Жизнь Василия Курки [Александр Шаров] (fb2) читать онлайн

Александр Шаров

 

ЖИЗНЬ ВАСИЛИЯ КУРКИ

ГРАНИЦА

1.

Гришин сидел на лавке в углу хаты, задремывал, время от времени беспокойно открывая глаза.

Люди входили в хату и выходили из нее. Еще виднелись последние островки свежевымытого пола с сохнувшими досками - около лавок, у стола, у печи - и чувствовался запах распаренного горячей водой дерева, но кругом все было заляпано грязью. В открытую дверь низко, у самого пола, тек туман. Казалось, видно, как он медлительно переваливается через порог.

В хате было полутемно, свет тусклыми полосками пробивался через закрытые ставни. Вдоль стен протянулись дубовые лавки, справа у окна стоял дощатый стол, прямо напротив - прикрытые цветным рядном нары, рядом с ними печь с лежанкой и за нею угол, скрытый легкой фанерной перегородкой. Оттуда тянуло хмельным и теплым - должно быть, самогонной бардой, доносилось приглушенное, тайное бульканье.

Солдаты заходили поодиночке и группками, каждый по своему делу - попить воды, поесть, перемотать портянки, - и, быстро справившись, уходили.

С лежанки слезла молодая женщина с черной косой, в мужской солдатской рубашке, заправленной в вышитую синим и красным узором юбку, перекинула косу за спину и села на нары, прижаншись к печи. Рубашка, небрежно перехваченная булавкой, едва прикрывала смуглую грудь. Танкист, который обедал в углу, отрезая самодельным ножом с красивой плексигласовой ручкой ломти розоватого сала, поднялся и подошел к молодайке.

— Не рушай! - спокойно проговорила она.

Курка, продолжая перебинтовывать себе голову, шагнул вдоль нар и, очутившись рядом с женщиной, строго поглядел на танкиста .

Тот стоял, широко расставив ноги ; неласково улыбаясь щербатым ртом, сказал :

— Танкист гори, а младший лейтенант пригревайся.

Помедлив, взял сало, завернутое в тряпочку, вытер о комбинезон нож, посмотрел стальное лезвие на свет, повертел ножом и вышел.

Гришин окончательно открыл глаза. Жидкая грязь от следов и туман вместе с нею ползли на чистые островки пола; и представилось, что эти островки единственное, оставшееся на земле не запятнанным войной.

Рядом с хозяйкой, крупной и красивой, Курка казался еще меньше - так, на взгляд, паренек лет пятнадцати.

Перевязанная голова, узкоплечая его фигура, голубые детские глаза, заостренный нос, усеянный веснушками, очевидно, не одному Гришину внушали острую, почти болезненную жалость. Женщина вдруг обняла Курку, сильным и осторожным движением притянула его голову к себе и, спокойная, глядя вверх, негромко проговорила :

— Децко ты мое неразумное…

Лицо у нее в этот момент было таким, какое бывает у матери, когда она младенца убаюкивает, - красивое именно этой высокой и с покойной красотой.

Секунду Курка оставался неподвижным - бледный, с закрытыми глазами, как бы потеряв сознание, - потом резко оттолкнул ее, вскочил на ноги и срывающимся, обиженным голосом с непонятной грубостью выругался :

— Чего лезешь, с-сука…

Молодайка покачала головой, все еще глядя вверх, и как бы про себя повторила:

— Децко мое неразумное.

Из-за фанерной перегородки вышел пожилой человек с седоватой головой , с вислыми сивыми усами и прикрикнул :

— Цыц, Ядвига ! Сиськи прикрой!

Сквозь дверцу перегородки остро и раздражающе пахнуло горячим самогоном и киснущей брагой. Ядвига рассеянным движением провела ладонью по рубашке, неторопливо перестегнула булавку, так что на мгновение ворот совсем разошелся и стала видна вся ее грудь с коричневыми сосками, тяжелая не девичьей, а женской тяжестью.

Курка смотрел на Ядвигу как завороженный и еле заметно отодвигался от нее, будто увидел нечто страшное даже. Конец грязного бинта свисал с его головы, маятником покачиваясь вдоль щеки.

— Иди перевяжу ! - позвал Гришин.

В хате, кроме Гришина, Курки, хозяина и его дочки, не оставалось больше никого.

— Вы бы, татусю, чарочку поднесли. Ранетый ведь, сказала Ядвига.

— Мовчи ! - прикрикнул отец и дернул Ядвигу за толстую косу.

Ядвига и не пошевелилась, будто не почувствовала боли, и все смотрела вверх. В полутемной хате белая ее рубашка и юбка сурового полотна казались залитыми светом.

В открытую дверь кто-то невидимый крикнул :

— Дядько Грицай! В сильраду!

Хозяин, который с ведром воды шел к перегородке, остановился, поставил ведро на пол, повернулся к углу, где висело распятие, и застыл, что-то шепча про себя.

Курка иногда взглядывал на Ядвигу, но сразу, болезненно хмурясь, отводил глаза. Ядвига сидела прислонившись к стене. Гришин подумал, что так вот писали богоматерь старые мастера : кругом темнота - и фигура, охваченная неизвестно откуда льющимся сиянием, как огнем.

— Давно воюешь ? - спросил Гришин Курку.

— С сорок первого.

— Сколько ж тебе?

— Семнадцать.

Хозяин обвел глазами хату, все ее закоулки, распятие в углу, печь, цветное рядно на нарах, поставил ведро на пол и вышел.

— Заберут тату? В солдаты?! - спросила Ядвига.

Никто не ответил. В ведре мерно покачивалась вода.

— Тата … свое отжил, - почти про себя проговорила Ядвига.

— Ты что ж думаешь, не вернется? Без времени хоронишь, - сердито отозвался Курка .

— Свое отжил … - задумчиво повторила Ядвига, словно не слыша слов Курки. — И я отжила… И отлюбила. Шесть ночек с чоловиком спала.

— А с немцами, с полицаями сколько ? - заикаясь от волнения, выкрикнул Курка.

— Чего взъелся ?- сказал Гришин.

— Прохлаждаются, пока мы… Самогон гонют, сало жрут. - Курка махнул рукой и вышел на улицу.

Женщина поглядела ему вслед и повторила свое:

— Децко ты неразумное. - Потом, помолчав : — Е г о жалко. О н своего не дожил .

— Доживет, - торопливо проговорил Гришин, как бы стараясь отклонить такое выполнимое сейчас пророчество, и рассеянно спросил :

— Украинка?

— Не, пан. Мы поляцы.

Солдаты на минуту заворачивали в эту крайнюю на длинной сельской улице хату; многие входили так, без дела, просто вдохнуть домашний милый воздух, пахнущий картошкой, хлебом, самогоном, взять воспоминания обо всем этом с собой в последнюю, быть может, дорогу.

Появился Старшинов, начальник госпиталя, вынул из планшетки новенький лист двухкилометровки, разложил на коленях и, показывая на карте направление, зашептал что-то в ухо Гришину, подозрительно оглядываясь по сторонам, не подслушивают ли, чуть погромче сказал :

— Приказано свертываться. В девятнадцать ноль ноль. Ясно?

— Что ж нам свертывать? - усмехнулся Гришин .

Госпитальные машины застряли в дороге. Та единственная, на которой добрался начальник, стояла у хаты со сломанной задней осью. Весь армейский госпиталь теперь состоял из подполковника Старшинова, майора Гришина, шофера Козулина и снайпера, младшего лейтенанта Курки. Курка попал в госпиталь с тяжелым черепным ранением. Долечиваясь, он по доброй воле выполнял смешанные обязанности санитара, фельдшера и квартирьера.

— В девятнадцать ноль-ноль. Может, телеги достанем, фуры по-здешнему.

Подполковник озабоченно поглядел на карту. Вдруг, улыбнувшись, он притянул Гришина за рукав и значительным шепотом спросил :

— Соображаете, что это за линия? Вот - западнее Вышневца?

Гришин отрицательно покачал головой .

— Граница рейха ! Ясно? Пять сантиметров до этой самой г р а н и ц ы р е й х а.

Курка помог шоферу разгрузить сломанную машину.

Подполковник вместе с Гришиным распаковали тюки, отбирая и укладывая в вещмешки самые необходимые медикаменты, перевязочные материалы, хирургический инструментарий,- это на случай, если дальше придется двигаться пешим строем. Курка протирал чистой тряпочкой оптический прицел винтовки. Ядвига вышла, открыла ставни, принесла из чуланчика ведерко с голубоватыми, подкрашенным и синькой белилами и принялась мазать печь.

— Нашлa время… - неприязненно проговорил Курка.

— Трохэ почекам, - Ядвига послушно положила толстую малярскую кисть в ведерко ; шагнув к окну, она провела ладонью по запотевшему стеклу. Открылась даль: поля, придавленные низкими серыми облаками, разъезженные дороги, по которым медленно двигался поток людей, повозок, танков, самоходок, поросшие ветлами невысокие холмы - татлы, как их здесь называют.

Плотный слой облаков в одном месте утончался, открывая оловянный диск солнца. Вначале диск этот был холодным, как луна, но постепенно потеплел - нежданно, как подарок, - и тогда все кругом засверкало слабым серебряным светом : деревья на холмах с тонкими веточками, покрытыми бессчетными капельками влаги, мокрые башни танков, мокрые дула винтовок и автоматов, широкие колеи, пропаханные машинами и танковым и траками, наполненные стылой болотной водой , талый снег, сохранившийся кое-где в низинах.

В нестойком этом , едва родившемся и уже гаснущем сиянии, чудилось, движение прекратилось. Казалось, солдаты, которых не могли остановить три года войны не одна, а тысячи смертей, замерли, любуясь робким светом.

Ядвига еще раз посмотрела на дальние холмы, на солнце, которое снова куталось в облака, и сказала, обращаясь к самой себе :

— А балакают - бога нема. Кто же то зробил ?

Она еле заметно улыбнулась, такой нелепой и странной представилась ей мысль, что бога нет, раз существуют - несмотря даже на войну - деревья, люди, солнышко.

Kypкa впервые взглянул на нее без осуждения.

— Чудачка ты, однако .. И это бог с мастерил? - Он приподнял винтовку.

— Не, пане, то человек.

Курка задумался, потом сказал :

— Когда автоматчиком был, я и не знал : убил кого или нет? А заделался снайпером - на счету пятьдесят шесть.

Ядвига повернулась спиной к окну. Побледнев, глядя не на Курку, а прямо перед собой , неслышно, одними губами, она выговорила:

— Пятьдесят шесть? Ты ?..

Потом, после долгого молчания, сказала еще :

— У нас эсэсовцы мамусю замучили, и братишку , и Анджея, мужа моего.

Она глядела прямо перед собой таким взглядом, что казалось, будто в полумраке перед нею в этой хате выстроились погибшие на войне. К ним, раздвигая стены хаты, пристраиваются тысячи и тысячи убитых. Солдаты и люди, замученные фашистами, и среди них родные Ядвиги...

Ведро с водой все еще стояло там, где его оставил хозяин, - на самом ходу. Гришин и подполковник, укладывая медикаменты, почему-то обходили ведро, вместо того чтобы отставить его в сторону.

Подполковник потрогал двухсуточную щетину на щеках. Запихивая в мешок бинты, вату, свертки марли, он негромко сказал Гришину:

— Лузенцев говорит, знаете, из оперативного : немца притащили ; оттуда, через грязь, волоком . Немец очухался и за свое - операция неграмотная: «У нас к Тарнополю автострады и железнодорожные колеи, а у вас ни одной дороги. Шестьдесят километров болота. Пока мы перебросим двадцать снарядов, вы - один . Мы - двадцать батальонов, вы…» Каков, а ? ! Что бы вы этому подлецу ответили, товарищ майор ?

— По морде бы стукнул .

— По морде ?.. - Подполковник, поглядев на Гришина, скептически покачал головой. - Не знаю. И «по морде» - не в вашем стиле… А сопоставление, если так, отвлеченно рассудить, убедительное. Двадцать снарядов и один, автострады, а у нас все на плечах. Связи нет. Не подразделения, а бредут себе в чистом поле солдатики… -

Помолчав, сказал еще: - Ставка на что? На одно: доверие к человеку. И еще на неожиданность удара. Так, что ли?..

Гришин не ответил.

В хату зашел пожилой солдат в куцей шинели, подпоясанной брезентовым ремнем, и кирзовых сапогах. Стоя на пороге, он снял пилотку с бритой головы, не по-военному, поклонившись, сказал :

— Пани Ядвига, дозвольте трохи отдохнуть. Дорога дальняя.

Ядвига скользнула равнодушным взглядом по лицу солдата и вдруг, всплеснув руками, бросилась к нему:

— Татусю! О матка боска, яки млоды!

Отец гладил дочку по голове, по плечам и обводил глазами хату. Оглядывал медленно - стены, углы, начиная от того, слева от двери, - там были свалены хомут, шлеи, всякая конская упряжь, - печь, стены, где висели фотографии в рамках и картинки, вырезанные из журналов, окна, залепленные облаками и серым туманцем, сквозь которые виднелась черная с белыми островками снега земля. Островки эти - даже не белые, а серые - плыли в тумане. И земля пыталась скрыться в дымке, словно моля о покое, одном только покое, который нужен ей, истерзанной, окровавленной, чтобы напиться влагой вместо крови, принять весеннюю влагу в самое свое чрево, а потом родить хлеб для людей, которые будут же на свете .

Он гладил дочку по голове и, переводя взгляд с предмета на предмет, говорил однотонно, не повышая и не понижая голоса, строго, как бы читая завещание :

— Шлеи попросишь пана Казимежа, чтобы починил, в ножки ему поклонись. Пан Казимеж сухорукий, его в солдаты не возьмут. Пан Казимеж скажет: зачем это? Коняку забрали, и тату забрали. А ты скажи : коняка, даст бог и матка боска, к весне вернется, и татусь тэж.

И сала дай ему от того боровка, что зимой резали. Пан Казимеж сало уважает.

Дочка плакала. Концы ее губ не опускались, глаза были широко раскрыты - красивые, светло-голубые , - но слезы текли и текли по щекам. Отец подвел ее к лавке, поставил под скамью ведро с водой и другое, маленькое, из которого торчала маляр ская кисть. Шагая по комнате, он продолжал говорить все так же, не повышая и не понижая голоса, строго, как читают над покойником :

— А из хаты ни ногой, Ядуся. Недобрых людей много, и Бандера лютует. Паненка Зося пошла в Гнило Гнездны к сестричке, а ее поймали, надругались, распяли и сожгли. Как же так?

Он остановился посреди хаты и посмотрел на чисто побеленный голубоватый потолок - там ложились серые тени: уже сгущались сумерки.

— А говорят, бог есть,- сказала Ядвига и тоже посмотрела вверх, сложив внутрь ладонями и протянув вперед руки, как на молитве.

— А пан Казимеж скажет - дратвы нема, - продолжал хозяин, все еще стоя посреди хаты и глядя вверх.

А ты дай ему иа того сундучка, что в скрыне схован. Дай трохи - бо ще сгодится.

Подполковник выглянул было на улицу, быстро вернулся, отвел Гришина в сени, сел на мешок с соломой, раскрыл планшетку и, заглядывая в длинный листок, вложенный под целлулоид поверх карты, зашептал на ухо:

— Уточняю: боевая задача выглядит так. Ударной группой в составе… Ну, это нас не касается… Нанести удар с фронта Ямполь - Ляховцы, в общем направлении Вериводка - Збараж - Тарнополь. Оценка противника: все пехотные и танковые дивизии сильно потрепаны в предыдущих боях, понесли большие потери и последнее время усиленно пополняются маршевыми батальонами.

Свои войска: все части понесли значительные потери.

Укомплектованы в подавляющем большинстве малообученным контингентом с временно оккупированной территории. Шоссейные и улучшенные грунтовые дороги на протяжении направления главного удара отсутствуют.

Подполковник часто замолкал, беспокойно крутя головой на тонкой шее с большим кадыком : не подслушивают ли?

Понизив голос до еле слышного шепота, он сказал :

— Вот какой казус, голубчик. В девятнадцать ноль ноль - отменяется. Ночью схватит морозцем - сразу выходите. Вдвоем с Куркой. Ему бы, по правде, лежать еще недельку, все-таки черепное ранение. Ну, да что поделаешь. А я дождусь, пока тылы подтянутся, и тоже. Вы там, на месте, сразу разворачивайтесь. Работы будет много. Ясно?

Гришин вернулся в хату и, зябко втянув голову в воротник шинели, сел рядом с Куркой.

Хозяин по-прежнему шагал по хате, что-то убирал, прятал, иногда, без видимой цели, просто трогал попадающиеся ему на пути вещи : комод, вышитый рушник на стене, косу, топор, украшенные бумажными кружевами полки с посудой. Остановившись у загородки, он ударом сапога сбил фанеру. Открылся самогонный аппарат - котел, трубки, змеевики. Из медного крана в стеклянную сулею то капал, то лился, то выбивался с такой силой, что в стороны летели брызги , окруженный мутноватым облаком самогон. Стенки сулен были покрыты капельками. К потолку поднимался сивушный пар. Все это как бы дышало непричастной к окружающему и неуместной хмельной веселостью.

— Собери на стол, Ядя, - сказал хозяин, полузакрыв глаза. - Чтобы все как у людей. В остатний раз… А скатерть возьми из комода, ту, мамусину. И сало из скрыни.

Ядвига поднялась.

Курка не отрываясь следил за ней взглядом, в котором смешивались подозрительность с детски удивленным обожанием. Гришин сидел, по-прежнему втянув голову в воротник шинели и скрестив руки, стараясь согреться : его лихорадило.

Когда стол был накрыт, нарезаны хлеб и сало, принесены огурцы в обливной миске, хозяин вытащил из-под крана трехлитровую сулею, сменив ее другой. Поднял тяжелую посудину, поставил среди стопок и, церемонно поклонившись, пригласил :

— Проше паньства до столу!

Курка вопросительно взглянул на Гришина.

— А чего ж, - сказал Гришин. - Да и трясет что-то…

Выпили по стаканчику, потом еще.

Курка сидел хмурый, сосредоточенно глядя на стопку и ломоть хлеба с толстым куском сала, пододвинутый ему Ядвигой, потом вдруг, чуть подняв брови, спокойно и счастливо улыбнулся.

— Чего ты ? - спросил Гришин.

— Листопадовка вспомнилась, - рассеянно отозвался Курка.

— Давно из дома ?

— Седьмой год.

— Как так ?

— Дядька меня выдрал, обозвал куркульским последышем, я и драпанул к батьке на Вычегду.

Курка говорил шепотом и все так же, странно и нежно, по-детски, улыбаясь.

Когда Курка заговаривал, Ядвига переставала есть и пить, и видно было, что она прислушивается, боясь проронить малейшее словечко. Скулы у нее напряглись и резче обозначились.

— Добрался до отца? - спросил Гришин.

Курка кивнул.

Хозяин поднялся, вытянулся во весь свой огромный рост и запел оглушительным басом :

 

Взвейтесь, соколы, орлами,

Полно горе горевать,

То ли де… То ли дело под шатра-а-ами

В поле лагерем стоять.

 

По-прежнему в избе время от времени появлялись солдаты и, оглядевшись, кто несмело, кто увереннее, подходили к столу.

Продолжая петь, хозяин каждому наливал самогон в граненый стаканчик и отрезал ломоть сала.

Старая песня , - сказал Гришин, когда хозяин замолк.

— В императорской гвардии пели, - отрапортовал хозяин . — В одна тысяча девятьсот пятнадцатом. В Санкт-Петербурге.

— Неужели вы и в царской гвардии служили ?

— А як же, - Хозяин еще больше вытянулся, отер усы и опрокинул стаканчик.

— Долго ты був… с таточком ? - тихонько спросила Ядвига.

Курка молчал, но перестал улыбаться и насупился.

Гришину не в первый раз стало жаль Ядвигу, и он повторил вопрос :

— Сколько с отцом прожил?

— До сорок первого. В июле его сосной придавило, и сразу… А я удрал на фронт.

Все помолчали.

— А може, спать лягим? - предложил хозяин.

Совсем стемнело. Гришин постелил шинель и улегся на лавке у окна, Курка - на другой лавке. Ядвига забралась на печь. Солдаты все заходили и заходили. Темнело, и фигуры их становились почти неразличимыми. Потом они стали совсем не видны в темноте, плотной от человеческих дыханий и тумана, заползающего с поля. Только слышался время от времени топот сапог и жестяной шелест пропитавшихся влагой плащ-палаток.

Засыпая, Гришин плотнее закутался в рядно.

 

2.

Во сне Гришин почувствовал тревогу от прерывистого шепота. Он насильно открыл глаза, как делаешь, пытаясь прогнать дурной сон. Но шепот звучал по-прежнему, задыхающийся, невнятный, странный оттого, что казалось, будто он слышится сверху, из темной пустоты.

Не сразу Гришин сообразил: это Ядвига лежит на печи и шепчет, зовет, почти заклинает Курку :

— Хедь до мене, децко мое, децинко. Татусь юж ушел, никто не услышит. Ты лезь на печку, не бойся. Ничего не бойся, децинко мое.

— Молчи ! Отстань, - отвечал Курка так же еле слышно, голосом испуганным, хриплым, вздрагивающим, будто он плакал. - Не смей ! Отстань!

Он повторял «не смей» , «отстань» , как мог бы сказать «сгинь» верующий, которому примерещилась нечистая сила.

Ядвига словно не слышала. Шепот ее лился сквозь темноту вниз, как ручей, - вздрагивающий, обволакивающий , одновременно слабый и всесильный.

— Иди скорей! - шептала Ядвига. - Ты не думай, мне э т о не нужно. Анджей говорил: «Льдинка моя». Говорил : «Била, як снег, и холодна, як снег». Он меня целовал, а я думала - скорей бы уж. Иди, иди, децинко мое, любо мое кохано.

— Отстань ! - хрипло повторял Курка .

Теперь казалось, что Ядвига говорит не Курке, а самой себе. Будто что-то растаяло в ней, как тает ледник, и льется поток - сквозь темноту, сверху вниз, - способный пробить сердце.

Она говорила:

— Я потому и не понесла, что холодная була. А до тебя я ласковая, коханый мой. Ты иди до мене, а то погибнешь без этого. Родился и погибнешь т а к, как 3ося, которую Бандера сгубив.

— Отстань, - повторял Курка . - Заладила: «убьют », «погибнешь» .

— И татусь не вернется, я знаю, и коняка наша, - быстро-быстро шептала Ядвига. - И все будет мертво.

Курка подбежал к дверям и распахнул их, сперва первые - в сени, потом вторые - на улицу . Изба осветилась тусклым светом . Из темноты выступили печь, стол, где поблескивала пустая сулея, лавки вдоль стен.

Шепот Ядвиги замолк, но слышалось ее дыхание, и невидимый взгляд ее сверху, с печи, давил, не давал опомниться.

Мутный блеск лежал на змеевиках самогонного аппарата и пустой сулее. Туман, запол зая в избу, стлался по полу волнами, тоже поблескивая сверху. В прямоугольнике дверей виднелись поля, дороги, татлы, поросшие кустарником.

Больше не казалось, что кругом болото, топкое, засасывающее. Вся земля и бесчисленные колеи покрылись тонкой ледяной пленкой; в нарождающемся свете раннего утра она отливала красноватым. Кусты - близко, у самых дверей, и дальше, на гребнях холмов, все, сплошь до последней веточки, казались обернутыми в серебряную фольгу.

Мимо дверей проплывали танки, проходили и исчезали из глаз солдаты, и неуместный этот праздник, только чуть окрашенный красноватым, как предчувствием крови, снова открывался взгляду.

— Холодно … Закрой дверь! - попросила Ядвига.

Не отвечая, Курка взглянул на Гришина и, увидев, что тот не спит, сказал:

— Потопали, товарищ майор. После хуже будет.

Гришин поднялся ; и он, и Курка взвалили на плечи

тяжелые мешки с медикаментами и хирургическим инструментарием.

 

3.

Булыжная дорога обрывалась, а дальше тянулись пахота, проселки, распластавшаяся на двести, даже триста метров топь, по которой с трудом ползли танки, фуры, самоходки. Кони и люди останавливались над превратившимся в болото весенним глиноземом. Кони тревожно ржали, хрипели; здешние. они понимали, что время пахоты и сева еще не пришло.

Вместе с другими Гришин ступил в грязь и увяз по щиколотку. Через несколько шагов, в ложбине, он провалился по колено, с трудом вытащил ноги и остановился отдышаться.

Мысленно ему представилась армия, вся война как одно живое существо. Начало ее. Ополченцы, бегущие по желтеющему ржаному полю и падающие ничком в колосья.

И он сам бежит, спотыкаясь о трупы, и сквозь бесконечную усталость, вытеснившую даже страх, успевает подумать:

«Почему я живой? Не падаю? Когда же это неизбежное придет?»

Южный фронт. Полки в сто штыков. Немецкие танки, легко разрезающие жидкие оборонительные порядки. Зимняя, оледенелая, припорошенная серым колким снежком степь под Барвенковом. Куда ни достанет глаз - кавалеристы на тощих конях: конный корпус в наступлении.

Иногда конь наклонит голову, потрогает мягкими губами снежок.

Все это видится не отдельными картинами, а как река, как продолжение одно другого. Будто те упавшие в рожь ополченцы очутились на конях: за плечами карабины, поводья в руке. Живые со смертью за спиной или мертвые, продолжающие бессрочную солдатскую службу.

Кони, печи сожженных изб, редкие степные деревья.

И вдруг все начинает вибрировать: оледенелая земля, оледенелые деревья. Откуда-то сзади людей настигает гул моторов. Он вырывается из сумеречной темноты и приближается, как прибой. И как на море прежде всего из темноты выступает пенная кромка, так и тут нарастает дальний серый вал, постепенно расчленяясь на отдельные волны - тяжелые танки КВ, покрытые изморозью, словно сединой, разрисованные серо-белыми пятнами и полосами камуфляжа. Танки, продавливающие землю, заставляющие вздрагивать сгустившуюся ночную мглу, деревья, тонкие ноги голодных коней, огонь в печах уцелевших изб.

Конники, повернув головы, смотрят на эти первые советские танки, увиденные ими с начала войны.

И для Гришина это первые советские танки после “бетушек” - танков БТ с ненадежно тонкой броней, стремительно мчавшихся на мирных парадах и потерянных в начале войны.

Танки приближаются. Уже не надо поворачивать голову, чтобы разглядеть их. Они проплывают рядом ; конники, пропуская их сквозь строй, отступают в темь, стираются в памяти. И кажется, что сама война, раньше бежавшая в пешем строю, потом отчаянно встречавшая немецкие танки винтовочным огнем из неглубоких окопчиков, потом на голодных, из дали гражданской войны, конях прощупывающая путь па запад, оделась наконец в стальную броню, стала военной машиной, которую не остановить.

Эти первые танки исчезли на западе, по дороге на Красноармейск. Земля перестала дрожать, и сердце перестало вздрагивать от надежды. И в занятой медсанбатом единственной нетронутой избе расстрелянной немцами деревеньки Гришин ампутировал ногу, удалял кровавые лохмотья костей, жил и мышц у танкового генерала Колосова. В полусознании генерал говорил:

— Мне бы сто танков, я бы до Берлина!..

А потом на Калининском фронте Гришин увидел среди редких деревьев сотни аэросаней, засосанных жидкой грязью неожиданно ранней распутицы. Увидел войну, при готовившуюся к прыжку до Балтийского моря, к ножевому удару, но еще недостаточно мощную для этого, остановленную природой.

Гришин шагает рядом с Куркой, и кажется ему, что сейчас он может охватить войну одним взглядом как целое - громаду, возникшую в июне сорок первого и с тех пор тянущуюся через все дни и ночи долгих этих лет. Kак одно существо с могилами по краям тысячекилометрового следа.

И вспоминается война зрелая: организованная, отлаженная машина.

Танки, самоходки , орудия, грузовики с мотопехотой, двигающиеся после Kурской дуги на юго-запад, между минных полей, которые не успевают разминировать, как прежде не успели убрать хлеба. И тогда, по пути в Тамаровку, казалось, что т а к о й война останется: до конца - регулярной, машинной.

Солнце чуть поднялось, и ледок на деревьях, холмах, колеях дорог растаял . Стеклянный, хрупкий звук ледяной пленки , ломающейся под сапогами, перестал доноситься.

Отовсюду слышалось жирное чавканье разбухшей земли.

Гришин поднял голову. Очень близко, на невысоком бугре, он увидел фигуру в длинной щеголеватой шинели.

Человек на холме не отрываясь смотрел в полевой бинокль. Гришин узнал командующего армией генерала Черняховского.

У подножия холма, одним боком до борта утопая в грязи, стоял «студебекер», груженный семидесятишестимиллиметровыми снарядами .

— Сержант! - опуская бинокль, подозвал генерал маленького сутулого солдата.

Сержант растерянно и суетливо повертел головой -

его ли зовут? - и, по-бабьи подбирая полы шинели, перебрался вброд по дну кювета, полного до краев жидкой грязи, через силу стараясь дать строевой шаг. Когда сержант поднялся на бугор, генерал тихо отдал ему какое-то приказание. Сержант скинул вещмешок, развязал его и присел на корточки. И генерал наклонился над вещмешком.

Гришин и Курка стояли у подножия бугра: они отчетливо видели все малопонятное, что происходило наверху.

И сотни солдат, бредущих мимо по изборожденному колеями и канавами полю, разделенному бугром и сливающемуся за ним в грязевую реку, останавливались, словно по неслышной команде, устремив глаза вверх.

Сержант вынимал вещи из мешка, обычный, однообразный солдатский обиход, и передавал генералу то быстро, решительно, то с видимым трудом, на долю секунды задерживая движение руки. Генерал некоторые вещи отбрасывал, а другие, немногие, протягивал обратно сержанту.

В сторону полетели консервы, белье, кожаные заготовки для сапог.

Люди на поле наблюдали за происходящим. Грязь незаметно затягивала солдат, но они не обращали внимания на то, что ноги уходят в топь.

А те, что стояли дальше и не видели ясно бугор, смотрели на очевидцев, по лицам стараясь угадать происходящее.

Сержант теперь уже сам с азартом отбрасывал вещи.

Тряхнув мешком, напоминающим пустое вымя , он повернулся по-уставному, сбежал вниз по склону, вытащил из ящика на затонувшем грузовике один за другим два снаряда, обернул чистыми портянками, осторожно засунул снаряды в мешок и перебросил тяжелую ношу за спину. Грязь проглатывала консервы, кирпичики пшенного

концентрата, сырое белье, наспех постиранное и подсушенное на последней ночевке.

Курка тоже засунул снаряд среди бинтов и коробок с медикаментами.

Солдаты близ бугра и дальше по всему полю слов нv разом поняли смысл и неизбежность происходящего. Они снимали свои вещмешки, подходили к одной из десятков машин, фур, телег, засосанных грязью, чтобы нагрузиться минами, снарядами, коробками с патронами и пулеметными лентами.

Солдатские вещи, скупой солдатский уют, добытый с таким трудом, падал в грязь, чтобы исчезнуть. Солдатский обиход, где дым и тепло махорки должны заменить тепло дома, а несколько строк письма - все книги, созданные на земле, всю мудрость и доброту, за тысячелетье отданные людям, а смена белья дать хоть надежду, что все это - грязь, пот, смерть за плечами - кончится когда-нибудь, чтобы и не присниться. Солдатский обиход, почти и невидимая ниточка, связывающая военное существование с обычной жизнью.

Грязь безразлично втягивала ненужное ей, и снова все однообразно чернело кругом, мутно поблескивало.

Гришин подумал : «Что же все-таки оставляют люди ? С чем нельзя расстаться даже перед лицом смерти? Письма ?! Письма уж конечно никто не выбросит. Можно умереть отчаявшимся, голодным, но как умирать, оттолкнув руку, протянутую из необозримой дали?»

Люди шли и шли. Снаряды высовывались стальными боеголовками из вещмешков, как младенцы-близнецы, прижавшиеся друг к другу.

Гришин шел молча. Изредка, не оборачиваясь, он спрашивал Курку о чем-либо, больше для того, чтобы среди болотного чавканья услышать человеческий голос, чем по действительной необходимости.

— Карболку забыли, конечно?

— У меня, товарищ майор.

— А кохера, костную пилу, черт бы ее побрал?

— Есть … есть … - монотонно отзывался Курка.

Бугор давно скрылся с глаз, а перегрузка боеприпасов с фур и машин на солдатские плечи продолжалась.

Некоторые пехотинцы отбрасывали вещмешки, чтобы

удобнее было вместо лошадей впрячься в орудийные передки, взвалить на спину ствол миномета.

На войне обычно властвуют приказы, сейчас всем управляла общая м ы с л ь, неизвестно как - безмолвно - передающаяся от солдата к солдату, общая воля, необходимость, взращенная в солдатском сердце годами войны.

По краям поля плыли татлы. Деревья отсырели, казалось, что и они, усеянные каплями воды, как каплями пота, сверх силы напрягаются каждой угловатой голой веткой, чтобы остаться на земле, не уйти в грязь.

Тощая лошадь, впряженная в фуру, споткнулась, упала в канаву и делала судорожные усилия, чтобы подняться, но все больше валилась на бок. Ездовой, до пилотки заляпанный грязью, тянул лошадь за уздцы и кричал тонким, отчаянным голосом :

— Н-ну, тр-р-р-реклятая!

Лошадь дергала головой.

— Да у нее нога сломана, - сказал Курка.

Ездовой выпрямился. Лошадь тонула в канаве, временами вырывая голову из вязкой жижи, чтобы в следующую секунду снова погрузиться в нее. Видны оставались только темные, обезумевшие глаза.

— Пристрели! - сказал Курка.

— Стрелять не приказано! - тем же тонким, отчаянным голосом крикнул ездовой.

Поток, завихрившийся было вокруг тонувшего коня, двинулся дальше. Справа, на вершине холма, в тумане, возникла белая, теперь казавшаяся прозрачно-серой, церковь - униатская, с вратами, обращенными на запад.

Купола уходили в облака, и от этого церковь напоминала крепость - до самого неба слепая серо-белая стена. За церковью по гряде тянулось село, обращен ное к дороге задворками.

Курка обернулся. Лошади уже не было видно. «Утонула » , - подумал он и поплелся дальше.

Солдатский поток свернул, обходя церковь и деревню.

Это тоже, по-видимому, диктовалось не приказом, а общим сознанием участников похода, понятной всем необходимостью подойти к Збаражу неожиданно для врага.

Почему-то Гришину вспомнился шепот Ядвиги : « И коняка наша не вернется, и тата не вернется…» Люди шли потому, что т а м граница фашистского рейха, чудовищно раздувавшегося за счет земель Польши и Украины, т а м асфальтированные дороги, автострады, до самого конца. Три года топали к Москве и от Москвы , через свою сожженную и разбомбленную страну, а там пойдет счет километров до Берлина.

Шли nотому, что они, те, кто чудом выжил, три года не были дома. Потому, что время другой пахоты и другого сева, о котором они не знали, давно надвинулось. Потому, что за военные годы секунды превратились в вечность для тех, кто рыл окопы и строил укрепления, кто погибал в фашистских лагерях, для солнца, которое тысячу дней поднималось на востоке в крови и тонуло на западе в крови, для каждого человека.

В нескольких шагах, тяжело переставляя ноги, брел молоденький солдатик, увешанный коробками с пулеметными лентами. Тонкая голая шея его высовывалась из воротника шинели. Солдатик споткнулся, странно взмахнул руками и упал ничком. Лицо его сразу ушло в грязь до краев пилотки . Он попробовал подняться - и не смог : коробки с пулеметными лентами впечатывали его в землю, беспощадную от крови. Грязь заливала губы. Оп хрипел и от

плевывался. По грязному лицу стекали слезы, оставляя светлые борозды. Другие солдаты приближались к тонущему, но медленно, точно во сне.

«Чего они, сволочи, не бегут?» - подумал Гришин, но сразу заметил, что ведь и сам он не бежит - ему это только кажется, что он бежит, а в действительности он еле движется, бесконечным усилием вытягивая ноги из грязи.

Грязь все всасывала в свое черное нутро, земля как бы подымалась на дыбы, пенилась от бешенства, не желая больше нести на своей спине войну, истекала грязью, как кровью.

Курка и Гришин добрались первыми. За ними подоспели два артиллериста. Вчетвером они подняли упавшего.

Солдатик стоял и, часто переводя дыхание, покачивался, улыбаясь и плача одновременно. Оп был совсем маленький - на полголовы ниже Курки.

Глядя снизу вверх па окружающих, солдатик судорожно глотнул воздух, невнятно прошептал серыми губами : «Щиро дякую» - и сильно качнулся вперед, - показалось, что он снова падает. Курка даже протянул руки, чтобы поддержать его, - но солдат не упал, а шагнул вперед, так же как прежде, вытягивая топкую шею из воротника шипели, и зашагал, увешанный пулеметным и лентами.

Почти сразу его не стало видно в потоке одинаковых серо-черных шинелей, выходивших из тумана, все более плотного от сумерек.

Гришин думал: «Логически прав немец, который подсчитал, что паше наступление обречено па провал, потому что у них на твердой земле отлично подготовленная оборона, и пока мы дотащим один снаряд - они привезут двадцать. Но в этом рассуждении забыт человек» .

Он думал: «Во всех страшных и подлых взрывах фанатизма, как немецкий фашизм, есть одно общее, пожалуй, только о д н о совершенно общее. Убеждение в том, что каждый человек в отдельности ничего пе стоит, а ценность имеет лишь недоказуемая, адресованная инстинктам, а не разуму, идея, все равно как ни называть ее: «раса»,«жизненное пространство», « черт в ступе».

Темнело. Гришин посмотрел вверх и вспомнил, что весь день не слышно было самолетов. В таком тумане не очень-то полетаешь. И немцы, очевидно, настолько уверены в невозможности советского наступления, что даже не ведут разведку.

Армия уходила в темноту , предрассветную, тревожную, прикрывалась ею, как непрочной, тающей по минутам и секундам броней. Даже ритм шагов, протяжный звук которых доносился отовсюду, становился равномернее. Рев грузовиков, пытающихся вырваться из грязи, слабел. Люди не шли, а плыли через грязевое море. Хотя каждый шаг стоил неимоверного труда, казалось, что тебя движет половодье.

И у Гришина возникло чувство, что он плывет. Сам не сознавая того, он делал плавательные движения - рагребая перед собой плотный темный воздух. Он подымал голову вверх как бы для того, чтобы вдохнуть.

Он шел из последних сил, впрочем, и последние силы давно кончились. Изредка он окликал Курку ; голос в темноте звучал хрипло и незнакомо. Курка отзывался то справа, то слева, то впереди , то сзади, и от этого Гришину казалось, что он бредет по кругу.

Иногда он закрывал глаза, как бы засыпал. То есть не совсем засыпал, потому что продолжал слышать происходящее, но одновременно видел сны - длинные, запутанные. Было удивительно, что такие длинные сны вмещаются в считанные мгновения.

Сны сразу забывались, помнилось только, что в каждом из них была река, которую надо переплыть.

И что-то тяжелое, может быть болезнь. Будто эта болезнь притаилась в клеточках тела и теперь от непосильной усталости вновь оживает.

Холмы круто нависали над головой, церкви напоминали черные крепости.

Гришин подумал, что, вероятно , граница рейха, проклятого богом и людьми, уже давно перейдена, а он даже не увидел - какая она, эта граница, к которой несет его три года. Под Москвой не знал, когда она была за тысячи километров, и сейчас не знает, когда она рядом .

— Вася! - крикнул он. - Даешь границу к чертовой матери !

— … ешь границу, - отозвался и з тумана голос Курки.

«да чего мы в ней не видели, в этой границе? - думал Гришин . - Так - столбик, речушка…»

И все-таки странно, что самое главное счастье всегда далеко впереди или далеко позади. А вот чтобы подержать в руке главное счастье - этого не бывает.

Ему захотелось припомнить самый счастливый час жизни, но так и не вспомнилось ничего.

В темноте опять надвинулся полусон : ему показалось, что кого-то хоронят, оп песет неимоверно тяжелый гроб и не может больше.

И опустить гроб па землю - нельзя.

Уже наяву подумалось, что и земля до ужаса устала нести на себе людей, шагающих к собственным могилам с заботливо припасенными саперными лопатками, чтобы вырыть эти могилы, - шагающих час за часом, год за годом со снарядами, минами, гранатами, всем техническим оборудованием смерти за плечами.

Чуть светало. Oт набухших влагой полей поднимался густой пар.

Гришину пришло в голову, что по сравнению с тем, что скоро наступит, к чему они шаг за шагом приближаются, это самое счастливое время. Ни одного самолета над головой, ни выстрела, ни звука, кроме натужного дыхания тысяч людей и хлюпанья вязкой земли.

Он только представил себе сумасшедшую неразбериху: поток раненых, необорудованное помещение и горстку врачей, сестер и санитаров, которые сейчас рассеяны по полю, запахи крови, йода, карболки, крики, глаза умирающих, нечеловеческую усталость. Только представил себе все это и тут же замахал головой, отгоняя то, отчего загодя начинало тошнить и сводило мышцы рук .

Он прикрыл веки, смутно надеясь, что вернутся хотя бы те тягучие, томительные, но тихие сны с ледяной рекой и болезнью.

Сны не возвращались. Вместо них припомнилась сама эта болезнь, пережитая в детстве. Вспомнилась гражданская война, местечко, только что разграбленное одной бандой и покорно ожидающее следующую.

А он лежит в жару и не может пошевелиться. Бредит.

Вокруг в душной темноте сменяются встревоженные лица: мать, отец, брат, дядя, бабушка.

Гришин почувствовал такое одиночество, какого не испытывал никогда прежде.

— Курка-аа! Живо-о-ой ! - крикнул он в темноту.

Казалось, что, если Курка не откликнется, - это будет как смерть. Смерть ведь и есть полное одиночество.

Курка не ответил. Отовсюду слышалось хлюпанье сапог, вытягиваемых из грязи.

И вдруг в один миг - это так показалось, что в один миг, - все изменилось. Шаги стали отчетливыми , почти звонкими. Он не сразу сообразил, что теперь онп на самом деле миновали границу рейха и вступил и на одну из немецких военных автострад, протянутых к нашей стране. Понял, что окончилась та, трехлетняя часть войны и начался последний переход.

За спиной поднялся краешек солнца, и вперед, на запад, сквозь туман легли длинные тени, размытые туманом. Гришин еще раз позвал Курку, но тот не отозвался, исчез, как и тысячи других, с кем на жизнь и на смерть война связывала его, чтобы сразу же разлучить. Впереди, в красноватом свете, виднелись холмы и церкви города. А там Тарнополь, еще сотнякидометров - и Польша, а еще дальше, но уже достижимо, немецкая земля, откуда выполз весь этот ужас.

Вдруг ему показалось, что все то, что было в жизни - было, но не должно, н е смело быть, - потонуло в этом последнем грязевом море.

Очень близко послышались редкие, потом все более частые выстрелы. Гришин ускорил шаги. Надо было торопиться, разворачивать госпиталь. Он бежал, и мешок с медикаментами бился о спину.

КОЛЬЦО

 

Операционная разместилась в тесном, низком зальце с заложенными кирпичом сводчатыми окнами. Бодее удобного помещения в этом полуразрушенном Бернардинском монастыре не отыскадось. Тут стояли - тесно, почти вплотную - два дощатых стола, прикрытых клеенкой, с которой стекада кровь. Работая, Гришин то и дело стал кивался спиной с другим хирургом, Шмукликом, здешним жителем, добровольно пришедшим, чтобы помочь немногим госпитальным врачам. Каждый раз при таких столкновениях они оба вежливо извинялись, хотя работа была изнуряюще трудная и нервы взвинчены до предела. Звуки боя почти не доносились - и из-за того, что стены монастыря были очень толсты, и оттого, главное, что сражение откатилось на запад, к Черняховцам. Работать приходилось при свете свечей, горевших в старинной люстре. Иногда расплавленный воск капал на руку и обжигал даже через перчатку . Гришин сквозь зубы чертыхался. На операционное поле ложились серые тени, и Гри шину то казалось, что он слепнет, то - что пролетают гигантские ночные бабочки, он едва удерживался, чтобы не отмахнуться о т них. Пахло горящим воском, йодоформом и еще - сыростью, тлением. Шмуклик снова задел Гришина рукой и вежливо извинился тихим, сдержанным голосом.

— Да прекратите свое бормотанье! - крикнул Гришин и сразу пожалел . Вдруг он понял, что этим - сыростью, землей, даже тлением - пахнет именно от Шмуклика.

Раненный в грудь танкист, которого оперировал Гришин, бредил. Поток раненых ненадолго иссяк, и Гришин сел н а скамеечку под распятием, рядом с о Шмукликом. Тот раскачивался и что-то бормотал .

— Молитесь? - спросил Гришин .

— Вспоминаю, - ответил Шмуклик. - Мне теперь только и осталось вспоминать.

— Что вспоминать? Сидели в яме, в темноте.

— Нет, нет, вы ничего не понимаете, - несмотря на свойственную ему вежливую сдержанность, горячо перебил Шмуклик.

— И как вы можете сразу после этого работать? - продолжал Гришин, сердясь на себя за глупый вопрос, ему-то пора было бы понять, что люди могут все : идти шестьдесят километров, передохнув час - еще сорок, и в бой, бегом - от брошенного окопчика до бомбовой воронки, от бомбовой воронки до смерти, перед которой еще успеешь пустить автоматную очередь в немцев. Идти в бой с пепелища избы, где несколько часов назад сожгли твою семью. Двери в одерационную были распахнуты, в монастырском коридоре гудел ветер, и чем неуловимее становились запахи йодоформа и крови, тем сильнее пахло другим - пе землей, а скорее плесенью, тлением, телом , разъеденным сыростью и голодом.

— Я не могу понять, как после всего, что вы пережили, можно так работать. Я ведь наблюдал. Как вас слушаются руки!

— Я и т а м все время оперировал. Иначе я бы давно умер, - растерянно и словно бы виновато отозвался Шмуклик.

— Оперировали? - недоверчиво переспросил Гришин .

— Конечно. В темноте легко вообразить все, что хочешь. Между прочим, против дома пани Терезы, где я прятался в подвале, помещалось гестапо. Криков не доносилось, но я знал, что там пытают, убивают, не мог не знать. Не думать обо всем этом можно было, только заняв себя работой. Я говорил, шепотом, конечно, все, что нужно, операционной сестре. Я там проделал замечательные операции на почке, на большой дуге аорты. Вы не смейтесь…

Гришин и не думал смеяться. Снова внесли раненого. Теперь к столу пошел Шмуклик, а Гришин воспользовался паузой, чтобы покурить. В коридоре он увидел Курку. Он его сразу узнал, хотя лицо скрывал полумрак. Курка лежал у стены, сжав винтовку с разбитым оптическим прицелом. Узнал по дыханию - детски чистому, с редкими всхлипываниями, по черному бинту, который все еще свешивался с головы.

— В бою был? Опять ранило? - спросил Гришин, наклоняясь над Куркой.

— Нет, вот только винтовку жаль.

— Дело наживное, - ответил Гришин.

— Привык я к ней. Гришин сел на пол рядом и закурил. Подошел начальник госпиталя подполковник Старшинов. Негромко сказал :

— Идите отдыхать. Вы ведь сутки без смены. Скляр и Виниченко добрались наконец, могли бы побыстрее.

Старшинов обернулся к Шмуклику и повторил :

— Вы тоже отдыхайте. Спасибо за помощь.

Они вышли из монастыря втроем - Гришин, Курка и Шмуклик. Было совсем темно, только изредка на западе загорались ракеты. В синеватом их свете холмы вокруг города казались неподвижными облаками. Шмуклик показывал дорогу. Очевидно, и в полной темноте, воцарявшейся, когда гасли ракеты, он видел или угадывал дорогу.

— Тут сейчас ничего нет, а было гетто. Тут был дом, где жила моя двоюродная сестра, она была красавицей. Тут когда-то был Дом культуры, - говорил он негромко. - Тут жил старик, которому я удалил почку. Тут жил мой родной брат.

Снова зажглась ракета, и стало видно, что кругом нет даже развалин.

— Тут, в гетто, жило шесть тысяч человек, - рассказывал Шмуклик. - Справа паркан - забор, а слева внизу, под горой, - река и ставок. Раз ночью, в августе, слышим шум. Это подняли все затворы, чтобы вода шумела и за глушала крики. Но все равно было слышно. Так было, когда убивали в первый раз ; потом убивали не скрываясь.

Курка все время отставал. Среди пустыря смутно рисовалось большое, кубической формы здание и слева от него дом, проколотый тонкими искорками, как иголками, истекающий сквозь светомаскировку жидким светом , словно кровью.

— Развалины синагоги, - пояснил Шмуклик. - А это дом Ратнера из юденрат; его не разрушили, один на все гетто. Если хотите отдохнуть в тепле, пойдемте туда.

Стало совсем тихо. Война как бы заснула, но ненадолго.

— Пойдемте туда, - повторил Шмуклик. - Туда сползаются все, кто уцелел. Я уже был там перед госпиталем.

Слева раздался стон. Курка засветил фонарик и пошел на слабый голос. В желтоватом свете фонаря возникали , как бы вспыхивали, травинки, булыжники, могильные плиты с надписями на непонятном Курке языке - мертвая земля.

Врачи остановились, поджидая его. Он скоро вернулся, кого-то неся на согнутых в локтях руках.

— Я думал - раненый, а это девчонка. Ползет по кювету. Я к ней - она закричала, забилась, испугалась очень.

— Я же не знала, что это наши , - тоненьким голоском сказала девочка.

Она лежала на руках у Курки, закрыв лицо ладонями.

— Там тепло, - сказал Шмуклик. - В подвале протопили котел, чтобы отмыться. Слышите? Пахнет паром, как из бани.

Пахло только сыростью, но искры, вырывающиеся из трубы, чуть разреживали темноту.

— Сюда сползаются отовсюду, в бывшее гетто, в единственный уцелевший дом, - говорил Шмуклик. - С востока - из Добромирки, с северо-запада - из Черняховцев, с юга - из Вышневца, с запада - от Дубовцов, - отовсюду. Девочка доверчиво охватила руками шею Курки. Лицо ее вдруг слабо засветилось - Гришин не сразу понял, что это от отблеска дальней ракеты. Лицо опухшее, страшное, но с огромными черными глазами, чем-то непередаваемо красивое: блеском этих глаз, вглядывающихся в ночь. Гришину представилось на мгновение, что в мире только и есть эта девочка - одна почти иссякшая жизнь. Из трубы поднимались искры.

— Топят баню. Моются после трех лет. Я тоже тут отмывался. - Шмуклик нехорошо закашлялся.

— У вас воспаление легких, - сказал Гришин, прислушиваясь.

— Да, двусторонняя пневмония. Но процесс протекаетвяло. Я еще протяну года два.

— Отбросьте такие мысли, - безразличным, профессионально-врачебным голосом сказал Гришин. - Теперь самое страшное позади.

— Да, конечно , - согласился Шмуклик , - самое страшное, вероятно, позади. - И продолжал о другом : — Когда пришли полицаи, жена и дети думали, что это за мной, и спрятали меня на чердаке, а сами вышли на встречу . Полицаи и забрали их - жену и детей. И я все это видел.

Они поднялись по шаткой, скрипучей лестнице. Когда Шмуклик открыл дверь, стала видна большая комната с окнами, завешенными плотными портьерами. Посередине комнаты стоял стол, на :котором горела керосиновая лампа без сте:кла; казалось, она испускает больше копоти, чем света. Копоть сгущалась у потолка уродливыми, все время меняющими очертания тенями, будто там метались летучие мыши. У стола в кресле сидел стари:к с огромной книгой в кожаном переплете на коленях. На глазах у него были очки; одно уцелевшее стекло отражало коптящую лампу. Листая книгу, он что-то читал вслух - тихо и невнятно. Больше никого не было видно, но другие люди здесь были - это чувствовалось. Слышалось дыхание этих людей. Они жались к стенам, поближе к двери из коридора, откуда проникали тепло и пар от кипевшего внизу котла. Старик приподнял голову, поздоровался со Шмукликом и спросил:

— Кто с тобой? Я не знаю этих людей. Знаю только, что они солдаты.

Говорил он по-еврейски. Гришин понял, хотя и не все : в детстве он несколь:ко лет жил в местечке.

— Со мной майор-врач и младший лейтенант - советские командиры.

Старик встал. Слышно было, что и другие бывшие в комнате поднялись, приветствуя гостей. Книга, шелестя страницами, соскользнула на пол. Он снова тяжело опустился в кресло. В дальнем углу кто-то заплакал и за причитал.

— Ша! - сказал человек в кресле. С трудом подбирая русские слова, он попросил Курку и майора : - Подойдите ко мне !

Комната была пропитана жидким красноватым светом . Видно было, как пар из коридора, клубясь, врывается в нее. Когда майор и Курка, все еще с девочкой на руках, подошли, старик осторожно отвел ладони, которыми девочка прикрывала лицо, кончиками пальцев провел по лицу девочки, и так же с трудом подбирая слова, проговорил :

— Манечка? А я думал, ты умерла.

— Сонечка умерла, и Борис погиб, а я жива, - ответила девочка, снова закрывая лицо ладонями.

Слепой поднял с пола и раскрыл книгу.

— Отнесите Манечку в ту каморку, - проговорил он медленно, будто читал начертанные в книге письмена. - Там есть кровать с периной, пусть ребенок отдохнет.

Ступени на лестнице скрипели. Под черным, беззвездным небом, по земле, до самой сердцевины пропитанной ледяной влагой, сползались сюда люди, спасшиеся в ямах и подвалах. Снова открылась дверь.

— Абрагам ? - спросил слепой . - Это ты? А я думал , тебя уже нет на свете.

— Как ты меня узнал ? - спросил Абрагам .

— Как же я мог не узнать тебя , когда ты так шаркаешь ногой ? А ты шаркал ножкой еще ребенком , когда бежал мимо моего дома на углу Базарной в хедер. И Роза, твоя мама, вечная ей память, очень огорчалась и з -за этой твоей привычки. А привычка осталась, хотя столько потеряно и сколько же ты дорог прошел. Идешь от смерти - ты идешь, а она за тобой. Одна эта привычка, может быть, и осталась от прежнего. У человека сохраняется то, что угодно господу. О ребе Мойше говорили : «А, это тот, который вместо «огурец» говорит «огулец ». Будто это было самым главным в нем, будто только для этого и создал его бог: не «огурец» , а «огулец » .

Девочка легла на кровать. Курка пристроился близко от нее, на полу. Гришин сел и прислонился к стене, закутав ноги соломой. Вдруг ему припомнилось: в Каменске, безлюдном, опустошенном войной городке, в ночном свете на глаза попалась вывеска «готель» и взбрела мысль - переночевать в гостинице. Нижний этаж был разрушен прямыми попаданиями снарядов, завален битым щебнем, кирпичами, и он устроился в верхнем этаже, под открытым небом - крыша тоже была снесена снарядами. Лег и в ярком свете луны увидел светлый прямоугольник - должно быть, след картины - и надпись карандашом :

«Нет счастья Харитону па земле, и это знает Харитон вполне, 5 мая 1941 года».

В ту ночь Гришин часто просыпался, и дурацкая надпись неизменно вызывала одну мысль: что еще нужно было этому человеку, командированному в Каменск, как он смел считать себя несчастным в мае 1941 года, когда пе было войны, непереносимого горя, солдатских вещмешков и смерти за плечами?

— Пойди, Манечка, помойся - там, внизу, в бане, - донесся из соседней комнаты голос слепого. - А если ты не можешь - отдохни. Горе тоже забывается и уходит - как все, как жизнь.

Гришин плотнее прислонился к стене. Было холодно, но иногда сквозь одежду проникал и пробегал по телу пар, горячий, как дыхание тяжелобольного. Словно тебя все время кто-то ощупывал, сама война ощупывала, как столяр деловито и озабоченно ощупывает доски, прежде чем сделать из них гроб. В соломе шуршали мыши, выгнанные, должно быть, горячим паром из подвала; доносился невнятный голос слепого.

— Что он читает? Библию? - спросил Гришин Шмуклика, пристроившегося рядом.

— Нет, - ответил Шмуклик. - Хотя это можно назвать и «Книгой исхода» , и «Книгой бытия» . Он сидел в скрыне и писал, писал обо всем.

— В полной темноте?

— Он ведь слепой, - напомнил Шмуклик.

— Что же он писал?

— Про свою жизнь. Хотите посмотреть? - спросил Шмуклик и поднялся.

Каморка наполнилась не светом, а красноватой мглой, проникающей из соседней большой комнаты. Шмуклик почти сразу вернулся. Гришин раскрыл книгу: большие листы были заполнены неразборчивыми, пересекающимися строчками.

— Он д у м а л, что пишет, а теперь д у м а е т, что читает, - сказал Шмуклик, взял книгу из рук Гришина и отнес обратно слепому.

— «Книга исхода» , - про себя повторил Гришин слова Шмуклика. - Человек сидел в полной тьме, чернее которой не будет и в конце мира, и писал свою «Книгу исхода».

Еще кто-то вошел в соседнюю комнату.

— Илья? - окликнул слепой. - А я думал, ты умер.

Шаги шести тысяч человек, которые жили когда-то в гетто и больше не будут ходить по земле, превратились в пепел , звучали, жили в памяти слепого, только там. Девочка попробовала подняться с постели и опять легла.

— Я не могу, - сказала она. - Я после. Тебе не противно, что я такая грязная?

Она лежала на спине, по-прежнему закрыв лицо руками. Сквозь пальцы проблескивали ее огромные черные глаза.

— Откуда ты? Как ты сюда попала? - спросил Курка, придвигаясь к ней как бы в ответ на ее вопрос, и погладил ей руки.

— Как? - отозвалась девочка. - В мае за мной заехал дядя Миша. Я ведь жила в Москве с папой, - не знаю, жив ли он. И дядя увез меня сюда, чтобы я поправилась после скарлатины.

Она говорила, задыхаясь, и часто замолкала, иногда н а долго.

— Я приехала в пятницу, за два дня до войны. Дядя погиб при первой бомбежке, и мы остались втроем - я, Боря, Сонечка, брат и сестра, его дети.

Слепой по-прежнему читал, но слов разобрать было нельзя.

— Я ползла, как по дну речки, - шептала Манечка. - Кругом идут, идут, идут. Но это не речка… И я н е знала, кто идет там, по берегу. Может быть, немцы … Или наши. Или просто шумит в ушах .. А иногда мне казалось, что меня несет ледоходом, - когда я засыпала на минуточку . А иногда казалось, что я уже умерла и так ползу где-то уже не на земле.

Теперь она говорила почти непрерывно, как бы боясь замолкнуть и потерять последнюю связь с жизнью.

— Те, кого брали на работу, не возвращались … - сказала женщина в другой комнате.

— Это была не река, а кювет. Тяжелый танк прошел, и остался кювет, вроде канавы, - объяснил Курка.

— Может быть, - прошептала девочка. - Там текла грязь, а не вода, и я боялась захлебнуться. Потом я услышала голоса наших. Даже не слова - я ничего не разбирала в отдельности , - а голоса. И я испугалась, что потеряю сознание и утону именно сейчас. А потом на секунду стало светло… Отчего-то светло…

— Ракета… - проговорил Курка.

— Может быть, - торопливо продолжала девочка. - Но я увидела свое отражение в канаве. Увидела, какая я страшная, и испугалась. И стала мыться, уже в темноте. Наверное, я становилась еще страшнее оттого, что смывала грязь грязью. Ты не смотри на меня…

Она все плотнее прижимала ладони к лицу.

— Ты не страшная, а красивая,- сказал Курка не с жалостью в голосе, а громко и убежденно.

— Это тебе кажется оттого, что ты видишь только мои глаза. А утром, не дай бог, будет совсем по-другому… Я ползла, а потом голоса стали яснее, я у ж е разбирала слова и уже совсем понимала, что это все наши. Везде идут наши. Везде, кругом, до края света. Ты понимаешь ?

— Конечно, - отозвался Курка.

— А потом опять все осветилось, и я увидела кладбище - с плитами, вырытыми из земли. И я поползла по кладбищу к этому дому. Ползла и хотела крикнуть, позвать на помощь, но не могла, не было голоса… А потом ты взял меня на руки и понес. Как ты меня отыскал - в такой тьме?

— Ты крикнула.

— Это тебе показалось. Нет? Значит, я действительно крикнула, иначе ты бы не отыскал меня.

— Да, те, кого брали на работу, не возвращались, подтвердил слепой и продолжал, как бы читая свою книгу: - А потом пришли двое - он и она. Я не знаю их имен. И он мог бы еще идти, бежать от немцев, а она не могла. И он остался с нею. Они пришли издалека, из самой Лодзи. А потом построили паркан, и они уже не могли никуда уйти и знали, что дни их сочтены. И ребе сотворил молитву, и они стали мужем и женой. И перед той ночью, когда всех убивали, они вошли в подвал под домом Магазаника. А все другие удалились из подвала, чтоб они могли на эту ночь остаться одни. В ту ночь было горе, земля разбухла от крови. И там, на гребле, все затворы были подняты, и вода падала с высоты, чтобы мир не слышал, как убивают. И, может быть, они были счастливы и ничего не слышали. Может быть, в ту ночь они были самыми счастливыми людьми на свете. И в ту ночь многих убили и сожгли много домов, а тех, кто уцелел, согнали в сарай и поставили у дверей стражу. Только через двадцать дней нас выпустили из сарая и мы могли пройти к подвалу, где остались те двое. И когда мы спустились вниз, был день, и я увидел …

— Ты же слепой! - перебил женский голос.

— Я все вижу, - ответил слепой. - Я и сейчас все вижу, и тогда видел все, что должен видеть человек. Хотя лучше было бы мне и родиться слепым и не видеть, как увозили на смерть мою семью, как убивали и увозили всех других. Когда мы сбросили вещи, которыми завалили подвал, те двое лежали, обнявшись, мертвые. Они умерли от голода или оттого, что в подвал не проникал воздух. Так бы они и поднялись в тот мир, если бы тот мир существовал, обнимая друг друга.

Слепой замолк.

— Так было? - шепотом спросил Курка.

— Да, так было, - ответила девочка.

Потом, помолчав, она стала рассказывать о себе:

— Боря сделал в паркане дырку, прорезал лобзиком, и мы трое бежали - я, Боря и Сонечка. Там за парканом скат и внизу река - Горынь, такое странное название.

— Горе, Горынь, - отозвался Курка.

— Да, горе, Горынь,- ответила девочка . - … Мы шли не скрываясь, от всех смертей не спрячешься.

— И везде была гибель, - словно подтверждая слова девочки, донесся из соседней комнаты голос слепого. - Куда бы люди ни шли, о чем бы они ни мечтали - они шли к смерти. И любили они или ненавидели, любовь и ненависть вели к одному - к смерти. И были ли они верны или предавали - верность и предательство кончались смертью. Без крови, в огне, а иногда в крови, но всегда смертью.

Девочка лежала молча. Казалось, она слушает не слепого, а самою себя.

— А я живая … - сказала она тихонько, недоумевающим голосом.

— Конечно, живая, - сразу откликнулся Курка.

— Мы шли посреди дороги, - продолжала девочка. - В Збараже жила сестра дяди Миши. Шли, пока нас не остановил патруль. «Вохин геен зи ? » - спросили солдаты, их было трое. Мы ответили, что идем в Збараж, к тетке копать картофель. Двое немцев один за другим сказали : «Юден», а третий, который переводил и хорошо говорил по-русски, показал рукой на Сонечку - у нее были голубенькие глаза и русая коса до пояса - и сказал : « Пусть идут» . И когда патруль ушел, Боря шепнул мне : « Помни - из троих всегда отыщется хоть один человек, то есть не зверь» .

— Это так ? - спросил Курка. - Всегда?

— Не знаю. - Девочка вздохнула и перевела взгляд с Курки на Гришина, с Гришина на Шмуклика и сказала: - Вот вас трое, и вы все не звери.

— Звери те, кто убивает, - откликнулся из соседней комнаты слепой. - Раньше, давным-давно, люди не убивали друг друга, а питались плодами деревьев. Потом они стали убивать друг друга и стали хуже зверей.

— Убивать убийц - не значит быть убийцей, - сказал Шмуклик.

— Ты убивал? - совсем тихо спросила девочка Кypку.

— Я же снайпер. Я уничтожил пятьдесят шесть фрицев, а в сегодняшнем бою - еще троих.

— Ты пролил и свою кровь?

— Да, меня четыре раза ранило: в голову, в грудь, в плечо…

— Твоя кровь свята, - торжественно проговорила де вочка, глядя на Курку сквозь пальцы, которыми она по-прежнему закрывала лицо.

Из соседней комнаты снова донесся голос слепого :

— И я шел, уходя от них, но они настигали везде. И было горе по всему лику земли.

— Нас остановили трое из еврейской охраны юденшутц, - продолжала девочка. - Их можно было узнать по желтым повязкам на рукавах… Один из юденшутц спросил: «Куда вы ?» Мы ответили: «K тетке, копать картошку» . И он сказал другим: «Вот мы и имеем сразу троих, сколько нужно» . Они ведь каждый день должны были привести на работу, а потом на смерть десять, двадцать, сто человек. «Вот мы и имеем троих» , - сказал этот юденшутц и улыбнулся, я это хорошо помню. И второй сказал, но не так, а очень тихо: «Да, как раз троих » . А третий говорит: «Нет, мы их отпустим, это же маленькие дети». Боре тогда было тринадцать, Соне - одиннадцать, а мне только десять лет. И мы остались одни на пустой улице. Она замолчала, потом заговорила снова:

— Да, из троих всегда хоть один - человек, Боря был прав… Мы свернули с дороги и пошли к Соколику - хуторянину, штунде, знакомому дяди Миши, который жил среди леса. Он нас не прогнал, а принял и спрятал на чердаке. А осенью умерла Сонечка. Мы ее зарыли на лугу у самой хаты: далеко идти было страшно. Смотрели в чердачное окошко на черную землю среди травы и плакали. Она была очень хорошая, Соня, и знала много сказок и песенок. Мне по ночам долго снилось, нак она рассназывает сказки своим тоненьким голосом.

— Ты помнишь эти сказки? - спросил Курка.

— Нет, забыла. Я почти все забыла. - Девочка помолчала и вдруг, понизив голос до беззвучного шепота, сказала еще: - Я помню, но не могу рассказывать. Когда вспоминаешь, слишком больно становится вот тут. - Она быстрым движением коснулась руной груди и сразу вновь сжала лицо ладонями. - Кажется, что она лежит рядом холодная, как в последнюю ночь. Рука девочки чуть повернулась, и на ней сверкнуло зеленое стеклышко или камень.

— Дер ринг, - сказал Шмуклик по-немецни. - Кольцо, колечко, т а к о е кольцо.

— Я все равно не усну, лучше я буду рассказывать, - помолчав, продолжала девочка. - А ты спи. Я ведь почти два года говорила только сама с собой. Привыкла. Стеклышко сверкало все ярче.

— Похоже на светлячка, - сказал Гришин.

— Нет, это кольцо, т а к о е кольцо, - со странной значительностью повторил Шмуклик.

— После того как похоронили Сонечну, - продолжала девочка, - пришли косари и с ними два полицая. Увидели свежую могилу, разрыли. Сонечка лежала как живая среди земли и травы. Мы с братиком смотрели с чердака. Полицай ткнул ее ногой и сназал: «Одна в земле, - значит, и остальные прячутся близно». Позвал Соколика, велел стать у дверей, под стрехой, и сказал: «Признавайся, где остальные». Соколик только покачал головой: «Не можу знаты» . - «Ах, так? - сказал полицай. - Тогда мы сожжем тебя вместе с хатой». Он зажег спичку и запалил стреху - она старая, сухая, из житной соломы. А мы были на чердаке и все видели сквозь щель в полу. « Говори, а то сгоришь со своим будынком !» - крикнул полицай. А Соколик повторял свое: « Жгите, не скажу, не знаю». У него уже волосы тлели. Тогда подбежали несколько крестьян с ведрами, оттащили полицая и залили огонь. Когда косари ушли, Боря достал с груди тряпочку, в которой были завернуты дядины золотые часы с цепочкой - это одно у нас оставалось, - и сказал : «Ночью проберусь в город и сменяю часы на то, что нам понадобится гораздо больше». Ушел и вернулся под утро с двумя колечками. Одно он надел себе на палец, а другое отдал мне. Вот оно !

Девочка коротко взмахнула рукой, и зеленый огонек прорезал темноту.

— Колечко! - сказала она.

— Т а к о е колечко, - вслед за ней проговорил Шмуклик.

— Зачем оно тебе ? - спросил Курка.

— Ты не знаешь? - Девочка повысила голос и проговорила : - Дядя Яков, спой песенку о колечке. — Хорошо ! - ответил слепой. - Я спою.

Он стал петь, а девочка переводила строку за строкой:

 

В узких переулках гетто

Царило безумие.

И много юношей предлагали колечки с цианистым калием.

Продавали их за золото тем, кто хотел легче расстаться с жизнью.

 

Слепой не пел, а говорил слова песни - все громче и громче. Ему подпевали все, кто был в той большой комнате. Песня звучала как молитва с тоскливым, тягучим мотивом .

 

Кто хочет купить цианистый калий

И вместо мучительной смерти в крематории выбрать легкую смерть.

 

Слепой все повышал голос, он почти выкрикивал слова песни, ему вторили все, кого судьба собрала в эту ночь в единственном уцелевшем доме гетто, но Гришин слышал только шепот девочки:

 

Песня имеет конец. И жизнь тоже.

И юноши, продававшие цианистый калий,

Оказываются среди тех, кого ведут из сожжение.

«У кого есть цианистый калий?» - спрашивают они печально.

 

Песня оборвалась. Стало слышно, как Шмуклик возится, зарывается в солому, чтобы согреться.

— Ты спрашивал о Боре ? - говорила девочка Курке. - Он ушел - Соколик не мог больше прятать нас двоих. И Борис сказал: «Я уйду, а ты оставайся». Он хотел пробраться к нашим, но не сумел и попал в гетто.

— Да, - подтвердил слепой, - твой брат попал в вышневецкое гетто и, значит, погиб вместе со всеми.

Казалось, что слепой слышит все, что происходит кругом, близко и далеко, и знает судьбы всех. Девочка плакала. Сдерживая слезы, она еле слышно сказала :

— Но у него было колечко. От цианистого калия смерть наступает сразу . Ты не знаешь?

— Нет, - ответил Курка.

— Сразу,- сказала девочка.

— Да, сразу, - подтвердил слепой и снова стал читать: - Они шли к печи, которая горела вечным огнем. И никто из тех, кто попал в колонну, не остался живым . Была осень. Они шли через грязь, под дождем. И женщины прижимали к груди детей, защищая их и в последнюю секунду от того, от чего защитить нельзя. И во всем мире горел ненасытный огонь.

— Мне оно больше не понадобится - cпросила девочка, поднимая руку с колечком.

— Нет, никогда ! - отозвался Курка.

— Ты знаешь наверное?

— Тебе это никогда больше не понадобится, - так же твердо повторил Еурка и спросил : - А ты осталась у Соколика?

— Да, Боря, когда уходил, устроил мне схроя на зиму в скрыне. Там лежала кладка бревен - огромные такие сосны. Он с Соколиком у одной сосны отпилил конец. Я забиралась, как в нору, и изнутри закрывалась срезом. Там было все слышно. Я обмирала от каждого шага и все ждала …

— Чего?

— Ты не понимаешь? Смерти , - с непонятным спокойствием ответила девочка.

Приподнялась, погладила Курку по голове и сказала еще : - Вы ведь все тоже много раз ждали смерти. Разве не так?

— Нет. - Курка подумал и закончил : - Мы шли на встречу ей, это совсем другое …

— Да, это другое, - сказала девочка . - А я ждала, ждала. Там, в скрыпе, рядом с кладкой, конь стоял. Стало холодно, я раз ночью не выдержала, выбралась из схованья, легла рядом с лошадью. Коняка заржала, будто звала на помощь, обнюхала меня и успокоилась. Коняка дышит и греет, бока у нее поднимаются - будто тебя качает, как н а лодке в море. Хотя я ни разу не видела моря. Ты был на море ?

— Нет, - сказал Курка. - Я мало что видел до фронта - только свою Листопадовку, и лесоразработки, и фронт.

— Увидишь. После войны …

— Не знаю.

— Увидишь, - повторила девочка и продолжала о своем: - Я часто так грелась ночами. Согреюсь - и опять в кладку. И сосны тоже грели. И я была благодарна им, всем вообще - коню, хозяину. Всем, кто не убивает.

Девочка заплакала. Только ее плач слышался в темноте. Все спали, даже слепой уснул над своей книгой.

— Коняка привыкла ко мне и ржала, когда я уходила, - звала, - снова заговорила девочка. - Мне все казалось: зайдут чужие, коняка моя заржет - она ведь не понимает, - посмотрит на схрон, и люди догадаются, где я спряталась, и…

Девочка замолкла на середине фразы, потом сказала:

— Но ведь у меня было колечко : там, под камушком, цианистый калий.

Она взмахнула рукой, и зеленый камушек, блеснув , очертил плавную дугу.

— Не надо об этом проклятом колечке, - попросил Курка.

— Хорошо , - сразу согласилась девочка. - Раз ночью почудилось, будто теплом веет - не от лошадки, а с улицы. Я подкралась к выходу, вынула засов и стала открывать ворота. Они скрипели целый век - тонко, страшно. Ворота приоткрылись, и я увидела звездочку. Высунула голову, на лицо брызнуло дождем, капли тяжелые, крупные. Я поняла - уже весна. Звездочка то проваливалась - как в трясину, - то взлетала. Девочка замолкла, слышалось ее частое, усталое дыхание.

— Спишь? - тихо спросил Курка.

— Как-то раз я стояла под дождиком у ворот, долго, - продолжала девочка. - И лошадка моя забеспокоилась, заржала - позвала. Светало, и вдруг я увидела лес, как будто он рядом. И дорогу увидела. Подумала: пройдет по дороге злой человек - и все, я пропала. Стала закрывать ворота. Они скрипят, скрипят. Закрыла наконец ворота на засов, погладила лошадку и забралась в схрон.

Когда девочка замолкала, становились слышны сонные дыхания Шмуклика и тех, кто спал в соседней комнате .

— Перед сараем в огороде хозяин посадил коноплю. Она выросла - прямо лес, густой, темно-зеленый. Я и перебралась в коноплю, жила там все лето. Ползала среди стеблей осторожно, чтобы не повредить. Трогала их, ласкала, разговаривала с ними. А они тянулись и тянулись вверх. Проснешься ночью - они стоят, как стража, шелестят.

Из соседней комнаты снова раздался голос слепого : — Нас тут - девять человек. А было шесть тысяч. Больше никто не вернется. Я знаю это, потому что с начала веков о т т у д а никто не возвращался. А нам надо жить, хотя это труднее, чем лежать в земле. Послышал ся скрип ступеней и тяжелые шаги.

— Майор Гришин, младший лейтенант Курка, - окликнул с порога Старmинов.

Гришин поднялся и мимо спящего Шмуклика вышел на улицу вслед за Старшиновым. Темнота начинала рассеиваться, перестрелка стала слышнее.

СЕМЬ ДНЕЙ ОТПУСКА

 

1.

Идея этой командировки возникла у майора медицинской службы Гришина и он вколачивал ее в меня все то время, пока я валялся в госпитале. Приходя в палату, Гришин с однообразной хитрецой начинал воспоминания о Тверской-Ямской, - как выяснилось, в Москве мы жили на одной улице, - потом упрямо переводил разговор на Курку, но и о нем говорил чаще всего угнетающе однообразно: герой, снайпер, награжден медалями и орденами.

Как-то, не выдержав, я сказал :

— Какое мне до этого дело, до орденов, медалей, снайперского счета.

Гришин замолчал, не окончив фразы. Во взгляде его читалась почти болезненная неловкость за меня.

— Какое мне дело? ! - раздраженно повторил я, чтобы

раз и навсегда прекратить разговор. Тогда, после контузии, мне ни до чего пе было дела, было все равно.

— Но он же мальчик! - после долгого молчания, с отчаянной необходимостью в чем-то меня убедить, сказал Гришин.

Я даже приподнялся на койке, хотя двигаться было больно. Я и сейчас помню, как он выговорил слово « м а л ь ч и к» , голос его. Этим словом он как бы сказал, что есть воинские подвиги, ордена и об этом вы, военные газетчики, писали и пишите. А есть еще мальчики, попавшие в страшные обстоятельства, и мы, взрослые, вечно перед ними ответственные. Кроме того, он вложил в это слово и нечто свое, отчего оно прозвучало такой болью.

— У вас есть сын? - спросил я.

Не отвечая, он глядел в окно.

— Будет! - неуместно сказал я.

Помолчав, он сказал, так же тихо и обращаясь к самому себе :

— Было бы чудом хоть на несколько дней перенести мальчика из войны домой.

Слова «чудо» и «домой» в монотонной его речи прозвучали тоже по-особенному.

Я подумал, что у Гришина дома нет. Поэтому-то он т а к вспоминает о нашей Тверской-Ямской - эти дурацкие овощные склады, керосиновая лавочка, - а о своей квартире, своей семье - ни слова.

Он сказал:

— Вы, знаете ли, могли бы это сделать… - И еще : - Когда человеку представляется возможность совершить чудо, пренебрегать этим нельзя. Жизнь без чудес бессмысленна - как моя, например.

Больше он к этому разговору не возвращался, да и заходил теперь только при врачебных обходах, но мысли о «чуде» не оставил и выписал меня недели за полторы до срока, еще в гипсе, явно не без умысла.

— Что будете делать? - спросил он, прощаясь.

— На передовую… Жуков не любит, когда наш брат застаивается.

— Не любит? - Гришин усмехнулся. - Пройдитесь по комнате. Вот так, из угла в угол. Быстрее !

Ходить было трудно. С непривычки сердце начинало колотиться, хотелось вздохнуть поглубже, но гипсовая повязка сжимала грудь.

— Не любит, чтобы застаивались? - повторил Гришин мои слова и уже по-другому, успокоительно : - Дней через десять снимем повязку, все наладится.

Почему-то я подумал, что Гришин болен, и больше душевно, чем физически : что-то точит и точит его. Подумал, что он несчастливый человек - скучный. Вероятно, жена бросила его… красивая, молодая. Он ведь верно, что скучный.

Может быть, я шевелил губами, мысленно произнося эти слова, во всяком случае, он понял меня и сказал : Да, знаете ли… ушла… И вместе с сыном…

— Когда?

— Перед войной… Она давно решила, но все боролась с собой… Она, знаете ли, жалостливая…

По лицу его прошла гримаса, будто он с трудом сдерживает слезы.

— И материальчик получится интересный, - обычным своим монотонным голосом сказал он. - «Герой - дома !» А ?

— После войны.

— «После войны» у него не будет, - сказал Гришин.

— Почем вы знаете? !

Он пожал плечами и направился к двери. Остановился и сказал еще:

— Подумайте!

Из редакции за мной прислали машину.

Дышать приходилось открытым ртом. Все время было унизительное чувство, будто задыхаешься.

— Сядете на правку ! - сказал редактор полковник Жуков, окинув меня быстрым взглядом.

Правку я ненавидел. И поэтому, и потому еще, что вдруг перед глазами всплыло лицо Гришина - потерянное, озабоченное чужой судьбой, когда впору задуматься о своей, я сказал о Курке и о б этой командировке, даже повторил дурацкий гришинский заголовок: «Герой - дома !»

Жуков задумался. Он отыскал карту и, приложив

масштабную линейку, измерил расстояние от района Тарнополя, где дислоцировалась дивизия, в которой служил Курка, до Листопадовки, на юге Винницкой области, где Курка родился и откуда он сбежал десять лет назад к отцу, «раскулаченному» и сосланному, на лесоразработки, а после смерти отца - на фронт.

«Одиссея , - подумал я, вспоминая суховатые, но запавшие в голову рассказы Гришина. - И село славно называется - Листопадовка… Насмерть обиженный мальчишка - и вдруг возвращается красивый офицер, в орденах».

— Тысяча двести километров… если в оба конца, - неприязненно, будто я был виноват в том, что Листопадовка так далеко, сказал Жуков.

Я молчал. Мне было все равно. С той самой несчастной контузии мне было все равно. Будто, когда наша машина взлетела в воздух, напоровшись на мину, жизнь и я разделились, и это навеки.

Но «чудо» нужно было совершить; может быть, оно одно и оставалось для меня живым.

Вошел подполковник Орешин, начальник фронтового отдела, и, прислушавшись к разговору, сел на подоконник.

…Я был сначала солдатом, потом меня переаттестовали по одной из мирных специальностей и послали в газету. Солдату труднее, но там не нужно думать. А тут думаешь всегда, днем и ночью. Тут ты сторонний войне - только и остается глядеть на нее и думать. Хотя солдатам ты нужен, если работаешь честно: когда еще придет награда, пожалуй, и не застанет в живых, а заметку о подвиге, если повезет, солдат прочитает своими глазами, сложит в треугольник письма и пошлет домой.

Там тоже узнают.

Но для этой работы нужно постоянное желание приносить счастье, равнодушие в ней преступно. «Как же мне быть ?» - спросил я сам себя.

— Пусть Сазонова повезет, из Пятой гвардейской, - сказал Орешин.

Сазонова, Папашу, как его прозвали, я знал : служил с ним, когда тот еще не был знаменитостью.

Я сказал:

— Сазонова так Сазонова. Он из-под Архангельска - помор.

Важно было показать, что мне это «до лампочки».

А для себя я уже знал, что повезти Курку, именно его, необходимо .

…Когда я служил с Василием Сазоновым, к нам как-то явился Проскурин , младший лейтенант из корпусной газеты. Мы занимали оборону, и немцы обстреливали круглосуточно, с часовыми перерывами на завтрак, обед и ужин. Проскурин приполз среди дня, обеденная передышка как раз окончилась и говорить было трудно. Но и разговор продолжался всего-то минуту. Проскурин показал выписку из боевого донесения и спросил : «Верно?»

Сазонов кивнул. Проскурин попросил : « Напиши имя-отечество». - «А зачем ?» - спросил Сазонов. «Как же, Сазонов в дивизии не один» . Сазонов написал в блокноте : «Василий Евграфович» и спросил : «Так и пропечатают?» - «Так и напечатают !» - ответил Проскурин .

Обратно, до КП батальона, мы с Проскуриным добирались вместе - комроты послал меня с донесением.

Прощаясь, я спросил Проскурина: «Только для этого пожаловал - чтобы имя-отчество?» Он сказал: « А чего еще? Рассусоливать я не любитель, да и газетка маленькая. А имя-отечество, - он так и произносил это слово, -уважение к человеку».

Проскурин с виду был увалень. Лицо круглое, румяное, в веснушках и зимой и летом. Глаза - щелочки.

«Факт точный - проверено, - сказал он. - Боевой опыт из БУП возьму, часть первая. А имя-отечество!..

Ниоткуда не возьмешь. Прочтет человек - полная ясность».

Потом я в нашей газете сразу находил проскуринские заметки: «младший сержант Николай Иллиадорович Ступин, рядовой боец Тимофей Максимович Логинов » ; узнавал их, даже если заметки не были подписаны.

И тогда, и после, вспоминая собственное незадачливое сочинительство, я часто думал, что в газетных писаниях присутствует неприятная двойственность. Пишешь о человеке и для этого человека, а стараешься, чтобы было покрасивее, чтобы втиснулось нечто свое, чтобы понравилось. Не этому человеку, а в редакции и вообще.

Проскурин думал только о том, о ком писал, писал для него одного.

От «имен-отечеств», пестревших по всей полосе - заметок до пяти на странице, - наша газетка выглядела совсем непохоже на другие.

Проскурин вскоре погиб. Через несколько недель после его гибели я попал в корпусной медсанбат, и тамошняя сестричка, Люда, сказала о нем : Очень его бабы любили…

— И вы, Люда?

— Я что ж - не баба?

Потом она сказала странно и проникновенно :

— У каждой бабы есть уголок в душе, коснется если кто - и все ключики у него.. .

…Наконец Жуков решился:

— Оформляйте документы. Нечего застаиваться !

Все-таки он вставил любимое словцо.

Пока заправляли машину, я зашел в хату, где квартировал, попросил у хозяйки ножницы и с остервенением даже разрезал и содрал прогипсованные бинты. Несросшееся ребро выпирало острыми углами, и казалось, вот-вот прорвет только наросшую кожу. Грудь болела, но хоть можно было дышать.

 

2.

Курка зашел в низенькие двери землянки, не наклонив головы. Сразу стало понятно, что гришинское слово «мальчик» единственно и подходит к нему. Лицо в полумраке землянки сперва трудно было разглядеть - светлое пятнышко. Потом вырисовывались русые, ржаного оттенка волосы, ежиком выглядывающие из-под пилотки, зеленовато-серые глаза.

Докладываясь, он стоял по команде « смирно» .

Когда генерал сказал Курке о поездке в Листопадовку, на лице его выразилась не то чтобы радость, а удивление, как у ребенка, которому протянули игрушку, а он не решается взять ее.

— Сколько сегодня снял ? - спросил генерал .

— Троих, товарищ генерал! - четко отрапортовал Курка.

Лицо отвердело, в углах сильно сжавшихся губ прочертились глубокие морщинки.

— Спасибо за службу! - сказал генерал.

— Служу Советскому Союзу!

Это выражение с каменно сжатыми губами установилось было на мгновение и больше не возникало на лице Курки, пока тянулась - быстро и нескончаемо - наша поездка.

По распоряжению генерала в неурочный час открыли походную автолавку Военторга, и продавщица помогла Курке выбрать подарки для родичей: сапоги, отрез бостона на костюм, кофточку, одеколон, пудру, шелковую косынку .

… С войны прошло двадцать четыре года, а с той поездки - четверть века. Четверть века календарного и половина мирного срока жизни. А со сроком жизни, отпущенным Курке, - как же Гришин почувствовал смертельную сжатость этого срока, - послевоенные годыдаже нельзя сравнивать.

За четверть века многое стерлось в памят:и, даже большие сражения, взятие городов, а эта поездка все выныривает - клочками, отдельными минутами, больно выталкивается, как вылезают при вдохе половинки сломанного ребра.

Курка выбирал подарки, мысленно перебирая, должно быть, тех, кто оставался в Листопадовке, - и неизвестно, живы ли после немцев. Он осторожно трогал пальцами непривычные вещи - шелковую косынку, флакон духов, коробочку пудры.

Снайперская винтовка стояла, прислоненная к прилавку; оптический прицел вместо немецких солдат ловил солнечного зайчика, как в игре, отбрасывая его на стену.

Шелковая косынка… Вероятно, для той девочки - Оксаны… Ксюши…

Курка рассказал мне о ней позже, на третий день нашей поездки, в которой дни для него быди как годы обычной жизни. Ксюша, которая как-то одна-единственная десятидетняя вещая душа - дозналась, что мальчик задумал бежать, когда Ксюшив отец, Куркин дядя, избил его, и догнала мальчика, нашла, хотя была темная ночь, обняла, поцеловала .

…Мы ехали по ухабистой дороге в кузове м ашины, набитом душистым сеном.

По этому полю - тогда разъезженному грязевому

морю - Курка шел с Гришиным. Шел по нему и я, тогда не знавший их. Взглянув искоса на Курку, ни о чем не расспрашивая, я мог догадаться, о чем он вспоминает.

Был июль. Кругом под синим небом стлались поля. Посевы яровых были неровными. Как шрамы, темнели - темно-зеленым по желтеющему - невысокие колосья, запоздало взошедшие в глубоких колеях, пропаханных танками и орудийными колесами . Когда ветер шевелил хлеба, эти шрамы были неподвижны ; они хранили память войны, мертвенный ее холод. Среди хлебов, окруженные ими, как венком, виднелись холмики с дощечками, где чернильным карандашом наскоро - под обстрелом, может быть, - выведены имена погибших.

Столбики с дощечками похилились, как говорят в

здешних местах, а буквы расплылись под дождями, как бы пустили корни.

Вечером мы приехали в 3бараж. Курка непременно хотел найти тот дом посреди сроввеввого с землей збаражского гетто, куда он пришел с девочкой, подобранной в канаве. Гришин рассказывал мне об этом. Вообще, как я вдруг повял, он успел рассказать обо всем самом важном.

В комнате, как и во всем доме, было пусто, только у стола, на котором лежала раскрытая толстая книга, сидел слепой в очках без стекол и, раскачиваясь, что-то читал. В окно лил яркий свет солнца и дул теплый ветер , шевеля тряпки и бумажки, валявшиеся на полу.

Курка шагнул через порог и остановился.

— Лейтенант? - спросил старик, чутко поворачивая к двери незрячее лицо. - Я знал, что ты еще придешь. Люди, если они живые, рано или поздно возвращаются.

— Вы запомнили мои шаги, дедушка ? - тихо спросил Курка, и глаза его удивленно округлились.

— Почему я должен был забыть твои шаги? - сказал старик. - Зрячие видят глазами, а слепые - памятью. Тогда ты пришел тяже.тю ступая, потому что за плечами у тебя была винтовка, а на руках ребенок, видевший смерть. С чем ты пришел сегодня ?

— Я еду домой, дедушка Яков. На побывку ! - сказал Курка, вплотную подойдя к старику.

Тот поднял руки с узловатыми, старчески дрожащими пальцами и провел ими по лицу Курки.

— Где остальные, дедушка? - спросил Курка, тревожно оглядывая комнату, которая для него, должно быть, была наполнена воспоминаниями и рассказами той девочки, сиянием ее глаз, светившихся сквозь прозрачные от худобы ладони, которыми она наивно закрывала распухшее лицо.

— Живые ушли, чтобы жить, - сказал старик. - А я остался, чтобы помнить и ждать…

Голос старика звучал все слабее, голова ниже и ниже склонялась над книгой, пока не легла на пожелтевшие страницы.

— Кто за вами приглядывает, дедушка? - тихонько спросил Курка.

Старик не отвечал.

Курка притронулся к его пергаментному лбу и сказал :

— Живой…

Несколько минут он стоял неподвижно, вышел из комнаты, вернулся с вещмешком в руках и выложил на стол продукты, щедро выданные на дорогу дивизионной АХЧ : хлеб, консервы, сахар, печенье, масло.

Старик спал.

 

3.

Мы ехали с запада на восток бесконечным полем, которое, как казалось, желтело на глазах, тяжелело наливающимися колосьями, будто проходили не минуты и часы, а недели. Когда колосья наклонялись под ветром, поле серебрилось, словно освещенное луной. Потом колосья выпрямлялись и тянулись к солнцу, чтобы побольше впитать тепла и накормить изголодавшихся людей.

Фронт был уже далеко. Почти не удивляло, что в синем небе плывут облака, а не бомбардировщики.

Машина круто остановилась.

— Речка! - сказал Курка, открывая глаза.

Мы сошли с машины. Тут, у берега, трава была истоптана и тянулась невысокая земляная насыпь; теперь показалось, что это не речка, а противотанковый ров. Ветер набегал темными и светлыми травяными волнами с невнятным шумом. Река была прямая и узкая, как канал, и, тоже как канал, без берегового ската, будто проведенная по линейке. Мост из чистых, новеньких досок с поручнями из стволов березок, на солнце лохматившихся розовой берестой, был переброшен на тот берег.

Мы с Куркой пошли к краю того, что казалось рекой.

Дул ветер, полный желтой и розоватой пыльцы, припудривая пилотки, гимнастерки и курковскую винтовку, винтовка начинала походить на живое - на древесный саженец, готовый, после бесконечных дорог, пустить корни и покрыться листвой.

Было раннее утро. Косой свет, резкий и сильный, но стлавшийся плоско над землей, не проникал в глубь плотной темноты, открывавшейся глазам. От машины доносилось позвякиванье ключей, слышалось гуденье ветра.

Все это сразу исчезло. Снизу поднимался запах щелочи и чего-то еще более тяжелого, потом я понял - запах могилы.

Стало трудно дышать. Взгляд постепенно пробивал темноту, уходил в глубь, показавшуюся в первое мгновенье бездонной, пока не открылись ряды мертвых, лежащих лицами к нам. Под верхним рядом угадывались второй, третий… десятый ряды… без конца. Я взглянул на Курку, тоже склонившегося надо рвом. Лицо его было почти неживое.

Я подумал, что, когда Курка был пехотинцем, он, как многие, чаще всего не видел тех, кого приходилось убивать. В атаке видишь не людей, на это нет времени, а надвигающиеся автоматы, штыки, пулеметы - одноликую смерть.

Это счастье, что солдат не видит убиваемых его пулями. Летчик, сбрасывая бомбы, не видит, на чьи жилища они летят. Поэтому земля, даже после самых кровопролитных войн, остается землей людей.

Потом Курка стал снайпером - страшная ответственность вершить суд и казнить своей рукой; но он казнил убийц.

Тут была смерть другая - безоружных, безвинных, женщин и детей.

Лицо у Курки было неживое, будто то, во рву, вытягивало из всего окружающего и всех, кто увидел это, саму жизнь. Мертвые лежали рядами, тесно, будто для них не хватало места и надо занять каждую щелочку, чтобы уместить всех. Во рву лежали не скелеты, а людские тела, люди, у которых еще до смерти голод и непредставимые муки съели все, кроме кожи и костей. Но они оставались людьми, мертвые женщины прижимали к груди детей.

Ров, вскрытый теми, кто подсчитывал зверства войны, уходил далеко - прямой и ровный.

Я вспомнил, как в первый раз увидел убитых - не на поле боя, а убитых т а к.

Это было в Ростове. Мы ехали туда в «студебекере» в ту ночь, когда город после семи дней первой немецкой оккупации ненадолго отбила наша армия. Машина была переполнена. Из темноты донесся слабый крик, - как подумалось, даже крик птицы ; кажется, выпь кричит так тоскливо. Кто-то сказал, что нечего останавливаться, а Василий Сазонов, Папаша, постучал по кабинке водителя. Мы долго ждали , придет ли кто или крик примерещился. Наконец темная фигура обозначилась на дороге и медленно приблизилась. Это был пожилой солдат в куцей шинельке, с серой щетиной на лице.

Он попросил закурить и, затянувшись, простуженным, хриплым голосом сказал шоферу: «Да куда же ты, дурья башка, там заминировато, держи вон куда, во-о-он!». Мы постояли недолго, обдуваемые равномерно свистящим степным ветром, думая о том, что, если бы не Папаша, пожалевший того, кто кричал, не разучившийся жалеть, мы бы лежали кусками мяса, разбросанные по минному полю.

Шофер завел машину. Скоро показались окраинные улицы и дальнее зарево.

Это был первый освобожденный город, я был взволнован и думал о том, как жил здесь один очень трудный год, и старался узнавать дома.

Старался представить себе этот город, каким он был прежде, - веселый, солнечный, легкий.

У меня там в тот год была любовь - беспокойная, ненадежная. Я вспоминал о ней, а машина тем временем выехала на Садовую улицу и остановилась, так круто затормозив, что всех нас бросило к борту.

Мы огляделись и увидели - у стены дома, красного от дальнего пожара, в оспинках от пуль, лежат расстрелянные. С самого края девушка. Бросились в глаза нарядные , резные туфельки, и ужаснула мысль, что это - моя любимая.

Пока я медленно, отчаянным усилием, поднимал глаза, чтобы увидеть лицо девушки, прошла вечность.

Я увидел, что это не она.

Потом я видел бесконечные тысячи убитых.

Я подумал , что то, что показалось издали рекой, - и

действительно река, только река мертвых . Она тянется по земле, как в Ростове, и под землей, как здесь, и оплела всю землю.

А я еще не видел Освенцима, Треблинки ; это мне только еще п редстояло.

Курка по мостку перешел на ту сторону и вскоре с головой погрузился в высокую, некошеную траву - он был очень маленький. Виден был только темный след от его движения на серебристой поверхности луга и ствол винтовки, который тусклым металлическим острием поднимался над цветущими травами. Мы объехали ров, протянувшийся на километр, и догнали Курку.

 

4.

Все, что произошло во время той поездки, я наблюдал как бы в трех проекциях.

Глазами Гришина - это отчетливее всего. Тем особым взглядом его, каким мать видит судьбу ребенка.

И видел своими глазами.

И иногда видел - совсем неотчетливо - глазами Курки, его детской душой.

Теперь все эти ви́дения, виде́ния слились в одно. Слитые, они похоронены на дне памяти, откуда я должентизвлечь их, чтобы они пе погибли вместе со мной, когда придет срок.

Если нет бессмертия в будущем, то должно быть другое бессмертие, протянутое в прошлое, - память. Без этого единственно существующего бессмертия жизнь бессмысленна.

Я хорошо помню сельцо , вблизи которого мы остановились. В тот вечер оно лежало непередаваемо красивое и покойное и казалось в закатном свете как бы на середине расписной тарелки , дном которой был луг, а краями - чернеющий лес, окружавший село со всех сторон.

Наступил час, когда луг должен был бы жужжать от пчел и шмелей, берущих последний взяток, но он былтсовершенно безжизнен, будто все шмелиные гнезда растоптаны.

Не видно было людей. Только в самой последней хате не скоро, когда мы уже потеряли надежду, ворота открыл инвалид - однорукий, с аккуратно подшитым рукавом, и одноногий, на деревяшке.

Вначале он показался пожилым - от черных теней, легших на лицо, - но скоро я разглядел , что, пожалуй, он не старше Курки. Он был в выцветшей гимнастерке и в прохудившемся кирзовом сапоге.

Он стоял, опираясь на самодельный костыль, в щели осторожно приоткрытых ворот, со странным выражением беззащитности и безразличия.

Мы попросились переночевать.

Он ничего не ответил, но ловко, почти форменно, повернулся на одной своей ноге и, далеко закидывая костылек, пошел впереди. Мы зашли в хату,ткоторая была одновременно огромной - это от темноты, тут уже ночной , - и тесной, сжимающей грудь холодом и сыростью.

Этой не то чтобы нежилой, а неживой сыростью она была наполнена вся. И не было обычных запахов хаты, дома - мытого пола, веника, мокнущего в ведре, хлеба, остывающей печи, человеческих дыханий. Посреди стоял стол, за ним черным силуэтом выступала печь. K столу неподвижно припала тоненькая фигурка девушки, длинные волосы разметались по столешнице.

Девушка не сразу подняла голову, а потом долго глядела на нас.

Она сказала :

— А я думала - Бандера.

Слова прозвучали так, словно девушка сказала : «А я думала - смерть».

— Нет,- сказал тот, кто проводил нас в хату, одноногий и однорукий. - Свои. Просятся заночевать.

Девушка подошла к печи и зажгла свечной огарок.

Тусклым серебром засветились ее волосы. Стало видно окошко, заколоченное досками.

— Нехорошо тут, - сказала она, но протянула руку к углу, где была расстелена солома, прикрытая рядном. - Так, братику?..

— Бандера приходил, - сказал он. - Батьку порешили, его наши головой сильрады постановили, вернулись и постановили. И матку порешили - ей шестьдесят годов. Сами бандеры зарыли коло плетня. На кладбище не велели.

— Снидать будете? - спросила девушка. - Холодная картопля е. Печку нельзя топить - дым. Бандера тамочки, в лесу.

— Не бойтесь! - сказал :Курка, вышел на порог и стал, как на часах, глядя на лес, где притаилась смерть.

Уже не та, военная, и не та, что во рвах, - еще одна.

Утром мы увезли брата и сестру в районный город.

Остановились на площади. Инвалид первым, как бы боясь, что кто-нибудь попытается помочь ему, соскочил с машины, покачнулся и, опершись на костыль, сказал :

— Рука правая, нога обратно правая. Не подвезло.

Лицо у него было совсем мальчишеское. Нижняя губа в запекшейся крови, но не от раны, а - как теперь стало видно - оттого, что была прокушена зубами , как бы прошита кровавой нитью.

Девушка спрыгнула вслед за братом и стала у стены взорванного дома; в пустых окнах виднелись кучи битого кирпича, проросшего репейником.

— Облить бы хату керосином и спалить, - сказал инвалид.

— А как могилка ? - озабоченно ответила девушка.

— Вернемся, сразу найдем - у плетня…

На стене с выбитыми слепыми окнами уцелела вывеска «Больница» - в угольной копоти, как в языках черного пламени.

Инвалид тронул себя левой рукой за культяпку правой и еще раз сказал :

— Не подвезло!

Все двух-и трехэтажные дома были сожжены, а маленькие строения, жавшиеся между ними , уцелели. Кое-где из труб поднимался дым. По улицам торопливо, как под огнем, пробегали редкие прохожие - почти все женщины.

— Может, надо чего? - неуверенно спросил Курка.

Инвалид махнул культяпкой и, далеко закидывая костыль, зашагал прочь. Было непонятно, куда он так торопится.

Девушка достала что-то спрятанное на груди, под кофточкой, и протянула в машину Курке.

— Батька с мамкой, - сказала она.

Я заглянул через плечо Курки. В руках его была выцветшая фотография. В кресле с гнутыми ножками - венском, как называли такие когда-то, - сидела девушна в подвенечном наряде, с откинутой фатой. Рядом, напряженно улыбаясь, стоял худой высокий человек в штатской пиджачной тройке, но с буденовкой в опущенной руке.

— Четыре войны, - сназала девушна, - первая, гражданская, финская… Эта еще…

— Марина! - позвал брат, не оборачиваясь и не замедляя шагов.

Девушна спрятала фотографию на груди и побежала вслед за братом.

 

5.

Земля казалась пустой. Над шляхом - далеко, у самого горизонта, - поднималась пыль, единственный след человеческого присутствия. Степь была ровная и закруглялась на горизонте, напоминая огромный кавун, наливающийся соками. Курка стоял у борта машины и смотрел вдаль.

Солдат на войне обычно видит клочки мира: сектор обстрела, одиноную сосну-ориентир, надвинувшиеся немецкую каску и автомат, - у каски нет лица и глаз.

Видит самолет, пикирующий из глубины голубого, ставшего угрожающе черным и пламенным неба.

Проснувшись, солдат может увидеть звезды или поднимающееся солнце, птицу, которая тащит в клюве с бруствера щепочку для гнезда. И опять : сосна-ориентир, пикирующий самолет, ночь,рассеченная светящимися трассами, почерневший куст, верхушка высотки.

Земля наливалась соками. Может быть, впервые за последние годы Курке дано было увидеть не осколки мира, а всю землю, и такой мирной.

Он смотрел, не отрывая глаз. Машину встряхивало.

Шлях был выбитый, разрезанный отпечатавшимися в высохшей и окаменевшей грязи следами танковых траков и глубокими колеями орудийных колес. Машина ехала прямо в утреннее солнышко. Курка глубоко дышал, и не брюшным прессом, как взрослые мужчины, а грудью, так что ключицы, видные в раскрытый ворот гимнастерки, высоко поднимались. Кое-где в шлях врезались окопчики. Машина, не сбавляя скорости, объезжала их. Кое-где валялись каски и противогазы, лошадиные кости , успевшие побелеть на солнце. Глубина окопчиков и бомбовых воронок еще полнилась холодной чернотой, где проблескивала грязь. За машиной далеко тянулся почти не оседавший в безветрии дымок пыли - линией связи от войны к миру, напоминая, что война отпустила лишь на короткий срок.

Легко и глубоко дыша, Курка глядел вдаль. Исчез из глаз степной городок, где мы оставили брата с сестрой; и больше никогда не встретим их. Тянулись луга, бело-розовые от клевера и цветов кашки.

Курка вбирал в себя всю землю - такие минуты бывают у каждого человека, - а я пытался оглядеть и представить его жизнь.

Всю его непосильно трудную жизнь - после детства,оборвавшегося под ремнем дяди.

— Отец меня и пальцем не тронул, - сказал Курка.

Он бежал тогда, уже не ребенок, все дело которого глядеть, вбирать увиденное, а искалеченный человек.

Может быть, в тишине и покое эти раны могли бы затянуться …

Он бежал тогда, ничего не видя, - от черноты ночи, от боли, обиды и слез ; не взрослый только потому, что без силы жить, какая должна быть у взрослого, но уже не ребенок - без детства.

Сил должно было хватить, чтобы добраться от Листопадовки к отцу. И они взялись откуда-то. Их хватило, чтобы пройти через всю страну, вместе с отцом валить лес, пока сосна не упала в двух шагах от мальчика, разом убив отца. «Отмучился» .

Хватило на то, чтобы, похоронив отца, идти обратно, снова через половину мира. Сперва так, а после с автоматом, со снайперской винтовкой, в полной боевой выкладке.

…Мы заночевали у высотки, на карте обозначенной названием Чешский Крест.

Тут год назад были тяжелые танковые бои. Среди многих погибших вспомнился командир танковой бригады Александр Бурда, которого я знал и любил, как все, кто с ним близко сталкивался.

Мы лежали в кузове машины, но уснуть не могли. Война то отпускала душу, то снова натягивала стальной поводок.

Курка вдруг сказал, что убивать трудно.

— Всегда трудно ! - повторил он. - В Листопадовке бешеную собаку стрелили. Бешеная… а я ее со щенков знал, она за мной в школу бегала…

Помолчав, сказал еще:

— Если не разглядишь - ничего, а если разглядишь, палец сам со спускового крючка.

Всегда поражает, когда от другого человека услышишь мысль, которую ты сам долго искал. Впрочем, об этом думали тогда тысячи солдат. Вслушиваясь в слова Курки, я вспомнил одно событие, происшедшее на Курской дуге. Вспомнил еще и потому, может быть, что это был последний день, когда я видел Бурду живым.

Все это вспомнилось так настойчиво, что я даже вытащил из планшетки старый блокнот, оставшийся памятью о том дне; почему-то я все хранил его.

Обычно мы, работники корпусной газеты, добирались в подразделения на мотоцикле или пешком, но на этот раз по счастливому случаю мне дали полуторку.

Комапдира бригады я отыскал на опушке рощи. Танк был замаскирован лапами елей; Бурда стоял в открытом люке, наблюдая за ходом боя. На склоне крутого оврага видны были частые разрывы и фигурки немецких солдат, перебегавших между горевшими хатами.

Дизели командирского танка и другого танка, стоявшего рядом, работали, и, очевидно, с минуты на минуту тридцатьчетверки должны были вмешаться в бой.

Я спросил Бурду о чем-то нужном для газеты и пошел в глубь рощи, хотя он, не отрываясь от бинокля, сказал обычным своим спокойно-медлительным голосом :

— Там, пожалуй что, никого не найдешь. Передислоцировались.

Пошел на авось - вдруг кто-нибудь задержался. Газете до зарезу нужен был материал о сегодняшнем бое.

Роща была небольшая, редкая, вся сквозила. Неожиданно я очутился на открытой лесной поляне и увидел шеренгу венгров - их легко было узнать по форме. Лицом к ним выстроились наши мотострелки с автоматами на изготовку. Чуть поодаль стоял знакомый капитан, кажется из бригадного тыла. Он был из тех людей, которых пазывают настырными, въедливыми .

Увидев меня, капитан сердито крикнул :

— А ну, проходи ! Идет Федот, разинув рот.

Я остановился и для чего-то, должно быть бессознательно давая себе время собраться с мыслями, пересчитал пленных.

Их было семеро.

— Шпиёны… - сказал капитан. - Ползали, выведывали.

Я вновь взглянул на венгров и по их лицам понял, что они знают о своей судьбе и примирились с неизбежностью смерти.

— Шпиёны ! - так, что слово это прозвучало свистяще и пронзительно, повторил капитан.

— Какие же шпионы? ! - сказал я. - В форме, разведчики...

— А что ж - в тыл?.. На курорты? Транспорту нет, милок. Отпустить, чтобы в спину? - не своим голосом кричал капитан, как бы нарочно себя разъяряя. - Немец вон где !..

Жужжа между стволами, в рощу вбуравливались пули. Они срезали веточки и листья, которые падали часто, как в листопад, - только по-июльски совсем зеленые.

На склоне оврага разрывы поднимали столбы земли и пламени - очень бледного в летний полдень.

Я сказал, что могу отвезти венгров в тыл на полуторке.

То, что смерть охватила всю страну и весь мир и счет идет не на отдельные жизни, а на десятки и сотни тысяч, забылось. Я знал, что, если венгров расстреляют, убийцей перед собственной совестью буду я.

Я что-то говорил и говорил. Сам не знаю, как у меня вырвалось, пожалуй, единственное, что могло остановить капитана:

— Директиву читал? Об обращении с военнопленным и союзных с Германией стран ?

Капитан обернулся ко мне и с некоторым замешательством сказал :

— До нас не доводили…

— Не доводили?! - теперь уже кричал я. - Командир бригады санкционировал? То-то же… Смотри, под приказ попадешь!

— Отставить… Вольно, - хмуро скомандовал капитан.

Мотострелки взяли автоматы «на ремень» и закурили.

Я побежал к Бурде, - к счастью, командирский танк еще стоял на прежнем месте, - доложил обстоятельства дела. Бурда написал приказ, передающий пленных в мое распоряжение «для конвоирования в разведотдел корпуса» .

— Очень уж ты до-о-обрый, - сказал капитан, прочитав приказ Бурды. - Удерут, б… - и тебе же в спину.

Я положил руку на автомат.

— Очень уж ты до-о-обрый. Я бы таких добреньких … - Капитан, не закончив фразы, скомандовал мотострелкам : - К машине !

Падали и падали листья - зеленый листопад. Я вел венгров к полуторке. Они шли послушно, так что я только для порядка покрикивал :

— Шнель!.. Шнель!..

Вспрыгнув в кузов машины, они тесной кучкой прижались к шоферской кабинке. Мимо на мотоцикле проехал капитан и за рощей свернул на шоссе к Обояни.

Мимо пробежали мотострелки, вскарабкались на броню и притаились за башнями танков . Бурда скрылся в люке.

Танки вырвались из рощи; видно стало, как снаряды немецких артиллеристов взрываются по следу гусениц - чуть запаздывая.

Мы ехали в тылы, ко второму эшелону штаба корпуса. Я сидел в кабине водителя и, изредка оглядываясь, видел сквозь мутное стекло лица венгров, выражавшие одну мысль: непонятная вещь война, непонятная вещь человеческая судьба.

Немцы сбросили бомбы на рощу, которую мы только что покинули, переломленные стволы деревьев легко взлетали вверх, похожие на городошные чурки. Роща исчезла - как не было ; низко пробегало пламя, обгладывая почерневшую землю.

У корпусного разведотдела пришлось долго ждать, пока пленных примет штабная рота охраны.

Я чувствовал себя усталым и виноватым тоже - послали за заметками для газеты, а что я успел собрать?..

Привез семь пленных.

«Семь жизней!» Эта мера, «жизнь человеческая», больше в голову не приходила.

Я думал о том, что придется накатать большой очерк - с природой и переживаниями, чтобы заполнить полосу, запланированную для боевых заметок. На венгров я старался не смотреть. Один из пленных шагнул комне и на ломаном немецком языке попросил листок бумаги. Я дал ему блокнот. Минут через десять он вернул блокнот, там печатными латинскими буквами были записаны фамилии и адреса. На первой строке значилось:

«Ференц Магоши, Будапешт … улица … дом … квартира … »

Я взглянул на длинного парня, бравшего у меня блокнот, и спросил :

— Ду бист Магоши?

— Я! Я! - с радостной готовностью откликнулся венгр.

Лицо у него было длинное и костлявое, с детски сияющими глазами ..

…Не помню, как я рассказал эту историю Курке - тогда, в машине, у Чешского Креста, вероятно коротко, несколькими самыми необходимыми словами.

Курка взял блокнот и, коснувшись выцветшей, почти неразличимой строки, спросил :

— Этот и есть Ференц Магоши ?

— Этот и есть, - ответил я.

— Повидать бы … - задумчиво сказал Курка.

— После войны, - сказал я.

— Магоши, - вместо ответа раздельно по слогам, словно стараясь запомнить фамилию, повторил Курка.

 

6.

Винница запомнилась как середина пути, хотя в действительности до Листопадовки было уже недалеко.

До этого города ехали еще по войне, в тени ее, узнавая новые и новые обличья войны. А тут впервые почувствовали равноденствие войны и мира.

Вечером мы поднялись переулками нагорной части города и остановились перед пустым, с выбитым и стеклами домом, к которому примыкал обширный сад. Мы с шофером прошли через калитку, а Курка, разбежавшись, перепрыгнул через высокий забор.

Мы очутились в царстве зеленых листьев и недозрелых плодов. Высоко в небе кружил одинокий голубь. Было тепло, ветер шелестел между деревьями. Яблоки были маленькие, казалось, они заново учатся наливаться соками и потому растут неуверенно.

Мы прошли по пустым комнатам дома. Тут были навалены горы всякого хлама. На полу валялась солома, и все пропитывал стоялый дух казармы.

В саду отыскался стожок недавно скошенной травы.

Мы расстелили ее и легли, прикрывшись шинелями и положив под голову вещмешки. Между листьями виднелись звезды, будто тоже созревающие на ветках .

… Проснулся я среди ночи. В лунном свете между стволами стояли две маленькие девочки и мальчик. Они смотрели на вас, недвижимые, целиком поглощенные смотрением, как это бывает только у детей.

По ритму дыхания я почувствовал, что и Kурка не спит. От взгляда детских глаз мы и проснулись одновременно. Дети смотрели и смотрели. Невдалеке нарастал невнятный шум, словно от грачиной стаи, когда она устраивается осенью в гнездах.

Дети заметили, что глаза у нас открыты, и не убежали даже, а исчезли.

Мы пошли к дому, откуда доносился этот деятельный грачиный гомон, но не успели сделать и нескольких шагов, как увидели двух женщин, идущих навстречу.

Та, что шла впереди, - повыше ростом, лет, вероятно, около пятидесяти, с коротко подстриженными седыми волосами, - была в линялой солдатской форме.

Она шла широким шагом , строго сжав губы.

Другая - круглолицая, в цветастой кофте, лет тридцати - еще издали улыбалась нам, приветливо подняв руку. Младшую, как мы вскоре узнали, звали Маша, а ту, седую - тетя Фрося или Ефросинья Ивановна.

Маша шла немного позади, как по воинской субординации младший командир за старшим, но вся рвалась вперед - взглядом, взмахом рук. В нескольких шагах от нас, коротко и громко вздохнув, ахнув, она бросилась вперед, обняла и поцеловала Курку, а затем и меня.

Все сильнее чувствовалось присутствие и затаенное дыхание многих детей.

Женщины заговорили одновременно: Ефросинья Ивановна хриплым, простуженным голосом роняла отдельные слова, а Маша говорила торопливо, сбивчиво, поребячьи всплескивая руками.

Мы поняли только то, что попали во владения детского сада, который во время оккупации ушел от немцев и скитался по лесам и болотам.

— Вот и вертаемся. Вот уж не думала, не гадала, - говорила Маша.

Мы вышли на площадку перед домом и увидели детский строй, строго держащий равнение. Высокий мальчик строевым шагом подошел к нам. Курка принял рапорт, приложив руку к пилотке.

Строй распался, и дети исчезли внутри дома.

Потом мы с тетей Фросей сидели на скрипучей ступеньке террасы, и она, припоминая события одно за другим, рассказывала все с самого начала. Иногда к нам подходила Маша, прислушивалась секунду и убегала.

Иногда мы заходили в дом и видели, как оттесняется казарменное - солома, коробки от противогазов, самый воздух казармы.

Стояли в ряд кроватки, но их нечем было застелить.

В кухне Курка жарко растопил печь, и в котле бурлила каша. Маленькая девочка принесла с чердака куклу чуть поменьше, чем она сама, и пеленала ее.

Это было серединой пути, а для Курки и серединой жизни, потому что, если своих детей ему, как и тысячам его ровесников, не суждено было иметь, он в ту ночь проходил через отцовство, без которого жизнь не бывает вполне жизнью.

Мы с тетей Фросей возвращались в сад, на ступеньки террасы, и продолжалось долгое ее повествование.

Тетя Фрося рассказывала, как десант отрезал дачу, где тем летом сорок первого года находился детский сад; детсад смог вернуться, только когда город был оккупирован немцами и фронт отодвинулся далеко на восток.

Заведующую вызвали в управу и передали список с именами четырех мальчиков и девочки, которых надо было назавтра «сдать» в комендатуру.

— Мы уже понимали, что означает «сдать» , - сказала тетя Фрося. - Когда к ночи все взрослые ушли - оставались только я, как сторожиха, и Маша - ночной дежурной, - мы с ней подняли ребят: пусть решают.

Тетя Фрося угадала вопрос, который я не успел задать, и сказала :

— Дети все понимают.

Я попытался представить себе эту детскую «тайную вечерю». Была, должно быть, такая же ночь - летняя, теплая и лунная.

Те, что были на евангельской тайной вечере, предали обреченного, как и было предсказано, еще прежде, чем пропел кочет; ребята хранили верность три года, когда каждая минута грозила гибелью.

Тетя Фрося рассказывала, как детсад выбирался из города, о первой ночевке в лесу .

— Нам тогда было в новинку, мы и не спали.

Рассказывала о скитаниях из лесной партизанской базы, которую случайно нашли, в село, из одного села в другое.

— Как приходили, рассредоточивались по хатам.

О себе она сказала только:

— Мы с Машей почему решились?.. Матери-одиночки. Все свое на нас. И ребята наши тут, в садике .

И еще: — Мы легкие, терять нечего, только совесть.

Слушая ее, я уже знал, что около Винницы, где скитался детсад из лесной партизанской базы в село, из одного села в другое, именно там, в Черном лесу, находилась ставка «Оборотень», одно из самых страшных мест в мире, откуда летом и осенью 1942 года по свету шли приказы Гитлера, уничтожившие миллионы людей.

А в нескольких километрах или нескольких десятках километров от «Оборотня» ночами - тайными тропами - пробирались дети и две женщины, спасая осужденных на смерть четверых мальчиков и девочку.

Ефросинья Ивановна часто поднималась и уходила в дом, чтобы проверить, как без нее хозяйничают. Я шел за нею и каждый раз видел Курку. Он укладывал самых маленьких, топил печь, что-то рассказывал старшим, перебирал игрушки.

Постепенно в доме все затихло, а Курка до рассвета сидел рядом со спящими ребятами.

…Ехали мы не быстро; машину нам дали заслуженную - недаром кто-то из прежних ее водителей изобразил на левом борту полоски нашивок за тяжелые ранения.

Мы останавливались посреди степи, где видно, кажется, как закругляется земля. Шофер не любил, чтобы вмешивались в его хозяйство, и, пока шел ремонт, мы с Куркой лежали на траве, лениво переговариваясь обо всем - только не о войне.

«Только не о войне» - это стало неписаным законом во второй половине пути, от самого Чешского Креста.

Мы обменивались мирными воспоминаниям и тем, что приходило в голову. А в памяти всплывало главным образом светлое и забавное.

«О горьком не говорить» - это тоже стало неписаным законом.

Километрах в десяти от Листопадовки сломался коленчатый вал . Мы оставили машину в мастерской МТС, оказавшейся поблизости, и пошли , навьюченные вещмешками с подарками.

Курка возвращался, как и ушел, пешком. Мне казалось, что он полон больше тревогой, чем радостью ; страхом перед тем , всех ли застанет живыми , и тем , как еготвстретят живые.

И еще, может быть, необъяснимыми страхами, которые охватывают взрослого человека при приближении к дому, зябкой мглой поднимаясь в душе из неизжитого детства.

Мы шли берегом ставка, потом - без дороги, между купами старых вязов и ветел.

Село, широко раскинувшиеся белые мазанки в садочках, открылось неожиданно. Курка остановился. Он дышал часто и коротко, полуоткрыв рот, будто всю дорогу бежал.

Должно быть, его еще раньше увидел и узнал кто-то из односельчан, не замеченный нами за деревьями, и успел прибежать в село, сообщить о Куркином возвращении. Прежде пустынную поляну вдруг разом заполнила бегущая толпа. Больше всего было женщин - простоволосых и в ярких платьях - и ребят.

Когда эта людская лавина приблизилась, Курка даже отступил на шаг в тень вяза, как бы под защиту его.

Может быть, раньше он не сознавал реальности возвращения в уже похороненное прошлое и теперь, когда это прошлое обступило его, стоял потрясенный.

Толпа, набежав, охватила нас, и с этого момента все три дня жизни в Листопадовке мы чувствовали себя во власти людского половодья, несшего нас с утра до ночи.

Мы просыпалисъ в хате, где нас застал и свалил с ног последний из вчерашних пиров, и в кружащемся от непрошедшего опьянения пространстве видели неподвижно и тихо стоявших у стен и в проеме открытых дверей девушек, принарядившихся, с венками на голове, и пожилых женщин; из-за кофт выглядывали глечики с топленым молоком, горшки с борщом, бутылки с узваром, квасом и самогоном.

Женщины стояли с вечера, может быть, и не уставали часами смотреть на спящего Курку.

Девушки видели в Курке женихов и братьев, отцов, которые, значит, вернутся, раз вернулся Курка, пропавший, казалось, навсегда. Матери видели в нем своих сыновей и грядущий мир.

Своего дома у Курки не было - мать умерла еще до бегства Курки из села, и опустевшая хата сгорела. Домом стало все село.

Мы поднимались, и сразу снова начинался пир - где-нибудь в садочке, под яблонями и вишнями.

Как-то, задолго до войны еще, в очень тяжелый день, я узнал, что горе не тонет в вине, оно не дает человеку опьянеть. Теперь я понял, что и радость бывает такой, что, сколько ни пей, забытья не наступает.

Иногда Курка исчезал - уходил с Ксаной рука об руку, и Листопадовка - она существовала и существует для меня как единое целое - оставляла их с мудрой материнской заботой, чтобы они побыли одни в мире.

А пир продолжался. Нежность к Курке Листопадовка распространяла и на меня, готовая поделиться всем, что имеет.

На пирах по тамошнему обычаю вначале ставили только один стаканчик. Хозяин наполнял его, кланялся во все стороны : «Пью до всих, до всих», выбирал одного гостя, добавлял : «Пью до вас!», особо кланялся избранному и передавал ему стаканчик.

Какая-то очень красивая девушка выпила «до меня» , и стаканчик долго путешествовал между нами - туда и обратно, - подобно челноку, прял между нами незримую нить, как до того он сновал между другими, постепенно всех оплетая таин ственной пряжей.

Село было не похоже на виденные прежде. В него, заброшенное далеко от дорог, редко заглядывали немцы, и наши войска, наступая, тоже прошли стороной.

Долгими летними вечерами Листопадовка гуляла и пела песни. Курка шел об руку с «сестричкой» , как он называл Ксану. Я знал, что она и была для него сестричкой, а не возлюбленной, их соединяла память того ночного расставания, они оставались теми же детьми, что тогда, и через свое детство не могли переступить.

В песнях среди многих - иногда радостных, но чаще тоскующих - голосов я всегда различал слабые голоса Курки и Ксаны, казавшиеся одинокими. Ксана и Курка были из детства, живущего больше мечтой, а мы, остальные, были из взрослой жизни. Ксана и выглядела как девочка - худенькая, с еле намечавшейся грудью и длинной русой косой.

В первый же наш день в Листопадовке на гулянье я очутился рядом с Куркой и посмотрел на него со стороны.

Лицо его выражало отрешен ность, поглощенность.

Вообще в эту поездку казалось, что он меняется не по дням и не по часам даже, а по мгновениям, и в одном направлении, - не знаю, как его определить,- от ночи к утру, может быть. Что-то просыпалось в нем одно за другим, как после зимы просыпается природа - сбрасывая оцепенение.

Показалось, что он поет какую-то свою песню - не ту, что все. В общей песне выводит свое, никому больше не известное. В слабом голосе Курки слышалось нечто торжественное, дарящее тайное тепло ; и это было так странно в нем, с детства озябшем, замерзшем, живущем на последней грани сил, через силу, - это неожиданное щедрое тепло.

Я подумал, что, если бы жизнь его сложилась по-иному, в иное время, он был бы счастливым человеком.

Это свое звучало так отчетливо, что и сейчас, когда я слышу украинские песни, оно просыпается, не заглушенное годами.

Как-то за столом стаканчик попал в руки высокого, широкоплечего и, по-видимому, очень сильного бородача.

«Пью до всих, до всих», он сказал скороговоркой, оглядывая властными и недобрыми глазами гостей, сидевших за большим столом, а сказав: «Пью до вас», низко поклонился Курке, так, что черные вьющиеся волосы его свесились, закрывая глаза, и протянул ему через стол стаканчик. Какое-то время рука бородача тяжело висела над затихшим столом.

Это продолжалось недолго, но нельзя было не успеть понять, что это и есть тот, кто переломил жизнь Курки.

И не я один, а все чувствовали, что Курка решает очень важное, и не для него одного - жить ли местью, у которой нет конца, или по другому закону.

Курка медленно поднял руку и принял стаканчик.

Как-то ночью, проснувшись, я увидел, что и Курка не спит. Он встретился со мной взглядом и тихо, со свойственным ему выражением ребячьего удивления сказал : — А я столько песен знаю. Когда маленький был, не пел… кажется. И там не пел… А помню, оказывается. Спишь, а кажется, что поешь.

«Там» - значило, вероятно, на лесоразработках, на фронте.

Как-то Курка с сестричкой сидели на бревнах у Ксаниной хаты, и Ксана, коснувшись рукой груди Курки, спросила:

— Что это?

— Медальон… смертный, - ответил он.

Девушка сняла с него шнурок с медальоном и повесила себе на шею. Сказала :

— Тебя не убьют.

 

7.

Три дня в Листопадовке слились для меня в единый праздник, нечетко разделяемый ночами. А для Курки это был День Первый, День Второй, День Третий. В эти долгие дни прошлое его, мерцавшее в самой глубине , как бы заново создавалось в нем . В эти дни он пережил то, что так несправедливо было им раньше не прожито, - свою детскую дружбу, после которой только и м ожет наступить взрослая любовь, имеющая продолжение, чего никогда не имеет детская дружба, тайная, запрятанная, освещенная краешком солнца.

И изжил первую встречу с человеческой несправедливостью, с высоты чистой своей судьбы не только простив несправедливость, а как бы вычеркнув ее из мира.

И среди войны встретился с поющим, звучащим мирным миром, заглянув в будущее, которое могло бы быть.

В эти дни он, как казалось, раздался в плечах, загорел, а главное - повзрослел. Исчезло болезненное выражение хрупкости, даже обреченности, поразившее меня при первой встрече, как раньше оно поразило и потрясло Гришина.

Уже скрылись милые мазанки Листопадовки, когда из-за старой ветлы к дороге метнулась Ксана.

Курка соскочил с машины.

Они поцеловались, взявшись за руки ; тела их не касались друг друга. Он выпрямился, а она еще несколько секунд продолжала стоять с закрытыми глазами, на носках, закинув голову, отягченную тяжелой косой.

Я не спрашивал Курку, но знал, что именно тут, у этого старого вяза, Ксана ждала Курку и тогда.

Она стояла, вытянувшись струной, с закрытыми глазами. Потом сняла с себя ладанку на металлической цепочке и протянула Курке взамен той смертной, которую прежде отняла.

Мы снова ехали по дороге к фронту, на запад. Ксана, село, старые деревья вокруг Листопадовки стали воспоминаниями.

В Черновицах была последняя наша остановка. Мы ходили по городу, откуда несколько дней назад выбили немцев, - уже проснувшемуся, ожившему . Курка вдруг остановился и сказал :

— Поют.

Лицо его стало таким же отрешенным, как в самые важные минуты в Листопадовке.

Я прислушался. Звуки доносились из кирки, расположенной неподалеку. Мы зашли в пустое помещение кирки и сели на старую дубовую скамью. Пели нелюдские голоса, это звучал орган, расположенный в темной глубине, на хорах.

Музыка лилась с высоты, и казалось, что Курка вбирает ее, как растение после засухи вбирает потоки грянувшего ливня. То, что играл невидимый органист, и было похоже на ливень - с раскатами грома, вспышками молний, прорезающих тучи, с журчанием ручьев.

Просигналил шофер.

Надо было торопиться, чтобы засветло поспеть в дивизию. Курка не шелохнулся. Мы вышли, только когда музыка затихла.

Прощалwсь мы с Куркой на КП батальона.

Провожая меня к машине, Курка спросил : — А как она называлась, та музыка?

— Орган, - сказал я.

— Нет, как та песня называлась?

Я не знал, что играл органист, и не мог ответить.

По-летнему быстро темнело. В поле тянулась линия связи. Курка шел вдоль нее, потом спустился в ход сообщения, и маленькая его фигурка исчезла.

Больше я его не видел.

 

8.

В сентябре сорок седьмого года пришел наконец долгожданный приказ о демобилизации. Потянулась последняя неделя армейской службы.

Наша редакция в ту пору находилась в Вене. На душе было неспокойно. Ночью я просыпался с мыслью, будто необходимо что-то важнейшее вспомнить.

Завтра начнется совсем иная эпоха - мирная, штатская, - и, пока война не отлетела для меня в прошлое, надо в чем-то разобраться, развязать какие-то узлы.

Я поднимался, зажигал свет и начинал раскладывать бумаги - блокноты с записями о военных операциях и о людях, солдатах и офицерах ; многие из них погибли.

Погиб и Василий Курка.

На дне чемодана я нашел толстую тетрадь в сером картонном переплете и , быстро перелистав ничем не заполненные страницы , хотел было отложить в сторону, когда вспомнил, что ведь с этой тетрадью ездил вместе с Куркой из дивизии на его родину.

Вспомнилась эта поездка - день за днем: слепой старик в Збараже, детский сад, ночь у Чешского Креста и то, как Курка слушал историю семи венгров.

В памяти всплыл и Гришин, и это его слово «мальчик», Листопадовка, Ксана.

Я разыскал потертый блокнот с адресами венгров.

Только Ференц Магоши был из Будапешта, остальные из неизвестных мне маленьких городков и сел.

Вдруг я понял, что тягостное настроение, не оставлявшее меня последние дни,это «болезнь разлук». Болезнь забвения, разорванных связей, оставляющих, как оставляют разорванные сосуды кровоподтеки, спайки, мертвые точки в сердце. Это - болезнь разлук, которые почти каждый из военных поколений по разным причинам пережил в десятки раз больше, чем то количество разлук, к которым притерпелась душа человеческая за века устоявшегося существования.

И я подумал, что есть только одно средство от болезни разлук и омертвений, причиняемых ею : хранить в памяти расставшихся с тобой; не убивать их в своей памяти - которой только ты хозяин, - если уж им суждено было погибнуть в мире; не убивать ту часть их жизни, которая доверчиво или просто случайно была отдана тебе.

Я решил поехать к Гришину, чтобы поговорить с ним о Курке, и по дороге побывать в Будапеште, узнать о судьбе Ференца Магоши.

Кадровики из медико-санитарного управления сказали, что Гришин служит в том же звании и в той же должности. Я попросил у редактора разрешения на поездку и выехал - на этот раз не на развалюхе с ленточками за ранения, а на тройном «опель-капитане».

Была ранняя осень, когда природа колеблется, повернуть ли обратно на лето или послушно идти к зиме.

Сквозь желтизну деревьев просвечивала яркая зелень.

В Будапешт я попал поздним вечером. Улицы были не освещены, прохожие почти не попадались, и я долго блуждал по переулкам, пока наконец нашел дом, где мог жить Магоши, если он благополучно вернулся.

Несколько раз я нажимал кнопку звонка, пока наконец сообразил : раз весь город обесточен, то и звонок не работает. На стук дверь приоткрылась, образовав узкую щель на длину цепочки. Видимо, там, в квартире, давно уже услышали шаги. В темноте чудились чьи-то испуганные глаза.

Я зажег фонарик. Луч света скользнул и по моему лицу, в то же мгновение дверная цепочка коротко звякнула, дверь со стуком распахнулась, в свете фонарика мелькнула длинная фигура и улыбающееся во весь рот костлявое юношеское лицо, окаймленное черной бородкой.

— Майор! О! Я есть сразу узналь. Их бин Магоши, Ференц Магоши, - быстро повторял прерывающийся голос, мешая русские, немецкие и венгерские слова. — О! Борода есть ничего.

Чьи-то руки тянули меня в глубину квартиры, как в водоворот.

Вот так же нас, Курку и меня, втягивало во вдруг нахлынувшую толпу курковских односельчан, в жаркую тесноту женщин, обнимающих вас и целующих.

Я обрадовался этому воспоминанию, будто между тем залитым солнцем днем и нынешней ночью существовала важная связь.

— О майор ! Их бин Магоши! - повторял восторженный, захлебывающийся голос ; он звучал то справа, то слева, то спереди, усиливая ощущение неопасного водоворота.

Меня влекло потоком в глубину и темноту квартиры.

…Я сидел посреди комнаты на шатком стуле.

Со всех сторон меня окружали люди. Близко, на краю стола, горела тоненькая свечка - елочная или церковная, - быстро таявшая и почти не разгонявшая мрака.

В слабом и зыбком ее свете возникали новые и новые лица, появлялись и исчезали - некоторые совсем исчезали, а другие мелькали снова и снова. Чаще всего я видел Магоши с нелепой его бородкой, так не шедшей к нему, похожему на голодноватого подростка.

Теперь я ясно вспомнил его, стоявшего в шеренге пленных, как и остальные, ко всему готового и со всем примирившегося. И вспомнил, как, уже шагая к машине, он вдруг повернулся, взглядом спрашивая - буду ли я стрелять в спину. Вспомнил лицо его, приплюснутое к заднему стеклу кабины и выражающее нераз борчивую жадность ко всему в жизни.

«Их бин Магоши! Я есть Ференц Магоши!»

Из темноты возник - как бы покоящийся на этой темноте, мягкой, теплой и безопасной, — младенец — рук, поддерживающих его, не было видно, - и голос Ференца Магоши несколько раз с гордостью повторил :

«Янош, Янош Магоши».

Сквозь световое пятно проплыла, - тоже как бы сама, без участия рук человеческих, - сулея с молодым, терпко пахнущим вином. Kто-то дал мне полный стакан, и я выпил за спящего Яноша Магоши - веточку на дереве, которое могло бы не существовать.

Медленно и неуверенно приблизилось молодое женское лицо с мокрыми от слез большими глазами.

— Фелешегеи Марта, жена Марта, - сказал Магоши, и вздрагивающие женские губы осторожно коснулись моего лба .

По лестнице и по коридору звучали приближающиеся шаги, в свете свечи проплывали женщины с угощениями: бутылями с вином, блюдом вареной картошки, над которым поднимался пар, кастрюлей с гуляшом , тарелками с салом и остро пахнущей колбасой.

Шаги слышались далекие и близкие, будто весь дом, и даже не один этот дом, проходил через темную комнату. От водоворотного движения и еще от вина кружилась голова. Людское движение приостановилось, и Магоши подвел ко мне, в свет свечи, старую женщину с пергаментным лицом.

— Надьмаман Елена, моя бабушка, - почтительно сказал он, но я понял, кто это, еще прежде, чем услышал его слова, когда она меня обняла и поцеловала, как целуют только бабушки, мягкими и бескровными благословляющими губами .

Все это закончилось далеко за полночь.

Проснулся я на рассвете. Комнату, где я лежал, заполнял слабый , бледный свет. Было чисто прибрано, но по тоненькой свечке в стакане на краю стола и по бутылям с вином и тарелкам с угощением можно было понять, что это та самая комната, где вчера я встретился с Магоши, близкими и дальними родичами его, соседями и друзьями.

Я поднялся с широкой кровати, вероятно, супружеского ложа Ференца Магоши, оделся, заглянул в соседнюю комнату, дверь в которую была открыта, и на носках , стараясь никого не разбудить, прошел в коридор - мимо маленького Яноша, узкого дивана, где, тесно обнявшись, спали Ференц и Марта, и старинной деревянной кровати, где лежала маленькая старушка с пергаментным лицом - надьмаман Елена.

Лица спящих казались мудрыми и значительными.

На улице я постоял немного, глядя в темные окна и вспоминая минувшие вечер и ночь, завел машину и выехал на шоссе.

Гришин был в операционной. Когда я заглянул туда, он встретил мой взгляд и кивнул, будто ожидал моего приезда. За прошедшие годы он почти не изменился, только стал, как показалось, еще суше и замкнутее.

Освободившись после операции, он поздоровался сомной, будто мы виделись только вчера: «Здравствуйте, сосед !» заговорил было он тем же скрипучим скучным голосом на вечную тему о Тверской-Ямской, но сам себя оборвал на середине слова и сказал :

— Вот и поедем. Тут не так далеко - километров триста. Я ведь не был у него с самой войны.

Выехали мы ранним утром. Гришин вел машину быстро. Мы ехали молча, только в самом конце пути Гришин сказал о Курке :

— Он был неожесточенный. Незлобивый, неожесточенный, несмотря на все, что ему пришлось испытать.

Он помолчал и сказал еще:

— Да, знаете ли, мальчик, так и не ставший взрослым : не было на это времени.

Шел дождь. Мы ехали вдоль реки, вздувшейся от ливня свинцовой холодной водой. Переехав по мосту на ту, западную, сторону, машина остановилась. Крутым обрывом высился глинистый берег. Гришин шел впереди, поднимаясь по склону.

Неожиданно он шагнул в сторону и сдернул фуражку с седой головы. На выбитой в обрыве площадке виден был поросший травой холмик с фанерной дощечкой над ним.

Могильных холмиков на склоне было много. Они сникли под дождями и стали почти незаметны, ка:к бойцы, под огнем врага вжавшиеся в землю.

Темная, набухшая от дождя фанерная дощечка слиняла. Видны были только нарисованная чернильным карандашом пятиконечная звезда и неясные следы букв.

Гришин вытащил из кармана карандаш и старательно вывел :

«Младший лейтенант Василий Курка».

Дождевые потоки размывали написанное прямо под его рукой.

Дождь бил сильно и часто, как пулемет - только без перерывов, - по дощечке, где было написано :

«Младший лейтенант Василий Курка».

Болыше ничего.

 

 

1965-1970.