцы попытаются срезать выступ, образованный фронтом на херсонском направлении, было очевидно для всех, кто мог читать карты.

Судя по донесениям разведки, прорвать оборону должна была танковая дивизия, но передвижение техники засечь не удалось и еще несколько дней назад танки искали в двадцати километрах севернее, потом армейская разведка выяснила, что цистерны, стоящие на местной станции, пусты, и, значит, танков там тоже быть не может. Поиск продолжался и на земле и с воздуха, так что с самого рассвета истребители, прочесывая каждый квадрат, занимались несвойственным им делом — разведкой.

К девяти утра видимость ухудшилась, появились облака, причем самые неприятные: кучевые, надежно глушащие звук и намертво перекрывающие видимость. Как ватным одеялом укрываешься, с той только разницей, что под одеялом с тобой приключиться ничего не может кроме плохого сна, а в облаках еще как может. Но про это мы потом подумаем, сейчас надо танки искать. Хорошо замаскированные, ждущие сигнала в атаку, танки.

Хрипом ожил динамик.

- Я третий, на восемь часов Дуглас.

И точно — толстой рыбкой ныряет в облаках немецкий транспортник, летит в сторону наших позиций. Заблудился?

Проблема с транспортными самолетами в том, что никогда не ясно кто в них летит — военные, гражданские или просто МТЦ{?}[Материально-технические ценности] перевозят. По инструкции подобные ситуации остаются на усмотрение командира. Сбить Дуглас просто, у него маневренности ноль, только потом исправить ничего не получится.

- Второе звено, обеспечить посадку!

И тут же из динамика раздается чуть ли не крик:

- Ребята, я свой, свой я, партизан вывожу! Капитан Устинович! Мессеры на хвосте!

Эх, капитан Устинович, лучше бы тебе действительно оказаться капитаном Устиновичем…

Отделяется от строя звено, выполняет роспуск в воздухе, замыкают три истребителя транспортник в коробочку, ведут на аэродром.

- Я не могу садиться, — вдруг наглеет Дуглас, — У меня сверхважное задание. Меня ждут в заданной точке! Вы ответите!

Отвечу, не переживай. Перед тобой за принудительную посадку, перед командованием за сорванную разведку, перед Ленкиной матерью за то, что не спас, перед Мишкиным отцом за то, что выжил, перед своими родителями - за все.

- Отставить истерику, капитан Устинович! Искра, я первый, отправляем вам посылку.

- Я Искра, — отзывается аэродром Ванькиным голосом. — Принял. Ждем.

- На шесть часов мессеры, — спокойно произносит ведомый.

Облака на юге пронзают черные хищные тени. Семеро, и, возможно, кто-то еще пока не показывается. А вот и цена проявленного гуманизма: теперь их в два раза больше, чем нас. К черту!

- Я первый. Принял. Атакуем. Семь, быть может, больше, следите!

Время растягивается резиновой лентой, все замедляется, становится очень четким и резким.

Снова слышен свист фугаса и песенка начинает звучать в ушах. Та самая. Недопетая в сорок первом.

Полюшко-поле, полюшко-широко поле…

И снова рвет осколок серебряный альт солиста, рассекает черная щель Ленкину белоснежную блузку и саму Ленку, скачет мир детским мячиком в преисподнюю.

Но от этого морока есть лекарство — полный газ, и вперед, сквозь облака, в лобовую, так, что видно искаженное лицо немца. Не выдерживает фриц, пытается уйти вверх, подставляя брюхо под пулеметную очередь. И кувыркается, оставляя черный, быстро расходящийся столб дыма.

Убитых не вернешь, но за них можно отомстить. То, что видел забыть не получится, но можно заглушить другими воспоминаниями.

Ведомый, молодец, зашел сбоку к другому, пропорол очередью черный крест, закружилась в воздухе подбитая стальная птица. Самолет жаль, он не виноват, что его, вершину человеческого разума, сделали инструментом убийства. Летчика не жаль.

Едут да по полю герои, эх, да Красной Армии герои…

Еще один вышел на угол атаки, но неееет, много вас таких было, штурвал вниз до упора, Як, умничка, клюет носом, послушно идет вниз, давай за мной, фриц или ганс, кто ты там, падаю я, падаю, видишь?!.

Земля приближается с чудовищной скоростью и в какой-то момент становятся видны ровные, слишком ровные ряды невысоких холмиков. Есть! Отсчитать такты мотора — удары сердца — и штурвал на себя, что есть сил, самолет воет от напряжения, но взмывает над землей. Хороший самолет, и имя у него хорошее. Лично каждый винтик со Степанычем переберу, умница моя.

Эх, да наши танки быстроходны! В небе за тучей грозные следят пилоты…

Сквозь вой мотора пробивается страшный скрежещущий звук сминаемого металла — а вот не надо было трусить и скорость убирать, хер фашист, глядишь, в штопор не ушел бы!

К небу поднимается столб тяжелого черного дыма. От авиационного бензина такого дыма не бывает. Так горит мазут. Так взрываются танки, искусно замаскированные под рельеф.

На плотном слое облаков черные пятна от сбитых мессеров. Большая часть сбежала, кто бы сомневался. Трусливые они стали, потеряли наглость. Это не беззащитных людей, вжавшихся в землю, свинцом поливать, здесь и бурьяном в морду получить можно.

- Первый, я Искра! Я Искра, ответьте! — кричит Ванька, почти как пилот захваченного транспортника. Ну простите, отвлеклись малость.

- Искра, я первый. Потерь нет, четыре единицы сбили, идем назад. Танки в заданном квадрате, проверили, на них упал мессер. Нечаянно.

- Принято! — У Искры ощутимо веселеет голос. Там, на земле, сейчас раздаются четкие резкие команды, бегут по своим машинам пилоты бомбардировщиков, застегивают на бегу шлемы, закрывают фонари кабин, готовятся смешать вражеские машины с землей.

- Посылочку вашу видим, сейчас сядет, спасибо, дедуля, — совсем уже не по уставу смеется Искра.

Сгибается, небось, от смеха прямо у передатчика. Теперь до конца войны зубоскалить будет.

- На здоровье, яхонтовый!

Земля мягко пружинит под шасси. Откинуть фонарь, снять шлем, поздороваться со Степанычем. Иванидзе машет от радиоточки.

- Ну ты, дедуля, подкинул особистам работы!

- В самом деле партизаны?

- Говорят, да. Сейчас особый отдел разбирается. Как сбитых пишем?

- На всех, конечно.

- Принял. Ребята, сегодня первая эскадрилья проставляется, у них почти пол-литра набежало. Ну, четыреста грамм, но кто ж им считает кроме нас!

Дружное ржание со всех сторон.

- Я смотрю, это становится традицией! Первая только и делает, что проставляется.

Ванька задирает длинный нос.

- Ничего, мы свое еще наверстаем. Все, идите, отдыхайте. Задание выполнено. Бомбардировщики там уже все раскатывают.

И, отводя в сторону, бормочет как бы сам себе.

- Это не просто партизаны. Один из них у комполка спецсвязь затребовал. И что характерно, получил. Сейчас сюда спецборты летят. Вроде как особо ценного языка вывезли.

- Да иди ты!

- Правду говорю. Тебе еще орден выдадут, — Иванишвили картинно вздыхает. — А может быть, даже и аттестат за среднюю школу.

Вот же паразит.

Полюшко-поле, полюшко, широко поле, едут по полю герои, эх, да Красной Армии герои!..

***

Врачи авиаполка были очень заняты — среди партизан оказалось много тех, кому нужна была серьезная помощь — и Ксанка вообще не хотела мешать им, но Данька с Яшей настояли. Она послушалась: у нее было еще одно дело.

Увильнув от врача - раз она до сих пор может на ногах стоять, то ничего страшного точно нет, Ксанка прошла в соседнюю комнату, к раненым. Дрожь из рук постепенно уходила.

Васютин лежал на койке у окна. Левая нога от бедра до ступни была закована в гипс.

- Почему? — спросила она.

Васютин перевел взгляд с потолка на нее.

- Извини, — равнодушно сказал он. — По-другому не получалось. Хорошо, что тебя не повесили.

- Я тоже рада, — кивнула она.

- Хочешь убить — убей, — внезапно сказал Васютин. — Я не буду сопротивляться.

Ксанка покачала головой.

- Это было бы слишком просто. Дай руку.

Он протянул ей ладонь. Ксанка, подавив отвращение, взялась за нее, посидела так немного.

- Готово. Прощай, Васютин.

- Стой! — крикнул он ей в спину. — Что ты сделала?

Она обернулась. Васютин смотрел на нее с ужасом.

- Мы вместе воевали. Я отдала тебе последний кусок хлеба, а ты меня предал и обрек на смерть. Как ты думаешь, что я сделала?

Она вышла, едва удерживая смех. Нервный смех, нехороший, но какой уж был. Ребята ее ждали.

- Ты чего такая довольная? Все в порядке?

Ксанка все-таки засмеялась.

- Да, со мной все хорошо. А еще я прокляла Васютина.

- Ксан, — Яшка обнял ее. Теплый. Родной. Живой.

- Тебя обманули. Это все цыганские сказки.

За его спиной захохотал Валерка, сообразивший в чем дело.

- Главное, чтобы в них верил Васютин!

- Будем исходить из того, что он поверил, — на лице Даньки играла непривычная улыбка.

Яшка как-то странно напрягся. Она обернулась.

В открытую дверь вошли люди в синих фуражках{?}[Войска НКВД], стали стеной, отсекая их от выхода.

- Здравия желаю, — козырнул один из них.

- Мещеряков Валерий Михайлович, Цыганков Яков Семенович, Щусь Даниил Иванович, Щусь Оксана Ивановна — задержаны. Пройдемте.

- А их-то за что? — спросил Яша.

- Причину задержания поясните, — попросил Данька.

- До особого распоряжения, — ответили ему.

Их отвели в пустую избу в которой остались только натопленная печь и охапка сена на полу.

- Осточертело все, — внезапно сказал Данька, — разбудите, когда нас расстреливать будут.

***

Справедливости капитану Устиновичу пришлось добиваться долго. Он изложил свое мнение о некорректном поведении летчиков особистам, но те пропустили его слова мимо ушей — и если вдуматься, этот факт тоже был оскорбителен, но все по порядку.

Командир истребительного авиационного полка отсутствовал: в штаб армии уехал. Его заместитель, узнав подробности, отправил его к оперативному дежурному по полку. Оперативный дежурный оказался невероятно занят, не сходя с места набрал дежурного по полетам и велел немедленно разобраться — в советской авиации не место хамству!

Пришлось идти обратно.

Дежурный по полетам нашелся у радиоточки, досадливо смотрел на небо.

- Вы простите, — сказал он — у нас тут сегодня большой слет. Сейчас два борта посажу, пока нас совсем туманом не накрыло, и разберусь.

Устинович присел рядом, разглядывая облачное небо. Что-то странное происходило на этом аэродроме — из приземлившихся самолетов выходили гражданские по которым сразу было видно, что погоны они сняли только что. Что-то важное творилось и, возможно, это что-то было в прямой связи с его рейсом. Тем обиднее ему становилось. Дежурный закончил свои дела и повернулся к Устиновичу.

- Я работаю в главном разведуправлении, — начал Устинович свою речь. - Мне сорок лет. У меня на счету десять вылетов за линию фронта. Есть правительственные награды. И когда какой-то мальчишка позволяет в мой адрес оскорбительные высказывания, я, товарищ дежурный, требую, чтобы к нему применили меры дисциплинарного воздействия.

- Согласен, возмутительный факт, — кивнул дежурный. — Кто вас оскорбил опознать сможете?

- Позывной у него был «Первый», — припомнил Устинович. — Подробнее сказать не смогу.

- Это комэск-один, — кивнул дежурный. — Командир первой эскадрильи. Мы его накажем, обязательно. Что он себе позволяет?!. Он, конечно, вас спас, хотя мог бы и сбить, но это же не повод оскорблять!

Обещание дежурного было лучше, чем ничего, но хотелось гарантий.

- А как фамилия комэска-один?

- Фамилия? — переспросил дежурный. — Да простая фамилия, легкая. Как у его отца.

- Тааак, — протянул Устинович, сообразивший, что речь идет о сынке какого-либо генерала. — А какая же фамилия у его отца?

- Вы не поверите, — дежурный развел руками. — Такая же, как и у его деда.

***

Генерал Проскуряков искренне считал себя простым и незатейливым человеком, занимающимся абсолютно простым и незатейливым делом и его ни капли не смущало, что с обоими этими утверждениями не согласился бы никто из знающих его лично или по занимаемой им должности. Так что когда Чех прорвался через кордоны фронтовой спецсвязи и сообщил, что задание выполнено, причем выполнено согласно заветам Стаханова, Проскуряков просто сел в попутную машину и отправился в расположение истребительного батальона на встречу с любимым сотрудником, не забыв сообщить полковнику Костенецкому, что не согласен с его выражением лица.

Задачи, стоящие перед его Управлением, Проскуряков делил на три части — обычные, интересные и здоровские. Здоровских задач было мало — с тридцать девятого года всего пять. Интересных было чуть больше и большей частью интересных задач ведал Чех. Впрочем, Чехом он стал не так давно, в тридцать девятом, по независящим ни от него ни от Проскурякова причинам.

Когда в дверь проскуряковской квартиры ранним утром, пяти не было, постучался исчезнувший за год до того Щусь, Проскуряков сначала хотел перекреститься, затем едва удержался, чтобы по морде ему не смазать — за все хорошее.

За десяток часов, проведенных в обсуждениях ЧП и разработке мер реагирования — два сотрудника пропали, два!

За розыскные мероприятия, не приведшие ни к чему, мать вашу, ровным счетом ни к чему!

За сотни новых нормативов и проверок — целый лес на ту бумагу положили, а он мог бы зеленеть и шуршать листиками, между прочим.

За скандал между ГРУ и НКВД, хотя тут, конечно, надо бы благодарность объявлять: в кои-то веки чекисты сидели молча и обтекали.

- Здравствуй, Даня.

- А объясни-ка мне тот факт, что тебя год не могли ни мы найти, ни НКВД?.. Где ж ты был, родной, где ж таких баб выдают, чтобы год из-под перины не вылезать?!.

Рассказ Щуся потянул на трагикомедию века. Вышел прогуляться перед сном, стал нечаянным свидетелем ограбления киоска, но грабитель сбежал, а подоспевший милицейский патруль арестовал его, невинную жертву, и, не слушая объяснений, оформил на первую же попавшуюся фамилию, отправив на исправительные работы сроком один год. По беспределу мусорскому, уууу, волки позорные!

Проскуряков выслушал это с интересом — на дворе стоял тридцать девятый, вырваться в театр давно уже не удавалось. Опять же, по морде не смазал, хотя уже и с большим усилием, чем в первый раз.

- А что же вы, Даниил Иванович, не упоминаете про убитых сотрудников НКВД, найденных той же, вне всякого сомнения, роковой, ночью в вашей квартире?

Щусь похлопал круглыми глазами, изображая удивление, и моментально исторг из себя версию.

- Так это ж за мной враги приходили, а чекисты преследовали их, но, значит, попали в засаду. Жаль ребят, не повезло им…

- Даааа, — только и сумел выдавить из себя Проскуряков, подавившийся кофе. В голове вертелось слово хуцпа{?}[На идише - высшая степень наглости] и много других слов, но уже русских.

Но это было еще не все. Щусь времени зря не терял и, заглатывая предложенный Проскуряковым чай, излагал новую схему обучения агентов. Отсидка, судя по всему, оказалась для него необременительным мероприятием. Работа на свежем воздухе, с людьми…

Допивая кофе, Проскуряков думал о том, что сценарий, предложенный Щусем, может послужить основой для его восстановления на службе, после тщательной проверки, конечно. В конце концов, Щусевский послужной список пару раз обматывал по экватору земной шар, такими кадрами пусть НКВД разбрасывается, а у нас тут все просто.

Факты подтвердились, Щуся весь владимирский исправительно-трудовой лагерь признал. Так и кричали — ба, да это ж наш Гриня! Копать глубже, доискиваться до причин ареста, означало новый виток конфронтации с чекистами{?}[МУР был в структуре НКВД], так что на проверке факта отсидки поставили точку.

Вскоре стало не до мелочей. Началась война.

Несколько лет Щусь, теперь уже Чех или, если требовалось звание, Летнаб, жил и действовал строго в рамках, отведенных ему Проскуряковым и войной, а потом, после старта операции «Уран»{?}[Подготовка операции “Уран” - Сталинградской наступательной операции проводилась в условиях полной секретности и дезинформации противника], Чех, у которого появилось немного свободного времени, начал делать странные запросы аналитикам, разыскивая разведчиков со специфической национальностью. Проскуряков, у которого также появилось немного свободного времени, с интересом наблюдал за этим процессом, пытаясь понять, кого ищет Щусь.

Интуиция подводила его редко.

Неизвестно, сколько бы продолжались эти молчаливые розыски, но в перехваченной немецкой корреспонденции нашелся приказ Бёмма о направлении Васютина в округ Greuthungland. Сам Бёмм, спасибо Францисканцу, был уже на том свете, но приказ понудил извлечь из архива все, что было известно о Васютине, в том числе и фотографии времен Гражданской.

И тут на Проскурякова снизошло не то, что озарение — истина.

- По беспределу мусорскому говоришь? — спросил он у отсутствующего в кабинете Чеха. — Волки позорные?..

Проскуряков был человеком не ленивым и уже через четверть часа один из младших аналитиков рылся в архивах, собирая всю информацию об обоих Щусях, Цыганкове и Мещерякове, служивших с двадцатого года личной гвардией Смирнова. Группа Мстители.

Собрал.

И стало еще интереснее.

***

«А вот это уже наглость», — подумал Проскуряков, зайдя в избу, служащую гауптвахтой, куда по его просьбе поместили задержанную группу.

Оказывается, Чех все же иногда спал. Нда, с внезапной стороны открываются сотрудники. Так, неровен час, можно заподозрить, что он еще и ест.

- Подъем, — гаркнул Проскуряков.

Судя по тому, как медленно и нехотя просыпались товарищи Мстители, врасплох застать никого не удалось. Проскуряков полюбовался на непроницаемого Чеха и на широко улыбающегося Францисканца (черта с два его узнаешь в том подростке с фотографий). Цыганков помог жене встать (поднималась и стояла она с видимым усилием) и вытянулся в струнку, согласно уставу.

- Оксаночка, вы прекрасно выглядите, синяки прямо под цвет глаз, — не удержался Проскуряков. — Садитесь, пусть мужчины стоят.

- Постою, — недружелюбно сообщила она. Интересно, она-то как здесь появилась? Но сейчас были задачи поважнее.

Францисканец и Цыганков в центре, Щуси по бокам. Странная расстановка. Если только…

- У меня один вопрос, — задумчиво сообщил генерал. — Что именно вы, товарищ Мещеряков, рассказали Мюллеру?

Посмотрел на изменившиеся выражения лиц и усмехнулся.

- Ты, Щусь, действительно полагал, что вашу бредовую идею с якобы выданной под амиталом историей про лихую борьбу с бандитами, драку в трактире гитарами, сношением записками через дупло, внедрением в банду и прочей ересью я приму за правду? Так зря ты это думал. Рассказал Мещеряков Мюллеру все, что мог. А ты об этом знал, но все равно дружка решил вытащить. Как ты разведданные подменил я чуть позже разберусь, но ты во мне, Щусь, не сомневайся, я до правды докопаюсь, всегда докапывался. А знаешь, на чем вы прокололись? На имени. Гриня Кандыба — помнишь такого, Щусь? Тебя же Цыганков под этим именем упаковал в тридцать седьмом по сто шестьдесят второй статье, чтобы ты по расстрельной пятьдесят восьмой не уехал. Ну и откуда бы Мещерякову знать про Кандыбу, если он в то время в Германии безвылазно сидел?.. Не ожидал я от тебя такой топорной работы. Грубо ты сработал, Даня, очень грубо. Заигрался. Или не сообразил? Всю информацию я передам в СМЕРШ.

Он прервался, чтобы вдохнуть воздуха и подумал, что самообладание у товарищей было потрясающее — ни движения, ни вопроса. Только Оксана, глядя в упор на брата, нервно потирала шею.

- Ты, Цыганков, тоже не грусти. Ты у меня на службе не состоял, шпиона из тебя не вышло, так что пойдешь по уголовке, как муж пропавшей без вести жены. Как ты там говорил: когда жена пропадает, из ста девяносто девять, что муж постарался? Ну так ты тот самый муж и есть. Молчать. Ты хочешь сказать, что нету тела — нету дела? Не переживай, тело мы найдем, война все же, разгул преступности, болезни везде, лица гражданские гибнут без счета. Причину, по которой ты супругу убил, выберешь сам. Я сегодня добрый. А Оксаночка останется как есть. Оксаночка у нас, конечно, беглая гражданка, но, как мне уже сообщили, героиня подполья, а мы с гестапо все же разные задачи выполняем. Доказать, что она это она все равно не получится.

Проскуряков снова замолчал, ожидая.

Сейчас кто-из них должен отвлечь на себя внимание. В обычном, классическом варианте, имей он дело с дилетантами, это была бы женщина. Но дилетантами они не были еще в двадцатых.Проскуряков почти не удивился, когда заговорил Францисканец.

- Даня, ты мне что-то про Глорию начал рассказывать, но не дорассказал. Про розы.

- Лучше у Яшки спроси, он точно помнит.

Цыганков кивнул.

- Розы, да, у них лепестки как будто окровавленные. Как тогда.

- Когда — тогда?

Цыганков, не ответив, прижал руку к левой стороне груди, и Проскуряков понял, что его не просто отвлекут, нет, все будет решено изящнее.

Цыганков сейчас потеряет сознание или забьется в падучей. Это будет выглядеть достоверно — психика у разведчиков горит первой, сколько их списывается, прямиком в психушки. Ему станут помогать двое, третий — третья, женщина, чей муж только что был чудовищно и несправедливо обвинен — кинется с гневом и проклятиями к Проскурякову, и его судьба будет решена. Оксаночка, отлично знающая как работает организм человеческий, не просто так потирала шею — кратковременного пережатия сонной артерии с учетом его возраста и лишнего веса, будет достаточно для вывода генерала из строя. Но она в плохой форме, она не справится. Справится Щусь, который будет ее якобы оттаскивать. А если этот план не сработает, то у Цыганкова в сапоге последним аргументом наверняка припрятан НР-40{?}[Нож разведчика. Серийно выпускается с 1940 года, что не помешало Валерке метать его еще в 1920-м. А вот так.]. А Мещеряков прекрасно метает ножи. А у Щуся достаточно изворотливости чтобы объяснить внезапную смерть руководителя. Нет, все же, не обморок, а падучая — больше свободы действий.

Что ж, пожалуй, все, что он хотел, он увидел.

***

Осознав, что ждать милостей от природы, то есть командования авиаполка бесполезно, капитан Устинович отправился на розыски комэска-один самостоятельно, но тот положительно был неуловим. Устинович посетил штаб полка, казарму, палатку военторга, медсанбат и даже прачечную, пытаясь выведать хотя бы что-то, но тщетно. Раздобыть удалось только фамилию — в самом деле, простую, легкую и неинформативную.

Из всех опрошенных более-менее развернутый ответ дала врач медсанбата, но, увы, частота сердечных сокращений комэска-один (по словам врача, находившаяся строго в пределах нормы) была Устиновичу совершенно неинтересна.

Устав, он плюнул на розыски и сел на лежащее тут же у избы медсанбата бревно, заметив, что на этом же бревне сидят разведчики, с которых все и началось.

- Я надеюсь, — Устинович закурил, — командование примет все меры для расследования этого бесчинства.

Иванов пихнул в бок Мирзалиева. Мирзалиев посмотрел на Иванова. Оба промолчали.

- Где ваш командир?..

- Допрашивают его, товарищ капитан. — вздохнул Иванов.

— Вот, сидим, ожидаем. Надеемся, что он по морде никому опять не заедет. Привыкли мы к нему как-то.

- Дождетесь, — с удовольствием кивнул Устинович, — все вы дождетесь. Товарищ старший лейтенант, подождите!

Мимо шел давешний дежурный по полетам. Кивнул черной кудрявой головой и подошел поближе.

- А, вы по вашему вопросу, товарищ, — будто вспомнив, сказал он, глядя в упор черными бешеными глазами. — Не беспокойтесь, меры приняты. Комэск-один за допущенное в ваш адрес хамство расстрелян.

- Кккак расстрелян?..

- Обычно. По приговору трибунала. Здесь фронт, здесь нет места бескультурию.

Отдал честь и ушел, оставив Устиновича ошарашенно смотреть ему вслед.

***

- Девятка, Чех! — рявкнул Проскуряков.

Код конца проверки был озвучен вовремя. Чех, будто наткнувшись на преграду, медленно, оценивая правдивость его слов, опустил руку. Цыганков, все еще держащийся за сердце, распрямился. Оксана убрала руку с шеи. Что-то неуловимо изменилось в присутствующих — в позах, в выражениях не то, что лиц — глаз. Напряжение, висящее в воздухе как грозовой разряд, ослабевало. Не до конца.

- Бурнаш, — отчетливо произнес Чех. — Атаман Бурнаш после ареста в двадцать третьем давал показания. Про Кандыбу в этих показаниях тоже говорилось.

Проскуряков кивнул. То, что имя Григория Кандыбы Щусь использовал еще в девятнадцатом, он, разумеется, знал, но как прикажете проверять реакцию группы на непредвиденную угрозу, а?

- Отбой, — сказал он. — Проверка завершена. Во-первых, поздравляю с удачным выполнением заданий. Я рассчитывал, что вы объединитесь, так и произошло. Чех, сколько препарата и куда именно вы вкололи фигуранту?

- Ноль один миллиграмм в сонную артерию.

- Значит, скоро очнется. Спрашивать, почему в самолете оказалось на двадцать человек больше, не буду — мы и ради этих двадцати воюем. А вот почему, майор, у Васютина колено прострелено — спрошу.

- А что б не сбежал.

- Радикально. Но действенно.

- Что ж, присаживайтесь, товарищи. Поговорим о вашем будущем.

Он сделал паузу, посмотрел на лица слушателей. На лицах было сосредоточенное внимание, только у Францисканца немного дернулся уголок губы в подавленной усмешке.

- Хочу вам байку рассказать.

- Про Красного Призрака{?}[Очень хороший фильм] или про Белого Тигра{?}[Тоже очень неплохой фильм]? — поинтересовался Цыганков.

- О, — на лице Францисканца все же проступила улыбка.

- Я тоже знаю. Про Черного Барона{?}[Врангель].

- Именно! — Проскуряков поднял вверх палец, тактично не заметив, что просьба присесть проигнорирована. — И это, безусловно, важная часть нашего повествования. С чего бы начать?.. Начну-ка я с начала. С дел давно минувших дней.

Например, расскажу про боевую группу Мстители, бывшую в личном подчинении у Смирнова с того самого двадцатого года. Тогда они выкрали некие документы из сейфа начальника ялтинской контрразведки и хоть ценность этих документов оказалась сильно преувеличена, и взятию Крыма они никак не помогли, зарекомендовали ребята себя прекрасно. Группа, как можно судить, была идеальная. Слаженная, сработанная, с явным лидером, отсутствием личных и, что особенно нетипично для групп подобного состава и возраста, сексуальных конфликтов. Судить о мнении Смирнова о своих сотрудниках можно уже по тому, что он лично контролировал решение бытовых вопросов.

Вот теперь реакция была. Мужчины синхронно удивились, Оксана покачала головой с извечным выражением всех женщин, столкнувшихся с мужской наивностью.

- А вы действительно думали, что новая форма в шкафу самозарождается? — спросила она куда-то в пространство. Проскуряков хмыкнул про себя и продолжил.

- Однако в двадцать пятом году Смирнов от своих сотрудников избавился. Буквально за пару дней. Что же произошло в том году, товарищ Мещеряков?

Францисканец поправил очки на переносице.

- Кажется, в двадцать пятом Ксанка родила. Ксан, так ведь?..

Она кивнула.

- Вот, я все правильно помню. И год со дня смерти Ленина был. Еще у меня в квартире прорвало батарею.

- Да не прорвало батарею, а кран кто-то из твоих баб не закрыл, — уточнил Цыганков. — Затопило два этажа и твои соседи пытались меня побить.

- Почему тебя?

- К тебе в гости зашел! Но баб там уже не было, если что, — уточнил он специально для жены.

- Были только какие-то злые люди. Я по крышам уходил.

- Погодите, — вмешался Чех, — мы же в двадцать пятом Кривецкого брали, тогда еще опытом с ленинградцами поделиться пришлось, ну тогда, когда вы с Яшкой повели их гулять и догуляли до Пятницкой, а меня потом Смирнов ругал, потому, что они полезли купаться на Балчуге и утопили оружие.

- В двадцать четвертом мы его брали, ты путаешь. Я с ними пила, значит, не беременная была.

- Ой, как будто тебя это остановило бы!

- Ну, знаешь ли…

Проскуряков слушал их краем уха, не вникая в детали, рассыпанные по диалогу с тем расчетом, чтобы отвлечь слушателя. Правильный он вопрос задал, значит. Не просто так Смирнов своих преторианцев разогнал, причем трое лишились карьеры, а один под чужим именем отправился за рубеж.

Что-то не так было с Францисканцем, причем это нечто не потеряло актуальности и за двадцать прошедших лет, иначе они тут балаган не устраивали бы.

- Я думаю, — продолжил он, глядя, как улыбка Францисканца становится еще шире — дело в происхождении товарища Мещерякова и, возможно, в партийной принадлежности его родителей. Вот только снова не начинайте!Итак, товарищ Мещеряков был надежно спрятан и, хочу вам сказать, эта командировка явилась едва ли не одним из лучших решений Смирнова при всем уважении к его огромнейшим заслугам перед нашим государством. Ликвидация проекта «Дора» это подтверждает.

Щусь согласно кивнул. Мещеряков пожал плечами.

- Вы спросите, а что же было дальше? Один уехал, но трое-то осталось. А дальше начинается самое интересное…

Он говорил долго, так долго, что пересохло в горле, выкладывая все, что удалось найти аналитикам и понять самому.

Про глупый, нелепый арест Щуся, вернее, попытку этого ареста.

Про то, что во всей истории с арестом Григория Кандыбы есть несколько непонятных обстоятельств. Первое — то, что оперуполномоченный Цыганков уволился из МУРа за две недели до того как отправил на нары Кандыбу. Яков Семенович, поясните, как это у вас получилось?

- Поясню, — кивнул Цыганков. — У нас в МУРе была традиция. Каждый год, первого января, мы с товарищами писали рапорты об отставке с открытой датой. Мало ли. Вот и пригодилось.

Проскуряков кивнул.

- А брак у вас был незарегистрирован.

- Откуда ж у цыгана жена, — усмехнулся Цыганков. — У него только конь, гитара да вольный ветер.

- Логично, — согласился Проскуряков. — И еще один момент мне неясен. У тебя, майор, было меньше часа на принятие решения, а ты ни одной ошибки не сделал. И говорит это только об одном.

- О том, что я умница?

- Судя по тщательности проработки деталей — очень скрупулезной, женской, я бы сказал, план был готов задолго до того как товарищи из опричнины, которая как все мы знаем, является лучшей и самой передовой организацией нашей эпохи, захотели ночью у товарища Щуся воды попросить. И причины этой готовности мне, по большому счету, пока не важны. Но я знаю, что они были.

Он помолчал. Заходящее солнце разукрасило розовыми квадратами пол избы. Где-то далеко бухали выстрелами орудия.

- Что ж, — наконец заговорил Проскуряков. — Как я вижу, группа Мстители все еще активна и готова к действиям. Пойдем, Чех, обсудим детали.

Чех чуть кивнул, успокаивая остальных, и вышел следом.

На улице Проскуряков остановился, достал портсигар, затянулся, глядя на истребители.

- Я начинаю радоваться, что я тебя не сдал.

Чех промолчал.

- Один вопрос, Чех. Скажи мне, на чем все это — он кивнул в сторону избы — держится? Я вижу конгломерат, но я не понимаю, что его создало.

- Что создает конгломераты? Давление.

- Поэтичный образ. Осиротевшие дети встретились посреди войны и не только сумели выжить, но в процессе выживания стали единым целым. Здесь напрашивается целая поэма о выборе, воспитании, приоритетах и прочем, но я реалист и смотрю на вещи просто. Эта общность накладывает некоторые ограничения, ты согласен?

Чех хмыкнул и впервые за все время разговора посмотрел в глаза Проскурякова.

- Если вы про невозможность применить некоторые методы управления агентами, то у вас есть я.

- Заложник. Ты предлагаешь себя в заложники.

- Это взаимно. В вашей речи я насчитал три опасных для вас пункта, у Мещерякова меньше вводных но и он наверняка углядел два. Цыганков не будет заниматься подсчетами, он просто будет действовать. Действует он с максимальной эффективностью.

- А Оксаночка?

- Она уже прикидывает худшие из возможных последствий и продумывает пути отхода.

- Что ж. Идем в штаб, не на улице же операцию обсуждать.

***

- Это очень недобрый дядя, — сказал Цыганков, когда за Проскуряковым и Данькой закрылась дверь. — И у него чрезвычайно опасное дело.

Ксанка устало опустилась на сено.

- Не понимаю, где шмеерзоновское расследование. Он нашел протоколы допроса Бурнаша и незначащие распоряжения Смирнова. Почему не нашлось шмеерзоновское дело?..

- А оно было?

Она пожала плечами и легла.

- Всю жизнь я полагала, что да. Теперь уже не знаю.

Муж сел рядом с ней, поморщившись, достал из голенища сапога нож, вогнал его в деревянный пол.

- Если бы мы не думали, что оно есть, Даньку бы расстреляли еще тогда, в тридцать седьмом.

- Пойду, прогуляюсь, — сказал Мещеряков, посмотрев на них. — Заодно русский вспомню.

Они синхронно кивнули, не повернувшись в его сторону.

Валерий усмехнулся про себя, почему-то вспомнил Эрну и вышел. На улице было прохладно и сильно пахло авиационным бензином.

Истребители стояли в ряд, напоминая то ли птиц, то ли экзотических насекомых. Вокруг них суетились механики. Светловолосый летчик сосредоточенно проверял вращение винта. Мещеряков прошел мимо, любуясь машинами, уловил обрывок разговора:

- Сам-то зачем, а я на кой?.. — спрашивал механик.

- Не обижайся, Степаныч, я когда из пике вышел, пообещал, что каждый винтик сам переберу, — объяснил летчик.

Данька курил у высокого крыльца избы-штаба и странно озирался, как будто пытался кого-то отыскать.

- Потерял кого-то?

- А, да, то есть нет. Все нормально. Мы еще не обсудили все детали, но, кажется, все хорошо.

- Под хорошо ты имеешь в виду…

- Либо Балканы либо Балканы, — Данька усмехнулся. — Там будет жарко. И вас там будет просто легализовать.

- С учетом всех озвученных твоим руководством деталей, звучит как идеальный выход из ситуации.

- Да. Где Цыганковы?

- Я сделал подлость и оставил их вдвоем. Жаль, конечно, Яшку, хороший был цыган.

Данька посмотрел на него округлившимися глазами.

- Ты о чем?

- Смотри. Яшка тебя посадил, так? Ты меня расстрелял. Я отвел Ксанку в гестапо. Как ты думаешь, что она с ним сделает? Круг должен замкнуться.

- Какие, все-таки, мы веселые ребята, — Данька втоптал окурок в землю. — Так. Устинович идет. Его опять кто-то обидел. Меня здесь не было.

Мещеряков пошел дальше, к пункту связи. На него вдруг налетел капитан Устинович.

- Где товарищ Чех? — требовательно спросил он.

- Разговаривает с генералом Проскуряковым.

Устинович досадливо махнул рукой, затоптался на месте.

- Да тут такое дело, понимаете… Мне Чех нужен, вот с этим поговорить, мне эта нерусь чушь какую-то несет, — он кивнул в сторону узла связи, где стоял высокий брюнет с погонами старшего лейтенанта. Мещеряков посмотрел на него, протер очки и посмотрел еще раз. «Этого не может быть, — подумал он. — Это невозможно».

- Ну вы подождите, — машинально сказал он Устиновичу и направился к летчику.

- Здравствуйте. Моя фамилия Мещеряков. Мне кажется, я работал с вашими родителями в Москве в двадцатых. В ВЧК.

«Он похож на отца, — думал Мещеряков, слушая приветствие лейтенанта. — Очень похож. Копия. Это не совпадение, это что-то другое… Судьба».

- Мещеряков?.. Кажется, отец действительно упоминал про вас, — сообщил старший лейтенант.

- Вы знаете, где ваши родители сейчас?

- Нет, я не знаю. В июне сорок первого они были на Украине, — после паузы медленно ответил летчик. — Отца из Москвы по работе перевели, я уже там доучивался. Надеюсь, они живы. Вы же видите, кто я по национальности, — он очертил кругом свое лицо.

- Мама у меня русская, но она никогда бы отца не бросила. Они всю жизнь вместе, с Гражданской.

- Как вы на фронт попали?

- Обычно. В школе сдал нормы БГТО, ходил в аэроклуб, поэтому в сорок первом был направлен в летное училище. Учился в Батайске, потом нас эвакуировали в Азербайджан, оттуда на фронт. Был ранен. Вот и все. Все как у всех.

Мещеряков кивнул.

- Не ходил бы ты, Валерка, здесь, — внезапно произнес лейтенант, глядя куда-то за плечо Мещерякова.

- Я твоему московскому другу уже сказал, что тебя расстреляли за оскорбление его чести и достоинства.

- Спасибо вам за защиту, товарищ Шмеерзон, — прозвучало в ответ.

Мещеряков посмотрел на подошедшего светловолосого летчика. Светлые волосы резко контрастировали с загорелым лицом. Загар? В ноябре?..

- Обращайтесь, товарищ Цыганков, — кивнул Шмеерзон и, повернувшись к Мещерякову, пояснил.

- Лейтенант Цыганков, командир первой эскадрильи. Он вас сегодня и посадил.

- Не я лично, конечно, — засмеялся командир первой эскадрильи. Смех и улыбка были очень знакомыми.

- Вы простите, но летчик ваш настоящий сутяга — с утра бегает и на меня всем жалуется. Меня уже расстрелять успели, а он все жалуется.

Для того, чтобы сложить все части головоломки, Мещерякову понадобилось несколько секунд.

- Здравствуйте, Валерий Яковлевич, — сказал он. — Я ведь правильно понимаю, что у вас в документах датой рождения примерно двадцать третий год указан? Вас иначе бы на фронт не взяли.

- Точно! Приписал себе два года и вломился в наше родное Батайское летное с требованием выдать ему самолет, — жизнерадостно сообщил Шмеерзон. — Он был уже седой, поэтому подвох распознали только при выпуске.

Цыганков-младший тяжело вздохнул.

- Будьте знакомы: старший лейтенант Хаим Исаакович Шмеерзон, командир второй эскадрильи, пламенный коммунист, отличный летчик и надежный товарищ. Отчаянное трепло. Но да, я приписал себе два года при поступлении. Документы сгорели при бомбежке, а мне надо было вернуться домой. Командование в курсе.

- Я так и подумал, — кивнул Мещеряков. — Но перед капитаном Устиновичем, кажется, вас извиниться все же обяжут. И это будет не командование.

***

195… год

В прибрежном ресторанчике было шумно и весело, как всегда бывает в подобных заведениях летними вечерами. Все столики были заняты и случайному посетителю едва нашли место в глубине зала.

- Мне, пожалуйста, кофе и десерт, — попросил он. — Вот этот. Вишневый штрудель. И, пожалуй, эклер с мятным кремом. И вот этот пирог… «Деревенский»? Очень необычное название.

- О, этот пирог печет госпожа хозяйка по особому заказу, господине. Уточню, есть ли он сегодня у нас в меню, — официантка улыбнулась.

- Говорят, у вас бывают концерты?

- Прекрасные концерты! — с энтузиазмом произнесла девушка. — Как раз сегодня у нас концерт, и вы должны это слышать. Это нечто невероятное! Пойду принесу ваш заказ и узнаю насчет пирога.

Дожидаясь исчезнувшую официантку, мужчина задумчиво пил кофе, стараясь растянуть удовольствие — и штрудель и эклер были отменными.

Официантка не возвращалась.

Концерт не начинался.

Он вздохнул, глянул на часы и решительным шагом прошел по служебному входу на второй этаж. Кабинет управляющего не был заперт.

- Прошу прощения, но я все еще жду свой пирог, — сообщил он.

Хозяйка ресторана, на миг отвлекшись от своего занятия, молча протянула ему белую картонную коробку, источающую умопомрачительный запах свежей выпечки, и продолжила опустошать стоящий тут же сейф, складывая деньги и бумаги в чемоданчик.

- Спасибо, — поблагодарил ее посетитель. — А концерт сегодня будет?

- Все будет, — кивнула женщина. — Сегодня будет абсолютно все.

Она выложила пачку денег на стол, закрыла чемоданчик, чиркнула зажигалкой, закинула горящий коробок спичек в сейф и закрыла дверцу. Внутри немедленно начало что-то гореть и взрываться. Женщина взяла чемоданчик и направилась к двери. Мужчина придержал ее.

- Я помогу, — предложил он. — В благодарность за пирог.

- Очень любезно с вашей стороны, — кивнула она.

Черная лестница была не освещена, приходилось идти медленно, держась за руки.

- Ксана, вы все собрали?

- Да, ребята уже в машине. Что случилось?

- На вас выданы ордера на арест.

- Уууу, тогда бежим. Даня, как у нас вообще дела?

- Ваши внуки растут, мои дети растут, все хорошо. Я на корабле подробнее расскажу.

Они вышли во двор, сели в машину.

- Куда? — спросил водитель, поправляя очки.

- В порт, Валерка, в порт. Корабль отправляется через час.

- Ехать четверть часа, успеем. Паспорта у тебя? Даня?

- А, да, у меня, — Щусь пытался развязать бечевку на коробке. — Яш, дай нож?

- У меня только струна, ей неудобно.

Мимо, по направлению к ресторану, промчалась кавалькада полицейских машин.

- О. Это за нами. Опаздывают ребята.

- Это не полиция, — внезапно сказал Цыганков. — Это кто-то другой.

- Да, это американцы, — чертова бечевка, наконец, поддалась и коробка распахнулась, обнажив розово-песочные ломтики теста. — Вкусно!

- Еще бы. Валер, давай быстрее, надо пройти таможню до того, как они поймут, что мы уже ушли.

Мещеряков внезапно выкрутил руль и затормозил на обочине.

- Подожди-ка. Через час отправляется марсельский рейс. Пароход идет в Одессу.

- Да. Билеты у меня, сейчас отдам. Яша, у тебя нет ножа, но хотя бы платок у тебя есть?..

- Платок у меня есть, держи. А еще у меня есть ощущение, что пароход называется «Глория».

- Я об этом же! Опять чертова «Глория».

- Поехали уже.

- Да еду, еду… Господи боже ты мой! Я пережил вторую мировую, убил десятки людей, был расстрелян, свидетельствовал в Нюрнберге, открыл лучший ресторан в этой стране, трижды сидел в тюрьме, был дважды женат, причем на одной и той же женщине, лично ругался с доставщиками, страховыми и налоговыми агентами и все это для чего?.. Для того, чтобы тридцать с гаком лет спустя опять плыть с Данькой в Одессу на марсельском пароходе «Глория». Пароход зайдет в Одессу?..

- Судя по выражению его лица, мы знаем не все, — сообщил Цыганков.

Машина снова остановилась.

- Выкладывай.

- Хотел рассказать все на борту, ну да ладно. За операцию «Хольмская Библия» вам вынесена благодарность и представление к правительственным наградам. Так что пароход зайдет в Одессу, и можно будет провести какое-то время дома. Отдохнуть.

- Какое время?

- Пока неясно. Я бы лично оставил вас в покое и сам ушел в отставку, но Проскуряков считает, что ценными кадрами разбрасываться нельзя. В чем-то он прав. Вот, держите новые паспорта и билеты.

- Василий Васильев? Серьезно?..

- Яша, чем ты недоволен?..

- Да хорошее имя, чего ты.

- Я ничего. Но Данька рассказал не все. Вот, например, про этот паспорт он умолчал, а Валерке будет интересно.

- Черт! Ну по моим-то карманам зачем же шариться?..

- Привычка. Я тебя с американским консулом перепутал. Эрна, оказывается, плывет с нами.

- С ней мы встречаемся в порту. Она получила советское гражданство. Паспорт ее отдай?

- Валер, ты это слышал? Хочешь, я у него пирог заберу?

- Я слышал, я не против Эрны, я к ней привык, а пирог Данька все равно добровольно не отдаст. Мы приехали. Выходим.

Море было спокойным, солнце опускалось в него раскаленным диском. Они остановились на набережной, глядя на корабль у причала. «Глория» была готова поднять якорь.

- Ну что, — спросила Ксанка. — Все? Приключения заканчиваются?

- Это вряд ли, — ответил ей брат.

И как всегда был прав.