Добыча
Средь шумного зала он поймал её взгляд и в глазах потемнело, как при ударе лбом о самосвал, и вся его прошлая двадцатитрёхлетняя жизнь рухнула ему под ноги, но подбирать её было уже некогда, да и незачем.
Добыча шла к нему в руки сама, хорошая, классная добыча, с такой не стыдно и Москве показаться. Их улыбки слились в одну, большую и светлую, потом светлое исчезло, осталось только большое, и она спросила, чтобы что-то спросить:
– Ну как, вы нашли свою группу?
Они уже шапочно познакомились прошлым вечером, когда он, опоздавший на маршрут на день, искал свою сборную туристическую группу, и она уже успела поведать ему о себе самое главное: откуда и с кем её сюда занесло.
– Увы, нашёл.
Они стояли в гостиничном холле у столика фотографа и он маленькими порциями заглатывал её: коварно вздёрнутый носик, пухлые наивные детские щёки, сочные спелые губы, лукавые глаза с отчаянным гитарным изгибом, пряди светлых некрашеных волос, изящную фигурку секс-бомбы, целомудренно упакованную в белые полупрозрачные блузон и юбку с намёком на белые трусики и, на закуску, точёные загорелые ножки в гладиаторских римских сандалиях.
– Почему же так увы?
– Разочаровала меня моя группа. Одни семейные пары да безнадёжно старые девы. А у вас группа ничего, – оценил он только что выкупленную ею и представленную на его суд фотографию.
Его добыча стояла там с краешку, скромно потупившись, маленьким белым лебедем в стае ворон и индюшек.
– Да, вас бы к нам – одни девы. И заметьте: не все ещё безнадёжно стары.
– Здесь русские девы – грозная сила, – произнёс он по возможности громко, когда они уже покинули гостиницу и проходили сквозь строй очень весёлых, очень энергичных и, когда надо, очень суровых молодых черноволосых мужчин. – И местное население не сумело перед ней устоять.
– Ну куда там. Вы ведь не видели, что творилось здесь вчера вечером? В ход пошла даже вот эта гражданка, – она показала на фото нечто шкафообразное в блондинистом парике.
– А вдруг таким образом местное население, воспитанное в духе социалистического интернационализма, просто демонстрирует нам, то есть вам, чувства искренней дружбы и уважения?
– Тогда наша задача – ответить им тем же!
– Или сверх тем же. Наверное, вторая смена заступила, ведь должны же они когда-то отдыхать, я уж не говорю про работу. Кстати, а как провели вчерашний вечер вы?
– Так мы сидели с подружкой в номере, и я читала.
– И что же вы читали?
Он задал этот важный вопрос и мысленно зажмурился в ожидании удара по своему необыкновенно развитому чувству прекрасного фамилией какого-нибудь современного, несгибаемого, как памятник Ильичу, классика соцреализма.
– Агату Кристи.
Они подошли к экскурсионным ЛАЗам и остановились недалеко от её группы. Она вроде бы не рвалась от него к своим индюшкам, но и не созрела пока ещё для того, чтобы, решительно махнув хвостом, уйти из стаи.
– Достойное чтиво. А ваша подружка – это та, из Хабаровска?
– Да. Хорошая женщина.
– Возможно. Но она-то зря сидела в номере. Глупо упускать свой шанс, похоже, последний. Тёплая южная ночь, ласковый шум прибоя, трепетные порывы бриза или мистраля и горячий южный мужчина. Вах!
– Так завтра мы уезжаем в Тбилиси, а там, говорят…
– Да, тогда не всё потеряно, хоть там и нет моря. Тебя как зовут? – он, наконец, перешёл к делу.
– Люда.
– Меня – Костик. Куда вы сейчас едете?
– Так, по городу. А вы?
– И мы туда же. Может, лучше махнём купаться?
– А здесь можно? Говорят, здесь нефтяные пятна по морю плавают.
– Что ты, здесь чистейшее из морей, последнее незагаженное. Куда чище твоего днепровского лимана. У тебя купальник с собой?
– Да, на всякий случай. И полотенце тоже.
Он не стал уточнять, на какой случай нужен купальник во время экскурсии по городу. Да на тот же самый, что и его плавки, заботливо уложенные в перекинутую через плечо сумку.
– Тогда двинули, чтобы к обеду вернуться, – он коснулся её локтя и повлёк к автобусной остановке.
Город скоро перешёл в промзону, где с жуткой ритмичностью клевали пустынную землю нефтекачалки. Потом справа потянулись унылые серо-оранжевые холмы, слева – пляжи и море. Впрочем, им было не до пейзажей: всю дорогу они оживлённо болтали. Слова вылетали удачные и лёгкие, одна тема без напряга переливалась в другую. И всё это время своим бедром он ощущал её бедро, напрягавшееся на поворотах, но даже не пытался форсировать события, потому что знал точно: ночью он возьмёт её целиком.
Они сошли на безлюдной остановке, только два местных кадра проводили их любознательными всепонимающими взглядами. Море у берега казалось зелёным, а нефтяные пятна, очевидно, были уже слопаны какими-нибудь нефтелюбивыми микробами.
Они заплыли далеко за буйки, туда, где море становилось синим, и там он показал ей полёт по волнам в дельфиньем стиле. Она попыталась повторить его движения, но не сумела, рассмеялась над собой и тут же хлебнула солоноватой воды. Костику пришлось поддержать её за гладкую прохладную талию, и она зажмурилась, вероятно решив, что он будет целовать её или сразу полезет рукой в купальник.
Потом они балдели, лёжа рядышком на пустынном пляже. Они балдели от обжигающей ласки солнечных лучей, и от шершавой щекочущей ласки песка, и от вкуса и аромата яблока, которое кусали по очереди. Они наперебой восхищались внешней и внутренней политикой партии, обсуждали литературу, экологию, рок-музыку, Людкину автоматизацию технологических процессов и Костиковы архитектурные задумки, они, пожалуй, затронули своими язычками всё, кроме секса, и он балдел от её голоса, наплывавшего на голос моря, и от её черноморского сленга, напомнившего ему Одессу, а она балдела от его отточенных фраз, то ласковых, то ироничных, то цинично-злых.
Она села и молча стала засыпать его ноги, а затем и плавки горячим песком, и он понял, что она уже готова и её можно брать, но он не торопился, ему и без того было неплохо.
– Пора, – сказал он, вытряхнув из кармана часы. – Пошли, купнёмся напоследок.
Второе купание было уже не таким безмятежным. Они прощались с морем и каждый напоследок хотел взять от него максимум наслаждений.
Они растёрлись Людкиным полотенцем и расчесались Костиковой расчёской. Потом он смотрел на море пустыми глазами, а она шуршала за его спиной своим лебединым нарядом – переодевалась.
Они долго ждали обратного автобуса и в итоге опоздали на обед.
«Она, конечно, хорошая баба, – думал он, обгладывая куриную ножку, – но с городом лучше знакомиться в одиночку, иначе я не увижу ничего, кроме промтоварных магазинов».
И они договорились встретиться после ужина, чтобы посидеть в каком-нибудь ресторане.
– К вам подселили человека, – сказала Костику ресепшионистка, когда он спросил ключи от номера.
Костик не без досады толкнул незапертую дверь. На койке лежал белокурый, хорошо сложенный парень, его грудь и живот украшала замысловатая татуировка, отдельные сюжетные линии которой уходили глубоко в плавки.
– Я вас приветствую, – сказал ему Костик. – Константин.
Парень вскочил и пожал протянутую руку.
– Здорóво, – сказал он. – Пётр. Можешь звать просто Пит.
– Никак американец?
Пит осклабился:
– Не, я с Новокузнецка.
– А, я так и думал.
– А ты никак из Москвы?
– Это что, так заметно?
– Это мне тётка сказала, которая прописывает.
Костик вежливо поулыбался. Пит достал из сумки бутылку шампанского и предложил:
– Давай за знакомство.
– Нет, спасибо.
– Да давай, чего ты.
– Побереги на вечер.
– Так вечером мы с тобой в кабак сходим?
– Я уже иду с одной.
– Так, а подруга у неё есть?
– Есть, но тебя не устроит. Да снимешь кого-нибудь, только не местную.
– Да может я и местную сниму. Они, сучки, все одинаково бабки любят, когда перед носом тряхнёшь. Ладно, я открываю, вечером ещё купим.
– Здесь сухой закон, это будет дорого стоить.
– Это меня волнует меньше всего.
«Слаб духом русский человек в этом вопросе, – думал Костик, закусывая шампанское яблоком, – и недолго ломается, когда судьба посылает ему счастливую возможность глотнуть чего-нибудь горячительного на халяву».
– Тебя каким ветром сюда? – спросил он.
– Попутным. Отдохнуть пару дней, с местными перетереть, где чего купить можно, разузнать, детишкам там, жене…
– И прочему населению города Новокузнецка. Ясно. А где работаешь?
– Учусь.
– Где?
– В международном институте.
Внутренне Костик прыснул – институт с таким диким названием во времена позднеразвитого социализма не мог существовать даже в Новокузнецке, – но тут же с самым серьёзным видом заявил:
– Сильное заведение. Кем станешь?
– Ну, этим… Международным юристом.
«Шпану подселили, – почти убедился Костик. – Ну что ж, по крайней мере, скучать с ним не придётся и денег у него, похоже, завались, так что на ответном шампанском можно и сэкономить».
– Это хорошо, Родине остро не хватает международных юристов.
– Да, неплохо. Ну ты найдёшь мне бабу?
– А ты сам не хочешь поискать?
– Ладно, поговорим, как деловые люди. У тебя там, в группе или где, есть кто?
– Ты на них, как деловой человек, и глядеть не станешь, – поморщился Костик. – Поищи пока сам, вечером видно будет. А я в город, – и он выскочил из номера, пока Пит с его примитивными шпанскими интересами не успел за ним увязаться.
Слегка подогретый шампанским, Костик с приятным ощущением колонизатора до вечера рыскал по древнему городу, выискивая восточную экзотику, но не пропуская при этом и торговые ряды с магазинами, однако разжился в итоге только арбузом.
После ужина он ждал Людку у выхода из столовой.
– Ну, мы идём? – спросил он её, подошедшую.
– Если ты не очень устал.
– Да нет, что ты. Так я за тобой зайду?
– Давай лучше встретимся в холле в восемь.
Пита в номере не было. Костик принял холодный душ, вычистил зубы, подстриг ногти, спрыснулся французским парфюмом, проверил наличие в потайном кармане белых брюк пары дежурных презервативов и попытался углубиться в Фолкнера.
Без десяти восемь он оглядел себя в зеркало и в общем остался доволен, особо отметив азартный блеск в глазах, румянец и энергичное в целом выражение лица.
Без пяти восемь он стоял в холле и прижимал к полу наглым немигающим взором взоры дам и дев, проносящих мимо него свои очень разного калибра достоинства.
Его добыча появилась в голубом сафари, и он сказал:
– Ты похожа на голубого лебедя.
Она просияла и тут же вздрогнула от радостного в простоте своей возгласа неизвестно откуда нарисовавшегося Пита:
– Во! Здорóво!
– Привет. Знакомься: это Пит, но увы, не американец и даже не англичанин. А это Люда.
– Очень приятно. В кабак?
– В него.
– В какой?
– В какой-нибудь.
– Меня с собой возьмёте?
– Ну конечно! – Костик даже не особенно досадовал по поводу лишнего Пита, хотя от него не укрылся Людкин интерес к Питовой личности.
– Выбирай, – сказал он Питу, кивнув головой в направлении гостиничного холла. – Сниму любую, кто тебе приглянётся.
Пит отнёсся к этому серьёзно.
– Вон та ничего, но она с мужиком.
– Да, с мужиком не годится, ищи одиноких.
– Вон те две.
– Сразу две? И они совсем ещё зелёные, Пит.
– А, ладно. Пошли так.
– Ну как скажешь. Ты видишь, на него не угодишь.
– Почему не угодишь? Мне вот нравится Люда.
– Это не мудрено. Люда нравится всем. Но вкус у тебя, однако, есть.
– Ладно, мальчики, хватит вам.
В кабак они поехали на троллейбусе, этот кабак Костик присмотрел во время дневной вылазки.
У входа в кабак стояли всё те же молодые, весёлые, энергичные и суровые граждане и Костик шепнул Питу:
– Если ты кого и словишь здесь, то только абрека, курчавого и смуглого. Ты любишь таких?
– Ничего, сниму на танцах.
В зале было довольно много свободных мест. За одним из больших столов Костик углядел трёх девиц.
– Пошли к ним, – предложил он. – Хоть одна из них должна тебе понравиться.
– Нет, давай сядем отдельно, – сказал Пит.
– Что с тобой, Пит? Ты явно не в себе… а в ком-то другом, – Костик громко и развязно швырял глыбы слов в пустоту, внезапно отделившую от него Людку. Ему казалось, что Людка должна чувствовать себя с ними так же неуютно, как газета, которую собираются прочитать и сразу выкинуть, и это раздражало его, потому что он действительно сейчас видел в ней только вещь, приобретаемую им по дешёвке для удовлетворения не самого высокого полёта потребностей.
Официантка сообщила, что спиртного уже нет, и Пит пошёл утрясать этот вопрос на кухню.
Костик презрительно смотрел в потолок, Людка загадочно улыбалась. Их молчание затягивалось, а даму всё-таки полагалось развлекать, и Костик выдавил из себя наигранно светским тоном:
– Какой чудесный ресторан.
– И какая чудесная официантка, – поддержала его Людка.
– И какие замечательные клиенты, – продолжил вдохновлённый Костик.
– И какая прекрасная скатерть.
– И как великолепны мы. Рядом с этой скатертью.
Они рассмеялись, контакт был восстановлен. Он смотрел на неё весёлыми алчными глазами и хотел одного: напиться поскорее и влюбиться на одну ночь. Он чувствовал, что вполне может влюбиться в неё, но не без памяти: он привык любить чуть более стервозных женщин, уже затронутых какой-нибудь столичной червоточинкой.
Пит вернулся с приятной новостью: ему обещали семьсот пятьдесят водки. Вскоре принесли национальное блюдо, а потом и водку в кувшине из-под бульона. Они выпили «бульончика» пару раз, Пит дошёл до нужной кондиции и, благословлённый Костиком, отправился на охоту.
– Попрыгаем? – предложил Костик.
– Пошли, – улыбнулась Людка.
Они не стали прыгать, а обнялись, она положила голову на его плечо, и они закружились в лабиринте из таких же спаренных истомлённых потных тел.
Питовы дела также двигались в нужном направлении: он привёл за их стол миловидную казашку, угостил её из кувшина, после чего они исчезли.
– А Пит – он с тобой из одной группы? – спросила Людка.
– Да нет, сосед по номеру.
– Он забавный.
Ресторан закрывался. Пит вернулся заплатить по счёту: им насчитали четырнадцать с чем-то рублей. Костик сунул ему десятку и с живейшим интересом спросил:
– Ну как?
Пит горестно махнул рукой и опять исчез.
Костик с Людкой плыли, обнявшись, в чёрном море томливого южного воздуха. Водка и звёздное небо разбудили в них сентиментальность. Людка рассказала про своё первое замужество, а Костик – историю его последней, печально завершённой любви к столичной девушке Любе.
Их общая на тот момент путеводная звезда сквозь незнакомые кварталы вывела их прямо к пригостиничному скверику.
Они сидели на уединённой скамейке под какими-то неведомыми деревьями и снова он балдел от запаха её волос, от формы её губ, от чуть надтреснутого печального голоса хлебнувшей от судьбы женщины.
– Ну почему ты родилась в Херсоне? – шептал он в промежутках между поцелуями. – Я ведь знаю, мы с тобой больше не увидимся.
– Ты приедешь ко мне.
– А ты меня пустишь?
– Тебя, такого, и не пустить?
– Значит, пустишь? – он расстегнул сафари и поочерёдно целовал её груди.
– Если ты приедешь.
– Чёрт, как ты мне нравишься, мне всё, всё, всё нравится в тебе, всё, кроме имени.
– Мне тоже не нравится моё имя. А как бы ты хотел меня назвать? Л
юбой?
Он чуть было не ответил утвердительно, но вовремя спохватился и назвал несколько других имён. Какая там Люба, когда рядом с ним была теперь Его Женщина, единственная в мире женщина, которую он не смог бы обидеть, которой он не смог бы изменить, нагрубить или соврать.
Он без прежнего энтузиазма думал о том, что это почти неземное создание придётся тащить в постель, чтобы низвести до уровня просто добытой на ночь самки и кончить утром головной болью, тяжёлым запахом изо рта и холодным безрадостным расставанием навсегда.
Нет, их роман, так красиво начавшийся, не имел права на бесславный конец, их роман теперь должен был жить вместе с ними, долго и счастливо.
Оттягивая момент неизбежного уже расставания, Костик до конца расстегнул голубое сафари и изучал на вкус её тело.
– Ну ты совсем раздел меня, – шепнула Людка. – А если кто-нибудь появится?
– Все давно уже спят, даже самые развесёлые из местных, но ты права, – сказал Костик, застёгивая её оперение. – Пошли, я провожу тебя.
Они поцеловались в последний раз под дверью её номера.
– Увидимся за завтраком, – шепнул Костик.
– Не опаздывай, я в восемь должна уже быть в автобусе, – шепнула в ответ Людка.
Костик чистил зубы, когда появился напрочь вылетевший у него из головы Пит, злой и возбуждённый.
– Ты Людку трахнул?
– Нет. А ты свою казашку?
– Тварь, смылась.
– Ты, наверное, начал прямо на улице?
– Да нет, приблуда… А где Людка?
– У себя.
– Какой у неё номер?
Надо было, конечно, соврать, что не знает, но слишком уж красивым для такого низкого поступка было потопившее тогда Костика чувство.
– На втором этаже, прямо над нами.
Обессиленный вконец Костик закутался в простыню и закрыл глаза, но отведать приятных сновидений ему было не суждено. Реальность хлопнула дверью, зажёгся свет и хриплый голос Пита произнёс:
– Во, спит уже. Вставай, смотри, кого я привёл.
Костик разлепил глаза. Диковинным жертвенно-красным цветком нависла над ним Людка, она была в батистовом халатике. Рядом с ней напряжённо ухмылялся Пит.
– Доброе утро. Ты уже не ждал меня сегодня?
– Нет.
– Ты в самом деле хочешь спать? Тогда извини.
– Ничего. Уже не хочу.
– Надо всё-таки умыться холодной водой. С вашего разрешения, мальчики, я быстренько, – она загадочно улыбнулась и исчезла в ванной.
– Слушай, я сейчас с ней договорился, – зашептал на ухо Костику Пит, сгоняя с него остатки сна. – Ты куда-нибудь слиняй на часок-полтора.
– Это зачем ещё?
– Она согласна, только чтоб ты не мешал.
– Да не бреши.
– Она сказала, что зайдёт в ванную, а чтоб я с тобой в это время договорился.
Из ванной появилась Людка.
– Давай выйдем на балкон на пару слов, – сказал ей Костик, натягивая шорты.
– Давай выйдем.
– Ты хочешь остаться с ним наедине? – спросил он на балконе.
– Нет, вот этого я не хочу.
– Я не люблю чувствовать себя третьим лишним. Я прекрасно тебя понимаю: ты – свободная женщина и можешь делать всё, что захочешь. Ты скажи, и я уйду без всякой обиды. Прям сейчас, через балкон, только захвачу рубашку и сандалии.
– Тогда мне, наверное, придётся прыгать вместе с тобой.
Он попытался скрыть довольную улыбку.
– Хорошо, тогда объясни мне, зачем ты пришла. Мы, по-моему, уже простились с тобой до утра, и вдруг он зовёт тебя, и ты идёшь.
– Ну, во-первых, как ты правильно заметил, я – свободная женщина и могу идти с кем захочу и куда захочу. Во-вторых, это же ты назвал ему номер моей комнаты? Ты ведь хотел, чтоб я пришла? И я пришла, а ты устраиваешь мне тут допрос с пристрастием.
– Хотел бы я, чтоб так оно всё и было.
Он обнял Людку и торжественно провёл её в комнату, где на кровати сидел потускневший Пит.
– Ну что, я забираю свой матрас и ухожу на балкон? – спросил он.
– Успеешь, – ответил Костик. – Сейчас я достану арбуз, и бутылка у меня припасена как раз для такого пикантного случая.
– У-у-у… А ананаса у тебя нет? – спросила Людка и села рядом с Питом.
– Я тоже достану бутылку, – дёрнулся Пит.
– Сиди, Пит. Потом. Или лучше стаканы найди и арбуз сходи помой, он под кроватью.
Пит с кривой усмешкой взглянул на Костика, но пошёл исполнять его поручения.
– Ну ты раскомандовался, – сказала Людка Костику, пока Пит мыл арбуз.
– Разве? – спросил Костик, открывая бутылку. – Это мой обычный стиль общения, но вас, мадам, я ведь распоряжениями пока не затронул?
– Ну, мальчики, за что пьём? – спросила Людка, когда духмяный венгерский вермут был разлит, а арбуз взрезан.
– За тебя, конечно, – поднял стакан Костик.
– О, за это можно, – слегка оживился Пит. – Первый – только за Людку.
– А второй за что? – спросил он, сразу войдя во вкус.
– Второй – за тебя, – сказала Людка. – Второй – только за тебя.
– Ну, спасибо, Людочка, вот не забуду этого. Тебя можно поцеловать?
– Можно, если только осторожно.
У Пита получилось не то, чтобы осторожно, скорее долго. Костику это не понравилось. Мысли его заплетались, но он твёрдо знал, что в качестве первооткрывателя имеет на Людку гораздо больше прав, чем Пит. Он подсел к Людке и обнял её спереди, поскольку сзади её уже обнимали руки Пита.
– Люба, Любонька… пардон, то есть Люда, Людонька, – сказал он почти просительно, когда Пит на время отсосался от Людки. – А мне можно тебя поцеловать?
– А тебе, пожалуй, хватит, – её лицо застыло в загадочной улыбке. – Ты уже сегодня нализался вдоволь.
Каламбур обидел Костика, и он вернулся на своё место зализывать рану. Напротив него передохнувший Пит смачно засасывал Людку с её загадочной улыбкой и постепенно заваливал на свою подушку.
Возмущённый их вероломством, Костик ткнул кулаком в полупустую бутылку. Бутылка с грохотом покатилась под Питову кровать, оставляя за собой ароматную сверкающую дорожку.
– Ты чё? – подпрыгнул Пит.
– Ничего, – Костик уже сожалел о загубленном вермуте, уйти надо было бесшумно, поразив их своим благородством.
Он одел рубашку, часы и сандалии.
– Ты куда-то собираешься? – спросила Людка.
– Пора мне, – сдержанно сказал Костик, исподлобья глядя на балконную дверь.
– Если ты уйдёшь, я тоже уйду.
– Ну я всё понял, я собираю матрас, – сказал Пит.
– Скажи, кому из нас уйти, – подскочил к Людке в момент оживший Костик. – Кто-то один должен уйти.
– Я так больше не могу, – Людка встала. – Лучше уйду я.
– Людка, не уходи пожалуйста, – Костик присел на свою кровать и обнял её за бёдра.
– Напиши мне свой домашний телефон.
– Да, конечно, – Костик нетвёрдой рукой оторвал клочок от последней страницы Фолкнера, нацарапал на нём семь корявых цифр и сунул в кармашек её халата.
– Ну, я собираю матрас, мне всё ясно, – повторил Пит свою коронную фразу.
Он явно ждал от Людки возражений, но возражения последовали совсем с другой стороны: в дверь резко постучали. Костик вскочил, Пит бросился в постель, Людка нырнула к Питу.
Костик выключил свет и открыл дверь. В коридоре стоял старикашка из местных, наверное, дежурный.
– В чём дело? – грубо спросил Костик.
– Вы не одни тут, надо же потише.
– Гуляй. – И Костик захлопнул дверь.
– Или я пойду, или давайте спать, – сказала Людка из койки Пита.
– По-моему, все давно уже этого хотят, особенно наши соседи, – предположил Костик.
Он отрубился моментально, едва коснувшись подушки, и так же резко проснулся. С соседней кровати доносились леденящие кровь звуки поцелуев, грубовато-успокаивающий шёпот Пита и обречённо-протестующий шёпот Людки.
«Если она сейчас даст ему, – оценив ситуацию, думал трезвеющий Костик, – то я больше не взгляну на эту шлюху, если не даст – о, тогда это действительно самая лучшая женщина в мире».
Если бы она захотела, одно её слово – и он придушил бы Пита и никогда не пожалел бы об этом. Но она не звала его, её исступленный шёпот был предназначен не для его ушей. Она забыла про него, эта дрянь так увлеклась своей любовной игрой, что совсем забыла про него, про то, что он здесь, рядом, и что он должен что-то чувствовать, когда у него на глазах она собирается совокупляться с каким-то Питом.
Пит был настойчив, он вышел на финишную прямую и остановить его могла только смерть. Людка сдалась.
Расплывающееся красными кругами сознание Костика под пулемётный стук сердца захлёбывалось влажными звуками чужого любовного пира. Он стиснул зубы и не шевелился, боясь оказаться заподозренным в подглядывании или подслушивании.
Пит притомился, Людка выскочила из-под него и заперлась в ванной.
– Куда ты, Люда? Ну выйди, ну я не могу, я не кончил, ну помоги мне, – уговаривал её Пит под дверью.
– Ляг в кровать, – сказала из ванной Людка.
– Ладно, я тебя жду в кровати. Да?
– Костя, он лёг?
Костик перевернулся на спину.
Людка вышла из ванной и села на Костикову койку, задев его ногу. Костик брезгливо отдёрнулся.
– Ты не ошиблась кроватью? – спросил её Пит. – Или я уже больше не нужен?
– Хватит, я ухожу. Костя, ты не спишь? Ты проводишь меня?
– Зачем? Чего тебе ещё бояться?
– Прощай, – она погладила его коленку.
Она встала, и он понял, что никогда больше её не увидит, и животный страх сорвал его с места.
– Не уходи, Людка, не уходи, – бормотал он, вцепившись в её руку. – Даже если ты переспала с ним, ты всё равно самая лучшая из женщин. Не уходи, ложись со мной, я тебя не трону.
– Нет. Я не могу с тобой лечь.
– Почему, я ведь не трону тебя?
– Ну как тебе это объяснить? У тебя трусы в горошек.
– Он их снимет, – радостно пообещал Пит.
– Так вы, наверное, всё расписали заранее? Вы меня поделили: первым Пит, а потом ты? Как интеллигент? Тебе ведь тоже хочется?
– Успокойся, – оледеневшим голосом сказал Костик. – Мне ничего от тебя не надо.
Он отошёл к балконной двери, дрожа от пережитого напряжения, и уставился в темноту. Он с нетерпением ожидал её ухода и верил, что она всё-таки не уйдёт.
– Прощай, Пит, – сказала Людка. – Тебе от меня было хоть что-то нужно.
Она уже открывала дверь, когда Пит догнал её, подхватил послушно обмякшее тело и бережно опустил на свою кровать.
Костик медленно одевался, он ждал, что Людка опять попытается остановить его, тогда бы он послал её матом, но Людка лежала недвижима как мумия, затих в ожидании его ухода и недавно ещё шумный Пит.
Костик вышел на балкон, вдохнул полной грудью южную ночь и нырнул в неизвестность.
Он бродил по скверику, мудрый, сумрачный и спокойный, как эта ночь, пока не нашёл скамейку, на которой несколько часов назад ему было так хорошо.
А Пит тем временем в очередной раз обрабатывал Людку.
– Хочешь, я дам тебе чирик
1?
– Хочешь, я сама дам тебе чирик, я верну вам деньги за ваш ресторан, только, пожалуйста, дай мне спать, мне спать осталось четыре часа.
– Ты не дала мне кончить, сбежала куда-то. Не фига было со мной ложиться, коли не хочешь. Легла бы с ним. Чего ты с ним не легла?
– Я поняла, что у него ничего не получится.
– Ну, у меня-то получится!
– У тебя уже получилось.
– Тьфу ты чёрт, ты же не дала мне кончить. Ладно, хочешь, я приеду к тебе в Херсон и привезу тебе кожаные сапоги. Какие ты хочешь?
– Красные.
– Я тебе привезу красные. И ещё что-нибудь.
– И ещё зелёные.
– Я привезу и зелёные, и жёлтые.
– Ну за жёлтые сапожки ты можешь делать со мной всё, что захочешь.
– Ты кончил, наконец? – спросила она вскоре.
– Нет, ещё немного. Тебе разве не приятно?
– А ты не импотент?
– Какой я импотент, у меня дома семь баб!
– Я больше не могу, пусти меня, я пойду к себе.
– Зачем тебе к себе?
Она села на кровать.
– Где мои тапочки?
– Одень его.
– Я не хочу его, я хочу свои.
Потом она, не включая света, искала в предрассветной полутьме свои трусы.
– Где мои трусы? – спрашивала она. – Куда ты их дел?
– Одень его трусы, они в горошек, – заржал Пит.
Она села на Костикову кровать и заплакала.
– Что вы со мной сделали, со мной никогда ещё так.
– Ты же не девочка, лет двадцать пять тебе есть?
– Я привыкла сама отдаваться мужчинам.
– Никто ничего не узнает, чего ты.
– А он?
– А он больше не вернётся, он топиться побежал. С горя. От того, что у него трусы в горошек.
– Ладно, давай попрощаемся навсегда.
– Почему навсегда, я же приеду к тебе.
– Да, ты приедешь ко мне.
– И привезу тебе сапоги.
– Да, красные сапоги.
– И не только красные.
– Хорошо, приезжай, я буду ждать, ну а теперь прощай, Пит.
– До встречи, – через минуту он уже спал.
Людка поднялась к себе, проскользнула в незапертую дверь и наткнулась на любопытные и злые глаза хорошей женщины из Хабаровска.
– Ну как, понравилось? – спросила хорошая женщина из Хабаровска.
– Ну ещё бы, когда тебя четыре часа, без перерыва… Любят… Тебе бы тоже понравилось.
– Четыре часа? Один? Это который?
– Зачем один? Двое. С разных сторон.
Она долго с содроганием смывала с себя чужой пот и слюни.
Уже по-утреннему щебетала живность в ветвях над склонённой Костиковой головой и громадный, раскалённый туркменскими пустынями солнечный диск изгонял из Костиковой жизни его самую неудачную на тот момент ночь.
Он свернулся в клубок на своей скамейке, но всё равно замёрз до дрожи. Когда муки холода стали невыносимыми и заглушили даже муки похмелья и уязвлённого самолюбия, Костик сполз со скамьи и на негнущихся ногах побежал по аллейке. Он бегал по аллейкам и бормотал наспех сочинённую песенку, в которой посылал всех, и в первую очередь Людку, ко всем чертям. Новая горячая кровь разогнала его настроение, и жизнь снова показалась ему удачной и ласковой. Он представил, сколько радостей и побед сулит ему только начавшийся первый в жизни отпуск, и уже со снисходительной жалостью преуспевающего хозяина жизни думал о маленькой несчастной женщине из жалкого заштатного городишки, имевшей неосторожность так жестоко над ним подшутить.
Успокоив дыхание, Костик подошёл к месту своего недавнего падения, подпрыгнул, схватился за прутья балконной ограды, подтянулся на них, легко, как обезьяна, запрыгнул на балкон и вступил на территорию своего номера.
Пит спал, обхватив руками подушку, а Людки в номере не было. Костику показалось, что пол в ванной ещё хранил влажные отпечатки её ног. Он тут же залез под душ, ибо коммунальное хозяйство гостеприимного города радовало горячей водой потребителей своих услуг исключительно по ночам.
Часа через полтора его разбудил стук в дверь – кто-то из заботливых согруппников звал на завтрак. Есть с похмелья не хотелось, но желание увидеть Людку в столовой подняло его с постели. Он тщательно вычистил зубы, пытаясь удалить изо рта запах перегара, а потом долго разглядывал себя в зеркале. Синие круги вокруг синих глаз придавали ему томно-страдальческий шарм, примерно таким он представлял себе Христа на Голгофе.
Людки не было и в столовой. Костик тяжело плюхнулся на свой стул, хмуро поздоровался, ковырнул пару раз вилкой в помидорном салате и попросил официантку принести чай без сахара.
Пожёвывая вонючую фиолетовую травку, он вышел на улицу, прошёл сквозь привычный уже строй молодых людей и развалился на скамейке прямо напротив входа в гостиницу. Ясным холодным взглядом, как INRI
2 толпу палачей, озирал он толпящихся, входящих и выходящих.
Вздрогнет ли она, ощутив на себе его Иисусов взгляд, согнётся ли под тяжестью содеянного ею греха или пройдёт мимо, высоко задрав голову, обливая презрением неудачливого ухажёра? А может, просто подойдёт и сядет на скамейку рядом с ним? От этой мысли ему сделалось не по себе, он не знал, о чём с ней можно будет теперь говорить и уже смутно начал ощущать какую-то вину перед ней.
Эта история и так принесла ему достаточно неприятностей, пора было с ней кончать. Продолжение ничего хорошего не сулило.
Костик вошёл в гостиницу и увидел Людку, она спускалась по лестнице с чемоданом. Он скользнул в коридор, но взгляды их всё же встретились, только прочесть друг в друге они ничего не успели.
Пит всё так же безмятежно посапывал, а на своей подушке Костик обнаружил десятирублёвку и клочок бумаги. «Твои 10 серебр. монет – догадайся за что», – было написано там. На обороте этой бумажки он когда-то накарябал номер своего телефона.
1988
Курсант такой-то
– Товарищ курсант, ко мне!
К нему! К самому! Подполковнику! Яченкову!
Через очень-очень много лет в светлом коммунистическом будущем старец Богатько усадит на колени многочисленных благоговейно разинувших рты праправнуков, по-подполковничьи, по-яченковски отечески взъерошит их пионерские вихры, смахнёт дрожащей морщинистой конечностью непрошенную слезу, и благодарная память его в который уже раз воскресит для них из тьмы далёкой доперестроечной эпохи тот легендарный ратный эпизод – нравственную кульминацию всей его долгой и славной жизни.
На высоту полёта слепня нога взмывает в благовонный лагерный воздух, сапог блестит как клинок, в душе сонм архангелов под фонограмму курсантского оркестра пускает петуха в забойном армейском хите «Стоим мы на посту повзводно и поротно».
Так курсант Богатько летит на призыв любимого подполковника, маленького и трогательно-зелёного, издали напоминающего кузнечика. Щёлкают курсантские каблуки и звеняще-хрипящий от наслаждения голос выдаёт следующую информацию:
– Товарищ! Полковник! Курсант!! Богатько!! По вашему!!! Приказанию!!! Прибыл!!!
И вот они стоят друг перед другом: великолепный курсант и великолепный подполковник, и ещё рядом с подполковником, чуть позади него – почти великолепный старший прапорщик.
«Кажется, влип, – пульсирует мысль курсанта Богатько. – Теперь старый *** не отвяжется. Ищет терпил собирать ему в лесу ягоды для варенья, а может, «Жигуль» чинить приспичило, а может, просто не в духе, чёрт его, старого ***, разберёт».
Подполковник Яченков, поправляя на носу очки, подозрительно вглядывается в восторженно выпученные глаза курсанта. У подполковника Яченкова есть все основания сомневаться в искренности столь бурно выражаемых курсантом Богатько чувств.
– Да, – глубокомысленно произносит подполковник Яченков. – Да. – И неожиданно спрашивает у старшего прапорщика:
– Хорош курсант, а?
– Ничо, – подтверждает старший прапорщик, откровенно любуясь курсантом Богатько. – Небось, есть и хуже.
Подполковник Яченков продолжает гипнотизировать курсанта душераздирающим взглядом из-под очков, но запасы нахальства, заложенные природой, семьёй и общественным строем в курсанте Богатько, поистине неисчерпаемы. Поняв это, подполковник Яченков начинает разведку боем:
– Товарищ курсант, вы или большой дурак, или большой шельмец.
– Так я ж! Первое!! Товарищ!! Полковник!!! – восторженно подтверждает курсант Богатько, и в широко распахнутых навстречу прекрасному голубых глазах его отражаются верхушки сосен; он чист и непорочен, как жена командира сборов
3.
– Сдаётся мне всё-таки, что ты большой шельмец. Ну да ладно, – подполковник вдруг теряет интерес к курсанту Богатько: в поле его зрения попадает маленькая нелепая фигурка курсанта Фрумкина, который, быстро-быстро перебирая коротенькими пухлыми ножками, старается незамеченным проскочить мимо подполковника. – Ладно, товарищ курсант, идите и занимайтесь согласно установленному распорядку, и смотри у меня, чтоб больше ни-ни, шельмец ты этакий!
– Есть! Больше! Ни-ни! Шельмец я этакий! Товарищ полковник! – радостно соглашается курсант Богатько и исчезает в момент.
– Товарищ курсант!
Курсанту Фрумкину не удаётся преодолеть опасное пространство невредимым: всё его существо до самых интимных глубин потрясается отеческим зовом подполковника Яченкова.
Раздираемый противоречивыми устремлениями, курсант Фрумкин, подобно роденовскому гражданину Кале
4, замирает в трагической позе: изогнутый торс, заломленные в смятении руки и выброшенная вперёд нога свидетельствуют о том, что недостойный советского курсанта инстинкт самосохранения побуждает курсанта Фрумкина пуститься наутёк и бежать дальше, дальше, дальше, до самой Москвы, но почти гордый разворот головы и вторая нога, правая, анкером впившаяся в землю и не готовая уступить ни пяди, указывают на торжество в курсантской душе чувства долга перед Отчизной – да, замполит сборов подполковник Красных недаром ест свой хлеб и пьёт свою воду!
– Я, – с достоинством произносит курсант Фрумкин.
– Ну-ка ко мне. – Подполковник Яченков ударяет свёрнутой в трубку бумажкой по зелёной, туго обтянутой и специально для этого чуть отставленной ляжке.
– Есть, – отвечает курсант Фрумкин, а сердце его тем временем, как маленькая серая мышка, ныряет в грязную портянку внутри огромного пыльного кирзового сапога.
Курсант Фрумкин очень старается, вся открытая поверхность его кожи покрывается бусинками пота. Он считает себя на редкость бравым курсантом, только синхронизация в действиях рук и ног никак ему не даётся: каждая конечность двигается независимо от других, ноги гнутся в коленях, сапоги чуть отрывается от земли, носки оттопыриваются, штаны, пошитые на бегемота, бегемотьей же кожей свисают с бёдер, а хэбэ
5, туго перетянутое ремнём на пухлом животике, вызывающе безнадёжно болтается на интеллигентских плечиках.
Большое любвеобильное сердце подполковника Яченкова страдальчески корчится от такого зрелища. Чудесное доселе настроение его резко портится. Чем ближе курсант Фрумкин подходит к подполковнику, тем сильнее вытягивается подполковничье лицо, тем гневливее раздуваются его ноздри, тем быстрее бумажка ударяет по ляжке.
– Товарищ подполковник, курсант Фрумкин по вашему приказанию явился.
Курсант Фрумкин не ждёт от этой встречи ничего хорошего, и в общем-то предчувствие его не обманывает.
– Явился, – задумчиво произносит подполковник Яченков и далее изливает боль оскорблённого сердца в крике:
– Да-а, запустили. Запустили, прапорщик, работу, совсем запустили, смотрите на него, нет, на него смотрите, прапорщик, на него!
Старший прапорщик похож на лошадь и почти столь же безвреден, но сейчас он понимает, что должен как-то отреагировать на критику, и в глазах его появляются дьявольские хитринки и он становится похожим на хитрую лошадь, а это уже зверь опасный.
Старший прапорщик вплотную подходит к курсанту Фрумкину, сверху застенчиво и хитро смотрит на него, поднимает за мокрые подмышки, раза два встряхивает и опускает. Нежное касание старшепрапорщичьей руки – и живот курсанта Фрумкина послушно вжимается в позвоночник, а курсантский бюст, напротив, на два номера выдвигается в направлении подполковника Яченкова, аналогичное касание ноги – и носки курсанта Фрумкина раздвигаются ровно настолько, насколько предписано.
– Ну вот, товарищ подполковник, малость подремонтировать его – и будет стоять как … огурчик.
– Как огурчик… А что за вид? У воина, у курсанта, у будущего офицера… Это же будущий командир! Командир Советской Армии! А пилотка – жёваная, как будто её стадо верблюдов жевало. Вас, наверное, товарищ курсант, голодом морят – пилотку жуёте? – задаёт подполковник Яченков коварный вопрос.
– Никак нет, товарищ подполковник.
Курсант Фрумкин хочет добавить к этому что-нибудь браво-остроумное, но в голову под такой неуставной пилоткой ничего путного не приходит, да и не может прийти в принципе.
А сможет ли вылупиться достойный офицер из столь небраво-неостроумного курсанта? Ой, вряд ли. Эта истина со всей очевидностью открывается как курсанту Фрумкину, так, наверное, теперь уже и подполковнику Яченкову, а скоро дойдёт и до старшего прапорщика.
– Никак не-ет – домой, небось, рвёшься, мамке в сиську ткнёшься – мол, голодом его морили, мол, мяса с гулькин *** давали, мол, рыба тухлая была, а рыба – хек, хорошая рыба, мол, витаминов ему хотелось, а подполковники с майорами сами жрали, а им не давали. Знаю я вас, по ночам колбасу посылочную хрумкаете, ананасами заедаете, потом дрищете, как сидоровы козы, в лазарет бежите, только чтоб не работать. Ну что, будешь мамке промеж ног тыкаться, про подполковника Яченкова всякие мерзости говорить? – И опять, казалось бы, невинный, но коварный вопрос, однако курсанта Фрумкина голыми руками не взять.
– Там видно будет, товарищ подполковник.
Это уже достойный ответ, и подполковник Яченков в глубине души наверняка приятно поражён достоинством этого ответа, но вида не подаёт.
– Там ви-идно… А звёздочка на пилотке косо сидит, концы хрен знает куда смотрят. Перевесить. Звезда – это наш символ, это наш революционный символ! А как фамилия, говорите?
– Курсант Фрумкин.
– Ну всё с тобой ясно, – подполковник по-детски прыскает. – Чего ж ты молчишь-то, тебе ж шестиконечная нужна. Прапорщик, есть у нас на складе шестиконечные?
Старший прапорщик сдержанно улыбается: он ценит тонкий юмор и регулярно читает журнал «Крокодил»
6, но он – мужчина и должен умело скрывать свои эмоции.
– Никак нет, товарищ подполковник, не предусмотрено. Но если нужно – сделаем, хоть семиконечную, вот товарища курсанта посадим на это дело, он и будет с неба звёзды хватать для себя и таких же, как он.
Курсант Фрумкин тоже улыбается и даже пытается засмеяться, но подполковник Яченков вдруг нарочито грозно приказывает:
– Отставить смех*ёчки! Хорошо, товарищ прапорщик, похвально, но в армии должно быть единообразие, а символ у нас един – пятиконечная красная звезда – и для русских, и для нерусских, и для грузин, и для узбеков…
– И в особенности для чукчей, товарищ подполковник, – с жаром подхватывает старший прапорщик: тема явно пришлась ему по душе, задела за живое.
– И для них тоже. Чукчи-то – тоже люди, и негры – тоже люди, правда, не наши, не советские, ну так им же хуже. А ты, Хрумкин, говоришь – шестиконечную. Когда последний раз брились?
– Сегодня утром, товарищ подполковник, – уверенно отвечает курсант Фрумкин, здесь он прав на все сто, и это сознание своей правоты позволяет ему отвечать ужасному подполковнику так гордо и уверенно.
– Врёшь ведь, Хрумкин, ну очень нагло врёшь и не краснеешь, – искренне изумляется подполковник. – Во даёт курсант, вот курсанты пошли – народ лживый, насквозь лживый, прям тошно. Сейчас отправлю тебя к цирульнику, чтоб наголо… Ну да ладно, погодится пока. Зубы чистишь?
– Так точно, товарищ подполковник, – и здесь курсант Фрумкин может отвечать уверенно, потому что и здесь он прав.
– Молодец! Герой! Сколько раз?
– Два раза, товарищ подполковник.
О, видел бы кто-нибудь из непосвящённых, как достойно держался курсант Фрумкин в этот страшный день своей жизни!
– Молодец, вот в этом ты молодец, хвалю. Молодец, Хрумкин. Личность ты просто героическая, только вот лысина у тебя как будто?
– Да есть немножко, товарищ подполковник, от жизни тяжёлой, – курсант Фрумкин дерзко улыбается и даже лихо чуть машет ручонкой.
– Ну-ка, сними-ка ещё раз пилотку. Да-а, тяжёлый случай. Ну ничего, вырастут. Удобрить хорошенько, полить – и полезут. Так, товарищ курсант. А вот почему это вы изволите веснушки носить? Не положено! Так вы ещё тут, чего доброго, тушами да пудрами разными мазаться начнёте. Смыть, смыть сегодня же, веснушек на курсанте быть не должно! Курсант должен быть без веснушек, где это написано, чтоб курсант был с веснушками? – Курсант-то Фрумкин понимает, что подполковник снова шутит. – Прапорщик, проконтролируйте действия курсанта! – И старший прапорщик тоже это понимает, даром, что не дурак. – А вот подворотничок держится на честном курсантском слове. Когда подшивали воротничок?
– Вчера вечером, товарищ подполковник.
Это было неправдой, воротничок
подшивался позавчера, и голос курсанта Фрумкина дрогнул, и преступник Фрумкин приготовился как можно более стойко встретить неотвратимую кару.
– А вот здесь вы не правы, товарищ курсант, и я вам это докажу как дважды два. Доказать вам?
От такого неслыханного демократизма у курсанта Фрумкина, уже смирившегося с мыслью о гражданской казни, перехватывает дыхание, слова застревают в глотке, и он произносит нечто нечленораздельное и лишь выражением лица пытается дать понять, как восхищён он подполковничьей проницательностью и этим самым демократизмом. И ещё курсант Фрумкин хочет сказать, что жизнь его теперь полностью находится в распоряжении товарища подполковника, и если она нужна ему – то пусть забирает без всяких сентиментальных колебаний. А курсант Фрумкин не подведёт, он почтёт за величайшую награду саму возможность закрыть своей пусть не очень широкой грудью товарища подполковника и от предательского удара клинком, и от НАТОвско-бандитско-фашистской пули!
– Что вы сказали? Вот видите, вы сами признаёте, что солгали мне. Ты стоишь здесь и лжёшь, и снова лжёшь, и нагло при этом смотришь мне в глаза… Лгать и смотреть при этом в глаза подполковнику Советской Армии… И это какой-то Хрумкин… Товарищ старший прапорщик, ну что же мы всё-таки будем с ним делать? Ведь что-то мы должны с ним делать, как-то должны воспитывать его, ведь выйдет он от нас, и что же общество, государство, народ получат? Лжеца? Наглеца? Ещё одного трутня?
Старший прапорщик слегка под градусом, и глубоко гражданская позиция подполковника Яченкова резкой болью отдаётся в его переполненной патриотизмом душе и вдохновляет на следующую речь:
– Так учить его надо, товарищ подполковник, такому житейскому уму-разуму. А то он думает: если пять лет в институте проучился – так он самый умный, он уже всё знает, он уже умнее и меня, и вас.
– Правильно, товарищ прапорщик. Учить! Учить быть патриотом, защитником своей Родины, наставником рядовых бойцов, знаниями накачивать. Да, не завидую я тем солдатикам, которые к вам попадут. Вы-то сами как считаете, товарищ курсант, всё ли вы знаете или чего-то ещё всё-таки не знаете?
– Никак нет и так точно, товарищ подполковник, я считаю, что я почти ничего не знаю.
Ох, и хитёр же курсант Фрумкин! Он бросает эту жалкую кость подполковнику – пусть подавится ею, а история курсанта Фрумкина оправдает.
– Вот это правильно, – подполковник хватает кость и начинает её жадно грызть. – Это хорошо, когда курсант честно признаётся, что он ничего не знает. Вот за это хвалю. Но ведь здесь перед тобой стоит старший прапорщик, да ещё целый подполковник в придачу. А ты же не говоришь: «Товарищ подполковник, научите меня» или «Товарищ старший прапорщик, научите меня, что-то я ничего не знаю». Так ведь, товарищ курсант? Ты же, наоборот, всё норовишь сачкануть, на занятиях спишь, небось, и лапу сосёшь, а голова – пустая. И экзамен скоро. Государство, Родина, народ столько денег выделяют, отрывают, между прочим, деньги от насущных нужд народных, потому что оборона есть дело наинасущнейшее, чтоб только ты учился, учился, учился, чтоб потом, когда придёт грозный час, беда застучит в наши двери, ты бы мог защитить свою Родину, защитить свой народ, и чтоб самому при этом живым остаться, и людей не положить, а ты…
Старший прапорщик – суровый, закалённый воин, но и он готов разрыдаться. Да, подполковник Яченков – отец, отец родной для курсантов! Вид его ужасен, он прекрасен – так было сказано когда-то в примерно аналогичной ситуации.
– Какие занятия были сегодня? – сурово спрашивает старший прапорщик.
– Занимались тасканием брёвен, товарищ старший прапорщик, – отвечает курсант Фрумкин с едва скрываемой иронией. – Заготавливали и таскали с диаметром комля 300-400 миллиметров.
– Это полковник Муранов себе новый дом строит? – безразлично спрашивает подполковник Яченков.
– Нет, товарищ подполковник, наш взвод для подполковника Немченко таскал, – курсант Фрумкин рад перевести разговор на другие темы и просто счастлив от представившейся возможности поделиться с товарищем подполковником хоть какой-то неведомой тому информацией, быть товарищу подполковнику хоть в чём-то полезным.
– Немченко, Немченко, нет, чтоб подполковнику Яченкову принести. Ладно, шучу. Практику, значит, проходите строительную?
– Так точно, товарищ подполковник, – молодцевато рапортует курсант Фрумкин. – Фортификация – строительство укреплённых сооружений.
– Хорошо, – в неподдельной радости разводит руками подполковник. – Ну-у хорошо. Смотри, прапорщик, чему-то он всё-таки научился. Фортификацию уже определяет. А пуговицу пришить не может. Не научили. Не научила мамка, не научила бабка, не научила школа, не научил институт, придётся нам с вами учить, прапорщик. Объявляю вам, товарищ курсант, трое суток ареста. Все уедут к мамкам да к бабкам, а вы будете учиться пуговицы на хэбэ пришивать – это, конечно, в личное время, помимо того, что будете лагерь сворачивать и гальюны вычищать. А? не слышу.
– Есть, товарищ подполковник.
Как передать словами отчаянье курсанта Фрумкина, переживающего крушение всех своих надежд на скорое возвращение домой?!
Маленький храбрый курсант Фрумкин! Ты героически бился за свою честь и свободу, но обстоятельства и рок в лице подполковника Яченкова оказались сильнее, и ты начинаешь осознавать, что все фортификационные сооружения, которые ты возводил вокруг себя в течение двадцати двух лет, все твои доты, дзоты и контрэскарпы
7 рушатся от одного звука подполковничьего голоса.
– Так-то, товарищ курсант, – мягко и где-то даже сочувственно произносит подполковник Яченков. – Надо было раньше, гораздо раньше учиться пуговицы пришивать, сюда надо было прийти уже готовым к службе воином, чтобы впитывать только воинские знания. Ладно, двое суток тебе снимаю – за то, что зубы чистишь два раза. Но, бог мой, хэбэ, что за хэбэ, курсант, как будто вас в нём в дерьме валяли. Где же вас валяли, товарищ курсант, как же вы, советский курсант, так позволили себя вывалять?
– Это всё брёвна, товарищ подполковник, и грязь. Я ведь ещё не успел почиститься.
– Брёвна, грязь… Надо было первым делом почиститься, привести себя в опрятный вид, знаешь ведь, что увидит подполковник Яченков такое безобразие, и неприятно ему станет, больно, как ножом по сердцу. Курсант должен иметь опрятный вид! Это самое главное для курсанта. Если курсант нарушает форму одежды, значит, он нарушит и Устав, и присягу, и воинский долг, и всё остальное. Кальсоны носишь армейские? Или трусы домашние в цветочек? Ну-ка, спускай штаны, проверим.
– Я кальсоны ношу, товарищ подполковник, – жалобным дрожащим голосом произносит курсант Фрумкин, ему очень не хочется снимать штаны.
– Снимай, снимай, что ты как девица тяжёлого поведения, – голос подполковника Яченкова оживляется, он предчувствует славное развлечение. – Вот сейчас мы и посмотрим со старшим прапорщиком, как ты соблюдаешь форму одежды. Глядите, товарищ прапорщик, действительно, кальсоны. Ай да курсант! Молодец! А под кальсонами что?
– Наверное, то же, что и у вас, товарищ подполковник.
Курсанту Фрумкину приятно сознавать, что под кальсонами у него то же, что и у подполковника Яченкова. Но если потребуется показать ЭТО, то он готов, он будет горд и счастлив, что подполковник Яченков, а также старший прапорщик увидят его ЭТО. В общем-то, ему есть что им показать.
– Ага, понятно, – слегка улыбается подполковник Яченков. – Ну что ж, молодец, одевайся.
Вот-вот товарищ подполковник должен крепко пожать своей мозолистой трудовой клешнёй мужественную клешню курсанта Фрумкина, до хруста обнять его, чмокнуть в веснушчатую щёку и воскликнуть, гордо и нежно глядя ему в глаза: «Молодец, курсант Фрумкин! Я пошёл бы с тобой в разведку!»
– Ну что ты там копаешься? А если тревога? Если враг нападёт ночью? А ну-ка давай-ка на время. Снимай штаны, и сапоги, и хэбэ. Заодно проверим, как у тебя портянки намотаны. Не суетись. Зачем кальсоны снимаешь? Что ты мне тут, понимаешь, стриптиз разводишь? Сложи, сложи одежду, как тебя учили. Хэбэ застегни на все пуговицы, пилотку сверху, ремень. Портянки на голенищах расправь. Плохо, плохо, курсант, слабо, медленно, ничего ты не умеешь. Ладно. Приготовился? Давай, пошёл. Долго, долго, долго, курсант. Ладно, ну тебя, от тебя одно расстройство, тебя только могила исправит. Иди на *** и чтоб я тебя больше не видел. Расстроил ты меня, вот теперь ночь спать не буду, переживать из-за тебя, дурака. Иди. Эй, товарищ курсант!
– Я.
– Курсант… Курсант такой-то!
– Курсант Мариничев.
– Ко мне.
И подполковник Яченков продолжает свою трудную, но такую нужную Отчизне работу.
Каждый вечер по зову сердца, воинского долга и партийной совести он выходит на большую лагерную дорогу производить воспитательный процесс.
1987
Рождённые ползать
Их было двое: девица в варёном костюме
8 и маленький толстяк с объёмистым дипломатом. Толстяк с поднятой рукой шагнул прямо под машину, и мне пришлось резко тормозить.
– Шеф, в Ясенево доставишь?
– Нет, не доставлю. – Я с детства любил говорить «нет» – всем и всему.
– Почему?
– Потому что.
Я дал по газам, но тут же вынужден был опять тормозить: толстяк вцепился в полуопущенное стекло моего «Жигуля» и что-то там верещал неразборчивое. Другой на моём месте вылез бы из машины и дал бы уроду в хлебало, но я, воспитанный в лучших советских культурных традициях, осведомился лишь, как ни в чём не бывало:
– Чего тебе ещё?
– Понимаешь, шеф, ну очень надо, – забормотал он, всунув светлую курчавую голову в машину и щедро выпуская в меня коньячные пары. – Чирик устроит?
Я покосился на девицу – она отрешённо стояла в сторонке, маленькая и аккуратная. Аккуратный тёмный хвостик, аккуратный маленький носик с горбинкой, умело оттенённые карие глазки. Не то чтобы красотка – видали мы и красивше, да и не только видали, – но успех у мужиков наверняка имела. А чирик бы мне тогда не помешал. Да и сейчас не помешает.
– Ладно, садись, – сказал я, на часок откладывая радостный миг свидания с тёщей, которую ехал забрать из больницы. – Под колёса больше не прыгай.
Он даже не поблагодарил меня за ценный совет, который, возможно, не раз ещё спасёт ему жизнь:
– Извини, шеф, просто у нас мало времени.
Действительно, им надо было успеть до прихода домочадцев позаниматься любимым делом – блудануть, а потом ещё, возможно, и вернуться на работу – но это уже без меня.
Толстяк подчёркнуто вежливо, даже шаркнув ножкой, открыл заднюю дверцу. Девица молча скользнула мимо него и забилась в уголок. Толстяк плюхнулся в другой угол настолько далеко от неё, насколько это было возможно в моём лимузине.
Пока я петлял по центру, они молчали, глядя каждый в своё окошко. Первым не выдержал толстяк, он сообщил:
– Я очень рад за тебя.
– Это заметно по твоему тону, – отозвалась девица.
– Ты получила очень достойного мужа.
– Я его заслужила, – не без вызова произнесла девица и зашуршала сумочкой.
Я тут же представил, как она округляет свои аккуратные губки, ловит их в зеркальце и, подпирая изнутри язычком, двумя-тремя гениальными помадными мазками доводит до совершенства.
– Да, конечно, ты его заработала.
– Не язви. Это не украшает мужчину. Даже такого мужчину как ты.
– Ты хочешь дальше ехать одна?
– Ты куда-то вдруг заторопился? А, хочешь склеить вон ту тётушку? Ей уже лет шестьдесят – у тебя должно получиться.
– Ты неисправима. Даже замужество тебя не изменило. И я ещё трачу на тебя столько драгоценных сил…
– Так вылезай, не трать. Я разве держу тебя?
– Ладно. Я уж довезу тебя в последний раз. До вашего дома.
Первый раунд остался за ней.
Они опять замолчали, и опять первым ринулся в бой толстяк, одна мысль не давала ему покоя:
– Ты, конечно, вышла за него по любви.
Это был полувопрос, но ответа мы с ним не дождались, и толстяк решил развить наступление.
– Ну возрази мне, что ли. Не хочешь? Ты ведь так страдала без него! Ты грызла по ночам свою одинокую подушку! Ты обливала её слезами отчаянья от невозможности быть вместе со своим избранником! Ты извивалась от желания, как кобра на сковородке, и дрожала от ревности, как последний лист на ветру! Ты замирала от одного звука его голоса и теряла остатки своего разума, когда он был рядом – ведь так всё это было? И то же самое он, он тоже грыз, страдал, терял, замирал, и вот вы, наконец, соединились, слились, так сказать, в одно торжествующее целое… Так было? Угадал?
«Да он поэт! – почти что с восхищением подумал я. – Да он по праву сможет войти в первый десяток миллионов лучших поэтических дарований этой страны не признанных, но пуганных гениев!»
Однако девица моего восхищения не разделила – увы, не всем дано быть эстетами.
– Пожалуйста, не порть мне настроение. Ещё не хватало, чтоб именно ты мне его портил, – только и сказала она.
У неё был очень мелодичный голос, его же голос, наоборот, был откровенно неприятным, дребезжащим каким-то; сейчас же он стал просто на редкость противным:
– А что, я должен только радовать тебя и развлекать?
– Нет, зачем же, ты никогда этого толком не умел. Просто возьми себя в руки и постарайся не портить мне настроение.
– Не даёшь даже позлорадствовать напоследок. Мне же больше ничего не остаётся.
– Милый, сам виноват, если б ты захотел, сейчас язвил бы кто-нибудь другой, не ты.
– Я ли этого не хотел. А вот, допустим, ты ещё могла бы сейчас всё переиграть?
– Что всё переиграть?
Толстяк как бы слегка помялся.
– Ну, уйти от него, – разъяснил он свой немудрёный вопрос почему-то шёпотом.
– С какой стати я должна это делать? И ради чего? И к кому? К тебе?! Дорогой мой, ты сильно опоздал. Поезд давно ушёл и уже скрылся за двумя поворотами.
– Даже за двумя… Ну против поезда мы выставим самолёт. Хочешь, я куплю самолёт? Двухместный – квартиру продам.
– Нет, уже не хочу.
– Не хочешь самолёта – я придумаю что-нибудь поромантичнее, поэкзотичнее…
– Ты всё-таки немного не догоняешь … и уже не догонишь. Я, конечно, хорошо тебя понимаю. Ты – тип, для которого женщина интересна только тогда, когда ею заинтересуются другие … типы или когда она, наконец, повернётся к нему задницей.
– Насчёт задницы… – попытался он сострить, но она не дала ему закончить.
– Я уверена, что если б я не встретила его, ты никогда бы сам не заговорил со мной об этом. Или я ошибаюсь?
– Конечно, ты ошибаешься. А впрочем, конечно, ты права, как всегда, чего уж теперь.
В предмет моей гордости – суперпанорамное самозатемняющееся зеркало заднего вида – я поймал его пьяный тоскливый взгляд. Он закрылся от меня рукавом. Закрывайся-не закрывайся, а второй раунд ты тоже продул.
– Так что, милый, сам виноват.
Он долго вертел головой и тёр ладонями лоб, потом по-тигриному мягко подобрался к ней вплотную и обнял, заглядывая в глаза. От былого отчаяния не осталось и следа, теперь это был весёлый самоуверенный самец. Она смотрела на него с интересом и не мешала ему.
– Я довезу тебя в последний раз до дома, – сказал он с трагическими подвываниями. – Последний раз взгляну на тебя и…
– Да-да. Мы в последний раз посмотрим друг на друга, помашем друг другу ручкой. А «и» не будет.
– О! О! О! Я никогда больше не увижу тебя! Ты же знаешь, я не переживу этого. О, милая, милая… О, нет, нет…
Последние слова он почти пропел и рухнул курчавой головой к ней на колени.
– Не паясничай. Веди себя прилично, мы всё же в транспорте.
Тут она в первый раз, наверное, взглянула на меня, и я более чем уверен: увиденное её не разочаровало.
Но чей-то гнуснейший голос прервал мои приятные размышления о себе:
– Учить будешь мужа и его славную родню.
Сильно, почти нокдаун. Сказывается разница в весе. Чем ответит претендент? А нечем отвечать-то! И тут бы толстяку помолчать, закрепляя победу в третьем раунде, но он был уже не в силах уняться:
– Давай я упрощу тебе задачу. В твоём будущем мне места нет – так я должен тебя понимать?
– Ну почему уж так уж нет? Какие-то деловые связи мы, конечно, можем с тобой сохранить. А вот любовники мне пока ни к чему, ну а друзьями мы вряд ли станем, я просто не поверю в искренность твоей дружбы.
Он помрачнел и произнёс уже на полном серьёзе длинный путаный обиженный и совсем уже далёкий от поэтики нашего Цезиево-Стронциевого Века
9 монолог, который я затрудняюсь воспроизвести в точности, но суть которого свелась к следующему:
– Только, ради бога, не подумай, что я пытаюсь как-то навязаться тебе. Если ты считаешь, что я помешаю твоему такому заслуженному семейному счастью, то ты скажи, и я сейчас же вылезу из машины, дам тебе чирик на дорожку и постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтоб пути наши больше не пересеклись.
– Ты прямо светишься от благородства, – прервала она его словоизвержение. – Если б ты мог себя видеть сейчас! И если б ты всегда был таким!
– А я всегда был таким, и я знаю, что моё благородство меня погубит, и оно уже меня почти погубило, но вернёмся к теме. Если вдруг ты боишься обидеть меня этим – дурацкая мысль, конечно, но чем чёрт не шутит – то поверь, что я сделаю это без всякого сожаления. Ну, не без всякого, но с вполне переваримым сожалением. Два дня я похожу не в настроении, а потом проснусь на чьей-нибудь груди и забуду про тебя начисто, ну а большое и тёплое, что ещё сохранилось у меня к тебе, это останется со мной. В общем, как скажешь, так и будет, твоё последнее желание я постараюсь исполнить.
Я думал, что она не выдержит и взорвётся издевательским смехом, но она выслушала очередную порцию его пьяного бреда с самым серьёзным видом – увы, не каждому, как мне, дано так грамотно отличать чушь от правды.
– Вот этого, чтоб ты забыл меня начисто, я как раз и не хочу.
– Господи, ты запутала меня вконец. Чего ж ты ждёшь тогда от меня?
Я поймал в зеркале её улыбку, коварно-кокетливую улыбку женщины, уверенной в неотразимости своих чар и в беспределе своей власти над ним, да и надо мной в придачу. «Не хотел бы я оказаться на твоём месте, маленький и толстый, – честно подумал я. – Вернее, хотел бы, но очень ненадолго».
– Живи, как хочешь, делай, что хочешь, спи, с кем хочешь, желаю тебе каждое утро просыпаться на новой, ещё более пышной груди. Но не забывая при этом про меня. Видишь ли, я не питаю насчёт мужа особых иллюзий, поэтому, вполне может быть, ты мне ещё понадобишься. Вот и всё, что мне теперь от тебя надо, а взамен обещаю тоже не забывать тебя.
Он как-то затравленно улыбнулся.
– Просыпаясь на волосатой груди своего новоиспечённого… Ты уготовала мне прямо райскую жизнь. Ты и здесь всё хорошо рассчитала и спланировала, хотя местами сама же себе противоречишь. А я, пожалуй, скажу тебе, что меня это не устраивает. Я хочу или иметь тебя сейчас целиком, без всякого с волосатой грудью, или уже никогда тебя больше не знать и не видеть, наверное, к нашей обоюдной радости.
– Ты знаешь, что я отвечу тебе.
– Да, знаю. Шеф, тормозни. – Толстяк тронул моё плечо и полез за деньгами.
– Шеф, не надо, катись дальше.
Её голос требовал беспрекословного повиновения, да я и сам в глубине души не хотел, чтобы он так скоро вылез – может быть, я сделал на него ставку в этом матче? Поэтому я только сбросил скорость и перестроился в правый ряд за автобусом.
– Шеф, вот где-нибудь там, у метро.
Он протянул мне червонец, и я уже намылился было взять его, но тут червонец был перехвачен маленькой ручкой с обручальным колечком.
– Ты же обещал его мне.
Она чем-то зашуршала, очевидно, пряча денежку в бумажник.
Он облегчённо рассмеялся.
– Не знаю, ну как я буду без тебя, где я ещё такую найду?
– Где ты найдёшь такую стерву?
– Где я найду такую нежную, ласковую и любящую, ну или любившую стерву…
– Да, возможно, любившую, – сказала она, и вот тут голос её слегка дрогнул.
Претендент по-прежнему был впереди, но в ходе матча наметился перелом.
Я проехал метро и снова ушёл в левый ряд. Толстяк сделал вид, что этого не заметил.
– Ладно, – сказал он. – Давай выпьем за примирение, ведь это, наверное, последнее примирение в нашей жизни.
– Четыреста сорок четвёртое и последнее. А у тебя осталось что выпить?
– Ну как же, я всё же немножко знаю тебя.
– Ты на что-то намекаешь, ну да ладно, я сделаю вид, что не заметила. Дай, я первая.
Она неумело присосалась к горлышку коньячной фляжки.
– А шефу дадим глотнуть? – размышляла она вслух. – Нет, шефу нельзя. Мы будем шефа обдувать. – Она стала дуть в мою сторону. – Пусть у него слюнки потекут.
Мне стоило тогда больших трудов сохранять на лице каменное выражение.
– Оставь немножко, – сказал толстяк. – У меня тоже слюнки текут.
– А, ну его, не расшевелишь. На, пей, а мне дай шоколадку.
Всё, она выбросила полотенце, дальше можно было, в принципе, не смотреть.
– Как мало ты мне оставила. Ну дай, ну дай ещё, – мурлыкал он. – У тебя на губах коньяк – дай, я слизну его, ну дай, в последний раз.
– Зачем тебе это? – спросила она, после долгого засоса опустив голову на спинку моего кресла. – Зачем я тебе теперь? Ведь ты давно получил от меня всё, что хотел. Чего ты ещё от меня хочешь?
– Я хочу, чтоб ты была только моей и чтоб это было всегда. – Его язык уже порядочно заплетался.
– Да брось ты. Я не самая молодая и не самая красивая, насквозь пропитая и прокуренная, да и потасканная, и стерва порядочная, я сама это знаю.
– Не надо, не надо, это всё не так, мне никого больше не нужно.
– Врёшь ведь?
– Любовь моя, когда я тебе врал?
– Всегда, всегда, ты всегда мне врал.
Она вдруг так безутешно заплакала, что меня передёрнуло. Я не выносил женских слёз; толстяк, похоже, тоже.
– О, господи, ну не плачь, я люблю тебя, я всё ещё тебя люблю.
– Ты первый раз говоришь мне об этом, – всхлипнула она.
– Ну неужели ты сама этого не понимала? Весь мир для меня делился на две части: главная, интересная часть – это ты, прочая, серая, скучная часть – всё остальное и все остальные. Я думал, мне казалось, это было так заметно, ты не могла этого не замечать, ты не могла не видеть, что я смотрел на мир твоими глазами, я слышал твоими ушами, я думал твоими мыслями, а твои неприятности раздирали мою душу и обдирали мою кожу. Я…
– Но ведь всё это в прошлом?
– Да нет же, я чувствую, как что-то во мне закипает снова.
– Это спьяну, – неуверенно возразила она.
– Не спьяну. Ну неужели ты не понимаешь, не чувствуешь, что мы должны быть вместе? Иначе я себе этого не прощу. И ты себе этого не простишь.
– И как нам теперь быть вместе? Ой-ёй-ёй, натворили мы, натворила я… А я знаю, как это сделать, – Её голос обрёл прежние бодрые и уверенные нотки. – Ты вырубаешь шефа бутылкой по голове, садишься за руль и везёшь меня подальше из этого гнусного города, а ещё лучше – вообще прочь из этой страны.
«Ах ты стервь, – подумал я, на этот раз не удержавшись от улыбки, – вот ты себя и выдала: что это, как не заигрывание со мной?»
Но вместо того, чтоб остановиться и выкинуть их обоих на улицу, я, по несносному обыкновению своему, возразил:
– Я так не согласен. Фигу вам мою машину, она почти новая – раскатали губищи.
Но голос мой уже не был стальным, хотя и не был ещё дребезжащим. А про новизну моей машины я, конечно, несколько загнул, однако, чего не сделаешь ради поддержания интересной, задушевной беседы!
– Вот видишь: он не согласен, – развёл руками толстяк. – У него машина почти новая.
– А я-то думала, он согласится. Зря он так. Ну, так что будем делать? Ехать осталось минут десять. Так и вылезем из машины и разбежимся?
– Нет, так не будет. Я знаю, что делать – если ты этого очень-очень хочешь.
– Хочу очень-очень.
Она перебралась к нему на колени и обвила руками его жирную шею.
– Ну, что ты придумал?
Он щёлкнул замками своего дипломата.
– Ты знаешь, где я работаю. Мы выпустили тестовую партию конверсионного продукта «Икар в сапогах» – слышала, наверное. Нам надо натянуть поверх обуви вот эти сапожки, накинуть вот эти накидки с капюшонами, губы соединить с губами, руки – с руками, зажмуриться и сильно-сильно толкнуться ногами. Если это сделать в движении, тогда скорости сложатся, и никакого самолёта не нужно будет, чтобы летать.
– А, я что-то слышала: у вас там, по-моему, Кабаков Илья
10 главным теоретиком работает?
– Эй, чудаки, вы мне так крышу снесёте или пол продавите, – вмешался я в их воркование.
На моём бедном старом насквозь прогнившем ТАЗике
11 и то, и другое было в равной степени вероятно.
– Ты думаешь, почему я выбрал для нашей поездки вот эту помойку? Это ж почти кабриолет, у неё крыша насквозь трухлявая! – подтвердил он мои опасения.
– Значит, ты знал заранее, что я соглашусь? – спросила она, шурша обновками, пока я соображал, как поостроумней отразить его ничем не спровоцированный наезд на моего верного конягу.
– Я всё-таки знаю тебя немножко, – повторил он.
– А что будет дальше?
– Дальше будет солнце, небо, звёзды, облака и никого, кроме нас двоих и наших крыльев.
– Чудесно. Только что мы будем там кушать?
– То же, что и орлы.
– Тогда летим. Чего нам терять? Подожди, я слезу с тебя.
Я резко затормозил прямо посередине поворота на Ясенево, перекрыв движение по Профсоюзной в сторону Центра. Сзади в крыше зияла огромная овальная дыра. И уже неторопливо, враскорячку, поигрывая жезлом и улыбаясь себе под ноги, сквозь вой остановленных автомобилей и автобусов надвигался на меня с дальнего конца перекрёстка младший лейтенант ГАИ.
Я положил ноги на правое сиденье, плечами упёрся в дверцу и закрыл глаза. Меня не волновало уже очевидное расставание с трудовой пятёркой, а то и с десяткой, наплевать было даже на предстоящий ремонт крыши. Помню лишь одно чувство – острое чувство зависти: я не знал женщины, которая захотела бы вот так со мной улететь.
Но завидовал я очень недолго: что-то тяжеленное шмякнулось на заднее сиденье и разразилось матюгами.
– А, Карлсон, – хмыкнул я, приподнявшись. – Как слетал?
– Хреново. Ускорения не хватило. Зря мы на повороте…
– А фифа где?
– А она улетела. Она легче намного.
– Так надо линять отсюда, пока она нас не пришлёпнула.
– Да, эм-вэ-квадрат, делённое на два
12, – пробормотал он.
– И смотри, не вздумай опять улететь, Эйнштейн хренов: крышу будешь чинить и диван задний. И штраф за меня заплатишь, а то разлетались тут.
Я с пробуксовкой рванул с места, освобождая проезд. Горе-испытатель даже не думал протестовать, он присосался к заднему стеклу и смотрел туда, где через считанные мгновения под колёсами автобусов должно было исчезнуть аккуратненькое тельце его подруги.
Я жалел, что не увижу, как обмякнут его толстые щёки и крик ужаса исковеркает рот, столь недавно шептавший клятвы о вечной любви.
1988
Примечания
1
Чирик – сокр. от червонец, так за свои красноватые тона называлась советская десятирублёвая купюра.
(обратно)2
– аббревиатура латинской фразы IESVS NAZARENVS REX IVDAEORVM – Иисус Назарянин, Царь Иудейский.
(обратно)3
Командир сборов – имеется в виду командир трёхмесячных военных учебных сборов, практиковавшихся после окончания советского ВУЗа, имеющего военную кафедру, для студентов, получавших после успешного прохождения таких сборов звания офицера (обычно лейтенанта) запаса; студенты на время сборов именовались курсантами.
(обратно)4
Роденовскому гражданину Кале – имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена «Граждане Кале».
(обратно)5
Хэбэ – летняя военная форма из хлопчатобумажной ткани.
(обратно)6
Журнал «Крокодил» – советский юмористический журнал, рассчитанный на неприхотливого обывателя.
(обратно)7
Доты, дзоты и контрэскарпы – оборонительные сооружения.
(обратно)8
В варёном костюме – в популярном в те годы костюме из варёной джинсовой ткани.
(обратно)9
Цезиево-Стронциевого Века – цезий и стронций – химические элементы, радиоактивные изотопы которых (цезий-137 и стронций-90) широко используются в экономике; образуются также при ядерном взрыве и в ядерном реакторе во время его работы.
(обратно)10
Илья Кабаков – советский и американский художник, автор знаменитой инсталляции «Человек, который улетел в небо из своей комнаты» (1986 г.).
(обратно)11
ТАЗике – так неофициально называлась продукция Волжского автозавода в г. Тольятти.
(обратно)12
Эм-вэ-квадрат, делённое на два – формула кинетической энергии тела.
(обратно)Оглавление
Добыча
Курсант такой-то
Рождённые ползать
*** Примечания ***
Последние комментарии
4 часов 17 минут назад
20 часов 22 минут назад
1 день 5 часов назад
1 день 5 часов назад
3 дней 11 часов назад
3 дней 15 часов назад