Люблю. Ненавижу [Роберт Курганов] (fb2) читать онлайн

Роберт Курганов Люблю. Ненавижу

К весне он стал самым богатым человеком. Это неплохо. И закончилась зима, конец холодной зимней рыбалке. Это еще лучше.

Он не знал куда девать золото, даже сплел себе гамак из толстых золотых цепочек и заменил все металлические предметы в доме, каким сыскалась замена, золотыми. Потом засыпал землю в цветочных горшках ограненными каменьями и жемчугом – будет вроде гравия.

Наслаждаться богатством ему надоело быстро, занятие это скучное и не имеющее практической пользы. Да и гамак тяжелый и неудобный. Он пристроил его к плетистому винограду в своем садике – золото не ржавеет, вот где его ценность.

В том, чтобы быть единственным человеком в городе, имелись и недостатки. Например, не было интернета. Он приучился читать книги, но все они были пусты, просто потому, что описывали какой-то иной мир, в котором еще жили люди, много людей с их взаимоотношениями, всегда основанными на конфликте, с их обществом, функционирующим как мертвая машина. И все об этом. В общем, иной мир.

От воспоминаний ему становилось не по себе, он садился на скамью, вкопанную у берега канала, и наблюдал за движением воды, которая размеренно несла обломки льда, оставшиеся после зимы, и обломки цивилизации, оставшиеся после человечества, – пустые бутылки, диван, городской флаг, раздувшиеся упаковки чипсов, стая денежных купюр, женский чулок, рекламный щит, пустой чемодан.

Прощаясь с утекающим городом, он чувствовал облегчение. Город ничего не делал для него. Город ему не вредил – он был удобным и человеческим взаимодействием продуманным до мелочей. Но город его не замечал. Не видел его, как и положено мертвой машине. Да что город…

Когда стали исчезать первые, он работал курьером в газете. Там город называл его «Эй» или «Вы свободны?». В архиве, куда приходилось таскать ненужные никому бумаги, его называли «Положите сюда», в магазинах – «Следующий» и «Что вам?», а торговые консультанты щедро именовали длинным «Что-нибудь подсказать?». Остальные люди редко с ним общались, и тоже обезличено: «Передайте за проезд» и «Кто крайний?».

Даже сосед, который вовсе ему не был соседом, а просто днями жил в своем крошечном магазинчике канцтоваров, прилипшем к обочине на том берегу шоссе, а ночи пережидал где-то глубоко в городе, не замечал его надолго. Потому пару раз в год восклицал:

– Вы живете на том пустыре возле канала? Значит вы мой сосед, – смотрел куда-то в затылок сквозь лицо, будто перед ним стоял стеклянный манекен, и добавлял: – Что вам? Что-нибудь подсказать?

Люди не видели друг друга. Наверное, поэтому они стали исчезать, пока не покинули город все до одного, пока не исчезли все люди на Земле.

Что ж, изменилось не многое.

Правда, к концу весны, когда снесенное в воду зимними непогодами закончилось, вместо мусора канал стал показывать монотонную рябь воды. Монотонности и так было много, а изменяющегося мало. Изменялся только день и изменялась погода, изменялись облака, и ветер иногда изменял что-нибудь. Но эти изменения были скудны и однообразны. Это были слишком монотонные изменения.

Но даже хорошее однообразие не так и хорошо.

В поисках разнообразия он ездил в город. В самый его центр. Здесь он бесплатно скупался в супермаркетах, в кинотеатре с пустым экраном громко хрустел чипсами, а в читальном зале с надписью на стене «Не шуметь!» насвистывал мелодии отзывчивому эху. Пару раз он входил в служебные двери только для персонала и выходил в окна. В общем-то, скучно и монотонно проводил выходные. А будней и вовсе не имел.

К тому-же в городе становилось все опаснее. Ведь их там было больше, чем на его скудной окраине с пустырем среди желтых ив и водосточным каналом. Они всюду суетились опасными стаяли, лязгали зубами, рыскали. Они не умели открывать консервы и все время хотели есть. И они видели его, это был уже совсем другой город. Его видели! Но видели не так… Они просто взвешивали риски, оценивали ожидаемый объем и соизмеряли целесообразность.

Нет, это все тот же город. Все, как и раньше. Но все-равно он ездил туда, чтобы как-то развеяться.

Они напали на него в здании городской Управы, где, уставший от монотонности, он искал изменчивости и непредсказуемости. Он долго убегал от них по коридорам, ломясь в запертые двери кабинетов. Даже дошел до дверей мэра, но все без толку. Возле Юридического отдела они зажали его в угол. И он схватил стул, поскольку другого оружия здесь не нашлось.

Они не очень-то боялись стула, и не очень-то боялись его. Они рычали и скалились, отчего их слюна капала на пол. Наверное, они бы разорвали его, они очень хотели, но в коридор неожиданно ворвался большой. Он был очень большой, по сравнению с ними – прямо двухэтажно большой.

Он пробился через их дрожащую толчею, подскочил, развернулся и ощетинился против стаи. Они сразу все поняли. Большой что-то рыкнул на их языке, лязгнул зубами, тоже разбрызгивая слюну, но они уже и не спорили, никто не хотел спорить с Большим. Большой сильно исхудал. Он тоже не умел открывать консервы. Но все еще был самым большим.

Когда они добрались до машины, уже смеркалось. Большой молча шел сзади, вслушивался и внюхивался, чтобы видеть все вокруг. И видел.

На прощанье он посмотрел на Большого из окна, а Большой посмотрел на него снаружи. Большой не сказал ничего, он молчал. Но взгляд его был осмысленным, полным интереса, любопытства и грусти.

Он тоже был совершенно одинок, болезненно одинок, бессмысленно и несправедливо одинок. Большой смотрел с надеждой и прямо в глаза.

Он открыл пассажирскую сзади, смышленый Большой втиснулся в салон, неуклюже развернулся, просунул морду между сидений, лизнул его в лицо, забрызгав тягучей и вонючей слюной, и готовый к дороге, уставился в лобовое, шумно и быстро дыша у него прямо над ухом.

Это было неудобно и не комфортно. Но весело неудобно и уютно некомфортно. И они поехали домой.

Великий Большой… Ему нужен был человек. Нужен больше, чем еда, чем безопасность, больше, чем жизнь. И он боролся за человека. И теперь сидел в его машине и ехал домой. Да, Великий Большой, добрый исхудавший сенбернар.

Выбраться из города им удалось только к темноте, к самому ее началу, когда светлое уже посинело, а темное почернело. Подбираясь к своей окраине, они увидели на фоне желтой полоски заката темную дугу дыма. Это же люди!

Мародеры исчезли еще осенью, и город постепенно уснул. Иногда попадались следы свежих кострищ, виделись издалека фигурки странников. Оставшиеся ничего не производили, а только брали. И прилавки быстро опустели. И чем меньше оставалось нужного, тем больше они злились и становились опаснее. Но, потом, они тоже исчезли.

За всю зиму он не встретил ни одного отпечатка обуви на снегу и успокоился.

А теперь он видел дым от костра или походной печи. Кто-то еще остался, и он был рядом, вблизи его пустыря. Значит, исчезли не все. Чего от них ждать? Люди…

Мысли понеслись ветром в его голове. Теперь он не жил в самом монотонном мире, наверное, не был самым богатым человеком и, вообще, самым кем-нибудь. И неизвестно, чем это может закончиться. Это же люди!

Вначале исчезли известные персоны: первыми – политики, за ними артисты и музыканты, а потом и обыкновенные чиновники, полицейские, школьные учителя. Пропадали они не внезапно, а продолжали жить и работать, просто становились прозрачными. Прозрачные люди водили такси, сновали по улицам города вдоль стеклянных витрин, торговали воздушными шарами. Прозрачные влюбленные прогуливались по осеннему парку, ставшему после листопада прозрачным, и прозрачно говорили о любви.

А потом, когда кто-нибудь из них становился почти невидим, то вспыхивал мерцающим белым светом, смотрел удивленно на исчезающий мир, который замечал только сейчас, и такой же белый столп света выстреливал из него в небо. И все. Свет тут же мерк и становился обыкновенным прозрачным воздухом. Так, один за одним исчезли все. Судьи, их адвокаты, заключенные, ограбленные ими горожане, клиенты и покупатели этих горожан, а потом и все, кто не исчез сразу.

Но кто-то остался.

Дома они закрылись на замок, не запустили генератор и вечер дожили в темноте. Вдвоем это было не трудно.

***

Утром он решил дать Большому имя. Было бы правильно назвать его Пятницей, но пятниц больше не было. И он назвал его Псом. Он решил, что Пес – хорошее имя для пса. Не очень личное и вполне правдивое.

А сам… Теперь он тоже кто-то, по крайней мере, для Пса тот самый человек с большой буквы, Человек. Тот самый. И он назвал себя Тот, потому что Пес не мог его назвать иначе.

Теперь Тот ловил себя на мысли, что в поисках припасов появилось больше необходимости – Пес ел много, он ел как два человека. Тот подумал, что теперь у него семья из трех едоков. Но он не жалел, Пес был хорошей семьей.

И теперь Тота беспокоил дым. Каждый вечер они с Псом ходили на эстакаду автотрассы, усаживались в кресла. Тот свинтил их со стоящих здесь машин и для возвышения и удобного обзора разместил в кузове грузовика. Здесь они хрустели чипсами и смотрели дым. А дым был разный, иногда ранний, иногда поздний, иногда густой или чахлый. И ветер старался изменить его, чтобы уменьшить монотонность дыма. Так продолжалось много дней, пока, в один из вечеров в середине июня, если бы июни еще существовали, дым не исчез.

Весь следующий день Тот переживал. Дым всегда был бодр и почти пунктуален. Да, он задерживался иногда, порой он чадил резиной, иногда стелился книзу, предупреждая, что в завтрашней серии будет дождь и им нужно запастись дождевиками. Но, чтоб исчезнуть…

Тот решился. Под дымом ведь были люди, и что-то с ними случилось. Может, это были не такие уж и злые люди, может даже наоборот. Не сильно злые.

– Что же делать? – спросил он у Пса, голова которого лежала на его коленях.

Не поднимая головы, Пес взглянул в его лицо добрыми глазами, и снова задремал. Тот любил смотреть, как спит Пес. Это было монотонно, но монотонно тепло и монотонно ласково. Наверное, так смотрят на своих спящих детей. Но на Тота так не смотрели. Тот был послушным ребенком, он все делал правильно и вовремя, всегда доводил начатое до конца и во всем был аккуратен. Большего от него не требовали, и он большего не делал.

Его хвалили, глядя в затылок сквозь лицо. Они говорили, что он молодец. И дальше занимались своими делами. Он старался делать еще лучше, еще быстрее, еще аккуратнее. Он старался быть правильнее, чем просто правильный. И они говорили, что он молодец, и дальше читали газету, смотрели кино или готовили ужин, обмениваясь новостями дня и глядя друг другу в затылки.

Потом они умерли, и город развеял их прах в секторе развеивания прахов. Они растворились в городе, и город занял их место, и Тот старался быть правильным для него. Но город безнадежен, он тоже не видел Тота.

Когда все стали прозрачными, Сосед закрыл свой бесполезный магазин, взял бутылку вина, которую приготовил на день закрытия кредита, и постучался к Тоту. Тот не был прозрачным, и Сосед его заметил.

– Здравствуйте! Я ваш сосед, – поздоровался он и указал бутылкой вина на желтую иву, за которой не было видно его магазина. – Я не знал, что здесь кто-то живет. Можно к вам? Я… исчезаю.

Они пили праздничное вино, потому что Сосед больше не выплачивал кредита. Банковская система тоже стала прозрачной, и стало видно, что он давно уже ничего не должен.

– Я знаю, почему все это происходит! – заявил Сосед, как всякий житель города, который ничего не знал, но должен был думать, что знает. – Все это из-за Коллайдера 64. Они понаставили коллайдеров везде, по всему миру! И когда у них получилось, они влезли куда-то в самый механизм мира и что-то там напортачили!

Он пил белое вино из стеклянного бокала, и оно исчезало в нем. Его уже было плохо видно. Гораздо лучше было видно цветочный горшок за его головой. И слушая его, Тот смотрел на цветочный горшок и живущий в нем кустик, похожий на прическу Соседа.

– Как во времена Вавилонской башни, когда люди потеряли функцию общения друг с другом. А теперь коллайдеры… Вот здесь, – он поднял свой смартфон: – Я составил предварительный отчет. Я хотел отправить его Правительству, но Правительства уже нет. Мэрии тоже нет. Даже директора школы нет. И я пришел к вам, потому что увидел, как вы проходили мимо моего магазина. Вы не прозрачный.

Тот налил еще вина. Оно было не вкусное, слишком пустое и водянистое, как будто тоже приготовилось исчезнуть. Но оно соединяло его с Соседом, и Тот чувствовал, что живет.

– Да, – сказал Тот и посмотрел на свою руку. – Я не исчезаю, видимо.

Сосед тоже посмотрел на руку Тота, потом на свою.

– Это как-то связано с нами. Всю жизнь я работал бухгалтером в отделе статистики, – он отправил в никуда еще глоток вина. – Потом я вышел на пенсию. Но я не умею жить без подсчетов и прогнозов. И я собирал статистику, анализировал и сопоставлял данные, пока был интернет. И я понял, когда люди исчезают.

Он сделал паузу, повернувшись всем цветочным горшком к Тоту в ожидании реплики или вопроса. И Тот спросил:

– И когда же… исчезают? – Тот не был уверен, что ответ ему интересен.

Сосед кивнул, мол, я знал, что вы спросите, и продолжил:

– Вначале человек накапливает исчезновение, так сказать. А потом, через месяц-полтора, – бах! – и начинает бледнеть. Прозрачность длится столько же. Потом вспышка, луч, и нет человека, – Сосед ссутулился, согнулся, и нашивка с размером его рубашки выпятилась к свету, проникающему сквозь прозрачную шею. Такой же размер, как и у Тота.

– Я предполагаю… – продолжил сосед задумчиво, осекся, и стал водить пальцем по воздуху, видимо, рисуя на нем воображаемые цифры и подсчитывая. – Наверное… Это… Подождите-ка… У меня идея!

Он осекся и замер, созерцая свои прозрачные мысли, среди которых, вероятно, он различил гениальную.

– Я должен еще раз все пересчитать! Меня осенило! Зайдите ко мне завтра утром…

Он вскочил со стула и, не прощаясь, спешно удалился в свой магазин.

А ночью он вспыхнул, и Тот увидел луч. Сосед исчез. Так Тот остался без Соседа, который никогда не был его соседом.

И теперь появился дым. Это тоже его сосед.

Тот пешком отправился к дыму, прихватив бинокль и пистолет. А Пес пошел за Тотом, потому, что просто хотел пойти за ним.

Канал загибался дугой, похожей на подкову. И на той стороне дуги, но на этом берегу стоял похожий домик на похожем пустыре. Там не было ив, но, зато, там было много сирени. Это была целая коллекция сиреней разных оттенков.

Тот пристроился напротив, на балконе третьего этажа Налоговой инспекции, откуда ничего не могло скрыться, и стал наблюдать.

В том доме был камин, и был мангал во дворе. Это они давали дым. Во дворике суетился человек. Наблюдать за ним было куда интереснее, чем за его дымом.

Тот поднял бинокль, и бинокль показал, что человек был женщиной. Или девушкой. Тот не очень понимал разницу.

Девушка-женщина ласкала кошку, возилась в садике, поливала грядки, подметала дворик. Тот решил, что тоже стоит навести порядок у себя. Без них и без города, в котором они растворились, он перестал стараться. Он больше не был правильным и аккуратным.

Она накрыла на стол в беседке и присела к обеду. И кошка присела к своей миске. Девушка-женщина не ела холодных консервов, она готовила настоящую еду. Тот захотел есть.

К вечеру они добрались до дома, запустили генератор, навели в доме порядок и приготовили горячий ужин, разогрев банку фасоли. Это не то, что готовила она, но, все-таки, подражание как-то приближало его к ней.

Тот вспомнил о книгах, они ведь настоящие инструкции по взаимоотношениям с людьми! И по преодолению конфликтов внутри этих взаимоотношений. И они с Псом взялись читать.

Но Пес не имел скрытых конфликтов. Пес принимал Тота как есть, со всеми достоинствами и недостатками. Так и хотел Тот, но… Пес любил человека, и Тот просто занимал эту «должность». Пес не знал Тота, просто не умел знать, все-таки Пес – пес. Выходит, он не видел Тота целиком.

***

Утром они уже дежурили в Налоговой, чтобы увидеть, как просыпается девушка-женщина, живущая в коллекции сиреней.

Она была лучшим фильмом, который он видел с тех пор. Да что там, честно сказать, она была лучшим фильмом из всех, что он смотрел.

Она была такой легкой, что, наверное, не умела ходить, а только летала низко над землей и для виду перебирала ногами. Вероятно, она спустилась с небес и притворилась обыкновенным человеком, а облака притворились сиренью.

Она была лучшим фильмом.

Если бы она сошла с экрана, посмотрела ему в лицо. Если бы задавала вопросы, сняв наушники. Если бы ждала ответов, не залепляя ему рот равнодушным стеклянным взглядом.

– А может… нам..? – спросил Тот у Пса. Пес не ответил, но глубокомысленно посмотрел в глаза. Он согласен.

– Мы могли бы ее видеть внутри нашего кино, – ответил он сам себе за Пса. – А она бы видела нас. И мы были бы живы.

***

Через неделю размышлений и терзаний он решился. У него не было опыта личного общения с людьми, и он решил воспользоваться схемой своего Соседа, все-таки Сосед был бухгалтером и умел все точно просчитывать.

– Мы просто поздороваемся и соврем, что соседи, – объяснил он Псу. Пес не возразил. Что ж, значит нужно действовать.

К середине дня они были уже на той стороне подковы у ее домика. Окно Налоговой инспекции бдительно следило за ними с балкона, что укрепляло Тота ответственностью. Отступить было бы стыдно.

– Привет! – поздоровался он из-за маленькой крашеной калитки.

Большие глаза девушки-женщины увеличились еще, она отступила на шаг от своего мангала, открыла рот, а потом закрыла его. Кошка же, испугавшись Пса, спряталась за ее ноги, вздыбилась и выглядывала округлившимися желтыми глазами.

Он не знал, что сказать дальше. По схеме Соседа она должна была приветливо поздороваться в ответ. Но она молчала.

Тот опустил приветственную руку, но не полностью – вдруг она еще спохватится. И она спохватилась:

– Кто? – спросила она, обернулась на дом, на всякий случай оценивая расстояние до двери и прикидывая путь для отступления. – Вы?

– Я? – спросил он и глянул на Пса, а Пес смущенно глянул на кошку. Тот вернул приветственную руку обратно и просто заново запустил подготовленный сценарий: – Привет! Я ваш сосед! Я пришел к вам с бутылкой белого вина, шоколадом и моей собакой.

Она отступила еще на шаг, осела на плетеное садовое кресло, под которым уже сидела испуганная кошка, и прижала встревоженную руку к верхней части груди. Она не ожидала увидеть кого-нибудь этим днем.

Тот обернулся на Налоговую. Сбежать стыдно, конечно. Но, насколько? Насколько велика его мера стыда? Может она настолько мала, что позволила бы ему сделать это?

Но девушка-женщина, к его облегчению, разглядела его сквозь неожиданность и опасения и улыбнулась:

– Привет! Я очень рада, – она встала, вернулась на два шага к своему месту и протянула руку в «милости просим»: – Входите. Я как раз накрываю на стол.

Он вошел в калитку и двинулся к столу, и кошка вышла из-под кресла и двинулась к столу.

– Погодите! – воскликнула она.

Он остановился и замер с занесенной бутылкой вина.

– Я вас знаю! – осенило ее.

– Правда? – удивился Тот.

– Да! – ответила она.

– Правда? – переспросил Тот.

– Да! – переответила она с той же интонацией. – Вы были курьером в газете!

Тот опустил бутылку и челюсть, обернулся на Налоговую, потом опять на девушку-женщину:

– Откуда вы знаете?

Она как-то странно покачала головой, будто одним лицом, и ее глаза кокетливо заблестели:

– Я цветочница из лавки напротив! Помните, там был навесик с цветами?

Тот не помнил. Он вопросительно посмотрел на Пса.

Пес лежал под столом, и кошка обнюхивала его морду. Серьезный и удивленный пес попытался отвернуться. Но кошка будто была везде.

– Ну, вспоминайте же! Каждый раз, когда вы возвращались обратно по моей стороне улицы, вы пили газировку из аппарата. Он стоял в шаге от меня. В обычные дни – зеленую, а в жаркие – несладкую прозрачную.

– Не знаю… – он опешил. Такой неожиданный поворот и бухгалтеру, пожалуй, не просчитать. – Кажется, я пил там красную газировку…

Он поставил вино на стол, потому, что оно было тяжелое, сел на краешек второго кресла, и остался с коробкой шоколада в руках.

– Да нет же! – воскликнула она. Кажется, ситуация ее забавляла. – Малиновый, он там самый вкусный и самый ваш любимый, вы пили только в пасмурную погоду. Я думаю, потому что в такие дни вы были в куртке и не боялись запачкать свою белую рубашку случайной каплей. Особенно ту, с запонками. Мне она нравилась больше всего.

– Откуда… вы все это знаете? – он поднял лицо и всмотрелся в ее большие глаза. Она смотрела не насквозь. Наверное, она даже не видела его затылка.

– Я просто видела вас каждый день, – ответила она и смущенно отвернулась к этажерке с посудой.

После обеда они с кошкой провожали Тота и Пса до самого дома, уверяя, что так приличнее всего поступать с дорогими гостями. Отпускать их в одиночестве Тоту показалось немилостивым, и пришлось отвести их домой уже в сумерках. Не в силах распрощаться, они решили, что Тот и Пес переночуют в прихожей. И они переночевали.

***

К концу лета, когда жара чуть схлынула, они научились жить вместе. Теперь они жили у него, хотя и не сразу он смог оборудовать для этого дом.

Если бы он знал, что такое быть счастливым, он бы сказал, что счастлив. Но он не знал. Зато он чувствовал, что от него тянется ниточка к ней. Он не мог сказать, что это за нитка, да только, даже если он бывал далеко и не думал о ней, его глаза все равно смотрели на нее. И сам он чувствовал ее взгляд. Любопытный, изучающий и теплый.

Ранней осенью, когда желтые ивы стали оранжевыми ивами, их отношения изменились. Внешне они выглядели такими же яркими, но теплоты становилось все меньше.

– Ждешь ли ты ребенка? – спросила она однажды, когда они грелись в последних, совсем уже не теплых, лучах рыжего осеннего заката. – Ты никогда о нем не говоришь…

– Я не могу его ждать, я же мужчина… – ответил он с удивлением.

Она переливчато рассмеялась, как смеялась всегда, когда волновалась.

– Я и не думала, что ты родишь мне ребенка, – она всмотрелась в его лицо. – Но ты можешь его ждать, как ждут отражения, когда подходят к зеркалу.

– Как он будет жить без города? – ответил он. Мысли о ребенке ошарашили его, он отстранился и отвернулся. – Ему нужен педиатр, другие дети, школа, институт и другие люди. А их нет.

Она повернула к себе его лицо мягкими ладошками и сказала:

– Дело не в том, что нужно. Дело в том, ждешь ли ты его.

Тоту показалось, что она смотрела сквозь его лицо. У него аж засвербило в затылке.

Тот встал и ушел в дом. Он не знал ответов. Взаимоотношения с их конфликтами усложнили его жизнь, и теперь его дом становился похожим на маленькую копию Города. Он всегда что-то должен. А теперь он должен хотеть ребенка.

К концу осени они вошли в период похолодания. Он все еще не ждал ребенка. Она, кстати, тоже его не ждала. Она только мечтала, чтобы Тот начал его ждать. Но, в любом случае, они оба уже не смотрели друг на друга. Они смотрели на ребенка. А ребенок, возможно, уже смотрел на них.

Хорошо перестало быть. Тот часто бродил по берегу с удочкой и без Пса, сидел на скамейке. Воображаемая нить все еще связывала их, но теперь больше походила на распущенную ею паутину. Он вспоминал о тихой жизни у канала, когда люди только проплывали мимо в виде шкафов, подушек, простыней, детских пеленок, подгузников, кредитных расписок, утренних газет и книг о хорошей жизни, которая, как кино, протекает где-то, но не здесь.

В начале зимы, когда на землю осел первый снег, она побледнела и стала немного прозрачной.

Они оба знали, к чему это приведет, и от бухгалтера он приблизительно знал, когда. Они не обсуждали этого, молча читая каждый свою книжку и не делясь, как раньше, сюжетами.

– Спокойной ночи, – говорила она в никуда.

– Спокойной ночи, – отвечал он подушке, сквозь прозрачное, когда-то такое красивое лицо.

К новому году она почти исчезла. Она еще успела украсить дом разноцветными гирляндами, серпантином, тонкими бумажными фонариками и воздушными шарами. Это было красиво и так по-детски.

Всякий раз, когда открывалась дверь, сквозняк колыхал все эти украшения, пробегал по дому и шалил, срывал игрушки с елки, нетерпеливо шелестел обертками подарков, звонко хохотал в хрустальных бокалах.

– Он уже здесь, – догадался Тот.

– Да… – ответила она, светясь вместе с гирляндами. – Теперь я и вправду жду ребенка.

– Правда? – спросил он спокойно.

– Да… – ответила она тихо.

– Правда, – переспросил он с надеждой.

– Да! – переответила она, звонко и переливчато смеясь.

Он притянул ее к себе и обнял. Она права, этот дом должен проснуться, этот маленький город должен жить. Город должен жить! Даже, если город не смотрит на него. Но он, он смотрит на город.

– Ты не обижаешься? – впервые он чувствовал свою неправоту там, где был безупречно прав.

– Никогда, – она улыбнулась голосом. – Я всегда нахожу для тебя оправдания, принимаю тебя всяким. И поэтому легко прощаю. И всегда буду…

Но она уже таяла в его руках и блекла. Она исчезала стремительно. Исчезал ее смех, ее цветочная лавка, аппарат с газировкой, не родившийся ребенок, счастливое живое кино. И исчезали ее глаза, которые смотрели.

– Наверное, сегодня мне уходить, – грустно сказала она. – Я уже не вижу себя в зеркале.

– Подожди, я успею, у нас еще есть шанс! – он выскользнул из ее объятий, и ничего не объясняя, как когда-то Сосед, бегом выскочил на улицу и умчался на тот берег шоссе в магазин канцелярских товаров. Дверь была не заперта.

В темноте, отмахиваясь от паутины, он бросился к прилавку, к кассе, надеясь отыскать смартфон Соседа с идеями и отчетами об исчезновениях. А вот и его одежда, а вот рубашка с таким же размером, как у Тота. Надо же! Сосед исчез на своем посту у кассового аппарата. Прирожденный бухгалтер.

Зыркая фонариком, Тот шарил под стеллажами, на полках, на прилавке, пока не наткнулся на большой конверт с жирной надписью «Соседу». Глянув в окно, он увидел белую иву в свете луны. Его дома за нею не видать, нужно торопиться.

«Дорогой сосед!

Я уже не вижу руки, поэтому буду краток.

Люди исчезают не все, а только те, кого кто-нибудь недолюбливал, относился критично или ненавидел. Таков механизм. Если вы не любите этого человека, я убираю его. Как бы говорит он. Ненависть и прочее всякое теперь небезрезультатны.

Я человек малозаметный, поэтому продержался долго. Но у меня есть семья, а здесь не обойтись без кризисов. Они любили меня. Но не ежесекундно. Иногда я их раздражал, ворчал, не выполнял обещаний, напивался вина. Но они любили меня, и я благодарен моей семье. Я горжусь ими. И мне не грустно.

Теперь я буду стоять здесь и щелкать кнопкой калькулятора, чтобы знать, что еще жив. Пусть клацает как мой прощальный гимн.

Я любил жить, и не видел…»

Тот еще раз пробежал текст.

Не видел… Ненависть и прочее всякое… Выходит, что Тот ее ненавидел по временам. Любил, да! Но, и ненавидел… Вот почему она исчезает.

Он вырвался из магазина, побежал по скользкому шоссе домой. Хотя бы успеть! Хотя бы успеть! Хотя бы услышать ее голос. На прощанье…

Он пробежал аллею белых плакучих ив и ворвался в свой пустырь. Вот и дорожка, вот и дом, а вот и… луч. Блеснув бледно в окнах, вспыхнул снежно-белый луч, выстрелившись до небес, и растаял в никуда.

– Не-ет! – закричал он и, споткнувшись на быстром скользком бегу, упал в снег. Вскочил, прихрамывая вбежал в дом. Гирлянды, шары, новогодняя елка. А вот ее одежда… У стены с его фотографией в рамочке.

– Прости-и, – он свалился на пол и прижал к лицу рукав ее платья, все еще теплый ею. – Прости меня… Я не должен был…

Теперь он снова единственный человек на земле, самый богатый, самый что-угодно. И самый несчастный.

Она вернулась на небо, наверное, горько и разочарованно растаяла там в своих облаках сирени. В целой коллекции разных оттенков.

Он накопил в ней вспышками ненависти эту прозрачность. Он хотел жить для себя… А она… Она нет. Она находила для него оправдания, принимала таким, уж какой он есть.

– Прости… – бормотал он, и его слезы капали на пол. – Я оправдываю тебя. Ты просто хотела жить, хотела любить, и хотела дарить жизнь нашим детям. Ты была настоящим хорошим человеком, который не смотрел насквозь… Прости… Я принимаю тебя и прощаю тебе все. И всегда буду…

– И я прощаю тебя, – донеслось откуда-то из пустоты.

Тот вздрогнул: невидимая она стояла где-то рядом.

– Прости меня, – повторил он в эту пустоту. – Я принимаю тебя такой. Я оправдываю тебя и очень тебя люблю. И я вижу тебя.

Она и вправду проявилась четче и яснее. Он обнял ее еще невидимую, еще не теплую, еще не пахнущую собой, но уже вернувшуюся с небес.

– Прости меня…

– Прощаю. И ты меня прости.

– Прими меня.

– Принимаю. И ты меня прими.

К утру она уже полностью восстановилась, и даже ее розоватый румянец подернул нежные улыбчивые щеки.

– Выходит, нужно самому искать оправдания для тех, кого невзлюбишь по временам, – проворковала она, сидя у него на коленях.

Он, мягко утонув в любимом пышном кресле, покрытом шерстяным махровым пледом, задумчиво вглядывался в прыгающие кончики пламени, уютно танцующие в камине. Оранжевый свет огня плясал на стенах, на кресле, на ее волосах, и синий свет зимнего утра падал на стены, на кресло и на ее волосы.

– Выходит. Удивительно только, как медленно накапливается ненависть и как быстро ее разрушает прощение, – он глотнул красного вина, разлитого по случаю нового праздника. – Смотрю на вино и вспоминаю соседа. Я ведь его недолюбливал. А ведь мог и принять.

Она удивленно взглянула в его лицо и вспорхнула из его объятий, не выпуская из рук руки:

– Ты имеешь ввиду, что мы сейчас можем пойти и… попробовать вернуть соседа?

– Да, – ответил он, встал и направился в переднюю: – И захвати для него теплую одежду. Зима, ему будет холодно.

Они вышли на улицу. Поверх серебристых ив на них с надеждой смотрел грустный и одинокий Город. А они смотрели на него. Предстояло много работы.