Вакуум [Тася Кокемами] (fb2) читать онлайн

Тася Кокемами Вакуум

Глава первая

“Утро тонуло в сиреневом свете. И кузнечики уже натягивали струны на крохотных скрипочках, чтобы начать свой неповторимый, фантастический концерт…”

Впрочем, сейчас не утро, а вечер. И это я тону… Тону в луже крови, которая, пульсируя, вытекает из-под моих рёбер на холодную землю, смешиваясь с лепестками сирени. Ветки её кустов смыкаются над моей головой и в свете Луны выглядят, как очертания Млечного Пути. И запах! Этот её дурманящий, удушающий запах!

Зачем-то фраза про кузнечиков и утро крутится в голове. Пожалуй, я могла бы начать ей роман. Большой роман, который получил бы множество премий и был бы признан и любим читателями во всём мире. Роман, который мне уже не написать.

Он стал бы моим первым серьёзным произведением. Пока были какие-то задумки, наброски. Я много раз начинала, но потом откладывала. Будто мне чего-то не хватало. Возможно, хороших идей. Но эту историю… про утро и кузнечиков… Эту, мне кажется, я довела бы до конца.

– Помогите!.. – шепчу я, потому что кричать уже нет сил.

А, может, у меня есть шанс? Сейчас пройдёт кто-то мимо, увидит, как я лежу в кустах…

Однажды к моей матери – она была ещё подростком – подошла цыганка и сказала:

– Ты выйдешь замуж, родишь дочь, а когда ей будет шестнадцать, она исчезнет!

– Куда исчезнет? – спросила мать.

– Не знаю, – пожала плечами цыганка, – просто исчезнет, и всё.

Я узнала об этом в прошлом году, мне было пятнадцать. Мы с подругой сидели на кухне, пугая друг друга страшными историями, когда зашла мать и рассказала про цыганку.

С тех пор почти каждую ночь я выходила на балкон. Мне казалось, что исчезнуть я могу по одной причине – меня заберут инопланетяне. Я давно этого хотела.

“Они же опыты на людях ставят!” – боялась за меня подруга.

“Хуже, чем здесь, быть не может!” – парировала я.

Наверное, инопланетяне могут забирать людей откуда угодно, но с балкона, как мне казалось, всем было бы удобнее.

– Эй! Что вы там ковыряетесь? Забирайте! Ещё не поздно!

Впрочем, не знаю, хочу ли я жить после того, что со мной только что произошло. Такое навсегда остаётся внутри тебя, как бы ты его не пытался забыть.

Или, ладно, я бы ещё пожила… Слёзы! Мне нужно много слёз, чтобы через них вышла моя боль. Я пытаюсь заплакать, но не могу. И только кровь вытекает из меня, уводя за собой жизнь – капля за каплей.

Неужели? Кажется, я слышу чьи-то шаги и шуршание юбки!

– Помогите!..

Женщина проводит рукой по моей щеке. Рука у неё ледяная. Я не могу повернуть голову, чтобы её рассмотреть, но от неё веет арктической стужей. Вдруг меня озаряет страшная догадка. Я тихо спрашиваю:

– Ты Смерть?.._»

Она молчит. Потом ложится рядом, кладёт голову мне на плечо, обнимает и начинает мурлыкать колыбельную.

– Нет, нет, не хочу, не хочу! – я начинаю хныкать, как ребёнок, который капризничает, когда его укладывают спать.

– Закрывай глазки, – говорит она, видимо, решив мне подыграть, – уже пора.

Голос у неё хриплый, будто немного прокуренный, но очень приятный, глубокий. И такой… странный… ни мужской и ни женский.

Она обнимает меня крепче, отчего становится невыносимо тоскливо. Кажется, от неё не избавиться. Но я знаю, как оттянуть время.

– Ладно, – соглашаюсь я, – только расскажи мне историю!

– Историю? – удивляется она. – Какую ещё историю?

– Не знаю… Подходящую случаю! – требую я.

Она озадаченно молчит. Ха! Так-то! Пускай подумает!

Потом садится, откашливается и начинает рассказ. Её голос будто звучит во мне. Или это я звучу в нём? Но об этом некогда думать, я не хочу пропустить ни слова из рассказа – мне нравится его название…

Зов Венеры

– Вон, это я! – говорит Венера, показывая пальцем на яркую точку в небе.

Сумерки только опустились на землю, и Венеру – ту, что на небе, видно особенно хорошо.

– Но скоро я исчезну… – зловещим шёпотом говорит Венера. – До утра…

Её собственные черты начинают медленно таять в сгущающейся темноте. Гуля хватает ускользающую подругу за плечо. Они хихикают так, как могут хихикать только девочки-подростки – с видом заговорщиков, раскрывших все тайны мира.

Венера – худенькая, высокая, с тёмной гривой волос, и раскосыми чёрными глазами. Гуля – полная, низкая, голубоглазая блондинка. В классе их зовут “Дон Кихот и Санчо Панса”.

Это их первый поход в лес – с палатками, полевой кухней, разговорами, играми, тайно выпитым вином и щекочущими ноздри ожиданиями.

В лесу они не одни: с ними группа одноклассников и несколько взрослых – учителя и волонтёры из родителей.

– Думаешь, он меня сегодня заметит? – с надеждой спрашивает Гуля.

Она влюблена в одного мальчика, но пока безответно.

Венера вскидывает голову:

– Пусть только попробует не заметить! – и грозит кулаком.

Они опять хихикают и, обнявшись, идут в сторону голосов и яркого пятна костра.

Ночью Венера просыпается от длинного, протяжного воя.

“Волк? – Венера беспокойно приподнимается на локте. – Собака?..”

В темноте палатки она пытается всмотреться в лицо подруги. Но та безмятежно спит.

– Ты слышала вой? – спрашивает Венера Гулю наутро.

Та отрицательно мотает головой.

И никто ничего не слышал.

– Это было только для тебя… – загробным голосом говорит Гуля и закатывает глаза.

Потом она смеётся. Венера тоже смеётся, но в её груди, под рёбрами, застыла мрачная тучка.

После обеда они вдвоём идут на прогулку.

– Не отходите далеко! – просит их учительница.

Они кивают с видом примерных девочек.

– Давай спрячемся, чтоб нас никто-никто не нашёл! – предлагает Венера.

– Зачем? – удивляется Гуля.

– Не знаю… – пожимает плечами Венера. – Иногда мне хочется уйти в неизвестном направлении и начать всё с начала, с полного нуля… А потом, может быть, вернуться, но уже совсем старой… чтобы увидеть, как сложилась судьба тех, кого я когда-то знала…

– Мы и так в самом начале, практически у нуля, – произносит Гуля каким-то взрослым голосом. – У нас вся жизнь впереди!

– А вдруг где-то есть моя другая – непрожитая, неведомая жизнь? И там я нужнее себе, чем здесь? – говорит Венера.

– Скажешь тоже! – опять как-то по-взрослому смеётся Гуля.

– Как ты думаешь, где мы будем пять лет спустя, десять, двадцать?.. – задумчиво шепчет Венера.

– Здесь, на Земле! – уверенно отвечает Гуля. – Я стану известным микробиологом и спасу человечество от страшного вируса, а ты… ты станешь…

Гуля смотрит в глаза подруге и видит там что-то, чего не было раньше.

– А я стану великим лазельщиком по деревьям! – весело смеётся Венера и, ловко перебирая руками и ногами, забирается почти на самую верхушку дерева.

Гуля прижимает руки к груди – ей немного страшно.

Послеполуденное солнце заливает лес своими лучами, наполняя воздух тревожным томлением.

Венера изображает капитана корабля, вглядывающегося в морскую даль.

– Ну, что там видно? – кричит ей Гуля снизу.

– Жизнь!.. – кричит ей Венера сверху немного помедлив. – Жизнь без конца и без края!

Гуля достаёт телефон и фотографирует подругу.

– Главное, чтоб мои это не увидели! – смеётся Венера. – А то мне влетит!

Она слезает с дерева, достаёт свой телефон и просит Гулю сфотографировать её, сидящей на пне. Потом пытается отправить сообщение родителям: “Я в лесу, у меня всё нормально”. Связь плохая, но сообщение вроде бы проходит.

Ночью опять раздаётся вой.

– Это только для меня… – тихо шепчет Венера и лежит в темноте, вслушиваясь в протяжную мелодию, пытаясь понять её смысл.

Весь следующий день идёт дождь. Венера раздражительна, отвечает невпопад, ругается с Гулей из-за ерунды, они не разговаривают, дуются друг на друга.

К вечеру дождь утихает. Девочки мирятся и засыпают, крепко обнявшись.

Наутро спальный мешок Венеры пуст. Все её вещи, включая телефон – на месте. Сначала Гуля думает, что она ушла проветриться, “прочистить голову”, как любит говорить Венера, но её сердце сжимается в тоскливом предчувствии. Она сообщает о пропаже Венеры учителю.

Один из родителей-волонтёров оказывается опытным следопытом. Он просит всех оставаться на своих местах, берет с собой только Гулю, просит её держаться строго позади него, идёт к палатке девочек, находит свежие следы Венеры.

– Какое счастье, что ночью не было дождя! – говорит он.

Следы хорошо видны на размокшей почве. Они ведут его к дереву, на которое…

– На которое она залезала позавчера… – говорит Гуля и с надеждой смотрит наверх.

Но на дереве никого нет. Кроме муравьёв, которые ползают по его стволу туда-сюда. Возле дерева следы обрываются.

– Такого не может быть, не может быть… – бормочет родитель-волонтёр и кружит, как гончая, вокруг.

Он осматривает соседние кусты и тропинки – ничего. Ни сломанной веточки, ни единого отпечатка.

– Её похитил маньяк, утащили волки, разорвал медведь! – Гуля закрывает лицо руками.

– Тогда были бы следы другого человека, волков, или медведя, а их нет! – растерянно оглядывается родитель-волонтёр, и руки его дрожат. – Кроме Венеры этой ночью здесь были только два бурундука, три птицы и белка…

И он зачем-то повторяет ещё раз:

– Два бурундука, три птицы и белка…

– Венераааа!.. Венеееера!.. – раздаются голоса в лесу тут и там. Целый день её ищут, на место прибыла полиция.

Но всё безрезультатно – нет ни тела, ни следов, ни намёка на то, что на самом деле произошло.

Гуля плачет, долго и безутешно плачет. Она клянётся, что никогда не забудет подругу.

Родители Венеры моментально стареют, превращаясь из молодых ещё людей в печальные тени. Каждый год они приезжают в лес в тот самый день и сажают под тем самым деревом цветы.

– Я тогда не хотел, чтоб она ехала! – вспоминает отец и бьёт по стволу кулаком.

А мать вспоминает, как, через три дня после исчезновения, с телефона Венеры пришло сообщение: “Я в лесу, у меня всё нормально”, и гладит дерево, смотрит на его крону сквозь пелену слёз.

Много лет спустя старенькая Гуля, которая не спасла мир, но прожила полную, хорошую жизнь, выходит рано утром на балкон. Она замечает в небе яркую точку. Гуля вглядывается в неё, пока та ещё не исчезла в дневной синеве.

Откуда-то издалека доносится протяжный вой собаки.

Гуля понимающе улыбается и прижимает руки к груди.

– Это только для меня… – шепчет она. – Только для меня…

Глава вторая

Мне хочется записать услышанное. Но нечем и некуда. Кажется, я всё-таки умерла. А иначе как объяснить, что я плыву внутри ослепительно белого густого облака?

Совершенно неясно, как я в нём держусь. Надо отметить, что пока загробная жизнь кажется очень скучной. Я всё плыву и плыву, но ничего не происходит. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов инопланетян, которые могли вмешаться в самый последний момент, и тогда сейчас начнётся что-то интересное.

“Это только для тебя…” – слышу я тихий шёпот где-то вдали.

Радостно устремляюсь ему навстречу! Постепенно облако начинает оживать – в нём появляются очертания комнаты. Сначала они мутные, но, по мере того как я двигаюсь вперёд, становятся всё ясней и ясней. Наконец, споткнувшись обо что-то, падаю и какое-то время лежу, растянувшись на очень красивом антикварном паркете.

Потом встаю, оглядываюсь назад – облако висит в обрамлении массивной золотой рамы, как картина. Картина занимает почти всю стену, от пола до потолка. Так… Где же я оказалась? Комната заставлена самыми разнообразными вещами. Некоторые из них выглядят старинными. Справа от меня зеркало. Подхожу к нему и вижу своё отражение – симпатичная сероглазая брюнетка лет сорока. Сорока?!

Воспоминание накатывает, как шторм. Когда мне было шестнадцать я, действительно, лежала вечером на холодной земле в кустах. Но я не умерла. И не исчезла. О случившемся я стараюсь не думать. У меня неплохо получается. И только весной, когда цветёт сирень, к горлу подкатывает комок и начинает болеть голова.

Значит, загробная жизнь и инопланетяне ни при чём. А во всём виноват новый музей, куда я пошла из чистого любопытства, – я просто упала и ударилась головой, когда перешагнула через золотую раму. Эта рама обрамляла огромную дыру в стене, в которой, как живой занавес, вился густой белый дым. Я ещё подумала: “Вот это концептуальное решение для входа!”

Ладно, раз уж я здесь оказалась, то рассмотрю всё как следует. Помнится, выставка называлась “Два слова о жизни Зины Носик”.

Я прохожу дальше и начинаю вертеть головой. Похоже, это необычная выставка – экспонаты не защищены стеклянными витринами. И среди них есть довольно странные: кресло с заляпанной жиром бархатной обивкой, японская ваза эпохи Мэйдзи, обрывок платья Йоко Оно, письменный стол предположительно из домика Чехова в Таганроге (на табличке так и сказано: “предположительно из домика Чехова в Таганроге”), нож для разделки мяса, скелетик крота, деревянная статуэтка, изрядно поношенные детские туфли… И много других, не очень связанных между собой, предметов. Есть даже книги – полное собрание сочинений Гоголя и Пушкина. Стопками они лежат на полу, совсем как у моих родителей в комнате.

Наконец, я готова перейти в следующий зал. Оглядываюсь в поисках дверного проёма и понимаю, что единственным намеком на дверь или даже окно является белое облако в золочёной раме.

Значит, я всё осмотрела и пора на выход. Так и неясно, что хотели сказать организаторы – никаких разъясняющих материалов я не нашла. Про жизнь Зины Носик мне ничего не известно, кроме слухов о том, как она погибла. Я окидываю комнату последним взглядом. С одной стороны, коллекция предметов являет собой полный хаос, а с другой – образует странную гармонию. Возможно, это о том, что наша жизнь – такого же рода коллекция.

Я хочу записать рассказ, который мне привиделся – недавно я опять начала писать, делать какие-то наброски, совсем как в юности, но понимаю, что сумки с блокнотом, куда я заношу возникшие идеи, нет. Видимо, она свалилась с плеча, когда я падала, где-то в облаке-дымовой завесе, а я так увлеклась происходящим, что совершенно про неё забыла. Перешагиваю через золочёную раму, теперь уже аккуратно. Интересно, как они добились такого эффекта? Дым настолько густой и при этом яркий, что тут же теряешь ощущение времени и пространства, и будто плывёшь в нём или паришь. Сажусь на корточки и начинаю шарить в поисках сумки. Безрезультатно. Мои пальцы проваливаются в пустоту, как если бы никакого пола подо мной не было. Видимо, придётся звать кого-то на помощь. При входе в музей я не заметила ни одной живой души – были только стрелки в коридоре, указывающие куда идти, но так ведь не бывает, в музеях обязательно есть смотритель. Я продолжаю двигаться, как мне кажется, вперёд, но дым всё такой же густой и нет никакого намёка на выход. Пытаюсь вспомнить, сколько я брела по нему в первый раз, и не могу. Наконец, эта уловка начинает казаться слишком концептуальной.

– Выпустите меня! – кричу я, размахивая руками, пытаясь нащупать хоть какую-то опору. – Выпустите меня!

Внезапно становится темно, и вот, я уже не плыву, а сижу. Передо мной дверь. Она закрыта. Сквозь щель между дверью и полом проникает дневной свет. Не может быть! Кажется, я нахожусь в кладовке! И не просто кладовке, а той самой – из моего детства. Она была в квартире, где я росла. Сколько же часов я в ней провела! Горестных часов…

В той квартире мы жили вчетвером: дед, мать, отец и я. Тогда она казалась мне огромной. В ней было много пустых стен, а из мебели – только необходимое. Дед был бывшим военным и не любил “цацки-мацки”, как он называл то, чем любит наполнять свои жилища большинство людей. Наша семейная иерархия выглядела так: мать подчинялась отцу, отец – деду, а дед – неведомой силе, которая заставляла его тиранить всё живое. Я не хотела подчиняться никому. До поры до времени.

“На гауптвахту!” – приказывал дед, когда я совершала провинность, и запирал меня в кладовке.

Там пахло изолентой, было темно и очень страшно.

“Деда, выпусти!” – громко требовала я и стучала в дверь.

Стучать я перестала, когда он однажды связал мне руки и ноги. Но подчинилась не после этого, а только когда перестала видеть маленьких лошадок.

С самого рождения я ощущала прочную, очень доверительную, связь с окружающим миром, он показывал мне свои чудеса, не таясь. Среди них были нелепые, но очень добрые, одноглазые великаны, крылатые феи и маленькие лошадки.

В тот самый день я ела рисовую кашу и смотрела в окно. Кашу варил дед, а у него она выходила невкусная – он никогда не клал сахар. Поэтому только окно помогало хоть как-то справиться с этой напастью. Вдруг я увидела, как по крыше соседнего дома бегут мои любимые друзья и помахала им рукой.

– Кому это ты? – спросил дед.

– Как кому? – удивилась я. – Ты разве не видишь? Вон же, на крыше, маленькие лошадки!

Дед сказал, что никаких лошадок нет, и дал мне лёгкий подзатыльник.

– Нет, есть! – сказала я и шлёпнула ложкой по тарелке.

Каша разлетелась мелкими и крупными лужицами по столу. Дед немного помолчал, а потом схватил меня за шею, вдавил мой лоб в одну лужицу и поводил по ней моей головой туда-сюда, как тряпкой.

– Никаких лошадок нет! – повторил он металлическим голосом.

На секунду я погрузилась во тьму и перестала дышать. А когда очнулась, то сразу поверила деду. Возможно потому, что каша, прилипшая ко лбу, была аргументом, с которым трудно спорить.

Именно тогда, на кухне, золотая нить, идущая из никуда в ниоткуда, нить, на которую был нанизан волшебный мир моего детства, с треском оборвалась.

Потом дед приблизил ко мне своё лицо. У него были густые брови. А те волосы, которые не смогли вырасти на бровях, кустами рвались из его довольно больших, остроугольных ушей. Всё это делало его похожим на какое-то свирепое животное. Из-под бровей сверкали чёрные глаза. В них я увидела вакуум. И каким-то чутьём поняла, что дальше мне придётся уже иметь дело с ним, а не крылатыми феями и маленькими лошадками, потому что вакуум начал перетекать в меня из деда, капля за каплей.

– Выпустите меня! – продолжаю я стучать кулаком по двери кладовки, но она плотно закрыта.

Дед не был воплощением зла. Он просто не знал, как выжить, не навязывая остальным свою волю и представления о мире.

Однажды утром, в выходной, после прогулки по любительскому уличному вернисажу, он принёс домой картину. Что было совершенно не в его правилах – картины относились к разряду “цацек-мацек”. Но эта чем-то пленила его воображение. Оригинальная задумка казалась неплохой – одинокий человек в маленькой лодке среди бушующих морских волн – в то время как исполнение было никудышным, и не только из-за слабой техники. Художник явно хотел передать одиночество человека в борьбе со стихией, но вместо этого каждый мазок был пронизан самолюбованием и страданием напоказ. От этого на картину было противно смотреть.

– Где ж мы эту красоту повесим? – спросил нас дед, страшно довольный своей покупкой.

Я очень надеялась, что в коридоре, чтобы можно было проходить мимо, не глядя.

– В твоей комнате? – вежливо, но холодно предложил отец.

Он любил иногда бросать скрытый вызов деду, хотя знал, чем это закончится.

Мать неловко мялась. Мои родители не разбирались в тонкостях искусства, но тут и они почувствовали подвох.

– В гостиной! – заявил дед, обведя нас взглядом и поняв, что он единственный, кому это полотно доставляет радость. – Над телевизором!

– Давай-ка, помогай! – призвал он отца, чтобы водрузить картину на её почётное место.

Пока тот выполнял всю работу, дед измучил его указаниями. “Правее, нет, левее! Да что ж ты, не можешь понять, где центр? Да разве так сверлят?” Результатом он остался недоволен, но проделывать ещё одну дырку в стене не решился. В конце он махнул рукой, наградив отца презрительным: “Безрукого могила исправит!”

Я видела, что в отце бушуют волны пострашней изображённых на картине, но вместо того, чтобы выплеснуть их наружу, он ушёл внутрь себя, как часто делал в таких ситуациях. До самого вечера дед нападал на него с другими претензиями, пока отец не лёг спать.

В детстве я много слышала про уважение старших. Но где находится грань между уважением и унижением?

За неделю до того, как мне исполнилось семнадцать, я ушла из дома, хлопнув дверью, частично воплотив в жизнь предсказание цыганки. Всё началось с того, что дед потребовал от меня исполнения какой-то домашней обязанности, от которой я не отказывалась, но, ввиду её несрочности, хотела отложить на потом. В середине наших препираний позвонил мой приятель. Трубку взял дед и, вместо того чтобы передать её мне, сказал приятелю, что со мной нельзя связываться, потому что я настоящая (дальше следовало оскорбительное нецензурное слово), и с вызывающим видом выдернул телефонный шнур из розетки. Я постояла немного, а потом взяла кухонный нож, пошла в гостиную, сняла со стены картину с одиноким человеком в лодке, разрезала её ровно посередине и надела деду на голову. До сих пор помню его растерянное лицо в обрамлении холста и плечи, стиснутые рамой.

– Выпустите меня! – продолжаю я стучать кулаком в дверь кладовки.

К моему удивлению, она распахивается, и я вываливаюсь в уже знакомую комнату-музей. Быстро оглядываюсь – за спиной всё то же белое облако, а на полу передо мной фиолетовый конверт.

Глава третья

Странно, я не заметила его лежащим на полу, пока осматривала выставку. Вообще-то, именно с него всё и началось – с фиолетового конверта. Я шла на работу, как вдруг поднялся страшный ветер и бросил его мне прямо в лицо. В этом не было ничего удивительного – мало ли каким мусором городской ветер швыряется в прохожих, но почему-то мне сразу захотелось узнать, что в конверте. Там было приглашение. Оно гласило:

Только для Вас!

Музей Вакуумных Исследований приглашает на открытие выставки

«Два слова о жизни Зины Носик».

Вход свободный, начиная с 21:00.

У музея было странное название, но, в первую очередь, меня заинтриговал его адрес. Располагался он в одном из центровых переулков, в старинном особняке. Про этот особняк в городе ходили разные слухи. В советские времена в нём квартировало посольство одной небольшой страны с труднопроизносимым названием. Посольство съехало после того, как выяснилось, что на одном из званых ужинов основным блюдом было рагу из секретарши Зины Носик. Возможно, это была просто городская легенда и посольство выехало по другим причинам, но факт остаётся фактом – Зина Носик пропала, а её останки так и не нашли. Дело замяли, но в городе на эту тему долго шушукались. Потом в особняке проживало семейство американских граждан со смешной фамилией Дукакис, приехавших в Советский Союз за новой счастливой жизнью. Проживали они там до тех пор, пока одна из двух дочерей тоже не пропала при таинственных обстоятельствах. Не дождавшись о ней никаких вестей, убитые горем Дукакисы уехали назад в Америку.

Потом на их место въехало подразделение какого-то научного архива, и практически тогда же в подвале был обнаружен замурованный скелет дочери Дукакисов. Им отправили срочную телеграмму, но выяснилось, что все они погибли в автомобильной катастрофе.

Работники научного архива жаловались на то, что их терроризирует привидение Зины Носик, тоскливо бродящее по коридорам и повторяющее одну и ту же фразу: “Никто отсюда не ушёл живым!” Также они периодически слышали шум, напоминающий грохот костей.

После того, как съехал архив, особняк долго стоял закрытым. Ещё на прошлой неделе я проходила мимо, и он стоял с наглухо заколоченными окнами. А сегодня там уже музей и выставка?

Лет двадцать назад я впервые оказалась на спиритическом сеансе. Во время него неожиданно выяснилось, что моя пра-прабабка была медиумом. Никаких подробностей узнать не удалось – её дух, посетивший сеанс, отвечал на вопросы путано, но позже, когда я поинтересовалась у матери, был ли такой человек в нашем роду, она призналась, что, действительно, кое-что слышала о об этом в детстве. К тому времени я уже перестала ждать сигналы от инопланетян. Поэтому очень обрадовалась такому родству и принялась ждать сигналы “с той стороны”. Мне хотелось, чтобы и во мне открылся дар медиума. С потерей маленьких лошадок и крылатых фей в мою жизнь пришло одиночество. Оно страшило меня – эта засасывающая в себя пустота, это ощущение разделённости с чем-то грандиозным, настоящим и бесконечно родным. Я пыталась сбежать от пустоты в работу, отношения, алкоголь… Но и там не находила спасения. Не обретя никакой опоры в мире живых, я думала найти его в мире мёртвых. К сожалению, дар медиума во мне так и не открылся, и с годами я потеряла надежду, но тяга ко всему таинственному осталась.

Я покрутила приглашение в руках. Дата стояла сегодняшняя. Мне всегда хотелось побывать в этом особняке. Поэтому без всяких колебаний я решила, что как любитель мистики и начинающий писатель просто не могу отказаться от такого приключения. И вот теперь я сижу в комнате, из которой невозможно выбраться…

Умные люди говорят, что в любой непонятной ситуации сначала надо как следует осмотреться. Мне нравится притворяться умной, поэтому решаю ещё раз изучить комнату. Может, я пропустила какую-то потайную дверь. Организаторы выставки, явно, люди с фантазией, и поиск двери может быть частью их загадочной экспозиции.

Мой взгляд падает на большой – в полный рост – фотопортрет Зины Носик. Портрет чёрно-белый и очень, как говорят фотографы, зернистый. Подхожу к нему ближе – вдруг эта дверь скрывается именно за ним. У Зины вытянутое лицо, длинные руки, в которых она держит два листка бумаги, зажатые плечи. Совсем как у моей матери – у неё тоже были зажатые плечи.

После того, как я ушла из дома, хлопнув дверью, мать навещала меня тайком от отца и деда. Сначала я жила у подруги, но быстро нашла себе комнату в коммуналке. Сдавали её недорого, а я как раз закончила училище с дипломом медсестры, так что, в принципе, была готова к самостоятельной жизни.

Мать приносила мне суп в банке и немного денег. Почти каждый раз её встречал мой вечно пьяный сосед Толик, выходивший в общий коридор в одной, довольно короткой, майке и совершавший при этом неприличные жесты.

“Ты его не боишься?” – спрашивала она.

“Толик безобидный”, – отвечала я.

И это было сущей правдой.

Она смотрела на меня долгим тревожным взглядом, но я выдерживала его до конца. Я понимала, что именно интересует её на самом деле, но не могла ей сказать… Да… я не могла ей сказать, что “ЭТО” со мной уже случилось. Полгода назад, в тёмном парке. Тогда меня схватили за шею – почти так же, как схватил когда-то дед, вдавили лбом в землю и приставили к рёбрам нож. После чего я просто дала вакууму заполнить меня до краёв.

Среди моих подруг были те, кто прошёл похожее испытание. Не обязательно, прижатые к холодной земле – большей частью это случалось с ними на диванах. И не обязательно это были незнакомцы, выскочившие из-за угла. То есть, обстоятельства были разные, но чувство, которое осталось в нас жить после… чувство было одним и тем же.

Иногда мне казалось, что я ловлю его и в глазах матери. Но оно тут же ускользало куда-то вглубь, внутрь её вакуума. В эти моменты я особенно остро ощущала цикличность мира, так равнодушно перемалывающего нас в своих жерновах.

Я смотрю на портрет Зины Носик, и мне кажется, что и в её глазах живёт то самое чувство. Зина, Зина, что же с тобой произошло? Как на самом деле ты погибла?

Вдруг, два листка, которые она держит в руках, с мягким шелестом вылетают с портрета и опускаются к моим ногам. Показалось? Я потёрла глаза и ущипнула себя за плечо. Нет, так и есть – листки лежат на полу, а в руках Зины их больше нет. Сама она смотрит теперь не печально, а с какой-то дикой усмешкой.

По моей спине пробегают мурашки, а в животе завязываются огромные узлы. Кажется, я не готова к встрече с таинственным. Потому что одно дело им интересоваться, а другое – столкнуться напрямую!

Я почти падаю в обморок от ужаса. Зина наклоняется с портрета к листкам, подбирает их и настойчиво протягивает мне. Дрожащими руками беру их и пытаюсь понять, что там написано. Отмечаю, что почерк крупный и ровный – я бы сказала, каллиграфический. Вот бы мне такой! Кажется, это рассказ.

Небесное вязание

Найда не знает, сколько ей лет. Не может вспомнить. Иногда ей кажется, что она стара как мир, иногда – что она начала жить совсем недавно.

Она сидит в кафе за своим любимым столиком – у окна. Её взгляд ловит движение у входной двери. Сердце Найды замирает. А вдруг?

У него прямая спина, размеренные движения и какой-то очень самоуверенный затылок.

Он берёт стакан со своим напитком, поворачивается и идёт к свободному столику. Тёмные глаза, нос с горбинкой, резкая линия губ.

Их взгляды встречаются. “Дзинь-бом!” – звенит в воздухе.

Это очень важный момент. Раз секунда, два секунда, три… шестьдесят… Для Найды это знак. Она встаёт и идёт к нему.

Теперь они пара. На неделю. Найда никогда не была ни с кем больше недели. Таковы правила.

– Авдей!.. – мечтательно произносит она его имя и повторяет ещё раз: – Авдей… значит – Раб Божий…

– Расскажи мне о своих снах! – просит она его.

И он рассказывает.

Она слушает и вяжет шарф – шарф из его снов.

Когда знаешь, что у тебя всего семь дней, нет никаких претензий и ожиданий, не нужно ни к чему цепляться. За неделю не может развиться настоящая привязанность. Но вместе с этим возникает необыкновенная глубина. Необыкновенная! Всего неделя или целая неделя?.. Секунда или вечность?

Она вяжет шарф, не глядя на спицы. Она смотрит на него. Сегодня седьмой день. Ей обязательно надо на него смотреть, чтобы не забыть, кто он.

Может ли это счастье длиться? Может ли он стать исключением из правил?

Авдей берет её лицо в свои руки и целует в губы. Её зрачки расширяются. “А вдруг?..” – думает она.

– Мы с тобой навсегда? – Авдей излучает сияние.

Она улыбается.

Потом одна петля случайно соскальзывает со спицы и Найда переводит взгляд на шарф.

– Каким удивительным вышел в этот раз узор! – говорит она. – Каким восхитительно-небесным!..

Она не может оторваться от узора и взволнованно перебирает шарф пальцами. Раз секунда, два секунда, три… шестьдесят…

– Навсегда? – переспрашивает Авдей, но она его не слышит.

Он касается её плеча.

Найда поднимает голову и Авдей замирает так, как замирали все, кто был до него. Найда его уже не помнит.

Авдей не успевает вскрикнуть. Его кости хрустят у неё на зубах. Раз секунда, два секунда… Секунда или вечность?

Найда делает последний взмах спицами и идёт, открывает кладовку. Там лежат похожие шарфы – каждый хорош по-своему и абсолютно неповторим! Она гладит свой живот. Живот ещё маленький, но Найда знает, что скоро он начнёт расти, скоро она услышит биение маленького сердца. Она также знает, что потом они расстанутся – до новой встречи.

А шарфы… Шарфы она отдаст детям-сиротам.

Потому что в этом мире ещё слишком много, слишком много детей-сирот.

Глава четвёртая

Дочитав, я украдкой кошусь на портрет Зины Носик. Она стоит, как ни в чём ни бывало. Не зная, что делать с листками бумаги, и понимая невероятность происходящего, протягиваю их Зине назад.

– Это тебе, – отказывается она.

Всё ещё дрожащими руками я сворачиваю листки и кладу их в карман.

– Хм… Хмм… – откашливаюсь я. – А вы не знаете, как отсюда выбраться?

Зина смотрит на меня с сочувствием, но ничего не говорит.

– Что вы от меня хотите? – пытаюсь я унять дрожь в голосе.

Зина продолжает молчать. Кажется, это всё неверные вопросы.

– Скажите, а как вы погибли? – начинаю я потихоньку смелеть.

В конце концов, кто хотел быть медиумом? Возможно, если мне удастся её разговорить…

– Я… – начинает она, но осекается и замирает, превратившись в обычную фотографию.

– Зина! Зина! – зову я.

На секунду она преодолевает какой-то барьер и оживает, но тут же опять попадает в плен фотохолста.

Понимаю, что от неё уже ничего не добиться. Во всяком случае, сейчас. Поэтому отодвигаю портрет от стены. К моему огромному разочарованию, никакой потайной двери за ним нет. Я бросаюсь ко всем картинам – большим и маленьким – в комнате их несколько, но за каждой нахожу обычную гладкую поверхность. В поисках скрытой полости я терпеливо простукиваю каждый сантиметр. Тщетно. Потайная дверь отсутствует.

Что же это такое?..

– Есть кто-нибудь? – кричу я. – Сейчас же дайте мне выйти!

И начинаю колотить в стены. Теперь уже от страха и ярости.

– Ах, так! – говорю я и берусь за вазу эпохи Мейдзи, стоящую на постаменте, с тем чтобы её разбить.

Но не тут-то было! Ваза только выглядит лёгкой, а на самом деле её абсолютно невозможно поднять. Так же, как и все остальные предметы, включая томик Пушкина. Я хочу сорвать со стены картину, которую только что спокойно отодвигала, но и она будто приросла или вдруг стала весить целую тонну.

Моё сердце начинает бешено колотиться. Вспоминаю, что паника плохой помощник, поэтому начинаю дышать, как меня когда-то научили: медленный вдох –выдох, лёгкая задержка дыхания, медленный вдох – выдох…

Успокоившись, пытаюсь ещё раз оценить обстановку. Чутьё подсказывает, что выход скрывается где-то там, в белом облаке. Сделав три дополнительных вдоха–выдоха, решительно перешагиваю через край золочёной рамы и иду вперёд.

Здесь сложно понять время, но, кажется, я бреду не меньше часа. А выхода всё не видно. Я так устала, что ложусь и сворачиваюсь калачиком. Кстати, здесь совершенно не холодно. И не жарко. Совсем как в утробе матери.

Я слышу какое-то бульканье и медленно погружаюсь в темноту. Неужели?.. Да-да, кажется, я нахожусь именно в ней – в утробе! Сейчас я вдруг очень хорошо помню, как точно также лежала в ней когда-то. Было темно и спокойно. Вокруг приятно журчало. Как через вату до моего слуха доносились другие смутные звуки. Голоса?

Довольно скоро стало понятно, что в этой утробе кто-то квартировал до меня. Позже выяснилось – его звали Михаил, Мишка. Познакомиться лично нам не удалось. Он, видимо, как-то сразу для себя решил, что ему в этой семье, а, возможно, и вообще в этом мире, рождаться не стоит, поэтому появился на свет мёртвым.

Помню, как настроение Мишки передалось и мне, поэтому я начала крутиться и выкручиваться. Пуповина крутилась и выкручивалась вместе со мной, постепенно обматываясь вокруг шеи. В итоге мои первые ощущения от вступления в этот мир оказались удушающего характера.

Семья приняла меня с выражением скорби на лицах. Ультразвук в те времена ещё не делали, поэтому до последнего все надеялись, что это Мишка передумал и решил вернуться. А тут – я.

Дед даже сплюнул. У него были большие надежды на мальчика. Во-первых, отец его уже подвёл – не смог повторить его военную карьеру, ему здоровье не позволило. Во-вторых, с мальчиками родителям намного проще.

“Парню никаких платьев и юбок не надо, ему купил одни штаны, и всё! Парню волосы расчёсывать не надо, его налысо побрил, и всё! За парня не надо волноваться, его отправил одного гулять, и всё! Парня дорастил до восьми лет, а потом отдал в Суворовское училище, и всё!” – постоянно выговаривал мне дед.

Позже я поняла, что мальчики не только доставляют меньше хлопот родителям, но, а возможно как раз и поэтому – в качестве божественной награды, являются доминирующим видом.

Мои мысли возвращаются туда, где я лежу, прижатая к холодной земле. Был ли у меня шанс этого избежать? Наверное, я могла уйти от бабушки… Да, у меня была ещё и бабушка – по материнской линии. Она жила отдельно, на другом конце города, и была чрезвычайно независимой. Но тогда она приболела, мать напекла куриных котлет и отправила меня с этими котлетами к ней в гости. Я могла уйти от неё пораньше, могла отправиться к метро не через парк, а по улицам, освещённым фонарями, могла надеть юбку подлиннее, хотя та была совсем не короткая – по колено, могла дать отпор, закричать, наконец… Говорят, что жертвы таких нападений всегда испытывают чувство вины. Нам кажется, что исход событий во многом зависел от нас…

Когда я была совсем девочкой – мне было лет двенадцать, следом за мной в подъезд ворвался мужчина. У него тоже был нож. Его руки дрожали. Дрожал и его голос. “Стой, а то зарежу!” – проблеял он. И начал расстёгивать ширинку. У меня в руках была книжка – том Джека Лондона с повестью “Зов предков”, я одолжила его у девочки из соседнего дома. Замахнувшись на него этим оружием, я пошла в атаку. Я кричала что-то невообразимое и обещала сама его зарезать, если он сейчас же не уберётся вон. Сражённый моим натиском, мужчина ретировался. Окрылённая победой, я выбежала за ним на улицу: “Только попробуй сюда вернуться!” И сопроводила свои угрозы набором матерных слов – живя в одной квартире с дедом, я знала их в изобилии.

Минут десять я сидела в подъезде на корточках, пытаясь унять крупную дрожь, но, в общем и целом, была очень собой горда. Родителям об этом происшествии я не сказала, но две моих близких подруги смотрели на меня потом с восхищением.

Что-то в этом мужчине с ножом подсказало мне, что сопротивление возможно и даже необходимо. Но мужчина в парке был другим. Он нёс в себе такое, что заставило меня молча лечь на землю и покориться его воле. В обмен мне подарили жизнь. До этого она и так казалась моей, но тут стало понятно – это иллюзия – всегда есть кто-то ещё, кто решает, быть ей или не быть.

“Ты его уже любишь?” – слышу я чей-то голос и чувствую руку, которая аккуратно гладит булькающую темноту, в которой я лежу.

“Не знаю… – отвечает моя мать. – Почему-то мне кажется, это не он, а она…”

“Ты её уже любишь?” – поправляется голос.

“Не знаю… Все так ждут мальчика”, – вздыхает мать.

Голос тоже вздыхает. Видимо, и ему про это хорошо известно. Я начинаю яростно крутиться – мне хочется вырваться и уйти туда, где ждут именно меня. Мать начинает охать, видимо, ей это неприятно, и через какое-то время я затихаю. Вдруг к привычному бульканью примешивается новый звук. Я чувствую, что в моей темноте появился кто-то ещё.

– Мишка?.. – радостно кричу я.

– Привет! – говорит он. – Не крутись, это может плохо кончиться!

– Мишка, почему? – задаю я ему вопрос, который хотела задать всю жизнь. – Ведь тебя ждали!

– Ждали, – соглашается он. – Но в другом месте!

– В каком? – удивляюсь я.

– Какая разница, меня уже и там нет, – смеётся он.

Мне немного жутковато, но и очень хорошо от его смеха.

– Мишка, я по тебе скучаю… – говорю я и очень хочу его обнять, но понимаю, что это невозможно.

– Это не я решил, как всё будет… – говорит он, будто оправдываясь.

Я начинаю опять крутиться – всё-таки очень хочется отсюда вырваться и спрашиваю:

– Мишка, а есть место, где ждут меня?

– А как ты сама думаешь? – хитрит он с ответом.

– Не знаю, но хочу думать, что есть, – говорю я.

Мишка опять смеётся. Он мне ужасно нравится и сейчас вдруг становится ясно, как мне его не хватало.

– Мишка, а я найду выход? – спрашиваю я, с замиранием сердца.

– Куда ты денешься! – тепло говорит он и добавляет:

– Прощай, мне пора, меня ждут.

Брат у меня, кажется, нарасхват.

– Прощай, Мишка, спасибо, что ты есть! – говорю я и перестаю крутиться.

Но только затем, чтобы набраться сил – они нужны для того, чтобы выйти на свободу. И я это обязательно сделаю!

В мой оптимизм врывается тупая боль внизу живота. Я чувствую, что больше не живу в булькающей темноте, а прошло много лет и это она теперь живёт во мне. Совсем недолго живёт и ещё есть время всё решить. Очень сложное решение, но его необходимо принять. Быть или не быть?

От всех этих воспоминаний и переживаний становится тревожно и одиноко. Я хочу домой!

– Аааа!.. – кричу я, потому что очень хочется кричать. – Ааааа!

С этим криком я вываливаюсь сначала в белое облако, а уже из него в комнату. Опять?! Приглядевшись, понимаю, что это не музей, а совсем другое пространство. Во-первых, в музее красные стены, а здесь – синие. Во-вторых, это не комната, а целый дом! Нормальный дом с мебелью и окнами. Значит, где-то есть и дверь. Вот она! Я распахиваю её и еле успеваю замереть на пороге. Передо мной расстилается бескрайнее звёздное небо. А дом парит в нём, как космический корабль. Всё ясно… То есть, ничего не ясно, но из этого дома мне просто так не уйти.

– Что вам от меня надо? – кричу я в пустоту космоса.

На полке в прихожей стоит ваза, та самая, эпохи Мейдзи. Я хватаю её и злобно бросаю за порог.

И зачем я только пошла в этот музей? Мне хочется схватить и выбросить что-нибудь ещё. Или сломать. Я стою и жду, когда это пройдёт. Вдох – выдох, задержка дыхания. Злость отступает, но вместо неё приходит отчаяние. Что, если я никогда не смогу выбраться из этого заколдованного места? Мне хочется заплакать от ужаса и жалости к себе. Я сажусь на пороге, пускаю пару слезинок и смотрю в тёмную даль. Тёмная даль безразлична к моим страхам и переживаниям. Её настроение немного передаётся и мне.

– Ладно, придётся иметь дело с тем, что есть, – вздыхаю я и иду осматривать дом.

Глава пятая

Дом вполне симпатичный. Здесь даже есть телевизор. Интересно, он работает? Пытаюсь найти пульт. Нахожу, нажимаю на кнопку. На экране появляется то же звёздное небо, что и за дверью. Его показывают по всем каналам. А я что думала? Мне детективный сериал покажут или мультики?

Возле окна стоит письменный стол. Где-то я его уже видела… Конечно! Это музейный, тот, который “предположительно из домика Чехова в Таганроге”. На нём стоит печатная машинка, рядом с ней – стопка бумаги и хорошо заточенные карандаши. Вспоминаю, что хотела записать рассказ про Венеру и Гулю. Делать мне больше нечего, поэтому сажусь за стол, какое-то время разбираюсь, как заправлять бумагу в машинку, а потом проваливаюсь в стучащий поток слов.

Я ставлю последнюю точку и слышу за спиной противный скрежет. Оборачиваюсь и подпрыгиваю на стуле – чёрная, как смоль, кошка точит когти о дверной косяк.

– Мушка? – с надеждой шепчу я.

Когда-то, очень давно, я завела кошку. Вообще-то, не очень их люблю, но женщина возле метро практически всунула её мне в руки: “Барышня, возьмите котёнка, у неё имя красивое – Микаэла!” Я рассмеялась, потому что это было моё имя. Мама хотела записать меня Лидией, но отец с дедушкой и слышать про это ничего не хотели. Поэтому быстро был найден женский эквивалент имени Михаил. В итоге меня иногда звали Микой, но чаще – Мишкой. Надо отметить, что в детстве, с короткими волосами и в штанах, я была очень похожа на парня.

“Сколько вашему мальчику?” – интересовались прохожие.

“Я не мальчик, а девочка!” – замахивалась я на них кулачком и прохожие умилённо улыбались.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я хотела подать документы на смену имени и стать Лидией… Не только, чтобы насолить деду… Мне нравилось думать о себе, как о Лидии… Но потом решила оставить всё, как есть.

Кошка Микаэла была чёрная, без единого пятнышка, и вольная до такой степени, что почти не давалась в руки. Я переименовала её в Мушку. Так мы ижили какое-то время – Мишка и Мушка. Несмотря на свой дикий нрав, кошка была хорошей компанией. Она помогала мне держаться на краю вакуума, не давая раствориться в его безнадёжном мраке. Но однажды Мушка выскользнула за дверь, которую я случайно оставила открытой и с тех пор мы не виделись.

– Мушка! Куда ж ты тогда убежала? – спрашиваю я и тяну к ней ладонь.

– Не твоё дело! – бьёт Мушка когтистой лапой по воздуху, давая понять, что не хочет моих прикосновений.

Я замираю с открытым ртом. Хотя чему я удивляюсь? На общем фоне всего происходящего говорящая кошка – не такая уж и странность. Кстати, я всегда подозревала, что если Мушка заговорит, то это будут грубости.

– У нас мало времени! – Мушка пристально смотрит на меня жёлтыми глазами.

На секунду в них мелькает что-то… Если бы я её не знала, то могла бы подумать, что нежность, но какое там…

– Садись, пиши! – командует Мушка и запрыгивает на стол.

Я быстро заправляю лист бумаги в печатную машинку, и она начинает диктовать…

Как иногда хочется шоколадных конфет

Сложно сказать, сколько ему лет. Может быть, двадцать, а может быть, тридцать пять. Он сидит на краешке дивана, скромно потупив глаза. Его руки, сложенные будто в молитве, зажаты между колен.

– Эдуард, – отвечает он на её вопрос. – Меня зовут Эдуард.

– Что тебе от меня надо? – хрипло спрашивает Карина.

Эдуард поднимает на неё глаза – молочно-белые, без зрачков. Такой же молочный свет струится вокруг его фигуры, то ли защищая её, то ли пожирая в своём блёклом огне.

Карина пытается сесть. Страх сковывает её тело. Руки отказываются сгибаться в локтях. Наконец, у неё получается, и вот она сидит в кровати, облокотившись на подушку.

Лицо Эдуарда озаряет улыбка. Печальная? Коварная? Карина не может понять.

– Всего-то ничего… – говорит Эдуард и устремляется к ней.

Он совсем рядом, наклоняется к её лицу, от него исходит аромат плесени и шоколадных конфет. “Какая странная смесь!..” – успевает подумать Карина.

– Я – твой неродившийся сын… – шепчет он ей на ухо.

Карина испытывает пронзительную боль внизу живота и обжигающий стыд.

– Ты меня любишь?.. – спрашивает Эдуард.

– Конечно, люблю… – выдавливает из себя Карина, и ей хочется верить в свою искренность.

– Это неправда! – кричит Эдуард. – Ты меня не любишь! Ты никого не любишь! Ты всем только говоришь, что их любишь!

Он хватает Карину за шею и начинает душить. Она пытается закричать, но вместо крика из её горла вырывается громкий телефонный звонок. Эдуард быстро тает в воздухе.

Карина сидит на кровати, испуганно озираясь. Она тянется рукой к телефону – выключить будильник.

Она думает, это был ночной кошмар или сонный паралич – состояние между явью и сном, когда образы из сновидений смело заходят туда, где их не ждут.

Но в комнате витает этот запах, эта странная смесь…

Карина встаёт, идёт в ванную, смотрит в зеркало – на шее у неё красные пятна, похожие на следы от рук.

Она принимает душ. “Сон, просто сон… – шепчет она. – Я сама пыталась себя задушить во сне. Так бывает”.

Она находит чёрную водолазку – под её воротником не видно красных следов, завтракает и выходит на улицу.

Сегодня выходной, хорошая погода и совсем не хочется сидеть дома. Ей навстречу выходит соседка, Вика. Шея Вики обмотана лёгким шарфом, под глазами у неё синяки.

Вика переехала сюда недавно, они из разных поколений и обычно не общаются, а только обмениваются приветствиями. Но сегодня каждой из них хочется человеческого тепла, хочется говорить о старинных секретах, которые невозможно забыть.

Под ногами у них шуршат сухие листья, они идут в городской парк. Их путь лежит мимо Дома Скорби. Так в их городке зовут один старый, заброшенный дом. Много лет он стоит, заросший травой, с заколоченными окнами, забытый… Ещё девочкой Карина слышала о нём истории. Истории о муже, который ушёл к другой женщине, о жене, которая выла ночами от горя, и о мальчике – маленьком, хрупком мальчике, который никогда не играл с другими детьми, у которого были сломаны то рука, то нос, то обожжена ладонь, и который однажды исчез без следа.

Вокруг дома царит оживление – фанера содрана с окон, во дворе стоит экскаватор, туда-сюда снуют люди в защитных касках. Небольшая группа местных судачит возле полусгнившего забора. Кажется, дом купил кто-то из столицы – теперь очень модно перебираться из столицы в маленькие города или деревни.

Карина, сама не зная зачем, рассказывает Вике о встрече с Эдуардом. И ещё о том, что когда-то она решила – беременность лучше прервать.

В ответ Вика разматывает шарф и показывает ей следы на шее. Такие же, как у Карины.

– Эдуард приходил и ко мне… – говорит она и облизывает внезапно пересохшие губы. – Точно так же…

И рассказывает о том, что когда-то её тело отказалось вынашивать ребёнка и с тех пор чувство вины живёт в ней тёмным, густым облаком.

– Может ли он быть тем, кто не родился у тебя и меня одновременно?.. – спрашивает Карина и не может поверить, как такое могло прийти ей в голову.

– Эдуард выглядел взрослым. Моему сыну было бы только шесть лет, – говорит Вика и тоже удивляется своим мыслям.

– Может ли он быть тем, в кого мог вырасти?.. – опять спрашивает Карина.

Вика молчит. А Дом Скорби издаёт протяжный стон. Люди в касках останавливаются, местные перестают судачить.

– Старые трубы! – смеётся кто-то через минуту и все облегчённо вздыхают.

Карина и Вика смотрят на Дом, а он смотрит на них, из своих пустых окон, в ответ. Это его последние мгновения, к которым, возможно, он ещё не готов.

Вечером Карина и Вика узнают, что погиб один из строителей – на него упал огромный кусок крыши.

Эту ночь они решают провести вместе, у Карины.

Часы с кукушкой, которые достались ей от бабушки, бьют полночь.

– Ку-ку, ку-ку! – вылезает из часов деревянная птичка.

– Ку-ку! – раздаётся голос Эдуарда и из щели в стене начинает струиться молочно-белый свет.

Вместе со светом в дом проникает запах плесени и шоколадных конфет.

– Что тебе от нас надо? – кричат ему Карина и Вика, прижавшись друг к другу.

– Всего-то ничего… – печально басит Эдуард и тут же начинает дьявольски хохотать.

На кухне бьются чашки, в доме хлопают двери, потом Эдуард исчезает. Но его хохот стоит у женщин в ушах до самого утра. А запах, который он принёс с собой, заполняет их лёгкие, мешая дышать.

– Сами мы не справимся, – говорит Вика.

Через неделю возле дома Карины паркуется старенький минивэн. Из него выходит огромный, кудрявый и румяный мужчина – настоящий богатырь. Он помогает выбраться из машины женщине в инвалидной коляске. У неё молодое, красивое лицо, обрамлённое седыми волосами.

Карина и Вика не могут сдержать жалость во взгляде.

– Не тужите, девочки, я живу как королева! – звонко смеётся женщина, и просит спутника отвезти её в дом.

Там она оглядывается, прислушивается и говорит уже серьёзно: “Ну, рассказывайте всё по порядку”.

Смущаясь и немного отводя глаза – раньше они не верили ни во что такое – Карина и Вика рассказывают о визитах Эдуарда.

Женщина сосредоточенно прислушивается к чему-то внутри себя. От неё и её молчаливого спутника исходят уверенность и спокойствие.

– Это из того дома… – наконец произносит женщина и машет рукой в сторону Дома Скорби. – Бедный, бедный малыш…

Она что-то шепчет на ухо своему спутнику, тот уезжает на машине и возвращается с коробкой конфет и куском красной ткани, расшитой чёрными нитками.

Женщина разворачивает ткань у себя на коленях, открывает коробку конфет, и начинает шептать слова: “Аданук, пира, лути, своё, для, солдыу, дывт, ютимвыйх…” С каждым новым словом, она вынимает конфету из коробки и кладёт её на кусок ткани. Наконец, она замолкает. Коробка пуста. Женщина бережно заворачивает конфеты, достаёт из кармана золотую ленту, перевязывает ею свёрток и сообщает, что волноваться больше не о чем – Эдуарда они забирают с собой. Она так и говорит: “Мы забираем его с собой, он больше не будет никого беспокоить”.

Она подкатывает свою коляску сначала к Карине, потом к Вике – прикладывает своё ухо к их животам.

– Тот, кто не смог родиться через тебя, – говорит она Карине, – нашёл другой способ. Он живёт в Италии, в Милане, у него всё хорошо, он учёный.

– Тот, кто не смог родиться через тебя, – говорит она Вике, – живёт… – она начинает смеяться: – Он весёлый человек, такой шутник…

– Сожги, – протягивает она коробку из-под конфет Карине и та идёт во двор разводить костёр.

Когда минивэн отъезжает, Карина и Вика видят в одном из его окон белоглазого Эдуарда. Они видят, как он становится всё меньше и меньше, пока не превращается в мальчика лет десяти. Мальчик робко улыбается и машет рукой.

Карина и Вика смотрят ему вслед.

– Когда-нибудь… – говорит Карина.

– Да, когда-нибудь… – кивает Вика.

Внезапно они чувствуют себя беззаботными детьми. Детьми, летящими куда-то на огромной скорости, с карманами, полными шоколадных конфет.

Глава шестая

Закончив диктовку, Мушка спрыгивает со стола и идёт ко входной двери. Я оставила её полуоткрытой, как когда-то.

– Мушка, стой! Там открытый космос! – кричу я.

Она оборачивается, смотрит на меня, как на полную идиотку, делает шаг вперёд и исчезает среди звёзд.

Становится грустно. Я беру лист бумаги, карандаш и делаю набросок, пытаясь запечатлеть на нём последний момент. Мне долго не даются глаза Мушки. Вернее, их выражение.

Какое же это счастье – передавать свои ощущения с помощью штрихов, неровных мазков. А потом смотреть, как они постепенно вытекают за пределы бумаги или холста, заполняя собой пространство, и сливаются с ним, становясь, в итоге, его частью. Интересно, был ли у меня шанс стать художником?

Я встаю, чтобы прикрыть дверь – из космоса немного сквозит – и вижу, что звёзд больше нет, а есть вечерняя улица с очень оживлённым движением. Видимо, мне пришла пора уходить. Засовываю листки с рассказами в карман и выхожу навстречу новым странностям.

Это та самая улица, где было моё жилье с коммуналкой. Я люблю туда приезжать. С тех пор всё сильно изменилось – появились новые дома, новые лица. Но где-то, среди этих переулков, до сих пор блуждаю очень юная и очень глупая я. Каждый раз, навещая этот район, я ловлю мимолётные видения себя, быстро исчезающей за углом. И тогда я бегу, бегу, чтобы догнать это видение, чтобы взять его за руку и сказать… А что, собственно, я хочу себе сказать?

“Всё будет хорошо”, – любила повторять моя мать. Тогда мне это казалось дурацкой отговоркой, нежеланием смотреть правде в глаза. Но сейчас я тоже люблю успокаивать себя мыслью, что, действительно, всё – так или иначе – хорошо. Даже когда выглядит очень плохо. Возможно, я тоже не хочу смотреть правде в глаза. Ну и ладно! В конце концов, никто не знает, что такое правда.

Наверное, я бы сказала себе что-то вроде: “Я с тобой!” Потому что тогда мне была нужна поддержка тех, кто со мной. Но видение ускользает каждый раз, как только я ускоряю шаг. И тогда я иду в кафе, где дают отменный горячий шоколад. Это такое наслаждение – горячий шоколад, особенно зимой! Кафе называется “Призрак оперы”.

А вот и оно! Я радуюсь, увидев кафе – хоть что-то привычное в этой чехарде! В кафе царит полумрак – на каждом столике горят свечи. На стенах я вижу картины из музея – помнится, я отодвигала их в поисках потайной двери. Они висят вперемешку с моими детскими каракулями.

Когда я была маленькой, то постоянно делала зарисовки и даже мечтала стать художником. В моей семье к художникам относились без особого трепета, но в семье моей подруги – мы жили на одной лестничной клетке – всё было иначе. Их дом был завален альбомами по искусству, а сами они постоянно ходили на выставки, куда, в какой-то момент, стали брать и меня. Это они дарили мне альбомы и краски. Это благодаря им я открыла для себя целый мир.

Я смотрю на свои каракули, оформленные в рамки и паспарту, и мне становится смешно. У моих детских рисунков никогда не было шансов занять почётное место на стене в гостиной, или хотя бы на холодильнике – дед упорно сдавал их в макулатуру. Мать с отцом мои художества игнорировали. По большому счёту, им было не до меня. В будни они работали с утра до вечера, а в выходные занимались кто чем, стараясь избегать друг друга.

Мать посвящала себя хозяйству. В нашей семье, как и во многих других семьях того времени, женщина была погребена под ворохом бытовых дел, да так крепко, что у неё не было возможности поднять голову и поинтересоваться, для начала у себя самой: “А может ли быть иначе?” Возможно, она сознательно не поднимала голову, боясь того, что увидит. С ней у меня бывали тёплые моменты понимания на каком-то глубинном уровне. Поэтому меня особенно ранило, когда рассказы о том, что я чувствую, проходили будто сквозь неё, ни за что не цепляясь.

“Мам, деда меня обижает! – жаловалась я. – Он ударил меня сегодня ремнём по рукам! Очень больно! Три раза!”

“А за что он тебя ударил ремнём по рукам?” – интересовалась мать.

“Я достала варенье с верхней полки и банка разбилась!” – пускала слезу я. Мне было жаль и себя, и варенье.

“Слушайся деда! – наставляла меня мать. – Тогда ему не за что будет тебя наказывать!”

И добавляла своё знаменитое: “И всё будет хорошо”. Это была её мантра и ответ на любые сложные ситуации.

“А когда, когда оно будет?” – спросила я её однажды, бессильно рыдая после очередной выходки деда.

Мать тогда отвернулась, посмотрела в окно и тяжко вздохнула. Я не могла разглядеть её переживания, потому что была увлечена собственными. Став постарше, я просто перестала сообщать ей подробности.

“Всё нормально!” – кивала я в ответ на её “как дела?”. И всех это устраивало.

А отец в выходные пил. Пил вместе с дедом. Часто – молча. Это была их форма близости. Потом они выходили на балкон и плевали вниз. Дед сплёвывал шумно, а отец – тихо, как бы сквозь зубы. Но дальше. Его плевок был мощнее. Он вообще был сильнее деда, но боялся это показать. И ещё, он всегда был так далеко… Дальше, чем мать. Вроде бы рядом, но дотянуться до него было невозможно. Когда он не пил, то читал научно-популярные журналы, которые выписывал в большом количестве и делал какие-то пометки на полях. Он ни о чём меня не спрашивал, полагая, что мать с дедом и так уделяют мне достаточно внимания, и только иногда протягивал мелкие деньги, на мороженое.

– Мне, пожалуйста, горячий шоколад со сливками и круассан! – делаю я заказ в кафе. Гулять так гулять. Пытаюсь найти в кармане кошелёк, но вспоминаю, что он в сумке, которая потерялась.

– Не надо, не надо! – машет рукой бариста.

Действительно, какой кошелёк может быть в призрачном кафе? Лицо баристы постоянно меняется, принимая черты и выражения разных людей. Или это он? Так и не разберёшь. Оглядываюсь. У других посетителей с лицами происходит то же самое. Ощупываю своё. Вроде, на месте, и, вроде, ничего в нём не меняется. Это очень кстати, потому что тогда было бы неудобно пить какао и есть круассан.

Нахожу свободный столик. На нём горит не одна свеча, а целых три. В подсвечниках, похожих на те, что были у нас в доме. Однажды мать приготовила праздничный ужин. Не помню, по какому поводу. Но помню, что были эти самые подсвечники и что у неё было хорошее, торжественное настроение, которое передалось и мне. На ужин была рыба. Когда мать зажгла свечи и потушила свет, за столом воцарилось молчание.

Немного поковырявшись в тарелке, отец ядовито заметил:

– Наверное, свечи лучше зажигать потом, когда мы умрём, подавившись рыбными косточками.

Дед громко и противно рассмеялся. Мать сконфуженно улыбнулась и вскочила, чтобы включить лампу.

Мне хотелось ударить ложкой по столу, как когда-то, но привилегия выражать эмоции ярко в нашей семье была только у деда. Отец позволял себе холодный сарказм – на большее его не хватало. Мать пряталась в её любимом “всё будет хорошо”, зажатых плечах и желании сделать так, чтобы остальным было удобно. А я… я училась от каждого из них по чуть-чуть.

Ещё я немного училась у бабушки. Не той, которая была женой деда – её я не застала, она умерла задолго до моего рождения, а той, которая по материнской линии и, возвращаясь от которой, я подверглась нападению в парке.

Она всегда жила отдельно, ни минуты не сидела на месте и работала до последнего. Очень хорошо помню, как мы с матерью приезжали к ней в гости, и каждый раз она накрывала пышный стол. Еда, вообще, занимала в нашей семье большое место.

”Я ваше любимое печенье испекла”, – лебезила мать, первой выбравшись из-под лавины скандала, прокатившейся по квартире. Лавину часто вызывал отец, но до масштабов настоящего бедствия её разгонял, конечно же, дед.

“Ешь, ешь, я ещё приготовлю”, – предлагала она, если видела, что мне особенно нехорошо.

Еда помогала отвлечь внимание и не говорить о главном, а совместная трапеза создавала иллюзию близости.

Предлагать бабушке помощь в её кулинарных делах, как, впрочем, и в любых других, было бессмысленно. Она отнимала у нас с матерью всё, за что бы мы ни брались: “Суп горячий, ты обожжёшься, я сама разолью!”, “Нож слишком острый, я лучше сама лук порежу!”, “Сидите, сидите, вон у вас какой вид уставший, я всё принесу!”

Когда она была в весёлом расположении духа и пускалась в воспоминания, то часто рассказывала про мать: “Когда твоя мамка была маленькой, она всё никак не могла научиться шнурки завязывать. Ей уж лет шесть было, а она всё ко мне бежала и просила: “Мам, завяжи шнурки!”, и я ей завязывала!”

Мать при этом улыбалась своей типичной, немного виноватой, улыбкой.

Тирания бабушки отличалась от тирании деда. Тот порабощал, заставляя служить себе и своим интересам, а она порабощала, окружая бесконечной, фальшивой, заботой. И если в моём отце была внутренняя пружина, которая не давала деду согнуть его до конца, то в моей матери никакой такой пружины не было. Она оказалась чрезвычайно мягким, податливым материалом, из которого можно лепить что угодно. В лепке бабушка участвовала одна, без мужа, так что никто ей не мешал.

В раннем детстве я не понимала, почему родители не могут взять меня подмышку и уехать прочь, в другой город, от всех тиранов подальше. Тогда я ничего не знала про квартирный вопрос и путаный характер родственных связей.

Оглядываясь назад, я вижу людей, которые могли бы дарить друг другу тепло. Но они будто жили в заколдованном царстве, слепые и глухие, связанные паутиной. Эта паутина была выткана из страхов. Выдуманных и настоящих. Но больше выдуманных. И, в своих тщетных попытках вырваться, эти люди наносили себе и окружающим тяжёлые увечья.

– Ваш напиток готов! – раздаётся голос баристы.

Я беру шоколад – он выглядит настоящим. Круассан тоже. Мне вдруг становится страшновато пить и есть призрачную еду – ведь неизвестно, какой она окажет эффект. А вдруг силы, которые держат меня в этой западне, только и ждут, чтобы я что-то съела или выпила, и тогда мне сразу наступит конец, и тогда эти силы проглотят меня так же, как я – этот круассан?

Тем временем бариста, совершенно не смущаясь собственной ситуации с постоянно меняющимся лицом, подходит к моему столику.

– Мне кажется, вам будет любопытно ознакомиться с нашим новым меню, – говорит она и протягивает сложенную гармошкой брошюру.

Я уже догадываюсь, что увижу там очередной рассказ. Всё это немного смахивает на детективные сериалы, которые я так люблю и в которых каждая новая серия начинается со случайного обнаружения трупа. Это вносит элемент игры – становится интересно, где же и как труп найдут в другой раз.

Разворачиваю брошюру. Всё верно!

Глава седьмая

Я отхлёбываю горячий шоколад и отрываю кусочек круассана. И пускай эти силы мной подавятся! В конце концов, страннее уже быть не может.

Еда оказывается настоящей не только на вид, но и на вкус. Я оглядываюсь, пытаясь понять, наступил ли уже мой конец, но ничего не меняется, и я облегчённо вздыхаю.

В своей обычной, нормальной, жизни я очень люблю читать и что-нибудь жевать одновременно. Как мило, что так можно делать и здесь, в этой нелепой реальности. Ставлю свечку поближе и погружаюсь в чтение.

Малышка Софи

София задумчиво проводит рукой по подоконнику. На её пальцах остаётся чёрный налёт – подоконник пыльный. Она только что приехала с кладбища. Ей кажется, она не успела толком попрощаться, сказать то, что хотела сказать.

Вообще-то, все зовут её не София, а Софи, с ударением на “и”. Куда и когда делось “я” – неизвестно. Наверное, само отсеклось в процессе жизни.

Софи прожила долгую жизнь. Сейчас ей почти шестьдесят.

“Малышка Софи…” – когда-то звал её бывший муж. Но где он сейчас?

Она медленно обводит взглядом комнату. Она залита солнечным светом. В ней ничего не изменилось – все те же бледно-жёлтые обои с узорами, ковёр на стене и продавленные кресла. Софи видит, как она, ещё совсем маленькая, залезает к отцу, сидящему в кресле, на колени и просит поцеловать её в глаза. Сначала в левый, потом в правый.

Это дом её родителей. Мать умерла давно. А отец только три дня назад.

“Теперь очередь за мной…” – думает Софи.

Но у неё ещё есть время. Она это точно знает. Немного, но есть. Она решила, что это время она проведёт здесь, в доме родителей. В своём доме.

Софи подходит к полке с фотографиями. С одной из них на неё смотрит большеглазая и большеротая девочка – очень похожая на неё, но это не она, это её сестра – тоже София, Соня.

Соня умерла, когда той было пять лет. От какой-то неизвестной болезни, – врачи так и не смогли поставить диагноз. Софи тогда ещё и в помине не было. Но когда она появилась, мать взглянула на неё и сказала: “Это наша Сонечка вернулась!”

Где-то в прихожей скрипит половица. Софи вздрагивает.

“Старый дом, – успокаивает она себя. – Просто старый дом”.

Она идёт в свою комнату и достаёт из чемодана альбом с бумагой, карандаши, акварель.

Всю жизнь она мечтала рисовать. И всю жизнь откладывала на потом.

Она садится за стол и смотрит на пустой лист бумаги. Сразу кисточкой или сначала карандашом?.. Как страшно сделать первую линию!..

“Топ-топ-топ…” – слышит она из коридора мелкие шаги – шаги детских ножек.

“Старый дом, – успокаивает она себя, – старый дом”. Но идёт на всякий случай в коридор, проверяет, закрыта ли входная дверь. Закрыта.

Теперь ей не до рисования.

“Сначала надо сделать обед!” – думает Софи и берётся за приготовление еды.

Когда она возвращается, карандаша – того, которым она хотела сделать первую линию, на столе нет.

Софи морщит лоб, пытаясь вспомнить, куда она его положила.

“Ладно, буду рисовать завтра”, – думает Софи, ложится на кровать и берёт в руки книгу. Книга очень увлекательная – о приключениях женщины-археолога в горах Колумбии.

“Топ-топ-топ, – слышит она из коридора. – Топ-топ-топ”.

Шаги замирают на пороге её комнаты, раздаётся скрип половицы.

Сердце Софи сжимается от страха.

– Соня?.. – зовёт она сдавленным голосом. – Это ты?

Шаги быстро удаляются прочь. В доме становится тихо. Софи натягивает одеяло на нос и жадно впивается глазами в строчку. Потом в другую, третью.

“Читать, читать, не отвлекаться!” – командует она себе и погружается в полный опасностей мир книжной героини. Героине приходится туго, но Софи спасена!

Вечером Софи идёт на кухню делать чай и с удивлением находит потерянный карандаш в пустой кастрюле.

– Зачем и когда я его сюда положила? – произносит вслух она и слышит за спиной весёлый детский смех.

Софи роняет карандаш на пол и закрывает глаза.

“Самое главное – не оглядываться! Самое главное – не оглядываться!” – говорит она себе.

Смех затихает.

Она аккуратно поднимает с пола карандаш и медленно, очень медленно, поворачивается. Кухня пуста.

Кажется, Софи опять готова рисовать. Она медлит. С чего начать?..

– Тук-тук-тук! – слышит она стук во входную дверь.

– Кто там? – спрашивает она и выглядывает в соседнее с дверью окно.

Но перед домом никого нет.

Софи находит в шкафу старую мамину шаль, кутается в неё и садится в кресло, поджав ноги.

– Тук-тук-тук!

Но Софи не шевелится.

– Бум-бум-бум! – звук становится все яростней и сильней. – Бум-бум-бум!

– Я не впущу тебя! – шепчет Софи. – Уходи!

Но грохот не прекращается. Кажется, дверь сейчас слетит с петель. Софи вскакивает с кресла и кричит:

– Уходи, уходи, уходиииии!

И что-то ещё – бессвязное, захлёбываясь от страха и слёз.

Наконец, она не выдерживает, подбегает к двери и распахивает её настежь.

В лунном свете, на песке перед домом начинают появляться и тут же исчезать детские следы – один, второй, третий, четвёртый… Они бегут в сторону речки – оттуда слышится всплеск и радостный смех.

София вытирает слёзы. Потом спокойно закрывает дверь, идёт в свою комнату, берет в руки кисточку и начинает рисовать. Она рисует круги, пятна, неясные очертания фигур. Она рисует кисточкой, карандашом, пальцами, локонами своих волос. Она рисует. И её уже не остановить.

***

Вынырнув из рассказа, я отмечаю, что кафе опустело. Нет даже баристы. Я сворачиваю брошюру, кладу её в карман и выхожу на улицу. На улице по-прежнему царит ночь или поздний вечер, горят фонари, мчатся машины. Скорее всего, ими тоже управляют люди с постоянно меняющимися лицами. Или вообще там нет никаких людей – машины едут так быстро, что я не успеваю их как следует рассмотреть.

Любопытно, что каждый рассказ, начиная с первого, я не просто слышу или читаю, а испытываю. Да, это верное слово – испытываю! Как будто проживаю фильм, где я одновременно и участник, и зритель, и создатель. Ещё это немного похоже на сон – иногда мне такие снятся – в котором я человек с другой судьбой, иногда мужчина…

А, может, я сплю? Ну конечно, как я не догадалась! Впрочем, во сне об этом всегда сложно догадаться. Я подпрыгиваю и пробую взлететь. Когда я, наконец, понимаю, что сплю, то всегда могу взлететь. Но сейчас у меня ничего не получается – я плюхаюсь на тротуар со всей тяжестью собственного веса. Ладно, у меня есть ещё один трюк. Я пытаюсь проткнуть левую ладонь указательным пальцем правой руки – во сне всё эфемерное, поэтому он обязательно проходит насквозь. Палец упирается в твёрдую, вполне материальную, поверхность, и никуда не проходит. Я пробую третий трюк – пристально смотрю на свои ноги. Если бы это был сон, то они почти сразу принялись бы менять очертания и размер. Но и это не работает. То, где я нахожусь, является чем угодно, только не сном!

Чем же оно является? Мой ум любит объяснять происходящее – объяснения примиряют меня с хаосом жизни. Но сейчас я абсолютно растеряна.

– Маамочка… – вырывается из моей груди жалобный звук.

Мать никогда не была мне крепкой моральной или эмоциональной опорой в жизни, но именно её я призываю в минуты отчаяния. Передо мной встаёт её лицо… Иногда, особенно, если рядом не было бабушки, отца или деда, в ней просыпалось нечто, что в их присутствии казалось спящим. Возможно, это и было её внутренней пружиной – той самой, которая не позволяла согнуть её до конца. Просто в ней эта пружина могла сжиматься до предела. И когда она разжималась, мать начинала тихонько напевать песни, обнимать меня и сочинять смешные истории про край света…

“Мам, давай убежим на этот край!” – предлагала я ей. Она не спрашивала, зачем, а только печально улыбалась.

Но вдвоём мы оставались редко. И большей частью жили в этом своём заколдованном царстве. Паутина, которая нас окутывала, мешала увидеть не только друг друга, но и самих себя.

Я не имела ни малейшего представления о том, каковы мои истинные предпочтения и интересы – на момент переходного возраста, мою голову наводняли разнообразные идеи и желания, но почти все они были чужими. Под влиянием этих идей, после восьмого класса, я пошла учиться на медсестру. Дед был счастлив – ведь они военнообязанные. Помню день, когда с гордостью принесла военный билет домой, и его обложку – красную, как кровь.

Как та самая кровь, которая текла у меня по ноге, когда я встала с холодной земли в парке после того, как осталась одна. Я вытерла её порванными трусами – они валялись тут же. И увидела связку ключей…

Нет, нет, нет! Я пока не готова думать о том, что было дальше. Подумаю о других ключах. И ещё немножко о матери. Да.. так вот… Мне кажется, что если у кого и были ключи от двери, ведущей прочь из заколдованного царства, в котором прозябала наша семья, то это у неё. Просто она не знала, как ими пользоваться.

Я чувствую, как проваливаюсь в тёмный вакуум. Уловка с мыслью о матери не помогла. Вдох – выдох, вдох – выдох, задержка дыхания. Вдох – выдох, вдох – выдох. Отпустило. Я сворачиваю в переулок. Он тоже кажется знакомым. Где-то здесь была студия самообороны, куда я записалась в надежде научиться давать отпор. В этой студии я встретила мужа. Этому событию предшествовал визит к экстрасенсу.

Экстрасенс был азиатского типа мужчиной с длинными тёмными волосами и разноцветными глазами (одним синим, другим – зелёным), одетым в джинсы и майку. На его груди красовался амулет в форме черепа доисторического животного. Схожий череп смотрел на посетителей со стены. Также экстрасенс курил трубку, нашпигованную ароматными травами, создавая, в общем, впечатление человека, которому можно доверять. Я очень хотела избавиться от страшных головных болей, которые меня мучили, а заодно узнать будущее.

Экстрасенс долго всматривался в моё лицо, после чего, не вдаваясь в подробности, заявил, что мне нужно изменить направление жизни. На этом визит был окончен.

Мне показалось, что речь идёт о любви, поэтому, когда на следующий день я пошла в студию самообороны и увидела симпатичного тренера, то сразу влюбилась. И довольно скоро вышла за него замуж.

К тому времени я примирилась с семьёй, поэтому мы сыграли свадьбу, “как положено” – со всеми родственниками, друзьями, криками “горько” и обрядами, вроде похищения невесты. У меня даже было приданое – скрепя сердце, мать отдала свою любимую, закалённую в боях со свиными отбивными, чугунную сковородку.

Поселились мы с мужем отдельно – у него была хорошая двухкомнатная квартира – и принялись вить гнездо. В основном вила его я – мне хотелось, чтобы наше гнездо непременно отличалось от родительского. Поэтому в квартире было не протолкнуться от мебели и того, что дед называл “цацками-мацками”. Муж постоянно задевал и ронял на пол фарфоровых птичек и другие мелкие предметы, чьё предназначение, возможно, как раз и состояло в том, чтобы один раз взлетать и разбиваться.

Я сажусь на скамейку. Вдруг сверху что-то падает – я едва успеваю отскочить в сторону – и разлетается вдребезги. Под светом фонаря пытаюсь рассмотреть, что это было. Кажется, осколки принадлежат японской вазе эпохи Мейдзи, которую я выкинула из дома, висящего в космосе. Я поднимаю голову и вижу, как в воздухе кружатся клочки бумаги.

Глава восьмая

Клочки падают медленно, как снег. В детстве я любила стоять под фонарём и смотреть на падающий снег. Это создавало впечатление, будто я лечу. Я ещё раз пробую взлететь, как умею это делать во сне. Ведь если я сплю, то значит, скоро проснусь. Но тщетно.

– Да когда же это закончится?! – делаю я резкий выпад правой ногой в сторону фонаря.

Фонарь чуть отодвигается в сторону. Я делаю ещё один выпад, от которого фонарь опять уворачивается, и его свет становится ярче. Я замечаю, что на каждом клочке бумаги что-то написано, поэтому, когда они перестают падать, начинаю складывать их один к одному, как пазл, и через какое-то время читаю новый рассказ…

Туфельки, туфельки, куда вы торопитесь?

Мара устремлена вперёд. Она будто рвётся сама из себя наружу. Рвётся вперёд её крупный, с горбинкой, нос, её острая грудь, её выпуклые колени и длинные стопы – у Мары исключительно длинные стопы. И только глаза держат её на месте. Они сидят глубоко и смотрят на мир с ожиданием. Возможно, это ожидание того момента, когда вся она, наконец, сможет вынырнуть оттуда, где она не хочет находиться, чтобы оказаться там, где ей надо быть.

Её глаза немного похожи на глаза Лайлы.

Лайла – большая и жаркая, как южная ночь. Временами – удушливая. Рядом с ней хочется пить воду со льдом и класть на шею мокрые компрессы. В её взоре всегда нежность. И вопрос: “Ты меня обожаешь? Ты моя?”

Но это вчера… Сегодня Лайла холодна. Жар, идущий от её тела, сгорающего в огне – жалкое подобие её тепла. Сегодня от неё останется горстка пепла, а ответ на её вопрос разольётся в воздухе, заполнив собой все вокруг.

“Спасибо, спасибо…” – Мара принимает слова участия от соседей, друзей и родных.

Лайла уходила долго и тяжело. Ей всегда было сложно расставаться с тем, чем она обладала. Ей нравилось обладать. Мужем, дочерью, друзьями, коллегами по работе и чем-то ещё, неуловимым. Будучи не в силах постичь суть этого желания и усмирить его, она покупала вещи. Самые разные – от действительно ценных до бессмысленных и пустых. И никогда ничего не выбрасывала.

После себя Лайла оставила квартиру, где вещи перемешаны с воспоминаниями и им так тесно, что они вываливаются из шкафов, гроздьями свисают с кресел и толпятся на подоконнике, не давая открыть окно…

И Мару. После себя Лайла оставила Мару. В ней теперь сошлись пути тех, кто бродил по земле до неё. От неё теперь зависит, куда они пойдут дальше.

Мара проходит мимо шкафа. С верхней полки на неё падают туфли.

– Не может быть! – восклицает она и берёт их в руки. – Я носила их, когда мне было десять лет!

Туфли выпускают облако жёлтого дыма. Дым обволакивает её, и вот она, стоит, погружённая в мир, который рядом, но в другой точке времени.

– Schuhe , Schuhe wohin sie beilen… – приговаривает в этом мире Лайла, глядя на стопы дочери, которые растут быстрее, чем она сама. – Туфельки, туфельки, куда вы торопитесь?.. Она ласково гладит дочь по голове, целует в макушку и отпускает во двор – играть.

Окутанная жёлтым дымом, Мара достаёт фотоальбом.

Вот Лайла с лучшей подругой. Между ними – красавец Давид. Больше фотографий с подругой нет. Зато есть много совместных фотографий Лайлы и Давида. Потом между ними появляется Мара.

Вот старая кожаная куртка отца. Почему она её не выбросила?

“Иди, ползи, к ней, мы и без тебя проживём!” – слышит Мара крик матери.

Отец ушёл от них к дочери своего начальника. Она была молода, хороша собой, и женитьба на ней прочила отцу блестящую карьеру. Тогда Лайла выбросила все его вещи. Кроме этой.

Вот записная книжка Мары. Она из тех времён, когда телефоны ещё записывали в специальных блокнотах. Вот страница с буквой “Ж”. Имя и телефон до сих пор на месте – Жора Жуков, ЖЖ, но их дружбы больше нет. Мара закрывает книжку и бросает её в пакет с мусором. Она не поехала к ЖЖ, когда у него погиб сын. Было слишком много дел на работе, к тому же, он жил в другой стране, далеко.

Вот ещё вещь. Коробочка с “секретами”. Лера и Мара, которые считали друг друга сёстрами, положили сюда крылья стрекоз, цветные камешки и бусы, найденные в песке. Сколько им тогда было? Лет семь? Эта коробочка – всё, что осталось от их нежности и секретов. Эта коробочка и горечь от предательства, после того как Лера присвоила себе их совместный бизнес. Совсем недавно – в прошлом году.

“Все нас предают!..” – расплакалась тогда Лайла.

Мара кладёт коробочку на место.

“Все мы друг друга предаём…” – думает она.

А вот старинный сервиз на двадцать четыре персоны. Бабушкин. Это дорогая вещь. Вот шкатулки с украшениями. Тоже дорогими. Из-за дорогих вещей Лайла никуда не ездила. Боялась, что пока её не будет, квартиру ограбят. В последние годы ей было страшно выйти даже в магазин.

“Теперь это все моё?” – удивляется Мара.

Но в её квартире некуда ставить сервиз и Мейсенский фарфор. Ей не идут мощные золотые серьги, браслеты и кольца. У неё другой вкус.

– Все это надо разобрать, найти покупателей… – говорит вслух она, чтобы мысль прозвучала убедительней.

Мара открывает шкаф с фарфором. Среди грациозных балерин и придворных шутов она видит деревянную фигурку старика с посохом – очень скромную, без резных затей. Мара нюхает её – она любит нюхать деревянные вещи, и улавливает запах земли, войлока и овец – запах простой человеческой жизни. Хотя какую человеческую жизнь можно назвать простой?

По её телу пробегает дрожь. В этой дрожи – узнавание. Чего-то гадкого, липкого и вместе с тем, привычного и даже родного.

Вдруг лицо фигурки начинает морщиться, будто старик хочет что-то сказать. Мара ставит фигурку на место и трёт глаза.

“Показалось!” – думает она.

Мара знает, что эта фигурка в их семье давно: “Пожалуй, её точно надо будет оставить…”

Жёлтый дым рассеивается, раздаётся звонок в дверь. Это Наташа – сиделка, которая жила с Лайлой и ухаживала за ней, когда та слегла в постель. Наташа – миловидная молодая женщина с открытым лицом. Она смотрит на Мару с сочувствием и пониманием.

– Я свои сумки забрать, – говорит она, немного окая. – Я сложила уж всё. Так что только забрать.

– Конечно, проходите, давайте выпьем чаю, – предлагает Мара.

Она благодарит Наташу за её труд и заботу. Лучшую сиделку сложно вообразить.

– Теперь, вот, надо разбираться… – растерянно обводит Мара руками квартиру. – Сил нет иметь с этим дело…

– Не волнуйтесь, я вам помогу! – говорит Наташа и участливо кивает.

Они начинают складывать старое и ненужное в мусорные мешки, выносят их на помойку. К вечеру Наташа уходит и обещает прийти завтра. А Мара решает провести ночь в квартире.

Это очень странно спать там, где ты вырос, потом, много лет спустя. Мара долго ворочается, вспоминая детство. И не замечает, как деревянная фигурка старика вылетает из открытого шкафа. Старик усаживается ей на грудь и больно стучит в неё посохом:

– Ты моя!

Она хочет закричать, смахнуть старика, но он такой тяжёлый, что она не может пошевелиться.

– Моя! – старик широко открывает рот и Мара исчезает в нём целиком.

В абсолютной темноте она чувствует прикосновение чьей-то руки.

– Не бойся! – говорит ей женский голос, похожий на её собственный. – Смотри и слушай!

И голос показывает ей историю. Древнюю как мир. О предательстве, жадности и желании владеть тем, чем владеть невозможно. Она видит, как один брат убивает другого – вонзает ему в спину нож. И тоскует потом, и страшится, но не хочет сознаться в содеянном. Она видит, как в этой тоске он берёт тот самый нож, кусок дерева и вырезает фигурку старика. Она видит, как кровь, оставшаяся на ноже, и смятение того, кто держит его в руках, входят в старика. И старик обретает силу. Чтобы потом, переходя из поколения в поколение, подчинять своей воле людей, заставляя их проживать то, что прожили братья. Снова и снова.

– Ты моя!.. – слышит она ядовитый шёпот старика. – Всегда была моей…

Мара кричит, просыпается в жару и больше уже не может заснуть. Фигурка стоит у изголовья кровати, хотя она совершенно точно помнит, что оставила её вчера в шкафу. У неё болят кости и ломит всё тело.

– Кажется, я приболела, у меня нет сил ни с чем разбираться, – звонит она Наташе.

– Это ничего, у меня есть ключ, – успокаивает её та. – Отдохните пока. Я же сказала, что помогу!

Мара закрывает квартиру и едет к себе домой.

Через десять дней она возвращается. В квартире намного чище. В ней почти не осталось старья. В ней также не осталось ни украшений Лайлы, ни сервиза на двадцать четыре персоны, ни Мейсенского фарфора, ни винтажных нераспечатанных упаковок французских духов – ничего, что представляло бы хоть какую-то материальную ценность.

Наташи тоже нет. Выключен её телефон, а соседи, которые её рекомендовали, понятия не имеют, как её найти и где она живёт. Они не могут поверить в то, что случилось – Наташа два года ухаживала за их бабушкой. И у них ни разу ничего не пропало.

“Я вам помогу!” – вспоминает Мара её слова.

Она опускается в кресло. Вдруг воздух перед ней начинает дрожать и появляется Лайла – красивая и молодая. Она хохочет.

– Стоило только отойти на минутку! – говорит она.

Почему-то Маре не страшно. Она тоже начинает смеяться. И так они смеются, пока Лайла не прикладывает палец к губам:

– Шшшш…

В руках у Лайлы появляется что-то вроде экрана. На этом экране видно, как Наташа едет в поезде. На столике перед ней деревянная фигурка старика с посохом.

– Ты моя! – тянет он руки к Наташе. – Моя!

В купе заходит другая женщина.

– А это ты зачем прихватила? – кивает она на фигурку.

Наташа рассеянно пожимает плечами:

– Не знаю… На удачу!..

Она действительно, не знает, зачем ей эта фигурка. Рука сама потянулась к ней в последний момент, когда она выходила из квартиры. А взяв в руки, она уже не смогла её отпустить. Теперь ей хочется трогать её, прижимать к себе.

– Нам с тобой по пути! – тихо прошептал ей тогда старик.

Мара видит, как его глаза загораются алчным огнём и из них, как черви, выползают красные нити. Эти нити сначала тянутся из видения на экране к ней, Маре, но потом рвутся одна за другой, чтобы вслед за этим опутать собой Наташу. Уже через минуту Наташа окутана ими, как коконом, из которого ей не вырваться.

Это видение исчезает. На экране начинают быстро мелькать вещи и связанные с ними воспоминания. Мара не может понять, кому они принадлежат – она чувствует себя и собой, и теми, чьи пути сошлись в ней, как в финальной точке… Она тянет к ним руку, чтобы потрогать, но понимает, что вещи и воспоминания такие хрупкие, что тут же развалятся.

– Прощайте!.. – говорит она им.

– Прощай и ты!.. – говорит ей Лайла и тает в воздухе.

Мара закрывает глаза. И сидит так какое-то время. Когда она их открывает, они больше не держат её на месте.

Она встаёт и начинает собирать оставшийся мусор в мешок. В куче тряпок, аккуратно сложенной в углу, она находит свои детские туфли.

– Шуе, шуе, вохин зи беайлен…Туфельки, туфельки, куда вы торопитесь? – звучит у неё в ушах голос Лайлы.

– Туда, где нас ещё не было, мама, – отвечает ей Мара. – Туда, где нас ещё не было.

Глава девятая

Кто же пишет эти рассказы? И имею ли я право брать их себе? Впрочем, похоже, у меня нет выбора. Я аккуратно складываю бумажки в карманы плаща. Надо отметить, что карманы уже изрядно распухли. Хорошо, что они такие вместительные! Как начинающий писатель… да, пожалуй, я могу отнести себя к начинающим писателям, несмотря на возраст, – ведь неважно, когда начинать… Как начинающий писатель я ликую – каждый рассказ можно превратить во что-то большее, например, в роман! Теперь только осталось выбраться отсюда, чтобы изучить весь материал как следует.

Я заглядываю в окно студии самообороны, где мы познакомились с мужем. В студии всё на своих местах. Мне даже кажется, я вижу наши фигуры.

– Мишка, – представляюсь я.

– Андрей, – представляется муж, слегка удивившись моему имени.

Помню, у меня плохо получался один приём, я смущалась и избегала его выполнения.

– Мишка, – положил мне тогда руку на плечо Андрей, – не бойся. Ты всё можешь. Ты – настоящий боец!

Он умел поддержать, когдахотел. И это было так воодушевляюще. До этого я часто слышала обратное. От деда. Когда он хотел поучить меня жизни, то начинал с присказки: “Ты, Мишка, не боец!”, после чего пускался в пространные рассуждения о дисциплине, бесстрашии и самоотверженности настоящего воина.

А потом был день, когда он умирал. И я узнала, что дед никогда не был на поле боя – во время войны он был совсем юным и служил в тылу, да и потом тоже – ни разу ему не довелось понюхать пороха. И выходило, что в тот день была его первая и последняя настоящая битва. Это было особенно печально, потому что у него не было никакого шанса на победу. Он плакал, как ребёнок, боялся, хватал меня за руки. Я не знала, что ему сказать. Поэтому просто сидела рядом. Мать с отцом тоже не знали. И когда его тело увезли, мы особенно не разговаривали. В тот вечер мать сделала простой ужин, но есть не хотелось, поэтому они с отцом пошли спать, а я поехала к себе домой.

После этого для меня началось время прощаний.

Тогда я работала в больнице, и у нас в отделении лежала Ирина. У неё был рак лёгких и тоже – никаких шансов на победу. Очень худенькая, маленькая женщина с копной пышных волос. Учительница русского языка и литературы. Она постоянно шутила, смеялась и подбадривала других пациентов. Рядом с ней у людей появлялась надежда. Однажды я увидела, как Нина Сергеевна, мать Ирины, плакала, стоя за дверьми палаты.

– Нин Сергевна, – положила я руку ей на плечо и хотела сказать что-то утешительное, но тоже расплакалась.

А она улыбнулась сквозь слёзы:

– Да я не об этом! Понимаешь, я так за неё благодарна! Что бы мы без неё делали?

Вскоре Ирина умерла. Умерла, как и жила – с улыбкой на лице.

Тогда мне показалось, что вакуум засасывает меня куда-то, где мне ни в коем случае нельзя оказаться, потому что меня ждут – наконец-то меня ждут! – в другом месте. Я решила поверить этому чувству и ушла из больницы.

Конечно, я должна была уйти и тогда, в парке, когда заметила связку ключей и арматуру, лежащую в кустах в окружении тряпок…

Я теряю баланс и падаю куда-то в темноту. Вдох – выдох, вдох – выдох. Не помогает. Исчезает студия самообороны, фонарь, переулок и, кажется, я сама. Пытаюсь уцепиться хоть за что-нибудь, хоть за соломинку.

Передо мной возникает любимое, знакомое лицо. Победа! То есть – Виктория! У мужа был брат, а у него – дочь Виктория. Я влюбилась в неё с первого взгляда, с того момента, когда она выбежала навстречу, обняла меня за коленки и прошепелявила: “Ну фсё, теферь ты моя, теферь мы будим друфыть!” Есть такие дети, лучистые. Они смеются, как колокольчики, и взрослым в их присутствии хочется смеяться и дурачиться. Никогда и ни к кому я не испытывала подобных чувств – ради Виктории я была готова на всё.

Когда ей было пять лет, она тяжело заболела. Очень тяжело.

“Только не её, только не её! – просила я Бога, в которого не очень верила. – Возьми меня, возьми кого-нибудь ещё, только не её!”

Я подключила все свои медицинские связи. И, на всякий случай, пошла к бабке-шептунье. В этих бабок я верила чуть меньше, чем во врачей, но чуть больше, чем в Бога. Бабка была рекомендована друзьями. Она спросила:

– А что ты готова отдать взамен?

При этом она имела в виду не деньги.

– Что угодно! – ответила я.

Бабка посмотрела на меня оценивающим взглядом, усмехнулась и сказала:

– Придёт срок, и отдашь!

Я не стала уточнять, что она имела в виду, но послушалась её наказа пойти в квартиру брата и посмотреть, не торчит ли из его входной двери швейная игла. Игла торчала. И не одна, а целых три. В самом низу, ближе к полу, они впивались в дешёвый дерматин своими жалами.

– Это блондинка с тёмной душой вашу Викторию сглазила! – постановила бабка. – Аккуратно вынь иголки – только не задень остриё! И принеси мне.

Когда я это сделала, она долго что-то шептала над каждой иглой, потом ломала её пополам и бросала в огонь.

В это же время выяснилось, что брат давно встречался с другой женщиной и хотел уйти к ней, но всё никак не решался. Мы так и не узнали, была ли порча её рук делом, но после манипуляций бабки Виктория пошла на поправку – к большому удивлению врачей, они разводили руками и говорили, что чудеса бывают. А брат сделал выбор в пользу семьи.

Виктория так и осталась светлым лучиком в моей жизни – наша дружба длится до сих пор. По-настоящему мы породнились три года назад – ей понадобилось переливание крови, и я дала свою. Не знаю, об этом ли сроке говорила бабка и надо ли будет отдать Виктории что-то ещё, но мои чувства к ней не изменились – ради неё я готова на всё. В последнее время она немного отдалилась, но я не настаиваю на общении – так бывает даже между очень близкими людьми.

Мысли о ней помогают вынырнуть из темноты. И вот я опять иду по улице. За моей спиной раздаются тихие шаги. Сжимаюсь в комок и перебираю в уме известные мне приёмы. Глупо, конечно – против призраков дзюдо не поможет. Но сжиматься в комок стало моей привычкой. И в этом не только страх, но и концентрация сил. Гремучая змея тоже собирается в клубок перед тем, как броситься на обидчика и впиться в него зубами.

Что-то легонько утыкается мне под лопатку, я резко оборачиваюсь и вижу лист бумаги, сложенный самолётиком. Это очередной рассказ.

В тишине тихого терема

Чёрный гроб на колёсиках едет по улице. Вокруг – ни души. Гроб спотыкается о булыжник, но не теряет ход. Он едет прямо к ней, к Анаит. Она хочет закричать, позвать на помощь, но оглядывается и понимает, что в этом городе все умерли. Все, кроме неё. Гроб останавливается, его крышка откидывается и оттуда поднимается маленькая Гаяне.

Страх меняет свой оттенок. Теперь Анаит страшно не за себя, а за Гаяне. Это её любимая племянница. Лицо девочки, обычно румяное, бледно-синего цвета.

– Спаси меня! – говорит она, протягивая руки в мольбе. – Спаси меня и других!

Анаит начинает мотать головой. Она просыпается. Дневной сон всегда её немного выматывает, но сейчас ей кажется, что дело не в этом. Она протягивает руку к телефону, чтобы позвонить сестре, но не успевает набрать номер – сестра звонит сама. Она рыдает:

– Её нет! Её больше нет, нет!..

Сегодня, когда маленькая Гаяне возвращалась из школы, её сбила машина.

Анаит слушает молча, пытаясь понять новую жизнь. Жизнь, где она больше никогда не услышит смех своей племянницы, не увидит блеск её чёрных любопытных глаз, не заплетёт её непослушные кудрявые волосы в две косички.

В эту секунду в душе Анаит наступает зима…

Белый снег падает на чёрную землю, жёлтые листья, почти голые деревья. Анаит смотрит в окно. Уже год, как она живёт в новой квартире.

Старую пришлось продать после того, как они развелись с мужем. Вернувшись домой с похорон племянницы, Анаит протянула мужу стакан воды и сказала: “Я ухожу”. Стакан упал, стекло разлетелось вдребезги, вода разлилась по полу, и Анаит пошла собирать вещи.

Сколько она себя помнила, она как бы плыла по течению, просто принимая то, что встречалось на её пути, не задумываясь, не зная, что ей по-настоящему нравится. В институт поступила за компанию, замуж вышла потому, что ей предложили, на работу её устроила знакомая. Анаит мечтала жить иначе, но на это у неё не было сил. Волоокая и медлительная, она пила чай большими кружками, и шутила, что осень её жизни началась задолго до её рождения.

Тогда она ещё не знала, что впереди её ждёт зима.

“Я ухожу”, – сказала она, и ей понравилось, как звучат эти слова. В них было то, чего ей не хватало – чистота и морозная ясность. И ещё тишина – внутри Анаит разлилась особая тишина.

Она смотрит в окно и видит, как вместе с деревьями снег бережно укрывает кресты и могильные камни старого кладбища. Солнце начинает садиться за горизонт и всё живое замирает в ожидании ночи, на кладбище и улице перед ним – пустынно. Анаит кутается в тёплую шаль и открывает форточку. Она вслушивается и будто чего-то ждёт. Вдруг откуда-то издалека раздаются тонкие голоса.

– Я здесь! – зовёт их Анаит.

Когда она сюда въехала, ей пришлось оттирать каждый угол от капель воска. Бывшие жильцы боялись того, что приходит с кладбища и, в надежде отпугнуть это, жгли освящённые свечи. В итоге они не выдержали и продали квартиру.

Анаит не боится. В сгущающихся сумерках голоса становятся ближе и, наконец, среди крестов появляются маленькие, хрупкие фигурки. Среди них она различает Гаяне.

– Тётя! – Гаяне влетает в окно и садится к ней на колени. Она совсем ничего не весит – полупрозрачная тень. Анаит аккуратно проводит рукой по её волосам. Они все такие же непослушные.

– Ты собрала для нас Свет? – спрашивает Гаяне.

Анаит кивает. Тени остальных детей обступают её – их немного, около десяти, и она начинает делиться Светом. Он струится с её пальцев в их глаза. Наполнившись, они начинают сиять изнутри.

– Скоро нам будет достаточно, и мы покинем тебя… – грустно говорит Гаяне.

Анаит хочет прижать её к себе, но вместо этого опять проводит рукой по её волосам – осторожно, чтобы тень не растаяла от слишком сильного, порывистого движения.

На следующий день в дверь раздаётся звонок. На пороге стоят мать с ребёнком – мальчиком лет пяти.

– Нам сказали, вы можете ему помочь! – мать легонько подталкивает сына вперёд.

Вскоре после развода, погрузившись в ясность и тишину, Анаит обнаружила, что может видеть почти любую болезнь и лечить многие. Но только у детей. Она уволилась с работы и посвятила себя так внезапно открывшемуся призванию.

– У него… – начинает мать.

– Не надо, я вижу, – говорит Анаит. – У него сильная астма. За один раз мне её не вылечить…

Мы будем приходить столько, сколько нужно, и платить тоже! – в глазах у матери слёзы.

– С вас я ничего не возьму, – мотает головой Анаит.

Она не скажет матери, что вместо платы она заберёт у её сына то, что не купишь ни за какие деньги – его Свет. Она вдохнёт его в себя незаметно, через темечко, вместе с болезнью. Потом мальчику придётся его собирать и копить заново. Он будет искать Свет везде и во всём, пока не поймёт, где находится его источник. А возможно – он ничего не поймёт и будет жить, довольствуясь теми жалкими остатками, что Анаит не станет у него забирать.

“Забирать…” Какое тяжёлое слово. Для неё это мучительный выбор – у кого именно?

– У любого! – постоянно твердит ей Гаяне. – Большинство всё равно тратит Свет на глупости и живёт с тем же самым количеством, что ты оставляешь!

Но каждый раз Анаит медлит, ждёт сигнала изнутри.

Вот и в этот раз она чувствует толчок откуда-то из живота.

– С вас я ничего не возьму, – повторяет Анаит на удивлённые жесты матери мальчика.

У него хороший возраст и пока ещё чистый, нерастраченный Свет. Только такой нужен Гаяне и тем другим, что никак не могут попасть туда, где их давно ждут.

Тогда же, когда Анаит начала видеть болезни, она начала видеть и их – полупрозрачных, растерянных детей…

Болезни, которые она вдыхает, Анаит отдаёт Земле. Для этого она ложится на живот, складывает руки колечком и выпускает в них изо рта чёрный дым – Земля знает, что делать с дымом. А Свет до поры до времени она держит в себе.

– Когда мы уйдём, к тебе придут другие, ты ведь им тоже поможешь? – Гаяне с мольбой заглядывает ей в глаза.

– Конечно, моя любовь, – кивает Анаит.

С неба бесшумно падает снег. Падает, чтобы скоро растаять. Гаяне спрыгивает с колен Анаит и зовёт за собой других детей. Они весело танцуют, а потом играют в салочки среди могильных крестов. “Смотрите, не простудитесь!” – хочет крикнуть им в открытое окно Анаит, но вовремя спохватывается и смеётся.

И с этим смехом в неё тихо входит весна. Самая настоящая весна.

Глава десятая

Мне нравятся женщины из этих рассказов. Я рада их компании, рада погрузиться в их истории и испытать то, что с ними произошло. Даже если они не настоящие, с ними не так одиноко в этом непонятном, призрачном мире. И я возьму их с собой потом, когда выберусь отсюда. Ведь я обязательно выберусь!

А может, они всегда были со мной?.. Потому что тогда, на холодной земле в парке, меня охватило странное чувство. В нём было что-то звериное, древнее, глубокое. Кроме своей боли, я чувствовала боль других женщин – тех, которые были до меня и которые жили в каждой моей клетке. Я также чувствовала и их поддержку. Возможно, это они помогли мне уцелеть и пережить всё, что случилось.

Когда я осталась одна, то встала с земли и вытерла кровь, текущую по ноге, порванными трусами. Потом я увидела связку ключей… Не моих. И стало понятно: “Это его! Он за ними вернётся!”

Я быстро осмотрела юбку – не запачкалась ли и она кровью. Не запачкалась. Я облегчённо вздохнула. Может показаться странным, что меня это волновало. Но мне надо было ещё ехать в метро, и дома могли заметить…

Сначала я хотела бежать. Но потом заметила кусок арматуры. Он валялся в кустах, в окружении тряпок.

Я зажмуриваюсь и вглядываюсь в воспоминание, пытаясь понять, какого цвета были тряпки… Их было много – они лежали горкой. Кажется, одна была тускло-оранжевой.

Конечно, мне надо было бежать. Но, вместо этого, я сняла с себя всю одежду. Сняла, чтобы не запачкать. Был тёплый весенний вечер, но меня била дрожь. Потом намотала на руки тряпки так, чтобы не оставить на арматуре отпечатков пальцев, и спряталась в кустах сирени…

Наверное, когда я сидела в них, голая, то откуда-то сверху казалась на их тёмном фоне светлым пятнышком. Но светлым было только тело – мысли у меня были чёрные. Я понимала, что никому не смогу рассказать о том, что меня изнасиловали.

Хм… Странно. Я ещё никогда не произносила эту фразу вслух: “Меня изнасиловали”. Даже думая об этом событии, я избегала конкретных слов. Но сейчас, кажется, я, наконец, могу их произнести. Я собираюсь с силами и говорю в темноту улицы:

– Меня изнасиловали…

Какое странное от этого чувство – с привкусом железа во рту!

Да… я никому не могла рассказать. Ждать поддержки от домашних было глупо. Только если от матери, но в целом произошедшее рассматривалось бы как позор для семьи. Рассчитывать на правосудие казалось ещё глупее, чем на поддержку домашних. Так что, да, мысли были…

Хотя, о чём я? Их не было! Ни чёрных, ни белых. Они появились потом. А когда я сняла одежду и взяла арматуру в руки, то просто подчинилась команде. Подчинилась ей так же, как в момент, когда дед вытирал моим лбом рисовую кашу со стола, когда насильник дал мне под дых кулаком и приставил к рёбрам нож и когда он, будто в конвульсиях, вталкивал в меня свою плоть… да и во многих других случаях.

Команда исходила из тёмного вакуума. Каждый раз, когда я давала ему заполнить себя до краёв, то будто становилась его частью. И он направлял меня туда, куда ему было нужно. На тот момент, с арматурой в руках, я стала его орудием. Безличным орудием – потому что не только мыслей, но чувств никаких у меня не было.

Не знаю, сколько я сидела, но тот, кого я ждала, вернулся. Он покрутился возле кустов в поисках ключей. Когда мой взгляд упал на его лицо – бородатое, с носом-картошкой, то крупная дрожь, которая меня била, успокоилась, и во мне воцарилось необыкновенное спокойствие. Наконец, он увидел ключи и нагнулся за ними. Тогда я сжалась в комок и одним рывком выскочила из кустов.

Это случилось так быстро, что он не успел поднять голову. Я ударила арматурой именно по ней. Раздался странный, глухой звук. Человеческий череп только кажется твёрдым, а на самом деле – он очень мягкий. Сжимая ключи в руках, мой насильник упал. На всякий случай я отпрыгнула в сторону и приготовилась нанести ещё один удар. Но это было лишним – мой насильник лежал без сознания. Я огляделась – парк был всё таким же пустынным. Брызги крови – теперь это не моя кровь, а Его, я вытерла все теми же рваными трусами. Потом положила их в сумку, завернув в салфетку. Туда же отправились тряпки, в которые были замотаны мои руки. Все это я сожгла через пару дней на пустыре за домом. Арматуру я бросила назад в кусты, быстро оделась и потрогала пульс на его шее. Пульс бился. Я залезла в карман его куртки, аккуратно, обернув руку салфеткой, вытащила кошелёк, достала оттуда все деньги – их было немного – потом я их отдала попрошайке в метро, и бросила кошелёк на землю. Мне казалось, что так это будет похоже на ограбление. После чего поехала домой.

Дома никто ничего не заметил. Я передала привет от бабушки, приняла ванну и легла спать. Осознание случившегося обрушилось на меня через три дня. Я рыдала, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал. И молилась. В церковь я не ходила, поэтому молилась своими словами – о том, чтобы не забеременеть или не подцепить заразу, о том, чтобы забыть о случившемся, и о том, чтобы меня не нашли и не посадили в тюрьму.

Пару лет я жила в постоянном ожидании звонка в дверь и звона наручников. Но потом поняла, что за мной не придут. Я так и не узнала, что случилось с тем человеком.

Возможно, он умер. Ведь неизвестно, сколько он пролежал, истекая кровью, и насколько сильным был мой удар.

Иногда мне кажется, предсказание цыганки о моём исчезновении было правдивым, и если кто и умер тогда, то это я. И это не насильник, а я до сих пор лежу на земле, истекая кровью, которая смешивается с лепестками сирени. А всё, что случилось после, – это лишь фантазии моего угасающего сознания.

Если это так, то скоро я распадусь на мириады энергетических сгустков. Эти сгустки сольются с другими, похожими, и воплотятся в новых женщин, которые ещё только ожидают своего рождения. То есть я уже распадаюсь. Музей, белое облако – это что-то вроде финальной черты, после пересечения которой нет возврата, а героини рассказов – это те, в ком мне предстоит жить. Поэтому они мне так близки.

Но нет, не может быть! В моей жизни был и умирающий дед, и работа в больнице, и муж, и Виктория, и мои друзья, и всё, что случилось, вплоть до сегодняшнего дня. Мне сорок лет, а не шестнадцать, я жива и найду выход! Я вернусь домой!

Из-за угла появляется мужчина в светлом пальто. Я узнаю в нём своего насильника. Только теперь он без бороды, весьма импозантный и гораздо старше. На поводке он ведёт скелетик крота. Кажется, этот скелетик был частью экспозиции про Зину Носик.

– Скажи, ты умер, тогда? – спрашиваю я мужчину.

– Не знаю… – растерянно отвечает он и вопросительно оглядывается на скелетик.

Тому совершенно нечего сказать по данному поводу, поэтому мужчина продолжает идти, куда шёл. Я судорожно сглатываю слюну. Возможно, то, что происходит сейчас, не имеет никакого отношения к тому, что случилось в парке. Но… почему-то именно сейчас мне хочется попросить прощения…

Да, тот человек нанёс мне огромную травму. И неизвестно, сколько раз он проделал похожее с другими женщинами. Но вдруг я отняла у него жизнь? И у него никогда не было шанса понять, что он натворил, шанса пересмотреть свою судьбу.

– Эй ты, придурок! – шепчу я ему вслед. – Прости, что я тебя так… Надеюсь, ты выжил.

Его светлое пальто постепенно исчезает в темноте ночи. Я сажусь прямо на тротуар.

– Спасибо! – шепчу я кому-то, кого не видно. – Спасибо, что у меня был шанс.

Он открылся после развода с мужем, который последовал за смертью деда и моим уходом из больницы. В то время я почувствовала таинственный зов. Он обещал воссоединение с чем-то давно утерянным и большим. Настолько большим, что оно могло заполнить вакуум. Промаявшись какое-то время, я вспомнила визит к разноглазому экстрасенсу, и решила, что, всё-таки, он говорил о Любви с большой буквы. Поэтому довольно скоро я обнаружила себя в пёстрой толпе её ищущих и уже нашедших в группе саморазвития под названием “Зелёный Луч”. Учение, на которое опирались её лидеры, было довольно эклектичным – тут были и эзотерика, и психология, и что-то ещё, не поддающееся определению, но общий настрой мне нравился, на занятия группы хотелось возвращаться. О любви здесь говорили часто. Говорили, что настоящая, то есть, беззаветная, любовь начинается с себя. В том смысле, что если уж ты смог полюбить себя, то полюбить и принять остальных и окружающий мир совсем не сложно. Мне долго не удавалось ни то, ни другое, а также не хватало смелости в этом признаться.

Когда наша руководительница пристально смотрела мне в глаза, я старалась скрыть свои настроения и натужно улыбалась, изо всех сил изображая ту самую любовь. Наверное, она видела меня насквозь.

Говорили мы и о жизненных трудностях. В рассказах других я часто узнавала себя. Собственные трудности, конечно, казались мне гораздо трагичней. Меня душили рыдания, когда я делилась историями про издевательства деда, про то, как родители смотрели на это сквозь пальцы, как я разочаровалась в себе и жизни, как не знаю, кому я нужна и в чём моё призвание… Про изнасилование и удар арматурой я молчала. Но после наших бесед мне становилось легче.

Однажды группу посетила известная личность – Учитель с большой буквы, автор многих книг и почитаемый духовный лидер. Когда я влетела в комнату, где проходила встреча, немного опоздав, он уже сидел в кресле, облепленный обожателями. Мне досталось место возле его правого колена.

– Здравствуй, Мишка, – сказал он ласковым голосом и погладил меня по голове.

Я прильнула к его колену и замерла. До этого момента я никогда не видела этого человека живьём, а только читала его книги и упивалась рассказами очевидцев о бесконечной любви, которую он излучает, и способности, пусть и ненадолго, передавать это всеобъемлющее чувство окружающим.

Были также рассказы о том, как однажды, будучи с группой учеников в лесу, он позвал стаю волков, чтобы те составили им компанию, как он может становиться невесомым, будто пёрышко, и как он является ученикам в видениях.

Я надеялась, что его прикосновение вызовет разряд электрического тока, от которого мне, хотя бы на секунду, откроются тайны Вселенной и вакуум озарится всепроникающим светом.

Однако этого не произошло. Колено Учителя упиралось мне в лопатку и ничего, кроме этого, я не чувствовала. Учитель был… никаким. В нём не было ни властности, ни заискивания, ни жара, ни холода. Ему было ничего от меня не надо. Но и дать мне он тоже ничего не мог. Когда все расходились, я подошла к нему и решительно спросила про вакуум и как его заполнять.

Учитель немного подумал и предложил ничего не заполнять, не сопротивляться, не бежать прочь, а просто взять и нырнуть туда, где, как мне казалось, царит тёмная пустота.

– Она уже наполненная, вот увидишь, – мягко улыбнулся он.

Глава одиннадцатая

Я продолжаю сидеть на тротуаре, потому что не знаю, куда и зачем идти. “Можно никуда не идти, но при этом двигаться”, – любил говорить Учитель. Мне страшно и тревожно, но в “Зелёном Луче” учили не поддаваться приступам паники. Вдох – выдох, вдох – выдох, короткая задержка дыхания… Не могу сказать, что у меня всегда получается, но я пытаюсь.

Хорошо бы только сидеть поудобнее – в каком-нибудь кресле!

Через секунду прямо передо мной возникает кресло с заляпанной жиром бархатной обивкой. Я его помню, оно из музея. На сидении – листы бумаги, исписанные мелким убористым почерком.

– Раз так, то хорошо бы заодно оказаться и в Альпах! – говорю я, усаживаясь в кресло.

Я ни разу в них не была, но всегда мечтала увидеть.

Тут же улица отступает, а вместо домов вырастают горы. Уж не знаю, те ли это самые, но на вид – довольно величественные.

– Хочу проснуться, если я сплю, хочу домой! – на всякий случай кричу я.

Но ничего не меняется, и новые декорации стоят, не шелохнувшись. Понятно. Значит, пока я здесь. Ладно, почитаю, что мне прислали на этот раз…

Ближе к звёздам

– Иди ко мне, бедный малыш! – Инга хочет поймать птенца вороны.

Он неловко прыгает по земле – кажется, у него что-то с крылом.

– Оставь его, – морщит нос сестра. – Подумаешь, выпал из гнезда.

– Или его вытолкнули, – Инга косится на неё с хмурой усмешкой.

Она аккуратно берёт птенца в руки, подносит его к лицу:

– Я назову тебя Вольдемар.

У Инги бледное лицо, по которому рассеяны мелкие веснушки, и тихий, но уверенный голос. Она чем-то похожа на северное утро. Северное – это у неё от отца.

“Он был, как ветер… – говорит о нём мать. – Суровый, свежий ветер…

Инга помнит отца плохо. Но в доме есть его фотографии. Особенно ей нравится та, что оказалась последней, на фоне заснеженных гор. Он уже знал, что смертельно болен и принял решение. Она представляет отца вихрем, завывающим в ущельях, свободным и вечным. Однажды она отправится в те самые горы, там он налетит на неё, растреплет ей волосы… и каким-то чудом она будет знать, что это он…

Об этих фантазиях Инга никому не говорит. Особенно сестре. Потому что это только её отец, и больше ничей. Мать вышла замуж второй раз и через девять месяцев из единственной дочери Инга превратилась в старшую, нелюбимую. Сестру в семье называют “наше солнышко” и носят на руках, в то время как Инга и её детство незаметно тают в стороне.

Впрочем, всё это, как и история с птенцом, – дела давно прошедших дней. Инга выросла и уехала жить в другой город. Мать умерла в прошлом году – сердечный приступ. С отчимом они почти не видятся – им так и не удалось стать близкими людьми, с сестрой тоже.

“Почему так вышло?.. Любила ли мать моего отца?.. Любила ли она меня?.. – думает Инга. – И сколько потом, интересно, прожил Вольдемар?..”

Она сидит на лавочке в сквере, у неё обеденный перерыв. Инга подставляет своё бледное лицо лучам летнего солнца и ест сделанный дома бутерброд. Все эти воспоминания навеяны стаей ворон. Они каркают с соседнего дерева на прохожего с собакой.

Вольдемара она тогда выходила, он начал летать, но расстаться с ним всё никак не могла – эта птица была её единственным другом. Наконец, Вольдемар улучил момент и выпорхнул в окно. Он вернулся через два дня. Только затем, чтобы опять улететь, и потом уже больше никогда не вернуться.

Инга откусывает бутерброд, поднимает руку, чтобы поприветствовать сородичей Вольдемара, и тут же хватается за шею. Врачи говорят, это остеохондроз.

“Почему я так и не поехала в те горы, как собиралась?..” – думает она.

Внезапно её охватывают противоречивые чувства: смертельная тоска, готовность расстаться с жизнью и, вместе с этим, робкая надежда на что-то лучшее, желание жить.

“Когда человек умирает, тело кладут в землю, а его душа устремляется ввысь, к звёздам. Там – настоящий дом человека. Горы стоят близко к звёздам. Поэтому тот, кто умирает в горах, попадает домой быстрее”, – читает Инга анонимную запись, сделанную аккуратным почерком в “Книге отзывов”. Она только что разложила свои вещи в комнате, которую ей удалось снять на неделю. Из окна видно припорошенный снегом склон горы и небо со звёздами. Хозяева дома просят всех гостей оставить в этой книге какой-нибудь отклик – интересную мысль или ощущение, навеянные визитом в их края.

Утром Инга собирает волосы в деловой пучок и идёт на прогулку. Она старается держаться подальше от других туристов – ей хочется побыть наедине с собой. Она стоит на краю глубокого ущелья и думает о том, как детство человека даёт направление всей его жизни, когда лёгкий порыв ветра приносит странный, очень знакомый запах. Так пахла её любимая кукла, которую потом, по настоянию матери, пришлось отдать сестре. Инга делает несколько шагов подальше от края, чтобы не упасть.

Вдруг за её спиной раздаются тихие шаги. Инга с досадой оборачивается и замирает – перед ней стоит её точная копия. Только у копии короткая стрижка – каре.

“Совсем как у той куклы… – успевает подумать Инга. – И как у меня тогда, в детстве…”

Она хочет что-то спросить, но вместо этого ей становится нестерпимо страшно и из её горла вырывается вопль ужаса. Копия начинает дьявольски хохотать. От неё исходит необузданная, угрожающая, лихая сила.

Инге кажется, что наступила её последняя минута.

– Помогите, помогите! – кричит она в отчаянии.

– Иди отсюда! – наконец, произносит её двойник, достаёт из кармана пистолет и резко наставляет его на Ингу.

Она бежит сломя голову, не разбирая дороги, а когда останавливается, чтобы перевести дух, копия опять возникает прямо перед ней. На её лице играет хмурая усмешка.

– Выпусти меня! – требует она и толкает Ингу в грудь.

Когда она возвращается в дом, хозяева встречают её со слезами на глазах – местная спасательная служба уже отчаялась её найти – Инга пропадала пять дней. Она извиняется и благодарит их за беспокойство.

– Поиски можно отменить, – говорит она и оставляет изумлённых хозяев обсуждать случившееся.

Оставшиеся два дня она проводит, не выходя из своей комнаты. Перед тем, как уехать, она открывает “Книгу отзывов” и делает в ней запись: “Мир полон тайн, не поддающихся разгадке. Иногда мы встречаемся только для того, чтобы расстаться… и находим утерянное только для того, чтобы его отпустить…”

Она откладывает ручку, переворачивает страницу, смотрит на чистый лист и думает об отце: “Где теперь его душа? Навещает ли он то, что было ему дорого? Помнит ли он про неё?”

Инга берёт сумку, выходит на улицу, поворачивается к горе и поднимает руку в прощальном жесте. Шея не отзывается привычной болью – Инга чувствует себя как никогда раньше. В ней много воздуха и радостной лёгкости.

– Прощай! – говорит она, сама не зная кому – отцу, воспоминаниям о детстве, тому, что она встретила на краю ущелья.

Порыв ледяного ветра налетает на неё, срывает шапку, треплет её волосы… Теперь они острижены в короткое каре.

Инга смотрит на утреннее небо. Звёзд на нём не видно, но это неважно – Инга знает, что они там есть. И в эту секунду они кажутся ей ближе, чем обычно.

***

Этот рассказ напомнил мои ощущения после развода. Тогда я сказала “прощай” не только мужу, но и детству, и чему-то ещё…

“Андрей, кажется, наше совместное время истекло…” – сказала я утром, накануне десятилетия нашей свадьбы.

Он печально посмотрел в окно и согласно кивнул. Внутренне я была готова к бурной сцене, поэтому даже присела от неожиданности.

Андрей всегда, в отличие от меня, открыто выражал свои эмоции. И довольно бурно. Иногда его эмоции были вызваны вспышками ревности. Это льстило моему самолюбию и казалось проявлением настоящей любви. Но если в начале наших отношений, ссоры были чем-то вроде прелюдии к занятиям сексом, то потом они превратились в ежедневную рутину, от которой было тоскливо, хоть вешайся. Эту опцию я тоже рассматривала, но развод, в итоге, показался более подходящим решением.

Конечно, мы не только ругались, у нас были и радостные моменты. И склонность мужа к бурным реакциям усиливала накал этих моментов, делая их незабываемыми. Но в то утро я поняла, что не люблю его. И никогда не любила. Я просто искала в нём то, чего мне не хватало в себе самой – способности смело и открыто выражать свои чувства. Какими бы сумбурными и противоречивыми они ни были. А наши скандалы обеспечивали мне постоянное негативное давление, к которому я так привыкла, пока росла, и в котором находила некий извращённый комфорт. У Андрея тоже были свои представления о “комфорте”, и мне тоже было что предложить ему в ответ. В этом смысле мы с ним подходили друг другу, как ключ к замку. Он ни разу не поднял на меня руку, но незадолго до того, когда я объявила ему о разводе, у нас была ссора, в которой он был близок к рукоприкладству, как никогда. В тот момент мне даже показалось, что у него глаза деда…

И ещё. В то утро я поняла, что беременна и пронзительно ощутила своё нежелание быть матерью. Являлось ли это правдой на тот, конкретный, момент, или я не хотела быть матерью в принципе, не знаю. Мужу я ничего не сказала. Просто собрала вещи и ушла к подруге. А через неделю сделала аборт.

Несмотря на мои ощущения, связанные с материнством, аборт оказался непростым решением. Внутри меня жило существо, которое зачем-то собралось появиться на свет. Мне было и стыдно, и больно лишать его этой возможности. Но что я могла ему дать потом, когда он появится? Ребёнку нужны искренняя забота и любовь. А как раз этого во мне не было. Я не умела заботиться о самой себе и была похожа на выжженную пустыню. Кто-то может сказать, что ребёнок мог вдохнуть в эту пустыню жизнь, но… Так или иначе, я оказалась на операционном столе, вернее – в операционном кресле. Врач сказал, что под наркозом я пела. Я спросила его, что именно. Оказалось, “Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…”

Сам развод прошёл быстро и почти безболезненно. Квартиру мы разменяли, и я оказалась в крохотной однушке на окраине города. Но она стала моей крепостью. Поскольку из медицины я ушла решительно и бесповоротно, то работу пришлось искать в разных сферах. Я побывала и продавцом, и администратором, и флористом. Но самой главной работой для меня тогда было найти в своей выжженной пустыне хотя бы крошечный оазис. Это была задача-минимум. Задачей-максимум было превратить его в пышный сад.

Я зажмуриваюсь, вспоминая, каким сложным и радостным было то время. В попытках найти себя, настоящую, я срывала с лица одни маски, примеряла другие, видела, сколько во мне живёт или может жить разных женщин… и училась не бояться этих открытий.

Глава двенадцатая

Однажды наша группа поехала в лес. Там, на специально выбранной поляне, каждый из нас должен был вырыть яму для того, чтобы провести в ней ночь. Это было что-то вроде символического захоронения, после которого мы могли возродиться с новыми силами, устремлениями и верой в себя.

Руководительница группы накрыла мою яму сплетёнными ветками, накидала сверху листьев – и наступила полная темнота.

– Ни в коем случае не вылезай отсюда до утра! – предупредила она. – Это опасно!

Моя “могила” получилась довольно тесной – у меня не было сил копать длиннее и шире. Сначала теснота успокаивала. Земля будто обнимала меня и убаюкивала своей прохладой. Но в какой-то момент я начала крутиться, совсем как когда-то в материнской утробе. Мне ужасно захотелось выбраться наружу и убежать – из этого леса, подальше от этих людей и их таинственных ритуалов. Я почувствовала себя жертвой чьих-то безумных манипуляций. В этом не было ничего нового – я чувствовала себя подобным образом давно и довольно часто.

И вдруг возле моих ног появилось туманное свечение. Оно было не отблеском Луны, случайно проникшим сквозь ветки, а совершенно самостоятельным, светящимся пятном. Я с трудом подавила крик ужаса. Пятно медленно двинулось от ног к лицу. Доплыв до груди, оно застыло. И меня будто придавило чугунной плитой.

В моей памяти начали всплывать ссоры из последних лет супружеской жизни и сопутствующие им “заклинания”, которые мы с мужем повторяли, как если бы они обладали чудодейственной силой.

“Сколько раз тебе, говорить, что… Господи, ну разве так… Ты же ничего не смыслишь в…” – пылко начинал он.

“Я не знаю, зачем… Когда, наконец, ты… Почему мы никогда не…” – имитируя спокойный голос, вторила я ему.

Иногда я всё-таки срывалась и плакала. Или бросала на пол две-три тарелки. Выпустить своё возмущение полностью я боялась – мне казалось, это может привести к непоправимым последствиям.

В моей груди постоянно жило невыносимое давление, но после скандалов оно ненадолго отступало. Бывало, что я провоцировала ссору, понимая, что после неё какое-то время будет легче жить.

Тогда я думала, что выражать эмоции – это значит громко кричать и бурно реагировать. Я не знала, как понять свои чувства, и то убегала от них, отвлекая себя различными способами, то заталкивала внутрь, то шла у них на поводу. И только позже поняла, что эмоции надо принимать. Бывает, им сложно дать название, но главное позволять себе их испытывать и говорить о них, если нужно. И о желаниях тоже. Говорить, когда мне обидно, больно, неудобно, чего-то не хочется, а чего-то наоборот, хочется и весьма.

Мне было неинтересно с друзьями мужа, но чаще всего мы проводили свободное время в их компании, я не любила боевики, но приучила себя их смотреть, потому что муж их обожал, я терпеть не могла борщ, но муж не мыслил без него своей жизни, поэтому я регулярно кромсала свёклу и морковку. Я уступала мужу почти во всём. Конечно, мы оба были в ответе за то, что происходило, но тогда я чувствовала себя беспомощной жертвой, загнанной в угол. Жертвой, в которой клокочет ярость. Ярость и беспомощность, вообще, были лейтмотивами моей жизни, начиная с ранних лет.

– Я тебя одну никуда не пущу! – завопил Андрей, когда я собралась в Индию с подругой.

Мы давно обсуждали с ней эту идею, и даже накопили достаточно денег на поездку.

– Я не одна, мы вдвоём! – возразила я ему.

– Ты что, не понимаешь, что с вами, двумя женщинами, там может случиться? – спросил он.

Я понимала, как никто другой. Но мужу про это никогда не рассказывала. Мне кажется, любая женщина может подвергнуться насилию, но есть теория, что у некоторых из нас в этом смысле перспектив гораздо больше. Возможно, он чувствовал эти мои “перспективы”.

– Ты никуда не поедешь! – крикнул он.

– Вот увидишь! – спокойно пригрозила я.

Дальше начались наши обычные препирания. Ближе к концу ссоры он почти был готов меня ударить. Вместо этого он ударил кулаком стену и что-то прорычал. Не знаю, что его остановило. В этот момент я начала медленно погружаться в вакуум и сжалась в комок, как тогда, в кустах, перед прыжком. Возможно, мужа остановили внутренние убеждения. А, возможно, он почувствовал не только мои “перспективы”, но и свои.

Эта ссора была нашей последней – через неделю мы расстались. В Индию я так и не поехала. Оставшись одна, я поняла, что мне туда никогда не хотелось – это было мечтой подруги. Она не тащила меня, приставив к рёбрам нож, но втягивала в свою мечту так искусно, что я почти приняла её за собственную.

Вспоминая обо всём этом тогда, в тёмной яме, я вдруг увидела тонкую разницу между насилием и волей, покорностью и смирением, гневом и ненавистью, жалостью и сочувствием. Я не почувствовала эту разницу, но увидела. Это было что-то вроде двери, которая внезапно открылась. Я ещё не понимала, что за ней скрывается, но уже вступила на порог. И когда я думала, что задохнусь от давления туманного светлого пятна, оно начало проваливаться сквозь меня, наполняя тело спокойствием и тёплом.

– Вшшшш… – слышу я тихий шорох и выныриваю из воспоминаний.

Непонятно, откуда этот шорох идёт. Мне кажется, горы стали ближе. Они будто надвинулись на меня, в попытке то ли обнять, то ли раздавить. Я встаю с кресла и оглядываюсь. Почему-то совсем не хочется волноваться. Спокойствие и тепло опять наполняют меня, как тогда, в “могиле”. Если этот призрачный мир решит меня уничтожить, то что я могу сделать, куда убежать?

“Куда б ты не бежала, ты везде бежишь рядом с собой”, – говорил Учитель.

В этой мудрости нет ничего оригинального, но любая мудрость – не оригинальна.

Да мне и не хочется никуда бежать. Я больше не злюсь, что пошла в музей… Как он там называется? “Музей Исследования Вакуума”? Ах, нет – “Музей Вакуумных Исследований”. Ха-ха, кажется, это название вполне оправдано! В моём настроении больше нет ни отчаяния, ни тревоги, ни лихорадочного желания выбраться. А есть… Даже не знаю, что это за чувство, но именно оно помогло мне произнести вслух, много лет спустя, слова, которых я избегала. Слова о событиях, которые я пыталась забыть и врала себе, что преуспела в этом.

Я говорю ещё раз:

– Меня изнасиловали…

И громко добавляю:

– И, возможно, я убила человека…

Потом беру паузу и даю этим двум фразам встретиться. Ощущаю их вместе, одновременно. Я больше их не боюсь! Они сталкиваются, а потом распадаются на отдельные слова, буквы и, наконец, образуют новый узор. Он похож на дорогу. Возможно, это путь, на который я встала когда-то, но который ещё не пройден.

Не знаю, каким образом, но я понимаю, что должна сейчас что-то откопать. В буквальном смысле.

– Было бы очень кстати подбросить лопату! – обращаюсь я к призрачному миру.

Но, видимо, этот мир так не считает. Лопата не возникает из воздуха, как возникли кресло и горы. Поэтому копаю руками. Земля мягкая, податливая и немного шёлковая. Ну и хорошо, что нет лопаты, так копать – одно удовольствие. Довольно скоро я натыкаюсь на шкатулку. Открываю её. Конечно же, это новый рассказ!

Портрет Неизвестного

Эту дорогу так все и зовут – Дорога. Она необыкновенно длинная и петляет через лес, горы, долины и реки. Когда-то, в поисках счастья, люди шли из одного её начала в другое и наоборот. Их следы давно замело пылью. Но если лечь на землю и приложить ухо к земле, всё ещё слышны их шаги.

Вера и Нино живут недалеко от Дороги. Теперь сюда можно приехать на машине – погулять, побыть на природе.

Подруги идут, весело болтая. У Веры с собой цифровой фотоаппарат. Она делает портреты травинок, кустов, цветов, облаков. Их обволакивают дурманящие голову летние запахи, они молоды, им хочется жить.

– Кажется, белка! – говорит Вера и показывает Нино на мелькнувшую тень.

В этот момент перегородка между мирами внезапно истончается и становится почти прозрачной. Настолько прозрачной, что из одного мира можно увидеть другой.

Вера обращает внимание на странную группу камней, за которыми исчезла тень.

– Ммм… – произносит Нино, полузакрыв глаза.

Нино и Вера считают, что странные вещи лучше разглядывать сквозь ресницы. От этого становится видней их характер.

– Ммм… – произносит ещё раз Нино. – Что-то есть в этих камнях… Такое…

Что именно, Нино не может описать. Вера тоже, но она любит странные вещи. Она делает портрет камней, портрет травинки перед камнями, портрет Нино.

Они садятся на привал недалеко от камней, чтобы смотреть на них и чувствовать их тайну.

– Три? – удивляется Нино, когда Вера достаёт бутерброды из своего рюкзака.

– Три… – удивляются они вместе, когда Нино кладёт рядом с бутербродами три варёных яйца.

Обычно они не обсуждают, кто что принесёт из еды, а просто берут всего по два: два яблока, два кусочка пирога, два печенья. Но сегодня, не сговариваясь, каждая принесла всего по три.

– Это для кого-то ещё, – шутит Вера.

Ближе к вечеру они возвращаются к машине. Вера делает последние портреты: сломанной ветки и тонкой руки Нино, протянутой в небо.

Нино в этот раз за рулём. Пока она меняет обувь на более удобную, Вера пролистывает сделанные фотографии.

– Эту выкинуть, эта ничего… – бормочет она и вдруг замирает.

Она протягивает камеру подруге:

– Ты видишь то же, что и я?..

Нино тоже замирает. В том самом месте, где мелькнула тень – среди странных камней, лежит голова человека. Его глаза закрыты. Или, может, полузакрыты. Будто он смотрит на мир сквозь ресницы.

– Он настоящий? – тихо спрашивает Нино.

В машине внезапно разливается густой запах табака. Вера и Нино озираются. Вокруг – ни души.

Оставшееся яйцо и бутерброд Вера и Нино закапывают под деревом. Им ясно – эта еда не для них. Они хотят стряхнуть с себя запах табака… Им кажется, всё это может быть опасным. Оказавшись дома, они зажигают свечи, окуривают себя благовониями. Они не готовы к такой встрече.

Потом Нино забывает об этом дне и уезжает в другойгород – далеко от Дороги. Её жизнь полна новых встреч.

Теперь Вера ходит на Дорогу без неё. Оказавшись рядом с камнями, она смотрит на них сквозь ресницы и думает о человеке с фотографии. Она думает об историях, которые, возможно, он давно хотел кому-то рассказать, и о том, что он тоже смотрит на неё сквозь ресницы.

– А я – настоящая? – тихо спрашивает Вера.

Она ложится на землю, прикладывает ухо к земле и слышит его шаги. Шаги Неизвестного.

***

Мне хочется размять руки и ноги, хочется бежать. Но не от себя, а просто ради движения. В расстелившемся передо мной пейзаже я вижу небольшой зелёный холм. Он кое-что мне напомнил. В “Зелёном Луче” мы ездили на природу не только для того, чтобы закапывать себя в землю, но и для прогулок, где мы учились замечать крохотные детали мира, вроде сломанных веток или камешков с отколовшимся краем, для сбора лекарственных трав, и для других церемоний, направленных на наше душевно-эмоциональное исцеление. Однажды мы поехали в место, которое руководитель группы определила, как древнее захоронение. В эту поездку позвали только женщин. Там, на покатом кургане, каждая из нас должна была исполнить свой собственный, первобытный, танец. Женщины кружились, как юла, подтявкивали, выкручивали что-то невидимое из своих утроб, широко расставив ноги. И выли как волки. Каждая о своей боли. Руководитель сказала, что все мы обязательно должны выть. Многие после этого плакали. Когда пришёл мой черёд, вместо воя из меня вырвалось тоненькое: “Ииииии….” И вдруг я начала смеяться. Но не весёлым смехом, а пугающим, диким. Я стояла на кургане и хохотала во все горло. И очень долго не могла остановиться.

Зелёный холм очень похож на тот курган. Я быстро забегаю на него и замираю на вершине. Мне кажется, что я одновременно и здесь, и там – вместе с женщинами. Я начинаю танцевать. Только мой теперешний танец совсем не похож на прежний – движения спокойные, уверенные, они приходят из каких-то неведомых глубин. А потом я вою. Долго и протяжно.

После этого во мне всё смолкает. И я чувствую, как меня поглощает вакуум. В этот раз он не тёмный и пугающий, а светлый и любящий. Мне не хочется сопротивляться, уворачиваться или придумывать, чем его заполнить. Потому что он уже наполненный. И очень живой.

– Вшшшшш… – слышу я тихий шорох и вижу, как туман выползает из ущелий.

Он стелется по земле, становясь всё выше и гуще, пока, наконец, не превращается в белое облако и не поглощает меня целиком.

Глава тринадцатая

Я теряю ощущение времени, но в какой-то момент сквозь плотную белизну начинают проступать очертания гор. Начинаю двигаться им навстречу и тут же замечаю, что это другие горы – намного ниже и без снежных шапок на вершинах. Оглядываюсь. За мной висит огромное белое облако. Оно мелко вибрирует и издаёт еле слышный гул.

Передо мной расстилается долина, залитая нежным утренним светом. В ней расставлены цветные палатки. Я вижу, как от одной из них отделяется женщина и спешит ко мне.

– С возвращением, Мишка! – приветствует она меня.

– Возвращением? – удивляюсь я.

– Ах, ну конечно, все, кто только вышел из Вакуума, немного растеряны, – смеётся женщина. – Но это ничего, сейчас ты всё вспомнишь!

У неё очень симпатичное, веснушчатое лицо и добрая улыбка. Я не знаю, о чём она говорит, но если мы подруги, то я этому рада.

– Ну, – пытливо заглядывает она мне в глаза. – Хоть что-нибудь?

Я хватаюсь за карманы плаща, но они пусты. Значит, все эти рассказы мне привиделись… И, вообще, мне всё привиделось. Образы начинают медленно наполнять моё сознание.

Я вспоминаю, что в моей жизни не было никакого деда, отца, бабушки, мужа и даже Виктории. А была только мама. Она умерла в прошлом году. Мы были очень близки, и боль от её утраты до сих пор печалит моё сердце. При этой мысли я начинаю плакать.

– Ничего, Мишка, ничего, – утешает меня веснушчатая женщина. – Всё будет хорошо!

Я вспоминаю, что женщину зовут Олле. Это моя лучшая подруга. После мамы – она самый близкий мне человек. Я бросаюсь ей на шею:

– Олле!

Она сжимает меня в объятиях. Её волосы пахнут цветами.

– С возвращением, с возвращением!.. – Олле ласково гладит меня по спине, а потом предлагает, – поехали домой?

Я киваю, и мы идём к палатке. Там нахожу свою сумку и набор свежих вещей. Переодеваюсь, и мы идём к машине. Машина едет беззвучно. Вокруг открываются красивые горные пейзажи. Довольно быстро мы въезжаем в город. Он кажется чрезвычайно уютным. Я пока не могу его как следует вспомнить, но именно в таком городе мне всегда и хотелось жить. Тут много деревьев. Какое-то время мы едем вдоль не очень широкой речки или, скорее, ручья. Весь транспорт – бесшумный. Люди дружелюбно улыбаются. Гармоничная, не вычурная архитектура. Олле паркуется, мы выходим из машины и каким-то образом я знаю, куда мне идти.

Моя квартира находится на последнем этаже трёхэтажного дома. Соседка выходит на лестничную площадку и здоровается, спрашивает как дела, говорит, что давно меня не видела. Открываю дверь без ключа – кажется, здесь никто не закрывает дверь на ключ. Захожу, смотрюсь в зеркало – я не совсем такая, какой видела себя в зеркале музея, однако, это я. Начинаю вспоминать, что давно здесь живу, что на балконе у меня маленький, но очень буйный сад, что держу небольшой книжный магазин. Я очень рада тому, что в этом мире – моём мире?.. – есть книжные магазины, потому что в мире, где живёт другая Мишка они уже начали потихоньку исчезать. А здесь, несмотря на огромный технический прогресс, мы бережём дорогие нам традиции. Книги из бумаги мы перестали выпускать давным-давно – они сделаны из специального, тонкого материала, который чем-то похож на бумагу, но гораздо лучше. Этот материал можно бесконечно создавать и перерабатывать без всякого вреда для окружающей среды.

– Ну, что тебе показал Вакуум? – спрашивает Олле.

– Мою параллельную жизнь! – округляю глаза я.

И какое это облегчение – узнать, что моя драматическая история – всего лишь видение из Облака.

Это Облако возникло у нас, в горах Киберии, около двух веков назад, после падения небольшого и до сих пор неопознанного небесного тела. Это самое загадочное место на нашей планете. Мы назвали его – Вакуум. Есть те, кто заходит в него из любопытства, потому что каждому оно показывает что-то своё – нет ни одного похожего описания Вакуума, но большая часть людей отправляется туда в поисках ответа на важные жизненные вопросы. Вакуум может быть и опасным – обычно пребывание в нём длится не больше десяти часов, но выйти из него удаётся далеко не каждому. Заходить туда надо с абсолютно пустыми руками и карманами. Поэтому обычно друзья или родственники ждут ушедших в Облако-Вакуум в специальных палатках, расставленных в долине, рядом с ним. Олле привезла меня сюда вчера вечером. Значит, я провела в Вакууме целую ночь.

– А ещё что? – спрашивает Олле.

– Теперь я знаю, что делать, – киваю я.

– Ты будешь медиумом, как твоя прабабка? – радостно охает она.

И я тут же вспоминаю – прабабка-медиум была у меня и в этой жизни. Мама неоднократно про неё рассказывала и сетовала, что её талант так пока и не передался никому в нашем роду. Я с детства любила всё таинственное, поэтому мечтала, как и другая Мишка, что в один прекрасный день стану медиумом. Мне нравилась эта идея – быть мостиком между мирами. Прабабка открыла в себе дар после посещения Вакуума. Потом она говорила, что он был у неё всегда, просто Вакуум помог ей его увидеть. Вот и мне очень хотелось увидеть свой дар. Дожив до сорока лет и перепробовав себя в разных областях, я поняла, что само по себе это может и не случится. Не то, чтобы я была недовольна тем, чем занимаюсь – я очень люблю свой маленький книжный, но у меня всегда было ощущение – меня ждут где-то в другом месте. И я думала, что это о призвании, что это оно меня ждёт. Поэтому, невзирая на риск, я отправилась в Облако.

– Почти медиумом… – отвечаю я. – Кажется, я буду писать мистические истории про людей, которые очень-очень похожи на нас, но которые живут в далёком, чужом мире…

– В чужом? – удивляется Олле.

– Да, так мне показал Вакуум, – киваю я.

– Интересно, почему в чужом? – задумывается она.

Я тоже задумываюсь, но потом меня осеняет догадка:

– Может, потому, что узнавая чужой мир, иногда можно узнать что-то новое и про свой собственный?

И я рассказываю всё, что увидела в Вакууме.

– Всё ясно, – со знанием дела говорит Олле. Я очень люблю её за эту уверенность, к тому же, она редко ошибается. – Тебе надо просто ждать, и истории сами тебя найдут. И, возможно, они будут не только мистические и не только о людях из другого мира.

– Значит, буду ждать, – соглашаюсь я.

Но сейчас мне хочется записать все рассказы – пока они ещё свежи в памяти. Раньше у меня никогда не получалось писать. Конечно, мой интерес к книгам возник из интереса к слову, но, как и другая Мишка, я начинала что-то создавать и бросала. Мне не хватало идей и терпения. Но теперь все изменилось. Я прощаюсь с Олле, достаю свой электронный блокнот и на несколько часов погружаюсь в увлекательную работу.

Выныриваю из неё ближе к вечеру. Перекусываю что-то наспех и иду гулять по городу. Как же я рада, что вернулась! Погода стоит довольно тёплая. Поздняя весна – моё любимое время. Впрочем, в горах Киберии мне нравятся все сезоны. До этого я жила в пустыне. Там были свои прелести, но горы – горы оказались моим местом на все сто. Мне становится зябко при мысли о том, что я могла застрять в Вакууме. Как только я туда собралась, Олле испугалась не на шутку. Она не отговаривала меня от решения, но на её лице было написано: “А вдруг ты не вернёшься, как…” У нас был очень хороший друг, который тоже отправился в Вакуум, но так и не смог оттуда выбраться. С момента, как он ушёл, прошло больше пяти лет, и мы уже потеряли надежду когда-нибудь его увидеть.

Но я вернулась и благодарна себе за то, что не побоялась вызова. Нагулявшись, я возвращаюсь домой. Весь вечер я провожу в своём саду на балконе – выдёргиваю сорняки и подрезаю лишние ветки растений. Пока я это делаю, думаю о другой Мишке. А вдруг она не видение из Вакуума, вдруг она существует на самом деле? И вдруг… Нет, это полная ерунда! Покончив с сорняками, я с наслаждением растягиваюсь на кровати. Завтра воскресенье – мне не надо идти в книжный, а это значит, что можно будет ещё поработать над рассказами.

Утром меня будит звонок в дверь. Я накидываю халат и спешу в коридор. Это Олле. В руках у неё свежие круассаны. Мы идём на кухню варить кофе. За завтраком я вспоминаю какие-то детали моего визита в Вакуум, которые упустила вчера, мы смеёмся, удивляемся, строим догадки о том, зачем это Облако возникло на нашей планете и почему оно кому-то помогает найти ответ на нужный вопрос, а кого-то проглатывает, как питон кролика. Эту тайну никому пока так и не удалось разгадать.

– А вдруг я увидела свою параллельную жизнь и та Мишка – настоящая? – не выдерживаю я. – А вдруг я ей нужна там?

Лицо Олле темнеет:

– Как ты можешь ей помочь?

– Я могу вернуться в Вакуум, найти её и… – говорю я и осекаюсь. У платья Олле такой же рисунок, как на обрывке платья Йоко Оно, из музея. – Значит, и этот мир – призрачный… – на меня наваливается страшная усталость, мне кажется, что я не спала неделю.

– Такой же призрачный, как и любой другой, – ухмыляется Олле. – И такой же настоящий.

– В каком смысле? – выдавливаю из себя я.

– Ты можешь здесь остаться, – твёрдо говорит Олле. – Это твой выбор.

– Правда? – удивляюсь я. – И как это будет выглядеть?

– Так же, как сейчас, – тепло улыбается она. – Только завтра ты проснёшься и не будешь помнить ни про Вакуум, ни про то, зачем ты туда отправилась, ни про другую Мишку. Или всё это покажется тебе удивительным сном, о котором ты захочешь мне рассказать. Потом ты почистишь зубы, пойдёшь в свой книжный, потом мы встретимся, чтобы пообедать…

– И никакого Облака, висящего в наших горах, в котором можно получить ответы на важные вопросы, завтра уже не будет, потому что его никогда не было? – уточняю я.

– Никакого, – кивает она.

– А как же моя прабабка? – прищуриваю глаза я. – Она открыла свой дар благодаря Вакууму!

– Свой дар она открыла случайно, как это часто бывает с медиумами, – пожимает плечами Олле. – Всё началось с того, что она чуть не утонула… Или вот, даже ещё лучше – она никогда не была медиумом, а тебя никогда не волновало и не манило таинственное.

– Как ловко ты сейчас изменила историю, – хмурю лоб я. – И что же, если я останусь, то не буду писать и радоваться, что нашла своё призвание?..

– Не будешь, – кивает Олле. – Но, согласись, это не такая уж и большая цена. Твоим призванием будет счастливая, спокойная жизнь.

Какое-то время я смотрю в окно, пытаясь собраться с чувствами и мыслями.

– Отвези меня назад, к Облаку! – требую я.

– Как скажешь… – вздыхает Олле. – Только нет никакой нужды ехать.

И густой белый дым начинает струиться изо всех щелей комнаты.

– У тебя ещё есть чуть-чуть времени, – говорит Олле. – Потом ворота этого мира закроются. Когда наступит момент, просто скажи, что хочешь вернуться сюда.

– Если я не вернусь… – начинаю я.

– Знаю, – кивает Олле. – Но помни – здесь тебя жду я, а там – никто.

Потом она подходит и быстро засовывает мне что-то в карман халата:

– На случай, если я тебя не увижу.

Глава четырнадцатая

Я опять плыву в облаке. Но недолго. Споткнувшись обо что-то твёрдое, я падаю и растягиваюсь на полу. Этот антикварный паркет я уже видела. Всё ясно, это музей. Теперь на мне не халат, а все тот же плащ. Ощупываю карманы. Все листочки с рассказами на месте. Теперь к ним присоединился ещё один. Это то, что дала мне Олле. Я думаю о мире, где она живёт и где, возможно, могла бы жить я. Сейчас он кажется таким же призрачным видением, каким оттуда казалось всё, что произошло со мной в моей теперешней жизни.

А вдруг это правда, и я могу туда вернуться?.. Я встряхиваю головой – но стоит ли оно того? Меня начинают раздирать сомнения.

Я уже знаю, что в таких случаях лучше всего брать паузу и ни о чём не думать. И тогда, в момент выбора, правильное решение приходит само собой – я просто чувствую его изнутри. А пока можно почитать новый рассказ. Ведь у меня ещё есть время.

Ворота открываются

– Атургапал!.. – слышит Зуля среди ночи хриплый шёпот. – Атургапал!..

Над ней склоняется тёмное лицо. Зуля вздрагивает, но вспоминает, что это её соседка по палате – Татьяна Николаевна, или, как она просит её звать, баба Таня. Баба Таня похожа на мать Зули – та же ямочка на волевом подбородке и те же маленькие глаза-буравчики.

Мать… Она растила Зулю одна, надрываясь на трёх работах.

“Я – плод любви!” – сообщила как-то Зуле одна девочка, когда они играли во дворе.

“Мам, а я тоже – плод любви?” – спросила тогда Зуля, придя домой.

“Скорее, ошибка молодости”, – процедила мать сквозь зубы.

Ошибки, как известно, надо исправлять. Поэтому всё свободное время она посвящала воспитанию Зули.

“Не смотри по сторонам, ешь быстрей, собирайся быстрей! – раздавала она команды. – На свете нет никого хуже капуш!”

Зуля не любила лук и всегда выковыривала его из тарелки.

“Вот посадят тебя в тюрьму и сразу там научат есть всё подряд, а не ковыряться!” – злобно фыркала мать.

“Мам, ну за что меня в тюрьму посадят?” – спрашивала Зуля.

“Найдут за что! – парировала мать. – Жуй быстрей!”

Но Зуля не могла быстрей. Ей на всё было нужно время – её время.

Одними замечаниями дело не обходилось – мать жестоко наказывала её за любые, даже мелкие, провинности. Она плевала ей в лицо с криком: “Ничтожество!”, рвала на ней волосы, била её прыгалками (ремня у неё не было) и иногда ногами, а когда Зуля вошла в подростковый возраст, то часто вздыхала: “Господи, какая ж ты страшная!”

На её похороны Зуля не поехала.

“Приезжай попрощаться”, – позвонила ей соседка матери, когда та слегла и стало ясно, что дни её сочтены.

Зуля никому не рассказывала, что ей довелось пережить. И, войдя во взрослую жизнь, поспешила уехать в другой город.

“Не могу, у меня много работы”, – ответила Зуля.

Раньше она мечтала, что мать умрёт, и даже представляла, как именно это произойдёт – подобные фантазии наполняли её чувством торжества и праведной мести, но сейчас всё было по-настоящему, и Зуля не знала, что с этим делать.

“Неблагодарная свинья!” – поставила свой вердикт мать. Это были её последние слова.

Баба Таня уже занимала одну койку в двухместной палате, куда Зулю положили с воспалением лёгких. Сначала она шарахнулась от неё, изумлённая внешним сходством с матерью, но баба Таня сразу окружила её заботой: “Давай окошко закрою, чтоб тебе не дуло, давай медсестру позову, чтоб она тебе температуру померила”, и Зуля оттаяла.

– Атургапал… – слышит она среди ночи хриплый шёпот. – Атургапал…

Баба Таня ходит по палате, шепчет заклинания и делает странные пассы руками. Потом подходит к Зуле и наклоняется к её лицу. Глаза бабы Тани открыты, но в них нет жизни.

– Баба Таня! – тихонько зовёт её Зуля, но потом вспоминает, что людей, страдающих сомнамбулизмом, лучше не будить.

Она натягивает одеяло до подбородка в надежде, что баба Таня отойдёт и ляжет в свою кровать. Так и происходит.

– Вы знаете, что по ночам ходите и беседуете сама с собой? – весело спрашивает она бабу Таню наутро.

– Ещё чего! Выдумала! – смеётся баба Таня и тут же становится серьёзной: – Я тебе вот что хотела сказать, – она достаёт из прикроватной тумбочки свёрток.

В свёртке – массивное золотое кольцо с тёмно-красным драгоценным камнем. Почти такое же было у Зулиной матери. На секунду ей кажется, что это оно и есть, но она отгоняет эту нелепую мысль.

– Предчувствие у меня… Если умру здесь, в больнице… – продолжает баба Таня, – хочу, чтоб ты взяла себе эту вещь.

Зуля делает протестующий жест рукой.

– Нет, послушай, – прерывает её баба Таня. – Родных у меня нет, подруги все умерли. А в гробу оно мне зачем?

Зуля неловко молчит, наконец спрашивает:

– А что вы сами его не носите?

– На палец перестало налезать, – демонстрирует ей свои пальцы баба Таня, – распухли они… Да и к чему такое носить в больнице?

Зуля смотрит на кольцо. В свете мелькнувшего за окном солнца камень сверкает и будто наливается какой-то густой, тяжёлой силой.

Так обо мне хоть какая память останется… Хорошая… Обещаешь? – просит баба Таня.

И Зуля еле слышно произносит:

– Обещаю…

– Атургапал… – слышит она опять в эту ночь. – Атургапал…

Зуля садится в кровати, чтобы рассмотреть, что это за пассы делает баба Таня. Та резко поворачивается и Зуля видит – её глаза, как камень на кольце – тёмно-красные, гнетущие. Зуля кричит, баба Таня быстро прыгает в свою кровать и накрывается одеялом.

Прибежавшей на крики медсестре Зуля говорит, что ей приснился кошмар, потому что к этому моменту уверена, что так и было.

Наутро баба Таня – сама доброта, но её движения – хищные, осторожные…

“Опять мерещится! – убеждает себя Зуля. – Просто она слишком похожа на мать, а я её, кажется, до сих пор боюсь…”

Но приходит ночь, и баба Таня опять стоит посередине палаты, шепчет своё заклинание и тянет руки к Зуле, будто хочет её задушить. Зуля съёживается под одеялом и накладывает на себя крестное знамение, хоть и не верит в Бога. В ответ на это баба Таня скалит зубы и бесшумно хохочет. Из её головы медленно выползает нечто, похожее на чёрное, хилое, щупальце. Оно тянется к Зуле. От страха она не может ни пошевелиться, ни закричать.

Вдруг Зуля чувствует, как в области затылка – там, где голова соединяется с шеей, её кожа начинает шевелиться, будто открываются ворота, о существовании которых она не подозревала. Из этих ворот у Зули выползает похожее щупальце. Только оно не чёрное, а янтарное, и в нём – невероятная мощь. Оно стремительно хватает бабу Таню за шею и начинает душить. От ужаса Зуля теряет сознание.

Когда она приходит в себя, палата выглядит самым обычным образом.

– Какие странные у меня сны… – бормочет Зуля. – Наверное, это от лекарств.

Она приподнимается на локте, чтобы посмотреть, как дела у бабы Тани и видит, что та лежит на спине, судорожно хватая воздух ртом.

– Баба Таня, баба Таня! – в панике кричит Зуля и хочет броситься за медсестрой.

– Нет, не зови её… – с трудом выдавливает из себя та. – Сядь рядом со мной…

С громко колотящимся сердцем Зуля садится на краешек её кровати.

– Два раза меня уж откачивали… – говорит баба Таня. – Третьего я не хочу. Просто посиди со мной, пока я не уйду… Мне страшно…

Сейчас она, как никогда раньше, похожа на Зулину мать. Нет, даже не так – это и есть Зулина мать. Зуля не знает, как это возможно. Она также не знает, откуда у неё берутся нежные, добрые слова. Слова, которые она не могла найти тогда…

– Не бойся, – гладит она мать по голове, – я с тобой, скоро все закончится, скоро станет легко…

Та тихо улыбается.

– А что такое Атургапал?.. – решается спросить Зуля.

Мать-баба Таня хочет ответить, но её лицо искажается последней судорогой и жизнь выходит из её тела.

За окном начинает брезжить рассвет. Ещё какое-то время Зуля сидит. Постепенно её веки наливаются свинцом – ей нестерпимо хочется спать. Она успевает подумать, что бабе Тане уже ничем не поможешь, и, с трудом дойдя до своей кровати, проваливается в глубокий сон без сновидений.

Когда утром в палату заходит медсестра, Зуля видит, что кровать бабы Тани пуста.

– Вы её уже унесли? – с горечью в голосе спрашивает Зуля.

– Кого? – удивляется медсестра.

– Как кого? Бабу Таню… Татьяну Николаевну… Она умерла сегодня ночью… – удивляется в свою очередь Зуля.

Медсестра меняется в лице:

– Вы в этой палате с самого начала – одна…

– Не может быть! – восклицает Зуля. – Баба Таня!..

И Зуля описывает медсестре свою соседку. Медсестра меняется в лице ещё раз.

– Была у нас такая баба Таня… – вспоминает она. – Только год назад… Померла она. Два раза её откачивали, а на третий не смогли… Вот в этой палате как раз…

В день, когда Зуля выписывается, она отодвигает от стены прикроватную тумбочку, чтобы проверить, не завалилось ли туда чего. К её ногам бесшумно выкатывается кольцо. Оно покрыто слоем пыли и паутиной, но нет никаких сомнений – это то самое, золотое, с красным камнем. Зуля вздрагивает. Внезапно к ней приходит воспоминание… Такое же пыльное, из детства.

“Атургапал!” – вылетает она из-за угла на мать, это её фирменное слово, она его сама придумала. Та делает вид, что страшно испугалась. Они обе хохочут. Мать ласково треплет её по щеке.

“Как я могла забыть?.. – удивляется Зуля. – Ведь эти моменты тоже были…”

Она берёт кольцо в руки. “Не опасно ли это?” – волнуется она. Но тут же чувствует, как в области затылка – там, где голова соединяется с шеей, её кожа начинает шевелиться, будто открываются ворота. И через эти ворота наружу из неё выходит мощная сила. Сила, которую ей ещё только предстоит понять.

***

– Тебе пора, – слышу я голос Зины Носик.

Я вздрагиваю и быстро кладу листок с рассказом в карман. Зина сошла с фотографии и стоит в окружении других женщин. Они кажутся ужасно знакомыми. Я всматриваюсь и ахаю от удивления – Венера, Анаит, Найда, София, Инга!.. Когда я проживала истории изнутри, то не видела их лиц, но сейчас точно знаю, кто из них кто. Все они чем-то похожи между собой, однако, очень разные. Все они здесь. И смотрят в ожидании. В ожидании чего?

Я замечаю скелет в потрёпанном платье. Видимо, это дочь Дукакисов.

– Лидия, – представляется она и делает книксен.

– Мишка, – представляюсь я. – Но мы могли быть тёзками.

Наверное, я так и не узнаю что случилось с ней и с Зиной…

– Тебе пора, – хором говорят женщины.

Они становятся в круг. Я пытаюсь занять своё место среди них. Но они меня не пускают.

– Смотри! – говорит Венера. Она хитро улыбается и показывает пальцем вверх.

Я поднимаю голову. Раньше его тут не было, я бы заметила, но теперь на потолке нарисован огромный астрологический знак Венеры. Таким, как его изображали в древности – без перекладины – просто круг, похожий на зеркало или бусы, с идущим от него лучом-тропинкой.

– Круг – это вы, а луч-тропинка – это?.. – я вопросительно смотрю на женщин.

Они кивают. И я понимаю, что сейчас тот самый момент – момент выбора. В каком мире я хочу оказаться? В том, где уютно, где моя жизнь течёт размеренно и радостно, где у меня даже есть собственный книжный, но я никогда ничего не напишу сама? Или в том, где моя жизнь наполнена драматичными воспоминаниями, где нет стабильности, но есть надежда?

“Как ты можешь ей помочь?” – звучит у меня в ушах голос Олле.

Я делаю женщинам знак рукой, показывая, что мне нужно ещё немного времени и подхожу к зеркалу. Оттуда на меня смотрит симпатичная сероглазая брюнетка лет сорока.

– Я с тобой! – говорю я ей то же, что собиралась сказать очень юной и очень глупой себе.

Краем глаза я вижу, что белое облако выползает из золочёной рамы. Оно стелется, как туман, постепенно поглощая всё на своём пути.

Я представляю себе горы Киберии, буйный сад на балконе. Как же мне хочется в тот мир!

“Здесь тебя жду я, а там – никто…” – сказала Олле. Но это неправда. В этом мире меня тоже кое-кто ждёт. И очень давно.

Глава пятнадцатая

Я бегу к золочёной раме, пока она не исчезла из вида. Перешагиваю через неё и тут же оказываюсь в коридоре со стрелками на стенах. С него начинался мой визит в музей. Натыкаюсь на свою сумку – она валяется на полу. Достаю из неё телефон, чтобы взглянуть на время. Ого! Я провела в этом месте целую ночь!

Я спешу к выходу, боясь поверить, что наваждение закончилось, и какое-то время иду по улице, не оглядываясь. Но потом не выдерживаю, останавливаюсь и медленно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Старый особняк с заколоченными окнами стоит как ни в чём ни бывало. И даже дверь, через которую я только что вышла, закрыта наглухо.

Мне хочется задать кому-нибудь из прохожих сумасшедший вопрос – видят ли они то же самое, что вижу я, но улица пуста, ещё слишком ранний час. Я ощупываю карманы плаща. Они топорщатся от листков, исписанных моим корявым почерком. Иногда настолько корявым, что я не могу разобрать ни слова – будто писала в темноте или в страшной спешке. Я вдыхаю воздух полной грудью и иду в сторону дома. Мой нос улавливает запах сирени. В этом году она цветёт поздно. В первый раз за многие годы этот запах меня не отталкивает. Даже наоборот. Я подхожу к кустам, чтобы как следует их понюхать.

Потом смотрю на небо. Скоро восход, но в небе ещё видны Луна и утренняя звезда. Транспорт в такой час не ходит. Придётся ловить такси. Но для начала я хочу немного пройтись. Пока я бреду, появляются новые звуки и утро меняет свои оттенки.

И вот оно уже тонет в сиреневом свете. Совсем как в моём ненаписанном романе. Там, где кузнечики натягивают струны на крохотных скрипочках, чтобы начать свой неповторимый, фантастический концерт…

Я открываю дверь своей квартиры и начинаю придирчиво разглядывать все предметы. Никаких следов музея! Я раздеваюсь, бросаюсь на кровать и проваливаюсь в сон. Во сне я вижу маленьких лошадок, из детства.

– Куда же вы исчезли? – спрашиваю я их.

– Мы никуда не исчезали – это ты исчезла, – говорят они. – Но теперь ты вернулась!

Охваченная радостью, я просыпаюсь и бросаюсь к компьютеру. Сейчас вечер субботы, завтра мне не надо на работу, а значит, я могу посвятить всё время… У меня начинают чесаться ладони. Какое же удивительное чувство, когда знаешь, что делать! На секунду я задумываюсь. А ведь это чувство тоже – из вакуума. И ощущается, как команда. Только теперь оно другого характера…

Я подхожу к зеркалу. Оттуда на меня смотрит симпатичная брюнетка с сияющими серыми глазами.

– Как я тебя ждала! – говорю я ей.

Потом сажусь за стол, раскладываю свои заметки и начинаю писать обо всём, что со мной случилось. Я чем-то я похожа на Софию, которая вдруг начала рисовать – меня уже не остановить.

Год спустя я иду по улице и почти танцую. Сегодня моя первая книга вышла в небольшом, но очень хорошем издательстве. И мы уже договорились о второй. Иногда мне кажется, что я всё-таки стала медиумом. Потому что свои истории я не придумываю – они приходят сами. Приходят из густой темноты ночи, из шорохов листьев, из запахов, идущих от земли. А я только записываю их голоса – голоса тех, кто хочет быть услышанным.

Бывает, я чувствую, как рядом со мной тихонько шуршит своей юбкой Смерть, совсем как в видении. Когда-нибудь и она расскажет свою историю, которой я не смогу ни с кем поделиться – она будет только моей. А до той поры…

Но, тсссс! Лёгкое дуновение ветра распахивает балконную дверь, раздаётся скрип – кажется, я слышу новый рассказ.

Дом Лидии

Я смотрю на Лидию. Когда она хохочет, её верхняя губа поднимается так высоко, что её зубы – крупные и с лёгкой желтизной, кажутся немного звериными. Мне нравится, что в моменты безудержного веселья от неё исходит неясная угроза. Мне, вообще, нравится Лидия. Нам хорошо вместе.

Я поворачиваю ключ в замке, и мы заходим в дом. Нас тут же обдаёт волной запахов. Пахнет сыростью, старыми коврами и нераскрытыми тайнами. Дом старый, в нём скрипит каждая половица, а кран в ванной надо очень плотно завинчивать до конца. На стенах, среди трещин и разводов – портреты неизвестных нам людей в старинных одеждах. Люди смотрят снисходительно, как бы говоря: “Мы уже давно знаем то, что вам ещё только предстоит узнать”.

Лидия зябко поводит плечами.

В этот дом нас пригласила новая знакомая, Астра Львовна. Когда мы впервые её увидели, то не поверили своим глазам: сгорбленная и высохшая – такие обычно не путешествуют, а сидят в кресле-качалке, но она стояла, подойдя к самому краю откоса, жадно всматриваясь в воды древнего озера, будто пытаясь найти там свою молодость.

– Меня ещё неделю не будет дома, – сказала она, узнав, что дальше мы едем в её края – вот вам ключи, оставьте их потом под ковриком перед дверью.

Я аккуратно открываю ящики комода – мне кажется, они могут рассыпаться, чтобы узнать, что в них хранит наша хозяйка. Но ящики пусты.

Мы с Лидией заполняем их своими вещами, предварительно проложив дно пакетами.

– На всякий случай, – говорит Лидия, – так мне спокойнее.

Дом небольшой – прихожая, кухня, гостиная, спальня, ванная комната и кабинет. В гостиной, возле стола, на полу огромное пятно. Кажется, кто-то разлил красное вино и не смог или забыл его оттереть. Лидия находит тряпку и пробует это сделать, но у неё ничего не получается.

– Завтра, всё завтра! – говорит Лидия. – А сейчас – спать!

– Лидия, Лидия… – слышу я тихий женский голос за окном, выглядываю, но вижу только тёмную ночь.

Наутро пятно в гостиной исчезло.

– Тебе удалось его отмыть? – спрашиваю Лидию. – Когда?

Она смотрит на меня заспанными глазами и пытается собрать волосы в пучок. Её майка задирается – прямо над пупком у неё огромное родимое пятно. Ещё вчера этого пятна не было. Под глазами Лидии – две глубоких морщины. Их тоже вчера не было.

– Это все усталость, усталость от долгой дороги… – говорит она и идёт на кухню делать завтрак.

Я не узнаю кухню. Сегодня она похожа на картинку из современного журнала по дизайну: стены и шкафы сияют белизной, трещин нет и в помине, в вазах цветы.

Лидия наклоняется, чтобы достать сковородку из нижнего ящика и хватается за спину.

Из-за её внезапного приступа радикулита мы никуда не идём, я пою Лидию чаем и читаю вслух её любимую Чихиро Кубаяши: “Он был ненасытен в своей жадности. Он играл с ней, как кот с мышью. Играл бесконечно. Бесконечно создавая у неё надежду, что она ещё может вырваться и убежать. И так она жила, привыкая к постоянной угрозе и к постоянной надежде, не думая ни о чём, кроме сегодняшнего дня”.

Назавтра Лидия просыпается с седой головой, кожа у неё сухая и тонкая, как пергамент, из груди рвётся надрывный кашель.

А гостиная преобразилась на манер кухни.

Мы сидим с Лидией в кабинете – единственном месте, которое кажется нам безопасным.

– Давай уедем! – говорю я ей.

Но Лидия ничего не отвечает.

– Я здесь уже была… – говорит она, задумчиво наклонив голову.

– Что ты придумываешь, мы здесь в первый раз! – говорю я.

– Нет, точно была! – устало улыбается Лидия. – Я всегда здесь была. А с тобой встретилась случайно… То, где мы с тобой были вместе – это сон. А здесь – это реальность.

– Лидия, Лидия… – слышу я свой голос.

Голос доносится из меня, но и как бы очень издалека. Я хожу вокруг дома, заглядываю в окна, пробую их открыть. Но у меня не получается. Дверь тоже заперта. Лидия не хочет меня внутри дома. Я разворачиваюсь и иду прочь – туда, где мы с Лидией не вместе, но где есть надежда, что мы можем быть.

Оглавление

Глава первая

  Зов Венеры

Глава вторая

Глава третья

  Небесное вязание

Глава четвёртая

Глава пятая

  Как иногда хочется шоколадных конфет

Глава шестая

Глава седьмая

  Малышка Софи

Глава восьмая

  Туфельки, туфельки, куда вы торопитесь?

Глава девятая

  В тишине тихого терема

Глава десятая

Глава одиннадцатая

  Ближе к звёздам

Глава двенадцатая

  Портрет Неизвестного

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

  Ворота открываются

Глава пятнадцатая

  Дом Лидии