Сказки Бустаная [Юрий Анатольевич Дайгин Бустанай] (fb2) читать онлайн

Юрий Дайгин (Бустанай) Сказки Бустаная 2007–2010

Об авторе

Доктор Юрий Дайгин родился в Москве в 1971 году, готовился стать программистом, но, эмигрировав в Израиль в 1992 году, стал изучать еврейскую мистику и философию в университете Бар-Илан. Защитив диссертацию о влиянии Каббалы на русскую религиозную философию, Юрий стал преподавателем еврейской мистики и философии в Цфатском Академическом Колледже. Однако интерес к еврейской культуре у Юрия не ограничился перечисленными сферами, постепенно к ним добавились еврейская история и фольклор, ставшие излюбленными темами проводимых Юрием частных лекций и хэппенингов.

Сюжеты и идеи, содержащиеся в еврейской мистике, истории и фольклоре, вдохновили Юрия на написание нескольких сказочных повестей, часть из которых были опубликованы в интернете, а сказка «Легенды о ядоа» вышла в сборнике современной прозы «Антология странного рассказа» (Харьков, 2012). В конце прошлого 2016 года Юрий опубликовал в интернете в виде электронной книги сборник «Необычные еврейские сказки», в который вошёл авторский перевод семи еврейских мистических сказок ХI-ХVII веков.

Путешествие мертвеца

Во времена, когда Второй Храм ещё не был разрушен, в Вавилоне жил богатый торговец Ашер. Его зять, Ханох, был главной торговой ошибкой тестя, и поэтому тот его ненавидел, вместе со всей его семьёй, собственной дочерью Ханой и свахой, то есть всех так или иначе причастных к неудаче. А случилось всё так: Ханох был старшим сыном другого богатого торговца и должен был унаследовать немалое богатство, но поскольку он занимался только изучением Священных Книг у вавилонских мудрецов, хотя и очень успешно, то его отец решил завещать всё младшему сыну, такому же обычному торговцу как и он сам. Ашер думал, что сующий всем под нос своё огромное благочестие и верность традициям собрат не станет лишать наследства первого по старшинству отпрыска, к тому же ученика мудрецов, но тот видно слишком любил своё дело. И теперь зять, принесший в семью лишь весьма среднего размера мешок с монетами, сам как мешок с камнями повис на шее Ашера вместе с дочерью, которую тот так мечтал сбыть с рук. Но делать было нечего: Ашер, в отличие от некоторых, привык соблюдать внешние приличия.

Однако внутри собственного дома он не собирался молчать и изводил зятя и дочь как только мог, то есть с изобретательностью и искусством доступными только некоторым пожилым иудеям, так что временами Хане с мужем совершенно не хотелось жить. Однако, деться им было некуда, поскольку оба были довольно беспомощными, к тому же они совсем не хотели бедствовать.

И ещё кое-что повергало их в ужас, хотя это не было нечто, измышленное специально против них. Дело в том, что в то время многие из состоятельных вавилонских иудеев записывали в своих завещаниях условие, чтобы наследники после смерти перевозили их останки в Святую Землю. Это было весьма популярно и считалось очень разумным и благородным: прожить всю жизнь в богатом Вавилоне, а зато потом быть похороненным в бедноватой и буйной Святой Земле. Богачи даже соревновались, в каком из славных мест Святой Земли будут они зарыты. Ашер, как всякий уважающий себя богатый торговец, тоже внёс это условие в завещание, обставив это с большой помпой: пригласил кучу писцов, созвал толпу надёжных, по всеобщему мнению, свидетелей и устроил пир. И теперь Ханох с Ханой жили с мыслью, что, после ожидающих их долгих лет издевательств, благо Ашер отличался крепким здоровьем, придётся уже немолодому Ханоху пускаться в долгое и опасное путешествие с телом тестя, оставив уже немолодую жену одну.

Однажды купил Ашер на базаре вина, самого дешёвого какого только смог найти, и страшно радовался выгодной покупке. А через пару дней, жарким и душным вечером, велел он накрыть себе стол в беседке, хотя была вовсе не суббота, и сидел там попивая холодное вино, хотя его вкус показался Ашеру странноватым. Не прошло и часа как стало Ашеру по-настоящему худо, всего аж наизнанку вывернуло. Попытался он позвать на помощь, но горло сдавило и от страшной слабости он упал на землю. Так и пролежал, хрипя и содрогаясь, пока не стемнело: к нему без зова, как к фараону, являться было чревато.

А как стало свежо и прохладно Ашер немного пришёл в себя. Будь он другим человеком, он бы подумал, что зря из жадности купил пойло из отбросов. Или, что не стоит пить так много в такую погоду и в таком возрасте. А так он сразу понял: ничтожный зятёк и подлая и никчёмная дочурка решили отравить его, благодетеля, пригревшего их в своём доме! Но не вышло! Не та у него закваска, чтобы сдохнуть от глотка дряни, изготовленной каким-нибудь жалким лекаришкой, таким же никчёмным как эти двое!

От ярости Ашер всё-таки чуть не покинул этот свет, а потом гнев смешанный с отравой подсказали ему мысль, к которой в нормальном состоянии не пришёл бы даже он. Потащить — вероломную парочку к судье — слишком просто, да ещё и позор, причём на его собственную седую голову. Велеть кому надо, чтобы прирезали парочку ничтожеств, притворившись грабителями— мало за пережитые унижение и страх. К тому же как-то смутно жалко дочь.

И тут Ашер решил, что он прикинется мёртвым. Пусть думают, что всё у них получилось! И пусть Ханох тащится в Святую Землю с его трупом! А там Ашер «воскреснет» и заставит воющего от ужаса умника и неблагодарную дочь пресмыкаться перед ним остаток жизни хуже чем рабов! К тому же такое воскрешение сразу сделает его самым знаменитым и праведным иудеем Вавилона и Святой Земли, откроет ему все двери! Поверят, не поверят — в таком деле главное это наличие слуха. А проговориться никто из участников затеи не посмеет зная, что Ашер ему нос и уши отрежет и заставит их сожрать. Да и будет знающих о деле — всего один человек, кроме него самого.

Кстати, у Ашера было нечто, способное сильно помочь задуманному: ему случилось как-то купить у бродячих торговцев-египтян, утверждавших, что они беглые жрецы, пилюли, усыпляющие человека и делающие его подобным мертвецу, такое тихое и редкое становилось у него дыхание и окоченевшее тело. Пилюли даже облегчали страдание тела от долгого лежания и позволяли не испытывать ни голода, ни жажды. Были они разные по цвету и усыпляли на разный срок, от нескольких часов до нескольких дней. В сделке тогда принимали участие несколько торговцев, обладавших гораздо более страшной славой чем Ашер, он при них лишь плавал мелкой рыбёшкой и совершил покупку только ради престижа. Они заставили одного из торговцев выпить сразу несколько пилюль и положили его в запертом доме, окружённого верными рабами для присмотра. Что касается товара египтяне не врали: это было верное средство, так что Ашер приобрёл изрядную горсть пилюль, которые ни разу с тех пор не использовал, заплатив за них целое состояние.

Подумав обо всём этом лежащий на земле Ашер громко закричал, зовя слугу, но когда тот вбежал, заговорил с ним слабым голосом, хрипя и дёргаясь как в агонии, и велел срочно позвать своего главного приказчика.

Этот тип по имени Лавия был замешан во всех тёмных делах Ашера, был он очень смышлён и ничем не брезговал, чтобы заработать и угодить хозяину. Он сразу понял, чего от него хотят, и даже не слишком удивился.

Получив указания он поставил у беседки слуг, сказав им, что хозяин очень болен и запретил входить кому-нибудь кроме лекаря, других слуг разослал с многочисленными распоряжениями, а сам выбежал из дома. Дом наполнился суетой и воплями, в комнатах замелькал свет. Приказчик довольно быстро вернулся с лекарем, но не с известным, пользующим богачей, а с каким-то шаромыжником. Лекарь при помощи приказчика быстро разрисовал лицо Ашера так, что на него было страшно смотреть, а ещё он оставил ему мешочек, распространяющий жуткое зловоние если его потереть, который тот спрятал под одеждой.

Уже наступила глухая, душная ночь, когда растерянные рабы вбежали в центральные покои и объявили сидящим там Ханоху и его жене, полусонным и одуревшим от волнения, страшную весть: хозяин скончался от неизвестной, но явно страшной и внезапной болезни.

Отправившись посмотреть на покойника, Ханох с женой увидели его жуткое лицо, ощутили кошмарное зловоние и чуть не последовали оба за ним на тот свет. Перепуганный Ханох решил тут же послать за одним из известных лекарей, чтобы выяснить, уж не пришла ли в дом одна из страшных эпидемий, но ушлый главный приказчик был тут как тут.

— Господин, — сказал он спокойно, — это обычная «гнилостная душиловка», болячка, косящая рабов на дальних полях из-за укусов особых жуков, нам, простым людям, она хорошо известна. Хозяин ездил на дальние поля три дня назад заключать сделку. Эта болезнь не заразна, но если станет известно, что хозяин умер от неё, то враги вашей семьи тут же распустят слух, что это именно эпидемия, а лекарей подкупят и те всё подтвердят. Поэтому-то я и вызвал вот этого бедного, но честного и искусного целителя, которому «гнилостная душиловка» отлично известна, и который умеет держать язык за зубами.

Ханох и Хана сразу представили себе, как от них и их дома шарахаются в ужасе все знакомые, от их лавок — покупатели и поставщики, а потом их вышвыривают из города. И они решили ничего не менять и положиться на хитрого приказчика.

На следующий день новость о смерти Ашера от разлития желчи в мозгу обошла весь город. Застывшее тело принявшего первую пилюлю торговца омыли молчаливые старухи, два могильщика замотали его в пропитанные благовониями покровы. причём оставив лицо и кисти рук открытыми и так, чтобы при желании «мертвец» смог бы свободно двигаться. Могильщики ничуть не были удивлены: это была не первая причуда на их веку, к тому же им хорошо заплатили, к тому же они были ещё более молчаливы и погружены в себя чем старухи. Рабы привезли повозку с установленным на ней длинным ящиком. Тем же вечером были устроены пышные проводы покойника, а уже на другое утро тело положили в ящик, могильщики заколотили его и скорбный караван отправился в путь.

Тут надо сказать несколько слов о ящике. Дело в том, что в то время вавилонские торговцы часто использовали для подобных перевозок обычные длинные ящики для товара, демонстрируя высшую степень гордости своим занятием. А некие мастера делали эти ящики особым образом: с незаметными дырочками для прохода воздуха и крышкой, верхнюю часть которой, «дверцу», можно было легко выдавить изнутри, а потом заткнуть на место, сильно потянув за малозаметные скобы на внутренней стороне. Были и скрытые скобы на внешней стороне, на всякий случай. Это было незаменимое и часто применявшееся средство для ограбления складов. Именно такой ящик срочно купил Лавия для своего хозяина, и этим тоже никогошеньки не удивив — великая вещь репутация!

И вот две повозки, на одной из которых покачивался похоронно разукрашенный ящик с телом, сопровождаемые четырьмя рабами и двумя слугами, отправились в Святую Землю, во главе с раздавленным Ханохом, оставившим дома рыдающую жену уже видевшую себя побирающейся вдовой, и невозмутимым как скала Лавией.

Ашер проснулся как раз во время последнего утреннего прощания, он специально так подгадал, и насладился сполна и плачем, и речами, и началом дороги. Если честно, то к нему просто пришёл старый друг, сопровождавший его всю жизнь, — запоздалый страх, всегда приходивший после того как все возможные глупости уже были сделаны. Ашер стал сильно раскаиваться в содеянном, и ещё он боялся проглотить пилюлю и сделаться застывшим и беспомощным.

Они даже не успели толком отъехать от города, как к ним присоединилась группа всадников. Ашер изо всех сил прислушивался к разговору и вдруг понял — случилось невероятное чудо! Хоть мёртвым, но он удостоился компании самого Овадьи-Чудотворца, известного мудреца и рисовальщика амулетов, куда-то едущего с учениками!

На коротком привале Ашер так громко скрёб стенку ящика, что рабы начали обеспокоенно искать мышей-святотатцев. К счастью, Лавия сообразил в чём дело и, разослав рабов кого куда, подошёл к ящику будто что-то поправляя.

— Хозяин, ты что, с ума сошёл?!

— Молчи! Купи для меня у Овадьи амулет, который будет охранять меня и вас в дороге!

Лавия пришёл от поручения в ужас и попытался спорить, но спорить с Ашером всегда было бесполезно. Пришлось ему подойти к закончившему молитву Овадье и, с многочисленными поклонами и льстивыми словесами, вымаливать охранный амулет для благочестивого покойника, дабы добрался тот в целости и сохранности, в чистоте и спокойствии до Святой Земли, и заодно, усиленный чудотворной силой Великого Учителя равного Пророкам, охранял свои живые ноги и руки — смиренных спутников.

— Неглупая просьба преданного слуги, — усмехнулся Овадья в бороду. — Немного необычно, но… Ради того, чтобы хоть после перехода души в Грядущий Мир тело твоего хозяина пребывало в мире в Святой Земле, я сделаю ему очень сильный охранный амулет, который ты должен прикрепить к правой стороне ящика. Это будет мой подарок паломнику, денег я не возьму.

Когда через пару часов они снова двинулись в путь, каждый в своём направлении, к правому боку ящика был прикреплён медный футлярчик с куском исписанного пергамента.

На следующий день караван подошёл к лесу. Ханох, подавленный и раздражённый вынужденным путешествием, решил сократить дорогу хоть на несколько часов, забыв, что желание срезать путь — одно из самых глупых и опасных. Но разбойников в этих местах сроду не водилось, а дорогу хорошо знали сразу несколько человек, так что никто не спорил.

И всё-таки они заблудились. Уже в сумерках проклинавшие всё на свете путники вынуждены были остановиться на ночлег в лесу, не дремучем и даже не густом, но всё же лесу.

Ашер проснулся в точно условленный с Лавией срок и принялся ждать сигнала от приказчика, что тот рядом: ему ужасно хотелось с ним поговорить, хоть и шёпотом (великое испытание для человека, привыкшего орать). Но тот всё не шёл, и Ашер начал потихоньку закипать. Вокруг стояла полная тишина, и как он ни напрягал слух, приникая к отдушине, не доносилось ни звука. Постепенно злоба начала сменяться страхом. Ашеру казалось, что все ушли, оставив ящик в лесу, и ящик этот кто-то постепенно обступает: то ли волки, то ли кто похуже. Когда ужас казалось затопил ящик доверху, Ашер не выдержал: он больше не мог лежать и не видеть что происходит вокруг, ожидая неизвестно чего! Будь что будет, решил он, выдавил «дверцу», сдвинул её чуть в сторону и сел.

Никто никуда не уходил, все спали вокруг почти погасшего костерка, включая караульных и Лавию. Чёрный лес был неподвижен, как и фигуры, обступившие ящик широким кругом, едва видные в дрожащем свете огня. Когда Ашер вгляделся в них, у него отнялись ноги: оскаленные черепа, человечьи и звериные, торчали из жутких лохмотьев до земли. Ашер дико закричал, но никто из спящих даже не пошевелился. С тихим хрустом, тяжело давя мелкие веточки и шурша опавшими листьями, фигуры стали медленно приближаться по-звериному пригнувшись, протянув к Ашеру страшные серые руки с огромными когтями и в трупных пятнах. Лес наполнил ужасный вой.

— Полумёртвый! — издало клокочущий рык одно из чудовищ. — Ты переступил одной ногой грань жизни, ты наш!

— Ты наш-ш-ш! — зашипела другая тварь, и со всех сторон донеслись согласное бормотание и визг.

— Нет! — заорал Ашер, разом осознав, какой было глупостью использовать средство таких известных на весь мир некромантов как египтяне. Он начал судорожно бормотать обрывки подходящих к случаю заклинаний, но заклинания нужно произносить правильно, их кривые ошмётки не действуют. Когда лесная нечисть была уже довольно близко, Ашер прибег к молитвам, но глубокие сомнения в том, что Господь может когда-нибудь откликнуться на молитвы такого как он человека, мешавшие Ашеру всю его жизнь, помешали и тут. Страшная и смрадная смерть была уже совсем рядом, вихрь в голове Ашера судорожно перетряс всю его жизнь и, не найдя ни заслуг, ни оправданий, уже приготовился покинуть тело вместе с дыханием, но вдруг зацепился за одну мелочь, не больше мелкой занозы в доске судьбы.

— Я еду в Святую Землю! — завопил Ашер так, будто хотел отбросить нечисть звуком. Он грузно вывалился из ящика влево, заставив его перевернуться, подполз к футлярчику и, сорвав его со стенки, высоко поднял в руке. — Вот! Это мне дал сам Овадья-Чудотворец! Знаете его небось, а?! Вы не можете меня тронуть ради святости Святой Земли! — Чудовища остановились, но Ашер чувствовал, что этого будет маловато. Он стал ощупывать футлярчик дрожащими пальцами, ища, как бы его открыть. К счастью Чудотворец не стал возиться и просто заткнул его круглым кусочком дерева. Ашер вынул пробку, извлёк пергамент и поднёс его к глазам.

Там не было никаких тайных имён, только хорошо известные, в начале и в конце. И не было заклинаний. Только благословения в дорогу, сильно напоминающие письмо друга паломнику. Ошарашенный Ашер некоторое время пялился в пергамент, даже немного подзабыв о страстях вокруг. Но, поскольку ничего другого под рукой не было, а страх тут же нахлынул с новой силои, он начал читать срывающимся голосом слова перед глазами.

Это было странно — читать личное послание толпе нечисти, но зато та не пыталась больше приблизиться. Дойдя до заключительных слов «…и да будет на пути твоём Божье благоволение, амен» Ашер поднял глаза и не увидел вокруг ни одной из фигур. Лес ожил и наполнился обычными ночными звуками и запахами. И давящий, чёрный страх куда-то подевался, правда, вместе со всеми силами, так что Ашер осел на землю, навалившись на ящик.

Через какое-то время силы вернулись к Ашеру и он, услышав как люди вокруг давно погасшего костра заворочались и забормотали во сне, тихо перевернул ящик, улёгся внутрь, заткнув «дверцу» на место, и ещё пару часов приходил в себя. Глотать очередную пилюлю хотелось меньше чем смертельный яд, но другого выхода он не видел: не ломать же весь план! Скрепя сердце Ашер наконец принял одну из самых маленьких пилюль. Футлярчик с пергаментом он не стал возвращать на место, а положил в свой мешочек, привешенный под одеждой.

Ашер решил ничего не рассказывать Лавии, и когда следующей ночью тот униженно просил прощения за нерадивость, поругал его, но несильно.

Далее путешествие долго проходило без приключений. Каждую ночь, пока все спали, Лавия подбирался к ящику и, если хозяин не спал, тихонько с ним беседовал, а если спал, он ждал или подходил несколько раз за ночь, за что и прослыл среди спутников преданным и благочестивым слугой, ночами безутешно оплакивающим хозяина. Через пару-тройку часов после беседы Ашер глотал очередную пилюлю, позволяя себе немного полежать в сознании и подвигаться в тесном ящике. Ему было довольно страшно находиться спящим и беспомощным в дороге, так что он принимал пилюли вразбивку, засыпая на неравные сроки: где дорога была спокойной и безопасной — засыпал надолго, а там, где возможны были неожиданности, часто бодрствовал. Между забытьём он жадно и пугливо прислушивался к разговорам и звукам вокруг, шепча множество молитв, в которые теперь почему-то поверил гораздо больше, и «дорожных» заклинаний, в которые перестал верить совсем, но продолжал их использовать на всякий случай.

Дорога вела через Сирию и была довольно спокойной и очень скучной, как и бывает с дорогами, ползущими по землям с сильной властью. Недели через полторы унылый и раздражённый Ханох совсем скис, его бурчание стало невыносимым и доняло всех до печёнок, так что Ашер едва сдерживался, чтобы не выпрыгнуть из ящика и не забить его насмерть крышкой.

Через одиннадцать дней пути, ближе к вечеру, они приехали в город средних размеров и остановились на постоялом дворе. Все разошлись за покупками или просто поглазеть на незнакомое место, а Ашер, как всегда, остался лежать в своём ящике на заднем дворе в специально отгороженном «чистом» углу. Но воздух-то не перегородишь, так что воняло там нещадно, благо из-за тесноты «нечистые» углы находились совсем рядом, а заодно и загоны для скота. Ашер как раз не спал. И не хотел спать, томимый смутной тревогой.

Вдруг он услышал как два его раба возятся за стеной конюшни, видимо чистя лошадей, и негромко переговариваются.

— Не ной. Молодому хозяину сегодня будет вдесятеро жарче чем нам, — захихикал один.

— Чего это? — удивился другой.

— Того. Хозяйка лавки благовоний ему служанку прислала с покупкой, да с довесочком. На словах. Сегодня ночью они поиграют на славу. Она его к себе звала, да он же трус, со двора идти не хотел. Зато слышал? как он орал, что ему надо комнату отдельную? Вот. Она сюда, к нему, нынче ночью придёт.

— Он же ученик мудрецов, а она язычница! И покойный тесть тут же лежит!

— Не смеши меня! Половина общин Вавилона и Сирии этим грешат, ученики там или нет, даже и кое-кто из мудрецов, и ничего. Кстати, покойник и сам, благословенна его память…

— Молчи, ты что! Он чуть не за стенкой!

— Да ладно, я чего! Грех конечно… Но уж так человек извёлся, жизни не видел как к нам в дом пришёл…

У Ашера уже было темно в глазах, в ящике-то на тёмном дворе, но вроде даже ещё потемнело. Его честь топтал грязными ногами безродный нищеброд, можно сказать, прямо над его не успевшим остыть телом. Если бы не постоянное употребление пилюль, ослабивших тело и сильно притушивших душу, Ашера хватил бы в душном ящике удар. Тем не менее, за следующий час он успел насквозь пропитаться едкой, чёрной злобой. Он решил повременить с очередной пилюлей и внимательно прислушивался. По счастью в городе были ночные сторожа, так что по их отдалённым крикам он мог отмерять стражи. Когда наступила вторая Ашер уже хотел надавить на крышку, как вдруг услышал голос Лавии:

— Иди, отдохни. Через час пришлёшь Шимона.

Он и забыл, что одного из слуг оставили охранять повозки. Так что Лавия пришёл вовремя, иначе крики перепуганного слуги, увидевшего вылезающего покойника, разбудили бы весь дом. Ашер пересказал Лавии всё, что только что услышал и, едва сдерживаясь чтобы не заорать в полный голос, накинулся на приказчика:

— Почему не доложил?!

— За всем не уследишь, хозяин.

— Впустишь меня в дом.

— Там сторож!

— Усыпишь!

— Но меня заподозрят!

— Значит и сам заснёшь!

Приказчик не привык спорить с хозяином. Ненадолго удалясь, он вернулся и тихонько постучал по крышке:

— Вылезай, хозяин.

Через минуту запелёнутый в белые похоронные покровы Ашер вошёл в распахнутую дверь постоялого двора. На полу возле лавки спал здоровенный парень с дубинкой за поясом, рядом с ним стоял кувшинчик с вином, в которое хитрый Лавия явно подмешал сонного зелья: традиционные ходы они самые верные, а люди везде одинаковы, с удовлетворением подумал Ашер.

Лавия, наскоро объяснив хозяину, где находится комната грязного развратника, привалился к стене рядом с парнем, а Ашер с горящей лампой в руке побрёл по длинному проходу между каморками. В недорогом постоялом дворе стены были толстые, но прикрыть чем-то входы в каморки никто и не подумал. Ашер любопытно заглядывал в каждую комнату. Люди спали. Почти все. Ашера заинтересовало быстрое ритмичное постукивание в одной из камор, но когда он вгляделся, то оказалось, что это стучат зубы у невовремя проснувшегося бедолаги, глядящего на него расширенными от ужаса глазами. Оставалась единственная надежда на сохранение тишины? если бы Ашер был сочтён сном. Чтобы больше походить на сон он сделал очень значительное лицо и постарался двигаться как можно более плавно. Поскольку его пошатывало от слабости, было даже похоже, будто это сквозняк колышет призрачную фигуру.

Наверное это подействовало, потому что когда Ашер пошёл дальше, никто не закричал.

Из крайней каморы на полпрохода разносились звуки приглушённого смеха и возни — явные звуки любовного свидания. Ашер подсеменил поближе, раздражённо подумав о бестолковости приказчика, поскольку тот утверждал, что Ханон лежит в каморе слева, а эта была справа.

Ашер осторожно выглянул и увидел, что веселье в самом разгаре — под лёгким покрывалом двигались два тела и раздавались стоны. Кровь ударила ему в голову и он с трудом сдержался, но орать и бить смертным боем было бы неправильно.

Ашер потушил лампу (в комнате горел неяркий свет, а призраки с лампами обычно не ходят) и величественно вплыл на порог, чуть раскинув руки и издав негромкий, но вполне душераздирающий стон. Впрочем, увлечённая парочка не обратила на это внимания.

— Мерзавец! — сказал Ашер погромче и с патетичным подвыванием, ведь, как всем известно, призраки должны говорить именно так. Он приготовил довольно длинную речь, но сказать ничего не успел — женщина вскрикнула, а мужчина мгновенно скатился с ложа и так быстро занёс над «призраком» то ли длинный тесак, то ли короткий меч, что тот даже не успел испугаться и отшатнуться. Зато с воплем отшатнулся нападавший. Это был вовсе не Ханох: мужчина был гораздо моложе, плотнее, и вообще не иудей, скорее местный. И его можно было понять: от пилюль кожа Ашера приобрела странный жёлтый оттенок, глаза запали, тело окутывали похоронные покровы, в дрожащей полутьме каморки он выглядел ужасающе. А ещё приезжий слышал о покойнике в заколоченном ящике во дворе. Прежде чем Ашер успел что-то сказать или сделать, мужчина проговорил дрожащим, хриплым голосом, на неплохом арамейском:

— Благородный призрак бывший при жизни достойнейшим человеком, чем вызвал я, несчастный, твой гнев?

Ашер понял, что Лавия был прав, а он слишком поспешил. Видно не одному Ханоху пришла мысль весело провести ночь. Что же делать? Начинать разговор было опасно, уходить молча — тоже, ведь призраки не ошибаются и не приходят просто так тоже, это всем известно. Ашер застыл в замешательстве.

— Я заклинаю тебя, нечистый дух, Великими Именами!.. — раздался вдруг у него за спиной хорошо знакомый срывающийся от страха голос. Ашер резко развернулся и оказался лицом к лицу с зятем. Тот неуверенно сжимал в одной ручонке небольшой свиток, а другую с растопыренными пальцами вытянул к нему в неуверенно-повелительном жесте. Изгонитель духов! Как только Ханох узнал тестя, в его горле что-то булькнуло, глаза выпучились на пол-лица и непутёвый заклинатель шмякнулся на пол без чувств, открыв взорам прятавшуюся за его спиной женщину, невысокую, но крепкую, прикрывающую наготу сжатой в руках одеждой. Она молча глядела на Ашера и от ужаса жевала край одежды, став похожей на сумасшедшую козу.

Дело было сделано, и Ашер, ни на кого не глядя и не проронив ни слова, медленно и величественно пошёл по проходу, радостно слыша за спиной приглушённые женские рыдания и мужскую брань сквозь зубы.

Лавия быстро выпустил хозяина и, закрыв за ним крюки и затворы, лёг недалеко от сторожа в живописной позе. Кувшин с вином он спрятал.

Улёгшись в ящик, Ашер затих в ожидании. Ждать долго не пришлось: в доме раздались вопли и топот. Через некоторое время входная дверь с грохотом распахнулась и небольшая толпа с факелами ворвалась во двор.

Ашер услышал, как по ящику зашарили чьи-то руки.

— Гвозди не вытаскивали, крышка не повреждена. Это был не ходячий мертвец, а призрак. — деловито высказался хозяин.

— Я же говорил! — победоносно воскликнул Лавия. — И нас со сторожем усыпили, а не разорвали, так обычно делают призраки, а не мертвяки!

— Говорил же я — не пил ничего, усыпили! — встрял сторож обиженным голосом, но получив звонкую затрещину замолчал.

— Тем не менее, я не могу позволить, чтобы на моём дворе такое происходило. Распугаете всех постояльцев! Убирайтесь немедля вон со своим трупаком! — злобно продолжал хозяин.

— Если кто-то не хочет распугать постояльцев, то ему прежде всего не надо орать, а лучше взять немного денег за беспокойство. А то пойдут слухи, что в чьём- то доме воры и грабители по ночам шастают, притворяясь призраками, а кто-то их покрывает, — спокойно прошептал Лавия в ответ. Воцарилось молчание.

— Ладно, — мрачно буркнул хозяин. — Но утром чтоб духу вашего тут не было.

Люди разошлись, дверь заперли. Ашер лежал в страшное возбуждении, переживая всё случившееся и иногда начиная тихонько смеяться, и только перед рассветом проглотил очередную пилюлю.

А утром повозки снова тронулись в путь. Ханох был подавлен и дрожал, Лавия утешал его как ребёнка и накачивал для храбрости вином, но тот всё равно шёл будто телок на заклание.

Прошло ещё несколько дней, караван наконец добрался до границы с Иудеей. Горбатого, как известно, только могила исправит, так что Ханох опять устроил истерику по поводу долгого пути и потребовал его сократить, выбрав дорогу, ведущую через горы.

На следующий день путники петляли по горам. Вокруг лежал густейший туман, в нескольких локтях уже ничего не было видно, влажная и промозглая прохлада липла к телам, повозкам, дороге. Ашер не спал, ему было тревожно на душе.

Вдруг в тумане послышался окрики и повозки окружили воины римского патруля.

— Покойник! — протянул по-арамейски командир, выслушав объяснения Лавии. И продолжил уже на латыни, которую Ашер немного знал: — Вот и нам повезло! Дряная примета!

— М-да, по этой дороге иудеи раньше своих трупов не возили, — ответил стоящий рядом с ним легионер. — Кстати, я слыхал, что два месяца назад ребята, вроде у Хеброна, вскрыли такой ящик. Ну и добра там было! Торгаши дорогой товар провозили под видом покойника.

— Умно, — хмыкнул командир. — Но если ты на что-то намекаешь, то скажу тебе: я уверен, что нам так не повезёт. И кроме неприятностей мы ничего не наживём. Хотя, всё равно этот подозрительный ящик придётся вскрыть. А чтобы избежать жалоб и шума давайте возьмём да и пошлём зятя и слуг сопровождать покойного, по обычаю варваров.

Стоящие вокруг римляне рассмеялись. Командир приказал вскрыть ящик, но никто из путников не желал этого делать, поднялся дикий гвалт, в котором выделялось блеяние дурака Ханоха, грозившегося пожаловаться сирийскому наместнику. Ашер не знал, серьёзно говорил начальник патруля или шутил, но он точно знал, что подливать масло в огонь не нужно, и был готов убить зятя. Тем временем римляне стали сами отдирать крышку, кроя присутствующих на чём свет стоит. Ашер судорожно соображал, — глотать пилюлю или нет, но тут крышку подняли.

— Действительно тело, — разочарованно сказал на латыни давешний легионер. — Может, в покровах что-то припрятали?

И тогда Ашер с диким рёвом сел, вытянув руки со скрюченными пальцами в направлении столпившихся людей. От пилюль его тело, усохшее без пищи и воды, приобрело уже зеленоватый оттенок, чёрные глаза казались огромными на исхудавшем лице, как и пожелтевшие зубы. С воплями на двух языках иудеи и римляне отскочили от ящика, через миг Ханох, слуги и рабы кинулись бежать.

Неизвестно, что бы сделали храбрые и много повидавшие воины, если бы день был ясным. Но вокруг колыхался непроглядный туман полный смутных теней, с серого неба моросило, в момент появления Ашера воздух слегка шевельнулся, как это бывает в пасмурные дни, и на римлян дохнуло погребным холодом. Кроме того, от ёрзанья Ашера мешочек, зачем-то взятый им с собой, исторг волну дикого смрада, гораздо меньшего, чем в прошлый раз, но всё ещё довольно сильного. Короче, сначала в ужасе попятившись и озираясь, легионеры тоже кинулись бежать, поминая богов и демонов. Скоро из тумана перестали доноситься вопли, дорога опустела. Лавия, тяжело мигая, сел на землю.

Разговаривать сейчас было рискованно, поэтому Ашер просто молча лёг обратно и проглотил пилюлю. Так что он не видел и не слышал как через часок разбежавшиеся путники прибрели обратно, стараясь оказаться подальше от ящика. Не слышал он и спора по поводу ящика с покойником в нём между Ханохом и Лавией. Ханох умолял выбросить ящик в пропасть и вернуться домой, а Лавия ставил покойнику в заслугу спасение каравана от верной гибели и просил продолжать путь. Приказчик как всегда победил, тем более, что вавилонская община не одобрила бы невыполнение воли тестя и непочтительное обращение с его телом, будь он трижды буйный дух.

Но ситуация сложилась тупиковая: римляне убежали по дороге именно в ту сторону, куда им было нужно, а других дорог вокруг видно не было. К счастью мимо гнал своих овец пастух-кочевник, и иудеи взяли его в проводники. Тот честно провёл их козьими тропами, которые находил в самых немыслимых местах, мимо всех римских постов, и почти довёл до самого селения, но после того как вытянул из болтливых рабов историю о буйном покойнике, исчез как призрак вместе со всеми овцами, даже не взяв второй половины обговоренной платы.

В селении Ханох весь день метался по постоялому двору и кричал, что он больше так не выдержит и что он отказывается двигаться — дальше с таким грузом, а затем, как его ни удерживал и ни уговаривал Лавия, он, после долгих расспросов и беготни, разыскал знаменитого в округе заклинателя и рисовальщика амулетов, и отправился к нему, дабы тот успокоил буйного мертвеца. Вечером заклинатель явился на постоялый двор.

Звали его Аристомен. Это был очень высокий и мощный человек, просто поражающий своим величием как какой-нибудь водопад: его волосы, борода, одежды и голос струились вниз тяжёлыми, ленивыми волнами.

Побормотав всякую чушь и помахав руками, Аристомен, к ужасу Лавии, бегло осмотрел ящик, но ничего не сказал.

— Завтра я занят, — прогудел заклинатель, обращаясь к Ханоху. — А послезавтра мы вывезем покойного в пустынное место и я его там успокою.

Когда все ушли Лавия выяснил, что хозяин спит. Осталось лишь встретиться в условленное время, хозяин должен был узнать о происходящем.

Наступила ночь. Как только Лавия присел возле ящика, даже не успев произнести ни слова, раздался шорох и появился Аристомен.

— Ага! Так я и думал! Египетские пилюльки! И «вавилонский ящичек»! — понимающе усмехнулся заклинатель, весело поглядывая то на Лавию, то на ящик. — Вещь редкая, но не совсем неизвестная, особенно такому человеку как я. Правда в этих местах, я уверен, никто о них не слыхал. Не знаю, зачем это понадобилось твоему хозяину, да и знать не хочу. Но зато я хочу ему кое-что предложить взамен того, что я ничего не расскажу его зятю и остальным. Здесь очень любят задавать вопросы мертвецам через таких как я умельцев, по вашему называется «шеилат ов» или что-то вроде, да вот те не всегда отвечают. Твой хозяин в этом смысле мог бы стать счастливым исключением. И никаких не надо хитростей, никакого невнятного бурчания животом — настоящий голос мертвеца! А барыш поделим пополам.

— Не надо, иудей! — прикрикнул Аристомен, заметив как Лавия, стараясь незаметно держать нож, осторожно придвигается к нему, и поудобней перехватывая свой тяжёлый посох. — Я очень сильный мужчина, размозжу тебя как ящерицу! Да и что такое, в самом деле?! Твой хозяин закрутил проделку посерьёзней той, что предлагаю я, и обманывает он своих родных и жителей своего города, а не чужих, как я хочу. К тому же пусть раскинет своими купеческими мозгами: он оставил хозяйство неизвестно на кого, путешествует без товара, это же неизбежные убытки! А я предлагаю хорошо заработать! Кстати, он нас сейчас слышит?

— Слышу, — тихо прогудел Ашер из ящика, будто уже готовился к роли. — Подойди.

Аристомен подошёл, посматривая на Лавию, но тот стоял спокойно.

— Какого ты народа? — спросил Ашер.

— Грек, — улыбаясь отвечал Аристомен.

— Я соглашусь на твоё предложение, но только при одном условии! Не выполнишь его — откажусь, чего бы мне это ни стоило! Когда будешь читать надо мной заклинания не используй ни имён чуждых мне богов и демонов, ни имён моего Бога и его святых ангелов! Обещай мне это! Поймаю на обмане — соглашению конец!

— Что я, дурак, беду на себя накликать?! — удивился заклинатель. — Слышал бы ты, какую чушь бессмысленную я несу, когда колдую! Отрываю ножки и усики греческим, фракийским, латинским да арамейским словам, они и ползут кто куда.

— А что ты скажешь зятю?

— Это моя забота. Зять твой человек учёный, но не слишком умный, думаю, обмануть его труда не составит.

И Ашер согласился. Его даже не слишком мучила совесть: местные, несмотря на то что провинциалы дремучие, высокомерно относились к вавилонским. Вот «круглоголовый бавли» над ними и посмеётся!

Почти до утра Аристомен объяснял «мертвецу», что от него потребуется да какие знаки будет ему подавать заклинатель, чтобы тот знал, что говорить кроме заранее условленного. Потом Ашер с тяжёлым сердцем проглотил свою пилюлю, а Аристомен и Лавия сговорились как им провести Ханоха.

Через день утром ящик вывезли на пустырь. Аристомен превзошёл сам себя: он охрип от крика и так надымил воскурениями, что света белого не было видно. Понурый и раздражённый заклинатель подошёл к кашляющему от дыма Ханоху.

— Всё оказалось труднее чем я думал. Покойный, отягощённый своими грехами и приверженностью к наслаждениям этого света, не может войти в мир иной. И даже если вы похороните его в Святой Земле, он увяжется за вами и призрак его будет тревожить вас и в Вавилоне.

У Ханоха волосы встали дыбом. С протяжным воем он упал на землю и стал, рыдая, бить по ней кулаками:

— Господи, что же делать?! Неужели я никогда не избавлюсь от этого чудовища, преследовавшего меня всю жизнь?!

— Есть лишь один способ, — мрачно ответствовал заклинатель. — Он называется «качели». Способ очень опасный для колдуна.

— «Качели»? Почему «качели»? — поднял Ханох скривившееся лицо от земли.

— Потому что способ состоит в вызове духа с того света, так чтобы постепенно он всё больше заходил в своё тело. Возвращаясь после этого, он будет всё глубже залетать в мир мёртвых, как на качелях, пока его не унесёт так далеко, что он не сможет вернуться. Это очень опасно, особенно ближе к концу. Одно неверное слово или движение, и мертвец может утащить заклинающего с собой и оставить в мире мёртвых. А то и сожрёт его там. Или принесёт в жертву демонам.

Воцарилось молчание.

— Да, не хотел бы я пережить когда нибудь то, что пришлось пережить тебе, господин, на том постоялом дворе, — произнёс Лавия задумчиво глядя в небо. Вставший на ноги и отряхивающий одежду от пыли Ханох вздрогнул.

— Я согласен, — сказал он хриплым голосом. — Делай свои качели, я заплачу.

— Я не готов рисковать собой ради тех денег, что ты можешь предложить. — ворчливо отозвался Аристомен. Ханох беспомощно уставился на него.

— Может обойдёмся без наглого язычника, хозяин? Подумаешь, прославленный заклинатель, не имеющий себе равных! Иудейские заклинатели не хуже будут! — разгорячился Лавия. Весь прошлый день он, захлёбываясь от восторга, рассказывал Ханоху истории об Аристомене, и теперь его слова подействовали как нужно:

— Может столкуемся о цене? Ты уж не оставляй нас! — просительно обратился несчастный к колдуну.

Столковались они на том, что вдобавок к оплате от Ханоха, Аристомен будет использовать призванного мертвеца в привычном качестве: заставит его отвечать на вопросы заинтересованных лиц, за что будет взимать с них высокую плату. Сколько раз придётся это проделывать пока неизвестно, но явно не меньше пяти. С тяжким стоном Ханох согласился на всё.

Рабы и слуги, получив деньги и посулы, согласились носить ящик куда нужно и молчать о происходящем. А заодно занялись любимым делом — распусканием слухов.

Караван, к которому примкнул Аристомен, продолжил свой путь по Святой Земле к месту назначения. И пять, и шесть, и восемь раз всё сходило гладко. «Вопрошание мертвеца» происходило всегда в пустынных местах особенно Аристомен любил развалины: там всё настраивало на нужный лад. Ханох скрипел зубами, но сильно не возражал: ему не хотелось больше думать о своих неприятностях.

Так что в селения и города он входил теперь отдельно от каравана и всё время старательно делал вид, что он не с ними. Заводя знакомства среди учеников мудрецов, Ханох старался позабыть обо всём.

Заклинатель же не разменивался: он предлагал свои услуги только богатым людям и плата была щедрой. С этих пор общение с покойником прекратилось, так как за ящиком стали тайно следить круглые сутки, а его нарочно никуда не прятали. Когда пронырливые проверяльщики не смогли отыскать искусно запрятанную отдушину и поняли, что живой человек давно умер бы там от жажды и удушья, слава о «говорящем покойнике» разлетелась как лесной пожар. Предложения хлынули рекой, но Аристомен откликался не на все: не хотел зарываться и привлекать излишнее внимание, да и опасался слишком злить Ханоха.

Ашеру было очень тяжело. Целый день он не обменивался ни с кем ни словечком, только иногда слышал тихий шёпот Лавии, умудряющегося иногда незаметно для соглядатаев передать очередное поручение Аристомена, а затем открывал рот только чтобы нагородить кучу лжи и чепухи. И это оказалось неожиданно трудно, обманывать не торговых партнёров или соперников, а людей, полных надежды и горя. К тому же из-за пилюль Ашер чувствовал себя всё хуже, у него начались странные видения и сильная слабость разлилась по его телу. Да и пилюли подходили к концу, и чем меньше их становилось, тем страшнее становилось Ашеру.

Вскоре к Аристомену тайно, как и все, прислала своего слугу одна состоятельная женщина, которую звали Эстер. Получив задаток, заклинатель назначил «вопрошание» на следующий день. А вечером того же дня к нему сам, но тоже тайно, пришёл богатый торговец по имени Азария.

— Я знаю, что Эстер хочет воспользоваться твоими услугами, — заявил торговец. — Не трудись отпираться, мои люди следят за ней и её домашними. Скорее всего, речь пойдёт о её покойной матери, благословенна память праведницы. Так вот: хотя никогда нельзя сказать заранее, что будет сказано покойником, но если бы в этот раз он убедил Эстер, от своего лица и от лица покойной матери, пожертвовать большие суммы бедным и Храму, ты получил бы столько же, сколько тут.

С этими словами гость выложил очень увесистый мешок с деньгами.

— Впервые вижу, чтобы таким образом подбивали на благочестивое деяние, — пробормотал Аристомен.

— Это «деяние» дорого будет ей стоить, — усмехнулся вставая Азария. — Мудрый, друг мой, любую вольно текущую реку способен разделить на сотню рукавов, текущих так, как нужно ему. Мне хватит четырёх.

И вышел. А Аристомен призвал Лавию и тут же дал ему поручение. Той же ночью приказчик, наёмные подручные которого сумели отвлечь всех соглядатаев, передал хозяину всё что велено.

Ум Ашера был уже настолько замутнён, что он не уловил сути, а просто затвердил нужное, и стал с тоской ожидать очередного испытания.

В ночь следующего дня ящик вывезли на пустырь за хозяйственными постройками на окраине. Рабы удалились, остались только Аристомен и Лавия,расставляющие треножники с воскурениями и факелы. Где-то недалеко взвыли шакалы, светила почти полная луна.

Скоро пришла женщина в сопровождении давешнего слуги и встала на самой границе света.

— Проходи поближе, госпожа! — радушно пророкотал заклинатель.

— Нет, я буду смотреть и слушать отсюда. — ответила Эстер. — Я и так должна буду долго очищаться и поститься из- за участия в этом…твоём «вопрошании». Но ведь иногда тоска бывает сильнее правил, правда?

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Аристомен.

— У меня сильнее. Иначе разве позволила бы я осквернить нашу Святую Землю, тело и душу иудея твоим языческим колдовством?! Первая бы бросила в тебя камень! — воскликнула женщина.

— Это мне всё равно, — спокойно отвечал Аристомен.

— Моя мать умерла год назад. А муж погиб ещё раньше. Я её очень любила. И страшно скучаю по ней. Знаешь, одна колдунья обещала мне привести мать за весьма умеренную плату. Подумать только, я смогла бы её даже увидеть, хоть тенью, с ней поговорить! Но ведь это всего лишь обман, я же понимаю! А о тебе ходят такие слухи… И ты вызываешь только одного, своего, не обещаешь многого.

— Я не как все эти мошенники, — буркнул Аристомен.

— Пусть немногое, подумала я. Расспросить о ней, передать ей слово, попросить помощи и защиты через верного гонца. Мне сейчас очень нужна её защита. Больше не на кого надеяться.

— Да, у жителей того света много способностей и они знакомы один с другим, — бодро ответил Аристомен раздувая угли.

Всё было готово и он начал церемонию. Лавия помогал, подавая требуемое. Дым заволок пустырь, прозвучали заклинания и имена демонов, а вернее, заменяющая их тарабарщина, произнесённая страшным громовым голосом. Был зарезан чёрный петух, голос колдуна снова ударил прямо в небосвод и шакалы подхватили его молитву богине Луны.

А Ашер лежал чёрный от стыда и ещё чего-то непонятного, со стиснутыми до боли зубами. Услышав женщину, он весь покрылся холодным потом и задрожал. Будь он таким как раньше, он бы решил, что просто пилюли окончательно разрушили его тело. Или, что он просто давно не слышал настоящего женского голоса, а у этой голос был такой… Или, что через отдушину влетело слишком много дыма. Или ещё какую-нибудь чушь. А так он вообще ни о чём не думал. Даже мимолётная гордость, что вот он, в сущности старик и, можно сказать, почти труп, способен так реагировать на женщину, тут же ушла. Ашер лежал, переполненный желанием, чтобы эта женщина лежала с ним рядом и сгорал от стыда от сказанного ей. И понимал, что заговорить он не сможет.

— Я чувствую, что ты тут! — взвыл Аристомен. — Посланник мира мёртвых, мой верный даймон-помощник, отвечай, тут ли ты и готов ли выполнить мой приказ?

Молчание было ему ответом.

— Так тут ли ты?! Оторвись от своих потусторонних мыслей и отвечай! — заорал заклинатель.

Мертвец молчал.

— Благочестивый дух! Заклинаю тебя демонами Деньгонимом и Ханохионом, ответь! — грозно зарычал колдун. И не получил в ответ ни слова.

— Если ты не ответишь мне сейчас, лукавый дух, я разоблачу тебя перед всеми ангелами и духами! Клянусь я разоблачу тебя перед всеми, чёрная, неблагодарная душа! — бушевал Аристомен, но вдруг осёкся, почувствовав под лопаткой острие ножа.

— Тихо. Дёрнешься — я тебя как рыбу выпотрошу, — прошипел ему на ухо Лавия. — Может хозяину плохо там внутри. Гони бабу прочь, надо вскрыть ящик.

Сообразительный Аристомен быстро избавился от разочарованной Эстер, тут же вернув ей все деньги и нагородив кучу невообразимого бреда. Как только она ушла, заклинатель с Лавией кинулись к ящику и открыли «дверцу». Жуткий, действительно почти чёрный, Ашер с трудом сел и поглядел на них огромными глазами.

— Можешь разоблачать. Я не смог солгать этой женщине, — проговорил он заплетающимся языком. Аристомен какое-то время помолчал, оглядывая Ашера, потом медленно ответил:

— Благородно. Понимаю. Да, женщина действительно прекрасная и царственная. Знала бы она, что её очарование действует даже на мёртвых, хм! Ну хорошо. Деньги Азарии я верну, сделка не состоялась. Но ты уж постарайся больше не выкидывать таких штук. Надеюсь, женщина не из болтливых, и Азария не решится мне мстить, распространяя слухи о неудаче.

— Больше этого не будет, — решительно, но невнятно, заявил Ашер.

— Ещё всего пару раз! — возопил заклинатель. — Мы уже и с Лавией договорились! Пару раз — и всё!

Ашеру было очень худо, и душевно, и телесно, и чтобы избавиться от них и забыться он дал себя уговорить.

Они снова тронулись в путь. Ашер решил почти не бодрствовать и ни о чём не думать. Но мысли о женщине, о её голосе, всё равно появлялись и присоединялись к хороводу обычных видений.

Новое приглашение не заставило себя ждать: в следующем же городе, через день пути, богатейший купец по имени Матитьягу посулил Аристомену огромную сумму и дал щедрый задаток. Заклинатель, успевший облазить окрестности и всё разведать, назначил «вопрошание» на следующую ночь в подходящих случаю развалинах.

Прибыв на место и увидев, кто нынче собирается в развалинах, Аристомен начал скучнеть. Именно с таким фанатичным огнём в глазах люди нападают обычно на римских солдат. А вот с такими лицами обычно покупают для них оружие и перепродают трофеи. А вот и те, кто благословляет их на бой, цитируя из священных книг. И множество других, не очень понимающих, зачем они связались с этими тремя видами, но боящихся даже подумать о том чтобы отвязаться. Купец Матитьягу был явной наживкой и только, настоящие заказчики — вот они. Но что подобным людям, иудейским фанатикам, могло понадобиться от языческого колдуна?!

Тихо переговаривающаяся толпа постепенно заполнила пространство вокруг ящика. Аристомен тоскливо смотрел на выщербленное лезвие старого ножа для жертвоприношений — тусклый месяц.

— Итак, — сказал невысокий, жилистый человек, который видно был тут главным. Сказал, посмотрел на грека — дёрнул уголком рта, на ящик — покривился. — Вот он нечистый язычник, занимающийся своим грязным колдовством на Святой Земле и достойный того, чтобы его побили камнями и зарыли в отбросы вместе с сомнительным телом, в которое наверняка вселился демон.

Толпа согласно загудела. Ашера начала бить крупная дрожь.

— Однако, мы все знаем, что иногда и у подобных людей бывает настоящая сила, и к ним иногда обращаются вовсе не одни лишь грешники. Не стану утомлять вас примерами, вы все люди учёные и знаете их. В любом случае, подобный грех может быть искуплен святой целью. Поистине святой целью.

В развалинах воцарилась напряжённая тишина. Кажется, все знали про святую цель.

— Слава об этом колдуне и его мертвеце, вроде бы бывшим при жизни благочестивым иудеем, хоть и жившим в Вавилоне, почти не оставляет сомнений в истинности колдовского умения. Правда, ходят подозрительные слухи, будто мертвец распугал римский патруль на границе. С одной стороны, тут возможен обман. Но с другой, надо признаться, римских собак не много чем возможно напугать, так что слух, скорее всего ложный. Так вот, мы решили устранить последние сомнения.

Главарь снова помолчал. Тишина была полной.

— Шимон и Элиягу вызвались вскрыть ящик и тщательно осмотреть тело. После этого, если там действительно мертвец, они сразу уйдут и не покажутся на глаза общества, пока не будут очищены от скверны. Если там живой человек… он сразу перестанет быть таковым. Вместе с колдуном. Если после этого мертвец ответит на вопросы, он будет похоронен с почестями, а колдун будет вознаграждён. Если будет обнаружен какой-нибудь обман, а тело настоящее, колдун будет убит, а тело погребено без почестей. Если мертвец просто не ответит, колдун будет бит палками за осквернение Святой Земли и изгнан без вознаграждения, а тело погребено без почестей.

Толпа снова одобрительно загудела. Ашер понял, что к нему вплотную подступила настоящая смерть. Если он проглотит пилюлю, то не сможет отвечать на вопросы и будет зарыт в землю. Причём без почестей. А не глотать было нельзя-кто знает, что подразумевается под тщательным осмотром.

Два человека решительно направились к ящику. Аристомен, даже в минуту опасности неспособный сдержать любопытство спросил главного:

— Скажи, а что за вопросы вы хотели задать?

— Падёт ли власть Рима над нами и когда, — отрывисто ответил главный иудей, вперившись в гадальщика горящим взглядом.

— Можно было догадаться, — проворчал тот себе в бороду.

— И вы поверите ответу? — громко спросил старик, стоящий в первом ряду.

— Мы заклянём демона или мёртвую душу Великими Именами и он не сможет солгать. Мы же уже это обговаривали, Элиша! — ответил главный, удивлённо вглядываясь в старика. Видимо не ожидал от него каких-либо действий. Тем временем стариковская личина начала медленно сползать как намокшая грязь. Все отшатнулись с воплями ужаса, но главный и кое-кто в толпе повыхватывали мечи. Но вот превращение кончилось.

— Овадья, Овадья-чудотворец! — раздались крики тут и там.

— Задумал Царь освободить своих слуг, отданных в тяжкое рабство в далёкой земле за свои проступки его же собственным рабам, кои в невежестве своём ничего о нём не знали, только слышали, — тяжело сказал Овадья, обводя глазами собрание. — И никому не открыл, когда тому быть. А некий слуга из пленных решил открыть сроки. И начал спрашивать крыс, змей и пауков, что кишели в его темнице!

Толпа смущённо молчала.

— Нам не нужны здесь советчики, пренебрегающие Святой Землёй и сидящие на реках вавилонских! — злобно процедил главный.

— Ты хочешь сказать, живые знатоки Торы из Вавилона тебе не указ, а труп круглоголового вавилонского купчишки — лучший советчик? — спросил Овадья с улыбкой. В толпе захихикали.

Главный не знал что ответить.

— Берите ящик, — скомандовал Овадья рабам. — И ты помоги им, грек, — кивнул он Аристомену.

— Овадья… — попытался что-то сказать главный, но Чудотворец его прервал:

— Ты чуть не совершил тяжкий грех, друг мой. А тут ведь Святая Земля, она и намёка на грех не терпит. Эти развалины — ну точно зубы, того гляди сомкнутся.

Как только он это сказал, раздался оглушительный каменный скрип и всем показалось будто острые края развалин закачались и придвинулись. С громкими воплями люди кинулись вон. Через минуту в развалинах никого не осталось, кроме Овадьи и Аристомена. Вдвоём они взвалили ящик на плечи и вынесли его к дороге, где Овадью ждали ученики.

Ашер всё не мог прийти в себя. Ящик везли, несли, потом поставили, а он лежал застывший, как ящерица. Наконец он услышал как Овадья отослал всех прочь, а затем прозвучали и слова, которых он ждал:

— Вылезай, уважаемый.

Ашер выдавил крышку и вылез. Некоторое время они сидели молча.

— Что же мне теперь делать? — спросил Ашер печально.

— Лучше всего — ожить, — улыбаясь ответил Овадья.

— Как я хотел? Воскреснуть? — удивлённо покосился на Чудотворца купец.

— Нет конечно. Так шутить с Верой я не позволю.

— Но иначе — позор! Все узнают, что я обманщик! — воскликнул Ашер в отчаянии.

— Придётся тебе жить под другим именем. И лучше будет тебе остаться здесь. В Вавилоне ведь тебя могут узнать, а пускаться в путешествие по другим странам ты вряд ли захочешь. Надеюсь, Святая Земля приобретёт в твоём лице достойного жителя.

— Да я и сам хотел тут остаться. Но на что я буду жить?! И как мы всё скроем от зятя? — горько спросил Ашер.

— А вот от Ханоха мы скрывать ничего не будем. Вместе с ним придумаем, как тебя «достойно похоронить». И прощения тебе у него попросить придётся. А на что ты будешь жить… Думаю, за возможность избавиться от тебя наконец и унаследовать твоё состояние Ханох с удовольствием поделится и выдаст тебе приличную сумму.

Ашер смущённо молчал. Сознание, что ради избавления от него кто-то готов заплатить кучу денег и он в этом прав было очень неприятным и непривычным.

— Да, о Мудрейший! Спасибо тебе огромное за амулет, он спас мне жизнь сразу же как мы расстались! — сказал он чтобы переменить тему.

— Не за что. Я вижу, что мы с учениками не зря изображали чудовищ, и я не зря нагонял сон на твоих спутников и страх на тебя: ты многое понял.

Ашер онемел. А затем заорал:

— Но я мог умереть от страха и не посмотреть в футлярчик!

— Ты сомневаешься в моей способности предугадывать, что случится? — насмешливо поинтересовался Чудотворец. Ашер смущённо замолчал. Вдруг он встрепенулся.

— А можно я буду жить не один? — робко спросил он Овадью.

Смех Чудотворца был ему ответом.

Сказка о мебельщике

Лес, подходящий к городу почти вплотную, был не очень густой и довольно светлый, никаких неприятностей туда сроду не происходило, так что было совершенно непонятно, откуда взялась его дурная слава. Однако гулять в него никто никогда не ходил, предпочитая роскошный городской парк.

А вот в самом городе неприятностей всегда было невпроворот, но он, тем не менее, всегда был очень популярен в округе. Можно сказать — очаг цивилизации. В очаге этом в старых горшках постоянно кипело новое варево и было в нём в избытке мусора и тухлятины, но ведь для людей главное чтоб кипело.

И ещё там было сильно нечисто, в том самом, страшном, исконном смысле. Нечисти там было очень много и проявлялась она на каждом шагу: глядела из темноты, кричала по ночам жуткими голосами, одевалась в тени и касалась спящих навевая кошмары, превращая кровь в ведьмин настой.

Почти все мебельщики в этом городе были евреи, так уж случилось. Однажды пожилой, состоятельный мебельщик по имени Давид принимал у себя проезжавшего через город известного врача и учёного Авраама дель Медиго, и весть об этом разнеслась не только по общине, но и среди просвещённых неевреев, желавших поговорить со столь сведущим в науках иудеем.

— Какой неприятный лес растёт возле вашего города! — воскликнул дель Медиго когда подали десерт и вино.

— Да уж. Те кто в него ходит, а это исключительно дровосеки, пьют не трезвеют, даже в поговорку вошло. А следом за ними идут плотники. — Отвечал Давид с извиняющейся за лес, дровосеков и плотников улыбкой.

— А какая у вас в городе, не в обиду будь сказано, уродливая мебель! — сказал гость и махнул рукой со странно сложенными пальцами, случайно задев ей хозяина. И в этот миг Давид увидел, что и впрямь мебель в комнате, между прочим сделанная им самим, уродлива и даже страшна: по-звериному кряжистая, перевитая странным узором как жилами, а кое где узор собирается в жуткие картины и лики, чего ни он, ни помогавшие ему сыновья, ни покупатели не замечали. Давид оробел и молча смотрел на гостя, а тот укоризненно качал головой.

— Мудрость Каббалы предназначена для всех евреев, как же так вышло, что никто в вашем городе ей не занимается? А ведь в деревьях пригородного леса заключены злые силы, но они не способны воспользоваться светом жизни божественных искр, от века находящихся у них в плену, и потому спят. И вы, вы, евреи, делая из древесины полезные для людей вещи, наполовину освобождаете искры из плена, заставляете их сиять вполсилы и этим светом давать жизнь и силу нечисти! Поэтому так плохо и страшно живёте.

И дель Медиго стал рассказывать Давиду и его домашним о Каббале и о том, как нужно делать мебель с особым намерением, помня, что делаешь её для святой цели спасения скрытых в материи искр и их вознесения в Божественный Мир. Тогда они засияют полным светом, свет этот сделает вещи красивыми, а нечисть изгонит. А с уже сделанной мебелью ничего не поделаешь, нужно её сжечь, тогда искры останутся в пепле, рассеются с ним и найдут дорогу к полному спасению, а нечисть останется без приюта и уйдёт.

Через несколько дней дель Медиго, поговорив с другими мебельщиками-евреями, уехал. Он был очень убедителен и на следующий же после его отъезда день во дворах всех мебельщиков-евреев запылали костры из стульев, столов, кроватей и шкафов.

— Что это они, с ума сошли?! Неужели будут сидеть, спать и есть на полу? — Говорили окружающие. А мебельщики даже членам общины побоялись открыть правду.

Закипела работа по новому складу. Трудно и непривычно им было создавать в душе святое намерение и одновременно работать, но постепенно привыкли. Новая мебель действительно получалась на редкость красивой и её охотно покупали или брали мелкие изделия в подарок. А мебельщики стали часто дарить всякую мелочь, как их научил дель Медиго, прикрываясь торговой хитростью: дескать, опробуйте наши мелкие да дешёвые изделия, глядишь и захотите купить те что побольше и подороже.

Только стали горожане замечать: едва внесёшь в дом новую мебель как старая ломается буквально в дни да так, что не починишь. И приходится заказывать у мебельщиков новые вещи. А нечисть в эти дни словно с цепи срывается, чуть не за плечами стоит.

— Верно говорил дель Медиго, чистое и нечистое вместе не уживутся, — шептались мебельщики. У них в домах уж вся мебель была обновлена и не было духу от старых горечи да страха, и сами стали здоровее и веселее.

Горожане были в основном людьми сообразительными, торговыми. Вспомнили визит знаменитого еврея, о котором образованные люди знали, что он ещё и известный каббалист, посчитали барыши мебельщиков от покупки новой мебели взамен сломавшейся, помножили на разгул нечисти и решили: свершилось чёрное колдовство с целью наживы при помощи чертей и еврейского каббализма. Очень эта идея понравилась нееврейским мебельщикам и кое-кому из христианских священников. А община от мебельщиков отвернулась и заступаться не стала, даже выказывала всяческое презрение, за то что они и своих не пощадили со своими мебельноломными трюками, а не только на гоях наживались.

Хорошо что большинство злых сил город уже покинули, поэтому горожане не были способны кипеть как раньше, иначе поубивали бы мебельщиков вместе с семьями. Теперь же им было необходимо сначало разогреться да разогнаться, и они сначала крыли мебельщиков на чём свет стоит врываясь в их магазины, потом пытались их слегка побить, а только потом начали громить и жечь эти самые магазины. Мебельщики со своими близкими к этому времени уже заперлись в своих домах и со страхом ждали что будет дальше.

К этому времени местное духовенство и члены магистрата решили, что будет гораздо полезнее для репутации города если преступников не растерзает озверевшая толпа, а их сожгут на площади с соблюдением всех ритуалов и церемоний по обвинению в чёрном колдовстве и поклонении врагу рода человеческого. Чтобы было особенно символично — на костре из их собственных изделий. А всех непричастных к делу членов их семей, проявив гуманность, просто изгнать из города лишив всего имущества.

Тем же вечером мебельщики вместе со всеми их близкими были посажены в городскую тюрьму.

Ночью того дня дель Медиго стоял в самой чаще пригородного леса в центре защитного круга, в правой руке он держал зажжёный древний семисвечник на глиняной подставке, покрытой Великими Именами, у ног его лежала груда факелов.

— Если я разбросаю факелы запалив их от этого огня, ничто тот огонь не остановит, пока не сгорит весь лес! — Прокричал он в окружающую темноту. — Пусть выйдет ко мне тот из вас, кто не погружён в сон, и мы заключим договор!

Единственный нечистый в том лесу, потерявший былую силу, но не спящий, был дух, заключённый в древнем, трухлявом, деревянном идоле. Он и вышел на зов к кругу в образе жуткого, полусгнившего идола.

 — Заключим договор! — Снова закричал дель Медиго. — Поклянись мне от лица всех нечистых этого леса, что когда люди будут пробуждать вас по незнанию вы используете лишь шестидесятую долю данной вам силы и не больше!

Нечистый медлил с ответом. Вдруг пять свечей семисвечника погасли, пламя оставшихся двух потускнело и замерцало, став похожим на огонёк тюремной лучины, дель Медиго почуствовал сильную боль и слабость во всём теле, он опустился на землю. Неизвестно откуда взявшийся ветер стал быстро стирать нарисованные на земле знаки и страшный идол, ломая тонкие корни, подходил всё ближе.

 — Ах, зачем я послушал этого приезжего?! Пусть он известный мудрец и все его слова сбылись! Но о нас-то он и не подумал, о том что с нами будет! — Рыдал Давид в маленькой темнице с вонючими соломенными матрасами и одиноким старым табуретом, куда его засунули вместе с женой, двумя взрослыми сыновьями и дочерью-подростком.

Вдруг в дрожащем свете лучины оставленной стражником из тени табурета как из ямы кто-то стал выбираться. Все вскрикнули и отшатнулись, а перед ними вырос неизвестно откуда взявшийся дель Медиго.

 — Я подумал о вас, но не о вас плотских, а о вас высших, о ваших душах-искрах пленённых во мраке. Именно их нужно было спасти, и они будут спасены когда вас сожгут за исполнение святой миссии. И ваши близкие скоро умрут в бедности, и их искры спасутся через смерть.

С яростными криками сыновья Давида кинулись к магу, чтобы его задушить, а сам Давид поднял дрожащие руки страшно проклясть его, но сдавило горло от ненависти и горя. В этот момент ему пришла в голову странная мысль, будто плеснули в лицо холодной водой. Он прикрикнул на сыновей и когда они остановились в недоумении, взял едва горящую лучину и медленно пошёл к старому табурету, протягивая к нему пламя.

 — Нет! — Воскликнул дель Медиго и быстро встал между огнём и табуретом.

 — Ты нечистый дух, а не каббалист! — Радостно закричал Давид.

В этот миг одна из погасших свечей в семисвечнике вдруг несильно, но бойко вспыхнула, тиски внутри дель Медиго немного разжались и он смог наклониться к груде факелов.

 — Спалю! — Выкрикнул он через силу. Ветер тут же стих и идол отшатнулся назад.

 — Я согласен на договор, — прошипел дух и тут же поклялся от имени остальных применять одну шестидесятую данной силы.

Незадолго до всех этих событий сам граф Беркхельм беседовал с представителями дворянства, духовенства и членами магистрата в доме бургомистра. Он был известный гебраист и просветитель, а влиянием обладал таким, что и в столице не было почти никого кто бы посмел ему возражать, не то что в этаком захолустье. И был он большим ценителем дель Медиго как мыслителя, мистика и особенно врача, можно даже сказать — личного врача.

 — В вашем городе были произведены акты высшей теургии теософского и профетического каббализма, о коих вы судить не способны в силу непосвящённости! — Граф раздражённо метался по зале и словно вбивал каблуками в круглые провинциальные головы фразы отлитые из чистейшего золота университетской учёности и заострённые сознанием, что говорит он в сущности с дурачьём. Каждый раз резко разворачиваясь он тыкал пальцем в очередную группку присутствующих, те втягивали шеи в воротники и упрямо поджимали губы, а огромные подсвечники безуспешно пытались их заслонить растопыренными лапами от сановного гнева. — Ваш город был спасён из под многолетнего гнёта сатанинских оболочек-клипотов человеком, чистоту намерений и мудрость которого я привык не обсуждать, если, конечно, это для вас хоть что-нибудь значит!

 — Для нас ваше мнение, ваше сиятельство, значит исключительно много, — осторожно отвечал бургомистр. — Но город не имеет ни возможностей, ни средств для постоянной охраны иудейских мебельщиков от гнева пострадавших, объяснить которым высшие основы кабаличного тургизма не представляется возможным. Кстати и их собственная община больше не желает их присутствия.

 — Да чёрт с вами! — ухмыльнулся Беркхельм. — Они все нынче же ночью покинут город, вам же хуже. Правда Рабби Абрагам что-то такое задумал чтобы облегчить вашу участь… Ну да не важно. Кстати. — Он щёлкнул пальцами и двое дюжих слуг водрузили прямо на стол перед бургомистром тяжёлый мешок, который давно уже интересовал присутствующих. — Здесь оплата за предполагаемый ущерб с хорошей прибавкой. А я-то всё гадал, — прибавил граф потише и как бы про себя, — на что это он деньги с единоверцев собирает… Почти все крупные города объехал. Помните, говорит, заповедь выкупа пленных. Однако, — снова обратился Беркхельм к бургомистру, — вы должны оплатить евреям стоимость домов.

 — По цене непригодных для жилья, — быстро выпалил тот и добавил с тихой улыбкой: — Их всё равно бы скоро спалили.

Когда усталый дель Медиго выбрел на дорогу, на свет фонарей, оказалось, что это его уже давно ждут карета графа Беркхельма и несколько телег с наскоро побросанным добром и измученными мебельщиками с семьями.

— Я добавлю им на обустройство! — весело закричал ему из кареты граф вместо приветствия.

Сказка о портном

Потомственный портной Ицхак Хаят жил в небольшом но очень бойком городке, где портных было достаточно и без него. Поэтому работы у него было невпроворот, а заработок — так себе. Он шил с детства, целыми днями, терял потихоньку зрение, привык работая думать ни о чём, вернее — о себе и окружающем, но туманно, в общих чертах. Он крутил эти мысли так и этак, пока они не потеряли всякий смысл, включая мысли о себе, а уж мысли о жене, детях, вообще людях, городке — и подавно.

Однажды поздно вечером, сидя за работой усталый как собака, он снова закрутил эти мысли у себя в голове: что так, что эдак, что наоборот, как свою жизнь ни вспомнит — сидит и шьёт, комнатка то тонет в пыльном солнце, то дрожащая свечка раскачивает её как лодку, и какой смысл в этом во всём, и в том кто он сам — хаят (портной) или таях (штукатур)… И вдруг почувствовал— он и впрямь штукатур, лежит в полной тьме, на грязной мешковине в маленькой каморе пропахшей строительным мусором, на нём заскорузлая одежда и стоящий колом фартук. И вроде он давно так лежит, смотрит в тёмный потолок и чего-то ждёт с тоскливым волнением. Тут дверь открылась и в камору вошёл Подрядчик с фонарём.

— Пошли, покажу где сегодня будешь работать.

Он встал, взял ведро со штукатуркой, мастерок и пошёл за Подрядчиком. Что ночи в городке проходят столь бурно и странно он раньше и не догадывался: навстречу им попадалось много людей с фонарями и у каждого был вид загадочный и какой-то подчёркнуто особый, как у актёров. Встречные почтительно здоровались с Подрядчиком и очень благожелательно и по-свойски — с ним. К своему удивлению он многих узнавал, только они стали совсем другими. Подведя его к обычному небольшому дому Подрядчик сказал:

— Здесь. Я через три часа приду принять работу и заплачу. Потом до предрассветного часа можешь гулять.

И тут же ушёл. Таях подошёл к стене и видит — на ней нарисованы прекрасные женщина и мужчина, и несколько великолепных предметов. Какая-то деталь была выписана ярче и красивее, что-то — менее красиво и размыто, но всё вместе складывалось в такую картину, что захватывало дух. Таях набрал побольше штукатурки на мастерок и начал этот рисунок замазывать толстым слоем, чувствуя тоску, злорадство и какое-то чуть ли не возвышенное волнение. Смесь очень быстро застывала кривой бугристой коркой, но он знал, что это не важно. Закончил с одной стеной, перешёл к следующей, а там были нарисованы двое детей, кровать, ещё что-то. Его волнение, тоска и злорадство поменяли оттенок, но вот он и этот рисунок замазал. Потом оштукатурил стену с нарисованной старой благородной дамой и ещё одну почти гладкую, так и не заметил как время прошло, только под конец что-то словно оборвалось внутри.

— Отлично, — похвалил неслышно подошедший Подрядчик, криво ухмыльнулся, похлопал по плечу и, щедро заплатив за работу, уковылял по тёмной улице. А Таях пошёл шататься по казавшемуся незнакомым городку.

Разумеется центром ночной жизни оказался трактир, семейная обстановка в котором, одновременно сдержанно-весёлая и лениво-деловая, приводила на ум рассказы о притонах контрабандистов. Только какая тут могла быть контрабанда: граница за тысячу миль, моря или большой реки нет… В трактире было много женщин, все весёлые и очень привлекательные, но сразу видно что не шлюхи, некоторые даже сидели возле мужей. И опять очень многие в трактире были хорошо знакомы Таяху, только стали какими-то другими, так что он не решился ни к кому подойти, а забился в уголок потемнее возле крайнего стола. Однако через минуту к нему сам подсел сапожник Ренье, которого все здесь называли «Сбивающий с пути», с двумя стаканами вина в руках, один из которых оказался дружеским угощением. Таях его уже нынче видел когда шёл на свою первую работу: тот зачем-то ползал на карачках возле дома богатого торговца тканями, чертя на мостовой и стенах угольком странные стрелки и каракули.

— Ну, уважаемый, вы заняли в нашем деле одно из не последних мест, — сказал тот заговорщицки наклоняясь поближе.

— Да как сказать… — ответил Таях, стараясь не показать растерянности и чувствуя себя очень глупо. Он весь похолодел, поняв, что сейчас узнает о себе и мире много нового.

— Очень важное, говорю вам! — разгорячился Ренье. — Нам как раз не хватало кого-нибудь, кто бы вбивал высовывающихся назад поглубже с помощью прямого действия, а не косвенными уловками, работающими медленно и не наверняка!

— Кого вбивал? — Спросил Таях поражённо, забыв осторожность.

— Да искры душ, которые раввины-убийцы выковыривают из материи им на погибель! — Вскрикнул сапожник, раздосадованный непонятливостью собеседника. — Иудейская Каббала говорит, что в начале времён божественные искры душ упали в бездну материи и попали под власть сил, которые раввины двулично называют «шелухами», «злом», «нечистой силой». И ещё, что всё в мире подчинено закону «гильгуля», то есть переселения душ. Всё это правильно. Да только эти сволочи и фанатики, раввины, решили, что искры нужно освободить, а это освобождение — смерть и больше ничего! Искры упали в бездну, чтобы жить, и нету жизни вне этой бездны, как нету жизни у рыбы вне моря!

Ренье допил вино из стакана, отёр пот с раскрасневшегося от горячей речи лица и, заметив, что его одобрительно слушают все присутствующие, стал говорить громко.

— И вот раввины-каббалисты и их приспешники искры потихоньку вытягивают, а мы их обратно… В нашем городе давно идёт незримая и опасная война с жестоким и страшным врагом, о которой не знают обычные люди. Война ради жизни. Нам любо здесь жить и мы не отдадим этот мир! — Заорал он под конец, шарахнув по столу кулаком, и трактирный зал отозвался грозным и отважным гулом.

А Таях почувствовал, что сам того не замечая со времени своего пробуждения в каморе он превратился из пустого сосуда в сосуд полный чем-то тёплым, горьковатым, непонятным, но — до краёв. И он стал частью могучего отряда, а ему этого как раз всегда и не хватало. И ещё — он почти ничего в своей жизни не видел, кроме проклятого шитья, а тут весь мир словно выпрыгнул ему навстречу, став реальным, весомым как никогда: прохладная влажная ночь, грубые столы в винных потёках, тяжёлые стаканы и кружки, неяркий, густой жёлтый свет ламп, запах пропотевшей одежды. Даже мутное ночное небо уже когда он шёл на свою первую работу казалось не пустым воздухом, а тяжёлым, вещественным, словно сделанным из глины. «И оставить всё это, умереть?!» — подумал он с ужасом и тоже заорал:

— Нам здесь любо, не отдадим!..

Так и начал он жить, не вспоминая о прошлом, как один из мастеров и воинов великого, тайного заговора, за которым охотятся враги: перед рассветом возвращался в квартал старых заброшенных домов, в свою камору, чистил мастерок и долго спал без сновидений, потом в полной темноте готовил особую штукатурку, невидимую обычным глазом и которую только он мог приготовить, ложился на мешковину и с нарастающими нетерпением и непонятной волчьей тоской ждал Подрядчика, затем шёл за ним, куда он покажет, с тоскливым воодушевлением топил пробудившиеся искры в своей смеси, получал щедрую плату и бродил по городку, знакомясь с собратьями, беседуя с уже знакомыми, ел и пил в трактире до предрассветного часа, глядя как наливается тяжестью небо в щели между занавесками. Вместе с новыми товарищами за стаканом вина радовался он удачам, топил в злобе поражения, слушал страшные истории о проделках коварных каббалистов. Лишь время от времени ему казалось, что он заснул над шитьём в своей комнате и вот-вот проснётся. Просыпаться и хотелось и не хотелось одновременно, а потом это проходило. Только как пьянице становится мало порции вина, так и Таяху через некоторое время стало мало обычной работы. Он её не растягивал, желая ощутить разнообразие оттенков своего волнения, потому сначала просто заканчивал раньше срока, а потом начал потихоньку выбирать окрестные дома и наносить на них хоть по нескольку мазочков, всегда возвращаясь на место к концу трёх часов и делая вид, что вот только что завершил задание. Эта тайная самостоятельность ещё прибавила остроты ночным приключениям, да и на себя заставила взглянуть иначе, как на нечто большее, сравнимое, пожалуй, с самим Подрядчиком.

Однажды, закончив штукатурить в указанном месте, Таях нашёл себе новую цель: состоятельный дом по соседству. На одной из стен чуть не сиял образ женщины средних лет с насмешливым лицом, столь величественной, что великолепное изображение пожилого мужчины рядом с ней совершенно меркло в сравнении. И Таях не смог удержаться, тем более, что особенно сильные чувства он всегда испытывал замазывая женские образы: набрал на мастерок побольше и шлёпнул прямо на насмешливое лицо, наслаждаясь тем как всё внутри сжимается от волнения и тоски. Посмотрел несколько секунд на оставшуюся без головы женскую фигуру и вдруг с ужасом увидел, как лицо вновь появляется из под штукатурки, осыпающейся песком вниз. Набрался Таях смелости, взял на мастерок ещё больше штукатурки и размазал её по всей женской фигуре, застыв в ожидании. И пяти ударов сердца не отстучало как штукатурка осыпалась и всё с той же величественной насмешкой женщина уставилась прямо на него. Тогда в ярости он сделал то, чего не делал никогда: вывалил весь остаток штукатурки прямо из ведра на стену.

— Жаль мне, сынок, твоих трудов, — прозвучал вдруг сзади голос, — Причём не только напрасных.

Быстро обернувшись, Таях увидел позади себя очень отдалённо похожую на настенный образ женщину. «Сынком» она вряд ли могла его называть, поскольку была лет на пять помладше, и величественность ей с лихвой заменяла обыкновенная самоуверенность богатой еврейской домохозяйки. Тут с шуршанием осыпалось на землю выплеснутое на стену, образ вновь освободился и он оказался будто пришпиленным к воздуху двумя насмешливыми взглядами — ангелоподобным и более чем земным.

— Знаешь в чём беда всякой лжи, сынок? — Продолжала женщина. — Она долго городится и кажется, что проверить её невозможно, а на деле проверяется она очень просто, только надо знать как. Ты зайди как-нибудь в дом, где освободились искры, а потом загляни туда после того, как работу свою закончишь, и посмотри, что получилось.

И с этими словами она резко развернулась и зашла в дом, громко хлопнув дверью. А Таях на подгибающихся от пережитого необъяснимого страха перед женщиной ногах побрёл к назначенному Подрядчиком месту, и когда тот появился во всём ему признался, только почему-то о последних словах женщины не рассказал. Подрядчик покачал головой, ухмыльнулся по своему обыкновению и сказал:

— Не бойся, бранить не буду, даже хвалю за рвение и горд тобой. Человека меряют по его врагам, а ты, шустрик, схлестнулся с самой Дворой, самым опасным для нас здесь человеком, как ни смешно это звучит. Она жена богача Шпеерзона, торгующего жратвой, вертит им как хочет. Умудрилась изучать Каббалу у самых известных раввинов, хотя баб те стараются к Тайному Знанию не подпускать. Ну, с этих пор всё, от мест, которые укажу, ни на шаг, теперь эта сука за тобой охотиться будет.

Больше недели прошло спокойно, Таях выполнял свою работу от сих до сих и шёл в трактир. Но вот, когда сидел он как-то за приятной беседой с Ренье, вдруг распахнулась дверь и влетел Подрядчик. На себя не похож, глаза горят как у кота, лицо аж всё чёрное. Подбежал к стойке, шарахнул по ней кулаком и заорал диким голосом:

— Мы потеряли виноторговца! Пьер умер для ночи! Встал на путь к смерти!

Поднялись страшный шум, ругань, вопли, Ренье разбил стакан об пол, громко заплакали женщины.

— Но нет, в этот раз мы так просто не сдадимся, хотя это и будет против негласных правил! — Взревел Подрядчик, подлетел к Таяху и сдавил ему плечо словно тисками. — Ты! Ты пойдёшь и вернёшь его нам! Сейчас же! А я уж этих тварей отвлеку, так отвлеку — долго помнить будут!

И, хотя Таях тут же с готовностью вскочил на ноги, потащил его к выходу чуть ли не волоком, так спешил. Они почти бежали по тёмным улицам, свет от прыгающего в руке Подрядчика фонаря раскачивал городок как дырявый корабль в шторм, глухо гремело старое ведро в руке Таяха. Сначала они, почему-то, выбежали за город, на пустой перекрёсток, Таях побоялся спросить зачем, да всё и так скоро выяснилось. Толкнув его на чахлую траву, Подрядчик вскинул руки и начал петь на непонятном языке, от этой песни коченело всё тело и Таяху казалось, что он сейчас растечётся холодной лужей по каменистой земле. Вдруг трава, кусты, деревья вокруг зашевелились и на дорогу стали выползать и выходить странные, но не страшные, твари, полулюди-полузвери, кто размером с мышь, а кто — с человека. Таях было заинтересовался и подался к ним, но ему стало худо, когда обернулся Подрядчик — такое жуткое у того было лицо.

— Иди и делай свою работу, я ударю с другой стороны, — прогрохотал тот не своим голосом, потом обернулся к разношёрстной орде и взвыл: — На город!

По длинной кривой устремился он к городу, а за ним, не производя ни звука, неслась толпа нелепых уродов. Если бы не воспоминание о лице, можно было бы посмеяться над зрелищем. Таях легко поднялся и зашагал в город. Он знал, где живёт Пьер и в провожатых не нуждался. Он шёл быстро, а когда услышал пронзительный, отдалённо напоминающий женский, вопль с той стороны, куда унёсся Подрядчик — вздрогнул и побежал. В одном из окон зажиточного дома виноторговца горел свет, а на задней стене слабо светилась довольно красивая, но несколько смутная и размытая картина: мужчина, очень похожий на Пьера в тумане смахивающем на кашу из разных неоформленных вещей склонялся над едва угадываемой женщиной. Таях поставил ведро на землю, посмотрел на изображение на стене и вдруг вспомнил слова Дворы.

Долго он стоял в нерешительности, а потом, уступив острому любопытству, обогнул дом и постучал в парадную дверь. Открыли не скоро и открыл сам Пьер, которого будто подменили. Прежний товарищ глядел со скрытым страхом, жестом пригласил войти и провёл гостя в освещённую лампой гостиную. Страх лежал на его лице тонкой плёночкой и не мог скрыть что-то неопределимое, похожее на ожидание праздника. В гостиной Таях весь покрылся потом и начал задыхаться: он не привык быть в месте, где всё живо, хотя и спит, всё внутренне связано словно осенней паутиной. Жизнь, правда, была слабой, недоразвитой, она наполняла дом чем-то похожим на лёгкий запах, невесомыми паутинками была натянута между Пьером и предметами, спящими в глубине дома детьми, а самая заметная связывала его с полупробуждённой женщиной, ждущей его сейчас в их общей постели. Таях был потрясён, и он вдруг ощутил такую горькую зависть к тому, чего у него никогда не будет и даже быть не может, что его ноги чуть не подкосились.

— Не смей, слышишь! — Попытался ухватить его за плечо Пьер, но ему, казалось, мешала это сделать откуда-то появившаяся брезгливость. — Не делай этого, я тебя умоляю!

Таях был просто потрясён тем как быстро и сильно изменился его приятель, раньше напоминавший пьяного кабана, а теперь…

— Не буду, обещаю, — выдавил он из себя наконец и выбежал из дома не в силах больше терпеть.

Он долго стоял на прохладном ночном ветру пока не понял, что больше не чувствует лихого азарта, с которым жил с тех пор как стал Таяхом, а зато ему безумно страшно, и боится он вовсе не каббалистов. Ведь если Подрядчик, поднявший на бой всю окрестную нечисть, узнает, что он не выполнил свою часть работы… Ему вспомнилась несущаяся на город орда и тут же затошнило от страха и отвращения. Ужас залил Таяха до краёв и он как лунатик пошёл назад к дому Пьера. Он не представлял себе как сможет выполнить работу, руки просто отказывались подчиняться. Но он сжал зубы, будто весь превратившись в сжатый до крови рот, и провалился в чёрное беспамятство. Очнулся он уже в полупустом трактире над стаканом вина, ведро с мастерком стояло у его ног. Он долго и тупо смотрел в угол, но вдруг хлопнула дверь, вошёл Подрядчик с радостно блестящими глазами и сразу двинулся к нему.

— Ну, молодцы мы с тобой! Провели мерзавцев как по писанному, наша взяла! Через пару дней Пьер снова будет с нами.

Таях одновременно испытал облегчение и отвращение к себе. Подрядчик, ничего не замечая, заказал на всех выпивку, а Таяха, окружённого всеобщим почётом, угощал особо и не раз. Тот пил, благодарил, улыбался, а сам чувствовал, что ещё миг — и разобьёт себе голову о грубую столешницу. Под эти мысли он не заметил как упился в стельку, так что пришлось Ренье под утро волочить его в камору на себе. А на следующий день пришлось ему снова сжать всё в себе в кулак — ни крупицы от прошлого куража и восторга не осталось, только тоска и глубокий страх. Стало тяжело идти по глинистой земле и мутное глиняное небо висело над головой будто старый рушащийся потолок. Однако он постарался закончить побыстрее и сразу понёсся к дому виноторговца, словно убийца на место преступления.

Все окна в доме были тёмными. Таях долго собирался с духом и наконец постучал. Не открывали ему дольше, чем в прошлый раз, пришлось даже громко барабанить в тяжёлую дверь. Наконец она распахнулась и недовольный заспанный Пьер буркнул:

— Ну, чего надо? Тебе что, не сказали что я болею?

Таях, не слушая, отпихнул его, прошёл знакомой дорогой в гостиную и встал там озираясь, виноторговец неловко переминался у него за спиной.

— Ну да, ты же мне помог, дружище, мне рассказали, а я и поблагодарить не успел! — Голос Пьера звучал фальшиво и в нём чувствовалась кривоватая усмешка, похожая на подрядчикову. — Ну, давай… — Он достал стаканы и бутыль вина. — Давай выпьем за моё чудесное спасение!

Но Таях его не слушал. Всё в доме стало тяжёлым, словно из глины сделанным, пропал запах спящего живого, не было натянутой паутины, но…

— Знаешь, — бухтел за его спиной Пьер, которого, видимо, вид бутылки подвиг на откровенность, — скорее бы уж к нашим, а то после начала выздоровления я тут сижу, и такая тоска берёт, думаю: какой во всём смысл, так всё или этак, или вообще наоборот…

Таяху показалось, что ночь хлопнула в огромные ладоши, а он оказался между ними, как комар. Так, оглушённый, он и вышел из дома, побрёл по улице и чуть неналетел на женщину.

— Ну что, сынок, неприятно себя дураком чувствовать? Нужно мне тебе теперь что-то доказывать с помощью великой каббалистической мудрости или долгих философских бесед? Таях помотал головой, помолчал и с трудом выдавил из себя:

— Что же теперь делать? Смогу ли я всё… отскрести?

— Не-ет, невозможно ничего…отскрести, — рассмеялась Двора тихо и презрительно. Она долго пристально смотрела на всё более съёживающегося перед ней человека, потом сурово и насмешливо спросила: — Проснуться хочешь, в своей комнате над шитьём? — Трясущийся Таях смотрел на неё с ужасом и не отвечал. — Не проснёшься! — Она помолчала и заговорила гораздо мягче: — Для тебя нет простых дорог, сынок, ты ведь хуже чем убийца. И ты не скрытый праведник, чтобы самому же убитых оживлять. Их оживят другие. А вот интересно, — небрежно спросила Двора после короткой паузы, мимолётно проведя ладонью по холодному и мокрому лбу Таяха, — что ты видел у Пьера в прошлый раз?

Начал он рассказывать про всё в доме связывающие паутинки, неожиданно для себя назвав их нитями, и, видимо из-за этого слова, пальцы на его правой руке задёргались будто продёргивая иглу с ниткой сквозь ткань. Всю жизнь у него был этот тик, потом когда он стал Таяхом прошёл, и вот вернулся. И так захотелось, чтобы от него такие нити тянулись, и от всех других тоже, как никогда и ничего ещё ему не хотелось в жизни. Двора снова засмеялась, на этот раз радостно, и стала шутливо раскланиваться.

— Ну здравствуйте, почтенный портной Ицхак Хаят, наконец-то! Поживёте пока у нас, отдохнёте. А то работы у вас потом будет многовато: весь мир — большой кусок ткани!

Сказка о ниджаранском базаре

Около двух лет Моше жил в доме своего тестя, ставшего ему приёмным отцом, Рабби Шаалтиэля. Большую часть времени он проводил в каморке с крошечным окошком, выходящим на тихий задний двор, в которой тесть обучал его Тайной Мудрости. В другой такой же каморке, но сбоку, он жил вместе с дочерью Шаалтиэля и своей молодой женой Бат-Шевой.

В эти каморки днём хлестали звуки, запахи, яркий свет, они будто нагревались от этого переполнения и становились тесными, а ночью только узенькая струйка слабого света свечи и два негромких голоса вытекали наружу, принося лишь очень небольшое облегчение и освежение. Здесь было душновато, но зато очень спокойно.

Моше хотел так жить всегда, набираясь знаний и рассуждая на отвлечённые темы. У него это очень хорошо получалось: он отлично умел отвлечённо рассуждать о Тайных Именах, о строении Высших Миров, о значении слов и толкованиях Священных Текстов. Он мог бы стать хорошим философом. Но Тайная Мудрость это вовсе не философия.

В субботние ночи Шаалтиэль запирал заднюю каморку, они садились на голый пол и в полумраке читали молитвы и заклинания, пока душа Шаалтиэля не срывалась в те пропасти, над которыми тёмным дымом висит наш мир, разрываемый их холодными ветрами. Моше оставался сидеть рядом, чувствуя, что он сидит рядом с трупом. Его душа вела себя точно как боящийся высоты в горах, то есть мёртвой хваткой вцеплялась в плоть и начинала коченеть от ужаса вместе с последней.

Шаалтиэль видел нисходящий с неба Свет, полёт отходящих в иной мир душ, ангелов, шедим^[1] и прочие чудесные и жуткие вещи. Моше не смел не верить Учителю и Господину, а также десяткам прочитанных книг, явно написанных тоже великими людьми. Но сам он никогда не видел ничего подобного. Моше был плотно закупорен.

Ну, это ладно, делать нечего. Но вот то, что знаменитый мудрец, вместо того, чтобы лелеять свою мудрость, шатался по окрестным сёлам, изгоняя злых духов из каких-то грязных баб, пускающих изо рта жёлтую пену, и то, что всякий сброд, состоящий иногда, к тому же, из ишмаэлитов^[2], вечно толкался в передней части дома, где Рабби раздавал им амулеты, доводило Моше до белого каления. Тем более, что он везде должен был сопровождать Шаалтиэля в качестве его преемника, раз уж Господь не дал Рабби сына. И он знал, что когда-нибудь ему самому, несмотря на страх и отвращение, придётся делать всё, что делает Шаалтиэль, хотя сейчас он ничего не видит и не чувствует, да и не очень-то стремится. Придётся, иначе благодетель, которому он благодарен до глубины души за заботу и вообще за всё, умрёт без приемника, проклиная свою долю, а заодно, может, и его.

Но главное, что ледяным сквозняком смывало спокойствие и уют жизни Моше, было странное обучение премудростям торговли.

Как ни странно, и этому его учил тесть. Обучение всегда начиналось в полдень. Вне зависимости от погоды, они сидели на досчатом полу крытой деревянной галереи, стоящей на другом конце заднего двора.

Сто способов обмана покупателей и двенадцать способов обмана собратьев-торговцев, подделка расписок и изготовление неверных весов, как выдать дешёвый товар за дорогой, как найти подставных поручителей, ограбление складов, как договориться с ворами — Моше не понимал, зачем всё это было нужно знать ему, и почему об этом так хорошо знал Шаалтиэль. Община обеспечивала свою гордость, Великого Учителя и Мудреца Шаалтиэля, всем необходимым, к тому же он был настоящим праведником. Часто близкие люди знают, какова цена публичной праведности, но это был совершенно не тот случай. Недоумение Моше усугублялось ещё и тем, что к Шаалтиэлю часто заезжали торговцы, судя по лицам и ухваткам — большие знатоки столь безуспешно преподаваемой ему науки. Появлялась мысль-червячок, что «мудрец» крутит свои дела с помощью этих мерзавцев, сам оставаясь в стороне, но, подумав так, Моше и червячок чувствовали, как на них с гулом падает небо, после чего червячок испуганно затихал, а Моше встряхивался и забывал о его существовании.

После первого урока Моше, демонстративно кривясь и поднимая брови, задал Учителю вопрос: зачем? Это был первый и последний раз, когда Шаалтиэль безобразно и грубо орал на своего зятя, брызгая слюной и попрекая куском хлеба. Моше, подняв плечи и вжав в них голову, униженный и растоптанный, уполз к себе в каморку и лежал там лицом вниз, пока вернувшаяся после дневных забот жена нежно, но настойчиво, не вытянула его из глубин отчаяния. Вечером тесть был ласков и попросил его извинить, они помирились, Шаалтиэль мягко настоял на продолжении уроков, Моше покорно согласился и больше не смел ни о чём спрашивать. Но всё-таки обида, вымазанная как ядом остатками удивления, засела в нём ржавым обломком. Каждый день искренняя благодарность к тестю задевала этот обломок, ранилась, болезненно разбухала, саднила и горела. В результате временами Моше очень хотелось сказать тестю, что он он старый мошенник и дурак, и уйти на все четыре стороны, а временами — добиться наконец огромного успеха в Тайной Мудрости или умереть за Веру, чтобы доказать, насколько он, всё-таки, достоин возложенных на него надежд.

За месяц до окончания двух лет проживания Моше у тестя, к Шаадтиэлю приехал очередной купец.

В одежде, наводившей на мысль о пожаре в красильне, весь в золоте и дорогих камнях, с щекастым лицом, одновременно хитрым, глупым и жестоким, крепкий гость тяжело сполз с великолепного тонконогого коня. Всё это носило вполне пристойное имя — Рабби Узиэль. При нём обретались двое похожих на шакалов кривозубых молодцов, на лицах у которых занимались каллиграфией сразу несколько самых худших пороков. Они так осмотрели двор, будто прикидывали, как всё понезаметней прибрать и получше упаковать. Моше поспешил скрыться в доме.

Но на этот раз всё пошло иначе, чем обычно. Почти сразу из покоев Шаалтиэля начали раздаваться дикие крики. Трясущийся от возбуждения и страха Моше с толстой палкой для выбивания ковров в руках прибежал к дверям и стал мяться возле них не решаясь войти: было неизвестно, нужна ли тестю помощь, будет ли он за неё благодарен, да и сможет ли Моше её оказать если что. Его сомнения разрешил вопль Шаалтиэля:

— Моше! Моше!!!

Ничего не оставалось, как откинуть полог и ворваться в комнату с палкой наперевес.

Малиновый Шаалтиэль и бурый Узиэль стояли друг напротив друга, но, вроде, никто ни на кого не нападал, оружия в руках не было, одежда была в порядке и без следов крови.

— Ты смеешь меня обвинять?! Ты меня?! Вот, смотри сам! Сам смотри!!! — заорал тесть, закашлявшись от непривычного крика.

Узиэль тяжело развернулся и воздвигся прямо напротив Моше, ошарашенного тем, что надо зачем-то на него смотреть. Гость вперился в него парой гниловато-карих глаз. Моше застыл, неловко подняв плечи и сжимая пальцами дурацкую палку, а лицо Узиэля постепенно сморщивалось в гримасе презрительного отвращения, будто он увидел мокрицу в блюде с едой.

— Его нет смысла туда посылать, это просто убийство живой души! — Мнущий сбившуюся на сторону седую бороду Шаалтиэль явно смущённо оправдывался перед гостем. Моше ничего не понимал. — Иди, читай! — раздражённо приказал тесть и Моше вылетел вон.

Он действительно попытался читать, но никак не получалось сосредоточиться. Его жгло любопытство. О чём шла речь, куда это его хотели послать, где могут убить? Как-то незаметно в каше любопытства отогрелась и вылезла обида: ну почему его здесь всё время унижают?! И как он смотрел, эта жирномордая мразь! Надо было ему сказать: «Люди, глупость которых читается не только по лицу, но и по одежде…». Или даже так: «Ничтожество, прячущееся в груде золота и шёлка, всегда…».

Моше не заметил, как перебрал десятка три вариантов, каждый следующий грубее предыдущего, и довёл себя до полного кипения: его аж подбрасывало от ярости. Со двора раздались голоса и перестук переступающих на месте копыт, гости явно готовились к отъезду. Моше как в бреду подскочил и опрометью кинулся к главному входу в дом. Сказать ему прямо в лицо: «Ничтожный червяк, даже не способный произвести шёлк, а способный только навертеть его на себя или, в крайнем случае, перепродать, ха-ха, не должен…»

Моше вылетел на двор, как сумасшедший подбежал к уже сидящему в седле гостю, остановился прямо перед ним, запрокинул голову, набрал побольше воздуха и даже успел открыть рот.

А больше ничего не успел — что-то тёмное скользнуло по нему сверху вниз и он оказался сжатым тонкостенной темнотой. Его тут же подбросило вверх и он повис поперёк чего-то жёсткого, упираясь в него животом. Это «что-то» дёрнулось и поплыло под ним с дробным стуком. Прошло минут пять, пока слабо трепыхающийся и мычащий Моше не понял вдруг со всей ясностью, что он лежит поперёк седла завёрнутый в мешок и перетянутый верёвками.

Это было столь невообразимо, что Моше даже подумал, что он наверное что-то не так понял. Даже с такой рожей Узиэль был гостем великого Рабби Шаалтиэля, его тестя, и поэтому… И, для начала, он был иудейским купцом, а не ишмаэлитским разбойником, и поэтому… К тому же всё происходило белым днём, и поэтому тоже…

Может быть это такая глупая шутка? Маленькая месть за ссору — завезти подальше зятя и любимого ученика обидчика и там выкинуть, чтоб добирался обратно эдак с часок? Тогда если он начнёт орать и вырываться это будет только источником веселья для жирномордого урода и его подручных. К тому же наверняка на улице есть люди. Он начнёт орать и извиваться, а его вывалят из мешка передо всеми, они с хохоту помрут, а он потом носа из дома высунуть не сможет: зять великого Шаалтиэля визжал в мешке как щенок, которого собрались топить!

Поэтому Моше лежал довольно тихо, трясся от скачки и молчал, хотя всё тело у него затекло, а живот и грудь начали ныть. С ним тоже никто не заговаривал. Прошло довольно много времени. Холодной струйкой в голову Моше начало затекать опасение, что это вовсе не шутка. Но теперь, когда они явно далеко отъехали от городка, кричать и дёргаться было уже совершенно бессмысленно.

Когда его тело совсем занемело, а мысленно он уже повидал себя и лежащим с перерезанным горлом в канаве, и утопленным в реке, и оставленным в мешке в безлюдном месте, скачка остановилась, его сняли с седла, положили на землю, развязали и сняли мешок.

Узиэль стоял напротив Моше и мрачно его осматривал, два «шакала» стояли по бокам от Моше и внимательно за ним следили как две охотничьи собаки за дичью.

— Рабби Шаалтиэль подымет всех в округе, он подаст жалобу кадиЗ. Вас догонят. — Собственное достоинство его заставило это сказать или страх Моше не знал.

— Не догонят, — кисло усмехнулся Узиэль. И добавил странную фразу: — Даже лучший учитель воинского искусства не способен тягаться с тем, кто каждый день воюет в пустыне.

— Вы меня убьёте? — Моше не выдержал и спросил это не равнодушно и гордо, а дрожащим и срывающимся голосом.

— Нет, — презрительно покривился Узиэль. — Поедешь с нами на базар в Ниджаран. — И снова добавил загадочную фразу: — Не имеет значения, что ты из себя представляешь. Но если один не отдаст сына в войско, второй, так и пойдёт: не будет войска.

— В рабство?! — возмущённо воскликнул думавший о своём Моше.

— Нет! — взвизгнул передразнивая его Узиэль. — Будешь помогать торговать в одной из моих лавок!

Моше перестал вообще что-либо понимать, в голове его всё смешалось, но жизнь у Шаалтиэля отучила его задавать лишние вопросы.

Через минуту он уже сидел в седле сзади самого отвратного из слуг. Скоро они выехали к окружённому наёмными охранниками-ишмаэлитами большому каравану. С этих пор время понеслось как выдёргиваемый из под ног ковёр, а ум Моше будто заснул. Тем более, что он и вправду постоянно спал на пропахших потом и пылью покрывалах, набросанных грудой в одной из повозок. С ним никто не заговаривал, и он, из осторожности, говорить ни с кем не пытался. Да и о чём он мог бы говорить с людьми, обладающими такими харями?! Бежать он не пытался: невозможно было остаться незамеченным, к тому же вокруг была совершенно дикая местность, где он заблудился бы через пять минут, а воду и пищу он искать не умел.

Вообще караван был весёлый. Каждый вечер устраивались попойки, у купцов свои, у слуг и телохранителей — свои. Излишне говорить, что ни на одну из них Моше, единственного чужака в караване, не звали, хотя он, если бы пригласили, присоединился бы. Чего уж там, если уже попал в такое положение! Было невыразимо тоскливо, но отчасти немного приятно, сидеть в темноте под мутно-синим беззвёздным небом, гордо выпрямившись и глядя вдаль на тонкую жёлто-красную полоску заката, время от времени оборачиваясь к яркому отсвету слева или справа, когда оттуда доносился громкий смех или подымался крик.

«Шакалы» постоянно играли в кости с каким-то отребьем, в отдельной повозке ехали женщины, то ли просто блудницы, то ли чьи-то рабыни, к которым время от времени забирались несколько мужчин из каравана. Дикие ссоры и скандалы, кончавшиеся поножовщиной, случались каждый день и из-за любой ерунды. Было даже удивительно, что караван не уполовинился, покрыв свой путь трупами — итогом ежедневного кошмара стали всего несколько лёгких ранений. Моше был весь издёрган и вздрагивал от любого шума и вскрика. Он вёл себя так осторожно, как только мог, чтобы одновременно не вызвать ничьего неудовольствия и не унизить собственного достоинства.

В качестве последнего средства сопротивления он пытался думать, но выходило не слишком удачно, видимо от растерянности и страха.

Конечно он бы не стал заниматься такой дрянью как торговля, но, насколько он знал, его мнение разделяли не столь много иудейских молодых людей, чтобы торговцев надо было набирать силой. Скорее наоборот. Может не все охотно едут в Ниджаран?

Ниджаранский базар был известен на весь мир, к нему вели сотни торговых дорог и торговля здесь не утихала даже ночью. Самые богатые купцы в округе торговали в Ниджаране, здесь было всё самое дешёвое и всё самое дорогое, и, конечно, всё самое лучшее. Запах гнили и крови растекался от этого базара как от огромной помойки на много парасангов^[3] по удивительно мирной и спокойной местности вокруг. Город и его власти давно уже стали просто придатками разросшегося базарного лабиринта, пожравшего город Ниджаран словно опухоль. Заниматься делами на этом базаре было очень прибыльно, но зато и очень опасно, поскольку ни внешний закон там не действовал, ни внутренний особо не соблюдался. Всё вроде бы стало на свои места и можно было спать дальше, но червячок сомнения всё грыз и грыз мозг.

Через пять дней пути на них стали градом сыпаться беды.

Для начала все оказались в той или иной мере больны: видимо горячий ветер принёс какую-то заразу. Моше чувствовал жуткую головную боль и ломоту во всём теле, судя по поведению и гримасам окружающих большинство ощущали нечто подобное. На Узиэля вообще было страшно смотреть: он надрывно кашлял, его глаза покраснели и слезились, побуревший нос хлюпал, он почти не мог говорить и ужасно хрипел. Добродушия болезнь людям отнюдь не прибавила.

К тому же какую-то гадость подхватили и почти все животные, тут же ставшие едва перебирать ноги, а то и падать.

После чего неожиданно стала протухать вода, а в тщательно упакованную пищу проникли очень странные жуки. Короче, если бы до Ниджарана не оставалось всего пары дней пути, Моше поручился бы, что в живых из них никого не останется.

Утром, через неделю после присоединения Моше, караван вошёл в Ниджаран. Это был город как город: вмеру шумный, вмеру грязный: узкие улочки, канавы с помоями. Но что-то висело в его воздухе словно запах, что-то, что говорило — это по-настоящему отвратительное место.

Почти сразу за воротами с громким хрустом сломались аж два колеса.

— Шайтан! — плюнул на сломанное колесо совершенно больной Узиэль, но как-то без особого раздражения. И велел разбирать товары и развозить их по местам. Началась мрачная, раздражённо-вялая суета. Узиэль подозвал одного из «шакалов», наиболее кривоносого, по имени Якуб, и Моше.

— Отнесёте рыбку вакилю^[4]. Ты, — прохрипел он еле слышно, ткнув пальцем в Моше, — будешь «мулом», а ты, — он ткнул в Якуба, — проследишь, чтобы с рыбкой ничего не случилось по дороге. На этого, — он показал носом на Моше, — никакой надежды. И передашь от меня вакилю пару слов.

Сейчас было самое время возмутиться, но Моше было плохо, его колотил озноб, в голове плескался жар, его охватило полное равнодушие, ему вообще стало казаться, что он спит. Поэтому он только вяло спросил:

— Что значит «быть мулом»?

— Рыбку понесёшь, тупица! — зарычал Узиэль, захлёбываясь жутким хлюпающим кашлем. — На большее ты всё равно не способен! Будешь отрабатывать кормёжку!

Взвалив на спину тяжёлый свёрток с вонявшей на всю улицу копчёной рыбой, Моше спотыкаясь побрёл по узким улицам, Якуб шёл сзади и гнусаво напевал, время от времени подсказывая направление.

Людей становилось всё больше, было трудно их обходить, Моше стали толкать со всех сторон, всё больше встречалось лавок, и наконец они вышли к базару.

Стальное небо косо вошло в землю где-то далеко на горизонте, жёлтым, мутноватым бликом светило на нём солнце. Поблекшие, грязноватые, пёстрые навесы колыхались на резком и сухом ветерке, лавки налезали друг на друга, иногда громоздились в два-три яруса, будто высыпанные кучей из мешка, монотонный шум и неторопливая толкотня были такие, словно базар стоял на огромном лотке и великан-разносчик размеренно тряс его из стороны в сторону.

Что-то вдруг уцепило Моше за ногу и молниеносно дёрнуло назад, так что он рухнул как подкошенный на твёрдую как камень землю лицом вниз с таким грохотом, какого никак не мог ожидать от своего довольно небольшого тела, даже со свёртком впридачу. Хотя, возможно, это просто загрохотало в его голове от удара. Моше разбил лоб в кровь, ему даже показалось — в лепёшку. Свёрток, кстати, отлетел далеко в сторону. В ушах звенело и к звону примешивался ещё какой-то вой со всхлипами.

Это хохотали люди вокруг. Они просто захлёбывались издевательским смехом. Моше вскочил, мутно оглядываясь, пока его взгляд не наткнулся на долговязого, тощего, довольно темнокожего и очень грязного старика в рубище, сидящего с поджатыми ногами прямо на земле. Старец с огромным крючковатым носом и щербатым ртом, явный иудей, просто умирал от смеха. В правой руке он держал длинный посох с загнутым как кривой клюв навершием. Всё было ясно. Даже без криков-подсказок из толпы, которой очень хотелось посмотреть на драку. Моше оглянулся вокруг, но Якуба нигде не было. Тогда он сжал кулаки и немного неуверенно придвинулся к старику.

— Дружок! — проговорил старик сквозь смех, вытирая левым рукавом гноящиеся глаза, — я бы на твоём месте на меня не замахивался. Я, конечно, старый и дряхлый, но и такой я отлуплю до полусмерти подобного тебе заморыша, даже без помощи палки.

Моше взглянул на длинные, узловатые пальцы старика, на его тёмное, грязное лицо, на хищные глазки, будто всосавшие всю виденную за жизнь кровь, и ноги его ослабли: этот действительно изобьёт любого, особенно его, причём может и забыть в запале об установленной на «полусмерти» грани избиения.

Тут старик вскочил, резво, как молодой, и, всё-таки схватив посох двумя руками, стал с перекошенным весёлой, жестокой злобой лицом надвигаться на Моше. Тот отступил, оглянулся, ища, куда бы убежать, но было поздно: люди стояли вокруг плотной толпой, без малейшего просвета, и достаточно было взглянуть на их зверские, радостные рожи, чтобы понять — его ни за что не выпустят.

Тогда Моше поднял вспотевшие кулаки. Старик хихикнул и шваркнул Моше посохом по правой руке. Моше взвыл, толпа заулюлюкала.

— Ходят по базару как лунатики! — громко произнёс старик, не поворачиваясь к толпе, но явно обращаясь к ней. — Всякая приезжая шваль, денег нет даже чтобы подать милостыню! А здесь и так много мусора! Ходят с пустыми зенками и раскрытым ртом, одуревшие от всяких бредней пуще чем от гашиша! Ходят, мразь, ищут пророка Элиягу, а ему только и дела, что слюни им утирать. Только и дела! — И он заехал Моше по левому плечу. — Только и дела! Только и дела! — следующий удар пришёлся в левое колено, а второй — точно в разбитый лоб. От боли мир в глазах Моше лопнул кровавым пузырём, и он снова рухнул как подкошенный на землю, потеряв сознание.

Ещё в темноте ему залепили звонкую оплеуху, и она мгновенно вынесла его на свет. Моше лежал на вонючем свёртке с рыбой, его левая щека горела, над ним неподвижно висела перекошенная от злобы кривоносая морда Якуба.

— Ты даже ходить не можешь, проклятый урод! — прошипел сопровождающий.

— Где ты был когда старик свалил меня посохом и избил, вонючий шакал?! — Моше неожиданно легко сел, хотел так же быстро вскочить, но тут понял, что сказал лишнее и съёжился, глубоко жалея о сказанном: быть избитым дважды за пять минут — это слишком.

— Какой старик, ты, дерьмо?! Я тебя всего на миг выпустил из виду, тебя заслонила чья-то спина, но я тут же протиснулся следом и застал тебя уже в полёте мордой на землю! Никакого старика там не было, я бы заметил! А, ты так задумал оправдаться перед Узиэлем за потерю рыбки, свалив всё на меня?! — прищурился Якуб, понимающе расхохотался и спокойно добавил: — Ты поспешил. Я сразу прибрал свёрток и положил тебя сверху, так что рыбка цела. Благодаря мне. А вот ты мне должен, чтобы я не рассказал Узиэлю о том, что ты не просто «мул», ты…

Рассказывая о том, кто он такой, Якуб вздёрнул пропахшего рыбой Моше на ноги (тот покачнулся, но устоял) и взгромоздил ему на плечи свёрток (Моше снова покачнулся, но вдруг понял, что несмотря на ушибы ему здорово полегчало после падения).

— Давай-давай, отрабатывай хлеб! — довольно благодушно хлопнул его по спине Якуб. — И теки быстрее! Нехорошо будет, если вакиль узнает, что караван Узиэля уже пришёл, а рыбку ему ещё не доставили. Он ждать не любит. Святой человек!

Они тронулись в путь. Моше шёл едва передвигая всё-таки довольно слабые и подрагивающие ноги, холодный пот подсыхал на его ноющем теле, духота прикладывала к его лицу свою горячую, сырую тряпку. Он шёл и пытался представить, что это за человек, которого называет святым подобное Якубу отребье.

И ещё его немного потрясывало от сознания, что он впервые в жизни увидел видение. Пусть даже после сильного удара, но для человека, для которого и выражение «искры из глаз посыпались» раньше было пустым звуком… Видение было более чем странным, и всё-таки оно легло на его разум недостающим камешком в мозаику. Было даже странно, как он сам раньше об этом не подумал.

Десятки легенд Тайной Мудрости были посвящены тому, как разные люди начали свой путь в ней со встречи с Пророком Элиягу. В большинстве историй это случалось на базаре. По слухам ниджаранский базар Пророк посещал особенно часто, дабы уравновесить своим светлым присутствием царящее здесь безобразие. Два да ещё два — четыре. А он просто дурак. Столько книг прочитано! Да он должен был сам рваться сюда, а не чтоб его чуть не в мешке сюда привозили! Ведь именно тут его глаза могли бы раскрыться! Конечно, если он встретит Элиягу.

Дорога была недолгой: они, оказывается, не дошли совсем немного. Выйдя на небольшую площадь забитую народом, у части из которого на шее болтались лотки со всякой всячиной, они стали проталкиваться к широко раскрытым воротам, напоминавшим врата в сказочный город. За высокой каменной оградой виднелось нечто очень напоминавшее дворец. Именно оттуда раздавался ор, от которого вибрировал воздух, прошитый звоном и лязгом. Впрочем, на площади на шум никто не обращал никакого внимания. Шум этот, о причине которого Моше даже думать не желал, вызывал у него головную боль и резь в глазах, но Якуб толкнул его прямо туда, и они вошли в ворота, невольно наклонившись вперёд и будто преодолевая волны звука.

Войдя, Моше остолбенел, даже Якуб остановился. Во дворе вакиля творилось невообразимое: там шёл дикий, остервенелый бой. Пёстрая толпа человек в тридцать сверкая клинками разной длины с визгом штурмовала высокое крыльцо, на котором подскакивал и верещал низкорослый, но очень толстый тип во всём белом, отделённый от толпы десятком молниеносно махавших саблями и кинжалами молчаливых, скромно одетых молодцов, явных телохранителей, столь свирепого вида, что с трудом верилось в их реальное существование. На ступеньках скраю сидел скрючившись щуплый парень и пытался перетянуть обрывком пояса окровавленный рукав, чуть ли не под ногами у сражающихся в пыли неподвижно лежало ещё чьё-то тело.

— Стойте! Стойте! — провизжал тостый в белом, каким-то образом умудряясь перекрыть все крики. — Я возмещу вам убытки! Возмещу!

Как в сказке нападавшие и охрана застыли с поднятым вверх оружием.

— Ну и какую же часть?! — громко и ехидно спросил огромный, разряженный как павлин мужчина, с двумя саблями в красных ручищах.

— Пятую часть!

— Что-о?! — поднялся дикий вой, крики и толпа дёрнулась к крыльцу.

— Люди! — снова заорал толстяк (это явно был вакиль). — Вы нажили с товаров этого каравана три к одному, и ещё я плачу пятую часть убытка!

— Четверть! — запальчиво крикнул полный старик с круглой бородой. Вакиль замялся, но махнул рукой:

— Четверть!

Пряча оружие и сплёвывая в пыль толпа, включая раненого и вдруг тяжело поднявшееся из пыли тело, молча потянулась к выходу, только огромный обернулся и бросил:

— Чтоб я ещё хоть раз с тобой связался, жирная крыса! — И тоже плюнул в пыль.

— Свяжешься, свяжешься, — с облегчением отмахнулся ухмыляющийся вакиль.

— Такая была хитрая задумка! — с досадой проговорил под нос Якуб, явно имея в виду сорвавшуюся плутню вакиля.

— Какая? — бездумно спросил Моше.

— Не твоё дело! — огрызнулся Якуб.

— А убытки вакиль покрыл засчёт другой «задумки»? — вяло промямлил Моше.

— Нет, засчёт абсолютно честных сделок, — Якуб покривился от отвращения. — В одном месте купили подешевле, в другом продали подороже…

Последние люди ушли, вакиль тяжело опустился на ступеньку крыльца, при нём остались только двое телохранителей, остальные будто в воздухе растворились. Якуб подтащил Моше поближе к вакилю и стал с поклонами тыкать пальцем в свёрток у него на плечах.

— Скушаешь рыбку — в кишках станет зыбко, — довольно громко процедил Моше, которого пошатывало от болезни, жары и растерянности. В нём уже везде было зыбко, от головы до пят.

— Он, что, подрабатывает у вас зазывалой? — ядовито спросил вакиль.

— Полоумный приблудился, взяли в носильщики, не изволь гневаться, — ответил Якуб ровным голосом, отвешивая Моше короткий пинок. Если бы он его сразу же не подхватил, Моше рухнул бы на землю.

— Недолго проживёт, как тот, не помню как звали, ещё всё ходил себе под нос бурчал, — задумчиво продолжал вакиль, глядя мимо Моше. Вдруг его глаза сузились. — А ведь он в городе недавно, а?

Якуб подтвердил.

— И где же он к вам «приблудился»? — продолжал допытываться вакиль.

Якуб сказал. Глаза вакиля зажглись и он даже вскочил на ноги.

— Приезжий, направление совпадает, удлинить расстояние Салиме — раз плюнуть, внешность для изменения, это я и без Салимы вижу, подходящая… Это судьба, парень! Ну-ка, пойдём, пошепчемся!

И, оттащив Якуба в сторону, вакиль принялся с ним о чём-то торопливо сговариваться. Моше ничего не понимал. Свёрток у него забрал подбежавший раб и он просто стоял, переминаясь без дела и сосредоточившись на том, чтобы не упасть в обморок.

Потом его ввели в дом, посулив холодного шербета, посадили на большую пыльную подушку в большой, светлой комнате и оставили дремать одного. Через недолгое время вошла очень пёстро одетая и удушливо пахнущая благовониями толстая пожилая женщина и действительно угостила его ледяным шербетом довольно странного вкуса.

От шербета всё внутри у Моше похолодело, потом вдруг стало казаться будто над головой что-то собирается и вот-вот обрушится с потолка, а затем на него и впрямь упала сверху огромная, налитая жаром медовая капля. Внутри неё было радостно и сладко, хотя немного вязко и жарко, мир вокруг стал ярко-золотистым, вот только надо было постоянно двигаться, чтобы мёд не потемнел и не застыл, превращая его в пойманную муху.

Пришли вакиль и шустрый парень по имени Якуб, и стали с ним весело разговаривать.

От этого разговора его охватила особенно бурная радость, он смеялся, строил рожи и махал руками, а потом ему стало казаться, что он приехал из Индии. Это было великолепно, Индия вспоминалась как сплошные заросли, полные ярких пятен. Он вообще много вспомнил про Индию и про себя. И ещё ему казалось, что его руки, ноги и тело стали длиннее, словно к ним палки привязали, было немного непривычно ими двигать. На нём также была непривычная, тяжёлая, пахнущая лежалым одежда. И на лице словно налипли куски глины, двигающиеся иногда сами по себе. Всё время двигаться без ритма было тяжело, но какая-то пожилая служанка напела песенку, и он стал двигаться в сложном и плавном ритме песенки. Голова расслабилась, и он теперь или дремал в движении, или толчком выныривал в сознательное радостное барахтанье в медовой капле.

Затем вдруг пришли восемь хорошо одетых людей, в капле сделалось ещё жарче, а двигаться нужно было ещё сильнее, но не внешне, а изнутри, в душе.

Он провалился в медовый сон, потом вмиг очнулся.

— …Письма от Леви Абоаба и Азиза Харезми это солидная гарантия, да и о вас, господин, мы слышали, — сказал ему крепкий, чернобородый купец, кладя на пол перед собой два свернувшихся листка, и он почувствовал как его лицо сделалось важным и самодовольным. Купец весело смотрел ему прямо в глаза и казалось, что он подёргивает что-то за ниточку внутри его головы. Потом чернобородый обернулся к остальным и несколько раз кивнул. Они ему тоже кивнули.

Новый провал.

— У господина план грандиозной мудрости! — льстиво улыбаясь кричал вакиль, разливая что-то из кувшина по чашам. — Когда он ко мне пришёл я просто чуть не сошёл с ума от восторга! Просто не верится, насколько!..

— Вы помните, — прервал он вакиля хитро и с превосходством ухмыляясь, — как после завоевания Сикилии войсками мусульман индийским язычникам были за огромные деньги проданы золотые христианские изваяния из тамошних храмов?

— Ну? — спросил кто-то подозрительно после паузы.

— Они хотели бы купить ещё! — победоносно заявил он, обводя всех горящим взгядом.

— И где мы их возьмём? — неуверенно спросил старик с козлиной бородой. — Новых завоеваний христианских земель что-то не предвидится, да и будут ли там красивые статуи в церквях?

— А зачем ждать? — хитро улыбнулся он, подавшись вперёд и потирая руки. — Много индийские язычники понимают в наших завоеваниях и красоте статуй! Закажите статуи своим золотых дел мастерам, отвезём их в Индию — и всё! Наживём в два десятка раз по меньшей мере! Азиз уже начал распускать слухи о падении небольшого отдалённого христианского княжества, славящегося изваяниями в церквях!

— Мы не станем, — сказал стальным голосом тяжело поднявшийся во весь рост кучерявый торговец, — способствовать поруганию своей веры! Как вам вообще пришло такое в голову?! Если бы даже мы были нечестивцами и согласились, наши единоверцы сумели бы так нам всем отомстить за оскорбление, что!..

Рядом с ним стал ещё один, оба по виду были явными румийцами.

— Какое поругание?! — завопил он, воздев руки. — Что индийские язычники понимают в христианских канонах?! Изваяния могут напоминать ваши только по общей мысли: ну женщина, ну с ребёнком, но причём тут ваша вера?!

Несколько мгновений все молчали, а затем грянул дружный хохот.

Потом сознание возвращалось к нему кусками. Он ходил по чьим-то домам, сидел там, поедая угощение, шутил, пил, щупал и пробовал на зуб золотые слитки, смотрел какую-то расшитую одежду, лошадей, золотую посуду, снова куда-то шёл. Сидя на ковре в очередной прохладной комнате он вдруг почувствовал, что постоянно дёргаться больше нету сил, ни капельки. Медовая гуща вокруг него начала густеть и темнеть, стали слипаться мысли, чувства, тело, особенно пальцы, глаза и губы, он потихоньку стал погружаться в тихую тьму.

Когда Моше пришёл в себя, оказалось, что он лежит на груде выцветших подушек в той же комнате в доме вакиля. Голова нещадно ныла, его знобило и подташнивало. Были уже сумерки, рядом на ковре сидел Якуб и с хрустом и хлюпаньем жрал персики.

— Проснулся? — прочавкал Якуб. — Тогда пошли домой.

Моше еле дотащился до дома Узиэля, по дороге думая был ли бред про Индию сном или нет. Остатки мозгов и Шаалтиэлевой науки говорили, что нет. Его опоила старая ведьма Салима, ему изменили внешность, заставили представиться чужим именем и заключить сделки с богатыми купцами Ниджарана. В общем, в случае если всё откроется или что-то пойдёт не так — это верная смерть, причём скорей всего — весьма замысловатая.

Не доев сытный ужин он лёг на циновку возле очага и почти сразу провалился в трухлявый, тёплый, знобкий сон. Его немножко поносило туда-сюда мутными теченьями, а потом он вдруг проснулся и сразу вспомнил о видении.

Может ли быть, что сам Элиягу и привиделся ему как жуткий старик? Моше поморщился: поверить в подобное он был не готов. Старик, скорее всего, плод его воображения, отразившего образы разума, наконец взявшего верх над утомлённым и больным телом, которое раньше было слишком сильным и потому непроницаемым для видений. Это было кривое отражение увиденного в Ниджаране. Вопрос в том, как и где теперь искать настоящего Элиягу. Как сделать так, чтобы свободно бродить по базару?

Моше было так приятно лениво и неторопливо рассуждать о чём-то волнующем и тайном, как в былые времена, что он постепенно погрузился в блаженное, полусонное состояние между явью и сном.

Вдруг где-то наверху раздался дикий рёв и громко шваркнула в стену дверь, разморенного Моше подбросило и швырнуло к холодной стенке, где он и застыл, с ужасом глядя вверх и нервно трясясь. С невнятным рычанием наверху лестницы вдруг появился расхристанный Узиэль, покачался, поводя вокруг налитыми кровью глазами и, то ли с воем, то ли с рыданиями, почти скатился до середины лестницы и повис на перилах, вытаращившись в пространство.

— Я не могу тут больше! Не могу! Я не могу тут оставаться! Я задыхаюсь в этой выгребной яме, полной злобы и грехов! Я ухожу! Прочь отсюда! Якуб! — заорал он вдруг дурным голосом. На крик из-под лестницы пошатываясь со сна вышел Якуб. — Зови Натана, собирайтесь! Мы уезжаем отсюда навсегда, с этой проклятой помойки! — Узиэль резко выпрямился, расставил руки и заверещал, чуть не загремев вниз и заливаясь радостным хохотом: — И уезжая мы подожжём этот поганый дом!

— Слава Богу! — почёсывавшийся Якуб мгновенно проснулся и побежал вглубь дома с воплем: — Натан, ленивая шкура, быстро ко мне, мы уходим! Барух а-Шем!^[5] Уходим!

— Уходим! — заливаясь безумным смехом и закинув голову Узиэль со страшной, счастливой ухмылкой кружился по комнате скрестив руки на груди, в задних комнатах стоял грохот и раздавались вопли. Моше неуверенно отошёл от стены, раздумывая, не помочь ли ему в сборах или лучше куда-нибудь спрятаться, как вдруг страшный стук потряс входную дверь.

Кто-то бил и бил, словно кувалдой, так что казалось что весь дом трясётся. Оба «шакала» вылетели из задних покоев с саблями в руках, Узиэль медленно уковылял на несколько ступенек вверх по лестнице, сверля дверь пронзительным взглядом.

— Моше, открой! — рявкнул Узиэль и Моше сам не заметил как подошёл к двери и откинул крючки и задвижки, впрочем, не забыв отпрыгнуть в сторону.

Дверь распахнулась от удара настежь, но в неё не влетели и не ворвались, а величественно вошли несколько человек. Первые четверо, одетые в кольчуги, плавно разошлись в разные стороны держа руки на рукоятях сабель, высоченный и худой господин с длинной, чёрной бородой, одетый в длинный, богатейший синий халат вышел на середину комнаты и громко произнёс довольно ехидным голосом:

— Именем халифа я, кади^[6] Ниджарана, велю заключить под стражу торговца по имени Узиэль, его помощников Якуба и Натана, а также вступившего с ними в сговор и вместе с ними сбежавшего зятя Рабби Шаалтиэля из Хаджарины по имени Моше, обвиняющихся Рабби Шаалтиэлем в краже ценных вещей из его дома!

— Где этот поганый неблагодарный щенок?! — проревел человек вставший по правую руку от кади и Моше сразу узнал голос Шаалтиэля. Его будто ударили дубиной по голове: ноги подкосились, глаза застлало пеленой и он осел на холодный пол. Значит «шакалы», как он и предполагал вначале, таки прихватили что-то из дома. А похищения никто не видел. Просто какой-то страшный сон.

— Отец, я невиновен, меня похитили! — вскрикнул Моше слабым сдавленным голосом.

Шаалтиэль расслышал, резко развернулся, мгновенно оказался рядом и вздёрнул Моше на ноги, впившись в его лицо горящими глазами, а руками похожими на огромные птичьи лапы — в его плечи.

— Как ты мог?! Как же ты мог, паскудник?! — страшно прошипел он, брызгая слюной.

Тут сверху лестницы раздался жуткий, визгливый смех и Узиэль заорал:

— Меня, под стражу?! Ха! Да ты помнишь ли вообще как колдовать, мокрица?!

Потом он звучным, не своим голосом проговорил несколько слов, в которых Моше сразу узнал Имена Ангелов Третьего Неба и комната наполнилась тьмой, криками и ругательствами. Шаалтиэль выпустил Моше и тот упал на пол, продолжая с ужасом глядеть вверх. Тьма вокруг оказалась скорее очень густым туманом, через который едва-едва просвечивали факелы на стенах, огонь в очаге и были видны тени и силуэты.

Вдруг раздался голос Шаалтиэля, и недалеко справа в тумане вспыхнул яркий огненный столб, жар от которого тёплой волной обдал Моше и пошёл дальше, истончая туманную плёнку. В мутном воздухе, как через грязную воду, Моше увидел стоящего на огненном столбе Шаалтиэля, растопырившегося наверху лестницы Узиэля, стоящего в растерянной позе под лестницей кади, «шакалов» с саблями наголо и обнаживших оружие стражников в кольчугах, которых стало уже восемь.

Теперь голоса двух колдунов прозвучали одновременно. Стена за спиной Шаалтиэля треснула и потолок начал оседать, но тут вдруг непонятно откуда взявшаяся огромная рыжая собака прыгнула на спину Узиэлю и они вместе с грохотом покатились вниз по лестнице.

Узиэль приземлился на четвереньки и замотал головой чтобы прийти в себя. Туман окончательно рассеялся. Собака почему-то оказалась под Узиэлем и не шевелилась. Она так и не пошевельнулась, когда Узиэль с трудом поднялся, кряхтя и упираясь в собаку руками, причём часть собаки потянулась вслед за его руками, а пара клочков налипли на рукава.

Это была просто охапка рыжей шерсти и больше ничего.

В этот миг наконец очнулись стражи и трое гурьбой кинулись на торговца. Двое перехватили сабли поудобнее и стали теснить яростно отбивашегося Якуба вверх по лестнице, ещё двое с саблями подступили к Натану, но тот тут же умчался в задние покои и им пришлось его догонять. Трое стражей с разбегу врезались в Узиэля, опрокинули его на пол, он заревел как медведь и началась свалка с ударами, задушенными воплями и мельканием ног и рук. Кади молча, часто и шумно сглатывая, смотрел на всё это не трогаясь с места, он был явно ошарашен колдовским поединком и плохо соображал.

Кто-то подхватил Моше за шкирку и как котёнка поднял вверх. Оказывается, о четвёртом злоумышленнике вспомнил восьмой стражник, видимо самый осторожный или ленивый.

Через несколько минут пыхтящий, хрипящий, бурый от напряжения и измятый Узиэль был связан и поставлен на ноги, сверху привели также связанного, раненного в правую руку Якуба, а затем — тоже связанного, но совершенно целого Натана.

Кади осторожно вышел из-под лестницы, деликатно прокашлялся в кулак и раздражённо, но подчёркнуто вежливо обратился к мрачно глядящему в угол Шаалтиэлю, под которым уже давно не было огненного постамента.

— Могу ли я надеяться, уважаемый, что «чудеса» со стороны кого бы то ни было закончены?

Шаалтиэль мрачно кивнул не поворачиваясь.

— Ну, что ж, — продолжил кади уже более бодро и обращаясь ко всем. — Вот мы и взяли эту шайку. Посадим мерзавцев в яму, а завтра…

— Господин мой, — хрипло отозвался Шаалтиэль, быстро шагнув к невольно отшатнувшемуся кади и отвешивая низкий поклон, — Я смиренно и почтительно благодарю вас за заступничество. Но смею нижайше просить о снисхождении для моего зятя и прошу отдать мне его на поруки. Этот бездарный остолоп и впрямь мог дать себя похитить или завлечь обманом.

— Ваше добросердечие, Рабби… — усмехнулся кади. — Впрочем, я понимаю — родная кровь и всё такое, особенно у иудеев… Но я считаю, что в любом случае, украл он или только был глуп и наивен, вашему зятю должен быть преподан хороший урок, который он запомнит на всю жизнь. Вообще никогда не лишне напомнить о почтении к старшим иуважении к властям, заставить поразмышлять о своей жизни. Так что эту ночь пусть молокосос посидит вместе со своими дружками в яме, ничего с ним не случится — не во рву же с крокодилами!

— Пожалуй, — буркнул Шаалтиэль и стражники вывели четверых узников на улицу.

Моше ожидал выйти в глухую, безмолвную ночь, но ошибся: сразу с нескольких сторон раздавался шум. Особенно со стороны находящегося за два дома от них строения, где полыхал пожар. Пожар тушили совсем немного людей, видимо в основном обитатели дома и близжайшие соседи, не желавшие, чтобы огонь перекинулся на их дома, остальным на чужую беду было наплевать.

Шли они довольно долго. Узиэль и «шакалы» не переставая ругались, кади и стража с факелами шли молча, не обращая внимания на их ругань, тяжело вздыхал Шаалтиэль, и Моше старался на него не смотреть. Он сгорбился и мелко дрожал, то ли от ночного холода, то ли от переживаний.

Судя по обилию полуразрушенных и заброшенных зданий, они вышли на окраину города далеко от базара. Не менее разрушенным и заброшенным показалось Моше похожее на крепость здание, куда их ввели, отворив незапертые и немилосердно заскрипевшие ворота даже без привратника. «Видимо, — подумал он, — в этом проклятом городе не слишком часто пользуются тюрьмой. Не успевают». Ему должно быть показалось, но корридоры, по которым их вели были полны дыр и лишены крыши.

«Это не кади!» — подумал Моше холодея. «И не Шаалтиэль?» — подумалось ему невольно. Да нет, ерунда, как он мог не узнать тестя?! Просто действительно тюрьма в городе не ремонтировалась, видимо и впрямь за ненадобностью.

Их вывели в маленький? полный мусора дворик, два стражника с трудом вынули круглую решётку, открыв отверстие тесной ямы, третий принёс прислонённую к стене шаткую деревянную лестницу и спустил её вниз. Узиэля, Моше и «шакалов» развязали.

— Ну вот, — благодушно произнёс кади, — здесь они и проведут ночь, а завтра на суде посмотрим. Не волнуйтесь, почтенный Рабби, тут нет ни скорпионов, ни ядовитых жуков, стража проверяет каждый день.

Глядящий в землю Шаалтиэль мрачно кивнул, четверо один за другим спустились в тёмную яму. Моше лез последним и медленнее всех, он тоже не поднимал глаза от земли и был до краёв полон горькой ненавистью незаслуженно обиженного человека, до последнего расчитывавшего на прощение. Лестницу убрали, шаги удалились и наступила давящая, молчаливая тьма.

— Ну, что?…. — начал было Моше обличительную речь, но на него тут же зашипели с трёх сторон.

— Хочешь жить — до утра ни слова! — тихо прикрикнул Узиэль.

— Убьёте меня — вас завтра вообще всех казнят! — полушёпотом огрызнулся Моше.

— Да заткнись ты ради!.. Пожалуйста! — завопил шёпотом Якуб и заехал Моше кулаком точно под вздох. И как он угадал, собака?!

Пока небо над решёткой не стало сизым они молча сидели, тесно прижавшись друг к другу, согнув спины и обняв руками колени. На рассвете Узиэль тихо велел им встать и размять затёкшее тело. Затем он и Якуб подставили руки, Натан встал на них, уцепился руками за ржавые прутья и, перебирая ими, откинул видимо не слишком тяжёлую решётку в сторону. Странно, подумал Моше, ямы для узников должны бы быть поглубже. Узиэль и Якуб подвинулись к стене, Натан уцепился за край ямы, подтянулся и вылез. Через пару минут они все стояли во дворике. При слабом свете разрушения больше бросались в глаза чем ночью.

— Может не стоит сбегать из-под стражи? — спросил Моше неуверенно.

— Мы не были под стражей, дурак, — устало ответил Узиэль. Он еле стоял на ногах, и Якуб осторожно поддерживал его под руку. — Посмотри вокруг: это что, похоже на тюрьму?! Чей-то заброшенный дом, яма явно вырыта для хозяйственных нужд.

— Но кади… Стража… Шаалтиэль!.. — растерянно пролепетал Моше.

— Какой к шайтану Шаалтиэль! — отмахнулся торговец отворачиваясь. — Подшутили над нами какие-то шутники, грязные твари, я им кишки выну и ослиные засуну когда найду! Домой пошли!

Натан подхватил хозяина с другой стороны, и они пошли в сторону небольшой двери. Поражённый Моше, спотыкаясь, брёл следом. Когда они вышли на узкую улочку перед «тюрьмой» он снова не выдержал:

— Но ведь Тайное Знание…

— В помойке даже маги помойные, так что ничего удивительного, — хихикнул Узиэль, не оборачиваясь. — Сильные, но помойные. Шутнички! Глаза вырву!

Моше чувствовал, как его мозг превращается в труху.

— И часто у вас так шутят? — скептически спросил он спины впереди лишь мельком равнодушно подумав, что сейчас его размажут по камням за надоедливость.

— Часто, — гнусаво откликнулся Якуб. — Жизнь скучная, тяжёлая. Так что то шуточный поджог случится, то ненастоящие кушиты высадятся, то ещё какая-нибудь ерунда.

Его явно считали идиотом.

Через час они доковыляли домой, и Узиэль, приказав всем отсыпаться, уполз к себе наверх.

На следующий день для Моше началась нервная и заполошная жизнь. Он стал помощником в одной из лавок Узиэля, причём выяснилось, что в делах не связанных с искусством обмана, в обычных делах, он бестолков ничуть не менее. Зато через недельку его издёрганая душа начала поростать корочкой. Искусным торговцем он не становился, а настоящим ниджаранцем — пожалуй: научился злобно огрызаться, уворачиваться от ударов, если не осуществлять, то хоть задумывать всякие пакости. И однажды, когда над ним в очередной раз начал насмехаться один из ошивающихся на базаре бездельников, он очень ловко ткнул его своим костлявым кулаком в горло, заслужив вопли одобрения от окружающих, а затем и заступничество Якуба.

Как-то раз, вспомнив слова вакиля о зазывале, Моше наудачу начал громко орать всякую непристойную ерунду, складывая её в стишки и рифмуя с названиями товара. Через пару дней, когда окружающие начали довольно часто смеяться над его воплями, Узиэль, посверлив его диким взглядом, произвёл Моше в зазывалы и чуть не пинком выгнал вон из лавки, чтоб не путался под ногами, а приносил пользу, какую может.

Моше стал каждый день бродить по базару, особенно вечером, расхваливая товары Узиэля и осторожно вглядываясь в лица пожилых людей. Закатное солнце заливало сереющие прилавки, медленно умирали овощи и фрукты, свечки и фонарики высасывали из них последнюю жизнь. Каждый день с Моше приключалась какая-то дикая история, то дурацкая, то опасная.

Однажды, когда Моше как всегда слонялся по вечернему базару, к нему быстро подошёл одетый в белое невысокий пожилой человек. У него была гордая осанка и круглая, короткая, совершенно белая борода, Поджатые губы, чуть сощуренные подслеповатые глаза и слегка крючковатый нос складывались в выражение высокомерного презрения, вполне подходящего для подобного места и для Мудрого, общающегося с быдлом. Сердце у Моше дёрнулось. Правда говорил незнакомец с чудовищным провинциальным акцентом, что на еврейском, что по-арабски, но в Ниджаране это была не редкость и совершенно ничего не значило. Довольно нудным голосом белобородый представился Исраэлем и спросил, красивый и разборчивый ли у «молодого господина» почерк. Почерк у Моше всегда был хоть куда, во всяком случае на еврейском, арабском и персидском, о чём он скромно и сообщил. Исраэль, несколько скептически поджав губы, тем не менее обильно похвалил собеседника за образованность, которую, якобы, изначально прочёл на его лице, и признавшись, что у него почерк просто ужасающий, предложил Моше за неплохую плату стать при нём писцом, на что тот тут же радостно согласился.

Исраэль вёл его куда-то за собой и рассказывал, что из-за почерка у него уже давно начались неприятности: он изучал низвергающиеся на землю силы Звёзд и, благодаря познаниям в магии, умел собирать их в особые сосуды, стенки которых покрывал Великими Именами и заклинаниями на Святом Языке, а затем использовал их, чтобы помогать людям. Так вот, звёздные силы почерка не разбирают, на них влияют общие очертания букв и намерение Знающего. Но разве объяснишь это невеждам! Если им кажется, что сосуд с силой не принёс всего, чего ожидалось (а ожидалось всегда больше, чем осуществилось), то они сразу же обвиняли в этом почерк заклинателя, вызвавший непонятливость Высших Сил. Поэтому странствующий мудрец Исраэль нанимал писцов, последний сбежал от него неделю назад по пути в Ниджаран.

От услышанных рассказов и рассуждений у Моше заныло под ложечкой от ощущения близкого, только руку протянуть, Великого Тайного Знания. Конечно, Исраэль не был Элиягу, но так было даже лучше, спокойнее. Зато он был бродячим магом, настоящим Учителем. Да каким! С этих пор Моше зажил новой жизнью, той, о которой только робко мечтал, живя у Шаалтиэля.

Не было грязных баб и нищих бродяг-ишмаэлитов: Исраэль имел дело и с простыми людьми, не только с богачами, но это были опрятные и вдумчивые люди, ловящие каждое его слово. И не было в Знании Исраэля низвержений в бездны, не было мира, населённого странными и страшными существами, всякими ангелами и демонами. Только сплетения лучей, пронизывающих землю, разноцветные светопады, мир точного и спокойного разума.

— Молитвы и заклинания никак не могут воздействовать на то, что приходит с неба; это только другие народы и некоторые глупцы из нашего народа думают наоборот, — поучал Учитель нудным голосом с нотками высокомерия. — Единственное, что мы можем, то есть Избранные Знающие, это собрать нисходящую на землю силу в сосуд, подставив его в вычисленное место, или найти и собрать силу, задержанную ситом почвы или какой-то вещи, потому что, как я уже говорил, всё в мире подобно ситу с разной величиной и частотой дырок или собирающему сосуду. С помощью этих сил можно сделать очень многое, потому что, как известно, многое зависит от звёзд. Нет ни демонов, ни ангелов, это всё влияние звёздных сил на человеческую фантазию, которая и создаёт страшные образы.

Наконец-то Моше слышал то, что хотел, что часто думал и сам, на что искренне надеялся.

Они путешествовали из дома в дом, останавливаясь в некоторых на ночлег. Учитель быстро стал популярным, часто он вещал перед собирающимися послушать о его учении, занимался вычислениями и устанавливал исписанные Моше горшки (вернее «сосуды», Учитель не любил слово «горшок») в углах комнат и на чердаках — ради рождения ребёнка, увеличения богатства, на удачу, для здоровья и прочего. Не обходилось, конечно, без глупостей и недоразумений, но Учитель всегда с пренебрежительной поспешностью выходил из ситуации.

Например, однажды их пригласил торговец, заявлявший, что в его доме постоянно перестукиваются и шепчутся демоны. Он мурыжил их два часа, таская по дому и застывая в разных местах с поднятым указательным пальцем и закаченными под лоб глазами, восклицая: «Вот! Слышите?!». Стук был явно у него в голове, а не в доме. Исраэль добросовестно побеседовал с ним о влиянии вредных звёздных лучей на воображение, закопал под порогом входной двери горшок «Ловец духов», правда, велев Моше приписать там пару заклинаний, должных вправить заказчику мозги.

Ещё он учил Моше видеть силы Звёзд. А поскольку Моше был пока неспособен сделать это по-настоящему, он примерно объяснял ему, где должна течь какая сила и как она должна выглядеть, чтобы он пока только воображал нисходящий свет, пока воображение не повлияет на разум и глаза взаправду не откроются. Ах если бы Шаалтиэль так делал! Теперь Моше бродил по базару в поисках сил, сидел в закутках и грезил светопадами. Здания, напоминавшие куски засохшей халвы, и грязное лезвие неба прикрыли сияющие занавеси звёздного света, страшный базар пропал за их переливающимся пологом, в душе Моше настал мир и покой. Тем более, что на него ложился отблеск славы Учителя, и он потихоньку наливался почётом, как плод соком. Правда, на Моше иногда накатывало, тогда он и Исраэля начинал считать старым дураком, но это, видимо, было неизбежно.

Как-то раз, когда после их знакомства прошло уже довольно много дней, они остановились в доме еврейского купца среднего достатка. Моше, как он часто теперь делал, вышел из дома подышать вечерним воздухом. Возвратившись в дом, он наткнулся на хозяина дома.

Щуплый хозяин стоял в узком проходе между комнатами, навалившись плечом на стену и пусто глядя перед собой. Моше покосился на него и попытался осторожно обойти, но был ухвачен за грудки неправдоподобно твёрдыми клешнями и прижат спиной к стене.

— Мы уходим, понял?! — прошипел хозяин ему в лицо, брызгая слюной и глядя в глаза сумасшедшими, дрожащими зрачками. — Все, вон из города! Нет у меня больше сил! Нету! Разве нет других мест, а?! Где можно хорошо и тихо жить, не бояться, не трястись день и ночь, не рисковать за каждую монетку головой, а?!

— Да, ага… — стуча зубами кивал Моше. У него подкашивались ноги, он не верил ни своим глазам, ни ушам.

— Буди своего Исраэля, быстро и тихо, собирайтесь, — вдруг деловито и спокойно сказал хозяин. — Брать только самое необходимое. Это будет как Песах! — его лицо вдруг исказилось безумным весельем и он быстро убежал вглубь дома, голося во всю мочь: «Песах! Песах!».

«Ой, мама!» подумал Моше и шатаясь отправился следом будить Учителя. Когда он деревянным голосом сообщил тому новость, Исраэль не задал ни одного вопроса, быстро покидал всё что нужно в узелок, и они вышли в переднюю комнату, полную взбудораженных, растрёпаных домочадцев и узлов. Как всегда в окружающей суете Моше впал в подобие оцепенения, забился в уголок и там и сидел всё время, словно ожидая удара, и, встрепенувшись только тогда, когда вбежал хозяин дома и заорал, что пропала его шкатулочка с фамильными драгоценностями, без которой он не может уехать. Начали перерывать узлы, затем с топотом перетряхивать весь дом. Через некоторое время стало плохо неизвестно кем и кому приходящейся старухе, и женщины стали хлопотать вокруг неё. Когда хозяин, обводя комнату безумными глазами, заявил, что шкатулочку украли и надо всех обыскать, с улицы с грохотом ворвались два раба, кричащие, что во дворе и за воротами объявилась огромная стая шакалов, судя по капающей из пастей пене — бешеных, они готовятся напасть на ослов и лошадей и если их не разогнать — перегрызут животных. Мужчины, похватав и повыхватывав у кого что было, кинулись к выходу, но его перекрыл своим телом хозяин, визжа, что пока не найдутся драгоценности из дома никто не выйдет.

Поднялся дикий вопль и почти драка. Потом было решено уважить хозяина и не выходить, а стрелять в шакалов с крыши и кидать головёшки, горящие тряпки и прочее. После долги скандалов и поисков были найдены два лука, один — без тетивы, и два колчана — полный и полупустой. Почти все умчались на крышу, оттуда стали долетать крики, ругань, грохот двигаемых жаровен. Через некоторое время им стали вторить вопли снаружи, и прибежавший с крыши раб рассказал, что ветер занёс пару стрел и горящие тряпки во двор соседей, и те решили, что на них нападают. Правда, через несколько минут недоразумение выяснилось. С улицы ещё долго раздавался шакалий вой, вопли, до головной боли пахло дымом.

Пока всё это происходило, Моше был как в тумане. Бестолковая суета кончилась только к утру, все разбрелись кто куда и повалились спать, забыв о поездке, но заснуть он не мог — неожиданно проснулась голова.

Получается, что время от времени некоторые жители Ниджарана делают вид, что покидают город. Что за обычай?! Моше долго пытался понять, зачем им это притворство, но происходящее было выше его понимания. Зато он вдруг ясно осознал, что это было не единственное притворство, увиденное им в последнее время. Оно тут было везде, с первой минуты.

Несколько дней после «исхода» Моше ходил по базару, пристально и подозрительно вглядываясь в окружающих и вылавливая подтверждения всеобщего обмана. Все эти перекошенные лица в шрамах и злобное поведение у людей, которые, при ближайшем рассмотрении, не делают ничего опасного и плохого! Вся эта дикая торговля с неуклюжим обманом и со сказочными выдумками, ни одна из которых не удаётся, а купцы живут и покрывают убытки засчёт совершенно честных сделок! Все эти постоянные драки, дикие и необузданные, с воплями и визгами, но заканчивающиеся парой лёгких ран! Зачем?! Он старался незаметно заглядывать в глаза и ему казалось, что он видит в них, на дне, будто лужицы скрытого смысла. Только в лице Исраэля не было скрытого смысла, он был совершенно серьёзен и не выглядел имеющим тайные комнаты в душе. Моше чувствовал, что его голова словно превращается от умственного усилия в горшок… простите, сосуд, с едкой болью.

Причём кто-то или что-то подыгрывает людям, думал он, мешая уйти вон из города. Другая часть города? Знающие, притворяющиеся чиновниками, совершающие поджоги, натравливающие зверей и кушитов?

Выяснить что происходит не было никакой возможности: спрашивать у горожан не имело смысла, это было понятно, не участвовать не получиться — заставят, это тоже было понятно. Моше осторожно и намёками спросил Учителя, но тот только рассеянно покачал головой. Не знает? Не хочет говорить?

В очередной раз бродя по базару Моше загляделся на пожилого торговца сухими фруктами. Тот сидел в полной мух полутьме за лотком, держа на коленях какую-то книгу, и его мятое, курносое лицо, освещённое дрожащим светом тонюсенькой свечки, вдруг приобрело выражение такого задумчивого благородства, что взгляд Моше прилип к нему намертво.

И ещё Моше почему-то заворожило мелькание мух в удушливо-сладком, тёмном воздухе. Небось во всей округе в лавках ни одной мухи нет, все сюда слетелись. Интересно, окрестные торговцы доплачивают ему за это?

Заметив, что на него смотрят, торговец вздрогнул, его плоское лицо стало хищно-неприятным, и он произнёс нараспев отвратительным, тонким голосом, глядя мимо Моше:

— Чего смотришь, скот? Глаза выдавлю. — И под желтоватой кожей угрожающе заиграли желваки.

А Моше вдруг всё понял, словно ему в живот и голову попала холодная молния. Вдруг всплыло услышанное и прочитанное раньше и быстро сложилось в законченную мысль.

«Он же ничего не умеет, это просто убийство живой души!»

«…если один не отдаст сына в войско, второй, так и пойдёт: не будет войска».

Ниджаран — зловонная помойка, стоящая среди удивительно мирной страны.

«Силы нечистоты подобны собакам или змеям, и мудрый знает, как отвлечь их от ларца с драгоценностями, чтобы забрать его», — было написано в одной книге.

«Тьма играет с пленёнными в ней искрами Света, заставляя их отдавать ей свой Свет, ибо нет у неё собственной силы…», — прочёл он где-то ещё.

Знающие приходили жить на самом страшном в мире Базаре, столь ужасном, что смягчить его ужас приходил иногда сам Пророк Элиягу. Они жили тут чтобы отвлечь на себя гнездящуюся вокруг нечисть, отвлечь от стоящих вокруг городов, целых королевств. Может поэтому давным давно здесь и построили базар. И Базар играл с ними, отнимая силы души. Он хотел играть беспощадно и гнусно, но они кидали ему своё игрушечное, шутовское зло, как куски гнилого мяса бешеной собаке. Зло, само себя сводящее на нет и почти не имевшее последствий. Сводящее жизнь в самой Бездне до неудачной шутки. Только он был неумел, а неумелых тут ждала смерть. Почему же он всё ещё жив? Благодаря заслугам Учителя? Какого из них?

Через какое-то время Исраэль заявил, что они должны оказать очень необычную помошь одному очень влиятельному человеку, и для этого им скоро придётся отправиться довольно далеко в пустыню, чтобы собрать там очень редкую звёздную силу. При этом известии у Моше в душе без всякой причины что-то нехорошо заворочалось. Но он был слишком увлечён другими мыслями, так что скоро забыл о сказанном.

Ещё несколько дней спустя, пришибленный своим открытием, Моше накупил на перепавшие от Учителя монетки всякой дешёвой снеди и питья и сел перекусить на заполненные людьми вытертые коврики под поставленым большим кольцом навесом. Круг внутри кольца был занавешен разноцветными плотными тканями. Вдруг Моше увидел, как шедший мимо очень бедно одетый человек уронил несколько мелких монет. Он быстро подобрал монеты и кинулся к прохожему:

— Господин, ты уронил.

— Ничьё^[7], - тускло ответил прохожий, глядя мимо Моше водянистыми глазами.

— Совсем недавно, — сказал Моше улыбаясь, — я бы очень обрадовался этим деньгам. Они позволили бы мне уехать. А теперь они мне не нужны.

— Так брось их на землю, выполни заповедь, — так же тускло и глядя мимо сказал прохожий. Лицо его было заморожено-задумчивым, а голос ровным. Он был полон смертной тоской.

Человек, выполняющий подобную заповедь в таком месте, был сумасшедшим или праведником. Моше уже хотел уронить монеты под ноги и продолжить разговор, но тут раздался истошный вопль:

— Вот они, мои денежки! Не потерял — стащили!

Вокруг Моше и прохожего быстро сомкнулось кольцо из типичных ниджаранских подонков.

— Это та самая банда, играющая в «эфкер». Отличный способ передавать украденное сообщнику, — протянул кто-то из них равнодушно.

— Я не крал, — твёрдо сказал прохожий, становясь белым как мел.

— Мы не банда! Господ «собирающих дань» вряд ли заинтересуют несколько жалких монеток… — немного льстиво начал Моше, но ему не дали закончить.

— По-шёл! — и с этими словами кто-то схватил его сзади и швырнул как котёнка головой в занавесь. Моше пролетел сквозь ядовито-жёлтую ткань и больно рухнул на четвереньки уже внутри отгороженной площадки, сильно толкнув сидевших там и получив в ответ пару таких ударов, что на несколько минут он ослеп и оглох.

Когда он пришёл в себя, оказалось, что с этой стороны, по краю площадки, тоже идёт кольцо навеса, постелены вполне приличные коврики и на них, на мягких подушечках сидят… Нет, часть присутствующих выглядели вполне как люди, зато другая часть с людьми быть спутана ну никак не могла. Значит, и похожие на людей людьми, скорее всего, не были. Стоял страшный шум, все переговаривались друг с другом и орали как резаные.

В центре усыпанной песком площадки огромный рыжий мангуст размером с собаку бешено дрался с коброй локтей в восемь-десять длиной. Страшная тварь, уже с немного порваной шеей, была густо-винного цвета, вся гладкая, блестящая и даже прозрачная, только зубы были у неё снежно-белыми, чуть запачканными чёрной кровью, тонкими струйками текущей по бокам мангуста из нескольких порезов. Мангуст подпрыгнул, впился в шею извивающейся и колотящейся о песок змеи, и стал шумно пить её кровь. Моше чуть не стошнило от страха и отвращения, он сидел весь подобравшись и боясь пошевелиться. Резко пахло вином.

Нахлебавшись, мангуст хлопнулся на землю, перекувырнулся и откатился к краю, отдуваясь и шмыгая носом. Его измазанная вином мордочка была очень похожа на человеческое лицо и он обтирал её похожими на руки лапами. И ещё его крупно знобило, видимо из-за яда, проникшего в кровь через порезы. Змея шипела и мерзко извивалась, зрители одобрительно вопили и хохотали.

Чуть поодаль, слева, колыхнулась синяя ткань и трое давешних головорезов ввели прохожего: двое держали под руки, третий нёс в вытянутой руке монеты. Они вышли на середину площадки, несший монеты, цыкнул на дёрнувшуюся было к прохожему змею, и та тут же резко отпрянула на место.

— Почтенные! — звучно сказал он, перекрывая шум, — мы наконец схватили одного из воров! — Наступила полная тишина, тяжёлые взгляды сдавили пленного со всех сторон. — Ведь человек, не отдающий положенной платы, вор, верно? Вот четыре монеты, отданные этим человеком на заповедь. И ни одной он не отдал нам! — Говорящий замолчал, видимо ожидая ответа от собравшихся, но те молчали, по-прежнему сверля взглядом полумёртвого человека, буквально висящего на руках сопровождающих. Отголосок обложившего его ужаса как холод из погреба прошёлся по волосам и лицу тоже едва живого от страха Моше. — Ты фанатично, день за днём придерживался своих правил, хотя пришёл в чужой монастырь, — с усмешкой обернулся держащий монеты к прохожему. — Теперь и мы не станем с тобой считаться.

Он швырнул монеты и они исчезли в песке, держащие прохожего за руки отпустили его, и все трое отошли к навесу. А прохожий, вопреки ожиданиям Моше, не упал, а остался стоять вытянувшись как суслик, только что руки держал по швам.

Змея медленно поползла к нему, оставляя на песке влажную полоску с винным отливом. Застыв в нескольких шагах от человека змея вдруг ударила и прохожий полетел на песок. Никто не кричал, царило полное молчание, только, казалось, позванивает грязное лезвие нависшего над головой неба. Человек с трудом приподнялся, но змея мгновенно обвила его, сдавила, раздался хруст костей и совершенно не вяжущийся с этим холодным человеком жуткий стон, и это было особенно страшно. Змея тут же отпустила человека, чуть отползла, разглядывая валяющееся на песке сломанное тело, а потом вдруг жадно дёрнула головой, нанося укус.

В этот миг Моше получил страшный удар по голове и потерял сознание.

Когда он очнулся, было уже совсем темно. Он лежал на коврике, под навесом с внешней стороны и чувствал себя совершенно пустым, будто высосанным. Вокруг почти не было людей, но недалеко от него сидели трое и, лениво переговариваясь, жрали при свете слабенькой свечки. Разглядеть их было невозможно, и голоса были незнакомыми. Один из них вдруг сказал:

— Сделочка-то с Индией тю-тю.

— Чего вдруг? Такую суету подняли! — спросил второй, облизывая пальцы.

— Индийский торговец оказался поддельный, — ответил первый. — Купцы пошли к гадалке на масле гадать на удачу сделки, к самой Соньядиде, та посмотрела в свой кувшин и всё им открыла. Оказывается жирная Салима заворожила какого-то нового подручного Узиэля, превратив в индийца.

— И что теперь? — с интересом спросил третий.

— Старая ведьма сбежала из города, оставив письмо, где во всём обвиняет этого парня, — ответил первый. — И вакиль тоже говорит, что его обманули. Узиэль с присными закрылся в доме и боится выйти, говорят кади готовит штурм, а то и собирается просто сжечь всё это колдовское гнездо. А подручного везде ищут, сам понимаешь зачем.

Моше тихонько приподнялся и попытался отползти, но наткнулся на лежащий рядом холодный, твёрдый труп. Прохожий лежал рядом с ним, у него было белое, почему-то очень высокомерное лицо. Моше подавил тошноту и ужас и, тихо выкатившись вон из-под навеса, кинулся бежать.

Следующие несколько часов он бездумно шатался по ночному базару. Всё было ясно и он чувствовал себя окаменевшим, будто смерть постепенно вливалась в него и превращала в неживое. Он видел как убивает Базар надоевшие игрушки или тех, кто отказывается с ним играть. Теперь Базар вынес приговор ему, его срок закончился. Слова Исраэля о поездке в пустыню были первым шагом: нечисти будет даже забавнее прикончить непокорного Учителя и надоевшего Моше в своей вотчине — пустыне. История с Салимой — второй шаг. Откуда Базару знать, что он обо всём догадался? Услышав новость он должен был как заяц удариться в бега, и, возможно, опять через пустыню. А вакиль молодец — сразу включил его, никчёмного, в игру, иначе ему и дня бы тут не прожить, неумехе. Может Узиэль его затем и послал к вакилю.

И всё-таки Моше решил бежать через пустыню, уж очень невмоготу было умирать тут, на заплёванной и залитой помоями земле, среди грязных, выщербленных стен, среди гнусных рож. Бежать, не дожидаясь Учителя, одному. К тому же у него появилась ещё одна мысль, гордая и величественная, мужественная и… В общем, очень правильная.

Чтобы бежать из города, надо было нанять проводника с верблюдом. На широкой, поросшей сорняками площадке, заполненной вьючными животными, бегающими носильщиками и лениво пьющими кофе погонщиками, Моше нанял за два золотых человека, обещавшего отвезти его домой. Как пригодились, проклятые! Правда, на один из золотых пришлось купить еды и воды, оставив другой для оплаты задатка, но Моше был уверен — Шаалтиэль выручит. Ещё он купил длинный и острый нож, единственное оружие, которым он смог бы хоть как-то воспользоваться если что.

Потом он пошёл к дому Узиэля. Там, конечно, не было никакой осады и шума. Может купцы что-то и открыли, и даже что-то предприняли, но явно не то, что им приписывали сплетни.

А вот то, что Узиэль был дома, было настоящим чудом. И хорошим знаком.

Узиэль был непривычно тихим и подавленым, сидел сгорбившись на огромной подушке и глядел в пол. То ли тени так легли, то ли Моше был в подходящем настроении, но сейчас он бы назвал это лицо «благородным».

Моше медленно и с достоинством, как подобает обречённому, поделился своей жертвенной мыслью с бывшим хозяином. Где-то с середины лицо у того стало кривиться, постепенно возвращаясь к своему обычному выражению, и совсем к нему вернулось, когда Узиэль наконец поднял голову и, перебив Моше, устало спросил:

— Ты что, совсем дурак?

Дальнейший разговор ничего не дал. С горьким разочарованием Моше смиренно попросился переночевать перед отъездом в пустыню и, получив равнодушное разрешение, отправился заканчивать укладку припасов в мешок.

Он вернулся в дом Узиэля уже в темноте. Молча кивнул отперевшему дверь Натану и тут же устроился на любимом месте возле очага.

Волнение, да что там — смертная тоска и дикий страх, долго не давали ему уснуть. Наконец он рухнул в муторный и тяжёлый сон, как в колодец со стоялой водой.

Неожиданно проснувшись, Моше почувствовал, что лежит на спине, не на циновке, а на очень жёстком ложе. В тёмной комнате стояла жара и сильно пахло свечами, факельной гарью, благовониями, потом и ещё какой-то гадостью, вокруг плавали слабые отсветы и было много людей. Это был не сон.

Моше лежал с полуприкрытыми глазами, боясь пошевелиться, чувствуя, как на него с бормотанием накладывают всё новые и новые руки, наполняясь чужой тяжестью как чаша старыми и частично фальшивыми монетами. Было тяжело лежать, тяжело дышать, всё тело тупо ныло, а душа лежала внутри сырым камнем и придавливала к ложу, не давая встать. И где-то глубоко внутри тлела радость: Узиэль согласился! Сделал вид, что отказывается, а потом согласился! Его жертва принята: люди пришли как встарь, отдать свои грехи обречённому на смерть в пустыне. Он так и знал, что обряд не умер вместе с разрушением Храма, что что-то такое сохранилось. Он так и сказал Узиэлю с печальной и гордой улыбкой: «Позволь мне снова стать „мулом“ и облегчить ваше тяжкое бремя». Он ни на что больше не способен, так пусть хоть унесёт с собой грехи многих горожан и так поможет им в сражении! Это почти то же, что умереть во славу Веры. Интересно, Узиэль расскажед когда-нибудь Шаалтиэлю?

За этими мыслями он и не заметил, как заснул. А проснулся уже только ранним утром, твёрдо зная: это был не сон.

День был равнодушно-солнечным и ярким, на верблюжьей площадке стояла жуткая, равнодушная суета, будто подчёркивая этим неважность близкой смерти Моше. Вокруг валялось столько тюков и мешков, будто полгорода снималось с места. Погонщик смотрел волком, никак не мог наговориться с приятелями, всё время куда-то отбегал, и Моше страшно боялся, что он откажется ехать. Сам Моше впал в тревожное оцепенение, из которого его вывел толчок: всё было готово, мешки приторочены, погонщик желал получить задаток и ехать. Моше дал ему монету, влез на верблюда, и они отправились.

Через несколько часов природа стала больше соответствовать смертной тоске Моше: задул горячий ветер, мир заволокло серо-жёлтой пылью, небо с шорохом тёрлось о землю. Дышать стало нечем, в воздухе висел песок, кости плавились от муторного жара, солнце превратилось в слабый блик на медном небе. Как ни странно, Моше почувствовал одновременно облегчение и дикий страх.

Верблюд вдруг резко отшатнулся в сторону и с диким рёвом понёсся, сменив направление. Моше чуть не сбросило на землю, погонщик, ругаясь, пытался заставить животное развернуться, но верблюд ревел всё истошнее и опрометью бежал куда глаза глядят. Оглянувшись, Моше тоже заорал от ужаса — песок справа от них извивался десятком молниеносно ползущих огромных змей и было совершенно непохоже, что это только ветер и песок. Погонщик тоже заметил змей и, страшно закричав, погнал и без того бегущего из последних сил верблюда.

Через некоторое время твари исчезли, причём и ветер стал дуть не в одну сторону, а беспорядочно. Погонщик старательно отводил глаза: ему явно не хотелось думать, что ветер и песок сыграли с ним шутку. Ещё долго верблюд бежал быстрее, чем обычно, пока не лёг на песок.

Погонщик даже не пытался его поднять, просто сел рядом. Воздух наполнился чёрной рябью, будто в воздухе летала саранча, они сидели, согнувшись, прикрыв лица тряпицами, слушали вой ветра и шорох песка.

Чуть потемнело и похолодало. Верблюд поворочался и встал на ноги, осыпав их тучей песка. Погонщик осмотрел животное и подошёл к Моше:

— Значит так, я потерял из-за бури дорогу. Нам надо сложить вместе наши запасы и брать из них поровну, только самую малость. И ещё: я хочу получить сейчас вторую часть платы.

Всё было ясно.

— Но ведь каждый покупал припасы на свои, почему… — начал Моше на всякий случай. Погонщик захохотал в ответ:

— Сволочь! Я знал, что ты жадная и лживая сволочь, просто хотел проверить! Хотел вывести тебя отсюда, но теперь… Незачем делиться с такой мразью, не может быть никаких обязательств перед такой тварью! — и он выхватил нож, медленно надвигаясь на Моше. Тот тоже достал нож из-под одежды, выставил его вперёд и, чуть пригнувшись ждал. Его рука дрожала, но страха он уже не чувствовал. Погонщик остановился, поглядел на нож, оглянулся на верблюда и, ухмыльнувшись, сказал:

— Я сейчас посмотрю, что у тебя в мешках, воду и еду заберу. Посмеешь подойти — убью.

Он действительно отошёл к верблюду, Моше понимал: забери погонщик его еду и воду и он погибнет в пустыне, но он не мог заставить себя подойти, предпочитая медленную и постепенную смерть быстрой и верной. Тем не менее, страха не было, только смертная тоска и отвращение. И ноги отказывались идти. И было противно представлять, как сталь войдёт в его плоть, а отвратный погонщик будет измываться над его безжизненным телом, или того хуже — над ним раненным.

Погонщик быстро вытряхнул один из мешков Моше на песок, размотал тряпки и завыл как шакал: вместо припасов под его ногами лежала грубая золотая статуя женщины с ребёнком на руках, лица у обоих ничего не выражали. Выпотрошив второй мешок, погонщик некоторое время стоял молча: в мешке оказалась ещё одна золотая статуя, изображавшая задумчивого, кучерявого старика с раскрытой книжкой.

— Так вот в чём дело! Вот почему буря и змеи! Ты вёз идолов! — поражённо простонал погонщик. — Будь же ты проклят! Сдохни ты в этой пустыне!

И, произнеся эти страшные слова, он взобрался на верблюда и медленно уехал. Ноги у Моше подкосились, и он сел на песок. Так он и сидел с окаменевшим лицом, впитывая наступающие сумерки, пока не почувствовал вокруг себя движение.

На некотором расстоянии от него из песка торчала группа невысоких камней в форме конуса с закруглённым верхом, словно стёртые зубы. Мало того, что ему начало казаться, будто он сидит в чьей-то открытой пасти, так ещё от камней явно исходило ощущение тяжёлых и пристальных взглядов. Моше отодвинулся назад и чуть в сторону, но и сзади и с боков кто-то смотрел. Там тоже выросли редкие кучки стоящих рядком конусообразных камней. Ну, точно пасть, в которой зубы растут даже из нёба. Она медленно захлопывается, вот что такое эти надвигающиеся сумерки! Моше весь сжался, ёрзая и быстро оглядываясь. Ему показалось ещё, что камни потихоньку вылезают из песка, становятся выше и придвигаются ближе.

От страха, напряжения и ветра у Моше заслезились глаза, в них заплясала рябь, и стало совершенно отчётливо казаться, что камни шевеляться. И они действительно шевелились. Теперь было отчётливо видно, что это похожие на людей фигуры, закутанные в тёмные ткани, внутри которых происходило медленное шевеление. И шорох песка не заглушал их громкое перешёптывание. Моше зачем-то поискал холодной рукой нож, но тот исчез в песке. Он всей кожей ощутил пришедшую смерть, гораздо более страшную, чем он ожидал.

Моше перебрал читанные когда-то заклинания, но в себя как в мага он ни на грош не верил. Тогда на язык, как волшебный меч в руку, прыгнула молитва «Слушай Израиль», последнее оружие любого иудея и, заодно, в случае неудачи, лучшая отходная. Он заставлял себя не смотреть, действует ли молитва, но сильно в этом сомневался.

Вдруг раздался новый шум: смесь людских криков, верблюжьего рёва, лошадиного ржания и тяжёлых ударов копыт о слежавшийся песок. Моше вскинул голову и увидел, как из облака тёмной пыли вылетают распластавшиеся в скачке десятки коней и верблюдов с всадниками на спинах. На одном из передних верблюдов, упираясь ногой куда-то в шею, стоял во весь рост человек, крича и размахивая над головой то ли огромной горящей саблей, то ли бичом, то ли ухваченной за хвост молнией. Дикий визг атакующих всадников стелился навстречу низкой песчаной позёмке, размётывая её во все стороны. Мимо уха Моше свистнула стрела, и сзади зашипели от боли и злобы.

Они уже были совсем близко к нему, эти закутанные, шевелящиеся и ломкие фигуры без лиц, рук и ног. Стрела угодила в ближайшую, и в месте раны её бок осыпался песком. Часть тварей, наклонившись вперёд, словно шли против ветра, потянулись к всадникам, вокруг засвистели стрелы, шипение слилось в один звук. Всадники были уже рядом, оцепеневший Моше стал узнавать их одного за другим и чуть не рухнул без чувств, уже от удивления. На верблюде с огненным бичом в руке стоял Шаалтиэль, его невозможно было не узнать. Бич резал тварей пополам, и они рассыпались смесью искр и песка. Рядом правил верблюдом держащий копьё Якуб, а Натан стрелял из лука, как и скачущий недалеко от них на своём тонконогом коне Узиэль. Огромный торговец, дравшийся во дворе вакиля, сидящий верхом на крепком пегом коне. налетел на одну из тварей и пластал её двумя своими саблями, тёмный песок летел во все стороны, конь слушался колен, но бился и стонал от страха. Знакомые, знакомые, знакомые, они накатывались из пустыни волной, сметая нечисть.

Скоро ни одной твари не осталось, с десяток последних на глазах Моше ушли в песок. Оглушённый Моше стоял в окружении всадников, тупо глядя перед собой.

— Укравший идолов Яаков, настигнутый Лаваном, — ехидно произнёс спокойно севший в седло Шаалтиэль, по толпе прошёл смешок, и Моше неожиданно отмер.

— Живо, уносим ноги! — Шаалтиэль одним движением подхватил ученика и втащил его на своего верблюда.

— Оставьте меня, я же нечист от ваших грехов! — закричал Моше.

Тут уже все засмеялись по-настоящему.

— Какое самомнение! — просипел опять совершенно больной, хлюпающий лиловым носом Узиэль. — Да от пары только моих грехов тебя бы разорвало как надутую лягушку, сопляк! Якуб, прибери золото!

— Это был не сон! — упрямо заорал Моше против ветра, когда они уже скакали прочь. Вдали, за пеленой, появился мигающий огоньками огромный караван, окружённый конными наёмниками-ишмаэлитами, а сзади в темнеющем небе собиралась тучами тёмная гадость, то ли буря, то ли что похуже.

— Конечно не сон! — проорал в ответ скакавший рядом Узиэль. — Просто в каждом деле, а особенно в ритуале, важно намерение, а когда головы заняты десятком плутней, собственным желудком, похотью и кучей всякой подобной дребедени о каком сосредоточении может идти речь! Одна видимость! Зато на наше сборище слетелась вся нечисть города, ошалевшая от радости, что мы все совершаем страшный грех да ещё превращаем тебя в такое лакомство для них! А утром они все ринулись в пустыню, занимать места. Так что где им было заметить, как во время погрузки идолов для индийской сделки, конечно, совершенно случайно проходившей на той же стоянке, курнувший гашиша Якуб от ошаления, впрочем, в основном напускного, перепутал твой мешок с одним из наших.

Услышав это, Моше так захохотал, что его душу чуть не унесло ветром.

— Зато у целой толпы появился хороший предлог оставить город — погоня за тобой, — громко сказал сидящий впереди Шаалтиэль. — Мы подняли крик, что ты украл статуи и ринулись следом. Караван ведь уже был готов к отправке, хотя сделку чуть не сорвала гадалка Соньядида. Но не сорвала — слишком много с другой стороны стоит людей, занимающихся…хм, тем же, чем мы. А нечисть пока забавлялась с тобой, растягивая удовольствие.

— Почему же они не почувствовали, что на мне нет грехов? — удивился Моше.

— Потому что их в избытке на золоте, из которого выплавляли статуи, — усмехнулся Шаалтиэль. — Так что ты помог выйти из города целому отряду Знающих, выйти, чтобы набраться сил и привести новых. На чём, впрочем, твоё служение, на которое ни я ни ты, между прочим, не давали своего согласия, и заканчивается. — Он немного помолчал и тихо закончил: — Великая армия та, где удачно сражаются даже беспомощные.

Легенды о ядоа

Странно, что это написано чёткими буквами на обычной белой бумаге, в книгах, доступных всем. Страницы под этими словами должны быть серыми, обгорелыми по краям, пахнущими дымом и окаменевшими сладостями, буквы — стёртыми и жуткой формы, от которой рябит в глазах. И ещё: всё это должно быть не набором разбросанных там и сям отрывков, а одной книгой. Старой. Лучше — тайной. Точно — редкой.

Есть в Святой Земле зверь, имя которого «ядоа». Нечто вроде большой верёвки выходит из корня в земле, на нёй он и растёт. Он подобен человеку формой головы и лица, телом, руками и ногами. А пупком он прикреплён к верёвке, выходящей из корня, и если та порвётся — умирает. Никакое создание не может к нему приблизиться, чтобы нанести вред, потому что он — ведун-ядуни, властвующий над всем вокруг себя, и он растерзывает любого, кто приближается на длину верёвки. Он никогда не молчит, всё время говорит, и речь его похожа на человеческую.

Так странно, что эти слова мало кто читал! Ещё меньше тех, кто обратил на них внимание. И уж совсем немного тех, кто хоть немного их понял и оценил.

Говорят, веками никто не слыхал о ядоа. Только ведуны-ядуни показывали на серебряном блюде кость ядоа, похожую одновременно на человечью кость и необычно вытянутую фруктовую косточку. Сидя в холодных, как погреб, чёрно-синих тенях своих шатров, ядуни клали кость в рот, и в головах собравшихся вокруг начинало звучать бесконечное бормотание, похожее на человеческую речь. Каждый мог выловить в этом мутном ручье что хочет, сочтя это за предсказание. Входящих в тень из муторной жары людей бил озноб, и всё плыло у них перед глазами. А может, так действовала кость.

Люди ходили гадать к ядуни-амореям, потому что кость ядоа говорила совсем не то, что дух мёртвого или пойманный кувшином-амулетом демон, и их предсказания сбывались гораздо чаще.Кости крали и продавали, доставали неизвестно откуда, находили и теряли, они собирали вокруг себя истории, как веретено нитки.

Когда выяснилось, что слишком много использующих гадательную кость ядуни — иудеи, было вынесено решение, что кость ядоа нечиста. Нескольких ядуни это и впрямь заставило отказаться от гадания с костью, несколько десятков упрямцев пали под копьями «учеников мудрых», поймавших их за этим занятием, и великое множество остались сидеть по своим тёмным закуткам, тихо принимая желающих погадать.

Говорят, что увидеть истинное обличие ядоа может только любящая пара. Ещё говорят, что на севере Святой Земли есть лес, вверху похожий на струи буровато-зеленого дыма, а внизу — на болото из тёмных и сырых теней, где часто попадаются толстые деревья с выемками на стволах, напоминающими раскрытые нечеловеческие рты и глаза. Не страшные и не чуждые — странные. Не удивлённые и не кричащие, несмотря на распахнутость глаз и ртов. Идя через этот лес на закате Девятого Ава пара увидит много ядоа: они, раньше казавшиеся камнями, будут подниматься им навстречу с земли, будут показываться из-за стволов, и их тёмные силуэты, залитые красным золотом заката, заполнят весь лес. По поверьям, сохранившимся в некоторых семьях из Ашкеназа, слухи пошли с тех пор, как три пары молодых супругов, явно не слишком разумных, отправившиеся в лес справлять сороковую годовщину Разрушения Храма, именно так их и увидели. За день блуждания по лесу они столького насмотрелись, что стали ещё более неразумными, чем были до того. По нелепой случайности, а вернее — по доносу пастухов, за шестерыми, вооружёнными так, как только могут быть вооружены сугубо мирные городские люди, отправившиеся в ближайший лес, погнались солдаты. Ядоа напали на римлян, многих убили, прочих обратили в бегство, а те даже не поняли, кто с ними воюет, сочтя всё происходящее колдовством очередного иудейского ведуна, вставшего на сторону повстанцев. Так что по возвращении отряда многие «восходящие на Колеснице» были допрошены, а некоторые — брошены в тюрьмы.

Есть люди, утверждающие, что римляне оказались в этой глуши не случайно: была полностью потеряна связь с одним городком в галилейских горах, а в его окрестностях стали пропадать не только простые жители, что было всегда, а состоятельные люди и сборщики налогов — верный признак появления новой банды «ревнителей». До городка разгромленная центурия так и не дошла, потом власти отвлеклись на новые неприятности, но позже якобы выяснилось, что городок был окружён плотным кольцом ядоа. Они не трогали большинство местных жителей, но из-за их присутствия обычная реальность почти покинула этот заросший кактусами и травой городок на холмах, а его жители долгие дождливо-сумеречные дни пытались понять, что с ними происходит.

Говорят, многие верили, что светящиеся камни, которые путники часто видели ночью в полях возле деревень, это ядоа. Поэтому, их стали также называть «авней а-садэ» (полевые камни). Такие деревни как магнит приятгивали ищущих покоя и боящихся нечисти путников. Слабый свет колец этих мерцающих камней убаюкивал ночных сторожей на горных башнях и цедил сказки с привкусом тоски и горечи в незатейливые сны спящих на холмах отшельников.

Некоторые выходцы из Ирака рассказывают, что иногда в разных местах Святой Земли начинали засыхать трава и деревья, и только на одном участке всё росло обильнее, чем обычно, или кто-то вдруг начинал безошибочно предсказывать погоду и другие вещи, связанные с землёй. Тогда местные жители начинали подозревать, что человек прячет у себя ядоа. Дом его сжигали, а землю истыкивали вилами и переворачивали мотыгами, ища ядоа и пытаясь перерубить его пуповину (ведь ядоа не надо дышать, и люди верили, что хозяин прячет его, закопав в землю).

Бедуины утверждают, что они первые поняли, как убить ядоа, хотя это наверняка неправда: скорее всего ассирийцы или египтяне давно додумались до этого способа. К тому же, как и любую другую легенду, убийство ядоа приписывают себе сразу несколько племён.

Говорят, как-то ядоа напал на большую бедуинскую стоянку. Подождал, пока они расположатся, и начал их убивать, почти не скрываясь, прямо своими похожими на человечьи руки лапами. Десяток людей убил сразу, потом ещё пяток пытавшихся напасть на него, потом ещё троих поумнее, пытавшихся перерубить пуповину мечами. И наслал морок. К тому же, осенний лес, сырая, серо-зелёная, пахнущая мокрой овчиной и плесенью рябь под пасмурным небом, и сам был как морок, без всякого колдовства. Люди, в горячем поту от страха и злобы, метались вперемешку с остервенелыми собаками между чёрных шатров, а страшная тварь крушила всё вокруг себя на длину пуповины.

Тогда-то сорвавший голос колдун племени, который пытался одновременно снимать наваждение и отвлекать ядоа, и придумал, как его убить: все, кто мог держать лук, стали стрелять в пуповину, в одно место, пока она не порвалась. Чем больше страдала пуповина, тем медленнее и неувереннее двигался зверь, а когда стрела перебила последний лоскут — сдох с ужасным воплем.

По слухам, самые глупые считали, будто ядоа охраняют клады, и шли на их поиски с целью разбогатеть. Само собой, почти никто из них не вернулся, но перебили ли глупцов римляне, разбойники, ядоа или они сами поубивали друг друга неизвестно — Святая Земля всегда предоставляла своим жителям очень широкий выбор как образа жизни, так и способов смерти.

Зато говорят, что кость ядоа очень ценили колдуны из соседних стран: египтяне, идумеяне и сирийцы. И часто кто-нибудь из них заявлялся в Святую Землю в поисках этого ценного приспособления для гадания. И эти гибли десятками, тоже неизвестно отчего, но многие, по слухам, находили желаемое. И многие из тех, кто нашёл, навсегда оставались в Святой Земле, вызывая недоумение соплеменников. Правда, только у одного колдуна хватило наглости рассказывать, что он сам убил ядоа своей силой и вырезал кость из ещё неостывшего тела, похожего на тело мумии.

«Восходящих на Колесницу» ядоа особо не интересовали, их умы были всецело заняты алмазным блеском Небесных Чертогов и охранявшими их огнеглазыми Ангелами. Правда, Рабби Неорай на одном из собраний сказал:

— Есть Ангелы на Семи Небесах, и есть ангелы на Земле—ядоа или адней а-садэ («полевые люди»). Потому что, как немногие могут слышать самого Господа и целиком понимать Его пути, так немногие в наше время могут понимать Святость Земли (да не будет то сравнено с этим!) и Её пути. И как Ангелы созданы в помощь Святому Народу, так и адней а-садэ. И как Ангелы охраняют Небо от невежественных, недостойных и нечистых, так и адней а-садэ берегут от них Землю. Сказал он это скорее с целью толкования другой проблемы, довольно-таки вскользь. Лучше бы он этого не говорил.

Несколько знаменитых «Восходящих», из чистого любопытства, попытались выведать что-либо об этом необычном явлении, ядоа, во время своих восхождений, но Ангелы и Стражи Врат, услышав их вопросы, сразу переставали говорить, из чего ими было заключено, что речь идёт о какой-то недостойной глупости.

А вот среди молодых «Восходящих» началась настоящая эпидемии: десятки отправились на поиски ядоа и тайных мест, но о результатах этих поисков ничего неизвестно, кроме одного — они нескоро прекратились.

Сильно увлёкся ядоа и некто Рабби Эфраим. Ему очень понравилось толкование Рабби Неорая. Несколько месяцев он пытался понять, какими же именами могут быть закляты эти «ангелы Земли», и искал ответа у Ангелов Неба. Говорят, что после сорокадневного поста он осмелился даже низвести на Землю самих Элиягу Пророка и Властелина Лика Метатрона, но это вряд ли: Эфраим не слыл слишком сильным «Восходящим» и добирался от силы до Третьего Неба.

В конце концов, однажды туманным зимним утром Рабби Эфраим, веривший в народную молву, что после разрушения Храма тумана стало больше и насылают его ядоа, запечатал себя Великими Печатями, взял в руки изрезанный Страшными Именами жезл из особого дерева, и отправился на поиски. У самого порога ему преградил путь огромный, косматый как медведь Неорай. Тяжело дыша, он сказал только:

— Не ходи…

Но Эфраим уже был мыслями в другом месте, поэтому он молча обошёл преграду и стал спускаться по сырому склону холма.

Вернувшись через несколько дней, Эфраим рассказал, что нашёл ядоа и прошёл сквозь несколько оберегаемых ими мест, и что пройти их гораздо легче, чем, скажем, Стражей Врат Первого Неба. Вообще, его рассказ сильно напоминал отчёт о «Восхождении на Колеснице», хотя говорил он так рассеянно и небрежно, явно думая о другом и глядя внутрь себя, что ему сразу же перестали верить.

Вскоре после возвращения Рабби Эфраим начал проповедовать возле ворот. Он всегда приходил на закате, незадолго перед тем, как ворота закрывали на ночь, отсекая одуряющие запахи измазанных сумерками полей. Он говорил:

— Святость Земли и Святость Народа — как влюблённые женщина и мужчина, между которыми повешена толстая и грубая завеса — почва. В тоске по Возлюбленному, Святость Земли шлёт ему через завесу свои дары: злаки и плоды, красивые деревья и цветы, овевает его лицо ветром своего свежего дыхания, насылает тьму, бури и болезни на Его врагов. А Он принимает дары приятным Возлюбленной образом и защищает Её, и это и есть Заповеди Земли.

Но, когда приходят страшные годы, множатся грехи и слабеет вера, Святость Народа засыпает сном, равным одной шестидесятой смерти, который делает спящее тело нечистым, а отлетевшую душу печальной и слабой. Тогда Народ становится раздробленным, и Образ Святости во многих тускнеет. И Святость Земли засыпает без Возлюбленного, не в силах вынести тоски по нему. И во снах, ярких и путаных, как сны больного ребёнка, почти не владея собой, как ходящие за луной, она продолжает посылать Ему свои дары, но многое забывает и роняет, так что земля оскудевает. Дыхание Её разгорается от слепого желания и ревности, и становится горячим ветром пустыни, и не может Она отличить врага от друга. Она видит во снах не душу Возлюбленного, которая — Святость, а его тело, которое — Народ, а в Народе Она видит много образов Возлюбленного, у одного — тусклый, у другого — насмешка над Её любовью. Тогда Она слепо тянет к образам Возлюбленного многие свои руки во сне, и те путаются в грубой занавеси земли, и занавесь-земля опутывает Её ладони и пальцы. Она смутно видит своими руками, и когда натыкается на искажённый образ Возлюбленного — убивает, а когда на более ясный — защищает и одаривает, но неловко, так что и любя может убить. Ибо руки Её — руки сна. И вдобавок не могут её руки свободно пройти сквозь занавесь. И руки эти—ядоа, и живут каждый своей жизнью, как руки человека во сне. Ядоа—читай как яд ве-аин, «рука и глаз».

После этих слов люди, не видя улиц, как пьяные расходились по домам, и горячечные, душные сны томили их всю ночь, а проповедь стояла над городом, как столб ночного горного тумана. Результатом этого стали несколько очень красивых и очень опасных историй, камнем унесших на дно смерти десятки жизней.

Римляне в ядоа не верили, но быстро сопоставили рассказы о них с легендой о воинах, вырастающих из посеянных в землю драконьих зубов, и поняли, что подобная вера Риму ни к чему. И так каждый второй иудейский предводитель утверждал, что ему на помощь приходят ангельские сонмы с огненными колесницами. Возглавляемых подобными типами фанатиков приходилось резать на мелкие куски, потому что крупные всё ещё пытались нападать на римских солдат. А уж если в пошатнувшихся умах подмога попрёт ещё и из-под земли… Посему, всех распространявших слухи о ядоа попытались выловить, что, впрочем, не удалось.

Примерно через четыре месяца после ухода на поиски ядоа Рабби Эфраима зарезали. Римляне говорили — разбойники. Большинство иудеев грешили на римлян. В этом убийстве была одна странность: безобидного и безоружного, невысокого и толстенького Эфраима закололи в спину, прямо в сердце, будто боялись подойти спереди и вообще — боялись. Эта смерть необъяснимым образом прояснила головы Мудрецов, вдруг понявших, что ядоа — это тайна, разгадать и объяснить которую человеку не дано.

Вскоре после убийства Эфраима, Рабби Неорай стал часто упоминать ядоа в своих проповедях. В первый раз он сказал:

— Ядоа — это полевой зверь, и растёт он на длинном стебле, как кабачок или тыква…

В задних рядах слушателей захихикали. И с тех пор Неорай всегда придумывал что-нибудь новое про ядоа, чтобы вызвать смех.

Ещё долго то тот, то другой главарь восставших или разбойников хвастался, что ему помогают ядоа. Говорили, что сам Бар-Кохба часто ездил то ли в лес, то ли в рощу, где было много ядоа, и они, знающие всё, что знает Земля, помогали ему. Они будто бы даже помогли ему выиграть одну из важных битв, заманив римлян в лощину, где заставили землю просесть под их ногами и наслали на них ужас, да ещё и натравили диких зверей и птиц. И потом, когда Бар-Кохбу обвинили в греховности, это произошло потому, что сопровождавшие его увидели, как на вождя восстания бросился ядоа, а значит, он уже не был совершенно чист перед Землёй, как раньше.

Судя по некоторым семейным легендам и по кое-каким законам Галахи, со времен Талмуда и до вторжения мусульман в Святой Земле было много ядоа. Люди постоянно на них наталкивались, на живых и мёртвых, и это вынуждало иудеев много и тщательно размышлять о том, что же такое ядоа и как надо к ним относиться, а ответы давать не удобные или хитрые, а идущие из самой глубины души. Были люди, которые боялись, что ядоа вырастут возле их дома, о них рассказывали сказки, верили, что ядоа отгоняют нечисть и колдунов. Люди искали приметы их пребывания, и вся земля вокруг была «Землёй, порождающей ядоа», со всем, что отсюда следует.

Ядоа часто умирали. Не гибли, а именно умирали, лишённые сока Земли, как вдруг умирает растение. Говорят, когда их находили, они напоминали видом огромный, размером с подростка двенадцати лет, высохший корень, похожий на человека. Правда считалось, что вид ядоа после смерти почти ничем не напоминает вид живого ядоа. Более того, ничего не было известно о корне ядоа, на котором он рос, только знали, что нельзя его видеть. И так силён был этот запрет, что даже не было сказок об увидевших корень.

Кое-кто утаскивал мёртвых ядоа в дом, веря, что ядоа одеревенеет и станет чем-то вроде домашнего божка, насылающего вещие сны и подающего знаки. Но говорят, что ядоа ссыхаются только первые два дня после смерти, а потом гниют, быстро, как подпорченные плоды, и их гниющая плоть вызвала несколько эпидемий. Кое-кто прятал мёртвого ядоа в доме, чтобы тайно вырезать из его тела кость и продать её гадальщикам-ядуни. Все эти случаи и заставили Мудрецов принять постановление, что мёртвый ядоа делает дом нечистым как тело человека.

Многие верили, что ядоа—особый сорт людей, порождаемых Землёй. Когда из-за бедствий Народ уменьшается, его место на Земле занимают дикие звери, птицы и чужаки. Но Земля, не хотевшая отдавать себя в чужие руки, когда Народ не мог больше сам её удерживать, породила ядоа, чтобы они заняли место Народа на Земле и не пускали ни зверя, ни чужака. А Она бы пока играла ими и развлекала себя до возврата Народа. Именно те, кто так думал, старались покинуть пределы Земли, где начинали говорить о появлении ядоа, считая это предвестником скорых бед и опустошений. И наоборот: если где-то ядоа умирали, эти люди справляли «праздник Праведника». Праведника, пришедшего «держать» землю своей праведностью и, значит, снова сделавшего её пригодной для заселения многочисленными обитателями. Кто же этот Праведник зачастую оставалось неизвестным. Были даже несколько отщепенцев, «кавраней даат» или «могильщики знания», как их называли в шутку, которые искали и хоронили мёртвых ядоа, видя в этом исполнение заповеди, а некоторые — ища Силы (чего уж там!). Ничего хорошего из этого, как правило, не выходило.

Ядоа часто убивали. Сначала считалось, что только чужаков и иноверцев, но потом это заблуждение быстро рассеялось: говорили и об убитых ядоа иудеях и о неубитых гоях. Заблуждение, что они убивают только грешников, рассеялось ещё быстрее (хотя о нападении ядоа на праведников ничего неизвестно даже слухам). Рабби Йоси сказал: «Не нападают на проживших в Земле семь лет и больше и выполняющих Её заповеди», но к сему гладкому определению все отнеслись скептически. А посему большинство Мудрецов вынесли постановление, запрещающее ходить к ядоа и искать их, ибо они и есть ведуны-ядуни описанные в Торе, посещать которых иудеям категорически запрещено. Впрочем, именно потому, что их считали ядуни, их и продолжали искать некоторые ищущие знания и силы не в Священных Текстах.

За пару поколений до окончания Талмуда и много позже иудеи Вавилонии верили, что ядоа обильно растут и в этой земле (довольно скоро они решили, что только в Вавилонии ядоа теперь и растут). Говорили, что ядоа в основном насылают сны на живущих по соседству от них людей. Считалось, что узнать снящегося ядоа легко: в насланном ядоа сне всегда появлялся он сам как невнятно бормочущий человек со смутным лицом, неясной фигурой и отчётливо видной грубой, толстой верёвкой, обвитой вокруг чресел.

Здесь же появилась вера, что праведник может вызвать из земли ядоа своими молитвами, в Святой Земле — один, вне её — если с ним община, мужчин в которой — одна шестидесятая от числа стоявших на Синае мужчин (десять тысяч). Было сделано несколько попыток, но все неудачные. Гораздо позже, Хасдай а-Хасид из Шанца в Ашкеназе попытался вызвать ядоа с в шестьдесят раз меньшим числом мужчин. Но он потерпел поражение, и все они погибли от рук толпы немецких крестьян, в головах которых страшная правда смешалась со страшной ложью и сделала их жизнь несовместимой с жизнью людей, вытворяющих подобные вещи.

Однажды у богача Биньямина из Тверии лопнуло терпение. Он был очень богат, а терпения не осталось ни крупинки. Тогда Биньямин распродал всё своё состояние и на собранные деньги набрал и вооружил армию в тридцать тысяч человек.

Армия Биньямина затаилась в заросших лесом и высокой травой холмах, большинство её солдат вели обычную жизнь, только иногда тихо уходя в поле, чтобы привыкнуть к новенькому оружию. Но, как только персидское войско отбросило византийцев за границы Сирии, армия была собрана. Византийцы узнали о её существовании последними: сразу после того, как еврейское войско оказалось у них в тылу.

В эти времена в Святой Земле много раз видели ядоа; говорят, что были они и несколько позже. Именно в это время в Иудее появилась вера в «холмы ядоа» и «крепость ядоа».

Говорят, два Праведника, муж и жена, с помощью особой молитвы к Господу смогли заставить нескольких ядоа в диких холмах дать зарыть себя в землю, глубоко в недра холмов, или завалить неотёсанными камнями, а за это сила ядоа перешла к ним и к земле вокруг. Холмы там покрылись пепельной травой, и стало казаться, что они сплетены из дыма. Над этими холмами всегда стояло ясное и пронзительное небо, с облаками, тяжёлыми как готовые рухнуть вниз камни. На склонах холмов лежали кривые каменные груды, смыкаясь в сырой лабиринт, полный чёрных, ледяных теней. А земля под ногами ощущалась так, будто это тонкий настил над тёмной, бездонной трясиной, и тревога поднималась от этой зыби и сталкивалась в душе с прозрачным, ярким и холодным небесным воплем.

Там и жили Праведники, невидимые для чужаков, иногда спасавшие иудеев от врагов, многим дававшие убежище на время и принимавшие навсегда всякого, кто сможет найти их, понять Молитву и зарыть ядоа, ожидая последних дней. В Последние Дни зарытые, спящие ядоа, которые, в отличие от других, продолжают созревать, оборвут пуповину, и, не умерев, как не умирает родившееся дитя, встанут из земли и камней. И, если найдётся хоть малейший изъян в праведности зарывшего их, также восставшего из земли, ядоа убьют его и не будет у него места в Будущем Мире. А если будет он безупречен — ядоа будут вечно служить ему.

Эта легенда принесла Биньямину из Тверии массу хлопот: многие бросали город или войско и отправлялись на поиски «холмов ядоа», слабые — за неуязвимым убежищем, сильные — из принципа. Ни те, ни другие больше не появлялись, то ли дезертировав, то ли сгинув.

После учинённой византийцами резни, иудеев в Святой Земле оставалось ещё много, но дух их умер. Потомки живших тогда в Тверии и в Иерусалиме семей утверждают, что ко времени вторжения арабов ядоа почти все, а может и вообще все, вымерли. Но в умах людей они жили ещё долго, и в качестве призраков выглядели могущественней и страшней, чем настоящие. Суеверные арабы мало что поняли из многозначительных речей самаритян и иудеев, из страшных сказок у очага, из детского лепета сражённых ужасом происходящего развала раввинов, всё ещё спорящих между собой о ядоа, из хвастовства бедуинов, рассказывающих пришельцам, как их дедушки ели вкусное мясо иудейских демонов. Зато эти существа быстро и прочно поселились в головах мусульман, правда, немного поменяв форму. Так и появилась легенда о демоне наснас, похожем на разрубленного пополам человека, скачущего на одной ноге и убивающего одной рукой, у которого только половина сердца, и мясо которого необычайно вкусно. Они видели своих новых демонов, погибали от их нападений, демоны пожирали и топили их в реке. Легенда расползалась по округе. Одно вади даже так и назвали — Вади Аль-Наснас, и истории о появлении в нём одноруких нечистых долго не шли на убыль.

То, что я скажу сейчас, это не слух. Это что-то вроде пророчества или сна, бродящего от одного к другому, вдруг захватывающего разум в дождливые дни.

Иногда люди чувствуют, что всё вокруг переменилось. Воздух, который раньше был пустым как чистый хрусталь, пустота между землёй и небом, становится полным жизни, как морская вода полна солью и водорослями. Душа едва шевельнётся — кажется, что по всей округе идёт рябь, и в такт с дыханием дрожит трава. Что-то изменится вокруг — и вот оно уже течёт по венам, вобранное через глаза, как вода через рыбий рот. И вещи, раньше настолько сонные, что их можно было принять за мёртвых, словно оживают, и, сидя в глубинах своих мест, осторожно осматриваются вокруг, и что-то неопределимое тянется от них, как щупающие руки. Тогда начинает казаться, что вокруг всё время ходит кто-то невидимый.

Когда такое случалось, люди закапывали под порогами горшки, покрытые ангельскими именами, и, замирая, слушали ночами, как кто-то тихонько стучит в их глиняные стенки, думая, что это попавшиеся мелкие бесы. Жить в новом мире было гораздо легче, и жизнь казалась более полной, даже переполненной. Те, кто раньше едва мог дышать, часто чувствовали нечто, что можно назвать «вдохновением». Что уж говорить о тех, кто привык творить! Они были словно в постоянном опьянении. Жизнь становилась похожей на сон, грустный и безнадёжный, одну шестидесятую смерти. Но ведь именно во сне, даже грустном, в его сумерках между днём и смертью, человек чувствует себя лучше всего.

И были в эти времена те, кто знал, что произошло: просто умерли ядоа. Когда-то наши предки выжигали эту Землю, превращая трясину жизни в чистый хрусталь, чтобы ничто не стояло между Землёй и Небом. Среди тех, кто помнил, ходила легенда, что ядоа пьют через пуповину просачивающиеся из Земли воды Бездны, не давая им затопить сущее, с тех самых пор, когда люди, рывшие по приказу Царя Соломона фундамент Храма, убрали камень, заслонявший тёмным водам доступ в мир. Бездна стала подниматься, но Соломон написал на глиняном черепке Имя и бросил его в воду, заставив её отступить. Когда через много лет под тяжестью мёртвых вод черепок раскрошился, из букв Имени выросли ядоа, пробились как цветы к свету, но корень их, которым стала буква, остался в Бездне. Они пьют Бездну, мешая ей снова подняться, в них течёт её сила. Пьют, пока живы. В Бездне — их сила. Но их больше нет или осталось слишком мало.

Кстати, про дела этих «знающих» людей говорят разное. Одни рассказывают — уходили искать ядоа. И многие из них находили места, где ядоа росли так же часто, как редкие цветы. И они жили там бок обок с ядоа, погибая из-за них и убивая их. Каждую минуту зная, что те рядом. Ища их и боясь их. И мелкие бесы, пойманные в положенные под пороги расписанные Именами кувшины, переставали стучать в их стенки, помня, кто растёт рядом.

Другие говорили — люди молились и просили помощи, или просто времена менялись, и ядоа вырастали вокруг сами. А кто-то даже говорил, что Праведники повелевали ядоа прорасти из земли и те вырастали. Находились даже верящие, что одним из таких «Повелителей ядоа» был знаменитый Хони-кровельщик, и вызвал он их точно также, как однажды вызвал дождь: вырыл ямку как для посадки дерева и, встав в неё, весь день, не трогаясь с места, произносил заклятия. Говорят даже, что сразу после того чудесного дождя и начали расти ядоа.

Ещё поговаривали, что ядоа получаются из тех, кого земля поглотила за их грехи. Только в этом виде они могут перерождаться и искупать свою вину. Или из тех, кого вопреки Закону казнили, закопав живьём в землю, и Земля смилостивилась над ними, дав им новую жизнь. Говорили даже, что просто некоторые мёртвые возвращаются как ядоа, Земля даёт им жизнь, а за что — великая тайна. Но наверняка всё это ерунда, не имеющая ничего общего с правдой.

Во время крестовых походов ядоа в Святой Земле уже давно не было, но и среди христиан, и среди мусульман ходила легенда о «городе адней а-садэ, Повелителей поля». «Повелители поля» в тогдашних рассказах были похожи на ожившие корни мандрагоры размером с человека, прикреплённые толстой пупопиной к корню, напоминающему растопыренную ладонь. Они все умели говорить, но речь их только напоминала человеческую, и скорее была похожа на скрежет трущихся веток и шорох песка, хотя опытный человек мог бы уловить в ней древнееврейские созвучия. И все они умели колдовать, повелевать растениями, животными и даже погодой со всеми её явлениями. Город «Повелителей Поля» по легенде стоял в тайном месте, в поле, заросшем травой высотой в три человеческих роста. На нескольких огромных полянах травы и стволы деревьев сплетались в шатры, составляющие иногда довольно сложные палаты. Там, в этих сумрачных травяно-древесных лабиринтах, скрывались «Повелители Поля», а всё поле и деревья вокруг кишели хищными зверями, ядовитыми гадами и ужасными тварями, как и «Повелители Поля» растущими на выходящих из корней в земле пуповинах. Шестеро самых старых «Повелителей Поля» вырастали из общего корня в самом центре города и над корнем их, заваленным древним камнем-жертвенником, стволы огромных древних кедров переплетались в подобие храма. И пока стоит этот город «Повелителей Поля», утверждала легенда, право иудейское на Святую Землю не может быть оспорено никем, и лишь тот, кто перебьёт всех тварей, выкопает и размелет в муку все их корни и выжжет дотла поле вместе с городом, тот получит от Неба право повелевать Святой Землёй навсегда.

Легенда, прямо скажем, глупая, хотя и захватывающая, да ещё с налипшими по дороге выдумками, свела с ума не одну сотню рыцарей, как под крестом так и под полумесяцем, а также десятки монахов и дервишей. Не раз возле зарослей высокого тростника, в удушающей ряби заросших жёсткими травами полей, сходились отряды христиан и мусульман, считавших, что они нашли это Последнее Поле. Говорили даже, что легенда то ли была нарочно запущена иудеями, то ли просто кто-то из них был неправильно понят собеседником-иноверцем, а остальное доделала фантазия последнего.

Некоторые утверждают, что в эти самые времена среди иудеев от Ашкеназа до Египта вдруг вспыхнул острый интерес к ядоа. Иудейские ходоки, ищущие ядоа как знак скорого Возвращения Народа, пошли в Святую Землю вереницами и толпами, и их удивительными рассказами можно заполнить тысячи свитков.

Говорят, лес в Провансе похож на лес в Святой Земле: сверху лёгкий, как серо-зелёный дым, а корни тонут в сизом, холодном болоте теней. Может поэтому многие так легко путали эти два места: ездили по прованским холмам, а чувствовали, что едут по Галилее, записывали свои видения, а подписывались именами людей, живших в лесных пещерах Иудеи.

И, может, поэтому во времена катарской ереси здесь распространились слухи об опустошительном появлении ядоа. В результате провансальские каббалисты едва не признали местные холмы заменой Святой Земли, вплоть до призыва тут и построить новое Царство, а население едва их не растерзало за наслание убивавших направо и налево демонов. К счастью, виконт де Тренкавель отправил в лес некоего раввина Авнера в сопровождении десятка рыцарей и баскского знахаря. Из томительного предзакатного жара отряд вошёл в похожий на остывающий жертвенный дым лес и затерялся в нём на несколько страшных дней. Выйдя ослепительно-белым днём к окрестностям Нима, Авнер развеял нелепые слухи, принеся весть, что за ядоа были приняты деревья-оборотни, которых местные жители и баски называли гару. Новость эта стоила жизни шести рыцарям, знахарю и двум авнеровским ученикам, но вернула всё на свои места.

В некоторых семьях выходцев из Цфата рассказывают, что во времена после изгнания из Испании, в Цфате, после одного Дня Искупления, некий Рабби Меир подбил своих немногочисленных учеников и многих из Народа искать ядоа в окрестных горах. Искать шли только попарно, муж с женой. В синих сумерках вся гора Мирон и холмы вокруг усыпались парными огоньками. И говорят, будто несколько пар видели ядоа, и это сочли знаком, что Земля снова возвращена своему Народу.

Правда, знаменитые мудрецы Рабби Меира не поддержали, даже наоборот — осудили, и, видно, не зря: того скоро вызвали к иерусалимскому судье, «кади». Поговорив с Меиром, «кади» отпустил его с миром, заявив, что произошло недоразумение, которое разъяснилось. Больше Меир на поиски не ходил, а «кади» после их разговора несколько дней был чрезвычайно резок и нервно весел.

Но эпидемия веры в ядоа уже отравила часть Цфата: их часто видели, считалось, что ядоа живёт в поле или огороде такого-то раввина или даже не раввина, ядоа насылали сны и чудеса. О них вопрошали демонов-шедов при гадании на зеркале, но те или многозначительно молчали, или несли такую чушь, что уши вяли. Гадалка на масле донья Соньядида рассказывала всем желающим свой пророческий сон о пришествии Мессии. Во сне она стояла под яркой луной, по пояс в тёмной трясине, из глубины которой росли высокие жёлтые цветы. Два ядоа, похожие на светлые человекоподобные клубни, длинные пуповины которых уходили во тьму трясины, говорили с ней «руками», как глухонемые, о знамениях Последних Дней.

Ещё один человек и его жена, чьи имена до нас не дошли, рассказывали, что как-то ночью им вдруг захотелось побродить по окрестностям, и они пошли, будто в полусне, куда глаза глядят, пока не потеряли из вида жилые места, хотя ушли от них явно совсем недалеко. Они вышли на освешённую луной и продуваемую свежим ночным ветром неширокую дорогу, и шли по ней, то тут то там натыкаясь на сидящих возле дороги в обрывках проходящего сквозь густые кроны слабого света торговцев, подле которых небольшими грудами лежали разные плоды, у каждого свои. Лица людей и их фигуры разглядеть было невозможно, они были как смесь света и теней, только толстые, грубые вёрёвки, обмотанные вокруг туловищ вместо поясов, были хорошо видны. Торговцы не обращали на пару никакого внимания. Они оживлённо переговаривались-перекрикивались между собой, во всяком случае, в воздухе звучали несколько довольно громких голосов и было душновато от кишащих в ночном воздухе слов (вернувшись домой, супруги поняли, что этого не могло быть — торговцы сидели слишком далеко друг от друга; проходило иногда по десяти минут, пока пара доходила от одного торговца до другого).

Торговцы всё время, не глядя, пихали им в руки плоды, вроде как попробовать, и они пробовали, а потом и сами стали подбирать плоды с земли и есть на пробу. И вкус плодов вёл их от торговца к торговцу, заставляя искать следующего, как заставляет сладкое искать солёного, а потом запить, а потом заесть, и снова искать острого, и кислого, и так далее. Они ходили по извилистой и ветвистой дороге, выискивая то, чего им хотелось в данное время, а прохладный ночной ветерок всё дул в лицо, и ночные цветы пахли то приторной сладостью, то гнилью, и дрожала на земле чёрная вязь теней. И они стали понимать, что ходят по дороге, ведущей в Сад. А потом им стали попадаться мёртвые торговцы, и кучи плодов возле них были разбросаны или раздавлены, плоды лежали быстро гниющей кашей, а то их и не было вообще. Тела мёртвых торговцев страшно и быстро менялись, иногда они выглядывали из-под похожей на старые тряпки одежды, а толстые пояса были разрезаны и напоминали белёсые, шершавые стебли. На дороге стали попадаться странные, темнолицые люди, хитро глядящие и говорящие угрожающими намёками, мелькали в сгустившихся тенях кустов страшные тени, кто-то смотрел оттуда в упор. Луна поблекла, вязь теней стушевалась, всё затянул странный сумрак. А они всё бродили по дороге, заходя в пастушьи хижины, в старые развалины, где горели факелы и стояли кричащие о чём-то толпы, подходили к кострам на обочине. И цель у них была одна: опередить, найти нужные плоды до того, как растопчут, убьют, умрут, исчезнут, совсем стемнеет перед рассветом, совсем откажут болящие от ходьбы ноги, настигнут их, перестанет пахнуть цветами…

В сизых, холодных предрассветных сумерках они без памяти вышли к окраине Цфата, почти уже не помня, что успели и чего — нет, со ртами, полными странного и многообразного послевкусия, почти без сознания. Где их и нашли поутру плетущиеся к центру города лавочники.

С этих пор многие стали искать «базар ядоа», и рассказов о подобных «путешествиях» появлялось немыслимое количество. Странно, но по слухам среди местных суфиев тоже стали ходить рассказы о «дороге ядоа» и прошедших её глупцах и мудрецах.

По слухам, однажды, здесь же, в Цфате, во время публичного толкования Закона, кто-то из авторитетных раввинов сказал:

— Есть животные, разводить которых дело недостойное и праздное, потому что пользы от них никакой, разве что укусят хозяина. Например, морские котики, или черепахи, или обезьяны, или те же ядоа, крокодилы, бегемоты…

Где-то в задних рядах захихикали. Смешные слова повторялись потом много раз, а затем даже попали в книгу, до сих пор считающуюся одной из важнейших книг для чтущих Закон иудеев.

В конце восемнадцатого века о ядоа писал в своём «Дневнике Посланника» некий Хаим Мейер, венгерский еврей-интеллектуал, проживавший во Франции и опубликовавший там несколько претенциозных мистических трактатов. Правда, большинство современников считали его авантюристом и порицали за экзальтированность и пристрастие к восточным наркотическим средствам, так что всё им написанное, скорее всего, является лишь плодом нездорового воображения.

В зрелые годы Мейер некоторое время был шадаром — общинным посланцем в Святой Земле. Шадары переправляли пожертвования-халлуку от общин в диаспоре местным чахлым общинкам. Дневник Мейера относится как раз ко времени его участия в этом благородном деле. Правда, как только стало известно о его утверждении, что внутри структуры шадаров существует общество тайных шадаров, или шадарей а-сод, цель которых — поиск ядоа и следов их присутствия, от его услуг сразу же отказались.

Описывая очередное путешествие из Европы в Святую Землю, Мейер писал, будто его стали преследовать «страшные люди», а может и не совсем люди, появлявшиеся в виде то турок, то цыган, то странных попутчиков. Он отказывался написать о них больше «…поскольку подобные вещи не могут быть изложены на бумаге и относятся к одной страшной и загадочной истории, так и не закончившейся в Прошлом». Страх гнал Мейера вон из населённых мест, которые он почитал «тёмным лесом и Долиной Ужаса» в «поля, где присутствует Господь». В конце концов, он оказался воистину «в полях», то есть где-то в Галилее, верхом на нанятом ослике и в сопровождении донельзя разговорчивого араба-проводника, говорившего на ужасной смеси наречий. В сумерках они попали под сильный ливень, а потом Мейер понял, что их нагоняют: с нескольких сторон раздался приближающийся нечеловеческий вой. Проводник сбежал, осла Мейер бросил, и, оскальзываясь на мокрой каменистой земле, побежал по усеянному крупными камнями склону холма. Пистолет его намок и на серебряные пули не было надежды, последние упования он возлагал на случайно доставшийся ему некогда древний кинжал, расписанный египетскими иероглифами.

И вот здесь, на скользком склоне, Мейер обнаружил людей как ни в чём не бывало занимающихся в сиреневых сумерках и под проливным дождём своим делом. Люди эти находились на довольно далёком расстоянии друг от друга и двигались неуверенно, надетое на них бесформенное тряпьё не позволяло судить о национальной принадлежности. Вначале Мейер увидел увальня, мнущегося возле чахлого, мокрого деревца и, судя по движениям, собирающего с него плоды и укладывающего их на землю. Но плодов не было да и быть их не могло у этого больного растения, у этой забывшей себя яблоньки! Мороз страха продрал Мейера по мокрой коже и он поспешил прочь, утешая себя тем, что ничего не смыслит в сельском труде, его правилах и ритуалах, а стало быть ничего страшного и не было. Его цепкий взгляд нащупал ещё несколько сидящих в отдалении на корточках людей, неловко копающихся длинными руками в грязи, в чём также не было ни малейшего смысла: даже он, мистик и философ, понимал, что на подобной почве не разведёшь и намёка на огород. Затем, увидев человека, неподвижно сидящего возле несомненно настоящих (судя по запахам и звукам) овец, промокший насквозь Мейер немного успокоился.

Правда, похожий на ворох тряпья пастух на его вопросы ответил лишь странной жестикуляцией, и лица его разглядеть в тени Мейер никак не мог, но понял по движениям головы, что должен бежать дальше, вверх. Он и побежал «ибо спины его коснулось холодное и смрадное дыхание адских преследователей». Наверху же, на ровной площадке, в окружении валунов, он «…узрел страшную картину, как подобные встреченным ранее, заливаемые ледяным дождём четыре существа медленно двигаются друг подле друга, совершая странные телодвижения, истолковать которые было невозможно».

Перепуганный Мейер сначала решил, что попал в пристанище умалишённых или прокажённых но, поскольку вокруг не было ни огонька и ни намёка на жильё, он решил, что это ловушка и он среди восставших мертвецов или кого похуже, извлёк кинжал и прочёл каббалистическую формулу распознавания. Ничего, впрочем, не произошло, но он и не расчитывал слишком на свои оккультные силы. Зато внизу раздался шум, вой, нечеловеческие вопли, и ложные личины сразу же спали.

Путешественник увидел перед собой вместо человеческих фигур надвигающиеся смутные силуэты, ясно различимыми в которых были только падающие на землю из середины тела и волочащиеся по ней толстые верёвки. Будучи достаточно начитанным в Талмуде и Аггаде, Мейер довольно быстро понял, кто перед ним и приготовился к смерти, ибо понимал: с подобным ему субъектом ядоа церемониться незачем.

Но он ошибся — ядоа шли не на него, а на приближающегося к нему снизу врага, которого он «…сразу же узнал по звериной грации и неизъяснимому аромату смерти, вечно сопровождающему подобных ему». Как бы то ни было, сей враг был изрядно помят и, несмотря на звериную грацию, припадал на одну ногу. Один из ядоа выворотил из земли длинный камень ростом с себя, и решительно заковылял к противнику, остальные последовали за ним.

Тут Мейер и заканчивет описание битвы: он ещё только добавляет, что заметил, как вниз по холму с безумным блеяньем летит мокрая овечья отара и из каких-то развалин, которых он раньше не замечал, молча выбираются мокрые, бездомные собаки, скалясь и припадая к земле.

Мейер каким-то образом выбрался из этой переделки и вернулся в Европу. Он продолжал путешествовать, но в Святую Землю больше никогда не возвращался. Зато, он стал распространяться о том, что якобы познал великую и страшную тайну ядоа. Он встречался с ведущими раввинами своего времени, но о результатах этих встречь ничего не известно. В начале девятнадцатого века Мейер бесследно исчез и его имя больше нигде не встречается.

Также бесследно пропал в начале девятнадцатого века другой шадар, Нахшон Якоби, оставивший после себя частично зашифрованный дневник, который большинство считают поздней подделкой, а многочисленные прямые потомки — реликвией. Если верить дневнику, Нахшон был настоящий «тайный посланник», шадар а-сод.

Для вида он перевозил в Святую Землю халлуку из самых разных стран, часто гораздо более экзотичных и опасных, чем конечный пункт назначения, и считался одним из лучших шадарим. Его никому не удавалось ни ограбить, ни обокрасть, и не было случая, чтобы он хоть один грош не довёз до места.

Это был один из тех людей, у которых ни за что не поймёшь, во что они действительно верят, и почему что-то делают.

Последнюю халлуку Нахшон вёз из Марокко. Именно марроканские раввины и послали его на новую разведку, когда в очередной раз получили набор слухов и сказок из Святой Земли.

Приехав, Нахшон привычно собрал сведения о внезапных и необъяснимых засухах на бедуинских пастбищах, о взбесившихся вдруг стадах и ошалевших стаях шакалов и птиц. Он выяснил, где стали появляться неожиданные туманы, нашёл селения, где жителей мучили странные и однообразные сны. Места, предположительно служившие источником слухов, были найдены. И он, как много раз до того, стал беспорядочно бродить по округе.

Ничего, впрочем, не ожидая — слишком много пережил разочарований. Хотя на этот раз картина была на удивление чёткой и ясной.

И он действительно нашёл ядоа. Просто вышел однажды в сумерках из густых камышей, и увидел в буйных зарослях кактусов и белых цветов огромную, размытую фигуру, похожую на человекообразный клубень. Со стороны существа шёл шум, похожий на шум водопада, но состоящий из десятков переплетений звуков, где падающая вода была лишь одной из ниточек плетения. В этом шуме смутно угадывались намёки на отдельные слова, и казалось, что если вслушаешься получше, сможешь разобрать всю речь.

Нахшон вслушивался до темноты, апотом тихо ушёл. После этого он каждый день приходил сюда в сумерках, слушал и слушал, подходя всё ближе. Когда наступала темнота, его охватывали страх и какое-то опьянение, и он шёл в крошечное селение по соседству, падая там замертво на свою лежанку. Наконец он подошёл к твари достаточно близко.

О последовавших событиях, переросших в настоящее расследование, известно мало и только из вкривь и вкось расшифрованных отрывков. Семейная легенда Якоби гласит, что в течение этой истории Нахшон несколько раз был на волосок от смерти, а через некоторое время он уехал из Святой Земли и без объяснений отказался выполнять далее свои обязанности. Согласно той же легенде, он, якобы, выяснил, что встреченный им ядоа был создан наподобие голема местными иудейскими мистиками из некой мессианской секты с целью поторопить Возвращение. Что и подорвало веру Нахшона. Правда, все каббалисты в один голос утверждали, что ядоа невозможно создать как голема, а попытавшегося ждёт верная и страшная смерть, но дыма без огня не бывает.

В наши дни ядоа интересовались немногие.

Один ненормальный изъездил Израиль вдоль и поперёк, расспрашивая всех и вся о легендах и сказках про ядоа. Он подолгу разговаривал с ветхими продавцами религиозой литературы, со стариками из восточных общин, с бедуинами и друзами, со странненькими вроде себя. Разумеется, он не столько расспрашивал, сколько рассказывал сам, причём явно им же и выдуманное. Вершиной поведанного им бреда стало утверждение, будто, согласно некоторым толкования мифических раввинов, через сорок лет после того как Народ овладеет Землёй, в ней начинают рождаться ядоа, а стало быть, поскольку Израилю уже почти пятьдесят, ядоа уже снова должны в его пределах быть. И вроде бы он их искал, и чуть ли не нашёл. На «семинарах по развитию самосознания» и в ночном лесу, у костра, его рассказы слушались особенно хорошо, так что одно время расказчика окружала группка соратников, которая, впрочем, быстро рассосалась. Ко всеобщему облегчению, в религиозных кварталах к нему отнеслись с полным равнодушием, в бедуинских и друзских посёлках — с таким же равнодушием, только чуть более вежливым. А потом случилось непредвиденное: жители соседних палестинских деревень потребовали у выдумщика, чтобы он позволил им осмотреть свой сад. Получив отказ, палестинцы аккуратно, чтобы никого не задеть, обстреляли дом и попытались ворваться внутрь, но были отброшены вовремя предупреждённой осведомителями полицией. Затем было долгое, муторное расследование, в ходе которого выяснилось: соседи обвинили владельца сада в том, что он прячет у себя ядоа, а тот подсказывает ему, как вести хозяйство и находить клады. А зверь тем временем пьёт соки из соседских пастбищ и садов, насылает кошмары на беременных женщин и бешенство на скот. Дело замяли, да так, что до сего дня неизвестно, чем же всё закончилось.

Самой известной из занимавшихся ядоа была, конечно, поэтесса Орьян. Она была совершенно сумасшедшая, и уже само её появление в богемной среде Тель-Авива стало легендой.

Как-то раз в конце осени большой компании молодых тель-авивских художников и поэтов взбрело в голову поехать ночью в лес на пикник. Одной из сугубо городских девушек быстро надоели всякие приготовления, и она отправилась в одиночестве посмотреть ночной лес, не выпуская из глаз костра. Сочетание тёмного, сырого осеннего леса и горящего невдалеке огня ввело её в задумчивое, полусонное состояние, и двушка застыла, оперевшись о влажный ствол. Её сознание чуть совсем не уплыло, когда она поняла, что снизу на неё в упор смотрит бледное лицо. Чуть не прямо под её ногами на хвое и листьях лежала щуплая девушка, которая на вопль «Что ты тут делаешь?!» спокойно ответила: «Ищу ядоа».

Рассказ Орьян и по сей день бродит по тель-авивской тусовке, и, наверное, останется в веках как образец наркотического видения.

Ей хотелось сдохнуть, по ряду причин, просто лечь и сдохнуть. Но сделать это можно тоже не везде: в городе, например, умирать противно. Тошно. Поэтому она поехала за город, и забралась поглубже в лес.

Там она легла на землю, упираясь пятками в сырой свол, и стала смотреть на закатное небо, присыпанное, особенно по краям, тёмной листвой. Орьян лежала так до той минуты, как небо начало ярко гореть, словно огонь в камине. Тогда Орьян пошла по стволу вверх, к этому жару, чтобы отогреться снаружи и изнутри, чтобы пропал тошный, сырой холод. Она шла, иногда перепрыгивая на стволы росшие «ниже», чтобы пройти в самый центр приближающегося небесного огня, а притяжение оказалось у неё под пятками. Правда, когда она вошла в кроны, от света остались только горящие, застрявшие в ветках рыжие клочки, и пришлось продираться через густые, казавшиеся почти чёрными ветки.

Здесь она почувствовала и почти увидела их, ядоа, запутавшиеся в ветках и прижавшиеся к стволам тёмные силуэты, которые начали двигаться ей навстречу под истерический визг вечерних птиц. Почему-то оглянувшись назад-вниз, Орьян ощутила сырую темень леса внизу и быстро пропиталась ей, как губка, только через минуту поняв, что сырой холод это дикий страх, а горящее небо стало похоже на отблеск лампы на фольге и больше ничего не значит.

Она побежала назад и вбок, прыгая на одни стволы и влезая на другие, стараясь как можно меньше бежать вниз, в тёмную сырость. Скоро она поняла, что силуэты и сами гонят её скорее вниз — в сторону нового притяжения, чем к корням. Начало быстро темнеть, а лес стал реже, и наконец она поскользнулась на тонком стволе, сорвалась, больно ударившись боком, и стала падать. Падать, летя почти параллельно земле. Внизу мелькнули какие-то старые заброшенные дома с чёрными окнами, глинянный пустырь, потом земля скорее полетела навстречу, и страшный удар погасил глаза Орьян.

Она пришла в себя в сером и пасмурном городе, почти пустом, а значит пятничном, только окна не горели тёплым светом как обычно в пятницу.

Орьян постоянно говорила и писала о ядоа, она стала притчей во языцех и довольно быстро многим наскучила. Она одновременно считала, что ядоа её преследуют и маниакально их искала, как человек, который кого-то боится, но ищет, чтобы что-то объяснить.

Однажды её не было несколько дней, а потом Орьян появилась на чьей-то квартире, шатаясь от слабости, постоянно обтирая воображаемую холодную тину с действительно покрытых старой грязью штанов, и жалуясь, что от этой тины у неё немеют ноги. Она говорила, что случайно зашла в «болото сна глаз и рук» и пробродила там сутки. Там, неглубоко в земле, лежат и спят лицом вниз огромные ядоа, и их сны как тяжёлый пар перемешиваются с землёй. Ядоа спят, потому что не могут встать из-за слишком короткой пуповины, и сны их превратили землю вокруг в тину из теней и ожиданий. Они отбирают жизненные силы у искусственных вещей и выращивают в этом болоте снящееся им, которое, как и они сами, растёт из земли на пуповинах.

Вечно трясущаяся от нервного озноба Орьян всё время бредила какими-то «человечками на верёвочках», которых то ли «выснили» ядоа, то ли создала с отчаяния Земля, то ли вызвал кто-то третий. Орьян была уверена, что эти довольно убогие и страшные создания ищут её, вернее, её двойника, «мёртвую девочку», и боялась, что они по ошибке убьют её саму, приняв за эту «мёртвую девочку», которую она и сама была бы рада убить.

Через некоторое время о существовании Орьян все забыли: она перестала приходить на вечеринки, а наведаться в её захламлённую, тёмную нору никто так и не собрался.

Больше легенд о ядоа пока неизвестно. Хотя, в пахнущие мокрой тряпкой и истерическим ароматом цветов дождливые дни, они зреют где-то под поверхностью земли. Ждут, чтобы кто-то сказал: «Я ищу ядоа». Поднял руки, произнёс Слова, и тогда…легенды поднимутся, взламывая старый асфальт, а в холодных тенях заплещется жизнь. Не страшная и не чуждая, ничего не оправдывающая и ничему, кроме божьего Закона, не подчиняющаяся — просто Тайна, которую не дано разгадать.

Пурпур

(Сказка о еврейском пирате доне Яакове де Куриэле)^[8]

— Можно плыть, Адмирал, море стало пурпурным.

Люди уже ждали, сбившись в тесную толпу в кольце догорающих ночных костров, а совсем недалеко от поляны начиналась пока смутная рассветная дорожка, ведущая прямо к берегу. От поляны её отделяла небольшая тёмная полоска, её можно было пролететь на одном дыхании.

— Вперёд!

Всё как всегда: главное добраться до воды. Почти все в одной руке держали факел или фонарь, но несколько самых опытных предпочли им амулеты.

Бежали быстро, но без суеты, тёмную полоску пересекли действительно на одном дыхании и вступили на тлеющую розовым дорожку. Лес с обеих сторон, как старый шулер, перемешал чёрные ошмётки ночи с серыми испарениями холодной чащи. Он дышал в лицо сырым, грибным запахом и болотной гнилью, и хищным зверьём. Оттуда тянуло таким холодом, будто в чаще ещё лежал не расстаявший с прошлой зимы лёд. В неправдоподобной тишине неясные фиолетовые тени гуляли по самому краешку света. Чем ярче разгоралась под ногами дорожка, тем темнее становилось в лесу, и тем нахальнее и проворнее тянулось что-то цепкое и мерзкое к бегущим. Вот уже в дыхании людей послышался хрип страха, и страхом запах их тяжёлый пот. Слишком пристально вглядывавшегося в эту тьму молодого Калао легонько чиркнуло по лицу (веткой? когтями?). Кто-то не выдержал и выстрелил в темень. Но тут им в лица плеснуло россыпью потрясающе ярких искр. Море!

Оно действительно было пурпурным и горело ярче самого солнца. Ослеплённая толпа стремительно похватала лежащие на песке лодки, швырнула их в неожиданно тёплую воду и кинулась следом. Люди всё делали стремительно: карабкались через борта, вставляли вёсла и начинали лихорадочно грести. Теперь не из страха, он растворился ещё на залитом розовым огнём и недоступном лесному мраку берегу. Просто им хотелось побыстрее оказаться на кораблях.

— Все целы.

Это было замечательно: полные гроздья улыбающихся, залитых пурпурными отсветами лиц, ни одной недостачи.

На флагман, как всегда, первым поднялся Яаков Длинный, бережно опустив на палубу принявшего обет неподвижности Толадато. Когда Адмирал занял своё место на мостике, оба мага уже удобно устроились на носу на пахнущем ракушками стареньком коврике.

После молитвы все молча ждали, это была традиция. Но Адмирал решил не томить людей.

— Два «испанца», «купец» с серебром и «охранник».

Серебро — лучшая добыча, но и тяжёлый труд, это знали все.

* * *

Брат Дього со скучающим видом поднялся на капитанский мостик и с сонной улыбкой стал обозревать пространство. Прозрачная вода казалась холодной и неимоверно глубокой, а корабль — горсткой связанных ниточкой щепок. На всё воля Божья.

— За нами идёт Куриэль.

— Я знал, — спокойно ответил капитан. — С самого начала предчувствовал. Четыре корабля, как обычно?

— Ага, как обычно. И, как обычно, удалось почувствовать, откуда они приближаются, только когда они подошли совсем близко. Они вон там.

— Ужели, святой отец, не справитесь с проклятыми иудейскими колдунами?

— Посмотрим. Они ведь не нечисть, так что тут молитвами отбиться не удастся. Сила на силу.

— Знаю. Каждый год ускоки^[9] с помощью своих шаманов грабят венецианские галеры, и никакие молитвы тех не спасают. Так нам что, переодеться в чистое, и вы изволите нас всех причастить?

— Зачем же так мрачно? Лучше отдайте приказ плыть… вон туда.

— Почему именно туда?

— Там не так давно затонул корабль, трупы раскатало по дну вокруг, их ещё даже рыбы не успели толком объесть.

— И что?

— Нечистое место по иудейским законам. Если они над ним проплывут, куриэлевские колдуны силу потеряют.

— А вы?

— А мне всё равно, я же не по иудейским законам живу.

Яркий день, солнце звенит в парусах и головах. Вдруг словно водоросли облепили душу Яакова Длинного, мир стал серым и тошным для Толадато.

— Поворачивайте! Впереди нечистое место!

Такое случалось не в первый раз, так что корабли привычно свернули вправо и полетели вдоль невидимой границы, подгоняемые криками Длинного:

— Ещё! Ещё!

Когда корабли вернулись на курс, кто-то выронил из опущенного рта слова:

— Теперь мы их не догоним.

— Длинный! — Адмирал перегнулся через перила и смотрел на двоих на коврике. — Давайте ветер.

— Сейчас, свой дух восстановим — будет тебе ветер.

Яркость дня из голубой стала стальной, души потяжелели, и на губах появился пресный привкус. Добывать серебро — тяжкий труд.

* * *

Небо лежало на зыбких морских краях куском дешёвого, старого железа, подрагивало в такт тёмному пульсу, играло мутными бликами. Брат Дього лениво прислонился к мачте, капитан равнодушно его рассматривал.

— Догоняют?

— Угу…

Что-то звонко шлёпнуло в борт, будто кораблю досталась от моря лёгкая, но обидная водяная оплеуха. Брат Дього порозовел, быстро подошёл к борту, перевесился через него и долго смотрел вниз. Потом вдруг быстро выпрямился.

— Мы уходим от них очень странным путём…

— Вы же сами его выбрали, святой отец!

— Да я не к тому. Это наоборот хорошо, в данных обстоятельствах. До ночи они нас не догонят, а там… По моим расчётам, ночью они должны попасть в одно очень интересное место. Гораздо интереснее того, которое они так быстро обогнули.

* * *

Зеленоватая, тихая ночь, монотонно и уютно поскрипывают снасти, пятна жёлтого света на носу и на корме, пятна жёлтого света и душноватого сизого сумрака в каютах.

— Всё-таки я остаюсь при своём, Адмирал: лучше бы нам без этой беготни через лес.

— Опять ты об этом! Я с таким трудом нашёл этот остров, на котором всё соответствует Высшему Миру: яркий, омывающий душу пурпурный свет, пурпурное море, а вокруг — сырая тьма, полная зверей и чудовищ. И мы, как души тайновидцев или тех, кто возвращается домой после жизни, прорываемся в свет…

— Я всё это понимаю, Адмирал. Но люди боятся.

— Люди всегда боятся, это их естественное состояние.

— Мы потеряли в этой беготне пятерых наших, помнишь?

— А без этого потеряли бы пятьдесят! Пойми, Силы, которым мы подражаем своей жизнью, хранят нас! Они дают нам нашу потрясающую удачу!

— А заодно враги этих сил стали нашими…

— А так не были?

Упрямое, каменное молчание приготовилось было надолго засесть в каюте, но страшный крик с палубы мгновенно выкинул его вон. Вместе со всей командой, высыпавшей под свет палубных фонарей.

Ночь стала угольно-чёрной и какой-то жирной, жирными были и желтоватые отсветы на небе, и грязная пена на волнах. Голые грязно-белые рыбы мелькали под чёрной толщей воды. А корабли окружали торчащие прямо из воды огромные мачты.

Не мачты… Изъеденная, серая, шершавая поверхность мало напоминала древесину, скорее походила на шкуру морского зверя. На крестообразном остове болтались заменявшие парус жуткие лохмотья. Торчащий из них толстый рей вверху каждой мачты был криво обрублен с обеих сторон и на срезах светлело что-то, словно кость, так что казалось — это обрубленные руки. И лики…

Эти бледные пятна в самом верху каждой мачты только напоминали человечьи лица, они могли быть бликом или чем-то налипшим на мачту, натянутой на неё жирной и бледной рыбьей кожей, и от этого становились ещё страшнее. И выражали они тошную, нечеловеческую муку.

Одна из «мачт» уже стояла вплотную к плывшему слева от главного кораблю, налегала всем своим мерзким телом на борт, пыталась зацепить и сломать своими «обрубками» мачту. Выстрелы ей ничуть не мешали. На корабле орали от ужаса, по палубе метались зёрна света.

Тяжёлое заклинание выпало в море изо рта адмирала, будто большая рыба, ударила чудовище и заставило его ненадолго податься назад. Очень ненадолго.

Яаков Длинный, как мешок, швырнул Толадато к подножию фок-мачты, потом кинулся, разбрасывая людей, к грот-мачте, обхватил её и застыл, что-то бормоча себе под нос. Толадато захрипел.

Протекли несколько минут чёрного времени, полного отчаяния и страха злой смерти. Вдруг на верхушках обеих мачт матово засияли белые пятна, похожие на лунный отсвет в зеркале. Два спокойных, светлых, глядящих внутрь себя лица с опущенными глазами, похожие на лица Толадато и Длинного, раскачивались, словно крошечные цветки на толстых, тёмных стеблях.

Адмирал уже стоял у руля, выворачивая его, будто отрывал кому-то голову, пел во весь голос, и скоро к нему присоединилась вцепившаяся кто во что горазд команда. Корабль спятившим дельфином прыгал по жирным, чёрным волнам, не он нёс мачты, они волокли его.

А в это время на правом корабле юный ученик Толадато Дього Коэн упрямо тыкал горящей жердиной в лохмотья хлещущей по кораблю «мачты». Огонь ей был нипочём, зато приправлявшие его слова заставляли отдёргиваться прочь в море. На заднем корабле ученик Длинного Дов, вполне оправдывавший размерами и силой своё имя^[10], умудрялся вполне ощутимо крушить топором ещё одно чудовище. Молча, сосредоточенно и страшно.

Корабль Адмирала вильнул немыслимым образом, почти встал на борт, и концы рей, ставших руками двух призрачных копий колдунов, разнесли в щепки две попавшиеся на пути «мачты». Адмирал едва успел выровнять судно, как ему пришлось приспособить его движение к новому выпаду, смявшему два страдальческих лика.

Корабль носился по кругу, похожий на бойцового петуха. Люди, много раз омытые кипящим потом преодолённого страха и ледяной забортной водой, устали до одури, руки их онемели, хриплые голоса отказывались даже хрипеть.

Прошла вечность, пока показалась зеленоватая луна. Бой был окончен.

* * *

— Никогда бы не подумал, святой отец, что вы можете что-то знать о подобных местах!

Монах пожал плечами. Капитан долго и внимательно разглядывал один из перстней на своей правой руке, потом с трудом содрал его с пальца и бросил за борт.

— Жертва морю? — поднял брови монах.

— Не знаю… Пусть не достанется этим тварям!

Монах меланхолично улыбнулся.

— И груз серебра я тоже приказал выкинуть за борт!

— Охота вам заниматься такими глупостями в последние часы своей жизни. И других заставлять.

Капитан пожал плечами.

— Тем более, я вас уверяю — найдут и поднимут со дна.

Молчание медленно и равнодушно прошлось по палубе.

— Серебро, молоко или живая вода, Сила Милости… — задумчиво проговорил монах. — Для Куриэля всё это символы его веры, именно из-за них он за нами и гоняется. Скажите, вас утешает, что мы погибнем из-за символов чьей-то веры?

— Ничуть.

— А меня утешает…

— Он и за золотом тоже гоняется.

— Золото — это другая последовательность в его жизни: кровь, огонь, Сила Гнева, месть…^[11]

Когда на горизонте показались два корабля, Адмирал подошёл к коврику колдунов. Выглядел он смущённым.

— Длинный, я опять хочу тебя просить, хотя у меня нет такого права…

— А я скажу снова и снова, — встрял Толадато, цедя слова сквозь зубы, — у нас не турнир, мы пираты! Море — не место для благородных игр, дон Яаков.

Слово «дон» Толадато щедро полил самым отборным ядом.

— Оставь, — Яаков Длинный был явно доволен невысказанной просьбой, более того, очевидно, он её уже давно ждал. — Мне в радость любой поединок. Монах там единственный Знающий, так что ты, пожалуйста, не вмешивайся. Я сам. Один на один.

Куриэль покосился на сердито глядящего в море Толадато и стал бочком пробираться к себе на мостик.

* * *

Если это и был поединок, то поначалу изнуряюще-нудный: испанцы увидели вдали три корабля (видимо, задний отстал), которые некоторое время держались на виду, а затем отстали ещё два. Оставшееся судно, как утверждал монах, было кораблём самого Куриэля. С самого утра он шёл за ними как пришитый, но приблизиться не мог ни на волос, потому что монах сидел на корме на низкой скамеечке, бормотал себе под нос и лил что-то за борт из маленького, тёмного ковшика. От его ли шёпота, сам ли по себе, но ветер вдруг задёргался, став похожим на дразнящую быка тряпку, а волны заплескали в борта короткими, злобными и лишёнными ритма тычками.

В до одури синий, просоленный полдень святой отец сошёл с кормы, напился холодной воды и весело крикнул капитану:

— Всё, не могу его больше сдерживать!

И действительно, с этих пор корабль Куриэля стал медленно приближаться, хотя монах сразу же вернулся к своей ворожбе. Когда он подошёл на расстояние пушечного выстрела, монах встал, размял затекшие члены и, неспеша прошествовав к грот-мачте, плюхнулся прямо на голые доски, прислонившись к ней спиной.

— Как я понимаю, вы ничем больше не можете нам помочь, святой отец?

— Ну отчего же… Я продолжу свою битву и дальше, только переменю оружие.

Новая схватка также длилась мучительно долго. Ядра если и попадали, то лишь царапали борта, выстрелы из прочего оружия производили не больше эффекта, чем хлопушки. Пока монах вдруг медленно не завалился на бок, тихо стукнувшись головой о палубу. Капитан и несколько членов команды искосо поглядели на упавшего, но поднимать его не стали. В ту же минуту ядро разнесло рулевое колесо.

Никто так и не успел понять, откуда появились ещё три корабля, стремительно идущие на помощь главному судну. Стоявшие вдоль борта испанцы грозными голосами запели псалом, будто напоминая себе, пиратам и вообще всем, кто мог бы услышать, что Куриэль не берёт в плен подданных испанской короны, мстя за свой едва не состоявшийся костёр и за множество состоявшихся костров его друзей и близких.

В этот миг у синего неба и зеленовато-синего моря стал непереносимо зовущий вид, совершенно пустой и прозрачный, будто приглашающий пролететь их насквозь, и те кто догонял, и те, кто убегал, сразу забыли обо всём лишнем.

* * *

Они снова шли по горящей пурпуром дороге, на этот раз обратно, от моря. Пурпур за их спинами был точно такой же яркий, как когда они выходили, хотя нынче им грел затылки закат, а не восход. Разве что, ко всему примешивался лёгкий оттенок тёмного, усталого золота. Будто тусклая полоска зернистого, томительного закатного света легла на душу, напоминая, что их стало меньше на двух человек, и что поход был трудным и горьким. Но они вернулись и они несли сундуки с серебром.

Лес по обе стороны тропы стоял сизо-серый, туманный, выдохшийся и пустой. Он пах сырыми камнями и истосковавшейся по солнцу хвоей, но не было в нём ни одного движения и ни звука.

Адмирал шёл, как всегда, впереди всех, беспечно помахивая фонарём. В осторожности не было нужды, как всегда, когда возвращаешься на закате.

Скоро они увидели рыжий, уютный свет в окошках поставленных вкруг деревянных лачуг, и рыжий, острый огонь охранных костров, вокруг которых суетились слуги. Их ждал долгий отдых и тихий, пропитанный запахами вина и тёплой еды воздух дома.

До следующего раза, когда море станет пурпурным и им снова придётся развязывать узлы из двух намертво переплетённых цепочек: серебро, Сила Страха, молоко, золото, живая вода, огонь, Сила Милости…

То, во что верят все

(Сказка об иудейской королеве-колдунье и её четырёх смертях)

Страна Тамазга^[12] — скомканное одеяло, покрытое редкой шерстью горьких трав и светлых лесов. Его розовато-рыжие проплешины навсегда окрасил кислый свет тяжёлого закатного солнца. Здесь — край мира, Запад. Дальше — океан, а за ним — тёмное ничто. Из океана или даже из этого тёмного ничто сюда когда-то пришёл народ колдунов-имазиген, называющих себя Свободными или Благородными.

Закатное солнце заливает нагретые человеческой жизнью пещеры, крепенькие горные замки, свившиеся каменными кольцами деревеньки. Когда гаснет очередной закат, в сырой траве между холмами, в холодных щелях скал просыпается жизнь, более хищная, чем любой ночной хищник, и множество смрадных чудовищ разбредаются по Тамазге, рыщут вдоль «слепых» стен селений. Днём и ночью тысячи демонов заполняют эту землю, ищут человеческую плоть.

В домах «благородных»-имазиген^[13] пахнет волшебными травами и недавно приготовленной едой, покачиваются маленькие фонарики, развешанные матерями или бабушками, каждая из которых — колдунья. Шепотки-заклинания бегают по углам как мыши, стерегут дом, песни-заклятия ходят привидениями, смешиваются с текучими бликами света на стенах. Детям страшно, они жмутся к очагам, смотрят, как бабушкина песенка ходит среди теней, трогает фонарики огромными, лёгкими рукавами.

Благородные носят только тяжёлое серебро, изрезанное старыми узорами, золото, металл зла, никогда не касается их кожи. Такими же знаками покрыты прекрасные странной красотой лица замужних женщин и крепкие руки мужчин. Тайные смеси в мешочках спят угревшись под их одеждой, отгоняя беду.

Только одно существо не подвластно заклятьям старух и тихим приказам местных «святых». В ночном тумане, от одного заснувшего в глухом кольце стен селения к другому, бесшумно перелетает птица ширри. Её нежные, похожие на женские, груди осторожно касаются ртов спящих детей и поят их медленно сочащимся молоком. Из одной груди тяжело струится сладкая удача и славная судьба, в другой тихо сворачивается кислая смерть.

Испившие молока ширри проживают свой век и умирают, кто кем: святым, на чьей могиле спят паломники в ожидании вещих снов; старой ведьмой, поссорившейся с богами и погибшей под лавиной; злобным духом, обитающим на небольшой вересковой проплешине возле узкой горной тропки.

Как-то незаметно проходило время, иногда проседая, как подмытая ручьями земля. Римляне смяли потомков хитрых финикийцев и долго правили побережьем, потом их сменили вандалы, потом — высокомерные ромеи. Приходили и селились гости из разных земель. Приходили и селились заносчивые и поджарые римские иудеи, изысканные, с птичьими лицами, иудеи из Химьяра, сдержанные иудеи-хиджазиты и крепколобые купцы-иудеи из Византии. Иудеи быстро стали для имазиген своими, выучили благородный язык тамазигт и научились варить травки на все случаи жизни. В Тамазге зазвучали Имена Ангелов и заклинания на древнееврейском. Имазиген перебирали верования гостей, словно зёрнышки для чёток, и часто выбирали иудейскую. Целые кланы и племена переходили в веру Авраама, хотя большинство выбрали для поклонения крест, а кое-кто — уже наступающий на усталых ромеев ислам.

И вот пришёл срок: исчезли последние царства имазиген, сгинули великие воины, в чьих татуированных руках хранилась нечеловеческая сила, умерли неправдоподобно прекрасные женщины, танцевавшие с духами, чьи покрытые магическими татуировками лица вселяли ужас в иноземцев. Последний герой легенд, вождь христиан Аксель, свернулся калачиком и уснул навеки под одеялом Тамазги. Но старая Тамазга ещё жила.

* * *

— Дураки! Жалкие дураки! — Огромный амазиг медленно ехал на крепкой лошади между покрытыми пожухлой травой холмами и горько разговаривал с этой самой травой. После его слов в траве воцарилась жуткая суета, будто стебли забегали и зашушукались, пытаясь выяснить друг у друга, кого, собственно, он имеет в виду. Поняв, что те, о ком идёт речь, в данный момент устилают своими телами поля под Карфагеном, трава затихла.

Всадника звали красиво: Аместан. Правда, этого имени почти никто не знал, а звали его все «Посланник Королевы», каковым он и являлся. Это звание сильно выделяло его в толпе огромных, как на подбор, королевских приближённых и телохранителей. Кстати, Королева и сама была очень высокой и мощной, что, скорее всего, и породило в народе легенду, будто она и её окружение ведут свой род от Голиафа. О Королеве вообще ходило слишком много легенд, чересчур много.

А ещё Аместану достались незаурядная внешность и характер.

Если кто-то долго на него смотрел, ему начинало казаться, что перед ним леопард-оборотень, совершенно дикий, но, к счастью, слишком задумчивый. И очень молчаливый: на людях Аместан редко открывал рот по собственной воле, в основном он только передавал волю Королевы. Зато когда он оставался один, его язык не знал удержу. Аместан разговаривал со всем, что видел вокруг себя, причём он был уверен, что вторая сторона (трава, камни, ручьи и прочая природа) принимает в разговоре самое живое участие. Разумеется, он ведь ощущал всё вокруг как абсолютно живое и чувствовал мельчайшие смены его настроения.

Последнее своё поручение Аместан провалил и совершенно не чувствовал себя виноватым, тем более, что Королева заранее ему сказала, что так и случится.

Он скакал день и ночь и, наконец, прибыл в Карфаген, чтобы передать ромейскому наместнику предупреждение о приближении мусульманской армии и приглашение Королевы присоединиться к ней. Его встретили со смесью настороженности и иронии, и далее предлагали ему всё более и более сложные смеси настроений, которые он не был способен ни понять, ни переварить.

Главной и самой круто замешанной смесью была причина отказа.

С одной стороны, наместник считал, что сможет справиться с мусульманами сам, особенно если ему помогут христианские кланы имазиген. Аместан ответил, что идущая на Карфаген армия гораздо больше, чем принято считать. Наместник вежливо поинтересовался, почему он должен думать, что у Королевы шпионы лучше, чем у него. И, получив ответ, что Королева знает это не от шпионов, совсем погрустнел. Вот-вот, в этом, пожалуй, и состояла главная причина отказа.

Византийский наместник был ревностным христианином и мудрым царедворцем. Он знал, что даже если переломит себя и пойдёт на союз с иудейским царством, в Константинополе ему этого не простят, по крайней мере, многие решат, что лучше бы ему этого не прощать. Но и переломить себя он никак не мог: королева-иудейка — ещё куда ни шло, но королева — известная на всю Африку колдунья!.. Ох! Он не сможет себя заставить даже просто заночевать в её горах!^[15]

Аместан вылетел из Карфагена как ошпаренный, по пути нечаянно ошпарив своим гневом не один десяток встреченных им на пути камней. Наверно до сих пор морщатся и ёжатся. Но далеко не ускакал: Королева велела ему дождаться развязки.

Дальше всё тоже шло наперекосяк. Мусульманская армия появилась под Городом быстро и неожиданно, и Аместану пришлось пробираться к Карфагену уже после начала осады. Пробраться он никак не мог, поскольку мусульмане были везде, куда ни сунься и скоро выяснилось, почему.

Оказалось, что часть армии скрылась в засаде, а Город окружили разъездами и вылавливали любого, кто хотел проехать. Когда ромеи, думавшие, что под Городом стоит не так уж много врагов, гордо вышли им навстречу, из засады появились остальные и быстро расправились с ромейскими гордецами. Ещё день осады — и город пал. Ромеев то ли вырезали, то ли взяли в плен, никто точно не знал. Были люди, которые клялись, что видели в море десятки парусов ужодящих в Византию кораблей. Ну, дай то Бог!

Аместан полюбовался на заваленное телами поле брани и уже хотел возвращаться домой, как вдруг узнал, что к северу от Города произошла ещё одна битва. Оказалось, что ошмётки ромейской армии и те имазиген, которые опоздали или передумали, решили устроить мусульманам засаду. Засада, впрочем, не удалась, просто появилось ещё одно усеянное христианскими трупами поле. Цвет христианских кланов имазиген погиб, остатки, судя по слухам, сбежали в дальние горы. Аместан, ругаясь на чём свет стоит, отправился домой.

— Бессмысленно, глупо и бессмысленно! — бормотал он себе под нос. Одинокое дерево разводило руками и качало головой в ответ. И действительно, что тут скажешь! — Ну причём тут вера?! Она же объявила: Тамазга для всех, кто в ней живёт!

Последние слова Аместан проорал прямо в лицо сохранявшему скептичное выражение холму, будто холодно поднявшему одну бровь. Выражение не переменилось, холм явно остался при своём мнении.

Вскоре выяснилось, почему: за холмом обнаружились пять всадников, одежда которых была причудливой смесью арабской и местной. Заметив Аместана, они быстро развернулись в цепь и поскакали ему наперерез. Посланник Королевы перехватил поудобнее короткое копьё и почувствовал, как меч-флисса нетерпеливо лизнул бедро своим волнистым языком.

— С удовольствием! С огромным удовольствием! — пробормотал Аместан с нехорошей улыбкой.

* * *

По тихому, полутёмному дому облезлым котом бродил запах давно съеденного ужина, в воздухе невесомыми водорослями стелились смутные предчувствия.

Сидящий на холодном полу Давид со смесью нетерпения и отвращения положил перед собой тяжёлый, вечно кажущийся сырым пергамент, поставил рядом наполненный тёмной водой таз и кувшинчик с кипящим маслом. Страх спрятался в краю левого глаза, время медленно потекло сквозь волосы.

Мерно падающие в воду капли масла расплывались мутными, желтоватыми пятнами, рассеивали взгляд. Казалось, что кипящее масло и тёмная вода перетекли в кровь и то ли борются, то ли играют в лихорадку.

Через какое-то время капли, наконец, обрели цельность, ручеёк заклинаний перестал вытекать, как слюна идиота, из ставшего безвольным рта и холодной струйкой побежал назад, в сжавшийся от страха живот.

В привычном тошном, желтоватом мареве Давид увидел очертания города, не узнать которые было невозможно. С одного края изображение дрожало, будто он глядел через раскалённый воздух. Перекривившись от напряжения, Давид всмотрелся, и увидел, что край города действительно горел. Чёрный дым рывками выталкивало к белёсо-желтоватому небу, и там он принимал странные, жутко человеческие формы — это демоны танцевали над городом, наряжаясь в жирные клубы. Несколько чёрных пятен расплылись, увеличились и превратились в обгоревшие трупы. Пелена кое-где лопалась пузырями, и Давид видел сквозь неё чёрные, ветвистые прорехи сгоревших деревьев. Потом деревья, трупы и тени домов стали, как всегда, собираться в намёк на жуткое чёрное лицо, и Давид с лёгким ознобом быстро вынырнул в явь.

С тех пор это видение появлялось постоянно, давя всякий намёк на что-то другое. Сбудется ли оно, что означает этот пожар в Городе и когда он случится — было неясно, но в груди у Давида поселился мешающий дышать камень.

Прошло немного времени, и настала несчастная ночь, когда Давид громко давился слезами, сидя на ледяном полу выстывшей комнаты среди холодных, как ночные камни, котлов. Так безнадёжно плакать, будто ничего хорошего в жизни уже не будет, могут только наказанные дети и брошенные любимыми жёнами мужчины. Его действительно оставила любимая жена. Их последний разговор был таким горьким, что собственная жизнь показалась Давиду ворохом грязных верёвок без начала и конца. Днём сухой, ледяной ветер унёс неизвестно куда жену и её тихого отца, состоятельного купца, торговавшего с ромеями. Скорее всего, они уплыли в Византию.

Во всём был виноват свиток. Вернее то, что Давид отдал всего себя его изучению и больше ничего не мог делать. Старался, но не мог.

Два года назад, когда Давиду исполнилось девятнадцать, к нему попала написанная на смеси греческого с финикийским книга — тяжеленный и тёмный, всегда будто сыроватый на ощупь пергамент полный заклинаний. Вернее, он всем, даже себе, предпочитал говорить, что она к нему «попала», но на самом деле он её добыл, а как — постарался забыть. Впрочем, как тяжело она ему досталась, мог прочесть каждый по его вечно немного испуганному лицу. Правда, на тот старый испуг слоями легли и криво его замазали десятки маленьких новых страхов, но тот, первый, всё равно проглядывал, словно старая фреска из-под новой штукатурки.

Давид приручал книгу, как детёныша дикого зверя, сначала долго пытаясь разобрать и понять написанное, потом начав его осторожно осуществлять. Начал он с масла.

Это казалось самым безопасным: капай себе горячее масло в медный таз с водой, шепчи заклинания и увидишь…

Беда заключалась в одном: что бы ты ни увидел в тошном желтоватом мареве, как бы ни сложились тени и проступающие через масляную плёнку чёрные пятна, всегда наступал момент, когда они обретали цельность, словно за пеленой горячего масла стояло что-то тёмное и холодное словно глыба грязного льда и смотрело на тебя. И ты знал: лопни горячее марево окончательно, и эта грязная, холодная мерзость вынырнет и окажется прямо напротив тебя, и ничего страшнее и мерзее этого нельзя было себе представить. В этот момент надо было делать огромное усилие и выскакивать из вязкого, жаркого тумана, стряхивая с себя наваждение, а потом мучится ещё много часов от муторной оскомины.

Именно в ночь после расставания с женой ненадолго уснувший Давид увидел себя скачущим к горящему Городу. Проснувшись, он словно во сне оседлал лошадь и полетел к Карфагену, похожий на чей-то озябший кошмар. Город был совсем недалеко, прошла лишь пара часов после рассвета, когда Давид доскакал до холмов в его окрестностях.

Карфаген горел. С тех пор, как настырный римлянин всё порывался разрушить этот Город, последнее происходило с ним довольно часто, и каждый раз по-особому. Но никогда ещё знакомые всем очертания не менялись так сильно и так быстро. Потому что только сейчас были разрушены большинство древних зданий.

Огонь лениво похрустывал чёрствой коркой стен старых домов, быстро обгладывал деревья. В пронзительно-синем небе невидимые демоны величаво наряжались в жирный, чёрный дым.

В самом Городе почти не было видно трупов, только изредка проблёскивали в углях, как рыбья чешуя в костерке, доспехи убитых византийцев. Зато поле перед стенами было всё усеяно телами ромеев и имазиген-христиан. В отдалении стояла кучка шатров и возле них лениво копошились мусульмане — будущий гарнизон.

Давид сидел на земле и, моргая, глядел на пожар. Видение сбылось, только горела не часть Города, он пылал сразу в нескольких местах, почти весь. Произошедшее не помещалось в голове: кто бы мог подумать, что мусульмане возьмут Карфаген!

Значит, Книга лгала, вернее, по-детски подвирала, мешая откровенную ложь с убедительной полуправдой. Она всё ещё оставалась неприрученным зверем, но кроме неё у Давида ничего не осталось. Он привязался к кожаному ужасу как к медвежонку-людоеду и не собирался его бросать.

* * *

Тёмная, глубокая ночь. На высоком, неровном холме стоял небольшой, приземистый, домик. Из раскрытой двери косо выпали прямоугольная плита тусклого света и несколько странных теней, осторожно отброшенных обычной домашней утварью. Каменная лавочка перед входом, рядом — круглый камень-стол. Несколько похожих на перевитые венами худые руки деревьев поднялись вокруг.

На лавочке, на земле возле неё и стола, на торчащем из земли тонком пеньке сидели штук восемь детей. Их силуэты едва угадывались, и приподнятые лица едва светились словно отражения. Высокая женщина вешала маленькие лампадки на ветки, ставила на стол, на выступ под окошком и тихо, нараспев рассказывала сказку.

Недалеко в заросших жёсткой травой и кустами холмах бесшумно появилась бледная рябь и потекла к тропинке. Скоро донёсся странный, лёгкий перестук и на тропинку между тремя сгорбившимися над своей загадочной судьбой склонами легла кривая, зазубренная тень. Страшный, закутанный в чёрное всадник на верблюжьем скелете легко двинулся на свет.

Женщина что-то пела и, тихонько посмеиваясь, говорила на разные голоса, гуляя между бледными пятнышками детских лиц как между фонариками, вроде тех, что развесила сама. Она легко притрагивалась то к неподвижному лицу, то к лампадке, лампадки начинали раскачиваться, покачивались руки-деревья и чёрный, бархатный воздух.

Из сырых канав в холмах, из-под затянутых паутиной корней выбирались упругие, длинные твари, и, странно прыгая, двигались к холму с домиком. Жилистые, сухие, будто вяленые и обрубленные с одного края тела, несли слишком большие головы с одним глазом, из зловонных пастей иглами торчали зубы. Твари ловко прыгали на одной ноге, оскальзывались на сырой траве и падали, но продолжали упорно ползти, цепляясь за траву одной рукой, похожие на идущую по земле на нерест рыбу.

Судя по ставшему низким и особо певучим голосу женщины, она теперь рассказывала что-то страшное и интересное, и, казалось, свет слабее отражался от неподвижных детских щёк и лбов. Нехотя шевельнулись листья, кривая, зазубренная тень чиркнула по присевшей от ужаса траве. За низкой оградой свет мазнул по верблюжьему скелету и даже немного по глухой, чёрной хламиде сидящего на его спине существа. Голодное рыбье шлёпанье и смрад кишели с другой стороны оградки, готовые перепрыгнуть её каждый миг.

— … а пришлых демонов нам не нужно, — нараспев проговорила женщина, будто продолжая свою сказку, — у нас и своих как песка. Да и не приживутся они тут. Здесь где-то, в этих холмах, ходит дух моей прабабки. Думаю, если она повстречает это ничтожество верхом на косточках, ему будет не на чем ездить и нечем покрыться.

Холодный и насмешливый женский голос смыл призрака, как студёная вода смывает прах. Хищное копошение с другой стороны тоже затихло. В узком входе во двор, отмеченном двумя большими камнями, неожиданно появился высокий, сухощавый мужчина и, скромно улыбаясь, осторожно пошёл к каменному столу.

— Таким образом меряться со мной силами тоже не надо, — Высокая, статная женщина в тяжёлой и яркой берберской одежде стояла недалеко от освещённой двери, слегка вытянув вперёд правую руку.

В её пальцах, сжатый за тонкую шею, висел короткий, но явно тяжёлый волнистый меч-флисса, и по-птичьи смотрел на гостя глазом на клювастом навершии.

Мужчина постоял в нерешительности, потом ткнул куда-то в одежду покрытой рукавом рукой, и неизвестное оружие, так и не показавшись, спряталось в складках. Потом пришелец резко посмотрел в сторону стола и остолбенел.

Никаких детей там не было. Застывшие бледные лица погасли, словно лунные блики на стене. То, что казалось слабыми намёками на фигурки, оказалось тенями от веток.

— Я бездетна. И живу на отшибе. А иногда так хочется рассказать детям сказку.

На незваного гостя мало что могло подействовать, но тут его, кажется, проняло.

— Меня зовут Малик, — в его голосе явно звучала неловкость.

— Меня зовут Маркунда. Правда, я такая же «Маркунда», как ты «Малик».

Мужчина снова замешкался.

— Я хотел предложить союз в одном деле.

— Сначала нападаешь, а когда ничего не получается предлагаешь союз? К тому же вы,арабы, не соблюдаете договоров.

— Я не араб, египтянин. Я договоры соблюдаю. А насчёт нападения… Это лучший способ узнать, достойный ли перед тобой союзник.

— Ну-ну… Значит, принял ислам и побежал за добычей?

— Вы все скоро сделаете то же самое.

— Все, да не все… Так что за дело?

— Книга.

— Зачем мне какая-то книга?

— Таким людям как ты и я она нужна скорее для удовлетворения любопытства, а таким как халиф Хасан или…ваша королева она может рассказать самое важное для них в жизни. Поверь мне, самое важное.

— Что ж, пойдём в дом, поговорим. — Дом, внутренне напрягшись, принял в свой свет двух колдунов. Входной полог опустился и вещи как хвосты подобрали свои тени.

* * *

Окружённая походными шатрами большая площадка была переполнена народом. Сияло яркое утро и все, кто занимал сколько-нибудь важное положение, сгрудились под огромными зонтами. Перед восседающем на двух подушках великим полководцем Хасаном ибн Нуманом, назначенным владыкой ещё не захваченной Ифрикии, закаменела шеренга роскошно одетых имазиген — в разное время принявших ислам вождей. Поодаль небольшой толпой стояли сопровождавшие этих избранных люди. Именно там находился похожий на толстенького попугая и такой же умный и насмешливый Благородный по имени Йизри. Он с умилённым удовольствием ел глазами своего господина, стоявшего в шеренге счастливцев, а заодно старался не пропустить ничего из происходящего.

В полной тишине Хасан ибн Нуман с точно рассчитанным отсутствием какого-либо выражения на лице несколько минут смотрел на своих приближённых, а потом нарочито громким и величавым голосом произнёс:

— Итак, остались ли ещё в Ифрикии сильные властители, которых мы можем покорить?

Йизри чуть не подпрыгнул: вот оно, началось! И невольно усмехнулся: точно такой же вопрос и совершенно тем же тоном Хасан задал перед походом на Карфаген, причём все знали, что ему отлично известны имена всех вождей имазиген, названия их областей и их расположение, а также имена начальников византийских гарнизонов и, часто, число их солдат. И вообще, если говорить честно, Хасан любил всё обставить так, что летописцам было что писать, но не очень это умел. Он был слишком нетерпелив и ему надоедало продумывать мелочи.

Имазиген не надо было учить, как себя вести, они сами могли кого угодно поучить этому искусству, поэтому, выждав ровно столько, сколько нужно, из шеренги выступил тот, кому было положено выступить, и, столь же громко и нарочито, ответил:

— Повелитель! В горах Аурес правит женщина, которую боятся все ромеи и которой подчиняются все имазиген. Она известна как колдунья и прорицательница, аль-кахина. Ни одно её предсказание не было ложным! Победишь её — Ифрикия твоя!

Повисла многозначительная тишина. Йизри поёжился: да уж! И снова усмехнулся: ох уж эта игра для летописцев! Так-таки мы впервые услышали о королеве Дихье, которая сражалась против мусульман ещё вместе с Акселем! И никто, конечно, не посылал к ней с предложением мирно принять ислам и стать вассалом халифа Египта…

— Её боятся ромеи? Она не христианка? — преувеличенно удивился ибн Нуман после долгой, многозначительной паузы.

— Иудейка, как и всё её племя джерауа и большинство подданных её горного королевства, — с такой же преувеличенной готовностью ответил кто-то из имазиген.

Всё необходимое для истории было произнесено. Пока Хасан громогласно объявлял поход на королевство Аурес, Йизри не сводил глаз с его неожиданно засиявшего внутренним огнём лица. Он отлично понимал Хасана, просто видел его насквозь.

С тех пор, как правитель узнал об этой иудейской королеве-колдунье по имени «Дихья», его кровь жарче бежала по жилам. Он был мудрым и честолюбивым, а потому точно знал: можно выкосить десятки тысяч ромеев и имазиген, язычников и христиан, прослыть героем и покорителем Ифрикии и. навеки остаться в скучных хрониках, тщательно составленных придворными летописцами.

Но победитель злой колдуньи-иудейки, жестокой королевы фанатиков-иудеев, залившей Ифрикию огнём и кровью. Чёрные чары которой держат в повиновении десятки тысяч лишённых воли воинов и злобных духов. Несметные сокровища и волшебные вещи которой спрятаны где-то в кишащих скорпионами и демонами катакомбах. Победитель такого врага навечно останется в песнях, на устах поэтов, в сказках и колыбельных, будет жить живой славой героя легенды, а не полусонной явью учёных писаний.

Йизри ощутил в груди жар чужой мечты, лёгкую кислинку зависти и тягучий страх. Он хотел свою долю в этой легенде, пусть и небольшую, и, желательно, не посмертно.

* * *

По ночам в пещере стоял жуткий холод, зато и тоска вымерзала напрочь. Давид занял эту дыру, потому что на нормальное жильё у него денег не было. Их вообще почти не было: так, гроши. В соседних пещерах шла шумная жизнь привыкших ко всему людей, которые ничуть не удивятся, если завтра умрут. А он сидел тихо, как мышь и пытался вызвать в себе чувства обиды, разочарования, страха, наконец, но в пещере его головы жило только неряшливое, как он сам, отупение. И всё.

Со свитком опять творилось непонятно что. В каком-то городишке, в который он случайно заехал через несколько дней после скачки к Карфагену, Давид попытался спросить демонов о своей судьбе, но те, кто приходил на зов заклинаний, казалось, вообще не понимали вопросов. Пытался спрашивать о знакомых — то же самое. Это было очень странно.

Он хотел было поехать за советом к тем, кто, как он знал, тоже занимался Тайным Знанием. Но вспомнил, как перетёрлись в последние два года и без того ветхие верёвочки его отношений с единоверцами, вспомнил поджатые губы, смотряящие сквозь него глаза. Злоба заметалась, судорожно роясь в его мыслях, пока не нашла ту, что искала: спрашивать совета не у кого.

Тогда Давид решил сломать эту стену и начать спрашивать у зеркала, хотя при мысли об этом всё в нём тряслось от ужаса.

Старое, потемневшее и какое-то облезлое зеркало, всё в странных полосах и царапинах, стояло на низком столике, и со старческой вялостью отражало свет масляной лампы, превращая его в неправильный мутный круг. Долгое время оно словно не слышало заклинаний. А потом глянуло исподлобья, мигом превратившись из старого, потерявшего память нищего в старого темнолицего колдуна. По краям расплылись и вытянулись тонкие, похожие на человеческие тени, иногда наплывавшие на ровный свет в середине зеркала.

Он просто спросил о будущем, не называя ничего конкретного. Тени у краёв зеркала задрожали, потом словно кто-то тёмный наклонился поближе к поверхности, стараясь разглядеть, что там за ним, мазнул по поверхности тонкой рукой и.

Он увидел залитый радужным, волокнистым светом, будто увиденным сквозь слёзную пелену, роскошный дворцовый зал, полный чёрных силуэтов. На стоящем на возвышении троне восседал облачённый в сверкающие одежды человек с лицом голодного хищника. Дымили чёрные факелы, добавляя в величественную картину мрачности. Человек вскочил с трона, взмахнул рукой и силуэты вокруг него взволнованно зашевелились.

Потом зал пропал, и в зеркале появилась такая же радужная, до боли яркая пустыня, чёрные очертания окружённого стеной города с иглами минаретов и чёрные вереницы пеших и всадников, идущих в сторону туманно-серых гор. Это была тоже очень величественная и мрачная картина.

Преодолевая тошный страх и отвращение, Давид позвал тех, кто показывал ему эти картины и потребовал объяснений. Тихий, шипящий голос стал нашёптывать, нашёптывать, вязать и перекручивать тёмные нити слов…

Давид почувствовал, что у него рябит в глазах, а от едкого света выступили слёзы, в тумане которых прилипшие к краю зеркала тени стали слишком широкими, даже выступающими за раму, шарящими тёмными пальцами по векам…

Он быстро провёл правой рукой по глазам, смахивая с них липкие слёзы и пальцы, а левой махнул наугад в сторону зеркала. К счастью, попал, и почувствовал, как оно падает.

Он снова был в холодной пещере в обнимку с жалостью к себе и тошнотой. Опрокинутый котёл как идиот раскрыл круглый рот с остатками каши.

Вот значит как: мусульмане вернулись от стен Карфагена в Барку^[16], и там их полководец Хасан решил идти войной на королеву Дихью.

Желание поговорить с Королевой зрело ещё два дня. Давид так до сих пор и не решил, стоит ли верить в её пророческий дар, но ему казалось, что она не может знать того, что теперь знает он. И эта мысль вызывала лихорадочное беспокойство и предвкушение.

Завтра, решил Давид, надо собираться в путь, но спешить незачем: когда ещё мусульмане доползут из Барки…

* * *

Несколько дней они отсыпались днём, а по ночам сидели скрючившись каждый над своей игрушкой: Маркунда — склонившись над кипящим котлом с каким-то жутко воняющим варевом, а Малик — над чистой тряпочкой с рассыпанными на ней палочками и косточками. Он, впрочем, мог и не сидеть, благо уже давно понял, что в данном деле его гадания не помогают, но поскольку делать было всё равно нечего…

— Да вот же он! — в одну из ночей Маркунда схватила своего товарища за затылок и почти ткнула лицом в котёл. Тот только дёрнул головой, сбрасывая бесцеремонную руку, но утонувшее в паре лицо не отдёрнул, только сильно прищурился. Маркунда ткнула пальцем в варево, Малик прищурился ещё сильнее.

— Что-то похожее на небольшой пчелиный рой…

— Смотри внимательно, египтянин, — усмехнулась колдунья. — Занимаясь некоторыми вещами, колдуны собирают вокруг себя столько всякой дряни, что к некоторым опасно даже просто приближаться, не то что…

— Это… нечисть?

— Ну да.

— Поэтому я его и не мог найти, не видел?

— Ага.

— И когда мы начнём к нему приближаться, они…

— Встанут на нашем пути. Разумеется, он же, сам того не понимая, кормит их собой. Пойди, вырви у собаки кусок мяса из пасти! Бедный мальчик!

— Ты стала такой доброй! Пожалела этого дурачка, меня не называешь больше «арабом»…

— Но ты же перестал вести себя, как попавший в стаю гиен щенок.

— Как ведут себя щенки в стае гиен?

— Пытаются вываляться в падали пострашнее, в какую ни одна гиена не полезет…

Малик обиделся. Но потом они скакали верхом почти целый день и обиду растрясло. А когда солнечный свет стал тёмно-золотым и слабым, они въехали наконец то ли в большое селение, то ли в небольшой городок.

Оставив лошадей в неприметном закутке, парочка медленно побрела к теплющемуся в центре селения базарчику.

На полупустой базарной площади присыпанные красновато-золотой, зернистой мукой уходящего дня люди еле двигались. Было спокойно, томительно и немного тоскливо, пахло горячей едой и горькими травами. Бархатные тени обещали спокойную, и такую же томительную ночь. Хотелось одновременно остаться здесь навсегда ленивым, со всеми знакомым обывателем и сжечь это скучное место дотла.

Вдруг Маркунда сильно дёрнула Малика за рукав и кивнула на противоположный конец площади. И он сразу увидел молодого, всклокоченного иудея, сонно слоняющегося возле прилавков с таким видом, будто он ещё не решил: то ли купить чего-нибудь, то ли самому продаться в рабство. Конечно, это был он. Малик сразу заметил потрёпанную суму. Наверняка в ней…

Маркунда быстро развернулась и широкими шагами отправилась к видневшемуся невдалеке закутку между двумя закрытыми лавками. Малик проскользнул следом за ней в пахнущее гнилыми, нагретыми солнцем овощами пространство, но сказать ничего не успел: колдунья сложилась пополам, упала и съёжилась на земле, накрывшись плащом.

— Тебе плохо? — Малик так быстро к ней кинулся, что даже сам не успел понять, как очутился рядом на камнях.

— Придётся быть немного подлой, — ответила колдунья быстро выпрямляясь.

Выглядела она теперь как довольно приятная молодая невысокая иудейка с удивлённо выгнутыми бровями и замкнутым, немного слишком строгим лицом. Малик перевёл дух, прорычал что-то невнятное и тоже поднялся на ноги. Вернее, на ноги поднялся не совсем он, а долговязый, смуглый парень, судя по одежде и движениям — слуга.

— Ого! — уважительно поглядела на него Маркунда.

— И что дальше? — поднял брови Малик.

— Так выглядит его жена, — усмехнулась в ответ женщина.

— Откуда ты знаешь?

— Прабабка показала.

Египтянин поёжился. После их первого разговора, в ту же ночь, под утро Маркунда ушла в укрытые туманом холмы. Входной полог она сорвала и бросила на землю у порога, велев ни за что не закрывать вход. Сказала, что уходит просить помощи у прабабки, и если вход в дом будет закрыт — она не сможет вернуться. Через некоторое время лежащая вытянутой кучей ткань стала напоминать ему то готовый встать труп, то огромного шакала. Потом началось такое, что дважды Малик был готов прибить полог к косякам парой ножей и будь что будет. Не прибил.

Они снова вышли на площадь и огляделись. Иудей продвинулся ровно на одну лавку влево, и выглядел как человек, каждый миг готовый потерять сознание.

Маркунда медленно пошла наискосок от иудея, скромно глядя себе под ноги. Малик с удивлением почувствовал, как его бесит эта чисто женская расчётливость, уверенность, что её заметит тот, кто нужно. Он шёл за ней сзади на некотором удалении, как и положено слуге.

— Евдокия?! Эй!!!

Всклокоченный иудей нёсся к ним, куда только девалась его сонливость. Ничего, казалось, не изменилось, но Малик почувствовал, что его спутница вдвое ускорила шаг. Они влетели в узкий, резко обрывающийся вниз темнеющий переулок. Иудей нагонял. Маркунда уверенно свернула раз, другой, Малик одобрительно хмыкнул: он тоже чувствовал, что они направляются в безлюдные места. Так и было: маленький дворик, дом слева заброшен, дом слева — пуст.

— Евдокия!

Вот и всё. Иудей медленно, смущённо улыбаясь шёл к женщине, а она молча, пристально смотрела на него без всякого выражения на лице.

— Я…

Она слишком часто поправляет локон у правого виска, подумал колдун. И тут он понял — это охранный жест! Маркунда отмахивалась, словно от комаров, от злобной мелкой нечисти, кишевшей вокруг иудея. Малик и сам вдруг почувствовал себя окружённым голодными крысами или мелкими гиенами.

Его рука сама нырнула в спрятанный под одеждой мешочек за горстью толчёного угля, он махнул ей, отгоняя готовых вцепиться тварей… И заметил, что иудей заворожённо смотрит на «поправляющую локон» руку «жены». Он не мог не знать этот жест.

— Ты…

Иудей бросился бежать. Маркунда молча ринулась следом, походя сбросив чужое обличье. Малик последовал её примеру.

Они проскочили селение насквозь и оказались на вершине пологого, заросшего высокой травой склона. Весь склон был залит тёмно-золотым, изматывающим душу светом, воспоминанием о дневном жаре, примерно на середине склона стояла небольшая роща, а вокруг неё были разбросаны несколько куп деревьев. Тёмные тени между пёстрыми стволами и у чёрных корней казались ледяными. Преследователи успели заметить, как тощая фигура с всклокоченными волосами со всего маху вбегает в рощу, и понеслись следом.

Вдруг впереди раздался скрипучий, визгливый смех и из травы мгновенно появились, словно выпрыгнули из ниоткуда, пять скрюченных фигур, напоминающих богомолов одетых в коричневые плащи-лохмотья с драными капюшонами. Малик тут же отпрыгнул назад и с басовитым лязганьем извлёк странный, покрытый зелёной, белой и рыжей плесенью клинок. Они заранее договорились: если что — она смотрит, он сражается. Фигуры дёргались в такт заливистому смеху, хаотично мазали воздух тощими лапками.

— Нет! — взвизгнула Маркунда. — Это Мёртвые Цикады, не приближайся! Камнями их, камнями!

Плесневелый меч тут же исчез, и Малик схватил круглый камень размером с голову ребёнка, благо именно такими камнями был буквально усеян весь склон. Камни забухали вокруг фигур, пока под одним из них не раздался хруст и звук, будто кто-то захлебнулся собственным смехом. Одна из фигур исчезла. Второй хруст был тоньше и противнее, смех перешёл в тонкий хрип, фигура заколебалась, задрожала и тоже исчезла. Тут же пропали и остальные, в траве раздался тихий удаляющийся шорох.

— Быстрей, может ещё догоним! — крикнула Маркунда и они снова побежали вниз.

Холодная рябь рощи приблизилась к ним и их пробрал озноб, как при виде холодной воды лижущей раскалённый песок. В мешанине теней и пятен света, среди похожих на стелющиеся по течению водоросли началось медленное, вялое шевеление. Только подбежав совсем близко они поняли, что это такое.

Лошади. Серые, какие-то слишком пористые шкуры, слишком длинные странной формы морды и чересчур крупные, будто запавшие, чёрные глаза. Не было слышно ни шороха, но эти серые лошади медленно передвигались между тонкими стволами, мороз по коже продирал от их муторных, печальноголодных взглядов.

— Это не лошади… — пробормотал Малик.

— Разумеется нет, — ответила сквозь стиснутые зубы колдунья. — О, боги, ну и гадость он умудрился собрать! Самое смешное, что теперь мы его точно упустили, а сражаться с этими всё равно придётся. Давай-ка медленно отойдём наверх. Только не беги.

Они побрели вверх по склону, не сводя глаз с рощи. И всё-таки оба упустили момент, когда лошади вышли на склон.

Они медленно, тяжело переступали, держа свои длинные морды у травы, будто паслись, время от времени поднимая их и посылая людям свой тошный, выворачивающий, чёрный взгляд. С ними на склон пришла ледяная сырость рощи. Они были похожи на брошенные в тёплое масло холодные серые камни. И свет начал меркнуть, золото потускнело.

— О, боги! Если мы их не прогоним, они от нас не отвяжутся, пока не сожрут! Быстро, призывай своего друга на верблюжьих косточках!

— Ты что?! Это же довольно слабый демон, а в этих лошадках силы в каждой на десятерых таких как он, я чувствую!

— Делай, что говорят!!!

Малик больше не спорил. Зайдя в тёмную щель между домами, уже совсем тёмную, полную умерших от страха запахов человеческого уюта, он начал что-то поспешно бормотать, послышался шорох сыплющегося на сухую землю порошка. Лошади были уже совсем близко, когда в соседнем тёмном проулке по воздуху прошла рябь и двинулась им навстречу. Чёрный всадник верхом на верблюжьем скелете показался на вершине склона и остановился, будто в нерешительности.

Лошади встали как вкопанные. Несколько мгновений они стояли неподвижно, а потом вдруг одновременно резко отпрянули, пригнувшись к земле словно увидевшие палку собаки. Они то ли всхрапнули, то ли зарычали, и от этого звука у колдунов по всему телу побежали мурашки. Но и сами лошади дрожали, всё больше удаляясь на подкашивающихся тонких ногах, пока не исчезли в роще.

— Не понимаю, почему они его испугались. Это довольно слабый демон, каждая из этих лошадок десятерых таких стоит…

— Плевать они на него хотели! А испугались они верблюда, как обычные лошади. У демонов, как у людей, свои причуды и страхи.

От закатного света осталось только слабое, позолоченное марево, в городок просочились водянистые сумерки. Двое медленно, устало брели к почти опустевшей базарной площади.

— Надо напроситься к кому-нибудь на ночлег, меня еле ноги держат.

— У тебя тут есть знакомые?

— Нет, но это не важно.

— Да, имазиген гостеприимный народ.

Некоторое время между ними висело странное, беспокойное молчание, словно непоседливая девочка, схватившая двух взрослых за руки и раскачивающаяся, раскачивающаяся…

— Этот мальчик — довольно слабый колдун, к тому же он всего себя вложил в гадание по свитку… Каким же образом на его колдовство слетелась такая орава, а?

Малик остановился, опустил голову и покаянно улыбнулся земле под ногами. — Я должен повиниться перед тобой, Маркунда…

— Ах ты скотина…

Голос колдуньи заставил Малика вздрогнуть и убрать улыбку.

— Я подумал, что если расскажу всё, ты не захочешь идти.

— Враньё!

— Да, хорошо… — Малик устало провёл рукой по лицу, которое и само стало очень усталым. — Просто, живя среди мусульман, я вынужден придерживаться их принципов: сначала война, потом союз, сначала война, потом объяснения… Сначала всегда война. Иначе… Я не смогу жить среди них. И, так уж сложилось, что я не смогу выжить без них.

Он долго боялся поднять на неё глаза, потом всё же решился. А она будто только этого и ждала.

— Что это за твари?

— Это демоны полного забвения. Они — внешняя оболочка свитка. Они необходимы для существования пергамента, как противовес тем, кого призывают его заклятия.

— Демоны полного забвения?

— Да. Они не просто со временем убивают владельца свитка, они обрезают все его связи с другими людьми, с миром… Его никто не помнит, память о нём умирает раньше него самого. Этот наш «мальчик» забрал книгу с трупа своего учителя. И кто помнит в этом мире Рабби Йосефа Магрибинца? Даже его ученик с трудом, и даже он не знает, где тот похоронен, они это ловко устроили. И он никому не расскажет об учителе, а сам он приговорён… Ну ещё я знаю о Йосефе, а теперь ты. Но у нас хватит сил продержаться, тем более, когда дело будет сделано, мы сможем забыть.

— Бедный мальчик! А откуда ты-то так много знаешь об этом свитке? Ты же говорил, его создали в Тамазге.

— Мне рассказал человек, предок которого его и написал.

— И он рассказал тебе?!

— Он принял ислам и относится к этому очень серьёзно, ему подобные знания больше не нужны, но он любит быть полезным другим. Есть у нас такой, Йизри…

Некоторое время они шли молча.

— Если ещё раз поймаю на обмане, я тебя убью.

Малик не ответил, лицо его стало непроницаемым.

* * *

Небольшой горный городок Багайя стоял тихий и скрытный, не обращая внимания на суету вокруг и на сплетни, юркими ящерицами бегавшие между шатрами огромной мусульманской армии.

— Вырезали ромейский гарнизон и затаились…

— Как же они успели взять город штурмом, мы же сразу от Карфагена пошли сюда?

— Да не брали они ничего штурмом! Ромеи сами перешли на их сторону!

— А войска-то у Королевы, видно, не слишком много. В такой дыре с большой армией и недели не выдержать, а в окрестных горах никого нет, проверено.

Багайя молчала с непроницаемым видом, будто её вообще здесь нет. Закат залил её своим нервным, едким светом, мимо неё рассеянно проползла, не заметив, сырая ночь. В горах кто-то тихо елозил, словно невидимые пальцы шевелились перед сонным лицом армии-великанши. Внезапный страх вздёрнул людей в сёдла, заставил схватить потными руками оружие. Но к утру всё улеглось.

С рассветом Хасан уже приготовился было к штурму, но тут ворота Багайи открылись и оттуда начали выходить стройные ряды ромеев и менее стройные — местных жителей и иудейского ополчения.

— Всё-таки решили выйти, — усмехнулся ибн Нуман. — Странно, всё же Багайя — не Карфаген… А где же, собственно, наши берберы?

Кто-то предостерегающе закричал, и сразу же стало ясно, что берберы уже здесь.

Появившись из ниоткуда, они толпами мчались вниз со склонов позади штурмующих. Арабскую армию накрыл рой стрел, камней и дротиков, потом ещё и ещё. Когда в воздухе утих их тёмный, злобный свист, конница имазиген развернулась как длинный шипастый бич и врезалась в войско мусульман. Во все стороны, словно ошмётки плоти, разлетались тела убитых и затоптанных людей. Неимоверно быстро пешие имазиген оказались в долине и смяли встретившие их отряды. А с другой стороны уже подоспели византийцы и горожане.

Хасан и его командиры ещё метались между войсками, пытаясь криками команд перекрыть воющий и лязгающий хаос, но всё уже было, в сущности, кончено. Хороший полководец может что-то изменить в битве: там поддёрнуть, здесь отодвинуть. Но в переполненной кипящим кровавым супом долине Багайи не было никакой битвы: здесь шла обычная резня. И тут что-то противопоставить одержимости имазиген и их союзников не смог бы никто на свете.

Очень скоро арабы побежали.

Через день победоносная армия превратилась в отступающие банды мародёров, по ночам жмущихся к кострам и прислушивающихся к вою демонов и гиен. Все, кто остался жив, бежали под защиту крепостей Барки охраняющих египетскую пустыню. Хасан и его приближённые, те, кто не попал в плен и не остался лежать мёртвым в берберских горах, поспели туда раньше всех и первые дни только и делали, что проклинали последними словами привычку берберов рыть под каждой крепостью целые катакомбы подземных ходов.

* * *

Он совершенно ничего не понимал: почему, за что! Книга обманывала его, словно склонная к бессмысленному и мелкому вранью баба.

Как полный дурак Давид неторопливо ехал к Тиздру, шлифуя в уме, что он скажет Королеве и с замиранием придумывая, как он будет просить о встрече с ней. Поджилки тряслись так, что его даже стало подташнивать от страха.

Слухи о продвижении мусульман прихлопнули его как коровий хвост муху. Давид в ужасе заметался, поскакал назад и чуть не налетел на мусульманский разъезд. Хорошо, что добрые люди спрятали.

Всю следующую ночь он пролежал в чужом доме, пытаясь задавить в себе едкую горечь, какой не чувствовал со времени расставания с женой. Книга врала, бесстыдно и подло! Мусульмане и не думали отходить в Барку, они сразу от Карфагена ринулись на владения Королевы! Зачем же демоны ему врали? Хотели освободиться от назойливого заклинателя, наведя его на арабское копьё?

Но расстаться с книгой у него всё равно не было сил, надо было понять, проверить… Давид подумал, что ведёт себя как обманутый любовник гулящей девки и стал хохотать словно сумасшедший. А потом встал с ложа, запалил свою масляную лампу, нашарил в мешке таз и кувшинчик с маслом, налил воды, подумал, что колдовство для некоторых хуже пьянства и забыл обо всём, ушёл в ненавистный и привычный желтоватый туман.

В масляном тумане вилась небольшая речка. Вверх по течению стояла огромная армия мусульман, но разлегшаяся внизу течения армия имазиген, иудеев и византийцев была гораздо больше. Где-то на заднем плане чернели горелые развалины крепости. Очертания гор показались Давиду знакомыми, а ещё через секунду он понял, что это Багайя.

Армия Королевы тяжело ползла вверх. Люди бежали во всю мочь, лошади и верблюды выбивались из сил, но двигаться вверх было тяжело и армия продвигалась медленно как во сне. Наконец два войска сшиблись лбами, коснулись друг друга щербатыми рылами, и их стальные жвала заработали, разбрасывая трупы.

Время остановилось. Кто-то падал, кто-то кричал, волны людей накатывались друг на друга, но это ничего не меняло и ни песчинки не прибавляло в огромные песочные часы. А потом что-то лопнуло, сломалось с хрустом и…

Будто пелена спала с глаз и ума. Как-то вдруг выяснилось, что мусульманская армия напоминает разорванную тряпку, а её лоскуты уносит ветер паники, ударяя об острые камни гор и разрывая на более мелкие части. Жёлтый туман видения был весь усеян чёрными трещинами трупов, усеявших долину. Трещины вдруг стали похожи на сотканное из верёвочек лицо. Ветер шевельнул нечеловеческие черты, лицо потяжелело, Давида обдало ужасом и он давясь и задыхаясь пробкой вылетел из масляного удушья.

* * *

Тамазга снова стала ничьей и ожила. Тьма в океане, из-за завесы которой приплыли предки имазиген и о которой давно думать забыли, снова заколыхалась перед внутренним взором людей и стала темой разговоров. Древние вещи полезли из-под земли людям в руки, ожили забытые духи и замелькали тенями вокруг селений, застучали в стены домов. Давно утерянные узоры появились на этих стенах, на лицах женщин и на руках мужчин. Давно писавшие только по-гречески люди вдруг вспомнили древний алфавит «тифинаг», а заодно и многие написанные им легенды и песни.

Ожили вещи, ожили души, острее стал вкус закатного света. Вечером, перед самым заходом солнца, всё больше женщин в тяжёлых покрывалах собирались в заповедных местах танцевать с духами, а тощие, старые колдуны поднимались на холмы, скалы и крыши и подолгу вглядывались в сторону Тиздра, где обитала Королева и откуда ветер доносил нечто неопределимое, но волнующее.

Часто в предзакатные часы Королева выходила на улицы Тиздра, распустив свои тяжёлые волосы, чтобы пророчествовать. Она шла через погребную сырость сизых теней, через душный и беспокойный жар багрово-золотого света, а люди старались затаить дыхание и не касаться глубоких предвечерних теней, не касаться становящегося невыносимо холодным металла и камня.

Говорили, что Королева отпустила всех пленных мусульман из знатных родов, кроме одного. Звали его, якобы, Халид ибн Йазид, был он молод, красив, знатен и отважен. Не успели люди, не испытывавшие особого почтения к Дихье, поглумиться всласть над этой новостью, как разнеслась весть о совсем уж невероятном событии: Королева усыновила бывшего пленника.

Под утро в обложенных сырым, слоистым туманом холмах недалеко от Тиздра в присутствии уважаемых стариков и старух прошёл древний ритуал. Королева обнажила грудь и молодой мусульманин припал к ней, став приёмным сыном властительницы Тамазги.

Христианам в ожившей Тамазге было весьма неуютно. Они, да и многие другие, кому надоела эта излишняя живость, стали подумывать, что было бы неплохо, если бы Тамазга досталась мусульманам и заснула глубже, чем раньше.

Кроме того, в сухой траве разворошенного прошлогоспали змеи старой вражды между древними кланами имазиген, которые теперь сонно ворочались, стряхивая оцепенение.

И, конечно, по Тамазге ездили многочисленный шпионы, подливавшие масла в огонь.

* * *

В зале дворца наместника в Тиздре было полно народу. Впереди всех стояла плотная кучка роскошно одетых, мускулистых ромеев, чуть позади них, тоже кучкой, стояли богато одетые посланцы Карфагена.

Византийцы выглядели как единый, расшитый цветными нитями и золотом молчаливый монолит, такой тяжёлый, что, казалось, пол под ними прогибался словно одеяло, заставляя всех окружающих немного крениться в их сторону. Так всегда случается, если где-то появляются представители Империи.

Тем не менее, где-то в глубине монолита шёпотом шёл спор между двумя молодыми людьми.

— Да не может баба, даже будь она ростом с кедр и трижды пророчицей, управлять всем этим сбродом, да ещё победить такого врага!

— Ерунда!..

— Тише, дураки! — тихо оборвал их, почти не шевеля губами, стоящий впереди всех, самый старший по виду. — Не дай Бог, берберы услышат, какими словами вы их королеву обсуждаете, головы нам всем поотрезают!

Голоса смолкли. Потом прикрикнувший прошептал.

— Кстати, она отлично со всеми управляется. Никогда не думал, что такое возможно: унять вечную грызню берберских кланов, да ещё объединить в одной армии иудеев и наших еретиков, да чтоб они все друг друга не переубивали.

— Прямо «И возляжет лев с агнцем», — пробурчали негромко из недр пёстрого монолита.

— Королева на тебя посмотрит разок, и возляжешь, с кем прикажут, — прошептал старший. В недрах монолита хихикнули.

Занавесь ведущего во внутренние покои проёма отдёрнулась, и в зал вдавился Аместан. Голоса смолкли.

Аместан как всегда глядел куда-то поверх людских голов. Он слегка кивнул, должно быть поздоровавшись с длинной трещиной, уже давно нашедшей себе приют почти под самым потолком, нежно, но мимолётно, погладил стену. Постоял ещё немного, рассеянно обшаривая взглядом стены, а потом неохотно двинулся прямо на толпу.

Посланник Королевы каким-то чудом миновал подавшихся к нему послов Империи, и оказался прямо напротив карфагенян.

— Королева, — плавно послал он свой голос немного мимо них, — передаёт правителям великого Города привет и пожелание процветания, но заявляет, что она не намерена делать Карфаген столицей своего королевства, и будет управлять Тамазгой из Тиздра.

После этих слов в воздухе повисло такое удивление, что он почти звенел.

— Землю Карфагена выманили у имазиген в незапамятные времена, а населяли его всегда чужаки, этот город никогда не принадлежал нам. Пусть сделка была совершена с помощью хитрости, это ничего не меняет.^[17] В дни правления Королевы Дихьи чужое не будет взято. Город принадлежит живущим в нём.

Повисшее под потолком всеобщее удивление оборвалось, как чьё-то сердце в груди, но ещё не упало.

— Поэтому, жителям Города будет оказана всемерная помощь в отстройке зданий, водопроводов и всего, необходимого для жизни, но свои дворцы и храмы они будут возводить сами и на свои средства.

В зале надолго воцарилась тишина, но Аместан не уходил и спокойно ждал. Взгляды ошарашенных карфагенян шарили вокруг, но нигде не могли найти подсказки, что сказать в ответ. Пока их глава не наткнулся на горящий взгляд старшего из византийцев, и сразу пришёл в себя.

— Если так, если Королева считает, что. её власть не простирается на Город, то. хотя её покровительства нам достаточно, но. стало уже традицией, что.

Его никто не прерывал. Аместан стоял неподвижный, как стенка. Буйный ветер из глаз византийского посла словно прибивал говорящего к этой живой стенке, и только она не давала тому улететь.

— Не будет ли Королева против, если мы призовём византийцев и в Городе будет стоять их гарнизон? — карфагенянин наконец нырнул в пучину. Казалось, ромейский монолит стал таким тяжёлым, что сейчас проломит пол. — В конце концов, Город так долго был под властью Империи, наладились связи.

— Королева не против, — легко согласился Аместан. Византийцы смотрели на него во все глаза. Он поклонился им, поклонился послам Карфагена и выплыл из зала. За его спиной нарастал шум.

— Нам, конечно, это выгодно, но это что — разумная политика?! — пробурчал кто-то из давешних спорщиков.

— Молчать! — словно прихлопнул его окриком посол, неподвижно глядя вслед Аместану. Его взгляд не выражал особой радости, зато в нём было много понимания и даже некоторая зависть.

* * *

Давид старался гадать по своей книге так часто, как только мог, поочерёдно на масле и на зеркале, но результат был удручающий.

Каждый раз он погружался, как в кипящее масло, в жаркое, жёлтое, воняющее гарью марево. На этот раз в видении горело всё, от края до края. Казалось, что горит вся Тамазга. Люди мелькали чёрными тенями, ползали мириадами чёрных муравьёв и рушили, рушили, крушили, жгли. Сотни молотов жадно крошили чёрствые буханки крепостей и городов, огонь вылизывал колючим языком чёрные сады и поля. Время от времени в его видении появлялась стоящая на скале огромная женщина, глядящая вниз на весь этот хаос.

«Королева» — шептал кто-то ему на ухо чуть слышно. Он выныривал из видения весь мокрый от пота, а потом его знобило весь день, потому что обычный воздух казался слишком холодным по сравнению с жёлтым воздухом его видений.

Самое жуткое, что его видения имели странный отклик в яви: ходили дикие, но упорные слухи, что Королева заявила, будто арабов привлекает богатство Тамазги, и остановить их можно, только избавившись от этого богатства: сравняв с землёй крепости, выкорчевав сады и спалив поля. И, якобы, она отдала приказ так и поступить. Бред, какого раньше никто не слыхивал. Но люди продолжали шептаться, а однажды он стал свидетелем дикой поножовщины на небольшом базаре, где верившие и не верившие в разговоры о Королеве устроили между собой беспощадную резню.

В одном доме, где он гостил, домочадцы перессорились, пытаясь выяснить, отдала Королева Карфаген его жителям и ромеям, возложив на их плечи заботы о городе, или велела его разрушить.

Кроме того, почти каждую ночь Давиду снился один и тот же сон.

Он рубил дерево во фруктовом саду, а оно пыталось от него отшатнуться, но не могло. Он придерживал его за ветку, а оно пыталось несколькими более тонкими отростками расцарапать ему лицо, словно защищающаяся тощая девчонка.

А потом он видел, как медленно идёт по полю с факелом в руке. Поле было усеяно людьми с факелами в руках, дым стелился, доходя до пояса, как бурлящая вода, сладко и удушливо пахло сгоревшей травой.

Этот запах застревал в ноздрях и долго не исчезал после пробуждения.

Никто не удивился, когда через два года атаки собравших свежие силы мусульман возобновились. Это было похоже на постоянный, колючий, жестокий ветер. Против такого не плюнешь, да и идти против него трудно. Атаки отбивали с тем или иным успехом, сохраняя большую часть Тамазги спокойной и цветущей, только краешек её потихоньку пригорал и крошился.

Тут и пришло в Тиздр посольство от Хасана с очередным предложением принять ислам, присоединиться к дальнейшему походу и получить долю в добыче. Многие, чья верность Королеве по разным причинам пошатнулась, пытались убедить имазиген джерауа согласиться, но натыкались на мрачное молчание. Аместан в эти дни, кажется, вообще перестал замечать окружающих: ходил, гладил стены, разговаривал с травой. Жившие в Тиздре иудеи держались нарочито отчуждённо, чтобы никто не подумал, будто они пытаются на что-то повлиять. У всех было тяжело на душе.

С посольством прибыл похожий на толстого, весёлого попугая амазиг по имени Йизри. Он везде лез, со всеми разговаривал, шутил, не обращая внимание на тяжёлые, чёрные взгляды. Его носило по Тиздру словно по велению ветра. И совершенно случайно занесло в дом, где отдыхал за беседой с хозяином молодой человек. А хозяина ветер как раз унёс и остались они вдвоём в прохладной, полной сдержанного беспокойства комнате.

Ах, тот самый Халид! Как приятно! Да неужели всё правда?! Какая интересная судьба! И ты теперь, значит… Ах, не значит! Ведь у тебя остались родственники в… Да, конечно не там, там их нет, понятно! И веру переменил? Не потребовали? Ну надо же! Значит, мы единоверцы!

А как же будет дальше, сынок? Мы ведь как ветер, против которого плевать… Ты, говорят, всегда был очень привязан к родне, которой у тебя нет ни там, ни там, ни там… Вот так уходишь в поход, и ещё долго можешь не знать, что случилось с родными. Да, и со мной может случиться что угодно, но ведь меня ждут, и если…

Написал бы ты Хасану, сынок. Он поймёт, он мудрый человек. Напиши про всё, что узнал сидя здесь. И он поймёт. И родичи твои поймут, и будут рады. Это ведь так обидно и нелепо, когда люди гибнут, даже не понимая за что… Молчу, молчу!

* * *

Йизри пробирался через скомканное одеяло Магриба в Барку. Надетый на его шею амулет превращал его для всех глядящих в чересполосицу чёрных теней от сухой травы и рябь выкопанных ящерицами ямок, а для всех слушающих — в невнятный шум суетящихся зверей и трущихся веток. Шёпот баркских ведунов делал его неинтересным и незаметным, как старая кость или высохший скорпион. Имазиген напрасно искали его повсюду.

Халид оказался умным мальчиком! Когда посольство уже готовилось к отъезду, увозя ожидаемый отказ, он прискакал и сунул ему в руки хлеб, «в дорогу, во имя Аллаха». Молодец. Йизри не сомневался, что в хлебе лежит то, что нужно, то, за чем он ехал. Иначе и быть не могло.

Сразу после отъезда посольства Королева с распущенными волосами вышла из дворца наместника, и бродила по улицам Тиздра, громко крича:

— Ваша погибель в хлебе. в хлебе, недавно взятом в дорогу.

Люди пугливо отпрыгивали с её дороги. Они слышали скрип и тяжкий гул огромного шара солнца, перекатывающегося через их страну и вдавливающего их во тьму. Духи с интересом смотрели из тёмных проёмов окон в залитых закатным светом стенах. Аместан и ещё несколько телохранителей Королевы, следовавших за ней на некотором отдалении, обменялись несколькими фразами и двое из них сломя голову убежали прочь. Так получилось, что именно эти люди жившие при Королеве-колдунье и евшие с её рук, были, поневоле, основными толкователями её пророчеств. Так что меньше чем через час в темнеющей Тамазге стало слишком тесно для зверей и чудовищ, она наполнилась топотом копыт и мельканием огненных точек. Меньше, чем через час, Королева удалилась в дальние покои и не выходила оттуда несколько часов, шепча молитвы и заклинания в острые уши рыжего огня.

Посольство нагнали довольно быстро, но того, кого искали, здесь не было.

Когда Йизри наконец доскакал до Барки, его быстро провели к Хасану.

Он молча вручил своему повелителю хлеб. Тот помедлил один миг, а потом улыбнулся. Понял.

Хасан быстро разломил хлеб, вынул кусок пергамента, развернул его и остолбенел: тот был почти совершенно чёрным, будто попал в огонь. Обгоревший кусок был весь испещрён буквами, но прочесть можно было лишь несколько слов и отдельных букв.

Хасан молча показал пергамент Йизри.

— Он бы не посмел… — пробормотал посланник в растерянности. — Ни за что не посмел бы.

Йизри был белее мела и имел вид человека узнавшего, что возле его горла несколько часов держали нож и непонятно почему им не воспользовались.

— Наверно ты прав. Тогда…

— Это она! Это их королева! Она знает обо всём!

Хасан с сомнением рассматривал сгоревшее письмо и изломанный хлеб.

— Ну и дела…

* * *

Давид уже много дней почти ничего не ел — еда вызывала отвращение. В холодном котле намертво застыла просяная болтушка, в доме не осталось ни куска хлеба. И ни куска жизни или посторонней мысли тоже. Здесь нудно пахло сонной одержимостью.

Шёл пятый год правления королевы Дихьи, третий год войны. Большая часть Тамазги превратилась в выгоревшую пустыню. Мусульмане упорно давили и шли вперёд, имазиген и иудеи упорно сопротивлялись. Королеву покидали союзники, но её верных сторонников оставалось ещё очень много. Никто не понимал, куда, в конце концов, склонится чаша весов, и эта неуверенность изматывала хуже всяких тягот.

Почти каждый день Давид смотрел в зеркало. Гадал на Королеву. На кого ещё можно было гадать в такие времена?

Тёмные фигуры тех, кому он задавал вопросы, виделись только как тёмные, подрагивающие или слегка шевелящиеся разводы возле края зеркала, но от этого не были менее жуткими.

Каждый раз он видел, как возле горного источника, похожие на акульи челюсти, сшибаются две огромные армии, как зубы мечей жадно и неопрятно перемалывают и роняют на землю тела. Видел, как очень высокая берберка с неправдоподобной гривой чёрных волос, с флиссой и щитом в руках, окружённая ещё более высокими и мощными мужчинами, бросалась в гущу сражения и падала там, превратившись в растерзанные лоскуты плоти и ткани. Королева. Потом берберы бежали. А потом та же высокая женщина, Королева, появлялась в отдалении от бегущих, прямо над каким-то источником, отбрасывала меч и щит, прыгала в воду и исчезала там навсегда.

Сырой пергамент, лживый и шкодливый зверёныш, явно опять врал. Или те, кого он призывал в зеркало, врали. И главное, что было странно: в масле он видел нечто похожее на правду, но тут. Падение Карфагена, битва с мусульманами Банайи — всё это было полно неточностей, но, впринципе, было. А в каком-таком смысле Королева могла дважды погибнуть — было совершенно неясно. Или она не погибала ни разу?

* * *

Война продолжалась. И случилось неизбежное: войска Королевы оттеснили к её родине, к горам Аурес. Горы Аурес, старое, плешивое, шерстяное одеяло, натянутое до макушки, чтобы не видеть. Теперь — никаких засад.

Армия королевы Дихьи оказалась слишком большой, даже после всех предательств и расставаний. Настолько большой, что Хасану пришлось расспросить находящихся при нём знающих людей, не подняла ли старая колдунья мёртвых, чтобы поучаствовали в последней битве. Но те все как один отвечали, что мёртвого вокруг не чувствуют, и что, наверно, часть из тех, кто покинул Королеву, вернулся к ней. Это было похоже на правду: Хасану докладывали, что даже некоторые имазиген-мусульмане неудоумевали, почему их новая вера делает их обязанными стать вассалами египетского халифа и изменить привычный образ жизни. А недоумение у имазиген мгновенно превращается в чёрную злобу.

Теперь никаких засад. Толпы имазиген и мусульман рванулись навстречу друг другу, берберские духи из мешочков с травами и мусульманские духи из нашёптанных узлов невидимыми червями схлестнулись где-то под землёй и она задрожала. Снова развернулась словно бич берберская конница и хлестнула по арабской армии, разбрызгивая как куски плоти тела врагов и как куски себя — тела имазиген.

Будто огромный, невидимый, медленный дурачок час за часом катал камешки жизней по изрезанной ножом и забрызганной кровью разделочной доске.

Долго и внимательно, туда-сюда и снова туда-сюда. Ой, несколько ссыпались с края! Тогда он старался именно с этого края камешки отодвинуть, но они летели в никуда с другого. Ой! Казалось, ему никогда это не надоест. И тем, кому было что терять, стало страшно, а те, кому не было, ничего и не заметили в кровавом, безумном тумане вокруг себя.

И, всё-таки, дурачку надоела эта игра. Долина накренилась, смахнув в бездну пригоршню душ, и стряхивая на горы остальных. Нельзя идти против ветра. Имазиген бежали из заваленной трупами долины.

* * *

Йизри шёл по лагерю и потерянно озирался. Как после всякой большой битвы, лагерь напоминал ад, и он никак не мог к этому привыкнуть. К тому же, кому как не ему было известно, что всё не так, как кажется большинству окружающих. А он знал, а они нет… Это было тягостное чувство.

— Королева погибла!

— Ага, её зарубил сам Хасан ещё в начале битвы…

— Ничего подобного! Я видел её ближе к концу!

— Это двойник! Служивший ей джинни принял её обличье.

— Да нет, её зарубил Халид ближе к концу! Она и не сопротивлялась, сама его нашла и почти легла на меч.

— Халид ибн Йазид всю битву прорыдал в своём шатре, его вой и стоны даже здесь были слышны, и лично мне страшно мешали наслаждаться происходящим.

— Ага, я видел, как ты наслаждался… Кстати, а это правда, что Халид привёз к Хасану двух сыновей Королевы, которые по её приказу приняли нашу веру, и попросил для них пощады?

В ответ раздались сдержанные смешки. Интересно, какой дурак пустил этот совершенно бредовый слух? Все знали, что один из сыновей Королевы Дихьи погиб ещё при Акселе, а второго, как утверждали шпионы, она отправила на границу гор Дальнего Запада и пустыни готовить место для отступления. Место, где их будут поддерживать племена пустыни, Кель-Тамашек, «синие люди».^[18] Место, куда ещё много лет не сунется ни один мусульманин.

* * *

Тиздр, Тиздр, Тиздр… По слухам, армия Королевы прорывалась к Тиздру, к Колизею. Он должен был выяснить, жива ли Королева и в каком смысле она жива. Или мертва. Иначе всё вообще не имело смысла. Голова горела, в ней плескалась горячая, прогорклая каша непонимания и, кажется, болезни. Он скакал полночи и почти добрался до места. Правда, что делать дальше было неясно: где искать Королеву, как с ней говорить, о чём? Или не говорить, узнать из вторых рук? Бред, бред! Уже почти ничего не соображая, Давид нашёл пустую пещеру и завалился спать.

Ночь лежала на Давиде, как тяжеленная, плоская и колючая каменная плита. Окончательно задохнувшись под этой безнадёжной тяжестью, Давид поднялся и, пошатываясь со сна и от слабости, отправился на воздух.

Воздух большого облегчения не принёс: пещера, в которой заночевал Давид, находилась почти на самом побережье, а там как раз коптили рыбу, и жуткая вонь расходилась во все стороны мутным, едким туманом. Но возвращаться в пещеру было невыносимо, и он отправился бродить. Впрочем, какое-то время ему казалось, что он отправился искать место, где можно справить нужду и тут же заблудился в одинаковых холмах.

Он совершенно не удивился, когда выяснилось, что пещера, в которую он с таким облегчением зашёл несколько минут назад, посчитав её своей, оказалась началом неизвестно куда ведущего прохода. Из непонятного, сонного упрямства, он не повернул назад, зато через некоторое время повернул влево, потом ещё куда-то и ещё, пока не заблудился.

Страх быстро растормошил Давида своими жёсткими, холодными лапами, как скорлупу с яйца содрав с него тёплую одурь. Вокруг были шершавые стены с отдушинами, через которые струился мутный воздух чуть более светлый, чем тьма вокруг. Густая тьма сзади приглашала в обратный путь, впереди — в неизвестную даль. Давид благоразумно двинулся назад, но через некоторое время понял, что выбор ему предоставили мнимый: ему отсюда не выйти, куда бы он не пошёл.

Руки судорожно дёрнулись к боку, и тут же расслабились: сумка со свитком была при нём. Он ведь в последнее время всегда так и спал с этой колючей, задубелой сумкой на боку. Так что одежда, например, была на нём не вся, а свиток — вот он, здесь. Ну что ж…

Непонятно было только одно: как он всё видит без света? Вокруг давно не было никаких отдушин, а он всё видел словно держал в руках слабенький огонёк. Несколько вялых шлепков по лицу развеяли надежду, что он всё-таки спит, и Давид, махнув рукой на тайну, отправился дальше.

Он ещё долго блуждал, пока ноги не загудели от усталости и не перестали сгибаться. Страх смерти давно стал ощущаться как нечто вроде смутного позыва к тошноте, доходившего до сознания сквозь странное отупение, так что совершенно не мешал лечь где-нибудь поблизости и начать дожидаться конца.

И вдруг Давиду показалось, что он видит едва различимый отсвет на стене. Через пару минут он уже осторожно заглядывал в маленькое освещённое помещение.

Вокруг тлеющих алым угольков скрючились четыре тёмные, тощие фигуры. Приглядевшись, Давид понял, что они похожи на измождённых химьяритов: тонкие, длинные, обтянутые кожей лица с запавшими глазами в поллица и жёлтыми белками, с торчащими белыми зубами и спутанными гривами. Вокруг стоял невыносимый запах горелой рыбы, которую живьём сунули в костёр. Один из сидящих заворочался, повернулся набок и слегка прополз в сторону Давида, цепляясь за камни тонкой когтистой рукой, заставив того отпрянуть.

От движения почему-то разворошились угли и из них показался… жутко обгоревший рыбий хвост, который, оказывается, был нижней половиной тела подвинувшегося существа. Давид застыл не в силах двинуться.

— Дальше иди один… — Существо говорило, будто выплёвывало изо рта горсть мелких косточек. А смотрело оно, почему-то, Давиду за спину. Давид быстро обернулся и обомлел.

За его спиной стояло существо, похожее на огромную лошадь муторно-серого цвета, цвета безнадёжно мёртвого камня, какого в обычной жизни и не встретишь. Беззубая лошадиная морда тянулась к Давиду, словно он был пучком травы, а чёрные, запавшие глаза медленно выматывали из него душу.

Снова раздался шорох, Давид покосился на хвостатых и успел заметить, как один из них немного переменил позу, а первый быстро, будто ящерица, передвинулся к нему опираясь на тощие руки. Потом в воздухе вдруг мелькнул красный огонёк, ударился в «лошадь» и рассыпался тучей искр. Это явно был горящий уголёк. Демон отпрянул, жутко захрапел и отступил во тьму, а Давид попытался унять дикое отвращение, вызванное удушливой вонью от разворошённого движениями обгоревших хвостов костерка.

Тем временем его начало вести: Давид опирался плечом о стену и вдруг почувствовал, будто то, что впереди него, это низ, и он туда скатывается. Ощущение было таким очевидным и сильным, что прекратить движение он не мог, хотя разумом отлично осознавал истинное положение вещей.

Его чуть не привело в себя раздавшееся сзади жуткое, скрипучее хихиканье. Давид вывернул голову и увидел стоящую на границе света скрюченную фигуру, похожую на мающегося животом богомола размером с ребёнка. Фигура мерцала и дрожала в такт кошмарному хихиканью, она то почти припадала к земле, то достигала полусогнутого положения.

Снова раздался ящеричный переступ когтистых рук, шорох рассыпающихся углей, треск потревоженного огня, и Давида накрыла с головой новая волна рыбно-горелой вони. Хихиканье стихло. Давида вынесло из комнатки с костерком и погнало в неизвестном направлении.

Он цеплялся за стены, ломал ногти, пытаясь остановить своё «падение», но «катился» вперёд и вперёд. Голова кружилась, в животе сжался твёрдый комок.

Он вдруг почувствовал непонятную лёгкость. Казалось, верёвки, много лет привязывавшие к его спине мешок с камнем, перетёрлись, бремя спало, а у него просто заняло время понять, что он свободен. Желтоватый маслянистый туман, постоянно висевший в его душе, как болотное марево, рассосался. В многажды ушибленной о камни подземелья голове наступило прозрачное утро. Давно потерянные игрушки-воспоминания вдруг обнаружились на самых видных местах. А в самом освещённом месте сидел прежний Давид и исподлобья смотрел ему в глаза.

Ты стал игрушкой мелкой нечисти, сказал он себе. Мелкой, жалкой, местной нечисти. А раньше знал имена Ангелов, под пятой любого из которых эта нечисть хрустнула бы, как стайка жуков.

Давид недоверчиво заглянул туда, где раньше находил в себе Силу. Её, разумеется, не было, соты были пусты, остались только присохшие крошки. Но злоба, чёрная и суетливая злоба на себя продолжала шарить вокруг, переворачивая всё внутри вверх дном.

Вдруг он вспомнил маленькое заклинание защиты пути, переделку одного из Псалмов, которому его научил отец и которое там где они жили знали все иудеи от мала до велика. Это была скорее призказка, чем прямо «заклинание», но эти слова всегда действовали. Это заклинание было как простенькая старая вещица, грубая, но часто используемая, неизвестно как переходящая от поколения к поколению, неизменно переезжающая в новый дом и почти никогда не теряющаяся, как мелкая бытовая мудрость.

Давид начал бормотать заклинание, хотяв его положении это было довольно трудно. Ещё труднее было поверить, что его бормотание хоть как-то поможет.

Когда перестаёт казаться, что низ находится впереди тебя, и он возвращается на своё законное место, единственный выход, чтобы не сойти с ума — упасть. Давиду пришлось довольно долго лежать, восстанавливая своё представление о пространстве и дыхание. Его трясло от тихого смеха, и это сильно мешало обеим задачам.

Потом он снова шёл наобум, ничего не чувствуя и ни о чём не думая. Полумрак снаружи, такой же, только чуть более тёплый, полумрак — внутри.

Оказавшись в очередной небольшой пещере, он заметил справа какое-то светлое пятно, но если бы не раздавшийся с той стороны шорох, прошёл бы мимо.

Возле стены сидела обнажённая, безобразно толстая старуха, словно младенца держащая большой продолговатый камень.

Она подняла голову и Давид почувствовал взгляд, расковыривавший его будто ржавым гвоздём. При этом глаз старухи он не увидел, может они были слишком маленькими. Висящее вокруг молчание вызывало в нём всё большую растерянность.

— Ему нечего кушать, — сказала старуха тихо. Боль с которой она это сказала мгновенно пропитала одежду и тело Давида. Как горький травяной сок. Как паучий клей. — Может ты его покормишь… Иначе он умрёт. Иначе ведь…

Давид не мог пошевелиться от страха, отвращения, жалости и чего-то ещё, чего не мог ухватить. И тут старуха слегка дёрнула жирными руками и плечами.

Старуха едва шевельнулась, но продолговатый камень с бешеной скоростью полетел в сторону Давида. Тот отпрянул, и ещё успел понять, что сделал это слишком вяло, но теперь поздно, поскольку острый конец с похожей на рот щербиной уже в паре пядей от его лица, когда кто-то невероятно сильно и быстро отбросил его влево. Давид упал, камень тупо клюнул стену над ним и рухнул вниз, больно ударив Давида по ноге, каменная крошка оцарапала его правый висок.

Дикий крик, смешанный с воем и рыданием, зашатал стены пещеры. — Ребёночек мой, ребёночек мой, ребёночек мой!..

Казалось, это никогда не кончится, и лучше сдохнуть, чтобы не слышать этого рыдающего воя. Но кто-то вздёрнул Давида на ноги и толкнул в спину.

— Нет! Подожди! Может тогда его, может его!.. Деточки мои…

Истошный крик схватил Давида за шиворот и заставил обернуться. Старуха с трудом поднимала новый продолговатый камень, и теперь Давид разглядел ещё несколько таких же, лежащих возле неё. И ещё он увидел тёмную и тяжёлую женскую тень, вцепившуюся в камень.

— Пусти, су-ука!

Давид отшатнулся от дикого крика старухи и чуть не разбил себе затылок об стену. Его тут же снова схватил кто-то невидимый и отшвырнул прочь, злобно рявкнув:

— Да беги же ты, маджнун!

Он очнулся и побежал, а сзади его гнали окрики и невежливые тычки в спину.

И удаляющийся, нечеловеческий, выворачивающий внутренности, звериный вопль:

— Пусти-и-и, су-у-ука-а-а…

Потом у него кончилось дыхание, а ноги превратились в две окаменевшие от усталости и боли культяпки. И он рухнул на пол.

Придя в себя, Давид поднял голову. Было тихо. Прямо напротив него стояли две тёмные тени: довольно высокий и тонкий мужчина и мощная, гораздо выше его женщина. Их лица нельзя было разглядеть, вместо них появлялись и исчезали слабые, бледные блики, напоминавшие то одну деталь лица, то другую.

— Призраки…

— Конечно, какой дурак несёт в здешние подземелья своё тело, — тут же сказала женщина еле слышно, но зато довольно весело. — Извини, не хотела тебя обидеть. Это ж надо, сколько у человека удачи, — обратилась она к мужчине. — Я договорилась со всеми здешними хозяевами, с которыми только можно было договориться. Привела его сюда. Здесь его встретили, избавили от лишних спутников, направили… А он начал своевольничать и сразу же набрёл на Каменную Няньку!

Мужчина не обратил на неё никакого внимания. Он пристально смотрел на Давида, от его взгляда тому было не по себе. И тут он их узнал.

— Это же вы. — Давид заскрёб спиной и локтями по стене, встал, качаясь на почти непослушных ногах. — Это вы! — И он попытался рассмеятся жестоким, всё понимающим смехом. Получилось нечто вроде громкого кряканья.

— Мы хотим тебя спасти, дурак! — сказал мужчина, быстро надвинувшись на него. Давид рассмеялся ему в лицо, на этот раз — гораздо удачнее. — Помнишь, как умирал твой учитель? — продолжал призрак, и Давид застыл не в силах даже вдохнуть после смеха. Это был удар обухом, от которого с лица Давида осыпалась вся наслоившаяся за годы штукатурка, и выглянула старая фреска, написанная ужасом и непониманием. То, каким стало его лицо в тот день, как он унаследовал вечно кажущийся сырым свиток.

— Его же перестали узнавать давние знакомые, от любимой семьи ему пришлось уйти, он исчез из памяти всех, кроме тебя, а потом…

Да, он навсегда запомнил, как учитель бросался к знакомым на улице, а они смотрели мимо него, мямлили, не узнавали. Потом, когда он вынужден был уйти из дома, где для него не осталось ни капли тепла, учитель несколько недель жил словно призрак в какой-то развалюхе. А потом — скрюченный труп на земле в старых развалинах, похожий на труп мёртвого насекомого.

— Откуда ты знаешь?!

— Этот свиток всех так убивает, — меланхолично ответил призрак. — Знаешь, сколько он уморил колдунов, в том числе таких сильных, как Йосеф?

Давид очень хотел поверить, у него просто не осталось сил не верить. Ведь тогда надо снова бежать и что-то придумывать, скрываться, снова размышлять о свитке, гадать на страшном зеркале, на муторном жёлтом тумане масла… Но его глаза всё ещё искали выход, бегали, как загнанные в угол крысы. И нашли. Справа от него кусочек темноты был темнее всего остального. Неужели проход?

Но он тут же понял, что это не проход, это кто-то живой. И сразу же раздался низкий женский голос:

— Так вот кто колдует в моей вотчине.

Женщина шевельнулась, видимо откидывая полу прикрывающей лампу одежды и осветила маленькую пещерку и два смазанных тёмных силуэта.

Она была огромна, эта женщина, даже больше высокого женского призрака. На ней была тяжёлая и яркая как ковёр берберская одежда, из под высокого головного убора по плечам клубилась и извивалась неправдоподобно густая тьма волос. Огромные, чёрные глаза пригибали взглядом к земле. Так что Давид не удивился, увидев, как оба призрака сгибаются в поклоне. Он и сам кое-как перекосился вниз, насколько позволяло болевшее тело.

— Королева! — Давид был готов поклясться, что женщина-призрак говорит восторженно. — У этого иудея хранится свиток, который мы хотели показать тебе!

— Какая-нибудь гадательная книга? — улыбнулась Дихья. — Ко мне многие с такими приходили. Но мне это не нужно, я и так знаю, что случится. — Последняя фраза прозвучала довольно грустно.

— Дурачьё! — Давид снова смеялся. Он облокотился о стену, задрал голову и, глядя в потолок, высокомерно смеялся над жалки дурачьём, гонявшим его по Тамазге. — Эта книга только и делает, что врёт. Я гадал по ней сотни раз и никогда ответ не был верным, ни разу!

— Сам ты дурак, — мягко ответил мужчина-призрак. Потом тяжело вздохнул и сказал: — Эта книга не предсказывает будущее. Демоны, которых вызывают её заклинания, показывают то, что в будущем будут знать все, что останется в памяти большинства. Они показывают то, что большинство людей будут считать правдой о прошлом. Но ведь то, во что верят и то, что было на самом деле, часто не совпадает.

Молчание длилось всего миг. За этот миг Давид успел почувствовать, что подыхает и поймать сочуственный взгляд Королевы, походя, но непреклонно приказывающий ему оставаться в живых. Она как-то незаметно оказалась рядом с ним и положила ему на плечо свою тяжёлую как бревно руку.

— Давай, друг мой, раскрывай свой мешок. Мне уже некогда разбираться с твоим капризным свитком, так что придётся тебе погадать для меня. Вернее, на меня.

Через несколько минут Давид уже пытался сосредоточится на старческой, страшненькой улыбке своего колдовского зеркала. Ему сильно мешало воспоминание о печальной и почти нечеловеческой улыбке Королевы Благородных.

* * *

Колизей в Тиздре напоминал тяжёлое, грубое сырое тесто, прилипшее к огромным рукам, делавшим толстую лепёшку, и поднявшееся вслед за ними к одурело-синему небу насколько хватило липкости. А потом тесто схватилось и потемнело от времени и грязи. Арки, проходы ступени, тени были перемешаны так, что при долгом взгляде начиналась рябь и головокружение. А под всем этим в бесчисленных проходах и казематах годами копилась пыльная темень, воспоминания о страхе и крови, эхо выдуманных наверху сказок. И, казалось, всё это просвечивает сквозь камень.

Говорили, что катакомбы под Колизеем гораздо древнее, чем римская постройка, и тянутся далеко вглубь Тамазги и вдоль побережья.

Сейчас все проходы Колизея, кроме одного, были на высоту двух человеческих ростов завалены камнями. Как всегда, когда жители Тиздра использовали Колизей как крепость. Делали они это веками, это было нечто вроде местной традиции, как и восстание против чужаков. Самой захватывающей частью обороны обычно был момент, когда враг врывался внутрь и начиналась страшная и увлекательная резня в казематах и переходах. Сейчас этот момент должен был наступить с минуты на минуту.

Мусульмане уже неделю осаждали это жуткое укрепление. Защитникам приносили воду и продовольствие с побережья, доставляя их по подземным ходам. Днём раньше озверевшие от скуки телохранители Королевы даже стали швырять в осаждавших копчёной рыбой. Аместан ловко угодил какому-то знатному амазигу прямо в лицо, а потом ещё долго хохотал и прыгал по стене, уворачиваясь от стрел и копий.

Но мусульмане были как ветер, против которого бессмысленно что-то кидать. Настал момент, когда они вступили в Колизей.

Аместан вышел из тёмной арки и огляделся. На трибунах в иссиня-чёрных тенях, исполосовавших залитые тёмным зернистым золотом заходящего солнца камни, сидели сотни зрителей. Тени стали их телами, трещины в камнях — глазами и очертаниями лиц. Все, когда-то погибшие здесь на арене и в казематах, включая странно, по-человечьи сидящих зверей, с тупым интересом смотрели, как умирают после них. Легко перескакивая через трещины, Аместан выскочил на самую середину арены, развёл в стороны руки с флиссой и щитом и молча обвёл трибуны приветственным жестом.

— Давай-давай! Небось тут много твоих родственничков-рабов полегло! — крикнул кто-то из арочной темноты входа. Аместан подумал, что всё равно, где и кем умирать, лишь бы достойно, хотя это слово не всем может быть понятно, но ничего не сказал. Зато его тело отлично выразило невысказанную мысль, оно всё превратилось в непристойный жест в сторону кричавшего. На той стороне явно поняли и приняли оскорбление: со стороны голоса полилась брань и кто-то быстро пошёл ему навстречу. Через миг выяснилось, что это Йизри, и они сошлись.

Поединок был таким долгим и муторным, что незаметно для себя подотттедтттие поближе воины обеих сторон стали ненадолго отворачиваться, будто им было неловко на это смотреть. Особенно смущённо выглядели мусульмане: ну, с Посланника что взять, он известный драчун и придурок, а что тут делает расчётливый и спокойный толстенький попугайчик Йизри было совершенно непонятно.

Оба бойца были исполосованы и изодраны, из обоих сочилась кровь, но серьёзной раны никто так и не получил. Они запыхались и заливались потом, как загнанные лошади.

Вдруг где-то под землёй прокатился грохот, земля вздрогнула, и бой остановился. Йизри упал и явно не мог встать. Аместан с диким воплем кинулся прочь, за ним по пятам бежали его товарищи. Иссиня-чёрные тени смазались, трещины-глаза потеряли чёткость — мёртвым больше не на что было тут смотреть и они потеряли интерес к происходящему.

Два дня в переходах Колизея и подземных казематах шла резня. Его защитники дрались как демоны, но с полным равнодушием, и это необычное сочетание вызывало у мусульман недоумение, а порой и страх. Затем почти половина сторонников Королевы были убиты или взяты в плен, а вторая половина, и Аместан в их числе, бесследно исчезли из окружённого Колизея. Что, впрочем, никого не удивило. Пленники рассказали, что Королева погибла, но тело её так и не нашли.

* * *

Изаненный и опустошённый Йизри тихо брёл по лагерю у Колизея. Возле костров, как всегда, галдели и сплетничали.

— Я тебе говорю, она погибла там, в подземелье. Пыталась уйти по ещё одному тайному ходу, известному только ей.

— Да нет, я думаю, что это завалило проход у неё за спиной, а старая колдунья ушла в горы. Так что не спешите радоваться.

— Да она нарочно сделала так, что её завалило в огромной пещере, где хранились её сокровища. Чтобы ни они, ни её голова нам не достались. Все же знают, халиф эль-Малик сказал Хасану: «Или её голова, или твоя».

Вот и появилась новая легенда: полные останков, призраков и скорпионов древние подземелья, где-то в глубине которых теперь будет бродить, охраняя несметные сокровища, дух стодвадцатисемилетней королевы-колдуньи, иудейской фанатички, чёрная воля которой поработила тысячи воинов. На почётном месте в вечном колизее этой легенды навсегда теперь останется победитель колдуньи, Хасан. И наверно, он тоже.

Почему же сосёт сердце тягостное чувство, что легенда не осуществилась, а умерла? Почему так муторно и пусто на душе? Неужели слухи и свитки — это надгробья истины, то есть — живой сказки?

Йизри не любил пробуждённую Тамазгу, ему было в ней страшно и неуютно. Но так тоскливо было стоять на пороге её нового сна!

* * *

В зале дворца халифа Египта было очень тихо: жизнь великого полководца висела на волоске.

Прямо перед халифом на низеньком столике стоял поднос с чем-то круглым, прикрытым белоснежным платком. Халиф переводил взгляд с предмета на Ибн Нумана: на предмет глядел брезгливо, ан полководца — укоризненно. Ох уж эта любовь всё обставить как в сказаниях, ну, право слово…

Наконец халиф медленно потянулся к подносу и откинул платок. Все увидели белый овал лица и два тёмных пятна неподвижных глаз среди дикой путаницы волос. Из-за спины Хасана к подносу вдруг резко дёрнулся Малик, застыл на мгновение и довольно громко облегчённо вздохнул: женщина была совершенно ему незнакома. Халиф покосился на колдуна, долго всматривался в лежащую на блюде голову, и, наконец, тихо пробормотал:

— Это же обычная женщина!

Платок опустился, в Хасана упёрся долгий яростный взгляд, но полководец остался невозмутимым. Халиф медленно отвернулся, потом поглядел на не знавщих что писать, и поэтому неподвижных, писцов. Усмехнулся. Тяжело вздохнул и с подчёркнутой кротостью сказал писцам:

— Я сказал: в сущности, это была всего лишь обыкновенная женщина.

И халиф снова лукаво посмотрел на Ибн Нумана. На лице того не дрогнул ни один мускул. Писцы застрочили. Им случалось заменять фразы и менее похожими на первый вариант.

* * *

Сизые горы, пропитывающий камни кислый сок закатного солнца, чёрные вереницы телег и всадников… Разгромленные отряды имазиген и иудеев день за днём уходили через горы Дальнего Запада в оазисы на границы пустыни, где можно было продолжать жить так, как хотели они, а не кто-то ещё. Их никто не преследовал: победители были измучены войной, особенно штурмом Колизея.

Аместан тоже был тут. Он ехал медленно, трогал жёсткими пальцами колючие ветки, наклонялся к камням, бормотал что-то, отвечая на кривоватые усмешки наплывающих навстречу гор. Висящая на его поясе флисса выглядела закнутой, глядящей внутрь себя. Только преданно прижималась к ноге холодным, волнистым крылом.

Когда внизу наконец открылся роскошный вид на долину Драа, какой-то крепенький, низкорослый парень из византийских иудеев начал бормотать благословение «Создающему Мир» с таким восторгом, что Аместана чуть не вышибло из седла. Это благословение, читаемое каждый раз, когда человек встречает красивое или поразительное божье творение, Аместан считал одним из самых правильных иудейских изобретений. Он дружелюбно смотрел на парня и думал, что с этих пор он, пожалуй, начнёт здороваться с этим человеком. А там будет видно.

* * *

Давид плыл на ромейском корабле на Сицилию. Он с большим трудом убедил себя, что именно там найдёт жену и теперь старался больше об этом не думать. Тяжёлый, кажущийся сырым свиток, всё ещё стелился под мысли, их часто окутывало жёлтое, маслянистое марево, взгляд ловил в воздухе на краю поля зрения дрожание тёмных, узких силуэтов. Его потеря была слишком велика. Давид чувствовал себя пьяницей, который по всем правилам дал обет не пить вино и теперь пугает себя небесной карой, чтобы его не нарушить. Но не мог себя заставить не вспоминать. Особенно его последнее гадание.

Во время последнего гадания он увидел те первые две смерти Королевы, которые и заставили его ехать в Тиздр. В той же очерёдности и с теми же подробностями. Оторвавшись от старческой гримасы зеркала, он тупо сидел в полной тишине. Потом ему пришлось пересказывать содержание всех прошлых гаданий, связанных с Дихьей. Он дико от этого устал, его силы закончились. А потом Королева молча ушла.

После того, как два призрака вывели его в полустёртые вечером холмы и привели в нежилую пещеру, где лежали их тела, после муторного, но недлинного ритуала передачи свитка колдуну-египтянину, земля содрогнулась от страшного удара.

Он до сих пор не мог понять, что произошло. Да и думать об этом не желал.

Это уже не моё дело, твердил он себе. Свиток не у меня, значит это меня не касается.

Взгляд на мутно-зелёную воду навевал дикую тоску. Хотелось заснуть и проснуться уже на Сицилии. Давид страстно желал встретить там хоть одного знакомого. Просто чтобы проверить, что он действительно свободен и его книга, его медвежонок-людоед действительно привязалась к новому хозяину.

* * *

Домик на высоком, неровном холме был похож на брезгливо поджавшего лапки кота, сидящего возле воды. Вернее, возле границы тяжёлого предутреннего тумана, окружившего холм. Полоска неяркого света от полуоткрытой двери напоминала осторожно высунутый огненный язык, не спешащий пробовать холодное, слоёное месиво.

Сидящий на дрожащей от страха лошади молодой всадник смотрел на домик, не решаясь приблизиться. Хотя клочок света сильно его притягивал: ночная Тамазга — не место для прогулок. Пахло сырыми травами, зверьём и ужасом, исходящим от демонов и чудовищ.

Однажды, когда он ел в одиночестве, к нему подсел колдун-египтянин и стал небрежно рассказывать о своей знакомой, берберской колдунье, которая славится на всю округу умением рассказывать сказки. Рассказывал он небрежно и договорив сразу ушёл. Было абсолютно ясно: он всё знает. Может, Королева сама ему рассказала, а может…

В тот последний вечер, перед тем как отослать его к мусульманам, она сказала: «Ради этого дня я тебя усыновила…».

Очень тяжело быть выкинутым в бурю зёрнышком, которое должно прорасти много-много раз, пока не наступит подходящее время.

Уже через год плена он сильно изменился, да и как мог не измениться такой человек, как он. Он пропитался кисло-горьким, багровым соком умирающего солнца, тьмой за океаном, откуда пришли предки Благородных, запахом травок, снами и сказками. В нём колдовское варево Тамазги смешалось с тёмным, полувысохшим древним вином прошлого его собственных предков. Даже капелька золотистого иудейского мёда пришлась в этой смеси кстати. Он влюбился в Тамазгу и в её воплощение — Королеву. Что мог он поделать?! И куда он такой мог податься?

У неё уже не было сомнений, что мусульмане победят. У него уже не было сомнений, что в этом случае никто никогда не узнает, как всё было на самом деле и тем более — как всё должно было быть.

А ты рассказывай о нас своим детям, сказала она. Лучше — сказки, они живучей.

Сказки ещё надо уметь рассказывать, они должны кипеть в крови, не то превратятся в сонные поучительные истории.

Халид смотрел на домик, вслушивался.

Низкий женский голос напевал песенку, и она медленно ходила по двору с кривым деревцем и каменным столом, задевая длинными рукавами догорающие фонарики, заставляя дрожать похожие на детские лица отсветы. Так сказка задумчиво кружит, ищет верный брод, по которому можно перейти море того, во что верят все.

Ужасное деяние Рабби Иосефа делла Рейна

Это одна из самых глубоких и интересных еврейских средневековых сказок. Её варианты были распространены в Европе с 15 по 18 век. Я её по-своему литературно обработал, смешав эти варианты.

Большая чёрная собака давно плелась за всё медленнее ковыляющим по крутой цфатской дороге Рабби Ицхаком Лурией, её глаза горели в сумерках красным. Это явно была та самая собака, пугавшая всю округу, о которой рассказывали всякие страсти на рынке и в синагоге. Рабби давно разглядел и узнал слабо тлеющую в тёмной плоти искру души, вспомнил старую сказку и совершенно не хотел тратить на всё это своё время: в его-то душе вечно бился бескрайний пурпурный океан, занимающий все чувства и мысли. Но он был нездоров, а дорога была крутой и цепкой. Тяжело дыша Рабби неуклюже сел прямо на холодные камни мостовой, опёршись спиной о гладкую стену дома. На обычно людной улице не было никого, тишина висела старой занавесью, только запахи готовки текли издалека.

 — Как всё-таки тесно в этом и даже в Том мире, вот я и тебя встретил! — Рабби потянул одежду на груди, будто на него давила эта теснота, стискивала пурпурный океан.

— Ты — старая, давно известная сказка. Ты так хочешь показать мне то что случилось, тебе так это нужно? Я ведь не смогу помочь… Ну хорошо, ничего не бывает случайного.

Он слился с чужой искрой и взял чужие воспоминания снисходительно и осторожно, как берут дешёвую игрушку у навязчивого ребёнка.

Сфарад, Царфат, Италия, Ашкеназ. Небо вечно тяжко-серое даже когда голубое, жизнь лежит тяжким камнем, даже когда ничего особенного не происходит. Прошли по телам острые плуги крестовых походов, плети позорных изгнаний, и раны снова зажало тёмным камнем ежедневного унижения и тоски. А у соседей чума и страх, война и голод прыгают жульническими костями в щербатом стаканчике судьбы. Но в сумрачных, тесных домах всё чаще стали находить алмазные Двери в Другой Мир, горящий огнём, населённый мириадами ангелов и праведников, полный золотых колонн и Света Милости, и сверкающих залов, бескрайний, но окружающий Единый Трон Славы. Многие мудрые большую часть своей жизни жили там, в ангельских дворцах, и ветер из-за алмазных Дверей обдувал и омывал лица членов раздавленных жизнью, вечно стоящих на краю общин. Тайные Имена драгоценными камешками оттягивали мудрецам язык, а их глаза, ослеплённые Чертогами, больше не замечали грязного мира.

Рабби Йосеф Делла Рейна был праведен и мудр, он был частым гостем в нездешних Покоях из Мрамора и Сапфира. Пахнущие мёдом старые книги, тёмная добротная одежда, тихий освещённый парой свечек дом, собрания в синагоге — вот что составляло его жизнь. Но он больше других чувствовал тяжесть камня, ожоги плетей, лезвия плугов. Однажды камень оказалось невозможно нести дальше, невозможно терпеть и ждать новой кровавой пахоты, между своими или чужими, с сухими глазами, давясь горем, оплакивать по ночам разрушенный Храм и сокрывшийся Свет. И тогда он понял, что должен уничтожить зло в мире, всё зло, чтобы не осталось ни песчинки.

Он воззвал к тем, к кому раньше не осмеливался обращаться. Первым был Пророк Элиягу, тот кто первым является отвечать на вопросы о неведомом. Три дня и три ночи Рабби Йосеф и пять его учеников постились в пустом поле далеко за городом, где возле протекала серая от холода река, читая молитвы и совершая омовения в реке, и когда явился Пророк, Рабби Йосеф спросил у него совета. Но пророк промолчал и мгновенно исчез.

Горе и разочарование обуяли Рабби как смертельная болезнь. Много дней стоял он в реке в посте и молитве, между жизнью и смертью, чувствуя, что ещё немного и вода унесёт плоть с его костей. И Пророк явился вновь.

— Берегись! — голос Пророка был строг и печален, и ещё что-то в нём было, непонятное. — Горе тому, кто хочет приблизить Конец Времён и ошибётся! Ты должен будешь победить Князя Зла Ашмодея и его спутницу Лилит. Они ужасны и сила их огромна, человеку ли бороться против них?!

Но слова Рабби были услышаны Создателем и он нашёл в себе силы умолить Элиягу, и тот открыл средство как вызвать Властелинов Ангелов, ужасных Метатрона и Акатриэля, которые единственные знают, чем возможно победить Зло.

Три недели постились Рабби Йосеф и его ученики. От трижды семи омовений в день холод казалось пропитал всё их существо. От голода и постоянных молитв им стало казаться, что они уже умерли. И только немного благовоний смягчали строгость поста.

И Метатрон с Акатриэлем явились к ним во всей славе своей, но ни у учеников, ни у учителя, не было сил говорить от ужаса, они лежали на земле безжизненными куклами не смея поднять глаз, дыхание почти покинуло их. Жестоки и насмешливы были слова Властелинов Небес к «каплям вонючей плоти», посмевшим их побеспокоить своим хныканьем. Однако Рабби смог выдавить из себя просьбу Именем Господа позволить ему говорить. Ангелы коснулись его и страх ушёл как вода в песок, ибо Создатель услышал слова и желания сына Адама. Ангелы тоже предостерегли от опасностей, но Рабби Йосеф был непоколебим. И Метатрон с Акатриэлем открыли ему средство победить Зло и поведали, где и когда можно найти его князей в земном обличье, ослабленных плотью.

Какое-то время ушло на подготовку всего необходимого и гораздо больше — на дальнюю дорогу. Много дней шли Рабби Йосеф с учениками к горе Сеир в Святой Земле и миры переплетались у них под ногами. Раз дорога перед ними превратилась в бурное море, но Рабби произнёс Тайные Имена и словно заледенев море стало твердью. Дойдя до последней преграды, железной стены от земли до неба, Рабби Йосеф вырезал в ней проход волшебным ножом с выбитыми на нём Именами и оказались он и его ученики в Святой Земле.

Когда они наконец добрались до горы Сеир, то взошли на вершину и провели там ночь, творя молитвы и очищаясь. А затем, с рассветом, начали обыскивать гору, пока не натолкнулись на древние руины.

В руинах царили сумрак и страх, мелькали чёрные тени, от них исходил тошнотворный запах хищных зверей. Войдя внутрь и пробираясь через проломы и обломки камней люди вдруг увидели двух огромных чёрных собак и те люто зарычали на путников. Это были воплощения Ашмодея и Лилит, о которых говорили Рабби Йосефу Ангелы.

От Имён, произнесённых Рабби Йосефом казалось содрогнулись руины и даже сама гора. Собаки застыли на месте и только истошно выли, скаля жёлтые зубы и приседая на мощных лапах, от их ужасного воя казалось ёжится и сморщивается бесприютная местность вокруг горы. Рабби достал из дорожного мешка два серебряных ошейника с вырезанными на них Божественными Именами, другие Имена колюче извивались на кожаных поводках и цепях. Он преодолел ужас и отвращение, быстро подошёл к собакам и надел на них ошейники и опутал их цепями. Чудовища сразу поникли и, дрожа, безропотно пошли за ним.

Медленно шли вниз по склону Рабби Йосеф и его ученики, истощённые подвигом. Чем ближе к подножию, тем слабее становились и пленённые Ашмодей и Лилит. У подножия, где иссякнет их связанная с нечистой горой сила, Рабби должен принести обеих собак в жертву своим волшебным ножом.

И тогда вострубит ангел о конце времён и исчезнет из мира зло. Так поведали ему Властелины Небес.

Чем дальше они шли, тем жалобнее умоляли Рабби собаки, прося человечьими голосами пищи и воды, сетуя на усталость. И каждый раз непреодолимая жалость охватывала его, но он скреплял своё сердце.

И вот перед самой равниной зарыдали Князь Тьмы Ашмодей и пуще него и жалостнее — его Королева Лилит, и взмолились дать им понюхать хотя бы кусочек ладана, чтобы подкрепить хоть немного их силы, как подкрепляли себя в самом жестоком посте сам Рабби и его ученики. И Рабби сдался: он достал из мешка благовоние и протянул его собакам.

В тот же миг пали ошейники и цепи с Повелителей Тьмы и они приняли свой истинный облик огромных демонов, возвышающихся головой до небосвода. И Ашмодей воскликнул страшным голосом:

— Ты видишь, Господь, он воскурил благовоние мне, а не Тебе!

Он стал хватать одного за другим учеников Рабби Йосефа и швырять их в пропасти, разбивать их о скалы. Потом Ашмодей схватил и самого Рабби, парализованного ужасом и отчаянием, и с диким хохотом швырнул его вдаль.

Рабби Йосефу показалось, что в этом безумном полёте он пролетел над всей Землёй, как вдруг его кто-то подхватил и опустил на землю. Когда он очнулся и огляделся, то увидел рядом с собой…Лилит, принявшую размер и вид обычной, но прекрасной женщины.

— Ты удивлён, что я спасла тебя, тогда как ты хотел моей погибели? — спросила она мягко — Но ведь я поняла, что это меня ты пожалел главным образом, не Ашмодея. И ты сделал это потому, что в тебе есть малая толика от нас.

— Что ж, — продолжила она с чарующей улыбкой, — теперь мы всегда будем вместе. Твои великие силы не покинули тебя, зато сгинуло ярмо, не дававшее тебе их использовать по-настоящему!

И замелькали страны: Яван, Италия, Сфарад. Жизнь Йосефа стала напоминать волшебный, но тревожный сон. Он был и остался сильным человеком, он был мудрецом, а стал сильным магом. Просто Имена, раньше дававшие доступ к Небесным Чертогам стали возводить свои, пряча их в такие же тёмные дома, в каких он открывал раньше алмазные Двери. Но не было там ангелов и праведников. Ему прислуживали демоны, у него гостили колдуны, а где не хватало собственных сил, что случалось крайне редко, всегда помогала уступчивая и совсем не ревнивая Лилит. В Яване, ещё в угаре поражения, ещё чувствуя себя героем народной легенды, он захотел местную королеву, и демоны принесли её в полночь в роскошные палаты, скрытые в скорлупе развалин старого трактира. Как приносили ему всё, чего он хотел: сокровища, волшебные вещи, яства и вина, книги, чудовищ и странных существ…людей, с которыми он хотел бы поговорить, или которых хотел напугать. Да, сила осталась. Он быстро состарился, но его сила осталась с ним и ещё прибавилась к ней сила любовницы-демонессы.

Долгие скитания привели его во Францию как раз когда его внутренний огонь желаний разбушевался в полную силу. Ему было забавно остановиться в маленьком городке возле моря и снять приличный дом, пугая и настораживая своим видом местных людишек. На базаре сразу зашептались об иностранце со страшным лицом и горящими глазами. Домишко в ту же ночь превратился внутри в подобие дворца архангела Габриэля. Если бы они только увидели!..

Королева Дольфина слыла самой красивой женщиной в Европе, ради неё он и приехал сюда. Он уже перепробовал к тому времени чуть ли не всю европейскую знать женского пола и немало женщин королевской крови.

Его сила по-прежнему побеждала всё, даже лучших в Европе магов и астрологов. Демоны принесли к нему Дольфину так же легко, как любую другую женщину до того. Он стал таскать её к себе каждую ночь, как уличную девку, пока Его Величество спал на супружеском ложе каменным сном, и каждый раз заставлял королеву покориться. Он показывал ей чудеса и роскошь своего волшебного дворца. И рассказывал, почему-то рассказывал обо всём, что с ним случилось, видимо размягчённый действительно потрясающей красотой.

Короля перепуганной Дольфине убедить в реальности происходящего с ней в несколько последних ночей не удалось, но придворные маги выслушав королеву сразу поняли, что она вовсе не пересказывает страшный сон. И уж они смогли убедить и короля. Следующей ночью стража снаружи была усилена, а внутри поставлена чуть ли не вокруг кровати под балдахином, защитные круги украсиливесь пол и амулеты висели чуть не гирляндами. Его Величество не спал, обнимая супругу, но ровно в полночь она исчезла прямо из его объятий. Чтобы вдруг появиться на прежнем месте с рассветом, дрожа от страха и плача.

Придворные маги признали свою беспомощность против могучего чародея Лишь один совет был у них: украсть что-нибудь из волшебного дворца, тогда они смогли бы разрушить чары. Следующей ночью, когда Йосеф как раз стал рассказывать ей о своём поражении и потерял над собой власть от горьких воспоминаний, Дольфине удалось перед самым рассветом спрятать в складках пышной ночной сорочки один из стоящих в комнате золотых кубков.

Наутро у придворных магов не заняло много времени определить по кубку, где находится неизвестный чародей и нанести жестокий удар по его магической силе и также заклясть служивших ему демонов. Йосеф остался слабым и беспомощным в стылом старом доме, где медленно угас роскошный колдовской дворец и исчезли доставленные демонами вещи. Теперь и Лилит не могла ему помочь. Уже днём отряд стражи летел во весь опор к городку, где он скрывался.

Предупреждение об этом долетело к нему как слабое эхо — это была последняя услуга демонессы.

Без магии Йосеф не мог долго скрываться, его ждали пытки и позорная, мучительная смерть.

Опустошённый, он пришёл на берег моря и бросился вниз со скалы.

Другие легенды говорят — Йосеф долго скрывался от преследователей в пещере на берегу моря. Здесь он построил себе новый волшебный дворец. И старая страсть к женщинам вернулась к нему. Он заклял демонов, чтобы принесли ему из Царства Мёртвых Елену Прекрасную. И она появилась, но… Это был скелет, тянущий к магу руки для последнего объятия. Испуганный Йосеф бросился бежать и упал в пропасть.

Прошло много времени и, как говорят легенды, однажды в далёком Цфате что в Святой Земле великий каббалист Ицхак Лурия встретил огромную чёрную собаку, уже давно пугавшую обывателей. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в звере перевоплотившегося мага. Таково было его наказание. С той поры его стали упоминать как Чёрного Пса.

Примечания

1

Шедим (ед.ч. — шед, ж.р. — шеда) — демоны в еврейском фольклоре, часто не связаны со злом и имеют нейтральный характер, тогда это просто потусторонние существа.

(обратно)

2

Ишмаэлиты — мусульмане, потомки Ишмаэля.

(обратно)

3

Парасанг (или «фарсанг») — древняя и очень популярная среди евреев мера длины, 4500 м.

(обратно)

4

Вакиль — торговый представитель и координатор у мусульман.

(обратно)

5

«Барух а-Шем!»-слава Б-гу (евр.)

(обратно)

6

Кади — судья у мусульман.

(обратно)

7

«Ничьё» или «эфкер» — оставленное или забытое (евр.) — вещь, объявленную оставленной, мог забрать любой, это не считалось воровством, поэтому одним из лучших способов подачи милостыни считалось как бы случайно терять деньги в местах, где их смогут подобрать бедняки.

(обратно)

8

Сказочная повесть была опубликована в «Антологии странного рассказа» http://petrovka.ua/product.php?code=139251 (Донецк, 2012) под псевдонимом Бустанай.

(обратно)

9

Ускоки — народ, живший на побережье Далмации (Югославия). До 18 в. занимались пиратством, нападая, в основном, на венецианские галеры. Существуют документы, отчёты венецианских капитанов, где те объясняют свои неудачи в борьбе с ускоками их познаниями в колдовстве.

(обратно)

10

«Дов» на древнееврейском означает «медведь».

(обратно)

11

Святой Отец перечисляет каббалистические символы, связанные с двумя противоборствующими божественными силами Милости и Гнева. Кстати, пурпурный цвет и символ моря тоже являются символами одной из божественных сил, последней, непосредственно связанной с нашим миром.

(обратно)

12

Тамазга — берберское название Магриба, в переводе — «Страна Свободных (Благородных)»

(обратно)

13

Имазиген — самоназвание берберов, в переводе «Свободные» или «Благородные». Ед. ч — «амазиг». Берберы населяли Северную Африку ещё до приходя сюда финикийцев. Их прародина неизвестна, но согласно последним исследованиям гены имазиген близки к кельтским и в их культуре есть кельтские элементы. Этот народ действительно обладает богатой магической традицией, которая не исчезла в период ислама и частично жива и поныне.

(обратно)

14

Это мой, довольно вольный, перевод строфы из песни знаменитого берберского (алжирского) барда Идира «Avava Inova». Я переводил с французского варианта, вывешенного на форуме agraw.com.

(обратно)

15

Факт перехода сильных берберских племён в иудаизм и иудейское вероисповедание королевы Дихьи зафиксированы знаменитым средневековым исламским историком ибн Халдуном в его хронике «История берберов и мусульманских династий Африки». Есть французский перевод: Ibn Khaldoun, Histoire des Berbеres et des dynasties musulmanes de l'Afrique septentrionale, traduction Le Baron de Slane. - Paris, Librairie orientaliste Paul Geuthner 1925.

Прочие изложенные в сказке события и факты, «истинные» и «ложные», в большинстве своём являются изложением различных вариантов истории королевы аль-Кахины, описанных в различных исламских хрониках.

(обратно)

16

Барка — область в Египте на границе с пустыней. Мусульмане построили там цепь крепостей, чтобы защитить Египет от берберских набегов.

(обратно)

17

По легенде Карфаген основала вдова финикийского царя Сихея Дидона, бежавшая из Тира от преследования своего родного брата Пигмалиона, убившего её мужа сразу после церемонии бракосочетания. Дидона попросила местного царя предоставить ей участок земли для создания небольшого поселения. Царь ответил отказом. Тогда Дидона пошла на хитрость и попросила царя выделить ей столько земли, на сколько хватит шкуры одного быка. Царь согласился на сделку. Содрав шкуру с самого большого быка, которого только смогли найти её люди, Дидона разрезала её на очень узкие полоски и обнесла ими довольно большую территорию. Удивлённый хитростью Дидоны царь отдал ей то, что она просила. Это и был большой холм, на котором впоследствии возник Карфаген.

(обратно)

18

Кель-Тамашек — берберское название туарегов, берберов пустыни. Их ещё называют «синими людьми», потому что они носят одежду синего цвета, защищающую их от злых духов. Часть краски от кустарно покрашенной одежды переходит на тело, вот человек и становится «синим». Туареги являются элитой берберских племён, именно они сохранили в наибольшей чистоте берберскую письменность.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

Путешествие мертвеца

Сказка о мебельщике

Сказка о портном

Сказка о ниджаранском базаре

Легенды о ядоа

Пурпур

То, во что верят все

Ужасное деяние Рабби Иосефа делла Рейна

*** Примечания ***