Сборник баллад,пьес и поэм (18+) [Иван Петрович Котляревский] (fb2) читать онлайн

- Сборник баллад,пьес и поэм (18+) (а.с. Антология современной прозы) 1.98 Мб, 467с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Иван Петрович Котляревский - Николай Петрович Осипов - Иван Барков - Галина К. - Игорь Вениаминович Петенко

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

БЛЯДИАДА, или ТРОЯНСКАЯ ВОЙНА Пародия на Гомера

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

На зеленой лужайке сверкает ручей,

Парис восседает под тенью ветвей;

Отца своего он стада бережет

И хуем огромным козлицу ебет!

Владея совсем несуразным хуем,

Парис порешил, что нет девы по нем, —

По этой причине козлиц он ебет…

(Коль нет человечьей — и козья сойдет.)

Вдруг девы пред ним красоты неземной —

Богини стояли с открытой пиздой.

И, будучи видом трех дев поражен,

Парис из козлицы хуй вытащил вон…

И долго он думал: куда его деть?

(Беда хуй огромный, читатель, иметь).

Его размышленья прервали слова:

— Царевич! до нас долетела молва,

Что славишься ты преогромным хуем,

И мы порешили увериться в том.

Давно меж богами (ведь стыдно сказать)

Нет хуя нормального, еб же их мать!

Нам только лишь пизды щекочут они;

Да, кончились наши счастливые дни,

Промчалось то время, промчалося сном,

Когда своим твердым, железным хуем

Нас еб до усранья могучий Вулкан, —

Женился, скотина, забывши свой сан,

Женился на смертной — бессмертных забыл.

Вот Марс также еться до страсти любил,

Но вздумал раз женку чужую уеть —

И бедных опутала мужнина сеть.

У Зевса невстаниха, мать его еб,

Амур окаянный, заешь его клоп,

Вчера в Эрмитаже злой танкер поддел,

Поэтому стал он совсем не у дел.

Кто будет тереть наш божественный пуп? —

Царевич хоть был неописанно глуп,

Но понял, что дело об ебле идет,

И, хуй залупивши, с земли он встает.

— Я к вашим услугам, — богиням он рек, —

Но только одну, а не сразу всех трех!

— Царевич, голубчик, скорее меня,

Полцарства земного отдам тебе я! —

Другая богатство сулила ему—

С деньгами в три пуда из кожи суму,

Но третья — хитрее товарок она —

Ему посулила косушку вина

И бабу, которой красивее нет.

— Ну что же, царевич, давай нам ответ!

— Да что отвечать-то? Тут баба, вино, —

Все ваши подарки пред этим говно! —

Что дальше случилось, хоть ведаю я,

Но, чтоб не винили в похабстве меня,

Я здесь пропускаю циничный рассказ

О том, как Парис запускал в этот раз:

Богиня осталась довольна вполне,

Парис ей задвинул сверх нормы вдвойне..

— Ну что же, — окончивши еблю, он рек,

Приходит твоим обещаниям срок,

Давай-ка мне бабу, тащи-ка вина! —

Вино появилось. — А баба? — Она

На береге дальнем у греков живет,

Париса-красавца давно она ждет.

Коль хочешь, тебе помогу я достать

Красавицу эту. — Ети ее мать!

До греков, поди-ка, какая езда!

— Зато, милый мой, неземная пизда!

— А дорого стоит? — Совсем ни хуя,

Ведь даром тебе отдаю ее я:

Корабль у Энея лишь только бери,

А бабы уж лучше на свете нет! — Ври!

— Да что толковать-то с тобою, дурак!

— А ты не того, разъети твою так,

Богиней зовется, дурища, ей-ей,

Ругается тоже. Небось мандавшей

Напхала мне в яйца, небесная блядь.

Хотела дать бабу, ети ее мать,

А баба за морем! На кой ее прах!

Мне лучше павлина — синицу в руках! —

Ворча и ругаясь насколько он мог,

Парис свое стадо сбирает в кружок..

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Эолы надулись, и ветер жужжит,

Парис кверху пупом в каюте лежит;

Уж месяц, как Троя покинута им,

А берег все так же вдали невидим.

Да, шутки плохие бог моря ведет:

Париса то к брегу, то в море несет.

Царевич к богине: — Пизда, помоги!

Ты видишь, свело у меня две ноги..

До Греции, право, не больше, чем шаг,

Нептун же дурачится, мать его так! —

Богиня к Нептуну послала послов

Просить для Париса попутных ветров.

И вот понеслися на черных крылах,

Корабль подхватили, жужжат в парусах

Могучие ветры — и вмиг донесли

До брега Эллады они корабли.

И вот средь прибрежных каменьев и скал

Парис велел якорь забросить и стал

С своим кораблем — и взирал на народ,

Что на берег вышел встречать его бот.

Я лодку старинную ботом назвал,

Но, собственно, бот ли то был — я не знал:

Да дело не в лодке, читатель, кажись;

Итак, продолжаю: за весла взялись —

И вышли на берег. Навстречу гостям

Идет с своей женкой царь эллинов сам.

Парис с удивленьем на женку взирал —

То был совершенный его идеал:

Глаза точно звезды на небе горят

И так на Париса умильно глядят;

А губки! — улыбка не сходит с лица.

«Вот счастье дано для сего подлеца!» —

Подумал Парис, разумея царя.

— Тебе это счастье отдам скоро я, —

Над ухом Париса раздалося вдруг.

— Так вот она баба! Отлично, супруг,

Кажись, ее малость и стар, да и худ,

А я… — И Парис посмотрел на свой уд.

Здесь «уд» вместо хуя пишу я для дам, —

Наверно, читатель, ты понял и сам:

Неловко, ведь может и дама прочесть,

А хуй — нецензурное слово; коль счесть

В поэме места, что похабством полны,

Пожалуй, невинные девушек сны

Цензурнее будут и меньше их счет;

Так видишь, читатель, меня возъебет

И так за похабство цензурный кагал…

Однако от дамы я вбок убежал.

Итак, продолжаю, читатель мой: вот

Парис разговоры с гречанкой ведет, —

Узнал, что Еленой зовется она

И что в пизде хуем достанешь до дна.

И вот, к удивлению эллинов, в ночь

С Еленою вместе отчалил он прочь

От берега Греции, и корабли

Эолы попутные вмиг унесли.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Царевич в каюте с Еленой сидит,

Ее он ласкает, ей в очи глядит,

За титьки хватает горячей рукой

И шепчет: — О милая! только с тобой

Я понял всю прелесть, всю негу ночей!

С Елены не сводит ебливых очей;

Раздвинув ей ляжки, на лавку кладет

И раз до двенадцати сряду ебет:

То раком поставит, то стоя ядрит, —

Елена трясется, Елена пердит,

Но рада! и в страсти безумной своей

На хуй налезает до самых мудей!

Три ночи с Парисом ебется она,

Вдали показалася Трои стена.

— Ну вот мы и дома, поддай еще раз! —

Казалось, окончен быть должен рассказ —

Добился царевич, чего захотел,

Но, видно, жесток был троянцев удел,

И много за счастье Елену уетъ

Пришлося красавцу Парису терпеть,

И вместо конца я хочу лишь писать

Начало поэмы, ети ее мать!

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Меж тем, как троянцы пируют и пьют

На свадьбе Париса, — у эллинов бьют

Тревогу — и быстро сбирают полки

И строют триремы на бреге реки.

Царь эллинов в злобе ужасной своей

К себе собирает соседних царей,

Их кормит дичиной и водкой поит,

Клянется богами, что он отомстит

Пришельцу Парису, что женку упер,

Войны что не кончит до тех самых пор,

Пока всех из Трои не выгонит прочь,

И просит царей ему в этом помочь.

Цари отвечали, что жизнью своей

Готовы пожертвовать другу, ей-ей.

Читатель, пожалуй, не веришь мне ты

И молвишь с сарказмом: — Поэта мечты!

На дружбу такую и в тот даже век

Едва ли способен быть мог человек! —

Однако, читатель, сей миф для тебя

Узнал из вернейших источников я.

Итак, собралися на Трою идти

Героев до сотни, — ах, мать их ети!

Хуи раскачали — в тот девственный век

Еще об оружьи не знал человек,

И грек вместо пики сражался хуем,

Читатель, поклясться могу тебе в том!

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Читатель! чтоб знал ты героев моих,

Спешу я представить теперь тебе их:

Два брата Аяксы с великой душой,

Готовые спорить со всякой пиздой;

Их первых призвал оскорбленный супруг,

А с ними явился и верный их друг,

Царь твердый и сильный, хитрец Одиссей,

Который в безумно отваге своей

Впоследствии тридцать нахалов уеб,

И всех ж жилищем стал каменный гроб!

Вожди всех живущих в Аргосе мужей

Явилися тоже, и жопой своей

Один черезмерною всех удивил.

Потом прискакал злоебучий Ахилл,

Который хоть молод был очень и мал,

Но ебли искусство до тонкости знал

И был из героев великий герой,

Прославленный мужеством и красотой.

Собралось героев, ебена их мать,

Так много, что лучше их всех не считать,

И к подвигам прямо, их мать всех ети,

Героев моих я спешу перейти!

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Уж месяц прошел — все плывут корабли;

Всех девок, что взяли с собой, заебли.

Герои все молча, глядя на свой уд,

Троянцев узреть с нетерпением ждут.

И вот показалася Троя вдали…

И, точно как в нбе кричат журавли,

Вскричали троянцы, увидя врагов,

И строится быстро шеренга хуев.

Троянцев вожди на прибрежный песок,

Качая хуями, собрались в кружок.

От них отделясь, богоравный Парис

Вскричал во весь голос: — Во ад провались

Ты, рать окаянная, мать твою еб! —

И хуй свой огромный руками он сгреб,

И им, как дубиной, эллинам грозя,

Кричал: — Кто не трус? Выходи на меня! —

Узрев похитителя женки своей,

Царь греков, своих растолкавши друзей,

С безумной отвагой, со вставшим хуем

По берегу мчится к троянцу бегом.

Увидя всю злобу эллинов царя,

Парис помышляет: «Какого хуя

Я стану тут драться? Гляди, какой зверь!»

Как хочешь, читатель, мне верь иль не верь,

Но только герой мой решился удрать

И уж повернулся, как: — Мать твою блядь! —

Раздалось над ухом его — и глядит:

Брат Гектор пред ним разозленный стоит.

— Ты Трою позоришь! Какой ты герой?

Не с хуем родиться тебе, а с пиздой!

Ты вызвал эллинов, не трусь, а дерись

Иль в Тартар от страха с стыдом провались! —

Поднялася злоба троянца в груди,

И молвил он брату: — Я трус? Так гляди! —

И, хуй на плечо положивши, идет

К царю Менелаю навстречу. И вот

Сошлися герои, и злобой горят

Глаза их обоих, и вот норовят

Друг друга по роже мазнуть малафьей,

И шепчет Парису царь эллинов: — Стой!

Ты жен красотою умеешь пленять —

Посмотрим, как драться умеешь ты, блядь.

Но только промолвил слова он сии,

Как в физию — целый фонтан малафьи

Ему разозленный Парис закатил…

Оселся царь греков и долго водил

По воздуху носом, не в силах вздохнуть,

Не зная, куда ему надо пихнуть,

Что сделать: глаза залепило совсем.

Парис же, трусишка, исчез между тем,

Подумав, что только глаза лишь протрет

Царь греков, как тотчас его заебет.

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

Взыграли тут трубы на новую рать,

Собрались троянцы, меж тем как посрать

Решил Агамемнон — уселся, сидит.

От стана троянцев со свистом летит

Стрела — и вонзилася в жопу ему,

И взвыл Агамемнон, браня кутерьму,

Которую брат его вздумал поднять

За женку свою, окаянную блядь.

И, в злобе решившись врагам отомстить,

О камень он хуй начинает точить…

Троянцы меж тем целой кучей камней

Царя Менелая и верных друзей

Его повстречали, и берег морской

Телами покрылся, и панцирь стальной

Царя Менелая камнями избит,

И снова каменьев град твердый летит.

И струсили греки, решились бежать,

Как вдруг раздается: — Ети вашу мать! —

И царь Агамемнон, могучим хуем

Махая, до Трои прошел напролом.

Затем повернулся и снова врагов

Громит он без счета. Сто двадцать хуев

На месте осталось, как кончился бой;

Так мстил Агамемнон за рану стрелой!

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

Две рати сошлися; и Гектор-герой

Выходит на поле с огромной елдой,

И молвит он грозно: — Друзья и враги,

Я слово реку вам… Молчать, елдаки!

Чего раскричались, ети вашу мать?

Три слова и то не дадут мне сказать.

Герои эллинов — собачьи хуи,

Кто хочет сразиться со мной? Выходи! —

Вскочил Менелай, разозленный врагом,

Как вдруг., сам по лысине страшным хуем

Царя Агамемнона был поражен,

Да так, что чуть духа не выпустил вон:

— Какого ты хуя, ети твою мать,

С пройдохой троянцем выходишь на рать?

Смотри, это Гектор, героям герой —

Куда ж тебе драться с ним, друг милый мой?

Его даже трусит сам царь Ахиллес,

А ты с каким хуем на хуи этот лез?

Не лучше ли бросить нам жребий, друзья? —

— Пусть жребий, о боги, падет на меня! —

Сказал Менелай, хорохорясь. — Уйму, —

Так царь Агамемнон вещает ему.

И бросили жребий — и вышел Аякс,

И молвил он грозно: — К услугам вам я-с! —

Поклон отдает он друзьям своим всем,

А Гектору хуем грозит между тем.

Троянцы, увидя, кто вышел на бой,

От страха за Гектора подняли вой:

Аякс обладал преогромным хуем,

А ростом был выше, чем каменный дом!

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

Сошлися герои… Дрожала земля…

Ударил наш Гектор — Аякс ни хуя!

Аякс размахнулся — и Гектору в грудь

Сквозь щит хуи Аякса прокладывал путь.

И щит разлетелся, и броня в куски,

И кровью покрылись бойцов елдаки.

На битву же эту граждане смотря,

Кричали героям: — Какого хуя

Вам биться, герои, ети вашу мать?

Что оба отважны, нельзя не сказать,

Но хуи к чему же ломать так совсем?!

— Согласны, — сказали герои. Затем

В знак мира пожали и руки они

И мирно в палатки убрались свои.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

Я здесь пропущу очень длинный рассказ

Об ебле, о драках… и прямо как раз

К концу перейду я поэмы моей,

Бояся наскучить вам музой своей.

Погибло премного героев в боях,

Большой недостаток явился в хуях.

Оплакан Патрокл, а жестокий Ахилл

И Гектора скоро елдою убил.

Сбесился Аякс и в припадке издох,

Своих же избивши до сотни, как блох!

А царь Агамемнон так много убил,

Что выбился сам совершенно из сил.

Тут греки, подумав, собрали совет

И так порешили, что много уж лет

Они здесь стоят как, а Трои все взять

Не могут канальи, ебена их мать!

И сила, выходит, их вся ни при чем.

— Так пусть нам поможет великим умом

Наш царь остроумный, герой Одиссей.

— И тотчас тот тогой покрылся своей.

Подумав немного, он громко вскричал:

— Вот эврика, други! Я Трою поймал:

Героев, товарищи, там ни хуя,

И стража из девок, — так выдумал я

Из дерева сделать огромный елдак

И двум из героев залезть в него… — Так,

А дальше что будет? — Не ебшись уж год,

Наверно, хуй в город к себе заберет

Та стража из девок. Тотчас из хуя

С героем-товарищем выскочу я,

Ворота сломаю, а вы между тем

К воротам спешите с собранием всем!

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Случилося все, как сказал Одиссей.

И греки вломилися. В злобе своей

Троянок скоблили всю ночь напролет.

По улицам кровь с малафьею течет,

И в ней по колена герои бродя,

Искали все пищи и жертв для хуя.

На хуй нацепивши до сотни блядей,

Валялся Ахилл пред палаткой своей,

Другой же царь тоже штук двести уеб, —

И весь провонял малафьею, как клоп

А царь Агамемнон, взяв девушек в лес,

В их пизды с руками и яйцами влез.

Так греки справляли победу свою.

На родину каждый принес на хую

Медалей, нашивок, — наград не сочтешь,

Ахилл же почтен был звездой «Мандавошь»!

Я кончил, читатель! Герои мои

Домой воротились — и спать залегли!

ВАСТА Трагедия в трех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Васта, владетельница бордели.

Белогруда, дочь ея.

Слабосил, владетель страны, где бордель Васты находится.

Шестираз, иностранный рыцарь.

Ебихуд, наперсник Слабосила.

Хуестан, наперсник Шестираза.

Мудошлеп, начальник стражи.

Шентява, наперсница Васты.

Жрец Приапов.

Стражи и воины.

Действие в бордели.

ДЕЙСТВИЕ 1

ЯВЛЕНИЕ 1 Васта, Слабосил, Мудошлеп, Ебихуд и стража

Васта

Сначала при твоем приеме очень смелом

Я думала, что ты ебака самым делом,

Такую на себя осанку ты берешь;

Ноя ошиблася, обманутая слишком.

Нещастный человек! обижен ты хуишком.

Ты рыцарь! — Но смотри, здесь каждый гренадер,

В глазах моих тебя почтенней не в пример.

Слабосил

Позволь хоть несколько мне, Васта, оправдаться,

«Ты мною не должна так много обижаться,

Ты более своей нещастлива звездой,

Рожденная с такой широкою пиздой.

Я к делу сунулся в задоре несказанном,

Но ветер бушевал в строении пространном,

И мне представилось, что я совсем пропал,

Страх сердце поразил, и разом хуй опал.

Васта

Что, показалася пизда большим строеньем?

Ты <пропуск> таким негодным извиненьем,

Нет! ежели кого довольно любит рок,

Нет, если у кого битка стоит как рог,

Щастливцу этому давай ты еще шире,

Он, верно, никакой пизде не спустит в мире.

Но можно разобрать и с маленьким умом,

Что если ты ебещь, то всякую с трудом,

Иль надобно тебе быть видно гузноебу.

Ступай за мною» ты в последний раз на пробу,

Что хочешь выбирай: иль зад, или перед,

Авось-либо тебя вновь лутче заберет.

Поправь свою ты честь, обиду я забуду,

Ценою за ее получишь Белофуду.

(Уходит с Мудошлепом.)

ЯВЛЕНИЕ 2 Белогруда, Слабосил, Шентява, Ебихуд и стража

Слабосил

Ругаться надо мной! Ты слышал, Ебихуд?

Обида мне дошла до внутренности муд.

Белогруда

Помедли, Слабосил, кто в свете это видел?

Иль мало, что мою ты матушку обидел,

За нежную любовь и дочери во мзду,

Ты только прочь бежишь.

Слабосил

(гневно)

Ну к матери в пизду!

(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ 3 Васта. Белогруда, Шентява и Мудошлеп

Белогруда

Дивитесь, матушка, "сему" дивитесь чуду,

Он к матери в пизду отправил Белогруду!

Жестокий Слабосил рассержен без пути.

Васта

Пускай гузынится он, мать его ети…

Чего о нем жалеть? Добро бы путный малый —

Сама ему, сама наплюй ты на хуй вялый!

Сегодни должен здесь явиться Шестираз,

Вот рыцарь, говорят, вот ебур на заказ!

Ступай, Шентява, ты за ней в ее чертоги.

(К Мудошлепу.)

А ты за мною вслед направь свои три ноги, —

Пойдем скорее мы с тобою на постель.

ЯВЛЕНИЕ 4 Прежние, кроме Белогруды, страж вбегает

Страж

(запыхавшись)

О Васта! выслушай, не выходя отсель:

Явились страшные какие-то ебаки

И мечутся на всех, подобно как собаки,

Вкруг дому крик и шум, как некая гроза,

Там всякого ебут, лишь сунься на глаза —

Там рыцарь Шестираз с отборными хуями

Располагается пред нашими вратами,

Вся армия его их держит наголо —

Представь, как было нам с ним сладить тяжело,

Уж стражу уебли. Чу! крики я их внемлю,

Знай: эти наглецы хотят ети всю землю!

Васта

О друг мой! с радости не слышу я души!

Я первая пойду — и сяду на плеши.

ЯВЛЕНИЕ 5 Васта, Шестираз. Шентява и Хуестан

Васта

Приближься, Шестираз, по редкости шматины

Щастливый человек, прославлен от судьбины,

Ты стоишь дани той, котору целый свет

Во удивлении всегда тебе дает.

По взору, по твоей осанке благородной

Я вижу то, что ты ебака превосходной!

Итак, немедленно, не отлагая вдаль,

Меня и дочь мою, нас на хуй ты напяль;

Сперва над матушкой [ты] по-свойски постарайся,

И после с дочерью ты браком съединяйся…

А этот Слабосил, нещастливый хуек,

Который никогда путем уеть не мог,

Отныне он простись навек с ее пиздою,

Подобный гузноеб да спорит ли с тобою?

Шестираз

О Васта, удостой слова мои ты внять,

Доколе я еще тебе не буду зять,

Доколе с дочерью твоей не сочетаюсь,

Коль ебур я прямой, открыться обещаюсь,

По браке нас пиздам нельзя уже пленять,

И часто для того их надобно менять;

Так лучше говорить о ебле только будем,

Давай скорее все, что встретим, — переблудим;

Пускай повсюду здесь и все и всё ебут,

Пускай заебины по улицам текут.

Васта

Герой, как речь твоя мне сердце восхищает!

Мне мнится, голосом твоим Приап вещает.

Родился подавать законы ты везде,

И всякой кажешься оракулом пизде.

Теперь пускаяся с тобой в забаву сладку,

Усилюсь я подать пример земли остатку,

Как должно принимать таких, как ты, ебак!

(Уходит с Шестиразом.)

ЯВЛЕНИЕ 6 Шентява и Хуестан

Хусетан

(схватя ее)

Постой, не думай ты уйти от ебли так!

Их пара — так и мне иметь днесь должно пару.

Нет нужды — уебу тебя, хрычовку стару,

Узнаешь ты, каков ебака Хуестан!

Шентява

На что ты, блядский сын, мне делаешь обман?

Пизда моя давно ослабла — опустилась;

Нельзя, чтобы в тебе такая мысль вместилась;

Но ежели таков закон уже небес…

Она становится раком, Хуестан хочет ее еть.

ЯВЛЕНИЕ 7 Прежние. Слабосил и Ебихуд (вбегают)

Слабосил

Постой, предерзостный!

Шентява

(уходя)

Вот черт его принес!

Хуестан

Мы всякую ети при первой встрече будем,

А вы изволите мешать лишь только людям.

Слабосил

Умолкни! Я судить по наглости могу,

Что вижу я в тебе наперсника врагу,

Который на свою надеясь лишь билдюгу,

Без права всякого пришел пиздам в услугу.

Но я сей областью владел один доднесь;

Так с крысами ебись! Ебитесь вы не здесь,

Иначе утирать вам хуем будет слезы.

Хуестан

Не страшны, государь, от хуя нам угрозы,

И тщетны против нас намеренья твои:

У нас и у самих плешивые хуи;

С моим я ничего на свете не пугаюсь.

Слабосил

Покорствуй моему приказу!

Хуестан

(уходя)

Наебаюсь!

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1 Белогруда

Белогруда

(одна)

Какая мне тоска! — Любовник дорогой!

Мне сердце говорит, что худо быть с тобой:

Ты лезешь на беду в своем задоре многом,

А у его врага — битка стоит рог рогом,

Он точно уебет того, кто сердцу мил!

И я лишусь тебя навеки, Слабосил!

Но пусть и разлучат с тобою Белогруду —

Ах? вечно я тебя, мой друг, не позабуду.

Ты нежности своей ко мне не умерял;

Когда ети не мог, то пальцем ковырял,

Почесывал пушок, потрагивал зароки

И часто доводил, что каплет из-под попки.

Но рок! — ебена мать! — все это пресечет!

ЯВЛЕНИЕ 2 Белогруда, Васта, в беспорядке, и Мудошлеп

Васта

Ах! даже и теперь материя течет,

Во мне еще его, мне кажется, билдюга!

(Увидя Белогруду.)

Какого, дочь моя, получишь ты супруга!

Мне надобно сказать об этом наперед,

Что он пизду твою ужасно раздерет,

Ты, верно, закричишь, как он тебя попялит;

Но ты смущаешься, а что тебя печалит?

Белогруда

Узнайте, матушка, что сделалось у нас;

Нещастный Слабосил! — Жестокий Шестираз

Во ослеплении, в своем ожесточенье…

Но долго сказывать мне будет приключенье.

Как можно, матушка, спешите помогать.

Васта

Ну к хую! Говори, что хочешь ты сказать!

Белогруда

Ах! Рыцарь к рыцарю пошел уже отселе,

И, верно, Слабосил погибнет на дуэле,

Жестокая судьба ему готовит гроб!

Васта

Ну, что же за беда, чтоб мать его уеб!

Какая бы над ним ни сделалась проказа,

Лишь только сохрани мне, небо. Шестираза!

Скорее, Мудошлеп, спасать его лети,

Иначе самому придет тебе ети,

А если ты хоть чуть ослабнешь под трудами,

Так я тебе велю отрезать хуй с мудами.

Аты, которая пустой питала страх,

Жалея самого плюгавца в ебунах, —

Ты знай, что я теперь не дам тебе потачки,

Сама тебя пред ним поставлю на карачки.

Ты слабости своей стыдись!.. И наконец,

Я вижу, что идет сюда великий жрец.

ЯВЛЕНИЕ 3 Прежние и жрец Приапов

Васта

Служитель олтарей, Приапу учрежденных,

Подпора наших душ, сумнением смущенных,

Мы просим, дочь и мать, — молися ты за нас,

Да будет сохранен ебака Шестираз!

Без помощи твоей молитвы наши слабы.

Жрец

Етися и молчать — вот это должность бабы.

Клянусь пиздами я, колико их ни есть,

И тем, которому жрецом служу я в честь,

Который на хую, что хочет, то замучит,

Что рыцарь Шестираз победу днесь получит,

Отрезать я муде иль хуя дам конец,

Когда не примет он из рук твоих венец;

Но жертву между тем Приап себе желает

И Васте он теперь из уст моих вещает:

Чтобы во храм его шли сто нагих блядей

И с ними сто ебак из выбранных людей;

Чтобы они еблись! И задали им перцу!

Вот жертву принесешь Приапу ты по сердцу!

Итак, немедленно спешите, мать и дочь,

В обряде жертвенном жрецу ети помочь!

(Уходит с Вастою.)

ЯВЛЕНИЕ 4 Белогруда

Белогруда

(одна)

Как? варвары хотят, чтоб я могла склониться

За рыцаря теперь противного молиться

И жертву для того Приапу приносить,

Чтобы любовника навеки погубить?

Ах! лутше для меня пусть варвар погибает,

Пусть гром его в сию минуту поражает,

Пусть молния слетит и при моих глазах

Сожжет его муде и с гордым хуем в прах!

А ежели судьба меня к тому принудит,

Что непременно мне с ним еться должно будет,

Пусть он меня к своей погибели сбег,

Пускай замучится — и в радости умрет.

ЯВЛЕНИЕ 5 Белогруда и Ебихуд

Белогруда

Что вижу я! увы! в твоем лице унылом!

Скажи, что сделалось с любезным Слабосилом?

Ебихуд

Ах! государыня! наш рыцарь уебён!

Во огорчении он шел отселе вон,

Ложился на кровать, печальные три блядки

Старались возбудить в нем сил его остатки;

Стоя вокруг него, они взялись дрочить,

Но в деле не могли успеха получить;

Хуй, голову склоня, лежал, не поднимался,

Казалося, с его печалью соглашался.

Вдруг делается шум, вдруг делается крик,

И сердцу нашему наводит страх велик;

Ночтоже. далее? Дивитеся вы штуке,

Что дверь, которая затворена на крюке,

Отшиблась, не стерпя ударов многих жоп,

И вмиг представился!.. Уж мать его уеб!

Какой ебака вдруг явился пред народом!

И самый Сатана не сладил бы с уродом!

Шматина толстая, большая без пути —

Грозила самого Приапа уети! —

Казалось, храмина от страха задрожала,

И жопа, зря его, далеко прочь бежала.

Приметя Слабосил, что столько он хуяст,

И ах! предвидя то, что перцу он задаст,

— Так это Шестираз, — сказал с печальным взглядом,

Попятился, потом поворотился задом.

Но только молвил он, как сей его схватил,

Поверг к своим ногам [и] хуй в жопу вколотйл,

Ни крику, ничего не слушая нимало,

Без всякой жалости взоткнул его на пяло;

Я, видя такову над рыцарем беду,

Без всякой трусости оттоле прочь иду;

Что делать? я желал врагу лишь только люту,

Чтобы до смерти он заебся в ту минуту!

Белогруда

О ужас! о судьба! и этот Слабосил,

Который у меня так сердце обольстил,

Ждала ли от него поступка я такого?

Он дал себя уеть, не говоря ни слова!

Забуду подлого!.. Пойду в тоске отсель.

Ебихуд

Куда, сударыня, изволите?

Белогруда

В бордель.

ДЕЙСТВИЕ III

ЯВЛЕНИЕ 1 Васта, Шентява. Жрец и стража

Васта

Мы ныне воздадим богам благодаренье.

Ублужен Слабосил! Негодное творенье!

Не ебур, а евнух и сторож только жен,

От Шестираза он сегодня побежден,

От хуя от его имея участь худу,

Оставил навсегда герою Белогруду.

Прославим торжество и рыцаря возврат,

Пусть целый этот день на еблю посвятят,

А ты — чтоб дочь моя была о том известна,

Что будет для нее печаль ее не лестна,

О кладеном ее, Шентява, петухе,

И мысля об одном лишь новом женихе,

О деле думая, забыла б о безделье,

Готовила б пизду на новое веселье;

Исполни ты сие, а мы пойдем во храм,

Как должно праздновать, пример собой подам!

ЯВЛЕНИЕ 2 Васта, Мудошлеп, Хусстан и стража

Хуестан

Герой, которого гремят победы новы,

Мой рыцарь низложил соперника в оковы;

Он еб еще его, но в сем его труде

Изменник ухватил героя за муде!

Что делать? И стыда единого довольно!

Но, видно, он схватил героя очень больно;

При всем народе тут сьеб с ног его долой,

Тут в ярости своей поднявшися герой.

— Изменник, — закричал, — клянуся я богами!

Куда ж уйти хотел с моими ты мудами?

За это уж твоих лишу тебя днесь, плут! —

И тотчас Слабосилна жопу сел без муд.

Сражения сего и я был также зритель,

Которого прислал к вам с вестью победитель;

Он скоро должен сам пред Вастою предстать,

Готовым от тебя уставы принимать.

ЯВЛЕНИЕ 3 Прежние и Шентява

Васта

Ужели дочь моя покорствует приказу,

И идет ли сюда девица к Шестиразу?

Вещай! — предстанет ли она моим глазам.

Но что ты слезы льешь?

Шентява

Простите сим слезам,

Которые текут от горести душевной;

Ах! государыня! — О! рок жестокой, гневной!

Уж боле нет ея!.. Скончалась ебучись!!

Хуестан

Вот так-то умирать и всякая учись.

Васта

Как это сделалось? Как это приключилось?

Шентява

К ее нещастию все вместе съединилось:

Когда она в своем отчаяньи была,

Дорогой идучи, — нашла вдруг на вола —

Чего ждать доброго от носика волова?

Сам черт не вытерпит мучения такова!

Зашлося у нее! Зашлася и душа!!!

Хуестан

Ай, девка! вот была потеха хороша!

Васта

Я слышу все сие во всем души покое,

Я слышу обучись нещастие такое;

Тогда еще простыл к сей дочери мой дух,

Когда ей сделался любовником евнух, —

Когда до степени такой она забылась,

Благодарю богов, что так сие случилось! —

Пускай на весь мой род падет ебливый мор,

Коль вытерпит когда бесчестия мой взор. —

Но мы оставим то, что мысль так огорчает,

Не горести теперь от нас Приап желает!

ЯВЛЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ Прежние и Шестираз (неся муде)

Шестираз

Отправлен Слабосил уж на хуй к сатане!

А мы его муде повесим на стене:

Да навсегда оне уверят море, сушу,

Что гнев мой у него с мудами вырвал душу.

Пусть, Васта, твой оне украсят ныне храм —

Ты ведаешь, что он тому причиной сам:

Он сам схватил меня весьма худым манером,

Так пусть же послужат оне д ля всех примером.

Я жду себе твоих законов и суда!

Васта

Он жалости моей не стоил никогда,

И пусть и дочь моя — тебе уже известно —

В злой горести по нем жизнь кончила бесчестно,

Пусть поразит меня нещастием Приап,

Мой дух, еще мой дух не столько будет слаб!

Чтоб я печалилась? — Я этим наебаюсь,

В том прежде я клялась — и снова заклинаюсь.

Но у тебя в глазах мне кажется печаль,

По дочери ль моей?

Шестираз

Кому? — мне стало жаль?

Мой дух во мне как хуй! Благодарю природу.

Васта

Так докажи ты мне.

Шестираз

Что надобно к доводу?

Васта

Еть! — и мою руку принять с моей пиздой!

Но если утомлен сегодня ты елдой

И в силах чувствуешь ты несколько упадок,

Так я сейчас велю собраться труппе блядок,

Им дело мы дадим — заставим их дрочить.

Шестираз

Как? мне когда-нибудь на хитрость поступить?

Нет, государыня, то было бы забавно!

Пускай трудился я и много и недавно,

Как хочешь, ты меня вели тогда карать,

Когда хоть чуть мой хуй откажется стоять.

Увидишь ты, как я еть буду днем и ночью

И жопу и пизду со всей геройской мочью?

Когда придет сие для Васты по нутру,

Ети могу теперь всю ночь и поутру,

И если этого казаться будет мало —

Без всякой помощи во что бы то ни стало

Не только что жреца с тобою ублажу,

Но даже идола, которому служу!!!

Васта

Падите все пред ним — и в удивленья многом

Почтите вы сего героя полубогом!

Готовьтесь для него, готовьтесь на труды —

Мущины, женщины, и жопы, и пизды!!!

Конец третьего, и последнего, действия

Вергилиева Энейда, вывороченная наизнанку

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Еней претерпевши кораблекрушение был брошен на пустой берег и принят благосклонно Ливийскою царицею, которою угощен великолепно.

Еней был удалой детина,

И самый хватский молодец.

Герои все пред ним скотина;

Душил их так, как волк овец.

Но после свального как бою

Сожгли обманом греки Трою,

Он, взяв котомку, ну бежать;

Бродягой принужден скитаться

Как нищий по миру шататься,

От бабей злости пропадать.

Какая ж бы была причина

Ему Юнону рассердить?

Еней был хоть куда детина;

За что б его ей не любить?

Богиням вовсе не годится

Людьми как щепкой веселиться,

И так, как мячиком, швырять.

Но знать, что на Олимпе бабы

По нашему ж бывают слабы,

И так же трудно их унять.

Юноне больше перечоса

Парис когда-то досадил,

Когда у ней вдруг из-под носа

С насмешкой яблочко схватил

Юпитера подозревала,

И к Ганимеду ревновала,

Который был Енею сват.

Парис по матушке Енею

Был самой ближнею роднею:

А именно: крестовый брат.

Вот дело всё, за что Юнона

Его хотела погубить;

Хотела дать ему трезвона

И непременно утопить.

Пошел Еней на сине море,

Взвился, пустился мыкать горе

И странствовать он полетел.

Судьбы свирепой оплеухи

Его жиляли так, как мухи,

Покамест к Риму он дошел.

Юнона только лишь узнала,

Что сел на корабли Еней,

Как бешеная заплясала;

И в злости думала своей:

«Теперь тебя уж не оставлю;

«Из света вон тотчас управлю;

«Как рыбку научу нырять.

«Узнаешь, какова Юнона;

«Тебе с Зевесова я трона

«То постараюсь доказать».

Проворно в праздничну телегу

Своих павлинов запрягла,

И не кормя, и без ночлегу

В Еолию их погнала.

Французски новые где моды,

В тогдашни древние там годы

Был мрак и днем так как в ночи

Сидели ветры там в трущобе

В земной запрятаны утробе,

Выглядывая как сычи.

К Еолу, старому детине,

Пришла Юнона на поклон,

Поведать о своей кручине,

И чтобы в том помог ей он.

«Пожалуй, сделай одолженье

«Исполни ты мое прошенье

«Мой сватушка и куманёк!

Рассыпь пожалуй мне троянцев

Как волк в лесу трусливых зайцев;

«Зажги громовый огонек.

«Всё войско их и скораблями

«Пожалуй к чорту загони;

«Пускай они погибнут нами,

«И плавают как тюлени.

«За важную ж сию услугу,

«Тебе в награду милу друга

«Красотку я на выбор дам.

«Когда мое ты кончишь дело,

«Бери из нимф любую смело

«И выбирай пожалуй сам».

С улыбкой из подлобья глядя,

Как мышь из круп смотрел Еол

И бороду свою погладя,

Рыкнул ей так как добрый вол:

«Великую ты честь мне строишь;

«Себя напрасно беспокоишь;

«Царица ты моя и мать!

«Чего желаешь ты сердечно,

«Исполнил бы теперь конечно:

«Но как я стану помогать?

«Все ветры у меня в расходе,

«И дома нет ни одного

«Иной в гульбе, иной в разброде;

«Тебе не знаю дать кого.

«Борей с похмелья в лазарете;

«А Нот еще в прошедшем лете

«Ушибен больно на бою;

Зефир в наймах у стихотворцев,

«Евр водит за нос крючкотворцев;

«То чем тебе я пособлю?

«Однако ж быть так постараюсь

«Тебя утешить, как могу;

«Изволь, наверно обещаюсь,

«И покажу, что я не лгу.

«Всё будет для тебя готово.

«Смотри ж, и ты сдержи мне слово;

«Сегодня ж нимфу мне пришли.

«Теперь покамест берегися,

«Стой крепче и не повалися,

«Плотнее чепчик приколи».

Еол ей низко поклоняся,

Мешок поспешно развязал.

И сам к сторонке притуляся

Он ветрам всем свободу дал.

Вздурились ветры, засвистели,

Взвились, вскрутились, полетели;

Настала сильная гроза;

Иной пыхтел надувши губы,

Другой шипел оскаля зубы,

Иной дул выпуча глаза.

Горшок у бабы как со щами

Бурлит в растопленной печи,

Так точно сильными волнами

Кипело море в той ночи.

Со всех сторон вздымалась буря,

Всё море сделалось как тюря;

Не видно света ни следа;

Ревела волком вся пучина;

Настала в море чертовщина,

Бросало порознь все суда.

Троянцы все перебесились,

Ходили вовсе без ума,

От ужаса все взбеленились,

От страха сделалась чума;

Иной ревел плачевным гласом,

Как волк в лесу пред смертным часом;

Иной ругался в нос и в рот;

Иной сидел поджавши руки;

Иной от страха и от скуки,

Сивухой наполнял живот.

Ревела буря громогласно,

Свистали ветры как сурки;

Суда, качаясь ежечасно,

Ныряли в воду как нырки.

Иного сильною волною

Вверх опрокинуло кормою;

Другой наседкой на мель сел;

Иной песку с водой наелся;

Иной раздулся и расселся,

На дно за раками пошел.

Еней как будто в лихорадке

Зубами хлопая дрожал,

Или в падучем как припадке

Кривлялся, корчился, зевал;

Взирая с судна на пучину,

Бурлацки клял свою судьбину,

И бабьим голосом ревел:

«Ах! если б в Трое я остался,

«То так теперь бы не скитался,

«И столько б горя не терпел.

«На печке теплой с Сарпедоном

«Обнявшись в небе бы сидел;

«И с жалостным теперь бы стоном

«На грозну бурю не смотрел;

«Не видел бы моих троянцев

«Дрожащих так как робких зайцев,

«Забывших славу всю и честь.

«Но если сей беды избавлюсь,

«Нептуну верно обещаюсь

«На жертву я козла принесть».

Играла буря кораблями,

Как ткач за станом челноком;

Иной был весь покрыт волнами.

Другой оборочен верх дном;

Иной потершись близ утёса

Оставил своего полноса,

И сделался совсем курнос;

Иной под облака вздымался;

Другой в морское дно спущался;

Иного к чорту ветр унёс.

Нептун, услыша суматоху,

Бурлили ветры как в волнах,

Хотел им с сердца дать жарёху

И всех заколотить в щелях.

Вздурился он и ужаснулся,

Разинул рот и весь раздулся

Индейский будто как петух.

«Какое здесь теперь вам дело?

«Кто вам велел шутить так смело?

«Вон все! чтоб здесь не пах ваш дух!

«Еолу за сию потешку

«Скажите от меня в глаза:

«Что отсмею ему насмешку,

«И дам хорошего туза.

«Как смеет не спросясь он броду,

«Соваться сам собою в воду,

«В чужом поместье бунтовать?

«Ступайте вон, пока не биты,

«Не связаны и не обриты;

Я скоро вас могу унять».

Потом он севши в одноколку

Поехал по морю гулять;

Трезубец взявши и метёлку

Он море начал тем ровнять.

Тотчас вся буря утишилась,

На море тишина явилась,

Престала бурна дребедень;

Ушли дождливые все тучи,

Сравнялись на море все кучи,

И просиял вдруг красный день,

Матросы все от удивленья

Как раки стали на мели;

И с бурного того похмелья

Едва очнуться все могли.

Запели песни, засвистали,

Скорее к берегу пристали,

И якорь кинувши сошли.

Все начали скорей сушиться;

И чтоб получше ободриться.

Огонь расклавши спать легли.

Потом часов пять-шесть уснувши

Свежей троянец всякий стал;

А обсушась и отдохнувши,

Ни в чем как будто не бывал.

Тотчас сварганили селянку,

Поевши принялись за склянку,

И стали плотно куликать;

Забыли грусти все и скуки;

И прежние свои все муки

Сивухой стали заливать.

Зевес тогда с постели вставши

Спросонья морщился, зевал;

И только лишь глаза продравши

Нектару чашку ожидал,

Иль по просту отъемной водки

Для прочищенья пьяной глотки;

С похмелья он лечился сим.

Тут Ганимед с большим подносом,

И с кружкой Геба с красным носом

Тотчас явились перед ним.

Потом Цитерска щеголиха,

Любви и волокитства мать,

Подкравшись к двери из-подтиха,

Изволила пред ним предстать;

Как немка перед ним присела.

И жалобно ему запела:

«Ах! батюшка сударик мой!

«Чем сын мой сделался виновен?

«За что Еол толико злобен?

«Тебе по мне он не чужой.

«Теперь я вижу очень ясно,

«Ему что Рима не видать:

«Старанье всё мое напрасно,

«Чтоб тамо царство основать.

«Твоя супружница Юнона

«Всегда во всем ему препона,

«И хочет выгнать с света вон;

«Везде ему напасти строит,

«Всегда немилосердно гонит,

«И хочет, чтоб погибнул он».

Старик Зевес оскаля зубы

Улыбку нежну оказал;

Усы разгладивши и губы,

С усмешкой дочь поцеловал;

Сказал: «Об нем ты не пекися;

«Но на меня в том положися;

«Всегда я в слове господин.

«Еней во всем себя прославит,

«Потомство сильное восставит;

«Или я не Сатурнов сын.

«Постой на час ты здесь немножко,

«Тебе я весточку скажу;

«В Дельфийско севши я лукошко

«Его весь жребий покажу.

«Внимай слова мои прилежно,

«Случится с ним что неизбежно

«И с поколением его.

«Свой трон он в Латии построит,

«Латинско царство там устроит,

«И утвердит из ничего.

«Потом родится забияка,

«Отважный Ромул молодец,

«Разбойник, хват, урвач, гуляка,

«Боец кулачный и борец.

«Сберет он воровскую шайку,

«И свет весь так как будто сайку.

«Запрячет в римский свой карман.

«Все покорит себе народы,

«Прострет на землю власть и воды,

«И будет в Риме так как хан.

«Потом явится сильно племя

«Одних мужчин всё холостых;

«С себя те сбросят светско бремя;

«Не будет вовсе жен у них.

«Все будут петь по их погудке,

«Плясать по их все будут дудке,

«Весь свет под власть свою возьмут;

«Везде пошлют свои законы,

«Везде свои поставят троны,

«И всех под ноготь свой прижмут.

«Их власть дотоле продолжится

«И будут все их почитать,

«Доколе слепота продлится,

«И будут ноги целовать.

«Начальник их, старик не промах,

«Воздвигнет трон на царских тронах,

«Возьмет под власть свою царей;

«Ему все будут поклоняться,

«Его все будут устрашаться

«И чтить во слепоте своей.

«Теперь о том уж не крушися,

«Случиться может что вперед;

«И в той надежде ободрися,

«Что твой Еней не пропадет.

«Увидишь скоро перемену;

«Заедет сын твой в Карфагену;

«Как сыр он в масле будет там:

«Начнет есть, пить и потешаться,

«С царицей нежно проклажаться;

«Ступай, и верь моим словам».

Брала Енея грусть и мука,

Не знал он что тогда начать;

И чтоб его разбилась скука,

Пошел по бережку гулять.

Вдоль берега пошел слоняться,

Желая с кем бы повстречаться,

И где они о том узнать;

Грустить ему, иль ободряться,

Печалиться, иль утешаться

И людям что своим сказать?

Не ведал, делать что от скуки,

И грусть чем разогнать не знал.

Ломал он с горя свои руки,

И тяжко больно воздыхал.

Явилась вдруг пред ним колдовка,

Цыганка, старая хрычовка;

Сказала: «здравствуй, молодец!

«Положь-ка мне пятак на ручку;

«То я тебе любезну внучку

«Скажу, что будет наконец».

Еней воспитан не по моде,

Но попросту по старине;

Он верил ворожбам, погоде,

Гадал почасту на вине.

Но ей руки не подавая

Спросил: «скажи, моя родная!

«Живут какие люди тут?

«Скажи, какие здесь соседы?

«Не дикие ли людоеды?

«И землю как сию зовут?»

Никак не можно удивляться,

Что был несведущ так Еней;

Учиться не хотел стараться,

Как в молодости был своей;

Ему тогда все потакали,

Все тешили и баловали,

И сделали совсем хоть брось;

Тогда он вовсе не учился,

Играл лишь только и бесился;

И от того повесой взрос.

«Ливия здесь, страна прекрасна,

«Поверь ты слову моему;

«Дидоне вся она подвластна».

Рекла цыганка так ему;

«Дидона, здешняя царица,

«Отметный соболь молодица,

«Как кровь, голубка, с молоком,

«Какие соколины взоры!

«И слаще меду разговоры!

«Ей, ей! не лгу! поверь мне в том.

«Теперь вдовою горе мычет,

«Томится в горести своей;

«И жениха себе не сыщет,

«По вкусу чтоб пришелся ей.

«Убил у ней злой брат супруга,

«Лишил ее любезна друга,

«Вдовой заставил горевать.

«Она ж ему за то отмстила,

«Казну его всю подцепила,

«И начала здесь поживать,

«Скажи ж и ты, дружок любезный!

«Приехать как ты мог сюда?

«Могу я дать совет полезный,

«И не солгу уж никогда».

Еней сказал: «мы все герои

«Бежали из сожженной Трои,

«И рыщем кой-как там и сям.

«Мы двадцать кораблей имели:

«Но только восемь уцелели;

Что делать? я не знаю сам».

«Поди небось, ступай всё прямо;—

Сказала корга та ему;

«Не будет счастие упрямо;

«Всё станется по моему».

Сказав сие тотчас взвилася,

На воздух кверху поднялася.

Еней как сумасшедший стал.

Запахло разными духами;

Цыганка уж под облаками;

В ней мать свою Еней узнал.

Стоял в великом изумленье,

Смотрел наверх разинув рот;

И чуть такое удивленье

Его не скорчило живот.

Очнувшись скоро спохватился

Пред ней на землю повалился,

И о песок стучал челом.

«Тобой оставлен что не буду,

«Беды и горести избуду,

«Теперь уверен твердо в том».

Идти он в город так боялся;

Чтоб там не быть у всех смешным.

Не без причины опасался,

Чтоб не смеялися над ним.

Венера ж то предусмотрела,

И облаком его одела,

Где он как за забором был.

Пред ним всё было на ладонке;

А он прижавшися к сторонке

Невидимым от всех ходил.

Осматривал сперва строенья,

Которы воздвигали там;

И вне себя от удивленья

Глазам своим не верил сам.

Огромны домы поднимались;

Ужасны зданья возвышались,

Все улицы очерчены;

Сады везде и огороды,

И с теремами переходы,

Цвели так как в печи блины.

Не мог никак он удержаться

Прошедши мимо кабачка,

Чтобы со стойкой не видаться,

И не хватить винца крючка;,

Или для прочищенья глотки

Хорошу выпить рюмку водки

И закусить то пирожком,

Или хорошею селянкой,

Или крупичатою сайкой,

Или блинами с творожком.

Хватив крючок он винной кашки

Ни в чем как будто не бывал;

Пошли по животу мурашки,

И он повеселее стал;

Забыл свои все грусти, скуки,

И посошок свой взявши в руки

Пошел по городу зевать;

Побрел осматривать столицу

Желая посмотреть царицу

И ближе чтоб ее узнать.

Она была тогда в заботе

И в самых сильных хлопотах;

Приказывала о работе,

И рассуждала о делах.

Все без доклада к ней входили;

Все попросту с ней говорили,

И обходились без чинов.

Везде Дидона поспевала,

На всё она всем отвечала;

Напрасно не теряла слов.

Вдруг перед нею появились

Толпы голодных пришлецов;

Пришедши в ноги повалились,

Просили дать им всем покров.

Все наги были те и босы

Оборваны, простоволосы,

В лохмотьях все и в лоскутках.

Еней смотря на иностранцев

Увидел в них своих троянцев,

Что были с ним на кораблях.

«Царица! все они кричали;

«Не прикажи нас уморить.

«Ты зришь, мы наги босы стали;

«Вели скорей нас накормить.

«Мы много горя претерпели

«И сутки трои уж не ели

«Шатаясь ветром по морям.

«Нас порознь бурей всех разбило,

«И к берегу сюда прибило.

«Не дай теперь погибнуть нам.

«Из Трои шли мы все с Енеем;

«Наш флот был в многих кораблях.

«Но если б знали, то б с злодеем

«Мы тем не сели на судах.

«Как время бурное настало,

«Суда все наши разметало;

«То он нас бросил и ушел.

«Теперь не знаем, где девался,

«Куда от бури он попался,

«Иль может быть где на мель сел».

Тотчас Дидона приказала

Пришельцев тех всех накормить,

«Не бойтесь, им она сказала,

«Не допущу вас в нужде быть.

«Но если бы Еней ваш с вами

«Явился вместе перед нами

«Я больше рада бы была…»

«Он здесь!» вскричал Еней тут смело.

Вдруг облако всё улетело;

Пропал весь мрак, исчезла мгла.

Его на тот раз нарядила

Сама Венера на подряд;

Прихолила и приумыла,

И щегольской дала наряд;

Напрыскала его духами,

Мазьми, помадами, водами,

И показала удальцом.

Еней и без того детина

Был самый хватский молодчина,

Куда ни кинь так молодцом.

Тотчас пошли у всех поклоны

И шарканья наперерыв;

Пошли учтивства, забобоны,

Всяк сделался там в ласках чив.

Сжимали друг у друга руки;

Забыли грусти все и скуки,

В тогдашней радости своей.

Матросы также не забыты;

Послали к ним вина корыты,

И целые корчаги щей.

Еней как молодец учтивой

И знающий всю в тонкость честь,

Хозяйке той щедролюбивой

Велел подарки он принесть.

Из Трои вздумал как подняться,

То всем не позабыл запасться,

Что мог лишь только подхватить.

Еленино всё умыванье,

Белила, мушки, притиранье

Дидоне вздумал подарить.

Венера также не дремала

И помышляла о сынке;

Из глаз Енея не спускала,

Водила будто на снурке;

Цитерски жертвы забывала,

О том лишь только помышляла,

Чтоб славу в свет об нем пустить,

А чтобы не жил он несчастно,

И время не терял напрасно,

Дидону вздумала взбесить.

Велела кликнуть Купидона,

Чтоб сделать тайный с ним совет,

«Уставы твоего закона

«Хранит весь твердо здешний свет»,—

Она, призвав его, сказала,

Обняв взасос поцеловала,

Чтоб только услужил он ей.

Сулила всяческих игрушек,

Коньков, звонков и побрякушек,

Карет, картинок и саней.

«Еней, сказала, хоть детина,

«И брат тебе по мне хоть он;

«Но туп, как сущая дубина,

«И разгильдяй как самый слон.

«Что делать он ни начинает,

«Нигде никак не успевает,

«Валит колоду через пень,

«Из рук всё у него валится;

«Что ни начнет, всё не спорится;

«Во всем выходит дребедень.

«Мне хочется состроить шутку,

«Чтоб тем себя повеселить;

«И так как рыбочку на удку

«Ему Дидону подцепить.

«С бедами полно уж возиться;

«Пора ему повеселиться,

«И мыкать горе перестать.

«Но жаль, что он детина вялый,

«В делах любовных небывалый

«Не знает, как в том поступать.

«Итак прошу тебя, дружочек,

«Пожалуй в том мне помоги;

«Послушайся меня, сыночек,

«И нашу честь побереги.

«Проворнее перевернися,

«Асканием[1] перерядися,

«И в виде том ты к ним войди,

«К Дидоне ближе приласкайся,

«Зажечь любовь в ней постарайся,

«Смотри ж, себя не остыди.

«Но чтоб Асканию плутишке

«Тебе ни в чем не помешать,

«То сонного тому мальчишке.

«Ты зелья постарайся дать.

«А я его уже украду

«И скрою от людского взгляду;

«То ты как хочешь работай.

«Проворней исполняй всё дело,

«Во всю ивановскую смело;

«Не спи никак и не зевай.»

Амур, мальчишка плутоватый,

О пакостях лишь помышлял,

Не промах был, не простоватый,

Ни в чем ни мало не дремал.

Людскими же играть сердцами

Как мячиком или шарами,

Того лишь только и глядел;

Колчан отбросив со стрелами,

Поддел камзольчик с рукавами

И в Карфагену полетел.

Еней велел, чтобы Асканью

Дары Дидоне поднести;

Но по Венеры приказанию

Его успели унести

За тридевять в десято царство,

И в неизвестно государство,

Быть невидимкой никому.

Исчезли крылья у Амура,

Явилась новая фигура;

Он стал Асканьем по всему.

По приказанию Дидоны

Тогда был праздник во весь мир,

Огни, пальба, потехи, звоны,

И для приезжих знатный пир.

За стол все севши проклажались,

Сытней как можно наедались,

Не забывали запивать.

Лишь рюмки там у всех сверкали;

Так часто их переменяли,

Что не успеешь и считать.

Различны ествы там заморски,

По почте всё привезено;

Дурного не было ни горсти;

Всё на подряд припасено.

Пуд в десять окорок вестфальский,

С большую башню сыр голландский,

Жаркого часть был целый бык,

На пироге ж или паштете

Катайся цугом хоть в карете;

И с свинью был у них кулик.

Напитками лишь не ленися

Хоть пруд из них себе пруди;

Лишь только сам в том не плошися,

А то на них хоть не гляди.

Вином шампанским хоть облейся,

Не только досыта напейся

И наливай себе живот;

А если кто тут не дорвался,

К сторонке с горя прижимался,

Облизываяся как кот.

Царица только лишь узрела,

Вошел Енеев сын что к ним,

Тотчас призвать к себе велела,

И начала резвиться с ним;

В колени у себя сажала,

В роток и глазки целовала,

Давала всяческих сластей.

«Какой пригоженький мальчишка!

«Такой же будет он плутишка,

«Как и отец его Еней».

Дидона столько полюбила

Сего притворщика тогда,

Что вовсе уж тогда забыла

О прежнем муже навсегда.

Как первый раз поцеловала,

Тогда ж из сердца вон изгнала;

В другой поцеловавши раз

Немножко сделалась смелее,

И стала думать об Енее,

И не спускала его с глаз.

Меж тем притворный тот ребенок

Ее целуя не дремал;

Хоть был он смирен как теленок,

О деле лишь своем смышлял.

Дидона с ним как забавлялась,

Того ни мало не боялась,

Чтоб пакость он состроил ей;

Но он нимало не зевая,

И ей на ласки отвечая

Зажег весь нутр собой у ней.

Дидона вдруг переменилась

И стала уж не та совсем;

Вздурилась баба, взбеленилась,

Зарделася в лице своем;

Пришла вдруг сильная зевота,

Задумчивость и потягота;

Всё сделалось постыло ей;

Всё в свете вовсе забывала;

О том лишь только помышляла,

Чтоб вместе с нею был Еней.

Наевшись гости и напившись

Все поднялись из-за стола;

Рекли хозяйке поклонившись,

Здорова чтоб была она;

Спасибо ей за всё сказали,

Поклоны многи отдавали,

Благодарили за прием.

Все в розницу пошли шататься;

Своим всяк думал заниматься;

О деле всяк смышлял своем.

Из-за стола лишь только встала

Беседа новых сих гостей,

Тотчас Дидона приказала

Любимице одной своей,

Из всех заморских чтобы рюмок

Принесть большой заздравный кубок,

Что был отменнейшим у ней;

И наливши его отменным

Вином шампанским сельдерейным,

Рекла беседе так своей:

«Ко мне любовь кто ощущает,

«И почитает кто меня,

«Своей царицею считает

«Подданства жар ко мне храня,

«Пускай последует за мною».

Потом махнула вдруг рукою,

Дала всем музыкантам знак.

Во всё хайло все заревели,

Литавры, трубы загремели,

Шальным козлом запрыгал всяк.

Она ж тот кубок вверх поднявши

Сказала всем гостям своим,

Глазами знак Енею давши;

«Желаю я, чтобы мне сим

«Мое усердие сердечно

«Явить Енею всеконечно»,

И вытянула весь до дна.

Царице все в том подражали,

До суха рюмки осушали;

Она тянула не одна.

Потом все порознь разбрелися,

И заиграл на свой всяк лад;

Кто как изволь, так веселися;

Кто чем богат, то тем и рад.

Одни в треноги заплясали,

Иные в кости закатали;

Иной за картами дремал,

Проворы лясы подпущали,

Нарциссы дурищ облещали,

Пролаз рога глупцу ковал.

По всем домам там на ночь плошки

Приказано у всех зажечь;

У всех освещены окошки;

Никто не смел в потемках лечь;

Все улицы огнем сияли;

Везде толпы людей гуляли;

Везде во весь кричали рот;

Везде народы копошились;

Везде с стаканами возились;

Мурлычал всякий так как кот.

Царице ж не было чтоб скучно,

И в одиночку б не зевать,

И чтоб с Енеем неразлучно

Ей весь тот вечер окончать,

Затеяла различны шутки,

Гулючки, жмурки, прибаутки,

Курилки, бонки, шемелой;

И разны слушая куранты

Играть всех засадила в фанты,

Енея посадя с собой.

И бабьей хитростью своею

Устроила так на заказ,

Что самый первый фант Енею

Из всех и вынулся тотчас.

Дидоны было в том хотенье,

За тот чтоб фант всем в угожденье

Троянску брань всю описать;

Какие были там герои,

Какие драки, свалки, бои,

О всем подробно рассказать.

Енею было хоть досадно,

Но так тому уже и быть;

Для славы хоть его накладно,

Но должно было говорить:

Однако ж тут он умудрился,

По-молодецки лгать пустился

Как самый добрый книгочей,

Или как с приписью подьячий,

Старинный секретарь, иль стряпчий,

О чести думая своей.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Еней рассказывает царице Дидоне и всем ее придворным о последней ночи Троянской осады и о конечном сего города разорении.

На креслах штофных с бахромою

Разнежившись сидел Еней;

И хвастать начал он собою

Перед Дидоною своей.

Вдруг все замолкли, занишкнули,

К рассказам уши протянули,

И слушали разинув рот.

Еней то видя восхищался,

Как можно больше лгать старался

Весь надседая свой живот.

Хоть сон его и очень плотно

И не на шутку уж клонил

И он уж очень неохотно

В такие розсказни входил;

Но чтоб к Дидоне прислужиться,

И неучтивцем не явиться,

Напойку табачку хватил;

Прочхался и протерезвился,

Как будто вновь переродился,

И речь свою к ней обратил.

Нас греки десять лет в осаде

Держали будто пастухи;

Мы были так как овцы в стаде,

Не шевелились ни крохи.

Однако ж после ободрились,

Исправились, приосамились,

Трезвона дали им самим.

Что было делать нам от скуки:

Сидеть нельзя поджавши руки!

Пошли на вылазку мы к ним.

И как они ни храбры были,

Но также струсили потом;

И скоро лыжи навострили,

Как будто не было ни в чём;

Оставили осаду Трои;

И все их бойкие герои

От нас бежать пустились прочь

Тогда нам веселее стало;

Все горе вдруг от нас пропало;

А то терпеть пришло не в мочь.

Оставя город и осаду

Не даром отошли от нас;

За претерпенье нам в награду

Залог оставили для нас;

Чтоб мы о них не забывали

И чаще бы напоминали,

Как будто старых нам друзей,

Как прежде презирали нами,

Так после сделались друзьями.

Дивились мы премене сей.

В том месте, где они стояли

Под городом в своих шатрах,

И где щелчки нам раздавали,

Дрались на копьях, кулаках;

Где мы друг с другом храбровали

Друг друга плотно тасовали,

Тузили сильно по вискам,

Расквашивали с рылом губы,

И с корнем выбивали зубы

Стуча друг друга по носкам,

В том самом месте сработали

Они коня в гостинец нам;

И в город к нам тотчас послали

Сказать Приаму и жрецам;

Что в знак у нас своей надсады,

И горемычной той осады

На память сделали сие

И просят нас не погнушаться

И от того не отбиваться,

Но в город взять так как свое.

Но что за конь тот был ужасный!

Сказать никак то не могу;

Весь труд мой будет в том напрасный;

Поверь, Царица! Я не лгу.

Он с башню был величиною,

А в брюхо с копну толщиною,

И весь наполнен был людьми;

Натискали и надавили,

И брюхо всё так уложили,

Как будто бочку в торг сельдьми.

Лишь только греки откачнулись

От Трои нашей далеко,

И мы от страха очунулись,

И стало нам уже легко;

Забыли то как горевали;

Ни в чем как будто не бывали;

Прошло как с гоголя вода,

Пошло веселье за весельем;

Гналось похмелье за похмельем;

Не приходила в ум беда.

И в Трое люди любопытны,

Так как и в прочих городах,

И к новизне все ненасытны

Иметь ее в своих глазах.

Вздурились все, перебесились,

Смотреть коня того пустились

Все в запуски на перерыв;

Пошли из города толпами,

Как будто свиньи в луг стадами;

Никто тут не был в нас ленив.

В торговой тесной будто бане,

Или как кашица в горшке,

В пивном как бродит гуща чане,

Или как муравьи в мешке;

Так люди тесно там толпились,

Дрались, теснились, копошились,

Стараяся вперед попасть.

За теснотой уж не ходили,

Друг друга на себе носили;

Зерну там негде было пасть.

Вокруг коня того обставши

Смотрели все разинув рот;

Никак ни мало не уставши

Зевать все ради целый год.

Потом довольно наглядевшись,

Пыхтя, потея и зардевшись

Всяк в разговоры тут вошел,

Заспорили и закричали,

Шептали, кашляли, жужжали,

Как новый рой сердитых пчел.

Заумничали все отменно,

Судил тут всяк по своему;

Что завсегда обыкновенно

В большом случается шуму.

О нем все разно рассуждали,

Но в цель нимало не попали,

И всякой только что лишь врал;

Свое всяк утверждал неложным,

А все чужое невозможным;

Но там всю правду прозевал.

Одна из женщин Царска рода[2]

И нам троянцам всем родня,

Смотревши с нами на урода

Велела принести огня,

И сжечь его как поросенка;

Чтобы он вместо жеребенка

Из брюха не родил людей,

Безумною ее считали,

Тот слов ее не уважали,

Ни в чем не доверяли ей.

Меж тем пред нами тут явился

Почтенный старец, родом грек;

Троянцам всем он поклонился,

И бороду разгладя рек:

Что греки много чтя Палладу,

Состроили сие в награду

В Троянский храм богини сей;

Дабы она им помогала,

И их в пути не оставляла,

К земле управя их своей.

Все люди громко закричали:

Коня потребно в город взять;

Что греки в храм Палладе дали,

То долженствует там стоять.

Но в город так ввести не можно,

То непременно будет должно

Ворота выше проломать;

Иль вновь хотя пробить всю стену,

Чтоб в свете вещь сию отменну

Во Трою как-нибудь достать.

Все стену вдруг ломать пустились,

Все чистили в той стороне;

И заодно все торопились

Работать дружно на стене.

Нашлось тут много рукодельных;

Снастей сыскали корабельных,

Ломов, канатов, рычагов;

Кругом всю лошадь обмотали,

Опутали и обвязали,

И всяк был сам тащить готов.

Потом все в лямки запряглися,

На Волге будто бурлаки;

Тянуть коня все принялися,

Как будто тоню рыбаки.

Ай! ай! ао! кричали разом!

Людей всех не окинешь глазом,

Что начали его тащить.

Кто в лямку не поспел запрячься,

Старался как-нибудь продраться,

Чтобы кушак хоть прицепить.

Троянски малые все дети,

Старушки все и старички,

Взмостились на заборы, клети;

И выпуча глаза в очки

На чудо новое зевали,

И в удивленьи утопали,

Не веря в том своим глазам.

Меж тем народ с конем трудился,

Тянул коня, а конь тащился

К Троянским городским стенам.

Коня как в город притащили,

Настала празднична гульба;

У всех стаканы зазвонили,

Пошла бутылошна пальба.

С конем друг друга поздравляли,

Друг другу рюмки наливали,

И выпивали их до дна;

И лишь одну как осушали,

Другою тотчас погоняли,

Чтоб не осталась ни одна.

Иной на четвереньках бродя

Почасту носом грязь клевал;

Иной бодрился, но сам ходя

Мыслете по грязи писал;

Иной бурлил, другой прокудил,

Иль сидя носом рыбу удил,

Или выпучивал глаза;

Иной разинув пьяну глотку,

И думая запеть молодку,

Блеял как давлена коза.

Вот такова была вся Троя

На радостном веселье том;

Всяк сидя, лежа или стоя,

Обременился пьяным сном.

Кто где сидел, там и остался;

Кто где лежал, там и валялся,

Мычал, храпел, ревел как зверь.

Непьяным старец лишь остался,

В попойку нашу не мешался

И был так трезв, как я теперь.

А между тем уж темно стало,

Почти не видно было стен;

Не трогался никто не мало,

И спал как в воду опущен.

Проклятый старец не ленился,

К коню немедленно пустился,

И брюхо в нем спешил раскрыть.

Посыпались оттуда греки

Как овцы в жаркий день на реки,

Чтоб лишний зной скорей запить.

Другие также не дремали

И дожидались ясака;

В щелях запрятаны стояли

Смотря на них издалека.

Когда ж по шороху узнали

Коня что греки опростали,

Тогда и те пристали к ним.

Пустились в город все толпами,

Хотели нас поесть зубами,

И разом проглотить одним.

Пошла такая тут потеха,

Какой век не было нигде;

Пришло троянцам не до смеха,

Узрели как себя в беде.

Троянцы все как зюзи спали;

Которы ж на часах стояли,

Дремали также на заказ;

С похмелья делать что не знали;

На силу на ногах стояли,

Продрать не могши пьяных глаз.

Я в самое то злое время

С Креузою сном крепким спал.

Мне снилось, будто греков племя

Я как свиней дубиной гнал;

И подле небольшого леса

Трезвонил в рыло Ахиллеса,

И задал таску не одну,

Но вдруг услышавши тревогу,

Не знал куда найти дорогу,

И бросился скорей к окну.

Не редко вдруг когда случалось

Вам блох у вас когда искать,

И что под пальчик попадалось

Скорей ловить и убивать.

Вообразите же, как блохи

Без всякой сильной суматохи

Все в рост с припрыжкою бегут;

Так точно все мы повскакали,

Тулились, прятались, бежали,

Но по пятам и греки тут.

Я видя то взмутился духом,

Как будто кто щелчка мне дал;

И как за мухою с обухом

На драку тут же побежал.

Спешил скорей помочь троянцам,

И робким сим с похмелья зайцам

Хотел пример подать собой.

Но образумясь возвратился,

Скорей одеться торопился,

В рубашке был тогда одной.

Но вдруг троянцев жаль мне стало,

Пошел опять на драку к ним;

Мнил: «В платье нужды нет нимало

«И драться надобно не им;

«Была бы сабля повострее,

«И сам немножко посмелее,

«То все на свете трын трава.»

Пустился в сильную к ним схватку;

Всех бил, сказать всю правду матку,

Как удалая голова.

Из греков кто ни попадался

Ко мне в жару том на глаза,

В крови своей тотчас купался;

Я всякому давал туза.

Бросал туда сюда всех в угол,

Как будто шариков, иль кукол;

Кроил их многих пополам.

И мстя за все Троянско племя,

Был сколько храбр в то злое время

Не надивлюсь тому и сам.

Всегда народа целы тучи

Сбираются вокруг глупца;

Так на войне героев кучи

Толпятся подле храбреца.

Меня троянцы лишь узнали,

Толпами вкруг тотчас обстали,

Пошли на греков напролом;

Что ни попалось, все топтали,

Рубили, били, прогоняли;

Пощады не было ни в ком.

Но лучши чтоб иметь успехи,

То мы смигнувшись меж собой

Надели гречески доспехи,

И так пустились в свальный бой.

Но греки тотчас догадались.

Никак в обман к нам не попались,

И начали нас всех рубить.

Я видя то, отшел в сторонку,

И от сраженья потихоньку

Решился лыжи навострить.

Лил пот тогда с меня ручьями,

Как будто в бане на полку;

И я несчастными судьбами

Попал из поломя в реку.

Когда и где ни обернуся,

Везде все грекам попадуся;

Нигде нет наших никого.

А кои мне и попадались,

Изранены, как стен шатались;

А молодца ни одного.

Троянцы кучами лежали,

Как с барок у реки дрова;

В крови друг друга потопляли.

«Пропала бедна голова!»

Я мнил так о себе в то время;

«Свалится ли с меня то бремя?

«И я дойду ли до своих?»

Меж тем к воротам добирался;

Дойти туда скорей старался,

Чтоб выдти в поле через них.

Но городские все ворота

У греков были уж в руках;

Стояла их там цела рота

На карауле, на часах.

Урядник был у них повеса

Сын молодого Ахиллеса,

Отважный Пирр, боец лихой;

Копье его длиною с башню,

А толщиной с артельну квашню;

Но он играл им, как лозой,

Доспехи все его и латы

Черны печное как чело;

На шлеме перья все мохнаты

Торчали будто помело.

Глаза горели так как уголь,

А брови как в пшенице куколь;

Лицо ж зардевши как снигирь.

Ему никто не попадайся,

Иль вовсе с головой прощайся.

Такой был хватский богатырь!

Сей хват незваный и без спросу

Вбежал к Приаму во дворец,

Чтобы и там задать всем чосу

И перебить всех как овец.

Толпу с собою вел буянов,

Головорезов и нахалов;

Все жег, топтал, валял и бил,

Весь двор того никак не зная

И сей беды не ожидая

В одной еще рубашке был.

Пошел крик, вопль; и все завыли

Там девки приведенны в страх;

Плачевным голосом вопили,

Как будто на похоронах.

А храбры гречески пролазы

Узрели многия проказы

Туда вошедши невзначай.

Чего б и в ум не приходило,

То там на самом деле было.

Пожалуй ты людей узнай!

Смотритель старый над пажами

С красоткою обнявшись спал;

Хоть часто иногда лозами

За волокитство их щунял.

А барска барыня Царицы,

У коей были все девицы

В присмотре строгом завсегда,

Раскинувшись, простоволоса,

Покоила молокососа

На ручке у себя тогда.

Иной, примером постоянства

И трезвости у всех что был,

При людях ненавидел пьянства,

Одну лишь только воду пил;

Сидел о стол клюнувшись носом,

Держал схвативши над подносом

Не допитой в руке стакан;

Но как прошло уж много ночи;

То пить его не стало мочи;

Толико был он плотно пьян.

В опочивальной же палате,

С Гекубой где Приам наш спал,

В одном лишь тоненьком халате

Вскоча отстраха он стоял;

Забыл спросонья и одеться

Но, как? досуг ли осмотреться,

Когда злодеи на носу?

Схватил со стопки саблю в руки;

«Вот я вас всех, навозны жуки!

«В пирожны крошки разнесу!»

Но не укрался ж от Гекубы

Приам, чтобы идти на бой.

Вскочила вдруг оскаля зубы,

И подняла по-бабьи вой.

«Куда ты, старый чорт тащишься?

«Не впрямь ли смерти не боишься.

«И вздумал также воевать?

«С твоей ли дряхлой головою,

«И с поседелой бородою?

«Подлезь-ка лучше под кровать.»

Ея последовать совету

Приам решился в тот же час.

«Так право, места лучше нету,

«И безопаснее для нас.»

И уж совсем было собрался;

И лезть под ложе нагибался;

Но с шумом отворилась дверь.

Влетел тут Пирр и с молодцами,

На старика щелкал зубами

Как на быка голодный зверь.

«Постой, кричал, седая крыса!

«Постой, теперь уж не уйдешь;

«Со мной не так, как у Улисса,

«Не расплатясь не отойдешь.»

Сказав сие схватил за глотку;

И треснул оземь как молодку

Рассерженный с похмелья муж;

И растяня его как кошку,

Снес голову с него как плошку.

Весь вышел дух в минуту ту ж.

А я беду ту неминучу

Увидевши, скорей бежать,

Чтобы в такую грозну тучу

И мне с другими не пристать.

Я был тогда не без догадки;

Резвее зайца без оглядки

Лишь пятки вверх вбежал во храм;

Стараясь прятаться за стену,

Нашел красавицу Елену

Прижавшись в уголочке там,

«Ты здесь, и мне попалась в руки»,

Сказал я разъярившись ей,

«Тобой все греческие штуки

«Состроились в сторонке сей.

«Теперь, сказать всю правду матку,

«Изволь-ка учинить расплатку

«За то своею головой;

«Чтобы и прочи наши жены

«Боялись жечь Троянски стены,

«Пример я покажу тобой.

«Твою смазливую я душу

«Своей рукою погублю;

«Всю отрясу тебя как грушу,

«И в мелки щепки изрублю,

«За наши все тебя напасти

«Как тушу раскрою на части

«И разошлю по городам;

«Чтоб все троянцы то узнали,

«Что здесь от бабы погибали,

«И впредь не верили женам.»

Я мнил; хотя и непристойно

Герою женщину убить;

Но уж давно ее достойно

Скорей из света истребить.

Сорвя негодную крапиву,

Чтобы не заглушала ниву,

Другим я травам дам простор;

Чтоб жены не трясли губами,

Язык держали за зубами,

Из изб не выносили сор,

Уж вытащил до половины

Свою шпажицу из ножен,

До самой чтоб ее средины

Рубнуть, как позавялый клен.

Но вдруг Венера подскочила,

С рукою меч мой ухватила,

Сказала мне: «Постой, сынок!

«На что теперь так расходился,

«Над бабой столько расхрабрился?

«К чему некстати так жесток?

«Убавь хоть малу крошку грома

«На бабу сабли не востри;

«И то, что делается дома,

«Гораздо лучше посмотри.

«В чужое не вступайся дело,

«Не харабрись о нем так смело;

«Но уплетай скорей домой.

«Твоя Креуза и парнишка

«И мой любовник старичишка[3]

«Забудут грусть свою с тобой.»

Потом как будто подлипале

В десницу мне дала лорнет,

И сквозь него гораздо дале

Смотреть велела в горний свет.

Я пялил все глаза как плошки,

Но не видал в него ни крошки;

Затем что сроду не смотрел.

Поверья не было меж нами,

Чтоб быть слепым, хоть кто с глазами,

В очки ни разу не глядел.

Однако ж после понемножку

К нему по нужде тут привык.

И подошедши с ним к окошку

К глазам приставивши приник.

К Олимпу обратил я взоры

Сквозь рощи облака и горы;

Зевеса там с женой узрел.

Юнона мужа обнимала,

А глазок и губки целовала.

За то что нас он не жалел.

Сверх нашего ж Троянска града,

Который весь пылал в огнях,

С Нептуном ездила Паллада

В казачью рысь на облаках;

А чтоб в дороге не дремали

В запас они с собой набрали

Куски канатов смоляных,

Которы обливали варом,

Смолою, нефтью, скипидаром,

И в город к нам бросали их.

Простяся с матушкой родимой

Пошел домой скорей к своим,

Чтобы как щит непобедимый

От греков наглых был я им

Но естьли б мать моя забыла

И тут меня не защитила,

Пропал бы уж наверно я;

Обжарен был бы как теленок,

И опален как поросенок,

Или сгорел как головня.

Увидел ясно, сколь полезно

Богининым чтоб сыном быть;

И с радости рыдая слезно

Венеру стал благодарить,

С моим что старичком слюбилась

И в свет меня пустить потщилась

Не смертной женщины сынком.

Но и отец мой знать детина,

Был самый хватской молодчина,

Еще как не был стариком.

Какое ж было удивленье

Как я к себе домой пришел!

Всех в страхе, вопле и смущенье

Моих домашних тут нашел.

Отец мой в шубы завернувшись

И в три погибели свернувшись

Запрятался в большой сундук.

Аскания нашел за печкой

Жена ж прикрывшись епанечкой

От глаз не отнимала рук.

«Не бойтесь все и не робейте!

«Я здесь, вам полно уж тужить;

«Скорее только лишь успейте

«Помягче что-нибудь схватить.

«Со мной Венера говорила,

«Мне нову землю посулила

«Где мед и молоко текут.

«Оставим обгорелу Трою;

«Ступайте все скорей за мною

«Туда где сласти все растут.»

Асканий видя то вздурился,

Запрыгал вдруг и заплясал,

Коверкался, шутил, резвился,

Шумел, ревел и хохотал.

«Ах! там не будет нам уж скуки!»

Кричал он мне целуя руки;

«Вот там-то я всего поем!

«Всего уж будет там довольно,

«Всегда досыта брюхо полно

«И весело нам будет всем.

Креуза хоть со слез надселась,

Щемило с плача ее грудь;

Но по-дорожному оделась

На скору руку как-нибудь.

А я чтоб не было мне хуже,

Набил свой черезок потуже,

И ближе к телу обвязал.

Потом людей своих призвавши,

Где нас дождаться, приказал.

Горела сильно наша Троя

И все валилось по кускам

Троянцы все по-волчьи воя

Шатались как безумны там.

Пожар никак не унимался,

Но от часу все прибавлялся,

И чуть-чуть не дошел до нас.

«Пойдем, сказал я, поскорее!

«Со мной вам будет посмелее,

«Отбросим Трою всю из глаз.»

Потом свои оконча речи,

Часы нам были коротки;

Отца взвалил себе на плечи

В езду как будто в городки,

Или как малого ребенка

Иль на продажу как теленка

Понес кряхтя я на спине.

Аскания же вел рукою;

Креуза вместе шла со мною

За нами тут же в стороне.

Свои как помню лета детски

Не видел робости такой;

А тут дрожал по-молодецки

Как будто на снегу зимой.

Не о себе я опасался,

Но ношу потерять боялся

В той суетливой тесноте.

За мной которые бежали,

Кричал им, чтобы не отстали

И не пропали в темноте.

Отшедши несколько саженей

Из дворниц на широкий двор,

И уж спустившись со ступеней

Хотел подлазить под забор.

Но вдруг Анхиз вскричал: Ай! Греки!

Я струся пролил слезны реки,

Прибавя шагу, ну бежать;

Тащил мальчишку за собою,

Но отбежавши, глядь, за мною

Моей Креузы не видать.

Вздурился я и взбеленился,

И сбросил с плеч Анхиза прочь;

Тем следом взад бежать пустился,

Как добра лошадь во всю мочь;

По всем углам везде совался,

Как угорелый кот метался,

Не мог ее нигде найти.

Но потерявши уж Креузу,

Оставшу чтоб сыскать обузу

Хотел уже назад идти.

Как лед холодною рукою

Не знаю кто меня схватил;

Ни зги не видя пред собою,

Не мог подумать, кто б то был;

На мне поднялся дыбом волос,

Но вдруг услышал томный голос:

«Не бось! не бось! ведь это я!

«Окончились мои все лета,

«Пришла к тебе с того я света;

«Мертва Креуза уж твоя.»

По голосу тотчас узнавши,

Что то была моя жена,

Мнил удержать ее обнявши,

Чтоб не ушла опять она

И не умножила мне муки.

Но только лишь расставил руки,

Чтобы ее схватить скорей;

О пень ногою спотыкнулся;

И в грязь так рожею клюнулся,

Что мне уж стало не до ней.

Потом вскочил, и отряхнувшись

К Анхизу я назад побрел;

Щекою на руку корнувшись

Унывну песенку запел;

Однако же не так как бабы,

На вой и слезы кои слабы;

Но потихохоньку ворчал,

Как жил с Креузою согласно;

Но после вздумал, что напрасно

О ней я столько горевал.

Не только места, что в лукошке

В себе я после размышлял

Не только света, что в окошке

И белый свет у нас не мал.

Хотя с женою и расстался,

Но я в живых еще остался.

Неужто не найду другой?

Была бы только лишь охота,

Найдешь, пожалуй, доброхота

Весь ныне свет уж стал такой.

Потом к своей пришедши шайке,

Всю грусть и скуку я забыл

И севши в роще на лужайке

Стаканчик водочки хватил.

Тут стал я несколько смелее,

Пошло по сердцу веселее.

«Пойдем, робята! я сказал

«Оставим здешнее мы горе

«И пустимся мы в сине море,

«Лишь бы попутный ветер стал.

«Куда вас поведу с собою

«Не будете уж там тужить;

«Найдем мы там другую Трою

«И припевая будем жить.

«Венера то мне обещала,

«Она ж ни разу ведь не лгала,

«Моя хоть и родная мать.

«Построим крепкие мы стены,

«Там будет пиво, мед и жены

«И станем жить да поживать.»

«Пойдем с тобою! — все кричали

«И не отстанем ни на час;

«Забудем наши все печали

«Лишь ты люби пожалуй нас.

«Теперь, сказал я, вы устали

«И больно все оголодали,

«Не худо ль нам перехватить,

«Чтобы на брюхе не ворчало;

«Говели вы и так немало

«Начнем зубами молотить!

«К тому ж и в темноте не видно

«О важном деле рассуждать;

«Чтоб после не было нам стыдно

«Свою ошибку поправлять.

«По утру будет веселее,

«Ведь утро ночи мудренее,

«Дождемся-ка мы лучше дня.

«Теперь пока сие оставим:

«Ко сну глаза наши направим,

«А клонит сон давно меня.»

ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

Еней продолжает рассказывать Ливийской царице повествование о разорении Трои; и каким образом все слушатели при том заснули

Лишь только ночь та миновалась,

И чуть лишь брежжиться стал день,

Из наших глаз вся Троя скралась,

Пропала, сгибла так как тень.

Огромны храмы где стояли,

Там головешки лишь торчали;

А где Приамов был дворец,

Дымок над пепелом курился.

Троянец всяк тут прослезился,

Зря Трои таковой конец.

Что было делать нам в то время,

Не знали сами мы тогда.

Свалило нас несчастно бремя,

Как кочка сшибла с ног беда;

Придумать ничего не знали,

Как угорелые стояли

Без памяти разинув рот.

Кто самый бойкий был детина,

Но и того тогда кручина

Весь корчила совсем живот.

Гляденьем брюха не наполнишь;

Не кормят басней соловья;

Крушеньем горести не сломишь;

Тогда в себе так думал я.

Начнем о том теперь стараться,

Чтоб как-нибудь отсель убраться,

И сохранить Троянску честь

По разрушенью невредимо.

Пословица идет не мимо:

Научит нужда сайки есть.

Ум и в скоте беда рождает;

От нужды всяк замысловат;

Тут часто и дурак бывает

Умнее мудреца стократ.

Троянско все остатне племя

Послал я не теряя время

На иду гору лес рубить,

И как-нибудь на скору руку

Свою там разгоняя скуку

Суда к походу смастерить.

Довольно было нам работы,

Пока сплотили мы суда;

Тут было нам не без заботы,

Не мало также и труда;

Однако ж кое-как успели,

Что скоро лодки нам поспели,

И мы в них ехать уж могли.

Тотчас проворно в низ садились,

От берегов прочь торопились,

Взвились, пустились и пошли.

Куда ж мы бы тогда хотели

От Трои отваля идти?

О том и думать мы не смели;

Не знали никуда пути.

Туда, сюда, везде шатались,

Нигде к земле не приближались,

Готовились уж умереть;

Запасы все свои поели;

Голодну смерть в глазах мы зрели;

Пришло невмочь уж нам терпеть!

Бросаемы волнами моря

Не мало видели чудес;

Довольно натерпелись горя;

Потратили не мало слез.

Однако ж небо милосердо

Троянцев зря всех сердце твердо

Над нами сжалилось тогда;

И бурю утиша безпутну

Дало погоду нам попутну;

Пристали к берегу суда.

Земля где мы тогда пристали,

В союзе с Троею была.

Тотчас мы там запировали;

Тотчас попойка вдруг пошла.

Фракийцы, что в земле той жили,

По нашему ж попить любили,

И скоро стали нам друзья.

Забыли грусти мы и скуки,

И подхватя стаканы в руки

Дружились песенки поя.

Для славы я Троянска племя

У них там нанял уголок,

И в самое коротко время

Сварганил кой-как городок;

А имя чтоб свое прославить,

На память по себе оставить

Великим подвигам моим,

Была б чтоб всем известна Троя;

То город тот совсем устроя

Я назвал именем своим.

Во всяком месте не без чуда,

Нельзя чтоб не было проказ;

Узнал я, что вблизи оттуда

Какой-то чудный жил пролаз;

Нечистым духом всем являлся

До смерти всяк его боялся,

Считая сильным колдуном,

Иль дьявольской ворожеею.

С неустрашимостью ж моею

Хотел узнать я сам о том.

От самого малейша детства

Всегда я любопытным был,

И на все вздоры с малолетства

Смотреть с охотою любил;

То нечему и здесь дивиться,

Желанье что могло родиться

Увидеть чудо то, во мне.

Меня все в том остерегали,

Идти туда все отвращали,

Стращали, что сгорю в огне.

Но я никак не устрашаясь

Считал все то за пустоту;

И бабьим басням насмехаясь,

За вздор их клал и за мечту.

А чтобы в том их всех уверить,

И правду ту собой проверить,

Задумал сам туда идти;

И все молвы пренебрегая,

И любопытствовать желая

Велел себя туда вести.

Но для запасу и примера

Двух удальцов с собою взял,

Чтоб не ровна пора и мера

Без обороны не пропал.

Я ободряя их собою,

Вооружил как будто к бою

От самой головы до ног;

Чтоб если будет трудновато,

И с духом спорить плоховато,

За них бы спрятаться я мог.

Раздувшись месяц как волынка

Светил нам выпучив глаза;

Не шевелилась ни пылинка,

И не страшна была гроза.

Пошли мы в лес тот к чародею,

По правде в том признаться смею

Как самы храбры смельчаки;

В себе боязни не имели,

Не трусили и не робели,

Не так как многи простаки.

Вошедши в лес, нам показался

Надгробный камень меж дерев;

И жалкий стон в лесу раздался,

Похожий на медвежий рев.

Я сколько тут ни харабрился:

Но пот с меня как град катился,

И дыбом волос поднялся;

Дрожащими ступал ногами,

Щелкал как мерзлый кот зубами,

И вправду трусить принялся.

Вокруг того лесного гроба

Березки были в два ряда.

Я и головорезы оба

Пошли со трепетом туда.

А для скорейшего прохода

К жилищу чудного урода

Ломать я сучья приказал;

Но только сук лишь отрывался,

Весь черным соком наполнялся,

Чернильну кровь ручьем пускал.

Кто только лишь ни прикоснется

Сучок чтоб с дерева сломить,

Тотчас от дерева начнется

Вой, плач и крик происходить.

Я струсил тут уж не на шутку;

И чуть на заячью погудку

Оттуда лыж не навострил;

Но провожатых постыдился,

И сердце сжав вперед пустился,

Не знавши сам тогда что был.

По счастию из провожатых

Один со мною был цыган,

Из самых хитрых и богатых,

Колдун, волшебник и буян;

Умел он разводить бобами;

Переворачивал волками

На свадьбе часто всех гостей;

Нашептывал для порчи воду,

И навораживал погоду;

Был чернокнижник, чародей.

Поставя к месяцу спиною

Кругом меня он очертил,

И наклонясь передо мною

Сквозь зубы нечто говорил;

Потом кривляясь многократно,

Слизнул меня он троекратно,

И пересолом напоил;

Ни мало не велел бояться,

Назад никак не обращаться,

И с трех перстов водой скатил.

Всю кожу тут на мне подрало,

Прошиб меня холодный пот;

Всего как от побой ломало,

И со страстей засох весь рот.

На что глаза ни обращались,

Вдвойне все вещи мне казались;

Ни зги не взвидел я потом.

Все зеркало вдруг потемнело,

Потускло все и припотело,

Как будто было под сукном.

Цыган же от меня ни пяди

В то время прочь не отходил,

Племянник будто как от дяди;

И только то одно твердил:

Чтоб я никак не устрашался,

Но пристально смотреть старался

В то зеркало, что он мне дал.

«Все кончится к добру не худо;

«Увидим скоро странно чудо»

Он зачуравши мне сказал.

Стекло вдруг стало прочищаться

И сделалося как вода;

И начал мне в него казаться

Туман густой как дым тогда;

Но после всё то истребилось;

И мне перед глаза явилось

Ужасно чудо или урод;

Глазищи страшные мигали,

Ручьем чернила проливали,

Как слезы льет людской наш род.

К черте моей он подошедши

Свою разинул страшну пасть,

И раза три кругом обшедши,

Старался внутрь черты попасть.

Но видя труд свой в том напрасен,

Плачевный вопль пустил ужасен,

Как будто перед смертью волк,

Или на бойне как корова.

Не проронил я тут ни слова,

И все его взял речи в толк.

«Зачем ты пакости мне строишь,

«Незваный гость! пришел сюда

«Меня и в гробе беспокоить?»

Сказал мертвец тот мне тогда.

«Теплю и так я наказанье

«За все бумажное маранье,

«Что в жизни я моей творил.

«Когда я жизнью наслаждался,

«То только тем и утешался

«Что всех бумагами душил.

«С людьми я строил разны шутки

«Работая моим пером;

«У всех расстраивал рассудки

«И оборачивал верх дном;

«И забавляясь чудесами,

«Я умных делал дураками;

«Гнал честь и правду из сердец;

«Осмеивал законы, веры;

«Считал все вещи за химеры

«За то что ж вышло наконец?

«В награду мне и воздаянье

«За то, что в жизни я творил,

«Положено, чтоб в наказанье

«Я участь горьку здесь сносил.

«Все перья мною притупленны,

«При мне у гроба прицепленны,

«И в сучья преобращены.

«Вздыхаю я и здесь стихами;

«Чернила вместо слез глазами

«Текут за все мои вины.

«Но сжалься странник надо мною!

«И облегчи мою напасть;

«Избавь меня своей рукою,

«И тем окончи злую часть.

«Гласит судьбы моей решенье,

«Чтоб мне сие мое мученье

«До тех лишь только пор сносить,

«Покуда здесь кто не явится,

«Кто бы как дядька мог пуститься

«Меня лозами испестрить.»

Я сроден к жалости с измала

И рад всем ближним помогать;

Я бедным с самого начала

Старался помощь подавать.

А слыша таково мученье

Пришел в велико сожаленье,

И вознамерился помочь;

Вооружа себя лозами,

Принялся плотными руками

Хлестать его как вотчим дочь.

Трудился я тогда не худо,

И так как в бане употел.

Какое ж сделалося чудо?

Едва лишь только я успел

Пробить на нем рубцами кожу

И испестрить так как рогожу;

То он взвился вдруг и пропал,

Исчезла роща и гробница.

Я видя то, поверь, Царица!

Как шаль разинув рот стоял.

Потом промешкавши не мало

И отдохнувши на заказ,

Пора уже нам ехать стало

Искать других для нас проказ.

Суда свои перечинили,

Оправили и оснастили,

И севши в них пустились в путь.

Фракийцы все нас провожали;

До тех пор с нами куликали,

Пока попутный ветр стал дуть.

Направя парусы и снасти

Пустились в путь мы по волнам,

Но знать за нами все напасти

Гналися тут же по пятам.

Хоть мы тогда не унывали,

Почасту с горя попивали,

Но не могли всех бед избыть.

Вытьем же горя не убавить;

И радости тем не прибавить;

Знать так уже тому и быть.

Лесок вдали вдруг усмотревши

К нему направил я суда,

Убавить паруса велевши,

Не торопясь поплыл туда.

То место было неизвестно

А я всегда и повсеместно

С измала осторожен был.

Беды спешеньем не избудешь,

А тише едешь, дале будешь;

Я то из детства затвердил.

Усмотренный лесок тот нами,

Когда мы ближе подошли,

Был слой, покрытый островами;

Мы целу сотню их начли.

Близ берега остановились,

И якорь кинув, разснастились,

Суда чтоб кой-как починить

И запастися понемногу

Всем нужным для себя в дорогу,

Чтоб было нам что есть и пить.

Тот островок, где мы пристали,

Был всякой всячиной набит.

Сошедши на берег узнали,

Что называется он Крит.

Нашед местечко тут привольно,

Где было нам всего довольно,

Я вздумал в нем прожить годок.

А чтоб нам было безопасно

И люди б не жили напрасно,

То взгромоздил тут городок.

Будил троянцев спозаранки,

И не давал им долго спать;

Копал уютные землянки,

Старался стену возвышать.

Работали мы безумолку,

На скору руку и без толку,

Чтобы себя огородить;

Дабы пронырливым критянам,

Догадливым ко всем обманам

Нельзя нас было пощечить.

Устроя город, стал стараться,

Чтобы люднее населить,

Чтоб не пустым ему остаться

И мне бы не в безлюдье жить.

Всем то сказал мое желанье

И отдал строго приказанье,

Чтоб всякий род свой умножал;

Женаты все и холостые,

Ребята, стары, молодые,

Никто б в том деле не дремал.

К тому ж для лучшего успеха,

Чтоб всем охоту дать к тому,

И для скорейшего поспеха

Намерению моему,

Определил я воздаянье,

Кто лучшее явит старанье

Там детской размножать завод.

Пошли плодиться мне ребята,

Как в добры годы поросята:

У всякого явился плод.

Все взапуски тогда пустились

На перерыв детей рождать;

И так в том дружно торопились,

Что негде стало и девать.

Друг дружку в том перегоняли.

У всех ребята вырастали,

Как осенью в лесу грибы,

На то я глядя восхищался,

На тех цыпляток любовался.

Но упасешься ль от судьбы?

Напала вдруг на нас невзгода,

И всем нам сильный перебор,

И для троянского народа

Как на заказ ужасный мор,

Болезни чумные настали;

Валились все, околевали,

Как тараканы на снегу.

Ах! столько тут я сокрушался,

И о себе отчаивался!

Теперь и вздумать не могу.

Беду же видя неминучу

Оттуда вздумал наутек,

Чтобы такую грозну тучу

И на себя я не привлек,

И не попал в такую ж муку.

Скорей кой-как на скору руку

Суда к походу снарядил;

И взяв с собой людей остатки,

По всем по трем и без оглядки

Подале в море отвалил.

Но только лишь пустился в море,

Из вида берег потерял,

Настало новое нам горе,

И в новую беду попал.

Все небо тучами покрылось,

А море будто взбеленилось,

Начавши бурею бурлить.

Пошла такая вдруг потеха,

Что нам пришло уж не до смеха;

Не знали мы, как нам и быть.

За громом гром тогда гонялся,

Как взапуски на бегунах;

Шумел, ревел и раздавался

Без шабаша у нас в ушах.

Так сильно молнии сверкали,

Что чуть глаза не выжигали,

И не нагнали слепоту.

Когда ж они переставали,

То мы ни зги уж не видали,

Одну лишь зрели темноту.

Поесть ли с горя кто собрался,

Совал в потемках мимо рта;

За ложку ль кто тогда хватался,

Ан глядь, в руках лишь пустота.

А ветры все не умолкали

И наши корабли бросали

Весьма небережно тогда

В буграх рассерженной пучины.

Такой ужасной чертовщины

Не зрел я сроду никогда.

Казалось, небо согласилось

На нашу пагубу с водой,

И как нарочно сговорилось

Нас напугать такой грозой.

Того мы только и глядели,

Чтобы от молний не сгорели,

Иль не поехали б ко дну.

С такой всяк чуть не лопнул страсти;

И плавая в такой напасти

В явь видел смерть в глазах одну.

Такое горе зло терпели

Мы целые три сряду дни;

Покоя вовсе не имели,

Но только оханья одни.

Потом погода утишилась,

И буря с ветром примирилась,

Проглянул день, исчезла тьма.

Как с плеч гора тут с нас свалила;

А страсть так всех нас утомила,

Что чуть мы не сошли с ума.

Кой-как с умом потом собравшись

Насилу в чувство мы пришли,

И долго всюду озиравшись

Узрели землю, к ней дошли.

Мы так тогда оголодали,

Что кучами с судов бежали,

Чтобы достать что пожевать.

Всего съестного закупили;

Но и того не позабыли,

Чтоб было чем и запивать.

Все приготовя для обеда

Обсели взапуски в кружок.

Пошла было у нас беседа;

Но ненавистливый наш рок

Гоняясь по пятам за нами

Везде нас погонял бедами

И здесь покоя не давал;

Не преставал всегда тревожить,

И чтоб нам пакостей умножить

Рой саранчи на нас наслал.

Совсем от всех иных отменна

Та злая гадина была;

Знать особливая порода

Ее на свет произвела.

На что она ни нападала,

Сосала, грызла, поедала

Не оставляя ничего.

Но то всего чуднее было,

Что в них как в утке вдруг все ныло.

Нельзя сказать про них всего.

Что мы себе ни выбирали,

Но не могли до рта донесть;

Они и с ложек все хватали;

Нельзя никак нам было есть.

Как мы от них ни защищались,

Но ничего те не боялись

И лезли прямо нам в глаза.

Нам до зареза приходило;

А им ничто не страшно было,

Ни бой, ни смерть и ни гроза.

На дерзость таковую глядя,

Пришел в гневливый я задор,

И меч свой кладенец погладя,

Решился дать им перебор.

Немедля обнажил шпажищу

И ту прокляту саранчищу

Принялся на лету косить.

Они тотчас от нас отстали,

Потом и вовсе с глаз пропали,

Не смея больше нам вредить.

Но как пропали те уроды,

Один из них тогда отстал

И многие несчастны годы

Мне и троянцам предвещал,

Что долго будем мы скитаться,

Как нищи по морю слоняться,

Не будем есть домашних щей;

Нигде не избежим ненастья,

И не увидим вовсе счастья

Как собственных своих ушей.

Такие речи презирая

Никак мы не внимали им;

Но ближе к чашкам поспешая,

Бежал тут всяк с ножом своим.

Соседов хищных тех прогнавши

Пристали, груди расстегавши

Плотнее ложками возить;

Чтоб пища не была сухая,

То мы старались запивая

Похлебкою скорей залить.

Потом оттуда отвалили

И далее пустились в путь;

Еола взапуски молили:

Чтобы попутным ветрам дуть

Он в наши корабли позволил,

И нас бы поскорей пристроил,

Где потеплее зимовать.

Потом мы плыли дней не мало,

Актийску землю видно стало;

Мы к ней старалися пристать.

Зима с седыми волосами

За осенью гоняясь вслед,

Стращала всех снегами, льдами.

Мы избегая новых бед,

Задумали то злое время

Промешкать у актийска племя,

И зиму всю у них пробыть

И с ними вместе забавляться,

Поесть, попить, попроклажаться

И вместе скуку проводить.

Знакомство скоро завелося,

Я стал там по гостям ходить;

Довольно и таких нашлося,

Рука с кем на руку попить.

Пошли по городу троянцы

По озими как будто зайцы

Покормочки себе искать;

И где что плохо примечали,

То тут не мало не дремали

Свое проворство показать.

Мы зиму всю там проводили

В забавах, шутках и играх;

Заботы наши только были

О вечеринках и пирах.

Театры, балы, маскерады,

Катанья, клобы и наряды,

Гульбищи, дачи и сады

Друг за другом переменялись,

И будто взапуски гонялись

Без всякой вовсе череды.

Потом когда зима раскисла

Разъехалась, захлюстав хвост,

И на носу весна повисла,

Подкрался к нам великий пост.

Все люди тут не те уж стали,

Не тот уж вид совсем казали,

Шаталися как будто тень,

И с превеликого похмелья

Пришло тут всем до взбелененья,

Тяжел для нас такой был день.

И так чтоб чем-нибудь заняться

И скуку с горем разогнать,

Задумал я от них убраться

И якори велел поднять.

Сказавши им благодаренье

За хлеб, за соль и угощенье

Опять пустился по водам,

Искать: авось ли прилучится,

Где мне с народом приютиться

И всем конец найти бедам.

Известна вам сия прибаска,

И думаю, что знает всяк,

Что скоро говорится сказка,

Дела ж идут совсем не так.

Пустившись мы с судами в море

Опять замыкали зло горе,

Шатались кой-как там и сям.

Но бед больших тут не видали,

И скоро к берегу пристали

К попавшимся нам островам.

Хаонию мы тут узнали

Землицу изобильну всем.

Хаонцы в Трою к нам езжали

И людям в войске всём моем

Издавна хлеб и соль возили;

Так не было о чем тужить,

Мы все по горло наслаждались,

Как в масле сыр у них катались,

И рады бы хоть как там жить.

И я в знакомство также вплелся

Нашедши тамо земляка,

С которым вмиг роднею счелся

Хоть несколько издалека.

То был Елен, мужик учтивый,

Гуляка, малый неспесивый,

И для знакомых хлебосол.

Любил поесть, попить с друзьями,

И чтоб не пуст был дом гостями

Держал для всех открытый стол.

Знакомство сведши с ним по-братски,

Спустя мы жили рукава,

И вместе куликали хватски;

Он был отважна голова.

Вошедши в тесную с ним дружбу,

Каку ни есть бездельну службу

Хотел ему я отслужить;

И нового совсем покроя

Отменный городок устроя

Его тем вздумал подарить.

Поживши там не мало время

Гуляя в роскошах таких,

Нашел у них троянско племя,

Увидел несколько своих;

Нашел там нашу Андромаху,

Мне ближню сватью или сваху,

Что Пирр из Трои подцепил;

Но после как наскучил ею,

Тогда с придачей небольшею

Сему Елену уступил.

О прежнем муже воздыхала

Потом бедняжка самый час,

И никогда не осушала

Своих плакущих бабьих глаз;

Никак его не забывала,

По всякий час напоминала,

И не спускала с языка.

Печалью так ее убило,

Что всякому приметно было,

Так грусть была в ней велика.

Узнав о нас, что мы из Трои,

Тотчас подсела ближе к нам.

Где делись наши все герои?

И где остался наш Приам?

О всем подробно вопрошала,

Покоя вовсе не давала;

И в тонкость все желала знать.

Речьми так сыпала своими,

Что я словами ей моими

Не успевал и отвечать.

Потом попраздновав довольно

Я стал и об езде смышлять,

Чтоб как-нибудь уже привольно

Себе местечко наживать.

Со всеми с ними распрощался,

В поход от них опять поднялся,

Пустился снова горевать,

Хаонцы все нас провожали,

Всего в дорогу надавали;

Нам было чем их поминать.

Хаонцы в путь нас провожая,

Сказали нам приятну весть,

Что нам в Италию желая

Недалеко до ней догресть.

Что скоро мы туда поспеем,

И верно положиться смеем,

Что будем завтра же туда.

Когда мы весть сию узнали,

Тогда повеселее стали,

Как не грустили никогда.

Мы все с восторгом ожидали

Италию скорей узреть,

С нетерпеливостью желали

Скорее чтоб туда поспеть.

Из нас все что ни говорили,

Все про Италию твердили.

Смотрели выпуча глаза;

За тем лищь только и глядели

Чтобы на мель мы вдруг не сели

И не отбила б нас гроза.

Но все печали прекратились,

Прошло с нас горе все долой,

Как горы с плеч у нас свалились,

Когда вдали мы пред собой

В подзорны трубки вдруг узрели

С судами где пристать хотели,

И всю дорогу окончать.

Запрыгали как сумасшедши,

Забыли горести прошедши,

Друг друга стали поздравлять.

Но радость наша продолжалась

Один почти лишь только час,

Когда потом вдруг показалась

Опасность бедственна для нас.

Не знаю участью какою

Узрели вскоре пред собою

Сердитых двух и злых сестриц,

Которы всех красот лишенны,

И навсегда преобращенны

В глубоку пропасть из девиц.

Ревела Сцилла там ужасно,

Слышна была издалека;

Крутилась, пенилась всечасно,

Была пучина глубока.

Кто только не побережется

И близко к ней лишь чуть потрется,

Наверно должен тот пропасть;

Но и беды сей убегая,

Смотреть потребно не смигая,

Чтобы в Харибду не попасть.

Спастись нам было невозможно

И уберечь себя никак,

Хоть примечал и осторожно

Места тогда опасны всяк.

Никак того не избежали,

Чтобы суда не поплясали

Вокруг пучин тех козачка;

И вместе прыгая с волнами

Над разъяренными водами

Не поскакали там бычка.

Насилу мы освободились,

Кой-как и с горем пополам,

И от пучин тех торопились

Скорее ближе к берегам;

И с радости остолбенели,

Латинску землю как узрели,

Стояли руки опустя;

Друг друга с тем все поздравляли;

Потом тотчас закуликали,

Чертили рукава спустя.

Но несмотря на всю пирушку

До пьяна не велел я пить,

Чтоб с нами и опять игрушку

Еол не вздумал пошутить.

Мы плыли очень осторожно,

Скорей спешили как возможно

С судами к берегу пристать.

И так немало мы страдали,

И горе уж терпеть устали;

Пора бы хоть и перестать.

От берега вдали узрели

Невероятны чудеса;

Ручьи там огненны шумели,

И видны были сквозь леса.

Я правда хоть робел по-свойски,

Но дух в себе хотел геройский

Моим троянцам показать;

Являл отважный вид робея,

Как в бане с ужасу потея,

И чудо то хотел узнать.

Но сам идти туда боялся,

Чтоб не было какой беды,

И чтоб не сгинуть опасался

Без всякой тамо череды.

Желание ж во мне кипело,

Чтобы все чудное то дело

Пообстоятельней узнать.

Не ведал, как на то решиться;

Не знал я как на то пуститься,

И что придумать пригадать.

С десяток выбрав поумнее

Из бывших там со мной людей,

Которы были посмелее

Троянской кучи изо всей,

Послал я их о том разведать,

Пообстоятельнее сведать,

И нам подробно рассказать.

Они так дружно торопились,

Что в час назад к нам воротились

И так нам начали вещать:

«Ах! Государь! — они сказали,

«Какая небылица там!

«Тому б в глаза мы наплевали,

«Кто прежде то сказал бы нам;

«Чего не видано глазами,

«Не слыхано нигде ушами,

«То все там было наяву.

«Никак поверить невозможно;

«Все почитать то будут ложно;

«За сказки, вздор и за молву.

«Мы шли отсюда скорым шагом,

«Чтобы приказ исполнить твой;

«Но за одним большим оврагом

«Узрели гору пред собой,

«Котора вся в огне курилась

«Как будто в бане печь топилась,

«И шел из оной дым столбом;

То вверх, то вниз он расстилался;

«Когда ж на час хоть унимался,

«Вертелось поломя клубком.

«Прилежно все мы там смотрели

«Не пропуская ничего;

«Совсем надежды не имели,

«В том месте чтоб найти кого;

«Иль с кем-нибудь там повстречаться,

«Чтобы подробней попытаться.

«Но глядь, вдали прохожий шел.

«Тотчас мы вслед за ним погнали;

«Нагнав кругом всего обстали,

«Чтобы от нас он не уплел.

«Он нам все рассказал подробно

«О том, что мы хотели знать.

«Одно чудовище там злобно,

«(Не помним, как его назвать)

«Живет давно под той горою;

«Его все тело как корою

«Или как будто чешуей,

«Покрыто липкими крючками

«С прицепленными головнями;

«И людям всем оно злодей.

«Хоть мало кто лишь тут потрется

«Вблизи от сих опасных мест,

«Тотчас к нему тот попадется;

«Оно его с костями съест.

«Когда крючком кого прицепит,

«Тотчас к себе того подцепит,

«Склюет как рыбка червяка.

«Кого ж хотя не поимает,

«То головнями замарает,

«И обожжет издалека.

«Но как оно ни пожирает,

«Что ни подцепит на крючок,

«И брюхо как ни наполняет,

«Бросая за куском кусок,

«Все в нем тотчас как в ушке тает

«В один все миг перегорает,

«Как будто порох на огне.

«Бегите от сего урода;

«Из вашего всего здесь рода

«Лишь будут косточки одне.»

Услыша таковые вести,

Я прочь оттуда отвалил,

Чтобы как курочку с насести

Урод тот нас не подцепил.

Пригрянули по-молодецки;

Запели печенки гребецки;

Суда летели как стрела,

Погода нам была споручна;

И нас судьба благополучно

В Дрепанску гавань принесла.

В сем месте для меня несчастном

(Сказал Еней и зарыдал,

И на лице его прекрасном

Платочком слезы утирал)

В сем месте злобною судьбою

Я горемычным сиротою

Узрел себя лишась отца.

Анхиз мой умер с перепоя.

Я храброго того героя

Не позабуду до конца.

Отцу окончив погребенье

Как водится у всех людей,

И сделавши поминовенье,

К земле пустились мы своей.

Сначала ехали счастливо,

Но после небо к нам гневливо

Опять нас вздумало щунять;

Наслало новое нам горе,

Взмутило все волнами море,

И стало нас опять швырять.

Суда все порознь разметало,

Так как мякину на гумне;

Толкались мы где ни попало.

В которой были стороне,

Того совсем никак не знали;

Весь ум и разум растеряли;

И думали совсем пропасть.

Но буря скоро утишилась;

Надежда в нас приободрилась,

И вся из нас пропала страсть.

От бури все мы растерялись,

И вздумали дождаться тех,

Которых в нас не дочитались;

Но не могли дождаться всех.

Сжидалися немало время;

Но все троянско наше племя

Разбилось порознь по сучкам.

Всех ждать не стало больше мочи;

И плавать не хотя до ночи,

Пристали к здешним берегам.

Вот все, но ныне что случилось

С моим народом и со мной;

И вот, как счастье веселилось

Моею бедной головой,

Довольно мы перетерпели,

Довольно горестей имели,

Покудова дошли сюда.

Но не велика та причина;

Не век нас будет гнать кручина,

И всяко горе не беда.

Но что я вижу? вы уж спите!

Вот как убаял всех я вас!

Проснитесь; полно, не храпите.

Но вижу, всех сон клонит вас.

Я думаю и сам пуститься

К перинам ближе приютиться,

И там во всю геройску мочь

Повосхрапнуть по-молодецки.

Ведь лета наши уж не детски;

Пойдем, прощайте! добра ночь.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Каким образом Ливийская царица влюбилась чрезвычайно; езда их на охоту и бывшие там происшествия. Как потом Еней царицу ту оставил, и она умертвила себя собственными руками.

Дидоны тлело всё сердечко

Енеем больно непутем;

И каждое его словечко

Как будет врезывалось в нём

Всю ночь о нем лишь помышляла

Из памяти не выпускала,

Не могши вовсе глаз сомкнуть.

В постелю легши лишь металась;

Как угорелая бросалась,

И не могла никак заснуть.

На все бока она вертелась,

Лежала будто на иглах;

И чуть от вздохов не надселась

В любовных мучась хлопотах;

Кусала ногти, грызла губы;

Едва от скрежета все зубы

Не стерла вплоть и с корнем вон.

Все люди крепким сном храпели;

А от Дидониной постели

Один был только слышен стон.

С бессонницей боряся в схватку

Вся выбилась из сил совсем;

И разум подхватя в охапку

Зарылася в уме своем

Не дотыкаясь до рассудка.

Знать страсть любовная не шутка,

И с ней накладно нам шутить;

В нас входит вдруг она пудами,

Выходит вон золотниками;

Нельзя ее вдруг с шеи сжить.

Так точно мучилась Дидона

В постеле всю ту темну ночь;

От вздохов, бреда, слез и стона

Пришло уж ей совсем не в мочь;

О чем бы мнить ни начинала,

Везде Енея там встречала;

Вертелся он в ее глазах,

И не давал никак покою;

Не знала делать что с собою,

Томилась бедная в тосках.

Потом как сильно одолела

Ее кручина такова,

И не на шутку ослабела

Та горемычная вдова;

Не зная с горя где деваться,

И чем от грусти избавляться,

И что тогда начать с собой,

Поукоротать чем-то время,

Пооблегчить свое зло бремя;

Послала за своей сестрой.

Сестра ее была не промах

И девка в самой уж поре;

На посиделках, в хороводах,

Из всех девиц при том дворе

Собой как гоголь отличалась;

Ни в чем никак не ошибалась,

Глядела в оба без очков;

О всем уж смыслила подробно:

Когда, где, что и как удобно;

Напрасно не теряла слов.

Ко времени шутить умела,

Умела также и молчать;

И совесть чистую имела,

Напрасно не любила лгать;

Не занималась пустяками,

Не тешила себя словами,

Но самым делом напрямик;

Была ко всем щедролюбива,

Без гордости и не брезглива

Таков был разум в ней велик.

Дидона только лишь узрела,

Вошла ее сестра что к ней,

Всем девкам выдти вон велела

Из спальной комнаты своей.

Потом немножко оробела,

И глядя на сестру краснела,

Не зная как с ней речь начать;

Как ей изобразить всю скуку,

И описать жестоку мук;

И что ей про себя сказать?

«Поди ко мне сюда, сестрица!

«И сядь поближе на кровать;

«Была для всех ты мастерица

«Советы в нужде подавать.

«За тем послала за тобою;

«Чтоб всё сказать, как я тоскою

«Промучилась всю ночь одна;

«Во всю я ночь протосковала,

«Ресниц ни мало не смыкала,

«И не видала вовсе сна.

«Уйми мою тоску-кручину,

«И в сильном горе помоги;

«Скажи мне слез моих причину

«По правде всей и не солги.

«Скажи: какая бы причина,

«Что мне приезжий тот детина

«Всегда мерещится в глазах?

«Никак из мыслей не выходит,

«Весь ум мой за собою водит,

«И топит все глаза в слезах?

«Забыть нельзя ни на минуту,

«Как он красив и свеж собой,

«Надеюсь на тебя, Анюту,

«Что ты не дашь в тоске мне злой

«Себя тем попусту тревожить,

«Без пользы горести лишь множить

«Томясь и так в моем вдовстве,

«И так без мужа рок мой слезен…

«Не будет ли Еней полезен

«В моем несчастном сиротстве?

«Ах! Если бы я прежде знала,

«Случиться может что со мной,

«То на себя б не налагала

«В своем вдовстве обет такой:

«Чтоб моему усопшу другу,

«Любезнейшему мне супругу

«До самой смерти верной быть:

«Никем на свете не прельщаться

«И ни на час не покушаться,

«Чтобы кого мне полюбить.

«Теперь же вижу очень ясно,

«Что в слове мне не устоять;

«Клялася видно я напрасно,

«И клятвы той мне не сдержать.

«Колико человеки слабы!

«А наши сестры, девки, бабы,

«Слабее их в сто крат еще;

«Никак не можем воздержаться,

«Чтобы скрепяся не влюбляться,

«И не страдать в любви вотще.

«Любезному когда Сихею

«Последний долг я отдала,

«И с царской пышностью всею

«Оплакав слезно погребла,

«То в мыслях твердо положила,

«Любви что никакая сила

«Меня во власть не покорит

«Что буду с нею драться смело;

«И сердце вдовье затвердело

«Никем на век не возгорит.

«Но слишком мало разумела

«Тогда я бренность наших сил;

«И вовсе не предусмотрела,

«Чтоб мог кто сделаться мне мил.

«Но так и быть; хоть проступилась

«Теперь Дидона и влюбилась,

«Но сердце твердо сохранит,

«И в слабость ни на час не вдастся;

«Хоть с жизнию должна расстаться

«Но мужу век не изменит».

За сими страстными словами

Выскакивал за вздохом вздох;

Покрылося лицо слезами;

Кричала только: ох, да ох!

С тоски сидеть в ней сил не стало,

И ничего уже ни мало

Не взвидела перед собой;

Стремглав на ложе повалилась,

В подушки головой зарылась

В тоске страдая таковой.

Вот какова была Дидона

Троянским щеголем вспалясь;

От горьких слез и тяжка стона

На тот чуть свет не убралась.

Болезнью такой своею

Сестру сидящу вместе с нею

Заставила с собой тужить.

Тронулась Аннушка сестрою;

И слезы с глаз сотря рукою

Так начала ей говорить:

«Безмозгла дура зла кручина;

«А кто и тужит, тот дурак.

«Подумай-ка: что за причина

«Тебе тужить напрасно так?

«Слезами горя не убавишь;

«Но только больше лишь прибавишь

«Себе на шею злой тоски.

«О чем напрасно так вздурилась?

«Нет нужды, что тебе вцепилась

«Теперь любовишка в виски

«На что томить себя напрасно

«И тосковать по пустякам;

«Облизываясь ежечасно

«Себя лишь гладить по усам,

«Не лучше ли как умудриться,

«Чтоб чем тоски такой лишиться,

«И мыкать горе перестать?

«Постой! раскину я костями,

«И разведу тотчас бобами,

«Чтоб участь всю твою узнать».

Дидоны Аннушка сестрица

Любила бедным помогать:

При том на карты мастерица

Была великая гадать;

Сводить мужей могла с женами,

Знакомить девок с молодцами,

Давать невестам женихов;

Умела сватать и знакомить,

И познакомивши поссорить:

На все был ум ее готов.

«3абудь о том, что обещалась

«Быть верной мужу твоему;

«Ты вечно с ним уже рассталась,

«И не принадлежишь ему;

«Тобой теперь он не владеет,

«То права вовсе не имеет

«На верность брачную твою.

«Не бойся ты того обета;

«Не будет из подземна света

«Он упрекать жену свою.

«Клялася ты ему живому,

«Как он еще не умирал;

«И к обещанью таковому

«Тебя никто не принуждал.

«Ты слово в том свое сдержала,

«И никогда не надевала

«Оленей шапки на него;

«Невредным лоб его остался,

«Ни на волос не прибавлялся

«Во всю супружню жизнь его.

«Теперь же нет его на свете;

«То время с кем тебе делить?

«Неужто в глупом том обете

«Себя должна ты уморить?

«Зачем он жизнь свою убавил,

«Тебя вдовою здесь оставил,

«Не в пору вздумав умереть?

«Пеняй он на себя в том деле.

«Осталась ты жива и в теле;

«На что ж голодну смерть терпеть?

«Вкруг нас живущие соседи

«Любви не могут воспалить;

«Не жди приятной в них беседы,

«Иль с нежностью поговорить.

«Возможет ли в нас Ярб[4] собою

«Своею рожею смазною

«К себе желание возжечь?

«А прочи здешние царишки

«И африкански старичишки

«В любовь не могут нас привлечь.

«Еней же хоть куда детина;

«Не выкидок из сотни вон;

«Не промах, бойкий молодчина,

«И всякому задаст трезвон.

«Сказать тебе всю правду-матку,

«Не всякий сунется с ним в схватку;

«Он рыло всякому утрет;

«И всех окольных нумидийцев,

«Сиртян, тирянцев, гетулийцев,

«Он за пояс себе заткнет.

«Как будет он твоим супругом,

«Не всякий суйся нам в глаза;

«С таким удалым милым другом

«Мы всякому дадим туза.

«Не бось, никто не зашурмует,

«И против нас не завоюет,

«Как рак попятится назад.

«Твое теперь ведь вдовье дело;

«Пускайся с ним в знакомство смело;

«Для нас он самый сущий клад.

«А если просто не удастся

«Его тебе в любовь склонить,

«То я беруся постараться

«Его к тебе приворотить;

«Пойду тотчас и накопаю

«И мигом поддоброхотаю

«Я приворотных корешков.

«Надейся на меня в том смело;

«Склеить любовь, то наше дело;

«Нет нужды тратить много слов.

«Когда бы я в твоем здесь месте,

«Была в теперешный злой час,

«Не мешкавши скорее вместе

«Ударя по рукам тотчас

«Сыграла б шуточну игрушку;

«И свадебную в миг пирушку

«Сварганила бы на заказ.

«Плюнь на кручину всю, царица!

«Послушайся меня, сестрица!

«Побереги ты вдовьих глаз».

Дидона слушала прилежно

Сестру свою, разинув рот;

Забилося в ней сердце нежно

По всем углам во весь живот.

Всё горе прежнее забыла;

Как будто с плеч гора свалила,

Услыша таковой совет.

Ей больше года ночь казалась;

Нетерпеливо дожидалась,

Дневной скорей настал чтоб свет.

Совсем вдруг вся переменилась

Дидона бедная вдова;

И точно так вдруг взбеленилась,

Как перед завтреней сова.

Как зарево вся раскраснелась,

В груди и сердце разгорелась,

Пошли мурашки в животе;

Заёкало, затрепетало.

В ней сердце и не то уж стало

И мысли стали все не те.

Вдруг опрометью соскочила

Стремглав с постели кувырком;

И чуть-чуть рыла не разбила,

Не ударилась в стену лбом.

Всех барских барынь разбудила;

А девок чуть не перебила,

Не давши и очнуться им.

«Скорей, кричала, умыванья,

«Белил, румян и притиранья,

«С уборным столиком моим».

Французски ветреные моды

Никто еще совсем не знал

В тогдашни простодушны годы;

Никто никак не помышлял,

Что сделала сама природа,

Переворачивать в урода,

И опрокидывать верх дном.

На обезьян в тогдашни веки

Не походили человеки;

Все шло порядком-чередом.

Бараньи кудри и с рогами

Не громоздили из волос,

И поседелыми висками

Не чванился молокосос;

Не кутались молодки в латы;

Из кружев с башнями палаты

Не строили на головах;

Согласно с матерью природой

Рядились все одною модой,

Как хаживали при отцах.

Дидона долго выбирала

Что понаряднее надеть;

Без толку перешурмовала

И взбудоражила всю клеть.

По всем углам везде совалась,

В ларцах и сундуках копалась

И перерыла всё копром.

Поспешно столько торопилась,

Что чуть с досады не взбесилась,

И не простилася с умом.

Едва не лопнула с надсады

И не осталась без души:

Все праздничны ее наряды

Казались ей нехороши.

Что для себя ни выбирала,

С досады под ноги кидала;

Всё ей казалось не на лад;

Всё не к лицу, и не пристало;

Всё ей красы не прибавляло;

Всё было гадко, невпопад.

Кой-как насилу умудрилась

И справилася наконец;

И в ту ж минуту торопилась

Одеть себя как под венец.

Ни на пядень не вставши с места

Принарядилась как невеста

К девичнику иль на сговор;

Надела штофну телогрею,

Напутала себе на шею

Жемчуг нанизанный в узор.

С кваском головку причесавши

По моде бабушек своих,

Под сборник косы подобравши

На вытяжку скрутила их;

Пригладила и прилощила,

Большим кокошником прикрыла

С печной заслон величиной,

Обнизанный весь вкруг рядами

Каменьями и жемчугами,

И канителью золотой.

Лицо с белилами умыла

Одной гуляфною водой,

И притираньем налощила

Почти на палец толщиной;

Накрасила сандалом губы,

И сажей начернила зубы,

Натерла брови колесом

Изведши все почти сурмилы,

И по лицу тоненько жилы

Намазала карандашом.

И как совсем уже оделась

И нарядилась на подряд,

То долго времени смотрелась

По зеркалам вперед и взад;

Потом собой налюбовавшись,

Изволила тотчас поднявшись

Пойти к Енею на поклон;

О том ни мало не спросяся,

Лежит ли в ложе растеняся,

Иль встал уже с постели она

Меж тем услужливый мальчишка,

Красавицы Венеры сын,

Заботился, чтобы братишка

Его не горевал один.

Схватя свой лук и со стрелами,

Пустился скорыми шагами

За бедною Дидоной вслед;

И сам поотходя в сторонку

Без шабаша пускал в догонку

Любовны стрелы на пролет.

Пробито было все сердечко

Насквозь как будто решето;

И всякое на нем местечко

Как будто варом улито.

Пропала бедная Дидона

От Купидонова трезвона!

Совсем уж стала не своя!

С толпой рассталась своею;

Велела, чтобы вместе с нею

Одна Анюта шла ея.

Рука с рукой с сестрой схватившись

Бежали высуня язык,

Нигде никак не становившись

На двор к Енею напрямик;

Как пули из винтовки мчались,

И до земли не дотыкались,

Вертелся вслед дымок столбом;

В прискачку на рысях бежали;

Лишь каблучки одни сверкали

В великом поспешеньи том.

Дидона только лишь вбежала

К Енею на широкий двор,

Скорей как можно поспешала

Насытить им свой жадный взор.

На силу-то могла дождаться,

Чтоб дать ему поприубраться

На скору руку как-нибудь.

Он спал еще тогда в постеле;

Была рубашка лишь на теле,

И чисто на распашку грудь.

Насилу слуги тут успели

К нему пред нею поспешить;

И в беспорядке все шумели

Спеша о гостье доложить.

Еней от шума пробудился

И посещенью удивился

Незваной гостьи той к себе.

Скорее вздумать торопился:

В чем перед нею проступился

Вечор на праздничной гульбе?

Смекнул однако ж скоро делом

И все начисто угадал;

И в разуме раскинув зрелом

Тотчас причину всю узнал

«Ага! попалась нам царица!

«Знать наша стала молодица!

«Не даром рано так пришла.

«Не даром ей теперь не спится;

«В сердчишке мною гомозится!

«Здесь видно наша уж взяла»

Кой как скорей тулуп накинув

Спешил навстречу гостье он;

И шапочку пред нею скинув

Отвесил по пояс поклон.

Дидона же как шаль стояла

И ничего не примечала,

Смотрела только на него;

Тряслась, краснела и зевала,

Всего глазами пожирала,

Хотела взором съесть его.

Отбросив стыд весь, торопилась,

Скорее чтоб его обнять,

И в шею так ему вцепилась,

Родная будто сыну мать,

Ходившу в дальние походы,

И не видавшись многи годы

Вдруг встретившуся невзначай.

Так и она его схватила,

Что чуть совсем не задушила;

Пришло было уж с ним прощай.

Потом с ним в горницу вошедши

От страсти сделалась нема,

Речей ни мало не нашедши,

Сидела будто без ума.

Аскания к себе поймала

И столько много целовала,

Что начал он уже кричать:

«Пусти, пусти меня; ай! больно!

«К чему шутить со много так вольно?

«Ведь ты моя еще не мать».

«Никак сам рок меня морочит?—

Дидона воздохнув рекла.

«Смотри, что сын твой мне пророчит!

«Ребенок он, и нет в нем зла.

«Когда б счастливыми судьбами

«Его робячьими словами

«На самом деле то сбылось!

«Счастлива б я была на свете,

«Когда бы в нынешнем же лете

«Такое счастье мне нашлось!»

Еней в великом удивленье

Не знал, что ей и отвечать,

И в чрезвычайном том смущенье

Старался ей лишь потакать.

Дидона ж делать что не знала,

И бестолковщину болтала

Без шабаша как попугай,

Или как Якова сорока.

Болтливого она порока

Всегда держалась через край.

А разговор свой продолжая

В колени мальчика взяла;

Целуя, нежа, обнимая

Почти вне разума была.

«Какой пригоженький мальчишка!

«Вот то-то будет уж плутишка!

«Настроит многие беды.

«Но только жаль, что молоденек

«Еще теперь он и глупенек,

«И нет уса ни бороды».

Пословица не мимо мчится:

Каков где поп, таков приход;

Во что приказчик устремится,

За ним туда же и народ.

То самое и в Карфагене

По барыниной перемене

Тогда случилося точь в точь

Все дело вовсе позабыли,

3абражничали, закутили

Что стало и унять не в мочь.

Судья оставил попечение

Дела приказны разбирать;

А полководец о сраженье

Совсем забыл и помышлять

Которы ж при строенье были,

Через колоду пень валили,

Валилось всё у них из рук.

Все в волокитство устремились,

В гульбу и в роскоши пустились;

Пошел у всех стаканный звук.

Сия столь чудна перемена

Наделала таких проказ,

Что новенькая Карфагена

Едва не сгибла между глаз.

С Олимпа боги то узрели,

И с удивленья онемели,

Качали только головой.

Столь чудно им всё то казалось,

Что им и в разум не вмещалось,

С такою делать что бедой.

Всех больше там захлопотала

Юпитериха рассердясь,

И на Венеру так напала,

Что чуть це треснула озлясь,

Как шавка на медведя взъелась,

Как клюковка вся раскраснелась,

И начала ее ругать

На рынке бабы как бранятся;

Была готова хоть подраться:

Не знали как их и унять.

«Не стыдно ли тебе, разиня!

«Что ты везде собой шутишь

«Скажи: какая ты богиня,

«Что пакости лишь мастеришь?

«Но нечему о том дивиться,

«Что от тебя всегда родится

«Похабство, мерзость и позор.

«Везде бесстыдство ты вселяешь,

«И волокитству научаешь;

«Позоришь весь Олимпский двор.

«Сама как с Марсом забавлялась,

«И всех так мнишь переучить;

«Сызмала ты избаловалась;

«Так может ли добро тут быть?

«Мужей у всех нас ты отбила;

«И всех в Олимпе научила

«Того ж урокам ремесла.

«На свой похабный лад всех строишь;

«Сама ж так странствовать изволишь,

«Что не найдешь в том и числа.

«Скажи: геройское ли дело

«Енею бабу обольстить;

«И бедно вдовушкино тело

«Как на жару разгорячить?

«Смотри, она как колобродит,

«Почти с ума по нем уж сходит,

«Забыла стыд свой весь и честь;

«Не помнит, что она царица,

«Но как простая молодица

«Куска не может с горя съесть.

«Но так и быть; пускай влюбилась

«В сынка Дидона твоего;

«Лишь только тем бы не лишилась

«Честного имя от него.

«Ужели ты ему позволишь,

«И так все дело то настроишь,

«Чтобы ее он обманул:

«И с ней теперь попроклажавшись,

«Потом в глаза ей насмеявшись

«Как чиж из клетки ускользнул?

«Мы можем дело то поправить

«На лад и самым чередом.

«Беруся я сие исправить;

«Лишь не мешай мне только в том

«И не испорть мою работу.

«Взбешу их завтра на охоту,

«Вздурю за зайцами гонять;

«Потом нашлю дождливы тучи,

«Дождя пущу в них целы кучи,

«Что не успеют и бежать.

«А чтоб от бури им укрыться,

«В пещеру темну заведу;

«И постараюсь умудриться,

«Дабы окончить всю беду,

«Чтобы Еней ей изъяснился;

«И не на шутку бы пустился,

«Как водится у всех людей,

«К Дидоне подойти с дарами

«И поменяться с ней перстнями;

«Потом женился бы на ней».

Венера слыша то смеялась

Холодным смехом сквозь зубов;

И вся с досады разрывалась

От сих Юноны колких слов.

Но было должно согласиться,

Чтоб от того не проступиться

Перед Юпитером впросак.

А с ним шутить никак не ладно,

Нет пользы и весьма накладно.

Дрожал его в Олимпе всяк.

«Изрядну вздумала ты шутку! —

Рекла Юноне так она.—

«И так уж как пискарь на удку

«Та вдовушка подцеплена.

«Изволь; на все я соглашаюсь,

«И ни во что не примешаюсь;

«Все станется по моему ж;

«И выдумкою сей твоею,

«Мне все равно, что будет с нею

«Еней любовник или муж».

Потом по дружески расстались

Богами обе меж собой,

Как будто вовсе не считались

Похвальной бранью никакой.

Венера брызнула к Пафосу,

Где было много ей приносу

От страждущих в любви сердец.

Юнона также не дремала,

Скорей к Самосу поспешала

Одним родинам дать конец.

А между тем уж поднялося

Дневное солнце высоко,

И от лучей его пеклося

Довольно в землю далеко;

Настал день самый беспогодный,

К охоте заячей удобный;

Всё небо чисто как стекло;

Нигде ни тучки не носилось,

Ни на волос не шевелилось;

Лишь только солнышком пекло.

Тотчас везде загомозились

Скорее лошадей седлать;

И взапуски все торопились,

Чтобы никак не опоздать.

Борзых на своры принимали,

И гончих на смычки смыкали

Охотничею чередой;

Собраться все скорей спешили,

В кривые роги затрубили;

Охотники все стали в строй.

А для Дидоны приготовлен

Был сивочалый жеребец,

Расчесан, вымыт и сноровлен,

Как будто к свадьбе молодец;

По щетку шла кудрями грива,

Манежна выступка игрива,

И горда шея колесом;

От всех собой он отличался,

И до земли не дотыкался;

Летал как будто соколом.

Еней же к полю поприбрался

Совсем отменным удальцом;

От всех собою отличался;

И не ударил в грязь лицом;

Наряд был весь к лицу и к стате;

В заморском был одет халате,

Простроченном в узор каймой

Одною битью золотою;

Кушак персидский с бахромою,

И трость на ленте голубой.

Царице почесть сохраняя

На лошадь сам не прежде сел;

Но угодить ей поспешая

Коня за повод ей подвел.

Держал одной рукою стремя;

Другою подхватя в беремя

В седло легонько посадил,

Не торопясь и осторожно;

И тише сколько было можно,

Чтоб чем ее не повредил.

Потом кричал, чтоб подавали

Ему скорей аргамака,

И времени бы не теряли;

Скочил в седло издалека

Ногою в стремя не вступая;

И вслед за нею поспешая,

Бок с боком ехал всё при ней,

Асканий был при той же шайке;

Сидел укутан в тарадайке

С старухой мамушкой своей.

Подъехав к острову спустили

Всех гончих в рощу со смычков,

И по опушке обступили;

Был всякий там травить готов.

Псари все в голос запорскали,

Загаркали и закричали:

«Ай, ай! ту, ту! ех! довались!»

От шума зайцы все взметались

Без памяти везде совались.

Трави, пожалуй, не ленись.

Асканий также прибодрился,

И от других не отставал;

Как будто вытный хоробрился,

И рот разинувши кричал.

Хотя собак он и боялся,

И плотно к мамке прижимался,

Но также за людьми бурлил.

А если бы он был постаре,

То б на коне своем Угаре

Зайчишков с пару протравил.

Но небо брови понахмуря

Насупилося сентябрём;

Настала вдруг ужасна буря,

И пролил с градом дождь ведром;

От ветров лишь в ушах звенело;

Вдруг смерклося и потемнело,

Осенняя как будто ночь.

Дождем как лейкой поливало;

А градом по носу щелкало;

Пришло всем наконец невмочь.

Всяк бросился искать прикрышки,

Чтоб не расстаться с головой;

Обмокли все, как в луже мышки;

Ни нитки не было сухой.

Иной под хворост зарывался,

Иной в ущелье забивался,

Иль прятался под лошадей.

Как в вар обмокнуты все стали,

И делать что совсем не знали

В тогдашней робости своей.

Все врознь от страха разбежались,

От ястреба как воробьи;

И от грозы сберечь старались

Размокши головы свои.

Дидона также трепетала,

И ни на пядь не отставала

От мила гостя своего;

В беде его считая оной

Себе надежной обороной,

Держалась крепко за него.

Еней хоть человек военной

И в стычках многих уж бывал,

Но робости такой отменной

В себе ни разу не видал.

Хоть вдовушки он и стыдился,

Но тут уж больше не храбрился,

Быв трусости своей не рад.

Искать пустился он приюту,

Чтоб отдохнуть хотя минуту,

Пройдет покамест дождь и град.

Рука с рукою с ней сцепяся,

Пустился взапуски бежать;

А дождь как будто рассердяся

Не преставал их поливать,

Стуча громовую тревогу.

Медвежью старую берлогу

По счастью невзначай нашли,

Покрытую кругом ветвями,

Как будто гонтом иль досками;

И от дождя в нее зашли.

С обеих с них текло ручьями.

Что было им тогда начать?

Друг другу принялись руками

Хвосты обмокши выжимать.

Дрожали бедные от стужи;

Где только ступят там уж лужи,

Сухого ни местечка ж нет.

Но чтоб с ненастьем не сражаться,

Расположились там остаться,

Покамест вся гроза пройдет.

В ненастной страшной той тревоге,

Что делали тогда они

В медвежей лесовой берлоге,

Оставшись от людей одни?

Виргилий то от всех скрывает

И никому не объявляет,

Смекнувши сам лишь про себя.

Слыхал я речь меж стариками:

«Держи язык свой за зубами,

«Что не касается тебя».

Но злая дама Пусторечье

Между людьми никак не спит;

Болтливое бесчеловечье

Неугасимо в ней горит.

На всех одним злым ядом дует;

Того лишь только и пильнует,

Чтобы кого как оболгать.

Отцом имеет любопытство,

А матерью родной бесстыдство.

Возможно ли добра тут ждать?

Таскается везде бродягой

Во всяческих всегда местах,

Неутомимой волочагой,

По деревням и в городах.

С купцом, вельможей и солдатом

Обходится как с панибратом,

Не брезгует никем нигде;

В церквах, в дворцах, в домах боярских

И в бедных хижинах крестьянских,

Живет по всякий час везде.

Чинов и мест не разбирает

И кто бы ни был, равен всяк;

И на волос не уделяет

Пощады никому никак.

Что истинно и справедливо,

Что пустошь, выдумка и лживо,

Для ней бывает всё равно.

Что где хоть мало лишь спознает,

Как конопельку рассевает.

И ложь и правду заодно.

Сия злодейская болтушка

В ту пору как-то мимо шла,

Когда под дождичек пирушка

В берлоге от грозы была.

Тотчас то в быль поворотила,

Любовну басенку склеила,

По свету разнесла всему.

Та весть оттуда как урвалась,

С прибавкою везде помчалась;

Дошла и к Ярбу самому.

Арапов областью большою

Сей смуглый Ярб тогда владел;

И молодой пленясь вдовою

Со сватаньем к ней подлетел;

Но со стыдом свои хвост поджавши,

Как будто без соли хлебавши

Оглобли взад поворотил.

Узнавши ж про Енея вести,

Как будто кочеток с нанести

К Дидоне с местью покатил.

Легко рожденьем посчитаться

С Енеем мог он завсегда;

И предками повеличаться

Не можно было никогда

Пред нумидийцем сим Енею.

Ярб должен жизнию своею,

Так точно как троянец сей,

Любовной божеской игрушке.

Рожден Зевесом на пирушке

С сударушкой одной своей.

Такие дети незаконны,

Тишком родившись от любви,

В сердцах всегда неугомонны

И самой огненной крови.

Вздурился Ярб и взбеленился,

Когда о всем том известился,

С Дидоной что Еней сыграл.

Вспылало сердце всё отмщеньем;

Вскочил, и с крайним поспешеньем

Во храм к Зевесу побежал.

Ярб помня то, что от Зевеса

На сей он свет произошел,

Близ бережку и подле леса

Воздвигнуть храм ему велел;

Чтоб в нем отцу его молились,

И пред кумиром чтоб курились

Богаты жертвы день и ночь.

Пустился Ярб туда поспешно

Молиться батюшке прилежно,

Чтоб вздумал он ему помочь.

«О ты! девичьих чад родитель,

«И всех любовных дел творец!

«Наставник бойкий и учитель

«Всех молодеческих сердец!

«Ты в волокитстве утопаешь,

«Ковать рога всех научаешь,

«И подаешь собой пример.

«Воззри, меня как обижает;

«Кусок из горла отнимает

«Троянский хитрый лицемер.

«Когда б твоим я сильным громом

«Хотя на малый час владел,

«С троянским всем своим содомом

«Еней бы к чорту улетел.

«Рожден я от твоей забавы.

«Хотя для молодецкой славы

«Своей теперь мне помоги.

«Задай сему троянцу чосу;

«Не будешь верно без приносу.

«Смотри ж; для сына не солги».

Такое Ярбово моленье

До слуха Зевсова дошло,

И в несказанно удивленье

Его со гневом привело.

Качнул трикратно головою,

Кивнул усом и бородою,

И возгласил разинув рот:

«Кой чорт так Ярб мой колобродит

«И мне молитвы с жертвой строит?

«Какую пустошь там несёт?

«О чем ему так мнится стыдно?

«Что весь ведет его живот?

«Ни чуть ни мало не обидно

«Отъехать от чужих ворот,

«Обтерши рыло без обеда.

«Дидона будто ногтоеда

«Арапа бедного щемит.

«Но быть так; за него вступлюся;

«Помочь ему во всем потщуся;

«Отцовска кровь так мне велит.

«Небесного ко мне пошлите

«Скорей разгонщика сюда;

«Совсем прибраться прикажите;

«Наряжена ему езда».

Явился скорыми шагами

Меркурий в шапочке с крылами,

Держа в руке претолсту плеть;

На шее сумочка с гербами,

И опоясан весь ремнями;

Готов был хоть куда лететь.

«Ступай скорей и не ленися,

«Хоть голову сломя лети;

И без оглядки торопися

«Не отдыхая на пути

"К Дидоне в нову Карфагену.

«И в город пролетя чрез стену

«Троянска щеголя найди;

«И отведя его в сторонку,

«Наедине и потихоньку

«Такую речь с ним заведи:

«Не стыдно ли ему детине

«Со вдовушкою пировать,

«Когда предписано в судьбине

«Им Римско царство основать?

«Что сделал он еще доселе?

«Неужто лежа на постеле

«Он хочет строить города?

«Чтоб в миг оттуда он убрался,

«И с милой вдовушкой расстался;

«Иль будет злая с ним беда.

Меркурий низко поклонялся,

Коснувшись шапочки рукой,

И по-солдатски повернулся

Притопнул также и ногой.

Тотчас проворными шагами

Как гончая за русаками

Впрягать кибитку побежал;

Борея в коренну запряжку,

Зефира с Нотом на пристяжку.

Ударил, свистнул, поскакал.

Леса, болота и долины,

Стога и копны па полях,

Овраги, горы и стремнины

Мелькали только лишь в глазах.

Как молния он быстро мчался;

Лишь колокольчик раздавался;

Дрелень динь динь в ушах жужжал.

Меркурий же не преставая,

По всем по трем не уставая

Ежеминутно погонял.

На мягком бархатном диване

Еней раскинувшись лежал;

Он париться изволил в бане,

и после оной отдыхал.

Геройски члены подкрепляя,

Прихлебывал попридувая

С отъемной водкой сбитенёк;

И от четвертого стакана

Из белого лица румяна

Проскакивал и огонёк.

Дидона также на лежанке

Одна запершись без людей,

Воспоминала о зарянке

С сестрой Анютою своей;

И вдовей красотою всею

Училась нравиться Енею,

Чтоб от нее он не отстал.

Как будто сердце предвещало,

Что злобный рок уже начало

Ей горьких слез и бед сплетал.

Тогда во горницу к Енею

Курьер Зевесов прибежал,

С поспешной опрометью всею

Такую речь ему сказал:

«Здорово, брат, ты Подлипало!

«Изволь не мешкавши нимало

«Отсель сегодня ж уплетать.

«Приказ сей прислан от Зевеса.

«Смотри ж, любовная повеса!

«Чтоб слез тебе не утирать.

«Когда ж сему повиноваться.

«Трудненько кажется тебе,

«То можешь ты и здесь остаться,

«Когда не тужишь о себе.

«Тебе назначенная слава,

«И царства Римского держава

«Останется не для тебя;

«А ты как щегольсамый слабой

«Резвися на досуге с бабой,

«И с нею потешай себя».

Ужасно больно неприятна

Енею речь сия была;

Но по несчастью очень внятна.

Когда б не от сего посла

Услышал весть он таковую,

То так как травку полевую

Тогда ж его бы подкосил

И откатав его по-свойски,

В три шеи прямо по-геройски

Домой обратно проводил.

А тут совсем не то уж дело;

Не смел никак разинуть рта;

Некстати не решился смело

Поукоротать живота.

В словах он заикаясь мялся,

И с унижением извинялся

В тогдашней резвости своей;

И с клятвой дал честное слово,

Что ночью ж будет всё готово

К отъезду и с толпою всей.

По сердцу грызли как собаки;

Не знал он что тогда начать.

Троянцы были все гуляки,

Все научились куликать;

Все мнили только лишь о девках,

О супрядках и посиделках,

О вечеринках и гульбе;

То захотят ли вдруг подняться,

И не простясь ни с кем расстаться?

Еней так думал по себе.

Но Зевса строго повеленье

Нельзя никак переменить.

Скорей как можно исполнение

Ему потребно учинить.

Не сломишь хворостом обуха.

Еней пред Зевсом так как муха;

Юпитер же в сердцах жесток;

Швырком неведь куда закинет,

Что весь и след совсем простынет,

Как будто по ветру дымок.

Созвав к себе троянско племя

Приказ строжайший всем им дал,

Чтоб всяк в кратчайше само время

Себя на путь приготовлял.

Скорей чтоб парусы чинили,

И все суда приноровили

В ту саму ночь совсем в поход.

Не приказал ни с кем прощаться,

И потайком к судам собраться

Чтоб не встревожить тем народ,

А чтоб бедняжечку Дидону

Ему от слез предохранить,

Решился без пальбы и звону

Оттуда лыжи навострить.

В французском ветреном народе

Такой он выучился моде

Украдкой бегать из гостей.

И он так вздумал той же ночи,

Лишь сон ее закроет очи,

Тихонько ускользнуть от ней.

Любовь, как всякому известно,

Имеет кошачьи глаза;

Всегда пильнует повсеместно,

Не прозевает ни аза.

Проникли вдовушкины взоры

Троянские в дорогу сборы;

Смекнула скоро всё умом,

Что сей смазливенький молодчик

Лукавый был в любви проводчик,

Порхнуть задумал соколом.

О том ни слова не сказавши,

Не знала будто ничего,

Легла в постелю, в мысли взявши

Подкараулить чтоб его

Еней совсем того не зная,

И сонною ее считая,

Взяв шапку лишь хотел идти;

Дидона с ложа вдруг вскочивши

И за кафтан его схвативши

Вскричала: «Нет, брат! не уйти!

«Не мнишь ли ты, что я не знала

«Всего лукавства твоего?

«Нет; знай, что верно ожидала

«Такой беды скорей всего.

«Ни мало предо мной не скрылось,

«Тебе что в голову вселилось

«Меня оставить и бежать.

«Тебе веселье здесь приелось,

«Наскучило и захотелось

«Другую обмануть искать.

«Ах! вспомни то, злодей негодный!

«Подумай, с чем сюда прибрел?

«Как пес ты был тогда голодный

«И рубашонки не имел.

«К тебе я жалость возымела,

«И с ног до головы одела

«С троянской шайкой всей твоей.

«Теперь меня ты покидаешь;

«И тем все ласки награждаешь,

«Что видел от любви моей.

«Стараясь о твоей забаве,

«Для утешенья твоего

«Не думала о чести, славе;

«Не нужно было ничего.

«Вся по уши в тебя влюбилась;

«Того ни мало не стыдилась,

«Что тем чиню себе позор.

«Во всем тебе я угождала;

«И в роскоши избаловала

«Как город, так и весь мой двор.

«Тебя мне милого злодея

«Никак не пожалела б я,

«И вероломного Енея

«Забыла бы любовь моя,

«Жила спокойно бы в разлуке

«Не мучилась в несносной скуке

«Одна расставшися с тобой,

«Когда б за страсть мне в воздаяние

«Ты о себе в напоминанье

«Живой портрет оставил свой».

Но видя, что слова все страстны

Не льнут, как об стену горох,

И речи что ее напрасны,

Взбесилася, весь рот засох,

Не взмолвила вдруг ни словечка;

Забилось около сердечка

Без шабаша и не путем.

Потом заскрежетав зубами,

И топая о пол ногами

Рекла в беспамятстве своем:

«Негодный! дерзкий! плут! похабник!

«Мерзавец! пакостник! страмец!

«Мошенник! вор! злодей! начальник!

«Подлец! бродяга! сорванец!

«Нет сил уж больше укрепиться,

«Тебе чтоб в рожу не вцепиться,

«И с носом не отгрызть ушей;

«Потом по кошачьи когтями

«Узоры расписать цветами

«По скверной харе всей твоей…

«Неправда, что тебя Венера

«В любви с Анхизом родила;

«Такого гнусного примера

«Она еще не подала.

«Но верно пьяная подлянка,

«Иль шедши с кабака крестьянка

«Тебя произвела на свет.

«Нельзя, чтоб ты такой розиней

«Любовной был рожден богиней;

«В тебе такой приметы нет.

«Ступай; раздуй тебя горою!

«И провались ты; чорт с тобою,

«И со троянскою толпою!

«Хоть в омут сунься головой.

«Сшибут вас всех напасти многи;

«И ни пути вам ни дороги

«Не будет вовсе никогда.

«Тогда меня воспоминая,

«И локтем слезы утирая,

«Узнаете, что есть беда».

Еней гораздо неутешно

Ту жалобную слушал речь;

И для того весьма поспешно

Старался оную пресечь.

Ни слова ей не отвечая,

Пустился словно как борзая

Стремглав из горницы бежать.

И в миг на берег прибежавши,

Людей в суда всех посажавши

Велел в путь якори поднять.

Во флоте было всё готово,

И всё приправлено как раз;

Починено всё там за ново,

Как будто с рынку на заказ.

Перечинили все канаты

В узлы, плетушки и заплаты,

Из лык, мочалок и лубков.

Суда все дегтем намарали;

В верху по мачтам навязали

На место флюгера платков.

Дидона под окошком сидя

С сестрой в высоком терему,

И весь отъезд Енея видя,

По белому лицу всему

Ручьями слезы проливала;

Как сумасшедшая кричала,

Всё платье на себе рвала,

О стол стучала кулаками,

Обгрызла губы все зубами,

И так как без ума была,

Потом как несколько очнулась

И помирилася с умом,

Стремглав о пол лицом клюнулась

К Анюте в ноги кувырком.

«Нет больше для меня приюта,

«Родимая моя Анюта!

«Как только в помощи твоей.

«Со всеми я теперь рассталась;

«Одна лишь только ты осталась

«В кручине помогать моей.

«Дай помощь мне в моем несчастье,

«И в сильном горе помоги;

«И несмотря на всё ненастье

«Скорее к морю побеги;

«И как-нибудь наудалую

«Там севши в лодочку косную

«Пригрянь за ним скорее вслед;

«Уговори, чтоб воротился,

«И поскорее торопился

«От всех меня избавить бед».

Анюта перед ней молчала,

Не знала что и отвечать,

Хотя с усердием желала

В такой ей нужде помогать,

Но с роду в лодке не каталась,

И ездить по морю боялась.

Не знала как с Дидоной быть,

Со всею хитростью своею

Не ведала, что делать с нею

И как злу горю пособить?

Потом по долгом размышленье

И посоветовав с умом,

Сказала ей во утешенье:

«Уж есть тебе тужить о ком!

«И лучше есть его на свете;

«Теперь ты в самом лучшем цвете,

«И тридцати не было лет,

«Наплюй на всю ты грусть-кручину;

«Найдем другого мы детину;

«Людей на свете сем не нет.

«А ежели никак не можно

«Тебе тоски по нем унять,

«То не тужи; авось возможно

«Его нам и назад достать.

«Не будет умничать он боле;

«Воротится и поневоле

«На ручку как сокол к тебе.

«Зачем пред ним нам унижаться,

«И по морю за ним гоняться?

«Небось сам будет не в себе.

«Всю тайность я тебе открою,

«Держу теперь что на уме.

«Пойдем не мешкавши с тобою

«К одной названой мне куме.

«Она все знает обороты,

«Шептанья, порчи, привороты;

«Знакома с бесом не одним.

«Во всех делах сих мастерица;

«И будь уверена, сестрица!

«Что даст конец бедам твоим».

Вдова сестру свою обнявши

И обтерев от слез глаза,

Повыше платье подобравши

Скакнула будто стрекоза;

Как из лука стрела пустилась

И столь проворно торопилась,

Что Аннушка пыхтя за ней

Чуть-чуть насилу успевала;

И только вслед уж ей кричала,

Куда бежать к куме своей.

Колдунья встретивши Дидону

Узнала, что потребно ей;

И пособить ее урону

По всей возможности своей

В сию ж минуту обещала.

Потом промеж зубов ворчала,

Шептала долго над водой,

Чертила угольком за печкой,

Топила олово над свечкой,

Стучала в печь сковородой.

Верхом на ступу вдруг вскочила,

В одну поддела руку пест,

В другую помело схватила

Привязанно на длинный шест.

И в колдовском таком уборе

Пустилася на сине море

3а беглецом Енеем вслед.

Но старая сия грызунья

Была хоть сильная колдунья,

Своих же не узнала бед.

Еней ходил тогда по судну

Поглядывая часто взад;

И своему отъезду чудну

Ни мало не был вовсе рад.

По вдовушке своей крушился.

При нем цыган тут находился,

Его любимец и угар.

Ему и прежде он сгодился;

И если б тут не прилучился,

Еней пропал бы как комар.

Цыган издалека узревши

На ступе скачущу Ягу,

Разинул рот весь побледневши,

И задрожал как на снегу.

Потом цыганской ворожбою

Сожав ладонь махнул рукою,

Надулся, плюнул, зачурал.

Яга со ступой вдруг взвернулась,

Как камень в море окунулась;

И приворот весь тут пропал.

Теперь конец любовной сказки

В Дидониных одних руках.

Она вольна то без огласки

Окончить всё не на словах

И слишком ежели досужа,

И третьего себе пусть мужа

На место беглеца возьмет.

Виргилий предписал в законе,

Что должно умереть Дидоне

Пускай же и у нас умрет.

Пожалуй, господин читатель!

Хотя минуту погоди;

Не будь ты строгий в том искатель,

И мне виною не клади.

Не я Дидону умерщвляю

Но Марону в том подражаю:

Он смерть такую положил.

А я лишь ту его погудку

Переверня в смешную шутку

На русский лад поворотил.

Телега солнцева спустилась

Уже далеко за леса,

И в свет наш белый взгромоздилась

Ночная темна полоса;

По гнездам птички все сидели;

Одни лишь только полетели

С совами филины, сычи.

Добравшись люди до постели

Во всю Ивановску храпели,

Как водится всегда в ночи.

Но горемычная Дидона

Никак на ложе не легла;

Сердечна своего урона

Забыть ни мало не могла;

Вздыхала только повсечасно.

И привидение ужасно

В ночной спокойной тишине

Ежеминутно ей казалось,

От страха сердце надрывалось;

Горела будто на огне.

Комар ли стукнет по обоям

Иль мышь под печкой запищит,

Казалось ей, что по покоям

К ней муж ее давить бежит.

При том же к лютой сей печали

Бурливы ветры вдруг настали

На пущую ее беду:

Слепни и комары вплетались,

В пруде лягушки раскричались

Без шабаша и череду.

В такой несносной бывши скуке

Она не знала что начать.

В тоске, кручине, горе, муке,

Задумала вдруг умирать.

А чтоб не долго ей томиться,

И с жизнию скорей проститься,

То стала в мыслях разбирать,

Какая смерть не беспокойна

И больше для нее пристойна;

Такую бы и ей избрать.

Сперва хотела попытаться

Черкнуть по горлышку ножом;

Но гнусно кровью замараться,

То не решилася на сем;

А выбрала на перемену

Чтоб голову разбить об стену;

Но скажут, что с ума сошла.

Повеситься ж иль удавиться

По званию ей не годится;

Такая смерть для ней подла.

Придумывая долго время,

Не знала вовсе как решить,

Свое чтоб горько жизни бремя

Скорее прочь с себя сложить.

По долгочасном рассужденье

И по глубоком размышленье

Решилась дать собой пример.

Против окошек на лужечке,

Близ пристани на бережечке

Велела дров сложить костер.

Со всех сторон его обила

Богатой самою парчой

И сверху оной нацепила,

Что не успел Еней с собой

Схватя увезть в своем побеге,

И позабыл что на ночлеге

Свои троянски животы.

Всё безотходно тут стояла;

Сама прилежно заплетала

Венками зелень и цветы.

Потом когда уже готово

И всё поспело наконец,

Костер и всё убранство ново,

Надевши на себя венец,

Переплетенный со цветами

Енеевыми волосами,

Взошла Дидона на него;

И снесть не могши всей кручины

Схватила в руки пук лучины,

И весь кругом зажгла его.

Поднялся дым кругом клубками

Как из печной трубы большой;

И пламя обняло рядами

Костер тот весь и со вдовой.

Все люди в ужасе взметались,

Костер тот раскидать взбросались;

Но поздно уж туда пришли.

Дидона вся совсем сгорела;

И от ее всего там тела

Лишь косточки одни нашли.

Вот был какой конец несчастный

Дидоны бедной от любви;

За то, что не могла жар страстный

Ничем залить в своей крови.

Огнем она и в жизни тлела

И от огня ж в костре сгорела;

Жила и умерла огнем.

В любви хоть мало кто потрется,

Тот очень больно обожжется,

И всё как трут сотлеет в нем.

Сия Дидонина кончина

Жалка для всех людей была:

И на спине своей пучина

Ту весть к Енею принесла.

Об ней он сльппал разных речи

Взвалилася ему на плечи

Не малая по ней тоска;

За вздохом вздохи вылетали

Мехами будто раздували;

Из глаз ручьем текла река.

Ни в чем никак не уступают

Дидоне бабы и у нас;

И в том ей верно подражают

Все взапуски как на заказ.

Вся разность в том у наших с нею:

Рассталась с жизнью та своею

Сгоревши вся одним огнем.

У нас огнем не умирают,

Хоть часто свой огонь меняют;

Но смерти не находят в нем.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Поминки в Сицилии Енееву отцу Анхизу и бывшие при том празднестве игры и потехи

По судну своему гуляя,

Не знал чем грусть разбить Еней,

Почасту взор свой обращая

Ко вдовушке назад своей.

Услыша ж про ея кончину,

Оставил всю свою кручину,

И перестал он горевать.

«Дай Бог, сказал, ей память вечну

«За всю любовь ко мне сердечну;

«Мне ж свежую вдову достать.»

Дидоной слезы пролитые

Меж тем на небе собрались

В дождливы тучи громовые,

И как из бочки пролились.

Суда все ветрами качало,

И так как мячиком швыряло

То вверх, то вниз, вертя в воде.

Троянцы все тряслись, дрожали

И делать что совсем не знали,

Зря в таковой себя беде.

Вскричались все как будто чайки

Перед погодой над водой.

Из всей троянской робкой шайки

Один был только удалой.

Он назывался Палинуром

И не последним балагуром

Считая промеж их из всех.

Не испускал он вопль напрасный,

Старался сей езде несчастной

Какой-нибудь сыскать успех.

Смиренные к Нептуну взоры

Поднявши руки обратил,

И в дружеские разговоры

Как с ровнею своим вступил:

«К чему такое строишь чудо:

«Скажи: за что так вздумал худо

«Теперь нас потчевать грозой?

«Что так тебя на нас взорвало?

«Ничуть никто из нас нимало

«Не виноват перед тобой.»

Потом к троянцам обратяся,

Что были с ним на судне том

И всем низенько поклоняся,

Сказал без шуток прямиком:

«Пускай хоть чёртом тот хлопочет

«В Италию кто ехать хочет,

«А я в ту землю не ездок.

«Измучились, оголодали

«И всякий до костей обмок.

«Не лучше ли, свернув в сторонку,

«К ближайшей нам земле пристать

«И там Нептуновску погонку

«Без всякой нужды переждать;

«А между тем и понемножку

«В такую дальную дорожку

«Еды и пойла закупить.

«Мы так в дорогу полетели,

«Совсем что вовсе не успели

«Себе ни зернышка схватить.

«Сицилия лежит здесь близко;

«Пригрянем, братцы, мы туда.

«А в бурю ехать морем слизко;

«Забьёмся и невесть куда.

«Земля же та нам всем знакома;

«Мы там все отдохнем как дома,

«От бурных ускользнув хлопот.

«Ацест их царь, мужик богатый

«И на хлеб на соль тороватый,

«Ко всем великий доброхот.»

……………………………..

Один из той толпы бродящей

Троянцев бедных горемык,

Знаток во всем был настоящей,

Насквозь всё видел напрямик;

Из всех их был во всем умнее,

Догадливее, смышленее;

Притом делец и книгочей;

Провор мужик и не бездельник,

Смекало, знахарь и волшебник,

Колдун и сильный ворожей.

Самой был научен Минервой

Пронырствам и пролазам всем;

И в том мудрец был самый первой.

В проворстве никому ни в чем

Не уступал никак нимало.

Нигде такого не бывало

Во всех проводах молодца.

Окинуть не успеешь глазом,

Как он опутает вдруг разом

Хотя какого удальца.

Навтесом он именовался

И был от всех всегда в чести.

Узря, Еней что огорчался,

Не мог никак того снести;

И подошедши потихоньку,

Взял за руку, отвел в сторонку,

И сколько можно утешал,

Уныло сердце ободряя;

И речь свою окончевая

За тайну на ухо сказал:

«К чему так вдруг разгоревался,

«И с горя губы распустил,

«Некстати так в кручину вдался

«И будто баба приуныл.

«Слыхал от многих я издавна:

«Фортуна баба своенравна

«И любит только тех одних,

«За ней которы без устатку

«Гоняются без перестатку,

«И не жалеют сил своих.

«Что ты найдешь себе слезами?

«И дашь ли помочь горю тем?

«Подумай-ка со стариками,

«Что делать в злом несчастье сем?

«Не здесь ли на житье остаться,

«Иль сызнова нам в путь подняться

«Они тебе приговорят.

«Послушайся ты их совету;

«Тебе иного средства нету,

«Коль мысли так тебя матят».

Навтесов сей совет Енею

По сердцу до души пришел,

Простившись он с толпою всею

От горя приуснуть пошел,

Чтоб тем свою несносну скуку

И горя всю кручинну муку

Хотя немножко уменьшить;

Чтоб грусть свою поприуснувши

И от устатку отдохнувши

Дела на мере положить.

Однако ж сколько ни старался

Глаза всей силою сжимать,

Но сон как будто отказался

Его в то время усыплять.

В уме несметные пучины

Бурлили разной чертовщины,

Волшебства, дряней, небылиц;

В глазах же беспрестанно зрелись,

Толпились, прыгали, вертелись,

Собранья разных в харях лиц.

Потом видение ужасно

Изобразилось наконец.

Как будто въяве очень ясно

Предстал ему его отец.

Подшед к постеле потихоньку

И осторожно полегоньку

От сна Енея возбуждал.

Еней же шубами прикрывшись

И дух скрепивши, притаившись

Ни жив, ни мертв тогда лежал.

«Проснись, не спи, о сын любезный! —

Вещал Анхиз Енею так. —

«Не будет более рок слезный

«Тебя тузить вперед никак.

«Юпитер дождь тебе проливший

«И тем пожар весь загасивший

«Меня сюда к тебе послал,

«Нарочно давши повеленье,

«Чтоб оному ты исполнение

«Чинить скорее поспешал.

«Имей надежду несомненно,

«Что кончились твои беды;

«И ты теперь уж совершенно

«И от огня и от воды

«Избавлен им совсем на веки.

«Ступай теперь на римски реки

«И ново царство созидай.

«Фортуна гнать тебя устала;

«Счастлива жизнь твоя настала;

«Живи теперь да поживай.

«Однако ж знай, что прежде должно

«Тебе сходить на час во ад;

«Иначе ж будет невозможно

«Тебе найти счастливый клад.

«Последуй в том судьбы закону;

«И к нашему царю Плутону

«Тряхни с почтеньем на поклон

«И кувырнясь челом пониже

«Легонько подойди поближе.

«Внемли, тебе что скажет он.

«Увидевшись я там с тобою

«Что делать далее скажу;

«И сам окольной стороною

«К одной Сивилле провожу,

«Которая тебе накажет

«По пальцам толком перескажет

«Как впредь тебе на свете жить

«Но времени теперь мне мало

«Прощай — почти уж рассветало.

«Пора мне в ад домой спешить».

Енею больно не хотелось

Опять пускаться по волнам;

И жестоко уже приелось

Шататься с ветром по морям.

В Сицилии он был как дома,

Без всякого совсем содома,

Гулял лишь только, пил и ел.

А тут опять пришло скитаться,

И сызнова опять слоняться,

Как прежде горе зло терпел.

Грустил о том он неутешно;

Но так тому уже и быть.

Оставшие суда поспешно

Велел скорей перечинить;

Чтобы кое-как пособравшись

И со Ацестом распрощавшись,

Опять с людьми пуститься в путь,

Дабы в Италию пришедши

И уголок свой там нашедши

От всех напастей отдохнуть.

Венера только лишь узрела,

Что вся троянская толпа

На корабли свои посела,

Была на тот раз не скупа;

Тройные заплатя прогоны,

Во все без подорожной гоны

Пустилася на почтовых

К Нептуну старику с поклоном;

И с самым женским жалким стоном

Просить о нуждицах своих.

Нептун сидел поджавши руки

На лавке у своих ворот,

И забавляяся от скуки,

Тритонов собрал хоровод;

И Амфитриту потешая,

Велел им пред собой играя

Резвиться как они хотят,

В горелки, в свайки, чехардою,

В пристен, иль в городки с ездою,

И выставил вина ушат.

К Нептуну с щегольским почтеньем

Венера тихо подошла,

И с волокитным унижением

С улыбкою ему рекла:

«Пожалуй, сделай одолженье,

«Исполни ты всё то моленье,

«Тебе троянцы что чинят;

«И не мешай ты им дорогой;

«Ручаюся, что жертвой многой

«Тебя конечно наделят».

Нептун во всем ей обещался

Услугу верну оказать

И в утверждение поклялся,

Что не намерен в том солгать.

Настал троянцам ветр споручный

И им в пути благополучный;

Пустилися они в поход;

По ветрам паруса подняли,

Запели песни, засвистали,

И по хребту летели вод.

Их кормчий сидя у кормила

Качаяся тогда дремал;

Ни уха вовсе он, ни рыла

Перед собою не видал.

Когда в дорогу он прощался,

То несколько опростовался,

И слишком через край хватил;

А от того лишился мочи;

Посоловели ясны очи

И управлять не в силах был.

Еней велел его тихонько

В каюту людям проводить

И тамо с бережью легонько

Проспаться в койку положить.

Но только лишь его те взяли

И с места за руки подняли,

То ветр корабль волной качнул;

Он вдруг ногою спотыткнулся,

И в воду с корабля клюнулся,

Упал из рук и утонул.

Еней жалел о нем не мало,

Но погрустивши перестал.

«Пусть только тем бы миновало;—

Вздохнувши он о нем сказал.—

«Хоть мне и жаль сего детины,

«Но лишь бы большей мне кручины

«В последнем сем пути не зреть.

«И окончав его счастливо,

«Хотя бы на какое диво

«Уж больше горя не терпеть».

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Каким образом храбрый витязь Еней узнал от Кумской Сивиллы будущую свою судьбину и пустился путешествовать в ад.

Так точно с горя изъяснялся

В тогдашней грусти злой Еней;

Однако ж как ни укреплялся,

Но из обеих вдруг очей

Текла слеза вожжей ручьями;

И вздохи будто как мехами

У слесаря иль кузнеца

Друг друга спешно догоняли,

И белую всю грудь вздували

Тузя кручиной молодца.

А ветры между тем подули

В затылок сильно кораблям,

И паруса все натянули

Висящие по всем щеглам.

На палубе гребцы рассевшись,

И будто белены объевшись

Кричали песни, кто что знал.

Суда как на крылах летели,

И воду пеною вертели;

Один другого догонял.

Скоренько сказка говорится,

И вся на полету идет;

На деле же не так спорится,

И с остановкою ползет;

Так точно наши удалые

Пучины мерявши морские

Проездили не день один;

И к пущей всей своей печали

Совсем никак о том не знали,

Куда их мчит Анхизов сын.

Проездивши не мало время

И понырявши по волнам

Троянско горемычно племя

Пристало к Кумским берегам.

И никому не поклоняся

Причалилися не спросяся,

И стали стройно все рядком;

Суда покрепче привязали

И на берег все повскакали

Друг друга догоняя в том.

Кто до чего имел охоту

Заботился того искать;

И всю имел о том заботу,

Чтоб то себе скорей достать.

Иной побрел туда шататься,

Куда привыкли собираться

Молодушки по вечерам

Плясать под песни в хороводы;

Чтоб после бури и погоды,

Отраду дать хотя глазам.

Другие жаждой утомяся

Искали где бы им подпить,

И на отрез подвеселяся

В вине беды все утопить.

Пролазы же из низкой черни

Пошли искать майданов, зерни,

Чтобы кого-нибудь оплесть;

И на плащишке разваляся

Вскричать: Бью зависть! разъяряся,

И душу тем свою отвесть.

Другие с горя и печали

Зашед в укромные места

С досады крепко козыряли

В Хлюст, в Едну, в Горку, в Три листа,

Воспоминая о невзгоде.

В троянском балагурном роде

Макао, Ломбер, Вист, Бостон,

В то время были неизвестны;

И меж солдат совсем невместны;

Простой там был картежный звон.

А люди в летах пожилые

Совсем смекали о другом

И косточки свои больные

Пеклись поправить чередом;

И тщась отраду дать сердечку,

Полати, голбец или печку

Старались для себя найти;

Чтоб часиков пять-шесть уснувши,

Поотдохнуть повосхрапнувши

От столь далекого пути.

А кто довольно поназябся

И не на шутку передрог,

О том лишь только и старался,

Когда бы бог ему помог

Сходить к кому-нибудь не в гости,

Но в баньке чтоб замерзлы кости

Распаря добрым чередом,

Взъерошить спину поплотнее,

Чтоб быть в составах половчее,

Как будто не бывал ни в чем.

Енея ж ни одно веселье

Собою не могло пленять;

Анхиза строго повеленье

Спешил скорей он исполнять;

И ни минуты не теряя,

Проворно брызнул как лихая

Ямская лошадь па бегу;

Едва с душою собираясь

Достигнул в поте запыхаясь,

Где храм был Фебов на лугу.

В уме хоть не о богомолье

Еней на тот раз помышлял,

На молодцов своих раздолье

С великой завистью взирал;

Смотря как люди проклажались,

Гульбой различной занимались,

Ручьями слюни испускал,

И на судьбу свою сердясь,

И больших бед вперед страшася,

С досады делать что не знал.

Вошедши в храм поизумился

Троянский парень удалой;

Всему, что видел в нем, чудился

Разиня рот был сам не свой.

Всё, что в глаза ни попадалось,

Несбыточным ему казалось

И делом вовсе не людским.

Стоял в восторге превеликом;

И в изумлении толиком

Бродил как шаль умом своим.

Простительно и подивиться

Старинну зданию тому.

Такою выдумкой хвалиться

Возможно только лишь уму

На штуки бойкого Дедала,

Который с самого начала

Своих робяческих годов

В ученье всячины пустился

И с басурманщиной водился,

На всё был завсегда готов.

Когда во Крите у Миноя

Сей хитрый выдумщик Дедал

Царице угожденье строя

Колодником в тюрьму попал,

Тогда, скучая сей напастью

И дать конец хотя несчастью,

Нелюдским голосом кричал,

Гоняя вздохами рыданья,

И разны Фебу обещанья

С моленьем слезным посылал.

Тронувшись Феб его моленьем

К нему на помощь прикатил,

И божеским своим внушеньем

Освободиться научил.

Дедал из перьев крылья свивши

И воском к телу прилепивши

Мог птичкою легко летать;

Тогда беды все забывая,

Пустился время не теряя

По воздуху скорей бежать.

И в благодарность за свободу

Он к Кумским прилетев брегам

На память будущему роду

Соорудил сей Фебу храм;

А Феб то полюбя строенье,

Определил, чтоб в нем моленье

С гаданьем всякий отправлял,

Кто хочет с шеи сбыть кручину,

Иль будущу узнать судьбину,

Сюда бы с жертвой прибегал.

Сивилла с бровью поседелой

И с таковою ж головой,

Свой век гораздо устарелой

Определила на покой

В сем храме посвященном Фебу;

И часто от безделья к небу

Старушечий умильный взор

Сквозь подопрелых глаз пускала,

И шамкая сквозь десн ворчала

Дельфийского напева вздор.

Еней во храме зазевался,

На редкие приборы в нем;

И так в тот раз опростовался,

Забыл что о себе совсем;

Зевая в храме на картины,

Все горести свои, кручины

Из разума утратил вон;

Забыл отцовско приказание

И всё свое терял вниманье

Смотря пустых лишь забобон,

Но вдруг Ахат, молодчик верной

Енею князю своему,

В нетерпеливости безмерной

С упреками вещал ему:

«Не стыдно ли тебе, герою,

«Такой безделицей пустою

«Напрасно время погублять

«Старинного зевая грезу?

«Не дай ты остывать железу,

«Спеши горячее ковать».

А между тем и кумска жрица

К Енею также подошла,

И как проворна мастерица

На всяки бойкие дела,

В сторонку от людей отведши

И в уголок поотошедши

Сказала шоптом сей совет:

«Глазами сколько ни зеваешь

«Но ничего тем не узнаешь:

«Сухая ложка рот дерет.

«Пошевельни-ка ты мошонку

«И растряхни свой черезок,

«То может быть, что потихоньку

«Найдешь какой-нибудь здесь толк.

«А чтобы дело шло скорее

«И для тебя во всем спорее,

«Не тратя время ни часок

«С приносом подойди поближе,

«И Фебу нашему пониже

«Челом с гостинцем в каблучок.

«И так оставь ты попустому

«На украшенье стен зевать;

«Но для священна здешня дому

«Вели ты жертвы припасать;

«Полдюжины больших теляток,

«Овечек столько ж и козляток,

«Светлейшу Фебу на обед».

Еней во всем повиновался,

Во всем ей угодить старался,

Дальнейших опасаясь бед.

Енея за руку схватила

Сивилла крепко не путём;

К кумиру Феба притащила;

И прямо на него лицом

Глядеть велела не мигая

Из глаз ни мало не спуская

Покамест будет вопрошать.

Сама ж вдруг вся переменилась

И так не в шутку забесилась,

Нельзя что было и унять.

Раздулись ноздри, как весною

У молодого жеребца;

Сверкал огонь не чередою

Изо всего ее лица;

Запел охриплым басом голос.

Взъерошился рогаткой волос,

Как будто иглы у ежа;

Все члены вовсе помертвели,

Опухши губы посинели,

Тащилась пена как вожжа.

Вещунства дух ее ломая

По всем углам бросался в ней,

Сивиллу бедную кривляя

Кто будто порчей ворожей.

Еней не знал как быть с собою;

В мороз как мокра мышь зимою

Живот подкорчивши дрожал,

Потом простерши руки к небу,

Молитву жалобную Фебу

Сквозь зубы в страхе проворчал:

«О ты, что сильною рукою

«На самых резвых рысаках

«Катаясь в небе четвертнёю

«Нам виден только в красных днях!

«Тобою стены Илиона

«От сильных вражьих стрел трезвона

«В защите были завсегда.

«Как будто курица цыпляток,

«Ты нас берег, своих дитяток

«Не забывая никогда.

«Родного батюшки веленье

«Исполнил я пришед сюда

«Внемли ж теперь мое моленье!

«Теперь твоя уж череда

«Исполни все мои докуки;

«Поверю я и без поруки

«Священну слову твоему.

«Скажи: доколе нам слоняться?

«И долго ль нищими таскаться

«По свету белому всему?

«Ты мне услужишь не скупому

«И будешь не без барыша;

«Тебе я, солнышку дневному,

«Свой через весь распотроша

«Ни крошечки не пожалею

«И всё что здесь я ни имею,

«То в клад во храм твой положу

«Златому твоему болвану.

«А что не склонен я к обману

«На деле самом покажу.

«Смотри ж и ты, светильник ясной!

«Не проведи нас на бобах

«И ложной радостью напрасной

«Не тешь нас на пустых словах,

«Чтоб были все твои ответы

«И все Сивиллины советы

«Написаны не на воде,

«А если как-нибудь слукавишь

«И нас лишь баснями отправишь

«Не жди ни денежки себе».

Меж тем пока Еней молился

Кумиру Фебову в тот час

В Сивиллу Фебов дух вселился

И разных тысячи проказ

Показывал ее кривляньем.

Потом как божеским вещаньем

Насытилась уже она,

К Енею взором обратилась,

И сим ответом разродилась

Вещая будто бы со сна:

«Судьба богов неисследима

«Сокрыта в участи твоей!

«Латинщины тебе и Рима

«Не видеть как своих ушей.

«Однако ж не отчаивайся

«И горевать не вдруг пускайся;

«Хотя ты и не будешь там

«Ни мало вовсе ни ногою,

«Но скажут все, что там тобою

«Богам построен первый храм.

«Но и не вдруг же восхищайся

«Таким весельем наперед

«И прежде сам приготовляйся

«Отведать кучу горьких бед.

«Тибр, Ксант увидишь пред собою

«Не чистою речной водою

«В своих текущи берегах:

«Сгустясь те воды побагреют,

«Бура чным соком покраснеют,

«Смешавши кровь в своих волнах.

«Юнона завсегда готова

«Тебя попотчевать бедой;

«Зачнет и там тревожить снова

«Последующий род весь твой;

«Возами горя им доставит,

«И нового для них. наставит

«Там Ахиллеса на заказ

«С толпой неугомонных греков.

«От сих нахальных человеков

«Поплачете вы все не раз.

«Но несмотря на злу судьбину

«Держащую над вами меч,

«Вы всю свою тоску-кручину

«Свалите будто гору с плеч;

«И все свои забыв печали

«Ни в чем как будто не бывали

«Начнете припевая жить

«Настанут вам деньки блаженны!

«Не навсегда вы осужденны

«С котомкой по миру ходить».

Когда Сивилла окончала

Троянцам таковы слова,

Сщемивши губы замолчала.

Пророческая голова

Ее тогда отяжелела;

Как с перепою опьянела

С надсады Фебовых тузов;

С устатку только отдувалась;

В Енее ж крепко разрывалась

Душа от грозных Феба слов.

Не могши скрыть своей досады

Сверкал глазами будто кот,

Гневливые пуская взгляды.

«Возьми сей час меня сам чорт,—

Сказал Еней, — когда все бредни

«Оракуловой сей обедни

«Могу хоть крошку в разум взять.

«Набредила она с лукошко;

«Но если понял хоть немножко,

«Готов я дать себя пытать.

«Меня хоть режь всего ножами,

«Я знаю столько ж и теперь,

«Как перед теми знал часами,

«Входил когда в сей храм во дверь.

«Но пусть что корга ни ворчала

«И что нам здесь ни наболтала,

«Готов то видеть над собой;

«Лишь только бы пооблегчилась

«И проводить не обленилась

«Меня туда, Анхиз где мой.

«Не даром он из-за могилы

«На поговорку приходил,

«И изо всей мертвецкой силы

«К себе в ад погостить просил.

«Хоть много я везде шатался

«И выпуча глаза слонялся,

«Но там ни разу не бывал.

«И так не худо бы от скуки

«Узнать и адские все муки,

«И где отец мой там попал.

«А то и прежде уж бывало;

«И в ад ходил я не один;

«И сделаю не я начало.

«Угаристый Алкменин сын

«Укутавшися шубой львиной

«Чуть-чуть весь ад своей дубиной

«Во гневе злом не откатал,

«И задал было всем жарёху,

«Орфею также скомороху

«Плутон жену на выкуп дал.

«Послушай же добро, старушка!

«Кинь враки все, и не шути;

«Теперь со мной уж не игрушка;

«Готовься к адскому пути.

«Приказ тебе даю не ложной;

«Ямских на тройку подорожной

«Не тратя время запасись;

«Мы заплатя вперед прогоны,

«Махнем во все с тобою гоны.

«Ступай проворней, не ленись».

«Ах! милый внучек мой родимый!—

Рекла грызунья та ему,—

«Тот путь назад невозвратимый;

«Назад нет ходу никому.

«Для входа широки ворота;

«Гекашина вся в том забота,

«Чтоб их прихожим отворять;

«Но в них лишь только кто вотрется,

«Как мышь из пасти не вернется,

«И должен там уж кочевать.

«Но если сильная охота

«Тебя из мочи всей берет

«И прогуляться в ад забота

«С ума долой никак нейдет,

«То только сам лишь не плошися,

«Раскрыть мошонку не скупися,

«Авось либо мы путь найдем;

«Хотя за таковы затеи

«У многих на сторону шеи

«Плутон ломает не путем.

«Когда помажешь ты телегу,

«Тогда она уж не скрипит;

«Без остановки до ночлегу

«По маслу будто сыр катит.

«Лишь только побренчи карманом,

«Везде тебя всяк примет паном;

«Ты знаешь: денежка мана!

«Божусь тебе, дружок! не ложно,

«Всё в свете ею сделать можно;

«И в ад к Плутону ключ она.

«Покамест моего совета

«Послушай, что тебе скажу;

«И тем во ад со здешня света

«Путь самый легкий покажу.

«В лесу густом непроходимом,

«На дереве одном любимом

«Мертвеческой земли богам,

«Растут отменны наливные

«Садовы яопоки большие;

«Увидишь, подивишься сам.

«Знай, те деревья не простые,

Какие в наших здесь садах;

«На них все ветки золотые

«Растут на гладеньких сучках.

«А что всего в них мудренее

«И для простых умов чуднее,

«Что если тот сучок сломить,

«Тотчас другой вдруг возрастает,

«Собою старый заменяет,

«И мигом плод начнет носить.

«Без ветки сей во ад к Плутону

«Не смей никак никто придти;

«Или по адскому закону

«Назад не узрит уж пути.

«Стран адских сильная богиня,

«Плутонова жена княгиня,

«Охотница гостинцы брать;

«И с сим приносом ей любимым

«Назад отпустит невредимым,

«Кто б ни посмел пред них предстать.

«Но ведай же и то, сыночек!

«И в ум плотнее забери,

«Что сей искавши ты сучочек

«Себя на век не погуби.

«К сему кто роком не назначен,

«Тот как ни будь удал и взрачен,

«Но не найдет никак его;

«Ни зги не взвидит в лес вошедши,

«И весь по волоску обшедши,

«Не сыщет вовсе ничего.

«Кому ж удачливой судьбою,

«Назначено ту ветвь иметь,

«Одним тот мигом пред собою

«Почти под носом будет зреть.

«И так когда тебе удастся

«В лесу с тем суком повстречаться,

«Не тратя время ни мига

«Сломи его скорей и в шапку,

«И поплотней схватя в охапку

«Лизни оттуда в два прыга.

«Однако ж полно из пустого

«В порожнее переливать;

«Поди покамест удалого

«Товарища похоронять,

«С вина который угоревши

«Лежит теперь окоченевши,

«Вверх носом и разиня рот.

«Сваргань ему поминовенье

«И чин по чину погребенье;

«Тебя уж весь народ там ждет»

Сие сказавши замолчала,

И хвост вернувши перед ним,

Как заяц от собак из мяла

К кумирам брызнула своим

В каморку тайну особливу.

Еней стоял, такому диву

Чудясь; не ведая того,

Кто б так из них опростовался,

И скоро без него собрался

В поход из света вдруг сего.

Такой ответ от ней схлебнувши,

Как будто без соли что съел;

От сердца крепко воздохнувши

К троянцам на берег побрел.

Ахат, Енея верный спутник,

Во всех делах его сотрудник,

Шел по сторонке вместе с ним;

Себя ни мало не жалея,

Стараясь грусти все Енея

Разбить шутя лганьем своим.

Натащивая разны шутки,

Вздор вздором в зашей погонял,

И строя разны прибаутки

Енея тем развеселял.

Но князь никак не усмехаясь

И мысльми только занимаясь,

Сел будто обвареный гусь;

И все его пред ним болтанья

Насмешки, шутки и кривлянья

Не дул ни мало вовсе в ус.

Отшедши на один десяток

Больших на скору рысь шагов

И подходя уж близь палаток

Своих троянских удальцов,

В сторонку оба оглянувшись

Увидели, что растянувшись

Лежит какой-то молодец;

К нему поспешно подлетели;

И как поближе осмотрели,

Узнали, что он тот мертвец.

Одутливому он Еолу

Был как-то близкою родней,

И часто всем давал назолу

Неугомонностью своей,

За тем что был великий спорщик;

При войске первый был сиповщик,

Иль попросту сказать, трубач;

Трубил всегда без перестатку;

В попойке ж братской без устатку

Тянул отменно в рысь и в скачь.

В бою на драке был храбрее

Изо троянской шайки всей;

Никто не мог его вострее

Со всей проворностью своей,

Как дело подойдет до схватки,

Направить лыжи без оглядки,

Иль дать по-свойски стрекача.

Дивились все ему немало.

Нигде на свете не бывало

Такого храбра трубача.

С похмелья вздумал он от скуки

Пойти по бережку гулять,

И взяв рожок солдатский в руки

Бурлацки песни надувать,

Игрой своею восхищаясь.

Потом Тритонам насмехаясь,

Звал всех с собой на трубный бой,

Дутьем в рожок отведать силы,

Сыграть с ним песни две унылы,

Иль марш походный полевой.

Тритонам похвальба такая

Была совсем не по нутру;

Ту ночь в гостях они гуляли

Сердиты были поутру

К несчастью бедного троянца;

«Вот мы тебя ужо, поганца,

«Научим скоро надувать

«Иным напевом под водою!»

Столкнув потом вниз головою

Заставили в воде нырять.

Енею, зря сию утрату,

Нельзя никак не потужить.

За службу бывшую в уплату

Велел его похоронить

С трубачей честию отменно.

Еней всегда обыкновенно

Был жалостлив ко всем и щедр;

Жалея мертвого детину

Всем роздал для его помину

Вина с десяток полных ведр.

И с честью строя погребение

Мизену храбру трубачу,

Велел ему в поминовенье

По мягкому всем калачу

Закушать поминальну чару,

Чтоб их от дыму и угару

Не стало в животе тошнить,

Сбирать в стакан как станут пепел

Покамест он горяч и тепел,

На память чтоб его хранить.

Костер ему сооружая

Принес всяк по охапке дров;

Еней ту почесть учреждая

На всё проворно был готов;

И речь надгробну проболтавши

Покойнику сказал припавши,

Чтоб он Плутона и с женой

Попотчевал его поклоном;

Потом с пальбой, музыкой, звоном,

Зажег костер своей рукой.

Печальный праздник окончавши,

Ударился в тоску Еней;

Глаз с глазом вовсе не смыкавши

Он пробыл несколько ночей,

Всечасно мысльми колебаясь,

И всем умом-то добираясь

Пообстоятельней узнать,

Какой то был сучок чудесный,

Ему доселе неизвестный,

С которым в ад ему предстать?

Загнувши руки к пояснице

Кручинно больно выступал;

И корги старой небылице

В уме сколь толку ни искал,

Но всё не находил ни мало.

Ума и разума не стало,

Что в том придумать пригадать;

На чем ему теперь решиться?

Куда ему брести пуститься?

И где ему ту ветвь искать?

Но вдруг над головой Енея,

Прохладный тихий ветерок,

Тихохонько весьма повея,

Олимпских горных стран душок

Донес к его кручинну носу;

Притом небережно за косу

Невидимою вдруг рукой

Подернул некто не леняся.

Еней назад поворотяся

Увидел чудо пред собой.

Голубчик сизый потихоньку

С голубушкой над ним летал;

Порхая с нею полегоньку,

Вокруг его реи давал

Еней гнездо сие узревши

И с радости весь обомлевши

Едва козлом не заплясал

Узнавши в них прибор любимой

Венеры матушки родимой.

Сказал: «Теперь я не пропал!»

Остолбеневшими глазами

Всей мордой вверх разинув рот

Смотрел на них, поджав руками

Дрожащий с радости живот,

А голуби меж тем взвилися

Кругами кверху поднялися

И в путь пустились на полет;

Еней к ним взор свой весь уставя

И шапочку свою поправя,

Ударился за ними вслед.

Из глаз их не спустить стараясь

Бежал за ними прямиком,

Как пес усталый запыхаясь;

Не раз один о сучья лбом

С разбегу скорого толкался,

Так что в ушах лишь раздавался

Башки пустой шумящий звон;

Иль на пень перекувырнувшись,

Лежал в грязь рожей всей клюнувшись

Отведав не один трезвон.

Но то забыв и не сердяся,

Спешил лишь всё вперед бежать,

Скорее встав и отряхняся,

Цитерских птах не промигать

Старался изо всей он мочи;

Тем больше, что почти уж к ночи

Плотненько подвигался день;

Низенько солнышко спускалось,

Почти уж за лес закаталось,

И лезла в небо черна тень.

Бежал за ними он немало,

И не на шуточку устал;

В нем больше сил не доставало,

И чуть с надсады не упал.

Но вдруг Венерины пернаты,

Енеевские провожаты,

Спустились тихо вниз к леску.

Герой наш с силами собравшись,

И к лесу оному добравшись,

Узрел обеих на суку.

Представь себе, мой друг читатель!

Каков быть должен наш герой,

Богов олимпских почитатель,

Когда узрел перед собой

Тот самый сук неоцененный,

Ему Сивиллой прореченный,

Которого ходил искать?

Всё бывшее в нем восхищенье,

Восторг весь, радость и веселье

Нельзя ни вздумать, ни взгадать.

У самой древней как избушки

При обвалившихся углах

В потемках светятся гнилушки

В растреснутых везде щелях;

Или как в темну ночь весною

Между кустами под травою

Блестит задочком червячок,

Так точно золотом сияя

Блестел глаза все ослепляя

На дереве один сучок.

Ению в мысли углубляться

В то время было не досуг;

Старался как-нибудь подкрасться,

И подхватя с разбегу вдруг

Сломил сучок единым разом,

Так что ни самым вострым глазом

Никто не мог успеть мигнуть;

И сжав его плотней руками,

Спустился скорыми шагами

Улизывать в обратный путь.

Читателям, я мню, случалось

В мясном ряду когда бывать,

И там частенько удавалось

Собачьи хитрости видать.

Из них котора посмелее

И в бойкости поудалее

Когда мосол подтенетит,

Тогда проворно без оглядки

С добычей той во все лопатки

Уйти скорей оттоль спешит.

Так точно нашему Енею,

Случилося тогда бежать;

Боялся он душою всею,

Чтобы не стали догонять.

Вперед грудцою всей припавши,

И рыло в сторону задравши,

Пустился как лихой рысак;

Лишь пятки только вверх сверкали;

Так что за ним не успевали

Его товарищи никак.

Ко аду ключ в руках имея,

Еней приказ всем строгий дал,

Всяк ничего чтоб не жалея,

Скорей как можно припасал

Богам стран адских многи жертвы;

И также чтобы тени мертвы

Забыты не были при том.

Чтоб все ему могли сгодиться,

Помочь с Плутоном подружиться,

И не напакостили в чем.

Лишь только с черной епанчею

Нахмуря брови темна ночь

Со всею свитою своею

Отъехала подала прочь

В край света в пропасти глубоки

И подрумянилися щеки

На небе утренней зари,

С постелей люди повскакали,

Друг друга в зашей погоняли,

В порошу будто как псари.

Троянцы все загомозились

Приказ Енеев исполнять,

И друг пред другом торопились

Скотину к жертве припасать.

По данну исстари закону

Царю подземному Плутону

Четверку молодых быков

Нарочно всю ту ночь кормили,

И начисто всю шерсть обрили

На лбу их промежду рогов.

Жрец первый с бородой седою,

Висящею до кушака,

Благословенною рукою

Отвесил по лбу шумака

Скотам на жертву осужденным

Ножищем жреческим священным,

И мигом всех распотрошил;

И разбирая требушину,

Троянцам счастливу судьбину

С Енеем князем им сулил.

А между тем отборны жрицы

Из всех троянских знатных жен,

Закрывши покрывалом лицы,

Чтоб не был ими кто прельщен,

Прижавши всей ладонью губы,

Тихонько про себя сквозь зубы

Нашептывали на стихах

Похвальны речи Прозерпине,

Богине адской и княгине,

У коей сам Плутон в вожжах,

Гекату также не забыли

Попотчевать с другими в ряд;

Барашка черного убили

Ей особливо на подряд.

И трем уродливым сестрицам

Сердитым адских стран девицам

Которы ходят в париках,

Унизанных кругом рядами

На место локонов змеями,

Крапивы принесли в пучка х.

Но вдруг среди всего раздолья

И умничанья стариков

Сивилла в храме из подполья

Предстала промежду жрецов.

Глазищи вылупя дрожала

И страшным голосом визжала:

«Вон все! чтобы простыл ваш след!

«Назначено то так судьбою

«Чтоб был один Еней со мною;

«А прочим дела вовсе нет.

«А ты! — рекла она Енею,—

«Удалый добрый молодец!

«С неустрашимостью твоею,

«Ступай за мною. Твой отец

«Ждет нас давно нетерпеливо,

«Но чтобы дело шло счастливо

«И не было в пути нам зла,

«То ты теперь, не тратя время,

«Для адского чертовска племя

«Сам черного зарежь козла».

Еней, учтивство сохраняя,

Как гоголь самый удалой,

Во всем сей няньке угождая,

Своею тот же час рукой

Исполнил что она велела.

Как скоро жертва та сгорела

И обратилася золой,

Тогда Сивилла вдруг вскочивши

И крепко за руку схвативши,

Помчала в ад его с собой.

О вы, глубоких стран и темных

Бурмистры, старосты писцы,

Которые в щелях подземных

Владеете во все концы!

Хотя вы все и молчаливы,

Но будьте для меня столь чивы,

И помогите описать

Жилища ваши пояснее.

Неужто Марона умнее

Никто не может написать?

Путем никем не проходимым,

Ни зги в котором не видать,

С героем сим своим любимым

Пошла в подземную гулять.

Еней в потемках злой сей ночи

Глаза таращил что есть мочи,

Но взвидеть ничего не мог;

За коргин лишь подол держался,

На всяком шаге спотыкался

И чуть ни вывихал всех ног.

Но Ментор нового покроя

С троянским Телемаком сим

В потьмах шаги свои удвоя

Брели, как можно было им.

Потом узрели пред собою

Как будто тучею густою

Зловонным дымом всю вокруг

Покрыту щель, иль двери к Аду.

Еней хоть в том имел отраду,

Что шел в походе сем сам друг.

Последуя новейшей моде,

Котора водится у нас

Во всяком просвещенном роде,

Их с честью встретила тотчас

Вся челядь адская с прибором,

С зажмуренным Дремота взором,

Зевая и храпя во сне,

Их приняла весьма учтиво,

Что все тогда сочли за диво

Живущи в адской стороне.

Потом им Смерть своей косою

Отбрякнула по-свойски честь,

Ведя толпами за собою

Всё, что у ней в команде есть:

Войну, Дуели, Голод, Муку,

Раздор, Вражду, Мор, Зависть, Скуку;

3а ними следом Старость шла,

И за собою Дряхлость, Бледность,

Болезни, Ненависть и Бедность

Чин чином за руки вела.

За сим злой Смерти страшным строем

Другие Злы попарно шли,

И будто бы за ней конвоем

Не отставаючи брели:

Сердиты мачихи лихие,

Брюзгливы вотчимы скупые,

Расчетисты опекуны,

Зятья, невестки и золовки,

Свекрови, старые колдовки,

И все земные сатаны.

Шеренга целая стояла

За ними на отбор из всех,

И наяву всем представляла

Прицепливый приказный цех;

Подьячи были там бездушны,

Поверенные криводушны,

С толпой безграмотных судей;

Пронырливы дельцы, сутяги,

Повытчики, глупцы, скупяги,

И дюжина секретарей.

За ними выступкой степенной

Шли постоянницы рядком,

Взор в землю устремя смиренной;

Во богомолье лишь одном

Свое всё время провождали

И нотками перебирали

Пороки ближних и друзей,

Злословили благочестиво,

В посте с молитвой нелениво

Пересуждая всех людей,

Насупротив сих богомолок,

В оттенке их и для красы,

Высокий небольшой пригорок

Уставлен был в три полосы:

Красавицами площадными,

Любовницами заводными

И подмастерьями мужей,

С толпами щоголей нахальных

И кучей девок театральных

И общих даровых детей.

Еней с Сивиллою своею,

Идя сквозь адский сей прибор,

Робел дрожа душою всею,

Но в сторону простерши взор

Пришел в велико удивленье,

Когда на малом возвышенье

Растуще дерево узрел;

Шатались вкруг его Безделья,

Вздор, Бредни, ложны Сновиденья,

Как будто рой вкруг матки пчел.

Потом Сивилла указала

Дитяте пальцем своему,

Где всяка сволочь обитала;

Дивиться было тут чему.

Там жили разные уроды,

Последней самой новой моды,

Отобранные на заказ;

Один другого удалее,

И в безобразии страшнее,

Лицом как с рынку на показ.

Кентавры, Грифы, Герионы

Гиганты, Карлы, Бриарей,

Химеры, Гарпии, Горгоны,

Невиданных станицы змей,

Большими бегали толпами,

Как волки в генваре стадами,

Давя друг друга в тесноте;

Дрались, толкались копошились,

Теснились, тискались, давились

И в вечной были суете.

Но чтоб читателю досадным

Не показалося сие,

То для него я толком внятным

Сие отборное вранье

Колико можно растолкую

И всех их порознь размалюю

В известных видах перед ним;

За то дабы он не сердился,

Что я ему скучать пустился

Чужим враньем, а не своим.

Один удаленький молодчик

К Юпитерихе подлетел,

И с ней как ветреный господчик

Побалагурить захотел,

Или, сказать всю правду матку,

В рогатую оленью шапку

Зевеса вздумал нарядить.

Юнона мужу то шепнула,

И жалуяся притакнула

Его по свойски пожурить.

3евес Юноны наговорам

Почти не верил никогда,

Пустым ее смеяся вздорам;

Но тут готовилась беда

Его юпитерскому ложу.

Подрало как морозом кожу,

На лбу прошиб холодный пот.

Вскричал: «Когда я то замечу,

То пуще чорта изувечу,

«И до ушей распялю рот».

А чтобы лучше утвердиться

И подноготно всё узнать,

Велел Юноне разрядиться

И платье всё ему отдать,

Которое он смявши в кучу

Им нарядил громову тучу,

И вид своей жены ей дав

Молодчику тому представил,

Который тут же не оставил

К ней присуседиться обняв.

Юпитер крепко рассердяся

Туза ему всей дланью дал,

И ревностью злой бесяся

На само адско дно втоптал.

Кентавры от сего родились;

На тушах конских взгромоздились

До половины мужики,

Лягались четырьмя ногами

Щелкая острыми зубами,

И всё дрожало их руки.

Разнообразные три тела

Имел царевич Герион;

Без всякой всем вины и дела

Смертельный задавал трезвон

И мясо искроша кусками

Копил огромными чанами

И вместо сечки иль овса

Кормил свою людьми скотину.

Однако ж в ад сего детину

Столкнула смертная коса.

Гиганты были встарь уроды,

Отменные от всех людей,

И самы смелые народы

Назойливостию своей.

Все были страшны Ерусланы,

Бовы, Богатыри, Полканы,

И всех отборных удальцов

Тузили сильною рукою,

И доставали головою

Почти до самых облаков.

Надеясь на себя в том смело

Пройти всё удальством своим,

Затеяли отважно дело,

Чтоб на Олимп взобраться им,

И там без всякого расспросу

Задать порядочную чосу,

Схватя Зевеса за виски,

И все его олимпски войски,

Отпаточить дубьем по-свойски

И весь Олимп зажать в тиски.

Юпитер и все прочи боги

Потрусили тут не путем;

И в разные пути дороги

В безмерном страхе все своем

Бежать пустились не на шутку,

На резву заячью погудку.

Но образумясь вдруг Зевес

Пустил своим в них страшным громом

И всех нахалов сих с содомом

В три шеи потолкал с небес.

Теперь скажу о Бриарее,

Отменном парне удалом;

На свете был он всех смелее

И трусости не знал ни в чем;

Сто рук болталися как плети,

Которыми как будто в сети

Что ни попалось тенешил;

А над могучими плечами

Глядел полсотней головами,

И что ни взвидел попленил.

Нельзя нигде сыскать примера,

Иль в свете с чем-нибудь сравнять,

Какой урод была Химера:

Разинутая страшна пасть

С кудрявой головою львиной,

На туше вклеена козлиной,

Таща змеиный сзади хвост.

Кому удастся ей попасться,

Нельзя никак не испугаться,

Каков бы ни был кто не прост.

Летали Гарпии стадами,

Как в жаркий день в лесу шмели;

Девичьи рожи с головами

Ко птичей хлупи припасли,

Имея крылышки совины,

И остры кохти ястребины,

С медвежьих парою ушей.

В глаза что им ни попадалось,

От них до тла всё пожиралось,

Не оставляя и костей.

Но всех чудовищ сих страшнее

Горгоны были на подряд.

Страшилищ сих нигде чуднее

Не видывал и самый ад.

Одним во лбу смотрели глазом,

И превращали в камень разом,

Кто только взглянет лишь на них.

Вкруг их голов меж волосами

Ужи шипели со змеями

Как будто бы в норах своих.

Еней со храбростью своею

Геройской трусостью робел;

Но пред старухою своею

Ни мало вовсе не хотел

Прослыть ребенком боязливым.

И вдруг со взором он гневливым

Свою шпажищу обнажил

Рубить их всех предпринимая,

Того ж никак не объявляя,

Каков тогда в сердчишке был.

Сивилла сколько ни старалась,

Его гнев лютый утолить,

За меч его не раз хваталась,

Чтобы его не допустить

Удариться с тенями в схватку,

Вперяючи в него догадку,

Что всё пустая то мечта,

Что зрят они перед собою,

И небылицею такою

Здесь в аде полны все места.

Но наш герой расхоробрившись

Не слушал вовсе ничего,

И в кучу к ним с мечом пустившись,

Хотя б Плутона самого

Готов был превратить уродом.

Но чуды сии со всем содомом

Исчезли мигом перед ним.

Еней в ударе размахавшись,

И на ногах не удержавшись,

Поклон всем носом отдал им.

Кой-как вскочивши оправлялся,

Повальной будто не платил,

Перед старухой извинялся,

Что перед ней упрямым был,

Вменяя в резвость то и шутку,

И к таковому впредь проступку,

Ей обещался ни на пядь

Во весь свой век не приближаться

Должна была Сивилла сдаться,

И в милость приняла опять.

Потом в дальнейший путь пустились,

К столице адской чтоб дойти;

И тут препятствы появились

На самом лучшем их пути.

Дошли до речки Ахерона,

Котора в аде у Плутона.

Главнейшею течет межой

В поганом будто бы корыте,

И во болотистом Коците

Вонючий бег кончает свой.

В струях сих грязных и вонючих,

Что тиной с зеленью текут

На веслах как крылах летучих

Явился перевозчик тут.

Лицо чернее голенища

Нечосаная бородища

Вся в колтунах и завитках

Висела до пупа клочками,

Сивоседыми волосами,

Старинный как парик в кудрях.

Одет же был по-щегольскому:

В сермяжном старом зипуне

Заплаты по куску большому

На всех боках и на спине;

Запачкан грязью весь и салом

Обвязан из куля мочалом

С узлами вместо кушака,

Протоптаны все башмачонки,

А под кафтаном рубашонки

Ни на полушку лоскутка.

При всем таком его наряде

Раздутый будто бы павлин

Спесивее был всех во аде

И горд как масляничный блин.

Покрыт весь берег был стадами

Во ад идущими душами,

Которы все к нему толпясь

Старались как-нибудь продраться,

Чтобы чрез речку перебраться,

Друг перед другом суетясь.

Как будто ряпушка в затоне

Иль сельди невода в матне,

Как овцы в тесном где загоне,

Квасная гуща как на дне,—

Так точно люди там стояли,

Друг друга в тесноте толкали,

Вперед старался всяк долезть,

К Харону руки простирая,

И со слезами умоляя

Чтобы позволил в лодку сесть.

Но злобный кормщик, не внимая

Слезливой жалобы ничей,

Веслом всех бил, прочь отгоняя

И кучей рыночных речей

Всех оделял и в нос и в рыло.

Не многое число тех было,

Которых в лодку он пускал.

И отваля на ту сторонку

Чин по чину и потихоньку

Из лодки на земь выпускал.

Еней не мало удивлялся

Харона грубости такой;

И наконец тем не пронялся;

Но к корге взор вернувши свой,

Подъехал с ласковым поклоном,

Прося, она ему чтоб в оном

Растолковала всё подряд:

Зачем Харон не всех пускает,

И многих взашей прогоняет,

Не позволяя ехать в ад?

«Послушай, друг! — она сказала,—

«Вонючий мерзкий сей ручей

«От самого еще начала

«Первейшей бытности своей

«Уважен был весьма богами,

«Которые его струями

«В сомнительных делах одних

«Отваживаются божиться;

«Во лжи ж когда кто приличится,

«Лишится почестей своих.

«И как здесь самая граница

«Пространных адских областей,

«И мертвых каждая станица,

«Простяся с жизнию своей,

«Здесь в ад должна перевозиться,

«Юпитер, видя, что нажиться

«Копейкой можно тут ему,

«На откуп взял всю здешню воду;

«И перевоз умерших роду

«Харону поручил сему.

«Здесь точно так, как и на свете.

«Не возьмешь даром ничего;

«И здешни боги на полете

«Щечатся также от всего.

«На скору руку кто собравшись

«И денежками не запасшись

«Осмелится сюда придти,

«Довольно тот потерпит горя;

«И будет у сего здесь моря

«Жизнь хуже каторжной вести.

«Коли ж по смерти погребенья

«Не сделано, как долг велит,

«И с сорочинами моленья

«Никто ему не проворчит,

«Тот нищим должен здесь таскаться

«И лет под сотню дожидаться,

«Чтобы угрюмый тот Харон

«Тронуться жалостью изволил

«И в лодку сесть свою позволил,

«Оконча вопль его и стон».

Еней наш беглыми глазами

По берегу бросал свой взор

Меж сими бедными тенями,

Чудясь весьма на сей позор.

Но вдруг меж душ сих осужденных

И погребения лишенных

Увидел спутников своих;

Узрел Левкаспа кашевара,

Оронта бойкого угара,

Что умерли в волнах морских,

И промеж ними Палинура

Увидел также тут в голях.

Сего шутлива балагура

Почти при всяких он речах

Напоминал всегда с слезами.

Затем проворными шагами

Вдруг бросился его обнять.

«Желанье всё мое сбылося!

«Еще мне в жизни удалося

«Тебя хоть раз поцеловать»,

Но только было развернулся

И протянул свои уста,

Мертвец как в воду окунулся:

Узнал Еней, что то мечта

Была одна пред ним пустая;

Воспомня, как теней сражая

При самом первом входе в ад,

С размаху перекувырнулся,

Так что насилу и очнулся

Быв бодрости своей не рад.

А Палинур со стоном слезным

Издалека ему кричал:

«Ты с кормщиком твоим любезным

«Всегда ладнёхонько живал;

«Друзьями в свете мы бывали,

«И вместе дружески пивали;

«Воспомни то, мой князь Еней!

«Не дай бродягой здесь таскаться,

«Сто лет в печали дожидаться

«Конечной участи своей.

«Не можно ли как ухитриться

«Перед Хароном сим тебе,

«Как будешь в лодку ты садиться,

«Пристроить и меня к себе,

«Схватя по-воровски в охапку,

«Иль спрятав под ширинку в шапку

«На тот краек перевезти?

«Чтоб здесь я больше не шатался

«И с горестями распрощался;

«Беды мне полно уж нести».

Еней столь бедным состоянием

Тронулся всей душой до слез,

И жалкий стон его с рыданьем

До сердца вплоть к нему прилез.

Решась его все кончить муки,

Простер к нему поспешно руки,

Чтоб как-нибудь его схватить,

И смявши утиральной тряпкой,

Тихонько от людей украдкой

В карман сертучный посадить.

Но вдруг руками и ногами

И головою закачав,

Сивилла грозными словами

Енея за ворот приняв,

Сказала: «Что ты затеваешь?

«Беду на шею привлекаешь;

«О двух ты что ли головах?

«Когда рассердишь ты Плутона,

«Тебе такого даст трезвона,

«Что громко зазвенит в ушах.

«Скажи: с твоей ли рожей смертной

«Устав богов переменять

«И рок одним лишь им известной

«По-своему перекривлять?

«Твое ли человечье дело

«Мешаться в их разряды смело?

«Пустого ты не начинай.

«3а таковы твои затеи

«Смотри, чтоб не сломили шеи,

«И головы поберегай.

«А ты, утопленник негодной,

«Оставшийся без похорон,

«Размокши весь в пучине водной!

«Ты кажешься мне глуп, как слон.

«Как можешь ты велеть Енею,

«Чтобы он для тебя своею

«Всей жизнью жертвовать хотел?

«Нет, полно! тяга, сын духовной!

«Ты ждешь, чтоб смертью он подобной

«С тобой здесь вместе околел.

«Но нет, не допущу ни мало

«Его до глупости такой;

«Тебе когда несносно стало

«С твоею мучиться бедой,

«То я тебе, дружку сердечну,

«Судьбину всю твою конечну

«По пальцам ясно расскажу

«И всё, случится что с тобою,

«С буйной твоею головою,

«Как будто в ручку положу.

«Но не возмни, что небылицу,

«Я здесь перед тобою лгу…

«Построют для тебя гробницу

«На Сицилийском берегу,

«Близь коего ты захлебнулся

«И с волосами окунулся

«Нырнувши в море головой;

«Тогда Харон с тобой поладит,

«В косную лодочку посадит,

«И в ад возьмет тебя с собой».

Такие речи Палинуру

Хоть были и не понутру,

Но старую сию он дуру

И адских всех чертей сестру

Тогда прогневать опасался,

Поморщился и почесался,

И сжавши губы замолчал,

Низехонько им поклоняся;

Потом проворно поверняся,

К теням в станицу побежал.

А между тем сынок любезный

Богини ласковых красот,

Стирая с глаз источник слезный,

Остолбенел разинув рот

Ничьих болтаньев не внимая

И только головой качая

На спутницу свою смотрел,

И с нерешимостию всею

Следами по пятам за нею

Ко перевозу подошел.

Харон гостей таких названных

Увидевши захлопотал.

Речей огромну кучу бранных

Им на полете насказал,

Отборными паля словами:

«Какими странными судьбами

«Нелегкая вас принесла

«Из белого в потемки света

«В такие коловратны лета?

«Неужто жизнь вам не мила?

«Ступайте прочь без дальня спору,

«Не ожидаючи тузов;

«Довольно и не в вашу пору

«Видали здесь мы молодцов,

«Которы с жизнью не простившись

«Пришли сюда и расхрабрившись,

«Без спроса и не чередом

«Достали силой переправу.

«Нет! знайте, что на вас управу

«Найду я сам своим багром».

Сказав то грозными словами,

Возвысил долгий свой багор,

Схватя обеими руками.

Но ласковый умильный взор

Сивилла на него возведши

И в сторону рукой отведши

Дитятю тихо своего,

Рекла ему весьма учтиво,

С поклоном низким, не спесиво,

От сердца чистого всего:

«Пожалуй, дедушка родимый!

«Ты пустяков нам не мели;

«Неужто ты неумолимый?

«К тебе сюда мы прибрели

«Не даром и не попустому.

«К Плутонову лишь только дому

«Ты нам пройти как укажи

«Перевезя на ту сторонку,

«Легохонько и потихоньку

«И в ад дорогу покажи.

«Ты ведаешь, кто я такая.

«И знаешь, в свете что могу.

«Не баба с площади простая

«Перед тобою не солгу.

«3а мной обмана не бывало.

«Ступай! за чем же дело стало?

«Сажай нас в лодку поскорей.

«Пришли не сами мы собою;

«Но так приказано судьбою,

«Чтоб в ад сходил живой Еней.

«А если ты сему не веришь,

«Взгляни на сей златой сучок;

«То больше с нами не забредишь,

«И твердо уж поймешь всё в толк».

При том Харону рассказала,

Кого с собою провожала,

Чрез Ахерон во мрачный ад.

Слова Сивиллы престарелой

Внял твердо старец поседелой,

И сих гостей принять был рад.

Взглянув на сук, поулыбнулся,

Оскаля зубы до ушей,

И с лодкой к берегу вернулся;

Чтоб новых сих принять гостей.

Теней уж в лодке было много;

То многим приказал он строго

Из лодки, выскочить долой

На берег кувырком проворней,

Чтоб в лодке было попросторней;

И вымел чисто в ней метлой,

Еней с Сивиллою своею

Лишь только в лодку ту вошел,

Со смелостью своею всею

Не в шутку вдруг приоробел,

Увидя, что вода ручьями

Течет в нее везде щелями;

Боялся в аде утонуть.

Харон гребя багром с размаха,

Лишил его такого страха,

И не дал в Ахерон нырнуть.

Приставши к берегу другому,

Харон веслом им отдал честь,

Гребцу как должно не простому;

И дал покойно с лодки слезть.

Еней учтивство сохраняя,

Свою старуху сберегая,

По-щегольски за ручку свел,

И петиметрам подражая,

Поступки модны сохраняя,

Всех в удивление привел.

Невдалеке от перевоза.

Вонючей адской сей реки,

Что пахнет скаредней навоза

И коей волны глубоки

Покрыты зеленью и тиной,

В одной горе непроходимой,

Заросшей хворостом и мхом,

Лежал согнувшись в холодочке

Цербер привязан на цепочке,

Трояким лая громко ртом.

Цербер Енеевым приходом

Во гнев был страшный приведен;

Живущим на земле он родом

Был очень много огорчен,

И помнил твердо Геркулеса.

В один раз бойкий сей повеса,

Зашедши вдруг незваный в ад,

Церберу задал поволочку

И втискавши в пустую бочку

Наделал тысячи досад.

Увидевши еще живого

Идуща с света молодца,

Такого ж для себя худого

Был должен ожидать конца;

Озлобился и разъярился,

И крепко заревев пустился

Трояким зевом их пожрать.

Еней Цербера испугался,

К старухе крепко прижимался,

Готовясь в аде погибать.

Сивилла ж вовсе не робея

Прямехонько к Церберу шла

И полумертвого Енея

Насильно за собой вела.

В разинутые песьи глотки

Бросала разные оглотки

Вчерашних ужинных костей.

Голодный пес, давно не евши,

И вечно на цепи говевши,

Был очень рад добыче сей,

Оставя лай свой и ворчанье,

Треглавый страж подземных стран,

Забывши строго приказание,

Как будто на вина стакан

Ярыга с сильного похмелья,

К костям пустился от безделья

И храбро начал их глодать;

Потом, желудок свой набивши,

Приказ Плутонов позабывши,

Лег крепко без просыпа спать.

Еней увидевши, что можно.

Без Опасенья им пройти,

Пошел с Сивиллой осторожно

По мрачну адскому пути.

Бояся учинить проруху,

Вел за руку свою старуху

И потихохоньку ступал;

Но вдруг услышал разны крики,

Увидел чудеса велики,

Каких и сроду не видал.

Робята малые кричали

На разны в аде голоса

И отдыху совсем не знали

В своем кричанье ни часа;

Бесперестанно есть просили

И матерей своих бранили,

Которые им на подряд

Жизнь даровали веселяся

И наказания страшася

Отправили по почте в ад.

Мужья с ужасными рогами

Без памяти шатались там,

Большими собравшись толпами,

Всех зол и бед своим женам

От сердца чистого желали

За то, что не спросясь послали

Их в ад к Плутону погостить.

Несчастные от рог сии тени

Женам твердили разны пени,

Не переставая их бранить.

По стогнам адской сей столицы

Бродили в горе и слезах

Отчаянны самоубийцы.

В кровавых пылких их глазах

Видна была нетерпеливость,

И необузданна гневливость

Преследовала их и здесь.

О жизни прежней все жалели.

С охотой бы теперь стерпели

Хотя бы в свете ад был весь,

Беды, печали, скуку, голод,

Несчастья, бедность и напасть,

Вражды, раздоры, жар и холод,

И тысячу хоть раз пропасть

Теперь охотно б согласились,

Лишь только б в свете очутились

Опять попрежнему в живых.

Но всё тогда уж было поздно;

Во аде наказанье грозно

Во веки не оставит их.

Писатели стихов негодных,

Которы в свете живучи

Всех слушателей благородных,

Как ночью мерзкие сычи,

Всегда стихами заглушали,

И до зареза досаждали

Читанием парнасских дел,

От всех здесь во презренье были

И никого не находили,

Кто бы послушать их хотел.

В сей куче жителей подземных,

Живущих в адской стороне,

Еней увидел душ отменных,

В любовном тлели что огне.

Там Федра жалобно стонала,

О Ипполите воздыхала,

Которым пленена была;

Прокриса своего Цефала

Без памяти везде искала,

Хоть от него и умерла.

Дочь светла Феба Пазифая,

Там в грусти лежа на боку,

Несбыточным огнем сгорая

Пылала страстию в быку.

Ревела волком Ерифила,

Котора мужа погубила

Пославши на войну его.

И Даодамия несчастна,

К Зевесу бывши в свете страстна

И смерть принявши за него.

Меж сими женскими толпами,

Томиться сосланными в ад,

Еней вертя везде глазами,

Нашел свой стародавний клад,

Увидевши вдову Дидону.

По древню щеголей закону

И по манеру волокит

Спешит к красавице проворно,

Являя сердце ей покорно,

И поклоняся говорит:

«Не стыдно ли тебе, красотке,

«С отчаяния умереть

«И столь молоденькой молодке

«Зарезавшись в огне сгореть,

«Любви несчастной ставши жертвой?

«Какая польза в бабе мертвой

«На свете том для молодцов?

«Возможно ль с нею потешаться,

«И с восхищеньем дожидаться

«Веселых для себя часов?

«Мне сказано, что я причиной

«Был злобной участи твоей;

«Но знай, что строгою судьбиной

«Мне было велено скорей,

«Не тративши ни мало время,

«Троянско взяв с собою племя,

«В другую землю уплетать.

«Я должен был повиноваться,

«Со вдовушкой своей расстаться

«И ехать горе горевать.

«Но ведай то, моя драгая!

«Что я с тех пор всё тосковал;

«И часто по тебе вздыхая,

«Ни мало глаз не осушал.

«Теперь сошедшися с тобою,

«Никаковою уж судьбою

«Не откачнуся от тебя.

«Мы будем жить здесь припевая,

«В забавах время провождая

«Друг друга с нежностью любя».

Дидона в мысли углубившись

Не слушала сих страстных слов.

Но вдруг всем взором искосившись

Едва не лопнула с сердцов;

Взглянувши на Енея грозно

Сказала: «Нет, теперь уж поздно.

«Ты с лясами не подъезжай.

«Хотя в ногах валяться станешь,

«Но здесь меня уж не обманешь;

«Хоть к чорту в омут побегай».

Потом оставивши Енея

Ударилась в прискок бежать,

И мужа своего Сихея

Спешила поскорей сыскать;

Чтоб он сейчас сему свояку

Скроил по-свойски перебяку

За всю его к ней бывшу лесть,

И за его притворну ласку

Порядочную задал таску,

Стараясь ребры перечесть.

Еней оставшись в удивленье

И ждя себе больших хлопот,

Стоял во страхе и смятенье

Без памяти разинув рот.

Седая ж кумская старуха

Шепнув ему на оба уха,

Сказала внятно потайком:

«Что стал как пень? брось всю кручину.

«Не стыдно ль, что тебя, детину,

«Печаль зашибла о пустом?

«Ступай скорей не тратя время

«Потщися добрести к концу;

«Иль я тебя схватя в беремя

«Насильно потащу к отцу,

«Как на поварню поросенка,

«И как упрямого ребенка

«Пред всеми в аде пристыжу,

«Пойдем к героям стародавным

«И удальцам троянским славным;

«Я всех тебе их покажу».

Лишь только речь ту окончала,

Схвативши за ворот рукой,

В собачью рысь тотчас помчала,

Таща насильно за собой.

Еней нагнувши с грусти шею,

Шел упираясь за нею,

Тужа по вдовушке своей.

С Сивиллой спорить невозможно

И обходиться осторожно

Надлежит смертным с коргой сей.

Прошедши несколько улусов

По темной адской той стране,

Где храбрых множество и трусов

Купаются всегда в огне,

Терпя не шуточные муки

За всё то, что они от скуки

Понакудесили в живых,

Пришли в богатые покои,

Где все отменные герои

Сходились для забав своих.

Еней не знал куда деваться

От храбрых мертвых сих теней;

С кем кланяться, с кем обниматься,

И с кем об участи своей

Успеть поговорить свободно?

Героям исстари то сродно,

Чтобы увидясь меж собой

Отборными из лжи словами

Похвастать славными делами

И описать весь подвиг свой.

Но вдруг увидел пред собою

Еней большие их полки,

Которы все к нему толпою,

К шинкарке будто поляки,

Со всех сторон шумя сбегались,

Его приходу удивлялись,

И вкруг его везде теснясь

Всего глазами озирали,

О всем подробно вопрошали,

Друг перед другом торопясь.

С поджатыми к грудям руками

Как вкопанный стоял Еней

И меж геройскими тенями

Искал знакомых и друзей,

С которыми всегда водился,

На белом свете веселился,

И часто взапуски гулял;

И всматриваясь непрестанно

Обрадовался несказанно,

Что многих в сей толпе узнал.

Увидел в них он Сарпедона,

С которым в тесной дружбе жил,

И Антенора и Медона,

С которыми с похмелья пил.

И между их Партенопея,

Адраста, Главка и Тидея,

Со множеством друзей своих.

Забыл тогда все грусти скуки

И распростря с восторгом руки

Обнявши целовал всех их.

Потом не мало удивился,

И весь наморщил с грусти лоб,

Когда пред ним тут появился

Разбитый вдребезги Дейфоб.

В исчерканной его всей роже

И шорохом на взрытой коже

Живого места нет нигде;

В узор широкими рубцами

С бесчисленными полосами

Исписано кругом везде.

Одет был не по-щегольскому,

И только что не нагишом;

И, к пущему несчастью злому,

Ходил зимою босиком;

На плечах нет ни кафтанишка;

Разорванная епанчишка

Чуть чуть держалася на нем.

В слезах Енея обнимая.

Едва мог рассказать рыдая

О лютом горе всем своем.

«Любезный барин мой и милый,

«Удалый добрый молодец!

«Ты был мне в свете не постылый

«По самый смертный мой конец.

«С тобой мы дружески живали,

«В веселье время провождали,

«Гони по шее всю печаль;

«Мы так исправно куликали,

«Стаканы только лишь бренчали;

«Теперь мне дней тех очень жаль.

«Ты знаешь, сколь бесчеловечно

«Я был злодейкой умерщвлен,

«Которою душой сердечно

«Был крепко по уши пленен.

«Она меня сюда послала,

«Из света белого согнала.

«Ты видишь, как я здесь хожу.

«Поверишь ли, что от измены

«Лукавой женщины Елены

«Я здесь ярыгою брожу.

«По смерти красика Париса,

«Что пал под Троей на бою,

«Сия пригожа Мирикриса

«Зажгла всю душеньку мою.

«Не могши овладеть собою

«Я взял ее моей женою,

«И с нею припевая жил,

«Как мышь в сметане проклажался,

«Любовью только занимался,

«Но самым тем себя сгубил.

«Когда в конце осады Трои,

«Наделавшей нам столько бед,

«В которой многие герои

«Большой сюда проклали след,

«Ты помнишь то, что злобны греки

«За пролитые ими реки

«Троянской крови в ту войну

«Коня большого взгромоздили

«И в город к нам его втащили

«Палладе за свою вину.

«Я спал тогда с женой в постеле

«Не помышляя ни о чем;

«Была рубашка лишь на теле;

«Случилось ночью то, не днем.

«Стремглав Елена вдруг вскочила,

«Сказав мне, будто позабыла

«Свечу в гостиной погасить.

«Я ей не отвечал ни слова;

«Но та была уже готова

«Меня как муху погубить.

«Я ждал ее к себе не мало,

«И начал крепко уж скучать,

«Как будто сердце предвещало,

«Что смерти мне не миновать.

«Вдруг отворились в спальню двери;

«Вбежали греки будто звери

«И начали меня тузить

«Кому что ни попалось в руки.

«От сей бесчеловечной муки

«Я послан здесь во аде жить.

«Но ты, детинушка удалый!

«Скажи, зачем пришел сюда?

«Здесь гость доселе небывалый!

«Не таковая ж ли беда

«Превратной в свете том судьбою

«Стряслася там и над тобою

«От щедролюбных добрых жен?

«Скажи мне: что бы за причина,

«Что ты, живой еще детина,

«Сюда к нам в гости приведен?

Еней Дейфобу подноготно

Беды свои все рассказал;

Как греки их тузили плотно

И как из Трои он бежал,

Как по морям везде шатался,

В любви с Дидоной проклажался

И не простяся с ней уплел;

Как по отцовску приказанью

Ко дружескому с ним свиданью

Сюда с старухой сей прибрел.

Меж тем как плотно завирался

Щеголеватый наш Еней

И без оглядки в даль пускался

Многоречивостью своей,

Румяна утрення Аврора

Влезая вверх из-за забора

Выглядывала мордой всей;

Четверку лошадей впрягала,

Путь Солнцу в мир приготовляла

Тащиться по пятам за ней.

Старухе было то досадно

И чересчур непонутру,

Что заврался Еней не ладно.

«Я скоро нос тебе утру,—

Рекла она ему в задоре,—

«Ты размололся на просторе,

«Некстати и не в добрый час;

«Брось к чорту ты сего Дейфоба;

«Иль мы с тобой погибнем оба;

«Взъерошат здесь хоть и не нас».

Дейфоб, Сивиллы испугавшись,

Не рад был встрече земляка.

Скорей плотнее подобравшись

Как будто кошка с чердака

Лизнул от них прочь без оглядки,

По ляжкам только лишь пятки

Щелкали барабанну дробь,

Боялся, чтобы бабьи руки

Не вздумали ему от скуки

Задать еще в прибавок скорбь.

Потом не мешкав ни минуты

В дальнейший с ним пустились путь,

Где адские приставы люты

Изволят грешных плотно дуть.

Столица грозна там Плутона,

Который с тартаровска трона

Умерших судит всех теней:

Достойных щедро награждает,

Плутам же казнь определяет

По адской строгости своей.

Честных людей там провожают

Во Елисейские поля,

Где пьют они, едят, гуляют;

И благодатна там земля

Цветет лишь виноградом зрелым,

И ярым хмелем самым спелым;

Ручьи не ключевой водой

Людскую жажду утоляют,

Но медом, пивом протекают,

Вином и водкою двойной.

Не видно спорщиков сварливых,

Не встретишь злобных там людей,

Не слышно стариков брюзгливых,

И криводушных нет судей.

Бессовестны заимодавцы,

Кащеи, хищники, лукавцы,

Не смеют заглянуть туда,

Одни лишь только люди честны

Бывают в той сторонке вместны,

И веселятся там всегда.

Нечаянно вдруг оглянувшись,

Еней как обвареный стал

И с удивлением ужаснувшись

Что видел, сам того не знал:

Узрел он замок и палаты,

Где башни, стены, рвы, раскаты

Из дорогих лишь хрусталей

Глаза людей всех ослепляли,

Сверкали, брезжились, блистали,

Различных сотнями огней.

Горящей серой и смолою

Вокруг тек быстро Флегетон;

Шумел он сильно так волною,

Что в воздухе стоял лишь стон

И страшны вои раздавались;

А берега все испещрялись

Репейником и беленой,

Полынью, терном и дурманом,

Волчком, крапивой и бурьяном

И всякою травой дурной.

Грызунья злобная Ягая

Разинувши широкий рот,

Стояла крепко не смигая

На карауле у ворот;

Вся опоясана цепями

И с ядовитыми змеями,

Шипящими на парике.

Усмотрит лишь кого та глазом

Одним как муху сплющит разом

Сожмя в одной своей руке.

Была то страшна Тизифона

Которая несчастным всем

Давала сильного трезвона

В остервенении своем.

Сия ехидная старуха

Спины, боков, висков и брюха

Не разбирала никогда;

Варганила их всех ремнями

В реку свергала верх ногам

И потопляла навсегда.

Как летом без воды в загоне

Коровы с голоду мычат,

Как рыба прыгает в затоне

Как свиньи бегая визжат

Перед ненастною погодой

Так мучимые Тизифоной

Страдая от ее тузов,

По всем углам везде скакали

Ревели, вопили, кричали,

Произнося тьму бранных слов.

Еней всему тому дивяся

Как будто в лихорадке был,

И ко Сивилле обратяся

С покорностью ее просил,

Чтобы ему, сынку названну,

Ту небылицу несказанну

Растолковала прямиком,

За что своею всею силой

Своей старушке кумской милой

Отслужит не шутя потом.

«Я всё тебе, — она сказала,—

«Как на ладонке покажу;

«И сказку всю сию сначала

«Поподноготно расскажу,

«Ни крошечки не утаивши.

«Гекате верно я служивши

«В ключах без мала сотню лет,

«За всю мою усердну службу

«Вошла в теснейшу с нею дружбу,

«Какой еще примера нет.

«Плутоново подземно царство

«Геката показала мне,

«И мрачно адско государство,

«Где люди все горят в огне.

«Везде меня с собой водила;

«Все здешни тайности открыла,

«Которые известны ей,

«Я всё тебе теперь открою,

«И ничего никак не скрою,

«Что знаю за душой своей.

«Смотря из-под бровей сгущенных

«Как будто на часах драбант,

«На креслах кровью позлащенных

«Сидит угрюмый Радамант;

«Всех в аде судит он и рядит;

«Кто прав, тех по головке гладит,

«А виноватых тормошит

«Без милости всех и пощады,

«И никакой для них награды

«Во веки вечны не сулит.

«Ко смерти он не осуждает

«Своим решеньем никого;

«Но муки тяжки налагает

«Несносней ада самого.

«Сечет всех, вешает, бичует,

«Клеймит, бьет, жарит, колесует,

«И деревянною пилой

«Пилит, и с гор крутых свергает,

«И поминутно окропляет

«Горячей серой и смолой.

«Низверженные верх ногами

«С высоких гор вниз кубарем

«Неведомыми чудесами,

«Как будто не были ни в чем,

«Являются на прежне место.

«Как блинно на опаре тесто

«Их кожа бухнет и растет;

«Иссеченное заживает

«И к новым ранам поспевает;

«Им отдыха ни мало нет.

«Здесь мучится за все проказы

«Честолюбивый Салмоней,

«Имея все в себе заразы

«Несносной гордости своей,

«Титей, ужасный мужичина,

«Рослее всяка исполина,

«Растянут в кольцах здесь ревет

«Вой страшный с криком испуская;

«К нему ворона прилетая

«Целком клочками печень рвет,

«Тантал голодной смертью тая

«Пустое должен лишь глотать,

«На ествы набранны взирая

«Не может ничего поймать;

«Он сколько рот ни разевает

«И как прилежно ни хватает,

«Но на зуб ничего нейдет;

«Качается всё над усами

«Большими жирными кусками,

«А в рот никак не попадет.

«Нежалостлива Тизифона

«На муки все их не смотря,

«Во исполнение закона

«Плутона, своего царя,

«Сечет живыми их змеями,

«Которы острыми зубами

«Кусают их и тормошат.

«Сестры ее, такие ж корги,

«Толико ж для несчастных строги,

«Всех с нею взапуски тузят».

Еней стоял развеся уши,

Сивиллу слушая свою,

Как в аде злые мертвых души

За шалость с резвостью свою

Трезвоны плотны принимали,

Что только кости лищь трещали,

От Тизифониных плетей;

Всему тому весьма дивился,

Как небывальщине чудился,

Но принужден был верить ей,

Меж тем как корга напевала

Енею сказки своему,

И толковито научала

Обычью адскому всему,—

Ворота замка отворились,

И взору странников явились

Различных тысячи чудес.

Еней к старухе прижимался,

И в изумлении кривлялся,

Как перед завтренею бес.

Сынка Сивилла ободряя,

Сказала молодцу: «Небось!

«К чему в тебе боязнь такая?

«Пожалуй страх ты весь отбрось

«И кинь из сердца всю кручину.

«Тебя, удалого детину,

«Я здесь в обиду не отдам.

«Плутон, стран здешних воевода,

«Узнавши, ты какого рода,

«С отменной честью встретит сам.

«Покамест же, чтоб не напрасно

«Нам время попусту терять,

«Жилище здешне всё ужасно

«Хочу по пальцам рассказать

«Тебе, сердечному дружечку,

«И как несмысленну овечку,

«Незнавшую еще волков,

«Во всем порядочно наставлю

«И ни пылинки не оставлю,

«Чтоб ты на всё мог быть готов.

«Ты видишь дым густой клубками

«Выскакивающий с огнем.

«С пятьюдесятью головами

«Недремлющ сторож в замке сем

«Поставлен вместо гарнизона;

«И в замок адского Плутона

«Живых не впустит никого,

«Разинув рты все по аршину,

«Сжигает всех так как мякину,

«Не оставляя ничего.

«Теперь я думаю что можно

«Тебя Плутону показать;

«Смотри: готовься ж ты как должно,

«Чин чином пред него предстать;

«А царства адского княгине,

«Жене Плутона Прозерпине,

«С учтивостию щегольской

«На цыпочках шагнув поближе

«И поклонялся ей пониже

«Поднесть сучок наш золотой».

Еней таращил нараспашку

И раздирал свои глаза,

Их протирая об рубашку,

Но ни малейшего аза

Не мог приметить пред собою.

Сумрачной было то порою

В осеннюю претемну ночь;

Герой наш не видал ни крошки,

Хоть пялил все глаза как плошки,

И разевал их во всю мочь.

Старуха молодцу сказала:

«Тебе, мой друг, я верю в том;

«От света самого начала

«Еще во смертном ни одном

«Столь быстра не бывало зренья,

«Чтоб выдти мог из ослепленья,

«И видеть в здешних всё местах;

«Все люди страждут слепотою,

«Ни зги не видят пред собою,

«Мерещится у них в глазах.

«Дворец Плутонов перед нами;

«Тотчас, как видишь, будем в нем,

«Искусные Циклопы сами

«При архитекторе своем,

«Вулкане старом хромоногом,

«По времени довольно многом

«Его сложили на подряд

«С искусством лучшим и отличным;

«Плутон же серебром наличным

«Платил им сам за каждый ряд».

Сивилла за руку схватила

Енея старою рукой,

И поневоле притащила

Слепца как будто за собой.

Шагов десятка два прошедши,

Почти уж под стену пришедши,

Едва не стукнулися лбом.

Потом на цыпочках шагами

Повсюду шарили руками,

Найти чтоб дверь в Плутонов дом.

Еней как можно прибодрялся

Перед Плутониху предстать

И щегольски приготовлялся

Ей самолично ветвь отдать,

Похвальну сказочку сказавши,

Котору кое-как собравши

Скропал из разума всего.

Но к горести его, беде, кручине,

К богине адской Прозерпине

Не допускали никого.

Меж тем вошли они в чертоги

Плутона, адского царя;

На чудеса дивились многи

Вокруг себя везде смотря.

В глаза что им ни попадало,

Всё их смущало, удивляло,

И выводило из ума.

А корга хоть Сивиллов роду,

Прошла везде сквозь огнь и воду,

Дивилася ж тому сама,

Великолепных всех уборов

Пространна адского дворца,

Чудесны что для смертных взоров,

С начала всех и до конца

Никак пересказать не можно.

Виргилий лишь один не ложно

Старался нам их описать.

Не можно вздумать то умами,

Ни написать пером словами

Ни в сказках бахарских сказать.

Здесь хлеба черства оржаного

Умерши тени не едят,

И на стакан вина простого

Ни мимоходом не глядят.

Цо для забавы и утехи

Медовы прянишны орехи

С коврижками всегда грызут;

Горячу жжонку подпивают,

Калачиками заедают

И самоварный сбитень пьют.

Не видно здесь людей докучных,

И не бывает вовсе драк;

Рассказчиков нет глупых, скучных,

Драчливых пьяниц, забияк;

Хвастливых лживых самохвалов

И бойких щоголей нахалов

Туда не впустят никогда.

Старухи злобные ревнивы,

Брюзгливы старики ворчливы

Исключены здесь навсегда.

Когда случится жар жестокой

В дни летни в государстве том,

В реке широкой и глубокой,

Текущей пивом и вином;

Кто хочет хоть весь день купайся,

По горло сидя проклажайся,

И как угодно веселись.

Плыви снетком, иль тюленями,

Или ныряй на дно нырками

Или плескаяся резвись.

Кто в свете до чего охоту

Имел, когда еще был жив,

Тот не входя совсем в заботу

Свободно время улучив,

Тем до упаду наслаждался;

Как будто в масле сыр катался,

Лишь отдувался от забав;

Как только в мысли что попало

Тотчас перед тебя предстало:

Не мучься понапрасну ждав.

Прожора ел за обе щеки,

Напихивая полон рот;

Плясун поджавши руки в боки

Скакал, как сумасшедший кот;

Охотник ловлей наслаждался

И лаем гончих восхищался;

А волокита молодой

Везде себе встречал красотку,

Пригожу девку иль молодку,

И жар тушил любовный свой.

Певец на лире многозвучной,

Или по-русски на рылях,

Орфей проводит век нескучной

Во адских живучи странах;

В восторге сидя балабонит,

И всею пятерней трезвонит,

Гремя мазилкой по струнам;

Наигрывает разны песни

С Бутырок, Балчуга и Пресни,

Что слышал там по кабакам.

Строители сгоревшей Трои

Сидя между собой в кружку,

И все троянские герои

При бережечке на лужку

Без скуки время провождают.

Друг с другом важно рассуждают,

О старобытных временах:

Как в стары годы воевали

И подзатыльники давали

Рукою плотной на воинах

Неутомимы стихотворцы

Собравшись в кучу меж собой

Как самы храбры ратоборцы

Держали преужасный бой,

Не копьями и не мечами,

Но неисчетными стихами

Друг друга крепко по ушам

Без умолку всегда щелкали;

Безостановочно читали,

Кто мог лишь что придумать там.

Рифмач Музей из всех смелее,

Оставя рыцарей своих,

Проворным шагом поскорее,

К невесте будто бы жених,

Манежным скоком подбежавши

К старухе кумской и пожавши

Иссохлу руку у нее,

Спросил: какая бы причина,

Что с нею молодой детина

Жилище посетил сие?

Сивилла от него не скрыла,

Для важности какой большой

Сюда Енея притащила

Во адские страны с собой.

Пришла с Анхизом повидаться,

Чтоб от него ума набраться

Любезному сынку его.

Он въяв ему в глаза покажет,

И подноготно перескажет,

Ему напредки, ждать чего.

Музей с почтеньем поклонившись

Весьма учтиво отвечал;

И с ними вместе в путь пустившись

Сопровождать их обещал,

Не требуя от них заплаты,

Плутона в адские палаты,

И путь им к оным указать;

Желая также на досуге

Плутону и его супруге

Поклон стихами защипать.

Казалося весьма не ладно

Енею вместе с ним идти.

И думал, будет что накладно

Иметь товарищем в пути

Назойлива стихов писаку.

Боялся, не вплестись чтоб в драку,

Вошедши с ним за рифму в спор.

Из опытов он ведал ясно,

Что часто рифмачи напрасно

Приходят за ничто в задор.

Отправя от себя Музея

Не топавши опять назад,

Пошел с старухой не робея

Чрез плодовитый адский сад

К одной горе крутой высокой,

С которой весь лужок широкой

Могли они обозревать;

Взлезая на гору потели,

И взлезши вкруг везде смотрели,

Анхиза чтоб не прозевать.

Анхиз гуляя по долине

Задумавшись тогда ходил,

В жестоком горе и кручине

Везде умом своим бродил,

О сыне только помышляя

И на свиданье ожидая

По приказанию своему.

Не ведал, что бы удержало,

И прибрести сюда мешало

Сынку на пару слов к нему.

Но вдруг на гору обративши

В задумчивости смутный взгляд

И вверх глаза свои открывши

Как будто празднику был рад

Увидя своего Енея;

И мешкать более не смея,

Спешил к нему в собачий скок

Проворной самою походкой;

Чтобы с Енеем и с молодкой

Поговорить хотя часок.

«Не стыдно ль, милый мой дружочек!

«Что я тебя так долго ждал?

«Я думал, что ты, мой сыночек,

«Совсем уж без вести пропал

«И с кожею и с головою,

«Таскаясь крепко за вдовою

«Во Карфагене не путем;

«Боялся я того не мало,

«Чтоб в голову тебе не впало

«Жениться в бешенстве твоем.

«Давно тебя здесь ожидая

«Не раз один с ума сходил,

«И рок несчастный проклиная,

«Венеру и тебя бранил

«Отборными в сердцах словами.

«Теперь увидевшися с вами

«Всё горе бывше позабыл,

«Не помня прежнего ни мало.

«Судьбине знать угодно стало,

«Чтоб ты отныне счастлив был.

«Поди ж ко мне не тратя время;

«К чему пустое нам болтать?

«В тебе мое я вижу племя;

«Отцовски дай себя обнять,

«По дружески расцеловавши.

«Тебя так долго не видавши

«Я был в боязни не шутя;

«Чтоб ты, дружок, не зарезвился,

«И в шалости бы не пустился,

«Как избалованно дитя».

Еней на старика взирая

От радости стоял немым;

В беспамятстве совсем не зная,

Что делать с батюшком своим.

Но вдруг потом в себя пришедши,

И полны слез глаза возведши

На ту почтеннейшую тень,

Хотел плотнее ухватившись,

Руками крепко уцепившись,

Держать обнявши целый день.

Но к пущей горестной печали

Анхиза и его сынка

Тогда лишь только то узнали,

Живая что ничья рука

Обнять не может тени мертвой.

Анхиз соделавшися жертвой

Злой смерти острыя косы,

Не мог никак обнять Енея,

И от досады весь потея

Смочил слезами все усы.

Но как такой его кручине

Ничем не можно пособить,

Решился, чтобы наедине

С сынком своим поговорить

И дать подробно наставленье,

Что будущих времен в теченье

Случится с племенем его;

Какие выдут в свет потомки,

И все дела их славы громки,

Не покрывая ничего.

Тогда случились в аде святки,

И все играли ворожбой;

Анхиз же был не без догадки;

То вздумал взять его с собой

В святочну бабью вечеринку,

Чтобы троянского детинку

Повеселее угостить;

Дабы ему в стране Плутона

В веселостях быть без урона,

И время всё шутя прожить

Святочные во аде ночи

Текли в гульбах все и пирах;

Гуляли все что было мочи,

Шумя на разных голосах;

Девичьи шайки многолюдны

Кричали песенки подблюдны

Загадывая меж собой;

Борису свадебку играли;

Жгутом Игумна прогоняли,

Резвились в Фанты, Шемелой.

Зажегши спичку иль лучинку,

Передавали ту вокруг,

Играя оною в курилку

Покамест не погаснет вдруг;

С разбега на снежок ложились;

Мужчин прохожих торопились

Об имени скорей спросить;

Сбирали разные игрищи;

Ходили в баню, на кладбищи,

В конюшню, в курник ворожить.

Анхиз то ведал достоверно,

Что сей святочной ворожбой

По правде истинной наверно

Узнает всяк весь жребий свой,

И что кому вперед случится,

Как на ладонке все явится,

К Енею обратясь сказал:

Ступай, мой сын! скорей за мною;

«Я позабавлю вас игрою,

«Какой ты сроду не видал».

Приведши в девичью пирушку,

Енея тут же посадил;

И взять его в свою игрушку

С поклоном девок всех просил,

Чтобы, как знают, погадали,

И правду всю ему сказали:

Что в будущие времена

Должно с сынком его случиться?

Какие от него родиться

Должны на свет сей племена?

Одна была из всех резвее

Девиц и баб в игрище том,

Драгуна всякого смелее,

И никогда нигде ни в чем

Стыда и совести не знала

И без запинки отвечала,

О чем ни спросит кто ее;

К Анхизу с бодростью прибегши

И на ухо ему прилегши,

Сказала мнение свое:

«Как я еще была живою,

«То, помню, в наших городах

«Считали лучшей ворожбою

«Молоть иголку в жерновах.

«Иголка прямо всё покажет,

«И досконально всё расскажет:

«Чему событься или нет,

«Кому вдоветь, или жениться,

«Быть в счастье, или утопиться,

«И сколько на земле жить лет?»

Анхиз бесспорно согласился

Сие гаданье испытать;

Еней же очень суетился

Свою судьбину всю узнать.

Иголку девка та сыскала,

Енея к жерновам примчала,

И приказала их вертеть.

Еней трудился тут немало,

В нем сколько силы доставало,

И принужден был весь потеть.

Анхиз и думская старуха

И добрый молодец Еней,

Услышали на оба уха

От молотой иголки сей

Пискливый звонкий бабий голос.

Взъерошился их дыбом волос,

От чуда страшного сего;

Но девка тут же к ним присела

И слушать пристально велела

Не опасаясь ничего.

Иголка в жерновах скрыпевши

Ворочалась на все бока,

И вдруг как песенку запевши

Сказала им из далека:

«Покиньте попусту крушиться!

«Потомство сильное родится

«Енею в скорых временах.

«Построят града Рима стены,

«И преужасны перемены

«Наделают во всех странах.

«Но всех имен никак не можно

«Теперь тебе пересказать;

«Но верь, что всё сие не ложно.

«Всем светом будет обладать

«Твое из Латии потомство;

«И молодецкое геройство

«Везде по всем земли углам

«Покажет сильною рукою;

«Всё попленит везде собою,

«И забурлит по всем местам.

«Однако ж и тебе, герою,

«Не должно долго здесь гостить,

«Чтобы от здешня перепою

«Себе вреда не приключить.

«Ступай не мешкав, убирайся!

«Со стариком своим прощайся,

«Покамест жив еще и цел.

«Не стой здесь попусту зевая;

«Старайся время не теряя,

«Чтоб ты здесь вовсе не засел».

Анхизу больно не желалось

Расстаться со своим сынком;

С досады сердце надрывалось;

И мыслил только лишь о том;

Но с участью не можно драться,

И надобно повиноваться

Сурову жребью своему.

С Енеюшком простясь любезным,

Его целуя с током слезным

Пошел путь показать ему.

Вон вышедши Еней из Ада

Поверх земли на белый свет,

Отцовского лишился взгляда

На множество грядущих лет;

Побрел тихонько на лужайку,

Где всю свою троянску шайку

Себя оставил дожидать.

Соделавшись тогда смелее,

Большою рысью поскорее

К своим старался поспешать.

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

Каким образом храбрый витязь Еней пристал в Италию, и как от царского сна и за постельну собачку возгорелася война.

«Как едки трои не посутчишь,

«Так на тошне заживотит;

«На всем нытье ты зажелудчишь

«И на ворчале забрюшнит.

«А если позубит жевало,

«Не засердчит уж тосковало,

«И все уйдило прочь сгрустит;

«Сбедятся кучи все в забудку,

«Скручинишь всю свою избудку,

«И улетило сголодит.

«Но что пустячить нам звонилом?

«Звенильцом лучше замошнуй

«К чему полтиниться скупилом?

«Жалелом так ты не рублюй.

«Поденежи меня давальцом,

«То поумлю я раскидальцом;.

«Рассказы посудьблю всем вам:

«Что спередить с тобой в случиле?

«И как ты должен угодиле

«Юнонить и Минервить сам?»

Здесь скажет, может быть, читатель,

Что так не кстати тарантит

Енея нашего писатель?

Он вздором нас не удивит.

С билибердною гиль чухою

И с непонятной шабалою

Видали мы и без него.

К чему тарабарские враки?

Дела Енея-забияки

Хотим мы слушать от него.

Пожалуй погоди немного,

Читатель! и не вдруг сердись;

Поспешно не суди так строго,

Но прежде с мысльми соберись

И рассуди умом прилежно.

Всё то на свете неизбежно,

Чего не можно миновать.

Бранить меня ты перестанешь,

Когда подале не устанешь,

Стихов десяток прочитать.

Сивилла баба не простая,

Отличная от женщин всех,

И чина жреческа Ягая,

Не станет говорить на смех

И языком обыкновенным,

Но громким, пышным и отменным,

В невразумительных словах,

Чтоб речью ей такой своею

Со всею сволочью Енею

Внушить почтение и страх.

И для того столь кудревато

Отборным штилем в изворот

Так бредила замысловато.

Еней стоял разинув рот

Слова ее на ум хватая;

Но ни чего не понимая

Не знал совсем как с нею быть,

Однако ж рук ее кривлянье

Оказывали всё желанье,

Что ей хотелось подловить.

Не мешкавши тогда ни мало

Стараясь услужить ей в том,

Прощанью первое начало

Своим он сделал кошельком,

Который со благоговением

И с должным жрице сей почтеньем

Ей тихо в руку положил.

Она же вдруг проворно с маху

Усердно ёмь его да в ляху,

Как будто он не тут то был.

Потом простившися с Ягою

Старался поспешать в свой путь,

Попутной чтоб скорей волною

Верст сотни две им угребнуть

Но прежде своего похода,

Дабы тем у всего народа

В отменную любовь придти,

В поминок няньке козу мертву

Гекате посвятил на жертву,

Чтоб горя не было в пути.

Суда лишь только отвалили

От берегов подале прочь,

Вдруг ветры сильно забурлили

И грозная настала ночь;

Суда как мячиков швыряло,

И так бессовестно качало,

Что на ногах не устоять.

Троянцы все развеся губы

Чуть не разбили с дрожи зубы;

Не знали что тогда начать.

Но небо сжалясь их бедою

Зефиров всех на почтовых

Послало дуть чтоб над водою

И бурю отогнать от них.

Собравшиеся в страшны тучи

Громовые сердиты тучи

Пропали вдруг из вида вон;

А месяц вытараща очи

Светил им сколько было мочи;

Утих троянский жалкий стон.

По мачтам паруса надулись;

Суда летели как стрела;

Троянцы с робости очнулись;

Струя вертелась как юла

Позадь руля за кораблями

В кривых извилинах волнами…

Но не прошло еще часа,

Завыли все ручьями в оба,

Как на погосте подле гроба

Крестьянски бабы в голоса.

Троянский кормщик побледневши

Ничком на палубу припал,

Потом от робости хрипевши

Нелепым голосом визжал;

Как рыба об лед бедный бился

И ошалевши суетился;

Кричал: «Теперь-то берегись!

«Пропали мы без повороту

«Как от солдат жиды в субботу,

«И нет возможности спастись.

«Чертовский остров перед нами;

«Нельзя его никак пройти.

«Теперь голов нам над плечами

«Здоровыми не унести.

«Цирцея здесь, дочь ясна Феба,

«За колдовство изгнанна с неба.

«Изволит в заточение жить.

«Кто ей ни попадется в руки,

«Того тотчас она от скуки

«В животных вид перерядит.

«Красавец делался уродом,

«В ее волшебничьих кохтях;

«На четвереньках скотским ходом,

«Иль верх ногами на руках

«Начнет ходить здесь всяк проезжий;

«Иной под шкурою медвежей

«Заставлен от нее реветь;

«Иной мня действовать руками,

«Порхая хлопает крылами:,

«И птичьим свистом должен петь.

«Здесь англинский милорд надменный

«Поёт гагарой на суку;

«А нидерландец в крюк согбенный

«Кричит сквозь нос кокореку;

«Французы собравшись кружками

«Борзыми резвятся щенками;

«Голландец же забившись в грязь

«Лягушкою в воде клокочет;

«И тонко горлицей хохочет

«Изнеженный германский князь.

«Гишпанец в гордости раздувшись

«Ходил индейским петухом,

«Ступал ходой не спотыкнувшись

«Хвост расщеперя колесом.

«Тирольцы же и савояры

«И прочи римские бояры

«Шипя, мурлыча и ревя

«Коверкались как обезьяны,

«Плясали, пели как цыганы,

«Ползли оборотясь в червя.

«Что делать нам в таком несчастье,

«И чем злу горю пособить?

«Пускай бы нас опять в ненастье

«Волнами стало колотить;

«Лишь только бы от злой Цирцеи

«Свои нам по здорову шеи

«Как можно дальше унести

«И не остаться здесь зверями.

«Беды сидят здесь над бедами;

«Кто может нас от них спасти?».

Беду ту видя неминучу

Удалый молодец Еней,

Собравши всех троянцев в кучу

В каюте убранной своей,

И там схватясь полой за полу:

Над бурей старосте Еолу

Велел произносить мольбы;

Чтоб он их в нужде не оставил,

И в сторону оттоль оправил

Избавя их от злой судьбы.

Еол, услышавши моленье

Отчаянных троянцев сих,

Тотчас дал строго повеленье:

И бурный ветер вдруг утих.

А между тем перед зарею

Со всею чернотой своею

Оканчивалась темна ночь,

И солнечны лучи являлись,

С востока кверху поднимались

Гоня собой потемки прочь.

Поверхность вод морских стояла

Как будто гладкое стекло.

Печаль в троянцах вся пропала

И горе с сердца отлегло;

Исчез у них весь ропот смутный;

Подул им в спину ветр попутный

И прочь от острова погнал.

Троянцы в духе освежели,

Присевши песенки запели,

И всяк ни в чем как не бывал.

Пригрянув дружно по-гребецки,

От вёсел только стон стоял;

Всяк взапуски по-молодецки

Из всех кишок приналегал

Друг друга в том не выдавая.

Еней по палубе гуляя

В даль очи ясны простирал,

Все замечая рвы, лесочки,

Поляны, горы и кусточки,

И ничего не пропускал.

Потом как-будто взбеленяся

Вдруг витязь наш осатанел,

3апрыгал всячески бесяся

И рот разинувши смотрел,

Указывая всем руками

На устье речки меж кустами,

Крича, чтоб к ней приворотить.

«Вот Тибр река нам обещанна!

«И вот земля обетованна,

«Где будем мы спокойно жить…»

Суда поворотя кормилы

Направилися к тем краям

Гребя из всей геройской силы,

Еней не уступал и сам

В работе никому ни мало.

Потом как к берегу пристало

Всё войско беглых сих троян,

Еней сказал: «Богов веленье

«Дает всё в наше здесь владенье;

«А я здесь вельмовластный пан!..»

Читатель! здесь приготовляйся

Услышать странны чудеса;

Страшись, робей и восхищайся.

Чего не зрели небеса,

То ты увидишь пред собою.

Что нам предписано судьбою,

И я то не перешагну.

Большое чудо должно статься,

Когда два молодца бранятся

За землю или за жену.

О Марс, головорез исправный,

Охотник сечь, палить, рубить!

И Геркулес, детина славный!

Потщитесь здесь мне пособить,

Военным штилем и по-свойски

Все описать дела геройски,

Отчоску, рубку и трезвон;

Как здесь троянцы работали,

Латинцев плотно оплетали

Тузя без дальных забобон.

А нежно Еввино отродье!

Созданное лишь для того,

Чтоб не лишилася в безродье

Земля живущего всего!

Вы все у нас нетерпеливы,

Слезливы, робки и пужливы;

И для того прошу вас всех

Перепрыгнуть сии грозны строки,

Которые для вас, жестоки

И не найдете в них утех.

В то время над Латинским царством

Владел латинский царь Латин,

И всем пространным государством

Спокойно управлял один.

Все люди без заботы жили;

Бояре бедных не давили;

Судьи с людей не драли кож;

Мотали моты понемножку,

Тянули по одежке ножку;

Был всякий на себя похож.

Латин был роду не простого.

Марика, мать его, влюбясь

В красивого божка лесного,

И дружелюбно согласясь,

Пустила в свет сего сыночка,

Надеяся, что выдет дочка

От жаркой Фауновой любви.

Сей Фаун произведен был Пиком,

Который был хотя шит лыком,

Но из Сатурновой крови.

И так он был, хотя не близко,

Олимпским жителям сродни;

И для себя считал всё низко,

Простые бары где одни

И не юпитерской породы.

Женат он был уж многи годы

Трудясь во всю супружню мочь;

Но видно с зависти Луцина

Ему не подарила сына

И даровала только дочь

Но дочь сия была и девка,

Отменная от прочих всех.

Резвиться с нею не издевка,

Отведает всяк с горем смех.

Она была как холь и нега.

Лицо ее белее снега,

А щечки будто маков цвет.

Росла, стройна, свежа, красива

Приступа всем и не спесива

И было уж осьмнадцать лет.

На лакомый такой кусочек

И нехотя разинешь рот;

Зачешется небось усочек

И мигом подведет живот;

Развесишь от зеванья нюни;

Покажутся на губе слюни,

И поневоле дрожь проймет;

Заёкает как от испуга

Сердчишко будто от натуга.

Ничто на ум уж не пойдет.

Такую дочку драгоценну

Какой ни вздумать ни взгадать,

Как невидальщину бесценну

Лелеяли отец и мать.

Довольно молодцов пытались

И у дверей ее стучались,

Чтоб как-нибудь да подцепить

Принцессу ту на свойску удку,

И ту пригоженьку голубку

Себе женою снарядить.

Но матушка ее Амата

Старинных баба лет была,

Ее ценила пуще злата,

Как порох в глазе берегла.

Искала жениха прямого,

Увесистого, молодого,

Судя о дочке по себе;

Чтоб ей не мыкать с мужем горе

И не остаться бы в позоре;

Но быть довольной по судьбе.

Хоть сваталося к ней и много

Прямых нарядных женихов,

Но мать их выбирала строго;

Всё был по дочке не таков,

Какого бы для ней хотелось.

Лишь Турну одному сумелось

Амате как-то угодить.

Амата Турна полюбила

И непременно положила,

Чтоб на Лавинии женить.

Сей Турн владел у них в соседах

И был Аматушке знаком;

На многих с многими беседах

Везде являлся молодцом

И не трусливого десятку.

Амата взяв сие в догадку,

Что столь детина удалой

Для дочери ее полезен,

И будет верно ей любезен

Не попусту имев женой.

Но не хвались на рать пошедши,

Пословица у нас идет,

А с рати похвалися шедши.

Превратен стал весь ныне свет.

Что есть в руках, то только наше;

А в людях видишь хоть и краше

Но надобно еще достать.

А наперед что загадаешь

И что зараньше полагаешь,

Того никак не окончать.

Судьбина девка своенравна,

Всё делает по-своему,

Всем пакостит она издавна,

У ней нет спуска никому.

И здесь как будто мимоходом,

Царице и со всем содомом

Досаду крепку навела,

Переверня ее желанье

Совсем в другое окончанье,

Чего и в ум та не брала.

Латину как-то с перехмелья

Пригрезился неловкий сон,

В котором божески веленья

Как въяв понятно слышал он:

Чтоб дочку ту свою, невесту,

В замужество он ни к какому месту

Пристраивать не поспешал

И тем никак не торопился;

Но дожидался б, чтоб явился

Троянский молодой нахал.

Назначено то так судьбою,

Чтоб сей приезжий молодец

Имел ее своей женою,

И с ней пошедши под венец

Остался б в Латии роднею.

Сей князь владеть здесь над землею

Издавна предопределен;

Распространит ее границы

За самы дальные станицы,

И всех возьмет соседей в плен.

Царь утром ото сна проснувшись

Глаза спросонья протирал,

И кое-как поочунувшись,

О сновиденье помышлял

Не позабыв его ни мало.

К тому же и давно начало

Предчувствия уж было в нем

Различными знаменованьми

И жреческими предвещаньми

О зяте будущем своем.

Однажды при закладке дома

(А прежде жил он в шалашах)

При страшном ударение грома

Нечаянно при всех глазах

На месте том, где рвы копали

И стены дома назначали,

Возрос лавров зеленый куст,

Издревле посвященный Фебу.

Вскричали все: угодно небу,

Чтоб дом Латинов не был пуст.

Потом опять, как миновало

Кусту сему с десяток лет

И дерево большое стало

Нося на длинных сучьях цвет,

Не знаю по какой причине

На самой вдруг его вершине

Привился мимоходом рой.

Друг другу люди все шептали,

Что пчелы счастье означали

И изобилие собой.

Так водится всегда невесте

И девке зрелых взрослых лет

Ходить с родителями вместе

Кто в гости их ни позовет.

На пир однажды пребогатой

Идя с Латином и Аматой

Соделалося чудо с ней.

Все пукли разом возблистали,

На волосах лучи сверкали

Различных пламенных огней

Все люди взапуски взметались

Чтобы огонь тот потушить

Но тщетно все они старались

Свое усердье в том явить;

Огонь тот, сделавшись веночком

Обшед кругом вертясь вьюночком,

По лбу, по темю и вискам,

Потом в клубок большой собравшись

И без вреда с ней распрощавшись

Наверх поднялся к облакам.

Вельможи, знать вся и дворяне,

Седобородые жрецы,

Купцы, подьячи и мещане,

Все книжники и мудрецы,

В глазах то чудо видя ясно,

Кричали шоптом громогласно,

Оно что даром не пройдет

И что судьба рекла уж гневна,

Что девушка сия царевна

Довольно крови попрольет.

Латину таковы приметы

Не больно были по нутру.

На стары несмотря он леты

В один день рано поутру

Идти задумал ворожиться,

О всем подробно изъясниться

С родимым дядюшкой своим,

Который жил во пустоплесье,

И во пустынном чернолесье

Был славен колдовством своим.

Он всякому поподноготно

Не заикаясь предвещал,

И за труды свои всех плотно

Весной как липку обдирал.

Латински древние народы

В непросвещенны стары годы

В знак благодарности своей

Его пожаловали в боги;

И со приносом жертвы многи

Курились у его дверей.

Сей Фаун Латину бывши дядя

И в самой близости родня,

Привыкши на подарки глядя

И от него того же дня

Надеялся попощечиться

И думал, что перевалится

На магарыч ему с атгын.

Но царь пришел и нему с голями,

Надеясь, там что над лесами

И он такой же господин.

Не рад был Фаун сему приходу,

Боясь, чтобы не стал народ

Сию безденежную моду

Хранить и впредь из рода в род;

Но помня всё родство и дружбу

Решился колдовскую службы

Для родственника своего

Со всею точностью исправить,

Во всем порядочно наставить

От сердца чистого всего.

Разгладя бороду с усами,

Утерши кулаком глаза,

Щелкнул скрипнувши он зубами,

И по лбу дал себе туза

Десницы сильной пятернею;

Потом взяв шуйцею своею

Латина за руку, пожал

Легонько, сколько было мочи,

И выпуча с задора очи

Такую речь ему сказал:

«В реке не испытавши броду

«Идти не суйся в быстрину;

«Наквасишь потонувши воду,

«Юркнешь как рак во глубину.

«Не скоро к делу торопися,

«Но прежде знахарей спросися

«И по совету их ступай.

«Не больно с Турном ты якшайся,

«В родню к нему не вдруг вплетайся

«И свадьбы сей не затевай.

«Кому ты, глупая скотина!

«Задумал дочь свою отдать?

«Какого проку от латина

«Себе напредки можешь ждать~

«И самый лучший из латинцев

«Как будто огурь из тавлинцев

«Того и смотрит чтоб стянуть

«Отбрось ты Турна мужичину,

«Сыщу я лучшего детину

«И дело всё пойдет на путь.

«Мне будущее смертных время

«Известно въяве наизусть.

«3най то, что турновское племя

«Собравшися в кружок под куст

«Бродя жить будет по-цыгански.

«Коль хочешь ты, чтобы по-царски

«Твоя Лавиния жила,

«То свадьбою не торопись,

«Но зятя пришлого дождися

«Кого судьба ей избрала».

Богиня Фама без умолку

Болтает всё, везде, о всем;

Кричит разиня рот без толку,

Что делается в свете сем.

Хоть крошечку что где случится,

У ней тот час на то родится

Охабки две заказных врак

С прикрасою и с барышами,

Которы полными ушами

Хватает умный и дурак.

Случись же так, что в это время,

Как Фаун кудесил чудеса,

Еней и с ним троянско племя

Понатянувши паруса

Попутною волной летели,

Ко берегам тем подоспели,

И якорь брося стали в трой;

И только лишь остановились,

Сойти на землю торопились,

Чтоб чем набить желудок свой.

Болтливая в то время Фама

К троянцам принесла ту весть

Оставшийся что род Приама

Назначен в Латии воссесть

Над всеми самовластным паном,

И станет за ничто и даром

Свои карманы набивать,

Сдирая до живого шкуру,

И только лишь свою конуру

Плотнее будут наполнять.

Троянцы только привалили

К латинским с моря берегам,

В один все голос завопили:

«Пора б хоть и попить уж нам!»

Не спорил в том никто ни мало;

На животе у всех ворчало,

И жажда плотно их брала.

И самому тогда Енею

С княжною Латия своею

На ум никак совсем не шла.

В дороге можно ль запастися

Всем так, как дома на печи?

Троянцы в путь не собралися

Как бара пышно живучи

Со всем столовым в путь прибором,

Но севши дружно под забором

Сбиралися чем бог послал

Набить желудок свой и брюхо.

Тут всякий рот свой, глаз и ухо

И ум на жвачку направлял.

К еде совсем приуготовясь

Увидели уже тогда,

Что, наперед не изготовясь,

Случилася у них беда.

Где взять к столу прибор готовый?

Весь харч их и запас столовый

Был чорствый хлеб и сухари;

Посуду ж и на стол припасы

И все съедобные запасы,

То всё где хочешь, тут бери,

Еней наш был не без догадки

И всё тотчас в уме смекал;

Из сучьев сработать палатки

Своим робятам приказал;

Из хлебных корок сделал ложки

А из краюшек чорствых плошки

Из мякиша стаканы смял;

И под шатер свой на лужайку

Всю посадя троянску шайку

Обед им не на шутку дал.

Изведав рок с собой безродный

И злой судьбины треухов,

Троянский люд весь тот голодный

Хоть сатану был съесть готов.

Проворно все порасстегнулись,

К обеду разом прикачнулись

Теснясь жевать наперерыв;

Без хитрости и без утайки

Спешили чавкать без оглядки;

Тут всякий для себя был чив.

Асканий был с догадкой всюду;

И здесь наевшися сказал,

Чтоб всякий всю свою посуду

Не съеденну не оставлял.

А если у кого из ложки

Останутся хоть малы крошки,

Иль из стакана лоскуток,

Не будь тот братом нам троянцем,

На весь останься век поганцем,

И будь французом без порток.

Троянцы, запорожским кругом

Сидевши за одним столом,

Спешили все, друг перед другом,

Чтоб им тот раз в приказе том

Не сделаться непослушливым.

С прямым усердьем не ленивым

Свою всю долю всякий съел

Все ложки, блюды и тарелки

Как чарка сгибнули горелки,

Пропали, будто порох стлел.

Еней в конце всей той пирушки,

Встав с важностью из-за стола

Держа остаток от краюшки,

Вскричал: «Вот наша уж взяла!

«Теперь-то вижу я уж ясно,

«Что всё то было не напрасно,

«Мне в аде что сказал отец:

«Мы будем голодать до туду,

«Что всю свою съедим посуду.

«Здесь всё свершилось наконец».

Потом сынка на руки взявши

С отцовской лаской обнимал,

И без устатку целовавши

Так плотно к сердцу прижимал,

Что бедный нежный тот ребенок

Мычал как молодой теленок

От приголубленьев его;

И выпуча слез полны очи

Кричал в нем сколько было мочи

От сердца чистого всего.

«Скорее, братцы! без откладки,—

Сказал троянцам всем Еней

Подняв стакан во все лопатки,—

«Отдуем кубок полный сей

«За здравие земли счастливой,

«Куда мы рок стерпев гневливой

«На вечно кочевье пришли.

«От ветров, бури и пучины,

«От бед, напастей и кручины

«Теперь на веки мы ушли.».

Троянцы, дружно подражая

Начальнику в том своему,

«Ура!» и «здравствуй!» восклицая,

По полному и одному

Стаканчику до дна хватили,

Потом не мешкавши спешили

Отдать со службой должну честь

Богам земли той и богиням,

Сатирам, нимфам и княгиням,

И жертвы с пением принесть,

У жбанов, фляг, сулей, бутылок

Когда уже обсохло дно,

А из ковшей, ендов, братинок

Всё высуслено вон вино,

Когда троянцы протрезвяся

И меж собою согласяся

Пошли ту землю обдирать,

Где им назначено судьбою

Соседей плотною рукою

Под сильный ноготь свои прижать.

Но вдруг назад все возвратившись

С рапортом к князю своему,

Об ручку низко поклонившись

Рекли: «Не быть здесь ничему,

«В земле латинской у Латина

«Мы будем глупая скотина

«Не знавши толку здесь ни в чом,

«Здесь бают только по-латински,

«А мы бормочем по-фригийски;

«Какой успех нам будет в том?»

Еней, не тратя нужно время

И не теряя ни часа,

Свое троянское все племя

Скорей на разны голоса

Велел учить латинску складу;

И всем прилежно без откладу

Язык тот в голову вбирать

Не исподоволь по-боярски,

Но палями по-семицарски,

Чтобы скорей его о ять

Когда же все поизучились

И взяли в толк язык весь тот,

Тогда к Енею все явились.

Без дальнейших Еней хлопот

Экзамен дав на скору руку

И похваля за их науку

Десяток лучших отобрал;

И с пышностью по царску чину

К латинскому царю Латину

Послами от себя послал.

Послы, дошедши до столицы,

Стоявшим тамо часовым

Сказали: «Для царя, царицы

«Еней с почтением своим

«Дары чрез нас препровождает;

«Всем добра здравия желает,

«Ласкаясь в дружбу к ним вступить.

«Мы присланы сказать Латину,

«Чтоб он троянского детину

«Велел в дворец свой проводить».

Латину только доложили,

Что добрый молодец Еней

Желает, чтоб его впустили

Со всею сволочью своей

К его латинску царску трону,

По низкому отдать поклону,

Царю, царице и с семьей;

При том прислал к ним по подарку.

Распить намерен с ними чарку

И дружбой клясться им своей.

Такие о подарках речи

Как будто медом по губам,

Иль в бане жаркой паром плечи,

Царя латинского ушам

Пришли по животу и за честь.

Вскочил шагов с престола за шесть,

И вестника обняв сказал:

«Я рад гостям; ступай смелее!

«Веди сюда их поскорее!

«Добро пожаловать на бал!

«И сам тряхнувши стариной

«На радостях повоскурну,

«Готов тянуть хоть до запою;

«Ни капельки не промигну.

«Бегите все не тратя время

«Принять енеевско всё племя

«Чин чином, доброй чередой.

«Вы знаете, что я разборчив,

«На кус и чарочку приморчив

«И в угощенье сам не свой»

Тотчас велел приуготовить

Высокий для гостей терем,

Чтоб с радости поколобродить

До самого повалу в нем.

В клетях, каморках, переходах,

Светелках, чердаках, проходах,

Все стены приказал убрать

С отменным щегольством по-свойски;

И предков подвиги геройски

Все въяв и в лицах показать.

С Бутырок, Балчуга, Неглинной,

Зацепы, Пресни, Плетешков,

Со Красной площади предлинной;

С Рогожек всех, из-под шатров,

У Троицы на рву с погосту,

Со Спасского из лавок мосту

Набрали разные листы,

На коих лучшие картины

И размалеванны личины

Цветут как в рощице кусты.

В одной там небылица в лицах

Чертами изображена;

В другой вся роспись о девицах

В таблицах расположена;

В иной Савоська с Парамошкой

За винною поссорясь плошкой

Друг друга рыцарски тузят;

В иной кота хоронят крысы;

В иной прекрасны Мирикрисы

Бову к себе в любовь манят.

В иной там Семика встречают,

Дежуря дружно в кабаках,

И масляницу провожают

С гудком и дудкой на свиньях

Досушивая бочки пива.

Коза с бородушкою сива,

Надевши синий сарафан,

Покруче держит кверху роги,

Перед медведем бьет в треноги;

А тот трезвонит в барабан.

Такими редкими вещами

Хотел пощеголять Латин

Пред небывалыми гостями.

Трудился в том не день один

Картины все перечищая,

Приклеивая, прибивая,

Чтобы товар лицом продать.

Когда ж привел всё к окончанью,

Тогда к нарядному свиданью

Себя стал сам принаряжать.

Был торг от города не близок.

Послал туда скорей гонцов,

Чухонских накупить пронизок,

Стеклярусовых жемчугов,

Гагатных косточек со счетов,

Обломков хрусталя с заводов,

Шумихи, бусов, янтарей;

И всё прошивши мишурою

Сшил платье нового покрою

Себе со всей семьей своей.

Сам сел на месте возвышенном,

На липовой скамье с ковром,

В кафтане новом испещренном,

И в шапке Аське со пером.

Пониже на другой скамейке

В грезетной желтой телогрейке

Сидела царская жена.

Лавиния присела с нею,

И всею красотой своею

Как солнце в день была видна.

От царской лавки и до входа,

Или по-русски до дверей,

Как будто в поле для похода

Во всей окружности своей

Стояли витязи отличны,

Стражи придворные опричны,

Как крепки каменны столпы.

За ними вплоть к стене рядами

Теснились давкою толпами

Дворяне, бабы и попы.

Послы ввелися церемонно,

Как водится во всех дворах,

На цыпочках, тишком, уклонно,

В манерных с шарканьем шагах,

В сопровождение двух придворных.

В латинских риторствах отборных

На цицероновскую стать

Один из них приосамяся,

В присядку низко поклонялся

Стал рацию свою читать:

«К тебе, как мужику богату,

«Пришли мы, Серениссиме!.

«Хоть даром, хоть и за заплату

«Позволь нам, Бенегниссиме!

«Беднягам обнищавшим в Трое

«В твоей земле пожить в покое.

«Экзавди нос ты, Домине!

«Пришли просить мы хлеба-соли;

«И от твоей зависим воли;

«Любя тебя ин Номине.

«Пожалуй не оставь нас бедных

«И милостию не покинь;

«Не дай в бедах скитаться вредных,

«И просьбы нашей не отринь.

«Энеус наш детина славный;

«Его род царский стародавний,

«И храбр как Муромец Илья;

«Хорош, пригож, румян, бел, строен,

«Росл, бодр, неспорлив и спокоен.

«Правдива, верь, вся речь моя.

«Всё правда то, что об Енее

«Тебе теперь я доношу;

«И дружелюбно помилее

«Подарки сии принять прошу,

«Которые он от досугу

«Тебе Латину, милу другу,

«Чрез нас осмелился прислать;

«А если ты возьмешь терпенье,

«В твое я царско угожденье

«Могу их все пересказать.

«Вот нож охотничий булатный

«Троянских прежних всех царей;

«В войне он служит меч как ратный,

«А в поле пазночит зверей.

«Приамус им всегда гордился,

«Сек, бил, колол, рубил и брился,

«И иноходца погонял.

«Не бось! Энеус знает сметку!

«Старинну вещь такую редку

«Тебе из дружбы в дар прислал.

«Вот гребень из слоновой кости.

«Парисова всегда жена,

«Когда куда случалось в гости

«Бывала кем подозвала,

«Изволила чесать им кудри,

«Которые хоть и не пудри,

«Всегда бывали в завитках.

«Сей гребень греческой девицы

«Енеем прислан для царицы;

«Пусть красится в ее руках'

«Вот дар отменный для царевны:

«Наперсток чудный золотой!

«Во времена для Трои гневны

«Когда нас рок щелкал всех злой,

«Гекуба слезы им скопляла,

«Которы с горя проливала

«Когда убит ее Приам

«И овдовела та сударка.

«Ты редкость всю сего подарка,

«Конечно, ведаешь и сам.

«А впрочем князь наш уверяет

«С женой и дочерью царя.

«Что с нетерпением желает,

«Проехав многие моря,

«Здесь сделать отдых и дневанье,

«И просит, чтоб на кочеванье

«Велел местечко ты отвесть

«Под рощицею за лужайкой.

«А он за то со всею шайкой

«Тебе служить сочтет за честь.

«Троянцы ж наши все робята

«Проворны, бойки, силачи;

«И против всякого солдата

«Умеют выпрячь и впрячи

«И сунуться по горло в воду;

«Не струсят дальнего походу,

«Привыкли есть и сухари.

«Попить ли, погулять, побиться

«Иль с девками повеселиться,

«О том хоть и не говори».

Латин от сей посольской речи

Как от удара изумел;

Подняв к ушам могучи плечи

Глаза разинувши глядел,

Смотря остолбенелым взором

На ритора с его прибором;

Не ведал, что им отвечать.

Какую на троянску сказку

Соврать Латинскую прибаску?

Иль красноречивей солгать?

Но вдруг на разум толконулся

Ему недавно бывший сон.

Тотчас в уме своем очнулся

Тогда без дальних забобон,

Разинувши уста пошире,

Как будто бы Орфей на лире

Напевом сладким возгласил:

«Скажите вашему Енею,

«Что мне он и с семьей моею

«Как будто сын родимый мил.

«Вся здешняя земля вам рада;

«Ступайте кушать наших щей.

«Такой-то парень нам и нада,

«Каков молодчик ваш Еней.

«Не даром Фаун меня морочил;

«Его-то точно дочке прочил,

«Не позволяя отдавать

«Ни за кого из здесь живущих,

«Стращая кучей бед грядущих.

«Пускай же будет он мой зять.

«Еней мне точно муж по сердцу,

«Лавинии же по плечу.

«Вот то-то зададим мы перцу,

«Кому когда ни захочу!

«А то для нас всего милее,

«Приятнее и веселее,

«Что с ним Лавиния моя

«Не титулярною женою;

«Но точно будущей весною

«Нарядит в дедушки меня.

«Ступайте же скорей, спешите

«Не мешкавши здесь ни мига;

«Енею вашему скажите:

«Покорный я ему слуга,

«И милости прошу в беседу

«К простому нашему обеду

«По дружески чем бог послал,

«Не будь для гостя ты запасен,

«Будь рад ему и с ним согласен,

«Я так от стариков слыхали.

Царь был так рад сему случаю,

Как будто б на небе сидел.

И по старинну обычаю

Посольских меж дворами дел

Велел с приезжими послами

К Енею шествовать с дарами

Боярам лучшим из своих;

Сказать поклонов полны горсти,

И звать к себе на завтра в гости

Смотреть латинских щеголих.

Шестерку бурых белогривых,

Задорных самых игрунов,

Отменных, рослых и красивых

И с виноходью скакунов,

Которые во царском стойле

На корме медовом и пойле

Стояли для красы одной,

Латин велел убравши чище

Вести к Енею в становище

Вслед за посольскою толпой.

Отменного те были роду

Царя Латина жеребцы;

По пятому все были году

И удалые молодцы.

Не с конских куплены заводов,

Иль от проезжих коноводов,

Но от Цирцеи присланы

В подарок для царя Латина,

И все из княжеского чина

В скотину преобращены.

И так с Енеем у Латина

Все дело поплыло на лад;

Троянский молодой детина

Найдет в княжне наверно клад.

Но погоди, не торопися,

А прежде богу помолися,

Чтобы не похлебать тычка.

Юнона баба не дремлива,

Не промах и везде смеклива,

И здесь Енею даст толчка.

Олимпа горнего царица,

Которой весь подвластен мир,

Не стара бывши молодица

Готовилась рядиться в пир

На именины к Прозерпине,

Где ей, как всех богинь княгине,

Готовилась отлична честь.

Плутон супруге в угожденье

Затеял празднично веселье,

И было что попить, поесть.

Юнона частым гребешечком

Головушку свою чесав

Старалась всем своим сердечком,

Чтоб как-нибудь пригожей став

В гостях Зевесу приглянуться;

Чтоб он не вздумал откачнуться

В гульбу с другою на отлет.

А он, сказать всю правду-матку,

Разбродливого был десятку,

И бил с прямого на пролет.

Но в самое приятно время,

Когда рука богини сей

Схватя лилей и роз беремя

Держала у груди своей,

Сама ж пред зеркалом ломаясь

Со вкусом приколоть стараясь

Жеманилась красой своей,—

Ириса к ней тогда влетела,

И всё подробно то отпела,

Как счастлив хочет быть Еней.

«Кто? где? что? как? Еней негодной

«Из рук моих уж ускользнул?

«Хотя б он в пропасти подводной

«Иль в самом аде утонул,

«Но я его и там достану;

«Иль называться уж не стану

«Юпитеровою женой.

«Когда Зевс у меня на удке

«И по моей танцует дудке,

«Что ж мне троянец молодой~

«Нет, нет; такой ему потешки

«Отведать я не допущу

«И за Венерины насмешки

«Ему, повесе, отомщу.

«Теперь же с просьбою моею

«Повешуся богам на шею,

«Чтоб сделали по моему.

«А если в них не будет толку,

«То Зевсу своему я, волку,

«В глаза наплюю самому.

«Ну, так и быть, во что б ни стало,

«Я шуточку с ним смастерю;

«Расстрою свадьбы сей начало

«И гордость всю поусмирю.

«Мой Турн свои собравши войски

«Отпаточит его по-свойски

«За нежную его любовь.

«В приданство же за той царевной

«Прольет у них ручьем Марс гневной

«Троянску и рутульску кровь.

«Но что болтать мне попустому

«И время лишь в речах терять;

«Пойдем-ка лучше ко прямому

«И точну делу приступать.

"Скорее, нимфы, все бегите

«И голову сломя спешите

«К Плутону в преисподний ад

"И там нашедши Тизифону

«Тотчас представьте пред Юнону

«Суля ей тысячи наград».

Читателю во угожденье

Я здесь поприостановлюсь;

И каково его уменье,

О том с самим им поспрошусь.

Я мню, что чуть не половина

Читак моих такого чина,

Что учены по старине

И мифологии не знают,

О фуриях не понимают,

Какие женщины оне.

И для того с их позволенья

Открою им хоть лоскуток

Из мелка моего ученья,

Чтоб им взять легче было в толк,

Какие в аде баснословном,

В жилище жарком и бездонном

Живали злобные жильцы,

От коих испуская вои

Терпели страшные побои

Удалы добры молодцы.

Кто в свете жил по-молодецки

И ни о чем не горевал

И проводя лишь лета детски

По-удалому куликал,

Тех в аде в каторгу ссылали

И трем сестрицам отдавали

Пытать, жечь, рвать и тормошить.

Вот фурии какие были!

Они-то смертных всех казнили,

Кто живучи любил грешить.

Одна сестрица Тизифона

Ехидна так и зла была,

Что чуть и самого Плутона

С ума собою не свела.

Ее-то из подземна света

Для тайного с собой совета

На поговорку позвала

В сердцах юпитерска супруга;

И ожидая будто друга

Всю ночь насквозь ту не спала.

Явилась фурия из ада

Тотчас к Юнонину лицу.

От одного той зверска взгляда

Хотя какому молодцу

Пристанет к сердцу дрожь с морозом.

Лицо запачкано навозом,

Между волос шипят змеи

Смертельным угрожая жалом,

А с рук и с платья как каналом

Текут кровавые ручьи.

«Поди ко мне, моя драгая!—

Юнона фурии рекла,—

«Ты мастерица пребольшая

«Работать людям кучи зла.

«Любимая твоя забава,

«Веселье, радость, честь и слава,

«Чтоб человеками кутить;

«Вселять вражды между друзьями,

«Рассоривать мужей с женами,

«Детей против отцов мутить.

«Прошу тебя, любезна друга,

«Теперь мне в нужде послужить

«И сколько можно от досуга

«Троянских псов потеребить,

«А больше потузить Енея,

«И сделать, чтоб он был смирнея

«И о женитьбе не смекал.

«Затей здесь между ими ссору:,

«Чтоб дело как пойдет до спору

«Латин ему потачку дал».

«Изволь, царица! наше дело,—

Сказала фурия в ответ,—

«Надейся на меня в том смело.

«Какой меня ни знает свет

«Лютее сатаны во злости,

«Но эти прибылые гости

«Отведают таких тузов

«Что всяк из них возбеленится,

«Хотя на нож не убоится,

«И к чорту на рога готов.

«Из свадебных же сих затеев

«Не будет вовсе ничего.

«Я возмущу всех как злодеев;

«Пойдут один на одного

«И целой кучей в сильну схватку,

«Начнут давать друг другу катку,

«И драки в свалку закипят.

«Скулы, гляделки, жабры, губы,

«Храпочки, морды, рот и зубы

«Как щепки розно полетят».

Яга, сказав такие речи,

С улыбкой сделала поклон

Оскаля рот по самы плечи.

От змей ее раздался стон

Со свистом, ревом и шипеньем

Стращая страшным угрызением,

Так что Юнона и сама

Немного тут поиспугалась,

Чтобы и с ней не привязалась

Такая адская чума.

А фурия из глаз пропавши

Пустилася в латинский град,

Чтоб во дворец к царю попавши

Завесть там настояший ад.

Прокралась потайком к Амате,

Которая в своей палате

Сидела запершись одна,

Горючи слезы проливала

И мужа своего ругала

От головы насквозь до дна.

До сердца было ей обидно,

Досадно во всю бабью мочь,

И перед всеми очень стыдно,

Что милую родиму дочь

Не удалося так обабить,

Чтоб можно и самой повабить

На ручку зятика к себе.

В сердцах всю брань перебирала,

Рвалась, бесилась и стонала,

Упреки делая судьбе.

К ней тут подкравшись Тизифона

За нею став подождала

И жалобна подслушав тона

Весьма довольна тем была,

Что подоспела в саму пору.

Из адского волос убору,

Шипящих ядовитых змей

Одну сорвавши похитрее

И в аде злобном посильнее

За пазуху впустила к ней.

Змея легонько извиваясь,

Чтоб не услышана была,

Под платьицем притаеваясь

Тихонько к телу прилегла.

Потом кой-как промеж грудями

Закрытыми от всех путями,

Посольство чтоб свершить свое,

Прокралась от часу пониже,

И сердцу подходя поближе

Вошла во внутренность ее.

Черевы молодой царицы

Казалися как будто рай

Для адской старой сей девицы.

Такой прелестный нежный край

Ей очень было жаль оставить;

Но дело чтоб свое исправить,

Не долго мешкала у ней

И по углам всем поскакавши

Пустилась яд свой изблевавши

Обратно к фурии своей.

Весной в деревне у крестьянок

Пред пасхою в великий пост

На разговенья для цыпляток

На яица поджавши хвост

Сажают молодых наседок.

Пример такой у нас не редок.

Распарясь в яице желток

От беспрестанного сиденья

Получит действыоживленья,

И выдет целый петушок.

Так точно было и в царице

От яда адского тогда;

Сей яд в латинской молодице,

Хотя без курячья гнезда,

Однако ж разгнездился скоро;

Хоть слишком торопко, но споро

И семена с плодом пустил;

Потом помалу надуваясь

И от часу поприбавляясь

Вдруг въяв себя весь разродил.

Когда хмельнистой где молодке

С похмелья в пьяный ум взбредет,

Что муж ее в том околодке

Кого-нибудь ей предпочтет

В ее супружнем брачном ложе,—

Мороз проймет ее по коже

И выдет баба из ума.

Амата точно так взбесилась;

Вскоча тотчас бежать пустилась

Куда, не ведая сама.

А между тем змеиста девка

Взбеся Латинову жену

Хотела, чтоб ее издевка

(Чем льзя вскружить и сатану)

Досталася в удел и Турну.

Оставя шум и лютость бурну

И притая свои змеи

К нему подкралась потихоньку;

И в сновиденье полегоньку

Явила чудеса свои.

Турн был вчерась на вечеринке

И поздно уж домой пришел,

Хватив по дружеской братинке

Довольно плотно охмелел;

От тошноты не знал где деться

Так что не могши и раздеться

Средь полу ринулся как пень;

И руки врознь свои раскинув

Храпел с мычаньем рот разинув

От утра и во весь тот день.

В то самое сонливо время,

Как Турн с похмелья крепко спал

И пьяное с себя беремя

Храпеньем сильным прогонял,

Увидя страшно сновиденье

Пришел в такое исступление,

Так что и в сне осатанел;

И столько много испугался,

Что как безумный врознь метался

И страшным голосом ревел.

Мечталось Турну, что прихожий

Троянский парень молодой,

Собою будучи пригожий

И забияка удалой,

Схватя в кулак его невесту

Тащил к укромненькому месту

Бурлацкой сильною рукой

Почти на горло наступивши,

И всю ее растеребивши

Тянул насильно за собой.

Лавиния сперва кричала

И вырывалась от него,

Но после вдруг призамолчала

Как будто вовсе ничего

Еней над ней не проклажался.

Меж ими в миг союз начался

И дружба тесная сплелась;

Лавиния его милуя

И с приголубленьем целуя

За ним охотно уж плелась.

Такое страшное мечтанье

Столь сильно Турна потрясло,

Что превеликое терзанье

Во всех составах в нем пришло:

Пищал из глотки дикий голос,

Встопорщился щетиной волос,

Всё тело всколотила дрожь;

В великом страхе весь метался,

Как от огневицы кривлялся

И не был на себя похож.

Без памяти от сна проснувшись,

Как шаль разинув рот стоял

И от похмелья не очнувшись

Тянулся, кашлял и зевал,

Твердя ругательств полны кучи

И целые громовы тучи

Перебирая бранных слов;

В сердцах бил в груди кулаками,

И топая о пол ногами

Был хоть на нож тогда готов.

«Кого? меня? кто?… побродяга

«Перелукавить чтоб умел?

«Нет, нет! Троянская бедняга!

«Хоть будь ты пуще чорта смел,

«И сатаны собой сильнее,

«И дьявола во всем умнее,

«Но не перемудришь меня;

«И сам я также ведь с усами;

«И не с такими молодцами

«Работала рука моя.

«Ты хочешь воровски подцапать

«Невесту у меня мою;

«Но я умею сам отстряпать

«Всю кожу на тебе твою.

«Узнаешь, каково со мною

«Померяться тебе собою;

«Я морду у тебя утру.

«Готов с тобой хоть в схватку драться;

«А каково со мной тягаться

«Увидишь завтра ж по утру»

Тотчас потом схватя бумагу

Письмо к Енею написал

И к утрему с собой на шпагу

Во поединок вызывал

Иль молодецкими руками

Изведать силы кулаками.

Но мало было то ему.

С царицей самому Латину

Отведать дать хотел дубину

И отвозить по своему.

А фурия меж тем скорее

К троянцам вздумала зайти,

Чтобы всё дело пополнее

К концу со славой привести.

Нашла большую в них заботу;

На псовую все там охоту

Сбирались лошадей седлать

Енееву в угодность сыну,

Который с добра молодчину

Тогда уж начал вырастать.

Но убежишь ли от прорухи

И пакости судьбины злой?

У царской мызницы, старухи,

Яги, грызуньи и лихой,

Которая давно в отставке

Поблизости к троянской ставке

В покое с пенсией жила,

Была болонска собачонка,

Котору больше как робёнка

Лелеяла и берегла

Собачке той все чтя старуху,

Оказывали с лаской честь

Белее снега, мягче пуху

Была на ней кудрява шерсть,

Как шолк висящая до полу;

И всю собачью твердо школу

С начала взяв и до конца

Без книги наизусть умела,

И совершенно в том успела

Не хуже лучша мудреца.

В старухином уединенье

Она была как соловей,

И в скуке лучшее веселье

Собой приносила ей.

С ней с сухарями чай пивала,

Повсюду блох у ней искала

И будто молодой супруг

Ласкала, хоть не целованьем,

Но тихим с нежностью лизаньем.

Как самый настоящий друг.

Асканий в роги затрубивши

Со псами в поле поскакал,

И гончих со смычков спустивши

Зайчишка под опушкой ждал,

Держа борзых своих на своре;

Не мнил о том ни мало горе,

Готовилося что ему;

О том лишь только и старался,

Чтобы зверок ему попался

Отцу в гостинец своему.

Старухина же собачонка

В то время вырвавшись ушла.

Одна прислужная девчонка

3а нею нянькою была;

Везде как дочку провожала

И с глаз нимало не спускала;

Но тут к несчастью своему

Резвяся как-то просмотрела,

И поздно следом полетела

Вдогонку по полю всему.

Собачка выбежавши в поле

Весьма была довольна тем,

Увидя вдруг себя на воле;

И в тонком лаянье своем

Всю радость с визгом изъявляла,

Развилась, прыгала, скакала,

Ко вдруг услыша гончих лай

На голос тот бежать пустилась,

Найти себе подобных льстилась.

Забывши про старухин рай.

Асканий у опушки сидя

На резвой бурой лошади

И нечто белое увидя

Перед собою впереди,

Сочел то молодым зайчишком,

Или другим каким зверчишком,

Пустился сам скорей травить.

Собаки воззряся доспели,

С костями всю и с шерстью съели;

Поопоздали и отбить.

Собачья нянька испугавшись

Пустилася назад бежать

Из всех кишок и запыхавшись;

Спешила горе то сказать

В великом страхе со слезами,

Какой манерой в поле псами

Собачка вся разорвана,

Так что от бедной той скотинки

Не уцелело ни шерстинки

Но вся в куски разделена.

Услышавши такие вести

Старуха вдруг с ума сошла;

С усердием без всякой лести

Охабку бранных слов прочла;

Потом ударивши тревогу

Заворошилася в дорогу

Туда, где был троянский стан;

Таща толпами за собою

Свою всю челядь к страшну бою

Поймать псарей всех на кукан.

Сама схватя из-под тагана

Пылающую головню,

Храбрилась пуще Еруслана

И всех лютейшему огню

Предать фригийцев собиралась.

В сердцах шумя расхрабровалась

Как над цыплятами петух;

Своих людей всех ободряла,

Быть храбрыми увещевала,

И перебить злодеев в пух.

Служанка следом за хозяйкой

Сгребла с ухватом помело;

Кухарка приподнявши шайкой

Грозила в самое чело

Ударить кто ни попадется.

Лакей забывши и одеться

Спешил туда схватив голик.

Извозчик с ездовым прибором

В запас вооружась запором

Шел в драку испуская крик.

А прочи в доме челядинцы

Быв ради случаю сему,

Как самы дружные тавлинцы

Тотчас один по одному

Толпой к тревоге той собрались

И со оружием сбежались,

Кто что скорей успел схватить.

Косарь служил наместо сабли,

За копья отправляли грабли;

Готов был всяк всю кровь пролить.

Но у троянской молодежи

Не выторговать ничего.

Дай бог, чтобы здоровы рожи

Принести с побоища сего.

Асканий за своей толпою

Стоял как будто за стеною,

И щедро плотною рукой

Тузил всех, кто ни попадался;

В ушах лишь только раздавался

От оплеух со звоном вой.

Пошла меж ими сильна свалка

В потаску, под бока, в захват;

И не одна в мочалки палка

И в дребезги разбит ухват.

Всяк в драке о своих жалея

Работал дружно не робея,

Не разбирая ничего,

Во что бы тяпнуть ни пришлося,

И как попасть ни привелося

В размашку со плеча всего.

Иной геройския десницы

Могущественным кулаком

Врагу подкрашивал зеницы;

Иной с разбега и пинком

Хватив противника под вздохи

Последни выбив духа крохи

Со стоном принуждал зевать;

Иной зубов не досчитался;

Иной весь кровью обливался,

Иной заставлен век хромать.

Не мало молодецкой крови

Лилося на сражение том.

У многих растроили брови

Бурлацким добрым чередом.

А кто тут был посмышленее,

Догадливее и умнее,

Тот по здорову по добру,

Хлебать страшась такой же катки,

Давай бог ноги без оглядки

Добраться целым ко двору.

А между тем в то само время

Когда за мызницына пса

Латинско и троянско племя

Вцепясь друг другу в волоса

По-братски меж собой таскались,

К Латину вдруг тогда примчались

От Турна грозные гонцы

С весьма нерадостною вестью,

Что Турн дышит ужасной местью

И все рутульски молодцы.

«Когда ты вздумал без причины, —

Сказал царю один посол,—

«На стары несмотря седины

«Из глотки выдернуть мосол,

«Тобою Турну обещанный,

«И хочешь чтоб его незванный

«Сюда пришелец оглодал,

«Готовься завтра ж в поединок

«Отведать турновских дубинок.

«За тем к тебе нас князь прислал».

Такие сильные угрозы

Царь слышать вовсе не привык.

Едва в глазах мог спрятать слёзы,

Но расшумелся как голик

Величество свое являя,

Чтоб тем весь страх утаевая

Себя не робким показать;

И кой-как с мыслями собравшись

Готовился не заикавшись

Послам со гневом отвечать.

Но выглянув на двор широкий

В окошко из своих палат

Пришел вдруг в ужас прежестокий,

Услышавши, что бьют в набат;

На площади ж перед окнами

Скопляется везде толпами

Латинский весь его народ,

Крича: «Война против троянцев!

«Мы всех енеевских поганцев

«Сгубим на век из рода в род».

Латин был царь миролюбивый

И драки вовсе не любил,

Смирен, не спорлив, не гневливый,

И весь свой век спокойно жил,

Со всеми убегая спору,

Одну имел лишь только ссору

Ночною изредка порой

Со вздорливой своей женою,

Котора сильною рукою

Его под ноготь жала свой.

И так услыша о сраженье,

О поединке, о войне,

Пришел и вправду в изумленье,

Вспылал как будто на огне;

Напал жестокий жар со дрожью,

Загомозило по закожью;

Не ведал вовсе как и быть;

Что делать в злом таком несчастье,

И чем столь страшное ненастье

Подальше с шеи сколотить.

В часы такие сердцу люты,

Горчее редьки для него,

Не мешкав ни одной минуты

Велел тотчас изо всего

Латинская многолюдна царства,

Из знати, княжества и барства

К себе собраться старшинам,

Которы прочих поплотнее

И бородами поседее,

И слушался которых сам.

Загнавши всех большой толпою

В особу отдаленну клеть,

Приказ всем дал, чтоб меж собою

Никто из них не смел шуметь,

Сберечь свои кто хочет плечи,

Но царские одни бы речи

Внимать прилежно тщился всяк,

Ни в чем их не перебивая,

И ничего не отвечая

И рта не разевал никак.

«Какой в вас дьявол поселился? —

Латин боярам всем сказал.—

«Вам хочется, чтоб я взбесился

«И драку до крови начал.

«Вы знаете все до едина,

«Что никогда еще Латина

«Никто не задирал войной.

«Лить кровь людскую я боюся;

«И ни за что не соглашуся

«Ни в шпажный ни в кулачный бой.

«Военной вашей чертовщины

«Я вовсе слышать не хочу.

«Когда у вас в чесотке спины,

«Изволь, я вас поколочу

«Своими царскими руками.

«Подумайте прилежно сами:

«Прошло уже довольно лет

«Как мы войны совсем не знали,

«Ничем себя не запасали

«И войск у нас ни пула нет.

«Покиньте глупое геройство

«И бросьте драку начинать.

«Я тихое люблю спокойство

«И не намерен променять

«Сию невинную забаву,

«В которой чту свою всю слава.

«На громкую воинскую честь.

«А вы того не затевайте:

«Но лучше лишь о том смекайте

«Чтоб было что попить, поесть,

«А если кто мне заикнется

«Хотя полслова про войну,

«Тот скоро у меня утрется.

«Я в три погибели согну

«Такого скоро забияку;

«И всякого из вас рубаку

«Пошлю лет на пять в монастырь

«Толочь с молитвой в ступе воду.

«Такую от меня невзгоду

«Жди на нос всякий богатырь».

Сказав сие махнул руками,

И с места встав от них пошел

В сердцах гневливыми шагами,

Бояся, чтобы не нашел

На речь свою от них отказа,

И чтоб они его указа

Не вздумали переменить.

И так ответа не дождавшись,

Проворнее от них убравшись

Побрел к Амате чаю пить;

Бояре от сих слов Латина

Не знали что и отвечать,

И будто глупая скотина,

Лишь выпуча глаза молчать

Из всей своей старались мочи;

Но как уже шло дело к ночи,

То не теряя ни часа

В совет пустились меж собою,

И споря сильною рукою

Кричали в разны голоса.

По долгом тайном их совете,

Ворчанье, шуме и вранье,

Решились, чтобы в том же лете

Собравши войско всё свое

Готовиться на рать к походу,

На царску плюнуть всю невзгоду

И брань между ушей пустить;

И не касаясь суммы царской

Из собственной казны боярской

Скорей всю силу снярядить.

Меж тем покамест возгоралась

Повсюду страшная война,

С восторгом фурия помчалась

Туда, где Зевсова жена

От скуки сидя отдыхала

И с нетерпеньем ожидала

Решенья зачатых проказ;

Боясь, чтобы троянски гости

Не ускользнули вон из горсти

И не пропали б между глаз.

«Ура! великая Юнона!

«Теперь-то наша уж взяла1

В пыхах прибегши Тизифона

Юпитерихе так рекла:

«Ты ничего не потеряла,

«На службу что меня избрала

«Тебе отраду в горе дать.

«Я столько каши заварила,

«Что никакая в свете сила

«Ее не может расхлебать.

«Приезжих голых всех троянов

«Проймет со лихорадкой дрожь;

«Пойдут отсюда без кафтанов,

«А может быть что и без кож.

«Енею ж вовсе не удастся

«С Лавинией пообвенчаться

«И подцепить себе женой.

«Хоть по устам течет ручьями,

«Но не попасть между губами;

«Хоть кус и сладок, но чужой.

«Амату также постаралась

«На свой потизифонить лад;

«Царица так возворковалась,

«Что ей никто уж и не рад.

«Без панцыря теперь штурмует,

«На мужа крепко негодует

«И волосы с сердцов дерет.

«Небось, мой труд не бесполезной

«И дочери ее любезной

«Еней никак не приберет.

«А Турна так возбеленила,

«Что он хоть на стены готов.

«Ни носа, ни бровей, ни рыла

«Ни рук, ни ног и ни голов

«Не хочет у троян оставить;

«И точно на своем поставить,

«Чтобы Латиновскую дочь

«Своею сгоношить женою

«И за нее всей головою

«Рад спорить сильно день и ночь»

Юнона адской сей плутовке

Тьму благодарностей рекла;

Рукой погладить по головке

Готова бы ее была

За столь велико одолженье,

Но в волосах ее шипенье

Десятков многих лютых змей

Поудержало нежну руку,

Чтоб и самой такую ж муку

От фурии не скушать сей.

«Спасибо, мила Тизифона,

«Прекрасна в скверности своей!—

Сказала фурии Юнона.—

«Но убирайся поскорей

«Обратно в адское жилище,

«Покамест мой еще мужище

Спросонья глаз не продирал;

«Чтоб он тебя здесь не увидел,

«Во гневе крепко не обидел

«И в шею с света не согнал.

«Когда тебя он здесь застанет,

«То так начнет в сердцах ломать,

«Что адской силы всей не станет

«Тебя из рук его отнять.

«Итак ступай не тратя время

«Во аде мучить смертных племя.

«А я уж мочью всей моей

«Всё то, что начато тобою

«К успешному концу пристрою

«По всей возможности своей».

По-адски страшно улыбнувшись

Зла фурия во весь свой рот,

Пошла со свистом повернувшись

Унесть от Зевса свой живот.

Подбравши волосы змеины

И крылья распустив мышины

Порхнула к самым облакам;

И там в клубочек вся сверняся,

И как стрела на низ пустяся

Юркнула в ад ко всем чертям.

О вы, парнасские сестрицы!

Девятка пожилых невест!

Вы, безотлучные жилицы

Ученых ипокренских мест!

Вы любите болтать охотно.

И всяку дрянь поподноготно

Читаете по всем углам.

Ко мне на помощь поспешите;

И хоть пылинку уделите

Парнасска смаку сим стихам.

Пошла по всей земле жарёха

Против желания царя,

И столь велика суматоха,

Что реки, горы и моря

Военным духом замутились;

Все взапуски засуетились

Солдат везде вооружать,

Готовить корму им и пойла,

Для конницы поставить стойла

И всё для драки запасать.

Сперва назначили квартиры

Для сотни тысяч молодцов;

Потом построили мундиры

И накроили сапогов.

А там по самой той одежде,

Которая пошита прежде,

Спешили набирать людей;

Однако же не без разбору

Но чтобы всяк пришелся впору

По амуниции своей.

Потом со всех солдат портреты

Велели вкратце живо снять;

Весь рост их, леты и приметы

Как в зеркале все показать;

И ту подобную картину

Через нарочного детину

Послали к вражеску царю,

Чтобы троянец мог увидеть,

Кого осмелился обидеть

И с кем вступает в сильну прю.

За недостатком крупна лесу

И толстых барочных досок,

Из драни и гнилого тесу

Сплотили крепкий городок,

И в защищение столицы

Свезли на самые границы.

А для зарядов боевых

Из всех контор, архив, приказов

Набрали кучами указов,

Катать патроны чтоб из них.

Для лучшей в войске дисциплины

И строгости во всех полках

Должны там были все мужчины

У жен своих побыть в руках

По крайней мере сутки трои

И страшные от них побои

Со многой бранью претерпеть,

Дабы потом самим собою

И над солдатскою толпою

Как должно властвовать уметь.

Повсюду кельи монастырски

В казармы преобращены;

Военны силы богатырски

Постоем в них помещены.

В церквах, в торжественно служенье

Читалося одно ученье

На место всех проповедей.

Попы кричали: «Стой! равняйся!

«Смотри направо! не шатайся!

«Вперёд! все разом! не робей!»

Из вил навозных сделать копья

Приказано во всех полках;

А из тряпиц, мочалок, хлопья,

Поразжевавши их в зубах,

Скатали ядра и картечи.

Отняв заслонки все от печи

Одели латников из них.

Хорунжии верхом с усами

На место знамя с помелами

Стояли при полках своих.

От бабок отобрав свинчатки

Спешили в пули разрубить.

Подметки, стельки и перчатки

В лапшу велели искрошить;

И смазав клестером рядами

Поделать шлемы с шишаками.

Котлы, кастрюли и горшки

В мортиры слиты все и пушки.

Петардой сделаны подушки,

А бомбами с песком мешки.

Лишь в уши каждого латина

Раздался бранный глас трубы

Как воробьи из-под овина

Прибавил всяк своей ходьбы

Сбегаяся в большие кучи,

Иной вскоча забыл онучи;

Иной бежал без кушака

Накинув женину рубашку;

Иной спеша скорей в размашку

Толкал друг друга под бока.

Всяк сделался тут патриотом,

Похоже на французску стать.

Никто не смел сказать что шоптом,

Но каждый должен был кричать

О наступающем походе,

Приноровляясь к новой моде,

Бурлаки, нищи, кузнецы,

Поденщики и трубочисты

Соделалися вдруг клубисты

И новой секты мудрецы.

Тотчас по сортам разделили

Народ весь дружно работать,

И всякого поприсадили

Снаряды ратны припасать,

Сапожник запасшись вервями

Из голенищ кроил ремнями

Верхи палаточных чехлов.

Французски модные торговки

Наклали целые начовки

Ко вьючным лошадям хохлов.

Конфетчики взялись патроны

И картузы приготовлять;

Колбасничьи отцы и жены

Их подрядились начинять.

Обойщик делал батареи;

Насосник мастерил фузеи;

Минером выбран могиляк

Артиллеристом сделан лекарь;

За инженера был аптекарь;

А пушки вычищал скорняк.

Десяцких выбрали в шпионы

И повезли на почтовых

В троянские тишком загоны,

Смотреть всю силу ратну их.

Голытьба, пьяницы, ярыги,

Мошенники и моторыги

Отправлены посереди

На место в войске авангарда;

А в замке за ариергарда

Шли скоморохи позади.

Харчевники и маркитанты

Казну приставлены стеречь;

Трактирны щоголи и франты

Больных и раненых беречь.

Картежник выбран в комиссары.

Проворы, плясуны, фигляры,

Борцы, кулачные бойцы,

Повесы, моты и транжиры

Назначены все в фуражиры;

В урядники же к ним купцы.

Не зная вовсе, по какому

Случаю было встарину,

Что если царь один другому

Задумал объявить войну.

То шли с зажженными свечами

Многонародными толпами

В одну часовню, или храм,

В котором Янус бог двуличной

Во всякой почести приличной

Стоял при самых дверях там.

Во времена войны и драки

Сей храм отворен был всегда;.

А в мир ни кошки ни собаки

Не велено пускать туда,

И двери были па запоре.

Во время мирно на просторе

Разгуливали только в нем

Одни лишь крысы со мышами;

А двери толстыми замками

Накрепко заперты ключом.

Латинцы над царем усилясь

Поставили по-своему;

И изо всех кишок все жилясь

Бежали к Янусу тому.

Пришед ко храму, вся забота

Их в том была, чтобы ворота

Скорей как можно отворить.

Сгреблись все дружно за затворы;

Крюки, задвижки и запоры

Тотчас успели отшибить.

Латинцев мы теперь оставя

Работать как они хотят,

И в сторону глаза управя

Посмотрим турновских робят.

И Турн не выкидок собою,

Не левой чистит нос ногою;

Но вместе за людьми бредет

Ни крошечки на отставая;

И никому не уступая

Как добрый скосырь жизнь ведет.

Умыслив Турн войну кроваву

Послав к союзникам своим,

Чтоб не дали рутульску славу

Попрать наездникам чужим;

Но на отмстительно сраженье

Прислали б сильно ополченье

По силе помочи своей;

Дабы он с ними посмелее

Возмог енейцев поскорее

Из Латии повыгнать всей.

Со всех сторон тотчас пустились

К нему на помощь молодцы;

И друг пред другом торопились

Отменны в драке удальцы

Своим геройством отличиться;

И досыта навеселиться

Над сопротивнои головой

Порасписав ее тычками

Под зеньками и под скулами

От сердца плотною рукой.

Меценз к нему сперва явился,

Детина лет уж пожилых.

Лишь случай где б ему открылся

В бою померять сил своих,

То неотказна был десятку,

Но напрямик совался в схватку

И на опасность не смотрел.

Под старость тем и веселился,

Когда на кулаках возился;

Жданья ни мало не терпел.

За ним поспешно тем же следом

Приехал Лауз, сын его;

Одним питался только медом

На место кушанья всего.

Был росл, при том красив и взрачен,

И на войне не безудачен;

Дирался уже много раз.

А с ним кто в драку ни пускались,

Все верх тормашками валялись,

Без носа, уха и без глаз.

Потом пришел большой повеса,

Угар, наездник Авентин,

Сын удалого Геркулеса.

Нигде с ним вовсе ни один

Боец не смел померять силы.

Столь крепкие имел он жилы,

Что целый дуб сгибал дугой.

На голову свою и спину

Вздевал накинув кожу львину;

А впрочем был почти нагой.

Из греческа соседня града,

Два братца к Турну приплелись;

Брала их на троян досада

За то что девять лет дрались

За бабу, как за важно дело,

Горя и тут подраться смело.

Один из них был князь Корас,

Другого же Кратиллом звали.

Против троян они пригнали

Всё войско, коней и запас.

Сетул, побочный сын Вулканов

С Пренестским воинством своим

Поднялся также на троянов

И на Енея, чтобы с ним

Разделаться как должно брату

Хорошей таскою, в заплату

За старика его отца,

Который презря честь и веру

Любовью обольстил Венеру

Пустя с рогами кузнеца.

Мезап, рожденный в свет Нептуном,

К союзникам туда ж приспел.

Ни Зевс вооружась перуном

Не может быть столь много смел.

От скуки, для единой шутки,

Дирался он по трои сутки

Не отдыхая ни часа.

В бою был молодец премилой;

Не вырвешь никакою силой,

Кому вцеплялся в волоса.

Галез, сынок Агамемнонов,

Туда же к прочим прискакал;

Фригийских в Трое он трезвонов

Десятка с два-три прохлебал.—

Уфенс, молодчик, нурсианин

Чернехонек как персиянин,

О коем нечего сказать.

Хулить людей я не умею,

А даром похвалить не смею,

чтоб как-нибудь да не солгать.

За всеми следом после прочих

Союзников пришедших всех,

С Енеем в бой вступить охочих.

И в драке ищущих утех,

Явился как пригожий гоголь,

Или отменный черный соболь,

Сынок Тезеев Ипполит:

На золоте вся сбруя ратна,

При боке сабелька булатна,

И на руке серебрян щит.

Виргилий сплел чудесну сказку

О бойком Ипполите сем;

Скажу и я его прибаску

На русском языке своем.

Сей рыцарь ездя за лисицей,

В лесочке встретился с девицей

Из нимф богини полевой;

И с молодецка легкоумья

Без всяка дального раздумья

Хватил ее своей женой.

Отец тогда сего детины

Взбесясь женился на другой,

Которая его седины

Седее делала собой;

Держала на вожжах моржовых,

И в нарукавниках ежовых,

Играя крепко на носу.

Тезей был принужден смириться

И пред женою проступиться

Не смел ни на одном часу.

Тезеем Федра овладея

Так точно, как желалось ей,

И мужа вовсе не робея

Весь двор по дудочке своей

Плясать неволей заставляла.

Но вдруг на пасынка припала

У ней на сердце сильна страсть.

Сперва она к нему ласкалась,

И всею силой домогалась

Поймать его к себе во власть,

Но Ипполит, любя другую,

О мачихе не дул и в ус

И бабу видя в ней лихую

Пред ней ни мало не был трус.

К себе презренье видя Федра,

Из бабьего презлобна недра

Всю ненависть приподняла;

И воскипевши всей утробой

К нему непримиримой злобой,

Из света выгнать в ум взяла.

С растрепанными волосами

Пришедши к мужу своему,

В рыданье, вздохах, со слезами

Нажаловалася ему:

«Твой мерзкий пакостник сыночек,

«Отцовский королев кусочек

«Хотел насильно полизать,

«И чуть нахрапом не собедал,

«Так что никто б и не проведал.

«Пора тебе его унять».

Тезей кувыркою вскочивши

Как рак в сердцах весь покраснел,

И в злобе пасть свою раскрывши

Хотел вскричать, но лишь хрипел;

Потом затопавши ногами,

В спотычку скорыми шагами

Горя весь местью побежал

Ко своему блудливу сыну,

И сбивши об него дубину

В три шеи со двора прогнал.

Со взбитою как пух спиною

Шел подгорюнясь Ипполит

Стирая слезы с глаз рукою.—

Ни разу от роду сердит

Его так не бывал родитель;

Но на сына вдруг стал гонитель

По наговорам злой жены.

Пословица не мимо мчится,

Что если женщина озлится

То буде хуже сатаны

С побой, печали, грусти, горя,

И телом и душой болел,

По бережечку синя моря

Взваля котомочку пошел

Куда его глаза глядели

Вдруг волны с шумом закипели,

В крупчатке как под колесом

Вода из жолоба стекая:

Настала буря вдруг большая,

Хотя и не был слышен гром.

Нептун, трезубец взявши в руки

И запрягши морских зверей,

Всходился под вечер от скуки

Со всею пышностью своей

Верхом по морю разгуляться.—

Не знал от страха где деваться

Изгнанный мачихою сын;

Где от грозы ему укрыться,

И чем в беде оборониться;

А был на берегу один.

Неподалеку тут паслися

Воловьи с конскими стада.

Царевич мня от зла спастися

Пустился на рысях туда;

И подцепя одну кобылку,

Не мешкавши вскочил с затылку,

Вцепился в гриву, поскакал.—

Но не ускачешь от ненастья,

И не уйдешь от зла несчастья,

Когда нам рок то предписал.

Отроковица конска роду

Родясь не видя молодца

Была бы рада хоть и в воду,

Как будто бы от жеребца;

Поднявши ноги поскакала,

Лягала, прыгала, 6рыкаа,

И сшибла всадника долой.

А Ипполит сего не ждавши

И вдруг с нее на низ упавши

Попал о камень головой.

Расплющен лоб, разбиты зубы

Растреснут череп до висков,

Расщеплены клочками губы,

Разметан мозг меж волосов,

Разинут рот и полон кровью,

Глаза запрятались под бровью,

И запеклися все уста.

От кобылицына трепанья

Ни гласу в нем, ни послушанья,

Ни духа и ни живота.

Все думали, что он уж мертвой,

И приказал всем долго жить

Безгодной смерти ставши жертвой.

Но нечего о нем тужить.

Диана, знав сего детину,

Олимпскому врачебну чину

Дала по строгости приказ,

Чтоб всё свое они уменье

Употребили на леченье

Поставя на ноги тотчас.

С седою длинной бородою

Явился старый Ескулап,

Привезши возом за собою

Лекарств различных целый шкап.

Тотчас избито тело нежно

Обмывши сам водой прилежно,

Намазал снадобьем своим;

И дав слабительное с потным

Смешав со взваром крепким рвотным

Велел, чтоб он так был храним.

Небесный врач с больным возяся

Вдругорядь вновь заставил жить,

И угодить Диане тщася

Его старался воскресить.

Богиня за его заботу

Пожаловала за работу

Довольно щедрою рукой.

Зевес же за сии затеи

Врача с олимпских мест в три шеи

Повытолкал с небес долой.

А Ипполит сей пооправясь

Слоняться по свету побрел

Местечко жить найти стараясь,

К Егерии служить пришел;

И жив у ней не мало время

Пустил от Нимфы сей в свет племя,

В подарок давши ей сынка,

Который в батюшку удался;

Везде за ним всегда шатался,

И был как правая рука.

Но Ипполитом занимаясь

Далеко больно я забрел.

И от Енея удаляясь

Неведь куда с враньем уплел.

И так назад поворочуся,

С читателями примирюся

Докончив им мои стихи

Четвертой сей Енейды части.

Кто в свете убежит напасти?

Кого не путают грехи?

К несчастью нашего Енея

Сбиралися со всех сторон

Против троянцев злость имея

В пространный турновский загон

Различны всякие народы,

Красивы рожей, и уроды,

На колесницах, и пешком,

Причосанны, простоволосы,

Лет старых, и молокососы,

И в сапогах, и босиком.

Но кто возможет именами

Те все народы перечесть?

Читатели пускай же сами,

Когда хотят им сделать честь,

Посправятся об них нарочно,

Узнать чтобы всю правду точно;

А мне теперь не до того.

К тому ж когда я сим займуся,

Опять в сторонщину завруся

От сочиненья моего.

Галина К Граф Загулин

Повествование в стихах о тамбовском

помещике Романе Затулине, фамилию

которого я носила до совершеннолетия,

поменяв ее потом на более пристойную,

Галина К.

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Дворовой девке так заправил,

Что дворник вытащить не мог.

Кажется — А. С. Пушкин

1

В деревне жил наш граф Загулин.

Любил вино он и табак.

И мог всадить любому пулю,

Зане рукою не слабак.

Он дуэлянт и — все тут. Баста!

Сшибал придурков, как с куста.

Громадный член его, как басня,

Переходил из уст в уста.

И он такой гордился славой.

При всем, при том — крутая стать.

А между ног жил змей трехглавый,

Слуга Венеры. Сущий тать.

Имел Загулин псов на псарне.

И жеребцов имел лихих,

И винокурню,

И пекарню,

И душ с полтыщи крепостных.

Его полны амбары жита,

В науках шибко преуспел,

И было так: все шито-крыто,

Когда он девушек имел.

Пошлет, бывало, няню в баню,

Чтоб мрамор паром пропотел.

И пригласит красавца Ваню

Разминку делать перед тем,

Ванюша был, хоть из дворовых,

Но телам бел,

Лицом румян.

Из шелка-бархата обновы,

Спозаранку в меру пьян.

— Чего-с изволите, хозяин? —

С вопросом Ваня дверь открыл.

И заиграл в разврат глазами.

И шелк, и бархат приспустил.

У графских ног щенком ласкаясь,

Щекой припавши к сапогу,

Привстал Иван.

И граф, не каясь,

Имел,

Имел слугу.

Налив в туфлю Клико шампани,

Ванюше граф подал коктейль.

Рукой Ванюша пошаманил,

И выпил градус без затей.

А граф Загулин, тем не менье,

Ухи откушав с балычком,

Чайком, натешавшись, с вареньем,

Ласкал уж скрипочку смычком.

По-праву руку слушал Ваня.

По-леву — слушал целый двор..

А, как же пар? А, как же баня?

О них особый разговор.

2

Здесь ни свадьба, ни поминки,

Вышибают клином клин.

Сорок девушек в парилке,

А Загулин граф — один.

Долго музыка играет.

Долго сказку говорят.

Девки ноги задирают,

Только щелочки горят.

Где — поболе, где — помене:.

Черно-розовый атлас…

По всему идет именью

С переплясом перепляс.

А за баней люд шалавый

Хоть не ест, да горько пьет.

Дым стоит. И змей трехглавый

У Загулина встает.

Мылом мылят девки змея.

С ним целуются взасос.

И артачиться не смея,

Задирают змею хвост.

Граф все щелочки потрогал,

До единой обласкал,

Встал на выход у порога,

Да и волю змею дал.

Девки в очередь и — к графу!

Низом стелется парок.

Девки — головы на плаху,

Ну, а жопы — на порог.

А Горыныч-Змей ярится:

То выходит, то нырнет.

Только серою клубится

У него в оскале рот

Девки тешатся — довольны!

Выбор есть на две дыры.

Не желают девки вольной

До преклонной, до поры.

Хорошо под графом девкам!

Дыркам — что? А змей устал.

И охальные припевки

Оскоромили уста.

Поют девки:

«Мой миленок рисовал —

Травушку окашивал.

Все совал, совал, совал.

Все совал не спрашивал.

Как у нашего колодца,

Сики две взялись бороться.

Сика Сику секанула,

Сика ножки протянула.

Я поягоды ходила,

Между ног напарила.

Под медведя угодила —

Думала под барина.

Я, бывало, в рот совала

Леденцы-конфеточки.

У залеточки сосала

В саду на скамеечке».

А одна из них запела

Посармой, да посармой,

Все про то — про это дело,

Да с припевочкой такой:

«Вырастали в огороде

Травы-разнотравия:

Трава-хуй, трава-блядь,

Трава — еб твою мать».

И из бани девки трусом

По снежку бегут к избе…

Граф Загулин девкам — бусы,

Чарку водочки — себе.

3

Гибнет птица без полета,

А без почвы — корешок.

Холостому жить охота.

Холостому хорошо.

Холостого не осилить,

Он деньжонками сорит.

И никто его не пилит,

И за пьянку не корит.

Все в своей он держит власти.

Сам глашатый и пророк.

Ждут четыре лишь напасти,

Только выйдет за порог.

Шилом море не нагреешь,

Членом душу не спасешь,

Иль подцепишь гонорею,

Или шанкр преобретешь.

Или вошь с лобка прихватишь,

Иль испанский воротник.

А, коль денежки потратишь,

Их обратно возвратит

Управляющий с именья.

Соберет тот час оброк

И на девичье на пенье,

И на банный на парок.

Хоть подставься на дуэли —

Пистолеты в две руки,

Когда бабы надоели,

Надоели мужики.

Пусть противник в сердце метит

Сам сохатый от рогов.

Ты сиротками на свете

Не оставишь никого.

Банкомет игру развяжет,

Будет некому пенять,

Коль под туз шестерка ляжет,

Словно девка под коня.

На заклад побиться можно,

Состоянье промотать,

И тогда пойдешь порожний,

Лишь головушкой мотать.

Ну, а если на кровати

Вдруг останешься один,

Будешь сам себе в кровати

Госпожа и господин.

И пойдет игра в постели.

И твои ладони — щелк!

И ладони те при деле.

И в ладони — хорошо.

А задача та простая,

Коль в руке по кулаку…

Надо памятник поставить

Холостому мужику

4

Но судьба, известно, злая.

Граф Загулин помнил, что

У него жена Аглая

Вся кругом, как решето.

Ну, и что? Раз баба в теле

Мягче пуха и пера?

Много дырок навертели

Золотые юнкера.

Я скажу, читатель, честно,

Чтобы воду не толочь,

Была целая невеста,

Генерал-аншефа дочь.

И не в песне спеть про это,

И не в сказке рассказать,

Как стонала до рассвета

В спальне брачная кровать.

А Загулин в энту пору

Был наездником лихим.

Хорошо, когда есть порох,

Чтоб держать его сухим.

Пир гудит. Народ дивится.

Граф Загулин, между тем,

Обработал царь-девицу,

Даже воЛос не вспотел.

Любит сказ, чтоб чин zero чину.

Сам носи, что сам пошил..

Я скажу одну причину,

Почему аншеф спешил.

Выдать дочь — благое дело! —

У Аглаи сок потек,

Потому, как переспела,

И слаба на передок.

Одержал наш граф победу,

Даже волос не вспотел..

Здесь бы надобно поведать,

Все, что было перед тем.

Генерал-аншеф корнета

Сам приблизил, видя прыть,

Чтоб корнет тот смог за это

Дочь Аглаю полюбить.

Что кружить судьбе без толку?

Надо дать и передых.

И в высокую светелку

Спроводили молодых.

Дверь заперли на щеколду,

Доверяясь босяку.

Генерал припал щекою

Сам к дверному косяку,

Чтоб все было честь по чести,

Чтоб все было на слуху.

А перинки у невесты

На лебяжьем на пуху.

В звездном блеске эполеты,

В голове похмельный гуд,

Но корнеты, не поэты,

Свою честь не берегут.

Он, корнет, невзвидя солнца.

Думу думал, как тут быть:

Или вышибить окоцце,

Или целку проломить?

Страх корнету печень выел.

Не залечь ему на дно.

Он нырнул, надвинув кивер,

Прямо в венское окно.

Не догнать корнета пуле…

В щекотливый тот момент

Подвернулся граф Загулин,

Показал свой инструмент.

И заскреб аншеф в затылке.

И Аглая заскребла.

Похотливым взглядом пылким

Змея графова прожгла.

Обольщенный дамской славой,

Этот баловень судьбы.

Он взъярился, змей трехглавый,

И поднялся на дыбы.

Генерал, набравши духу,

Графу денег предложил,

А к деньгам в придачу руку

Царь девицину вложил.

Граф, намедни, банк метая,

Промотал казну не в срок,

Потому жену Аглаю

Выбрал он, а не острог.

Может, лучше было б пулю

В лоб пустить себе, сам-друг.

Был повесою Загулин,

А теперь, прости, супруг

Граф головушку повесил.

Ссыт Аглая в потолок.

Пролетел медовый месяц,

Граф в имение утек.

5

«Крови нет — моча не греет» —

Говорил мой дед Лука.

Если девка пламенеет,

Значит хочет мужика.

Хороша была запевка,

Да Аглая чуть жива:

И ни баба, и ни девка,

И не мужнина жена.

Обесчестил. Обесславил.

И в деревню укатил.

Растревожил змей трехглавый,

Животину опалил.

Воспылала, восхотела

Пуще прежнего теперь…

А пожар тот, знамо дело,

Не бывает без потерь.

Причепурилась Аглая.

Золотишко натрясла.

Знать судьба ее такая,

Что по кочкам понесла,

По Тверскому по Бульвару,

По Садовому Кольцу,

То купец не по товару,

То товар не по купцу.

Не дадут полушки медной,

Не завалят на кровать..

Вроде девки непотребной

Стала глазками шнырять.

Дочь всесильного вельможи,

В кольцах сдобная рука,

Но меж ног у ней все то же,

Что у Дуньки с кабака.

И под мышками потеет,

Да и щелка без затей.

Может губки посочнее,

Язычочек посрамней.

Понесет Москва, закружит.

Ты, Аглая, не зевай!

Груди выстави наружу,

Да и задом повиляй.

Шла Аглая, грудь навыкат.

Ножка спелая вперед.

Подошел гусар. Стал выкать,

И за талию берет.

Ну, а барышня и рада —

Поцелуи на лету.

Благо Сад Нескучный рядом,

Куст сиреневый в цвету.

Сизый голубь — да к голубке,

Сам крутую кажет стать.

Завернул батист на юбке,

Губки начал щекотать.

И зарделася Аглая

От нескромных от речей.

Только ноженька нагая

У гусара на плече.

Припадал гусар напиться.

Тело барышни, как мед.

И скакала царь-девица,

Только волосы в разлет.

Сник гусар. Ей нету сладу.

Мнет Аглая клевера.

По Нескучному по Саду

Проходили юнкера.

Юнкера — не гимназисты,

И студентов половчей.

Видят — девушка в батисте,

А гусар в параличе.

Сослуживцу помогая,

Сняли ноги с эполет.

И решилась вдруг Аглая

Сделать каждому минет

У кого какая жила…

Но у всех одни права.

По ранжиру встали живо,

Расчехлившись юнкера.

И руками помовая,

Всяк не тонет, а плывет,

Потому, как та Аглая

В губки алые берет.

И подняли крылья птицы,

Соколята, юнкера.

Предложили царь-девице

Перебраться в номера.

Где цена не дорогая.

Кто заплатит, тот и гость…

На постель легла Аглая —

Груди вместе, ножки врозь.

Смоль волос нежнее шелка,

В горсть бери и не зевай!

В волосах алеет щёлка,

Хоть глазищи закрывай.

Юнкера сопят, ныряя,

По душе пришлась игра.

А меж тем лежит Аглая

Не жива и не мертва.

Стал один икать с испугу.

А другой сказал: «Авось!»

И оставили подругу —

Груди врозь и ножки врозь.

Подходил народ дивиться.

Отвернулся — кто скромней.

Видят — барышня томится,

Панталоны не при ней.

И лежит она нагая,

Только задом наперед.

Будет счастлива Аглая,

Как сама в себя придет.

6

Мой сказ дошел до половины.

Читатель строгий на Руси,

Я завязала пуповину,

Да не могу перекусить.

Пусть стих журчит ручыо подобный.

Пускай поведает о том,

Как жил-был кучер — член с оглоблю,

Не прикрывался армяком.

Был кучер тот до девок рьяный,

С хорошим именем Косим.

Сам граф Загулин, коли пьяный,

За член здоровывался с ним.

Косим — ни слова, ни полслова.

Косим у барина в чести.

Мог уложить быка мирского,

Иль членом яблок натрясти.

Бывало, выйдут на подворье,

И с графом меряться начнут.

За животы хваталась дворня,

Свой крепостной забросив труд.

Такого мир не видел блядства.

Под сенью трепетных ракит,

Бывало, девки оголятся,

Чтоб распалились игроки.

И мужики приходят в ужас.

А бабам радостен намек.

Граф змея выпустит наружу,

Косим — оглоблю поперек!

Всегда на равных спор кончался.

Судья от водки чуть живой,

А на суку опять качался

Мужик, пристыженный женой.

Руками плещут девки графу.

Всяк подставляет свой перед.

А граф сорвет с плечей рубаху

Да и Косиму подает.

Опять натопит няня баню,

Чтоб было жарко без порток,

С Косимом граф уважат Ваню,

А девок — это уж потом.

Потом напьются до упора.

День пролетел. Косим и рад,

А графу, что до разговоров?

Был граф известный демократ.

7

Много тайн наука знает.

Но всесилен парадокс.

Между графом и Аглаей

Связь была без проводов.

Эдисонов и Петровых

Свет еще не произвел.

Нет приборов электронных,

Нет еще радиоволн.

За сохою ходит пахарь,

Еще каша в голове…

Но Загулин только ахнет,

Враз аукнется в Москве.

В Бондарях в разврат играют,

Выпускает граф пары,

И дерет уже Аглая

Ноги выше головы.

Ваня в дверь забарабанит,

Граф Загулин тет-а-тет

Между ног поставит Ваню

На любовный на предмет.

Вслух еще никто не знает,

То, что Ваня голубой,

А в Москве уже Аглая

Завернула хвост трубой.

Девки прыгают в постелю,

Графу змея шевелят,

А жена плывет — поспела,

Брызги в стороны летят.

Граф, бывало, выпьет водки,

Заедая балычком —

У Аглаи кашель в глотке,

Кус становится торчком.

И хоть глотка та огромна,

Змею графову под стать,

Ей бы, глотке той, скоромны

У гусара поглотать.

Мысли всякие терзают,

И под брюхом непокой…

Я, Галина, тоже знаю

Вкус скоромины такой.

Слаще этого на свете

Не бывает ничего,

Глотка — то же знают дети,

Инструмент не речевой.

На охоту граф поскачет —

У Аглаи зуд меж ног.

Юнкеров увидит, значит,

Обивать начнут порог.

Ну, а если станет скучно

Юнкерами володать,

Выручает Сад Нескучный,

До него рукой подать.

Там народ, все больше русский,

Хоть торговый, да не жмот.

Сунут лапища под блузку, —

Как пожаром обожжет!

Так и жили граф о Аглаей,

С телепатом телепат.

Друг о друге точно знают,

Только лишь не говорят.

Но пришла зима, корежа,

Выдирая бычий рог,

Сад Нескучный стал порожним,

У Аг лаи пуст порог.

Уж извозчик на полозьях

В рукавицу прячет нос,

И скрипит, скрипит тверезый

Русский батюшка-мороз.

И налево, и направо

Все овчина по бокам.

Разбежался люд шалавый,

И сидит по кабакам.

В Белокаменной зимою

Были девки нипочем.

И легла коса змеею

Через левое плечо.

Ах, ты зимушка лихая!

Лед такой, хоть в кузне куй.

Затужила тут Аглая

По родному муженьку.

— Что ж я дурой непутевой

Коротаю бабий век?!

А на шубке бархат новый,

Воротник — соболий мех.

Глаша, личико открой-ка!

Будет с мужем — благодать.

Прикажи лихую тройку

Завтра утром запрягать.

8

Ворон крикнул, пролетая.

Льется солнце на снега.

То ль сугробы наметало,

То ли белые стога.

Полоз ластится к сугробу.

Рукавица руку жмет…

Иль до свадьбы, иль до гроба

Все, конечно, заживет.

Горечь прежняя истлела.

Превратилось все в муку.

Я ведь тоже так летела,

Задыхаясь, к мужику.

У меня охота в теле.

Грудь высокую печет.

Мой миленок сполз с постели —

Только ноги калачом.

Мой родимый! Мой законный!

Что ж ты — рученьки враскид?!

Между ног шнурком ременным

Член обсосанный висит.

Знать, всю силушку украли

Бабы-суки у тебя…

А в постели хнычет краля,

Рыжий волос теребя.

Я за дверь! Замки закрыла.

Мне ль теперь тужить о нем?

Я избенку запалила —

Полыхай любовь огнем!

Ты прости, читатель славный,

Что не та строка легла…

Тройка мчит, и полоз санный

Лижет русские снега.

Вновь зима на белом свете,

Солнце стылое висит,

Едет барыня в карете,

Лишь бубенчик голосит.

Зайцы прыгают у прясел,

Видно, спорят — кто белей?

Сам ямщик с утра заквасил,

Весь румяный до бровей.

Не по щучьему веленью

За мосточком вырос мост.

Едет барыня в именье —

От Москвы полтыщи верст.

Мысли разные роятся:

Что ей делать? Как ей быть?

Ямщику сейчас отдаться,

Или с этим погодить?

Отдерет, как отстирает,

Губки сочные у ней.

Неужели ей, Аглае,

Ждать до самых Бондарей?!

Мнет Аглая, пламенея,

На лобке тугую шерсть.

Волчья полость на коленях

Вся горячая, как есть.

И ямщик припал, ласкаясь,

Заиграла страсть в крови.

Зубы белые оскалил,

Сам под полость ту проник.

Он нырнул туда, как в воду,

Он и пьяный — не нахал.

Хоть ямщик — мужик от роду,

И о чести не слыхал.

То, что есть, и то, что было —

Все в дыхании одном.

И карета заходила

На рессорах ходуном.

Едут день, другой и третий —

Зимний день накоротке,

Сама барыня в карете,

Сам ямщик на воздушке.

Как ямщик достанет дышло,

Так нырнет в карету к ней…

Вот и мчались с передышкой

До веселых Бондарей.

9

Ах, село мое степное!

Вспоминай меня и ты…

За рекой бугры стеною,

Как Уральские хребты.

Где ж вы, годы молодые?

Наши парни без усов?

Помню окна я сквозные

Тех фабричных корпусов.

Где Леон, барон французский,

Бондарцами помыкал.

Шаг широкий, галстук узкий,

И безмерный капитал.

Он Загулину приятель.

Не родня, а все же друг.

У него мануфактура.

У Затулина — народ.

Ох, прости меня, читатель,

Потеряла рифму вдруг!

Ничего. Сейчас поправлюсь.

Только брови насурьмлю.

Может быть тебе понравлюсь,

Коли дальше не совру.

Вот и снова солнце светит.

Вот и церковь вдалеке.

Едет барыня в карете,

А ямщик на облучке.

Ямщикова морда в сале,

Хоть прикуривай с лица.

Кони вкопанными встали

У загулина крыльца.

Граф красуется с Ванюшей,

Дует в стылую ладонь.

А Косимка на конюшне

Бьет оглоблею ледок.

Из кареты в шубке зимней

Вышла барыня —

Нет сил.

Он, Косим, оглоблей длинной

Разум барыне смутил.

Графа барыня целует,

За разлуку не корит.

А Ванюша шаль цветную

Все примерить наровит.

Встал Косим — зипун в заплатах,

Как позор своей страны.

Он, смутясь, оглоблю прятал

В полосатые штаны.

Граф в хоромы вводит гостью.

А в хоромах маята:

Повар бьет бараньей костью

Зазевавшего кота.

Стол накрыт. И — чарки в воздух!

Как водилось испокон.

Но раздался чей-то возглас:

«Девки! Девки у окон!»

Облепили девки окна —

Зырят барыню свою.

А у той глаза намокли,

Шепчет барину: «Люблю…»

Пригласили девок в залу.

Всем налили — пей до дна!

А у девок губки алы

То ль с мороза, то ль с вина.

Балалайку взял Ванюша.

А трехрядку взял Косим.

Барин водочки откушал,

Заиграть-сыграть просил.

Граф Аглае змея всунул.

Змей ужалил потроха.

И ударил Ваня в струны.

И Косим раздул меха.

Девок хмель на спевку манит.

Вечер окна заволок.

И от бондарских страданий

Зашатался потолок.

Поют девки:

«Я у барина жила —

Гулюшки да гулюшки.

Пила-ела, что хотела,

А работать хуюшки!

Оп-па! Оп-па!

Жареные раки.

Приходи ко мне домой,

Я живу в бараке.

Загорелась моя рига.

Хуй с ней, с ригою!

Приведи ко мне задрыгу,

Я на ней попрыгаю.

Оп-па! Оп-па!

Жареная щука.

Приходи ко мне домой,

Но сперва пощупай.

Приходи ко мне в полночь,

Будем семечки толочь.

Моя ступа, твой толкач.

Коль, сломается — не плачь.

Оп-па! Оп-па!

Жарина-да-парина.

Заходила ходуном

Барыня на барине».

Вот и звезды появились.

Месяц губы закусил.

Девки наземь повалились,

Девки выбились из сил.

Граф Загулин молвил слово:

«Всем налить по отходной!»

Девки скинули обновы.

Нынче девкам выходной,

10

Пригублю я тоже чарку,

И продолжу свой рассказ,

Девки голые вповалку

Спят — похабство напоказ.

В завиточках блохи скачут.

Кот тоскует на полу.

Девки пьяные, а значит,

Не откажут никому.

Жарко. Девки запотели.

Молодые. Самый сок.

Подходи, кто в этом деле

Знает вкус и знает толк.

Камердинер рот раззявил,

Но он ебарь никакой.

Между тем чета хозяев

Удалилась на покой.

До постели друг сердечный

Нес Аглаю на руках.

Постоим и мы со свечкой,

И посмотрим — что и как.

На пуховую перинку,

На дубовую кровать…

Сам ей ноженьки раздвинул,

Приказал Косима звать.

Миг прошел. Косим — уж вот он!

Только скрипнуло крыльцо!

Пахнет кучер конским потом,

Застоялым жеребцом.

И, запутавшись в нарядах,

Заспешил Косим, кружа.

А графиня гак и рада,

Только губоньки дрожат.

Взглядом граф его одобрил.

Кучер молвил: «Е-мое!»

И, достав свою оглоблю,

Ввел до самых до краев.

— Не суди, граф, коль угроблю.

Велика твоя цена.

Но Аглаина утроба

Вся, как роза расцвела.

Целовал Косимка груди,

И Аглая стала плыть…

О! Косимка не забудет!

Будет внукам говорить.

Граф курил кальян. Дивился:

«Вот работа на заказ!»

И у графа пробудился

Змей трехглавый — в самый раз!

Только барыня строптива.

Показать охота прыть.

По-французски рот открыла —

Змея хочет проглотить.

С белых ляжек сок закапал,

Да испаринка меж губ…

Только змей не лез нахрапом,

Терся возле и вокруг.

И Аглая змея мучит.

Хочет крикнуть: «Караул!»

Вот и сдался гад ползучий,

Прямо в логово нырнул.

Все увидел. Все подслушал

Ваня — верный их холоп.

Быстро сбегал на конюшню,

Серп и молот приволок.

Нехорошее замыслил:

«Всех изрежу на ремни!»

Ведь холоп всегда завистлив,

Хоть услужлив, но ревнив.

Поплевав в ладони, ахнул

Изо всех холопских сил.

Млатом он ударил графа,

А графине серп вонзил.

Первый был удар удачен.

И второй удар — как раз!

Ване каторгу назначат.

И… кончается мой сказ.

Прежних графов нет в помине.

Их поместья разорят.

Но в почете и поныне

Серп и Молот в Бондарях.

ЭПИЛОГ

Ах, ты Русь, — страна лихая!

Вечный бут и непокой.

Девки плачут, воздыхая,

Над супружеской четой.

Все почистили, помыли,

Среди дворни пересуд.

Кони бешеные в мыле

Весть печальную несут,

До Москвы, столице нашей

От тамбовского села.

И уже с Кремлевских башен

Глухо бьют колокола.

Чем пропасть от рук холуя,

Лучше встать на эшафот…

Генерал-аншеф такую

Весть навряд переживет.

Сам аншеф от слез ослепнет,

Сгинет в ночь — и был таков!

В Бондарях, в фамильном склепе

Схоронили голубков.

Не захватчи ки-татары,

Добрым чувствам вопреки,

Всю на бревна раскатали

Ту усадьбу мужики.

Сам Косим ушел в запои,

На себе рубаху рвал,

Что, мол, в графские покои

Он с оглоблею нырял.

И, штаны спуская, мерил

Ту оглоблю напоказ.

Но ему народ не верил,

Потешался всякий раз.

Графским змеем Ваня бредил,

Зад вилял из-под полы…

Взяли Ванечку в железо

Да в стальные кандалы.

Взяли Ванечку в железо —

Все браслеты на руках.

Так и сгинул он, болезный,

На свинцовых рудниках.

Революцией крещеный

Русский люд — без дураков!

Ваня трижды отомщенный

Кровью бар и кулаков.

Не поруганный, не клятый

В бронзу звонкую отлит

В Бондарях с рукой подъятой

Ванин памятник стоит.

И у нас народ послушный

Сыпал золото в навоз,

Потому стоит Ванюша —

Коммунист, а не прохвост.

Гувернантка

Была мать нежная, любила

Чрезмерно так своих детей,

Сама их в сад гулять водила

Все время ясных светлых дней…

Она с терпеньем отвечала

На каждый детский их вопрос.

Потом, наскучив, отпускала

С своими няньками гулять.

Сама под тению садилась

Вязать чулки иль за шитье.

И, одинокая, сердилась

На очень скучное житье.

Но что ж при роскоши мешало

В кругу семьи столь скучной быть?

Увы! она припоминала,

Как было прежде сладко жить!

Как, сбросив девственны оковы,

Впервые мужа обняла

И сладострастья чувства новы

С приятной болью познала.

Как после муж с живым участьем

В ней перемены замечал —

И будущим нельстивым счастьем

Ее в унынье утешал.

Теперь всему уж хладнокровный

Из дому часто он езжал,

И без жены весьма спокойный

Он зайцев с гончими гонял.

И тот восторг припоминала,

Который в муже виден был,

Когда страдания скончала

И их Творец благословил.

Малюткою прекрасным сыном.

Как любовался, как лобзал

И романтическим Эдвином

Он первенца любви назвал.

Теперь об этом-то Эдвине

Хочу я честно говорить

И, не замеченну поныне,

Ошибку маменьки явить.

Сколь страшно отроков мадамам

Иль юным на руки давать:

Как раз воспользуются правом

И долг супругов познавать!..

Когда Эдвину совершилось

Четырнадцать приятных лет,

То с ним мадам не разлучилась —

Она за ним всегда вослед.

Его поступки наблюдает,

Мораль при матери твердит,

И он с мадамой не скучает,

Он смело ей в глаза глядит.

Мадам мать очень восхищает,

Что так Эдвином занята

И что так скоро приучает

К терпенью пылкие лета.

И что в поступках уж развязка

Открылась смелостью лихой.

Но подождите, друзья, сказки

Развязкой кончится покой.

Эдвин собою был прекрасный,

Еще невинностью дышал,

Как купидончик сладкогласный

Уж что-то сердцу прошептал.

Все к одиночеству стремилась

Его душа, — но, как порой

Мадам прекрасная садилась

К нему, он оживал душой.

И уж текли невольно речи,

Пылали щеки, как в огне,

И кудри пышные на плечи

В небрежной пали красоте.

Она испытанной рукою

Играет локоном его.

Но сделать с робкою душою

Она не в силах ничего.

Она лукаво замечала

Движенье пламенных страстей,

И как рука его дрожала,

Нечаянно коснувшись к ней.

Она в нем видела страданье,

И девы робкую любовь,

И сладострастное желанье,

Желаннее самих богов.

Он сердцем тяжело дышал.

Ему чего-то все хотелось.

Чего ж? Он сам не понимал.

Мадам то ножку выставляла

Или, к плечу склонясь главой,

Его стан тонкий обвивала

Своей губительной рукой.

На месте если бы Эдвина

С мадамою случился быть

Довольно опытный мужчина,

Он знал бы, с ней как поступить.

Эдвин лишь в сладостном забвеньи

На плечи руку класть дерзал

И то в ужаснейшем движеньи

Назад, опомнясь, отнимал.

Он хочет снова прикоснуться,

Но нежная рука дрожит.

Устами хочет к устам прильнуть,

Но в жилах холод пробежит.

Ему и страшно и приятно

Ее к груди своей прижать

И ей лобзанием понятно

«Люблю» желанное сказать.

Желанья грешного волненьем

Мадам прекрасная горит —

И с тайным в сердце сожаленьем

Одна прелестница стоит.

Перед нею зеркало сияет,

Блестяще-чистой полосой,

И лик приятный отражает

В себе кокетки молодой.

Она в нем смотрится приятно,

И говорит: «Я не дурна!»

Эдвин может легко плениться,

Бела, румяна и полна.

По плечам локоны виются,

И мягче нежныя волны.

Уста и дышат и смеются,

А груди мягки и полны.

Под ними бьется сердце страстно,

Волнует буря грудь мою.

И говорит она всечасно:

«Зачем Эдвина я люблю?»

И вдруг, трепеща, подымает

Исподник нежною рукой.

И смотрит то, что занимает

Всех милых девушек порой.

Глядит, как нежно пух растется [клубится],

Как ширится приятно щель,

Меж тем в ней сердце стало биться,

И хочет только лечь в постель.

Как вдруг вбежал Эдвин мальчишка

И за собой дверь притворил.

Она кричит: — Зачем, плутишка,

Сюда пришел, что здесь забыл? —

И быстро платье опустила,

Приняв наставницы вдруг вид.

С притворной важностью спросила,

Кто же здесь быть ему велит?

. . . . . . .

Пред нею на колени пав, —

Питомец наш еще не знает

Таинственных природы прав.

— С одной поры во мне волнует

Мой дух непостижимой <силой>.

Зефир ли нежно, тихо дует,

Когда в мечтании унылом

Сижу под липою густой,

Ваш лик божественный и милый

Вдруг предстает передо мной,

Полусерьезный, полуунылый.

К нему я руки простираю,

Хочу обнять — исчезнет вновь.

Скажите мне, ах! я не знаю,

Как это звать? — [Как звать?] Любовь. —

Любовь, — она [в ответ] сказала,

Простер объятия к нему. —

Любовь, Эдвин! — и замолчала,

Склонив в смущении главу.

— Я вас люблю, любить желаю, —

Сказал восторженный Эдвин, —

Но я иное ощущаю,

Как нахожусь при вас один.

Чтоб вас любить, этого мало,

Хочу чего-то свыше сил.

Чего-то мне недоставало,

Когда в саду я с вами был.

Теперь, в щель двери примечая,

Как вы, пред зеркалом стоя

И нежно тело обнажая,

Шептали что-то про себя,

Я зрел меж вашими ногами

Совсем не то, что есть у нас,

Куда прелестными перстами

Пихали бережно сейчас.

Боготворимая! скажите,

Как вещь мою и вашу звать,

Хоть краткой речью объясните,

Как должно с ними поступать?

— Ах, негодяй! — Она вскричала. —

Зачем тишком смотрел ты в щель?

Теперь, плутишка, я узнала

Внезапного прихода цель.

Нет, нет, Эдвин, ступай учиться.

Я не здорова, я усну.

— Имею вам… но что случится

Вдруг с вами здесь, — я помогу.

— Сиди же смирно, друг мой милый,

Дай мне покой на полчаса. —

И вдруг с улыбкой полуунылой

Закрыла страстные глаза.

Эдвин в раздумьи молчаливом

У ног прелестницы сидел

И взором страстным, боязливым

Под платье пышное глядел.

Там что-то дивное пестрело,

Блестя волнистой чернотой,

И там меж влас едва светлела

Тропинка — алой полосой.

То взор в приятную обитель

Эдема к нежной Еве был,

Где ныне бедный мира житель

Отраду с горя находил.

Куда цари, рабы стремятся,

Достигнувши Эдвина лет,

Топясь в восторге, веселятся,

Невинности теряя цвет.

Туда его всего манило,

Туда его всего звало,

Непостижимой, чудной силой

Под платье руку привлекло.

Нагого тела он коснулся

Едва трепещущей рукой

И на колени к ней склонился

В смущеньи робкой головой.

Она же сонная лежала,

Ничем не могши шевельнуть.

Лишь что-то с бурностью вздымало

Ей алебастровую грудь.

Но что-то очень убеждало,

Что хитрая мадам не спит

И в сонном виде ожидала,

Что будет делать фаворит.

Ее сном крепким ободренный,

Он больше платье приподнял

И, нежной страстью распаленный,

Нагие ноги лобызал.

Меж тем рука его касалась

Уже заветной черноты,

И вещь упругая вздымалась,

Которой мы одарены.

Что в женщинах кокетство строит?

Чего не вздумает оно?

Им только повод лишь дать стоит —

От них давно уж решено.

Им дай заметить лишь желанье

Себя решимым показать,

А сами женщины старанье

К концу привесть употребят.

Так и мадам, прикосновенье

Услышав нежныя руки,

Как бы в случайном сновиденьи

Спустила руку до ноги.

Как будто мошка укусила

Ей под коленком, став чесать,

Она побольше заголила

И так оставила опять.

Ну кто иметь мог уверенье,

Друзья, здесь в это время быть

И, видя деву в обнаженьи,

Чтоб с ней чего не сотворить?

Эдвин и пылкий и смущенный,

Желанием любви горя,

Свой пальчик твердый, разъяренный

Засунул в алые края.

И там едва лишь начинает —

Сжиманье слышит он и жар.

Как очи быстро раскрывает

Его мадам — какой удар!

— О Боже мой, — она шепнула. —

Эдвин, опомнись, что с тобой? —

Он, не давая ей закрыться,

Держа за платье, говорил:

— Мадам, позвольте насладиться,

Уж я совсем достигнул был

Ко входу сей прекрасной щели,

Где мой… тем воздухом дышал.

Я с вами на одной постели

Лежать в объятьях помышлял,

Но вы, прекрасная, проснулись,

Меня отвергнули опять.

А если б вы ко мне коснулись,

Как был бы весел я, как рад… —

И вдруг мадам он обнимает,

Опять бросается в постель.

И милый отрок раздвигает

Наставницы искусно щель.

И безымянный член влагает

Для измеренья мадам в цель.

— Шалун… оставь… ах! как не стыдно?

Я… маменьке скажу… Эдвин!

Бесстыдник… Ну уж так и быть…

Ну продолжай! Вложи с уменьем! —

И оба яростным движеньем

Взаимно горячили кровь.

— Ма… дам! не… бой… тесь, нас не… ви… дно,

Я с ва… ми здесь… о… дин!..

— Эдвин!., потихоньку…

Я… е… ще… не… множ… ко…

Ах, плут… сам с мошку…

А как искусно горячил!

А… а… плутишка, ты молчишь! —

Но уж Эдвин, лишившись сил,

В мечтаньи горестном лежал

И свой предмет науки милой

Рукой усталою держал.

Мадам его поцеловала

В глаза, и губки, и лобок

И с тихой нежностью сказала:

— Кажись, ты опять начинаешь, дружок. —

Эдвин прелестный лишь впервые

Любови торжество узнал,

И снова он красы нагие

В самозабвении лобзал.

То руку в пылком восхищеньи

Он прижимал к груди своей,

То сердца женского биенье

Рукою ощущал своей.

То с жаром к груди прижимался,

То испускал тяжелый вздох

И чуть устами не касался

Волшебных врат, что между ног.

Эдвин наш, страстью разъяренный,

Горя желаньем, трепетал

И к груди пышной, обнаженной

Мадам младую прижимал.

Его ручонки обнимали

Стан наставницы младой,

Она сама уж направляла

Член милый в щель своей рукой.

И вот минуты чарованья!..

Свершились гладко наконец.

Как вдруг средь тихого лобзанья

Приходит с матерью отец!

Мадам с косою распущенной

С постели кинулась бежать,

Стыдясь, рукою разъяренной

Стремится двери отворять.

— Бесстыдник, — мать ему сказала,

Кидая злости яркий взор. —

Скажи, как я тебя застала?

Ах, что за срам, какой позор!

— Благодарю, мадам! — сказала,

Взбесясь, младая госпожа. —

Что вас с Эдвином я застала

Одних в постели [воз]лежа…

Вы с ним, конечно, уж познали

Науки все и всех родов,

А вот теперь вы толковали

Ему обязанность отцов.

Небось, как в спальне тихомолком

С Эдвином быть не стыдно вам?

Совет разумный я вам дам:

Мадам, вы б знали книжку да иголку.

— Постойте, — с гневом муж кричит, —

Вас надобно [бы] [про] учить.

С утра до вечера толкуют,

Спроси, сударыня, об чем?

Как с женами мужья ночуют

И сами пробуют потом.

— Сейчас же вы, мадам, идите:

Что следует за целый год,

Сейчас от мужа получите

И отправляйтеся в поход.

— Я виноват, maman, простите!

— А будешь ты вперед когда?

— Извольте, слово вот возьмите.

Ей-ей, не буду никогда! —

И шалость [эту] мать простила,

Обет дала не вспоминать,

Потом на сон благословила

И в детскую прогнала спать.

Но что достойно замечанья,

Бывало, [розно] спят они,

Сегодня ж свыше ожиданья

Вдвоем они опять легли.

Они слугу свою прогнали

И положились в тишине…

Потом что делали — не знаю,

Но ныне уж сказали мне,

Быть так извольте, по секрету

Что слышал от служанки я:

Она тихонько по секрету,

Когда не стало там огня,

Подкралась к двери и внимала

Какой-то mon ange, mon dieu![5]

Но этого она не понимала.

Но поцелуй когда раздался

Ужасный, жаркий на устах

Он уже с девой не стеснялся.

Он был услышан тот [же] час,

Когда же песню затянула

Свою скрипучая кровать,

Она занятье их смекнула,

То, что легко уж отгадать.

. . . . . .

Эдвин, жалея о потере,

Из детской тихо пробежал,

С служанкой встретился у двери

И нежно деву обнимал.

Он как умел, как только мог,

С ней повторил наставницы урок.

ДЕМОН Эротическая поэма в стихах, Пародия на поэму Лермонтова

ПРОЛОГ

1

Печальный Лермонтов в изгнаньи

Качал беспутной головой,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой —

Тех дней, когда в хаосе света

Он, в чине гвардии корнета,

Блистал средь дам непобедим,

Когда улыбкою привета

На Невском дама полусвета

Любила поменяться с ним;

Когда, окончив курс столичный,

Он получил диплом отличный

На праздность, жизни кутерьму,

Когда талант его огромный

Уж не грозил его уму

Ни скорбью о беде народной.

Ни философским размышленьем

О ближних, обо всем твореньи..

Он вспомнил, как его учили

В военной школе, как хвалили

И как ласкали все его.

И звон бокалов, сердцу милый.

И много… Впрочем, уж всего

И вспомнить не имел он силы.

Без правильного воспитанья

(Поэт наш матери не знал)

И без научного познанья

Пустой избрал он идеал.

Другой поэт его прельщал,

Что женщин всех любил не в меру,

И, следуя его примеру,

Он сладострастье воспевал.

Развратно-наглая кора

Стихи поэта покрывала,

И мысль серьезная бежала

От вдохновенного пера.

Писал свой вздор он с наслажденьем,

Ни в ком искусству своему

Он не встречал сопротивленья:

И не наскучило ему!

2

И под вершинами Кавказа

Изгнанник Питера сидел,

Над ним Казбек, как грань алмаза,

Снегами вечными блестел;

И, далеко внизу чернея,

Как трещина — жилище змея, —

Вился излучистый Дарьял…

И, полон смысла, весь сиял

Вкруг Божий мир; но, улыбнувшись,

На все блестящий офицер

Взглянул как светский кавалер

И, папироской затянувшись,

Презрительным окинул оком

Творенье Бога своего,

И на челе его высоком

Не отразилось ничего..

3

И перед ним иной картины

Красы живые расцвели:

В роскошной Грузии, вдали

Меж кущей роз среди долины

Тамара юная идет,

То черной бровью поведет,

То вдруг наклонится немножко

И из-под юбки вдруг мелькнет

Ее божественная ножка…

И улыбается она,

Веселья детского полна.

Еще ничья рука земная,

Вкруг талии ее блуждая,

Ее за сиськи не держала

И под подол не залезала.

И были все ее движенья

Так страстны, полны выраженья,

Что, если б Демон, пролетая,

В то время на нее взглянул,

То, прежних братьев вспоминая,

Он отвернулся б и вздохнул…

4

Вот тут-то Лермонтов очнулся…

Да! Тема найдена. В мгновенье

Неизъяснимое волненье

Стеснило грудь. Он оглянулся…

Пустынно было все вокруг…

И мысль греха родилась вдруг.

Поэт дрожал. Он вдаль смотрел,

И страстью взор его горел.

И долго сладостной картиной

Он любовался; цепью длинной

Пред ним катилися мечты:

Тамара — ангел чистоты,

И Демон — дух разврата злого, —

Не может смысла быть иного:

Грех — хуй, невинность же — пизда!

И вот мелькнуло вдохновенье,

Как путеводная звезда.

То был ли призрак возрожденья

Иль к прежней жизни возвращенье?

Он был сюжетом восхищен,

И фон картины был знаком.

В нем чувственность заговорила

Родным когда-то языком,

Кровь приливала с юной силой..

Шептал он: «Грешный мой сюжет

Не пользу принесет, а вред:

Народу будет он отравой,

А мне позором или славой..

Но нет! не посрамлю мундира,

Который с честью я ношу,

На удивленье всего мира

Совокупленье опишу!

Вот тема: девочку любую,

Невинную еще, младую,

Коварным словом искушенья

Привесть в такое возбужденье,

Чтобы сама она легла

И грешнику, хоть было б больно,

В порыве страсти добровольно

Свою невинность отдала»

Поэт-поручик тут вскочил,

Для вдохновенья подрочил —

Светился гений в томном взоре, —

И грешную поэму вскоре

Он для потомства настрочил.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Всегда один скитаясь всюду

Мрачнее ночи. Демон злой,

Не будучи знакомым блуду,

Вдруг начал мыслить над пиздой,

Над тем, что этими сетями

Он всех людей ловил всегда

Без утомленья и труда

И был доволен их грехами.

Теперь он мыслил, пролетая

Над чудной Грузией в тиши,

Давно, давно греха желая

Для человеческой души:

«Я изобрел пизду для хуя,

Но лишь открытием своим

Мужчин и женщин всех балуя,

Я рай минутный создал им.

И как ночной порой ебутся

С восторгом жены и мужья,

Как ноги в воздухе трясутся,

Один лишь только вижу я!

А на заре со свежим духом

Мужчина хуй опять дрочит

И вновь по жопе, как обухом,

Мудями яростно стучит.

Хоть грех забавный их паденья

Успехом труд мой увенчал

Еще от первых дней творенья,

Но я доселе не встречал

Того, который бы с презреньем

Смотрел на секель и пизду,

Иль той, чтоб с тайным восхищеньем

Не посмотрела на елду.

А сколько жертв, тревог, сомнений,

Кипучей ревности и сил,

Проклятий, счастья и волнений

В пизду презренный мир вложил!

И хуй с отвагой боевою

К пизде стремится, как герой,

Своей рискуя головою

За то пожертвовать порой.

И не страшится он нимало

Ни шанкеров, ни трипперов:

Ебет везде и как попало —

В столовой, в будуаре, в зале

И сзади грязненьких дворов,

В пылу стремительного боя

Со всею прелестью манды,

Ебет он лежа, сидя, стоя,

Ебет на всякие лады.

Хуй пизде ужасно рады! —

В природе все ебется сплошь:

Ебутся звери, рыбы, гады,

Ебется маленькая вошь!

В пизде не зло находят люди —

Находят счастье и покой;

У них отрады полны груди

Одною только лишь пиздой.

Средь рабства низкого иль власти,

Среди богатства, нищеты,

Среди невзгоды и напасти

Для них пизда — одна лищь ты!

Досель скиталец бесприветный,

С тех пор как с небом во вражде,

Не мог отрады знать заветной

Я в человеческой пизде.

Свою отныне долю злую

Пора с лица земли стереть, —

Найду себе пизду по хую

И неустанно буду еть!»

Теченье мысли гениальной

Печальный Демон вдруг прервал:

В нем гордый дух опять восстал,

Что он пиздою идеальной

Свою натуру побеждал.

Встряхнувши гордо головою,

Кругом с презреньем он взглянул

И, недовольный сам собою,

Что чуть в пизде не потонул,

Расправил крылья и мгновенно

Куда не зная полетел,

На мир досадуя презренный

И на себя — что еть хотел!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Над спуском, где журча бежали

Арагвы светлые струи,

Утесы острые торчали,

Как одинокие хуи.

Давно между хуеобразных

Утесов этих дом стоял,

Широкий двор угодий разных

Себе настроил князь Гудал.

И этот край был чудным краем,

Там вечно розаны цвели,

И за конюшенным сараем

Грузинок пастухи ебли,

Словно цепные кобели.

Вот в этом уголке заветном

И приютился князь Гудал.

В теченьи жизни незаметной

Он прожил век и только ждал,

Когда прекрасная Тамара,

Его единственная дочь,

Пред мужем сбросит покрывале

И будет еться с ним всю ночь.

Тамара пышно выделялась

Среди толпы своих подруг

И хоть ни разу не ебалась,

Но все ж нисколько не смущалась,

Что ей готовится супруг!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В вечерний час, когда прохлада

Денницы заменяла зной

И жеребцов со случки стадо

Уже лениво шло домой,

Вокруг Тамары собирались

Подруги тесною толпой,

И все с кувшинами спускались

К Арагве светлой за водой.

И вмиг дремавшую природу

Далеко оглашали вдруг

Кувшинов звон, мутивших воду,

И песня стройная подруг.

Но час настал, когда Тамара

Должна была от них отстать,

Забавы бросить и узнать

Минуты страстного пожара..

Уж ею тайное влеченье

Овладевало средь ночей,

Она ждала уж много дней,

Когда жених приедет к ней,

И с ним ждала уж обрученья.

Готовый встретить Синодала,

Отец улыбкою сиял,

Что ебля дочери настала, —

Чего он пламенно желал.

Тамара ж, глядя на Гудала,

Была резва, как мотылек,

И очень часто подтирала

С пизды своей бежавший сок.

Она как на хую вертелась,

Необычайного ждала,

Чего-то страстно ей хотелось,

Дриснею жидкою срала…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда с огромнейшего хуя,

Излишек в заднице почуя,

Стремительно сорвется блядь

И полетит стрелою срать,

Заткнувши задницу рукою,

Земли не слыша под собою,

И вся дрожит, как в лихорадке,

Летел так Демон без оглядки,

Не зная сам, чего искал,

И все на свете проклинал!

Он был исполнен озлобленья,

И взгляд его горел враждой,

Уж он не тешился мечтой

Найти в пизде отдохновенье;

Души его больные раны

Опять вернулися к нему,

Но все задуманные планы

Не приводили ни к чему.

И, навсегда отрад лишенный,

Он над рекою пролетал,

Где дом в тиши уединенной

Гудала старого стоял.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Уж солнце село за горою,

Прохладный веял ветерок,

Ложились тени, легкой мглою

Оделся чудный уголок —

Жилище старого Гудала;

И бирюсовый неба свод

Заря румянить начинала,

Переливаясь в лоне вод

Арагви. Шумною толпой

Тамары резвые подруги,

Как будто преданные слуги,

К реке сбежали за водой.

И песня их рекой широкой

Лилась в прохладной тишине:

Она была о близком дне

Для их подруги черноокой,

Почти уж отнятой от них;

И лишь придет ее жених —

Они расстанутся тогда

С своей Тамарой навсегда.

Волною звуки разливались

По склонам гор и по скалам:

То замирали, то рождались

И плыли выше к небесам.

И Демон слышал те напевы,

Еще не слыханные им,

Но вот и чудный образ девы

Мелькнул нежданно перед ним:

И вмиг он тем теперь казался,

Каким еще недавно был,

Когда пиздою увлекался

И чуть себе не изменил!

Его бесстрастный взгляд доселе

Животной страстью вспламенел,

С решеньем твердым он хотел

С Тамарой на ее постели

Изведать то, за что хуи

Всегда в борьбе изнемогают

И часто с шанкером бывают,

Повеся головы свои…

Еще последний взмах крылами —

Решил его мятежный ум,

И он неслышно над скалами

Спустился, полон новых дум.

Пристал ли он к стране покоя?

Иль прежний образ принял свой

Угас ли? Снова ль жаждал боя

С презренным миром и пиздой?

Никто не знал его мышлений

И тайн сокрытого ума,

Он был вместилищем смешений

В нем сочетались свет и тьма;

Пизда ли вновь его смутила

Иль образ девы молодой

Своею чудною красой?

Природа ль Грузии манила

Его под сенью отдохнуть

Широколиственной чинары? —

То голос неземной Тамары

Прервал его далекий путь!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В порыве страстного влеченья

Неизъяснимое волненье

В себе почувствовал он вдруг.

Природа вся ему вокруг

Казалась чудною картиной,

И мысли перед ним тогда

Катились вереницей длинной,

Как будто за звездой звезда.

То стан Тамары, то пизда

Поочередно представлялись,

И мысли новые рождались,

И прежний Демон воскресал;

Но, новой жизнью облекаясь,

Он все же их не постигал.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Измучив доброго коня,

На брачный пир к закату дня,

Как в жопу выдранный крапивой,

Спешил жених нетерпеливый.

Богатый караван даров

За ним едва передвигался,

И без конца почти казался

С ним ряд верблюдов и волов.

Такую редкостную мзду

К ногам с любовью неземною

Спешил принесть жених с собою

Тамаре за ее пизду!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Опасен, узок путь прибрежный:

Утесы с левой стороны,

Направо — глубь реки мятежной.

Уж поздно! На вершине снежной

Румянец гаснет; встал туман —

Прибавил шагу караван.

Но все ж навеял утомленье

Далекий каравана путь

И замедлял его движенье,

Моля немножко отдохнуть.

И мимолетное сомненье

Усталых путников тогда

Лишь было на одно мгновенье:

Они решили до утра

Себя за труд вознаградить,

Чтоб высраться и закусить.

И вот, с дороги отдыхая,

Жених Тамары Синодал

В палатке на ковре лежал

И все мечтал о ней вздыхая:

Мечтал, как будет еться он,

И, ебли план соображая,

Нежданно впал в глубокий сон..

Вдруг впереди мелькнули двое…

И дальше… Выстрел! Что такое?

Зловещий острых сабель звон,

Злодеев шум со всех сторон

Судьбу решили Синодала

И караван его даров, —

Лишь кровь потоками бежала

По склонам диких берегов?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В семье Гудала плач, рыданья,

Поносом общее страданье;

Толпится во дворе народ,

Не зная сам, чего он ждет.

И беззаботную семью

Нежданно посетила кара:

Рыдает бедная Тамара,

Заткнувши задницу свою.

Грудь высоко и трудно дышит,

Слеза катится за слезой…

И вот она как будто слышит

Волшебный голос над собой:

«Не плачь, дитя! Не плачь напрасно!

Твоя слеза на труп безгласный

Живой росой не упадет!

Не встанет твой жених несчастный

И уж тебя не возъебет!

Мой хуй достойною наградой

За это будет для тебя, —

И упоительной отрадой

Пизда наполнится твоя!

Ведь страстный взор моих очей

Не оценит тоски твоей.

Что значат слезы бедной девы,

Что значат все ее припевы

И все девические сны

Для хуя этакой длины?..

Убит жених твой молодой,

Но член имел он небольшой —

Не плачь о нем и не тужи:

Таких хуев хоть пруд пруди!

Нет, слезы смертного творенья —

Поверь мне, ангел мой земной, —

Не стоят одного мгновенья

Совокупления со мной!

Лишь только ночь своим покровом

Твою подушку осенит,

Лишь только твой отец суровый,

Во сне забывшись, захрапит,

Лишь только, сняв все покрывала

И приподнявши одеяло,

Ты томно ляжешь на кровать —

К тебе я стану прилетать;

Гостить я буду до рассвета,

Сны золотые навевать.

Своей мошонкой, в знак привета,

Я буду ласково кивать.

Проникну смело под подол

И, выпрямив свой гибкий ствол,

Прильну к губам твоей пизденки,

Расправлю нежно волосенки

И секель твой моей головкой

Тихонько буду щекотать…

И долго будешь помнить ты

Меня и сладкие мечты!»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лишь только ночь своим покровом

Верхи Кавказа осенит

И у грузинок под подолом

Струя по ляжкам пробежит,

Тамара слышит голос нежный

Уж снова ясно над собой,

И пальчик ручки белоснежной

Резвится над ее пиздой.

Всю ночь сомнительные грезы,

Желаний непонятных рой,

Решимость жертвовать порой

Своей невинностью и слезы,

Давно чредуясь по ночам,

Как страж, Тамару окружали

И сон ее далеко гнали,

Мешая смежиться очам.

Лишь перед утром сон желанный

Глаза Тамары закрывал,

Но Демон снова возмущал

Ее мечты игрою страстной:

К ее склонится изголовью,

Красой блистая неземной,

И взор его горит любовью

Пред обнаженною пиздой

Тамары. Полный искушенья

И предвкушая наслажденье,

Хуище Демона большой

Уже торчал дубиной длинной

И, словно друг пизды старинный,

Кивал своею головой!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

«Отец, забудь свои желанья,

Оставь угрозы и мольбы!

Тяжелый приговор судьбы,

Мои невольные страданья

И жизни жребий роковой

Навек мне чувства отравили

И мужа навсегда лишили!

Уж я теперь ничьей женой

Вовек не буду называться,

Не буду с мужем обниматься

В постели мягкой пуховой!

Супруг мой взят сырой землею,

Другому целку не отдам;

Скажи моим ты женихам,

Что я мертва для них пиздою!

Я сохну, вяну день от дня,

Отец, душа моя страдает,

Огонь по жилам пробегает…

Отец мой, пощади меня!

Не запрещай уединиться

В обитель дочери твоей,

Чтоб там она могла забыться,

Могла бы день и ночь молиться

До гробовой доски своей.

Уж не отдамся я веселью,

Уснувших чувств не разбужу

И перед брачною постелью

Своей пизды не обнажу!»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

И в монастырь уединенный

Ее родные увезли

И власяницею смиренной

Грудь молодую облекли.

Но и в монашеской одежде,

Как под узорною парчой,

Все беззаконною мечтой

В ней сердце билось, как и прежде.

Пред алтарем, при блеске свеч,

В часы торжественного пенья

Знакомая среди моленья

Ей часто слышалася речь,

Под сводом сумрачного храма

Знакомый образ иногда

Скользил без звука и следа,

В тумане легком фимиама

Сиял он тихо, как звезда,

И звал с собою. Но куда? —

Тамара разгадать старалась,

Но лишь мучительно чесалась

Ее роскошная пизда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Благословен роскошный край,

Где храм стоял уединенья,

Природы мудрое творенье

Земной там насадило рай:

Кругом сады дерев миндальных,

Жильцов пернатых стая в них,

Вершин сиянье снеговых

Кавказа гор пирамидальных.

Но, полно думою преступной,

Тамары сердце недоступно

Восторгам чистым. Перед ней

Весь мир одет угрюмой тенью;

И томный взор ее очей

Глядит куда-то в отдаленье

И целый день кого-то ждет —

Ей кто-то шепчет: «Он придет!»

Недаром сны ее ласкали,

Недаром он являлся ей

С глазами, полными печали,

И чудной нежностью речей!

Уж много дней она томится,

Сама не зная почему,

Святым захочет ли молиться —

А сердце молится ему.

Утомлена борьбой всегдашней.

Склонится ли на ложе сна,

Подушка жжет, ей душно, страшно.

И вся, вскочив, дрожит она…

Трепещет грудь, пылают плечи,

Нет сил дышать, туман в очах,

Объятья жадно ищут встречи,

Лобзанья тают на устах.

Неодолимое желанье

Изведать страсти чудный миг

Остановило ей дыханье:

Уж воспаленный ум постиг,

Что сладость страстного мгновенья

Неизъяснимо велика;

И ляжки жирные слегка

От черезмерного волненья

Смочились соком из пизды,

Как бы от налитой воды;

И пальчик, словно сам собою,

Расправил черный хохолок,

С присущей храбростью герою

В пизду воткнулся на вершок!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вечерней мглы покров воздушный

Уж холмы Грузии одел;

Привычке сладостной послушный,

В обитель Демон прилетел.

-------- —

И входит он, любить готовый,

С душой, открытой для добра,

И мыслит он, что к жизни новой

Пришла желанная пора.

Неясный трепет ожиданья,

Страх неизвестности немой,

Как будто в первое свиданье

Спознались с гордою душой.

Тамара

О, кто ты, с исповедью страстной

Тебя послал мне ад иль рай?

Чего ты хочешь?

Демон

Ты прекрасна!

Тамара

Но кто же… кто ты? — Отвечай!

Демон

Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине,

Пред кем подол ты поднимала,

Чей хуй ты видела во сне!

Я тот, кто доброе все губит,

Кого живое все клянет,

Я тот, кого никто не любит,

Я тот, который всех ебет!

Я тот, кто девственницу губит,

Едва лишь целка подрастет,

Я тот, кого все жены любят,

Кого ревнивый муж клянет.

Я царь невидимого царства,

Я грозный властелин родов,

Я храм обширный для коварства,

Я бич моих земных рабов?

Великий посреди подвластных,

Всегда трепещущих при мне,

Перед тобой волнений страстных

Не в силах скрыть. Я — раб тебе!

Твою пизду когда увидел,

Я был тогда же побежден:

Мой хуй был сильно возбужден,

И тех, кого я ненавидел,

Кто был противен мне всегда,

Я перееб бы без труда!

Ничто пространства мне и годы,

Я бич всех женщин молодых,

Я царь всех наций, я царь моды,

Я друг борделей, зло природы,

И видишь — я меж ног твоих!

Когда так чудно мне открыла

Твоя прелестная пизда

Мои ослепшие глаза,

Ключом горячим кровь забила..

Заклокотало… Я прозрел!

Мой хуй, всегда невозмутимый,

Тогда же в миг один назрел

И сделался большой дубиной!

Я все узнал. С того мгновенья

Пизда являться стала мне.

Я ждал довольно. Нет терпенья..

Мои распухнули муде!

Тамара

Оставь меня, о дух бесчестья!

Молчи! — Не верю я врагу!

Тебе ли еть по-человечьи?

Нет, дать тебе я не могу!

Меня тотчас же ты погубишь,

Твоим словам не верю я,

Сказки: зачем меня ты любишь?

Зачем ты хочешь еть меня?

Демон

К чему вопрос? к чему сомненья? —

Ужель еще не знаешь ты

Страстей горячие стремленья

И пламень сладостной мечты?

Ужели ты не испытала

Немых восторгов мир иной

И ни под кем не трепетала

В минуту ебли огневой?

Одна лишь ты меня прельстила

Своей пленительной пиздой

И хую голову вскружила —

Могу ли еться я с другой?!

Тамара

В пизде я толку знаю мало,

И верь мне, друг случайный мой,

Что я пизды не изучала

И спорить не могу с тобой.

Но, может быть, в своем стремленьи

Найти пизду хоть чью-нибудь

Меня ты хочешь обмануть

Красноречивым увереньем?

Клянись мне клятвою, достойной

Пизды нетронутой моей,

Клянись, что хуй твой беспокойный

В порыве сладостных страстей

Перед другой, как пред моей,

Не склонит головы своей!

Демон

Клянусь я первым напряженьем

Большого хуя моего!

Клянусь страданьями его,

Мудей жестоким воспаленьем!

Клянусь порывистым дыханьем

В минуту ебельных страстей,

Горячих уст твоих лобзаньем,

Постелью смятою твоей!

Клянусь блаженною истомой,

Когда, окончив сладкий труд,

Мы будем ждать забавы новой

Хотя на несколько минут;

Клянуся девственной пиздою

И разрушением ея,

Когда кровавая струя

Постель обрызжет под тобою!

Клянусь твоей манды опушкой

И черных пышнейших кудрей,

Твоею жопой, как подушкой,

Клянусь любовию моей!

Клянусь твоей истомой сладкой,

Клянусь я тайной бытия,

Клянуся бешенством я матки,

Клянусь зачатием ея.

Клянусь невинностью девицы,

Клянусь позором я блудниц,

Клянусь я мерзостью площицы,

Клянусь чесоткою яиц,

Клянусь потомством онаниста,

Его фантазией живой,

Клянусь я глупым гимназистом,

Дрочащим трепетной рукой.

Клянусь лесбийской я любовью,

Клянуся белями блядей,

Клянусь я менструальной кровью,

Клянусь эрекцией моей.

Клянусь грехом я мужеложства,

Клянусь растлением детей,

Клянусь развратом скотоложства,

Клянусь бессилием мудей.

Клянусь болезнями моими,

Рецептами профессоров,

Их инструментами плохими,

Невежеством всех докторов.

Клянусь мученьем от бужей,

От суспензория стесненьем,

Клянуся болями чижей,

Клянусь зловонным испражненьем,

Клянусь бесплодностью гондонов,

Клянусь я резью трипперов,

Шанглотов, танкеров, бабонов —

Моих недремлющих врагов.

Клянусь я сифилисом грозным

И ужасом больничной сферы,

Клянусь раскаяньем я поздним,

Клянусь короной я Венеры.

Клянусь моею я головкой,

Моей залупой и уздой,

Твоею первою спринцовкой,

Моей последнею пиздой.

Отрекся я чистосердечно

От всех своих коварных дел,

Тебя отныне буду вечно

Я еть — то мой теперь удел.

Твоей пизды я жду как дара,

И на один хотя бы миг;

О, дай мне, милая Тамара,

Мой хуй, не бойся, не велик!

Не разорвет пизду кусками,

Твое дыханье не запрет,

Лишь встретится с ее губами —

И тотчас семя уж: сойдет.

Его без слез, без отвращенья

В пизде почуешь у себя,

Когда в отрадном упоеньи

Я сладко выебу тебя.

Уже сама тогда с мольбою

Свою манду подставишь мне,

Возьмешь мой хуй своей рукою

И поднесешь к своей пизде.

Оставь же все недоуменья

И бесполезные мечты,

Забудь людские наставленья

И всю бесплодность суеты,

Когда тебе я хуй задвину,

И плоть сойдет в пизду твою,

Познаний тайную пучину

Тогда постигнешь ты мою.

Толпу духов моих служебных

Я приведу к твоим ногам,

Тебя толпе червей мятежных

На посмеяние не дам.

И для твоей пизды кудрявой

Достану гребень золотой

И расчешу ее на славу

Своею собственной рукой.

Одеколоном и духами

Ее я буду полоскать

И над сырыми волосами

Эфирным веером махать!

Тебя всегда игрою дивной

Отныне буду забавлять,

И секель твой, довольно длинный,

Лезгинку будет танцевать!

Всечасно еблею приятной

Тебя я буду услаждать

И малафьею ароматной

Твою промежность поливать.

Я опущусь до самой матки,

Я поднимусь до потолка,

Я буду еть во все лопатки —

Ебись со мной! —

И он рукой

Не без заметного волненья

Подол Тамары заголил

И в миг один по назначенью

Хуище толстый запустил!..

Остановилося дыханье

В груди Тамары, и слеза

От нестерпимого страданья

Явилась на ее глаза.

Но Демон, жалости не зная,

Как будто мщенья час настал,

Все больше силы напрягая,

Тамару еть не оставлял!..

Непроницаемым туманом

Глаза подернулись ея,

А из пизды, как из фонтана,

Текла кровавая струя…

Она лежала без сознанья,

Покрылся бледностию лик, —

Вдруг душу леденящий крик

Закончил все ее страданья…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

И понял Демон пресыщенный

Своей затеи весь исход,

Лишь взор его, опять надменный,

Упал на труп Тамары бренный,

Любви его несчастный плод.

И он неспешными шагами,

Болтая мокрыми мудами,

Из мрачной кельи вышел вон,

Где воцарился мертвый сон…

В то время сторож, спутник лунный

И неизменный друг ночной,

Свершал свой путь с доской чугунной

За монастырскою стеной.

Уж много лет старик сердитый

Обитель девичью хранил,

Уж: много верст тропой избитой

Он взад-вперед исколесил.

Но он до сей поры ни разу

Ночных гостей не провожал

И, видя Демона проказу,

С душевной злобою сказал:

— Теперь попробуй попытаться

Еще хоть раз один придти, —

Успел от рук моих убраться —

Постой же, мать твою ети! —

И он с собачьим озлобленьем

Быстрее путь свой продолжал

И, словно ради развлеченья,

Ебками гостя провожал..

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Заутро сестры оросили

Тамару мертвую слезой

И в тот же день похоронили

Под сенью липы вековой.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Души враждебные стремленья

Проснулись в Демоне опять,

И он, не зная назначенья,

Как застаревшаяся блядь,

Торговлю кончивши, без крова

Живет подачкою одной.

Пустился в край далекий снова,

Навек прощался с пиздой.

Ему лишь триппер подарила

На память чудная пизда

И хую толстому отбила

Охоту еться навсегда!

ЭПИЛОГ

Над Кайшаурскою долиной,

Ручей где горный вниз струился

Среди развалины старинной

Поручик Лермонтов мочился.

Под мышкой рукопись торчала,

Рука уж хуй держать устала,

И красно-желтая моча,

Смешавшись с водами ручья,

В долину чудную бежала…

Он кончил… Гульфик застегнувши

И капли с пальцев отряхнувши,

Поэт великий на скале

Уселся с грустью на челе.

Свою поэму развернувши,

Ее он снова прочитал

И, так вздохнувши, рассуждал:

— Все дамы, «Демона» читая,

До сумасшествия дойдут,

От сладострастья изнывая,

Аршинный хуй искать начнут.

Мужья, Тамарою прельстившись,

Не станут жен своих стеснять,

За цепкой в поиски пустившись,

Начнут всех девок ковырять.

Все гимназистки, институтки,

Лишь только «Демона» прочтут,

Во все свободные минутки

Свечой дрочить тотчас начнут.

Все классы общества захватит

Ебливой похоти порыв,

И «Демон» души всех охватит,

Как злой общественный нарыв.

Когда же общество созреет,

Когда народ наш поумнеет

И критик фокус мой поймет,

Пустым поэтом назовет,

То много лет уже пройдет, —

На свете целок уж не будет,

Хуи не будут уж стоять,

Лизать их бляди только будут,

Никто не станет вспоминать

Про дочь невинную Гудала.

Мне не нужна уж будет слава:

В земле уж буду я лежать,

Не захочу уж ни писать,

Ни есть, ни пить, ни петь, ни еть —

Я буду лишь вонять и тлеть.

А если правнук усумнится

В спокойствии души моей —

Напрасно! Мертвым ведь не снится

Ни грусть, ни радость прежних дней;

Скала Машуки иль Казбека

Мой прах уж будет сторожить,

И глупый ропот человека

Не сможет мир мой возмутить.

Диканьские забавы, или Перечитывая Гоголя (Мягкая эрония)

Всё случилось зимней ночью

Перед праздником большим.

Кто ж ебаться не захочет,

Штоф горилки осушив?

По традиции — колядки[6]:

Молодёжь — из дома в дом.

Кто постарше — те на блядки.

То не вышибить колом.

А когда и чёрт под боком,

Как уж тут не согрешить?

Бабы смотрят волооко,

Зуд не в силах заглушить.

Юный месяц в поднебесье

Строил рожки, глядя вниз.

И при этом в страстном бесе

Зародился вдруг каприз.

Чёрт считался в ебле ассом.

Хоть невзрачен был на вид,

Проводил он мастер-классы:

Ёб тех, кто был блядовит.

Он летал по всей Европе:

Питер, Киев, Рим, Париж.

Бос и гол, лишь хвост из жопы,

Баб же грёб, как нувориш.

Но, летя над хуторами,

Он журился и вздыхал:

Вспоминая, как утрами

От Солохи выползал.

Сколько было сплетен, бредней:

Будто проблядь из блядей.

Но одно лишь верно — ведьма

И метла меж ног у ней.

Жить бы ей, славянской бабе,

На Олимпе — взмок бы Зевс.

За неделю заебла бы,

Хер на Геру бы полез.

Не красотка, но пленила:

Жопа, чресла, тыквой грудь.

Так пиздой хуи доила,

Что тянуло всех на блуд.

Вот и чёрт, пуская слюни,

Вспоминал её пизду.

Он давно бесёнком юным

С неба ей дарил звезду.

Чёрт Солохе для потехи

Верой-правдою служил:

Елдаком колол орехи,

В ряд на клитор положив.

А потом, поднаторевши,

Ёб все дырки до утра.

Лишь на зорьке, пропотевши,

Спал, заёбанный дотла.

Кроме чёрта и мужчины

Шли к Солохе скрытно в дом:

Встретит чаркой полной чинно,

Может даст кому потом.

А не дать причины нету:

Жар всегда в её пизде,

Коль «дела» — тогда минетом

Всласть попотчует гостей.

Всё так было славно, гладко,

Даже рос у ней сынок.

Не в неё совсем повадкой,

Видом строен и высок.

Был всегда прилежен, скромен,

Не курил, не пил, не ёб,

По лугам водил коров он,

Морщил в чтении свой лоб.

Но налился бычьей силой —

Знать бы кто его отец —

Слава Богу, не дебилом —

Кузнецом стал молодец.

И для понта в шароварах

Он всегда носил балду[7],

Ну, а к ней имел для пары

Подходящую елду.

Так что, если где-то свара,

Кто-то лезет на рожон,

Мог навешать для забавы

Пиздюлей приличных он.

Жил бы наш кузнец в столице,

Были б деньги и почёт:

Все гламурные девицы

Взяли хуй бы на учёт.

В тот злосчастный ясный вечер

Хутор полон был гульбы.

Даже бабки слезли с печек,

Деды лапали столбы.

Песни, танцы, как в вертепе,

Смех мужской и бабий визг:

Кто снежком по сраке влепит,

Кто на жопе с горки вниз.

Только девственный Вакула

Хмур и трезвый до сих пор,

Вновь Оксана пiдманула,

И с другим болтает вздор.

Девки кругом в хороводе,

Лезли ручками в мотню,

Но Вакула по природе

Был не падок на ебню.

Слыл он творческой натурой:

Малевал, ковал и пел.

Но прельстился, олух, дурой —

Хутор весь её хотел.

Тут кузнец вконец взъярился:

Хватит бабе потакать.

И к Оксане обратился:

Буду ль я тебя ебать?

Соком тёкшая девица

Видя, хлопец холостой,

Страстно рыкнула, как львица,

Зыркнув смачною пиздой.

Тот, по юности невинной,

Обомлел и сник елдой,

С дуру вздумал: это дивно!

Лучше, чем пизда гнедой.

Вмиг сисястая деваха

Просекла: готов клиент.

И, для виду громко ахнув,

Подала ему конверт.

В нём — измятая страница,

Типа, брачный договор:

К свадьбе туфли с ног царицы,

Пусть «б. у.», но чтоб «Диор».

Хлопец пёрднул в шаровары[8]:

Вот те, бля, и Юрьев день.

Думал, выебу на шару,

А меня мудями — в пень.

Ну, и хрен с тобой, блядушка,

Лучше высплюсь до утра,

Мне верна моя подушка,

С ней учил «Комусутрà».

Брёл кузнец, грустя, до дому,

Думал: сяду за мольберт,

Намалюю чад Содомы,

Вот ей будет мой ответ.

Хутор ночью — отраженье

Всей греховности земной,

Все благие помышленья

Обращаются в говно.

Сын пришел в родную хату,

Там — предпраздничный бардак.

Мать Солоха виновата,

Напихав в мешки ебак.

Первым чёрт в трубу свалился —

Это старые дела.

Только к жопе притулился —

В дверь стучится голова[9].

Чёрт от страха рыло в студень

Сунул, мать его ебать.

У Солохи не убудет:

Сразу двум могла бы дать.

Но чертяга с перепугу

Юркнул мышкою в мешок.

Голова ж, по праву друга,

Вынул резво хуешок.

Только начали лобзанья,

Кто-то вновь стучится в дверь.

Вот уж божье наказанье:

Дьяк пришел потешить хер.

О, дражайшая Солоха…

Только вымолвить успел.

Снова кто-то у порога,

Шмыгнув носом, засопел.

По сморканью пана Чуба

Все признали. Точно — он.

Открывай, моя голуба,

Срочно нужен самогон.

Дьяк едва мешком накрылся —

Пьяный Чуб ввалился в дом.

Он с утра опохмелился…

Ну и пару раз потом.

Потянулся было к рюмке,

Но упал на груду тел.

Тут Вакула и вернулся

В злобе весь. Народ забздел…

Смрадный дух расплылся в хате,

Хоть святых прочь выноси.

И Вакула, кроя матом,

Стал менять свои носки.

Все, кто был, оцепенели,

Даже кончили пердеть.

Но не мог кузнец в безделье

Много времени сидеть.

Вскинул хлам весь на лопатки:

Дьяка, Чуба, голову,

И к реке отнёс, ведь святки —

Должно чисто быть в дому.

Воротился за последним,

Тем, в котором чёрт сидел

И, накрывшись тазом медным,

Громко хрюкал и бледнел.

Сразу мысли у Вакулы:

Если боров — сдам в шинок[10].

Будут деньги для загула,

Я ж не маменькин сынок.

Хватит мне пугаться девок —

В каждой бабе дремлет блядь.

Что висит елдак без дела?

Отомрёт — где новый взять?

На морозный воздух вышел,

Лепота, покой вокруг,

Снег хрустит под каблучищем,

Над селом коровий дух.

В этих добрых помышленьях

Он зашел до Пацюка —

Славный был колдун-отшельник,

Добре знал по матюкам.

Тот, склонившись над корчагой[11],

Рот открывши, ворожил:

Создавал в сметане тягу,

Что вареник сам в рот плыл.

У Вакулы челюсть книзу,

Помогите, добрый пан.

Нет терпенья. От капризов

Скверной девки мне труба.

Я готов хоть душу чёрту

Запродать, чем слышать срам.

Ты, казак, я знаю, тёртый,

Дашь совет — свинью отдам.

Да ступай ты к чёрту, парень,

И вечерять не мешай.

И вареником по харе

Залепил. Ну всё, прощай.

Дёрнул парубок[12] из хаты,

Но споткнулся, ротозей.

Сатана орлом крылатым

Взвился вмиг, на шею сев.

Хлопец крёстное знаменье

Сотворил, и чёрт заглох,

Кроток стал в повиновеньи,

Лишь чесался, как от блох.

Оседлал Вакула чёрта

И воткнул под хвост будяк[13].

Изогнул рога четвёркой:

Можно ехать хоть куда.

В поднебесье звёзд блистанье,

Щиплет холодом мудя,

Всяка нечисть вьётся стаей,

Спиздить месяц норовя.

Через Днепр — аки птицы,

Дальше — прямо в Петербург.

Смех и гам в ночной столице,

Во дворце царит сумбур.

Катерина-мать ярится —

Полон рот у ней забот.

Славу лучшей мастерицы

В ебле ей воспел народ.

Крепкой дланью и державу,

И хуи мужей зажав,

С царской силой, величаво

Телом жаждала забав.

Князь Потемкин, хоть без глаза,

Домогался царских ласк,

Строил избы без каркаса —

Вот пройдоха-ловелас.

Катерина не смущалась

Сплетен, пущенных двором.

В спальне смело размещались

Роты доблестных орлов.

Но придворные утехи

Настопиздили давно:

И гвардейцы без успеха

Ночевали под окном.

Для охраны запорожцев

Взяли в Царское село —

Полупьяны вечно рожи,

Люльки[14] весом по кило.

К ним кузнец и приземлился —

Земляки всегда поймут.

Те, как раз побривши лица,

Приглашенья в Зимний ждут.

Будьте ласковы, панове,

Мне бы тоже во дворец.

Должен туфли взять зазнобе,

Коль не выйдет, мне — конец.

Казаки в беде не бросят:

Чёрт с тобою, не журись.

Нос не суй, пока не спросят,

И смотри, не поскользнись.

Через гром и блеск столицы

Мчат в карете ко дворцу.

Сало с мёдом, хрен с горчицей

На столах там к холодцу.

В окруженье фрейлин пышных —

Начинающих блядей,

Катерина в залу вышла

Поприветствовать гостей.

Лбом Вакула рухнул в юбку,

Начал щупать башмаки.

Государыня, голубка,

Не казни, а помоги.

Вот такие черевички[15]

Мне бы жинке подарить,

Чтобы эта истеричка

Не могла меня корить.

Катерина улыбнулась

И присела на престол:

А ты миленький, Вакула…

Я в ебаках знаю толк.

Подвигайся, сокол, ближе,

Разгляжу тебя в упор.

Хорошо теперь я вижу:

Вызываешь ты задор.

Черевички с царских ножек

Снял заботливо кузнец

И меж ног небритой рожей

Влез, икнув: О, цэ[16] пиздец!

Расщеперенная мякоть

Цвет пунцовый обрела,

Знать, намедни драл коняка —

Эк пиздища расцвела.

Вид царицыной пиздени

Вверг парнишку в полный транс.

Пал пред нею на колени:

Дай лизнуть хотя бы раз.

Государыне неймётся,

Юный пыл польстил душе.

Хоть стара — ещё ебётся,

Раком став перед псише[17].

(Раком стоя подпсише.)

Чтоб ощупать претендента,

Ножкой голой щасть в мотню…

И опешила, конкретно

Ощутив там всю хуйню.

Сколько лет ебусь я смачно,

Не встречала молот-хуй.

Горячит пизду удача

Аж до судорог в паху.

Как тисками крепко сжала

Между чреслами балду.

И по-девичьи дрожала,

Норовя загнать в пизду.

Так и эдак Катерина

На кувалду хочет сесть.

Невдомёк, что и хуина

У Вакулы тоже есть.

От царицыных движений,

Страстных стонов, криков «ах»,

В хуй проникло возбужденье,

И он встал, отринув страх.

Тут царицу осенило,

Чем отъёб её кузнец.

Но в елде — побольше силы!

Ох, всади же наконец.

Расстегнул Вакула пояс,

Сбросил на пол кобеняк[18]…

Лучше б Кате лечь под поезд,

Чем под хлопца-кобеля…

Утром вышли из алькова

В раскорячку, чтоб поссать.

Свет не видывал такого,

Обосраться и не встать.

От балды — лишь рукоятка,

Хуй с пиздою — в синяках.

Чёрт побрал бы эти блядки —

Плакал бес, держась за пах.

Так что, дались черевички

Для Вакулы нелегко.

То не девок за косички,

Ебля царская — тяглò[19].

Но не время развлекаться —

Чао, Катя, ждут дела

Нас на хуторе Диканьском.

Дёрнул хвост, как удила…

Да повесился Вакула,

Сам вчера про то орал.

Что ты мелешь спьяну, дура.

В прорубь ночью он упал.

Гул стоит от пересудов,

Спорят бабы, рвя платки.

Хлопец гарный, хоть ублюдок,

Добре он ковал замки.

А маляр[20] какой был важный!

Славно чёрта расписал.

У Оксаны очи влажны:

Помнит, как он приставал.

Ей тогда не быть бы стервой —

Всё бы сладилось уже.

И потешилась бы первой

Еблей лёжа неглиже.

Но уже прошла обедня,

Близок вечер, хлопца нет.

Что же делать девке бедной?

Жить без ебли в двадцать лет?

Чёрт спикировал под хату.

На прощание кузнец

Розгой выписал оплату.

Стал сбираться под венец.

Получив «добро» от тестя,

В церкви выставил свечу

И отправился к невесте.

Та ответила: хочу.

Вот на этой доброй ноте

Я закончу свой рассказ.

Хутор ёбся вновь с охотой,

Каждый день по многу раз.

Рим, 15–25 апреля 2007

Дурносов и Фарнос

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дурносов, брат и наследник великого князя, любитель Миликрисы.

Долгомуд, бывший владетель княжеской столицы.

Миликриса, дочь Долгомуда и любительница Дурносова.

Фарнос, наперсник Долгомудов и жених Миликрисы.

Щелкопер, друг Фарносов.

Секелия, мамка Миликрисина, блядь и сводня.

Действие 1

Явление 1 Дурносов и Миликриса

Дурносов

Княжна, ты ведаешь кручинушку мою?

Когда позволишь зреть махоню мне свою?

Когда прикажешь вбить любви предолгий знак?

Иль будет ввек тобой томиться мой елдак?

Миликриса

О, князь, престань, прошу являть ко мне амур.

Я знаю, что ты князь, не подлый балагур;

Ты знаешь подлинно, что я еще все целка

И что еще моя узка безмерно щелка.

И так возможно ль мне пребыть в твоей любви

И видеть, чтоб твой уд обмочен был в крови,

Как раком действуют, как веселят встоячку,

Как тешутся бочком, как порются влежачку.

Всего не знаю, князь, и столь я в том глупа,

Что вместо под попа ложилась напопа.

Битку с коклюшкою мне трудно распознать,

Хоть и склонна б была тебе, князь, подъебать,

Хоть вздумала бы я смяхчить твой штанной рог,

Но есть мне хочется — купи сперва пирог.

Дурносов

Когда ты мяхкой съешь, княжна, пирог иль сайку,

То со сто пернешь раз, как вколочу я свайку.

Узнав мою к тебе безмерную любовь,

Позволь, чтоб я пролил в шентю кипящу кровь

И насладил тебя любезныя отрады.

Не буду утомлять тебя я без помады,

Или когда тебе со мной противен блуд,

Хотя почувствуй, коль несносно страждет уд,

Любовной поражен он страстью, горемыка,

Желает лютого избегнуть хуерыка.

Миликриса

Я знаю, князь, твое мучение и страсть

И коль твои штаны упруга порет часть.

Давно бы я была пленна твоей любовью

И скоро б запеклась моя махоня кровью,

Но ужасом меня стращает твой талант,

Что отстегнул теперь широкой штанной бант.

(Сие говоря, указывает перстом на хуй)

Дурносов

Не ужасайся, ах! ты онаго героя,

Мы будем тешиться между собою стоя,

Лишь презри толщину с длиною естества

И что его красна и кругла голова.

Почувствовав собой, что то повсюду гладко,

Узнаешь, коль пребыть в союзе тесном сладко.

Ты будь пастушкою, я буду пастушком

И стану забавлять тебя своим рожком,

Чтоб ты довольна быть могла моей свирелью,

Старайся подпевать приятною мне трелью

И больше тщетного сомненья не имей,

Скажи, не думавши: забей, о князь! забей!

Миликриса

Что отказала я и не хочу дать слова

И что кажусь тебе несклонна и сурова,

То пять тому назад прошло уже недель,

Как клейстером свою замазала я щель,

Итак, хотя сильна твоя ко мне докука,

Да только мне терпеть несносна будет мука.

Дурносов

Я ворванью готов намазать плешь тот час

И в дехте обмочить муде мои сто раз —

Ты только лишь, моя дражайшая, склонися

И расщеперь свою…

Миликриса

Напрасно, князь, не льстися

И не старайся, ах, чтоб ты в мою красу

Претолстую свою запрятал колбасу:

Трепещу я от ней.

(Уходит.)

Дурносов

Увы, ахти мне, ах!

Явление 2

Дурносов

(один в горести и отчаянии)

Ужель от моего княжне таланта страх?

О, лютая судьба и грозная минута!

Почто, любезная, сурова ты и люта?

Когда бы я на то желанье устремлял,

Чтоб только о тебе без пользы воздыхал,

На тщетные б мои тогда взирая вздохи,

Нечестные одни смеялися бы плёхи!

Сердечным пламенем нещастной весь горю,

Устами я воплю, не жопой говорю:

Склонись, дражайшая, склонись в любовь и верность,

Почувствуй штанную мою к тебе усердность.

О, если б щастлив я одной тобою был,

С мудами бы в тебя ствол жалостный врубил.

Но мучусь всякий час, терзаюсь без отрады,

Иль пенжить бедному кобыл пришло с досады?

Любезная, увы, хоть тем меня утешь,

Позволь, чтоб закалил в тебе плачевну плешь;

Холодности во мне, верь, столько не достанет,

И для тебя елдак конечно всяк час встанет.

С биткою сердце все тебе я поручил,

А ты отдай шентю, чтоб я в нее всучил.

(Уходит.)

Явление 3 Миликриса и Секелия

Миликриса

От корня толстого, упругого шурупа

Плешь грановитая воздвиглась выше пупа,

И по брюху уже распространился ствол,

Как я в своей шенте послышала задор,

Почувствовала вдруг любовь моя пещера,

И склонность сладкую к любви дала Венера.

Разжег уже мою, разжег махоню враг,

И приготовил уж Дурносов свой рычаг,

Но ах, какой злой рок тогда меня постигнет,

Как он свой долгой шест в меня поглубже вдвигнет?

Каким меня тогда ударом поразит,

Как скало он свое претолстое ввалит?

Со страху вся дрожит в махоне щекоталка,

Лишь только как его сурова вжалась палка,

Уж в робости своей упорна быть стыжусь,

Мне чудится в мечте, как будто въявь ложусь.

Его вдруг вобразив задор неутолимой

И купно твердый ствол отнюдь непреломимой,

Не смею для того в его предаться власть

И чувствовать боюсь неискушенну страсть.

А ты б как думала, прекрасная Секелия?

Секелия

О коль прекрасна плешь! муде, муде драгия!

Миликриса

Достоинства его чрез то не выхваляй

И склонности во мне к любви не умножай.

Он князь — я знаю то — и елдаком не скуден,

Хотя невзрачен он и всем мне станом чуден.

Секелия

Природа знает, что прилично дать кому,

Пускай пригожства нет, пусть глуп и по уму,

Однако так она таланты разделяет,

Как блядь рассудная, кого ссудить, то знает.

Князь важен елдаком, осанист и с мудей,

Которыми прельстил довольно уж блядей,

Довольно награжден сим даром от природы,

И на плеши счистить премноги можно взводы,

Притом зарубами роскошствует она,

Как будто многими приятностьми весна.

Миликриса

Весною дышит плешь, шентя мою — зимою,

Для оной сохнут все сады на ней без зною,

Которые сперва в прохладности цвели,

Как нагло воробьи летать в них не могли.

И ныне нет еще для хищников свободы

Там пустошить сады, как плодны огороды.

Столь страшен для меня Дурносова злой рог,

Сколь вдвое мой отец в таких случаях строг,

Вить знаешь ты сама…

Секелия

Суровость Долгомуда

Не строгость для любви, но пущая застуда:

Он дряхл и тешить сам не в силах молодых,

Затем не хочет зреть веселостей твоих,

Подобно как всегда и кладена скотина,

У коей фунта в три пускай висит шматина,

Взирая на других сходящихся скотов,

Не чувствует, чтоб в ней зажглась с задору кровь.

А ты, прекрасная в сих летах Миликриса,

В презрелой красоте спокойно веселися.

Миликриса

Опомнися, мой свет, что прегрешила ты,

И уважаючи мои все красоты,

Бесстыдно перед тем Дурносова почтила,

Который мне отец; иль то ты позабыла,

Что дерзкой похвалой любителя взнесла,

Что ты его муде и плешь превознесла?

Неужто и того родитель недостоин,

Чтоб ратовал в шенте так, как бы храбрый воин?

Секелия

В нем важность старости сияет, а не блуд,

Он силен разумом, сколь хитр у князя уд,

Чтоб правду доказать могла вам очевидно,

И если б вы могли на то зреть безобидно,

Желала б я весьма изведать на весах,

В его ли голове иль в княжеских мудах

Есть больше весу.

Миликриса

Ах, но кто сему поверит,

Тот разве, кто муде и разумы так мерит.

Секелия

Кто больше в свете жил, и знает больше тот,

Примеров много есть и не один довбт,

Различны случаи разумные приводят,

Как в кале золото щастливые находят,

Так точно и в мудах толк может быть и есть;

Когда в шентю любви знак втолкнут будет весь,

Другая будет вся, и разум пременится;

Чем больше алчности к любви в тебе родится,

Тем выше возносить ты будешь чистоту,

Хоть чкалась бы всегда в кровавом ты поту,

Дабы чрез то порок свой скрыть передо всеми.

Миликриса

Не искушай меня, мой свет, словами теми,

Которыми даешь заразу в сердце мне.

Не думаю искать я золота в дерьме,

Коль хочешь князю быть любовницей ты милой,

Так будь… А я, увы! век стану весть унылой.

Секелия

Я рада бы была в его предаться власть,

И тут бы врезал он свою сурову часть,

Но малодушия сего я в нем не чаю,

Чтоб отсуленную тебе в меня вбил сваю.

Миликриса

Пристойно князю быть и щедрым и честным,

Коварно ты его вдруг делаешь скупым,

По щедрости его он столь великодушен,

Что всякого биткой довольствовать нескушен.

Секелия

Почто сумнилась ты быть склонною ему?

Миликриса

Противник может быть желанью моему

Отец, который в том…

Секелия

Во всем будь безопасна,

Столь плешь Дурносова велика и ужасна,

Что будет Долгомуд со страху трепетать

И тщиться сам, чтоб вам в любви не помешать.

Миликриса

Возможно ль устрашить велика Долгомуда:

Он робостью не тлел и от слонова уда.

Секелия

Уверит Дурносов, что плешь его хитра,

Что всякая от ней должна блюстись дыра,

И что он завсегда…

Миликриса

Я в том не сумневаюсь,

Но больше на тебя я в оном полагаюсь.

(Уходит.)

Секелия

Имей надежду ты…

Явление 4

Секелия

(одна)

Хоть я тебе раба,

Но в случае таком и я дырой слаба,

Дурносова меня страшит великий уд;

Не знаю, можешь ли, княжна, снести сей блуд.

Хоть ты Дурносовым пленна любовным знаком,

Но он с задору как тебя поставит раком,

Сразит тебя, сразит великой толщиной,

Уж не пособит тут тебе родитель твой.

Явление 5 Долгомуд, Фарнос и Секелия

Фарнос

Почто смутилась вдруг, или внезапным входом,

Иль мысли я твои потряс так, как заходом,

Иль видом я тебя геройским устрашил,

Или вонючими словами осмердил?

Секелия

Смущенья моего другая есть причина,

В котору привела мя страшная судьбина,

Что толстый знак страшит Дурносовой любви.

Фарнос

Яснея мне о том немедля объяви.

Секелия

Недавно знаком тем он гордо возносился

И без стыда биткой тщеславясь похвалился,

Что Миликриса той давно уже пленна,

Хотя им никогда не тронута она.

В то время как хвалить талант он свой старался,

Бант у штанов его внезапно оторвался —

Велик и страшен вдруг всем виден стал урод,

Зардевшися в лице и свой разинув рот,

Свирепый обратил к прелестным взор девицам,

Прилежно стал мигать он, ах, завистным лицам

И знаки тем во всех смущенные вперил.

Дурносов тут свою кручинушку открыл:

Он дерзко говорил: «Позволь зреть, Миликриса,

В шерсти ли у тебя махоня или лыса».

Фарнос

Какой удар даешь противной вестью сей,

Что хочет у меня похитить сей злодей,

Противник, коего карать комар восстанет,

Иль разве мой елдак совсем уже увянет,

Тогда я попущу ему ругаться мной

И отымать мои утехи и покой.

Отмщу ему, отмщу, и месть не отлагаю,

Я злобный дух его немедленно скончаю,

За честь свою и дочь мстить будет и отец,

Ступай и поражай предерзкого вконец.

Долгомуд

На верность я твою и храбрость полагаюсь,

Отмщай, на то и я охотно соглашаюсь,

Но мало удержи геройский подвиг твой,

Чтоб толстой он тебя не повредил биткой,

Разумные не вдруг дают себя в отвагу,

Чтоб иногда самим не упустить в корчагу.

Фарнос

Коль скоро мстить врагу меня то нудит зло,

Чтоб простираться то далеко не могло,

Но если оного кто корень истребляет,

Тот весь приход его, конечно, скончевает.

Долгомуд

Что корень уменьшить нельзя врага сего,

То явствует длина и толщина его.

Представь же ты, Фарнос, в своей премудрой мысли,

Когда б мои муде, что на аршин отвисли,

Короче, как твой нос, кто сделать похотел,

Великий бы ущерб я от того имел.

Когда и у дерев верхи кто подчищает,

То в толщину расти чрез то им помогает,

Подобно если верх от корня отрубить,

Излишней толстотой ствол может наградить.

Фарнос

Смотри, сколь он в таком рассудке остр глубоком

И сколь далеко зрит своим прозрачным оком,

Что толстоту ствола Дурносова проник,

Знать, мстить за честь свою ему не приобык,

Отважусь я один…

Секелия

(удерживает Фарноса)

Смягчись, Фарнос дражайший!

Долгомуд

Препятствуют мне вслед идти муде тягчайши,

Я рад бы купно с ним за дочь свою отмстить,

Да только у меня и так дыра болит.

Отмщение в его я оставляю воле,

Пусть мстит, коли его дыра моей поболе.

(Уходит.)

Явление 6 Щелкопер и Фарнос

Фарнос

Участник ты во всех делах моих, мой друг,

Взирай на яростный ты сквозь литонью дух,

И се тебе открыт гусак, сычуг и печень;

Я только для тебя всегда простосердечен.

По внутренним моим узнаешь ты частям

И не по ложным сам уверишься словам,

Колико раздражен и сердцем каменею,

Чтоб в сей час казнь воздать достойную злодею,

Который мой покой дерзнул поколебать,

Которую люблю на свой салтык склонять,

Дурносову тому я говорю за рану,

Котору сделал мне, всей силой мстити стану,

Лишь только оного злодея истреблю,

Сколь Миликрису я прекрасную люблю,

Тем тот час докажу, всем знать дам без разбору,

Что столько ж есть во мне, как в нем пехать задору.

Щелкопер

Хотя противника велит карать закон,

Хотя и жалости в том недостоин он,

Что разлучать тебя с любезною дерзает,

С той, от кого твое в штанах все сердце тает,

Не можешь ли его горячность испытать

И мысли тайные все точно распознать,

Что если пред тобой с презрением гордится,

То будешь ли за то по правде ты сердиться?

Насильно милу быть нельзя, ты знаешь сам,

Где нету милости, приятности нет там.

Фарнос

Она приятна мне, не меньше я ей мил,

Хоть дела не было, хоть скала не всадил:

По минам усмотреть ее то мог прелестным,

По обхождениям и случаям известным,

Какой пылает жар в драгой ея щели,

Желала б, чтоб шентю чесали кобели,

А я поступками, геройством и дородством

Не мог воспламенить огня и благородством,

Соперник скалом мнит в ней жар произвести,

А пламень воспалить горячестью в шерсти.

Я ону возвратить хочу с ея красой

И нежной напоить венериной росой.

Щелкопер

От влаги нежный цвет нередко увядает,

От влаги и шентя обыклу сласть теряет.

Цвет нежный с солнечным сиянием блистает,

От солнечных лучей красу всю занимает.

Фарнос

От собственных доброт краса ея и честь

Умножится и ввек в веселье будет цвесть,

Кого своими я великими дарами

Возвышу и сравню с пресветлыми лучами,

Лишь только бы судьба не делала препон.

Я щастью своему восставлю сей урон.

Щелкопер

Сколь шастия в любви велик есть недостаток,

Столь будешь ты потом к ея отраде сладок,

Как склонность объявит тебе в том Долгомуд,

К чему издавна ты употребляешь труд.

Старайся, чтоб он был твоим усердным другом

И не был чтоб к тебе в намереньи упругом.

(Отходит.)

Явление 7

Фарнос

Я дружеский совет потщуся сохранить,

Чтоб Долгомудовым наперсником мне быть.

Он в старости своей почтёт меня за сына,

И милосердая ко мне любви богиня

Со временем его мне дочь препоручит,

Со временем любовь мою к ней совершит.

О! если б я его мог облегчити древность

Или прогнать печаль; а я есть перва ревность —

Довольно молено мне в нем милость преобресть,

По крайней мере б он скорее был мой тесть.

Чрез мой поступок бы и честность благонравну

Вперил бы о себе в него надежду явну.

Достойным бы себя я показал того,

Чтоб нонче чтил меня за зятя своего.

Но напротив того проклятого злодея,

Который, честности отнюдь не разумея,

Препятствовать моим желаниям дерзнул,

Хотя в красавицу ни разу не воткнул.

Пред всем бы обругал и обесславил светом

И сделал бы всех злых живым его портретом:

Пусть зависть бы тогда преподлая его

Старалась верх отнять блаженства моего,

Когда бы я его за тварь вменил негодну

И предпочел бы честь свою пред ним природну,

Своим бы счастием драгая веселясь,

В весельи бы тогда сказала мне тотчас:

О, сколь щастлива я супругом толь достойным,

При коем сладким сном и житием спокойным

Вовеки я себя увеселять должна.

На то одно она, на то и ролсдена,

Чтобы иметь таких супругов благородных,

А не таких, каков Дурносов есть подобных,

Которому всю честь любовный знак дает.

Пусть с толстым елдаком злодей сей пропадет!

Пока свет солнечный сиять на небе станет,

Пускай любви его толика знак истает.

Спешу исполнить то.

Явление 8 Щелкопер, Долгомуд и Фарнос

Щелкопер

Веди к концу твой труд.

Удастся то тебе скорей, во что кладут.

Фарнос

Избранна голова, почтенна сединою

И изукрашена муд ветхих долготою,

Толкающий в штанах обширный блеклый гуж,

Начальник дряхлости, нежно-желанный муж,

Почтенный Долгомуд, твою я видя склонность,

И жалобы творю на мерзку вероломность

Той редкой красоты, которой ты отец:

Она, мне слово дав, солгала наконец.

Долгомуд

(удивленно)

Не странно ли сие необычайно дело,

Чтоб дочь моя на то отважилась так смело,

Забывши над собой родительскую власть,

Так смела ль бы она в такой проступок впасть,

Без воли отческой давать другому слово?

Щелкопер

О, если б было в сем согласие отцово!

Фарнос

При важности хранит и строгий он устав;

Я вызнал в нем давно благочестивый нрав.

Долгомуд

Родительская власть уставы превышает,

Когда законно кто детей своих рождает,

Обязан строгим их законом управлять —

Кто жизнь дал детям, тот их должен воспитать.

Щелкопер

Я часто жизнь даю, но сам не воспитаю:

Два дела делать вдруг как льзя, не понимаю.

Один имею член, одни и руки я,

В одну сунь — у другой готова щель своя.

Фарнос

О, коль несчастлив я, что тем не награжден,

Чем можно дать живот, чтоб мог быть <кто> рожден.

Долгомуд

И дети иногда приносят нам печаль,

Мы сердцем чувствуем об них всегдашний жаль,

Различны к счастью их изыскиваем средства,

Мы должны отвращать от них жестоки бедства,

Их нравы исправлять, предписывать предел

Началу и концу с срединой всех их дел,

Которого б они отнюдь не преступали.

Дочь собственной моей примером есть печали,

Толь дерзновенно власть родительску презрев

И чаемый его в ничто поставив гнев.

Фарнос

Сколь много я ее люблю и почитаю,

Довольно из моих узнал ты слов, я чаю,

Которые тебе недавно говорил;

Когда за верность ты мою благодарил,

Тогда я мстить готов презлому супостату

За то, что причинил нам общей чести трату.

Не Секелия ли живот ее спасла,

Как дочь твоя к его любви склонна была,

Противна сделалась отцовскому тем праву

И своевольному тем следовала нраву?

Однако для твоей усердности ко мне

Прощаю в дерзостной я дочь твою вине.

Щелкопер

Он ревностью давно пылает к ней безмерной.

Горячности его свидетель буду верной,

Я пред тобою быть стыжуся, лицемер!

Как явный видел ты и сам уже пример,

С каким стать подвигом желал врага противу,

Чтоб тем открыть любовь и страсть свою ревниву.

Фарнос

Мне справедливость в том повелевает так,

Когда пред всеми тот превозносился враг.

Долгомуд

Величина красу не составляет в теле,

Искусством произвесть приятность можно в деле.

Я смолоду и сам бывал на всё ходок,

Хотя худой во мне под старость стал порок.

Как в юных летах цвет пред всеми стал быть славен,

Что не был мне никто в делах ебливых равен.

Я пальму изо всех один в том заслужил,

Что раз по тридцати за сутки плешь калил.

А ныне уж сего я дара не имею,

Не больше трех раз в ночь довольствуя, потею.

Фарнос

По немощи своей о прочих рассуждай.

Я смею ль дочери твоей промолвить: дай?

Долгомуд

Она еще мала, узка ее и щелка.

Любиться в нежности — вить это не безделка;

Не возбранял бы я в любви ей пребывать,

Когда б опасности не должно было ждать:

Распорется ее щель бедная до пупа

И будет широтой не уже, как и ступа,

Тогда в нее ломи не только елдаком,

Но можно без труда толкать большим пестом.

Фарнос

Чтоб сладость снизу влить до сердца, сам постражду

И произвесть потщусь в ее махоне жажду.

Без пользы проводя цветущие лета,

Девица весь свой век пребудет сирота;

Лишившись всех другов, не будет знать отрады,

Пристойной в младости любовныя надсады,

Которых в старости не чувствует никто,

Хотя бы елдаков в шентю ввалилось сто.

Пусть, впрочем, говорят, кто молодым жил в горе,

Да в старость сладку жизнь он преобрящет вскоре,—

Противна правилу сему одна любовь,

В которой сладкая пока играет кровь,

При старости ж всегда бывает неприятна.

Долгомуд

Противна речь твоя, хотя мне и понятна.

Могу ль без жалости кому отдать я дочь?

Фарнос

В замужстве первая бьызает тяжка ночь,

Котора в совести всех девушек терзает.

За лутчее всегда разумный почитает,

Не изнуряя свой терпеньем долгим дух,

И неизбежно зло окончить делом вдруг.

Когда б заране дочь мне ваша полюбилась,

С любезным бы своим без робости склешнилась,

Спокойна б в совести своей всегда была,

Хотя б и тысяче потом другим дала.

Долгомуд

Когда законным с ней совокупишься браком,

Хотя в лежачку тешь, хотя поставя раком.

Что ж без закону мнишь в шанте пролить ты кровь,

То больше о пустом терять не должно слов.

Щелкопер

Рассудок справедлив и похвалы достойной.

Исчезла срамота забавы непристойной!

Фарнос

Премудрый Долгомуд, могу ль я быть твой зять,

Достоин ли твою я дочь в замужство взять?

О, щедры небеса, доколе, ах! страдать,

Доколе красотой мне той не обладать,

Котора на меня оковы наложила,

Которая мой дух и сердце сокрушила?

Услышьте жалкое стенание и глас,

Кой простираю к вам, несчастный я, в сей час.

Долгомуд

Оставь стенания, не проливай слез реки,

Несчастью многие подвластны человеки,

А ты желанное получишь от меня

То счастье, что тебя на дочери женя.

Не мешкавши о том я предложу невесте,

Пусть пойдет Щелкопер, твой друг, со мною вместе.

Отходят.

Явление 9

Фарнос

(один)

О, предвещанный мне желаемый успех,

Всхожу тобою я на самый верх утех,

Мне добрый Долгомуд дверь к счастью отворяет,

На мой салтык он дочь свою в любовь склоняет

И нудит строго ей со мною в брак вступить,

А я потщусь в нее любовну страсть влупить,

Которой лестная надежда мя питает,

Увы, сколь много мысль меня та устрашает:

Что, если Дурносов елдак свой обмочил,

Который все мои веселья помрачил.

О, храбрый Долгомуд, спеши скорей, спеши

Врага предупредить и ярость утиши,

Котора в елдаке его неутолима

И что есть дочери твоей весьма любима.

О, как я елдака Дурносова страшусь,

Конечно, им красы драгой своей лишусь.

На что я больше жду и казнь не совершаю

И злобному врагу ругаться попутаю?

Иду и казнь воздам достойную врагу!

Ах, если от него сычуг не сберегу!

Постой, исполню то, что прежде предприял,

Чтоб более елдак Дурносова не встал.

Действие 2

Явление 1 Долгомуд, Миликриса и Щелкопер

Долгомуд

Готовься радостный исполнить вскоре брак,

Жених твой ждет тебя, готовься на елдак.

Днесь к щастию тебе дверь мною отворенна,

Моим ты промыслом вдруг сделалась блаженна,

Достойного тебе супруга я избрал,

У коего давно елдак, надеюсь, встал.

Миликриса

Любезный мой отец, я брак не презираю,

Но к шастью приступить такому не дерзаю.

Незрелость лет моих, незрелость и ума

Желаниям моим противятся весьма.

Исполнить бы твою не отреклась я волю

И всяку б приняла непрекословно долю,

Но страх нещастную удерживает тот,

Что узок у шенти моей безмерно вход.

Я лутче смерть принять безвременно готова,

Как муку оттого терпеть тирана злова.

Кто б ни был, что тобой мне обречен супруг,

Которой елдаком прохватит мой сычуг,

Всю внутренность мою пронзит своим кинжалом,

Чтоб было лехче мне, хотя бы смазал салом,

Но щастие мое злым роком не верши,

Чтоб горестную жизнь скончать мне на плеши.

Долгомуд

Ты смеешь ли моей не покоряться власти?

Судьба велела так, ты суждена сей части

Достойна быть.

Миликриса

Но кто мой суженой жених,

Не крови ль княжеской иль из дворян простых?

Долгомуд

Из слов твоих совсем другое заключаю:

Ты сердце отдала Дурносову, я чаю.

Но тщетною себя надеждою не льсти

И сердцем ты об нем напрасно не грусти.

Которой тебя чтит и любит пребезмерно,

Пред всеми содержать в любви будет отменно.

Фарнос, кой предками своими знаменит,

Героев красота, другов надежда, щит,

Недавно на врага восстал нам в оборону,

За нашу честь хотел ему мстить по закону,

Что обругал твою публично красоту

И опорочил въявь невинну чистоту.

Свидетель есть тому правдива Секелия,

Когда рекла тебе «муде, муде драгия».

Но напротив того излишно изъяснять

Достоинствы того, кто наречен мне зять.

(Указывая на Щелкопера.)

Вот друг его и мой, он наши знает нравы,

Все добродетели и превосходство славы.

Щелкопер

Он храбр и целомудр и в совести правдив,

В любви тверд и во всем бывает справедлив,

Хотя бы полюбил свинью он или суку,

Весьма нетерпелив и с теми на разлуку.

Тебе, дражайшая, ввек верен будет он,

Хотя бы тысячу имел в любви препон.

Миликриса

Пусть верен, целомудр, да мне он не угоден.

Пусть храбр, правдив и тверд в любви и благороден,

Но не хочу я быть невольницею в том,

Чтоб скаредный Фарнос моим был женихом.

Щелкопер

В любви его к тебе не может быть препятством,

Хотя откажешь ты, но он своим приятством,

Которым твоему усердствует отцу,

Все дело приведет к щастливому концу.

Миликриса

Непринужденный брак союзы составляет,

Невольная же их женитьба разрушает.

Разрушится потом с Фарносом мой совет,

Когда меня отец насильно сопряжет:

Неволи больше есть всегда своя охота.

Щелкопер

(к Долгомуду)

Напрасная твоя о дочери забота,

Она не думает Фарноса полюбить,

Которой хочет ввек в союзе с ней пребыть

Иль в горести страдать…

Долгомуд

На то я не взираю,

Намеренье мое немедля окончаю.

Щелкопер

Скорее соверши все дело как обык,

Дабы не сделался у зятя хуерык.

Долгомуд

Пожалуй, не смышляй о браке ты нимало.

Когда положено хорошее начало,

Мы должны ожидать хорошего конца,

Чтоб тем совокупить любовию сердца.

Явление 2 Щелкопер и Миликриса

Щелкопер

Почто Фарносову любовь так презираешь?

Или его ты блуд в ничто себе вменяешь?

Что в голову тебе пришла за чепуха,

Что ты к Фарносу вдруг столь сделалась лиха?

Миликриса

Ничем я не могу в его любовь склониться.

Щелкопер

Дурносов чем тебе мог столько полюбиться,

Что ты его в любви столь много предпочла?

Конечно, в елдаке его ты смак нашла.

Миликриса

Мне подозрение такое не ужасно,

Ты поносить меня стараешься напрасно,

Или ты думаешь тем в робость мя привесть,

Что будто Дурносов похитил мою честь?

Обманываешься ты в оном своем мненье,

Я твердо себя зрю в любовном быть терпенье.

А к злу не может мя никто дотоль склонить,

Пока не судит в брак судбина мне вступить.

Да только не Фарнос иметь то шастье станет.

Щелкопер

Но ежели тебя надежда в том обманет

И твой сычуг отец Фарносу поручит?

Когда вить он в тебя без жалости всучит,

Тут како будешь ты ему сопротивляться?

Миликриса

Того я не страшусь, нельзя тому и статься.

Я прежде нежели с Фарносом в брак вступлю

Желанья своего успех употреблю

И кончу свой живот я в случае жестоком,

Притчиной смерти сей Фарнос мне будет роком,

Когда кинжалом я…

Щелкопер

Почто столь мысли злые

Вливаешь в разум свой, иль зависти прямые?

Престань воображать, как в прах перемениться,

Дай прежде младости любовью насладиться,

Иль лучше на битке, ты мыслишь, умереть,

А нежели себя женой Фарносу зреть,

Котору ждет свершить мой друг драгой Фарнос

И в нетерпении…

Миликриса

Великой его нос.

Щелкопер

Мужскою красотой столь женщины не льстятся,

Как толко что биткой хорошей веселятся.

Фарносов хоть талант не так добре велик,

Однако тешить он помного приобвык.

Миликриса

Не тщися зреть меня к Фарносу быти склонной,

А как сказала я, так буду век упорной.

Щелкопер

Что делать стану я? Не внемлет мой совет.

Пойду теперь сказать Фарносу сей ответ.

(Уходит.)

Явление 3

Миликриса

(одна)

О князь, дражайший князь! приходит мой конец.

Фарнос старается, чтоб врезать в мой рубец,

Навек лишить тебя сердечныя забавы

И радость уменьшить большой твоей булавы,

Которую в меня готовишь, попирать.

В мечте то зрю, что я тебе согласна дать,

Но толко я боюсь, как силно ты попрешь,

До пупа узкую ты щелку разорвешь,

Когда я под тобой…

Явление 4 Миликриса и Секелия

Секелия

Великой Долгомуд

По старости своей немал имеет труд,

Изыскивать спешит с Фарносом к свадьбе средство.

Миликриса

Колико на себя зрю воруженно бедство!

Почто я ныне в свет нещастна рождена!

Почто толь елдаком драгим побеждена!

Почто, о злой Фарнос! ты мною столь пленился,

А ты, родитель мой, почто так осердился,

Что бедной мне велишь с немилым в брак вступить,

А милому претишь любовну страсть вручить,

Котора толко той усердностью пылает,

Чтоб жажду утолить иль умереть желает.

Приятну его речь я помню и теперь,

Как он в любви сказал: «Драгая, расщеперь

Любовной чемодан и дай вложить булаву».

Я зрела тут его в готовности приправу.

О, если б не боязнь тогда во мне была,

Я б в тот же час ему с приятностью дала.

На то ли склонности она в том ревновала

И ту любовь свершить драгую помешала?

Секелия

Отбей, княжна, сие смущенье от себя

И жди приятных дней, когда вобьет в тебя;

Уж ты и таквесьма с печали похудела,

Как будто на битке слоновой посидела,

Престань воображать, что князь тебе твердил,

Брегись, чтобы Фарнос злой прежде не вперил

В красу твою свою нечувственную палку,

Которой распалит лишь только щекоталку,

Испортит дело все, не сделает добра,

Раздразнит только лишь сердитого бобра;

А князя он чрез то в несносну вверзит муку,

Он будет принужден с задору чванить суку;

Ты можешь ли на то без жалости воззреть,

Когда твой князь к тому…

Миликриса

Ах, как мне то стерпеть,

Чего и ждать под тем, кто очень мне противен?

Секелия

Куда как ваш союз с Дурносовым мне дивен,

Что ты его биткой ужасно как пленна.

Миликриса

В шенте и в елдаке любовна страсть родна,

Когда бы ты сама в кого сильно влюбилась,

Скорей моей шенти твоя бы расщепилась.

Секелия

Хоть тысячу бы раз я кем пленна была,

Однако б я и тут…

Миликриса

Така любовь мала.

Кто ежели любовь всю в тонкость распознает,

То ярости тот час в махоне зажигает,

Всечасно будет мысль в шенте тревожить кровь

И нудить усладить кипящую любовь.

Равно так я теперь нещастная девочка,

Презренная отцом, как без сивухи бочка,

Котору мой отец безмерно ненавидит,

Когда ни капельки вина в ней не увидит;

Все обручи велит с нее посколотить,

А после и совсем в огонь велит свалить.

Вдруг яростью свои наполнит быстры очи,

Гуж на гузне тот час подвяжет покороче,

Пойдет искать вина где б допьяна напиться,

А как найдет, то рад в вине хоть утопиться.

На что теперь о нем мне больше рассуждать?

Секелия, мой свет, потщись совет мне дать,

Иль ты меня совсем оставить предприняла,

Иль презрила во мне Дурносова быть скала?

Секелия

Нет, я тебе верна.

Миликриса

Но что же мне прзикажешь?

Секелия

Щастливей будешь ты, когда отцу расскажешь,

Желанье в чем твое теперя состоит.

Миликриса

Да он мне о любви и думать не велит.

Секелия

Рабынь наказывать без жалости довлеет,

А к чадам всяк отец сердечну скорбь имеет,

Равно и Долгомуд, хоть строг его приказ,

Но как он из твоих увидит слезы глаз,

В нем жаркой гнев тогда мгновенно охладеет.

Миликриса

Он сожаления такого не имеет.

Секелия

Когда ты перед ним в тоске начнешь рыдать,

Конечно, может он тебе отраду дать,

Ты только лишь смочи его штаны слезами

И крепко ухвати муде его руками,

Проси, чтоб милость он отцовску показал

И чтоб Фарносу он в женитьбе отказал.

Миликриса

Я в сердце твой совет потщуся содержать,

Иду перед отцом в злой горести рыдать.

(Уходит.)

Секелия

(одна)

Любовна страсть когда возмет над сердцем власть,

Тогда рассудка нет, хоть предстоит напасть.

Одна утеха та в плененну мысль приходит,

Когда она в любви утехи не находит.

Но мысли суетны не думают так быть,

Что может рок в напасть утехи обратить;

Хоть строго бедствие любви предупреждает,

Но больше тем в сердцах жар сильный умножает,

Когда безмерны огнь всю внутренность зажжет,

Тогда почтенье, долг и жизнь пренебрежет,

Но в ком отважится, лишь только б быть любови,

Хоть трудно первый раз, хоть много выдет крови,

Но страхом тем любовь не можно уменьшить,

И тем горящи огнь не можно утушить.

Вот коль любовна страсть бывает нам видна,

Пленять она сердца имеет власть одна.

Равно теперь княжна сей лютости подвластна,

Что сильным елдаком Дурносовым столь страстна.

Явление 5 Дурносов, Миликриса и Секелия

Дурносов

(входя к Секелии)

Оставь нас здесь одних, Секелия, покуль,

А чтоб кто не вошел сюда, покарауль.

Секелия отходит.

Явление 6 Дурносов и Миликриса

Миликриса

Хоть склонностью влекусь к твоим мудам всех боле,

Но как ослушной быть могу отцовской воле?

Как можно преступить родительский приказ,

Когда им долг велит иметь послушных нас?

Я лутче век хочу не быть никем ебима.

Дочь Долгомудова как он неколебима.

Дурносов

Какую язву сим упорством мне даешь!

Какими вредными муде клещами жмешь,

Какие кандалы ты на хуй мне взложила!

Ты мысли все мои к себе приворожила,

Я мучусь яростью, терзаюсь, скорбь несу.

В мудах послышав боль, без пользы хуй трясу,

В мечте на щель твою прекрасную взираю

И будто как в тебя, в кулак свой попираю,

Любовное млеко ручьем всяк час течет,

А ярости и тем во мне не пресечет.

Миликриса

Ты живо страсть свою, мой князь, изображаешь

И всю суровость тем мою уничтожаешь,

Но как подумать льзя, чтоб я тебе сдалась,

Когда еще ни с кем я сроду не еблась?

Дурносов

Коль не гнушаешься моею штанной частью,

Коль тлеет и твоя махоня тою ж сластью,

Не трать, дражайшая, свои цветущи дни,

Воззри на все места — мы здесь теперь одни

Отважься ты со мной сойтиться тайным браком,

Я стать перед тобой готов теперь хоть раком.

(Становится на карачки.)

Взгляни на скорбь мою, взгляни на мой задор:

До коих будет мне терпеть, до коих пор?

Смяхчи суровость ты, моя вся печень рвется?

Позволь хоть разик ткнуть в руке — тотчас зайдется,

Иль мыслишь, что в тебя попру, тебе невмочь?

Миликриса

Я мышлю то, что я, ах! Долгомуду дочь.

Дурносов

О ты, жестокая, забыла ль, что с Фарносом

Долбиться будет щель твоя не хуем — носом?

Явление 7 Те же и Фарнос

Фарнос

Нет доли здесь твоей, утри-ка свой ты ус,

Не твой уж ето стал, не твой теперя кус.

Хоть мнишь ее ты еть, да поеби-ка крысу;

Меня отец нарек почати Миликрису,

Тебе участья нет меж ног в ея гнезде.

Дурносов

Но деве сей пришел елдак мой по пизде.

Фарнос

Карандыш, пес, урод, дурацкою биткою

Прельщаешь дев, а нас лишаешь тем покою

И уверяешь, что большой приятней ствол,

В нем больше сладости находит женский пол.

Враль скаредный!..

Дурносов

Постой, не разевай ты глотки

И не вини, коль глуп, ни девки, ни молодки:

Ебливый пол обык в утехах пребывать,

Им был бы хуй хорош, а на нос наплевать.

Но ты не мни, чтоб цел с битки моей свернулся,

Иль чтоб мой хуй в твоем заду не окунулся,

Управлюсь я с тобой, забудешь мне грозить,

Кинжал мой вот готов,

(указывает себе на хуй)

мне кой в тебя вонзить.

Фарнос

Ты устремляешься лишить меня ввек духу,

Не сроблю от тебя.

(Отстегивает свои штаны и вынимает хуй.)

Дурносов

(также вынимает из штанов свой хуй и бросается на Фарноса)

Я заебу, как муху.

Миликриса

(подняв подол, бросается меж ими)

В ком более из вас ко мне любови есть

И коему моя всего нужнее честь,

Коль к ебле вас могла шентя моя склонити,

(Фарносу)

Изволь хоть ты,

(Дурносову)

хоть ты елдак свой закалити.

Фарнос

(застегивая штаны)

О, шорстка, губки, щель, о ты, прелестный вид,

В чужих руках мой нос сие приятство зрит!

Дурносов

(кладя хуй в штаны)

Я для-ради тебя не мщу сему злодею,

Предерзкому простить нельзя вину халдею,

И прежде между нас не может быть приязнь,

Доколь не примет сей злодей ебливу казнь.

Фарнос

Ты еблей мне грозишь!..

Миликриса

(Фарносу)

Коль рок тя выгоняет,

Поди отсель, Фарнос, уж от тебя воняет.

Фарнос

Где я ни буду жить, доколь во мне дух есть,

Я, глядя на портрет твой, буду век хуй тресть.

(К Дурносову.)

А ты, о хищник мой, тебе я к мотовилу,

Во что б ни стало мне, приработаю килу.

(Отходит.)

Дурносов

(бросается к Фарносу)

Еще ты стал дышать!..

Миликриса

(удерживая Дурносова)

Смяхчись, мой князь, смяхчись,

Злодея ты изгнал и больше не ярись.

Явление 8 Дурносов и Миликриса

Дурносов

Достоин ли принять я от тебя ту мзду,

Чтоб лавр мой весь теперь впихнул в твою пизду?

Сугубея моя тем слава разнесется,

Когда моей биткой шентя твоя прорвется.

Ты в етом отказать не можешь мне теперь,

Победой отворил себе я ету дверь.

Ты зрела то сама: лишь бант мой отворился,

Противник задрожал и тотчас покорился.

Но крепость лишь твою нет сил атаковать,

Престань о толстоте, престань ты толковать,

Почувствуй ты мою с задору злую муку,

Позволь хоть под подол к тебе мне сунуть руку.

Миликриса

Не будь скор, князь, и тщись желанья умерять,

И дай хоть пальцом мне

(указывая себе меж ног)

сперва поковырять.

Потом я под подол пущу гулять поволно,

Не думая тогда, что мне уж будет болно.

Дурносов

Веселие мое на муку пременя,

Какую сласть отнять ты хочешь у меня:

Во всей подсолнечной до целок все охочи,

Нет в свете ничего приятней первой ночи.

Миликриса

(тихо)

Что буду делать я: не внемлет ничего.

(Дурносову.)

Не презирай, ах, князь, прошенья моего,

Хоть три часа мне дай еще на размышленье,

Чтобы без боли то мне сделалось мученье,

Суровость всю свою тогда я укрочу.

Прости теперь, мой князь, я очень сцать хочу.

Дурносов

Я больше удержать драгую не дерзаю,

Пойду и я на час в заходе побываю.

(Отходит.)

Действие 3

Явление 1

Долгомуд

(один)

Наполнена шентя премножеством плотиц,

Но что есть тайный уд, рассмотрим, у девиц,

Войдем в подробность ту, увидим тотчас тамо,

Что есть оно и как, рассмотрим ето прямо.

Член етот, так сказать, член сладости плода,

Что общим правилом наречена пизда,

Ни что иное есть, как некая пещера,

Которой чистоту сама блюдет Венера;

Иль, инако сказать, такой она сосуд,

Устроен чтоб туда вмещался мужеск уд.

Не долго же лишь он в том месте пребывает:

Когда вмещается, тогда и выступает.

Вот како я сию толкую мудру речь,

Что девушка должна как глаза то беречь,

Что для мущины сласть велику составляет,

Как та ему шентю, подняв подол, являет.

И если чье дитя пленится елдаком,

Чинить довлеет что нам в случае таком?

Я в бедствии теперь подобном пребываю,

Что в горести дочь зрю влюбленну в толсту сваю

И не могу ничем от оной отучить.

Готова на битку к Дурносову вскочить.

Дурносов, всех поправ, победой возгордился

И поражати всех противных устремился,

А я при старости к концу уж дни веду

И заебенным быть чередной смерти жду.

Явление 2 Фарнос и Долгомуд

Фарнос

Избранная глава, почтенна сединою,

Украшенная днесь муд ветхих долготою,

Покоющи в штанах обширных блеклый гуж,

Поборник дряхлости, изнеможенный муж!

В твоих морщинах зрю блестящу добродетель,

Будь мне отец, будь ты мне щастия содетель,

Потщися отвратить всеобщую напасть,

Употребя к тому родительскую власть.

Принудь дщерь внити в брак со мной, минут не тратя,

Ты будешь зреть во мне послушнейшего зятя.

Долгомуд

Престань уже, Фарнос, ты тщетно в хуй стучать

И, ах, престань, престань о браке докучать.

Другому в дочере моей досталась доля,

Прешла моя над ней родительская воля,

Дурносовой и я шматины трепещу,

Что уж по старости и так дырой крехчу.

Фарнос

Как к дщери я твоей любовью ни пылаю,

Но князя раздражить и сам я не желаю,

Не меньше не хочу соперником с ним быть,

Но части дожжен я его в том уступить.

В другом я способе намеренье имею,

О коем объявить тебе я если смею.

Долгомуд

Маня надеждой дух, не тщетно ль в хуй трубишь?

Какое средство ты, Фарнос, употребишь?

Отъяты способы с Дурносовым сражаться,

Мы с жопами должны подале уплетаться.

Фарнос

Не думаю я с ним в ебливу брань вступить,

Но хитростью потщусь упругость притупить.

Когда кто победить врага сил не имеет,

То в крайности обман и лесть чинить довлеет.

Не те удашливы в сражении прямом,

Кто силою разит, но кто велик умом.

Сколь силен был Самсон, известно всей вселенной,

Но хитростью жены своей был побежденной.

Кто б как ни силен был, да если разум худ,

Бесплоден столько же, как будто хуй без муд,

Как было б естество ни толсто, ни велико,

Упругость можно стерть и сделать так, как лыко,

Лишь хитрость малую к тому употребить,

То будет хуй хоть брось или хоть отрубить.

Позволь лишь мне, а я отмщеньем уж ласкаюсь.

Долгомуд

Препятствуй, как ты мнишь, я в ето не вплетаюсь,

Но прежде ты узнай от дочери моей,

Намеренье твое угодно ль будет ей.

Но се она…

Явление 3 Те же и Миликриса

Фарнос

Княжна, я должен известиться,

Могу ли склонностью твоей к себе я льститься,

Желаешь ли со мной вступить в законный брак,

Или прельстил тебя Дурносова елдак?

Миликриса

Не обвиняй меня, Фарнос, виной ты тою:

Еще я не пленна Дурносовой биткою,

Хоть он ее всяк час, гордяся, мне сулит,

Да мой родитель мне склониться не велит.

Долгомуд

Ты, княжеская дочь, быть должна горделива,

Не так, как подлая бывает девка члива,

Которую за грош нахальник всяк валит,

А оттого в шенте нередко и болит.

Миликриса

Коль знатною биткой моя жизнь зачалася,

То льзя ль, чтоб я кому без брака в блуд далася?

Не может огнь в шенте моей никто разжечь.

Фарнос

Княжна, я не о том начать имею речь,

С горячностью всегда дроча хуй, как дубину:

Определи, прошу, княжна, мою судьбину,

Надеждой льститься ль мне тебя в замужство взять?

Долгомуд

У нас положено, чтоб был Фарнос мне зять,

Я вместо слов муде в залог дал в той надежде.

Миликриса

Ко мне не заглянул почто под юбку прежде,

Почто толь суетно Фарноса тем ласкал

И в обязательство толикое вступал?

Не дам в красе ничьей я омочиться снасти

И девой сниду в гроб, не прикоснусь сей сласти.

Долгомуд

(Фарносу)

Принужу дщерь свою я быть тебе женою,

Лишь князя упреди.

(Миликрисе.)

Поди, княжна, за мною.

Отходят.

Явление 4

Фарнос

(один)

В штанах моих, увы! багряна плешь бледнеет,

Хладеет в жилах кровь, хуй страждет, леденеет,

Немеет естество, отрады нет нигде,

О рог, о длинный рог, о толстые муде!

На что красавицей, княжна, ты в свет родилась?

И ах! на что ты мне безмерно полюбилась,

Что я любовь в себе бессилен одолеть?

Не со сто ль раз других я принимался еть —

Но что ж? — лишь плоть моя тем только истощилась,

А страсть любовная нимало не смяхчилась.

О как я беден днесь и как мой случай лих:

Котору еть хочу, ах! ей не я жених.

От страсти плешь моя, как рыба о лед, бьется,

А та без жалости Дурносову сдается,

Которому всю честь претолстый знак дает.

Пускай же с толстотой злодей сей пропадет;

Пока свет солнечный сиять на небе станет,

Елдак его вовек с сего часа не встанет!

Спешу исполнить то.

(Отходит.)

Явление 5 Дурносов и Секелия

Дурносов

Удобно место здесь,

Где беспрепятственно свершить брак можно весь,

Благоприятствует сама судьба теперя,

Лишь нет одной княжны, лежащей, разщеперя

Пресладостную щель, котору мне почать.

Потщись, Секелия, ты брак наш окончать,

Уговори княжну.

Секелия

Уговорить не штука,

Да только знаешь, князь, кака ей будет мука?

Не лутче ль мне сперва задор твой утолить,

Чтоб ярость ту в меня изволил ты пролить?

Я за княжну свою готова быть в напасти,

Не можешь произвесть сим разом в ней ты сласти,

Какую б исподволь возмог в ней произвесть.

Дурносов

Престань, Секелия, пустые враки плесть,

Ничья краса теперь елдак мой не прельщает.

Секелия

Но Миликрисе страх склониться запрещает,

Величиной ствола распорется шентя,

Тогда в нее пихай все, что ни подхватя.

Я зрю то и сама, что ей твой знак не в меру,

Ей лутче дать сто раз с усами гренадеру.

Но ежели уже сему союзу быть,

И неминуемо в княжну ты должен вбить,

Твой сильный жар ствола теперь мне то являет,

Так вот о чем княжна тебя, князь, умоляет:

Когда ты ей вонзить направишь свой кинжал,

То прежде чтоб к губам несильно ты прижал

И в ярости своей хоть мало удержался,

Но в ней бы произвесть жар прежде постарался,

Иль лутче можешь ты свой знак ей в руку дать,

А сам своей рукой у ней побаловать.

Немного в деле сем минут у вас продлится,

И сама крепкая девица соблазнится,

А нежели княжна, нрав коей мне знаком:

Она пленна давно твоим, князь, елдаком.

Дурносов

Я все твои слова приемлю за отвагу,

На ложу брачную до тех пор с ней не лягу,

Доколе не пролью в шенте ее я кровь

И не сберусь опять к пиханью с силой вновь.

Вот как я предприял.

Секелия

Еще я позабыла

Сказать вам, чтоб сперва не так ей больно было,

И чтоб вы на себя последний взяли труд

Побольше чем-нибудь хуй смазати до муд —

Пихаться с тем легко и мериновым скалом,

И узки сапоги вить смазывают салом.

Дурносов

Я все уж способы потщусь употребить,

Дабы сколь будет льзя, в княжну полегче вбить.

Секелия

Княжна, узнав о сем, сама дать будет рада.

Дурносов

(вынимая из кармана помаду)

Вот у меня со мной с духами есть помада,

Котору щегольки трудятся покупать,

А я ее сей час без денег мог достать.

Что ж долго нет княжны?…

Секелия

Я к ней идти потщуся

И без нее, мой князь, к тебе не возвращуся.

(Отходит.)

Явление 6

Дурносов

(один)

Теперь потребно мне, потребно прибодриться,

Уже я чувствую: мой тайный уд ярится,

Уже муде трубят в торжественну трубу,

Мне чудится в мечте, как будто я ебу.

Но в самый етот жар как некто плоть снедает,

Как нечто тайное мудами обладает,

Вдруг станет хуй, как рог, вдруг тотчас опадет,

И будто как беды он превеликой ждет,

При дверях сладости сгибаясь унывает,

Или пред радостью со всеми так бывает?

Нет страху мне ни в чем, препятствия уж нет,

Исполню я, что мне…

(Намазывает помадой свой ствол.)

Но се княжна идет!

Явление 7 Дурносов, Миликриса и Секелия

Дурносов

Дражайшая княжна, ужели ты готова

Вступить со мною в брак, исполнить данно слово?

Ужели я могу сей день торжествовать,

Ужели можешь мне красу свою отдать?

Ужель дозволишь внутрь взойти всего приятства?

Я учинил, что мне…

Секелия

Уж нет ни в чем препятства.

Дурносов

Сколь сильно яростью плененный уд мой тлел,

Сколь никаких на то я мастей не жалел,

Оранжем, розою и цедрою прямою,

А на прикрасу той помазал и гуньбою —

Зри, как от мастей сих моя сияет плешь.

Секелия

Князь, времени не дли, скорей себя, князь, тешь.

Дурносов

Дражайшая княжна

Миликриса

Нет казни сей мне злее.

(Падает в руки Секелии.)

Секелия

(Миликрисе)

Княжна, ах! ободрись.

(Дурносову.)

Хоть ты будь, князь, смелее.

Дурносов

Смяхчи, княжна, мой ствол, смяхчи сурову часть.

Миликриса

(опомнясь)

Я не могу никак в твою предаться власть,

Когда красу брегу, я честная девица,

А как лишусь, то что я буду?

Секелия

Молодица.

Но что о суетном напрасно толковать?

Спеши скорей, княжна, спеши скорее дать

И вечным как-нибудь союзом сопрягися.

Дурносов

Склонись, дражайшая, потешиться склонися

Прохладой сладкою в задоре елдаку,

Дабы не предуспеть мне сим к хуерыку

И чтоб не испустить без действия потока,

Предупреди, княжна, сего жестокость рока,

Меня в облегченье хоть етим одолжи,

Своею ручкою немножко подержи,

А я моей рукой к твоей шенте прижмуся.

Миликриса

(противясь ему)

Ах, нет, мне стыдно то, рукой я не примуся,

Мне лучше ввек терпеть.

Секелия

Князь, времени не дли,

Будь храбр и снасть свою насильно ей ввали.

Дурносов

Жестокая, не мучь, не мучь меня, склонися,

Взгляни хоть раз, взгляни, хоть пальцом дотронися.

Миликриса

Не льсти себя, мой князь, надеждою пустой,

Я дева, ты — герой, к тому ж и холостой,

Итак, удобно ль мне с тобою так растлиться?

Дочь Долгомудова вовек не посрамится!

Дурносов

Каким ударом ты, драгая, мя разишь,

И коль жестокою напастью мне грозишь,

Какую за любовь готовишь муку злую,

Чтоб я с горячности впихнул теперь в иную.

В другу теперь впехну в задоре сем жестоком,

Не будешь ли на то ревнивым зреть ты оком,

Как я к иной теперь отважусь под подол,

В иную ущемлю перед тобой свой ствол, —

Заплачешь, может быть, тронувшись сим уроном,

Но уж не возвратишь в себя елдак мой стоном.

Миликриса

(Секелии тихо)

Что мне в сем случае, Секелия, начать?

Секелия

Советую скорей то делом окончать,

Чтоб непрерывною любовью вас связало,

А времени к тому осталось очень мало.

Дурносов

(про себя)

Что ж трачу я часы полезные вотще?

Спешу исполнить то…

(Хочет идти.)

Секелия

(его удерживая)

Помедли, князь, еще.

Дурносов

Нет, намеренья я сего не отлагаю,

Исполню здесь: в тебя, Секелия, впехаю.

Секелия

Я недостойна, князь, для случая такова.

Но вот шентя — вонзай — перед тобой готова.

Подымает себе подол, Дурносов наставляет в нее хуй. Миликриса, с торопливостью схватя его за хуй, подходит к себе.

Миликриса

Жестокий, удержись… О, как нещастна я!

Дурносов

Не ты нещастлива — нещастна плешь моя.

Миликриса

Не спорю больше я с своею лютой частью.

(Падает в руки к Секелии, а та подымает ее подол.)

Вот щель моя: вонзай и утолись сей сластью.

Дурносов лишь только наставляет свой хуй, в то самое время он опал.

Дурносов

(дрожайшим голосом)

Что сделалось?.. Увы!

Миликриса

(приходит в отчаяние)

О рок! о случай злой!

К чему меня склонил к погибели такой?

Дурносов

Колико ты, судьба, мне ниспослала лиха!

Секелия

Что сталось, князь, скажи нам.

Дурносов

(с фурией и скрипя зубами)

Невстаниха.

Секелия

(закуся палец)

Вот бедственный случай.

Миликриса

Что есть сей казни злее?

Увы, дражайший князь!

Секелия

(Дурносову)

Дрочи, дрочи скорее,

Жар утолить в княжне хоть мало порадей.

Дурносов

(трясет хуй и с плачем говорит)

Нет способа вздрочить, похимистил злодей.

О, раздраженны враг! отмстить тебе мне нада,

Подействовала так Фарносова помада!

Явление последнее Те же, Долгомуд и Щелкопер

Щелкопер

Что вижу я, княжна, о стыд, о казни строги!

Какою страмотой наполнились чертоги!

Долгомуд

Со удивлением я зрю на сей позор.

Миликриса

(бросается к отцу и становится на колени)

Мой отче, отврати от недостойной взор!

Долгомуд

Забудь природу ты или забудь то скало,

Которое навек уже как лыко стало.

Дурносов

(про себя)

О как злодей мой уд обезоружил вдруг!

Долгомуд

(Миликрисе)

Готовься к браку ты, Фарнос тебе супруг,

И уж Дурносова не тщися видеть боле.

Миликриса

Последую теперь твоей, родитель, воле.

(Вставши и подошед к Дурносову.)

А ты, о князь, прости, забав нам час протек.

Дурносов

(с плачем)

Прости, дражайшая, прости, княжна, навек!

Щелкопер

Великий Долгомуд, хоть способ ты имеешь,

Но поздно уж теперь Фарносу сим радеешь.

Долгомуд

Что сделалося с ним?

Щелкопер

Скончался уж Фарнос.

Долгомуд

Каким то случаем?

Щелкопер

Пришел сперва понос,

Час целый мучился, штанов не подтыкая,

Кряхтел, стонал, рыгал, «Беда, — ворчал, — какая»,

И только лишь сей боль немного унялся,

Он с силою своей еще не собрался,

Как вдруг другой бедой тот час его сразило

И в бездну, как в шентю, хуй дряхлый погрузило.

Он сильной яростью к прекрасной дщери тлел,

Но как ее уеть надежды не имел,

То похоть удержать свою как ни старался,

Но из ствола его ручьем ток проливался.

Не сей был его ток, прохлада что в любви,

Но что случается от похоти в крови.

Раздулася его в минуту бедна потка,

Не помогла ему в сем случае и вотка:

Чем жарче рделась плешь, тем был сильнее ток,

Я за плешь ухватил — в крови весь стал платок.

Весь дом наполнен стал тогда великим криком,

«Увы! — вопил Фарнос — Я стражду хуерыком.

Мне приключило то жестокую напасть,

Что к Миликрисе я имел любовну страсть».

Нас способ излечить един тогда сказали:

С кобылой сделать блуд. К кобыле лишь предстали,

Я подмостил его, кобыле хвост загнул,

Но, о жестокий рок! Фарнос лишь чуть-чуть ткнул,

Как та кобыла вдруг шарахнулась, вздрогнула,

Со всей жестокостью что мочи есть лягнула.

Он пал, вдруг поражен, со стоном рок кленя

И тут в последний раз взглянул он на меня.

«Ты, — мне он говорил, — не плачь и ободрися,

Сему хуерыку виною Миликриса,

Однако ей скажи, что я ее простил».

И с этим словом дух последний испустил.

Миликриса

(с плачем)

Нещастнейший Фарнос, я и тебя лишилась!

Долгомуд

Лишился друга я, и часть его свершилась.

Миликриса

О день, горчайший день, источник лютых бед,

Князь вечно погублен, Фарноса больше нет!

Пожри всей лютостью меня живую, бездна!

Рази, губи: мне жизнь без ебли бесполезна!

Конец трагедии

ДУШЕНЬКА Древнее повествование в вольных стихах

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои, —

Еблися боги, и еблись герои, —

Но Душеньку пою,

Тебя, о! Душенька, Амуру на хуй призываю:

Готовь пизду свою,

Не сам я еть хочу, но сводничать желаю.

Не лиры громкий звук — услышишь ты свирель.

Стремлюся я воспеть твою растленну щель.

Не робок молодец, ебака наш не трусит,

Хоть вдруг дай три пизды, по яйцы всем влупит;

Венерин сын давно уж дрочит свой хуишко,

Увидишь, как забьет елду свою мальчишка.

Так взачесть не еблась и мать его Венера,

Хотя ее ебли все боги и зефиры,

Вулкан ее ебал, ебли ее сатиры,

Но ебле против сей все дрянь и все химера;

Ведь он в числе богов, по-божески сбег,

Пускайся, не робей, бог фрянок не привьет:

Хуй держит в чистоте, муде перемывает,

Поганых не ебет, все целок проебает.

Издревля Апулей, потом де Лафонтен,

На память их имен,

Ярились и трясли на Душеньку мудами,

Воспели Душеньку и в прозе и стихами.

Помедли, Аполлон, Парнасских муз блудить,

Дай помощь мне пропеть,

Как Псишу будет еть:

Успеешь им еще десяток раз забить.

Во Древней Греции — прошло тому давно, —

Как царских ясен ебли с боярскими равно.

Ебали их цари, ебали и жрецы,

Ебали баре их, ебали кузнецы.

Царицы не гнушались,

И мелкие дворяне,

Купцы, жрецы, мещане

С царицами тогда до страсти наебались.

И в царское то время

От ебли таковой размножилося племя.

Меж многими царями

Один отличен был

И плешью и мудами;

В три пяди хуй носил,

В оглоблю толщиной,

Был тверд, как роговой;

И к масти сей в прибавок

Под сотню бородавок

Круг плеши украшал.

Был обществу полезен

И всем богам любезен.

Чужих жен не ебал.

За скромность такову Юпитер в награжденье,

Царице и ему под старость в утешенье

Трех дщерей ниспослал.

Прекрасных он имел всех трех сих дочерей,

Счастливей ими был всех греческих царей.

Меньшая двух была пригожей и белея,

Примерна красотой, как белая лилея,

Прекрасные соски на титечках сияли,

Коричневы власы пизды лоб покрывали,

И промеж мягких губ пизденки секелек

Кивал, блистал, сиял, как розовый цветок.

Красы ее такой не знаю дать примеру.

Едина мысль моя,

Что с задницей ея

Забыт Венерин храм, забыта и Венера.

Наполнен был людьми отца царевны двор,

Веселия, игры, утехи стал собор.

Подобен царский двор там божеским стал храмам,

Чистейша жертва ей курилась фимиамом.

Забыты храмы все Цитерина страны,

Забыты и жрецы и все оставлены.

Народ не стал их чтить, не в моде они стали.

Им негде взять пизды, друг друга уж ебали.

Все храмы сиротели,

Зефиры отлетели,

К Венерину споведу,

Все. к Душеньке в пизду.

Непостоянные амуры,

Царевне строя куры,

Цитеру оставляли,

Вкруг Душеньки летали,

Царевну забавляли

И, ползая у ног,

Смотрели в секелек.

Богиня красоты, узнав сему причину,

Что храм ея презрен,

Цитер весь унизен,

И, гневом воскалясь на Душеньку безвинну,

Хотела отомстить,

Амура упросить

Психею погубить.

С досады в кровь пизду Венера расчесала,

Вулкановой биткой до жопы разодрала,

Амура в храм к себе зефиров звать послала.

При входе в храм его вот что ему вещала:

— Амур! Амур! Вступись за честь мою и славу,

Ты знаешь Душеньку иль мог о ней слыхать,

Простая смертная, ругается богами,

При ней уже ничто твоя бессмертна мать.

Все боги вострясли от ужаса хуями.

На славу со всех стран все к Душеньке бегут.

И боги в небесах богинь уж не ебут.

Всяк дрочит свой елдак, на Душеньку ярится,

Юпитер сам ее давно уж еть грозится,

И слышно, что берет ее к себе в супруги.

Гречанку мерзкую, едва ли царску дочь,

Забыв Юнонины и верность и услуги,

Для Псиши дрочит хуй, он дрочит день и ночь.

Какой ты будешь бог и где твой будет трон,

Когда от них другой родится Купидон,

Который у тебя отымет лук и стрелы?

Ты знаешь: дети все Юпитеровы смелы.

Блудить он будет всех, ему кто попадется,

Почтенна мать твоя с его муд не свернется,

И еблею такой привьет мне пиздорык;

На Душеньку сей гнев твой должен быть велик.

И, чтоб остановить ужасную напасть,

Ты должен показать над Псишей свою власть.

Соделай Душеньку несчастною вовек,

Чтобы уеб ее прескверный человек.

Поганый был бы хуй, и шанкер, и бабон

Сидел бы на хую,

И Душеньку сию

Уеб он в афедрон;

Чтоб спереди пизду до пупа разорвал,

Под титьку, в рот и в нос ей хуем бы совал,

И мерзостью такой он фрянки б ей привил,

Во фрянках бы у ней чтоб нос бы прочь отгнил;

Чтоб краса ее увяла

И чтобы я спокойна стала. —

Амур хоть не хотел, но должен обещать

За дерзость Душеньку порядком постращать.

Он гнева матери оспаривать не смел

И, давши слово ей, вспорхнул — и улетел.

Не в долгом времени пришла богине весть,

Которую зефир спешил скорей при несть,

Что Душенька уже оставлена от всех

И что ебаки все, как будто бы в посмех,

От всякой встречи с ней повсюду удалялись

И больше они ей с хуями не казались.

Что Душенька уже сама по ебле разъярилась,

Оставя гордость всю, Венере покорилась;

Что двор отца ее крапивою порос,

Что с горести Царя прошиб давно понос.

Таких чудес престранный род

Смутил во Греции народ.

Все подданны, любя царевну, прослезились,

А царская родня не менее крушилась.

И сами ей везде искали женихов,

Но всюду женихи страшились

Гневить Венеру и богов;

Что Псиша — царска дочь — ни с кем не еблася,

И с грусти таковой в народе завелася

Невстаниха, какой еще и не бывало,

От сих времен ебак несчастия начало;

Всех прежде у Царя хуй сделался как лыко,

Потом во всей стране, от мала до велика,

Хуи все лыком стали

И целок не ебали.

Но должно обратить на Душеньку свой взор.

Сошлася вся родня к Царю на царский двор.

Чем кончить зло, не знали,

Все думали, гадали,

Как Душеньке помочь,

Чего был всяк не прочь.

Изделавши совет, все вместе согласились,

Спросить о Душеньке Оракуларешились.

Оракулом был дан Царю ответ таков,

Читатель! сам смотри, толков иль бестолков:

«Супруг для Душеньки, назначенный судьбами,

Есть чудо с крыльями, который всех язвит.

Кого копнет в пизду, та в радости забздит.

С предлинною биткой, с широкими мудами.

Когда в веселый час захочет пошутить,

Сам Царь не отойдет, велит его блудить,

И на хуй к кобелю посадит дочь жрецову,

Противиться никто его не смеет слову,

Все блядские дела берет под свой покров.

Никто не избежит ужасных сих оков,

Он молод или стар — закрыто то судьбами,

Почтен между людьми, почтен между богами.

Судьба и боги все определили так:

Сыскать к супругу путь дают особый знак.

Царевну пусть ведут на ту из гор вершину,

Хуи где все растут, пиздами испещренна.

Не знает мир о ней, не знает вся вселенна.

И там ее одну оставят на судьбину,

На радость и на скорбь, на жизнь и на ончину».

Ответ сей сродникам отнюдь не полюбился.

Оракула бранили,

И все судили,

Какой бы был злой дух, на Псишу что ярился?

Мудами все качали,

Все думали-гадали,

И наконец

Царь, Душенькин отец,

Не знав, куда вести, в путь Псише отказал.

Таков ответ Царя царевне невзлюбился.

Давно уже ее пизденочка чесалась,

Не знавши, хуй где взять, мизинцем забавлялась,

От ярости такой и секель шевелился.

Притом сама она была великодушна,

Сама Оракулу хотела быть послушна,

Кто б ни был, где б ни будь.

Желая поскорей пизденку протянуть,

— Живите в счастии, — сказала она им, —

Я вас должна спасти несчастием моим;

Пускай свершается богов бессмертных воля,

Судьба моя меня к тому, знать, так ведет;

Пущай чудовище меня и уебет;

Умру я на хую, моя такая доля. —

Меж тем как Душенька вещала так отцу,

Совет пустился плакать снова,

И слезы тут у всех катились по лицу.

Но в горестнейшем плаче

Никто с Царицею сравниться не возмог.

Она пускала стон и жалобу всех паче,

То, память потеряв, валилась часто с ног,

Венере шиш казала,

Оракула ругала

И с горести пизду до жопы раздирала.

То, секель ущемя Оракулу свой в зубы,

Пиздою мазала ему и нос и губы;

В ругательство ж еще обоссала.

В смятеньи таковом немало пробыла.

Вещала так ему: — Доколь она жива,

Не ставит ни во что Оракула слова,

И что ни для такого чуда

Не пустит дочь оттуда. —

Но хоть она во всю кричала мочь,

Однако, вопреки Амур, судьбы и боги,

Оракул и жрецы, родня, отец и дочь,

Велела сухари готовить для дороги.

Царевна с радости не знала что начать

И снова начала перстом в пизде копать,

Так думая в себе: «Хоть чудо будет еть,

Но он ведь не медведь;

Хоть звери там живут,

Подобных звери там, зверей же и ебут».

И с мыслею такой оставя дом и град,

В дорогу сказан был уж девушки наряд.

Куда, — от всех то было тайно.

Царевна наконец умом

Решила неизвестность в том.

Как все дела свои судом

Она решила обычайно.

Сказала всей родне своей,

Чтоб только в путь ее прилично снарядили

И в колесницу посадили

Без кучера и без возжей.

— Пускай по воле лошадей,

Судьба, — сказала, — будет править,

Найдет счастия иль бед,

Где должно вам меня оставить. —

По таковым ее словам

Недолги были споры там.

Готова колесница.

Садится царска дочь и с нею мать Царица.

Тронулись лошади, не ждав себе уряда.

Везут без поводов,

Везут с двора, везут из града,

И наконец везут из дальних городов;

В сей путь, порожний или дальний,

Устроен был Царем порядок погребальный.

Двенадцать воинов вокруг свечи несли,

Двенадцать девок им в кулак бычка трясли,

Двенадцать человек плачевно воспевали,

Баб столько же у них площиц из муд таскали;

Царевнину несли хрустальную кровать,

На коей Душеньку там будут проебать;

Двенадцать человек несли ее коклюшки,

Которыми в ночи царевна для игрушки

Изволила копать частехонько в пиздушке.

Потом в наряде шел жрецов усатых полк,

Стихи Оракула несли перед собою.

Тут старший жрец стихам давал народу толк,

И с важным он лицом потряхивал елдою.

Впоследок ехала печальна колесница,

В которой с дочерью сидела мать-Царица;

У ног ее стоял урыльник иль кувшин,

То был плачевный урн, какой старинны греки

Давали в дар, когда прощались с кем навеки.

Потом, спустя штаны, у самой колесницы

Шел Душенькин отец возле своей Царицы;

Царица хуй его в пригоршинах держала,

А Душенька на них от ярости дрожала.

Толпами шел за сим от всех сторон народ.

Желая кончить им счастливо сей поход.

Иные хлипали, другие громко выли,

Не ведая, куда везут и дочь и мать;

Иные в горести по виду тако мнили,

Что Душеньку везут Плутону проебать.

Иные устилали

Пред Псишей путь цветами;

Другие протирали

Жрецам глаза мудами.

И много таковых презреньем их ругали,

За то, что Душеньке они всё к худу предвещали.

И, возвратяся в дом,

За диво возвещали.

Другие божеством

Царевну называли.

Вотще жрецы кричали,

Что та царевне честь

Прогневает Венеру;

А следуя манеру,

Толчком иль как ни есть,

Народ хотели прочь отвесть.

Но паче тем народ, волнуясь, разъярился,

До смерти всех жрецов заеть он вмиг грозился.

Иные, воспалясь, из шайки их таскали

И хуя по три вдруг им в жопу забивали.

Забыли, что гневят и святость и Венеру,

Ебут они жрецов по новому манеру:

Ебут их в рот и в нос, ебут их в сраку, в уши,

Мотают на хуй жрецов святые туши.

Большому ж из жрецов бычачий хуй забили.

Их Царь со всем двором насилу усмирили,

Избавя тем жрецов от страха и напасти.

Но всё народ бежал, противясь царской власти.

Забыв Венеры вред

И всю возможность бед,

Толпами шли насильно

За Душенькою вслед,

Усердно и умильно,

Не слушаясь Царя, за Душенькой бежали.

Куда же путь их был, того совсем не знали.

Не долго ехавши путем и вдоль и вкруг,

К горе высокой вдруг поближе подступили.

Там сами лошади остановились вдруг

И далее не шли, как много их ни били.

В подошве той горы престрашный хуй торчал,

Се явно признак был. Оракул что вещал,

Что точно та гора, все вместе подтвердили,

На коей высоту царевну возводили.

Вручают все ее хранительным богам.

Ведут на высоту по камням и пескам.

Ни лесу, ни травы они здесь не видали,

Лишь только по холмам одни хуй торчали.

В других местах —

Пизды в щелях

Топорщились, сидели

И секелем вертели.

И многие от страха тут,

Имея многий труд,

Зажмурившись, бежали

И шапки растеряли.

Другие молодцы —

Большие наглецы —

Под камешком пизду в пещере находили,

Дорогой идучи их всячески блудили.

Сама Царица-мать

Изволила набрать

Хуйков с десяток на дорожку,

Себя чтоб забавлять от скуки понемножку…

Но можно ль описать Царя с его двором,

Когда на верх горы с царевною явились?

Когда с печали все пред нею ублудились,

Желая также ей уеться, — и потом

С царевною простились,

А после вскорь и Царь, согнутый скорбью в рюк,

Похож на страждуща во фрянках елдака,

Когда он слезы льет от зла хуерыка, —

Насильно вырван был у дочери из рук.

Тогда и дневное светило,

Смотря на горесть их разлук,

Казалось, будто сократило

Обыкновенный в мире круг,

И спрятаться спешило

К Нептуну под муде.

Лучи свои сокрыло

В Фетидиной пизде.

Тогда и день и ночь,

Одну увидя царску дочь,

Ко Мраку на хуй села

И эху одному при Псише быть велела.

Покрыла Душеньку там черным покрывалом

И томнейшим лучом едва светящих звезд.

Открыла в мрачности весь ужас оных мест.

Тогда и Царь скорей предпринял свой отъезд,

Не ведая конца за то ль сменить началом.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

В упадке днесь Парнас,

Во фрянках Аполлон,

Измучен и Пегас,

Пропал весь Геликон.

На музах пиздорык,

Везде нестройный крик.

Сему велику диву

Я возвещу причину справедливу.

Да знает о том свет,

К Парнасу, как собак,

Набралося писак.

Там места уже нет

Писателю кичливу

И к славе горделиву.

Другой хоть не учен,

Не знает аз и буки,

Парнасом восхищен,

Перо хватает в руки.

Иной с бордели рдяный,

Другой с трактира пьяный,

С распластанной елдой.

С отгнившими мудами,

Кастальскою водой

Полощется ключами.

И музы в той воде

Поганой полоскались,

Французскою в пизде

Болезнию терзались.

И поганью такой

Парнас весь заразили.

Во фрянках ездоки

Пегасу то ж снабдили.

Чумак здесь стая писатель,

Фабричный сделался поэт,

Подьячий стал мечтатель,

Дьячок уж рифмами блюет

И мнит, что он — писатель.

И славный столь союз

В харчевню загнал муз.

Не видно Геликона,

Не слышен Аполлон,

Там каркает ворона

И гул идет, и стон.

Одни кропят стихи,

Другие подсмехали,

И первых вопреки,

Сатиры написали, —

Писцов критиковали.

Я критики такой,

Чтобы иметь покой,

Желаю избежать.

Прошу читателей

Над Псишей не смеяться,

А кто пошутит ей,

То в рот тем наебаться.

И просто, без затей,

Не сказку я пишу,

Не вздорну небылицу,

Но милую Душу

В стихах изображаю

И правду Божьих дел

Вселенной воспеваю.

Амурой хуй дрочу

На царску дочь-девицу.

Нескладен хотя слог,

А все не для тебя.

Хоть хую я ебу,

Но тешу тем себя.

Я Псиши на горе

Теперь возьму черты.

Представлю страх,

Какой являла вся природа,

Смотря на Душеньку,

В пространстве темноты

Оставшу без отца,

Без матери, без рода.

Меж камней, меж песков,

Меж пизд и меж хуев,

Меж страха, меж надежды,

Подъемля к небу вежды,

Уста свои она

Лишь только что открыла

Печально жалобу

На небо произнесть, —

Слетелась со всех стран

Хуев несметна сила.

Помчались к небу с ней.

Куда? Никто про то не знает.

И царское дитя

Чуть-чуть не обмерла,

По воздуху летя.

Зефиры в виде муд,

Носясь на высоту,

Взвевали ей подол

У платья на лету.

Глядели ей в пизду,

Чудились сему диву

Но, видя наконец

Царевну едва живу,

Приятным голоском

Зефир ей страх пресек.

Сказал с учтивостью,

Приличною зефиру,

Что он ее несет

К блаженнейшему миру,

К супругу, коего

Оракул ей прорек.

Что всё супруг давно

Хуй дрочит для супруги

И что зефиров полк

Назначен ей в услуги.

Амуры в елдаки

Пред ней оборотились.

По воле же его

На той горе явились,

Чтоб с яростью на них

Дочь царская взирала,

Скорее хуй забить

Себе бы пожелала.

Точь-в-точь Приапов храм

Для ней соделан там.

Мудами сотворен

Он только на часок,

Чтоб там, пизды где трон,

Дул тихий ветерок.

Амуры, вкруг летя,

Те речи подтвердили

И Душеньку тогда

От страха свободили.

Чрез несколько минут

Зефир ее вознес

К селенью некому

Меж облак и небес.

Оставя средь двора,

Мудами повертели,

К пизденке приложась,

От Псиши отлетели.

Тут взорам Душеньки

Открылась тьма чудес,

Великолепные представились чертоги.

Там своды яхонты,

Тьма серебряных столов,

Из злата сделаны.

Небесные то боги.

Венера вверх пиздой

На мраморе лежала

И левою рукой

У Марса хуй держала.

А правой за муде

Вулкана разъяряла.

Копать в своей пизде

Зевеса заставляла.

На бочке изумрудной

Тех позади статуй

Со склянкой Бахус пьяный

И с кистью виноградной

Дрочил себе там хуй.

Церера вверх пупком

С пшеничным колоском

Всем милость раздавала —

Горстями хлеб метала.

Диана, застыдясь,

От них отворотилась.

Богов сих скверность презирала,

Пизду платочком прикрывала.

Близ их в быке Юпитер-бог

Европу раком ставит,

Златым дождем в чертог —

В пизду Юноне каплет.

И много там божков различна положенья.

Таков был первый вид.

Читатель, примечай,

Что Душенька тогда

Из мрачнейшей пустыни

Уж в образе летящей вверх богини

Нечаянно взнеслась в устроенный ей рай.

Лишь только что вперед

Ступила Псиша раз, —

Тут кучею бегут

Навстречу к ней тотчас

Из дома сорок нимф

В наряде одинаком.

С почтением перед ней

Становятся все раком

И с радости они

Пизденки заголяли.

Тем Душенькин приход

Амурам изъявляли.

Увидя сей признак, амуры все слетались

И с нимфами тогда до сласти наебались.

Друг с дружкою они играли чехардой,

Бежа за Душенькой в готовый ей покой

Зефиры в тесноте

Толкались головами,

Исподтишка в пизде

Копали нимф перстами.

Себе всяк на уме еб Псишу в зад тайком.

И Псише делали какую должно честь.

Хотели на себе царевну в дом принесть,

Но Душенька сама пошла к двору пешком

И к дому шла она среди различных слуг

И смехов, и утех, летающих вокруг.

Читатель так видал собачью свадьбу в поле,

Как к суке кобели с почтеньем приступают,

Со всех сторон сбежась десятка два и боле

И нюхая под хвост, с задора они лают.

Царевна посреди сих почестей отменных

Не знала, дух то был иль просто человек,

Что хочет ее еть в чертогах сих блаженных,

Оракул ей кого в стихах своих прорек.

Вступая в дом, она супруга зреть желала,

Проеть себя скорей желанием пылала

И с нетерпением служащих вопрошала.

Но вся сия толпа, что вкруг ее летала,

Царевне то сказать не смела и молчала.

Отсюда провели царевну в те чертоги,

Какие созидать лишь могут только боги

И тамо Душеньку в прохладе от дороги

В готовую для ней купальню провели.

Амуры ей росы чистейшей принесли,

С духами для нее другие несли мылы,

Какими моются к Приапу кто идет,

Чтоб к ебле подкрепить свои ослабши силы.

Кто им помоется, тот лишний раз ебет.

Царевна в оный час хотя и гостедом,

Со спором и трудом,

Как водится при том,

Взирая на обновы,

Дозволила сложить с красот своих обновы.

Осталась нагишом. Долой и покрывало.

Пизда, как маков цвет, у Псиши расцветала.

Как розовый пучок,

Надулся секелек.

И перси, как Парнас, при свете дня сияли.

Где Душенька спала,

Там вновь трава росла.

По камушкам каскадами бежали,

Кастильских вод ручей не может с ним сравниться,

И сам бог Аполлон — желал бы в нем помыться;

Амуры за дверьми, не быв при ней в услуге.

Заядрились, ебли друг друга на досуге.

Зефиры хищные имели вход везде,

Затем что ростом мелки,

У окон и дверей нашли малейши щелки,

Прокрались между нимф и спрятались в пизде

К царевне между губ, и там ее блудили,

Совали во весь мах, но целке не вредили.

Царевна, вышедши из ванны наконец,

С улыбкою свои кидала всюду взгляды.

Готовы для нее и платья, и наряды,

И некакой венец.

И всё, потребно что, готово для услуг.

Горстями сыпались каменья и жемчуг.

Одели ее там как царскую особу,

Одели Душеньку парчи богатой в робу.

Легко могла судить царевна на досуге

О будущем супруге.

Что он не человек, а, видно, из богов.

Меж тем к ее услуге

В ближайшей зале был обед готов.

Тут новы красоты по всем стенам блистали, —

Рафаель, Мушерон там живо написали:

Представлен был Приап. Там твердый хуй торчал,

В горе без рук, без ног, украшенный цветами;

Скорбящих полк ебак в нем милости искал,

Те с хуем без яиц, те с вялыми мудами.

Площиц ему своих на жертву приносили.

Другие из пизды засушиной курили,

То вместо порошку, что в божески чертоги

Приемлют от людей в дар, в славу, себе боги

Иные, получа Приапа изволенье.

Пир стал у них горой, пошло хуям дроченье.

Иные начинали,

Другие уж еблись,

Десятками сплетались

И по три вдруг в пизду блядям хуев вбивали

И малы ребятишки

Еблися исподтишки.

Там был Приапов храм

Расписан по стенам.

Готов для Псиши стол, и яствы, и напитки,

Явили всех сластей довольства и избытки;

Там нектар всех родов

И все, что для богов

В роскошнейшем жилище

Могло служить к их пище.

Читателя пустым не надо огорчать:

Как Псиша кушала, как день тот провела,

Как певчих хор гремел, как музыка была.

Последнее теперь намерен показать.

Пришла одна из нимф царевне доложить,

Что время уж пришло царевне опочить.

При слове «опочить» царевна покраснела,

И, пламенно вздохнув, пизденка засвербела.

Раздета Душенька. Ведут ее в чертог,

И там ко всякому покою от дорог

Кладут ее в постель на некоем престоле;

И, поклонившись ей, уходят все оттоле.

Обещанный супруг чрез несколько минут

В потемках к Душеньке тогда явился тут.

Он был уж нагишом, — не надо раздеваться.

Подлег к ней под бочок, с ней начал целоваться.

Бывает как при том, он Душеньке от скуки

Вздроченный хуй тотчас втер в белы ее руки;

Схватила. Душенька, схватила, задрожала,

И за хуй и муде

И их к своей пизде,

Прямехонько прижала;

Забыла труд дороги —

Раскинуты у ей ноги.

Супруга милого схватила за ушко

И будто невзначай махнула на брюшко.

Хоть Душенька тогда про еблю и не знала,

Что хуй и что муде

Потребными к пизде,

Но Душеньку в тот час природа научила.

Амур у Душеньки уже меж ног лежит

И Душеньку взасос целует и дрожит

Вздроченным елдаком у миленькой пизденки,

Подвинул секелек, раздвинул и губенки,

Направил прямо хуй, послюнил, поплевал

И с розмаху в пизду по яйцы запхал.

Трещит у ней пизда, трещит и раздается,

И с плешью внутрь она до пупа подается.

Распялил он пизду у юнейшей девицы,

Подобно как Самсон раздрал вмиг пасть у львицы.

От жару Душенька сей боли не слыхала.

Ногами оплетя, супругу подъебала;

Схватила Душенька супруга поперек,

Затрясся у нее в пизденке секелек.

Прижала милого, прижала к сердцу друга,

Зашлося в один миг у ней и у супруга.

Расслабли оба вдруг… и он с нее свалился

И, к грусти Душеньки, невидимо сокрылся.

Супружество могло быть, впрочем, ей приятно,

Лишь только таинство то было непонятно.

Супруг у Душеньки, сказать, и был и нет:

Приехал ночью к ней, уехал до рассвета,

Без имя, без билета,

Без росту, без примет;

И вместо должного он Душеньке ответа,

Скрывая, кто он был, на Душенькин вопрос

Просил, увещевал для никаких угроз,

Чтоб Душенька свой жар не умаляла

И видеть до поры супруга не желала;

И Псиша не могла про то узнать в тот час:

С чудовищем она иль с богом проеблась?

Дочь царская тогда в смущеньи пребывала,

Вздохнула, ахнула и вмиг започивала.

Устала Душенька от ебли в первый раз.

С Амуром Душенька всю ночь во сне блудилась

От сладкого того сна не прежде пробудилась,

Как полдень уж прошел и после полдня час.

Тоскует Душенька о прежне бывшей ночке,

Считает Душенька до вечера часочки.

Не хочет царска дочь ничем повеселиться,

Разлакомясь елдой, лишь хочет поблудиться.

Свербит в ее пизде

И бегает везде

Уж с секелем Фетида.

Зад Митра закрывает,

Нет блеску его вида,

Ночь Псишу провождает.

Под рощицей в одну последнюю минуту,

Нарочно для того устроенну пещеру,

В чертоги не хотя дочь царская идти,

В пещере ночь сию желала провести.

Вошла она туда, хотела отдохнуть,

Скорее чтоб заснуть

И чтоб, хотя во сне,

Провесть ту ночь в бляде.

Но чудом тамо вдруг,

Без всякой дальней речи,

Невидимо супруг

Схватил ее под плечи

И в самой темноте,

На некой высоте

Из дернов зеленистых,

При токах вод ручьистых

Вверх брюхом повалил,

Юбчонку залупил.

Сверх чаянья ее пришел счастливый час,

Зрит въяве, не во сне, в другой супруга раз;

Хоть темно и нельзя ей видеть его в очи,

Но ощупью зато со всей поймала мочи

Руками за муде. Их к сердцу прижимала,

А хуй к своим устам — плешь с ярости лизала.

Целует хуй взасос; Амур в пизде копает

И больше Душеньку в задор привесть желает

Тут Душенька в жару с диванчика скочила,

В охапку милого из силы всей схватила,

Махнула на диван, как щепку, вверх пупком

И прыгнула сама на милого верхом.

Немного в том труда,

Сама ее пизда

К Амуру на елдак попала невзначай.

Вскричала Душенька: — Качай, мой друг!

Качай!

Кричит: — Достал до дна! —

И прыгает она

То вбок, то вверх, то вниз, то яицы хватает,

То щупает муде, то за щеку кусает.

Вертится на хую,

Пизденочку свою

Руками раздирает,

Муде туда пихает

И в ярости такой, —

Читатель, ты внемли! —

Не видит пред собой

Ни неба, ни земли!

Амур и сам ее плотненько прижимает,

Раз за разом в пизду елдак он ей пихает;

Он изредка сперва, а дале — чаше, чаще,

Тем чаще он совал, обоим было слаще.

Битка его в пизду рванула, изблевала,

А Псиша на хую слабела, трепетала,

И с хуя долой спала.

Опомнившись, опять с супругом царска дочь.

Еблися до зари, еблися во всю ночь,

Любовью Душенька к супругу вновь пылала,

Не только ночь, и день пробыть бы с ним желала.

Хоть нехотя, она с слезами с ним прощалась.

Так Псиша всяку ночь в пещере той ебалась.

Три года тако жизнь царевна провождала

И всяку себе ночь елдою забавляла,

Счастлива бы была, когда б прекрасный край

Желаниям ее возмог соделать рай.

Но любопытный ум при вечной женщин воле

Нередко слабостью бывает в женском поле.

Царевна, распознав

Супруга своего приятный ум и нрав,

О нем желала ведать боле.

Когда еблася с ним по дням и по ночам,

Просила с жалобой, чтоб он ее очам

При свете показал себя, чтоб нагишом

Узнать ей, каков он станом и лицом.

Как то муде, как хуй его хорош,

Что видела в горе, на те ли он похож.

Вотще супруг всегда царевну уверял,

Что он себя скрывал

Для следствий самых важных,

Что он никак не мог нарушить слов присяжных,

Что Стиксом клялся в том бессмертным он богам;

Царевна Стиксом сим немало насмехалась

И видеть чтоб его при свете дня старалась.

Еблися когда с ним в потемках и по дням,

То силилась она без меры

Тащить вон за хуй из пещеры.

Но он сильнее был, из рук ее тогда

Как ветер уходил неведомо куда.

Как будто в том беды супруг предузнавал,

Нередко он ее в слезах увещевал,

Чтоб света бегала в свиданиях любовных,

А паче стереглась коварства своих кровных,

Которые хотят ей гибель нанести,

Когда от бед не может он спасти

Вздохнувши он тогда страхов толь суровых,

Едва от Псиши отлетел,

Зефир, который вдаль послан был для дел,

Принес отвсюду ей пуки известий новых

Что две ее сестры

Пришли ее искать у страшной той горы,

Откуда сим зефиром

Сама вознесена в прекрасный рай над миром.

Что в страхе там сидят они между хуев

Обыкши Душенька любить родную кровь,

Супружески тогда забывши все советы,

Зефиру тот же час, скорее, как ни есть,

Сих сестр перед себя велела в рай принесть

Не видя никакой коварства их приметы

Исполнен вмиг приказ: царевны к ней пристали

И обе Душеньку со счастьем поздравляли

С усмешкой на лицах;

Но ревность уж тогда простерла в их сердцах

К тому же Душенька сказала с хвастовством

Ебется что она с прекрасным божеством

Когда, и как, и где — подробно рассказала,

И если бы могла, то им бы показала

Когда бы как-нибудь супруга своего,

Но, к горести ее, сама не зрит его.

Что райска, впрочем, жизнь, покойна, весела

Земные царства — дрянь. Что век бы здесь жила.

Завистливы сестры тогда лицем усмешным

Взглянули меж собой — и сей лукавый взгляд

Мгновенно сообщил один другому яд,

Который был прикрыт доброжеланьем внешним.

Сказали Душеньке, что будто в стороне,

Над страшной той горой там видели оне:

Отсюда в воздухе летел с рогами змей.

Что хуй его висел длиною пять локтей,

И будто на хую написаны портреты,

Когда он где ебал, и рост, и все приметы.

И на мудах его Психеи имя зрели,

Об чем ей возвестить желанием горели.

— Вот кто тебя ебет, вот милой твой супруг,

Колдун он, чародей и первый он злой дух,—

Царевне наконец вмещили в разговор.

Им общий всем позор.

От ебли таковой какие будут роды?

Что дети от нее должны быть все уроды.

Во многом Душеньку уверить было трудно,

Но правда, что она сама свой чудный брак

И еблю тайную почесть не знала как.

Ее замужство ей всегда казалось чудно,

Зачем бы еть ее, скрываясь от людей,

Когда б он не был змей

Иль лютый чародей?

Что муж ее — колдун и мог себя являть:

Драконом, аспидом и всякий вид принять,

Но в виде в сем он ей не мог себя казать,

Чтоб видом страшным тем ее не испугать.

Боялся, что она не будет еть давать.

И с мыслию такой потоки слез пролила:

— Мне хуй, — рекла, — постыл и ебля мне постыла!

Несчастна Душенька! Ты мнила быть в раю!

На то ли ты пизду готовила свою,

Чтоб еб тебя всегда колдун, иль чародей,

Иль, хуже что всего, дракон, иль страшный змей!

Прельщалася его погаными мудами,

Касалась к елдаку невинными устами,

Желая поскорей пизду свою проткнуть! —

Подай мне меч, пронжу свою несчастну грудь!

Любезные сестры! Навек прощаюсь с вами!

Скажите всем родным подробными словами,

Скажите, что я здесь неволею жила,

Но волей умерла. —

Как будто бы сестры за злобу казней ждали

Советами тогда царевне представляли,

Что красных дней се безвременный конец

От наглой хищности вселенну не избавит,

Что лютых зол ее неведомый творец

Самих их заебет до смерти иль удавит

И что, вооружась на жизнь Свою, она

Должна пред смертью сей, как честная жена,

Зарезать колдуна.

Но сей поступок был для Душеньки опасен,

Любя его всегда, был мерзок и ужасен.

Убийственный совет царевна получила.

Представила сестрам, что в доме нет меча.

Коварные сестры вновь сделали догадку,

Велели произвесть тут блядскую ухватку:

В удобный сонный час предлинну его потку,

От тела оторвав, запрятать к нему в глотку,

Чтоб мерзостью такой злодея удушить

И больше той себя печалью не крушить.

А к пагубну сему для Душеньки отряду,

Хотели ей принесть фонарь или лампаду

Приятна ли была ей ревность сих услуг?

Желая только знать, каков ее супруг,

Лампаду чтоб принесть просила поскорей;

Супруга удушить хотя и не желала,

Притворно им клялась и в клятве обещала,

Что будет умерщвлен от рук ей сей злодей

Уж темна ночь пришла,

И Душенька пошла,

По прежнему манеру,

В назначенну пещеру.

Хоть Душеньку супруг давно уж поджидал,

Увидевши ее, бессчетно целовал,

Взвалил он на софу, пизденку заголил

И неясным елдаком плотнехонько забил;

И будто как узнал сестер проказу,

С супругою что он в последний раз ебется,

С десяток раз ебет он Душеньку без слазу,

У славных как ебак давно уже ведется.

Потом он слез с нее и тяжко воздохнул,

Пощупал за пизду и тотчас сам заснул.

Лампад уже готов, царевна про то знала,

Супруга зреть скорей желанием пылала.

Царевна осторожно,

Толь тихо, как возможно,

Встает и вон идет.

Готовую лампад под кустиком берет.

Потом с лампадкою в руках

Идет назад. На всякий страх

Идет, то медлит по пути,

То ускоряет вдруг ступени

И собственной боится тени,

Бояся змея там найти,

Меж тем в пещеру она входит.

Но кто представился ей там?

Кого в одре своем находит?

То был… но кто? — Амур был сам!

Покрыт из флера пеленой,

Лежит, раскинувшись, нагой.

Хуй белый по колено

Прельщал у Псиши взор.

Он толще был полена.

Тут Псишу взял задор.

Впоследок царска дочь

В сею приятну ночь,

Дал свободу взгляду,

Приблизилась сама, приблизила лампаду

Ярится Душенька в сию несчастну ночь,

Ярится до того, что стало ей невмочь,

И вдруг нечаянной бедой.

При сем движении задорном и не смелом,

Держа она огонь над самым его членом,

Трепещущей рукой

Лампаду на муде нечаянно склонила

И масла разлила часть Душенька оттоль.

Обжогою мудей супруга разбудила.

Амур, почувствуя жестоку сию боль,

Вздрогнул, вскричал, проснулся

И, боль свою забыв, от света ужаснулся,

Увидев Душеньку, не знал сему вины

Или признака вин несчастнейшей жены.

Тут Душенька пред ним в безмолвии была,

Супруга что она советов не хранила,

Себя тем погубила,

И, падши вверх пиздой. Психея обмерла.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Бывала Душенька в чертогах и садах.

Сидела на мудах.

Еблася во всю прыть с любезным ей супругом.

Пизденку елдаком, и толстым и упругим,

Захочется когда, то тотчас забавляла

То раком, то в стоячку,

То боком, то в лежачку,

И вечной ебли ей довольно там бывало.

Жестокий сей Амур за шалость и за грех

Оставил Душеньку без ебли, без утех.

Как сделалась вина, то в самый тот же час

Зефирам по ветру написан был приказ,

Чтоб тотчас царску дочь обратно унесли

Из горних мест к земли,

Туда, откуда взяли,

И там

Оставя полумертву,

На еблю лютым львам

Иль аспидам на жертву.

Амуры с Душенькой расстались, возрыдали,

В последний раз у ней в пизде поковыряли,

На прежний вмиг бугор Психею отомчали

Тогда,

Когда

Румяная пизда прекраснейшей Авроры

Таращит секелек на близлежащи горы;

Багряную плешь Феб Авроре тамо кажет,

Касается губами, пизду и секель мажет

Вздроченным елдаком на синих небесах.

Иль просто так сказать в коротеньких словах:

На сих горах, как день явился после ночи,

Очнулась Душенька, открыла ясны очи.

Открыла… и едва опять не обмерла,

Увидев, где и как она тогда была.

Не видит пред собой дворца, пещер, садов,

Не знает, где ей взять для ебли елдаков.

На место всех в раю устроенных чудес

Психея зрит вокруг пустыни, горы, лес,

Пещеры аспидов, звериные берлоги,

У коих некогда жрецы, и сами боги,

И сам ее отец, сама Царица-мать

Оставили ее елды себе искать.

Где не было зверей — одни хуи торчали —

Теперь здесь зрит зверей,

Ебеных матерей.

Которы под пиздой царевниной визжали,

Не смели ее етъ, но только от задора

Вертелись, прыгали вкруг Душеньки подола.

Робела Душенька, робела и тряслась.

И с трусости такой царевна уссалась.

От страха царска дочь покрылась покрывалом,

Трепещет и дрожит и прыгает сердечко.

Увидя звери то, как будто с неким жаром,

Где Псиша нассала, лизали то местечко.

С почтеньем перед ней лизали ее прах,

И, будто не хотя собой ей сделать страх,

Друг с дружкою они пред Псишей наеблись,

Скрещались как должно быть, от Псиши разошлись.

В Психее больше страх уже не обитал.

Увидела себя без райских покрывал,

Лежащу в платьице простом и не нарядном,

Оставя пышности, родные как рядили,

Для ебли к сей горе ее препроводили.

Амур, предавшися движенью нежной страсти,

Едва не позабыл грозу всевышней власти:

Затем, что хуй его, как твердый рог, торчал,

В последний раз уеть Психею он желал.

Едва не бросился с высоких облаков

К возлюбленной в пизду без всяких дальних слов

С желаньем навсегда отныне

Оставить пышности небес

И Псишу еть в глухой пустыне,

Хотя б то был дремучий лес.

Но, вспомня нежный бог в жару своих желаний

Всю тщетность наконец сих лестных упований,

Всю гибель Душеньки, строжайшим ей судом

Грядущую потом,—

Хуй спрятал он в штаны, вздохнул, остановился

И к Душеньке с высот во славе опустился.

Предстал ее очам

Во угождение Венере и судьбам.

С величеством встряхнул три раза он мудами,

Воззрел на Душеньку суровыми очами,

Как будто еть ее не хочет он вовек,

И гневным голосом с презреньем тако рек:

— Когда ты не могла божественной елдой

Довольна еблей быть, презревши мой завет,

Коварных сестр своих приняла злой совет,

Не будешь ты отсель вовек блудима мной.

Имей, — сказал он ей, — отныне госпожу:

Отныне будешь ты Венериной рабою.

Но злобных сестр твоих я боле накажу,

Реку… и разъебут поганой их елдою.

— Амур! Амур! Увы! — Царевна возгласила…

Но он при сих словах,

Не внемля, что она прощения просила,

Сокрылся в облаках.

Супружню Псиша всю суровость позабыла,

Пизду с тоски драла

И жизнь свою кляла.

И всех надежд лишилась, тем более любила

Супруга, коего безмерно огорчила.

— Прости, Амур, прости! — Царевна вопияла.

И кончить жизнь свою Психея предприяла.

— Зарежуси, — вскричала.

Но не было кинжала.

Не знала Душенька, как жизнь свою прервать.

Решилась кол большой в пизду себе впихать.

Искала сук такой, нашла его, сломила

И, ноги вверх взодрав, в пизду себе забила.

Амур любил ее, беречь богам вручил.

От смерти гнусной сей Психею сохранил:

Вмиг сук преобращен невидимой судьбой

Слабейшею елдой.

Что смерть ее бежит, слезами залилась,

Мгновенно вспомнила, с Амуром как еблась,

И более о том дочь царская крушилась:

Желая умереть — от смерти сохранилась.

Потом, глядя на лес, на небо и на травку,

Избрала смерть она, а именно: удавку

И, плачась на судьбу,

Явилась на дубу.

Там, выбрав крепкий сук, в последний раз ступила,

Свой аленький платок, как должно, прицепила,

И в петлю Душенька головушку сложила.

Дубовый сук к ее пригнулся голове

И здраву Душеньку поставил на траве.

Но только и вреда тут Псиша получила:

Как лезла на дубок —

В пизденке секелек

Сухим она сучком немножко сколупила.

Искала Душенька скончать чем свой живот

Представился еще ей смерти новый род:

Тут быстрая река

Была недалека.

Там с берегу крутова,

Где дно скрывалось под водой,

В слезах, не вымолви ни слова,

Но, вдруг противною судьбой,

Лишь прыгнула в реку, к дельфину на хуй села,

По речке не плыла, как будто полетела,

И, плывши той рекой, не сделалось вреда,

Подмокла лишь пизда.

Несчастна Душенька сколь много ни желала,

С дельфина спрыгнувши, в реке чтоб утонуть,

Но тот дельфин пресек ее ко смерти путь,

И с берега она к другому приплывала.

Остался наконец один лишь смерти род,

Что, может быть, огнем скончает свой живот

Ко смерти новый путь красавице открылся.

Большую кучу дров нашла лежащу в яме,

Горящую во пламе.

Сказала Душенька прощальную всем речь,

Лишь только бросилась в горящую ту печь,

Как вдруг невидимая сила

Под нею пламень погасила.

Дочь царская себя огнем не умертвила,

Лишь только что она лоб пиздий опалила

И алый секелек немножко закоптила.

Узрев себя живою на дровах,

Вскричала громко: «Ах!»

Близ Душеньки тогда был некакой старик.

То эхо раздалось на старых тех мудах.

Бежит старик на крик,

Бежит к раскладенным дровам

И пал к царевниным ногам.

Богиней Душеньку сей старец величает,

Поеть у Душеньки он выпросить желает.

Но Душенька ему от ебли отказала:

Лишившись елдака, другого не желала.

И, горько прослезясь, ко старцу вопияла:

— Несчастную меня никто не может еть;

Не хуй потребен мне, едина только смерть

Потребна в сих местах; мой век мне стал постыл

— Но как тебя зовут? — Старик ее спросил.

Дочь царская рекла: — Меня зовут Душой.

С Амуром я еблась, еблась его елдой,

Но некакой бедой

Лишилась ебли сей, лишилась елдака. —

Печалею своей тронула старика.

Завыла Душенька точнехонько как дура,

Завыл и с ней старик, завыла вся натура.

Потом сказал ей тот же дед:

— Должна себе еще ждать бед;

Венерин гнев над ней не скроют сами боги. —

И, строгую виня судьбу,

Повел царевну он к столбу,

Где ближние сошлись из разных мест дороги.

Прибитый у столба написан лист нашла,

И вот что в нем она, увидевши, прочла:

«Понеже Душенька — ослушница Венеры,

И Душеньку Амур Венере в стыд ебал,

Понеже без пути поганила пещеры,

И мать он не спросясь. Психею етъ начал;

Мой сын — еще дитя; пизды не знал и в глаз.

Ребеночка пиздой в соблазн ввела зараз.

Она же. Душенька, имея стройный стан,

Прелестные глаза, приятную усмешку,

Богининой пизде тем сделала изъян.

Богиню красоты не чтит и ставит в пешку

Венера каждому и всем

О гневе на нее своем

По должной форме извещает

И милость вечну обещает,

Кто Душеньку на срок к Венере приведет,

Тот Душеньку пускай, как хочет, так сбег,

Лишь только не Амур, простой хоть человек,

Назначен Душеньке супругом быть навек.

А кто, найдя ее, к Венере не представит,

Укроет кто или Психеи грех оправит,

У тех, проеб их мать, отрежут нос с губами,

И вместо членов тех поганый хуй с мудами

Приставят на лицо; а сраку раздерут

И кол длиной в аршин осиновый забьют».

Венерин сейприказ царевна прочитала

И еть уже давать другому не желала.

И вот как Душенька за благо рассудила:

Просить о помощи начальнейших богинь.

Счастливее б она о том богов просила,

Но со дня, как она Амура полюбила,

По мысли никого богов сыскать не мнила:

Тот глуп, как хуй, тот трус, тот блядкин сын, —

И, может, она в то время находила

Ебеных матерей, в них больше все разинь.

Вначале Душенька пошла просить Юнону —

В ней Душенька найти могла бы оборону.

К несчастью Душеньки, оставив небеса,

Юнона бегала и в горы, и в леса,

Искала муженька,

Зевеса-блядунка,

Который, нарядясь,

В быка преобратясь,

Европу в сраку лижет

И со хуя белком с задору в пизду брызжет.

Юнона с ревности кусала себе губы,

Юбчонку залупя, схватила хвост свой в зубы.

Бежала к берегам, хотелося застать,

Как станет он в пизду Европу ковырять.

Юпитер вдруг узнал Юнонины пролазы,

Другой он принял вид, другие взял проказы:

Себя преобразил в пустые облаки,

Спустился он в пизду ко Ио с высоты.

Небесным елдаком запхал он по муде.

Юнона бегала искать его везде.

Юпитер, то узнав, златым дождем разлился,

К Данае между ног под секелек явился,

И хитростью такой от женки он сокрылся.

Юнона с горестью без мужа в дом пришла,

И просьбу Душеньки она не приняла.

— Поди, — сказала ей богиня вышня трона, —

Проси о деле Купидона;

Как он тебя ебал,

Так пусть бы он твое несчастье окончал. —

Царевна по нарядной в путь

Пошла с прошением к Церере.

Тогда богиня жертв пшеничку собирала.

По зернышку тот хлеб в пизду себе совала.

На пиво солод там для праздника растила,

А в сраке аржаной и ячный хлеб сушила.

Богине время нет Психее помогать, —

На просьбу Душеньки велела отказать.

В сей скорби Душенька, привыкши вдаль ходить,

Минерву чаяла на жалость преклонить.

Богиня мудрости тогда на Геликоне

Имела с музами ученейший совет

О страшном некаком наклоне

Бродящих близ Земли комет.

Иные, как муде, по сфере там являлись,

Подобно елдакам другие там казались,

Иные секельком

С предлиннейшим хвостом

Хотели мир потресть,

Беды в нем произвесть.

Что Душенька тогда богине представляла,

Без всякой жалости Минерва отвечала:

— Не будет нужды в том иметь обширный свет,

Что Душеньку Амур еть будет или нет.

Без ебли их был мир, стоял из века в век,

Что в обществе она — не важный человек.

А паче как хвостом комета всех сшибает,

На еблю их тогда взирать не подобает. —

Куда идти? Еще ль к Минерве иль Церере?

Поплакав, Душенька пошла к самой Венере.

Проведала она, бродя по сторонам,

Что близко от пути, в приятнейшей долине

Стоял там подлеском Венерин блядский храм

С надвратной надписью: «Над блядками богине»

Нередко в сих местах утех и ебли мать,

Оставя суеты, любила отдыхать,

Любила блядовать,

Труды слагая бремя,

Любила еть давать

Во всяко она время.

Кто б Псишу не узнал, чтоб сделать тем обман,

Старик, любя ее, дал бабий сарафан.

Надела Душенька, ко храму в путь пустилась,

Смешавшися с толпой народа, там явилась.

Богинин храм стоял меж множества столбов.

Сей храм со всех сторон являл два разных входа:

Особо для богов,

Особо для народа,

Для блядок, блядунов.

Под драгоценнейшим отверстым балдахином

Стоял богини лик особым неким чином.

Из яхонта нагой при свете дня сиял.

В пизде богини сей алмазный хуй торчал,

Агатовы муде, а плешь была златая.

На всех жрецах при ней одежда золотая.

В пизде блистало там и злато, и каменья,

И славных мастеров письмо для украшенья.

Расписаны внутри во храме были стены, —

Венеры чудное рождение из пены.

Натурой пена та пиздой обращена,

Нептуном на хую сидит, извлечена.

Златыми буквами написана она:

«Не цепкою на свет, но блядью родилась,

И только из пизды — то на хуй уж стремилась».

Таков был храма вид прелестен для ебак.

Набилося туда народа, как собак.

Богине храма в пять различных алтарей

Различны дани приносились

От знатных и простых, народа и блядей.

В число ебак они достойнейших просились.

Иной, желая приобресть

Любовью к некой музе честь,

Пизду ее чтоб на хуй вздеть

И данью убедить любовницу скупую,

К Венериной пизде елдину золотую

В знак почести привесил.

Награду получить за жерту сию метил.

Другой, себе избрав

По праву иль без прав,

Чтоб еть ему Палладу,

И на хуй получив златой чехол в награду,

Привесил ко столбку

Алмазную битку.

Иной, желая еть несклонную Алкмену,

Мудами из сребра обвесил тот всю стену.

Но дани приносимы

Не по богатству иль чинам,

Не просьбою оне усерднейшим чинам,

Но помощью своих предлинных елдаков,

С которыми они во храме заседали,

Без всякой дани там богинь и нимф ебали.

А с маленьким хуйком иль просто с куреей

Не смели глаз казать во храм богини той.

С чичиркой всяк не смел во храме быть Венеры,

А у кого большой превыше всякой меры.

Но Душенька тогда под длинным сарафаном

Для всех была обманом.

Под длинною фатой вошла с толпою в ряд

И стала за столбом у самых первых врат.

Но Душенька, едва лицо свое открыла,

В минуту на себя всех очи обратила.

В весь день, по слуху, ждал народ во храм

Венеру,

Из Пафоса в Цитеру.

Возволновался храм,

Умолкли гимны там.

К Психее все бегут, бегут, несут приносы,

И всякий, хуй дроча, там делает вопросы:

«Зачем Венера здесь тайком?..»

«Зачем сокрылась под платком?..»

«Зачем сюда пришла тайком?..»

«Зачем во храм вошла тишком?..»

«Зачем Венера в сарафане?..»

«Конечно, уеблась Венера с пастушком.

По просьбе, знать, его в наряде таковом».

И весь народ в обмане.

Колена преклонили

Ебаки — на блядей, а бляди — на ебак…

И всяк,

Венерой Псишу мня, о милости просили,

Рекли ебаки так: — Богиня, наша мать!

Вели Амуру ты блядей всех наказать,

По-прежнему опять к нам на хуй посажать. —

А бляди вопреки так Душеньке вещали:

— Других они ебак по сердцу что сыскали,

Но те их не ебут, мерзят, пренебрегают,

Что с грусти пизды их без хуя иссыхают,

Что плесни завелось под секелем немало,

Что погани такой в пизде и не бывало. —

И так, к ее ногам воздев умильно длани,

Просили Душеньку принять народны дани.

В сие волнение народа

Возникла вдруг молва у входа,

Что истинно в Цитер богиня прибыла.

И вдруг при сей молве богиня в храм вошла.

Увидя Душеньку, сокрыв свою досаду,

Взошла она на трон. Оставив все дела,

Тотчас приказ дала

Представить Душеньку во внутренню преграду.

— Богиня всех красот! Не сетуй на меня! —

Рекла к ней Душенька, колени преклоня. —

Амура я прельщать пиздой не умышляла,

Пизды своей ему я в девках не казала.

Не знала хуя я, женою быть не мнила.

Судьба моя меня к нему на плешь послала,

И тут уж от него я в ебле смак узнала;

С тех пор Амура я, несчастна, полюбила.

Сама искала я упасть перед тобой.

Кому ты повелишь, пусть будет меня еть,

Но только чтоб всегда тебя могла я зреть.

— Я знаю умысл твой, — Венера ей сказала.

И, тотчас конча речь,

С царевной к Пафосу отъехать предприняла,

Но, чтобы Душенька от ней не убежала,

Зефирам дан приказ в пути ее беречь.

Прибывши к Пафосу, Венера в перву ночь

С божками многими еблася во всю мочь.

Поутру в мщении послала царску дочь

В жилище мертвецов и тамошней богине,

Послала Душеньку с письмом ко Прозерпине,

Велев искать самой во ад себе пути

И некакой оттоль горшечик принести.

Притом нарочно ей Венера наказала.

Взрыдала Душенька, взрыдала, задрожала.

Представился весь ад, весь страх воображала

И мнила Душенька: судьбы ее ведут

По воле злой Венеры.

«Трезевные Церберы,

Во младости меня до смерти заебут».

Амур во все часы ее напасти зрел.

Горя любовью к ней, зефирам повелел

Психею перенесть во адский тот удел.

Амуров тот приказ

Исполнен был тотчас.

Промчались с Душенькой во царствие Плутона,

И Душенька потом,

Как водится при том,

Посольство отдала богине адска трона.

Горшечик получа, пешком и как-нибудь

Пошла обратно в путь.

Венеры заповедь и страх презрела,

Открыла крышечку, в горшечик посмотрела.

Дым сделался столбом, дух адский исходил

И в виде фурии царевну повалил.

Портки с себя спустил

И начал всю тереть мудами и елдою.

Покрылась Душенька мгновенно чернотою.

Потом сей злобный дух иль, просто сказать, бес

Чрез зеркало дал зреть Психее себя в очи

И сам захохотал из всей что было мочи.

Неведомо куда от Душеньки исчез.

Увидев Душенька черну себя без меры,

Решилася уйти в дальнейшия пещеры.

Венера с радости услышав от зефира,

Что стала на посмех Психея всего мира,

Что мщение и власть ее над ней сбылась,

То с радости такой с Вулканом уеблась.

Амур жестокость зол Психеи ощущал,

И Псиша хоть черна, но еть ее желал.

И сей прекрасный бог

Подробну ведомость имел со всех дорог,

От всех лесов и гор, где Душенька являлась,

Стыдяся черноты, в средины гор скрывалась.

Смягчил он мать свою, задорную Венеру,

Позволила б ему явиться к ней в пещеру.

Психея с горести не зрела света там,

Когда Амур к ее представился очам.

Лежала Душенька, лежала там ничком,

Лежала сракой вверх; Амур подшел тишком

И вздумалось ему над Псишей пошутить,

Чтоб с розмаху в пизду битку свою забить;

А Душенька тогда от горя почивала.

Тихонько поднял он у Псиши покрывало,

Которым черноту Психея закрывала.

Он поднял сарафан и сраку заголил,

С разлету молодец ей сзади хуй забил;

Не знала Душенька, на чьем хую пизда.

Проснулась, ахнула, закрылась от стыда.

На голос сей Амур к Психее произнес,

Прощенья в том просил, без спросу что он влез,

И что он не мерзит Психеи чернотою,

Позволила б ему опять етись с собою.

Амура с радости Психея обхватила,

В пещеру за собой супруга потащила.

Забыла Душенька, гонима что судьбой.

Забыла все беды и тешится елдой;

Запхал он хуй ей в плоть, а Псиша подъебала,

Зашлося вмиг у ней, пизда ее взблевала,

И если б все сказать,

Заебин фунтов с пять;

Амур мудами обтирал

Пизды ее губенки.

Так всласть он не ебал

Напред сего в раю сей миленькой пизденки.

И еблею такой когда уж насладились,

К Венере чтоб идти с Амуром торопились;

Упасть к ее ногам, принесть чтоб извиненье,

Чтоб грех пред ней открыть, открыть все дерзновенье.

Зефиров помощью к богине в храм явились.

Предстали к матери, у ног богини пали

И сраку, и пизду Венерину лизали.

Се знак их был Венере покоренья,

Просили у нее в винах своих прощенья.

И в ебле не было чтоб больше запрещенья.

С приятностью воззрев, богиня красоты

Не пожелала зреть той больше нищеты,

Ебет кого Амур и та ее сноха,

Терпением своим очистясь от греха,

Наружну красоту обратно получила.

Богиня некакой росой ее умыла,

И стала Душенька полна, цветна, бела,

Как преж сего была.

На прежне место в рай с Амуром возвратились,

И тамо и поднесь с приятностью блудились.

А злым ее сестрам за сделанный тот вред,

Что сделали они Психее столько бед,

В пример всем злым сердцам Циклопу поручили,

Разжженную чтоб сталь в пизду обеим вбили,

Чтоб впредь бы погубить Психеи не искали

И там зловредный свой живот бы окончали.

Ебихуд

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ебихуд, владетельный князь.

Мудорван, брат его, также владетель.

Xуестан, наперсник Ебихудов.

Пиздокраса, княжна, невеста Мудорванова.

Xуелюба, ее наперсница.

Вестник.

Воины.

Действие в доме князя Ебихуда

Действие первое

Явление первое Ебихуд и Хуестан

Ебихуд

Познай днесь, Хуестан, смятения вину:

Я только лишь было взобрался на княжну,

Как вдруг проклятый хуй стал мягок так, как лыко.

Хуестан

Великий государь, несчастье то велико,

Однако же совсем надежды не теряй

И на свою битку ты верно уповай;

Чего не смог теперь, то впредь исполнить можно,

И в Пиздокрасу хуй впендрячишь ты неложно.

Ебихуд

О день, несчастный день, о прежестокий рок!

Не в силах я княжне в пизду пролить поток;

Я тщетно на красы дражайшие взираю

И Пиздокрасину шентю воображаю —

Хуишка скверный мой висит, как колбаса,

И не прельщает, ах! ничья его краса.

Представь, любезный друг, сколь горько мне терпети

И сколь несносно хуй сей пакостный имети!

Я братне разметал все воинство как прах,

А хуй мой, как кишка, лежит в моих штанах.

На то ли брата я столь победить старался,

Чтоб плод моих побед непроебен остался?

И для того ль княжну я от него достал,

Чтоб хуй мой на ее пизденочку не встал?

Я тщетно заставлял княжну его дрочити —

Не мог в нее, увы, не мог никак всучити.

Однако ж я его попробовать хочу,

Авосьлибо, я свой проклятый хуй вздрочу.

Введи сюда княжну!

Хуестан уходит.

Явление второе

Ебихуд

(один)

Теперь я постараюсь,

Хоть слабо на битку свою я полагаюсь.

О мать ебливых дел, владычица земли,

Венера, ты теперь мольбу мою внемли!

Когда поможешь мне уеть княжну как должно,

Я тысячу хуев собачьих неотложно

На всесожжение во храм твой принесу,

Лишь в Пиздокрасу дай мне впрятать колбасу,

Сего лишь одного я от тебя желаю

И в покровительство тебе свой хуй вручаю.

Явление третье Ебихуд и Пиздокраса

Пиздокраса

Почто ты звать меня опять к себе велел?

Иль мало над пиздой моею ты потел?

Ебихуд

Виновным пред тобой себя я признаваю,

Но слабости такой я впредь не уповаю

И больше на битку надеюся теперь;

А ты пизду свою, пожалуй, расщеперь.

Пиздокраса

Я путь к пизде открыть всегда тебе готова,

Но, ах! не начинай меня ты мучить снова.

Когда проеть меня ты не имеешь сил,

Почто моей пизды ты брата днесь лишил?

Отдай меня ему, я Мудорваном стражду,

Биткою утолит в пизде моей он жажду;

Он еть здоров, елдак всегда его стоит,

И сразу он в меня до муд свой хуй всадит.

Ебихуд

Кого ты, дерзкая, воспоминать дерзаешь?

Или что мне он враг, ты то позабываешь?

Конечно, Мудорван еще тобой любим

И, видно, елдаком прельстил тебя своим,

Однако сей любви терпети я не стану

И тотчас еть его велю я Хуестану.

Пиздокраса

Что слышу я, увы, погибнет Мудорван,

Без милости в него хуй влящит Хуестан!

Когда к нему твоя жестокость столь сурова,

На Хуестанов шмат сама я сесть готова,

И лучше на его елде мне умереть,

Как мертва пред собой возлюбленного зреть.

Ебихуд

Не бойсь, княжна, не бойсь, я столь суров не буду

И с братом ближнего родства не позабуду.

Когда в сражении он в плен ко мне попал,

Я жизнь его всегда священной почитал

И воевал я с ним лишь за тебя едину.

Позволь же мне теперь влупить в тебя шматину;

Позволь, дражайшая, чтобы в твою пизду,

Коль буду шастлив я, ввалил свою елду.

В надежде сей теперь тебя я оставляю

И с трепетом тебя я на хуй ожидаю.

(Отходит.)

Явление четвертое

Пиздокраса

(одна)

На то ль судьба меня с пиздой произвела,

Чтоб Ебихуду я ети ее дала

И плешь его в своей пизде чтоб закалила?

Я девство для тебя, о Мудорван, хранила,

Готовила пизду тебе я на елдак,

Надеяся найтить в твоей шматине смак;

С нетерпеливостью я воли ожидала,

Дни щастья своего минутами считала,

Как пальцем ты в моей махоне ковырял

И в ярости свой хуй мне в руку ты давал;

Мне мнится зреть еще, как я его держала

И как пизда моя с задору вся дрожала,

Мокрехонька она, заслюнившись, была,

И чуть было тогда я тут не насцала,

Но князь, приметивши в моей махоне влажность,

Урыльник подал мне, считая то за важность;

Чрез то политику свою он мне подал

И, что он знает жить на свете, показал.

А ныне все свое я щастье потеряла,

И нет уже в руках возлюбленного скала!

Явление пятое Пиздокраса и Хуелюба

Хуелюба

Какую скорбь, княжна, являет мне твой взор,

Иль чувствуешь в шенте жестокий ты задор,

Иль Ебихудов хуй тебе не полюбился,

Когда любовный огнь в тебе не утолился,

Иль в ебле он тебе еще явился слаб?

Пиздокраса

Хоть князь он по уму, но по хую он раб.

Печали моея причина есть сугуба;

Внимай ее, внимай, драгая Хуелюба!

Лишь только я легла со князем на кровать

И думала под ним задор свой утолять,

Уж ноги я ему просторно разложила

И в губы плешь его, послюнивши, вложила,

Готовилась ему проворно подъебать,

Но пакостный не мог хуишка его встать.

Я тщетно много раз дрочить его старалась

И тщетно я к мудам поближе подвигалась,

Казала я ему, раскрыв, свою пизду,

Но не могла ничем взманить его елду.

И видя, что под ним без пользы я лежала,

Я сбросила его с себя и убежала.

Вот горесть вся моя; представь же ты себе,

Когда б сия беда случилася тебе,

Могла ль бы ты ее снести великодушно?

Без добрыя битки век жить на свете скушно,

А я, лишась теперь драгого своего,

Лишилась вместе с ним и елдака его.

Любезный Мудорван в оковах пребывает,

А без него меня задор одолевает.

Когда б он был со мной, он огнь бы утолил

И вплоть бы по муде свой хуй в меня влупил.

Хуелюба

Достойно плачешь ты, достойно ты стенаешь,

По полюбовнике ты слезы проливаешь;

Он стоит, ах! сего, я знаю его плешь,

Мне хуй его знаком, он толст, велик и свеж,

Достойны суть муде его златого века,

И в ебле нет ему подобна человека.

Когда б ты под него попалася хоть раз,

Он раскорякой бы пустил тебя тотчас,

Пизденку бы твою, как шапку, он расправил

И раз пятнадцать бы он в ночь тебя ошмарил.

Заебин бы в тебе с ведро он наплевал

И ложе брачное все кровью измарал.

Тогда-то в ебле сласть подробно б ты узнала

И милому дружку со вкусом подъебала.

Пиздокраса

Почто любовь к нему ты тщишься умножать?

Почто елдак драгой теперь воспоминать?

Дай волю в храмине мне слезы лить спокойно;

Иду об милом в ней восплакать я достойно.

(Уходит.)

Действие второе

Явление первое

Myдорван

(один, в цепях)

Вот для ради чего елдак я свой дрочил,

Почто я хуй в княжну, о небо, не всучил?

Без ебли зрю себя в том доме, где родился,

Где Пиздокрасу еть в спокойствии я льстился.

А ты еще, битка, бесслабно все стоишь

И тщетною себя надеждою манишь.

Хоть Пиздокрасы я лишен уж невозвратно,

Воспоминание шенти ее приятно.

Дражайшая пизда, о милый секелёк!

Свирепый Ебихуд, почто ты столь жесток!

Не царствуешь ты здесь, а еблю переводишь,

Прежесточайших ты кастратов превосходишь;

Подобно лютый лев на сене как лежит

И оно брать на корм с свирепостью претит,

Так точно ты, лишив меня княжны любезной,

Не пользуешься сам пиздой сей бесполезной.

Но что я говорю! Ее прелестный зрак,

Я чаю, возбудил давно его елдак.

О мысль жестокая, ты чувств меня лишаешь,

Коль проебеную княжну мне представляешь.

Дражайшую пизду я для того ль хранил,

Чтоб Ебихуд в нее свой вялый ствол всадил?

И для того ль тогда пиздой я сей прельщался,

Не ебши чтоб ее, навек я с ней расстался?

Явление второе Мудорван и Пиздокраса

Пиздокраса

(вбежав)

Еще ль любезного я вижу своего?

Мудорван

Тебя ли зрю, предмет задору моего?

Пиздокраса

Я страсть ебливую, но вредну мне и люту

Послышала в пизде в нещастную минуту.

Я тщилася к тебе всей силой на елдак,

Битки твоей меня пленил приятный зрак,

Но вымысел судьба ебливый предварила

И Ебихуду нас обоих покорила.

Однако же не мни, чтоб с ним я уеблась;

Пускай навеки я погибну в сей же час,

Когда надеждой я хоть малой ему льстила

И естьли хуй его в пизду к себе впустила.

Мудорван

Коль целка ты еще, так я спокоен стал;

Пускай недаром мой елдак всегда стоял,

Но, ах! уеть тебя надежды я лишаюсь

И тщетно я твоей махонею прельщаюсь.

Пиздокраса

Надежда есть еще, когда стоит елдак!

Пускай в отчаяньи смущается дурак,

А ты, коль еть меня по-прежнему желаешь,

Почто дражайшие минуты упускаешь?

Стоит ли твой рычаг, готов ли ты к сему?

А я тотчас тебе и ноги подниму.

Спеши и проебай, и вытащив хуй славной,

Тем докажи теперь, что ты ебешь исправно.

Ложатся друг на друга. В самое то время входит Ебихуд с воинами.

Явление третье Ебихуд, Мудорван, Пиздокраса, воины

Ебихуд

О небо, что я зрю! они ебутся здесь!

Пиздокраса

(вскочив)

Дражайший Мудорван, кто нам поможет днесь?

Ебихуд

(Мудорвану)

Погибни ты, злодей, когда ты столько дерзок!

Пускай навеки я княжне пребуду мерзок,

Но ебарю сему, конечно, отомщу,

А хуй в княжну всучить никак не допущу.

(Воинам.)

В темницу, воины, отсель его ведите

И Хуестану свой елдак дрочить велите;

Пусть примет казнь сию, пускай погибнет он

И на хую пускай последний спустит стон.

Мудорван

Я хуестанову шматину презираю

И на елдак его без ужасу взираю.

Я, может быть, и сам ему тем отплачу,

Как хуем в афедрон своим его хвачу.

Воины его уводят.

Явление четвертое Ебихуд и Пиздокраса

Пиздокраса

(стоя на коленях)

Великий государь, смягчи ты свою ярость

И к брату своему почувствуй ныне жалость;

Иль дружбы вашей днесь забвенны уж плоды?

Вы из единыя с ним вылезли пизды.

Прости его вину, или ты чтишь за важно,

Что сделал он в пизде моей немного влажно?

Он мог ли тем тебя столь много прогневить,

Что плешь в мою шентю хотел он завалить?

Ты сам проеть меня уж сил не ощущаешь,

Почто ж за еблю ты столь строго отмщеваешь?

Ебихуд

Тебя я проебу, а Мудорван умрет,

И зрит в последний раз уже он дневный свет.

Поди отселе вон и кликни Хуестана.

Пиздокраса уходит.

Явление пятое

Ебихуд

(один)

Пусть будет и родство, и дружба мной попрана,

Я брата на хую умрети осудил

И ближнего родства я в нем не пощадил.

Вот до чего пизда теперь меня доводит,

И дружбу, и родство в забвение приводит,

Единой ярости своей внимаю я;

Пришла, о Мудорван, последня часть твоя,

Елдак уже вздрочен, готовь свою ты жопу…

Пусть варварством я сим и удивлю Европу,

Все скажут, что затем я брата умертвил,

Что мне княжну проеть не доставало сил.

Что нужды до того? Я в нем злодея вижу

И страшную его шматину ненавижу.

Он рано ль, поздно ли княжне сычуг прорвет,

А после и меня он, может, уебет.

Елдак его княжне всегда будет прелестен.

Но вот и Хуестан.

Явление шестое Ебихуд и Хуестан

Ебихуд

Уже ли ты известен

Об ебле?

Хуестан

Государь, известен я о всем.

Ебихуд

Что ж думаешь о сем нещастии моем?

Хуестан

Когда перед тобой виновен брат явился

И дерзостно уеть княжну он покусился,

Так смертью надлежит тебе его казнить,

А я готов в него свою шматину вбить.

Ебихуд

Ты знаешь, Хуестан, что мы одной с ним крови.

Хуестан

Когда дерзнул он стать против твоей любови,

Он изверг есть пизды и должен умереть,

И токмо прикажи, я брошусь его еть.

Задрищет он тотчас, как я в него попячу,

И высунет язык, как вплоть я запендрячу.

Ебихуд

Но как явлюся я пред светом в сей вине?

С младенчества всегда он друг считался мне,

Ебали вместе мы, доколе вместе жили,

До тех пор, покамест нас порознь разлучили.

Довольно уж и тем я зла ему нанес,

Что Пиздокрасу я из рук его увез.

И боги, знать, меня за это наказали,

Что слабость в мой елдак безвременно послали.

Хуестан

Не будь, о государь, в рассудке столько слаб!

Послушайся меня, хотя я твой и раб.

Что к проебению ты сил своих лишился,

То было от того, что брата ты страшился,

Но как скоро на смерть его ты осудишь,

То тотчас и в княжну битку свою всадишь.

Ебихуд

Всегда ты, Хуестан, мне верен быть являлся.

Всегда я на твои советы полагался,

Последую и в сем я слову твоему

И смерть определю я брату своему.

Уходят.

Действие третье

Явление первое Ебихуд и Пиздокраса

Пиздокраса

Что в том, что брата ты злой смертью поражаешь?

Ты оттого меня не лучше проебаешь.

По-прежнему твой хуй без действия висит,

Но Мудорванова на небо кровь гласит.

Сколь много подъебать тебе я ни старалась,

Но тою ж целкою с тобою я рассталась!

Ебихуд

Уети чтоб тебя, желаньем я горю

И заблуждение свое я ясно зрю,

Что Хуестанову последовал совету.

Но брату моему спасения уж нету.

А Хуестана я за злобу накажу

И на слоновый хуй живого посажу.

Но ты, дражайшая, возьми елдак мой в руку,

Авось-либо мою теперь окончишь муку.

Пиздокраса

Ты Хуестану казнь за злой совет сулишь,

Но брата своего ты тем не оживишь.

Он смерть уже вкусил, а я осталась целкой;

Трудись хоть целый день ты над моею щелкой —

Напрасно будет все, елдак я не вздрочу

И больше баловать его я не хочу.

Ебихуд

Что ж делать я начну, скажи, княжна драгая,

Когда не действует теперь моя уж свая?

Пиздокраса

Коль хочешь еть меня, так брата ты спаси.

Ебихуд

Забудь о нем, княжна, и больше не проси!

Старайся ты теперь взманить мою шматину,

Я еть хочу тебя на свете лишь едину;

А вестник как сюда во храмину войдет —

О смерти братниной известье принесет.

Вестник входит.

Явление второе Те же и вестник

Пиздокраса

Что вижу я, увы…

(Падает.)

Ебихуд

Ах, брата я лишился!

Вестник

Княжна, опомнися, подол твой залупился.

Пиздокраса

(встает, в отчаянъи)

Кого лишилась я и чей погиб елдак!

Дражайших муд его навек сокрылся зрак!

Любезный Мудорван, тебя я, ах! лишилась,

И тщетно на хую сидеть твоем я льстилась.

Сей варвар Ебихуд окончил жизнь твою,

Но тщетно будет он дрочить елду свою;

Я злости сей его вовеки не забуду

И хуй его отнюдь в руках держать не буду.

Не льстися тем, тиран, чтоб ты в мою пизду

Прокислую свою всандрячить мог елду.

Когда я чрез тебя с любезным разлучаюсь,

Своею пред тобой рукою я скончаюсь.

Смотри…

(Хочет заколоться.)

Вестник

(вырывая кинжал)

Постой, княжна, постой и не спеши,

Успеешь быть еще у чорта на плеши.

Внемли мои слова: твой Мудорван любезный

Живет и дрочит хуй; отри потоки слезны!

Пиздокраса

Не льстишь ли, ах! ты мне, елдой его маня?

Ебихуд

О небо, оживи сим щастием меня!

Вещай, о верный раб, скажи нам все подробно.

Вестник

Мне храбрость княжью всю изъяснить неудобно,

Скажу лишь только то: в темнице князь сидел,

Однако он на смерть без робости глядел,

Которую ему мы все приготовляли

И точно твой приказ жестокий исполняли.

Елдак уж Хуестан ужасный свой вздрочил

И к жопе княжеской близенько присучил;

Мы, князя наклоня, все в страхе пребывали

И Хуестановой шматине трепетали,

Как вдруг престрашный хуй князь вынул из штанов.

Мы хуя такова не зрели у слонов!

На воинов он с ним внезапно нападает

И в нос и в рыло их нещадно поражает.

Подобно как орел бессильных гонит птиц,

Иль в ясный день, когда мы бьем своих площиц,

Так точно воинов он разогнал отважно

И, хуй имея свой в руках, вещал нам важно:

«Хотя меня мой брат на казнь и осудил,

Но он неправедно в сем деле поступил;

А сделал он сие пронырством Хуестана.

Так должно наказать теперь сего тирана!»

Мы слушали его, не зная, что сказать,

Не смели мы ему от страху отвечать;

Один лишь Хуестан дерзнул пред ним яриться

И с князем дерзостно схватился он браниться,

Однако же рукой держался за штаны

И помощи себе просил у сатаны.

Тут вонью воздух весь в темнице наполнялся,

И знатно Хуестан от страха обдристался.

Но твой прехрабрый брат, презревши вонь сию

И приподняв рукой шматинищу свою,

Ударил ею в лоб злодея Хуестана

И на землю поверг елдой тирана.

Потом поднял его и на хуй посадил

И по муде в него елдак свой вколотил.

В говне хоть от него он весь и замарался,

Однако же наш князь сего не ужасался;

Держал он в нем елду престрашную свою

До тех пор, как он жизнь окончил на хую.

Вот что о князе я донесть теперь дерзаю

И мужество его достойно выхваляю.

Ебихуд

О день, щастливый день! но где ж теперь мой брат,

Скажи скорее мне.

Вестник

Теперь пошел он в сад,

Он тамо на пруде старается обмыться,

Ведь пакостно ему в говне пред вас явиться.

Явление последнее Те же, Хуелюба и Мудорван

Хуелюба

Княжна, се твой жених и цел его елдак.

Пиздокраса

(бросясъ к Мудорвану)

Воистину ль я зрю, возлюбленный, твой зрак?

Мудорван

Я жив, дражайшая, я жив и торжествую

И должен жизнью я сему большому хую.

Ебихуд

(к Мудорвану)

Когда уже то так, что ты остался жив,

Так будь, любезный брат, навеки ты щастлив;

Я Пиздокрасину шентю тебе вручаю

И еть ее ни в пост, ни в праздник не мешаю.

Лишь только ты в нее послюнивши клади

И толстою биткой пизды не повреди.

А обо мне прошу при первом помнить взводе.

Мудорван

(обнимая его)

Теперь, любезный брат, ты отдал долг природе!

А я елдой княжну потщуся пощадить,

Чтоб частой еблею ее не надсадить.

Пиздокраса

Любезный Мудорван, откинь ты страх сей вздорной!

Конечно, не ебал ты женщины задорной.

Во весь я хуй тебе позволю себя еть,

Для друга милого я рада все стерпеть.

Да я притом еще скажу тебе не ложно,

Что кашу маслом ввек испортить невозможно.

Конец драмы

Евгений Онегин (альтернативная редакция)

На свете братцы все говно,

Все мы порою что оно,

Пока бокал пенистый пьем,

Пока красавиц мы ебем,

Ебут самих нас в жопу годы —

Таков увы закон природы.

Рабы страстей, рабы порока,

Стремимся мы по воле рока,

Туда, где выпить иль ебнуть,

И по возможности все даром,

Стремимся сделать это с жаром,

И поскорее улизнуть.

Hо время между тем летит,

И ни хуя нам не простит,

То боль в спине, в груди одышка,

То геморрой, то где-то шишка,

Hачнем мы кашлять и дристать,

И пальцем в жопе ковырять,

И вспоминать былые годы,

Таков, увы, закон природы.

Потом свернется лыком хуй,

И, как над ним ты ни колдуй,

Он никогда уже не встанет,

Кивнет на миг и вновь завянет,

Как вянут первые цветы,

Морозом тронутой листвы,

Так всех, друзья, нас косят годы,

Таков, увы, закон природы.

Глава первая

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Кобыле так с утра заправил,

Что дворник вытащить не смог.

Его пример другим наука,

Коль есть меж ног такая штука,

Не тычь ее кобыле в зад

Как дядя — сам не будешь рад.

С утра как дядя Зорьке вставил

И тут инфаркт его хватил

Он состояние оставил

Всего лишь четверть прокутил.

Его пример другим наука

Что жизнь? Не жизнь сплошная мука.

Всю жизнь работаешь, копишь

И не доешь, и не доспишь,

И кажется достиг всего ты,

Пора оставить все заботы,

Жить в удовольствие начать

И прибалдеть, и приторчать…

Ан нет! Готовит подлый рок

Суровый, жесткий свой урок.

Итак, пиздец приходит дяде.

На век прощайте водка, бляди.

И в мрачны мысли погружен

Лежит на смертном одре он.

А в этот, столь печальный час

В деревню вихрем к дяде мчась,

Ртом жадным к горлышку приник

Наследник всех его сберкниг —

Племяник. Звать его Евгений.

Он, не имея сбережений,

В какой-то должности служил

И милостями дяди жил.

Евгения почтенный папа

Каким-то важным чином был.

Хоть осторожно, в меру, хапал

И много тратить не любил,

Но все-же как то раз увлекся,

Всплыло, что было и что нет —

В одно мгновенье папа спекся

И загудел на десять лет.

А будучи в годах преклонных,

Не вынеся волнений оных

В одну неделю захирел,

Пошел посрать и околел…

Мамаша долго не страдала,

Такой уж женщины народ,

"Я не стара еще!" — сказала. —

"Я жить хочу, ебись все в рот!"

И с тем дала от сына ходу,

Уж он один живет два года…

Евгений был практичен с детства.

Свое мизерное наследство

Не тратил он по пустякам,

Пятак ложился к пятакам.

Он был великий эконом,

То есть, умел судить о том,

Зачем все пьют и там и тут,

Хоть цены все у нас растут.

Любил он тулиться. И в этом

Не знал ни меры, ни числа.

К нему друзья взывали. Где там!

А хуй имел, как у осла!

Бывало на балу танцуя,

В смущеньи должен был бежать.

Его трико давленье хуя

Не в силах было удержать.

И ладно, если б все сходило

Без шума, драки, без беды,

А то ведь получал, мудило,

За баб не раз уже пизды.

Да только все без проку было:

Лишь оклемается едва,

И ну пихать свой мотовило

Всем — будь то девка, иль вдова.

Мы все ебемся понемногу

И где-нибудь, и как-нибудь,

Так что поебкой, слава богу,

У нас не мудрено блеснуть.

Но поберечь не вредно семя,

Член к нам одним концом прирос!

Тем паче, что и в наше время

Так на него повышен спрос.

Но — ша! Я, кажется, заврался,

Прощения у вас прошу

И к дяде, что один остался,

Явиться с вами поспешу…

Ах,опоздали мы немного:

Старик уж в бозеньке почил.

Так мир ему! И слава богу,

Что завещанье настрочил.

И вот наследник мчится лихо,

Как за блондинкою грузин.

Давайте же мы выйдем тихо,

Пускай останется один.

Ну, а пока у нас есть время,

Поговорим на злобу дня.

Так, что я там пиздел про семя?

Забыл! Но это все хуйня.

Не в этом зла и бед причина —

От баб страдаем мы, мужчины.

Что в бабах толку? Лишь пизда,

Да и пизда не без вреда.

И так не только на Руси,

В любой стране о том спроси:

Где баба, скажут, быть беде —

"Шерше ля фам" — ищи в пизде.

От бабы ругань, пьянки, драка,

Но лишь ее поставишь раком,

Концом ее перекрестишь —

И все забудешь, все простишь,

Да, только член прижмешь к ноге,

И то уже "Ту аль монд э ге".

А ежели еще минет,

А ежели еще… Но нет,

Черед и этому придет,

А нас уже Евгений ждет.

Но тут насмешливый читатель

Быть может мне вопрос задаст.

Ты с бабой сам лежал в кровати,

Иль может быть ты педераст?

Иль может в бабах не везло?

Коль говоришь, что в них все зло.

Его без гнева и без страха

Пошлю интеллигентно на хуй,

Коли умен меня поймет,

А коли глуп — пускай идет.

Я сам бы рад, к чему скрывать,

С хорошей бабою в кровать!

Но баба бабой остается,

Пускай как бог она ебется.

Глава вторая

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок.

Он в тот же без промедлений

В кусты крестьянку поволок.

И, преуспев там в деле скором,

Спокойно вылез из куста,

Обвел свое именье взором,

Поссал и молвил: "Красота!"

Один среди своих владений,

Чтоб время с пользой проводить,

Решил настойчиво Евгений

Такой порядок учредить:

Велел он бабам всем собраться,

Пересчитал их лично сам,

Чтоб было легче разобраться

Переписал всех по часам.

Бывало, он еще в постели,

Спросонок чешет два яйца,

А под окном уж баба в теле

Ждет с нетерпеньем у крыльца.

В обед — еще, и в ужин — тоже,

Да кто ж такое стерпит, боже?

А наш герой, хоть и ослаб,

Ебет и днем, и ночью баб.

В соседстве с ним и в ту же пору

Другой помещик проживал,

Но тот такого бабам пору,

Как наш приятель, не давал.

Звался сосед Владимир Ленский.

Был городской, не деревенский,

Красавец в полном цвете лет,

Но тоже свой имел" привет":

Похуже баб, похуже водки,

Не дай нам бог такой находки,

Какую сей лихой орел

В блатной Москве себе обрел:

Он, избежав разврата Света,

Затянут был в разврат иной,

Его душа была согрета

Наркотиков струей шальной.

Ширялся Вова понемногу,

Но парнем славным был, ей- богу!

И на природы тихий лон

Явился очень кстати он.

Ведь наш Онегин в эту пору

От ебли частой изнемог,

Лежал один, задернув штору,

И уж смотреть на баб не мог.

Привычки с детства не имея

Без дел подолгу пребывать,

Hашел другую он затею:

И начал крепко выпивать.

Что ж, выпить в меру — худа нету!

Hо наш герой был пьян до свету.

Из пистолета в туз лупил

И, как верблюд в пустыне, пил…

О вина, вина! Вы давно ли

Служили идолом и мне?

Я пил подряд: нектар, говно ли.

И думал — "Истина в вине!"

Ее там не нашел покуда.

И сколько не пил — все вотще!

Но пусть не прячется, паскуда,

Найду, коль есть она вообще.

Онегин с Ленским стали други:

В часы свирепой зимней вьюги

Подолгу у огня сидят,

Ликеры пьют, за жизнь пиздят.

Но тут Онегин замечает,

Что Ленский как-то отвечает

На все вопросы невпопад,

И уж скорей смотаться рад,

И пьет уже едва-едва,

Послушаем-ка их слова:

— Куда, Владимир, ты уходишь?

— О, да, Евгений, мне пора.

— Постой, с кем время ты проводишь?

Или уже нашлась дыра?

— Ты прав, Евгений, только, только…

— Ну, тары-бары, ну народ!

Как звать чувиху эту? Олька?!

Что не дает?! Как не дает?

Да ты, видать, неверно просишь.

Постой, ведь ты меня не бросишь

На целый вечер одного?

Не ссы: добьемся своего!

— Скажи: там есть еще одна?

Сестрица Ольги? — Пусть бедна —

Свези меня!

— Ты шутишь? Hету?!

Ты будешь тулить ту, я — эту.

Так что ж — мне можно собираться?

И вот друзья уж рядом мчатся.

Hо в этот день мои друзья

Hе получили ни хуя,

За исключеньем угощенья

И, рано испросив прощенья,

Их сани мчат дорогой краткой —

Мы их послушаем украдкой:

— Ну что, у Лариных хуйня?

— Напрасно поднял ты меня!

Ебать я ни кого не стану,

Тебе ж советую — Татьяну.

— А что так?

— Милый друг мой Вова,

Баб понимаешь ты хуево.

Когда-то, в прежние года,

И я ёб всех — была б пизда!

С годами гаснет жар в крови:

Теперь ебу лишь по любви…

Владимир сухо отвечал,

А после, во весь путь, молчал…

Домой приехал, принял дозу,

Ширнулся, сел и загрустил.

Одной рукой стихи строчил,

Другой хуй яростно дрочил.

Меж тем двух ебарей явленье

У Лариных произвело

Hа баб такое впечатленье,

Что у сестер пизду свело.

Глава третья

Итак, она звалась Татьяна!

Грудь, ноги, жопа — без изъяна.

И этих ног счастливый плен

Мужской еще не видел член.

Вы думаете: не хотела

Она попробовать конца?

Хотела так, что аж потела,

И изменялася с лица!

И все-же, несмотря на это,

Благовоспитаной была:

Романы про любовь искала,

Читала их, во сне кончала,

И целку строго берегла…

Не спится Тане, враг не дремлет,

Любовный жар ее объемлет.

— Ах, няня, няня, не могу я,

Открой окно, зажги свечу…

— Ты что, дитя?

— Хочу я хуя,

Онегина скорей хочу!..

Татьяна рано утром встала,

Пизду об лавку почесала.

И села у окошка сечь,

Как Бобик Жучку будет влечь.

А бобик Жучку шпарит раком,

Чего бояться им, собакам?

Лишь ветерок в листве шуршит,

И улететь скорей спешит…

И думает с волненьем Таня:

"Как это Бобик не устанет

Работать в этих скоростях?.."

Так нам приходится в гостях

Или на лестничной площадке

Кого-то тулить без оглядки…

Вот Бобик кончил, с Жучки слез —

И вместе с ней умчался в лес.

Татьяна у окна — одна,

Осталась, горьких дум полна.

А что ж Онегин? С похмелюги

Рассолу выпил целый жбан,

Нет средства лучше, верно, други?

И курит топтаный долбан.

О, долбаны, бычки, окурки!

Порой вы слаще сигарет.

Но мы не ценим вас, придурки,

И ценим — лишь когда вас нет.

Во рту — говно, курить охота,

А денег только пятачок.

И вдруг в углу находит кто-то

Полураздавленный бычок.

И крики радости, по праву,

Из глоток страждущих слышны!

Я честь пою, пою вам славу —

Бычки, окурки, долбаны!

Еще кувшин рассолу просит

И вдруг письмо служанка вносит.

Он распечатал, прочитал, —

Конец в штанах мгновенно встал.

Себя не долго Женя мучил

Раздумьем тягостным, и вновь,

Так как покой ему наскучил,

Вином в нем заиграла кровь.

В мечтах Татьяну он представил:

И так, и сяк ее поставил,

Решил: сегодня ввечеру

Сию Татьяну отдеру.

Глава четвертая

День пролетел, как миг единый.

И вот Онегин уж идет,

Как и условлено в старинный

Парк. Татьяна ждет.

Минуты две они молчали,

Подумал Женя: " Ну, держись!"

И молвил: "Вы ко мне писали?"

И гаркнул вдруг: "А ну, ложись!"

Орех могучий и суровый

Стыдливо ветви отводил,

Когда Онегин хуй багровый

Из плена брюк освободил.

От ласк Онегина небрежных

Татьяна как в бреду была.

Шуршанье платьев белоснежных.

И после стонов неизбежных

Свою невинность пролила.

Ну, а невинность эта, братцы,

Уж истинно, и смех, и грех.

Хотя, поглубже разобраться —

Надо разгрызть, чтоб съесть орех.

Но тут меня вы извините,

Изгрыз, поверьте, сколько мог.

Теперь увольте и простите —

Я целок больше не ломок!

На этом месте вопрошаю

Я, живший век, ебена мать:

Ведь должен кто-то их ломать?

Я никого не осуждаю!..

Но оправданья не ищите,

Коль вы внимательно следите

За всем развитием главы,

Поймете всё и сами вы.

Ну вот, пока мы здесь пиздели

Евгений Таню отдолбал

И вместе нам теперь придется

За ними поспешить на бал…

О! Бал давно уже в разгаре:

В гостиной жмутся пара к паре,

И член мужчин всех напряжен

На баб всех, кроме личных жен!

Да и примерные супруги,

В отместку брачному кольцу,

Кружась с партнером в бальном круге,

К чужому тянутся концу.

В соседней комнате, смотри-ка:

На скатерти зеленой — сика,

А за портьерою, в углу,

Ебут кого-то на полу.

Лакеи быстрые снуют,

В бильярдной так уже блюют!

Здесь хлопают бутылок пробки,

Татьяна же, после поебки,

Наверх тихонько пробралась,

Прикрыла дверь и улеглась.

Спешит в сортир Евгений с ходу:

Имел он за собою моду

Усталость ебли душем снять,

Что нам не дурно б перенять!

Затем к столу Евгений мчится.

И надобно ж, друзья, случиться:

Владимир с Ольгой за столом,

И хуй, естественно, колом.

Он к ним спешит походкой чинной,

Целует руку ей легко,

"Здорово Вова, друг старинный,

Jeveus nome preaux, бокал "Клико"!

Бутылочку "Клико" сначала,

Потом "Зубровку", "Хванчкару"

Короче, к вечеру уже качало

Друзей, как листья на ветру.

А за бутылкою "Особой",

Онегин, плюнув вверх икрой,

Назвал Владимира" разъебой",

А Ольгу — " ссаною дырой"!

Владимир, побледнев немного,

Чего-то стал орать в пылу.

Но бровь свою насупив строго,

Спросил Евгений: "По еблу?"

Хозяину, что вдруг нагрянул,

Сказал: "А ты пойди поссы!"

Потом на Ольгу пьяно глянул

И снять решил с нее трусы.

Сбежались гости. Наш кутила,

Чтобы толпа не подходила,

Достал карманный пистолет —

Толпы простыл мгновенно след!

А он, красив, могуч и смел,

Ее меж рюмок поимел.

Затем зеркал побил немножко,

Прожег сигарою диван,

Из дома вышел, крикнул: "Прошка!"

И уж сквозь храп: "Домой, болван."

Глава пятая

Метельный вихрь во тьме кружится,

В усадьбе светится окно —

Владимир Ленский не ложится,

Хоть спать пора уже давно.

Он в голове полухмельной

Был занят мыслею одной.

И под метельный ураган

Дуэльный чистил свой наган.

"Онегин — сука, блядь, зараза,

Разъеба, пидор и говно!

Лишь солнце встанет — драться сразу!..

Дуэль до смерти! Решено!"

Залупой красной солнце встало.

Во рту, с похмелья, стыд и срам.

Онегин встал, раскрыл ебало

И выпил водки двести грамм.

Звонят. Слуга к нему вбегает,

Надеть рубашку предлагает,

На шею вяжет черный бант,

Дверь настежь — входит секундант!

Не стану приводить слова…

Не дав пизды ему едва,

Сказал Онегин, что придет:

У мельницы пусть, сука, ждет!..

Поляна белым снегом крыта.

Да, здесь все будет шито-крыто!

Забиты коль по краям,

Теперь враги, вчера — друзья!

И так спокойно, без волнений,

"Мой секундант", — сказал Евгений,

"Вот он, мой друг, — месье Шартрез".

Становятся между берез.

Мириться? Hа хуй эти штуки!

"Наганы взять прошу я в руки" —

Промолвил секундант — и вслед

Евгений поднял пистолет.

Он на врага глядит сквозь мушку,

Владимир тоже поднял пушку

И ни куда-нибудь, а в глаз

Наводит дуло, пидарас.

Евгения менжа схватила,

Мелькнула мысль: "Убьет, мудило!

Но — ни хера, дружок, дай срок".

И первым свой спустил курок!

Упал Владимир, взгляд уж мутный,

Как будто полон сладких грез.

И после паузы минутной

"Пиздец" — сказал месье Шартрез…

Глава шестая

Весна для нас — сплошная мука:

Будь хром ты, крив или горбат —

Лишь снег сойдет, и к солнцу штука.

А в яйцах звон! Где звон? — Набат!

Прекраснейшее время года,

Душа гитарою поет.

Преображает нас природа:

У стариков и то встает!..

Лист клейкий в пальцах разотрите,

Дела забросьте все свои,

Все окна — настежь, посмотрите:

Ебутся лихо воробьи!

Вокруг нее крик-скок, по кругу,

Все перья — дыбом, бравый вид!

Догонит милую подругу —

И раком, раком норовит.

Весной, как всем, друзья, известно,

Влупить мечтает каждый скот.

Но краше всех, признаться честно,

Ебется в это время кот.

О, сколько страсти, сколько муки,

Могучей сколько простоты!

Коты поют, и эти звуки

Своим подругам шлют коты.

И в схватке ярой рвут друг друга —

В любви сильнейший только прав!

Лишь для него стоит подруга,

Свой хвост с готовностью задрав.

И он придет, окровавленный, —

То право он добыл в бою!

Покровы прочь: он под Вселенной

Подругу выебет свою.

Нам аллегории не внове.

Но все ж скажу, при всем при том,

Пусть не на крыше и без крови,

Но не был кто из нас котом?

И пусть с натяжкою немножко,

Но в каждой бабе есть и кошка.

Вам пересказывать не стану

Я всех подробностей. Скажу

Лишь только то, то, что Татьяну

Одну в деревне нахожу.

А Ольга? Что ж, натуры женской

Не знал один, должно быть, Ленский.

Ведь не прошел еще и год,

А Ольгу уж другой ебет!

Оговорюсь: другой стал мужем.

Но не о том, друзья, мы тужим —

Знать, так назначено судьбой.

Прощай же, Ольга, хуй с тобой!..

Затягивает время раны,

Но не утихла боль Татьяны,

Хоть уж не целкою была,

А дать другому не могла.

Онегина давно уж нету —

Бродить пустился он по свету.

По слухам, где-то он в Крыму —

Теперь всё по хую ему!..

"Но замуж как-то нужно, всё же,

Не то — на что это похоже?

Ходил тут, девку отодрал,

Дружка убил да и удрал". —

Твердила мать. И без ответа

Не оставались те слова:

Приблизилось лишь только лето —

И вот нагружена карета

А впереди — Москва… Москва…

Глава седьмая

Дороги! Мать твою налево:

Кошмарный сон, верста к версте…

О, Александр Сергеич, где Вы?

У нас дороги — еще те!

Лет чрез пятьсот дороги, верно,

У нас изменятся безмерно,

Так ведь писали, помню, Вы?

Увы! Вы, видимо, правы!

Писали Вы — дороги плохи,

Мосты забытые гниют,

На станциях клопы и блохи

Уснуть спокойно не дают.

И на обед дают гавно…

Теперь забыто все давно.

Клопы уже не точат стены,

Есть где покушать и попить,

Но цены, Александр Сергеич, цены

Уж лучше блохи, блядью быть!

Что там Лондоны и Парижи,

Что Штаты, плёсы, авеню?

Россия мне дороже, ближе —

Я ей вовек не изменю!

Зачем скрывать, что всем известно?

В Москве есть много чудных мест

Но я, друзья, признаюсь честно:

Известен мне один подъезд.

Быть может, что мое писанье

В такие руки попадет,

Что эти строки с содроганьем

Прочтет читатель, коль дойдет

Не надо морщиться, не надо

И ложных выдвигать идей.

Подъезда этого ограда

Великих видела людей.

Да, жизнь я с шахматной доскою

Сравню. И только ли свою?

Миг — в черной клетке я с тоскою,

Миг — и уж в белой я стою.

Во тьме годов цвет черный тает,

А белый долго глаз хранит.

Поэтому всё улетает

Назад, всё в прошлое летит.

Ошибку нашу мы исправим

И путь к Татьяне свой направим,

Затем, что ветер сладких грез

Нас далеко уже занес.

И рад бы обойтись без мата,

Но дело, видно, хуевато:

Село глухое — и Москва.

У Тани кругом голова.

В деревне новый ёбарь — это

Затменье, буря, конец света.

Здесь ёбарей, как в суке блох:

Кишат, и каждый, блядь, не плох.

Ей комплимент за комплиментом

Здесь дарят (мечутся не зря!)

И, ловко пользуясь моментом,

Ебут глазами втихаря.

Один глядит едва, с украдкой,

Другой — в открытую, в упор,

Походкой мимо ходит краткой,

В углу давно и гул, и спор:

— Да, я б влупил ей, господа!

— Нет, чересчур она худа.

— Так что же, я худых люблю

И этой, верно уж, влуплю.

— Нет, эту вам не уломать!

— Так что ж, я лгу, ебёна мать?

— Посмотрим!

— Хули там, смотри!

Так что же, господа, пари?

Вы принимаете, корнет?

Я захочу, так и минет

Она возьмет, черт побери!

— Так что, пари?

— Держу пари!

Вы искушаете судьбу!

— Через неделю я ебу!

— Минет! Минет! А если нет?

— А если нет — всё отдаю

И целый месяц вас пою…

— Что ж, вызов принят! По рукам!

Дворецкий, дайте-ка стакан!..

Вас рады видеть, милый граф,

Вы опоздали, просим штраф!

— Виват! До дна, мой граф, до дна!

— Скажите, граф, а кто она?

Вон, у колонны. Нет, не та!

Та, что скромна так и проста.

— А, эта? Ларина, корнет:

Впервые появилась в свет!

Что хороша?

— Да, хороша!

— Но там не светит ни шиша…

— Поручик, слышите?

— Мандешь!

Умело если подойдешь…

Но — тсс… друзья, не разглашать!

Пора на танец приглашать!..

Гремит мазурка на весь зал.

Друзья, как я уже сказал,

Что непривычен Тане был

Кутёж московский, жар и пыл.

Поручик же был хват и фат

И пили за него виват!

Не в первый раз такие споры

Он заключал и побеждал.

Черны усы и звонки шпоры —

Виктории он лёгкой ждал…

Читателя томить не стану:

Она пришла. Да, да, Татьяну

Обгуливал недолго он:

Был хитр, как змей, силен, как слон.

Споил, завёл в укромный уголок,

Отделал дважды и в казарму уволок…

На этом — кончен мой рассказ,

Друзья! А в следующий раз…

Ан, нет! Во-о-н, подлый критик, злые ушки

Уж держит, сука, на макушке:

Чтобы опять меня туда,

Где хлеб, решетки и вода —

Мол, опорочен гений Пушкин

И смысл поэмы искажен…

Я не полезу на рожон!

Пусть этот критик и не бог,

Но он, жидок, зело опасен…

Читатель, я с тобой согласен:

Пусть хуй сосет себе, как йог,

Что преет в шанкре между ног.

Адью! До следующего раза —

Да не пристанет к нам зараза!

Евгений Онегин Роман в стихах

Глава первая

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Кобыле так с утра заправил,

Что дворник вытащить не мог.

Его пример другим наука:

Коль есть меж ног такая штука —

Не тычь её кобыле в зад,

Как дядя — сам не будешь рад.

С утра, как дядя Зорьке вправил —

И тут инфаркт его хватил.

Он состояние оставил:

Всего лишь четверть прокутил.

И сей пример другим наука:

Что жизнь? Не жизнь — сплошная мука,

Всю жизнь работаешь, копишь

И недоешь, и недоспишь,

Уж кажется, достиг всего ты,

Пора оставить все заботы,

Жить в удовольствие начать,

И прибалдеть, и приторчать…

Ан нет. Готовит снова рок

Последний жесткий свой урок.

Итак, пиздец приходит дяде.

Навек прощайте, водка, бляди…

И, в мысли мрачны погружён,

Лежит на смертном одре он.

А в этот столь печальный час,

В деревню вихрем к дяде мчась,

Ртом жадным к горлышку приник

Наследник всех его сберкниг,

Племянник. Звать его Евгений.

Он, не имея сбережений,

В какой-то должности служил

И милостями дяди жил.

Евгения почтенный папа

Каким-то важным чином был.

Хоть осторожно, в меру хапал,

И много тратить не любил,

Но всё же как-то раз увлекся,

Всплыло, что было и что — нет…

Как говорится, папа спёкся

И загремел на десять лет.

А, будучи в годах преклонных,

Не вынеся волнений оных,

В одну неделю захирел,

Пошел посрать — и околел.

Мамаша долго не страдала —

Такой уж женщины народ.

«Я не стара ещё, — сказала,—

Я жить хочу! Ебись всё в рот!»

И с тем дала от сына ходу.

Уж он один живет два года.

Евгений был практичен с детства.

Свое мизерное[21] наследство

Не тратил он по пустякам.

Пятак слагая к пятакам,

Он был глубокий эконом —

То есть умел судить о том,

Зачем все пьют и там, и тут,

Хоть цены все у нас растут.

Любил он тулиться[22]. И в этом

Не знал ни меры, ни числа.

Друзья к нему взывали — где там!

А член имел, как у осла.

Бывало, на балу, танцуя,

В смущенье должен был бежать:

Его трико давленье хуя

Не в силах было удержать.

И ладно, если б всё сходило

Без шума, драки, без беды,

А то ведь получал, мудило,

За баб не раз уже пизды.

Да только всё без проку было.

Лишь оклемается едва —

И ну пихать свой мотовило[23]

Всем — будь то девка иль вдова.

Мы все ебёмся понемногу

И где-нибудь, и как-нибудь,

Так что поёбкой, слава богу,

У нас не запросто блеснуть.

Но поберечь невредно семя —

Член к нам одним концом прирос!

Тем паче, что и в наше время

Так на него повышен спрос.

Но ша. Я, кажется, зарвался.

Прощения у вас прошу

И к дяде, что один остался,

Вернуться с вами поспешу.

Ах, опоздали мы немного —

Старик уже в бозе почил[24].

Так мир ему! И слава богу,

Что завещанье настрочил.

Вот и наследник мчится лихо,

Как за блондинкою грузин…

Давайте же мы выйдем тихо,

Пускай останется один.

Ну, а пока у нас есть время,

Поговорим на злобу дня.

Так что я там пиздил про семя?

Забыл. Но это всё хуйня,

Не в этом зла и бед причина.

От баб страдаем мы, мужчины.

Что в бабах прок? Одна пизда,

Да и пизда не без вреда.

И так не только на Руси:

В любой стране о том спроси —

Где бабы, скажут, быть беде.

Cherchez la femme[25] — ищи в пизде.

Где баба — ругань, пьянка, драка.

Но лишь её поставишь раком,

Концом её перекрестишь —

И всё забудешь, всё простишь,

Да только член прижмёшь к ноге —

И то уже tout le monde est gai[26].

А ежели ещё минет,

А ежели ещё… Но нет,

Черёд и этому придёт,

А нас теперь Евгений ждёт.

Но тут насмешливый читатель

Возможно, мне вопрос задаст:

«Ты с бабой сам лежал в кровати?

Иль, может быть, ты педераст?

Иль, может, в бабах не везло,

Коль говоришь, что в них всё зло?»

Его без гнева и без страха

Пошлю интеллигентно на хуй.

Коль он умён — меня поймет,

А коли глуп — так пусть идёт.

Я сам люблю, к чему скрывать,

С хорошей бабою — в кровать…

Но баба бабой остаётся,

Пускай как бог она ебётся!

Глава вторая

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок.

Он в первый день без рассуждений

В кусты крестьянку поволок,

И, преуспев там в деле скором,

Покойно вылез из куста,

Обвел своё именье взором,

Поссал и молвил: «Красота!»

Один среди своих владений,

Чтоб время с пользой проводить,

Решил в то время мой Евгений

Такой порядок учредить:

Велел он бабам всем собраться,

Пересчитал их лично сам,

Чтоб легче было разобраться,

Переписал их по часам…

Бывало, он ещё в постеле

Спросонок чешет два яйца,

А под окном уж баба в теле

Ждёт с нетерпеньем у крыльца,

В обед — ещё, и в ужин тоже!

Да кто ж такое стерпит, боже!

А мой герой, хоть и ослаб,

Ебёт и днем и ночью баб.

В соседстве с ним и в ту же пору

Другой помещик проживал.

Но тот такого бабам дёру,

Как мой приятель, не давал.

Звался сосед Владимир Ленский.

Столичный был, не деревенский,

Красавец в полном цвете лет,

Но тоже свой имел привет.

Похуже баб, похуже водки,

Не дай вам бог такой находки,

Какую сей лихой орёл

В блатной Москве себе обрёл.

Он, избежав разврата света,

Затянут был в разврат иной.

Его душа была согрета

Наркотика струёй шальной.

Ширялся[27] Вова понемногу,

Но парнем славным был, ей-богу,

И на природы тихий лон

Явился очень кстати он.

Ведь мой Онегин в эту пору

От ебли частой изнемог.

Лежал один, задёрнув шторы,

И уж смотреть на баб не мог.

Привычки с детства не имея

Без дел подолгу пребывать,

Нашел другую он затею

И начал крепко выпивать.

Что ж, выпить в меру — худа нету,

Но мой герой был пьян до света,

Из пистолета в туз лупил

И, как верблюд в пустыне, пил.

О, вина, вина! Вы давно ли

Служили идолом и мне?..

Я пил подряд — нектар[28], говно ли

И думал — истина в вине.

Её там не нашел покуда,

И сколько не пил — всё вотще[29].

Но пусть не прячется, паскуда!

Найду, коль есть она вообще.

Онегин с Ленским стали други…

В часы свирепой зимней вьюги

Подолгу у огня сидят,

Ликёры пьют, за жизнь пиздят.

Вот раз Онегин замечает,

Что Ленский как-то отвечает

На все вопросы невпопад,

И уж давно смотаться рад,

И пьёт уже едва-едва…

Послушаем-ка их слова:

«Куда, Владимир, ты уходишь?» —

«О да, Евгений, мне пора!» —

«Постой, с кем время ты проводишь?

Скажи, ужель нашлась дыра?» —

«Ты угадал. Но только… только…» —

«Ну, шаровые![30] Ну народ!

Как звать чувиху эту? Ольга?

Что? Не даёт? Как, не даёт?!

Ты, знать, неверно, братец, просишь.

Постой, ведь ты меня не бросишь

На целый вечер одного?

Не ссы! Добьёмся своего!

Скажи, там есть ещё дыра?

Родная Ольгина сестра?!

Сведи меня». — «Ты шутишь». — «Нету!

Ты будешь тулить ту, я — эту!

Так что ж, мне можно собираться?»

И вот друзья уж рядом мчатся.

Но в этот день мои друзья

Не получили ни хуя,

За исключеньем угощенья.

И, рано испросив прощенья,

Летят домой дорогой краткой.

Мы их послушаем украдкой:

«Ну, что у Лариных?» — «Хуйня.

Напрасно поднял ты меня.

Ебать там никого не стану,

Тебе ж советую Татьяну».—

«Татьяну? Что так?» — «Друг мой Вова,

Баб понимаешь ты хуёво!

Когда-то, в прежние года,

И я драл всех — была б пизда.

С годами гаснет жар в крови,

Теперь ебу лишь по любви».

Владимир сухо отвечал,

И после во весь путь молчал.

Домой приехал, принял дозу,

Ширнулся, сел и загрустил.

Одной рукой стихи строчил,

Другой — хуй яростно дрочил.

Меж тем двух ёбарей явленье

У Лариных произвело

На баб такое впечатленье,

Что у сестёр пизду свело.

Глава третья

Итак, она звалась Татьяна…

Грудь, ноги, жопа — без изъяна,

И этих ног счастливый плен

Мужской ещё не ведал член.

А думаете, не хотела

Она попробовать конца?

Хотела так, что аж потела

И изменялася с лица.

И всё же, несмотря на это,

Благовоспитанна была,

Романы про любовь искала,

Читала их, во сне спускала

И целку строго берегла.

…Не спится Тане: враг не дремлет,

Любовный жар её объемлет.

«Ах, няня, няня, не могу я,

Открой окно, зажги свечу…» —

«Ты что, дитя?» — «Хочу я хуя,

Онегина скорей хочу!»

Татьяна утром рано встала,

Пизду об лавку почесала,

И села у окошка сечь[31],

Как Бобик Жучку будет влечь.

А Бобик Жучку шпарит раком!

Чего бояться им, собакам —

Лишь ветерок в листве шуршит!

А то, глядишь, и он спешит,

И думает в волненье Таня,

Как это Бобик не устанет

Работать в этих скоростях?

Так нам приходится в гостях

Или на лестничной площадке

Кого-то тулить без оглядки.

Вот Бобик кончил, с Жучки слез

И вместе с ней умчался в лес.

Татьяна ж у окна одна

Осталась, горьких дум полна.

А что ж Онегин? С похмелюги

Рассолу выпил целый жбан —

Нет средства лучшего, о други!

И курит топтаный долбан[32].

О, долбаны, бычки, окурки!

Порой вы слаще сигарет!

Мы же не ценим вас, придурки,

Иль ценим вас, когда вас нет.

…Во рту говно, курить охота

А денег — только пятачок,

И вдруг в углу находит кто-то

Полураздавленный бычок.

И крики радости по праву

Из глоток страждущих слышны!

Я честь пою, пою вам славу,

Бычки, окурки, долбаны!

Ещё кувшин рассолу просит,

И тут письмо служанка вносит.

Он распечатал, прочитал —

Конец в штанах мгновенно встал

Себя недолго Женя мучил

Раздумьем тягостным. И вновь,

Так как покой ему наскучил,

Вином в нём заиграла кровь.

В мечтах Татьяну он представил,

И так, и сяк её поставил…

Решил: «Сегодня ввечеру

Сию Татьяну отдеру!»

День пролетел, как миг единый.

И вот Онегин уж идёт,

Как и условлено, в старинный

Тенистый парк. Татьяна ждёт.

Минуты две они молчали…

Подумал Женя: «Ну, держись!..»

Он молвил: «Вы ко мне писали».

И гаркнул вдруг: «А ну, ложись!»

Орех, могучий и суровый,

Стыдливо ветви отводил,

Когда Онегин член багровый

Из плена брюк освободил.

От ласк Онегина небрежных

Татьяна как в бреду была.

В шуршанье платьев белоснежных

И после стонов неизбежных

Свою невинность пролила.

Ну, а невинность — это, братцы,

Воистину — и смех, и грех.

Ведь, если глубже разобраться,

Надо разгрызть, чтоб съесть орех.

Но тут меня вы извините —

Изгрыз, поверьте, сколько мог.

Теперь увольте и простите —

Я целок больше не ломок.

Ну вот, пока мы здесь пиздили,

Онегин Таню отдолбал,

И нам придётся вместе с ними

Скорее поспешить на бал.

О, бал давно уже в разгаре!

В гостиной жмутся пара к паре,

И член мужчин всё напряжён

На баб всех, кроме личных жён.

Да и примерные супруги

В отместку брачному кольцу,

Кружась с партнёром в бальном круге,

К чужому тянутся концу.

В соседней комнате — смотри-ка!

На скатерти зелёной — сика[33],

А за портьерою в углу

Ебут кого-то на полу.

Лакеи быстрые снуют,

В бильярдной — так уже блюют,

Там хлопают бутылок пробки…

Татьяна же после поёбки

Наверх тихонько поднялась,

Закрыла дверь и улеглась.

В сортир летит Евгений сходу.

Имел он за собою моду

Усталость ебли душем снять,

Что нам не вредно б перенять.

Затем к столу Евгений мчится,

И надобно ж беде случиться —

Владимир с Ольгой за столом,

И член, естественно, колом.

Он к ним идёт походкой чинной,

Целует руку ей легко.

«Здорово, Вова, друг старинный!

Je vous en prie[34], бокал „Клико“!»[35]

Бутылочку «Клико» сначала,

Потом зубровку[36], хванчкару[37] —

И через час уже качало

Друзей, как листья на ветру.

А за бутылкою «Особой»[38]

Онегин, плюнув вверх икрой,

Назвал Владимира разъёбой,

А Ольгу — ссаною дырой.

Владимир, поблевав немного,

Чего-то стал орать в пылу,

Но, бровь свою насупив строго,

Спросил Евгений: «По еблу?..»

Хозяину, что бегал рядом,

Сказал: «А ты поди поссы!»

Попал случайно в Ольгу взглядом

И снять решил с неё трусы.

Сбежались гости. Наш кутила,

Чтобы толпа не подходила,

Карманный вынул пистолет.

Толпы простыл мгновенно след.

А он — красив, могуч и смел

Её меж рюмок отымел.

Затем зеркал побил немножко,

Прожёг сигарою диван,

Из дома вышел, крикнул: «Прошка!»

И уж сквозь храп: «Домой, болван!»

Глава четвертая

Meтельный вихрь во тьме кружится,

В усадьбе светится окно.

Владимир Ленский не ложится,

Хоть спать пора уже давно.

Он в голове полухмельной

Был занят мыслию одной

И под метельный ураган

Дуэльный чистил свой наган[39].

«Онегин — сука, блядь, зараза,

Разъёба, пидоp и говно!

Как солнце выйдет — драться сразу!

Дуэль до смерти! Решено!»

Залупой красной солнце встало.

Во рту с похмелья — стыд и срам…

Онегин встал, раскрыл ебало

И выпил водки двести грамм.

Звонит. Слуга к нему вбегает,

Рубашку, галстук предлагает,

На шею вяжет чёpный бант…

Двеpь настежь — входит секундант.

Не стану приводить слова.

Не дав ему пизды едва,

Сказал Онегин, чтопpидёт,

У мельницы пусть, сука, ждёт!

Поляна белым снегом крыта.

Да, здесь всё будет шито-кpыто.

«Мой секундант, — сказал Евгений.—

Вот он — мой друг, monsieur Chartreuse»[40].

И вот друзья без рассуждений

Становятся между беpёз.

«Миpиться? На хуй эти штуки!

Наганы взять прошу я в руки!»

Онегин молча скинул плед

И также поднял пистолет.

Он на врага глядит чрез мушку…

Владимир тоже поднял пушку,

И не куда-нибудь, а в глаз

Наводит дуло, пидаpас.

Евгения менжа[41] хватила,

Мелькнула мысль: «Убьёт, мудило!

Ну подожди, дружок, дай срок!» —

И первым свой спустил курок.

Упал Владимир. Взгляд уж мутный,

Как будто полон сладких гpёз.

И, после паузы минутной,

«Пиздец!» — сказал monsieur Chartreuse.

Глава пятая

Весна для нас, мужчины, мука.

Будь хром ты, крив или горбат,

Лишь снег сойдёт — и к солнцу штука,

А в яйцах звон!.. Не звон — набат!

Прекраснейшее время года,

Душа виолою[42] поёт,

Преображает нас природа:

У стариков и то встаёт!..

Лист клейкий в пальцах разотрите,

Дела забросьте все свои,

Все окна — настежь! Посмотрите —

Ебутся лихо воробьи!

Вокруг неё — прыг-скок, по кругу,

Все перья дыбом, бравый вид!

Догонит милую подругу —

И раком, раком норовит!

Весной, как это всем известно,

Блудить желает каждый скот,

Но краше всех, скажу вам честно,

Ебётся в это время кот.

О, сколько страсти, сколько муки,

Могучей сколько простоты

Коты поют… И эти звуки

Своим подругам шлют коты…

И в схватке ярой рвут друг друга —

В любви сильнейший только прав!

Лишь для него стоит подруга,

Свой хвост с готовностью задрав.

И он придёт, окровавленный —

То право он добыл в бою!

Покровы прочь! Он под вселенной

Подругу выдерет свою.

Нам аллегории не внове,

Но всё ж скажу, при всём при том,

Пусть не на крыше и без крови,

Но не был кто из нас котом?

И, пусть с натяжкою немножко,

Но в каждой бабе есть и кошка.

Я пересказывать не стану

Вам всех подробностей. Скажу

Лишь только то, что я Татьяну

Одну в деревне нахожу.

А Ольга? Что ж, натуры женской

Не знал один, должно быть, Ленский:

Ведь не прошел ещё и год,

А Ольгу уж другой ебёт.

Уж Ольгиным другой стал мужем,

Но не о том, друзья, мы тужим,

Знать, так назначено судьбой.

Прощай же, Ольга, бог с тобой!..

Затягивает время раны.

Но не утихла боль Татьяны;

Хоть уж не целкою была,

А дать другому не могла.

Онегина давно уж нету —

Бродить пустился он по свету.

По слухам, где-то он в Крыму,

Теперь всё по хую ему!..

«Но замуж как-то нужно, всё же,

Не то — на что это похоже?

Ходил тут, девку отодрал,

Дружка убил да и удрал!» —

Твердила мать. И без ответа

Не оставались те слова.

И вот запряжена карета,

И впереди — Москва, Москва…

Глава шестая

Дороги! Мать твою налево!..

Кошмарный сон, верста к версте…

Ах, Александр Сергеич, где вы?..

У нас дороги ещё те!..

«Лет чрез пятьсот дороги, верно,

У нас изменятся безмерно»,—

Так ведь писали, помню, вы?

Увы! Вы, видимо, правы!..

Писали вы: «…дороги плохи,

Мосты забытые гниют,

На станциях клопы да блохи

Заснуть минуты не дают…» —

И на обед дают говно…

Теперь не то уже давно.

Клопы уже не точат стены,

Есть где покушать и попить,

Но цены, Александр Сергеич, цены!..

Уж лучше блохи, блядью быть!..

Однако ж сей базар оставим,

И путь к Татьяне свой направим,

Затем, что ветер сладких грёз

Нас далеко уже занёс.

Я рад бы обойтись без мата,

Но дело, видно, хуевато:

Село глухое и — Москва…

У Тани кругом голова.

В деревне новый ёбарь — это

Затменье, буря, конец света.

Здесь ёбарей — как в суке блох:

Кишат, и каждый, бля, неплох!

Ей комплимент за комплиментом

Здесь дарят (мечутся не зря!)

И, ловко пользуясь моментом,

Ебут глазами втихаря.

Один глядит едва, украдкой,

Другой — в открытую, в упор,

Походкой мимо ходит краткой…

В углу давно и гул, и спор:

«Да я б влупил ей, господа!» —

«Нет, чересчур она худа!» —

«Так что же, я худых люблю

И этой, верно уж, влуплю».—

«Нет, эту вам не уломать!» —

«Так что ж, я лгу, ебёна мать?!» —

«Посмотрим!» — «Хули там, смотри!» —

«Так что же, господа, пари?

Вы принимаете, корнет?» —

«Я захочу, так и минет

Она возьмёт, чёрт побери!» —

«Так что, пари?» — «Держу пари!» —

«Вы искушаете судьбу!» —

«Через неделю я ебу!» —

«Минет, минет… А если нет?» —

«А если нет — всё отдаю

И целый месяц вас пою!» —

«Что ж, вызов принят! По рукам!

Дворецкий, дайте-ка стакан!

Вас рады видеть, милый граф,

Вы опоздали, просим штраф!» —

«Виват![43] До дна, мой граф, до дна!» —

«Скажите, граф, а кто она,

Вон, у колонны? Нет, не та!

Та, что скромна так и проста».—

«Ах, эта? Ларина, корнет.

Впервые появилась в свет!

Что, хороша?» — «Да, хороша!» —

«Но там не светит ни шиша…» —

«Поручик, слышите?» — «Мандёж!

Умело если подойдёшь…

Но — тс-с, друзья! Не разглашать!

Пора на танец приглашать!..»

Гремит мазурка на весь зал…

Друзья, как я уже сказал,

Что непривычен Тане был

Кутёж московский, жар и пыл.

Поручик же был хват[44] и фат[45]

И пили за него виват!

Не в первый раз такие споры

Он заключал и побеждал.

Черны усы и звонки шпоры —

Виктории[46] он лёгкой ждал…

Читателя томить не стану.

Она пришла. Мою Татьяну

Обхаживал недолго он.

Хитёр, как змей, силён, как слон —

Заправил ей таки пистон…

Hа свете, братцы, всё говно.

Мы сами — то же, что оно:

Пока бокал пенистый пьём,

Пока красавицу ебём,

Ебут самих нас в жопу годы —

Таков, увы, закон природы.

Рабы страстей, рабы порока,

Стремимся мы по воле рока

Туда, где б выпить иль ебнуть,

И по возможности — всё даром,

Стремимся сделать это с жаром

И поскорее улизнуть.

Hо время между тем летит

И ни хуя нам не простит:

То боль в спине, в груди — одышка,

То геморрой, то где-то шишка,

Hачнём мы кашлять и дристать,

И пальцем в жопе ковырять,

И вспоминать былые годы…

Таков, увы, закон природы.

Потом свернется лыком хуй,

И, как над ним ты ни колдуй,

Он больше никогда не встанет,

Кивнёт на миг — и вновь завянет,

Как вянут нежные цветы

Морозом тронутой весны.

Так всех, друзья, нас скосят годы.

Таков, увы, закон природы.

ЕЩЕ «РУСЛАН И ЛЮДМИЛА»

ВОЛШЕБНО-ПРАВДИВАЯ ОПЕРА
В 5-ти ДЕЙСТВИЯХ,
СОЧ. Э. А. АБАЗЫ, Д. В. МЕЩЕРИНОВА И М. Н. ЛОНГИНОВА.
Музыка М. И. Глинки

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Светозар, Великий князь Киевский — Ф. Н. Обер, инспектор Театрального Училища.

Людмила, дочь его — собирательная воспитанница Театрального Училища.

Руслан, жених ее — собирательный театрал.

Ратмир, князь Хазарский — Михаил Львович Невахович, отставной штабс-ротмистр.

Баян — К. А. Булгаков, лейб-гвардии Московского полка подпоручик.

Горислава, пленница Ратмира — Т. П. Смирнова, 1-ая танцовщица.

Финн, добрый волшебник — Александр Львович Невахович, начальник репертуарной части.

Наина, злая волшебница — Румянцева, классная дама Театрального Училища.

Голова — А. М. Гедеонов, директор императорских театров.

Черномор, злой волшебник — Л. В. Дубельт, генерал-майор свиты Его Императорского Величества.

Театралы, воспитанницы, слуги, жандармы и проч.

Действие в С.-Петербурге.

Танцы:

в 3 д. Тени Федора и Ваньки — pasde deux[47] — с кордебалетом разных привидений.

В 4 д. г-жа Данилова — лезгинку.

При чтении не мешает следить за настоящим либретто «Руслана».

* * *

Январь 1843

Интродукция

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой!

Ну что же ты, Булгаков, пей!

В тебе заметен дар высокой,

Ты пьешь и песнею своей

Твердишь о старине далекой.

Булгаков

Теперь блаженство на земли.

Теперь для Школы дни златые.

И театралы удалые

В ней счастье ныне обрели.

Хор

Да здравствует Обер наш милый,

Проклятье, Федоров[48] подлец!

Теперь прелестныя Людмилы

Всем бедствиям нашли[49] конец.

Булгаков

Да из девиц тогда печали

Никто, никто уйти не мог.

Хотя они и отвечали,

Но как страдали, ах, мой Бог!

Оденется с зарею

Девица, а за нею

Глаза устремлены

Уж гувернантки-дуры.

И все ее амуры

Сокрыты быть должны.

Ее воспламененный

Любовник упоенный

Лишь мимо Школы шаг,

А там мадам уж злая,

Воспитанниц ругая,

Воюет так, что страх.

Жеребцов

Ты не уйдешь теперь, ей-ей,

Подлец Обер, моих когтей.

М. Невахович

(Булгакову)

Душа ты общества, скорей

Бокал другой себе налей.

Обер

Что может быть девиц милей,

Без них что в жизни мне моей?

Руслан

О! верь моей любви, Людмила!

Нас грозный рок не разлучит.

Людмила

Руслан! верна твоя Людмила.

Но Дубельт все меня страшит.

ДЕЙСТВИЕ I

Столовая в Школе, огромный стол en fer a cheval[50], за ним сидят: Обер, Руслан, Людмила, Жеребцов, Булгаков, М. Невахович, множество театралов и воспитанниц. Слуги и музыка в глубине.

Булгаков

Да! я уверен, о прелесть Людмила,

Друга с тобою не разлучить!

Теперь Обер могучий

Разгонит злые тучи

И козней ков сотрет.

Руслан

Пора домой, моя Людмила,

Уж полночь на дворе гудит.

Людмила

Ах, страсти! я готова, милый,

Пора уж праздник прекратить.

Булгаков

Я счастлив, что девица эта

Любовью разогрета.

Я греюся вином.

Хор

Мир и блажество, чета молодая!

Первый пример вы тому,

Как при Обере Дирекция злая

Стала покорна уму.

М. Невахович

(слугам)

Лейте полные кубки ему!

Пей же, Булгаков, что же ты, ну!

Жеребцов

Стало быть, буду счастлив и я,

Ты попадешься, Обер, мне, свинья

Обер

Лейте ж полней стаканы гостям.

Слава девицам!.. Здравие Вам!

Хор

Ура! Оберу здравие и слава!

Горестям Школы конец!

В силе твоя процветает держава,

Ты всем девицам отец.

Корифеи

Пусть к Рюхиной милой

Хор

Вернется наш Яшвиль драгой.

Корифеи

Пусть небо дарует

Хор

Им всем дочерей и сынов.

Корифеи

Театр их чарует

Хор

И вместе к искусству любовь.

Обер и часть хора

Счастье златое любовников дом

Хор

Пусть озарит.

Обер и часть хора

Дайте им в здравие светлым вином

Хор

Рюмки налить.

* * *

Радость-девицы,

Кто красотой

Здесь под луной

С вами сравнится?

Вы лишь одни

Красите дни.

* * *

Прежде могучий Дубельт седой

Ныне дрожит:

Как прах летучий,

Сорван грозой,

Так он дрожит.

* * *

(Встают из-за стола.)

Ликуйте, гости дорогие!

И пусть Дирекции весь дом

Обретший снова дни златые,

Поставлен будет кверху дном!

Да здравствует чета младая,

Краса Людмила и Руслан.

Пример счастливый всем давая,

Им должно подражать и нам!

Людмила

Каватина

Грустно мне, подруженки мои!..

Как во сне, мелькнули с вами дни!

Как скажу: «протекция».

Или [?] ах! девицы, страсти!

Ах, протекция.

С милым сердцу чуждый край

Будет рай.

В доме я своем далеком

Как и здесь порой.

Я скажу, как будто дорогой,

Миленькой подружке.

Ах, девицы, страсти,

Вдоль по улице широкой

Ходит волокита светлоокой.

Девицы

Не тужи, подружка милая!

Будто все земные радости

Телеграфами лишь тешиться

За закрашенным окошечком.

Хор

О воспитанница нежная,

Дома не страшись далекого,

Где ты будешь с другом жизнь вести

Он тебе одной, красавица,

Все отдаст свои сокровища

И всем будет утешать тебя.

Девицы

Не тужи, дитятко,

Будешь жить радостно,

Девицы, страсти!

Ах, протекция!

Людмила

(Жеребцову, с усмешкою)

Не дивись, генерал,

Что девице прихотливой

Не понравился ты,

Что же делать, мой свет?

Выбирая из вас,

Быть хочу справедливой;

Мне в тебе приманки нет!

Генерал Жеребцов!

Будь с другой посчастливей;

Для любви ты явился на свет.

Хор

Пусть старый хрен уйдет на тот свет.

Здесь же ему подруженки нет.

Людмила

(М. Неваховичу)

Поздно уж, твоя Татьяна

Сиротеет по тебе,

Обними скорей Руслана

И иди домой себе;

Скоро мы уедем сами,

Я уверена, она

Плачет горькими слезами,

Что оставлена одна.

(Обращается к Руслану.)

Посмотри: Жеребцов

Вдруг повесил как нос!

Ты, мой милый Руслан,

Всех милей для меня.

Я ему лишь несу

Сердца первый привет,

Счастья верный обет!

О, мой милый Руслан,

Я навеки твоя.

Ты всех в свете милей для меня.

Хор

Сильный Бог,

Будь вечно с нею.

Дай ей счастья

Полны дни!

Людмила

Сильный Бог,

Будь вечно с нами,

Дай нам счастья

Полны дни

И усеяй их цветами,

Долги будут пусть они.

Хор

И даруй им в утешенье

Деток, в счастливые дни.

Сильный Бог (и проч.).

Финал

Обер

Дети любезные! Я вам доставил всю радость.

Будет вам счастье! я верный вещун!

Хор

Будет Людмиле Руслан жизни сладость.

Не Жеребцов он, не старый пердун.

Руслан

(Оберу)

Клянусь, Обер мне вечно милый,

Услуги не забыть твоей.

И верным другом быть Людмилы

По самой смерти час моей.

Людмила

О ты, инспектор незабвенный!

О, как покинуть мне тебя

И Школы дом благословенный,

Где так была счастлива я.

Руслан

Ты за любовь в награду

Клянись мне верной быть,

И пусть твои желанья,

Улыбка, милый взгляд,

Со сцены отвечанья

Лишь мне принадлежат!

Я твой, моя Людмила.

Клянусь тебя одну любить,

Пока во мне еще есть сила

Малейшая в театр ходить.

Людмила

(Руслану)

Прости мне, друг мой милой,

Невольную печаль!

Всем, всем с твоей Людмилой

Проститься в Школе жаль.

Но я твоя отныне,

Весь забываю мир!

О, верь, Руслан! твоя Людмила.

Клянусь тебе, пока есть сила,

Театр не покидать.

Обер

Боги вам Счастья дни

И любви Ниспошлют.

М. Невахович

Ах! хоть я и славный малый,

Глуп, что взял Татьяну я;

Может быть, сонм дев волшебный

Был теперь бы для меня;

Право, жить со стервой горе.

Рюхина, уж вот краса!

О! скорей в театра сени,

Мыкать горе легче там,

Сидя в кассе, в тихой лени

Фокусничать по столам.

Жеребцов

Торжествует надо мною

Ненадолго недруг мой!

Нет! не будет ей с тобою

От меня. Постой, постой!

Я все Дубельту сфискалю,

Гедеонову дам знать.

И Обера, как каналью,

Стану со света сживать.

Будешь ты моей, Людмила!

Будешь знать, кто я таков.

Ты мою узнаешь силу,

Будешь знать, кто Жеребцов!

Хор

Боги им

Счастья дни ниспошлют.

Балет единственный,

Удивительный!

Ты восторги льешь

В сердце нам.

Славим власть твою

И могущество

Неизбывные

На земли.

Ура! Театр, балет!

Корифеи

Ты печальный мир

Превращаешь вдруг

В сцену радостей

И утех.

Ночь глубокую

Представляешь нам

Или роскоши

Всей земли.

Ты волнуешь грудь

Сладострастием.

Коль улыбку шлешь

С сцены нам.

Ура, театр, балет!

Хор

Но театр большой

Ты — дом ревности:

Ты вливаешь в нас

Мщенья жар.

Коль преступная улыбка вдруг

Заблестит врагу

Из кулис.

Школа милая,

Скорбь и радости

Все в тебе одной

Для нас всех.

Ура, театр, балет!

Балет единственный (и проч.).

Удар грому.

Хор

Что случилось?

2-ой удар.

Мы не знаем!

3-ий удар. Во мраке является пожарная труба, запряженная 4-мя минотаврами, у коих человеческие части одеты в жандармскую форму, ею правит Дубельт с огромными усами, который схватывает Людмилу и с нею уносится на трубе, повергнув прочих воспитанниц в сон манием руки, в коей театральная трубка; оцепененье театралов; мрак постепенно исчезает.

Руслан

Какое гнусное явленье!

Здесь Дубельт был! Что хочет он?

Что сделал, подлое творенье?

Не видно было зги кругом!

Обер, Невахович

Какое (и проч.).

(Приходят мало-помалу в чувство.)

Хор

Что с нами?

Ужель седыми он усами

Грозить бедою хочет нам

И между школьными стенами

Вновь воцарит позор и срам?

Руслан

Где Людмила?

Хор

Где, где она?

Руслан

Ехать здесь домой спешила

Тотчас с нежностью она!

Обер

Девицы все без чувств, смотрите!

Скорей за Мауне побегите

И мне Людмилу отыщите;

Поставьте Школу всю вверх дном

Хор

О, Боже мой, что будет с нами?

Девиц объял он страшным сном.

Руслан

О, горе мне!

Хор

О, горе нам!

Обер

О, сжальтесь, други,

И вспомните мои заслуги.

Не быть уж мне девиц отцом.

Хор

Бедняк Обер!

Обер

Опять нам Дубельт стал опасен.

Конец уж власти здесь моей!

Хор

Что слышим?

Обер

Спасемся, может быть, от них.

Хор

Спасемся!

Обер

Кто ж готов?., кто?

Хор

О! кто теперь

Найдет ее?., кто?

М. Невахович, потом Руслан, Обер, Жеребцов

Души общества,

Ее ищите в Школе!

Может, он

Недалек.

Я ж бегу

Искать ее на воле.

Как стрела,

Я легок.

Верно, он

Взял путь нам не известный,

Чтоб ее

От нас скрыть;

Должно нам

Людмиле путь прелестной

Поскорей наследить!

Хор

Пока вы

Ищите прелестной,

Мы девиц воскресим!

Поскорей

За врачом

Поспешим.

Обер, Руслан, Невахович

Дубельт, мать твою ети!

Разрушим козни мы твои.

Хор

Любовь к искусству их храни в пути.

Силу их подкрепи.

ДЕЙСТВИЕ II

Дом Александра Львовича на Фонтанке; на воротах надпись: «Продается с публичного торгу». Руслан, читая ее, видит Александра Львовича, ходящего с отчаянием под воротами.

БАЛЛАДА

Александр Львович

Добро пожаловать, мой друг!

Я наконец дождался дня,

Давно желаемого мною.

Мы вместе сведены судьбою.

Известно мне: тебе мешает

Мошенник старый генерал.

Еще никто вполне не знает,

Как Дебольцова он взодрал.

Но ты не трусь, всё ничего,

Держи лишь ухо ты остро!

Руслан

Прости нескромный мне вопрос!

Скажи мне, Александр Львович,

Любезный друг мой Невахович,

Кой черт в беду тебя занес?

Александр Львович

Любезный друг!

Уж я забыл обетованный

Родимый край. Природный жид,

В занятьях, нам одним известных,

Провел я много дней чудесных.

Но знать лишь счастие в игре

Дано недолго было мне.

Тогда близ храма наслаждений

Жил Шишмарев, картежный гений.

С ним тщетен был весь навык мой.

К нему я съездил. Ой, ой, ой!

За пылкость я нашел награду,

И я беду узнал душой,

И, проигравшись, без отрады

Я поплелся пешком домой.

Умчалась года половина,

И я сказал жене своей:

«Я проиграл, Александрина,

Хоть застрелиться мне, ей-ей!

Александрина не внимала,

Лишь денежки свои любя,

И равнодушно отвечала:

«Нет, врешь, не проведешь меня!»

И все мне гадко, скверно стало:

Родная кухня, суп-пюре,

Азартны игры, тентере

По маленькой не утешали.

Я вызвал смелых игроков

Искать опасностей и злата,

И за труды нам были платой

Не долго деньги простаков.

Сбылися пылкие желанья,

Сбылись давнишние мечты.

Минута сладкого свиданья

С Афоней — мне блеснула ты.

К столу зеленому, смущенный,

Я нес свой банк ассигнацьонный,

Жены брильянты и жемчуг.

Начался банк; я, воспаленный,

Реванша ждал, и, угнетенный,

Поставил тройку и вокруг

Смотрел понтерам я послушным.

Направо тройка улеглась,

Афоня ж молвил равнодушно:

«Убита, поздравляю вас!»

К чему рассказывать, мой друг,

Чего пересказать нет силы?

Ах! и теперь, как вспомню вдруг,

Коробит холодом все жилы,

И проклинаю карты я,

Хотя доселе всё играю,

Но вам скажу, душа моя:

Фортуне уж не доверяю.

Но знаешь: в должности моей

Есть много разных мелочей,

О коих я один лишь знаю.

Примером будучи сказать:

Актеру скоро срок выходит,

А я его ну в шею гнать!

Он, делать нечего, — приходит,

Несет ко мне златую дань.

И дам ему я в помощь длань.

Прошли так месяцы и годы.

Настал давно желанный час,

Я денег вволю уж припас

И думал, что я — царь природы.

Однажды я лежу с женой

В восторге пылкого желанья,

Как вдруг в передней шпор бряцанье,

Зову людей. Вдруг предо мной

Жандарм с предлинными усами:

«Пожалуйте тотчас за мной!»

Ой, плохо, плохо, Боже мой!

Попались мы, Киреев, с вами,

Что будет с нашей головой?

О, злополучная картина!

Подштанники, Александрина!

Вот я оделся, прискакал,

Взошел… и Дубельт закричал:

«Возможно ль, Невахович, ты ли?

Попался! Где твоя киса?

Скажи, ужели небеса

Тебя так щедро наградили?»

Увы! мой друг, все воровство

Напрасно было, по несчастью,

К нему пылало нежной страстью

Его Превосходительство.

Хоть он все взял, но гневом вечным

С тех пор преследует меня;

Душою черной дев любя,

Томясь желаньем бесконечным,

Как волокиту, он, конечно,

Возненавидит и тебя.

Но ты, Руслан,

Жандарма злого не страшись!

Любовью в сердце ты богатом

Пустого страха не питай!

Смелей с нагайкою и златом

Свой путь ты к Школе пробивай.

Руслан

Как в том деле ты мне будешь покровитель,

Тебе с охотой вексель подпишу.

Не страшен мне кисы твоей хищитель!

Высокий подвиг я свершу!

Но горе мне!.. Вся кровь вскипела!

Вся Школа в власти пердуна…

И ревность сердцем овладела!

Но горе, горе мне. Полиции сила,

Верно, погубит цвет Школы всей.

Ревность вскипела!.. Где вы, девицы,

Где ты, ненавистный жандарм?

Александр Львович

Спокойся, друг мой! эта сила

Не победит девиц твоих:

Невинны в Школе все девицы,

Жандарм бессилен против них.

Вместе

Что ж медлить? В театр далекий.

Там ждет вся Школа, Друг мой (почтенный) прости!

Канцелярия директора. Большой стол, на котором лежит трико, и пустые шкапы.

Жеребцов

(вбегает)

Я весь прозяб и, если б не пальто

Непромокаемый, конечно,

Сухим не быть мне.

Мне Гедеонов надоел!

Не смеет ничего и мелет сущий вздор,

А Дубельт процветает в Школе.

Но кто там?

Старая Румянцева зачем идет сюда?

Румянцева

(входит)

Я знаю, здесь чего ты хочешь,

Теперь напрасно ты хлопочешь!

Стал Школой Дубельт управлять!

Его власть безгранична стала!

Ступай в Москву,

Я все свершу.

Уж Дубельту служить

Недолго, должен он

В отставку подавать.

Жеребцов

Что хочешь ты?

Я человек, который знает,

Как награждает за услуги,

И денег в этом не считает.

Скажи же мне,

Что хочешь ты?

Румянцева

Да, надо тысяч пять!

Дай мне их и послушай.

Ступай в Москву (и прон.).

Жеребцов

Вот торжество и радость мне!

Коль Дубельт место оставляет,

Причины нет бояться мне его.

Знай, милый друг мой,

Что, если ты можешь,

Получишь наконец

Шесть тысяч ты!

Румянцева

И так ты знай,

Что все тебе устрою я!

Жеребцов

О, радость!

Румянцева

У Дубельта должна

Снискать я благосклонность.

Ступай в Москву.

Уверен будь.

Как победит его Руслан

Или он пост оставит свой,

Тебе доставлю я подругу.

Теперь он всемогущ покамест,

Все в Школе пало ниц пред ним.

Но он погибнет скоро.

(Уходит.)

Жеребцов

О, старость! как жаль!

Я к целкам неспособен,

И мне не суждено

Свершить столь славный подвиг.

Рондо

Близок уж час торжества моего,

Хоть давно, чтоб ломать целочек, я и пас!

Мной будут средства употреблены,

Чтоб скорей, скорей мне, Людмила моя, проломить тебя!

Людмила, вотще подо мною ты стонешь.

Я вижу теперь уж, как слезы ты льешь.

Ни вопли, ни слезы — ничто не поможет!

Ты скоро пред мною смириться должна.

Руслан, забудь ты о Людмиле!

Соперник твой одержит верх.

При ожиданьи недруг твой

Тараканов уж глотает

И заране ощущает

Жар от них в своей крови.

Я в страшной тревоге

Теперь с ожиданья,

Но был всегда храбрый,

Известен я свету,

И с Турками драки

Бывали на славу,

Теперь не страшусь.

Я, немного позаботясь,

Непослушный хуй воздвигну

И спокойно ожидаю

Я стояния шматины.

Недалек желанный день,

День восторга и любви.

Угол Министерства внутренних дел против окон Дирекции, которые темны. Улица освещена салом и пуста. Руслан входит задумчиво.

Ария

О Школа, Школа! кто тебя

Усеял столькими цветами,

Кто тротуар твой не топтал

С Директором в час грозной битвы

И к небесам не воссылал

О выпуске девиц молитвы?

Зачем же, Школа, смолкла ты

И окна преданы беленью?

От ламп дежурных темноты,

Быть может, нет и мне спасенья!

Быть может, буду я найден

На репетиции «Руслана»,

И гнусная толпа буянов

Руадзи донесет о том!

Однако мне извощик нужен,

Без трубки взор мой безоружен

И пал мой конь на проводах,

И санки разлетелись в прах!

Дай, Bautni, мне трубку по глазам,

Трубку выдвижную, в волокитстве уж бывалую.

Чтоб воспитанниц

За кулисы гнать,

Чтоб толпою их

За кулисы гнать.

Нет, недолго ликовать врагу.

О девицы! свет такая гадость,

Коль вы жизни не дарите счастья!

Но смягченный рок отдаст мне

И любовь одной из вас, и ласки.

Распушу я в прах

Всю Дирекцию.

Стены Школьные

Не защита ей.

Помоги мне Бог

Гедеона вздуть.

Его подлости не смутят меня!

Дай, Bautni (и проч.).

О девицы (и проч.).

Тщетно директора подлость

Тучи сдвигает на нас,

Может, уж близок, девицы,

Сладкий выпуска час!

В сердце, любимом Людмилой,

Место тоске я не дам.

Дубельта свергну я силу,

Лишь бы мне трубку по глазам!

При последнем rinforzando открывается форточка директорского кабинета и показывается голова Гедеонова в остроконечном спальном кол паке и мало-помалу открывает глаза.

Голова

Кто здесь горланит, мазурик проклятый?

Прочь, не тревожь генеральского сна!

Руслан

Встреча поганая,

Вид препротивный.

Голова

Прочь, не тревожь (и проч.).

Рассерженный Руслан берет лестницу у фонарщика, подлезает к фор точке и дает Гедеонову оплеуху: он, отшатнувшись, обнаруживает трубку, кот<орую> схватывает Руслан.

Голова

Побит я!

Руслан

Bautni желанный,

Я чувствую в длани

Всю цену тебе!

Но как же ты

Выпуск смел отложить?

Голова

Нас ведь здесь двое:

Дубельт и я.

Я бы и сделал,

Да он сильнее,

Он не хотел.

Дубельт-мошенник,

Злой генерал;

Чудною силой

В длинных усах

Он одарен.

Руслан

Дубельт-мошенник,

Злой генерал,

Чудною силой В усах одарен?

Голова

Он на Захарьевской

В доме своем

Спрятал Людмилу.

Уж он так много

Накрыл девиц.

Но чтоб быть честным,

Злой генерал

Отдать под суд

Обера велел,

Людмилу когда

Скоро не найдет он.

Ведой неминучей

И мне рок грозит,

Если узнают

Все беспорядки!

Руслан

Дубельт поганый,

Я в дом твой развратный

Войду ж наконец.

ДЕЙСТВИЕ III

Комната у Михайлы Львовича. Федор, Ванька и горничные

Вернется, верно, он домой

Нескоро, барин наш проклятый.

Уж, кажется, есть час второй.

Он, чай, воротится в девятом.

* * *

Что за житье нам, Боже мой,

Нет, это просто наказанье.

Он ждать себя дал приказанье,

А сам является с зарей.

* * *

Несносен барыни нам вой!

Об чем тут слезы и рыданья?

Как будто без его прощанья

Идти не может на покой?

* * *

Теперь у немцев, Боже мой,

Я чай, такое пированье!

Пойдет на ум тут целованье

И нежничание с женой!

* * *

Вернется (и проч.).

Румянцева

(показывается)

Все идет прекрасно,

Скоро их поссорю!

Ну уж я умею

Сводничать на славу!

Как Татьяну бросит,

Я уже доставлю

Ему проволочку,

Себе доходец.

(Исчезает; люди уходят)

Смирнова

Каватина

Какие подлые он штуки

Теперь со мной творит.

Я лезу на стену всю ночь от скуки,

Он с картами сидит.

Проигрывает он

Все деньги Вильдеману

И Гротусу

И заставляет ждать Татьяну

В шестом часу.

* * *

Его огромная елда меня не тешит никогда.

О Миша мой,

Спеши домой!

Тебя здесь ждут,

Тебя зовут.

Ужель тебе

Охоты нет

Меня поеть,

О Миша мой.

Мне для тебя постылой стала

Невинность милая моя!

И я, пугливость затая,

Ни разу даже не вскричала,

Когда в покорность я тебе

Трико снимала в тишине.

О Миша мой (и проч.).

Ты насадил мне даже брюхо

И скоро будешь уж отцом;

О, возвратись скорей домой!

Ужель ремизы и два шлема

И выигрыш нескольких рублей

Игры в лото тебе милей?

(Уходит.)

Михаил Львович входит пьяный и измученный.

Ария

Пора домой.

Наступит скоро день!

Весело мои проходят ночи.

А потом дома мне прескучно!

Засни, о общества душа,

Проиграл опять сегодня я.

* * *

Нет, сон бежит!

Театра вновь кругом мелькают тени.

И в памяти зажглась

Мне сетелевка вновь!

И рой этих видений

О фокусах забытых говорит.

* * *

Но что, что? халата нет…

Сюда! ей, Ванька, Федор, где вы?

Скорей сюда ко мне, вы, сукины сыны,

Бегите, подлые, ей, где вы, где вы?

* * *

Славный малый хоть куда

Стал теперь, ей-богу, я.

Видят всё вдвойне глаза,

И четыре уж часа!

Вильдеман, Гротус и Роп!

Ей, где вы, ах, мать вашу еб.

Ах, поиграйте!

Не покидайте

Вашего друга

С Татьяной в свидания час!

Да, побьет меня, ей-ей!

Но теперь в душе моей

Кассы вдруг явился вид.

В ней Никита Лаврентьич сидит!

Здраствуй, Криницын, друг мой;

Что сын твой теперь не с тобой?

Но что-то аневрисм мой?

Ах, поиграйте,

Милые немцы,

В проигрыша час.

Славный малый (и прон.).

Спать пора мне, уж невмочь.

Никто нейдет мне помочь.

Ну что же, бегите,

Ну же спешите,

Ванька и Федор,

Сюда все сейчас.

Скорей сюда.

Скорей ко мне.

Бегите, подлые хамы мои!

(Ложится.)

Тени Федора и Ваньки с привидениями, которые он спьяна видел, танцуют балет.

Смирнова

(входит)

Ага! пришел ты наконец домой.

От игроков своих,

От немцев этих скверных, еб их мать!

Такие-то творишь ты нынче штуки!

Как ты переменился вдруг

К прежней любви.

Чего не сделала я для тебя?

Ужель любовь, страданье…

Но ты не слушаешь меня!

Тебя блюет и дрыщет.

М. Невахович

Как в карты весело играть,

Семерка, кажется, сдана!

Смирновой этой красоты

Несносней с часу мне на час.

Невидимый хор духов, подвластных Румянцевой

Милый друг Михайло Львович,

Радуемся за тебя.

Вот пристойное названье,

«Славный малый», для тебя.

Поругайся, милый, с нею

И начни ее ты бить;

Будешь счастливей с другой,

Эта стерва, как Бог свят!

Без нее ты беззаботно

Будешь жизнь свою вести.

(Они начинают драться.)

Смирнова

Смей еще ездить к немцам проклятым!

Смей оставлять меня вечно одною,

Я тебя, гадкий, вздую еще.

Хор

Хорошенько кулаками

Поскорей ее уйми,

Без того ты беззаботно

Жизнь не будешь ты вести!

Руслан

(входит)

Скоро ль я найду

Хищного врага

И проникну в его обитель!

(Видит драку, кидается разнимать, но драка продолжается до прихода Александра Львовича.)

Еду мимо.

Свет здесь вижу

И здесь что же

Нахожу!

Смирнова

Нет, это тщетно!

Он проигрался;

Он страшно пьян!

С немцами в карты

Ночь всю продулся!

Я его вздую,

Я не позволю

Этот дебош!

Хор

Хорошенько

Отгрызайся.

Поддаваться

Просто срам!

Что ж ты, что ж ты

По мусалам

Ей острастки не даешь?

Смирнова

Что все это значит!

Вздумал он драться!

Смел еще мне отвечать!

Тебя я любила,

Тебя я ласкала,

А ты, ах, мерзавец,

Ах, подлая рожа,

Не любишь, не помнишь

Своей ты Татьяны!

Я все на жертву

Тебе принесла.

Отдай мне невинность,

Когда ты таков.

Руслан

Это просто вздор.

Все пройдет до завтра.

Скоро я с своей

Милой жду сближенья;

Мой план удастся мне…

Я прекрасно все обдумал,

Но на всякий случай

Его я помощь жду.

И о том просить просить[51] я!

Михаил Львович

(опять начинает бить Смирнову)

Вот я тебя, еб твою мать,

Раскрою рыло до ушей!

Смирнова

Ах ты, каналья,

Ах ты, мошенник.

Михаил Львович

Смотри, ты будешь криворотой,

Калекой людям всем на смех.

Я изуродую…

Как в карты (и проч.).

Смирнова

Боже мой! сжалься

Над мною, несчастной.

Зажги ты вновь в Мише

Прежние чувства.

Руслан

Это просто вздор (и проч.).

Смирнова

(огрызаясь на Михаила Львовича)

Боже мой, отнялись ноги.

Чтобы черт побрал его!

Как ужасно он дерется,

Все лицо мое в крови.

Михаил Львович

(продолжает)

Вот тебе! Вперед не смей

Наставленья мне читать;

Завтра ж я с тобой разъедусь.

Будешь помнить ты меня.

Руслан

Нет, уж я не в силах боле

Жалость в сердце превозмочь.

Перестань, Михайл Львович.

Что ты? убирайся прочь.

Хор

Горе, горе же Неваховичу,

Коли он ее

Не отпустит прочь.

Все усилия

Не помогут вам.

Не избавят вас

От драк и ссор.

Лучше взял бы ты

Из воспитанниц

Деву милую,

Чем со стервой жить.

Михаил Львович опять начинает драться, но входит Александр Львович, разнимает их, и Михаил Львович его пугается.

Александр Львович

Брат Михаил Львович, ты — скотина,

Что смеешь так свою Татьяну бить!

Пора вам думать о ночлеге

И ссору вашу позабыть!

(Они целуются.)

Внимайте, Дубельта судьба

Счастливой завтра быть кончает!

Страстной любовью, Руслан, укрепляйся,

Дубельту завтра за все ты отмстишь.

Крепче держи за усы лишь болвана

И обруби их, и он тогда твой!

Всего лишится он силой Руслана.

Все

Завтра Людмилу он (я) — в Школу принесет (принесу)

Жандарма силу и козни он сотрет (я сотру)

Вы ж (Мы ж) в путь опасный за ним (за мной)

Зреет бой прекрасный ему (и мне) на помощь быть!

ДЕЙСТВИЕ IV

Театр представляет волшебные горы начальника 3-го Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Небывалые фрукты, цветы и деревья. Фонтаны, в глубине ворота.

Людмила

Я здесь томлюсь одна в неволе

И думать лишь могу о Школе,

Где так легка Обера власть,

Которая девиц лелеет.

Невидимый хор фискалов и жандармов

Страсти нежным увереньям

Покориться ты должна!

Будет с Третьим отделеньем

Жизнь твоя утех полна.

Людмила

Как? чтоб во мне такая гадость,

Как Дубельт, мог зажечь любовь?!

Нет! я узрю Руслана вновь,

Былую он отдаст мне радость.

Наступит скоро сладкий день.

Найду вновь счастье от Руслана,

Теперь поблекшее, как Тень,

Когда ее танцует Грана.

(Садится и задумывается.)

Хор

Нет! Радоваться ты должна!

Огнем пылает Дубельт страстным.

Вся Полицейская страна,

Фискалы все тебе подвластны.

* * *

Да, радоваться ты должна!

Пленен он навеки тобою!

Данилову бросит с собою,

Готов за тебя все отдать!

Жизнь другим здесь девицам иная,

Он к ним не имеет любовь,

Из прихоти лишь их питая.

Они будут рабыни твои!

Из цветов выходят похищенные девы и стараются утешить Людмилу, балет.

Людмила

Адажио

Ах ты, доля моя, доленька,

Доля моя жалкая!

Похищена она подлостью,

Полицейской хитростью;

Здесь томлюсь неволею.

Не видать мне более

Ни Обера-батюшки,

Ни Руслана милого,

Ни моих подруженок.

Мое счастье кончилось!

Является из земли стол с богатыми подарками. Куранты.

Не нужно мне твоих даров,

Ни подлой рожи, ни усов.

Тебя душевно презираю,

Давно я знаю, ты каков.

Хор

Вся полицейская страна,

Фискалы все тебе подвластны!

Все, что здесь есть, несет[52] все Дубельт страстный

В дар любви.

Людмила

Дубельт мошенник,

Погубишь Обера.

Я знаю всю подлость

И все ухищренья

Жандармского сердца,

А я буду плакать

В бессонные ночи

О милом Руслане.

Но знай же, мошенник,

Тебе казнь готова.

И рано иль поздно,

За все ты заплатишь.

Хор

Напрасны слезы,

Гнев напрасен:

Смиришься, гордая княжна,

Перед властью Генерала!

Людмила падает в обморок. Три жандарма ухаживают за ней.

Марш

Жандармы, полицейские, похищенные девы. Наконец сам Дубельт, которого усы несут на подушке: Крутицкий, Унгебауер, Лебедев и Каменский. Людмила приходит в себя, Дубельт возле нее садится и, чтоб завлечь ее, приказывает начать танцы. Данилова после общих танцев пляшет лезгинку. После того Дубельт, видя у ворот Руслана, бежит туда, чтобы наказать его за дерзость, и перед тем погружает Людмилу в сон. Несколько раз видно, как поединщики, борясь, проходят за воротами. Руслан держит Дубельта за усы.

Хор

Погибнет, погибнет Леонтий подлец!

Дай Боже! пришел чтоб конец его козням.

Но силою Дубельт опасен своей.

Быть может,

Руслана Побьет он

И снова

Под властью

Злодея

Томиться

Мы будем.

С ним наша тяжела судьба.

Гнев каждый день его настигнет

Кого из нас — и тот погибнет.

О, чем окончится борьба.

Те же, М. Невахович, Смирнова, Руслан-победитель. Усы Дубельта обвиты около шляпы его.

Руслан

Победа, победа, Людмила!

Усов он лишен!

Что вижу я здесь?

Что значит твой сон?

Все действует Дубельта сила!

М. Невахович и Смирнова

Ужасный сковал ее сон.

Не весь Дубельт был поражен,

И гибнет Полиции сила!

Руслан

(стараясь разбудить Людмилу)

О жизни отрада,

Младая подруга,

Ты плача не слышишь

Несчастного друга!

Отмстить за нее

Так сердце и рвется!

Жандарм издыхает

Вон там в воротах.

Но как отомстить?

Смерть его обнимает!

Быть может, кто знает?

К жандарму улыбка летит,

И сердце по нем лишь дрожит.

М. Невахович

Напрасная ревность

Тебя возмущает!

Смирнова

Кто любит, тот ревность

Невольно питает.

Хор

Напрасная ревность

Его возмущает.

Вот в Школе девицы

Его презирают.

Руслан

(с отчаянием)

О! други! может быть, она

Притворно лишь меня любила,

И здесь неверная Людмила

Рукам предалась колдуна.

* * *

Людмила, Людмила,

Скажи лишь мне: «Нет,

Его не любила,

Но только тебя»[53].

Оба

Знать все будут (и проч.).

Александр Львович

В этой склянке есть напиток.

Он Людмилу лишь спасет,

И Людмиле и Руслану

Счастье новое блеснет.

(Отдает ему ее.)

С склянкой сей чудесной

К Школе спеши.

У моста ты встретишь Руслана.

Напиток разбудит

Людмилу от сна,

И Школе на радость проснется она,

Мила и прекрасна, как прежде.

Михаил Львович

Скорее склянку я в Школу несу

И Руслану вручу на дороге.

Напиток разбудит (и проч.).

Александр Львович и Михаил Львович

Пусть знает, что старый подлец

Расстроил бы счастье златое

Двух полных любовию, нежных сердец,

Коль склянкой владел бы он тою,

Но, к счастью, не он владел ей.

Александр Львович

Ступай же, беги же ты в Школу скорей.

Михаил Львович

Да! В Школу скорей!

Танцевальная зала в Школе. Людмила стоит. Обер, Жеребцов и хор воспитанниц и театралов.

Хор

Милая Людмила!

Пробудись, проснися.

Ах, зачем ты

Прелестные очи,

Будто после смерти,

Милая подружка,

Школе всей на горе,

Милая, закрыла?

Горе нам!

Оно в нас

Сердце рвет,

Мы рыдаем.

Как дивно,

Как долго

Спит она!

Обер

О, Жеребцов, лишь безответный труп

Людмилы ты принес к Оберу,

Ее тебе я не отдам.

Жеребцов

Все изменило!

Румянцева все мне наврала!

И мне Людмила не дается.

Румянцева надуть

Успела, деньги взяв.

Хор

Жеребцов!

Горе-богатырь!

Разбуди ж ее

Словом молодецким!

Не проснется она вовсе,

Если друга не увидит.

Не проснется, не очнется!

Что же делать остается?

Ах, Людмила,

Друга сила

Пробудить тебя

Может лишь одна!

Обер

Но он не мог сон этот кончить!

Попробуем же, пошлем за ним.

Жеребцов

Тебе мне плюнуть стоит в очи!

Румянцева, подлая, мать твою еб!

Хор

Ей помочь еще старайся ты,

Еще докторов сзови.

А стоишь здесь, Жеребцов,

Прямым ты ротозеем.

* * *

Не проснется (и проч.).

* * *

Ах, Людмила,

Не могила —

Друг твой молодой

Сон нарушит твой.

(Слышит шум за сценой.)

Но вот сюда идут;

То, кажется, идет Руслан!

Руслан, Невахович, Смирнова, Хор и Обер

Руслан! о радость!

Жеребцов

Руслан! о ужас!

(Бежит вон.)

Руслан вливает Людмиле питье.

Очнется прекрасная

Тотчас для любви;

Щечки уж румянятся

Кровью нежной вдруг.

Хор

Что будет с нею?

Руслан

Вот уж просыпается.

О сладкое мгновенье!

Проснись совсем, прекрасная,

На радость нам.

Все

Вот оживает!

Людмила

(как бы во сне)

Что я?

(просыпается.)

О сладкое мгновение.

Ах! где я? что со мной?

Здесь Руслан — мой друг!

Хор

Как всех оживает нас,

Что проснулась ты!

Людмила

Ах! этот тягостный сон

Дубельтом был наведен!

Здесь Обер, второй отец.

Несчастью конец!

М. Невахович и Смирнова

Слава Богу, слава!

Кончено теперь!

Им для соединенья препятствий нет.

Злобную Румянцеву он также победил.

Руслан

Слава Богу,

Кончено теперь.

Все свершилось!

Я счастлив снова,

И все простил

Теперь Жеребцову!

Обер

Слава Богу!

Радость нам!

Все свершилось,

Всему конец.

Хор

Слава Богу,

Радость нам!

Людмила

Ах! как сердце бьется!

Навсегда ты мой.

Веселье зарей

Снова нам цветет.

Обер, Руслан, Невахович, Смирнова

У всех радость на устах.

Все в Школе оживает.

Двери открываются; новые толпы театралов входят и обнимают Руслана.

Хор

Радость великая нам!

Погиб, погиб Дубельт седой!

С Людмилой своей молодой

Пусть процветает

В полной силе и красе

Многая лета

Милый наш Руслан!

Да воссияет

Всех девиц красотой

Милая Школа,

На вечны времена!

Вы, о злодеи ее, все смотрите,

Как был наказан подлец Жеребцов.

Другой раз не посмеет

Театралов враг

На милых барышень восстать!

Гадость

Дубельт

Ныне в пример.

М. Невахович и Смирнова

Дубельта все ныне свержены ковы!

Будьте ж вечно счастливы, о друзья!

Мы же бить не будем больше друг друга.

Помирились навсегда.

В жизни вашей солнце не зайдет,

Злое горе места не найдет!

Прочь память скорбных дней,

Как Дубельт злой!

Хор

Радость великая нам!

Погиб, погиб Дубельт седой.

В Школе вкусим покой!

Да промчатся

Звуки славы

Милой Школы

В отдаленные страны!

Да процветает же в девиц красе

Родная Школа в вечны времена!

Каждый новый враг

Погибнет пусть ее,

И на всей на земле

Школе пусть прогремит:

Слава, слава, слава!

Конец

Примечания

Текст пародии «Еще «Руслан и Людмила» печатается по рукописи (частично рукой М. Н. Лонгинова), хранящейся в РГАЛИ (ф. 229, oп. 1, ед. хр. 25). Рукою Лонгинова, в частности, сделаны текст послания к К. Булгакову и приписка на обороте лицевой стороны обложки.

С. 78. Булгаков Павел Александрович (1823–1873) — чиновник канцелярии наместника на Кавказе. Заядлый театрал, он был известен скандальной выходкой: любовнице Гедеонова балерине Андреяновой (Павел Александрович принадлежал к «партии» ее соперницы) бросил на сцену дохлую кошку с привязанной к хвосту запиской, на которой было написано: «Первой танцовщице». См.: Каратыгин П. А. Записки. Л., 1930, т. 2, с. 114–118.

С. 79. Данилова Александра Петровна (1822—?) — балерина, участвовала в балете в опере «Руслан и Людмила», на премьере 27 ноября 1842 г. См. портрет Даниловой и других «корифеек» 1840-х годов в мемуарах хорошего лонгиновского знакомого «по театру» В. Р. Зотова «Петербург в сороковых годах»: «лица <…> были чисто русские: пухленькие, свеженькие, полненькие, при виде которых приходила охота взять их за щечки, как ребят» (Исторический Вестник, 1890, № 1, с. 41).

С. 83. Рюхина — артистка петербургской труппы. См. о ней: Зотов В. Р. Петербургский театрал: Куплеты с 8-ю ил., рис. В. Тиммом. СПб., 1843.

Яшвиль — вероятно, князь Владимир Владимирович Яшвиль (1813–1864), гвардейский офицер. За убийство соперника, кн. А. Н. Долгорукова, на дуэли в июне 1842 г. был разжалован в солдаты и переведен в егерский полк на Кавказ. Впоследствии дослужился до генеральского чина. Изображен в очерках Н. С. Лескова «Мелочи архиерейской жизни» (1878, 1879). См.: Лесков Н. С. Собрание сочинений в 11-ти томах, т. 6. М., 1957, с. 524–528 (гл. 15).

С. 94. Уж я забыл обетованный // Родимый край. Природный жид… — По-происхождению Неваховичи были детьми еврея, принявшего православие.

С. 99. Шматина (от «шмат» — кусок) — обозначение мужского полового члена в непристойной поэзии И. С. Баркова (1732–1768) и в барковиане.

С. 100. Bautni — по-видимому, название театральной зрительной трубки и имя основателя фирмы.

Rinforzando — деепричастие от ит. rinforzare — здесь: «усиливать, форсировать звук». В рукописи, по-видимому, описка: rinforkando.

С. 104. Мне сетелевка вновь! — Сетелевка — карточный термин.

С. 111. Гран Люсиль (1819–1867) — датская артистка балета романтического направления; в 1843 г. на гастролях в Петербурге («Жизель» и др.).

С. 113. Унгебауер — смотритель (гувернер) в Театральной школе, помощник Ф. Обера. «Воспитанники называли его «обезьяной», на которую, говоря откровенно, он был похож складом лица. <…> В движениях его была заметна военная выправка. Он постоянно кашлял и говорил отрывистым, резким голосом. <…>

— Я ведь, — говорил Унгебауер <…> — в прежние-то годы заведовал здесь и драматическим классом. У меня, батюшка, было не то, что нынче у вас. У меня на сцене ни любовник, ни комик, ни злодей — никто не смел <…> размахивать руками да держать себя вольно. <… > Бывало, хоть десять человек стоят на сцене и все, как один, руки по швам, во фронт <…>. Зато вот и выходили актерики!» (Воспоминания артиста А. А. Нильского. — Исторический Вестник, 1894, № 1, с. 134).

Лебедев Михаил Семенович (ум. 1854) — инспектор и режиссер русской оперной труппы петербургской сцены (1830–1848).

Клменский Павел Павлович (1810/ок. 1811–1871) — беллетрист, автор повестей, подражающих романтическим повестям А. А. Бестужева (Марлинского). Служил в III Отделении под начальством Дубельта в 1840-х гг.; «пошел в шпионы» (А. И. Герцен); с апреля 1841 г. «помощник цензора драматических представлений», с конца 1841 г. на службе при императорских театрах (см. коммент. А. А. Ильина-Томича к переписке В. И. Даля с М. П. Погодиным. — Лица: Биографический альманах, вып. 2. М. — СПб., 1993, с. 327–328), числился переводчиком при Петербургской конторе императорских театров, откуда был уволен в 1849 г. за «неявку из отпуска». Имел репутацию «лихого танцора и кутилы» (Лернер Н. О. Предисловие <…>. — Каменская М. Воспоминания. М., 1991, с. 337).

Орфей. Баллада

Как тень блуждает он и дико

На всех глядит,

Певец, просравший Евридику,

Твой жалок вид.

Там во владениях Плутона

Она живет.

И тот, тайком от Персефоны,

Ее ебет.

Орфей, тоскуя о супруге,

Взмолился так:

— О боги! гибну от натуги,

Стоит елдак.

Изнемогают мои силы,

Мне не стерпеть,

К тебе стремлюся, призрак милый,

Чтобы поеть.

К мольбам моим не будьте строги,

Хочу я жить.

Мне возвратите ее, боги,

Чтоб не дрочить! —

Певца печали боги вняли,

Быть по сему.

За Евридикой пропуск дали

В Аид ему.

К чертогам мрачного Плутона

Орфей плывет

И, сидя в лодке у Харона,

В мыслях ебет.

И пред Плутона грозны очи

Орфей предстал.

И изо всей, что было, мочи

Ему сказал:

— Грозных богов ареопага

Слушай приказ,

Вот в доказательство бумага,

Чтобы тотчас

Была отпущена обратно

Моя жена,

Тоска моя тебе понятна.

Она должна

Опять со мной соединиться

И быть моей.

— Богам я должен покориться!

Слушай, Орфей:

Я Евридику возвращаю.

Словам внимай,

Еть до земли я запрещаю,

В том клятву дай,

Что на нее даже и взгляда

Не кинешь ты,

Осуществишь за то в награду

Свои мечты.

Сольешься с нею в грешном мире,

Здесь не дерзай.

И путь обратный свой на лире

Пой и играй. —

Но не пришлось сдержать Орфею

Свои слова,

Рассудка страсть была сильнее

И божества.

Презрев завет, на Евридику

Он кинул взгляд,

И вмиг она с ужасным криком

Умчалась в ад.

Орфей с досады, то понятно,

Словца загнул

И всех родителей тут внятно

Он помянул.

И дал обет, прокляв Плутона,

Баб не иметь

И в жопу стал против закона

Мальчишек еть.

И стал отцем педерастии

Певец Орфей,

Те семена дошли благие

До наших дней.

И вот теперь по всей вселенной

И там и тут,

То знает всякий несомненно,

В жопу ебут.

И так кончаю я балладу

И слова жду,

Что вы мне скажете в награду:

«Ступай в пизду!»

Тени твоей на утешенье,

О, сквернослов,

Я посвящаю сочиненье,

Иван Барков.

Играя пусть в загробном мире

Среди теней,

Вновь воспоет тебя на лире

И мой Орфей.

1898

Сочинено на званом обеде у Бахрушина

Отец Прохватий Поэма в трех частях

I

В Москве за Пресненской заставой

Купчиха модная жила,

Породы крупной и лягавой,

Лицом румяна и бела.

Покойный муж ее купчина

Имел громадный капитал,

Он тоже был хорош детина,

С живого шкуру чуть не драл.

Его постиг пралич нежданный,

В могилу скоро он сошел,

И капитал давно желанный

Купчихе в руки отошел.

Он был лукав, но тих и скромен,

Жену боялся как огня,

Но лишь в одном был недоволен,

Ревнуя сильно иногда.

Как голубь сизый под застрехой,

Над ней покойный ворковал,

Жена ему была потехой,

Ее до смерти он ласкал.

Покоя думы не давали.

Любовью пылкой к ней сгорал,

В подобной каторге едва ли

Кто так измученно страдал.

Лишь только после все узнали,

Когда сума купец сошел

И бедный муж в тот мир ушел,

Где нет ни горя, ни печали.

Поминки справив по уставу,

Жена, не изменяя нраву,

Не в силах страсти обуздать,

Вновь начала опять гулять.

По смерти мужа дорогого,

Кажись, неделя не прошла,

Как вновь купчиха Пирогова

Себе второго завела.

В любви три года бесшабашной,

Как сон, для вдовушки прошли

И пеленою скуки страшной

На сердце пылкое легли.

Ее теперь не занимало,

Чем прежде жизнь была красна,

Чего-то тщетно все искала

И не могла найти она.

Грустит все бедная, тоскует,

По целым дням сидит одна,

Ее тревожит и волнует.

Как сумасшедшая она.

Порой бывало, в час обычный

Ей угодить никто не мог;

Все ищет, был чтоб симпатичный,

Так чтоб не жирен и не плох.

Бывало, в полночь возвращалась

Она задумчива домой,

Со злостью в дверь она стучалась

Дрожащей, судоржной рукой.

Не знаю, долго ли томленье

Купчихи длилось, но потом

Пришла к такому заключенью,

Как пораскинула умом.

И вот она свою карету

За некой сводней шлет скорей,

Чтоб за чайком на тему эту

Поговорить интимно с ней.

II

В Замоскворечье на Полянке

Стоял домишко в три окна,

Принадлежал тот дом мещанке

Матрене Карповне тогда.

Жила без горя и печали,

Особу эту в тех краях

За сваху ловкую считали

Ее в купеческих домах.

Но эта мнимая сестрица,

Весьма преклонных лет девица,

Прекрасной своднею была,

В ее быту цвели дела:

Иной купчихе, бабе сдобной,

Живущей с мужем-стариком,

Устроит Карповна удобно

Свиданье с юным голубком.

Иль по какой другой причине —

Муж от жены начнет гулять,

Та затоскует по мужчине,

Велит к ней Карповну позвать.

Узнав купчиха сваху эту,

Она все сделала тайком,

Вдова отправила карету

И ждет к себе Матрену в дом.

Вошедши, сводня, помолившись,

На образ истово крестясь,

Купчихе низко поклонившись,

И так промолвила, садясь:

— Зачем просила, дорогая?

Иль до меня нужда какая?

Извэль, хоть душу заложу,

А для тебя уж угожу!

Не надо ль, женишка спроворю,

Не будет в этом мне труда,

Могу помочь твоему горю

На этот раз и навсегда.

Жить в одиночестве зачахнешь,

И жизнь-то будет не мила;

Жених — красавец! Просто ахнешь,

Я для тебя уж припасла.

— Спасибо, Карловна, на слове,

Что входишь ты в мою печаль,

Жених твой хоть и наготове,

Но я сойдусь ли с ним едва ль.

Матрена табачку нюхнула

И, помолчав минуты две,

О чем-то тяжело вздохнула

И тихо говорит вдове:

— Трудненько, милая, трудненько

Тебе по вкусу подыскать,

Но обожди еще маленько,

Я постараюсь отыскать.

Есть у меня здесь на примете

Жених-красавец, ей-же-ей!

Не отыскать на целом свете,

Ручаюсь жизнью я своей.

Я, грешница, сама таила

Любовь ту пылкую к нему,

Но я ему всегда постыла,

Не знаю — в чем и почему.

Собою видный, благородный!

Тебе, красавице, под стать,

Телосложением дородный,

Отец Прохватий его звать.

Да вот беда — чтоб сгинуть ей!

С женой поссорился своей,

Сидит все время он в шинке,

Один опорок на ноге.

Вдова в молчании внимала,

Потупив взор, лишь чуть краснея,

И сладость брака предвкушала,

Что для нее всего милее.

Не в силах побороть волненья,

Она к Матрене подошла

И со слезами умиленья

Ее в объятья приняла.

— Матрена! сваха дорогая!

Будь для меня ты мать родная!

Его же завтра ты найди.

Я пригожуся впереди.

Дам денег, сколько ты захочешь,

Сама об этом похлопочешь,

Одеть его ты постарайся

И вместе с ним ко мне являйся.

— Исполню просьбу непременно,

К нему я завтра же пойду,

Своим словам я неизменна,

Одену, франтом приведу.

Тринадцать красненьких бумажек

Вдова дает ей, не жалея,

И просит, чтобы без затяжек

Доставить завтра же скорее.

Любезно с вдовушкой прощаясь,

Матрена скрылася за дверь;

И вот купчиха уж теперь,

В мечтах любовных утопая,

Вся пылкой страстию сгорая,

Во ожидании гостей.

III

Отец Прохватий был суровый

Мужчина лет так сорока,

Высокий, плотный и здоровый,

Он пил запоем иногда.

С тех пор, как пьянству предавался,

Он с той поры любви не знал,

Да и немало поскитался,

Судьбу свою все проклинал.

Настало утро дня другого,

Купчиха с нетерпеньем ждет

В гостиной гостя дорогого,

Но время медленно идет.

Пред вечером она пахучей

Помывшись розовой водой,

Парик надев на всякий случай,

Теперь красавица собой.

Но вот звонок. Она вздрогнула,

Прошло еще минуты две,

И вдруг является к вдове

Желанный гость. Она взглянула:

Солидный с виду господин,

Склонясь пред ней, стоит он Марсом

И говорит пропившим басом:

— Отец Прохватий, дворянин!

Он вид имел молодцеватый,

Причесан тщательно, подбрит,

Одет в сюртук щеголеватый,

Не пьян, сивухой не разит.

— Весьма… при-я-тно… я так много…

Про вас… слыхала… — И вдова

Вся в упоительном томленьи

Лепечет с радостью слова.

— Да-с!.. Это точно… Уверяю,

Что я природный дворянин.

Расстрига, дьякон-неудачник,

Полгода, как живу один.

Влюбившись по уши, купчиха

Болтала, что сказать могла,

А сводня, вмиг прокравшись тихо,

За дверью встала у окна.

В желанном смысле продолжая,

Усевшись рядышком, болтать,

Вдова, мечтая, в неге тая,

Была готова целовать.

В груди ее так сердце билось,

Не в силах снесть любовных мук;

Она сказать ему решилась:

— Вы расстегните свой сюртук.

Купчиха в сильном упоеньи

Его так крепко обняла

И уж без всяких замедлений

В покои гостя повела.

ЭПИЛОГ

И, безмятежна и тиха,

Над спящим мраком ночь витала,

И только страстная вдова

В покоях гостя услаждала.

Пиздрона. Трагическая безделка

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Пиздрона, молодая вдова 23 лет.

женихи Пиздроны:

Брюзгриб, старый волокита

Кривохуй, скаредный подьячий

Мудозвон, старик с килою

Аника, молодой детина

Действие происходит в доме Пиздроны.

ЯВЛЕНИЕ I

Пиздрона

Я вижу вашу цель, почтенны господа,

Для коей вы ко мне приехали сюда,

Из вас желает всяк со мной соединиться,

Сказать яснее, еть, а попросту, жениться.

Но прежде объявить намерена вам я,

Какого жениха ищу себе в мужья.

Богатство — блеск пустой, пригожество — лишь маска,

Душевны красоты — в глазах моих ничто,

Мне нужен в женихи имеющий лишь то,

Чтоб был он из себя дородливой мужщина

И хуй носил в штанах не меней пол-аршина.

Кривохуй

Ай-ай!

Аника

Мой, кажется, придется по пизде.

Брюзгриб

Не знаю, как мне быть?

Мудозвон

Надежда на муде.

Пиздрона

Однако ж то мешать моей не будет воле,

Когда отыщется и несколько поболе.

Достойный слез моих бесценнейший супруг

Отделывал меня четыре раза вдруг,

Имевши хуй притом такой же точно меры.

Ах, как мы сладостно еблись на все манеры!..

О друг! чтоб тень твою ясней воображать,

Любовные дела хочу я продолжать.

Любезны женихи! пизда моя по муже

В теченье трех недель не сделалася уже.

Оставшись я одна, чтоб ночью не измять,

На сей болван ее стараюсь расправлять.

(Вынимает из кармана большой искусственный хуй и показывает всем.)

Он годен для меня длиной и толщиною.

Итак, когда из вас кто сыщется с такою

Потребной для меня огромною елдою,

Тот может обладать Пиздроною рукою.

Осмотр я свой начну с почтенного Брюзгриба.

Ну, вывали все ты.

Брюзгриб

(вынимая хуй)

Не скажешь ли спасибо?

Пиздрона

То правда, что твой хуй из крупненьких пород,

Но, кажется, он свой уж кончил период.

Вздрочи его!..

Брюзгриб

(в сторону)

Что мне сказать ей в оправданье?

(К ней.)

Пиздрона юная! днем солнечно сиянье

Причиною тому, что хуй мой не встает,

Зато уже всю ночь он рогом напролет.

Пиздрона

Оставь! Брюзгриб, оставь со мной свои притворства,

Ебливой азбуки я ведаю все свойства.

Тверди ее семь лет примерно кажду ночь,

С висячим елдаком ступай отсюда прочь.

Брюзгриб

Ах, сжалься надо мной!..

Пиздрона

О дерзкий невстаниха!

Чего желаешь ты? Была бы я шутиха,

Когда б с тобою жизнь хотела провождать.

Ступай к старухам ты, чтоб пальцем ковырять,

А мне потребен хуй.

Брюзгриб

Нет, прочь я не пойду,

У ног твоих умру.

(Становится на колени.)

Пиздрона

Ну к матери в пизду!

(Отталкивает его.)

Брюзгриб падает, потом, вставши, садится в кресло и погружается в задумчивость.

Достойнее тебя желают знать судьбину.

(К Кривохую.)

Любезный Кривохуй, достань свою пружину.

Кривохуй

Узри, прекрасная, огромный сей елдак,

Узри и восхищай прелестнейший свой зрак.

Пиздрона

Достоин бы ты был названия супруга,

Когда бы хуй имел, не согнутый в полкруга,

Но с етаким в мужья тебя я не беру;

Ты можешь провертеть другую мне дыру.

Кривохуй

О день, несносный день! в которы лишь рок лютый

Безвинно принудил, чтоб хуй мой стал согнутый;

Сей день ужаснейший я в бешенстве кляну

И с ним покойницу, задорную жену,

Она мне на печи так сильно подъебнула,

Что вмиг оттоль меня на землю ковырнула.

Но верь, Пиздрона, мне, поебится с тобой,

Расправится в пизде и примет вид прямой.

Пиздрона

Расправить без меня ты много средств имеешь,

И если, Кривохуй, ты в деле сем успеешь,

Пиздрона за тобой.

(Дает ему руку.)

Кривохуй

(с восхищением)

Поверь моим мудам,

Погнется твердый хуй иль треснет пополам

Иду свершить судьбу столь толстого полена.

Аника

(кричит ему вслед)

Попробуй ты его расправить меж коленей!.

ЯВЛЕНИЕ II

Те же, кроме Кривохуя.

Пиздрона

Тебе пришла пора, прекрасный Мудозвон,

Тащи свою битку, тащи скорее вон!

Мудозвон

Исполню я твое, Пиздрона, повеленье,

Смотри и веселись.

(Вынимает хуй.)

Пиздрона

Какое дерзновенье!

Предстать ко мне с елдой не более как перст

Мудозвон

Не должно обращать внимание на рост,

Иные маленьким ебут гораздо слаще,

Задорней, веселей, приятнее и чаще.

Пословица гласит: не хуем — ебаком…

Пиздрона

Все это хорошо, но в хуе мне таком,

Какой есть у тебя, нимало нету нужды,

Столь маленьки хуйки пизде великой чужды.

Мудозвон

Взгляни хоть на сии обширные муде!

Таких в подсолнечной не сыщется нигде,

Черкасского быка мудям они подобны.

Пиздрона

Поди, мои слова век будут непреклонны,

Не нужен ни на что Пиздроне твой горшок.

Когда бы нужен был для денег мне мешок,

В который сто рублей могли бы поместиться,

Тогда б не мудрено мудам твоим годиться,

Но я елды ищу, в другой раз повторю:

С чичиркой же такой, тебе я говорю,

Чтоб ты и впредь не смел глазам моим казаться.

Мудозвон

Исчезло в мире все, чем мнил я наслаждаться!..

Жестокая!.. Мою презрела ты любовь!..

У коего всегда хуй красен, как морковь,

У коего в штанах воздвигнут храм Пиздроны,

У коего в кулак находятся бабоны,

Он бодрости битки на обеих сторонах,

Смотри: перед тобой стоит он на часах!..

А ты за все мое усердие, в награду

За пламенну любовь велишь мне выпить яду!

Умру, жестокая!.. Но прежде мне позволь

Узреть великую твою пизду.

Пиздрона

(поднимает платье и показывает)

class="poem">

Изволь.

Мудозвон

О, ада челюсти! верх пропасти бездонной,

Сам черт не видывал пизды такой огромной.

Пиздрона

Теперь ты видишь сам, что мой правдив отказ.

Забудь, зачем ко мне приехал в этот час,

Не думай еть пизду огромнейшую в мире,

Таких хуйков, как твой, войдет в нее четыре.

Аника

Досадно мне смотреть, как хвалится пизда.

Едва могу то снесть.

(Бьет по хую рукой.)

Мудозвон

О скверная елда!

О пакостнейший хуй, негоднейший хуишка!

О чирка гадкая! мерзавейшая шишка!

Ты, ты тому виной, что бедный Мудозвон,

В злосчастной участи такой пускает стон!

Клянусь, что я навек с пиздами распростился,

Когда Пиздрониной пизде ты не годился.

Нет сил моих залить любовну в сердце страсть,

Но силен над елдой свершить свою я власть.

(Вынимает нож, потряхивает хуй и отрезает его.)

Вот должное тебе.

(Бросает хуй и попадает им в Брюзгриба, который в ужасе вскакивает.)

Брюзгриб

Что вижу?.. Он с кинжалом.

(К Пиздроне с укором.)

Желал бы я пронзить пизду твою сим жалом.

О небо, моему молению внемли!

Желаю, чтоб ее до смерти заебли!

(Упадает и потом, вставши, уводит Мудозвона со сцены.)

ЯВЛЕНИЕ III

Пиздрона и Аника

Аника

Когда он так себя презренно унижает,

Так, мать его ети, пускай же умирает.

Пиздрона

За дерзость мне его достоин он конца.

Пойду, велю привесть из стойла жеребца

И дамся еть ему: он хуй большой имеет.

Аника

(удерживает ее)

Постой, Аника здесь! Аника еть умеет,

Он может засадить тебе до живота.

Пиздрона

(с негодованием)

Хуевину несешь!

Аника

Надеюсь, тошнота

Проймет тебя от столь порядочного хуя.

Пиздрона

(в сердцах)

Ебливщину плетешь, так дерзостно толкуя.

Аника

(вынимает хуй)

Не вздор, не вздор, а то правдивые слова,

Порукой в том тебе мой хуй и голова!

Пиздрона

(увидев хуй, с радостью)

Хуй славный! Поглядим наделе <…>

ЯВЛЕНИЕ IV

Брюзгриб

(входит при последних словах)

Увы, что видел я! едва могу стерпеть.

Пиздрона хочет дать, Аника будет еть!

Разлился хлад во мне, кровь в жилах застывает..

Что вижу я! Легла… вот платье поднимает,

Портки спускает вниз: противник хуй вздрочил..

Уже прицелились… час ебли наступил.

Огромный хуй его, как золото, блистает,

То выдернет на свет, то снова забивает!

От ярости пизда как будто бы в огне!..

Я вижу — вот оне ебутся здесь при мне,

В пизде у ней шмотит, из хуя брызжет влага,

Которая вкусней, чем мартовская брага;

Власы на них ежом… в глазах сияет блеск…

С задора чувства мрут, из жоп стремится треск,

Сопят… и вот уже без сил от восхищенья!..

А я? О, бедный, я терплю еще мученье.

Как счастлив Мудозвон, оставивший сей свет.

Брюзгрибу одному нигде покоя нет.

(В отчаянье упадает.)

ЯВЛЕНИЕ V

Кривохуй

(вбегая)

Не вижу никого! Пиздрона где сокрылась?

Я весь оцепенел… не еться ль удалилась?

Но с кем? Брюзгриб лежит, вздыхая от любви,

А дерзкий Мудозвон погряз в своей крови…

Итак, Аника тот, которого Пиздрона

Избрала д ля своих утех еблива трона;

Аника годной ей биткою награжден,

Счастливой он пиздой на свет произведен!

А я обегал всех и сколько ни старался

Свой выпрямить елдак, но все он крив остался.

Не могши перенесть душевныя тоски,

Ходил и к слесарю — щемил свой хуй в тиски;

Но тщетно было все: как стисну — распрямится,

Едва лишь отвинчу, опять, подлец, скривится,

Последнее теперь пришло на мысль мою,

Чтоб петлю сделав здесь,

(показывает на потолок)

Повиснуть на хую.

Расправится он в ней, а я и тем доволен,

Что будет он хоть мертв пизды ея достоин.

Готово все, и я ни часу не терплю.

(Вкладывает хуй в петлю и хочет повиснуть.)

ЯВЛЕНИЕ VI

Те же и Аника.

Аника

(с жаром.)

Что делаете вы, безумцы униженны?

О срам, позор мужчин для целыя вселенны!

Позорно кончить жизнь, зачем же? для пизды;

Нет, я вам расскажу могущество елды,

Которое свершил сей час на самом деле.

Узнайте, что души в Пиздронином нет теле.

Любезный всем предмет я до смерти заеб;

Она на сем хую так треснула, как клоп!

Брюзгриб

(вставая)

Как раз, что никому Пиздрона не досталась!

Поведай нам о ней, скажи нам, как скончалась?

Кривохуй

(с удивлением)

Пиздрона уж ничья?

Аника

Возмнила то она,

Что будто бы такой пиздой одарена,

Которая собой все пизды превосходит.

Хвалилась, что нигде и хуя не находит,

Могущего ее порядком проети.

Услышавши сие, спешил я к ней придти.

Пришел <в тексте пропуск>

Условились, что встанет она раком.

Разгладивши пизду, я плюнул с раз на плешь

И начал хуй совать в большой ея рубеж.

Большая часть его была еще без дела,

Как жопа у нее от боли запердела,

Я, нос отворотя, сильнее стал вбивать.

Тут черт ее прорвал, она пустилась срать.

И гордая пизда от столь задорной сласти,

Стенавши, лопавшись, вдруг треснула на части.

Брюзгриб

Доселе свет таких примеров не видал.

Достоин, чтоб твой хуй в кунсткамере стоял.

Кривохуй

Там, мимо проходя, почтут его красотки.

Аника не умрет и в поздние потомки.

Аника

Прекрасный женский пол, вот мой тебе совет:

Не на хуй ты взирай, а сколько мужу лет.

Но вы хотите все елдак в пизду великой;

Смотрите, чтобы вам не встретиться с Аникой.

Плутовка Надя. Поэма

Месяца три подбирал я квартиру

Ближе к аптеке, пивной и трактиру,

Пусть хоть каморка и будет мала,

Ссудная касса чтоб рядом была.

Но наконец на одном из окошек,

Где красовался герань и горошек,

Мне удалось со стараньем прочесть

«Для одинокого комната есть».

Я позвонился… Является дворник,

Грубой политики явный поборник.

— Что тебе надо? — он дерзко спросил,

Я ему дело свое объяснил.

— Это туда, под ворота налево! —

Он мне ответил почти что без гнева. —

Там ты, милейший, найдешь коридор,

В нем тебе дверка придется в упор.

Это и будет 13-й номер,

Муж ейный будет полгода как помер.

III

Я зашагал и нашел эту дверь.

Помню ее я отлично теперь!

Через минуту сидел я на стуле.

Но ожиданья меня обманули,

Вместо подержанной хилой вдовы

Я увидал… не поверите вы!

Шельму какую-то, прелесть, плутовку,

Точно художника греза, головку.

Тут уж плохая из скверных квартир,

Где бы отсутствовал даже сортир,

Будет роскошною княжеской виллой,

Иначе надо быть разве гориллой.

Вдовушка тотчас меня повела,

Упомянув, что плохие дела,

Комнату съемную вмиг показала —

В целую сажень квадратное зало,

В месяц просила она пять рублей,

Я бы и десять отсыпал, ей-ей.

— Как ваше имя? — спросил я любовно.

Мне отвечали: — Надежда Петровна!

— Значит, Надежда Петровна, я — ваш,

Лишь через час притащу свой багаж.

— Рада за то я, что есть постоялец,

Мне веселее работать у пялец.

Пять-то рублей на полу не найдешь,

Нынче так дорог разломанный грош. —

Я переехал и с вдовушкой вскоре

Время делили в пустом разговоре.

Правда, сначала для этого слов

Труден, как водится, был наш улов.

Темой служила нам речь о погоде

Или подобное в этом же роде,

Крикнешь из комнаты, сморщивши лоб:

— Видите, тащут по улице гроб! —

Или с серьезною миной, бывало,

Скажешь, что сильно мука вздорожала.

И, занимаясь работой в тиши,

С Надей мечтал я сойтись от души.

Ночью бывало особенно гадко, —

Как-то досадно, и грустно, и сладко.

Это, конечно, постигнете вы,

Если поймете соседство вдовы.

Время ли спать наступает Надюше,

Слышат мои навостренные уши,

Как по подушке раздастся: хлоп, хлоп!

Как отворяется дверь в гардероб.

VII

К маленькой щелочке я припадаю

И в полутьме кое-что разбираю:

Платье долой и кладется на стул,

Юбка за ним… а потом караул:

Вот поднимается правая ножка

И обнажается тело немножко,

Вот и другая — ботиночек нет!

Надя снимает роскошный корсет.

Из-за сорочки торчат буфера,

Их описать не жалею пера!

Пара каких-то огромных бананов,

Что превращает мужчин всех в баранов!

Вот до чулочек доходит черед,

Ручка чулочек за пятку берет,

И открывается пухлое тело,

Мысль между ножек как будто узрела…

Нет! Не могу я всего передать,

Это все надо самим увидать.

VIII

Как-то проснуться мне ночью случилось,

В ту же минуту, как Надя мочилась.

Слыша журчание Надиных ссак,

Мигом вскочил мой огромный елдак.

Смолкло журчанье — урыльник убрали,

Но возбужденно колени дрожали.

Разве забывши и совесть и честь,

Силой что надо себе приобресть.

Я ведь совсем не безумный ублюдок.

Женская честь в наши дни предрассудок.

Мысль растерялась, бессилен и ум

Сделать оценку бесстыднейших дум.

Часто решался я двинуться к двери

С остервенением дикого зверя,

Но по дороге стояла вода,

Выпьешь глоток — и поможет всегда.

Дальше да больше — и время настало,

Надя ко мне кой-куда забегала,

Или же я, оставляя свой труд,

К ней заходил на 15 минут.

Помню, один раз с кухмистерской утки

Я приобрел возмущенье в желудке,

Сиречь донельзя здоровый понос,

Скверно мне в этот денек привелось.

Только успеешь засесть за работу,

Пернешь уныло, подобно фаготу,

Значит, беги поскорее туда,

Где обнажаемся мы без стыда.

После обеда раз десять до чаю

Опорожнился примерно я, чаю,

Только успеешь вернуться назад —

Снова бежать я обратно уж рад.

Даже, поверьте, устали и руки

С задницы стаскивать модные брюки,

В это-то время случился скандал:

Надю в сортире я как-то застал!

Наш «кабинетик» лишен был запора.

Он не боялся вторжения вора,

Правда, в нем нечего было и взять,

Если с бумагой кулька не считать.

Только покинул я вонь кабинета,

Снова бурчанье и бздохов ракета.

Я снова [резво] туда поскакал,

Опорожниться я вновь пожелал.

Дверь отворил… и явилась картина:

На стульчаке восседала Надина.

Ноги раздвинуты… между же ног

Нади пизденку увидеть я мог:

С черной, кудрявой, лохматой опушкой,

Мне показалась пиздушка игрушкой,

Секель торчал из-за розовых губ,

Сверху виднелся кокетливый пуп.

Надя смутилась, как рак покраснела,

Сзади у Нади витушка висела.

Я не смущаясь урыльник схватил,

Тут же при Наде в него навалил.

XII

После того мы побольше недели

Весть разговоров взаимных не смели.

Мало-помалу забылся скандал,

Я уж Надюше конфект покупал,

В комнате с ней проводил вечерок:

Надя вязала ажурный чулок,

Я же читал ей любовный роман,

Сев на просторный Надюшин диван.

Раз я прочитывал ей Поль де Кока,

Томные глазки раскрылись широко,

Слушала Надя «Веселенький дом»,

Этот пикантный игривенький том.

Мы, прочитавши, вели разговоры,

Страстью дышали взаимные взоры.

XIII

И под конец я у Надиных ног,

Даже дышать я как будто не мог,

Губы слились, зазвучали лобзанья,

Кончились муки и грусти терзанья.

Все мне дозволено с этой поры,

Без опасенья за это кары.

Пробило полночь. Мы вместе разделись.

Я ей раздеться кой-как помогал.

Даже чулок впопыхах разорвал.

После на Надиной мягкой постели

Делали [с нею] мы все, что хотели.

Даже не знала волшебница ночь,

Кто нами сделан [был] — сын или дочь.

Конец

Пров Фомич Поэма

I

Пров Фомич был парень видный,

Средних лет, весьма солидный,

Остроумен и речист,

Только на хуй был нечист.

Он не брезговал интрижкой

Ни с кухаркой, ни с модисткой[54]

И немало светских дам

Прижимал к своим мудам[55].

Хуй имел он прездоровый,

С шляпкой глянцевой, багровой.

Одним словом, его кляп

Был совсем по вкусу баб.

Ёб с отменным он искусством,

С расстановкой, с толком, с чувством

И, как дамский кавалер, —

На свой собственный манер.

Он сперва пизду погладит,

А потом свой хуй наладит,

Нежно вставит, извинясь,

И ебёт, не торопясь.

«Пров Фомич! Что за мужчина!

С ним не ебля, а малина!» —

Так решили дамы хором

За интимным разговором.

И попал наш с этих пор

Пров Фомич в большой фавор[56].

II

Раз в осенний вечер длинный

Пров Фомич в своей гостиной,

Взяв стаканчик коньяку,

Сел поближе к огоньку.

Ароматный дым сигары,

«Финь-Шампань»[57] хороший старый

Отвлекли его мечты

От житейской суеты.

Вдруг выходит из прихожей

С неумытой пьяной рожей

Прова Фомича лакей,

Старикашка Патрикей.

— Что тебе, хуй старый, надо? —

Молвил Пров Фомич с досадой.

Почесав свое яйцо,

Тот ответил: — Письмецо!

Отослав в пизду лакея,

Старикашку Патрикея,

И, загнув «Ебёна мать!»,

Начал Пров письмо читать.

«Душка Пров, — письмо гласило, —

Без тебя я вся уныла.

Две недели не еблась

И вконец вся извелась.

Укатил тиран мой Павел,

А свой хуй мне не оставил.

Мне ж без хуя невтерпёж —

Приезжай, так поебёшь!

Если ж ты меня обманешь,

К своей Тане не заглянешь,

То, ей-богу, не совру, —

Дам я кучеру Петру!

Приезжай скорей, мой милый,

Наслаждаться хуя силой!

Ебли страстно жажду я!

В плешь[58] целую, вся твоя!»

Прочитав письмо до точки,

Пров Фомич без проволочки

Встал и крикнул: — Патрикей!

Одеваться мне скорей!

Пров Фомич принарядился,

Вымыл хуй, лицо, побрился

И, свернув усы в кольцо,

Бодро вышел на крыльцо.

— Эй, ебёна мать, возница! —

Крикнул он, и колесница,

Загремя по мостовой,

Унесла его стрелой.

III

Эй, вы, сонные тетери,

Открывайте Прову двери!

Прову двери отворили

И туда его впустили.

Он у ней. Она в кровати,

Жаждет ебли и объятий,

Вся раздета догола,

Обольстительно мила.

Ножки свесила с постели,

И на белом её теле

Между двух прелестных ног —

Обольстительный пушок.

Пров Фомич разоблачился,

Под бочок к ней подвалился,

Начал к делу приступать

И живот ей щекотать.

Вот уж он пизду погладил,

А потом свой хуй наладил…

Вдруг — о, ужас! — его кляп

Опустился и ослаб!

От такого приключенья

Бедный ёбарь с огорченья,

Глядя на хуй, возопил:

«И ты, Брут, мне изменил?!»[59]

Видя хуй его лежачий,

Таня молвит, чуть не плача:

— Что с тобой, мой бедный Пров?

Али хуем нездоров?

А потом рукою нежной

Начала она прилежно

Его гладить и ласкать,

Чтобы как-нибудь поднять.

Но, увы, — хуй был как тряпка,

Побледнела его шляпка,

Весь он сморщился, обмяк,

Словом — дрянь, а не елдак.

К ебле чувствуя охоту,

Таня до седьмого поту

Билась с хуем Фомича,

Его гладя и дроча.

Целый час она потела,

Но елда, как плеть, висела.

Наконец, бабёнку зло

На любовника взяло.

Мигом Танечка вскочила,

Свой ночной горшок схватила,

Полон ссак, и сгоряча

Окатила Фомича.

— Вот тебе, блудец негодный!

Помни, с дамой благородной

Не ложися на кровать,

Коль не хочет хуй вставать!

Уходи, безмудный мерин[60],

Ты противен мне и скверен,

Иди к матери в пизду,

Я получше хуй найду!

Если б я стыда не знала,

Я б тебя не так ругала!

Убирайся, сукин сын,

Гниломудный дворянин!

Пров, бедняга мой, очнулся,

Весь в моче, сопя, встряхнулся:

«Вот не солоно хлебал!» —

И скорей домой удрал.

IV

…Особняк на Малой Бронной[61].

С обстановкою бон-тонной[62]

Там живёт уж с давних пор

Доктор Шванц[63], гипнотизёр.

Все болезни организма

Тайной силой гипнотизма,

Погрузив больного в сон,

Исцелял чудесно он.

Так лечил сей чародей

Слабость хуя и мудей,

Что бывал здоров в момент

Самый злостный пациент.

Доктор Шванц в два-три момента

Погружал в сон пациента

И внушал больному так,

Чтоб стоял его елдак.

Шванц женат был. Его жёнка,

Миловидная бабёнка,

Весела, как мотылёк,

Но слаба на передок.

Пров у Шванца был друг дома.

Многим роль эта знакома:

Посещал их часто, ну…

И, конечно, ёб жену.

Знал ли Шванц об их скоблёжке

И о том, что носит рожки?

Я могу сказать в ответ:

Может — да, а может — нет.

V

Пров Фомич в своём недуге

Вспомнил о враче и друге

И, не больше, чем чрез час,

Был со Шванцем глаз на глаз.

— Что у вас? — спросил тот тихо.

— Ах, мой милый! Невстаниха!

Кляп хоть вовсе отрубай

И собакам отдавай.

Прову кресло Шванц подвинул,

Сморщил лоб и брови сдвинул,

Почесал в раздумье нос

И так начал свой допрос:

— Не дрочили ли вы в детстве?

Иль, быть может, в малолетстве,

Спавши с нянькой молодой,

Познакомились с пиздой?

Был ли ваш отец покойный,

Может, пьяница запойный?

Мне признайтесь (врач — что поп), —

Не любитель ли вы жоп?

Пров Фомич засуетился,

Заклялся и забожился:

Пусть свидетельствует бог,

Что он жоп терпеть не мог.

Коли он на жопу глянет,

У него и хуй не встанет!

— Ну-с, отлично. Бесподобно!

А теперь ваш член подробно

Мы рассмотрим. — И вот Пров

Вынул хуй свой из штанов.

Доктор Шванц вздохнул и смолкнул,

Кляп его зачем-то щёлкнул

И промолвил наконец:

— А ведь хуй-то ваш — подлец!

Ну да мы его поправим,

Живо на ноги поставим.

Поглядите, через час

Он штаны порвет у вас.

Шванц вперил свой взор в больного,

Тот не вымолвил ни слова,

Клюнул носом, осовел,

Раз зевнул и захрапел.

…Снится сон больному чудный,

Будто в зале многолюдной

Очутился как-то он,

И его со всех сторон

Окружают образины,

Но не дамы, не мужчины, —

Гладки лица, без усов,

Нет ни глаз и ни носов,

Пара толстых глупых щек

И дыра — как бы у жоп.

Пров напряг свое вниманье,

Разглядел их очертанья

И почувствовал озноб:

Он один средь сотни жоп!

Увидали жопы Прова

И, как гостя дорогого,

Окружив со всех сторон,

Отдали ему поклон.

А потом толпою шумной,

Будто в радости безумной,

Норовили за хуй дёрнуть,

В рот ему старались пёрнуть,

Они под нос ему срали,

Ловко с припердом скакали,

Испуская вонь и смрад,

Одним словом — сущий ад.

Жутко сделалося Прову,

И от шуму, гаму, рёву

Пациент что было сил

Вскрикнул и глаза открыл.

А над ним с улыбкой злою

Шванц склонился и рукою

Тёр виски больному он,

Чтоб прервать тяжёлый сон.

— Поздравляю вас, мой милый, —

Молвил доктор. — С новой силой

Встанет хуй на радость вам

И в утеху милых дам!

Так он молвил, весь сияя,

Прова к двери провожая.

Сам же думал: «Жопоёб!

Чтоб ты мать твою уёб!»

VI

Сидя у камина дома

За бутылкой доброй рома,

Пров мой весел, оживлён

И от хвори исцелён.

Вспоминая приключенье,

Таню, Шванца, сновиденье,

Отгадать старался он,

Что мог значить этот сон.

Патрикей же в это время,

Притащив с двора дров бремя,

Стал укладывать их в ряд,

Оттопыривши свой зад.

Вдруг у Прова моментальной,

С силой роковой, фатальной, —

Верьте, господа, не лгу, —

Хуй поднялся на слугу.

Овладела им тут похоть,

Начал он стонать и охать.

В руки взяв елду свою,

Он промолвил холую:

— Ты послушай-ка, мой верный,

Мой слуга нелицемерный,

Старикашка Патрикей,

Ты снимай штаны скорей!

За твою примерну службу,

За любовь ко мне и дружбу

Я по-барски награжу,

Тебе в жопу хуй вложу.

Патрикей, слуга покорный,

Видя барский хуй задорный,

Ни полслова не сказал,

Снял штаны и раком встал.

VII

Год прошёл. Мой Пров доволен —

Весел, счастлив и не болен.

Невставанью нет следа,

Лихо действует елда!

Он расстался с Патрикеем

И другого взял лакеем,

Мужика лет в двадцать пять,

Чтобы в зад его пихать.

Пизд ему теперь не надо,

Жопы — вот его отрада.

И поверьте, что по гроб

Пров Фомич не бросит жоп!

середина XIX в. (?)

Три девы, или Проказы Эрота Поэма

ПРОЛОГ

В одной из провинций Российской земли

Три гордые девы весной расцвели.

Отец их, чиновник сухой и холодный,

Служил, собирая металл благородный,

Хранимый друзьями и силой чинов

От разных, и тайных и явных, грехов.

И многие годы неслышно прошли..

Но, нет! женихи из столиц не пришли!

Ни Кате, ни Оле, ни даже пред Таней

Гусары не делали пылких признаний;

И стали сушить уж и горе и гнев

Моих благородных разборчивых дев.

И грации стали на Бога роптать:

«Иль старыми девами нам умирать?

В глуши и без мужа росли и цвели мы,

Влюбляясь и жгучим желаньем палимы,

Мужчины не радуя пламенный взор!.

Неправ твой, о небо, святой приговор!»

И только что лепет упреков замолк,

Представьте! Господь шлет гусарский им полк!

Веселого марша мотив незнакомый

Торжественно грянул у самого дома,

И шли, извиваясь блестящей змеей,

Гусар за гусаром, за строями строй!..

Мотались и вились различных цветов

Угольники милых гусарских значков;

Бряцание сабель, уздечек и шпор,

Гусарских очей побеждающий взор,

И, тучное тело к луке наклоня,

Ротмистр горячил вороного коня!..

И конь на дыбы поднимался порой,

Бесился, как муж, уязвленный женой;

Нарядной одежды красивые складки

По плечам гусара вились в беспорядке,

И, лихо кружася, он полк обгонял

И мимо себя эскадрон пропускал.

Вот к дому подъехал седой генерал,

Хозяин его на крыльце повстречал.

Весь дом оживился, сияет огнями,

И, чинно за брашными сидя столами,

Стараются девы гостей покормить,

А гости — отлично поесть и попить.

У Катеньки щечки горят словно жар:

Нескромные речи ей шепчет гусар;

От страсти сгорает вся Оленька-крошка:

Сосед пожимает ей чудную ножку;

А Таню щекочет усатый ротмистр:

В сраженьях и с женщиной смел он и быстр.

Какие признанья и клятвы в любви

Услышали девы любимы мои!

И как устоят и не дрогнут сердечки,

Как многие годы затратить у печки?

И как тут удержишь безумную страсть,

Эрота почувствовав нежную власть?!

И вот под застольный пустой разговор

Ловился ответа застенчивый взор,

Горячая ручка давала пожатья,

Пурпурные губки шептали заклятья,

А томные вздохи и молнии глаз

Сулили восторга безумного час!

Богатым десертом окончен обед,

И пьяны все гости от вин и побед;

И поданы им по привычке старинной

Сигары и кофе турецкий в гостиной;

Хозяин же старый пошел в кабинет,

Чтоб там доварить на диване обед.

И многих прекрасный обед доконал:

В гостиной сопел и мычал генерал,

И каждый укромный имел уголочек,

Сраженный вином да и чарами дочек, —

И вскоре весь старый запущенный дом

Окован был мертвым чарующим сном.

И только корнета да нашу Катит

Невольно прельстила вечерняя тишь,

Да Оля с веселым своим кавалером

В саду предалися любовным химерам;

А Таня была так любезно-мила,

Что в спальню ротмистра к себе увела..

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Пурпуром и золотом ярко горя,

За мысом меж тем догорала заря,

Лучи постепенно вдали погасали,

В душистых ветвях соловьи защелкали…

Вот свод потемнел, и на нем, как всегда,

Одна за другою блеснула звезда…

Волшебное время! Прекрасный Эрот

Влюбленным заветные песни поет…

И наших знакомцев опутали чары.

Смелей становились красавцы гусары.

Мгновенья бежали… Спускалася ночь.

Возможно ли страсти свои превозмочь?

Но чем ты, бедняжка-корнет, покоришь

Суровость и гордое сердце Катиш?

Напрасны мольбы и горячие ласки:

Насмешливо светятся карие глазки!

Сама же дрожит вся от страсти. И вдруг

Катиш охватил непонятный испуг;

И бледность покрыла застенчивый лик,

И замер на губках пурпуровых крик..

Корнет, прижимая хозяйскую дочку,

У лифа успел расстегнуть все крючочки

И, сладко целуя, развязывал он

Тесемки у юбок и у., панталон.

Вдруг, трах!., подломилась скамейка — и вот

Под куст их забросил игривый Эрот..

Закрыты лобзаньями свежие губки,

И смелой рукою отброшены юбки;

Вот мрамор груди обнаженной и плеч,

И томные взгляды, и пылкая речь…

Катиш ослабела… Уж в карих глазах

Не девичья робость, не девичий страх,

Зажглися они лихорадочной страстью

И смертных манили к блаженству и счастью

Ведь знал же плутишка коварный Эрот,

Что в эту часть сада никто не зайдет

Катиш ослабела… Коса расплелась..

Развязки желанной приблизился час!

В борьбе разорвалась случайно сорочка..

Прижалась к корнету горячая щечка…

Влюбленный в святилище девы проник,

И замерли оба в восторге на миг.

Теперь уже Катя, всю прелесть узнав

Душистого ложа, цветочков и трав,

Сама прижималась, дрожала всем телом,

С таким мастерством и кокетством умелым

Вертелась под ним, извиваясь змеей,

Сжигаема страсти горячей волной…

Эрот же, довольный проделкой своей,

Смеялся сквозь сумрак росистых ветвей

Развесистых кленов старинного сада,

Ему улыбались нагие дриады,

Роскошные косы распутав свои,

Глядя с любопытством на тайны любви.

Однако довольно болтать о Катиш!

Иначе, читатель, тебя утомишь.

Оставим же нежиться наших влюбленных

На ложе из трав и цветов благовонных.

История эта длинна и стара,

И с нею проститься давно бы пора.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Эрот улетел… Под защитою тьмы

За плутом украдкой последуем мы.

Давно бы нам с Ольгою встретиться надо!

Уж видно, плутовка забралась в глубь сада,

В беседку над Волгой… Пойдемте туда,

Я вас приглашаю с собой, господа!

И правда! шалунья ведь там, как всегда,

Давно с кавалером забралась сюда;

Уселись они под старинною крышей.

Кругом становилось темнее и тише..

Над ними — лишь шелест тоскующих ив,

Под ними — на сонную Волгу обрыв.

И, вдаль устремивши задумчивый взгляд,

Они любовались на яркий закат…

Но солнце спускалось все ниже и ниже;

Они же садились все ближе и ближе…

Последний уж луч на лазури погас,

И саваном белым роса поднялась.

Напрасно красавица жалась к нему:

Все жалобы тщетны на холод и тьму;

Стихи декламировал юный поручик,

Целуя ладошки горячие ручек.

Он был по натуре добряк и поэт,

Не то что товарищ по строю, корнет

Он молча божественный стан обнимал,

Во взорах огонь вдохновенья сверкал;

Но были объятья его так безгрешны!

Его поцелуи так холодно-нежны!

Совсем не того бы хотелося ей

В тиши ароматных июльских ночей.

Неясным желаньем томилась душа!..

Она молода, и притом хороша!'

«А этот глупышка!..» — и пылкая Оля

Пурпурные губки кусала до боли.

«О, жалкий святоша, дитя… идиот!»

Но тут прилетел к ней на помощь Эрот

Плутовка ведь знала с шестнадцати лет,

Что толку в безусых особого нет.

Недаром она подсмотрела однажды,

А может быть (кто ее знает?), и дважды,

Как в этой беседке, у самой скамьи,

Прислуга творила амуры свои.

Как кучер Марину любовно ласкал,

Ей в очи глядел и в уста целовал…

И слушала Ольга их речи украдкой,

Истомы полна непонятной и сладкой,

Боясь от влюбленных глаза отвести,

Дыханье в своей затаивши груди.

И, крепко обняв ее девичий стан,

Сергей поднимал голубой сарафан,

О чем-то просил он под пение пташек,

Чего-то искал между беленьких ляжек..

Она защищалась: «Сережа, ведь грех!»

Потом поцелуи и сдержанный смех.

А чудная ночь так тепла и душна!

В сорочках однех уж и он и она;

Они улеглись, он ей ноги раздвинул

И вдруг под живот что-то длинное вдвинул

И стал ей все глубже и глубже совать,

Она же прерывисто, часто дышать.

С тех пор протекло уж немало годов..

У Оли была уж толпа женихов;

Но сердцем ея не забыта картина,

Как кучер Сергей и кухарка Марина

На воле вполне отдавались любви,

И пели над ними в кустах соловьи…

И Оля-плутовка решила, что ей

Такого блаженства не даст Гименей,

Что в выборе мужа должна быть свобода,

Что замуж не выйдет папаше в угоду…

И только таила надежду в груди:

«О, если бы так же мне ночь провести!»

И вот над красавицей сжалился рок.

Но как он коварен и вместе жесток!

Ни ласки, ни взгляды, ни запах сирени —

Ничто не могло повлиять на тюленя.

Чего же он хочет? Чего же он ждет?

И вот к ней на помощь явился Эрот.

Весь вздрогнул поручик… Амура стрела

Направлена верной рукою была!..

И сжата в безумных объятиях Оля:

Все чувства, все страсти рвалися на волю!.

А Ольга; о, хитрая бестия! Вмиг

К нему на колени всем корпусом — прыг!

Поэт растерялся… Но хитрый Эрот

О прелестях Оленьки сладко поет:

— Мой милый, как шли мы сюда по тропинке,

Совсем промочила свои я ботинки;

Сними их! — Плутовка сама бы могла,

Но дело она политично вела.

Гусар наклонился… дрожащей рукой

Шнурки развязал у ботинки сухой.

О, дивная ножка! Бессмертный Пракситель,

Ты б сам удивился, великий учитель;

Так мог ли в восторг от нея не придти,

В ком сердце лет двадцать лишь бьется в груди?

— Я буду царицей, ты — милым пажом, —

Сказала она, оглядевшись кругом. —

Пусть кров не богат, но зато он радушен,

Ты должен мне быть как царице послушен!

Шинель на полу в уголке постели

Удобней, чтоб двое улечься могли!

Вот так!.. Хорошо… А теперь помоги

Стянуть мне противные эти чулки.

Какой ты смешной!.. Расстегни же подвязки!

Шептала она, опустив свои глазки. —

Теперь отдохни. Впрочем, милый мой, нет!

Сперва расстегни мне атласный корсет!

Ты мог бы быть горничной, мой дорогой.

Меня раздеваешь ты смелой рукой…

Ты чувствуешь мягкость и молодость тела?

Минуты паденья встречаю я смело,

И имя, и честь, и невинность свою

Охотно пажу моему отдаю!

Недавно лишь я прочитала «Нана»:

Любимых друзей не стеснялась она…

Но мы ведь не знаем полнейшей свободы,

Должны подчиняться традициям моды,

По милости «света» почти с малых лет

Мы носим тюрнюры и тесный корсет

Иль летом носить панталоны — зачем?

Их девушкам, право, не нужно совсем.

Без них, говорят, и опасно и стыдно;

Как женщины глупы! за них мне обидно!

Но я обошла этот глупый закон

И много уж лет не ношу панталон.

Я чувствую зависть к крестьянке, ей-ей!

Почти ничего не надето на ней,

Не любит она городские наряды,

А наших корсетов ей даром не надо!

Накинуты только на женственный стан

Сорочка да сверху один сарафан.

Движенья вольны, ничего ей не жмет,

А все же и это она задерет,

Неся от колодца тяжелые ведра,

И видны и толстые икры, и бедра, —

Она наготы не скрывает своей,

И зависть сердечно я чувствую к ней!

И, глядя на наш православный народ,

Ведь зависти чувство, поверь мне, живет

И в барыне светской, и в модной кокотке.

Скорей все снимай… Не боюсь я щекотки!

В награду, мой паж, лишь за скромность твою

Тебе покажу красоту я свою.

Теперь позволяю тебе расстегнуть

Я ворот сорочки — скрывает он грудь.

Ея очертанья и правильность линий

Достойны бессмертною тела богини!..

Но я вся пылаю, горю как в огне,

Хоть только сорочка осталась намне.

Вон блещет Венера! Богиню встречай,

Тебя ожидает блаженство и рай!..

Никто не касался девичьего стана:

Тебе одному это счастие дано!.

Любуйся же мною, целуй и ласкай!

Тебя ожидает блаженство и рай!»

Рассудок давно потерял уже власть:

Поэта сжигала безумная страсть;

Шептал он бессвязно горячие речи,

Целуя и шею, и груди, и плечи…

Мундир и рейтузы давно уж снял паж

И бросил их в угол, где орошен палаш..

А ночь ароматна, тепла и душна;

Внизу под обрывом чуть плещет волна;

В беседку приветливо смотрят сирени;

И Ольга, к нему опустясь на колени,

Объятая негою девичьих грез,

В волнах шелковистых душистых волос,

Прикрытая тонкой прозрачной сорочкой,

К нему прижималась, днепровскою дочкой

— Любить я хочу!.. И любить без конца!

Не надо мне брачных цветов и венца!

Пить кубок блаженства — так пить его разом!

Пред пламенным чувством безмолвствует разум! —

Сухими устами шептала она, —

Нам эта минута судьбою дана!

Но все же искал он несмелой рукой

У женщины милой цветок дорогой.

В объятьях влюбленных красавица млела,

Горело атласное, гибкое тело…

Расширились ноздри… Не слышно речей,

Лишь пламя сверкает из дивных очей…

Амур же, смеясь сквозь прозрачную мглу,

Пускал в них одну за другою стрелу…

— Моя дорогая, прелестная крошка! —

И смелым движеньем откинул ей ножку…

Рука под сорочкой… Сдержаться не мог

И вдруг ухватился за Олин цветок.

И вмиг, уж не знаю, что сделалось с ним,

Но Ольга лежала Венерой под ним.

Склонился над нею в восторге он диком,

Любуясь и девственным телом, и ликом..

— Мой милый… желанный… еще поцелуй!

Прижмися покрепче и слаще милуй!

Афинские ночи!.. Склоняется он

Над нею, прекрасный, как бог Аполлон,

Во всей наготе… И в волненьи глубоком

Заметила Ольга пылающим оком,

Что между мускулистых толстых лядвей

Мотается что-то — не то, что у ней..

Но здесь приведу я, читатель, для вас

Из Ольгиной книжки об этом рассказ.

Хоть нить прерывать и берет меня жалость,

Но, право, меня одолела усталость.

Потом мне придется ее превозмочь,

Придется писать и про Танину ночь.

Нельзя, же суровым молчаньем пройти,

Как Тане пришлось эту ночь провести*

Она ведь ловила законного мужа,

А это рискованней много и хуже…

А впрочем, не знаю… Но друг мой Эрот,

Наверно, о Тане мне весть принесет

Желанного отдыха дорог мне миг!

Я рад, что у Ольги нашелся дневник

И, к счастью, он начат о часе том сладком,

Который пришлось бы писать по догадкам,

А в этом мне сам бы Эрот не помог,

И наглым лжецом я б прославиться мог

А к правде, читатель, ты сделался строг,

Зачем же гневить тебя сотнею строк?

Поэтому к пылким и юным поэтам

Я смело могу обратиться с советом:

Поэмы свои прерывая на миг,

Иметь под рукой героини дневник.

ДНЕВНИК ОЛЬГИ

…Минуты бежали одна за другой…

К нему прижималась я с лаской немой,

Со страстью безумной, с любовью свободной,

А он был такой безучастно-холодный..

Казалось, текла в нем вода, а не кровь,

Казалось, ему незнакома любовь!

Упрямством своим он меня пламенил

И женщины пылкое чувство дразнил…

К нему прижималась я трепетным телом…

Ведь мог бы тогда он движением смелым

Мне платье немного хотя приподнять

И девичье тело мое поласкать…

Как чувство рассудок всегда победит,

Так я победила свой девичий стыд:

Чего мне стыдиться с возлюбленным милым?

Огонь меня жег, разливаясь по жилам,

Он жег и ланиты, и груди мои,

И стройные ножки желаньем любви…

И я прижималась к нему все тесней,

Всей силою пышных девичьих грудей,

И сладко и долго его целовала,

И страсть постепенно его разбирала…

И вот развязал он у туфель шнурки,

Дрожащей рукою снял с ножек чулки…

Взволнован он был и краснел, как кадет,

Но юбки снимал он с меня и корсет,

Шепча мне с одной из счастливых улыбок,

Что стан мой и строен, и девственно-гибок!.

И с дерзостью пылкой любимых повес

Он влажной рукой под сорочку полез…

И грудь поднялась перекатной волной,

Когда он за перси схватился рукой:

Дыхание сперлось, и замер мой лепет,

И всю ‘охватил меня сладостный трепет

В истоме я вся замерла… Из мужчин

Туда нс проникнул еще ни один…

В блаженстве немом я закрыла глаза..

Моя расплелася густая коса…

Для нас незаметно летели мгновенья…

Я помню его поцелуи, моленья…

Очнулась — и вижу сквозь душную мглу,

Что я у скамейки лежу на полу…

Он чудные речи шептал в тишине,

Все ниже и ниже склоняясь ко мне…

Сверкали глаза его черные дивно,

И сжала я ножки свои инстинктивно.

Напрасно!.. Уж я без сорочки была

И скрыть волосами красот не могла.

Хотела прикрыться шинелью… Зачем?

И он ведь стоял обнаженный совсем!

Стыдиться нам не было с милым причины!

Он был в полном смысле красавец мужчина!

И я не дурнушка какая-нибудь,

Могла перед ним наготой щегольнуть!.

А главное — молоды, полные сил,

И юности жар в нас еще не остыл…

И там, на просторе, друг другом любимы,

Вполне отдаваться восторгам могли мы.

И я в упоеньи глядела, как он

Склонялся все ниже, как бог Аполлон

Он тела коснулся… Вся вздрогнула я,

Какая-то сила толкнула меня.

Я телом прижалась к горячему телу…

Чего-то ждала я и тайно робела…

И он опустился на ложе любви

И сжал трепетавшие груди мои…

Уста поцелуем горячим закрыл

И, помню, о счастье минутном молил…

Но я не могла в те минуты постигнуть —

Какого же счастья он хочет достигнуть?!

О, как же мужчины лукавы, хитры!

Гораздо хитрей они нашей сестры!..

Ведь как перед тем он стыдился, робел!

Теперь же вдруг сделался ловок и смел…

Он нежно меня отодвинул от стенки

И с силою стал разжимать мне коленки…

Но я упиралась в могучую грудь,

Напрасно стараясь его оттолкнуть.

И странный предмет меж мускулистых ног

Вниманье мое на мгновенье привлек:

Такой же у кучера был, у Сергея,

Но только потолще и много длиннее…

Ужели ж друг милый мне лезет на грудь,

Чтоб этот предмет под живот мне воткнуть?

Такой ведь огромный! Не может быть он

В отверстие узкое мною вмещен!

Иначе должно быть мучительно больно.

И ужас мне в сердце закрался невольно,

И я за него ухватилася вдруг:

Он страшно горяч был и твердо-упруг…

В руках я держала всю прелесть мужчин..

Но власть потеряла; он был властелин…

Шептал он так сладко: — О милая крошка!

Не бойся, подвинься направо немножко!

Назад подалася доверчиво я,

Он руки мне сжал… и — упал на меня!

И быстрым движеньем, шепча о любви,

Раздвинул он полные ляжки мои…

Я вскрикнуть хотела, да поздно уж было;

И странное чувство меня охватило:

Ужели прельщает мужчин уголок,

Который таится меж девичьих ног?

Он, правда, пушист и заманчив на вид…

Ужели же он-то любовь и таит?..

И вспомнились мне и Сергей и Марина…

Так вот она цель и блаженство мужчины!.

Но тут мои мысли прервались на миг, —

Мой милый в святилище девы проник!

Я — вся замерла… Что уж было затем?—

От счастья потом я не помню совсем!

Минуты те были блаженнейшим бредом,

И страх не внушался мне милым соседом.

И я прижималась, а он напирал,

Все глубже и глубже в меня запускал..

Из чаши блаженства я жадно пила,

Инстинктом давала ему, что могла…

И сладко мне было, и больно сначала,

И сердце не билось, и грудь не дышала…

Я ножками тело его обвила

И жадно из чаши блаженства пила…

Но вдруг у меня что-то там порвалось,

И слабо от боли мне вскрикнуть пришлось.

Закрыла глаза и раскинула руки,

Дрожа вся от страсти и сладостной муки…

Он чаще совать стал… и замер… зашлось!

И к гибкому телу он словно прирос!..

Но тут я всем телом и силою ног

Дала уж сама ему новый толчок…

И вдруг обессилела… Слабо целуя,

В дремоте невольной прильнула к нему я,

И сладостный сон смежил очи мои

Под песни, что пели в кустах соловьи.

Когда я очнулась, он все еще спал,

И ветер его волосами играл…

И долго и тщетно старалась понять я,

Зачем я в беседке?.. И что за объятья?.

И кто же раздеть донага меня мог?

Кто рядом со мною, девицею, лег?..

И вдруг, отогнав сновидения прочь,

Припомнила я проведенную ночь:

Восторги, объятья и бурные ласки…

И щеки покрыла мне алая краска:

Сюда я невинною девой пришла —

Теперь же я женщиной грешной была…

Заря загоралась. И легкой стопой

С обрыва спустилась я к Волге родной;

Немного остыла и в неге безмолвной

Я вся погрузилась в холодные волны.

В прозрачной воде наигралась я всласть…

Но… С новою силою вспыхнула страсть!

Я тщетно старалась ее победить

И кровь молодую в себе охладить,

Студеной водой обливаясь и моясь, —

Она доходила мне только по пояс,

И я, освещенная майской зарей,

Могла любоваться своей наготой.

Глядясь в неподвижное лоно реки:

И девичья шея, и гибкость руки,

И бедер роскошных и стройность и нежность,

И грудей упругость, и плеч белоснежность,

И мягкую талью, и часть живота —

Так ясно в себе отражала вода!..

Я рада, что женщиной я создана:

Могу я соперничать телом с Нана…

Мужчин увлекать, без сомненья, могу я —

Лишь стоит себя показать им нагую!

Ведь каждый, мне кажется, будет не прочь

Со мной провести упоительно ночь!

Я вышла на берег… Лесной аромат,

И пение птичек, и утренний хлад

Меня опьяняли… Мне сделалось душно,

И падали капли струею жемчужной

С дрожащего тела на мягкий песок,

В алмазную пыль рассыпаясь у ног…

Я снова полна упоительных грез

И страсти безумной… Прядями волос

Отерла я груди, и шею, и бедра —

И вновь поднялася я смело и бодро

Знакомой тропинкой душистых берез,

Дрожа от купанья, на старый утес.

Возлюбленный мой разметался во сне —

И я рассмотрела мужчину вполне…

И так мне открыла ночь эта случайно

Мужчины и женщины пылкие тайны..

Я знаю теперь, зачем мы созданы,

Зачем нам все прелести эти даны!..

Тут милый очнулся… С улыбкой немой

При яркой луне любовался он мной…

Забыл он, что ночь-то провел у молодки!

Пред ним я стояла с бесстыдством кокотки,

Откинувшись телом немного назад

И как бы дразня очарованный взгляд.

Ему подарила прекрасный цветок,

И снова меня он с улыбкой привлек, —

И я, без стыда и без трепетной дрожи,

Напротив, охотно — упала на ложе:

Своих я страстей обуздать не могла —

Под милого тотчас покорно легла…

И стыдно мне стало… хотела бежать,

Но он горячо меня начал ласкать,

Прося подарить ему только часочек

И снова отдаться ему хоть разочек!

Я слабо боролась… хотела кричать…

Напрасно! Кто мог бы меня услыхать?

А он так бесстыдно меня щекотал

И так над бессильем моим хохотал,

Совсем без труда раздвигая мне ноги

И вновь направляясь по старой дороге.

Но тут уж сдержаться и я не могла

И с дикою силой ему поддала!!

На этом кончается Ольгин дневник,

Он, кажется, цели в поэме достиг.

Я рад, что развязка у ней же нашлася,

А то бы когда оседлал я Пегаса?!

Теперь же за лиру я бодро берусь,

Призвавши на помощь Эрота и муз.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Плутишка Эрот никого не щадит!

О новой победе с триумфом трубит.

Я чувствую близость волны вдохновенья —

Поэт с нетерпеньем ждет эти мгновенья,

Чтоб в стройные звуки свободно собрать

И чувства, и мысли, и образов рать…

И вот зазвучала вновь лира моя,

Огонь вдохновенья почувствовал я

И смелой рукою ударил по струнам;

Окончить поэму с желанием юным

И новой проделке прекрасных богов

Хочу уделить я хоть несколько строф.

Тем более в Таню я сам был влюблен

И знал ее девочкой, чуть не с пелен;

Была моя Таня красавица тоже,

Но только ничем на сестер не похожа:

Всегда молчалива, серьезна, грустна;

Свежа как цветок, но как лед холодна.

Своею натурой и складом лица

Она родилася ни в мать, ни в отца;

Уж в детстве, бывало, со мною резвяся,

Она мне казалась ни рыба ни мясо…

Но, как восемнадцать ей стукнуло лет,

Я ею прельстился, ка пылкий поэт

Воспел я и ножки, и груди, и стан,

Но все же наш кончился скоро роман:

Я понял, что муж ей законный лишь нужен,

И этим открытьем был крайне сконфужен..

Не тронул ее восторженный сонет,

Не может быть мужем законным поэт!

Как птица свободен быть должен поэт:

Свободой живет он!.. А брачный обет

Балованный слух своей дикостью режет?

Свободу свою он лелеет и нежит

И смело под звучные песни свои

Срывает цветы мимолетной любви…

А Таня меж тем все ждала женихов,

Суля им богатство и даже любовь…

Но долго и тщетно искала Танюша

Себе подходящего, доброго мужа.

Она истомилась… Но, к счастию, рок

Избавил ее от напрасных тревог.

И кажется, мужа дает наконец!..

Хоть, правда, не очень красив молодец:

Лицом он как будто бурят иль татарин,

Но все же по виду — порядочный барин..

И им увлеклася она, как дитя,

И ею увлекся гусар не шутя…

Вино наливая, ее щекотал

И руку и сердце свои предлагал.

Она все пила и заметно пьянела,

Под пылкими взглядами трепетно млела:

Ведь подле сидел ее трепетный муж,

Болтая довольно свободную чушь.

Кружилась от счастья и вин голова..

Со стула она поднялася едва

И ручку свою протянула соседу.

— Но надо же кончить свою нам беседу!

— Пойдемте. — Она прошептать лишь могла

И в спальню гусара к себе повела.

Прошли коридор, поднялись в мезонин

И заперлись в спальне один на один.

И Таня сама под влиянием хмелю

Его потащила к себе на постелю…

— Разденься же, Таня! — Он ей прошептал.

— Не надо, — бессвязный ответ прозвучал.

По мы уже знаем, что бравый ротмистр

В сраженьях и с женщиной смел был и быстр,

Но женским капризам любил подчиняться:

— И правда, зачем нам с тобой раздеваться?

Ведь мне только нужно тебя да постель:

И в платье мной будет достигнута цель!

Отнимет лишь время нам эта возня,

А баб красотой удивишь ли меня?!

В подобной не раз я бывал переделке,

И мне попадались такие ли целки!

Вопрос ведь не в том — молода иль стара? —

Была бы хорошая только дыра!

И к чести гусаров, сказать я могу,

Видали мы виды на нашем веку!

Меня маркитантки боялись в походе;

Не брезгал пололками я в огороде:

Подымешь подол ей — и тут же меж гряд

Отлично отмашешь и в перед, и в зад!

В столицах же душных твой милый гусар

К прекрасным девицам был вхож в будуар;

А летом, в деревне, во время стоянки,

Охотно ко мне приходили крестьянки…

Я к братии вашей ведь с юности слаб

И знаю все прелести девок и баб…

Бывало, в лесу, где-нибудь под кустом,

Иль в полдень, в Петровки, под свежим стогом,

Любил упражняться я только на голых, —

Я страстный любитель пейзажей веселых!

А в шелковых спальнях, быв юношей, сам

Совсем раздевал фешенебельных дам.

Мальчишкою бывши, я многое знал;

За это жестоко отец меня драл!..

Поднимешь девчонке короткую юбку

И в роще задашь ей изрядную щупку…

Пленяться я юношей пламенным мог

И шеей, и грудью, и гибкостью ног…

Теперь уж не то! и меня не прельстит

Ничьей наготы обольстительный вид!..

То ль дело — одним повелительным знаком

Поставить бабенку крестьянскую раком!

И вдвинуть коня осторожно, не вдруг!

Она из гусарских не вырвется рук!

Я знаю, уйдет у ней в пятки душа!..

Но терпит бабенка, стоит не дыша,

И, бестия, только сопит от блаженства!

Я в этой науке достиг совершенства,

До тонкости я изучил сей предмет,

И равного мне в эскадроне всем нет!

Так честью гусара клянусь тебе я,

Что наготой не удивишь меня!

Хозяин меня угостил здесь по-царски —

Хозяйскую дочь угощу по-гусарски! —

Но все же пришлось ей корсет расстегнуть,

А платье и юбки закинуть на грудь.

И Таню гусар уложил поперек;

Невольно любуяся стройностью ног,

Шептал с восхищеньем: «У этой канашки

Какие, однако, красивые ляжки!»

Но Таня была до забвенья пьяна,

И глупо ему улыбалась она.

Чего уж не делал гусар этот с ней,

С безмолвной и жалкою жертвой своей!

То слезет с нее, то вновь с хохотом вскочит,

То щиплет ей ляжки, груди щекочет,

То ноги ей сдвинет, то вновь разведет

И с силой наляжет на грудь и живот!

Под будущим мужем трещала постель,

От страха и боли прошел Танин хмель,

Но бравый гусар с упоеньем и смаком

Ее на постели поставил уж раком,

Огромною лапой за стан ухватил

И сзади коня вороного впустил!..

Возил по постели туда и сюда, —

Но тут уже Таня моя от стыда

Упала в подушки без признаков чувства…

— Эх, жаль, что не все показал я искусство!

Ты, если бы даже пьяна не была,

Гусарской атаки б сдержать не могла!

С постели он слез. Причесал волоса,

Оправился… Было четыре часа…

Окно растворил он. Уж солнце всходило

И Волгу, и главы церквей золотило…

Прекрасна была гладь великой реки…

Расшиву тянули вдали бурлаки…

Он видел, как скрылся в сирени Эрот:

Не любит он ясный, румяный восход,

Когда пробуждаются воля и разум:

Ведь строги они к его милым проказам!

Холодный рассудок при солнце царит —

Эрот же, в сирени качался, спит.

Гусар беззаботно сигару зажег…

А в спальне лучей золотистых поток

Ворвался в окошко… Как вдруг в отдаленье

Труба прозвучала ему «выступленье»..

Как сердцу гусарскому звук этот мил!

Как весело, бодро ротмистр мой вскочил,

На Таню он даже теперь не взглянул —

И смело темницу свою отомкнул;

Платки привязал он к серебряным шпорам,

Спустился и тихо прошел коридором

В гостиной же сонный слуга доложил,

Что «всех он гостей в три часа проводил»

ЭПИЛОГ

…Наутро хватились — двух барышень нет,

Гусаров же бравых простыл даже след,

Полк вышел из города с ранней зарей —

Ужель дочерей он увлек за собой?

Хозяин-старик перемучил всех слуг..

Но ты утомился, читатель, мой друг?

И правда, пора бы давно уж кончать,

Да сам ты Пегаса надумал сдержать!

Но я рассказать приключенья той ночи

Старался, поверь мне, как только короче

Хоть после, быть может, меня ты ругнешь

Но все ж до конца ты поэму прочтешь!

Катюшу нашли под душистым кустом

А Олю в беседке совсем нагишом.

— Господские дочки! ай! вот так потеха! —

Прислуга, шепчась, умирала от смеха…

И скоро весь город и целый уезд

Узнал, что наделал гусарский проезд.

Мужчины смеялись, во многих же дам

Ведь зависть закралась, красавицы» к вам!

«Когда угощает хозяин по-царски,

Так платят за это ему по-гусарски», —

Та фраза вертелась у всех на устах,

Когда говорили о бравых гостях.

Я кончил, читатель! Быть может, с тобой

Не встречусь я в жизни ни в этой, ни в той;

Куда попадем мы с тобой? — я не знаю,

В геенну ли ада иль в светлый мир рая?

А в этой-то жизни, клянусь тебе я,

Ей-ей, не хотелось бы встретить тебя!

Быть может, поэму мою прочитав,

В тебе пробудится горячий твой нрав:

Ты станешь кричать на правах гражданина,

Что следует спрятать сего господина

За эти «Проказы Эрота» в тюрьму,

Язык предварительно вырвав ему.

Ты эту поэму читать-то читай,

Ее критикуй, а меня не замай!

И пусть же раздумье тебя не тревожит,

Что автор с тобой познакомиться может!

Я сам всех знакомых терпеть не могу,

От новых же зорко себя берегу!

Итак, нам знакомиться вовсе не нужно!

Но, зная друг друга, расстанемся дружно,

И думай ты, также без дальних хлопот,

Что все написал здесь проказник Эрот.

Энеида Виргилия, перелицованная на малорусскую мову

Часть первая

Эней детина был проворный

И парень — хоть куда казак.

На дело злой, в беде упорный,

Отчаяннейший из гуляк.

Когда спалили греки Трою,

Сровняв ее навек с землею,

Эней, не тратя лишних слов,

Собрал оставшихся троянцев,

Отпетых смуглых оборванцев,

Котомку взял и был таков.

У моря сколотил он челны

И, посадив троянцев в ряд,

Доверившись судьбе и волнам,

Махнул, куда глаза глядят.

Но тут Юнона, сучья дочка,

Вдруг раскудахталась, как квочка,

Что вовсе не к лицу богам.

Давно уже она хотела,

Душа Энея чтоб летела

Прямехонько ко всем чертям.

Эней был сильно не по сердцу

Юноне, все ее гневил;

Был для нее он горше перцу,

Хоть зла ей ввек не причинил.

Он тем ей, вишь, не полюбился,

Что в Трое славной народился

И мамою Венеру звал,

И что Парис — покойный дядя, —

На красоту Венеры глядя,

Ей яблочко в подарок дал.

И вот, когда шепнула Геба,

Что пан Эней плывет в челнах,

Взглянула вниз Юнона с неба

И рассердилась просто страх!

Готовя недругу расправу,

Впрягла в резные санки паву;

Моментом прибрана коса;

Корсет и юбку нацепила,

Хлеб-соль в тарелке прихватила

И мчит к Эолу, как оса.

"Почтенье дорогому свату!

Гей, пан Эол, ну как живешь? —

Промолвила, влетая в хату,

Юнона. — Не гостей ли ждешь?"

Поставила тарелку с хлебом

Перед Эолом — старым дедом,

На лавку села у дверей.

"Будь ласков, сватушка, как другу,

Мне нынче окажи услугу —

Энея с панталыку сбей.

Ты знаешь, он какой гуляка,

Как на разбой и драку лих;

Бродя по свету, забияка

Прольет немало слез людских.

Казни бродягу, не жалея,

Чтоб люди все, что при Энее,

Пропали, чтоб пропал он сам.

Коль это все исполнишь живо,

Красотку-девку всем на диво

Тебе, ей-ей, в награду дам.

Не дай удачи супостату!"

Эол, насупившись, в ответ:

"На все готов за эту плату,

Да, вишь, ветров-то дома нет.

Борей с похмелья не проспится,

А Нот на свадьбе веселится,

Зефир — известный негодяй —

С дивчатами заженихался,

А Эвр в поденщики нанялся.

Вот тут как хочешь и смекай!

Но для тебя я постараюсь

Энею по загривку дать;

Единым духом обещаюсь

Ко всем чертям его загнать.

Прощай же! Мигом собирайся

И попроворней убирайся,

Да девку живо присылай.

Коли обманешь — хоть разбейся,

На милость после не надейся,

Не дам подмоги, так и знай!"

Эол, один оставшись, вскоре

Все ветры в хату пособрал,

Враз поднял кутерьму на море,

Погоду портить приказал!

Все море мигом потемнело,

Заклокотало, закипело;

Эней заплакал, зарыдал,

Запричитал, завыл, забился,

Обшарпался, окровянился,

Затылок в струпья расчесал.

Беда с проклятыми ветрами.

На море шторм ревмя ревет;

Троянцы облились слезами,

Энея оторопь берет;

Все их челны пораскидало;

Немало войска тут пропало;

Хлебнув в пути беды с лихвой,

Кричит Эней: мол, я Нептуну

Сам четвертак в ладони суну,

Коль даст нам справиться с волной!

Нептуну сладки эти речи.

Энея слыша голосок,

Сквалыга мигом спрыгнул с печи, —

Ему и четвертак — кусок!..

Немедля старый забияка

Велел седлать большого рака

И, всплыв из моря, как карась,

На ветры гаркнул что есть мочи:

"Вы, вижу, дуть зазря охочи.

А ну-ка, прочь отсюда, мразь!"

Тут ветры мигом спохватились

И, будучи как пух легки,

От бога вод бежать пустились,

Как от ежа бегут хорьки.

Нептун же тотчас взял метелку

И вымел море, как светелку;

Тут солнце глянуло на свет.

Эней как будто вновь родился,

Раз пять подряд перекрестился

И приказал подать обед.

Настлали в ряд досок сосновых,

На них — горшков и мисок взвод;

И все, не говоря ни слова,

Понабивали кашей рот.

Глотали сало, и галушки,

И саламату, и пампушки,

Потом на брагу налегли;

Горилку взапуски хлестали,

Из-за стола насилу встали

И спать вповалку полегли.

Венера — сводня и проныра,

Чтоб чорт ее совсем побрал,

Увидя, что сынка-задиру

Эол порядком напугал,

Тотчас прибралась и умылась,

Как к празднику принарядилась,

Хоть на гулянку в добрый час!

Чепец надела для порядку,

Люстриновую кофту в складку

И к Зевсу вихрем понеслась.

Зевес в тот час глушил сивуху

И сельдью жирной заедал;

Седьмую вылакав осьмуху,

Остатки кварты допивал.

Пришла Венера, заскулила,

Вздохнула, нюни распустила

И стала всхлипывать пред ним:

"За что, скажи мне, тата милый,

Энею жребий дан постылый,

Как в бабки все играют им!

Как видно, он дойдет до Рима,

Когда сам дьявол пропадет,

Хан станет вновь владыкой Крыма

И в жены сыч сову возьмет.

Юнона моего Энея

Преследовала, как злодея.

Ужель весь век ему страдать?

Ничто б с Энеем не случилось,

Когда б Юнона не бесилась.

Вели-ка ты ее унять".

Допив горилочку из кубка,

Зевес огладил пышный чуб;

"Ох, доченька, моя голубка!

Я в правде крепок, точно дуб.

Эней по вышнему веленью

Воздвигнет царство. По владенью

Немалый, мыслю, будет пан.

Ему народы покорятся,

А там и дети расплодятся,

И всем он будет атаман.

Заедет по пути к Дидоне

И пропирует много дней;

Там все печали он схоронит

И беса тешить будет с ней.

Иди, голубка, бог с тобою,

Постись, молись, я все устрою,

Все будет так, как я сказал".

Венера низко поклонилась,

С отцом на этом распростилась,

И он ее поцеловал.

Эней очухался, проспался

И голяков своих созвал.

Не тратя времени, собрался

И наугад челны погнал.

Все плыл да плыл — аж надоело.

А море так осатанело,

Что чортом на него глядел:

"Уж лучше б смерть принять за Трою,

Чем волочить вслед за собою

По свету горький свой удел".

Потом, до берега доплывши,

С троянским воинством Эней,

На землю твердую ступивши,

Велел поесть ватаге всей.

Все закусили понемногу,

Чтоб сил набраться на дорогу,

А после берегом морским

Кто где до устали шатался;

Эней невесть куда забрался,

Ан глянь — вдруг город перед ним.

Тот город Карфагеном звался,

Дидона в нем тогда жила;

Всяк встречный ею любовался:

Всегда проворна, весела,

Заботлива и деловита,

Ловка, смазлива, сановита.

Бедняжка, будучи вдовой,

Одна по городу гуляла,

Как вдруг троянцев повстречала,

Что наобум брели толпой.

"Откуда голытьба такая?

Аль рыбу с Дона привезли?

Аль спьяну забрели, гуляя?

Аль богомольцами пришли?

Какой вас чорт сюда направил?

Что за герой сюда причалил?

И что за банда с ним гуляк?"

Троянцы тут забормотали,

Дидоне дружно в ноги пали,

А вставши, отвечали так:

"Народ мы, вишь ты, православный,

Но нет нам счастья в жизни сей,

Мы народились в Трое славной,

Да вот опутал нас Эней;

Нам дали выволочку греки,

Энея самого навеки

В три шеи выгнали. Тогда

Он нас сманил оставить Трою

И в море уволок с собою;

Вот и приплыли мы сюда.

Помилуй, пани, наши души!

Не дай погибнуть молодцам;

Дай отдышаться нам на суше,

Эней спасибо скажет сам.

Ты видишь, как мы отощали,

Одежду, лапти — всё порвали,

Кафтаны, свитки — просто срам!

Как псы, без хлебушка сидели,

От голода в кулак свистели,

Такая вышла доля нам".

Дидона горько зарыдала

И долго с белого лица

Платочком слезы вытирала:

"Когда б, — сказала, — молодца

Энея я бы увидала,

Тогда б веселой снова стала,

И был бы светлый праздник нам!"

Тут хлоп Эней, как сокол с лёта:

"Я здесь, коль вам того охота!" —

И падает к ее ногам.

Потом, с Дидоною обнявшись

И при народе всем честном

Целуясь и за ручки взявшись,

Балакали о том, о сем.

Потом, сказав прощай невзгодам,

Пошли по длинным переходам

К Дидоне в дом, там всей гурьбой

Взялись немедля за сивуху

И конопляную макуху.

Пошел у них тут пир горой.

Все пили снова, ели снова,

Таких поищешь едоков, —

Да всё с тарелочек кленовых,

Из светлых обливных горшков:

Свиную голову под хреном,

Потом лапшу на перемену,

Расправились и с индюком,

За саламатой ели кашу,

Там путрю, и зубцы, и квашу,

Заели маковым коржом.

И пили кубками сливянку,

Мед, пиво, брагу, что могли,

И просто водку, и калганку,

Для духу можжевельник жгли.

Бандура горлицу бренчала,

Сопелка зуба задувала,

Свистела дудка невпопад;

А после скрипки заиграли,

Дивчата бойко танцевали,

Стучали чоботами в лад.

Сестру Дидоны звали Ганна;

Вот впрямь уж девка хоть куда!

Чиста, ловка, бела, как панна, —

Явилась и она сюда.

На ней сережки золотые,

Корсетка, ленточки цветные;

Монистами звеня слегка,

Она пошла, лозой сгибаясь,

И, пред Энеем извиваясь,

Под дудку била гопака.

Эней и сам так расходился,

Что пожелал плясать тотчас.

Он мало спьяну не убился,

Пустившись вместе с Ганной в пляс.

Подковки дробно застучали,

Поджилки стрункой задрожали,

Он, не щадя последних сил,

Мотню повыше подбирая

Да сам себе и подпевая,

Вприсядку гайдука садил.

А после танцев варенухи

По доброй чарке поднесли;

И молодицы-щебетухи

Всласть околесицу несли.

Дидона спьяну нашалила —

Горшок с горилкою разбила.

Все веселились, как могли;

До одури напились гости

И полегли, как на погосте;

Энея ж еле увели.

На печь забрался он насилу

И, в просо ткнувшись, там залег;

А кто хотел, тот в хату двинул,

Кто в хлев забрел, а кто под стог.

Иные ж так винца хлебнули,

Что где упали, там уснули;

Храпели так, что будь здоров.

Иные ж, не теряя духу,

Глушили сызнова сивуху

И мед до третьих петухов.

Дидона рано пробудилась,

Кваску с похмелья попила,

Умылась и принарядилась,

Как если б на гулянку шла.

Чепец украшен бахромою,

А шея — цепью золотою;

На ножке красный сапожок,

Втугую стянута шнуровка,

Стан облегла корсетка ловко;

В руке ее цветной платок.

Эней, как только отоспался,

Погрыз соленый огурец;

Потом умылся, причесался,

Ну хоть сейчас с ним под венец.

Ему Дидона подарила

Все, что от мужа сохранила:

Портянки с парою сапог,

Рубаху и кафтан из нанки,

И поясок из коломянки,

Штаны, и шапку, и платок.

Одевшись, снова все собрались,

Поели досыта с утра;

Горилкой быстро накачались,

И все пошло, как шло вчера.

Дидона, полюбив Энея,

Не знала, от любви робея,

Как быть, что делать ей с собой;

Хихикала на всю светелку,

Точила лясы без умолку,

Доволен был бы лишь герой.

Потом пустилась на затеи,

Эней чтоб веселее был,

Чтоб был поласковее с нею

И горести свои забыл:

На жмурки всех гостей созвала,

Платочком глазки завязала,

Энея принялась ловить.

Эней, смекнув, не упирался,

Все вкруг Дидоны увивался,

Ее чтоб только ублажить.

Тут в игры всякие играли —

Кто как и кто во что хотел;

Иные журавля плясали,

А кто от дудочки потел;

Кто бегал с девками в горелки,

Кто драл чубы, кто бил тарелки,

Иные резались в хлюста;

Там в свои козыри играли,

Там шашки в дамки продвигали,

Там бойко шла игра в жгута.

Что день, то новая гулянка;

Лилась горилка, как вода;

Пирушки, игры, пляски, пьянка,

Затей пьянейших череда.

А что касательно Энея,

Его Дидона всех сытнее

Сама кормила всякий день.

Троянцы были пьяны, сыты,

Обуты все как есть, обшиты,

Хоть голы прибрели, как пень.

Троянцы напролет кутили

И, падкие до вечерниц,

До свету с девками блажили,

Подманивали молодиц.

Эней же ласковую пани

Сманил попариться с ним в бане..

Уж было тут не без греха.

Дидона страх его любила

И тем навек себя сгубила.

Была ж бабенка не плоха.

Так жил у ласковой Дидоны,

О Риме позабыв, Эней;

Не опасаясь здесь Юноны,

Провел в пирах немало дней;

Дидону он считал за женку,

Забыл родимую сторонку,

Блажил, как на селе солдат.

С его проворством, лаской, силой

Негоднику все с рук сходило.

И был ему сам чорт не брат.

Эней с Дидоною возились,

Как с юркой мышкой серый кот;

Играли, бегали, резвились,

Аж прошибал обоих пот.

Раз задал ей Эней работу,

Когда скакали на охоту,

И гром в пещеру их загнал…

Долгонько там они сидели,

В каких трудах часы летели,

Никто об этом не узнал.

Не так-то скоро все творится,

Как думает иной о том,

Или как в сказке говорится,

Или как пишется пером.

Эней не горевал нимало,

Из головы его пропало,

Куда его Зевес послал.

Он года два с лихвой там пробыл,

А может, прожил и еще бы,

Когда бы враг не помешал.

Юпитер как-то ненароком,

С Олимпа свесясь, глянул вниз

И, видя, что совсем подбоком,

У Карфагена, пляс и визг,

Разгорячился, раскричался,

Аж белый свет заколыхался;

Энея поносил с небес:

"Ишь, сучий сын, куда укрылся!

Как муха, в патоку зарылся;

Засел, как на болоте бес!

Позвать гонца ко мне велите,

Чтоб тотчас же сюда бежал.

Да крепче там его держите,

Чтоб в кабаках не застревал!

В нем нынче надобность большая,

Смотри, смотри-ка, мать честная!

Ужель Эней меня подвел?

Венера, видно, там балует,

Энеечку-сынка муштрует,

Чтоб он с ума Дидону свел".

Вбежал Меркурий — запыхался,

Пот в три ручья с него катил,

Весь ремешками обвязался

И лихо шляпу заломил;

Пороховницу взял с собою,

Котомка с хлебом за спиною,

Нагайка, чтоб собак гонять.

Пред Зевсом появившись в хате,

Сказал: "Готов уже я, тата,

Куда прикажешь мне бежать?"

"Беги скорее к Карфагену, —

Зевес Меркурию кричит, —

Хоть лоб разбей себе о стену,

Энея с бабой разлучи.

Пускай улепетнет оттуда,

О Риме не забыл покуда,

А то все крутится, как бес.

Коли гульбы своей не бросит,

То головы, ей-ей, не сносит,

Вот так, скажи, сказал Зевес".

Меркурий низко поклонился,

Перед Зевесом шляпу снял,

Через порог перевалился

И на конюшню побежал.

Там, наземь кинувши нагайку,

Запряг он мигом таратайку;

Взвилася пыль из-под копыт!

Летит, кобылок погоняя,

Аж взбрыкивает пристяжная,

И на версту возок скрипит!

До положенья риз упившись,

Эней в тот час, без задних ног,

Под лавкою лежал, укрывшись;

Как вдруг Меркурий в хату скок!

И ну честить, что было духу:

"Скотина, все глушишь сивуху!

Ты, что же, тут навек застрял?

А ну, довольно женихаться!

Тебе отсюда убираться

Зевес немедля приказал!

И что тут у тебя за дело?

Ужель еще не отгулял?

Смотри, чтоб хуже не влетело,

Зевес недаром осерчал.

Еще помешкаешь немножко,

Так расшибет тебя в лепешку,

Гляди, не попади в беду.

Сию ж минуту собирайся

Да потихоньку убирайся;

Быть горю, коль опять приду".

Эней побитою собакой

Повесил нос, затрясся весь,

Чуть-чуть бедняга не заплакал, —

Он знал, что нравом крут Зевес.

Ни часу не промедлив боле,

Из хаты выбежал он в поле,

Собрав троянцев, дал приказ:

Чтоб скарб свой мигом собирали,

Добром котомки набивали

И к морю все несли тотчас.

А сам укладывать пожитки

Вернулся в хату, побросал

В два сундука кафтаны, свитки

И тут же их к челнам послал.

Он только дожидался ночи,

Когда сомкнет Дидона очи,

Чтоб потихоньку тягу дать.

Хоть сердце по Дидоне ныло

И тяжко целый день томило,

Да приходилось все ж бросать.

Дидона сразу отгадала,

О чем тоскует пан Эней,

И все на ус себе мотала,

Чтоб извернуться похитрей;

На печь забравшись, все зевала,

Прикинулась, что задремала;

Но лишь Эней полез в тулуп

И только захотел дать драла,

Как вдруг, откинув одеяло,

Дидона хвать его за чуб!

"Стой, чортов сын, куда, паскуда?

Со мною прежде расплатись;

Враз задушу тебя, иуда!

Попробуй только, шевельнись!

За хлеб за соль так расквитаться!

Так над любовью насмеяться!

Ты, видно, к этому привык!

Пригрела на груди гадюку,

Что принесла такую муку,

Свинье постлала пуховик!

Иль позабыл ты, в самом деле,

Каким сюда ко мне пришел?

Рубашки не имел на теле,

Был гол, скотина, как сокол;

В усах репейник, а в кармане

Блоха гуляла на аркане,

И только слава, что в штанах:

Мотня отдельно от штанины,

Да свитка на две половины,

Лаптей ошметки на ногах.

Я ль не жалела, не любила

Тебя, проклятый ветрогон?

Какая муха укусила

Тебя, что прешь ты на рожон?"

Дидона горько зарыдала

И волосы от горя рвала,

Аж пена взбилась на губах.

Как рак вареный раскраснелась,

Как будто белены объелась,

Костя Энея в пух и прах:

"Злодей, бездельник, голодранец,

Гуляка, пакостник, бурлак,

Католик, еретик, поганец,

Бесстыдник, негодяй, голяк!

Вот отхлещу тебя по роже —

Поймешь, что пакостить негоже.

Чтоб в пекло бес тебя унес!

Глаза повыдеру, скотина,

Что? Испугался, образина?

Трясешься, как паршивый пес!

Ступай, якшайся с дьяволами,

Пускай тебе приснится бес!

С твоими сучьими сынами

Чтоб чорт побрал вас всех, повес,

Чтоб не горели, не болели,

Чтоб разом все переколели,

Чтобы не выжил ни один;

Чтоб доброй вы не знали доли,

Ни хат родных, ни вольной воли,

Ни жен, ни свадеб, ни крестин!"

Энея от такого звону

Как ветром сдуло за порог;

И, бросив на печи Дидону,

Эней пустился наутек

И прибежал, чуть жив от страху,

К своим — хоть выжимай рубаху,

Как с рынка школьник-курокрад;

Уселся в челн, за весла взялся,

Отчалил и вперед помчался,

Ни разу не взглянув назад.

В ту ночь Дидона не ложилась,

Весь день не ела, не пила;

Все тосковала, все томилась,

Кричала, плакала, звала.

То молча озиралась дико,

То бегала по хате с криком,

В печали, в горести, в слезах,

Пока не подкосились ноги,

Пока не села на пороге,

Кусая ногти на руках.

Сестру покликала бедняжка,

Чтоб с нею горе разделить,

Поведать об измене тяжкой,

Участьем сердце облегчить.

"Ганнуся, рыбка, душка, любка,

Спаси меня, моя голубка,

Эней — злой змей, не человек!

Меня он бросил, точно шлюху,

Оправиться не станет духу, —

Теперь пропала я навек!

Снести измены нету силы.

Его мне сердцем не забыть.

Теперь один мне путь — в могилу!

Скажи, Ганнуся, как мне быть?

Все для него я потеряла,

Собой, людьми пренебрегала;

О боги! Я забыла вас…

Ах, дайте зелье мне скорее,

Чтоб позабыла я злодея,

Чтобы огонь любви угас.

Нет для меня нигде покою,

Не льются слезы из очей,

И белый свет покрылся мглою,

И там лишь солнце, где Эней.

О, если б довелось Дидону

Увидеть в муках Купидону,

Малютка б с горя сам пропал!

Пусть помнят девки, коль пригожи:

С Энеем все повесы схожи;

Чтоб чорт изменщиков побрал!"

Так в горе плакала Дидона

И долю горькую кляла;

Но Ганна, хоть была смышлена,

Ничем помочь ей не могла.

Она с Дидоной горевала

И, всхлипывая, утирала

Слезу расшитым рукавом.

Потом, когда смеркаться стало,

Дидона Ганну отослала,

Чтоб всласть поплакать вечерком.

Бедняжка долго горевала,

К полуночи в постель легла;

Вздыхала, думала, гадала,

Вскочила, к печке подошла;

Достала паклю, трут, огниво,

За пазуху пихнула живо,

Задами вышла в огород.

Все было тихо над землею,

То было позднею порою —

По хатам спал честной народ.

Стоял давно на огороде

Камыш, уложенный костром;

Он царской не к лицу породе,

Да где взять дров, коль степь кругом.

Камыш в костре был сух до звона.

Не долго думая, Дидона

Враз высекла огонь под ним,

Потом на огонек дохнула

И вмиг большой пожар раздула, —

Клубами взвился черный дым.

Перед огнем Дидона стала,

Разделась мигом догола,

В огонь одежду побросала

И молча на костер легла.

Над нею пламя полыхало.

Покойница в дыму пропала.

Она разлуки не снесла,

Любви по гроб не изменила:

И тело на огне спалила

И чорту душу отдала.

Часть вторая

Эней, плывя бескрайним морем,

О Карфагене все вздыхал

И, злым обуреваем горем,

Слезами свитку обливал.

Он от Дидоны плыл поспешно,

Рыдая горько, неутешно.

Когда ж про смерть ее узнал,

Сказал: "Небесное ей царство,

А мне в удел земное панство,

Да чтоб еще вдову сыскал".

Тут море синее вскипело,

Горами волны поднялись,

В ушах от ветра зашумело;

Челны кидало вверх и вниз.

Крутила воды вражья сила,

Чуть всех как есть не потопила:

Челны вертело так и сяк.

Троянцы все дрожмя дрожали

И чем избыть беду не знали,

Решив, что дело их — табак.

Один из всей лихой ватаги —

У них он звался Палинур —

В беде не потерял отваги

(Он был смельчак и балагур);

Он раньше прочих спохватился

И на Нептуна напустился:

"Брось, пан Нептун, ты сам казак.

Тебе б, смекаю, не пристало,

Чтоб нас тут насмерть замотало.

Иль зря содрал с нас четвертак?"

А после этакого слова

Троянцам Палинур сказал:

"Судьба хлебнуть нам горя снова,

Коль сам Нептун забушевал.

Куда теперь мы двинем, братцы?

В Италию нам не добраться.

Погибнем все мы ни за грош.

Италия к тому ж не близко,

А плыть по морю в бурю склизко,

Челнок — не конь, не подкуешь.

А тут земелька есть, ребята,

Отсель она недалеко,

Зовут Сицилией — богата,

Добраться до нее легко.

Махнем-ка мы туда, братаны,

И запируем, словно паны.

Живет там добрый царь Ацест.

Он даст нам все, что пожелаем.

Мы там, как дома, погуляем,

Всего в том царстве вдоволь есть".

Троянцы вмиг приободрились,

На весла дружно налегли.

Стрелою челноки пустились,

Как будто черти их несли.

А сицилийцы, как узнали,

Что гости к их земле пристали,

Сбежались на берег морской,

С гостями перецеловались,

Галдели скопом, обнимались,

И все к царю пошли гурьбой.

Ацест Энею, точно брату,

Почет великий оказал;

Всех попросил тотчас же в хату,

Подать горилку приказал;

Потом, как случаю пристало,

Приволокли колбас и сала

И хлеба в решете внесли.

Троянцы налакались тюри,

И, чтобы отдых дать натуре,

Их по квартирам развели.

А там пошли пиры, банкеты.

Троянцы, нежась, как коты,

Из плошек глиняных паштеты

Перегружали в животы.

Кисель поверх паштетов лили,

Печенку, зразы не забыли,

А также гречневый пампух.

Эней с дороги так нажрался

И пенной столько нахлестался,

Что чуть не испустил он дух.

Но хоть и был он пьян не в меру,

Все ж разума не потерял

И, сыновьям другим к примеру,

Про смерть отца не забывал.

Как раз в тот день Анхиз скончался:

Он так горилкой накачался,

Что тут же ноги протянул.

Эней решил поминки справить —

Всем угощение поставить,

Чтоб прямо в рай Анхиз махнул.

Собрав своих людей до света

И сам явившись среди них,

Чтобы спросить у них совета,

Сказал им речь в словах таких:

"Панове, лыцари, трояне

И все крещеные миряне!

Мне добрым был отцом Анхиз;

Его сивуха загубила,

Дни старика укоротила,

И он, как муха в стужу, скис.

Теперь желаю по старинке

Для нищей братьи, для селян

Я справить поутру поминки.

По нраву ли вам этот план?"

Троянцы лишь того и ждали

И, чуя выпивку, кричали:

"Энею, боже, помоги!

А коли хочешь ведать, пане,

И сами все на помощь встанем:

Ведь мы тебе, чай, не враги!"

И мигом всей гурьбой пустились

Горилку, мясо закупать.

Хлеб, бублики, кныши явились.

Пошли посуду добывать;

Кутью из ячменя сварили,

Сыты из меда насытили,

О тризне дали знать попам,

Хозяев по дворам скликали,

Калек и нищих собирали,

Полтину выдали дьякам.

Наутро все раненько встали,

Огонь у хаты развели,

Все мясо в казаны поклали,

Варили, жарили, пекли.

Пять казанов ухи сварили,

Да пять галушками набили,

Борща же было целых шесть;

Баранов тьма была вареных,

Гусей и уток запеченных,

Чтоб гости всласть могли поесть.

Сивуху ведрами таскали

И брагу волокли к столам,

Уху по мискам разливали

И ложки роздали гостям.

Когда пропели "Со святыми",

Эней с троянцами своими

Всплакнул. Потом пошла еда.

Наелись, браги нахлестались,

Аж спьяну под столом валялись…

Поминки вышли хоть куда.

Эней и сам, забыв печали,

Анхиза славно поминал;

И так за воротник он залил,

Что даже лыка не вязал.

Потом немного протрезвился,

Прочухался, приободрился

И, хоть в ногах был слаб, но, встав,

Прошелся фертом пред гостями,

Швырял в народ гроши горстями,

Чтоб помнили Энея нрав.

Но зла была хмельная брага;

Как жбан, разбухла голова;

От хмеля корчился бедняга,

Глазищи пучил, как сова;

Его раздуло, как бочонок,

Раскис Эней, как гриб моченый,

Ногами кренделя писал,

Ослаб, распух, рыгал, нудился,

В чем есть, под лавку завалился,

Да так до света и проспал.

А поутру, дрожа, проснулся,

Гадюку будто проглотив,

И так и этак повернулся;

Лежал, кряхтя, ни мертв, ни жив,

Пока хватить не догадался

Кваску, что с вечера остался,

Да кварту пенной с имбирем.

Потом вздохнул, зевнул, сморкнулся,

Чихнул, покашлял, отряхнулся

И гаркнул: "Ну, теперь попьем!"

Тут снова бравые ребята

Пошли дивить честной народ

И, точно пойло поросята,

Лакали пиво, брагу, мед;

Тянули пенную троянцы,

Не отставали сицильянцы,

Галдели спьяну меж собой.

Кто больше всех глушил сивухи,

Кто враз глотал по три осьмухи,

Энею был как брат родной.

Эней, подвыпив, распалился,

Велел на игры всех скликать

И тотчас же распорядился

Бойцов кулачных к пиру звать.

У окон школяры гудели,

Цыганки танцовали, пели,

На кобзах тренькали слепцы.

Повсюду пели и играли,

И громче всех других орали

Подвыпившие молодцы.

Паны все на крыльце сидели,

А на дворе стоял народ.

Иные сквозь окно глядели,

Иной торчал поверх ворот;

Но вот пришел в разгаре пира

Боец Дарес — горлан, задира,

Одетый, как казак. Он стал,

Наруша мирный чин поминок,

Всех вызывать на поединок

И, как ошпаренный, кричал:

"Гей, кто со мною выйдет биться

Отведать добрых тумаков?

Кто хочет кровушкой умыться?

Кому не жаль своих зубов?

А нуте, нуте, поспешайте,

Поближе к кулаку давайте;

Вмиг синяками награжу,

Наставлю фонарей под глазом!

Сюда, поганцы! Сыпьте разом!

Башку любому размозжу!"

Дарес долгонько дожидался:

Молчали все, никто не шел,

С ним всякий драться опасался,

Такой он страх на всех навел.

"Так вы, я вижу, трусоваты,

Боитесь — будут ребра мяты,

Как мухи вы передо мной".

Дарес над всеми измывался,

И чванился, и величался, —

Срам было слушать крик такой.

Абцест — троянец злой, дебелый, —

Дареса слыша, аж бледнел

И, вспомнив казака Энтелла,

Прочь, как борзая, полетел.

Энтелла он искать помчался,

Чтоб тот с силенками собрался

Да чтоб Дареса наказал.

Энтелл казак был смелый, дюжий,

Плечистый, хоть и неуклюжий,

Он в это время пьяный спал.

Энтелла-горемыку скоро

Нашли под тыном в лопухах

И кинулись к нему всей сворой,

Толкая под бока всердцах.

Все враз до хрипоты кричали,

Энтелла еле раскачали,

Он всех сердито оглядел:

"Какого беса вы орете,

Спать добрым людям не даете?" —

Сказал и снова захрапел.

"Будь ласков, встань, уважь ты свата!" —

Абцест к Энтеллу приставал.

"Подите вы к чертям, ребята!" —

Энтелл спросонок отвечал.

Но, услыхав плохие вести,

Энтелл наш подскочил на месте

И вдруг как примется вопить:

"Что за Дарес, постойте трошки,

Уж я в бою не дам оплошки,

Горилки б только мне хватить!"

Приволокли горшок сивухи,

Энтелл, припав к горшку, сглотнул

Его до дна единым духом,

Потом поморщился, зевнул

И молвил: "Ну пойдемте, братцы,

Мне б до Дареса лишь добраться —

Ему я ребра перечту,

Сомну в лепешку забияку,

В бараний рог согну собаку,

Как драться, покажу скоту".

Энтелл явился пред Даресом

И, подбоченясь, крикнул: "Гей!

Зазорно драться мне с балбесом,

А ну-ка, утекай живей;

Я раздавлю тебя, как жабу,

Сотру, сомну, побью, как бабу,

Тогда уж, верно, рот заткнешь.

Тебя сам дьявол не узнает,

С костями чорт тебя сглодает,

Теперь, брат, ты не улизнешь".

Энтелл ударил оземь шапкой,

Рукав по локоть закатал

И, высморкавшись перед схваткой,

Ярясь, на бой Дареса звал.

Он скрежетал всердцах зубами,

Он грозно топотал ногами

И на Дареса наступал.

Дарес в минуту взмок от поту

И, к бою потеряв охоту,

Как отбояриться — не знал.

В то время боги в рай собрались,

К Зевесу в гости, на обед,

Горилку пили, забавлялись,

Забыв, как много в мире бед.

Без счету сласти истребляли,

Пшеничный белый хлеб жевали;

Лепешки, яблоки, кныши

И пряники лежали горкой;

Все боги, налакавшись горькой,

Пораздувались, как ерши.

Меркурий, устали не зная,

Вдруг прибежал на пир к богам,

Как кот, что мчится, поспешая,

К творожным пышным пирогам.

"Эге! Ан знатно здесь хватили,

Что и про землю позабыли;

И стыд вас, черти, не берет;

Как видно, вам людей не жалко:

В Сицилии такая свалка,

Как будто бой с ордой идет".

То слыша, боги повскакали

И, точно жабы в час росы,

Глазеть на бой кулачный стали,

Из неба высунув носы.

Энтелл, кафтан на землю скинув,

Ярясь и грозно брови сдвинув,

Совал Даресу в нос кулак.

Взмок, словно мышь, Дарес от страха,

Узнав на деле, что за птаха

Есть черноморский злой казак.

Венеру за сердце хватило,

Как глянула, что там Дарес,

И тут же к Зевсу подступила,

Промолвив: "Батюшка Зевес!

Дай силы моему Даресу,

Чтоб не прикончили повесу,

Чтоб он Энтелла одолел.

Меня тотчас весь свет забудет,

Когда его в живых не будет;

Устрой, чтоб он остался цел".

Тут Бахус пьяный объявился,

Венеру дурой обозвал,

К ней с кулаками, лез, озлился,

В хмелю на весь Олимп кричал:

"Проваливай к чертям, плюгавка,

Брысь, пакостница, дрянь, сквернавка!

Пускай издохнет твой Дарес.

Я за Энтелла сам вступаюсь,

А как горилки накачаюсь,

Так мне не страшен и Зевес.

Ты знаешь, он какой парнище?

Сивуху дует, точно квас.

Таких на свете мало сыщешь,

Такие мне нужны как раз.

Даресу он начешет холку!

Нет, матушка, не лезь без толку,

Энтелл — первейший молодец.

Уж как себе там ни брыкайся,

Навек с Даресом распрощайся,

Теперь пришел ему конец".

Зевес, хоть и шатался спьяна

И чуть ворочал языком,

Услыша эту речь буяна,

Прикрикнул, стукнув кулаком:

"Молчать!.. Вы что тут расходились?

Смотри, совсем от рук отбились!

Вот я вас двину по шеям.

Никто чтоб в драку не совался

И помогать борцам не рвался.

Всяк за себя пусть бьется сам".

Венера в рот воды набрала,

Слезу пустила из очей,

Как собачонка хвост поджала

И смирно села у дверей.

Там с Марсом в уголке шепталась,

Тишком над Зевсом измывалась.

А Бахус к пенной поспешил:

Уселся рядом с Ганимедом

И вместе со своим соседом

Враз полведерка осушил.

В то время как такая свара

Шла меж богов на небесах,

В Сицилии лихая пара

Творила прямо чудеса.

Дарес, оправившись от страху,

К Энтеллу подобравшись, смаху

Врагу так крепко двинул в нос,

Что пан Энтелл о землю ткнулся

И раз пяток перевернулся,

Побитый мало не до слез.

Но, тут же встав, разгорячился,

Аж пену изо рта пустил,

И, враз оправясь, изловчился

Да так врага в висок хватил,

Что только искры полетели.

Глаза в момент осоловели,

Сердечный на землю упал,

Лишился памяти и слуха,

И носом землю рыл и нюхал,

И тяжко, жалобно стонал.

Тут всяк Энтеллом похвалялся,

Эней с панами хохотал

И над Даресом измывался,

Что нос пред всеми задирал.

Потом велел поднять Дареса,

Чтобы очухался повеса

На ветерке от тумаков;

Энтеллу ж гривну дал на водку,

Чтоб промочил с победы глотку

Во славу дюжих кулаков.

Эней, как молодец отменный,

Гульбу продолжить пожелал

И, крепко нализавшись пенной,

Привесть медведя приказал.

Тотчас литвин с трубой явился,

Среди двора расположился;

Медведь ударил сразу в пляс.

Как шут, сердечный кувыркался,

Вертелся, прыгал, к ульям крался,

Аж пыль вокруг столбом вилась.

Так пан Эней, беды не зная,

Пил, веселился и гулял,

Не думая и не гадая,

Чтоб кто с Олимпа шкодить стал.

Меж тем Юнона не дремала,

Прикидывала и смекала,

Чем пакостить ему с небес;

И в тот же час, едва не рысью,

В домашних туфлях шасть к Ирисе

Бабенке хитрой, словно бес.

Пришла, Ирисе подмигнула,

Шмыгнула с нею в уголок

И что-то на ухо шепнула,

Подслушать чтоб никто не мог;

Потом сердито приказала,

Чтоб никому не разболтала

И дело сделала бы вмиг.

Ирися низко поклонилась,

Троянкою перерядилась

И с неба, как борзая, прыг!

В Сицилию как раз спустилась,

Где флот стоял у пристаней,

И меж троянок примостилась,

Что стерегли челны мужей.

Кружком сердечные сидели

И кисло на море глядели;

Не звали молодиц гулять

Туда, где их мужья гуляли,

Медок, сивушку попивали

Без просыпу недель уж пять.

Дивчата сильно горевали,

Томило тяжко молодух;

Бедняжки слюнки лишь глотали,

От злости занимался дух.

Своих троянцев проклинали,

С которыми беду познали.

Кричали девки во весь рот:

"Чтоб так гулялось обормотам,

Как в девках нам сидеть охота,

Чтоб чорт побрал хмельной их род!"

Троянцы волокли с собою

Берою — старую каргу,

Прослывшую колдуньей злою

И скрючившуюся в дугу.

Ирися ею нарядилась,

Старухою оборотилась,

К дивчатам затесалась в круг;

И, чтоб к троянкам подольститься

Да пред Юноной отличиться,

Такое отмочила вдруг:

"Бог помощь, детки! Полно хныкать,

Красоткам хныкать не с руки.

Аль надоело горе мыкать,

Пока гуляют казаки?

И впрямь, как нас они морочат!

Семь лет все по морям волочат,

Смеясь над нашей добротой.

С чужими спьяну озоруют,

А жены пусть себе бедуют;

Ужель снесем позор такой?

Послушайте-ка, молодицы,

Я добрый вам подам совет,

И вы, дивчата белолицы,

Избавитесь от ваших бед;

За горе мы заплатим горем —

Доколе нам сидеть над морем?

Давайте челны подпалим:

Тогда придется здесь остаться,

С гульбою навсегда расстаться

Да к женам воротиться им".

"Спаси господь бабусю нашу! —

Троянки загудели враз: —

Заварим лиходеям кашу,

Теперь они попомнят нас".

Тут бабы приступили к флоту

И взялись дружно за работу.

Огонь вздували млад и стар,

Щепу таскали, пакли клочья,

И каждая была охоча

Раздуть губительный пожар.

Вмиг злое пламя загудело,

Поднялся дым да самых туч,

Аж небо все побагровело;

Пожар шумел — широк, могуч.

Челны, как факелы, пылали,

Сосновые струги трещали,

Горели деготь и смола.

Пока троянцы огляделись,

Как славно их троянки грелись,

Полфлота враз сожгли дотла.

Энея затрясло, беднягу,

Когда такой пожар узрел;

Погнал к челнам свою ватагу

И сам туда же полетел.

Тут с колокольни зазвонили,

По улицам в трещотки били,

Эней, что было сил, вопил:

"Кто в бога верует, спасайте!

Тушите, братцы, заливайте!

Какой там чорт челны спалил?"

Бедняга с панталыку сбился,

Стал с перепугу сам не свой:

Едва умом не повредился,

Скакал, вертелся, как шальной,

И, как вовек покорным не был,

То, обратившись гневно к небу,

Кричал, как опаленный пес,

Костил богов и свет постылый, —

И матушке досталось милой,

Ударило и Зевсу в нос.

"Гей, проклятущий старичище!

Не ставишь землю ты ни в грош,

Я на все корки тебя чищу,

А ты и ухом не ведешь!

Чтоб ты ослеп на оба глаза,

Чтоб бельма их покрыли разом,

Когда не дашь подмоги мне.

Иль бед моих тебе не видно?

И как только тебе не стыдно?

Я ж, как известно, внук тебе!

А ты, с седою бородою

Ясновельможный пан Нептун!

Сидишь, как демон, под водою,

Негодный, старый, злой кряхтун!

Когда б тряхнул хоть головою

Да залил бы пожар водою, —

Чтоб ты сломал трезубец свой!

Брать взятки ты великий мастер,

А людям помогать в напасти

Охотник, вижу, не большой.

Тож и Плутон, ваш братец вздорный,

Как с Прозерпиной в пекло сел,

Так и сидит, как аспид черный, —

Всё, видно, кости не прогрел.

Братается там с дьяволами

И над троянскими делами

Не загорюет ни на час;

Не позаботился нимало,

Добро чтоб наше не пылало,

Чтоб поскорей пожар погас.

И маменька моя родная

Таскается чорт знает где;

А может, спит уже, хмельная,

Под лавкой или на гряде.

Теперь не до меня голубке:

Задравши до колена юбки,

Отплясывает до утра,

А после спит с дружком сердечным

Иль сводней служит первым встречным,

В таких делах она быстра.

А впрочем, чорт вас всех побрал бы;

По мне, хоть бейтесь в стенку лбом,

Лишь я лихой беды не знал бы

Да не пылало б все кругом;

Деритесь там между собою,

Но будьте ласковы со мною

И дайте лихо мне избыть.

Явите божескую милость,

Чтоб что-нибудь там с неба лилось,

Я ж всех сумею отдарить".

Так небесам Эней молился;

И только-только рот закрыл,

Как вдруг из тучи дождь полился

И мигом весь пожар залил.

Хлестало с неба, как из бочки;

Всех вымочило до сорочки;

Троянцы, бросив челноки,

Пошли чесать во все лопатки,

Аж в воздухе сверкали пятки;

Струхнули сильно казаки.

Не ведая, куда податься,

Эней изрядно горевал;

Все думал — плыть иль оставаться?

(Огонь не все челны пожрал.)

И, не решив, как быть с походом,

Пошел держать совет с народом.

Уселись думать казаки;

Долгонько думали, гадали,

Но хоть усердно мозговали,

Все было как-то не с руки.

Средь них один казак отпетый

Сидел насупившись, молчал

И, слов не тратя на советы,

Тростинкой землю ковырял.

То был пройдоха неуемный

И ведьмам родич самый кровный:

Умел он кровь заговорить,

Дивчатам ворожил украдкой,

Мог зашептать он лихорадку,

Плотину ставить, мост мостить.

Бывал в Силезии с волами,

Не раз ходил за солью в Крым

И продавал тарань возами,

Все чумаки братались с ним.

Хоть с виду был он неказистый,

Но парень с головой, речистый;

Слова он сыпал, как горох.

Что сосчитать, приврать от скуки —

Мастак был, парень на все руки,

Во всяком деле был неплох.

Его Невтесом величали,

По-нашему, то бишь, — Охрим:

Мне люди так передавали,

Я сам не сталкивался с ним.

Увидя, что Эней гневился,

К нему он разом подмостился,

За ручку беленькую взял;

Из хаты в сени с ним метнулся,

В поклоне низком изогнулся,

Такую речь ему сказал:

"Что больно смутен, пан вельможный,

Сидишь надутым индюком?

Да разве ж так томиться можно?

Аль с бедами ты незнаком?

Чем дальше в лес — плутаешь больше,

Чем больше маешься — тем горше.

Брось тосковать, на все наплюй,

Ложись-ка спать, вздремни маленько,

Да, вставши поутру раненько,

На свежий ум и помозгуй!"

Послушался Эней Охрима,

Укрывшись, на пол спать он лег;

Измучился невыносимо,

Но задремать никак не мог.

Уж он вздыхал, уж он чесался,

За трубку раза три хватался

И только к утру задремал.

Тут вдруг Анхиз ему приснился;

Из пекла батька появился

И сыну милому сказал:

"Проснись, дитя мое родное!

Очухайся и отзовись.

Не трусь, то говорит с тобою

Твой батька кровный, твой Анхиз.

Меня бессмертные послали,

Тебе строжайше наказали,

Чтоб ты нимало не робел;

Пошлют тебе благую долю,

Чтоб ты богов исполнил волю

И к Риму поскорей поспел.

Челны, что целыми остались,

Все вместе собери, исправь;

Следи, чтоб люди не спивались,

И Сицилийский край оставь.

Плыви смелей, так боги судят!

Тебе во всем удача будет.

И вот еще что я скажу:

В ад загляни хоть на часочек,

Есть дело важное, сыночек;

Придешь — все лично покажу.

Так суждено небес законом,

Что мимо пекла не пройдешь;

Придя, отдай поклон Плутону,

А то и в Рим не доплывешь.

Да слушай, что тебе там скажут:

Плутон дорогу в Рим покажет,

Увидишь разом и меня.

Не трусь, коль в ад пути не знаешь,

Дуй прямиком, не заплутаешь,

Пешком, — не нужно и коня.

Прощай же, сизый голубочек!

Уж заниматься начал свет;

Прощай, дитя, прощай, сыночек!.."

И в землю провалился дед.

Эней, дрожа как лист, проснулся

И чуть со страху не рехнулся,

С него холодный лился пот;

Потом, троянцев поскликавши

И собираться приказавши,

Решил чуть свет отплыть в поход.

К Ацесту впопыхах метнулся —

За хлеб за соль благодарить,

Побыв недолго там, вернулся

Своих с укладкой торопить.

Весь день троянцы собирались

И, только солнышка дождались,

В челны расселись по местам.

Плыл пан Эней не слишком смело,

Бедняге море надоело,

Как дождь осенний чумакам.

Венера только увидала

Троянских витязей в челнах,

К Нептуну тотчас же помчала,

Чтоб не сгубил он их в волнах.

Поехала в своем рыдване,

Как сотника какого пани;

В запряжке кони — что огонь.

Три казачонка с ней на случай,

На облучке качался кучер,

Шла сотня конников вдогон.

На кучере белела свита

Из шерстобитного сукна,

Тесемкою кругом обшита,

Пятишник стоила она.

Папаха набекрень сидела

И верхом издали алела,

В руках он длинный кнут держал;

Кнут щелкал на лихом разгоне,

Без отдыха скакали кони,

Рыдван, как ветер в поле, мчал.

Но вот дорога отгремела.

К Нептуну прискакав едва,

Венера в хату залетела,

Взъерошенная, как сова.

И враз, не поведя и бровью,

Не справясь даже о здоровье,

К Нептуну кинувшись, его,

Как бешеная, целовала,

И миловала, и ласкала,

Как не ласкала никого.

И, говоря: "Коль ты мне дядька,

А я племянница твоя,

Как ты к тому же крестный батька,

Тебя прошу от сердца я —

Дай помощь моему Энею,

Чтобы с ватагою своею

Сухим он вылез из воды.

И так его уж напугали,

Насилу бабы отшептали,

Хлебнул довольно он беды".

Нептун, зажмурясь, улыбнулся,

Присесть Венеру попросил,

Причмокнул звонко, облизнулся,

Сивухи чарочку налил;

Попотчевал, как должно богу,

И, обещав свою подмогу,

Тотчас же попрощался с ней.

Попутный ветер враз поднялся,

Троянский флот с землей расстался,

И вдаль стрелой помчал Эней.

Был кормчий у троян первейший,

Эней с ним плавал много раз,

Лихой моряк, слуга вернейший,

По-нашему звался Тарас.

Всю ночь с друзьями он прощался

И так горилки нахлестался,

Что еле в челноке сидел.

Чтоб не нырнул казак в пучину,

Эней пересадить детину

И уложить поспать велел.

Но, видно, бедному Тарасу

Так было суждено судьбой,

Чтоб только до сего он часу

Влачил по свету жребий свой.

Упав с кормы, он ухнул в воду,

Нырнул, и, не спросившись броду,

Пошла душа искать утех.

Эней решил, что жертвой этой

Он звонкой уплатил монетой

За долю лучшую для всех.

Часть третья

Эней, беды хлебнув немало,

Очухаться насилу смог,

Всплакнул — и словно легче стало,

Хватил горилочки глоток.

Но все-таки его мутило,

Сердечко екало, свербило,

Бедняжка морщился, вздыхал;

Он моря так теперь боялся,

Что на богов не полагался,

Да и отцу не доверял.

А ветры сзади все трубили

Как раз в корму его челнам;

Челны троянские скользили

По черным пенистым волнам.

Гребцы и весла положили,

Да сидя трубочки курили,

И тешились, мурлыча в нос,

Казацкой песнею лихою,

Кто знал, — и русской удалою,

А кто и небылицы нес.

О Сагайдачном напевали,

Про Сечь, про тамошних вояк,

Как в полк казацкий набирали,

Как пировал всю ночь казак;

Как под Полтавой шведов били;

Сынов как с честью проводили

Казачки со двора в поход;

Как под Бендерами стояли;

Как без галушек помирали,

Когда случился недород.

Не так-то скоро все творится,

Как в сказке сказывают нам;

Эней, хоть мчался словно птица,

Проплавал долго по волнам.

Не день, не два троянцы шлялись;

Где были — сами не дознались;

Не знал троянец ни один,

Куда лежат пути-дороги,

К каким чертям несут их боги,

Куда их мчит Анхизов сын.

Вот так, проплававши немало,

По многим проплутав морям,

Ватага землю увидала

И чаяла обжиться там.

Вот к берегу челны пристали,

Троянцы вон повылезали,

Расположились отдыхать.

Земелька Кумской называлась,

Ей вдосталь от гостей досталось,

Себя троянцы дали знать.

Запраздничали вновь троянцы,

Забыли вовсе горевать;

Бывает — счастливы поганцы,

А добрый должен пропадать.

Они нимало не чинились,

Тотчас во все концы пустились

Искать себе кто что хотел;

Кто мед, горилку или водку,

Кто девку или там молодку, —

Всяк норов свой и вкус имел.

Гуляки наши записные

С кумчанами сжились тотчас.

Троянцы — парни разбитные —

Вкруг пальца обведут как раз.

Со всеми быстро подружились,

Посватались и покумились,

Как будто сроду жили здесь;

Кто чем болел, тот тем лечился,

Всяк в должном роде отличился,

Навытворяли тьму чудес.

Где посиделки, вечерницы,

Где дело к свадьбе подошло,

Где девки или молодицы,

Где разом двойню принесло —

Во все троянцы нос совали,

Везде лихой гульбы искали

Да льнули к бабам молодым.

Мужей горилкой накачали,

А сами с женами гуляли

И подносили чарки им.

Которые до карт охочи,

И те не отставали тут,

Играли часто до полночи;

То в свои козыри, то в жгут,

В панфила, в дурачка и в пары,

Кто не хотел коптеть задаром —

На деньги в семь листков играл.

Все чем хотели забавлялись,

Сивуху пили, женихались.

Никто минуты не терял.

Один Эней не веселился,

Хоть были все кругом резвы;

Ему все, вишь ты, батька снился,

И ад не шел из головы.

Своих оставив за столами,

Отправился искать полями —

Кто б рассказал да показал,

Как в пекло поскорей добраться,

Чтобы в пути не заплутаться, —

Сам он туда тропы не знал.

Шел, шел, пока не взмок от пота,

Что по лицу бежал ручьем.

Вдруг видит — зачернело что-то

В сторонке за густым леском.

То хатка, за кустами прячась,

На курьих ножках раскорячась,

Вертелась перед ним волчком;

Эней к той хатке подобрался,

Хозяев окликать принялся,

В кустах укрывшись под окном.

Эней долгонько дожидался,

На двор чтоб вышел кто-нибудь;

Уж он кричал, уж он стучался,

Хотел хатенку с ног спихнуть.

Вдруг вышла бабища из хаты:

Она была крива, горбата,

Заплесневела, вся в рубцах,

Ряба, беззуба, кривоноса,

Растрепана, простоволоса

И как в монистах — в волдырях.

Эней, увидя цацу эту,

Весь с перепугу задрожал,

Решив, что зря кружил по свету,

Что все теперь он потерял.

Меж тем чертовка подступила

К Энею и заговорила,

Разинув, как ворота, пасть:

"Эге, вот и молодчик кстати,

Анхизов сын — видать по стати.

Что? К нам, брат, не легко попасть?

Тебя давно я поджидаю,

Уж думала, тебе конец;

Смотрю и на бобах гадаю,

Ан, глядь, — приплелся молодец.

Мне все уж передали с неба,

Какая у тебя потреба, —

Твой батька обо всем дал знать".

Эней рассказу подивился

И, выслушав его, решился

Спросить, как злую ведьму звать?

"Узнай, я кумская Сивилла.

Я Феба, слышь ты, попадья;

Давно в сей храм я угодила,

Давно живу на свете я!

При шведах в девках я сидела,

А татарва как налетела,

Уже я замужем была;

Как саранча впервой напала,

Как все от бед лихих пропало, —

Все помню, хоть была мала.

Про всяку всячину я знаю,

Хоть никуда и не хожу;

В нужде я людям помогаю

И им по звездам ворожу;

Прогнать ли от кого трясуху,

Заговорить ли золотуху

Иль глаз дурной с молодки снять —

На все я наговоры знаю,

Болезнь любую изгоняю,

Гадюк умею заклинать.

Теперь пойдем-ка тихомолком

В часовню, Фебу поклонись

И, обещав зарезать телку,

Ему покрепче помолись.

Не пожалей лишь золотого —

Умаслить Феба дорогого,

Да мне рублишко в руку сунь;

Уж мы тебе что надо скажем,

А может, в пекло путь покажем,

Иди, приободрись, не нюнь".

Пришли с каргой в часовню Феба.

Эней поклоны начал бить,

Чтоб Феб им с голубого неба

Не поленился пособить.

Сивилла вдруг заголосила,

Под лоб глазищи закатила,

Аж дыбом волос встал седой;

С губ пена хлопьями летела,

Чертовка корчилась, сопела

Так, словно жил в ней демон злой.

Тряслась, кряхтела, извивалась,

Как бубен посинела вся,

На землю кинулась, каталась,

Как в грязной луже порося.

И чем Эней молился дольше,

Тем было той Сивилле горше;

А как молиться перестал —

С Сивиллы только пот катился;

Эней, разиня рот, дивился

И с перепугу весь дрожал.

Сивилла на ноги тут встала,

Отерла пену на губах,

Приказ от Феба проворчала,

Наморщив лоб, в таких словах:

"Олимпа повеленья строги;

Вам в Риме, так сулили боги,

Не быть до смерти никому;

Но знать тебя все в Риме будут,

Восхвалят, век не позабудут,

Но ты не радуйся тому.

Еще хлебнешь довольно горя,

Немало стран насквозь пройдешь

И, с горькою судьбою споря,

Не раз свой жребий проклянешь:

Юнона злобой вся набухла,

И хорошо б, коль злость потухла

Хотя б при правнуках твоих;

Зато потом, зажив по-пански,

И ты и весь твой люд троянский

Забудут о невзгодах злых".

Эней за голову схватился,

Услышав, что яга плела;

Он весь насупился, озлился,

Ему как нож та речь была.

"Чорт знает, что ты там пророчишь.

Сдается, ты меня морочишь, —

Сказал Эней карге всердцах: —

Брехать, известно, всякий может,

Уж лучше б, вижу, не тревожить

Мне пана Феба в небесах.

А впрочем, ладно, будь что будет,

А будет то, что бог пошлет;

Ведь мы не ангелы, а люди,

И всяк когда-нибудь помрет.

Так двинем же вперед, не труся,

Будь ласкова, моя бабуся,

Меня до батьки доведи.

Прошелся б я взглянуть от скуки,

Какие в пекле терпят муки;

А ну, на звезды погляди.

Я в этот адский мир подземный

Приду не первым на поклон;

Орфей — на что уж был никчемный,

Ему ж не сделал зла Плутон.

А Геркулес, когда ввалился,

Так в пекле сдуру расходился,

Что всех чертей поразогнал.

А ну, махнем и мы для смеху,

Дарю две юбки за потеху…

Ну что? Иль я не так сказал?"

"С огнем, я вижу, ты играешь, —

Ему яга тотчас в ответ: —

Как видно, пекла ты не знаешь

Или тебе не мил наш свет.

Шутить не любят в пекле много,

Закажешь всем туда дорогу, —

Вот только сунь туда свой нос;

Тебя там объегорят мигом

И поднесут такую фигу,

Что окочуришься, как пес.

Когда ж имеешь ты охоту

У батьки в пекле побывать,

Изволь платить мне за работу;

Тогда примусь я измышлять,

Как нам до пекла дотащиться

И там на мертвых подивиться;

У нас лишь дурень не берет,

А если парень с головою,

Так тот уже, само собою,

Родного батьку обдерет.

Так вот теперь, дружок, послушай,

Что я тебе еще скажу.

Не бойся, слова не нарушу

И тропку в пекло покажу…

В лесу густом, непроходимом,

Безлюдном и необозримом

Есть дерево одно. На нем

Увидишь яблоки большие,

Да не простые — золотые.

Они, как жар, горят огнем.

И вот ты должен постараться

С той яблоньки сучок достать,

Иначе в пекло не пробраться

И сатаны не повидать.

Без ветки ты в живых не будешь

И душу понапрасну сгубишь —

Плутон закабалит твой род.

Иди ж — и даром не шатайся,

На все четыре озирайся,

Приметь, где деревцо блеснет.

Как сломишь ветку, прочь подайся

И с ней подальше утекай;

В пути ничем не соблазняйся

Да крепче уши затыкай.

Тебя на пагубу из леса

Манить с дороги будут бесы,

Ты прямиком свой путь держи.

Пусть воют голоса лесные,

Ревут, мяучат, как шальные,

Вот тут себя ты покажи".

Яга из виду тут пропала.

Эней стоял один, как пень.

Виденьем яблонька мелькала,

Качаясь перед ним, как тень.

Эней ее искать пустился,

Устал, как чорт, окровянился,

Забрел в какой-то темный лес;

Он искололся о терновник,

Весь ободрался о шиповник,

Случалось — на карачках лез.

Тот лес был мрачен несказанно,

Под сумрачной его листвой

Рев раздавался непрестанно,

И уханье, и страшный вой.

Эней, молитву прочитавши

И крепко шапку подвязавши,

В чащобу дикую забрел;

Уже он исходил немало,

Уже давно смеркаться стало,

А яблоньки все не нашел.

Со страху пот прошиб беднягу,

Зуб на зуб еле попадал;

Он думал, уж не дать ли тягу,

Да в чаще накрепко застрял.

Все в этой тьме его пугало,

А тут вдруг что-то засияло,

Он припустил что было сил,

Под яблонькою очутился,

Сперва и сам тому дивился,

Потом заветный сук схватил.

И, не подумавши нимало,

Напрягся, не жалея сил,

Аж дерево затрепетало,

И сразу ветку отломил.

Потом скорей из лесу драла,

Так, что земля под ним дрожала.

Сквозь лес его гнал лютый страх.

Как ветер, меж деревьев мчался,

Весь о колючки ободрался,

Был с головы до пят в репьях.

Примчал к троянцам, задыхаясь,

И, под собой не чуя ног,

Соленым потом обливаясь,

Едва дыша, на землю лег.

Велел, чтобы волов пригнали,

Козлов и ярок отобрали —

Плутону в жертву принести

И всем богам, что пеклом правят

И грешных потрошат и давят,

Чтоб гнев небесный отвести.

Как только с небосвода слезла

Вся в тучах пасмурная ночь,

А вслед за ней луна исчезла

И звезды разбежались прочь,

Тотчас троянцы завозились,

Забегали, засуетились,

Эней быков колоть велел;

Попы и дьяконы сбежались,

Обедню отслужить собрались,

Уж жертвенный огонь горел.

Поп, за рога вола поймавши,

Хлоп обухом, что было сил,

И, голову меж ног зажавши,

Нож в бычье брюхо засадил.

А после требуху с кишками

На землю разложил рядами

И долго по кишкам гадал.

Потом, толкуя божью волю,

Счастливую троянцам долю

Поп, как по звездам, предсказал.

Покуда со скотом возились,

Пока читали в нос дьяки,

Пока козлы и овцы бились,

Ревели под ножом быки,

Откуда ни возьмись — Сивилла;

Вся затряслась, заголосила,

Дьякам кричала и попам:

"К чертям собачьим все ступайте

Да нам с Энеем не мешайте.

Вот я вас, дурней, по шеям!

А ты, — промолвила Энею, —

Проворный, смелый молодец,

Простись с ватагою своею,

И в пекло поспешим. Отец

Давно тебя там поджидает

И, верно, без тебя скучает.

А ну, пора нам, парень, в путь.

Возьми с собой котомку с хлебом;

Какой бы путь там трудный не был,

Все перебьемся как-нибудь.

Нельзя в дороге без припасу,

Не скоро будем мы назад;

Дождешься, брат, лихого часу

И крошке хлеба будешь рад.

Я в пекло тропку протоптала,

Не раз, не два я там бывала,

Я знаю тамошний народ;

Все тропочки и все дорожки,

Все закоулочки, все стежки

Известны мне не первый год".

Эней в дорогу тут собрался,

Поспешно чоботы обул,

Обдернул свитку, подвязался,

Кушак потуже подтянул.

Дубинку в руки взял большую,

Оборонять старуху злую,

Когда придется, от собак.

А после за руки взялися,

К Плутону в пекло поплелися —

Умасливать его чертяк.

Теперь же, так я полагаю,

Негоже дальше мне писать;

Я пекла отродясь не знаю,

Так чтоб чего не набрехать.

Прошу, читатель, подождите,

Уймитесь, малость потерпите,

Пойду спрошу у стариков.

Дознаюсь я у древних дедов,

О пекле стороной разведав,

Что знали от своих отцов.

Вергилий пусть в раю панует,

Он был неглупый человек,

Коль что не так, пусть не лютует

Ведь сам он жил в давнишний век.

Не так теперь и в пекле стало,

Как в старину при нем бывало

И как покойник описал;

Я, может, что-нибудь прибавлю,

Переменю иль так оставлю,

Все — как от стариков слыхал.

Эней с Сивиллой поспешали

До пекла поскорей домчать,

Оглядываясь, все гадали,

Как в пекло двери отыскать.

А после, на гору крутую

Взойдя, нашли нору большую,

Тотчас же прыгнули туда.

Эней, молясь тихонько богу,

Рукой нащупывал дорогу,

Не провалиться чтоб куда.

Тропа все дальше уводила

Вонючим, грязным ходом в ад,

Вовек здесь солнце не всходило,

Курился дым, сочился чад.

Тут издавна жила Дремота

С сестрой по имени Зевота.

Они всех прежде набрели

На путников. Сквозь сон лениво

Приветствовали их учтиво

И тотчас дальше повели.

А после Смерть по артикулу

Им отдала косою честь,

Красуясь перед караулом,

Какой всегда у смерти есть:

Чума, война, разбой и холод,

Короста, лихорадка, голод;

За ними выстроились в ряд:

Холера, рожа, золотуха,

Парша, проказа и желтуха —

Все лиха, что людей морят.

Но, кроме хвори, есть немало

На свете бед и зол иных —

За Смертью следом ковыляла

Толпа свекровок, мачех злых,

Шли вотчимы и тести-скряги,

Зятья и свояки-плутяги,

Невестки, скорые на брань,

Свояченицы и золовки,

Ругательницы и плутовки

И всякая иная дрянь.

Стояли злыдни там рядами

С бумажной жвачкою в зубах,

Торчали перья за ушами,

У всех чернильницы в руках.

То сотских и десятских туча,

Вредней и злее змей гремучих;

Пан-писарь, чорт его дери,

Орава стряпчих прелукавых,

Исправников, судей неправых,

Ходатаи, секретари.

За ними чередой понурой

Шагал святых унылый взвод.

Сии смиренные натуры

Все клали ручки на живот,

Умильно всем богам молились,

В неделю по три дня постились,

Не поносили вслух людей —

Зато тишком весь свет ругали,

Днем не случалось, чтоб гуляли,

Но ночь была не без гостей.

Напротив постников нескромных

Квартал был целый потаскух,

Развратниц, пьяниц неуемных

И легких нравом молодух

Со стрижеными головами,

В сорочках, с голыми ногами,

Гулящих девок строй густой.

Немало панночек жеманных,

Лукавых и непостоянных,

Стояли шумною толпой.

А рядышком в тоске грустили

Молодки — жены стариков,

Что всякий час готовы были

Чужих потешить молодцов.

Здесь также пареньки стояли,

Что недотепам помогали

Для них семейку расплодить;

Ребята, что отцов не знали,

Родительниц безмужних кляли,

За то, что не дали пожить.

Эней сперва дивился, ахал

Такому множеству чудес,

Потом затрясся весь от страха,

Не рад уж был, что в ад залез.

Когда ж глаза его узрели

Ужасных чудищ, что кишели

Кругом, куда ни поглядишь, —

Дрожа, к Сивилле притулился,

За юбками ее укрылся,

Как от кота в кладовке мышь.

Но тут Сивилла в путь помчала

И, хоть артачился Эней,

Так, юбки подобрав, бежала,

Что еле поспевал за ней.

Вдаль поспешая за ягою,

Эней увидел пред собою

У быстрой речки перевоз.

Та речка Стиксом называлась,

Сюда ватага душ собралась;

Все ждали, кто б их перевез.

Тут перевозчик вдруг явился:

Лицом цыган — глазаст и смугл,

На солнце весь он опалился,

И губы, как арап, раздул;

Глазищи страшные запали

И бельмами позаплывали,

А голова вся в колтунах;

Слюна у губ вожжой моталась,

Как войлок борода свалялась, —

Такой был дядя — просто страх.

Истлев, сорочка с плеч валилась,

Ей было уж, поди, лет сто,

Не раз, не два она чинилась,

Вся в дырках, словно решето;

На палец грязи к ней пристало,

Аж капало с подола сало;

Обут был в лапти грозный муж.

Онучи по земле тащились,

Штаны от ветхости лоснились,

Промокнув до мотни к тому ж.

Им гашник лыко заменяло,

На лыке, крепком, как ремень,

Кисет болтался, в нем кресало,

Табак, и трубка, и кремень.

Хароном перевозчик звался,

Своею властью величался;

Он в самом деле был божок.

С весельцем ловко управлялся,

Стрелой по водам Стикса мчался,

Челнок был легок, как пушок.

Как в день базарный слобожане

Или на праздничном торгу,

Теснились души разных званий

У перевоза на лугу.

Друг друга под бока толкали

И, как сороки, стрекотали;

Тот бил локтями, сколько мог,

Иной вопил, а те ругались,

Кричали, спорили, пинались,

Всяк норовил попасть в челнок.

Как гуща пенится квасная,

Как бродят, скиснув, бураки,

Как рой гудит, с земли взлетая,

Так души бились у реки.

Харона, плача, заклинали,

С мольбою руки простирали,

Чтоб взял с собою на каюк;

Но старый хрыч был равнодушен,

Напрасно распинались души;

Он, надуваясь, как индюк,

Весельцем знай себе играет,

Кого попало в морду бьет,

От челнока, как псов, гоняет,

А после кой-кого берет,

В свой челн сажает потихоньку,

Отчаливает полегоньку,

Счастливчиков по Стиксу мчит;

Но если кто из той оравы

Ему придется не по нраву,

Тот век у речки просидит.

Эней меж душ давно толкался

И вот, шагая бережком,

Вдруг с Палинуром повстречался,

Что плавал штурманом при нем.

Бедняга Палинур заплакал,

О злой судьбе своей калякал,

О переправе все вздыхал;

Тут их Сивилла разлучила,

Энея дальше потащила,

Чтоб даром время не терял.

Толкая всех в бока и спины,

Пришли на самый перевоз,

Где перевозчик-старичина

Бесился, словно лютый пес;

Кричал урод, как оглашенный,

И поносил народ крещеный,

Как водится в шинках у нас;

Честил всех кряду без помехи,

Досталось душам на орехи —

Пускай потерпят в добрый час.

Гостей на берегу увидя,

Харон от злости побелел

И, приношений не предвидя,

Как бык на бойне, заревел:

"Вы, дурни, как сюда попали?

Без вас здесь мало всякой швали?

Какого чорта вы пришли?

Я враз отсюда вас отважу

И на дорожку так спроважу,

Чтоб вы и дома не нашли.

Прочь, к чорту, чтоб вас задавило,

Не то как раз по шее дам;

Как двину в зубы, в ухо, в рыло —

Вас дьявол не узнает сам;

Вас только здесь недоставало,

А то, поди, мне дела мало;

И кто сюда вас только звал!

Я с мертвыми справляюсь еле,

А тут еще на шею сели

Живые, чорт бы вас побрал!"

Сивилла, видя, что не в шутку

Расхорохорился Харон,

Сообразила все в минутку,

Отвесила ему поклон:

"Ну-ну, — сказала, — что случилось?

Смени-ка, братец, гнев на милость,

Не сами мы пришли сюда;

Да разве ж ты меня не знаешь,

Что так поносишь и ругаешь?

Какая же от нас беда?

Взгляни-ка, что это такое?

Утихомирься, не ворчи;

Не деревцо ли золотое?

Узнал? Ну вот, теперь молчи".

Потом подробно рассказала,

Кого к Плутону провожала,

Зачем, за делом за каким…

Харон рассказу подивился,

На весла разом навалился,

И с челноком причалил к ним.

Эней с своей Сивиллой вещей,

Не мешкая, вошли в челнок,

И грязный Стикс волной зловещей

Заклокотал у самых ног.

Вода сквозь щели в лодку била,

Сивилла юбки подмочила.

Эней уж думал, что пропал;

Но пан Харон наш потрудился,

Перед гостями отличился

И мигом к пеклу челн пригнал.

Он положил весло, за греблю

Содрал алтын с них на чаек

И, высадив тотчас на землю,

Тропинку в ад найти помог.

Эней побрел с Сивиллой вместе,

Прошел тихонько сажен двести, —

Ан глядь, — в бурьяне пес лежит.

Три головы у пса на шее;

Он словно поджидал Энея —

Как вскочит вдруг, как зарычит!

Загавкал враз тремя пастями

И кинулся было кусать.

Эней, дружа не очень с псами,

Назад собрался утекать,

Но баба хлеба кус швырнула

И этим глотки псу заткнула,

Барбос за кормом побежал;

Эней с Сивиллой изловчился,

И так и этак покрутился

И, наконец, от пса удрал.

Так наш Эней пробрался в пекло;

То подлинно иной был свет, —

Все было сумрачно и блекло,

Ни звезд, ни солнца вовсе нет.

Клубились там одни туманы,

Да сонмы грешных непрестанно

Кричали, жалобя до слез.

Эней с Сивиллою глядели,

Какие муки здесь терпели,

Какую всякий кару нес.

Он видел, как смола вскипала

В огромных круглых казанах,

Как нефть и сера клокотала,

Огонь пылал, ну прямо страх;

Как грешники в смоле кипели

И на огне пеклись, горели, —

Всяк получал, что заслужил;

Пером не описать такого,

Пересказать не сыщешь слова,

Как грешников Плутон казнил.

С панов за то три шкуры драли

И жарили со всех боков,

Что людям льготы не давали,

Считая всех их за скотов.

Теперь они дрова возили,

В болотах камыши косили,

Носили на растопку в ад;

За ними черти ковыляли.

Прутом железным погоняли

Тех, что работали не в лад.

Еще нещадней черти драли

Железной спицей по спине

Таких, что сами смерть искали,

Отраду видя в вечном сне.

Горячим дегтем поливали,

Бока ножами протыкали,

Чтоб не спешили помирать,

А после, усиляя муки,

Дробили дурням в ступе руки,

Чтоб не пытались убивать.

Расплавив серебро, вливали

Скупцам и богатеям в рот;

Вралей нещадно заставляли

Лизать в печи горячий под.

А тех, что сроду не женились

Да все чужим добром живились,

Повесив их рядком на крюк,

Той частью тела зацепили,

Которою они грешили,

Не опасаясь адских мук.

Начальников нещадно драли,

Панов, подпанков, челядь их;

Всем по заслугам воздавали:

И старых жгли и молодых.

Тут были всякие цехмистры,

Советники и бургомистры,

Чинуши, судьи, писаря,

Те, что по правде не судили,

А только денежки лупили

И обирали бедных зря.

Философы, что ахинею

Премудрую всю жизнь несли,

Попы, монахи, архиреи,

Что паству кое-как пасли;

Чтоб не гонялись за деньгами,

Чтоб не возились с попадьями,

Чтоб знали каждый свой удел;

Ксендзы — чтоб баб не задевали,

Звезд умники чтоб не хватали, —

В огне за грех свой всяк горел.

А те, что баб не удержали

В руках и дали волю им,

Что всякий день гулять пускали

По свадьбам, по местам иным,

Где до полуночи плясали

Да там мужьям и изменяли, —

Таких держали в колпаках

С большущими на лбу рогами,

С закрытыми к тому ж глазами,

В кипящих серой казанах.

Отцам, что деток не учили,

А гладили по головам

Да только знали, что хвалили,

Здесь воздавали по делам:

В кипящей нефти их купали

За то, что из-за них пропали

Сыны, да их же, дураков

Родителей, за чубы драли

И смерти скорой им желали,

Чтоб растрясти добро отцов.

Еще там сластолюбцы шлялись —

По части девок мастера,

Что в окна ночью забирались,

Не вылезая до утра,

Что сватать девок обещали,

Подманивали, улещали

И добирались до конца.

А после девки с перечесу

До самого толстели носу

И срам терпели до венца.

Купчишки были из смышленых,

Что в селах и по городам

Обмеривали люд крещеный,

Сбывали завалящий хлам.

И перекупки и пройдохи,

Что тороваты на подвохи,

Менялы, шинкари, дельцы,

И те, что дрянью промышляют,

И те, что сбитень разливают,

Все обдувалы, все купцы.

Головорезы и бродяги,

Ярыжки, моты и лгуны,

Пьянчуги, сводники, плутяги,

Обманщики и шептуны.

Все колдуны и чародеи,

Все, без изъятия, злодеи;

Кузнец, сапожник и портной;

Цеха — мясницкий и скорняцкий,

Суконный, коновальский, ткацкий —

Всех, что грешили, жгли смолой.

Неверные и христиане,

Паны, простые мужики,

Дворяне, шляхтичи, мещане,

И юноши и старики;

Тут и богатый и убогий,

Прямой, как жердь, и кривоногий,

И остроглазый, и слепец,

Штафирки, воины лихие,

И панские, и приписные;

Мирянин суетный, чернец.

Эх-ма, нет в мире правды, детки,

С брехней же натворишь грехов;

Сидели, точно птички в клетке,

Кропатели плохих стихов

И страшные терпели муки.

Им накрепко связали руки,

Чтоб не строчили виршей впредь.

Вот так и нам попасться можно,

Коли писать неосторожно.

Да трудно ж, чорт дери, терпеть.

Какого-то пройдоху били

И резали на шашлыки;

Расплавив медь, за шкуру лили,

Едва не рвали на куски.

Был бестией он продувною,

За медный грош кривил душою,

В печать чужое отдавал;

С восьмою заповедью вместе,

Забыв о совести и чести,

Добром соседей промышлял.

Эней, пустившись прочь оттуда

И недалече отойдя,

Вдруг новое увидел чудо,

На бабьи муки набредя.

Здесь грешниц жарили нещадно,

Как в бане было душно, чадно,

И вой и стон стоял кругом.

Бедняжки плакали, пищали,

Покоя ни на час не знали,

Как будто маясь животом.

Там девки, бабы, молодицы

Кляли себя и весь свой род,

Кляли гулянки, вечерницы,

Кляли и этот свет и тот.

Здесь их за то огнем палили,

Что больно уж они хитрили,

Своих морочили мужей.

Известно: жинка коль захочет,

У мужа все, как есть, схлопочет.

Уж он всегда потрафит ей.

Там пекся рой смиренных бестий,

Что знали весь святой устав;

Поклонов били штук по двести,

Смиренно на колени став;

Как в церкви на виду стояли,

Глаза всё долу потупляли,

А позже, от людей тайком,

Молитвенники прочь кидали,

Носились, бегали, скакали,

Грешили темным вечерком.

Там были панночки-вострушки,

Что наряжались напоказ;

И потаскухи и вертушки,

Что продают себя на час.

Они в котлах смолы кипели

За то, что больно жирно ели,

За то, что не страшил их пост,

Что всё облизывали губки,

Что, скаля беленькие зубки,

Повсюду волочили хвост.

Пеклись тут чудо-молодицы,

Аж было жаль на них смотреть,

Полны, кудрявы, белолицы —

Осуждены в смоле кипеть

За то, что замуж выходили

За стариков и их морили,

Чтоб после славно погулять,

С парнями вдосталь повозиться,

Потешиться и порезвиться

И не голодным умирать.

Еще там мучились красотки

С гребнями в кудрях завитых;

По виду честные молодки,

Всегда учтивы при других,

Но от людей тайком блудили

И хоть чорт знает что творили,

Слух шел не далее дверей.

В аду им сильно досаждали,

Смолою щеки залепляли,

Чтоб не дурачили людей.

Они умели прежде ловко

Румянить щеки, нос белить,

Чтоб ложной красотой, уловкой

Кого-нибудь приворожить;

Вставляли в рот из репы зубы,

Намазывали салом губы,

Чтоб соблазнять на грех людей;

Бока куделью подбивали,

За пазуху платочки клали,

Коль не было своих грудей.

В соседстве, жарясь, верещали

Рядами на сковородах

Старухи, что всегда ворчали,

Судили обо всех делах;

Всё только старину хвалили,

А молодых ругали, били,

Забыв, как путь земной прошли,

Как сами с парнями крутили,

Как в девках и ребят родили,

Как молодость свою прожгли.

И тут же ведьм колесовали,

Ломая кости рук и ног;

А черти жилы их мотали

Не на катушку, а в клубок.

Чтоб на шестках не колдовали,

В трубу чтоб ночью не летали,

Не ездили б на упырях;

Чтобы дождем не торговали,

Людей ночами не пугали,

Не ворожили на бобах.

А сводням так здесь досаждали,

Что аж неловко и сказать,

За то, что девок научали

Греховным делом промышлять,

Жен от мужей законных крали

И волокитам помогали

Рогами лбы приукрашать;

Чужое чтоб не продавали,

Чтоб то на откуп не давали,

Что нужно про запас держать.

Эней перевидал немало

Таких, что, сидя в казане,

Варились, источая сало,

Шипя на медленном огне!

Мирянки были тут, черницы,

Тут были девки, молодицы,

Паненки, панны — на подбор.

И в свитках были и в платочках,

В капотах, в вышитых сорочках, —

У всякой жинки свой убор.

Все те, что жарились исправно,

Скончались много лет назад,

А те, что померли недавно,

Еще и не попали в ад.

Они пока толклись в загоне,

Как жеребята или кони,

Не знали, попадут куда.

Эней, несчастных покидая,

О муках грешников вздыхая,

Пошел в другие ворота.

Здесь он с Сивиллою на пару

Тихонько проскользнул меж душ

И замешался в их отару,

Как меж гадюк пятнистый уж.

Тут души разные гуляли

И все лишь об одном гадали —

Куда их за грехи запрут:

Допустят ли в раю резвиться,

Иль в пекло сунут подпалиться

И там уж перцу зададут.

В безделье души размышляли

Про всякие свои дела,

Расспрашивали, узнавали,

Душа какая где жила.

Богатый тут на смерть гневился,

Что в спешке не распорядился

Кому и сколько денег дать;

Скупец все тосковал, томился,

Что рано с жизнью распростился,

Что не успел и погулять.

Сутяга толковал указы,

И что тут значит наш статут;

Рассказывал свои проказы,

Все, что творил на свете плут.

Мудрец твердил свое ученье

И толковал монад явленье,

И то, откуда взялся свет.

А вертопрах кричал, смеялся,

Рассказывал, как женихался,

Как баб морочил много лет.

Судья здесь признавался смело,

Как за мундир, за орденок

Так вывернул однажды дело,

Что угодить в Сибирь бы мог.

Но тут нежданно смерть с косою

Пришла расправиться с судьею,

Чтобы палач не упредил.

Пан лекарь все ходил с ланцетом,

С касторкою и спермацетом

И хвастал, как людей морил.

Хлыщи, задрав носы, гуляли,

А с ними франты панычи,

На пальцах ноготки кусали

И, надуваясь как сычи,

Глаза все кверху подымали,

По свету нашему вздыхали,

Что мало привелось пожить,

Что славы так и не стяжали,

Не всех на свете обобрали,

Не всем успели насолить.

Плуты, картежники, пьянчуги,

Весь продувной лихой их род,

Лакеи, конюхи и слуги,

Стряпуха, повар, скороход,

Все взявшись за руки, ходили,

О разных плутнях говорили,

Какие кто проделать мог:

Как панн и панов надували,

Как ночью по шинкам гуляли,

Платки таскали под шумок.

А вертихвостки тем томились,

Что некому здесь подмигнуть;

За ними уж не волочились,

Смерть заколóдила им путь.

Ворожеи тут не гадали

И простаков не обирали.

Те, что бивали слуг дубьем,

Зубами в злобе скрежетали,

Что слуги их не ублажали,

Не угождали им ни в чем.

Вдруг увидал Эней Дидону,

Всю черную, как головня,

И, по казацкому закону

Перед вдовою шапку сняв:

"Здорово, — закричал, — смотри-ка,

И ты здесь бродишь, горемыка,

Да как же ты пришла сюда?

Какого чорта ты сгорела?

Аль жить на свете надоело?

Как видно, нет в тебе стыда.

Такая славная молодка,

И глянь — пропала ни за грош…

Полна, бела, ну впрямь лебедка;

Бывало, глаз не отведешь.

Теперь пришел конец утехам;

Никто не взглянет и для смеха,

Придется, видно, пропадать.

Не я, поверь, тому виною,

Что так разъехался с тобою!

Мне приказали удирать.

Но я такой, — коль ты желаешь,

Попрежнему начнем мы жить;

Покутим всласть. Меня ты знаешь —

Со мной забудешь, как тужить;

Иди, тебя я помилýю,

Прижму к груди да поцелую".

Ему Дидона наотрез:

"К чертям отсюда убирайся,

Пойди с другими женихайся!

Вот двину в зубы, чтоб не лез!"

Так вымолвивши, с глаз пропала.

Как вкопанный стоял Эней,

И если бы не закричала

Яга, чтоб шел скорей за ней,

Он долго бы кряхтел и мялся,

А может, и того б дождался,

Что кто и ребра посчитал —

Чтоб с вдовами не женихался,

Над мертвыми не измывался,

Любовью баб не донимал.

Эней с Сивиллой пробирался

Все дальше в ад, все больше в глушь,

Как вдруг дорогой повстречался

С ватагою знакомых душ.

Тут все с Энеем обнимались,

Здоровались и целовались.

Князька увидя своего,

Всяк покалякать с ним стремился;

Эней оказии дивился,

Узнав средь мертвых кой-кого:

Терешку, Федьку, Ксенофонта,

Харька, Онисима, Панька,

Федоса, Лешку и Созонта,

Парфена, Оську и Леська,

Стецко, Охрима, Опанаса,

Свирида, Лазаря, Тараса,

Денис тут был, Остап, Евсей,

Все те, что головы сложили,

Пока в челнах с Энеем плыли,

И сам Вернигора Мосей.

Моментом все смешались в кучу,

Загомонили всей толпой,

И, как тому был добрый случай,

Поднялся крик, галдеж и вой.

Дела былые вспоминали

Не без того, чтоб привирали;

С Энеем спорить принялись,

А там вступили в перебранку

И, хоть собрались спозаранку,

Чуть не под вечер разошлись.

И то Сивилла разогнала,

Увидя, что ее Эней

О свете не грустит нимало

И думать позабыл о ней.

Озлилась баба, закричала,

Заголосила, завизжала.

Эней от страха задрожал.

Троянцы мигом спохватились,

Во все концы бежать пустились,

Эней же за ягой помчал.

Прошли, вот только не соврать бы,

Так с полверсты; глядят — забор,

За ним строения усадьбы

И весь Плутонов царский двор.

На двор Сивилла показала

И так Энею зашептала:

"Вот тут живет сам пан Плутон

С своею Прозерпиной злою.

К ним с нашей веткой золотою

Теперь пойдем мы на поклон".

Тут путники пришли к воротам;

Но только сунулись вперед,

Как баба с мордой криворотой

Окликнула: "Эй, кто идет?"

Дворец та баба сторожила

И громко в колотушку била,

Как в панских водится дворах;

Обвита вся как есть цепями,

Гадюки вилися клубками

На голове и на плечах.

Не ведая лицеприятья

И прямо без обиняков,

Она всех грешных без изъятья

Драла ремнями, как быков;

Кусала, грызла, бичевала,

Крошила, жарила, щипала,

Порола, мяла и пекла,

Пилила, резала, топтала,

Рвала на части, шпиговала,

Их кровь горячую пила.

Эней, бедняжка, испугался,

Мгновенно побелел, как мел,

И у Сивиллы дознавался,

Кто грешников пытать велел.

Сивилла тотчас рассказала

Все, что сама об этом знала.

Есть в пекле, мол, судья Эак;

Хоть он на смерть не осуждает,

Но мучить всех повелевает,

И в пытках он большой мастак.

Тут вдруг ворота отворились,

Никто не смел их задержать;

Эней с ягой заторопились,

Чтоб Прозерпине честь воздать

И поднести, как полагалось,

Ту ветвь, что ей предназначалась;

Но тут явились сторожа,

Энея к ней не пропустили,

Прогнали, чуть не отлупили:

Больна, мол, нынче госпожа.

От Прозерпины для проминки

Поперли во дворец царя.

Глядят — ни сору, ни пылинки,

Все было чисто, как заря.

Обиты гвоздиками стены,

Окно из океанской пены,

На украшеньях медь, свинец,

Сусальным золотом светлицы

Сияли ярче, чем зарницы, —

Уж впрямь то панский был дворец.

Эней с Сивиллой не дышали,

Боясь, не пропустить чего б,

Рты, как ворота, открывали,

Глазищи пяля, морща лоб;

Тихонько меж собой шептались,

Всему дивились, усмехались;

Эней то чмокал, то свистел.

Здесь мирно души проживали,

Что на земле грехов не знали;

Эней с Сивиллой к ним подсел.

Они сидели, сложа руки,

Им праздником был день любой;

Курили трубочки от скуки,

Горилкой балуясь порой —

Да не какой-нибудь табачной,

А перегонной, крепкой, смачной;

Настойку сдабривал бодян,

Случалось, медом заправляли,

Калгану, перцу прибавляли,

Анису клали и шафран.

Простого вовсе здесь не ели,

Сластили всякую еду,

И в праздники и на неделе

Коржи пекли им на меду.

Чеснок шел в пищу, земляника,

Терн, козелок, паслен, черника,

Квасок-сырец с крутым яйцом;

Яичница в особом роде —

Не наша, а немецкой вроде,

И запивали все пивцом.

Известно, в пекле все постыло

Тому, кто на земле грешил;

Зато уж и раздолье было

Тому, кто праведником жил.

К чему открыл в себе охоту,

Тем забавляйся хоть до поту,

Придумывай любую блажь:

Ешь, пей, пой песни, кувыркайся,

Лежи иль танцем развлекайся,

Рубиться хочешь — есть палаш.

Никто ничем не величался,

Не насмехался, не мудрил,

Не чванился, не надувался,

Кто как хотел, тот так и жил.

Здесь друг на друга не гневились,

Ни с кем не дрались, не бранились,

И было так заведено:

Что всяк открыто женихался,

Ревнивых сплетен не боялся;

Все жили дружно, заодно.

Вам здесь не холодно, не душно,

Как в доброй свитке из сукна,

Не слишком весело, не скучно,

Как девке в праздник у окна.

Кому б чего ни пожелалось,

Все враз, как с неба, появлялось;

Вот так-то славно жил здесь люд.

Эней таким делам дивился

И у яги спросить решился:

"Что за народ собрался тут?"

"Не думай, что народ чиновный, —

Ему тотчас яга в ответ, —

Ни богачей с мошною полной,

Ни толстобрюхих здесь, брат, нет;

Ни тех, что век в цветных жупанах

Да в красных сапожках сафьянных;

Ни книжных умниц записных,

Ни рыцарей, ни злыдней всяких,

Ни тех, что воют: "паки-паки",

Ни тех, что в митрах золотых.

Юродивые здесь калеки,

Что слыли дурнями у всех;

Слепцы, убогие навеки,

Не знавшие земных утех;

Те, над которыми глумились,

Те, что в сырых углах ютились,

Что получали по шеям;

Им "бог подаст" весь век твердили

Или безжалостно травили

Цепными псами по дворам.

Здесь вдовы, что, лишась опоры,

Не пали среди бед и зол;

Здесь девы чистые, которым

Не надувало под подол;

Здесь те, что без родных остались,

Слезой сиротской умывались,

Что жили, подобрав живот;

Те, что процентов не лупили,

Что людям помогать любили

И не оставили сирот.

Есть кое-кто и из начальства —

Есть разной стати господа,

Да, впрочем, мало; их сызмальства

Учили не спешить сюда.

Есть тут старшины войсковые,

Есть запасные, строевые;

Тут все, кто с кривдой не дружил;

Тут люди разного завета

Со всех концов земного света,

Все, кто по сущей правде жил".

"Скажи, голубка, мне на милость, —

Эней свою ягу пытал, —

Что с батькою моим случилось?

Его в глаза я не видал

Ни с грешными, ни у Плутона;

Аль нету на него закона,

Куда его определить?"

Яга в ответ: "Он крови божьей;

Его стеснять никто не может,

Где хочет, там и будет жить".

Так, наболтав немало вздору

И продолжая дальний путь,

Взобрались путники на гору

И тут, присев передохнуть,

Глядели на идущих снизу,

Чтоб им не прозевать Анхиза.

Анхиз же был как раз внизу,

Прохаживался по долине

И, думая о милом сыне,

Вздыхал, пустил было слезу.

А после, глянув ненароком

На гору, там сынка узрел,

Помчался вверх не прямо — боком,

От радости аж покраснел.

Спешил он к сыну на свиданье,

Чтоб расспросить про все скитанья

И повидаться хоть часок;

Энеечку обнять родного,

Прижать дитя к груди отцовой,

Его услышать голосок.

"Сынок, что поздно так явился? —

Анхиз Энею закричал. —

Ты хоть чужих бы постыдился,

Уж я-то как тебя тут ждал!

Пойдем, пойдем-ка, друг, в светелку,

Да там и порасскажешь толком,

Что натворил ты без отца".

Эней стоял, как столб, не зная,

Что отвечать, слюну пуская,

Обнять не смея мертвеца.

Анхиз, увидя, что со страху

Эней обнять его не смел,

Хотел помочь, но сам дал маху

И вдруг чего-то оробел.

Потом судьбы необычайной

Стал раскрывать пред сыном тайны:

Кого произведет на свет,

Какие дети будут бравы,

Которые добудут славы,

Каким он будет внукам дед.

Случились в пекле вечерницы

Как раз в тот самый день и час.

Собрались девки, молодицы,

Как в селах водится у нас;

До поту казачка плясали,

Болтали, в ворона играли,

Побаски без конца несли,

Колядки и веснянки пели,

Орешки грызли, сало ели,

Гадая, клочья пакли жгли.

Под песни косы заплетали

Подруженькам на головах,

Потом на лавке масло жали,

Аж юбки лопались на швах;

О милом на шестке гадали

И в жмурки по углам играли,

Ходили в полночь в старый дом;

На свечке олово топили,

Щетину кабана палили,

Подслушивали под окном.

Сюда привел Анхиз Энея

И между девок посадил;

Как неуча и дуралея

Принять в компанию просил.

Еще просил, чтоб удружили

И в добрый час поворожили,

Что станется с его сынком,

К чему и как Эней способен,

Сколь путь его богам угоден,

Чтобы дознались обо всем.

Была одна, как говорится,

Девчонка — прямо ухорез,

Видать, диковинная птица,

Быстра, гибка, хитра, как бес.

Она здесь тем и промышляла,

Что ворожила да гадала

И докой в ворожбе была.

Сбрехнуть ей было тож не диво

Иль кличку бабе дать спесивой, —

Для смеха, впрочем, не со зла.

Гадать им вызвалась воструха,

К Анхизу тотчас подошла,

Нашептывая прямо в ухо,

Такую речь с ним повела:

"Судьбу я нынче попытаю,

Поворожу и погадаю,

Что будет с сыном, расскажу;

Я знаю ворожбу такую,

Что хошь по правде растолкую,

Все, как на нитку, нанижу".

Так говоря, горшок достала

Иположила трав пучок —

Что в Константинов день сорвала:

Тут был засохший василек,

Петров батог, чебрец, подснежник,

Любисток, ландыш белоснежный,

И папоротник, и шалфей;

Все травы залила водою,

Прозрачной, чистой, ключевою,

Шептала что-то там над ней.

Горшочек черепком накрыла,

Поставила на огонек,

К нему Энея посадила,

Чтоб раздувать огонь помог.

Когда в горшочке закипело,

Заклокотало, зашипело

И травы опустились вниз,

Эней, к горшку приблизив ухо,

Какой-то голосок расчухал,

Его услышал и Анхиз.

Эней раздул огонь сильнее —

Горшок сильней заклокотал;

Тут голос разом стал яснее,

И так Энею он сказал:

"Пускай Эней печаль оставит.

Потомством он себя прославит

И миру даст великий род,

Всем светом управлять он будет,

Весь мир к покорности принудит

И честь и славу обретет.

Он римские поставит стены

И будет жить там, как в раю;

Свершит большие перемены

Во всем прославленном краю;

Всех бед он жизненных минует,

Покуда сам не поцелует

Униженно чужих лаптей…

Но час пробил. С отцом прощайся

И прочь отсюда убирайся,

Чтоб в пекле не сложить костей".

Анхиза сильно огорчила

Разлука с дорогим сынком,

Ему и в ум не приходило

Энея видеть лишь мельком.

Увы! С судьбой нельзя бороться;

Он знал — благословить придется

Энея на земной поход,

С тяжелым сердцем попрощались,

Слезой горючей обливались,

Анхиз кричал, как в марте кот.

И вот Эней с кривой ягою

Из пекла вылез наконец,

Вертя до тех пор головою,

Пока не скрылся в тьме отец.

Потом тишком прокрался к месту,

Где за леском, ему известным,

Себя велел троянцам ждать.

В тот час троянцы сладко спали,

Эней зевнул, забыл печали

И тоже завалился спать.

Часть четвертая

Харча как три не поденькуешь,

Мутердце так и засердчит;

И враз тоскою закишкуешь,

И в бучете забрюхорчит.

Зато коль на пол зазубаешь

И плотно в напих сживотаешь,

Враз на веселе занутрит,

И весь свой забуд поголодешь,

Навеки избудо лиходешь,

И хмур тебя не очертит.

Что чепухиться с возитою,

Не басню кормом соловьят:

А ну, давай, мошни тряхною,

И звенежки в ней заденят;

Коль мне давачок спятакаешь,

То может узнасти новаешь —

Что впередится случати,

Как плакать при кавой погоде,

Как Юнонить во всем угоде

И как не путерять поти.

Меня за глупость не ругайте,

Не я придумал эту речь;

Сивиллу лихом поминайте.

Она, Энея чтоб допечь,

Ему, как прочим легковерам,

Пророчила таким манером.

Мол, пусть раскусит, дуралей.

Хотела обдурить героя,

Чтобы содрать деньжонок вдвое,

Хоть беден был и так Эней.

Со всяким может выйти случай,

И, коль до дела довелось,

Так с ведьмой не торгуйся лучше,

Чтоб плакать после не пришлось.

Сказав спасибо старой суке,

Эней ей в собственные руки

Грошей двенадцать отсчитал.

Сивилла, радуясь прибытку

И спрятав кошелек под свитку,

Исчезла, словно чорт сглодал.

Избавившись от злой чумички,

Эней к челнам погнал своих,

Боясь, чтоб к чорту на кулички

Юнона не загнала их.

В челны троянцы поскакали,

Их прочь от берега погнали;

Пустились по ветру стрелой;

Гребли, как черти, вплоть до ночи,

Аж пропотели до сорочек,

И весла пели над водой.

Но ветры вдруг забушевали

И, хорохорясь, не шутя,

Ревели, выли и свистали,

Как щепки челноки крутя.

То набок их волной кидало,

То носом кверху их вздымало;

Чорт устоит тут на ногах.

Троянцы все дрожмя дрожали,

Чем пособить беде не знали,

Всех обуял великий страх.

Но утихать стал ветер вскоре,

И волны малость улеглись;

Рогатый месяц встал над морем,

По небу звезды разбрелись.

Троянцам веселее стало,

У всех на сердце полегчало,

А думали, уж смерть пришла.

Всегда на свете так бывает —

И куст ворону испугает,

Коль раньше пугана была.

Троянцы, вмиг воспрянув духом,

Горилочку давай лакать

И, как налимы, кверху брюхом

Беспечно улеглись поспать;

Но тут вдруг кормчий их удалый,

Пролаза, морячок бывалый,

Истошным басом заорал:

"Прощайся, братцы, с головами,

И с душами, и с телесами,

Остатний наш народ пропал!

Заклятый остров перед нами,

Его никак не миновать;

И мимо не пройти с челнами,

И высадишься — пропадать.

Царица здешняя Цирцея

Страшней любого чародея

И зла, как чорт, на всех людей.

Кто только не остережется

И в лапы к ведьме попадется,

Тех тотчас обернет в зверей.

Забудешь, как ходить на паре,

На четырех пойдешь гулять.

Пропащие теперь мы твари,

Нам всем ярма не избежать!

По нашей по хохлацкой стати

Козлом или козой не стать нам,

А уж наверняка волом:

Придется день-деньской бедняжке

Дрова иль плуг таскать в упряжке

И познакомиться с кнутом.

Вельможный пан уже не будет

Ни цвенькать, ни носить жупан

И "не позволям" позабудет,

Заблеет пан, как наш баран.

Москаль едва ли не козою

Весь век проходит с бородою;

Пруссак своим хвостом вильнет,

Как, знаешь, лис хвостом виляет,

Когда борзая нагоняет

Иль гончая вслед наддает.

Австрийцы ходят журавлями,

Служа Цирцее за гусар,

А то и просто сторожами,

А итальянец, как школяр,

Мастак на всяческие штуки,

И спляшет и споет от скуки,

Умеет и чижей ловить;

Наряжен он, как обезьяна,

Ошейник носит из сафьяна

И осужден людей смешить.

Французы — злые самодуры

На драку и раздор легки.

Теперь они в собачьей шкуре

Грызут чужие мослаки.

Они и на хозяев лают,

За горло всякого хватают,

Грызутся и промеж собой;

Дерут всех за чубы без толку

И хоть кому начешут холку;

У них кто хитрый, тот старшой.

Ползут швейцарцы червяками,

Голландцы в тине — квак да квак,

Бегут чухонцы муравьями,

Еврей плетется словно хряк,

Шагает индюком испанец,

Кротом крадется португалец,

Швед волком рыщет по лесам,

Датчанин жеребцом гарцует,

Медведем турок там танцует;

Смотрите, то же будет нам".

Пред неминучею бедою

Троянцы все и пан Эней

Собрались тесною гурьбою

Подумать о беде своей.

Потолковав, уговорились,

Чтоб все крестились и молились,

Чтоб только остров миновать.

Потом молебен откатали,

Эола скопом умоляли

Другой сторонкой челны гнать.

Эол доволен был молебном

И ветры тотчас повернул;

А уж Эней как рад был, бедный,

Что от Цирцеи увильнул!

Повеселела вся ватага,

Горилка булькнула во флягах,

Всяк пил — никто не проливал;

Потом за весла дружно взялись,

Гребли — аж весла прогибались;

Эней, как на почтовых, мчал.

В довольстве полном прохлаждался,

Роменский табачок курил.

На все четыре озирался

И вдруг, подпрыгнув, завопил:

"Ура! Хвалите, братцы, бога!

Шабаш. Окончена дорога.

Пред нами Тибр. Теперь держись!

Речушка эта нам богами

Обещана и с берегами;

А ну, на весла навались!"

Гребцы разок-другой гребнули,

И глядь — у берега челнок.

Троянцы на землю махнули,

Пошлялись берегом часок;

Потом работа закипела,

Копали, строили, аж пела

Земля от звона топоров.

Эней кричал: "Моя здесь воля,

Куда ни кинешь глазом в поле, —

Везде настрою городов".

Земля, куда Эней причалил,

Звалась Латинской. Царь Латин

Был жмот, каких в тот век не знали,

Дрожал, как Каин, за алтын.

В царя и подданные были:

В штанах заплатанных ходили,

Не тратили ни гроша зря;

На деньги в карты не играли,

Вовеки даром не давали

Друг дружке даже сухаря.

Латин считал родней своею

Богов олимпских. Посему

Не гнул ни перед кем он шеи,

Все было трын-трава ему.

Когда-то мать его, Мерика,

Влюбилась в Фавна, да, гляди-ка,

Латина с ним и прижила.

Жил царь Латин, не зная лиха,

Имел он дочку щеголиху.

Вот, впрямь, уж девка всем взяла!

Кругом — и спереди и сзади —

Как яблочко свежа была,

Ходила — точно на параде,

Походка павья, грудь бела.

Росла, дородна, не спесива,

Вертлява, молода, красива,

Гибка, востра, как лезвие;

Кто ни окинет ненароком

Девчонку молодецким оком —

Тот разом втюрится в нее.

Пускали слюни лоботрясы

На этот лакомый кусок;

Что перед ней кныши, колбасы

Или там грушевый квасок.

С ней мигом головы решишься

И брюхом смертно затомишься:

Забудешь разом о гульбе;

На лоб повылезают очи,

Спокойно не поспишь ни ночи;

Я это знаю по себе.

Давно соседи женихались,

Ночами не спалось иным,

Дивчину высватать пытались,

Притом смекали: как бы им

И ласки от нее добиться,

Да и приданым поживиться,

А там и трон к рукам прибрать.

Но мать Лавинии Амата

Была на сговор туговата:

Не всякий зять ей был под стать.

Лишь Турн-царек один средь прочих

С Латином он в соседстве жил —

Был люб и матери и дочке,

Да и отец с ним век дружил.

Он был и впрямь детина бравый —

Высокий, толстый, кучерявый;

В делах — не промах, парень жох;

И войска он имел немало,

В карманах золото бренчало,

Куда ни кинь — жених не плох.

Пан Турн давненько собирался

Латина дочку подцепить;

Пред нею на носки вздымался,

Старался плечи распрямить.

Лавиния, Латин, Амата

Что день от Турна ждали свата.

Уже нашили рушников,

Понакупили всякой снеди,

Чтобы приняться, как соседи,

За сватовство без лишних слов.

Но ах! Чего не взял руками,

О том не говори — "мое";

Нельзя узнать, что будет с нами,

Утратить можешь и свое.

Как говорят, не зная броду,

Не суйся лучше первым в воду,

Чтоб вдруг не насмешить людей,

Не будь оплошным рыболовом,

Что хвастает своим уловом,

Не осмотрев еще сетей.

Уж пахло свадьбой у Латина,

И ждали только четверга,

Но тут Анхизова вдруг сына

Судьба пригнала к берегам.

Эней, не тратя даром время

И сбросив с плеч заботы бремя,

Решил на славу погулять;

Поставил мед, горилку, брагу,

Чтоб напоить свою ватагу,

Всех на лужок велел сзывать.

Троянцы, позабыв невзгоды,

Сбежались тотчас же на зов,

Подобно галкам в непогоду,

Крича на сотни голосов.

Затем сивушки отхлебнули,

Медку по ковшичку глотнули,

А там, понавалясь на снедь,

За обе щеки уплетали,

Что ни попало в рот совали,

Аж страшно было поглядеть.

Жевали кислую капусту,

Огурчики, потом грибки

(Как раз тот день был мясопустным),

Хрен с квасом, редьку, бураки,

Окрошку, киселя немало —

Всё съели, как и не бывало.

Схарчили даже сухари,

Горилочку со дна слизали,

Что было — все как есть прибрали,

Как за вечерей косари.

Эней горилочки оставил

Ведра четыре про запас,

Но, разойдясь, и их поставил:

Мол, знайте, как живут у нас.

Хотел последним поделиться,

Чтоб уж как следует напиться,

И первый из ведра глотнул.

За ним другие потянулись

И так горилочки надулись,

Что кой-кто ноги протянул.

Бочонки, ведра, тыквы, фляги,

Баклаги, бочки, сулеи —

Все осушили вмиг бродяги;

Побив посуду, спать легли.

А поутру, лишившись ража

И не опохмелившись даже,

Пошли земельку оглядеть,

Где им указано селиться,

Жить, строиться, любить, жениться,

И на латинцев посмотреть.

Не знаю, где они бродили,

Но, возвратясь назад к челнам,

Такой брехни наворотили,

Что слушать было просто срам,

Мол, их латиняне морочат,

Так языком чудно стрекочат,

Что ни черта не разберешь;

Слова свои на "ус" кончают,

Что скажешь им — не понимают,

С таким народом пропадешь.

Эней, смекнув, как надо взяться

За это дело поскорей,

Велел купить псалтырь и святцы,

Да часослов, да букварей,

И начинать тотчас ученье;

Троянцы в лад, до обалденья

Тму, мну, здо, тло твердить взялись.

Все войско за букварь засело,

Бубнило, мучилось, потело;

Все от латыни извелись.

Но пан Эней не отступился

И тех, кто ничего не знал,

Да спал за книгой, да ленился,

Как школяров, тройчаткой драл.

Зато не минуло недели,

Как все латынью загалдели

И говорили всё на "ус":

Энеусом Энея звали

И доминусом величали;

Себя же звали троянус.

Эней, троянцев похваливши,

Что так проворны на язык,

Сивушки всякому наливши,

И сам залил за воротник.

Потом, собрав людей с десяток

Из самых бойких, языкатых,

Что прочих слыли поумней,

Послами отрядил к Латину,

Чтоб все исполнить чин по чину,

Как водится среди царей.

Послы, добравшись до столицы,

Царю просили передать,

Что вот к нему-де и к царице

Изволил их Эней прислать;

Что хлебом-солью и другими

Подарками предорогими

Латинян он почтить спешит;

И что, добившись царской ласки,

Эней — владыка, князь троянский —

И сам к ним в терем забежит.

Латину тотчас доложили,

Что от троян послы пришли,

Мол, хлебом-солью удружили,

Да и подарки принесли.

Хотят Латину поклониться,

Знакомство завести, сдружиться;

Латин, вскочив, как закричит:

"Впустить! Я хлеба не чураюсь

И с добрыми людьми братаюсь;

Глянь, на ловца и зверь бежит!"

И тут же, замахав руками,

Велел светлицы подмести,

Украсить двор и дом ветвями,

Цветной обивки принести,

Чтоб царскую украсить хату.

Покликал кстати и Амату,

Чтобы она дала совет,

Как лучше по дому прибраться,

Как с утварью поразобраться,

Как подобрать ковры под цвет.

Послали к богомазам спешно

Картинок разных накупить,

И плоти не забыли грешной,

Чтоб было что поесть, попить.

Достали рейнских с кардамоном

И пива черного с лимоном,

Сивушки чуть не три ведра;

Откуда ни взялись телята,

Бараны, овцы, поросята;

Весь дом был на ногах с утра.

Гонец, средь общей суматохи,

Привез картинки всех тонов,

Времен еще царя Гороха

Первейших в царстве мастеров:

Как Александр царишку Пора

Бил в хвост и в гриву без разбора,

Мамая как чернец побил,

Как Муромец Илья гуляет,

Как половцев он изгоняет —

Все мастер в них изобразил,

Бова с Полканом как сходился,

Как Соловей-разбойник жил,

Как лютовал и как женился,

Как в Польшу Железняк ходил.

Француза был портрет Картуша,

Против него стоял Гаркуша

И Ванька-Каин впереди.

Картинок тьму понакупили,

Все стены ими облепили:

Ходи вдоль стенок и гляди.

Прибрав таким манером хату,

Светлицы обойдя кругом,

Латин надел убор богатый,

Чтоб не ударить в грязь лицом.

Плащом широким обернулся,

На пуговицы застегнулся,

На темя сдвинул капелюх;

Надел галоши, рукавицы

И важно вышел из светлицы,

Надувшись, как в огне лопух.

Так в царственном своем наряде

Латин шагал в кругу вельмож,

Одетых, словно на параде,

Начищенных, как медный грош.

Царя на стульчик усадили,

Вельможи чинно отступили

И стали молча у дверей.

Царица на скамье сидела

И шелком шушуна скрипела,

В чепце из темных соболей.

А дочка царская, воструха,

В заморской кофте расшитой,

Вертелась, как в сиропе муха,

Любуясь в зеркальце собой.

От самых ног царя Латина

Была разостлана ряднина

До самых до ворот. Окрест

Войска стояли удалые —

Воловьи, конные, иные;

Собрался чуть не весь уезд.

Послов, как водится по чину,

Вели степенной чередой;

Они несли дары Латину:

Пирог аршина в два длиной,

И соли крымской, и для панов

Охапки три рубах, кафтанов,

Что, расщедрясь, Эней прислал.

Послы три раза поклонились,

Лицом к Латину обратились,

И старший так ему сказал:

"Энеус, ностер магнус панус

И славный троянорум князь,

По морю шлялся, как цыганус,

Ад те, о рекс! Прислал нунк нас.

Рогамус, домине Латине,

Наш капут общий да не сгинет,

Пермитте жить в стране твоей

Хоть за пекунии, хоть гратис,

Мы благодарны будем сатис

Бенефиценции твоей.

О рекс! Будь нашим Меценатом

И ласкам туам окажи,

Энеусу будь как бы братом,

О оптиме! Не откажи;

Энеус принцепс есть проворный,

Формозус, сильный и упорный,

Увидишь сам инномине!

Вели акципере подарки,

Что шлет Эней с любовью жаркой,

Чтоб всем жить в мире, в тишине.

Прими от нас ковер чудесный,

При Хмеле выткан он царе,

Всяк может вольный мир небесный

Весь облететь на том ковре;

Он у кровати пригодится,

А может, стол накрыть случится

Иль таратайку покрывать.

Местечко для него найдется,

Особенно когда придется

Царевну замуж выдавать.

А вот вам скатерть-самобранка:

Ее с чужбины привезли,

Пошита из силезской камки;

На стол ее лишь постели

И пожелай чего из снеди, —

Сейчас все мало в рот не въедет.

Горилка явится и мед,

Рушник, нож, ложка и тарелка.

Подарок этот — не безделка.

Его Эней царице шлет.

А вот сапожки-скороходы,

В них хаживал еще Адам,

В давнишние пошиты годы,

Не знаю, как достались нам;

Кажись, их от пендосов взяли,

Что нас под Троей расчесали, —

Про то Энею лучше знать.

Сапожки — редкая вещица,

Тебе, Латин, она сгодится.

Изволь подарочек принять".

Царица, царь, царевна-дочка

Переглянулись меж собой,

Всяк лакомого ждал кусочка

И за него готов был в бой.

Деля подарки, забияки

Насилу обошлись без драки;

Потом Латин сказал послам:

"Скажите вашему Энею,

Латин со всей семьей своею —

И, боже мой, как рады вам.

И все латинцы тоже рады,

Что бог закинул вас сюда;

Вы сердцу моему отрада,

Я не пущу вас никуда;

Прошу Энею поклониться,

Моих щедрот не сторониться,

С ним кус последний разделю.

Есть дочка у меня — Лавина —

Первейшая в краю дивчина,

Так, может, и в родню вступлю!"

Потом Латин к большой трапезе

Позвал Энеевых бояр:

Горилку пили, сколько влезет,

Хлебали дружно вкусный взвар,

Борщ с бураками, и галушки,

И потроха в горячей юшке,

Отведали и каплунов,

И запеченную свинину,

С пшеничной бабой солонину,

Кисель, что варят для панов.

Лакали вина дорогие,

Каких не всякому дадут,

А коли рассказать — какие,

Невольно слюнки потекут.

Хватили кстати и грушовки,

Потом кизиловки, айвовки.

Всяк сколько было сил харчил;

Стреляли в воздух из мушкета,

Дьяки ревели: "Многи лета!",

И туш играли трубачи.

Латин невежей вовсе не был.

С гостями всласть поев, попив,

Энею шлет ковригу хлеба,

Корыто опошнянских слив,

Орехов киевских каленых,

Полтавских пундиков слоеных,

Яиц три сотни, варенец,

Коров, бугаев из Липянки,

Сивухи бочку из Будянки,

Сто решетиловских овец.

Так помаленечку связался

Латин с троянским молодцом,

Эней уж зятем назывался, —

Но дело красится концом!

Помехи никакой не зная,

Жил пан Эней, резвясь, играя,

Забыл Юнону ветрогон;

Она ж Энея не забыла,

Исподтишка за ним следила,

Куда бы ни укрылся он.

Тварь проклятущая Ирися —

Олимпский вестник бед и зол —

К Юноне прискакала рысью,

По ветру распустив подол.

Часа четыре ей шептала,

Все про Энея рассказала:

Мол, в силе чортов вертопрах;

Как тестя, чтит царя Латина,

И сам Латину вроде сына

И с дочкою в больших ладах.

"Эге! — Юнона закричала. —

Так вот куда, стервец, забрел;

Ему нарочно я прощала,

Так он и ноги бряк на стол!

Жаль, прежде я того не знала.

Постой, я так прижму нахала,

Что содрогнется вся земля!

Троянцам, Турну и Латину —

Всем кровь пущу, по шее двину,

Всем наварю я киселя!"

Раз, два — и шлет с гонцом Плутону

За подписью своей приказ:

Чтоб злую ведьму Тезифону

К Юноне присылал тотчас,

Да чтоб не ехала в дормезе,

В рыдване или там в портшезе,

А на перекладных гнала.

Пусть ямщикам задаст трезвону,

Тройные платит пусть прогоны,

Но чтоб немедля здесь была!

Моментом фурия примчала.

Она была хитра, как бес,

И в пекле у себя, бывало,

Творила множество чудес.

Явилась ведьма с ревом, гиком,

Шипеньем, треском, свистом, криком,

Аж загудело все кругом.

Здесь ведьму слуги поджидали,

Два гайдука под ручки взяли

И повели к Юноне в дом.

"Здорово, доченька родная! —

Юнона в радости кричит. —

Ко мне скорее, дорогая! —

И целовать ее спешит. —

Садись! Ну, как ты поживаешь?

Чай, пса троянского ты знаешь?

Так у Латина он в гостях;

Закрутит там, как в Карфагене,

Латину, дочке — всем изменит,

И всем быть снова в дураках.

Весь знает свет, что я не злая

И зря калечить не люблю;

Но тут ведь музыка иная,

Уж я Энея загублю.

Пусть и твою узнает силу.

Взамен венца устрой могилу,

Чтоб черти взяли их совсем.

Амате, Турну и Латину,

Энею, сукиному сыну, —

Задай-ка, дочка, перцу всем!"

Склонившись до земли проворно,

Взревела фурия, как гром:

"Твоим веленьям я покорна,

Прикажешь — все пущу вверх дном;

Сведу Амату с Турном в пару

И тем поддам Энею жару;

Латина в дурня обращу;

Увидят боги, черти, люди,

Из сватанья добра не будет,

Семь шкур с троянцев я спущу".

И, перекинувшись клубочком,

Круть-верть с Олимпа, как стрела;

А чуть попозже вечерочком

Уже с Аматою была.

В тот час Амата перья драла,

Роняя слезы, горевала,

Что Турн не будет зятем ей;

Кляла Лавинии рожденье,

Кляла с ним вместе и крещенье,

И час, когда приплыл Эней.

Яга ей под подол забралась,

Гадюкой в сердце проползла,

По уголочкам извивалась,

В Амате рай себе нашла.

Потом в утробу ей, пройдоха,

Набила злости, как гороха;

Как чорт, Амата стала зла;

Неистовствовала, кричала,

Всем по шеям накостыляла,

Себя, Латина, дочь кляла.

Потом и Турна навестила

Пресучья лютая яга,

И, поплевав, наворожила

Энею лишнего врага.

Как в жизни водится военной,

Турн крепко нализался пенной

И пьяный под тулупом спал.

Яга к пьянчуге подступила

И снов таких понапустила,

Каких вовек он не видал.

Ему казалось, будто, вместе

С Лавинией сойдясь, Эней

В каком-то незнакомом месте

Не в шутку женихался с ней;

Что будто с ней он обнимался,

Уже до пазухи добрался

И будто перстень с пальца снял;

Лавися же сперва стеснялась,

Но вдруг сама к нему прижалась,

И тут Анхизов сын сказал:

"Лавися, милая дивчина!

Тебя я без ума люблю,

Мне небо кажется с овчину,

Я муки адские терплю.

Турн засылать собрался свата,

Туда же тянет и Амата,

Да и тебе он, видно, мил.

Скажи: кого в мужья желаешь?

Кого из нас ты выбираешь?

Любви кто больше заслужил?"

"Ты, ты, Энеечка мой милый, —

Царевна тотчас же в ответ, —

Что пред тобою Турн постылый?

Очам моим один ты свет!

Нигде я не найду покою,

Пока не будешь ты со мною,

Мое ты счастье, жизнь моя;

А Турн скорее околеет,

Чем мною, дурень, овладеет,

Ты — господин мой, я — твоя!"

Тут Турн внезапно пробудился,

Вскочил. Сперва, как столб, стоял,

Потом от злости взбеленился

И явь от сна не отличал:

"Меня бесчестить? Кто? — Троянец?!

Беглец, бродяга, голодранец!

Ему Лавинию отдать?

Не князь я и не воин, значит,

Коли Эней меня обскачет

И станет вдруг Латину зять!

Лавися — кус не для таковских,

Как этот пакостник Эней;

Не мне — так пусть же сгинет вовсе

Голубка от руки моей!

Всех без разбора в пекло сплавлю,

Всех вверх тормашками поставлю,

Энею кукиш покажу.

Латина, каверзного деда,

Прижму по-свойски, как соседа,

Амату на кол посажу!"

Взъяренный Турн, не медля боле,

Энею грамоту послал,

Чтоб тот на поединок в поле

Навстречу Турну поспешал

Бока пошарпать батогами,

Иль по-простецки кулаками,

Или оружием каким.

Потом приказ дал драгоману

Скакать к латинскому султану,

Чтоб шел и этот драться с ним.

Так фурия, в дела людские

Войдя, всем жару поддала;

На всякие проделки злые

Чертовка страсть ловка была.

Махнула к морю образина,

Чтоб у нахлебников Латина

Покруче кашу заварить.

Они в тот час коней седлали

И на охоту поскакали —

С борзыми зайцев потравить.

Но: "Горе в зле греховном сущу, —

Так киевский скубент сказал, —

Благих дел вовсе не имущу".

Кто жребий неба угадал?

Ночуешь там, где не просили,

Хотел дать тягу — не пустили,

Так грешников судьба ведет.

Троянцы тот закон познали,

Когда за малость пострадали,

Как то читатель сам поймет.

Там, где троянство кочевало,

Был на отлете хуторок;

В нем хатка ветхая стояла,

Плотина, садик, пруд, лужок.

Жила здесь нянюшка царицы;

Была ль то баба иль девица —

О том не знаю до сих пор.

Но зла была и своенравна,

К тому ж скупа, хотя исправно

Носила дань на царский двор:

Колбас десятка три Латину,

Лависе на Петра сырок,

В неделю денег по алтыну,

Амате головной платок,

Да воску фунта три свечного,

Да льна, да пряжи, да съестного,

Да кисеи, да фитилей.

Латин от няньки наживался

И за старуху заступался,

Коль приходилось туго ей.

У нянюшки был мопсик белый,

Забавой песик ей служил;

Перед хозяйкой престарелой

На задних лапках он ходил,

Носил поноску иль от скуки

Лизал хозяйке ноги, руки,

Грязь дочиста с них обгрызал.

Царевна часто с ним играла

Или царица. А бывало,

И сам Латин его ласкал.

Но вот троянская охота

Нагрянула, в рога трубя.

Псари с бичами вкруг болота

Рассыпались, зайчат губя.

Как только гончие помчали,

Загавкали и завизжали, —

Мопс, их учуяв, шасть за дверь,

На голос гончих отозвался,

Завыл, навстречу псам помчался.

Стремянный, думая, что зверь,

Вскричал: "Ату его, паскуду!" —

И в поле выпустил борзых.

Тут мопс, смекнув, что дело худо,

От страха под кустом затих;

Но псы его и там догнали

И вмиг беднягу растерзали.

Старуха, про беду узнав,

Под лоб глазищи закатила,

Что мочи есть заголосила,

Очки со страху потеряв.

Осатанела вражья баба,

От крика аж лишилась сил;

Позеленела, словно жаба,

Пот в три ручья с нее катил.

А там пошли припадки, схватки,

Истерики и лихорадки;

Порастрясло старухе жир.

Ей под нос асафету клали,

Фланелью брюхо согревали,

Потом поставили клистир.

Очухавшись, испив водицы,

Вновь крик старуха подняла;

Сбежалась челядь подивиться,

Как нянюшка весь свет кляла;

Она ж, за головню схватившись

И вмиг на тропке очутившись,

Махнула к лагерю троян,

Чтоб сжечь его и прах развеять,

Зарезать и спалить Энея

И всех троянских басурман.

За нею челядь покатила.

С собой оружье каждый взял:

Кухарка сечку ухватила,

Лакей тарелками швырял,

А прачка — та вальком махала,

Доярка с ведрами бежала,

С цепами батраки неслись,

Косцы шли с косами рядами,

Иные с вилами, с серпами.

Все, разъярившись, в бой рвались.

Но у троянцев и на пробу

За грош алтына не проси;

Не тронешь — будешь друг до гроба,

А тронешь — ноги уноси.

Троянцы не боятся драки,

Они завзятые вояки

И холку хоть кому намнут;

Рать нянькину они разбили,

В клочки ее распотрошили

И разогнали в пять минут.

И надо же, чтоб в это время,

Когда шел рукопашный бой,

Когда латинцев злое племя

С троянской билось голытьбой,

Вдруг прибежал гонец к Латину

И, повергая всех в кручину,

Письмо вручил, в котором звал

Турн не на пир, медком упиться,

А в поле ратном насмерть биться.

При этом так гонец сказал:

"Внимай, Латин несправедливый!

Ты слово царское попрал

И узы дружбы нерушимой

Теперь навеки разорвал!

От Турна кус ты отнимаешь,

Энею в рот его пихаешь.

Я вижу, царь, — ты парень жох.

Так завтра ж выходи на драку;

Пойдешь обратно, может, раком,

Гляди, чтоб вовсе не издох".

Не так спесивый пан бушует,

Когда на суд приволокут,

Не так от злости вор лютует,

Забравшись сдуру к бедняку,

Как царь латинский разъярился,

Пока гонец над ним глумился;

Аж губы старый покусал.

Он только что собрался было

Умыть гонцу-невеже рыло,

Чтоб тот все Турну передал,

Но, в окна глянув ненароком,

Латин пришел в великий страх;

Насколько вдаль хватало око,

На улицах, на площадях

Латинцы толпами стояли,

Папахи к небесам швыряли,

И всяк вопил во весь свой рот:

"Война! Война против троянцев!

Мы всех Энеевых поганцев

Побьем, искореним их род!"

Латин, не будучи рубакой,

Сам никого не задирал.

При слове "смерть" он чуть не плакал

И, как овечий хвост, дрожал.

Лишь на печи имел он стычки,

Когда, по старческой привычке,

С Аматой спорить начинал.

А так тихоня был и носа

Без надобности и без спроса

В дела чужие не совал.

Латин и сердцем и душою

Был не похож на тех вояк,

Что шутят запросто с войною.

И вот, чтоб не попасть впросак,

Собрал к себе панов вельможных,

Чиновных, старых, осторожных,

За ум которых почитал.

Потом прогнал он прочь Амату,

Завел панов всем скопом в хату

И речь такую им сказал:

"Аль вы сдурели? Аль с похмелья?

Аль чорт вас за душу щипнул?

Аль опились дурного зелья?

Аль ум за разум завернул?

С чего приспичило вам драться?

Откуда б этой прыти взяться?

Когда я тешился войной?

Я не разбойник придорожный,

Не зверь: да как же это можно,

Чтоб крови не жалеть людской?

А где же, головы дурные,

Нам на войну собрать людей?

Где взять нам ружья боевые,

Хлеб, пушки, деньги и коней?

Кто будет наш провиантмейстер?

И кто, скажите, кригсцалмейстер?

Кого я подпущу к казне?

Да вы и сами-то не биться

Спешите в драку, а нажиться,

А шею будут мылить мне.

Коль вы охотники публично

Драть спины, ребра да бока,

Зачем чужих просить? Я лично

Отведать дам вам кулака.

Почешет ребра он и спину,

А мало кулака — дубину

Готов на ребрах сокрушить.

Служить вам рад я батогами,

Плетями, розгами, кнутами,

Чтоб жар военный потушить.

Оставьте удаль вы дурную

Да расходитесь по домам.

К лицу ли чепуху такую

Нести боярам и панам?

Уж лучше на печи сидите,

Друг другу сказки говорите

Да жуйте то, что по зубам.

Кто о войне проговорится,

Кому она во сне приснится,

Тому я всыплю розог сам".

Так говоря, махнул рукою,

А после, топнув зло ногой,

Пред онемевшею толпою

Прошел, надувшись, в свой покой.

Как олухи, скрививши рожи,

Стояли царские вельможи,

Никто словца не мог сказать.

И лишь когда смеркаться стало,

У них едва ума достало

Бояр всех в ратушу собрать.

Тут долго думали, гадали,

Свой выхваляли древний род,

Истошным голосом кричали,

Что на Латина всяк плюет,

Что здесь царя и знать не знают,

Войну с Энеем начинают,

Что надо войско набирать

И, чтоб на это у Латина

Не брать казенных ни алтына,

С бояр лишь деньги собирать.

Так все латинцы в битву рвались,

Отвагой хвастал каждый пан,

Откуда храбрости набрались

Против Энеевых троян.

Вельможи царство взбунтовали,

Против Латина наущали.

Вельможи! Лихо будет вам.

Тем, кто царя не будет слушать,

Отрезать и носы и уши,

Отдать всех в руки палачам.

О муза, панночка Парнаса!

Спустись ко мне хоть на часок;

Оставь точить с богами лясы,

Пусть твой нашепчет голосок,

Как в бой латиняне сбирались,

Как армии их снаряжались,

Какой порядок был в войсках,

Одежду кто носил какую;

И сказку мне скажи такую,

Какой не слыхано в веках.

Бояре вмиг сообразили

И выпустили манифест,

В котором всех оповестили,

Чтоб рекрут каждый дал уезд;

Чтоб кудри русые сбривали,

Чубы чтоб только оставляли,

Да ус в пол-локтя чтоб торчал;

Чтоб сала и пшена набрали,

Чтоб сухарей позапасали,

Чтоб всяк горшок и ложку взял.

Всё войско мигом расписали

По разным сотням и полкам,

Полковников поназначали,

Патенты дали старшинам.

Всяк полк по городу назвался,

По шапке каждый различался,

Знамена роздали, значки;

Всем сшили синие жупаны,

А также белые кафтаны —

Казаки, чай, не мужики.

В полки людей распределили,

Всех по квартирам развели,

Потом в мундиры нарядили,

К присяге войско привели.

На конях сотники финтили,

Хорунжие усы крутили,

Тянул понюшку есаул;

Урядники и атаманы —

Те чванились, как в сейме паны,

Никто и в ус себе не дул.

Так вечной памяти, бывало,

При гетманщине удалой

На поле войско выступало,

Не зная "смирно" или "стой".

Бывало, каждый полк казацкий,

Полтавский, Лубенский, Гадяцкий,

Как мак, папахами цветет,

А уж как сотнями зашпарит

Да лавой с пиками ударит —

Все, как метелкой, подметет.

То армия вояк завзятых,

Что драться лезла без затей,

Толпа сечевиков чубатых,

Отчаяннейших из парней.

Посмотришь — войско неказисто,

Но всяк из них вояка истый.

Война, поход — для них игра;

Что скрасть, кого там облапошить,

Кого взять в плен иль укокошить —

На все большие мастера.

Понавезли для них обновок;

Набили полный магазин

Мушкетов древних и кремневок,

Винтовок старых без пружин;

Лежали кучей карабины,

Пищали, копья, кулеврины,

И груды палиц, пик, рушниц;

А пушки здесь такие были,

Что ежели из них палили,

То пушкари валились ниц.

Взялись мастачить сами пушки.

Весь день стучали молотки,

Ломали ульи и кадушки

И волокли на верстаки.

Нужда законы переменит!

И помазок, и пест, и веник —

В пушкарском ведомстве — все клад.

Тут были в выборе не строги;

Возки, покойницкие дроги

Тащили к пушкарям на склад.

Как водится в военном деле,

Снарядов надобен запас,

Латинцы в этом наторели:

Заместо пуль они тотчас

Галушек горы насушили,

А бомб из глины налепили,

А сливы сдали на картечь;

У баб корыта отобрали,

Из бочек донья выбивали

И делали щиты для плеч.

Латинцы не имели сабель,

Без Тулы жить им привелось.

Не саблей же убит и Авель —

От палки умереть пришлось.

Лопаты чуть пообстругали

И вместо сабель привязали

Крученой бичевой к бокам;

Лукошек наплели девчонки,

С какими ходят по опенки,

Заместо ранцев рекрутам.

Как надо, войско снарядили

И насушили сухарей,

На сало кабанов набили,

Понапекали кренделей;

Постой по хатам расписали

И выборных поназначали,

Который пеший, кто с конем,

Кто за себя дает подставу,

В какое войско, сотню, лаву, —

Порядок завелся во всем.

Потом взялися с рекрутами

Учить мушкетный артикул:

Как ногу дать, шагать рядами,

Как отколоть "на караул":

Коль пеший — маршируй живее,

Коль конный — так скачи быстрее,

Чтоб клячу пулей не достать.

Вся эта ратная затея

Затем вершилась, чтоб Энея

Верней и крепче в гроб вогнать.

Так всенародное движенье

В латинском царстве началось.

Муштра повсюду и ученье,

Везде жолнерство завелось.

На прутьях девки разъезжали,

Парней дубинкой муштровали,

Учили старцев в цель кидать.

А старых баб на печь сажали

И на печи их штурмовали,

Чтоб штурм на деле изучать.

Латинцы — крепкие ребята,

Не запугаешь их войной;

Оставивши родные хаты,

Они рвались, как звери, в бой.

Три первых дня про все забыли,

Свои пожитки приносили

И отдавали все на рать;

Одежды, хлеба и посуды

Понанесли такие груды,

Что было некуда девать.

А что касательно Аматы,

Она, оставя все дела,

Забыла, где и дверь у хаты,

На улице так и жила.

Все бабы вкруг нее собрались,

По городу гурьбой таскались

И подбивали воевать.

Водили с Турном шуры-муры

И поклялись, хоть вон из шкуры,

Но дочь Знею не отдать.

Коль бабы замешались в дело,

Так уж покажут норов свой;

Глядишь — и сплетня уж поспела,

И хныканье, и брань, и вой.

Тогда прости-прощай порядки,

Пойдет все к чорту безоглядки;

Свое возьмут, уж так и знай.

Когда б вы, бабы, больше ели

Да меньше б о делах шумели,

Ей-ей, попали бы все в рай.

Пока рутульский царь лютует,

К царям соседним шлет послов,

Мол, кто из вас помочь рискует

Мне разогнать троянских псов;

Пока, от Турна укрываясь

И в теплой хате прохлаждаясь,

Бездействует Латин хитрец;

Пока Юнона, сна не зная,

Всех на Энея наущает —

Сбить свадебный с него венец,

По всей Латинии набатный

Несется звон и знать дает,

Чтоб всяк — и знатный и незнатный

Готовился итти в поход.

И крик, и вой, и колотушки;

Теснится люд, ревут девчушки.

В кровавых ризах там и тут

Война. За нею — смерть, увечье,

Безбожье и бесчеловечье

Шлейф мантии ее несут.

Была в том царстве синагога,

Поставленная с давних лет

Для Януса — двойного бога,

Который дивных был примет:

Он на башке имел две рожи;

С чем эти рожи были схожи,

О том Вергилий сам молчит.

В дни мира Янус укрывался,

Но чуть из храма показался —

Война тотчас же закипит.

На звон латинцы к храму пулей

Неслись, таща старух, детей,

И лишь запоры отомкнули,

Как Янус прыснул из дверей.

Тут разом всех война взъярила,

Латинцев всех ожесточила,

И всяк бежит, как на пожар.

"Война, война!" — кричат, стенают

И адским пламенем пылают

Мужи и бабы, млад и стар.

Латинцы войско хоть собрали,

Да надо ж войску должностных,

На счетах бойко чтоб считали

Да были б грамотней других.

Уж это знает всякий дурень,

Что воин любит харч в натуре

И выпить тоже не дурак.

Опять же нужен счет копейке:

Без этой дамочки-злодейки

Нельзя ведь воевать никак.

Давно, в златые дни Астреи,

Был славный на земле народ:

Менял сажали в казначеи,

А фокусник всему вел счет;

К раздаче порций был аптекарь,

Картежник — был первейший пекарь,

Гауптвахтой ведал там шинкарь,

Проводниками шли слепые,

Ораторами — лишь немые,

А за шпиона — пономарь.

Не описать, не доискаться,

Какой нашел на них там стих;

Извольте сами догадаться,

Что было в головах у них:

К войне готовясь, все спешили,

Не знали сами, что творили,

Всё делали наоборот;

Что надо строить, то ломали,

Что надо бросить — сохраняли,

Что класть в карман, то клали в рот.

Пускай волнуются латинцы,

Готовятся против троян,

Пускай мозгуют про гостинцы,

Энею нашему в изъян.

Заглянем к Турну, чтоб дознаться,

Готов ли он с Энеем драться.

О Турне ходит в мире слух:

Коль он что пьет — не проливает,

Коль метит — так уж попадает,

Людей он давит, точно мух!

Как видно, был он в уваженье,

Коль все соседние царьки

По просьбе, как бы по веленью,

Подсунув в трубки угольки,

Пошли в поход со всем народом,

Скотиной, утварью, приплодом,

Чтоб Турну помощь оказать,

Не дать Энею пожениться,

Среди латинцев поселиться,

К чертям энейцев разогнать.

Не туча солнышко затмила,

Не ветер пыль в степи вихрит,

Не воронье поля закрыло,

Не вихорь травами шумит:

То войско прет по всем дорогам,

То мчится Турнова подмога,

К Ардее-городу спеша.

Столб пыли по дороге вьется,

Сама земля, казалось, гнется,

Прощай, Энеева душа!

Мезентий впереди Тирренский

Пред грозным воинством грядет, —

Бывало, так свой полк Лубенский

Полковник на валы ведет,

Где шведы головы сложили,

Где в бой бегом полки спешили

Полтаву-матушку спасать.

Дождались шведы тяжкой кары,

Пропал и вал — и лишь бульвары

Досталось нам теперь топтать.

Авентий вслед за ним плетется,

Своих не утруждая ног,

В телегах с челядью трясется,

Как с блюдолизами панок.

Известного он пана внучек,

Любитель кобельков и сучек,

Охотник лошадей менять.

Сызмальства был Авентий жохом,

Разбойником и выпивохой;

Ему б лишь драться, пить да спать.

Там войско конное валило.

Несметно конников число;

Их атаман был Покатилос,

А есаул — Караспуло.

То греческие шли вояки,

Что прискакали ради драки,

Оставя Дельту, Кефалос,

Везя с собой, как к именинам,

Оливки, мыло, рис, маслины —

Кому достать что привелось.

Цекýл, Вулкана сын невзрачный,

Туда же с войском поспешал,

Так с Дорошенко Сагайдачный

Казакам славу добывал.

Один вертелся перед ратью,

Другой подвыпившую братью

Донской нагайкой подгонял.

Все ехали тихонько рядом,

Дымили крепким самосадом,

А кое-кто в седле дремал.

За этими, блюдя порядок,

Мезап разбойник с войском шел.

Он был, как пес, на драку падок

И лбом бил смаху, как козел.

То был кутила, забияка,

Боец кулачный и рубака

Первейший изо всех рубак.

Уж коли он в кого вопьется,

Тот от него не отобьется.

Таков к панам был Железняк.

Талес — сынок Агамемнона —

Летит дорогою другой,

Как пес горячий после гона

К воде студеной, ключевой.

Орду он вывел на дорогу

Рутульцу Турну на подмогу;

С ним люди разных языков:

Аврунцы тут и сидикяне,

Калесцы и ситикуляне

И тучи всяких казаков.

За ними вслед паныч смазливый,

Сынок Тезея Ипполит,

Детина злобный, горделивый,

С несметным воинством валит.

То был паныч сладкоречивый,

Румяный, полный и спесивый,

Он мачеху в себя влюбил.

Бабенок парень не чурался,

Случалось, и к богиням шлялся, —

Ну, словом, не скучая жил.

Едва ль достанет мне отваги

Всех перечесть, что здесь плелись,

И выложить вам на бумаге,

Откуда все они взялись.

Вергилий не чета нам грешным,

А темя долго скреб, сердешный,

Пока подвел подробный счет:

Как шли рутульцы и сиканцы,

Аргавцы, лабики, сакранцы

И прочий продувной народ.

Еще тут всадница скакала

И войско сильное вела;

Всех встречных до смерти пугала,

Как помелом вокруг мела.

Звалась та дева-царь — Камилла:

До пупа жинка, вниз — кобыла.

Имела всю кобылью стать:

Две пары ног и хвост каскадом,

Хвостом крутила, била задом,

Могла и говорить и ржать.

Слыхали, может, о Полкане,

Так то была его сестра;

Они шатались по Кубани,

И род их шел из-за Днестра.

Была Камилла злой ведуньей,

Знахаркой также и шептуньей,

И на ногу легка была;

Чрез горы запросто скакала,

Из лука метко в цель стреляла

И много крови пролила.

Такая-то орда валила,

Чтобы разбить Энея в пух;

Коль злость Юнона затаила —

Ударит, так займется дух.

Жаль, жаль удалого казака,

Когда его на мель, как рака,

Зевес допустит посадить.

Уйдет ли он от злой напасти,

Увидим это в пятой части,

Коли удастся смастерить.

Часть пятая

<Беда не за горами ходит,

Кто прожил, горе миновав?

Беда беду всечасно родит,

Для нас беда — судьбы устав!

Эней в беде, как птичка в клетке;

Эней в беде, как рыбка в сетке;

Терялся в думах молодец.

Весь мир, казалось, сговорился

И на Энея напустился,

Чтоб загубить его вконец.

Эней, бедняга, видя тучу,

Что на него война гнала,

Сробел пред лихом неминучим,

И мукам не было числа.

Как за волной волна из дали,

За думкой думки набегали,

К богам он руки простирал,

И хоть надеждой утешался,

Но перемен весьма боялся,

И дух его изнемогал.

И ночью он не знал покою,

И белый свет ему не мил.

Все спали; он, укрытый мглою,

Один по берегу бродил,

Пока вконец не истомился

Да на песок не повалился,

И то уснуть не мог никак.

Скажите сами, как вам спится,

Когда на вас судьба ярится,

Когда фортуна вам злой враг.

О сон! С тобою забываем

Мы всякую свою напасть;

С тобой мы силу обновляем,

А без тебя — нам всем пропасть.

Ты ослабевших укрепляешь,

В тюрьме невинных утешаешь,

Злодеев снами ты страшишь;

Влюбленных ты друг с другом сводишь,

Злой замысел к добру приводишь, —

Беда, коль ты от нас бежишь.

Хоть думы парня одолели,

Но все же сон свое берет;

В ком силы тела ослабели,

В том дух не скоро, но замрет.

Объял Энея сон зыбучий,

Во сне предстал старик дремучий,

До пят обшитый камышом;

Косматый, с белой головою,

С изогнутой в дугу спиною —

Он подпирался батожком.

"Венерин сын! Не устрашайся, —

Так камышовый дед сказал, —

Смятенью ты не предавайся,

Чай, не впервой беду узнал.

Войны не бойся ты кровавой,

Олимпскую моли ораву,

Они все злое отдалят.

Найдешь ты, помни мое слово,

Свинью у дуба векового

И тридцать белых поросят.

Когда пройдет лет тридцать с гаком,

С Юноной заживете в лад,

На месте том свином из мрака

Восстанет Альба — дивный град.

Однако ты не зазнавайся,

К аркадянам скорей сбирайся —

Врагов Латина в них найдешь;

Троянцев с ними побратаешь,

Тогда и Турна оседлаешь

И войско все его побьешь.

Теперь вставай, не будь разиней

И помолись скорей богам.

Меня ты должен знать отныне:

Я старый Тибр — опора вам.

Я тут водою управляю,

Тебе надежно помогаю:

Я не упырь, не злобный дух;

Здесь будет град над городами —

То установлено богами!" —

Так дед сказал — и в воду бух!

Эней немедля пробудился,

Продрал глаза, душой воспрял,

Водою тибрскою умылся,

Богам молитвы прочитал;

Потом, чтоб зря не пустословить,

Два челнока велел готовить,

Храбрейших в них сажать ребят;

Под дубом в заповедном месте

Нашел свинью, а с нею вместе

И тридцать белых поросят.

Всех тотчас приказал зарезать,

Юноне отдал на обед,

Чтоб этой жертвенной трапезой

Себя от злых избавить бед.

Потом велел садиться в челны,

И Тибра медленные волны

Его к Эвандру понесли;

Леса прибрежные качались,

Как будто диву, дивовались

Челнам, что вниз по Тибру шли.

Сколь долго плыл Эней, не знаю,

Но к цели, наконец, приплыл.

Эвандр, для праздника, я чаю,

Горилочку в тот час глушил,

Над варенухою трудился,

С аркадянами веселился,

Хмель в головах у всех бродил.

Но только челны увидали,

Как все от страха задрожали,

И лишь один не отступил.

"Неволей к нам иль по охоте? —

Кричит аркадский горлодер. —

С людьми иль в небе вы живете?

К нам мир везете иль раздор?" —

"Троянец я, Эней отважный,

Латинцев недруг я присяжный, —

Эней в ответ с челна кричал, —

Держу к Эвандру нынче путь я,

Передохнуть на перепутье;

Ваш царь приветлив, я слыхал".

Паллант — Эвандра сын смазливый

К Энею тотчас подступил;

Отвесил всем поклон учтивый

И в гости к батьке пригласил.

С Энеем крепко обнимался,

Ему в своей приязни клялся;

Потом в лесок его позвал,

Где пировал Эвандр с панами,

С придворной челядью, с попами;

И здесь Эней царю сказал:

"Хоть ты и грек, но царь примерный,

Латинцам оба мы враги;

Тебе товарищ буду верный,

Лишь в драке ты мне помоги.

К тебе в нужде я прибегаю,

Тебя помочь мне заклинаю,

Врагов я не осилю сам.

Я кошевой Эней, троянец,

И, как бродяга-голодранец,

По всем таскаюсь берегам.

Бывал во всяких передрягах.

Что здесь найду? Ты друг иль враг?

Что будем пить мы — мед ли, брагу?

Брататься будем или как?

Скажи — и руку на в задаток,

Которая средь славных схваток

Лупила самых злых врагов.

За мной стоят мои дружины,

Что знали горькие годины,

И злость людей, и гнев богов.

Сильнее всех мне досаждает

Рутулец Турн — собачий сын,

Он только лишь того и чает,

Чтоб проглотить меня, как блин.

Уж лучше в бочке утопиться

Иль опояской удавиться,

Чем Турну уступить в войне.

Фортуна не в его кармане;

Быть злой скотинке на аркане,

Коль ты поможешь малость мне".

Эвандр не сразу отозвался,

Все что-то про себя ворчал;

То ус крутил, то усмехался

И гостю, наконец, сказал:

"Эней Анхизович, садитесь,

Прошу покорно, не чинитесь,

Вам, так сказать, я крайне рад;

Дадим вам войско на подмогу,

И провианту на дорогу,

И сколько надобно деньжат.

Прошу отведать хлеба-соли!

Вот борщ, галушки, вот кисель,

Поешьте, отдохните вволю,

А там, пожалуй, и в постель.

А завтра, чуть заря займется,

По знаку войско соберется,

И — шагом марш, айда в поход;

Я не чураюсь потасовки,

За мной не будет остановки,

Страсть как люблю я ваш народ".

Тут вся ватага поспешила

За стол, чтоб яствам честь отдать,

Хоть кое-что и поостыло,

Так что пришлось подогревать.

Глотали рыбное с гренками,

Похлебку ели с потрохами,

Язык телячий отварной,

Ягнят и кур, горшок окрошки,

Жаркого разного три плошки,

Лежали сладости горой.

Коль смачно ешь, так славно пьется,

Так я от земляков слыхал;

На сладкий кус едок найдется.

Эней с ватагой не дремал.

Аркадцам гости показали,

Что толк в застольном деле знали,

Горилочка лилась рекой,

Хлестала взапуски дружина,

За батьку пили и за сына,

За здравие, за упокой.

Троянцы спьяну разбрехались

И, о прошедшем не грустя,

С аркадянками женихались,

Кто в шутку, кто и не шутя.

Эвандр рассказывал Энею

Про все Геракловы затеи:

Как злого Кака он убил,

Какие Как вершил разбои,

И что, глубоко чтя героя,

Эвандр и праздник учинил.

Все к ночи вдосталь накачались,

Чорт знает спьяну что плели.

Те, что еще кой-как держались,

Под утро в город побрели.

Эней же в свитку завернулся

И на задворках спать приткнулся.

Эвандр же в хату влезть успел,

Под лавку тотчас завалился,

Широкой буркою укрылся

И во всю силу захрапел.

Лишь ночь покрыла пеленою

И трезвый люд и выпивох,

Лишь захрапели с перепою

Эней с дружиною пройдох,

Венера собралась в дорогу —

Простоволоса, босонога

С Олимпа в темноте сошла.

Она тишком к Вулкану кралась,

Как будто с ним и не венчалась,

Женой как будто не была.

Таким весь век одна забота,

Чтоб нас вернее подманить;

Хоть и красива, а охота

Еще милей и краше быть.

Венера пазуху порвала

И так шнурочком подвязала,

Чтобы видней краса была;

Косынку будто позабыла

И грудь так ловко приоткрыла,

Что всякого б с ума свела.

Кузнец Вулкан в тот час трудился,

Зевесу молнию ковал.

Он на Венеру так воззрился,

Что молоток из рук упал.

Венера сразу угадала,

Что в добрый час сюда попала,

Вулкана смаху в губы чмок;

На шее у него повисла,

Растаяла как воск, раскисла;

Вулкан, бедняга, сразу взмок,

А там совсем размяк. Венера

Мотает все себе на ус:

Пора! За дело! Для примера

Теперь я за него возьмусь:

"Вулканчик, милый мой, красивый,

Дружок мой верный, справедливый,

Скажи мне: любишь ли меня?" —

"Люблю, люблю, божусь клещами,

Кувалдой, молотом, мехами —

Все рад я сделать для тебя".

Вулкан к Киприде подольщался,

Как бы к просителю писец,

Ей угодить во всем старался,

Вконец размяк хромой кузнец.

Его Венера ублажала

И между делом хлопотала,

Чтобы Энею он помог:

Сковал оружье боевое

Из меди, стали — да такое,

Чтоб сын врагов осилить смог.

"Все для тебя сварганю живо, —

Вулкан, пыхтя, ей отвечал, —

Оружье сделаю на диво,

Никто такого не видал.

Шишак, палаш и щит покрою

И позолотой и резьбою,

Как старой Тулы мастера;

Насечку выбью, украшенья,

Звоночки, хари, изреченья —

Останься только до утра".

Сказать по правде, так бывает

Нередко и теперь у нас:

Коль баба что достать желает,

То, хитро выждав добрый час,

И так и эдак подольстится,

Под самым сердцем притулится,

Целует, гладит — и простак

Во всех суставах разомлеет,

Ума лишится, очумеет

И не откажет ей никак.

Венера, облаком укрывшись,

Махнула в Пафос отдыхать,

А там, в светлице затворившись,

Свою разглядывала стать.

Красы, помятые Вулканом,

Подправила, играя станом,

Грязь, пятна принялась скоблить.

Известно, мать на все готова:

Для счастья сына дорогого

Венера в кузне рада жить.

Вулкан, до кузни дотащившись,

Собрал свинец, железо, медь;

Потом, подручных добудившись,

Все это приказал нагреть.

И вот уже мехи качают,

Огонь в жаровнях раздувают;

Звенит металл под молотком,

Вулкан потеет и трудится,

Ругает всех, грозит, ярится,

И гром и треск стоят кругом.

Уж солнце влезло высоконько,

Пошел уже седьмой часок;

Уже пьянчужка полегоньку

Горилки пропустил глоток;

Уже ослы, ревя, брыкались,

Вороны с хриплым криком дрались,

За стойки сели корчмари;

Картежники, ложась, зевали,

Кудряшки девки подвивали,

В суды пошли секретари.

А наши только просыпались;

Парней качал вчерашний чад;

Кряхтели, харкали, сморкались,

Никто и свету был не рад.

С трудом великим повставали,

Глаза водицей промывали

И полоскали квасом рот.

Опохмелясь, совет держали

И всем народом думать стали,

Как им отправиться в поход.

А там на сотни разделили

Аркадских бравых мужичков

И ратниками объявили,

Назначив в сотники панов.

Не стало дело за значками,

Знаменами и бунчуками,

Мушкетов дали, палашей;

Набили ранцы сухарями,

Бочонки выдали с рублями,

Муки, пшена, колбас, коржей.

Эвандр, Палланта подозвавши,

Ему в напутствие сказал:

"Я, рать Энею в помощь давши,

Тебя начальником назвал.

Довольно в бабки забавляться,

Красть голубей да женихаться

Бесстыдно на глазах у всех.

Довольно порезвился в школе,

Теперь хлебни науки в поле;

Беспутный сын — то батькин грех.

Иди-ка, послужи Энею,

В военном деле он мастак,

Известен храбростью своею,

И выпить, слышно, не дурак.

А вы, аркадцы, в бой без страху!

Всех по шеям лупите смаху.

Паллант в начальники вам дан.

За честь Палланта умирайте,

Энеевых врагов карайте,

Эней мне сват — вам атаман.

А вас, Анхизович, покорно

Прошу Палланта охранять:

Он хоть не так чтоб парень вздорный,

Умеет по складам читать;

Да зелено ж, погорячится

В бою как раз, не оглядится

И сгинуть может, как дурак.

Тогда уж мне и жить не мило,

Залезу сам живьем в могилу,

Подохну, как на суше рак.

Берите рать, идите с богом,

И пусть Зевес поможет вам".

Тут все хлебнули на дорогу,

Эвандр же к сказанным словам

Добавил: "В Лидию зайдите,

В союзники лидян возьмите;

Они помогут воевать.

Мезентий их в тиски сжимает

И на оброк не отпускает;

В момент их можно взбунтовать".

Пошли. Знамена — точно птицы.

Поплакать многим тут пришлось:

Кто бабу бросил, кто сестрицу,

Кто с милой разошелся врозь.

Нам вдвое то милей бывает,

Что злая доля отнимает.

Все, чем владеем, все, что есть,

За милую отдать готовы:

Именья, деньги, скарб домовый,

Дороже милой — только честь!

Итак, горилкой подкрепившись

И слезы отерев с очей,

Пошли, на сотни разделившись,

А впереди сам пан Эней.

Их первый марш был до оврага.

Здесь бивуак разбив, ватага

Спать полегла. Эней не спал.

Он учредил порядок строгий,

Палланту приказал дороги

Стеречь, а сам в лесу гулял.

Он в полночь темную, глухую,

Едва собравшись задремать,

Увидел тучку золотую,

На тучке той — родную мать.

Она сидела молодицей —

Курносенькой и белолицей,

И, озирая все кругом,

Дух ароматный испуская,

Оружьем редкостным сверкая,

Предстала пред своим сынком

И молвила: "Сыночек милый,

Оружье шлет тебе Вулкан;

Оно твои удвоит силы,

Все струсят — Турн, Бова, Полкан.

Все, что щита и лат коснется,

Тотчас ломается и гнется.

Их даже пуля не пробьет;

Коли, в ряды врагов врубайся

И на Зевеса полагайся;

Никто нам носа не утрет".

Сказав, дохнула ароматом

И в Пафос понеслась скорей —

Готовя гибель супостатам,

К оружью кинулся Эней.

Он пожирал его глазами;

Нетерпеливыми руками

И шлем и панцырь вмиг надел;

Насилу поднял щит чудесный, —

Тяжел подарок был небесный,

Зато узором весь пестрел.

Как раз по самой середине,

Под чернь с насечкой золотой,

Кончалась муха в паутине,

Паук толкал ее ногой.

Невдалеке стоял Телешик,

Он плакал и глотал кулешик:

Семиголовая змея

Кралась к нему — страшна, рогата,

С хвостом длиной с версту, крылата.

Она звалась — Жеретия.

По медной кромке вереницей,

Рукой искусной, без числа

Представлены чеканкой в лицах

Все рыцари и их дела:

Катигорох, Иван-Царевич,

Кухарчич, Сучич и Налетич,

Услужливый Козьма-Демьян,

Кащей с несметною казною,

И дурень с бабою-ягою,

И славный рыцарь Марципан.

Так пан Эней наш снаряжался,

Чтоб злого Турна доконать;

Напасть на недругов сбирался,

Готовясь им по шапке дать.

Но и Юнона не дремала,

Она Ирисе приказала,

Чтоб та на землю вновь сошла,

Чтобы рутульцев разжигала

И чтобы Турна подбивала

Троянцев извести дотла.

Ирися почесала темя,

К рутульцам понеслась в намет;

Турн комедьянтов ждал в то время,

Хлеща с тоски ахтырский мед.

Он, будучи в любовном горе,

Топил печаль в питейном море.

Так прежде в армии велось:

Чуть влюбишься иль проигрался,

За пуншевый стаканчик взялся!

Глядишь — и снова с горем врозь!

"Ты что ж, — Ирися укоряла, —

Сидишь без дела, водку пьешь?

Что на тебя за блажь напала?

Аль все троянцам отдаешь?

Коту, коль сыт он, не до мышки,

Паньку, коль слаб, не до Аришки.

Кто б думать мог, что Турн — байбак?

Нет, где тебе с Энеем биться

Или с Лавинией любиться,

Тебе под стать гонять собак.

Лихой вояка не робеет

И без просыпу мед не пьет!

Он думку о боях имеет,

Такой всех недругов побьет.

Но к чорту! Слышь, опохмеляйся,

Союзников собрать старайся,

На Трою новую иди.

Эней в чужих краях плутает,

Дружину в помощь набирает,

Не оплошай теперь, гляди!"

Так молвив, столик повалила,

Перевернула все вверх дном,

Стаканы, чарки перебила,

Ну словом, подняла содом.

Рутулец тоже расходился,

Залютовал, как зверь взъярился,

Дрожмя от злости задрожал.

Все страсти в нем разбушевались,

Любовь и ненависть смешались, —

"На штурм, на штурм!" — своим кричал.

Собрал и пеших он и конных

И, к бою приготовив рать,

Ватагу забияк отборных

Послал троянцев задирать.

Два корпуса соединивши,

На борзого коня вскочивши,

На штурм их не ведет, а мчит;

Мезап, Талес в другом отряде

Пошли по берегу к ограде;

Побить троянцев всяк спешит.

Троянцы, в крепости укрывшись,

Энея ждали, не грустя;

Давно к невзгодам приучившись,

Встречали бедствия шутя.

Удвоив у ворот запоры,

На башне выставив дозоры,

На вал всем войском залегли;

За вражьей силой доглядали,

А сами носа не казали,

От скуки трубки разожгли.

Всем скопом вынесли решенье,

Коль князь рутульский поднапрет,

Не выходить за укрепленье;

Пусть штурмом на валы идет.

Троянцы так и учинили:

Толстенных бревен притащили

Устроили из них навал;

А после олово топили,

Смолу и масло кипятили,

Чтоб шпарить тех, кто прет на вал.

А Турн меж тем, рутульцев школя,

Перед полками гарцевал;

Рассыпал конницу по полю

И как ошпаренный кричал:

"Сюда, шкодливые троянцы,

На бой, трусливые поганцы!

Зарылись в землю, как кроты;

Где ваш Эней, ваш бабник ражий?

Сидит, чай, с бабами за пряжей?

Убрался прочь от срамоты".

Тут все подручные ввязались

И, чуть не оборвав стремян,

Кричали, выли, измывались,

Ругали всячески троян.

Пускали тучами в них стрелы,

А кое-кто из самых смелых

Перескочить пытался ров.

Троянцы уши затыкали,

На брань врагов не отвечали,

Хоть биться каждый был готов.

Турн скрежетал всердцах зубами,

Что в крепости все ни гу-гу,

Известно, стен не свалишь лбами,

Хоть разорвись, хоть гнись в дугу.

Злость, слышно, сатане сестрица,

Хоть, может, это небылица,

Да в мире много дивных дел.

От злости Турн себя не чует,

Злой умысел ему диктует

Чорт, что в башке его засел.

От злобы лютой сатанея,

Все войско на берег ведет,

Приказ отдав, чтобы живее

Рутульцы жгли троянский флот.

Все мигом взялись за работу.

(На зло имеет всяк охоту.)

Огни мелькнули тут и там.

Кто с угольком, кто с головнею,

Кто с фитилем, кто со свечою —

Все мчались к вражьим кораблям.

Все загорелось, задымилось,

Метнулось пламя к небесам;

От дыма солнце закоптилось,

Пришлось тут плохо и богам.

Они сморкались и чихали

И Турна лихом поминали.

Весь сонм олимпский одурел.

Дым ел глаза. Роняя слезы,

Богини прыгали, как козы;

Сам Зевс, как винокур, сидел.

Венеру за душу щипало,

Что с флотом поступили так;

От боли сердце замирало,

Что сядет сын на мель, как рак.

Слезами обливая свитку,

Венера прыгнула в кибитку,

На передок сел Купидон;

Кобыла их везла кривая,

Они, кобылу погоняя,

Спешат к Цибеле на поклон.

Цибела (это учат в школах) —

Родительница всех богов —

В дни юности была не промах;

А нынче, всех лишась зубов,

Старуха на печи скучала,

Кулешик жиденький глотала

И не совала нос в дела.

Зевес, чтоб выказать почтенье,

Мед посылал ей в угощенье,

Тот, что Юнона лишь пила.

Венера часто докучала

Зевесу всяческой брехней,

За что в немилость и попала.

Теперь, чтоб не итти самой,

Она пришла просить старуху,

Суля, для поддержанья духу,

Купить ей сбитню на алтын,

Чтоб к Зевсу старая сходила,

Вступиться за троян просила,

Чтоб флота не лишился сын.

Ох, лакома ж была старуха!

За сбитень все могла отдать,

К тому ж страшенная болтуха,

Каких у нас и не сыскать.

Ее насилу сняли с печи,

И Купидон, взвалив на плечи,

К Зевесу старую понес.

Зевес, едва узрев старуху,

Откинул оселедец к уху,

Насупил брови, сморщил нос.

Сперва Цибела закряхтела,

А после кашлять начала,

В подол сморкалась и сопела,

Насилу дух перевела:

"Сатурнович, вступись за маму,

Довольно я терпела сраму, —

Пред Зевсом шамкала карга, —

Бессмертных нынче знать не знают

И так ругательски ругают,

Как не ругают и врага.

Мою ты знаешь гору Иду

И лес, где в капище алтарь;

За них терплю теперь обиду,

Какой не терпит твой свинарь!

Я продала троянцам славным,

Твоим молельщикам исправным,

Дубков и сосен — строить флот.

Твоим веленьем бревна эти

Должны переходить столетья

Нетленными из рода в род.

Взгляни ж, как, недругам в угоду,

На Тибре корабли горят!

Как Турновы их жгут уроды

И нас с тобой при том костят.

Спусти им раз — Олимп подроют,

И власть твою себе присвоят,

И нас отсюда всех попрут;

Порубят лес, разроют Иду,

Меня раздавят, точно гниду,

В три шеи и тебя турнут".

"Да не тревожьтесь, пани-матка, —

Зевес с досадою сказал, —

Всех проучу я для порядка,

Чтоб Турн анафемский пропал!"

Взглянул, мигнул, махнул рукою

Над Тибром, вечною рекою, —

Все врозь кораблики пошли;

Как гуси, под воду ныряли,

Сиренами наверх всплывали

И песни дружно завели.

Перепугались аж до колик

Рутульцы от таких чудес;

Союзники махнули в поле,

Мезап удрал, за ним Талес.

За ним, как от дождя цыгане,

Махнули вроссыпь рутуляне.

Лишь Турн не захотел бежать.

Он перенять старался войско,

Чтоб, побалакавши по-свойски,

Им чудеса растолковать.

"Ребятушки, — кричал, — постойте,

То ж милость божия для нас;

Откиньте страх, напор удвойте,

Пропал троянский лоботряс.

Чего огнем мы не спалили,

То боги в Тибре утопили,

Теперь троянцы в западне.

Живьем в могилу их спровадим,

Им похороны враз наладим,

То воля Зевса, верьте мне".

Но велики у страха очи,

Вояки перли, кто как мог.

Назад вертаться не охочи,

Неслись вперед, не чуя ног.

Лишь Турн у берега маячил

Один, как перст, едва не плача.

Потом огрел коня хлыстом,

Шапчонку на глаза насунул,

Во все лопатки в лагерь дунул,

Аж закрутил конек хвостом.

Троянцы из-за стен глумились

Над тем, как враг их тягу дал,

И чудесам морским дивились;

К добру всяк чудо толковал.

Но Турну все ж не доверяли,

Закон войны троянцы знали:

Ввязавшись в драку, не плошай!

Хоть враг бежит — остерегайся,

На хитрости не поддавайся,

Промажешь раз — тогда прощай!

На башнях к ночи караулы

Удвоили, огни зажгли,

Чтобы коварные рутулы

Во тьме троян не обошли.

В обозе Турна тихо стало,

Лишь кой-где изредка дрожало

Мерцанье дальних огоньков.

Рутульцы вылазки не ждали

И, крепко клюкнув, мирно спали.

Оставим же их в царстве снов.

У главной башни в карауле

Стояли Низ и Эвриал;

Не кланялись ребята пуле,

Не страшен был им и кинжал.

Хоть в них текла не кровь троянов,

А так, каких-то басурманов,

Но славно бились казаки.

Хоть шли к Энею по вербовке,

Но в службе, в боевой сноровке

Собаку съели земляки…

"А что, если, собравшись с духом,

Пролезть тайком в рутульский стан?

Шептал Низ Эвриалу в ухо. —

Вот кашу заварил бы там!

Теперь все дрыхнут с перепою,

Не дрыгнет ни один ногою,

Хоть перережь их всех подряд.

Я думаю туда спуститься,

Перед Энеем отличиться,

Порезать сотню, как курчат".

"Как? Ты один? Меня оставишь? —

Спросил у Низа Эвриал. —

Нет! Прежде ты меня удавишь.

Чтоб я от земляка отстал!

Нет, братец, не таков я сроду.

С тобою и в огонь и в воду.

Был правой гетманской рукой

Мой батька, памяти блаженной,

Оставил он завет бесценный:

Умри на поле, как герой".

"Пожди да пальцем в лоб потыкай, —

Низ другу верному сказал, —

Не все вперед, назад взгляни-ка.

Ум с лихости ты потерял.

Иль ты забыл про мать родную?

Иль хочешь бросить, как чужую?

Всей жизнью ты обязан ей.

Одна оставшись, без приюта,

Она погибнет в горе лютом,

Таскаясь меж чужих людей.

Вот я — так чисто сиротина,

Расту как на меже горох;

Без мамы, без отца детина,

Эней — отец, а мама — бог.

Дерусь не за свою отчизну,

Никто по мне не справит тризну,

Зато хоть славу заслужу.

Тебя же долг сыновний вяжет,

Погибнешь ты — мать в землю ляжет.

Живи на радость ей, прошу".

"Разумно, Низ, ты рассуждаешь,

Про службу только, жаль, молчишь;

Сам чин по чину все справляешь,

А мне совсем не то твердишь.

Нет, брат, для общего порядку

Забудь отца, жену и матку,

Лети повинность исправлять;

Так мы Энею присягали,

И, коли службе жизнь отдали,

В ней не вольна родная мать".

"Согласен!" — Низ вскричал, обнявшись,

Как с братом, со своим дружком,

И в ратушу, за ручки взявшись,

Друзья отправились тишком.

В тот час Иул рядил с панами,

Как завтра в бой итти с врагами,

Да чтоб никто не сплоховал.

Как вдруг явилися к Иулу

Два земляка из караула,

И Низ всей братии сказал:

"Был на часах я с Эвриалом,

Мы с ним следили за врагом:

Огни погашены за валом,

Рутульцы дрыхнут мертвым сном.

Я знаю, как тропой укромной

Среди рутульцев ночкой темной

Прокрасться, не тревожа стан,

И мигом донести Энею,

Что Турн со всей ордой своею

Прет на троянцев, как шайтан.

Прошу приказа, чтоб удачи

Нам с Эвриалом попытать,

Мы к утру, так или иначе,

Энея сможем повидать". —

"Есть доблесть и в лихое время!

Знать, не пропало наше племя!" —

Троянцы в голос завели.

Потом с друзьями обнимались,

Благодарили, целовались

И ковш горилки поднесли.

Иул, как общих дел рачитель

(Не зря он сын Энея был),

Взял меч, что звался "Победитель",

И Низу на бок нацепил.

Для милого же Эвриала

Иул не пожалел кинжала,

Что батька у Дидоны взял.

Потом сулил за их услугу

Земли, овец, зерна, два плуга,

Чинов больших наобещал.

В тот час, как Эвриал прощался,

Ему двадцатый шел годок;

Еще и ус не пробивался,

Лишь под носом чернел пушок;

Но был уже он добрый воин,

И славы громкой удостоен,

И славу эту заслужил;

Все ж, как пришлось ему прощаться

Да с матерью родной расстаться,

И этот кряж слезу пустил.

"Иул Энеевич! Не дайте

Изведать матери нужду.

Прошу: ее не оставляйте,

Коль попадет она в беду,

И защищайте от обиды;

Вы сами видывали виды

И помните, кто жизнь вам дал.

За вас охотно умираю

И вам я мать препоручаю", —

Так молвил нежный Эвриал.

"Не бойся, Эвриал любезный, —

Иул ему тотчас в ответ, —

Ты служишь нам не бесполезно,

Тебе ни в чем отказа нет.

Не стыдно мне назваться братом;

Мать одарю, поверь, богато;

Во всем клянусь ей угодить;

Дам ей одёжу и квартиру,

Пшена, муки, яиц и сыру —

По смерть в довольстве будет жить".

Друзья, простясь на всякий случай,

Отправились в рутульский стан.

Как раз и месяц скрылся в тучи,

На поле пал густой туман.

Уж время близилось к полночи;

Враги храпели что есть мочи.

Вояк сивуха развезла;

В беспечности тревог не знали,

Кто где одежду раскидали,

Ни от кого не чая зла.

И часовые на мушкетах

Заснули, позабыв приказ;

Храпели пьяные в пикетах,

Тут их застал последний час!

Друзья к рутульцам подступили,

Всех часовых передушили,

И Низ товарищу сказал:

"Ну, быть здесь нынче славной бане,

Ты проследи, что будет в стане;

Смотри, чтоб нас кто не поймал".

Сказав так, первому Раменту

Низ голову по плечи снял.

В один замах, одним моментом

Ко всем чертям навек послал.

Раменту ворожить случалось,

Кому и сколько жить осталось,

А вот себе не нагадал.

Так часто мы другим толкуем

Судьбу их, а своей не чуем,

Всяк ворожей таких видал.

А после Ремовых героев

Низ кряду всех передушил.

Всех блюдолизов, ложкомоев

И в пух и в прах он размозжил,

Потом и Рема доискался;

Тот было малость побрыкался,

Но недолга у Низа речь:

Сгреб за бороду супостата

И враз горшок его косматый

Оттяпал от широких плеч.

Вблизи Серран шатер раскинул,

Низ на него и набежал;

Серран едва кафтан свой скинул

И первым сном блаженно спал.

Низ размахнулся что есть духу

И саблей полоснул по брюху.

Серран встал сразу, точно рак:

Меж ног он ткнулся головою,

А зад поднялся вверх горою;

Фигурно кончил дни бедняк!

Пока с врагами Низ возился,

Не отставал и Эвриал:

Он также к сонным подмостился

И на тот свет их отправлял.

Пришлось ему занятье впору,

Он резал спящих без разбору,

Лютуя, как в овчарне волк;

И выборных, и назначенских,

И городских, и деревенских

Порезал чуть не целый полк.

Попался Ретус Эвриалу —

Он не совсем еще заснул;

От Турна возвратившись с бала,

Горилки чарочку глотнул

И только подремать собрался,

Как Эвриал к нему подкрался,

Бедняге в рот кинжал воткнул

И к полу приколол без спросу,

Как девка цветик вешний в косу.

Вмиг Ретус душу изрыгнул.

Наш Эвриал остервенился,

Забыв, что с донесеньем шел,

К Мезапу чуть не закатился.

Тут, верно, смерть бы и нашел,

Да Низа встретил ненароком,

И Низ, хоть в раже был жестоком,

Все ж земляка попридержал:

"Довольно кровь пускать покуда,

Смотри, чтоб не было нам худо", —

Так Эвриалу Низ сказал.

Как волк овец нещадно душит,

Попав в овчарню вечерком,

Как хорь башки курчатам сушит,

Высасывая мозг тишком;

Как ловкий монастырский служка

Или монашенка-вострушка,

Пока спят в хатах мужики,

Гусей и уток прут без крика,

Полакомиться в пост великий,

Что делывают и дьяки, —

Так наши смелые вояки

В молчанье проливали кровь,

От крови покраснев, как раки,

За княжью честь и за любовь.

Где к родине любовь вскипает,

Там сила вражья отступает,

Там груди крепче медных лат.

Там жизнь — алтын, а смерть — копейка;

Там не страшна судьба-злодейка;

Казаку там сам чорт не брат.

Низ в паре с верным Эвриалом

Рутульцам дали бой лихой.

Земля от крови набухала,

Здесь оробел бы пан любой.

Но наши по крови бродили,

Как будто хоровод водили,

Все метя выйти на простор:

Чтоб поспешить скорей к Энею,

Похвастать храбростью своею

И Турнов описать напор.

Уже из лагеря счастливо

Убрались наши смельчаки;

Налет им удался на диво,

Обрадовались земляки.

Из тучи месяц показался,

И над землей туман поднялся —

Все предвещало добрый путь.

Как вдруг Волсент шасть из долины,

И с ним латинские дружины.

Беда! Как нашим ускользнуть?

Троянцы к лесу дали тягу,

Неслись быстрее гончих псов,

Чтобы опушкой по оврагу

Уйти живыми от врагов.

Так пара горлинок невинных

Летит в лесок из мест равнинных,

Страшася кобчика когтей.

Но зло назначено судьбою,

Оно крадется за тобою,

Не скроешься за сто морей.

Враги до леса проследили

Отважных наших забияк,

Лес часовыми окружили,

Чтоб не уйти парням никак;

Потом, рассыпавшись по лесу,

Поймали одного повесу

То был бедняга Эвриал.

Когда он недругам попался,

На иву Низ тотчас взобрался

И к толстому суку припал.

Он видел с ивы Эвриала,

Глядел, как тешились враги;

Печаль на части сердце рвала,

Кричит Зевесу: "Помоги!"

Копье стальное направляет,

В латинцев прямо посылает,

Сульмону грудь насквозь пронзил.

Сульмон на месте закружился,

Как сноп на землю повалился

И дух греховный испустил.

Вслед за копьем стрела взмывает

И прямо Тагу бьет в висок;

Душа из Тага вылетает,

Он трупом падает в песок.

Волсент, утратив эту пару,

Клянет неведомую кару

И в ярости, как вол, ревет:

"За кровь Сульмонову, за Тага

Умрешь, проклятый упыряга,

К чертям твоя душа пойдет!"

Он бросился на Эвриала,

Чтобы ударить палашом;

Тут храбрость Низова пропала,

И сердце стало кулешом.

Несется, воет что есть силы:

"Творишь пеккатум, фратер милый,

Морс неповинному несешь.

Я стультус, лятро и негодник,

Неквиссимус и греховодник,

Стой! Кровь невинную ты льешь!"

Но, замахнувшись, не сдержался

Волсент, и Эвриал пропал.

Кочан с казацких плеч сорвался,

Язык невнятно бормотал.

И щек румяна побелели,

И уст кораллы посинели,

И сморщен белой кожи шелк;

Закрылись огневые очи,

Покрылись тьмою вечной ночи,

Навеки голос милый смолк.

Низ, труп увидя Эвриала,

От ярости осатанел;

Пошел чесать как ни попало,

К Волсенту не бежал — летел.

Как молния пронзает тучу,

Так, раскидав латинцев кучу,

Низ на Волсента наскочил;

Схватил за чуб одной рукою,

Меч в сердце засадил другою

И душу с телом разлучил.

Как искра, порох поджигая,

Дотла сгорает вместе с ним,

Так Низ, Волсентия кончая,

Не смог остаться сам живым.

Латинцы мигом Низа смяли,

Едва в клочки не разорвали

И сняли голову долой.

Так с жизнью распростились други,

Немаловажные заслуги

Оставя в мире за собой.

Латинцы ж кольев нарубили,

Связали крепко по концам,

На них Волсента положили

И понесли к своим полкам.

Да заодно с собой забрали

И головы, что сами сняли,

Сложив, как пару дынь, в мешок.

В рутульском лагере латинцы

Нашли троянские гостинцы

Из туш, печенок и кишок.

Едва восток зарей зарделся

И плошка Фебова взошла,

Как Турн уж досыта наелся,

Взялся за ратные дела,

Велел тревогу бить в клепало,

Чтоб в поле войско выступало

Троянцам отплатить с лихвой

За их ночное нападенье;

Для пущего же устрашенья

Взял головы троян с собой.

Меж тем троянцы в эту пору

Сидели в крепости своей:

Так прячутся мышата в нору,

Чтоб избежать кота когтей.

Но дать отпор готовы были

И до последнего решили

Свою свободу защитить,

За Трою новую сражаться,

Ни в чем рутульцам не поддаться

И Турна навек осрамить.

При первом же наскоке Турна

Так шуганули от ворот,

Что Турну ажно стало дурно

И разом подвело живот.

Тогда со злобы и досады

Он приказал вблизи ограды

Пред валом высоко взметнуть

Две головы ночных героев,

На жерди острые пристроив,

Чтобы троянцев припугнуть.

Троянцы сразу отгадали,

Чьи это головы торчат,

И слезы в горе проливали,

Лишившись этаких ребят.

Жестокое увидя дело,

Троянство сильно заскорбело.

Всех думка смутная взяла.

А мать, когда о всем дозналась,

Едва с душою не рассталась,

Вся сразу так и обмерла.

Потом о землю грудью билась

И с горя волосы рвала,

Щипалась, выла и бесилась,

Сыночка милого звала;

Помчалась с воплями вкруг вала,

Когда же голову узнала

Родного сына Эвруся,

Так на валу и распласталась,

Вопила, плакала, металась,

Визжала, словно порося,

И диким голосом завыла:

"Сыночек! Свет моих очей!

На то ль тебя я породила,

Чтоб сгинул ты от злых людей?

И чтобы мать свою седую,

Забросивши в страну чужую,

Навеки здесь осиротил?

Моя ты радость и отрада,

Моя защита и ограда,

Меня всегда от бед хранил.

Теперь к кому мне приклониться?

Кто злую долю облегчит?

За кем от лиха схорониться?

Никто за мной не приглядит.

Теперь прощайте все поклоны,

Что получала в годы оны

От вдов, дивчат и молодиц

За брови темные собольи,

За очи ясные сокольи:

Он был охоч до вечерниц.

Хоть тем бы облегчить кручину,

Чтоб тело милое обмыть

И, как положено по чину,

В могилу с миром проводить.

О боги! Как вы допустили,

Единственного чтоб убили

И выставили на колу

Его казацкую головку;

Весь мир вертите, как мутовку,

Один конец добру и злу.

А вы, что Эвруся сгубили,

Чтоб ваш пропал собачий род!

Чтоб ваши ж дети вас побили,

Чтоб в чреве погибал ваш плод!

Зачем не зверь я, не тигрица,

Не бешеная я волчица,

Чтоб мне рутульцев растерзать,

Чтоб сердце вырвать с требухою,

Упиться вдосталь кровью злою,

Чтоб вражьи кости изглодать?"

Плач матери и причитанья

Троян в смущенье привело,

И в час последнего прощанья

У каждого из глаз текло.

Асканий же, страдая тяжко,

В кровь губы искусал, бедняжка,

Как будто сапом занемог.

Потом, к старухе подступивши

И на плечи ее взваливши,

В землянку с вала уволок.

А там уже рокочут трубы,

Ревут свистульки и рога,

Вопят, брат брата лупит в зубы,

Отряды мчатся на врага.

И ржанье конское, и топот,

И крик, и гам, и вой, и ропот,

И суетня, и вопль, и звон!

Так сбитень вдруг взбурлит горячий,

Так в кабаке орет подьячий —

Хоть выноси святых всех вон.

Гей, муза, панночка честная!

Приди к поэту погостить,

Будь ласкова, моя родная,

Стишок мне помоги сложить!

Дай описать войны теченье,

Как если бы в пылу сраженья

Я свой язык на твой сменил.

Ты, сказывают, не брыклива,

Хоть стала в старости сварлива,

Прости, коль в чем не угодил.

Пожалуй, я уж провинился,

Дивчину старою назвав;

С такой никто бы не любился,

Не чая ветреных забав.

Ох! Музочек подобных бездна

Во всяком городке уездном!

Они покрыли б весь Парнас.

Я музу кличу не такую, —

Веселую и молодую;

Старух лягает пусть Пегас.

Рутульцы облепили стены,

На них всползая, как жуки.

Турн, в ярости пуская пену,

Кричал: "Дружненько, казаки!"

Но и троянцы не зевали,

Как псы на стенах лютовали,

Рутульцев плющили, как мух,

Бросали сверху в них каменья,

Творя такое избиенье,

Что у рутульцев падал дух.

Турн, покомандовав до пота

И видя, как его честят,

Как от такого переплета

У рутулян хребты трещат,

Велел свезти из маслобоен,

А также и из воскобоен,

Все деревянные долбни.

Тут воскобойники примчали,

Долбней до чорта натаскали,

Аж гул стоял от их возни.

Долбни пристроив, как тараны,

По воротам открыли бой.

Трещали створки. Басурманы

Понавалились всей гурьбой.

Турн сам рутульцам помогает,

Тараны метко направляет,

Торопит рушить ворота.

И вот конец… Качнулись, пали!

Троянцев под собой подмяли,

Смятенье, грохот, суета.

Троянцам худо. Всюду беды.

А муза шепчет: "Не страшись,

Рутульцам не видать победы,

В чужую драку ты не рвись".

Троянцы, напрягая жилы,

Пролом в минуту заложили

И грудью стали пред врагом.

Рутульцы бесом извивались,

Вперед, как бешеные, рвались,

Но так и не прошли в пролом.

Среди троянцев был пригожий

Неустрашимый Геленор,

С ним Лик — косматый, краснорожий

Драчун, обжора из обжор.

Им нипочем любое горе,

Обоим по колено море,

Раз плюнуть — головы рубать.

Давно уже они смекали

И лишь минуты доброй ждали,

Чтобы рутульцам таску дать.

И вот, в радении великом,

Кафтаны поскидав долой,

Пан Геленор с мордастым Ликом

Сквозь вой и гром рванулись в бой;

Рутульцам под бока совали

И сдачи вдосталь получали.

Досталось всем тут по шеям.

А Лик особо отличился:

Он к Турну ловко подмостился

И двинул смаху по зубам.

Но Турн был сам лихой рубака,

Он Лика сбил в единый мах;

И вот троянский забияка

У Турна кончился в ногах.

Потом, круша всех без разбора,

Так отлупил он Геленора,

Что тот на месте околел.

Рутульцев это подбодрило

И так сердца их взвеселило,

Что и трусливый осмелел.

На стены снова навалились,

Гурьбою кинулись на вал;

Как псы, троянцы обозлились,

Рутульцев били наповал.

Осатанели все от злости:

Трещали ребра, скулы, кости,

Как будто ураган прошел;

Кто раком лез, кто лег на брюхо,

Кто зубы потерял, кто ухо,

Кто бил, кто резал, кто колол.

В сердцах отвага закипела,

Ярился каждый, свирепел,

Душа от битвы захмелела,

Всяк силу показать хотел.

Лигар, кроша врагов, с разгона

Пришиб дубиной Эмфиона

И сам навеки тут же лег.

Лютеций бил Илионея,

Циней Арефа, тот Цинея,

Кто как умел и кто как мог.

Один рутульский воевода,

Что звался Ремул, Турнов сват,

Хвастун и дурень от природы,

Все сдуру делал невпопад.

До всякой похвальбы охочий,

Он принялся что было мочи

Перед троянцами орать:

"Ага, проклятые поганцы,

Скоты, пройдохи, голодранцы!

Пришло вам время пропадать!

Мы вас отучим, супостаты,

Морочить девок, вдов губить,

В чужих владеньях ставить хаты,

Не по своим углам блудить.

Вишь, рты поразевали сдуру

На каравай чужой. Вам шкуру

Мы спустим, вышибем вам дух,

Давайте вашего повесу,

Я вмиг его отправлю к бесу

И раздавлю вас всех, как мух!"

Иул Энеевич услышал

Поток тех пакостных речей,

Надулся весь, к рутульцу вышел

И, полыхнув огнем очей,

За камешком тотчас нагнулся,

Глазок прищурил, размахнулся

И по лбу Ремула как хвать!

Хвастун на землю повалился,

Иул душой возвеселился,

Троянцев дух стал оживать.

И снова свалка закипела,

Лупили в лоб и со спины,

На землю требуха летела,

Трещали кости и штаны.

Все разъярились свыше меры,

Дрались на разные манеры,

Кто чем попало, тем лупил,

Поднялся писк, стенанья, охи,

Враги скакали, точно блохи,

И всякий грыз, щипал, душил.

Служили у троян два брата,

Собою каждый Голиаф —

Широкоплечий, дубоватый,

И длинноногий, как жираф.

Один брат звался Битиасом,

Был ростом вровень он с Тарасом,

Что Кочубею услужал;

Другой братан Пандаром звался;

Он высотой с версту казался,

Но, как верблюд, был тощ и вял.

Сначала братья-исполины

В бою стояли у ворот,

Держа тяжелые дубины,

Обороняя в крепость вход.

Потом они поприседали,

Троянцы ж будто отступали,

Подманивали рутулян.

Незащищенные ворота

Увидя, Турнова пехота

Рванулась в крепость на троян.

Но только сунется кто в город,

Того сейчас же всмятку бьют;

Моментом вырос тел пригорок,

Братаны кровь нещадно льют.

Рутульцы в воротах толпятся,

Как колос под серпом ложатся;

Свистя, как на гумне цепы,

Две исполинские дубины

Долбили головы и спины,

Всех молотили, как снопы.

Турн, увидав такое дело,

От ярости осатанел

И, задрожав, как лист, всем телом,

К своим на помощь полетел.

Моментом в крепость протолкался

И всех подряд тузить принялся,

Кто только под руку попал:

Убил Афидна и Мерона,

Стремясь туда попасть с разгона,

Где Битиас рвал и метал.

С наскоку треснул булавою,

Троянский великан упал,

Уткнулся в землю головою,

Аж крепость всю заколыхал.

Ревет, и душу испускает,

И воздух громом наполняет.

На всех напал великий страх!

Не спас ни рост, ни мощь десницы,

Пропал верзила, как мокрица!

И исполин есть червь и прах!

Пандар, увидя гибель брата,

Смешался, струсил, духом пал

И от лихого стратилата

Как мог быстрее побежал.

Через плетни, как ветер, мчался,

Меж куренями пробирался

И, чтоб от Турна увильнуть,

Ворота заложил камнями,

Колодами, большими пнями,

Хотел от боя отдохнуть.

Но как же бедный удивился,

Увидя недруга в стенах;

Он поневоле ободрился

И позабыл недавний страх.

"Что, висельник, теперь попался!

Незваный в гости навязался, —

Пандар на Турна закричал, —

Пожди, тебя я мигом вздую,

Из тела выбью душу злую,

Довольно ты попановал!"

Турн отвечает: "Час расплаты

Настал! И здесь я неспроста.

Как я хлещу — спроси у брата,

Коломенская ты верста".

Тут камень великан хватает

И в Турна, обозлясь, кидает,

Махнул бы Турн навеки в ад!

Но тут Юнона подоспела,

Собой прикрыла Турна тело,

И камень полетел назад.

Турн, чуя помощь в обороне,

Бодрится, прыгает, орет

И, про себя молясь Юноне,

Пандара по лбу смаху бьет,

Одним ударом с ног сшибает,

До мозга череп разбивает, —

Последний гибнет великан!

Потеря эта устрашила

И ужасом сердца смутила

У самых доблестных троян.

А Турн удачей ободрился,

Направо и налево бил,

Как раненый кабан ярился

И без пощады всех косил.

Рассек на части Филариса,

В лепешку растоптал Галиса,

С плеч голову Крифею снял,

Лупил и под бока и в рыло.

Всех ярость Турна устрашила,

Никто с ним биться не дерзал.

Уже троянцы помышляют,

Куда б из крепости удрать,

Тайком пожитки собирают,

Чтобы скорее тягу дать;

Но тут обозный генеральный,

Муж сановитый и начальный,

Серест по имени, вскричал:

"Куда? Иль раньше вы слыхали,

Чтобы троянцы удирали?

Нет! Этого наш род не знал!

Один головорез лютует,

Кой-кто уже бежать готов,

Ужель рутулец отлупцует

Таких отборных молодцов?

Что скажет свет про нас, трояне,

Что мы бродяги-басурмане,

Что испугались мы врагов,

А князь наш бедный что помыслит?

Ведь он за воинов нас числит,

Что верны доблести отцов.

Сверитесь, Турна окружите,

Не сто раз в жизни умирать;

Гуртом, гуртом его берите,

Пришло скотине пропадать".

Троянцы мигом спохватились,

На Турна скопом напустились;

Турн, в переплет такой попав,

Вилял, хитрил и увивался,

До Тибра кое-как добрался,

Бух в воду! — и пустился вплавь.

Часть шестая

Зевес повел всердцах усами,

Олимп, как лист, затрепетал,

Мигнула молния с громами,

По небу ураган промчал.

Богини, боги, полубоги,

Простоволосы, босоноги,

Сбежались вмиг со всех концов.

Юпитер, гневом распаленный,

Беснуясь, как умалишенный,

Кричал, как псарь на гончих псов:

"Вы долго будете беситься,

Перед людьми Олимп срамить?

Друг перед другом петушиться,

Меж смертных драки заводить?

Так разве делают по-божьи?

Вы на сутяжников похожи,

Что рады мордовать людей;

Всех с неба разом посшибаю,

Всех беспощадно покараю

И прикажу пасти свиней.

А вам, олимпские сударки,

Вертушки, вруньи, всем, как есть,

Поставлю веником припарки,

Чтоб дней пяток ни лечь, ни сесть.

Олимпа вам, как видно, мало;

Вы до людей, как кот до сала,

Как грек до нежинских колбас.

Чрез ваши сводни, шашни, бредни

Лишаюсь в храме я обедни;

Все беды на земле от вас.

Вот упеку вас на работу,

Запру вас в сумасшедший дом.

Повыбьют там из вас охоту

Везде устраивать содом.

А для богинь я средство знаю,

Я их иначе покараю —

На Запорожье в Сечь пойдут:

Там вас не очень уважают,

Бабенок на табак меняют,

Там дрыхнут днем, а в ночь крадут.

Не вы народ мой сотворили,

Вам не создать и червяка;

Зачем же вы людей дразнили,

Чужие шарпали бока?

Клянусь моею бородою

И Гебиною пеленою —

Лишу чинов, отдам в рабы

Любого, кто в войну вотрется;

Пускай с Энеем Турн дерется,

Храните-ка свои чубы".

Была Венера жинкой смелой,

Она с военными жила —

И отбивные с ними ела

И по трактирам пунш пила;

Частенько на соломе спала,

В шинели серой щеголяла,

Тряслась в походах на возке;

Манишки для штабных стирала,

Горилку с перцем продавала,

И в зной и в холод налегке.

Венера — по-драгунски — смело

Рукой под козырек взяла,

Отца богов очами ела

И речь такую повела:

"О мой родитель величавый!

Я мысли не таю лукавой,

Тебя не проведет никто;

Ты землю оком озираешь,

Другим за нами наблюдаешь,

Ты знаешь, где, и как, и что.

Ты знаешь, для чего троянцев

Злым грекам попустил побить;

Энеевых же голодранцев

Ты судьбам не велел губить;

Ты знаешь лучше всех причину,

Зачем Эней приплыл к Латину,

Зачем у Тибра он осел.

Что словом ты определяешь,

Того вовек не отменяешь, —

Откуда ж Турн сюда поспел?

И что такое Турн за птица,

Что на тебя ему плевать?

Кто проклял бедного фригийца,

Чтоб всякий мог его щипать?

Твои б веленья исполнялись,

Когда бы боги не совались,

Не стравливали бы людей.

Тебя они и знать не знают,

Нарочно Турну помогают,

За то, что внук тебе Эней.

Троянцев бедных и Энея

Кто только нынче не пугал;

Терпели горше Прометея,

Что огонька на трубку взял.

Нептун с Эолом мокроносым

Такого задали им чесу,

Что до сих пор бока болят;

Другие ж боги, сам ты знаешь,

Коль воле их не помешаешь,

Энея заживо съедят.

О Зевс! О мой отец родимый!

Не мучай дочери своей;

Спаси народ ты мой любимый,

Творение руки твоей.

Коль надо покарать кого-то,

Карай меня. Как мать — с охотой

Все вытерплю я за детей!

Услышь Венеру! Кто не грешен?

Тобою всякий был утешен,

Вели, чтоб здравствовал Эней!"

"Молчи ты, дерзкая болтунья! —

Юнона злобно верещит. —

Кривляка, потаскуха, врунья!

Как дам раза — чепец слетит.

Ты смеешь языком змеиным

Меня чернить пред властелином,

Чтоб поселить меж нас разлад;

Ты за кого ж меня считаешь?

Как будто, сучья дочь, не знаешь,

Что мне Зевес — и муж и брат?

А ты, Зевес, тебе не стыдно,

Что пред тобою дрянь и прах

Болтает о богах ехидно,

Судачит о твоих делах?..

Какой ты света повелитель

И олимпийский предводитель,

Коль не найдешь для мерзкой слов?.

Цитерская пройдоха, шлюха,

Сквернавка, сводня, потаскуха

Тебе дороже всех богов.

Давно ли, с Марсом их накрывши,

Вулкан юбчонку ей задрал

И, розгой славно отлупивши,

Как сучку на цепи держал.

Ты, верно, этого не знаешь

И с честными ее равняешь,

Все для нее исполнить рад.

Она и Трою разорила,

Она Дидону погубила:

И все ей, дряни, не в наклад.

Где эта шлюха побывала,

Там всюду свары, драки, брань;

Земля счастливою бы стала,

Кабы пропала эта дрянь!

Через нее Латынь восстала

И на троян ее напала

И Турн с Энеем на ножах.

Я в год бы не пересчитала,

Чего она навытворяла

И на земле и в небесах.

Теперь же, как дошло до дела,

Сквернавка, натворив беды,

Все б на меня свалить хотела,

Сухой чтоб выйти из воды.

Наивничает, как Сусанна,

Никем не тронутая панна,

Что в хуторе жила весь век.

Засохни с бабкою твоею!

А я уж покажу Энею…

Богиня я! Он — человек".

Венера брани не стерпела,

Юнону принялась костить, —

И перепалка закипела,

Святых аж впору выносить.

Богини в гневе — те же бабы,

В башке у них заклепки слабы,

С досады лишнее сбрехнут,

Как перекупки загорланят,

Друг друга руганью поганят,

Весь род неистово клянут.

"Да цыц вы, чортовы сороки! —

Юпитер грозно закричал. —

Обеим нахлещу я щеки,

Чтоб вас, калашниц, чорт побрал!

Не буду вас карать громами —

Вот всыплю каждой батогами

Да подмести Олимп велю;

Я вас в момент утихомирю,

Заставлю жить со всеми в мире,

Раздоров я не потерплю.

Нишкните, уши навострите

И слушайте, что вам скажу;

Молчать, болтуньи, рты заткните,

Кто пискнет — морду размозжу.

Промеж латинцев, и троянцев,

И всяких Турновых поганцев

Никто не суйся. Их войскам

Не помогайте, не мешайте,

Князьков их также не замайте,

Всяк пусть, как может, бьется сам".

Умолк Зевес, повел бровями,

И боги прыснули вразброд.

И я прощаюсь с небесами,

Пора на землю, на народ.

На шведском стану я кургане —

Все огляжу в военном стане, —

Чтоб верно битву описать;

Купил бы музе я на юбку,

Чтоб приманить к себе голубку

Помочь мне рифмы подыскать.

Турн, высохнув после купанья,

Анисовки хлебнул меж дел

И, выйдя из шатра, в молчанье

На крепость сентябрем глядел.

Но рог трубит! И вновь тревога!

Бегут гурьбой тысяченогой;

Вновь сеча, кровь багрит тела;

Полки троянцев славно бились,

Рутульцы тоже не ленились,

Насилу ночь их развела.

Эней с дружиной приближался

В ту ночь к местам, где бой кипел,

В челне с Паллантом угощался,

Поил старшин, смеялся, пел,

Своими чванился делами,

Брехал, как он с людьми, с богами

Сражался, как их лупцевал.

Паллант и сам мог врать изрядно,

Язык его молол нещадно,

В брехне Энею он не сдал.

А ну, седая царь-девица,

Старушка муза, подтянись!

Взбодрись, беззубая сестрица,

Ко мне поближе примостись!

Окинь своим орлиным взглядом

Всех, кто плывет с Энеем рядом,

Чтоб против Турна воевать;

Ты, говорят, во всем смышлена,

В полтавской школе обучена,

Должна всех поименно знать.

И вот что нашептала муза:

С Энеем вместе плыл Массик,

Детина ражий, толстопузый

И толстомясый, словно бык.

С ним рядом плыл Тигренко бравый,

Шинкарь и плут из-под Полтавы;

Он сто ярыг с собою вез.

Близ них плыли дубы Аванта,

Он был строжайшим из сержантов:

Чуть что — и кулачищем в нос!

Поодаль плыл челнок Астура,

Что в кабаках весь век прожил,

На нем была свиная шкура,

Ту шкуру он как плащ носил.

За ним Азиллас плыл на барже,

Он родич нашей пономарше;

Был с голодухи еле жив,

Ан глядь — Фортуне приглянулся,

Стал паном, спесью весь надулся,

Таких немало видим див!

А там, на легоньком дубочке,

Что весь разубран в пух и прах,

Лежал в расстегнутой сорочке

С турецким чубуком в зубах

Цинарис — атаман картежный,

Фигляр, обманщик, плут безбожный,

С собой сплошь жуликов ведет;

Коль с Турном он не совладает

Мечом, так в карты обыграет,

И по миру князек пойдет.

А вон, укрывшись епанчою,

В очках и с книгою в руках,

Пан Купавон перед толпою

Судачит о своих правах.

Он слыл повсюду за юриста

И чин имел канцеляриста.

Из Глухова был родом он

И, на войне чтоб поживиться,

А кстати и чинов добиться,

Вступил в Энеев легион.

А вон сидит ворчун сварливый,

Беззубый, тощий как скелет,

Невзрачный, лысый, говорливый —

То выкрест и брехун Авлет.

Он во второй раз поженился,

Да, глядь, опять в расчетах сбился

И сызнова впросак попал;

Чтобы от бабы отвязаться,

Пришлось в солдаты записаться,

Где, послужив, шпионом стал.

Еще там есть до полдесятка

Челнов со всякой мелкотой;

В ней никогда нет недостатка,

Хоть бьют их много, что ни бой.

А точно сколько всех — не знаю,

Хоть муза, — а не отгадаю,

По пальцам тоже не сочту;

На счетах сроду не училась,

С реестрами я не возилась,

Что вижу, то вам и плету.

Уже Стожар меж звезд поднялся,

Уже и книзу повернул.

Кто под скамейкой спать собрался,

А кто под буркою уснул.

Иные меж собой болтали

Или онучи полоскали.

Начальствующих в войске лиц

Не видно было. Все убрались

Домой и там за трубку взялись,

Разлегшись боком, навзничь, ниц.

Эней один не раздевался,

Эней один за всех не спал —

Все думал, все смекнуть старался,

И так и этак мозговал,

Чтоб Турну закатить горячих,

Царя Латина околпачить,

Угомонить его народ.

Так, в думах смутных изнывая,

Бог знает мыслью где летая,

Вдруг видит дивный хоровод.

Не рыбы плыли то, не раки,

А так, как бы кружок дивчат;

В воде плескались, как собаки,

Мяуча, как семья котят.

Эней, дрожа и отступая

И "Да воскреснет" вслух читая,

Нимало делу не помог.

Чудесницы гурьбой веселой

Хватали за мотню, за полы.

Эней на палубу прилег.

Тогда одна из них скакнула,

Как бы блоха или сверчок,

И к уху самому прильнула;

Эней услышал голосок:

"Не бойся, злого не затеем,

Не раз с персоною твоею

Троянский мы возили род;

Аль нас не узнаешь, сердешный?

Мы тот сосняк, дубняк, орешник,

Из коих твой построен флот.

Турн было и до нас добрался,

Едва не все челны спалил,

Да старичок Зевес вмешался

И нас в русалок обратил.

Тут без тебя вершилось злое,

Чуть-чуть дитя твое родное

Души не отдало богам.

Спасай троянцев от напасти;

Врагов ты должен рвать на части,

Ты сам, — поверь моим словам".

Так молвив, за нос ущипнула

Энея, чтобы ободрить,

Русалочкам хвостом махнула,

Вперед быстрей велела плыть.

Русалки челноки толкали,

Дорогой наилучшей гнали.

И только начался восход,

Эней узрел свой стан в осаде

И крикнул в гневе и досаде,

Что Турну вспорет он живот.

Потом, рукой мотню сжимая,

Богов олимпских помянул

И, мать на помощь призывая,

Без страха в воду сиганул.

За ним Паллант, за ним вся сволочь

Прыг-прыг с челнов Энею в помощь,

И строятся рядами в бой.

Эней кричит: "Вперед, пехота!

Неверных сокрушим с налета,

Налево марш, вали за мной!"

Когда троянцы увидали,

Что князь на помощь к ним спешит,

За вал всем скопом побежали —

Земля от топота гудит.

Летят и все уничтожают,

Как мух рутульцев убивают;

Турн встал средь поля сам не свой;

Глазами битву озирает,

Истошным голосом взывает:

"А ну, ребятушки, за мной!

Коль в драку влезли — не виляйте.

Настал великой битвы час!

Дома, детей и жен спасайте,

Все, все, что дорого для вас!

Не отдадим ни пяди даром,

Ответим на удар ударом.

Ужели мы трусливей их?

Нам боги милость предвещали,

Вперед! Уже троянцы сдали,

Не милуйте боков чужих".

Приметя суетню во флоте,

Турн войско к берегу ведет

И, ерзая, как чорт в болоте,

Знай о поживе всем поет.

Рутульцев выстроил рядами,

А сам с отборными полками

Он на троян пустился вскачь;

Кричит, коня на месте крутит,

Не рубится, а как бы шутит,

Вертляв, как чорт, к тому ж силач.

Эней был сам лихой рубака,

Кровавый бой ему не нов.

Затейщик первый всякой драки,

Медведей видел и хорьков.

Легко на огоньке обжечься,

Но не впервой Энею сечься,

Видал он всяких мастаков.

На Турна взгляд косой кидая

И на рутульцев наступая,

Без удержу крестил врагов.

Фарона первого погладил

По шее острым палашом

И в мир иной его спровадил, —

Тот покатился кувырком.

Потом Лихаса так притиснул, —

Тот рухнул наземь и не пискнул;

За ним без головы Кисей

Кулем на землю повалился;

Глядь, Фар с ним рядом очутился,

Расплющил и его Эней.

Свирепствуя в подобном роде,

Эней рутульцев потрошил

И делал из людей уродов

Иль насмерть, как ягнят, душил.

Впервые в битву вовлеченный,

Паллант кричал, как оглашенный,

Аркадян к бою побуждал,

По фронту бегал, суетился,

Как в стаде жеребец бесился,

Потел, вертелся, бушевал.

Тут Даг, рутулец прелукавый,

В Палланте видя новичка,

Хотел добыть дешевой славы,

Дать по зубам ему тычка;

Но наш аркадец изловчился,

Рутулец с жизнью распростился,

В аркадцах закипела кровь!

Один другого обгоняют,

Врагов, что камыши, ломают,

Вот истых подданных любовь!

Паллант Эвандрович с наскока

Гибсона пикою достал,

Хватил в висок над правым оком,

Гибсон, как скошенный, упал.

За этим вслед такая ж кара

И лютого постигла Лара.

Там Ретий мчит — лихой ездок!

Паллант его схватил за ноги

И двинул головой о дроги,

Аж мозг из головы потек.

Как бес ярится, злобой пышет

Агамемнона сын Талес,

Он землю топотом колышет,

Ну как бы в гневе сам Зевес;

Вокруг себя все сокрушает,

Фарет с ним в сшибке погибает,

Дух испускает Демоток,

Расплющил, как блоху, Ладона,

К Палланту подскочил с разгона,

Крича: "Сглотну в один глоток!"

Паллант — отменный молодчина —

Стоит недвижим, словно дуб,

И ждет: что там за образина

Грозит сгрести его за чуб.

Дождавшись, сколько было духу

Влепил такую сплеуху,

Талес аж вверх ногами встал.

Паллант, рутульца отвозивши,

Потом на горло наступивши,

Всего ногами истоптал.

Засим Авента хвать по заду,

Поставил раком напоказ;

И тут же, за Авентом кряду,

Заснул навек отважный Клавз.

Так лютовал, не зная страху,

Паллант, лупя рутульцев смаху,

И все аркадцы-молодцы.

Турн бедный потерял отвагу,

Увидя, что не мед, а брагу

Ему подносят храбрецы.

Потом, взбесясь, он мчит пред войском,

Ревя, как раненый кабан,

Гарцует на коне геройски,

Что там против него Полкан!

Прямехонько к Палланту мчится,

Зубами щелкает, ярится,

Не сводит глаз с его лица.

Уже и сабелькой махает,

Коню на шею припадает,

Хитрит, как кот, ловя скворца.

Паллант, как от борзой лисица,

Вильнул и полоснул мечом

Что было сил по пояснице, —

Турн дрогнул и повел плечом.

Паллант, вздохнуть не дав минуты,

Оборотясь к рутульцу круто,

Хватил что было силы в лоб.

Но Турн нимало не смутился,

Он весь кольчугою обшился,

Как шелухой турецкий боб!

Так Турн, Палланта подпустивши,

Наотмашь палицей мазнул,

Потом, за кудри ухвативши,

С коня в беспамятстве стянул.

Из раны кровь ручьем хлестала,

Глаза и губы заливала,

И череп треснул, как орех.

Как травка, скошенная в поле,

Погиб Паллант по божьей воле,

Не испытав земных утех.

А Турн победною пятою

Труп бездыханный попирал

И ладанкою золотою,

С Палланта снятой, помахал.

Потом в седло, как птица, взвился,

Над мертвым панычом глумился

И так аркадянам сказал:

"Аркадцы! Лыцаря возьмите

И в дар Эвандру отнесите

За то, что на меня восстал!"

Аркадцы, понеся утрату,

Галдеж великий завели,

Клялися учинить расплату,

Хотя бы все костьми легли;

На щит Палланта положили,

Лохматой буркою прикрыли,

Из боя выволокли в стан.

О смерти князя все рыдали,

Злодея Турна проклинали.

Но где ж троянский наш султан?

Что там за шум, за гомон слышен?

Что за смятенье вижу я?

Кто землю-матушку колышет?

Что это там за толчея?

Как буря по степи бушует,

Как яростно вода бунтует,

Когда порогами летит,

Так пан Эней по полю мчится

Палланта смерть отметить стремится,

От гнева весь дрожмя дрожит.

Бегите, гады, на опушку,

Вам больше света не видать!

Эней такую даст понюшку —

За Стиксом будете чихать.

Как бешеный, Эней крутился,

Как вол взбесившийся, озлился,

Врагов, как молния, разил.

Махнет мечом — врагов десятки

Лежат, задравши к небу пятки,

Всех встречных на куски крошил!

В запале налетел на Мага,

Как на цыпленка ястреб злой;

Пропал навеки Маг бедняга,

Пришлось сбираться в мир иной;

Он смерти, как огня, боялся,

В ногах Энеевых валялся,

Просил живьем в неволю взять,

Но пан Эней, копье пустивши

И грудь врага насквозь пробивши,

Других помчался догонять.

Поп полковой, задравши ряску,

Прочь удирал, не чуя ног;

Ему такую дал он таску,

Что тот на землю мертвым лег.

Погиб тут также храбрый Нума,

Сереста — Нуминого кума

С Тарквитом вместе доконал.

Камерта сшиб с коня лихого,

Спровадил в ад Ансула злого

И Луку пузо распластал.

Пока Эней, с земли сметая

Рутульцев, сеет смерть вокруг,

Калеча или убивая

Врагов враз по десятку штук,

Лигар с Лукуллом в таратайке

Несутся вскачь к троянской шайке,

Чтоб недруга конями смять.

Но тут к братанам смерть доспела,

Их души, вылетев из тела,

Пошли к Плутону погулять.

Вот так Эней наш управлялся

Средь полчищ злых своих врагов,

Кроша рутульцев, пробивался

В стан осажденных земляков.

Троянцы ворота раскрыли,

К чертям латинян протурили,

С Энеем, наконец, сошлись.

Здоровались и обнимались,

Расспрашивали, целовались,

А там и за винцо взялись.

Иул, как комендант исправный,

Выходит из толпы вперед

И, будучи средь войска главным,

Энею рапорт отдает.

Эней Иула выхваляет,

К груди геройской прижимает,

В уста целует молодца;

Энея сердце трепетало

И, трепеща, ему вещало,

Что сын продолжит путь отца.

В то время Зевс, зело подпивши,

Весь разомлев, припал к жене

И, морду на плечо склонивши,

Лизался, нежась в тишине;

И чтоб во всем ей быть любезным,

Сказал: "Гляди, головорезы

Спешат от Турна удирать;

Венера дрянь перед тобою,

Ей-ей, всех краше ты собою;

Всяк тянется тебя достать.

Мое бессмертие ярится,

Я жду роскошных ласк, дрожа.

Тебе Олимп и свет дивится,

Юпитеру ты госпожа.

Захочешь — все получишь сразу,

Весь мир ждет твоего приказу,

За поцелуй твой, ангелок…"

Тут стиснул так старик Юнону,

Чуть оба не свалились с трона,

И Зевс разбил себе висок.

Юнона — козырь-молодица.

Ее никто надуть не мог.

Юпитер, старая лисица,

Ей ведом вдоль и поперек.

"О свет очей, — она сказала, —

Олимпа старый подлипала,

Заткни медовых слов ручей!

Уж ты давно меня не любишь,

А только пьяный и голубишь,

Прочь убирайся, дуралей!

Что там лукавить предо мною,

Я не девчонка в двадцать лет,

Зачем морочить чепухою

Богов, людей и белый свет.

Пускай все будет так, как хочешь,

Скажи лишь, что конец отсрочишь

Для Турна, дашь ему пожить,

Чтоб мог он с батькой повидаться

И перед смертью попрощаться, —

О большем не хочу просить".

Так молвив, в муженька вцепилась,

Обняв до судорог в руках,

И с ним на лавку повалилась,

Аж свет померк у них в глазах.

Размяк Зевес, как после пару,

И, вылакав горилки чару,

На все свое согласье дал.

Юнона с ним, резвясь, играла,

Слегка подмышкой щекотала,

Так, что Юпитер задремал.

Олимпские в любую пору

И их громоразящий пан

Нагими шлялись без зазору,

Не глядя на высокий сан.

Юнона с неба улизнула,

На землю нагишом махнула,

Оделась парнем в тот же час,

Взяла в подмогу Асмодея,

Обличье приняла Энея

И прямо к Турну понеслась.

Пан Турн тогда зело гневился,

Всех приходящих в шею гнал,

Злясь, что в бою не поживился,

Энею не накостылял.

Вдруг призрак самого

Энея В одежде бедного

Сихея Явился Турна задирать.

"А ну, — кричит, — босяк лядащий,

Никчемный, пьяница пропащий,

Гей в поле, силу попытать!"

Увидел Турн перед собою

Лицо заклятого врага,

Что, измываясь, кличет к бою,

Мол, трусишь, шкура дорога!

Пан Турн, как сатана, озлился,

Холодным потом весь облился,

От гнева страшно застонал.

Теснит он призрак, тот виляет,

Стремглав от Турна удирает.

И Турн вдогонку поскакал.

Вот-вот догонит он злодея,

Вот-вот его насквозь проткнет;

Коня Турн лупит, не жалея,

Истошным голосом орет:

"Врешь, не уйдешь! Дойму скотину!

Мечом исполосую спину!

Лависи ввек тебе не знать;

Не с ней — с могилойповенчаю

И воронов потешу стаю,

Что труп твой налетят клевать!"

Меж тем Энея призрак мчался

На берег, где стоял челнок;

Он будто бы врага боялся,

Он будто бы уйти не мог.

Потом в челнок махнул, спасаясь,

И Турн, погоней распаляясь,

Успел туда ж за ним вскочить,

Чтоб над Энеем поглумиться,

Чтоб вражьей кровушкой упиться

И первым рыцарем прослыть.

Тут вмиг челнок зашевелился

И сам собою вдаль поплыл;

А Турн по челноку носился,

Ликуя, что врага накрыл.

Юнона ж, обратясь в кукушку

И бросив Турнову ловушку,

Махнула напрямик в лесок.

Турн смотрит — лодка среди моря;

Едва не лопнул малый с горя,

Но сделать ничего не мог.

Пока Юнона так шутила,

Эней об этом и не знал;

Она его в тумане скрыла —

Для всех он невидимкой стал;

И сам ни зги не видел, злился,

Потом, прозрев, за меч схватился

И кинулся крушить врагов;

Убил он Лавза и Лутага,

Парфена уложил бродяга,

Немало посшибал голов.

Мезентий — атаман тирренский —

К Энею храбро подступил

И сразу поднял крик вселенский,

Что только, мол, Эней и жил.

"Вперед! — кричит. — Готовься к бою,

Лихие парни мы с тобою,

Нам в помощь не нужны друзья;

А ну!" И вот враги столкнулись,

Да так, что панцыри погнулись,

Мезентий же упал с коня.

Эней, не милуя чванливых,

В Мезентия всадил палаш;

Дух, выскочив меж слов бранчливых,

Пошел к нечистым на шабаш.

Эней победой величался,

С друзьями славно угощался,

Олимпу жертвы воскурив.

До ночи пили и гуляли,

Вповалку спьяну кучей спали,

Эней с горилки был чуть жив.

Рассветная звезда в окошко

Уже виднелась, как пятак

Или пшеничная лепешка,

И небо рделось, точно мак.

Эней уже троян сзывает

И с хмурым видом объявляет,

Что время мертвых погребать,

Чтоб все, обычаю послушны,

По-братски и единодушно

Шли трупы на костры таскать.

Потом Мезентия доспехи

На пень высокий насадил —

Не то чтоб для своей потехи,

А Марса этим ублажил.

Шишак надел и меч булатный,

Копье и щит работы знатной.

Пень рыцарем одет стоял.

Тогда к войскам он обернулся,

Прокашлялся, разок сморкнулся

И речь такую откатал:

"Трояне! Лыцари! Казаки!

Мужайтесь! Наша, вишь, берет;

Вот это чучело нам всякий

Латинский город отопрет.

Но прежде чем начнем мы биться,

Для мертвых надо потрудиться,

Чтоб души их нашли покой;

Погибших лыцарей прославить,

Палланта к батьке переправить,

Что лег здесь буйной головой".

Затем пошел в курень просторный,

Где труп царевича лежал,

Над ним аркадский подкоморий

Мух длинной веткой отгонял.

И плакальщицы так рыдали,

Как будто животом страдали;

Эней запричитал и сам:

"Увы, увы! Угас он, братцы,

А уж на что был мастер драться;

Угодно, вижу, так богам!"

Потом велел носилки сделать

И тростниковый балдахин

Для обескровленного тела,

Чтоб в них Паллант, Эвандров сын,

Ясновельможная персона,

В чертоги адские Плутона

Явился бы не как чумак.

Бабенки мертвого обмыли,

В кафтанец чистый нарядили,

За щеку сунули пятак.

Все было к выносу готово,

Когда философ пожелал

Надгробное отгрохать слово, —

Но сбился, темя почесал

И молвил: "Труп как есть не дышит,

Не видит то есть и не слышит,

Ох, ох! Увы! Он мертв! Аминь!"

Народ той речью умилился,

И горько-горько прослезился,

И бормотал: "Нечистый, сгинь!"

Потом над мертвым покадили

И вынесли его во двор,

Под балдахином положили,

Блеснул слезой Энея взор.

Покрыв добротным покрывалом, —

Кажись, тем самым одеялом,

Что от Дидоны взял Эней, —

Взвалили паныча на плечи

И понесли его далече,

В аркадский город Паллантей.

Потом, едва лишь вышли в поле,

Эней, над трупом наклонясь,

Сказал: "О, жизнь бурней, чем море,

И гибнет в ней и раб и князь.

Прости-прощай, дружок любезный,

Я отомщу рукой железной,

И Турн получит с барышом".

Потом Палланту поклонился,

Облобызал и прослезился

И к городу побрел шажком.

И вот едва домой вернулся

Наш грустный лыцарь пан Эней,

Ан, глядь, уже в сенях наткнулся

На присланных к нему гостей:

То прибрели послы Латина,

Мужи асессорского чина;

Один армейский капитан,

Что век по свету волочился

И по-фригийски научился, —

В посольстве том был драгоман.

Латинец старший в ихнем роде

Лицом к Энею важно стал

И в нашем, значит, переводе

Примерно так ему сказал:

"Не ворог тот, чья шкура бита,

И тот не враг, кто после битвы

На поле без души лежит.

Позволь тела убитой рати

Прибрать, чтобы земле предать их;

Пускай князь милость к нам явит".

Эней, к добру с рожденья склонный,

Сказал послам латинским так:

"Латинус рекс неугомонный,

А Турнус пессимус — дурак.

И кваре воевать вам мекум?

Латинуса я путо цекум

И дурнями, сеньорес, вас;

Латинусу рад пацем даре,

Пермитто мертвых закопаре,

И корам вас нет зла у нас.

Один есть Турнус ворог меус,

Так ерго дебет воевать;

Велит так фата, ут Энеус

Вам будет рекс, Амате зять.

Чтоб привести ад финем беллюм,

Свершим мы с Турнусом дуэллюм,

Зачем всех сангвис проливать?

Кто будет — Турнус иль Энеус,

Укажет глядиус, вель деус,

Латинским сцептро управлять".

Латинцы враз переглянулись,

По сердцу та им речь пришлась;

Друг с другом вмиг они стакнулись,

И вот Дрансес вскричал: "О князь!

Для дел великих ты родился

И к нам недаром заявился!

Снесем Латину твой ответ,

Все, все подробненько расскажем

И истинно ему докажем,

Что дружба с Турном нам во вред".

Тут мировую заключили

На двадцать — двадцать пять деньков

И меж собою порешили,

Чтобы прислали мастеров

Латиняне помочь троянцам,

Злосчастным этим голодранцам,

В достройке скорой городка;

Да чтоб троянство порубило

Осинок, гожих на стропила,

Березки, сосняку, дубка.

А после началась гулянка,

И чарочка пошла кругом;

Побаски, хохоток и пьянка;

Скрепляли дружбу табачком.

Тут выпивали, там трудились,

С покойничками все возились,

В лесах и шум и стукотня.

В небоевое это время

Латинян и троянцев племя

Друг другу были как родня.

Теперь изобразить бы нужно

Эвандра отчую печаль,

И крик, и плач, и стон натужный,

Да сил достанет мне едва ль.

Не всякий, как Вергилий, сможет

Писать, чтоб с правдой было схоже,

А я ж до грусти не мастак:

Я слез и оханья не знаю

И сам не плачу, не скучаю;

По мне хоть век пусть будет так.

Как только алая денница

На небе начала вставать,

Так вся троянская станица

Убитых принялась таскать.

Эней с Трахоном разъезжали,

К трудам дружину понуждали,

Костры из мертвых воздвигать.

Соломой трупы оплетали

И масло с дегтем подливали,

Не раз, не два, а раз по пять.

Потом солому подпалили,

Вмиг пламя трупы обнесло;

Все "память вечную" завыли,

Дымком всю степь заволокло.

Тут кость, и плоть, и жир трещали,

Иные сало источали,

У тех растрескался живот;

И дым и смрад кругом носились,

Жрецы усердней всех трудились, —

Известен всем их алчный род.

Товарищи в сей жизни бренной,

Отцы, друзья, сыны, сваты,

Во имя памяти нетленной,

А кто и так, от суеты,

В огонь швыряли седла, сбрую,

Одежду, обувь дорогую,

Кто нес кафтан, кто поясок.

Секиры, палаши, дубины,

Онучи, лапти и братины

Летели, как снопы на ток.

Не только в поле дым курился, —

В Лавренте тоже чад стоял,

Народ вокруг костров толпился

И на чем свет стоит стенал.

Там батька горевал о сыне

И слал проклятья злой судьбине,

Ругал войну, ругал царя;

Тут девка, воя, убивалась,

Что без венца вдовой осталась,

Похоронив богатыря.

А жинки, распустивши косы,

Без свиток, яростной толпой,

Растрепаны, простоволосы,

Подняли несусветный вой.

По мертвым жалобно стонали,

Ревели, бились, причитали,

Латинский проклинали род;

Про Турна ж говорили смело,

Что за любовное он дело

Погубит даром весь народ.

Дрансес на свой манер хлопочет,

Кричит, что Турн — всех бед вина;

Мол, раз Эней с ним драться хочет,

Пусть выйдет — кончится война.

Но и у Турна был парняга —

Брехун, юрист, крючок, сутяга, —

Что дело Турна защищал;

Да и Аматины пролазы

Пустили разные рассказы,

Чтоб Турн ни в чем не уступал.

И вдруг от хана Диомеда

Латиновы послы пришли,

И видно было, что победных

Вестей с собой не принесли.

Старик Латин вельможным лицам

Велел немедля же явиться,

Что все и сделали тотчас;

Послов позвали для доклада,

И после должного обряда

Латин изрек такой приказ:

"Скажи мне, Венул справедливый,

О чем хан вел с тобою речь?

Кажись, ты парень не брехливый,

Таким тебя знавала Сечь". —

"Я подданный и раб твой верный,

Царю слуга нелицемерный, —

Так начал Венул, — не гневись!

Мужичья правда, брат, колюча,

А панская — красна, да гнуча;

Хан молвил (врать мне не корысть):

Не с мордою Латина драться

Против Энеевых людей;

Вам прежде нужно бы дознаться,

Каков в бою казак Эней.

Под Троей всыпал нам он знатно,

Спасая от судьбы превратной

Богов домашних и родню.

Он батьку спас в час грозной сечи,

На гору снес, взвалив на плечи;

Не затевайте с ним грызню.

С Энеем драться не рискуйте,

Его считаем мы святым;

И вашему царю втолкуйте,

Чтоб лучше помирился с ним.

Где нынче дети есть такие,

Чтоб кудри батьковы седые

Превыше ставили всего?

Понятно, я не враг Латину,

Но, чтя в Энее молодчину,

Не выйду супротив него.

Прощайте, домини латинцы!

Поклон мой вашему царю;

Возьмите-ка назад гостинцы,

Отправьте их богатырю

Энею, чтоб избегнуть бою". —

Тут Венул нос утер рукою

И смолк, упарившись вконец.

Латин, посла услыша речи,

Затрясся весь, как хвост овечий,

На плеши задрожал венец.

Потом от страха чуть очнулся,

Унял непрошенную дрожь,

Зевесу помолясь, надулся

И хмуро глянул на вельмож.

"Ну что, — спросил их, — поживились?

Вы с Диомедом всё носились,

А он вам фигу показал;

Сначала было б столковаться,

Как вам с Энеем расправляться,

Пока он холку не намял.

Теперь ума не приложу я,

Как мне пристроить чужаков;

Земли кусок изрядный, чую,

Отдам я им без лишних слов.

Отдам и сенокос у речки,

На Тибре рыбные местечки,

Эней пусть будет нам сосед;

А не захочет он остаться

И по свету пойдет шататься, —

Так мы и тут уйдем от бед.

А чтоб с Энеем сладить дело,

Пошлю послов десятков пять;

Подарки подберу умело,

Велю повидла, сала дать,

Сгодится в дар и осетрина,

Да пояс, да отрез люстрина,

Чтоб к празднику пошить кафтан,

Прибавим из Торжка сапожки

И дело сладим понемножку.

Как это все сдается вам?"

Дрансес был страсть какой речистый

И князю Турну враг лихой;

Он, ус погладя, нос прочистя,

Дает царю ответ такой:

"Латин светлейший, мед устами

Твоими пить бы. Между нами

Всяк, верь мне, сердцем за тебя;

Да отозваться, вишь, не смеют,

Сидят, молчат, сопят, потеют

И маракуют про себя.

Пускай же злобный тот детина,

Что в эту нас втравил войну

И что надутой образиной

Как есть похож на сатану,

Что столько бед принес, паскуда,

Что столько загубил нам люда,

А в трудный час дал стрекача, —

Пусть Турн, что всеми верховодит

И за нос легковерных водит, —

С Энеем рубится сплеча.

Пускай не бродит в наших хатах,

Пускай царевне даст покой,

Пускай живет в своих палатах,

Да чтоб к Латину ни ногой.

А ты, Латин, наш царь тишайший,

Прибавь Энею дар сладчайший:

Лавинию ему отдай.

Той свадьбой ты нам мир даруешь

И раны царства уврачуешь,

А дочке с парнем будет рай.

Тебя ж, пан Турн, прошу покорно:

Забудь к Лавинии любовь,

Не мысли и не действуй вздорно

И пощади латинцев кровь.

Эней тебя лишь вызывает,

А нас, латинцев, не замает,

Иди, с троянцем поборись!

Довольно нам играть словами,

Яви бесстрашие делами,

Побить Энея ухитрись".

Услышав это, Турн взъярился,

От бешенства весь посинел;

Он словно в лихорадке бился,

Зубами в ярости скрипел

И крикнул: "Старый пустомеля!

Видать, ты одурел от хмеля,

Коль трусом храбреца зовешь

И небылицы измышляешь,

Народ своей брехней пугаешь

Да про меня безбожно врешь.

Я мог бы снять пред всем собраньем

Башку плешивую твою,

Да жаль марать такою дрянью

Честь богатырскую свою!

А ты, владыка юродивый!

Когда уж ты такой пугливый,

Что землю даришь чужакам,

Так раком полезай к троянцу

Да угождай во всем поганцу.

Он славный мир устроит вам!

А коли миру я помеха,

Коли Эней зовет на бой

И смерть моя вам всем потеха,

Не дорожу я и собой.

Посмотрим, кто кого ловчее;

Иду туда, где ждут злодея!

Иду сразиться с чужаком!

Пускай хоть станет он Бовою,

Меня не устрашит собою,

Я сам не плох махать мечом".

Пока в конгрессе так тягались,

Эней к Лавренту подступал;

На штурм троянцы собирались,

Всяк в нетерпении дрожал.

Услыша, что Эней явился,

Латин со страху обслюнился,

Стал с перепугу сам не свой.

"Вот вам и мир!" — Турн крикнул лютый

И, не теряя ни минуты,

Помчался в стан свой войсковой.

Опять галдеж, опять тревога,

Народ со всех сторон валит,

Кто всех бранит, кто молит бога,

Кто шепчется, кто голосит.

Вновь кавардак и чертовщина,

Вновь гнет в бараний рог Латина,

И царь скорбит от всей души,

Что не взял он в зятья Энея.

Сейчас сидел бы, сладко млея,

Окрошку ел бы да кныши.

Турн, вмиг доспехи боевые

Надев, летит троян крошить

И, разъярив дружины злые,

Бродяг Энеевых побить.

Коня пришпоря, что есть силы

Помчался он к войскам Камиллы

И стал ей тут же толковать:

Куда ей напирать с полками,

Мессапа ждать со старшинами,

Что подкрепят царицы рать.

Распорядившись, Турн помчался

На гору, чтоб за нею скрыть

Засаду, ибо собирался

Фригийцев тайно окружить.

Эней же, выстроив отряды,

Как строят войско для осады,

Отдал приказ на вал напасть.

И вот идут живой стеною,

Идут, чтоб счастье вырвать с бою

Или на поле брани пасть.

Троянцы дружно наступали,

Тесня везде своих врагов,

Не раз латинцев с боем гнали

До самых городских валов.

Но те вновь с силами сбирались

И от троянцев отбивались,

Друг друга били в пух и прах,

Таскали за чубы, тузили

Скакали, петушились, выли,

Аж пена билась на губах.

Но вдруг Арунт убил Камиллу.

Тут на латинцев страх напал:

Утратили и дух и силу,

Кто как и кто куда бежал.

Троянцы в их толпу вмешались,

Лупили в спины, измывались,

К стенам Лаврента гнали их.

Латинцы ворота закрыли,

Своих укрыться не пустили,

Чтоб с ними не впустить чужих.

Когда дошли до Турна вести,

Как пан Эней врагов пушил,

Едва не сдох князек на месте

И харю мерзкую скривил.

Потом, беснуясь от досады,

Выводит войско из засады,

Покинув спешно гору, лес;

И только вышел на равнину,

Как сам увидел всю картину

И войск троянских перевес.

И тут же Турн узнал Энея,

И Турна пан Эней узнал;

Их обуял дух Асмодея,

Один другого б разорвал;

Не обошлось бы тут без боя,

Когда б пан Феб от перепоя

Пораньше в воду не махнул

И не послал на землю ночи.

Тут всем смежило крепко очи,

И всяк буян тотчас уснул.

Лишь Турн, о бое вспоминая,

Всердцах зубами скрежетал

И, сдуру сделать что не зная,

Латину в ярости сказал:

"Пускай зловредные буяны,

Задрипанцы твои трояны,

Не отпираются от слов!

Иду с Энеем в поле драться,

В моих проступках оправдаться:

Убить и околеть готов.

Энея враз пошлю к Плутону

Иль сам погибну, так и знай,

Теперь мне жить уж нет резону,

Ему и девку отдавай…" —

"Ай, ай, — Латин тут отозвался,

С чего ты так разбушевался?

Что ж будет, коль и я озлюсь?

Мне, старику, врать неуместно,

Да и утаивать нечестно.

Вот слушай правду и не трусь.

Узнай, что есть судьбы веленье,

Что дочка замуж не пойдет

За земляка. Настигнет мщенье

Того, кто супротив дерзнет.

Меня Амата упросила

И так бока мои месила,

Что я Энею отказал.

Теперь ты сам раскинь мозгою,

Как справиться тебе с бедою,

Чтобы зазря ты не пропал.

Прошу тебя, оставь Лависю;

Иль мало панночек вокруг?

Ну, взял бы Муньку или Прысю,

На хутора бы сбегал, друг,

В Ивашки, в Мыльцы, в Пушкаревку,

В Будища или в Горбаневку,

Дивчат вокруг Полтавы тьма;

Хоть пруд пруди таким товаром;

Коли замужняя под пару —

И ту добудешь задарма".

Тут появилась вдруг Амата

И в Турна, как оса, впилась,

Лобзала в губы стратилата

Припав к плечу, от слез тряслась.

"Не трать, — сказала, — даром силы,

Сражаться не спеши, мой милый,

Коль ты помрешь — помру и я;

Нас боги без тебя покинут,

Латинцы и рутульцы сгинут,

И дочка пропадет моя".

Но Турн Амате не внимает,

Не признает ни слез, ни слов;

Гонца к Энею посылает,

Чтоб завтра биться был готов.

Эней и сам стремился к бою,

Чтобы могучею рукою

Снять Турну голову долой.

А чтоб по-честному сразиться,

Послал гонца уговориться,

Как завтра выходить на бой.

Назавтра чуть еще светало,

А уж народ валил толпой;

Все копошилось, все мелькало,

Всяк поспешал взглянуть на бой.

Уже и поле размеряли,

И землемеры забивали

Значки для армий, для полков.

Жрецы молитвы запевали,

Олимпским в жертву убивали

Баранов, поросят, козлов.

А войско стройными рядами

Шло быстрым шагом, как на бой.

Вились знамена над полками,

Всяк ратник чванился собой.

Вот армии на поле стали

В местах, что им отмежевали;

Меж ними плац свободный был;

Народ за войском копошился,

Всяк видеть смертный бой стремился,

Кричал, толкался что есть сил.

Юнона, как богиня, знала,

Что Турну суждено пропасть,

Но все ж усердно мозговала,

Чтоб злую отвести напасть;

Русалку кликнула Ютурну

(Она была сестрицей Турну),

Все рассказала второпях;

Быстрей велела изловчиться

И на все хитрости пуститься,

Чтоб Турна не разбили в прах.

Пока хитрила пара в небе,

Другая собиралась в бой,

Всяк обещал богам молебен,

Коль верх возьмет его герой;

Врагам всех зол и бед желали,

Рутульцы ж кисло размышляли,

Что Турн их может сплоховать,

Уж он как будто бы смутился,

Поеживался и кривился.

Не лучше ль бою помешать?

Тут враз Юнонина плюгавка

В рутульский подоспела стан;

Юлила меж рядов, как шавка,

Всех подбивая на обман.

Потом, оборотясь Камертом,

Она вертелась всюду фертом,

Шепча: "Срам Турна выдавать;

К лицу ль стоять вам сложа руки,

Натерпитесь без Турна муки,

Как станут цепи надевать".

Все войско хмуро бормотало.

Сперва тихонько, после враз

Заголосили: "Все пропало!"

Чтоб мир нарушить, в тот же час

Ютурна штуку отмочила:

Скворцами ястреба травила,

А заяц волка покусал.

Лаврентцы чудо толковали

И добрым знаменьем считали,

Толумний к битве подстрекал

И первый выстрелил в троянцев,

Голлипенка в момент убил,

А тот был родом из аркадцев;

Тут землякам стал свет не мил.

Схватив мечи, рванулись в сечу.

Отряд отряду мчит навстречу,

Звон сабель, палашей и пик,

Кричат, стреляют, с ног сбивают;

Лежат врастяжку, догоняют:

Все в кучу, в кашу сбилось вмиг.

Эней правдивый был парняга,

Увидевши такой афронт

И глядя, как врагов ватага

Переменила сразу фронт, Вскричал:

"Аль вы осатанели!

Не сами ль мира вы хотели?

Сразимся с Турном мы одни".

Тут стрелка вражья вдруг пропела

И накрепко в бедре засела,

Кровь брызнула, залив штаны.

Эней поспешно ковыляет,

Окровавленный, в свой шатер,

Его Асканий провожает,

Потупя в огорченье взор.

То видя, Турн развеселился,

Зачванился и расхрабрился;

Летит к троянцам, сея страх.

Бьет, рубит, наземь повергает,

Гора убитых вырастает —

Их не сварить и в ста котлах.

Всех прежде Фила с Тамарисом

На землю смаху повалил,

Потом Хлорея с Сибарисом

Он, как козявок, раздавил;

Наделал Турн переполоха:

Дарета, Главка, Ферсилога

Калеками гулять пустил,

Крестил мечом кого попало

И потоптал конем немало;

В крови, как в луже, Турн бродил.

Скорбела душенька Энея,

Что Турн троянцев так лупил,

Стонал он горше Прометея,

От раны кровью исходил.

Япид — цирюльник лазаретный,

Герой походов неприметный —

Вокруг Энея хлопотал:

В одну минуту парень прыткий

Заткнул за пояс полы свитки

И нос очками оседлал.

И, приступив немедля к делу,

Стрелу разглядывать он стал;

Прикладывал припарки к телу

И шилом в ране ковырял;

Лил в рану и смолу и сало, —

Увы, ничто не помогало:

Так наконечник вглубь засел.

Япид тянул его клещами,

Щипцами, крючьями, зубами,

Но вырвать так и не сумел.

Венера сильно заскорбела,

Услыша, как Эней стонал,

И тотчас принялась за дело,

В чем и Амур ей помогал.

Целебных трав они набрали,

Воды на травку поплескали

Да капли принялись цедить;

Всю эту дрянь перемешали,

Над нею что-то пошептали

И стали в рану зелье лить.

Таким лекарством чудотворным

Боль нехитро было унять

И наконечник стрелки черной

Из раны без труда достать.

Эней наш снова ободрился,

Горилкой малость подкрепился,

Прикрыл стальной кольчугой грудь.

Летит — загнать врагов в могилу,

Летит — вдохнуть в троянцев силу,

В них храбрости огонь раздуть.

С ним старшины и воеводы,

Озлясь, гурьбою вскачь летят;

Как в мельничных колесах воды,

Войска ревут, бурлят, кипят.

Эней лежачих объезжает

И беглецов не догоняет,

Он ищет, в бешенстве дрожа,

Повсюду Турна. Но Ютурна

Смекает, как бы братца Турна

Спасти от смертного ножа.

На хитрости ловки девчонки,

Когда их сердце защемит,

И в этом ремесле так тонки —

Сам бес их не перехитрит.

Ютурна с неба вниз шмыгнула,

Возницу Турна прочь спихнула

И стала погонять возок.

В тот день мотался Турн в телеге,

Конь, загнанный в горячем беге,

Уже носить его не мог.

Возком Ютурна управляя

Моталась всюду меж полков,

Как от борзых лиса, виляя,

Спасала Турна от врагов.

То перед войском выезжала,

То на другой конец скакала,

Но не туда, где был Эней.

Троянец, видя штуки эти

И трусость Турнову приметя,

Помчал вдогон стрелы быстрей.

Но как он ни скакал за Турном,

Чтобы не дать ему уйти,

Все ж хитроумная Ютурна

Его сумела провести.

К тому ж Мессап, заехав сбоку,

Коварно, со всего наскоку,

В Энея камень запустил;

Но тот, по счастью, увернулся,

И камень тела не коснулся,

А лишь с султана кончик сбил.

Эней, отваги не теряя,

Великим гневом распалясь,

На всем скаку своих скликая

И тихо Зевсу помолясь,

Всю армию в сраженье двинул,

Волною на врага нахлынул,

Всех кряду приказал рубить.

Тут всласть латинцев покрошили,

Рутульцев также тьму побили,

Но Турна! Турна б нам добыть!

Теперь я без стыда признаюсь,

Что трудно битву описать:

И как ни морщусь, ни стараюсь,

Чтоб гладко вирши рифмовать,

Но уж и сам теперь смекаю,

Что панихиду сочиняю

И роспись именам бойцов,

Что полегли на ратном поле,

Что гибли в битве поневоле,

По прихоти своих князьков.

Цетага, а за ним Толона

Эней в той битве уложил,

Потом Онита и Сукрона,

Танаис краткий век отжил.

Троянцев Гилла и Амика

Спихнула в пекло Турна пика…

Да где там всех пересчитать!

Враги, сражаясь, так смешались,

Так в кучу сбились, что кусались,

Не в силах руки вверх поднять.

Тут, дитятко свое жалея,

Венера из-за облаков

Вдохнула мысль в башку Энея —

Брать город, там крошить врагов.

Немедля овладеть столицей,

В ней отплатить за все сторицей,

Чтоб враг был в пух и прах разбит.

Эней полковников скликает,

Старшин поспешно собирает

И так с холма к ним говорит:

"Моих речей не устрашайтесь;

Решен Зевесом сей вопрос;

Немедля с войском отправляйтесь

Брать город, где паршивый пес,

Латин коварный, пьет сивуху.

Ударьте в город что есть духу.

Деритесь ружьями, дубьем;

С землею ратушу сровняйте,

Колите, бейте и стреляйте,

И лишь Амату взять живьем!"

Тут все оружьем забряцали,

Над войском прокатился гром;

Полки построились, помчали

К стенам Лаврента прямиком.

Огонь через валы швыряли,

На стены крепости влезали

И напустили тучи стрел.

Эней же, руки простирая,

Кричит, Латина укоряя:

"Ты, ты виновник страшных дел!"

Те, что в Лавренте оставались,

Увидя, что пришла беда,

До полусмерти испугались,

Не знали, утекать куда.

Тряслись от страха и потели,

Ворота отворять хотели,

Чтоб в город свой впустить троян.

Царя Латина громко звали,

На вал чуть не силком толкали,

Чтоб шел спасать своих мирян.

Амата глянула в оконце

И видит — в городе пожар,

От стрел, от дыма скрылось солнце…

Тут кинуло Амату в жар.

Нигде вокруг не видя Турна,

Царица завздыхала бурно,

На бедную дурман напал.

Смерть Турна видя мутным взором,

Подумала, что он с позором

Из-за нее навек пропал.

Все сразу стало ей постыло,

Осточертел ей белый свет,

Себя и всех богов костила,

И видно изо всех примет,

Что ум последний потеряла.

Одежды царские порвала,

Настал ее последний час:

Вкруг шеи пояс обкрутила,

За крюк железный зацепила —

И навсегда ушла от нас.

Когда Лавиния узнала

О смерти матери своей,

По-книжному "увы!" вскричала,

Потом — притворно, для людей —

Цветные платья изорвала,

Как галка, в черном щеголяла,

К лицу свой траур подобрав.

Пред зеркальцем весь день крутилась,

Кривиться жалобно училась

И мило всхлипывать в рукав.

Промчалась весть о деле тяжком

В народе, в городе, в полках;

Латин, как хлипкий старикашка,

Чуть удержался на ногах,

Потом бежать к воде пустился

И так уродски искривился,

Аж вчуже страшно поглядеть.

Всех смерть Аматы всполошила,

К печальным мыслям обратила,

Пришлось и Турну поскорбеть.

Когда о злой беде проведал

Лихой рутульский атаман,

Он мир земной проклятью предал,

И, точно раненый кабан,

Бежит, кричит, вертит руками,

Бранясь последними словами,

Латинцам и рутульцам бой

Веля остановить немедля.

И вот войска, как на обедню,

Утихомирясь, стали в строй.

Эней взыграл душой, услыша,

Что Турн согласен биться с ним;

Оскалил зубы, в поле вышел,

Копьем махая боевым, —

Прямой как тополь, величавый,

Бывалый, сильный, ловкий, бравый,

Такой, как был Нечеса князь;

Все на него глаза лупили,

Враги — и те его хвалили,

Вплотную вкруг него толпясь.

Как только выступила к бою

Завзятых пара удальцов,

То каждый, глянув пред собою,

Живьем врага был съесть готов.

Хвать-хвать — и сабли засвистели,

Чик-чик — и искры полетели,

Герои саблями крестят.

Турн, метя рубануть по шее,

Прочь епанчу сорвал с Энея,

Троянец отступил назад.

Но, вмиг очухавшись, сторицей

За епанчу он отплатил

И, налетев на Турна птицей,

Рутульцу саблю перебил.

Как тут спастись? Куда деваться?

Не лучше ль подобру убраться?

Нельзя без сабли воевать.

Турн отроду был парень прыткий,

И вот, откинув полы свитки,

Решил он стрекача задать.

Бежит пан Турн, к полкам взывает

И просит у своих меча;

Никто беднягу не спасает

От рук троянца-силача.

Вдруг, сызнова перерядившись

И снова перед ним явившись,

Сестра ему палаш сует;

И сабли снова засверкали,

И латы снова забренчали,

И каждый вновь наотмашь бьет.

Тут Зевс, не вытерпя, озлился,

Юноне с гневом так сказал:

"Аль ум твой сдуру помутился?

Аль хочешь, чтоб я таску дал?

Чтоб молния тебя спалила!

Беда, коль баба задурила!

Уже известно всем богам:

Эней на небе будет с нами

Кормиться теми ж пирогами,

Какие жалую я вам.

Бессмертного убить кто сможет

Иль даже рану нанести?

Зачем же в мире жертвы множить,

Чтоб Турна твоего спасти?

Ютурны знаю я проказы,

Теперь, по твоему приказу,

Она рутульцу меч дала.

Докуда ж будешь ты беситься,

На Трою и троянцев злиться?

Иль мало сделанного зла?"

Юнона в первый раз смирилась,

Без крика к Зевсу речь вела:

"Прости, мой пан, я провинилась,

Я прежде зла, глупа была;

Пускай Эней врага карает,

Трон у Латина отнимает,

Пускай свой род здесь поселит;

Но пусть, молю, латинцев племя

На вечное удержит время

Названье, веру, речь и вид".

"Согласен. Будет, как сказала", —

Зевес Юноне отвечал.

Богиня враз затанцовала,

А Зевс Метелицу свистал;

Все судьбы на весы кидали,

Ютурну в воду отослали,

Чтоб с братом Турном разлучить.

По книге судеб, что веками

Бессмертных писана руками,

Так должно было поступить.

Эней, махая длинной пикой,

На Турна прямиком идет

И в ярости вопит великой:

"Теперь конец тебе, урод!

Как ни вертись, как ни брыкайся,

Как шкурой подлой ни меняйся,

Хоть зайчиком, хоть волком стань,

Хоть в небо лезь, хоть прыгни в воду,

Тебя достану я, урода,

И размозжу в минуту, дрянь!"

Не устрашась надменной речи,

Турн ус беспечно закрутил,

Могучие расправил плечи,

В ответ Энею отмочил:

"Оставь пустые небылицы.

Еще ты не поймал синицы.

Тебя я, право, не боюсь.

Не мы, а боги, всякий знает,

Судьбой людскою управляют,

Пред ними только и смирюсь".

Так говоря, он повернулся,

Пятипудовый камень взял;

При этом Турн, как ерш, надулся;

Уже, гляди, не тем он стал.

Не та уж у рутульца сила,

Ему Юнона изменила,

А с тем пришел и силам крах.

Ему и камень изменяет,

Он до врага не долетает,

И тут объемлет Турна страх.

Меж тем троянец, выгнув спину,

Копье в ладони крепче сжал

И Турну, сукиному сыну,

На память вечную послал.

Копье звенит, свистит, трепещет,

И вот, как утку с лёта кречет,

Рутульца в бок с разлета бьет.

Простерся Турн ничком на поле,

Весь корчится от лютой боли,

Олимпских еретик клянет.

Полки латинцев ужаснулись,

Хватил рутульцев паралич,

Троянцы злобно усмехнулись,

На небе пили могарыч.

Турн, злую боль превозмогая,

К Энею руки простирая,

Роняя слезы, речь ведет:

"Анхизыч, жизни как подарка

Я не хочу, твоя припарка

За Стикс меня уволокет.

Но жив еще мой батька бедный,

Он стар, и немощен, и хил;

Я вижу жребий твой победный,

Да мне уж белый свет не мил.

Лишь об одном я умоляю,

Мольбу исполнить заклинаю:

Когда небытие вкусит

Моя душа, ты батьке тело

Мое отправь, за это дело

Что хочешь у меня проси".

Эней от речи той смягчился

И меч подъятый опустил,

Едва-едва не прослезился

И Турна было отпустил.

Вдруг видит — ладанка Палланта

Из золота и аграманта

У Турна свесилась с плеча.

Глаза Энея засверкали,

От гнева губы задрожали,

Себя не помня, сгоряча

Схватил он Турна за чуприну,

Вниз головой перевернул,

Потом за горло взял детину

И басом громовым рванул:

"Чужим некстати ты гордишься

И над Паллантом зря глумишься,

Имея думку быть живым.

Шалишь! Палланта тень взывает,

Не я, а он тебя карает;

Иди к чертям, дядьям своим!"

И с этим словом меч вонзает

В разинутый рутульца рот

И трижды в рану погружает,

Чтоб больше не было хлопот.

Душа рутульца отлетела,

Хоть и не очень-то хотела

В Плутонов дом под землю лезть.

Кто действует неосторожно,

Тому жить в счастье невозможно,

Особенно — коль совесть есть.

Часть первая

1. Эней детина был проворный… — Э н е й — один из героев Троянской войны, воспетой Гомером в "Илиаде", сын богини Афродиты и Анхиза, троюродного брата повелителя троянцев Приама. В императорском Риме династию Цезарей возводили к Энею.

2. Когда спалили греки Трою… — Т р о я — древний город в Малой Азии, находившийся у Геллеспонта (Дарданельского пролива). В греческой мифологии основателем Трои считался правнук Зевса — Ил. Поэтому Трою называли также Илионом; отсюда название гомеровской "Илиады".

3. Но тут Юнона, сучья дочка… — Ю н о н а (в греческой мифологии — Гера) — богиня — покровительница браков, жена и одновременно сестра Юпитера, противница троянцев. Почти все божества римской мифологии могут быть соотнесены с божествами греческой мифологии. Так, греческий Зевс в римской мифологии звался Юпитером, Афродита — Венерой и т. д. Котляревский, как, впрочем, и Вергилий, использует имена богов и римской и греческой мифологии.

4. Давно уже она хотела… — Юнона давно преследует Энея и троянцев. В ней еще не изгладился гнев со времени Троянской войны, в которой она была на стороне греков, помогая им в войне против троянцев. Кроме того, она знает, что Энеев род (т. е. римляне) разрушит Карфаген, пользующийся ее покровительством.

5. И что Парис — покойный дядя… — П а р и с — сын повелителя троянцев Приама, один из героев "Илиады". По "Илиаде" Парис приходится Энею не дядей, а четвероюродным братом (см. "Илиада", песнь 20, стихи 230–240).

6. Ей яблочко в подарок дал. — Золотое яблоко, получившее впоследствии название "яблока раздора", дал Парис Венере. На этом яблоке было написано "прекраснейшей", и Парису предстояло решить, кому из трех богинь — Юноне (Гере), Венере (Афродите), Минерве (Афине) — его вручить. Парис отдал яблоко Венере, признав ее таким образом самой прекрасной из богинь, и этим навлек не только на себя, но и на всех троянцев гнев Юноны и Минервы. Во время Троянской войны эти богини, особенно Юнона, стали усердно помогать противникам троянцев — грекам.

7. И вот, когда шепнула Геба… — Г е б а — богиня юности, дочь Зевса.

8. И мчит к Эолу, как оса. — Э о л — бог ветров.

9. Красотку-девку всем на диво… — У Вергилия Юнона за эту услугу обещает Эолу в супруги нимфу Дейопею.

10. Борей с похмелья не проспится… — Б о р е й — северный ветер.

А Нот на свадьбе веселится… — Н о т — южный ветер.

Зефир — известный негодяй… — З е ф и р — западный ветер.

А Эвр в поденщики нанялся. — Э в р — восточный ветер.

11. Кричит Эней: мол, я Нептуну… — Н е п т у н (в греческой мифологии — Посейдон) — бог морской стихии.

12. И саламату, и пампушки… — С а л а м а т а (или соломата) — кисель или жидкая каша из муки с салом или маслом; п а м п у ш к и — род пышек. (Прим. И. Котляревского.)

13. И к Зевсу вихрем понеслась. — З е в с, или Зевес (в римской мифологии — Юпитер), — глава и повелитель всех олимпийских богов.

14. Остатки кварты допивал. — К в а р т а — мера жидких и сыпучих тел, немногим больше литра.

15. Как видно, он дойдет до Рима… — По Вергилию, Энею предначертано свыше прибыть в Италию и положить здесь начало существованию нового государства, которое впоследствии будет названо Римом.

16. Хан станет вновь владыкой Крыма… — В 1783 году, при Екатерине II, было ликвидировано крымское ханство и Крымский полуостров присоединен к России.

17. Заедет по пути к Дидоне… — Д и д о н а — карфагенская царица. Вергилий рассказывает о ней следующую легенду: брат Дидоны Пигмалион, "слеп от алчности к злату", убивает ее мужа Сихея. Узнав об этом злодеянии, Дидона, забрав сокровища, бежит от брата на кораблях вместе со многими горожанами Тира, где она жила. Высадившись на северо-западном побережье Африки, она покупает здесь землю и основывает Карфаген.

18. Тот город Карфагеном звался… — К а р ф а г е н — большой торговый город, был основан финикийцами в начале IX века до нашей эры близ нынешнего города Туниса. В результате войн с римлянами, так называемых "пунических", Карфаген был стерт с лица земли.

19. И конопляную макуху. — М а к у х а (укр.) — жмыхи, выжимки из семян конопли после добывания масла.

20. Там путрю, и зубцы, и квашу… — П у т р я (укр.) — род толокна; з у б ц ы (укр.) — род кушанья из очищенных зерен ячменя, сваренных или поджаренных; к в а ш а (укр.) — соложенное тесто. (Прим. И. Котляревского.)

21. И просто водку, и калганку… — К а л г а н к а — настойка на калгане, лекарственной траве, корень которой употребляется в народной медицине при желудочных болях.

22. Бандура горлицу бренчала, Сопелка зуба задувала… — Б а н д у р а — украинский народный музыкальный инструмент; с о п е л к а (укр.) — свирель; г о р л и ц а, з уб — украинские песни.

23. А после танцев варенухи… — В а р е н у х а (укр.) — водка или наливка, сваренная с сухими плодами, медом и пряными кореньями.

24. Иные журавля плясали… — Ж у р а в л ь, или журавель (укр.), — свадебный танец.

25. Иные резались в хлюста… — Х л ю с т (укр.) — вид карточной игры.

26. С Олимпа свесясь, глянул вниз… — О л и м п — главная вершина гор на севере Греции, считавшаяся в греческой мифологии местопребыванием богов. Позднее, в эпоху Рима, нередко употребляется в значении неба, места, где обитают боги.

27. Вбежал Меркурий — запыхался… — М е р к у р и й (в греческой мифологии — Гермес) — бог, покровитель торговли, ремесел и путешественников; глашатай и гонец Юпитера.

28. О, если б довелось Дидону Увидеть в муках Купидону… — К у п и д о н (в греческой мифологии — Эрот) — сын Венеры, бог любви.

29. Камыш, уложенный костром… — К о с т е р (укр.) — особым образом уложенные связки высушенного камыша.

Часть вторая

30. У них он звался Палинур… — П а л и н у р — кормчий Энея.

31. Живет там добрый царь Ацест. — А ц е с т — троянский герой, прибывший после разрушения Трои в Сицилию и основавший там город Сегесту.

32. Троянцы налакались тюри… — Т ю р я — примитивное кушанье: крошеный хлеб в квасе или в воде с солью.

33. Хлеб, бублики, кныши явились. — К н ы ш, или кныша (укр.), — род хлеба с завернутыми внутрь краями, смазанный свиным салом или конопляным маслом.

Кутью из ячменя сварили… — К у т ь я — кушанье из крупы с медом, которое едят на поминках и в рождественский сочельник.

Сыты из меда насытили… — С ы т а — вода, подслащенная медом.

34. Когда пропели "Со святыми"… — т. е. "Со святыми упокой", начальные слова похоронной молитвы православной церкви.

35. На кобзах тренькали слепцы. — К о б з а — старинный украинский музыкальный инструмент.

36. Боец Дарес — горлан, задира… — Д а р е с, или Дарет, — один из участников Троянской войны.

37. Тут Бахус пьяный объявился… — Б а х у с, или Вакх (в греческой мифологии — Дионис), — бог вина и виноделия.

38. Там с Марсом в уголке шепталась… — М а р с (в греческой мифологии — Арес) — бог войны.

39. Уселся рядом с Ганимедом… — Г а н и м е д, согласно греческой мифологии, необычайной красоты юноша, сын царя Троса; был похищен Зевсом на Олимп, где на пирах богов стал виночерпием.

40. В домашних туфлях шасть к Ирисе… — И р и с я, т. е. Ирида — олицетворение радуги, вестница богов.

41. Тож и Плутон, ваш братец вздорный… — П л у т о н (в греческой мифологии — Аид) — бог подземного царства, брат Юпитера.

Как с Прозерпиной в пекло сел… — П р о з е р п и н а (в греческой мифологии — Персефона) — дочь Юпитера, похищенная Плутоном, который стал ее супругом.

42. Его Невтесом величали… — Н е в т е с, т. е. Навтес, или Навт, был выучен, как говорит Вергилий, самой богиней мудрости Минервой чудесам волшебства.

43. Как ты к тому же крестный батька… — По мифологии Венера родилась из пены морских волн.

44. По-нашему звался Тарас. — Т а р а с, паромщик — так переиначивается автором вергилиевский Палинур.

Часть третья

45. О Сагайдачном напевали… — С а г а й д а ч н ы й — кошевой запорожского войска в начале XVII века, известный походами в Турцию; здесь имеется в виду народная песня про него.

46. Как под Полтавой шведов били… — Полтавское сражение (1709 год), во время которого шведы были наголову разбиты Петром I.

47. Как под Бендерами стояли… — Б е н д е р ы — город в Молдавии, знаменит несколькими сражениями, происходившими под его стенами во время русско-турецких войн XVIII–XIX вв. В 1789 году русские войска под командованием Потемкина осадили Бендеры — в то время турецкую крепость, — и ее гарнизон капитулировал.

48. Как без галушек помирали… — Поселившись в Бендерах, Потемкин жил необычайно роскошно, в то время как недостаток провианта вызывал болезни и голод в русской армии, осаждавшей в это время Измаил.

49. Земелька Кумской называлась… — К у м ы — приморский город в Кампании (Италия), древняя греческая колония.

50. В панфила, в дурачка и в пары… — Названия карточных игр.

51. Узнай, я кумская Сивилла… — С и в и л л а — пророчица, жрица Аполлона.

Я Феба, слышь ты, попадья… — Ф е б (в греческой мифологии — Аполлон) — бог света, поэзии и искусств, также бог пророчества; в Троянской войне был на стороне троянцев.

52. А татарва как налетела… — Татары (крымские) начали совершать набеги на Украину с 1735 года, когда началась война с Турцией.

53. Орфей — на что уж был никчемный… — О р ф е й — мифологический греческий певец и музыкант. Он прельщал своей игрой иа кифаре (или лире) даже диких зверей. Орфею пришлось спуститься в подземное царство, где он сумел пением и игрой расположить к себе всех тамошних обитателей.

54. А Геркулес, когда ввалился… — Г е р к у л е с (в греческой мифологии — Геракл) — мифологический герой, знаменитый своей необыкновенной физической силой и храбростью. Совершил двенадцать необычайных подвигов, об одном из которых здесь упоминается: он спустился в подземное царство за адским чудовищем — трехглавым псом Цербером.

55. Та речка Стиксом называлась… — С т и к с — в греческой мифологии река подземного царства.

56. Им гашник лыко заменяло… — Г а ш н и к — шнурок, веревочка, тесьма для завязки шаровар.

57. Хароном перевозчик звался… — Х а р о н — мифологический перевозчик теней умерших через реку Стикс. Харон не доставлял в подземное царство теней тех людей, тела которых не были преданы погребению. По этой причине он не перевозит, например, Палинура.

58. Три головы у пса на шее… — Речь идет о трехглавом псе Цербере, охранявшем вход в подземное царство.

59. Штафирки, воины лихие… — Ш т а ф и р к а (от нем. staffieren, т. е. наряжать) — в прошлом пренебрежительное название любого невоенного, штатского человека.

60. С восьмою заповедью вместе… — Из так наз. Моисеевых заповедей — восьмая заповедь запрещает воровать.

61. И что тут значит наш статут… — С т а т у т (лат.) — основной закон, уложение.

62. И толковал монад явленье… — М о н а д а (греч.) — единица, неделимое вещество; термин древнегреческой философии.

63. С касторкою и спермацетом… — С п е р м а ц е т — старинное лекарство, изготовлявшееся из китового жира.

64. И сам Вернигора Мосей. — События античного мифа развертываются у Котляревского на Украине — в обстановке современной ему действительности. В поэме упоминаются села и местечки на Полтавщине,

упоминаются и соотечественники Котляревского, лично ему хорошо известные; когда Эней в аду встречает троянцев, некогда принимавших участие в его похождениях, в их числе оказывается и некто Вернигора Мусий; по словам Стеблин-Каминского, этот Вернигора — "действительно существовавшее в Полтаве лицо, кажется сапожник Котляревского"; когда Эней вместе с Паллантом плывет на помощь осажденным троянцам, челном, в котором сидел Эней, правил некто Тигренко — сын шинкаря из находящегося близ Полтавы села Стеховки. (И. Еремин, фрагмент статьи.)

У Вергилия же Эней встречается в подземном царстве с тенями погибших героев Троянской войны и с сыном Приама — Деифобом.

65. Как баба с мордой криворотой… — У Вергилия в этом месте описывается Тезифона, одна из фурий, "мстящая за убийство".

66. Есть в пекле, мол, судья Эак… — Э а к (греческая мифология) — сын Зевса и Эгины, дед Ахилла, после своей смерти ставший одним из трех судий в подземном царстве.

67. Тут вдруг ворота отворились… — По Вергилию, Эней попадает в Элизий — рай, который, по мнению древних, также находился в подземном царстве.

68. Настойку сдабривал бодян… — Б о д я н — трава, анис звездочный.

69. Ни тех, что воют: "паки-паки"… — П а к и (церк. — слав.) — опять, еще. Начальные слова молитвы; здесь автор имеет в виду церковнослужителей.

70. Случились в пекле вечерницы… — В е ч е р н и ц ы (укр.) — посиделки, вечеринка деревенской молодежи.

Болтали, в ворона играли… — В о р о н — детская игра, в которой "ворон" хватает детей, а мать защищает их.

Колядки и веснянки пели… — К о л я д к и — рождественские песни; в е с н я н к и — песни, которые поются молодежью ранней весной.

71. Была одна, как говорится, Девчонка — прямо ухорез… — Здесь автор отступает от повествования Вергилия. У последнего сам Анхиз пророчествует Энею о будущем. Котляревский следует за Осиновым. (См. Н. П. О с и п о в. Вергилиева Энейда, вывороченная наизнанку, ч. III, песнь 7-я.)

72. И положила трав пучок — Что в Константинов день сорвала… — К о н с т а н т и н о в д е н ь — церковный праздник в конце мая в честь византийского императора, основателя Царьграда (Константинополя).

73. Покуда сам не поцелует Униженно чужих лаптей… — намек, что римляне будут господствовать до того времени, пока не попадут под власть папы, главы католицизма.

Часть четвертая

74. Харча как три не поденькуешь… — На обычном языке это значит: "Денька как три не похарчишь" и т. д. Котляревский в двух строфах воспроизводит бурсацкий жаргон, так называемую "видоизмененную речь". Делается это следующим образом: половина одного слова переносится в другое, из которого, в свою очередь, переносится слог-два в первое слово. Так, вместо "возиться с чепухою" получалось "чепухиться с возитою", вместо "новости узнаешь" — "узнасти новаешь" и т. п.

75. Царица здешняя Цирцея… — Ц и р ц е я (греческая мифология) — злая волшебница, дочь Гелиоса — солнца. Она жила на сказочном острове Эя и безжалостно превращала попадавших на ее остров путников в животных. Так, например, спутников Одиссея она превратила в свиней.

76. И "не позволям" позабудет… — намек на так называемое "liberum veto" на сеймах шляхетской Польши, дающее право каждому члену сейма сорвать принятие решения одним возгласом "не позволям", т. е. "протестую".

77. Пред нами Тибр. Теперь держись! — Тибр — одна из крупнейших рек Италии. На Тибре стоит Рим.

78. Когда-то мать его, Мерика… — М е р и к а, или Марика, — одна из нимф, мать царя Латина. В мифологии нимфы играли роль второстепенных богинь, олицетворявших силы природы.

Влюбилась в Фавна, да, гляди-ка… — Ф а в н (в греческой мифологии — Пан) — бог гор, лесов и полей; охранитель стад.

79. Слова свои на "ус" кончают… — У с (us) — окончание многих латинских слов.

80. Троянцы в лад, до обалденья Тму, мну, здо, тло твердить взялись. — Т м у, м н у, з д о, т л о — сочетания букв из старинных букварей.

81. И доминусом величали… — Д о м и н у с (лат.) — господин.

82. Достали рейнских с кардамоном… — Р е й н с к о е вино, в которое для аромата прибавлялся кардамон.

Как Александр царишку Пора… — Прославленный древнегреческий полководец Александр Македонский (IV век до нашей эры) победил войска индийского царя Пора.

Мамая как чернец побил… — В битве на Куликовом поле (1380 год) особенно отличился чернец (монах) — богатырь Пересвет.

Бова с Полканом как сходился… — Б о в а и П о л к а н — герои сказочных повестей XVII века.

Как Соловей-разбойник жил… — С о л о в е й-р а з б о й н и к — один из персонажей былин о русском богатыре Илье-Муромце.

Как в Польшу Железняк ходил. — Ж е л е з н я к — руководитель крестьянского восстания против панской шляхты на Правобережной Украине (в середине XVIII века).

Француза был портрет Картуша… — Л у и К а р т у ш — знаменитый французский разбойник начала XVIII века.

Против него стоял Гаркуша… — С е м е н Г а р к у ш а — прославленный украинский повстанец конца XVIII века, весьма популярный в народе своей борьбой с помещиками и богачами.

И Ванька-Каин впереди. — В а н ь к а-К а и н — известный в XVIII веке вор, являвшийся одновременно сыщиком московского сыскного приказа. Он вылавливал мелких воришек и укрывал за соответствующую мзду крупных грабителей.

83. И шелком шушуна скрипела… — Ш у ш у н — название женской верхней одежды.

84. Энеус, ностер магнус панус… — Н о с т е р (лат.) — наш; м а г н у с (лат.) — великий.

И славный троянорум князь… — Т р о я н о р у м — троянский; орум (orum) — окончание родит. падежа множ. числа латинского II склонения.

Ад те, о рекс! Прислал нунк нас. — А д т е (лат.) — к тебе; р е к с (лат.) — царь, король; н у н к (лат.) — теперь.

Рогамус, домине Латине… — Р о г а м у с (лат.) — мы просим; д о м и н е (лат.) — господин.

Наш капут общий да не сгинет… — К а п у т (лат.) — голова, предводитель.

Пермитте жить в стране твоей… — П е р м и т т е (лат.) — разреши, позволь.

Хоть за пекунии, хоть гратис… — П е к у н и и (лат.) — деньги; г р а т и с (лат.) — даром.

Мы благодарны будем сатис… — С а т и с (лат.) — довольно.

Бенефиценции твоей. — Б е н е ф и ц е н ц и я (лат.) — благодеяние, милость.

О рекс! Будь нашим Меценатом… — М е ц е н а т — римский богач, живший в I веке до нашей эры, покровительствовавший искусствам. Имя это стало нарицательным.

И ласкам туам окажи… — Т у а м (лат.) — твою.

О оптиме! Не откажи… — О о п т и м е (лат.) — о наилучший.

Энеус принцепс есть проворный… — П р и н ц е п с (лат.) — предводитель.

Формозус, сильный и упорный… — Ф о р м о з у с (лат.) — красивый.

Увидишь сам инномине! — И н н о м и н е (лат.) — лично.

Вели акципере подарки… — А к ц и п е р е (лат.) — принять.

85. При Хмеле выткан он царе… — Х м е л ь — персонаж народных сказок.

86. Кажись, их от пендосов взяли… — П е н д о с ы — шутливое прозвище греков, от греч. слова "пенте" — пять, мера.

87. Хлебали дружно вкусный взвар… — В з в а р — род компота: сушеные фрукты и ягоды, сваренные и подслащенные изюмом и медом.

88. Корыто опошнянских слив, Орехов киевских каленых, Полтавских пундиков слоеных, Яиц три сотни, варенец, Коров, бугаев из Липянки, Сивухи бочку из Будянки, Сто решетиловских овец. — О п о ш н и, Л и п я н к и, Б у д я н к и, Р е ш е т и л о в с к — название городов и селений Полтавской губернии; п у н д и к — род пирожного (прим. И. Котляревского); в а р е н е ц — круглые или четырехугольные раскатанные кусочки теста, сваренные в воде.

89. Чтоб злую ведьму Тезифону… — Т е з и ф о н а — одна из фурий — богинь мщения.

90. А на перекладных гнала. — Н а п е р е к л а д н ы х — т. е. на почтовой повозке, для которой меняли лошадей на определенных станциях.

Тройные платит пусть прогоны… — П р о г о н — плата за езду на почтовых лошадях.

91. Потом приказ дал драгоману… — Д р а г о м а н (араб.) — официальный переводчик при посольстве.

92. Лависе на Петра сырок… — На Петра — т. е. к дню св. Петра, "Петрову дню".

93. У нянюшки был мопсик белый… — В поэме Вергилия война между жителями Лации и троянцами начинается из-за убийства ручного оленя, принадлежавшего пастуху царя Латина Тирру. Котляревский следует здесь за Осиповым, в поэме которого конфликт начинается из-за болонки, принадлежавшей старухе — царской мызнице.

94. Ей под нос асафету клали… — А с а ф е т, или, вернее, асафетида, — резко пахнувшее смолистое вещество, употреблявшееся раньше в медицине как средство против судорог.

95. Кто будет наш провиантмейстер? И кто, скажите, кригс-цалмейстер? — П р о в и а н т м е й с т е р и к р и г с ц а л м е й с т е р — интендантские должности в русской армии XVIII века.

96. Бояр всех в ратушу собрать. — Р а т у ш а — городская дума, местное городское самоуправление.

97. О муза, панночка Парнаса! — На горе П а р н а с, согласно греческой мифологии, жили музы, богини искусств, дочери Зевса и Мнемозины — богини памяти.

98. Патенты дали старшинам. — П а т е н т ы — свидетельства на право получения чина.

99. Хорунжие усы крутили… — X о р у н ж и й — чин в казачьих войсках, соответствовавший чину корнета или подпоручика в других родах войск.

Тянул понюшку есаул… — Е с а у л — офицерский чин в казачьих войсках, соответствовавший чинам ротмистра и капитана в других родах войск.

Урядники и атаманы… — У р я д н и к — унтер-офицер в казачьих войсках; атаман — начальник, название различных военных и административных должностей в казачьих войсках.

100. Бывало, каждый полк казацкий, Полтавский, Лубенский, Гадяцкий… — названия казацких полков по названию мест объясняются тем, что в старое время на Украине "полк" обозначал не только войсковую, но и административную единицу.

101. Мушкетов древних и кремневок… — М у ш к е т — старинное тяжелое ружье крупного калибра с фитильным замком; к р е м н е в к а — старинное ружье с кремневым запалом.

Пищали, копья, кулеврины, И груды палиц, пик, рушниц… — П и щ а л ь — в старину в России пушка, а затем длинное и тяжелое ружье, заряжавшееся со ствола; к у л е в р и н а — старинная пушка; р у ш н и ц а — род старинного ружья.

102. В какое войско, сотню, лаву… — Л а в а — подразделение кавалерии в казачьих войсках. Также — способ атаки у казаков — охват противника в конном рассыпном строю.

103. Везде жолнерство завелось. — Ж о л н е р (польск.) — солдат-пехотинец в польской армии.

104. Для Януса — двойного бога… — Я н у с — древнее римское божество, покровитель дверей и ворот, бог "входов" и "выходов", начала и конца в широком смысле этого слова, бог времени. Изображался с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны: к прошлому и будущему. Святилище Януса в Риме как бы служило показателем мира и войны. В мирное время двери его были закрыты, а с началом войны они открывались.

105. Давно, в златые дни Астреи… — А с т р е я — богиня справедливости.

106. К Ардее-городу спеша. — А р д е я — столичный рутульский город. (Прим. И. Котляревского.)

Мезентий впереди Тирренский… — М е з е н т и й Т и р р е н с к и й — этрусский тиран, живший на берегу Тирренского моря. Был изгнан своими согражданами.

Авентий вслед за ним плетется… — А в е н т и й — рожден от жрицы Реи и Геркулеса. (Прим. И. Котляревского.)

107. Их атаман был Покатилос, А есаул — Караспуло. — П о к а т и л о с, К а р а с п у л о — переиначенные имена италийских героев Катилла и Коранта, упоминаемых Вергилием.

108. Цекул, Вулкана сын невзрачный… — Ц е к у л — основатель города Пренесты в Лации. "Цекул рожден от Вулкана". (Прим. И. Котляревского.) Цекул — союзник Турна.

Так с Дорошенко Сагайдачный… — Д о р о ш е н к о — гетман Украины в XVII веке.

109. Мезап разбойник с войском шел. — М е з а п — предводитель ряда этрусских племен.

110. Аврунцы тут и сидикяне, Калесцы и ситикуляне… — Наименование различных италийских племен.

111. Сынок Тезея Ипполит… — В поэме Вергилия участвует "Ипполита отпрыск" — Вирбий, а не сам сын Тезея Ипполит. Последнего Котляревский ввел в свою поэму по примеру Осипова, который в "Вергилиевой Энейде, вывороченной наизнанку" уделил много места пересказу мифологической истории об отвергнутой любви Федры к ее пасынку Ипполиту.

112. Звалась та дева-царь — Камилла… — К а м и л л а — италийская амазонка — предводительница племени вольсков.

Часть пятая

113. Восстанет Альба — дивный град. — А л ь б а-Л о н г а — город в Центральной Италии.

К аркадянам скорей сбирайся… — А р к а д я н е — жители Аркадии, в Греции. Здесь идет речь о тех аркадянах, которые переселились в Италию.

114. Его к Эвандру понесли… — Э в а н д р — царь аркадский. (Прим. И. Котляревского.)

115. Я кошевой Эней, троянец… — К о ш е в о й — начальник коша (лагеря), т. е. всего войска.

116. Фортуна не в его кармане… — Ф о р т у н а — богиня случая и счастья.

117. Как злого Кака он убил… — К а к — мифологический великан, извергавший изо рта пламя. Его отцом был Вулкан. Как был убит Геркулесом за похищение у него четырех быков Гериона.

118. Она тишком к Вулкану кралась… — В у л к а н (в греческой мифологии — Гефест) — сын Зевса и Юноны, не любимый ею; бог огня, покровитель кузнечного ремесла и сам искусный кузнец. Этот бог был хром и некрасив.

119. Вулкан к Киприде подольщался… — К и п р и д а — одно из имен Венеры.

120. Шишак, палаш и щит покрою… — Ш и ш а к — металлический шлем с острием, вершина которого увенчивалась обычно небольшой шишкой; п а л а ш — прямая и длинная тяжелая сабля с широким лезвием, обоюдоострым к концу.

121. Махнула в Пафос отдыхать… — П а ф о с — город на острове Кипр; был известен храмом и оракулом Венеры.

122. Добавил: "В Лидию зайдите…" — Л и д и я — область на западном берегу Малой Азии.

123. Невдалеке стоял Телешик… — Т е л е ш и к, или Телесик, — герой народной украинской сказки.

Он плакал и глотал кулешик… — К у л е ш и к, или кулеш, — жидкая кашица, похлебка.

Она звалась — Жеретия. — Ж е р е т и я — гадюка, ползающая по деревьям.

Катигорох, Иван-Царевич… — К а т и г о р о х, И в а н-Ц а р е в и ч — герои русских народных сказок.

Услужливый Козьма-Демьян… — К о з ь м а-Д е м ь я н — Косма и Дамиан (III в. н. э.) — братья врачи, жившие близ Рима.

И славный рыцарь Марципан. — М а р ц и п а н — герой одной из широко распространенных в России в XVIII веке рыцарских повестей.

124. Спешат к Цибеле на поклон. — Ц и б е л а — мать богов, она же богиня луны и плодородия.

125. Купить ей сбитню на алтын… — С б и т е н ь, или збитень, — горячий напиток из воды, меда и водки.

126. Сатурнович, вступись за маму… — В римской мифологии отцом Юпитера считался бог Сатурн, а в греческой мифологии отцом Зевса — бог неба Уран.

127. Мою ты знаешь гору Иду… — И д а — горная вершина на западном берегу Малой Азии.

И лес, где в капище алтарь… — К а п и щ е — языческий храм.

128. В тот час Иул рядил с панами… — И у л — другое имя сына Энея Аскания, как родоначальника дома Юлиев.

129. Сказав так, первому Раменту… — Рамент — царь и гадатель, как сообщает о нем Вергилий.

130. Творишь пеккатум, фратер милый… — П е к к а т у м (лат.) — преступление; ф р а т е р (лат.) — брат.

Морс неповинному несешь. — М о р с (лат.) — смерть.

Я стультус, лятро и негодник… — С т у л ь т у с (лат.) — глупый; л я т р о (лат.) — вор, разбойник.

Неквиссимус и греховодник… — Н е к в и с с и м у с (лат.) — негоднейший, мерзейший.

131. И плошка Фебова взошла… — П л о ш к а Ф е б о в а — солнце, поскольку Феб считался богом солнца.

Велел тревогу бить в клепало… — К л е п а л о — металлическая доска, в которую били, как в колокол.

132. Старух лягает пусть Пегас. — П е г а с — в греческой мифологии крылатый конь, рожденный из крови чудовища — Медузы. От удара копыта Пегаса возник источник муз — Гиппокрена, вода которого вдохновляет поэтов.

133. Собою каждый Голиаф… — Г о л и а ф (библ. миф.) — великан, которого убил из пращи подросток (впоследствии иудейский царь) Давид.

Один брат звался Битиасом, Был ростом вровень он с Тарасом, Что Кочубею услужал… — Т а р а с — слуга полтавского помещика К о ч у б е я, близкого знакомого Котляревского.

134. И от лихого стратилата… — С т р а т и л а т (греч.) — предводитель войска, начальник.

135. Но тут обозный генеральный… — О б о з н ы й г е н е р а л ь н ы й — в казацком войске начальник артиллерийского обоза.

Часть шестая

136. Ты знаешь, для чего троянцев Злым грекам попустил побить… — потому что сын троянского царя Приама Парис похитил жену греческого царя Менелая — прекрасную Елену.

137. Кто проклял бедного фригийца… — Ф р и г и е ц — житель Фригии в Малой Азии. Вергилий также часто называет Энеевых троянцев фригийцами.

138. Терпели горше Прометея… — П р о м е т е й — один из ярчайших образов греческой мифологии. Титан Прометей похитил с неба огонь и передал его людям, за что разгневанный Зевс велел приковать его к скалам Кавказа, где каждый день орел клевал ему печень. Эти мучения продолжались до тех пор, пока Геракл не освободил Прометея.

139. Цитерская пройдоха, шлюха… — Ц и т е р а, вернее — Китерея, или Киферея, — один из эпитетов Венеры от одноименного названия острова, где находился храм Венеры и где был сильно развит культ этой богини.

140. Наивничает, как Сусанна… — С у с а н н а — добродетельная жена (библ. миф.).

141. На шведском стану я кургане… — Ш в е д с к и й к у р г а н, или "шведская могила", — своеобразный памятник в честь Полтавской битвы, находящийся под Полтавой.

142. Шинкарь и плут из-под Полтавы… — И з-п о д П о л т а в ы — из Стехивки, небольшого селения близ Полтавы. (Прим. И. Котляревского.)

143. А вон, укрывшись епанчою… — Е п а н ч а — старинный длинный и широкий плащ.

Пан Купавон перед толпою… — К у п а в о н — по Вергилию — сын Кикна, обращенного в лебедя, в то время как он оплакивал сгоревшего Фаэтона.

144. Уже Стожар меж звезд поднялся… — С т о ж а р — название разных (по местностям) созвездий: Плеяд, Тельца, а также Большой и Малой Медведиц с Полярной звездой в центре.

145. И "Да воскреснет" вслух читая… — "Д а в о с к р е с н е т" — начальные слова молитвы, якобы заставляющей отступиться нечистую силу.

146. Поп полковой, задравши ряску… — У Вергилия в этом месте идет речь о жреце Гемониде.

147. Взяла в подмогу Асмодея… — А с м о д е й — главный демон (библ. миф.).

148. Над ним аркадский подкоморий… — П о д к о м о р и й — придворный сановник в старой Польше.

149. За щеку сунули пятак. — В античности существовало верование, что души умерших должны были платить перевозчику Харону за переправу через реку Стикс. Поэтому полагалось класть мертвецу в рот монету, которой он смог бы расплатиться с Хароном.

150. В аркадский город Паллантей. — П а л л а н т е й — столица царя Эвандра. (Прим. И. Котляревского.)

151. Мужи асессорского чина… — А с е с с о р с к и й ч и н — незначительный гражданский чин в царской России.

152. А Турнус пессимус — дурак. — П е с с и м у с (лат.) — наихудший.

И кваре воевать вам мекум? — К в а р е (лат.) — зачем, почему; м е к у м (лат.) — со мной.

Латинуса я путо цекум… — П у т о (лат.) — считаю, полагаю; ц е к у м (лат.) — слепой.

И дурнями, сеньорес, вас… — С е н ь о р е с (лат.) — старшие, здесь: господа.

Латинусу рад пацем даре… — П а ц е м (лат.) — мир; д а р е (лат.) — дать.

И корам вас нет зла у нас. — К о р а м (лат.) — перед; здесь — в отношении.

Один есть Турнус ворог меус… — М е у с (лат.) — мой.

Так ерго дебет воевать… — Э р г о (лат.) — следовательно; д е б е т (лат.) — должен.

Велит так фата, ут Энеус… — Ф а т а (лат.) — судьба; у т (лат.) — чтобы.

Чтоб привести ад финем беллюм… — А д ф и н е м б е л л ю м (лат.) — войну к концу.

Зачем всех сангвис проливать? — С а н г в и с (лат.) — кровь.

Укажет глядиус, вель деус… — Г л я д и у с (лат.) — меч; в е л ь (лат.) — или; д е у с (лат.) — бог.

Латинским сцептро управлять. — С ц е п т р о (лат.) — скипетр, царство.

153. Онучи, лапти и братины… — Б р а т и н а — род ковша; употреблялась в старину на пирах для вина.

154. И вдруг от хана Диомеда… — Д и о м е д — предводитель аргосских воинов, один из храбрейших героев, принимавших участие в войне против Трои. После падения Трои прибыл в Италию, где основал несколько городов.

155. Он батьку спас в час грозной сечи… — Эней вынес Анхиза на руках из Трои, уже занятой врагами.

156. В Ивашки, в Мыльцы, в Пушкаревку… — селения в окружности Полтавы. (Прим. И. Котляревского.)

157. Русалку кликнула Ютурну… — Ю т у р н а — речная нимфа, сестра Турна.

158. Толумний к битве подстрекал… — Т о л у м н и й — прорицатель у рутулов.

159. Япид — цирюльник лазаретный… — Я п и д, у Вергилия Иапиг, — любимец Феба, дальняя родня Энея.

160. К тому ж Мессап, заехав сбоку… — М е с с а п — предводитель ряда этрусских племен.

161. По-книжному "увы!" вскричала… — Ирония по адресу писателей- сентименталистов, любивших часто употреблять в своих сочинениях подобные "чувствительные" междометия.

162. Такой, как был Нечеса князь… — Под именем Грицко Н е ч е с а был записан в реестре запорожского войска князь Потемкин.

163. Вдруг видит — ладанка Палланта Из золота и аграманта… — А г р а м а н т (устар.) — плетеная или стеклярусная тесьма.

1. Исследователи полагают, что Бонапарт вывез книгу в качестве экспоната для своей коллекции предметов, имеющих отношение к славе, которую собирал всю жизнь.

Эротическая хрестоматия

Вечерняя прогулка

Барин шел под вечерок

Невской перспективой,

Вдруг почувствовал толчок

В части щекотливой.

Видит: точно будто блядь

Барыня в капоте,

Видно, вышла погулять

По своей охоте.

Барин вслед за ней спешит,

Будто бы гуляя,

А она вперед бежит,

Задницей виляя.

Близок уж Казанский мост;

Вот она налево,

Наступил он ей на хвост —

Обернулась дева.

Барин ловкий, извинясь,

С нею речь заводит:

— Проводить позвольте вас,

Кто так поздно ходит?

Вот дорога. Не туда-с,

Впротчем, слава Богу

— Мы не слепы, и без вас

Мы найдем дорогу

Барин к ней все пристает

Вдруг она смягчилась,

И у наших у ворот

Пара очутилась.

Вот в калиточку стучит:

— Дворник, отворяй-ка! —

Тот, проснувшися, кричит:

— Ты что за хозяйка?

Вслед за ней потом и он.

— Тише, берегитесь:

Мокро здесь со всех сторон,

Ног не промочите.

Вот и он потом туда ж

Вслед за госпожою

Забрался в шестой стаж

Лестницей крутою.

Входит в комнату тайком

Мимо грязной кухни;

Запах нужников кругом —

Хоть совсем протухни.

Но берет его задор —

Вот он и под юбку…

— Перестаньте, что за вздор!

И надула губку.

Барин, скинувши шинель,

С жаром суетится,

Фрак долой — и на постель

С барыней ложится.

И любви принесши дань,

Он обмыться просит.

Полотенца и лохань

Барыня приносит.

И, обмывшись поскорей,

Шарит он в кармане;

Ждет уже пяти рублей

Дева на диване.

— Что ж, — он молвил, — денег нет,

Я забыл свой книжник. —

А она ему в ответ:

— Ах ты, шаромыжник!

Вот вам басни этой толк:

В сладостной надежде

Не давайте, девы, в долг,

А берите прежде!

Воспоминание

В безумной юности моей

Я был жрецом прелестных граций,

Рогами украшал мужей

И перееб блядей всех наций.

Ебал француженок не раз

И хладнокровных англичанок,

Цыганок смуглых для проказ

И белолицых еб турчанок.

Без счету подвигал к мудам

Хохлушек, немок и татарок,

Еб в пышных будуарах дам

И в тухлых нужниках кухарок.

Служа манде как верный раб,

Я был всегда к ней слишком лаком

И толстожопых русских баб

В хлевах навозных ставил раком!

Теперь, любезные друзья,

Скажу о них свое я мненье,

Их перееб довольно я

И вывел это заключенье:

Все пизды на один покрой,

Вы мойте ромом их иль водкой,

Амбре иль розовой водой —

А будут все вонять селедкой!

К старым блядям

С каким-то холодом презренья

Гляжу на молодых блядей,

В них нет искусства изученья,

Нет подъебательных затей.

Я с первых дней на молодую

В атаку хуй мой посылал,

Он задал трепку ей такую,

Что даже жилку оторвал.

И что ж она? Как пень лежала,

Чуть-чуть лишь дрыгнула ногой,

Муде мои не щекотала

И не виляла жопией.

Поеб же старую — змеем

Она вкруг ляжек обвилась,

Металась львицей подо мною

И на дыбы потом взвилась!

Зубами врезалася в плечи,

Сжимая, с визгом обняла…

О, что картина бранной сечи,

Когда она мне поддала!

Одной рукой в муде вцепилась,

Поднявши обе ноги ввысь,

И как волна потом забилась.

Так раз тринадцать мы еблись.

О, сколько в этой ебле чувства,

А молодая что пизда?

В ней нет поэзии искусства,

Она полна еще стыда.

Она как будто жеребенок,

Едва лягнет, едва заржет

Иль, как дитятя без пеленок,

Лениво ручками ведет.

Не то старуха блядь! Как львица

На хуй бросается пиздои,

Так иногда, как кровопийца

Бьет путника ночной порой.

Пизда старухи изучает

Сжиманья, тисканья обряд,

Когда за плешь она хватает,

Ее как губы зло горят!

Она то набежит волною,

То будто прессом хуй сожмет,

То книзу тянет жопиею,

То кверху брюхом поднимет

Она бесстыдна, как вакханка,

Пьяна, как чистый полугар,

Жива, проворна, как цыганка,

И горяча она, как жар!

Как море, так неукротима,

Как сука бешеная, зла,

Как Асмодей, непокорима..

Хвала тебе, пизда, хвала!

Вы efce на свете для поэта,

О пизды старые блядей,

Вам вдохновение привета

Елды эпической моей!

Кант

Чем тебя я огорчила,

Ты скажи, любезной мой;

Иль что хуя не вздрочила

Своей белою рукой? —

Ах, когда б я прежде знала

Страсти бедственной плоды,

Я б отнюдь не заголяла

Пред обманщиком пизды.

Я б не бегала украдкой

Дергать за хуй молодца

И своею жопой гладкой

Не ложилась у крыльца;

Не давала бы в стоячку

Еть злодею по клевам;—

Я сама дала потачку

Подвигать себя к мудам.

И во сне мне то же снилось,

А не только наяву,

Что со мной вскоре случилось

При сумерьках на лугу.

В первой раз при солнце яром

Я плескалася в воде,

А он, с зада забив с жаром,

В моей тешился пизде.

Всякой день все то ж да то же,

Всякой день ебал меня,

Но его мне хуй дороже

Самой жизни моея.

Я хотела, чтоб мил чаще

Щекотал в моей пизде,

Мне казалось меду слаще

С ним етися на горе.

Раз взошла я в ту дуброву,

Где бывает хоровод,

А он девку черноброву,

Раскорячивши, ебет.

— Ах! обманщик, — я вскричала, —

Ты лежишь здесь на пизде! —

Он вскочил — я подбежала

И схватилась за муде,

Русу косу растрепала,

Ну я, бедная, рыдать,

Что неверному давала.

А попросит — дам опять.

Катенька

По всей деревне Катенька

За целочку слыла,

И в самом деле Катенька

Невинною была.

В деревне той все девушки

Давно перееблись,

Нигде не встретишь целочки —

Любой скажи: ложись!

Терешка был хват-молодец

И парень хоть куда.

Знакома между пиздами

Была его елда:

Под нею девка всякая

Обдрищется сейчас

И не дает уж более,

Испробовав в тот раз.

«Кобылу еть приходится! —

Терентий говорил. —

А еть порой так хочется,

Что просто нету сил!»

Однажды наша Катенька

Шла к речке за водой.

Терешка из-под кустика

Кричит: — Катя, постой!

Игрушка есть хорошая,

Из Питера привез!

Ты ею, раскрасавица,

Утрешь всем девкам нос!

Остановилась Катенька —

Терешка был пригож!

Что, мол, кричишь, Терентьюшка?

Отсель не разберешь!

— А вот, купил я а Питере,

Гляди, каков пузырь!

Его надуть, так годен он

Для междуножных дыр!

Достал тут из-за пазухи

Резиновый он хуй:

— Смотри-кась, надувается!

Его меж ног просуй!

Как только там зачешется —

Просунь его слегка, —

И вот тебе, Катюшенька,

Не надо мужика.

Спасибо скажешь, Катенька,

Узнавши в ефтом скус.

А коли не пондравится —

И это не конфуз:

У нас побольше сыщется —

Потешу им тебя!

Поверь ты мне, Катюшенька,

Ведь говорю любя!

Сказав «спасибо», Катенька

Помчалась за водой.

Наполнив ведра, с радостью

Спешит скорей домой.

С подарком же Терешкиным

Несется за сарай

И ну в пизду игрушку ту

Втыкать, вскричав: «Ай-ай!»

Ой, больно! Знать, Терентий-то

Не ту игрушку дал!

Пойду к нему — другую он,

Получше, обещал.

Терешка наш у мостика

Катюшу стережет.

И видит: раскрасневшись вся,

Она к нему идет.

— Тереша, знать, не эту ты

Игрушку подарил,

А между ляжек чешется,

Так хочется — нет сил?

— Другую дам я, Катенька!

Пойдем со мной в кусты!

Хоша она заветная,

Но нравишься мне ты,

И вот тебе, друг-Катенька,

Ее я подарю!

Ложись скорее на спину

И расставляй дыру!

Недолго думав, парень наш

Свой хуй в пизду всадил.

Вся помертвела Катенька,

И вырваться нет сил.

Катюшу отмахал он тут,

Пожалуй, раз с пяток.

Наебшись, вынул хуй он свой,

Обтерши о листок.

Глядит: Катюша мертвая

(Заеб до смерти, знать!),

А на траве под жопою

Говна, чай, с фонтов пять!

Поник своей головушкой

Преступник молодой,

И отошел от Катеньки,

И скрылся за горой.

По всей деревне Катенька

За «елочку слыла,

Но все же смерть приятную

От хуя приняла!

Колыбельная песнь

Спи, мой хуй толстоголовый,

Баюшки-баю,

Я тебе, семивершковый,

Песенку спою.

Безобразно и не в меру

Еб ты в жизнь свою,

Сонькой начал ты карьеру,

Баюшки-баю.

Помнишь, как она смутилась,

Охватил всю страх,

Когда в первый раз явился

Ты у ней в руках?

Но когда всю суть узнала,

Голову твою

Тихо гладила, ласкала,

Баюшки-баю.

Расцветал ты понемногу

И расцвел, друг мой,

Толщиной в телячью ногу,

Семь вершков длиной.

И впоследствии макушку

Так развил свою,

Что годился на толкушку,

Баюшки-баю.

Очень жаль, что не издали

Нам закон такой,

Что давали тем медали.

У кого большой.

Мне, наверное, бы дали

За плешь на хую.

Уж мотались бы медали,

Баюшки-баю.

Помнишь, девки чуть не в драку

Нам давали еть.

Как заправишь через сраку —

Любо поглядеть.

Да, работали на славу

Мы в родном краю,

Красным девкам на забаву,

Баюшки-баю.

Как-то раз, видно по злобе,

Нас попутал бес.

Ты к кухарке нашей Домне

В задницу залез.

Помнишь, как она орала

Во всю мочь свою?

И недели три дристала,

Баюшки-баю.

Знать, от сильного запиху,

Иль судил так рок.

Получил ты невстаниху,

Миленький дружок.

А теперь я тихо, чинно

Сяду в уголок

И тебя, мой друг старинный,

Выну из порток.

Погляжу я, от страданья

Тихо слезы лью,

Вспомню все твои деянья,

Баюшки-баю.

Плешь моя, да ты ли это!

Ишь как извелась,

Из малинового цвета

В сизый облеклась.

А муде, краса природы,

Вас не узнаю;

Знать, прошли младые годы,

Баюшки-баю.

Но когда навек усну я,

И тебя возьмут —

Как образчик дивный хуя

В Питер отошлют.

Скажет там народ столичный,

Видя плешь твою:

«Экий хуй-то был отличный,

Баюшки-баю!»

Мой костер

Мой костер в тумане светит,

Искры гаснут на лету,

А мой хуй к покою метит,

Растравляя лишь мечту!

Где вы, годы удалые, —

Годы юности моей?

Где пизденочки былые, —

Все одна другой смачней?

Измельчало бабье тело,

Пизд со смаком больше нет;

Даже нет теперь борделя,

Где мой хуй увидел свет!

Сколько целок мы сломали

С хуем милым, дорогим!

Ныне ж целки редки стали —

Все исчезли,яко дым!

Поглядишь, идет девчонка,

Скажем, лет хоть десяти,

А у ней, глядишь: пизденка

Не мала — вершков шести!

Было время золотое:

Хуй стоял мой точно рог, —

Тело женское, литое,

Поминутно выеть мог!

Еб он спереди и сзади,

А миньетку так любил,

Что ея однажды ради

На дуэль я наскочил!

Не вернутся дни былые:

Хуй мой больше не стоит,

И ликуйте, молодые,

Что в портках он мирно спит!

-------- —

Как костер в тумане тухнет,

Искры гаснут на лету —

Так и хуй мой только пухнет,

Потеряв всю красоту.

Нет былой в нем мощи, силы,

Как его я ни дрочу;

И готов я лечь в могилу, —

Жить без ебли не хочу!

Отец Паисий

В престольный град, в Синод священный

От паствы из села смиренной

Старухи жалобу прислали

И в ней о том они писали:

«Наш поп Паисий, мы не рады,

Все время святость нарушает —

Когда к нему приходят бабы,

Он их елдою утешает.

К примеру, девка, или блядь,

Или солдатка, иль вдовица

Придет к нему исповедать,

То с ней такое приключится:

Он крест святой кладет пониже

И заставляет целовать,

А сам подходит сзади ближе

И начинает их ебать.

Тем самым святость нарушает

И нас от веры отлучает,

И нам-де нет святой услады,

Уж мы ходить туда не рады».

Заволновался весь Синод.

Сам патриарх, воздевши длани,

Вскричал: «Судить, созвать народ!

Средь нас не место этой дряни!»

Суд скорый тут же состоялся,

Народ честной туда собрался…

И не одной вдове, девице

С утра давали тут водицы.

Решили дружно всем Синодом

И огласили пред народом:

«Отцу за неуемный блуд

Усечь ебливый длинный уд.

Но, милосердие блюдя,

Оставить в целости мудя,

Для испускания мочи

Оставить хуя пол свечи.

Казнь ту назавтра совершить,

При сем молитву сотворить»

А чтоб Паисий не сбежал,

За ним сам ктитор наблюдал

Старух ругают: «Вот паскуды!

У вас засохли все посуды,

Давно пора вам умирать,

А вы — беднягу убивать».

Всю ночь не спали на селе

Паисий, ктитор — на челе

Морщинок ряд его алел —

Он друга своего жалел.

Однако плаху изготовил,

Секиру остро наточил

И, честно семь вершков отмеря,

Позвал для казни ката-зверя.

И вот Паисий перед плахой

С поднятой до лица рубахой,

А уд, не ведая беды,

Восстал, увидев баб ряды.

Сверкнув, секира опустилась…

С елдой же вот что приключилось.

Она от страха вся осела —

Секира мимо пролетела.

Но поп Паисий испугался

И от удара топора

Он с места лобного сорвался,

Бежать пустился со двора.

Три дня его искали всюду.

Через три дня нашли в лесу,

Где он на пне сидел и уду

Псалмы святые пел в бреду.

Год целый поп в смущеньи был,

Каких молебнов ни служил,

Но в исповеди час не смог

Засунуть корешок меж ног.

Его все грешницы жалели

И помогали, как умели,

Заправить снова так и сяк

Его ослабнувший елдак.

Жизнь сократила эта плаха

Отцу Паисию. Зачах.

Хотя и прежнего размаха

Достиг он в этаких делах.

Теперь как прежде он блудил

И не одну уж насадил…

Но все ж и для него, чтецы,

Пришла пора отдать концы.

На печку слег к концу от мира,

В углу повесил образок.

И так прием вел пастве милой,

Пока черт в ад не уволок.

Он умер смертию смешною:

Упершись хуем в потолок

И костенеющей рукою

Держа пизду за хохолок.

Табак проклятый не курите,

Не пейте, братие, вина,

А только девушек ебите —

Святыми будете, как я.

Письмо к сестре

Ты представь себе, сестрица!

Вся дрожа, как голубица!

Перед коршуном лихим,

Я стояла перед ним.

Ночь давно уж наступила,

В спальне тьма и тишина,

Лишь лампадочка светила

Перед образом одна.

Виктор вдруг переменился,

Стал как будто сам не свой:

Запер двери, воротился,

Сбросил фрак свой с плеч долой,

Подбежал и, задыхаясь,

С меня кофточку сорвал;

Я вскричала, вырываясь,

Он не слушал — раздевал;

И, бесстыдно обнажая

Мои плечи, шею, грудь,

Целовал меня, сжимая

Крепко так, что не вздохнуть.

Наконец, обвив руками,

На кровать меня поднял;

«Полежим немного, Аня», —

Весь дрожа, он прошептал.

А потом он так нескромно

Принялся со мной играть,

Что и вымолвить позорно:

Стал рубашку задирать,

И при этом он легонько

На меня, сестрица, лег

И старался мне тихонько

Что-то всунуть между ног.

Я боролась, защищалась

И за что-то хвать рукой —

Под рукою оказалось

Что-то твердое, друг мой!

Что-то твердое, большое,

И притом как бы живое,

Словно вырос между ног

Длинный толстый корешок.

Виктор, все меня сжимая,

Мне покоя не давал,

Мои ляжки раздвигая,

Корешок меж ног совал.

Вся вспотела я, томилась

И, с себя не в силах сбить,

Со слезами я взмолилась,

Стала Виктора просить,

Чтобы так не обращался,

Чтобы вспомнил он о том,

Как беречь меня он клялся,

Еще бывши женихом.

Но, моленьям не внимая,

Виктор мучить продолжал,

Больше, глубже задвигая,

Весь вспотевши, он дрожал.

Вдруг как будто что преткнулось

У меня; вскричала я

И от боли содрогнулась,

Виктор крепче сжал меня;

Корешок его в тот миг

Точно в сердце мне проник.

Что потом было, не знаю,

Не могу тебе сказать,

Мне казалось, начинаю

Я как будто умирать.

После странной этой сцены

Я очнулась, как от сна;

Во мне словно перемена,

Сердце билось, как волна.

На сорочке кровь алела,

А та дырка между ног

Стала шире и болела,

Где забит был корешок.

Я, припомнивши все дело,

(Любопытство не порок)

Допытаться захотела,

Куда делся корешок?

Виктор спал. К нему украдкой

Под сорочку я рукой,

Отвернула… Глядь, а гадкий

Корешок висит другой.

На него я посмотрела,

Он свернулся грустно так,

Под моей рукой несмелой

Подвернулся, как червяк.

Похудел, ослаб немного

И нисколько не пугал,

Я его пожала нежно —

Он холодный, мягкий стал.

Ко мне смелость воротилась,

Уж не страшен был мне зверь,

Наказать его решилась

Хорошенько я теперь;

И взяла его рукою,

Начала его трепать,

То сгибать его дугою,

То вытягивать, щипать.

Вдруг он сразу шевельнулся,

Под рукою пополнел,

Покраснел и весь надулся,

Стал горячий, отвердел.

Тут мой Виктор пробудился,

Не успела я моргнуть,

Как на мне он очутился,

Придавив мне сильно грудь.

И под сердце мне ужасный

Корешок он свой вонзил,

Целовал при этом страстно,

Вынул — снова засадил;

Сверху двигал, вниз совал

И вздыхал он, и стонал,

То наружу вынимал,

То поглубже задвигал,

То, прижав к себе руками

Всю меня, что было сил,

Как винтом, между ногами

Корешком своим сверлил.

Я как птичка трепетала,

Но, не в силах уж кричать,

Я покорная давала

Себя мучить и терзать.

Ах, сестрица, как я рада,

Что покорною была:

За покорность мне в награду

Радость вскорости пришла.

Я от этого терзанья

Стала что-то ощущать,

Начала терять сознанье,

Стала словно засыпать.

А потом пришло мгновенье…

Ах, сестрица, милый друг!

Я такое наслажденье

Тут почувствовала вдруг,

Что сказать тебе нет силы

И пером не описать;

Я до страсти полюбила

Так томиться и страдать.

За ночь раза три, бывает,

И четыре, даже пять,

Милый Виктор заставляет

Меня сладко трепетать.

Спать ложимся — первым делом

Он начнет со мной играть,

Любоваться моим телом,

Целовать и щекотать.

То возьмет меня за ножку,

То по груди проведет.

В это время понемножку

Корешок его растет;

А как вырос, я уж знаю,

Как мне лучше поступить:

Ляжки шире раздвигаю,

Чтоб поглубже запустить…

Через час-другой, проснувшись,

Посмотрю — мой Виктор спит.

Корешок его согнувшись

Обессилевший лежит.

Я его поглажу нежно,

Стану дергать и щипать,

Он от этого мятежно

Поднимается опять.

Милый Виктор мой проснется,

Поцелует между ног;

Глубоко в меня забьется

Его чудный корешок.

На заре, когда так спится,

Виктор спать мне не дает,

Мне приходится томиться,

Пока солнышко взойдет.

Ах, как это симпатично!

В это время корешок

Поднимается отлично

И становится, как рог.

Я спросонок задыхаюсь

И сперва начну роптать,

А потом, как разыграюсь,

Стану мужу помогать:

И руками и ногами

Вкруг него я обовьюсь,

С грудью грудь, уста с устами,

То прижмусь, то отожмусь.

И, сгорая от томленья

С милым Виктором моим,

Раза три от наслажденья

Замираю я под ним.

Иногда и днем случится:

Виктор двери на крючок,

На диван со мной ложится

И вставляет корешок.

А вчера, представь, сестрица,

Говорит мне мой супруг:.

«Ты читать ведь мастерица,

Почитай-ка мне, мой друг».

Затворившись в кабинете,

Мы уселись на диван.

Прочитала я в газете

О восстании славян

И о том, какие муки

Им приходится принять,

Когда их башибузуки

На кол думают сажать.

«Это, верно, очень больно?»

Мне на ум пришло спросить.

Рассмеялся муж невольно

И задумал пошутить.

«Надувает нас газета, —

Отвечает мне супруг. —

Что совсем не больно это,

Докажу тебе, мой друг.

Я не турок и, покаюсь,

Дружбы с ними не веду,

Но на кол, я уж ручаюсь,

И тебя я посажу».

Обхватил меня руками

И на стул пересадил,

Вздернул платье и рукою

Под сиденье подхватил,

Приподнял меня, поправил

Себе что-то, а потом

Поднял платье и заставил

На колени сесть верхом.

Я присела, и случилось,

Что все вышло по его:

На колу я очутилась

У супруга своего.

Это было так занятно,

Что нет сил пересказать.

Ах, как было мне приятно

На нем прыгать и скакать.

Сам же Виктор, усмехаясь

Своей шутке, весь дрожал

И с коленей, наслаждаясь,

Меня долго не снимал.

«Подожди, мой друг Аннета,

Спать пора нам не пришла,

Порезвимся до рассвета,

Милая моя душа!

Не уйдет от нас подушка,

И успеем мы поспать,

А теперь не худо, душка,

Нам в лошадки поиграть».

«Как в лошадки? Вот прекрасно!

Мы не дети», — я в ответ.

Тут меня он обнял страстно

И промолвил: «Верно, нет,

Мы не дети, моя милка.

Но представь же наконец.

Будешь ты моя кобылка,

Я же буду жеребец».

Покатилась я со смеху,

Он мне шепчет: «Согласись,

А руками для успеху

О кроватку обопрись…»

Я нагнулась. Он руками

Меня крепко обхватил

И мне тут же меж ногами

Корешок свой засадил.

Вновь в блаженстве я купалась

С ним в позиция такой,

Все плотнее прижималась,

Позабывши про покой.

Я большое испытала

Удовольствие опять,

Всю подушку искусала

И упала на кровать.

Здесь письмо свое кончаю,

Тебе счастья я желаю,

Выйти замуж и тогда

Быть довольною всегда.

Преображенский край

Издавна край Преображенский

Слывет ебливой стороной,

Там чистоты не видно женской,

Не сыщешь целки ни одной.

Отцы пузатые, святые

Там малафейку не трясут,

Для них есть девки молодые,

Которых в келиях ебут.

В местах, где патер их Колинин

Дорогу ебли насаждал,

Внедрился поп, в ебле уж силен,

И воцарился с ним Ваал.

Богиня ж рьяная Венера

Там основала ебли храм,

Где патриархи древней веры

Не знают отдыха хуям.

Поебший поп перед моленьем

Омоет хуй в святой воде,

Какой считает населенье

Бурду в Хапиловском пруде.

А дева бремя коль почует,

Какое поп ей насадил,

В святую воду брюхо сует,

Чтоб патер плод искоренил.

А коли чадо народится

И поп его не признает,

Бежит в Хапиловку топиться

Иль в воду детище несет.

Святой Хапиловский прудище

Ковчег ебливости людской,

Преображенское ж кладбище

Бардак завзятый вековой.

И так наш край Преображенский

Слывет ебливой стороной,

Нет чистоты ни капли женской,

Но много страсти пиздяной.

Признание проститутки

Хочу поведать вам, друзья,

Как все на свете нашем мелко!

Ужель поверите, что я

Была когда-то тоже цепкой?

Прикосновение мужчин

Меня в стыдливость ударяло.

Но вот нашелся же один —

И я пред ним не устояла!

Он молод был, собой красив,

Глаза как уголь, с поволокой;

Со мной при людях молчалив,

Вдвоем же речи лил потоком.

Мы лесом шли. Был месяц май,

Кругом все негою дышало.

Ко мне все ближе краснобай,

И — я к нему в объятья пала!..

Что было дальше — помню ль я?

Он поднял девичью рубашку

И, лягши наверх на меня,

Пощекотал меня за ляжку.

Я трепетала… Он же хуй

Всадил в пизду пятивершковый.

И вот, друзья, как ни толкуй, —

Я зажила с ним жизнью новой!

-------- —

Недолго так жила я с ним:

Как только «пузо» раздобрело,

Куда-то скрылся он, как дым,

Поняв, что я — забременела!..

Нашелся некий господин.

Он дал какое-то лекарство, —

И мой ребенок (дочь иль сын?)

Попал без жизни в Божье царство!

------- —

И вот теперь пятнадцать лет,

Как я пиздой своей торгую

И даже за двадцать монет

Готова дать любому хую!..

Смотря на множество морщин,

Поверят, может быть, едва ли,

Что я когда-то для мужчин

Была вкусней невинной крали!

Теперь вы видите, друзья,

Как все на свете нашем мелко:

Ведь истой блядью стала я,

Хотя родилась тоже с целкой!..

Пчела и медведь. Басня

Пчела ужалила медведя в лоб.

— Мать твою еб, —

Сказал медведь

И начал пчелку еть.

— Ну, каково? —

Спросил медведь.

— Да ничего, я лишь вспотела, —

Сказавши, пчелка улетела.

Сей басни смысл такой:

Что хуй большой

Пред узкою пиздой не должен величаться,

Сия бо может расширяться.

Романс

Под вечер осени ненастной

В пустынных дева шла местах

Пушкин

Под вечер осени ненастной,

На Кузнецком на мосту

С одной я встретился прекрасной,

Хотел послать ее в пизду;

Но, право, духу не хватило

Такой красотке нагрубить,

Она мне руку предложила,

«Куда?» изволила спросить.

Ответ мой был весьма короток:

— Иду, сударыня, в бардак,

Несу в кармане пять селедок,

А сам из роду из ебак!

— А я любительница хуя! —

Ответ готовый на сосок,

И глаз прелестных не спускает

С моих обосранных порток.

Стоит растерзанный ебака,

Готов он хуем поразить.

— Держись, пизда, не лопни, срака, —

И стал он ногу заносить…

Сказание о Преображенской стороне

Издавна край Преображенский

Слывет ебливой стороной,

Там много есть породы женской,

Но только целки ни одной.

Они везде хоть ныне стали

Довольно редки, и в Москве

В кругу значительных едва ли

Осталось только целки две.

И девы скромной, непорочной

Едва ль найдешь ты в той глуши,

Там все раскольники нарочно

Ебут для спасенья души.

И тех не любят, проклинают,

Кто целомудренно живет,

Лишь тех святыми почитают,

Кто по три раза в день ебет.

Там нет блядей таких эфирных —

В салонах, шляпках не найдешь,

Но вместо их ты встретишь жирных

В коротких шубах толстых рож.

А пизды, пизды там какие,

В Москве таких уж не найдешь,

Большие, жирные, густые,

Хоть как еби, не проебешь!

А против цен уже столичных,

Дешевле втрое там цена:

Две пары чаю от фабричных

Иль в кабаке полштоф вина!

Страна ебливых староверов,

Блядей раскольничьих притон,

Я буду близ твоих пределов

За еблю праведным почтен!

Издавна всех блядей жилище

И пизд раскольничьих приют,

Там их находится кладбище,

Где все раскольники ебут.

Его известный защищитель,

Илья, их нынешний святой,

Великий целок был любитель

И ебарь в задницу лихой.

Почуяв смерти приближенье,

Он всех созвал перед собой

И, за пизду держась рукой,

Такое дал им наставленье:

«Травы проклятой не курите,

Стригите маковки, друзья,

Как можно более ебите —

И святы будете, как я!

И вы, читалочки, держите

Всегда в опрятности пизду,

Но если в жопу еть дадите,

То век промучитесь в аду!

Вы мой усопший хуй обмойте

В святом Хапиловском пруде,

А грешный труп вы мой заройте

В святой кладбищенской земле».

Илья умолк, затем скончался,

А хуй его стоял, как рог…

Илья хоть умер, но держался

Еще за пиздин хохолок.

Тут все раскольники взрыдали

И у святого своего

То хуй, то гашник целовали

И перьеблись после того.

Когда усопший хуй обмыли

В святом Хапиловском пруде,

Часовню там соорудили

И в ней повесили муде.

Теперь ебливые купчихи

В обитель ходят на моленья

От шанкеров и невстанихи

Просить Илью об исцеленье.

От одного прикосновенья

К святому гашнику Ильи

Там получают исцеленье

Болящи пизды и хуй.

Он всех болезней исцелитель

И лечит весь ебливый род,

Им только держится обитель

Всегда ебущихся сирот.

Сказка о попе Вавиле, о жене его Нениле

Жил-был сельский поп Вавило,

Уж давненько это было,

Не припомню, право, где,

Ну… у матери в пизде.

Жил он сытно и привольно,

Выпить был он не дурак,

Было лишь ему то больно,

Что плохой имел елдак.

Так, хуишко очень скверный,

Очень маленький, мизерный;

Ни залупа не стоит,

Как сморчок во мху торчит

Попадья его Ненила,

Как его ни шевелила,

Чтобы он ее уеб —

Ничего не может поп.

Долго с ним она вожжалась

И к знахаркам обращалась,

Чтоб подняли хуй попа —

Не выходит ни кляпа.

Попадья была красива,

Молода и похотлива

И пошла по всем давать,

Словом, сделалася блядь..

Кто уж, кто ее ни еб:

Сельский лавочник, холоп,

Целовальник толсторожий,

И проезжий, и прохожий,

И учитель, и батрак —

Все совали свой елдак

Но всего ей было мало,

Все чего-то не хватало.

Захотела попадья

Архирейского хуя.

Долго думала и мнила,

Наконец и порешила:

К Архипастырю сходить

И Владыке доложить,

Что с таким-де неуклюжим

Жить она не может мужем,

Что ей лучше в монастырь,

А не то, так и в Сибирь.

Собралась на богомолье,

Захватила хлеба с солью

И отправилась пешком

В архирейский летний дом.

Встретил там ее кутейник,

Молодой еще келейник,

И за три полтины ей

Посулил, что Архирей

Примет сам ее отлично

И прошенье примет лично,

Что хотя он и суров,

Но лишь только для попов.

Вот в прихожую поставил

И в компании оставил

Эконома-старика,

Двух просвирен и дьяка.

Все со страхом стали рядом,

Сам наверх пошел с докладом,

И из задних из дверей

Вскоре вышел Архирей.

Взор блестящ, движенья строги;

Попадья — бух прямо в ноги:

— Помоги, Владыко, мне!

Но могу наедине

Я тебе поведать горе, —

Говорит с тоской во взоре.

И повел ее аскет

В отдаленный кабинет.

Попадья довольно смело

Говорит ему, в чем дело,

Что ее поп лет уж пять

Не ебет; к тому ж опять

Хуй его-де не годится,

А она должна томиться

Жаждой страсти в цвете лет.

Был суровый ей ответ:

— Верно, муж твой сильно болен

Иль тобою не доволен,

Может быть, твоя пизда

Не годится никуда?

— Нет, помилуйте. Владыка!

Она вовсе не велика,

Настоящий королек…

Не угодно ли разок? —

Тут тихохонько Ненила

Архирею хуй вздрочила,

Кверху юбку подняла,

Под него сама легла,

Толстой жопой завиляла,

Как артистка подъебала,

И зашелся Архирей

Раз четырнадцать над ней.

— Хороша пизда, не спорю;

Твоему помочь я горю

И готов и очень рад, —

Говорит святой прелат. —

Все доподлинно узнаю

И внушу я негодяю,

Что таких, как ты, не еть —

Значит, вкуса не иметь,

Быть глупее идиота.

Мне ж когда придет охота,

Уебу тебя опять,

Приходи, ебена мать! —

И довольная Ненила

Тем, что святости вкусила,

Архирея уебла,

Весело домой пошла.

На другой день духовенство

Звал Его Преосвященство

Для решенья разных дел.

Между прочим повелел,

Чтоб дознанье учинили

О попе одном, Вавиле,

Досконально: точно ль он

Еть способности лишен?

И об этом донесенье

Сообщить без замедденья.

Так недели две прошло,

И вот что произошло:

Благочинный с депутатом,

Тож с попом его собратом,

К дому батьки подъезжал

И Вавилу вызывал.

— Здравствуй! Поп Вавила, ты ли?

Вот зачем к тебе прибыли:

На тебя пришел донос,

Уж не знаем, кто донес,

Что ты хуем не владеешь,

Еть совсем, вишь, не умеешь,

А от этого твоя

Много терпит попадья!

Что на это нам ты скажешь?

Завтра ж утром ты покажешь

Из-за ширмы нам свой кляп,

Крепок оный или слаб.

А теперь ты нам не нужен,

Дай пока хороший ужин! —

Поболтали, напились,

Да и спать все улеглись.

На другой день утром рано

Встало солнце из тумана.

Благочинный, депутат

Хуй попа смотреть спешат.

Поп Вавила тут слукавил,

Он за ширмами поставил

Агафона-батрака,

Ростом с сажень мужика.

И когда перед отцами

Хуй с огромными мудами,

Словно гирю, выпер он —

Из-за ширмы Агафон.

— Что ж ты, мать моя, зарылась!

Эта ль штука не годилась? —

Благочинный возгласил

И Ненилу пригласил

Посмотреть на это чудо:

— Тут, наверное, полпуда!

И не только попадья,

Не вполне уверен я,

Что любая б из княгиней

Хуй сей мнила благостыней!

— Ах, мошенник! Ах, подлец!

Хоть духовный он отец!

Это хуй-то Агафона!

И примета: слева, вона,

Бородавка! Мне ль не знать,

Что ж он врет, ебена мать! —

Так воскликнула Ненила.

И конец всему, что было.

Чем я мужу не жена

Чем я мужу не жена,

В доме не хозяйка?!

Всей деревней ебана, —

Хуй лишь вынимай-ка!

Раз я мужа со двора

В город проводила

И еблася до утра,

Ходуном ходила!

Уж еблася я, еблась

Безо всякой меры,

На пяти хуях тряслась

Прямо до усеру!

Но лишь солнышко взошло,

Муж мой воротился.

Тут его как затрясло —

Он за плеть схватился:

— Ах ты, сволочь! ах ты, блядь!

Дети голодают,

А тебя парнишек пять

До утра ебают!

Уж стегал меня, стегал,

Инда жарко стало, —

Жопу до крови содрал,

И пизде попало:

Как схватил за волоса

Да как встряс пизденку, —

Где пизды моей краса,

Где вы, волосенки?!

На пизде теперь волос,

Видно, не дождешься,

И меня пробрал понос, —

Вот как доебешься!

Чем я мужу не жена,

В доме не хозяйка?!

Всей деревней ебана,

Да и мужу дай-ка!

1

Асканий — сын Енея и Креузы.

(обратно)

2

Кассандра, дочь Приама и Гекубы, имела дар предсказывать будущее.

(обратно)

3

Анхиз, отец Енеев и любовник Венерин.

(обратно)

4

Царь Гетулийский, сватавшийся на Дидоне.

(обратно)

5

Мой ангел, Боже мой! (фр.). (Примеч. сост.)

(обратно)

6

колядки — 1) святочные народные песни; 2) маленькие выпечные изделия из ржаного пресного теста с различными начинками.

(обратно)

7

балда — тяжелый молот весом 5–8 кг, применявшийся при горных и кузнечных работах.

(обратно)

8

шаровары — широкие штаны особого покроя, обычно заправляемые в сапоги.

(обратно)

9

голова — председатель некоторых выборных органов (в России до 1917 г.).

(обратно)

10

шинок — небольшое питейное заведение; кабак.

(обратно)

11

корчага — большой, обычно глиняный сосуд, служащий для разных хозяйственных надобностей.

(обратно)

12

парубок (укр.) — юноша, парень.

(обратно)

13

будяк — растение семейства сложноцветных с колючими листьями; осот.

(обратно)

14

люлька — трубка для курения табака.

(обратно)

15

черевички — женские сапожки (обычно остроносые и на высоких каблуках) или любые женские башмаки.

(обратно)

16

це (укр.) — это.

(обратно)

17

псише — старинное зеркало в раме с особыми стержнями, благодаря чему его можно устанавливать в наклонном положении.

(обратно)

18

кобеняк — украинская мужская верхняя одежда в виде плаща с капюшоном.

(обратно)

19

тяглò — государственные повинности крестьян и посадских людей в Российском государстве в XV в. — начале XVIII в.

(обратно)

20

маляр (укр.) — художник.

(обратно)

21

Мизерный (от лат. miser — бедный) — незначительный по размерам; ничтожный.

(обратно)

22

Тулиться — здесь: то же, что трахаться.

(обратно)

23

Мотовило — что-либо большое, крупное, увесистое, мощное.

(обратно)

24

Почить в бозе — умереть, скончаться.

(обратно)

25

Cherchez la femme (франц.) — ищите женщину.

(обратно)

26

Tout le monde est gai (франц.) — всем весело.

(обратно)

27

Ширяться — здесь: употреблять наркотики, быть наркоманом.

(обратно)

28

Нектар (греч. néktar) — в древнегреческой мифологии напиток олимпийских богов, дарующий бессмертие (он же амброзия — «пища богов»). В переносном значении — напиток редкого вкуса и аромата.

(обратно)

29

Вотще (устар.) — тщетно, напрасно.

(обратно)

30

Шаровой (от ширяться) — наркоман (чаще о несовершеннолетнем). Вероятно, связано с шировой.

(обратно)

31

Сечь — здесь: смотреть.

(обратно)

32

Долбан — окурок.

(обратно)

33

Сика (вар. сикка) — азартная карточная игра. В России в одном из вариантов носит также название «Три листа». Известна с нач. XIX в. Считалась игрой простонародной и в клубы поэтому не допускалась.

(обратно)

34

Je vous en prie (франц.) — сделай одолжение, будь любезен; буквально: «Я вас об этом прошу».

(обратно)

35

«Клико» («Вдова Клико», франц. Veuve Clicquot) — одна из самых известных и дорогих марок французского шампанского. Получила свое название от имени Барб-Николь Клико Понсарден (Barbe Nicole Clicquot Ponsardin), овдовевшей в 27 лет и возглавившей производство вин Clicquot. С нач. XIX в. дом Clicquot поставлял в Россию почти четверть всей своей продукции.

(обратно)

36

Зубровка — крепкая (40 %) горькая настойка, приготовляемая на одноименной траве (зубровка, она же лядник — луговой и лесной злак) по польскому рецепту. Имеет зеленовато-желтый цвет и мягкий, слегка жгучий вкус. Изготавливается в основном в Польше, России и Чехии.

(обратно)

37

Хванчкара — грузинское красное полусладкое вино. Изготавливается из винограда сортов Александроули и Муджуретули, выращиваемых на виноградниках Хванчкары в Западной Грузии. Производится с 1907 г.

(обратно)

38

«Особая» (вероятно, имеется в виду «Московская особая») — сорт высококачественной русской водки.

(обратно)

39

Наган — здесь: револьвер системы бельгийского оружейника Леона Нагана (Leon Nagant). Эти револьверы получили широкую известность, и с кон. XIX в. были приняты на вооружение в российской и некоторых иностранных армиях. Само слово «наган» в разговорной речи стало синонимом слова «револьвер», а для многих — и личного оружия вообще.

(обратно)

40

Monsieur Chartreuse (франц.) — мсье Шаpтpёз.

(обратно)

41

Менжа — ужас, страх, смятение.

(обратно)

42

Виола (итал. viola) — старинный (XV–XVIII вв.) смычковый музыкальный инструмент. Виола — предшественница скрипичных музыкальных инструментов (скрипки, виолончели и др.).

(обратно)

43

Виват (лат. vivat — пусть живет) — восклицание в знач. «да здравствует!».

(обратно)

44

Хват (разг.) — здесь: бойкий, полный молодечества человек.

(обратно)

45

Фат (франц. fat, от лат. fatuus — глупый) — самодовольный пошлый франт, щеголь, любящий порисоваться человек. Также сценическое амплуа (устар.): роли эффектных, самовлюбленных и ограниченных людей (преимущественно молодых).

(обратно)

46

Виктория (лат. victoria — победа) — в римской мифологии — богиня победы; то же, что в греческой мифологии Нике (Ника). Здесь (перен.): торжество, выигрыш, победа.

(обратно)

47

Па-де-де (букв, «танец вдвоем»; фр.) — одна из основных музыкально-танцевальных форм в балете. (Примеч. сост.)

(обратно)

48

Дмитрий Яковлевич Федоров, предшественник Обера. (Примеч. авт.)

(обратно)

49

Так в тексте. (Примеч. сост.)

(обратно)

50

В форме конской подковы (фр.). (Примеч. сост.)

(обратно)

51

Так в тексте. (Примеч. сост.)

(обратно)

52

Было: поверь; исправлено: несет. (Примеч. сост.)

(обратно)

53

Здесь недостает одного листа, конца 4-го и 5-го актов. (Примеч. авт.)

(обратно)

54

Мастерица, изготовляющая женские моды, преимущ. шляпы.

(обратно)

55

Или же муди, муде. То же, что яйца.

(обратно)

56

Фавор (от лат. favor; устар.) — покровительство, протекция, милость, благосклонность. Быть в фаворе у кого-либо — пользоваться покровительством.

(обратно)

57

(франц. Fine Champagne) Название местности в окрестностях г. Коньяка во Франции, доставляющей виноградный спирт, идущий на выделку лучшего качества коньяка.

(обратно)

58

Здесь: головка члена, проще говоря — залупа.

(обратно)

59

В трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» (1599 г.; пер. П. Козлова) (акт 3, сцена I) с такими словами (в оригинале на латинском языке: “Et tu, Brute?”) умирающий Цезарь обращается к Бруту, находившемуся в числе заговорщиков, напавших на него в Сенате. Историки считают эту фразу легендарной. Гай Юлий Цезарь (Gaius Julius Caesar) (102 или 100 г. до н. э. — 15 марта 44 г. до н. э.) — древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель. Марк Юний Брут, которого Цезарь считал своим сторонником, стал во главе заговора против него и был одним из участников его убийства в 44 г. до н. э. Цезарь при первой же нанесенной ему ране, как сообщает в его биографии Светоний, только вздохнул и не произнес ни одного слова. Однако тогда же, добавляет Светоний, рассказывали, что Цезарь, увидя наступавшего на него Брута, воскликнул по-гречески: «И ты, дитя мое?» Но по трагедии Шекспира легендарная фраза Цезаря стала крылатой для характеристики неожиданной измены друга.

(обратно)

60

Кастрированный самец лошади.

(обратно)

61

Малая Бронная — улица в центре Москвы.

(обратно)

62

(от франц. bon ton — хороший тон, хорошие манеры) — обычаи, способы образования, господствующие в хорошем обществе.

(обратно)

63

(нем. Shwanz) — хуй.

(обратно)

Последние комментарии

Впечатления

Сборник баллад,пьес и поэм (18+) [Иван Петрович Котляревский] (fb2) читать онлайн

БЛЯДИАДА, или ТРОЯНСКАЯ ВОЙНА Пародия на Гомера

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

ВАСТА Трагедия в трех действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ДЕЙСТВИЕ 1

ЯВЛЕНИЕ 1 Васта, Слабосил, Мудошлеп, Ебихуд и стража

ЯВЛЕНИЕ 2 Белогруда, Слабосил, Шентява, Ебихуд и стража

ЯВЛЕНИЕ 3 Васта. Белогруда, Шентява и Мудошлеп

ЯВЛЕНИЕ 4 Прежние, кроме Белогруды, страж вбегает

ЯВЛЕНИЕ 5 Васта, Шестираз. Шентява и Хуестан

ЯВЛЕНИЕ 6 Шентява и Хуестан

ЯВЛЕНИЕ 7 Прежние. Слабосил и Ебихуд (вбегают)

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1 Белогруда

ЯВЛЕНИЕ 2 Белогруда, Васта, в беспорядке, и Мудошлеп

ЯВЛЕНИЕ 3 Прежние и жрец Приапов

ЯВЛЕНИЕ 4 Белогруда

ЯВЛЕНИЕ 5 Белогруда и Ебихуд

ДЕЙСТВИЕ III

ЯВЛЕНИЕ 1 Васта, Шентява. Жрец и стража

ЯВЛЕНИЕ 2 Васта, Мудошлеп, Хусстан и стража

ЯВЛЕНИЕ 3 Прежние и Шентява

ЯВЛЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ Прежние и Шестираз (неся муде)

Вергилиева Энейда, вывороченная наизнанку

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПЕСНЬ ТРЕТИЯ

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

Галина К Граф Загулин

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

ЭПИЛОГ

Гувернантка

ДЕМОН Эротическая поэма в стихах, Пародия на поэму Лермонтова

ПРОЛОГ

1

2

3

4

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ