За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка [Юрий Федорович Шкапов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Юрий Шкапов За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка

За полями, за лесами, или Конец Конька-Горбунка

Сказка


Аннотация


Никита – простой деревенский мальчишка. Его детство пришлось на послевоенные годы. Отца забрала война, мать замкнулась в своём горе. Воспитание внука легло на плечи деда. Он учил житейской мудрости, которой сам следовал всю жизнь. Как-то раз дед вырезал необычную деревянную фигурку в подарок. Она ещё сыграет свою роль в этой истории. Шли годы, Никита рос. Впереди – длинный жизненный путь. Столица, учёба, завод, целина, стройка. Все эти вехи, наполненные событиями, новыми знакомствами, он преодолевает одну за другой и не замечает, как жизнь проходит своим чередом. Сказка начинается ближе к концу. Но сказка ли это? Или это тот самый урок добрым молодцам, который каждый должен усвоить? Сон ли снится Никите, или это сама жизнь задаёт вопросы, на которые пришло время ответить? И как вырваться из плена грёз теперь, когда наконец-то всё понял?



ВСТУПЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Про Никитку


Глава I. Деревня


1

2

3

4

5

6

7

8

9


Глава II. На учёбу в столицу


10

11

12


Глава III. Завод


13

14

15

16

17

18

19


Глава IV. Целина


20

21

22

23

24

25


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Мужание


Глава IV. Целина (продолжение)


26

27

28

29


Глава V. Служба


30

31

32

33

34

35

36

37


Глава VI. На стройке


38

39

40

41

42


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.


Глава VII. Шаг в сказку


43

44

45

46


ЧЕЛОВЕКУ ЖЕ

МОЯ РОССИЯ




П О С Л Е В О Е Н Н О М У


Н А Ш Е М У



В Р Е М Е Н И



ВСТУПЛЕНИЕ


В ожерелье сказка нижет,


что милее сердцу, ближе.


Как без сказок жить на свете?



Словно куры на повети,


дремлют взрослые и дети:


телефильмы, телебыли


голову совсем забили.


Подрастает люд серьёзный,


исключает все курьёзы,


взвесит всё, на всё расчёт…



Сказкам нынче не почёт.


Гулко хлопнули мы дверью,


и – погиб весь мир поверья,


чудных снов, наивных грёз.


Бог, тот в космосе замёрз.


Похлебавши постных щей,


счах без золота Кощей.


К счастью, шины – не подковы.


Домовой стал участковым.


Ведьмы, те как куры в ощип,


к молодым попали в тёщи.


Чёрт, на что уж был непрост,


а и тот покинул пост, –


по земле пошла проказа,


в трубах черти мрут от газа.


Где Яги был теремок,


там ракетчиков дымок.


Спилен дуб у Лукоморья,


наводил он тень подворьям.


Месяц ясный стал Селеной,


сине небушко – Вселенной.


Спутник на небе висит,


спутник на землю глядит.


Вот он землю облетает


и что надо сообщает.



Учит так теперь букварь:


человек – Природы царь!


Нет местечек затенённых,


нет и мыслей потаённых.


Засветили все углы,


просветили все умы.


Будем все мы очень скоро


в точь, как тот король, который


шёл, как некое явленье,


малышу на удивленье.


Нет таинств и нету рыбки


золотой, игривой, прыткой,


ни горбатого Конька…



Вот и здесь про паренька,


про обычного парнишку


вам расскажет эта книжка.


Про моря, леса и горы,


про седой степной ковыль.


Сердца давние укоры


вам напомнит сказка-быль.


Солона селёдка в море,


а в лесу солёный груздь.


У тебя сегодня горе,


завтра – лишь печаль и грусть.


Всё пройдёт неповторимо…



Сказка наша –


быль без грима.


И – что видится нам зримо.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Про Никитку


Глава I. Деревня

1


За полями, за лесами


под седыми небесами,


возле речки тихой, узкой,


на равнине среднерусской


и на русской же земле


жил старик в одном селе.


У колхозника… нет сына.


Эх, и ладный был детина,


уж головушка буйна!..


Забрала его война.



Жить ему б, отцу и сыну…



Горе враз согнуло спину,


придавила грудь доска –


безысходная тоска.


Бабка, криком хоть кричи,


еле дышит на печи.


И сноха застыла в позе,


ровно льдышка на морозе.



Что ж теперь, всему конец?


А внучонок-пострелец?


Дал-то бог, ведь он с лица


прямо копия отца.


После сытного обеда


даже чуть похож на деда.


Да к тому ж ещё накидка:


дед – Никитка, внук – Никитка.


2


Переможился старик,


к боли будто попривык,


порасправился немножко.


Тёплым летом, взяв лукошко,


шёл в лесок набрать опят.


С головы до самых пят


загорелый, как жучок,


рядом с ним шагал внучок.


Дед души не чаял в нём,


ночью вместе, вместе днём.


Не спеша, солидно, веско


обходили перелески.


Дед, тот шарит посошком,


внук вприсядку, «петушком».


Поустав, залягут в травы


и начнут свои забавы,


делать дудочки, свистки.



Внуку радость, дед с тоски.


Как-то дед сказал: «Внучок,


дай-ка мне во-он тот сучок!»


Повертел в руках, прикинул,


сам уселся на пенёк.


Час всего какой-то минул,


обозначился… конёк! –


Горбунок – конёк ретивый.


Вот потряхивает гривой.


Вот на нём уж в свой черёд


чёртик задом наперёд.


Дед с пенька тут чуть привстал


и мудрёно так сказал:


«Нету божьего участья,


на-ка чёртика на счастье!


Может, хоть тебе случится


малость к счастью приобщиться».



Внук за пазуху скорей…



Мудра старость,


жизнь – мудрей,


задаёт головоломку:


где упасть – стели соломку!


3


«Де-да!.. Ба-ба!..» – мать-то в поле


от зари и до зари, –


лопотал мальчонка вволю.


А потом заговорил:


«Деда – дай! Не трогай, баба!


Мамка, скоро дашь поесть?!»


Смотрят, что-то делать надо,


внук на шею может сесть.


Долго думали-рядили,


наконец определили


на семейном на совете:


дед за внука пусть в ответе.


Есть закваска, нужны дрожжи,


в этом деду – в руки вожжи.


Пусть обдумает как должно,


круто взять аль осторожно.


Если вдруг «под хвост вожжа»,


чтоб распутал, не брюзжа.


И ещё наказ был деду,


чтобы с внуком вёл беседы.


О людской житейской доле,


кто поменьше, кто поболе.


О земле и разных странах.


О букашках-тараканах.


Обо всём, что есть в природе,


есть в себе и есть в народе.



Дед согласен и по-русски


нёс ответственность нагрузки:


грянет гром – начнёт креститься,


спешка в этом не годится.


Ну, когда дела шли гладко,


говорил он для порядка:


«Так-то дело, брат Никита, –


где собака-то зарыта!»


Если ж вдруг случалось что-то,


прошибало что до пота,


тут уж деда заносило:


«Ах, нечистая ты сила!..»



Вообще ж дипломатично


начинал он так обычно,


(профилактика для внука –


деликатная наука!):


«Как сказать тебе попроще…


Вот возьми хоть эту рощу.


Все – деревья, все – сродни.


И права у них одни.


Всем им поровну даётся.


Да… не поровну берётся!


Дуб, смотри каков, могуч,


так и тянется до туч.


А осинки да берёзки –


мелки, жидки, как подростки.


Только дело, брат, тут в том:


загремит из тучи гром


вслед за молнией-стрелою,


и со славою былою


распрощался дуб на веки.


Только жалкий вид калеки.


А берёзки да осинки


и там всякие лесинки


до трухлявости в тиши.


Что же лучше? – Сам реши.


Вот и жизнь – дремучий лес:


тот вершит, кто – «до небес!»


Ну и ждём всё лучших дней,


наверху – им т а м видней…»



Дед, хоть редко, иной раз


про войну ведёт рассказ.


Про войну и про отца


внук бы слушал без конца.


«…Эх, невзгодина лихая!» –


как всегда, закончит дед


и вздохнёт с глубокой болью.


Внук сопит и в рот пихает


свой пробеганный обед,


две горбушки хлеба с солью,


и вздыхает с дедом врозь –


он про подвиги небось…


4


Так и рос наш паренёк.


Рос ни низок, ни высок,


ни широк, ни хил в плечах,


не могуч, но и не чахл.


В общем, рос парнишка в меру.


Октябрёнком, пионером.


В меру боек, говорлив,


только чуточку ленив.


Был он в школе середняк:


длинный ряд годков учёбы,


знаний дебри и чащобы


проходил он кое-как.


Не давал себя в обиду,


(не бежал реветь домой),


в школу шёл примерный с виду,


а из школы – бог ты мой!


Деревенские привычки!


Драл девчонок за косички.


Дрог до зуб на зуб на речке.


Спал зимой на русской печке.


Грязь месил дубелой пяткой,


воробьёв пугал рогаткой,


лёд сосулек грыз в капель,


нараспашку шёл в метель.


Не считалось за слабинку


с кошкой, псом дружить в обнимку –


засыпал, и вместе ел.


И ни разу не болел.


И не помнит, был ли грустным.


Говорил по-русски вкусно,


чуть врастяжку, чуть на «а» –


по наследству речь дана:


бабкин тон и склад всей речи,


хоть теперь уж та на печи,


а когда-то ведь была


(божий дар натуры русской?),


нет ли дел иль есть дела,


по порядку вдоль села


ля-ля-ля да ла-ла-ла,


белой лебедью плыла


иль катила чуть впритруску…


5


Время шло, малыш подрос


и, конечно, встал вопрос:


кем же быть? Ну хоть, к примеру,


может, станет инженером


иль останется в селе?


В общем, близко ли, далече,


что он будет, человече,


дальше делать на земле?



Плыл над миром звон Победы!..



И… горьки её последы.


Заслонили свет стеною,


и заходит сердце, ноет.


Где-то жизнь кипит вовсю.


Где-то…


В рост пошёл… овсюг.


Хлеб в полях теснит и глушит.


В быт пророс и тронул души –


цепче глаз, вольней загляд,


руки-спины не болят…



Тяжко было в том краю.


Люди жили «как в раю».


Побросав под плуг картошку,


уходили в лес с лукошком,


(потихонечку, «задами»).


Жили ягодой, грибами.


Пусть лимон иль апельсин


сладко мучает грузин;


где-то пусть из-за наград


люд сажает виноград;


ну их, сласти там, урюки…


То ли дело – руки-в-брюки!


(Раструдись, а всё впустую,


выгребают подчистую…)


А придёт пора картошки –


городские под гармошку


(иной раз под духовой!)


всковыряют – и долой.


В общем, «вольная житуха».


Да пришла на них поруха:


молодые подрастают,


кончат школу – и растают…



Вот и наш меньшой Никита –


ну к чему тут волокита! –


десять классов в десять лет,


а потом сказал: «Привет!»


и прошёлся руки в боки:


что ему теперь уроки,


он себе хозяин сам,


не какой-нибудь пацан,


и пришла ему пора


подаваться со двора.


6


Начинается земля,


как известно, от Кремля.


Счёт ли годам, счёт ли вёрстам,


каждый шаг народа свёрстан,


отпечатан, сброшюрован


и где надо прошнурован.


Север, запад, юг, восток –


это звёзд кремлёвских ток,


и для каждой части света


шлёт лучи страна Советов.


До границ востока, юга


здесь зимой гуляет вьюга,


а до Северной Земли


трассы южные легли.


На полях кому что надо,


от пшениц до винограда.


В недрах матушки-земли


толщи кладов залегли.


На основе братских уз


образован был союз:


прелесть юга, зной пустынь,


синь тайги и тундры стынь.


А всему здесь голова


и была, и есть – Москва.



Эх, Москва! Всему начало.


Ты по-разному встречала:


на руках одних качала,


величала и венчала;


от иных – одни мочала.


Но у всех мечта теплится


побывать в родной столице.



Там-то вот, в начале света,


и решил пытать совета,


и решил искать ответа,


наперёд как надо жить


(как о хлебе не тужить,


решета не зная, сита),


деревенский наш Никита.


7


Как ни прячься, ни тяни,


наступают эти дни,


дни тоски и дни тревог –


внук шагает за порог.


Хороша, легка дорога


из деревни в города.


Возвращается немного,


всё туда, туда, туда.


И чего так люди рвутся?


На асфальт с дворовой лужи?


Чтоб одеться и обуться,


подтянув живот потуже?


Теснота – милей простора,


грохот – лучше тишины…


Гарь машинного затора


пахнет слаще бузины?


Непонятно, непонятно.


Век живи и век учись.


Вот к каким «родимым пятнам»


поворачивает жизнь.


Мыслей, дум, сомнений схватки…



Дед всю злость срывал на бабке,


распалялся старый псих.


Ну потом кой-как затих.


Посчитал в уме, прикинул,


казначея-бабку сдвинул


чуть в сторонку – та кряхтит,


мол, в тряпице не ахти.


Что ж, работал не по найму


всю войну, после войны.


Облигаций всяких займов,


коль оклеить, в полстены.


Были святы те бумажки:


то – война, а то – на ГЭС.


Труд великий, горький, тяжкий…


Ну а тут попутал бес,


дед на всё махнул рукою:


эх ты, с жизнею такою! –


надо внука провожать,


надо парня обряжать.


Сгрёб бумажки – и на трассу,


что в районный центр, в сберкассу…


Сразу всё проверил, чохом.


«Н-да, – сказал себе со вздохом. –


Тут сборкасса, а не кон.


Деньги к деньгам – то закон.


Хм, взять на чём хотел барыш –


на-ка, старый, тебе шиш!


Рот раскрыл, что кот на сало…»



На душе покойней стало,


усмехнулся, не грустя:


«Ишь, куда завёл пустяк!»


Игрока прошёл угар.


Свёл овечек на базар,


всё, что надо, закупили


и Никиту обрядили.


8


Боль зубная лишь родня


ожиданью того дня.


Вот и этот день настал.


Ночь никто из них не спал.


Отодвинув чуть в сторонку


у печной трубы заслонку,


дед сидел, курил всю ночь,


отгоняя думы прочь.


Бабка, та в углу на печке


засветила богу свечку –


пусть не числит как докуку


и пошлёт чуть счастья внуку.


Нет покою от волненья –


мать скользит неслышной тенью,


вся поникнув от расстройства…



Лишь виновник беспокойства


спит-сопит без задних ног,


как телёнок-сосунок:


уезжать, а он – каков! –


всё до третьих петухов,


заявился на рассвете.


Что тут скажешь… Эх вы, дети!


Спит себе, и нет забот,


хоть семнадцатый идёт.


Сладко чмокает во сне…



Вот и зайчик на стене –


над землёю солнце встало,


на работу люд позвало.


Зайчик прыгнул на кровать.


Что ж, пора, пора вставать!



Долго ль, коротко ль сбираться –


срок в дорогу подаваться.


И Никита – вот он весь:


скромен, тих, посбилась спесь.


Вид немного необычный,


в первый раз одет прилично.


Что и скажет, то негромко.


Просмотрел свою котомку,


сунул мыло, щётку, пасту.


Хомутом неловким галстук.


Жжёт подошвы ног обнова


после беганья ночного.

А! пустяк – пройдёт, притрётся.


Подберём, коль плыть придётся


в Антарктиду на китов.



Ну а тут и так готов!


Первый шаг, он – на всю жизнь.


Время, стой! Чуть задержись,


дай подумать человеку:


можно жить как интересней


и шагать по жизни с песней –


и пройти по ней калекой…


Дай подумать человеку!



«Что ж, готов? Твоя берёт, –


дед тут выступил вперёд. –


Ну, присядь перед дорогой,


я скажу тебе немного…


С точки зренья старины


спать мы нынче не должны.


И чесать лопатки тоже


вроде нам теперь негоже.


Но, скажу тебе, Никитка,


хочешь жить начать ты прытко.


Ладно, съезди, посмотри.


Только всё ж глаза протри:


вон соседский сын Данилы


сеет, пашет любо-мило;


говорит о нём народ –


будет славный хлебороб.


Иль возьми Гаврилы сына:


на завод пошёл детина,


он до техники охочий –


будет стоящий рабочий.


Мог и ты б по их примеру.


Аль ты сразу в инженеры,


в доктора там – как их там?» –


«Д’я ещё не знаю сам…» –


«Мда-а, я вижу – держишь стойко


и науку знаешь бойко,


что есть классы, что прослойка:


пусть те – в дом, а мы – в пристройку?


Ладно, что уж тут тянуть,


коль решил, то – в добрый путь!»



Дед вздохнул, шагнул к порогу,


кукиш тыкнул в угол богу


(а! греши иль не греши…).


«Ты уж нам… того, пиши!..»


9


В тишине звеняще-хрусткой


даль полей равнины русской,


темь лесов, предхолмий синь.


Край родной, куда ни кинь!


Ты потом нам будешь сниться


журавлём, а не синицей.


О тебе, сколь жизнь отпустит,


чувство тёплой сладкой грусти


мы храним как амулет…



Только не в семнадцать лет!


А в семнадцать наш Никита –


ну к чему тут волокита –


прелесть, воздуха дрожанье,


писк цыплят, лошадок ржанье,


охи, вздохи, провожанье –


вскинул за спину мешок,


в дни военных лет рождённый,


у туристов утверждённый,


плеч не режет ремешок,


и – пошёл походкой строгой.



Пыль завесой над дорогой:


мчит машина спозаранку.


Подвезти? – Один момент!


Влез Никита под брезент,


в пыльный кузов.


До свиданья!


Позади все сны-гаданья.


Сел, вздохнул, махнул рукой…



Виснет дымка над рекой.


Пахнет пылью, потом, пашней.


Пахнет… выпечки домашней


пирогами из мешка –


есть так сразу захотелось!


И куда-то делась смелость,


видно, брат, тонка кишка.


И Никита – в эту пору


грузовик вползал на гору,


с перебоями тянул –


пироги все навернул!


Посмотрел – далёкой точкой


всё стоят и дед, и мать.


Пашня, поле, луг, цветочки –


доведётся ль увидать?


И село уходит в даль.


Жаль? А вроде бы не жаль…


Скрылся дом за поворотом.



Распахнула жизнь ворота:


ну, езжай смелей, Никитка!


(Не забудь: назад – калитка…)



Старики одни. Одни…


Боль зубная – та сродни


этой боли расставанья.


Что ж, теперь лишь ожиданье.



Глава II. На учёбу в столицу

10


«…У артиста – сын артист


(в гармониста ж гармонист!)


лет на сто, ну на полста


все-е позаняты места…»


«…Кукарекнул дед когда-то


внукам, правнукам – зарплата;


чужаку наверх пробиться –


надо заново родиться…»


«… Хлопотно житейско море!..»



Эти мысли в разговоре


наш Никита уловил.


Собеседник мил, не мил,


коль попутчик ты дорожный,


говорить тебе всё можно.


Не о солнышке, о счастье –


разговоры про ненастье,


всё про слякоть, непогоду,


про всеобщие невзгоды.


До чего же люди падки


всласть мусолить недостатки!


Плохо – в радость… Непонятно.


После них хоть на попятный:


вот тебе, мол, по лбу, в лоб ли –


поворачивай оглобли…


Ну уж шиш! Не тут-то было


(руки б только вымыть с мылом).


Если есть и впрямь преграды,


самому пощупать надо,


пусть на лбу набьётся шишка,


не девчонка же, мальчишка.



Перестук вагона мерный


успокаивает нервы…


Вспомнил страхи на вокзале.


«Нет билетов», – так сказали.


По перрону вдоль вагонов


сколько заячьих дал гонов!


«Нету мест», – ответ девиц


в строгой форме проводниц.


Быстрый взгляд на весь твой вид:


«Нет», – и в сторону глядит.


Седоусый проводник


в положенье разом вник.


«Хм… ехать надо – нет билета.


Если б дело только в этом!


Раз уж едешь ты учиться,


дай-ка бог тебе пробиться,


одолеть все льды-торосы –


вдруг ты новый Ломоносов!..»



Чуть прилёг на верхней полке –


где там спать, как на иголках!


Глаз коли, никак не спится –


как-то там Москва-столица,


встретит как?



И вот она


замелькала из окна.


Чинны прибранные дачи,


сини луковки церквей.


О житье народ судачит


и, конечно, о Москве.


Вон над трубами завода


лёгкой тенью виснет хмарь.


Как подпорка небосводу,


телебашня-пономарь.


А дома! Друг друга краше.


(Вот бы их в деревню нашу!)


Сколько ж их, ну прямо туча!


Блещут в мареве текучем,


всё один другого круче,


те вразброс, те сбились в кучу,


эти вытянулись вкось.


Хорошо тут жить небось!


Во-от какая ты, столица…



К окнам вытянулись лица,


как бы что не прозевать,


чтоб потом порассказать, –


всё хоть съездил не напрасно


(кто ж в Москве побыть не чает!).



Где ж Москва гостей встречает –


не на площади же Красной?


Или красное крыльцо


здесь Садовое кольцо?


(Это ж знается с азов…)



Вдруг


шипенье тормозов.


Переборы буферов.


Всё. Столица.


Будь здоров!


11


Все в Москву ведут дороги,


все в Москву, со всех концов.


Обивают ей пороги


тыщи резвых молодцов.


В сто дорог и сто ворот


день и ночь снуёт народ,


на ходу и спит, и ест.


Но у каждого присест –


свой вокзал и свой подъезд.


Ленинградцы, те на свой,


едут с опытом-обменом,


выверяют по безмену,


соревнуются с Москвой.


Моды шик везут из Риги:


женский пол, долой вериги!


Платья, юбки – без подола,


всем курить, орать спидолам!


С соловьиной стороны


прёт торговый люд страны.


Фруктов полные корзины


круглый год везут грузины.


Как свои в базарной Мекке,


развернули торг узбеки.


У ларьков с вином, что няни,


рассыпаются армяне.


Украинцы валят валом


с вишней, семечками, салом.


У кого ж дары попроще,


ну картошка там, ну, в общем,


кто от плуга-бороны –


с Ярославской стороны.



Наш Никита – с той, попроще…



Что ж, Никита, не у тёщи,


коль приехал – вылезай,


подтянись, смелей, дерзай!


Подхватил мешок свой тощий,


вмиг поддался общей спешке,


(тут бегом ходи, не мешкай),


Очутился на метро


и – нырнул Москве в нутро.


Ну, пока там озирался,


восхищался, разбирался,


поезд дважды постарался


пробежать весь свой маршрут.


Наконец-то вроде тут.


А потом ещё трамваем.


Сам кондуктор, позевая,


объяснил ему всё толком.


Дом-то что же, не иголка –


адрес верен, дом, он вот,


тётка где-то здесь живёт.



«Проходи, – сказала тётка, –


нынче родич – кто с мошной!..»


Будто вытянула плёткой,


станешь тут себе смешной.


Молча взял он раскладушку,


вещмешок свой за подушку


молча сунул в дровяник,


ну и… тут немного сник:


«Да-а… Родство – обычай древний,


только здесь не как в деревне».



Дума думой, дело – делом:


чёрный пёс не станет белым,


что при тётке – то при ней.


Утро ночи мудреней.


Потому давай-ка, братец,


времени не будем тратить –


зададим-ка храпака!


(Сон всё лечит, юн пока…)


12


Просыпается столица –


муравейник шевелится.


Шум и гул со всех сторон.


Всё очнулось.


Только сон


ещё реет и теплится


на домах, машинах, лицах.


Сон в испарине бетона,


в тёмных струйках росной крыши.


Льётся в уши тихим звоном.


Тёплым сном вокруг всё дышит.


Он в дремотной позе-муке.


В глубь карманов тянет руки.


В складке рта, слезинке глаза,


в желваках сведённых скул.


Под глазами тушь размазал,


ногу за ногу запнул.


На щеке (с… подушки складкой).


В щёлках глаз (с пирушки сладкой).


Заставляет в зябком вздроге


греть ладонью грудь в дороге.


Губы кривит позевотой…


Ох, доспать-то как охота


всем гулякам молодым!



Но уж солнце выше, выше,


сняло пятна все на крышах –


сон развеялся, как дым.


И тревожит люд забота,


как поспеть бы на работу…


Блещут стёклами витрины,


зазывая на смотрины.


Буквы вывесок аршинны,


шум, движенье, визг машинный.


Всё снуёт, спешит, торопит


как в Америке-Европе, –


знал такое по кино,


вот и здесь заведено.


Не спешить – удел немногих,


большинство ж – смотри под ноги,


неба высь лови на луже,


(правда, лужи здесь похуже).



Ну а вот и институт.


Тут экзамен? Будто тут.


Зданье с виду что коробка.


Внутрь вошёл Никита робко.


У дверей по коридору


Люду-у! Шёпотом все споры,


о проблемах мать-ученья,


всё – кому дать предпочтенье:


трудолюбьем наделённым


иль способным дать «зелёный».


И, решив поставить точку


(брать, так гениев – в рассрочку!),


липнут к окнам, словно птицы,


в книгу нос, долбят страницы,


раздувают уголёчек:


ох, ещё б один денёчек!



Сердце тук-тук, так тревожно.


Дверь открыл. «Войдите. Можно».


Взял билет, присел за парту…


Вот тебе и в руки карты:


на, владей своей судьбой.


Только… в чём-то сразу сбой.


Что-то будто туговато,


пот на лбу, и ноги – вата.


Чувство, будто ждёшь укола.


То-то! Здесь тебе не школа.


А ещё всё шамкал дед:


«Прямо дуй в ниверситет!..»



Кой-как справился с волненьем.


Взял «четвёрку» сочиненьем.


Как-то будут остальные?


Сдали нервы, не стальные.


Остальные хуже, хуже.


Дверь в ученье уже, уже –


дальше в лес и больше дров…


Наломал.


Бывай здоров!


Глава III. Завод

13


Школа, вуз, аспирантура –


пожелать бы всем удач!


Деревенская натура,


деревенская культура


не дают нестись так вскачь.


И напрасны сожаленья


много лет потом спустя,


мол, подвёл тогда в ученье


на экзаменах пустяк.


Может быть, потом когда-то,


доживём мы или нет,


будет в званье кандидатов


ребятня в шестнадцать лет.


Всё возможно, вряд ли скоро.


Впрочем, что о том гадать:


наше дело – кратко, споро


про парнишку всё подать.


Словно бусинки на нитку,


так в строку, что про Никитку.



Ну так как дела Никиты?


Ходит, что щенок побитый,


(нынче это уж не в моде).


Виноват, глаза отводит.


Повилять бы, нет хвоста.


Голова совсем пуста.


Вид – пришиблен, весь пригнут,


словно впряженный в хомут.


Ни еда, ни сон за сутки.


Что ж, домой?


Ну нет уж, дудки!


Надо как-то перебиться,


а потом уж как-нибудь…



На завод пошёл проситься.


(Многих в наше время путь!)


14


На деревне б охи, ахи,


что, да как, да почему?..


Бабки, тётки, няньки, свахи –


хоть на шею бечеву.


Ну а тут усталый дядька


показал рукой: присядь-ка.


Молча пристально взглянул,


пропуск-листик протянул,


пожелал добра-удачи…



Что же, путь рабочий начат?



Как забавную игрушку,


в проходной крутнул вертушку.


Двор что площадь, вот и цех.


На воротах крупно: «МЕХ».


Что-то вроде темновато,


низковато, душновато.


Ветерок бы хоть подул.


Пахнет… а-а, машинным маслом!


Пол плитой чугунной застлан


(вот в деревню б, на дорогу!).


И людей не очень много,


каждый занят своим делом,


не отходят от станков.


Видно, тут закон таков.


Ну а… этот, в чистом, в белом,


с карандашиком и мелом


ходит у Доски Почёта –


что, и это здесь – работа?


(Чепуха!..)


Так где же мастер?


Вроде вон бежит он.


«Здрассьте!..»


Три минуты разговору.


«Оформляйся, выходи.


А сейчас – валяй в контору…»



Как-то будет впереди?



Оформляйся! Как всё просто:


выбрал сам х/б по росту,


в руки – мыло, рукавицы…


Нет, так всё же не годится,


надо честно объясниться,


что, мол, временно в завод,


ну с полгода, ну – на год.


Объяснить…



В отделе кадров,


вся витая, как параграф,


за барьерчиком девица.


Ух, длиннющие ресницы!


«Я…» – входя, он начал сразу.


«Вы оформлены приказом». –


«Я хочу…» –


«Один момент:


вот возьмите документ.


Та-ак. Оформите прописку.


Завтра утром – на приписку.


Это справка медицины:


вам сначала «на вакцину»,


ну, потом там – зренье, слух.


На рентген успеть до двух…» –


«Хорошо. Но я ж…» –


«Постой-ка –


в общежитие вот, койка.


По тэ/бэ на инструктаж,


с двух до трёх, второй этаж.


(Во даёт! Какой этаж?)


Расписанье техучёбы…


(Тут учиться? – Это чтобы…)


…Культпоход в кино и в ТЮЗ.


Комсомол и профсоюз –


тут, направо сразу дверь.


Да, забыла: вы теперь –


Единица государства!..

Что, вам плохо? Дать лекарства?»

15


Детства, юности пора!


Всё для нас тогда игра:


ешь, да спи, да бегай вволю.


В лес, на речку (мимо Поля,


мимо Дела ноги носят!).


Поиграться – «в школу» просят,


тянут, тянут, как бычка,


ну разок дадут тычка.


Поиграть – помочь по дому:


повкуснее взять батоны,


ну ещё там что послаще,


да побольше, да почаще.


А потом в руках «игрушки» –


мамы, бабушки-старушки.


На экзаменах играют –


вольной тему выбирают:


«Дядя Стёпа мне примером,


буду милиционером!»


Что ж, свободная ведь тема.


Ну а тут, изволь, С и с т е м а:


делать так-то, делать то-то,


называется – Р а б о т а!



«Та-ак, – сказал себе Никита, –


где собака-то зарыта», –


вспомнил деда приговорку.


Что ж, захлопни страхов створку


да уйми дрожанье ног.


Где, который твой станок?


Мастер буркнул: «Вот, токарный.


Подожди…» Исчез из глаз.


Что, уж кончился показ?


М-да, станочек не шикарный,


и хозяин он станка


в званье му-ученика…



«…Хм, вид пощипанного гуся!


Здравствуй, парень. Тётя Дуся».


Перед ним, усмешно глядя,


встала… тётя, а не дядя.


Крепко сбита, как отлита.


Поморгал. «А я – Никита». –


«…Не хватало мне заботы –


вот тебя препоручили.


Как ты думаешь работать:


на кино ли, на харчи ли?


Ладно, вот он, револьверный.


Будет друг тебе он верный,


если ты к нему с душой.


Ну а так… Прок небольшой.


В общем, этот механизм


строит базу в коммунизм.


Ясно?» –


«Ясно».


«Ну и ладно.


Я сама к работе жадна,


и мне некогда с тобой,


тут у нас за планы бой.


А тебе вот в руки ветошь.

В рукавичках? Что ты, лето ж!


Так протри, чтоб был игрушка.


Убери вокруг всю стружку.


Дела тут часа на три.


Ну, валяй, коль нет вопросов.


Да!.. Ты нос-то подотри!»


Машинально тряпку к носу…


Тётя Дуся вся хохочет:


«Во-от, теперь ты – наш, рабочий…»


16


Полетели дни, недели,


по погоде стал им счёт.


Осень листьями метелит,


отдаётся дрожью в теле.


Мысли вдаль, как птиц, влечёт.


Жар морозца грудь вбирает,


чуть дохни – клубит парок.


Молодая кровь играет,


до утра не замирает,


скор девичий говорок.


Вся природа – ожиданье.


Так невеста ждёт наряд…


Той поре – ты отдал дань ей?


Пил морозное свиданье,


миг, когда глаза искрят?



Лишь Никита наш невесел,


ходит голову повесив.


Так, плывёт, лишь бы несло


календарное число,


чёрным дни, а красным – даты…



Мастер знай беги туда-то,


подсоби вон там, вот тут.


А! Какой там институт!


Тряпки, масло, стружка, грязь.


Духом пал, со всем смирясь.


В скоростях станок рычит,


тётя Дуся всё ворчит,


мастер походя кричит.


Острой шпагой лезет стружка,


за резцом летит резец.


Нет ни друга, ни подружки.


Сгиб Никита-молодец.


Как старался! Всё с придиркой:


всё-то им плоха обдирка,


не такой оставлен припуск…


На губах солёный привкус,


скулы сводит напряженье,


от окурков в горле жженье.


Вот проклятая работка,


поотбила всю охотку!


И тоска, хоть волком вой.



«…Да-а, видок не боевой.


Что ж ты так, герой, сомлел,


или каши мало ел?» –


Тётя Дуся-Дульцинея


(той родня, из «Дон-Кихота»?),


до всего вот ей охота,


вся в работе пламенеет.


«Тяжелы ученья кочки?


Подтяни-ка, друг, порточки –


вишь, кругом снуют девчата,


дел-то, дел – край непочатый!


А ты тут развесил нюни:


помоги-ите, тёти Дуни!..


Ты кто – парень? Так не трусь.


Обойдись без тётек Дусь.


Во все дырки суйся, суйся,


всем про всё интересуйся.


Эх вы, временные люди,


подавай вам всё на блюде.


Вас ведь тут десятка по три…


Мать-то, чай, поди-ка ждёт,


вот сыночек в вуз пройдёт.


И куда отец твой смотрит!» –


«На войне он». –


«На войне-е…


Ну прости, коль в чём обида.


Я ведь так, шучу для вида,


прикипел ты к сердцу мне,


вижу – маешься, угрюм.


Ладно, я поговорю…»



Тут же сразу, по привычке –


что ей вывески-таблички,


указатели пути –


как и с чем к кому идти


(всё ей ясно, что почём!),

пошепталась с Кузьмичём,


старым мастером-провидцем.


За себя не так бы рада:


«Всё. Берёт. Старик с ехидцей,


только делай всё как надо.


Завтра выйдешь к нему в смену,


во-он на тот станок подменным.


Ну, счастливый путь-дорога!»


Голос дрогнул так, немного,


и глаза на мокром месте –


всё уж порознь, хоть и вместе.


17


«…Вот станок тебе, ДИП-двести, –


ввёл в права его Кузьмич. –


Это должен бы ты знать:


ДИП – «Догнать и перегнать!»


Лозунг был. Не лозунг – клич!» –


И остро взглянул на парня –


понял-нет, юнец-напарник?


Было ж, о-о!.. А вот старик.


Эх, пора – счастливый миг!


Замер, глядя отрешённо.


«М-да, – прокашлялся смущённо. –


Мда, ну ладно, это – было.


Но… что было – не уплыло:


нету в нас того уж пыла,


этот клич теперь – для вас!


Понял?» –


«Понял». –


«В добрый час!»



Знал Кузьмич: лишь на доверье


отрастают крыльев перья


и когда ясны все дали.


«…Изучи станок в деталях.


Обучи резец заточке.


Присмотрись к делам соседа,


что не так – спроси, разведай.


Как готов – поставим точки».



Что ж Никита – рад безмерно?


Как сказать…


Не суеверный,


всё ж «тьфу-тьфу» через плечо,


вдруг работа увлечёт?


Потихонечку, с оглядкой


чутко тронул рукоятки,


нежно так повёл резечек –


и станок завёл с ним речи,


существо совсем живое:


вот ворчит, натужно воя, –


тяжело, убавь подачу,


обороты скинь чуть-чуть,


да не так, не наудачу,


а точней узнай, в чём суть;


вот поёт, звенит! – в охотку


чистовая обработка.


Скорость вдруг на миг угасла –


в кулачках поджал деталь,


и – с шипеньем, как по маслу,


синевой струится сталь;


вот резец алмазным жалом


вьёт металла лёгкий пух;


вот державка задрожала –


эй, смотри, наловишь мух!



Для порядка (для натаски),


как и все, начал он с фаски.


Робко так сперва, сторожко,


ну потом – что в ужин ложкой!


А Кузьмич – старик-хитрец:


мельком глянет на резец,


будто так чертёж подсунет,


мельком острым взглядом клюнет –


и весь вид: мол, хата с краю.


А Никита пот стирает,


мастерство в себя вбирает.


Всё сложней, сложней детали.



Ноги словно гири стали,


и спина… не сразу прямо.


Ничего, и он упрямый,


одолеть надо резьбу!


Вспомнил деда, луг, косьбу:


как потел! Косу заносит,


нет уж сил… – коса вдруг косит! –


И резьба того же просит?..


Хо, уж смена! Вот же, чёрт,


в деле время как течёт!


«Можно, я ещё немножко?..»


И Кузьмич блуждает взглядом:


«Мне… там тоже кой-что надо».


Сел в конторке у окошка,


трёт щетину подбородка.


"Мда-а… Как сало в сковородке:


чуть прижги – пахнёт приятно.


Только – чуть прижечь, понятно…»


18


Мы потом не помним строго,


что мелькнёт на всех дорогах,


но уж юности пора –


как зарубка топора.


В память всё врезает юность:


взгляд, улыбку, смех, угрюмость.


Юность всё берёт на веру


и ни в чём не знает меры.


Молодому – молодое:


работнуть, так норму вдвое,


погулять, так уж запоем,


спать, так хоть пали над ухом –


ни пера им и ни пуха,


молодцам и молодухам!



«Вот, – сказал себе Никита, –


где собака та зарыта!»


Захватило, понесло


чудо-юдо ремесло.


Словно коней под уздцы,


взял станок свой за резцы,


показал-провёл по кругу,


подтянул ремень-подпругу,


молча гикнул: ну-ка, черти!


И – забылся в круговерти.


Ночь ли, день, число какое,


холод-жар, остро-тупое –


гей! – несётся колесница.


Колеса мелькают спицы,


всё быстрей, быстрей разгон.


Цех, станки кружатся, лица,


и душа поёт-резвится,


и в ушах весенний звон.


И сверкает круг под лампой,


слились спицы в светлый диск.


Брызжет искрами таланта


разудалый русский риск.


Круто вьёт спирали стружка,


стынет грани чёткий рез.


А вокруг друзья, подружки,


взгляды, шутки, интерес.


Жжёт печёною картошкой –


перебрось! – в руках деталь.


И пахнёт дымком немножко,


горьковатым маслом сталь.


Вдоль тугой точёной глади


чуть дрожит дорожка-блеск…



Вот со лба откинул пряди,


и в глазах зарницы всплеск.


Вот он брови свёл упрямо,


молоточки бьют в висок…


В жизни к цели – только прямо.


Прямо! Не наискосок.



У конторки, в отдаленье,


как в строю, плечо в плечо,


в тихом счастливом волненье


тётя Дуся с Кузьмичом.


Так, стоят, любовно глядя.


Эта глаз, тот ус погладят.


Видят молодости дали…



Тёти Дуси, дяди Вали!


Людям вы себя отдали


без остатка, бескорыстно.


И да пусть: отныне, присно… –


сердца доброго веленье,


поколенью – поколенье!



Кепка сбита на макушку,


бьёт в лицо порыв метельный.


До чего ж сладка подушка!


Как хорош обед артельный!


Как вокруг всё интересно!


Как чудесен день воскресный!


Встать попозже крепким, сильным,


приодеться так, чуть стильно


да пройтись – ведь не монах,


ощутить всю прелесть… Ах –


стуки сердца – как вы звонки,


каблучки шальной девчонки!


19


Стёрлись боя рубежи.


Время знай себе бежит.


То уймётся, не торопит,


то сгустится, как в сиропе.


Цех, завод – родные стены.


Колобродье после смены.


Всё, что было необычным,


стало будничным, привычным.


Шире стал под лампой круг.


Всё порядком.


Только вдруг…


Всплыли, вспухли разом слухи,


липнут слухи, словно мухи,


бьют как пули, цель одна:


где-то, что-то… це-ли-на?!


И – крутнулось время шало.


Разом сникло, обветшало,


что сверкало, украшало.


Даль – когда нас устрашала?


Неизвестность, новизну –


дай попробую, лизну!



«…Здравствуй, дед! Пишу в вагоне…»


Вот те на, как просто ноне!


Долго дед шуршит открыткой,


водит стёклышком очков.


«Ну Никитка, ну ж Никитка,


посвистел – и был таков?


Ишь, «с учёбой не удалось» –


мимоходом, как про малость.


Поработал уж в заводе –


«не удалось» тоже вроде.


Всем поклоны, всем приветы.


И – «следите по газетам…»


Вот так жизнь, пошли порядки –


так себе, играют в прятки!..»


Глава IV. Целина

20


Минет время, сто лет, двести,


что там! – пусть полста сполна –


спросит внук (кто станет тестем,


кто и свёкром сразу вместе):


что такое – ц е л и н а?



Что?


Невспаханное поле?


Молодых мужанье, воля?


Битва, что войне равна?



Сердца памятные боли:


первых мирных лет страна;


поле в шрамах, иссечёно…



Распахнув глаза, галчонок


ждёт пытливо: ну же, деда!



Как ему, о чём поведать?


Про войну сказать, Победу?


Заострить о роли тыла?


(Эх, слова… Душа остыла.)



А… ведь вот как это было.



И в газетах, и в народе


то-то подняли волну!


Ну, раз так, то надо вроде


ехать всем на целину.



Что же, надо – значит, надо!


Молодые без обряда,


но с правами уж «законных»


виснут в будках телефонных:


"…Где? Когда? У них путёвка?!

А тебе?  Эх, недотёпка!..»


И мелькают туфли-шпильки


(словно в очередь за килькой…).



Бьёт волна о стенки мола –


в зданье штаба комсомола.


Комсомолец? Комсомолец.


Не беда и если нет.


Важно то, что доброволец


городов и сёл-околиц.


И неважно, сколько лет –


молодой, с усами, старше.


Слесарь, повар, медик, сварщик.


Холостой, семьёй, с невестой


(разбирать о том не место).


Флегматичный, непоседа.


Чья жена – своя, соседа.


От детей сбежал, от тёщи ль.


В шик одет иль так, попроще.


Чистый глаз иль катаракта.


Знаешь, нет ли плуг и трактор,


поле, севообороты.


Рядовым был иль комроты.


Всё прошёл иль только школа.


В потолок иль рост от пола.


Всей душой иль так, с оглядкой.


Всё ли там с тобой в порядке.


Русский ты, грузин, еврей,


(хочешь – «брой», а хочешь – «брей»),



в выходной, в субботу, всреду,


утром, вечером, к обеду –


всё идут, идут и едут…



Всколыхнулось люда море!


Взбилось пеной, с ветром споря


(пена не играет роли),


и – как ртуть, сорвалась в пролив,


понесся лихой поток


по дорогам на восток!


21


Наш Никита – не отстать бы


от такой бурливой «свадьбы» –


шустро сбегал «в комсомол»,


доказал, что тоже, мол,


там он может пригодиться,


и не станет он рядиться,


(в деле ведь не так уж лют) –


будет там, куда пошлют.



Комсомольский комитет –


как отлаженный квартет:


сверху чуть труба построже –


снизу мигом вторят то же.


В комитете все согласны:


он – целинник первоклассный,


дать решенье в штаб, повыше.



На средину зала вышел,


Вроде б все свои вокруг.


Заробел, смешался вдруг:


в ряд за бархатом столов


сколько ж их сидит, «голов»,


комсомольцев руководства!


(Правда, часть от производства.)


И средь них… одна «головка».


Нет, совсем не как золовка –


как цветок, как вздох, нежна


комсомольская княжна.


То – сама хозяйка бала.


Вот легко плывёт по залу,


мило так кивнёт головкой


и вручит путёвку ловко.



Шёл по улице хмельной,


небо в красках, мир иной:


вот она, в руках путёвка!



Слышит, вслед ему с издёвкой


гоготнул, ругнулся смачно


паренёк на вид невзрачный:


"Х’рад, батрачить нанялся!..»


Весь Никита затрясся:


«Т-ты… – умнее? Порося!


Хрюкай, спи, чеши свой бок!»


И взглянул как только мог.


И пошёл своей дорогой.


Успокоился немного:


«Такова, видать, природа,


что в семье не без урода».


22


Взбудоражил всё окрест


тех целинников отъезд.


И, как водится (обычай,


вразумляй, не вразумляй), –


начинается с приличий,


а конец – одно: гуляй!



Сборы что, они коротки:


застегнуть косоворотку,


подтянуть ремень потуже,


и – желаем тебе, друже,


многи лета, многи годы!..


Собираться у завода.



А уж там, у проходной,


как в весенний выходной,


словно в праздник демонстранты:


и флажки, и транспаранты.


И оркестр играет тут же,


молодёжь асфальт утюжит.


Толкотня, веселье, шутки!


Вот плывёт начальство уткой,


все по случаю в парадном,


(как и все – «того» изрядно,


человеки ж, хоть и в свите).


Вот парторг готовит митинг,


люд вобрала круг-воронка.



Встал Никита чуть в сторонку.


«Жаль, не сбегал к Кузьмичу.


Надо будет извиниться…


Что б сейчас? Чего хочу?


Дом, село, родные лица…


И – Москва, страны столица.


Иль… покрепче похмелиться?»



«Хочешь, сходим поклониться?

Мавзолею, Ильичу?»


Тётя Дуся!..


Мысли комом –


так пахнуло родным домом!


Как она смогла понять?


Захотелось так обнять,


как несказанного друга!


Чуть земля поплыла кругом.


«…Встретим наших на вокзале.


А начальству мы сказали.


Вон Кузьмич там, у ворот».



Вот же люди! Эх, народ!..


Сердца лопнула пружинка,


бьётся мухой в паутинке.


«Я сейчас… вот… жмут ботинки».



«Эх ты, дитятко-детинка!..»


23


Кремль седой, седая даль.


Старина, святая Русь…


Так светла моя печаль,


так легка на сердце грусть.


Будет всё благословенно!



Площадь, древностью согбенна.


«Ленин» – как бы на стене.



Кремль. Москва. Страна Советов.



Русью всё зовётся это.


Ленин – всё зовётся это.


Разве жизнь дороже мне?



Счастье – ветер, переменно,


иногда не тем концом.


Но уж если не бойцом –


в главном, самом сокровенном,


никогда! – быть подлецом…



…На ветру стоят, молчат,


думой, как один, пронизан.


Поколенье Ильича.


Идеалов коммунизма.


24


Где билет? Какой вагон?


Звякнул колокол, как гонг.


Паровоз, коняка сытый,


в нетерпенье бьёт копытом,


из ноздрей парами пышет…


(Пой, кричи – никто не слышит,


всё вокруг гудит, как улей:


там смеются, тут всплакнули.


Обнимают внуков деды,


брата брат, сосед соседа.


Что их ждёт – приволье? беды?


И над всем: Даёшь Победу!)


…Сдал назад, как для разгона, –


переборный лязг вагонов


скрежетнул по сотням душ.


И оркестр тут грянул туш!



Целовались, руки жали,


за вагонами бежали.


Долго взглядами следили.


Провожали…


Проводили.



Паровоз бежит ретиво,


развевает искры в ночь.


Бьёт частушкою игривой,


сыплет маменькина дочь:


«Эх, я уеду на край света,


меня только разозли!


Посылай домой приветы –


посадили, повезли!..»



Удивительное время!


Ни наград не ждали, премий.


Как конфетой без фольги,


были общностью богаты:


копанём канал лопатой!


По вагончикам (из хаты)!


Двинем рельсы в глубь тайги!


Парням – в вуз, девчат – на трактор,


все – на стройки, все – на ГЭС…


И прокладывались тракты,


и стонал таёжный лес.


И не надо было КЗоТа:


хлеб, металл, тайга, забой –


это общая забота!


Как на бой, шли на работу,


шли, горды своей судьбой…


25


Ночь, казахский полустанок.


Где-то там, за Карталы.


Свет машин усталых рваный


гасят снежные валы.


В спешке сонной, молчаливой


слово стынет на лету.


Сердце бьётся сиротливо,


руки шарят – всё ли тут…



В тишине, нависшей звоном,


человек…


На ящик встал,


и совсем домашним тоном


доверительно сказал:


«Ну, скучает по жаре кто?


Там – тепло, и там наш дом.


Мы вас ждём. А я – директор,


познакомимся потом.


А сейчас – прошу в машины».



Взвилось криком петушиным:


«По машинам!


…По маши-на-ам!.».


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Мужание


Глава IV. Целина (продолжение)

26


Соком радости и жизни


тронь! весной живое брызнет.


Вновь весна звенит капелью.


Синь и солнце в вышине!


Резко пахнет талой прелью.



Дед в дремоте-полусне –


ух, как знатно припекает!


Кошка, лапки отряхая,


не спешит укрыться в дом.


Воробьиный гвалт-содом,


то-то чествуют весну!


Паучок спустился с крыши,


не иначе как к письму.


Не сейчас, так, верно, пишет…


Ох, Никита! Вот стервец,


изождались ведь вконец.


Что-то думает же он?…


Ба! А вот и почтальон!



Дед с письмом к окну на свет.


И сноха тут горемычно,


так, на краешке, привычно,


как положено вдове,


как сидят они вовек.



«Здравствуй, мама!..» –


Дед тут крякнул,


начал бороду скрести.


«Здравствуй, мама! Всё в порядке.


Мама, ты меня прости…»


Руки, мать сидит, скрестив.


«Здравствуй, мама…» – Мой сыночек!


Сердце, ох ты, погоди.


Дни и ночи, дни и ночи,


до такого… от груди.


Вспомнил, понял…


Грудь стеснило,


жар ли, холод, бьёт озноб.


Душно как, раскрыть окно б –


уж весна в оконной раме…


Как ты там, сыночек милый?



Дед прочёл, очки вверх сдвинул,


приподнял глаза и… замер:


это ль ты, моя сношонка…

Бог ты мой, и не узнать!


Перед ним сидела… Мать.


Гордо голову откинув,


отрешённо глядя вдаль,


молодая, как девчонка,


и… седая, как Печаль.


Волны радости и боли…



«Поля! Что ты, дочка, – Поля!»


Чуть дрожит в руках косынка.



Э-эх! Прости меня, мой сынка.


Море бед и горя реки,


и – забыл о человеке.


Человек из глаз пропал.


Руки-клешни, иссечёны.


Ноги-брёвна в жилах чёрных,


будто молнии припал.


Ступни грузчика-мужчины.


Всё лицо секут морщины.


С губ… рвёт радость, боли крик ли –


Боже мой, а мы – привыкли!


(Бабка – пусть земля ей пухом, –


та хоть как-то привечала.)


И – ни жалобой, ни звуком –


всё внутри, всегда молчала.


Вечность жизни. Изначало.



Вся очнулась вдруг смущённо,


будто стала как согрета


тихим внутренним подсветом,


как святые на иконах.


«Я… задумалась, отец.


Как он там, о чём же пишет?»



Ах ты, грех: заныл крестец,


закололо что-то выше…


«Д’скоро в армию ему.


Толком только не пойму:


уж домой он хочет, видно,


да, вишь, не с чем, пишет – стыдно.


Обнимает, пишет, предков,


крепко-крепко. Так-то – крепко!


(Взгляд у матери лучистый:


знать, умнеет понемногу.


А душой такой же чистый.)


…Деньги выслал на дорогу –


чтобы не было, мол, сбою;


жду я вас к себе обоих…


Ну а так – всё слава богу».



Повидаться – что дороже!


Вместе всем… Куда б как гоже…


Долго мать сидит в раздумье,


гладит кисти полушалка.


А хозяйство на кого же?


На соседа – ведь он кум ей?


И не ехать ох как жалко,


счастье послано судьбою.


Тихо, как сама с собою:


«Надо ж… около овец,


всё скотина, хоть и малость.


Поезжайте вы, отец.


Я уж будто повидалась…»



Гнал, как ересь, наважденье,


от себя поездку дед.


Будто в двадцать – день рожденья –


сон бежал и стыл обед.


А потом… как что-то сбило,


лихорадка зазнобила,


злость забрала, взмыл азарт


(как-никак тепло уж, март),

эх ты, где не пропадало!..



Стариной тряхнул удалой,


проводницу улестил


и к Никите покатил.



В ресторан пошёл обедать.



Целину решил проведать.


27


Ждёт Никита дальний поезд.


Разговор людской угас.


Провода метелью воют.



«…Странно. Тот же день и час.


Та же ночь. И полустанок.


Как тогда!


Там – Карталы.


Свет машин усталых рваный


гасят снежные валы…2


Сердце так щемяще-звонко!..



Обнял нежно, как ребёнка,


старика детина-внук.


«Как же деда годы гнут!..»


«…Два поди, как здесь, минуло», –


про себя сквозь слёзы дед.


«Давним детством как пахнуло!» –


взглядом внук ему в ответ.



Так на том же полустанке


(что когда-то был приманкой,


где вагончиков останки)


ровно «два годка» спустя


у Никиты дед в гостях.



Целина, она с порога


и была, и есть – дорога.


Времени не тратя даром


(вон как крутит снежным паром!


еле виден тёмный «газик»


дал директор свой, для встречи) –


дед кряхтя в тот газик влазит;


в самый раз начать бы речи,


да… ещё кого-то ждут.


Впопыхах шепнул Никита:


«Делегация… Идут».



(…Голос, будто позабытый?..)


Шутки, смех не так весёлый.


Из столицы, к новосёлам.



В темноте набились плотно,


позатихли враз дремотно.


Распахнул Никита дверку:


«Все? – спросил он для проверки. –


Дома будем… так, к обеду.


А тебе – тулуп вот, деда».


И закутал хлопотливо.


«Сам-то что же, непоседа?» –


«Я на свой извоз. Счастливо!» –


и шагнул к себе на трактор.


Застрелял «пускач» дэтэшки,


взвыл мотор, ровняя такты.


Лязг и грохот вперемешку:


где не так, мол, здесь – вот так-то!


Дёрнул – с богом! – на буксире…


Как всё разно в этом мире:


дед про печь свою тут вспомнил,


делегаты – свой уют.


И юзит машина-дровни,


и «дрова» во сне клюют.



Эх, целинные дороги!


Вечность только им сродни.


Неба Раки-Козероги


им маячные огни.


В свете фар струит позёмка,


колеи бугрится след.


Тормошит ДТ «газёнка»,


тот лишь крякает в ответ.


Долевые гребни-гряды


во всё поле, ряд за рядом


(как нарочно, снегопахом).


Рушит трактор гряды с маху,


бьёт стрельбой взахлёб дэтэшка.


И ползёт за вешкой вешка,


заметаясь снежной пылью.


Словно сказка въяве с былью.



То привычно для Никиты.


Голова ж другим забита:


дед и гости из столицы –


есть ему чем похвалиться?


Что такое «два годка»:


по спирали два витка


или так, мечты заплата?


Было всё, чем жизнь богата


в восемнадцать-двадцать лет.


Дальний край, своя зарплата,


быта свой кордебалет…


Первых дней шумливый табор,


молодые без узды –


ложку лишь не мимо рта бы…


Светлость Первой Борозды!..


Суховей… Надежд утрата?


Пытка, жгло всё на корню.


Стиснув зубы, боль упрятав,


хлеб пахали, как стерню…


Были песни, были слёзы,


пот в мороз, в жару озноб…


Стрекотали, как стрекозы,


величая Первый Сноп!..


У степи свои законы:


как натянутой струной,


урожай победным звоном


прозвенел над всей страной!


И сейчас всё в добром росте.



Что ж, пожалуйте к нам, гости:


мелководье воду пенит –


кто поймёт, тот и оценит!



Полыхнул восход неистов –


степь багряно-золотисто


вся зарделась, встав от сна.


Стоп машины.


Тишина.



Во-от какая… ц е л и н а!



Словно в зимней келье бесов,


зыбко, сумрачно, белесо.


Лишь восток пожар ярит.


Лампу вздул колдун-старик.



Горизонт блеснул на миг,


как шлея сверканьем бляшек.


Там метель в лохмотьях пляшет,


будто кто граблями машет,


кто-то сеет, кто-то пашет…



Дед глаза потёр, лицо,


к блеску снега привыкая.


«Хоть бы… горочка какая


иль хотя бы деревцо.


Сбоку будто солнце светит.


Ну и ну-у, чего на свете!..»


И запнулся, вдруг приметив:


эти гости из столицы –


ба! знакомые всё лица!


«Дед Никита?!» –


«Сын Данилы!


Ну а этот сын Гаврилы?


Вот так встреча! Так порой,


говорят, гора с горой…


Ну а девушка что – ваша?»


«Наш коллега, звать – Наташа». –


«Ну и ну-у… А вот мой внук,


тож Никитою зовут.


Растрясти немножко кости –


вот приехал к внуку в гости. –


и Никиту церемонно. –


Вот он, наш неугомонный!..»



Что такое с парнем вдруг?


Нет лица, один испуг…



«Это… вы?!» – дохнул Никита.


Образ давний, незабытый:


как тогда – важна, нежна


комсомольская княжна.


Что княжна – сама царевна!


Поднялась, шутливо-гневна,


на подножку – стоя вровень,


удивлённо вскинув брови,


глядя свойски, чуть кокеткой –


помахала всем газеткой,


тоном – будто детвора:


«Это я. Но в путь пора!»



От войны знакомо – «хальт» –


стой!


Начался тут асфальт.


«Отцепи!» – сигналит газик.


На асфальт хозяйски влазит,


вжик! – дымком обволокся…


Трактор обочь затрясся.

Дружба, что крепчей базальта,


продолжалась… до асфальта.


«Что ж, на то мостится гать,


кто-то ползать, кто – летать…»


Так Никита невесёлый


въехал с думами в посёлок.



Был директор в кабинете.


Чутко так Никиту встретил:


«Что нерадостен твой вид?


Деда и гостей столичных,


раз ты знаешь их отлично,


познакомь со всем как гид.


Да не будь бурёнкой дойной –


представляй им всё достойно!»


28


От сосулек вянут крыши,


уж зима на ладан дышит.


Полевые к севу станы


все в заботе неустанной.


Взор свой как бы раздвоив,


чужаком взглянул Никита


на творенье рук своих:


что с таким трудом добыто,


потом, горечью омыто,


всю во что вложили душу,


что нещадно жжёт и сушит


(всё учти, всё подытожь!).


Но…


Как глазам чужим ничтожно –


плод трудов твоих упорных:


в ряд домов десяток сборных,


в стороне – саманных ряд


(индпошив, как говорят).


Станы, склады, мастерские,


школа, клуб свой, магазин.


Не Москва, да и не Киев.


Но зато они такие –


в паруса им баргузин!


А в полях? Не счесть борозд.


Как на ясном небе звёзд.


Как полос в отрезе ситца.


Есть Никите чем гордиться?



«…Агрокомплексность хозяйства,


окупаемость затрат…»


И – ни капельки зазнайства.


Молодцы. Куда – наш брат!..


Им в карман не лезь за словом:


цепко, знающе, толково


просмотрели планы, сводки.


Походить? А нет охотки –


ясно всё. Они правы.


В горле как пучок травы:


как для них всё это просто!


Обросли внутри коростой –


а романтика души?



«…Ты в колдун свой запиши, –


встал Никита злой до дрожи. –


Будет здесь – не скоро, может,


стал народ чего-то хлипок –


будет парк тенистых липок.


В жар – студёная вода.


Живность, тучные стада.


Здесь в садах утонут хаты.


Будут люди все богаты…»


Тут «княжна», зевнув устало,


улыбнулась: «Славный малый!»


Не обиделся Никита,


только крепче спора злость


(«Всё скажу, и будем квиты,


раз поспорить довелось!»):


«Станет жизнь богаче, краше, –


и решив их ошарашить. –


Дети жить тут будут ваши!


Если вы их в нашей вере…


То, что есть, – то в завтра двери!»



Как чудесен взгляд Наташи


в снисходительной улыбке.


Словно мать у детской зыбки.


Чуть обиделись, унылы


сын Гаврилы, сын Данилы.


29


Дело делом, дружба дружбой,


но и чти страны законы:


с целиной парней знакомых


провожать пора на службу.


Ну, раз надо – значит, надо!


И какой тут разговор.


Почесть Родины – награда,


это ясно с давних пор.


Шум зелёный, бред весенний –


с плеч долой следы забот:


эх вы, сени мои, сени!..


Как на праздник все.


И вот…


Клуб битком, прощальный вечер


новгородским шумным вече.


Говорились долго речи,


а потом… взвилась Весна!


Захлестнула, понесла.


Жёг баян, и данью музе


хрипло гнал пластинки «узел».


Пол скрипел (рассохся, новый).


Жар девчат горел обновой.


Ух, девчата, «дуже гарни», –


выбирайте, что ж вы, парни!



И сквозь пыл всей суматохи


вдруг иной волны сполохи


зазвучали. Тишина.


За роялем… да, о н а,


комсомольская княжна.


Долго ждал рояль артистов.


Нежен звук – и вдруг неистов.


Страсти жар, томленье неги –


кто-то Ленский, кто – Онегин.


И любовь, и вольный ветер –


кто-то ждёт, а кто-то встретил.


Плеск волны, и зов марала…


Как играла… Как играла!


Словно бес в неё вселился.


И поток всё лился, лился…



Степь! Прими, паруй и вдовь


ошалевшую любовь.


Полнолуньем степь залита,


всё забылось, всё забыто.


Чист надежды светлой рок,


веет нежный ветерок.


«Обними меня, Никитка,


мой шатёр, моя кибитка!»


Ждёт целинная девчонка,


что сестры ему родней.


Вызывающе и громко:


«Знаю, думаешь о н е й !»


И поникла вся, пугая.


Сердце заняла другая.



«Ну, служить вам верно, честно!


Трогай, с богом. В добрый путь!»


Провожание, известно –


то да это не забудь.


(Трубность! Звание поры той,


далека ты, тяжесть плит…)


Новобранцы – на «открытой»


(дед в директорской пылит).


Жжёт внутри разноголосье –


до свиданья иль прощай?


Шорох чудится колосьев,


тех, осенних: навещай!


Лент-борозд спираль витая


круто лезет на отвал…


Зримо память всё вплетает,


чтоб вовек не забывал!



Целина! Судьбы подружка…


(Под рубашкой что-то трёт –


чёртик! Дедова игрушка.


Хм, к счастью… Задом наперёд?..)


Где и в чём ты, птица-счастье?


Жизнь в великом соучастье,


смерть ли разом, в одночасье –


кто поймёт, кто разберёт?


Как дорога под колёса,


всё – мельканье, всё – летит.


И ненастьями исхлёстан


человек всегда в пути.



Дух степной, дух знойнотравья!


Чутка трепетность ноздрей.


Грудь, полней вбирай во здравье,


человек, шагай бодрей!


Вдруг…


пахнул волной сторожкой


дух гниенья, затхлый дух.


Песни стихли молодух.


Морща нос, к глазам ладошку –


рассмотреть хоть что во мгле б –


дед спросил: «Гниёт картошка?»


Помолчал директор. «Хлеб…»


Дед не понял… «Подъезжаем.


Вон и станция. Весна-а!


Как-то нынче с урожаем?..»


Трёт глаза дед, как со сна:


что такое? Хлеба… горы!


Хлеб в буртах парил и мок.


Тормошит плечо шофёра:


«Подожди-ка, стой, сынок!»


Вылез торопко – и к кучам.


На колени… Взгляд измучен,


руки судорожно-крепко…



Остальным дал знак директор –


не сбавляйте, мол, машин ход,


мол, догоним – проезжай.


Тихо, вежливо, корректно:


«Элеватор завершим вот…»


Дед с тоскою: «Урожа-ай!..»


Весь угас, с понурым видом


в стороне стоит старик.


Горечь, личная обида,


ком внутри, себя корит.


А в глазах застыла мука.


Тих, виновен голос внука:


«Ты прости нас всё же, деда.


Каждый сделал всё, что мог.


Так важна была победа…»


(Отпустил, исчез комок.)


«…Прорастёт земля домами,


степь уставят закромами,


чтоб вольготно людям жилось…»



Сколько ж люду тут прижилось!


Видеть деду это странно.


Вот лезгина речь гортанна.


Вот бочком снуют татары.


Прибалтийцы… (Как гитары?)


Немцы тихие, с Поволжья…


Да, на то всё воля божья –


чем и как судьба поманит?



Поезд!


«…Вот подарок маме.


И тебе – нашёл у выжиг.


Оренбургский!.. Шапка-пыжик!..»


Мигом всё переменилось,


дед свой гнев сменил на милость,


мнёт, ласкает пух и мех –


как дитё, и смех, и грех…



Подкатил к перрону скорый.


Молодым посадка спора:


вспрыгнул…


Колокол, свисток.


Поезд тронул на восток.


Торопливо руки жали,


за вагонами бежали.


Помахал рукой Никита,


всплыло песенкой забытой –


не из тех, что были петы,


в плясках что подошвы жгли,


а: «…Х’посылай домой приветы,


посадили – повезли!..»



А на встречный час спустя


сел и дед,


кряхтя, грустя.



Шутки, смех


парней, девчонок…



. . .



…Распахнув глаза,


галчонок


ждёт ответа: «Ну же, деда!


Ты не знаешь целины?»



«…Как не знать!


Хлебнул, отведал.


Как у тёщи ел блины.


Ц е л и н а


Это – Победа!


(И… немножко – белены?…)»



Глава V. Служба

30


Над землёю ветры веют,


грузность туч дождями сеют.


Солнце-радость нежит-греет.

Что Природы есть мудрее?


Вечен жизни славный пир!


Но не дремлет меч-вампир.


Пыль истории… Порой


всё нам кажется игрой:


как правитель, так – герой,


сгусток разума и дел,


жизнь вершить – его удел.


Величавость душу гложет,


всё бы сделал, да не может


и – ломает, мнёт, корёжит.


Мы учебник полистаем:


это помним, это знаем.


Что не знаем, то подучим…


Одуванчиком летучим


нам парить бы по-над тучей.


Но… цепляет парашютик.


«Дядя шутит?»


Жизнь не шутит.


Солона селёдка в море,


а в лесу солёный груздь.


У тебя сегодня горе,


завтра – лишь печаль и грусть.


Всё пройдёт неповторимо.


Но одно непримиримо


на родной земле-планете:


люди-звери – люди-дети.


Сколько лет как нет войны?


На земле, войной прожжённой,


бродит дух насторожённой,


в чём-то зыбкой тишины.


Не в ночи зловещий вскрик,


не предсмертья тяжкий хрип –


жутью веет Чёрный Гриб!


И с верхушек до низовья


в напряжённом предгрозовье:


что и где пробьёт искрой –


пушки лей иль школы строй?



Выстрел, что он, эхо гулко:


ахнул люд, как на прогулку,


одолев все перегрузки,


взвился в космос парень русский.


Оглядел приволье Мира –


пой, звени, Победы лира:


мир просторен! мир чудесен!



Мир борьбы суров и тесен.


Шёл к концу двадцатый век.


Полосато-эстафетный,


гонкой ядерно-ракетной


завершал он ярый бег.


Брал разгон, был полон веры


в бытовые полимеры.


Первый век рабочей эры.


Всё делилось: мы – они.


Словно в сутках дни и ночи.


Мир светлей – длиннее дни,


и мрачней, когда короче.



Был тот мир солдатом прочен.



Наш Никита – тот солдат.


Много в жизни всяких дат.


Жизнь плетёт узлы стыковок


(крепче в струйных сквозняках


сталь булатного покова):


сколько? – возраст паренька;


сколь тебе уж? – стариково;


ты с какого? ты – с какого? –


то солдат наверняка.


Тяжело в костях до хруста


было старое рекрутство.


Молодёжь теперь «поёт» –


поскорей отбыть своё.


Не служить – сейчас уж, братцы,


если в схеме разобраться,


как бы фаз не занулить.


Быть мальчишкой – не подраться.


Воду пить – и не пролить.


И мужчины до кончины


вспоминают службы соль:


есть ли, нет тому причины,


дан приказ – бегом изволь!..



31


Где-то там, в степи, сайгак!..


И пошла – тайга, тайга.


Мчится поезд, рвётся скорый,


встреч под стуки колеса,


перелески, косогоры,


реки, всхолмья, вдаль – леса.


Смолкли споры-разговоры:


так пахнуло давним, прежним!


Здравствуй, русское безбрежье,


сердцу милая краса!


Вьётся змейкой путь-дорога


по долинам между гор.


Красотой картинно-строгой


провожает чистый бор…


Мимо – сопки с парусами


(колорит сибирских сцен),


тараканьими усами


ходят прутики антенн…


Поезд нудно, без умолку


всё стукочет день и ночь.


Чуть потряхивает полку,


вязко, тягостно, ну в точь

мух сгоняет лошадь с холки…


На байкальском перегоне


омуль вяленый, с душком.


Наважденье слюнки гонит,


чуден омуль с «посошком»!..


По лесистой вдаль низине


пни просеки, дробный ряд,


неба полог серо-синий.


Там потомки Соломона


со времён не так уж оно


жизнь колхозную творят?


(Может, всё же их «призванье»


сохранилось лишь в названьях?)


Песен памятные были


(образ в сердце омедни!) –


просто сопка – а тут были


Волочаевские дни!..


Юность строго брови хмурит


(сгинь, усишек золотцо!) –



Комсомольский-на-Амуре!


Славный подвиг – зов отцов…


Здесь отцы и деды бились!


Поколений судьбы свились,


словно лес в клубке лиан.


Виснет в небе грузный «Ан»,


тучки бродят к непогоде.


Перевал…


Остановились.


К р а й Р о с с и и.


О к е а н!


Вот откуда солнце всходит!..



Поезд к станции подходит,


паровоз в клубах паров.


Сыпанули, как горох.


И от дождичка – под тент.


Офицер-интеллигент

(странно как-то даже видеть,


чтоб военных не обидеть:


без погон и без фуражки –


что учитель первоклашки) –


чернь морской красивой формы.


Речь сказал в пределах нормы,


пожелал хорошей службы…


(На село такого б, в глушь бы,


ох, любой девчонке б муж был!)



«Становись!» – стегнул командой


хмурый главный старшина.


(Видно, в детстве срезал гланды?


Иль разгон дала жена?)


«Шагом – марш!.»


Отныне это –


вся гражданка песней спетой


на четыре, брат, годка


будет звать издалека.


Это будет. А пока


«Р-разойдись!» – зовёт казарма.


Двухэтажных коек ряд


(при тревогах, говорят,


этажи, как душ, бодрят).


Старшина за командарма


(он же мать, и он – отец,


статный бравый молодец):


«Час – на обмундированье!»


Подкрутил завод часов,


тронул кончики усов.


Разношерстное, баранье


стадо голо до трусов.


И, показывая ндрав свой,


подгоняет под размер:


хочешь, нет – бери и – здравствуй! –


в баталерке баталер.


В суматохе аж упрели.


Дудки боцманской вдруг трели


(то – морской пастуший кнут,


то стегнёт она, то манит) –


и дневальный уж горланит:


«Приготовить всё для бани,


время сборов – пять минут!»



Построенье. Вид нелепый


(новой моды туалеты):


бескозырка по-над бровью


вверх торчит седлом коровьим;


брюк морских обвис карман,


вся встопорщена «корма».


Но пышней кирасы ляха


блеск ремня морского с бляхой!


Разобрались чуть ранжирно.


Вот звучит команда: «Смирно!»


А за нею – «шагом марш!»…



(Непригоден с виду фарш.


Но мы знаем, фарш тот сменит


расчудесный вид пельменей!)



Банька с паром, дань обряду.


Кто-то в теле, кто-то тощ.


Час-другой ушёл на сряду.


После бани – распорядок –


рубанули флотский борщ.


Правда, не было компота,


но зато чаёк до пота!


А на сытый на желудок


отошла вся маета.


До побудки. До побудок!..


Та бы жизнь!


А и не та…


32


Кто не бредил в детстве морем!


Кто «пиратом» не бывал,


не «шюмел: брятишька Жоря-м!» –


как тельняшку надевал?


«Бури, штормы, ураганы…» –


кто из нас не напевал,


не был где-то капитаном,


не нырял в девятый вал?


Бом-брам-стеньги, марса-реи… –


флаг Победы гордо реет!


Оверштаги, кливершкоты –


«К повороту!..» Эх, да что там!


Море, волны, альбатросы…


Так мечталось стать матросом!



Кто не помнит,

как постарше,


хоть не первый ученик,


изучал походы, марши.


Из газет, журналов, книг


узнавал – как… от болота


флаг-сигналом красным «Наш»


зык Петра – начало флота


вёл в «окно» на абордаж?..


– Про наказ отцовский сыну –


помнить тяжкие страды,


бой «Варяга», боль Цусимы,


всё, в чём горечь, чем горды?..


Про «Авроры» залп победный,


революцию в бантах?..


Славы посвистов торпедных,


«чёрной смерти» на фронтах?..


Юг, Приморье, берег тундры –


так душа рвалась в «полундры»!



Кто не видел,


как в деревне,


где строги порядки древни,

под… старух лукавы вздохи,


стариков довольный «кряк» –


плыл к своей красе-царевне,


распрекраснейшей Явдохе


молодой лихой моряк?


Млели в зависти юнцы.


Головами всё качали:


вот швартуется, причалит,


разворот – и без печали –


оверштаг! – отдаст концы…


Курсы, румбы, дрейфы, галсы –


так хотелось в «ловела-л-сы»!



Жар мечтаний, пыл желаний!


Клином вдруг сошёлся свет:


то, о чём мечтал в чулане,


доказать хотел делами –


на, бери; лишь дай ответ,


кем быть хочешь: мотористом?


рулевым, артиллеристом?


строевой, минёр, связист?


Коки ходят гонористо,


хоть и вид их неказист…


Чуть презрительно, устало


дал совет моряк бывалый:


«Если ты пришёл не в гости –


дуй сигнальщиком на мостик».



(Боевая часть «четыре».


Пост, открытый всем ветрам.


Море в волнах во всей шири,


солнце дыней по утрам.


Кораблей кильватер строгий,


«две зелёных» – твой сигнал!


В полумесяца отроги


вмиг отряд ПЛ загнал…)


Решено!



Морское дело


любит крепких, ловких, смелых.


Если хочешь стать матросом –


плесть умей стальные тросы,


метко щит рази из пушки,


на волне держи картушку,


борт сумей прикрыть от мины,


знай все люки, горловины,


маяки, Луны заход…


Ох, осилить бы за год!



И пошло! Зубрёжка в классах,


тренировки каждый день.


Если хочешь стать ты асом,


постигай, забудь про лень.


Семафор, морзянка-клотик,


флажный свод, «пэпээсэс».


Не названья тут, на флоте –


брит-голландских джунглей лес.


Мял язык «Морское дело»,


столько всякой новизны!


Голова подчас гудела,


и с отбоем сны грузны.



День за днём: подъём, зарядка,


и – что там по распорядку? –


завертелась карусель!


Но и… О вы, юных беды:


каждый день (что горный сель!)


всех тревожит – что к обеду


третьим: чай? компот? кисель?



Где ж герой наш, где Никита?


Жив ли, нет, попал под сглаз?


Про него ведётся сказ,


для него вся сказка свита,


что же он исчез из глаз?



Жив-здоров Никита, служит!


Не скучает и не тужит.


День, как все, ведёт с зарядки


(и т. д. по распорядку).


Что же он?


Вопрос не нов,


так со всеми, поздно ль, рано:


внук Никиты, сын Ивана


стал на службе И-ва-нов!


А раз так – зачем умильный


одному ему почёт?


Ивановым пофамильно


только смерть ведёт учёт.


Ну а жизнь? Конечно, тоже…


Но ведь здесь о службе речь?


Службы смысл в устав уложен.


Новички ж настолько схожи –


как улыбки частых встреч.


Как на птичнике цыплята:


различи – насыпь пшена…


Ну и знает всех ребяток


только главный старшина.


Потому он на поверке


тренирует память-слух:


«Есть!» – что скрип особой дверки!


(Правда, к жалобам он глух.)


Или строй учебной роты:


ну убей – кого признать.


Разве мать по повороту…


Но ведь то ж родная мать.


(Кстати, нужно б тут учесть:


повороты есть «налево»


обитателей от хлева:


сачкануть, поспать, поесть –


и «направо» – флагу честь!)



Так вот, в том-то, что «направо»,


повороте – скромен, прост,


правофланговый по праву –


Иванов; как все, матрос.


Как у всех, его старанье,


думы те же, что у всех.


Чёткий рез проходит гранью:


это – н а ш е, это – т е х



Неба, моря


вязка, липка


тёмно-синяя густель.


«Море, флот не любит хлипких».


Дан отбой.


Быстрей в постель.


33


На восход стремит дорога,


столбовая всей страны.


К ней от отчего порога


по тропинкам старины,


к ней, сливаясь воедино,


к той дороге столбовой


каждый в трудную годину


жизнь свою, свою судьбину


нёс распиской долговой.


Велика земля – Россия!


Разбросав врагов засилье,


пораскинула границы.


Береги их как зеницу!


Ты и – Русь, а это значит:


ты – игла, верблюд в придачу


(говорил мудрец один,


по прозванью Насреддин).


Сам – как выпадет удача,


жить стране – твоя задача!


Русь – подарок нам от предка.


На печи не тёр он бок,


всё прибрал к рукам, что мог,


и держал упорно, крепко,


как тот дед, что в сказке с репкой.


И, свой выполнив урок,


преподнёс нам предок скромный,


хоть и не был в счастье бог,


подарил нам назубок


край богатый, преогромный!..



Страстны речи замполита,


сила слова в явь отлита.


Молча слушают матросы.


Есть вопросы?


Нет вопросов.



Мать Россия! Выше стяги!


Звон чеканных слов присяги:


«Я… торжественно клянусь!..»


Слушай клятву сына, Русь.


Свято Родины заданье,


должен выполнить любой.


«Я люблю!» – то внял страданьям.


Но «Горжусь!» – готов на бой!



На корабль пришли салаги.


Лини, лузы, лоты, лаги,


двери, люки, горловины –


звучных терминов лавина,


вроде б всё уж им известно.


Как же тут повсюду тесно!


Если ночью по тревоге –


будут целы руки-ноги?


Ну а вот и сами «боги» –


моряки, видали виды!


Вот один смешливо-браво


реверанс рукою правой:


«Всех прошу… Назначен гидом


(вид такой невозмутимый).


Мы отныне побратимы.


Наш корабль, морской охотник,


добрый труженик-работник.


Вниз – там киль, а вверх вон – клотик…»


(Не успев сказать, проглотит,


и молотит, и молотит…)


«…Первый друг матроса – кок,


от него всей службы ток.


Вот вам камбуз; это вот,


так сказать, наоборот.


Вот вам всем отец и мать –


боцман, надо понимать…»


(Ух, пронзил кавказским взглядом!


Видно, боцман здесь что надо!)


«…Это все – друзья-матросы.


Нет вопросов. Есть запросы?»


«Боцман» гаркнул: «Дать ушат!»


Окатил. «Зачислить в штат!»



Пожилой тут мичман вышел.


(Весельчак застыл, не дышит,


лишь в глазах искрятся бесы:


салажня – тире – балбесы!)


Оглядел всех строгим взглядом.


Представлять его не надо –


боцман сам.


«Ну что ж, добро! –


к козырьку ладонь-ребро. –


Наш корабль теперь – ваш дом.


Но… не тихая обитель.


Служба, как и всё, трудом…»


(Философствовать любитель,


на сознательность берёт!)


«Чтоб страна всё шла вперёд…»



Вдруг прервал, одёрнул китель:


Появился командир.


«…Смир-рно!»


«Здравствуйте, матросы!»


Речь сказал, как штрих-пунктир


(о стране, борьбе за мир…)


Ох, язык кривляк-задир –


точно, кончил: «Есть вопросы?»



Дудки боцманской рулады.


Выход в море!


Дробь докладов:


«Пост… БЧ… в поход готовы!»


Командир: «Отдать швартовы!»


Гордо взмыл на гафель флаг.


Первый выход для салаг –


что девчонке выйти замуж


(правда, только в первый раз):


где что сделать – мигом там уж,


хоть в уменье не горазд.


Люк задраить, чтоб втугую


все «барашки» на винтах.


Шлюпки, балки, снасть какую


раскрепить надёжно так,


чтоб при качке, на ветру ли


не могло за борт слететь.


Лишь на камбузе кастрюли


могут ездить по плите.



Вот корабль неспешно, споро


за кормой оставил створы.


Вот выходит он из бухты –


вмиг волна накрыла – ух ты!


И – ныряет в непогоду,


и вскипает буруном…


(Так в деревне агроном


в дождь идёт проверить всходы:


как чехол, брезент накидки,


ветер рвёт, рука на вскидке,


и тугой расхлёст полы…)


Море – сплошь – валы, валы…



Волны, море, даль, простор!


Командир, моряк бывалый


(десять – в море, дома – год,


а мальчишка до сих пор,


блеск задорных глаз – на диво!),


оглянулся – нет комдива?


«Шар – на средний!» – взгляд на фалы


и – врубил на полный ход!


Без мальчишьего азарта


ох как скучен был бы мир!


Как земля в начале марта.


Второгодники за партой.


Как болельщику турнир,


где «Спартак» играл, как «Спарта»…



И корабль в лихом азарте,


сжавшись в мускулов комок, –


нет, не атлет, что на старте, –


как упрямый злой челнок,


ткёт и ткёт свою основу,


нижет волны снова, снова.


Зачехлённый, весь в шнуровке,


весь в работе – сто потов! –


как бегун по краю бровки,


тот, что смелый, не из робких,


он рывок принять готов.


Вдруг! И вмиг взревут моторы,


отлетят брезента шторы,


ощетиненный в оскале,


сгусток силы, воли, стали –


небо, глубь, морские дали,


где незван-непрошен гость?

«Есть» до места! Бомбы – товсь!..»



Бесконечно, плотно, бело


за кормой кипит бурун.


И корабль как каравелла…


Посвист фалов, моря струн.


Перекат волны извечный,


тень – бегучий горизонт.


Блёстки звёзд рассыпал Млечный,


опрокинув неба зонт.


И луна – так величава


(сотворил мудрец-дантист!).


Блеск так ярко-золотист


облаков тугих, курчавых!


Одиноко под луною


даль несёт ковчегом Ноя…



«Боевая…» – «Боевая!»


Всех времён и всех флотов.


Кто в чём есть, не надевая…


«Пост готов!.. Готов!.. Готов!»


«Самолёт по курсу справа!» –


Треск турелей, «залп!» – огонь.


Тьму пронзает след кроваво,


звон в ушах, дрожит ладонь.


«Курсовой… противник!» –


Залпы!


Щит в лохмотьях, конус сбит.


И, промазал иль попал ты,


лихорадка всех знобит.


«Аварийная!» – ударил


«взрыв торпеды». «Течь в борту!..»


Запах дыма, пота, гари,


привкус горечи во рту.


С трапов лётом, по-тарзаньи,


на ногах едва-едва,


с воспалёнными глазами…


Трель звонков: «Готовность – два!»



День и ночь, зимой и летом


служба крутится волчком.


Как танцовщица балета,


как скрипач с своим смычком.


Распорядок, расписанья,


тренировки по местам.


«Есть!» – рука в одно касанье,


а нога уж где-то там.


То опустит, то поднимет


на волне простых удач.


Тренировки… А за ними


дли-инный перечень задач.


Счёт задачам – как дозреют,


словно в грядке огурцы.


И над всем незримо реет


сине-бело-синий «Рцы»!



Вровень радость, огорченья,


день за днём, за годом год.


Нынче кончено ученье,


завтра – вновь корабль в поход.


34


Время – маятник-секира:


р-раз! – и жизни нет куска…


«Иванова – к командиру!


Разговор об отпусках…»



И Никита (вновь – Никита!) –


на затылок «беска» сбита,


мигом в аэропорту.


В синь рванулся мощный «Ту».


Солнце вспять, летит ракета.


Там, внизу, земляне где-то…


Отхлебнул – запить галету –


лимонадного кваску,


и уж вот он, спуск в Москву.


Ну а дальше всё знакомо –


путь-дорога та, до дому…



Ветерок ласкает бризом.


Дверь открыл, предстал сюрпризом.


Что тут было, что тут было!


(И смешно, и сердцу мило.)


Ай-я-янье, охи, ахи,


дядьки, тётки, бабки, свахи –


за здоровье, и со встречей!..


Вечен тост для всех наречий.



Ждут со службы всех в народе,


и солдат, и моряков.


Да девчата, эти вроде,


хоть и смотрят кто каков,


взглядом дарят моряков.


(Впрочем, только дарят взглядом:


если уж, дружок, ты рядом,


то – хоть будь с озёр-морей,


из солдатских лагерей –


лучше б… свадебку скорей!)


Но с войны село всё хуже.


Старики-старушки тужат:


слаб подрост, всё больше пней;


подбери-ка жену-мужа –


этим надо покрупней,


вынь да выложь тем поуже…


Тут Никита ох как нужен!



Уж задал он всем хлопот!


Со старушек градом пот.


Вот идёт он весь в нашивках,


ладный, статный морячок.


Ох, какую б тут наживку,


чтобы клюнул на крючок?


Но… не хворь ли уж какая


иль зазноба городская?


Чуть о свадьбе – воду в рот.


Не затащишь в хоровод.


Днём, когда все люди в поле,


он картошку дома полет.


Все домой, пылятся тракты –


он в ночную ладит трактор.


И весёлый, бодрый с виду,


он в душе таит обиду.


На себя, не та дорога.


На девчат, что их так много.


На село, что всё такое ж.


Разве душу успокоишь?



Эх, деревня! Жизни треть.


Что там треть, вся половина.


Будем жить – мужать, стареть,


сколь бы ни был путь твой длинным,


но деревню-пуповину,


от лукошка до овина,


память сердца – не стереть.


Дни идут, проходят годы,


жизнь не так уж весела.


Всё тучней, жирней заводы


и прозрачней вид села.


Словно клодтовские кони


не дождутся ездока:


хомутать бы их, супонить,


да… они ж без языка…


И – привет! Адью! Пока!



И остались на деревне


девки, бабы, старики.


От мужчин на стенке ремни


для развития руки.


С поля в дом – она, хозяйка,


дева, женщина и мать.


Столько дел! Поди спознай-ка,


что одно не занимать.


День-деньской с утра до ночи


на ногах, а душу точит:


всё успеть, успеть, успеть


и расслабиться не сметь!

Поздно ночью – прочь вы, боли! –


уложив и ублажив,


мысль печально поневоле:


человек – для муки жив?..


Спать скорей, поутру в поле.



(Тот, кому укоры сии, –


слышишь?


Женщины России…)



Вьются времени спирали.


Вот когда-то здесь играли,


по дождю вприпрыжку босы.


На лугах следили росы.


Туч крутой замес из градин


до сих пор душе отраден.


Всё-то, всё осталось прежним!..


А тебе что – даль безбрежней?


Путь на горние вершины?



Ждёт попутная машина,


с хлебом, рапортом побед.


Проводить пришёл мужчина,


председатель.


Мать и дед


грустны, слёзы без утайки.


В стороне девчата стайкой.


Бороды подёргав нитки,


обернулся дед к Никитке.


«Ты скажи нам всё же прежде:


вот… спина, не разгинаю… –


ждать, ай нет? Хозяйство, дом…»


И глаза в такой надежде!


Мать поджалась вся комком.


Вниз Никиты взгляд: «Н-не знаю…»


«Да-а… Ну что же – и на том…»


Председатель жёстко, веско:


«М-да!» – и вспухли желваки.


У него колхоз-невестка,


долго быть ему таким –


дед да баба жили-были?



Скрылся лозунг в клубах пыли.


Жили-были, жили-были…


Смех девчат – про них забыли!


(А глаза в слезах не лгут:


скоро и они сбегут…)


35


Вновь корабль, и снова море,


службы выверенный ход.


То ученье, то в дозоре,


чуть вздохнули – и впоход.


В расписаньях переборка,


отвечаешь головой:


швабрить, драить – «по приборкам»,


пулемёт – «по боевой».


Бьёт волна в любви слепая,


как сдурела, всё «на бис».


Вверх корабль – на миг ты впаян,


только вниз – на час завис!


Зимний ветер (в сигму-лямбду! –


к нам от греков же Христос) –


лёд на вантах – как гирлянды,


как утёс, сверкает нос…



Счёт простой на службе годам,


это знают моряки:


салажата – по походам,


по заходам – «старики».


База – отдых, увольненье.


И матрос – восторг немой!


Для девчат – ну загляденье!


Это летом.


А зимой…


Клуб, пожалуйте, просторный.


Фильмопринцип зимних баз –


лучше десять раз повторно,


чем ни разу десять раз.


Потому всего уютней


телевизор в «уголке».


Вот рассказ о жизни путней,


вот целуются в колке.


Кинозвёзды на «Орбите»


жгут улыбкой: «нас любите».


Вот сурово, без прикрас


про войну идёт показ…


Что же будет в этот раз?



…Зал торжественных собраний,


имена – не перечесть.


В память, кто на поле брани


отстоял столицы честь.


В память их, сынов отчизны,


клятвы верности, не тризны,


зазвучали чётко в зале.


И зовут они, и жалят


речи гордой молодёжи…


(Как на т е х они похожи!


…Гул боёв, сирены вои.


Безголосый крик атак…)


Неприметно как-то так,


к рампе в форме вышли двое.


Стали молча, скромно, тихо.


Видно, им досталось лиха –


седина, рубцы-морщины.


Старики уж, не мужчины.



Мэр себя в трибуну вгнездил:


«…Было их там, на разъезде,


двадцать восемь всех героев.


К нам сюда… пришли вот… двое».


Замер зал оцепенело.


Люди, как же это так?!


(…Танков лязг остервенелый.


Грохот, гарь. И страшный танк…


И они такие, сжавшись…)


Явь легенды!


Кресел треск. И –


рванулся зал, поднявшись.


(…Сталинград, Одесса, Брест!..)


Как один – мороз по коже, –


страстно все тянулись к ним.


Всем дыханьем, жизнью, – боже –


всей Россией! – к ним одним…


И стояли молча двое,


худощавых, пожилых.


Вся страна – поклон им в пояс,


им и павшим – от живых!



Боль войны – как соль на рану:


единенья дух бураном


долетел до всех концов.


Поднял враз перед экраном


за отцами и юнцов.


Зова, подвигов просили


юных жаркие сердца:


на, возьми меня, Россия,


без остатка, до конца!


36


Чистота – залог здоровья.


(Высший смысл в том, не пустяк!)



Чист душой солдат-дитя.


Призовёт страна – он кровью


защитит, заветы чтя.



Чист душой н а р о д России,


враг бесчестья и засилья.


Так нам совесть жить велит.



(В Африке, собратьям меньшим,


сердце доброе, как женьшень,


дарит доктор Айболит…


Там арабов-бедуинов


ест нещадно саранча.


В тяготах свой век влача,


ждут с мольбой они врача


и защиту – Насреддина…


Боль у бедного проста:


ждут метисы и мулаты


с Амазонки и Ла-Платы


помощь Красного Креста…


Вот вскипает мутно, яро


злость у чеха и мадьяра.


Это боль иного рода –


нет свободы у народа…)



Где беда и чьё там горе?


Солдат лёгок на подъём.


Он один беду поборет,


где не справиться вдвоём.


Щедрость всем, тому, туда-то.


А «спасибо!» – вся и плата.


В том суть нашего солдата,


всем народам друга, брата.



Груз морской суровой службы,


дни и ночи напролёт…



Побелить всю в мире тушь бы,


отчужденья стаять лёд.


Всё б собрать в кулак усилий


и на гребне той волны,


что вознёс народ России


(волн, что мир обколесили,


единясь в Народной Силе)!..


Лишь бы не было войны.


Лишь бы всё спокойно было


в мире и в родной стране.


Чтоб ни фронта и ни тыла


не знавать тебе и мне.


Чтобы в каждой деревушке


день крестьянский тихо мерк.


Чтоб в столице били пушки


только в праздник – фейерверк…


(Так мечтал солдат Твардовский,


просвещая ум наш плоский.)



Но для этого всем надо,


чтоб ты был всегда готов,


если надо – до упаду


лить на службе сто потов.


Мышц крепить стальную бугрость,


патриота гордый дух.


Разуметь всей жизни мудрость,


как судьбы своей главбух.



День и ночь трясёт в «коробке» –


боевой


страны форпост!..



Годы дли-инны… И коротки!


(Дирижёрский грачехвост.)


Где-то в думах откровенных,


смысл житейский – как он прост!


Годы службы – шумный, пенный


след кильватерной струи.


В созиданье – пар борозд,


новь взрастает из руин!..


Глянь назад – здесь


гладь отменна…


37


Службы срок ещё не вышел,


а уж кто-то что-то слышал:


«Представитель… Оргнабор…


ГЭС, тайга у Дивных гор…»


Иванов разгладил лычки,


старшина второй статьи,


размечтался в забытьи.


«Боевая? Тьфу, привычка!


Форма номер…» Большой сбор.


Козырнув, на борт проходят


новички; и не в укор


им усы и бачки – модят.


Молодцы, хорош набор.


Крепыши, образованье.


Моряки почти совсем.


(Если им добавить к знаньям


тренировок… сот по семь.)


Им отныне жить заветом:


Верность Родине и Честь!


Им отныне эстафету


оправдать матросским «Есть!»


Командир домашне просто


с речью строгой к новичкам.


«Ясно?» – «Ясно».


Нет вопросов.


«Раскрепить всех… по бачкам!»


Улыбнулся, глаз прищурил.


Не сказал же – «по постам».


Понял каждый Жорик-Шурик,


что команда неспроста,


туговато будет модным.


Командир закончил вводной:


«Молодые все свободны.


«Старичков» – прошу на бак».


Держит трубку – чей табак?



Шумной двинулись гурьбой


развесёлые ребята.


Командир запанибрата,


спорь, шути над ним любой,


не грозит ничто «губой».


Только… вдруг какой-то сбой.


Как какая-то утрата.


Попритихли вдруг ребята,


сердце бьётся беспокойно…


По цепочке: «Дайте место!»


Человек возник. Пристойно


всем поклон: «Парторг из треста.


К вам, товарищи матросы…»


Тут-то будут уж вопросы!..


Говорят – защитник Бреста!


Планок орденских рядки.


Голос тих, слова редки,


мысли строго, чётко нижет…


Иванов пролез поближе.


Это ж… Дядька самый тот!


Что когда-то на завод…


А теперь – парторг в Сибири.


Что, масштабы там пошире?


Нет, наверно, ездил к дочке


(может быть, к сынку-сыночку?)


и остался навсегда…


Вот так встреча, вот так – да!



«Представитель комсомола!» –


зашептали все вокруг.


И Никита – что ж ты, друг! –


стенка чуть качнулась мола:


наяву иль наважденье?


Это ж ты… она, Наташа!


Вот ресницы-крылья машут…


Говорила с убежденьем.


Чуть, совсем чуток кокетства.


Что, ушла пора та, детства?


Представитель комсомола…


Были рожки и – комола.


Не бодается игриво


и не скачет, егоза.


Голос тот же, с переливом,


а… усталые глаза.


Представитель комсомола…


Уж виски от мукомола,


да и выглядит устало.


Видно, тяжкого досталось


от общественных затей.


Да ещё растить детей,


да ухаживать за мужем


(и начальству муж ведь нужен).


Наравне – вещают в книжках –


мать, жена; не для куска


труд ей, в помощь – муж, сынишка…


Всё бы верно, прав – пускай,


но обязанностей – слишком!



Речь закончила. Улыбка –


мяч в игре по кругу в пас.


Кто-то, скептик или хлипкий:


«Ну а если без прикрас?»


Тут парторг в десятки глаз:


«Жизнь даётся один раз!..»


Убеждённо, чётко, резко


отшвырнул смешки-обрезки,


и вопрос до наготы:


«Ты согласен? Ты? А ты?..»


Шептуны прикрыли рты.


«Раз согласны – едем вместе.


Всех нас ждёт работа в тресте.


Нет, не ГЭС – «Алюмстройтрест»…»



И, как рыбы на нерест,


запись – только робы треск!


И Никита записался.



Думы длинны, сборы кратки.


Эти дни как в лихорадке:


на проезд звенят деньжата,


передача салажатам


укорочена, ужата –


вот рундук твой, вот и койка,


ну а мы –


на новостройку!



. . .



Тепловоз летит кометой,


километры – не «узлы».


Посылай домой приветы,


посадили – повезли!..


Глава VI. На стройке

38


Как река судьбы дорога.


Люди – капли, ручейки.


Вот скопились у порога,


позамешкались немного


и – рванулись вниз бойки,


шум и гам, сама беспечность!


Речка, тихая краса,


в океан с собой их, в вечность.


Вознеслись на небеса.


Вновь родились и пролились,


по пригоркам покатились.


Вечен кругооборот.


Так идёт из рода в род.


И извечным зовом рога


вновь весна зовёт в дорогу.


Вновь равнины и пороги


и развилка у дороги,


перед каплей три пути.


А каким из них идти?


Влево – лёгкий путь, в болото.


Труд скатиться невелик.


Но болото хвалит что-то


только лишь один кулик…


Вправо – трудный путь, по трубам,


для котельных надо, в сеть.


Жизнь – дворец, не ровня срубу,


но и дела – не присесть!


У котлов одна забота –


капли б выжать все до пота:


жар несносный, страшно тесно,


соль в рубашках, сами пресны –


всех параметров предел!


То уж избранных удел…



Что же: прямо – от развилки?



Кто не сам, без чёткой жилки –


прямо! – лампа Аладдина,


золотая середина.


Нет для капли лучше, проще


в жизни общего пути.


Все поля, луга и рощи


можно вместе обойти.


Окропить росою пойму,


перенесть тяжёлый груз.


Шлюзы полнить, как обойму,


напоить в степи арбуз.


(Не почесть себе в обузу –


внять страданьям кукурузы!)


Поддержать здоровье сада.


Искупать коровье стадо.


С поля вымыв червячков,


рыб отвадить от крючков.


И, колёсно сгорбив спину,


закрутить валы турбины.


А устанешь до упаду –


тихо в зной неси прохладу,


порезвись у водопада,


пляж песчаный сбей на мысе,


выйди в море, взвейся в выси


(на миру и смерть красна!),


а придёт опять весна –


возродясь из чёрной тучи,


снова вниз дождём сыпучим!..


Общи радости, невзгоды.


Вместе легче в непогоду.


Вместе злее, веселее


наступать на суховеи.


Что там капля-одиночка?


Для неё горою кочка.


Как поток возьмёт разбег –


шапку снять спешит Казбек!..


Только прямо – от развилки


тем, кто молоды и пылки!



…Что-то им судьба поручит?



За окном мелькают кручи,


вдаль – тайги плывут узоры.


Вдруг предстал нежданно взору


(кто уж рад, а кто не рад)


средь тайги, что хвоей лечит,


весь в дыму, бетоноплечий,


пуп Сибири, Топольград.


Гулким грохотом проносит


фермы длинного моста.


Брови вскинулись в вопросе:


та ли будет жизнь, не та?



Пышность встречи, сладки речи –


что-то тень сомненья вдруг…


Но тепло рабочих рук,


взгляд друзей и зов подруг –


так ясны для всех наречий!


Шум вокзала суматошный,


маневровый вопль истошный


(вздрогнул, верно, где-то лось!),


песни, музыка – слилось.


«По машинам!» – раздалось.



О! как жизнь меняет вкусы:


вдоль троллей парадно в ряд


(как британцы говорят) –


бусы, бусы, бусы, бусы


блеском никеля горят.


Дан сигнал, и в мягкой качке


так приятен белый свет!


Как народ? Во что одет?


Вот и парни – куртки, бачки.


Девы в брючках – вот чудачки,


дан безбрачия обет?


Между тем житейским оком –


по центральным их везли –


каждый как бы ненароком


намечал, к какому сроку


где что взять – вязал узлы…



«Вот, прошу!.. Все двери настежь», –


И повёл рукой парторг.


Сомневались? Вот вам, нате ж…


Ну какой тут может торг!


Краской комнаты сверкают,


занавески, бра, цветы.


Был как вроде неприкаян,


и уж вот хозяин ты.


Общежитие что надо!


«На работу – чтоб!.. – учесть!»


По привычке дружно, ладом


как один дохнули: «Есть!»



И пошла глубоким резом


новой жизни колея.


Утром саднят щёк порезы,


вечер, ночь – под хвост шлея!..


А работа…


Что ж, работа –


люба, нет ли – не тужи,


не твоя о том забота…



Лезут в небо этажи,


окон шторятся глазницы.


По лесам снуют «синицы»,


парни в зелени, с границы,


только слышен вскрик: «Ложи!»


Кое-где пятном бушлаты –


эта «чернь» с границ морских,


«беска» сбита ухарски.


Все теперь Труда солдаты.


Приобщаются… Удобно –


кирпичи подать, подсобным,


стройки мусор подмести,


подкатить, поднять, снести


что на раз, потяжелее.


Перекусами обед…


Только женщины жалеют,


остальным уж дела нет.



Стали парни те, с границы,


хозрасчётной единицей…


39


Дни как взмахи лёгкой птицы:


вот зима метелью взвыла,


ой-ёй – градусный мороз.


Обещаний столько было! –


а и там поныне воз.


План! Одно на всех собраньях.


План! Под руку каждый день,


всех начальников старанье,


стал что собственная тень.


Ни учёбы, ни желаний,


книги стопочкой в пыли…


Как бы нужен «в этом плане»


строгий добрый замполит!


Без заправки вянут койки,


на язык все стали бойки,


там прогулы, тут попойки…



Кто ж, Никита, ты на стройке?


Винтик маленький без званий?


А-а, тебе нужны всё няни –


дяди Вали, тёти Дуни?



И на первом же собранье


Иванов шагнул к трибуне.


«…Верно судит поговорка:


воду возят на несмелом.


Мы в работе на задворках,


дайте стоящее дело!»


Всё сказал, хоть и не гладко.


«Шеф» с улыбочкой-загадкой


(речь, видать, не на меду),


брови сдвинул, вспомнил что-то:


«Завтра что у нас – суббота?


Ладно, ждите, я приду…»



В гневе шеф – вопрос не местный,


это всем давно известно.


И пока он на подходе –


в затишке бетонных плит


(вон как крутит-непогодит!)


разбирается синклит


(боль, обида, гнев. А впрочем…):


кто он есть, их шеф? (Короче:


что его в глазах порочит –


говори – и не печалься!)


Вроде – был шофёр начальства.


Провели его «вечерним»,


и уж вот он весь, не вчерне,


полноправный дельный спец


(стричь коров, доить овец…).


Говорят – освоил «дойку»:


стал прорабом тут, на стройке,


через год он врио зам,


и уж вот начальник сам.


Мол – когда-то парень свойский,


зажирев и обрюшев,


стал покрикивать на «войско»,


и теперь зовётся – «шеф».


…Вьюга знай поёт, поёт.


«Видно, где-то там «суёт».


«Бросьте – план-то он даёт!»



Неожиданно из вьюги


сам начальник; как на юге:


шик-костюм, вразлёт пола,


видно, только от стола.


Вытер лоб – парит – и шею:


«Надо – сроч-но! – рыть траншею.


Тут ошибочка проекта.


Кто ошибся? Скажем, некто.


Но… не здесь мне объяснять.


Где асфальт, бетон – всё снять.


Углубиться… – вот чертёж…


Ясно?» –


«Я-а-сно!» –


«…Так, ну что ж…

Ни пера вам и ни пуха!»


(Щёку трёт и греет ухо.)


«Да-а… Здесь грунт – песок, суглинок.


Экскаватор надо б с клином.


Но… – расцвёл улыбкой шеф,


как-то весь похорошев. –


Ему – тесно, вам – просторно…»


Юркнул в «Волгу» вдруг проворно,


жест – счастливо, до свиданья…


Ну – довольны? Как заданье?



Молодым легки привычки,


загораются, как спички:


натянули рукавички,


и – айда, кувалда, лом,


клином клин, с плеча кайлом!


Лом по гальке с мёрзлой глиной


словно зуб – ирис «кис-кис».


До чего ж ты, смена, длинна!..


«Эй, нажми, чего раскис!»


Телогреек ком в сторонке,


на снегу ремни змеёй.


Ветер крутит, как в воронке,


и морозец ой-ё-ёй!


Иней волосы узорит,


пар клубами вверх, в зенит.


На руках горят мозоли,


а душа поёт, звенит!


Ночью в судороге мышцы,


утром пальцы рук не сжать.


И уж нет… ну той излишцы,


чтоб к девчонкам побежать.


Но… О, труд, – первопричина! –


полнит он всего верней


тело – мышцами парней,


дух – суровостью мужчины!



Месяц как шагнул ходулей,


и зимы подрезан лёт.


Ветры тёплые подули,


снег сошёл, и стаял лёд.


Всё, привет зиме-беглянке!


Веселей лопат подкоп.


Ух, траншея, как окоп.


Что окоп: накрой – землянка.


Чистых стен отвес прохладен,


так и хочется погладить.


Ровен край, стреляй – по нитке.


Черенки лопат – зенитки.


Ну, ещё денёк – и точка.


Уф-ф… какой же чёртов труд!


И – весна-а… Тепло, листочки.


И травинки вон как прут!..



Что такое? Рёв и гуд…


Ближе, ближе, напирая.


Что?! И замерли у края:


в том конце, резвясь, играя,


гад-бульдозер… труд их – в ров?!


И Никита в один мах


(как – не помнит – лом в руках)


дико взвыл: «Ты что же… гад!»


В лоб на трактор, лом обрезно…


И бульдозер, зверь железный,


дрогнул вдруг, пополз назад.


Камень встретила коса.



Долетели голоса.


Плечи разом вниз печально.


Обернулся – рядом «сам»,


этот… тип, его начальник.


Шаг к нему шагнул Никита,


приподнял – отбросил лом.


«Я – дурак, мне поделом.


Но ребята… Зачем они-то?»


«Так случилось», – шеф устало.


«Нос разбить за это – мало!»


«Смел, гляжу. Но я смолчу, –


и Никиту по плечу:


А работа – оплачу…»


Ссёкся голос (после ахай):


«Знаешь что? По-шёл ты б… свахой!»


Прочь шагнул скорей…


Ребята,


лица все – вопрос немой.


Молча взял свою лопату,


сам спросил: «Пошли домой?»


А бульдозер вновь итожит,


стенки сыплются от дрожи.


Шеф всё смотрит на часы…


«…Тут никто нам не поможет».


«…Может, всё же он доложит?»


Спор, колеблются весы.


«…Значит – надо!»


«…Совесть где ж?..»



Вдруг…


Машин лихой кортеж.


«Чернь» с нолями, частью «беж».


Э-э, видать, министр, не ниже.


К ним идут, всё ближе, ближе.


(Шеф сухие губы лижет –


да-а, уж тут совсем он нулик.)


Поздоровались – кивнули.


Главный: «Что тут?»


Все взглянули


друг на друга…


«…Зачищаем… –


вразнобой ребят ответ. –


Тут вот яма… был кювет…»


«Может… честь чью защищаем?


Подозрительно. Но что же,


честь мундира – не рогожи –


тоже надо защищать.


Продолжайте… «зачищать»!»


И пошли, глазами в небо…



«…Эх, такую должность мне бы!»


«…В цирк осла всё ищут – не был?»



А Никиту распрямило,


будто в бок достали вилы:


сын Гаврилы, сын Данилы –


тоже в свите? – На коне-е!..


Разговором думы сбиты,


донеслось тут до Никиты:


«… Д’грязны ж мы совсем, небриты».


«…Ничего, прошу ко мне».


То парторг отстал от свиты.



Мы не жили, как Онегин


и не ели, как Дюма.


Тех страстей не знали, неги,


той игривости ума –


диктовала жизнь война.


Сожалений горьких мука?


Иль сомнений тяжкий гнёт?


Чепуха!.. Но жизнь – наука,


учит всем, с чем в лоб столкнёт.


Каждый хочет как получше,


в круговинке обжитой.


Каждый всё сполна получит:


вот мелькнул надежды лучик,


вот разминулся с мечтой.


Так зачем, к чему бесплодно


гладит рябь утюг холодный?


Чтобы мысль дипломатична,


чтоб слова патриотичны.


Боль, обиду крикни зычно –


сразу как-то непривычно,


словно боль своя – чужачка.


Словеса! – резины жвачка…



Взгляд Никиты тих, задумчив.


Полно, надо ль себя мучить?


Жизнь – не старая девица,


ей не надо молодиться.


Ни румян-белил, ни пудры.


Весь уклад простой и мудрый –


от истоков обихода


(философская скрижаль):


рады мы весны приходу,


и зимы ухода жаль;


так всю жизнь без укороту,


чтоб и летом, и зимой –


утром с радостью в работу,


вечер – с радостью домой!..



Тих, просторен кабинет,


сероватый свет в окне.


Вроде б уж куда, ребята,


плечи, грудь – не надо ваты, –


жмутся к стенке робковато,


думой все в своей вине.


Взгляд парторга строг и въедлив.


«Знаю всё», – сказал, помедлив.


(Под Никитой скрипнул стул,


шеф чуть голову пригнул.)


«Тот проект… Ну, дело в общем:


ваш начальник предложил


сделать лучше, легче, проще.


Ждали верха утвержденья,


вот-вот, думали, придёт.


А работа – разве ждёт?


И пришлось принять решенье.


Но вчера получен в тресте…


Это всё вам надо б знать». –


«…Ну не мог я им сказать!» –


«Да-а… виновны, значит, вместе,


и за то нас – наказать!


Вот. Работа есть работа.


А… в защиту ваша прыть –


дорога вам стройка? То-то!


И отныне – так и быть!


Ну, понятно? Всё. Спасибо.


Чтоб в дальнейшем без обид!»


(Что, «спасибо» так знобит?


Так, наверно, в дни Турксиба.


Так, наверно, враг был бит…)



«…Иванов! Одну минутку.


Как вам с… шефом: быть друзьям?»


Хмур Никита. Как бы в шутку:


«Если б без траншей и ям…


Но теперь нам с ним… «в берлоге» –


я скажу, раз мы одни, –


в общем, с ним – не по дороге».


Шеф: «Спасибо. Извини…»


Тут парторг (да шут с ним, с чином!)


вдруг пустился в дробный пляс:


человек растёт! – причина,


а работа – как без клякс?


40


Счёт по осени цыплятам –


поговорка та верна.


Поразъехались ребята.


Иванов над «новым братом»


стал как главный старшина.


Бригадир! – размах, объёмы…


Всё ж поставил на своём он,


не смирился с «шефской бурсой»:


комбинат учебный, курсы,


и теперь он металлист.


Ничего специалист:


режет, варит сталь, на сборке.


Нет, не просто – взял, мол, «корки»


или что там от пижонства –


с целины ж ещё знакомство!


Чуть грузней стал, вид так – в теле.


А ребята – черти в деле!


(Это ж дело, не задворки –


тьфу, не сглазить наговоркой!)


Соль поела – тоже корм ей! –


службы форму, срок велит.


Ну да что те сроки-нормы –


сами «шьют» стальные формы


для колонн бетонных, плит.


Вот она, пошла голуба!


Кран натужно на прицеп… –


свай на корпус, плит для клуба…


Успевайте, Нади-Любы,


подключайте виброцеп!


Вот они, цехов громады!


Флаг победы реет ал –


крови цвет, и цвет помады,


(то и это равно надо).


Уж пошёл, пошёл металл!


Хочешь – делай чашки-ложки,


надо – корпус для ракет…


Эй, быстрей там! В чём оплошка?


План, всё – план!.. Как в неотложке,


не присесть на ветерке.



Так подряд все дни недели.


Да и кто их, дни те, делит –


просто сплошь один замес.


Жар, дожди, мороз, метели –


крышей служит лишь навес.


Стеллажи площадки тесны,


всё под краном козловым.


Спешка – что ж, оно известно,


кое-что на слове честном…


Гонят сборно-узловым.


Прихватили, краном – разом!..


Помолчи, кто там брешлив!


И косят к соседям глазом –


как они, не обошли?


Подхватил, пригнал по месту,


подстучал, «стрельнул» – вари!


Гладит форму, как невесту,


сталь прохладна, сам парит…


Бензорез шипит со свистом,


рвёт стрельбой расплав струи –


словно джаз во время твиста.


Брызг разлёт, как пчёл рои.


Сварки мечутся сполохи,


в глаз засыпав полову.


Гильотинных ножниц вздохи,


что бурёнушки в хлеву.


Шум, шипенье, скрежет, грохот –


ад сплошной со стороны.


А ребятам – хоть бы хны!


Им тогда лишь только плохо,


если вдруг обрыв струны…


Что, не верится? Попробуй,


сбрось пиджак, накинь-ка робу –


и познаешь упоенье!


В лязге дел – ты слышишь пенье?



Перекур!


На рёбрах формы –


как на крыше воробьи.


Разговор (солёно-нормный) –


что стесняться, все свои.


Рыбаки взахлёб: «Бывало!..»


Те – про ягоды, грибы.


Что ж, в тайге всего навалом,


хоть лопатой всё греби.


(Если ты к тому ж «зубастый»,


то грабастай и грабастай).


А потом пошли «бутылки»,


где, когда, да сколь за раз –


так, для вида, напоказ,


разговоры только пылки.


Между тем, прищуря глаз,


как лиса ползёт к тетёрке,


весельчак, бригадный Тёркин –


жертву выбрал уж, пройдоха!


Тих, не чувствуя подвоха


в стороне сидит «Алёха».


«…Как там дом? Письмишка – не? Кх…»


«Д’есть. Да пишут только мне… –


уши в шелест, ох и рожи!


И уж рты раздались вширь. –


…Ты признайся, мол, за что же,


ну… за что тебя – в Сибирь?»


Грохнул смех, и впрямь на крыше


ветром сдуло воробьёв.


«Ну и предки! Ну и пишут!..»


Но уж вот сердито, выше:


«…Как же так: его – моё?


Наше дело! Пусть те деды –


вышлем деньги, – пусть приедут,


мы их быстро «подкуём»!..»



А Никите стало грустно.


Как ни смейся тот остряк,


но ни письменно, ни устно


парень – всё! – не сибиряк.


Исчезают гимнастёрки,


оголяется редут.


Уплывут от лис тетёрки…


Вновь – с наколками идут.


Тихий говор, взгляд – «листает».


Поработает, оттает,


и уж парень свойский, дельный,


но… что день, то – «понедельник»,


терпкий выдох черемши…


(Раньше был чересседельник.


А теперь: садись, пиши…)



Что вдруг смолкли голоса?


По двору шагал… «краса»!


При поповских волосах,


вид – всех мод истошный крик,


молодой, а… как старик.


Подошёл: «Наш – работягам!»


«…Бич… О-ох-ха-а!.. Проходи», –


кто-то там зевнул с потягом.


«Где бугор ваш… э-э – бригадир?»


Встал Никита, смотрит мрачно.


Хм, как петух, а сам… невзрачный.


Подожди… Постой, постой-ка –


неужели это – он?


На обиду память стойка.


Да, пожалуй, тот пижон,


что целинную путёвку…


«Я – «бугор». Пойдём в бытовку».


И ко всем: «Ну что, – пора?..»


Зашагали вглубь двора.


За спиной рванулись ломко


грохот, лязг – работы гонка.



«Та-ак… – Никита трёт петлицу. –


Что, меня не узнаёшь?


Ты однажды мне в столице…»


Хмыкнул парень: «Ну – даёшь!»


Подобрался, точно ёж.


Тоже весь, кругом в наколках.


«Как ты здесь?» –


«Да как… – За «холку» –


и сюда. И вот тружусь.


А… в бригаду не гожусь?»


Бригадир, – в глазах усмешка:


«Ино-кентий?» –


«Д’просто Кешка». –


«Что ж, давай поговорим!»



И сползает с Кешки грим.


Кем он не был, кем он был,


он и сам уж позабыл…


Счастлив, нет к себе вопросов –


всё запросы да запросы…


Чепухи из разных книжек


поднабрался – вон как нижет…


Ловит жизнь, как хвост кометы:


всё монеты да монеты;


вздох-то: «Эх, деньжата-птицы,


на работу б за границу!..»


Недалёк, видать, от тех,


кому лучше всех утех -


«стынут ноги, мёрзнут ухи –


эх, хватить бы рассыпухи!..»


Хо, женат! И есть уж дети?!

А работать… Что ж с семьёй?


Так и будет жить на свете


окультуренной с… ёй?


Захребетник… Нет уж, дудки!



Встал Никита; в тесной будке


шаг вперёд и шаг назад –


зол бывает на разах.


Повернулся резок, крут:


«Та-ак… Замкнулся зайца круг?» –


«Вот… нигде уж не берут». –


«Ладно, как решит бригада». –


«Что, им тоже… так вот надо?» –


«Надо – знать им. Так-то… «друг»!»



Распахнулись шумно двери.


Сам парторг. Уж взгляд всё смерил.


«Помешал?» – «Нет, весь уж сказ.


Да и… нам теперь не спешка».


"Я… пойду, – замялся Кешка, –


смена кончилась как раз».


Вышел, дверь прикрылась тихо.


Видно, парню стало лихо.



«Ну, моряк, что, как эскадра? –


взгляд парторга чуть смешлив. –


Что за гость?»


«Какой там… «Кадра»!


Надо б хуже – не нашли…»


Отсмеявшись, посидели


два в упряжке мужика.


Положенье труд их делит:


волос старому куделит,


молодому мнёт бока,


а дорога – далека!..


Да осилит путь идущий!


Эта истина стара.



…Встали посреди двора.


Пыль воронкой, тучи гуще.


И парторга взгляд зовущий:


«Вырос ты. Вступать пора…»


41


Год от года мы… хитрее?


Жизни думы как-то в клин…


Нет, не то чтобы хиреем,


иль мещанства модный сплин.


Просто… мысли дезертирны?


Революцию – всемирно!


Боем вызволить – Европу.


Восстанавливать – страну.


И уж вот –


прикрыть бы …,


как детишек


там бы, ну…


И – моя уж


хата с краю…



Где-то


бьются, умирают.


Кто-то


в ад для всех за раем.


Вместе все – пресечь войну!


Мы –


в тенёчке за сараем?!


«Д’разве ж только мы одни… –


Пусть там думают о н и!»



В дни, когда приходят к власти


(охрани нас от напасти!)


всмен рабочие цари –


преды, генсекретари, –


каждый с думкой: вот подсластят! –


трудно ж, что ни говори.


Дни уходят, мчатся годы,


и уж где-то век к концу –


ждём всеобщей всё погоды,


а шуметь нам не к лицу.


Смена смену «отрицает»,


мы живём да хлеб жуём.


Уж никто не восклицает.


Шут с ней, лишь бы не «В ружьё!».


Но… ввернётся мелочишка,


Что там – яблоки с гнильцой! –


у мужчины, не мальчишки,


багровеет вдруг лицо.


И прорвётся вмиг возвратом


жизнь вся, годы, месяц, дни


(так частенько с нашим братом):


что же смотрят там о н и?..



Шаг ступи – звенит монисто, –


в нашей жизни коммунисты…



Жизнь сложнее. Но и проще.


(В точь как зятю с доброй тёщей.)


Ведь теперь (что кислить рот?) –


стал «сознательным» народ:


мы должны из рода в род


делать жизнь – наоборот!


(Хоть сомненье и берёт:


вдруг всё… задом наперёд?)



Шаг шагни – звенит монисто…


Ты готов быть коммунистом?


42


На торжественном собранье


полон красный уголок.


Там в президиуме крайним


и Никиты хохолок.


Он не сел туда бы сроду –


выбирают, депутат,


на виду слуга народа,


положенья чин и штат.


Что ж, и он, как может, платит…


Теребит за кисти скатерть.


Кешкин голос со смешком:


«…Слугам – что, в машинах катят,


а хозяева – пешком…»


Шустрый, шустрый на слова-то.


Уж читается приказ.


«Шапка» что-то длинновата.


Чинно все сидят ребята,


ждут, когда пойдёт «про нас», –


что, кому, какою суммой.


А пока со своей думой…



Да, Никита, путь далёк,


думать есть над чем – ещё бы!


Головёшкою учёба,


тлела, тлела – уголёк.


А ведь бодрый всё был духом,


на отлад работу гнал.


Эх, паук забот! Как муху,


закатал-запеленал.


План! Уж тут не до развальцы,


всё в нём, должность и «навар».


Тем – наряды хоть из пальца,


а в работе – «ёк» да «бар».


«…Бригадиром – не с плеча лом,


знай ходи себе, как гусь,


три прораба под началом…» –


зубоскалит Кешка. Пусть.


Ожил парень, кончил трюки.


Иль своё берут года?


Нет, скорее – от труда,


раз уж брали на поруки,


а теперь вот – хоть куда!..


Новичков пришли отряды,


тянет служба к жизни нить.


Так все рады, так все рады,


поскорей их оженить!


Чтоб остались и осели


здесь в Сибири вековать.


Эх, приятность новоселий –


стул да голая кровать!


Правда, вскоре куксят-плаксят


(депутатских дел настой!) –


по работе – ещё так-сяк,


тут – не в курсе ж, холостой!


Ну, ходи да морщись, жмурься,


словно кот сторожкий в УРСе.


Впрочем, чёрт тут только «в курсе»



Стоп, «про нас» начало чтенья…


Люд в струну – моё почтенье!


Все довольны, просто рады


скромным почестям-наградам:


кипа грамот, на доску


(и конвертик… для кваску).


(…Закурили? Пахнет жжёным…


Уж не терпится, беда!)


О-о! Ключи молодожёнам!


Ну – подарок, это – да!


Парень счастливо вздыхает,


заслужил вполне, герой,


не квасок тут, «зверобой»!


А девчушка – смех! – икает…



Иванова выкликают.


Ну, ему-то не впервой.


Подошёл, спасибо, к месту.


Волноваться нет причин.


Вдруг парторг очками к тексту:


«Стой-ка!» – обнял, как невесту,


и вручил ему… ключи?


Лоб потёр Никита: «Я же…


Холостой я, не женат».


«…За женой нужны вояжи?»


«…Да какого ты рожна!..»


Крики, смех, ребята ржали.


А ему… соринка в глаз…


Все Никиту уважали,


а девчата обожали –


всем хотелось: на, от нас!



И средь шума (как на кнопку! –


так уж скроен механизм)


уловил Никита… нотку.


Нет, не нотку – тонкий визг.


И слова наплыли вдруг:


«…Справедливость? Только врут!


Сами всё себе берут!..»


Вмиг с суровостью мужскою


отклик сердца озарил:


ведь ему – когда такое?


Спрыгнул к Кешке: «На, бери».


«Да ты что… Никит… Иваныч.


Я же так… Я… Не хочу-у!..»



Сколько дум родилось за ночь.


Сколько мыслей к Ильичу…


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.


Конец Конька-горбунка


Глава VII. Шаг в сказку

43


Дум ветшает покрывало,


проступают наготой…



Перевал за перевалом,


высота за высотой.



То нежданный спуск с провалом,


то подъём горы крутой.


Перевал за перевалом…



Всё встречалось на пути:


И – кругом всего навалом,


и – шаром хоть покати.



День за днём мелькает жизнь.



А ведь было-то, кажись,


вот вчера, ну – год, два-три!..


Э-э, брат, брось-ка, не хитри:

это было – дай-ка вспомню…



И, конечно, вспомнит ровню,


с кем гулял перед войной.


Грусть окутает волной,


и в груди кольнёт, как жалом, –


столько лет уж пробежало!..



Было, было перевалов,


переходов, переправ.


Жизнь в пути отзоревала –


в чём там прав, а в чём неправ?


В устоявшейся юдоли


взгляд всё шире, думы въузь.


Человеческие боли


сердце знает наизусть.


И на праздник – «по законной».


Утишает боли ран.


И целительной иконой


мягко светится экран…



…Вся страна как на ладони.


Что страна – считай, весь мир!


Телевизор кадры гонит,


и битком набит эфир.


За окном тоскует вьюга,


снег струёю на стекло…


А в квартире Кешки-друга


так уютно и тепло.


Здесь Никита гость желанный,


а для Кешки – что там гость! –


и простор, и газ, и ванна,


позавидуешь небось.


Но довольней всех Никита:


весь и счёт, что – шапка квита!


Голосит и воет вьюга…



На экране – прелесть юга.


Дикарьё, разбив палатки,


наслаждается сполна.


Как щекотно лижет пятки


черноморская волна!


Кто б там ни был – юный, старый,


академик, трубочист, –


он на пляже водит пары


и становится речист.


Прочь на время все нейтроны,


прочь лохматой сажи пух –


дивной арией Нерона


перехватывает дух!..



На столе, к «московской хлебной»,


сало с яйцами, шкворчит.


Кешка чмокает: «Целебный!..»


И жена в ответ ворчит.


Так тепло, легко, уютно!


У Никиты межит веки.


Мысли так, о человеке…


И экран стал что-то мутным,


сник в молчании минутном.


«Через… спутник связь… Помехи?..»



. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


(Задремал Никита. Снится,


что порой в душе теснится.)


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



…Вдруг,


как рябь, пошло волненье.


Диктор – слышно – в удивленье:


«Непонятное явленье!


В общем… вот какое дело:


пролетело и н о т е л о,


спутник связи наш задело!..»



Вмиг весть землю облетела.


Зашуршало всё кругом,


как лавинный снежный ком:


«…Камень, што ль, какой-то где-то?»


«…Да-да-да! Метеорит!»


«…Прямо в нас с хвостом комета,

не иначе – конец света!"


«…Вот бабахнет – натворит!


Всё, шабаш – спасайся, братки!..»


И сорвались в лихорадке,


что с собой да что наденет, –


словно в день обмена денег


(вот судьбу доверь им, бог!).


Но струя у берегов


тормозит своё теченье –


слышны умников реченья


(тем и есть он, индивид,


тот, который на пожаре


восхищённо: «Эх и жарит!»).


Их ничто уж не дивит.


«…Всех собрать – вот посекло бы!


Говорят «высоколобы» –


попадёт, должно быть, в нас,


вероятность – три порядка».


«…Как для старых – физзарядка.


На луну так, мухе в глаз…»


«…А в болото – было б грязи!..»



Заработал спутник связи.


Люд весь кинулся к экранам:


Не столкнулись? ещё рано?..


Комментатор, парень кроткий,


словно лещ на сковородке.


Вот он быстро-быстро вторит


вести из обсерваторий –


там гурьбою, дружным скопом


все прильнули к телескопам,


(телезрителям в усладу


только фалды без фасаду)…


Вот вид улиц с чётким сбегом.


Ни души. И дождь со снегом.


Комментатор бровь в излом:


постовой, ну тот, с жезлом,


дал вдруг «стоп!» своим коллегам,


и пошли стучать «козлом»!..


Вот уж зал – «высоколобы».


Все умы высокой пробы,


им мирское – мишурой.


Будь то взрыв, нарыв на коже,


бархат, ситец иль рогожа –


Истина всего дороже!..


Репортёров вьётся рой.


Нет-нет, слышится порой:


что же людям помогло бы?


Но молчат высоколобы,


строго чтя уставы уний –


смертным важен вид их, мумий…



Комментатор сыплет фразы,


телекамеры – на дверь:


из неё всё раз за разом


(будто – вот оттуда зверь,


или хлынет вал проказы!) –


входит служка Всёпроверь…


Нет известий с космотрасс,


перебои, видно, в чём-то.


Вот, идёт!..



На этот раз


шмыгнул в зал, как мышь,

мальчонка!


Тишина. Учёный сап…


Репортёр тут кошкой – цап!


(Уж на то и репортёры,


случай-миг бока натёр им!)


«Ты куда?» –


«…Сюда я, к мамке». –


«На конфетку… Без обманки?


У-у, футбол! – ботинок рваный…»


(Подтолкнул мальца к экрану.)


«…Верю. Но скажи нам, малец:


кто летит? Не жуй же палец…"


Весь мальчонка крупным планом:


«Горбунок-Конёк с Иваном!»



Что такое? – Вот остряк-то!..


Как искра, души разрядка:


всхлип несмелый, смех… Заржали!


Во всю глотку, во весь рот.


Стёкла жалобно дрожали


(у экранов стыл народ).


Ха-ха-ха!.. Хо-хо-хо-хо-хо!


Хе-хе-хе… Хи-хи-хи-хи…


Многим сразу стало плохо,


кто-то стал читать стихи…



Служка вдруг вернул всех к делу:


«…Свет, идущий с и н о т е л а,


в свете давнишних кондиций –


в точь состав пера жар-птицы!»


Как – перо? При чём – перо?


Это ж свет иных миров!


Мудрецы-высоколобы


крутят-вертят дельта-глобус:


альфа – нулик, бета – нулик…



Репортёры – те смекнули:


раз перо, то значит – быть!..


И во всю пройдошью прыть


(с перепрыгом после «гопа»)


побежали к телескопам.


Оттеснили вмиг хозяев,


управляться сами взялись.


Навели получше трубы.


И расплылись в серпик губы:


точно, сам как есть – Иван!


На коньке сидит, как пан.


Видно – песни распевает


и горбушку уплетает.



Что тут стало, что тут стало!


(Весь народ вздохнул устало.)


Мудрецы тут задрожали,


подхватились, побежали –


все мальчонке жали руки,


взять просили на поруки.


А потом сказал старейший:


«Будь у нас – о ты, мудрейший! –


клана нашего главой…»


Мальчик крутит головой –


что же хочет этот дядя?


И, на дядю смело глядя:


«Угости меня халвой!»


44


Телескопы смотрят в небо,


у экранов весь народ.


Кто-то служит там молебны,


кто-то там наоборот.


А Иван – как на картинке –


вот он, сказочный кумир!


И – поёт! – хоть без сурдинки.


Невдомёк, что смотрит мир.


Весел, чёрту строит рожки.


Невдомёк, что ждёт Земля,


что ковровая дорожка


через площадь до Кремля…


Вот навстречу астронавту


с рёвом эскорт «ястребков».


«Чур! – вскричал Иван. – Монах-то!»

Припустил – и был таков.


И совсем из глаз бы прочь.


Да Земля на розыск шлёт уж,


завертелись вертолёты


с репортёрами и проч….



А Иван – в деревню с лёту…


Люди все с полей бегут –


с неба огненный лоскут!


Репортёры тут как тут,


клин-гусиным караваном.


Сразу камеры…


С экранов


телевизоров повсюду


всё подробно видно люду:


как спешит-бежит народ,


как Иван садится.


Вот…


(Что за чёрт! Все мужики-то –


трёт глаза свои Никита


(он в экран – как на икону) –


мужики-то – все знакомы!


И дома (во рту свело)…


Это же… его село!


Не село хоть, так, сельцо…


Дом… И дед вон, на крыльцо!..)



…Вот Иван сошёл с конька,


треплет холку горбунка.


Шерсть немного подпалёна


(сам-то в чанах закалённый!).


Смотрит – дом который крайний.


«Ну, здоровы ли, миряне?» –


Шапку снял и всем поклон.


Люд гадает: кто же он?


Вот идёт он в дом, что с краю.


(Дед навстречь.) Как вкопан встал:


Свят-свят – люди ж помирают,


как же… батя мой восстал?


Смотрит до-олго так на деда.


«…Что тебе, мил человек?


Если что не так – поведай», –


дед, и руку к голове.


«… Д’мне б Данилу да Гаврилу…


Ты-то кто? Как батя мой… –


улыбнулся через силу. –


Я – Иван».


«Постой-постой… –


пораскинул дед умишком. –


Я – Федот, да вишь – не тот…


Ну а… Ты ж царём стал… в книжке?» –


«Бы-ыл! Да столько там хлопот!


На звезду слетал. И вот…» –


«На звезду-у!.. Да что ж так долго?» –


«Д’вроде я… туда-сюда».


Дед приставил палец ко лбу:


«Знать, другие там года.


Уж не знай, сколь по науке,


только тех мы – пра-а-пра-внуки.


Род Иванов и Никит.


Вот наш домик у ракит.


Ну а коль родня ты наша,


вот твой дом, и щи, и каша.


А Данилы да Гаврилы,


ты же – помнишь? – одарил их –


все в столице, там парят!»


«Что – в боярах у царя?»


«Ну-у, царей уж нет в помине!»


(Тут Иван раскрыл аж рот.)


«На земле, на половине


стал царём теперь народ!..


Э-э, да что я, старый леший,


словно басней соловья, –


ты ж с дороги, хоть не пешей…


Это вот сноха моя.


Внук в Сибири…» –


«…А?!» –


«…На стро-ойке!


Там теперь – совсем не то…


Проходи, снимай пальто


аль кафтан там царской кройки…»



Человек возник вдруг бойкий.


На повязке – «Санэпидст.».


Чрезвычайно грозный вид-с!


«Сдать одежду и бельё!»


Сник Иван: «Так то ж – моё…»


«Смена есть? Прошу без спору». –


«Е-есть! От сына… Будет впору», –


дед на выручку поспешно


с думой: чести-то нам, грешным!



Как потом Иван с устатку


опорожнил квасу кадку.


В баньке как наддал парку.


А потом «по стопорку».


А потом чугун картошки


да запил её окрошкой.


Как потом на сеновале


крышу, думали, обвалит –


так от всхрапов, как от лома,


крыши дыбилась солома –


вся страна об этом знала


в передачах по каналам.



Только солнце утром рано –


Горбунок уж ждёт Ивана.


Так, легонько тыкнул мордой –


встал Иван весёлый, бодрый.


Вышел, солнцу улыбнулся.


Горбунок впотяг прогнулся,


отряхнулся, встрепенулся


и косит Ивану в вслед…


На крыльцо тут вышел дед.


Поздоровался с «царьком».


Руку вскинул козырьком:


кто ж бежит, опять «повязка»?



«…Извините, – неувязка!


Вот, нашёл в одежде, в складке».


(Ох, слова-то больно сладки –


что ж проткнула там булавка?)


«…Изысканий новых главка!


Посчастливилось вам встретить


черепах на той планете.


Разновидность – спинка вмята.


Против наших – вминус пятой,


но без панцирных кругов –


значит, нет у них врагов.


Я хотел бы в связи с этим


пригласить вас на банкетик!


Все расходы – на профвзносы…»



Взял Иван булавку, к носу…


«Ф-фу, ко-нячным как разит, –


вспомнил что-то. – Паразит!


Я-то думал – что мне колет? –


т а м поспать не дал подоле…»


Под каблук его – и хряско!


Оглянулись – где ж «повязка»?



…Слёзы дед – от смеха – вытер:


«Ну – скакнём в Сибирь, к Никите?»


45


Дед не помнит, как летели.


Опустились – всё в метели,


хочешь, верь себе, не верь.


Общежитие. Вот дверь…


Он, Никита! Стелет койку.


Знать, с работы только-только.


Как же долго не видались!


Обнялись, расцеловались,


дед, и внук, и новый дядя.


Закурили, сели, чадят.


«Ну, так как?..»


Пошла беседа,


про погоду, про соседа.


Мимоходом, капитально,


и про ближних, и про дальних.



И когда прошло стесненье,


в разговоре чёрт и бог,


дал Иван им объясненье,


как летал и всё, что мог.


«…Ну, звезда, – леса да горы.


Люд навроде муравья.


На работу, правда, споры,


всё поют – «абара-я».


Башковиты, головаты,


сильный, жилистый народ.


Да уж больно мелковаты,


видно, с хлебом недород.


Палки тащат, катят яйца.


Объяснял я им на пальцах,


уж они вокруг меня! –


будто я им барин новый.


Ну а так – у них хреново:


всё работа без прислону,


мельтешенье, трескотня,


нет ни ночи, нет ни дня,


ни тебе поспать соломы.


Оставайся, мол, – на пальцах.


Да! видали простаков –


вот нужны мне ихни яйца!


Переспал – и был таков…»



Долго б дед ещё с Никитой


всё о давнем, позабытом –


как звезда, да как на троне.


Да Иван: «А как вы ноне?»



«Мы – нормально! Стройки, ГЭС.


Против вас – так до небес!..»


И пошёл частить Никита,


словно Чита Айболита:


эвээмы, космос, атом,


«синхро-», «фазо-», «Ту-сто…» , ЛЭП…


Как работа вся по датам


раскреплёна на сто лет.


Передачи по «Орбите»…



«Ну а… есть-то хоть – едите?» –


встрял Иван. Никита смолк. –


Не возьму я что-то в толк,


как у вас: што ль, на паях?»



Дед вступился: «Кх’дай-ка я…»



«…Так-то так оно, конешно, –


начал дед. – Похаять грешно.


Как всё было? Худо жилось.


Революция свершилась.


Коммунисты по науке


власть забрали в свои руки.


Всё, что создал бог-Природа, –


тем владеть всему народу,


а не только кучке знати:


землю, волю – вот вам, нате.


Ну народ – такое дело! –


защищал остервенело.


И работал – всё звенело.


Цель одна, одна и вера,


по работе была мера.


Кто хотел своим умом,


тех того… в тридцать седьмом.


Немец шёл, да мы ершисты,


расчихвостили фашиста.


Тут бы жизнь нам подавай.


Да… кирпич, вишь, каравай:


нет-нет – в рот углами тычет.


Все едим, ну кто-то хнычет…»



Помолчал, потёр усы.


«…Да и жизнь – не для красы.


В чём он, смысл? И в чём он, прок?


Где у жизни потолок?


Вот тебе б, Иван, соломы,


а князьям подай салоны.


Есть и в нас позывы дерзки,


называем их – издержки.


Иль вот есть намёк двоить:


этим – править, тем – доить…


Но… всё знать – для дел помеха.


Молодым-то что, потеха:


дай им есть не кашу-щи,


а синь-тети-ку, плащи!


Не растить, с конвейра ленты.


Где-то здесь экспе-скрименты,


строют жизнь по новой моде…»



Встал Никита: «А мы сходим.


Тут совсем недалеко».


«…Вот, и вам, вишь, нелегко, –


им Иван на всё заметил, –


хоть не понял я и трети…


Ну, посмотрим жизню вашу?»



Оглянулись – день встречай!


Закусили простоквашей


(холостяцкий чудо-чай)


и пошли послушать гул


(у Никиты был отгул),


посмотреть дома-скворешни,


подышать погодой здешней…



Насмотрелись, надышались.


Дед с Иваном потешались:


тут же – господи, прости, –


негде курице снести.


Тополь – вся-то и лесина.


А дышать – с заводов псиной?..


Дед идти уже не мог,


заколол от смеха бок.


И как раз – стена-ограда.


Вот туда-то им и надо!



Встали. Вывеска над входом.


«Фу-ту-рум» – с нолями года.


Кнопку жмут. Открыл им – кто бы? –


сам железный страшный Робот!


«К-то? За-чем? Куда? От-ку-да?..»


Дед за уши: щёлка, гуда!


«Нет, с меня того уж хватит.


Посижу тут, в проходной».


Робот что-то циферблатит.


«…Ну, язви тя прободной –


подремать не даст, не спавши ж!..»



"Вы же… без вести пропавший! –


Робот рот Ивану скалит. –


Еле вас мы отыскали.


Проходите, вам мы рады, –


дверь открыл другой ограды. –


Ну а вы… – сказал Никите. –


Вам не срочно, обождите.


Вот, пожалуйте к диванам…»



Двери – щёлк! И нет Ивана.



О главе Ф У Т У Р У М


(Будущее.)



(Мы о будущем речисты –



Пусть листок побудет чистым.)



. . .



А Никита покрутился,


с пирожками возвратился.


«На-ка, дед, поешь горячих!»


Дед вблизи не так-то зрячий:


«М-м… Пахнет мясом – что за пища?»


«Это ж ливер – вкусотища!»



Если б то картины, фрески


Рафаэля, Тициана!..


Сплошь миганье, скрежет, трески…


Ох, как долго нет Ивана.


Дверь… Ну вот он! Что такое?


Блеклый, сумеречный взгляд…


«Довело до упокоя.


Да на кой тот футур ляд!» –


дед вздохнул в такой обиде,


помоложе – дал бы бой!..



А Иван глядит, не видя.


Говорит как сам с собой.


«…Дальше, вглубь… Умней, умней…


Но… потом ведь снова к н е й,


к пра-пра-матери-Природе?


«Быть? Не быть?» – опять в народе.


Хм! И при синхрофазолэпстве


идол… в датском королевстве!»


Шапку вдруг надвинул туже.


«Ну, пошли? – Виденье в луже…»



«До сви-дань-я!» – Робот зычно.



А… Иван тут стал обычным.


Смотрит, чешет свой затылок:


«Нет навозу да опилок –


дверь бы эту залепить!..»


Дед потёр свой нос-обмылок:


«С пирогов-то – где б попить?»


46


По приречному бульвару


на прогулке весь народ.


Всё живое – малый, старый.


(И собачки всех пород).


Все идут – орешки лущат;


мелким, с шарканьем шажком.


И Иван с Никитой в гуще.


Дед грузнеет с посошком –


приглядел себе для форсу,


чем не житель городской!


(Всё ж он выпил-таки морсу.)


Красота-а, душе покой…


А-а! С войны здесь место – Роща?


Здесь ребячий дух ватаг


познавал накал атак?..


Чуть вверху – деревья ропщут.


Хорошо пройтись вот так!



Вон навстречь жируют парни.


Этих цвет опал – плоды.


Те и эти молоды,


и не знай, чей вид шикарней.


По плечу дружка тот хлопнул –


всё рабочий люд, простой.


Эти кто же, кучкой плотной?


Вид начальницкий… Постой…

Деду глаз как навострило:


сын Данилы! сын Гаврилы!..


Зам.министры? Даже «врилы»?!


Ну и ну-у… А то ж Ната… алья?


Да-а, сменяет имя талья…



А Никита – так ли, свет ли –


в краску весь, отвёл глаза…


Вон парторг идёт, приветлив.


Шеф в заботе… Хм, нет туза!


Знает дело, не упустит,


всё в оббежку норовит,


раз обгонит – два пропустит,


чтоб попасть в министров вид…


Шутки, смех, а глаз-то – строго!



Вдруг шальной весёлый крик:


«Э-эй, Никита-а! – за дорогой –


Кешка… – Дай рубля, старик!


Собрались вот, «загораем»…»


И бежит, не разбирая,


вкось дороги, напрямик.


С поворота – грузовик!..



У Никиты всё в мгновенье:


тот шофёр за водкой прёт,


Кешка это же орёт.


Но ведь дети ж!..


– Визг, шипенье.


Весь в рывке, –


у-дар! – летит…



Тишина далёким пеньем.


«Мама, ты меня прости…»


Небо мутной пеленою.


Воздух… тесный, как пенал.


«Только… небо надо мною».


Шевельнулся, застонал.


«Теснота… Туда, на берег…» –


будто громко прошептал.



Кто всю боль души измерит!..


Тих прибрежный краснотал.



Отпустило…


Над рекою


ох, как долог зов гудка…


Дед с трясущейся рукою,


сыплет мимо лоскутка.


Вот Иван, и Кешка тоже.


И министры, шеф, парторг.


И глаза Наташи…



Боже! –


Вопль!.. Как жуток – кто исторг?


Расступились… – Мама… Мама!


Как подняться? – Не могу…


А-а, конёк привёз Иванов…


Ну зачем же на снегу? –


Опустилась на колени…


Как тепла её рука.


Мама… Столько ей волнений!..


Хоть немного б ветерка.


Расстегни… Уж тень потёмок?..


Ох, как будто налегке…


Что в руках у ней? Чертёнок!


На коньке на горбунке –


кривит рот своим оскалом…


Перевал за перевалом…



Перевал за перевалом,


высота за высотой.


В жизни видел он так мало,


сердце тешилось мечтой.


Перевал за перевалом…


Сердце стуки вдруг прервало.


Вот и всё, отзоревал.


Перевал за перевалом!


Перевал за перевалом…


Перевал за… перевалом…


Перевал за…


Перевал…



Всё недвижно, в цепененье.


Небо стылое багрит…


«Ну за что… За что гоненье? –


с болью вымолвил старик. –


А?! – и… выхватил игрушку. –


Чёрт! Твоя это пирушка?


Бог ли, чёрт – ты мне ответь:


что тебе от этой былки?


Ну кому, кому та смерть?!»



Вдруг…


расплылся чёрт в ухмылке…


А… Иван тут стал стареть…


Дед икнул оторопело,


руку к сердцу… навзничь, белым…


«Видно… час мой… приурочен».


Разом кинулись помочь чем


сын Гаврилы, сын Данилы.


Деда словно осенило –


приподнялся, взгляд в них вперил


и сказал, со всем смирясь:


«Ну – живите вы теперя!» –


и чертёнка оземь


хрясь!


«Бах!» – тут молния рванула.


Грохот, дым и столб огня.


Дикий, страшный крик коня.


Темь кругом, не видно дня.


Люд – как пыль, всех ветром сдуло…



Тих, безмолвствует народ.


Всё. Ушёл Иванов род…



И, когда всё стало чистым,

пыль осела, ветер сник,


беломраморный, лучистый,


дивный памятник возник –


Мать, скорбящая о Сыне…



. . .



Он стоит там и поныне.


На могучем Енисее.


Тихо шепчется с ним Роща.


И не внять:


покоит? ропщет?


Жнём мы то,


что сами сеем.



. . .



Уходит вдаль


таинственное детство.



Не только у тебя,


у всех, у всей Земли.



Тускнеют сны,


что втайне с малолетства


в душе наивной


свято берегли.



Куда стремишь свой ярый бег,


дитя Природы – человек?



ЧЕЛОВЕКУ ЖЕ


. . .



Открыта



Область Пустоты.



Взрыв изначальный.



Центр Вселенной…



. . .



Но…



Центр Вселенной –



это ты!



Да будет жизнь твоя



нетленной.



. . .



Так, мирозданья тайное порушив,


Нам торжество своё являет дерзкий ум.


…Земного счастья страждущие души…


И – призрак-быль, испепеляющий самум…



Куда стремишь свой ярый бег,


Дитя Природы, человек?



. . .



А жизнь – кипит!


Закат в огне…


Чего мы ждём?


Чему не рады?



Пробью ль к душе твоей ограды,


Читатель, сверстник грустных лет?


Иль ты, седым венком повитый,


Кряхтя, закутываясь в плед, –


Тогда лишь гостем будешь мне?


Тогда с тобою будем квиты?



Проходит жизнь.


Закат в окне…


Спасибо, жизнь.


Ты вся во мне.


1984 г.


МОЯ РОССИЯ


Моё сердце к тебе приторочено,


Неуклюжая, вздорная, милая Русь.


Столько в жизни всего наворочено –


Хорошо ли, не очень – судить не берусь.



Пораскинулась ты на полмира в таежном продолье,


Приполярную стынь заслоняя вспотевшей спиной.


Нас судьба наделила особой неласковой долей,


Чтоб однажды увидеть, что мир совершенно иной.


Жизни сущность не сбить ни монголо-татарскою плетью,


Ни пожарами войн, ни кострами бредовых идей.


Ты прости нас, Всевышний. Любя, отведи лихолетья.


Стать нормальными нам помоги. Чтобы – как у людей.



Что прошло – назовём это пройденным.


Пусть укором останется только лишь грусть…


Поднимись во весь рост, моя Родина –


Неуклюжая, вздорная, милая Русь.


1992 г.


 8 (800) 333 27 37