На день погребения моего [Томас Рагглз Пинчон] (fb2) читать онлайн

Томас Пинчон На день погребения моего

Всегда должна быть ночь, иначе им не нужен был бы свет.

Телониус Монк

Часть первая. Свет в диапазоне

  — Заменить двойные швартовые одиночными!

  — Бодрее . . . осторожно . . . отлично! Готовимся отчаливать!

— Город ветров Чикаго, мы летим к тебе!

  — Ура! Мы отчалили!

Под аккомпанемент этих веселых восклицаний водородное воздушное судно «Беспокойство», гондола которого была украшена патриотическими флагами, а на борту находился экипаж в составе пяти членов знаменитого клуба воздухоплавателей «Друзья удачи», быстро поднялось в утреннее небо и вскоре поймало южный ветер.

 Когда судно достигло крейсерской высоты, очертания предметов на земле уменьшились до микроскопических размеров, Рэндольф Сент-Космо, капитан воздушного корабля, объявил: «Теперь следуем Специальному авиационному кодексу», и парни в аккуратной летней форме, состоящей из блейзера в красные и белые полосы и небесно-голубых брюк, энергично принялись за выполнение приказов.

Сегодня они направлялись в Чикаго, где недавно открылась Международная Колумбова выставка. Хотя приказы доходили до них, «телеграф» взволнованных и исполненных любопытства членов экипажа обсуждал в основном легендарный «Белый Город», его величественное колесо обозрения, алебастровые храмы коммерции и промышленности, сверкающие лагуны и тысячу других чудес науки и искусства, ожидающих их там.

  — Ох, парень! — воскликнул Дерби Сосунок, наклонившись за борт, чтобы увидеть сердце страны, вибрирующее в дымчатом вихре зелени далеко внизу, его льняные локоны развевались в потоке ветра летящей гондолы, словно подветренное знамя. (Дерби, как вскоре узнает мой читатель, был «сыном» экипажа, выполняя одновременно роль фактотума и талисмана, а кроме того — исполнял сложные партии, когда эти юные воздухоплаватели не могли сдержаться и не начать петь).

— Я уже не могу дождаться! — кричал он.

— За это ты заработал еще пять штрафных баллов! — сообщил суровый голос над его ухом, заставший его врасплох и заставивший отойти от борта.

— Или, скажем, даже десять? Сколько раз, — продолжал Линдси Ноузворт, помощник командира, известный своей нетерпимостью к любым проявлениям распущенности, — тебя предупреждали: Сосунок, соблюдай правила приличия речи?

С ловкостью давней привычки он поднял Дерби, из-за чего локти парня наилегчайшего веса свесились в пустоту, — «земная твердь» сейчас была на расстоянии полумили, — продолжая читать ему лекцию о многих пороках расхлябанности, по точному выражению, и не последний среди них — праздность, которая может привести к сквернословию, если не к чему похуже. Всё это время Дерби кричал от ужаса, поэтому сложно сказать, сколько полезных убеждений в действительности были ему внушены.

  — Слушай, Линдси, хватит, — сказал Рэндольф Сент-Космо. — У парня есть работа, а если ты его напугаешь, от него не будет толку.

— Ладно, недомерок, приступай к работе, — проворчал Линдси, скрепя сердце поставив испуганного Дерби на ноги. Как главный старшина корабельной полиции, отвечающий за дисциплину на борту, он выполнял свои обязанности с мрачной суровостью, которая стороннему наблюдателю могла бы показаться мономанией. Но принимая во внимание легкость, с которой этот отважный экипаж находил оправдания для своих проказ - в результате чего не единожды прозвучал сигнал «смертельная опасность», из-за которого воздухоплаватели замирали от ужаса - Рэндольф обычно позволял своему помощнику впадать в ошибку ярости.

В дальнем углу гондолы раздался протяжный грохот, сопровождаемый нетерпеливым ворчанием, из-за которого Рэндольф, как обычно, нахмурился и положил руку на живот.

— Я просто споткнулся об одну из этих корзин с едой, — крикнул подмастерье Майлз Бланделл, — Там была фаянсовая посуда, кажется, я ее не заметил, профессор.

— Возможно, то, что ты прекрасно с ней знаком, — грустно предположил Рэндольф, — сделало ее временно невидимой для тебя.

Его упрек, практически едкий, был обоснован, поскольку Майлз, несмотря на добрые намерения и добрейшее сердце в застенчивой груди, порой страдал от неразберихи двигательных процессов, часто являя тому шумные доказательства, а недавно — подвергнув опасности физическую безопасность экипажа. На ходу собирая осколки разбитого фарфора, Майлз рассмешил Чика Заднелета, самого нового члена экипажа, который облокотился на трос и наблюдал за ним.

  — Ха-ха, — смеялся юный Заднелет, — слушай, ты самый большой недотепа из всех, кого я когда-либо видел! Ха-ха-ха.

Злая реплика застыла на устах Майлза, но он сдержался, напомнив себе, что оскорбление и провокация — типичные ухватки того класса, из которого происходит новичок, следы его темного прошлого, которое можно винить в нездоровых лингвистических привычках молодого человека.

 — Почему бы тебе не передать мне это изысканное столовое серебро, Бланделл? — продолжил Заднелет. — А когда мы прибудем в Чикаго, окажемся в ломбарде, и…

— Обратите внимание, — вежливо ответил Майлз, — все столовые приборы с клеймом «Друзья удачи» — собственность Организации, они должны оставаться на борту, для использования во время официальных перерывов на обед.

  — Словно мы в воскресной школе, — кисло проворчала молодежь.

 В другом углу гондолы, не обращая внимания на приходящую и уходящую молодежь, экспрессивно стуча хвостом по обивке, уткнувшись носом в том мистера Генри Джеймса, лежал пес без определенной породы, по всем признакам поглощенный текстом перед глазами. С тех пор, как «Друзья» во время конфиденциальной передачи прав в «Капитуле наций» (см. «Друзья удачи» и Зло-Простофиля») спасли Пугнакса, тогда не более чем щенка, от жестокой схватки в тени памятника Вашингтона между враждующими стаями диких районных собак, у него появилась привычка тщательно изучать страницы любого печатного материала, каким-либо образом оказавшегося на борту «Беспокойства», от теоретических трактатов по искусству воздухоплавания до менее уместных материй, например, бульварных романов — хотя его предпочтения, кажется, более склонялись к сентиментальным рассказам о представителях его собственного вида, показавшимся ему слегка тусклыми. Он научился с присущим собакам энтузиазмом осторожно переворачивать страницы с помощью носа или лап, и любой, кто застал бы его за этим занятием, непременно изменился бы в лице, в частности, изогнул бы удивленно брови, что способствовало бы появлению общего выражения заинтересованности, симпатии, и — сложно избежать этого вывода — понимания.

Старый аэростат, как уяснил Пугнакс наравне с остальными членами команды, следовал «зову природы», склоняясь к подветренной стороне гондолы, что вызвало удивление жителей поверхности Земли, которого, всё же, было недостаточно или не совсем достаточно для того, чтобы они начали записывать более-менее слаженные отчеты относительно этих туалетных извержений с неба. Это были, скорее, владения фольклора, предрассудков, или, если вы не возражаете против расширения понятия, религии.

Придя в себя после воздушной экскурсии, Дерби Сосунок обратился к ученому псу:

  — Слушай, Пугнакс, что ты сейчас читаешь, старина?

 — Рр Рфф Рр-рр-рфф-ррф-ррф, — ответил Пугнакс, не отрывая взор от книги, что Дерби, подобно всем остальным членам экипажа, привыкшим к голосу Пугнакса, теперь перевел проще, чем любой региональный говор, услышанный мальчиками во время путешествий:

— «Княгиня Касамассима».

 —  Эмм. Какой-то . . . итальянский роман, я угадал?

— Его тема, — тут же сообщил всегда внимательный Линдси Ноузворт, краем уха услышавший обрывок разговора, — неумолимо накатывающий прибой Мирового Анархизма, оказавшийся особенно грозным в пункте нашего назначения, — зловещая печаль, которой, да исполнятся мои молитвы, мы не будем подвержены прежде, чем получим опыт, подобно Пугнаксу ныне, в пределах художественных страниц книги.

Поставим на слове «книга» ударение, к выраженному которым уровню презрения может приблизиться, наверное, только старший помощник. Пугнакс резко шмыгнул носом в направлении Линдси, пытаясь определить это сочетание ольфакторных «ноток», ради поиска которых в других людях его дрессировали. Но, как всегда, этот аромат ускользнул от него. Этому могло быть объяснение, но он не был уверен, что ему нужно на этом объяснении настаивать. Насколько он мог судить, объяснение — это не то, что собаки могут искать или хотя бы на что они имеют право. В особенности собаки, которые проводят так много времени, как Пугнакс, здесь, в небе, вдали от неисчерпаемой сложности ароматов, которые можно найти на поверхности этой планеты.

Ветер, до сих пор был неизменно дувший с правого борта, начал менять направление. Поскольку их заданием было прибыть в Чикаго незамедлительно, Рэндольф, изучив аэронавигационную карту местности под ними, крикнул:

— А теперь, Сосунок, наверх с анемометром. Бланделл и Заднелет, подержите Винт, — подразумевая авиадвигатель, который более научно подкованные из моих юных читателей могут помнить по предыдущим приключениям мальчиков.

(«Друзья Удачи» на Кракатау», «Друзья Удачи» в поисках Атлантиды»), предназначенный для увеличения крейсерской скорости «Беспокойства», изобретенный их давним другом, профессором Гейно Вандерджусом из Нью-Хейвена, и работающий на оригинальном турбинном двигателе, котел которого нагревался с помощью продуктов горения газообразного водорода, поступающего из баллона через специальный клапанный механизм — хотя многие конкуренты доктора Вандерджуса вполне предсказуемо принижали значимость этого изобретения, утверждая, что это не более чем вечный двигатель, очевидно нарушающий законы термодинамики.

Майлз с его слабым даром координации и Чик, жаждущий проявить заметную расторопность, заняли свои посты у панели управления прибора, в то время как Дерби Сосунок вскарабкался на линь и покровы огромного эллипсоидного баллона, от которого зависела гондола, на самую вершину, где ничто не прерывало поток воздуха, чтобы прочитать на анемометре типа Робинсона точные результаты измерений параметров ветра как показатель скорости передвижения корабля и передать их на капитанский мостик запиской одной строкой в теннисном мяче. Необходимо напомнить, что этот способ передачи информации был опробован экипажем во время короткого, хотя и не завершенного пребывания «на юге от границы», где члены экипажа наблюдали такой способ передачи информации среди неблагонадежных элементов, которые проматывали свою жизнь, делая ставки на результаты игры в пелоту. (Для читателей, которые совершают первое знакомство с нашей группой юных искателей приключений, необходимо сразу отметить — никто из них, кроме, наверное, еще недостаточно известного Чика Заднелета, никогда не находился в морально разлагающей атмосфере «фронтона», как называли там эти притоны, поскольку это не было необходимо для разведывательной деятельности, которую «Друзья» в то время выполняли для Министерства внутренних дел президента Порфирио Диаса. Подробности их расследований см. в книге «Друзья Удачи» в Старом Мехико»).

Хотя все понимали, какой это большой риск, энтузиазм Дерби относительно полученного задания, как всегда, создал волшебный эльфийский плащ, который, казалось, защищал его, правда, не от сарказма Чика Заднелета, который кричал теперь после поднятия талисмана наверх:

— Эй! Сосунок! Только олух будет рисковать жизнью ради того, чтобы посмотреть, с какой скоростью дует ветер!

Услышав это, Линдси Ноузворт озадаченно нахмурил брови. Даже принимая во внимание его неупорядоченную историю — мать, как говорили, исчезла, когда он был еще младенцем, отец позорно затерялся где-то в Старой Конфедерации — склонность Заднелета наносить ничем не спровоцированные оскорбления начала угрожать успешному завершению его испытательного срока в содружестве «Друзей Удачи», если не моральному духу коллектива.

Двумя неделями ранее у черной реки Глубокого Юга, где «Друзья» пытались провернуть горькую незавершенную «сделку», оставшуюся после Восстания тридцатилетней давности — никому не советую глотать страницы — однажды ночью Чик появился в их лагере в состоянии крайнего испуга, преследуемый бандой конных налетчиков в белых балахонах и зловещих заостренных колпаках, в которых мальчики сразу узнали наводящий ужас «Ку-клукс-клан».

Его история, насколько можно было разобрать из резких смен регистра, характерных для голоса подростка и усугубляемых опасностью ситуации, заключалась в следующем. Отец Чика, Ричард, более известный как «Дик», по происхождению был северянином, но несколько лет вел активную деятельность в Старой Конфедерации, пробуя свои силы в ряде бизнес-проектов, ни один из которых, к сожалению, не был успешным, а многие из них, как говорится, привели его к вратам Темницы. Наконец, после неизбежного прибытия вооруженного отряда горожан во главе с шерифом, узнавшим о его неудачном плане продать штат Миссисипи таинственному китайскому консорциуму с офисом в Тихуане, Мехико, «Дик» Заднелет стремительно растворился в ночи, оставив сына лишь с карманом монет и нежным напутствием: «Смывайся, сынок, напиши, если найдешь работу». С тех пор Чик перебивался с хлеба на воду, пока в городке Пышный Куст, недалеко от лагеря Друзей, кто-то не узнал его как знаменитого и широко разыскиваемого «саквояжника» и не предложил немедленно искупать его в смоле и перьях.

— Сколь бы мы ни жаждали предложить свою помощь, — увещевал Линдси взволнованных юношей, — здесь, на земле, мы ограничены Уставом, который велит нам никогда не вмешиваться в исполнение юридических обычаев любой местности, в которой мы можем оказаться.

—Ты не на той стороне, — ответил Чик несколько резко. — Когда гонятся за человеком, к закону это не имеет никакого отношения, это — беги, янки, беги, Кэти, запирай дверь.

— В учтивом разговоре, — поспешил исправить его Линдси, — лучше на «вы», а не на «ты».

— Ноузворт, во имя всего святого! — воскликнул Рэндольф Сент-Космо, ч тревогой смотревший на фигуры в балахонах с капюшонами, окружившие лагерь по периметру, яркие факелы в их руках освещали каждую складку и морщинку их грубой драпировки с почти театральной точностью, на причудливые тени, мечущиеся среди нисс, кипарисов и гикори.

— Нечего больше обсуждать — этот парень должен получить убежище и, если захочет, временное членство в нашем Союзе. Конечно, здесь у него не будет будущего.

Это была ночь бессонной предусмотрительности из боязни факелов толпы, ошивавшейся где-то возле аппарата для производства водорода, и разрушительных результатов ее деятельности. Но со временем пейзане в зловещих одеяниях, вероятно, в страхе от этой сверхъестественной машины, рассеялись по домам и притонам. А Чик Заднелет, к худу ли, к добру ли, остался.

Вскоре Винт увеличил скорость корабля до отметки, которая, вместе со скоростью ветра за кормой, сделала судно практически невидимым с земли.

— Мы движемся быстрее мили в минуту, — отметил Чик Заднелет после изучения панели приборов, в его голосе звучало плохо скрываемое восхищение.

— Так мы можем прибыть в Чикаго до наступления ночи, — подсчитал Рэндольф Сент-Космо. — Хорошо себя чувствуете, Заднелет?

 — Лучше всех! — воскликнул Чик.

 Как у большинства «рекрутов» организации, первоначально трудности Чика заключались в определении не столь скорости, сколь высоты, а также — изменений атмосферного давления и температуры, сопровождавших изменение высоты. Первые несколько раз, работая наверху, он выполнял свои обязанности без жалоб, но однажды его застали за несанкционированным обшариванием шкафчика с зимними комбинезонами. Когда против него выступил Линдси Ноузворт, парень в свое оправдание мог лишь стучать зубами:

— Х-х-холодно!

 — Не воображай, — наставлял Линдси, — что пребывание на борту «Беспокойства» спасает тебя от вмешательств власти. Здесь нет мангровых болот или суда Линча, но, тем не менее, мы должны жить в соответствии с правилами существующего мира, в котором важны температура и высота. Со временем ты должен стать менее чувствительным в этом отношении, а пока что, — накинув ему на плечи плащ для сырой ветреной погоды из японского сафьяна с яркой желтой трафаретной надписью на спине C. OF. C. PROPERTY, — будем считать это временным нарядом, пока ты не привыкнешь к этим перепадам высоты, и, если повезет, научишься свободно работать на такой высоте.

 — Это скорлупа, - признался Рэндольф позднее. — «Подняться наверх —это как отправиться на Север.

Он стоял и моргал, словно надеялся получить ответ.

— Но, — пришло в голову Чику, — если ты будешь продолжать идти на Север всё дальше, в результате ты пересечешь Северный полюс и начнешь идти на Юг.

— Да, — капитан небесного судна неловко пожал плечами.

— Следовательно . . . если поднимешься достаточно высоко, начнешь опускаться вниз снова?

 — Шшш! — предупреждающе зашипел Рэндольф Сент-Космо.

 — Может быть, приближаясь к поверхности другой планеты? — настаивал Чик.

— Не совсем. Нет. Другая «поверхность», но земная. Часто, к нашему сожалению, слишком земная. Более того, я вынужден…

 — Это секреты профессии, — предположил Чик.

 — Ты поймешь. Со временем, конечно.

 Когда они, снизив высоту, пролетали над скотным двором, их настиг запах, запах и кутерьма плоти, узнавшей, что она смертна — словно темное фантастическое существо, проплывали они в свете дня, и вероятность того, что они смогут помочь, росла. Где-то внизу был Белый Город, обещанный в брошюрах Колумбовой выставки, где-то среди высоких дымовых труб, всё неустаннее извергающих черный жирный дым, испарения непрекращающейся бойни, и ветер нес этот дым на городские дома, они были окутаны дымом, словно дети, словно спящие дети, которые попросили не лишать их света дня.

На Скотном дворе работники, выходящие после смены, в большинстве своем католики, могли оторваться от земли и крови на несколько драгоценных секунд, посмотреть вверх, увидеть удивительный дирижабль и представить, что это — орудие не обязательно благостных ангелов.

С любопытством вытягивая шеи, «Друзья Удачи» обозревали улицы и переулки в декартовой сетке, нанесенные сепией, миля за милей. «Величайший Бычий Город Мира», — в изумлении выдохнул Линдси. Действительно, количество спин крупного рогатого скота намного превышало количество человеческих шляп. С высоты казалось, что Друзья, которые в своем полном приключений прошлом часто наблюдали огромные стада скота, свободно дрейфующего в изменчивых облаках на равнинах Запада, здесь видят, что бесформенная свобода рационализирована для перемещения только по прямым линиям и под правильным углом со всё возрастающим ограничением свободы выбора, до окончательного поворота в последние ворота, ведущие на бойню.

Ближе к закату на юге города, когда «Беспокойство» легким ветерком проплыло над широкой полосой прерии, где на этой неделе должно было состояться большое международное собрание воздухоплавателей, приуроченное к Международной выставке, «Профессор» Сент-Космо, выискивавший свободный клочок луга среди толпы уже пришвартовавшихся воздушных суден, отдал приказ:

— Готовимся к снижению.

Из состояния рассеянности, в которое, казалось, он начал погружаться, вскоре его вывел Линдси, желчно заметивший:

— Уверен, от вашего внимания не ускользнуло неаккуратное обращение Бланделла с Главным Клапаном, которое, боюсь, вошло у него в привычку, увеличило скорость нашего снижения до заметной, если не сказать — угрожающей, скорости.

Действительно, исполненный благих намерений, но далеко не расторопный Майлз Бланделл как-то умудрился обмотать тяговой трос, ведущий к механизму клапана, вокруг своей ноги, можно было наблюдать, как он таскает этот трос туда-сюда за собой, на его широком честном лице была растерянность, он надеялся, что пружинный клапан как-то закроется снова, хотя он уже допустил внезапную утечку огромного количества водорода из баллона, из-за чего судно начало стремительно падать на берег озера, словно игрушка, которую бросил космический сорванец.

— Бланделл, черт возьми! — закричал Рэндольф. — Ты нас всех убьешь!

— Послушайте, Профессор, трос просто запутался, — объявил Майлз, безуспешно дергая узлы из пеньки, которые только больше запутывались благодаря его усилиям.

С неожиданными, но безобидными проклятиями Линдси бросился к юному Бланделлу, схватил его за обширную талию и попытался поднять, надеясь, что это ослабит натяжение троса и позволит закрыть клапан.

— А теперь, Заднелет, — помощник командира рыкнул на Чика, глумливо и довольно бездельничавшего у ящика с инструментами, — поднимитесь на минуту и помогите Бланделлу, этот неуклюжий парень, склонный к полноте, начал кричать и метаться, пытаясь вырваться из тисков Линдси. Чик Заднелет неторопливо встал и с некоторой опаской приблизился к накренившейся паре, поскольку не знал с точностью, за какую часть Майлза ухватиться, и это еще больше увеличивало его смятение.

Жизненно необходимый газ продолжал с ужасным шумом выходить из клапана наружу, и дирижабль начал падать еще быстрее.

Направляясь к земле, Рэндольф, наблюдавший за тщетной борьбой своего экипажа, слишком хорошо осознавал, что ответственность за приближавшуюся катастрофу, как всегда, лежала исключительно на нем, на этот раз — за делегирование полномочий неподготовленным членам экипажа.

Его тоскливые размышления прервал Дерби, подбежал и дернул за рукав блейзера:

— Профессор, профессор! Линдси только что сделал оскорбительное замечание о матери Майлза, хотя он навсегда на втором месте после меня по использованию «сленга», скажите, разве это справедливо?

— Самовольная болтовня, — сурово отчеканил Линдси, — из-за нее ты однажды заработаешь то, что опустившиеся моряки называют «Ливерпульским поцелуем», намного раньше, чем обычный поцелуй, кроме тех редких случаев, когда твоя маменька, без сомнения, от рассеянности, считала возможным даровать тебе этот чудесный, но, боюсь (бедная женщина) незаслуженный знак любви.

 — Видите, видите? — визжал Дерби, — нападки на мать парня…

— Не сейчас! — закричал Рэндольф, разжимая назойливые объятия юного талисмана и испугав его, несмотря на все его остроумие. — Заднелет, балласт!

   Что ты застыл, как идиот, выбрасывай за борт наши мешки с песком, иначе мы погибнем!

Чик пожал плечами и отпустил Майлза, после чего равнодушно направился к ближайшему планширу, чтобы отвязать мешки с балластом. Линдси, у которого не было времени приспособиться к возросшей нагрузке, рухнул на палубу с криком ужаса, а пребывавший в истерике Майлз Бланделл упал на него сверху. С резким звоном, который мог быть Треском Рока, трос, опутавший его ногу, внезапно оторвался от крепления на Главном Клапане, растянувшись до предела эластичности и вернув клапан в безопасное состояние. Теперь клапан был приоткрыт — настоящее жерло Ада!

  — Сосунок! Наверх, и поскорее!

Юркий мальчик взобрался на стропы, в то время как Рэндольф, поглощенный мыслями о кризисе и шатавшийся по палубе, споткнулся о Линдси Ноузворта, пытавшегося выбраться из-под извивавшейся массы Майлза Бланделла и вдруг одним рывком присоединившегося к своим прямоходящим коллегам. Посмотрев вверх, он увидел Дерби Сосунка, с любопытством смотревшего на него снизу вверх.

— Что я должен тут сделать, Профессор? — задал вопрос чистосердечный талисман.

В глазах Рэндольфа появились слезы отчаяния, и Линдси, заметив знакомую инертность командира и вернув себе дар речи, лишь на мгновение утраченный из-за локтя Майлза, бросился, или, точнее, прополз в образовавшийся вакуум власти.

— Поверни клапан вручную, — крикнул он Дерби, — верни его в закрытое положение, — едва слышно добавив «маленький дурак». Дерби, униформа которого реяла в стремительном потоке газа, храбро бросился выполнять приказ.

— А мне подготовить парашюты, Ноузворт? — подчеркнуто растягивая слова, спросил Чик.

— Мистер Ноузворт, — поправил его Линдси. — Нет, Заднелет, думаю, нет, вряд ли у нас будет время — более того, сложность, с которой столкнется во время прыжка с парашютом Бланделл, поставит в тупик самого гения топографии герра Римана.

Эта ирония не достигла Чика как ее объекта, он, наконец-то, как-то встал на ноги и теперь с мирной беззаботностью склонился за борт, по-видимому, для того, чтобы полюбоваться пейзажем. Над ним Дерби с триумфальным «ура!» закрыл клапан, и огромный дирижабль начал снижаться со скоростью, не превышавшей скорость падения осенней листвы.

— Мы точно напугали тех парней внизу, Профессор, — прокомментировал Майлз, выглядывая за борт. Сбросив все эти мешки с песком, готов поспорить.

— Что? — Рэндольф начал возвращать себе образ компетентного флегматика. — Что вы сказали?

 — Они убежали, сломя голову, — продолжал Майлз, — один из них был вовсе без одежды, именно так всё и происходило!

Он достал из стоявшего рядом ящика с инструментами мощную подзорную трубу и направил ее на интересовавшие его объекты.

— Ну, Бланделл, — Рэндольф встал с места своего падения, — сейчас у нас много дел, не время прохлаждаться.

Его прервал крик ужаса Майлза.

— Профессор! — кричал он, с недоверием вглядываясь в блестящий цилиндр, — неодетая фигура, о которой я говорил, это не парень, как выяснилось, это. . . леди!

У борта произошло столпотворение, все пытались вырвать телескоп из рук Майлза, упрямо в него вцепившегося. Члены экипажа с жадностью вглядывались, пытаясь убедиться в достоверности явления, о котором им рассказали.

По травяной поверхности внизу, в опускающихся сумерках, среди ярких вспышек взрывавшихся мешков с балластом, беззаботно носился, словно в привычной обстановке, дородный джентльмен в тужурке с поясом и в гольфах, одной рукой прижимая к затылку соломенную шляпу, а другой удерживая на плече фотокамеру и штатив. Вплотную за ним следовала компаньонка, которую заметил Бланделл, с ворохом женской одежды, из одежды на ней была только диадема в форме цветка, очаровательно съехавшая набок в копне светлых волос. Похоже, дуэт направлялся в близлежащий подлесок, то и дело бросая настороженные взгляды на гигантскую газовую подушку опускающегося «Беспокойства», словно это было огромное глазное яблоко, возможно, самого Общества, разглядывающее их с высоты в духе конструктивной цензуры. К тому времени, когда Линдси смог вырвать оптический прибор из влажных рук Майлза Бланделла и таким образом заставить недовольную молодежь выбросить якоря и помочь Дерби пришвартовать величественный дирижабль к «Матери-Земле», неблагопристойная пара растворилась в листве, как эта часть Республики — в опускающейся мгле.

Издавая звуки, характерные для обычной маленькой обезьяны, Дерби передал сверху якорный канат, достиг земли, и, быстро передвигаясь вокруг «Беспокойства», ловко поймал все якорные тросы, которые бросил ему Майлз Бланделл. Он по очереди подгонял молотком крепкие деревянные колышки сквозь петли каната на концах пеньковых канатиков, вскоре перед ним было огромное средство передвижения, словно очарованное и принужденное к покорности крохотным укротителем, связанное и неподвижное над ним.

Теперь лестница Иакова загрохотала за окном, сейчас по ней нерешительно спускался Майлз, нагруженный огромным мешком грязного белья. В небе Запада оставался лишь отблеск темного багрянца, на фоне которого виднелся силуэт Майлза и головы других мальчиков над изогнутым ободом гондолы.

 С самого утра, еще до рассвета, веселая гурьба разномастных аэроманьяков собралась на пикник, продолжавшийся весь день, с запуском планеров, большинство из них были слишком заняты, чтобы заметить меланхолию затухающего света, их крылья были неподвижны, и в то же время колыхались, крылья в стиле чайки, альбатроса или летучей мыши, крылья из кожи золотобойцев и бамбука, крылья, старательно украшенные целлулоидными перьями, они являлись в величественном небесном мерцании, они несли авиаторов любого уровня, от лабораторных скептиков до поглощенных Иисусом сторонников Вознесения, обычно в сопровождении небесных собак, которые научились сидеть тихо, теснились рядом с ними в кабинах их маленьких дирижаблей, наблюдая за панелями управления и лая, если замечали что-то, что упустил пилот — в это время других можно было увидеть на планширах и штормовых мостиках, они высовывали головы в попутный воздушный поток, на их лицах было выражение блаженства. Время от времени воздухоплаватели приветствовали друг друга в мегафон, вечер был полон радостного волнения и трепетал, как деревья на улицах города рядом с ними, от любезностей авиаторов.

Мальчики быстро установили палатку-столовую, собрали хворост и разожгли небольшой огонь в камбузной печи, с подветренной стороны от «Беспокойства» и его аппарата по производству водорода. Майлз хлопотал на миниатюрном камбузе, вскоре он зажарил им «месиво» из сома, пойманного этим утром и весь день хранившегося во льду, таяние которого было отсрочено холодом высоты. Вокруг них другие группы небесных братьев были заняты собственными кулинарными приготовлениями, они запекали мясо, жарили лук и пекли хлеб, который источал божественный аромат, проникавший во все уголки огромного лагеря.

После ужина и вечернего сбора мальчики посвятили несколько минут песне, как группа с другим уставом посвятила бы время молитве. После гавайской авантюры, имевшей место несколько лет назад («Друзья Удачи» и проклятье великого кахуны») Майлз превратился в страстного любителя игры на укулеле, и сегодня ночью, после мытья посуды и приведения палубы кают-компании в привычно чистое состояние он достал один из многих четырехструнных инструментов, которые хранились в его небесном сундуке, и, после короткого вступительного бренчания, начал аккомпанировать песне мальчиков:

   Парни живут в маленьких городках,

   Есть те, кто живет на фермах,

   И никогда они не интересовались ничем,

   Кроме улыбок и оружия…

   Они всегда знают, кто они,

   И какой будет их жизнь…

   А есть парни вроде нас, которые говорят

   «до свидания» прежде, чем «привет»,

   Потому что мы —

   Асы Высоты

   Бродяги Вакуума

   Когда другие сжимаются от ужаса и говорят: «Мы едва ли раздражены»,

   Пусть сила ветра зашкаливает по шкале Бофорта,

   Пусть ночи будут как можно темнее,

   Пусть сверкают молнии

   И гремит гром,

   У нас неунывающие молодые сердца!

   Потому что . . .

   «Друзья Удачи» — дерз-кая душа,

   Которая никогда не ноет и не кри-чит,

   Наша кровь красна и наш разум чист,

   Как полоски на нашем бе-зуп-речном блейзере!

 В этот вечер Чик и Дерби, как боевой отряд экипажа, стояли на вахте, пока Майлзу и Дерби было разрешено «сойти на берег» в Чикаго. Каждого из них по-своему воодушевляла перспектива посещения Выставки, двое парней быстро переоделись в парадную форму, хотя Майлз столкнулся с трудностями при шнуровании гетров, завязывании шейного платка с необходимой симметричностью и правильном застегивании всех сорока четырех пуговиц манишки, по одной пуговице на каждый Штат Союза, так что Линдси, умастив локоны несколькими каплями макассарового масла и тщательно их расчесав, был вынужден прийти на помощь незадачливому товарищу по команде.

Когда Майлзу придали, насколько это было возможно, тот вид, который позволил бы ему предстать перед населением «Города Ветров», двое мальчиков вытянулись по стойке «смирно», правильно одетые, в сомкнутом интервале, в круге света от печки, в ожидании проверки. Пугнакс присоединился к ним, хвост не вилял, взгляд ожидающий. Рэндольф появился из своей палатки в штатском, разряженный, словно ель, для выхода в увольнение, хотя он тоже был обязан выполнять рутинную работу, вместо летной формы «Друзей Удачи» — со вкусом подобранный костюм из кентуккийской пеньки и аскотский галстук, а венец ансамбля — щегольская фетровая шляпа.

— Слушай, Рэндольф, — сказал Дерби, — ты выглядишь так, словно собираешься на свидание с девушкой!

Поскольку в его насмешливом тоне не было и тени мужского восхищения, Рэндольф предпочел не отвечать на двусмысленные выпады с раздражением, которого в ином случае этот выпад непременно был бы удостоен, а вместо этого парировал:

— Я не знал, что мальчики твоих лет видят какую-то разницу между полами, — чем заслужил благодарное хихиканье Линдси, прежде чем вернуться к морализаторской серьезности.

— Что касается кулуаров, — напомнил Рэндольф уходящим в увольнение, — если вы увидите какие-либо скопления людей на территории этой Выставки, необходимо избегать подстерегающих вас порочных элементов, единственная цель которых — воспользоваться вашей доверчивостью. Я не окажу им такую честь, не произнесу название того зловещего района, где вы, скорее всего, столкнетесь с такими опасностями. Сама грубость этого района, особенно ночью, говорит за себя, внушая отвращение всем, кроме наиболее безрассудных и тяготящихся своим комфортом, что заставляет их окунуться в гораздо хуже изученные непотребные удовольствия, предлагаемые этим районом. Умный поймет с полуслова . . . или, в данном случае . . . хрумф, хмм, как бы то ни было . . . удачи, вам, парни, пусть вам повезет.

Засим Рэндольф отсалютовал, повернулся и бесшумно растворился в великой благоуханной тьме.

 — Ты в дозоре, Сосунок, — сказал Линдси перед выходом. — Тебе известно, каково наказание для тех, кто уснет, будь уверен, ты сможешь впечатлить их, наказав своего товарища по вахте Заднелета, который склонен, как я подозреваю, к праздности. Проверка периметра каждый час, а также проверка напряжения газа в баллоне, скорректированная, вряд ли я должен об этом напоминать, в соответствии с более низкими температурами ночного времени.

Он повернулся и ушел прочь, чтобы присоединиться к Майлзу, в то время как Пугнакс, хвост которого снова обрел свою привычную подвижность, остался исследовать границы лагеря в поисках доказательств появления других собак и их хозяев, которые могут попытаться совершить незаконное вторжение.

Дерби, оставшийся один в свете бивачного костра, со свойственной ему бодростью принялся за ремонт главного водородного клапана, механическая поломка которого ранее едва не стоила им жизни. Это неприятное воспоминание, как и поломка в золотых руках Дерби, скоро будет устранено...словно это было что-то, о чем юноша только читал в какой-то приключенческой книге для мальчиков...словно эта страница их хроники была перевернута, и приказ «Поворот на 180 градусов» отдал какой-то могущественный, но невидимый Командир земной юдоли, к которому Дерби повернулся вновь, добродушно подчиняясь.

Он как раз закончил ремонт, когда заметил у костра Чика Заднелета, варившего кофе.

— Хочешь немного? — предложил Чик. — Или тебе еще не разрешают такие напитки?

Что-то в его тоне подсказывало, что это было просто дружеское поддразнивание, которого парень возраста Дерби может ожидать и с которым он должен мириться.

— Спасибо, от чашечки не откажусь.

Они некоторое время сидели у костра, молчаливые, как пара погонщиков скота, разбивших лагерь в западной прерии. В конце концов, к удивлению Дерби, Чик резко признался:

— Я действительно скучаю по отцу.

  — Думаю, тебе было непросто, Чик. Кажется, я даже не помню своего.

Чик печально смотрел в огонь. Спустя мгновение:

— Дело в том, что, думаю, его повесили. Или он сам. Мы были партнерами, понимаешь? Всё время что-то происходило. Шикарные маленькие денежные дела. Не всегда к радости шерифа, но всегда хватало на фасоль в котелке. Меня не страшили все эти полуночные переезды, но эти меблированные комнаты в маленьких городках — я так и не смог к ним привыкнуть. Судья окидывал нас взглядом, поднимал молоток, фьють! Мы обычно были уже за дверью и на большой дороге прежде, чем молоток опускался второй раз.

— Хорошая тренировка, готов поспорить.

 — Но, казалось, отец начал сбавлять обороты. Каким-то образом это было связано со мной. Понимаешь, дополнительные трудности, что-то в таком роде.

— Более вероятно, что это — вся та китайская показуха, о которой ты упоминал, — сказал Дерби, — ты не виноват. Слушай, ты эти куришь? —зажег несколько сигарет и предложил одну Чику.

— Моя двоюродная бабушка Петунья! — воскликнул Чик, — что это за запах?

— Это перец кубеба. Используется только в медицинских целях. На борту запрещен табак, как ты мог бы помнить из текста нашей присяги «Друзей Удачи».

— Разве я зарекался? У меня, должно быть, всё перепуталось в голове. Никакого табака! Слушай, это чертова лечебница Кили. Как вы, ребята, коротаете свой день?

 Вдруг раздался звук, напоминающий лай целой своры разъяренных собак.

— Пугнакс, — объяснил Дерби, заметив тревогу на лице Чика.

  — Он, а кто еще?

  — Только Пугнакс. Это один из его многочисленных талантов. Думаю, нам лучше пойти посмотреть.

 Они нашли взбудораженного Пугнакса со стиснутыми зубами, в боевой готовности, он неотрывно смотрел во внешнюю тьму, из которой, как сказали бы мальчики, могла надвигаться мощная вражеская угроза, сейчас приближавшаяся к их лагерю.

— Вот, пожалуйста, — позвал невидимый голос, — славная собака!

Пугнакс удерживал занимаемые позиции, но перестал лаять, по-видимому, оценивал пришельцев доступным ему способом обоняния. Дерби и Чик смотрели, как из вечерней тьмы появляется огромный бифштекс, летит по изогнутой траектории, медленно поворачивается и падает почти точно между передними лапами Пугнакса, мгновение оценивающего бифштекс, подняв одну бровь, можно сказать, презрительно.

— Эй, кто-нибудь есть дома?

В свете костра появились два мальчика и девочка с корзинками для пикника, в летной форме из мохерового бриллиантина цвета индиго в пурпурную полоску и в шлемах, которые не смогли достичь простейшей геометрии знаменитой фески Шринера, но были гораздо более замысловато украшены и, даже для своей эпохи, вероятно, не являлись образцом хорошего вкуса. Например, их увенчивал огромный шип в немецком стиле, и несколько плюмажей бледно-зеленого цвета.

— Как дела, Дерб? Что нового?

 Дерби узнал в них членов орегонского клуба воздухоплавателей 'Бродяги синевы до Р.Х.', с которыми 'Друзья удачи' часто проводили совместные маневры, и его губы растянулись в приветственной улыбке, адресованной главным образом мисс Пенелопе ('Пенни') Блэк, чей эльфийский облик скрывал отважный дух и непоколебимую волю, и к которой он питал нежные чувства, если ему не изменяет память. 'Привет, Райли, Зип . . . Пенни', - добавил он застенчиво.

— Это «Капитан», смотри.

Она протянула руку, чтобы показать на рукаве четыре золотые полоски, на краях которых можно было рассмотреть доказательства недавней работы иглой. «Бродяги» были известны и уважаемы за то, что предоставляли болтливому полу право членства наравне с мальчиками, включая все возможности продвижения по службе.

— Да, — широко улыбнулась Пенни, — они дали мне «Цыганку» — просто притащили старую лохань от Юджина, пришвартовали ее там на островке, повидавшая виды.

— Вау! Ты — командир! Чемпионка!

Он поймал себя на том, что нервно шаркает ногой и не знает, что делать с руками.

— Лучше поцелуй меня, — сказала девочка, — это традиция и всё такое.

 Несмотря на улюлюкающий хор мальчишек, Дерби почувствовал, как ее покрытая веснушками щека мимолетно коснулась его губ и задержалась на них больше, чем нужно для усугубления. После приветствий Чик и Дерби принесли раскладные походные стулья, «Бродяги» открыли корзины с вкусностями, и коллеги открыли вечер слухов, профессиональных разговоров и историй про воздухоплавание.

— Когда мы летели к вам, Дерб, на «Египте» из южного Иллинойса, мы наткнулись на буровую вышку на кукурузном поле в Декейтере, это всё чертова луна — простите — перерыв, чтобы чихнуть — сосульки соплей у нас на ременных пряжках, всё синее от света этого электрического газа, круговорот вокруг нашей головы - апчхи!

 — О, буть здорофф, Райли, — сказал Зип, — но в прошлый раз, когда ты рассказывал эту историю, там были странные голоса и так далее…

 —Пока мы добрались сюда, вокруг нас появилось небольшое гальваническое свечение, — сказал Чик, — скорость и все дела.

— О, это пустяки, — воскликнул Райли, — по сравнению с тем, как мы целый день убегали от торнадо! Парни, если ищете настоящего электричества, иногда наведывайтесь в Оклахому — найдете усладу для своих ушей, которая заодно заглушит любые странные голоса в округе.

— Кстати, о голосах, — сказала Пенни, — что вы слышали об этих... «случаях», о которых сообщают? Не только члены экипажей в воздухе, но иногда и гражданские на земле?

 — Ты имеешь в виду отклонения от нормы, — спросил Дерб, — фата-моргану, северное сияние и тому подобные вещи?

 — Разное, — приглушенным зловещим голосом ответил Зип. — Есть огни, но также есть и звуки. Главным образом на больших высотах, где темно днем. Голоса кричат вместе. Со всех сторон сразу. Как школьный хор, но без мелодии, только эти…

  — Предупреждения, — сказал Райли.

Дерби пожал плечами.

— Это новость для меня. Мы с «Беспокойством» находимся на низкой ступени в Организации, в самом низу — никто никогда ничего нам не говорит, нам отдают приказы, мы их выполняем, всё.

— Этой весной мы были над вулканом Этна, — сказала Пенни, — ты помнишь этих «Garcons de '71», надеюсь.

Специально для Чика Дерби объяснил, что этот клуб основан более двадцати лет назад во время осады Парижа, когда аэростаты с экипажем часто были единственным средством коммуникации в городе и за его пределами. Пока продолжались мытарства, аэронавтам, наблюдавшим сверху и пребывавшим на волоске от смертельной опасности, стало понятно, как сильно выживание современного Государства зависит от поддержания состояния постоянной осады — с помощью систематического окружения населения, истощения тел и душ, неумолимой деградации общества, пока гражданин не восстанет против гражданина, вплоть до совершения зверств бесславных парижских патрулей. Когда осада закончилась, эти аэронавты решили летать, теперь они были свободны от политических иллюзий, более, чем прежде, царивших на земле, приносили торжественные клятвы только друг другу, действовали так, словно во всем мире не прекращалась осада.

— В наше время, — сказала Пенни, — они летают, куда им необходимо, высоко над крепостнымистенами и государственными границами, преодолевают блокады, кормят голодных, дают пристанище больным и преследуемым... поэтому, конечно, у них появляются враги, куда бы они ни полетели, по ним стреляют с земли, всё время. Но тут другой случай. Мы встретились с ними однажды, и это была самая странная история. Никто не видел никаких летящих предметов, но была . . . какая-то сила . . . мы чувствовали энергию, направленную на нас.

— Что-то за пределами, — торжественно сказал Зип. — Пустое пространство. Но населенное.

  — Это заставляет тебя понервничать, Чик? — поддразнил Дерби.

  — Нет. Я думаю, кто захочет этот последний яблочный пончик.

Тем временем Майлз и Линдси направлялись на Ярмарку. Конный экипаж, в который они сели, вез их по запруженным улицам южного Чикаго. Майлз смотрел по сторонам с глубоким любопытством, а Линдси окидывал пейзаж желчным взглядом.

  — Ты выглядишь печальным, Линдси.

  — Я? Вовсе нет, но не могу избежать дурных предчувствий при мысли о Заднелете, в полное распоряжение которого предоставлено судно, и никто его не контролирует, а так я весел, словно зяблик.

 — Но там с ним Дерби.

— Я тебя прошу. Влияние, которое Сосунок может оказать на порочный характер, в лучшем случае не будем принимать в расчет.

 — Ну, слушай, — размышлял добродушный Майлз, — Заднелет похож на хорошего парня, я готов биться об заклад, что скоро он разберется, что к чему.

 — Я — главный старшина корабельной полиции, — проворчал Линдси себе под нос, — и у меня не столь радужные взгляды относительно человеческой природы.

 Наконец, экипаж доставил их на перекресток, от которого, как заверил возница, недалеко пешком до Ярмарочной площади, или, как он усмехнулся, «зависимо от того, насколько поздно, бодрая пробежка», и продолжил свой путь с металлическим лязгом и цоканьем. Вдали мальчики видели в небе электрический свет Ярмарки, но вокруг них был сумрак. Вскоре они нашли дыру в заборе, некую замену входным воротам, освещенную одним огарком, рядом дежурил сморщенный азиатский лилипут, хоть и жаждавший получить протянутые ему пятидесятицентовые монеты, под давлением скрупулезного Линдси был вынужден выдать надлежащим образом оформленную квитанцию. Затем крохотный страж протянул ладонь, словно за чаевыми, но мальчики проигнорировали этот жест.

— Нищеброды! — завопил он, таким образом поприветствовав их на происходящем каждые четыре года на наших берегах празднике Колумба.

Откуда-то из тьмы доносилась музыка невидимого маленького оркестра, необычным образом синкопированная, она становилась всё громче, и наконец они подошли к маленькой открытой танцплощадке, совершенно неосвещенной, здесь танцевали пары, а вокруг перемещались густые потоки людей в ароматах пива, чеснока, табачного дыма, дешевых духов, и где-то впереди запах многочисленного домашнего скота, который ни с чем нельзя было спутать после шоу «Дикий Запад Баффало Билла».

Рассматривая Ярмарку, герои заметили закономерность Парка развлечений — более европейские, цивилизованные и...ну, честно говоря, белые экспозиции были расположены ближе к центру «Белого города», а чем дальше от алебастрового Метрополиса удалялся посетитель, тем очевиднее становились признаки культурной темноты и дикости. Мальчикам казалось, что они идут по отдельному неосвещенному миру, приближаясь к какому-то темному пределу с его собственной экономической жизнью, социальными привычками и кодами, с осознанием того, что у него мало общего с официальной Ярмаркой. Словно полутьма, царившая на этой периферии, наверное, даже не нанесенной на карту, возникла не просто благодаря нехватке фонарей, а намеренно была обеспечена из милосердия как необходимый покров для возникающих лиц, вызывавших слишком большую тревогу при ярком дневном освещении, и невинных американских посетителей со своими кодаками и зонтиками, случайно забредших в это место. На скрытых тенями лицах появлялись улыбки или гримасы, или они смотрели прямо на Линдси и Майлза, словно откуда-то их знали, словно за время своей длительной карьеры путешественников в экзотические уголки планеты они накопили, неведомо для себя, резерв ошибок перевода, нанесенных обид, невыплаченных долгов, которые теперь воплощались в странном лимбе, через который им нужно было пройти, в любой момент ожидая конфликта с каким-нибудь врагом из прежних времен, пока они еще не достигли безопасности видневшихся вдали фонарей. Вооруженные вышибалы из рядов полиции Чикаго неутомимо патрулировали сумрак. Театральная труппа зулусов давала представление, изображавшее резню британских войск при Исандлване. Пигмеи пели христианские гимны на пигмейском диалекте, ансамбли еврейского клезмера наполняли ночь неземными соло на кларнете, бразильские индейцы позволяли проглотить себя огромным анакондам, после чего вылезали обратно, не переваренные и, очевидно, не доставив дискомфорта змее. Индийские свами левитировали, китайские боксеры делали ложные выпады, били друг друга ногами и швыряли в разные стороны.

 Соблазны, к большому огорчению Линдси, таились на каждом шагу. Казалось, что павильоны представляют не народы мира, а Смертные Грехи. Уличные рекламисты в поисках посетителей ловили блуждающую молодежь за отвороты пиджаков.

 — Экзотические курительные практики разных стран мира, огромная антропологическая ценность!

 — Научная выставка, мальчики, новейшие усовершенствования шприца для подкожных инъекций и различные способы его использования!

Здесь были вазири из вазиристана, демонстрировавшие друг другу различные техники устроения засад на путешественников, которые считались в их стране основным источником дохода...

Индейцы тарахумара из северной Мексики сидели, согнувшись, видимо, абсолютно голые, в копиях пещер их родного Сьерра-Мадре из дранки и штукатурки, притворяясь, что едят кактусы, из-за которых у них начинаются ужасные конвульсии — едва отличимые от обычных фриков, которые давно уже были известны посетителям американских карнавалов. Тунгусские оленеводы указывали жестами на огромную вывеску с надписью «Особенное шоу оленеводов» и зазывали на своем языке барышень, собравшихся у входа, пока две молодые женщины в достаточно открытых костюмах — блондинки и тому подобное, на самом деле не особо похожие на тунгусок — не начали кружиться вокруг очень терпеливого оленевода, лаская его с возмутительной интимностью и приставая к прохожим с неприличными намеками на английском, например: «Заходите и узнайте дюжину способов получить удовольствие в Сибири!» и «Посмотрите, что на самом деле происходит длинными зимними вечерами!».

— Это не выглядит, — Линдси колебался между восторгом и недоверием, — достаточно . . . аутентичным, я бы сказал.

— Заходите, мальчики, первый раз бесплатно, найдете красную — вас погладят по голове, найдете черную — ничего не вернут обратно!, —кричал бодрый негр в шляпе с плоской тульей, который стоял возле раскладного стола, тасуя и выбирая карты.

 — Если бы я не был в курсе, сказал бы, что это очередная азартная игра, — прошептал Линдси, вежливо заглушая свое неодобрение.

— Нет, босс, это древняя африканская методика ворожбы, позволяющая вам изменить свою судьбу.

Обратившийся к ним шулер начал тасовать карты с ошеломляющей скоростью. Порой карт было слишком много, чтобы их сосчитать, а иной раз ни одной карты не было видно, словно они исчезли в каком-то измерении далеко за пределами третьего, хотя это мог быть фокус в полумраке.

— Окей! Может быть, это ваша счастливая ночь, просто скажите нам, где карта красной масти, сейчас.

Три карты рубашкой вверх легли перед ними.

 После мгновения тишины Майлз объявил четким и уверенным голосом:

— Карты, которые вы положили здесь, все окажутся черными, ваша «красная» карта — девятка бубен, и она вот здесь, — протянул руку к шляпе шулера, снял ее с его головы и показал карту.

— Господи помилуй! Последний раз такая история завершилась хорошими длинными каникулами в тюрьме округа Кук. Отдаю дань уважения вашему острому зрению, молодой человек, и без обид, — протягивая десятидолларовую купюру.

— О, это . . ., — с сомнением начал Линдси, но Майлз уже спрятал протянутую банкноту, дружелюбно крикнул:

— Хорошего вечера, сэр!, — и они продолжили прогулку.

   На лице Линдси было заметно выражение удивления.

— Это была . . . хорошая работа, Бланделл. Откуда ты знал, где карта?

— Иногда, — начал Майлз с на удивление тревожными нотками в голосе, —меня обуревают особенные чувства, Линдси . . . словно возникает электричество, словно я вижу всё так ясно, как при свете дня, как. . . как вещи совпадают и соединяются. Это длится недолго. Вскоре я снова начинаю спотыкаться.

Тут они увидели лучи прожекторов, освещавшие небо с крыши грандиозного здания Ремесел и Свободных Искусств — город в миниатюре, находящийся в городе внутри города, каковым являлась сама Выставка, стражников Колумба в плащах в дозоре, ободряющее зрелище, по крайней мере, для Линдси.

 — Давай, Линдси, — Майлз помахал банкнотой, которую они так неожиданно получили. — Поскольку у нас неожиданный доход, пойдем выпьем корневого пива, а еще — купим арахис в карамели. Называй всё, что знаешь! Мы здесь! Мы на Ярмарке!.

Тем временем Рэндольф Сент-Космо был на посту, хоть и не в униформе. Детективное агентство, которое он искал, находилось в сомнительном квартале района «Новая набережная», между варьете и фабрикой взрывающихся сигар. На вывеске надпись «РАССЛЕДОВАНИЯ БЕЛОГО ГОРОДА». Рэндольф слегка опустил поля шляпы, быстро огляделся по сторонам на замусоренной и темной улице, и боком прошел в дверь. Молодая леди-машинистка, которой удавалось печатать аккуратно и в то же время быстро, оторвала взгляд от своей печатной машинки, украшенной цветочными аппликациями.

— Мы уже закрыты, сынок.

  — Дверь была открыта…

  — Да, и, наверное, это не Эпуортская лига.

  — Могу я увидеть мистера Приветта?

  — Нейт! — воскликнула она так, что Рэндольф подпрыгнул. В ее улыбке проскальзывало злорадство. — Ты принес письмо от родителей, малыш?

 В офисе Нейта комбинированный буфет, книжный шкаф и картотека с богатым ассортиментом виски, кровать для отдыха в углу, пара стульев из тростника, занавешенное бюро примерно с тысячью ячеек, окно с видом на немецкий салун через дорогу, местные деловые награды и отзывы на стенах, обшитых темной филенкой, фотографии знаменитых клиентов, некоторые из них позировали с самим Нейтом, в том числе Док Холлидей у входа в Восточный салун в Томбстоуне, Док и Нейт целились друг в друга из кольта 44 калибра и притворялись ужасно разозленными. Фотография подписана: «Скорее человек с ружьем, с теплом, Док».

— После той бомбы на Хеймаркете, — объяснял Нейт, — у нас было больше работы, чем мы могли справиться, и у нас прибавится еще больше беспокойств, если губернатор решит помиловать ту банду анархистов-убийц. Одному Богу известно, кому это развяжет руки в Чикаго, особенно на Ярмарке.

 Защита от террористов необходима здесь больше, чем обычно. А у вас, мальчики, есть угол обзора, о котором мы в сообществе «наблюдателей» только мечтаем — взгляд сверху. Мы не можем платить вам столько же, как Пинкертон, но, может быть, мы смогли бы договориться об отсрочке оплаты, маленький процент от прибылей со временем вместо наличных прямо сейчас. Не говоря о чаевых или других неофициальных доходах, которые вы можете получить.

 — Улаживайте это с Национальным офисом, — предложил Рэндольф. — На уровне Подразделения сумма нашей оплаты не может превышать обоснованные расходы.

— Звучит безумно. Но мы попросим наших юристов набросать условия сотрудничества?

Теперь он смотрел на Рэндольфа с той смесью презрения и жалости, которую «Друзья» рано или поздно вызывали при контактах с жителями земной поверхности. Рэндольф привык к этому, но был полон решимости действовать профессионально.

  — В чем именно будет заключаться наша работа?

  — У вас на борту есть место для еще одного пассажира?

— Мы перевозили до дюжины упитанных взрослых без ощутимой потери высоты, — ответил Рэндольф, невольно задержав взгляд на тучном мистере Приветте.

— Возьмете нашего человека в одно-два коротких путешествия, туда, куда будет необходимо, — лицо филера, кажется, стало немного хитрее. — На Ярмарку, может быть, на Склады, пара пустяков.

 Прогуливаясь на следующее утро среди аэростатов, под куполом неба, в котором постепенно становилось всё меньше свободного места, поскольку различные летательные аппараты поднимались в небеса, возобновляя знакомство со многими, в чьей компании, хорошо это или плохо, им придется переживать приключения, «Друзья» увидели, что к ним приближается пара, в которой они сразу узнали фотографа и модель, подвергшихся их непреднамеренной бомбардировке прошлым вечером.

Веселый труженик объектива представился Мерлем Ридо.

— А моя белокурая спутница... дайте мне минуту…

 — Болван.

Молодая женщина наградила его грациозным шлепком, не лишенным симпатии, и сказала:

— Я - Шевролетт Макаду, и я невероятно рада вас встретить, парни, даже если у вас под рукой мешок с песком, как вчера.

Полностью одетая, она, казалось, только что сошла со страниц дамского журнала, ее утренний наряд был сшит по последней летней моде, в результате возвращения рукавов, пышных в плечах и сужающихся от локтя к запястью, вокруг наблюдалось изобилие английских блузок с полупрозрачными плечами, «большими, как воздушные шары, по всему городу», как сказал бы Чик Заднелет, преданный наблюдатель женских форм, в случае мисс Макаду — яркого цвета фуксии, ансамбль дополняло длинное боа из страусиных перьев того же оттенка. А ее шляпа, шаловливо скошенная набекрень, с эгреткой, колыхавшейся каждый раз, когда она поворачивала голову, очаровала бы даже наиболее ревностных консерваторов среди любителей птиц.

  — Хороший ансамбль, — восхищенно кивнул Чик.

— А вы еще не видели, какую роль она исполняла в Павильоне южных морей, — галантно объявил Мерль Ридо. — В ее исполнении маленькая египтянка выглядела прихожанкой церкви.

  — Вы актриса, мисс Макаду?

  — Я исполняю танец Лава-Лава, богини вулкана, — ответила она.

  — Я обожаю музыку этого региона', - сказал Майлз, - 'особенно укулеле'.

 — В моем оркестре несколько человек играют на укулеле, — сказала мисс Макаду, — тенор, баритон и сопрано.

  — И это аутентичная национальная музыка?

 — Думаю, скорее попурри, включающее гавайские и филиппинские мотивы, а в конце — исполненная вкуса адаптация «Вакханок» месье Сен-Санса, недавно представленных в Парижской опере.

 Конечно, я всего лишь любитель, — скромно сказал Майлз, давний член престижной Международной академии укулелистов, — иногда путаюсь. Но если я пообещаю вернуться к тонике и подождать, как вы думаете, они разрешат мне зайти и посидеть?

  — Я, конечно, замолвлю за вас словечко, — ответила Шевролетт.

 Мерль Ридо принес с собой портативную камеру и делал «снимки» летательных аппаратов, парящих в небе и припаркованных на земле, они непрерывно приземлялись и взлетали, никакой передышки не намечалось.

— Настоящая вечеринка, не так ли! Тут летают настоящие профессора летного дела отсюда до Тимбукту, вот как это выглядит.

 Духмяный дым от костров, на которых готовили завтрак, поднимался в небо. Раздавался полный жалоб и в то же время радости плач младенцев. Ветер приносил издалека шум поездов и лодок с озера. В полете через Озеро против солнца крылья отбрасывали длинные тени, кончики крыльев блестели от росы. Здесь были пароходы, судна на электричестве, станки для вихревой обработки Максима, поршневые компрессоры нитрованного хлопка, судна с двигателями на сыром бензине и электрические подъемные домкраты странного гиперболоидного дизайна для ввинчивания в воздух, и крылатые аэростаты обтекаемой формы, и машущие крыльями чудеса орнитургии. В итоге у парней разбегались глаза…

—Па! — хорошенькая девочка четырех или пяти лет с пламенеющими рыжими волосами неслась к ним. — Послушай, па! Я хочу пить!

— Далли, маленькая ты проныра, — поприветствовал ее Мерль, — боюсь, кукурузный ликер закончился, тебе придется вернуться к старому доброму молоку, мне правда жаль, — рассматривая фирменный судок, наполненный льдом. Тем временем дитя заметило «Друзей» в летних униформах, девочка смотрела на них широко раскрытыми глазами, словно решая, насколько хорошо ей нужно себя вести.

— Вы травите этого беззащитного ангела крепкими напитками? —воскликнул Линдси Ноузворт.

— Сэр, я протестую!

Заинтригованная Далли подбежала, встала перед ним и начала сверлить его взглядом, словно ожидая продолжения какой-то тонкой шутки.

 Линдси заморгал.

— Этого не может быть, — прошептал он. — Маленькие дети меня ненавидят.

 — Очаровательная маленькая девочка, сэр, — добродушно сказал Рэндольф. —Вы, конечно, гордитесь своей внучкой.

 — Ха-ха! Ты слышала, Морковная голова? Он думает, что я — твой дедушка. Спасибо, парень, но это — моя дочь Далия, с гордостью говорю. Ее мать, увы…

Он вздохнул и посмотрел на небо.

 — Наши глубочайшие соболезнования, — быстро сказал Рэндольф, — но пути Райские неисповедимы…

— Рай, ад, — хихикнул Мерль Ридо. — Она где-то здесь, в США, убежала с гипнотизером из варьете, неким Зомбини Непостижимым.

 — Вот те на! — начал активно кивать Чик Заднелет. — Он сделал так, что его девушка исчезла через трубу общей кухни! «Имбротильята!» Не так ли? Потом он завернулся в свой плащ? Потом я своими глазами видел его в Новом Орлеане! Невероятный трюк, поверьте!

— Этот тот самый тип, — расплылся в улыбке Мерль, — а очаровательная ассистентка фокусника, которую вы видели, должно быть — старушка Эрлис собственной персоной, ты не хочешь закрыть свой рот, Бак, а то что-нибудь в него влетит? — случайное упоминание адюльтера в беседе вызвало у Рэндольфа выражение ошеломления, которое сложно было назвать типичным. Чик Заднелет был менее ошеломлен и ему хватило сил ответить:

— Ну, абсолютно достойная восхищения леди, кем бы она ни была.

— Восхищение мы берем на заметку, а здесь вы можете любоваться крошкой Далией, копией своей мамы, я очень разозлюсь, если нет, если вы приедете через десять-двенадцать лет, будете путешествовать, посмотрите на нее еще раз, цену слишком низкую или слишком оскорбительную я рассматривать не буду. Или, если вы согласны ждать, можно купить сейчас, получите ее по специальной, действующей только сегодня и завтра, цене, девяносто восемь долларов — и забирайте, душераздирающая улыбка и всё такое. Посмотрите, вылитая она. Бросит в вас лишним чепчиком, подумайте рационально, глазом не успеете моргнуть — она уже будет задувать свечи на праздничном торте в свои сладкие шестнадцать, будет садиться в экспресс, чтобы ехать к вам, где бы вы ни были.

— Как-то слишком долго ждать, вам не кажется? — окинул ее плотоядным взглядом Чик Заднелет.

 — Думаю, могу сбавить до пятнадцати лет, — продолжал торговаться Мерль, моргая на Линдси Ноузворта, задыхавшегося от возмущения, — но вы должны заплатить золотом и провезти ее по своему билету... А теперь — вы не возражаете, если я сделаю ваше коллективное фото на фоне этого случайного шнекового блока?

Мальчики, очарованные современной наукой, в том числе — и фотографией, были, конечно, счастливы выполнить эту просьбу. Шевролетт удалось смягчить даже Линдси, позаимствовав его шляпу с низкой тульей и стыдливо прикрыв ею их лица, словно скрывая тайный поцелуй, в то время как дурашливый Дерби Сосунок, без чьей лихой клоунады любое коллективное фото было бы неполным, угрожал паре бейсбольной битой, а его комичное выражение лица должно было выражать искренний гнев ревности.

 Пришло время ланча, и вместе с ним Линдси объявил о приближении свободы.

 —Ура! — закричал Чик Заднелет. — Мы со стариной Сосунком отправимся в увольнение с правого борта, прямиком в Парк развлечений, взглянем одним глазом на Маленький Египет и на ту полинезийскую выставку, а если сможем зайти, то еще и на тех африканских амазонок — о, не волнуйся, парень, если тебе что-то будет непонятно, спрашивай у меня!

— Давайте, мальчики, — Шевролетт Макаду взмахнула сигаретой в инкрустированном стразами держателе. — Сейчас я иду работать, могу показать вам закулисье Южных морей.

  — Обой, обой, — нос Дерби начал дергаться.

— Сосуноок? — закричал Линдси, но впустую.

Толпы аэронавтов в разноцветных одеяниях сновали между ними, поскольку воздушные судна приземлялись и взлетали, и огромный импровизированный аэродром бурлил от смятения и случайных встреч...

 Среди тех, кто как раз собирался приземлиться, на борту величественного полужесткого аэростата по итальянскому проекту находился давний друг и наставник мальчиков, профессор Гейно Вандерджус из Йельского университета, его лицо выражало едва скрываемый ужас, во время снижения аэростата он отчаянно пытался удержать на голове цилиндр, чьи вмятины, шрамы и отклонения от цилиндрической формы, наряду с вышедшим из моды стилем, свидетельствовали о долгой и богатой приключениями истории.

 — Газовые подушки скачут галопом, но как же здорово увидеться с вами снова, мальчики! — поприветствовал их Профессор.

— Насколько я знаю, вас настигла беда в Новом Орлеане, несомненно, нужно было упаковать и приготовить тушеное рагу из того аллигатора, который утащил старое «Беспокойство»!

 — О, поволновались час-другой, наверное, — поправил его Рэндольф, и на его лице отразились гастрономические воспоминания.

— Расскажите нам, Профессор, как продвигается ваша работа? Какие новые чудеса выходят из золотой лаборатории Слоуна?

— Ну, сейчас там есть студент профессора Гиббса, чья работа действительно заслуживает внимания, молодой де Форест, настоящий волшебник по части электричества... еще гость из Японии, мистер Кимура, но скажите, где изголодавшийся педагог и его пилот могут достать здесь парочку этих знаменитых чикагских бифштексов? Мальчики, рад представить вам Рэя Ипсоу, без которого я до сих пор находился бы в Открытом Индианоплейсе в ожидании междугороднего поезда, который никогда не приедет.

— Парни, очень вас не хватало в Хартумской передряге, — сообщил дружелюбный воздухоплаватель, — мы пытались убежать из города, когда нас настигали войска Махди, тут видим — вы летите впереди, я очень пожалел, что не на борту, пришлось прыгнуть в реку и немного подождать, пока переполох не утих.

— Так случилось, — вспоминал Линдси, историк Отряда, — что мы поймали встречный ветер и попали в неприятности в Ольтра Джиба, вместо того, чтобы приземлиться в Алексе, где рассчитывали провести несколько недель, разрабатывая учебную диверсию, не говоря уже о более благоприятной для здоровья атмосфере.

— Разрази меня гром, — воскликнул Профессор, — если передо мной не Мерль Ридо!

— В этом еще нет ничего хорошего, — улыбнулся Мерль.

— Значит, вас не нужно представлять друг другу, — решил Линдси.

 —Да, мы соучастники по преступлению, еще в давние времена в Коннектикуте, задолго до вашего появления, парни, я иногда выполнял для него некоторую работенку. Мальчики, кто-нибудь из вас может сфотографировать нас вместе?

  — Конечно! — вызвался Майлз.

Они шли на обед в соседний стейк-хаус. Хотя воссоединения с профессором всегда были приятны, в этот раз что-то изменилось, какая-то осенняя тревога в атмосфере теплого праздника вызывала психогастрономические приступы боли, которые, как Рэндольф знал из своего опыта, игнорировать было рискованно.

 Посетив несколько полезных семинаров для командиров аэростатов и узнав техники сокрытия задевающих чувств, теперь Рэндольф мог определить, что Профессора что-то мучило. Он удивительным образом отошел от своего привычного «стиля» добродушного рубахи-парня, во время сегодняшнего обеда его реплики были крайне лаконичны, иногда отрывисты, и он попросил чек прежде, чем принесли пирог с мороженым.

— Простите, мальчики, — нахмурился он, демонстративно достав и посмотрев на свои старомодные железнодорожные часы. — Я с удовольствием остался бы с вами и поболтал бы еще, но есть одно дельце.

Он резко встал, как и Рэй Ипсоу, который благожелательно обнял мальчиков и прошептал на ухо Рэндольфу:

— Я присмотрю за ним, — после чего последовал за выдающимся ученым Йеля: выйдя на улицу, тот сразу же остановил экипаж, протянул доллар и попросил ехать как можно быстрее, они тут же тронулись и вскоре прибыли в Палмер-Хаус, где чиновник за столом приложил руку к несуществующему козырьку.

— Люкс в пентхаусе, Профессор, лифт вон там, он останавливается только один раз. Вас ждут.

Если в его голосе присутствовала нотка веселого презрения, профессор Вандерджус был слишком занят, чтобы ее заметить.

 Для Рэя Ипсоу быстро стало очевидным, что его друг прибыл в город для того, чтобы заключить сделку с силами, которые, без преувеличения, можно назвать злом. В люксе наверху они нашли тяжелые портьеры, задернутые над праздничным городом, лампы, источавшие скудный свет в вечных сумерках табачного дыма, никаких срезанных цветов или растений в горшках, тишину, лишь иногда прерываемую речью, и то, в основном, телефонной.

Странно думать, что такой знаменитый магнат, как Скарсдейл Вайб, не посетит Международную Колумбовскую выставку. Кроме очевидного обаяния тысяч коммерческих предложений Чикагская ярмарка предоставляла широкое поле для анонимности, здесь можно было встретиться и заключить сделку, не будучи замеченным. Ранее в этот день Вайб вышел из своего частного поезда «Джаггернаут» на забронированную для него платформу на узловой железнодорожной станции, после того как предыдущей ночью выехал с Центрального вокзала в Нью-Йорке.

 Он был, как всегда, замаскирован, в сопровождении телохранителей и секретарей. В руке трость из черного дерева, шар из золота и серебра на набалдашнике которой символизировал точную и подробную копию земного шара, а внутри трости спрятаны пружина, поршень и цилиндр для компрессии воздуха и осуществления малокалиберного выстрела в любого, кто мог бы на него напасть. Его ожидало транспортное средство с герметичным электродвигателем, и, словно по мановению сверхъестественных сил, он был доставлен в волшебное учреждение с вывеской «Стейт, Монро и Вабаш». Когда он заходил в вестибюль, пожилая женщина, одетая респектабельно, но без роскоши, подбежала к нему с криком:

— Если бы я была твоей матерью, я бы задушила тебя в колыбели.

Невозмутимый Скарсдейл Вайб кивнул, поднял воздушную трость из черного дерева, взвел курок и нажал на спусковой крючок. Старуха склонилась, качнулась и упала, как дерево.

 — Скажите гостиничному врачу, что пуля всего лишь в ее ноге, —вежливо попросил Скарсдейл Вайб.

 Никто не предложил профессору Вандерджусу забрать у него шляпу, поэтому он держал ее на коленях, как неуверенный в себе молодой актер держит реквизит.

  — Вас поселили в «Стокменс Хоутел»? — спросил магнат.

 — Ну, на самом деле это «Пакерс Инн», перекресток Сорок седьмой авеню и Эшленда. Прямо среди скотных дворов и такого прочего…

— Послушай, — обратился он к высокому человеку бандитского вида, вырезавшему локомотив из куска полена одним из тех ножей, которые известны во всех тюрьмах нашей страны как «арканзасская зубочистка», —надеюсь, у тебя нет вегетарианских предрассудков.

  — Это Фоли Уокер, — сказал Скарсдейл Вайб, — по словам его матери, он наделен добродетелями, неочевидными для других.

— Думаю, там, где вы остановились, слышна вся эта народная музыка, —продолжал Фоли. — Известно даже, что у гостей развивается бессонница, но многие находят ее на удивление успокаивающей. То же самое и здесь, в Палмер-Хауз, если вы об этом думаете. Уровень шума тот же.

— Тот же вид деятельности, — прошептал Рэй Ипсоу. Они собрались за мраморным столом в некоем кабинете, с сигарами и виски. Светская беседа перешла к приумножению богатств.

— Я знаю того парня в Нью-Джерси, — сказал Скарсдейл Вайб, — который коллекционирует железные дороги. Не только подвижной состав, но даже станции, ангары, рельсы, склады, персонал, все эти штуки.

— Дорогостоящее хобби, — пришел в восхищение Профессор. —Существуют такие люди?

 — У вас должны быть представления об имеющихся здесь свободных средствах. Это не могут быть только пожертвования на церковь по своему выбору, поместья и яхты, и площадки для выгула собак, мощеные золотом, или что у вас есть, не так ли. Нет, в определенный момент с этим должно быть покончено, это нужно оставить в прошлом. . . и вот у нас огромная гора нерастраченных богатств, мы с каждым днем карабкаемся всё выше, и я вас прошу, какая разница, что бизнесмен сделает с этими деньгами.

— Черт, вышлите их мне, — вклинился в беседу Рэй Ипсоу. — Или даже кому-то, кому они действительно нужны, таких, будьте уверены, хватает.

  — Это так не работает, — сказал Скарсдейл Вайб.

  — Вот мы и жалуемся все время на плутократию.

  — Исходя из убеждения, конечно, обоснованного, что сама по себе потребность в деньгах не означает, что вы их заслуживаете.

 — Но в наше время «потребность» возникает непосредственно в результате преступных действий богачей, так что каждый «заслуживает» столько денег, сколько сможет возместить. Достаточно понятно для вас?

  — Вы социалист, сэр.

  — Им должен быть любой, кого богатство не ограждает от повседневных забот. Сэр.

 Фоли перестал строгать полено и поднял глаза, словно у него внезапно проснулся интерес.

 — А теперь, Рэй, — сделал замечание Профессор, — мы должны обсудить электромагнетизм, а не политику.

Вайб успокаивающе хихикнул:

— Профессор боится, что вы спугнете меня такими вот радикальными разговорами. Но у меня не такая чувствительная душа, я руководствуюсь, как обычно, «Вторым посланием к коринфянам».

Он пристально посмотрел через стол, оценивая уровень библейской грамотности.

 — Страдания дураков неизбежны, — сказал Рэй Ипсоу, — но не просите меня, чтобы я этому радовался.

 Телохранители, ротозейничавшие возле дверей, кажется, насторожились. Фоли встал и подошел к окну. Скарсдейл сощурился, размышляя, можно ли счесть это оскорблением его веры.

 Рэй забрал шляпу и встал.

— Всё нормально, я буду внизу в баре, — и, выходя из кабинета, добавил, — молиться о мудрости.

 Внизу, в элегантной Питьевой галерее, Рэй встретил Мерля Ридо и Шевролетт Макаду, «кутивших в городе» благодаря выигравшей ставке, которую Мерль сделал в тот день.

Пары с бутоньерками и страусовыми плюмажами на платьях прогуливались однородной толпой среди пальм хамеропс или останавливались возле Итальянского фонтана, словно раздумывая, не прыгнуть ли туда. Невидимый маленький оркестрик струнных инструментов играл аранжировку «Old Zip Coon».

 Рэй Ипсоу рассматривал поверхность своего пива:

— Он уже несколько дней выглядит не таким, как обычно. Вы заметили что-то?

Мерль кивнул:

— Что-то исчезло. Он всегда относился ко всему с таким воодушевлением — мы проектировали что-то, расходовали все запасы бумаги, он отрывал воротник рубашки и царапал каракули прямо на нем.

— А в последнее время он держит свои идеи в основном при себе, словно наконец узнал, сколько они могут стоить. Бог знает, что произошло. Этот большой парад современных изобретений, все эти лихие мелодии маршей, публика гуляет, охи и ахи, но где-то в тайном убежище вдали от наших глаз всегда какой-то юрист или бухгалтер расписывает всё, как по нотам, и руководит этим шоу.

  — Кто-нибудь хочет потанцевать? — предложила Шевролетт.

 Наверху в своем пентхаусе-люксе Скарсдейл приступил к текущим делам.

— Этой весной доктору Тесле удалось поднять показатели своего трансформатора до миллиона вольт. Не нужно быть пророком, чтобы понять, куда всё движется. В частных беседах он уже говорит о чем-то, что называет «Мировой системой» для производства огромных объемов электроэнергии, которую каждый сможет получать после нажатия кнопки бесплатно, в любой точке земного шара, потому что эта система использует планету как элемент гигантской резонансной цепи. Он достаточно наивен, чтобы думать, что ему удастся получить на это финансирование у Пьерпонта или у меня, или у одного-двух других. От его могучего интеллекта ускользнуло, что никто не сможет ничего заработать на подобном изобретении. Давать деньги на исследования системы бесплатной электроэнергии — всё равно что выбрасывать их на ветер, и это нарушает, черт, предает суть всей современной истории, какой она должна быть.

  У Профессора буквально начался приступ тошноты. Каждый раз, когда он слышал фамилию Теслы, результат можно было предугадать. Тошнота. Дерзость и масштаб мечтаний изобретателя всегда возвращали Гейно Вандерджуса в его кабинет в лаборатории Слоуна и заставляли чувствовать ошибку человека, свернувшего не туда в лабиринте Времени, и теперь он не может вернуться обратно в то мгновение, когда выбрал неправильный путь.

— Если это когда-нибудь создадут, — говорил Скарсдейл Вайб, — это будет означать конец мира, не просто того мира, который мы знаем, но мира, каким его знают все. Это оружие, Профессор, конечно, вы это понимаете, самое ужасное оружие, какое видел мир, спроектированное для того, чтобы уничтожать не армии или военную технику, а саму природу обмена, плоды борьбы нашей экономики за переход от анархии рыбного базара, где все воевали со всеми, к рациональным системам контроля, благами которых мы наслаждаемся сейчас.

 — Но, — слишком много дыма в воздухе, незадолго до того ему пришлось извиняться, — я не совсем понимаю, чем могу вам помочь.

 — Я могу говорить начистоту? Изобретите для нас контр-трансформатор. Какой-то прибор, который будет находить один из этих приборов Теслы, а затем транслировать с той же мощностью противоположный сигнал, который сведет к нулю эффект прибора Теслы.

— Хм. Мне бы помогло, если бы я увидел чертежи и расчеты доктора Теслы.

 — Вот почему этим занимается Пьерпонт. Это и его договоренности с Эдисоном — но вот я снова выбалтываю секреты. Финансируя Теслу, Морган получил доступ ко всем его техническим секретам. И у него под рукой всегда есть механики, которые готовы днем и ночью привозить нам фотокопии всего, что нам нужно знать.

 — В теории звучит хорошо, не вижу каких-либо больших препятствий. Это обычная инверсия фаз, хотя могут быть нелинейные явления шкалы, которые мы не можем предугадать, пока не построим рабочее Устройство…

— Подробности расскажете мне позже. Сейчас — сколько, по вашим подсчетам, что-то подобное могло бы, фактически, — приглушив голос, — стоить?

  — Стоить? О, я не могу на самом деле, точнее, не должен…

 — Бросьте, Профессор, — пробасил Фоли Уокер и взял отельный графин виски, словно собираясь из него пить, — приблизительно миллион или около того, просто грубая прикидка?

 — Хм . . . ну . . . как сумма для начала . . . если только ради симметрии . . . расскажите, что Братец Тесла получает от мистера Моргана?

— Ну, кольцехвостую брюкву, — глаза Вайба загорелись презрительным огнем, который, как было известно его коллегам, означал, что он получил то, что хотел.

— Вот я подсчитал, парни, что вы тратите свое время, блуждая вокруг, погруженные в мысли, где-то далеко, Профессор, вы — просто чертов барышник без жалости, вот вы кто. Подумайте, я должен нанять юристов патентного ведомства, пока меня не повесили на витрине вместо курицы, в двух шагах от того, чтобы превратиться в фрикасе. Фоли, ты не мог бы связать нас с дальними далями по телефону — набери нам контору «Сомбл, Струл и Флешвей», будь добр. Нужно, чтобы они поделились идеями, как лучше «поднять» проект такого масштаба.

Звонок прошел немедленно, и Скарсдейл, извинившись, подошел к аппарату в другом углу люкса. Профессора оставили всматриваться в глубины своей древней шляпы, словно этот предмет туалета воплощал его нынешнее положение. Последние несколько недель он всё больше и больше приближался к состоянию пустого цилиндра, который лишь иногда наполняют умные мысли. Правильно ли поступить так? Должен ли он вообще находиться здесь? Криминальные намерения в комнате были почти осязаемы. Рэя это, конечно, не волнует, а мальчики сегодня, даже несмотря на необычную для них немногословность, встретили его с чем-то вроде мрачного предчувствия. Стоит ли любая сумма, которую могут предложить нью-йоркские юристы, потери их дружбы?

 «Друзья Удачи» не могли бы получить более удобную форму «увольнения на берег», чем Чикагская ярмарка, поскольку великое национальное празднество обладало той степенью фиктивности, которая предоставляла мальчикам возможность агентской работы. Суровый невыдуманный мир ждал за пределами Белого города, задерживая это короткое лето, делая памятный сезон у озера Мичиган похожим на грезу и в то же время реальным.

Если существовали какие-то заговоры, в рамках которых собирались бросить бомбу или учинить другие бесчинства на Ярмарке, «Беспокойство» идеально подходило не только для того, чтобы проверить территорию от забора до забора, но и для слежки за морским десантом, который может появиться со стороны Озера. Посетители Ярмарки видели бы вверху аэростат, и в то же время не замечали бы его, потому что на Ярмарке, где все ожидали чудес, ничто этим летом не казалось слишком большим, слишком быстрым, слишком невероятно разукрашенным, чтобы впечатлить кого-то больше чем на полторы минуты, прежде чем появится другое чудо. «Беспокойство» придется ко двору, как еще один спецэффект, единственная цель которого — развлекать.

 На следующий день мальчики начали постоянное наблюдение. «Наблюдатель» из «Расследований Белого города» появился на рассвете, у него в пакете был телескоп, который стоил небольшой обсерватории.

— Достанете аппаратуру у колеса обозрения, — сказал он, — но я не смог рассчитать, чем компенсировать движение. Изображение расплывается и так далее.

Лью Баснайт показался достаточно дружелюбным молодым человеком, хотя вскоре стало понятно, что раньше он толком ничего не слышал о «Друзьях Удачи».

 — Но каждый мальчик знает «Друзей Удачи», — озадаченно заявил Линдси Ноузворт. — Что вы читали в юности?

 Лью любезно попытался вспомнить:

— Дикий Запад, исследователи Африки, обычный набор приключений. Но вы, мальчики — вы не персонажи сборника сказок.

Он задумался:

— Ведь правда?

 — Не больше, чем Вайатт Эрп или Нелли Блай, — предположил Рэндольф. — Хотя, чем больше о человеке пишут в журналах, тем труднее отличить литературу от реальности.

  — Думаю, я читал в основном спортивную страницу.

 — Хорошо! — заявил Чик Заднелет, — по крайней мере, нам не придется переходить к вопросу об анархистах.

Хорошо, что Лью даже не знал точно, кто такие анархисты, хотя слово, конечно, витало в воздухе. Он пошел в детективный бизнес не из политических убеждений. Он попал туда случайно, блуждая из-за греха, который, как предполагалось, он когда-то совершил. Что касается деталей этой оплошности, ну, удачи. Лью не мог вспомнить, что он сделал, или не сделал, или даже когда. Те, кто не знал, были в растерянности, словно он испускал лучи проступка. Те, кто утверждал, что помнит, и даже очень хорошо, награждали его грустными взглядами, которые вскоре — это был Иллинойс — окислились в то, что известно как моральный ужас.

Его разоблачали в местных газетах. Газетчики придумывали про него шокирующие заголовки, которые выкрикивали из городских транспортных средств сутки напролет, стараясь произнести его имя как можно более неуважительно. Женщины в устрашающих шляпах смотрели на него с отвращением.

  Он стал известен как Тварь Северных и Южных штатов.

Помогло бы, если бы он вспомнил, но всё, что он мог вспомнить — это странный туман. Эксперты, к которым он ходил за советом, мало что смогли ему сказать.

— Прошлое живо, — уверяли его некоторые.

— Будущее живо, — говорили другие самоуверенные свами.

 — Спонтанная галлюцинация, — поставил диагноз самый ученый среди них.

— Возможно, — предположил один излучавший свет выходец с Востока, — галлюцинацией были вы.

  — Очень помогло, спасибо, — пробормотал Лью и попытался уйти, но оказалось, что дверь заперта.

 — Простая формальность. Слишком много векселей возвращаются неоплаченными.

  — Вот наличные. Я могу идти?

 — Когда ваш гнев утихнет, подумайте о том, что я вам сказал.

  — В этом нет для меня никакой пользы.

 Он скрылся среди небоскребов Чикаго, оставил записку на работе, предполагая, что вскоре вернется. Бесполезно. Близкий деловой партнер последовал за ним, потребовал объяснений и публично оскорбил его, сбив с его головы шляпу и пнув ее ногой в центр Кларк-Стрит, где ее переехал пивной фургон.

  — Я не заслужил этого, Венслидейл.

 — Ты погубил свое имя.

И, не произнеся больше ни слова, развернулся прямо в центре городского дорожного движения, и ушел, вскоре растаяв в летнем хаосе шума и света.

Хуже всего было то, что обожаемая жена Лью, Трот, найдя его легкомысленную записку, отправилась прямо на междугородний вокзал и поехала в Чикаго, намереваясь упросить его вернуться, но к тому времени, когда она прибыла на Центральный вокзал, размышления под вибрацию рельсов сделали свое дело.

 — Никогда больше, Льюис, ты понял, никогда больше мы не будем жить под одной крышей, никогда.

   — Но что они говорят, что я сделал? Клянусь, Трот, я не помню.

 — Если я скажу тебе, мне придется услышать это еще раз, а одного раза уже более чем достаточно.

— В таком случае, где мне жить?

Разговаривая, они шли пешком, пешеходы в городе без карты, и достигли отдаленной и незнакомой части города — фактически, это был огромный район, о существовании которого ни один из них прежде даже не подозревал.

— Мне всё равно. Возвращайся к одной из других своих жен.

 — О Боже! Сколько же их предполагается?

 — Оставайся в Чикаго, если хочешь, мне всё равно. Этот околоток, в котором мы сейчас находимся, отлично тебе подходит, и я знаю, что никогда сюда не вернусь.

В черном, как ночь, неведении, он понимал только то, что нанес ей мучительный удар, и ни понимание, ни раскаяние его не спасло бы. Теперь он не мог выносить ее рану — слёзы благодаря какой-то магии отчаяния стали льдом на ее ресницах, потому что она не позволяла им литься из глаз, пока он ее видел.

— Тогда я поищу жилье здесь, в городе, хорошее предложение, Трот, спасибо.

Но она окликнула кэб, села в него, не оглянувшись, и быстро уехала.

Лью осмотрелся. Этоеще Чикаго? Когда он пошел дальше, первое, что бросилось ему в глаза — отсутствие знакомой планировки: всюду были склоны, узкие улочки расходились от маленьких площадей лучами звезд, трамвайные линии с крутыми поворотами внезапно привозили пассажиров туда, откуда они приехали, повышая вероятность ДТП, и ни одного знакомого названия он не находил на табличках, даже названий оживленных магистралей. . . казалось, что таблички на иностранном языке. Не в первый раз он переживал забытье, которое не столько толкало, сколько позволяло ему войти в городское пространство, похожее на мир, который он покинул, но отличающееся от него деталями, не спешащими проявить себя.

Иногда улица переходила в маленькую площадь или сливалась с другой улицей, где на покатых мостовых расположились кукольники, музыканты и танцоры, продавцы всего — книг для гаданий, жареных голубей на тостах, окарины и народных инструментов казу, жареных початков кукурузы, летних чепчиков и соломенных шляп, лимонада и лимонного льда, что-то новое было всюду, куда ни посмотри. В маленьком внутреннем дворике он наткнулся на группу мужчин и женщин, занятых медленным ритуальным движением, почти народным танцем, но Лью, остановившись посмотреть, не мог с точностью определить, какой стране принадлежит этот танец. Вскоре они оглянулись и уставились на него, словно каким-то образом знали его и все его неприятности. Когда они закончили свой танец, пригласили его за стол под тентом, где под рутбир и чипсы «Саратога» Лью быстро поймал себя на том, что признается «во всем», что, на самом деле, было совсем не много:

 — Мне необходимо загладить свою вину, что бы я ни совершил. Я не могу продолжать жить такой жизнью....

 — Мы можем тебя научить, — сказал один из них, кажется, главный, представившийся просто Дрейвом.

  — Даже если…

  —Раскаяние без объекта — путь к освобождению.

  — Конечно, но я не смогу заплатить вам за это, мне даже негде жить.

  —Заплатить! — застолье адептов оживилось. — Заплатить! Конечно, ты можешь заплатить. Все могут!

— Тебе придется оставаться здесь, пока ты не выучишь всю процедуру, —сообщили Лью, — и пока не будем уверены в тебе. Здесь рядом отель «Эстония», в котором часто останавливаются кающиеся грешники, приезжающие к нам. Сошлись на нас, и тебе сделают хорошую скидку.

 Лью пошел регистрироваться в высоком покосившемся отеле «Эстония». Клерки в вестибюле и дежурившие носильщики вели себя так, словно ожидали его увидеть. Форма, которую ему дали заполнить, была необычно длинной, особенно раздел под заголовком «Основания для продления пребывания», вопросы достаточно личного характера, даже интимные, хотя его побуждали отвечать как можно более откровенно —действительно, в соответствии с официальным уведомлением в верху формы всё, кроме полного признания, предусматривает криминальную ответственность. Он пытался отвечать честно, несмотря на постоянную борьбу с ручкой, которую его заставили использовать и которая оставляла пятна и кляксы на бланке.

 После того, как заявка, которую отправили в какой-то невидимый кабинет по внутренней пневматической почте, была возвращена с пометкой «Утверждено», Лью сказали, что один из носильщиков отведет его в номер. От него не ожидали, что он найдет дорогу сам.

 — Но у меня ничего нет с собой, ни багажа, ни даже денег — возникает вопрос, чем я буду за это платить?

— Можно договориться, сэр. Пожалуйста, идите с Гершелем, и запоминайте дорогу, потому что он не захочет показывать вам ее еще раз.

 Гершель с энтузиазмом относился к одной из своих профессий и менее походил на осла в униформе, чем на бывшего боксера. Вдвоем они с трудом поместились в крохотном электрическом лифте, который оказался намного более пугающим, чем наихудший аттракцион, на котором когда-либо катался Лью. Голубые искры от свисающих проводов, переплетенная изоляция которых протерлась под толстым слоем маслянистой пыли, наполняли тесное пространство насыщенным запахом озона. У Гершеля были свои представления об этикете лифтов, он пытался завести беседу о национальной политике, рабочих беспорядках, даже о религиозных распрях, каждая из этих бесед заняла бы много часов подъема на лифте, в те горние выси, куда еще не поднимался пионер магистралей, даже если только начать дискуссию. Не единожды они были вынуждены заходить в заваленные мусором коридоры, взбираться по железным лестницам, переходить через опасные мостики, которые были не видны с улицы, только лишь для того, чтобы вернуться на борт адского лифта на новой остановке, иногда путешествуя даже не вертикально, в конце концов, они попали на этаж с номером, как-то свободно болтающимся на ветру, сегодня осеннем и постоянном, с озера Мичиган.

Когда дверь распахнулась, Лью заметил кровать, стул, стол, звенящее отсутствие другой мебели, которое в других обстоятельствах он назвал бы плачевным, но здесь немедленно счел идеальным.

 — Гершель, я не знаю, как дать тебе чаевые.

 Гершель протянул банкноту:

— Перевернутые чаевые. Принесите мне бутылку «Олд Гидеон» и лёд. Если будет сдача, оставьте себе. Учитесь бережливости. Начинаете понимать, что за способ оплаты?

  —Услуги?

— Да, еще, может быть, фокусы. Вы исчезаете, как эльф, в деревянной конструкции, чем профессиональнее, тем лучше, а когда появляетесь снова, у вас в руках выпивка, и не забудьте про лёд.

—   Где вы будете?

— Я носильщик, мистер Баснайт, не гость. Здесь не так много мест, где может быть гость, а носильщик может находиться в любой части здания.

 Найти бурбон для Гершеля оказалось проще простого, он продавался на улице из каждых дверей от галантерейной лавки до офиса дантиста, и все они отмахивались от доллара Гершеля, выражая странную радость от того, что Лью просто открывает счет. К тому времени, когда он снова отыскал носильщика, весь лёд уже растаял. Это была некая месть Дрейву, который как-то нездорово потешался, постоянно тыча в Лью «палкой воспоминаний». Это было воспринято как исключение, Лью продолжал выполнять повседневные поручения, одни обычные, другие — странные, их сложно было прочитать, их передавали на языках, которые он не всегда понимал, пока не начал понимать принцип, это было что-то за рамками его сознания, как трамвай, едущий по городу, как роковое, возможно, опасное приглашение сесть в него и поехать навстречу неизвестному...

Зимой, хотя это, казалось, была обычная чикагская зима — вариант ада с минусовой температурой, Лью старался жить как можно более экономно, наблюдая, как сумма на его банковском счету сокращается в сторону нуля, во сне и наяву его преследовали удивительно яркие фантазии о Трот, и поражала нежность, которую он никогда не замечал в их действительной совместной жизни. В оконной дали, опровергая прерию, мираж пригорода Чикаго возвышался неким аляповатым акрополем, его свет ночного заклания переходил к красному концу спектра, тлея, словно всегда готовясь взорваться открытым огнем.

 Иногда Дрейв являлся без предупреждения, чтобы проверить успехи Лью.

 — Прежде всего, — вещал он, — я не могу говорить за Господа Бога, но ваша жена прощать вас не собирается. Она никогда не вернется. Если вы думали, что этим расплатитесь, вам нужно сделать перерасчет.

 Ступни Лью начали болеть, словно хотели пройти пешком к центру Земли.

— А что, если я согласен на всё, чтобы ее вернуть?

 — Искупление? Вас это ожидает в любом случае. Вы не католик, мистер Баснайт?

 — Пресвитерианин.

 — Многие верят, что существует математическая корреляция между грехом, искуплением и спасением. Больше грехов, больше искуплений, и так далее. Наша точка зрения заключается в том, что никакой связи нет. Все переменные независимы. Вы искупаете грех не потому, что согрешили, а потому, что такова ваша судьба. Вы спасаетесь не благодаря искуплению, а потому, что это просто происходит. Или не происходит.

— Здесь нет ничего сверхъестественного. У большинства людей есть какое-то колесо на проводах, или рельсы на улице, указатель или ручей, заставляющий их двигаться в направлении судьбы. А вы скачете свободно. Избегаете искупления и, следовательно, определения.

 — Вышел из своего трамвая. И вы пытаетесь мне помочь, чтобы я

вернулся к жизни, которой живет большинство людей, не так ли?

 — Большинство людей, — сказал собеседник, не повышая голоса, но что-то в душе Лью дрогнуло, — покорные и тупые, как волы. Бред буквально означает выход из борозды, которую вы проводите на пашне. Думайте об этом, как о продуктивной форме бреда.

   — Что мне с этим делать?

   — Вы этого не хотите?

  — А вы хотели бы?

  — Не уверен. Может быть.

 Пришла весна, на улицах и в парках появились велосипедисты в ярких полосатых носках и в кепках «Гонщик» с длинными козырьками. Ветер с озера стал умеренным. Снова появились зонтики и взгляды искоса. Трот давно ушла, снова вышла замуж, кажется, сразу после получения свидетельства о расторжении брака, и, по слухам, теперь жила в переулке Лейк-Шор на север от Оук-Стрит. С каким-то вице-президентом или что-то в таком роде.

 Одним обычным промозглым рабочим утром в Чикаго Лью оказался в общественном транспорте, когда он садился, у него не было определенных идей относительно маршрута, всё произошло слишком быстро, это было состояние, которого, насколько он помнил, не пытался достигнуть, но которое, думая о нем после, назвал благодатью. Несмотря на печальную историю быстрого переезда в этот город, всеобщее пренебрежение и высокую вероятность столкновения, травмы и смерти, увертюра рабочего утра звучала, как обычно. Мужчины шли с ухоженными усами и в серых перчатках.

Свернутый зонт оставлял вмятину на шляпе-котелке, обмен приветствиями. Машинистки в итальянских соломенных шляпках и полосатых английских блузках с огромными рукавами, занимавшими в вагоне больше места, чем крылья ангелов, с противоречивыми чувствами представляли, что ждет их на верхних этажах новейших стальных небоскребов. Лошади шагали в своем собственном времени и пространстве. Пассажиры фыркали, чесались и читали газеты, иногда делали все это сразу, в то время как другие представляли, что могли бы вернуться к вертикальному сну. Лью оказался в ярком освещении, новом для него, даже не виданном во сне, его сложно было приписать вогнутому от дыма солнцу, встававшему над Чикаго.

 Он понял, что вещи — именно то, чем являются. Это, кажется, было больше, чем он мог вынести.

 Он должен был спуститься на тротуар и зайти в магазин сигар. В магазинах сигар всего города был тот ранний час, когда мальчики доставали брикеты, всю ночь отмокавшие в ведрах с водой, чтобы положить их на выставочные витрины для сохранения влажности товара. Полноватый франт покупал отечественные чируты. Он окинул взглядом Лью, просто бросил быстрый взгляд, а потом спросил, кивая в сторону витрины:

— Вон та коробка на нижней полке — сколько в ней осталось колорадо-кларо? Не глядя, я имею в виду.

  — Семнадцать, — ответил Лью без заметной для незнакомца заминки.

  — Знаете, не все могут это делать.

   — Что?

  — Замечать вещи. Что только что проехало под окном?

— Блестящая черная маленькая двуколка, три рессоры, бронзовые фитинги, гнедой мерин приблизительно четырех лет, дородный господин в мягкой фетровой шляпе и в желтом пыльнике, ну как?

  — Невероятно.

  — На самом деле нет. Просто никто никогда не спрашивал.

  — Вы завтракали?

 В соседнем кафе приходили и уходили ранние посетители. Все здесь знали Лью, обычно его узнавали в лицо, но в это утро, преображенный, он остался неузнанным.

 Его спутник представился Нейтом Приветтом, директором по персоналу детективного агентства «Расследования Белого города».

Повсюду взрывы, о которых не всегда можно узнать из завтрашних газет, то и дело трещит по швам ткань дня, на контроль за которой притязает Нейт Приветт.

— Профсоюз металлургов, — кивнул он. — После достаточного количества взрывов у человека начинает развиваться слух.

Он полил сиропом громоздкую гору блинчиков, с которой стекало тающее масло.

— Послушайте, это не взломщики сейфов, не растратчики, не убийцы, не сбежавшие мужья, никаких персонажей бульварных детективов, которые уже пришли вам на ум. У нас в Чикаго в это лето Господне всё связано с профсоюзами, или, как мы любим их называть, анархистской швалью, — сказал Нейт Приветт.

  — Никогда с ними не сталкивался.

  — Вы выглядите квалифицированным, должен сказать.

   Губы Нейта на мгновение скривились в хитрой усмешке.

  — Не могу поверить, что вы никогда не интересовались работой Пинкертона, у нас оплата почти хорошая, как для человека, который не пытался устроиться к нему.

 — Не знаю. Слишком много современной экономики для меня, в жизни есть более важные вещи, чем зарплата.

  — Да? Что же?

  — Дайте мне несколько минут на раздумья.

 — Вы думаете, что работа в детективном агентстве заставит вас погрязнуть в моральном убожестве, вам нужно взглянуть на нашу контору.

  Лью кивнул и принял предложение. Следующий кадр — он штатный сотрудник, каждый раз, когда он заходит в дверь, кто-нибудь обязательно нарочито говорит кому-то другому:

— Отлично, там на улице могли убить человека!

К тому времени, когда Лью полностью расшифровал эту шутку, он уже понял, что вполне способен не обращать на нее внимания. Его способности работать в офисе и в полевых условиях были не худшими в агентстве, но он знал, что его отличает от остальных сотрудников острая чувствительность к невидимому.

 В «Расследованиях Белого города» невидимость считалась сакральным условием, целые чертовы этажи офисного здания выделяли под освоение его искусства и науки — ресурсы для маскировки, которые могли бы превзойти костюмерную любого театра на запад от Гудзона, ряды комодов и зеркал, продолженные длинными тенями, гектары костюмов, леса вешалок для шляп, содержащие целый Музей истории шляпы, бесчисленные шкафы, полные париков, фальшивых бород, клея, пудры, сурьмы и румян, красителей для кожи и волос, регулируемая газовая лампа возле каждого зеркала, с приема в саду коттеджа миллионера в Ньюпорте можно переместиться в салун полуночных трущоб с помощью одного-двух поворотов клапана. Лью нравилось бродить там, примеряя разные аксессуары, словно каждый день Хэллоуин, но спустя некоторое время он понял, что не должен этого делать. Он научился отступать на обочину дня. Мостовая, на которую он отступал, хранила свою богатую непостижимую историю, свои опасности и восторги, свой потенциал неожиданных романов и безвременных похорон, но, когда он находился там, очевидно, никто в «Чикаго» не мог с легкостью вычислить его местопребывание. Не совсем невидимость. Экскурсия.

Однажды Нейт положил на стол Лью пухлую папку с чем-то вроде королевского герба, на ней был изображен двуглавый орел.

  — Только не я, — отстранился Лью.

 — Австрийский эрцгерцог в городе, нам нужно, чтобы кто-то за ним присмотрел.

  — У таких парней нет своих личных телохранителей?

— Конечно, есть, их называют «трабантами», но пусть юрист объясняет тебе твою гражданскую ответственность, Лью, я — просто старый сыскарь, всё, что мне известно — несколько тысяч рабочих-эмигрантов со скотопригонных дворов идут сюда с ненавистью в сердцах к этой важной птице и его семье, может быть, и обоснованной. Если бы это была просто безопасная учебная выставка на ярмарочной площади, разве я бы волновался, но в этой папке досье на молодого Франца-Фердинанда, он предпочитает нашу Новую Дамбу и аналогичные светские предместья. Так что каждый здешний переулок, каждая тень, достаточно большая, чтобы спрятать художника при лучине, затаившего обиду, — теплое приглашение переписать историю.

   — Я получу подкрепление, Нейт?

   — Могу предоставить Квиркела.

 — Кто-то получит Правку! — Лью притворился, что кричит, достаточно вежливо.

 Ф. Ф., как его обозначили в досье, находился в мировом турне, официально заявленной целью которого было «больше узнать об иностранцах». Становилось понятнее, как Чикаго соответствует этой цели. Эрцгерцог ненадолго заглянул в Австрийский павильон, до конца досидел на шоу «Дикий Запад Буффало Билла», с определенной долей нетерпения, и задержался на выставке «Серебряный лагерь Колорадо», где, представляя, что в лагере обязательно должны быть маркитантки, он отправился со своей свитой на активные поиски дам скандальной репутации, которые могли бы обмануть даже опытного детектива, уж не говоря о желторотом Лью — он бегал по всей выставке и в итоге выбежал на аллею Парка развлечений, приставая к актерам-любителям, никогда не бывавшим западнее Джолиета, с непереводимыми несвязностями на венском диалекте и жестами, которые легко можно было понять — ну, они так и были поняты — превратно. Служители в униформе, вводившие в заблуждение своими аккуратными усами, смотрели куда угодно, только не на полоумного князька. Лью скользил, как змея, от одной архитектурной фальшивки к другой, в конце каждого дня его рабочий костюм становился белым от того, что он так много терся о «реквизит» — смесь шпаклевки и пакли, повсеместно наводнившая Белый город в том сезоне, должна была заменить собой бессмертный белый камень.

— Что я действительно ищу в Чикаго, — наконец удосужился признаться эрцгерцог, — так это кого-то нового и интересного, кого можно убить. Дома мы убиваем кабанов, медведей, оленей, все обычно, а здесь, в Америке, как я слышал, есть огромные стада бизонов, да?

 — Вокруг Чикаго их больше нет, Ваше Высочество, вынужден вас разочаровать, — ответил Лью.

 — А. Но сейчас вы работаете в знаменитом районе скотобоен...здесь много...венгров, не так ли?

 — Да, наверное. Мне нужно проверить цифры, — Лью старался не смотреть клиенту в глаза.

   -- У нас в Австрии, — объяснял эрцгерцог, — леса полны дичи, и сотни загонщиков выгоняют животных к охотникам вроде меня, ожидающим возможности их подстрелить.

Он лучезарно улыбнулся Лью, словно ехидно утаив окончание шутки. Уши Лью начали зудеть.

— Венгры находятся на низшем уровне грубого существования, — заявил Франц-Фердинанд, — дикие свиньи по сравнению с ними демонстрируют утонченность и благородство, как вы думаете, Чикагский скотопригонный двор можно будет арендовать для меня и моих друзей, развлечение на выходных? Мы, конечно же, компенсируем владельцам любые потери доходов.

 — Ваше Королевское Высочество, я, конечно же, спрошу об этом, и кто-то сообщит вам ответ.

 Нейт Приветт решил, что это — просто уморительная острота:

— Он со дня на день может стать императором, как ты не можешь запомнить!

  — Разве не достаточно венгров возвращаются домой, чтобы ему было чем заняться? — поинтересовался Лью.

  — Ну, не так много, поэтому он оказывает нам честь.

  — Как это, шеф?

 —Всё больше чертовых анархистов-иностранцев на юг от Сорок седьмой авеню, на всех не наставишь винтовку Манлихера, — хмыкнул Нейт, — хотя так у нас было бы меньше поводов для беспокойства, правда?

 Заинтересовавшись, кто может быть его коллегой с австрийской стороны этой схемы, Лью кое что выведал и узнал несколько деталей. Молодой Макс Кнеуш, новоназначенный капитан «трабантов», был здесь в своей первой заграничной командировке в качестве выездного начальника «Специальной охраны K&K», уже зарекомендовав себя дома, кажется, как полезного убийцу, особо беспощадного. Стандартная процедура дома Габсбургов предусматривала, что его должны были убрать в согласованной точке уменьшения эффективности, но никто не хотел пытаться. Несмотря на его молодость, как говорили, у него был доступ к ресурсам помимо собственных, ему было комфортно в тени, и он был абсолютно беспринципен, неизменно пренебрегая разницей между жизнью и смертью. Послать его в Америку казалось правильным.

 Лью он показался симпатичным . . . наклонные поверхности его лица выдавали происхождение со славянских просторов Европы, куда до сих пор иногда наведываются досужие туристы.... У них вошло в привычку пить свой утренний кофе в Австрийском павильоне вприкуску с разнообразной выпечкой.

— И это может быть крайне интересно для вас, учитывая широко известную Kuchenteigs-Verderbtheit, или депривацию выпечки американского детектива....

  — Ну, мы... мы стараемся не говорить об этом.

 —  И что? В Австрии это широко обсуждается.

Несмотря на полицейские способности молодого Кнеуша, как-то эрцгерцог обвинил его в промахе.

— Наверное, я слишком умен для эффективного взаимодействия с тупостью Габсбургов, — задумчиво пробормотал Кнеуш.

Однажды ночью, когда казалось, что Франц-Фердинанд исчез с карты большого Чикаго, Кнеуш подошел к телефону и начал обзванивать весь город, в конце концов дозвонившись в «Расследования Белого города».

  — Я приеду и посмотрю, — сказал Лью.

  После продолжительных поисков в заведениях, включая таких очевидных фаворитов, как «Серебряный доллар» и «Эверли-Хауз», Лью в конце концов нашел эрцгерцога в «Долгоносик-Лаунж», негритянском баре в стиле Южных штатов тридцатых, в сердце квартала водевилей и черных развлечений тех дней, криком прокладывая себе дорогу в вечер, обещавший несколько беспокойных моментов. Трактирное пианино, молодое пиво, несколько бильярдных столов, девочки в номерах наверху, дым сигар «две за пенни».

— Убожество! — воскликнул эрцгерцог. — Мне здесь нравится!

Лью тоже в некотором смысле нравился этот район, в отличие от некоторых сыщиков Белого города, которые, кажется, с опаской относились к неграм, всё в больших количествах прибывавших с Юга. Что-то притягательное было в этом районе, может быть, еда, это определенно было единственное место в Чикаго, где можно было найти приличный оранжевый фосфат, хотя в данный момент атмосферу сложно было назвать дружелюбной.

  —Что вы здесь ищете, хотите украсть... айн арбуз, наверное?

— Оо, — несколько человек подошли на расстояние слышимости.

Оскорбленный, высокий индивидуум опасного вида, не мог поверить, что он это слышит. Его рот начал медленно открываться, а австрийский принц продолжал:

—  Что-то насчет...вашей...подождите...вашей муттер, как вы сказали бы... вашей мамы, она играет на третьей базе за «Белые чулки Чикаго», нихт так ли? — посетители начали нерешительно продвигаться в сторону выхода, — достаточно непривлекательная женщина, на самом деле она такая толстая — чтобы обнять ее от груди до задницы, нужно проехать всю линию L! Однажды она пыталась попасть на Выставку, но ей сказали: «Нет, леди, здесь Всемирная выставка, а не Всемирное уродство!».

 —Ты что делаешь, дурак, тебя могут убить за такие разговоры, ослина, ты что, из Англии или что за дерьмо?

 — Эмм, Ваше Королевское Высочество, — прошептал Лью, — могу я отвлечь вас на несколько слов?

 — Всё в порядке! Я знаю, как разговаривать с этими людьми! Я изучал их культуру! Растерялся, пёс? Сваливаешь, да?

  Лью, от которого ожидали дисциплины в восточном смысле, не мог себе позволить роскошь паники, но в такие моменты, как сейчас, применял ее в гомеопатических дозах, просто для укрепления иммунитета.

— Безнадежно болен, — объявил он, размашисто указывая на Франца-Фердинанда, — в свое время сбежал из одного из роскошнейших сумасшедших домов Европы, очень мало осталось от мозгов, с которыми он родился, разве что случайно, — приглушая голос, — сколько у вас с собой денег, Ваше Высочество?

 — А, понимаю, — прошептал имперский шалопай.

И повернулся к залу:

— Когда пьет Франц-Фердинанд, — крикнул он, — пьют все!

Это помогло восстановить в зале необходимый уровень вежливости, а вскоре даже и веселья, изящные галстуки намокли от пива, тапер вернулся из-за бара, и гости в зале начали танцевать синкопированный тустеп.

 Вскоре кто-то начал петь «Все сутенеры для меня на одно лицо», и ползала начало подпевать. Но Лью заметил, что эрцгерцог крадучись, короткими перебежками, но несомненно пробирается в сторону входной двери, и счел мудрым сделать то же самое. Само собой, прежде чем выскользнуть за дверь, герр Ф.Ф. крикнул с дьявольской насмешкой:

— А когда Франц-Фердинанд платит, все платят! — после чего исчез, и Лью удалось сбежать, находясь на волоске от опасности.

 Снаружи они нашли готового к организации отступления трабанта Кнеуша с запряженным парой гнедых экипажем для немедленного отбытия, а принадлежавшая эрцгерцогу двуствольная винтовка Манлихера беззаботно, но явственно болталась на плече. Пока они мчались мимо маневрировавших вагонов, частных экипажей, полицейских патрульных автомобилей с клаксонами и так далее, Кнеуш вскользь предложил:

— Если вы будете в Вене и вам понадобится какая-либо услуга, обращайтесь без раздумий.

 — Как только начну учиться танцевать вальс, сразу выеду к вам.

 Эрцгерцог, надувшийся, как ребенок, чью шалость оборвали, промолчал.

Лью собирался в «Кинсли», намереваясь съесть поздний стейк, когда Нейт вызвал его в офис и сразил новой папкой:

— Старина Ф.Ф. останется за городом еще на несколько дней, Лью, но тем временем для тебя есть кое что сегодня ночью.

  — Думаю, я могу немного поспать.

— Анархия никогда не спит, сынок. Они встречаются на линии L, в трех остановках отсюда, тебе может быть полезно на это посмотреть. Может быть, даже научишься чему-то.

 Сначала Лью принял это за церковь — какое-то эхо, запах, но на самом деле, во всяком случае, на выходных, это был театр-варьете. Сейчас на сцене стоял аналой, с двух сторон освещаемый газовыми лампами с калильной сеткой Вельсбаха, за аналоем стоял высокий мужчина в одежде рабочего, идентифицированный как странствующий анархистский проповедник преподобный Мосс Гетлин. Толпа — Лью ожидал увидеть лишь горсть бунтарей — была многочисленна, вскоре она выплеснулась на улицу. Безработные мужчины из пригородов, истощенные, немытые, со вздутыми животами, хмурые... студенты колледжа со следами веселого образа жизни... Удивительно много женщин, с отметинами их профессий, шрамы от лезвий для фасовки мяса, плохое зрение от шитья в полусне при мигающем скудном свете, женщины в хиджабах, вязаные шарфы, шляпы с экстравагантными цветами, совсем без шляп, женщины, которые хотят дать отдых ногам после многих часов ношения тяжестей, зарабатывания денег, хождения по проспектам, где нет работы, обид дня...

Там был итальянец с аккордеоном. Компания начала петь, из собственного «Песенника рабочих», хотя в основном без текста, избранные хоралы, в том числе — недавно положенный на музыку Хьюбертом Перри «Иерусалим» Блейка, не без оснований считавшийся великим антикапиталистическим гимном, замаскированным под хоровое произведение, с небольшим изменением в последней строке: «В нашей зеленой и славной стране».

   Текст был такой:

   На этот горный склон крутой

   Ступала ль ангела нога?

   И знал ли агнец наш святой

   Зеленой Англии луга?

   Светил ли сквозь туман и дым

   Нам лик господний с вышины?

   И был ли здесь Иерусалим

   Меж темных фабрик сатаны?

   Где верный меч, копье и щит,

   Где стрелы молний для меня?

   Пусть туча грозная примчит

   Мне колесницу из огня.

   Мой дух в борьбе несокрушим,

   Незримый меч всегда со мной.

   Мы возведем Иерусалим

   В зеленой Англии родной.

   . . . начав в минорной тональности, они перешли в мажор и закончили пиккардийской терцией, которая, если и не разбила сердце Лью, оставила в нем трещину, которая со временем оказалась неисцелимой................................................

  Что-то его здесь удивляло, что-то, что можно было бы назвать странным. Нейт Приветт, все остальные сотрудники «Расследований Белого города», не говоря уж о большинстве клиентов Агентства — никто доброго слова не сказал бы о профсоюзах, а тем более — об анархистах любой масти, даже если они их различали. В Агентстве царило общее мнение, что рабочие мужчины и женщины все в той или иной мере воплощают зло, безусловно обмануты, и не вполне американцы, даже не совсем люди. Но здесь был зал, полный американцев, без сомнений, даже рожденных в другой стране — если вы задумывались о том, откуда они приехали и что надеялись здесь найти, они были американцами в своих молитвах, может быть, некоторые из них давно не брились, но было сложно заметить в них соответствие описанию бородатого «красного» с дикими глазами, бросающего бомбы, на самом деле им нужно было хорошо выспаться ночью и съесть несколько сытных обедов — и даже ветеран сыска не отличил бы их от обычных американцев. Но здесь они выражали бунтарские идеи так, как обычные люди могут обсуждать урожай или вчерашний бейсбол. Лью понимал, что это дело не закончится после того, как он выйдет за дверь сегодня ночью, сядет на линию L и поедет на какое-то другое задание.

Это, должно быть, связано с австрийским эрцгерцогом. Опекая особу королевских кровей, начинаешь делать предположения. В эти дни анархисты и главы государств стали природными врагами, следуя этой логике, Лью решил взять в разработку анархистов, когда бы они ни явились в тир повседневной истории. Документы, имеющие отношение к анархистам, регулярно начали появляться на его столе. Он начал бродить вдоль заборов фабрик, вдыхая дым угля, пересекал линии пикетов под одной из тысяч маскировочных личин «Расследований Белого города», выучил несколько славянских языков на достаточном уровне для того, чтобы достоверно выглядеть в дешевых барах, где собирались отчаянные мятежники, потерявшие пальцы ветераны скотобоен, солдаты нерегулярной армии горя, провозвестники, видевшие Америку в мечтах, которые не могли вынести ее надзиратели.

Вскоре вместе с десятками ящичков картотеки, нафаршированными информацией, Лью переехал в собственный офис, на пороге которого начали появляться правительственные чиновники и промышленники, оставлявшие свои шляпы в приемной, чтобы с уважением попросить о консультации, стоимость которой Нейт Приветт определял своим острым глазом по рыночной стоимости шляп. Конечно, в детективной отрасли уже начали ворчать, особенно у Пинкертона, считавшего Американский Анархизм своей собственной копилкой и интересовавшегося, как такие парвеню, как «Расследования Белого города», посмели претендовать на крошки с барского стола. В офисе «Расследований Белого города» тоже раздавался ропот, Недремлющее Око начало переманивать персонал, вскоре ушло больше людей, чем Нейт мог себе позволить потерять. Однажды он вбежал в кабинет Лью, сияя нимбом веселого жулика, словно от лавровишневой воды пять центов за кварту:

— Хорошие новости, агент Баснайт, еще одна ступенька в вашей личной карьерной лестнице! Как вам . . . «Региональный директор», звучит?

 Лью поднял взгляд, его лицо было непроницаемо:

— В какой «регион» меня собираются отправить, Нейт?

 — Лью, тебе бы всё шутки шутить! Будь серьезен.

Из объяснений Нейта стало ясно, что «Расследования Белого города» решили открыть офис в Денвере, а там больше анархистов на квадратный фут, чем человек в состоянии сосчитать, и кто лучше, чем Лью, раскрутит эту операцию?

  Если бы это был не риторический вопрос, Лью начал бы перечислять подходящие кандидатуры коллег практически равного с ним ранга, пока Нейт не нахмурился бы достаточно зримо:

— Окей, шеф, я уловил идею. Вам запрещено вдаваться в подробности?

 — Лью, это золотая жила. Самородки можно подбирать с земли. Тебе дарована привилегия — можешь назвать свою цену.

 Лью взял панателлу и закурил. После нескольких медленных затяжек:

— Вы когда-нибудь выходили с работы в этом городе, когда солнце еще на небе, но фонари уже зажигаются на больших проспектах и возле Озера, и девушки выходят из контор и офисов, и направляются домой, стейк-хаусы готовятся к вечерней торговле, и стекла витрин сияют, девицы легкого поведения выстраиваются у гостиниц, и…

— Нет, — нетерпеливо посмотрел на него Нейт, — нечасто. Я слишком допоздна задерживаюсь на работе для этого.

Лью выпустил кольцо дыма, в этот раз — немного более концентрическое:

— Ну, это просто дерьмово, Нейт.

 По какой-то причине Лью ощущал дискомфорт, рассказывая «Друзьям Удачи» о своих перемещениях. Вскоре он уже летел с ними, он чувствовал себя на «Беспокойстве» больше как дома, чем в Агентстве.

 Сегодня видимость была не ограничена, Озеро переливалось миллионами бликов, маленькие электрические катера и гондолы, толпы на площадях возле исполинских выставочных зданий, белизна почти невыносима.... Приглушенная музыка доносилась из павильонов Парка развлечений, стук турецкого барабана напоминал пульс живого коллективного существа.

Профессор Вандерджус проживал свой обычный день, завершив дела, задерживавшие его в Чикаго. Детективный инстинкт Лью предупредил его о чем-то неуловимом в личности этого харизматичного ученого, но он подумал, что мальчики об этом знают, и это их дело — решать, как поступить. Его присутствие мешало Лью поделиться своими новостями, но в конце концов он выпалил:

— Как досадно, я вынужден это пропустить.

  — До закрытия выставки несколько недель, — сказал Рэндольф.

— Всё это время я буду в отъезде. Меня отправляют на Запад, парни, думаю, надолго.

 Рэндольф посмотрел на него с сочувствием:

— По крайней мере, вам сказали, куда вас отправляют. Наше будущее после торжественного закрытия выставки окутано туманом.

— Это может быть не совсем тот Запад, который вы ожидаете увидеть, —вклинился в разговор профессор Вандерджус. — В июле мой коллега Фредди Тернер приехал сюда из Гарварда и выступил перед группой антропологов, приехавших сюда на съезд и, конечно, на Выставку. Речь шла о том, что Западный фронтир, который, как нам кажется, мы знаем по песням и рассказам, больше не существует на карте, он исчез, растворился — глухарь.

 — Покажу вам, что он имеет в виду, — сказал Рэндольф, надевая шлем и перенаправляя «Беспокойство» на запад, к скотопригонным дворам.

 —Да, здесь, — продолжал профессор, кивая на скотобойни, над которыми они начали кружиться, — здесь заканчивается маршрут Американского Ковбоя, жившего благодаря этому маршруту. Не имеет значения, сколь благородно было его имя, от скольких негодяев он смог избавиться без ущерба для себя, как он управлялся со своими лошадьми, каких девушек он целомудренно целовал, играя им серенады на гитаре, или уходил под пение аллилуйи — всё здесь, в дорожной пыли, и всё это не имеет значения, потому что здесь сходятся в одной точке влажности и заканчиваются все его страдающие от засухи истории и неблагодарные занятия, шоу «Дикий Запад Баффало Билла» идет своим чередом — зрители невидимы и молчаливы, нечего увековечить, единственное оружие, которое мы видим — средства для авиационных бомбардировок Вакетта, чтобы выбить животных из стойла, вместе с лезвиями для фасовки, конечно, и клоуны на родео бормочут на каком-то непонятном диалекте, не для того, чтобы отвлечь животное, а, скорее, чтобы привлечь и удерживать его внимание на одном текущем задании, загоняя его в те последние несколько ворот, внутри которых ждут шокеры, забой и кровь под последним настилом — и ковбой с ним. Здесь, — он протянул Лью бинокль. — Вон тот маленький шарабан внизу сворачивает с Сорок седьмой?

Аэростат начал снижаться, Лью наблюдал, как открытый экипаж остановился у ворот на Холстед-Стрит, чтобы высадить пассажиров, и с некоторым недоумением понял, что это экскурсионная группа, у них экскурсия среди скотобоен и колбасных цехов, инструктаж по перерезанию горла, обезглавливанию, свежеванию, удалению внутренностей и расчленению:

— Мама, иди посмотри на этих бедолаг! — следуя за скотом в его мрачном переходе после прибытия в грузовых вагонах, здесь царил запах навоза и химикатов, старого жира и тканей — больных, умирающих и мертвых, всё громче становился фоновый хор животного ужаса и человеческий крик, некоторые из этих голосов они уже слышали раньше, пока конвейер доставки нес сановитый парад туш на крюках в холодильные камеры. На выходе посетители видели магазин сувениров, где можно было приобрести стерео-оптические слайды, художественные открытки и консервные банки сувенирного мяса для ланча «Топ Гурмэ Грейд», в которых, как известно, находили пальцы и другие части тел неосторожных рабочих.

 — Не думаю, что откажусь от стейков прямо сейчас, — сказал Лью, — но нельзя не задуматься, насколько должны быть разобщены люди там внизу.

— Такие дела, — кивнул профессор. — Заканчивается фронтир, и начинается разобщение. Причина и следствие? Откуда я, черт возьми, об этом знаю? Я провел свои юные годы там, куда вы собираетесь — в Денвере, Криппл-Крик и Колорадо-Спрингс, тогда еще существовал фронтир, ты всегда знал, где он и как туда добраться, он был не всегда между местными и иностранцами, или англичанами и мексиканцами, или кавалерией и индейцами. Но ты его чувствовал безошибочно, как разделительную линию, ты знал, что если встанешь там и начнешь мочиться, струя ударит сразу в обе стороны.

 Но если теперь фронтир исчез, означало ли это, что Лью тоже будет разобщен со своей личностью? Его сошлют в изгнание, в некую тишину вне тишины в качестве кары за далекий и древний грех, о котором нужно помнить всегда, в полуоцепенении, в полусне, словно хирург быстро сшивает ткань времени и затягивает узел, его передают под контроль могущественных агентов, не желающих ему добра?

  Мальчики вручили Лью значок почетного члена общества «Друзей Удачи» из золота и эмали, который нужно носить на лацкане пиджака и демонстрация которого в любом филиале мира дает ему право на все привилегии посетителей, предусмотренные пунктом С раздела С Устава.

 Лью, в свою очередь, подарил им маленький телескоп корректировщиков, который можно прятать в кармашек для часов и с помощью которого в случае крайней необходимости можно было произвести одиночный выстрел. Мальчики поблагодарили его достаточно искренне, но после Вечернего сбора допоздна спорили, можно ли приносить огнестрельное оружие на борт «Беспокойства». В отношении подарка Лью решение было достаточно простым — держать его незаряженным. Но оставалась более общая проблема.

— Сейчас мы все — друзья и братья, — предположил Рэндольф, — но история свидетельствует, что любое оружие на борту — неконтролируемый источник потенциальных неприятностей, оно привлекает будущих смутьянов, и мало ли что еще. Вот оно лежит, ожидая своего часа, занимая место, которому можно, особенно на аэростате, найти лучшее применение.

О другой опасности говорить было труднее, и все, исключая, наверное, Пугнакса, прочитать мысли которого было сложно, начали говорить эвфемизмами. Были известны случаи, передававшиеся из уст уста членами воздушных экипажей, более определенные, чем слухи или воздушные байки, о продлении вахты, так пагубно сказывавшемся на моральном духе, что, не в силах продолжать службу, некоторые несчастные «Друзья удачи» принимали решение покончить с собой, в большинстве случаев выбирая «полуночный нырок» — просто опрокидываясь за планшир во время ночного полета, но для тех, кто не хотел зависеть от высоты, любое огнестрельное оружие на борту может стать непреодолимым искушением.

Жизнерадостность, когда-то признанная условием жизни на «Беспокойстве», в эти дни начала казаться мальчикам скоропортящимся продуктом. Казалось, что они находятся под действием неведомых чар. Осень становилась всё глубже в безлюдных кварталах, гул жизни затих, гул, источник которого иногда был невидим и скрыт, словно изношенные сапоги, исчезающие за углами величественных галерей, где бывали мальчики, в больших убогих комнатах, среди запахов несвежего животного жира и аммиака на полу, стеклянные столы с паровым подогревом предлагают три вида сэндвичей — с бараниной, с ветчиной или с говядиной, во всех много жира и хрящей, затхлый запах, нахмуренные женщины на скорую руку складывают мясо и хлеб, чайной ложечкой взбивают жирную мучную подливу с душком до консистенции шпаклевки, глаза опущены весь день, за их спиной напротив зеркала возвышается пирамида дешевых миниатюрных бутылочек, известных в окрестностях как «Микки», с тремя вариантами вина на выбор: красное, белое и мускатель.

 Мальчики, если бы не пошатывались так бесконтрольно, словно пьяницы, не преминули бы пообедать этими ужасными влажно-сухими сэндвичами, запивая их дешевым вином и отмечая с сальным юмором, как быстро каждый из них растолстел на глазах у других.

— Черт, парни, — начал убеждать Рэндольф, — мы должны попытаться выйти отсюда!

Они начали представлять, вместе и по отдельности, спасительные двери в служебные помещения, ходили вокруг, взвешивали, выбирали, плод фантазии возвращал их к своей невинности, чтобы вывести из ненадежного тела и уникальной потери храбрости, так много лет работы — но, каким бы единодушным восхищением экипажа ни пользовался Лью Баснайт, это оказался не он. Он ушел, так сильно повлияв на их жизни, и они продолжали несвязно фантазировать, что, как им уже было известно, предвещало перемены в их работе.

И действительно, однажды утром мальчики нашли небрежно закрепленные между двумя мотками швартовочного троса, как всегда, не связанные с какими-либо действиями, которые они могли планировать, приказы, безмолвно доставляемые в ночи.

— Двигаться на восток — фактически больше ничего там не сказано, — в тихом смятении сказал Рэндольф. — Ост-тень-зюйд.

Линдси достал карту. Размышления заняли день. Прежде было достаточно узнать ветер и его направление в каждый из сезонов, чтобы получить общее представление, где они могут оказаться. Сейчас, когда «Беспокойство» начало создавать свои собственные источники внутренней энергии, необходимо брать в расчет и другие земные потоки — электромагнитные силовые линии, предупреждения о буре в эфире, передвижения населения и капитала. Это не те полеты на аэростате, которым учились мальчики.

Позднее, на закате дня, когда осень становилась всё глубже в коррумпированной прерии, когда пользующийся дурной славой Хоук на высоте многих миль незримо репетировал свой арктический репертуар быстрого снижения, безжалостный штурм, уловление душ — заброшенные строения Ярмарки стали пристанищем для безработных и голодных, которые всегда были там, даже в разгар только что завершившегося сезона чудес. «Лагерь добычи серебра в Колорадо», подобно другим бывшим экспонатом, теперь заняли бродяги, сквоттеры, матери с грудными детьми, дебоширы, которых наняли для охраны Ярмарки — теперь, когда их рыночная стоимость достигла нуля, они вернулись к утешениям пьянства, а кроме того, здесь были собаки и кошки, предпочитавшие компанию представителей своеговида, некоторые всё еще вспоминали Пугнакса и беседы с ним, а также экскурсии, которые посетили.

 Все селились поближе к развалинам Ярмарки, прежде бывшей предметом удивлений, поскольку температура устремилась вниз.

 Вскоре после того, как Эрлис сбежала с Зомбини Непостежимым, Мерлю Ридо приснилось, что он находится в огромном музее, включающем в себя все возможные музеи, среди статуй, картин, фаянсовой посуды, народных амулетов, антикварных устройств, чучел птиц и зверей, старинных музыкальных инструментов и целых залов экспонатов, которые он не видел.

 Он находился там с небольшой группой людей, которых не знал, но во сне предполагалось, что он их знает. Внезапно у витрины с японским оружием служитель в поношенной штатской одежде, небритый, не внушавший доверия и слишком мрачный — он мог быть охранником музея, а мог быть кем-то другим — схватил Мерля, подозревая его в краже некоего миниатюрного произведения искусства, и потребовал, чтобы он всё достал из карманов, в том числе — деформированный и растрепанный старый кошелек из воловьей кожи, который «охранник» тоже велел опустошить. Вокруг них собралась толпа, в том числе — знакомая-незнакомая группа, с которой он сюда пришел, все молча смотрели. Кошелек сам по себе был неким музеем, меньшего масштаба, музеем его жизни, он был забит старыми отрывными талонами, квитанциями, записками самому себе, фамилиями и адресами наполовину или иногда даже полностью забытых людей из его прошлого.

Среди всего этого биографического мусора оказался ее миниатюрный портрет. Он проснулся, сразу поняв, что единственной целью сна было напомнить ему дьявольски окольным путем про Эрлис Миллз.

 Ее имя никогда не сходило с повестки дня. Едва научившись говорить, Далли начала задавать разные интересные вопросы:

  — А что тебя прежде всего привлекло в ней?

  — Она не убежала с воплями, когда я рассказал ей о своих чувствах.

  — Любовь с первого взгляда, что-то вроде того?

  — Не было смысла пытаться скрыть. Полторы минуты спустя она всё равно догадалась бы.

  — И...

 — Для начала, что я делал в Кливленде?

 Вот что Далли обычно слышала о своей матери — отрывочные сведения. Однажды Мерль прочел в «Курантах Хартфорда» о двух профессорах из Кливлендского интститута геологии, которые планировали эксперимент, чтобы узнать, какое влияние оказывает (если оказывает) движение Земли на скорость движения света в люминофорном эфире.

 Он уже слышал туманные намеки насчет Эфира, но, будучи человеком практичным, не видел в нем большой пользы. Есть он, нет его — в сущности, он не может повлиять на цену репы.

 А в том, что происходит со скоростью света, слишком много неизвестного — это ближе к религии, чем к науке. Однажды он обсуждал это со своим другом из Йельского университета, профессором Вандерджусом, с которым только что произошла в лаборатории очередная нештатная ситуация (ими он так славился), от него пахло привычным хлоридом аммония и опаленными волосами.

— Небольшая конфронтация с электростатическим генератором Теплера, не о чем беспокоиться.

 — Думаю, мне лучше пойти посмотреть. Возможно, это снова зубчатая передача.

 Они прогуливались в тени вязов, ели сэндвичи и яблоки из бумажных пакетов, «пикник перипатетиков», как называл это Профессор, соскальзывая к стилю своих лекций.

 — Конечно, вы абсолютно правы, Эфир всегда был вопросом религии. Кто-то не верит в него, кто-то верит, ни одна из партий не переубедит другую, сейчас это вопрос веры. Лорд Солсбери сказал, что это — просто существительное к глаголу «струиться». Сэр Оливер Лодж определил эфир как «непрерывную субстанцию, которая заполняет всё пространство и может вибрировать светом... будучи разделенной на позитивный и негативный электрические заряды», и так далее по длинному списку, почти как Апостольский символ веры. Конечно, это зависит от веры в волновую природу света — если бы свет состоял из частиц, он мог бы просто в результате взрыва проноситься через пустое пространство, и не нужен был бы никакой Эфир для того, чтобы его переносить. В характере истового Эфириста можно найти склонность к непрерывности в противовес дискретности.

 Не говоря уже о безграничном терпении ко всем этим маленьким воронкам, которых требует теория.

 — Думаете, ради этого стоит ехать в Кливленд?

 — Месье Ридо, сейчас мы блуждаем в вихревых сумерках, неся фонарь уравнения электрического поля Максвелла и косясь по сторонам, чтобы найти свой путь. Майкельсон осуществил этот эксперимент ранее в Берлине, но не так тщательно. Этот новый эксперимент может оказаться огромной дуговой лампой, которая необходима нам, чтобы осветить путь в грядущее столетие. Я не знаком с человеком лично, но напишу для вас рекомендательное письмо, это не повредит.

Мерль родился и вырос в северо-западном Коннектикуте, краю часовщиков, оружейников и вдохновенных жестянщиков, так что его путешествие в Заповедник Запада позволило ему составить личное впечатление о миграции янки.

 Эта полоса Огайо строго на запад от Коннектикута многие годы, с момента провозглашения независимости Америки, считалась частью пожалованных земель Коннектикута. Так что, несмотря на дни и ночи поездки, Мерля не покидало жуткое чувство, что он не выезжал из Коннектикута — те же самые безыскусные дома с коньком на фасаде, белые шпили церквей конгрегационалистов, даже каменные заборы — это был больше Коннектикут, просто передвинутый на запад.

По прибытии Мерль узнал, что «Лесной город» одержим поисками гениального сорвиголовы Блинки Моргана, находившегося в розыске по подозрению в убийстве детектива полиции при попытке спасти члена своей банды, который попался на краже шубы.

Газетчики раструбили новость, и слухи поползли, словно жуки летом. Детективы расхаживали всюду с важным видом, их черные солидные шляпы сияли, словно шлемы древних воинов. Головорезы шефа Шмитта в синих мундирах задерживали и подвергали длительному и в основном бессмысленному допросу всех, невзирая на сходство с разыскиваемым, из-за чего была задержана значительная часть населения, включая Мерля, которого остановили на Роквилль-Стрит, когда он направлялся в Институт Кейса.

  — Что в фургоне, сынок?

  — Ничего особенного. Безусловно, вы можете проверить.

  — Ну, это бодрит, обычно мы находим шутки Блинки.

Мерль пустился в длинное и сумбурное описание эксперимента Майкельсона-Морли и своего к нему интереса, который не разделял полисмен, сначала отошедший подальше, а потом вспыливший.

 — Еще один кандидат в Ньюберг, похоже.

 — Давай сличим приметы. Косоглазие, высунутый язык, шляпа Наполеона?

Они говорили о психиатрической больнице в Северном Огайо, в нескольких милях на юго-восток от города, в которую недавно заселили некоторых из самых беспокойных научных безумцев, в эти дни заполонивших Кливленд, энтузиастов из всех уголков страны и из-за границы, жаждущих купаться в лучах знаменитого эксперимента перемещения эфира, который проходил в Институте Кейса. Среди них были изобретатели с двигателями небольшого рабочего объема, которые весь день могли крутить педали велосипеда, а ночью вдруг резко останавливались, из-за чего велосипед падал вместе с вами, если вы были недостаточно осторожны. Некоторые заявляли, что у света есть сознание и личность, и с ним даже можно поболтать, он часто открывает свои сокровенные тайны тем, кто найдет к нему правильный подход. Группы этих людей можно было наблюдать на рассвете в Парке Памятников, они сидели на росе в неудобных позах, их губы беззвучно шевелились. Это были люди, помешанные на диете, они называли себя Светарианами, жили только за счет света, даже создавали лаборатории, которые считали кухнями и где они готовили блюда по световым рецептам — жареный свет, свет фрикасе, свет à la mode, рецепты требовали разных видов нити накаливания и цветов стеклянного корпуса, лампа Эдисона в это время была новшеством, но, конечно, не единственным изучаемым проектом. Были световые наркоманы, которые на закате начинали потеть и чесаться, и закрывались в туалетах с портативными электрическими фонариками.

 Некоторые проводили большую часть времени в телеграфных конторах, щурясь над длинными свитками «метеосводок», это были сводки не о погоде в атмосфере, а о состоянии светоносного Эфира.

— Да, всё здесь, — сказал Эд Эддл, один из постоянных посетителей салуна «Нефтяная скважина», — скорость Эфира-ветра, эфирное давление, здесь инструменты для его измерения, даже прибор для измерения аналога температуры, который зависит от ультрамикроскопических вихрей и энергии их взаимодействия.... Мерль вернулся с новой порцией пива:

— Как насчет влажности?

— Противоречиво, — ответил Эд. — Что в Эфире займет место водяного пара в воздухе? Некоторые из нас верят, что это Вакуум. Крохотные капельки совсем ничего, смешанные с преобладающим носителем Эфира. Конечно, пока не будет достигнута точка насыщения. Потом начинается конденсация, бури, в которых не дождь, а выпадающее ничто обрушивается на определенную территорию, циклоны и антициклоны, повсюду не только локально на поверхности планеты, но и за ее пределами, также и в космическом пространстве.

— В США есть бюро, ответственное за составление отчетов об этом? —поинтересовался Розвелл Баунс, прибыльно самозанятый фотограф. — Сеть станций? Летательные аппараты и аэростаты?

Эд сдержанно спросил:

— Это твое обычное занудство, или ты действительно хочешь знать?

— Если бы существовал надежный люксметр, — сказал Розвелл, — он очень помог бы узнать, как передается свет, вот и всё.

Это было небольшое сообщество Эфиристов, наверное, самая катакомбная из церквей, к которой Мерль когда-либо пытался присоединиться. Они зависали в салунах Виски-Хилла, их терпели, но не особо любили постоянные посетители — фрезеровщики, у которых было мало толерантности к экстремальным формам веры, конечно, если это был не Анархизм.

 Мерль к тому времени тратил много времени, не говоря уж о деньгах, на двух сестер по имени Мадж и Миа Калпеппер, работавших на Гамильтон-Стрит в заведении подруги Блинки Моргана Нелли Лоури. Он фактически заметил напоказ элегантного Блинки, который несколько раз заходил и выходил, скорее всего, заметила его и полиция, поскольку заведение было под непосредственным надзором, но приверженность долгу в эти дни стала предметом сделки, что позволяло создать интервалы невидимости для всех, кто мог себе это позволить.

Мерль всё чаще замечал, что играет в «собачку», пытаясь успокоить опасно пылких, найти работу для тех, у кого закончились деньги, посадить людей в фургон, когда у землевладельцев возникали злые умыслы, в то же время он пытался оставаться вдали от схем обогащения, которые, честно говоря, появлялись со скоростью грибов после дождя, слишком часто они были невыполнимо эксцентричными. . . количество света во Вселенной ограничено и уменьшается достаточно быстро, так что возведение дамб, создание объездов, карточная система, не говоря уже о загрязнении, становятся возможностями, как права на воду, только другими, безусловно, начнется международная схватка за владение светом. У нас ноу-хау, самые изобретательные в мире инженеры и механики, всё, что нам нужно —подняться достаточно высоко, чтобы словить преобладающие потоки.......

  — Дирижабли?

 — Лучше. Физическая антигравитация. Эфиристы, одержимые до такой степени, обычно оказывались в Ньюберге, теперь их было необходимо оттуда вытащить, спустя некоторое время Мерлю разрешили их навещать, поскольку он наладил отношения с представителями персонала, которые согласны были иногда закрывать глаза на побеги, тем более, что это уменьшало их рабочую нагрузку.

 — Сбежали!

 — Эд, они тебя услышат, постарайся не кричать так.

 — Свободен! Свободен, как птица!

—  Шш! Ты мог бы просто…, — к ним подошли охранники в форме и схватили их, можно сказать, умеренно.

 В голову Мерля как-то пришла идея, что эксперимент Майкельсона-Морли и облава на Блинки Моргана связаны. Если Блинки когда-нибудь поймают, окажется, что не существует никакого Эфира. Точнее, это были не причина и следствие, а разные воплощения одного принципа.

— Это примитивное шаманство, — возразил Розвелл Баунс. — Вы можете отправиться в дебри джунглей и рассказывать об этом деревьям, потому что в этом городе такой образ мыслей понимания не найдет, нет, сэр, никакого понимания.

 — Но вы видели его фотографию в газетах. Глаза Блинки, если верить сообщениям прессы, видят мир по-разному, левый пострадал от неизвестной травмы, от непредвиденного разрыва сетчатки во время бокса или от выстрела гаубицы во время Восстания. Блинки озвучил несколько версий.

 — Ходячий интерферометр, как ты сказал, — предположил Эд Эддл. — Двойной рефрактор, если уж на то пошло.

 — Это другой разговор. Ассиметрия по отношению к свету, в любом случае. Однажды Мерль увидел ошеломляющую истину, хотя, следует признать, он в это время совершал свой ночной моцион из одного салуна Виски-Хилл в другой и пил на ходу. Почему он не видел это прежде? Это было так очевидно! Профессор Эдвард Морли и Чарльз «Блинки» Морган были одним и тем же человеком! Их разделяла пара-тройка букв в имени, как двойное преломление алфавита, скажем так................

 — Кроме того, у них обоих длинные лохматые волосы и длинные рыжие усы…

— Нет, этого не может быть, Блинки одевается опрятно, в то время как наряд профессора Морли, по слухам, тяготеет к неформальности...

— Да, но допустим, когда осуществят расщепление светового луча, допустим, что одна половина — Майкельсон, а вторая — его партнер Морли, это окажется половина, состоящая из идеально подходящих друг другу фаз, но в слегка отличающихся условиях, альтернативные аксиомы, может существовать другая пара, части которой друг другу не подходят, фактически существуют миллионы пар, конечно, иногда вы можете винить в этом Эфир, но другая причина может быть в том, что свет уходит куда-то еще, идет обходным путем, вот почему его видно с опозданием и в противофазе — он двигался туда, где находился Блинки, будучи невидимым, и…

  В конце июня, как раз когда Майкельсон и Морли проводили финальные наблюдения, Блинки Моргана арестовали в Альпене, Мичиган, в курортном городе, построенном на месте индейского кладбища.

— Потому что Блинки возник из невидимости, и в тот момент, когда он вернулся в мир, где находились Майкельсон и Морли, стало очевидным, что результат эксперимента будет негативным, Эфир был обречен...

 Ходили слухи, что Майкельсон и Морли не нашли разницы в скорости движения света или отклонений, связанных с движением Земли по орбите. Если Эфир был там, в движении или в покое, он никак не влиял на свет, который переносил. Настроение в салунах, завсегдатаями которых были Эфиристы, становилось всё более мрачным. Словно они постигли суть изобретения или битвы, негативный результат занял свое место в истории Кливленда как еще одна раскрытая тайна света.

— Это похоже на те культы, которые верят, что конец света наступит в такой-то и такой-то день, — рассуждал Розвелл, — они избавляются от всех своих земных пожитков, поднимаются группой на вершину какой-нибудь горы и ждут, а потом конец света не наступает. Мир продолжает существовать. Какое разочарование! Всем приходится толпой спуститься с горы, поджав свои духовные хвосты, кроме одного-двух безнадежно улыбающихся идиотов, которые видят в этом шанс начать новую жизнь, свежую, без обуз, фактически родиться заново.

 — Таков был результат эксперимента Майкельсона-Морли. Мы все очень в него верили. Теперь похоже, что Эфир, движется он или пребывает в неподвижности, просто не существует. Что нам делать теперь?

— Принять противоположную точку зрения, — сказал О. Д. Чандрасехар, остановившийся в Кливленде по дороге из Бомбея, Индия, он был немногословен, но когда он говорил, никто не понимал, что он имеет в виду, — этот нулевой результат с легкостью можно воспринять как доказательство существования Эфира. Там ничего нет, но свет движется. Отсутствие носителя света — пустота, которая в нашей религии называется «акаса», это основание всего, что, как нам представляется, «существует».

 Все молчали, словно обдумывая сказанное.

— Что меня беспокоит, — наконец сказал Розвелл, — это то, что Эфир в конце концов может оказаться чем-то вроде Бога. Если мы можем объяснить всё, что хотим объяснить, без него, зачем он тогда нужен?

— Только если это Бог, — подчеркнул Эд. Каким-то образом дискуссия переросла в потасовку, в которой мебель и посуда показали себя не с лучшей стороны, чем живые участники — не характерное для Эфиристов поведение, после которого все были взбудоражены.

 Для Мерля это был бесцельный дрейф, который Миа Кулпеппер, страстно любившая астрологию, называла «без курса», это продолжалось до середины октября, а потом в психиатрической клинике Ньюберга случился пожар, Мерль как раз был там той ночью, он хотел воспользоваться танцем пациентов, чтобы вызволить Розвелла Баунса, который оскорбил полисмена, сфотографировав его, когда тот выходил из пользовавшегося дурной репутацией заведения. В клинике царил хаос.

Больные и санитары с криками носились по зданию. Это был второй большой пожар в Ньюберге за пятнадцать лет, и ужас первого пожара еще не изгладился в памяти. Толпы зевак из окрестностей собрались, чтобы посмотреть на шоу. Искры и угольки взрывались и падали. Вспышки горячего красного света озаряли землю, ярко отражаясь в отчаянно вращающихся зрачках, как тени, мечущиеся в разные стороны, меняя форму и размер. Мерль и Розвелл спустились к бухте и присоединились к ведерной бригаде, лошади убегали от гидрантов, а позже появились пожарные насосы из Кливленда. К тому времени, когда пламя удалось взять под контроль, истощение и замешательство достигли предела, так что никто не заметил, как Мерль и Розвелл ускользнули.

 Вернувшись в Виски-Хилл, они направились прямиком в салун Морти Викера.

— Что за адская ночка, — сказал Розвелл. — Я мог бы танцевать в часовне, когда разгорелось пламя. Думаю, вы спасли мой зад.

—  Забронируйте следующий тур, будем в расчете.

 — Еще лучше, мой стажер сбежал, когда приехала полиция. Вы хотели бы изучить тончайшие секреты мастерства фотографа?

Поскольку Розвелл находился в психиатрической клинике только день-два, его оборудование оказалось на месте, не тронутое местными мусорщиками или домовладельцем. Мерль не был профаном, он видел фотокамеры раньше, даже сделал несколько снимков. Это всегда казалось ему развлечением для дураков: выстроить их в ряд, включить лампочку, получить деньги. Ему, конечно, как всем остальным, было интересно, что происходило во время таинственно скрываемого перехода с пластины на фотокопию, но не настолько, чтобы переступить порог какой-нибудь запретной фотолаборатории и посмотреть. Как техник он уважал любые прямолинейные связи причин и следствий, которые можно увидеть или потрогать, но такие химические реакции происходили в области, слишком далекой от чьего-либо контроля, вам нужно было стоять без дела и просто позволить им происходить, это было столь же интересно, как ждать, пока прорастет зерно.

— Окей, приступим.

Розвелл зажег рубиновую фотолампу. Взял сухую пластину из контейнера для переноски.

— Подержите это минуту.

Начал отмерять жидкости из одной или двух разных бутылок, между тем бормоча слова, смысл которых Мерлю едва ли был понятен:

— Пирогалловый, эммм цитратный, бромистый калий, аммиак. . .

Взболтав это всё в мензурке, он положил пластину в ванну для проявления и вылил на нее смесь.

— Теперь смотрите.

И Мерль увидел, как проявляется изображение.

Оно появилось из ничего. На пластине проявилось Невидимое, иначе не объяснить, это было четче, чем реальность. На фотографии была психиатрическая клиника Ньюберга, у фасада которой стояли два-три пациента с пристальным взглядом. Мерль тревожно всмотрелся. С их лицами было что-то не то. Белки их глаз были темно-серыми. Небо за зубчатой кромкой высокой крыши было почти черным, окна, которые должны были быть ярко освещены, темны. Словно кто-то заколдовал свет и превратил его в противоположность....

 — Что это? Они выглядят, как духи, или одержимые духами, или что-то в таком роде.

 — Это негатив. Когда мы это распечатаем, всё вернется в нормальное состояние. Сначала нам нужно его зафиксировать. Передайте мне флакон закрепителя, вон там.

Ночь прошла главным образом за омыванием предметов в разных растворах и ожидании, когда они высохнут. К тому времени, как солнце взошло над Шейкер-Хайтс, Мерль познакомился с фотографией.

— Фотография, это Мерль, Мерль…

 — Ладно-ладно. И вы клянетесь, что это сделано из серебра?

 — Как монеты в вашем кармане.

  — В последнее время там пусто.

   Черт.

— Проявите еще одну.

Он знал, что это звучит, как слова простака на ярмарке, но ничего не мог с этим поделать. Даже если это был какой-то трюк фокусника, никакого чуда, он все равно хотел его изучить.

— После первого загара люди замечают, — пожал плечами Розвелл, - что свет заставляет вещи менять цвет. Профессора называют это «фотохимией».

Ночное просвещение Мерля неизбежно вызвало энтузиазм, благодаря которому он проснулся. Он припарковал фургон на свободном клочке земли в Мюррей-Хилл и сел изучать тайны создания портретов с помощью света, собирая информацию, копая глубоко и всюду, куда мог дотянуться, от Розвелла Баунса до Кливлендской библиотеки, которая, как вскоре узнал Мерль, десять лет назад сделала революционный шаг, открыв свои фонды, так что любой человек мог прийти и весь день читать всё, что ему было нужно, для любых целей.

 Изучив все возможные соединения серебра, Мерль перешел к солям золота, платины, меди, никеля, урана, молибдена и сурьмы, но спустя некоторое время отказался от металлических соединений в пользу смол, раздавленных клопов, смоляных красителей, сигарного дыма, растительных экстрактов, мочи различных существ, включая свою, снова вкладывая те скромные средства, которые зарабатывал портретными фотографиями, в объективы, фильтры, стеклянные пластинки, фотоувеличители, так что вскоре фургон превратился в чертову фотолабораторию на колесах. Он захватывал изображения всех объектов, которые находились в зоне досягаемости, никогда не волнуясь из-за фокуса — улицы, кишащие горожанами, склоны гор в дымке облаков, где, казалось, не было никакого движения, пасущиеся коровы, которые его игнорировали, безумные белки, которые выскакивали перед объективом и корчили рожи, гости пикников в пригороде Роки-Ривер, брошенные тележки, патентованные рамы для проволочных препятствий, оставленные ржаветь под открытым небом, часы на стенах, печи в кухнях, фонари горящие и не горящие, полицейские, бегущие на него, размахивая дубинкой, девушки, рука об руку рассматривающие витрины в обеденный перерыв или гуляющие после работы по берегу озера, овеваемые бризом, электрические автомобили, унитазы, портативные генераторы на 1 200 вольт и другие чудеса современности, новая строящаяся Эстакада, гуляки на берегу водохранилища в уик-энд, и следующее, что он заметил — зима и весна прошли, он был сам по себе, пытаясь жить жизнью ездящего по кругу фотографа, иногда в фургоне, иногда путешествуя налегке, портативная камера и дюжина пластинок, курсируя между городами, из Сандаски в Аштабулу, из Бруклина в Кайова-Фоллз и Экрон, в поездах часто играя в юкер и получая скромную прибыль от каждой поездки.

В августе он оказался в Коламбусе, где газеты пестрели заметками о предстоящей казни Блинки Моргана в кутузке штата и различных отчаянных попытках эту казнь предотвратить. Город погрузился в сонную апатию. Было невозможно получить где-нибудь достойный обед или хотя бы легкую закуску, подгоревшие блины и резиновые стейки были самым аппетитным блюдом. Вскоре стало очевидно, со всем ужасом очевидно, что никто в городе не умел готовить кофе, словно существовала какая-то отупляющая договоренность, или даже постановление мэра, никогда не просыпаться. На мосту толпились люди, наблюдая, как лениво текут воды реки Сиото. Салуны были полны безмолвных пьяниц, которые пили очень медленно, пока не проваливались в сон, приблизительно в восемь часов вечера — именно в это время закрывались салуны в этом городе. День и ночь тысячи просителей толпились у ворот Капитолия, чтобы получить пропуск на повешение. На стендах с сувенирами шла прибыльная торговля колодами карт для покера и настольными играми Блинки, брелоками для часов и машинками для обрезки сигар, медальонами и талисманами Блинки, юбилейным фарфором и обоями, игрушками Блинки, в том числе — набивными куклами Блинки, каждая из которых была повешена за шею на собственной кукольной виселице, и безусловный фаворит — миниатюрные книги о Блинки с полноцветным художественным изображением кровавых убийств в Равенне, если их быстро перелистывать большим пальцем. Некоторое время завороженный Мерль блуждал среди палаток и киосков, настраивая свою камеру и снимая пластинку за пластинкой эти сувениры на память о Блинки Моргане, выставленные однообразными дюжинами, пока кто-то не спросил у него, почему бы ему не попробовать сфотографировать казнь.

— Ну, знаете ли, — словно до него начало доходить, — я не знаю.

В газете «Плейн Дилер» были люди, с которыми он, наверное, мог бы связаться, вероятно, заплатив им. Испуганный тем, что казалось ему опасной оплошностью, он раскрыл все пластинки, которые взял с собой, и оставил их на пустыре в лучах дневного света, чтобы вернуться к пустоте и невинности.

 Словно свет Рая сослужил такую же службу его мозгам, Мерль понял, что его нога никогда не должна ступать на эту землю, если ему удастся этого избежать.

— Если бы Америка была человеком, — позднее любил говаривать он, — и села бы, Коламбус, штат Огайо, тотчас погрузился бы во тьму.

 Мерль так никогда и не воспользовался рекомендательным письмом профессора Вандерджуса к Майкельсону.

К тому времени, как он, можно сказать, вернулся на путь истинный, эксперимент по перемещению Эфира был полностью описан в научных журналах, и Майкельсон уехал преподавать в Университет Кларка, он уже был слишком знаменит, чтобы тратить время на общение со странствующими механиками.

 В один миг, словно закончился какой-то период юношеского безумства, казалось, пришло время двигаться дальше — Мадж и Миа нашли богатых воздыхателей, полиция обратила свой взор в сторону Анархизма в профсоюзе трамвайщиков, поклонники Блинки покинули город, многие из них направились в округ Лорейн, где, по слухам, Блинки и его банда закопали огромный клад, Эфиристы и другие одержимые светом рассредоточились, так что нельзя было понять, какие погрешности баланса привели их сюда, включая Розвелла Баунса, которого повесткой вызвали в суд Питтсбурга по делу о патенте. Именно во время этого благословенного затишья среди повседневного замешательства Мерль встретил Эрлис Миллс Сниделл и неожиданно заметил, что идет по какой-то незнакомой дороге, словно наткнулся во тьме на развилку, не обозначенную на карте.

— Вопрос Эфира по-прежнему остается открытым, — сказал он Далли годы спустя, — но Эрлис никогда не сомневалась в его существовании.

— Тогда...

— Почему она уехала? Мой баклажанчик, ну откуда я знаю? Однажды она просто встала и ушла, это всё. Ты была погружена в первый блаженный глубокий сон без колик в своей жизни...

  — Подожди. Из-за нее у меня были колики?

 — Я этого не говорил. Разве я так сказал? Просто совпадение, я уверен. Твоя мама держалась, сколько могла, Далли, очень мужественно с ее стороны, учитывая ту жизнь, которую мы пытались вести, шерифов с судебными постановлениями еще до завтрака, патентных поверенных, линчевателей с двустволками, и хуже всего — эти городские дамы, стая саранчи, не было им конца и края, собирались в свете факелов и размахивали плакатами «Бесстыдная тварь», и тому подобное, она могла бы не сдаваться, если бы это были только мужчины, как я, но это были ее сестры в гневе, она не могла долго это терпеть, женщины остерегали других женщин, и снежный ком покатился с горы. О, прошу прощения, ты тоже собираешься стать одной из них, не так ли, прости...

— Постой-постой, вернись немного назад, расскажи мне, как в этой истории снова оказалась пташка Зомбини?

 — А, он. Мне хотелось бы сказать, что он совершил злое вторжение, налетел, схватил ее и сбежал, охлаждение семейных чувств и всё такое, но я полагаю, что ты достаточно взрослая, чтобы услышать правду, конечно, если бы я знал, в чем заключается правда, я говорю за твою маму, словно знаю, что она чувствовала, а это не только нечестно по отношению к ней, но и невозможно для меня...

 — Хорошо, пап. Не нужно этого косноязычия, я могу подождать, чтобы однажды спросить у нее лично.

  — Я имею в виду...

  — Всё хорошо. Правда. Однажды.

Но постепенно она по кусочкам восстановила историю. В то время Лука Зомбини делал скромную карьеру эстрадного музыканта, гастролируя по варьете Среднего Запада. Однажды в Восточном Полнолуне, Айова, его постоянная ассистентка Роксана сбежала с тенором-саксофонистом из оркестра местного оперного театра, и в этом глухом городишке было мало надежды найти ей замену. Потом, чтобы день совсем уж удался, сломалось одно из магнитных сценических приспособлений Луки. Будучи человеком смекалистым и всегда готовым к чему-то вроде удачи, он заметил фургон Мерля, припаркованный на выезде из города. Эрлис подняла глаза от носка, который штопала, и увидела, что он стоит на пороге, держа в руках шляпу.

— Может быть, у вас найдется запасная электроспираль?

 Мерль бывал в опере, поэтому узнал его:

— Осмотритесь, возьмите, что вам нужно, для чего это?

— Гонконгский таинственный эффект. Могу показать вам этот фокус, если хотите.

  — Скорее, я в недоумении. Мы как раз обедаем, присоединяйтесь.

  — Пахнет, как минестроне.

— Кажется, именно так он назывался в Кливленде, когда мне показывали, как его готовить. Собственно, сначала всё нужно поджарить.

— Мюррей-Хилл? Да, у меня там кузины.

 Мужчины заметили, что Эрлис нарочито молчит, но каждый из них истолковал это молчание по-своему.

Мерлю не пришло бы в голову, что причиной молчания мог быть Зомбини Непостижимый, особенно учитывая, что у него не было этих классических итальянских предупреждающих знаков — кудряшек, темных играющих глаз, сальных ухаживаний, ничего такого, просто среднестатистический джентльмен, который, как сказал бы кто угодно, даже не замечал Эрлис до появления вакансии ассистентки фокусника, когда он резко повернулся к ней, кипя, как суп в кастрюле на краю стола.

— Простите, синьора, мой вопрос может показаться вам странным, но . . . не возникало ли у вас когда-нибудь желания исчезнуть, даже из комнаты, полной людей, просто, — он вскинул вверх руки, представив тающий дым, — улететь?

 — У меня? Постоянно, а что?

  — Вы могли бы стоять, абсолютно не шевелясь, пока в вас метают ножи?

  — Я известна как человек, сохранявший спокойствие в ситуациях и похуже, — после этих слов она бросила взгляд в направлении Мерля.

В этой точке повествования Далли проснулась, словно следила за текстом и выбрала именно этот момент.

 —Я проведу ее.

Мерль прошмыгнул мимо, пробормотав эти слова с мучительным осознанием красоты, разлитой в облике молодой женщины, она проявлялась иногда, всегда неожиданно, как гальваническая тень, озаряя ее лицо, в то время как ее длинное тело не было освещено, пребывало в трепещущей темной сгущенности, в измерении, которое следовало замечать сразу, быть настороже, а это была последняя из вещей, которую вы готовы были в тот момент заметить. Он не знал, что происходит. Он знал.

 Роксана, вероятно, по настоянию саксофониста, забрала свой костюм с собой, так что для вечернего представления Эрлис пришлось собрать костюм из разрозненных частей, одолжив трико у одной из танцовщиц, а короткое расшитое блестками платье — у акробатки. Когда она появилась в свете софитов, Мерль почувствовал себя опустошенным от шеи до паха, это была смесь желания и отчаяния. Это могла быть просто губная помада, но он думал, что увидел улыбку, почти жестокую, которую не замечал раньше, бесспорно, самоуверенную, теперь достаточно непреклонную, ее нельзя было отрицать, она улыбалась своей независимой судьбе. Веки и ресницы ее глаз были продуманно затемнены смесью сажи с вазелином, он ничего не мог в них прочесть. На следующий день они с магом исчезли без магических слов или специального оборудования, к одеялу Далли была пришпилена записка «Я вернусь за ней, когда смогу». Никаких «Будьте счастливы» или «С любовью, навеки Эрлис», ничего подобного.

Мерль ждал в Восточном Полнолуне, пока мог ждать, ждал письмо, телеграмму, гонца, почтового голубя, сужающего круги в зимнем небе, тем временем узнавая, как незатейливо всё могло быть, прежде он не заботился о времени или каких-либо потребностях, которые ему могло бы прийти в голову удовлетворить для реализации какого-нибудь более масштабного плана — после ухода Эрлис всё казалось впустую и было сброшено с винтовой лестницы, он просто продолжал плавно вдыхать и выдыхать воздух, просто оставался в контурах рутинной работы по дому в моменте, жизнь с маленькой Далией давала мало поводов для жалоб и горечи.

 После закрытия Колумбовой Ярмарки, покинув Чикаго и снова оказавшись на земле, Далли и Мерль начали замечать беженцев из «национальных» экспозиций, которыми пестрел Парк развлечений, все эти несреднезападные разнообразные типы человеческой природы, некоторые из них объединялись в группы, другие оставались одни. Мерль сбегал бы за камерой, чтобы попытаться сделать быстрый снимок, но к тому времени, когда он настраивал камеру, они обычно уже уходили. Далли показалось, что она видела сквозь падающий снег собачьи упряжки с эскимосами, безмолвно двигавшиеся в сторону севера. Она обратила внимание Мерля на пигмеев, которые выглядывали на них из-за стволов березняка. В салунах на берегу реки мастера татуажа из Океании, чьи лица казались ей смутно знакомыми, рисовали на бицепсах шкиперов иератические символы, которые однажды, когда менее всего этого ожидаешь, пригодятся для важного колдовства. Далли предположила, что этих скитальцев тоже безосновательно изгнали из Белого города, из-за чего они с Па стали какой-то разновидностью эскимосов, и страна, по которой они передвигались, никогда не станет ничем иным, кроме места изгнания. Катясь из города в город — Сент-Луис, Вичита, Денвер — она каждый раз ловила себя на надежде, что где-нибудь в каком-нибудь предместье в конце линии электропередачи ее снова ждет настоящий Белый город, сияющий в ночи холодным призрачным светом, сияющий днем яркой влажностью переплетений каналов, электрические судна будут безмолвно плыть по водным артериям, на борту будут леди с зонтиками, мужчины в соломенных шляпах и маленькие дети, в волосах которых застрянут крошки карамельного арахиса с попкорном «Крэкер Джек».

 Пока годы нагромождались друг на друга, всё больше казалось, что это воспоминания о какой-то предыдущей жизни, искаженные, переодетые, целые полосы пропущены, эта столица мечты, в которой она когда-то жила, может быть, даже принадлежала к числу ее титулованных дворян. Сначала она умоляла Мерля — слёзно, как она умела — умоляла вернуться туда, пожалуйста, и он ни разу не смог найти способ сказать ей, что ярмарку уже, конечно, сожгли, разобрали на мелкие кусочки, унесли на свалку, распродали, раскрошили, оставили опоры и стеллажи на милость стихий, рукотворных плохих времен, наставших для Чикаго и всей страны. Спустя некоторое время ее слезы только отражали свет, но не лились, она умолкала, а потом прекратились и эти проявления острой досады.

 Ряды деревьев мелькали за окном, как огромные спички, когда они ехали по разным дорогам. Небеса были испещрены темно-серыми грозовыми облаками с очертаниями расплавленных камней, разметавшиеся и жидкие, и свет, пробивавшийся сквозь них, терялся в темных полях, но снова собирался в пучок, чтобы осветить блеклую дорогу, так что иногда всё, что вы видели — дорога и горизонт, к которому она шла. Иногда дорога была перенасыщена зеленью, мимо которой они проносились на огромной скорости, слишком много зелени за окном, и вся она вопит, чтобы проложить себе дорогу. Листья похожи на зубья пилы, лопатообразные, длинные и тонкие, напоминают слабые пальцы, покрытые пушком и взбухшими венами, жиром и пылью дня, цветы — колокольчики и соцветия, пурпурно-белые или желтые, как масло, звездообразные папоротники во влажных темных уголках, миллионы зеленых вуалей над брачными секретами во мху и под валежником, который скрипит под едущими колесами и камнями из колеи, в проблесках видны лишь мелькающие тени, насыщенная протяженность маленьких придорожных форм, составленных с обдуманной точностью, дикие травы, названия и рыночная цена которых ведомы собирателям и которые ищут безмолвные женщины у склонов холмов, образцы, которые они зачастую даже никогда не встречали, зная им магическое применение. Они жили для разного будущего, но были неузнанными половинками друг друга, и чары милосердия возникали, когда их на мгновение озарял свет.

Мерль посвятил некоторое время этой неблагодарной работе, он спорил с комиссионерами-ботаниками в пакгаузах, выучил несколько определений, но так и не нашел у себя дар, которым обладали настоящие собиратели трав — непогрешимые ноги, уверенный нюх.

  — Там. Запах такой?

 Аромат на периферии ее памяти, призрачный, как явление из прошлой жизни, только что промелькнул... Эрлис. «Лилия долины». Разновидность.

 — Это женьшень. Стоит дорого, так что мы на какое-то время обеспечены едой. Посмотри, там маленькие красные ягодки?

— Почему мы говорим шепотом? — Далли выглянула из-под полей украшенной цветами шляпы.

 — Китайцы верят, что корень женьшеня — маленький человечек, который может услышать, что мы приближаемся, и так далее.

  — Мы — китайцы?

   Он пожал плечами, словно не был уверен:

— 'Я не имел в виду, что это правда.

 — Мы собираем травы на продажу, но всё равно не потратим вырученные деньги на поиски мамы, да?

   Этого можно было ожидать.

— Нет.

  — Но когда же, в таком случае?

  — Всему свой черед, Железная леди. Быстрее, чем ты думаешь.

  — Обещаешь?

  — Я не буду обещать. Посмотрим, как пойдут дела.

  — Звучит не очень обнадеживающе.

Они вышли в утренние поля, продолжавшие катиться к горизонту, ко Внутреннему Американскому морю, где цыплят дрессировали, как селедку, а кабаны и телушки грабили и объедали, как морские окуни и треска, а акулы собирались вести военные действия из Чикаго или Канзас-Сити — фермы и города возникали по мере путешествия, как острова, девушки на каждом из них — Мерль не мог не заметить — как-то странно держали обещания островных девушек, они ездили на троллейбусах из одного уютного городка в другой, или невозмутимо раздавали карты в прибрежных салунах, работали официантками в кафетериях, в которые вы спускались по лестнице с устланных красным кирпичом улиц, заглянув через дверные перегородки, в Сидар-Рапидс, девушки у заборов на фоне длинных полей в желтом свете, Лизы и Кристины, девушки равнин и сезона изобилия цветов, которые, наверное, никогда, готовя для молотильщиков весь день и зачастую всю ночь во время сбора урожая, не смотрели на проносящиеся мимо автомобили, не мечтали о кавалеристах, едущих с опущенными пиками, потягивая местный тоник для мозгов, присматривая за дымящими лоханями, полными кукурузных початков, на перекрестках, их лучистые глаза замечают всё, пока они выбивают коврик во дворе в Оттамуе, ждут полными москитов вечерами на юге в Иллинойсе, ждут у забора, на котором свили гнезда синие птицы счастья, ждут непоседливого брата, который должен, в конце концов, вернуться домой, смотрят в окно в Альберт-Ли, пока звучит хор поездов.

В городах повозки громко звенели железными ободами по брусчатке, и однажды Далли вспомнит, как кони оглянулись, чтобы подмигнуть ей. Коричневые пищухи со свистом расхаживали туда-сюда по стволам деревьев в парках.

Под мостами звенели распорные конструкции, когда свистели прогулочные теплоходы. Иногда они ненадолго задерживались, иногда продолжали путь, пока солнце не пересекло дуговую минуту, освещая троллейбусные пути цвета сажи и подкрановые балки, циферблаты на высоких фасадах домов, всё, что им нужно было знать, но спустя некоторое время она уже даже не возражала против больших городов, была готова простить их за то, что они — не Чикаго, наслаждалась магазинами в деловом центре, где витал запах тканей и карболового мыла, черный линолеум с узором паркета, она спускалась по ступеням из песчаника, чтобы ей сделали прическу в ароматных парикмахерских в цокольных этажах отелей, ярко освещенных в дождливые дни, здесь пахло различными сортами сигар, виргинским гамамелисом, который курили в задних комнатах, кожаной обивкой кресел с утонченными старыми скамеечками для ног, инкрустированных розовыми бутонами и синими птицами, сплетением века, который приближался к концу, словно балансируя среди колючих завитков виноградной лозы Следующее, что вы замечали — вам сделали прическу, почистили щеткой спину, в воздухе облака ароматной пудры. Ладонь протянута за чаевыми.

 Мерль наблюдал, как она спит, и в его глазах появилась нежная теплота, которая его удивила бы. Ее волосы, окрашенные в цвет пламени и собранные в небрежный детский пучок. Она была где-то не здесь, блуждала по этим опасным темным полям, может быть, даже нашла там какую-то версию себя или Эрлис, о которой она никогда прежде не слышала, среди горестных правд, потерялась, нашлась, летала, путешествовала в места, слишком подробные, чтобы быть настоящими, встретила врага, умерла, рождалась снова и снова. Он хотел найти вход, хотя бы приглядеть за ней, удержать ее от наихудшего, если сможет.....................

Пока они ждали, каждый рассвет, зеленый и влажный, или безлистный и морозный, был для них картой, иссеченной пиками и трассами, и сельскими дорогами, потому что их колючие веки поднимались, и они рассматривали мир словно сверху, словно они поднялись в оранжевые рассветные небеса и парили, как странствующие ястребы, сканируя территорию в поисках работы на следующий день, которая всё чаще сводилась к съемкам фотографий на перекрестке в очередном маленьком городке прерий, благодаря чему они могли еще несколько раз пообедать. С годами съемка стала быстрее, время выдержки — короче, камеры —легче. «Премо» выпустили целлулоидные плоские фотопленки, благодаря которым вы могли делать по двенадцать снимков за раз — они, безусловно, победили стеклянные пластинки, и компания «Кодак» начала выпускать «Брауни», маленькую нераздвижную фотокамеру, которая не весила практически ничего. Мерль мог взять ее куда угодно, теперь ничего не выпадало из кадра, а прежде — старые раздвижные модели весили по три фунта, плюс пластинки — он научился дышать ровно, как снайпер, и это было видно на фотографиях, они были уверенные, глубокие, иногда, как соглашались Далли и Мерль, более реальные, но они никогда не заходили в эту «реальность» слишком далеко.

Всегда было много работы для развесчиков звонков — неожиданно большой спрос возник на Среднем Западе на электрические звонки, дверные звонки, световые табло, звонки для лифтов, противопожарные и охранные сигнализации, вы их продавали и сразу же устанавливали, выходили через парадный вход, подсчитывая свои комиссионные, пока клиентка стояла и нажимала на звонок, словно никак не могла насытиться звуком. А еще можно было класть черепицу, ремонтировать заборы, всегда было много работы по закреплению рельсовых крестовин в городах, достаточно больших для того, чтобы там ходили трамваи, а еще нужно было следить за приборами на электростанциях и в трамвайных парках... Однажды летом Мерль заступил на рабочую вахту продавца громоотводов, но покинул ее, когда понял, что не может искажать столь же позорно, как его коллеги, природу электричества.

 — Любой тип молнии, друзья — вилка, цепь, жар и противень, всё, что угодно, мы отправим это всё обратно в землю, где ему и место.

— Шаровая молния, — кто-то нарушил воцарившееся молчание. — Это тип молнии, который нас здесь волнует. Что вы можете на это возразить?

 Мерль сразу же протрезвел:

— Вы справлялись с шаровыми молниями таким образом?

 — Исключительно с ними, мы по ним специалисты, у нас ведь — столица шаровых молний США.

  — Я думал, что их столица — Ист-Молин.

  — Вы собираетесь что-то делать, в конце концов?

К концу недели у Мерля появилась его первая, и, как выяснилось, единственная работа ловца шаровых молний. Молния блуждала по верхним этажам дома фермера, упрямая, как привидение. Он принес всё оборудование, какое только мог придумать, медные стержни для заземления, провел кабель, изолированную клеть подняли к светящемуся пятну и привязали к аккумулятору с хлористым аммонием, чтобы попытаться поймать существо в ловушку.

Оно летало по комнатам и по коридору, а он внимательно и терпеливо смотрел. Он не делал никаких угрожающих движений. Это напомнило ему какое-то дикое ночное животное, крайне остерегающееся людей. Мало-помалу оно приближалось, пока не оказалось прямо перед его лицом, медленно вращаясь, они на время замерли так, рядом, словно учились доверять друг другу. Трава за занавешенным окном плавилась, как каждый день. Цыплята клевали зерно во дворе и обменивались впечатлениями. Мерль подумал, что ему могло бы быть слегка жарко, и, конечно, его волосы встали дыбом. Он не мог решить, начинать ли ему разговор, поскольку было не похоже, что эта шаровая молния умеет говорить, хотя бы и не по-человечески. В конце концов, он решился и сказал:

— Послушай, я не собираюсь причинять тебе вред, и надеюсь, ты отплатишь мне тем же.

   К его удивлению, молния ответила, хоть и не вслух:

 — Звучит искренне. Меня зовут Скок, а тебя?

  — Очень приятно, Скок. Я — Мерль, — ответил Мерль.

  — Только не отправляй меня в землю, там скучно.

  — Окей.

  — И забудь про эту клеть.

   — Договорились.

 Постепенно они стали приятелями. С тех пор шаровая молния, или «Скок», никогда далеко не отходила от Мерля. Мерль понимал, что теперь он обязан соблюдать кодекс поведения, подробности которого были покрыты для него мраком. Любое малейшее нарушение, которым Скок будет недоволен — и электрический феномен исчезнет, может быть, это было к лучшему, может быть, перед исчезновением молния не зажарит Мерля, он не мог сказать точно. Сначала Далли показалось, что он утратил реальный взгляд на вещи, и она не знала, что с этим делать.

 — У других детей есть братья и сестры, — осторожно заметила она. — Что это такое?

  — В некотором роде то же самое, только...

  — Это что то другое, да, но...

  — Если бы ты дала ему шанс...

  — Ему? Конечно, ты всегда хотел мальчика.

  — Аут, Далия. И ты на самом деле не имеешь ни малейшего представления, чего я на самом деле хотел.

 Ей пришлось признать, что Скок — любезный маленький сорванец, их мангал всегда был нагрет, с его помощью Мерль прикуривал сигары, он забирался в железнодорожный фонарь, висевший на стене вагона, если им приходилось путешествовать в темноте. Спустя некоторое время по ночам, когда она допоздна засиживалась за чтением, рядом с ней оказывался Скок, он освещал страницу и мягко подпрыгивал, словно читая.

  Но однажды ночью во время сильной грозы где-то над Канзасом Скок сказал:

— Меня зовут. я должен идти.

  — Твоя семья, — догадалась Далли.

   — Сложно объяснить.

  — Мы тоже к тебе привязались. Есть ли хоть малейшая возможность...

 — Моего возвращения? Вы собрали всё в одно целое, вот как это работает, так что это буду уже не я, правда.

  — Наверное, я лучше пошлю тебе воздушный поцелуй, а?

В течение следующих месяцев она заметила, что думает больше, чем когда-либо прежде, о братьях и сестрах, и о том, есть ли еще дети у Эрлис с Зомбини Непостежимым, и сколько, и какая ситуация у них в доме. Ей никогда не приходило в голову скрывать эти мысли от папы.

— Вот, — Мерль поставил проявочную камеру и бросил внутрь 25 центов. — Каждый раз, когда я буду действовать, как тупица, буду бросать туда монетку. Однажды мы накопим деньги тебе на билет к ней, где бы она ни находилась.

  — По моим подсчетам, это будет не позже, чем через несколько дней.

 Был один из последних дней их пребывания в краю равнин, ветер шумел в высокой айре, и отец сказал ей:

— Вот твое золото, Далия, настоящее.

Она, как всегда, окинула его испытующим взглядом, к тому времени уже примерно зная, какой он алхимик, и зная, что эти изворотливые ребята никогда ничего не говорят прямо — их слова всегда значат что-то еще, иногда даже потому, что «что-то еще» — действительно вне слов, может быть, так же, как души усопших — вне этого мира. Она смотрела, как невидимая сила воздействует на миллионы стволов, высоких, как кони с всадниками, это продолжалось многие мили под осенним солнцем, более величественное, чем дыхание, колыбельные прибоя, неизбежные ритмы моря, спрятанные далеко ото всех, кто попытался бы их найти.

 Сейчас они ехали через Колорадо, направляясь в край угля, они пересекли хребет Сангре-де-Кристо и продолжали двигаться на запад, пока однажды не прибыли в Сан-Хуан. Когда Далли входила в комнату, Мерль смотрел на нее и видел перед собой изменившуюся молодую женщину, и понимал, что это только вопрос времени — когда она пустится во все тяжкие и усложнит жизнь любому клоуну с родео, который вздумает перейти ей дорогу.

Словно этого еще было не достаточно, однажды в Денвере Мерлю довелось зайти в табачную лавку, где он заметил на стойке журналов «Дишфортс Иллюстрейтед Уикли», выпуск журнала с востока страны, вышедший месяц назад, там была статья о знаменитом волшебнике Луке Зомбини и его очаровательной молодой жене, бывшей его ассистентке на сцене, и их детях, и их теплом и прекрасном доме в Нью-Йорке. Нельзя сказать, что в кармане Мерля в тот момент было чертовски много серебра, но он наскреб мелочь, чтобы купить журнал, забыл о кубинской панателле, которую собирался курить, вместо этого остановил свой выбор на трехцентовой сигаре местного производства, зажег ее и вышел на улицу, чтобы прочитать историю. На большинстве фотографий, напечатанных в какой-то новой форме фотогравюры, с таким высоким качеством зернистости, что, как он ни щурился, не мог найти доказательств работы с экраном, была изображена Эрлис в окружении, кажется, дюжины ребятишек. Он стоял там на углу переулка, укрывшись от ветра, он не помнил более подлого ветра со времен Чикаго, полного кристаллов льда и враждебных намерений, и представлял, что этот ветер пытается его разбудить. У него не было иллюзий относительно того, что можно сделать в фотокомнате для улучшения человеческого изображения, но Эрлис, которая всегда была красавицей, тут превзошла саму себя. Годы горечи из-за того, насколько мало она его любила, сошли старой кожей, и, много миль спустя, Мерль понял простую правду о том, что Эрлис была «его» не больше, чем несчастного Берта Сниделла, и настаивать на этом убеждении — значит вплотную приблизиться к воротам дурдома.

 Его следующей мыслью была мысль о том, что Далли это лучше не видеть, и, сразу вслед за этим: конечно, Мерль, удачи. А когда он увидел, что она идет по улице, разыскивая его, ее волосы развевались на ветру, как знамя, под действием единственной силы, которой он когда-либо клялся в верности, он, скрепя сердце, добавил:

— Это мне придется ей всё рассказать.

 Ее развлекала эта ситуация, она с эмпатией отнеслась к его чувствам, прочла статью целиком, и, хотя он никогда больше ее не видел, понимал, что Далли бережно хранит журнал среди своих вещей. И с тех пор, как заряд, постепенно накапливающийся в обкладке конденсатора, ее отъезд в Нью-Йорк в великом непреодолимом приливе энергии стал лишь вопросом времени.

 В Колорадо они нашли пристройки фермы, заброшенные много лет назад, когда ферма разорилась и дом сгорел, остались эти многочисленные подсобные помещения, которые Мерль умудрился до потолка заполнить приспособлениями фотографа, или, если хотите, алхимика — различными контейнерами, от гнутых жестянок для овощей до фляг и бутылок с жидкостями и порошками, до огромных поливенных глиняных кувшинов, на пятьдесят галлонов и больше, которые можно было поднять, пока они были пустыми, но вам вряд ли захотелось бы это делать, осторожно сложенные стеклянные трубки и медные катушки лежали повсюду, в углу стоял маленький кузнечный горн, на старом велосипеде висел электрический генератор, здесь были сухие и мокрые батареи, электромагниты, горелки, печь для отжига, верстак, заваленный линзами, проявочные баки, экспонометры, копировальные рамки, магниевые фотовспышки, ротационная полировальная машина с газовым подогревом и другие вещи, о наличии которых Мерль почти забыл. Виноградные лозы заползали в трещины, пауки украсили оконные рамы сетями, когда прямо на них падал свет раннего утра, вы могли бы замереть перед ними в оцепенении. Большинство народу, приходившего сюда, думало, что он фотографирует, ребята шерифа любили приходить в разное время, и иногда, в зависимости от того, каким был день, Мерль начинал более сложную научную беседу, которая гипнотизировала их настолько, что они уходили, как всегда, разочарованные. В другие дни посетителей поляризовали по-другому, говоря научным языком.

 — Что за запах, вы там что-то готовите. Этот запах слышен по ту сторону хребта и на побережье, факт. Это нитроглицерин, да?

 К тому времени Мерль уже повидал достаточно безумия провинциальной глубинки, чтобы украдкой взглянуть на двустволку под столом.

— Почти. Из семьи нитроглицерина. Дальний родственник, из тех, которым вы платите, чтобы они держались подальше от города.

  — Использую его в своей работе, время от времени.

   — Это, должно быть...

  — Горная промышленность. Не так хорошо платят, как там, но идея та же. «Литл Хеллкайт» работает в Теллуриде?

 Он стоял в неосвещенной части комнаты, в кармане у него не было огнестрельного оружия, насколько Мерль мог видеть, он подошел и представился, как Вебб Траверс.

 Далли вошла, нахмуренная, встреча в кустарниках испортила ей настроение.

— Папа, я не догадывалась, что у нас гости. Позволь мне пойти за чаем и бисквитами. Я только на минутку.

 — Но послушайте, — Вебб окинул ее недоверчивым взглядом, — я думал, вы сейчас заняты...

 — Хватит болтологии, недельная квота исчерпана. Задержитесь, я вижу ваше обоснованное любопытство.

Мерль сиял, как странствующий проповедник при виде перспективного грешника.

  Вебб кивнул на кувшин покупной ртути, стоявший на столе.

— Видел много такого в пробирной лаборатории.

Осторожно, словно ожидая отзыва на пароль.

— В былые времена, — Мерль тоже прощупывал почву, — верили: если убрать из ртути всё необязательное, все эти характеристики жидкого металла, сияние, маслянистость, вес, всё, что составляет «ртуть», у вас останется неземная чистая форма, которую может удержать лишь нерукотворная купель, то, что вы видите здесь, на ее фоне станет блеклым, как базальт. Философская Ртуть — вот как ее называли, вы не найдете ее нигде среди металлов нашей металлургии, среди элементов периодической таблицы, в каталогах отрасли, хотя многие говорят, что это, скорее, фигура речи, как знаменитый Философский камень, который, как предполагается, на самом деле означает Бога, или Секрет счастья, или Единение со Всем, и так далее. Китайская болтовня. Но на самом деле все эти вещи были здесь всё это время, настоящие материальные вещи, только их было непросто достать, но алхимики не оставляют свои попытки, вот что мы делаем здесь.

 — Работа алхимика, вы занимаетесь здесь этим? Ладно, но ртуть сейчас, есть одно такое интересное соединение, которым я сейчас занимаюсь, кажется, называется «фульминат»...

 — Основной ингредиент взрывного капсюля Дюпона, не говоря уже о нашем ежедневном «цикле 44». Еще есть гремучее серебро, это не то же самое, что фульминат серебра, оно взорвется, если вы прикоснетесь к нему перышком. Еще есть фульминат золота, если у вас более дорогостоящие вкусы.

  — Сложно его приготовить?

  — Собственно, берете золото и аммиак, или серебро и азотную кислоту, или ртуть и гремучую кислоту, иначе говоря, старую добрую синильную кислоту, подругу самоубийц, патриарха семьи цианидов, присоединяете к ней кислород, и ее испарения становятся отравой.

 Вебб покачал головой, словно в смятении от мира и его иронии, но Мерль увидел в его глазах блеск предчувствия наживы:

— Вы хотите сказать, что золото, серебро, эти блестящие чудесные металлы, основа мировых экономик — вы работаете с ними в лаборатории, немного забавляясь, добавляете кислоту и всё такое, и получаете мощную взрывчатку, а потом вам достаточно чихнуть в неподходящий момент — и адьос, мучачос?

Мерль утвердительно кивнул, прекрасно понимая, к чему всё идет:

— Это инфернальная часть истории, можно сказать.

 — Возникает мысль: если есть Философский камень, почему бы не быть также и...

 — Осторожнее, — ответил Мерль.

   Вебб взглянул на него, почти удивленный.

  — Что-то, о чем у вас не принято говорить?

  — Мы не можем. Это традиция.

  — Так даже проще, полагаю.

  — Для кого?

 Вебб мог заметить в его тоне настороженность, но продолжал:

— История мужчины, которого соблазняли...

 — Хм. А кто говорит, что мужчины никогда так не поступают?

 — Не знаю. Мгновение задумчивости, затем, словно не в силах удержаться от преследования мысли:

— Но если одна фигура речи обозначает Бога и спасение, и все эти прекрасные вещи, почему тогда другая...

 —Ладно. Но сделайте всем одолжение, называйте это «Анти-Камнем». У него другое название, у нас возникли неприятности из-за того, что мы произносили это название вслух. Безусловно, потерянных душ, которые его ищут, в мире не меньше, чем профессиональных алхимиков.

Вы думаете о силе, которую намерены получить, но способу отплаты слишком сложно противодействовать.

  — Вам это удается, не так ли?

  — Да.

  — Ничего личного, — Взгляд Вебба скользил по комнатушке.

  — Это временно, — объяснил Мерль. — В поместье завелись мыши, и наши агенты подыскивают для нас новое.

 — А если ночная сорочка для слона стоит два цента, — добавила Далли, — мы не можем купить детскую шляпку для ничтожества.

  — Вы умеете обращаться с ртутью? Когда-нибудь делали амальгамацию?

 — Время от времени, — осторожно сказал Мерль. — Лидвилль, парочка других мест, кратковременная радость, не уверен, что хочу сделать на этом карьеру.

 — В «Литл Хеллкайт» ищут специалиста по амальгамации, но они еще посмотрят, как вы себя чувствуете на высоте и как дышите в этих парах, их нынешний сотрудник вбил себе в голову, что он — Президент.

  — Оу, Президент чего...?

 — Скажем так, у него подручный паренек с гармоникой, ходит за ним повсюду и играет песню «Хвала боссу». Не попадая в ноты. Он произносит длинные речи, которые никто не может понять, на прошлой неделе объявил войну штату Колорадо. Его нужно заменить, и срочно, но никто не хочет применять силу, говорят, что в таких случаях у человека появляются сверхчеловеческие способности.

  — Это правда. Вы сказали, они работают в Теллуриде.

 — Нарядный городок, церквушки, школы, благодатное место для юной леди.

Далли фыркнула:

— Скорее — ад с электрическими фонарями, да и школы — не моя кружка пива, мистер, если бы я хотела зря тратить время, я бы поискала работу взрывника, почему бы и нет.

 — Я уверен, что они могут предоставить вам эту работу, — сказал Вебб. — Но не нужно упоминать обо мне в «Литл Хеллкайт», ладно? Сейчас я там — не взрывник месяца.

— Это понятно, — ответил Мерль, — да и про алхимию там говорить ни к чему.

 Мужчины обменялись взглядами, и каждый из них точно знал, кем является другой.

— У горных инженеров мрачный взгляд на вещи, — Мерль притворился, что объясняет, — старые предрассудки из Темных веков, ничего общего с современной металлургией.

Он сделал паузу, словно набирая в легкие воздух:

— Но если вы посмотрите на историю, современная химия только начинает заменять алхимию, и, в то же время, капитализм действительно набирает обороты. Странно, да? Как вы это расцениваете?

 Вебб согласно кивнул:

— Может быть, капитализм решил, что ему больше не нужна старая магия, — презрение в голосе не ускользнуло от внимания Мерля. — Зачем беспокоиться? У них своя собственная магия, просто получают удовольствие, вместо того, чтобы превращать свинец в золото, они могут взять пот бедняков и превратить его в баксы, а свинец оставить для целей принуждения.

  — А золото и серебро...

 — Они не догадываются, какое это проклятие, наверное. Сидеть вот тут в подвале и просто ждать...

  — И не говорите!

Но Вебба воодушевляла невероятная возможность, мысль повторялась, как биение сердца — Анти-Камень. Эффективная магия, которая поможет усовершенствовать вызывающий всеобщее восхищение Мексиканский принцип политики с помощью химии. Нельзя сказать, что он уже был сыт по горло жизнью в этих горах, но вот перед ним стоял болтливый заклинатель ртути со свежими новостями, которых, если повезет, наверное, можно узнать еще больше, день всеобщего блага и перспектив, храмы Мамоны будут разрушены вдребезги — бедный народ на марше, их будет больше, чем в Армии Кокси, безликая толпа — это намного ближе. Или он сошел с ума, как нынешний специалист по амальгамации в «Литл Хеллкайт», который скоро станет бывшим специалистом по амальгамации, потому что в следующий раз, когда Вебб зашел к ним, оказалось, что «Президента» вполне ожидаемо заменил Мерль Ридо.

 Вот как после долгих скитаний с одной работы на другую Мерль и Далли на следующих несколько лет остановились в округе Сан-Мигель — как потом оказалось, это были одни из худших лет в истории этих несчастных гор. Позже у Мерля возникло странное чувство, что «фотография» и «алхимия» были просто двумя способами получения одного и того же — освобождения света от инерции дорогих металлов. И, может быть, их с Далли долгий путь сюда был результатом не бездельного кочевья, а тайного веления, похожего на силу гравитации, всего того серебра, которое он превратил в фотографии за много лет, словно серебро было живым, с душой и голосом, и он работал на серебро в той же степени, в которой серебро работало на него.

 Четвертое июля началось с жары, и жара всё усиливалась, утренний свет озарил вершины гор, несколько ярких туч изящной формы не обещали дождя, нитроглицерин начал выделяться из динамитных шашек задолго до того, как солнце осветило горный хребет. Среди пастухов и участников родео этот праздник был известен как «Ковбойское Рождество», но Вебб предпочитал название «Национальный праздник динамита», хотя многие католики утверждают, что он должен быть четвертого декабря, в день святой Варвары, покровительницы артиллеристов, оружейников, а в этот список можно добавить и динамитчиков.

 Сегодня всех — гуртовщиков и барменов, офисных клерков и отморозков, благородных старцев и шумную безрассудную молодежь — всех их рано или поздно охватит динамитная мания. Они будут брать маленькие кусочки динамитной шашки, приделывать колпачок капсюля и фитиль, поджигать и бросать друг в друга, будут бросать их в резервуары, и у них весь день будет жареная рыба, с помощью взрывов они будут создавать живописные узоры на ландшафте, которые исчезнут на следующий день, будут класть подожженный динамит в пустые пивные бочки, которые будут сталкивать с горы, будут держать пари, насколько близко они будут от города, когда тут всё разлетится на куски — отличный день для сторонников пропаганды действием, которые будут не заметны среди всех этих взрывов.

 Вебб в потрясении вскочил с кровати после одной из тех ночей, когда он не столько спал, сколько урывками воспринимал время. В разных точках долины уже были слышны подготовительные взрывы. Сегодня будет абсолютно рутинная работа, и после нее Вебб собирался еще ненадолго зайти в салун. Сарсуэла ждала его за забором, она знала Вебба достаточно давно, чтобы понимать: что бы ни готовил им день, он обязательно включает взрыв, жеребенок привык к взрывам и даже ждал их.

 Вебб выехал в долину, затем поехал по Ред Маунтин-Пасс, цикады пели, как долгое эхо рикошета. Некоторое время спустя он остановился у воды и встретил скорняка в перчатках с крагами и кожаных гетрах, полы его шляпы были опущены, с ним была собака и непривязанная вереница маленьких осликов, известных в окрестностях как «канарейки Скалистых гор».

Обаятельные животные были нагружены ящиками с динамитом, детонаторами и фитилями, они бродили вокруг и жевали дикую флору. Вебб почувствовал нехватку воздуха и головокружение, мало связанные с высотой, на которой находился. Черт возьми, это запах нитроглицерина. Ни один китаец не мог быть более закадычным другом опиума, чем Вебб — другом этих бережно удерживаемых в равновесии химикатов. Он позволил коню напиться, но его продолжала мучить неутоленная обонятельная жажда, он не доверял своему голосу, оставался в седле, с непроницаемым лицом и тоской. Погонщик осликов был рад отделаться кивком головы, предпочитая беречь голос для своей вереницы. Вебб тронулся в путь, собака некоторое время стояла и лаяла, не предупреждающе или зло — просто она была профессионалом.

 Вейкко ждал, как они и договаривались, у заброшенного здания старой шахты «Эклипс Юнион». Вебб, который на расстоянии ста ярдов уже мог судить, как безумен будет финн в назначенный день, заметил баклагу на два галлона, полную, наверняка, того домашнего картофельного спирта, который они все предпочитают, она висела на луке его седла. Кажется, вокруг его головы клубилось пламя, но Вебб списал это на игру света. Взглянув на его лицо, Вебб увидел знаки приближающейся динамитной головной боли после длительного вдыхания паров нитроглицерина.

  —Ты опоздал, брат Траверс.

  — Я лучше бы поехал на пикник, — сказал Вебб. — У меня действительно плохое настроение.

  — Как это связано со мной?

 — Из-за тебя оно обычно становится хуже.

Такие пикировки возникали у них по несколько раз в неделю. Это помогало им ладить, раздражение служило каждому из них социальной смазкой.

 Вейкко был ветераном КПЗ Кер-д'Алена и забастовки в Крипл-Крик за восьмичасовый рабочий день. Он быстро стал знаменит на всех уровнях судебной системы, завоевав звание безусловного фаворита полиции штата, полицейским нравилось проверять, сколько ударов дубинкой он может выдержать. В конце концов, его арестовали в рамках общей облавы, с двумя дюжинами других членов профсоюза горняков упаковали в пульмановский вагон с дверью в боковой стенке и увезли на юг от Денвера и Рио-Гранде через невидимую границу в Нью-Мехико. Гвардейцы дежурили на крыше с пулеметами, и арестанты были вынуждены мочиться куда попало, иногда, в темноте, друг на друга. Посреди ночи в центре южного Сан-Хуана поезд остановился, наверху раздался металлический грохот, дверь открылась.

— Конечная станция для вас всех, — крикнул недружелюбный голос, не предвещавший ничего хорошего. Но их всего лишь собрались отпустить, для пущей низости у них забрали ботинки и велели держаться подальше от Колорадо, если они не хотят в следующий раз выехать из штата в деревянном ящике. Оказалось, что они находятся возле резервации апачей, и индейцы были так добры, что на некоторое время приютили Вейкко и еще нескольких человек, не говоря уж о бездонных запасах кактусового пива. Им казалось странным, что белые мужчины могут поступать так недружелюбно с другими белыми мужчинами, обращаясь с ними, почти как с индейцами, некоторые из них уже начали верить, что штат Колорадо, принимая во внимание его форму, фактически был создан как резервация для белых. Кто-то принес старый учебник географии с картой штата и обозначением границ их резервации, на карте штат Колорадо был прямоугольником, семь градусов долготы в ширину и четыре градуса широты в высоту — четыре линии на бумаге составляли границы, которые Вейкко было запрещено пересекать, было не похоже, что там есть реки или горные хребты, где может спрятаться отряд дружины, который начнет стрелять по нему в ту же секунду, когда он пересечет границу штата, на основании этого он заключил, что, поскольку изгнание из Колорадо столь абстрактно, если он будет передвигаться вдали от дорог, он может вернуться в штат в любой момент и вновь посвятить себя войне, как прежде.

 При общении с Вейкко вы могли выбирать одну из двух тем: технология взрывания или далекая страна Вейкко и ее осажденная конституция, Вебб ни разу не видел, чтобы он поднимал стакан, не посвященный падению русского царя и его зловещего наместника Бобрикова. Но иногда Вейкко шел дальше и начинал философствовать. Он никогда не видел большой разницы между царским режимом и американским капитализмом. Он считал, что борьба против одного из них — это также борьба и против другого. Такой универсальный взгляд на мир.

— Для нас было немногим хуже, наверное, приехать в США после того, как мы так много слышали о «стране свободы». Он думал, что избежал чего-то плохого лишь для того, чтобы найти здесь столь же низкую и холодную жизнь, богатство без совести, бедняков в нищете, армию и полицию, которой, словно стае волков, разрешено совершать жестокости от имени боссов, боссов, готовых на всё ради защиты ими украденного. Единственное отличие, которое он видел: русская аристократия после столетий веры исключительно в свой титул стала слабой и неврастеничной:

— А американской аристократии нет еще даже века, она на пике воинственности, сильна благодаря усилиям, которые прилагала, чтобы разбогатеть, это больший вызов. Хороший враг.

— Думаешь, они слишком сильны, чтобы рабочие могли с ними справиться? Здесь глаза Вейкко бледнели и их озарял внутренний свет, его голос звучал из обильной и неопрятной бороды, которая даже в самые его спокойные дни свидетельствовала о его нездоровом фанатизме:

— Мы — их сила, без нас они бессильны, мы —это они, и так далее.

Вебб уже знал: если молчать и просто ждать, эти заклинания прекратятся, и довольно скоро финн вернется к своей обычной сущности, как всегда, флегматичный и дружелюбно тянущийся за водкой.

Но сейчас Вебб заметил, что Вейкко сидит и про себя перечитывает снова и снова поблекшую открытку из Финляндии, у него встревоженный взгляд, глаза медленно наливаются кровью.

— Посмотри. Здесь ненастоящие марки, — сказал Вейкко. — Это изображения почтовых марок. Русские больше не разрешают финские марки, мы должны пользоваться русскими. А эти почтовые штемпели? Тоже ненастоящие. Изображения штемпелей. Четвертого августа 1900 года был последний день, когда мы могли использовать свои собственные марки для отправки почты за границу.

 — Так что это почтовая открытка с изображениями, которые должны быть на русской почтовой открытке. Что такое «Minneskort»?

 — Открытка на память. Память памяти, — это была открытка от его сестры, оставшейся в Финляндии. — Никаких подробностей. Цензура проверяет всё. Ничего, что могло бы навлечь на кого-то неприятности. Новости о семье. Моей безумной семье.

Он протянул Веббу графин с водкой.

  — Я подожду.

  — Я не буду.

 Вейкко принадлежал к тому типу взрывников, которым нравится смотреть на взрывы, он принес коробку с магнитным индуктором и большой моток провода, в то время как Вебб, более предусмотрительный и предпочитающий находится вдали от места взрыва, постоянно посматривал на двухдолларовые часы Ингерсолла, чтобы тянуть время. Их целью был железнодорожный мост через небольшой каньон, на участке между главной веткой и Релампахос, шахтерским поселком на северо-востоке от Силвертона. Достаточно просто, на четырех деревянных настилах разной высоты лежали железные бейфуты для штрейкбрехеров. Вебб и Вейкко начали свой обычный спор о том, взорвать сосунка сейчас или подождать, пока приедет поезд.

— Вы знаете, какие хозяева, — сказал Вейкко. — Ленивых сыновей шлюх можно заставить пересесть в седло, они садятся в поезд, куда бы ни ехали. Мы взорвем поезд, может быть, еще и парочку их вместе с поездом.

 — Я не собираюсь сидеть здесь весь день в ожидании поезда, который, скорее всего, не приедет, потому что три дня праздника.

 — Aitisi nai poroja, — ответил Вейкко, старая шутливая поговорка, которая значит «твоя мать сосет у северного оленя».

Теперь Веббу казалось, что хитрый брюзга начал выбирать цели, было достаточно сложно выделить время на обдумывание хотя бы одной из них, на них давила ноша долга и тяжелого труда, и, чаще, чем вы думаете, горя. Господь видит, что владельцы и менеджеры шахт заслуживают быть взорванными, хоть и научились обеспечивать для себя повышенный уровень охраны — нельзя сказать, что атака на их собственность, например, фабрики или шахты, была лучшей идеей, поскольку, принимая во внимание природу корпоративной алчности, эти учреждения обычно работали в три смены, шахтеры часто умирали, в том числе дети - пареньки на подхвате и разнорабочие — именно те, кто погибает, когда армия входит в город. Нельзя сказать, что хоть один владелец шахты когда-нибудь хоть немного волновался о жизнях рабочих, но, конечно, мог назначить их Невинными Жертвами, во имя которых головорезы в униформе потом устраивали охоту на Чудовищ, совершивших поступок.

 Хуже того (что могло очень раздражать настоящего бомбометателя) — некоторые из этих взрывов, самые смертоносные из них, на самом деле были организованы не анархистами, а самими владельцами шахт.

Представьте себе. Нитроглицерин, носителя правды, использовали эти преступные ублюдки, чтобы донести свою ложь. Проклятье. Когда Вебб впервые получил убедительные доказательства этого факта, он чувствовал себя, как ребенок, готовый расплакаться. Потому что мир так мало знал о том, что для него было добром.

 Осталось несколько точных целей, кроме железной дороги. Достаточно справедливо, по мнению Вебба, потому что железная дорога всегда была врагом, для многих поколений. Фермеры, скотоводы, индейцы — охотники на бизонов, китайцы — путеукладчики, пассажиры в авариях поездов — кем бы вы ни были, рано или поздно вы попадете в переделку, связанную с железной дорогой. Он много лет работал укладчиком путей, этого было достаточно для того, чтобы, по крайней мере, знать, где закреплять взрывчатку, чтобы она принесла больше всего пользы.

 Они взяли шнур и связали шашки. Вебб был намного более неравнодушен к желатину, который позволял придать взрывчатке форму и лучше направить взрыв, но это имело смысл только при более холодной погоде. Следя, нет ли под ногами змей, они пробирались через овраг, размещали взрывчатку в тени, когда была такая возможность, прятали ее под камнями и болотом. День был спокойный и безветренный. Краснохвостый ястреб завис в небе, кажется, он следил за ними, из-за чего они попали в ту же категорию, что и полевые грызуны. Что, в свою очередь, поместило ястреба в категорию менеджеров шахт... Вебб раздраженно тряхнул головой. Он не очень-то себе нравился, когда так отключался. Это всегда была минута за минутой, шаг за шагом, он видел слишком много добрых братьев и сестер, умирающих в грязи или в безграничной тьме на дне какой-то шахты. На самом деле, если бы он знал, какова цена, итоговая цена, выплата которой отсрочена на жизнь, он задумался бы, хочет ли он наниматься на эту работу....... Траектория движения Вебба в общину работяг, потребовавшую всю его жизнь, началась прямо вот здесь, в центре Крипл-Крик, который в те дни цвел, словно цветок ядовитого наслаждения, среди его терриконов, вертепов, борделей и игорных домов. В те времена в Крипл-Крик и Виктор, в Лидвилле и Криде мужчины находили путь к тончайшим швам своей тайной природы узнавая тайные имена желания, произнесение которых, как им мечталось, откроет туннель в горах ко всем, кто их отвергал. В отрывочных и достаточно быстро прерываемых снах, особенно — ближе к рассвету, Вебб видел себя стоящим на какой-то границе, смотрящим на запад в великий поток обещаний, чем-то похожий на ветер, чем-то — на свет, свободный от разрушенных надежд и ядовитого дыма на востоке, может быть, жертвенного дыма, который, однако, не поднимался к Небесам, он поднимался лишь достаточно высоко для того, чтобы его вдыхали, он вызывал болезни и укорачивал бесчисленные жизни, изменял цвет дня закрывал для путников в ночи звезды, которые они помнили с юности. Он должен был проснуться для дня и его ужаса. Тропинка к этой возвышенности и его светоносным обещаниям выходила не из Крипл-Крик, но город должен был поставлять, разъедая надежды на обломки, круглосуточный виски, дочерей рабов, шулерскую игру в штос, дам, работающих на панели.

 Однажды ночью в биллиардном салуне Шорти какой-то бильярдист, наверное, слишком сильно запустил бильярдным шаром в лузу и почти попал в треугольник блестящих шаров из какой-то недавно запатентованной разновидности целлулоида. После удара первый шар взорвался, вызвав последовательность аналогичных взрывов по всему столу. Ошибочно приняв это за выстрелы, некоторые гости заведения достали револьверы и начали несколько безрассудно вносить свою лепту в общее смятение.

— Славный шабаш, — было слышно, как сказал кто-то, пока всё не утонуло в шуме. Остолбеневший от ужаса Вебб не успел спрятаться, а потом всё закончилось, спустя некоторое время он понял, что стоит в комнате, полной летающего свинца, который его не задел. Как так могло получиться? Оказалось, что он брел по улице без шляпы и в замешательстве, и тут столкнулся с преподобным Моссом Гэтлином, который споткнулся и совершил долгий полет с деревянной лестницы, ведущей к его комнате в обители Флоретты Облаков, нельзя сказать, что в этот момент он как раз находился в поисках душ, нуждающихся в наставлениях, но Вебб не удержался и, слово за слово, рассказал преподобному всё о своем чудесном избавлении.

— Брат мой, мы — полосатые или цельные шары на бильярдном столе земного существования, — объяснил преподобный, — а Бог и его ангелы — плуты, которые заставляют нас всё время пребывать в движении.

Вместо того, чтобы отбросить это утверждение, как бесцеремонную священническую чушь, которой, почти несомненно, это и являлось, Вебб, находясь в состоянии, которое можно назвать состоянием повышенной восприимчивости, стоял там, словно истощенный работой, еще пятнадцать минут после ухода преподобного, незаметный в тлетворной суматохе Майерс-Стрит, а в следующую субботу его можно было встретить в задней комнате игорного дома, где преподобный Гэтлин читал свою проповедь, Вебб слушал так, словно многое, если не всё, зависело от этой проповеди, которая, так случилось, была составлена на основе текста Матвея 4:18 и 19,

  «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».

— Иисус, — развил мысль Мосс, — идет по берегу американского озера, какого-нибудь водоема в горах — а здесь Билли и его брат Пит, они бросают четвертные шашки динамита в озеро, потому что они — динамитчики, и собирают всё, что плавает на поверхности. Что Иисус подумает об этом, и что он скажет им? Ловцами чего он их сделает?

 — Потому что динамит — проклятие и объективный мир горняка, видимый знак его рабства на добыче полезных ископаемых, и уравнитель американских рабочих, их агент освобождения, если они только решатся воспользоваться его услугами...... Каждый раз, когда динамитная шашка используется для выгоды собственников, для взрыва, в конце какой-то цепи отчетности конвертируемого в долларовые суммы, которые ни один горняк никогда не увидит, в приходно-расходную книгу Господа должна вноситься соответствующая запись в другом столбце, конвертируемая в человеческую свободу, которую ни один собственник не хочет даровать.

— Вы слышали утверждение, что невиновной буржуазии не существует. Один из этих французских анархистов — одни говорят, что это Эмиль Анри по дороге на гильотину, другие говорят, что это Валлан, когда его допрашивали по поводу совершенного им взрыва в Палате депутатов. Когда он отвечал на вопрос, как можно взорвать бомбу, которая унесет невинные жизни.

  — Длинный фитиль, — кто-то крикнул услужливо.

  — Проще с таймером!

— Подумайте об этом, — продолжил священник, когда стихли выкрики. —Первородный грех, но с исключениями. Рождение в этой касте не делает вас автоматически невиновным. Но когда вы достигаете в своей жизни точки понимания, кто здесь, черт возьми, кто, прости меня, Господи, кто пользуется благами существующего порядка вещей, а кто — нет, вот тогда вы должны выбрать, с чем вы согласны мириться. Если вы не посвящаете каждый свой вздох, каждое свое пробуждение и каждый сон уничтожению тех, кто убивает невинных столь же легко, как подписывает чеки, насколько невиновным вы можете назвать себя? Вот о чем нужно подумать сегодня, именно в таких терминах.

У Вебба практически возникло чувство, что он родился заново, исключая тот факт, что он никогда не был особо религиозным, да и никто из его семьи не был, это был клан укладчиков путей из Южной Пенсильвании, возле Мейсон-Диксона. Гражданская война, которая съела большую часть детства Вебба, так же расколола и его семью, поэтому незадолго до ее окончания он оказался в фургоне, едущем на запад, в то время как другие Траверсы-Оппозиционеры решили направиться в Мехико. Но, черт, одно и то же.

 В путешествии через Огайо в горном городишке, название которого он вскоре не мог вспомнить, ему встретилась темноволосая девушка, его ровесница, имя которой, Тереза, он никогда не забыл бы.

 Они гуляли по выбоинам от фургонов у ограды уходящих вдаль холмов, небо застилали тучи, наверное, собирался ливневый дождь, и юный Вебб был готов снять бремя со своего сердца, которое, как небо, собиралось разоблачиться. Он почти сказал ей. Они оба, кажется, понимали, к чему идет дело, и позднее, двигаясь на запад, он нес с собой эту тишину, натянутую между ними до предела. Он мог остаться, сбежать из фургона, вернуться к ней. Она могла найти способ последовать за ним, но это была мечта, на самом деле он не знал, никогда не узнал бы, что она чувствовала.

За этим последовали, наверное, девять или десять лет скитаний по западу, по холмистой прерии, через заросли сорняка «костер кровельный», шалфейные тетерева взлетали в небо, зловещая тишина воцарялась, когда небеса чернели в центре этой страны, обгоняя циклоны и степные пожары, поднялся по восточному склону Скалистых гор, ехал по лугам «ослиных ушей» и гелениума, через большой водораздел, чтобы в конце концов попасть в эти дьявольские горы, где Вебб вырос и где он с тех пор больше не бывал, в недра которых он решался спуститься за золотом и серебром, на вершинах которых он все время сражался за глоток воздуха.

К тому времени его родители умерли, и у него остался только двенадцатизарядный кольт Конфедерации, ранее принадлежавший дяде Флетчеру, Вебб тщательно до блеска натирал латунь кольта, ради которого когда-то терпел ремарки вроде «Этот кольт больше тебя, Вебби», но всё равно продолжал практиковаться, когда была возможность, и, наконец, настал день, когда он выяснил, что попадает более чем в половину из любого ряда жестянок для фасоли.

В Лидвилле, в тот год, когда внедрили газовое освещение, он встретил Мэйву Дэш, которая танцевала на барной стойке в салуне Пэпа Ваймана в высоких сапожках и в платье, расшитом черным стеклярусом, пока фрахтовщики, разнорабочие и странствующие горняки с жирными бородами орали при каждом взмахе ноги и повороте, даже доставая перед этим изо рта сигару.

 — Да, дети, звучит странно, но ваша мама была девочкой в салуне, когда мы познакомились.

— Ты создаешь у них неверное представление, — она притворилась, что возражает. — Я всегда работала на себя.

  — Но ты отдавала часть прибыли владельцу бара.

  — Мы все должны были.

  — Он воспринимал это так, словно вы работаете на него.

  — Он так тебе сказал?

  — Не Адольф. Другой кто-то, Эрнест?

  — С усами, похожими на сорняки, разговаривал, как иностранец?

  — Да, точно он.

— Ему просто было одиноко. Считал, что все мы должны быть его наложницами, по его словам, это была общепринятая практика в его стране, откуда бы он ни приехал.

 Город, лишь недавно основанный, уже весь почернел от окалины, каждый переулок по дороге к открытому плато, видневшемуся высоко в великих отравленных горах. Это было не то место, где можно ожидать возникновения романтических отношений, но в следующий момент они обнаружили, что женаты и живут на Ист-Фифз в Финнтауне среди отвалов породы. Однажды ночью, отдыхая после смены, Вебб услышал зверский шум в узком переулке, известном как Сент-Луис-Авеню, и это был Вейкко Раутаваара, который в одной руке осторожно держал графин с водкой, пока другой рукой дрался с несколькими охранниками вахтового поселка. В этих делах Вебб мог бытьдостаточно опасен, как для слабого хилого постояльца, но к тому времени, когда он ввязался в драку, большая часть тяжелой работы была выполнена, Вейкко истекал кровью, но твердо стоял на ногах, наемники лежали на мостовой или убегали, хромая. Когда Вебб привел его в дом, Мэйва удивленно подняла брови:

— Приятно видеть, что семейная жизнь не заставила тебя сбавить обороты, дорогой.

 Она продолжала работать у Пэпа Ваймана, пока не удостоверилась в скором появлении на свет Рифа. Все дети были младенцами с серебряным голосом, начали ходить, а затем и побежали, как раз когда пришло время Отмены.

— Собрался фулл-хаус, — любил говаривать Вебб. — Дамы и валеты, если не считать вашу маму как пикового туза.

 — Карта смерти, — ворчала она. — Большое спасибо.

 — Но дорогая, — с невиннейшим видом возражал Вебб, — я хотел сделать тебе комплимент!

 У них был год или два, когда всё было еще не очень безнадежно. Вебб отвез их всех в Денвер, купил Мэйве красивую трубку из корня вереска вместо побитой старой трубки из корня кукурузного початка, которую она обычно курила. Они ели мороженое у киоска с газированной водой. Они поехали в Колорадо-Спрингз и остановились в «Антлерс Хоутел», и поднялись на фуникулере на Щучий пик.

Хотя за нескольких лет посменной работы на железной дороге Вебб иногда видел лучи солнечного света, он всё равно в итоге снова оказывался в какой-нибудь дыре в какой-нибудь горе, отламывая породу, устанавливая деревянное крепление — выполняя любую работу, которую удалось получить. Лидвилл, считая себя бенефициаром Господа Бога, после того как в 92-м была заново открыта старая жила, довольно много успел сделать до Отмены, и Крид тоже, пока не выпал из обоймы после большого недельного буйства по случаю похорон Боба Форда. Города, через которые проходила железная дорога — Дуранго, Гранд-Джанкшн, Монтроз — в сравнении были довольно скучны, насколько Вебб помнил их при солнечном свете, Теллурид использовали для выхода в свет, как развратный увеселительный курорт, электрическое освещение которого ночью своей невыносимой безжалостной белизной создавало заветный серебряный край плутов, край непрерывной игры в покер, эротических удовольствий в публичных домах, китайского опиума в притонах, от которых большинству китайцев, проживавших в городе, хватало ума держаться подальше, безумных иностранцев, вопиющих на языках и склонных съезжать на лыжах с холмов в темноте, помышляя о разрушении.

После 1893 года, после того, как вся нация так или иначе была подвергнута утомительному моральному упражнению посредством отмены Закона о серебре, в результате чего Золотой стандарт восстановил свою прежнюю тиранию, на некоторое время наступило затишье, Вебб с семьей часто переезжал, в округ Уэрфано копать уголь, тогда Эд Фарр еще был шерифом, пока его не застрелили грабители поездов под Симарроном, Вебб возвращался домой с черным лицом, достаточно неузнаваем для того, чтобы дети покатывались со смеху или разбегались с криками ужаса. Позднее, в Монтрозе, они жили в маленькой полупалатке-полунавесе на участке за пансионом, который и сам по себе было сложно назвать чем-то, кроме хибары, Лейк помогал с повседневной работой по дому, Риф и Фрэнк приносили мешки картофеля из фургона, иногда в третью смену выполняя работу посудомоек, или, поскольку в лагерях золотодобытчиков начали собирать угольную пыль, из-за чего многие вернулись к разработке горных склонов, Риф, пока совсем не сбежал из дома, отрабатывал такую же смену, как и его отец, собирая рыхлую руду, загружая ее в вагонетки и толкая их к подъемнику, снова и снова. Он достаточно быстро возненавидел эту работу, и Вебб, понимая его точку зрения, никогда не упрекал его. Пока Вебб и мальчики работали посменно, у Мэйвы была круглосуточная работа, она пекла десятки корнуэльских пирожков, чтобы они могли взять их с собой на буровую — от корнуэльских жен в Джектауне она узнала, что можно класть ломтики яблок с мясом и картошкой. Потом еще горячее блюдо, чтобы накормить их снова, когда они возвращались, голоднее, чем медведи.

 К тому времени Вебб сделал карьеру от крановщика через углеруба до помощника бригадира, он был близко знаком с потаеннейшими тайнами динамита. Или действовал так, словно знаком. Даже в свое свободное время ему нравилось играть с этой жалкой материей, это доводило Мэйву до безумия, но никакие ее увещевания не имели успеха, он все время отсутствовал в каких-нибудь высокогорных лугах или породных отвалах, сидел на корточках за скалой с лисьим блеском в глазах, дрожа и ожидая одного из своих старых взрывов. Когда он решил, что дети уже достаточно повзрослели, он начал по очереди приводить их сюда, все воспринимали это по-разному. На глаз, конечно, нельзя было сказать, из кого может вырасти пристойный бомбист. На самом деле Вебб не был уверен, что хотел бы кому-нибудь из них такой судьбы.

 Риф был немногословен, но косился на них украдкой, так что когда вы замечали его взгляд, вы знали, что нужно быть осторожным. Фрэнк был более любопытен, как ребенок, интересующийся механизмами, он пытался взорвать любую форму горной породы, на взрыв которой ему удавалось уломать Вебба, просто чтобы посмотреть, существует ли для них общее правило. Когда пришла очередь маленького Кита, он уже имел представление о взрывах благодаря карнавальному шоу в Олате, где актер выскочил из эпицентра взрыва, как новенький, Кит решил, что человека можно взрывать снова и снова, и худшее, от чего он пострадает — это комичное неудобство, так что после одного урока он был настроен взрывать школьных учителей, десятников, лавочников, всех, кто обидел его за день, была необходима особая бдительность, чтобы не подпускать его к сараю с личными запасами гремучих смесей Вебба. Лейк, благослови Господь ее доброе сердце, не строила гримасы, не затыкала уши, не вздыхала от скуки и не делала ничего другого, что, по предположению мальчиков, она могла бы делать. Она сразу поняла суть процесса, когда осуществила точный высокорадиусный взрыв, благодаря которому были получены несколько тонн траппа...может быть, слегка улыбнулась про себя, с некоторых пор она начала так улыбаться.

 Вопрос того, где должны быть — а не «есть» — границы его родственных чувств, глодал Вебба большую часть его жизни после случая в биллиардном салоне Шорти в Криппле, и он никак не мог полностью этот вопрос решить. Если бы он обладал такой роскошью, как свободное время, чтобы не делать ничего, а положить ноги на деревянные перила крыльца, скрутить сигарету, смотреть на холмы, позволить бризу скользить по его волосам, конечно, но в реальности у него не было ни одной минуты, которая не принадлежала бы кому-то другому. Любая дискуссия на более глубокие темы, например, где продолжать работать молотком, что выбросить из головы, сколько кому он должен, проходила в спешке, с людьми, которые, как он надеялся, не будут считать его предателем.

 — Я не очень в этом уверен, но иногда, кажется, мне было бы лучше без всех этих семейных обязательств, — однажды признался он преподобному Моссу, который, хотя у него не было полномочий отпустить грехи его стае динамитчиков, всегда был готов с бездонным аппетитом слушать жалобы.

— Просто работать соло, — пробормотал Вебб. — Комната, в которую можно уйти.

 — Вероятно, нет.

И Преподобный рассказал о своей теории и практике сопротивления власти:

— Ты живешь жизнью конспиратора, и они собираются прийти за тобой. Они ненавидят одиночек. Они чуют их по запаху. Лучшая маскировка — отсутствие маскировки. Ты должен принадлежать этому повседневному миру — быть в нем, быть его частью. Мужчину вроде тебя, с женой и детьми, они заподозрят в последнюю очередь, у него есть что терять, он не может быть непримиримым, по их мнению, никто не захочет рисковать потерять всё это.

 — Ну, они правы, я не хочу.

 Он пожал плечами:

— Тогда лучше будь не более чем тем, кем ты кажешься.

 — Но я не могу просто...

Преподобный, который вряд ли когда-нибудь улыбался, сейчас был близок к этому:

— Нет, ты не можешь, — он кивнул. — И Господь благословил тебя на это, брат по классу.

  — Вы мне скажете, когда я начну засыпать?

  — Засыпать? Когда начнешь. Это всё, что тебя волнует?

  — Я просто не хочу, чтобы кто-то мог ко мне добраться — мне, конечно, понадобится безопасный уголок для сна.

 — Тайный уголок. Но повторяю — у тебя не должно быть слишком много секретов, если пытаешься казаться обычным.

 Этот Нормальный Мир Колорадо, безопасно ли на него полагаться, если смерть подстерегает за каждым углом, если всё может исчезнуть с отлетевшим вздохом, внезапно, как под лавиной? Не то чтобы Преподобный мечтал о Рае, он довольствовался бы местом, где людей не натравливают друг на друга, как собак на собачьих боях, за разрушающую легкие работу, на которой платили в лучшем случае 3 доллара благословенные 50 центов в день — нужна была зарплата не ниже прожиточного минимума и право на самоорганизацию, потому что человек был мулом, балансирующим на краю горной тропы жизни, готовый быть расплющенным в лепешку или сброшенным в пустоту.

Как выяснилось, Преподобного волновали другие последствия Восстания.

— Так мы вновь обрели наш дорогой потерянный Юг, может быть, не искупление было у нас на уме. Вместо старой плантации в этот раз он был похож на лагерь добычи серебра, и негритянские рабы оказались нами. Владельцы шахт поняли, что могут заставить нас работать аналогичным образом, а в случае чего — проявлять еще меньше милосердия, они высмеивали и пугали нас, как наши соотечественники поступали с рабами поколением ранее, большая разница заключалась в том, что в случае нашего побега они, конечно, не стали бы нас преследовать, для них не созданы законы о беглецах, они просто сказали бы: «Прекрасно, скатертью дорога, всегда найдутся те, кто готов работать дешевле......»

  — Это безнравственно, Преподобный.

  — Возможно, но мы получили то, что заслужили.

  В эти дни атмосфера в Колорадо была так отравлена, что владельцы шахт были готовы поверить чему угодно о ком угодно. Они нанимали тех, кого называли «детективами», и те начинали собирать досье на интересующих их лиц. Эта практика быстро стала общепринятой. Поскольку технология бюрократии развивалась, этот шаг не казался радикальным даже в первый раз, и быстрее, чем кто-то мог об этом подумать, слежка превратилась в почти незаметную рутину.

 Вебба тоже так зафиксировали, хотя, на первый взгляд, что такого опасного было в нем, ну, правда? Не более чем рядовик в Западном союзе горняков — но, возможно, эти анархистские ублюдки прячут свои документы. Он может оказаться тайным конспиратором. Полуночные клятвы, невидимые чернила.

 Не он первый, не он последний. И он, казалось, слишком часто переезжал, слишком часто для семейного человека, у него всегда были деньги, немного, но больше, чем можно было бы ожидать от живущего на одну зарплату горняка...хороший работник, не похоже, что его увольняли, нет, это он всегда уходил, переезжал из лагеря в лагерь, и каким-то образом всегда приносил с собой неприятности. Ну, не всегда. Но сколько раз это должно произойти, чтобы превратиться из совпадения в закономерность?

Так что они начали расследование. Просто незначительные вещи. Предупреждения от десятника. Вызовы на собеседование в контору. Рутина унижения при выявлении недовеса или вычеты из зарплаты. Изгнания из салунов и внезапно закрытые кредиты в ресторанах. Назначение в менее перспективные, даже опасные забои и туннели. Дети росли, наблюдая, как Вебба выбрасывали, со временем — всё чаще и чаще, они всегда были с ним, особенно Фрэнк, когда это происходило. Подбирал его шляпу, помогал ему принять вертикальное положение. Зная, что на него смотрят, Вебб пытался обратить всё в шутку, насколько это было возможно.

  — Почему они это делают, папа?

  — О... может быть, у этого есть какая-то воспитательная цель. Ты подсчитываешь, как я тебя просил, где это происходит чаще всего?

  — Магазины, салуны, кухмистерские, в основном.

 — Имена, лица? — и они называли ему всё, что могли вспомнить. — А вы заметили, как некоторые приносят эти свои изысканные извинения, а другие просто велят проваливать к чертям?

 — М-да, но...

 — Это заслуживает вашего пристального внимания, дети. Вариации лицемерия, взгляните. Это как изучение разных видов ядовитых растений, одни убьют скот, другие убьют вас, но используйте их правильно, и некоторые из них, верите вы или нет, вас вылечат. Не существует растения или человека, из которого нельзя извлечь пользу, вот что я должен сказать. Кроме владельцев шахт, наверное, и их чертовых шпиков.

 Он пытался перейти к теме, которую, по его мнению, они должны были знать, когда у него была свободная минута, хотя времени никогда не было:

— Вот самая драгоценная вещь, которая у меня есть.

 Он доставал из кошелька свой профсоюзный билет и показывал им, каждому по очереди.

— Эти слова вот здесь, — указывая на девиз на оборотной стороне билета, — это то, к чему всё сводится, вы не услышите это в школе, может быть, Геттисбергская речь, Декларация независимости и так далее, но если вы не выучите ничего другого, выучите на память то, что здесь написано: «Труд производит богатство, богатство принадлежит тому, кто его производит». Разговор начистоту. Никаких двуличных петляний плутов, в разговоре с ними то, что вы должны услышать, всегда противоположно тому, что они говорят. «Свобода» — самое время оглянуться, что у вас за спиной, когда вам говорят, насколько вы свободны, что-то здесь неладно, следующее, что произойдет — ворота за вами захлопнутся и капитан позволит вам на них смотреть. «Реформы?». Больше новых рыл у корыта. «Сострадание» означает, что станет еще больше голодающих, бездомных и мертвых. И так далее. Вы можете составить целый разговорник иностранных фраз, которые должны произносить республиканцы.

 Фрэнк всегда принимал Вебба за того, кем он казался — за честного и ревностного горняка, которого эксплуатировали до последнего и который не имел ни малейшего представления о том, сколько на самом деле стоит его труд. Он достаточно рано решил для себя добиться большего, может быть, однажды получить диплом инженера, получить возможность принимать решения, по крайней мере, не будучи обязанным работать так безустанно. Он не видел ничего плохого в таком подходе, и Вебб собирался с духом, чтобы ему возразить.

 Риф, со своей стороны, довольно рано увидел злость под добродушной маской семейного пролетария, он больше не был для себя незнакомцем, по мере умножения обид он отчаянно жаждал получить возможность разрушать, исключительно силой своего желания, указывать или смотреть достаточно гневно на кого-нибудь из этих приспешников капитала, чтобы они исчезали ярким и. по возможности. громким взрывом пламени. Он как-то убедил себя, что Вебб если не владел этой силой немедленного восстановления справедливости, то, по крайней мере, вел тайную жизнь, в которой, когда приходила ночь, он мог надеть волшебную шляпу и плащ-пыльник, которые делали его невидимым, и выполнял свое предназначение, безжалостный и целеустремленный, выполнял человеческую работу, если не работу Бога — две эти силы, по словам Преподобного Гэтлина, имели равный голос. Или даже какой-то сверхспособностью, например, умножать себя, чтобы присутствовать в нескольких местах одновременно... Но Риф не мог представить себе, как сотрудничать с Веббом. Он мог бы упросить разрешить ему работать подмастерьем и напарником, выполнять любую тяжелую работу, но Вебб был невосприимчив — иногда, действительно, реагировал слишком грубо.

— Не умоляй, слышишь? Никогда никто из вас не должен умолять меня или кого-то другого, к чертовой матери, ни о чем.

К месту крепкое словцо, чтобы лучше усвоился урок, бывший частью теории образования Вебба. Но препятствование Рифу, который не уставал убеждать в необходимости стать его полуночным соратником в осуществлении взрывов, было связано с нежеланием Вебба вызвать один из этих уродливых приступов гнева, которые разрешены в качестве привилегии только отцам, иногда он мог признать в них форму плохого актерства, используемую для удобства, но, зная истинные глубины гнева Вебба, Риф не собирался становиться у него на пути. Поэтому он решил довольствоваться секретами, которые удавалось иногда узнать случайно.

— Вот базовый список, — однажды объявил Вебб, — из нашей столицы Вашингтона, список тех, кто, по их мнению, сомнительная личность, составлен секретной службой США.

— Я думал, задача этих парней — защищать Президента от покушения, — сказал Риф.

 — По закону — да, а еще — преследование фальшивомонетчиков. Но в законе не сказано, что они не могут одалживать своих агентов кому-то, кому очень нужна, скажем так, личность секретного типа.

 Так что эти сыщики-федералы действительно повсюду, и нет места с более туманными склонами, чем Колорадо.

  — Да ладно, пап, мы что, в России?

  — Слушай, гляди в оба, когда подходишь к утесу.

 Это были не просто дежурные подначки. Вебб был встревожен, и Риф догадался, что это связано с включением в этот список.

 Когда Вебб не улыбался, чем всё чаще заканчивался день, он выглядел на много лет старше. Конечно, когда он улыбался, остроконечные уши, нос и подбородок, испещрявшие лицо морщинки, весело запутанные брови — всё выдавало его хитрый шарм, обеспечивавший сохранность секретов, он давал советы, залпы осуществлялись без промедления. Но Риф замечал, что у Вебба была часть души, в которую нельзя было проникнуть. Другой Вебб, всадник в ночи, невидимый. Он хотел сказать:

— Не сходи с ума, пап, ты ведь не хочешь убить кого-то из них, и продолжать убивать, и как им позволят скрыться, если они творят такое?

Он начал увиваться за известными взрывниками-любителями его возраста и немного старше, чьи представления о развлечениях включали бездельничанье на отвалах, виски из фляг и бросание друг другу маленького патрона динамита, рассчитывая время так, чтобы не находиться слишком близко, когда он взорвется.

Обеспокоенная Мэйва обсудила эти привычки с Веббом, который лишь пожал плечами:

— Просто старые добрые динамитные дебоширы, у каждого шерифа есть как минимум дюжина таких в округе. Риф знает достаточно, чтобы осторожно обращаться со взрывчаткой, я ему доверяю.

— Просто чтобы успокоиться, но...

  — Конечно, я с ним потолкую, если хочешь.

Он нашел Рифа там, где меньше был риск оползня, возле Урэя, Риф просто сидел там, словно ждал чего-то.

— Тут вы с Отисом, вы раскрыли их и оставили с носом. Забавно, не так ли?

 — В данный момент да. Ухмылка Рифа была такой плутовской, даже когда Вебб мог ее видеть.

 — И это не пугает тебя, сын?

 — Нет. Немного. Недостаточно, наверное, — и один из тех нездоровых подростковых смешков на его собственном неуверенном языке.

 — Это пугает меня.

 — О, конечно, — он смотрел на отца, надеясь услышать окончание шутки. Вебб понимал, что независимо от того, насколько серьезно Риф может однажды отнестись к этой теме, сам он никогда не научится относиться к динамиту с такой легкостью, как его сын. Он посмотрел на Рифа с почти нескрываемой завистью, не в силах полностью признать темную свою сторону, желание, отчаянную потребность создать радиус поражения, в который, если в него не могут попасть те, кто этого заслуживает, может попасть он.

 Вебб не был профессором, он мог только упрямо повторять своим детям одни и те же старые уроки, указывать на одни и те же очевидные несправедливости, надеясь, что кто-то из них сможет пробиться, и просто продолжал свою работу, молча, невозмутимо, в одиночку, позволяя своему гневу копиться в форме эмоционально-психического стресса и готовясь к выполнению полезной работы. Если для этого нужен был динамит, так тому и быть, и если для этого нужно было стать незнакомцем для этих детей и выглядеть как какой-то комический дурак всякий раз, когда он будет появляться дома, пока однажды, рано или поздно, их не потеряет, их чистые юные глаза, их любовь и доверие, то, как непрекословно они произносят его имя, всё, что может разбить сердце отца, ладно, дети растут, и эту цену нужно будет заплатить, вместе с тюремным заключением, кутузками, избиениями и всем остальным. Так это бывает. Вебб должен будет отказаться от своих чувств, не сентиментальные детские вещи, а ужасное настоящее распухание пустоты в его теле, когда он остановился, чтобы подумать, что для него будет значить потерять их всех. Когда он смог остановиться. Хорошие дети тоже. Всё, что он знал — это всемирное разрушение, он был беспомощен и рисковал ими, думая, что делает это для их блага, он не рассчитывал, что Мэйва избавит его от этого, она тоже нередко была мишенью, но он не знал, как иначе рассказать им об этом. Впрочем, они и не поверили бы. Спустя столь короткое время, больше никогда.

  — Мы готовы?

Вейкко пожал плечами и протянул руку к рукоятке поршня преобразователя магнето.

— Давай сделаем это.

Четыре взрыва один за другим, трещины в ткани воздуха и времени, безжалостные, до хруста в костях. Дыхание не имело значения. Поднялись грязно-желтые облака, полные щепья, не было ветра, который унес бы его куда-то. Следы взрыва затухали в забитом пылью ручье.

 Вебб и Вейкко смотрели на луг живокоста и индейской кисти, со склона холма позади них бежала небольшая река.

  — Хуже видно, - спустя некоторое время кивнул Вебб.

  — Было красиво! Чего ты хочешь, конца света?

  — Достаточно для одного дня, — пожал плечами Вебб. — Всему свой черед.

   Вейкко разливал водку:

— Поздравляю с Четвертым июля, Вебб.

Многие годы спустя в Колорадо рассказывали о невероятной перевернувшей мир ночи накануне Четвертого июля 1899 года. На следующий день намечалось множество родео, марширующих ансамблей и взрывов динамита, но в ту ночь была рукотворная молния, кони обезумели и убежали на много миль в прерию, электричество разлилось по железу их подков, когда они наконец-то остановились и их спасли, чтобы ковбои могли использовать их для соревнований по метанию колец и важных турниров на пикниках от Фруиты до Шайенн-Уеллс, их подковы подлетали и приклеивались к клиньям в земле, или к чему-нибудь другому поблизости, что было сделано из железа или стали, а во время своего путешествия по воздуху они собирали сувениры — пистолеты вооруженных ковбоев выпадали из кобуры, ножи выпадали из-под штанин брюк, ключи от гостиничных номеров путешествующих леди и офисных сейфов, жетоны шахтеров, гвозди в заборах, шпильки для волос — всё притязало на магнитную память того давнего визита. Ветераны Восстания, которые решили пройтись парадом, не могли уснуть, потому что металлические элементы жужжали в их сосудах. Детей, которые пили молоко дойных коров, пасшихся поблизости, находили прислонившимися к телеграфным столбам, они слушали телеграммы, передаваемые по проводам над их головой или пошли работать в конторы биржевых маклеров, где, ассиметрично знакомые с ежедневным колебанием цен, могли сколотить состояние прежде, чем кто-то это заметит.

 Юный Кит Траверс случайно стал свидетелем эксперимента под высоким напряжением, который вызвал все эти последствия, фактически тем летом он работал в Колорадо-Спрингс на самого доктора Теслу. До сих пор Кит думал о себе как о Вектористе, придя к этому математическому убеждению не абстрактным путем, а, как большинство до того достопамятного события, благодаря Электричеству и его практическому введению в обиход в его детские годы, всё быстрее и активнее электричество проникало в жизни, прежде его не знавшие.

 В те дни он был бродячим электро-подмастерье:

— Зовите меня разъездным совместителем», — путешествовал из одной горной долины в другую, старался не спускаться в шахты, соглашался на любую работу на поверхности, если она была как-то связана с электричеством. Электричество тогда было последним криком моды в юго-западном Колорадо, почти все реки рано или поздно начинали использовать для работы какой-нибудь маленькой частной электростанции, обслуживающей шахту или фабрику, или освещающей города — как правило, это был турбогенератор, размещенный у водопада, благодаря здешним высотам его можно было поставить практически везде, куда бы вы ни взглянули. Кит был достаточно рослым для своего возраста, а бригадиры были согласны с ним работать, какой возраст он ни указал бы в анкете, если у них вообще была анкета.

 Что-то, какая-то преданность или потребность, которая в те дни среди менее квалифицированных рабочих находила выражение в приверженности профсоюзам, охватила студентов инженерных факультетов немного постарше, обычно с востока — Корнелл, Йель и так далее, они выручали Кита, одалживали ему книги, которые были ему нужны — Трактат Максвелла об электричестве и магнетизме 1873 года, более новая «Электромагнитная теория» Хевисайда (1893) и тому подобное. Кит быстро овладел искусством быстрых заметок и взял быка за рога.

 Это могла бы быть религия, поскольку он знал лишь одно — существует бог Тока, несущий свет, обещающий смерть тем, кто не соблюдает ритуалы культа, существует Священное Писание, заповеди и литургия, всё — на этом жреческом Векториальном языке, тексты на котором он должен был вбить себе в голову, когда они появлялись, он учился, когда должен был спать, при свете шахтерских свечей или керосиновой лампы, довольно часто это было излучение той тайны электричества, которую он изучал, он пытался понять бессистемно, во время своей ежедневной работы он жаждал просто увидеть — непосредственно, без уравнений, так, как, по устным преданиям, видел Фарадей, что происходило в электрических цепях, с которыми он должен был работать. Это казалось достаточно ясным. Спустя некоторое время он то и дело начал замечать, что это он теперь объясняет суть явления студентам-умникам — не всё, конечно, они знали всё, а, возможно, ту или иную деталь, манипулируя векторными символами, которые обозначали незримое, но их можно было легко, а иногда даже и с опасностью для жизни ощутить на себе — электрические явления становились рутинной работой, мало разнообразия было в размещении турбин у водопадов, их нивелировке и создании надежной опоры, корректировке формы их лезвий, закрытии затворов шлюза, приемных труб и ковшовых турбин и т.д., всё это — пот и язвы на мускулах, и ссоры с бригадирами, борьба с неровностями ландшафта в поисках точки опоры для установки подъемных блоков, не говоря уж о том, что при необходимости нужно было класть кирпич, плотничать, клепать и заниматься сваркой, без сна и под аккомпанемент криков бригадира, но во всем этом еще не было ничего таинственного, пока однажды ночью на западе от Рико ему не открылось окно в Невидимое, и голос, или что-то похожее на голос, не прошептал ему:

— Водопады и протекание тока — один поток становится другим, а потом превращается в свет. Так высота постоянно трансформируется в свет.

Что-то в этом духе, может быть, не совсем слова... Он понял, что всматривается в обычный слепящий свет нити накала, которая показалась ему необъяснимо искрящейся, словно свет проникал сквозь щель приоткрытой двери, приглашая его в дружелюбный дом.

 Интересовавший его поток с шумом падал с надменного склона в нескольких футах от него. Это был не сон, не какой-то специальный вид иллюминации, который, как он однажды прочел, Гамильтон наблюдал в Бруэм-Бридж, Ирландия, в 1845 году, это был скачок с одного места на другое, и кто знает, какой опасный Эфир открывался вокруг. Он видел его. Векторные выражения в учебниках, интегралы по поверхности и функции потенциала, и тому подобное — всё это отныне превратилось в неуклюжие копии истины, находившейся в его личном владении, бесспорной и незыблемой.

Однажды среди электротехников пронесся слух, что знаменитый д-р Никола Тесла собирается приехать в Колорадо-Спрингз, чтобы установить экспериментальную станцию. Закадычный друг Кита Джек Гигг не мог усидеть на месте. Он бегал вокруг Кита:

— Ну, Кит, ты что, еще не готов, мы установим там палатку, там будет много работы, найдется работенка и для таких «седых бород», как мы.

  — Джек, нам по семнадцать.

  — Ну, а я что говорю. Пан или пропал!

Кит вспомнил, как ездил в Колорадо-Спрингз, будучи подростком. Трамваи и семиэтажные дома. Отчаянные красные закаты за Щучьим пиком. Фуникулеры с крышей того же цвета. Станция на вершине и паукообразная видовая площадка наверху, Фрэнк так нервничал, когда на нее поднимался, что его потом бесконечно немилосердно поддразнивали.

Они нашли установку Теслы на расстоянии мили от города, возле здания Профсоюза печатников.

 Их встретил застенчивый выпускник Каньон-Сити, представившийся Фоли Уокером. Кит и Джек предположили, что он отвечал за набор персонала. Позже они узнали, что он был специальным помощником прославленного финансиста Скарсдейла Вайба, и сюда его прислали для того, чтобы он присматривал за тратой средств, большая часть которых принадлежала мистеру Вайбу.

 На следующий день по дороге в столовую Фоли заговорил с Китом.

— Тебе хватило безумия, насколько я вижу, — сказал этот заместитель Богатства, — уехать из дома на работы по расчистке затопленной территории, я прав?

Подкат, который ты используешь с девушками, подумал Кит — сам это пробовал, никогда не работало.

— Я нахожусь вне дома, — пробормотал он, — как вы это называете, уже несколько лет.

 — Ничего личного, — сказал Фоли. — Мне просто интересно, слышал ли ты о программе стипендий для агентов промышленности.

 — Конечно. В последнем кабаке, который я посетил, только о ней и говорили.

 Фоли терпеливо объяснил, что Программа постоянно ищет детей с потенциальным инженерным талантом, чтобы оплатить их учебу в колледже.

— Горнотехническое училище, что-то вроде этого? — Кит заинтересовался помимо своей воли.

  — Даже лучше, — сказал Фоли. — Как тебе колледж Йеля?

—   Как говаривал мистер Мерривелл, нам действительно нужен этот тачдаун, — ответил Кит с достаточно восточным акцентом.

  — Я серьезно.

 — Плата за обучение? Проживание и питание?

  — Всё включено.

 —Автомобиль? Круглосуточная доставка шампанского? Свитер с большой буквой Y?

  — Могу это устроить, — сказал Фоли.

 — Чушь. Только Скарсдейл Вайб достаточно могуществен для того, чтобы все это предоставить, мистер.

 — Я — это он.

  —Вы — не «он». Я читаю газеты и просматриваю фотографии в журналах, вы даже не «его».

 — Я могу пояснить.

Фоли снова пришлось рассказывать свою историю Заместителя на Гражданской войне, которая с годами все больше обрастала скучными подробностями. Во время Восстания, вскоре после битвы под Антиэтамом, когда он только перешел на второй курс в Нью-Хейвене, Скарсдейл Вайб, достигший соответствующего возраста, получил повестку о призыве в армию. В соответствии со стандартной практикой отец купил ему заместителя, который должен был служить вместо него, за что получил надлежащим образом оформленный чек на три сотни долларов, и все дела. Каково же было всеобщее удивление, когда спустя пару десятилетий Фоли появился в один прекрасный день в приемной, утверждая, что он —заместитель-новобранец, и показывая документы в подтверждение своих слов.

— Я - занятой человек, — наверное, мог бы сказать Скарсдейл, или «Сколько он хочет, примет ли чек?».

Вместо этого он, как ни странно, решил взглянуть лично. Фоли выглядел довольно обычно, годы в своем исключительном милосердии пощадили его — тем необычнее казалась его идея светской или фактической беседы.

— Я принес вам пулю южан, сэр, — первые слова, прозвучавшие из его уст, — рад познакомиться с вами, конечно.

  — Пуля. Откуда?

  — Колд-Харбор.

 —  Да, но откуда?

 Фоли постучал за левым виском…

— Подрастеряла прыть, пока долетела ко мне, поэтому не прошла насквозь, и никто никогда не знал, как ее достать. Они стояли вокруг меня, словно меня там не было, обсуждая Мозг и его Тайны. Если держать ухо востро, это всё равно что задешево посетить медицинскую школу. Это факт — руководствуясь лишь тем, что я запомнил из этих прикроватных конференций, я в свое время мог бы проводить несложные хирургические операции на голове.

  — Так что она всё еще там?

  — Пуля Минье, судя по ранам всех окружающих в то время.

  — Доставляет вам какое-то беспокойство?

   Его довольная улыбка ужаснула даже Скарсдейла:

— Я не назвал бы это беспокойством. Вас поразит то, что я начал видеть.

 — И.... слышать?

  — Назовем это донесениями издалека, очень издалека.

  — Ваша военная пенсия покрывает расходы? Вам нужно что-то, что вы не получаете?

   Фоли посмотрел на руки Скарсдейла, который был готов потянуться за пистолетом или за чековой книжкой:

— Знаете, индейцы Запада верят, что человек, которому вы спасли жизнь, навеки становится вашим должником.

  — С этим всё в порядке. Я могу позаботиться о себе. У меня есть все телохранители, которые мне нужны.

  — Именно о вашем физическом благополучии мне велели позаботиться.

 — А, конечно. Эти голоса, которые вы слышите. Ладно, что они вам говорят, мистер Уокер?

— Вы имеете в виду — в последнее время? Много говорят об одной керосиновой компании в Кливленде. На самом деле дня там не проходит без происшествий. Вы знаете капитала», что бы это ни значило. Голоса говорят, что сейчас — подходящее время, чтобы скупить акции.

  — Всё в порядке, мистер Вайб?

 — Всё хорошо, Бруно, спасибо. Давай уважим этого джентльмена. Давай просто купим сто акций этой керосиновой компании, если она существует, и посмотрим, что произойдет.

  — Голоса говорят, лучше — пятьсот акций.

— Вы завтракали, мистер Уокер? Бруно, проведите его в столовую компании, будьте добры.

 Совет, который Фоли Уокер дал в тот день, способствовал невероятному росту легендарного состояния Вайба. Он умял кусок грудинки и дневной объем продукции курятника Компании на крыше H.Q., а кроме того —буханку хлеба и десять галлонов кофе, после чего Бруно, надеявшийся никогда его больше не видеть, все-таки смог вывести его на улицу, дымившего одной из пригоршни гаванских сигар Скарсдейла второго сорта. Неделю спустя, после лихорадочных поисков в опиумных притонах и мюзик-холлах его нашли и наняли на должность «консультанта-исследователя», и с тех пор Скарсдейл не совершал без него никакие действия, связанные с бизнесом, а со временем это понятие расширилось и стало включать результаты поединков по боксу, матчей по бейсболу и, особенно, скачек, относительно результатов которых Фоли редко ошибался.

 Близнецов Вайб, как их вскоре начали называть, часто видели вместе в Монмут-Парке и в Заливе Овечьей головы, пока они удалялись всё дальше в поля, одетые в одинаковые костюмы спортивного стиля в особую канареечно-синюю клетку, крича и размахивая пригоршнями квитанций с информацией о ставках — когда они не мчались с превышением скорости по проспектам Манхэттена в бордовом фаэтоне, латунь и никель которого были натерты до ослепляющего блеска, сидя рядом в своих тусклых пыльниках, нерасторопному пешеходу они являлись столь же неотвратимо, как любые другие Всадники Апокалипсиса.

 — Вы могли бы обосновать необходимость того, — заключил Фоли, — чтобы я стал большим Скарсдейлом Вайбом, чем сам Скарсдейл Вайб.

Кит был вежлив, но не убежден:

— Надеюсь, вы понимаете, в чем я вижу проблему. Предполагается, я должен поверить, что какую-то информацию передают каждый месяц три или четыре года подряд? С таким уровнем личной веры я могу оказаться в палатке, гипнотизируя змей, там я точно сделаю себе имя.

Тут они заметили, что мимо них прошмыгнул прославленный изобретатель:

— Извините, доктор Тесла! — крикнул Фоли. — Вы не возражаете, если мы воспользуемся вашим телеграфом?

— В офисе, — крикнул через плечо стройный серб и помчался дальше навстречу новым непокорным трудностям дня.

 — Хвала! Айда, ковбои, приготовьтесь удивляться.

 Когда они зашли в комнатушку Теслы, Фоли, не теряя времени даром, набрал ключ Морзе и связался с офисом Вайба на Востоке. Несколько мгновений спустя он словно вспомнил о существовании Кита:

— Какой аванс вы рассчитываете получить за эту сделку?

   — Что, простите?

 — Пятьсот долларов сейчас будет достаточно? Палец Фоли снова со скоростью жука начал набирать номер, быстрее, чем чей-либо взгляд мог за ним уследить, потом — внимательная тишина, и на другом конце провода затараторили в ответ.

— Хорошо, всё в порядке. Всё будет завтра в банке Колорадо-Спрингз, документы составлены специально для вас. Просто придите и подпишите.

   Лицо Кита оставалось бесстрастным:

— Впереди длинная ночь.

Длиннее, чем он думал. Приблизительно в восемь часов вторичная обмотка одного из трансмиттеров взорвалась после нескольких атак на какой-то участок провода, необходимого для использовавшихся низких частот, со стороны взбесившегося лося. Около полуночи парочка степных торнадо гремела так, словно искала в двухсотфутовой опоре ЛЭП компаньона для своего электрического дебоша, а примерно в середине ночной вахты двое разгоряченных алкоголем фрахтовщиков поспорили по дороге из Лидвилла и обменялись выстрелами, но это, как обычно, закончилось ничем, потому что магнитные поля вокруг них были настолько сильными и непредсказуемыми, что сдвинули траекторию стволов, и пули не попали в цель. Огненные вспышки голубого, красного и зеленого цветов и рукотворные раскаты грома занимали небеса до рассвета. Дети в соседней школе для слепо-глухих сообщали о том, что слышали и видели частоты, которые не могла объяснить современная им медицина.

Утром, выпив кофейник на дорожку, Кит оседлал коня и поехал в банк, где всё было так, как обещал Фоли. Кассир, чьи брови выглядывали из-за зеленого пластикового прилавка, посмотрел на Кита с таким интересом, который едва ли проявлял когда-нибудь к кому-либо:

— Еще один парень дока Теслы, да?

Кит провел тридцать шесть часов без сна после гальванического безумия и странного поведения людей и животных, поэтому воспринял эти слова как послание из мест, возможно, намного более дальних, чем те, из которых оно поступило на самом деле. Где-то на Ист-Платт-Стрит на обратном пути, направляясь к башне с трехфутовой медной сферой на верхушке, которая ловила солнечный свет прерий, Кит вдруг был поражен страстной жаждой, или, как он думал об этом потом, осознанием желания принадлежать к этой банде путешествующих в Эфир и его тайны, стать, por vida, на всю жизнь, одним из парней дока Теслы. На расстоянии мили от испытательной станции он вдруг понял, что готов согласиться с планом Фоли на его жизнь.

 — После окончания колледжа я буду работать на мистера Вайба, пока не выплачу долги, верно?

—  Да, верно, а если вы подпишете еще вот этот документ, просто стандартная форма...Конечно, воспринимайте это как оплачиваемый воинский призыв. Мы — старые хрычи, помнящие Восстание, мы принимаем эту траекторию движения мира, один элемент общества, желающий избежать чар недовольства, это — ваш случай, вы должны выучить все эти предметы, которые преподают в колледже, иначе мы будем платить за кого-нибудь другого, кто проглотит всё с жадностью. Базовое соглашение. Вышеуказанные лица получают в долг деньги беззаботно и свободно, мы, указанные ниже лица, получаем свою наличность без промедления, и, в зависимости от работы, может быть, даже, иногда удовольствие.

— Но вы говорили, что после Войны считали, что этот человек всё равно остается вам должен.

— Воздержимся от замечаний о том, как мистер Вайб и другие видные выкупленные души его эпохи вольны себя вести. Не говоря уже о кривой прибыли, которая растет в их пользу, пока они продолжают вальсировать, некоторые из них даже сегодня не способны представить настоящие проблемы в какой-либо форме. Мы, нашедшие больше, чем могли бы вынести, считали, что имеем право на репарации, наши раны тела и души — дебет их благодати, скажем так.

— Если бы вы были социалистом, вы могли бы так сказать, — предположил Кит.

 — Конечно, и разве это не просто классовая система для вас? Вечная молодость, купленная ценою болезни и смерти других. Называй это, как хочешь. Если вернешься на восток, сможешь еще подумать об этих формулировках, если они оскорбляют тебя сейчас, лучше не молчи, мы составим другое соглашение.

— Нет-нет, меня всё устраивает.

— Мистер Вайб думает так же.

 — Он меня не знает.

—   Скоро всё изменится.

   Позже в кабинете Кит подошел к Тесле, нахмуренно рассматривавшему карандашный набросок:

— О, простите, я искал...

— Этот тороид — неправильная форма, — сказал Тесла. — Подойдите на минуту, взгляните.

Кит посмотрел:

— Возможно, тут векторное решение.

— Как это?

— Мы знаем, как должно выглядеть поле в каждой из точек, не так ли. Ну, может быть, мы можем сгенерировать форму поверхности, которая даст нам это поле.

 — Видите это, — полувопросительно сказал Тесла, с некоторым любопытством глядя на Кита.

  — Я вижу что-то, — пожал плечами Кит.

— То же самое начало твориться со мной в вашем возрасте, — предался воспоминаниям Тесла. — Когда мне удавалась найти время, чтобы посидеть спокойно, приходили эти образы. Но они всегда находят время, не так ли.

  — Да, всегда что-то. Рутина, что-то.

   — Церковная десятина, — сказал Тесла, — воздаем должное.

  — Я не жалею о часах, проведенных здесь, ничего такого, сэр.

  — Почему нет? Я жалею постоянно. Их всё время не хватает, в основном.

Когда Кит вернулся взмыленный из Колорадо-Спрингз с новостями о предложении Фоли, Вебб не желал об этом слышать:

— Ты с ума сошел? Я попрошу кого-нибудь написать им письмо с отказом.

 — Тебя они только и не спросили.

  — Они зависят от меня, сынок.

  — Они не знают о твоем существовании, — возразил Кит.

 — Им принадлежат здесь шахты Думаешь, меня нет в их списке? Я включен в любой список. Они пытаются купить мою семью. А если золото не действует, рано или поздно перейдут на свинец.

— Не думаю, что ты разбираешься в этом вопросе.

 — Каждый невежественен в чем-то. Для меня это — электричество. Похоже, это богатые парни.

 —  Они так легко могут себе это позволить. А ты можешь?

 Всё разваливалось. Вебб чувствовал, что проигрывает сыну в споре. Он слишком быстро спросил:

— И какова расплата?

  — После выпуска я пойду работать в корпорацию Вайба. Что-то не так?

   Вебб пожал плечами:

— Ты будешь принадлежать им.

  — Это стабильная работа. А не как...

  — Как всё здесь, — Кит оглянулся по сторонам.

Вебб понял, что это конец:

— Ладно, хорошо. Ты — или моймальчик, или их, сочетать это не получится.

   — Я должен выбирать?

  — Ты не собираешься, Кит.

— Не собираюсь.

Эта реплика вырвалась прежде, чем мальчик мог подумать или осознать, какое горе отразилось на лице Вебба, которое ему приходилось поднимать, потому что Вебб продолжал расти.

 — В таком случае, — Вебб притворился, что изучает какой-то документ от начальника смены, — уезжай, когда захочешь. Со мной всё в порядке.

С тех пор они взяли за привычку не встречаться взглядами, и, как оказалось потом, у них никогда больше не было возможности посмотреть друг другу в глаза снова на этом безлюдном подветренном берегу в провинции смерти.

  — С ним немного сложно, - показалось Мэйве.

 — Тебе тоже? Ты наблюдаешь за ним в последнее время, черт возьми, он — больше не малыш, ты не можешь продолжать с ним нянчиться, как с девчонкой, пока он не станет совсем ни для чего не пригоден.

 — Но он — наш малыш, Вебб.

— Задница малыша. Он достаточно взрослый и, уж точно, достаточно большой, чтобы понимать, что сейчас происходит. Как работает эта сделка.

Вскоре Кит уехал, и эмоции немного утратили остроту лезвия ножа, а потом Вебб начал вспоминать, как они спорили с его отцом Кули, так же громко и так же бессмысленно, и он даже не мог вспомнить, из-за чего каждый раз это начиналось. Хотя Вебб был моложе, когда умер Кули, никогда раньше ему не приходило в голову, что Кули мог чувствовать то же, что сейчас чувствует Вебб. Ему стало интересно, останется ли у него это чувство до конца жизни — ему никогда не удавалось уладить их с отцом спор, и сейчас происходило то же самое, чертово проклятие, происходило между ним и Китом...

Мэйва провела Кита с вокзала, но это было холодное прощание, и в нем было не слишком-то много надежды. Он притворился, что не понимает, почему больше никто не пришел, никто из мужчин. Она надела свою церковную шляпу – «церковную», которую она надевала каждый раз, когда не собиралась стоять под открытым небом, старый бордовый бархат накопил годы дорожной пыли и выцвел на солнце миниатюрных горных вершин. Давно прошли те времена, когда он еще не дорос до того, чтобы посмотреть вниз и заметить это.

Она суетливо бегала по вокзалу, сверяя свои часы, узнавая о местонахождении поезда у дамы — телеграфистки и ее помощницы, несколько раз спрашивала у Кита, достаточно ли, по его мнению, она упаковала ему еды в дорогу. Корнуэльские пирожки и тому подобное.

  — Ну, это ведь не навсегда, мам.

  — Нет. Конечно, нет. Но я остаюсь здесь, не знаю...

  — Всё наладится. Смотри на это проще.

 — Если ты не против, пиши мне. В школе у тебя был такой аккуратный почерк.

— Я буду писать тебе регулярно, мам, так что ты сможешь не упускать меня из виду.

В рядах проводников началось какое-то брожение, словно они ловили далекие невидимые сигналы, пробудившись от общего сна, или, как некоторые клялись, увидели едва заметный след задолго до появления первого кольца где-то вдали свистевшего пара.

 — Я никогда больше тебя не увижу.

Нет. Она этого не сказала. Но она могла так сказать, очень просто. Он посмотрел на нее. Любой незаметный жест отчаяния этого внимательного молодого человека превращал его снова в мальчика, которого ей хотелось оберегать.

Звонок поступил за неделю до того, во время ночной вахты, которую «Друзья» продолжали нести каждую ночь, несмотря на то, что в эту эпоху вахта уже устарела. Мальчик с лицом ангела со старых полотен под мешковатым картузом, козырек которого был повернут боком, появился с телефонным аппаратом, провод которого тянулся за дверь в едва освещенную тьму. Кто мог звонить так поздно, это было похоже на розыгрыш.

На следующее утро мнения над водянистой овсянкой с луфарем и остатками вчерашнего кофе фактически разделились. У них не было навигационных карт, которые помогли бы найти путь. Их единственной инструкцией было — следовать на юго-запад и ждать корректировок курса с неназванной станции на неопределенном расстоянии, которое сообщат с помощью нового устройства Теслы, установленного на дирижабле, остававшегося безмолвным со дня установки, хотя оно было заряжено током и четко настроено.

Голоса, которые звучали в течение следующих нескольких дней, было сложно соотнести с каким-либо происхождением в сфере материального. Даже лишенный воображения Линдси Ноузворт рассказал о возникшем у него чувстве легкого, но устойчивого холодка в локтях, когда из устройства начинал доноситься этот хриплый шепот.

 Сейчас они поймали западный ветер, который должен был с едва ли не геометрической точностью принести их на безлюдные и малоизвестные острова Индийского океана Амстердам и Сент-Пол, недавно аннексированные Францией.

Они летели на высоте нескольких десятков футов над вздымавшимися волнами враждебного моря, усеянного островами из голых черных скал, незаселенными, без растительности.

— Когда-то, — начал рассказывать Майлз Бланделл, — во времена первых исследователей каждый из этих островов, независимо от того, насколько маленьким он был, получил свое собственное имя — столь невероятно было их изобилие в море, столь благодарны были Богу их первооткрыватели за любой берег...но в наши дни эти названия забыты, это море снова впадает в анонимность, каждый остров, вырастающий из него — лишь еще одна темная пустыня.

Поскольку названий больше не было, островки друг за другом начали исчезать с навигационных карт, и однажды исчезли из освещенного мира, чтобы вернуться в Невидимое.

На одной из этих овеваемых ветрами скал «Друзья Удачи» заметили рабочие детали — на них висели страховочные тросы, они качались на мокрой поверхности, вряд ли достаточно большие для того, чтобы удержать их всех, хотя там не было ничего очевидного, даже гуано, ради чего стоило бы рисковать своей безопасностью. Корабли, которые становились на якорь рядом, были построены по новейшим проектам и оснащены морскими орудиями, доступными только европейским державам. Их присутствие в этих водах, на которое даже намека не было в пространных коммюнике, поступавших мальчикам из штаб-квартиры «Друзей Удачи», было тайной, темной, как освещенный молнией морской пейзаж.

Последний остров, где они могли пополнить запасы скоропортящихся продуктов, например, молока, Сент-Маск, когда они пришвартовались, сначала показался им необитаемым. Потом постепенно по одному и по двое начали появляться люди, вскоре «Друзей Удачи» окружила большая толпа местных жителей, а потом они увидели и город, словно он был там всегда, только и ждал их прибытия...город какого-то размера, говоря по-английски, такой чистый и совсем без мусора, так что по нему можно было ходить босиком, независимо от того, насколько официально вы были одеты, городские костюмы, нарядные платья к чаю — неважно, на приезжего в обуви косились. В центре города строили какую-то огромную подземную конструкцию, граждане стояли на переходах и тротуарах и смотрели вниз в бетонные колодцы, полные паровых механизмов, тягловых животных и обломков породы. Когда их спросили о цели стройки, они нахмурились, озадаченные, словно на самом деле не слышали визитеров.

—Дом, — сказал кто-то, — это дом. А из какого дома прибыли вы?

Но все ушли прежде, чем кто-нибудь из парней успел ответить.

В моряцкой таверне в доках, в одном из этих низких притонов, которые Чик Заднелет находил с безошибочным инстинктом, в какой уголок мира ни занесло бы мальчиков, он встретил мрачного морского изгоя, который объявил, что выжил после крушения фрегата «Корабль Ее Величества Мегера», разбившегося у острова Амстердам приблизительно тридцать лет назад.

— Паршивое местечко. Потребовались месяцы, чтобы нас спасли. Ничем не отличается от морской службы...о, это отсутствие движения, конечно, немного больше рыбы в рационе, чем вы можете представить. Человек продолжает нести вахту и делит пространство с теми же людьми, которых уже научился терпеть или ненавидеть, или и то, и другое вместе, что с точки зрения чистого выживания оказалось великим благословением, представьте, если бы старушка Мегера была пассажирским судном, полным незнакомцев — половина из нас убила бы другую половину в течение первой недели, и, возможно, еще и съела бы. А нас там было четыреста человек.

— Любопытно, — сказал Чик. — Именно таково, по моим подсчетам, население Сент-Маска.

Всего несколько часов спустя после того, как они покинули эти языческие обломки в восстановившейся пустоте моря, перед ними возник вулкан, темный и мертвящий, это был их пункт назначения. Задание заключалось в наблюдении за явлениями, которые будут происходить во время эксперимента доктора Теслы в Колорадо-Спрингз в точке Земли, которая является ее антиподом. Служба логистики «Друзей Удачи» поставляла им, без каких-либо просьб, всегда вовремя, дорогие наборы электрических инструментов с учетом новейших тенденций технической мысли, их доставляли без счетов-фактур восточные рабочие, которые толпой заходили в лагерь и покидали его, смена за сменой, часто под непомерной ношей. Вскоре территория была завалена паллетами и гвоздями из открытых ящиков. Солома постепенно выпадала из шляп кули и уже доставала им по щиколотку. Вредители, попавшие на берег вместе с грузом, иногда из самой Калифорнии, карабкались и вскоре нашли себе дом на склонах вулкана, осмеливаясь спуститься в лагерь только для ночных набегов на камбуз.

Наконец, разгрузка корабля была завершена, кочующая рабочая бригада тихо отгребла веслами к судну без флага, стоявшему в открытом море, чтобы выполнять физическую работу где-нибудь еще в этом полушарии. Скорее всего, в Южной Африке. А мальчики собрались вплотную у подножия сочащегося ядом вулкана, высота которого составляла почти тысячу футов, на берегу, столь ярко освещенном, что он казался почти бесцветным, слепота в сердце вулкана ко всему, что они знали, пока волны океана накатывали одна за другой, мерно, как дыхание какого-то местного бога. Сначала никто не знал, что сказать, даже если бы можно было услышать наверху звук батареи прибоя.

В последнее время обед был сопряжен с политической нестабильностью из-за продолжавшейся дискуссии относительно выбора новой фигуры для носа судна. Предыдущая фигура, являвшая собой голову президента МакКинли, была серьезно повреждена во время непреднамеренного столкновения с чикагским небоскребом, которого, насколько мальчикам было известно, не было там накануне.

Чик Заднелет и Дерби Сосунок выступали лоббистами фигуры голой женщины:

— И чем аппетитнее, тем лучше! — требовал Дерби на каждом из многочисленных ситуативных собраний по этому вопросу, что вызывало уже едва ли не рефлекторные укоры со стороны Линдси Ноузворта:

— Сосунок, Сосунок... список твоих недостатков растет с удручающе головокружительной скоростью.

 — И ни одна из них не соответствует чертовой политике судна, — протестовал Дерби, хмуря раскрасневшееся лицо. С тех пор, как его голос изменился, его обаятельно непокорный тон, который раньше был приемлем, померк до чего-то более рассудительного и столь же беспокойного.

Прежде веселый талисман вышел из возраста политической невинности через краткий период юношеской неопределенности и перешел на этап недоверия к властям, приближаясь к склонам Нигилизма. Его сослуживцы по воздушному судну, даже всегда веселый Чик Заднелет, долго думали, прежде чем произнести вслух даже самую обычную шутку в присутствии Сосунка, чтобы он не обиделся.

 По вопросу выбора фигуры на нос судна Рэндольф Сент-Космо продолжал настаивать на Национальной птице как безопасном и патриотическом выборе. Майлзу Бланделлу, со своей стороны, было вообще всё равно, что будет изображать фигура, если это будет что-то съедобное, в то время как Линдси, словно обиженный прагматизмом этого выбора, настаивал на чистой абстракции:

— Один из полиэдров Платона, возможно.

— Этот тип, —хихикнул Дерби, — доставал свою болванку только для того, чтобы помочиться, я готов биться об заклад!

 — Никто не спорит! — презрительно захохотал Чик.

Споры о носовой фигуре, сначала не выходившие за рамки различий вкусов, становились всё озлобленнее и запутаннее, вскоре достигнув глубины, которая изумила их всех. Старые раны снова начали болеть, был найден повод, чтобы обменяться тычками, а вскоре — и ударами. В районе расположения кухни появилось объявление очень большим шрифтом кларендон:

ХВАТАНИЕ ЗА ЗАД В ОЧЕРЕДИ У РАЗДАТОЧНОЙ НЕПРИЕМЛЕМО!!! НАРУШЕНИЯ ПОВЛЕКУТ ЗА СОБОЙ ДЕСЯТЬ НАРЯДОВ ВНЕ ОЧЕРЕДИ!!! ЗА КАЖДОЕ!!!

По поручению начальника штаба.

   P.S.- Да, это НЕДЕЛИ!!!

 Тем не менее, они продолжали ерзать и ворчать, делая шарики размером с палец из спаржевого мусса, супа гумбо в креольском стиле или пюре из репы, всякий раз, когда думали, что главный старшина корабельной полиции не смотрит — не для того, чтобы есть, а чтобы исподтишка бросать их друг в друга, надеясь на реакцию. Майлз Бланделл, как командир судна, смотрел на них с добродушной растерянностью.

—Замбледи бонгбонг, — подбадривающее кричал он, когда летела еда. — Вамбле, вамбле!

 Майлз, блуждавший по коридорам, словно привидение, начал всё больше пугать сослуживцев. Обеды слишком часто превращались в упражнения в глубокой, даже смертельной, неопределенности, в зависимости от того, где в этот день Майлз приобрел ингредиенты. Иногда он готовил настоящий кордон блю, а иногда — что-то несъедобное из-за блужданий духа, направление которого никогда нельзя было с точностью предсказать. Не то чтобы Майлз мог намеренно испортить суп или сжечь мясной хлеб — он редко поступал так откровенно, скорее был склонен к упущениям по забывчивости или к ошибкам в измерении количества и времени.

— Если существует необратимый процесс, это — приготовление еды! —отчитывал его офицер по вопросам термодинамики Чик Заднелет, желая помочь, но с некоторым невольным волнением.

— Ты не можешь заново пожарить индюшку или заново перемешать испорченный соус — время определено для каждого рецепта, и, не обращая на него внимания, ты создаешь угрозу для себя.

   Иногда Майлз отвечал:

— Спасибо, Чик, это мудрый совет...

   . . . ты столь невероятно терпелив ко мне, я приложу все усилия и сделаю всё возможное, чтобы улучшить ситуацию, а иногда он кричал:

— Из метаварбл блиблот зеп! — яростно размахивая поварским колпаком, и его лицо озаряла загадочная улыбка.

Единственным едоком в их компании, который никогда не испытывал разочарования, был Пугнакс, привередливый вкус которого Майлз всегда уважал, независимо от своего настроения. Вместе с ассортиментом человеческих предпочтений, которые включали марочное шампанское, тушеное мясо черепахи и спаржу под голландским соусом, Пугнакс настаивал на том, чтобы все блюда подавали в отдельных тарелках, обязательно из костяного фарфора определенного возраста и подтвержденного происхождения, что придало новый смысл выражению «неразбериха собачьей трапезы».

В США было уже почти Четвертое июля — это значило, что ночью, в соответствии с регламентом, на борту тоже будет празднование, нравится вам это или нет.

 — Огни и шум, чтобы заставить нас скакать, как дрессированных бабуинов, — высказал свое мнение Дерби.

— Любой мало-мальски образованный человек знает, что фейерверки в честь Четвертого июля — это патриотический символ выдающихся эпизодов военного развития в истории нашей страны, они считаются необходимыми для поддержания целостности нашей родины Америки перед лицом угроз, которые возникают со всех сторон в этом темном и враждебном мире.

— Военный рост без цели, — заявил Майлз Бланделл, — это политика в чистейшей форме.

 — Если нам будет всё равно, — высказал свое мнение чиновник по вопросам науки Заднелет, — народ начнет путать нас с анархо-синдикалистами.

— Самое время, — проворчал Дерби. — Давайте сегодня ночью устроим артиллерийскую пальбу в честь бомбы на площади Хеймаркет, благослови ее Бог, поворотная точка в американской истории и единственное средство для рабочих добиться справедливого отношения в рамках этой ничтожной экономической системы — благодаря чудесам химии!

— Сосунок! — ошеломленный Линдси Ноузворт с трудом сохранял самообладание. — Но это ведь вульгарный антиамериканизм!

  — Дааа, а твоя мама —Пинкертон.

  — Что ты за маленькая коммунистическая...

— Хотелось бы мне знать, о чем они спорят, — пожаловался Рэндольф Сент-Космо, не обращаясь ни к кому определенному. Возможно, в этой дали, к ветру.

Но этой ночью, как оказалось, пиротехники запланировали не просто взрыв. Когда их жестокие свечи начали по очереди оглушительно взрываться над разрушенным вулканом, Майлз призвал компанию, с нотками тревоги в голосе, которых прежде за ним не замечалось, задуматься о характере взлета сигнальной ракеты, особенно — о невиданном прежде удлинении видимого следа, после того, как сгорел топливный заряд, но до того, как фитиль зажег светосигнальное табло, об этом подразумеваемом мгновении успешного взлета ввысь, в темное небо, линейный континуум точек, которые невидимы, но есть, пока не возникли сотни огней...

— Прекрати, прекрати! — Дерби шутовским жестом зажал уши. — Это звучит, как китайщина!

— Ну а кто изобрел фейерверки, — согласился Майлз. — Но что это говорит вам о траектории ваших собственных жизней? Ну, кто-то хочет высказаться? Думайте, говоруны, думайте!

 Час великого эксперимента с обратной стороны мира приближался. Под сенью разрушенного вулкана пахло не совсем столовской стряпней, словно в ходе какого-то продолжительного химического эксперимента никак не удавалось получить точный результат. Электроды трещали и взрывались, и огромные катушки трансформатора беспокойно гудели, почти с человеческим акцентом, подпитываемые электрогенераторами, пар для которых поступал из местных термальных источников. Передающие и принимающие антенны для беспроводного оборудования установили по краям лавового конуса, и передача началась, пока, почти точно с другой стороны Земли, персонал по вопросам мониторинга «Друзей Удачи» ждал в защищенной от погодных катаклизмов хижине на вершине Щучьего пика, но мнения относительно странной линии радиосвязи разнились — действительно ли сигнал обогнул планету или прошел сквозь нее, или дело было вовсе не в линейной прогрессии, и вместо этого всё происходило одновременно в каждой части цепи?

К тому времени, когда «Беспокойство» снова было готово взмыть в небеса, спор о носовой фигуре судна разрешился мирно — мальчики сошлись на компромиссном варианте задрапированной женской фигуры, скорее, наверное, материнской, чем вызывающей эротические фантазии, были принесены взаимные извинения, потом повторены, в некоторых случаях — с утомительными длиннотами, потом для этих повторов уже нужны были новые извинения, и рабочие дни наполнились небесными церемонными формальностями. Потом мальчики вспоминали об этом эпизоде, как другие вспоминают время болезни или юношеских глупостей. Поскольку Линдси Ноузворт был здесь, чтобы напомнить им всё, такие трудности возникали всегда по веской причине, а именно — из-за преподавания предостерегающих уроков.

 — Например, — ухмылялся Дерби, — быть хорошими?

— Всегда предполагалось, что мы, кому это еще не совсем ясно, должны быть выше такого поведения,  — мрачно сказал старпом.  — Буквально выше. Такой вид пререканий, может быть, для земных людей, но точно не для нас.

   — Ну, не знаю. Мне даже понравилось,  — сказал Дерби.

 — Несмотря на это, мы должны стараться всегда сводить к минимуму загрязнение мирским,  — объявил Линдси.

Каждый из мальчиков по-своему согласился.

 — Мы были на волосок от гибели, парни,  — сказал Рэндольф Сент-Космо.

 — Давайте составим протоколы,  — добавил Чик Заднелет,  — чтобы избежать таких ситуаций в будущем.

 —  Глоймбругниц зидфусп,  — энергично закивал головой Майлз.

Не удивительно, что, когда возникла возможность, а возникла она вскоре, мальчики без раздумий ухватились за возможность выйти за пределы «мирского», даже ценой предательства своей организации, своей страны и даже самого человечества?

Приказы поступали с обычным отсутствием церемоний или хотя бы общепринятой вежливости, с помощью тушеных устриц, которые Майлз Бланделл готовил каждый четверг как дежурное блюдо, в этот день, задолго до рассвета, он посетил рынок морепродуктов в людных узких переулках старого города Сурабайя, Восточная Ява, где мальчики наслаждались несколькими днями отпуска на земле. Там к Майлзу подошел джентльмен японского происхождения с необычайным талантом убеждать, который продал ему, как тогда показалось, по невероятно привлекательной цене, два ведра, полных того, что он несколько раз назвал «Особыми японскими устрицами», это были фактически единственные английские слова, которые, как потом вспоминал Майлз, он произнес. Майлз больше не думал об этом, пока посреди полуденной столовой не раздался отчаянный крик Линдси Ноузворта, за которым последовали полминуты не характерных для него ругательств. На подносе перед ним лежала жемчужина необычного размера и сияния, которую он только что решительно достал изо рта, казалось, она действительно светится изнутри, и мальчики, которые собрались вокруг нее, сразу поняли, что это — сообщение от Вышестоящего руководства «Друзей Удачи».

  — Я и не надеюсь, что ты каким-то чудом записал фамилию или адрес этого торговца устрицами, — сказал Рэндольф Сент-Космо.

 — Только это,  — Майлз протянул маленькую визитку, испещренную японским текстом, который, к сожалению, никто из мальчиков не был в состоянии прочесть.

  — Это невероятно нам поможет, — ухмыльнулся Дерби Сосунок.  — Но, черт возьми, теперь мы знаем всю историю.

Чик Заднелет уже достал из своего шкафчика хитроумный оптический прибор из призм, линз, ламп Нернста и установочных винтов, в соответствующий держатель которого он поместил жемчужину. Линдси, всё еще клацая челюстью от зубного дискомфорта и обиженно бормоча, опустил шторы в обеденном зале от света тропического полудня, и мальчики сосредоточили свое внимание на светоотражающем экране, установленном на переборке, где, словно фотографическое изображение, возникающее из эмульсии, начал проступать печатный текст сообщения.

С помощью чрезвычайно секретной технологии, в это время разработанной в Японии доктором Микимото, он начал создавать свои первые культивированные жемчужины, частички подлинного арагонита, из которого состояли перламутровые слои жемчужины, под действием «обусловленного параморфизма», как было известно искусным сынам Нихона, избирательно иногда изменялись и становились другой формой карбоната кальция, а именно  — микроскопическими кристаллами двоякопреломляющегося кальцита, известного как чистый известняк. Обыкновенный луч, проходя через этот минерал, разделялся на два отдельных луча, которые назывались «обычный» и «чрезвычайный», это свойство японские ученые потом использовали для создания дополнительного канала оптической коммуникации, когда в слоистой структуре жемчужины мог появиться один из тысячи крохотных хитроумно организованных кристаллов. При определенном освещении и затейливом преломлении света, направленного на подходящую поверхность, любая модифицированная таким образом жемчужина могла передать сообщение.

Для изощренного восточного ума это был обычный шаг — объединить параморфную шифровку с процессом Микимото, после чего каждая устрица на ежедневных рынках страны вдруг превратилась в потенциального курьера секретной информации. Если модифицированные таким образом жемчужины затем вставить в ювелирные украшения, размышляли изобретательные японцы, шеи и мочки ушей богатых женщин промышленного Запада могут стать посредниками, даже менее милосердными, чем море, по жестоким волнам которого плывут сообщения о тоске или просьбы о спасении, запечатанные в бутылки и брошенные на волю волн. Как иначе предотвратить злоупотребление жемчужинами, какое другое приношение по обету здесь возможно?

Сообщение от Вышестоящего Руководства приказывало экипажу немедленно принять надводное положение и отправиться по Внутренней области Земли в район Северного полюса, где им нужно было перехватить шхуну «Этьенн-Луи Малю», попытаться убедить ее капитана д-ра Олдена Форманса отменить экспедицию, которую он уже начал, применяя любые средства, кроме силы, что, хотя и не было напрямую «Друзьям Удачи» запрещено, создавало твердую презумпцию Плохого вкуса, которого каждый Друг Удачи, по старинной традиции, клялся избегать, по крайней мере, стремиться к этому.

Некоторые из величайших умов в истории науки, включая Кеплера, Галлея и Эйлера, размышляли о существовании так называемой «полой Земли». Была надежда, что однажды технология внутрипланетарной «обрезки», которую собирались использовать мальчики, станет обычной рутиной, столь же по-своему полезной, как Суэц или Панамский канал, доказавшие свою полезность для судоходства на поверхности. Но во времена, о которых мы говорим, для нашего маленького экипажа оставалась возможность ошеломленного удивления, поскольку «Беспокойство» покинуло царство солнечного света над Южным Индийским океаном, пересекло кромку Антарктики и начало боковое движение над необъятными просторами белизны, испещренной черными возвышенностями, к огромной темной полости, которая ужасающе дышала на расстоянии нескольких миль от них.

Но что-то казалось им странным.

 — Навигация сейчас осложнена, — задумчиво сказал Рэндольф, в какой-то растерянности склоняясь над штурманским столом.  — Ноузворт, вспомни старые дни. Мы знали всё загодя.

Небесные путешественники смотрели на стаи местных птиц, разлетающиеся длинными винтовыми спиралями, словно убегая от возможности быть втянутыми в некую пучину внутри планеты, которую чувствовали только они, как и исчезновение, до прихода более умеренного климата, вечных снегов, которые сначала заменит тундра, а потом  — пастбища, деревья, плантации, а потом  — даже одно или несколько поселений, только на Краю, подобно приграничным городам, где в былые времена проходили ежегодные ярмарки, жители внутренних областей приезжали, чтобы отовариться ямайским фонареглазом, огромными кристаллами с геомантическими свойствами, неочищенными рудами различных полезных металлов и грибами, не известными микологам мира поверхности, которые раньше регулярно ездили сюда в радужной надежде открыть новые виды с новыми свойствами стимуляции визионерского опыта.

Но во время этого путешествия полярный лед сохранялся почти до самого великого портала, который сам по себе оказался значительно меньше, с какой-то странной ледяной дымкой, цветом она почти сливалась с поверхностью, парила над порталом и опускалась внутрь, вскоре она стала столь плотной, что экипаж «Беспокойства» фактически летел вслепую, ведомый лишь своим чувством обоняния, среди ароматов горящей серы, грибниц и смолистых испарений огромных хвойных лесов, где росло что-то вроде сосен, фрагменты которых начали обрывками возникать из тумана.

Двигатели начали энергично гудеть, воздушное судно вошло в полость планеты. Антенны и рангоуты вскоре начали светиться бледно-голубым светом, намного более ярким, чем во время предыдущих переходов.

 — Даже с учетом южной зимы, — отчитался Чик Заднелет, который вел учет светометрических показателей, — здесь намного темнее, чем было раньше, конечно, это связано с меньшим радиусом входного отверстия, через которое поступает меньше света с поверхности.

 — Интересно, чем это вызвано, — нахмурился Рэндольф.  — Не могу сказать, что мне это очень по душе.

  — Излишнее внимание со стороны средних широт,  — провозгласил Майлз в некоем пророческом экстазе.  — Когда внутренняя полость чувствует угрозу, это защитный рефлекс, у всех живых существ он есть в той или иной форме........

Далеко «внизу», сквозь внутрипланетные сумерки, им удалось рассмотреть в огромной внутренней выемке, растянувшейся на большое расстояние, фосфоресцирующие цепочки и сети поселений, пересекавшие неосвещенные клочки девственной природы, на которые не ступала нога землепашца, настолько тихо, насколько позволяли нитроглицериновые двигатели, небесные путешественники осуществили свой переход.

 — Как вы думаете, они знают, что мы здесь?  — прошептал Линдси, как всегда во время такого перехода, всматриваясь в свой ночной бинокль.........

 — Отсутствуют какие-либо признаки другого воздушного движения,  — пожал плечами Рэндольф,  — это, кажется, незначительная точка.

 — Если бы у кого-то из них там внизу были орудия большого радиуса поражения,  — ехидно предположил Чик,  — разрушительные лучи, возможно, или линзы для фокусировки полярного сияния на нашей слишком уязвимой обшивке, они могли бы только и поджидать, пока мы подлетим поближе.

  — Тогда, возможно, нам нужно объявить повышенную боевую готовность,  — предложил Линдси Ноусворт.

 —  Хихи, толпа нервных глупышек,  — начал насмешничать Дерби Сосунок.  — Продолжайте чесать языками, леди, возможно, ваши тревоги ввергнут нас в настоящую катастрофу.

  — Появилось сообщение в приборе Теслы,  — приглушенным голосом сказал Майлз, обслуживавший беспроводные устройства на «Беспокойстве».

   — Откуда ты знаешь, Жучий мозг?

 — Послушайте.

Майлз, спокойно улыбаясь, в чем человек более приземленный легко распознал бы провокацию, протянул руку и переключил рубильники на консоли перед ним, после чего находившееся рядом электронное звуковое реле с фырканьем ожило.

Сначала «шум» казался просто совокупностью магнито-атмосферных помех, к которым мальчики с возрастом привыкли, возможно, здесь их усиливало чрезвычайно резонантное пространство, в которое они погружались всё глубже. Но сейчас в эфире начали проступать человеческие тембры и ритмы  — не столько речь, сколько музыка, словно сумрачные лье, над которыми они пролетали, были связаны с помощью песни. Линдси, офицер по коммуникации, прижал ухо к прибору Теслы, напряженно прищурившись, но, в конце концов, покачал головой:

 — Слишком невнятно.

  — Они зовут на помощь, — заявил Майлз,  — это ясно, как божий день, и достаточно отчаянно. Они взывают о помощи, потому что на них напали полчища враждебных гномов, и зажгли красные сигнальные лампы, расположив их концентрическими кругами.

 — Вон они!  — воскликнул Чик Заднелет, указывая поверх кормовой части правого борта.

 — Тогда нечего обсуждать,  — объявил Рэндольф Сент-Космо.  — Мы должны приземлиться и помочь им.

Они спустились на поле битвы, кишевшее крохотными солдатами в шлыках, в их руках, как оказалось, были электрические арбалеты, периодически стрелявшие молниями слепящего зеленоватого света, спорадически озарявшими поле боя со смертоносностью мерцающей звезды.

  —  Мы не можем атаковать этих парней, - начал протестовать Линдси, - они ниже нас, а в Правилах применения силы четко сказано...

 —  В чрезвычайных ситуациях решение по своему усмотрению принимает капитан,  — ответил Рэндольф.

  Сейчас они парили над металлическими башенками и балюстрадами чего-то вроде замка, где горели багровые огни бедствия. Фигурки, которые можно было рассмотреть внизу, смотрели вверх на «Беспокойство». Майлз рассматривал их в ночной бинокль, стоя на посту управления судном, его зачаровал вид женщины, удерживавшей равновесие на высоком балконе.

 — Клянусь, она прекрасна!  — в конце концов, воскликнул он.

Их судьбоносное решение приземлиться тот час же вовлекло их в политические интриги региона, и в результате они поняли, что украдкой подбираются к грубому нарушению Директивы относительно Невмешательства и Погрешности высоты, которое легко может стать причиной официальных слушаний и, возможно, даже лишения полноправного членства в Национальной организации. Для ознакомления с подробным отчетом о том, как они впоследствии чудом избежали внимания со стороны безумного Легиона Гномов, бессовестного потворства одного международного горнопромышленного картеля, плотской безнравственности, охватившей королевский двор Хтоники и, в частности, принцессу Плутонию, и почти неотразимом обаянии подземной монархини, которая, подобно Цирцее, воздействовала на умы экипажа «Беспокойства» (в особенности, как мы увидели, на Майлза), читателей мы отсылаем к роману «Друзья Удачи» во внутренностях Земли»  — по каким-то причинам это наименее привлекательный роман в серии, автор похож на морализатора из Танбридж-Уеллс, Англия, выражающего недовольство, часто довольно сильное, моим безобидным скромным внутриземным скерцо.

После поспешного бегства от враждебных полчищ коренастых туземцев, за сутки по наземному времени «Друзья Удачи» пролетели через внутреннюю полость Земли и вылетели через ее Северный портал, оставшийся позади маленьким кругом света. Как и в прошлый раз, все отметили уменьшившийся размер планетарного выхода. Это был мудреный способ управления, как выяснилось, нужно было определить точный район на быстро расширяющемся светящемся периметре, где они могли с наименьшими затратами времени оказаться возле шхуны «Этьен-Луи Малю», несущей членов экспедиции Форманса к судьбе, которую едва ли многие из них выбрали для себя добровольно.

Часть вторая. Исландский шпат

Помимо пристального всматривания вдаль со штормового мостика Рэндольф Сент-Космо также смотрел вперед за корму в самый мощный бинокль, имевшийся на судне. Здесь, на север от Северного полярного круга, действующая директива для всех суден «Друзей Удачи» гласила:

«Незнакомые небесные судна считаются враждебными, пока не будет доказано обратное».

 Теперь каждый день происходили стычки, в основном не за территорию или предметы потребления, а за электромагнитную информацию, международные гонки для наиболее точного измерения и нанесения на карту внелабораторных коэффициентов в каждой из точек этой таинственной математической решетки, которая, как известно, окружала Землю. Поскольку Эпоха мореплавания зависела от нанесения на карту морей и берегов земного шара, и ветров розы ветров, от изменения новых переменных будет зависеть история, которой пренебрегают сейчас, среди рифов магнитных аномалий, каналов наименьшего сопротивления, бурь лучей, у которых еще нет названия и которыми вскипает солнце. Началась «Лихорадка лучей»  — свет и магнетизм, а также  — все виды сверх-герцовых лучей, разбирайте, появилось множество изыскателей, многие из которых были профессиональными подателями заявок, целью их была жизнь за счет грубой силы, лишь очень немногие действительно могли найти лучи на всех частотах, большинство не были одарены, но не были и беспринципны, их просто захватил общий поток целенаправленного бегства от здравого смысла, они были отравлены, как искатели золота и серебра прежних дней. Здесь, в высоких слоях атмосферы, находился следующий неукрощенный фронтир, пионеры прибывали сюда на дирижаблях вместо фургонов, начиная имущественные споры, которые останутся в наследство следующим поколениям. Северное сияние, манившее их из детских кроваток в южных широтах темными зимними ночами, вызывая у их родителей смутное чувство ужаса, теперь можно было рассмотреть здесь изнутри, на высоте, в небесных длинных импульсах цвета, непроницаемые паруса и волны, и колоннада света и тока в непрерывных преобразованиях.

 В маленьких отдаленных уголках, которым никто не уделял особого внимания, в сетях интриг, о которых мало кто знал, уже много лет шла необъявленная и невидимая война.

На всех северных широтах были установлены скрытые передатчики  — меж ледяных скал, в заброшенных шахтах, в тайных внутренних двориках крепостей Железного века, управляемые людьми и автоматические, одинокие и внеземные в отблесках льда. На пронзающих небо скалах, камни которых были похожи на замерзшее гуано морских птиц, скауты Поля Земли, отчаянные, страдающие бессонницей, всматривающиеся в горизонт в поисках каких-либо знаков своего освобождения, которые опоздали на многие годы.... И, действительно, Полярная ночь для некоторых будет длиться вечно — они покинут Землю, окруженные невыразимым великолепием, северное сияние в небесах будет бушевать в пределах спектра видимого и невидимого. Души, привязанные к силовым линиям планеты, скользили от полюса к полюсу, а также — через баснословные внутренние регионы.........

Лавирование на суднах, замаскированных в морском стиле «искажающей окраски», благодаря которой части судна могут фактически исчезать и появляться снова в облаках хроматического мерцания, воздушные естествоиспытатели собирали данные, представлявшие глубочайший интерес для предпринимателей, создававших лиги на земле, в разведывательных центрах на ее поверхности, например, Межгрупповую лабораторию оптикомагнитных наблюдений («МЛОН»), радиационный клиринговый центр на Северной Аляске, в эти дни похожая скорее на синдикат Ллойда для избранных, от которого с тревогой ждут следующего судьбоносного сообщения с «Лутины».

  — Сложные условия в последнее время.

  — Черт, когда-нибудь вы опубликуете сообщение о славном беззаботном нападении индейцев.

  — Я вам говорю  — так не может дальше продолжаться.

Несколько человек оглянулись, хотя этот громкий сигнал давно был им знаком.

 — Самоуверенный щенок, что ты можешь знать, тебя даже не было здесь во время последнего затмения.

 Дело происходило в темном конференц-зале, окна которого были закрыты железными ставнями, обрывки света зеленых газовых и электрических затемненных ламп, мрак разбавлял лишь лаконичный блеск цепочек для часов на темных жилетах, острия перьев, монеты, обеденные принадлежности, бокалы и бутылки. Снаружи, на улицах, занесенных снегом, волки, рыскавшие вдали от дома в поисках пропитания, довольно-таки красноречиво выли.

 — Да, в наши дни в бизнесе объединяются многие люди вашего возраста. Бездумные действия, вредные последствия, никакого внимания к истории или к жертвам тех, кто шел впереди, и так далее.......

   — Так было всегда, старче.

  — Вы хотели как-нибудь приготовить фрикасе из группы моих парней. Вы еще хотите к ним обратиться?

 — Я отправил им письмо с указанием области. Они предупреждены заблаговременно. Вы ведь не отправите судно в дни проверок.

 — Всё шиворот-навывоворот, как всегда. Вы не проверяете, когда судна выходят в море, даже если это один беззащитный маленький катерок...

 — Беззащитный! Шхуна была полностью оснащена, как десантный корабль, сэр.

  — И совершала невинный круиз, как прогулочная яхта, пока вы не атаковали ее своими дьявольскими лучами.

 — Она осуществляла Тайное Перемещение. Мы соблюдали правила процедуры.

   — Вот это достаточно тайно для вас?

  — Мальчики, мальчики!

Такие споры происходили столь часто, что Рэндольф вряд ли удивился, когда раздался сигнал телеграфа поста наблюдения, передатчик которого был прикреплен к хвосту Пугнакса.

 — Быстрее, полевой бинокль.......... Так, что мы видим в ярком зареве?

Проплывавшее в отдалении судно отличалось корпусом, по форме напоминавшим луковицу — да и размерами практически тоже — собора Православной церкви, на ее сверкающей красной поверхности был нарисован черный крест Романовых, а над ним золотой кириллицей надпись «БОЛЬШАЯ ИГРА». Присутствующие без труда опознали флагманский корабль таинственного русского визави и, довольно часто, антагониста Рэндольфа  — капитана Игоря Пажитнова, предыдущие «стычки» с которым (см. в частности «Друзья Удачи и Ледяные пираты», «Друзья Удачи почти проникли в Кремль») пробуждали у мальчиков яркие, но тревожащие воспоминания.

  — Что происходит со стариной Паджи, интересно?  — пробормотал Рэндольф.  — Они приближаются невероятно быстро.

 Параллельная организация в Санкт-Петербурге под названием «Товарищи Случая» была печально известна тем, что приносила в выбранные ею регионы мира бедствия, мотивы этой организации были мальчикам в большинстве случаев непонятны, специализацией Пажитнова были кирпичи и масонская кирпичная кладка, всегда фрагментами из четырех блоков, это стало его «подписью», он нападал и разрушал цели, которые выбирало его начальство. Эти смертельные обломки обычно убирали с несущих стен предыдущих удобных для атаки целей.

 — Мы, конечно, должны избегать встречи с этими парнями,  — кисло кивнул Линдси.  — Они, без сомнения, снова подумают, что мы вторгаемся в их «небесное пространство».

Сейчас нам вряд ли грозит та история с разбитым носом, как во время польских неурядиц, хотя это было, безусловно, не по нашей вине, но, не смотря на это, нам лучше следовать прямо, пока они нас не остановили, что, похоже, может произойти в любой момент, хм, фактически...

Внезапно «Беспокойство» содрогнулось от сильнейшего удара в корпус, потому что российское судно не очень вежливо прошло рядом.

  — Ну, отлично,  — пробормотал Рэндольф.

 — Привет, мальчики с воздушного шара!  — Капитан Пажитнов был белобрысым, спортивным и уверенно-жизнерадостным  — на самом деле намного больше, чем того требовала обычная небесная служба.  — Набросились на меня снова. Что случилось? Я слишком стар для этого?

Его улыбка, возможно, ничем не примечательная на поверхности Земли, где, между нами, просто скопище душевнобольных, здесь, на высоте тысяч футов, вдали от какого-либо аванпоста Здравого смысла, казалась даже еще более зловещей, чем палец на спусковом крючке, по всей видимости, турецкого маузера последней модели и другого оружия, которое идентифицировать было сложнее и которое его экипаж сейчас направил на «Беспокойство».

 — На собратья по небо!  — поприветствовал их Рэндольф на русском как можно более непринужденно.

 — Куда вы направляетесь?  — раскатисто крикнул русский капитан в огромный рупор из китайского серебра.

  —  На Юг, как видите.

 — Зона аварийного бедствия, власти только что объявили,  — Пажитнов провел рукой, указывая на широкий сектор замерзшей земли внизу.  — У вас может возникнуть желание сменить курс.

  — Власти?  — с интересом переспросил Линдси, словно услышал имя близкого друга.

 — МЛОН,  — пожал плечами русский капитан.  — Мы не обращаем на них внимания, а вы можете.

   — Что это за авария,  — поинтересовался Рэндольф,  — что они сказали?

Лица московитских воздухоплавателей исказила судорога зловещего веселья.

 — В том регионе России, где я вырос,  — в конце концов смог снова говоритькапитан Пажитнов,  — у всех животных, независимо от того, насколько они большие или опасные, есть имена  — у медведей, волков, сибирских тигров... У всех, кроме одного. Единственное существо, которого боятся все остальные животные, включая человека, потому что, если он их найдет, он их съест, и не обязательно убив перед этим. Это существо ценит боль. Боль  — это как... соль. Специи. Для этого существа у нас нет имени. Никакого. Вы понимаете?

   ......  — Матерь божья,  — прошептал Линдси шефу,  — а мы просто спросили.

   .........  — Спасибо, — ответил Рэндольф.  — Мы продолжим наш путь с особой осторожностью. Можем ли мы помочь вам решить какие-либо проблемы пополнения запасов? Что-то, что начало у вас заканчиваться?

  — Уважаю вашу святую простоту,  — улыбнулся оппонент, не в первый раз, поскольку это была ритуальная пикировка.

«Большая игра» начала отплывать, ее капитан и старшие офицеры оставались на мостике и продолжали совещаться, посматривая на «Беспокойство». Когда судна были почти вне пределов слышимости, капитан Пажитнов помахал им рукой и крикнул: «Бон вояж!», его голос звучал жалобно и смешно в необъятности арктического неба.

   — Что это было? Если они пытались нас отпугнуть...

   — Никаких упоминаний об экспедиции Форманса, заметь.

   — Это было что-то другое,  — сказал Майлз Бланделл, единственный член экипажа, который, кажется, принял это предостережение близко к сердцу и вернулся, когда другие мальчики занялись своими привычными делами, к приготовлению полдника, а Пугнакс снова уткнулся в роман-фельетон г-на Эжена Сю, который, как оказалось, он читал по-французски в оригинале.

 Они продолжали следовать в Зону аварийного бедствия, настороженно прислушиваясь к прибору Теслы и внимательно изучая бесцветную пустыню внизу. Несколько часов, когда минуло время ужина, их загадочный соперник «Большая Игра» соблюдал дистанцию, но неотступно следовал за ними у скулы правого борта, красный, как проклятый рубин, являющий собой третий глаз во лбу какого-то идола непостижимости.

 Не успев перехватить пароход Экспедиции «Исафйорд», мальчики снова повернули на север, продолжая преследование, но всё время упуская судно, то из-за встречного ветра, то из-за ошибочного отчета по беспроводной связи или задержки в порту из-за опоздания какого-то члена экипажа, который оказался не более чем призраком, «лишним человеком» арктического мифа. Знакомая история. Но их не менее тревожил временами дополнительный член экипажа «Беспокойства», хотя его никогда не называли на утренней перекличке. Иногда один из мальчиков вдруг понимал, слишком поздно, конечно же, что лицо, с которым он общается, никоим образом не является настоящим лицом, и даже не принадлежит человеку, которого он мог бы узнать.

 В один прекрасный день 'Беспокойство' прибыло в маленький городок, что улицы и переулки, казалось, были заполнены восковыми фигурами - так тихо и внимательно они смотрели на огромное воздушное судно, медленно проплывающее над ними.

  Рэндольф Сент-Космо решил приземлиться.

 — Это северные люди, помните об этом, — посоветовал он.  — Они не собираются ошибочно принять нас за богов или что-то в таком роде, это не как те субчики в Ост-Индии тогда.

   — Разве это был не рай!  — воскликнул Дерби Сосунок.

 После того, как судно приземлилось и пришвартовалось, мальчики вышли на землю, пошатываясь в жажде потратить свою зарплату хоть на что-нибудь

   — Это бирюза?

 — Мы называем это Голубой слоновой костью. Сохранившиеся кости настоящего доисторического мамонта, а не подкрашенный целлулоид, который продают там дальше на юге.

   — А вот это...

  — Это миниатюрная копия инукшука, который на самом деле стоит на линии горного хребта далеко во внутренней полости Земли, камни условно повторяют форму человеческой фигуры, не для того, чтобы испугать путника, а для того, чтобы указать ему путь в края, где межевых знаков слишком мало или слишком много, чтобы не сбиться с дороги.

   — Звучит, как описание моего обычного дня.

  — Возможно, поэтому эти копии продают в таких количествах. В любой день, даже в городах Юга, можно заблудиться в глуши.

 Иногда в тяжелые дни, ожидавшие их впереди, мальчики смотрели на таинственную миниатюру, которую он купил, копию далекой фигуры из камней, которую он, вероятно, никогда не увидит, и пытались в мимолетном проблеске, даже при такой степени иносказания, увидеть некое выражение правды, выходящей за рамки мирского.

   Шхуна «Этьен-Луи Малю» получила свое название в честь инженера наполеоновской армии, который в конце 1808 года смотрел через кусок исландского шпата на закат, отражавшийся от окна Люксембургского дворца, и открыл поляризованный свет. Шхуна была построена из дуба и железа, 376 футов, 6 дюймов в длину, с навесом и шлюпочной палубой, двумя мачтами и одной высокой черной грузовой стрелой. Проволочные растяжки десятков приемно-передающих антенн охватывали все уголки верхней палубы. Нос шхуны немного отклонялся от вертикали в кормовой части, словно она готовилась к необходимости рассекать лед.

 Пока шхуна продолжала свой длинный вояж на север к берегам «Исландии», к безлюдным ледяным утесам, те, кто не спал и не нес вахту, сидели на свесе кормы и наблюдали, как тропические широты исчезают вдали, и играли на мандолинах и маленьких концертино из красного дерева, и пели:

   Нет лучше девушек,

   Чем девушки Исландии,

   Нет иных ночей,

   Кроме холодных...

   Мы плывем,

   Не надеясь вернуться,

   В ветра,

   Которые заморозят душу...

Распространялись слухи, что Капитан снова страдает от душевной болезни, ледяные пираты охотились на «Малю», как китобои, и, когда шхуну догонят, к ее экипажу проявят даже еще меньше милосердия — некоторые верили, что они действительно в экспедиции в поисках нового источника исландского шпата, чистого, как легендарные кристаллы Хелгустадир, чище, чем всё, что добывают в наши дни в Миссури или в Гуанахуато...это было всего лишь одно подозрение из многих. В конце концов, дело могло оказаться вовсе не в исландском шпате.

В один прекрасный день стены зеленого льда, почти невидимые в северном сумраке, начали проноситься мимо них. Судно приближалось к зеленому мысу, абсолютно зеленым стенам льда, зелень близ воды была также и ароматом, морским запахом глубинного разложения и размножения.

Из окна своего родового поместья на краю мыса с другой стороны от города Констанс Пенхоллоу, которая теперь  — личность легендарная, хотя не притязала даже на уважение местных жителей, наблюдала за прибытием «Малю». В случае необходимости она могла предстать в благороднейшей позе на фоне сияющего ледяного неба, словно склоняясь в беспокойстве из рамы портрета, глаза ее просили не помощи, а понимания, на жилах ее шеи титановые сухие белила, профиль в три четверти, поэтому лицо видно лишь полукругом, тень причесанных щеткой волос, копна на черепе, медная тень приветливо обращена к открытой полке с книгами, не застекленной, чтобы в стекле не отражалось лицо, только эта завершенность хребта. Так ее нарисовал внук Хантер, стоящую в свободном простом платье, рисунок на ткани  — миллион цветов, зеленых и желтых, их видно словно сквозь пыль, пыль другой вспоминаемой страны, которую можно увидеть на закате дня, о ней напоминает пыль из-под копыт лошадей в переулке у обнесенного стеной сада... на заднем плане фахверковый дом, невероятный фронтон со множеством углов, составляющих орнамент в виде чешуи ящерицы, кровля из серого шифера, который блестит после дождя... дебри кровель, неизведанные пределы, тянущиеся к закату.

 Существуют тысячелетние сказания о первой небольшой группе изгоев, которые убежали не вслед за обещаниями возвращения Христа, а лишь в страхе преследования мстителей с топорами, которые дышали им в затылок, изгнанники направлялись на Запад, самоубийственно веселые, почти беззаботные...сказания о Гаральде Жестоком, сыне короля Сигурда, который плыл на север, влекомый необъяснимой жаждой, с каждым закатом всё больше удаляясь от комфорта и доброты к ужасным берегам, всё меньше ударов весла отделяло его от падения в Гинунгагап, темную бездну, проступавшую сквозь северную тьму, по донесениям, там многие годы собирались пропавшие рыбаки, мародеры, одержимые поисками Бога беглецы......Гаральд встал у руля, гребцы взялись за весла, роковые пределы окутывал туман, и Гаральд Жестокий, вовремя сменив курс, понял в это мгновение нечаянной удачи, когда край мира лежал за его спиной, что сюда он, вероятнее всего, и стремился, и от этого стремления нужно отказаться ради долга перед историей и кровью. Что-то взывало к нему из этой наполненной парами безмерности, а он отвечал во сне, но, в конце концов, проснулся и повернул обратно. Поэтому в языке норманнов «Гап» означает не только эту определенную бездну, из которой появилось всё, ледяной хаос, из которого появилась Земля благодаря великану Имиру, и всё на Земле, но также и широко открытый человеческий рот, смертного, кричащего, призывающего, зовущего вернуться.

   Так рассказывает Адам Бременский в Historia Hammaburgensis Ecclesiæ.

А нынешняя экспедиция, хотя ее официальной целью не была бездна Гинунгагап, всё же должна была признать ее наличие там впереди в тумане, водяной отблеск на небе мог быть отражением мифической Внутренней Земли, шанс в этот день и век выплыть с поверхности Мира и попасть в мир тороидального устройства, топологически более современный, чем какой-то простой диск или сфероид.

Уже во времена Гаральда Жестокого прежде ужасный вакуум был почти пережитком, парообразным остатком свидетельства сотворения мира и высокой драмы эпохи Имира-Аургельмира, это было уже не место встречи льда Нифльхейма и огня Муспельхейма, а остатки после многострадального рождения.

Хотя предки Пенхоллоу могли бы осуществить аналогичную экспедицию, до сих у них находились причины этого не делать. Существовало даже предположение о заговоре предков против будущего и, конечно, против этого вояжа..... Пенхоллоу заработали капитал на исландском шпате  — им принадлежали обширные месторождения по всей Арктике, они были магнатами этого кристалла с тех пор, как первые Пенхоллоу прибыли в Исландию в конце семнадцатого века во время кальцитовой лихорадки, начавшейся после знаменитого появления двоякопреломляющего минерала в Копенгагене благодаря моряку, нашедшему его в заливе Рофорд.

После прибытия экспедиции Форманса внук Констанс Хантер Пенхоллоу каждый день переправлялся на пароме на большую землю, исступленно прогуливая уроки, забросив свой мольберт и кисти, он выполнял любую подсобную работу на пристани, всё, что мог сделать для этих ученых со странным акцентом Континентальных Штатов. Когда он был слишком мал, чтобы это запомнить, его родители «углубились» на юг в этот регион моряцких баек и неподтвержденных курьезов, и Констанс опрометчиво, не в силах отказать, даже зная благодаря подозреваемому пророческому дару, что он последует примеру родителей, если не точно по их следам, как только появится возможность, поселила его в своем доме. Конечно, если он уедет  — это было только гадание — его отъезд не повлияет на ее любовь к нему.

Он тайком проникнет на «Малю», уйдет в море с экспедицией Форманса  — это было известно Констанс, она боялась, что он должен однажды сесть на какой-то корабль. Никто из членов экипажа или ученых не пытался ему препятствовать  — не вошло ли в обычай у этих экспедиций забирать с собой надежных местных жителей, зачастую просто в качестве талисмана? Когда он в конце концов окончил Уэст-Пойнт и вышел в море, он унес с собой  — сначала на север, а затем  — обратно в тропические широты это проклятие великой безмолвной борьбы, которая была основой истории этого места, по крайней мере, с момента открытия первой пещеры со множеством кристаллов.

Построенный всего за несколько лет до того, с дощатой обшивкой внахлестку яркого кремового цвета, с кровлей из серого гонта на несколько оттенков светлее, чем окружавшая его каменная порода и серые стены, отель «Северное сияние», в котором должен был находиться штаб Экспедиции, являл собой, с одной стороны, любопытный образец не полностью закрытой баши, чьи стройные белые колонны поддерживали полукруглые балконы на втором и третьем этажах, а над ними возвышалась шатровая конусная крыша, почти шпиль, с высоким флероном, на котором был закреплен флюгер и какие-то беспроводные антенны. Позади отеля возвышался крутой зеленый склон. Туман бурлил и струился повсюду. Тропинка заканчивалась фьордом, неожиданным и глубоким.

Хантер установил свой мольберт на другой стороне дороги и начал пытаться нарисовать это место, хотя микроскопические капельки соленого тумана неизбежно попадали, не смешиваясь, в серый Пейна и неаполитанский желтый, и, спустя годы, когда маленькие полотна того периода начнут путешествовать по миру, вырастая в цене, эта привнесенная стилистика, тени, новый подход к пространству, который, находясь там физически, Хантер в то время не замечал, затем можно будет узнать на его полотнах периода «Венеции» и «Лондона».

Всю ночь находясь в огромном фьорде, они слушали лед, они просыпались, они снова начинали клевать носом, голоса льда проникали в их сны, диктуя им, что они должны увидеть, что будет происходить в беспомощных спящих глазах. На севере вырисовывался обширный ледник, единственный в этом царстве льда, никогда не имевший названия, словно все в страхе признавали его древнее благородство, его, казалось, осознанное наблюдение за проектом................

  — Мы не можем себе позволить здесь зимовать, нам нужно выбираться, пока мы еще можем попасть к морю.

  — Меня это устраивает. Не уверен, что смогу выдержать здесь еще хотя бы неделю. Еда....

  —  Не шикарное мясо «Олаф», полагаю.

   — С этим можно что-то сделать?

  — Ну, это хранилось для чрезвычайных ситуаций, но, думаю, нынешнюю ситуацию можно назвать чрезвычайной.

Он открыл черный чемодан и мгновение смотрел внутрь.

 — Вот, пожалуйста,  — протягивая старинную бутылку ручной работы, на этикетке которой был изображен тщательно выгравированный и отпечатанный в невыцветающем спектре тропических цветов извергающийся вулкан, попугай с надменной улыбкой и надписью ¡Cuidado Cabrón! Salsa Explosiva La Original.

 — Несколько капель  — всё, что вам нужно, чтобы зажечь это мясо «Олаф» прямо сейчас, я не скупой, поверьте. Мой отец передал эту бутылку мне, а его отец  — ему, а она еще не опустела даже на четверть дюйма, так что проявите осмотрительность  — всё, о чем я прошу.

Как ожидалось, этот совет был проигнорирован, во время следующего обеда бутылку начали передавать по кругу, и каждый начал хлюпать сальсой. В результате вечер запомнился истериками и взаимными упреками.

 Роскошный мир попугая на этикетке хоть и казался настолько далеким от этого сурового ледяного пейзажа, насколько можно себе представить, на самом деле был отделен от него тончайшей из мембран. Чтобы попасть из одного мира в другой, нужно было просто полностью сосредоточиться на изображении попугая, смирившись перед его презрением, и повторять '¡Cuidado cabrón!', предпочтительнее  — с акцентом попугая, пока фраза не утратит всякий смысл, хотя на практике, конечно, количество повторений, по сообщениям, достигало миллионов, и те, кто это слышал, теряли всякое терпение. Таким образом частично приобретя силу тибетской молитвенной лестницы, практика, как считалось, также была магической формулой сезама в страну Цангпо-Брахмапутра, пункт, в который прежние Экспедиции соглашались следовать очень неохотно.

 На первый взгляд комната была полна бородатых джентльменов в темных костюмах и жилетах в тон, но на самом деле эти ученые воплощали международный спектр мотиваций и эксцентричности.

Д-р Форманс взял годичный отпуск из Университета Кендлброу, где возглавлял кафедру минералогии. Знаменитый кватернионист д-р В. Ганеш Рао из Калькуттского университета искал ворота в Прикровенное, как он любил формулировать, придя к осознанию мудрости простого обретения тишины и позволив Математике и Истории следовать своим путем. Американский сорвиголова брокерских контор Додж Фланелетт, со своей стороны, находился здесь с практической целью для осуществления открытий, которые можно использовать, например, его известили в частном порядке, что исландский шпат — основной материал для создания устройств, передающих изображения на тысячи миль, а то и по всему миру. А молодой мистер Флитвуд Вайб прибыл по приказу своего отца, знаменитости Уолл-Стрит Скарсдейла Вайба, эффективно спонсировавшего Экспедицию. Одной из ежедневных обязанностей Флитвуда было наблюдать и записывать случаи безрассудных трат, благодаря чему однажды Вайб сможет потребовать надлежащее возмещение.

  — Главное, на что следует обратить внимание,  — магнат смотрел куда угодно, только не на своего сына, Флитвуд и его братья довольно рано изучили эту его привычку, означавшую, что Скарсдейл не доверял им полностью и не рассказывал всё, и даже совсем мало что,  — можно ли провести на этой местности рельсы. Уже сейчас брат Харриман перекупает ученых для загрузки судна, под видом какого-то рекламного тура на Аляску. Они со старым Шиффом, как всегда, в сговоре. Почти наверняка разрабатывают схему железнодорожного сообщения через Берингов пролив с Аляски в Сибирь, прицепятся к Транссибу, а оттуда уже  — Бог весть. Конечно, игнорируя жуткие условия, с которыми, скорее всего, столкнется любой поезд, который попытается пересечь железнодорожный мост через Берингов пролив.

Это выглядело, как открытый обмен тайной деловой информацией, но на самом деле всё это значило, что важные данные скрыты, и Флитвуд, если бы ему захотелось получить дополнительную информацию, должен был добыть ее сам.

   — Так что...ты хочешь обогнать его.

   — Их,  — поправил Скарсдейл.  — Карьериста и еврея. Неудивительно, что этот мир катится в ад.

Трансноктиальный дискуссионный клуб собрался в одной из комнат отдыха на цокольном этаже отеля вне пределов слышимости для других гостей, которые могли бы захотеть, например, поспать. Сегодняшняя объявленная тема – «Природа экспедиций».

 — Прежде мы учились объезжать лошадей и ездить на них на большие расстояния, после суден неограниченного морского плавания мы покинули плоские поверхности и перешли в пространство Римана, мы пересекли сушу и глубокие моря, и колонизировали всё, что нашли,  — сказал д-р Форманс.  — Сейчас мы делаем первые взмахи крыльев, которые позволят нам колонизировать Небо. Где-то там живет Бог в своем Райском Городе. Как высоко в эту не нанесенную на карты пустыню нам придется путешествовать, пока мы не найдем Его? Будет ли Он отдаляться по мере нашего приближения, продолжит ли отдаляться в Бесконечность? Вышлет ли он к нам божественных Агентов, чтобы те помогли нам, сбили с толку или отправили обратно? Создадим ли мы в Небе поселения, или предпочтем быть странниками, каждое утро разбивающими лагерь, не желая довольствоваться ничем иным кроме Сиона? А как насчет колонизации дополнительных измерений, кроме третьего? Колонизации Времени. Почему бы и нет?

 — Потому что, сэр,  — возразил д-р Темплтон Блоуп из Университета Внешних Гебридских островов, - мы ограничены тремя измерениями.

  — Речь кватерниониста, - воскликнул его коллега и заклятый враг Гастингс Тройл.  — Если всё, плотское и духовное, укладывается в данные три измерения, для чего тогда, по известному замечанию вашего профессора Тейта, существуют остальные измерения?

  — Мне ужасно жаль. Существующий мир, если вы не заметили. Планета Земля.

   — Который не так давно считали плоскостью.

 И все в таком духе. Постоянно повторяющийся спор. Кватернионизм в эту эпоху еще наслаждался светом и теплом жизнерадостного полудня. Иногда могли признавать конкурирующие системы, которые обычно из-за каких-то их свойств оказывались хлопотными, но вера Гамильтона оставалась неприкосновенной и вряд ли ее могли когда-то чем-то заменить. Дети представляли, что будут жить всегда, хотя значительная часть севших на борт «Малю» не знала точно, что значит описание в Документе о миссии нынешнего путешествия как осуществляемого перпендикулярно времени.

 —  Время движется по одной оси,  — сказал д-р Блоуп,  — из прошлого в будущее, единственный возможный поворот  — на сто восемьдесят градусов. В Кватернионах направление на девяносто градусов соответствует дополнительной оси, единица которой √-1. Поворот под любым другим углом потребует в качестве единицы комплексное число.

 —  Но существуют карты, на которых линейная ось становится нелинейной  — такие функции комплексной переменной, как w=ez, где прямая линия на картах плоскости Z-преобразования превращается в круг на карте плоскости W-преобразования, что позволяет предположить возможность превращения линейного времени в кольцевое, благодаря чему вечное возвращение станет столь же простым, скажем так, сколь и замысловатым.

 В воздухе сгущался дым недорогих сигар, бутылки датской тминной водки по пятнадцать центов за бутылку заканчивались, их заменял продукт местной перегонки, хранившийся в несколько больших глиняных сосудах. Снаружи древний лед начал поскрипывать, словно пытаясь высказать какие-то свои личные доводы.

Словно поздний час располагал к смутной обреченности, дискуссия коснулась темы светоносного Эфира, обмен мнениями относительно которого  — здесь, как и в случае Кватернионов, больше полагались на веру  — никогда не обходился без некоторой горячности.

  — Чертовы идиоты!  — закричал д-р Блоуп, принадлежавший к той британской школе, которая возникла в результате эксперимента Майкельсона-Морли на основе веры в тайные Силы природы, объединившиеся, чтобы помешать измерениям скорости обращения Земли с помощью Эфира. Если эта скорость, как утверждал Фицджеральд, вызывала стягивание измерения в одном направлении, ее было невозможно вычислить, потому что измерительный прибор тоже сжимался.

 — Это очевидно. Что-то не хочет, чтобы мы знали!

 —  Примерно этого я и ожидал от бриттов,  — задумчиво парировал д-р Форманс.  — В половине домов этого острова появлялись сверхъестественные сущности. Они видят призраков, они видят фей под каждым грибом, съедобным и несъедобным. Они верят в астральную проекцию, предвидения, реинкарнацию и другие доказательства иммунитета перед Временем.

  —  Речь обо мне, не так ли?

   — Нет, Блоуп, абсолютно нет.

   Все начали снисходительно хихикать, кроме д-ра Блоупа, конечно.

  — То, что не может разрешиться в душе,  — добавил психиатр Экспедиции д-р Отто Глуа,  — должно выйти во внешний мир и принять физическую, объективно «реальную» форму. Например, люди, которые не могу прийти к соглашению относительно, скажем так, зловещей непознаваемости Света, создают образ Эфира, во всех смыслах реального, но не поддающегося обнаружению.

 — Звучит так, словно мы упускаем какое-то важное свойство, вы не находите? Которое относит его к тому же классу, что Бог, душа...

  — Феи под грибами,  — раздался голос откуда-то из недр зала, но, как ни странно, никто не смог определить, кому он принадлежит.

Но у исландцев существовала давняя традиция взаимодействия с призраками, на фоне которой бритты выглядели образцом рационализма. Ранее члены Экспедиции посетили величественную Библиотеку Исландии с матовыми зелеными стенами на берегу освещенного солнцем моря. В некоторых зданиях были мастерские или столовые, в других  — центры управления, заполненные до самого верха крутого обрыва, запросто двенадцать этажей, или даже больше. На библиотечных полках можно было найти «Книгу исландского шпата», которую обычно описывают как «Сага об Инглингах, только другая», книга содержит истории семей со времен открытия и начала использования одноименного минерала до настоящего времени, в том числе  — отчеты о каждом дне этой Экспедиции, проходящей сейчас, даже о днях, еще не наступивших.

   — Предсказание будущего! Это невозможно!

   — Или мы допускаем, что определенные тексты...

  —  Вне времени,  — предположил один из Библиотекарей.  — Святое Писание и подобные.

  —  По-другому соотносятся со временем, во всяком случае. Возможно, их даже нужно читать опосредованно, через линзу из особого сорта кальцита, который вы, люди, по слухам ищете.

 — Новые Поиски еще одного чертового Магического Кристалла. Чушь. Жаль, что я не знал об этом, прежде чем нанялся на эту работу. Скажите, вы ведь  — не один из этих Мыслящих Камней?

Сознание минералов снова стало в тот день предметом для шуток  — кто знает, чего от них можно ожидать...может быть, камни только и ждут случая выступить против них, улыбки стали холодными, а смех превратился в сухой кашель.

 —  Конечно, сказал Библиотекарь,  — вы можете найти исландский шпат где угодно в мире, часто  — рядом с цинком или серебром, некоторые образцы идеально подходят для оптических приборов. Но здесь он в беспримесном виде, никакой компании, только он. Это подлинный товар и фундамент реальности. Новое Творение, каждый образ четкий и правдоподобный.....а вы, будучи математиком, не могли не обратить внимания, что странный приход этого минерала в мир произошел всего через несколько лет после открытия Мнимых чисел, также предусматривающих удвоение математического Творения.

 — Здесь не только географическая Исландия, здесь также и одна из нескольких точек сходимости миров, они спрятаны под явным, как эти подземные ходы под поверхностью, прорыты среди пещер исландского шпата, вслепую среди кристаллов, которых, наверное, никогда не касался и не коснется свет. Там, внизу, живут «Тайные Люди», в своих частных скальных жилищах, люди, которые приходят к ним, могут оказаться там в заточении и никогда не найдут дорогу обратно. Исландский шпат — вот что скрывает Тайных Людей, благодаря ему они могут путешествовать по миру, который думает о себе как о «реальном», Исландский шпат обеспечивает этот первостепенной важности поворот на девяносто градусов к их свету, так что они могут существовать в нашем мире, но оставаться невидимыми. Они и другие визитеры нечеловеческой природы.

  — Они путешествуют между мирами уже много поколений. Наши предки знали о них. Вспомним историю тысячелетней давности  — было время, когда их вторжения на наши берега в последний раз совпали, как в точке схода, с первыми набегами викингов.

  — У них был склад ума уголовников, во многом как и у норманнов, которые убегали от возмездия за преступления, совершенные в своей стране, или искали новые берега для мародерства. При нашем нынешнем избытке цивилизованности они кажутся нам варварами, не способными на милосердие. Но в сравнении с этими другими Нарушителями границ они  — просто образец любезности.

 Солнце взошло на небе зловещим пятном, не совсем бесформенным, на самом деле оно могло принять форму устройства, которое можно сразу узнать, но нельзя назвать, оно так широко известно, что невозможность назвать его перешла из простой фрустрации в ощутимый ужас, сложность которого возрастала практически ежеминутно...его название  — слово силы, которое нельзя произносить вслух и даже помнить в молчании. Вокруг подстерегали западни злостного льда, тайное присутствие преследовало во время любой сделки, как бесконечно малая окружность, стремящаяся к нулю, которой математики периодически находят применение. Серебристо-серый, лишенный запаха выход из верхнего мира... Солнце можно было увидеть время от времени, за облаками или без них, но небо было скорее нейтрально-серым, чем голубым. На мысе росла зелень ровной текстуры, в этом свете пламенея практически без тени зеленого цвета, об основание мыса разбивались волны цвета морской волны, цвета зеленого льда, цвета зеленого стекла.

Хантер весь день проводил на улице с альбомом для набросков, рисуя как можно больше, чтобы забрать это всё с собой. Та ночь была последней перед его отъездом из дома Констанс.

  — Я хотела устроить прощальную вечеринку,  — сказала она, но здесь нечего есть.

   — Я могу съездить к Нарвику.

  —  Слишком поздно. После полуночи плохой лед.

 —  Этой ночью не так уж темно, бабушка. Я скоро вернусь.

 Обычно на берегу был лодочник, отвозивший пассажиров после того, как плававшие по расписанию паромы становились на ночь в доки  — можно было рассчитывать на стабильное, если не оживленное, круглосуточное движение, словно на материке был мрачно пленительный курорт, известный нескольким искушенным. С приходом зимы в море стало всё сложнее находить проталины. Глянцевый маленький пароходик грохотал туда-сюда с акцентом раздосадованной охотничьей собаки, а лоцманы приветствовали друг друга среди дрейфующих льдин. Ночь была прекрасно освещена благодаря какому-то фосфоресцирующему свечению во льдах.

Но этой ночью город был унылым местом. Ничего особенного не происходило. Близкое отбытие «Малю», кажется, заставило всех решать невыясненные вопросы. Всюду горели огни, словно устраивали какие-то невидимые приемы. Бессонница окутала город, как потная простыня. Банды гопников, иногда проходившие мимо, не совершали преступления серьезнее разглядывания. Не спящие жители города, словно временные хозяева гостиниц, приводили приезжих в свои собственные гостиные, сидели молча, редко предлагали алкоголь, потому что он по баснословной цене, оплачивается в темноте и только банкнотами, словно монеты звенят слишком громко в необозримом безмолвии.

 Единственная харчевня, открытая в это время  — «Северная кухня Нарвика «Ледяная каша», она была заполнена в любое время суток, у дверей всегда стояла очередь. Хантер предвидел долгое ожидание. Не только потому что очередь двигалась невыносимо медленно  — часто она вообще не двигалась, а когда начинала двигаться, продвигалась только на расстояние, которое занимает в пространстве один человек. Словно некоторые из ожидавших в очереди были представлены здесь лишь частично.

Рядом с ползущей очередью, в противоположном направлении, постоянно проезжал затейливый паровозик, транспортное средство размером с котелок, чтобы напомнить ожидающим сегодняшнее меню: томленая медуза с морошкой, яйца поморников в любом виде, котлеты из моржа и снежное парфе, не говоря уже о пользующемся всеобщим одобрением мясе «Олаф», которое было блюдом этой недели, а фактически  — каждой недели, его прокручивали за стеклом витрины, на расстоянии нескольких дюймов от глотающих слюнки клиентов, хотя, учитывая знаменитое отсутствие у местных жителей самоконтроля, это была не очень надежная защита. Помимо краж закуски ожидание оживлялось прохождением без очереди, бросанием еды, поношением по матушке и непреднамеренными экскурсиями на пристань Нарвика.

Сам Нарвик, который, по слухам, никогда не спал, продолжал сновать туда-сюда, и так всю ночь, приветствуя клиентов, вынося заказы с кухни, принимая деньги и в целом пытаясь своим арктическим юмором подбодрить тех, кто долго ждал в очереди:

 — Канадец заходит в бар и говорит: «Ой, что?». Два итальянца проводят геологоразведочные работы на Юконе, один из них вбегает в лагерь: «Я нашел золото!», другой говорит: «Э, овации тебе и твоей матушке». Какая любимая фраза для съема на Аляске? «Гав-гав».

  — Пару порций этого мяса «Олаф», думаю,  — наконец-то пришла очередь Хантера,  — еще салат из шинкованной капусты с корнеплодами, и, пожалуйста, «Таинственный соус» сбоку.

Он вернулся на остров к середине ночи, теперь здесь было холодно и безлюдно, обещание скорого прихода зимы, рискованное путешествие по ледяным просторам, сознательное злорадство от падения излишне доверчивых в топь, никаких предостережений.

 А среди непрестанно дрейфующих льдов неисчислимые смещения и вращения, таяние и заморозки, настанет момент, может быть, два, когда формы и размеры ледяных масс этой «Арктической Венеции» в точности повторят формы мирской Венеции и ее отдаленных островов. Не все эти формы будут сушей, конечно, некоторые будут льдом, но, воспринимаемые как многосвязные пространства, две станут одним, Мурано, Бурано, Сан-Микеле, Гранд-канал, каждая маленькая водная артерия в доскональных деталях, и за это краткое мгновение станет возможным переместиться из одной версии в другую. Всё свое детство Хантер Пенхоллоу ждал судьбоносного момента, молился о разрушительной атаке на его органы чувств, чтобы немедленно переместиться на мили и годы отсюда, в Город молчания и самой Королевы Адриатики. Он «проснулся бы», хотя это больше напоминало возвращение после бессмысленного путешествия в комнату в Бауэр-Грюнвальд, под окном которой издает душераздирающие звуки тенор под аккомпанемент концертино, и солнце заходит за Грот-мачту.

Но лед всегда вкрадывался в его сны. Замерзшие каналы. Защита льда. Каждую ночь возвращаться в лед, как домой. Полулежать, горизонтально, как лед, под поверхностью, входить в незапертый, непробиваемый, долгожданный сон... Вниз в другой мир детства и снов, где полярные медведи больше не ходят вразвалку и убивают, а снова в воде — плавают подо льдом, превратившись в огромных амфибий, белых морских существ, грациозных, как дельфины.

 Однажды бабушка рассказала ему, что, когда она была девочкой, сестры объявили в школе тему изучения «Живые существа».

 — Я предложила лед. Меня выгнали из класса.

Приблизительно в девять часов утра Констанс поднялась на гребень хребта, посмотрела на покатые склоны лишенных растительности холмов и увидела, что крохотный кораблик, прежде пришвартованный здесь в ожидании, удерживаемый в гавани лишь легчайшим якорем, иногда, кажется, трепетавший от желания уплыть, наконец-то это сделал, взяв курс на изумрудные моря, пряные ветра, гамаки на палубе. Море впереди было таким же серым, как всегда, ветер не холоднее, чем обычно, вероятно, с минимальным усилением, всё в белых, бежевых и серых тенях и оттенках, бледные травы, котором в поле видимости не удавалось быть зелеными, склонялись на ветру, миллион стебельков склонялся под одним точным углом, который было не под силу измерить ни одному научному прибору. Она всматривалась в горизонт, мешкая, напоследок запоминая юг. Ни одной струйки дыма или последнего, приглушенного ветром крика паровой сирены, только прощальное письмо ожидало ее этим утром на рабочем столе, сейчас оно лежало в ее кармане, как скомканный носовой платок, в который она спрятала свое сердце  — она не могла снова раскрыть это письмо и прочитать его, боясь, что под действием каких-то ужасных чар, которым она никогда не умела противостоять, письмо превратилось в пустой лист бумаги.

Из Дневника м-ра Флитвуда Вайба

Не было никакого Покорения Севера. Спросите у любого, кто там был. Высадились на берег. Побеседовали. Разделили содержимое корзинок с едой. Застывший паштет фуа-гра, фазан с трюфелями, пудинг Нессельроде, шампанское 96-го года, охлажденное в местном льду...

Первое, на что мы обратили внимание  — это пение. В таких случаях первым делом надо исключить версию коллективного помешательства, но участники экспедиции даже не могли договориться относительно того, что там поют. Только после долгого всматривания через полевые бинокли в направлении этой пронзительной и незнакомой музыки кто-то из нас смог рассмотреть темную точку, висевшую невысоко в замерзшем небе, она медленно увеличивалась, как бессмысленный хорал, парадоксально, но милосердно, звук, казалось, начал стихать до того, как песня запечатлелась в каждом мозгу. Приблизительно с 1897 года она звучала в годовщину возвращения на северное побережье Норвегии Фритьофа Нансена и Фредерика Ялмара Йохансена после длившегося три года путешествия в Полярное безмолвие, куда они отправились на бесстрашном судне «Фрам». В целях научной объективности я полагаю себя обязанным привести здесь текст этой песни:

   Мир сошел с ума,

   Предаваясь мечтам,

   О Нансене и Йохансене,

   Этих молодых отважных парнях По-о-о-люса!

   Вот это да, легионы

   Осаждают

   Этих смелых норвежцев,

   Куда они ни пр-и-и-дут!

   Три года назад

   Они отплыли на «Фраме»,

   И вот они вернулись,

   Жизнь — маффины и джем!

   У всех муравьи в

   штанах

   Из-за Нансена и Йохансена,

   Все танцуют, утратив ко-о-он-троль!

Мы остолбенели при виде необъятности транспортного средства, которое в конце концов спустилось и зависло над нами. Нас вряд ли было достаточно для того, чтобы удержать тросы, которые они бросали. Мы, должно быть, казались им взаимозаменяемыми насекомыми, копошащимися внизу.

 — Нам не угрожает опасность,  — снова и снова убеждали их мы,  — и, на самом деле, нам не нужна никакая помощь.

 —  Вы в смертельной опасности,  — объявил их Офицер по вопросам Науки д-р Заднелет, похожий на академика, бородатый и взъерошенный, как другие, его глаза были скрыты затейливыми очками-окулярами, линзы которых оказались подобранной парой призм Николя, которые могли вращаться таким образом, чтобы точно контролировать количество света, поступающее в каждый глаз.

 — Наверное, вы оказались слишком близко и увидели это........ Мы, со своей стороны, видели кое что еще, после расчистки восьмидесятой параллели. Зона аварийного бедствия в радиусе сотен миль. Пик, с подветренной стороны которого вы решили установить свой командный пункт, слишком правильной формы, чтобы быть тем нунатаком, за который вы его приняли. Разве никто из вас не подозревал, что это искусственное строение? На самом деле он помещен здесь не случайно, и вы не могли бы выбрать место более гибельное.

 — Ах,  — резко ответил д-р Форманс, - а вы видите сквозь снег его основание, полагаю.

 — Сейчас, как вам известно, сэр, есть Лучи, и есть Лучи, которые с легкостью можно преобразовать в волны диапазона, отличающегося от света, благодаря чему они могут проникать даже в самую плотную среду.

Нунатак, на языке эскимосов буквально «связанный с землей», был горным пиком, достаточно высоким для того, чтобы возвышаться над пустыней снега и льда, закрывающего землю вокруг. Поверья сообщали, что гора, у которой есть свой собственный дух-покровитель, живая, это ковчег, защищающий все лишайники, мхи, цветы, насекомых или даже птиц, которых может занести сюда ветром Региона. Во время последнего Ледникового периода многие из наших гор в США, которые сейчас известны и даже знамениты, были нунатаками, так же возвышавшимися над этими древними замороженными пространствами, храня раскаленное пламя видов до тех пор, пока лед не начнет таять и жизнь не вернется в свои права.

По их приглашению мы столпились в кабине управления огромного дирижабля, где научная аппаратура занимала каждый кубический, а, возможно, и гиперкубический, дюйм. Среди фантастических стеклянных колб и мотков золотых проводов, столь же непонятных для нас, как эбонитовые панели управления, которые были тщательно отполированы и в которых отражалось небо Арктики, мы могли узнать более прозаические предметы  — манганиновые реостаты и трансформаторы Теслы, элементы типа Лекланше и соленоидные магниты, повсюду был проложен электрический кабель в оболочке из промышленной гуттаперчи.

Изнутри дирижабль оказался намного выше, чем мы ожидали, шпангоуты вряд ли могли быть сделаны из поглощающих свет висящих линз Френеля, калильная сетка за каждой из них сияла своим основным цветом благодаря чувствительному огню, шипящему на разных частотах. Странные звуки, сложные гармонии и диссонансы, звонкие, шипящие и взрывные одновременно, их контролировали откуда-то из далекой Внешней области, их издавал большой медный рупор в виде трубы, с вентилем столь же сложным, как в любом американском марширующем ансамбле, прибор был подключен к большой панели управления с отметками для калибровки, стрелки с утонченными остриями в стиле брегет дрожали, поднимаясь, и падали на изгибы цифр курсивом. Свет электроспиралей просачивался сквозь стеклянные цилиндры, которые их защищали, и руки тех, кто подходил ближе, казалось, погружались в голубую меловую пыль. Телеграфон Поульсена записывал получаемые данные, постоянно перемещаясь вдоль сияющего стального провода, который периодически заменяли.

 —  Импульсы Эфира,  — объяснял д-р Заднелет.  — Для вихревой стабилизации нам нужна мембрана, достаточно чувствительная для того, чтобы реагировать на малейшие вихри. Мы используем человеческую плаценту  — «сорочку», как некоторые это называют.

 — Ребенок, родившийся в сорочке, по верованиям, обладает даром ясновидения, не так ли?  — поинтересовался д-р Форманс.

 — Верно. А судно с сорочкой на борту никогда не утонет, или, в нашем случае  — не разобьется.

 —  Чтобы заполучить сорочку,  — мрачно добавил младший офицер м-р Сосунок,  — мы делали такое, о чем лучше не говорить.

 —  Интересно. Как она попала к вам?

   — Долгая история, и несколько запутанная.

После этого Офицер по вопросам науки Заднелет сообщил нам, что Генератор специальных лучей разогнался до скорости, которая позволит нам посмотреть на «нунатак» в другом свете, так сказать. Он провел нас в примыкающую кабину, где рирпроэкционные экраны сияли разными цветами и с разной интенсивностью, и подвел к панели, за которую сел сам.

  — Настроим коэффициент передачи вот здесь... Хорошо. Видите? Взгляните вот на ту отражающую пластину из кварца.

Понадобилось несколько мгновений, чтобы разобраться, что показывает эта непонятная камера-люсида. Сначала это была мутная вакханалия странного желтовато-зеленого цвета, участки света и тьмы возбужденно изгибались, казалось, что они в своем медленном кипении проникают, но в то же время — обволакивают друг друга. Но, поддавшись этому змеиному гипнозу, мы заметили, что рамка обзора движется вниз, сине-зеленый хаос то тут, то там начал собираться в серию надписей, которые начали проскакивать вверх, слишком быстро, чтобы их можно было прочесть, хотя язык казался знакомым.

 — Мы верим, что это  — предостережения,  — заметил Капитан дирижабля профессор Сент-Космо,  — возможно, связанные с местом какого-то священного захоронения... некой могилы....

 — Тревожащая отсылка,  — хихикнул д-р Форманс,  — к недавним злоключениям известных нам египтологов, которые были достаточно неблагоразумны, чтобы проникнуть в это царство вечного упокоения?

 — Скорее, осмотрительность,  — ответил д-р Заднелет,  — и уважение к вероятностям.

Он указал рукой на изображение, передаваемое призмами прибора, оно становилось всё более отчетливым, как роковой рассвет, который ждут без энтузиазма. Вскоре мы поняли, что неможем оторваться от экрана. Хотя подробности по-прежнему рассмотреть было сложно, на первом плане появилась Фигура, одалиска снегов, для каких наслаждений  — вопрос слишком опасный, столь же мало мы могли прийти к согласию и относительно черт ее «лица», одни описывали их как «монголоидные», другие - как «змеиные». Ее глаза преимущественно были открыты, если это было глазами, ее взгляд не был направлен никуда, но мы застыли в общем ужасе в предчувствии того мгновения, кода она узнает о нашем интересе и плавно повернет голову, чтобы посмотреть нам прямо в лицо.

Странным образом вопрос, «живая» ли она и есть ли у нее «сознание», никогда у нас не возникал. На какой глубине она лежит? Мы хотели это знать. Был ли на глубине только снег, или мы столкнулись с некой скалой? Практические вопросы. Жесткий подход. Большинство из нас не были мечтателями, честно говоря, не говоря уже о том, чтобы страдать от ночных кошмаров  — в будущем присутствие в экспедиции хотя бы одного такого человека должно быть предусмотрено уставом. Что бы мы ни видели с помощью просмотрового устройства, мы ушли в немом ужасе. Ученые знатоки Эдд, недавно внимательно изучившие их оригинал в Библиотеке Исландии, предложили позднее  — слишком поздно  — сравнение с Бури, дедушкой Одина и первых богов, замороженным во льдах Нифльхейма на бесчисленные века, пока его не разбудит, лизнув языком, мифическая корова Одумла.

Кто из нас тогда, бездумно, как дети на ярмарке, не провел аналогию с нашей замороженной Гостьей? Какие боги, какие расы, какие миры собирались родиться?

Альпинисты из нашей группы описывали возвращение к реальности не более сложным, чем спуск в расщелину ледника. Экипаж огромного дирижабля, предупредив нас, насколько это было возможно, по их мнению, затем самоустранился. Оказалось, что их помощь не простиралась дальше предостережения  — они сочувственно нам кивали, смотрели вниз на нас с планшира своей гондолы, но никогда не вмешивались и пальцем не пошевелили, чтобы нам помочь. А мы, отважные младенцы, начали спускаться в это царство теней, сопротивляясь резкому ветру, перед нами вставали лишенные запаха стены льда, мы держались слишком ровного ската того, что глупо продолжали называть «нунатаком», идя навстречу своей судьбе. Эскимосы проявляли рвение, иногда неестественное, чтобы ускорить нашу работу. Но когда бы мы ни застали их группу за разговором, они замолкали и не возобновляли беседу, пока мы не уходили достаточно далеко, чтобы ничего не услышать. Вскоре, один за другим, в соответствии с каким-то своим графиком, который мы не могли расшифровать, они уехали, что-то бормоча, скользя по льду, слепящему желтоватым светом, навсегда.

 Начался период слепой жизнерадостности, это было подчинение общей судьбе праздника и приволья. Мы обменивались шаблонными мыслями:

 — Даже природа нам содействует.

 — Отлично, контракт нам всем обеспечен.

 — Вайбы продадут это, что бы это ни было, как только увидят.

Мы трудились в полярной тьме, наши лица озарял ужасный оранжевый пламенеющий свет Северного сияния. Время от времени собаки словно теряли рассудок  — замирали, куда-то всматриваясь в страхе, потом убегали и пытались спрятаться или укусить что-то, до чего могли дотянуться. Иногда тому существовало реалистическое объяснение  — запах полярного медведя или моржа, доносившийся на расстоянии многих миль. А иногда объяснение найти не удавалось. Что бы это ни было, оно было невидимым. А иногда они не лаяли, когда должны были лаять. Однажды к нам пришел по белой равнине человек в медвежьем меху, такой не носили в этом регионе, странный, пугающий силуэт приближался с севера. М-р Додж Фланелетт импульсивно потянулся за винтовкой, но м-р Ганстингс Тройл (думаю, это был он) крикнул что-то на тунгусском, добавив:

 — Я не я буду, если это  — не старик Магякан. Знаком с ним по Сибири.

 — Он не мог пройти весь этот путь пешком,  — скептически возразил д-р Форманс.

  — На самом деле, скорее всего, он сюда прилетел, и когда он навещает нас, в то же самое время, не сомневаюсь, он вернулся на Енисей к своим соплеменникам.

   — Ты начинаешь меня пугать, Тройл.

Тройл рассказал о таинственной силе шаманов, известной как биолокация, которая позволяет обладающим этим даром в буквальном смысле находиться в двух и более местах, часто — на большом расстоянии, одновременно.

   — Он говорит, что у него есть для нас сообщение.

    — Кажется, он чего-то боится.

   — Арктическая истерика, - сказал д-р Блуа, психомедицинский офицер Экспедиции.  — Вид северной меланхолии, очень часто  — предвестник самоубийства.

Магякан отказался от еды, но выпил чашку чая и выкурил гаванскую сигару, уселся, полузакрыв глаза, и начал говорить, а Тройл переводил.

  — Они не хотят причинить нам вред. Они по-своему даже нас любят. Но у них не больше выбора, чем у ваших ездовых собак, в ужасном, пустом для них краю, куда они попали и где у них нет другого источника еды, кроме людей. Нам позволено жить и работать, пока мы не упадем от истощения. А они страдают так же, как мы. Их голоса будут кроткими, они причинят боль, только когда будут должны, и когда они принесут оружие, предметы, которые мы никогда раньше не видели, мы будем смотреть, бессловесные, как собаки, мы не узнаем их, возможно, подумаем, что это игрушки или что-то аналогичное, чтобы нас развлечь.

Он умолк, сидел и курил, потом уснул. Где-то после полуночи он проснулся, встал и ушел в арктическую пустоту.

 — Это было некое пророчество?  — спросил д-р Форманс.

 — Не совсем, в том смысле, в котором мы привыкли воспринимать пророчества,  — ответил Тройл.  — Для нас это просто способность видеть будущее, основанная на нашем линейном способе восприятия времени, простая прямая линия из прошлого через настоящее в будущее. Христианское время, можно сказать. А шаманы видят это иначе. Они воспринимают время, которое развертывается не в одном измерении, а во многих, и все они существуют в одном безвременном мгновении.

Мы поймали себя на том, что внимательно рассматриваем собак. Часто их можно было видеть в компании большого, не поддающегося другому описанию пса, который прибыл сюда с командой дирижабля. Ездовые собаки обычно собирались вокруг него в ровный круг, словно он каким-то образом обращался к ним. В частности, их беспокоило задание  — нужно было везти импровизированные сани, на которых мы собирались транспортировать объект по льду на корабль. Таким образом, это можно было назвать профсоюзом собак. Вероятно, под руководством Пугнакса  — так звали пса с дирижабля, вот что это было.

Доставка того, что мы извлекли, на корабль была лишь первым из наших испытаний. Размещение объекта в грузовом отсеке было изначально гиблым делом. Одна неудача следовала за другой  — если приобретение не обваливалось, то какой-нибудь трос, независимо от размера, непременно падал, но каждый раз таинственным образом объект избегал возможного разрушения... словно был обречен пережить наши неумелые усилия. Пытаясь установить объект на корабле, мы измеряли, и еще раз измеряли, и каждый раз габариты оказывались разными  — отличались не слегка, а кардинально. Похоже, не существовало способа внести объект через какой-либо из корабельных люков. В конце концов, мы прибегли к помощи газовой горелки. Все это время предмет рассматривал нас с тем, что мы, изучив спектр его эмоций, начали с легкостью определять как презрение. «Глаза» предмета были расположены рядом на одной линии, как у людей и других бинокулярных хищников, его взгляд был направлен исключительно и лично на каждого из нас, неважно, где мы стояли или куда шли.

Обратное путешествие на юг нам следовало бы запомнить лучше, наши бессонные часы начинали идти быстрее, мелодичный шепот одного из членов команды внизу в коридоре, обрамленном балками со стальными болтами, аромат кофе на завтрак, серповидный дирижабль, который прибыл, чтобы предупредить нас, по правому борту, словно аномально расположенная луна, пока в конце концов, словно разуверившись в наличии у нас здравого смысла, они не покинули нас с салютом из бенгальских огней, в котором была своя ирония.

Кто из нас хотел вернуться, посмотреть в лицо будущему, поднять мятеж, если понадобится, и заставить капитана изменить курс, вернуть предмет туда, где мы его нашли? Корабельный колокол звонил по скупым остаткам нашего простодушия. Даже если мы не могли предсказать подробности того, что должно было произойти, среди нас не было ни одного человека, включая лишенных какой-либо фантазии, который не чувствовал бы, что внизу, под нашими ногами, ниже уровня ватерлинии, терпеливо лежит и тает ужасное зло, которое вскоре станет еще страшнее.

Наконец вернувшись в гавань, мы ощутили легкую тревогу, когда раздался этот треск трения металла. Здесь, как в любом большом порту, мы были невидимы, мы думали, что невидимость равна безопасности, мы были невидимы среди всех этих обезличенных импульсов Коммерции, прибытий и отбытий двуколок Уайтхолла, колючих мачт и труб, зарослей такелажа, коносаментов, привычного присутствия механиков, лавочников, страховиков, служащих порта, грузчиков и, наконец, делегации от Музея, которая должна была принять то, что мы привезли, и которая нас игнорировала, почти бессмысленно.

Вероятно, спеша от нас избавиться, они не заметили, как и мы, каким неполным на самом деле был объект. Словно это было воплощение вновь открытого «поля», пока подсчитанного лишь приблизительно, это был наш первородный грех  — еще одна неудача, мы должны были вернуться на север, определить распределение веса предмета в обычном пространстве, что дало бы нам важную подсказку, но никто из нас ни на мгновение не мог подумать, что предмет был погружен на корабль не полностью. Сказать, что эта необъятная часть не была выявлена или измерена, было равносильно тому, чтобы сказать, что ни одна часть предмета не поместилась и что мы, в помрачении самообмана и грез, привезли ее домой на свободе.

Те, кто утверждает, что слышали слова предмета о том, что он сбежал, сейчас находятся в безопасности под охраной штата в госпитале Маттеван, где им предоставляют самое современное лечение.

 — Не было никаких слов  — только шипение змеи, мстительное и неумолимое,  — бредили они.

 Другие свидетельствовали, что это были языки, давно мертвые для нашего мира, хотя, конечно, известные тем, кто об этом рассказывал.

 — Свет в форме человека не исцелит вас,  — предположительно сказал голос, и:

 — Пламя всегда было вашей судьбой, дети мои.

Ее дети - достойны ли они того, чтобы кто-то посетил эти коридоры в форме морской звезды, где они страдают, каждый  — за своей дверью из дерева и железа, неся наказание за свое ужасное свидетельство?

 Моя роль в этом роковом перемещении, как я полагал, была сыграна, я намеревался сразу же сесть на поезд и отбыть в Столицу Страны, предоставив другим спорить о долгах и возмещении. Поскольку я в любом случае должен был предоставить отчет Организации в Вашингтоне, я не предвидел трудностей, которые могли бы помешать мне во время путешествия на юг составить по крайней мере краткий конспект. Несбыточная мечта! После того, как ужас начался, даже поездка на вокзал превратилась в Одиссею.

 На улицах царил безумный беспорядок. Отряд ополчения в красных шляпах и брюках стиля «Зуав», бестолковый и испуганный, беспомощно крутил педали велосипедов, кто знает, какой ничтожный скачок беспокойства непременно заставит их начать стрелять друг в друга, не говоря уж о ни в чем не повинном гражданском населении. Тени высоких зданий парили в красном свете огня. Леди, а порой и джентльмены, непрестанно кричали, без какого-либо очевидного эффекта. Уличные торговцы, единственные, кто демонстрировал хоть какое-то самообладание, сновали туда-сюда, пытаясь продать тонизирующие средства  — алкоголь и нашатырь, оригинальные каски-респираторы, защищающие от попадания дыма в дыхательные пути, иллюстрированные карты, которые, если верить рекламе, содержали информацию о тайных туннелях, подвалах и других цитаделях спасения, а также о безопасных выходах из города. Омнибус, в который я сел, вряд ли собирался трогаться с места, далекие флагштоки на крыше здания вокзала возвышались на фоне неба, недосягаемые, как Рай. Мальчишки-газетчики бегали вокруг и размахивали последними выпусками, пестревшими громкими заголовками.

Наконец-то приехав на вокзал, я присоединился к толпе граждан, пытавшихся сесть в любой отбывающий поезд, который им удалось найти. На входе наша неуправляемая толпа как-то сжалась в колонну по одному, мы со зловещей неторопливостью заходили в мраморный лабиринт, но окончательный пункт назначения увидеть было невозможно. Контролеры без униформы, в босяцких грязных спецовках, судя по их виду, следили за тем, чтобы никто из нас не нарушал правила, людей, кажется, уже было слишком много. Снаружи иногда стреляли.

Часы высоко над нашими головами каждым поворотом стрелки показывали, насколько мы всё больше опаздываем.

 Сегодня в клубе исследователей, менее фешенебельном, чем обычно, искали убежища от смертоносных дождей Района, люди толпились в вестибюле в ожидании ливрейных пигмеев с китайскими бронзовыми обеденными гонгами, которые должны были объявить о начале знаменитого Бесплатного Полуденного Банкета. Если кто-то замечал, что я иногда дрожу, это списывали на обычную таежную лихорадку.

   — Добрый день, генерал... мадам...

  — Вот так встреча, старина Вуд! Черномазые тебя еще не убили? Я думал, ты был в Африке.

   — Я тоже. Ума не приложу, что я делаю здесь.

 —  После маленького приключения д-ра Джима дела на улице обстоят неважно. В любой момент может начаться война, не удивляйтесь.

И он начал цитировать памятное стихотворение британского поэта-лауреата, с сомнительной рифмой «гнев» - «вельд».

 Я начал замечать, особенно у рабочих из Южной Африки, этот диалект смутного беспокойства и бредовых видений. Вызвано ли это ростом политического напряжения в Трансваале и с тем, что огромные суммы меняют хозяев, превращаясь в золото и бриллианты? Не вложить ли мне деньги в акции Рэнда?

Во время ленча произошел забавный разговор о цивилизованном зле в дальних странах.

 —  Может быть, тропики,  — сказал кто-то, возможно, генерал,  — но ни в коем случае не Полярный Регион, он слишком белый, слишком математически точный.

  — Но в нашем бизнесе всегда задействовано коренное население, и помимо этого  — есть еще коренное население, разве вы не видите? Мы и коренные жители. Любое определенное племя и его подробности теряются в общем вопросе  — кто на кого работает, примерно так.

 — Так вопрос никогда не ставился. Машины, здания, все промышленные сооружения, которые мы там построили. Они видят эти вещи, учатся ими управлять, начинают понимать, насколько они могущественны. Насколько смертны. Насколько мы смертны. Машины могут их раздавить. Поезда могут их переехать. Глубина некоторых шахт Рэнда составляет четыре тысячи футов.

 — Слушай, Вуд, это с тобой там произошла история, когда ты выстрелил в кули из борхардта?

 — Он странно на меня смотрел,  — ответил я. Никогда я настолько не углублялся в подробности этой истории.

   — Как это, Вуд? «Странно»? Что это значит?

 — Ну, я у него не спрашивал, что точно это значит, понимаешь? Он был китайцем.

 Компания нервных, беспокойных людей, половина из них страдала от какой-нибудь лихорадки, они пожали плечами и перешли к другим темам.

  — Вспомним 95-й, план Нансена относительно окончательного путешествия на север предусматривал, что со временем, когда общая нагрузка станет меньше, он будет одну за одной убивать ездовых собак и скармливать их остальным. Сначала, по его словам, другие собаки отказывались есть собачье мясо, но постепенно начали его принимать.

  — Похоже, это происходит с нами, в цивилизованном мире. Если «другая форма жизни» решила использовать людей для аналогичных целей, и в ходе выполнения своей миссии достигнет сопоставимого уровня отчаяния, когда ее ресурсы начнут истощаться, нас, человеческих существ, так же просто начнут убивать по очереди, и те, кто пока жив, будут обязаны, в некотором смысле, есть их мясо.

  — Боже мой,  — жена генерала отложила столовые приборы и посмотрела в свою тарелку.  — Сэр, это отвратительно.

 — Не буквально...но мы действительно используем друг друга, часто  — со смертельным исходом, с таким же лишением способности чувствовать и сознавать...каждый из нас знает, что в определенной точке настанет наш черед. Бежать некуда  — только во враждебную безлюдную пустыню.

 — Вы ссылаетесь на существующий мировой порядок в условиях капитализма и Трастов.

  — Как оказалось, разница небольшая. Как иначе мы могли бы оказаться в этой ситуации?

 — Эволюция. Обезьяна эволюционировала в человека, какой следующий шаг  — во что превратится человек? Вот сложный организм, Американская Корпорация, например, в которой даже Верховный Суд признает юридическую личность  — новый биологический вид, который превосходит по эффективности любого человека, неважно, какой он умный или могущественный.

  — Если это вас успокаивает, можете в это верить. Я верю во вторжение извне. Они выступили против нас широким фронтом, мы не знаем, «когда» они появились впервые, ткань Времени разорвана, радикальное и безжалостное отрицание Времени, каким мы его знаем, которое выдавали нам в качестве надежного кредита мгновение за мгновением, наивность, которую они сумели перехитрить.....

В определенный момент все присутствующие поняли, что речь идет о плачевных событиях на Севере, дурном сне, от которого я до сих пор пытаюсь очнуться, который вверг великий город в горе и разрушения.

Покинув арктические просторы, «Беспокойство» устремилось на юг, используя столько топлива, сколько решились, выбросив за борт весь груз, от которого могли себе позволить избавиться, в отчаянной попытке попасть в город раньше, чем пароход «Этьен-Луи Малю».

 — Не могу не поинтересоваться, что случилось с этими несчастными чертями,  — размышлял Чик Заднелет.

Мрачный коричневый пейзаж северной Канады, усеянный бесчисленными тысячами озер, проплывал внизу на расстоянии лье.

 — Великолепное местечко, чтобы приобрести поместье с видом на озеро!  — воскликнул Майлз.

Ученые Экспедиции Форманса продолжали верить, что везут домой метеорит, как Пири и другие современные герои науки. Учитывая долгую историю падений метеоритов в северных регионах, не одна репутация была заработана с помощью арендованных кораблей и отсрочек выплаты жалования, а через несколько недель (желательно без бурь) они видели ледяные блики. Как раз перед появлением находки члены команды Форманса, внимательно рассматривая небо, определенно видели достаточно знаков. Но кто мог предвидеть, что упавший где-то вдали объект не просто завладеет сознанием, а заставит забыть прежние намерения и планы?

 — Понимаете, он обманул нас, заставил классифицировать это как метеорит.....

  — Объект?

   — Пришелец.

  — Всю вашу Экспедицию загипнотизировала скала? Вы хотите, чтобы мы в это поверили?

 Следственная комиссия собралась в верхнем зале Музея музеелогии, посвященном истории институционального коллекционирования, классификации и выставок. Решение раздать запасы виски лишь ускорило падение уровня учтивости, о чем в ближайшие дни написали все газеты независимо от того, были ли они связаны с властями. Из окон башенки можно было увидеть масштабные разрушения, простиравшиеся до горизонта  — обугленные деревья еще тихо дымились, искореженные стальные конструкции упали или опасно покосились, улицы возле мостов или паромных пристаней были запружены запутавшимися каретами, фургонами и трамваями, на которых население сначала пыталось сбежать, потом их бросили, и вот они лежали невостребованные, опрокинутые, поврежденные столкновениями и пожаром, похожие на животных, которые умерли несколько месяцев назад и которых еще не убрали.

До катастрофы украшенные усами лица с выражением оскорбленной добродетели за этим изогнутым столом принадлежали главным образом ставленникам мэра, которые были не большими мошенниками, чем того требовало время  — порождения Таммани-Холла могли в случае необходимости обеспечить голоса в количестве, достаточном для членства в Попечительском совете этого новомодного музея. В отличие от членов попечительских советов более высоких учреждений, здесь ни у кого не было состояния или происхождения  — горожане, если кто-то из них и хватал звезды с неба, это были не падающие звезды.

 Научные светила  — свидетели, которые до наступления Событий могли относиться к этим политиканам немного свысока, теперь не могли выдержать их пристальные, а иногда и инквизиторские, взгляды. Теперь они стали Архангелами муниципального возмездия для человека, в основном потому, что не осталось подходивших на эту роль  — Мэр и большинство членов Городского совета стали одними из первых жертв огнедышащего Существа (в больших банках и торговых домах до сих пор царил полный хаос), поклявшись собраться заново в Нью-Джерси. Единственными сформированными частями, которым хватило смелости бороться с непосредственными последствиями, были Белые Крылья, с достойным подражания бесстрашием продолжавшие невообразимые работы по расчистке со своей обычной жизнерадостностью и дисциплиной. Сегодня фактически единственными движущимися фигурами на этом безлюдном пост-урбанистическом участке, которые можно было увидеть из окна этого зала, была небольшая группа воинов в колониальных шлемах, которые шли за повозкой для сбора мусора и одной из последних выживших лошадей Столицы.

 Иногда эта комиссия по расследованиям проводила ночные заседания, заходя с бокового входа, где слабые и беззащитные приучились ждать столько, сколько должны. Ночью Музей являл собой аллею земных контрфорсов, он был неосвещенный и исполинский, тайные ходы между залами, внутри на уровне улицы несколько миниатюрных пивных садов, открытых допоздна благодаря доброте и мудрости районной полиции — камень за камнем в этой наклонной кладке, цвет желтой сажи в сумерках, размытый, словно фотография в журнале.

 —  Эскимосы верят, что у каждого предмета вокруг них есть свой невидимый правитель, в целом  — недружелюбный, правоприменитель древних законов, которые появились на самом деле еще до появления человека, он следит, чтобы сила, которая была вызвана, не причинила вреда людям, и получает подношения в различной форме.

Упоминание живущей в веках практики заставило членов Комиссии навострить уши и податься вперед.

  — Мы искали и хотели доставить в Музей не столько видимый объект, сколько его невидимый управляющий элемент. С точки зрения эскимосов, кто-то из членов нашей экспедиции нарушил ритуал, выказав глубокое неуважение, из-за чего Сила была вынуждена следовать своей природе, требуя подходящего возмещения.

 —  Подходящего? Учитывая огромные потери имущества, не говоря уж о жизнях невинных жертв...подходящего для чего, сэр?

  — Для городской цивилизации. Поскольку мы забрали существо с его родной территории. Обычные санкции  — плохой лед, метели, враждебные призраки  — теперь были недоступны. Условия воздаяния приняли характер, более подходящий новому окружению  — пожары, повреждения зданий, паника толпы, разрушение инфраструктуры.

 Той ночью было достаточно неприятно. Этот город даже в лучшие свои дни славился подспудным ропотом тревоги. Все, кто там жил сознательно, каждый день рисковали, но считали: что бы ни произошло, оно произойдет достаточно медленно для того, чтобы успеть проконсультироваться хотя бы с одним человеком, «всегда будет время», как говаривали горожане. Но в эту беспощадную ночь события развивались слишком быстро даже для того, чтобы их понять, не говоря уже о том, чтобы проверить или проанализировать, фактически можно было только бежать и надеяться, что тебя не убьют. Вот точнейший срез общего восприятия  — каждый человек в городе, где все страдали от неудобства, испытывал Панический страх. Все годы бурного роста и коррупции их постоянно предупреждали о такой возможности. Город становится все более вертикальным, плотность населения растет, все станут заложниками в случае такого вторжения... Кто за пределами города мог бы представить, что они  — жертвы, которых застали врасплох, и кто, если на то пошло, мог представить такое в самом городе? Хотя многие впоследствии получили молниеносную прибыль, надев эту трогательную маску.

 Удалось установить несколько фактов. В недра пригорода, откуда узкая речушка с незапамятных времен течет в город, прибыло грузовое судно, на котором в путах скорее оптимистических, чем надежных находилась Фигура со сверхъестественными способностями, и в изустных преданиях не говорилось, как ее остановить. Кажется, все в городе знали, что это за существо  — все знали это с самого начала, но принимали эту историю настолько как должное, что действительный приход существа был последним, чего люди ожидали, включая то, что его жестокие дары могли значить для любых граждан, которых существо решило бы одарить, о чем ученые мужи, доставившие существо сюда, старые полярники, жившие на расстоянии всего нескольких обитых металлом коридоров, странным образом не догадывались.

Теперь, точно зная время прибытия, силой мысли подняв свою температуру до необходимой отметки, существо начало методично и неумолимо выжигать себе дорогу из заточения. Те, кто предпочел оставаться на корабле, пока будет такая возможность, по очереди, словно от некоего морального истощения, вдруг решали плюнуть на всё, бросались вплавь, писали вышестоящему начальству, вылезали через люки, спускались по водосточным желобам на улицы города. Но, учитывая уменьшение количества мгновений нормальной истории, где во времени они смогли бы найти убежище? Никакое сопровождение из хулиганов злачных мест, никакие тайные помещения а анкерных опорах какого-либо из больших мостов, никакие железнодорожные или водные туннели не могли спасти хотя бы одного из этих нечестивых беглецов от того, что на них надвигалось.

Пламя и кровь надвигались на них беззаботной массой. Как раз в вечерний час пик электроэнергия по всему городу отключилась, газопроводные магистрали начали воспламеняться, пламя отражалось в тысячах окон на каждом перекрестке, словно упреждая пророчество, булыжники взлетали в небеса, кирпичи падали невиданными, но красивыми узорами. Все попытки контратаковать или даже скрыться от Фигуры потерпели крах. Позднее на сигналы пожарной тревоги перестали отвечать, и пожарные, находившиеся на передовой, очень быстро поняли, что у них нет подкрепления или какой-либо надежды на него. Шум был ужасающе неослабный, так что даже сознательно беспечные поняли, что укрыться негде.

Объявили общегородскую мобилизацию, поступали отчеты о переговорах с неназванными посетителями, военные отпуска отменили, оперные постановки сократили вполовину  — арии, даже знаменитые, пропускали, чтобы зрители могли уйти раньше, на вокзалах раздавалось эхо перемещений войск, игры в карты и кости в закоулках злачного района грубо прерывались, обычно в самый важный момент, население начало всё больше бояться сумерек, невнятных лиц, высоких окон и того, что впервые на памяти гражданского населения с высокой вероятностью могло в них проникнуть....

 Впоследствии спорили о том, что случилось с Мэром. Сбежал, мертв, тронулся рассудком  — количество теорий относительно его исчезновения постоянно росло. Его лицо изображалось на плакатах, которыми были заклеены все деревянные заборы на пустырях и последние вагоны трамваев, его так хорошо всем знакомые черты сияли с неумолимой простотой черепа.

 — Оставайтесь дома, — предупреждали бюллетени, прикрепляемые к обугленным стенам.  — Этой ночью вас не ждут на моих улицах  — неважно, много вас будет или мало'.

Когда дневной свет покинул той ночью город, свет уличных фонарей и приблизительно не достигал своей обычной силы. Сложно было утверждать что-то определенное. Обычные социальные ограничения оказались несовершенными или вовсе исчезли. Всю ночь раздавались крики, игнорируемые, словно фоновый шум дня, исчез грохот городского транспорта, его заменили крики отчаяния и насущных бед  — хор боли почти покинул свое царство невидимости и перешел во что-то, с чем нужно было фактически справляться. Силуэты, появлявшиеся поздно ночью, отличаясь лишь оттенками серого, теперь обрели цвет  — не модные дневные тона, а кроваво-красный, моргово-желтый, ядовито-зеленый.

 В мегаполисе, где было Начало всего, всё и закончилось, и вся правда посередине, наличие подземного источника под фундаментом Собора Преображения, который подпитывал его три крестильные купели, до этого непостижимого пришествия считали достаточной, если не единственно чудотворной, защитой. Но теперь власти начали с помощью дуговых ламп проецировать в наивысшей точке собора полноцветное трехмерное изображение, если не Христа, то кого-то с такой же бородой, в мантии, излучающего свет, словно, если бы случилось наихудшее, они могли отвергнуть всеобщую преданность христианству, что облегчило бы им следование любым велениям чувств, которые могли бы им понадобиться для достижения соглашения с захватчиком.

С наступлением каждых сумерек светящееся изображение тестировали  — целостность цепи, уровень заряда, соответствие цветов и так далее. Наготове были запасные лампы, все боялись возможной поломки проектора в решающий момент.

 — Никто не отважится пойти ночью в район, кишащий вампирами, без креста,  — заявил Архиепископ,  — есть ли они сейчас? Нет, и это благодаря нашему Защитнику,  — имя которого он осмотрительно не называл.

Несмотря на недавнее присоединение к городу, пригородам оставили еще несколько достойных лет дикого запустения и пасторального покоя, на некоторое время они избежали просачивания строителей и застройщиков, которое в те дни считалось мечтой. Хотя какое будущее могло быть у «территории за мостом»  — рано или поздно история и культура пригородов должны были раствориться.

Так что город стал материальным выражением определенной потери невинности  — не сексуальной или политической, а некой общей мечты о том, каким должен быть город в его наилучшем проявлении, его жители стали и оставались расой обозленных людей с амнезией, которые были ранены, но не могли вернуться в своей памяти в момент нанесения травмы и вспомнить лицо своего осквернителя.

В эту ночь и день абсолютного гнева народ рассчитывал увидеть какой угодно город, если он выжил, всё рожденное заново, очищенное огнем, избавлено от корыстолюбия, спекуляций недвижимостью, местных политиков, а вместо этого здесь была эта плачущая вдова, конфликтная комиссия, состоящая из одной женщины в черном, которая начала копить, любовно записывать и беспощадно жалеть о каждой чертовой слезинке, которую она когда-либо уронила, и в течение следующих лет она собиралась вернуть им всё, превратившись в самую низкую и жестокую стерву города, даже среди городов, не отличающихся добротой.

Город, по всей видимости решительный и безрассудно отважный, был потрясен этим всенощным насилием, когда «его» заставили покориться, отдаться недопустимо слепо по-женски адскому пламени объятий «ее», возлюбленной. Все последующие годы он забывал, придумывал небылицы, пытаясь вернуть себе самоуважение. Но внутри, в потаенных глубинах души, «он» оставался содомитом Ада, принадлежавший всем адским обитателям, потаскухой в мужской одежде.

Так что, в надежде избежать дальнейших страданий, в качестве демонстрации лояльности Разрушителю, воодушевленные обетом, горожане воздвигли несколько искупительных зданий. Многие из них были умышленно сожжены, осуществлялись попытки с помощью зачернения создать стилизацию обломков, эстетичную и интересную. Внимание было направлено на Пригород, окутанный плазмой покровительственного пренебрежения, простиравшийся до огромного защитного вала молчания, который его огораживал, это была граница известного мира, дальше были дебри, о которых остальной город не решался говорить, словно сдался в плен в результате какой-то адской Плутонической сделки, которая повлияла даже на язык. В Городе началась великая эпоха строительства арок, обычно  — триумфальных, в точке перехода в запрещенные дебри было решено построить еще один большой Портал с надписью «Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ. ДАНТЕ», над которым в каждую годовщину этого ужасного события, охватывая небо над заливом, появлялась бы ночная панорама, не совсем памятная реконструкция событий, скорее  — абстрактные построения движущихся разноцветных огней на фоне синей, иногда  — цвета морской волны, тьмы, в которых зритель мог увидеть то, что хотел.

В ту достопамятную ночь Хантер Пенхоллоу покидал город, но, почувствовав что-то спиной, он оглянулся и стал свидетелем трагедии, разворачивавшейся за горизонтом, он вдруг вспомнил ночной кошмар, слишком древний, чтобы принадлежать только ему, в его зрачках сияли безжалостные контрастные изображения оттенков пламени, столь яркие, что его глазницы и скулы почувствовали какой-то переизбыток жара. Он вдруг потерялся в незнакомой части города  — нумерация, которую, как Хантер думал, он понимал, вдруг утратила всякий смысл. На самом деле нумерация деформировалась в выражение другой истории городских нужд, улицы больше не были пронумерованы последовательно, теперь они пересекались под неожиданными углами, сужались в длинные однообразные закоулки, ведущие в никуда, скачкообразно поднималась и спускалась с холмов, которые он раньше не замечал. Он всё быстрее шел вперед, полагая, что, зайдя достаточно далеко, придет на перекресток, который сможет узнать, но улицы вокруг были всё менее знакомы. В определенный момент ему пришлось зайти в нечто вроде открытого патио, в разрушенную раковину красной ржавчины и желтоватых обломков, возвышающихся до уровня десятого-двенадцатого этажей. Какой-то монументальный портал, более старинный и чужеродный для известного ему города. Теперь улицы были ему хорошо знакомы, больше похожи на коридоры. Вовсе не намереваясь это делать, вскоре он зашел в жилые комнаты. Увидел, что в углу почти пустого вестибюля проходит собрание. Люди сидели группами у камина, с чашками и стаканами, пепельницами и плевательницами, но поводом для собрания было не просто общение. Женщины и мужчины были в шляпах и пальто. Хантер робко приблизился к ним.

  —  Думаю, мы договорились, что нам нужно выбираться из города.

   — Всё упаковали? Дети готовы?

 Люди встали, собираясь уходить. Кто-то заметил Хантера:

 — Есть место, если хотите зайти.

 Каким остолбеневшим он, должно быть, выглядел. Он молча последовал за группой к пролету извилистой металлической лестницы, которая вела к освещенной электричеством платформе, где некоторые из них сели в странное массивное транспортное средство из гладкого железа темного оттенка промышленного серого цвета, стреловидное и глянцевое, с выхлопной трубой снаружи, по всей длине корпуса светились огни. Он зашел внутрь, нашел себе место. Транспортное средство начало движение, оно двигалось среди фабричных пространств, электрических генераторов, больших механизмов, назначение которых было менее определенным  — иногда колеса крутились, из выхлопных клапанов вырывался пар, в то время как другие устройства бездействовали в неосвещенной таинственности  — наконец, транспортное средство вошло в систему туннелей и, как только оказалось достаточно глубоко, начало набирать скорость. Звук перехода, гул и шум ветра становились всё громче, как-то даже успокаивали, словно придавая уверенности в скорости и направлении. Кажется, делать остановку не планировалось, только продолжать ехать всё быстрее.

Временами в окнах можно было увидеть необъяснимые проблески города над ними, хотя насколько глубоко внизу они путешествовали, понять было невозможно. Рельсы поднимались вверх, чтобы вырваться на поверхность, или поверхность совершала глубинную героическую экскурсию вниз, чтобы встретиться с ними. Чем дольше они путешествовали, тем более «футуристическим» становился пейзаж. Хантер был на пути к спасению, что бы это теперь ни значило в угнетенном мире.

 Кит не видел своего благодетеля до выходных, на которые была намечена игра между Йелем и Гарвардом, это был туманный безветренный день в конце ноября, встреча произошла в боковой комнате Тафт-Отеля. Официально их представил друг другу Фоли Уокер, одетый в костюм спортивного кроя в ярко-оранжевую и цвета индиго шотландскую клетку, напоминавшую расцветку конской попоны, с цилиндром в тон, а магнат больше был похож на клерка, получающего жалованье в компании значительно южнее этого штата, а может быть, и западнее. У него были дымчатые очки и соломенная шляпа, ширина полей которой неотвратимо свидетельствовала о маскировке, а тесемки неаккуратно свисали до земли.

 — Вы справитесь,  — поприветствовал он Кита.

   — Гора с плеч,  — подумал про себя Кит.

Это был не особо задушевный тет-а-тет. Выпускники обоих университетов толпой ходили туда-сюда по вестибюлю, беззаботно размахивая пенистыми пивными кружками с крышкой, в спортивных шляпах, в гамашах и пальто «олстер» ярких цветов соперничающих команд.

Каждые пять минут мальчик-слуга пробегал мимо, выкрикивая:

 — Мистер Райнхарт! Зовут мистера Райнхарта! Мистер Райнхарт!

   — Популярный парень этот Райнхарт,  — отметил Кит.

  — Гарвардская шутка, которой уже несколько лет,  — объяснил Скарсдейл Вайб,  — но она и не думает устаревать. Если повторять ее вот так, это достаточно утомительно, но когда эти слова подхватывают сотни мужских голосов летним вечером в герметичной среде двора Гарварда? Ну.... По принципу тибетской молитвенной мельницы  — повторите достаточное количество раз, и в определенный момент произойдет что-то не предусмотренное, но чудесное. Гарвард  — это ореховая скорлупа, если хотите знать.

 — Там изучают Кватернионы вместо Векторного Анализа,  — вежливо добавил Кит.

Предматчевые страсти разгорались всё сильнее. Почтенные профессора Лингвистики, которые никогда особо не интересовались футболом, неустанно напоминали своим студентам, что дневнесанскритское «крими» и позднейшее арабское «кирмиз»  — названия насекомого, от которого когда-то был получен цвет, слово «чермный» созвучно слову «червь». Молодые мужчины в полосатых кашне, связанных их возлюбленными, не жалевшими сил и связавшими в них несколько карманов, в которые помещались постоянно звеневшие фляги, приступили к алкогольным развлечениям, которые, конечно, будут превалировать на трибунах.

 — Я надеялся, что мой сын соблаговолит остановиться на минутку, но, боюсь, этого не произойдет. Его захватила оргия, без сомнения. Это самая непреодолимая форма человеческой грусти  — наблюдать, как твоя альма матер скатывается в пучину вакханалий и беззакония.

 — Думаю, этим утром он участвует в какой-то внутренней игре первокурсников,  — сказал Кит.  — Он действительно должен быть в команде университета.

  — Да, стыд и срам, что нет профессионального футбола  — карьера ему была бы обеспечена. Колфакс  — последний из моих детей, а я люблю их всех, как должен, похоже, будет меня презирать  — новый виток безалаберности грядущих поколений. Это проклятие старого капиталиста  — склонности, которые важны больше всего, например, мозги для бизнеса нельзя передать по наследству.

  — Зато на поле, сэр, он преуспел настолько, насколько того мог бы желать капитан бизнеса.

 — Ну, скажу я вам. Колфакс работал у меня в одном из офисов на Перл-Стрит во время летних каникул, пятьдесят центов в час, намного больше, чем он заслуживал. Я отправлял его подмасливать чиновников: «Отнеси это Члену муниципального совета Такому-то. Не заглядывай внутрь». Молодой идиот, воспринимавший всё столь же буквально, сколь и послушный, никогда не заглядывал внутрь. Всё еще надеясь, хотя отчаяние мое росло, я продолжал его отправлять снова и снова, с каждым разом делая всё более очевидные намеки, даже оставляя уголки банкнот, чтобы они выглядывали из портфеля, но щенячья наивность выдержала и это. В конце концов, Господь меня надоумил, я вызвал полицию, надеясь шокировать моего идиота-сынка, чтобы к нему вернулась какая-то связь с Миром Реальности. Он бы еще томился в городской тюрьме Нью-Йорка, если бы я не отказался от борьбы и не начал бы искать себе другого наследника. Следите за мыслью?

  — При всем уважении, сэр, кажется, я читал это в каком-то бульварном романе, постойте, что я говорю, даже не раз читал, знаете, как вся эта чепуха маринует ваши мозги........

  — Меньше, чем кадку с огурцами, которая является моим отпрыском. То, что я подготовил, действительно  — грандиозное предложение.

  — Именно этого я боялся, сэр,  — Кит понял, что уверенно стоит на ногах и не отводит глаза под все более недоуменным взглядом Скарсдейла.

 — Получить наличные из огромного трастового фонда, унаследовав бесчисленные миллионы после моей смерти  — это не по вашей части, молодой человек?

 — Простите, но, не имея ни малейшего представления, как вы заработали эти деньги, я не смогу приумножить капитал, скорее  — проведу остаток жизни в судах, отражая нападения грифов-индеек, не так я собирался провести свои взрослые годы, честно говоря.

 — Да? У вас есть альтернативный план. Прекрасно, мистер Траверс. Расскажите, мне правда интересно.

 Кит, мысленно обдумав список тем, которых лучше не касаться в беседе со Скарсдейлом, начал с Теслы и его проекта бесплатной универсальной энергии для каждого, затем перешел к очарованию Векторизма, доброте и гениальности Вилларда Гиббса... Осталось не так-то много тем, которые они могли обсудить. Но было что-то....Мужчина смотрел на него странно. Это не было отеческое выражение или взгляд опекуна. Нет, это было  — Кит почти зарделся при мысли  — это было желание. Его желали, по причинам, которые выходили далеко за рамки того, что он мог сделать в этой декадентской пучине лености и похоти Восточного побережья.

 Несмотря на решительное намерение по приезде не судить это учреждение слишком строго, Кит почти сразу понял, что собой представляет Йель. Сторонники книжной учености  — два-три добрых друга, еще не искалеченные возвратными глаголами и мрачной осмотрительностью, которая понадобится для управления страной, а остальные  — просто щеголи. Сейчас Кит был полон энергии и энтузиазма, его глаза светились,он говорил, как с еще не представленными ему продавщицами субботним вечером на Чепл-Стрит, он читал лекцию о Векторизме  — Гиббс, Гамильтон и так далее, потому что эта самая чудотворная из систем, казалось ему, обязательно улучшит жизнь всех, кого он сможет с ней познакомить, хотя девушки не всегда были в этом уверены.

 — Ты их спугнул, Кит,  — ‘Факс, собиравшийся на «свидание», рассматривал свою одежду в зеркале комнаты, которую они делили.  — Моя кузина знает энное количество девушек, которые не прочь иногда поиграть с тобой в маленькую настольную игру, если ты не будешь пугать их всей этой арифметикой.

  — Это не «арифметика».

 — Ну вот, а я о чем говорю. Девушки не видят разницы, и, что важнее, их она не интересует.

 — Как всегда, ‘Факс, я полагаюсь на твою мудрость во всех вопросах спорта. Здесь не было умышленного сарказма, даже его тени. К восемнадцати годам Колфакс Вайб превратился в настоящего богатого любителя спорта, какими они были в те дни — его признавали как эксперта, а иногда  — как чемпиона: лыжник, игрок в поло, стайер, стрелок из пистолета и винтовки, охотник, воздухоплаватель  — список был столь внушителен, что мог бы вызвать депрессию у любого читателя с обычными житейскими способностями. Когда он наконец появился на футбольном поле Лиги Плюща, в последние минуты матча между Йелем и Принстоном, 'Факс вывел мяч из-за трехочковой линии в свою зону защиты и вел его до победного тачдауна, несмотря на оборону противника, не говоря уж о нечаянных препятствиях со стороны его собственной команды. Уолтер Кэмп назвал это «самым великолепным пересечением поля за всю историю футбола в Йеле», а афроамериканцы, жившие в Принстоне, в ту субботнюю ночь спали немного спокойнее, зная, что они хотя бы на неделю избавлены от шумных ватаг парней из Принстона, ломающих веранды домов на Уизерспун-Стрит, чтобы зажечь костер победы.

 — Черт, я засиделся взаперти,  — объяснил Факс.  — Просто нужна хорошая пробежка.

Поскольку представления Факса о досуге, что не удивительно, были сосредоточены в более опасных для жизни сферах, за первый год знакомства они с Китом выяснили, что идеально подходят друг другу, Кит цеплялся за любой кусок внешнего прочного мира, как за обломки судна в неистовом вихре символов, операций и абстракций, а ‘Факс, насмехаясь над ежедневными гимнами Рузвельтианской напряженности, нашел в полурелигиозной преданности Кита Векторизму серьезность, а еще Факс понимал, что это был шанс избавиться от праздной и поверхностной жизни, которая была слишком хрупкой и в которой ему в любой момент грозил крах.

Часто это истолковывали в том смысле, что отпрыск Вайба не может усидеть на месте, как клопы и проводники пульмановских вагонов. Брат ‘Факса Крэгмонт сбежал с танцовщицей на трапеции, потом вернулся с ней в Нью-Йорк, чтобы обвенчаться, свадьбу праздновали на трапециях, жених и шафер были во фраках, шелковые цилиндры вверх дном болтались на резинке у их колен, одинаково синхронно в гибельном Эфире они собирались встретить невесту и ее отца, карнавального «киоскера» или буфетчика, в парной прогулке от своего края арены, подружки невесты балансировали с помощью рук, вертя усыпанными блестками подбородками, ядовито-зеленые перья сметают и взбалтывают дым сигар, поднимавшийся от толпы. Крэгмонту Вайбу было тринадцать в то цирковое лето, когда он стал мужем и создал даже по тем временам невероятную семью.

Третий брат, Флитвуд, лучший из мужчин на этой церемонии, тоже рано покинул родительский дом, упросив взять его в экспедицию, которая отправлялась в Африку. Он разбирался в политических играх столь же хорошо, сколь в любых настоящих научных исследованиях, предпочитая буквальный титул «Исследователя», он не делал ничего другого  — только исследовал. Состоянию Флитвуда не вредило то, что колоссальные трастовые фонды Вайба должны были оплачивать счета за сшитые на заказ колониальные шлемы, мясо лозанж и тому подобное. Кит встретил его однажды на весеннем уик-энде в поместье Вайба на Лонг-Айленде.

  — Слушай, ты никогда не видел наш коттедж,  — в один прекрасный день сказал Факс после пар.  — Что ты делаешь в эти выходные? Конечно, если у тебя нет в разработке очередной фабричной девицы или принцессы пиццерии.

  — Разве я говорю в таком тоне о девушках из колледжей «Семи сестер», на которых ты специализируешься?

 —  Я ничего не имею против новых бегов,  — начал возражать ‘Факс.  — Но тебе всё равно полезно встретиться с кузиной Диттани.

 —  Из колледжа Смит.

   — Маунт Холиок.

  — Думаю, это может подождать.

Они шли под покровом сурового пасмурного неба. Даже при более жизнерадостном освещении поместье Вайба было, очевидно, местом уединенным  — четыре этажа, прямоугольное, без прикрас, темная каменная облицовка выглядела намного старше известной даты постройки. Несмотря на заброшенность, некомфортное жилище по-прежнему поддерживали внутри  — возможно, какая-то побочная ветвь Вайбов... непонятно. Существовала тайна второго этажа. Туда допускали только слуг. Он «принадлежал» предыдущим жильцам, но никто не хотел уточнять, каким образом.

   — Там кто-то живет?

    — Там кто-то есть.

   . . . время от времени двери на боковую лестницу хлопали, раздавался приглушенный звук шагов...непонятное движение в отдаленном дверном проеме.... угроза возникновения какой-то обязанности осуществлять ежедневные поиски на запретном уровне, в сумерках, настолько подробные, что контакт с невидимыми жильцами, в какой-то форме, в какой-то необъявленный момент, станет неизбежным... без единой пылинки опрятные тени в вечном владении, шторы и обивка насыщенных оттенков зеленого, бордового и индиго, слуги, которые не разговаривали, не хотели или не могли встречаться с чьим-либо взглядом... а в соседней комнате в следующее мгновение, ожидая...

  — Очень любезно с вашей стороны пригласить меня сюда,  — щебетал Кит за завтраком.  — Товарищ спит, как сурок. Ну, исключая...

 Пауза в организованном жадном поедании пищи. Заинтересованность всех присутствующих за столом.

 —  Я хотел спросить, кто вот так зашел в комнату посреди ночи?

 —  Могу вас заверить,  — сказал Скарсдейл,  — это был не ветер и не жильцы этого дома.

  Они прогуливались, словно что-то искали.

Обменивались взглядами, обмен не удавался, взгляды посылались, но не возвращались.

 — Кит, ты еще не видел конюшни,  — в конце концов сказала кузина Диттани.  — Не хочешь покататься?

Прежде, чем Кит смог ответить, у входа в утреннюю столовую началась сутолока. Позднее он мог поклясться, что слышал симфонические медные духовые инструменты, игравшие длинное вступление.

 — Мама! - воскликнул ‘Факс.

 — Тетя Эдди!  — воскликнула кузина Диттани. Это была редкая гостья  — миссис Вайб, бывшая Эдварда Биф из Индианополиса. Она пела меццо-сопрано и вышла замуж шокирующе рано, мальчики пошли сомкнутым строем, «как комедианты выходят на сцену варьете»  — так ей казалось, и к тому времени, когда Колфакс подстрелил свою первую парочку фазанов, она вдруг в один прекрасный день упаковала шесть кофров одежды и со своей служанкой Вазелиной переехала в Гринвич-Виллидж, в городской особняк, украшенный цветистой терракотой, импортируемой издалека, дизайнер интерьера  — Элси де Вулф, особняк прилегал к дому младшего брата ее мужа, Р. Уилшира Вайба, который уже несколько лет жил в уютном гнездышке безрассудства и декаданса, проматывая свою долю в капитале семьи на балерин и труппы, в которых они танцевали, особенно  — на те, которые были согласны осуществлять грандиозные постановки ужасных «музыкальных драм», которые он сочинял, бутафорские, или, как он предпочитал говорить, нарочитые европейские оперетты на американские темы  — «Роско Конклинг», «Принцесса трущоб», «Шалости в Мексике» и многие другие. Город некоторое время занимала смена Эдвардой места жительства, но достаточно скоро горожане переключились на подробности скандала, связанного больше с деньгами, чем со страстью, эта тема больше подходила для оперы на языке, на котором они не говорили. Поскольку Скарсдейл был уже достаточно взрослым для того, чтобы умело регулировать свои финансовые потоки, а Эдварда идеально подходила не только для того, чтобы затягивать талию в корсет и наряжаться, чтобы появляться на приемах в качестве его номинальной жены, но и, поскольку ее слава в театральном мире росла, участвовать в собраниях культурного характера и принимать гостей на любых знаменательных приемах, Скарсдейл начал воспринимать ее скорее как актив, а не как возможный источник супружеских страданий.

 Ее деверь Р. Уилшир Вайб был рад, что она его соседка, потому что «Эдди» была просто кладезем добродетелей  — вскоре он нашел удовольствие в том, чтобы знакомить ее с художниками, музыкантами, актерами, писателями и другими представителями низших классов общества, которых было столь много в его окружении. Благодаря своему несомненному драматическому таланту она вскоре смогла убедить импресарио, что только в порядке огромной личной услуги ему она находится среди этих низменных сквернавцев, поэтому не хочет другой компенсации, кроме.... ну, не главной роли, во всяком случае, не сразу, но, по крайней мере, второстепенную роль в амплуа субретки, например, веселой бандитки Консуэло в «Шалостях в Мексике», потом на репетиции, поскольку это требовало существенного и всегда, честно говоря, противного взаимодействия с дрессированной свиньей Табби, она поняла, что должна изображать здесь всем довольную партнершу комика, «подпевалу», как это называли актеры, поскольку весь смех зала всегда будет доставаться этой откормленной на убой невоспитанной свинье. Но к концу представления они с Табби стали «ближайшими друзьями», как она призналась театральным газетам, которые к тому времени уже проявляли пристальный интерес к ее карьере.

Последовали роли побольше, арии или «номера» Эдварды так разрослись, что приходилось раньше начинать спектакль, чтобы они поместились.

 — Волшебно и несравненно!  — восклицали обозреватели,  — трансцендентно великолепнейшее!  — и вскоре ее окрестили в шампанском «Дивой из Дельмонико».

Прилегающие особняки постоянно служили местом вольностей и чудачеств, в неизменной дымке уютного тумана из источников увеселений, включая гашиш и опиум, а также  — из бутылок сельтерской, которые иногда использовали в качестве сосудов для питья, но намного чаще  — для того, что казалось вечной игрой. Молодые женщины, часто одетые лишь в плюмажи из страусовых перьев цветов сомнительного вкуса, бегали в дымке по мраморным лестницам, преследуемые молодыми мужчинами в остроносых бальных туфлях из лаковой кожи. В центре этих вакханалий каждую ночь была всегда веселая Эдварда, которая пила Силлери из бутылки и смеялась «ха-ха-ха»  — не всегда над кем-то конкретным.

Так Эдварда и Скарсдейл были вместе каждый день, хотя их жизни проходили почти полностью асинхронно, они жили каждый в своем испорченном городе, как частичные наложения в какой-то новой технологии цветной печати: у Скарсдейла серые тона, у Эдварды  — розовато-лиловые. Иногда - цвета «пюс».

Кит спустился к конюшням, где к нему присоединилась Диттани Вайб, чьи глаза сверкали из-под полей неотразимой шляпы. В сбруйном сарае она притворилась, что рассматривает обширный инвентарь упряжи: уздечки, недоуздки, хомуты, арапники, стеки, плети и так далее.

 — 'Мне нравится, как здесь пахнет,  — прошептала она.

Она взяла сплетенную плеть для жеребцов и щелкнула ею с треском:

 — Ты, должно быть, пользовался этим в Колорадо, Кит.

 — Обычно нам достаточно нескольких непечатных слов,  — сказал Кит.  — Наши лошади ведут себя довольно неплохо, надо полагать.

 — Совсем не так, как восточные,  — пробормотала она.  — Видишь, сколько здесь кнутов и тому подобных вещей. Наши кони очень-очень непослушны.

Она протянула ему кнут:

 — Думаю, этот должен хлестать просто ужасно.

Прежде, чем он смог это проверить, она повернулась, подняла юбку своей амазонки и подставила зад, выглядывая из-за плеча с тем, что можно было бы назвать озорным ожиданием.

Он посмотрел на кнут. Кнут был примерно четырех футов в длину, может быть, толщиной с палец.

 — Судя по весу, он для профессионалов, конечно же, ничего полегче тебе не подойдет?

   — Я могу не снимать панталоны.

 — Хм, посмотрим... Если я правильно помню, вот так ты упираешься ногами...

  — А впрочем,  — сказала кузина Диттани,  — рукой в перчатке ты сделал бы приятно.

  — Всегда к вашим услугам,  — улыбнулся Кит,  — и, как потом выяснилось, Диттани  — тоже, спустя некоторое время звук усилился, а потом они решили перейти на сеновал.

 Весь остаток дня он пытался улучить минуту, чтобы поговорить с ‘Факсом об этом происшествии с кузиной, но, словно существовал всеобщий заговор по предотвращению этого разговора, всё время появлялись неожиданные посетители, раздавались телефонные звонки, начиналась импровизированная игра в лаун-теннис. Кит стал раздражительным, слишком долгая работа над проблемой вектора ввела его в состояние, очень похожее на опьянение, а потом проявился его второй или со-сознающий разум, чтобы, наконец, посмотреть, что можно со всем этим сделать.

Позднее в тот же день, после еще одних захватывающих дух десяти минут с Диттани в полосатом шалаше из пальметто во время дневной партии в крокет, большая часть компании ушла отдыхать. Кит блуждал по дому и услышал приближающиеся звуки фортепиано, как ему показалось, из музыкальной комнаты. Он пошел на звук: незавершенные фразы, после которых появлялись новые, столь же неполные, аккорды, в которые ему удавалось попасть лишь случайно, перебирая клавиши, но абсолютно никогда он не обдумывал музыку..... Он шел сквозь затемненный янтарный свет, словно весь электрический ток вытек из дома, постепенно убывая, как газовый свет под рукой на тайном клапане. Он огляделся в поисках настенных выключателей, но не увидел ни одного. Ему показалось, что в конце одного из коридоров он увидел удалявшуюся темную фигуру в поношенной одежде, на голове ее был один из тех колониальных пробковых шлемов, которые, как говорят, носят исследователи. Кит понял, что это, должно быть, предмет многих обсуждений  — паршивая овца Флитвуд Вайб, вернувшийся из очередной экспедиции.

  Р. Уилшир Вайб не вызвал расположение племянника с помощью своего обычного «шоу» африканского фиглярства и прилипчивого напева:

   Когда придут ме-естные, охваченные желанием убивать!

   Когда твоя жизнь не стоит ни цента!

   Глазами не хлопай, стань берсерком,

   Можешь даже опоздать на работу.

   Что ты будешь делать, когда

   Они с криками придут за тобой?

   Побежишь через джунгли,

   Пытаясь не стать е-доо-й!

   Поскорей отсюда, в далекий край,

   Не найдешь киоск с хот-догами (ухуу!),

   Что они едят вместо этого  —

   Барбекю из мозгов прямо из твоей головы,

   Так что если ты собрался туда,

   Послушай, что я тебе скажу:

   Не хочешь стать чьей-то едой?

   Лучше сядь на быстрый

   Авто-моо-биль!

 Все собрались вокруг «Стейнвея» в гостиной, чтобы подпеть этой песне. Море веселья для всех, кроме Флитвуда, который минимум тридцать два раза за ночь подошел к бару, чтобы не обижаться.

  — Они на самом деле не знают, что я здесь,  — признался он Киту.  — Если знают, только как если бы кто-то мог заметить призрака, но, как вы уже, наверное, знаете, это не самые духовные люди на свете. Когда-то я надеялся, что Диттани сможет избежать общего разложения, но теперь  — нет.

  —  Она кажется мне достаточно непосредственной.

  — У меня всё меньше прав о чем-то судить. На самом деле, вы не должны доверять ничему, что я говорю об этой семье.

   Кит рассмеялся:

 — О, прекрасно. Логические парадоксы. Их я понимаю. Хорошо.

   Они достигли вершины крутого склона, где росли клены и черный орех, некоторые деревья уже были старыми, когда сюда прибыли первые европейцы, особняк был скрыт листвой где-то внизу.

 — У нас всех была привычка приходить сюда зимой и кататься на санках. В те времена склон казался почти вертикальным. А посмотрите туда.

Он кивнул на запад. Сквозь мили угольного дыма и солевого налета Кит рассмотрел несколько почти невидимых башен города Нью-Йорка, из облаков на него опускались радиальные снопы солнечного света, казалось, что там  — почти их собственные небесные прототипы, то, что фотографы называют «двухминутным небом», которое было обречено вскоре омрачиться, может быть, даже пошел бы дождь.

 — Когда я приходил сюда один, смотрел на город, думал, что здесь должен быть какой-то портал в другой мир... Я не мог представить какой-либо непрерывный пейзаж, который естественным образом мог бы привести оттуда, где я находился, в город, который я видел. Конечно, это был Квинс, но к тому времени, когда я об этом узнал, было уже поздно  — я был одержим мечтой перехода через невидимый портал. Это мог быть город, но это не должен был быть город. Это был скорее вопрос понимания невидимой сути.

   Кит кивнул:

 — И...

 Флитвуд стоял, спрятав руки в карманы, медленно качая головой:

 — Есть истории и карты, которые это подтверждают... слишком часто это встречается во многих языках и историях, чтобы быть просто принятием желаемого за действительное... Это всегда  — скрытое место, путь туда неочевиден, география скорее духовная, чем физическая. Если вам доведется там оказаться, вы будете в полной уверенности, что вы не открыли это место, а вернулись туда. В одно мощное мгновение просветления вы вспомните всё.

 — Дом.

  — О... Он вслед за Китом посмотрел вниз, в сторону невидимого «большого дома» в лучах последнего солнца на листве.  — Есть дом, а есть  — дом, знаете ли. В наши дни все мои коллеги заняты поиском водопадов. Чем зрелищней водопады, тем больше шансов открыть дорогой отель... Кажется, всё, чего я сейчас хочу  — это движение ради движения, то, что ваши друзья называют вектором, полагаю.... А существуют векторные неизвестные величины?

 — Векторы... можно вычислять. Конечно. Но, наверное, вы имеете в виду что-то другое.

 — Этот всегда указывает вдаль, а тот,  — указывая на мерцающий мегаполис, возвышавшийся за его головой,  — туда, где есть деньги.

 Он немного подождал, словно у телеграфного клопфера, чтобы получить какое-то подтверждение от далекого незримого.

 — Знаете,  — продолжал он,  — там встречаются такие странные персонажи. Они приходят, потом не появляются снова несколько месяцев, иногда  — вообще больше не появляются. Миссионеры, дезертиры, граждане троп, то, чему они клялись в верности  — дорога, тропа, река, всё, что могло бы привести их к следующему горному хребту, следующему изгибу реки, проступающему из сырого света. «Дом»  — что бы это ни было, что это могло значить для них? Я расскажу вам историю о Небесном Городе. О Сионе.

Однажды ночью в Восточной Африке (он уже точно не помнил, где) Флитвуд встретил Ицхака Зильберфельда, сионистского агента, который путешествовал по миру в поисках возможностей для создания родины евреев. У них быстро началась дискуссия о бездомности в противовес владению имуществом. Лихорадка, злоупотребление местными наркотиками, кровавые конфликты с племенами, повсеместные и непрекращающиеся  — тысячи угроз для белого вторжения сюда, многие из них невидимы, но по мере обсуждения они вызывали всё больше беспокойства.

 — Что такое современное государство,  — заявил Ицхак,  — если не пригородный участок, только большего масштаба? Антисемитизм проистекает непосредственно из пригородного страха перед теми, кто всегда в движении, кто разбивает лагерь на ночь или оплачивает аренду, в отличие от Хорошего Гражданина, который верит, что ему «принадлежит» его дом, хотя, скорее всего, он принадлежит банку, возможно, даже еврейскому банку. Все должны жить в односвязном пространстве, вокруг которого  — сплошная линия. Некоторые носят веревочки из волос, чтобы отпугнуть змей. Все, кто живет за пределами участков любого размера, автоматически становятся угрозой для порядка пригородов и, в более широком смысле, для Государства. Удобно, что у евреев своя история безгосударственности.

  — Но ведь не зазорно хотеть иметь свой собственный участок земли, разве нет?  — возразил Флитвуд.

  — Конечно, нет. Но страна евреев станет объектом вечной ненависти тех, у кого нет собственности  — это обязательная часть императива предместий. Ненависть переносится на какую-нибудь новую цель, вот и всё.

А где еще они могли бы проявить себя: в ужаснейших джунглях, на мирном пространстве пастбищ, всё никак не успокоятся, никаких конфликтов интересов, высокие, плодовитые, здоровые, неуязвимые и т.д.? Свернут ли они на другую тропинку, или пересекут горный хребет, или вдруг увидят тайный ход в пречистую страну Сион?

 Солнце клонилось к закату, а они продолжали обсуждать благословенную возможность.

 —  Это реально?

   Пожал плечами:

 — Да... Или нет.

  — Или у нас обоих лихорадка.

   Они разбили лагерь на поляне у маленького водопада и разожгли костер, чтобы приготовить еду. Ночь началась, словно номинально.

   — Что это было?

   — Слон,  — ответил Флитвуд.  — Сколько вы уже здесь, вы говорите?

 — Звук такой, словно он довольно близко, вам так не кажется? (Флитвуд пожал плечами). Я хочу сказать, вы... встречали слонов?

   — Постоянно.

   — У вас есть с собой слонобой?

   — Нет. А у вас?

   — А если он нападет на нас, что мы будем делать?

   — Зависит от его веса  — попытаемся его уболтать?

   — Антисемит!

Слон в темноте продолжал издавать трубные звуки, теперь к нему присоединился еще один. Гармония. Возможно, комментировали друг друга, кто знает?

  —  Они что, не спят ночью?

   Флитвуд громко вздохнул:

 — Не хочу вас обидеть, но... если все ваши соплеменники так опасаются слонов, вероятно, Африка  — неподходящее место для сионистского поселения.

Их ступни чувствовали, как дрожит земля джунглей, к ним на высокой скорости приближался взрослый слон.

   — Ну, хорошо поболтали,  — сказал Ицхак,  — а теперь, думаю, я просто...

   — Советую вам оставаться, где стоите, правда.

   — И что дальше?

   — Смотрите ему прямо в глаза.

   — Дуэль взглядов со смертоносным слоном.

 — Древняя мудрость буша,  — сообщил Флитвуд,  — гласит: никогда не убегайте. Если броситесь бежать, вас растопчут.

Слон, оказавшийся примерно двенадцати футов высотой, вышел из джунглей и направлялся прямиком к Флитвуду и Ицхаку, демонстрируя явное недовольство. Его хобот был поднят и загнут назад  — предупреждение, которое слоны используют, прежде чем направить свои бивни на цель, вызвавшую их гнев.

  — Ладно, повторим: мы стоим здесь, поддерживаем зрительный контакт, и вы полностью мне гарантируете, что этот слон просто... остановится? Повернется и уйдет, никаких обид? '

  — Смотрите.

  На следующей неделе в «Буш Газетт» вышла статья под заголовком «СПАСЕНИЕ ЕВРЕЯ ОТ СЛОНА-ПСИХОПАТА»

 Ицхак был так благодарен, что дал несколько консультаций по вопросам инвестирования, и также сообщил полезные банковские контакты по всей Европе, которые в перспективе пригодились бы Флитвуду, если бы в то время он не преследовал уже менее материальные цели. Он попытался объяснить:

 — В детстве я читал Диккенса. Жестокость меня не удивляла, меня удивляли эпизоды безвозмездной доброты, которую я никогда не встречал вне страниц художественной литературы. В любом из известных мне миров освященный веками принцип гласил: ничего не делайте бесплатно.

 —  Так и есть,  — сказал Ицхак.  — Верьте мне. Купите акции Рэнда.

   — Южная Африка? Но там идет война.

   — Войны заканчиваются, пятьдесят тысяч китайских кули выстроились в очередь, спят в доках от Тяньцзиня до Гонконга, ждут отбытия в Трансвааль, как только там прекратят стрелять...

Как оказалось, вскоре мировые рынки были завалены золотом, не только золотом Рэнда, но и плодами австралийской золотой лихорадки, которая продолжала бить ключом  — это была та «неправедно полученная» прибыль, за которой в мыле гнался патриарх Вайб.

   — Я не понимаю. Эти деньги появляются ниоткуда.

   — Но они настоящие,  — подчеркнул Фоли Уокер.  — То, что за них покупают, настоящее.

  — Я чувствую, что превращаюсь в чертового социалиста,  — сказал Скарсдейл.  — Даже в коммуниста. Знаете это чувство, когда начинается простуда. Мой разум, или его часть, которой я размышляю о вопросах бизнеса, заболел.

    — Но, мистер В, вы ненавидите социалистов.

   — Я больше ненавижу этих мерзавцев-альпинистов.

Он был едва виден в темноте, в окне заколдованного этажа, почти обломок предыдущей эпохи, оставленный здесь для каких-то неактуальных целей домашнего хозяйства. В эту часть дома никто не заходил, она была предназначена для изгнания, ухода, беспокойных блужданий, закрепленная за любым, кто не смог бы там жить. Он вспоминал, склонялся на больничный одр воспоминаний.

В Африке он знал безгрешных лейтенантов, обреченных погибнуть молодыми, беглецов, спасшихся из-под обломков Восточного вопроса, торговцев живым товаром или огнестрельным оружием, которых не волновало, что они продают, которые могли появиться из зеленого загробного мира спустя много месяцев, когда их груз исчез не только из их распоряжения, но даже из памяти, больные, отравленные, очень часто  — при смерти, проклятые шаманами, преданные магнитными аномалиями, истязаемые гвинейским гельминтом и малярией, но, несмотря ни на что, стремящиеся в объятия этой страны, Флитвуд хотел быть похожим на них... Он молился о том, чтобы стать одним из них. Он поехал в страну, которая была слишком опасной даже по мнению местных европейских безумцев, полагаясь на судьбу... Ничего не взял с собой. Ни у кого не было достаточно плохого вкуса, чтобы предположить, что это его деньги не подпускали к нему призраков, заступничества которых он искал, что даже эти агенты зла откуда-то знали о том, что лучше не приближаться слишком близко к неконтролируемым средствам, источником которых были преступления, хоть и получившие затейливые определения.

 В Массаве Флитвуд нашел судно каботажного плавания, следующее на юг. Высадившись в Лоренсо-Маркес, он провел неделю в различных местных кантинах, собирая информацию, как ему хотелось думать. Для этого пришлось выпить целое озеро португальского вина с колониальных рынков, а также  — бормотухи из водорослей Буселаса и Дао под озадаченными взглядами местных жителей, которые традиционно являлись приверженцами этого напитка.

   Когда Флитвуд почувствовал, что остатки американских склонностей из него вымыты, он сел в поезд и поехал в Трансвааль. Но за несколько минут переезда из Рессано-Гарсиа в Комати-Пурт в его мыслях произошла какая-то перестановка. В момент пересечения границы он понял, что должен здесь делать  — он должен был поехать в Йоханнесбург и сколотить свое собственное состояние в этом аду застарелой чахотки, покрытых струпьями вельдов, кипящего дорожного движения рикш, отчаянно малого количества белых женщин, алчности лавочников, в городе без истории... «как Баку с жирафами»  — напишет он домой. Вельд простирался очень далеко, в обозримом пространстве не было ни деревца, только дымовые трубы и песты, работавшие с дьявольским шумом, который раздавался на многие мили днем и ночью, от них в разные стороны разлеталась неотвратимая смрадная белая пыль, она оставалась в воздухе и ею дышали, или оседала на стенах домов, одежде, растениях, коже всех цветов. В любое время в любой стране мира найдется достаточно городов, похожих на Йоханнесбург, которые притягивают определенный тип энергичных молодых искателей удачи. В него необходимо окунуться, какое бы буржуазное оболванивание, преобладающая погода, рыночная риторика, колебания урожайности, включая Смерть, ни определяли обычный день, нужно было стоически бросаться в эту лихорадку и вести себя так, словно выживание и прибыль непременно предполагают опьянение, предательство, жестокость, риск (спуск в бездну золотоносной жилы оказался ничем по сравнению с моральными безднами, подстерегавшими и манившими на каждом шагу), сексуальную одержимость, азартные игры с невероятными ставками, искушение в притонах индийской конопли и опиумное рабство. Все былые так или иначе попались в эти сети, это была игра без берегов, хотя Верховный суд Витватерсранда мог бы формировать общественное сознание, на практике за полтора дня на поезде «Лоренсо-Маркес» можно было вернуться обратно в португальскую юрисдикцию, навсегда, если захочется, деньги отправить заранее, они уже хранятся в безопасности, кажется, они  — уже не мечта, незамаранные, как любые цифры, записанные чернилами в гроссбух настолько аккуратно, насколько вы того пожелаете...

 Сложно противиться тому, чтобы однажды не зайти в старый местный салун, выпить несколько бокалов до закрытия.

 — Нет, не фантастически богат, но, знаете... трехпенсовик здесь, трехпенсовик там  — так и накопил со временем...

Кафры называют его еГоли, «Город золота». Вскоре после своего прибытия в Йоханнесбург Флитвуд попал в, как это называют курильщики индийской конопли, Обезьяний поезд. Была история о том, как он выстрелил в кули, но дело было в том, что он выстрелил в кафра, укравшего бриллиант, и он предоставил кафру выбор  — быть застреленным или шагнуть в шахту глубиной полмили. В конце концов, он был вором, хотя камень был не таким великолепным, какими обычно бывают бриллианты, на, признаем, дилетантский взгляд Флитвуда, вероятно, меньше трех карат, когда Амстердам с ним разберется.

 — Я не крал это,  — повторял чернокожий.

Но сделал то, что ему велели, сдался на волю белого человека. Флитвуд показал ему ожидавшую его судьбу в виде борхардта и почувствовал, как странная эйфория разливается по его телу, и, к его удивлению, кафр не только узнал это состояние, но и вошел в него сам. Пятно на репутации американца, в конце концов, нужно вытравить. Двое стояли на краю ужасающей бездны несколько биений сердца, и Флитвуд понял слишком поздно, что мог бы заставить кафра что-то сделать, но не придумал ничего лучше, чем это.

 Хотя юридические претензии были компенсированы беспощадно острым лезвием радости от совершения самого поступка, вряд ли имело значение, действительно ли кафр украл камень, возможно, он только и ждал подходящего момента, чтобы вынести его из барака на приисках, где велика была вероятность того, что через несколько минут его украл бы у него кто-то другой, какой-нибудь другой кафр, пока он вдыхал бы дым индийской конопли, тогда всё было бы еще отвратительнее и болезненнее для него, чем это относительно гуманное долгое падение в бездну алмазоносной породы, боковые туннели свистят всё быстрее, достаточно приятно, как представлял себе Флитвуд, по мере падения становится всё теплее, не так ли, возможно, даже возникает чувство возвращения в темную утробу....... Потом в снах ему стало являться неотвратимое лицо мертвеца, белое от пыли, грозно приближающееся. Мертвец словно смотрел на него через прорези в маске, глаза двигались и сверкали, шокирующе живые на плоти, которая тоже должна была быть искусственной. Казалось, что он шепчет совет. Предупреждение о каком-то гибельном дисбалансе в структуре мира, который необходимо исправить.....

С тех пор Флитвуд был не столько мучим угрызениями совести, сколько поражен демонстрацией скрытых тылов богатства и того, что рано или поздно оно начинает зависеть от убийств, количество которых редко ограничивается одним. Он научился ждать этого откровения, хотя иногда просыпался слишком быстро.

Ему нравилось думать, что в кармическом гроссбухе кафир и еврей компенсируют друг друга. Но на самом деле, как Флитвуду сообщили в этом осознанном сновидении ближе к рассвету, всё золото Трансвааля не могло бы купить освобождение от одной минуты того, что его ожидало. Он зло рассмеялся:

 — Чистилище? Высшая справедливость? Кафир  — мой ближайший родственник, преследующий меня по всему миру? Ну будьте же серьезны.

Пигмеи в Клубе смотрели на него с невыразимым отвращением. Китаец на улице проклял его, и, зная лишь несколько слов, он все равно подумал, что разобрал «убил», «мать» и «поиметь». Ходили слухи, что Олден Форманс собирает экспедицию для путешествия на север в поисках метеорита. Там не будет золота, бриллиантов, женщин, вызывающего видения дыма, кули или черных, хотя, возможно, будут эскимосы. И чистота, геометрия, холод.

Быстро оглядываясь на дорогу, Лью Баснайт был склонен видеть вещи, которые не обязательно там были. Конная фигура в черном пыльнике и шляпе, всегда неподвижная, с усилием повернулась боком, даль залита солнцем, лошадь склонилась к бесплодной земле. Ни одного настоящего проблеска внимания, словно погрузился в свой собственный кособокий звездообразный силуэт, словно это было всё, к чему он когда-либо стремился. Не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что личность, следующая за ним всегда вне поля зрения, была одним и тем же лицом  — прославленным динамитчиком из Сан-Хуана, известным как Кизельгур Кид.

Так уж случилось, что Кид представлял первостепенный интерес для «Расследований Белого города». Примерно в то время, когда Лью сошел с поезда на узловой станции в Денвере, волнения в Кер-д'Алене переросли в беспорядки, охватившие весь край горняков, где редкий день обходился без непредвиденного взрыва динамита где-нибудь, философия больших городских детективных агентств, например, принадлежавших Пинкертону и Тилю, начала меняться, теперь оказалось, что у них очень много работы. Придерживаясь теории о том, что они могут смотреть на свои нераскрытые дела, как банкир  — на долговые обязательства, они начали продавать менее авторитетным и, соответственно, более голодным агентствам, в том числе  — «Белому городу»  — свои высокорискованные квитанции, среди которых  — давно разыскиваемый Кизельгур Кид.

Это, кажется, было единственное имя, под которым он был известен, «кизельгур»  — вид тонкой глины, используемой для впитывания нитроглицерина и его стабилизации в динамит. Семья Кида, предположительно, эмигрировала из Германии вскоре после реакции 1849 года, сначала они поселились возле Сан-Антонио, но будущий Кид, жаждавший достичь больших высот, вскоре покинул этот город и, после наведения чар в Сангре-де-Кристос, как говорили, отправился дальше на запад, его мечтой был Сан-Хуан, но не ради денег серебряных рудников и не ради неприятностей, которые он мог там нажить, хотя и то, и другое, как он понял с возрастом, было легко получить. Нет, он хотел чего-то другого. Каждый, кто рассказывал эту историю, рассказывал ее по-своему.

  — Он не носит пистолеты, у него нет гладкоствольного ружья или винтовки, нет, его фирменный знак, то, что вы всегда найдете у него в кобуре  — два патрона динамита, и еще дюжина...

   — Несколько дюжин, в патронташах на его груди.

   — Значит, этого парня легко узнать.

  — Это вы так думаете, на самом деле не существует двух свидетелей, которые сходились бы в показаниях. Он испаряется из памяти, как грохот взрыва.

  — Но, послушайте, не может ли даже медленная рука подстрелить его, пока он поджигает шнур?

 — Я бы на это не рассчитывал. В каждой кобуре у него по хитроумному ветронепроницаемому бойку, похожему на шведскую спичку, всё, что ему нужно сделать  — достать его, зажечь и бросить.

   — А еще  — быстрогорящий шнур. Парни в Анкомпагре узнали об этом в прошлом августе, нечего было хоронить  — остались только шпоры и ременные пряжки. Даже старина Буч Кэссиди и вся его банда заворковали, словно голуби в амбаре, с тех пор, как Кид в стране.

Конечно, никто никогда не мог с уверенностью сказать, кто состоит в банде Буча Кэссиди. У банды не было нехватки в легендарных деяниях, но свидетели никогда не могли с уверенностью поклясться, кто что совершил в каждом конкретном случае, и это было нечто большее, чем страх возмездия  — словно физическая внешность смещалась, из-за чего не только присваивали неуместные клички, но и сама личность менялась. Происходило ли что-то, что-то важное с человеческой личностью после поднятия на определенную высоту над уровнем моря? Многие цитировали наблюдение д-ра Ломброзо о том, что жители долин мирные и законопослушные, а горные страны взращивают революционеров и преступников. Так было в Италии, конечно. Теоретики недавно открытого подсознания, неохотно соглашающиеся не обращать внимания на любую переменную величину, которая могла бы показаться им полезной, не могли пропустить высоту и сопровождавшее ее атмосферное давление.

 — Это был дух, в конце концов.

Как раз в это время Лью был в Лодасале, Колорадо, болтал с Бэрком Понхиллом, редактором «Еженедельных вестей Лодасаля», газеты фактов города, который еще был скорее предприятием по желаемой спекуляции недвижимостью. Работой Понхилла было заполнение пустых страниц фиктивными историями в надежде, что далекие читатели будут заинтригованы настолько, что посетят город и, возможно, даже в нем поселятся.

 — Но пока всё, что у нас есть  — шахтерский поселок, и тот еще не достроен.

   — Серебро? Золото?

  —  Ну, руда всё же... содержащая этот металлический элемент, который еще в точности не ...

   — Не открыли?

   — Может быть, открыли, но еще не очистили?

   — Полезен для...?

   — Способ применения еще нужно придумать.

   — Звучит хорошо, по-моему. Где тут можно снять номер на ночь?

   — Горячая ванна? Домашний обед?

   — Это другой разговор.

   Ветер трепал энцелию мучнистую, мужчины закурили по сигаре. Лью старался не поддаваться усталости путешествия.

  — Тон этих писем,  — Понхилл схватил пачку разрозненных листов, лежавшую перед ним,  — не похож на тон какого-нибудь безумного фанатика из Южной Европы или полуобразованного завсегдатая тюремных камер, это, скорее, мексиканец, которому доподлинно известно, что что-то с ним случилось, но никак не может понять, что, вам известно это чувство? Конечно, известно, почему бы и нет? И он пытается сосредоточить всё свое внимание на этих листках бумаги, чтобы понять, что с ним сделали, а еще лучше  — кто. Но, черт, посмотрите на его цели. Заметьте, он всегда указывает имя и адрес, без этих размытых обобщений некоторых бомбистов, никаких вам «Уолл-Стрит» или «Ассоциация горнопромышленников»  — нет, всех этих злодеев явно обвиняют в совершении преступления, всех по очереди.

   — Злодеев?

 —  Он делает это не для удовольствия, мистер Баснайт, и не для возбуждения от взрыва, нет, здесь мы имеем дело с человеком принципиальным. В некотором роде удалившимся из будничного мира...не говоря уж об отсутствии контактов с прекрасным полом, всего этого цивилизующего воздействия, которым славятся женщины...

 —  Слишком давно один, сперма ударила в голову  — черт, разве того же нельзя сказать о половине жителей местных гор? Надеюсь, эта наивная теория принадлежит не вам, мистер Понхилл?

   — Моей знакомой даме. Ей кажется, что он что-то сублимирует...

 — Раз уж вы коснулись этой темы, каждый день в денверском офисе мы просматриваем почту этой пташки, почти все письма  — от женщин, невероятно, но факт, большинство  — с предложениями вступить в брак. Иногда такие предложения поступают и от мужчин, но это уже другая история.

   — Вы открываете и читаете его письма?

   — Разве мы знаем его имя и постоянный адрес, или мы  — чертова транспортно-экспедиторская служба?

  — Это не значит, что у него нет права на неприкосновенность частной информации.

 — У него… О. Это так омолаживает  — дискуссия о правах преступника, переносит человека к бивачным кострам его юности, только тогда у Бога не было имени и адреса.

Появилась коричневая бутыль, и Бэрк Понхилл настроился на исповедальный лад. Поиски таинственного бомбиста в своей беспощадности начали влиять на семьи, абсолютно не связанные с этой историей, в том числе  — на семью самого Понхилла, они находились под непривычным давлением, различных паршивых овец семьи сдавали властям как возможных кандидатов или защищали их от закона. Росли масштабы конфликта между Государством и узами кровного родства. В доме Понхилла бушевали раздоры:

 — Это нравственный идиотизм, мам, посмотри на его череп  — лобные доли социального самочувствия не развиты.

   — Бадди, он  — твой родной брат.

  — Его собираются поймать и застрелить, разве ты не знаешь, какие сейчас эти чертовы люди?

   — А если ты его сдашь, его повесят.

  — Нет, если нанять хорошего адвоката.

   — Эти сукины сыны работают не бесплатно.

   — Иногда они работают ради успокоения совести.

 —   Ох, Бадди.

Вся жизнь, полная розовых мечтаний и тщетных прожектов, воплотилась в этом вздохе, но он был непреклонен, словно его не услышал.

  — Так вот, Бадди сдал нашего маленького братца,  — сказал Бэрк Лью,  — сейчас нужно заплатить любые деньги, чтобы он оставался жив достаточно долго и смог дождаться переноса суда в Денвер, где наша местная хунта выручала и не из таких передряг, и эти бумаги, вернувшиеся на восток, тоже можно будет прикрепить к делу...

Лью покинул маленькое захламленное помещение офиса печатника и снова направился в долину. Во время этого путешествия в него не стреляли, или, во всяком случае, он этого не заметил, но за последние несколько дней предчувствие беды почти укоренилось в его желудке. Начав работать, он научился осматривать сельские и городские пейзажи только в радиусе действия огнестрельного оружия, которое может оказаться в руках возможных злоумышленников  — все эти горы и закаты за пределами этого радиуса ускользали от восхищенного взгляда Лью Баснайта.

Вечер переполз в долину, печи ферм начали разогреваться до рабочей температуры, в комнатах зажигали лампы, свет которых вскоре заполнил оконные коробки, затмевая уходящий солнечный свет на обшивке из ели вокруг них и опускаясь к грядкам с овощами, торцы поленниц окрасились в тот же яркий оранжево-желтый, кора была почти черной, серебристой, полной теней... Лью заметил, что, как всегда в это время суток, его немного раздражало всё это призрачное нагнетание, даже сейчас ему хотелось отказаться от этой слежки с загнанными лошадьми, хотя для кого-нибудь другого это была бы удача. Но выбор был э — это или Денвер, он сидел за столом и сдувал пыль с папок, слишком устаревших, чтобы пригодиться для чего-нибудь еще.

На следующей удобной возвышенности он остановился и начал искать взглядом спокойную долину. Может быть, Лью видел еще не всё, но он отказывался биться обзаклад на что-то большее, чем бокал пива, что Чикаго, несмотря на весь свой городской ажиотаж, имеет какое-то отношение к стране за его пределами. Он предполагал, что каждая лачуга, флигель, салун и фермерский дом в его поле зрения прячут истории, которые нельзя назвать мирными  — кони непомерной красоты впадали в бешенство, извивались, как змеи, и вырывали у своих наездников куски плоти, которые никогда больше не вырастали обратно, жены знакомили своих мужей с кулинарными лакомствами из грибов, которые превращали серебреник в черную монету, фермеры-огородники стреляли в чабанов за неохраняемой изгородью, милые маленькие девочки превращались ночью в шумных невест простонародья, обязывая мужчин семейства предпринимать действия, не всегда сочетающиеся с требованиями общественного спокойствия, и, в качестве стандартных условий его договора с судьбой, по этой земле бродили навеки неупокоенные духи ютов, апачей, анасази, навахо, чиракава  — сброшенные со счетов, преданные, оскверненные, ограбленные и убитые, их свидетельства несутся со скоростью ветра, насыщают свет, их шепот окутывает лица и проникает в легкие белых захватчиков музыкой, монотонной, как пение цикад, не знающей прощения, как могила, известная или потерянная.

Когда он покидал Чикаго, никто не пришел его провести, даже Нейт Приветт, который мог бы прийти просто для того, чтобы убедиться, что он действительно уехал. Вспоминая, как он оказался в этой точке своей жизни, Лью начал догадываться, что его безоблачному существованию приходит конец.

Не так давно он не знал, какую сторону конфликта выбрать. В те времена, когда он преследовал анархистов в Чикаго, Лью каким-то образом нашел путь к удобному обособлению от слишком большой симпатии к каждой жертве или преступнику. Как прийти туда, где только что произошел взрыв и всё разлетелось на куски, видеть бессмысленную ничтожность жизни, кровь и боль? Лишь постепенно своим сверхпроницательным умом детектива он начал понимать, что взрывы этих бомб могли быть выгодны кому угодно, в том числе  — тем, кто получил бы очевидную выгоду, если бы в них обвинили «Анархистов» (каким бы приблизительным ни было это определение). Во время длительных поисков вокруг Скотобоен от его взгляда не ускользнула отчаянная нужда Анархистского сообщества, хотя оно обещало человеку освобождение из рабства столь же жестокого, как когда-то  — рабство негров. А иногда  — еще более жестокого. У Лью начали возникать соблазнительные фантазии о том, как он соберет суррогатную бомбу  — из куска льда, или, лучше, из замороженного конского помета, и метнет ее в ближайшего владельца цилиндра, невозмутимо идущего по улице, в ближайшего конного полисмена, который бьет беззащитного забастовщика.

Это было наиболее очевидно в Скотобойнях, но был еще и завод Пульмана, и сталепрокатные заводы, и завод уборочных машин Маккормика, и не только в Чикаго  — он готов был биться об заклад, что ту же самую структуру промышленного Ада в обертке общественного молчания можно найти повсюду. Везде была своя Пятьдесят седьмая улица, всегда был легион невидимых с одной стороны гроссбуха и горсть с другой стороны, которая значительно, или даже неизмеримо, богатела за их счет.

С этой возвышенности, словно с воздушного шара, он смотрел на страну перед ним, одинаково отчетливо видя владельцев шахт и рабочих, силы Бездны, которые каждый день отправляют свои легионы гномов под землю, чтобы надолбить как можно больше колотой породы, пока пласт не обвалится на их головы, хотя что это значит для Сильных мира сего, у которых всегда очередь из гномов, которые ждут и даже жаждут, чтобы их отправили под землю. Мерзавцы и члены Профсоюза, члены Профсоюза и мерзавцы менялись местами, потом менялись местами снова, эта путаница в мыслях была испытанием для его души.

 Несмотря на это, он нес свою службу в Денвере, пытаясь узнать, кто есть кто, стал завсегдатаем манхэттенского стейк-хауса «У Пинхорна», завел счет во всех барах вдоль Семнадцатой улицы, завел знакомства среди репортеров криминальной хроники, зависавших у «Тортони», в «Арапахо» и в салуне Гехана через дорогу от Муниципального совета, большая часть его расходов приходилась на «Аркаду» Эда, ему необходимо было поддерживать дружбу с коллегами Эда Чейза, босса района красных фонарей, так проходили все его дни  — он не думал особо о Чикаго и не сравнивал два города, но ему не удавалось оставаться в тесном курятнике города больше чем на одну-две недели, после этого он возвращался в Денвер и на Рио-Гранде, направлялся в край горняков. Он не мог оставаться вдалеке, но, казалось, отношения между владельцами шахт и шахтерами с каждым его приездом становились всё хуже. Складывалось впечатление, что практически каждый день он видел очередной маленький Хеймаркет, динамит в этих скалистых горах не был столь экзотическим веществом, как в Чикаго. Очень скоро ему начали встречаться вооруженные до зубов поисковые отряды, называвшие себя «Гражданским альянсом» или «Вспомогательными собственниками». У некоторых из них были достаточно утонченные револьверы, винтовки системы Крага-Йоргенсена армейского образца, полуавтоматические ружья с магазином, полевые гаубицы, разобранные и привязанные бечевкой к спинам мулов. Сначала для того, чтобы проехать, ему достаточно было кивнуть головой и приподнять шляпу, но с каждым разом атмосфера становилась всё более напряженной, вскоре они начали останавливать его и задавать вопросы, как им казалось, по существу. В конце концов он начал брать с собой лицензии из Иллинойса и Колорадо, хотя многие из этих субъектов не очень-то хорошо умели читать.

Половину его офисного пространства уже занимали накопленные досье профессионалов и аматоров Анархизма, профсоюзных организаторов, бомбистов, потенциальных бомбистов, киллеров и так далее  — девушки, которых он нанимал себе в помощь печатать на машинке и присматривать за офисом, держались примерно месяц, после чего убегали, раздраженные, в успокаивающую легкость брака, в бордель на Улице красных фонарей, в работу школьной учительницы или в какой-нибудь другой офис или магазин в городе, где можно снять туфли, после чего есть все шансы найти их на месте.

 Лью слишком много пришлось пережить, чтобы отнести тот или иной случай к определенному досье, так что он не мог оставаться в стороне и не сопоставлять факты, но что он начал замечать  — обе стороны конфликта были хорошо организованы, это были не просто бессвязные стычки, редкий динамитный взрыв, несколько выстрелов из засады, это была война между двумя полномасштабными армиями, у каждой из которых была своя вертикаль подчинения и долгосрочные стратегические цели  — снова гражданская война, но разница в том, что теперь железные дороги пересекали все старые границы, переформатируя страну в точности под форму и размер железной дороги, куда бы она ни вела.

 Он почувствовал это, как только Пульман нанес ответный удар в Чикаго  — федералы патрулировали улицы, город в центре двадцатой или тридцатой колеи, лучи которой расходились по всему континенту. В моменты бреда Лью казалось, что стальная сеть  — это живой организм, час от часу растущий, реагируя на невидимую команду. Глубокой ночью он лег на землю рядом с железнодорожным полотном пригорода между поездами, прижал ухо к рельсам и прислушался к их дрожи, в возбуждении, как беспокойный будущий отец, прижимающий ухо к животу любимой жены. С этого момента вся география Америки стала его исключительной собственностью, он намеревался держаться до конца здесь, в Колорадо, между невидимыми силами, в половине случаев не зная, кто его нанял или кто собирается ему платить...

Почти каждый рабочий день обегал салуны, кухмистерские и табачные магазины округи и даже завязывал разговор с людьми, и из Профсоюза, и из Ассоциации владельцев шахт, которые раньше были только именами в полевых отчетах. Он начал замечать странную вещь  — фамилии боевиков, нанятых владельцами шахт, попадались в его досье на шахтеров. Некоторых разыскивали власти отдаленных штатов за преступления против владельцев, и это не всегда были банальные проступки  — профсоюзные беглецы, даже анархистские бомбисты, хотя в то же время они состояли на зарплате в Ассоциации владельцев шахт.

 — Странно,  — пробормотал Лью, энергично дымя сигарой и кусая мундштук, потому что у него было болезненное чувство, что кто-то делает из него дурака. Кем были эти пташки  — бомбистами, которые притворялись, что работают на владельцев шахт, в то же время планируя новые бесчинства? Ставленники владельцев шахт, которые проникли в Западную федерацию шахтеров, чтобы предать своих братьев? Не были ли некоторые из них, помоги ему Господи, просто жадными трусами, которые работали на обе враждующие стороны и верны были только американской валюте?

 — Вот что вам нужно сделать,  — предложила Тэнси Вогвил, которую несколько коротких недель этой работы заставили с криками броситься бежать по Пятнадцатой улице в объятия системы школьного образования округа Денвер,  — вот чудесная книга, она всегда со мной, «Руководство для современного христианина в случае возникновения моральных дилемм». Вот здесь, на странице восемьдесят шесть, ответ для вас. У вас есть карандаш? Отлично, запишите:

 — Взорвите их всех  — Господь отличит своих.

  — Уу...

   — Да, я знаю... Ее мечтательный взгляд, похоже, был адресован не Лью.

  — Игра начинается?  — спустя некоторое время спросил себя Лью.  — Мистер Баснайт, ваш ход.

В следующий раз, когда Лью поднялся на охваченные войной вершины Сан-Хуана, он заметил на дороге кроме обычных линчевателей-штрейкбрехеров кавалерийские формирования Национальной гвардии Колорадо в форме, расположившиеся в боевом порядке на склоне холма и на берегах реки. Предполагалось, что он получил через наименее заслуживающее доверия контактное лицо в Ассоциации владельцев шахт документ для беспрепятственного передвижения, который хранился в его кожаном бумажнике вместе с лицензиями детектива. Не единожды он смешивался с группами шахтеров в обносках, у некоторых были на лице синяки и кровоподтеки, без пальто, без шляп, босые, их стадом вели к какой-то невидимой границе конные кавалеристы. Или Капитан сказал, что это граница. Лью не знал, что ему делать. Это было неправильно в очень многих отношениях, и взрывы бомб могли помочь, но не исправить ситуацию.

Однажды, незадолго до этого, он вдруг понял, что его окружили  — сначала на фоне тополей появились тени, потом  — банда ночных всадников ку-клукс-клана, хотя был еще день. Лью посмотрел на этих линчевателей в одежде из простынь в лучах солнца, на их одежде видны признаки отсутствия стирки, в том числе  — следы от сигар, пятна от еды и мочи, следы всякого дерьма, и испытал какое-то чувство деакцентуации зловещих островерхих капюшонов.

   — Здорово, парни!  — крикнул он достаточно дружелюбно.

   — На негра не похож,  — прокомментировал один из них.

   — Слишком высокий для шахтера,  — сказал другой.

   — Еще и вооружен. Кажется, я его видел где-то на плакате.

   — Что нам с ним делать? Пристрелить? Повесить?

 —  Прибить его член к телеграфному столбу, а потом поджечь,  — толпа за спиной говорившего в нетерпении брызгала слюной, которая заметно летела на его капюшон.

 — Вы все отлично выполняете свою работу по охране,  — улыбнулся Лью, с легкостью проехав сквозь их толпу, как через отару овец,  — и я обязательно скажу об этом Баку Уэллсу, когда увижу его в следующий раз.

Имя директора рудника и по совместительству командира отряда кавалерии Теллурида возымело волшебное действие

  — Не забудьте мое имя назвать!  — заорал слюнтяй.  — Кловис Юттс!

   — Шшш! Кловис, баранья ты башка, ты не должен называть ему свое имя.

Лью не мог понять, что, черт возьми, тут происходит. У него было явственное пробуждающее впечатление, что он сейчас возьмет ноги в руки, уедет в Денвер и больше сюда не вернется, пока это всё тут не закончится. Что бы это ни было. Определенно, это выглядело, как чертова война. Он понял: здесь его удерживала возможность. Что-то вроде желания узнать, какую из сторон он примет без всех этих сомнений....

Вернувшись в Денвер, Лью поздно пришел в свой номер, пока он шел по коридору, отметил, что день еще далек от окончания, поскольку в форточку проникал запах дыма горящей листвы, вызывая у него, как всегда, смешанные чувства. Это, должно быть, Нейт Приветт с одной из своих фирменных сигар Ки-Уэст прямиком из Чикаго, совершал свою ежегодную инспекторскую поездку, но как мог пройти уже год, если последний его визит был незадолго до приезда Лью.

 Внизу в анархистском салуне начался разгул, начали они, как всегда, рано. Они пели в разных темпах и с разной высотой, словно группа Конгрегационалистов, даже нельзя было определить, что это за песня. Различимо высокие ноты девушек привносили компонент любительского веселья, словно они предпочли бы танцы практике будничного обмана. Ботинки топали в странном неамериканском ритме. Лью взял за привычку выпивать для социализации пива в конце дня, и мало-помалу начал замечать, что его соблазнили в политическом и, возможно, романтическом смысле, поскольку вокруг него увивалось достаточно анархистских синичек, которых хлебом не корми  — дай посмотреть, что с изнанки у этого мрачного слуги Пинкертона. Сегодня он должен был променять это на встречу с Нейтом, сомнительный обмен.

Лью устало принял подходящее выражение лица и открыл дверь:

 — Нейт, добрый вечер. Надеюсь, я не заставил вас ждать.

 — Всегда есть какой-нибудь отчет, который нужно прочитать. Время никогда не теряется, Лью, если не забыл взять с собой что-то почитать.

  — Вижу, вам понравился «Вэлли Тэн».

 —  После тщательных поисков нашел одну бутылку. Когда ты успел перейти на виски мормонов?

 — Когда ваши чеки начали возвращаться из банка. Кажется, бутылка опустела на шесть пальцев или даже больше, с тех пор, как я смотрел в последний раз.

  — Мужчина в отчаянии утешает себя, чем может, Лью.

   — Что послужило причиной вашего отчаяния, Нейт?

 —  Прочел ваш последний отчет по делу Кизельгура Кида. Перечитал его два раза, на самом деле, очень напомнил мне легендарного Буча Кэссиди и его банду «Дыра в стене». Хотя вы ни разу не назвали эти имена.

 У Лью действительно был длинный день. Нейт Приветт был одним из этих кабинетных детективов, живших с иррациональной верой в то, что где-то в бесконечных залежах гроссбухов со штрафами, планов маршрутов, оперативных журналов и т.п. вдруг засияют, как видение, открывшиеся ответы, но избави вас Господь на самом деле садиться на коня и ехать в сумеречный край.

  — Забавно,  — пытаясь скрыть раздражение в голосе,  — но ситуация Буча Кэссиди  — уже не редкость здесь в последнее время, передайте, пожалуйста, бутылку, спасибо, может быть, здесь даже не просто какой-нибудь один Кид, возможно, здесь множество заговоров бомбистов, не говоря уже о той маленькой армии выпускников психушки, которые всегда с нами  — они сгорают от нетерпения совершить теракт, или не совершить теракт, но их всё равно в нем обвинят  — теракт от имени Кида...

  — Лью??

  — В этом деле, честно говоря, без стакана не разобраться, и оно становится всё сложнее с каждым днем. Я работаю здесь совершенно один, и иногда даже не возражал бы, если бы Недреманное Око со всеми его корпоративными ресурсами забрало это чертово дело обратно...

 — Попридержи коней, Лью, это не так работает, и, кстати, клиенты продолжают нам платить, видишь, каждый месяц, говорю тебе, они счастливы, нет смысла сдаваться, иначе скажут:

 — Он остановился, словно знал о своей опрометчивости.

 —  А! Вот оно что,  — делая вид, что всё понял.  — Ну вы и скряги.

   — Ну... не надо...

  — Всё это время здесь, вдали от огней Мичиган-Авеню, и никогда не подозревал...почему единственное, что я от вас получил  — это специальная трубка для курения опиума...

  — Давай без обид, Лью...

   — Я улыбаюсь, разве нет?

  — Послушай, в Чикаго мы настолько хороши, насколько заслуживает доверия наша информация, которую собирает для нас здесь Региональный Ответственный Детектив Лью Баснайт, со всем уважением, которым ты пользуешься в этой отрасли...

  — Ну вы и задница, Нейт. Без обид.

 —  Теперь, Лью...

  — Удачи, Нейт.

Следующую ночь он провел с «Уокером» в «Арапахо»  — выпивал один двадцатипятицентовый стакан бурбона за другим, наперегонки с пятью другими быстро пьющими людьми, пил столько, на сколько было монет в кармане жилета, его настигло едва ли не религиозное озарение  — допустим, это произошло год назад, он или кто-то другой жил своей жизнью, это было золотое время, он мог бы работать на правильную сторону уже за много лет до этого, а сейчас может оказаться слишком поздно, уже пройдена точка, когда можно было выстоять перед колесом Джаггернаута, катившимся по ухабам страны.

 Позже он вернулся в анархистский салун, и там, как он почти надеялся, был тот посетитель, пославший ему взгляд о неоконченном деле. Возможно, не Кизельгур Кид, но Лью сейчас был в экспериментаторском расположении духа и решил исходить из допущения, что это был он:

   — Купить вам пива?

   — Зависит от того, пришли ли вы уже в чувство.

   — Будем считать, да.

  — Очень скоро все узнают, будет анархистская работа для тебя, брат Баснайт.

  — Можно кое-что спросить? Не то чтобы я собирался вас осуждать, но, говорят, вы умышленно взорвали один или два патрона динамита. Испытываете какие-то сожаления?

 — Только если пострадали невиновные. Но такого никогда не случалось, не из-за меня.

  — Но ведь многие Анархисты уверены, что невиновной буржуазии не бывает...

  — Вы в теме, я вижу. Ладно. Я могу ничего не знать о буржуазии, которая подскакивает и кусает меня, не так уж много их было там, где я вырос, скорее вы назвали бы их крестьянами и пролетариатом. В основном, выполняя свою работу, мне нужно помнить о необходимости соблюдать осторожность.

  — Ваша работа,  — Лью сделал пространную заметку на манжете рубашки, а затем снова поднял простодушный взгляд:

 — Ну, а что насчет меня? Меня или кого-то вроде меня, кто пострадает?

 —  Думаете, вы невиновны? Черт, мужчина, вы работаете на них  — вы бы меня убили, если бы у вас появилась такая возможность.

 — Мне нужно было бы вас доставить.

 — Возможно, но это  — то же убийство.

  — Вы перепутали меня с Пэтом Гарретом и Вайеттом Эрпом, отморозки фронтира никогда не волновались и, возможно, даже не знали, на чьей они стороне. Мне такая роскошь недоступна, я не поступлю с вами так теперь, когда знаю вас лучше.

 — Это, конечно, облегчение. Ваш стакан пуст. Герман, налей эту пронзительную «Красную угрозу обществу», еще одну.

Мало-помалу заведение наполнилось людьми, началась сельская вечеринка, а Кид или кто-то, кем бы он ни был, с легкостью растворился, и Лью не видел его некоторое время.

Вернувшись в Чикаго, в свой родной заваленный бумагами офис, Нейт продолжил тратить деньги агентства, отбарабанивая одну телеграмму за другой. Сообщал, что ничего не изменилось, региональный офис бдит, всё в порядке. Но теперь нужно еще и нанять рабочих-буровиков с ножницами для резки проволоки на каждую опору ЛЭП, расстояние между ними  — тысячи миль, больше Нейт никогда ничего от Лью не узнал.

Примерно тогда у Лью появилось то, что он назвал своей Стыдной Привычкой. Он находился в приятном маленьком пустынном оазисе Лос-Фацос, большую часть дня работал со взрывными веществами, ему приходилось снимать перчатки (хотя некоторые их никогда и не покупали), пентаэритритол тетранитрат, насколько он помнил, хотя, возможно, что-то немного более экспериментальное, поскольку он посещал пользовавшегося большим уважением безумного профессора д-ра Ойшварфа, возможный невольный источник поставок для взрывных бесчинств Кизельгура Кида, сейчас, по слухам, он работал над различными смесями нитросоединений и полиметиленов. Убийственная и хитромудрая смесь. Утро как-то незаметно перешло в обеденное время, и Лью, должно быть, забыл помыть руки, потому что следующее, что он увидел  — столовая гостиницы в такой палитре цветов, не говоря уж о культурных отсылках, которых здесь не было, когда он пришел. В частности, на обоях был не повторяющийся узор, а одиночное изображение во французском «панорамном» стиле  — очень далекая страна, возможно, даже не на нашей планете, как стало понятно, существа, напоминавшие, хоть и неубедительно, людей, жили своей жизнью  — в движении, поймите, в мареве огромного ночного города, полного башен, куполов и похожих на паутинку тротуаров в свете эфемерной иллюминации, которая не вся была из муниципальных источников.

 Вот появилась «еда» Лью, которая сразу же завладела его вниманием  — фрагменты его «стейка», чем ближе он их рассматривал, всё больше напоминали ему не компоненты животного происхождения, которые человек обоснованно мог ожидать там увидеть, а новые миры кристаллографии, и каждый сегмент, который он отрезал своим ножом, фактически открывал новую перспективу, среди замысловато расположенных осей и полиэдров, словно пчелы в улье, сновали очень маленькие, но отлично видимые жители, которые, судя по их бурной суете, не знали, что он их внимательно изучает, они пели миниатюрное, но гармонически сложное многоголосье кукольными форсированными голосами, каждое слово звенело всё более поликристаллическим светом смысла:

   Да, мы - Бобры Мозга,

   так заняты, как вам будет угодно.

   Хотя не единожды сообщалось,

   что мы ведем себя, как подожженные пчелы.

   Держите этот револьвер в кармане,

   Не вздумайте жаловаться,

   Иначе у вас могут возникнуть неприятности

   С Бобрами Мозга

 — Точно так и есть, — подумал обескураженный Лью,  — аа-а как насчет «Всё в порядке, м-р Б?». Кэрли, официант, стоял у Лью над душой с обеспокоенным и, как ему показалось, угрожающим видом. Конечно, это был Кэрли, но в каком-то более глубинном смысле это был не он.

  —  Вы странно смотрите на свою еду.

 —  Ну, это потому что она странная,  — рассудительно ответил Лью, или ему казалось, что он ответил рассудительно, пока все присутствующие не бросились в суматохе в выходу. Он что-то не то сказал? Сделал? Наверное, ему надо это выяснить...

  — Он безумен!  — закричала женщина.  — Эметт, не подпускай его ко мне!

 Лью пришел в городскую тюрьму в компании нескольких ее завсегдатаев, которые с негодованием его обсуждали, бросая осуждающие алкогольные взгляды. Как только Шериф посмотрел на него и счел, что он не причинит вреда прохожим, Лью вернулся в лабораторию Доктора, выглядел он при этом, можно сказать, немного сконфуженно.

  — Я насчет этого... Забыл название...

  — Конечно. Немного циклопропана плюс динамит,  — ухмыльнулся Док, ехидно, как показалось Лью.  — Почему бы нам не назвать его «Цикломит», да? Продолжайте, сегодня бесплатные образцы, берите, сколько хотите, он достаточно устойчив, так что если вы хотите его взять для взрывных работ, вам понадобятся детонаторы, Дюпон номер шесть работает не хуже, чем все остальные.

 Хотя вам также может понадобиться пластипарафинатор, некоторые говорят, что благодаря ему возникает... эффект полос. Он не добавил:

 — И полегче со старыми измельчителями, но Лью как-то почувствовал, что это следующее, что он скажет, поэтому энергично закивал, схватил материалы, пробормотал благодарности и как можно быстрее ретировался.

   — И следите за пульсом,  — крикнул ему вслед Док.

   Лью остановился:

 — Как это?

 — Эскулап вам объяснил бы, наверное, лучше, но существует странная химическая реакция между этими нитрированными взрывчатыми веществами и человеческим сердцем.

   С тех пор, где бы ни произошел взрыв, даже за пределами слышимости, синхронно что-то взрывалось в его сознании... а спустя некоторое время  — даже если что-то только собирались взорвать. В любом месте.

Вскоре у него развивалась, скажем так, основательная привычка к Цикломиту.

Свой первый динамитный взрыв Лью увидел на окружной ярмарке в Канкаки. Бесшабашные удальцы ездили на мотоциклах по кругу, полуслепые от выхлопного дыма, в Стене Смерти. Там были молодые женщины в карнавальных костюмах, и чтобы посмотреть на них в менее одетом виде, нужно было заплатить дополнительный пятак, дети из окрестностей только мечтали тайком взглянуть на них в дырку в заборе. Был Поразительный Гальванический Дедушка, вокруг тела которого появлялись разноцветные электрические столбы от пальцев ног до ушей, когда он держался за генератор, который завел какой-нибудь удачливый местный малыш. А еще был аттракцион под названием «Динамитный Лазарь», где обычного вида рабочий в кепке и комбинезоне залезал в черный гроб, который потом персонал торжественно начинял динамитом и привязывал ярко-оранжевый бикфордов шнур, казавшийся не очень-то длинным. Потом они закрывали крышку, их старшина украшал ее цветами, мелодраматично горевал, а затем поджигал шнур, после чего все разбегались, сломя голову. Где-то барабанщик начинал всё нараставшую барабанную дробь, линии переплетались всё быстрее по мере горения шнура  — Лью со своей трибуны заметил, что коробка начала взрываться за долю секунды до того, как он услышал взрыв, этого времени хватило на то, чтобы подумать: «Может быть, ничего и не произойдет», а потом ощутил жар взрывной волны. Это был конец чего-то  — если не потеря невинности, то, во всяком случае, веры в то, что события всегда будут происходить достаточно постепенно для того, чтобы успеть что-то предпринять. Это была не громкость, напомню  — это была форма.

Он посетил нескольких гомеопатов и узнал теорию о том, что болезнь можно вылечить очень маленькими дозами определенного химического препарата, который, если принять полную дозу, вызовет такие же симптомы. Может быть, если он примет Цикломит, это поможет ему приобрести иммунитет к взрывам. Или это была чистая случайность. Но да будет вам известно: в ту минуту, когда Лью поделился с Нейтом Приветтом своими сомнениями относительно Кизельгура Кида, в сущности, отказавшись от этого дела, решено было попробовать это средство, что бы это ни было. Он отпустил лошадь к верховью реки и тихо мочился в небольшой ручей, и тут мир перевернулся. Лью знал теорию карнавала, в соответствии с которой нужно было броситься в центр взрыва в ту секунду, когда он происходит, так что ударная волна уже будет снаружи, будет удаляться от вас, а вы останетесь в безопасности в центре вакуума  — может быть, немного побитый, но не разорванный на куски. Но когда до этого дошло, выбора не оставалось  — пришлось нырнуть в искры слишком короткого шнура, в это сияющее горло, ведущее неизвестно куда, в надежде, что там будет что-то, а не просто Ноль и тьма...если бы у него было время об этом подумать, он мог бы замешкаться, и тогда точно погиб бы.

Куда бы он ни попал, это больше не было похоже на Колорадо, а эти существа, которые о нем заботились, не были похожи на обычные отбросы дорог  — скорее, на пришельцев из очень далеких краев. Всё это время, как начал он теперь вспоминать, он бодрствовал, находясь вне своего тела, скользил над пейзажем без каких-либо мирских тревог, что бы ни значило в это мгновение слово «мир», пытаясь как можно дольше оставаться в этом бездумном и умиротворенном состоянии, пока не увидел, что они готовы сдаться, положить сверху несколько камней и оставить его червям, что заставило его поспешно вскочить обратно в свое тело, сейчас, он не мог не заметить, странно сиявшее.

   — Слушай, Найджел, он еще дышит?

 —  Честно говоря, Нэвилл, откуда я знаю, есть у кого-нибудь зеркальце или что-то такое?

  — Подождите! У меня есть в вещевом мешке.

   — Тщеславный ты человек!

 Так первый взгляд Нового Лью на восстановленный мир подарил ему возможность увидеть его собственные удивленные поросшие волосами ноздри, дрожавшие в овале элегантного зеркальца для путешественников, украшенного серебристым женским локоном, или, может быть, водорослями на воде, без сомнения, дорогое, затуманенное ритмичным дыханием, принадлежавшим, очевидно, ему.

 —  Вот,  — один из них протянул флягу. Лью не понял, что внутри, ему показалось, что какой-то сорт бренди, но он сделал большой глоток и вскоре был на ногах. Парни даже нашли поблизости его лошадь, физических травм у нее не было, а вот психические  — это другая история.

  — Спасибо, парни, думаю, я смогу продолжить путь.

  — Даже и не мечтай!  — воскликнул Нэвилл.

  — Кто бы ни пытался тебя взорвать, эта попытка может повториться,  — сказал Найджел.

Лью посмотрел на этих двоих. Его спасители с первого взгляда не казались теми, кто сможет отпугнуть заинтересовавшегося им бомбиста. Шляпы-трилби, бархатные бриджи, стрижки в виде бахромы, оружейные ремни, украшенные горными лилиями и диким первоцветом. Он решил, что это  — влияние Оскара Уайльда. С тех пор, как знаменитый поэт вернулся в Англию после своего турне по Америке, исполненный энтузиазма по отношению к Западу и в особенности  — к Лидвиллу, в этих горах появилось множество эпатажных авантюристов.

 А с другой стороны, где еще он пересек бы то, что с ясностью открылось ему как ужасное американское разделение между охотником и добычей?

 К ночи они были среди старых руин культуры Анасази где-то на западе от долины Долорес.

   — Словно Красный Индейский Стоунхендж!

   — Только другой!

Они сидели в «магическом треугольнике», зажигая ароматические свечи и какие-то самокрутки из местной грифы, один из них достал странную, хотя и не такую уж странную, колоду карт.

   — Что это, мексиканские карты, да?

   — Британские на самом деле. Ну, мисс Колмен-Смит в Вест-Индии....

 —  Эти мечи я узнаю, и эти кубки, но что это за персонаж висит вниз головой, и его ноги согнуты четверкой...

  — Это Повешенный, конечно же. О, слушай, ты никогда не видел колоду карт таро?

 — «Мечта каждого хироманта» и «Первоклассно!», и так далее, включая смущающе длительное рассматривание лица Лью:

    — Да, темные волосы и глаза, это обычно пиковый валет...

   — Сейчас, Льюис, если не возражаешь, ты как Кверент должен попросить у карт ответ на определенный вопрос.

   — Конечно. Сколько китайцев в Южной Дакоте?

   — Нет-нет, что-то о твоей жизни, что тебе нужно узнать. Что-то личное.

   — Вопрос «Что, черт возьми, здесь происходит?» подойдет?

   — Можно. Приступим

И конечно же последней картой в раскладе, которая, по словам этих субчиков, действительно имела значение, снова оказался Повешенный.

В небе каждые несколько секунд появлялись изгибы света, потом распадавшиеся в разные стороны. Это был метеоритный дождь Персеид, сезонное событие, но в этот раз казалось, что весь сезонный свод распороли, как подушку. Не говоря уже о индейских духах, всю ночь носившихся вокруг, потешаясь, как могут только индейцы, над тайнами белого человека.

Следующим утром троица поехала на юг, намереваясь сесть на поезд в Нью-Мехико  — Нэвилл и Найджел собирались вернуться в родную Англию, и через неделю они обедали в большом и необычайно роскошном кабинете ресторана, официанты в вагоне-ресторане и даже персонал служебного вагона оказался изящнее, чем в гостинице среднего уровня в Чикаго. Платой за этот щедрый прием были слухи, неизбежные, как копоть на паровозе, о загадочном заговоре с целью взрыва поезда.

 — Вероятно, надо всех высадить, пусть уходят,  — высказал свое мнение мистер Гилмор, обер-кондуктор.

 —  Неудобная ситуация, Шеф,  — Лью вернулся к своей бывшей идентичности, которая удалялась от него всё дальше во время этого долгосрочного отпуска, или, может быть, даже мирового турне.  — Что у нас тут есть, индейцы? Итальяшки? Банда трубачей?

Мистер Гилмор достал носовой платок размером с салфетку из салуна, чтобы вытереть пот с бровей:

 — Всё, что угодно, но есть по крайней мере одна история. У них имеется кое-что общее  — это намерение устроить адский взрыв. Больший, чем от динамита. Весь Техас, и, возможно, Нью-Мехико превратится в бесплодную землю  — и глазом не успеешь моргнуть.

Так они ехали от одного вокзала к другому, в ожидании того ужасного мгновения, когда дворцовые башни из резного камня с узорчатыми украшениями появлялись из-за кустарников, словно мираж после ранних гроз, сияли под проливным дождем, на дорогах и в лачугах, вдоль заборов и салунов на перекрестках...минуя главные улицы городов, крадучись, в то время как их преследовали всадники в непромокаемых плащах, скакавшие галопом много миль, маленькие мальчики запрыгивали в поезд и спрыгивали с него, когда он замедлял ход на неровностях ландшафта, престарелые юмористы делали вид, что прилегли на рельсы немного вздремнуть, а потом в последний момент с гоготом скатывались с путей, погонщики скота на перегонах, которые просто стояли и смотрели на досужую езду, невозможно было представить, о чем они думают, отражения небесных облаков безболезненно взрывались в их зрачках, лошади терпеливо тащились рядом, обмениваясь взглядами, кажется, все они были персонажами истории, только истории менялись. Иногда на пути им попадалось что-то, напоминавшее торнадо размером с округ, ночное привидение на горизонте, пересекавшее равнину, хотя для остальных это могли быть просто огни на небе:

 — Вторая Луна, насчет которой непонятно, насколько она близко или насколько опасна.

О чем Лью пытался не думать  — так это о Кизельгуре Киде или о ком-то, кто называл себя так, потому что иногда казалось, что он где-то здесь  — призрак, парящий над ближайшим горным хребтом, воплощение давнишнего обязательства, которое не позволяло ему уйти, заставляло продолжать преследовать и настаивать. Смущенный Лью просто сидел и смотрел, а в основном  — просто курил сигары, тайно запуская руку в свои сокращавшиеся запасы Цикломита, пытаясь понять смысл изменений, происходивших в его мозгу, его глаза блестели от непривычных вызванных эмоциями слёз.

 Они прибыли в Галвестон без происшествий, но что-то уже надвигалось на них. Нэвилл и Найджел зарезервировали билеты на трансатлантический рейс пользовавшегося дурной славой грузового судна, флаг которого никто из них не узнал, и остаток дня провели, пытаясь поговорить с китайским джентльменом  — они почему-то были уверены, что это торговец опиатами.

  — Батюшки, Найджел, мы почти забыли! Остальные страшно расстроятся, если мы не привезем им какие-нибудь сувениры с Дикого Запада, если уж не настоящий скальп.

   — Эй, на меня так не смотрите,  — сказал Лью.

   — Да, но ты был бы идеальным вариантом,  — воскликнул Нэвилл.

    — Для чего?

   — Мы привезем тебя в Англию,  — заявил Найджел.  — Вот что мы сделаем.

   — У меня нет билета.

   — Проплывешь на пароходе зайцем.

   — Паспорт не нужен?

  — В Англии  — нет. Только не забудь свое ковбойское сомбреро. Это аутентично, не так ли?

Лью внимательно на них посмотрел. Глаза парней горели, на их зрачках были крохотные, едва различимые точки, и они так много хихикали, что их приходилось переспрашивать по несколько раз.

Дело кончилось тем, что следующие две недели он провел в грузовом трюме в пароходном кофре, в котором просверлили незаметные вентиляционные отверстия. Иногда появлялся Найджел или Нэвилл с едой, украденной из кают-компании, но у Лью не было аппетита.

 — Эту лохань так качает  — скоро перевернется,  — сказал он, когда его перестало тошнить, а тошнило его достаточно долго, чтобы об этом упомянуть.

   — Говорят, с юга надвигается ужасный шторм,  — сказал Найджел.

 Только по прибытии в Англию они узнали о разрушительном урагане, который обрушился на Галвестон через день после их отбытия  — скорость ветра 135 миль в час, город под водой, шесть тысяч погибших.

   — Мы убрались как раз вовремя,  — сказал Найджел.

   — Да, нам ужасно повезло.

   — Да, но посмотри на Льюиса  — у него развилась неврастения.

   — В чем дело, Льюис?

   — Начнем с того, что шесть тысяч человек погибли,  — сказал Льюис.

  — В Индии это происходит постоянно,  — ответил Найджел.  — Таков мир, в конце концов.

 — Да, Льюис, где бы ты ни жил до того, как эта страшная бомба принесла тебя к нам.

 В конце концов, Вебб Траверс направился к десятнику выработки «Литл Хеллкайт». Вейкко и его братки-олухи устроили ему вечеринку, и, как всегда, это напомнило ему, что питье всю ночь картофельного спирта  — развлечение не для всех. К счастью, еще не было снега, иначе повторилась бы прошлая зима, когда он позволил финнам уговорить его надеть пару лыж и пойти за Контрабандистом в огромное полуразрушенное здание, известное как Большой Слон  — он до смерти испугался, как любой человек в здравом уме, и все присутствовавшие с облегчением вздохнули, когда он безопасно упал на снег, не сломав себе ни одну кость и не поскользнувшись.

Казалось, сейчас он мог найти общий язык с кем угодно, кроме двух женщин из его собственной семьи, которые должны были быть для него важнее всех, словно его место сейчас было с парнями, находившимися в бегах, словно шансы снова встретиться были выше здесь, чем в домашнем интерьере. Когда он заглянул в дверь, всё быстро пошло наперекосяк. Лейк ушла и не вернулась. Он подождал сутки, и, наконец, перед третьей сменой, она показалась во тьме с пачкой долларовых купюр.

   — Где ты была, мисс? Где ты это взяла?

   — В Силвертоне. Поставила на бой.

  — Из каких средств?

   — Копила деньги  — стирала белье.

   — И кто там снова дрался?

   — Пожарный Джим Флинн.

   — И с кем?

   — Энди Маллой.

 —  Оставь это, дитя, послушай, на боях Энди и, тем более, его брата Пэта золотых монет не заработаешь. Его бой с пожарником  — самое большое в мире несоответствие, может быть, придумаешь какую-нибудь историю получше?

   — Я перепутала, мексиканец Пит Эверетт.

  —  С кем ты там была?

  —  Рика Треморн.

   — Девочки Флорадоры. Ее родители об этом знают?

Лейк пожала плечами:

 — Думай, что хочешь.

Опустила лицо, отвела взгляд, словно в каком-то непередаваемом горе, никак не сочетавшимся с тем безоблачным видом, который привлек его на первых порах.

 — Дитя бури,  — почти шепот на общем уровне шума.

Отчаянный взгляд на его лицо. Словно она была одержима чем-то, что знала и чего боялась с тех пор, как вещи получили имена.

 —  Па, что, черт возьми, это значит?  — она хотела, чтобы ее голос звучал более уверенно, но сейчас она была напугана, увидев, что он отворачивается от нее к кому-то другому...

 —  Посмотрим, как долго ты сможешь одна продолжать забастовку. Дитя бури. Ладно. Пусть чертова буря защищает тебя.

 О чем он говорил? Он не смог бы объяснить, хотя здесь не было ничего таинственного. Не так давно во время смены в Лидвилле на холодном штормовом, словно зимнем, ветру, с никогда не прекращавшимися молниями... он четко увидел ее юное лицо, то, как неистовый ветер развевает ее почти белые струящиеся волосы, обрамляющие маленькое лицо, словно это тот самый ветер, хотя в маленькой лачуге не было ни малейшего сквозняка. Под черным небом апокалипсиса. Он почувствовал что-то в хребте, словно знак, что его скоро ударит молнией.

 Только позднее он понял, что это страх. Страх перед этим привидением женского пола, которое, кажется, еще вчера чумазой замарашкой кривлялось у него на коленях.

  — Ты сошел с ума, па?

  —  Здесь не приют для шлюх.

Во все горло и почти дрожа от удовольствия осознания того, что он не мог ничего сделать для того, чтобы это остановить. В равной мере ему нравилось и обвинять.

  — Приют? Кому когда ты предоставил приют? Ты не можешь дать приют собственной семье, ты не можешь найти приют даже для себя, жалкий сукин сын.

  — О! Отлично, вот именно…

 — Он занес сжатую в кулак руку.

 Мэй как раз собиралась закурить трубку, ей пришлось ее отложить и снова притащить свои старые кости на родео:

  — Вебб, пожалуйста, попридержи лошадей, Лейк, объясни всё толком. Разве ты не понимаешь  — она не сделала ничего плохого.

 —  Была в Силвертоне неделю, вернулась с деньгами, которых хватит на год аренды, жена, над чем мне здесь прикажешь посмеяться? Похоже, у нас тут дебютантка Блэр-Стрит.

Он пустился за ней вдогонку, Мэйве пришлось взять совок, и, в конце концов, они по разным причинам наорали на нее, чтобы она убиралась из дома. В этом вопросе она была с ними полностью согласна.

  —  Я такая плохая,  — повторяла про себя она, но не могла в это поверить, пока снова не оказалась в Силвертоне, где плохая девочка смогла обрести себя, словно вернулась домой, к своей настоящей семье. Просто маленькая сетка улиц на зеленой равнине под горными пиками, но для порока это был один из величайших магаполисов на земле Дрожь Иисуса. Шестьдесят или семьдесят салунов и двадцать борделей только на одной Блэр-Стрит. Выпивка-азартные игры-совокупления двадцать четыре часа в сутки. Отмена? Какая отмена? Она курила опиум с китайцем, который приходил стирать белье девочек. Ее использовали иностранцы из далеких заморских краев с опасными вкусами, а также  — отечественные американские растлители детей, насильники жен, республиканцы  — сложно было сказать, кому  — ей или Рике  — было более всё равно, с кем подниматься наверх. Они как-то скользили сквозь эти ночи, словно под сверхъестественной защитой. Они научились не встречаться взглядами, потому что тогда они обязательно начинали смеяться, и у некоторых посетителей это вызывало приступ ярости. Иногда они просыпались в маленькой тюрьме и слышали обычные проповеди всегда нахмурившейся жены шерифа. Так продолжалось до тех пор, пока не начинало ощущаться дыхание зимы и перспектива падения снега с крыш не заставляла всех дам на бульварах осуществлять сезонные перестановки.

Однажды Лейк вернулась в лачугу, чтобы забрать некоторые свои вещи. В доме эхо заброшенности. Вебб был на смене, Мэйва ушла по повседневным делам. Все ее братья давно разъехались, больше всего она скучала по Киту  — они были самыми младшими, им было присуще некое своенравие, тоска по невообразимой судьбе, или, возможно, всего лишь упрямое нежелание примириться с повседневной жизнью других.

Она представляла, как берет динамитный патрон и поджидает Вебба однажды на дороге. Бросает патрон в него, сама остается невредимой, словно в колыбели  — в нише отвесной скалы, а он  — крохотный, незащищенный, далеко внизу. Вставляет детонатор, поджигает бикфордов шнур и отправляет динамитный патрон в долгое виражное пике, он оставляет за собой след из искр, падает из зоны солнечного света в зону теней, и старый сукин сын будет стерт в осадок изгрязи, камней и пламени, в глубокий раскатистый крик смерти.

Мэйва знала, что она там. Может быть, ее покупные духи, может быть, что-то не на своем месте, может быть, она просто знала. Ей было ясно одно  — нужно попытаться спасти хотя бы одного из своих детей.

  — Вебб, я взялась за нее. Понадобится больше времени.

  —  Отпусти ее.

   — Как я могу оставить ее там, во всем этом?

  —  Ей почти двадцать, она уже способна, черт возьми, о себе позаботиться.

   — Там война, никто ничего не может сделать  — только уйти с дороги.

   — Она в тебе не нуждается, Мэй.

   — Это в тебе она не нуждается.

   Они посмотрели друг на друга, смущенные.

 —  Конечно, вперед. Это будет целая чертова игра в покер. Я тут присмотрю за хозяйством, не то чтобы я не знал, как это делается. Вы там со шлюхой прекрасно проведете время.

  —  Вебб.

   — Езжай, не мешкая.

   — Это будет всего лишь...

   — Когда решишь вернуться, не шли мне телеграммы, я буду здесь неподалеку, просто сделай мне сюрприз. Или, скорее, не делай.

 Где-то вдали ставили штампы. Вереница ишаков кричала на склоне холма. Национальная Гвардия над перевалом стреляла из пушки, чтобы сдерживать граждан. Вебб стоял посреди лачуги, его лицо было словно каменным, солнечные блики касались его ног, такой спокойный.

 — Такой спокойный,  — вспоминала потом Мэйва,  — это был совсем не он, на самом деле это было что-то, во что он превратился, и в дальнейшем он не был ничем другим, я должна была знать об этом тогда, о, дочка, я должна была...

  — Ты ничего не могла сделать, — Лейк сжала ее плечо.  — -Это было уже не за горами.

 — Нет. Ты, я и он  — мы могли собраться вместе, Лейк, переехать в город, куда-то, куда эти люди не ходят, в место, о котором они даже не знают, спустились бы с этих проклятых Богом гор, нашли бы клочок земли...

 — И он все равно нашел бы способ все угробить,  — лицо Лейк было одутловатым, словно она только что очнулась ото сна, о котором никому не может рассказать, старше, чем мать привыкла ее видеть. Более пустое.

 — Я знаю, ты говорила, что не скучаешь о нем. Но да поможет тебе Бог. Как ты можешь оставаться вот так? Непрощенная и все вот это?

 — Мы никогда не были так уж важны для него, мама. У него был его чертов всемогущий Профсоюз  — вот что он любил. Если он любил хоть что-то.

Если это была любовь, она была не очень-то взаимной. У Вебба больше не было маски почтенного отца семейства для прикрытия, поэтому он обратился за помощью в Ячейку 63, которая, встревожившись из-за неистовства его стремления, решила, что он должен держаться на расстоянии от Профсоюза, и предложила ему на некоторое время перевестись в Анкомпагре на шахту Торпедо. Здесь он встретил Дойса Киндреда, который в некоторой спешке покинул Гранд-Джанкшн и нанялся в Торпедо, словно работа за деньги под землей могла спрятать его от недавно проявившегося интереса властей к его персоне.

Дойс был одним из этих Хлипких Юношей, которые намного больше боялись судьбы, очевидно ожидавшей заморышей в этой стране, чем физического перенапряжения, которое могло им помочь закалиться и этой судьбы избежать. Хоть он и получил самообразование в сфере Нагрузки, он всё еще был поглощен старой обидой, что делало неизбежным позднейшее переизлучение, на другой физической частоте  — флуоресценцию мстительности. Обычно он думал об этом как о необходимости преодоления любого препятствия независимо от его масштаба  — от распиливания доски до работы в забое.

  — Скорее бы поработать на глубине,  — бормотал Дойс.

 — Здесь нет контрактной системы,  — сказал Вебб, который оказался поблизости, работая с домкратом.  — Бастовать бесполезно, некоторые погибают за это.

  — Ничего личного. Кажется, работа так или иначе закончена.

 Их разговор прервало появление загробной фигуры в трехдолларовой пиджачной паре. Дойс бросил горящий взгляд на Вебба.

   — Что это?  — спросил Вебб.

 — Я не знаю. Смотрит на меня странно, и все говорят, что с ним нужно быть настороже.

  — С ним? Это Эйвери.

   — Говорят, шпион компании.

 — Здесь это  — синоним Инспектора. Не волнуйся слишком сильно  — парни нервничают, им скоро спускаться в шахту... Но ты всё это знаешь, ты ведь говорил, что работал в Бьютте?..............

   — Не я.

   Недоверчивый взгляд:

   — Зачем ты это сказал?

   — О, знаешь, ты — новичок здесь, бывают разные истории,  — чтобы успокоить мальчика, Вебб положил руку на его плечо, и не почувствовал или предпочел не заметить дрожь Дойса. Тем или иным способом разогнав всю свою семью, Вебб присоединился к компании тех, кто утратил рассудительность и попал под действие чар Дойса Киндреда, к их последующему великому сожалению.

Спустя несколько ночей он наткнулся на юного Киндреда в «Бобровом салуне», тот играл в покер с занимавшими весь стол откровенно беспринципными джентльменами. Вебб подождал, когда юноша сделает паузу, и сделал несколько кратких замечаний:

   — Как идут дела сегодня?

   — Ровно.

  —  Ночь только началась. Не хочу, чтобы ты стал рыбой на этом столе.

   — Я и не стану. Рыбой станет вон тот человечек в очках.

   — Полковник? Господи, сынок, он приехал сюда в отпуск из Денвера, потому что там ему больше не разрешают играть.

   — Что-то не заметил возле него горы долларов.

  — Он их себе набурит «кротовьи норы». Следи за его сигарой, сейчас он выпустит большое облако дыма, и  — вон, видишь это?

   — Ха, вот так штука.

  — Твои деньги, конечно.

   — Спасибо, мистер Траверс.

 —  Можно просто Вебб.

   — Вы делали это когда-нибудь раньше, мистер Киндред?

 — Если вы имеете в виду, что нужно попытаться убедить их солидаризоваться с позицией клиента...

   — Скажите это один раз, когда они захотят выйти на новый уровень.

   — Это они сказали?

   — Они сказали: представим, что это  — животное, кусается или лягается всю дорогу, твои действия?

  — Я передам это живое существо кому-то, кому всё равно, и уеду.

 — Здесь все видят разницу,  — сказал представитель компании, тихо, но с каким-то раздражением.

  — Вы... не собираетесь сказать мне вслух, чего вы хотите?

 — Может быть, нам интересно, сколько вы способны понять сами, мистер Киндред.

 — Конечно, это называется «инициатива». Тогда этот случай должен предусматривать Плату за Инициативу.

   — Да? Поездка в пригород....?

   Оказалось, Дойс знал больше, чем от него ожидал репортер, о том, что готова позволить компания:

 — Конечно, если у вас нет распорядителя кредитов, мы можем вас познакомить с одним, бросайте эту привычку ездить на границу Техаса, стоимость билета в Монтроз плюс мои проценты, или еще немного больше, выгоним его из штата и вы никогда его больше не увидите. Сэкономьте немного денег, потом еще могут возникнуть неприятности...

 —  Должен отдать вам должное  — никаких неприятностей нет.

Дойс мог это оценить:

 — Я вас слушаю.

 —  Нервы и инициатива, мистер Киндред, это разные вещи.

   Они договорились о сумме.

Правая рука Дойса Слоут Фресно был почти в два раза его больше и считал, что это Дойс  — его правая рука. Это был не первый раз, когда они пригодились Ассоциации собственников шахт. Охрана шахт, нечто такое. У них была репутация стойких людей, которые не разговаривают с теми, кого не знают. В салунных потасовках они дрались спина к спине, каждый думал, что защищает другого, из-за чего против них выступить было намного сложнее.

Они впервые встретились в Крипл-Крик во время предыдущих волнений, в 1895 году или около того. Слоут как раз начал карьеру разыскиваемого и явно чрезмерно практиковал то, что тогда называлось «кражей мусора»  — записывался в Армию, получал премию, дезертировал, появлялся на другом посту, записывался, получал премию, дезертировал, и всё это  — на оккупированном Западе, который тогда был для военных таким же источником беспокойства, как сам Джеронимо, чье неприглядное обличье прикрепляли кнопками во всех салонах от форта Блисс до Кер-д'Алена. Забастовка в Криппл могла показаться Слоуту безрассудным шансом вернуться в лоно закона и порядка. Это, должно быть, сработало, потому что с тех пор его с Дойсом считали достаточно надежными для постоянной работы, иногда им даже оплачивали проезд на поезде в ближайшие окрестности, кишевшие еще не разбитыми головами анархистов.

  — Держись от меня на расстоянии, старина, смотри в оба, что там сзади, если они меня схватят, что тогда будет с тобой?  — эти замечания Дойс научился игнорировать, хотя иногда  — с трудом. С конкретной привязкой к Веббу Траверсу:

 — Займись стариками, оставь молодое мясо Большому С, он его разделает без суеты, прежде чем ты глазом успеешь моргнуть.

Хотя Слоут, честно говоря, был склонен к патетичной настороженности, которая росла в нем, пока он наносил вред (не обязательно боль, черт, любой обычный день  — это боль, не так ли), а Дойс, со своей стороны, находил развлечение, а со временем  — и смысл в сфере психологического превосходства, он славился тем, что мог испугать целый отряд, не вынимая руки из карманов...Некоторые называли это гипнозом, но что бы это ни было, по словам очевидцев, пока вы не увидите эти змеиные глаза, так ярко сияющие в тени полей его шляпы, уставившиеся на вас, вы еще не встречали действительно заядлого головореза.

 Но разница между Дойсом и обычным стрелком существовала, она заключалась в том, что Дойс всегда был эмоционален. Если не вначале, то, по крайней мере, в конце задания всегда было что-то, что могло показаться ему достаточно отвратительным или желанным, чтобы его рука дрогнула. Он завидовал более профессиональным стрелкам своего времени, даже Слоуту с его подходом к военной службе, с ужасом ожидая дня, когда ему нужно будет хладнокровно выйти на стачку и ничто больше не сможет его разволновать.

Дойс представлял себе, что он «на задании» хозяев шахты, такой «детектив» под прикрытием, который следит за агитаторами, в том числе  — за Веббом Траверсом. Вебб полуосознанно воображал, что нашел замену своему сыну, а Дойс не пытался его разубедить. Зная, что в этих вопросах редко бывает ясность, а обманщик думает, что его задание выполнено, лишь только когда обманутый перестает беспокоиться о твердости их дружбы, Дойс мудрой змеей с легкостью проник в суть деятельности Профсоюза, чтобы посмотреть, как далеко он сможет проникнуть, если будет изображать открытость  — он думал, что знает, как это делать, такое представление сопереживающего молодого человека.

Вебб взял за привычку наведываться в пансион Торпедо, обычно около 4:00 утра, когда заканчивалась ночная смена, они разговаривали до утра под неестественным тяжелым лунным светом электрических ламп троп и магистралей, а также ламп в окнах общежития, куда приходили шахтеры после третьей смены. Тени были темнее, чем должны были быть. Они сидели вдвоем и пили красный ликер, словно это было лекарство от тоски. Глупо. Подумав, что он увидел на лице Дойса какую-то меланхолию, хотя это и могло быть истощение после смены, Вебб сказал:

 — Так плохо, что моя дочь покинула гнездо, я мог бы вас познакомить.

   Нет, он не мог бы. О чем он только думает? Она ушла. Шлюха ушла...

 —  Спасибо. Одиночество  — это не так уж и плохо...,  — Дойс умолк, словно не хотел вдаваться в подробности.

  — Это палка о двух концах, сынок. Наслаждайся им, пока оно есть.

Когда Дойс со временем понял, что находится рядом с беззаветно преданным динамиту счастливым Анархистом, ему стало интересно, может ли он попросить прибавку к жалованью.

   Он разыскал представителя компании.

 — Укажите нам точное время и место, и, кстати...

 — Вы совсем выжили из своего забытого Богом ума? Я вас не знаю, мы никогда не разговаривали, убирайтесь отсюда к черту, пока кто-то не увидел нас вместе.

   Дойс пожал плечами. Это в любом случае заслуживало выстрела.

   Инспектор компании сказал:

 — Вы добываете богатую руду, Вебб.

   — Кто не собирал ее в скалах в свои обеденные судки?

   — Возможно, в Теллуриде, но не на этой шахте.

   Вебб посмотрел на «доказательство» и сказал:

 — Знаете, это мне подбросили. Один из ваших шпиков. Может быть, даже вы, Кэп.

   — Следите за языком.

  — Ни один чертов инспектор еще не отказывался от самородка, когда думал, что может это сделать.

Оскалил зубы, почти улыбаясь.

  — Да? Много их повидали на своем веку?

   — Их все повидали. Что это за прогон порожняка, в самом деле?

  Во тьме раздался первый взрыв, наполнив сознание Вебба светом и болью.

   Это был маршрут боли, Дойс пытался его наметить, Слоут, который был ближе к реалиям боли, пытался его пройти.

 — Я думал, мы его просто застрелим и оставим там, где он упадет.

 — Нет, это спецзадание, Слоут. Специальное обращение. Можно сказать, для нас настали серьезные времена.

   — Выглядит, как обычный десятидневный хлам, Дойс.

  —  Ну, здесь ты ошибаешься. Оказалось, что брат Траверс  — крупная фигура в мире криминального Анархизма.

  —  Это еще что опять?

 — Прошу прощения за моего товарища, он склонен бросаться громкими словами. Лучше разберись, что такое «Анархизм», Слоут, потому что это многообещающая вещь в нашей сфере. Можно заработать уйму денег.

 Вебб молчал. Было не похоже, что эти двое собирались задавать ему какие-то вопросы, потому что ничто не могло избавить его от боли, о которой он мог рассказать, боль и информация  — всегда конвертируемая валюта, как золото и доллары, практически по фиксированной ставке. Он не знал, как долго сможет протянуть, если они действительно захотят за него приняться. Но наряду с болью, даже хуже, чем боль, для него было понимание своей глупости, того, каким неисправимым тупицей он был, как ошибался насчет этого мальчика.

 Прежде Вебб воспринимал это, как политику, то, что Вейкко называл «процедурой»  — нужно было принять тот факт, что ему нужно будет пожертвовать жизнью, словно подписывая договор, он соглашался умереть за своих братьев и сестер в борьбе. Но вот это время пришло.

После объединения в команду партнеры установили разделение труда, Слоут занимался телами, а Дойс специализировался на причинении вреда духу, сейчас он испытывал упоение от того, что Вебб был настолько деморализован, даже не мог на них смотреть.

 У Слоута был шкворень, который он когда-то забрал на железной дороге «Денвер и Рио-Гранде», полагая, что он ему пригодится. Он весил немногим более семи фунтов, и сейчас Слоут катал его по экземпляру «Денвер-Пост» недельной давности.

 — Мы обработали твои ноги, теперь посмотрим на руки, дед.

Когда он бил, придерживался правила не смотреть в лицо своей жертве, профессионально сосредоточившись на том, что собирался повредить.

   Вебб понял, что кричит имена своих сыновей. Изнутри боли он был вчуже удивлен нотой укора в своем голосе, хотя не был уверен, произносит он это вслух или всё остается только в его мыслях. Он смотрел на медленно утекавший свет.

Спустя некоторое время он уже не мог много говорить. Он харкал кровью. Он хотел, чтобы всё это закончилось. Искал глаза Слоута одним своим неповрежденным глазом, чтобы с ним договориться. Слоут посмотрел на Дойса.

 — Куда мы направлялись, мой маленький партнер?

 — В Иесимон.

Со злобной улыбкой, чтобы уничтожить остатки силы духа Вебба, потому что Иесимон  — город, чьим главным бизнесом была смерть, его башни из красного кирпича славились и внушали страх, на них вы могли окончить свою жизни, если никто не хотел, чтобы вас нашли.

 — Ты поедешь в Юту, Вебб. В свое время мы встретили мормонских апостолов, почему бы тебя не крестить, получишь гроздь их жен по доверенности с печатью, ты даже будешь пользоваться неким уважением среди Святых, пока все будут ждать результатов телесного воскресения.

Вебб продолжал смотреть на Слоута, моргая, ожидая какой-то реакции, и, когда никакой реакции не последовало, наконец отвел глаза.

 Когда они проезжали Кортес, знаменитый местный стрелок Джимми Дроп случайно оказался на задворках салуна «Четыре угла», мочился в переулке, следующее, что он увидел  — Дойс и Слоут, а между ними  — висящий поперек спины лошади Вебб, на выезде из города. Еще было достаточно светло, чтобы Джимми узнал Дойса, быстро проехавшего мимо со своими спутниками:

   — Эй!

   — Хренотень какая-то,  — Слоут достал пистолет и сделал несколько доброжелательных выстрелов в направлении Джимми.

  — Нет времени, согласился Дойс,  — пришпорив коня и дернув за узду лошади, которая везла Вебба.

  — Надо выбирать одно из двух,  — заметил про себя Джимми.

Он оставил револьвер в салуне. Черт. Застегивая брюки, он побежал обратно в салун.

 — Простите, мисс, одолжите, пожалуйста, на минуту,  — энергично шаря рукой под юбками ближайшей свободной танцовщицы фанданго.

   Она достала складной нож и на мгновение улыбнулась:

   — Сэр, пожалуйста, уберите руку, или я буду вынуждена сделать это сама.

  —  Я надеялся, что у вас там спрятан дерринжер какой-нибудь модели...

  — Не там, кадр ты ковбойский,  — она засунула руку в декольте и достала двустволку 22 калибра:

 — И это в аренду, деньги вперед.

К этому времени Вебб и его убийцы исчезли с улиц Кортеса, и тень превратилась в необозримую равнину.

Чтобы пережить учебу в горнопромышленном училище, Фрэнк одолжил некоторую сумму у своего брата Рифа, который в те дни, как было известно, добывал быстрые деньги из воздуха.

 —  Не знаю, когда смогу их вернуть, старина Рифер.

 —  Когда бы это ни произошло, если я к тому времени буду еще жив, это уже будет для меня достаточной компенсацией, так что не волнуйся.

 Как всегда, Риф не обдумывал всесторонне, что он говорит, фактически он считал невозможным представить любой вид будущего, в котором смерть можно предпочесть жизни. Часть того же отношения к жизни «пока жареный петух не клюнет», позволявшего ему выигрывать в азартных играх. Или выигрывать достаточно. Или он думал, что именно поэтому.

 Однажды Риф появился в Голдене, как всегда, из ниоткуда, и увидел, что Фрэнк уткнулся в учебник металлургии.

  — Мне нужно пойти по делам, дела романтического толка, ничего слишком сложного, хочешь пойти со мной?

 — Куда? А как я сдам этот экзамен?  — размахивая страницами учебника перед братом для пущей убедительности.

  — Ну, ты выглядишь так, словно тебе пора сделать перерыв. Почему бы нам не съездить в Касл-Рок в тот луна-парк и не выпить по парочке бокалов пива.

Почему бы и нет? Фрэнк не знал, что возразить. Следующее, что он осознал  — уже снова день, Риф все уладил с профессором, и они направляются в Неваду.

   После того, что показалось неделей в поезде:

   — Зачем я тебе снова понадобился?

 —   Прикрыть мою спину.

   — Она настолько опасна?

 — Да. И она  — не единственное, что нас там ждет,  — после нескольких медленно катящихся смен пейзажа.  — Тебе там понравится, Франсиско, а что  — там церковь, школа, немало этих восточных вегетарианских ресторанов...

   — О, я найду, чем заняться.

   — Только не хандри.

   — Думаешь  — я хандрю, я не хандрю из-за этого, как ты мог так подумать?

   — Не знаю, на твоем месте я бы хандрил.

   — Риф, ты не отличаешь свое сердце от ленты на своей шляпе.

 — Скажем так: у каждого должен быть человек, которого ему хочется заставить хорошо выглядеть, и в данном случае  — это ты.

 —  Конечно, но, минутку... кто заставляет другого выглядеть хорошо?

 Они определенно проезжали какой-то другой мир, сон наяву. Мокрые солончаки под дождем, нет горизонта, горы и их отражения-миражи, словно черепа древних животных, усыпанных блестками... иногда можно было увидеть, что все пространство до земного горизонта превратилось в арку. Идущие на восток бури, похоже, несли с собой снег, метали гром и молнии, а туман в долине был того же цвета, что и снег.

У здания вокзала в Ночесите были гладко оштукатуренные абрикосовые стены из камня блестящего оттенка серого  — вокруг железнодорожного терминала, его пакгаузов и механических цехов вырос город, жилые дома и коммерческие здания, пунцовые, серо-зеленые и цвета беж, в конце центральной улицы возвышалось огромное заведение азартных игр, чьи бирюзовые и малиновые электролампы горели всю ночь, а также весь день, поскольку заведение никогда не закрывалось.

Здесь были ледники и комнаты для игры в бильярд, винотека, буфет и столовая, картежные салуны и такерии. Вдали от всего этого жила Эстрелла Бриггс, которую все называли Отбившаяся Стрэй, она жила в верхних этажах здания, некогда бывшего фамильным дворцом горнопромышленника, в те годы в этих краях начались первые большие забастовки рудокопов, теперь это было смутное незаконное убежище для тайной жизни, не окрашенные заново деревянные стены возвышались на фоне неба, этим утром предвещавшего бурю. Ступеньки с улицы в дом были покрыты гофрированной снегозащитной черепицей. Бар-ресторан на углу цокольного этажа остался здесь со времен бума, предлагая дешевый шведский стол, опилки на полу, основательный фарфор, ароматы стейков, котлет, оленины по-чилийски, кофе и пива, деревянные панели обшивки стен, старые столы на козлах, бар и высокие барные табуреты. В любое время в заведении шумели работники игровых залов, у которых был перерыв, великодушные победители и не умеющие достойно проигрывать неудачники, коммивояжеры, авантюристки, стукачи и шулера. Подземный чертог почти напоминал бассейн какого-то курорта с горячими источниками, там было так прохладно и сумрачно, что вскоре вы забывали о пустыне, которая возвращалась, как только вы выходили отсюда...

 Стрэй, как оказалось, была действительно богата. Не просто выглядела богатой  — это была какая-то невозмутимость и мечтательность, которую нельзя было не заметить сразу же, а остальные жители округи были кем угодно, только не богачами. Комнатами в верхних этажах правила бессонница. Это оказалась неделя схождений в одной точке. Все, кроме Стрэй, уже почти обезумели, неожиданное появление Рифа и Фрэнка стало еще одной проблемой. А еще были бывшие приемные родители ее подруги Сейдж из давних времен  — мормоны, «священные договоренности» напомнили о проблемах ее матери с этими людьми, обещание Сейдж принять веру, ее последний кавалер, и, может быть, даже другой экс-кавалер, который мог или не мог тоже внезапно появиться, или даже уже был в городе, а еще  — новые факторы, казавшиеся не столько личными, сколько  — почти общественными, группа утвердившихся в вере «друзей»  — скажем, в стиле официальном, возможно, даже в стиле офиса шерифа: «друзья» новоиспеченные, а не эти Мормоны, но не менее требовательные к девушке, обеспокоенные, фактически, в отчаянии от того, что она в безопасности и замужем, они буквально окружили бы пару, словно принуждая к выбору и не позволяя сделать другой...Фрэнк быстро понял, что Стрэй когда-то поссорилась с его братом и Риф ушел, но теперь раскаивается, и Фрэнк ему нужен был только для того, чтобы оттенять его мускулистость. Наверное. Казалось, он практически не знал на самом деле, что делает, и собирался консультироваться с Фрэнком. Словно два невежественных пропойцы окажутся умнее, чем один.

 — В любом случае  — мило, что ты удосужился мне рассказать.

   — Фрэнк, познакомься, это Стрэй.

 — Охохо,  — подумал Фрэнк.

 — Дурачок в семье,  — представился он,  — падаю на хвост, если срочно нужно кого-то обслюнявить или что-нибудь в этом роде.

 В любое время две-три девушки упаковывали или распаковывали вещи, только что вернувшись из поездки или собираясь уехать, так что была одежда только что купленная и еще ни разу не надетая, выкройки для шитья и обрезки ткани, провизия в консервах, стеклянных банках или мешках  — всё разбросано по комнатам. Никаких признаков женской аккуратности здесь не наблюдалось. Но все эти подружки с двухъярусных кроватей  — он никак не мог разобраться, сколько их и как их всех зовут  — были достаточно приятны, сразу пустили Фрэнка на кухню, а со временем  — и в кладовку, выделили ему одну из дюжины пустых кроватей, он не мог сказать с уверенностью, относятся ли они к нему без опаски  — ведь он был братом Рифа. Который готов был защитить Стрэй, если кто-то странно на нее посмотрит. А еще существовала вероятность того, что Стрэй и Сейдж сдадутся и спешно покинут город, если ситуация с кавалерами усложнится.

 Один из этих не очень ожидаемых молодых джентльменов, Купер, когда все-таки неожиданно приехал, оказался застенчивым блондином ростом примерно семь восьмых от того, что ожидалось, с приятным лицом, кроме того, что что-то не то было с его верхней губой  — он загибал ее зубами, словно защищая, будто в его прошлом была какая-то травма, достаточно давно для того, чтобы эта защитная привычка развилась и установилась. Он не заходил в дом, сидел верхом на своем черном с золотом «Харли Дэвидсоне» с белыми резиновыми шинами и латунной фарой, излучавшей свой небесно-голубой свет на прохожих  — несмотря на свою безразлично загнутую губу, Купер им так улыбался.

 Купер припарковался со своим агрегатом через дорогу, Фрэнк, пытаясь быть любезным, пошел туда, чтобы на них посмотреть:

 — Как твои дела?

 Крохотный головорез на транспортном средстве кивнул, отведя фару в сторону.

  — Ищешь Сейдж?  — прозвучало грубее, чем должно было. Возможно, это заставило Купера помрачнеть, но, учитывая диаметр его глазных яблок, он и глазом не моргнул.

 — Просто я думаю, что она пошла на вокзал, поэтому спросил.

   — Встретить кого-то или уехать из города?

   — Больше ничего не слышал.

 — Никто не возражает против перебора струн?  — он достал гитару «Акме» модели «Корнелл», большого концертного размера, заказанную по почте из универмага «Сирс и Робак», когда начал играть, аккорды разносились, как школьные звонки, по всему пыльному городу из конца в конец. Посетители, пришедшие пообедать, косились украдкой из «Двойного Джека» или сворачивали в переулок, чтобы посмотреть, что там такое происходит. Пока приезжий пел, его слишком красноречивый взгляд был прикован к окнам верхнего этажа дома на другой стороне улицы, он ждал, когда там появятся лица, одно определенное лицо, привлеченное музыкой, он то и дело добавлял в гитарные аккорды странные ноты, словно Купер неправильно перебирал струны и лишь каким-то чудом ему удавалось попадать в ноты. Маленькие ребятишки из соседней школы теснились в тени тополей или на ступеньках крыльца, они ели или играли со своим обедом, некоторые из особо угрюмых даже пели хором:

   Против ветра...

   Голубка из Дуранго

   Летит по небу,

   Отважилась в бурю

   Мы ни разу

   Не говорили о любви,

   Иначе я был бы свободен,

   Те времена давно прошли,

   Когда искусственный свет

   Пришел в город,

   Кольца и румяна,

   Атласные платья . . .

   Моя красавица

   Потеряна . . .

   Голубка из Дуранго,

   Верят ли они в стезю,

   как я?

   Упасть в твое небо,

   Даже умереть,

   Голубка, за тебя...

Детские голоса без вибрато, ветер в тополях. Пальцы Купера извлекали визг из спутанных струн скрипучей перкуссией фургона, едущего по грязным улицам. Начало сиесты. Жемчужное безветренное небо. И кто тем временем материализовался в окне верхнего этажа? Жесткие губы парня расползлись в самой неожиданной из улыбок, это была улыбка с трудом скрываемого вожделения. Сейдж появилась на лестнице в бледно-сером наряде салунной танцовщицы, ноги и рассудительность, она спускалась к нему без остановок, у нее и мысли не было постепенно раскрывать подробности своего выхода, легкая и светлая, как дыхание ветра, молодому мотоциклисту она казалась вспышкой, ее обнаженная рука проскользнула в его рукав, он пытался сосредоточиться на блюзе для малышки, она стояла так близко от него, хотя всё равно не смотрела на его лицо.

   Риф не мог в это поверить:

 — Зарплата за три недели за одну вот эту штуку? Должно быть, оно того стоит. Научиться играть не должно быть так уж сложно.

   — Думаешь, тебе это поможет?  — наивно спросил Фрэнк.

Глубокой ночью учитель соседней школы был на террасе второго этажа, готовил еду на следующий день. Фрэнк не мог уснуть. Он вышел на тротуар и увидел учителя:

   — Вы еще работаете?

   — А вы еще слоняетесь там?

   — Я имею право здесь слоняться, полагаю.

   — У меня есть для вас работа.

   — Конечно.

Рядом, в свете уличных фонарей, он не мог не заметить, сколь очаровательна она была  — ее щеки, черные глаза и брови, которые начинали выцветать - влияние пустыни, без сомнения...

  —  Полущите вот этот горох. Вы давно знакомы с Эстреллой?

 —   Ну... она и мой брат...

  —  О Господи. Это был этот Риф Траверс?

   — Был в последний раз, когда я его видел... Я Фрэнк... который не Риф.

  — Линнет Дейвс.

Леди пустыни протянула руку, ровное быстрое рукопожатие. Не мешкая, отметил он.

 — Рифа тут все знают в городе, да?

 — Эстрелла упоминала о нем один-два раза. Не то чтобы мы были наперсницами или что-то такое.

 Поднялся полуночный бриз, принеся с собой шум залива, находившегося неподалеку. Словно ему передалась безмятежность Линнетт, он почувствовал желание просто сидеть здесь и лущить горох, без особой потребности поболтать, хотя изредка поглядывал на нее, любовался ею в фракционном лунном свете, и даже заметил, что она тоже уклончиво посмотрела на него несколько раз.

Это была по-прежнему та же страна? Может быть, что-то случилось с относительной влажностью воздуха? Фрэнк заметил какой-то работающий аварийный размыкатель или механизм выключения, который при появлении интересной или даже интересующейся им женщины мгновенно отсекал любую возможность романтических отношений. В ту эпоху мужчины не вздыхали, но Фрэнк выразительно вздохнул. Мужчина мог полагаться на Маркет-Стрит лишь в ограниченной мере, потом даже это начинало расхолаживать  — плагиальные каденции на пианино в маленьких гостиных, яркий свет и зеркала вызывали противоположный эффект.

Линнет, закончившая свою часть работы, стояла и встряхивала передник. Фрэнк передал ей миску лущенного гороха.

   — Спасибо. Ваш брат работает на своем месте.

 — Хорошо, я ему передам. Нет, подождите,  — неверный ответ, он готов был поспорить.

   Она помотала головой, губыскривились:

 — Я не беспокоюсь ни о ком из них.

 Он понял, что должен на этом остановиться, не спрашивать, о ком еще она могла бы беспокоиться. Она следила за ним, словно повторяла его мысли. Прежде чем ускользнуть в дом, она сказала, оглянувшись:

 — Может быть, нам как-нибудь вместе почистить лук.

 На следующий день он лежал на одной из кроватей и читал «Полицейскую газету», или, точнее, рассматривал фотографии, тут в дверном проеме появилась Стрэй, мягкая, как дверной колокольчик, чтобы посмотреть, проснулся ли он, кивнула, вошла, села на краешек кровати.

   — Ты... ищешь не Рифа?  — спросил он.

   — Нет.

  — Просто я думаю, он через дорогу, видел его...он направлялся в «Двойной Джек» примерно час назад.

  — Фрэнк,  — в сумраке пыльного оконного стекла ее лицо выражало бурные эмоции, которые, как он понимал, не могли быть адресованы ему,  — если бы он не был твоим братом, был бы просто каким-то субчиком, которого сдуло ветром, ты бы знал, что с ним вообще делать, захотел бы вообще ввязываться в неприятности...?

   — Сложно сказать.

О. Снова неправильный ответ.

Она посмотрела на него с нетерпением, руки и шея слегка дрожали:

 — К черту всё, конечно, я могу рассказать тебе намного больше.

 Он пытался рассмотреть в ручейке дневного света из прерии то, что можно было понять на ее лице, скрытом вуалью своего собственного полумрака, он боялся, что неправильно истолкует что-то, ее брови разгладил изменчивый свет девичьей чистоты, а взгляд свидетельствовал о знакомстве с непристойностями, когда ей это было нужно, он полагал.

Актрисы так молятся на свет. Выключатель электрической лампы был у нее под рукой, но она не протянула к нему руку.

 — Ты в некотором роде стал свидетелем этой истории, все эти приезжие из Юты в городе орут на Сейдж, чтобы она вышла замуж, мормонский парень, которого она едва помнит с тех времен, когда жила у них, Купер, хочет, чтобы она уехала с ним на этой колымаге, которая, похоже, не проедет больше мили и упадет, ей придется подавать ему монтировки и тому подобное, ей не к кому обратиться за советом в сердечных делах, а тем временем твой брат полагает, что у меня здесь какой-то частный курорт, на который он может приехать в любое время, когда почувствует недомогание. Что бы ты сделал? Если бы был мною? Насколько я помню, ты не был.

Мисс Эстрелла, он всегда был слишком упрям, чтобы можно было его в чем-то убедить.

   Она еще немного подождала, но, кажется, это было всё:

 —  Ну, ладно, спасибо, ты мне правда помог.

 — Нельзя сказать, что он всю жизнь прохлаждается,  — вдруг пришла мысль в голову Фрэнка.  — Даже если не похоже, что он тяжело работает...

  — О, как верно, эти игроки в фараон себя не обмишуривают, правда? Какое будущее ты видишь для этого Любителя сорвать банк?

 — Вы хотите узнать, какова вероятность того, что он...станет...хорошим кормильцем семьи?

   Она расхохоталась и хлопнула его по колену, это была какая-то стихия морской воды, которую Фрэнк не мог поймать. Он лежал здесь навзничь и хотел лишь одного  — был ли он серьезен?  — обнять ее, да, положить голову на колени этой крошки и просто слушать, относясь к этому достаточно легко, чтобы позволить ей остановиться, когда она того захочет, что бы ни случилось, но ничего не произошло, потому что началось громкое вторжение с улицы, колобродящие жители Юты топали на лестнице и исполняли друг другу что-то похожее на напевы причудливого гимна.

 — Меня сейчас стошнит,  — заявила Стрэй и посмотрела в область желудка.  — Ты ничего не слышал, думаю, нам лучше включить эти лампы.

При электрическом освещении они посмотрели в лицо друг другу основательным долгим взглядом, и, хотя Фрэнк ничего не смог ей сказать, он знал, что спустя много лет и тяжело пройденных миль он будет помнить эти несколько мгновений разговора душ  — с крошкой или кем бы она ни была, струной С в мелодии дня, к которой он всегда сможет вернуться, будет эта серьезная молодая женщина, сидящая на краю кровати, и взгляд, который, казалось, несколько мгновений она дарила ему.

   Но потом кони были оседланы и помчались к мексиканской границе.

В задних комнатах Казино было немало телеграфных приемников с клопферами и чернильницами, подчас  — не магазинного дизайна, каждый из них подключен к своей идущей извне сети проводов и сутками болтал о новостях скачек на всех известных ипподромах по обе стороны границы, боях боксеров-профессионалов и других соревнованиях, на которые можно было заключить пари, котировки финансовых и товарных бирж в городах Востока и Запада, кроме того, на стене висел телефонный аппарат, довольно часто использовавшийся. Но однажды он зазвонил, когда Риф оказался рядом, он понял, что звонят ему и что новости плохие.

Это была часть странности телефонов в эти их первые годы, прежде чем коммуникация стала обыденностью. Словно он был переусложнен и включал все виды дополнительных функций, например, вещие предупреждения.

На другом конце провода был Джимми Дроп, давний товарищ Рифа, звонивший из Кортеса. Даже на таком расстоянии, несмотря на всё, что было преградой для сигнала, от голодных сусликов до ленивых цикад, Риф почувствовал растерянность Джимми из-за необходимости воспользоваться этим аппаратом:

   — Риф? Это ты? Где ты?

   — Джимми, это ты мне звонишь.

   — Ну, да, да, но...

   — Откуда ты знал, куда мне звонить?

   — Ты сказал мне про Ночеситу, когда уезжал.

   — Я был пьян?

   — Нельзя сказать, что нет.

Наступила пауза, во время которой на линию хлынул бурный поток шума, который мог состоять из фрагментов речи и музыки.

  — Риф?

Риф вдруг пожалел, что не может притвориться, что их разъединили. Он предпочел бы пропустить то, что собирался сейчас сказать ему Джимми, что бы это ни было. Но не стал.

   — Ты знаешь Дойса Киндреда?

 —  Работает на Ассоциацию владельцев шахт в Теллуриде. Не знает, как себя вести за покерным столом. Этот?

   — Мне жаль, Риф, это связано с твоим папой.

   — Папа...

   — Они увезли его из города под дулом пистолета. Ни слова не сказав.

   — Они?

   — Он и Слоут Фресно, двое, то, что я слышал.

  — Один из старинных приятелей Боба Мелдрума. Много зарубок к его чести, так мне говорили.

 — Больше, чем штатов в США, Риф, на твоем месте я бы привел американскую кавалерию.

   — Джим, ты не на моем месте.

   Снова пауза.

   — Я загляну к твоей маме, когда будет возможность.

    — Известно, куда они направлялись?

   — Иесимон.

Произнесено это было так, словно у Рифа были достаточно дурные манеры, чтобы попросить Джимми произнести это громко. Теперь лишь эта дыра была между Рифом и силой гравитации. Здесь, даже если вы не молились много, вы молились, чтобы не слышать это название слишком часто. То, что этот город был в одном дне езды от Ночеситы, ситуацию не улучшало.

Фрэнк, конечно, был кавалеристом, но слишком молодым, он решил сначала уладить практические вопросы, а тревожные чувства оставить на потом.

   — Поезд, или поедем туда верхом?

  —  Только я, Фрэнк.

   — Что за чушь ты говоришь.

   — Я полагал, что ты поедешь навестить маму и Лейк.

   — Такова моя роль в этой истории  — присматривать за женщинами?

   — И что? Ты знаешь, что происходит? Я уверен, что нет.

Они сидели на лестнице, держали в руках свои шляпы и загибали поля. Над ними сгущались тучи, на горизонте то и дело пульсировали молнии. Ветер поселился в листьях тополей и ворошил их. Сквозь щелочную пыль оконного стекла они видели молодых женщин, которые появлялись, замечали их, кивали и уходили в свою собственную версию дня.

 — Давай разберемся, что к чему. Один шаг за раз. Хорошо? И судьба Вебба не известна в итоге...

   Новое заклинание тьмы, льющаяся через край тишина.

 — И я буду ждать, словно какой-нибудь жалкий эмигрантишка, пока тебя убьют, чтобы это дело перешло ко мне, да?

  — Смотри-ка, чему тебя учат в горнопромышленном училище, раньше ты не был таким быстрым.

Но Риф становился всё спокойнее, он был уже почти в молитвенном настроении. Словно по сравнению с тем, что лавиной свалилось на рассудок братьев, весь перечень дел утратил былую важность.

   Сказать об этом Стрэй  — совсем другая история.

   — У меня нет от тебя секретов, дорогая.

   — Ты взялся за это дело, надеюсь.

   — Сейчас дела обстоят так... Если папа погиб...

   — О, может быть, нет.

   — Да, может быть, нет.

   Он не смотрел в ее глаза, опустив взгляд на младенца.

   Она заметила это:

 — Этот ребенок  — его внук. Мне ненавистна мысль о том, что они могут никогда не встретиться.

   — Но пока похоже, что именно нечто такое и случится.

   Кажется, у нее происходил длинный увлекательный диалог с собой.

   Наконец:

   — Ты вернешься?

 —   Да, Стрэй, я обещаю.

 — Обещание. Мое. Знает ли Папа Римский о том, что ты это сказал, это подтвержденное чудо.

 Девушкам было жаль видеть, что они уходят, и знать, что они должны уйти, но Купер? Вы могли бы подумать, что это конец света. Он подошел на улице и следовал за Фрэнком и Рифом до вокзала, пешком, с таким выражением лица, словно был ранен.

 — С тобой все нормально?  — Фрэнк наконец решил, что должен спросить:

 — Надеюсь, ты не думаешь, что мы хотим сбежать, или...

   Купер отрицательно покачал головой, потупив взор:

   — Вся эта галантерея  — это очень обременительно для мужчины, знаете ли.

 — Просто играй им «Хуаниту» иногда,  — посоветовал Риф,  — говорят, это творит чудеса.

Братья вместе приехали в Морталидад, на ближайшую к Иесимону станцию, потом, не зная, смотрит ли на них кто-то, попрощались с видом людей, один из которых просто прикурил для другого сигару. Никаких прощальных взглядов из окна, никакого нахмуренного от мрачных мыслей лба, никакого доставания карманной фляги или внезапного погружения в сон. Ничего, что могло бы принадлежать видимому миру.

Какова Юта. Этот край был такого красного цвета, что полынь парила над землей, словно в стереоптической картине, почти бесцветная, бледная, как облако, светящаяся ночью и днем. Насколько мог видеть Риф, пустыня была населена столбами скал, столетия воздействия неумолимых ветров превратили их в идолов божества, словно когда-то очень давно у них были нимбы, которые они могли снять, головы, которые они могли склонить и повернуть, чтобы наблюдать, как вы проезжаете мимо, лица столь чувствительные, что реагировали на каждое изменение погоды, каждый акт хищничества рядом с ними, каким бы незаметным он ни был, но теперь эти прежде наблюдательные существа утратили лица и мимику, их наконец-то облагородили до простого вертикального присутствия.

 — Конечно, это не значит, что они не живые,  — высказал кто-то мысль в салуне по дороге.

   — Думаешь, живые?

   — Бывал там когда-нибудь ночью?

   — Нет, раз этого можно избежать.

Рифа предупредили, но всё равно это оказался наихудший город из тех, где он бывал. Что было не так с этими людьми? На расстоянии многих миль вдоль дороги с каждого телеграфного столба свисало тело разной степени потрепанности и разложения, по пути ему постоянно попадались достаточно старые иссушенные солнцем скелеты. По здешним обычаям и обыкновениям, как ему объяснил секретарь городского совета, этим повешенным злодеям отказали в каком-либо приличном погребении, и в любом случае было дешевле оставить их грифам-индейкам. Когда у жителей Иесимона приблизительно в 1893 году закончились телеграфные столбы, а деревья здесь росли в слишком скудном количестве, они начали строить здания из кирпича-сырца. Когда сюда приезжали искушенные, повидавшие мир путешественники, они быстро идентифицировали эти грубые постройки  — в Персии их называли «Башнями молчания»: никаких ступеней или лестниц, достаточно крутые, чтобы отбить у скорбящих охоту на них взобраться, неважно, насколько они мускулисты или насколько жаждут почтить своих мертвецов  — живым нет места на вершине. Некоторых осужденных привозили в фургоне к основанию башни и вешали на стреле крана, когда всё было кончено, стрелу поднимали и тело висело на высоте одного фута в ожидании птиц смерти, которые спускались и со свистом садились на насесты, вылепленные для их удобства из красного шлама региона.

Риф проехал под башней, пока над ним кружилисьогромные крылатые тени, к зловещей колоннаде, которая, судя по количеству тел, не была средством сдерживания посредством устрашения.

 — Нет, совсем наоборот,  — бодро признал преподобный Люб Карнал из Второй лютеранской церкви (синод Миссури),  — мы привлекаем злодеев, сюда едут за сотни миль, не говоря уж о священниках, страшное дело. Вы увидите, что церквей здесь больше, чем салунов, благодаря чему мы уникальны на Территории. Это профессиональный вызов  — завладеть их душами прежде, чем Губернатор доберется до их шей.

 —  Кто?

 — Он любит, чтобы его так называли. Думает, что это его маленький штат внутри штата. Главный бизнес которого, скажем так, обработка душ.

 — У вас есть устав, юридические особенности, что-то, о чем должен знать приезжий?

 — Нет, сэр, никакого устава, пуританского закона или статуса де-юре, всё решается здесь, иначе игра не будет честной. В Иесимоне нет никаких границ, делайте то, что хотите, где хотите, совершайте грехи по своему выбору или даже собственного изобретения. Только, как отмечает Губер, не надейтесь найти убежище в одной из наших церквей, или что-то большее, чем наставления священника. Лучшее, что мы можем для вас сделать — замесить вас и придать форму для печей Загробного Мира.

Хотя Иесимон имел славу города, куда привозили тех, кого не должны были быстро найти, за деньги можно достичь определенного компромисса. Поскольку технически это являлось подкупом, он, конечно, считался грехом, и если вас ловили на этом, почему бы вам было и не встретить должную судьбу.

Ночью с холмов Иесимон с первого взгляда казался сошедшим с религиозной картины ада, которую используют, чтобы пугать детей в воскресной школе. Тесно стоящие друг к другу колонны в разных частях картины, что-то аляповатое и парообразное, как дым, как пыль, но на самом деле  — нет, поднималось, катилось, то и дело скапливаясь в небе в массы, структурой напоминавшие облака. Когда из-за одного из этих клочков показалась луна, ее цвета будоражили, цвета, которые в этом странно черном небе были тем же, чем цвета заката в обычном небе дневной голубизны. Но ни один из приезжих не хочет долго созерцать этот вид  — на самом деле, как было известно, в определенные ночи у более чувствительных людей возникало желание подняться на горный хребет в поисках других обителей, неважно, насколько поздним был час.

В городе царила атмосфера безграничного беззакония, днем и ночью душное тепло, часа не проходило без того, чтобы кто-то не выстрелил в кого-нибудь, или без группового публичного сексуального акта, обычно  — у водопойного корыта, наряду с беспорядочными побоями лошадей, обманом, вооруженными грабежами, срыванием ва-банка в покер без демонстрации рук, мочеиспусканием не только у стены, но еще и на прохожих, песком в сахарницах, скипидаром и серной кислотой в виски, публичными домами для широкого спектра вкусов, включая арнофилию или необычный интерес к овцам, некоторые из овечьих нимф в этих заведениях были действительно привлекательны, даже для тех, кто не разделял всецело эти вкусы, их шерсть была окрашена в модные цвета, включая неизменных фаворитов  — аквамариновый и лавандово-лиловый, на них были предметы женского, не говоря уж о мужском, гардероба (по какой-то причине были популярны шляпы), призванные повысить сексуальную привлекательность животных, «хотя некоторые», как признался Преподобный, «предпочитали тот уровень двуличия, когда молодящегося волка одевали в овечью шкуру, или, иногда, в козлиную  — эти вкусы были присущи небольшой, но постоянной группе паломников, которые ежедневно совершали путешествие через пустыню в этот Лурд разврата. Но давайте больше не будем останавливаться на этом очевидно отвратительном поведении. Пришло время осмотреть окрестности,  — пригласил Преподобный,  — я покажу вам достопримечательности. Вот салун «Скальпированный индеец». Промочим горло?». Это была одна из многих пауз в длившейся весь день череде прегрешений:

 — Вам известен принцип медицины, в соответствии с которым лекарство растет прямо рядом с причиной. Болотная лихорадка и ивовая кора, солнечный ожог в пустыне и кактус алоэ  — та же история в Иесимоне с грехом и искуплением.

Музыка в салунах склонялась к хоровому партесному пению, там было больше язычковых органов, чем пианино, и отложные воротнички посетителей развевались, как банданы.

 — Нам нравится думать, что Иесимон находится под крылом Господа,  — сказал преподобный Люб Карнал.

 —  Но подождите минутку, у Бога нет крыльев...

 — У Бога, каким вы его себе представляете, возможно, нет. но тот, кто присматривает за нами  — разновидность крылатого Бога, видите ли.

На улице появилась толпа невыразительных мужчин, похожих на черных арабов. Это были Уэс Гримсфорд, шериф Иесимона, и его заместители.

 — Заметили что-то особенное?  — шепотом спросил Преподобный.

Риф ничего не заметил, поэтому на него посмотрели почти с жалостью:

 — В этом городе имеет смысл быть блюстителем закона. Взгляните на звезду Уэса.

Риф взглянул украдкой. Это была пятиконечная звезда, никелированная, как обычно у шерифов, но перевернутая.

 — Два поднятых вверх луча  — рога Дьявола, символизируют этого Пожилого Джентльмена и его работу'.

   — А город казался таким набожным,  — сказал Риф.

 — Надеюсь, вы не встретили Губернатора. Никогда не снимает шляпу, и, говорят, у него хвост.

Все они жили в страхе перед Губернатором. Он всё время ходил по Иесимону и мог появиться в любой точке города без предупреждения. Что поражало в нем с первого взгляда  — не природная харизма, поскольку ее у него не было, а, скорее, острое ощущение чего-то неладного в его внешности, чего-то, что существовало еще до появления людей  — скошенный лоб и чисто выбритая верхняя губа, которую он по любой причине или без причины загибал в обезьяньей ухмылке, ее он немедленно подавлял, но опасный оскал оставался надолго, в сочетании с его сверкающим взглядом этого было достаточно, чтобы лишить присутствия духа самых храбрых сорвиголов.

Хотя он верил, что власти, которую Бог позволил ему получить, нужно воплощение в виде самоуверенного фанфарона, его походка не была выработанной или, несмотря на годы практики, убедительной, фактически он недалеко ушел от обезьяньего шкандыбания. Причина, по которой он назвался Губернатором, а не Президентом или Королем, заключалась в праве помилования. Абсолютная власть над жизнью и смертью, которой владел Губернатор на своей территории, влекла. Он всегда ходил в сопровождении своего «секретаря по помилованиям», раболепного проныры по имени Флэгг, обязанностью которого было ежедневно проверять поголовье установленных преступников и кивать ухоженной маленькой головой на тех, кого без суда и следствия приговорили к смерти, часто приговор приводил в исполнение сам Губернатор, хотя, будучи общеизвестно плохим стрелком, он предпочитал, чтобы рядом в этот момент никого не было. «Милосердие» заключалось в отсрочке казни на день-два, поскольку количество грифов-индеек и места в башнях было ограничено.

Вебб был еще не совсем мертв, когда убийцы привезли его в город, так что Риф приехал в Иесимон как раз вовремя, чтобы спасти тело своего отца от стервятников, а после этого нужно было принять важное решение  — преследовать Дойса и Слоута или привезти Вебба обратно в Сан-Мигель для достойных похорон. В последующие годы он ставил под сомнение свое решение, спрашивая себя, что было бы, если бы он не пытался избежать встречи с убийцами, не пытался спрятать трусость под маской почитания праха отца, и к тому времени, когда ему удалось перестать об этом думать, не осталось никого, с кем он мог бы об этом поговорить.

Наверное, худшее в этой ситуации было то, что он успел их заметить, они направлялись в край красных скал, тени рядом были всего лишь безжалостным порождением света дня, вьючная лошадь, которую привел Вебб, блуждала свободно и в конце концов остановилась пощипать молодую травку. Словно их оскорбили вольные нравы Иесимона, Дойс и Слоут не были расположены к перестрелке. Хотя здесь был только Риф, они решили сбежать. Они ускакали с гоготом, словно это была какая-то веселая проделка и Риф оказался ее мишенью  — старым брюзгой.

Грифы-индейки кружили над ним, величавые и терпеливые. Жители Иесимона смотрели с разной степенью самоустранения. Конечно, никто не предложил помощь, пока Риф самостоятельно не нашел основание необходимой башни, в сумерках к нему подошел мексиканец и провел за несколько поворотов к развалинам без крыши, где лежала груда металла, который начал ржаветь и разрушаться. «Там багор»,  — сказал по-испански мужчина, почти мальчик. Это не было похоже на вопрос. Риф подумал, что он пытается произнести слово «часы», но потом, всмотревшись в тени, он наконец увидел, что это было  — комплект шлюпочных якорей. Как они оказались так далеко на суше, какому кораблю они принадлежали, по какому морю плавали  — всё это здесь не имело значения. Веревка оплачивалась отдельно. Риф выложил песо, не торгуясь, его не очень удивило существование негласного рынка, всегда находилось достаточное количество выживших, которые хотели залезть на запретные стены, не желая полагаться на милосердие Иесимона.

В сумерках разбившийся на осколки день собрался обратно, когда на небе взошла первая звезда, Риф понял, что его отчаяние всё растет  — он размахивал стальным крюком, словно лассо, пытаясь не промахнуться мимо башни и не провалиться во тьму торной пыли. Вскоре его попытки собрали аудиторию, в основном состоявшую из детей, которые, как обычно, отнеслись к нему с милосердием, но его дружелюбие опустошило его. Многие из этих детей держали грифов-индеек в качестве домашних питомцев, давали им имена, находили их компанию приятной, и он понимал, что они могут делать ставки в пользу птиц против Рифа.

 Наконец он зацепил и закрепил крюк. К тому времени он уже устал, был не в лучшей форме для того, чтобы лезть на стену, но выбора не оставалось. Мексиканец, продавший ему багор, был здесь, он всё больше терял терпение, словно Риф арендовал у него это устройство с почасовой оплатой. Возможно, так и было.

Так что он начал подниматься, разрастаясь в ночи, словно ноты церковного органа. Подошвы его ботинок часто скользили на саманной поверхности  — она была недостаточно шероховатой для того, чтобы облегчить ему подъем. Вскоре его руки начали мучительно болеть, мускулы ног сводила судорога.

Примерно в это время он увидел, что в его сторону направляется шериф Гримсфорд с небольшой депутацией горожан, и Риф с Веббом  — такое у него было чувство, словно его отец еще жив и это их последнее совместное приключение  — должны улепетывать без разговоров. Он застрелил стервятника, возможно, двух, остальные неспешно взлетели огромной черной стаей от тела на его плечах, не оставалось времени подумать о тайне того, что было Веббом Траверсом, а теперь превратилось в груз, который он контрабандой должен унести от властей, объявивших на них охоту. Он спустился по веревке вниз вдоль темной кроваво-красной стены, украл лошадь, нашел другую за пределами города, упаковал на нее Вебба, отправился в путь на юг без признаков преследования, имея лишь смутное представление о том, как ему туда добраться.

Во время обратной поездки в Теллурид среди плато, каньонов и красного щебня, мимо каменных ферм и фруктовых садов, и мормонских ранчо Макэлмо, среди руин, в которых ночевал древний народ, названия которого никто не знал, мимо круглых башен и высеченных в утесах городов, заброшенных много столетий назад по причинам, о которых никто не стал бы говорить, Риф наконец получил возможность всё обдумать. Если Вебб всегда был Кизельгуром Кидом, разве не должен кто-то продолжить семейное дело, скажем так  — стать Кидом?

 Это могла быть нехватка сна, всепоглощающее чувство освобождения из передряги в Иесимоне, но Риф почувствовал внутри какую-то новую духовную силу, она росла, переполняя его  — в нем было то, чем, кажется, он должен был стать, иногда он искал оправдания, чтобы сойти с этого пути, и поджигал один-два патрона из ящика динамита, который украл из каменного склада взрывчатки на одной шахте. Каждый взрыв был  — словно текст новой проповеди, читаемой голосом грома не имеющим лица, но беспощадным провозвестником пустыни, который в своих мыслях командовал паствой. Он то и дело со скрипом оборачивался в седле, словно надеясь найти понимание или объяснение в пустых глазах Вебба или в складках искаженного ужасом рта, который скоро превратится в рот черепа.

 — Я просто на взводе,  — сказал он Веббу.  — Мне нужно выговориться.

В Иесимоне он думал, что не сможет всё это выдержать, но с каждым взрывом, каждую ночь, когда он спал, а поврежденное и источавшее резкий запах тело, которое он осторожно развязывал, лежало рядом, он понимал, что становится легче, иногда он с нетерпением ждал солонцеватого дня, теперь он разговаривал с Веббом больше, чем когда-либо при его жизни, его не замечали духи Астлана, он входил в коридор аскетизма и дисциплины, словно до сих пор переживал изменение статуса Вебба в этом мире, где бы он ни был сейчас...

Он взял с собой бульварный роман, один из серии про «Друзей Удачи», «Друзья Удачи и Край земли», в течение некоторого времени он каждую ночь сидел у костра и читал про себя, но вскоре заметил, что читает вслух для тела отца, словно это сказка на ночь, что-то, что должно облегчить переход Вебба в царство грез его смерти.

Эта книга была у Рифа уже несколько лет. Он наткнулся на нее случайно, с загнутыми страницами, исписанную, изорванную, в пятнах разного происхождения, в том числе  — от крови, томясь в окружной кутузке в Сорокко, Нью-Мексико, по обвинению в проведении азартных игр без лицензии. На обложке изображен молодой человек спортивного телосложения (кажется, это был бесстрашный Линдси Ноузворт), опускавший балластный трос взлетающего дирижабля футуристического дизайна, обмениваясь выстрелами со зверообразной бандой эскимосов на земле. Риф начал читать, и вскоре, что бы ни значило это «вскоре», понял, что читает в темноте, иногда возникало зарево, где-то между мысом Нордкап и Землей Франца-Иосифа. Когда он заметил отсутствие света, конечно, он больше не видел, что читает, неохотно сделал закладку и отправился на боковую, не сочтя ничего из происходящего слишком странным. Следующие несколько дней он наслаждался двойственным существованием  — в Сорокко и на Полюсе. Сокамерники приходили и уходили, время от времени заглядывал озадаченный Шериф.

Он заметил, что теперь при чтении фантастических эпизодов смотрит на небо, словно пытаясь увидеть где-то там огромный дирижабль. Словно эти мальчики были агентами внечеловеческого правосудия, которые могли заботливо провести Вебба по дороге, его ожидавшей, и даже дать Рифу мудрый совет, несмотря на то, что он не всегда был в состоянии понять его смысл. А иногда ему казалось, когда свет был достаточно необычный, что он видит что-то знакомое. Никогда не длящееся дольше нескольких тик-таков часов, но настойчивое.

 — Это они, папа,  — кивал он через плечо.  — Они наблюдают за нами, всё в порядке. А сегодня я еще почитаю тебе эту историю. Узнаешь.

 Утром выехав из Кортеса, он остановился на склоне Спящей Юты и увидел облако на вершине:

 —  Днем будет дождь, папа.

 —  Это Риф? Где я? Риф, я не знаю, где, черт возьми, я нахожусь...

 — Спокойно, папа. Мы выехали из Кортеса, направляемся в Теллурид, будем там довольно скоро...

 — Нет. Не там. Всё разъединилось. Ничего не осталось прежним. Что-то случилось с моими глазами...

   — Всё хорошо.

  —  Это ад.

Они столпились на кладбище Одинокого дерева, шахтерском погосте на окраине города, Мэйва, Лейк, Фрэнк и Риф, над ними возвышались горы, позади низвергался водопад Свадебной фаты, небрежный шепот в холодном солнечном свете. Жизнь и работа Вебба привели его сюда.

Фрэнк приехал из Голдена накануне. Он стоял возле Мэйвы, был немногословен, полагая, что его лепта, пусть временна, была жизнью в противовес тому, что лежало вокруг.

 — Мне хотелось бы быть с ним,  — сказала Мэйва очень грустно, почти не дыша.

 — Но ты не с ним,  — подчеркнул Фрэнк.  — И, возможно, для этого есть причина.

 — О, дети. Не хотелось бы мне оказаться на месте тех, кто это сделал. Бог всё увидит, даже если Бог иногда ужасно медлителен. Будет и на нашей улице чертов праздник. И, может быть, если он достаточно медлителен, кто-то на земле получит шанс прежде, чем Он удосужится...

Она говорила очень тихо, не собираясь устраивать шоу, которое закатывают эти мексиканские вдовы.

Но слезы, которые выступили на ее глазах, так тревожили своей внезапностью и немотой  — они были на лице Мэйвы, словно симптомы болезни, которую ни один доктор не решился бы назвать. Если бы эти наемные бандиты оказались где-нибудь поблизости, сила ее безмолвного гнева испепелила бы их на месте. Остался бы только масляный пепел у дороги.

 — По-моему, Профсоюз должен был хотя бы прислать цветы.

 — Только не они.

Это низкое неуважение, Риф подумал об этом и проклял всех этих людей. В какое-то мгновение он посмотрел на склон горы и увидел то, что, он был уверен, являлось бандой Джимми Дропа, члены банды ехали по дороге Резвушки с непокрытыми головами, может быть, по случаю минуты молчания, хотя, зная их, с большей вероятностью можно было предположить, что они спорили о чем-то значительно менее важном, чем жизнь и смерть.

 —  И хорошо, мама, что здесь только мы, это не те похороны, на которых собирается полгорода, чтобы устроить променад и пикник... Теперь он далеко от всего этого. С ним всё будет хорошо. А мы с Фрэнком доберемся до тех, кто это сделал.

Риф хотел бы, чтобы его голос звучал по-другому. Более уверенно. Его сестра, которая скользила по этой дороге так ровно, словно на колесах, колесах на дороге, по ночам обслуживаемой персоналом, который никто никогда не видел, ее лицо под вуалью было мраморной маской, сейчас она обожгла его своим обычным взглядом «не-верю-этому-ни-на-минуту», и если бы здесь не было Мэйвы, он поддался бы желанию высказать ей свою обиду. Как мало она волновалась о Веббе, когда тот был жив.

Это не значило, что она не была потрясена и пристыжена силой горя матери. Лейк вернулась из Силвертона, и навсегда  — даже Риф это видел. На ней было красивое черное платье, которое многим напомнило бы о пульсе жизни отбросов с Блэр-стрит, но сейчас она надела это платье, чтобы почтить память отца. И он готов был поставить всё, что было на столе, что она решила надеть его в последний раз. Она видела, что он смотрит.

 —  По крайней мере, у вас двоих черные шляпы,  — сказала она.  — Уже что-то.

  — Ты можешь скорбеть,  — сказал Риф,  — а мы с Фрэнком будем делать то, что Джо Хилл называет «организовывать». У нас другие дела. Мы решили держать вас с Китом подальше от этого, и чем меньше ты будешь знать, тем лучше.

  — Как насчет мамы, ей тоже надо знать как можно меньше?

   — Мы не хотим, чтобы она волновалась.

   — Так заботливо с твоей стороны. Вам не приходило в голову, что она хотела бы видеть своих детей живыми, вместо того, чтобы вы нарывались на неприятности?

  — Мы живы.

  — Как долго вы будете живы, прежде чем она увидит тебя или Фрэнка снова? Вы попали в этот древний мир кровной мести, сейчас он предъявляет к вам требования, вы потерялись в стране, из которой не можете найти выход. Как ты думаешь, как она отнесется к этому «делу»? Вы оба тогда уже тоже можете оказаться мертвы. Тупицы.

   Он еще не знал, что кроется за этой страстной речью, пока не знал.

 Они вернулись в мрачный дневной свет гостиной.

 — Вот,  — сказала Мэйва Рифу.  — Лучше пусть это будет у тебя.

Старый двенадцатизарядный конфедератский кольт Вебба.

  — Мне это не кажется правильным,  — Риф передал кольт Фрэнку.  — Он твой, если хочешь, Фрэнсис.

   — Но у меня уже есть 38-й специальный, всё такое.

  — Но он всего лишь пятизарядный, а так, как ты стреляешь  — половина в молоко, черт, тебе нужно минимум двенадцать патронов, Фрэнсис, только для пристрелки.

 — Ладно, если тебе тяжело его держать, Рифер, конечно, я могу понять, в этом нет ничего постыдного.

  — Но я точно знаю, что ты всегда из-за этого нервничаешь,  — сказал Риф, забирая кольт обратно.

 Пикировка продолжалась еще некоторое время. Мэйва наблюдала, дымя своей старой трубкой, переводила взгляд с одного на другого, словно в материнском отчаянии. Она знала, что они хотели, чтобы она искоса посмотрела на них сквозь дым, покачала головой, как она это всегда делала, «что, по-вашему, мне делать с этими двумя?». Когда они услышали, как поезд въезжает в долину, Фрэнк взял шляпу и оставил пистолет на кухонном столе. Они с Рифом обменялись быстрыми безмолвными взглядами, тем не менее, достаточно длинными для того, чтобы убедиться в том, что им обоим известно, кольт на самом деле принадлежал Мэйве и должен был остаться у нее. И действительно, спустя несколько месяцев Лейк услышала выстрелы на городской свалке, посмотрела и увидела, что это ее мать вселяет страх в сердца крыс, покинувших шахты после Отмены  — во всяком случае, заставляет их задуматься о том, стоит ли того жизнь на поверхности земли.

 Вернувшись в Ночеситу после похорон Вебба в Теллуриде, просто для тренировки взорвав на обратном пути несколько служебных построек компании  — оборудование рассыпалось и превращалось в опилки, электрические узлы наполняли небеса зеленой бедой  — Риф нашел Стрэй в исключительно умиротворенном состоянии. Все мормоны и святоши покинули город, ожидалось появление младенца, Риф был достаточно чувствителен, чтобы понять: всё, что он может сделать  — молчать и сохранять сформировавшийся до его приезда статус-кво.

 Когда ребенок родился, мальчик, Джесс, Риф в стельку напился в «Двойном Джеке», и кто-то сказал:

 — Больше никакого разгула, Риф, пора начинать беречь себя,

и он понял, что обдумывает эту фразу в часы ночной бессонницы, задаваясь вопросом, является ли она неукоснительной правдой.

 Беречь себя? В некоторой мере это имеет смысл. Это имеет больше смысла где-нибудь в Денвере, чем здесь. Здесь ты можешь ходить осторожно, как чертов козлик-простофиля, но тебя все равно застрелят, осторожностью не купишь ни одной минуты сверх отведенного тебе времени. Поскольку, состоя в Профсоюзе, ты в любом случае был хорош для них только мертвым, существовал более универсальный долг мирового масштаба, выполнению которого нужно себя посвятить.

 Вебб был чем-то большим, чем когда-либо казался, должен был быть чем-то большим, иначе им не пришлось бы его убить. Риф не смог бы успешно надеть личину респектабельного пролетария с женой и детьми, как это сделал Вебб. Он должен поговорить начистоту со Стрэй или притвориться, что вернулся к своим старым покерным делам, так что, когда он будет исчезать на несколько дней подряд, она будет думать, что это просто его скитания по картежным заведениям, ничего серьезного.

Один из тех случаев, которые нельзя просто спрятать под сукно. Бог за столом Судьбы чесал Свой нос, тер Свое ухо, подавая знаки щедрой рукой, они должны были что-то значить, и неправильная догадка была бы лучше, чем совсем никакой. Но Риф нашел свой путь. Делая по одному более-менее неуклюжему шагу за один раз, как он делал всегда, Риф постепенно начал понимать, в чем его путь, почему отняли жизнь у его отца, почему владельцы шахты не могли позволить ему остаться в живых  — только не здесь, не в этой стране, истерзанной преступлениями во имя золота, наводненной беспокойными душами от Кер-д'Алена до Криппла и Теллурида, которые шли под дождем и слепящим северным ветром, шли, смотря в упор с отчаянием, мимо глянцевых от вспышек молний крутых склонов гор, все эти использованные, подвергнувшиеся опасности и изгнанные, мертвые Вебба, потери Вебба, собственные неудачники Вебба, которых он никогда не мог бросить....

 А тем временем призрак Вебба, хлопотливый призрак Вебба, продолжал суетиться, чтобы всё продолжало бурлить.

 — Наконец-то дома!  — воскликнул Нэвилл,  — наконец-то дома после невинной, но гнетуще здравомыслящей Америки!

   — Вернулись к усладам Зла!  — добавил Найджел с явным облегчением.

 К этому времени Лью научился сохранять во время таких разговоров бесстрастное лицо. На своей работе, бывшей работе, он сделал несколько заходов на то, что вы назвали бы Злом, это были полуденные приятные истории, как если бы вы окунулись в бурный поток, и был вполне уверен, что никто из этих мальчиков никогда не был близок к появлению таких мурашек по коже, хотя они проводили всё время, или, если хотите, теряли время, в поисках этих ощущений. Он подозревал, что изредка им действительно удавалось найти искомое, но они не очень-то знали, что с ним делать, кроме как вертеть туда-сюда, пытаясь понять, что скрывает его белоснежная белизна зубов, или, в случае Зла, мшистая зелень, в своих более-менее потайных сундуках. Штаб-квартира И.П.Н.Т. (Истинные Прихожане Неизреченного Тетраксиса) находилась на извилистой улице Чанкстон-Кресчент в Лондоне, в этом сомнительном районе на севере от Гайд-Парка, известном как Тибурния, в особняке, считавшемся собственностью сэра Джона Соуна, и во время последнего срока аренды, начало которого ориентировочно определялось от даты отбытия мадам Блаватской из материального мира, превратился в пансионат для разного рода пилигримов в сандалиях, визионеров в клетчатых оборках и ценителей ореховых котлет. В этом наиболее странном из эпизодов истории курьезных поисков в остром соперничестве с Теософским обществом и его пост-Блаватскими обломками, а также с Обществом физических исследований, Орденом золотой зари и других учреждений для искателей веры, которых, кажется, становилось всё больше по мере того, как столетие стремилось к своему завершению, а после этого через какой-то невообразимый ноль оно должно было попасть на другую сторону, И.П.Н.Т. избрала тайный неопифагорейский путь постижения на основании священного Тетраксиса,

   1

   23

   456

   78910,

на котором их древние предшественники приносили свою глубочайшую клятву. Идея, насколько Нэвилл и Найджел могли приблизительно ее объяснить, заключалась в том, чтобы смотреть на последовательность чисел, как на занимающую не два, а три измерения, заключенную в правильный тетраэдр, а потом четыре измерения, и так далее, пока вы не почувствуете себя невменяемым, что воспринималось как знак приближающегося просветления.

 Сейчас мальчики, которые планировали организовать вступление Лью в Орден, были так добры, что решили дать ему несколько советов относительно гардероба.

 — На что это повлияет,  — поинтересовался Лью,  — если все наденут одно и то же, то, что вы называете нарядом «испытуемого»?

 —  Всё же,  — возразил Нэвилл,  — ковбойские сапоги гибельно неуместны, нет, Льюис  — здесь, на Чанкстон-Крещент, иди босиком или убирайся вон.

   — Что, даже без носков?

  — Нельзя, даже если бы этот клетчатый рисунок был аутентичен,  — Найджел многозначительно посмотрел на то, что в данный момент было на ногах Лью.

 Этим вечером его привели к святилищу И. П. Н. Т. в облицовке из кайенского камня, который в сумерках как-то экстрагировал весь цвет из ближайших окрестностей, оно таилось за железной оградой почти миниатюрного парка, в котором со зловещим нетерпением перемещались клубы теней, бог весть, имевшие ли аналоги в животном царстве.

 — Славная маленькая гасиенда,  — кивнул Лью.

Внутри кто-то играл дуэтом на свирели и лире, Лью показалось, что он узнал мелодию, но потом она свернула в каком-то направлении, за которым он не смог проследить. Англичане, не чересчур экзотичные, сидели на ковровом покрытии в позах, напомнивших Лью гуттаперчевых акробатов, пытающихся поместиться в продовольственном пайке «десять в одном». Люди прогуливались в необычных нарядах или зачастую практически вовсе без оных. Мимо проплывали лица, хорошо известные из иллюстрированной прессы. Свет менялся странным образом, эти изменения нельзя было списать только лишь на дым в воздухе, поскольку яркие сущности появлялись из ниоткуда для всеобщего обозрения и неожиданно исчезали. Люди перевоплощались в котов, собак и мышей, которые подкрадывались или замирали у огня. В темных углах здания проступали каменные столбы, создавая впечатление ступеней, ведущих вниз к подземной тайне.

Лью поприветствовал Николас Нукшафт, Великий Коген Лондонского капитула И. П. Н. Т., человек в мистической мантии, расшитой астрологическими и алхимическими символами, стриженый под горшок и с короткими пальцами:

 — Нэвилл и Найджел, сделаем поправку на химическую гиперболизацию, сказали нам, что видели, как вы появились из взрыва. Возникает вопрос, где вы были до того.

   Лью в растерянности зажмурился:

   — Брел к реке, размышляя о своих делах. Где же еще?

   — Не мог ли это быть другой мир, не тот, в котором вы находитесь сейчас?

   — Вы в этом почти уверены.

   Коген объяснил:

 — Параллельные миры  — это другие части Творения, они вокруг нас, в них есть точки перехода или ворота перемещения из одного мира в другой, они могут быть везде, это правда... Незапланированный Взрыв, нарушивший привычное течение дня, с легкостью может открыть переход в один из этих миров...

  —  Конечно, как смерть.

  —  Это одна из возможностей, но не единственная.

  —  Так что, когда я нырнул в эпицентр взрыва...

   Великий Коген мрачно кивнул:

 — Вы нашли переход между Мирами. Ваши таинственные противники невольно сделали вам подарок.

 —  Кто их просил? - проворчал Лью.

  — Вам не кажется, что они, и другие вроде них, предоставляя такой переход, могут считаться агентами ангельских сил?

 —  Ради бога, со всем уважением к вам, сэр, думаю, нет, они больше похожи на анархистских террористов.

 —  Хм. Они шаманы, мистер Баснайт. Они ближе всех к тому, что мы вряд ли когда-либо обретем в нашем падшем государстве  — к дикой чистоте мира, каким он когда-то был и никогда уже не будет, только не для таких, как мы.

   — Не верю, простите.

   — Вы должны,  — настаивал Великий Коген,  — если вы  — тот, кем, как мы начали верить, вы являетесь.

 Нэвилл и Найджел, смывшиеся во время этого обмена репликами, теперь вернулись в компании эффектной молодой женщины, которая начала рассматривать Лью глазами, позволявшими сделать предположение о примеси восточной крови.

  — Позвольте,  — сказал Найджел,  — представить вам мисс, или, на самом деле, поскольку она  — адепт семнадцатой степени, правильно говорить «Цадик», хотя очевидно...

 —  Провалиться мне на этом месте, в действительности это просто старушка Яшмин, не так ли,  — добавил Нэвилл.

 —  Хорошо сказано, Нэвилл, почему бы тебе не угоститься пирогом или чем-нибудь в таком роде?

   — А тебе, Найджел, почему бы не выпить еще один бокал пива.

  — Тише, слюнтяи,  — рявкнула девушка.  — Представьте, какими идиотами они были бы, если бы умели говорить.

Эти двое оглянулись, их взгляд выдавал безнадежно скрываемую эротическую одержимость, Лью показалось, что он услышал вздох Найджела:

 — Тетраксис  — не единственная здесь святыня.

 — Дети, дети,  — сделал замечание Великий Коген. И начал рассказывать Лью историю девушки так подробно, словно она не стояла на расстоянии фута от них. Она была воспитанницей подполковника Г. Оберона Хафкорта, бывшего командира Восемнадцатого гусарского эскадрона, которого недавно прикомандировали к Политическому отделу в Шимле в связи с непонятными дополнительными полковыми обязанностями, и сейчас, как утверждали, он работал где-то во Внутренней Азии. Яшмин, которую прислали сюда несколькими годами ранее для получения британского образования, поместили под опеку И. П. Н. Т.

 — К несчастью, для нескольких действующих в Британии сил степень ее физической безопасности очень быстро превратилась в средство влияния на поведение Полковника. Следовательно, наше попечение простирается далеко за пределы простой осторожности.

 — Я в состоянии о себе позаботиться,  — заявила девушка, кажется, не в первый раз.

   Лью улыбнулся с искренним восхищением:

   — Без сомнения, это видно.

 — У вас в ближайшее время не появится возможности в этом убедиться,  — сказала она, оглянувшись.

   — Ловко отбрила!  — хором воскликнули Найджел и Нэвилл.

Поздно вечером Великий Коген отвел Лью в сторону и начал объяснять ему свою личную концепцию Физического Детектива:

 — Я надеюсь однажды выйти за пределы серого буквалистского мира отельных коридоров и требований о выдаче, и выйти на новый уровень «Знать, сметь, желать, хранить молчание» - как сложно большинству из нас следовать этим фундаментальным императивам, особенно, вы, должно быть, заметили  — требованию хранить молчание. Не слишком ли много я говорю, кстати? Ужасно неподходящая обстановка, заметьте.

 — В Штатах «детектив» не означает...,  — начал объяснять Лью.

 — Следует признать, у нас странная работа... Одно «дело» поглощает наше внимание. В нем ровно двадцать один «подозреваемый». Конкретно это штат сыщиков, которые, работая под прикрытием, заставляют, или, по крайней мере, позволяют, происходить Истории на этом острове, и они соответствуют двадцати двум Старшим Арканам колоды Таро.

Он начал объяснять, следя за временем, что двадцать две карты Старших Арканов можно считать живыми посредниками, эти должности на протяжении многих поколений занимают реальные личности, каждый — со своим индивидуальным портфолио глубокого или пустяшного зла, когда проявляются зловещие признаки  — убийства, моровые поветрия, неспособность следовать моде, потери любви, по мере того как плотоядные овцы друг за другом преодолевали водораздел между сном и явью.

 — Всегда должна быть Башня. Всегда должна быть Верховная Жрица, Умеренность, Колесо Фортуны и так далее. То и дело, когда появляются вакансии из-за смерти или другого несчастья, их занимают вновь, мы обязаны выявлять и следить за ними, и также изучать их истории. Нашу задачу усложняет то, что они живут в тишине почти столь же ошеломительной, сколь их невидимость.

 —   А преступление, сэр, позвольте полюбопытствовать, какого рода?

 —  Увы, ничего слишком явственно связанного с нормами права из книг, не похоже... нет, скорее, это связано с происходящей Трансгрессией, которая накапливается с течением дней, вторжением Времени во вневременной мир. Он открывается нам постепенно, одна надежда  — что не ужасно, в своей зловещей конвергенции . . . История, если вам будет угодно.

 —  Так что, могу предположить, никто из них никогда не попадет в зал суда,  — сказал Лью

  — Предположите, если уж на то пошло, что не существует Первородного греха. Предположите, что Змей в Эдемском саду никогда не был символом, это было реальное существо в реальной истории вторжения откуда-то еще. Скажем, «из-за неба». Скажем, мы были идеальны. Скажем, мы были законопослушны и чисты. А потом в один прекрасный день прибыли они.

 — И... так вы объясняете существование злодеев и убийц среди высокоморального населения?

   Не то чтобы Лью жаждал спора. Он был искренне сбит с толку.

 —  Вы всё увидите на практике. Я просто не хотел, чтобы это оказалось для вас слишком жестоким сюрпризом.

 Словно простодушие было какой-то комической болезнью, которая, как в театральном фарсе, передавалась от одного персонажа другому, Лью вскоре спрашивал себя, было ли оно у него когда-нибудь, и если было, от кого он его подцепил. Не говоря уже о том, каким больным оно могло его сделать. Перефразируя вопрос  — у кого он был на крючке и насколько глубокой была их игра? Если это сам И. П. Н. Т. использовал его для мотивов даже еще более «оккультных», чем те, которые они притворно позволили ему узнать, это была большая навозная куча, и ему нужно было как можно быстрее делать оттуда ноги.

Загадок хватало. Среди ночи на Чанкстон-Кресчент прибывали экипажи без окон, шум которых заглушался научными методами, документы с внушительными печатями откладывали, когда бы Лью ни подошел к столу Великого Когена, осуществлялись чуть менее чем профессиональные попытки заглянуть в его полевые записные книжки. Было ли это дружеским предупреждением, или кто-то хотел повысить его подозрительность? Возможно, даже спровоцировать его, чтобы он сам нанес какой-то вред? Мисс Яшмин Хафкорт казалась ему наиболее заслуживающей доверия в этой компании, оба они, скажем так, были более-менее беспомощны в этих условиях, их привезли сюда под защиту организации И.П.Н.Т. по причинам, которые не могли им сообщить полностью. Насколько это их роднило, конечно, вопрос.

 — Это то, что называют «гулять с девушкой»? Надеюсь, нет.

Сегодня было прохладно  — Лью упаковал обычный зонтик, дождевик, сухие носки и шахтерские ботинки, всё, что может понадобиться в обычный день в Южной Англии. Яшмин ловила восхищенные взгляды прохожих обоих полов. Не удивительно, хотя она выглядела не более элегантно, чем кто-либо другой.

 Дорога вела их через Парк, как обычно, к Вестминстеру. Вокруг них под вуалью растительности, тонкой, как покрывало майи, упорствовал древний лондонский пейзаж священных горних мест, жертвенных камней и таинственных холмов, известных Друидам и тем, от кого они переняли свои методы.

  — Что тебе известно о брате Нукшафте?  — поинтересовался Лью.  — Кем он был до того, как стал Когеном, например?

 —  Кем угодно,  — предположила она,  — от учителя до мелкого преступника. Мне он не кажется бывшим военным. Слишком мало признаков. Начиная со стрижки, фактически. В смысле, ее не назовешь козырной, не так ли.

 —  Думаешь, он только что вляпался во всё это? Какой-то семейный бизнес, который он унаследовал?

   Она хмуро кивнула:

 — Эти люди, нет, в том-то беда, они не закреплены, ни истории, ни ответственности, в один прекрасный день они просто появляются, не так ли, каждый со своим собственным тайным проектом. Это может быть политика, или даже какая-то мошенническая схема.

  —  Ты говоришь, как детектив. Что, если они честны, говоря, кто они?

   Проблеск изумления в ее любопытных глазах:

   — О, тогда я думала о них хуже, чем они того заслуживают.

   Они шли молча, Лью хмурился, словно пытаясь что-то обдумать.

 —  На этом острове,  — продолжала она,  — как вы должны были уже заметить, никто никогда не говорит без обиняков. Рифмованные ли это шифры кокни или кроссворды в газетах  — весь английский язык, устный или письменный, можно воспринимать свысока всего лишь как фрагменты хитро зашифрованного текста. Ничего сверх. А те, кого они предали, оскорбили, даже ранили, хоть бы и тяжело, просто «воспринимают всё слишком всерьез». Англичане поднимают брови, улыбаются и говорят вам, что это «ирония» или «немного веселья», в конце концов, это просто комбинации букв, не так ли.

Кажется, она собиралась поступить в Университет, в Гертон-Колледж, чтобы изучать математику.

Лью пришлось на нее посмотреть, потому что она довольно резко оглянулась:

 — Что-то не так?

   Он пожал плечами:

   — А потом они позволят вашему народу голосовать.

   — Не при твоей жизни,  — сердито нахмурилась она.

  — Всего лишь немного веселья,  — запротестовал Лью.

Его осенило, что Яшмин может быть кем-то большим, чем другие заявляют от ее имени.

Вечер растягивался, резкое бряцанье наполняло несколько монументальный лондонский вечер, свет падал вроде бы без цели на овеваемые ветрами площади и заколдованные остатки чего-то более древнего, они зашли поесть в «Молинари» на Олд-Комптон-Стрит, также известный как «Отель д'Итали», пользующийся репутацией ресторана, часто посещаемого мистером Артуром Эдвардом Уэйтом, хотя этой ночью он был полон посетителей из предместий.

Сначала, будучи новичком и не зная подноготную работы, Лью зависел от традиционных толкований колоды Таро, которые в Лондоне тех дней в значительной мере зависели от схем, создаваемых мисс Памелой («Пикси») Колмен Смит под руководством мистера Уэйта. Но вскоре Лью вывели из заблуждения.

 — В грамматике своего произвола,  — инструктировали его,  — Айкосадиады, или Компания Двадцати двух, не обращает внимания ни на пол, ни на количество. «Колесница» может превратиться в полноценную боевую единицу, нередко обладая потенциалом целого полка. Призывайте Иерофанта, и дверь с легкостью может открыться перед женщиной, в некотором роде даже поразительной, которую вы в свое время возжелаете.

  —  Мужчина, о боже.

   — Ну, не обязательно, знаете ли.

 Словно проверяя нового полицейского на дежурстве, двадцать два без промедления продемонстрировали Лью эту номенклатурную гибкость.

Умеренность (номер XIV) оказалась целой семьей Укенфаев, живущей в неприятном западном пригороде, каждый из членов семьи специализировался на своем определенном патологическом импульсе, который он или она не могли контролировать, включая сутяжничество, зависимость от хлорала, прилюдную мастурбацию, неожиданное применение огнестрельного оружия и, в случае младенца, Деса, которому едва исполнился год, но он весил уже четыре стоуна, эта форма прожорливости была известна студентам с хвостами как gaver du visage. По новейшим данным Отшельник (IX) был радушным хозяином табачной лавки, одним из постоянных клиентов которой вскоре стал Лью, Колесо Фортуны (X) был владельцем опиумных притонов из центральных графств, чью роскошную жизнь обеспечивали «точки» по всему Лондону, а также в Бирмингеме, Манчестере и Ливерпуле, Страшный Суд (XX) была проституткой из Семи Циферблатов, иногда сопровождаемой своим Сутенером, и так далее... Как нельзя лучше для Лью, которому всегда нравилось встречаться с новыми интересными людьми, а от рутины, которую они приносили с собой, представляясь, с легкостью можно было избавиться. Но потом они начали приходить к нему по двое.

Лью находился в Англии меньше недели, когда однажды ночью вбежал неофит И. П. Н. Т., его лицо было белым, как штукатурка, от волнения он забыл снять шляпу, фетровую «федору» цвета мальвы.

 — Великий Коген, Великий Коген! Простите мое вторжение! Меня попросили вручить вам это лично в руки.

И вручил клочок светло-голубой почтовой бумаги.

 —  Совершенно верно,  — кивнул ВК,  — сеанс у мадам Эскимофф этой ночью, не так ли... посмотрим, тогда... бог мой.

Листок выпорхнул из руки, которая внезапно начала напоминать тряпку. Лью, надеявшийся на спокойный вечер, взглянул на него с любопытством. Коген уже снимал свою церемониальную мантию и искал туфли. Лью вытащил носки из кармана пиджака, схватил туфли, они вместе вышли на улицу, сели в старомодный экипаж итронулись.

По дороге Великий Коген обрисовал ситуацию.

 — Вполне вероятно, это связано,  — вздохнул он, доставая из внутреннего кармана колоду Таро и пролистывая ее,  — с...вот, вот этим, номер XV, Дьявол,  — в частности, продолжал Коген, с двумя скованными цепью фигурами в нижней части карты, нарисовавшая их художница мисс Колмен Смит, вероятно, вслед за Данте, представила их как простых обнаженных мужчину и женщину, хотя в более ранней традиции их изображали как пару демонов, без указания пола, их судьбы были связаны и они не смогли бы разъединиться, даже если бы захотели. Сейчас эту несчастливую позицию в Старшем Аркане занимала пара соперничающих университетских профессоров, Ренфрю в Кэмбридже и Верфнер в Геттингене, не только хорошо известных в университетской среде, но и претендующих на влияние в высшем свете. Несколько лет назад, после Берлинской конференции 1878 года их общий научный интерес к Восточному вопросу перерос из удаленной перебранки на страницах научных журналов в настоящую взаимную ненависть, безжалостную и всепоглощающую, и скорость этого превращения удивила их обоих. Довольно скоро каждый из них стал считаться ведущим специалистом, с которым консультировались Министерство иностранных дел и Разведывательная служба их стран, не говоря уж о других организациях, которые предпочитали оставаться неназванными. С течением лет их соперничество росло и вышло далеко за пределы Балкан, за изменчивые границы Османской империи, распространилось на всю сушу Евразии и международное сотрудничество со всеми его английскими, русскими, турецкими, немецкими, австрийскими, китайскими, японскими, не говоря уже о туземных, компонентами, которые мистер Киплинг назвал проще  — «Большая Игра». Маневрам профессоров хватало такта избегать зеркального подобия  — если то и дело возникала симметрия, ее объясняли случайностью, «некой склонностью к отражению», как сформулировал Верфнер, «возможно, встроенной в природу Времени»,  — добавил Ренфрю. Как бы то ни было, в своих монастырских стенах над картой макрокосма двое профессоров продолжали ковать кадры завороженных служек и порабощенных последователей. Некоторые из них устраивались в Министерство иностранных дел, другие шли в международную торговлю или в качестве временных авантюристов  — в армию или флот своей страны, все они клялись в верности тому, на чьей службе должны были проникнуть в высший свет подобно призрачным сущностям, бессмысленным, но ловким.

  — Возможно, вы выясните, что можете терпеть этих двоих,  — сказал Великий Коген.  — Я не могу терпеть их долго. Никто из И. П. Н. Т., работавший в этом секторе больше нескольких дней, не мог их выдержать. И, конечно же, из всех Айкосиад они несут больше всего ответственности за разрушения, за ними нужно наблюдать постоянно.

  — Спасибо, Коген.

 Наконец они прибыли к темному старинному многоквартирному дому на юге от реки, который возвышался рваной композицией пробелов и неосвещенных окон, Лью надеялся, что днем дом выглядел не так зловеще, как сейчас.

Комнаты мадам Натальи Эскимофф были заполнены светильниками мамлюками и задрапированы набивными индийскими тканями, из затейливых медных курильниц поднимался дым, мебель из резного фигового дерева и странные углы, которые, кажется, были созданы для того, чтобы отпугивать самых серьезных искателей, а Лью был с порога пленен, потому что леди оказалась ягодкой. Глаза огромные и выразительные, такие вы скорее ожидали бы увидеть на иллюстрации в журнале, чем в этом беспокойном мире. Пышные локоны с серебряными лентами, словно зовущие безрассудную руку вытащить шпильки, просто чтобы увидеть длину ее волос. Сегодня на ней был наряд из черной тафты, выглядевший просто, но не сурово, вероятно, он обошелся ей в порядочную сумму, так же, как янтарные бусы и брошь «Лалик». В другие вечера, кроме того, можно было увидеть, в зависимости от статуса гостей и модели платья, каббалистическое Дерево Жизни, татуировку тончайшей симметричности под открытым затылком мадам Эскимофф с именами сефирот на иврите, из-за которой ей вдоволь доставалось от беспрецедентно самоуверенного британского антисемитизма:

 — Эскимофф...Слушайте, что это за фамилия?  — хотя на самом деле она выросла в лоне Православной Церкви, и, к разочарованию ревностных хранителей расы острова, посрамила их, оказавшись классической Английской Розой.

В свое время ее жизнь всесторонне исследовали сэр Оливер Лодж и сэр Вильям Крукс, она села на трансатлантический лайнер в Бостон, чтобы проведать миссис Пайпер, путешествовала в Непал, чтобы ухаживать за Еузапией Палладино (которую ей позднее пришлось защищать от обвинений в мошенничестве во время бесславных кембриджских экспериментов), о ней действительно можно было сказать, что она посещала некоторые из наиболее знаменитых сеансов тех времен, перечень которых вскоре должен был пополниться сеансом, который организовал вездесущий и смелый на язык мистер В. Т. Стид, на этом сеансе медиум миссис Берчелл во всех подробностях описала убийство Александра и Драги Обренович, короля и королевы Сербии, за три месяца до того, как это убийство было совершено. И. П. Н. Т. она была известна как «экстатика», классификация, выражающая, по всей видимости, большую степень уважения, чем обычный термин «медиум».

   — Мы не входим в обычный транс,  — объяснила мадам Э.

  —  Более экстатического типа,  — предположил Лью.

 Его наградили спокойным испытующим взглядом:

 — Я с радостью продемонстрирую, вероятно, в менее утомительную ночь, чем эта.

В эту ночь во время сеанса появилось что-то, о чем у мадам Эскимофф не было непосредственных воспоминаний, но, как на всех сеансах, санкционированных И. П. Н. Т., сущность зафиксировали с помощью Оксетофона Парсонса-Шорта.

 — Мы делаем гальваностереотип оригинальных граверных изображений по слою воска сразу после окончания каждого сеанса. Часть рутины. Я слышал это всё ночью уже несколько раз, и даже если подробности местами неясны, я с помощью гравировки запечатлел достаточно, чтобы вызвать вас сюда.

 Кажется, Клив Краучмас, полуправительственный чиновник, оказавшийся еще и членом И. П. Н. Т., хоть и на довольно низком начальном уровне, пытался связаться с одним из своих местных агентов, который внезапно умер в Константинополе в разгар чрезвычайно ответственных переговоров по так называемой «багдадской» железнодорожной концессии. Поскольку ожидалось, что ответы будут на турецком, Краучмас привез с собой переводчика.

  — Он специализируется на османских территориях, а именно там Ренфрю и Верфнер часто находят наилучшие условия для своих козней, он работает в качестве консультанта с каждым из них, позволяя каждому воображать, что он единственный, кто знает о другом, и наоборот. Французский фарс. Наверное, он  — единственный человек в Англии, который в состоянии терпеть общество каждого из них дольше нескольких минут, старина СС стал очень полезен нам как канал между этими людьми, хотя, должен сказать, сейчас он меня беспокоит,  — пробурчал Великий Коген.  — Ему нужно быть умнее и не тратить ваше время, мадам, на эту бесконечную турецкую воду в ступе.

Лью поверхностно представлял себе ситуацию. Европейские силы потратили уже много лет на соблазнение и контр-соблазнение, необходимое для того, чтобы получить у османов столь желанную железнодорожную концессию, и если ее в конце концов отдадут Германии, это станет горьким поражением для Великобритании, главного конкурента Берлина в регионе. Дипломатические склоки во многом были вызваны тем, что Турция предоставила Германии четкое разрешение провести свою линию через Анатолию, по Торосским горам, вдоль Евфрата и Тигра, через Багдад вплоть до Басры и Персидского залива, до сих пор Британия считала всё это своей прочной сферой влияния, а таким образом Германии открывался так называемый «кратчайший путь в Индию», даже более подходящий для торговли, чем Суэцкий канал. Вся геополитическая матрица получала новый, опасно непроверяемый, набор коэффициентов.

Мадам Эскимофф вставила восковой валик в механизм, запустила воздушную помпу, настроила ряд реостатов, и они начали слушать. Несколько голосов сначала было сложно различить, на заднем плане раздавались необъяснимые шепоты и свист. Один голос, вроде бы принадлежавший мадам Эскимофф, был намного отчетливее других, словно благодаря какому-то необъяснимому синтоническому эффекту между местом вещания духа и записывающим устройством. Позже она объяснила, что говорила не совсем она, это был «контроль», дух с другой стороны действует за ушедшую душу, с которой хотят войти в контакт, во многом так же, как медиум на этой стороне действует от имени живых. Контроль мадам Эскимофф, говоривший через нее, был пехотинцем по имени Махмуд, погибшим во Фракии во время русско-турецкой войны. Он насколько мог подробно отвечал на вопросы Клива Краучмаса относительно километрических гарантий и различных веток и ответвлений линии «Смирна-Касаба», и его переводил на английский третий голос  — переводчик, которого Краучмас нанял для сеанса, а потом вдруг без предупреждения...

 —   Вот,  — сказала мадам Эскимофф,  — слушайте.

 Это был не совсем взрыв, хотя сигнальный рожок Оксетофона из красного дерева был так перегружен, словно это был именно взрыв, он дрожал, болты шатались, словно не в силах совладать с таинственным событием. Возможно, это была форма, в которой жестокий выброс энергии воплотил бестелесного докладчика Махмуда  — звук взрыва, или, по крайней мере, то же самое упразднение связи, то же разлетание на части...

И, определенно, пока не прогремел последний раскат, словно шум поезда, скрывшегося за хребтом, кто-то, женщина  — это было четко слышно  — пела на турецком на один из восточных мотивов. Аман, аман... Сжальтесь.

 —  Ну, что вы об этом скажете?  — после некоторой паузы спросила мадам Эскимофф.

  — По нашим сведениям,  — задумчиво сказал Коген,  — хотя Краучмас  — не голос Аллаха в этих делах, далеко нет, километрические гарантии османского правительства в последнее время стали столь привлекательны, что, словно по волшебству, фантомные железные дороги начинают процветать в Малой Азии, среди этих лишенных растительности плато, где не рискуют появляться даже пантеры, промежуточные станции для городов, которых, строго говоря, не существует  — иногда нет даже названия. Скорее всего, человек, говоривший через Махмуда, находился именно там.

 — Но обычно это происходит не так,  — растерянно возразила миловидная экстатика.  — Они предпочитают обживать неподвижные объекты, дома, церковные дворы, но движущиеся поезда? Национальные железные дороги? Едва ли. Если это вообще возможно.

 — Что-то готовится,  — тяжело вздохнув, сказал Коген таким тоном, словно у него было желудочное расстройство.

  — А что, если кто-то просто взорвал железную дорогу?  — Лью чувствовал, как что-то выходит из глубин его существа, - или...

 —  Попробуйте,  — сказала она,  — думать об этом, представлять это, или видеть что-то, аналогичное взрыву. Смерть  — это зона метафор, так всегда кажется.

 — Не всегда поддающихся расшифровке,  — добавил Коген,  — но в данном случае, без сомнения, они связаны с Восточным Вопросом. Очередная мелодрама Ренфрю и Верфнера. Неприятности для Утомительных Близнецов, я бы сказал. Пока не ясно, чья воля победит другую, но само преступление столь же определенно, как полная луна.

   — Кто у нас там в Кэмбридже следит за Ренфрю?  — спросила мадам Э.

   — Нэвилл и Найджел, я надеюсь. Они в Королевском.

   — Да помогут небеса Королевскому.

 —  Начался Михайлов триместр,  — сказал Коген,  — и мисс Хафкорт приступает к обучению в Гертоне. Благодаря этому у нас появится возможность взглянуть на Профессора...

Служанка мадам Эскимофф с кухни принесла чай и печенье, а также односолодовый виски «Спейсайд! двенадцатилетней выдержки и стаканы. Они сидели в уютных электрических сумерках, и Коген, который не мог оставить эту тему, рассуждал о Ренфрю и Верфнере.

  — Это неизбежный итог Викторианской эпохи как таковой. Персонаж и его августейший эпоним. Если бы к слабоумному мальчику на побегушках Эдварду Оксфордскому приблизились на расстояние выстрела шестьдесят лет назад в Зале Конституции, если бы молодая Королева умерла бездетной, невыносимо тошнотворный Эрнст-Август, герцог Камберлендский, стал бы Королем Англии, и нормы салического права снова были бы соблюдены, троны Ганновера и Британии воссоединились бы...

 —  Давайте представим параллельный мир, бесконечно близкий к тому, который, как нам кажется, мы знаем, и в том мире всё это произошло. Британцы страдают от деспотизма тори, тягот и жестокости, которые прежде нельзя было представить. По законам военного времени Ирландия превращается буквально в руины  — католиков любого уровня достатка или таланта тщательно выявляют в юности, немедленно сажают в тюрьму или убивают. Оранжистские ложи повсюду, и каждым округом управляет одна из этих лож. С первого по двенадцатое июля празднуется мрачное анти-Рождество, годовщины битв на реке Бойн и при Охриме. Франция, Южная Германия, Австро-Венгрия и Россия объединились в протекционистскую Лигу Европы, чтобы Британия оставалась парией для содружества народов. Ее единственный союзник  — США, превратившиеся в преданного сообщника, ими правит, по сути, Банк Англии и золотой стандарт. Индия и колонии находятся в еще более тяжелом положении, чем раньше, если это возможно.

 — Кроме того, нужно учитывать непреклонное отрицание бега Времени Викторией, например, она более шестидесяти лет настаивала, чтобы единственным ее почтовым изображением оставался портрет юной девушки, изображенный на первых почтовых марках с клеевым слоем 1840 года, когда было совершено туманное покушение графа Оксфорда. Ее изображение  — на медальонах, в виде статуй или на памятном фарфоре  — должно было быть как можно более величественным, но изображенная юная леди была слишком молода для этого имперского облачения. Добавим сюда ее неспособность принять смерть Альберта  — она приказала оставить всё в его комнате, как было, каждый день приносили свежие цветы, его форму носили прачке, и так далее. Словно в тот судьбоносный день в Конститюшн-Хилл выстрелы графа Оксфорда все-таки попали в цель, и Виктория, которую, как нам кажется, мы знаем и чтим, на самом деле  — призрачный подменыш, ее заменили кем-то, невосприимчивым к бегу Времени, особенно  — к общеизвестному Старению и Смерти. Хотя она могла, технически говоря, стареть, как все остальные, выросла в могущественную мать, заслужившую международное признание Государственную Деятельницу и всенародно любимую, хоть и лишенную чувства юмора коротышку, представим, что «настоящая» Вик где-то в другом месте. Представим, что она пленница, неуязвимая для Времени, она в плену какого-то правителя преисподней, периодически ей наносит супружеские визиты возлюбленный Альберт, никто из них не стареет, они влюблены столь же пылко, как в последнее ужасное мгновение въезда во дворец, Принцессе-Цесаревне в ее утробе навсегда три с половиной месяца, бурный прилив чувств на раннем сроке беременности, связывающий мать и ребенка потоком, которого никогда не коснется Время. Представим, что вся эта эпоха, известная нам теперь, как «Викторианская», была лишь великодушной маской для суровой реальности Эпохи Эрнста-Августа, в которой мы на самом деле живем. А управляют этой всеохватывающей пантомимой именно профессора-близнецы Ренфрю и Верфнер, действующие, как некие полюса потока времени от Англии к Ганноверу.

   Лью был потрясен:

 — Коген, о боже, это ужасно.

   Великий Коген пожал плечами:

   — Просто немножко повеселились. Вы, янки, такие серьезные.

   — Эти профессора  — не повод для смеха,  — заявила мадам Эскимофф,  — и вам сообщили, мистер Баснайт, что Айкосадиад необходимо воспринимать со всей серьезностью. Я была одной из них, в качестве Дурака  — или «Глупца», как предпочитал это называть Элифас Леви, вероятно, это наиболее требовательная карта Старшего Аркана. Теперь вокруг меня собралось стадо тусовщиков из пригородов, бедные души, они верят, что я обладаю мудростью, способной им помочь. Оставаясь столь же глупой, как прежде, я не могу лишить их иллюзий.

  — Вы перешли во вражеский лагерь?  — спросил Лью.

   Она улыбнулась, как ему показалось, немного снисходительно:

 — Лагеря. Нуу. Нет, не совсем так. Это было препятствием моему призванию, поэтому я смирилась и вместо этого вступила в И. П. Н. Т., нельзя сказать, что потом у меня не было причин жалеть. Видите ли, это довольно тяжело для женщины, но если она вдобавок еще и пифагорейка  — хорошо.

 Кажется, у всех британских мистических орденов, члены которых провозглашали себя последователями Пифагора, были собственные представления о табу и крупицах открытой информации, известных как акусматы, и любимой акусматой мадам Эскимофф оказалась двадцать четвертая по списку Ямвлиха: «никогда не смотри в зеркало, если рядом с тобой лампа».

  — Это значит, что свой день нужно планировать так, чтобы непременно быть нарядной до наступления сумерек, не говоря уже о прическе и макияже  — всё, что обязательно будет выглядеть по-другому при газовом или электрическом освещении.

  — Не могу поверить, что у вас это отнимает больше одной-двух минут,  — сказал Лью.

   И снова этот взгляд:

  — Несколько часов можно потратить,  — она притворилась, что стенает,  — только на шляпные булавки.

По мере того, как осень сгущала тона, Лью всё быстрее, как можно было заметить, перемещался с одного места на другое, словно ему предъявляли всё более веские аргументы  — напряженно нормальный, предпочитающий узкие черные пальто, широкополые фетровые шляпы и практичные ботинки, над его верхней губой примостились подстриженные черные усы. Несмотря на растущее количество уличных электрических фонарей и решительные попытки лондонского муниципалитета выползти из Царства Газа, он начал изучать строение тьмы, начиная с довольно древних времен, возможно, задолго до того, как здесь появился какой-либо город  — всё, что было на этом месте, история подтверждалась лишь чрезвычайной и безжалостной белизной, заменившей безбликовые оттенки и сложные тени старого освещения, и шансы на ошибку возрастали. Даже осмелившись выйти из дома при свете дня, он замечал, что обычно движется от одной тени к другой, среди повседневных ужасов, которые становятся видимыми лишь после перехода времени лампового освещения в надменную электрическую ночь.

Несмотря на столь содержательную жизнь, он не удержался от попыток найти где-то в Великой Британии источник Цикломита, он в отчаянии переходил с таких препаратов от простуды с опиатами, как микстура Коллис Браун, к тонизирующим средствам для мозга с кокаином, ксилону в непроветриваемых комнатах и так далее, но как ни прискорбно, все они не подошли в качестве заменителей изменяющего реальность взрывчатого вещества, которым он наслаждался во время своего прошлого существования в Штатах.

 Он без стыда брал деньги у Нэвилла и Найджела, которые всегда в это время, кажется, были в Университете. По слухам, ежегодный доход каждого из них составлял минимум тысячу фунтов, и, похоже, они тратили большую часть этой суммы на наркотики и шляпы.

  — Вот,  — поприветствовал его Найджел,  — попробуй немного «розоватого», это очень весело, правда.

 — Жидкость Конди,  — объяснил Нэвилл,  — дезинфицирующее средство с перманганатом, которое потом смешивают с денатуратом...

  — Мы достали рецепт у австралийца, которого встретили в полицейском участке в уик-энд во время Регаты. Вскоре у нас развилось к этому пристрастие, хотя, конечно, нас беспокоят вопросы здоровья, поэтому мы осторожны и позволяем себе только одну бутылку в год.

  —  Восхищаюсь вашей выдержкой, парни.

  — Да, и сегодня там самая ночь, Льюис!  — резко протягивая довольно большую бутылку, полную жидкости подозрительного пурпурного цвета, которая, Лью мог бы поклясться, ярко светилась.

   — О, нет-нет, я...

  — В чем дело, тебе не нравится цвет? Вот, я подкручу газ,  — любезно предложил Нэвилл.  — Так лучше?

 Однажды они разбудили Лью рано утром и затолкнули в кэб прежде, чем он полностью проснулся.

   — Куда мы едем?

   — Это сюрприз. Увидишь.

Они катились на восток и вскоре остановились у невзрачного магазина изделий для декора в Чипсайде, который, кажется, был закрыт уже некоторое время.

   — Что это?

  — Военное министерство!  — воскликнули Нэвилл и Найджел, озорно усмехаясь друг другу.

  — Хватит вешать лапшу на уши, я знаю, что они недавно переехали, но не сюда ведь.

 —  Некоторые их департаменты не могут даже мечтать о переезде,  — сказал Нэвилл.  — Пойдем.

 Лью последовал за ними по узкому пассажу возле магазина, ведущему во двор, абсолютно не видимый с улицы, шум которой здесь вдруг стал неслышен, словно закрылась тяжелая дверь. Они пришли по некоему крытому переулку к маленькой лесенке, которая привела их в районы несколько более холодные и удаленные от утреннего солнца. Лью казалось, что он слышит звук капающей воды и порывы ветра, становящиеся всё громче, и вот они подошли ко входу с таким множеством царапин и вмятин, словно его десятилетия брали штурмом.

Благодаря царящей в Уайтхолле непоколебимой вере в то, что эксцентричные чудаки общаются с паранормальными силами лишь для того, чтобы те нашептывали им проекты усовершенствованного оружия, в течение жизни как минимум одного поколения все отделы кадров Империи приходили в боевую готовность, реагируя на аристократическое заикание, юркий взгляд, прическу, которую не смогла бы укротить ни одна из известных человечеству помад. На самом деле д-р Кумбс де Боттл не соответствовал этим критериям. Изысканный космополит в белоснежном лабораторном костюме от Пула с Сэвил-Роу из русской парусины, тканной на ручном ткацком станке, куривший черные египетские сигареты в янтарном держателе, никаких волос на его лице не было там, где им не полагалось быть, кажется, его призванием было скорее заискивание перед народом, международная торговля оружием, возможно, или духовный сан. Но что-то, некая шлифовка его стиля обращения, намекала на туманное прошлое и благодарное осознание того, что он наконец-то обрел здесь Рай. Он приветствовал Нэвилла и Найджела с фамильярностью, показавшейся Лью странной в такой большой лаборатории, в которую его привели, привлекла его внимание и со временем, как он полагал, встревожила его фантазию.

 Вольтовы дуги пронзали фиолетовые сумерки. Нагретые растворы стремились к точке кипения. Спиральные узоры пузырьков возникали на поверхности светящихся зеленых жидкостей. Миниатюрные взрывы происходили в отдаленных уголках помещения, находившиеся рядом рабочие укрывались от ливней стекла под курортными зонтами, установленными как раз для такой защиты. Стрелки указателей метались в лихорадке. Чувствительное пламя пело на разные голоса. Среди сияющего хаоса горелок и спектроскопов, сифонов и колб, центрифуг и экстракторов Сокслета, а также ректификационных колонн в формате Глински и Ле Бель Хеннингера серьезные девушки, волосы которых были спрятаны под сеткой, вносили показатели в журналы учета, а бледные гномы, терпеливые, как медвежатники, щурились в лупу, настраивая тремблеры и таймеры крошечными отвертками и щипцами. Что еще лучше, кто-то там где-то варил кофе.

  Д-р де Боттл отвел их в отдаленную нишу, где технические специалисты работали за столами, на которых лежали самодельные бомбы разной степени разобранности.

 — Такова наша концепция  — начать с устройств, конфискованных после различных неудачных попыток терактов и любезно переданных нам, и, благодаря тщательному анализу каждого устройства, постепенно воссоздать его исходную конструкцию. Обычно их собирают в таких ужасающе примитивных условиях, что начинаешь проникаться симпатией к этим негодяям. Они взрываются сами просто в устрашающем количестве, знаете ли, одно неумение правильно пользоваться растворителями стоит десятков жизней анархистов в год, и это только в Лондоне. Приходятся подавлять миссионерские побуждения пойти к ним... возможно, раздавать недорогие брошюры о простейших правилах безопасности в лаборатории...это принесло бы много добра, как вы полагаете?

 Брови Лью едва не поднялись рефлекторно от удивления, он был бы рад любому остроумному замечанию Нэвилла или Найджела, но оба они ушли, очевидно, чтобы вдыхать различные пары.

 — Не совсем понимаю логику,  — сказал Лью,  — зачем спасать жизни бомбистов, если каждая спасенная жизнь может стоить десятков невинных жертв в будущем.

   Док усмехнулся и осмотрел манжеты своей рубашки:

 —   Жизни невинных буржуев. Хм... «невинных».

Ассистент привез на колесной тележке кофе в колбе Эрленмейера, чашки и тарелку странных маффинов.

 —  Вы, как американец, не сможете это понять, но сохранились доказательства того, что цивилизация, когда-то существовавшая на нашем острове  — это игра в крикет. Для многих из нас крикетный матч  — некий религиозный обряд. Тишина, затаив дыхание, на школьной площадке этой ночью, вроде того. «Невинные», дальше некуда. И даже здесь у нас есть...

Он осторожно держал крикетный мяч, практически сиявший при электрическом освещении.

 — С некоторых пор на холмах графств Англии и Уэльса появляется таинственная фигура в белых фланелевых брюках, известная в этой лаборатории как Джентльмен Бомбист из Хэдингли, на единственной его известной фотографии на его плече висит обычная сумка игрока в крикет, в которой он несет несколько сферических ручных гранат, замаскированных под крикетные мячи. Вот один из них, который нам удалось восстановить полностью. Его трение о брюки активирует запальное устройство внутри. Вероятно, вы заметили, что он более глянцевитый и намного более плотно сшитый, чем британские мячи, похож скорее на австралийский мяч «кукабарра». Поскольку сейчас серия игр Эшес и страсти могут накалиться, австралийцы, которых у нас нынче некоторый переизбыток, могут стать невольным прикрытием для старины Дж. Б. из Х., а также  — легкой мишенью для обвинений.

   — Он бросает бомбы во время игры в крикет?

   — Мы стараемся не произносить слово «бомба», на самом деле это скорее граната с ядовитым газом. И он обычно ждет чая.

   — Ядовитый газ?

   Что-то новенькое для Лью. Но д-р де Боттл бросил мрачный взгляд.

 — Фосген,  — как-то по-особенному он произнес это слово.  — Это, скорее, французский термин. Фосген. Мы предпочитаем называть его «хлористый карбонил». Менее...тревожно, что ли. Проблему для полиции создает то, что, в зависимости от облака распыления, очень часто жертвы не знают, что их отравили газом. А потом вдруг, таинственным образом, как пишут в газетах, через сорок восемь часов они умирают. Почему вы так смотрите на этот маффин?

   — Что. А. Из-за цвета, наверное.

  — Прелестный оттенок пурпурного, не так ли, кипяченое сандаловое дерево, шеф-повар добавляет его во всё  — не бойтесь, вы не отравитесь, немного танина, вероятно, не более того.

 Ладно, а вот еще, хм...,  — беря кусок этого маффина и указывая на несколько вкраплений яркого, несомненно, бирюзового, цвета.

  — Во имя всего святого, Льюис, не ешьте это,  — воскликнул Нэвилл, следом за которым шел его коадъютор, они двигались в каком-то веселом опьянении, подпрыгивая на несколько дюймов.

 —  А посмотри, что мы нашли!  — Найджел протянул судок с некоторым количеством бежевого вещества, которое Лью сразу узнал.

 —   С Днем рождения!  — закричали они хором.

   — Чья это гениальная идея...

   — Успокойся, Льюис, ты  — Близнецы, это очевидно, а что касается точной даты, мадам Эскимофф знает всё.

   — Раз уж о ней зашла речь...

 Во время их предыдущей встречи д-р де Боттл грустно спросил у Нэвилла и Найджела, когда, если когда-нибудь, Британия вернет себе кубок Эшес, и парни согласились проконсультироваться у экстатики.

 —  В следующем году,  — ответила мадам Эскимофф,  — но только если им хватит ума выбрать этого волчка из Миддлсекса, молодого Босанке, работающего с абсолютно адским мячом, кажется, что будет отскок слева, а потом мяч летит в другую сторону. Удивительная физическая динамика, фактически неизученная. Говорят, что это австралийское изобретение, но, к вящему удивлению, нашелся англичанин, умеющий подавать мяч.

 —  Я побегу к своему букмекеру,  — любезно заверил парней д-р де Боттл.

 Было решено, что Лью поедет в Кэмбридж с Когеном, на встречу с профессором Ренфрю.

   — А, понимаю. Вы берете меня с собой в качестве бойца.

  — Нет, на самом деле вот наша защита,  — к ним подошел джентльмен среднего роста и безобидного вида, его рука в перчатке держала сэндвич с водным крессом.  — Клив Краучмас. Вы могли запомнить его голос на недавнем ночном сеансе у мадам Эскимофф.

Человек приветствовал Когена, подняв левую руку, затем оттопырив пальцы попарно от большого, так что они сформировали древнееврейскую букву шин, обозначавшую первую букву одного из пре-Мозаичных (то есть  — во множественном числе) имен Бога, которое никогда нельзя произносить.

 —  Одним словом, пожелание долгих лет жизни и процветания,  — объяснил Коген, отвечая тем же жестом.

 На заре своей карьеры Клив Краучмас был заурядным государственным служащим, без раздумий амбициозным, но не настолько алчным, насколько, как он вскоре выяснил, он мог бы быть. Он работал в Управлении по государственным задолженностям Османской империи, международной организации, которую несколькими годами ранее Турецкий Султан уполномочил собирать и распределять налоговые поступления для реструктуризации долгов его перегруженной долгами Империи. В теории У. Г. З. собирала налоги с продаж рыбы, алкоголя, табачных изделий, соли, шелка и марок  — так называемые «Шесть Косвенных Взносов»  — и передавала деньги различным держателям облигаций в Британии, Франции, Австро-Венгрии, Германии, Италии и Голландии.

Но никто, знакомый со Вторым Законом Термодинамики, не смог бы надеяться на идеальную доставку средств  — некоторые из этих турецких фунтов всегда терялись в процессе, создавая возможности, которые соблазнили бы и человека, зашедшего на пути к святости дальше, чем Клив Краучмас.

Обычным образом Краучмас, мало разбиравшийся в метафизике, не распознал бы проявление метафизического даже в акте морсус фундаменто. Это было настолько же чуждо ему, как легкомыслие, хотя в те дни проходило множество раутов, на которых он подвергался преследованиям. «О, Кливи!»  — пели в унисон три или четыре женских голоса на грани самоиндуцированного смеха из другого конца обильно украшенной пальмами галереи какого-нибудь гостиничного бального зала. Краучмас даже не желал спросить «что?» в ответ. Этот вопрос открыл бы дверь, через которую начало бы бегать туда-сюда слишком много фарсовых созданий.

Но, как ни странно, он сопротивлялся материальному соблазну. Поскольку Восточный Вопрос перерос в неблаговидную борьбу за безбрежные богатства Османской империи, наиболее ярко выражавшуюся в интригах, благодаря которым страна в конце концов должна была получить «Багдадскую» Железнодорожную Концессию, Клива начали замечать на Чанкстон-Кресчент, он был молчалив и облачен в мантию, во всех отношениях выглядел как человек, ищущий более духовную стезю, хотя по слухам  — мирская мощь, которой И. П. Н. Т. никогда бы не злоупотребили  — он приходил из-за немого восхищения мисс Хафкорт, радуясь любому предлогу побыть в ее компании, овладев несколькими принципами финансового распутства и находясь на том этапе карьеры, когда работа еще имеет приоритет над приятным досугом.

Более десяти лет У. Г. З. собирала местную десятину, предназначенную специально для железнодорожных гарантий, подати должны были выплачиваться ежегодно за каждый километр дороги различным европейским железнодорожным компаниям, прежде чем турецкое правительство увидело бы хотя бы пиастр. Это не ускользнуло от внимания тайной клики в У. Г. З., к которой принадлежал Краучмас. Под псевдонимом и в тщательно скрываемом сотрудничестве с Имперской Османской банковской группой в Париже они открыли собственную крохотную фирму, имевшую дело главным образом с подозрительными облигационными займами, которые координационный комитет Банка считал слишком нестабильными, чтобы связываться, и предпочитал держаться от них подальше.

 —  Это слишком хорошо, чтобы этим пренебрегать,  — громко вздохнув, сказал он Великому Когену Нукшафту, своему духовному наставнику.  — Не так ли?

 —  Я думаю,  — ответил Коген, чьи деньги с незапамятных времен были вложены в трехпроцентную консолидированную ренту, он уже и не помнил, почему.  — Я думаю...

 — Я никогда не понимал,  — сказал Клив Краучмас, почему при таком количестве вещих талантов, собравшихся в этом месте, никто никогда.. Он сделал паузу, словно искал дипломатичный способ продолжить.

 — Какой-то серьезный диссонанс между психическими дарованиями и современным капитализмом, полагаю,  — несколько лаконично ответил Коген.  — Они взаимно антагонистичны, скажем так. А еще мы тут стараемся не тратить слишком много душевных сил, как некоторые в вашей конторе, на эту железнодорожную Концессию.

  — Если бы я не ходил тут свободно среди вас,  — заявил Клив Краучмас,  — я был бы Первым Парнем в клинике Колни Хэтч. Однажды ночью, лишь на долю секунды, я увидел... Я думал, что увидел...

   — Всё нормально, Краучмас, мы здесь такое слышим постоянно.

   — Но...

   — Просветление  — это деликатный вопрос. Всё зависит от того, в какой мере вы готовы рисковать. Не столько деньгами, сколько личной безопасностью, драгоценным временем в ожидании далекого рискованного предприятия. Конечно, это случается. Из пыли, в облаках пота и дыхания, стуча копытами, животное поднимается в поле, последнее, от которого вы могли бы этого ожидать, высокое, сияющее, неумолимое, и проходит мимо них всех, словно луч утреннего света через спектральный осадок мечты. Но всё же это шутовское пари и игра в наперстки, у вас может не хватить воли или терпения.

 —  Но, думаю, я выдержу. Некоторое время меня интересует вопрос  — по мере приближения членов ордена к просветлению существуют ли какие-то скидки на суммы выплачиваемых нами членских взносов?

   Когда Лью прибыл в Кембридж, шел дождь. Заголовки газет сообщали:

Новая энциклика профессора МакТаггарта

Ватикан заявил решительный протест

Г. Х. Харди не дает комментариев

«Multi et Unus»  — Множество в единстве

Полный текст внутри

   Древние стены украшали нарисованные мелом граффити «Создавайте больше герцогов» и «Экспроприируйте цыпочек».

 Оставив Яшмин в привратницкой Гертон-колледжа, Лью и Клив Краучмас направились в относительно отдаленный паб математиков «У Лапласа» на берегу канала, где они должны были встретиться с профессором Ренфрю.

  — Здесь люди в основном из Тринити-колледжа,  — сказал Краучмас.  — Похоже, никто его не узнает.

  — С чего бы они стали его беспокоить?  — громко поинтересовался Лью, но Краучмас проигнорировал вопрос, кивком головы указывая на опускающийся вечер.

 Лицо Профессора понемногу начало обретать четкие очертания в грязном болотном свете, на нем даже появились яркие краски...нет, посмотрим под необычным углом... улыбка, которая никогда бы не прорвалась сквозь наружное радушие.

После трех обязательных порций густого теплого невыветрившегося продукта, известного на этом острове как пиво, Краучмас задумался о своих бедах, а Лью и Профессор направились в квартиру Ренфрю в одном из маленьких четырехугольных дворов. Когда они зажгли сигары и позволили распространиться вибрациям недоверчивой тишины, Ренфрю начал говорить.

   — Думаю, вы знакомы с воспитанницей Оберона Хафкорта.

Лью решил, что Краучмас в своем восхищении не смог удержаться от произнесения ее имени. Он пожал плечами:

  — Рутинная работа, сопровождаю ее повсюду, мистер Краучмас подумал, что я должен следить, кто с ней здоровается и тому подобное.

   Но это не освободило его от подозрительного косого взгляда:

 —  Бедный Хафкорт. Мужчина просто не понимает, как обделываются эти делишки. Хуже, чем Гордон в Хартуме. Пустыня внушила ему фантазии о власти, которые в Уайтхолле, слава Богу, считают непрактичными. И вы даже не представляете, как покровители девушки из И. П. Н. Т. постоянно омрачали мою жизнь. Невозможно сделать малейшее движение, каким бы невинным оно ни было, чтобы не привлечь их, я бы сказал, ревностное внимание.

Лью казалось, что верхняя и нижняя челюсть Ренфрю двигались независимо друг от друга, словно у чревовещателя. В то же время звук, казалось, шел непонятно откуда.

 —  У них есть несколько оригинальные методы, полагаю. Но они хорошо платят.

   — А, вы работали с ними раньше.

  — Вывоз и доставка,  — один или два раза, как это у вас называется...работа с применением силы.

  —  Вы подписали с ними какой-нибудь договор?

  — Нет. Одно задание за раз, и деньги на бочку. Так лучше для всех, понимаете.

   — Хм. Значит, например, если бы я захотел вас нанять...

   — Будет зависеть от работы, полагаю.

   — Молодой Краучмас говорит, что вам можно доверять. Давайте. Расскажите, что вы думаете.

Лью заметил пригвожденную к пробковой доске стены фотографию призрачной фигуры в белом, с сумкой игрока в крикет, позирующую на фоне одного из тех достопримечательных скоплений облаков, которыми славится площадка Хэдингли. Лицо было расплывчатым, но Лью отошел на несколько шагов, чтобы сфокусировать взгляд.

   — Вы его узнаете?

   — Нет...но, думаю, через минуту смогу.

 —

   Вы его узнаете,  — лукаво кивая, словно на себя.

 В желудке Лью возникли тягостные ощущения, но он не видел причин для того, чтобы подтверждать догадку Профессора. Вместо этого он до конца выслушал ту же самую историю, которую слышал от Кумбса де Боттла, про загадочного метателя газовых бомб.

   — Вы хотите, чтобы я его нашел? Схватил за воротник и сдал в полицию?

  —  Не сразу. Сначала приведите его ко мне, если это вообще будет возможно. Чрезвычайно важно, чтобы я поговорил с ним, с глазу на глаз.

   — Поймать его в разгар осуществления одной из этих фосгеновых атак?

  —  О, будет надбавка за вредность, я уверен, не могу заплатить вам много, сами видите, как всё вокруг измельчало  — словно моя жизнь стала объектом газового бесчинства, но другие будут более щедры, если вы доставите его в целости и сохранности.

   — Это дело сложно назвать личным.

  — Озорство на морском побережье с миссис Ренфрю, что-то в этом роде...так жаль, нет...боюсь, нет.

  На его лице появилось выражение, которое Лью время от времени замечал у британцев, сочетание самодовольства и жалости к себе, которое он еще не мог объяснить, но знал уже достаточно, чтобы проявлять осмотрительность.

 —  Нет, немного более масштабно. Вот почему нужно немного повременить с полицейской шумихой. Они не единожды мне велели в это не вмешиваться. Специально приезжали сюда из Лондона, фактически, чтобы сообщить, что «объект» их и только они будут с ним разбираться.

   — Я могу поспрашивать в Скотленд-Ярде, узнаю, что это всё значит,  — после чего не удержался.  — Ваш немецкий коллега, как бишь его, Верфнер  — он заинтересован в этой пташке так же, как вы?

  — Не имею ни малейшего представления,  — отвечая, Ренфрю мог еще и подмигнуть, но слишком быстро, так что Лью не был уверен,  — но я очень сомневаюсь, что он отличит подачу «гугли» от полношаговой. А вы с ним еще не встречались? Что за угощение для вас припасено!

 Он провел Лью в комнату поменьше, в которой висел сияющий земной глобус, немного ниже уровня глаз, на прикрепленной к потолку тонкой стальной цепочке, в окружении эфира табачного дыма, домашней пыли, древних бумаг и книжных переплетов, человеческого дыхания... . Ренфрю взял земной шар двумя руками, словно бокал для бренди, и начал неторопливо его вертеть, словно взвешивая аргумент, который он собирался выдвинуть. За окнами светоносный дождь омывал землю.

 — Вот, учитывая, что Северный полюс в центре, представим для наглядности, что вокруг него твердь, какой-то неизвестный элемент, по которому нельзя не то что пройти, а даже проехать на тяжелой технике  — арктический лед, замороженная тайга, видите, всё это составляет одну огромную массу, не так ли? Евразия, Африка, Америка. А в ее сердце  — Внутренняя Азия. Следовательно, возьмите под контроль Внутреннюю Азию, и вы будете контролировать планету.

 —  А как насчет того другого полушария?

   — А, этого?  — Ренфрю перевернул глобус и с презрением щелкнул по нему.  — Южная Америка? Едва ли это что-то большее, чем придаток к Северной Америке. Или к Банку Англии, если хотите. Австралия? Кенгуру, один-два игрока в крикет, возможно, заметного таланта, что еще?

Его мелкие черты дрожали в темном свете дня.

 —  Верфнер, черт бы его побрал, смекалистый, но unheimlich, беспокойный, он одержим железными дорогами  — конечно, история проистекает из географии, но для него главная география планеты  — это рельсы, повинующиеся своей собственной необходимости, соединения, места избранные и обойденные стороной, узлы и ответвления от них, уровни грунта возможные и невозможные, взаимосвязи с помощью каналов, пересечения туннелями и мостами уже существующими и возможными в будущем, капитальный материал, а также потоки власти, выраженные, например, в масштабных передвижениях войск, сейчас и в будущем, он именует себя пророком Eisenbahntüchtigkeit, Железнодорожной эффективности, повсеместного приспособления к сети важных точек, каждая из которых воспринимается как коэффициент в неписаном уравнении планеты...

Он читал лекцию. Лью закурил новую сигару и облокотился на спинку кресла.

  — Приятный визит?  — Коген поинтересовался немного бесцеремонно, словно собирался объяснить розыгрыш.

    — Он предложил мне работу.

   — Отлично!

Лью кратко охарактеризовал Джентльмена Бомбиста, с которым Коген, как все на Британских островах, кроме Лью, уже был тесно знаком.

  — Не делает ли это меня двойным агентом? Должен ли я начать носить фальшивый нос или что-нибудь в таком роде?

 —  У Ренфрю может не быть никаких иллюзий относительно твоих связей с И. П. Н. Т. Сейчас он уже составляет на тебя полное досье.

   — Тогда...

  —  Он думает, что сможет тебя использовать.

  —  Так же, как ваши парни.

   — Но мы чисты сердцем, знаете ли.

 Это мог быть побочный эффект злоупотребления Цикломитом, но Лью мог бы поклясться, что слышит смех невидимых людей и аплодисменты.

 Если смотреть на город сверху, поле колоколов превращалось в цветок, когда мальчики пикировали на Мурано, над широкими дымоходами из красной глины размером с дымовую трубу корабля, известные как fumaioli, по словам местного проводника Дзанни. «Очень опасно, искры, они могут взорвать аэростат»,  — капли пота разлетались с его лица в разные стороны, словно они были с автономным приводом. Комично взволнованный, но добродушный итальянец пришел на борт рано утром, после того, как мальчики получили необходимые разъяснения отделения «Друзей Удачи» в Пьяченце, известного в родной Италии как «Gli Amici dell'Azzardo». «Беспокойство» встало на верфь, мальчикам предоставили во временное пользование итальянский аэростат аналогичного класса, полужесткую Seccatura («Неприятность»).

Со своих постов мальчики рассматривали остров-город Венецию, простиравшийся внизу, выглядевший, как своя собственная карта, напечатанная старинной сепией, при естественном освещении на расстоянии создавалось впечатление руин разорения и скорби, но вблизи это впечатление скрашивала кровельная черепица несколько более оптимистичного красного цвета.

 — Словно огромный ржавый амулет,  — восхищался мистер Заднелет,  — упавший с шеи полубога, его чары окутывают Адриатику...

  — Ну, значит,  — пробурчал Линдси Ноузворт,  — нам нужно высадить тебя прямо сейчас, чтобы ты мог его потереть, или что там делают знатоки амулетов.

  — Вот, Линдси, потри это,  — предложил Дерби Сосунок со своего места у панели управления. Рядом с ним Майлз Бланделл пристально всматривался в шкалу различных приборов, повторяя вслух с каким-то вялым восторгом:

 — Итальянская цифра, похожая на ноль, такая же, как наш собственный американский «ноль». Единица, которая выглядит как единица  — это «единица». Единица, которая выглядит как двойка...

   — Хватит, кретин!  — рявкнул Дерби.  — Мы уловили суть!

Майлз повернулся к нему, сияя от счастья, его ноздри чувствовали двусмысленный запах расплавленного стекла, поднимавшийся от находившегося внизу вомитория, который ему одному из всех членов экипажа казался приятным:

 — Слушайте.

Где-то в бледном тумане внизу слышался голос гондольера, певшего о своей любви  — не к какой-нибудь кудрявой девушке ragazza, а к своей черной, как смоль, гондоле, в которой он сейчас греб, словно пребывая в трансе.

 — Слышите это?  — слёзы катились по выпуклостям лица Майлза.  — Как песня движется в миноре, а затем в каждом припеве переходит в мажор? Эти пикардийские терции!

Сослуживцы по воздушному судну посмотрели на Майлза, потом друг на друга, потом дружно пожали плечами, что для них уже стало привычным, и вернулись к службе.

 — Там,  — сказал Рэндольф.  — Там Лидо. Давайте посмотрим на карту...

Приближаясь к песчаному бару, отделявшему Венецианскую лагуну от открытого Адриатического моря, они снизились на несколько десятков футов (или на квоту, quota, как обозначили это итальянские приборы), и вскоре уже разыскивали так называемые Terre Perse, или Потерянные Земли. С древних времен многочисленные заселенные людьми острова утонули в волнах, сформировав солидное подводное скопление церквей, магазинов, таверн и палаццо для колючих костей и непостижимых исканий многих поколений венецианских мертвецов.

 — На восток от Сант-Адриано  — вот! Видите? Если я не ошибаюсь, джентльмены, Isola degli Specchi или Остров Зеркал собственной персоной!

 — Простите, Профессор,  — сказал Линдси, озадаченно нахмурив брови,  — внизу нет ничего, кроме открытых вод.

 — Попытайтесь посмотреть сквозь поверхность,  — посоветовал ветеран аэронавтики.  — Готов поспорить, что Бланделл увидит, разве не видишь, Бланделл.

 —  Сегодня что-то изменилось,  — усмехнулся Дерби Сосунок.  — Зеркальная поверхность под водой. Как, предполагается, мы должны выполнить эту миссию?

 —  С нашей обычной грацией,  — устало ответил командир воздушного судна.  — Мистер Заднелет, следите за своими объективами, нам понадобится столько эстампов этого маленького завода, stabilimento, сколько вы сможете для нас сделать.

 —  Снимки пустого моря, ух ты!  — раздраженный талисман покрутил пальцем у виска.  — Старик наконец-то спятил!

 —  В кои-то веки не могу не согласиться с Сосунком,  — хмуро добавил Линдси Ноузворт, словно про себя,  — хотя, наверное, в менее узких клинических терминах.

  — Лучи, парни, лучи,  — хихикнул Офицер по вопросам науки Заднелет, настраивая приборы для фотографирования,  — чудеса нашего века, и, будьте уверены, все они знакомы со спектром этого легендарного итальянского солнечного света. Давайте подождем возвращения в проявочную, и тогда вы увидите, клянусь Гарибальди, то, что должны увидеть.

 —  Ehi, sugo!  — закричал Дзанни от штурвала, привлекая внимание Рэндольфа к мерцающему призраку вдали от правого борта.

 Рэндольф схватил бинокль со штурманского стола:

 — Тьфу, пропасть, парни, или это самая большая в мире летающая луковица, или снова старушка «Большая Игра» летит в город, планируя приобщиться к итальянской культуре, несомненно.

   Линдси посмотрел.

  — А! Эта жалкая шаланда самодержавия. Что им здесь могло понадобиться?

   — Мы,  — предположил Дерби.

   — Но наши приказы были запечатаны.

  — И что? Кто-то их распечатал. Только не говори, что эти Романовы не могут себе позволить нанять одного-двух кротов в конторе.

На борту воцарилась мрачная тишина, все признавали, что это было не совпадение  — куда бы они ни летели в последнее время, независимо от условий секретности, которых они придерживались в воздухе, неотвратимый Пажитнофф рано или поздно появлялся на их горизонте Среди парней расцвело взаимное недоверие  — простейшие расчеты говорили о том, что количество подозрений нужно помножить как минимум на двадцать, их истинные опасения были направлены на те невидимые уровни «наверху», где составляли и раздавали приказы без авторства и подписей.

 В течение дня мальчики не могли удержаться от обсуждения присутствия русских здесь и того, как так могло получиться. Хотя в тот день столкновений с «Большой Игрой» не было, тень луковицеобразного конверта и угрожающий блеск металла под ним настойчиво призывали экипаж отдохнуть на земле.

 —  Это не значит, что приказы, которые получил Пажитнофф, касаются тех же вопросов, что и полученные нами,  — протестовал Линдси Ноузворт.

 — Пока мы просто продолжаем выполнять то, что нам велели,  — сердито нахмурился Дерби,  — мы никогда не узнаем. Это цена слепого повиновения, не так ли?

Был ранний вечер. Вернув одолженный аэростат в комплекс A. дель'A. на большой земле, команда собралась на обед в саду гостеприимной остерии в Сан-Поло на берегу редко когда малолюдного канала, или, как называют узкую водную артерию венецианцы, рио. Жены высовывались с маленьких балконов, чтобы забрать весь день сушившуюся одежду. Где-то разрывал сердца аккордеон. Ставни начали закрывать на ночь. Тени мелькали на узкой улочке calli. Гондолы и менее элегантные лодки доставки скользили по воде, гладкой, как пол танцевального зала.

Эхом в прохладных сумерках, сквозь вентиляционные вытяжки sotopòrteghi и из уголков столь потаенных, что слова могли произносить мечтатели навсегда ушедшие, раздавались странно печальные объяснения гондольеров: «Sa stai, O! Lungo, ehi!» вперемешку с криками детей, бакалейщиков, моряков, сошедших на берег, уличных торговцев, больше не надеявшихся получить ответ, но еще спешивших, словно пытаясь звать обратно последние лучи дневного света.

  — Какой у нас выбор?  — спросил Рэндольф.  — Никто нам не скажет, кто проинформировал Пажитноффа. Да и у кого бы мы спросили, если они все такие невидимые?

   — Ну разве что мы один раз решим не подчиниться, тогда они проявят себя довольно быстро,  — заявил Дерби.

  — Конечно,  — сказал Чик Заднелет.  — Достаточно быстро для того, чтобы взорвать нас прямо в небе.

 — Значит...тогда,  — Рэндольф держал свой живот, словно это был хрустальный шар, и задумчиво обращался к нему,  — это просто страх? Вот в кого мы превратились  — в стайку дрожащих кроликов в форме, сшитой для мужчин?

   — Цемент цивилизации, аэронавты,  — пискнул Дерби.  — Вовеки веков.

 Девушки, которые работали в этом заведении, недавно спустившиеся с гор или приехавшие с Юга, проскальзывали между столами в кухню и обратно в каком-то скрытом восторге, словно не могли поверить в свое счастье, дрейфовали в этом бледном море. Чик Заднелет, как самый общительный в компании и выступавший по умолчанию спикером при столкновениях с прекрасным полом, которые так или иначе могут оказаться двусмысленными, кивком головы подозвал одну из миловидных камерьер:

  — Только между нами, Джузеппина,тайна влюбленных, что ты слышала на этой неделе о паллонистах на Лагуне?

 — Влюбленные, эх. Какой «влюбленный»,  — поинтересовалась Джузеппина любезно, но громко,  — может думать только о своих соперниках?

  — Соперники! Ты хочешь сказать, что какой-то другой воздухоплаватель, возможно, даже не один!  — претендует на твое сердце? Ehi, macchè, Pina!  — что это за «возлюбленный», который холодно разбрасывает своих поклонниц, словно листья салата?

 —  Может быть, ищет под этими листьями большой giadrul,  — предположила ее коллега из Неаполя Сандра.

 — Капитан Па-дзи-но!  — раздалось из противоположного конца комнаты пение Лючии. Джузеппина зарделась румянцем, хотя это могли быть остатки заката над плоскими кровлями.

  — Падзино,  — вкрадчиво растерялся Чик Заднелет.

  — Это Па-джит-нофф,  — произнесла по слогам Джузеппина, взирая на Чика с церемонно-мечтательной улыбкой, которая в этом городе вечных торгов могла значить «А теперь на что я могу рассчитывать взамен?»

 — Чертова ряска,  — воскликнул Дерби Сосунок,  — в этом городе столько забегаловок, где можно съесть спагетти, и ты говоришь мне, что эти окаянные русские пришли именно сюда? Сколько их было?

 Но она сообщила всё, что хотела, и, бросив через обнаженное плечо взгляд дразнящего упрека в адрес прямолинейной молодежи, вернулась к другим заданиям.

 — Багряный День благодарения,  — улыбнулся Майлз Бланделл, который этим вечером решил наверстать упущенное и начать с индейки tacchino в гранатовом соусе, доказательство чего уже красовалось на джемпере его формы для увольнений на берег.

  — Не слишком многообещающие новости, Капитан,  — проворчал Дерби и посмотрел на сидевших за столом в поисках одобрения,  — может быть, нам бросить еду и сваливать отсюда?

 — Это не вариант,  — возразил Линдси Ноусворт.  — Каковы бы ни были их намерения...

  — Хватит болтать вздор, Ноузворт,  — вздохнул Капитан Корабля,  — все здесь присутствующие прекрасно знают, что мы сбегали раньше, так что можем сбежать снова, и отрицание этого факта не может повысить наши шансы в противостоянии с Небесным Братом Пажитноффым. Так что, пока живы, будем пить, dum vivimus, bibamus, если ты исполнишь обязанности хозяина, Линдси,  — указывая бокалом на ведерко со льдом в центре стола, где охлаждалось вино на вечер. Помощник капитана угрюмо выбрал и открыл две бутылки просекко из виноградника, находившегося немного севернее этих мест, и сравнительно игристую вальполичеллу с дальнего острова, затем обошел вокруг стола и налил в каждый бокал равное количество белого и красного игристых вин vini frizzanti.

Рэндольф встал и поднял бокал: «Красная кровь, чистый разум», и остальные повторили это хором с большей или меньшей неохотой.

Винные бокалы взяли из сервиза на двенадцать персон, каждый из них начал свой путь в качестве раскаленной заготовки на кончике трубки стеклодува в Мурано за несколько дней до того. Они были со вкусом украшены орнаментом из серебра с гербом «Друзей Удачи» и девизом SANGUIS RUBER, MENS PURA  — Красная кровь, чистый разум, сервиз сегодня вручил мальчикам нынешний Теневой Дож в Изгнании Доменико Сфинчино, семью которого в 1297 году со многими другими богатыми и сильными мира сего тех дней отстранили от заседания в Большом Совете  — с тех пор он не имел права на избрание Дожем Венеции в соответствии с бесславным декретом тогдашнего Дожа Пьетро Градениго, известным как Serrata del Maggior Consiglio. Но даже отмена Наполеоном института Дожей пять столетий спустя никоим образом не повлияла на притязания, которые уже многие поколения Сфинчино считали обоснованными в какой-то странной инерции обиды. Тем временем они посвятили себя торговле с Востоком. После возвращения Марко Поло в Венецию Сфинчино присоединились к другим нуворишам-авантюристам, также пострадавшим от локаута Градениго  — их деньги были не такими старыми, как на Каса-Веккьо, но их было достаточно для того, чтобы профинансировать первую экспедицию и отправиться на восток в поисках удачи.

 Так во Внутренней Азии возник ряд венецианских колоний, каждая из них базировалась вокруг укромного оазиса, а вместе они формировали путь, альтернативный Шелковому, на рынки Востока. Карты бдительно охранялись, и самовольное разглашение часто каралось смертью.

Сфинчино становились всё богаче и ждали, они научились ждать. Доменико не был исключением. Как его предки, он носил не только классическую шляпу Дожа с загнутыми вверх полями, но и традиционную cuffietta или льняной чепец под ней, обычно только он знал про чепец на голове, конечно, если не решал продемонстрировать его избранным гостям.

 — ...так что,  — сказал он собравшимся,  — сейчас наша мечта ближе к реализации, чем когда-либо прежде, благодаря чудесам изобретения двадцатого века, которое привезли нам эти блистательные молодые американские ученые, мы можем надеяться наконец-то восстановить потерянный маршрут к нашей азиатской судьбе, которую узурпировала семья Поло и проклятый Градениго. Да будут они прокляты! Этим рагацци нельзя оказывать никакого уважения, символического или практического, под страхом нашего герцогского недовольства, а оно весомо.

 — Это ведь как «Ключи от города»!  — воскликнул Линдси.

  — Больше похоже на «Attenzione al culo», «Внимание к ослу»,  — проворчал Чик.  — Не забывайте, что это место славится изготовлением масок.

Энергичный сторонник независимости Чик считал такие церемонии, как сегодня, ненужными и даже опасными. Их миссия в Венеции, осуществляемая наилучшим образом без требований относительно времени и видимости, заключалась в том, чтобы найти легендарный Путеводитель Сфинчино, карту или схему маршрутов в Азию, составленных после Марко Поло  — многие верили, что эта карта приведет к тайному городу Шамбала.

 —  Во-первых,  — посоветовал их чичероне в этом вопросе профессор Свельи из Пизанского университета,  — попытайтесь забыть обычную картину в двух измерениях. Вы ищете не «карту». Попытайтесь поставить себя на место Доменико Сфинчино или кого-то из тех, кто его сопровождал. Что вам понадобилось бы, чтобы определить, где вы и куда должны идти? Если звезды и такие вершины, как Хан-Тенгри, не всегда видны... И даже рай Шивы гора Кайлаш, в определенные часы дня  — чуть ли не ослепляющий маяк, по которому можно определять расстояние и направление...Потому что существуют не только ориентиры, но и анти-ориентиры  — у каждого маяка бывает намеренная темнота.

  —  Подождите,  — нахмурился Чик, словно был озадачен.  — Мне кажется, этот разговор становится, скажем так, абстрактным. Этот Путеводитель Сфинчино окажется не географической картой, а отчетом о духовном путешествии? Ничего, кроме аллегории и скрытого символизма...

  — И ни одного чертового оазиса, где можно попить,  — горько добавил Дерби.  — Спасибо большое, Профессор. Теперь у нас дело о высоких материях.

  — Топография совершенно реальная, из этого мира, поймите, в этом и проблема. Сейчас, как и во времена Сфинчино, в мире существуют две различные версии «Азии», одна из них  — объект политической борьбы между Силами Земли, другая  — вневременная вера, для которой вся эта суетная борьба  — иллюзия. Те, чьей непоколебимой целью является власть в этом мире, просто счастливы без угрызений совести использовать тех, чья цель, конечно, выйти за пределы всех вопросов власти. Каждая из этих групп считает другую стадом заблудших дураков.

  — Проблема в проекции. Автор Путеводителя представил Землю не просто как трехмерную сферу, но и как воображаемую поверхность, и оптическую схему этой возможной проекции оказалось мудрено перенести на двухмерную страницу.

 — Так что у нас тут некий анаморфоскоп, точнее говоря, без сомнения, параморфоскоп, поскольку он открывает миры, прилегающие к миру, который мы до сих пор считали единственным миром, который нам дан.

Классическими анаморфоскопами, продолжал объяснять он, были зеркала, обычно цилиндрические или конические, если их поставить на или возле умышленно искаженного изображения и посмотреть из правильной точки, изображение снова становилось «нормальным». Мода на эти забавы пришла и ушла, начало ее приходится на семнадцатый век, и ремесленники Изола-дельи-Спекки быстро научились насыщать этот специализированный рынок. Бесспорно, некоторая их часть сошла с ума и окончила свои дни в больнице для умалишенных Сан-Серволо. Большинство этих несчастных больше не выносили вида никаких зеркал, и их тщательно оберегали от встречи с любыми отражающими поверхностями. Но немногие смельчаки, решившиеся на путешествие по болезненным коридорам своего недуга, спустя некоторое время понимали, что теперь могут шлифовать и полировать даже более экзотические поверхности, гиперболоидные и даже еще более странные, со временем  — даже те, которые мы назвали бы «воображаемыми» формами, хотя некоторые предпочитают термин Клиффорда «невидимые». Эти специалисты находились на Изола-дельи-Спекки в некоем заточении заточения, столько суровом, что это парадоксальным образом давало им свободу, неведомую в Европе и где-либо еще, прежде или в будущем.

 — Путеводитель Сфинчино,  — объяснил Профессор,  — составленный из оригинальных источников четырнадцатого-пятнадцатого веков, был зашифрован, как одно из этих параморфных искажений, которое нужно вернуть из невидимости с помощью определенной конфигурации линз и зеркал, точная спецификация которых известна только картографу и безнадежно сумасшедшим ремесленникам, ее изготовившим, а также  — верным наследникам и правопреемникам, личность которых даже в наши дни является предметом оживленных споров.

В теории каждую точку дьявольски зашифрованной карты нужно учитывать, а на практике, что предполагает степень бесконечности, которую в наше время не может определить даже д-р Кантор, составитель и приборостроитель довольствовались степенью подробности деталей, видимой лишь в новейших сложных микроскопах, импортируемых из Нидерландов, предвосхитив, и, как говорят, даже превзойдя плоско-выпуклые чертежи самого Гриндла фон Аха.

 Еще до первого сообщения о нем в 1669 году кальцит исландского шпата прибыл в Копенгаген. Свойство двойного преломления сразу заметили, призрачный минерал тогда пользовался большим спросом у оптиков всей Европы. Спустя некоторое время выяснилось, что определенные «невидимые» линии и поверхности, аналогичные сопряженным точкам в двухмерном пространстве, становятся достижимы благодаря линзам, призмам и зеркалам определенной формы из кальцита, а погрешности, если вообще были, были намного тоньше, чем при работе со стеклом, из-за чего десятки, а потом и сотни ремесленников присоединились ко множеству своих изгнанных собратьев, уже блуждающих по далеким весям безумия.

 — Так что,  — продолжал объяснять Профессор,  — если принять идею о том, что карты начинаются как мечты, проходят через конечную жизнь в мире и снова возрождаются в форме мечты, можно сказать, что эти параморфоскопы из исландского шпата, которых не может быть очень много, если они вообще есть, раскрывают структуру мечты, всех этих побегов из сети обычной широты и долготы...

Однажды во время одного из своих привычных блужданий по Венеции Майлз Бланделл остановился, чтобы рассмотреть разрушенные фрески, словно это были карты, стертые временем части которых были океанами, или чтобы поразмыслить над экспансией истрийского камня и прочитать в его природных прописях комментарии о заповедном побережье, погружаясь в то, что позднее исследователи назовут пророческим видением Святого Марка, но наоборот. Иными словами, он вернулся на болотистые берега и лагуны Риальто, такие, какими они были в первом столетии от Р. Х., темные бакланы неуклюже пикируют, какофония чаек, запах трясины, грандиозное фрикативное дыхание, приближающаяся речь, камыш гнется под сирокко, сбтвшим его корабль с курса  — по щиколотки в болоте, Майлз увидел Существо, которое, очевидно, было не из этого региона. Рядом, преодолев расстояние размытой береговой линии, лежало странное судно, на котором, кажется, прибыло Существо. Это был не просто обычный латинец  — у него не было ни паруса, ни мачт, ни весел.

 —  Ты уверен, что это не был просто какой-то человек в маске или что-то вроде этого? И как насчет того крылатого льва?  — о котором Чик Заднелет, как Офицер по Дознаниям, особенно хотел услышать.  — Книга, на какой странице она была открыта?

  — Что до его человеческого лица  — да, двойственная улыбка Карпаччо, Порта делла Карта и так далее, все эти фантазии художников, я боюсь... Или ты хочешь спросить, что увидело Существо, посмотрев на меня?

 —  Откуда бы ты знал, что оно увидело, посмотрев...

 —  Это мне дали понять. Словно высказались откровенно  — без склонений, без флексий, иногда не в состоянии различить подлежащее и сказуемое. Оставаясь собой, я в тоже время был крылатым Львом, я чувствовал дополнительный вес в своих заплечьях, неожиданную нагрузку на мускулы. Книга, что с того? Каким-то образом я знал Книгу на память, Книгу Обещаний, обещаний дикарям, гребцам-каторжникам, Дожам, беглецам из Византии, людям, жившим за пределами известных границ Земли, чьи имена столь мало известны  — насколько важным на ее страницах могло быть «мое» обещание, простое обещание, что «здесь все, пришедшие к нам, обретут покой», здесь, в этой сырой соленой пустыне? Пока на других страницах Книги ждали вопросы намного более важные, которые необходимо было решить, браки и зачатия, династии и битвы, точные конвергенции ветров, флотов, погоды и биржевых курсов, кометы, видения  — что могло значить незначительное обещание, даже для Евангелиста? Он шел в Александрию, не так ли, он знал, что его судьба там, что это была просто заминка, капризный ветер из Африки, поворот не туда, во время Паломничества, которое, как он уже знал, он совершает.

 — Эй, Майлз,  — съязвил Дерби,  — тут есть вакансия  — выступать на разогреве у Корабельного Капеллана, если тебе интересно.

Майлз продолжил с добродушной сияющей улыбкой:

 — Нам хотят сообщить, что мы здесь тоже в Паломничестве. Что наш интерес к путеводителю itinerario sfinciunese и описанной в нем веренице оазисов принесет больше пользы нам, чем тем, кто нас нанял. После того как все маски были сняты, это действительно поиск нашего собственного долга, нашей судьбы. Она не в том, чтобы проникнуть в Азию в поисках прибыли. Не в том, чтобы погибать в пустынях мира, не достигая цели. Не в том, чтобы подниматься в иерархии власти. Не в том, чтобы найти фрагменты Истинного Креста, как бы его себе ни представляли. Как Францисканцы создали стоянки на Крестном пути, чтобы любой прихожанин мог путешествовать в Иерусалим, не покидая землю церкви, так нас выхаживают и убивают на тропинках и в приделах того, что нам кажется безграничным миром, но в реальности это всего лишь круговращение скромных образов, отображающих славу намного более великую, чем мы можем себе представить  — чтобы спасти нас от ослепляющего ужаса истинного путешествия, от всех остановок на крестном пути в последний день Христа на Земле и входа в настоящий, невыносимый Иерусалим.

Чик Заднелет, интересы которого находились в плоскости более осязаемой, тем не менее, почувствовал, как всегда, укол чувства вины из-за страсти, с которой Майлз рассказывал о своих видениях. По мере выполнения Венецианского задания Чик замечал, что всё меньше внимания уделяет делам судна и всё больше интересуется сотопортего города и возможностями приключений, которые предлагают эти мрачные ходы. В одном из них, в туманных сырых сумерках молодая женщина по имени Рената, маня темными локонами, позвала его кивком головы, показав портсигар из русского серебра с чернью, пружина открылась, явив взору коллекцию «курева»: австрийские, египетские, американские, разных форм и размеров, некоторые с вытесненными золотом эмблемами и надписями экзотическими алфавитами, например, глаголицей, старыми и новыми.

 — Я собираю их повсюду, у друзей. Вряд ли видел столько сразу за одну ночь.

 Чик выбрал «Галуаз», и они закурили, она нежно традиционным образом схватила его за запястье, притворяясь, что изучает патентованную зажигалку:

  — Никогда не видела такую. Как она работает?

 — Внутри маленькая призма из радиоактивного сплава, излучающая определенные энергетические лучи, которые можно сосредоточить с помощью специально изобретенных «радио-линз» и сфокусировать в точке, в которой находится  — скузи, находился  — кончик твоей сигареты.

Рената задумчиво смотрела на него глазами странного зелено-серого цвета:

   — И это вы, дотторе, изобрели эти специальные линзы.

 —  Ну, нет. Их еще не изобрели. Я нашел их  — или они нашли меня?  — рыбак в тумане, забрасывающий свою сеть снова и снова в невидимую реку, в поток Времени, надеясь достать такие артефакты, как этот.

  — Affascinante, caro. Очаровательно, дорогой. Значит, если я проживу достаточно долго, я могу однажды увидеть, как на Риальто продают эти зажигалки дюжинами?

 —  Не обязательно. Твое собственное будущее может никогда не включать в себя это. И мое тоже. Кажется, Время работает не так.

  — Хм. Мой рагаццо, ну, даже больше, мой деловой партнер, связан с полицией. Он хочет однажды стать детективом. Он всегда читает про все новейшие теории криминалистики, и я знаю, что он этим заинтересовался бы...

  — Нет-нет-нет, я не одна из тех пограничных личностей mattoidi д-ра Ломброзо, я просто аэронавт-контрактник.

   — Не как другой русский.

  — «Другой»... но как ты можешь быть уверена?  — он шаловливо погладил усы.

   — Наверное, я видела одного или двух, и знаю разницу.

   — И...?

  —  Разве я помню?

  —  Prego, ну же, профессиональное любопытство, ничего более.

 —  Пойдем, тут есть кафе сразу за следующим маленьким мостом. Надеюсь, ты мне разрешишь хотя бы погадать тебе на картах.

  —  Твой деловой партнер...

  Она пожала плечами:

   — Уехал в Поццуоли, совсем ни на что не годен.

 Они сели за маленький фанерный столик, на котором было достаточно места для чашек и расклада миниатюрных Tarocchi, или карт Таро, Рената достала колоду из ридикюля и перетасовала ее, а затем начала выкладывать линию из восьми карт, поверх нее  — из четырех, затем  — из двух, затем  — одну, чтобы получился упрощенный серп луны.

  — Допустим, на каждую из верхних карт влияют две карты, находящиеся под ней. Последняя карта, как всегда  — та, которая имеет значение.

 Этим вечером это оказалась карта номер XVI, Башня. Она тасовала колоду и повторяла расклад два раза, но каждый раз всё сводилось к Башне, из-за чего она замирала и начинала дышать не так глубоко. Другие Старшие Арканы, кажется, мягко намекавшие на изменение героя  — Умеренность и Сила.

 —  В протестантских странах, таких, как Англия,  — заметил Чик,  — гадальщики на картах верят, что Башня символизирует Римскую католическую церковь.

  — Это придумано задним числом. Tarocchi намного, намного старше. Они появились задолго до Христа и Псалмов, не говоря уж о папстве. Всегда слишком прямолинейно. Эта карта на столешнице для тебя  — настоящая башня, может быть, даже сам старый Папа.

   — Кампаниле на Пьяцце? Туда ударит молния? Отпадут два куска?

  —  В некотором роде молния. В некотором роде падение.

   На рассвете, словно ей вдруг пришло на ум:

   — Но разве ты не должен быть со своим отрядом?

   — С полуночи я официальный дезертир, зависит от того, насколько рано парни отправятся в путь, я могу пропустить вылет.

 — И что произойдет?

 —   Они могут послать за мной береговую группу, думаю... Не видела ничего подозрительного здесь?

 — Только лодку с завтраками. Идем, я куплю тебе что-нибудь.

Два местных парня появились на маленькой лодке из светящейся дымки сфумато, которая должна была рассеяться лишь поздним утром  — один греб веслами, а другой вертелся у маленькой угольной печки, жар которой начинали впитывать перламутровые волны дневного света. Уже можно было увидеть в воде ловцов мидий, стояли в воде по пояс, передвигаясь, как сборщики урожая в поле.

Промышленные лодки плыли, змеясь, от Понте-ди-Палья, маленькие лодочки нагружены зелеными крабами, шумно барахтавшимися в лучах рассвета.

Завтрак нелюбезно прервал Дерби Сосунок, спустившийся на дюльфере с какого-то подъемного приспособления, злорадно ухмыляясь:

  —  Ну надо же, как типико. Пойдем, Заднелет.

   — Pax tibi, Darbe, мир тебе, Дерби.

   Поздоровайся с Ренатой.

    — Аривидерчи, сестра.

   — Ты был таким милым ребенком. Что случилось?

   — Эхххх, слишком много идиотов в моей жизни в последние годы, наверное, или, простите, надеюсь, я никого не обидел...

   — Что, если я не вернусь на судно?

 — Конечно, сначала ты, потом все по очереди, как в какой-то чертовой «Симфонии прощания», мы потушим свои свечи, уйдем, откажемся от Неба. Я так не думаю.

— Вы никогда не будете по мне скучать — скоро изменится направление ветра, потом начнется зимняя рутина...

  — Небо было добрым к тебе, Заднелет.

 —  Я думаю о будущем. У меня проблемы с пенсионной программой.

   Старая шутка в их бизнесе: там не было пенсионной программы, фактически там не предполагалось пенсии. Ожидается, что Друзья Удачи умрут на работе. Или будут жить вечно — тут существовало две точки зрения.

—   Думаю, я мог бы ударить тебя дубинкой и как-нибудь притащить обратно, — пробурчал Дерби, присоединившись к ним за маленьким столиком на улице, чтобы позавтракать жареной рыбой, рулетом, инжиром и кофе.

  — Слишком много работы, — возразил Чик.

   Они прогуливались по Рива мимо пришвартованных торпедных катеров.

 — Нашел работу на земле? —спросил Дерби. — Ну конечно, сосунок. А что нужно делать? Нельзя сказать, что внизу на наши навыки большой спрос.

  — Мы улетели в небо от провала на земле, это точно, — сказал Чик.

  — Готов поспорить, Пажитнофф так не думает.

— Это работа на правительство. Мои источники в Военном министерстве Италии сообщают, что сейчас он на Адриатике, в Черногории, делает фото-рекогнисцировку австрийских вооружений в Далмации. Министерство очень заинтересовалось, не говоря уж об Ирредентистах в обеих странах.

 —  Развелось этого чертова Ирредентизма в последнее время, — высказался Дерби.

—  У Австрии нет дел здесь, на Адриатике, — заявила Рената. — Они никогда не были морской державой и никогда ею не станут. Пусть остаются в своих горах, катаются на лыжах, едят шоколад, досаждают евреям, чем они там еще занимаются. Мы получили Венецию обратно, и да будет Триест вновь нашим. Чем больше они вмешиваются в наши дела, тем более верным и полным будет их поражение.

   «Беспокойство» находилось в дальнем углу Арсенала, наконец-то сошло с сухого дока, сверкающее и аккуратное, даже как-то стало больше. Чик поприветствовал своих сослуживцев, которые галдели от восторга, узнав, что у их русских визави наблюдается оживление, они несут на борт своего судна таинственные бочки и контейнеры, словно готовятся к бою.

  — С кем? —пожал плечами Дерби. —Не с нами ведь. Как это с нами?

 — Есть какая-то возможность связаться с Пажитноффым? — поинтересовался Чик.

 Пугнакс прибыл в компании Моструччо, маленького венецианского пса в дурном расположении духа, его наследственные черты можно заметить на картинах Карпаччо, Мансуэто и других мастеров, у некоторых из этих собак были собственные гондолы для поездок.

Пробуждаясь от снов, в которых он, словно крылатый лев, парил в погоне за голубями над черепицей крыш и среди труб, Моструччо был вынужден проводить часы бодрствования на земле, получая горькие тычки от щиколоток невнимательных людей... Он нашел в Пугнаксе родственную душу, поскольку, проводя много недель взаперти в гондоле «Беспокойства», Пугнакс тоже мечтал об освобождении, побеге ранним утром в свежий ветер, оставив позади сопровождавших его людей, на дикие пляжи Флориды, твердые, как мостовая, или к замерзшим рекам Сибири, где самоеды несутся вперед, влекомые духом дружеской конкуренции. Он подошел к Рэндольфу, изобразил бровями просьбу и спросил: «Ррр Рр-ррррруру ррф рр-ррфф ррффр?» или «Можно Моструччо подняться на борт в качестве моего гостя?».

Пешеходы внизу шли привычной походкой, сидели за столиками в «Флориане» или «Квадри», франкофилы поднимали бокалы в честь Дня взятия Бастилии, кормили, фотографировали или проклинали голубей, которые, чувствуя какую-то зловещую аномалию в своем небе, неистово метались в воздухе, потом, передумав, садились на землю, чтобы спустя мгновение снова взмыть в небеса, словно под воздействием слухов.

С земли аэростаты-соперники казались скорее гипотетическими, чем буквальными — объекты страха и пророчества, утверждалось, что они передвигаются со скоростью и маневренностью, невозможными для какого-либо официально существующего в то время аэростата — они материализовались из снов, отчуждения, одиночества. Кто смог увидеть битву в небе, прежде чем на Кампаниле пошел дождь — так это некоторые фанфароны lasagnoni, которых всегда можно было встретить на Пьяцце, в течение многих лет их фотографировали туристы, потом привозили их фото домой, в безмолвную осеннюю диаспору, размытые, как фото летучих мышей в сумерках, иногда они проявлялись лишь в форме жеста, нанесенного сепией на сновидческий фасад Базилики Сан-Марко, или в более мирском воплощении Прокурации — это объясняли длительной экспозицией, необходимой в сыром воздухе Венеции, но на самом деле причиной было двойное гражданство аэронавтов в царствах повседневности и призрачности, именно лазаньони была дарована ясность зрения, необходимая для того, чтобы стать свидетелями битвы. Лишь им одним. Погруженные в мечты, как пресловутое голубиное племя, они всматривались в небеса и почувствовали, что в это утро из дымки сфумато проступит что-то еще, какое-то явление... что-то, что должно было заткнуть за пояс и Друзей, и Товарищей, это будет чудовищный оглушительный хриплый крик из невидимого, обращенный ко всем сразу, что-то почти вещественное, смертоносная неминуемость в воздухе, словно что-то враждебное пыталось принять форму и выйти в мир с помощью длинных сухих резких ударов, разорвав ткань четырехмерного пространства. При каждом залпе два воздушных судна расходились под углами, которые было почти невозможно прочитать правильно — так искажена была среда, через которую должен проходить свет.

 Кажется, легкомыслие суждений было свойственно экипажам обоих суден. Пристрелка угнетала их всех, как проклятие, с малообъяснимой загадочной синхронностью. На несколько градусов или даже дуговых минут их наводчики упраздняли Время — то, что они видели «сейчас» перед глазами, на самом деле еще не существовало, но должно было появиться лишь через несколько секунд после наступления «сейчас», в зависимости от платформы и цели, сохраняемого курса и скорости, или допущений «курса и скорости», поскольку ветер менял их не совсем предсказуемым образом.

Кампаниле простиралась по строгой диагонали, испачканная голубями, испещренная бледными и темными цветами, заметно отвесная, склонялась, словно для того, чтобы поведать тайну, изнуренная, как городской пьяница...

 В следующее мгновение Пажитнофф увидел старинное здание, аккуратно окруженное ансамблем кирпичных сооружений, каждое очерчено светящимся контуром, висело в пространстве, словно время замедлилось и все преобразования форм стали видны, чтобы начать свое мягкое несмертельное нисхождение, вращаясь и преображаясь всеми возможными образами, словно пытаясь соответствовать условиям какого-то безумного авитаминозно-теоретического анализа, пока не обрушились в облаке пыли, скрывшем все соображения под огромным пятном неопределенности цвета умбры.

Среди оружия, которое упаковали с собой парни, была их собственная уникальная модель авиационной торпеды, изобретенная д-ром Чиком Заднелетом не столько с целью уничтожения или повреждения судна противника, сколько для того, чтобы «напомнить о его врожденной уязвимости перед гравитацией». Обычный комплект включал шесть снарядов — Друзья называли их «воздушной рыбой», в манифесте о вооружениях «Беспокойства» они назывались Контрплавучими Устройствами.

 Невысказанный вопрос критического разбора битвы, проведенный ими сразу после полуденного приема пищи: не одна ли из этих торпед, которой выстрелили в «Большую Игру» без учета ряда решающих факторов, например, влажности, упала на Кампаниле.

— То, что стояло тысячи лет, — подчеркнул Рэндольф, — что не могли разрушить ни буря, ни землетрясение, что не тронул даже катастрофический Наполеон Бонапарте, мы неуклюже сломали в мгновение ока. Что станет следующей целью нашей некомпетентности? Нотр-Дам? Пирамиды?

— Это несчастный случай на войне, — настаивал Линдси. — И я не уверен, что это вообще мы сделали.

—  Так что ты на самом деле что-то видел, Ноузворт? — поинтересовался Чик Заднелет.

— Жаль, —хмыкнул Линдси, — что так редко в пылу битвы я нахожу минуты досуга для научных наблюдений, но широко известная склонность другого капитана атаковать свои цели, сбрасывая каменную кладку, дает основания настоятельно, если не неминуемо, предполагать...

—  Когда мы были вверху, по траектории мы не смогли бы разрушить башню, — снисходительно заметил Чик. —У нас был барометр. Мы атаковали их.

—  ...в совокупности с их поспешным отступлением, — не замечая, продолжил Линдси, — словно они стыдились того, что совершили...

—   Эй, Линсди, ты еще можешь их догнать, если поторопишься, — поддразнил его Дерби.

— Или мы можем послать в погоню за ними твоего родственника по материнской линии, Сосунок, одного лишь взгляда которого будет достаточно, чтобы подвергнуть смертельной опасности их боевой дух, если вообще не превратить их всех в камень...

 — Ну, твоя мать, — быстро парировал уязвленный юноша, — столь уродлива...

— Джентльмены, — взмолился Рэндольф, и не нужно владеть телепатией, чтобы заметить в его голосе нотки нервного истощения, которому он сопротивлялся из последних сил, — мы могли нанести сегодня большой урон Истории, по сравнению с которым эти мелочные распри сжимаются до микроскопических размеров. Пожалуйста, будьте столь добры — оставьте их для минут досуга.

Они договорились встретиться с Капитаном Пажитноффым и его офицерами на пустынном плесе берега Адриатики у Лидо, возле Маламокко. Капитаны обнялись со странной смесью церемонности и скорби.

  — Это ужасно, — сказал Рэндольф.

 —  Это была не «Большая Игра».

 — Нет. Мы так не и не думали. Но и не «Беспокойство». Кто тогда?

   Кажется, русский аэронавт пытался разрешить этическую дилемму:

  — Сент-Космо. Вы знаете, что здесь есть что-то еще.

  — Например...

— Вы ничего не видели? Не заметили ничего необычного?

  — Над Пьяццей, вы имеете в виду?

  — Где угодно. География не имеет значения.

 — Я не уверен...

  — Они появились...из какой-то другой среды, и снова исчезли в ней.

— И вы верите, что это именно они опрокинули Кампаниле? — спросил Чик. — Но как?

—  Вибрационные лучи, почти такие же, как те, которые можем создавать мы, — сказал антипод Чика д-р Герасимофф. — Настраиваются на симпатическую частоту цели, после чего начинают индуцировать нарастающие колебания.

— Как удобно, — мрачно проворчал Линдси, — что никто не может изучить руины и поискать четвертной кирпич, который вы любите бросать в тех, кто вам не понравился.

   Русский вяло улыбнулся, вспоминая картину обрушения:

—  Тетралиты используют только в ярости, — сказал он. — Мы переняли эту характерную деталь у японцев, которые не подарят вам ничего, в чем присутствует четверка, если не хотят вас оскорбить — японский иероглиф, обозначающий четверку, такой же, как иероглиф, обозначающий смерть.

 —  Вы были в Японии, Капитан? — Рэндольф пристально взглянул на Линдси.

  — В наши дни кто из представителей моего рода занятий там не был?

  — Не знаком ли вам случайно господин Рёхэй Утида...

   Он утвердительно кивнул, глаза заискрились исступленной ненавистью:

— Ублюдок, мы уже два года пытаемся его убить. Почти достали его в Иокагаме отличным ортогональным фрагментом — так близко он стоял во внутреннем угле, но промахнулись на несколько миллиметров, полны пиздетс! Такой этот человек везунчик!

— Он показался нам вежливым джентльменом, когда проводил с нами собеседование для миссии...

   Пажитнофф настороженно прищурился:

 — Миссии?

— В прошлом году его люди — организация под названием «Общество Черного Дракона» — хотели нанять нас для проведения заурядной воздушной разведки.

— Сент-Космо, вы с ума сошли? Зачем вы говорите мне всё это? Разве вы не знаете, кто они такие?

   Рэндольф пожал плечами:

 — Какая-то патриотическая организация. Я имею в виду - они могут быть японцами, но они гордятся своей страной столь же сильно, как любой другой народ.

— Смирно, аэронавт! Это политическая конъюнктура! Цель «Черного Дракона» — ниспровергнуть и устранить присутствие России в Манчжурии. Манчжурия принадлежит русским с 1860 года, но после войны с Китаем японцы уверены, что она принадлежит им. Игнорируя конвенции, Китайско-Восточную железную дорогу, желания Европейских Сил, даже свои собственные обещания уважать китайские границы, японцы собирают наихудших преступников Манчжурии, вооружают и тренируют их как партизанские отряды для войны с нами там. Я уважаю вас, Сент-Космо, и не могу поверить, что вы могли когда-либо согласиться работать на этих людей.

 — Манчжурия? — в недоумении спросил Рэндольф. — Зачем? Это жалкое болото. Полгода замерзшее. Зачем из-за нее столько хлопот?

 — Золото и опиум, — Пажитнофф пожал плечами, словно это былообщеизвестно. Рэндольф об этом не знал, хотя теоретически способен понять, что страны мира на поверхности могут развязать войну за золото — это происходило в данный момент в Африке, говорили даже, что «золотой стандарт» являлся фактором социального недовольства, как раз разгоравшегося в Соединенных Штатах. Также он знал, что шестьдесят лет назад шли «Опиумные Войны» между Китаем и Великобританией. Но между историей и эмоциями базового уровня, приводившими ее в действие, страхом бедности, скажем так, и счастьем избавления от боли находился тот странный зазор, в который ему запрещено было проникать. Он нахмурился. Обе стороны погрузились в растерянное молчание.

 Анализируя позднее этот разговор, Чик Заднелет решил, что Пажитнофф лицемерил:

—  Ни в одном рассуждении о Манчжурском вопросе нельзя упустить из виду Транссибирскую магистраль, — заметил он. — С достаточно большой высоты, что мы всегда наблюдаем, этот колоссальный проект действительно выглядит почти как живой организм, не побоюсь этого слова — наделенный сознанием, со своими собственными потребностями и планами. Наши безотлагательные цели открытия огромных регионов Внутренней Азии могут еще более неотвратимо бросить ее в сети России, а в какой-то мере — способствуют доступу Европы к Шамбале, где бы она ни находилась.

  — Значит...

—  Следует предположить, что они здесь в поисках Путеводителя Сфинчино, как и мы.

Тем временем, словно в архитектурной молитве, горожане начали реализовывать свои планы по восстановлению Кампаниле dov'era, com'era, как было, на том же месте, словно можно отменить урон, нанесенный временем и энтропией. Текстура хора городских колоколов изменилась — без самого низкого, Ла Мараньона, служившего для них якорем, воздухоплаватели намного сильнее чувствовали притяжение неба и неминуемое отбытие. Словно изменилась какая-то важная полярность и их больше не сдерживали, а звали.

 Или как сказал однажды вечером, на закате, Майлз:

— Колокола — самые древние предметы. Они взывают к нам из вечности.

 Дойс и Слоут квартировали на участке Кэрли Ди, где Кэрли и его женщины устроили некое путевое ранчо для беглецов, шахтеров-бродяг, людей, составляющих угрозу для общества, и страдающих различными видами морального слабоумия — убогая маленькая тесная развалюха между межевых столбов, крыша которой, вполне возможно, была сделана из оконного стекла, несмотря на всю ту пользу, которую она приносила в бурю.

  — Разносчик, мы идем в город, найди нам киску и приведи сюда…

— Нельзя приводить женщин в места вроде этого, Слоут. Это их расстроит, они здесь увидят только слюну, коричневую от табака, крыс, старую еду — это испортит им настроение.

—Тебе не нравится эта комната?

— Комната, да это даже не конюшня.

 — Не хотелось бы думать, что ты собираешься вернуться домой.

— Мы лучше пойдем в город. К «Большому Билли», или «Еврейке Фанни», или куда-нибудь еще.

Они въехали в город. Их встретило пугающее и насыщенное электрическое освещение, подчеркивающее морщины на коже и складки на одежде. Бурление голосов людей и животных. Кто-то мучился от боли, кто-то веселился, кто-то заключал сделки. Теллурид. Крид, но вход и выход из него были необратимы.

— Давай зайдем в Космополитен на минутку.

 — Зачем? Киски только гоняются за мышами.

—  Одни киски в голове, Большая S.

 — Лучше покурить опиум, — свернув в сторону, когда Дойс игриво достал и показал свой магнум .44. Скрытая отсылка к эпизодическому роману Дойса с Сян-Чао, работавшей в прачечной вниз по улице. Это была обычная практика общения партнеров, и в тот вечер каждый из них выбрал предпочтительный для себя способ отдыха, воссоединившись лишь спустя несколько часов после окончания этого длинного ослепительного ночного бодрствования, которым славился Теллурид.

Перед рассветом Дойс зашел, пошатываясь, в закусочную «Нонпарель», на плече Слоута была двустволка. В заведении много голодных пьяниц. Погонщики со слабо развитыми навыками общения бегали между столами за салунными девицами, которые не уставали убегать настолько быстро, насколько это было необходимо. Помещение заполнено сальным дымом. Мэйва выходила из кухни и возвращалась обратно, готовя и обслуживая столики, которые не обслуживала Лейк. Обе женщины поддерживали уровень решительных бурных хлопот, словно позволяя тысячам мелочей дня заполнить то, что иначе стало бы каким-то невыносимым вакуумом.

Дойс воспринял это, как «женскую неугомонность», которую, как ему казалось, он понимал. Когда Лейк подошла, чтобы поинтересоваться, безмолвно подняв брови и подбородок, собираются они что-то заказывать или будут сидеть просто так, он не заметил, как соблазнительно она выглядела. Удивило его то, как она сохранила огонь в глазах, редкий для официантки под конец длинной смены. Позднее он узнает и о несмываемой тьме, которая могла и не быть, но, наверное, была пятном какого-то тайного греха.

— Не торопитесь, парни, фургон бакалейщика приедет до полудня, там обязательно найдется что-нибудь, что вы сможете съесть.

  — Наслаждаясь пейзажем, — вежливо сказал Дойс.

  — Ничто не сравнится с этим южным Кэнон-Сити, полагаю.

 — Ууух, — восхищенно пробасил Слоут.

 —  Кофе, — пожал плечами Дойс.

 — Вы уверены? Хорошенько подумайте.

— Лейк, — позвала из кухни Мэйва как раз в тот момент, когда Слоут проворчал: «Дойс». Пар и дым клубились из окна кухни к снопам белого электрического света лампочек, висевших на высоких ободранных еловых шестах. На улице взволнованно говорили по-китайски. Длинное эхо взрыва донеслось откуда-то из долины. Свистки раздавались на шахтах в горах. Утро просачивалось сквозь ресницы и подошвы ботинок, встречало, как маршал, седельная сумка которого заполнена патентами. Лейк пожала плечами и вернулась к работе.

   Слоут сидел, кивая головой и улыбаясь чему-то своему:

 — Штафирки, черт возьми. Это сигнал к началу вашей расплаты, амиго.

— Не переживай так, кому это нравится или не нравится, Слоут.

   Тем временем на кухне:

— Лучше следи, когда с тобой начнут флиртовать, Лейк, это опасный тип — этот маленький ковбой.

— Мама, я даже не запомнила, как его зовут.

— Я видела, что ты задумала. Здесь бывает по сто мужчин в день, некоторые из них — нормальные привлекательные мужчины с целлулоидными воротничками, но ты полностью погружена в работу, а стоит появиться не достойному доверия маленькому головорезу, у которого на лбу написаны неприятности — и ты уже готова, я даже не знаю, на что.

—  Да.

  — Лейк...

  — Подразнить тебя, мам?

Что именно это было — что начало так звенеть в душе Лейк, так благовестить внутри, невидимое ночью... возможно, то, как тем утром из дыма комнаты начали медленно проступать черты его лица? Словно старое воспоминание, старше ее самой, что-то, что случилось раньше, и она знала, что сейчас должна пройти через это снова... И то, как он на нее смотрел — знающим взглядом, хлеще, чем самый чванливый шалопай, когда-либо ею встреченный, допущения были приняты, и не им, а какой-то внешней силой. Приходилось держать высоту.

Что касается Дойса, конечно, он «знал», кем она была — у нее было лицо мужчины, черт возьми. Дойс был коротышкой, едва ли намного выше ее — в честной схватке она могла бы даже его победить, но схватка не была честной. Никогда не будет. Он верил, что его изюминка — это ядовитый ореол заказных убийств, беспримесная порочность всего, что он делал, когда не был с ней. Женщины могут сколько угодно это отрицать, но нет ни одной, которая тайно не влюблена в наемного убийцу.

И могло оказаться, к удивлению Лейк и всех остальных, что она была одной из этих страстных молодых женщин, которые верят, как любят говорить мексиканские сеньориты, что человек не может жить без любви. Что любое вторжение любви в ее жизнь будет подобно внезапному смеху или приобщению к религии, станет даром свыше, и она не должна позволить ему просто снова уйти и притвориться, что он ушел навсегда. К несчастью, сейчас «он» пришел в виде Дойса Киндреда, для которого ее ненависть оказалась неотделима от ее страсти.

 Осложнял дело, но не мешал ей спать по ночам молодой Уиллис Тернстон, врач в Больнице для Шахтеров, которого она встретила, когда работала там, прежде чем устроиться в закусочную на постоянной основе. Уиллис был прелестно непосредственен, и понадобилась не одна прогулка среди дикой флоры, чтобы он объявил о своих намерениях.

—  Не могу сказать, что я тебя люблю, Уиллис, — она решила, что должна ответить столь же непосредственно. К тому времени она уже встретила Дойса, это был самый простой способ сказать правду, ее почти невидимую тень, и ей не нужно было ждать учащения сердцебиения, чтобы увидеть разницу.

— Ты — очень лакомый отрез ситца, как так получилось, что ты до сих не замужем? — вот как Дойс предложил ей руку и сердце.

  — Думала выждать время, наверное.

 — Время — это что-то, что тебе дают, — философски сказал он, — его нельзя выждать.

   Это был не совсем упрек, равно как и не мольба, но она должна была что-то понять:

 — Сейчас так хорошо — ничто на свете не сделает ситуацию лучше. Но что будет, когда мы состаримся?

  — Если не сможем победить время. Никогда не состариться.

   Она никогда не видела у него такой взгляд:

— Надеюсь, это не слова Билли Кида.

 — Нет. Намного бредовей.

   Он был близок к тому, чтобы рассказать ей всё.

Его ступни болели, его пальцы дрожали, стук его сердца был слышен в конце улицы и за несколькими поворотами, а она смотрела на него без малейшего волнения, пытаясь сохранять хладнокровие, ожидая, сама не знала, чего. Они оба так легко попали во власть этих внезапных страстей. Их взгляд стал диким, шейные мускулы вышли из-под контроля, им стало все равно, где они находятся и даже кто вокруг.

Дойс в своем неосмотрительном состоянии чувствовал, что его сердце тает, а член наливается кровью и сходит с ума от нее, одновременно.... Неполноценный в смысле знания человеческих эмоций, он возжелал Лейк сверх любой меры, которую мог себе представить. Он умолял, фактически умолял — самопровозглашенный профессиональный головорез и всё такое — выйти за него замуж. Даже уважая ее желание не заниматься сексом до свадьбы.

—  Раньше для меня это было не важно. В том-то и дело. Теперь важно. Лейк? Я изменюсь, клянусь.

—  Я не говорю, что мы должны сразу идти в церковь. Подумай, с кем ты обручаешься. Ты не обязан быть «лучше», чем ты есть.

Кто-то сказал бы, что уже тогда она знала, что он совершил. Но, черт возьми, ей не помогло это знание.

Однажды Мэйва поменялась сменами с Олеандрой Прудж, которая, хоть и была слишком молода, чтобы стать совестью Теллурида, не теряя времени, начала преследовать Лейк.

  — Говорят, Дойс Киндред — один из тех, кто убил твоего отца.

   Не так громко, чтобы в «Нонпарели» умолкли разговоры, но это была последняя капля:

 —  Кто говорит?

   Наверное, ее пульс совсем исчез, но она не собиралась падать в обморок.

— В этом городе нет секретов, Лейк, слишком многое тут происходит, нет времени скрывать, да и мало кто об этом печется, если на то пошло.

  — Мама слышала эти разговоры?

  — Надеюсь, нет.

  — Это ложь.

  — Хм. Спроси у своего кавалера.

  — Наверное, я так и сделаю.

Лейк поставила тарелку на стол с такими грохотом, что горка горячих пирожков, каждый из которых блестел жиром от бекона, упала, неприятно удивив домкратчика, который с криком отдернул руку.

— Разве не горячо, Эрвин, — нахмурилась Лейк, - но дай я поцелую, станет легче.

— Ты оскорбляешь память отца, — скорчила недовольную мину Олеандра, — что ты делаешь.

   Восстановив горку на тарелке, Лейк дерзко оглянулась.

— Мои чувства к мистеру Киндреду, — пытаясь копировать интонацию школьной учительницы, — это не твое дело, и то, что я чувствовала к Веббу Траверсу — это совсем другое.

  — Это и не могут быть одинаковые чувства.

  — С тобой такое было? Ты вообще знаешь, о чем говоришь?

   Не слушают ли их с той стороны прилавка с пристальным вниманием?

 Когда Лейк вспоминала об этом, ей казалось, что все были в курсе с той минуты, когда новости достигли города, и только они с Мэйвой, две бедные гусыни, узнали обо всем последними.

Потом они пристально посмотрели друг на друга, не могли уснуть, в комнате, которую они делили, стоял запах свежеспиленного дерева и краски.

— Я не хочу, чтобы ты с ним виделась. Только попадись он мне, застрелю его к чертям.

— Мам, ты ведь знаешь этот город и людей вроде Олеандры Прудж, не обращай внимания на то, что они говорят, особенно, если это кого-то ранит.

— Я нигде не могу показаться, Лейк. Ты выставляешь нас всех дураками. Это нужно прекратить.

 —  Не могу.

—  Постарайся.

—  Он предложил мне выйти за него замуж, мам.

   Это была не совсем та новость, которую Мэйва рассчитывала услышать.

—  Ладно. Значит, ты сделала свой выбор.

— Потому что я не верю этим злопыхательским разговорам? Мам?

—Тебе лучше знать. Я была безумна так же, как ты сейчас, черт, даже еще безумнее, это заканчивается быстрее, чем ты успеешь высморкаться, однажды ты проснешься, и, о, бедная девочка...

— Ох. Так вот что случилось с тобой и папой.

Она пожалела прежде, чем эти слова сорвались с ее губ, но вагон катился с насыпи, и ни одна из них не могла его остановить.

Мэйва вытащила из-под кровати свой старый парусиновый чемодан и начала складывать в него вещи. Она делала это аккуратно, как любую повседневную работу. Ее вересковая трубка и кисет, младенческие ферротипы всех ее детей, запасная английская блузка, шаль, потрепанная Библия. Сборы заняли немного времени. Вся ее жизнь, всего лишь. Ладно. Она в последний раз подняла глаза, на ее лице было неизмеримое горе.

— Это всё равно, как если бы ты тоже участвовала в убийстве отца. Никакой, черт возьми, разницы.

  —Что ты сказала?

   Мэйва взяла чемодан и пошла к двери.

  —Что посеешь, то и пожнешь.

  — Куда ты собралась?

 — Не твое дело.

  —Поезд будет только завтра.

—  Я подожду его прибытия. Не хочу ни минуты оставаться в этой комнате с тобой. Буду спать на вокзале. Пусть все смотрят. Пусть смотрят на чертову глупую старуху.

И она ушла, а Лейк сидела там, ее ноги дрожали, но в голове не было ни одной мысли, она не пошла за ней, на следующий день она услышала свист и шум отходящего поезда, и после того, как он выехал из долины, она больше никогда не видела мать.

— Это...отвратительно, — покачал головой Слоут, — в смысле меня сейчас стошнит чертовым ланчем.

— Ничем не могу помочь. Думаешь, я хоть что-то могу с этим сделать? — Дойс рискнул бросить на своего соратника быстрый взгляд, прося хоть о каком-то понимании.

   Без шансов.

— Тупица. Это всё твоя история, которую ты себе рассказываешь —послушай, всем наплевать, женишься ты на ней или нет, но если ты так облажаешься и всё-таки сделаешь это, что произойдет, когда она узнает правду об этом деле? Если еще не знает. Как ты уснешь хотя бы на минуту, если она будет знать, что это ты прикончил ее отца?

 — Я с этим живу.

  — Это ненадолго. Ты хочешь ей вдуть - только не говори ей ничего.

Слоут не мог понять, что случилось с его партнером. Можно было подумать, что это его первое убийство. Возможно ли, учитывая, что жизни этих шахтеров дешевы, как бутылка виски, и легко исчезают в водосточной трубе дней, что Дойса преследовали мысли о том, что он совершил, и женитьба на Лейк казалась ему шансом помочь успокоиться духу, помоги ему Господь, и загладить вину перед ней?

Снег укрыл вершины гор, вскоре белобрюхие мохноногие стрижи встали на крыло, в городе начали больше стрелять и разбивать головы, в ноябре ввели войска, посреди зимы, в январе, ввели военное положение, штрейкбрехеры работали в относительном мире, бизнес на некоторое время сбавил обороты, но потом поднялся, и Олеандра Прудж дебютировала в качестве ночной бабочки, шахтеры, которые думали, что знают жизнь, отшатывались в недоумении, покачивая головой. Несмотря на ее наряд, чопорный на грани невидимости, всегда сердитое лицо и склонность читать своим клиентам лекции на тему личной гигиены, она быстро обзавелась клиентурой и вскоре начала работать в борделе, из ее личной угловой комнаты открывался обширный вид на долину.

Лейк и Дойс поженились с другой стороны гор в церкви прерий, колокольня которой была видна на многие мили, сначала она почти сливалась с цветом серого неба, в котором казалась не более, чем геометрическим эпизодом, но если подойти ближе, прямые линии начинали ломаться и вскоре расходились в разные стороны, как линии лица, которое слишком близко, церковь помнила нашествия большего количества зим, чем кто-либо из живших на этой территории мог бы сосчитать, была печальна от атмосферных воздействий, источала запах многих поколений мумифицированных грызунов, была построена из энгельмановой ели и восприимчива к звуку, как внутренности салонного пианино. Хотя редко музыка звучала в этом помещении, заблудившийся арфист или свистящий бродяга, входивший в прогнившие двери, добивался невероятных фиоритур, невозможных в привычной акустике.

 Церемонию провел швед, мигрировавший на запад из Дакоты, на нем была серая риза, тяжелая от пыли, лицо размыто, словно затенено под капюшоном, он не столько читал хорошо известные слова, сколько пел их, под аккомпанемент гармонического минора в этой подходящей звуковой коробке песня превратилась в темный псалом. На невесте было простое платье из бледно-голубой хлопчатобумажной ткани «альбатрос», тонкое, как покрывало монахини. Слоут был шафером. В торжественный момент он уронил кольцо. Пришлось встать на колени в тусклом свете и поискать, куда оно могло закатиться.

  —Ну, что там на полу? — спустя некоторое время крикнул Дойс.

  — К нему лучше не приближаться, — проворчал Слоут.

По завершении церемонии жена священника принесла стеклянную миску со свадебным пуншем и чашки, священник достал аккордеон и, словно не мог удержаться, сыграл им громогласный деревенский вальс из Остербрука, откуда приехали они с женой.

 —  Что здесь? — поинтересовался Слоут.

—  Спиртное, — с серьезным лицом ответил священник. — Двадцать градусов? Персиковый сок... некоторые скандинавские ингредиенты.

— Как это?

—Шведский афродизиак.

  — Вроде, эмм...?

  — Название? Да, я могу вам сказать, но на диалекте провинции Емтланд это звучит почти так же, как «вагина твоей матери», так что, если вы не произнесете это слово абсолютно правильно, вас могут не понять шведы, находящиеся на расстоянии слышимости. Хочу уберечь вас от неприятностей.

Она была невинной невестой. В момент покорения она поняла, что хочет лишь одного — стать ветром. Стать тонкой, как лезвие, невидимое лезвие неизвестной длины, войти в царство воздуха и навеки парить в движении над разбитой землей. Дитя бури.

Они проснулись посреди ночи. Она пошевелилась в его объятиях, ей не нужно было поворачиваться, она общалась с ним с помощью неожиданно разговорчивой дырки.

— Черт. Мы действительно поженились, неужели.

— Это значит поженились, — предположила она, — и это значит респектабельный брак. Теперь мы в теме, куда что вставлять,другое дело...

  — Черт, Лейк.

Через неделю брачной ночи Дойс и Слоут подумали, что им пора совершить короткое турне по региону.

  —Ты не возражаешь, голубка моя?

  — Что...

 — Увидеть еще что-то, кроме кофе, — проворчал Слоут. Следующее, что она запомнила — они вышли из дверей и пересекли ущелье, они не вернулись к ночи, не вернулись, фактически, и через неделю, когда они появились снова, на расстоянии полумили она услышала раскаты хриплого пронзительного смеха, который Дойс и Слоут не могли контролировать. Они вошли и сидели там, смеясь, их глаза, темные от отсутствия сна, сверлили ее, не собираясь менять объект. Она чувствовала не страх, а, скорее, тошноту.

Когда они достаточно успокоились,

— Вы здесь задержитесь на какое-то время, — спросила она, — или зашли просто поменять носки?

Этот вопрос вызвал у них новый приступ смеха.

С тех пор почти каждый день происходили семейные скандалы. Слоут, казалось, поселился у них, и неизбежно встал вопрос его интереса к невесте.

 — Приступай, дружище, — однажды ночью предложил Дойс, — она вся твоя. Я могу сделать перерыв.

 — Только шестерки довольствуются вторым классом, это всем известно, а я не твоя чертова шестерка.

— Ты отказываешься, Слоут? Может быть, это не материал с Маркет-Стрит, но, взгляни, всё еще хороша.

 —  Она начинает дрожать, когда я подхожу ближе, чем на десять футов.

  — Она меня боится?

  — Спроси у нее, почему бы не спросить?

 — Вы боитесь меня, миссис?

  — Да.

— Ну, я что-то такое и предполагал.

Лейк не сразу поняла, что таковы были представления Слоута о любовной игре. Когда она это поняла, он уже давно уехал.

Но пока — насколько плохой девочкой она стала? Следующий кадр — она разделась, и все они были в кровати на верхнем этаже «Лосиного Отеля» в Колорадо-Спрингз.

—  Не видел ничего подобного после той китаянки в Рино, — сказал Дойс, — помнишь ее?

  — Ммм! Эта скособоченная киска!

 —  Будьте серьезны, — сказала Лейк.

—  Клянусь, как бы в Х-образной форме, мы тебе покажем...

Они держали ее голой большую часть времени. Иногда привязывали кожаными путами к кровати, но цепь была достаточно длинной, чтобы она могла двигаться. Им и не нужно было ее привязывать, она всегда была готова им повиноваться. После того, как она узнала, что ее могут брать сразу двое, она добивалась этого, обычно один в рот, а другой сзади, иногда в задницу, так что она быстро привыкла ко вкусу своих собственных жидкостей вперемешку с дерьмом.

— Думаю, это делает меня на самом деле плохой, — тихо сказала она и подняла глаза на Дойса.

   Слоут схватил ее за волосы и толкнул лицом в член ее законного супруга.

— Не это делает тебя на самом деле плохой, шлюха драная, на самом деле плохой тебя делает то, что ты вышла замуж за моего братка.

—  У нее билет на двоих, — рассмеялся Дойс. — Плохая девочка расплачивается.

Она открыла у себя неожиданные таланты к иносказаниям и флирту, потому что ей нужно было быть осторожной и никогда не высказывать ничего, похожего на просьбу, в присутствии этих двоих — это могло испортить настроение быстрее, чем месячные.

 Фактически Дойс и Слоут были самыми обидчивыми злодеями из тех, кого она когда-либо встречала, что угодно могло вывести их из себя. Например, трамваи на улице, если свисток одного из них фальшивил. Лишь однажды она была достаточно неосмотрительна, чтобы предложить: «Парни, почему бы вам не оставить меня в покое и не ублажить друг друга для разнообразия?», после чего последовал шок и гнев, не утихавший еще несколько дней.

 Слоут был лаком до зеленого цвета. Он приходил с этими вещами, почти всегда — где-то украденными, и хотел, чтобы она их надела: рукавицы, детские чепчики, мужские велосипедные штаны в обтяжку, шляпы со срезанными полями и плоские, неважно, что, лишь бы они были какого-нибудь оттенка зеленого.

—  Дойс, твой партнер просто сумасшедший.

— Да, видеть не могу зеленый, предпочитаю лавандово-лиловый, — протягивая испещренный пятнами жира полосатый передник примерно такого цвета. — Как тебе?

Они привезли ее в Четыре Угла и положили так, чтобы одно колено указывало на Юту, другое — на Колорадо, один локоть на Аризону, другой — на Нью-Мексико, а точка проникновения была как раз над мифическим перекрестием. Потом вращали ее в разные стороны. Ее миниатюрные черты были вдавлены в грязь, грязь цвета крови.

 Некоторое время у них была трехсторонняя семья сомнительной степени уюта. Напарники, как оказалось, пока что не желали разрывать узы партнерства, а Лейк не собиралась позволить кому-то из них уехать по плато на расстояние дальше выстрела винтовки. Дойс храпел, даже когда не спал. Слоут не особо заморачивался купанием, он испытывал суеверный ужас перед этим действием, веря, что, если он помоет руки, его настигнет беда. Лейк лишь однажды удалось уговорить его это сделать, и в тот же вечер, когда они сидели за ужином, что-то с чудовищным грохотом упало на крышу и суп Слоута разбрызгался.

  — Вот! Видишь? Всё еще считаешь меня сумасшедшим?

  — Боже, — сказала Лейк, — это сурок.

— С ней всё в порядке, — признался Дойс партнеру, — эта боль при анале — ничего страшного.

 — Это твоя эпитимья, бродяга huevón, — сказал Слоут со своим смешным мексиканским акцентом.

—  Католические штучки. Ничего не понял, но всё равно спасибо.

— Неважно, что ты понял, даже что ты думаешь. Если ты вообще думаешь, pinche cabrón, чертов сводник. Ты убиваешь, ты платишь.

— Или убирайся вон, — сказал Дойс с холодной улыбкой, словно ему доставляла удовольствие вся эта ситуация. Конечно, Слоут замечал тревожные знаки, как телеграфист, сообщающий о полуночном поезде, который приближается к вокзалу, полному террористов со злыми умыслами.

Однажды в Теллуриде Дойса вызвали в кабинет того самого представителя компании, который нанял его, чтобы он позаботился о Веббе, сейчас казалось, что это было много лет назад.

—  Динамитные бесчинства продолжаются, мистер Киндред.

   Дойсу не нужно было притворяться озадаченным:

 — Старик Вебб не был единственным анархистом в Сан-Хуане, не так ли?

— Тот же способ, динамит подключают к двухдолларовым часам марки «Ингерсолл», он даже бомбы взрывает при свете луны, как Траверс.

   Дойс пожал плечами:

— Это может быть его подмастерье.

—  Мое начальство считает, что нужно задать вам один деликатный вопрос. Пожалуйста, не поймите превратно. — Дойс видел, к чему идет дело, но оставался спокоен и ждал. —Вы уверены, что убили его, мистер Киндред?

— Его похоронили на шахтерском кладбище в Теллуриде, пойдите откопайте его и удостоверьтесь.

  — Его уже нельзя должны образом опознать.

— Вы хотите сказать, что я застрелил какого-то бездельника? Первого попавшегося нищеброда из салуна, который мне попался на пути? Теперь владельцы хотят получить обратно свои деньги, да?

 — Разве я так говорил? О боже. Мы так и знали, что вы рассердитесь.

— Черт возьми, я зол, кем, черт возьми, вы себя возомнили...

 Отдавая дань уважения этому корпоративному актерству, он, кажется, не очень волновался о том, кого таким образом спровоцировал.

— Есть еще один аспект — ваши личные отношения с дочерью это типа...

 Дойс пронзительно вскрикнул, подпрыгнул на несколько футов от пола, его руки находились на расстоянии всего нескольких дюймов от горла представителя компании, когда его вдруг удивило появление самовзводного револьвера 32-го калибра из каких-то складок магазинного костюма его жертвы, не говоря уже о другом оружии в руках конфедерата, которого на мгновение обезумевший Дойс даже не заметил. Представитель компании проворно отскочил в сторону, и Дойс наткнулся на пишущую машинку.

— Обычно мы не мстительные, — прошелестел представитель компании. — Конечно, мы понимаем, что может существовать бомбист-подражатель. К вам применяется презумпция невиновности, пока мы не закончим расследование. Но если будет доказано, что вы взяли плату за работу, которую не выполнили, ладно. Кто знает, какую форму тогда может принять наша обида.

 Ну, это мог быть кактус, таинственным образом однажды взорвавшийся возле его головы в Кортесе, или, возможно, пиковый туз, вскоре после этого пришедший по почте, но в какой-то момент Дойс начал мягко намекать Лейк, что его преследуют.

У нее всё еще бывали странные приступы невинности. Она представила, что он задолжал деньги, или что-то краткосрочное вроде этого, мелкие неприятности, которые вскоре разрешатся.

—  Кто они, Дойс? Это что-то тянется еще из Бьюта?

Он не мог себе позволить ослабить хватку, особенно, когда его глаза так простодушно смотрели на него.

 — Не совсем, — он притворился, что объясняет, — оказалось, что тамошние парни достаточно серьезно относятся к обидам — слишком много возможностей обидеть, достаточно за день и так далее. Если обиду можно вынести за пределы города, зачем прощать в Бьюте?

  — И...

— Слушай, я почти уверен — кто бы это ни сделал, за этим стоят владельцы шахты, это их заказ.

— Но..., — она нахмурилась. Она пыталась понять, хотела по крайней мере сделать вид, что поняла, но чувство было такое, словно прыгнула, и кто-то обрезал трос, ведущий в центру Земли. — Ты сделал что-то, что не должен был делать, Дойс?

 — Может быть. Ничего сверх их приказов.

  — Ты преданный солдат. Тогда зачем им посылать кого-то за тобой?

Он пристально посмотрел на нее, широко раскрыв глаза, словно спрашивая: «Ты разве еще не поняла?».

— Иногда, — в конце концов сказал он, — они хотят исключить любую возможность того, что позже ты проболтаешься.

Вскоре прошел слух, неподтвержденный, но многообещающий, как первый снег осенью, что владельцы шахт перепоручили эту работу жителям Юты, отряду каких-то действительно смертоносных наездников из колена Данова, которым годы отставки казались не слишком насыщенными событиями. Старые мальчики, которые хотели взять с собой «Ангелов мщения» — типично винтажные кольты времен Гражданской войны со спиленными стволами. Старичье на побывке из Ада.

— Стрельба с большого расстояния не входит в перечень их трудовых навыков, они не возражают против сближения.

 — Ты боишься, Дойс? — спросил Слоут.

— Прямо в точку, и если бы ты включил мозги, которые получил при рождении, ты бы тоже боялся.

— Что нам делать? Сбежать?

  — Нам?

— Предполагается, что я должен ждать их появления? Нормально, если я возьму дробовик или что-то вроде того? И пару патронов к нему, возможно?

— Они ищут не тебя, Слоут.

— Может быть, они думают, что я знаю, где ты.

 Дойс был слишком напуган, чтобы обратить должное внимание на взгляд, которым на него смотрел Слоут. Потом это начало его преследовать, начался период, когда Дойса посещали чернейшие подозрения насчет его старого соратника. Если этот представитель компании, например, решил встретиться с Дойсом, почему ему было не встретиться со Слоутом, но более результативно?

Может быть, Слоут так боялся за свою жизнь, что заключил какую-то сделку с преследователями.

— Конечно, — Дойс словно слышал его признания, — я хотел убить старого ублюдка сразу, но Дойс — не хочу обвинять его сейчас, но он потерял самообладание... я не знаю, как-то утром, мы проснулись, в Долоресе, а Траверса след простыл, и Дойс не выглядел расстроенным, и мы договорились сказать вам, ребята, что старик мертв. Но он не был мертв, понимаете, о чем я?

  — Думаю, мы уловили суть, мистер Фресно.

В любом случае, всё слишком усложнилось, чтобы продолжаться долго, и, наконец, пришел день, когда Слоут ускакал по дороге, смутно ведущей на Юг, воздух в тот день был неестественно застывший, пыль, которая поднялась за ним, никак не соглашалась оседать, только раздувалась, пока не начало казаться, что он превратился в уползающее создание из пыли длиною много миль, Дойс облокотился на забор и почти целый час наблюдал за отъездом, а потом несколько дней был молчалив...

 Когда они остались вдвоем, Дойс или вообще не спал, или спал очень мало. Бодрствовал всю ночь. Однажды проснулся посреди ночи, в небе не было никаких источников света, какая-то зловонная зловещая груда шлака от переработки девственного лунного серебра у их ночной кровати, он увидел рядом светящееся лицо, висевшее над тем местом, где должно было находиться лицо Лейк, но этот призрак парил высоко, слишком высоко над полом, или над тем местом, где должен находиться пол. И это было не совсем ее лицо. Потому что оно не отражало свет, от небес или от камина, а излучало свой собственный, ее лицо отражало чувство безоглядно расходуемого ресурса, когда ничего не получаешь взамен — можно сказать, выражение жертвы. Дойсу это не понравилось, он не хотел жертв, они никогда не входили в его планы или в карточные игры, в которые он умел играть.

 После похорон Вебба Риф уехал по своим делам, а Фрэнк, боясь за свою безопасность, незаметно вернулся в Голден на крыльях инерции, он собирался поспрашивать у людей, искал ли его кто-нибудь, но, кажется, знал ответ на этот вопрос. Тогда он был молод и не знал, как восстановить присутствие духа, ему понадобилось достаточно много времени, чтобы собрать свои вещи, сесть в электровоз и вернуться в Денвер. В следующем году он испробовал множество способов маскировки, в том числе усы, бороды, стрижки авторства лучших цирюльников при отелях, но заклинило его, когда он решил заменить шляпу на головной убор с более узкими полями, густого цвета дороги вниз, которая, как ему казалось, стала длинной полной горечи тропой.

Вскоре он начал рассматривать варианты образцов — менеджеров среднего звена, у них был городской стиль, но во внешности что-то от горных инспекторов, они предлагали купить напитки, проскальзывали на свободное место за карточным столом, смотрели на Фрэнка, словно предполагалось, что он должен знать, что они имеют в виду. Сначала он думал, что дело в Рифе, что этих посетителей наняли, чтобы они выследили его брата, и они здесь в поисках информации. Но очень быстро выяснилось, что дело не в этом. В любом случае, беседа, когда таковая имела место, всегда касалась вопросов трудоустройства. Работал ли он, и чего бы ему хотелось, и не собирался ли он сменить работу, и так далее. Медленно, не совсем с помощью интуиции, о чем минимум дюжина женщин с радостью ему сообщила, он понял, что эти мужчины представляли интересы «Вайб Корп» или ее филиалов, так что его немедленный ответ не имел значения, хотя он старался никогда не выдавать свою досаду.

— Сейчас денег достаточно, — он научился улыбаться, изображая искренность. — У вас есть визитка? В случае необходимости я, конечно, с вами свяжусь.

 Он начал осторожно спрашивать у людей о деле Вебба. Не очень успешно. Дела вообще больше не было. Попробовал обратиться в Федерацию шахтеров, но никто не признался бы, что что-то знает, и вскоре радушие Фрэнка истощилось.

 Странно. Казалось бы, им нужно быть повежливее в Арапахо, но, кажется, у них были важные дела, время убегало, новые проблемы каждый день, всё время надо быть в курсе — вот как они это видели.

Он не был детективом, и не очень-то много времени провел за расследованиями, но, пристально следя за улицей, не мог отделаться от предположения, что «Вайб Корп», похитившая его младшего брата Кита, стоит и за убийством Вебба Траверса. Это усложняло для него вопрос серьезного будущего в качестве горного инженера, во всяком случае — в США. Возможно, ему следовало подумать о переезде за границу. В каждой конторе по найму сотрудников, в которую Фрэнк заходил по эту сторону Скалистых гор, о нем слышали, знали о щедрых предложениях Скарсдейла Вайба и интересовались, почему Фрэнк не стал до сих пор хотя бы региональным представителем Вайба. Как Фрэнк должен был это объяснить? Этот человек, возможно, стер с лица земли моего отца, как след от воды с куска мыла, и теперь я не тороплюсь принять его благотворительность? Конечно, они думали, что уже знают всю историю, и теперь были ошеломлены христианской удалью жеста Скарсдейла по отношению к Вайбу, понимая, что обычай и практика в горах тех времен предусматривают как можно более оперативную присылку к нему наемного убийцы, на всякий случай, потому что в его крови может оказаться Анархизм или что-нибудь подобное. Но они не могли понять, что нанимают не предмет.

Конечно, он совсем раскис от серебра и золота. Спустя некоторое время понял, что совсем их избегает. Говорил себе, что просто практичен. Впал в нужду от взлетов и падений обоих металлов, особенно после Отмены 93-го года. Таблица элементов была полна других возможностей, «зерна минералогии», как говаривал один из его профессоров, «просто сидели там, часть Творения, ждали кого-то, кто определит, как их можно использовать».

Так он начал работать с менее гламурными элементами, например, с цинком, в результате чего проводил в округе Лейк больше времени, чем когда-либо мог надеяться.

Лучшие времена Лидвилла остались в прошлом, в эпоху «после Отмены» города Хоу Тейбор больше не существовало, хотя вдова, уже ставшая легендой, продолжала жить отшельницей в горной выработке «Несравненная» с винтовкой, которую без колебаний использовала против каждого, кто подходил слишком близко, словно ее обуревало мистическое желание вырастить в центре земли особей из ада, которых еще не изобрели. Интерес сместился с серебра на цинк — началась настоящая Цинковая Лихорадка, это был, фактически, самый выгодный металл, который можно было добывать в тот момент, его цена превышала стоимость золота и серебра вместе взятых. Кажется, какой-то яркий инженер изобрел способ переработки терриконов, оставшихся от старых серебряных шахт эпохи «до Отмены», так что некоторые обогатительные фабрики осуществляли добычу цинка на уровне 45-ти процентов.

   Методика работы с обычным местным сфалеритом была незамысловата — сначала вы удаляли серу, обжигая сфалерит до появления окиси цинка, а потом преобразовывали оксид в металлический цинк. Но шлак в Лидвилле, возвышавшийся черными грудами, не говоря уже про покрытие улиц и переулков, был экзотической и по большей части неизвестной смесью угольной пыли, окалины, обманки, серого колчедана и других химических соединений меди, мышьяка, сурьмы, висмута и чего-то еще, что шахтеры называли «Провалившаяся Молли» — разные элементы выходили при разных температурах, так что необходимо было изучать вопросы дистилляции. Они неясно вырисовывались где-то в черной тайне над яркими интерьерами и игроками в штос, и над ненасытно желанными девушками, иногда можно было увидеть, как призрачные фигуры стояли на коленях, пытаясь дотронуться к одному из этих столбов шлака, с благоговением, словно в какой-то контр-Христианской Евхаристии эти столбы воплощали тело потусторонней возлюбленной.

—  Немного похоже на алхимию, — решила Рен Провенанс, девушка-антрополог, которая год назад окончила Рэдклифф-Колледж и вернулась на восток, где Фрэнк неожиданно с ней спутался.

 —  Да. Ничего не стоящая грязь превращается в деньги.

—  Через несколько столетий эти отвалы всё еще будут здесь, кто-то будет проходить мимо, посмотрит на них и заинтересуется. Может быть, возьмет их для строительства каких-то зданий, правительственных сооружений, может быть, храмов. Древние тайны.

—  Пирамиды Египта.

   Она кивнула:

— Эта форма свойственна многим древним культурам. Тайная мудрость — разные детали, но основная структура всегда одинаковая.

 Фрэнк познакомился с Рен однажды субботней ночью в варьете в Денвере. В зале играл негритянский оркестр ложек и банджо. Она была со знакомыми из колледжа, среди них — несколько гарвардских мудрецов, которые хотели посетить китайский салун в квартале «Сыны неба». К радости Фрэнка Рен отказалась.

— И не забудьте попробовать булочку «Медвежья лапа» в гостинице «Осьминог», парни!

Она стояла и махала им рукой, пока они не исчезли за углом.

   Когда они остались одни:

— Что я на самом деле хотела увидеть, — призналась Рен, — так это Денвер-Роу и публичный дом. Ты проведешь меня?

 — Что? Оу.

Фрэнк увидел в ее карих глазах искру, значение которой он теперь знал слишком хорошо, чтобы воодушевиться, эта искра скрывала склонность ко мраку, на которую он уже тогда должен был обратить больше внимания.

  — И...это исключительно для научных целей, конечно.

  — Что ни на есть антропологических.

 Они пришли на Маркет-Стрит в «Зеркальный дом» Дженни Роджерс. Рен немедленно окружила половина гостиной девиц, ее нежно повели наверх. Немного позже ему довелось заглянуть в дверной проем, там была она, одежды на ней было не то чтобы много, вся в черном, тесная шнуровка, чулки перекошены, она стояла в открытом полиэдре зеркал, рассматривая себя под разными углами. Преображенная.

  — Интересный наряд, Рен.

 — Вся эта езда и прогулки по горам, и активность на свежем воздухе, для меня просто облегчение —снова вернуться к шнуровке корсета.

   Девушки веселились:

  — Гляди, ты его сейчас возбудишь.

  — Не возражаешь, если мы его одолжим на некоторое время?

  — О, — когда его начали тащить, — но я думал, что мы собирались..., — не в состоянии перестать смотреть, или, как он мог бы сказать, «глазеть» на интригующе разодетую Рен столько, сколько мог.

— Не волнуйся, Фрэнки, она будет здесь, когда ты вернешься, — сказала Файнесс.

 —  Мы о ней позаботимся, — заверила его с порочной улыбкой Фейм.

Это заставило Рен отвлечься от длительного самолюбования и посмотреть в глаза девушек одним из тех взглядов лицемерного смятения, который вы иногда встречали на эротических иллюстрациях.

 Когда она появилась снова, на ней было новое скандальное белье, она пила бурбон из бутылки и пускала клубы дыма огрызком гаванской сигары. Парадная кавалерийская каска с золотым орлом, галуны и кисточки небрежно свисали с ее лохматых волос.

—  Повеселилась?

 Она не соизволила поднять веки, чтобы сверкающие зрачки озарили его путь. Говорила, растягивая слова, он не исключал, что это действие опиума:

— Увлекательный материал...тома...Некоторые из этих ковбоев, мать честная.

Потом, словно узнав его:

— Да, и твое имя там тоже всплыло.

— О, хм.

 —  Они сказали, что ты слишком сладенький.

 — Я? Они просто никогда не видели меня в плохом настроении, вот и всё. На твоих чулках какие-то красные полосы.

 —  Губная помада.

 Если он надеялся, что она покраснеет, он этого не дождался. Вместо этого она дерзко посмотрела ему прямо в глаза. Он заметил, что алые контуры его губ были смазаны, а сурьма вокруг глаз кое-где смыта, словно слезами.

 В комнату продефелировала Фейм, на ней был какой-то непостижимый, но порочный пеньюар, плавно подошла, обняла Рен за талию, и девушки прильнули друг к другу в несомненно очаровательной живой картине.

—  Просто не могу не приходить, — прошептала Рен, ... ты разрушила мою шаблонную буржуазную сексуальность. Что мне делать?

Приехав на запад в поисках Ацтлана, мифической прародины мексиканцев, которая, как она верила, находилась где-то в пределах Четырех Углов, Рен нашла больше, чем надеялась. Наверное, слишком много. Она выглядела, как солдат, вернувшийся после затяжной кампании, во время которой не единожды возникали вопросы жизни и смерти — ее собственной и других людей, иногда получалась смесь, из-за которой она страдала бессонницей, и иногда это бессмысленно пугало Фрэнка.

Он был поверхностно знаком с краем Манко и МакЭлмо, но не имелособого представления о его древнем прошлом.

— Ну, Фрэнк, оно достаточно... несчастливое — вот лучшее слово, которое можно здесь применить.

 —  Ты сейчас не о Мормонах, полагаю.

 —Это достаточно галлюцинаторный и жестокий регион, неудивительно, что Мормонам он показался подходящим для того, чтобы здесь поселиться, но он намного древнее — тринадцатый век в любом случае. Вероятно, здесь жили десятки тысяч людей, они населяли весь этот регион, были успешными и креативными, а потом вдруг, за одно поколение — за сутки, как это обычно бывает — они убежали в паническом ужасе, взобрались на самые крутые скалы, какие только смогли найти, и построили такие укрепления, какие только знали, чтобы защититься от...ну, от чего-то.

— В Юте есть истории, — вспомнил Фрэнк, — о других племенах, я такие слышал.

   Она пожала плечами:

— Набеги с севера — сначала охотники, потом — полноценное вторжение, они привезли с собой вещи и семьи. Наверное, так. Но кроме того есть что-то еще. Вот.

 У нее были стопки фотографий, в основном снимки девочки-скаута, над каньонами и внутри них, на скале вырезаны изображения существ, не известных Фрэнку.

 — Что за... черт?

Нарисованы и вырезаны люди с крыльями... человеческие тела с головами змей и ящериц, над ними размытые призраки, парящие в том, что должно было изображать огонь, на том, что должно было изображать небо.

—  Да.

Он посмотрел на нее, и что бы сейчас ни было в ее глазах, он хотел поскорее увидеть это снова.

—  Что?

 — Мы не знаем. Некоторые из нас подозревают, но это слишком ужасно. Не говоря уже о...

   Она неохотно протянула ему одну из старых фотографий.

  — Старые кости.

— Человеческие кости. И если всмотреться, ты увидишь, что более длинные кости намеренно сломаны...взломаны. Словно в поисках костного мозга внутри.

—  Каннибалы, индейцы-каннибалы?

 Она пожала плечами, на ее лице появилась печаль, с которой он ничего не мог сделать.

— Никто не знает. От гарвардских профессоров можно было бы ожидать большего...но они только теоретизируют и спорят. Люди, которые сбежали на скалы, даже могли сделать это сами. Из страха. Что-то испугало их так сильно, что это оказался единственный найденный ими способ спастись.

  — Это что-то хотело, чтобы они...

  — Они могли никогда и не узнать, что оно... «хочет». На самом деле.

  — И ты...

Единственное, что он мог сделать — не подходить к ней, заключить ее в некий периметр. Но влага в ее глаза сияла, как сталь, не роса, и ни один ее мускул не дрожал.

—  Я была там год. Слишком долго. Со временем это начинает просачиваться в тебя. Теперь кто-то другой пишет отчет, карьерные ожидания — важный фактор. Я — просто нанятые рабочие руки, чтобы копать в грязи, лазить по этим красным скалам и холмам, и носить за собой инвентарь, заражаясь инфекциями из-за антисанитарных условий этих мест, теперь они знают достаточно, чтобы не обращать внимания на истеричку-выпускницу. В любом случае, все это нужно было датировать более точно, чем это сделали они. Кем бы ни были эти люди, они провели в этих скалах всего несколько лет. Что было потом, никто не знает. Может быть, они ушли. Если это были те самые люди, которые совершили исход на юг из Ацтлана и стали ацтеками, это как-то проясняет человеческие жертвы, которыми прославились ацтеки.

Однажды ночью они снова пришли на Семнадцатую улицу. Бармены возились с коктейлями из джина, лимонными коктейлями, хайболлами и шампанским. Республиканцы и демократы вели политические дискуссии, неминуемо переходившие в мордобой. Рен пришлось убрать со своей талии руку агента по продаже недвижимости с помощью вилки для стейка.

В Олбани было легендарное барное зеркало, 110 футов длиной, одушевленный мурал ночной истории Денвера.

— Это как читать газету, — сказал Бут Вирблинг, криминальный репортер и знакомый Фрэнка.

 — Исключая клиентов Бута, который предпочитают отираться возле туалета, — уточнил Фрэнк. — Впервые вижу тебя за пределами Гахана, в чем дело?

— Нынешняя политика городских властей в любой момент может стать причиной чудовищного зверства. А, и еще кое-кто тебя ищет.

—  Я должен им денег?

Предостерегающий взгляд в сторону Рен.

  — Она всё знает, Бут, так что это?

 —  Один из людей Бакли Уэллса.

 —  Проделал такой путь из Теллурида просто проведать?

  — Ты не собираешься туда ехать, надеюсь.

  — Очень опасный город в наши дни, не так ли, Бут?

— Твой брат думал именно так.

—   Ты его видел?

— Кто-то видел, в Гленвуд-Спрингз. Он был румян, но в подавленном состоянии. Это всё, что я слышал.

Он выследил главного свидетеля на нашумевшем в прошлом году процессе об Убийстве ледовой пилой и побежал с ним поболтать.

  — О чем это он? — спросила Рен.

Тут у него обычно включалась давняя привычка скрывать информацию, особенно — от молодых искрящихся женщин. Однажды, когда Фрэнк ехал по плато Анкомпагре, возвращаясь из Ганнисона или откуда-то еще, заметил одинокое грозовое облако, темное и компактное, за много миль вдали, и понял, что, несмотря на заливающий всё солнечный свет и необъятность небес, неважно, как он сейчас изменит свое направление, он обязательно пересечется с этим облаком, и действительно — через час небеса померкли, как в полночь, он промок и замерз, был немедленно оглушен раскатами грома, молнии вспыхивали по всему небу, он склонился к шее лошади, чтобы убедиться, что всё отлично, хотя это была подседельная лошадь, животному было явно намного хуже, но оно пыталось успокоить Фрэнка. Этой ночью в Олбани Фрэнк видел, что Рен прибыла именно сюда после бессчетных миль и Стоянок на Крестном пути — в свете огромного зеркала ее лицо было странно безоблачным небесно-голубым, оно казалось Фрэнку лицом искательницы, которая прошла столько, сколько должна была пройти, чтобы задать ему хотя бы тот вопрос, на который он согласится ответить.

Он понимал, что в мире существуют такие призраки, и если ты встретишь одного из них, твоя торжественная обязанность — говорить, если твоя речь находит отклик.

  Он протяжно вздохнул и посмотрел на нее.

—  Обычно это не моя работа, это работа Рифа, но уже некоторое время от него нет никаких вестей, и, ладно, Гленвуд-Спрингз, может быть, его выгнали оттуда и он вернулся к своей игре в штос где-нибудь еще, показывая девушкам с шарманкой полынь в лунном свете, без разговоров, но существует точка, в которой всё переходит на другой путь, и если я не решу проблему, кому-то надо будет поехать и забрать Кита от жизни в колледже на Восточном побережье, в которую он вовлечен, ты это знаешь лучше, чем я, но я бы хотел избавить Кита от этих неприятностей, он — хороший парнишка, но плохой стрелок, и во время вероятного события его убьют первым, еще одно преступление, за которое придется расплачиваться, а работа никогда не будет выполнена.

   Она посмотрела на него более прямолинейно, чем обычно:

 —  Где они могут быть? Твои киллеры.

— Всё, что мне удалось узнать — это пара пользующихся дурной полуславой бандитов по имени Дойс Киндред и Слоут Фресно, которых, вероятно, наняла Ассоциация владельцев шахт в Теллуриде. А сейчас, по словам старины Бута, кто-то из этой Ассоциации хочет меня видеть. Думаешь, это как-то связано?

—   Конечно, вот куда ты направляешься.

 — Это последнее место, где я видел маму и сестру. Возможно, они всё еще там. В любом случае, я должен проверить.

 —  Это работа сына и брата. Говоря языком антропологии.

  — А как насчет тебя, ты собиралась вернуться в МакЭлмо?

   Она нахмурилась:

—  Там мне мало что светит. Мне сказали, чтобы я отправилась на острова Тихого океана.

  — Будешь специализироваться на каннибалах, ух.

  — Это звучит смешнее, чем есть на самом деле.

   Он на самом деле не хотел спрашивать, но спросил:

  — Не хочешь ли ты поехать со мной в Теллурид?

   Ну, технически она улыбнулась, но в основном глазами.

 — Думаю, нет, Фрэнк.

   Ему хватило милосердия скрыть облегчение.

— В смысле, одна голова хорошо, а две лучше, мне пригодился бы дополнительный мозг, потому что это, конечно, двуличный город, ловушки повсюду, куда бы ты ни ступил, самая отвратительная и длинная игра в покер в Божьем мире, слишком большие суммы денег слишком быстро меняют хозяев, и никогда не знаешь, кому доверять.

—  Надеюсь, ты не собирался на скаку размахивать пистолетом и требовать информацию.

— А ты как обычно поступаешь в таких случаях?

—  Если бы я была на твоем месте? Притворилась бы, что я здесь по делам бизнеса, придумала бы себе другое имя — у людей, которых ты ищешь, могут быть враги в городе, возможно, даже среди тех, на кого они работали. Если ты будешь смотреть в оба и навостришь уши, рано или поздно что-то услышишь.

— Это то, что ваша братия называет «исследованием», да? Ходить по всем салунам, притонам, залам карточных игр и борделям, я продержусь не больше недели, а потом меня кто-нибудь разоблачит.

  — Может быть, ты лучший актер, чем думаешь.

 —  В смысле, мне придется оставаться трезвым дольше, чем хотелось бы.

  — В таком случае нам надо выпить, не возражаешь?

После того как пассажиры поезда на Теллурид пересели на узловой станции Риджуэй, маленький укороченный поезд взобрался на Далласские скалы, снова скатился к Плейсервиллю и в конце концов тянулся по долине Сан-Мигель, через сумерки к неизвестности ночи. Тьму горного региона разбавлял лишь свет звезд, отражавшихся в ручье, бродячая лампа или отблеск камина в хижине шахтера, вскоре уступивший место дьявольскому сиянию впереди на востоке. Это не мог быть свет огня, о рассвете не могло быть и речи, но оставалась еще возможность светопреставления. На самом деле это было знаменитое электрическое уличное освещение Теллурида, первого города в США, освещенного таким образом, и Фрэнк вспомнил, что его младший брат Кит некоторое время работал над проектом поставки электроэнергии для него из долины Илион.

Огромные пики, которые впервые стали видны вчера при пересечении плато Анкомпагре, косо выстроились в длинную линию над южным горизонтом, теперь они заявляли о себе вблизи, ярко подсвеченные, возвышались перед глазами пассажиров, с любопытством глазевших на простирающееся сияние и болтавших о сплетнях, как туристы с востока.

 Вскоре поезд вполз в долину, дороги по бокам были запружены, как улицы города — фургоны с провиантом и рудой, вереницы мулов, проклятия погонщиков пронизывали вечер, часто на языках, которые не понимал никто в задымленном маленьком вагоне. У дороги стоял местный сумасшедший, легко можно было поклясться, что он стоял здесь уже много лет и кричал на поезда: «Вы едете в Ад! Едете в Ад! Знайте, леди и джентльмены! Сообщите своему проводнику! Предупредите машиниста! Еще не поздно повернуть обратно!». Потом впереди появлялся свет, острые лучи теперь затмевали многие из знакомых звезд, постепенно они становились ярче масляных ламп в вагоне, и поезд въезжал в простую ограниченную систему координат города, который, кажется, был пригнан и в то же время впрессован в пол долины.

Фрэнк вышел и прошел мимо шеренги погонщиков, которые пришли в город просто постоять там и подождать, чтобы увидеть поезд, который сейчас дышал и охлаждался, пока механики проверяли тормоза и подножки, приходили и уходили с гаечными ключами, монтировками, шприцами для смазки и канистрами.

Обычно он был самым благоразумным из людей, но сейчас в этом бессердечном белом калении начал метаться в разных направлениях из-за предзнаменований жестокости, которые все были направлены на него. Бороды, неделями не знавшие стали лезвий, оскаленные желтые зубы, воспаленные красные глаза, пылающие каким-то не признающим рамок желанием... Покрывшись потом дурных предчувствий, Фрэнк понял, что приехал именно туда, где он должен находиться. Он в отчаянии оглянулся на вокзал, но поезд уже медленно возвращался обратно вниз по долине. Нравилось ему это или нет, он должен был присоединиться к компании тех, кто, ссутулившись, шел прямо к основанию, туда, где заканчивалась гряда гор, стена высотой 1314 тысяч футов, и уровень ненависти между профсоюзом шахтеров и Ассоциацией владельцев шахт, опасно высокий даже для Колорадо, можно было почувствовать даже с помощью обоняния.

Другой запах — Фрэнк выяснил, что нужно закурить сигару, чтобы его перекрыть — был запахом того, в честь чего город получил свое название, серебро здесь обычно находили в сочетании с рудой теллурида, а соединения теллура, как Фрэнк узнал в горном колледже, одни из самых неприятно пахнущих в природе, хуже, чем вонь в наихудшем общежитии, которая пропитывает вашу одежду, вашу кожу, ваш дух, можно было поверить, что запах поднимается из опустевших завалов и забоев, из повседневной атмосферы самого Ада.

В тот вечер за ужином в отеле он смотрел в окно на отряд солдат Национальной гвардии, который ехал по Главной улице к долине на запад от города. Перед ними шла, спотыкаясь, кучка грязных мужчин в лохмотьях. Даже в проторенной грязи существовало взвешенное намерение стянуть кавалерию, из-за чего у Фрэнка возникло желание поинтересоваться тут насчет убежища, хотя его соседи по трапезе восприняли это всё очень беззаботно. Казалось, это — пчелы-бродяги, кавалеристы находили всех безработных шахтеров, которым не повезло попасться им на глаза, и арестовывали их за «бродяжничество».

—Будьте уверены, сейчас в городе войска.

 Где-то там еще и старый Шнеллер Боб крадется, черт, он один стоит целой армии.

 — Не тот ли это, — Фрэнк притворился, что спрашивает, — знаменитый стрелок Боб Мелдрум? Здесь в Теллуриде?

Мужчины покосились на него, но достаточно дружелюбно, возможно потому что Фрэнк в то утро не побрился и это рассеивало впечатление чрезмерной свежести.

— Да, он самый, joven, юноша. Ужасные времена настали в этих горах, и напряжение не собирается спадать в ближайшее время. Боб тут как раз в своем раю.

   Остальные его поддержали.

— Он достаточно глухой, но вам вряд ли захочется на него наорать или попытаться угадать, в какое ухо к нему лучше докричаться.

 — Мало есть на свете вещей более опасных, чем глухой стрелок, потому что он предпочитает ошибиться в сторону приведения в действие спускового механизма, на всякий случай, вдруг он пропустил что-то нарочито провоцирующее, что вы сказали....

—  Помнишь то время, когда он нашел Джо Ламберта на толчейной фабрике? Идеальные условия для Мелдрума, чеканка стучит, как молот Ада, никто ничего не услышит, начнем с того. «Поднять руки вверх? О, конечно, спасибо, Боб».

— А по мне, так он слышит прекрасно — но так, как слышит змея, сквозь кожу.

 — Надеюсь, вы привезли с собой что-то повесомее, чем пистолет, молодой человек.

 — Мы тебя дразним, сынок. Какое бы дело у тебя тут ни было, надеюсь, ты знаешь, к кому обратиться в Теллуриде.

 —  Элмор Диско — вот имя, которое мне сообщили, — сказал Фрэнк.

   — Это он. Думаю, ты запланировал эту встречу заранее.

  — Встречу...

  — Послушай, некоторые думают, что с легкостью одержат победу.

  — Многим нужно повидать Элмора, сынок.

Некоторые считали, что Элмор Диско был мексиканцем, другие говорили, что он приехал из более дальних стран, из Финляндии или что-то вроде того. Вряд ли его можно было назвать опрятно одетым, он сосредоточил свои немногочисленные фатовские импульсы на головных уборах, отдавая предпочтение изысканным тульям из черного бобра и змеиной кожи, и окантовке, которую нужно было заказывать в Денвере и потом ждать несколько месяцев. Было документально подтверждено, что он стрелял только в людей, которые словом или делом оскорбили одну из его шляп, и некоторые из этих поступков были действительно достаточно провокационными. Однажды в «Си. Холл энд Ко» в Лидвилле, в те дни, когда это был спокойный Лидвилл, пока Элмор решил сделать короткий перерыв, чтобы помочиться, в дотоле товарищеском матче с Семиносковым Питом, дурачливый начальник смены решил зарядить его стетсон, доверчиво оставленный без присмотра, застывшим черепаховым консоме, которое никогда не принадлежало к числу любимых блюд Элмора, начнем с того.

— Ну, слушай! — заявил он по возвращении. — Это неловкая ситуация!

Шахтер, должно быть, почувствовал в этих словах угрозу, потому что начал пятиться к выходу. Следующее, что всем известно — обе стороны оказались на улице, и Честнат-Стрит вздрогнула от яркого взрыва. Шутник сбежал в чистое поле на большой скорости, несмотря на поверхностную рану на заду и несколько дырок на тулье шляпы, из-за которой, кажется, и разгорелась ярость Элмора.

Многие стали свидетелями этого тет-а-тета, и при следующем инциденте, конечно, Элмор должен был себя вести так же, если не еще немного хуже. «Пока что я в основном спокойный парень», — продолжал настаивать он, но никто не обращал ни эти слова особого внимания. Для незнакомых людей он был Элмор Зло, для друзей — довольно харизматичный тип, несмотря на эти связанные со шляпами приступы, непредсказуемость которых не вредила его успеху в бизнесе. В те дни компания «Е. Диско энд Санс» была самым процветающим предприятием между Гранд-Джанкшном и Сангре-де-Кристос. Секрет магазина, кажется, заключался в широком ассортименте товаров и цен, так что вы могли увидеть рядом в магазине менеджеров в лаковых цилиндрах и бедняков в старых шерстяных широкополых шляпах, лоснящихся от жира и изношенных за жизнь, которые что-то выбирали — котелки и войлочные шляпы, мантильи, лорнеты, трости, слуховые рожки, гетры, куртки для вождения, цепочки для часов, шемизетки и комбинации, японские зонтики, электрические ванны, оригинальное изобретение для защиты майонеза от молнии, машину для удаления косточек из вишен, бурильные сверла и автомобильные фары, дамские патронташи, снаряженные специально для 22-го калиберного снаряда, не говоря уже об отрезах батиста жаконэ, шелка помпадур, тарталана, канифаса, гренадина, крепа лиссэ, простого, в полоску или с восточным узором, прямо из лондонского универмага «Либерти».

Фрэнк прибыл утром и обнаружил озаренный светом небес мезонин, декоративное литье было окрашено зеленовато-серым светом. Офис Элмора находился в консоли над первым этажом, там звучало оживленное эхо из магазина и доносился аромат флоридина, ружейного масла и местных граждан, которые были повсюду.

—  Босс по уши в делах с утра, переговоры с техасцами, — сообщили ему.

— Вы его ищете насчет Поставок Фуража? Вход в салун рядом, если время начинает поджимать.

Фрэнк заметил, что у этого клерка с довольно мягкими манерами в кобуре одна из самых огромных моделей кольта.

—  Спасибо, я, наверное, просто посижу и отдышусь после смены высоты.

Офис, когда его наконец позвали кивком головы, оказался заполнен салунной мебелью в стиле Гранд-Рапидс, купленной по ценам самовывоза после той печально известной ночи, когда старый Дворец взорвали Парни из Четырех углов. На студийном фото мистер Диско, незаметно улыбавшийся посетителям.

Фрэнк глазел в окно на запруженную магистральную улицу, и тут в кабинет ворвался Элмор.

  —Когда вы вошли, я восхищался видом из вашего окна.

— Вам посчастливилось застать времена бума, когда эти жилы в конце концов иссякнут, здесь нечего будет продавать, кроме пейзажа, а это означает толпы приезжих из мест, где никакого пейзажа нет — техасцев, например. Ту сторону улицы, на которую вы смотрите, мы называем Солнечной стороной, видите те лачуги вон там? Улица слишком узкая, на ней могут стоять только худосочные, оставим их в покое и посмотрим на это с другой стороны — в один прекрасный день эти участки будут стоить по миллиону долларов, может быть — два и выше. Смейтесь, если вам угодно, еще одна теллуридская шутка, спишем ее на высоту. Но подождите. Впервые вы ее услышали здесь.

—  Вы — визионер.

 — Черт, Анархисты — не единственные, у кого имеются идеи относительно будущего. Элмор Диско не казался мексиканцем или финном по происхождению, по крайней мере, когда, как сейчас, улыбался — больше он походил на китайца из мюзик-холла, возможно, из-за того, как его взгляд прятался в защитные мешки под глазами, оставляя тому, кто за ним наблюдал, разрушительную большую терцию Ñ («или, как говорили в этом городе, Шахтера») октавы, подброшенной вертикально и прерванной согласованной парой перемигивающихся золотых клыков, которые казались длиннее и саблевиднее, чем необходимо, даже для того, чтобы есть в стейк-хаусах шахтерского городка.

Сейчас он жестикулировал кофейной чашкой, которая казалась его любовницей, и, настолько быстро, насколько можно было сказать на одном дыхании, произнес: «Что касается интервью с капитаном Уэллсом — я ему симпатизирую, сэр, но я — далеко не личный секретарь Капитана, хотя знаю, что это довольно распространенное желание у посетителей, потому что слава Балкли Уэллса достигла всех уголков земного шара, или, черт возьми, почти всех, например, на этой неделе была делегация из Токио, Япония, по приказу самого Императора, если я не встречусь с Капитаном, парни, зачем беспокоиться и возвращаться обратно, по сути, потом, конечно, достали эти свои вацки-цацки для харакири, можете представить, как старику Кэлу Рутану понравился бы подобный инцидент в его округе. Но вот на какие безумства идут некоторые, и не обязательно иностранцы, поэтому я должен спросить у вас сейчас, насколько несчастны вы будете, сэр, если, Боже упаси, не сможете встретиться с Капитаном во время этой поездки.

Убедившись, что Элмор закончил, Фрэнк сказал:

— Занятой джентльмен, полагаю.

—  Вам понадобится содействие брата Мелдрума, не говоря уже о том, чтобы пройти через заслон различных его корешей... Вы упоминали горные работы — какого рода работы вы выполняли, взрывы входили в их число, например?

 — Иногда, наверное.

 Они обменялись холодными сухими взглядами. Элмор кивнул, словно что-то вдруг пришло ему в голову.

  — Ничего выше уровня земли.

  — Впервые меня нанимают в качестве взрывателя.

  — Это вызывает у вас негодование?

  — Не совсем. Просто ворчу.

  — Инженер не может сослаться на то, что он не в состоянии отличить один конец динамитного патрона от другого, примите во внимание.

 — Это заставит лаять немало собак. Конечно. Может, нам позвать кондитера или кого-то в таком роде.

   Элмор развел руками, изображая наивность.

   Фрэнк отмахнулся от воображаемой мухи.

—  Говоря начистоту, сэр, золото не совсем по моей части, на самом деле я больше работаю с цинком, но...

 —Цинк —хорошее дело, никаких обид, но почему вы тогда не в округе Лейк?

— Спасибо, Лидвилл — запланированная остановка в моем объезде, но на этой неделе я получил новую систему обогащения золотой руды...

— Я поговорил только с Дикарем и Контрабандистом, конечно, но они уверены в том, что получили. Притоптать до консистенции мягкой массы, налить на пластину ртуть, они говорят, что работает хорошо.

— Процесс амальгамирования. Традиционный, окупается сторицей. Конечно. Но сейчас эта шахтерская система...

—  Моя догадка заключается в том, что капитан Уэллс спросил, сколько это будет стоить, а потом ответил «ни в коем случае». Но вам нужно переговорить с Бобом, которого не так сложно найти, приближение к которому может быть чревато опасностью, и ни одно время суток, к сожалению, не лучше другого... О, смотрите, время ланча. Зайдите к Лупите, у нее непревзойденный суп менудо, замачивает рубец в текиле сутки, это ее фирменный секрет, — роясь у огромной вешалки для шляп в виде лосиных рогов, они полностью были заняты шляпами, выбрал серое сомбреро, украшенное серебряными медальонами с инкрустацией из ляпис-лазурита и яшмы, работа индейцев зуни, похоже. — Один из ее секретов, во всяком случае. По дороге заберем моего парня Лумиса,

это оказался клерк с кольтом 44-го калибра, который ранее поприветствовал Фрэнка.

Они вышли с черного хода на Пасифик-Стрит и начали пробираться между упряжек быков и мулов, кабриолетов и трехрессорных фаэтонов, телег с дровами и больших траспортировочных фургонов, которые возили грузы с железнодорожного вокзала на шахты и в магазины, седоков в пыльниках, одеревеневших и похожих на призраков под слоем щелочи, китайских ручных тележек с высокими стопками белья для стирки — Элмор размахивал руками, шутливо изображал пальцем пистолет и иногда хватал кого-то, чтобы заключить мгновенную сделку. Большинство встреченных были настолько внимательны, что делали комплименты его шляпе.

«Лупита» находилась на клочке валунной глины, скрывающемся между Пасифик-Стрит и рекой Сан-Мигель, она напоминала скорее небольшую бухту, здесь имелась коллекция тесовых столов и длинных скамеек, окрашенных в небесно-голубой цвет, таких не было нигде больше в городе, сверху ржавая шедовая крыша на осиновых столбах. Кулинарные ароматы можно обонять уже на расстоянии полумили от заведения.

 Огромные чичарроны лежали грудой на стойке, как стратегический запас. Всюду висел сухой перец чили опасного темно-багрового цвета. Говорили, что по ночам он светится в темноте. Клерки и кассиры, ночные пташки, которые только что проснулись, ковбои из долины, мексиканские чернорабочие в кирпичной пыли, мошенники в ожидании поезда сидели рядом с неграми-газетчиками и благоверными женами в их лучших шляпах — все они без разбору заполняли скамейки, хватали еду руками и пожирали, как шахтеры в столовой, или стоя ждали, пока освободится место или один из парней, работающих на кухне, положит в их судок или бумажный мешок куриную торту, тамал из оленины, знаменитое фирменное блюдо Лупиты — тако с мозгами, бутылку крафтового пива, кусок персикового пирога и тому подобное на вынос.

Фрэнк, ожидавший увидеть более материнскую фигуру, был удивлен при появлении привлекательного эпонима такерии, миниатюрного торнадо, белизна и чернь, подчеркнутая золотом, она вихрем появилась из ниоткуда, остановилась на мгновение, чтобы одарить Элмора поцелуем в лоб, и у него вряд ли было время, чтобы приподнять шляпу, и, прежде чем исчезнуть снова в изменчивой атмосфере кухни, спела через плечо, кажется, ехидно: «Por poco te faltó La Blanca». (Ты только что упустил снежок').

—  О, черт, — обеспокоенно сказал Элмор, — накрылся весь мой день, я не знаю, что происходит, Лумис, нужно свозить ее в город?

 «La Blanca», или «Снежок» — это оказалось местное имя жены «Шнеллера Боба» Мелдрума — народ согласился, что это «жена», учитывая темную историю гнева Боба, прозвище ей дали из-за белой лошади сверхъестественной стати, на которой она всегда выезжала, обычно в Дикую Бухту и к высоким перевалам за ней следовал хвост, в основном невидимый, это были члены печально известной банды «Шинок», они неукоснительно держали дистанцию, ее губы были столь бескровны в этой ветреной прозрачности, что, казалось, совсем исчезли, глаза в обрамлении черных ресниц остались единственной чертой, по которой ее можно было запомнить после ее отъезда. Приезжие, например, техасцы, утверждали, что лошади вообще не могут скакать по таким склонам, потому что уровни грунта менялись слишком стремительно, слишком неожиданно, слишком много тут было расселин в тысячи футов глубиной, следующим пунктом этих американских горок была чертова отвесная скала, которая заставляла вас действовать — упасть прямо вниз или прыгнуть вверх, молясь, чтобы на скале не было льда, а лошадь достаточно хорошо ориентировалась в горах, чтобы оценить отчаянный склон, кровь индийского пони в таких случаях была очевидным преимуществом. Она освоила эту геометрию страха так непринужденно, что Боб однажды нашел ее в сказочном королевстве стеклянных гор, в эксцентричном Сан-Хуане, а придорожные поэты выстраивали предположения, учитывая ее затворничество —развевающийся черный капюшон, шляпа висит на спине, и свет Рая в ее волосах, платки из травчатого шелка, которые Боб купил ей в Монтрозе, трепетали холодным пламенем во время метели или весенней лавины, или под снегом августа, напоминавшим попкорн — она выезжала из-за тоски по дому, слишком страстной для этого царства заурядного серебра и золота, о котором слишком много знала, не говоря уже о том, чтобы быть его достойной.

Они жили возле шахты Томбой в коттедже, построенном из отходов горной выработки, но наособицу, их вообще редко можно было увидеть вместе, что порождало множество романтических слухов даже среди тех, кто ненавидел Боба от шляпы до шпор, но хотя бы один раз гибельным образом увидел ее во время одного из этих бесцельных выездов. В то время Боб был не только представителем Бака Уэллса на Земле, но еще и дневным сторожем на шахте Томбой, он просыпался до рассвета и шел в каменноугольный Бассейн, его глаза — некоторые вспоминали их как «темные», а другие говорили, что цвет менялся на бледно-серый перед тем, как он намеревался застрелить своего кента — были острее, чем обычно, компенсируя вроде бы плохой слух, он постоянно озирался по сторонам, присматривался к мелочам размером с гальку и всегда был настроен на различные неприятности, среди которых, наверное, неизбежно была и Снежок. Многим безрассудным и по сути глупым парням из города нравилось воображать, что они знают, за чем она гонится, в этих мечтах всегда присутствовало избавление от ее сожителя-недомерка, который смотрел на всё это сквозь пальцы — четырнадцать или сколько нарезов было в его револьвере. Черт, кто угодно может сделать нарез, это дешевле, чем пустая болтовня, правда?

—  Слушай, этот Шнеллер Боб не очень-то волнуется о том, кто жив, кто нет, ничего похожего на...

  — То, что он не понимает, я, наверное, не понимаю тоже.

— Обычный разговор в салуне, — Элмор резко взглянул на Фрэнка, словно тот был одним их этих юных Ромео. — Послушай, Лумис, боюсь, я сбит с толку. Возможно ли, что Боб следит за своей миссис, пока она спускается с холма? Нам нужно быстро разобраться в этом вопросе. Ты видишь где-то Лупи?

   Фрэнк вынырнул из-за своей огромной миски жгучего рубца.

  — Эта миссис Мелдрум — она взбалмошная?

—  Joven, юноша, — пробубнил, жуя, Элмор, — никто не сможет сказать вам о ней ничего определенного. Сейчас она создает проблемы, конечно...ну и еще вечно этот Боб...

Его обычно прямой взгляд блуждал в направлении Пивной Заводи, и привычную восточную маску на лице нельзя было назвать безмятежной.

Лупита появилась с разрисованной цветами миской кукурузной масы, миска, как в люльке, лежала на изгибе ее локтя, девушка проворно брала из нее и прихлопывала куски теста, поочередно разглаживала тортильи до тонкости бумаги, на маленькой кухне подбрасывала их и вертела на комале из тонколистового железа, который был спасен после приснопамятного урагана на мысе Лизард, тортильи жарились в течение минуты, после чего их перекладывали на кусок передника, специально приготовленный для этой цели, и между делом Лупита сообщила Элмору:

 — Не думаю, что она тебя искала.

  — Ты видела сегодня ее мужа?

  — Я слышала, он куда-то уехал в спешке. Ты не очень-то похож на влюбленного.

  — Скорее, на влюбленного в суп. Как ты говоришь, en la sopa.

— Конечно, она молодая, — сказала Лупита. —Это возраст, когда мы все творим безумства.

  — Не помню.

 — Pobrecito, бедный, — и она снова начала вертеть тортильи, напевая, как птица.

Фрэнк заметил, что Элмор наблюдает за ним с интересом, который нельзя объяснить обычной общительностью. Когда он увидел, что Фрэнк отвернулся, его клыки вероломно вспыхнули золотом.

—  Как вам этот менудо? Смотрите, чтобы туда не упали сопли.

 — Не заметил, — Фрэнк поднес рукав рубашки к носу.

— Губы уже утратили чувствительность, — сообщил Лумис. — Если пристраститесь к этому супу, вам придется отрастить усы, чтобы они впитывали сопли.

— Вы заметили — чем меньше перчик чили, тем он острее, правда? Первое, что вы узнаете. Ну, этот перец, который кладет Лупи, маленький. Я хочу сказать — маленький, юноша.

  — Ну, Элмор, насколько... насколько маленький?

  — Как насчет... невидимого?

 — Никто никогда...не видел эти перцы чили, но народ всё равно включает его в мексиканские рецепты? Откуда они знают, сколько класть?

   Компанию этот вопрос очень возбудил.

 —  Ты с ума сошел? — заорал Элмор. — Одного достаточно, чтобы тебя убить!

— И всех в радиусе ста ярдов, — добавил Лумис. — Кроме Боба, конечно, он их ест, как орехи. Говорит, его это успокаивает.

К тому времени, когда Фрэнк со скрипом добрался в свой номер в «Шеридане», по дороге зайдя в бар и съев там стейк, размеры которого, по ощущениям, превышали кубический фут, он принял обязательства по делу Бандита Мелдрумитиса, о котором ему за день все уши прожужжали. Капитан Бакли Уэллс, как всегда, был вне зоны досягаемости, наверстывая свой плотный график — в Лондоне, вероятно, посетил своего портного, или в Аргентине покупал поло-пони, или в турне, почему бы и нет, в каком-нибудь другом из населенных миров. И, словно это были слова, которые нельзя произносить в присутствии означенного простака, ничего даже отдаленно связанного с Дойсом Киндредом или Слоутом Фресно.

 Фрэнк мог не закрывать глаза достаточно долго для того, чтобы проверить свою кровать с помощью горняцкого зубила, подсвечивая электрической лампой, но не успел снять ботинки и погрузился в свою обычную дорожную дремоту, но менее чем через пять минут его дверь начали брать штурмом, и радости забвения пришлось отсрочить из-за какого-то жуткого грохота и рева.

— Ты собираешься возвращать мою жену, узкоглазый ублюдок, или мне войти? — спросил несчастный голос.

— Не вопрос, — зевнув, ответил Фрэнк дружелюбным тоном, который, как он надеялся, не выдаст проворство, с которым он потянулся к барабану своего смит-вессона.

— Что? Не молчи, я слышу не очень хорошо, и то, что я слышу, меня расстраивает.

  — Думаю, дверь открыта, — закричал Фрэнк.

Спустя мгновение она и открылась. На пороге стоял коротыш в черной шляпе, рубашке и перчатках, несомненно, это был Боб Мелдрум, его усы были столь размашистыми, что Фрэнк мог бы поклясться — хозяину усов пришлось подкрутить кончики, чтобы пройти в дверной проем, и ореол МакБрайана, подобно славе, шел впереди него.

— О, слушай. Что у нас тут, маленькая Приятельница, готов поспорить. Еще и никелированная! Да она очень хороша.

— Так и есть, 38-й калибр, — ответил Фрэнк. — Модель для полицейских, хотя я его подпилил, наверное, слишком сильно кое-где, потому что курок не всегда оставался взведенным, как мне того хотелось. Надеюсь, это не станет проблемой?

 — Ты хорошо говоришь по-английски для чертова курильщика опиума — сына шлюхи, даже не очень-то похож на японца.

— Зовите меня просто Фрэнк. Не могло получиться так, что вы просто ошиблись номером?

 — Не могло получиться так, что ты здесь приходуешь мою жену и лжешь мне в лицо?

— Такое безумство мне никогда в голову не пришло бы, может быть, брат Диско ввел вас в заблуждение?

— О, черт, ты — мальчонка-инженер, — Фрэнк испытал облегчение, увидев, что глаза Боба стали менее бледными.

—  Да, а вы, сэр, готов поспорить, вы....мистер Мелдрум, я прав? — пытаясь не слишком очевидно кричать ему в ухо.

— Это правда, помоги мне Господь, истинно так, — мрачно разодетый стрелок с эмоциональным вздохом упал на канапе. — Думаешь, легко быть крутым в этом городе, где тебя постоянно сравнивают с Бутчем Кэссиди? Черт, что он вообще делал — ездил по долине на проклятой дрессированной лошади, забирал десять тысяч долларов и уезжал, всё так просто, как съесть вишневый пирог, но прошли годы, легенды распространялись на Западе, люди бормочут себе в усы, когда думают, что ты не слышишь: «Ну, он неплох, но, конечно, не это не Бутч Кэссиди», и как, черт возьми, я себя при этом должен чувствовать? Тут и выпить, наверное, нечего, готов поспорить.

— Думаю, мы можем пойти, куда захотите, надеюсь, вы разрешите мне вас угостить.

 — Seguro, конечно, но нельзя ли повернуть этого блестящего маленького сосунка в другую сторону на минуту, моя репутация и всё такое?

 — О, я почти забыл...

Чувствуя себя не очень уверенно, Фрэнк спрятал револьвер в карман, ожидая немедленного нападения, но Боб казался спокойным, во всяком случае, на минуту, он быстро улыбнулся, показав два ряда золотых коронок. Фрэнк притворился, что отворачивается в ослеплении, закрыв глаза рукой:

— Слишком много золота.

—  На шахте были так добры, что сделали мне скидку, — ответил Боб.

Пройдя мимо принадлежавшего отелю утонченного заведения, они направились в салун и игорный клуб «Космополитен», находившийся поблизости на той же улице — Боб был уверен, что там людям хватит ума позволить эму спокойно выпить.

 — Скорее, — когда они водрузились за столом с бутылкой и стаканами, — если бы мне давали пять центов за каждого паршивца, который хочет зря отнимать время у капитана Уэллса, я бы уже был в Денвере, мчался бы по Маркет-Стрит, ты понимаешь, о чем я, а весь этот захолустный каньон остался бы дурным сном.

  — Есть какая-то возможность поговорить с ним? Он в городе?

Боб посмотрел на него длинным сверкающим оценивающим взглядом.

— Ты только что сказал то, что, как мне показалось, я услышал? Итальянские анархистские ублюдки целыми днями швыряют в людей бомбы, а тут появляется незнакомец и спрашивает, в городе ли капитан? Если бы я не был столь мнителен, я бы обхохотался. Но вот что я тебе скажу — здесь тот самый мужик, Мерль Ридо, он амальгаматор в «Литтл Хеллкайт», сумасшедший, как клоп, из-за всех этих паров и всякого дерьма, которое он там вдыхает всё время каждый день, но при этом почему он должен захотеть слушать какого-то юного коммивояжера, попытайся поговорить с ним, когда он не на работе.

Мерль Ридо шел в один из борделей, но не на полной скорости. Он позволил Фрэнку идти с ним в ногу.

— ... И вы, без сомнения, слышали о проекте мистера Эдисона по использованию статического электричества в Долоресе, хотя, нужно сказать, не очень успешно, но теперь у меня другой подход, я использую магнетизм. На востоке, в Нью-Джерси, извлекают пириты из сернистого цинка с помощью магнита Везерилла, который считается сильнейшим, мое устройство — это его вариация, немного помилее, но разве не победил он этот магнит Везерилла. А с электрическим током, который можно генерировать благодаря этому устройству...

Мерль обращался к Фрэнку достаточно дружелюбно, но тот на это не купился.

— Отделение магнитной руды, ну, конечно, сойдет для менее критически настроенной аудитории гор, но, думаю, в округе всего лишь один-два магнита, и это всё. Но послушайте меня. Приходите на шахту, и у вас появится шанс, мы поговорим. Завтра нормально.

Мгновенно воцарилась тишина, слышен только гул электричества. Группа мужчин в огромных новеньких касторовых сомбреро только что зашла в «Космополитен», весело причмокивая и распевая песни на каком-то иностранном языке. У каждого в руках карманный «Кодак», к затвору замысловато подключена маленькая магниевая вспышка, они синхронизированы. Стопки застыли на полпути ко рту, негритянский чистильщик обуви бросил свою тряпку, колесо Иеронима остановилось, мяч подпрыгнул и повис в воздухе, словно все, присутствующие в пейзаже, очень старались приспособиться к фотографу или двум. Подойдя к бармену Дитеру, гости начали по очереди кланяться и жестами показывать на различные бутылки, стоявшие в углу бара. Дитер был близко знаком со смесями, названия которых никто даже не знал, он кивал в ответ, брал бутылки, наливал и смешивал, разговор в зале возобновился, народ узнал «японскую торговую делегацию», о которой Элмор говорил Фрэнку утром, сейчас японцы осматривали ночные виды Теллурида. Фрэнк перестал глазеть достаточно вовремя для того, чтобы заметить, что глаза Боба побледнели, как летнее небо над горным хребтом, из его ушей шли двойные струи перегретого пара, составлявшие угрозу для аккуратно подвернутых полей его шляпы. Фрэнк не мог понять, что хочет от него сейчас услышать этот раздражительный стрелок, поэтому предпочел поискать убежище, заметив, что остальные делают то же самое.

— Ну, Боб, как ты думаешь, кто из них? — выкрикнул один из завсегдатаев заведения, очевидно, уверенный, что преклонный возраст защитит его от возмездия за дерзость.

—  Сегодня вечером, Зак, — завизжал Боб, — всё так раздражает, правда? Черт, все так похожи, человеку сложно понять, когда начинать стрелять!

 — Слушай, я нигде не вижу миссис М, а ты? — воскликнул неразумный Зак, — может быть, тот, кого ты ищешь, занят другим делом — йохохо!

— Конечно, я могу сначала застрелить тебя, просто для пристрелки, —предположил Боб.

  — Ай, Боб...

Зачарованные сыны Нихона начали полукругом окружать Боба, во всю длину растягивая гармошки своих камер, выбирая предварительную цель, некоторые даже пытались залезть на бильярдный стол, вызывая недоумение тех, кто пытался играть в бильярд.

— Кид, — губы Боба не двигались, — то маленькое хитроумное приспособление, которым я недавно восхищался — у тебя нет его сейчас под рукой? Меня надо будет прикрыть со спины, а то у меня уже начинает всё зудеть от ярости, это не проблема?

— Я немного говорю на их языке, — вызвался помочь Мерль.

—  Можешь им сказать «Я собираюсь убить вас, ублюдки, всех по очереди, а я не промахиваюсь», что-то в таком духе?

— Дайте подумать, хм... Sumimasen, народ, это Bobusan desu!,

все поклонились Бобу, который вдруг заметил, что нерешительно кланяется в ответ.

— Gonnusuringaa, — добавил Мерль, — 'mottomo abunai desu!

 —  Aa!

  —Anna koto!

Внезапно повсюду начали взрываться магниевые вспышки, каждая из которых создавала столб густого белого дыма, аккуратная цилиндрическая форма которого была немедленно разрушена паническими попытками посетителей найти выход, неожиданное сочетание яркости и тумана быстро распространилось по всем уголкам салуна. Тот, кто в своем полете не наткнулся на мебель, вскоре сталкивался с другими, а те, в свою очередь, считали себя обязанными толкаться в ответ, еще и с процентами. Общее раздражение росло. Твердые предметы вскоре начали летать подобно молниям, невидимые и быстрые, всюду звучала нецензурная брань, в основном на японском.

Фрэнк решил присесть на корточки в дальнем углу бара, пока дым не рассеется. Он пытался услышать голос Боба, но в этом гаме нельзя было в точности определить, где чей голос. Задымление воздуха и изменение масштабов зала создало у присутствующих странную оптическую иллюзию — многим казалось, что они находятся на пустынной местности, окутанной незыблемым туманом. Казалось, что молниеносный водопад световых вспышек перенес людей куда-то на задворки географии, где метались и ужасно выли во тьме неизвестные науке существа. Престарелые завсегдатаи, в сердцах которых еще живы были битвы Восстания, слышали в этих болеесдержанных взрывах порошка для осветительных вспышек взрывы полевых орудий старых кампаний, которые было бы лучше забыть. Даже Фрэнк, прежде неуязвимый для любой призрачности, понял, что больше не может уверенно ориентироваться в пространстве.

Когда дым наконец рассеялся настолько, что сквозь него можно было видеть, Фрэнк заметил, что Мерль Ридо разговаривает с одним из представителей японской торговой делегации.

— Вот здесь, — говорил гость, — Американский Запад — это духовная территория! Мы хотим изучать здесь секреты вашей национальной души!

— Хаха! — Мерль хлопнул себя по колену. — Черт, ну вы даете. Какая еще «национальная душа»? У нас нет никакой «национальной души»! Если вы думаете иначе, зачем вывозите наши пириты, брат.

 — Стальное лезвие — с математической точки зрения у него нет ширины, оно смертоноснее, чем любая катана, его точность поверяется лицом американца — на американском лице, ему неведомо милосердие, Небеса герметически закрыли для него свои двери! Не прикидывайтесь, что ничего об этом не знаете! Вы зря отнимаете мое время! — бросив свирепый взгляд, он присоединился к своим спутникам, и все они удалились.

   Фрэнк кивнул ему вслед.

— Он выглядит расстроенным. Вам не кажется, что он сделает что-то...

— Не похоже, — ответил Мерль. — Выглядит, как агент маленькой прачечной, нет? На самом деле он — правая рука знаменитого международного шпиона барона Акаси, которого называют «блуждающим военным атташе» — он курсирует между разными столицами Европы и поддерживает недовольство русских студентов против Царя. Ну, оказалось, что у нас тут собственная толпа недовольных Царем, прямо тут в округе Сан-Мигель, мы зовем их финнами. Их родной Финляндией в наше время правит тот же всемогущий Царь России. И я не ошибусь, если скажу, что они ненавидят этого осла. Естественно, у них возник большой профессиональный интерес к нашим приятелям там. Не то чтобы они демонстрировали что-то большее, чем средняя заинтересованной торговой делегации делами Little Hellkite, особенно химическими - а там много дел, связанных с банковскими металлами.

  — Может быть, они планируют кражу?

—  Больше похоже на то, что народ называет «промышленным шпионажем». Похоже, они хотят узнать про мой процесс амальгамирования. Но это может быть просто прикрытием, не так ли.

Он снял шляпу, хлопнул по ней, так что появилась вмятина, и надел обратно.

— Ну, увидимся завтра на шахте, да? — и ушел, прежде чем Фрэнк успел ответить: «Конечно».

Вскоре беспорядок начал утихать. Разбитый стакан, треснувшее дерево и содержимое опрокинутых плевательниц повсюду создавали неудобство для игроков в карты, пробиравшихся сквозь обломки и пытавшихся прийти в себя. Они осматривали свои раны, вытирали глаза и сморкались в рукав, пьяницы и игроки, пошатываясь, выходили из заведения и шли по улице, где арендованные лошади, мастерски отвязавшись, шли обратно в кораль, периодически вздыхая. Игривые дамы из прибрежных коттеджей и борделей стояли по двое и по трое, наблюдая эту сцену и квохча подобно церковным матронам. Японские гости исчезли, а в зале «Космополитен» Дитер вернулся к выполнению своих обязанностей за стойкой бара, словно ничего не произошло. Фрэнк осторожно встал и как раз собирался посмотреть, какие из бутылок уцелели, но тут к нему проворно подскочил Зак с пытливой гримасой.

 —  Ну конечно же, ветеран, иначе не скажешь. Ты нигде не видел Боба?

— Мою обычную «Белку» с экстрактом сарсапареля, Дитер, и, осмелюсь сказать, дембель — последний раз я видел твоего склочного компаньона, когда он направлялся в Пивную Бухту и кричал что-то про возвращение в Бэггс, Вайоминг, где он начнет новую жизнь, но тут я могу что-то напутать.

—  Достойное продолжение вечера, — догадался Фрэнк.

— О, черт, — Зак взял салфетку, чтобы вытереть губы. — Еще одну чашку чая на этой тусовке, и на этом всё. А вот летом 89-го, когда приехал Бутч со своей бандой...

Утро нового дня в платной конюшне братьев Роджерс — более безлошадные ездоки, чем Фрэнк, толкались в этом месте за пределами делового центра Денвера во время ланча ради каких-то преимуществ, которые не были для него очевидны в данный момент, зло ворчали друг на друга, и, где бы им ни удалось найти комнату, в которой можно ходить из угла в угол, дымили старыми и новыми сигарами. Парни прибывали из кораля с оседланными и взнузданными лошадьми, протягивая копии длинных договоров аренды, которые нужно было подписать, собирали полезные советы, следили за очередью и не реагировали на оскорбления клерков, пытавшихся всё контролировать из-за длинной конторки. Солнце уже высоко поднялось над горными вершинами, когда Фрэнк получил своего рысака индейской масти по имени Мескалер с глазами, полными тайного охальства, и поехал вверх по улице Фэр-Стрит к шахте «Литл Хеллкайт Майн», по пути столкнувшись с Элмором Диско, который шел в магазин, примостившийся в живописном закутке у источника Тимкен.

  — Яркая тусовка была вчера в «Космополитен»? Мне рассказали.

— Я пошел туда с Бобом Мелдрумом, но потерял его в этой суматохе.

—  Вероятно, он уже вернулся к своей работе. Но...

Элмор не произнес слова «честное предупреждение», но Фрэнк понял всё по выражению его лица — «если ты увидишь его сегодня разъезжающим в Бассейне, учти, что у него штуцер Шарпа, особенно учти дальнобойность — дополнительные одна-две мили?

 —  Он зол на меня за что-то? — растерялся Фрэнк.

   — Не принимай это на свой счет, парнишка, joven.

Элмор Диско покатился дальше, старое железо звенело, как колокольчик в оркестре. Фрэнк поднялся на Томбой-Роуд, город расстилался перед ним, раскрывался в серпантинах тополей с трепещущей листвой, немного разглаживался, словно растворяясь в горячем древесном дыму под аккомпанемент стука плотницких молотков и грохота вагонов в преддверии надвигающейся тишины Бассейна.

У цикад был полный разгул. Дорога «Хеллкайт Роуд» — слово «дорога» было, скорее, выражением местной симпатии — уходила к скалистому ложу реки, которая пересекала дорогу, не мешая трубопроводу.

 Чем дольше он оставался в этом городе, тем меньше ему удавалось узнать. Деньги быстро таяли. Сейчас, когда дорога шла вверх, снеговая линия приближалась и ветер стал полновластным монархом, он поймал себя на том, что ждет какой-то молниеносной вспышки на краю видимого горизонта, белую лошадь на фоне неба, непокорно развевающуюся копну черных волос, подобно дыму, который превращает в мрамор пламя Преисподней.

Даже Фрэнк, которого сложно было назвать спиритуалистом, сказал бы, что здесь есть призраки. Несмотря на непрекращающуюся ни днем, ни ночью коммерческую суету в долине и широкий спектр реализации разнузданных желаний, менее чем за час можно было подняться на склон горы и найти там коричневые оседающие скелеты хижин, в которых никто никогда больше не поселится, заброшенные матрасные пружины из спален шахтеров ржавели на свалке высотой две с половиной мили, вздымавшейся к темному дневному небу... призраки шныряли, словно сурки, на границе видимости. Холод, который вовсе не был связан с высотой.

Задолго до того, как он увидел «Литл Хеллкайт», Фрэнк почувствовал запах. Ветер приносил этот запах иногда, с тех пор как он приехал в город, но нигде он не был таким сильным, как здесь. Он услышал металлический стон вверху, поднял голову и увидел нагруженные рудой вагонетки, ехавшие к заводу «Пандора» на окраине города для обработки, хозяева считали, что это слишком — вкладываться в такую роскошь, как песты. Он миновал перегрузочный узел агломерата «Теллурид Пауэр Компани», ярко-красный на фоне бледных горных склонов, давно отключенный, в рубцах тропинок и острых обломков, побелевших, как могильные камни, гул электричества заглушал стрекот цикад.

Перед глазами предстал маленький Бассейн. Он рысью проехал мимо рассеяния хижин и сараев, их доски шероховаты, потому что их доставили сюда волоком на спине мулов, они прибывали сюда уже сточенными, на фут или более короче, чем тогда, когда покидали городской склад, а потом их обесцветил слепящий солнечный свет, но вот он нашел пробирную контору.

 —  Он внизу в «Пандоре», сынок.

  — Мне сказали, что он здесь.

— Скорее всего, он проводит одну из этих проверок, разговаривает с простыми выбойщиками, более чем вероятно.

  — Ой-ей.

 — Не беспокойтесь, старик Мерль иногда бывает немного не в себе, но наступает день сплавов, когда ничто не может его вызвать у него волнение.

 Ну а кто так или иначе не был сумасшедшим на этом параде-алле, где не хватало кислорода? Фрэнк посмотрел вниз на ближайший вход в шахту — мрак и холод, внезапно окутавший уши, виски и затылок, удары кувалды, стук отбойных молотков в дальних коридорах становился глуше по мере его продвижения по локации, он удалялся от света дня, от всего, что можно было осветить без колебаний, на ночную сторону его собственных глазных впадин, оставляя позади любые остаточные изображения освещенного мира.

Сначала он подумал, что она — одно из тех сверхъестественных живущих в шахте существ, которое мексиканцы называют duendes, о которых вы всё время слышите истории, но здравый смысл тотчас подсказал, что это, скорее, девушка-пиротехник, при тщательном рассмотрении оказалось, что она спокойно наливает то, что может быть только нитроглицерином, в дырки, просверленные в этих обжитых горных недрах.

— Я его не заметила, — отрубила Далли немного позже, когда Мерль начал ее дразнить. — Все как раз были заняты — пытались расшатать этот пласт. То, что вы наняли пороховую мартышку, не значит, что вы наняли дуру. Что считается важным вообще? На полпути к аду на тебя пялятся сумасшедшие финны изо дня в день, увы, взрослые мужчины, когда заканчивается их дежурство, идут к краю утеса, огороженному парой деревянных дощечек, и я должна дважды подумать насчет выпускника Горной школы, голова которого забита магнитами?

Голос Далли сложно было по акценту отнести к какой-либо американской местности, это был, скорее, голос дороги с поворотами и падениями, напоминания о городах, которые, казалось, ты забыл или в которые никогда не должен был въезжать, или даже обещания о городах, о которых ты слышал и собирался когда-нибудь туда добраться.

Они сидели в цеху амальгаматора, Мерль закончил рутинную работу, которую должен был выполнить. Он положил ноги на стол, казалось, у него было бодрое настроение.

— Однажды утром я не выйду на работу, — заверила их Далли, — и это будет день, когда я освобожусь от... — указывая на Мерля кивком ярких локонов, — и, конечно, лучше раньше, чем позже.

— Ты представить себе не можешь, как я этого жду, — кивнул Мерль. — Только не уноси с собою кусок моего сердца, черт, нет— как бы тебя ни звали. Эй! Ты всё еще здесь, маленькая мисс, хочешь сказать, ты еще не ушла? Что тебя держит?

 —  Должно быть, кофе.

Она с грацией городской домохозяйки подошла к котелку на железной плите, достаточно горячей для того, чтобы светиться — чтобы прикоснуться к ней, нужна была отвага.

   Такие пикировки бывали у них часто (отец и дочь) в разных формах.

 — Я мог бы делать то, что я делаю, где угодно, — мог подчеркнуть он, — в самом безопасном городе, который ты только можешь себе представить, приемной мира вместо этого чертова Сан-Хуана. Так что почему, по-твоему, мы здесь, уворачиваемся от пуль и лавин, вместо того, чтобы поехать в Айову, Девенпорт, или в какое-нибудь украшенное кружевными салфеточками место вроде этого?

  — Ты пытаешься меня убить?

  — Угадывай дальше.

  — Это всё...для моего же блага?

— Вот это другой разговор. Это школа, Далли, фактически, это чертов колледж, бар слева у входа в каждый класс, факультет применения дробовиков и револьверов 44-го калибра, студенческий коллектив всегда пьян, сексуально безумен или суицидально опасен, так что к ним нельзя приближаться больше чем на милю, здесь вручают лишь две научных степени — выжил или нет. Так понятно, или я слишком углубил метафору?

  — Скажи мне, когда перейдешь к дробям.

Сейчас она нашла полотняный картуз шахтера, надела его и пошла к двери.

— Я буду внизу в магазине компании, по крайней мере, до того, как закончится эта смена и все ворвутся туда, ужасно была рада тебя видеть, Фред.

  — Фрэнк, — сказал Фрэнк.

  — Конечно, просто проверяла твою память.

И минуты не прошло с тех пор, как она вышла за дверь, а Мерль, воспользовавшись, как предположил Фрэнк, какой-то неписанной прерогативой помешавшегося из-за химикатов, посмотрел ему прямо в глаза и спросил, что он делает здесь, в Теллуриде.

   Фрэнк задумался.

  — Будет намного проще, если я буду знать, насколько могу вам доверять.

— Я знал твоего отца, мистера Траверса. Он был джентльменом и выдающимся игроком в карты, знал динамит от и до, спас мою девочку один или два раза, когда заряд не взорвался вовремя, и, черт возьми, он, уж конечно, не заслужил того, что они с ним сделали.

Фрэнк раскачивался на складном стуле, который, кажется, собирался рухнуть.

— Хорошо, мистер Ридо.

  — Лучше Мерль.

Он передвинул матовую фотографию Вебба Траверса, снял шляпу, в его зубах тлела сигара, он рассматривал линзу с каким-то воинственным весельем, словно только что решил, как именно сломает камеру.

— Возможно, вы — не его вылитый портрет, — мягко сказал Мерль, — но я изучаю лица, и вы очень похожи.

  — И кому вы об этом рассказали?

  — Никому. Похоже, этого делать не нужно.

  — Что это за тон воскресной проповеди?

—  Я бы не поставил на зарубку Бака Уэллса, если это то, о чем речь. У него слишком беспокойная душа. Он может даже сам сделать всю работу, прежде чем ты до него доберешься.

  — Да скатертью дорога, но почему я должен желать этому человеку зла?

 —  Говорят, ты очень хочешь с ним встретиться.

— Хотя этого окончившего Гарвард осла действительно нужно разнести в пух и прах, капитан Уэллс всё же не в самом верху моего списка, там есть люди классом повыше, здесь, на уровне седла, он менее интересен, чем настоящие нажавшие на спусковой крючок исполнители, которых наняли убить моего папу, но, видит Бог, выпускнику Гарварда тоже нужно испачкать его белые лилии за такую работу.

 — Надеюсь, ты не думаешь, что это был...

—  Я прекрасно знаю, кто. И, кажется, все в этом сплоченном маленьком сообществе знают. Мне нужно узнать, где они сейчас — вот для чего мне Бак.

 —  Наставь на него пистолет и заставь рассказать, что он знает.

 —  Вот это да, и почему я сам не додумался?

— Что бы ты ни собирался делать, лучше сделать это побыстрее. — Маленькие китайские дети тоже смотрели на Фрэнка так, хотя, вероятно, не с такой тревогой. — Ходят слухи. Парни хотят, чтобы ты уехал.

   Так быстро. Он надеялся еще хотя бы на день-два.

—  В чем дело, на моей голове какая-то татуировка? Я кого-то одурачил в этом чертовом округе? Черт.

— Успокойся.

Из ящика комода у стены Мерль достал пластины для желатиновой галогено-серебряной печати: «Возможно, это как-то поможет». На одной из пластин были изображены люди, похожие на гуртовщиков на празднике Четвертого июля, один из них, кажется, пытался силой заставить второго съесть огромную петарду, которая была зажжена и разбрасывала яркие искры, они разлетались, гасли, заполняли неизмеримый отрезок времени, в течение которого открыт затвор объектива, для развлечения людей на втором плане, смотревших на всё это с крыльца салуна.

  — Вы мне не говорили...

—  Вот, здесь немного четче.

Это было у дверей абсолютно такой же конторы амальгаматора. На этот раз Дойс и Слоут не улыбались, и свет был, скорее, осенним, в небе над головой видны темные облака, ничто не отбрасывает тень. Двое мужчин позируют, словно с какой-то церемониальной целью. Для серого дня выдержка немного длиннее, можно ожидать, что хотя бы один из них пошевелится и смажет изображение, но нет, они стоят сурово, почти вызывающе, чтобы коллодиева смесь и надлежащее количество света запечатлели двух убийц с неумолимой достоверностью, стоят, словно перед малочувствительной фотографической эмульсией прежних дней, в глазах, как заметил сейчас Фрэнк, наклонившись ближе, то же странное безумное сияние, которое раньше появлялось из-за вспышки по несколько сот раз во время выдержки, но на более современной фотографии это сияние кажется чем-то подлинно призрачным, эмульсии были для него проявителем, открывая то, что прежде не смог зафиксировать ни один аппарат.

—   Кто сделал эту фотографию?

 — Это мое любительское хобби, — сказал Мерль. — Здесь вокруг много серебра и золота, кислот и солей и так далее, а мне нравится забавляться с разными возможностями.

  — Подлый маленький скунс, да?

 — Он всё время ходил за Бобом Мелдрумом, чтобы тот сделал его своим протеже. Даже Боб, у которого домашние питомцы — гремучие змеи, не мог терпеть этого парня больше пяти минут.

   Словно имя Боба было каким-то паролем, Далли появилась в дверях подобно маленькому взрыву, всё ее внимание было сосредоточено на Фрэнке.

— Сапоги надел? Причесался? Время отъезда может наступить для тебя прямо сейчас.

—   Что случилось, Далия? — спросил Мерль.

 —  Боб и Руди в здании шахты, и кривой улыбается.

— Они пришли за мной? Но прошлой ночью Боб казался таким дружелюбным.

 — Иди сюда..., — Мерль отодвинул с дороги свой стол и открыл тайный люк, до сих пор остававшийся невидимым. — Наш собственный альтернативный способ эвакуации. Там внизу туннель, который выведет тебя к пункту загрузки руды, если повезет, словишь пустую вагонетку до города.

  — Моя лошадь.

— Братья Роджерс держат маленькую конюшню на шахте «Томбой», просто привяжи повод к передней луке седла и отпусти его — они все находят обратную дорогу. Тебе могут понадобиться эти фотографии, у меня есть негативы. О, и вот еще.

  — Что это?

  — А на что это похоже.

   — Какой-то...сендвич с мясом... Для чего это?

 —  Может быть, ты узнаешь.

  — Возможно, я его съем.

  — А возможно — и нет. Далия, лучше проведи его до города.

В туннеле Фрэнк заметил странное копошение, наполовину видимое, наполовину слышимое. Далли остановилась и прислушалась.

—  Черт. Они пустили пар. — Она крикнула что-то на особенном мелодичном перкусионном языке. Из тьмы туннеля, хотя Фрэнк не мог, как ни странно, определить направление, пришел ответ.

  — Ты достал сендвич, Фрэнк?

   Они бросили его посреди туннеля и пустились бежать.

  — Почему мы...

  — Ты с ума сошел? Разве не знаешь, кто они?

Они ворвались в сумерки, почти уравновешенные электрическим светом ярче полной луны, круги загробной темноты обволакивали верхушки столбов у дороги до линии горного хребта.

—   Поторопись, смена почти закончилась, нас затопчет это стадо болванов...

Они залезли в вагонетку, погрузившись в железные тени и не поддающийся выветриванию запах теллура.

  — Хуже, чем в техасском сортире, да? — весело сказала она.

 Фрэнк что-то проворчал в ответ, едва не теряя сознание. Где-то ударили в колокол, вагонетка вздрогнула и начала движение. Хотя они сидели, склонив головы, Фрэнк почувствовал тот момент, когда они пересекли хребет и долина пошла вниз, они остались высоко над огнями города, под ними не было ничего, кроме глубокого невидимого воздуха. Именно в этот момент на оставшейся позади шахте прозвучал свисток окончания смены, они скользили вниз по тангажу, словно мчались в темную бухту. Девушка радостно крикнула: «Мы летим в Ад! Эй, Фрэнк!».

 Спуск обратно в город не был для него оптимальным вариантом. Он лучше остался бы на горе, спустился с нее обратно на дорогу к Силвертону, возможно, свернул бы к Дуранго и, если повезет, сел бы на поезд, или просто ехал бы, пока не добрался в Сангре-де-Кристос, где, как он знал, у него. по крайней мере, был шанс. Проехать мимо призрачного бизона к этим большим дюнам, и пусть духи защитят его.

Вскоре они услышали дробный стук толчеи для измельчения руды, сначала глухой, как группа перкуссии в далеком брасс-банде, флейты и корнеты готовы вступить в любую минуту, репетируя для какого-то необьявленного национального праздника, который может никогда не наступить, они казались скрытыми, как и многое другое в этих горах.

 В какой-то момент шум пресса был заглушен городским шумом, и тогда Фрэнк вспомнил, что сегодня ночь субботы.

 Пандемониум — уже не размытое пятно, к ним приближалась, разбухая и поглощая их, затопившая всю долину симфония: выстрелы, крики, гром духовых инструментов, шум грузовых вагонов, колоратурный смех тротуарных нимф, битье стаканов, удары в китайские гонги, лошадиное ржание, звон лошадиной упряжи, скрип шарниров створчатых дверей, поскольку Фрэнк и Далли как раз зашли в салун «Надшахтный копёр» на полпути к Колорадо-Стрит.

 — Ты уверена, что тебе разрешат сюда зайти? — спросил Фрэнк как можно более мягко.

   Девушка издала короткий смешок:

— Оглянись вокруг, Фрэнк. Найди мне хоть одно лицо, выражающее неравнодушие к делам окружающих.

Она провела его мимо бара, за которым сидели в ряд чернорабочие, шахтеры, измеряющие глубину, и мужчины, отсылающие свой заработок, сквозь табачный дым, мимо суматохи столов, где играли в карты и кости, звучали возражения, оскорбления и проклятия. Кто-то играл на пианино какую-то мелодию, которая могла бы быть маршем, если бы не определенные ритмические запинки, из-за которых Фрэнк, обычно избегавший танцев, вдруг пожалел, что не умеет танцевать.

   Конечно, она заметила.

 — Это рэгтайм. Ты никогда не слышал рэг? Да зачем я спрашиваю. Повтори, откуда ты? Неважно, я всё равно не смогу это выговорить.

 Она протянула руки определенным образом, и он догадался, что попал в ловушку, но это оказалось не так уж и плохо, поскольку Фрэнк был изрядным чечеточником, на фоне некоторых шахтеров, с которыми здесь танцевали девушки, особенно, финнов.

  — Пляшут с притопами, словно они на лыжах, — сказала Далли.

Некоторое время спустя Фрэнк действительно заметил нескольких человек на лыжах, а еще даже не зима.

 — О, там Чарли, оставайся здесь, я вернусь.

 Это нормально для Фрэнка, которому стало интересно, когда появятся Боб и Руди, и понадобилось немного времени, чтобы расколоть грецкий орех. Он был на полпути поглощения своего первого за вечер пива, когда вернулась Далли.

— Я поговорила с Чарли Фэн Дин, который стирает в прачечной одежду девочек из борделя. Есть помещение в «Серебряной орхидее», я знаю это место, там безопасно, там есть тайный туннель...

  — Ты знаешь это место?

— Ха, глядите-ка, он шокирован. Чарли хотел держать пари. Могла бы питаться неделю, если бы поставила против твоего характера.

  — «Серебряная орхидея», Далли?

—  Это вина моего папы.

В свое время Мерль решил, что им нужно обратить внимание на деликатный вопрос сексуальных контактов, или нередких, поскольку это был шахтерский город, сексуальных сходок. При содействии Калифорнии Пег, бандерши в «Серебряной орхидее», где он был в числе постоянных посетителей, Мерль договорился о программе обучения, короткой и тайной, «определенно предлагающей возможность», как сформулировал Мерль, «грандескного визга, но думать об этом не хуже, чем дать ребенку стаканчик разбавленного вина во время обеда, так что она вырастет, понимая разницу между вином за обедом и вином на обед. Ты уже достаточно взрослая, — говорил он ей уже не один год, — и чертовски лучше услышать тебе это от меня, рано или поздно тебя зацепит прекрасный молодой джентльмен, и если ты узнаешь обо всем сейчас, тебя это убережет от невыразимой сердечной боли...

— Не говоря уж о том, что ты будешь избавлен от уймы работы, — подчеркнула она.

— Ты увидишь мужчин в наилучших и наихудших ситуациях, — добавила Пег, — и в промежуточных ситуациях, в которых ты увидишь большинство из них, но никогда не трать деньги на нужды мужчин, которые попали в слишком серьезную передрягу, по крайней мере, не трать больше, чем того требуют правила блэкджека.

Так что Далли, прежде всего — девушка выдающегося благоразумия, собрала в окрестностях переулка Попкорн-Эллей много полезной информации. Она выяснила, что помада для потрескавшихся губ составляет интересную альтернативу ушной сере. Откладывая свой ежемясячный заработок на шахте, она купила у шарманщицы револьвер 22-го калибра, который носила на всеобщем обозрении, главным образом из-за того, что у нее не было платья или юбки, под которой его можно было спрятать, но также из-за его простой конструкции, он не так подавляюще очевидно выделялся на ее худощавой фигуре, как полноразмерное оружие, но ни у кого не оставалось сомнений, что она способна его достать, прицелиться и выстрелить, она истово практиковалась при любой возможности на различных терриконах, со временем она могла выигрывать мелочь, споря с шахтерами, претендующими на звание метких стрелков. «Энни Оукли!» — начинали кричать финны, когда она появлялась в поле зрения, подбрасывали в воздух мелкие монеты в надежде, что она продырявит одну из них, иногда она была рада это сделать, предоставляя многим будущим возвращенцам в Финляндию амулет на счастье, который помогал им в грядущие дни гражданской войны и Белого Террора, разгрома и резни, обещание, что иногда неравенство можно преодолеть и гипотетическое проявит себя в этой зимней стране, ожидающей их.

 Эротическая утонченность не входила в число соблазнов Теллурид-Роу — Далли пришла к выводу, что для этого нужно ехать в Денвер, но, по крайней мере, благодаря базовому курсу в «Серебряной орхидее» она приобрела иммунитет, если не начала чувствовать себя действительно комфортно в связи с обычными грубыми сюрпризами, которые столь часто омрачают брак, и, больше всего, «Любовь», как ее определяли поколения несчастных и опухших здешних ковбойских Казанов, запутавшись в вопросах, которые с легкостью могли отвратить ее от любви. «Любовь», чем бы она ни оказалась, имела совсем другой радиус обстрела.

 — О таких вещах девушка должна говорить с матерью, — сказала она Фрэнку, — это ее мать рядом, а не спряталась где-то в многомиллионном городе, который с таким же успехом мог бы находиться на другой планете. Еще одна причина для того, чтобы я уехала отсюда и нашла ее, лучше раньше, чем позже, не говоря уж о том, что половину времени Мерль, кажется, не хочет, чтобы я находилась рядом, и, честно говоря, мне скучно рядом с ним, а шахтеры — не лучшие в мире кавалеры, и мне определенно нужно сменить обстановку. Дай подумать, было что-то еще, но я забыла.

 — Надеюсь, ты не думаешь, что несешь за него ответственность.

  — Конечно, думаю. Иногда он тоже — мой ребенок.

   Фрэнк кивнул.

 —  Называется «свалить из дома». Одна из тех вещей, на которую решаются все.

  — Спасибо, Фред.

  — Фрэнк.

 — Снова ошиблась! Теперь ты должен купить мне пиво.

«Помещение» в «Серебряной орхидее» оказалось пространством между двумя стенами, тайный ход через фальшивый камин. Места хватало только Фрэнку и сигарете, если он отламывал половину.

У него была оплачена еще одна ночь в отеле «Шеридан», но решил не испытывать судьбу и забрать деньги обратно.

 Клиенты вторгались и вываливались. Девушки слишком много смеялись, и без радости. Часто билось стекло. Пианино даже Фрэнку, у которого не было музыкального слуха, казалось серьезно расстроенным. Фрэнк лег между двумя стенами, свернув в трубочку пиджак вместо подушки, и погрузился в сон. Около полуночи его разбудил Мерль Ридо, стучавший в стену.

 — Забрал твои вещи из отеля. Хорошо, что ты туда не пошел. Боб Мелдрум ходил туда-сюда и заставлял всех нервничать. Выйди, если у тебя есть минутка, хочу тебе что-то показать.

Он вывел Фрэнка под холодный неуловимый рожок электрической лампочки, висевшей на высоком столбе, и они пошли, погружаясь в одичавший дискурс хижин, вдруг на Пасифик-Стрит раздался выстрел, кто-то залез на крышу и начал декламировать «Расстрел Дэна Макгрю», неподалеку домкратчики разгоняли нахохлившихся голубей, и вот они подошли к реке, где улица втискивалась в более респектабельные формы коммерции, за твоей спиной был неуправляемый электрический город, впереди — нетореная ночь, между ними — Сан-Мигель, только что с гор, метавший молнии света, как декларации невинности.

 — В Нью-Йорке, — сказал Мерль, — есть некий д-р Стивен Эмменс. Многие сбрасывают его со счетов как психа, но пусть тебя это не вводит в заблуждение, это — личность. Он берет серебро с малейшей частицей золота и начинает его бомбардировать при очень низкой температуре, устраивает ванну жидкого углерода, чтобы поддерживать холод, продолжает наседать, наседает день и ночь, пока мало-помалу содержание золота каким-то странным и неведомым образом не начинает расти. Минимум до трехсотой пробы, а иногда даже до девятьсот девяносто седьмой.

 — «Неведомым образом» — так говорят спекулирующие секретами.

— Ладно. Для меня не «неведомым», я просто не люблю будоражить людей без необходимости. Вы слышали о трансмутации?

 — Слышал.

— Это может быть она. Серебро преобразуется в золото, и не делайте такое лицо. Д-р Эмменс называет этот материал «аргентаурум», — Мерль достал самородок размером с яйцо. — Вот этот материал, аргентаурум, соотношение примерно пятьдесят на пятьдесят. А это..., — в другой руке возник туманный кристалл размером с карманную Библию, но тонкий, как зеркало нимфы, — это кальцит, именно в этой форме известный некоторым приезжим рабочим как Schieferspath, известковый шпат, хороший чистый образец, который мне удалось достать однажды ночью в Криде, да, ночь периодически возвращается в Крид, у суеверного шотландца, у него было девять идеальных бриллиантов, которые он не мог взять с собой и не мог выбросить. Представьте, что этот кусок шпата — кухонное окно, и посмотрите сквозь него.

— Боже мой! — некоторое время спустя воскликнул Фрэнк.

— Не видели такого в горной школе?

Окружающий пейзаж не только вырос вдвое и стал необычайно ярким, но, кроме того, перед ним было два словно накладывающихся изображения самородка, один золотой, а другой, несомненно, серебряный... В какой-то момент Мерль был вынужден забрать тончайший ромбоид из цепких рук Фрэнка.

— Так некоторые, — заметил Мерль, — отказываются от всего, кроме этого блуждающего огонька.

— Откуда это? — Фрэнк говорил медленно и ошеломленно, словно начисто забыл о самородке.

 — Этот кусок шпата? Не из здешних мест, скорее всего, из Мексики, из «Вета-Мадре» где-то в окрестностях Гуанахуато, Гуанахуато, где серебряные копи и шпат неотделимы друг от друга, как фасоль и рис, говорят. Достаточно странно, но еще там добывают серебро для мексиканских серебряных долларов, которое брат Эмменс использует исключительно в этом тайном процессе. К югу от границы просто кладезь этого преаргентарного серебра, весь этот шпат по соседству, понимаешь, к чему я клоню?

—  На самом деле нет. Если вы не хотите сказать, что двойное преломление каким-то образом является причиной этого...

— Да, но каким образом что-то столь слабое и невесомое, как свет, может преобразовывать твердые металлы? Звучит безумно, не так ли, во всяком случае, здесь, на твоем скромном нулевом уровне и ниже, где всё — вес и непрозрачность. Но представь высшие сферы, светоносный Эфир, проникающий всюду, как медиум, если возможно такое сравнение, где сходятся в одной точке алхимия и электромагнитная наука, представь двойное преломление — один луч для золота, другой для серебра, скажем так.

  — Ким мог бы.

  — Ты только что сам это видел.

— Это выходит далеко за пределы того, что ребята в «Голден» хотели бы довести до сведения своих горных инженеров, простите. Я доверяю вам и надеюсь, что вы не воспользуетесь моим невежеством.

—  Ценю твое доверие, — подмигнул Мерль, — так что я тебе кое-что расскажу. Этот процесс, разработанный Эмменсом, даже учитывая его стоимость — а упоминалась сумма в десять тысяч долларов за один заход, но это сейчас, рано или поздно подешевеет — этот материал может сбить с ног Золотой Стандарт прямо на его прославленную задницу. И что тогда произойдет с ценами на металл? Неужели Закон о Серебре со всей сопутствующей показухой был отменен зря? Окажется, что золото стоит не дороже серебра, плюс стоимость этого процесса, и тогда на каком кресте распинать человечество? Не говоря уж о Банке Англии, и Британской империи, и Европе, и всех этих империях, и всех, кому они одалживают деньги — а совсем скоро это будет весь мир, понимаешь?

— «А я продам тебе все подробности процесса Эмменса всего за пятьдесят центов» — к этому вы клоните? Мой мозг еще не превратился в пудинг, Профессор, и даже если это всё честно, кто будет таким простаком, чтобы купить одну из этих Аргентина-во-что-бы-то-ни-стало...

 —  Управление монетного двора, начнем с того.

 —  Подумать только!

— Не верь мне на слово, порасспрашивай. Док Эмменс продает слитки аргентаурума Управлению монетного двора США с 97-го года или около того, со времен правления Лаймана Гейджа, этого старого подручного Золотого Стандарта и директора банка, ты не мог так свихнуться на цинке, чтобы не слышать о том, что известно всем. Большая доля нашей чертовой американской экономики опирается непосредственно на это, как тебе?

 — Мерль. Зачем вы вообще мне это показали?

 — Потому что, возможно, то, что ты ищешь, является не тем, что ты ищешь на самом деле. Может быть, это что-то другое.

Фрэнк не мог избавиться от странного впечатления, что он зашел в театр-варьете и какой-то волшебник, например, китаец, пригласил его из зала добровольным помощником для какого-то длинного сложного трюка со скороговорками, и Фрэнк был слишком озадачен, чтобы оценить его в полной мере.

 — Ищу...

—  Не этот самородок. Не это маленькое оконце исландского шпата. Фактически, — в голосе Мерля появились резкие скрипящие нотки веселья, словно шум закипающего чайника, — существует целый каталог вещей, которые ты не ищешь.

— Ладно, скажите мне. Что я на самом деле ищу. Кроме салуна в данный момент.

— Это только догадка, но это то, что искал и твой отец Вебб, хотя знал об этом не больше, чем ты.

   Опять это чертово впечатление разговора с китайцем.

 — Поговори с доком Тернстоуном. У него может быть несколько идей.

Голос Мерля изменился, и Фрэнка захлестнула странная волна внутреннего беспокойства.

— Зачем?

   Но Мерль спрятался за маской профессионально бесстрастного мага.

  — Помнишь тех томминокеров, которых вы с Далией встретили на «Хеллкайт»?

Ну, был период, когда Мерль тоже видел в забоях маленький народец, некоторые были одеты довольно своеобразно — необычные шляпы, военная форма не совсем как в армии США, маленькие остроносые туфли и так далее, и однажды вечером он был достаточно неблагоразумен, чтобы рассказать об этом своему приятелю-ученому, после чего док Тернстоун уверенно заявил, что это синдром Шарля Бонне, упоминание которого он позже нашел в классическом труде Пакпула «Переживания в нейропатии».

— Этот синдром объясняют множеством причин, в том числе — дистрофией желтого пятна и нарушениями в височной доле.

— А как насчет настоящих чар, duendes?', — спросил Мерль. — Это не рациональное объяснение.

— Со всем уважением к доку, я не могу согласиться. Они там внизу, согласен.

  — Хочешь мне показать?

Третья смена, конечно, наилучшее время для таких дел. Настроившись на научный поиск, док воздержался от своей обычной вечерней дозы лауданума, хотя это не улучшило его настроение, фактически, Мерлю он казался резвым за двоих, они надели комбинезоны и шахтерские непромокаемые плащи, взяли электрические фонарики, вошли в пещеру в залитом лунным светом склоне холма и начали прокладывать себе путь сквозь древнюю капающую породу по резко наклоняющемуся вниз туннелю в заброшенную часть выработки.

— Если рядом люди, они чувствует дискомфорт, — объяснил Мерль на поверхности. — Поэтому они склонны отправляться туда, где людей нет.

Томминокеры не просто сочли этот сектор «Литл Хеллкайт» подходящим — за годы заброшенности они превратили его в постоянный чертов полноценный Зал для приемов томминокеров. Неожиданно: все они были там, действительно, регулярная подземная живая картина. Эти duendes играли здесь в покер и пульку, пили красный виски и домашнее пиво, ели еду, украденную из шахтерских судков и чуланов столовой для неженатых, затевали драки, безвкусно шутили — делали всё, что можно встретить в любом клубе отдыха на поверхности в любую ночь недели.

— Ладно, это легко объяснить, — пробормотал док словно про себя. — Я просто сошел с ума, только и всего.

— У нас двоих не могла возникнуть эта проблема Шарля Как-бишь-его? — предположил Мерль. — Нет. В этом не было бы смысла.

  — В этом больше смысла, чем в том, что я вижу.

Так что они стали в известном смысле заговорщиками против владельцев шахт и рациональных объяснений, которые те склонны были предпочесть. Например, существовало мнение, что томминокеры — не маленькие люди в причудливых костюмах, а «всего лишь» древесные крысы. Владельцев утешала привычка древесных крыс воровать взрывчатку. Каждый динамитный патрон, украденный древесной крысой, не попадет в руки Анархистов или членов Профсоюза.

 — Где-то, — заявила Далли, — есть хотя бы один томминокер с чертовой тучей припрятанного динамита. Чертово динамитное Эльдорадо. Зачем ему вся эта взрывчатка?

  — Ты уверена, что это одно существо?

  — Я знаю. Я знаю, как его зовут. Я умею говорить на их языке.

—  Не надо, — сказал док, — не морочь мне голову этими рассказами. Полагаю, всё зависит от того, ворует ли он еще и детонаторы. Меня немного волнует, сколько детонаторов исчезло.

   Фрэнк нашел дока Тернстоуна на ночной смена в Шахтерском Госпитале.

  — Мерль Ридо сказал, что мне нужно с вами увидеться.

—   Значит, вы — Фрэнк Траверс.

Они общаются с Мерлем по прямому проводу что ли? Фрэнк заметил, что док смотрит на него.

 —  Что-то случилось?

—  Не знаю, упоминал ли об этом Мерль — мы с вашей сестрой Лейк некоторое время дружили.

   Еще один обожатель Лейк.

   «Она красавица», — всегда спешили заверить Фрэнка друзья и одноклассники, хотя он редко это замечал. Однажды он спросил у Кита, который, кажется, проводил с ней больше времени, чем кто-либо другой, но парень только пожал плечами: «Я ей доверяю». Словно это могло прояснить ситуацию.

— Да, но мы что, собираемся однажды выступить против какого-то гада, который не устоит перед ее чарами, о которых я постоянно слышу?

— Думаю, она в состоянии о себе позаботиться. Ты видел, как она стреляет, совсем неплохо.

  — Это как раз то, что хочется услышать брату.

— Дела обстоят так, — сказал теперь Фрэнк, — что мы в последнее время не встречались.

Кажется, прошла минута, прежде чем док отряхнулся, как собака, вылезшая из горного потока, и извинился:

  — Лейк, черт, она разбила мне сердце.

   Ну-ну.

 — Ой ли, — ответил Фрэнк, хотя на самом деле он промолчал.

— В таких случаях, как ваш, — сказал он как можно добрее, — я склонен назначать «Олд Гидеон», дозу на три пальца, пока всё не пройдет.

   Док улыбнулся немного смущенно:

— Я не искал сочувствия. Нельзя сказать, что она захлестнула меня, как стихийное бедствие. Но если вы угощаете...

Еще в 1899 году, вскоре после опустошившего город ужасного циклона, молодой Уиллис Тернстоун, недавно получивший диплом Американской школы остеопатии, выехал на запад из Кирксвилла, Миссури, с небольшой сумкой, в которой лежала смена белья, дополнительная рубашка, письмо со словами моральной поддержки от д-ра А. Т. Стилла и старомодный кольт, во владении которым он был далек от совершенства, наконец он прибыл в Колорадо, где в один прекрасный день во время пересечения плато Анкомпагре на него напала небольшая банда пистольерос.

— Положите на землю, мисс — посмотрим, что у вас в этом красивом чемоданчике.

—  Немного, — ответил Уиллис.

— Эй, что это? Здесь спрятано железо! Ну-ну, нельзя допустить, чтобы говорили, что Джимми Дроп и его банда отказали нежной душе в честной дуэли, так что, маленькая леди, хватайте свой огромный пистолет, и приступим, да?

Остальные члены банды расчистили пространство, по краям которого оказались Уиллис и Джимми в классической позиции соревнования.

— Вперед, не стесняйся, я дам тебе фору в десять секунд, прежде чем достану пистолет. Обещаю.

Слишком ошеломленный, чтобы насладиться охватившим банду духом невинного веселья, Уиллис медленно и неумело поднял свой револьвер, пытаясь прицелиться настолько точно, насколько позволяли дрожащие руки. После честного счета «десять» верный своему слову и быстрый, как змея, Джимми достал оружие, наполовину привел его в рабочее состояние, но потому вдруг остановился как вкопанный, застыл, неуклюже согнувшись.

— Тьфу! — крикнул головорез, или крикнул что-то другое в этом роде.

— Ой, шеф, шеф! — воскликнул его лейтенант Альфонско, — скажите нам, что это не ваша спина снова.

 — Чертов идиот, конечно же это моя спина. Это источник всех несчастий — и хуже, чем в прошлый раз.

  — Я могу это исправить, — предложил Уиллис.

  — Прошу прощения, какое, черт возьми, дело до этого чертову фермеру?

  — Я могу расслабить вашу спину. Доверьтесь мне, я остеопат.

— Нормально, у нас широкие взгляды, несколько парней из отряда в евангелической церкви, только не пропагандируйте здесь взгляды ку-клукс-клана — яххххх, в смысле, ух.

  — Теперь легче?

  — Боже мой! — распрямляясь осторожно, но безболезненно. — Это чудо.

  — Грасиас, Диос! — закричал исполнительный Альфонсито.

  — Я вам обязан, — догадался Джимми и спрятал пистолет обратно в кобуру.

— Я довольствуюсь своей жизнью, — предложил Уиллис. — Может быть, купить вам всем как-нибудь выпивку?

 —  Идем, здесь прямо за перевалом.

   Они направились в ближайший ковбойский салун.

— Это всё — чертова жесткая езда и другие активности в седле, — сразу же объяснил Джимми, — ковбои на самом деле просто прокляты, покажите мне человека, который всё время на лошади, и я покажу вам жертву острого люмбаго. Наверняка в ваших руках магия, док, возможно, вы нашли здесь свою землю обетованную.

Уиллис, к тому времени выпивший бессчетное множество порций красного виски, на мгновение вышел из полузабытья, чтобы обдумать эту оценку профессиональных качеств.

— Вы хотите сказать, что я мог бы открыть частную практику в одном из этих городов...

— Ну, наверное, не в любом городе, вам сначала надо навести справки — некоторые из этих городских эскулапов, открыв свою практику, не хотят конкуренции. Известны случаи жестокости.

— Дипломированные врачи? — изумился Уиллис. —Люди, призванные исцелять, проявляют жестокость?

—  И даже если вы не найдете город сию минуту, у вас всегда будет работа, ручаюсь.

 — Это как?

— Гастроли по кругу остео-как-его-там, просто всё время ездить и расширять круг, многие гуртовщики умеют это делать, никакого позора.

Вот как повернулась жизнь молодого Уиллиса Тернстоуна. Он путешествовал по Западу, лелея, кроме своих еретических талантов, мечты городского жителя — часто посещать не слишком ревностную церковь, встретить и жениться на достойной девушке с дипломом колледжа, созреть в местного «Дока», с которым без колебаний будут играть в карты, раз в неделю по маленькой, конечно... но одна случайная встреча с грозной бандой Джимми Дропа среди отравляющей разум вики посевной в креозоте пыльного плато направила его совсем в другую сторону.

Нельзя сказать, что обывательский императив прекратил диктовать ему свою волю. Он заметил, что начал дополнять свои остеопатические умения общемедицинскими, заказывал на востоке медицинские пособия, учился обрабатывать местных аптекарей в городах, через которые проносился, выяснил, что несколько субботних ночей проигрыша в покер могут стоить семестра в школе фармацевтов. К тому времени, как он ворвался в Теллурид и начал работать в Шахтерском госпитале бок о бок с д-ром Эдгаром Хэдли и медсестрой Маргарет Перилл, он был столь же доктором, сколь и они, работавшие в этой больнице, хотя долго не мог избавиться от привычки диагностировать редчайшие из возможных патологий на основании симптомов, о которых ему рассказывали пациенты. Поскольку они умирали или выздоравливали сами, и никто не вел учет, не было возможности узнать, насколько эффективно лечение, а он был слишком занят, чтобы провести надлежащее исследование.

Он встретил Лейк в Шахтерском госпитале, когда его вызвали к чернорабочему с простреленной рукой. Первым подозреваемым. Чье имя пришло Уиллису на ум, был Боб Мелдрум, который присутствовал здесь, но клялся, что лишь в качестве консультанта, инструктируя стажера-регулировщика, как поддерживать порядок на шахте.

 —  Готов предложить свои услуги, — сказал энергичный парень.

— Черта с два я их приму, — ответил Боб, — научись пользоваться своим 44-м калибром. Вот здесь, так, упс.

Слишком поздно, пистолет выстрелил и кровь шахтера перестала бежать к сердцу.

Лейк была в простом серо-белом платье, с покрытой головой и профессиональной манерой держаться, и с того мгновения, когда Уиллис ее увидел, он был обречен, хотя ему понадобилось несколько недель, чтобы это понять.

Они ездили на Форелевое озеро и устраивали пикники. Он приносил к ее дверям букеты подсолнухов. Однажды ночью он с налету сказал ей, что хотел бы, чтобы они поженились. Он встретился с ее матерью Мэйвой и на некоторое время вправил ей спину. Однажды кто-то упомянул, что Лейк сбежала с Дойсом Киндредом.

Это привело дока в такое отчаяние, что Джимми Дроп предложил отправиться в погоню за парой от его имени.

 — Сосунок ездил с нами, недолго, никому он не нравился — подлая маленькая кустарниковая змея. Ты хочешь убрать его с дороги, я сделаю это лично.

  — О, Джим, я не могу просить тебя об этом...

  — Не нужно просить, док, я навсегда перед тобой в долгу.

  — Навсегда — именно столько она будет тосковать, а где тогда окажусь я?

   Джимми нехорошо прищурился.

 —  Они так на это реагируют?

  — Просто хотелось бы исключить такую возможность.

—   Да... ну, да, понимаю...

Конечно, док не привык проигрывать. Лейк и близко не была похожа на девушку, которую, как он думал, он искал, чтобы устроить с ней жизнь, из-за нее все его планы вылетели в трубу, это был шанс «сделать неправильный выбор» в жизни достаточно рано, чтобы это принесло ему пользу. А теперь она сбежала с типом, слишком омерзительным даже для банды Джимми Дропа. Если она не стала великой потерянной любовью его жизни, она, возможно, могла бы стать невыслушанным комментатором этой жизни.

— Она что? С кем сбежала? — наверное, повторил несколько раз, потому что новость его оглушила.

— Верно, — док медленно кивнул, — я и сам до сих пор не могу принять эту мысль.

 — Это, конечно, не помогает, — сказал Фрэнк, — правда. Кто еще знает?

Острый вкрадчивый взгляд, которым его наградили, выражал не столько сочувствие, сколько научный интерес. Фрэнк почувствовал, как на него обрушилась подобно болезни иссушающая кожу лихорадка стыда.

—  Никаких идей, куда они могли поехать?

  — Если бы я знал, мудро ли с моей стороны тебе об этом говорить?

— У вас чувства к моей сестре и всё такое, так что не поймите это превратно, но...когда я ее найду, я убью шлюху. Окей? Его само собой, но ее — эту треклятую — даже не могу произнести ее имя. Насколько естественно, что это вообще могло произойти, док?

— Не знаю. Ты хочешь спросить — это хорошо известное психическое состояние или что-то такое? — он оглянулся в поисках своего экземпляра книги Пакпула.

 —  Черт. Наверное, я пойду убью кого-нибудь просто для практики.

 — Тебе надо успокоиться, Фрэнк. Вот, — небрежно царапая слова, ... — покажи этот рецепт в аптеке.

— Спасибо, но тем не менее. Наверное, что мне надо сделать — так это поговорить с Джимми Дропом.

— Я знаю, что они с Киндредом недолгое время ездили вместе, давно, но какова вероятность того, что они до сих пор на связи?

— Если нет, тогда, черт, нет смысла, — Фрэнк всматривался в свою шляпу, у него начали проявляться классические симптомы меланхолии и многого другого.

—  Конечно, они с папой много воевали, особенно, когда я был в Голдене, но это просто... Почему она не пошла дальше и не застрелила его, если так сильно ненавидела? В этом было бы больше смысла.

Док налил себе новую порцию на три пальца и дружелюбно помахал бутылкой перед Фрэнком.

—  Лучше не надо. Надо подготовиться.

— В отличие от звука или света новости распространяются с головокружительной скоростью, и даже не всегда по прямой, — сказал док.

Фрэнк сощурился на потолок.

  — Что...это значит?

   Док Тернстоун пожал плечами.

—   В этот вечерний час Джимми, как всегда, в «Лопнувшем пузыре».

Хотя эти старые новости уже не имели значения ни для кого, кроме Фрэнка, он всё равно пробирался по бессонному городу, надвинув шляпу до бровей, уверенный, что все, кого он встречал, были в курсе истории и ухмылялись при виде него с презрением или, хуже того, с жалостью — бедный глупый Фрэнк, узнал всё последним.

 Джимми Дроп — очень короткая стрижка с Арапахо-Стрит, блестевшая от барменского воска для укладки волос, усы, завитые в китайском стиле, фирменный монокль, непринужденно державшийся на месте — сидел в задней комнате «Лопнувшего пузыря» с компаньонами и играл в сложную игру зловещим ножом погонщика, лезвие которого применялось в случае возникновения неустоек. Судя по цвету его рубашки, Альфонсито оказался этой ночью наименее удачливым, к вящему веселью других.

 — Я сразу тебя узнал, — сказал Джимми, когда они сели за бутылку бурбона без этикетки. — У вас с братом одинаковые носы, хотя нос Рифа пару раз ломали, конечно. Горжусь тем, что был там в обоих случаях.

 — Надеюсь, это сделал не ты.

— Нет-нет, просто обычные профессора, учили нас, невежд, тонкостям этикета.

—  Словно не партнеры по игре, — Фрэнк улыбнулся уголком рта, зная, как может разволноваться Джимми, но сейчас он не обратил на это внимания.

— Он, он говорил, что ты — тот еще тип, — монокль сверкнул. — Я слышал, он вернулся на восток. Прозвучало так, словно вернулся на восток окончательно.

 —  Тебе это должно быть известно лучше, чем мне.

— Догадываюсь, что нынче ты ищешь Дойса. Хотел бы тебе помочь, но сейчас они могут быть, он может быть где угодно.

  — Ты можешь говорить «они».

—  Ты знаешь, я ненавижу распускать слухи. Сплетничанье нужно признать тяжким преступлением и ввести за него тяжелое наказание, включая повешение для рецидивистов.

  — Но?

 — Я видел твою сестру лишь однажды, в Лидвилле. Тогда она была юной леди, лет десять-одиннадцать? В ту зиму построили большой Ледяной Дворец на Седьмой улице.

 —  Помню это. Сложно поверить, что действительно было.

Три акра на вершине холма, дуговые лампы, ледяные башни высотой девяносто футов, самый большой каток Мироздания, ледяные блоки для замены доставляли каждый день, танцевальный зал, кафе — дворец был популярнее Оперного театра, но был обречен растаять с приходом весны.

— Риф был там с самого начала, — вспоминал Джимми, — но не на самом деле, думаю, мы той весной выполняли свою первую совместную работу. Твоя сестра получила пару коньков и проводила большую часть времени в Ледяном Дворце. Как все остальные дети Лидвилла. Однажды она учила танцевать Голландский Вальс мальчика из города, сына кого-то из руководства, ненамного старше ее, Вебб Траверс пришел, увидел это и закатил истерику. Десять лет прошло, я видел людей и пошумнее, но до сих пор помню эту карусель. Твой папа действительно хотел кого-то убить. Это была не обычная всем нам знакомая история «убери-руки-от-моей-дочери». Это было нелепое поведение пациента сумасшедшего дома.

 — Я был на работе в тот день, — вспомнил Фрэнк, — убирал породу на смене, когда вернулся, они еще были там. Крики были слышны за милю, я подумал, что это китайцы или кто-то вроде того.

Это была политика, вот в чем дело. Если бы это был сын шахтера, даже владельца салуна или магазина, Вебб побурчал бы и успокоился. Он пришел в ярость при мысли о том, что какой-то маленький богатый выскочка, ни дня в своей жизни не работавший, обманом схватил невинную дочь трудящегося.

— Это даже не из-за меня, — Лейк была не настолько зла, чтобы позже об этом не напомнить, она всё понимала достаточно ясно, — это опять из-за твоего чертова старого Профсоюза.

К счастью для всех, вокруг были холодные головы, не говоря уж о руках и ногах, которые, скользя, сформировали социальный барьер и вытолкали Вебба с катка, Лейк поникла головой в жемчужно-серой тоске, а мальчик укатил на поиски другой партнерши.

— Мексиканцем, наверное, — решил Элмор Диско. — Тебе, конечно, понадобится правильная шляпа, хотя ты не брился несколько дней — это хорошее начало. Насчет остального мы можем проконсультироваться с Лупи.

Они были в «Надшахтном копре», и субботний вечер обещал обычное центробежное движение к концу света и последующему всеобщему пьяному забытью.

— Элмор, почему ты мне помогаешь? Я думал, что ты Друг Владельцев Шахт.

— То, без чего на самом деле не может обойтись ни один бизнес, — наставлял его Элмор, — это старый добрый мир и спокойствие. Любое агрессивное поведение, выходящее за рамки обычного веселья субботней ночи, может разочаровать банки в Денвере, не говоря уж об однодневных поездках в наш город шарлатанов, от которых все мы так зависим, еще одна вещь, которую тебе необходимо знать: у нас сейчас период безделья, чем меньше, тем лучше. Сейчас кто-нибудь вроде тебя, молодой человек, выглядящий достаточно безобидно, просто войдя в город, попадет в центр внимания слишком многих негодяев, поэтому малышу Э. Диско самое время поразмыслить, как помочь тебе лучше всего обставить твой выход.

 Оказалось, что на улице возле салуна «Завсегдатай скачек» играет Гастон Вилла и его Шизанутые Бандольеро, странствующие музыканты в белых кожаных куртках с бахромой, усыпанных блестками «чапсах» и огромных шляпах, скрывавших лица мексиканцев из низов, цвета спектра в соответствии с длиной волны. Отец Гастона был одержим родео, словно воображаемый Чарро, и когда однажды ночью возле Ганнисона он нарвался на аудиторию, чьи представления об отбраковке оказались фатальными, его жена упаковала все его старые костюмы, подтолкнула Гастона, поцеловала его, сказала «адьос» на вокзале и отправила восвояси, чтобы он стал саксофонистом в бэнде шоу «Дикий Запад». Не единожды он был вынужден оставить свои инструменты в залог, чтобы оплатить проживание в гостинице, счет в баре или карточные долги, Гастон плыл по течению много лет и получал разные необычные ангажементы вроде этого.

— Пусть вас это не заботит, — обнадежил он Фрэнка, — вот, вы знаете, что это?

Он показал громоздкое хитроумное приспособление из потускневшей и помятой меди, покрытое клапанами и клавишами, верхний край которого раскрывался рупором, это было что-то для марширующего брасс-банда.

  — Конечно. Еще раз повторите, где здесь пусковое устройство?

— Это называется Галандроном — военный фагот, когда-то стандартного образца для оркестров французской армии, мой дядя спас его в битве при Пуэбло, видите несколько вмятин от мексиканских пуль вот здесь и здесь?

— А сюда вы дуете, — сказал сбитый с толку Фрэнк, — подождите минутку, сейчас...

 —  Вы научитесь.

— Но пока что я...

Кабальеро, вы бываете в этих кантинах — музыкальные вкусы там непритязательны. Никто в этом оркестре не был музыкантом, когда к нам присоединился, но у всех были какие-нибудь проблемы. Играйте с энтузиазмо, как можно громче, и уповайте на благосклонность и плохой слух гринго-кутил.

 Вот как Фрэнк превратился в Панчо-Фаготиста. Несколько дней он учился извлекать звуки из этого поршня, вскоре уже играл «Хуаниту». Если играть в ансамбле с несколькими фанфарами, не так уж и плохо, он подумал. Иногда трогательно.

Незадолго до отъезда из города Фрэнка окутало что-то, немного отличающееся от того, что он считал своим нормальным душевным состоянием. Он откладывал, сколько мог, но потом всё же пришел на шахтерское кладбище, стоял там и ждал. На кладбище было много приведений, но не больше, чем в долине и на склонах окружающих холмов. Фрэнк был человеком практичным, и его особо не преследовал призрак Вебба. Другие призраки пожурили Фрэнка за это перед Веббом.

О, это Фрэнк. Когда придет время, он поступит правильно, он просто всегда был слишком практичным, вот и всё...

Это словно наша специализация, папа. Риф весь на нервах, Кит всё постигает с помощью науки, а я изо дня в день колочу в закрытую дверь, как тот парень с востока, который пытается превратить серебро в золото.

Дойса и Слоута нет в Теллуриде, сын. И никто здесь тебе не сказал бы, где они, даже если бы знал. На самом деле к этому времени они уже, наверное, разделились.

Я хочу найти Дойса и Лейк. Может быть, он уже ее бросил, может быть, она — еще одна падшая женщина сейчас, а он во весь опор скачет к тому, что называет своим будущим. Он даже мог пересечь Рио-Браво.

   Он, может быть, хочет, чтобы ты так думал.

 Он не может оставаться в США слишком долго, его преследуют старые братки, тяжелые времена, и немало молодых рецидивистов, которые будут работать дешевле, так что он — вчерашний балласт. Единственное, что он может сделать — уехать на юг.

Так рассуждал Фрэнк. Вебб, который теперь знал всё, не видел смысла его переубеждать. Он сказал лишь: «Ты что-то слышишь?».

 Какие-то духи начали петь oo-oo-oo. Вебб всегда выражал свое мнение в основном с помощью динамита. У Фрэнка было видение, или то, что можно назвать видением, когда вы слышите, а не видите...не отрадный гром взрыва на шахте в горах, а прямо здесь в городе, какой-то грохот молота внизу в долине, так что даже черно-белые молочные коровы на минуту подняли глаза, прежде чем вернуться к серьезному поеданию растительности... звучал пробирающий до костей голос возмездия.

 Лица, которые он считал знакомыми, оказались лицами других людей или вообще исчезли. Салунные девицы пытались втянуть его в метафизические диспуты, вроде того, ходят ли мертвецы и тому подобное. Однажды ночью на дороге Офир Фрэнку показалось, что он увидел сестру, она направлялась в долину, старательно отворачиваясь, как делала Лейк, словно из-за какого-то горя не хотела ничего объяснять, если кто-то спросит. Он решил, что это призрак.

   Фрэнк пришел с Мерлем, чтобы проводить Далли с вокзала.

Хотелось бы проехаться с тобой, хотя бы до Денвера, но у некоторых из этих парней другие идеи. Так что слушай: мой брат Кит возвращается на восток в колледж Йеля, это в Нью-Хейвене, Коннектикут. Не дальше от Нью-Йорка, чем Монтроз от нашего города, так что не сомневайся и свяжись с ним, если сможешь, он — хороший мальчик, немного мечтательный, пока ты не завладеешь его вниманием, но не изобрели еще передрягу, из которой он не смог бы тебе помочь выбраться, просто не стесняйся, слышишь?

 — Спасибо, Фрэнк, что ты волнуешься за меня, хотя со всем, что на тебя навалилось, сейчас тебе нужно волноваться о себе.

—  Наверное, потому что вы с Китом — одного поля ягоды.

  — Черт, в таком случае я к нему близко не подойду.

На платформе Далли ловила взгляды поднаторевших в искусстве родительства, многие смотрели на нее с активным неодобрением. Позволить ребенку путешествовать без присмотра взрослых через две трети континента в этот порочный круг общеизвестного разврата, каковым является Нью-Йорк — безусловно, это дело должны разбирать во многих, если не в большинстве залов суда страны...

— Оставим приговор для суда Христианской Морали, неоспоримой и безжалостной, перед которой однажды должны будут склониться все мирские власти, включая судей...

 — Леди, — заметила обсуждаемая дерзкая язва, — если мне удавалось выжить после обычной ночи в Теллуриде, ничто на востоке не составит для меня большую проблему.

   Мерль улыбнулся, пытаясь выразить отеческую гордость.

  — Теперь будь осторожна, Далия.

Все остальные уже сели в поезд, который готовился к обратному путешествию, словно до последней минуты не мог вынести разлуки с Теллуридом.

—  До скорого, папа.

Они так часто обнимались на прощание, короткие прощальные абрасо не составляли для нее сложности. Мерль, у которого возникло чувство, словно он положил на стол ставку, знал, что ему лучше не пугать ее сейчас. Никто из них не был особо заинтересован в том, чтобы разбить другому сердце. В теории они оба знали, что ей нужно уехать, но всё, чего он сейчас хотел —это ждать, даже следующего дня. Но он знал это чувство и догадывался, что оно пройдет.

— Мне нужно отсюда сваливать, — пришел к выводу Кит. Первое, что приходило ему в голову утром, последнее, что он говорил, прежде чем забраться в кровать, он заметил, что повторяет эти слова, как молитву. Очарование Йеля не просто развеялось наконец-то — под ним оказались токсичные слои, когда Кит начал понимать, как мало это место связано с учебой, не говоря уж о поиске трансцендентного мира мнимых чисел или векторов, хотя иногда он ловил намеки на каббалистические или не выраженные словами знания, передаваемые словно от разума к разуму, не столько благодаря Йелю, сколько ему вопреки. Это относилось к невидимым новым волнам, прежде всего — скрытым в Уравнениях поля Максвелла в течение многих лет, пока их не нашел Герц, Шункичи Кимура, учившийся здесь с Гиббсом, вернулся в Японию, устроился на факультет колледжа Морского штаба и в команде изобрел беспроводной телеграф как раз к началу войны с Россией. Векторы и беспроводной телеграф, скрытая связь.

 Гиббс умер в конце апреля, и посреди всеобщего уныния, царившего на кафедре математики, Кит понял, что это была последняя капля, Йель проявил свою сущность высокомерной технической школы, где учат, как быть Выпускником Йеля, или вообще фабрики по выпуску Выпускников Йеля, джентльменов, а не ученых, исключения были возможны лишь по недосмотру, и сейчас был именно тот случай.

   Факс ничем тут помочь не мог. Кит не знал, как завести об этом разговор, хотя 'Факс предоставлял ему более чем достаточно к тому поводов.

  — За всё то время, пока ты здесь, ты не вступил ни в один клуб.

 — Слишком хлопотно.

 —  Хлопотно?

   Они посмотрели друг на друга, словно были с разных планет.

  —Я хочу сказать — ты тоже можешь оказаться евреем, знаешь ли.

Это ничего не проясняло. В то время в Йеле евреи были экзотическим видом.

В начале своего пребывания в Йеле Кит однажды присутствовал на соревнованиях по легкой атлетике и увидел, как юношу из его группы поздравляли старцы, одетые, как Кит теперь понимал, в дорогие городские костюмы. Они стояли и болтали, непринужденно улыбались, не обращая внимания на молодых атлетов, которые на всеобщем обозрении бегали, прыгали, вертелись и метали диски на темно-зеленом поле, страдая от неожиданных приступов боли и телесных повреждений, стремясь получить предложенное в этот день фальшивое бессмертие. Кит подумал: «Я никогда не буду выглядеть, как этот парень, разговаривать, как он, не буду таким популярным». Сначала это создало ужасное чувство отчуждения, пронизывающее убеждение: из-за того, где и у кого он родился, его никогда не пустят в этот мир видимых привилегий. А потом к нему вернулось благоразумие, и он задал себе рациональный вопрос: «Почему я так сильно этого хочу?», хотя ему несколько месяцев казалось, что его жизнь находится в фазе затмения.

Он начал наблюдать за этим необычным общением в кампусе, в городе, на торжественных церемониях и приемах, вскоре выяснив принципы общения студентов колледжа и стариков, историю успеха которых мальчики хотели повторить. Он считал, что понял.

На занятиях Гиббс, прежде чем приступить к решению задачи, любил говорить: «Мы должны притвориться, что ничего не знаем о решении от Природы». Поколения студентов, и Кит вместе с ними, принимали это метафизическое обещание близко к сердцу. Хотя Векторизм предлагал врата в области, которые агенты Уолл-Стрит вряд ли понимали, не говоря уж о том, чтобы в них проникнуть, повсюду, куда смотрел Кит, были наблюдатели от Вайба, глаза выглядывали из лиственной засады, словно Кит — нечто вроде инвестиции, и ключ к его будущей эффективности можно получить только с помощью ежеминутной слежки, стоит сомкнуть веки, и они могут пропустить что-то важное. Хуже того: если план всё это время заключался в том, чтобы загнать его вглубь его головы, он уже потерял дорогу обратно. Математики того сорта, к которому принадлежал Кит, страдали от противоречивых убеждений, он знал, что ему не нужно далеко уходить от механики данного мира, но в то же время помнил, что цели Вайба, которые Кит мог себе представить, не предусматривают его судьбу в качестве Векториста, а у магната были не столь обширные представления о большой системе Гиббса или высшем потенциале.

— Из-за того, что ты понимаешь эти оторванные от реальности черточки, — брюзжал Скарсдейл Вайб, когда стало понятно, что нежелание Кита стать наследником Вайба — не напускная скромность ради улучшения условий сделки, — ты воображаешь, что лучше нас?

 — Это, скорее, вопрос того, куда они ведут, думаю, — ответил Кит, не желая ввязываться в спор с джентльменом, оплачивающим счета.

 —То есть все остальные, ты хочешь сказать, оказались на обочине этого замызганного Мироздания?

— Разве это я имел в виду? Вот..., — всё еще дружелюбный, он достал блокнот в четырехдюймовую клетку.

—  Нет-нет, не стоит беспокоиться.

—  Здесь нет ничего слишком интеллектуального.

— Молодой человек, я столь же интеллектуален, сколь любой человек, которого вы встретите в этом некогда гордом заведении, которое посещаете.

 И он удалился, оставив за собой яркий след оскорбленной добродетели.

Киту снилось, что они с отцом в городе, который как бы Денвер, но на самом деле не Денвер, в каком-то странном салуне-варьете, где собралось обычное отребье, но все ведут себя неестественно хорошо. Кроме Вебба, который кричал:

— Эфир! Что, черт возьми, я здесь забыл, Тесла мне в печенки! Какое тебе дело до этого Эфира?

 —  Я должен узнать, существует ли он.

 —  Этого никто не должен знать.

 —  Именно сейчас, отец, я должен. Я всегда верил, что дети пришли из Рая...

Он замолчал, надеясь, что Вебб закончит мысль, которую он не смог продолжить, потому что ему вдруг стало очень грустно. Вебб, словно не представляя, что делать с таким воодушевлением, не смог ничего ответить. Все остальные — пьянчуги, погонщики мулов, курильщики опиума и жулики, сидевшие в этом заведении, не обращали на них никакого внимания, предпочитая разговоры на профессиональные темы, сплетни и болтовню о спорте. Он проснулся. На его плече лежала лапа его скаута Проксимуса:

—  Этот профессор Вандерджус хочет тебя видеть в лаборатори «Мажор».

 —  Который час, Прокс?

  — У меня не спрашивай, я тоже спал.

 Всю дорогу по Проспект-Стрит мимо кладбища росло чувство, что должно произойти что-то ужасное. Кит сомневался, что это связано с Теорией света, которой он в этом семестре занимался с профессором, изучавшего ее у Квинке в Берлине, еще до Майкельсона и Морли, поэтому чувствовался явный осадок Эфира. За пределами университета, на юг от Грина, разливая по комнате пиво и для выразительности размахивая треугольным куском итальянской выпечки с сыром и помидором, которая повсюду продавалась в этих окрестностях, старый воробей, слава богу, принадлежал к совершенно другому виду, вспоминая байки из ранних дней электричества, которые заставляли широко раскрыть глаза даже наиболее пропитанных пивом первокурсников.

Наконец, он подошел к напоминающему крысиную нору офису, где его с торжественным видом ждал профессор Вандерджус. Он встал и вручил Киту письмо, Кит сразу увидел, что в письме новости, к которым он не готов. На конверте почтовый штемпель Денвера, но дата неразборчива, и кто-то уже открыл конверт и прочел письмо, лежавшее внутри.

   Дорогой Кит,

 Мама попросила написать тебе, что папа умер. Говорят, что это произошло где-то в МакЭлмо. И не от «естественных причин». Риф привез его тело, и он похоронен на шахтерском кладбище в Теллуриде. Риф говорит, что тебе нет необходимости возвращаться прямо сейчас, они с Фрэнком позаботятся обо всем, что необходимо сделать. Мама сильная, говорит, что всегда знала, что это должно случиться, враги были повсюду, куда бы он ни приехал, время взаймы и так далее. Надеюсь, что у тебя всё хорошо и однажды мы увидим тебя снова. Прилежно учись, не бросай учебу и не волнуйся слишком сильно об этом, все мы способны сделать то, что должны сделать.

   Мы скучаем по тебе.

   Твоя любящая сестра,

   Лейк

Кит посмотрел на поврежденный конверт — его полоснули так неровно, словно ножом для писем из настольного письменного прибора. Сначала о главном.

  — Кто открыл конверт, сэр?

  — Я не знаю, — ответил Профессор. — Они мне его таким передали.

  — Они?

 —  Из ректората.

 —  Он адресован мне.

— Они держали его там у себя некоторое время... Пауза, словно чтобы подумать о продолжении фразы.

—  Всё нормально.

—  Мой мальчик...

— Мне ясна ваша позиция. Но если это значит, что были какие-то сомнения, передавать ли вообще письмо мне...

— Мы здесь делаем всё возможное, чтобы нас не купили и не продали вчистую...

 — Сэр, всё же здесь присутствует соучастие. По крайней мере, потакание. Возможно, и что-то еще, хотя это так ужасно...

  — Да.

   Глаза старика начали наполняться слезами.

   Кит кивнул.

 —  Спасибо. Мне нужно подумать, что делать дальше.

Он чувствовал, что внутри него — маленькая раненая девочка, которая пытается расплакаться, не от боли или чтобы задобрить любого, кто попытается навредить ее отцу, а от страха остаться на произвол опасностей зимней улицы в городе, который, как известно, отказывался от своих бедняков. Он долго не плакал.

Он блуждал без какого-либо четкого плана, желая сохранить анонимность и одиночество в оживленном городе. Он знал, что ничто, кроме альтернативной вселенной векторного анализа, не сможет его утешить и не поможет найти выход.

«Мориарти» еще не открылся, ларек Луиса Лассена был хорош гамбургерами и сэндвичами, если бы Кит был уверен, что не подавится. Традиционное тусовочное место «Эли» — сегодня это было не то, что нужно. Он прошел почти милю в «Квиннипьяк» на вершине Вест-Рок, лег на землю и позволил себе расплакаться.

Никто из Вайбов не сказал ему ни слова об отце, даже от Колфакса ни слова — никаких соболезнований, вопросов о настроении Кита, ничего подобного. Неужели они думали, что Кит еще не знает. Или ждали, пока Кит сам коснется этой темы. Или им было всё равно. Но была и другая возможность, вероятность которой всё возрастала, пока продолжалось молчание. Они знали всё, потому что... но разве он мог себе позволить следовать за этой мыслью? Если подтвердятся его подозрения о том, что они как-то с этим связаны — что тогда он должен делать?

Учебный год вприпрыжку шел к лету, и девушки интересовались, почему Кит перестал появляться на танцах. Однажды, смотря на Лонг-Айленд, он увидел странное темное геометрическое явление там, где раньше были лишь затуманенные берега Лонг-Айленда. Изо дня в день, когда позволяла видимость, он видел, что это явление растет. Он одолжил у одногруппника телескоп, принес его на вершину Ист-Рок, игнорируя обнимающиеся парочки и убежденных пьяниц, и всё свободное время посвящал наблюдению за вертикальным ростом структуры. Там медленно возводили корпус башни, очевидно, восьмиугольной. Что бы это ни предполагалось, тут присутствовал след Нью-Хейвена. Вскоре ночью в том же направлении небо озарили разноцветные вспышки, которые только неизлечимо беззаботный человек мог бы объяснить зарницами. Кит не мог не вспомнить Колорадо-Спрингз и ночь накануне четвертого июля 1899 года.

 — Это Тесла, — подтвердил профессор Вандерджус, — строит новый передатчик. Насколько я понимаю, ты когда-то работал с ним в Колорадо.

—  Благодаря этому я и попал в Йель.

   Кит рассказал ему о том, как встретил Фоли Уокера в Колорадо-Спрингз.

— Это странно, — сказал Профессор. — Представители Вайба когда-то наняли меня... ты не возражаешь против прогулки?

Они пошли в итальянский район на юг от Грина. Профессор рассказал Киту о соглашении, которое заключил со Скарсдейлом Вайбом десятью годами ранее.

— Я никогда этим не гордился. В этом было что-то неопределенно криминальное.

  — Вайб финансировал Теслу, но хотел, чтобы вы саботировали его работу?

 — Морган делал то же самое, но намного эффективнее. Со временем Вайб понял, что систему беспроводной передачи энергии для практического применения никогда не создадут, потому что этому мешает разработанная задолго до того система экономии.

—  Но Тесла сейчас строит передатчик.

— Это не важно. Если он станет серьезной угрозой для существующих энергетических договоренностей, его просто взорвут динамитом.

  —Так что им на самом деле не нужен ваш анти-передатчик.

— Честно говоря, я не работал над ним так уж усердно. Однажды, примерно в то время, когда я начал чувствовать себя мошенником из-за того, что брал деньги Вайба, чеки перестали приходить, не пришло даже письмо об увольнении. Понимаю, что мне нужно было уйти раньше, но ситуация в любом случае разрешилась.

 — Вы могли поступить правильно, — с тоской сказал Кит, — но чем дольше это всё тянется, тем больше я им должен, и тем меньше вероятность, что я когда-нибудь смогу вернуть эти деньги. Что я могу сделать? Как мне купить свободу?

— Ты можешь для начала убедить себя, что не должен им, — он не сказал «ему», — ничего.

— Конечно. В Колорадо люди за такое ловят пулю постоянно. Это называется покер.

Профессор глубоко вздохнул один или два раза, словно готовясь поднять непривычный вес.

 — Допусти возможность, — сказал он как можно более ровно, — что не названные в данный момент силы подкупают тебя. Это их неизменный принцип. Тех, кому они не могут сразу же причинить вред, они подкупают. Для этого нужны всего лишь деньги, а денег у них так много, что никто не испытывает никаких моральных затруднений. Их цели становятся богаты, и в чем тут вред?

  — А если деньги не достигают цели...

— Тогда они начинают неспешную работу зла, это их специализация. Возможно, потребуются годы, пока однажды деньги не примут, достигается это бездушное состояние, как с деньгами, которые тем временем вложили куда-то еще, и они обеспечили более высокую ставку доходности.

Они зашли в заведение «Апицца». Аромат был отвлекающий, можно даже сказать, захватывающий.

 — Идем, — сказал Профессор, — кулинарные вкусы которого за предыдущий год развились от простого тропизма к повышенной пиццамании, — съедим по кусочку, что ты на это скажешь?

Когда его отношения со Скарсдейлом Вайбом свелись к ежегодным циклонным вторжениям в лабораторию «Мажор», а потом, слава Богу, и вовсе сошли на нет, Гейно Вандерджус начал думать, что замечает где-то на далеком краю своего поля зрения мерцающий крылатый объект среди деревенской каменной кладки и шуршащих вязов, и всё росло его странное убеждение, что это могла бы быть его душа, чье точное местонахождение с 1893 года вызывало некоторые сомнения.

Его сознание тоже демонстрировало признаки выздоровления после обморожения. Однажды, болтая с молодым Траверсом, он вытащил старый экземпляр британского научного журнала «Природа» из кипы на книжной полке, и, листая его, наткнулся на статью «П. Г. Тейт о Кватернионах. Рассмотрение их главного преимущества уникальной адаптации к евклидову пространству...», потому что, заметь, что студентам-физикам как таковым делать с более чем тремя измерениями? Прошу обратить внимание на «как таковым».

—  Студент-физик, как кто-либо другой, должен нуждаться в более чем трех измерениях? — Кит был озадачен.

— Ну, мистер Траверс, если вы когда-нибудь будете рассматривать возможность стать этим «кем-то другим», Германия станет для вас логичной страной. Учение о формах (величинах) Грассмана, Ausdehnungslehre, может быть расширено для любого количества измерений, сколько вам захочется. Д-р Гилберт в Геттингене разрабатывает свою «Спектральную теорию», которая требует векторное пространство бесконечных измерений. Его помощник Минковски думает, что измерения рано или поздно исчезнут в Континууме пространства и времени. Минковски и Гилберт в следующем году проведут совместный семинар в Геттингене. Тема — электродинамика движущихся тел, не говоря уже о недавней работе Гилберта о теории Эйгенхайта, векторы — сердце и душа этого всего, возможно, это, как говорят твои друзья, «счастливый билет»?

 Переполненный восторженными идеями о том, что он может сделать для кого-то что-то хорошее, старик достал из какого-то пустого пространства укулеле из темного экзотического дерева, отделанное черепаховым панцирем, и, сыграв бодрое восьмитактное вступление, начал петь:

   Геттингенский рэг

   Надень свое пальто для путешествий,

   Оставь Девушке прощальное письмо,

   И запрыгни на следующее судно

   В Гер-маниююю

   Там безумные профессора,

   Они никогда не стригутся,

   Они берегут мозги —

   А ты жди и смотри!

   Сойди с корабля линии «Гамбург-Америка», прежде

   чем ты поймешь, тебе нахамит

   Феликс Кляйн, не обращай внимания

   На аренду ключа от помещения (скажи:

   Как дела, Гилберт!

   Рад видеть тебя, Минковски!)

   Скажи им, университет Джо,

   Думаешь, там нет ничего, о чем ты не знаешь,

   Ты ничего не видел, пока не приедешь — так что!

   Пакуй эту суум-ку —

   Плыви на восток, молодой янки,

   Где сабель звон

   Задача четырех красок —

   просто шалость для студентов,

   Пока они веселятся,

   Флиртуют,

   Это геттингенский рэг!

 — Да, чудесное место, мои любимые пенаты на самом деле. Я с ними постоянно на связи, могу черкнуть им пару строк, если хочешь.

Погружение в продвинутый Векторизм. Больше не нужно заглядывать через плечо.

  —Ну, быть занятым — это то, что мне нужно, полагаю.

Профессор внимательно смотрел на него мгновение, словно на глаз определяя ширину расселины.

— Некоторым это помогает, — сказал он тихо. — Но это — не универсальное средство. Когда случаются человеческие трагедии, всегда кажется, что ученые и математики могут справиться с ситуацией хладнокровнее, чем другие. Но это форма ухода от реальности, и рано или поздно придет час расплаты.

Кит не мог понять, к чему он клонит. Он хотел доверять Профессору, но в этом вопросе был одинок.

   Он ответил:

— Я просто пытаюсь работать над одним набором задач за раз и не напиваюсь вдрызг по выходным.

Так же он хотел доверять 'Факсу, который был во всех отношениях хорошим парнем, но незнакомцы, сосредоточенно следившие за ним в кампусе и за его пределами, заставляли его быть осторожным. Их с 'Факсом общение погрузилось в утонченное оцепенение догадок о том, что кому известно или не известно, ветвление и повторное ветвление, ничего никогда не произносили вслух, все эти чреватые подмигивания и околичности. 'Факс в любом случае никогда не был тем никчемным типом, которым считал его отец. В уголках его глаз Кит видел масштабы незаметно осуществляемой деятельности.

 Оказалось, что 'Факс очень заинтригован таинственной башней на другом берегу Лонг-Айленда.

— Мы можем переплыть на другой берег и посмотреть. Ты мог бы познакомить меня со своим приятелем д-ром Теслой.

Через полчаса они пересекали бухту среди грядок устриц «Файр-хавен», отмечавших границы каждой из плантаций. Когда они вошли в Зунд, 'Факс начал встревоженно посматривать на воду и небо.

— Не нравится мне этот ветер, — приговаривал он. — И прилив уходит. Смотри за корму в оба.

Это накатило вдруг. Они только что смотрели на восток, на вспышки молний в черных небесах над Коннектикутом, а вот уже их лодка практически накренилась и ее несет к подветренному берегу Лонг-Айленда и смутным очертаниям башни Ворденклиф. При виде башни, урывками проступающей сквозь изорванный туман, Кит мог бы представить, что буря несет его к какому-то острову, еще не нанесенному на карту, в совсем другом океане, если бы у него было время для таких грез, но нужно было спасать свою маленькую яхту, стихия перехитрила их, они отчаянно вычерпывали воду, плывя без гика, они решились на это, у них даже не было времени убрать рангоут, а огромная скелетообразная башня неотвратимо приближалась в морской свистопляске, замкнутая загадочная свидетельница их отчаянной борьбы.

Они сидели в каменном передатчике-«хибарке», спроектированном МакКимом, Мидом и Уайтом, постепенно привыкая к тому, что они выжили и снова оказались на суше. Жена оператора принесла им салфетки и кофе, привезенный д-ром Теслой из Триеста. Отблеск дождя проникал в окна с высокими арками.

Худощавый молодой ученый с гипнотическим взглядом и усами а-ля Дикий Запад помнил Кита по Колорадо.

 — Векторист.

  — По-прежнему придерживаюсь этих взглядов, полагаю, — Кит сделал жест в направлении Йеля на другом берегу Зунда.

  — Я с сожалением узнал об уходе профессора Гиббса. Я им восхищался.

 — Надеюсь, он в лучшем месте, — ответил Кит более-менее автоматически, но спустя полторы секунды понял, что подразумевал также «в лучшем, чем Йель», и, наверное, также имел в виду и отлетевшую душу Вебба.

Когда Кит представил 'Факса, лицо Теслы стало бесстрастным:

—  Очень приятно, мистер Вайб, мои деловые отношения с вашим отцом были лишь немногим более сердечными, чем с мистером Морганом, но сын — не сторож кошельку отца своего, как мы говаривали на Границе... на самом деле мы так никогда не говорили, потому что в тамошних буднях когда нам это могло бы прийти на ум?

 В заливе и вокруг них все еще бушевала буря. Кит, дрожа, забыл о Вихрях векторного поля и Лапласианцах, подающих надежды дебютантках, о том, как его недавно ласкали крылья Тишины, и сидел, не мигая, внимательно слушая Теслу.

 — Моя родина — не страна, а артефакт международной политики Габсбургов, известный под названием «Военный фронти», по-нашему —Граница. Городок был очень маленьким, над побережьем Адриатики на горном хребте Велебит, определенные места там больше подходили, чем другие, для... как бы их назвать? Для зрительных опытов, которые могли бы оказаться полезными.

 — Видения.

 —  Да, но у вас должна быть в высшей степени здоровая психика, иначе это окажутся просто галлюцинации ограниченного применения.

  — В Сан-Хуане мы винили во всем высоту.

— На Велебите река исчезает, течет под землей многие мили, потом вдруг неожиданно снова появляется на поверхности и вливается в море. Следовательно, под землей находится целый не нанесенный на карту регион, ведущий к Невидимому в географии, и необходимо задаться вопросом: почему бы также и не в других науках? Однажды я выбрался в горы, небо начало темнеть, облака стали угрожающими, я нашел известняковую пещеру, спрятался и начал ждать. Становилось все темнее и темнее, словно пришел конец света, но дождя не было. Я не понимал, в чем дело. Я сидел и пытался не курить свою последнюю сигарету слишком быстро. Потом произошел большой взрыв молнии из ниоткуда, небеса разверзлись и начался дождь. Я понял, что надвигается что-то грандиозное, и нужен электрический разряд определенной мощности, который станет толчком. В это мгновение всё это, — он указал вверх на нынешние грозовые тучи, скрывающие огромную тороидную станцию высотой приблизительно двести футов, открытый корпус которой являл собой стальной переклад грибовидной формы, — было неизбежно. Словно время ушло из всех уравнений, Усиливающий Передатчик уже существовал в это мгновение, полностью оснащенный, совершенный. Всё, что было после, всё, что вы видели в прессе — это была театральная имитация, Изобретатель за Работой. Газетчикам я не мог рассказать о том времени, когда я просто ждал. От меня ожидали осознанной научности, я должен был демонстрировать только те добродетели, которые могут привлечь богатых спонсоров — активность, скорость, эдисоновский пот, оспаривать претензии, хвататься за возможности, если бы я рассказал им, насколько далек на самом деле этот процесс от осознанности, они столкнули бы меня на дно.

Вдруг встревожившись, Кит посмотрел на 'Факса. Но его дремлющий однокурсник никак не отреагировал, если, конечно, он не притворялся впавшим в полузабытье, подобно другим членам секты Вайба.

 — Я общался с ними довольно долго, доктор Тесла. У них нет ни малейшего представления о том, чем любой из нас занимается.

 Если бы он помедлил мгновение, это выражение солидарности заглушил бы парфянский раскат грома где-то над заливом Патчог, поскольку буря пересекла Лонг-Айленд и направилась к морю. Рабочие приходили и уходили, появилась кухарка с новым наполненным до краев кофейником, «хибарка» пахла мокрой одеждой и дымом сигарет, так мог бы выглядеть любой рабочий день на Лонг-Айленде, неаполитанцы и калабрийцы играют в морру под струями карнизов, прибывают фургоны с лесоматериалами и заранее сформованными стальными конструкциями, ацетиленовые горелки брызжут голубым безмолвием под дождем.

Здесь было много места, и юношей пригласили остаться. Тесла заглянул позже ипожелал спокойной ночи.

— В Колорадо, кстати, эти модификации преобразователя. Вы были правы насчет всего этого, мистер Траверс. У меня не было возможности вас поблагодарить.

— Сейчас у вас есть такая возможность. С лихвой. В любом случае, было понятно, в чем заключается ваш замысел. Искривления должны были быть правильными и созданными точно по форме.

— Мне хотелось бы предложить вам работу здесь, но..., — кивая на 'Факса, который, судя по всему, спал.

   Кит мрачно кивнул.

  —Вы можете не верить в это сейчас, сэр, но вы выше этого.

  — Если есть что-то...

— Будем надеяться, что что-то появится.

Следующим утром парни сели в попутный рыночный фургон, который ехал в Нью-Йорк. Кажется, Колфакс смотрел на Кита более пристально, чем обычно. Они ехали, качаясь, среди мешков картошки и капусты, огурцов и репы, по шумной и пыльной магистрали Северный Хемпстед, время от времени останавливаясь в салунах на перекрестках.

—  К этому времени уже отправили поисковые отряды, — предположил 'Факс.

 — Конечно. Если бы это был мой ребенок, я бы поднял на ноги чертов Атлантический флот.

  — Они ищут не меня, — мрачно настаивал 'Факс. — Тебя.

Вдруг Кит увидел словно освещенную арочным светильником дорогу за пределами того малообещающего клочка, на котором находился.

— Не слишком ли сложно убрать меня с дороги, 'Факс. Ты мог просто пронзить их одной из колкостей Северной реки и забыть сказать «Пригнись», удар довершал остальное. Это, должно быть, происходит всё время на том берегу Зунда.

 — Это не в моем стиле, — 'Факс покраснел, застигнутый врасплох, так что Кит понял, что семена попали в благодатную почву, всё в порядке. —Возможно, если бы ты был больше сукиным сыном...

  — Тогда это я тебя обманул бы, не так ли?

—  Ну, кому-то из нас нужно быть немного подлее, иначе мы оба будем несчастны, вот так.

— Кто, я? Я счастлив, как моллюск, прилипший к лонг-айлендскому пароходу, о чем ты?

  — Ты несчастен, Кит. И они об этом знают.

  — Ну вот, а я думал, что я настоящий Солнечный Джим.

   'Факс подождал, но недолго, прежде чем посмотреть ему прямо в глаза:

  — Знаешь, я всё время писал им письма.

  — О чем...

— О тебе. О чем ты думаешь, что чувствуешь, они довольно регулярно получали отчеты, все это время.

  — От тебя.

  — От меня.

   Кит не был ни удивлен, ни расстроен, но хотел, чтобы 'Факс считал иначе:

  — Ну... я думал, что мы кореша, 'Факс.

—  Я не говорил, что мне было приятно это делать.

  — Хмммм....

 —  Ты злишься.

 — Нет. Нет, я думаю... Теперь, предположим, ты им сказал бы, что я пропал вчера во время той бури...

  — Они бы не поверили.

  — Они следили?

 —Тебе нужно чертовски хорошо спрятаться, Кит. Город, возможно, тебе это кажется простым, но это не так. Рано или поздно окажется, что ты доверяешь людям, которым нельзя доверять, некоторые из них могут даже оказаться на зарплате у Отца.

—   Что, черт возьми, ты в таком случае предлагаешь?

 — То, что делаю я. Притворяться. В последнее время ты много говорил о Германии, вот, это твой шанс. Притворись, что эта буря была подтвержденным чудом. Езжай на юг от Грина куда-нибудь, пойди в католический храм, сделай приношение по обету. Скажи Отцу, человеку религиозному, несмотря на видимость, что ты поклялся, если выживешь в этой передряге, поехать учиться в Германию. Некое, я не знаю, математическое паломничество. Фоули настроен гораздо более скептически, но и его можно обмануть, а я тебя поддержу.

 — Ты правда поможешь?

 — Не пойми превратно, но... слушай, у меня есть все причины для этого, тебе не кажется?

— Полагаю, да. Бездельники покидают корабль и уходят в самоволку.

   Немного погодя Колфакс сказал:

  — Есть люди, которые его ненавидят, знаешь ли.

   Он смотрел на Кита косо, почти раздосадованно.

 —  Черт, ну надо же.

—  Послушай, Кит, оставим сарказм, он мой отец.

Кит был так взволнован, услышав правду, что его почти можно было пожалеть за это. Почти.

 В ярком свете дня фигуры по-прежнему выглядели зловеще — не горгульи, не те утонченные, но как-то умышленно, отрицая официальное здание, напряженно вздымающиеся на фасаде, прямые, сжатые, пытающиеся избежать условий человеческого пристанища в поисках свободы, бури, морозов, грохота, блужданий в темноте без лампы.

Кит вышел из лифта на последней его остановке, потом взбирался по спиральной лестнице из резного красного дерева наверх в кабинет генерального директора, его путь освещали окна с витражами, на которых были изображены достопамятные эпизоды из истории компании «Вайб Корп». Скупка акций на Рынке Маринадов. Открытие линии «Неофунго». Запуск парохода «Эдварда А. Вайб»...

Он подумал, что надо было записаться на какой-нибудь факультативный курс на Кафедре Драмы. Постучал в дверь из черного дерева.

 В кабинете Фоули, преданный заместитель, расположился у окна, словно восседал на троне в морском сиянии дня, его лицо обрамлял тонкий серебряный контур, словно оно должно быть знакомо миру, как любое лицо на почтовой марке, словно оно провозглашало:

— Да, вот мы кто, вот оно как, как оно всегда, вот чего ты можешь ожидать от нас, впечатляет, не так ли? Так-то лучше.

  — Это немецкое дело, — сказал Скарсдейл Вайб.

  — Сэр.

Кит думал, что начнет дрожать, как молодой тополь под горными ветрами, но какой-то необычный свет, свет, создающий расстояние, крадучись, обволакивал его, даруя если не иммунитет, то хотя бы ясность.

  — Жизненно необходимо для твоего образования.

  — Я уверен, что должен поехать в Геттинген.

  — Чтобы изучать математику.

 —  Высшую математику, да.

— Полезную высшую математику? Или..., — он нарисовал рукой в воздухе что-то бесформенное, если не женоподобное.

— Иногда требуется какое-то время для постижения реального мира, вещественного мира событий, обладающего большей инерцией, — Кит старательно притворялся, что просвещает его. — Уравнения поля Максвелла, например — Герцу понадобилось двадцать лет, чтобы открыть настоящие электромагнитные волны, перемещающиеся со скоростью света, как Максвелл рассчитал на бумаге.

— Двадцать лет, — усмехнулся Скарсдейл Вайб с усталым высокомерием человека, надеявшегося жить вечно. — Я не уверен, что у меня есть столько времени.

  — Все искренне верят, что у вас есть время, — ответил Кит.

  —Ты думаешь, у тебя есть двадцать лет, Кит?

На время воцарилось молчание, легкий, но фатальный акцент на отраженном «у тебя» позволил Скарсдейлу решить, что он сделал неудачный пас, а для Кита всё встало на свои места, он понял, что не может себе позволить быть нерешительным — это его выдаст даже больше, чем гнев.

— В Колорадо, — пытаясь произносить слова не очень старательно, — там лавины и холодные штормовые ветра, отчаянные мужчины, отчаянные и дикие, и кони тоже, все склонны к неожиданному помешательству из-за высоты и тому подобного, там начинаешь понимать, что нельзя говорить о перспективах будущего, не знаешь даже, что будет через минуту.

Он услышал, что Фоули возле окна резко фыркнул, словно пробудился от дремоты.

Скарсдейл Вайб улыбнулся с тем, что Кит теперь распознавал как усилие, не очень-то эффективное, скрыть подспудную ярость, о масштабах разрушительного потенциала которой, наверное, не подозревал и сам Вайб.

—  Ваши профессора рекомендовали вас единодушно. Вас это обрадует.

   Он достал билет на пароход и протянул его Киту, безжалостно радушный:

  — Вперед к стеллажам. Бон вояж, сэр.

Текст был зашифрован, но форма ясна. На этом отрезке Скарсдейлу Вайбу было столь же удобно, как Киту, чтобы их разделял океан, и он готов был оплатить Киту билет первого класса, словно должен это сделать, чтобы Кит уехал. В 63-м он заплатил, чтобы не идти воевать, и продолжал платить за устранение из его жизни многих форм неудобства, в том числе, какие еще остались сомнения? О Боже, Вебба Траверса. Это была догадка, правда которой была очевидна всем, хотя, вероятно, никогда не будет подтверждена последующей карой.

Больше не ожидая, по мере продолжения собеседования, выражения соболезнований по поводу Вебба, понимая, что момент для них упущен навсегда — это был один из тех негативных результатов, резонанс которых выходит далеко за пределы результата — Кит чувствовал себя так же, как тогда, когда впервые сел на велосипед, он скользил медленно и размеренно, зная, что если будет продолжать ехать так, никогда не упадет. Ему даже не пришлось бы особо стараться, чтобы скрыть свои мысли, если бы его мысли не озарял чистый ровный свет уверенности в том, что однажды всё наладится, от него зависит выбор момента, такие детали, как способ и место, не были столь важны, как знак равенства, поставленный в правильном месте...

  — Спасибо, сэр.

  — Не благодари меня. Стань новым Эдисоном.

Мужчина сидел там, ухмыляясь, уверенный в своем неоспоримом могуществе, не в состоянии представить, как всё, что, по его мнению, его защищало, превратилось в стекло, если не разбилось вдребезги, после чего ему придали форму линзы, обещавшей пристальное и беспощадное изучение, или, возможно, однажды, если поднести ее на надлежащее расстояние, смерть от сфокусированного света. И он должен был сказать «Теслой», а не «Эдисоном».

Кит оказался на 14-м пути Центрального вокзала вовремя, чтобы сесть на поезд, отбывавший в 3:55 в Нью-Хейвен, у него не было ни малейшего представления, как он здесь оказался — по-видимому, он обладал рефлексом лошади, впряженной в кабриолет, он шел по зеленовато-желтому городу, защищенный от всех несчастий, вызванных отказом тормозной системы трамвая, вооруженными нападениями, бешеными собаками или некоррумпированной полицией, он шел прямо на этот отбывающий кипящий экспресс. У кого-то всегда есть дом, в который можно вернуться — у Кита были выходы на посадку, причалы, турникеты, двери учреждений.

Он по-прежнему не представлял, удалось ли ему выйти сухим из воды, или его жизнь теперь в опасности. На Перл-Стрит два Вайба сидели с бренди и сигарами.

— Темная лошадка этот парень, — высказал мнение Фоули. — Очень надеюсь, что у нас не появится еще один Красный в погребе, как его батя.

 — Наш долг не стал менее ясным. Сотни этих нарывов гноятся на теле нашей Республики, — ораторский трепет начал бурлить в горле Скарсдейла, — их нужно удалять, где бы они ни обнаружились. Без вариантов. Грехи старшего Траверса задокументированы — как только его вывели на чистую воду, он, считай, погиб. Могут ли быть моральные оговорки в классовой войне, когда нацеливаешься на врагов? Ты в этой игре достаточно долго, чтобы оценить могущество крыльев, под сенью которых мы пребываем. Насколько мы неуязвимы для усилий этих Красных, которые пытаются смешать с грязью наши имена. Разве что, Уокер, я что-то пропустил? У тебя ведь нет слабых мест.

Поскольку голос Скарсдейла был не единственным, к которому должен был прислушиваться Фоули, он совершил свою обычную ошибку, решив смягчить ситуацию. Он протянул свою раскаленную гаванскую сигару:

 —  Если сможешь найти слабое место, затуши об него сигару.

  — Что с нами произошло, Фоули? Мы были такими отличными парнями.

  —Течение Времени, но что с этим можно поделать?

— Слишком просто. Не объясняет эту странную ярость в моем сердце, это желание уничтожить всех чертовых социалистов и прочих леваков, проявляя не больше милосердия, чем к смертоносным микробам.

—   Мне это кажется оправданным. Иначе мы не были бы по локоть в крови.

 Скарсдейл уставился в окно на городской пейзаж, когда-то неплохой, но с годами в нем появлялось всё больше недостатков.

- Мне хотелось в это верить. Даже зная, что мое семя проклято, я хотел, чтобы аргументы евгеники оказались ошибочными. В то же время я завидовал родословной своего врага, которую считал неоскверненной, я хотел эти обещания, бесконечные обещания.

 Фоули притворился, что прищурился из-за дыма сигары.

— Могучее христианское мировоззрение, — прокомментировал он как можно более спокойным тоном.

— Фоули, религиозные беседы раздражают меня, как последнего грешника. Но что за ноша: когда тебе велят любить их, а ты знаешь, что они — сам Антихрист, и единственное наше спасение в том, чтобы поступать с ними, как должно.

На нынешнее настроение Фоули повлияло то, что этим утром он проснулся от повторяющегося кошмара о Гражданской войне. Битва шла на участке земли, площадь которого не превышала стадион, но каким-то образом там собрались неисчислимые тысячи людей. Всё было коричневым, серым. Началась долгая перестрелка артиллерии с позиций, находящихся далеко за пределами затененных границ маленького поля. Он был угнетен неизбежностью фатума какой-то самоубийственной решительности пехоты, от которой не сбежит никто. Груда взрывчатки возле высокой неустойчивой деревянной крепи гранат и других боеприпасов начала тлеть, они могли загореться и взорваться в любое мгновение, очевидная цель для пушечных ядер другой стороны, которые продолжали прилетать, ужасно жужжа, без перерыва...

— Тогда это была не моя война, — говорил Скарсдейл. — Не зря. Я был слишком юн, чтобы оценить, что поставлено на карту, как бы то ни было. Моя гражданская война только началась. Мы ведем ее сейчас, в пылу битвы, конца ей не видно. Интервенция в Чикаго, битвы за Хомстед, Кер-д'Ален, Сан-Хуан. Эти коммунары говорят на искаженных иностранных языках, их армии — проклятые рабочие синдикаты, их артиллерия — динамит, они убивают наших великих людей и бомбят наши города, их цель — лишить нас с трудом завоеванных богатств, поделить и переподелить среди своих орд наши земли и наши дома, сломать наши жизни и всё, что мы любим, пока оно не станет столь же униженным и замаранным, как у них. Христос заповедал нам любить их, какое это испытание для нашего духа, какой мрак затуманил наш разум, что мы больше не можем узнать руку Дьявола?

— Я так устал, Фоули, я воевал слишком долго в этих неблагодарных водах, я — словно судно без конвоя, одно в бурю, которая никогда, никогда не утихнет. Будущее принадлежит азиатским низам, панславянским скотам, помилуй нас Боже, даже бесконечное брожение черного отродья в Африке. Нам их не сдержать. Под этими волнами мы пойдем на дно. Где наш Христос, наш Агнец? Обетование?

   Видя его тревогу, Фоули хотел его успокоить:

  — В наших молитвах...

 — Фоули, избавь меня от этого, всё, что нам нужно — начать убивать их в больших количествах, ничто другое не помогает. Всё это притворство —«равенство», «переговоры», такой жестокий фарс, жестокий к обеим сторонам. Когда люди Господа в опасности, ты знаешь, чего он требует.

 —  Поражать врагов.

  — Поражать немедленно и всегда.

  — Надеюсь, никто этого не слышит.

— Господь слышит. А что касается людей, у меня нет стыда относительно того, что должно быть сделано.

Его черты были странно напряжены, словно он пытался подавить крик восторга:

 — Но ты, Фоули, кажется, почти нервничаешь.

   Фоули немного подумал:

  — Мои нервы? Литая сталь.

   Он снова зажег сигару, пламя не дрожало:

  — Готов к чему угодно.

Зная о растущем нежелании Другого Вайба доверять рапортам с полей сражений, Фоули, который обычно присутствовал там и думал, что держит ситуацию под контролем, сначала обиделся, спустя некоторое время —встревожился, в эти дни он не видел особого смысла в том, чтобы высказывать свою точку зрения. Штаб на Перл-Стрит всё больше напоминал окруженный рвом замок, а Скарсдейл все больше походил на правителя, погруженного в самоуспокаивающие фантазии, свет в его глазах в эти дни был не таким, как тот прежний открытый жадный блеск.

Блеск ушел, словно Скарсдейл скопил все деньги, которые хотел, и теперь его биография переходила к другим вопросам, ему нужно было действовать в большом мире, который, как ему казалось, он понимал, но, даже Фоули это видел, он ошибался, возможно, фатально, он даже не мог больше задавать правильные вопросы. К кому Фоули с этим обратиться?

И правда, к кому? Он подсчитывал, какими могут быть наихудшие последствия, и результат каждый раз получался один и тот же. Тут не к чему было испытывать отвращение, но нужно было привыкнуть — вероятно, не кровавое побоище неразумных в счастливых масштабах болгар или китайцев, скорее — в соответствии с умеренной американской традицией уверовавшего залива Массачусетс или Юты, праведников, которым Господь шептал в горшие минуты ночи, и да поможет Господь тем, кто говорит об обратном. Его собственные голоса, никогда не притворявшиеся принадлежащими кому-то другому, напоминали Фоули о его миссии обуздывать альтернативного Фоули, действовать в качестве Скарсдейла Вайба, избегая свободы безудержного кровопролития, темного обетования, открывшегося американцам во время Гражданской войны, подчиняющегося с тех пор своей собственной жестокой инерции, поскольку победители Республиканцы продолжали преследовать Индейцев Равнин, забастовщиков, Красных эмигрантов, любого, кто не казался покорным материалом для мельничных жерновов нового укрепленного порядка.

— Существует тонкая грань, — однажды намекнул магнат, — между убийством одного старого Анархиста и изъятием всей семьи. Я до сих пор не уверен, как мне нужно было поступить.

 — Их тысячи на свете, мы внесли свою лепту в их уничтожение, —растерянно ответил Фоули. — Зачем заморачиваться и выделять кого-то из них?

 — Этот мальчик Кристофер, например. Он другой.

Фоули не был невинным ягненком. Он бывал на площади Купер-Сквери в районе злачных мест, провел вечер, а может быть, и два, в пансионатах, где мужчины танцевали друг с другом, или наряжались как Нелли Нунан или Анна Хелд и пели для толп «фей», как они себя называли, это воспринималось просто как очередная деталь городской развращенности, разве что приправленная страстью. Она была не просто настоящей, она была слишком настоящей, чтобы ее игнорировать. Фоули зашел далеко, он научился не пренебрегать страстью другого мужчины.

Безусловно, то, что Кита привезли сюда из скалистой нищеты Сан-Хуана, было актом спасения, равным обращению в Христианство ребенка жестокого варвара, которого тот обязан был умертвить. Так мотивы, которыми руководствовались на Перл-Стрит, заставили вступить в игру, а со временем — и разработать план для всей семьи. Мэйва будет получать ежемесячное пособие на себя и Лейк. Фрэнку предложат высокооплачиваемую работу, когда он закончит Горную школу в Колорадо, Риф...

— На самом деле его не видели уже некоторое время... Еще один бродячий игрок, он появится рано или поздно, и окажется самым дешевым из всех, пусть довольствуется скромным джек-потом, который он никогда не надеялся выиграть.

Но голос, не похожий на другие голоса, говорившие с Фоули, начал говорить и, однажды начав, настаивал:

— Это можно назвать коррумпированием молодежи. Ему было мало заплатить за убийство его врага, ему обязательно нужно еще и подкупить детей жертвы. Ты в муках пробирался сквозь дебри Дикой природы, в конце концов, в Колд-Харбор ты три дня находился между жизнью и смертью, между мирами, и вот для чего ты спасся? Для этого низкого, нервного, лукавого холопства у слабеющего сознания?

 Далли ехала в поезде на восток, она практически замкнулась в себе, быстро поняв, что в эти дни для поэтов-ковбоев ничто не сравнится с рельсами, наряду с мошенниками, провинциальными девицами и карманниками их можно было встретить на любом поезде на запад от Чикаго. Они ехали в вагонах-салонах, часами восхищаясь всем, что мелькало за окном, представлялись при знакомстве «Рауль» или «Себастьян», флиртовали с молодыми матронами прерий, ехавшими к мужьям или от мужей, имена которых редко упоминались. В обитых бархатом открытых вагонах для туристов или вагонах-ресторанах, частных и общественных, едущих и стоящих на месте, эти пташки подавляли аппетиты и вызывали тошноту. Кофе в чашке остывал до температуры льда. Головорезы, замышлявшие лихое дело, отшатывались, разворачивались и уходили прочь, словно к ним подбирался неодолимый газ, и поэты Дикого Запада приступали к неистовым восхищениям.

Снова увидеть Чикаго — не то, чтобы кто-то ее об этом спрашивал, но если бы спросили, она не смогла бы четко описать свои чувства, а кроме того, между поездами у нее не будет времени многое увидеть. Где-то в ее голове таилось представление: раз Белый Город существовал когда-то на Озере в Джексон-Парке, он разросся каким-то образом, как хлебные дрожжи, заполнив весь город благодатью. Когда она ехала по городу к Узловой станции, поняла, что потрясена необъятностью, нагромождением архитектурных стилей, оживлением, подъемом, небоскребами в сердце города. Это некоторым образом напоминало ей павильоны Парка развлечений, эту смесь всех народов мира. Она выглядывала из окон, надеясь увидеть проблеск своего Белого города, но видела лишь меркнущий свет дня, и понимала, что запущен какой-то обратный процесс —не разрастание дрожжей, а сгущение в эту каменную серьезность.

В Нью-Йорке она наконец-то покинула транспортное средство, рассматривая тени птиц, движущиеся на озаренных дневным светом стенах. Сразу за углом, на большой Авеню, двуконки, изогнутые и требующие налога на роскошь, как кровати куртизанок в любовных романах, ехали мимо, лошади ступали точно, в зеркальной симметрии. Тротуары запружены мужчинами в черных костюмах с жесткими белыми стоячими воротниками, резкий свет полудня толкал вперед жителей пригородов, эффектные высокие сияющие цилиндры отбрасывали тени, казавшиеся почти твердыми... Женщины, наоборот, были наряжены в светлые цвета — гофрированные манжеты, контрастные отвороты, шляпки бархатные или соломенные, украшенные множеством искусственных цветов, перьев и лент, широкие поля бросали на лица томную полутень под стать пудре и румянам. Гость из дальних миров мог бы представить два разных вида, у которых мало общего друг с другом...

Когда пришло время обеда в ее первый день в Городе, Далли пошла в ресторан, чтобы поесть. Это было веселое место, почти всюду блестящий белый кафель, звон серебра о фаянс. Специфический запах церковной трапезы — запах американской домашней кухни. Чистые салфетки свернуты и ждут в стаканах для воды. На каждом из длинных столов высокая стойка с вентилятором, набирающим обороты, и маленькая гроздь электрических лампочек: каждая под стеклянным абажуром, под тем, что показалось ей корпусом гидромотора. Она не увидела никаких плевательниц, никаких курильщиков сигар, никаких скатертей, но безупречную чистоту мраморных столешниц поддерживали девушки в белых платьях с поясами и маленькими черными галстуками-бабочками, их волосы были аккуратно заколоты, они относили посуду в мойку и сервировали новые места.

  — Ищешь работу, дорогуша? Тебе нужно обратиться к миссис Драгсоу.

  — Нет, сегодня пришла пообедать.

 — Выбирай место сама, видишь вон тот ряд? Если я понадоблюсь, меня зовут Кэти.

  — Я Далия. Ты с юга Огайо, полагаю.

 —  Да, Чилликот. Ты тоже?

 — Нет, но я бывала там пару раз, милый городок, много охотников на уток, насколько я помню?

— Это были не утки, а шотландские куропатки. Мой папа брал нас на охоту всё время. В основном ждали и мерзли, но как же я по этому скучаю. Здесь все — вегетарианцы, конечно же.

  — О горе мне, мой рот настроился на славный кусок бычатины.

  — Соте здесь обычно неплохое... Тебе есть где остановиться, Далия?

  —Я справлюсь, спасибо.

—  Лед тонкий в этом городе, вот что я имею в виду. Ступать надо осторожно.

  — Кэти!

  — Не переоценивай себя сегодня. Ну, ты знаешь, где меня искать.

   Она растворилась в гигиеническом глянце заведения.

Далли поселилась в скромном отеле для молодых леди, плата за номер в котором не съела бы ее денежные запасы слишком быстро, и начала ходить пешком по тротуарам в поисках работы. После одного дня работы подмастерьем настройщика органа в театральном районе, которая не принесла ожидаемых результатов из-за отсутствия у нее члена, как она выяснила, ей случилось увидеть Кэти, выходившую из переулка с хмурым лицом.

 — Еще один отказ, — бормотала Кэти. —Как я стану Мод Адамс при таком раскладе?

  — О, мне очень жаль. Со мной произошло то же самое.

— Это Нью-Йорк. Пренебрежение изобрели здесь. Но зачем они несут ахинею о возрасте девушки?

  —Так... ты актриса.

 —В рабочее время я убираю столы в вегетарианском браухаусе Шульца —кем еще я могла бы быть?

Несколько дней спустя они ели китайское рагу на Пелл-Стрит и обсуждали ситуацию с работой.

—  Модель художника, — воскликнула Далли. — Правда? Это так романтично, Кэти! Почему ты не согласилась?

— Я знаю, что это работа и мне нужно бы за нее ухватиться, но моим призванием всегда была сцена.

Кэти заверила ее, что существуют способы похуже выжить в этом обездоленном городе, намного хуже, чем большинство людей способно себе представить.

Кроме китайского рагу, которое было скорее очередным чудачеством пригородов, в заведении пахло серьезной кулинарией. Деревянные потолочные вентиляторы медленно вращались, разгоняя табачный дым, запах арахисового масла и, возможно, опиума, развевая свисающие полоски красной бумаги, на которых было написано дневное меню китайским шрифтом. Пол был укрыт опилками, мебель из черного дерева инкрустирована перламутром. По всей комнате фонари, шелковые знамена, золотые драконы и изображения летучих мышей. Завсегдатаи ели акулий плавник, морского шашеня и ароматизированную ветчину, запивая всё это грушевым вином, пожирали китайское рагу с огромных тарелок и, часто грубо, требовали добавки.

В помещение проскользнула бригада молодых китайцев в темных спортивных американских костюмах и с напомаженными волосами, подстриженными столь коротко, что не осталось бакенбард — китайцы направились в подсобку ресторана, а жители пригородов продолжали легкомысленно болтать.

— Парни Мок Дака, — прошептала Кэти. —Реальные кенты. Не те притворщики, с которыми ты будешь иметь дело.

— Если получу работу, — напомнила ей Далли. — Ты ведь на нее не претендуешь? Даже если нет работы на сцене?

  — Дорогая, ты — именно та, кого они ищут.

 — Хотелось бы, чтобы это звучало более обнадеживающе. Что ты им сказала?

  — О... просто предположила, что у тебя есть актерский опыт.

—   Ха. Шерифы и коллекторы, наверное.

  — Это самый жесткий опыт.

Когда толпа начала редеть,

— Дневной спектакль начнется через несколько минут, — сказала Кэти. — Идем, срежем путь.

Она взяла Кэти за руку и повела ее к аварийному выходу. Парни Мока Дака вышли незаметно. Снаружи девушки пробирались по узким улочкам среди суетящихся китайских торговцев и дневных мальчиков на побегушках, ориентиром им служили раздававшиеся впереди крики — оказалось, что они принадлежат авантажной молодой американской блондинке в дезабилье, вырывавшейся от двух местных хулиганов, которые, по-видимому, хотели затащить ее в люк.

— Это Модестина. Ей нужно взять, скажем так, небольшой отпуск, и ты ее заменишь.

  — Но они...

 — Они актеры. Белое рабство как настоящий рэкет рекомендуется только тем, кто извлекает выгоду из постоянной тревоги. Вот. Поздоровайся с мистером Хоп Фангом.

Хоп Фанг, одетый во всё черное, хмуро посмотрел на них и начал тараторить на китайском.

— Это он сказал «привет», — прошептала Кэти.

Предприимчивый выходец из Поднебесной начал свою карьеру простым гидом по Чайна-тауну, но Чайна-таун находился слишком близко от Бауэри, чтобы слишком долго ограждать его от соблазнов шоу-бизнеса, и вскоре он мечтал — буквально (поскольку в то время его офисом был притон курильщиков опиума на Пелл-стрит) о коротких мелодрамах, которые, как ему подсказывала интуиция, привлекут внимание восточных зевак.

— Истории китайского рагу! — сообщил он Далли и Кэти. — Мы инсценируем их много! Горячих и перченых! Окей? Начинаем завтра!

— Никакого прослушивания? — поинтересовалась Далли и почувствовала, что Кэтти дергает ее за рукав.

— Маленький совет, — пробормотала она, — если ты всерьез настроена работать в этом бизнесе...

 — Рыжие волосы! Веснушки! Прослушивание пройдено, окей!

Вот так Далли попала в индустрию симуляции белого рабства и в туннели Чайна-тауна, начала изучать почти непостижимые знаки и шифры, тайную область жизни, тайную жизнь городов, которая скрывалась от нее в годы кочевой жизни с Мерлем...Каждое утро она приезжала на Третью авеню, выпивала кофе в фургоне, припаркованном у дороги, и направлялась в офис Хоп Фанга, чтобы ознакомиться с расписанием одноактных комедий, которое было склонно меняться каждый день, она была осторожна на углу Мотт и Канала — смотрела вверх, вниз и по сторонам, потому что здесь находился штаб тайной группировки Тома Ли «Он Леонг», и, в общем, пыталась держаться подальше от Дойерс-Стрит — это была своего рода ничья земля между территориями «Он Леонг» и их заклятым врагом, группировкой «Хип Синг», штаб которой находился на углу Дойерс и Пелл.

Эти две организации всерьез воевали приблизительно с 1900 года, когда дерзкий бандит Мок Дак прибыл в город и бросил вызов «Хип Синг», сейчас он сжег общежитие «Он Леонг» на Мотт, 18 и взял под контроль Пелл-Стрит. Никогда нельзя было сказать, где может вспыхнуть вооруженная ссора, хотя Дойерс казалась предпочтительным полем боя, такой угол на полпути, известный как «кровавый угол».

До сих пор она ходила с Кэти, которая жила на окраине центра ирландского района между Третьей и Шестой Авеню. За несколько недель она видела гостей из пригорода, изумленно глазевших из своих туристических шарабанов, иногородних дам, придерживающих шляпы, словно шпильки могли бы не справиться с возложенными на них обязанностями. Пешеходы из окрестностей, которые могли быть частью шоу, а могли и не быть, изображали немую сцену и не пытались вмешаться. «Спасите, друзья!» — кричала Далли, и «Пощадите меня!», и «Если бы ваши матери только об этом знали!», но ее похитители лишь ухмылялись и гоготали еще ужаснее, волоча ее к неотвратимой железной дырке в улице и старательно подбирая для повторного использования все предметы туалета, «сорванные» с нее, их слегка пришивали перед каждым представлением, чтобы они ненароком падали, добавляя шоу элемент «перчинки».

Молва о шоу распространялась. Представители шоу-бизнеса разных уровней приходили, чтобы посмотреть на Далли в представлении, в том числе — неутомимый импресарио Р. Уилшир Вайб, всегда находящийся в поиске новых талантов и фактически околачивавшийся в Чайна-тауне неделями. Иногда он маскировался, его представление об обычном рабочем включало гамаши и сшитые на заказ шейные платки, хотя сейчас он явился в своем обычном виде, вероятно, не приглушив надлежащим образом сияние своей аквамариновой утренней шляпы, из-за которой Далли перепутала несколько реплик, чего никто не заметил. После представления он представился с непривычной робостью, пока китайские рабочие сцены толпились вокруг в нетерпеливом ожидании — им нужно было готовить декорации для нового представления.

—  Я подумываю о том, чтобы включить что-то подобное в свой новый проект «Шанхайский галоп», и там может быть роль для вас.

—Ух, — она оглянулась, чтобы посмотреть, кто под рукой на случай, если этот гость — один из тех паразитов, которым нужно полторы минуты, чтобы ввергнуть девушку в Нью-Йорке в пропасть.

—  Всё абсолютно законно, — он протянул свою визитку. — Спросите любого в отрасли. Или просто пройдитесь по Бродвею, вы увидите там парочку моих крошек-мероприятий, на которых всегда аншлаг. Сейчас важный вопрос: у вас тут контракт?

 —  Я подписала что-то. Но оно было на китайском.

— А, значит нет. На самом деле китайский язык — святая простота по сравнению со стандартным англоязычным договором об организации шоу. Не волнуйтесь, дорогая, мы всё уладим.

— Да, а это мой компаньон мистер Хоп Фанг, а мне нужно бежать, рад был с вами пообщаться.

 Она почти протянула руку — так, по ее мнению, должна вести себя актриса, но опешила от этой пригородной галантной скользкости, звучавшей почти по-китайски. Хоп Фанг, вряд ли когда-либо менявший свое универсальное выражение хмурого лица, расплылся в улыбке, столь ослепительной, что на мгновение она усомнилась, действительно ли это он.

Вскоре начали появляться крупные суммы денег на постановку, обычно их доставляли в виде золота. Список исполнителей разрастался, добавляли всё более баснословные сценические эффекты. Как снег на голову, гангстеры-китайцы бегали туда-сюда через входную дверь и люки быстрее, чем вы успевали сказать «чоп-суи», и тараторили на этом своем тарабарском наречии. Зловещие молодые солдаты группировки носили броню под западными костюмами, уклонялись от ударов и оглушали окрестности выстрелами из своего 44-го калибра, дым придавал сцене живописную неопределенность. Дрессированные лошади вставали на дыбы и громко ржали. Небольшая группа полицейских ехала по Пелл-Стрит к сцене, в то время как другие, очевидно, будучи в доле с другой группировкой, заполнили улицу Мотт и размахивали дубинками, обе стороны столкнулись на углу, где дубинки пустили в дело как аргумент в споре о том, под чьей юрисдикцией находится это безобразие, конечно, не соблюдая процедуру. Сорванные членоподобные шлемы катались в канаве.

И тут произошло что-то странное. Словно вся эта дорогая фантазия как-то перелилась в «реальную жизнь», разгорелась настоящая война группировок в районе, в ночи раздавались выстрелы, сам Мок Дак появился на улице, это была его знаменитая позиция «вертясь на корточках» — он палил из двух револьверов во всех направлениях сразу, тележки с овощами разлетались на куски, пешеходы искали убежище, раздавали предупреждения о том, какие участки Чайна-тауна лучше обходить стороной, если туристы из пригородов не хотят испытать неудобства, и ангажемент Далли-белой рабыни казался все более ненадежным. Коллеги, которых она считала наиподлейшими и сквернейшими бандитами, оказались чувствительными артистами, когда речь зашла о их безопасности. Хоп Фанга застали за поглощением горсти пятицентовых таблеток опиума. Дойерс-Стрит была оккупирована лишь мрачными миазмами тишины.

—  Наверное, мне нужно искать другую работу, Кэти, как ты думаешь?

 — Как насчет твоего старого приятеля Р. Уилшира Вайба?

  — Не знаю, реальный ли он чел.

— О, Р. В. реальный, как они все, — заверила ее Кэти, — но это скорая на расправу и нечестивая толпа, я знаю не одну девушку, которая пришла к печальному концу, включая нашу драгоценную Модестину.

—   Ее отпуск...

— О, дитя. На севере штата есть фермы для таких целей, и иногда эти богатые хищники считают, что это дешевле, чем нанимать бандитов, чтобы познакомить ее с рекой. Модди дешево отделалась.

  — Ну, спасибо, что втянула меня в это, Кэти.

— Я не говорю о китайцах — они джентльмены в общем и целом, их договоренности всегда в пределах, присущих их расе. Но это был выбор Модди — покинуть это галантное общество ради жестоких джунглей белых денежных мешков.

  — Думаю, я надену свой колониальный пробковый шлем и пойду в город.

 — Если услышишь о двух работах...

Далли нашла Р. Уилшира в его офисе на Западной Двадцать второй улице. Из открытых окон с улицы раздавался лязг того, что звучало, как целый оркестр салунных пианино.

— Ужасно, не так ли? — бодро поприветствовал ее Р. Уилшир. — Так вот день и ночь, и ни один из этих благословенных Богом инструментов не настроен. Это называют «Переулком жестяных кастрюль».

  — Полагаю, вам больше идут мраморные залы.

  — Оставайтесь рядом с источниками моего вдохновения.

— Он не прочь украсть всё, что попадется под руку, — улыбнулся статный седовласый господин в клетчатом костюме цвета кислотной фуксии и шафрана, несший то, что оказалось мешком суповых костей.

 — Он рыскает в поисках собак-актеров без ошейника, — пояснил Р. У. — Кон МакВити, поздоровайся с мисс Ридо.

 — А кроме того, я ищу девушку с картонкой, — сказал Кон.

—   Что?

— Я в водевиле, видите ли, — за спиной Кона Р. У. неистово жестикулировал. — Не обращайте на него внимания, это просто ревность. Мне нужен кто-то презентабельной внешности, не пьющий и в состоянии поднимать печатные таблички перед началом каждого акта. Лицевой стороной кверху, если возможно.

—  МакВити, — пробормотал Р. У. — Ты ей скажешь, или мне сказать?

   Оказалось, что у Кона было роковое качество, удивлявшее всех его коллег — он находил худших актеров города, актеров, которые заслуживали не просто исключения, а вечного изгнания с наименее перспективной из Любительских ночей в Бауэри — на самом деле Кон долгое время присутствовал там тайно за кулисами, ожидая рокового внедрения Хука, ему удавалось подписывать договора с артистами прежде, чем этот уникальный механизм вступал с ними во взаимодействие, сразу же ангажируя их для таких сомнительных мест, как общественные туалеты, клочки тротуара у дверей баров, где торговали спиртным без лицензии, и, на некоторое время, возле опиумных притонов на Мотт-Стрит, пока кто-то не сообщил ему, что у курильщиков опиума свои развлечения.

— Полагаю, пока мы здесь разговариваем, ситуация в Чайнатауне становится всё опаснее, — сказал Р. У. — Но вы, наверное, были в совсем уж отчаянном положении, раз согласились работать на этом дне.

 — Эти опереточные магнаты утратили былую хватку, — Кон притворился, что открывает тайну. — Бауэри остается настоящим сердцем американского шоу-бизнеса.

— Жаль, у меня нет ничего для вас, — пожал плечами Р. У. — Как только вырастут доходы, возможно...

 — Он имеет в виду — как только он найдет букмекера, оставившего свой сейф без присмотра, — хихикнул Кон. — Я буду платить семьдесят пять в неделю, наличные авансом.

— Вы похожи на копов-салаг, вымогающих взятку, — сказала Далли. — Я думала, мы тут говорим об Искусстве.

Брови двоих присутствующих в комнате взметнулись вверх и опустились, наступила минута молчаливых переговоров. Так или иначе, Кон вернулся с предложением «Десять?», и сделку заключили.

На этом этапе своей карьеры Кону удавалось каждую неделю получать арендную плату за провалившуюся выставку диковин, которую он купил почти что даром, броская вывеска на фасаде переименовала выставку в «Театр МакВити». Бывшие владельцы сбежали в какой-то спешке, оставив некоторый инвентарь: привычных двухголовых собак в банках и маринованные мозги выдающихся исторических личностей, многие из которых жили задолго до изобретения маринования, Младенца с Марса, скальп генерала Кастера с сертификатом подлинности, хотя он был доставлен из Литтл-Бигхорна после скитаний по вторичным рынкам, включая Мексику и Нижний Ист-Сайд, помещенного в клетку австралийского Дикого Таракана размером с амбарную крысу, мимо которого никто не хотел проходить, и так далее. Кон собрал всё это в составленную со вкусом экспозицию, названную «Диковинное попурри», и выставил в фойе своего Театра.

— Создать правильный настрой перед началом шоу, знаете ли.

Конечно, нужно было проявлять определенную инициативу — Далли вскоре поняла это, и ей стало грустно. Ее работу девушки с картонкой усложняла беспокойная публика, не говоря уж о не знакомых с печатными буквами, так что спустя некоторое время Кон разрешил ей короткие как можно более оптимистичные выступления с описанием того, что ожидает зрителей. Среди еженощных талантов был профессор Богуслав Боровиц, представлявший то, что он назвал «Развлекательной программой», но из-за его неправильного понимания американской идиомы название превратилось буквально в «демонстрацию полов», чаще — их фрагментов, отделенных и украденных из разных локаций города — Стиплчейз-Парка, Центрального вокзала Нью-Йорка, бара «Макгерк» в Бауэри («... отметим интересные текстуры слюны, коричневой от табака, и древесных опилок...»), и странной плитки, полученной после сноса домов, которая напоминала Профессору о математических темах, о которых он начинал разглагольствовать ошеломляюще долго, потом появлялись «дрессировщики» плюшевых зверей, чей репертуар «трюков» сводился к элементарной нарколептике — они освоили сложное, но мало ценимое умение засыпать стоя, на три минуты или меньше, за это время даже публика, одурманенная опиумом, начинала рваться к выходу, еще были безумные изобретатели со своими изобретениями — левитирующими туфлями, копировальными машинами для баксов, вечными двигателями (даже самая рассеянная публика понимала, что для демонстрации вечного двигателя нужна вечность), и, на удивлении часто, шляпами — в частности, Феноменальный Доктор Иктибус и его Шляпа с Безопасным Экраном. Этот затейливый головной убор был изобретен на случай распространенной в городе возможности падения тяжелого куска стали со сломанного грузоподъемника из высокого люка на голову незадачливого пешехода.

—Учитывая, что любая сосредоточенная масса — фактически местное искривление пространства как такового, существует ровно одна поверхность, определенная метрическим тензором, или, допустим, формулой, зарегистрированной в Патентном бюро США, и если использовать ее для шляпы соответствующего дизайна, шляпа примет ударную нагрузку любого гарантированно безопасного падения с любой существующей высоты, передавая владельцу шляпы только самые незначительные из результирующих векторов, незаметный толчок в голову, не более того, кулачковый эффект, сталь безопасно упадет рядом на тротуар. Это мой ассистент Одо, он с радостью подготовит, поднимет и бросит любой сейф, который вы, леди и джентльмены, можете выбрать для броска мне на голову, не так ли, Одо?

— Урмрррхрр! — отвечал Одо со рвением, которое можно было бы счесть неуместным, хотя за кулисами Далли выяснила, что он — вежливый юноша с высокой культурой речи, пытавшийся накопить денег и открыть свой собственный музей диковин, возможно, немного дальше от центра, и у них появилась привычка ходить на кофе после окончания последнего ночного представления.

Время от времени среди небритых лиц и увенчанных шляпами голов она замечала Р. Уилшира Вайба, всегда в компании новой начинающей актрисы, или, как предпочитал говорить Р. У, фигурантки.

— Просто заглянул, — приветствовал он Далли, — не забыл тебя, ты еще не видела «Африканские Антики»? Собственно говоря, ревю о чернокожих, пара парней, которые собираются стать новыми Уильямсом и Уокером. Вот, возьми парочку бесплатных билетов. Говорят, с «Шанхайскими бегунами» всё, счет выписан, осталось выставить глиняных голубей на подоконнике, так сказать.

Тем временем Кон решил поставить в Бауэри свою версию «Юлия Цезаря» Уильяма Шекспира, которая будетназываться «Итальяшки с ножами», Далли пробовалась, к своему недоумению, на роль Кальпурнии, которую Кон решил назвать миссис Цезарь, конкурентками Далли в борьбе за роль были постоянная гостья незаконного бара по имени Однозубая Элси и Лью Бинг, девушка бойца китайского тонга, которая была удручающе плохо знакома с английским языком елизаветинских времен и его современным вариантом. После того, как ее кандидатуру отклонили, Кона навестил ее кавалер с несколькими своими коллегами, все они были вооружены револьверами 44-го калибра и тесаками, после их ухода у Кона появился новый взгляд на кастинг.

— Там всего лишь несколько строк, — оправдывался он перед Далли. — Ты — намного лучший вариант, правда, но так я останусь жив. Думаю, мы можем притвориться, что она говорит на латыни.

  — Оу. Из-за меня они могли окропить кровью Капитолий.

— Добро пожаловать в шоу-бизнес, — пожала плечами Кэти, когда Далли вернулась мрачнее тучи. — Смелее, Камилла, это только первый акт.

— А тем временем, — сказала она, развязывая корсет, — у этого типа Вайба будет вечеринка в субботу вечером, он сказал, что я могу привести подругу. Ты, вероятно, этим не интересуешься, разврат богачей и всё такое...

— Не интересуюсь? Лиллиан Расселл носит шляпу? Тут совсем другая история, детка — ну-ка, Вербена должна мне услугу, я знаю, мы можем одолжить ее красное бальное платье...

 — Кэти, Бога ради...

 —  Нет, не для тебя, тебе больше идет прическа, что называется — «инженю»...

Они пошли в центр на поиски бальных платьев. Кэти знала швею, работавшую в подвале универмага «Ай. Джи. энд Кей. Смоукфут», у нее были возвращенные или недавно вышедшие из моды модели, которые можно купить почти даром. Универмаг «Смоукфут» находился в квартале «Дамская миля», достаточно далеко на севере, чтобы избежать обвинений в несоответствии моде, но не так далеко от других магазинов своего рода для удобства клиенток, решительно настроенных делать покупки весь день. Здание, напрочь лишенное украшений, возвышалось двенадцатью этажами серого модернизма и занимало целый квартал, поражая приезжего, которому удавалось найти точку для обзора, где не толпился народ, скорее, как достопримечательность, на которую можно поглазеть, чем как настоящий торговый комплекс, в который можно зайти и что-то купить. Но размер универмага не был вызван любовью к грандиозным масштабам  —  скорее, он был продиктован потребностью в достаточном количестве площади для поддержания строгого покрывала между двумя разными мирами  —  хитросплетением иллюзорных пространств магазина и менее милосердной топографией в стенах помещений под отделом уцененных товаров, населенного огромным безмолвным полком кассирш, засыпщиков, упаковщиц, экспедиторов, швей, рукодельниц, работающих с перьями, ливрейных курьеров, подметальщиц и полотеров, и различных посыльных по разным вопросам, которые всюду проникали незаметно, как трудолюбивые духи, которых лишь дюймы осторожных вдохов отделяли от театральной суматохи ярких рокочущих Подмостков.

Словно две человеческие фигуры в архитектурном исполнении ожили на некоторое время и начали обмениваться любезностями, не помня о здании, возвышающемся над ними, молодые женщины неслись к дверям на Шестой авеню, у которых стояли два швейцара в великолепной униформе, живые колонны, чья безмятежная инертность пугала входящих и заставляла задуматься, идти им дальше или оставаться на месте. Пусть амбал с напомаженными волосами занимается своим делом в Бауэри безмолвным электрические двери хором Пятой авеню открываются и закрываются с помощью легчайшего нажатия кнопки, здесь, в «Ай. Джей. энд Кей Смоукфутс», действительно без слова или физического движения, поскольку по расположению Колонн посетительницы узнавали, можно ли им войти.

— Ячин и Боуз, — ухмыльнулась Кэти, кивнув на них. —  Стражи храма, бесспорные лидеры в своей области, как-то так.

—   Но впустят ли нас эти двое, как ты думаешь? А если нет?

   Кэти похлопала ее по плечу.

— Здесь проще, чем через служебный вход, девочка моя. Смотри на них спокойно и слегка улыбайся, проходя, смотри искоса, словно флиртуешь.

 —  Я? Я просто ребенок.

Внутри было всё, чего не было снаружи —  яркий свет, украшения, размах, благоухание духов, живые цветы, кайф от концентрации шика, словно из толп на прилегающих Авеню выбрали особенно модных женщин, и теперь они теснятся здесь. Далли стояла, вдыхая воздух, пока Кэти не взяла ее за руку:

 —   Взгляни на эту толпу старых чучел, ну и ну.

  — Да? Ты так думаешь?

  — Ну, давай осмотримся, раз уж мы здесь.

Они поднялись на эскалаторе Отиса —  Далли сочла это нововведение чудесным, даже после того как на глаз определила принцип его работы. Кэти, ездившую на нем раньше, эскалатор больше не поражал.

—   Таращить глаза — это окей, но не слишком, пожалуйста, это Нью-Йорк. Тут всё выглядит намного чудеснее, чем есть на самом деле.

—    Конечно, такой долгий путь из Чилликота.

  — Ладно, ладно.

Это было ее первое посещение универмага, Далли прошла через обычные маленькие унижения — несколько раз приняла манекены за настоящих женщин, не смогла найти ценники за товарах, испуганно смотрела на приближающуюся пару молодых женщин, выглядевших в точности так же, как они с Кэти, рассматривая Далли с такой подозрительной фамильярностью, всё ближе и ближе, пока Кэти не схватила ее и не начала трясти, ворча: «Только деревенщина врезается в зеркала, дитя». К тому времени, как они поднялись наверх, Далли была ошеломлена.

Там не было ничего, на самом деле почти ничего —  другие манекены взирали из глубин центрального патио, голова кружилась от взгляда с высоты двенадцатого этажа, только перила филигранного декоративного литья между покупателями и спуском в партер, по безмятежно спускающейся диагонали эскалатора мимо масштабной копии Йосемитского водопада, вниз, где миниатюрная арфистка в тени пальм казалась сверху частью Потустороннего мира.

С другого края этой завораживающей Бездны, откуда поднимались арпеджио, стояла фигура в уличном костюме покупательницы: фиолетово-серая клетка, эгретка на ее шляпе жестикулировала, как рука, она не смотрела прямо на Далли, но каким-то образом требовала ее внимания. Увидев этого яркого призрака, Далли поняла, что ей необходимо взять себя в руки, иначе она с возгласами побежит обниматься с женщиной, которая, конечно же, окажется незнакомкой, и представила весь этот конфуз, а возможно даже —  и судебный иск, который повлекут за собой ее действия, и слово, которое она будет кричать —  «Мама!».

Весь последующий шоппинг оказался окутан бессвязной дымкой. Кажется, Далли помнила чай и сэндвичи с огурцом, ужасно слащавое представление арфистки «Ее мать никогда ей не говорила», двух элегантных молодых матрон, которые шокировали кафе-кондитерскую, закурив, но между событиями не было логической связи, подробности были —  словно карты, тасуемые на столе дня, при критическом рассмотрении они не складывались в пригодную для игры комбинацию.

Спускаясь в подвал, Далли осматривала каждый этаж, искала ее, но женщина, высокая, красивая, начнем с того, что, возможно, не существующая, словно растворилась в воздухе. Кроме того, арфистка на первом этаже оказалась не эфирной девушкой в длинной тоге, а жующим сигару качком, недавно освободившимся после длительного пребывания в Городской тюрьме, по имени Чак, он приветливо смотрел на Кэти и Далли, когда они проходили мимо.

В подвале Кэти поспрашивала, из подсобки появилась ее подруга Вербена, которая провела их куда-то в сторону и вниз в плохо освещенный холодный закуток, где разговор не складывался, потому что был запрещен или потому что было слишком много работы, закопченные трубы свисали со ржавых кронштейнов потолка, запах средств для стирки и отбеливания, пар утюгов пропитал всё помещение, работницы проходили мимо молча, как призраки, мрачные дверные проемы вели в многолюдные комнаты, полные женщин за швейными машинками, не поднимавшие голову от работы, разве что с опаской, когда чувствовали, что к ним приближается надзирательница.

Они свернули с Шестой авеню в даунтауне и оказались на Бликер-Стрит. Слева небо озарял какой-то абрикосово-розовый свет, и юго-восточный ветер приносил аромат жаренного кофе с Саус-Стрит, можно было услышать, как по реке плывут судна.

Был вечер субботы в Киппервилле. Мимо пробегали бородатые юноши, догоняющие девушек в платьях с красным узором «турецкий огурец». Жонглеры на моноциклах исполняли акробатические номера вдоль тротуара. Негры обращались к прохожим, показывая маленькие пузырьки с белым порошком, их лица выражали вопрошающую надежду. Уличные торговцы продавали вареную кукурузу и гренки с жареными голубями. Дети свистели у открытых окон арендованных квартир. Жители пригородных трущоб направлялись в такие заведения, как «У Марии» в МакДугал, оживленно болтая и спрашивая друг у друга: «Ты знаешь, куда мы идем?».

Р. Уилшир Вайб жил в особняке итальянского стиля, архитектор которого не смог устоять перед побуждением добавить детали в стиле Боз-Ар. Особняк находился на северной стороне улицы, рядом росли деревья гинкго, стояла пергола, располагались небольшие дома плотной застройки.

Двое дворецких поклонились им у входа, и они поднялись в бальный зал, в центре которого висела ослепляюще яркая огромная газовая люстра, прямо под ней — круглая кушетка, обитая бордовым плюшем, окаймленная золотой бахромой и украшенная атласными подушками соответствующих оттенков, на которой помещались от восьми до шестнадцати нетанцующих по радиусу, не совсем в шутку эту кушетку называли средством против тихонь, поскольку те, кто не хотел участвовать в танцах, вынуждены были сидеть в некомфортных условиях точно по центру огромного зала, а танцоры кружились вокруг них по полу, гладкость которого точно выверялась с помощью многократного применения кукурузной муки и пемзы —  стены предназначались для коллекции живописи Р. У., которой требовался толерантный взгляд, интерес к культуре и решительное безразличие к проявлениям тошнотворного.

Повсюду росли пальмы, арека, пальметто, китайские ливистоны —  от приземистых тепличных образцов в плетеных горшках до вестибюльных разновидностей высотой двенадцать футов, величественные кокосовые и финиковые пальмы, иногда намного ниже, но стремительно растущие и достигающие высоты бального зала благодаря отверстиям, сделанным для них в мешающих полах и потолках, создавая некие джунгли, в которых экзотические формы жизни скользили, крались и иногда ползали —  дамы полусвета с темными веками, мужчины с волосами до плеч, цирковые артисты, субретки в радикально нескромных костюмах, разносящие на подносах шампанское «Перрье Жуэ», дамы из высшего общества, чьи броши-орхидеи от Тиффани пылали ярко, как пламя их лона, перебежчики с Уолл-Стрит, собиравшиеся возле огромных ванных комнат —  поговаривали, Р. Уилшир установил телеграф в каждом клозете.

 Небольшой оркестр на сцене в конце огромной комнаты играл попурри из различных постановок Р. Уилшира Вайба. Мисс Уми Вамплет пела «О, когда ты говоришь, то уж говоришь», песню из ее звездной роли Кейт Чейз Спраг в «Роско Конклинге».

Кэти бросила ее ради какого-то типа в дешевом костюме, представившегося импресарио, хотя ему не удалось бы одурачить даже вашу бабушку, и Далли вышла через застекленную створчатую дверь. Из сада на крыше, мимо грязных масс серых и коричневых теней, мимо окон, освещенных газовым светом, и фонарей в тайном дозоре под железнодорожными эстакадами, далеко на окраинах городское освещение сталкивалось с небом цвета темного индиго, словно ночь забыла туда спуститься, увязнув в розовых мечтах освещенных фасадов.

Молодой мужчина смотрел на город, облокотившись о парапет. Она заметила его сразу, как только вошла, он был выше окружавшей его толпы тусовщиков, но вовсе не выросший, что выяснилось достаточно мирно, словно он рекламировал свою неискушенность. Возможно, это было связано с дымом в помещении, но ей казалось, даже вблизи, что его черты не были тронуты —  и, возможно, никогда не будут тронуты тем, что, как ей казалось, она уже знала о грубости этого мира. Это напомнило ей о детях, с которыми она играла по часу в городах, оставшихся в далеком прошлом, и безжалостную наивность мальчишек-газетчиков в вечерней толпе, объявляющих о больших ограблениях, пожарах, убийствах и войнах голосом столь же чистым, как голос, который должен был быть у их клиентов —  нет, не достаточно грубый, отнюдь, что он начнет рано или поздно искать в глазах, мажор или кто он там, хотя она сомневалась, она уже знала, как выглядят эти мальчики из высшего общества, это был стиль Парня из Бауэри с необходимыми изменениями классового наряда, вот что это было.

Он оглянулся и улыбнулся, возможно, немного поглощенный своими мыслями, и она вдруг вспомнила про ту молодежную тряпку, которую Кэти едва ли не силой заставила ее купить, с высоким вырезом и ярдами дурацких оборок для барн-данса...и конголезский фиолетовый! Отделка в шотландскую клетку! Ааааах! О чем она думала? Или не думала? Это был тот почти сверхъестественный момент в «Смоукфутс», по-видимому, когда она увидела призрак матери в фиолетово-сером и не могла рассуждать здраво. Она даже не помнила, сколько стоило платье.

 Он открыл портсигар и предложил ей закурить. Такого никогда раньше не было, и она не знала, что делать.

 —   Вы не возражаете, если я...

 —  Не возражаю, —  ответила она, или что-то изощренное в таком роде.

Внутри раздалась барабанная дробь, звон тарелок и короткая увертюра к «Фуникули, Фуникула», огни таинственным образом померкли, внутри воцарились холодные сумерки.

—  Идемте? — он жестом пригласил ее идти первой. Когда она оглянулась, оказалось, что он исчез.

   Надо же, как быстро.

У эстрады стоял красивый старик в привычном наряде мага с бокалом вина, стучал по бокалу волшебной палочкой, приговаривая: «Тяжело пить полудрагоценный камень, но в каменном мире пить что-либо другое —  слишком большая роскошь». Он перевернул бокал, и оттуда выпала горсть аметистов и гранатов. Когда он снова повернул бокал лицом кверху, в нем опять было вино, которое он начал пить.

Она почувствовала непривычное давление на ногу и посмотрела вниз. «Хороший наряд», —  прокомментировал масляный голос откуда-то из-под локтя Далли, голос принадлежал Чинчито, высокомерному цирковому лилипуту, который выступал на сцене Бауэри, по словам Кэти, его ценность на этих собраниях заключалась в возбуждении сексуального аппетита, не говоря уж про орган, несоразмерно большой для его телосложения. «Как насчет того, чтобы потеряться?» —  предложила Далли, в ее голосе звучало восхищение. Чинчито ответил с учтивостью, выработанной годами увольнений без объяснения причин.

— Не знаю, что значит потеряться, Рыжая, — подмигнул он, ушел и вскоре скрылся в толпе.

Но на этом трудности Далли не закончились. К ней подошел вкрадчивый господин с ослепительно напомаженными седыми волосами, на его мизинце красовался огромный перстень с изумрудом, он подавал ей кубок за кубком странный горячий напиток из чаши для пунша, пока ей не начали мерещиться картинки из дешевого синематографа на обоях.

—  Я видел ваше самозабвенное представление в Чайнатауне. Постарайтесь никогда о нем не забывать. Вы такая соблазнительная пленница, — и прежде чем она успела опомниться, он, кажется, схватил ее запястье и начал надевать изысканные серебряные наручники.

—  Думаю, нет, — раздался откуда-то спокойный голос, и Далли поняла, что ее ведет к причудливому ящику с этикеткой «Таинственный шкаф» высокая фигура в плаще, оказавшаяся ассистенткой фокусника.

 —   Сюда. Залазь.

Далли не была склонна к обморокам, но выполнила то, что ей велели, потому что как раз перед тем, как дверь захлопнулась, воздух, кажется, стал светлее, и она узнала ту женщину, которую видела вчера в универмаге «Смоукфутс» —  сегодня на ней было трико танцовщицы и бархатный плащ, усыпанный блестками. Обоняние Далли помнило что-то еще, что-то вне времени и прежде памяти, прежде ее первых детских слов, дразнящий нос аромат ландыша.

У нее было достаточно времени, чтобы пробормотать: «Что только ни порождает мой мозг?», и тут, из-за какого-то клофелина в пунше —  если Кэти была права насчет этого сброда Вайба, он там обязательно был —  Далли стала свидетельницей странного затмения времени, в конце которого заметила дверь, которую, должно быть, видела всё это время, но только сейчас смогла подойти к ней и открыть.

Она вышла на Нижний Вестсайд, фактически перед своим пансионом, там сидела, сгорбившись, Кэти в пурпурном наряде и курила Сладкий Махорочный Табак. Недавно рассвело. Фокусников, которые ее спасли, нигде не было видно, не было нигде и их «Таинственного шкафа», Далли собиралась вернуться и его поискать, но он исчез сам собой.

—  С тобой всё в порядке? —  Кэти зевала и потягивалась. — Я не буду спрашивать, хорошо ли ты провела время, знаю, что хорошо.

 —  Это всё очень странно, потому что лишь минуту назад...

—   Не нужно ничего объяснять, он наверняка был привлекательным молодым субчиком.

  —  Кто?

 —  Я тебе говорила, что это платье сотворит чудо. Что значит «кто»? Тебе нет нужды скрытничать со мной.

—   Кэти, — она села возле подруги, громко шелестя тафтой. — Я не помню абсолютно ничего.

— Не помнишь даже имя этого волшебника, готова поспорить, —  она произнесла это с таким исключительным сожалением, что озадаченная Далли хотела похлопать ее по плечу, но потом вспомнила свою высокую избавительницу в усыпанном блестками плаще.

—  Теперь ты уйдешь, — в отчаянии выдула клуб дыма Кэти, — и, наверное, навсегда.

  —  Исключено.

 —   О, Далия. Ты знала всё это время.

—  Это что-то особенное. Я знала. Но не я не знала, что знала. Пока она, —  Далли с каким-то удивлением кивнула, —  не пришла за мной?

 Резиденция Зомбини, которую Далли узнала по своему уже потрепанному экземпляру «Иллюстрированного еженедельника Дишфорта», оказалась просторной «французской квартирой» в недавно построенном здании на верхнем Бродвее, Лука выбрал его за сходство с дворцом Питти во Флоренции, Италия, и называл grattacielo или небоскребом, поскольку здание было двенадцатиэтажным. Комнаты, кажется, были разбиты на квадраты, нашпигованные автоматами людей и животных в собранном и разобранном виде, шкафами для исчезновения, столами, парящими в воздухе, и другим инвентарем для фокусов, здесь были автоматы Девенпорта с черной каймой вокруг глаз на мрачных лицах, в беспорядке лежали отрезы прекрасного угольно-черного бархата и пестрого глазета с восточными мотивами, зеркала, кристаллы, пневматические насосы и клапаны, электромагниты, рупоры, никогда не пустеющие бутылки и самовоспламеняющиеся свечи, пианолы, проекторы движущихся изображений, ножи, мечи, револьверы и пушки, а сверху еще клетка с белыми голубями...

—  Что называется —  дом фокусника, —  сказала Бриа, показывавшая ей квартиру.

Она была прямиком с какого-то утренника, в красном усыпанном блестками костюме метательницы ножей, ей удавалось походить на монахиню, не чуждую озорства, насколько того требовала ситуация. Она ассиметрично скалила зубы в сторону Далли, Далли думала, что это что-то значит, но не могла расшифровать послание.

В целом она сочла своих новообретенных сводных братьев и сестер сведущими и тактичными детьми, но жить вместе с ними было абсолютно невозможно. Старшие работали на сцене с родителями, ходили в школу, работали на полставки в даунтауне и были столь же склонны терзать ковер головами друг друга, сколь и сидеть мирно субботним утром друг у друга на коленях и читать в Журнале «Маленького Немо». У них были и более отвратительные привычки, например, они пили воду из тающего морозильника. Настоящие малыши, Доминик, Лючия и младенец Кончетта, жили в веселом хаосе кукол и кукольной мебели, катящихся игрушек с колокольчиками, барабанов, пушек и раскрасок, ярких плевательниц из майолики и пустых флаконов от касторки Флетчера.

Далли не пробыла в доме еще и десяти минут, как с ней заговорили Нунци и Чичи.

—   Хотите разменять двадцать пять центов? — спросил Чичи.

  —  Конечно.

  — Две монеты по десять центов и один пятицентовик, окей?

Она увидела, что Нунци вращает глазами, и когда посмотрела на ладонь, вполне предсказуемо, Чичи, успел всучить ей три десятицентовика, добавив небольшой бонус.

—   Неплохо, —  сказала Далли, — но взгляни на этот четвертак.

—   Подождите, где? Я только...

— Хехе, — Далли перекатывала монету между пальцев, совершила несколько пассов и, наконец, протянула ее под нос Чичи.

—  Эй, как насчет трюка с Индейской веревкой, — объявил Нунци, доставая из кармана кусок веревки и огромные ножницы, пока они с Чичи хором напевали знакомую тему из оперы «Силы судьбы», завязали на веревке сложную петлю, разрезали ее на несколько кусков, помахали шелковой тканью, и веревка вернулась в свой первозданный вид, как новенькая.

Восприняв это как нечто обычное,

— Отлично, согласна, —  сказала Далли, —  но подождите, я думала, Трюк с Индейской веревкой —  это когда вы карабкаетесь по длинной свободно висящей веревке, пока не исчезнете без следа.

— Нет, —  сказал Чичи, —  то «Трюк с Индейской веревкой», а это «Трюк Индейская веревка», видишь, мы купили эту веревку в Бауэри у индейца. Так что это Индейская веревка, видишь...

 —   Она это понимает, кретино, —  брат хлопнул его по голове.

Вползла Кончетта, заметила Чичи и подняла на него глаза, сияющие и полные надежды.

— А, маленькая Концертина! —  воскликнул Чичи, поднял сестру и сделал вид, что играет на ней, как на гармошке, и поет песню из обширного репертуара Луиджи Денца, а младенец тем временем подхрюкивал и вовсе не пытался вырваться.

 Далли когда-то представляла: если она снова найдет когда-нибудь Эрлис, она просто разучится дышать или что-то в таком роде. Но, попав в семейный хаос почти без суеты, как дружелюбная незнакомка, она только искала возможность внимательно рассмотреть их обеих — Эрлис, когда было незаметно, что она смотрит, а потом себя в одном из зеркал, стоявших или висевших повсюду в этих комнатах, она искала сходство.

 Даже без театральных туфель Эрлис была выше Луки Зомбини, ее светлые волосы затянуты в «пучок Психеи», из которого торчали непослушные пряди, сегодня они рвались на свободу. Далли считала: то, как женщина в своем разнообразии вариантов Аккуратности справляется с беспорядком волос, может предоставить ключ к другим чертам характера, которые она скрывает, и к какому-то своему удовлетворению поняла, что Эрлис чаще ходит дни напролет после пробуждения, не утруждаясь приведением в порядок соломенных волн, хотя непослушные волосы требовали более крепких пут, чем ей казалось.

Эрлис была повсюду, она ходила по дальним комнатам, почти незримо выполняя работу по дому, улыбалась, говорила мало, но дети, кажется, знали и уважали ее желания больше, чем желания своего отца. Далия позволила себе задаться вопросом, не является ли это еще одним «эффектом»: когда-то ассистентку-двойника заменили на Эрлис, которая прежде вошла в Шкаф Великой Иллюзии, также известный как Нью-Йорк, и действительно исчезла —  в это поверила бы самая придирчивая публика. В этой удивительно необъятной квартире, кажется, единственным зрителем была Далия. Между ними оставалось что-то вроде зеркальной амальгамы. Если бы Далли захотела броситься в эти руки в аккуратных рукавах, ее не оттолкнули бы —  она была в этом уверена, но помимо этого, там, где должно быть всё действительно важное, она видела только угольно-черный бархат отсутствия знаков. Вдруг ее держат за дуру? Что, если эти люди —  не родственники вовсе, просто актерская труппа из Бауэри, между ангажементами притворяющаяся семьей? У кого здесь лучше спросить?

 Не у Брии. Даже устроившись ассистенткой к Брии, метательнице ножей, Далия не особо ей доверяла. Она замечала равнодушный взгляд девушки, когда отец обращался к ней «белла», хотя он всё равно продолжал так говорить.

Он явно восхищался всеми своими детьми —  от наиболее очевидного будущего преступника до самого лучезарного святого.

—  Не путайте меня с этими неаполитанскими макаронниками, —  копировал Нунци отца, —  я приехал из Фриули, на севере. Мы из Альп.

—  Козлоебы, — уточнил Чичи. — Там едят салями из ослятины, это как Австрия, с жестикуляцией.

 Лука Зомбини любил объяснять в разное время секреты мастерства тем из своих детей, которые, как он себя обманывал, жаждали учиться, иногда даже показывал фокусы. 'Те, кто насмехается над нами, и насмехается над теми, кто платит, чтобы мы их одурачили —  чего они никогда не видят, так это жажды. В религии это была бы жажда Бога —  никто не посмел бы ее не уважать. Но поскольку это жажда всего лишь чуда, лишь противоречия данному миру, ее презирают.

 — Помните, Бог не говорил: «Я сейчас зажгу свет», он говорил: «Да будет свет». Его первым действием было позволить свет тому, что было Ничем. Как Бог, вы тоже должны всегда работать со светом, заставлять его делать лишь то, что вы хотите.

Он развернул абсолютно жидкую черноту:

— Бархат магического сорта, абсолютный поглотитель света. Импорт из Италии. Очень дорогой. Окрашен, стрижен и вычесан вручную много-много раз. Обработан по тайной методике нанесения платиновой черни. Заводской контроль беспощаден. То же, что зеркала, только наоборот. Идеальное зеркало должно всё отражать, то же количество света, те же точно цвета —  а идеальный бархат не должен ничего отпускать, должен удерживать свет, попадающий на него, до последней капли. Если мельчайшее количество света, которое вы можете себе представить, отскочит, одна-единственная нить, всё пропало, affondato, vero? Всё дело в свете, вы контролируете свет. Контролируете эффект, поняли, capisci?

 —  Понятно, пап.

—   Чичи, немного уважения, однажды я сделаю так, что ты исчезнешь.

—  Сейчас! — закричали двое или трое маленьких Зомбини, прыгая по обивке кресел. — Прямо сейчас!

Лука давно интересовался современной наукой и возможностями, которые она предоставляла фокусникам, в том числе, призмой Николя и иллюзионистским использованием двойного преломления.

—   Кто угодно может распилить свою ассистентку пополам, —  сказал он. — Это один из старейших эффектов в нашем деле. Проблема в том, что ее половины всегда воссоединяются, всегда хеппи-энд.

—   Проблема? Должен быть несчастный конец? —  удивилась Бриа. —  Как в тех кровавых шоу ужасов, которые показывают в Париже, Франция?

—  Не совсем. Вы уже знаете про этот реквизит, —  он достал маленький кристалл исландского шпата почти идеальной формы. —  Дублирует изображение, два взаимных наложения, с помощью правильного вида света и правильных линз, вы можете разделять их на сцене, каждый раз немного больше, шаг за шагом, пока не станет возможным на самом деле распилить кого-то пополам оптически, и вместо двух разных частей одного тела теперь у нас две полных личности разгуливают, они полностью идентичны, capisci?

 —  Вообще-то нет. Но...

—   Что? —  наверное, немного защищаясь.

—    Это хеппи-энд. Они воссоединятся снова в одного человека?

Он посмотрел на свои туфли, и Бриа поняла, что она, вероятно, единственная в этом доме, от кого он мог бы ожидать этого вопроса.

 —  Нет, и в этом проблема. Никто не может рассчитать...

  —  О, пап.

  —  ... как вернуть всё на место. Я спрашивал повсюду, спрашивал у всех, у профессоров колледжей, у наших коллег, даже у самого Гарри Гудини —  без шансов. А тем временем...

 —   Не говори мне.

  —  Да.

  —  Ладно, сколько?

  — Наверное... два или три?

—   Porca miseria, о Боже, это четыре или шесть, да? Ты понимаешь, что тебя за это могут отдать под суд?

—  Это была оптическая проблема, я думал, что всё абсолютно обратимо. Но, по словам профессора Вандерджуса из Йеля, я не учел фактор времени, это происходило не всё сразу, так что были эти несколько секунд, когда время шло дальше, различные необратимые процессы, эта щель немного открылась, и этого было достаточно, чтобы стало невозможным вернуться именно в ту точку, в которой мы находились.

—  А я думала, что ты идеален. Представь мое разочарование. Так что эти твои существа живут жизнью двойников. Не очень-то они, наверное, счастливы.

— Юристы, улюлюканье на представлениях, угрозы насилия. Джентльменский набор.

  —  Что нам делать?

— Лишь в одном уголке мира изготавливают эти предметы. На Острове Зеркал в Лагуне возле Венеции, там уже, должно быть, холдинговая компания, но они по-прежнему изготавливают и продают тончайшие зеркала для фокусников. У кого-то там должна была возникнуть идея.

—   А нас как раз ангажировали в театр Малибран в Венеции через несколько недель.

Да, Лука Зомбини пришел сегодня домой с поразительными новостями: представление ангажировали для турне по Европе, и вся семья, включая Далию, всего через две недели должна отплыть на лайнере «С. С. Ступендика»! Словно открыли клапан в далеком подвале —  вся квартира вдруг забурлила подготовкой к путешествию.

Далли улучила минутку, чтобы поговорить с Эрлис в суете повседневных дел:

—    Народ, вы уверены, что я вам нужна?

  — Далия, — она замерла, тряпка для пыли едва не выпала из ее пальцев.

  —  В смысле, входить, как раньше...

— Нет...нет, на самом деле, полагаю, мы рассчитывали на тебя. Далли, Бога ради, ты только недавно к нам пришла, и как насчет Эффекта Китайского Гонга...?

 —   О, Бриа может это делать даже во сне.

— Не знаю, если ты хочешь остаться здесь, мы сдадим квартиру в аренду тем акробатам из Восточной Румелии, не очень-то идеальная для тебя компания.

 —  Я перекантуюсь где-нибудь. У Кэти или у кого еще.

—  Далия, посмотри на меня, —  проще не смотреть, но девушка должна. — Я знаю, что ты никогда не собиралась оставаться. Надеяться на это — было бы слишком. Нам обеим.

   Она слегка пожала плечами:

 — Я никогда не была уверена, что ты меня впустишь.

—   Но ты в нашем доме, и, возможно, кто знает, ты допускаешь возможность остаться с нами? Каким-то образом...?

В длинной квартире повисла тяжелая и неестественная тишина, словно предполагалось, что Зомбини находится за пределами слышимости и сейчас идеальный момент разразиться давно лелеемым шепотом:

 —  Я была просто маленьким ребенком, как ты могла так уехать?

   Улыбка, почти благодарная:

— Мне было интересно, когда ты задашь этот вопрос.

  —  Я здесь ничего не ищу.

—  Конечно, нет, —  не нью-йоркская ли резкость закралась в ее голос? —  Ладно, что рассказал тебе Мерль?

  — Ничего плохого о тебе. Только то, что ты нас бросила.

  —  Это достаточно плохо, должна сказать.

  —  Он знал, что я должна сюда вернуться. Он никогда меня не останавливал.

— Но никакого сообщения для меня. Никакого «прошлое —  это прошлое», ничего подобного.

  —  Если было что-то подобное, я никогда не слышала. Возможно...

   Она неуверенно посмотрела на Эрлис.

— Вероятно, он думал, что ты должна услышать историю от меня.

  — Да? Это значит, что он доверил тебе рассказать мне правду.

Эрлис вспомнила, что они всё еще стоят с противоположных сторон простыни. Грациозно, как на балу, они двигались друг к другу, свернули простыню пополам, разгладили.

—   Я не уверена, что сейчас подходящее время...

   Далли пожала плечами:

  —  А когда время будет лучше?

—  Хорошо, — последний взгляд в надежде увидеть младшего Зомбини, любого Зомбини, который войдет и отсрочит объяснение. —  Когда мы с Мерлем познакомились, я уже была беременна тобой. Так что...

Вот. Далли неожиданно оказалась на софе. Поднялось облако пыли, хрипели подушки, вокруг нее вздыхали нижние юбки. В ее мозгу возникли несколько вариантов язвительных замечаний.

—  Ладно, —  во рту необъяснимо пересохло, —  мой настоящий отец, где он?

—  Далия, — она энергично закивала, словно не могла расслабиться до степени равнодушия, —  он погиб. Незадолго до твоего рождения. Несчастный случай с трамваем в Кливленде. Быстро. Его звали Берт Сниделл. Рыжие волосы ты унаследовала от него. Его семья по сути выбросила меня на улицу. Мерль нас приютил. И твой «настоящий» отец — Мерль, более чем был кто-либо другой. Вот и всё.

   Немного.

—  Думаешь, это я хотела услышать? Дом. Какой-то дом. Ты, конечно, ускакала вприпрыжку, как только появилась возможность, почему было просто не бросить на свалке за городом?

Откуда взялись эти слова? Не совсем из пустоты, но они были очень далеки от того, что она сейчас чувствовала...

Но можете себе представить, прежде чем она придумала новую реплику для выпуска пара, полубоги театрального расписания, которые, кажется, правили в этом доме, наконец, решили вмешаться в ситуацию —  зашли Нунци и Чичи в похожих белых шагреневых костюмах, они репетировали индусский шаффл и французские падения, весело не обращая внимания на гнев и ужас, царившие в комнате, у них было много новостей о предстоящем путешествии на пароходе. Так что Далли и Эрлис пришлось на время отложить разговор. Фактически это оставалось их тяжкой повинностью, пока они не поднялись на борт «Ступендика» и не излили обиду в океан.

Однажды, по чистой случайности, Мэйва встретила Стрэй, это было в Дуранго.

  —  Вы двое не женаты, случаем?

 — Забавно, что ты об этом спрашиваешь, —  начал Риф, но Стрэй сказала прямо:

  — С недавних пор, миссис Траверс.

   Мэйва рассмеялась и взяла ее за руку:

 — Я бы тебе рассказала, что за сделку ты заключила, но на это мне нужно время.

—  О, вас я в этом не виню, — ответила Стрэй, — хорошее воспитание здесь больше не действует.

—   Были какие-то Бриггсы в округе Урей, не твои ли родственники? Работали в лагере Бэрд, кажется?

— Думаю, это могли быть кузины со стороны моей тети Аделины, они некоторое время жили в Лейк-Сити...

И Риф оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, что они исчезли за складом, болтая, словно пара пташек на крыше.

На следующий день Риф и Стрэй ехали на поезде «Денвер-Рио-Гранде» в Аризону, впервые вместе, вскоре они должны были расстаться. У ее друга Арчи Диппая был план, не такой отчаянно сумасшедший, как другие его планы, перегнать стадо верблюдов, которое за несколько лет до того привезли в Вирджинию, штат Невада, чтобы навьючить их мешками с солью, потом их доставили в Аризону для перевозки руды, со временем сочли нерентабельными и отпустили на волю, теперь они вернулись в свое дикое состояние, разошлись на тысячи квадратных миль пустыни Соноран, где из-за непонятных предпосылок Природы, как говорили, они начали размножаться с поразительной скоростью.

—  Даже, скажем, полдоллара за голову будет достаточно, чтобы бросить работу и уехать так далеко на восток, как ты захочешь —  будем жить в отеле «Риц», парни в цилиндрах будут приносить тебе всё, что ни пожелаешь, днем и ночью...

Рифу больше не нужно было быть шулером, все исследования и риск ложились на плечи Арчи как основной стороны, «неблагодарные дела - это всё, но кто не рискует — тот не пьет шампанское, так ведь говорят?».

—  Так всегда в мире бизнеса, —  согласился Риф, стараясь выглядеть достаточно ироничным, чтобы намекнуть на риск сумасбродства, но не слишком, чтобы не скатиться в эпатаж —  эти интеллектуалы, по опыту Рифа, никогда не были такими скромными, какими казались, а некоторые из них на самом деле были чертовски обидчивы.

Среди «друзей» Рифа, деловых и личных, в основном не было хорошо знакомых с неприятностями и с тем, что сложно понять, а друзья Стрэй склонны оставаться в тени, они были преимущественно приверженцами околичностей — довольно часто это сводилось в разнообразным сплетням. Антрепренеры, посредники, скажем так, не все мужчины, конечно. Эти ее «друзья», в целом, намного больше волновали Рифа, чем какой-либо из его «друзей» когда-либо волновал ее. И, Боже упаси, если бы это всегда было так просто, как преследование по закону или бегство в более безопасную юрисдикцию, нет, эти странные лица, всплывавшие из ее прошлого, были полны решимости втянуть его в качестве партнера в различные предпринимательские схемы, лишь немногие из которых сулили успех.

Она обычно присутствовали при всех этих дружеских беседах, наблюдала из-за перил верхнего этажа какого-нибудь игорного салуна, или смотрела сквозь матовое стекло офисной двери, словно лишь девичье любопытство заставляло ее узнать, как поладят эти две отдельные личности в ее жизни, но была достаточно готова потребовать комиссионные, обычно около 5-ти процентов, за любую из этих сделок, которые на самом деле приносили урожай. Сводничала, так сказать.

 И так несколько лет в той части континента они дрались, убегали, манили, возвращались... Если бы взяли карту и попытались проследить их зигзагообразный путь из города в город, туда-сюда, было бы не так просто составить маршрут, даже если бы вы вспомнили, каким диким, намного лучше, чем «диким», этот Запад был еще не столь давно, здесь, даже в будни, когда вы тоскуете о комфорте окружной тюрьмы, да, тогда было тяжело, но что бы ни становилось вашим —  ваша земля, ваш скот, ваша семья, ваше имя, неважно, насколько много или мало у вас было, вы это заработали, ни секунды не колеблясь насчет убийства любого, кто просто выглядел как человек, желающий это отобрать. Возможно, собаки учуяли запах, принесенный ветром, или за вами следил человек в непромокаемом плаще —  неважно, всё было абсолютно новым, это была тяжелая воинская служба, вы каждое утро просыпались, не зная, как закончится ваш день, вы никогда не забывали получить наличные, поскольку любой недуг или животное, дикое или разорившееся, или пуля, прилетевшая с любой стороны, с легкостью могла столкнуть вас в небытие...вот почему, несомненно, в любую работу, которую вы могли получить, необходимо было инвестировать смертельный страх —  Карл Маркс и компания, отлично, но что у людей здесь раньше было для получения Капитала, никаких инструментов в кредит, никаких денег на семена от банкира, только их собственный общий фонд страха, который возникал, стоило лишь взглянуть на начинавшийся день.

Это бросало тень на вещи, с которыми жизнь в заведении никогда не соприкасалась, так что когда она или Риф тормозили и выходили из игры, это был не просто выход из спешки —  это значило, что кто-то из них услышал о месте, о каком-то месте, еще одном, предпоследнем, месте, которое еще не попало впросак, где можно пожить какое-то время на грани того старого ежедневного вопроса, по крайней мере пока субботние ночи достаточно тихие, чтобы был слышен звон часов на ратуше, пока однажды в воскресенье не станет слишком тоскливо, чтобы захотелось протрезветь... Тогда существовало племя неких кочующих послов по особым поручениям из мест вроде этого, всё еще свободных, куда бы они ни приехали на отдых, всюду везли за собой маленький независимый кусок той далекой территории, у них было убежище размером с их тень.

На новом месте Риф первым делом искал любителей азартных игр. Хотя он говорил, что ему никакого удовольствия не доставляет, как он это называл, «загнать овцу в кошару», Стрэй несколько раз видела, что он на это соглашался, обычно перед тем, как он или она собирались покинуть город. «Дайте нам несколько часов в вагоне-ресторане, — как он обычно выражался, —  разве мы хотя бы этого не заслужили?». Куда бы они не приезжали, это был город, в котором, раскладывая карты, ты никогда с точностью не знал, кто может достать пистолет или кинжал. Так что эти принадлежности нельзя было хранить в ящике офисного стола в Чикаго, они всегда должны были находиться под рукой.

Говорил ли он когда-нибудь что? Говорил ли он «Пожалуйста»? Нет, это звучало, скорее, как «А все парни сейчас в Бьютте, —  глубокий вздох, —  пьют там «Шон О'Фаррелл» без меня», или «Думаю, мне нужно проехаться на диком ослике по берегам Анкомпагре», Стрэй обычно тоже приглашал и так далее. Но не было ли у нее зачастую собственных причин отказаться? Иногда она просто не хотела совершать эту классическую поездку на вокзал, чтобы его проводить, добавить немного своего хлюпанья носом к плачу на платформе, нет уж, спасибо.

Они жили в конюшнях, палатках клуба «Армия А» с засохшими пятнами крови, в номерах городских гостиниц, где стояли кровати с балдахином, просыпались в подсобках игорных домов, на барных стойках которых остались следы от пилы. Иногда пахло пылью и животными, иногда —  перегретым машинным маслом, не очень-то пахло садовыми цветами или домашней едой. Но сейчас они жили в славненькой хибаре над плато Анкомпагре. Джесси непринужденно лежал среди перовых подушек и стеганых одеял чужой бабушки в ящике от динамита —  идеально для младенца, потому что не было гвоздей сколотить ложе, гвозди, как известно, притягивают электричество, которого было много на этих грозовых склонах, так что коробку для младенца скрепляли деревянные колышки и клей.

Когда Стрэй смотрела на Джесси, у нее было такое выражение лица —  улыбка, более чем готовая снова разжечь огонь старого партнерства, словно говоря: «Ну, мы тут ненадолго сошли на запасной путь», на что Риф, скорее всего, ответил бы: «Лапочка, видишь, ему просто не терпится, чтобы ветер подул в его лицо, правда, обманщик?», взяв младенца на руки и кружа его лицом к полу в ковбойском танце достаточно быстро, чтобы его тонкие волосы сдуло с бровей: «Он —  дитя дорог, не так ли, Джесси, просто дитя дорог!». Так что его родители молчали, даже при таком несомненном чуде в комнате, каждый из них думал свои думы, находясь мыслями за сотни миль отсюда.

В намерения Рифа никогда не входило стать частью какой-нибудь преступной династии. «Я думал, что имею право на обычную человеческую жизнь, как любой другой человек», — говорил он. Из-за этого у него бывали трудные дни, он так и не простил ту силу, которая подарила ему ловкость рук. Он горел желанием достичь одной цели, потом ее внезапно отняли и вместо нее назначили другую, хотел он того или нет, и вот тогда-то...

На публике он притворялся бездельником, какое-то время всё шло хорошо, достаточно для того, чтобы Стрэй постоянно беспокоилась, но недостаточно для того, чтобы она поехала за ним, или, хуже того, наняла кого-то следить за Рифом вместо нее.

Но в конце концов однажды, менее чем через год, он попробовал дельце слишком близко от дома, она как раз сделала крюк по дороге, когда ехала к сестре Уиллоу, и увидела Рифа, поджигавшего какой-то провод —  ничего серьезного, один или два динамитных патрона, достаточно, чтобы взорвать кабельную коробку электростанции,которая обеспечивала электроэнергией один из перерабатывающих заводов Офира, глупая ухмылка и большой палец вверх. Она сидела там, Джесси выглядывал из заплечной сумки, сложила руки и ждала чего-то, потом он понял, что она ждет его объяснений. Так что, нравилось ему это или нет, он должен был быть с ней откровенен.

—  И когда-то собирался мне рассказать? Когда на твоей шее начнут затягивать веревку?

   Он притворился, что вышел из себя:

  — Это не твое дело, черт возьми, Стрэй.

  — Боже, это мое дело.

  —  Я знаю, в том-то и проблема.

—  Наверное, так Кид разговаривает со своей Женщиной.

Это было не просто преследование —  весь смертельный пакет законов, Пинкертон и граждане дышат в спину, плюс неизвестные и невидимые другие, о которых он еще не знает, никто из них, по сути, не был приведенным к присяге недостижимым врагом, которого нельзя умиротворить, беззаветно верящим лопухом в грядущей классовой войне, содружество изнуряющего труда, как поется в песне: «Я чувствую запах в воздухе, —  ему нравилось это бормотать, —  я как чертов Святоша, а это —  мое официальное заявление. День приближается, братья мои. Это очевидно и не подлежит сомнению.

Большую часть времени, так или иначе. Иногда —  сразу после взрыва, это было —  словно говорить с ними слишком громко, чтобы можно было проигнорировать этот демарш. А иногда его мучила нерешенная проблема с Дойсом и Слоутом, где бы они ни были в эти дни. Если тома «Капитала» демонстрировали очевидный баланс в пользу вечных мук, если эти плутократы были несомненно злонамеренными людьми, тогда насколько хуже были те, кто решал за них проблемы, это нельзя было списать на неведение, не все эти люди были на плакатах «Разыскивается» той темной текстуры, которая скорее была похожа на воспоминание, они отображали скорее дьявольскую жажду, чем сходство с каким-нибудь бандитом из реальной жизни...

Да, они со Стрэй могли говорить об этом. О чем-то. Можно сказать, что могли, но они не могли.

Ему больше не нужно было заботиться о Веббе. Гряда Сан-Хуан превратилась в поле боя: шахтеры Профсоюза, штрейкбрехеры, милиция, наемники владельцев шахт —  все стреляли друг в друга, то и дело отправляя кого-то в односторонний переход в ту темную страну, в которой они все собрались. Они хотели привлечь его внимание, они и погибшие в других местах —  Кер-д'Ален, Криппл-Крик, даже на востоке в Хоумстеде, в других точках между этими городами —  все они заявляли о себе. Теперь это были мертвые Рифа, договорились, не устроили ли они гранд-оперу возвращения, чтобы напомнить ему о себе. Черт возьми. Он больше не мог сбежать от них, как из дома, полного маленьких сирот, опекуном которых неожиданно стал. Эти мертвые, эти белые всадники границы, у которых больше не было нервов, теперь действовали как агенты невидимых сил, но, как дети, сохраняли собственную невинность —  невинность ранней загробной жизни, новичков, которым нужна защита от обид на этом пути загробного мира без указателей, таком безжалостном. Они так ему доверяли, словно он знал лучше, чем они, присмотр за ними... доверяли поддержание связи между ними, и он мог обмануть их веру не больше, чем подвергнуть сомнению свою собственную...

Иногда он совершал ошибку и говорил это вслух, когда слышала Стрэй. Она взяла себе за правило внимательно смотреть на младенца, словно Риф подвергал его какой-то опасности, а потом начиналось:

— Это не то что носить цветы на чью-то могилу, Риф.

 —  Нет? Я думал, все мертвые разные. Конечно, некоторые действительно любят цветы, но другие лакомы до крови, ты не знала?

— Для этого существует Шериф.

Нет. Это довлело им, душам за Стеной, ничего общего с Государством или государственным правом, а особенно — с чертовым Шерифом.

—  Моя работа заключается в том, чтобы предотвратить столкновение сторон, —  однажды попытался поучать Рифа один из этих Шерифов.

—  Нет, Бэрджесс, твоя работа —  наблюдать, как они продолжают убивать членов Профсоюза, и чтобы никто из нас не смог им отомстить.

 —   Риф, если они нарушили закон...

 — О, очковтирательство. Закон. Ты — просто маленький салунный забулдыга в их чертогах, Бэрдж. Думаешь, если кто-то тебя подстрелит прямо здесь, они хоть глазом поведут? Хотя бы пришлют цветы Лорин и вашим маленьким чавалито? Труба пневматической почты выплюнет кусок бумаги —  вот и всё, новая бессловесная тварь начнет на всё закрывать глаза, нацепит эту звезду, на которой даже не указано твое имя, не говоря уж о некрологе в газетах. Можешь называть это законом, обеспечением правопорядка, конечно, если хочешь.

   А Стрэй он сказал:

 —   Это слишком дорогая вещь, чтобы оставить ее в офисе, полном клоунов.

  — Дорогая. Господи Иисусе.

—    Не надо начинать плакать, Стрэй.

  —  Я не плачу.

  — Ты вся покраснела.

  —  Ты не знаешь, как выглядит плач.

— Дорогая, ты уже давно думаешь о публичной казни, прости, я знаю весь этот старый коленкор: «О, дорогой, я не хочу, чтобы тебя повесили», я это ценю, но скажи мне, что еще помимо этого?

—  Что еще? Ты сегодня полон задора, действительно хочешь узнать, что еще? Слушай меня, кусок говядины: тебя повесить - это я могу понять, но они могут решить повесить еще и меня. Вот что «еще».

Он не заметил в этой реплике обещание, которое Стрэй искренне в нее вложила: следовать за ним даже на виселицу, если судьба приведет их туда. Но он не хотел слышать ничего подобного, черт возьми, он сразу притворился, что дело в его безопасности.

  —  Дорогая, они не собираются тебя вешать. Они захотят тебя поиметь.

—   Конечно. А потом повесят.

—   Нет, потому что на тебе уже будет порча, им нужно только повергнуть человека в прах у своих знаменитых ножек.

  — Ох. Ты такое дитя.

  —  Не жалей меня.

  —  Я и не собираюсь. Просто повзрослей, Риф.

  —  И что,стать таким, как вы все? Думаю, не надо.

Вот что мужчина получает, если откроет сердце и поделится своими мыслями. Риф знал, что его дни в семейном динамитном деле сочтены, но были и другие способы войны, кроме взрывов. Единственное, в чем он был уверен —  нужно продолжать действовать, чтобы всё было хорошо. Но пришло время, самое время было Фрэнку вступить в игру.

—   Я собираюсь в Денвер, попробую найти старину Фрэнка.

Она приблизительно понимала, что он задумал, и на этот раз воздержалась от замечаний, просто кивком головы указала ему на дверь, укачивая на руках Джесси.

Он выехал с наступлением зимы, под покровами и клобуками ночных всадников размером с гору, потрепанных и в снегу, они останавливались лишь для того, чтобы сформировать сугроб или собрать лавину, ожидающую возможности стереть с лица Земли всё, что попадется ей на пути. Потоки водослива, примерзшие к вертикальным скалам, напоминали безлистные рощи белых тополей или берез. Закаты являли собой багровые огненные смерчи, пронизанные ослепляющими оранжевыми прожилками. Другие всадники, которых он встречал, были дружелюбно настроены по отношению к собратьям-кавалеристам из войск, не собиравшихся спускаться в долины, на южные пастбища, словно остаться в горах было для них делом чести, каким-то бессрочным злоключением на высоте, и происходить всё должно было именно здесь, среди этих белых вертикальным поверхностей, потому что нигде больше это ничего не значило бы. Они крепили свои захудалые хибарки к горе стальным тросом и скреперным блоком — пусть ветер ревет и проваливается к чертям.

 А на следующее утро они выходили собирать куски крыш и дымоходов, и всё, что еще не улетело в Мексику.

Когда высота перешла в царство неземного, шансы борьбы за жизнь казались слишком несущественными, чтобы принимать их во внимание. Слой снега в городах становился глубже, он укрывал улицы до окон, а потом — и до верхних этажей, с севера дул всё более лютый ветер, больше ничто здесь, никакие здания или планировка улиц, не казалось более прочным, чем ночной бивуак, к весне здесь будут лишь призраки и скорбь, руины из почерневшего дерева и разбросанных камней. Конечно, иногда это были просто человеческие представления о том, что могло бы быть — кто-то приезжал сюда из Техаса или Нью-Мехико, или даже из Денвера, и всё тут выглядело так, словно ничто не может выжить, и о чем только люди думали, когда строили здесь свои жилища.

Риф ехал на январском жеребчике по имени Борраска — он был маловат, но быстрый и толковый, и дрессированный, как большинство лошадей в этом краю — такая здесь была топография, на нем можно было подняться на любую гору или спуститься вниз, здесь он даже лучше сохранял равновесие. Они ехали по долине, по обе стороны которой собирались лавины.

Подобно горам и ручьям, и другим неотъемлемым чертам ландшафта, у каждой лавины в Сан-Хуане было имя —  неважно, когда она сошла в последний раз. Некоторые сходили по пару раз в день, другие вряд ли когда-то сходили вообще, но все они были —  словно резервуары чистой потенциальной энергии, пребывали там наверху в состоянии готовности и ждали подходящего случая.

 Под одной из них Риф как раз проезжал —  ее звали Бриджит МакГонигал, ее назвал так владелец шахты, потом вернувшийся на восток, в честь жены, имевшей обыкновение приходить в абсолютно непредсказуемый момент.

Риф услышал взрыв высоко наверху, эхо его скатилось по склонам, как опытный подрывник он мог сразу же сказать, что это был не динамит, не слишком сдержанный, это сотрясение больше напоминало рваную кляксу дымного пороха, так что о развлечениях Национальной гвардии с гаубицами не могло быть и речи, хотя обычно пороховые заряды использовались только для устранения большой массы снега, а не бурения в ней скважин, и зачем это могло понадобиться в такой серый и безлюдный день, особенно — так высоко по склону, где существует риск вызвать сход лавины...

   О, а это что, черт возьми?

Вот он —  разбивающий душу грохот, несущийся вниз, растущий и заполняющий собою весь день, яркое облако поднялось до неба, которое он еще видел в том направлении, всё вокруг внезапно поглотил полумрак, они с Барраской сбились с пути. Рядом не было ничего, что могло бы поддержать. Борраска, будучи животным большой смекалки, освободился из поводьев и с громким ржанием начал как можно быстрее выбираться оттуда. Рассчитав, что жеребчик будет действовать эффективнее без веса седока, Риф выбрался из стремян и скатился в снег, упал и встал как раз вовремя для того, чтобы оглянуться и лицом к лицу столкнуться с огромной катящейся вниз стеной.

Потом он будет задавать себе вопрос, почему он как можно быстрее не скатился вниз, будет планировать, как можно было попытаться выгрести из снега, если бы он оставался в живых достаточно долго. Почему-то он хотел окинуть всё последним взглядом. Сразу же заметил, что лавина отклонилась немного в другом направлении, двигалась под углом слева от него, и не так быстро, как ему казалось сначала. Потом он рассчитал, что его спасла погода, необычайно мягкая на той неделе, почти как весной, благодаря этому лавина была мокрой и достаточно медленной для того, чтобы какой-то счастливый выступ рельефа направил ее в благоприятное русло и весь этот обвал прошел мимо него. Такие случаи известны. У всех жителей гор есть своя история про лавину, лавина накрывает, а потом сходит — любимое из бессчетного множества чудес...

Огромное облако, теперь —  покрывало милосердия —  висело между Рифом и горой, давая ему несколько минут на то, чтобы покинуть прицельную линию и надеяться, что они, кем бы они ни были, поверят, что им удалось его убрать. Он пустился бежать, насколько это было возможно в мокром снегу, к американским горкам тропы, и первое, что он увидел, благополучно преодолев эти сводящие с ума препоны —  Борраску, неспешно идущего уже внизу по следующему отрезку пути, держа курс обратно на конюшню в Орее. Не имея никакой возможности узнать глубину снега и даже в детстве не предаваясь тем формам безумия выходцев из скандинавских стран, которые зимой практиковались в этих горах, Риф снял непромокаемый плащ, сложил его, как непритязательные салазки, взобрался на них, сжал в руках шляпу, и, упорно пытаясь не кричать, скатился через отвесную кромку вниз в обрывистую белую неизвестность, у него были туманные мысли о следовании курсу, который помог бы ему перехватить Борраску, он бормотал все известные ему молитвы о том, чтобы на его пути не встретились скрытые камни. Приближаясь к тропе внизу, он подумал, что мог бы передвигаться немного быстрее, преодолеть фут или даже два, потом скатиться на бок и затормозить, он почти перелетел через дорогу и приблизился к следующему уступу, действительно отвесному, можно даже сказать, вертикальному. Но ему удалось остановиться перед выступом, он проехал шесть-семь футов и врезался в небольшой сугроб, преградивший ему путь. Он лежал на спине минуту, смотрел на небо. Подошел Борраска, смотрел на него с интересом, но не был удивлен.

—   Не помню, чтобы говорил «я вернусь», — поприветствовал его Риф, —  но рад тебя видеть снова, тем не менее, пойдем посмотрим, как далеко сошла лавина.

Джейк с кольтом следил за тем, как Риф сел на коня и они продолжили свое путешествие.

Они добрались в Орей, не встретив других всадников, но кто-то всё время смотрел на них в полевой бинокль. Риф выглядел жизнерадостным, поскольку для Ассоциации владельцев шахт (а кто еще это мог быть?) он умер, а потом родился заново.

— Говорю тебе, это второе рождение, —  шептал он коню, который, судя по его подчеркнуто человеческой манере поведения, понимал, в индуистском смысле, что имеет в виду Риф.

  —  Быстро ты вернулся.

   Он рассказал ей, что случилось.

 —   Ничего другого не оставалось.

—    Угу. Ты оставил меня тут одну, зима на носу и ребенок плачет.

Он почувствовал знакомую глухую вибрацию страха по оси симметрии, страх расходился к ладоням и пальцам. Она так на него смотрела. Тут ничто не помогло бы. Но он сказал:

—  Вместе мы всегда находим дорогу обратно. Правда?

   Ее взгляд остался прежним.

  —  Что изменилось? Младенец, конечно, а что еще?

  —  Разве я что-то говорила, Риф.

Ей-богу, она больше не будет повышать голос. Никогда. Никогда, черт возьми, больше, к этому времени, конечно, она была намного ближе к тому, чтобы позволить событиям развиваться без ее участия, а тут он тараторит без остановки:

—   Я не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал, всё, что мне известно —  эти парни сейчас там в горах, только и ждут, когда здесь откроется дверь. Ты разучилась говорить? Прибереги это для следующей нашей встречи.

   Она не хотела, на самом деле нет:

—  Уиллоу может забрать малютку Джесси на некоторое время, он будет в безопасности у них с Холтом, но я не знаю, что будет с тобой, ты просто дубина стоеросовая, тебе нужен кто-то, кто будет прикрывать тыл...

 Все эти годы, чертовы годы ругани, это никогда не приходило ей в голову. Трусливые мольбы этой жены из заведения. Зная, что он, его мимолетная тень уже скользила к порогу, эта обреченная оболочка, которую она любила, пивной живот и всё остальное —  теперь это были лишь детали. Господи, как она, никогда не молившаяся, молилась сейчас, чтобы они, кем бы они ни были, уехали с перевала, она хотела, чтобы он получил хотя бы крохотный шанс остаться в живых, жить где-то.

—  Первый гром с востока, любимая. Индейцы зуни говорят, что это примета окончания зимы, именно тогда я вернусь...

   Джесси спал, Риф тихо поцеловал его в лоб и вышел из дома.

Вот как Риф укрылся под личиной страдающего расстройством нервов выходца с Восточного побережья Трэпстона Чизли III, он учился казаться более неуравновешенным, чем был на самом деле, одевался, как хлыщ, не способный сесть на лошадку карусели, проник в Денвер, чтобы брать уроки танцев у некой мадам Обержин, заставил ее поклясться, что она будет хранить всё в тайне, под страхом древнего проклятия шамана штата Юта. Он начал пользоваться одеколоном и тем же сортом помады для волос, что и немецкий кайзер Вильгельм, хранил свой динамит, детонаторы и различные механизмы для взрывных машин в специально подобранном и украшенном монограммой саквояже из крокодиловой кожи, который ему подарила дерзкая и ненасытная Руперта Чирпингдон-Гройн, путешествующая англичанка — он был очарован тем, что она воспринимала как противоречия своего характера, но не игнорировал полностью сигналы опасности, встречавшиеся на пути.

—  Дорогая миссис Чирпингдон-Гройн, вы не должны расстраиваться из-за меня слишком сильно, хотя, признаю, я пошалил на кухне с той малышкой Юп Той и так далее, но вы просто должны меня простить —  что может значить нераспустившийся цветок лотоса для того, кто провел хотя бы мгновение с вами, обворожительная, желанная миссис Чирпингдон-Гройн...

Сама Юп Той ждала его у огромного ледогенератора среди убиравших лед девушек в укороченных платьях с пайетками, ее разрисованное лицо напоминало фарфоровую маску в свете керосина, льющегося откуда-то снизу, она всматривалась пристально, кусала ногти, невозмутимой она могла бы показаться лишь такому игнорирующему окружающих человеку, как Руперта. Для тех, кто больше ценил ее достоинства, ее разум был открытой книгой, и многие начали осторожно отходить, предчувствуя надвигающиеся неприятности.

В неосвещенных глубинах огромного устройства паровой молот неустанно разбивал блоки сырого льда, пар поднимался и пыхтел, смешение всех агрегатных состояний воды сразу, сквозь которое девушки, убирающие лед, направляемые метрдотелем с парой кастаньет, разъезжали на роликах между столами, доставляя оцинкованные ведерки с чеканным названием заведения, до краев наполненные холодным веществом в твердой фазе.

Риф присоединился к разгульному салону неврастеников, в котором царила Руперта, путешествующих от одного термального источника к другому в поисках вечной молодости или в попытке убежать от груза времени, когда искал достаточно импульсивных или невнимательных картежников, за счет которых можно курить гаванские сигары и пить шампанское по 3,50 доллара за кварту, а Руперту то и дело поражали его индейские безделушки из серебра и ляпис-лазурита, она долго ломала голову и решила, что он — белый дикарь, притворяющийся денди. Но это не мешало им устраивать загулы в среднем раз в неделю, незабываемые скандалы, заставлявшие окружающих разбегаться по закуткам, не зная, какое расстояние будет безопасным. В перерывах между этими дебошами Риф вел длинные бессвязные разговоры со своим членом о том, что нет смысла сейчас особо скучать по Стрэй, но это только уменьшало желание — не к одной Руперте, а вообще ко всем, к Юп Той или к кому угодно, кого они могли встретить во время своих путешествий.

В конце концов, они разъехались в Новом Орлеане после постоянной туманной головной боли ночи, которая началась в заведении месье Пешо, где коктейль «Сазерак», который, говорят, изобрели там, по мнению Рифа, не шел ни в какое сравнение с коктейлем, который подавали в баре Боба Стоктона в Денвере, а вот их «Абсент фрапе» —  совсем другое дело. Заправившись топливом, компания переместилась во Французский квартал в поисках «более экзотических» средств опьянения —  в смысле, если зайти слишком далеко, некоего порошка зомби. Этой ночью Руперта была в облегающем костюме из черного бенгалина с воротником «Медичи» и манжетами из шиншиллы-метиса. Под костюмом только корсет и чулки, в чем Риф имел возможность убедиться ранее во время их привычных вечерних рандеву.

В этом городе вскоре становилось очевидным: то, что вы видели с улицы — не то что не «вся история», но даже не картинка на обложке. Настоящая жизнь таилась в глубинах городских кварталов, за витиеватыми железными воротами, и в черепичных галереях, которые могли тянуться на много миль. Раздавались слабые отголоски музыки, сумасшедший забой, банджо и горны, глиссандо на тромбоне, профессора борделей играли на пианино так, словно попадали по клавишам между клавиш. Магия вуду? Менее всего это было связано с вуду, магия вуду царила здесь везде. Невидимые стражи обязательно сообщили бы вам об этом, самые толстые шеи можно было здесь заподозрить в том, что они предостерегают о покалываниях Невидимого. Запретного.

А тем временем ароматы местной кухни: колбаски чоризо, суп из стручков бамии, лангуст, томленый на пару, и креветки, кипяченые в сасафрассе, доставленные из краев, которые вы никогда не видели, добивали то, что оставалось от вашего здравомыслия. Повсюду на улицах бесшабашные негры. Так называемые Итальянские Беспорядки —  их причиной стало предполагаемое убийство шефа полиции итальянской Мафией, еще не потускневшее в памяти горожан, дети любили приставать к незнакомцам, независимо от того, были ли они итальянцами, с вопросом: «Хто убыл шефа?», не говоря уж о «Сестру твою в задныцу».

В конце концов они осели в «Грас-Холле» мамаши Тант, мюзик-холле неподалеку от Пердидо-Стрит в центре квартала злачных мест.

—  Да, это, без сомнений, очаровательная виньетка, —  кричала Руперта, -— но, роднулечки мои, музыка!

«Наркотик» Бридлав и его «Веселые негры» — оркестр этого заведения, и у всех было предостаточно времени, чтобы прокомментировать вкусы Руперты. Несколько посетителей даже подошли и пригласили ее танцевать, этого было достаточно, чтобы повергнуть ее в странное улыбчивое оцепенение, из-за чего они уходили с недоумением во взгляде, после чего она оглядывалась на Рифа с возмущением, если не в панике.

—  Ты собираешься просто сидеть тут, пока эти ухмыляющиеся негры оскорбляют нас обоих?

—  Это как? — достаточно добродушно спросил Риф. —  Взгляни, видишь, что делают эти люди? Это называется «танцуют». Я знаю, ты танцуешь, я видел.

 — Эта музыка, — проворчала Руперта, — годится только для самого скотского совокупления.

   Он пожал плечами:

   - Это ты тоже делала, я видел.

—  О Боже, как вы мерзки. О чем я только думала? Впервые мои глаза открылись, и вы предстали передо мной во всей красе —  ты и твоя психически больная страна, фактически разорвавшая себя на части за пять лет этих гонок возвращения в джунгли. Элджернон, мы уходим отсюда немедленно.

  — Увидимся в отеле?

  — Думаю, вряд ли. Твое место — где-нибудь в вестибюле.

   Вот так вот просто она и ушла.

Риф закурил сигарету с табаком и марихуаной и начал обдумывать свое положение, а вокруг заразительные мелодии и ритмы продолжали перекраивать ночь. Чуть погодя, расправив плечи, он подошел к улыбающейся молодой женщине в ошеломительной шляпе с перьями и пригласил ее танцевать. Он заметил беглый оценивающий взгляд, которым она его наградила, но этот внимательный взгляд всё же был на полторы секунды дольше, чем те, которыми его одаривала когда-либо Руперта.

Когда «Наркотик» со своей бандой решил сделать перерыв, Риф спросил у него:

  — Что это пили все за вашим столом? Можно мне попробовать?

 —  Джин с тоником «Рамос». Возьми себе один тоже.

Бармен долго взбалтывал коктейль в длинном серебряном шейкере под медленную внутреннюю синкопу.

Когда Риф принес напитки, за столом кипела дискуссия о теории Анархизма.

 — Ваш собственный Бенджамин Такер писал о Земельной лиге, — говорил юноша с явным ирландским акцентом, — в таких пылких выражениях, дескать, мир ближе всего подошел к идеальной Анархистской организации.

—  Здесь нет внутреннего противоречия, —  прокомментировал «Наркотик» Бридлав.

— Я заметил то же самое, когда играл ваш оркестр, невероятная социальная согласованность, словно у всех вас один мозг.

 —   Конечно, — согласился «Наркотик», —  но это нельзя назвать организацией.

 —  Как вы это называете?

 —  Джаз.

Ирландец представился Рифу как Вольф Тоун О'Руни, странствующий мятежник, хотя нет, быстро добавил он, фений —  более точное определение, хотя ему это определение казалось, поскольку он из семьи, члены которой состоят в Земельной лиге, его отец и дяди с обеих сторон — среди учредителей, далеко не полным.

—   Эти люди изобрели бойкот, — Риф сделал вид, что вспоминает.

—  И замечательный метод, если вы бывали в нашей глубинке, в Слиго и Типперари, и всё такое. Будоражит ум кровожадных бриттов, кроме того, иногда заставляет их прекратить свои злобные неистовства. Но в городах сейчас...

Немного помолчав, Вольф Тоун начал взволнованно щебетать:

— В любом случае, спасибо небесам за эти великие и прекрасные США и всё их изобилие, водопад пенни, монет в пять и десять центов, потому что без них мы замерзли бы и погибли, как картошка в сезон крепких морозов.

 Он как раз вернулся из турне по американским городам, где собирал деньги для Лиги, особенно его впечатлила борьба за свои права шахтеров Колорадо.

—  Я надеялся, пока буду там, как-то встретиться со знаменитым бомбистом Дикого Запада, известным как Кизелгур Кид, но, к сожалению, с некоторых пор о нем ничего не слышно.

Риф не очень-то знал, что ответить, но, понимая, что отвести взгляд прямо сейчас —  плохая идея, сидел молча, смотрел в лицо ирландца, на котором, как ему показалось, на мгновение увидел некий свет. Но вскоре Вольф Тоун вновь погрузился в свое любимое состояние черной меланхолии, которое Риф со временем научился распознавать как метафорическое устройство, в недрах которого таится смертельный механизм в ночной мгле.

—   Эти белые —  народ угрюмый, — заметил «Наркотик» Бридлав.

—  А вы, парни, слишком много улыбаетесь, — парировал Вольф Тоун. — Ни за что не поверю, что кто-нибудь может быть всё время так счастлив.

— Сегодня ночью, —  ответил «Наркотик», —  мы счастливы, потому что у нас закончился ангажемент в «Бастионе» на Ред-Онион, —  на мгновение закатив глаза, музыкальное братство было наслышано об этом синониме угрозы, —  и после этого остались живы, чтобы рассказать о пережитом. Кроме того, не хотим разочаровывать множество белых любителей музыки, пришедших сюда ради этого зубного блеска. А еще, конечно, мне нравятся здешние свиные отбивные! —  добавил он громче, заметив, что владелец заведения его слышит и пытается намекнуть, что «Веселым неграм» пора возвращаться к работе.

Когда джаз-банд снова начал играть:

—  Сначала я тебя принял за очередного чертова английского идиота, как вся эта толпа, с которой ты сюда пришел, —  сказал Вольф Тоун O'Руни.

  — Она меня выгнала, — признался Риф.

—  Нужно где-то остановиться? Наверное, не первый класс, к которому ты привык...

  — Я тоже жил не в отеле «Сент-Чарльз», если подумать.

Вольф Тоун ночевал на «Ду Эспесез», ранчо для путешественников в луизианском стиле в недрах квартала красных фонарей, где было полно различных сорвиголов, большинство из которых ожидало пароходов, чтобы уплыть из страны.

    — Это Флако, у него, возможно, то же пристрастие, что у тебя.

    —  Он имеет в виду химию,   — сказал Флако, понимающе нахмурившись.

Риф метнул взгляд на ирландца, жестами указывавшего на себя с видом оскорбленной невинности.

  — Это такое сообщество,   —  сказал Флако,   — и все парни спустя некоторое время друг друга знают.

    —  Я   — скорее подмастерье,   — предположил Риф.

  —  Сейчас все говорят о Европе. Все Власти планируют, как лучше перемещать войска, естественно подумать о железной дороге, но кругом эти горы, которые всё замедляют, так что нужны туннели. Вдруг по всей Европе принялись взрывать большие и маленькие туннели. Когда-нибудь работал на проходке туннелей?

    —  В некотором роде,   —  ответил Риф.   — Возможно.

    —  Он,   — начал Вольф Тоун.

    —  Да, брат O'Руни. Я ... ?

    — Не политический, как мы, Флако.

    — Не знаю,   —  сказал Риф.   — Впрочем, вы тоже. Надо об этом подумать.

  —  Нам всем,   —  сказал Вольф Тоун O'Руни. В его глазах горел тот же свет, что и прошлой ночью, когда зашла речь о Кизелгуре Киде.

Это была уже старая уловка, естественная, как проглотить слюну. Где-то в глубине души он пожал плечами. Пытаясь не вспоминать о Стрэй и Джесси.

   —  Мы смотрим на мир, на правительства во всем их разнообразии, одни с большей степенью свободы, другие   —  с меньшей. И мы считаем: чем более репрессивно Государство, тем больше жизнь в нем напоминает Смерть. Если смерть   —  это переход в состояние полной несвободы, значит, государство находится в пределах Смерти. Единственный способ решения проблемы Государства   —  контр-Смерть, известная как Химия,   — сказал Флако.

Он выжил в Анархистских битвах по обе стороны Атлантики, в частности, в Барселоне в 90-х. Разозлившись из-за взрыва в театре «Лисеу» во время представления оперы Россини «Вильгельм Телль», полиция устроила облаву не только на Анархистов, но и на всех, кто каким-либо образом мог противостоять режиму или хотя бы помышлял об этом. Тысячи человек арестовали и отправили «в горы», в крепость Монжуик, склонившуюся над городом, словно головорез, только что на этот город напавший, а когда темницы были заполнены, узников начали приковывать цепями на военных суднах, превращенных в плавучие тюрьмы, стоявшие на якоре в гавани.

  — Чертова испанская полиция,   —  сказал Флако.   — В Каталонии они   — оккупационная армия. Все узники 93-го года, которые не были Анархистами до того, как попали в Монжуик, быстро вникли в суть вопроса. Это было   —  словно вновь обрести старую религию, которую мы почти забыли. Государство   —  зло, его божественное право происходит прямиком из Ада, и мы все отправились в Ад. Некоторые вышли из Монжуика разбитыми, умирающими, с неработающими половыми органами, потерявшими дар речи от запугиваний. Кнут и раскаленное железо, конечно, очень для этого эффективны. Но все мы, даже те, кто голосовал и платил налоги, как добрые буржуа, вышли с ненавистью к Государству. Под этим нецензурным словом я, конечно, также подразумеваю Церковь, латифундии, банки и корпорации.

Каждый из жильцов «ДУ ЭСПЕСЕЗ» ждал свой собственный дружественный к изгоям корабль   —  их в любой момент стояло несколько в фарватере...словно прежде были легендарные счастливые времена Американского Анархизма, теперь доживающего последние дни, после того как анархист Чолгош убил Мак-Кинли: теперь только «беги, Анархист, беги», нация позволила себе погрузиться в новый цикл мании Красной Угрозы, словно вернулась в 70-е, в реакцию на Парижскую коммуну. Но если так, должно существовать убежище   —  высоко в свежем воздухе, над морем, где-то, где могут укрыться все Анархисты, сейчас, когда опасность столь огромна, место, которое легко можно найти даже на дешевых картах Мира, архипелаг зеленых вулканических островов   —  каждый со своим собственным диалектом, находящийся слишком далеко от морских путей, чтобы его использовали в качестве угольного порта, пункта пополнения запасов соли, топливной заправки, источника соблазнительных минералов, драгоценных или полезных, так что эти острова навсегда остались неуязвимы для бед и ошибок, заражающих политику Европейского материка: это место обетованное обещано им не Богом, который требует от обычного Анархиста слишком многого, оно обещано скрытой геометрией Истории, которая должна включать в себя где-то хотя бы одну точку безопасного сопряжения ненавистных меридианов, каждый день проходящих мимо, безлюдных, друг за другом.

Вольф Тоун O'Руни направлялся в Мексику, где надеялся найти партию «сельскохозяйственной техники», словно растворившуюся при транспортировке, техника предназначалась для людей, связанных с Лигой   — он рассказывал без подробностей. Флако каждое утро искал в газетах название трампового судна «Деспедида», следовавшего в Средиземное море, среди его портов захода, кажется, была Генуя, город не хуже других, где можно начать поиски работы по проходке туннеля. Он убедил Рифа ехать с ним. Они любили собираться в кафе возле «Грас-Холла» мамаши Тант, куда «Наркотик» Бридлав приходил со своими друзьями   — джазовыми музыкантами под утро, после того как всю ночь играли в дыму и речном тумане, проникавшем в двери и окна... Они сидели там, вдыхая ароматы только что открывшегося рынка, ели пончики бенье и пили кофе из цикория, спорили о Бакунине и Кропоткине, в целом, как заметил Риф, сохраняя беззаботность, потому что было важно не привлекать к себе внимание. Это были США, в конце концов, страх тут был разлит в воздухе.

Однажды Риф застал Вольфа Тоуна O'Руни, который разрезал на две половины картошку с таким виноватым видом, словно собирал бомбу.

  — Неисповедим и разнообразен Путь Картошки,   —  заявил Вольф Тоун. Он придавил свежеобнаженную мякоть картошки к документу, лежавшему на столе, и у него получилась идеальная копия мокрой печати, затем перенес ее на паспорт, процесс подделки которого, кажется, был в самом разгаре.

    — Твой пароход прибыл,   — догадался Риф.

   Вольф помахал документом:

   —  Эусебио Гомес, a sus órdenes, к вашим услугам.

Ночью накануне отплытия Вольфа он, Риф и Фласко сидели у реки, пили местное пиво из бутылок и смотрели, как на город опускается ночь.

  — Невесомая, как вуаль вдовы,   —  заметил молодой ирландец,   —  разве это не проклятие бродяги   — это опустошение сердца, которое мы чувствуем на закате каждого дня, неспешная излучина реки на полминуты ловит последний свет, беременный городом во всей его густоте чуда, во всех возможностях, которые никогда не сосчитать, а уж тем более   —  не прожить нашему брату, мы просто проходим мимо, мы   — уже призраки.

Приходилось проводить месяцы, казавшиеся годами, попусту слоняясь вокруг пустой схемы затенения, дешевого авантюрного романа о Старой Мексике   —  негодяи-гринго в изгнании, внезапные смерти, правительство, которое уже пало, но еще об этом не знает, революция, которая никогда не начнется, хотя тысячи уже умирают и страдают во имя нее.

 Он встретил Эвболла Оста однажды ночью в салуне где-то... не хочется говорить «в треклятом», но, по крайней мере, в недостаточно благословенном турне ангажемента «Гастон Вилла и его Безумные Бандольеро». Для Бандольеро граница была в некотором роде асимптотой   —  они могли подходить к ней настолько близко, насколько хотели, но никогда ее не пересекали. Словно тот факт, что его отец был чарро, сковывал запретом весь род Гастона: он понимал, что въезд в старую Мексику требует от него чего-то вроде дара благодати, и сомневался, что его душа наделена этим даром.

Эвболл был молодым парнем из округа Лейк, проездом в Вета-Мадре. Семья, катавшаяся в деньгах Лидвилла, согласилась высылать ему две сотни долларов в месяц, американских не-песо, чтобы он жил там и попытался зарабатывать своими навыками в горной промышленности. Если он выживет после употребления воды и столкновений с бандитами, почему бы и нет, однажды ему могут разрешить вернуться в Штаты, может быть, даже обретет какое-то незначительное будущее в Бизнесе.

   —  Больше металлург, чем горнопромышленник,   — признался Эвболл.

   Кажется, у Фрэнка были какие-то дела в Лидвилле с Топледи Остом.

   — Дядя Топ. Конструировал хоры для исполнения «Камня веков». Ты, случайно, не тот парень с магнитами?

  — Это был я. В последнее время вынужден искать новую сферу деятельности.

Эвболл посмотрел на Галандроном, начал что-то говорить, но потом решил, что лучше не надо.

     — Вы знакомы с процессом пацио?

  —   Слышал о нем. Мексиканский процесс добывания серебра. Мы, гринго, называем это оборотной амальгамацией. Должен сказать, процесс довольно длительный.

  — Обычно для стопроцентного восстановления требуется приблизительно месяц. Моей семье принадлежат несколько шахт в Гуанахуато, меня отправили на них взглянуть, сказали, что хотят их модернизировать, надо посмотреть, можно ли поторопить события.

    —  Познакомь мексов с радостями процесса Уошо, им должно понравиться.

  —  Они привыкли тратить свое время, процесс пацио традиционен в Гуанахуато   —  ртуть дешевая, руды, как правило, легко обогащаемы, нет особых причин менять процесс, кроме фактора времени. Так что, я считаю, пусть остается как есть, моя родня просто хотела, чтобы я уехал из страны.

Он был скорее растерян, чем зол, но Фрэнк рассчитывал, что всё изменится.

  —  Может быть, они хотят быстро вернуть свои инвестиции,   —  сказал он осторожно.   —  Это понятно.

    —  Ты знаешь тамошние края?

  —  Нет, но я много думаю о них в последнее время, и расскажу тебе, почему, поскольку ты увлекаешься металлургией.

Он начал рассказывать Эвболлу об аргентауруме, но Эвболл его опередил.

  —  Сдается мне, что на самом деле тебя интересует   —  так это исландский шпат,   —  сказал Эвболл.

Фрэнк пожал плечами, словно стеснялся признаться, насколько сильно он его интересует.

  —  Здесь его называют espato. Иногда можно услышать espanto, это что-то ужасающее или невероятное, в зависимости от обстоятельств.

   — Словно смотреть на человека сквозь достаточно чистый образец и видеть не только его, но и его призрак рядом?

   Эвболл посмотрел на Фрэнка несколько удивленно.

  — Вдоволь причин пойти мурашкам по коже во время этих скитаний. Espantoso, мужик.

  —   В смысле, кальцит   — интересный минерал, но, собственно говоря, мне пригодилась бы работа.

    —  Конечно, они всегда нанимают людей. Поехали вместе.

  —  Ненавижу бросать свой инструмент,   — он взял Галандроном.   —  Как раз, когда я учился играть... Вот, послушай.

 Это была мексиканская мелодия на основе какого-то маршевого ритма, но с теми неповторимыми паузами и синкопами, свойственными территории «к югу от границы». Парочка Бандольеро подошли с гитарами и начали бренчать по струнам, и немного погодя трубач Пако перенял соло у Фрэнка.

   Эвболл был изумлен.

  — Это частица Мексики, они переносят тебя прямо в каталажку, просто насвистывая мелодию.

  —  «Ла Кукарача»? Это чья-то подружка, любит курить траву «грифа», что в этом плохого?

  —  Генерал Уэрта,   —  сообщил ему Эвболл,   — жестокий и кровожадный, если уж он предпочитает убивать даже своих приближенных, тебе лучше не попадаться ему на глаза, потому что он, конечно же, уладит вопрос со свистящим гринго. Тебе не завяжут глаза и не дадут бесплатную сигарету.

Так что железо к железу и без оглядки навстречу судьбе, Фрэнк и Эвболл неслись в Бахио накануне поворота в истории. Они пересекли границу в Эль-Пасо, приехали в Гуанахуато на поезде, Торреон, Закатекас, Леон, и в конце концов сделали пересадку в Силао, без сна, в тревоге, дорожные рубашки в зловещих пятнах от сока местных ягод. Во время переезда через заросли мескито в небе парили ястребы Сьерра-Мадре, на пути встречались высохшие ручьи аройо, горы рудных отходов, тополя в черном поле, тлачикеро везли на спине овечьи бурдюки, полные свежего сока агавы, который должен перебродить, а кампесино в белом стояли в ряд на обочине, у кого-то оружие в кобуре, кто-то с пустыми руками смотрел на проезжающий поезд, с «ничего не выражающим лицом», как любили говорить гринго, выглядывали из-под полей шляп, ожидая храмового праздника, или прибытия решающего сообщения из Столицы, или возвращения Христа, или его отбытия навсегда.

На станции Гуанахуато североамериканцы, пуская клубы дыма чистейшими сигарами «Веракрус», вышли из вагона под полуденный ливень, и побежали в укрытие под неоцинкованной односкатной крышей, по которой так дубасил проливной дождь, что никто там не мог говорить или слушать. Там, где крыша совсем проржавела, вода лилась почти гневно.

  — Цинк ценой несколько песо решил бы проблему, самое то,   —  прокомментировал Фрэнк, и Эвболл, его не слышавший, пожал плечами.

К ним подходили продавцы жвачки, солнцезащитных очков, соломенных шляп и огненных опалов, шокирующе молодые женщины, дети, предлагавшие поднести их багаж и начистить их ботинки, слоняющиеся в надежде кучера гостиничных двуколок, предлагавшие задуматься, где гости будут сегодня ночевать   —  все, кому можно было отказать, вежливо погрозив пальцем.

Старый каменный город пах домашним скотом, водой из скважин, нечистотами, серой и прочими отходами горной металлургии... Сюда доносились звуки всех невидимых кварталов города   — голоса, грохот пестов для дробления породы, звон церковных колоколов, сообщающих время. Звук отражался от каменных стен и усиливался на узких улочках.

Фрэнк устроился на работу в «Эмпресас Остианас С.А» и довольно легко вник в суть процесса амальгамации. Они с Эвболлом вскоре пристрастились к жизни завсегдатаев кантин, единственное неудобство которой заключалось в том, что Фрэнк воображал, будто то и дело ловит на себе странные взгляды, словно люди думают, что узнали его, хотя причиной тому мог быть напиток пульке или отсутствие сна.

Когда он спал, ему снились короткие насыщенные сны, почти всегда про Дойса Киндреда. «Я не здесь,   —  приговаривал Дойс.   —  Я за много миль отсюда, дурачина. Нет, не иди в тот переулок, callejón. Ты меня там не найдешь. Мексика для тебя   —  идеальное место. Очередной облажавшийся гринго».

Сны сменяли друг друга, но было кое-что странное   —  одна и та же запутанная тропинка, ведущая в гору, сначала мощеные переулки, сменявшиеся утрамбованным грунтом, дорога то и дело изгибалась, иногда захватывала крыши и узкие переходы, и лестницы ветхих жилищ, часто заброшенных, крошечных, серых, пыльных, обваливающихся, от крыши до порога они громоздились на крутом горном склоне. Фрэнк каждый раз просыпался в уверенности, что где-то в этом дневном городе существует реальная копия увиденного.

Началась Страстная неделя, Semana Santa, неделю никто не работал, так что у Фрэнка и Эвболла была возможность побродить по городу в поисках неприятностей, с которыми они еще не сталкивались. Поскольку улицы были узкие, словно переулки между высокими стенами, большая часть города казалась в некотором роде тенью. В поисках солнечного света они шли в гору, и вскоре, когда свернули за угол, Фрэнка охватило самое странное чувство из тех, которые он когда-либо здесь испытывал:

   —  Я видел это во сне,   — сказал он.

   Эвболл прищурился.

    —  В чем дело?

    —  Это как-то связано с Дойсом.

   —   Он здесь?

    —  Черт, это просто сон, Эвб. Пойдем.

Они взобрались на красно-коричневый склон, в солнечный свет и пурпурную полынь, где дикие собаки бродили среди камней без крыши, пока что камни были достаточно высоки, чтобы под суровым сиянием неба Страстной Пятницы, в котором ветер складывал перистые облака в длинные тонкие параллельные линии, город внизу, протянувшийся с востока на запад, словно погруженный таинственными лучами в молчание, которое должны были уважать даже Фрэнк и Эвболл   —  Страсти Христовы, безветренная тишина... даже штамповочные прессы молчали, даже само Серебровзяло выходной, словно для того, чтобы признать цену, которую получил Иуда Искариот. Солнечный свет в листве деревьев.

Вдруг словно напряженно освещенные небеса разверзлись и их взяли под стражу мужчины в потертой, замусоленной, не очень-то официально выглядящей униформе, у всех  —  маузеры одной и той же модели, не хотели встречаться с ними взглядом, словно не были уверены, что их защищает их собственная непрозрачность.

  —   Что...,   —  попытался спросить Эвболл, но представители сельской полиции руралес начали показывать жестами, словно застегивают рот, Фрэнк вспомнил, что существует католический обычай   — оставаться немым в Страстную Пятницу с полудня до трех часов, это время, когда Христос висел на кресте. В благочестивом молчании у Фрэнка забрали револьвер, а у Эвболла   —  немецкое самозарядное оружие, и провели под непроницаемую святую сень суда неподалеку от улицы Хуарес, где их вместе бросили в темницу намного ниже уровня земли, вырубленную в первобытной скале. Капала вода, крысы бегали по открытым участкам камеры.

  —   У нас большие проблемы,   — предположил Эвболл.

    —  Не думаешь, что парни из твоей Компании рано или поздно нас заберут?

    —  Мало шансов. Быть здесь гринго   — не очень-то выигрышное качество.

    —  Слушай, я тебе об этом говорил всё время.

  —   Ох. А я беспечно насвистывал всю дорогу, думая, что ничего не случится.

    —  Менее всего мне известно, где предохранитель в том Наметельнике, Эвб.

  —  Ты, наверное, хочешь сказать «был». Те пистоли давно канули в небытие, по-моему.

  —  Возможно, те парни перепутали их со своими, махни на них рукой, и их тебе вернут.

Иногда их будили посреди ночи и вели, подталкивая, по коридорам, однажды вывели по какой-то лестнице на улицу, которую ни один из них прежде не видел.

  — Не нравится мне это,   — пробормотал Эвболл, походка которого была странной из-за дрожи в коленях.

   Фрэнк достал руки без наручников из карманов и поднял палец вверх:

    —  No esposas, нет наручников, думаю, у нас всё окей.

Они свернули на самую широкую улицу города, которая, как было известно обоим североамериканцам, вела к Пантеону, городскому кладбищу.

  —   Ты это называешь окей, ха,   —  на Эвболла жалко было смотреть.

   —   Готов поспорить.

    —  Конечно, очень удобно для тебя, тебе не придется платить.

  —    Но и денег я не получу. Зачем я это предложил.

Они подошли к подножию Серро-дель-Тросадо, почти служившему стенами кладбищу, вершина чернела в слабом свете луны, и вошли в отверстие в холме, почти невидимое в зарослях кактусов.

  — Dónde estemos? Куда мы идем?   — Фрэнк не видел ничего плохого в том, чтобы спросить.

    —  El Palacio de Cristal, Хрустальный дворец.

  — Я слышал про это место,   —  сказал Эвболл.   —  Какими бы ни были выдвинутые против нас обвинения, это политика.

  — Конечно они арестовали не того ковбоя,   —  сказал Фрэнк.   — Я даже не голосую.

   —   Ла политика,   — кивнул один из руралес, улыбаясь.

   —   Felicitaciones, поздравляю,   — добавил его напарник.

Камера была немного просторнее, чем в каталажке juzgado, здесь была пара матрасов, набитых листьями кукурузных початков, помойное ведро и огромный неприукрашенный шарж на дона Порфирио Диаса, нарисованный углем на стене.

  —  Судя по всему увиденному, нас не расстреляют до рассвета,   — сказал Фрэнк.   —  Думаю, я могу на некоторое время уютно прилечь с этими постельными клопами.

   —  Какая в этом логика?   — возразил Эвболл.   —  Если вскоре мы уснем навечно. В смысле...

   Но Фрэнк уже храпел.

Эвболл не спал час спустя, когда к ним в камеру посадили еще одного североамериканца, представившегося Дуэйном Провечо, он был пьян, но не засыпал, затянул длинный монолог, несколько раз призвав Эвболла обратить внимание на его знание тайных туннелей старинной серебряной шахты под Гуанахуато, которые, без сомнения, выведут их отсюда.

  —  Конец света приближается, вот увидите. В этот последний раз, выезжая из Тусона, вы слышали его в воздухе, всю дорогу до Ногалеса и через границу, frontera, он никогда не прекращается. Такой рев, твари над головой, больше, чем любые, какие вам только попадались, крылья трепещут в свете луны, как облака, вдруг всё тонет во мгле, и вы не уверены, что хотите ехать слишком быстро, поскольку кто знает, что вы увидите там вдалеке?

  — Я очень извиняюсь,   —  Фрэнк для убедительности открыл один глаз,   —  но если бы мы могли просто поспать...

   — О, нет-нет-нет, Господь совершает обратное путешествие, он собрался уходить, а потом замедлил шаг, словно у него возникла какая-то мысль, остановился, повернул обратно, и вот он возвращается к нам, разве вы не видите этот свет, не чувствуете исходящее от него тепло, по мере того как он приближается,   — и тому подобное.

Несмотря на присутствие большего, чем ожидалось, количества религиозных зануд, со временем эта мексиканская каталажка оказалась отнюдь не адской бездной из легенды приграничного городка, а гибким и иногда даже дружественным местом, в большой степени благодаря деньгам, которыми вдруг таинственным образом оказались наполнены карманы Эвболла.

    —  Откуда это всё? Эвб, я начинаю нервничать...

    — Не стоит переживать, дружище!

  —  Оно, конечно, так, но кто-то тебе все время приносит деньги сюда, кто-то, кого ты знаешь.

  —    Регулярно, как день выдачи зарплаты, и надежно, как в банке Моргана.

   Эвболл старался придать своему голосу нотку беззаботности, но Фрэнку было не до веселья.

  —   Конечно. А когда они потребуют деньги обратно?

  — Возможно, однажды, после того как мы выберемся отсюда, но кто торопится?

 По правде говоря, никто из них не торопился. Это место было просто мечтой, такое мирное по сравнению с тем, откуда их сюда привезли, такое же мирное, каким казался город с большого расстояния, а вблизи это впечатление разрушал звук   —  никаких пьяных шахтеров или необъявленных взрывов, стук пестов, всю ночь раздававшийся в скалах, здесь был приглушен, его полиритмия была столь же усыпляющая, как постоянный шум моря для матроса, ложащегося спать на койку ниже ватерлинии, у входа в благословенный вертоград сна... Здесь смывались тревоги рабочего дня, а возможности для отдыха разворачивались парадом тайных прелестей   —  кантина, где звучит музыка и девушки танцуют фанданго, маленький дешевый кинотеатр никельодеон или, точнее, сентаводеон, рулетка и штос, торговцы грифой и притоны курильщиков опиума, под завязку набитые представителями китайского сообщества со средней палубы, гостиничные номера, шикарные, как всё в городе, с подземным эквивалентом балкона, откуда можно видеть, кажется, на многие мили, закопченные стены и сторожевые башни с железными заклепками, и коричневые коридоры, обычно без крыши, этот всё более уютный плен, с несколькими твоими привычными алкашами и поножовщиками, и гопарями из шахтерского поселка   —  нет, учитывая национальную политику, в данный момент реализуемую государством, тут, скорее всего, окажутся другие арестанты, вы бы их назвали честными рабочими с опасным светом в глазах. А также искренние профессора, плутоватые ученые, científicos. Кажется, здесь даже не действовала динамика кутузок, связанная с покушением на ректальную нетронутость, что очень упростило день североамериканцев.

И еще один сюрприз   — надзирателем ночной смены оказалась привлекательная молодая женщина в нетипично аккуратной униформе, ее звали Ампаро, но она предпочитала обращение «сержант Васкес». Фрэнк решил, что у нее тесные связи с кем-то из руководства. На ее лице редко можно было заметить улыбку, но зато она на 100 процентов соответствовала занимаемой в тюрьме должности.

    —  Надо быть настороже,   — пробормотал Фрэнк, не совсем для себя.

   —   Ну, не знаю,   — сказал Эвболл.   — Мне кажется, мы ей нравимся.

  — Скорее всего, ей нравятся те идальго, которых ты расшвырял в разные стороны.

   —   Черт. В твоих словах есть логика.

  —    Спасибо. А точнее: «Это как?».

  — Женщины. Ты когда-нибудь встречал хоть одну, деньги которой не переходили из рук в руки?

  —   Дай мне месяц или два, я придумаю что-нибудь, как-то раздобуду доллар.

Сержант с порога разъяснила, что они могут делать всё, за что им будут платить, насколько они помнили, сначала они ее об этом спросили. За исключением забастовок, конечно, хотя она каждый день приносила повторяющиеся обещания быстрого решения их дела.

  —   Не знаете ли вы, случайно, за что мы здесь, никто нам ничего не говорит.

  —  Кстати, вы сегодня прекрасно выглядите, эта высокая прическа с серебряной штуковиной и всё остальное.

  —   Ay, lisonjeros, как приятно. Говорят, это за то, что сделал один из вас очень давно, на Другой Стороне.

    —  А почему тогда мы оба здесь?

    — И кто из нас это сделал?

Она пристально посмотрела на каждого из них, смело и совсем не враждебно, когда-нибудь женщины будут так смотреть и в Столице.

  —  Наверняка им нужен я,   — догадался Фрэнк.   —  Это не можешь быть ты, Эвболл, ты слишком молод, чтобы у тебя могли быть какие-то неприятности с законом.

    —  Ну, у меня были истории со взятками...

    —  Вряд ли ты здесь из-за этого.

    — Раз так, разве ты не должен выглядеть более встревоженным?

Фрэнк проснулся рано утром, ему снился сон о путешествии по воздуху, высоко в воздухе, на летательном аппарате, принципы действия которого оставались для него загадкой, он увидел в дверях сержанта Васкес с растаявшим взглядом, она держала поднос с завтраком   —  охлажденная папайя и лайм, уже разрезанные во избежание любых злодейств, связанных с ножом, свежеиспеченные хлебцы болийо, порезанные на ломтики, посыпанные бобами и чиуауанским сыром, они лежали в печи, пока сыр не расплавился, в состав острого соуса сальса входил сильнодействующий острый перец чили, известный как Эль Чинганариз, в кувшине смесь сока апельсина, манго и клубники, a завершало натюрморт кофе «Веракрус» с горячим молоком и кусками нерафинированного сахара.

  —  Хорошо же вы питаетесь, парни,   — прокомментировал увиденное Дуэйн Провеко, именно в этот момент просунувший голову в дверь и продемонстрировавший нитку слюны, которая текла по его подбородку и вниз по рубашке.

  —   Всё ясно, Дуэйн, ты хочешь получить хороший пинок,   —  Фрэнк заметил, что Сержант подает ему сигналы глазами из коридора.   — Возвращайся...

   —   Наверное, тебе не надо с ним слишком дружить,   —  посоветовала она.

  —   Этого человека ждет стенка, paredón.

   —  За что, что он сделал?

   Она минуту помедлила.

   — Выполнял поручения на севере от границы. Работал на... опасных людей. Ты знаешь о,   — приглушая голос и уставившись на нее взглядом, под которым был невозможен любой самообман,   —  «П. Л. М»?

Опа.

  —  Постой, это те братья Флореса Махона, да, verdad?... а еще тот Камило Арриаха, из местных, если я не ошибаюсь...?

  —   Камило? Он potosino. А работодатели сеньора Провеко  —  они сочли бы Флореса Махона несколько...как у вас говорят   —  деликатным?

  —  Да, но взгляни на него. Черт, разве это не яркое события в жизни мужчины  —  быть поставленным к стенке?

   —  Существуют два направления научной мысли. Одни хотят его освободить, следовать за ним, записывать, узнать, чему они могут научиться. Другие хотят просто устранить причиняющий беспокойство элемент, чем быстрее, тем лучше.

  —  Да, но есть люди, составляющие во стократ более серьезную угрозу, чем старина Дуэйн, некоторые сидят в тюрьме по пятьдесят лет, с чего вдруг такая спешка? Что-то серьезное в разработке, наверное?

   —  Твои глаза,   —  у нее была привычка шептать, когда они оставались наедине.   —  Я никогда не видела таких глаз.

   Ну что ж.

  —  Сержант, вы хотите сказать, что никогда прежде у вас не было времени посмотреть в глаза гринго?

Она молчала, ее не поддающиеся прочтению глаза с черными радужками выражали что-то, что гарантированно вызвало его любопытство. Сегодня она предупредила его, что здесь граница ее полномочий, и когда Дуйэн в конце концов решился всё рассказать, Фрэнк был не очень удивлен.

От Дуэйна разило так, словно он выпил немерено caldereros y sus macheteros из текилы с водкой, хотя Фрэнк точно не знал, сколько именно в нем поместилось   —  в его глазах было слишком много понимания, и они пылали.

  —  Я здесь с заданием,   —  вот как он это описал,   —  если конкретнее, я должен предложить тебе работу по контракту, вот до этого пункта и еще с другой стороны, поскольку ты   —  прости, если я слишком прямолинеен   —  Кизелгур Кид, легенда Дикого Запада.

  —  Чертовски странное предположение, Дуэйн, такое впечатление, словно ты лучше знаешь, ездишь туда-сюда по территории и тому подобное.

    —  Ты... просто горный инженер и всё.

   — Да, но ты много знаешь про опасные вещества, идеально подходящие для бурной деятельности, если призадуматься, что тебе нужно сделать, когда выйдешь отсюда   —  так это выбрать любую шахту в Вета-Мадре, отправиться в ближайшую к ней кантину, и там ты погрузишься в работу квалифицированного персонала по обрушению, прежде чем догадаешься, кто оплачивает следующий раунд.

  —  С половиной из них, братишка, я буду поддерживать связь всегда из-за их работы в этом старом Порфириато, всё, что я должен был сделать   —  лишь однажды ошибиться в догадке.

   —  Возможно, именно это ты и сделал.

    — Значит, я в твоей власти, не так ли?

 — Интересно, шутил бы ты так же с настоящим Кизелгуром Кидом... не выражал бы ли ты ему больше почтения, черт, не знаю, даже демонстрировал бы страх?

  —   Кид, если мне позволено так тебя называть, я боюсь всё время.

   —  В смысле, в твоем мозгу есть пространство для возможности того, что ты обратился не к тому парню?

    — У федералов есть фотографии, я их видел.

  —  Никто никогда не выглядит так, как на их фотографиях, тебе уже следовало бы это знать.

  —   Кроме того, я разговаривал с Братом Диско в Теллуриде. Он предсказал, что ты будешь здесь, и даже   — в чьей компании.

    —  Элмор думает, что я   — Кид?

   —  Элмор говорит, что только поэтому Боб Мелдрум не продырявил тебя сразу же, как только увидел.

    —  Я напугал Шнеллера Боба?

  —  Скорее   — профессиональная этика,   —  высказал мнение Дуэйн Провеко с выработанным добродушием.   —  А чтобы показать тебе всё честно и открыто, сегодня ночью мы отсюда сбежим.

  —   Как раз когда мне начало здесь нравиться. Почему ты не можешь сбежать один.

    —  Потому что все здесь думают, что ты   —  Кизелгур Кид, и ожидают побега.

    —  Но я   —  не он.

  — Но однажды какой-нибудь местный злодей не сможет удержаться и не вонзить свой нож cuchillo в твое сердце, просто ради славы, которую ему это принесет.

  —   Не хочу показаться нетактичным,   —  присоединился к беседе Эвболл,   — но нам уже давно пора быть далеко отсюда.

    —  Ты тоже? Я думал, твои родственники нас выкупят.

    —  Я тоже так думал какое-то время.

  —    Опа.

С потайными фонарями в руках они вошли в арочный коридор с гладкими стенами. Качались тени, впереди возникали белые очертания.

  —  Мать честная!   — сказал Эвболл.

  —  Надеюсь, вас не стошнит?   —  спросил заботливый Дуйэн.   — Парни, познакомьтесь с мумиями.

 Их было около тридцати, свисали на колышках двумя длинными рядами, через которые нужно было проходить. Тела были скрыты под простынями, только головы оставались непокрытыми, склонены вниз, лица разной степени мумификации, некоторые в свете фонарей без выражения, другие искажены ужасными страданиями. Кажется, все они ждали чего-то со сверхъестественным терпением, их ноги были приподняты над землей на несколько футов, худые и растерянные, сохраняющие достоинство и отстраненность, невозмутимо уверенные, что они находятся в Мексике, но не принадлежат ей.

  —  В Пантеоне мало места,   —  рвался объяснить Дуйэн,   — так что эти парни пять лет вулканизируются в земле, а потом, если их родственники не заплатят так называемый могильный налог, их выкапывают и вешают здесь, пока кто-то не раскошелится.

  —   Я думал, это как-то связано с религией,   —  сказал Эвболл.

  — Можно сказать и так, всё превращается в песо и сентаво, вода в вино, скажем так, днем они берут с посетителей плату за демонстрацию этого всего, до полудня собираем здесь тройной тариф, но, судя по выражению этих лиц, мы ... что-то прервали.

   —  Ладно, Дуэйн,   — пробормотал Фрэнк.

Они подошли к спиральной лестнице в конце подземелья и поднялись к лунному свету.

Пройдя через каньон к старому вокзалу Марфил, вскоре после восхода солнца они сели на поезд и ехали весь день, Фрэнк погрузился в молчание, отказывался пить, покупать напитки, курить или хотя бы поделиться сигариллами, которые он не курил, со своими корешами по тюрьме, всё больше беспокоившимися.

  —   Надеюсь, ты не влюбился, compinche, приятель.

 —   Тебя преследуют мысли,   —  объяснил Дуйэн.   — По всем признакам. Что-то в твоем нашумевшем прошлом, чего нужно опасаться.

   —  Знаешь ли, Брат Провеко, в тюрьме этот припев про Кида   —  одно дело, но здесь это уже утомляет, не более. Я   — не тот, кто тебе нужен, не этот Кид, тебе лучше прекратить это прямо сейчас и начать подкалывать кого-нибудь другого, кто сможет это оценить.

  — Слишком поздно,   —  Дуэйн кивнул в окно.   — По моим подсчетам, у тебя осталось пять минут, чтобы освежить в памяти свои легендарные навыки обращения с динамитом...Кид.

Действительно, поезд затормозил и остановился, Фрэнк услышал шум неподалеку. Он выглянул в окно и увидел конный конвой, несколько десятков мужчин, выглядевших так, словно приняли обет умеренности внешнего вида   —  никакой растительности над верхней губой, небольшие поля шляп, в которых не запутается никакой чарро, хлопчатобумажные рубашки и рабочие штаны земляных тонов, никаких знаков различия, никаких признаков принадлежности к какой-либо организации.

     — Ха, это всё за мной?   — спросил Фрэнк.

    —  Я еду один,   — заявил Эвболл.

    — Иначе и быть не могло.

   Кажется, за предыдущие несколько часов Дуэйн где-то достал пистолет.

   Спустя несколько секунд Эвболл сказал:

  —  О, выкупное право? Именно на это ты рассчитываешь  —  на легендарные богатства Оста? Не очень удачный план, vaquero, ковбой.

   — Черт, они будут счастливы, что бы ни получили. Они   — народ счастливый. То, что ты видишь там снаружи, просто кратковременный дерзкий проект, изо дня в день, все заложники имеют значение, пока их буржуазия может что-то заплатить.

  —    Ой, Халиско,   — пробормотал Фрэнк.

  —   О, встречайте Эль Нато.

В вагон зашел энергичный человек   —  китель офицера расформированной армии какой-то далекой страны, дымчатые линзы, стальной практицизм там, где можно было бы ожидать серебряных украшений, на эполете сидит очень большой тропический попугай, настолько несоразмерный, что для общения с хозяином ему нужно было наклоняться и кричать тому в ухо.

  —  А это Хоакин,   — улыбнулся Эль Нато птице.   — Расскажи ему что-нибудь про себя, m'hijo, дитя мое.

   —  Мне нравится дрючить киску гринго,   —  признался попугай.

  — Это как?   —  Эвболл подмигнул театральному британскому акценту птицы, несколько напоминающему водевильного Шекспира и развратные ночи.

   Противный смех:

   —  Какие-то проблемы, pendejo, идиот?

   Эль Нато раздраженно улыбнулся:

  — Тише-тише, Хоакин, нельзя, чтобы у наших гостей сложилось о нас неверное представление, это была всего лишь одна домашняя кошка, в Корпус-Кристи, очень-очень давно.

  —  Порок под запретом, ми капитан, мысли об этом приключении преследуют меня.

    —  Конечно, Хоакин, а теперь, джентльмены, если не возражаете...

 Оседланные кони ждали Эвболла и Фрэнка   —  это говорило о том, что они должны на них сесть. «Не едешь с нами, Дуэйн?»   —  Фрэнк взобрался в черное кожаное седло с подпоркой в армейском стиле, как он заметил, немного неожиданно для этих краев так далеко от города, никакой резьбы или маркировки, или узоров, кроме мексиканских мундштучных удил и «набоек» на стременах. «Оставайтесь умницами,   —  кричал из дверей вагона Дуэйн,   — и, возможно, однажды мы свидимся на этих рельсах снова». Когда поезд тронулся, Эль Нато бросил ему кожаный мешок, небольшой, но увесистый, заставил свою лошадь театрально заржать, сделал полный оборот и крикнул своим всадникам: «Поехали, vamonos!». Попугай начал хлопать крыльями, словно подавая сигналы конфедерату где-то вдали. Окружив американцев, партизаны guerrilleros тронулись в путь   —  настороже, в молчании, военным аллюром, и вот уже поезд за их спиной казался просто еще одним стрекочущим летним насекомым в далекой чаще.

   —  Я еду с анархистами, черт возьми, никогда от себя этого не ожидал...

—   В чем дело,   — подколол его Эвболл,   —  тебе спокойнее ехать с обыденными бандитами?

  —   Бандиты могут застрелить, бандиты могут зарезать, но, во всяком случае, они не устраивают взрывы при каждом удобном случае.

   —  Мы никогда ничего не взрывали!   — возразил Эль Нато.   — Никто здесь ничего не знает о взрывчатых веществах! Крадем немного динамита с шахт, возможно, бросим одну динамитную шашку туда, другую сюда, но теперь всё изменилось, теперь ты едешь с нами, el Famoso Chavalito del Quiselgúr, прославленный кабальеро Кизелгур!   — теперь нас зауважают!

 Они ехали еще долго после наступления темноты, поели, поспали, снялись с лагеря, выехали ни свет, ни заря. Конвой был лишен чувства юмора, мысль даже о дружеской рюмке copa то и дело отвергалась. Все дни проходили так, они ехали в Мексику дальше, чем кто-нибудь, по мнению Фрэнка, мог бы туда забраться, не уткнувшись в побережье, а Эвболл тем временем вел себя всё менее как заложник и всё более как давно потерянный брат, с помощью обаяния пытающийся вернуться в семью, которую считал своей. Еще более странным было то, что Эль Нато и его лейтенанты, судя по всему, поддались на эту уловку и вскоре начали подзадоривать Эвболла присоединиться к их партизанскому отряду.

  —  Тебе надо будет ехать быстро, не снижая скорости. Но у нас не всегда есть еда и не всегда удается найти город для реквизиции, правило в отряде такое: тот, кто нашел что-то первым, первым это использует, pues, вот ... ты справишься, я уверен.

Они ехали по бульварам маленьких городков, украшенных старыми пальмами, через отвесные каньоны, по горам цвета индиго, раздувавшимся, как бумажные аппликации, многие мили тьмы. В один прекрасный день, посмотрев вниз с высокого горного хребта, Фрэнк увидел ржаво-красный город, бурливший в глубокой лощине. Всюду маячили горы отвалов, Фрэнк понял, что это отходы от добычи серебра. Скитания среди неизменных высоких стен городских переулков часто приводили к ступеням лестниц.

Они разбили лагерь за пределами города, возле моста через сухое русло арройо. Ветер, просачивавшийся в лощину, никогда не ослабевал, пока они были там. Уличные фонари загорались в темно-коричневых сумерках полудня и иногда горели весь следующий день. Фрэнк, кажется, попавший в частичный вакуум хода времени, нашел полминуты, чтобы задать себе вопрос: действительно ли именно здесь он должен находиться. Это был такой неожиданный вопрос, что он решил посоветоваться с Эвболлом, который сидел на корточках возле пулемета Максима, разобранного на детали на одеяле, и пытался вспомнить, как собрать его обратно.

  —  Старина, compinche, слушай, ты выглядишь как-то по-другому. Погоди, не говори ничего. Шляпа? Возможно, эти ленты с пулями для пулемета на груди? Татуировка? Дай-ка взглянуть. Как красиво, какие фантастические сиськи, правда? Qué guapa, qué tetas fantásticas, verdad?

  —  Эти люди знали с самого начала,   — сказал Эвболл.   — Просто взяли меня с собой ненадолго, посмотреть, вот и всё.

   —  Эй! Послушай меня. Не горячись. Мы, мы изменим направление. Да! Да, ты можешь быть Кидом, а я буду твоим соратником. Окей? Они не верят ни одному моему слову, но, может быть, поверят тебе.

  —    Кому, мне? Стать Кидом? Ой, я не знаю, Фрэнк...

  —  Я научу тебя всему за пять минут, курс Продвинутого Взрывания по дешевке, новейшее учение: вот, например, ты когда-нибудь задумывался, с какого края нужно поджигать эти штуки?

    —  Черт, Фрэнк, убери это от меня...

    —  Вот это сюда, смотри...

  — Ааа!   — Эвболл скрылся под пологом палатки, превысив начальную скорость пули любого известного огнестрельного оружия.

Фрэнк зажал дымящийся цилиндр, при ближайшем рассмотрении оказавшийся не более чем кубинской сигарой кларо в оберточной бумаге «Партидос», между зубами, и начал бродить среди ковбоев отряда tropa, которым казалось, что он действительно курит динамит, и они разбегались с его пути, восхищенно ворча. Единственным, кто захотел вступить с ним в разговор, оказался попугай Хоакин.

  —  Когда-нибудь интересовался, почему Закатекас называется Закатекасом? Или почему Гуанахуато   —  это Гуанахуато?

Фрэнк, у которого к тому времени уже сформировалась сомнительная привычка Беседы с Попугаем, раздраженно пожал плечами:

    —  Один   — город, другой   — штат.

    — Тупица, рendejo!   — закричал попугай.   —  Подумай хорошенько! Двойное преломление! Твое любимое оптическое свойство! Серебряные шахты, полные шпата espato, двойное преломление всё время, и не только лучей света, хаха! Городов тоже! Людей! Попугаев! Ты просто плаваешь в этих облаках дыма гринго, думая, что всё существует в одном экземпляре, huevón, придурок, ты не видишь эти странные огни вокруг тебя. Ай, Чиуауа. Фактически, ай, Чиуауа, Чиуауа. Младшие инженеры! Всё похоже. Ограниченность. Это вечная твоя проблема.

Попугай начал впадать в истерику, зловещую в своем затяжном равнодушии.

  —  А это твоя проблема,   —  Фрэнк приближался к Хоакину, протянув руки для удушения.

Команданте почувствовал, что в воздухе пахнет попугаецидом, и решил поторопиться.

   —  Простите, сеньор кабальеро, но мы задерживаемся на несколько часов...

    —  Задерживаемся на несколько часов до чего, Нато?

  —  Caray, вот это да! Я забыл вам сказать? Иногда не понимаю, как мне вообще доверили руководство отрядом. Это ваше первое задание, конечно! Мы хотим, чтобы вы взорвали сегодня ночью Palacio del Gobierno, дворец правительства. Окей? Нанесете этот фирменный удар El Chavalito?

    — А вы будете в подручных?

   Эль Нато начал говорить уклончиво, или, как он это называл, смущенно.

    —  Честно говоря, на самом деле не это   —  главная цель.

    —  Тогда что?

    —  Вы умеете хранить тайны?

    —  Нато...

 —  Ладно-ладно, это Монетный двор. Пока вы будете отвлекать внимание...

Позднее Фрэнк не мог вспомнить, прозвучало ли в разговоре слово «сумасшедший», хотя его мексиканский эвфемизм lucas мог. Его точка зрения была достаточно простой: серебряные монеты в любом количестве будут весить очень много.

Песо весит двадцать пять грамм, хороший мул может нести пятьсот песо, осел, возможно, триста пятьдесят, но вопрос в том, насколько далеко мул их унесет, пока не упадет и его не придется заменить. Даже со стадом мулов, достаточно большим для того, чтобы ограбление Монетного двора стало стоящим делом, они станут легкой добычей для любого отряда федералов.

    —  Я об этом знаю,   —  сказал Эль Нато.

   Но Фрэнк заметил, что его чувства были задеты.

Дело ограничилось попыткой украсть динамит, который был им нужен, на одной из серебряных шахт на склонах Монте-эль-Рефухио на юго-востоке от города. Прежде чем кто-нибудь успел их предупредить, они оказались в центре перестрелки   — возможно, с охранниками шахты, возможно, с полицией руралес, сложно понять в темноте.

  —  Нам не удалось проникнуть в город бесшумно,   —  пробормотал Эвболл в перерыве между нажатиями на курок.   — На что он рассчитывает?

Они вернулись в лагерь и увидели, что стрельба продолжается, Эль Нато где-то с краю сдерживал то, что казалось равнодушным штурмом. Никто не хотел стрелять ночью, очевидно, предполагалось, что при свете дня всё будет иначе, и к тому времени уже станет ясно, что к чему.

  —  Эй, кабальеро!   —  кричал попугай Хоакин в каком-то непостижимом темном бешенстве из своей клетки, водруженной на спину вьючного мула,   — у нас тут полная mierda, pendejo.

   — Это Уэртисты,   —  сказал команданте.   —  Я их по запаху чую. Во взгляде Фрэнка, должно быть, сквозило любопытство, потому что Нато сердито нахмурился и добавил: «Как кровь индейцев. Как сожженные урожаи и украденную землю. Как деньги гринго».

Они выехали ни свет, ни заря, ехали под углом на запад от железной дороги по овражистому бесплодному плато, держа курс на Сомбререте и на Сьерру вдали. Каждый раз, когда они пересекали возвышенность и очертания остроконечных лошадиных ушей виднелись на фоне неба, все ждали, что сейчас раздадутся выстрелы из винтовок. Спустя некоторое время позади появлялось облако пыли.

Возникла дискуссия о том, остановиться ли в Дуранго, Дуранго, но показалось более целесообразным продолжить путешествие по горам. Около полудня следующего дня Эвболл подъехал к Фрэнку и обратил его внимание на высохшее русло ручья арройо внизу.

Сначала Фрэнк принял их за антилоп, но они бежали быстрее, чем кто-либо, кого он видел бегущим. Они скрылись в пещере у подножия отвесной скалы, Фрэнк, Эвболл и Эль Нато подъехали ближе, чтобы посмотреть. Три голых человека сжались на земле у входа в пещеру и смотрели на них, без страха или ожидания, просто смотрели.

  —  Это тарахумарес,   —  сказал Эль Нато.   —  Они живут в пещерах на севере от Сьерра-Мадре, кто знает, что они делают здесь, так далеко от своего дома?

  —  Люди Уэрты не могут сюда забраться. Думаешь, именно от них они убежали?

   Эль Нато пожал плечами:

    —  Уэрта обычно преследует яки или майя.

    —  Ну, если он их поймает, им конец,   —  сказал Фрэнк.

  —  Спасение индейцев   —  последнее, что мне сейчас нужно. Я должен думать о своих людях.

   Эвболл знаком велел трем людям оставаться в пещере вне поля зрения:

  —   Вам всем лучше ехать дальше, я посмотрю, что можно сделать, и вскоре вас догоню.

  —   Чертов гринго хренов,   — высказал свое мнение Хоакин.

Фрэнк и Эвболл подъехали к краю скалы, с которой открывался вид на долину. Спустя несколько минут внизу появился отряд солдат, линия сжималась, складывалась, растягивалась, возобновляла движение, как бесплотное крыло на фоне пепельного неба, пытающееся вспомнить правила ночного этикета.

Эвболл начал пристелку, напевая «Ла Кукарачу».

  — Лучше поберечь патроны,   — сказал Фрэнк.   —  Мы мало что можем сделать на таком расстоянии.

   — Смотреть.

Раздался треск, и после секундной тишины в долине крошечный всадник завалился на спину, пытаясь схватить сомбреро, только что насильно сбитое с его головы.

   —  Не может ли это быть просто порыв ветра.

  —  Что я должен делать   —  начать их убивать, чтобы заслужить здесь уважение?

   —   Они подъехали достаточно близко, наверняка ищут нас.

Отряд, кажется, был в замешательстве, всадники разъехались врассыпную, каждые несколько минут меняя свое мнение.

  — Муравьи в муравейнике,   — хмыкнул Эвболл.   — Посмотрим, смогу ли я выбить винтовку из его руки...

   Он зарядил новую обойму и выстрелил.

  — Слушай, хороший выстрел. Когда ты успел научиться так стрелять? Не возражаешь, если я...

    — Попробуй под другим углом, пусть они задумаются.

Фрэнк смог продвинуться достаточно далеко в направлении, в котором они следовали, чтобы завязалась хорошая перестрелка, оставив два или три маузера, преследователи повернулись и удрали на вечеринку в салуне фанданго в городе, если повезет.

  —  Думаю, мне надо пойти посмотреть на этих индейцев,   —  сказал Фрэнк. Было еще кое-что. Эвболл любезно ждал:

   — Потом я отправлюсь на север, обратно на Другую Сторону. Адьос, Мексика, прощай. Тебе интересно? Или...

Эвболл улыбнулся, хмыкнул, кивнул на ожидавших его всадников, пытаясь представить всё так, словно у него нет выбора:

  —  Es mi destino, Pancho, это моя судьба.

   Нетерпеливый конь Эвболла уже начал отходить в сторону.

  —   Ладно,   —  сказал Фрэнк словно самому себе,   — vaya con Dios, езжай с Богом.

   — Hasta lueguito, до встречи,   — сказал Эвболл. Они кивнули друг другу, каждый прикоснулся к полю шляпы, и разъехались в разные встречи.

Фрэнк поехал туда, где последний раз видел группу индейцев, и нашел их в неглубокой пещере на расстоянии приблизительно полумили в долине. Там был один мужчина и две женщины, одежды у них было не очень-то много, кроме красных бандан на головах.

    — Ты спас нам жизнь,   —  сказал мужчина на мексиканском испанском.

  —  Я? Нет,   —  Фрэнк начал незаметно жестикулировать в сторону давно уехавших анархистас.   —  Но я хочу убедиться, что с вами всё в порядке, а потом продолжу свой путь.

    —  Кто-то спас нам жизнь,   —  сказал индеец.

    —  Да, но они уже уехали.

    — Да, но ты здесь.

    — Но...

  — Ты едешь на север. Мы тоже. Давай немного проедем вместе. С твоего разрешения. Ты можешь найти что-то, что ищешь.

Он представился как Эль Эспиньеро: «Это не мое настоящее имя, так меня назвали шабочи». Он с ранних лет демонстрировал умение находить воду, изучая случайные россыпи колючек кактуса, вскоре стал практикующим брухо, всматривался в россыпи колючек и говорил людям, что случится с ними в ближайшем будущем   —  это грамматическое время было в те дни самым важным на Сьерре.

Одной из женщин была его жена, а вторая   —  ее младшая сестра, мужа которой увели и предположительно убили Уэртисты.

  —  Ее имя шабочи   — Эстрелла,   —  сказал шаман. Он кивал, на губах появилась улыбка.   — Это имя что-то значит для тебя. Она сейчас ищет нового мужчину. Ты спас ей жизнь.

 Фрэнк посмотрел на нее. В странном же месте ему так внезапно напомнили о другой Эстрелле, возлюбленной Рифа в Ночесите, если повезло, сейчас она   — мать крохи, который уже ходит и разговаривает. Эта девушка из племени тарахумаре была очень молодой, с поразительным водопадом черных волос, большими выразительными глазами, в которых пылал огонь. Она была одета для путешествия, то есть на ней почти ничего не было, при взгляде на нее нельзя было сказать, что она привыкла к рутинной работе. Но это была не Эстрелла Бриггз.

  —  Не я спас ей жизнь,   —  возразил Фрэнк.   —  Молодй парень, который действительно это сделал, уехал не так давно, я не уверен, что смогу его найти.

  —  Qué toza tienes allá, что это у вас там,   — отметила девушка, указывая на член Фрэнка, сейчас напоминавший маленькое, ну ладно, среднего размера бревно. Первый раз она обратилась прямо к нему. Ее сестра и Эль Эспиньеро тоже осмотрели член, потом они посовещались немного втроем на своем языке, хотя смех в переводе не нуждался.

После полутора дней путешествия Эль Эспиньеро привел Фрэнка к давно заброшенной серебряной выработке высоко над равниной, где росли молодые побеги кактуса, нопалес, и нежились на солнце ящерицы.

Фрэнк понял, что ожидал увидеть бесстрастное лицо дуэнде или мексиканского томминокера, который привел бы его вот так к какому-то склону выше, чем последняя стена без крыши, в царство ястребов и орлов, вывел бы за пределы его потребностей к свету или воздаянию дня, к какому-то скрытому колючим кустарникам входу, вниз под каркасами и косыми подпорками разбитых виселиц, он скорее позволит себя проглотить, чем активно войдет в исконную тайну этих гор   —  сейчас момент погружения настал, он не сделает ни одного движения, чтобы ему помешать.

Фрэнк уже некоторое время смотрел на кристаллы кальцита сквозь призмы Николя лабораторных приборов, названия которых он забыл, среди пустой породы отвалов цинка на шахтах округа Лейк, здесь в серебряных залежах Вета-Мадре и так далее, он сомневался, что что-то подобное этому куску шпата когда-либо видели на Земле, возможно, в ранние времена существования самой Исландии, да, хороший образец, двойниковый кристалл, чистый, бесцветный, без трещин, идентичные отражения размером с половину человеческой головы, и, как это назвал бы Эвболл, «неравногранный облик». А еще был этот яркий, хотя недостаточно рассеянный свет внутри, словно там спряталась чья-то душа.

  —    Будь осторожен. Смотри внутрь   —  увидишь вещи в их истинном свете.

Они были в глубине пещеры в горах, но какое-то странное свечение позволяло ему видеть столько (Фрэнк не мог избавиться от этой мысли), сколько он должен был увидеть.

Вскоре он увидел в глубинах кальцита, хотя позднее он будет говорить, что увидел, Слоута Фресно, и именно там, где Слоут должен был находиться. Но аналогичного сообщения про Дойса не было. Несколько лет спустя, когда он снова встретил Эвболла и рассказал ему об этом, Эвболл слегка игриво нахмурился:

  — Не слишком ли это потусторонние вещи? Глубокая мудрость, древняя правда, свет из запределья, а всё, что в итоге получается   —  еще одна перестрелка в кантине? Хорошенький результат для магического кристалла, нет?

  —   Индеец сказал, что его жизнь и жизни его женщин были спасены, неважно, кто их спас   — в данном случае ты, compinche, приятель, и дело не столько в реальном куске шпата, сколько в идее двух половин, уравновешении жизней и смертей.

 —   Так что тебе нужно вызвать еще две смерти, одна из них   —  Дойса, а вторая, если мне позволено похлопотать, второй должна быть смерть старика Уэрты, потому что этот сукин сын всё еще существует и превращает жизнь каждого в бедствие.

    — Проголодался?   —  спросил Эль Эспиньеро.

Фрэнк посмотрел по сторонам и, как всегда, не увидел ничего съедобного в радиусе нескольких сотен миль.

    —  Видишь того кролика?

    —  Нет.

   Эль Эспиньеро достал из вещевого мешка и взвесил на руке выцветший элегантно изогнутый посох, всмотрелся в даль и швырнул его:

    — А теперь видишь?

    — Да, вон там. Как ты это сделал?

   —  У тебя привычка видеть мертвые вещи лучше, чем живые. У всех шабочи эта привычка. Тебе нужно практиковаться в видении.

После того как они поели, Фрэнк передал по кругу последнюю свою сигарету. Женщины ушли, чтобы покурить в уединении. Эль Эспиньеро покопался в своих пожитках и достал некую вегетарианскую закуску:

    — Съешь это.

    —  Хикули.

Это было похоже на то, что на севере называли круглым кактусом. По словам Эль Эспиньеро, растение было еще живое. Фрэнк не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь ел что-то живое.

    — Для чего это?

    —  Лекарство. Исцеление.

   —   От чего.

  — От этого,   —  сказал Эль Эспиньеро, сдержанным жестом указывая на все видимые окрестности суровых льяносов.

Некоторое время не действовало, но когда подействовало, Фрэнк вышел из себя, не просто из своего тела с помощью эффектной рвоты, но и из чего-то еще, что он считал собой, из своего разума, своей страны и семьи, из своей души.

В какое-то мгновение он оказался в воздухе, рука об руку с юной Эстреллой, они летели довольно быстро, невысоко, над освещенной звездами страной. Волосы развевались впереди. Фрэнк, никогда раньше не летавший, хотел повернуть вправо или влево и исследовать ручьи арройо, полные жидкости, трепещущей тьмы, и высокие кактусы, и драмы хищнических погонь, и так далее   —  всё это то и дело сияло необычными цветами, но девушка, летавшая часто, знала, куда им нужно лететь, вскоре он понял, что она ведет его, расслабился и летел за ней.

Позже, на земле, или, фактически, странным образом под землей, он блуждал по каменному лабиринту из одной пещеры в другую, его угнетало возрастающее чувство опасности   — каждый раз, когда он выбирал развилку, думая, что выйдет на поверхность, он только углублялся в лабиринт, и вскоре уже был на грани паники. «Не надо,   —  сказала девушка осторожно, успокаивая его неизъяснимой чистотой прикосновений,   —  не надо бояться. Они хотят, чтобы ты боялся, но ты не должен давать им то, что они хотят. У тебя есть сила не бояться. Найди ее, и когда найдешь, попытайся запомнить, где она». Оставаясь девушкой Эстреллой из племени тарахумаре, она в то же время стала Эстреллой Бриггз.

Они вошли в пещеру, где шел дождь, несильный, но монотонный. Она объяснила, что в этой пещере дождь идет постоянно тысячи лет, здесь выпал весь дождь, который должен был идти над юго-западной пустыней, парообразный и серый, не из родника в горах или из облаков прямо над головой, но в результате первородного греха, преступления или ошибки, породивших саму пустыню...

  —   Не думаю,   —  возразил Фрэнк.   —  Пустыня сформировалась в геологическую эпоху. Это не чье-то личное наказание.

    —  Во времена до сотворения всего этого, когда они проектировали мир...

   —   «Они».

  —  «Они».

Идея была в том, что вода должна быть повсюду, доступна для всех. Это была жизнь. Потом у некоторых развилась жадность. Она начала рассказывать Фрэнку, как была создана пустыня, в качестве наказания. А чтобы как-то ее уравновесить, в этой необъятной пустоши спрятана пещера, в которой всегда льется вода.

Если кто-то захочет ее найти, конечно, их примут радушно, но, скорее всего, они будут блуждать вечно и ничего не найдут. Легенды, которые ты слышал о заколдованных серебряных и золотых шахтах, в половине случаев касались этой настоящей спрятанной пещеры с бесценной дождевой водой, но старые безумцы пустыни были уверены, что должны рассказывать эту историю в зашифрованном виде, что другие будут слушать, произнесение вслух перенесет эту пещеру намного дальше, к ней будет опасно приблизиться...

Фрэнк ни разу не подумал, что спит, вероятно, потому что он редко запоминал сны или обращал на них внимание, даже если запомнил. И хотя во всем здесь сквозила тревога спора дневной Мексики с ее историей, однажды всё это будет низведено в регистр опытов, применения которым он не сможет найти.

Они вернулись в свой лагерь в пустыне, в вихрях цветов, среди которых пурпурный, приглушенно сверкающий бирюзовый и необычайно бледный извивающийся фиолетовый, появляющиеся не только по контурам, но и размазывающиеся и кровоточащие внутри, то и дело мелькали какие-то одинокие группы фигур, едущие по прерии на закат, ветер, поднимающий пыль с нетронутых глубин на сотни миль, даже такой прозрачный воздух в этом последнем свете в своей замораживающей плотности начал размывать контуры далеких гор, превращая их в набросок, напоминающий о потусторонних мирах, мифических городах на горизонте...

Фрэнк знал, что жена Эль Эспиньеро не была немой илизастенчивой, он слышал, как она несколько раз оживленно беседовала, как он полагал, на языке тарахумаре, но Фрэнку она ни разу не сказала ни слова, только смотрела на него с большой симпатией и прямотой, словно существовало что-то очевидное, что он должен был видеть, о чем она хотела ему рассказать, но по какой-то причине, по какому-то велению духа не могла. Он без слов был уверен, что она была незримым пульсирующим сердцем того, что привело семью на юг, они спасались от опасности, которую несла мексиканская армия, но никто из них не делился этими причинами с Фрэнком.

Они достигли почти невидимой развилки, и группа тарахамуре свернула на запад, в направлении Сьерра-Мадре.

   Фрэнк улыбнулся Эстрелле:

  —    Надеюсь, ты найдешь подходящего парня.

  — Рада, что это не ты,   —  сказала она.   —  Ты хороший человек, но в чем-то отвратительный, эти волосы, растущие на твоем лице, и ты всегда пахнешь кофе.

На прощание Эль Эспиньеро подарил ему бусы из небесно-бледных полупрозрачных зерен, в которых Фрэнк узнал Слезы Труда:

  — Это не дарует тебе безопасность, но ты будешь здоровее. Полезно для твоего дыхания.

   — О, кстати, а эти хикули? Еще остались?

Эль Эспиньеро, смеясь, указал на кактус под ногами Фрэнка, а потом они с женщинами уехали, их смех был слышен еще долго, пока они не пересекли горный хребет и не оказались вне пределов слышимости. Извинившись перед кактусом, в соответствии с наставлениями брухо, Фрэнк вырвал его живьем из его родной земли и бросил в переметную суму. В будущем он будет отрывать от него по кусочку, а иногда   —  просто смотреть и ждать инструкций. Но никогда больше у него не будет той уверенности, как тогда, когда он летал с Эстреллой/Эстреллой над разлившейся Высокой пустыней или бросал вызов каменной жестокости под землей.

Он держал путь на север, среди высоких кактусов и кустарников, держась подальше от железной дороги, пока однажды не понял, что горы превратились в свою каменную имитацию, невозможно заостренные и грозные, принять их было не легче, чем эту не соответствующую масштабу равнину, по которой он ехал.

Что еще тут можно было делать, кроме как бежать и преследовать? Что еще имело смысл? Замереть под бескрайними просторами неба? Засохнуть, расти неподвижно, как кустарник, как кактус, замедляясь, пока не перейдешь в какое-то минеральное состояние...

Однажды Фрэнку случилось выехать через поливные хлопковые поля на краю Больсон-де-Мапими на озаренную светом дня одинокую улочку маленькой деревни пуэбло, название которой он вскоре забудет, он зашел в определенную кантину, словно много лет был ее завсегдатаем (стены из необожженного кирпича, обязательный мрак в 4 часа дня, неизменные пары пульке в зале, никаких панорам Литл-Бигхорна «Будвайзера», нет, вместо этого какой-то крошащийся мурал древней основополагающей ацтекской истории про орла и змея, здесь искаженный вариант   —  змей обвился вокруг орла и едва не задушил его, всё нарисовано очень презентабельно в старинных декорациях, за сражением наблюдали несколько симпатичных сеньорит с прическами девятнадцатого века и в том, что художник считал нарядами ацтеков, других украшений на стенах не было, куски облупившейся краски и шрамы от давних перестрелок или швыряний мебели), оказалось, что ровно напротив него сидит ссутулившийся и опухший, словно ждал его, больше не неуловимый Слоут Фресно, всё такой же быстрый, его пистолет каким-то образом уже оказался в его руке, так что Фрэнк успел только достать свой и начать бессознательно стрелять, ни одного шанса проснуться семейным эмоциям, ничего подобного   — старик Слоут, который, вероятно, никогда его даже не узнал бы, как оказалось, даже не мог спастись от своего выстрела   —  он упал на спину, одна из ножек стула сломалась под его теперь уже мертвым весом, тело повернулось и из него хлестнула темная кровь, повисшая в воздухе и полумесяцем хлопнувшаяся, что было не слышно в шуме выстрелов, на древнюю грязь пола pulquería. Конец. Затянувшаяся в учащенном дыхании тишина сожженного пороха, дым поднимается, гул в ушах, черные зрачки мексиканцев, кажется, озабоченно смотрят на новопринятого члена команды мертвых, но все узнают Фрэнка, если увидят его снова, в случае, если кто-то придет и надлежащим образом их расспросит.

Фрэнк, тут же подумавший о том, что Дойс Киндред может быть где-то поблизости и смотрит на него, крикнул громче, чем нужно, не обращаясь ни к кому конкретно, словно пытаясь выяснить, насколько резвый тут народ:

    —  Y el otro? А другой?

  —   Он оставил его здесь, босс,   —  сказал местный старец с глиняной кружкой харрито   — начал с утра.

   —  Y cuándo vuelva? Когда вернется?

   Скорее гримаса недоумения, чем улыбка:

   —  Nunca me dijo nada, mi jefe. Он мне ничего не сказал, босс.

И никто не сказал ему в те дни, кем может быть этот otro, другой   — Дойс или кто-то еще. Поскольку ничто не могло успокоить нервы Фрэнка, он оставался в состоянии свернувшегося кольцом внимания, неохотно соглашаясь купить себе выпивку или хотя бы отложить чертов пистолет, который, казалось, был привязан проволокой к его ладони. По улице туда-сюда шатались салунные лодыри и обсуждали с зеваками, что делать.

Пожитки Слоута   — несколько сторон уже проявляли интерес к содержимому его карманов, но было понятно, что Фрэнк имеет право поживиться первым.

   — Si el caballero quisiera algún recuerdo ...Если кабальеро хочет взять что-то на память...

Да, если он хочет сувенир   — пистольеро в этих краях, как известно, брали части тел, скальпы, уши, иногда   — члены, чтобы ссылаться на них в золотые годы своей отставки, доставать, осматривать, бахвалиться.

   Вот дерьмо.

 Это произошло так быстро, даже, можно сказать, легко. Ты смог. Вскоре он начал понимать, чем это всё могло обернуться, задолго до того, как богоспасаемый городишко оказался за его спиной и можно было оглянуться с сожалением.

В Нью-Йорке, после нескольких недель отпуска на земле, мальчики разбили лагерь в Центральном парке. Иногда приходили сообщения от Иерархии: обычные голуби и спириты, камушки в окна, курьеры с завязанными глазами, цитирующие по памяти, подводный кабель, трансконтинентальный телеграф, в последнее время   —  синтонический беспроводной, подпись, если вообще была,   —  зашифрованное число, настолько близкое им, насколько кто-либо из них мог бы приблизиться или приблизился бы к пирамиде офисов, возвышавшейся в тумане. Работодатели, очевидно, не желавшие встречаться с ними лично, оставались им не известны, и договоры, которые они даже не получали на подпись, просто распространяли без объяснений, часто, кажется, наугад, свыше.

  —  Ладно, мы   —  их пролетариат, не так ли,   —  ворчал Дерби,   —  дураки, выполняющие для них грязную работу за бесценок? И если они слишком хороши для нашей работы, значит, они, конечно, чертовски хороши для нас.

Однажды в полночь с привычным отсутствием церемоний появился уличный араб в плотной шляпе и со множеством татуировок, и с вкрадчивой ухмылкой вручил промасленный конверт:

   —  Вот, молодчага,   — Линдси бросил на ладонь посланца серебряную монету.

  —  Эй! Эт что? Кактая монэта с парусником! Из кактой это страны, спршивается?

   — Позволь прочитать для тебя. Здесь написано «Колумбова выставка, Чикаго, 1893». А здесь, на аверсе, без сомнений, найдешь надпись: «Колумбов полудоллар». Они стоили по доллару с носа.

   —  Так чт ты заплатил половиной чгото, что годилось только в Чикаго десять лэт назад. Шикарно. Всё, что мне надо   —  машины врмени, я в деле, да?

 Уличный мальчишка ловко перебросил монету из одной руки в другую, пожал плечами и собрался уходить.

Но из-за его замечания среди Друзей Удачи воцарилось скованное молчание, действительно несоразмерное тому, что казалось просто неприятной колкостью, но причины они не смогли бы сформулировать, даже если бы их заставляли это сделать. Он был уже на середине соседнего узорчатого моста, когда Чик Заднелет вспомнил достаточно, чтобы позвать:

    — Послушай, подожди минутку!

    —  У меня дела,   —  ответил юноша.   —  Давай быстрее.

    —  Ты сказал «машина времени». Что ты имел в виду?

    —  Нчего.

   Но его ноги свидетельствовали об обратном.

    —  Нам нужно поговорить с тобой об этом потом. Где тебя можно найти?

    —  Ошбки нужно испрвить сейчас. Так что я вернусь.

Прежде, чем Чик успел возразить, нетерпеливый нунций растворился в лесистых окрестностях.

   — Он сделал замечание, поверьте мне, я уж способен узнать замечание, когда его слышу,   —  кипятился Дерби Сосунок на пленарном заседании после Вечернего Сбора. Любящий тяжбы парень, который недавно стал Юрисконсультом Судна, в те дни горел желанием изучать свои прерогативы, и, по возможности, злоупотреблять ими.   — Нам нужно найти судью, получить судебное предписание и заставить парня выложить всё, что ему известно.

  — С большей вероятностью,   — предположил Линдси,   — спекулятивная острота Г. Д. Уэллса на эту тему была ухудшена для получения выгоды от «грошовых романов», которые наш посетитель, несомненно, все время читает, если предположить, что он вообще читает.

  —   Но это,   — Рэндольф показал листок, который доставил юноша,   — подписано Верховным Командованием «Друзей Удачи». А о них фактически уже многие годы ходят слухи, связанные с программой повышенной секретности, путешествия во времени. Этот парень, насколько нам известно, постоянный, но, возможно не всем довольный их сотрудник, и его странное замечание, таким образом, может оказаться зашифрованным приглашением обсудить с ним эту тему.

  —  Если его предпочтения в напитках окажутся столь же непритязательными, как его читательские вкусы,   —  посчитал Линдси, Казначей Отряда,   —  нам может хватить нашего фонда на покупку информации на один маленький бокальчик пива.

  —  Эххх, просто выпиши новый чек Национальной Ссуды,   —  беззаботно усмехнулся Дерби.   —  Большие Парни утвердят его машинально, и, возможно, это поможет нам выяснить, что они от нас скрывают.

 В будущем он будет вспоминать эти слова с определенной горечью, к тому времени маленький отряд отправится в путешествие рокового исследования, и каждый из них по-своему будет жалеть о том, что отправился в него.

Словно подтверждая его слова, посыльный, «Штепсель» Лоуфсли, вернулся на следующий день с длинной и подробной инструкцией о том, как попасть в его личную штаб-квартиру «Леденец-Лаунж», оказавшуюся детским борделем в Районе злачных мест, одним из нескольких, которыми Штепсель управлял в рамках империи нищих, также включавшей опиумные притоны для мальчишек-газетчиков и нелегальные лотереи в воскресных школах.

Линдси Ноузворт, услышав это, конечно, дошел до белого каления:

  —  Мы должны немедленно прекратить общение с этим маленьким монстром. Наше моральное выживание в опасности.

  —  Движимый духом научного поиска,   — предположил Чик Заднелет,   —  я не возражаю, как бы это ни было тошнотворно, встретиться с юным Лоуфсли, какой бы чудовищный свинарник он ни соизволил назвать своим офисом.

 —   А я, наверное, буду тебя сопровождать,   — предложил Дерби Сосунок.

Обменялись ли они взглядами соучастников? Мнения расходятся. Как бы то ни было, ранним вечером двое сослуживцев, переодетые в соответствующие костюмы спортивного стиля цвета индиго и желтого крема, в жемчужно-серых котелках, отправились в Район злачных мест, в том направлении, которое им сообщил юный Лоуфсли, вскоре они погрузились в эту темную топографию Порока больше, чем когда-либо считали возможным, и вот, около полуночи, в густом прибрежном тумане, оказались перед ржавой железной дверью, которую охранял тот, кто мог бы быть маленьким мальчиком, если бы не его рост семь с половиной футов и соразмерные физические пропорции склонности к полноте. Что-то с эндокринной системой, видимо.

   Сдвинув шляпу размером с лохань под более авторитетным углом:

    — Джентльмены, мня звут Мелкий, что я мгу сдлать для вас?

   —   Постарайся на нас не наступить,   —  пробормотал Дерби.

   —   У нас назначена встреча со Штепселем,   —  мягко сказал Чик.

   —  Вы те самые Дрзя Удчи! - закричал крупногабаритный амбал.   —  Вау, эт нстоящая честь для мня   —  встртить вас, я чтаю всё про ваш отряд, все на самом деле шикарные   —  кроме Ноузврта, наверное, насчет него я не уверен.

   —   Мы ему скажем,   — сказал Дерби.

Когда они зашли внутрь, в нос ударил сильный букет запахов, словно выдыхаемый поврежденными легкими самого Разврата, здесь были пары алкоголя, дым табака и гашиша, ряд недорогих ароматов, среди которых выделялись опопонакс и вербена, тайные намеки на телесные выделения, раскаленные металлические сплавы и недавно горевший порох. Местный оркестрик во главе с контрабасом и саксофоном, также включавший скользящий корнет, мандолу и «жестяное» пианино, без устали шумел где-то под защитной сенью дыма. Где-то во мраке плавно двигались гурии, не достигшие половой зрелости, более-менее слегка одеты, танцевали соло или с клиентами, или друг с другом, бросая на Дерби оценивающие, если не гипнотизирующие, взгляды.

Пухлая энергичная певичка приблизительно десяти лет, ослепительная блондинка, вернулась после переодевания, платье расшито искусственными золотыми пайетками, которые были пришиты не к ткани, но лишь  —  непрочно  —  друг к другу, придавая ее внешнему виду порочность, манящую взгляд даже больше, чем откровенная нагота, и, под аккомпанемент маленького «джазового» оркестра начала петь:

   Нас гнобят на окраинах,

   Нами демпингуют в даунтауне,

   Нас знают по всему городу,

   Как Удавов Ночи   — 

   Прикинь, девочки из Бауэри

   Хотят путешествий и цветов

   Мы стоим под стенкой,

   Считаемся ничего себе!

   Садись выпить

   Или скачи в пляс,

   Старая квашня миссис Гранди

   Может коситься на нас,

   Можешь привести жену и детишек,

   А также дядь и теть

   (Всем понравится)

   В Адскую кухню сегодня ночью!

  —  Парни, если вам понрвится одна из этих пищух, просто назовите, прсмотрим, что можно сдлать,   —  предложил Штепсель.

   —  На самом деле...,   — начал Дерби, глазея на несовершеннолетнюю «птичку певчую», но его прервал Чик Заднелет.

    —  Ты кое-что упоминал намедни...

    —  Да? Я просто ребенок, не могу пмнить всё, разве нет?

    —  Что-то вроде «всё, что вам нужно - это машина времени»...

   —  Так что? Кто откзался бы пойти с одной из ных?

  —   На самом деле,   —  раскрыл тему Дерби,   —  это связано с тем, как ты произнес словосочетание «машина времени». Словно знаешь определенную, где-то в определенном месте.

    —  Вы рботаете на копов, что ли?

  — Если покажешь нам дорогу, можешь неплохо заработать, Штепсель,   —  между делом упомянул Чик.

  —   Да? Склько?

Чик достал конверт, набитый зелеными, юный хулиган воздержался от того, чтобы к нему прикоснуться, но взвешивал взглядом, чувствительным, как лабораторные весы.

  —   К мне! - позвал он. У стола материализовались полдюжины маленьких оборванцев.   — Ты! Слащавый! Мжешь найти Дктора побстрее?

    —  Кнечно, босс!

    —  Прведи его сюда, скжи, что к нему пситители!

    —  Будет сделано, босс!

  —   Бдет здсь через мнуту. Выпейте, чвствуйте себя, как дома. А вот и Анжела Грейс.

   —   Добрый вечер, мальчики.

Это была певица в украшенном блестками наряде, которая, или, точнее, который так убедительно требовал внимания Дерби минуту назад.

  — Мы перходим из вотчины Гофиза на терторию банды Хадсон Дастерс ... по крайней мере, пока здсь тврится этот чртов вздор,   —  сообщил мальчикам Штепсель, пока их отряд двигался на запад, а потом на юг, в тумане, который стал уже повсеместным. Из далекой Гавани раздавался мрачный звон бакенов с колоколом, грубый трезвон звуковых маяков и паровых сирен.

  —  Нчерта не вижу,   — пожаловался Штепсель.   —  Дверюсь носу. Вы, парни, знаете, как пхнет этот чертов 'озон'?

   Чик кивнул:

    —  Полагаю, мы ищем электростанцию?

  — Дует, пфф, с Двятой Авеню, Ел,   —  сказал Штепсель,   —  но Дктор и они, принимают участие. Машина съедает много горючего.

   В тумане раздался слабый лязг:

  —  Думаю, это может быть твой «Эл»,   — обиженно воскликнул Дерби.   —  Я только что наткнулся на какую-то проклятую опору.

  — Бедный малыш!   — закричала Анжела Грейс.   —  Можно поцеловать место ушиба?

   —   Если сможешь его найти,   — проворчал Дерби.

  —  Тперь мы бдем слдовать за поездом,   — объявил Штепсель,   —  пока нос не сообщит нам, что мы на месте.

Они подошли к триумфальной арке, серой и изъеденной временем, кажется, относящейся ко временам какой-то древней катастрофы, намного старее, чем город. Туман рассеялся достаточно, чтобы Чик смог прочесть надпись на архитраве «Я увожу к отверженным селеньям. Данте». Пройдя под исполинской аркой, они продолжали пробираться ощупью по скользкому от тумана булыжнику среди разлагающихся животных, куч мусора и тлеющих костров бездомных обитателей квартала, пока, наконец, едкий трехатомный характерный запах не стал невыносимым, наряду с резким гулом, оглашавшим окрестности, они стояли у каменных ворот, из которых сочился туман, дом за ними был почти невидим, кроме россыпи синеватых электрических огней, цветущих на этой туманной ночной вахте, но ни один аэронавт не мог прочитать их   —  они были слишком высоко. Штепсель нажал на кнопку на стойке ворот, и металлический голос откуда-то ответил: «Позже, чем вы думали, мистер Лоуфсли».

Соленоидное реле со скрипом встало на место, ворота заскрипели и открылись.

 Внутри, на конюшне и каретном дворе, превращенном в лабораторию, они нашли миниатюрную фигурку, которую Штепсель представил как д-ра Зута   —  в рабочей спецовке, ковровых туфлях, закопченных очках и специальном шлеме, поверхность которого оттеняла не совсем знакомая электроарматура.

  —   Так что! Бросили коров и цыплят, готов поспорить, в поисках нового городского развлечения, чтобы потом вернуться и рассказать ребятам на церковном собрании! Ладно, можем организовать что-то для вас. Тысячи довольных клиентов, всё   — высшего сорта, потому что мистер Лоуфсли никогда меня не разочаровывал, правда, парень?

Словно разглядев сквозь мрак очковых линз д-ра Зута что-то неприемлемо зловещее, Штепсель, бледный при резком освещении лаборатории, решительно схватил за руку Анжелу Грейс, и они вышли в дверь, пятясь, словно откланиваясь в присутствии царственной особы.

  —  Спасибо, Штепсель,   — крикнули мальчики,   —  пока, Анжела Грейс,   —  но двое детей бездны уже исчезли.

   —   Приступим.

   —   Надеюсь, мы вас не отвлекаем от сна, Доктор,   —  сказал Чик.

  —   Чем позже  —  тем лучше,   —  ответил д-р Зут.   —  Не так много поездов ездит в это ночное время, так что ток более стабильный, хотя это ничто в сравнении с немецким продуктом, конечно...а теперь, джентльмены, вуаля   —  и вы говорите мне, что об этом думаете.

Внешний вид Машины не поразил мальчиков особой высокотехнологичностью. В резком жужжании неистовые голубые искры шумно скакали между тяжеловесными электродами, которые не показались бы неуместными в динамо-машине бабушкиных времен. Когда-то безупречный каркас теперь был в пятнах ржавчины и утечек электролитов. Символы, которые можно было разглядеть сквозь слой пыли на шкале, скорее соответствовали предпочтениям в дизайне предыдущего поколения, как ажур индикаторных стрелок в стиле Брегет. Еще более тревожный сигнал: даже случайный зритель мог заметить повсюду аварийные линии сварки, небрежные вставки, неподходящие крепежные детали, пятна грунтовки, которую так и не закрасили, и другие свидетельства самодельности устройства. Общее впечатление: ни копейки не тратится на простейший ремонт.

   —  Это она?   — моргнул Дерби.

    —  Какие-то проблемы?

  —  Не могу говорить за своего партнера,   — пожал плечами язвительный подросток,   —  но она немного ветхая для машины времени, нет?

  —   Послушайте, как насчет пробного путешествия в будущее, туда и обратно, с вас полцены, а если вам понравится, можем попробовать что-то более дерзкое.

С веселым щегольством, которое немного сглаживал противный скрип петель и заметное проседание гуттаперчевой гаскетки вокруг водозащитного порога, д-р Зут поднял крышку люка в пассажирскую камеру и кивком пригласил их внутрь, мальчики почувствовали аромат разлившегося   —  и для опытного носа предположительно дешевого   —  виски. Пассажирское сиденье, как оказалось, было давно приобретено на аукционе, уникальная обивка потертая и вся в пятнах, деревянная отделка в царапинах и пропалинах от сигар.

  —   Это будет весело,   — сказал Дерби.

 Через одинокое замазанное кварцевое окно камеры парни наблюдали, как д-р Зут отчаянно метался по комнате и переводил стрелки всех хронометров, попадавшихся ему на пути, включая его собственные карманные часы.

  —   Полноте,   — простонал Дерби,   — это похоже на оскорбление. Как мы отдраим этот люк и свалим отсюда?

  —  Нам это не удастся,   — ответил Чик, указывая на отсутствие необходимых крепежных деталей скорее с выражением свойственного ученому любопытства, чем панического страха, который в этих обстоятельствах ему можно было бы простить,   — и вряд ли мы найдем здесь какие-либо средства для контроля нашего «путешествия». Кажется, мы во власти этого д-ра Зута, будем надеяться, что это не совсем дьявольский персонаж.

   — Шикарно. Что-то новенькое для «Друзей Удачи». В один из этих дней, Сосунок, наша удача исчерпалась...

    — Сосунок, смотри, окно!

    — Ничего не вижу.

    —  Это именно оно!

    —  Вероятно, он выключил свет.

     — Нет-нет, свет горит. Возможно, не тот свет, который нам известен, но...

 Двое мальчиков, щурясь, всматривались в кварцевую полупрозрачность и пытались понять, что происходит. Некая вибрация, происходившая скорее не в физической камере, а в пределах их собственной нервной организации, начала усиливаться.

 Кажется, они находились в центре какой-то большой бури, вскоре, сквозь непрерывные колебания в поле зрения, они выяснили, что слабый свет падал под тем же углом, что и дождь, если это был дождь   —  падало что-то материальное, серое и находящееся под воздействием ветра, несомненные человеческие сущности, верхом, в дамском седле, пешком, миллионы их плыли в пейзаже, сопровождаемые почти неисчислимыми табунами лошадей. Толпа всё разрасталась, они уже не могли охватить ее взглядом: призрачная конница, лица тревожащие, без подробностей, глаза   — почти размытые впадины, драпировка нарядов постоянно менялась в невидимом потоке, который, возможно, был просто ветром. Яркие войска металлических точек висели и плыли в трех измерениях, а, возможно, и больше, как звезды, продуваемые ударными волнами Сотворения мира. Были ли это крики боли?

Иногда это звучало почти как пение. Иногда проникало одно-два слова на почти узнаваемом языке. Так, несясь в непрерывном потоке только вперед, потеряв любой контроль над своей судьбой, несчастная компания была жестоко выброшена за грань видимого мира...

Камеру трясло, словно в урагане. Озон проникал внутрь, как мускус, выделяющийся при брачных играх автоматов, мальчики всё меньше понимали, что происходит. Вскоре даже цилиндрические границы, которые они пересекли, кажется, исчезли, оставив их в пространстве, безграничном во всех направлениях. Был слышен непрерывный рев океана   — но это был не океан, и вскоре крики животных в чистом поле, над головой раздавалось дикое урчание и скрип, иногда слишком близко для того, чтобы парни чувствовали себя комфортно   —  но это были не животные. Всюду был запах экскрементов и мертвой материи.

Каждый из мальчиков всматривался сквозь тьму в лицо другого, словно спрашивая, когда будет уместно начать звать на помощь.

  —  Если так наш хозяин представляет себе будущее...,   —  начал Чик, но его слова прервала чрезвычайная ситуация: из окружавших их зловеще колеблющихся теней появился длинный шест с большим металлическим крюком на конце, широко используемый для удаления сомнительных исполнителей со сцены варьете, крюк накрепко защелкнулся вокруг шеи Чика и в следующее мгновение вытащил его в зону неразличимого. Прежде чем Дерби успел что-то крикнуть вслед, Крюк появился снова, чтобы осуществить аналогичное изъятие его, и юноши тут же оказались снова в лаборатории д-ра Зута. Адская «машина времени», по-прежнему цельная, тряслась на своем привычном месте, словно веселилась.

  — Взял у друга, который работает в театре Бауэри,   — объяснил Доктор.   — Иногда этот крюк очень помогает, особенно если видимость не очень хорошая.

   —   Что это мы только что видели?   —  спросил Чик как можно спокойнее.

  —  Все видят свое, но не трудитесь рассказывать мне, я слышал слишком много, больше, чем нужно человеку, честно говоря, если вы будете интересоваться этим вопросом, это может причинить вам вред.

  — А вы уверены, что ваша...машина...работает в соответствии со своими техническими спецификациями и тому подобное?

    —  Ну...

  —  Я так и знал,   —  заорал Дерби,   —  вы   —  паршивый психопат, вы чуть нас не убили, черт возьми!

  —  Послушайте, парни, путешествие для вас будет бесплатным, хорошо? Этот строптивый агрегат   —  вообще не мой проект, я купил ее за неплохую цену несколько лет назад на Среднем Западе на одном из этих   —  думаю, вы назвали бы это слетом... Владелец, как я теперь вспоминаю, был подозрительно рад от нее избавиться...

   —   И вы купили ее подержанную?   — завопил Дерби.

    —  «Бывшую в употреблении»   — вот как они это назвали.

  —  Полагаю,   — Чик пытался сохранять свою привычную учтивость,   —  вы не приобрели инженерно-техническую документацию, инструкции по эксплуатации и ремонту, ничего такого?

  — Нет, но я решил: раз я могу разобрать «Олдсмобиль» новейшей модели и снова собрать его с закрытыми глазами, разве покажется мне хитроумным это устройство?

    —  Ваши адвокаты, конечно же, с этим согласятся,   —  рявкнул Дерби.

    —  А теперь, парни...

  —  Где и у кого именно, д-р Зут,   —  настаивал Чик,   —  вы приобрели этот агрегат?

  —   Не знаю, слышали ли вы про Университет Кэндлброу, высшее учебное заведение в далеком сердце Республики: раз в год, каждое лето, они устраивают большой междусобойчик на тему путешествий во времени   —  в основном чудаки, интеллектуалы и ботаны, которых можно спугнуть любым известным оружием. Мне довелось побывать там   —  такой гул, нервная тональность и тому подобное, встретил этого типа в салуне на берегу реки, называвшемся «Шар с руки», он назвался тогда Алонсо Митменом, но с тех пор его имя могло измениться. Вот его имя в акте купли-продажи, но если вы действительно собираетесь его искать... ну, я надеюсь, не будет необходимости упоминать обо мне?

   — Почему нет?   — Дерби все еще был взволнован.   —  Хотите сказать, он опасен? Вы отправляете нас в очередную смертельную западню, да?

   —  Не столько он,   —  д-р Зут нервничал и не мог встретиться с ними взглядом,   — сколько его...компаньоны, ладно, вам надо смотреть в оба.

  —   Преступная банда. Шикарно. Спасибо.

  — Должен признать, я был счастлив, как можно быстрее вернувшись на дорогу, но не чувствовал себя комфортно, пока нас не разделили река.

    —  О, им не нравится пересекать водные потоки,   — ухмыльнулся Дерби.

    —  Увидите, юноши. И можете об этом пожалеть.

 В университете Кэндлброу экипаж «Беспокойства» нашел ту самую смесь ностальгии и амнезии, которая могла стать для них сносной копией Бессмертия. Соответственно, именно здесь они могли совершить роковое открытие, которое привело бы их неотвратимо, как колесо Зодиака, в их Небесную глубину, Imum Coeli... .

В последние годы университет вышел далеко за пределы воспоминаний старых выпускников, которые, возвращаясь, находили металлические конструкции и современные деревянные балочно-стоечные каркасы среди   —  и даже вместо   —  строений, которые они помнили, прежней каменной дани уважения европейским образцам, которые нередко строили эмигранты из университетских или кафедральных городов старого континента. Западные ворота, которые должны были обрамлять экваториальные закаты, по-прежнему являли собой две промежуточные башни в готическом стиле из граненого камня, но теперь их затмевали нечеткие ящикообразные общежития во дворе, которым как-то удавалось, хотя они были не намного старше человеческого поколения, воплощать страшную древность, пробуждать воспоминания о далеких веках до прибытия первых европейских путешественников, до появления Индейцев Равнин, которых они там нашли, до появления тех, кого Индейцы вспоминали в своих легендах как великанов и полубогов.

Знаменитые теперь ежегодные Конференции Кэндлброу, как и само учебное заведение, финансировались из огромного состояния м-ра Гидеона Кэндлброу из Гроссдейла, Иллинойс, стяжавшего богатства во время громкого Сального Скандала 80-х: пока Конгресс не положил конец этой практике, бесчисленные испорченные тонны провизии экспортировали в Великобританию, всё больше компрометируя и без того униженную национальную кухню, например, по всему острову разгорелся Спор о Рождественском пудинге, из-за которого семьи до сих пор разделены, часто   —  самым безжалостным образом. В последующих рьяных попытках создать более законные источники доходов один из сотрудников лаборатории м-ра Кэндлброу случайно изобрел «Смегмо», искусственный заменитель всех пищевых жиров, включая маргарин, и многие решили, что для начала это неплохо.

Преподобный Раввин мировой столицы свиней Огайо объявил продукт кошерным, добавив, что «еврейский народ ждал этого четыре тысячи лет. «Смегмо»   —  Мессия кухонных жиров». С поразительной скоростью прибыль от «Смегмо» начала составлять львиную долю годовой венчурной прибыли Кэндлброу. Тайну его рецепта охраняли с беспощадностью, которая смутила бы Русского Царя, но, поскольку продукт присутствовал в меню и среди заправок в Студенческом Кафетерии, здесь постоянно можно было слушать рассказы о том, что на самом деле входило в его состав.

Прибыли от продаж «Смегмо» позволили профинансировать в объеме, который можно описать как почти расточительный, Первую международную конференцию путешествий во времени, тема оказалась неожиданно солидной благодаря успеху романа Г. Д. Уэллса «Машина времени», впервые опубликованного в 1895 году, этот год часто указывают как нижнюю границу датировки первой Конференции, хотя нет единого мнения о том, куда отнести порядковые числительные собраний, «поскольку путешествия во времени изобретены,   —  заявил профессор Гейно Вандерджус (мальчики с радостью узнали, что в этом году он будет присутствовать в качестве приглашенного лектора),   —  ничто не мешает нам отправиться так далеко, как мы захотим, и проводить Конференции в том времени, даже во временах доисторических   —  вокруг динозавры, гигантские папоротники, изрыгающие пламя горы, всё вот это...»

   —  Со всем уважением к Профессору,   —  возразил Линдси Ноузворт на ночном собрании Отряда,   —  но разве это мы должны искать здесь, это незрелое копание в бесконечной трясине метафизики? Честно говоря, не знаю, сколько смогу выдержать.

  —   Оч хороший колледж, уютненько,   —  прокомментировал Дерби, ухмыляясь.   — Еще одни твои вульгаризмы, Сосунок, с которыми я, должен признаться, слава Богу, не знаком.

   —  Невежество, похоже, продлится,   — предсказал Майлз Бланделл,   —  до 1925 года или около того.

  — Увидите!   —  закричал Линдси несколько громче, чем было нужно,   — это начало! Я наивно воображал, что мы приехали сюда выяснить, если нам это удастся, цель этих всё более опасных экспедиций, в которые нам приказывают отправляться и наше бездумное участие в которых безусловно, если мы не начнем принимать меры предосторожности, приведет к нашему исчезновению.

  —  При условии, что этот д-р Зут прислал нас сюда не ради пустой затеи,   —  напомнил им Рэндольф Сент-Космо,   —  и не исключительно по каким-то своим достойным уважения мотивам.

   —   Он полный псих,   — нахмурился Дерби.

В кампусе был спортивный павильон и большое дортуарное пространство с пронумерованными запасными выходами, сложными процедурами регистрации и идентификационными билетами с цветовым кодом... После выключения света пространство больше не считывалось, в нем шевелился лес теней, раздавался шепот, бормотание, у изголовий горели белые лампы под абажуром, во тьме играли на укулеле и пели... Сладкоголосые страницы, полученные от детей из города, циркулировали среди спящих во время ночного бдения: телеграфные сообщения от родителей, возлюбленных, от обществ путешествий во времени из других городов...

 Блюда подавали днем и ночью, в соответствии с загадочным графиком и системой смен меню, в зале огромной студенческой столовой, вход в которую был не через официальный вестибюль мимо рецепции, а через полусекретные марши лестниц на задворках, тоннели с мягкими коврами на полу, ведущие в подсобки, где раздраженный персонал столовой оставлял опоздавшим мало времени на прохождение правильной последовательности дверей и коридоров, в результате чего они получали в лучшем случае кусок оладьи или осадок из кофеварки, и, в качестве наказания за приход «слишком» поздно (здесь гибкое понятие)   —  вообще ничего.

Мальчики, добросовестно преодолев хитросплетения входов и графиков, теперь несли свои подносы с завтраком в кафетерий, полный темно-коричневого света, деревянных стульев и столов, навощенных до блеска.

Майлз, заметив глиняный кувшинчик с эмблемой «Смегмо'» патриотических цветов среди соли, перца, кетчупа, горчицы, соуса для стейка, сахара и патоки, открыл его и шутливо понюхал содержимое:

  —   Слушайте, что это за порошок?

  —  Подходит ко всему!   —  посоветовал студент из-за соседнего стола.   —  Размешайте его в своем супе, посыпьте на хлеб, разомните в блюде из репы! Существует миллион способов применения «Смегмо»!

   —  Мне уже встречался похожий запах когда-то,   — но...не в этой жизни... Так определенные ароматы могут мгновенно вернуть нас в прежние времена...

  —  Назотемпоральный Переход,   — кивнул смышленый юноша.   — На эту тему завтра будет семинар в Финни-Холл. Или я имею в виду день перед вчерашним?

  —  Ну, сэр, этот концентрат переносит меня во времена даже раньше моего детства, фактически прямо в предыдущую жизнь, во времена до моего зачатия...

  —  Майлз, Бога ради,   —  Линдси покраснел и ударил своего сослуживца ногой под столом, - ЗПД!

Это был код «Друзей Удачи», аббревиатура значила «Здесь присутствуют дамы». Действительно, сидевшая за столом группа цветущих вузовок следила за разговором с некоторым интересом.

   — Боже-боже,   —  Дерби слегка толкнул локтем Чика Заднелета, своего давнего партнера по шалостям.   —  Они, конечно, не девушки Гибсона, бьюсь об заклад! Взгляни на их прически, эти блонды! Хехе!

  —  Сосунок,   —  заскрежетал зубами Линдси,   — хотя карьеру, которая всё более клонится к закату, несомненно, ожидают дальнейшие гнусности, с моральной точки зрения ничто не кажется более предосудительным, чем эти нынешние проявления болезненного пубертата.

  — Когда решишься на свои, дай мне знать,   —  ответил Дерби тоном, выдававшим намерение укусить.   —  Возможно, я могу дать несколько советов.

  —    Ты невыносимый маленький...

  — Джентльмены,   —  Рэндольф глядел исподлобья, держась за живот,   — возможно, вы могли бы отложить эту, несомненно, увлекательную беседу, чтобы она не стала достоянием широкой публики. И позвольте заметить, м-р Ноузворт, эти постоянные попытки задушить Сосунка не идут на пользу нашей социальной репутации.

Тем же утром они взгромоздились в автомобиль с профессором Вандерджусом, чтобы нанести визит городской свалке на окраине города, здесь всё было серым от постоянного дыма, границы свалки неизвестны. «Выдающийся образец Уэллсонизма!   —  воскликнул Профессор.   —  Царство старого хлама!».

Там и сям по обрывам оврага лежали захватанные корпуса поломанных машин времени  —  Хроноклипсы, Трансекуляры Азимова, Темпоморф Q-98s, разбитые, с дефектами, обожженные катастрофическими вспышками ошибочно направленной энергии, изъеденные до неузнаваемости ржавчиной из-за непредусмотренного погружения в ужасный Поток, для торжества над которым они были так оптимистично сконструированы и построены... Участок земли, усыпанный гипотезами, предрассудками, слепой верой и плохим проектированием, выраженных в листовом алюминии, вулканизированной резине, сплаве Гейслера, целлулоиде под слоновую кость, электруме, гаваяковом дереве, платиноиде, магналии и пакфонговом серебре, большую часть которого за эти годы содрали мусорщики. Где безопасная гавань во Времени, которую могли бы найти пилоты этих машин, чтобы их экипаж избежал столь бесславной судьбы?

Хотя Чик и Дерби провели внимательную инвентаризацию, они не смогли найти, в собранном или разобранном виде, модель машины, на которой д-р Зут отправил их в то апокалиптическое завихрение масс, до сих пор тревожившее их грезы.

   —  Мы должны найти этого Митмена, о котором упоминал «Доктор»,   —  заявил Чик.   —  Кажется, сначала надо проведать его местную таверну.

  —   «Шар с руки»,   — вспомнил Дерби.   — Так чего же мы ждем?

 С течением лет, пока Земля преодолевала свой автоморфный путь вокруг Солнца снова и снова, Конференции Кэндлброу приблизились к форме Вечного возращения. Например, никто, кажется, не старел. Те, кто в текущем году в техническом смысле «умер» за пределами этого заколдованного кампуса, после пересечения ворот немедленно «воскресали».

 Иногда они приносили вырезки со своими некрологами, чтобы посмеяться с коллегами. Это были возвращения во плоти, заметьте, никаких фигуральных выражений или плазмы. Даже представить такую возможность   —  для многих скептиков это был просто удар под дых, это опровергало тленность и приводило в уныние. Преимущества этого веселого возмездия были очевидны всем, главные радости: можно игнорировать медицинские рекомендации, позволять себе спиртное и опасную для жизни жирную пищу, проводить неурочное время в компании порочных демонстративных преступников, играть по-крупному и устраивать затяжные конфликты, которые могут вызвать апоплексический удар даже у более молодых и подтянутых представителей науки о путешествиях во времени. Все эти развлечения и многие другие в избытке предоставлялись вниз по реке, на Симмс-Стрит и в прилегающих переулках, которые посещали отчаянные мужчины, ночные охранники в жестких шляпах регулярно разбивали кому-то голову, а на расстоянии всего лишь нескольких ярдов текла река, чистая, как внутренности офиса, деревянный водный транспорт спокойно качался на ее освещенной газовыми фонарями груди... Некоторые участники конференции Кэндлброу утверждали, что видят в этом аллегорию потустороннего потока, изолированного от мирского зла, нам этот поток известен под названием «Река Времени».

Мальчики нашли дорогу на Западную Вест-Стрит и в таверну «Шар с руки», оказавшуюся чрезвычайно вульгарным и постыдным притоном. Отщепенки с карнавала танцевали со своими кавалерами-карликами, сбежавшими с Ярмарки Святого Луиса, танцевали на столах с вопиющим разлетом нижних юбок. Труппа польских комедиантов, каждый из которых был вооружен гигантской сосиской, бегали туда-сюда и били друг друга этими предметами, в основном по голове, с неутомимой жизнерадостностью. Негритянские квартеты исполняли старые хиты в септаккорде. В задних комнатах играли в штос и фантан.

Молодой человек запущенного вида с бутылкой бурой жидкости в руке обратился к мальчикам:

    —  Готов биться об заклад, вы ищете Алонсо Митмена.

   —  Возможно,   —  ответил Дерби, протянул руку и схватил его регулирующее «спасительное средство».   — А кто интересуется?

Их собеседник начал дрожать и оглядываться по сторонам, его голова дергалась всё сильнее.

   —  Они...они...

   — Ну же, парень, возьми себя в руки,   —  увещевал его Линдси.   — Кто эти они, на которых ты ссылаешься?

 Но юношу уже неистово трясло, глазные яблоки вылезали из орбит, взгляд стал диким от страха. По контуру его тела начало мерцать странное пурпурно-зеленое свечение, словно из источника, находящегося где-то за его спиной, свечение всё усиливалось, а он растворялся, спустя несколько секунд не осталось ничего, кроме пятна в воздухе на том месте, где он стоял, искривление света, как сквозь старое оконное стекло. Повисшая в воздухе бутылка, которую он держал в руке, упала на пол и разбилась с необычайно затянувшимся звоном.

  —   Черт,   — пробормотал Дерби, наблюдая, как ее содержимое впитывается в опилки,   — а я хотел сделать глоток этого напитка.

Никто, кроме «Друзей Удачи», в комнате, полной гуляк, не подал виду, что всё это заметил. Странно расстроенный Линдси ощупывал пустое место, на котором прежде стоял исчезнувший юноша, словно он просто решил стать невидимым.

   — Я бы предложил,   — сказал Майлз, направляясь к выходу,   —  покинуть это помещение, пока нас не постигла та же участь.

Снаружи Чик, не произнесший ни слова во время этого эпизода, подошел к Рэндольфу:

  — Профессор, докладываю: я апеллирую к Усмотрению Научного сотрудника, или У.Н.С., в соответствии с положениями нашего Устава.

  —   Снова, м-р Заднелет? Полагаю, вы надлежащим образом заполнили свою Анкету обнаружения экстраординарного обстоятельства?

   Чик вручил заполненный аккуратным почерком документ:

    — Всё в порядке, надеюсь...

  —   Слушай, Чик, ты твердо решил? Помнишь прошлый раз, ту историю с гавайским вулканом...

    —  Там была чистой воды крамола,   — встрял в разговор Линдси,   — как сейчас.

   —  В соответствии с моим правовым заключением   — нет,   — пропищал Дерби, внимательно изучавший записку,   —  У.Н.С. Чика такое же кошерное, как «Смегмо».

  — Несколько несерьезное высказывание, учитывая предсказуемую плотность связей между тобой и Заднелетом.

    — Хочешь плотности,   —  проворчал Дерби,   —  вот, попробуй эту.

  — Наша боевая высота,   — попытался объяснить Чик,   — и присутствие неизвестных вулканических газов может повлиять на мои суждения, это правда. Но в этот раз ясобираюсь оставаться на земле, никаких аспектов, связанных с измерениями.

  —  Кроме Четвертого измерения, конечно,   — предостерег Майлз Бланделл голосом таким торжественным, словно он исходил из смертных глубин,   — Пятого и так далее.

Когда его сослуживцы ушли, Чик снова зашел в темную пивную, взял кружку пива, сел за стол с видом на вход и стал ждать, этой технике он научился много лет назад в Японии, среди дзенских мистиков этой страны (см. «Друзья Удачи» и Женщина в клетке из Иокагамы») она была известна под названием «просто сидеть». Во время того путешествия, как вспомнил Чик, Пугнакс поставил в тупик дзенских монахов, ответив на классический коан «Обладает ли собака природой Будды?» не «Му!», а «Да, очевидно, разве может быть иначе?».

Время не столько проходило, сколько становилось менее значимым. Наконец, Чик увидел недавно исчезнувшего «связного», который снова появился из ниоткуда, теперь он купался в оттенках абрикоса и аквамарина.

    —  Снова вы.

   —  Маленький профессиональный трюк. Вы бы видели свои серьезные лица,   — сказал Алонсо Митмен (поскольку это был он).

   — Возможно, я просто более ленив, чем мои напарники. Они продолжили свой ночной кутеж, а я просто решил посидеть здесь и расслабиться.

    —  Я заметил, что вы не притронулись к этому пиву.

   —  Хотите?

   — Это дело. Позвольте угостить вас чем-то, Хорст может сделать любой коктейль, никому не удавалось поставить его в тупик со времен П. М. К. П. В., да и то под вопросом.

    —  Со времен..?

   — Первой международной конференции путешествий во времени, слушайте, что там была за тусовка.

Там был весь высший свет науки и философии   — Нильс Бор был там, Эрнст Мах, молодой Эйнштейн, доктор Шпенглер, сам мистер Уэллс. Профессор Дж. М. Е. Мактаггарт из Кембриджа, Англия, заглянул, чтобы прочитать короткий доклад, в целом отрицающий существование Времени, как понятия, которое просто смешно обсуждать, несмотря на его статус явления, в которое верят.

Блестящее собрание, можно сказать, коллаборация лучших умов для решения сложного, действительно парадоксального вопроса, в результате чего, конечно же, появится работающая Машина Времени (таков был Уэллсовский оптимизм той эпохи) еще до конца столетия... но Дела не так делаются. Из первоначальных дискуссий о том, какие специалисты должны улаживать мелочи, споры с удивительной скоростью переросли в полномасштабную академическую битву. Росло количество фракционных групп. Знаменитости, на которых возлагали столько надежд, вскоре уехали на поезде с паровой тягой и на междугородней электричке, на лошадях и на дирижаблях, обычно   —  ворча себе под нос. Следовали вызовы на дуэль, их принимали, всё разрешалось в основном бескровно   —  за исключением плачевной истории про Мактаггарта, нео-августинианца, и роковой парной пудинг. «Споры о природе реальности, исход которых каким-то образом зависит от пари,   — как выразился Коронер графства,   —  как известно, редко заканчиваются хорошо, особенно здесь, рядом с высоким вертикальным сооружением...». Много дней, пока злополучная дуэль оставалась темой слухов, участники конференции были осмотрительны и находили оправдания, чтобы не подходить слишком близко к Старой Стеариновой Колокольне, образцом для которой послужила Кампаниле на Пьяцца Сан-Марко в Венеции, 322 фута   —  самое высокое здание, видимое во всех направлениях закругления Земли, печально известное в этих краях тем, что очаровывало умы и здоровые, и пребывающие в расстройстве.

  —  Вы ходите среди них, сами того не зная, с тех пор как приехали,   —  сказал Алонсо Митмен.   —  Их нельзя найти, пока они этого не захотят.

    — Но вам они явились...

   — Да, и «явились», и «явятся», возможно, даже вам, если вам повезет, что с того?

Чик рассматривал молодого Митмена. Несомненно, классический тип, который гомеопаты назвали бы «ликоподиевым». Организация «Друзей Удачи» как-то притягивала таких людей в больших количествах. Страх в каждой клетке. Страх ночи, страх преследования, неудачи, других проблем, которые не так-то легко перечислить. Они первые начинали чинить снасти во время бури   — не от храбрости, а от отчаяния, это было единственное известное им лекарство от подкрадывавшегося малодушия, которого они всегда боялись. Этот Митмен, очевидно, забрался очень высоко в ночь, в уязвимость для опасностей бури, которым мало кто позавидовал бы.

  —  Вольно, небесный брат,   —  ответил Чик.   — Я знаю только, чего мне стоило найти тебя сегодня ночью, дальше моя бухгалтерия не простирается.

   Молодой Митмен, кажется, успокоился:

   — Вы не должны думать об этом, как, знаете, о предательстве... или не только предательстве.

    —  Да? А что еще?

Он мог колебаться, но не слишком долго, чтобы не выдать свою неопытность:

  —  Самое необычное предложение о Спасении, заявку на которое нам подали, со времен того другого Обещания, данного много лет назад...

Чик на мгновение увидел трап, возможно, где-то внутри огромного дирижабля будущего, битком набитый воскресшими телами всех возрастов, ошеломленные улыбки и переплетенные конечности без волосяного покрова, толпы гостей, только что прибывших из всех периодов прошедших двух тысячелетий, которых нужно как-то кормить, одевать, дать пристанище и всё объяснить, не сказав лишнего   — административный кошмар, который пришлось улаживать главным образом ему. В его руке был новомодный мегафон. «Как он докатился до этого?». Он не узнавал свой голос. Он не мог придумать, что еще сказать. Все они смотрели на него, чего-то ожидая.

   Здесь, в «Шаре с руки», он только пожал плечами:

    —  Я считаю себя дичью.

    —  Идем.

 Алонсо вывел Чика из таверны, провел по ночному кампусу, потом через грозные готические ворота, и снова по склонам к северным окраинам Университета, в район недорогого жилья для студентов, к которому примыкала неосвещенная лужайка местной прерии, улицы, по которым они проходили, становились всё уже, их освещал скорее газ, чем электрические лампы более «респектабельных» районов города,   —  с каждым шагом, кажется, они всё более непропорционально удалялись, а молодой человек продолжал идти. Наконец они пришли на улицу нескладных домов периметральной застройки, наполовину разрушенных, ободранная внутренняя отделка свидетельствовала о духе поспешности и жадности, в котором эти дома возводили несколько лет назад. На земле лежала разбитая битумная черепица. Куски оконных стекол сверкали в тусклом свете. Где-то неподалеку гудел и шипел междугородний трубопровод, а вверх по улице стая собак врывалась и вываливалась из сырого полумрака уличных фонарей.

 Алонсо, кажется, ждал замечания насчет этого квартала:

  —  Мы не хотим привлекать внимание, пока нет. Когда достаточно много людей решат, что мы им нужны, и начнут нас искать, возможно, мы переедем в место побольше и поближе к городу. А пока...

    —  Благоразумие,   — предположил Чик.

   На лицо юноши вернулось его привычное раздражение:

  — Едва ли. Они не боятся ничего, что «этот» мир может им предъявить. Увидите.

Впоследствии Чик не мог избавиться от впечатления, гнездившегося глубже, чем он мог захотеть или был в состоянии проникнуть, что с ним вступили в психический контакт. Несмотря на чувство, что позитивные экспрессии молчания и присутствия задействованы против него, он не мог не прийти к выводу, что, несмотря на условные сигналы заселенности, все эти комнаты были фактически пусты. Он понял, что его угнетает четко различимый слой запустения, не только пыли, лежавшей повсюду, но и длительной тишины, возможно, на протяжении многих лет, без живого голоса, без звуков музыки, даже без звука человеческих шагов. В его душу закралось подозрение, от которого стыла кровь в жилах: то, что казалось ему светом лампы, на самом деле им не было   —  с помощью каких-то внеземных средств его органы зрения освещались локально и систематически вводились в заблуждение, без вторжения в царство безответной тьмы. По-своему вызывали беспокойство изменения, произошедшие с его спутником, когда они переступили порог   —  расслабление, которое молодой Митмен не удосужился скрыть, словно, доставив Чика, он мог спокойно погрузиться в состояние инструмента, который вернули обратно после выполнения задания в комод: кажется, это состояние он предпочитал докучливым требованиям повседневности.

Внезапно, величаво выступив на сцену, как оперный певец, которому нужно разразиться арией, появился «М-р Туз», как он представился. Черные глаза с блестящим отливом целились, словно оружие на дуэли. Слегка извращенные и необратимо осведомленные глаза, которые ассоциируются у нас с визитами мертвецов. Когда он улыбнулся, или, во всяком случае, попытался, впечатление не рассеялось.

Обойдясь без фатической болтовни, он сразу же начал рассказывать историю своих «людей».

  — Мы здесь, среди вас, ищем убежище от нашего настоящего   — вашего будущего: времени мирового голода, истощения запасов энергоресурсов, смертельной нищеты   —  конца капиталистического эксперимента.

 Как только мы пришли к пониманию простой термодинамической правды о том, что ресурсы Земли ограничены и фактически скоро закончатся, вся капиталистическая иллюзия разбилась вдребезги. Тех из нас, кто говорил эту правду вслух, осуждали как еретиков, врагов господствующей экономической правды. Подобно религиозным Диссентерам былых времен, мы были вынуждены эмигрировать, нам не оставалось ничего иного, кроме как отправиться в темный Атлантический океан четвертого измерения, известный как Время.

  — Большинство тех, кто избрал Переход, осуществили его, но некоторые   — нет. Процедура по-прежнему опасна. Уровни энергии, необходимые для того, чтобы сделать резкий поворот против течения, через запрещенный интервал, отсутствуют в этом настоящем, хотя некоторые ваши большие генераторы начали достигать необходимой мощности. Нас учили справляться с этой опасностью, мы подготовлены. Чего мы не ожидали   — так это вашей решимости не допустить того, чтобы мы поселились здесь.

  —  Впервые слышу,   —  наконец ответил Чик как можно более благожелательно.

    — Братство Бесстрашных...

    — Прошу прощения?

Странное электрическое жужжание на мгновение прервало и заглушило голос м-ра Туза:

  — Ззз Друзей Удачи? Вы не знали, что все ваши миссии и задания направлены на то, чтобы помешать нашим попыткам войти в ваш временной режим?

   —  Уверяю вас, никогда...

    — Вы поклялись повиноваться, конечно.

Напряженная молчаливая борьба, словно для того, чтобы сдержать смех, словно смех был незнакомым пороком, который мог разорвать его на части, поэтому м-р Туз не мог себе позволить рисковать.

  — Всё это, безусловно, новость для меня,   — сказал Чик.   — И даже если то, что вы говорите, правда, какая вам от нас может быть польза?

В его больших глазах, кажется, загорелась жалость:

   —  Мы могли бы иногда просить вас выполнить поручение, но, к сожалению, с не более подробным объяснением, чем вы сейчас получаете от своей Иерархии.

   Чик должен был некоторое время помолчать.

    —  Ззз, вознаграждение...

    — О, простите?

    — М-р Митмен не сообщил вам размеры нашей благодарности?

    —  Он говорил непонятно. Это звучало, как какая-то религия.

    —  Простите?

    — Вечная жизнь.

    —  Лучше. Вечная молодость.

   —   Черт возьми. Ничего круче, конечно, быть не может.

М-р Туз начал объяснять, или, возможно, не объяснять, а определенно утверждать, что ученые его времени в ходе обширных исследований путешествий во времени в качестве неожиданной удачи открыли, как преобразовать класс термохимических реакций, известных как «необратимые процессы», среди которых выделяются человеческое старение и смерть, чтобы обращать их вспять.

    — Как только мы узнали технологию, вся проблема стала пустячной.

    — Легко вам говорить, кажется.

  —  Теперь это просто торговля товарами, как бусы и зеркальца, которые ваши собственные пришельцы на американских берегах когда-то продавали индейцам. Дар небольшой стоимости, но предлагаемый с большим чистосердечием.

  —  Так что предполагается, что это будет как Сквонто и Пилигримы,   — доложил Чик на пленарном заседании, которое поспешно созвали на следующий день.   — Мы поможем им в их первую зиму, что-то в этом роде.

  —  Полагаю, здесь не тот случай,   —  сказал Рэндольф.   — Думаю, они  —  не пилигримы, а рейдеры, и здесь есть какой-то ресурс, который закончился у них, и теперь они хотят отобрать его у нас и забрать с собой?

    —  Еда,   — сказал Майлз.

   —  Женщины,   —  предположил Дерби.

   —  Более низкий уровень энтропии,   —  размышлял Чик.   —  Это однозначная функция времени   — их уровень энтропии должен быть выше. Это как богачи, которые пьют минеральную воду в чем-то вроде «спа».

  —  Это наша невинность,   —  объявил Линдси, в его голосе сквозило непривычное отчаяние.   —  Они спустились на наши берега, чтобы отлавливать нас, поглощать нашу невинность и забирать ее с собой в будущее.

  —  Я думал о чем-то более осязаемом,   —  задумчиво нахмурился Рэндольф.   — Что можно обсуждать.

    —  Йее, а ктоо сказал, что мы «невинны»?   — пропел Дерби.

  —  Но представьте их,   — в ужасе сказал Линдси, словно его настигло невыносимое озарение,   —  они так опустились, так испорчены, что мы   — даже мы   —  кажемся им чистыми, яко агнцы. А их время так ужасно, что в отчаянии отправило их назад, назад к нам. Назад в несколько трогательных лет, которые у нас еще остались, прежде чем...что бы там ни произошло...

  —  Слушай, Линдси,   — сказал Дерби, впервые на памяти группы переживавший о своем сослуживце пуританских взглядов.

   После минутного коллапса дискуссии:

  —  Всегда остается возможность,   —  напомнил Чик,   —  что это просто профессиональные лгуны, сообщники д-ра Зута, или еще более исподтишка: театральная инсценировка, некое Моральное Упражнение, подготовленное Иерархией для выявления потенциальных мятежников и подавления инакомыслия. С них станется.

    — Так или иначе,   — сказал Дерби,   — мы полностью...

   —   Не произноси это вслух,   —  предупредил Линдси.

Понимая, что ему не удастся узнать от м-ра Туза что-то кроме истории, которую этот зловещий путешественник решил ему рассказать, Чик пришел на их следующую встречу с Майлзом, единственным членом экипажа, который обладал необходимой в этой ситуации прозорливостью. Лишь взглянув на м-ра Туза, Майлз заплакал, неутешно и безоглядно, это были слёзы высокопрофессионального церковника, получившего личное сообщение от Бога...Чик наблюдал в изумлении   —  слёзы в их Отряде были практически неизвестны.

  —   Я узнал его, Чик,   — сказал Майлз, как только они вернулись на судно.   —  Видел в другом месте. Я знал, что он настоящий и не может исчезнуть сам собой. Он не тот, за кого себя выдает. Однозначно, он не печется о наших насущных интересах.

 —   Майлз, ты должен мне рассказать. Где ты его видел?

  —   С помощью визуальных каналов, которые всё больше преследовали меня в повседневности. Некоторое время я мог наблюдать за ним и другими нарушителями границ, словно через «окна» в их родное пространство. Сначала я мог оставаться невидимым для них, но больше не могу   —  теперь они обнаруживают меня, когда бы я ни наблюдал за ними...в последнее время, когда они знают, что я смотрю, они наводят на меня что-то: не то чтобы оружие, таинственный предмет...

   —  С помощью этих «окон» они на краткий период переходят в наше время и пространство. Вот как проник к нам этот «Мистер Туз»,   —  Майлз дрожал.   — Ты видел, как он смотрел на меня? Он знал. И он хотел, чтобы я чувствовал себя виноватым, непропорционально проступку, в конце концов, это было всего лишь подсматривание. Думаю, с тех пор, как мы прибыли в Кэндлброу, какому-то их «Агентству» недвусмысленно поручили уладить вопрос с нами. Поэтому любой незнакомец в нашем окружении, даже кажущийся безобидным, сразу попадает под подозрение.

Увидев тревогу на лице Чика, Майлз тряхнул головой и протянул руку в успокаивающем жесте:

  —   Не волнуйся, мы сильны и профессиональны, как всегда. Если среди нас появится «двойной агент», Пугнакс об этом узнает, быстро полакомится его внутренностями. А что касается безотлагательных мер, нужно сваливать, и чем быстрее, тем лучше.

Вскоре экипаж начал находить доказательства Вторжения повсюду, какой-то невидимый сюжет, который фактически нельзя было определить, заполнял течение дня. Со всей очевидностью невропатия охватила организацию «Друзей Удачи» на всех уровнях, от местного до международного. Нарушители границ тщательно изучали их цели, знали о безоговорочной вере «Друзей Удачи» в то, что никто из них, если не случится несчастье, просто так не повзрослеет и не умрет   —  эту веру с течением лет многие начали путать с гарантией. Узнав, что они не более привилегированы, чем человеческие статисты, над которыми они так беззаботно летали на дирижабле все эти годы, некоторые из «Друзей Удачи» в панике бросились в коррумпированные объятия Нарушителей границ, они были готовы заключить сделку с самим Адом, предать что угодно и кого угодно, лишь бы их вернули обратно во времена их юности, восстановить былую невинность книжных мальчиков, которую они сейчас были готовы взять и попрать ради своих вероломных благодетелей.

Вскоре получил широкую известно тот факт, что предатель такой не один, но их личности скрывались. Поскольку любой мог быть вероятным кандидатом, поднялась беспрецедентная и разрушительная волна клеветы, паранойи и очернительства, которая не спала до сих пор. Дрались на дуэлях, подавали иски   —  всё бесполезно. Нарушители границ неуклонно продолжали свою темную аферу, хотя некоторые их жертвы по причине пробуждения совести или в силу чрезвычайных обстоятельств начали требовать расторжения зловещих договоров, которые их обманом заставили подписать, даже если ценой будет их неуязвимость для смерти.

Тем временем другие «Друзья Удачи» выбрали нешаблонные решения, уклонившись от криза с помощью перехода к метафорическим идентичностям, таким как наряды полиции, бродячие театральные труппы, правительства вымышленных стран в изгнании, которые они, тем не менее, могли описать в исчерпывающих, можно даже сказать, навязчивых подробностях, включая язык с правилами синтаксиса и словоупотребления, или, в случае «Беспокойства», погрузились в Кэндлброу в тайны Времени, уплыли в небольшое ответвление своей истории, известное как «Академия марширующих оркестров губных гармошек».

 Как во сне, они вернулись в университет Кэндлброу, но не как посетители летней Конференции, а как студенты музыкального факультета очной формы обучения, ожидающие на перроне с пожитками электричку, которая никогда не приедет. В конце концов, проскользил по колее и остановился рядом с ними шикарный сверкающий Поезд специального назначения с эмблемой Академии марширующих оркестров губных гармошек, заполненный детьми их возраста в туристской форме цвета индиго и с оранжево-красным.

  —    Конечно, садитесь, здесь полно места.

    — Вы нас примете?

    — Кого угодно. Проживание и питание, раз вы играете на губной гармошке.

Так, без суеты, они сели в поезд, и прежде чем доехали до Декейтера, выучили такты песен «Эль Капитан» и «Свистящий Руфус», ехали по рельсам, чтобы присоединиться к студентам-концертантам всемирно известной Академии марширующих оркестров губных гармошек, где им вскоре выдали форму, выделили комнаты и начали делать замечания, как всем остальным, за импровизацию во время исполнения более четко аранжированных произведений, таких как «Моя страна - это ты».

Это учебное заведение, подобно Кэндлброу, основано благодаря хитростям корыстолюбия, что было распространено при мировом капитализме. Немецкие производители губных гармошек, занимавшие лидирующии позиции в мире по производству этого инструмента, несколько лет заваливали американский рынок избыточными запасами по демпинговым ценам, в результате чего очень скоро в каждой общине этой страны появилось общество марширующих музыкантов с губной гармошкой, количество членов каждого из которых исчислялось сотнями, они появлялись на каждом параде в честь национального праздника, на всех школьных выпускных, ежегодных пикниках и мероприятиях в честь местных усовершенствований, таких, как внедрение уличного освещения или канализации. Это был только вопрос времени   —  непредвиденным результатом Закона спроса и предложения стало создание Академии марширующих оркестров с губной гармошкой, открывшейся в красивом архитектурном ансамбле в романском стиле Ричардсона в «Сердце бассейна Миссисипи», как говорилось в рекламе. Каждый год юноши из всех уголков Республики приезжали сюда учиться, и через пять лет выпускались Магистрами игры на Губной гармошке, большинство из которых добились высот в профессии, некоторые даже открыли свои собственные школы.

Однажды вечером в начале своего первого весеннего семестра Рэндольф, Линдси, Дерби, Майлз и Чик сидели в общежитии с однокурсниками, отдыхая от подготовки к завтрашнему экзамену по теории тональности.

  —  Никогда не думал, что всё будет так,   —  сказал третьекурсник-арфист, в линзах его очков отражался газовый свет.   —  Хотелось бы реальных действий, выбираться в люди, громкой музыки, халлабалу, пусть музыка звучит хоть недолго, понимаешь.

Его одногруппник лежал, закинув руки за голову, и пыхтел запрещенной сигаретой, аромат которой (на любителя) заполнил комнату:

   —  Напиши письмо, чувак, они с радостью тебя примут.

   —  Чертовски опасные времена настали, парни, пора забыть о приятных обязанностях, нужно быть там, где мы действительно можем принести пользу...

Его слова прервало неожиданное появление юного стажера Игры на свирели Бинга Спунингера, Талисмана Оркестра, кричавшего: «Кто-нибудь видел этого Митмена? Его нет на месте, и это после начала комендантского часа и чертова отбоя!».

 Началась суматоха. С верхних коек свешивались головы. Подпрыгивали, метались, сталкиваясь друг с другом, искали под мебелью, в кладовках, всюду искали пропавшего арфиста. К этому времени «Друзья Удачи» уже поняли, что это было «вступление» к музыкальному номеру, поскольку студенты собрались и начали играть гаммы на всех губных гармошках, находившихся в пределах досягаемости, бог мой, это были басовые гармоники из колокольной бронзы длиною шесть футов   —  огромные сногсшибательные тубы-гармоники, а также   —  мельчайшие из возможных двухотверстные Микрогармоники из серебра и жемчуга, берущие все существующие во Вселенной ноты, почти незаметно кивая, парни начали выжимать звуки и петь:

   Этот Митмен ушел в самоволку.

   Иппи-диппи-диппи-ду!

   Быстрее, чем ты успеешь произнести слово «Стенка»   — 

   Что за дурацкий поступок, ууу!

   [Комический бас]

   Не то чтобы я не буду, потому что могу, но нет.

   И я буду, если не буду, но да, потому что нет!

   [Все] Иии

   Этот Митмен ушел в самоволку.

   [Бинг как дискантовый солист] С...А...М...О...В...О...Л...К...А... [Все следят, словно полностью загипнотизированы сложным вокальным трюком, успешное завершение которого позволит им наконец-то, хихикая, расслабиться. Поют:]

   Иппи диппи диппи

   Флиппи зиппи зиппи

   Смиппи гдиппи гдиппи тож!

 переходя к оживленному кекуоку, дающему возможность задействовать моментальные эффекты новизны, шум паровоза, шум скотного двора   — специализацией таинственным образом исчезнувшего Алонсо Митмена, например, была игра на гармонике через нос, на третьем и четвертом отверстии часто появлялись сопли, достаточно весомые для того, чтобы полностью заблокировать отверстие номер два, доставание этих соплей не единожды становилось проблемой для тех, кто имел неосторожность одолжить инструмент, обусловленная этим недоброжелательность, фактически, способствовала кипящему негодованию Алонсо и пониженной толерантности к любому крамольному поведению, что не раз приводило его в кабинет Ректора Академии марширующих оркестров губных гармошек.

Практика доносительства мальчиками на других мальчиков, в более традиционных учебных заведениях вызывавшая отвращение, в Академии марширующих оркестров губных гармошек внушала своеобразное уважение даже тем, кто больше всего от нее страдал.

Поэтому «стукач», сообщивший о том, что юный Митмен отсуствует, не вызвал тут же подозрения в нечестной игре, которые возникли бы в другой школе. Собственно говоря, зачастую «стукач», которому хорошо платили за его шпионские усилия, пользовался немалой популярностью у других мальчиков, особенно в увольнительных. Чем меньше давила на него необходимость создавать и поддерживать вторую или фальшивую личность, тем больше у маленького пролазы было энергии, которую можно направить на обычную деятельность Марширующего оркестра губных гармошек. Освобожденные также от внезапных наказаний, которым те, на кого донесли, могли подвергнуться буквально в любой момент по прихоти старого Ректора, стукачи, меньше страдавшие от тревог, лучше спали и в целом вели более здоровый образ жизни, чем их более уязвимые одногруппники.

Утром того дня Алонсо нанес свой еженедельный визит к Боссу. В окно лилось дыхание весеннего утра, жизнерадостный кампус цвета ярь-медянки тонул в ветроломе пирамидальных тополей, исчезал в зеленом тумане почкования, а в оконной раме усмехалось покрытое добрыми морщинами лицо Ректора с аккуратными седыми усами и золотыми зубами, которые вспыхивали, когда он улыбался   —  это казалось вялой и дружелюбной улыбкой любителя наркотических веществ, но на самом деле было почти нигилистическим отказом от всего, что мог бы подарить ему мир, а тем временем он вводящим в транс голосом объяснял юному доносчику, как десятки раз прежде, всё, всё   —  Правила безопасности Хроматической губной гармошки, и исключительную необходимость тщательного подстригания волос в носу, чтобы один-два волоска не застряли между крышкой и пластиной и не были вырваны, что кроме боли и унижения может также вызвать риск мозговой инфекции, где и когда спят отряды, кто стоит на различных вахтах, таких как Караул неприкосновенности камертона, в темное время суток охраняющий Губную гармошку, звучащую в тональности ре-бемоль мажор, от Призрачного делопроизводителя, который, как известно, проникает с полным набором комплектующих, чтобы поменять ноты и создать трудности для музыкантов, исполняющих на этом инструменте сольные партии, вынуждая их иногда засасывать тонические аккорды и выдувать субдоминанты, музыка смутно похожа на негритянскую, но лазутчику также нужно было остерегаться Временного мочеиспускательного дозора, сформированного для предотвращения посещений уборной поздней ночью, специфических, а фактически   —  пипифических, поступков, о которых докладывали в последнее время. Под окном Ректора на Площадке активностей упражнялся Оркестр губных гармошек, у которого было занятие Физкультурой, не обычный какой-нибудь Союз регби и Лакросс, нет, это было какое-то ужасное...неуставное Сражение-в-пределах-десяти-метров, поскольку музыканты, крохотные фигурки в красных спортивных свитерах с золотой эмблемой Академии, пытались душить, пинать, или, если под руку попадались подходящие камни, бить друг друга, по-видимому, до беспамятства, если не что похуже...тела начали падать, и крики, заглушаемые расстоянием, наконец-то проникли с зеленого поля в окно Ректора и сопровождали его длинный речитатив, перемежаемый музыкальными цитатами, исполняемыми на его личном позолоченном инструменте «И. Г. Мундхафверке» «'Маленький великан», за рабочим столом, беспорядочно заваленным книгами, бумагами и (как неловко) явным мусором, таким как апельсинные корки, косточки от персиков и окурки сигар   — местами их слой превышал высоту в два фута, вызывая некоторое отторжение у Митмена, который просто пришел сюда крысятничать на своих одногруппников, а скоро наденет спортивный костюм и будет маршировать среди магнолий под бодрую мелодию Оффенбаха «Залы Монтесуу-мы!», умиротворенный Старик с сиропно-неспешной непринужденностью продолжал свой угасающий экскурс в одержимо-подробные ссылки на эксцентричное поведение в уборной, приводя на ум короткие вспышки белой фарфоровой сантехники сладострастной формы, не обязательно туалеты, в некоторым роде  —  средства для совершения таинственных, но еще не уточненных «пипифических поступков», сейчас позволяющие увидеть картину в целом, быстрое пикирование между рядами белой сантехники, по краям которой   —  влажные фиолетовые кляксы, в сам Унитаз, в темный зазор, содержащий   — неизбежно   —  смерть и тление, ряды зеркал смотрят друг на друга сквозь туман мирского применения: дыхание, частицы зубного порошка и средств для бритья, пар от воды из крана с остатками местных минералов, каждый набор снимков уходит по цепочке на бесчисленные лье, всё отражается, движется в Бесконечно удаленную точку по длинной медленной кривой...

Примечательно, что после этой встречи от Алонсо больше вестей не поступало. Секретарь Ректора отметил его в книге ухода, вручил еженедельный чек за оказанные услуги, посмотрел, как он бредет между симметричных рядов деревьев, и вернулся к своей канцелярской работе...

А пока в промежутках между тем, что всё-таки не было вечным праздником Среднего Запада, бывший экипаж «Беспокойства» получил сведения о закравшихся сомнениях. Что, если они   —  не настоящие музыканты, играющие на губной гармошке? Правда? Если это была продуманная мистификация, они предпочитали играть себя, отвлечься от слишком пугающей реальности, чтобы обрести бескрайний неразборчивый свет Неба, возможно, это было предательство, о котором нельзя говорить, уже накрепко угнездившееся в самом сердце...Организации, члены которой странным образом начали их избегать...какая-то тайная сделка неустановленной природы с вековым врагом...но они не смогли найти никаких записей ни в одном из Журналов ежедневного учета, которые помогли бы им вспомнить...

Не подверглись ли они сами какой-то мутации, не превратились ли в неполноценные копии тех, кем были когда-то? Стремящиеся вернуться на место неразрешенного конфликта, как, говорят, призраки возвращаются в места, где судьба свернула не туда, или посещают спящее тело того, кого они любили больше, чем оба думали, словно таким образом всё, что произошло между ними, можно снова переналадить? Не превратились ли они в потрепанные волочащиеся за кем-то образы скрытых личностей, нужных для давно завершенной миссии   — забытые, но не могут или не хотят освободиться? Возможно, если нанять заместителей, которые будут оставаться вместо них на земле, это позволит «настоящим» «Друзьям Удачи» вернуться в Небо и сбежать от этой невыносимой ситуации. Никто из них никогда не был на дирижабле, не гулял по экзотическим улицам и не был очарован местными жителями далеких дежурных станций. Они просто когда-то читали книги для мальчиков из серии «Друзья Удачи», и получили служебные полномочия в качестве волонтеров-статистов. Когда-то очень давно «Друзья Удачи» позвали их с тихих холмов, из городков на берегу рек, из библиотек, где дети могли лежать на прохладном полу и читать в летний день, «Друзья Удачи» нуждались в них...и они пришли.

ТРЕБУЮТСЯ Мальчики для выполнения увлекательных заданий, в хорошей спортивной форме, ответственные, готовые и умеющие играть на губной гармошке («Встреча в лагере в Джорджии» во всех тональностях, умеренные штрафы за фальшивые ноты), не возражающие против сверхурочных репетиций на Инструменте... Приключения гарантируются!

Так что когда «настоящие» «Друзья Удачи» улетели, мальчики остались в сомнительном святилище Академии марширующих оркестров губных гармошек... Но жизнь на поверхности год от года продолжала собирать свою привычную дань, пока другие «Друзья Удачи» беззаботно оставались наверху, не платя налоги и летая для выполнения заданий по всему миру, возможно, вообще больше не помня своих «заместителей»   — смелые и безрассудные найдут, чем себя занять, а другие («сурки» на жаргоне «Друзей Удачи»), без сомнений, знали о рисках и цене своего заместительства. И некоторые уехали отсюда, как когда-то давно уехали из своих благоразумных городков в самом центре страны в дым и вакханалию города плотной застройки, которую они вообразить себе не могли, начиная свой путь   —  уехали, чтобы присоединиться к другим ансамблям, игравшим музыку более новых рас, аранжировки негритянского блюза, польские польки, еврейский клезмер, а другие не могли найти понятный выход из прошлого, возвращались снова и снова на места былых представлений   —  в Венецию, Италия, и Париж, Франция, и на роскошные курорты старой Мексики, чтобы играть то же попурри из кекуоков, рэгтаймов и патриотических гимнов, сидеть за теми же столиками в кафе, посещать те же пивные на узких улочках, субботним вечером грустно смотреть на местную молодежь, которая кружит и флиртует на маленьких пьяццах, не зная точно, осталась их собственная юность позади или только грядет. Как всегда, в ожидании возвращения «истинных» «Друзей Удачи», в жажде услышать:

  —   Вы были великолепны, парни. Жаль, что мы не можем рассказать вам обо всем, что произошло, но дело еще не закончено, сейчас переломный момент, и чем меньше будет сказано, тем лучше. Но однажды...

  —   Вы снова собираетесь в путь?

    — Так скоро?

  —  Мы должны. Нам так жаль. Банкет в честь воссоединения был вкуснейший, огромное спасибо, концерт губных гармошек мы никогда не забудем, особенно   — негритянские мелодии. Но сейчас...

   И снова знакомая уменьшающаяся в небе точка.

   — Не грусти, приятель, это, должно быть, важно, они правда хотели в этот раз остаться, ты должен понимать.

   —  Что нам делать со всей этой оставшейся едой?

    —  И со всем этим пивом, которое никто не выпил!

    —  Почему-то мне это не кажется проблемой.

Но это было началом некоего освобождения от страстного стремления, словно они жили в захолустной долине, далеко от автострад, и в один прекрасный день заметили, что прямо за одним из горных хребтов   — дорога, и по этой дороге на их глазах проехал фургон, потом несколько всадников, потом карета и еще один фургон, в свете дня, понемногу терявшем свою суровую изотропность, впадая в облака и дым труб, и даже в изменения погоды, вскоре здесь уже был постоянный поток транспорта, слышимый днем и ночью, в их долину начали приходить люди и предлагать поездки в город по соседству, о существовании которого мальчики раньше даже не подозревали, потом все они поняли, что разъезжают по миру, почти не отличающемуся от того, который покинули. И в один прекрасный день на краю одного из этих городков готовое к отлету, с блестящей металлической облицовкой, свежевыкрашенное и отремонтированное, за углом огромного ангара ждало их, словно они никуда не уезжали, старое доброе «Беспокойство». Пугнакс держит лапы на кормовом поручне, машет хвостом без устали, лает с нескрываемой радостью.

Кое-где Нарушители границ распространялись о своих старых токсичных делишках, но теперь экипаж «Беспокойства», более точно настроенный на их присутствие и давно избавившийся от какой-либо веры в их чудотворные способности, как-то лучше их избегал, предупреждал о возможном вреде, даже иногда принимал меры против них. Неудачные экспериментальные кастрюльки с бортовой кухни Майлза, сброшенные с высоты, достаточно умеренной для того, чтобы сохранить боевую слаженность, казались эффективными, как и пранкерские телефонные звонки поставщикам материалов для мощения с заказом больших объемов цемента, которые нужно было доставить и вылить в местах нахождения Нарушителей границ.

Нечего и говорить   —  в маленьком отряде были острые разногласия относительно образа действий, споры бушевали на собраниях управляющего комитета. Политические разногласия не сгладило внезапное возвращение стукача Академии марширующих оркестров губных гармошек Алонсо Митмена, он просто забрел однажды, насвистывая «После бала» в ритме кекуока, словно не было никакой предыстории.

С собой он принес тщательно скрепленную множеством печатей копию таинственной карты, в поисках которой они когда-то летали в Венецию, из-за чего едва не была сожжена пьяцца Сан-Марко.

  —  Мы там тоже были,   —  сказал Митмен с неприятной улыбкой,   —  но, думаю, вы нас не видели.

    —  И теперь вы пытаетесь это продать,   — предположил Рэндольф.

    —  Сегодня только для вас бесплатно.

  —   Откуда у вас странное впечатление,   — спросил Линдси,   —  что, когда-то едва избежав уничтожения теми, кто так безрассудно искал этот губительный документ, мы можем сейчас выказать хотя бы малейший интерес по отношению к нему?

   Вероломный Митмен пожал плечами:

   —   Спросите у своей машины Теслы.

И действительно, словно подслушивая этот разговор в рамках обстоятельной слежки за «Друзьями Удачи» даже из своих бюрократических далей, Высшая Власть решила снова запустить тяжелую руку в их жизни.

 Однажды ночью после Вечернего Сбора устройство Теслы ожило и начало передавать сигналы, мальчики собрались вокруг него и принялись слушать.

  —  Приняв сообщение,   —  объявил глубокий зычный голос,   —  от надлежащим образом уполномоченного агента Алонсо Р. Митмена о карте, неофициально известной как Путеводитель Сфинчино, вы немедленно отправляетесь заданным курсом в Бухару во Внутренней Азии, где поступите в распоряжение подпустынного фрегата Его Величества «Саксаул», командует которым капитан К. Зейн Тоудфлекс. Предполагается, что «Беспокойство» полностью укомплектовано Гипопсаммотическими аппаратами выживания текущей модели, поэтому дальнейшие расходы для этой цели не предусмотрены.

Прибор замолчал, стрелки замерли, циферблаты вернулись в спящий режим.

    —  О чем, черт возьми, он говорит?   —  озадаченно прищурился Дерби.

   —   Профессор Вандерджус должен знать,   —  сказал Рэндольф.

  —  Ну, как же, рассыпчатые песчаные барханы!   — воскликнул Профессор.   — Я знавал одного парня, Розуэлла Баунса, фактически он изобрел аппарат Гипопс, но организация Вайба, претендующая на монополию, боюсь, не устанавливает гибкие цены.

Они нашли Розуэлла Баунса, бодро ухмыляющегося при виде вузовок, на маленькой площади перед Студенческим Клубом. Профессор сообщил им, что еще в 1899 году Розуэлл постиг принципы того, что потом стало Гипопсаммотическим аппаратом выживания единого образца, или «Гипопс», который произвел революцию в сфере путешествий в пустыне, предоставляя реальную возможность погружаться в пески и продолжать там дышать, ходить и так далее.

  — Вы контролируете свои частоты молекулярного резонанса, попросту говоря,   — объяснил Розуэлл,   —  в его конструкцию входит элемент тонкой настройки для компенсации ухода параметра, чтобы всё казалось твердым, но достаточно рассыпчатым для того, чтобы вы могли сквозь него пройти, прилагая не больше усилий, чем когда плаваете в пруду. Чертова «Вайб Корп» украла у меня это изобретение, так что я без колебаний собью их цены. Сколько аппаратов вам нужно?

Они договорились о шести аппаратах, один из которых Розуэлл охотно согласился модифицировать для Пугнакса, по удивительно умеренной цене «для членов клуба», включавшей срочную доставку наложенным платежом, с дополнительной скидкой за наличный расчет.

  —  Замечательное устройство,   — восхитился Чик, который, как Научный сотрудник, был особенно заинтригован.

  —   Если в наши дни мы можем погружаться под воду, где бы ни захотели,   —  высказал мнение профессор Вандерджус,   —  следующий очевидный шаг   —  перейти к волнообразной среде, такой, как море, но дисперсной.

  —  Он имеет в виду песок,   —  сказал Розуэлл,   — но звучит почти как свет, не так ли.

   — Но если оставить за скобками плотность, инертность, постоянное трение рабочих поверхностей, как вы сможете путешествовать под песком и видеть, куда идете?

  —  Перераспределив энергию, благодаря чему она начнет преобразовывать вытесненный песок во что-то прозрачное   —  кварц или стекло, скажем так. Само собой,   — объяснял Профессор,   —  человек не захочет находиться в центре этой ужасной жары, поэтому ему нужно позаботиться о том, чтобы преобразовать себя во Времени, с поправкой на скорость света в прозрачной среде. Поскольку песок без затруднений переносится ветром, мы в целом предполагаем тот же механизм для появления волн на воде, а если мы хотим погрузиться глубже, скажем так   — на подпесочном судне, в историю волн добавляются новые элементы, аналогичные образованию вихрей, во всяком случае, выражаемых рядом волновых функций.

  —  Которые всегда включают Время,   — сказал Чик,   — так что если вы искали какой-то способ повернуть в обратную сторону или опрокинуть эти кривые, не подразумевает ли это в той или иной форме возвращение назад во Времени?

    — Как раз над этим я тут работаю всё лето,   — сказал Розуэлл.

  — Меня пригласили вести семинар. Можете называть меня Профессором, если хотите. И вы тоже, Девчонки!   —  приветливо крикнул он группе видных девиц, некоторые из которых сняли шляпы и распустили волосы, устроив пикник на траве неподалеку.

 Всего через несколько дней комплекты «Гипопс» прибыли в городской офис экспресс-доставки, а мальчики тем временем готовились к отъезду с чувством сожаления, они не могли избавиться от подозрения, что где-то в суматохе лекций, выставок, пикников и приемов упустили что-то очень важное, что никогда нельзя будет вернуть, даже с помощью работающей машины времени.

  —  Это было связано с полетом,   —  Майлз теоретизировал, временно вернувшись к английскому языку,   —  с полетом в другие измерения. Мы всегда были отданы на милость Времени, как любой гражданский «сурок». Мы вышли из младенческого двумерного мира общей площади в пространство города на карте, учились ходить, ковыляли в третье измерение, потом, в качестве новобранцев «Друзей Удачи» совершили судьбоносный скачок в небо...а теперь, после всех этих лет небесного бродяжничества, возможно, некоторые из нас готовы еще раз свернуть в сторону, в следующее измерение   — Время, нашу судьбу, нашего властелина, нашего разрушителя.

    — Спасибо тебе огромное, Ботан,   —  сказал Дерби.  — Что у нас на обед?

  — Ботанские мозги,   —  ответил Майлз с добродушной ухмылкой.   —  Думаю, фрикасе.

Следующая передача устройства Теслы должна была сообщить точное время отъезда, но без дополнительных подробностей относительно их миссии. После стольких недель распутывания тайн Времени мальчики в конце концов уткнулись в пустую безликую стену его самого буквального выражения   —  расписание.

   — Приятного полета,   — сказал голос.   — Дальнейшие инструкции получите по прибытии в Бухару.

 Дерби в сердцах швырнул в шкафчик свой чемодан воздухоплавателя.

  — Сколько еще, как вы полагаете,   — крикнул он устройству,   — мы будем мириться с вашим чертовым неуважением?

  —  Пока не легализуют бунты,   — чопорно предостерег его Линдси.

  —  Можно сказать «пока свиньи не начнут летать», да?   —  Дерби с многозначительной улыбкой кивнул на старпома.   — Всё к черту, ты, мятежный всезнайка...

  —  Они не могут никому запретить хорошо провести время, как бы то ни было,   —  Дерби был уверен.   — Этим автократическим бастардам кажется проказами всё, что они не могут контролировать.

  —    Сосунок!   —  лицо Линдси быстро бледнело.   —  Вот чего я всегда боялся...

  —  О, успокойтесь, миссис Гранди, я имею в виду только свойственные царизму, но, безусловно, незаконные аспекты их поведения.

   —  О. Ладно..,   — Линдси, несколько застигнутый врасплох, прищурясь, рассматривал впервые рассуждавшего с юридической точки зрения Дерби, но его замечание не учел.

  —  Парни, на вашем месте,   —  с подчеркнутой медлительностью сказало устройство Теслы,   — я уже был бы в воздухе. Не рискуйте своей превосходной репутацией людей, которые всегда выполняют, что им велено. Овцы тоже могут летать, если уж на то пошло. Не так ли.

И вскоре, пока Алонсо Митмен наблюдал в бинокль со злополучной Колокольни, «Беспокойство» с угрюмым видом взлетело над Кэндлброу в безветренный и влажный день, оставив Тайны Времени тем, у кого было достаточно ресурсов, которые можно посвятить их надлежащему изучению.

Часть тертья. Билокации

Пока   «Беспокойство» находилось в Нью-Йорке, до Линдси доходили слухи о «Турецком Закоулке», который действительно считался, не в сугубо метафорическом смысле, «спасительным уголком Азии». Вроде «Вот вы в ужасной высокобуржуазной гостиной Нью-Йорка, а через минуту вы уже в азиатской пустыне, на горбе двугорбого бактриана, ищете затерянный подземный город».

    — В смысле, после короткого визита в Чайна-таун и вдыхания неких паров.

   —   Не совсем так. Всё не настолько субъективно.

  — Ты хочешь сказать, что это не умственная транспортировка, а действительно физическая?

    —  Трансляция тела, своего рода вторичное воскресение, если угодно.

    —  Слушай, кто от такого откажется? Где этот дивный уголок?

   —  Где, действительно... за которыми из этих штабелированных тысяч окон, освещенных и темных? Трудные поиски, нечего сказать.

Ну, на прошлой неделе, скажем так, поиски начались, по крайней мере, неожиданно.

 Линдси Ноузворт ехал на верблюде сквозь ночь, и понял, что наслаждается своим одиночеством, вдали от постоянного хаоса типичной палубной вахты   —  поле обзора усеяно звездами, четырехмерное пространство в чистейшем виде, больше звезд, чем он когда-либо видел на своей памяти, хотя у кого было время их рассматривать, так много мелких повседневных дел каждый день приковывали его взгляд. Честно говоря, у него возникало всё больше сомнений относительно практической пользы света звезд, и в последнее время он начал изучать исторические мировые битвы, пытаясь выяснить, как условия освещения могли повлиять на исход событий, даже начал подозревать, что свет мог быть тайным решающим фактором истории   —  не только то, как было освещено поле боя или флот противника, возможное искривление света через определенное окно во время важнейшего государственного собрания, или как солнце садилось за какую-то важную реку, или свет определенным образом упал на волосы и таким образом отсрочил казнь политически опасной жены, от которой решительно собирались избавиться...

    —  Ааа... Ч-т!

 Вот, вот оно снова   — роковое слово! Слово, которое по предписанию врача ему запрещено произносить даже в мыслях...

 C.A.C.A., или Соглашение о всестороннем ежегодном обследовании «Друзей Удачи», предусматривало ежеквартальные медицинские обследования на официальных Контрольных станциях эскулапами страховой компании. В последний раз, когда Линдси проходил обследование в Мэдисин-Хэт, Альберта, они провели какие-то тесты и нашли симптомы Гименеемании в начальной стадии:

  —   Это аномальное желание жениться.

   —  Аномальное? Что в этом аномального? Никогда я не скрывал, что это   — мое главное желание в жизни: не быть больше одному, быть вдвоем, два   — больше, чем один, это исчислимо два, но...

  —    Вот. Как раз это мы имели в виду.

 На улице было лето, в последних лучах солнца горожане играли в боулинг на лужайке. Смех, крики детей, спокойные взрывы аплодисментов, и что-то во всем этом заставило Линдси, всегда отрицавшего такие идиллические сообщества, ненадолго испугаться за структурную целостность своего сердца. С тех пор он с несколько настораживающей частотой получал официальные бланки анкет, почти открытые требования предоставить образцы его физиологических жидкостей, внезапно являлись бородатые джентльмены в очках, с различными европейскими акцентами, в настоящих белых пальто, желавшие его обследовать. В конце концов, «Беспокойство» улетело без него, Чик Заднелет временно взял на себя обязанности старпома, чтобы Линдси мог получить аттестат соответствия Биометрического института невропатии, пройти «батарею» тестов умственных способностей, после окончания которых должен был поспешить в некий не отмеченный на карте оазис Внутренней Азии, служивший базой подпустынных суден в регионе, для рандеву с подпустынным фрегатом Его Величества «Саксаул».

Словно Валаамова ослица, этой ночью верблюд первым почувствовал что-то неладное, замер на полпути, все его мускулы сжались, он попытался издать крик, не свойственный верблюдам, чтобы его седок наконец-то обратил внимание на странность.

Вскоре Линдси услышал, как из-за дюны слева от него кто-то зовет его по имени.

  —  Да, остановись на минутку, Линдси,   — добавил голос с другой стороны дороги, источник которого нельзя было найти.

   —  У нас для тебя сообщения,   — засвистел увеличившийся хор голосов.

  —  Всё нормально,   —  обнадежил верблюда старый бойскаут Линдси,   — это здесь обычное дело, об этом сообщал еще Марко Поло, лично я сталкивался с чем-то таким также на Крайнем Севере, да, много раз.

   Громче, словно отвечая на всё более назойливые вопросы:

  —   Простое Вознесение Песка, отсутствие света, слух обостряется, энергия перераспределяется в органах чувств...

    — ЛИНДСИЛиндсиЛиндсилиндси...

Верблюд оглянулся на него и долго вращал глазами, что при прочих равных условиях должно было выражать скептицизм.

  — Ты должен покинуть этот путь, с которого тебе велели не сходить ни на шаг, иди к нам, за эту дюну...

  — Я подожду здесь,   — ответил воздухоплаватель настолько чопорно, насколько позволяла ситуация.   —  Если вы выйдете ко мне.

    —  Здесь много жен,   — звали голоса.   —  Не забывай, это Пустыня...

    —  С ее широко известным влиянием на психику...

     — ...которое зачастую можно устранить с помощью многоженства.

    —  Хехе...

  —  Жены в цвету, призрачные поля, полные жен, Линдси, это Большой Базар Жен на Мировом Острове...

И не только шипящие слова, но еще и мелодичные звуки, поцелуи, посасывание вперемешку с непрерывным трением песка под копытами верблюда. Непонятное местное оскорбление, направленное на него? Или это они хотят приманить верблюда?

Так звезда за звездой взбиралась в свой зенит, а потом спускалась вниз, а верблюд шел своим путем, шаг за шагом, и всё вокруг было пронизано ожиданием...

 На рассвете откуда-то сверху появился кратковременный ветер. Линдси узнал запах расцветшего дикого тополя «Евфрат». Настоящий оазис где-то рядом ждал всю ночь его приезда, после утренней передислокации он нашел остальных членов экипажа, валявшихся без дела, наслаждаясь воздействием воды с каким-то странным вкусом, но на самом деле вовсе не ядовитой,   —  вообще, она пользовалась популярностью среди многочисленных путников, которые о ней знали, это был арык или гашиш   —  куратор перехода между мирами.

Линдси лишь покивал головой при виде открывшейся его взору живописной сцены химической оргии. Одно ужасное мгновение он был уверен, без каких-либо разумных причин, что никто из этих людей не является членом его экипажа, скорее, это был призрачный Отряд из какой-то Кельи, которую он никогда не хотел бы посещать, они хотят причинить ему вред, скрупулезно и затейливо замаскировавшись под «Друзей Удачи».

 Но потом Дерби Сосунок заметил его, и это минутное замешательство прошло.

  —  Еее, вы только взгляните, кто пришел. Эй, Чокнутый! Когда тебя выпустили из больнички? Я думал, тебя закроют там навсегда.

Успокоившись, Линдси ограничил свой ответ состоящей из семнадцати слогов универсальной угрозой физического насилия, даже не упомянув мать Сосунка.

  —  А теперь настроим Специальные Детали Пустыни... Задраить люки по всей длине судна...Экипаж готовится к погружению...

Всюду ощущалось волнение, характерное для путешествий под песком, экипаж судна деловито бегал туда-сюда в тусклом освещении подпустынного фрегата «Саксаул». Песочные буры с бриллиантовым острием раскручивались до крейсерской скорости, почти без трения входя в пески Внутренней Азии, после чего в дело дружно вступали крылья управления, увеличивая угол проникновения. Те, кто мог наблюдать за ними с ближайшей дюны, вероятно, испытали суеверный ужас, поскольку судно, осуществив неторопливое погружение в неосвещенный мир, в конце концов исчезло под песком, лишь эфемерный пылевой вихрь остался там, где ушла под песок корма.

 Достигнув стандартной рабочей глубины погружения, судно выровнялось и перешло на крейсерскую скорость. Внизу в машинно-котельных отделениях Бригада Вязкости начала по очереди переводить в рабочий режим переключатели, передававшие главному двигателю судна сигналы так называемых Трансформаторов Эта/Ню, из-за чего смотровые окна на капитанском мостике задрожали, как барабанные перепонки, последовательность цветов на полированных поверхностях и вид из окна начали проясняться в равной мере.

   —  Теперь зажгите все крейсерские огни,   —  приказал капитан Тоудфлекс.

Катодные нити фар-прожекторов накалились до надлежащей температуры эксплуатации и длины волны, видимость под дюнами сначала была размыта, но вскоре ее отрегулировали, и мир вокруг заиграл яркими красками.

 Он настолько же мало напоминал мир на поверхности пустыни, насколько глубины океана напоминали его поверхность. Здесь роились огромные стаи жуков, словно с любопытством, переливались в лучах прожектора, но были слишком далеко, чтобы рассмотреть их в подробностях, в некоторых случаях действительно очень далеко за размытыми пределами видимости, темные очертания следовали за судном, то и дело ослепляя вспышками, яркими, как обнаженная сталь. Вскоре, в соответствии с картами   —  они скорее почувствовали, чем увидели   — по правому и левому борту возникла зубчатая горная цепь, известная старым волкам пустыни как Блаватская пучин.

  —  Человек может использовать свой ум одним единственным способом,   —  весело сообщил своим гостям капитан Тоудфлекс,   — располагать им как инструментом, склонности к которому он не может противостоять. Эти окна здесь по сути просто для развлечения таких салаг, как вы   — без обид, конечно.

  — Всё в порядке,   — ответили Друзья Удачи бодрым хором, они долго тренировались.

Действительно, их поведение поразило сегодня не одного наблюдателя как почти раздражающе самодовольное. Их исполинский дирижабль вернулся на стоянку в оазисе, под защиту караула гуркских стрелков, славившихся беспощадной самоотверженностью при защите периметра.

Майлз Бланделл, Интендант, доставил некоторое количество аппетитных ленчей для пикника, достаточно больших, чтобы ими можно было поделиться с любыми членами экипажа «Саксаула», которые, вероятно, всё меньше наслаждались стряпней на своем посту в пустыне. А им предлагалось именно то приключение, которое непременно заинтересовало бы их зачастую поверхностный вкус к напыщенным дефицитам.

   — Именно здесь,   — объявил капитан Тоудфлекс,   —  в месте достаточно нетронутом, но, без сомнения, также и населенном, найдут истинную Шамбалу, реальную, как я не знаю что. А эти немецкие профессора,   —  он раздраженно указал пальцем вверх,   —  продолжающие танцевать свои вальсы у вагонов, могут копать, пока не покроются волдырями и больше ничего копать не смогут, но всё равно ее не найдут без соответствующего оборудования   — карты, которую вы, парни, привезли, и Параморфоскопа нашего судна. И правильного отношения, о чем вам скажет любой тибетский лама.

   —  Значит, ваша миссия...

  —  Как обычно   — самим найти священный Город, оказаться там «раньше всех и в наибольшем количестве», как любил говаривать ваш генерал Форрест, почему бы вам об этом не узнать.

    — Конечно, мы не собираемся выспрашивать...

   — Оу, вы парни порядочные. В смысле, если вы не порядочные, то кто тогда?

  — Вы нас пристыдили, сэр. Если бы всплыла правда, нас сочли бы низменнейшими из низких.

  —   Хм. Я бы предпочел кого-то более кармически совершенного, но на этом судне мы стараемся по возможности игнорировать конкуренцию, кипящую наверху, и с удовольствием представим результаты своих исследований, всю историю можно будет прочитать в газетах, когда мы наконец-то вернемся домой: «Герои песков нашли Затерянный Город!». Речи министров и проповеди архиепископов, не говоря уж о танцовщицах кордебалета на каждом плече, тоннах ледяной стружки днем и ночью по сигналу индикационной панели, постоянных фонтанах винтажного шампанского, усыпанных драгоценностями орденах креста Виктории по эскизам самого месье Фаберже   —  ну...хотя конечно, разве что, если кто-то на самом деле когда-нибудь найдет такой сакральный Город, он может не захотеть слишком окунаться во все эти мирские удовольствия, сколь бы привлекательными они ни были, или есть, скажем так.

В этих словах таился какой-то зловещий смысл, он ускользнул от внимания «Друзей Удачи», или они прекрасно его расслышали, но искусно скрыли свое понимание.

Футуристический фрегат скользил по подпесочному миру, его рулевые лопасти экзотической формы распростерты, его точно откалиброванные буры все время вращались по часовой стрелке и против нее среди миражей зловещих утесов и жутких гротов, которые никогда полностью не освещали лучи прожекторов.

Так для мертвых может выглядеть мир живых: наполненный информацией, многозначительный, но всегда жестоко лежащий за тем роковым пределом, в котором можно зажечь фонарь постижения. Жужжание оборудования вязкости нарастало и затихало, этот звук всё больше становился похож на полную значения мелодию, напоминая ветеранам вахты на Гималайской станции неземную мелодию, исполняемую на древних горнах из берцовых костей давно усопших жрецов в обветренных ламаистских монастырях на высоте многих миль над уровнем моря, на расстоянии, принадлежащем скорее легенде, чем географии.

Рэндольф Сент-Космо, который был почти загипнотизирован видом в иллюминаторе, теперь приглушенно вздохнул:

   —  Там! Разве это не...какая-то дозорная вышка? За нами наблюдают?

  — Торриформное Вкрапление,   —  успокаивающе хихикнул капитан Тоудфлекс,   — легко перепутать. Здесь хитрость в том, чтобы отличать созданное руками человека от сотворенного Богом. Там,   — добавил он,   — путь в дополнительное измерение. Здесь городская застройка означает не то, что наверху, нельзя сказать, что снизу мы можем попасть в город столь же легко, как из любого другого направления. Фундаменты, например, больше напоминают горные выработки. Но я предполагаю, что вы жаждете взглянуть на карту, которую так любезно нам привезли. Это наименьшее, что мы можем для вас сделать в нашей почти безграничной благодарности.

В Штурманской Рубке, месте таком секретном, что половина экипажа даже не знала о его существовании, не говоря уж о том, как туда попасть, был установлен один из нескольких оставшихся в мире Параморфоскопов.

Все работы с параморфоскопом на борту «Саксаула» были поручены гражданскому пассажиру Стилтону Гасперо, который оказался ученым-авантюристом в присущей Внутренней Азии традиции Свена Гедина и Аурела Штайна, хотя за пределами Штурманской Рубки его статус на судне был неясен. Не желая распространяться о себе, он, как оказалось, был более чем расположен говорить о Шамбале и Путеводителе Сфинчино.

  —   У историков есть теория, что крестовые походы начинались как паломничества. Человек определяет пункт назначения, следует через ряд стоянок   — их диаграммы были одними из первых карт, как вы видите в этом документе Сфинчино, лежащем перед вами, и, в конце концов, после актов искупления и личных неудобств, вы прибываете, выполняете там то, что велит вам ваша вера, и возвращаетесь домой.

  —  Но добавьте в свой духовный проект элемент вооруженной силы, и всё изменится. Теперь вам нужен не только пункт назначения, но еще и враг. Когда Европейские Крестоносцы, отправившиеся в Святую Землю воевать с Сарацинами, не нашли Сарацинов сразу же, они начали воевать друг с другом.

  — Следовательно, мы не должны исключать из этих поисков Шамбалы неизбежный военный аспект. У всех Властей живой интерес. Ставки слишком высоки.

Загадочный гражданский поместил Путеводитель под оптически идеальным пластом исландского шпата, расставил различные линзы и осуществил тонкую настройку ламп Нернста.

  —   Вот, парни. Взгляните.

Кто не был ошарашен   — так это, естественно, Майлз. Он сразу же распознал устройство для воздушных суден, используемое для определения дистанции и навигации.

Смотреть в него на странно искривленный и лишь частично видимый документ, который «Друзья Удачи» доставили капитану Тоудфлексу  —  всё равно что пикировать в воздухе на низкой высоте: действительно, если правильно настроить визир, вы осуществите долгое и пугающее погружение прямо в глубины карты, топография будет раскрываться всё в более и более мелких масштабах, возможно, асимптотически, как в снах о падении, в которых спящий просыпается прямо перед ударом о землю.

    — И это приведет нас прямо в Шамбалу,   — сказал Рэндольф.

  —  Ну... Гасперо выглядел смущенным,   —  сначала я тоже так думал. Но возникли дальнейшие осложнения.

  —  Я так и знал!   — взорвался Дерби.   —  Этот 'Со Митмен держал нас за лохов всё это время!

 — Это на самом деле странно. Расстояния, соотносящиеся с исходным пунктом в Венеции, абсолютно точны для поверхности земли и различных глубин под ней. Но почему-то этих трех координат не достаточно. Чем дальше мы следуем за путеводителем, тем более...что ли...расфокусированными становятся детали, пока, наконец,   —  он в недоумении покачал головой,   —  они не становятся фактически невидимыми. Как если бы существовал некий...дополнительный уровень шифрования.

  —   Вероятно, нужна четвертая ось координат,   — предположил Чик.

  —  Чувствую, что трудность может быть здесь,   —  он указал им на центр экрана, где с промежутками виднелся горный пик   —  ослепляюще белый, кажется, светящийся изнутри, свет лился из него, он постоянно взрывался, освещая мимолетные облака и даже пустое небо...

  —   Сначала я думал, что это гора Кайлаш в Тибете,   —  сказал Гасперо,   —  святыня индийских паломников, для них это рай Шивы, самое священное место, равно как и отправная точка для искателей Шамбалы. Но я был на горе Кайлаш и на некоторых других, и не уверен, что эта гора на карте   — это она. Эту тоже видно на большом расстоянии, но не всё время. Словно она состоит из какой-то разновидности исландского шпата, которая может поляризовать свет не только в пространстве, но и во времени.

   — Древние Манихеи в здешних краях обожествляли свет, почитали его, как Крестоносцы требовали почитать Бога, ради него самого, и во имя его почитания ни одно преступление не казалось чрезмерным. Это был их контр-Крестовый поход. Неважно, какие преобразования могут произойти   —  а они ожидали чего угодно: путешествия туда-сюда во Времени, буквально прыжки из одного континуума в другой, метаморфозы из одной формы материи, живой или неживой, в другую   —  единственным инвариантным фактором всегда должен был оставаться свет, свет, который мы видим и расширенный смысл которого предрек Максвелл и подтвердил Герц. Наряду с этим они отвергали все формы того, что определяли как «тьму».

 Всё, что вы воспринимаете органами чувств, всё, что вам дорого в данном мире   —  лица ваших детей, закаты, дождь, запахи земли, милый смех, прикосновение любимой, кровь врага, стряпня вашей матери, спортивные победы, соблазнительные незнакомки, тело, в котором вы чувствуете себя как дома, морской бриз, овевающий обнаженную кожу,  всё это для ревностных Манихеев   —  зло, создания злого божества, призраки и маски, которые всегда принадлежали времени, испражнения тьмы.

  —   Но только всё это и имеет смысл,   — возразил Чик Заднелет.

  — А настоящий последователь этой веры должен от всего этого отказаться. Никакого секса, даже никакого брака, никаких детей, никаких родственных связей. Это всё   — лишь хитрости Тьмы, призванные отвлечь нас от процесса единения со Светом.

    —  Такой выбор? Свет или киска? Что это за выбор?

    —  Сосунок!

    —  Прости, Линдси, я, конечно, хотел сказать «вагина»!

  —  Звучит несколько,   — Чик потер подбородок,   — не знаю, несколько пуритански, не находите?

    —  Они в это верят.

    — Но как им удалось не вымереть в первом поколении?

  —   Большинство из них продолжали вести то, что вы назвали бы нормальной жизнью, продолжали заводить детей и так далее   — зависело от того, на какой уровень несовершенства они были согласны. Тех, кто придерживался строгой дисциплины, называли «Достигшими совершенства». Остальных приглашали изучать Таинства и попытаться примкнуть к небольшой компании Избранных. Если они когда-либо достигали точки, которая была тем, чего они хотели, должны были отказаться от всего.

   —  И здесь живут их потомки?

  —   О, полагаю, вам эта местность покажется достаточно населенной.

Вскоре детекторы оптической корректировки фрегата «Саксаул» выявили на близком расстоянии рассеянные, но несомненные руины в Греко-Буддистском и Итало-Исламском стилях, среди них двигались другие подпустынные судна, курс которых, если построить приблизительный график, сходился в одной точке с курсом фрегата «Саксаул» где-то в ожидающей впереди тьме. Наверху, внизу и по бокам находились всё более тесные скопления строений более сложных, чем можно было бы объяснить геологией   — купола и минареты, арки с колоннами, скульптурные балюстрады филигранной работы, башни без окон, руины, оставшиеся после древних и современных сражений.

  —  Мы должны встать на рейд в Нуово-Риальто,   —  объявил Капитан.   — Выход по правому и левому борту.

Экипаж отнесся к этой новости неоднозначно, «Н-Р» был хорошим городом для увольнения   — для одних целей, но не годился для других. Давно погруженный в пески порт был основан приблизительно в 1300 году на руинах, которые к тому времени уже наполовину замело неукротимым песком, на руинах Манихейского города, который относили к третьему столетию: согласно преданию, его основал сам Ману во время странствий по далеким берегам Окса. Город держался и процветал почти тысячу лет, пока Чингисхан не вторгся со своей армией в эту часть Внутренней Азии, оставляя как можно меньше людей, стоящих на ногах или дышащих. К тому времени, как город нашли венецианцы, мало оставалось того, что не пало под действием ветра, силы притяжения и мучительной потери веры. Вскоре они заселили Нуово-Риальто, уроженцам Запада удалось внедрить сеть цистерн для сбора дождевой воды, провести трубопровод, даже построить несколько стен в песке. Непостижимым образом, словно прислушиваясь к древним голосам, каким-то образом сохранившимся в кристаллографии кремниевой среды, так беспощадно поглощавшей город, словно истинная суть тайного знания когда-то была здесь записана навсегда, они с каждым годом всё больше подпадали под влияние околохристианских доктрин. Первые исследователи подпесочных глубин нашли Манихейские гробницы, датируемые не ранее чем четырнадцатым веком, то есть они, очевидно, были на тысячу лет новее, чем должны.

Тем временем экипаж был занят Обменом Замечаниями, традиционным перед входом в каждый новый порт увольнительной.

    —  Что наверху, то и внизу, не так ли?

  —   Всегда срабатывает.

    —  Имейте в виду потрепанные каравай-сараи!

    —  Много стирки, я, наверное, останусь на корабле...

    — Здесь пахнет, как на Кони-Айленде.

    —  Что, берег?

    — Нее, Стиплчейз-Парк, варьете!

   —  Теперь входим в док, правым бортом,   — объявил Капитан.

Неподалеку вырисовывалось высокое очень древнее разрушенное здание какого-то буро-красного цвета, напоминавшего кровь, пролитую довольно давно, несущими опорами служили статуи мужчин и женщин с факелами, а на фронтоне надпись буквами алфавита, который, по словам Гасперо, изобрел сам Ману и на котором также была написана «Книга тайн» и другие священные Манихейские тексты.

Видимо, здесь планировал пришвартоваться песочный фрегат. После вечернего перекуса, наслаждаясь сигарой на юте, Чит услышал пронзительный крик, который показался ему почти артикулированной речью. Он нашел пару подпесочных очков, надел их и начал всматриваться во тьму за пределами стен поселения. Что-то большое и тяжелое прогрохотало высокими нападающими скачками, и Чику показалось, что он узнал запах крови.

   —   Ради Бога, что это было?

   Гасперо посмотрел.

   —  О, местные песочные блохи. Всегда возвращаются посмотреть. Что к чему, когда причаливает новый корабль.

  —   О чем вы? Что бы только что ни проскакало мимо, оно было размером с верблюда.

   Гасперо пожал плечами:

  —   Здесь они известны под названием chong pir, большая вошь. С тех пор, как прибыли первые венецианцы, эти существа, придерживающиеся диеты исключительно из человеческой крови, за столько поколений достигли больших размеров, стали умнее, возьму на себя смелость предположить   — даже мудрее. Кормиться кровью хозяина   — это больше не просто нападение челюстей, это превратилось в осознанные переговоры, или даже в виртуальный обмен мнениями...

   —  Местные жители разговаривают с гигантскими блохами?   —  спросил Дерби со свойственной ему прямотой.

   — Действительно. Обычно в диалекте древних Уйгуров, в связи со строением рта, присущим только Блохе обыкновенной, возникают определенные трудности именно с произнесением звонких межзубных фрикативных согласных...

   —  Да...о, техник? Сюда? Снова время для шланга?

  —  Всё же, парень, одна-две полезные фразы могут пригодиться в случае столкновения.

Дерби похлопал по ажурным доспехам под левым лацканом, многозначительно поднял и опустил брови.

—  Боюсь,   — возразил Гасперо,   — придется обойтись без пулицида. Здесь их защищает тот же свод законов об уголовных преступлениях, который применяется в случае убийства человека.

Несмотря на это, Дерби держал под рукой браунинг со смешанным чувством предвкушения и ужаса, мальчики застегнули свои аппараты «Гипопс» и отправились на вечернюю развлекательную прогулку в Нуово-Риальто. К перемещению в песках нужно было привыкнуть, особенно много времени требовало выполнение даже простейших задач на моторику, но вскоре всё растворилось в медленном анданте, со свистом, вызванным зернистостью среды, который можно было не только услышать, но и почувствовать.

Визг раздавался из разных направлений, рваные трехмерные пузырьки крови обычно можно было заметить в окрестностях таверн и других вульгарных мест отдыха.

Если бы Чик не услышал обрывки разговора, он не узнал бы о другом мотиве, вероятно, основном мотиве фрегата, для которого Шамбала могла служить лишь отговоркой. В салуне «Песочный сон» он вступил в разговор с Леонардом и Лайлом, парой разведчиков нефти, направлявшейся к своему следующему вероятному полю деятельности.

  —  Да, мы разрабатывали это место задолго до того, как сюда пришли шведы, проводили разведочное бурение повсюду...

   —  Содом и Гоморра покажутся пикником в воскресной школе по сравнению с этим местом.

    —  Это как?

    —  О, нас отправили в Святую Землю.

    —  Или несвятую, принимая во внимание Священное Писание.

Кажется, однажды ночью в Баку в прибрежном теке или притоне курения гашиша, словно по велению высших сил, искатель приключений из Штатов, у которого больше нечего было поставить на кон, кроме карманной Библии, проиграл ее Лайлу, пред лицом которого Библия, упав, открылась на Книге Бытия 14:10 и фразе «И была долина Сиддим была полна смоляных ям».

  —  Область Мертвого моря, «смоляной ямой» на английском языке короля Якова назывались месторождения асфальта,   —  объяснил Леонард.

  —  Это была словно вспышка света. Фактически мы побежали к двери, думая, что снаружи нас неожиданно обожжет газ. Нет, это Бог привлек наше внимание к одному из этих городов беззакония, где когда-то кипела ночная жизнь, но скоро там будет чертов новый Спиндлтоп   —  можно поспорить на ферму.

    —  Он переплюнет Грозный,   — заявил Леонард.

   — Так а почему вы здесь, а не там?   — спросил прямолинейный Дерби Сосунок.

   — Собственно, чтобы сорвать куш. Здесь крутится много наличности, никакой долгой рутинной работы и заполнения бланков, если ты понимаешь, о чем речь.

  —  Здесь есть нефть?   —  поинтересовался Чик, но не смог удержаться и добавил в свой голос нотку лицемерия.

Двое бурильщиков поисковых скважин долго хохотали, потом купили мальчикам еще по одной местного арыка, и Лайл ответил:

   —  Посмотри на грузовые отсеки судна, на котором вы прибыли, и скажи нам, видишь ли ты там насосные шланги и трубы, и чашевидные коронки буров, и тому подобное.

  —  Черт, нам необходимо узнать, что там сейчас ищет тот геологоразведчик, некоторые парни нам уже знакомы по Баку.

Дерби это всё показалось забавным, еще одно доказательство того, как мало можно доверять взрослым:

   —  Значит, вся эта Шамбала   —  просто предлог.

  — 

  —  Место, возможно, существует в реальности, пожал плечами Леонард.   — Но держу пари: если твой Капитан приплывет прямо туда, он может сказать «ассалям алейкум», проходя мимо, но, скорее всего, он положил глаз на ближайшую антиклиналь.

  —  Это огорчает,   —  пробормотал Рэндольф.   —  Снова нас использовали для содействия чьим-то скрытым планам.

   Чик заметил, что нефтяные бомбилы переглянулись.

   —  Нам вдруг пришло на ум,   — Лайл придвинул стул ближе к столу и заговорил тише,   —  что кто-то на этом фрегате обязан вести вахтенный журнал всех возможных залежей битума, которые им встретились в этом пласте: местонахождение, глубина, расчетные объемы, кто знает, сколько люди готовы заплатить за столь ревностно охраняемую информацию.

  —  Бросьте эту мысль,   —  возмутился Линдси, словно сидя верхом на коне,   — чем мы тогда будем лучше обычных воров.

  —   Но если цена будет достаточно высока,   — задумчиво сказал Рэндольф,   — мы определенно превратимся в выдающихся воров.

 Уик-энд увольнительной в Нуово-Риальто выдался примечательный. Как оказалось, судно пришвартовали на причале, принадлежавшем перевозчику арыка, из-за чего многих моряков каждое утро находили полупарализованными, у них больше не было сил гнаться за развлечениями, их комплекты «Гипопс» жужжали в Режиме ненагруженного резерва. Докладывали, что некоторых членов экипажа подстерегли песчаные блохи, каждое утро в лазарет выстраивались очереди, ветвящиеся по коридорам и лестницам аж до помещений Вязкости. Некоторые, по-видимому, пережив приставания, не докладывали о них вовсе. Квартердек был свидетелем сцен поношений и обливаний грязью, попыток провезти контрабанду, провалившихся и удачных, романтических мелодрам, поскольку более безрассудные члены экипажа открыли для себя нетривиальное очарование венето-уйгурских женщин, об эмоциональном непостоянстве которых в Подпустынной Службе ходили легенды. Когда, наконец, пришло время поднять швартовы, 2 процента членов экипажа   — средний показатель для таких ситуаций   — объявили о своих планах остаться здесь и жениться. Капитан Тоудфлекс отнесся к этому с хладнокровием старого вояки региона, рассчитав, что большинство из них вернутся, когда он снова будет проплывать через город в конце путешествия.

   —  Женитьба или подпесочный долг,   —  покивал он головой с какой-то мировой скорбью.   —  Ну и выбор!

Пока подпустынный фрегат Его Величества «Саксаул» с беззаботным жужжанием пересекал дно пустыни от одного палеовенецианского оазиса к другому   —  Марко Кверини, Терренаскондите, Поццо-сан-Вито   —  его экипаж продолжал притворяться, что поиск нефти наиболее удален от их планов. Вскоре Рэндольф был просто на всю пропалую одержим петрогеологическими вахтенными журналами, о которых упоминали Лайл и Леонард: насколько ему было известно, они хранились среди сокровенных документов с подробным описанием миссии в сейфе в каюте капитана Тоудфлекса. Рэндольф становился всё более неуравновешенным и попросил совета у Дерби Сосунка.

  — Я как Юрисконсульт,   —  сказал Дерби,   — точно не знаю, насколько преданы им мы должны быть, особенно учитывая, как много они от нас утаивают. Сам я предпочел бы опцию «медвежатник»   —  не существует сейфа, который не смог бы взорвать Заднелет, обратись к нему.

Таким образом, хотя, как он потом утверждал, он на самом деле не планировал красть или без разрешения рассматривать документы, настал тот самый неловкий момент, когда К. Зейн Тоудфлекс зашел в свою каюту во время ночной вахты и застал там Рэндольфа, глазеющего на сейф, а при нем   — несколько динамитных шашек и детонаторы.

С этого момента до отъезда мальчиков отряд корабельной полиции круглосуточно дежурил у каюты Тоудфлекса. Когда они наконец всплыли возле огороженного лагеря, где стояло на якоре «Беспокойство», прощание было очень скупым.

Мальчики вернулись на «Беспокойство» и увидели, что кладовые опустошены, за палубами нет присмотра, все гуркские стрелки исчезли, «Отозваны по срочному делу», как сообщалось в записке, которую оставили в каюте Рэндольфа, охрана судна полностью возложена на Пугнакса. Хотя чувство виляющей хвостом благодарности, повсеместно выражаемое представителями его племени, редко наблюдалось у Пугнакса, сегодня он был явно на седьмом небе от счастья, увидев мальчиков снова. «Ррррфффрррфррфрррррррфффффффрррр!   — воскликнул он, мальчики расшифровали это как «Я не спал и благословенных два часа с тех пор, как вы, парни, уехали!». Майлз отправился прямо на камбуз, и неожиданно перед Пугнаксом появилась роскошная «поляна», включавшая такие блюда как Консоме Империаль, Тимбаль де Суприм де Воляй, Гиго Гриль а ля Соус Пикант и баклажаны под Соусом Муслин. Винный погреб гуркские стрелки не очень-то благоразумно перевернули вверх дном, но Майлзу удалось найти «Пуйи-Фюиссе» 1900 года и «Грав» 1898-го, снискавшие одобрение Пугнакса, он принялся за еду и вскоре уснул.

В тот вечер «Беспокойство» парило над безбрежной и безмолвной пустыней, а Чик и Дерби прогуливались по верхней палубе и смотрели вниз на круговой волновой фронт на песке, на который упал свет заходящего под низким углом солнца, уплывавшего куда-то к пределам неизведанных краев. Майлз присоединился к ним и вскоре начал один из своих экстратемпоральных экскурсов.

— Что бы ни произошло, — сообщил он по возвращении, — оно начнется здесь, с таким количеством кавалерии, какое не видел никто из живых, и, вероятно, никто из мертвых тоже, конный потоп разольется до горизонта, ударят с флангов, как дикая поросль, освещаемые молниями бессчетные полки, вырастающие из варева самой сути пустыни и степи. И всё это воплощение и резня будет происходить в тишине, огромный убойный цех планетарных масштабов, поглощающий шум ветра, звон стали, стук копыт, ржание множества лошадей и человеческие крики.

Миллионы душ будут прибывать и уходить. Вероятно, новости об этом лишь спустя годы станут известны тому, кто мог бы понять, что это значит...

— Я в этом не уверен, Дерби, и ничего похожего раньше не видел, — задумался Чик, вспоминая их короткий, но неприятный опыт пребывания в кабине машины времени д-ра Зута. Но его значение, даже в качестве простого пророчества, было для них столь же неясным, как тогда.

Проходя где-то мимо Ози Бенедетто Кверини, подпустынный фрегат Его Величества «Саксаул» потерпел крушение. Выживших было мало, свидетельства отрывочны и противоречивы. Первый залп раздался из ниоткуда, точно наведенный, оглушительный, повергший капитанский мостик в пугающее оцепенение. Онемевшие операторы сидели у своих смотровых экранов, пытаясь менять масштаб изображений перед собой, включать все возможные комбинации расширения и фильтрации электрических схем, которые могли придумать, в попытках найти своих невидимых агрессоров, которые, как оказалось, использовали мощное и изощренное устройство для смещения частоты, способное спрятать целый подпесочный боевой корабль от всех возможных видов аппаратуры наблюдения.

Копия Путеводителя Сфинчино, которую «Друзья Удачи» простодушно принесли на борт, стала причиной налета на подпустынный фрегат Его Величества «Саксаул» и его крушения.

 —  Кто они?

 —Немцы или австрийцы, скорее всего, хотя нельзя сбрасывать со счетов «Стендард Ойл» или братьев Нобель. Гасперо, мы в отчаянном положении. Тот момент, для которого вы прибыли на судно, настал. Пойдите в коридор гребного вала и наденьте аппарат «Гипопс», который найдете в шкафчике вместе с баклагой воды, картами оазисов и мясными пастилками. Выбирайтесь на поверхность, вернитесь в Англию любой ценой. Они там в Уайтхолле должны узнать, что пришла беда, шарик сдулся.

  —Но вам нужны здесь все люди, которые есть...

 —Идите! Найдите кого-то из разведывательного управления Министерства иностранных дел. Это наша единственная надежда!

 — Подчиняюсь против своей воли, Капитан.

— Подайте жалобу в Адмиралтейство. Если я еще буду жив, сможете вызвать меня в суд.

Дни растворялись в этой великой неопределенности Времени и Пространства, достаточно скоро Гасперо вернулся в Лондон и начал хлопотать о том, чтобы связаться с легендарным Капитаном, а теперь — Инспектором Песков, вскоре эта история стала известна Уайтхоллу и читателям «Дэйли Мейл» под названием «Пески Внутренней Азии».

Тем временем где-то много дней и недель бушевали битвы Такламаканской войны. Земля дрожала. То и дело подпустынные судна неожиданно всплывали на поверхность без предупреждения, смертельно поврежденные, их экипаж был мертв или умирал...нефтяные месторождения глубоко под землей подвергались нападениям, озера нефти разливались за одну ночь, огромные столбы пламени поднимались к небу.

Базары от Кашгара до Урумчи были полны оружия, дыхательных блоков, дельных вещей суден, аппаратов, которые никто не мог идентифицировать, со множеством странных шкал, призм и электрических кабелей — позднее оказалось, что они от Кватернионного лучевого оружия, которое применяли все Стороны. Теперь они попали в руки козьих пастухов, сокольников, шаманов, были ввергнуты в пустоту, разобраны, изучены, преобразованы для использования в религиозных и практических целях, и со временем изменили историю Мирового Острова так, как не могли представить даже в своих самых нездоровых предположениях те Силы, которые воображали, что до сих пор борются за него.

В те дни пребывавшей в младенчестве науки противодействия терроризму это было универсальное кодовое имя, человек, которому вы отправляли сдержанный призыв, чтобы предупредить сотрудников своей службы охраны о катастрофе, настоящий «Инспектор Песков», находившийся в бедственном положении и постоянно боровшийся за то, чтобы определить и поддерживать уровень профессионального поведения, не знал о том, что превратился в легенду, довольно скоро состарился раньше времени, работал в поте лица, дома сидел в хандре и жаловался жене и детям — коллеги в середине карьерного пути даже не находили времени снять перед ним шляпу, как всегда спеша от одного срочного дела к другому: «А, Песочный, это ты, как раз вовремя. У нас тут подозрительный тип, там у дальнего окошка, можешь на него взглянуть? — Никто не может точно определить его акцент: одни думают — ирландский, другие — итальянский, не говоря уже о мешке странной формы, который он носит с собой, возможно, мы его зря подозреваем, это плохо, конечно, но если ты там увидишь устройство замедленного действия, хорошего мало, правда?

 — В лоснящемся зеленом костюме и в чем-то вроде шляпы гондольера, если бы не эта...нет, это не лента, это...

— Скорее перо, почти плюмаж, на самом деле довольно радикально, не правда ли?

 — Может быть итальянцем, полагаю.

— Какой-то черномазый, очевидно. Вопрос в том, как выяснить его краткосрочные намерения? Не похоже, что у него там пожитки вышедшего на свободу зека, да?

  — Мешок может быть просто для того, чтобы носить ланч.

— Типично для этих людей, кому еще придет в голову есть взрывчатое вещество?

 —  Я имел в виду на самом деле...вместо взрывчатых веществ?

— Именно так, я не маленький, сам понимаю, но там может быть что угодно, не так ли? Его белье для стирки, например.

  — Действительно. Но что можно взорвать мешком белья, интересно.

  — О, черт, теперь он что-то достает из кармана, вот чуяло мое сердце.

Гвардейцы в форме тут же начали окружать диверсанта, а лондонская полиция вдруг заполнила всю улицу Сен-Мартен-ле-Гран и Энжел-Стрит, они толпами вваливались и выходили из конных экипажей и автотранспорта, бросали советы в ушиводителей и кучеров, чьи экипажи расположены удобнее всего для создания повсеместного транспортного паралича, который мог бы оказаться полезным. Клерк в окошке с плачем бросился под ближайший стол, тип схватил свой мешок и выбежал через парадный выход, пересек улицу и направился в «Г. П. О. Вест», где осуществлялись все телеграфные операции. Это было огромное и для многих пугающее помещение, в центре которого, ниже уровня пола, работали четыре гигантские паровые машины, создававшие давление и вакуум, толкавшие из Города в Стрэнд и обратно тысячи пневматических сообщений в день, машины обслуживала большая бригада кочегаров, их круглосуточно проверяли на флуктуации энтропии, нарушения вакуума и тому подобное инженеры управленческого аппарата в серых рабочих костюмах и мрачно сверкающих касках.

 Крики «Он побежал туда!» и «Сдавайся, проклятый анархист!» растворились в беспощядной полиритмии паровых машин. Эти замасленные скорченные темные стальные конструкции, металлическая облицовка бронзовых фитингов и креплений светилась по ночам благодаря специальным кусочкам невидимого кокса, сияла, как нимбы святых промышленности, повсюду осуществляющих сложные периодические колебания. Сотни телеграфистов сидели рядами в огромном помещении, каждый на своем месте, едва отрывая взгляд от своей вселенной щелчков и перерывов, мальчики-посыльные в униформе ходили по лабиринту лакированных столов и бюро сортировки из твердой древесины, а клиенты склонялись, или расхаживали, или ломали себе голову над сообщениями, которые они только что получили или должны были отправить, пока безрадостный свет лондонского дня проникал в окна, и поднимался пар, производимый в почти тропической влажности Северного Храма Связи...

 — Это за ним, Луиджи, мы все так гонялись? — констебль, неожиданно выскочивший из-за мраморной колонны, пытался осуществить скользящую попытку отбора мяча у увертливого уроженца Средиземноморья, который снизил темп на достаточное время, чтобы успеть рявкнуть:

  —Бога ради, Блоггингз, это я, Гасперо, и если ты будешь так добр...

  — О, простите, шеф, я не...

— Нет-нет, не прикасайся к своей фуражке, Блоггингз, я замаскирован, разве ты не видишь, да, и что мне на самом деле от тебя нужно, сейчас, как можно быстрее — чтобы ты сделал вид, что меня арестовал, отведи меня наверх, и без таких дружелюбных подталкиваний, если возможно...

— (Вас понял, шеф.) Ладно, аллегро виваче, дружище, мы сейчас наденем эти прелестные браслеты, правда, это только формальность, конечно, о, а это мой юный коллега, Констебль Полиции, который позаботиться о твоем интересном мешке, как только перестанет на него таращиться так сосредоточенно, не угодно ли вам, Констебль, да, хороший парень...

Арестанта, которому наручники не очень-то мешали активно жестикулировать, что свойственно его соотечественникам, отвели вверх по лестнице в вестибюль, где к ним присоединились охранники в форме, и они прошли под величественной аркой в офис Службы Внутренней безопасности.

— Вот так так, это ведь старина Гасперо, что вы делаете здесь с этим дешевым гримом на лице? Не говоря уж об этой свинской шляпе?

— Лишь так я подгадал минутку, чтобы поболтать с вами, Песочный, глаза и уши повсюду, вроде того..., — комнату пересек гуттаперчевый цилиндр с пневматическим сообщением и приблизился к ящику «D» с каким-то звенящим стуком.

— Вероятно, это мне..., — он достал письмо и просмотрел его. —Так и есть... не удивлюсь, если это снова чертовы Суфражистки. О, прости, Гаспер, что ты говорил?

— Песочный, вы меня знаете. Значение того, что я видел, если уж говорить об этом, я не понял, а если бы я это понял, я не смог бы...

— Говорите, да-да, оно конечно, тогда, если вы не возражаете против того, чтобы поделиться своей информацией с Холборном...

— Нисколько, в любом случае, этот костюм нужно будет вернуть в Саффрон-Хилл.

  — Возможно, мы еще даже успеем выпить по пинте где-нибудь.

  — Знаю одно местечко.

Это оказалась «Копченая пикша», одно из множества заведений, в которые любил захаживать Гасперо, и в каждом из которых, как подозревал Песочный, его знали под новой личиной.

 — Добрый вечер, Профессор, как обычно, полагаю?

— Еще чего, — добродушно ответил Гасперо с интонацией более высокой и фигурацией более мещанской, чем Песочный когда-либо у него слышал.

— Скорее, сынок, что всё это значит, ни малейшей толики старой профессиональной грандиозности, надеюсь...

—   Песочный, я остро нуждаюсь в...

— Обойдемся без вступлений, Гаспер, tantum dic verbo, не так ли, скажи только слово.

—  Ну что же, — насколько мог хладнокровно рассказал о том, откуда ему удалось вырваться, и что, он боится, произошло с подпустынным фрегатом Его Величества «Саксаул»

—Это снова старые дела с Шамбалой. Кто-то, возможно даже — один из нас, наконец ее нашел.

  —Это как?

   Гасперо повторил услышанные им отрывки:

— И место это...нетронутое. Другие приповерхностные руины там заполнены песком, конечно, но в Шамбале песок что-то уносит в сторону, какой-то невидимый шар энергии, похожий на огромный воздушный пузырь...

  — Так что любой, кто знает, где она находится...

  — Может войти и занять ее, там не нужно специальное оборудование.

—  Это отличная новость, Гаспер, — но Гасперо нарочито отводил глаза. — В смысле, радостное мгновение для Англии, я подумал...

—  Мы там не одни, Песочный. Сейчас все Силы, присутствующие в регионе, стягивают туда свои войска. Появление таких фрегатов, как «Саксаул» — только ложные выпады для начала. День ото дня возрастают шансы начала затяжного конфликта за владение городом, на уровне полков, если не хуже.

— Но я на постоянной телефонной связи с Уайтхоллом, почему никто ни разу об этом не упомянул?

— Полагаю, потому что я сумасшедший, и всё это — не более чем бред сумасшедшего.

—  То-то и оно, старина, я уже знаю, что твои самые безумные высказывания — лишь прежде времени выболтанная обычная история.

Он достал монету в полсоверена в форме головы м-ра Кэмпбелла-Баннермана.

— Думаю, мне нужно найти телефонную будку.

Он ушел. Благословенный тусклый паб, который Гасперо не надеялся когда-нибудь увидеть, пересекая пустыню, сочувственно погрузил его в свою приятную невозможность четко представить что-либо за пределами Дувра.

 В тот день, когда Далли уехала в Нью-Йорк, Мерль, притворившись, что потерял очки, искал повсюду, где только мог придумать, открывал коробки, искал под стегаными одеялами и под рамой фургона, пока не поймал взгляд набивной старой куклы Кларабеллы, которая присоединилась к ним, как любила говорить Далли, несколько лет назад в Канзас-Сити, теперь она просто лежала в домашней пыли, и его удивили возникшие у него словно чужие эмоции — словно это было одиночество старой Кларабеллы, брошенной при полном свете дня, не было больше маленькой девочки, которая могла бы ее забрать. Один взгляд на ее лицо, на облупившуюся краску, и чертовы дренажные клапаны мужчины начали протекать, если не были смыты полностью.

Он дождался дня следующей зарплаты, покинул должность амальгаматора в «Литл Хеллкайт», упаковал проявители и фотографические пластины, и несколько фотографий, которые сохранил, отдав остальные. На нескольких из сохраненных фотографий была Далли. Он нашел пару хороших коней и поехал в Сан-Мигель, пересек Даллаский горный хребет, проехал Ганнисон, проехал по большому восточному склону в Пуэбло, что-то на подкорке убеждало его, что много лет назад во время путешествия на запад в Колорадо он упустил что-то очень важное, какой-то город, который не заметил, какое-то особое устройство, если он найдет его снова и начнет использовать, оно даже может перечеркнуть большую часть смысла его жизни, вот насколько важным оно было. Направляясь на восток, он знал, что Далли где-то на расстоянии тысяч миль впереди него, но нельзя сказать, что он планировал проехать весь этот путь на восток. Только ту часть пути, которую он должен проехать.

Однажды субботним вечером Мерль въехал в Одасити, Айова. Это было как раз после ужина, на небе еще оставался свет, несколько фермерских подвод возвращались из города во мглу, в которой маленькие дубки казались круглыми и плоскими, как леденцы, он заметил небольшую толпу, которая бурлила и ворчала, в любой момент могла перейти к неистовству у дверей обитого вагонкой здания с плоской крышей и разноцветными газовыми лампами, которые зажгли раньше уличных фонарей, и в свете затухающего дня читала по слогам название местного кинотеатра «Время творения». Мерль припарковал фургон и побрел к толпе.

 — Похоже на ажиотаж.

Он заметил, что, подобно множеству кинотеатров в этой стране, этот переоборудовали из церкви какой-то секты, слишком маленькой для того, чтобы поддерживать правительство. Это имело смысл для Мерля, не видевшего большой разницы между зрителями кинотеатров и толпами на палаточных собраниях —та же готовность подпасть под чары сказочника.

 —Третью неделю подряд, — тут же сообщили ему, — эта чертова штуковина не работает, и мы ждем Фиска, который приедет и начнет нести свой обычный вздор.

—  Хуже места не придумать, она зацепилась за ту корягу в реке...

  — ...камнем упала в этот водопад с того большого утеса...

—  ...течение слишком сильное, чтобы она могла плыть, он ее заметил, когда проезжал мимо, чтобы успеть туда вовремя...

  — И все в смятении! Фиск не знает, как он близок к изгнанию из города.

  — Вот он, жалкий простофиля.

Мерль отошел, чтобы оставить немного пространства между ужасно расстроенным Фиском и толпой.

—Что случилось, братья во проекторе, в чем проблема — обрыв пленки, углероды выгорели?

 — Фильм не движется с места, подающий барабан и передача, насколько я могу сказать.

—  Я видел несколько таких аппаратов, не возражаете, если взгляну? Что у вас, механизм «Пауэрс»?

 — Просто обычный мальтийский.

Он провел Мерля к заднему ходу темной экс-церкви и провел по лестнице к тому, что оказалось хорами.

— Больше я ничего не могу сделать для того, чтобы ее заправить, обычно это делал Уилт Фламбо, городской часовщик, знает этот аппарат вдоль и поперек, я унаследовал эту должность после того, как он сбежал с женой чиновника, распределяющего корма, а теперь он в Де-Мойне или где-то еще, рассылает всем открытки о том, как он там счастлив.

   Мерль посмотрел:

—  Ну, с этим мальтийским механизмом всё в порядке, но давление в подающем барабане немного странное, вероятно, колодку нужно...окей, выключите ее теперь, это что здесь, газовые рожки?

  — Ацетилен.

Теперь всё работало нормально, они минуту стояли так вдвоем и смотрели на экран, пока к ним приближался край гибельного водопада.

— Я лучше перемотаю этот фильм к началу. Ты, безусловно, спас мою задницу, дружище. Предоставляю тебе почетное право сообщить им хорошую новость.

 — Честно говоря, — признался Фиск позднее за дружеским бокалом пива, — меня это всегда пугает до чертиков: слишком много энергии расходуется в этой маленькой комнатушке, очень жарко, в пленке нитроглицерин, такое чувство, что всё может взорваться в любую минуту, истории, которые вы слушаете, если бы был свет, это одно дело, но все эти остальные силы…

Они обменялись кислыми скупыми обиженными улыбками профессионалов, знающих сумму окупаемости любой магии, вываливаемой перед ними в их счастливом оцепенении, в данном случае —настоящего физического труда по запуску проектора и дьявольских энергий, слишком близко от которых был вынужден находиться человек.

Мерль получил работу на одну-две недели, пока Фиск собирался присматривать за своим магазином деталей для фургонов и отдыхать. Спустя некоторое время Мерль понял, что он, как раньше, отвлекается от истории на экране, запускал проектор и начинал размышлять об отношениях этих фильмов со Временем, вероятно, не столько странным, сколько хитроумным — всё это искусство зависело от одурачивания глаз, именно поэтому, как ему казалось, в этот бизнес ушло столько фокусников со сцены. Но если идея заключалась в том, чтобы заставить двигаться статичное изображение, почему бы не найти способ получше, чем это хитроумное устройство из зубчатых передач и сложных линз, и регуляторов подбора скоростей, и рукоделия часовщика, чтобы каждый кадр останавливался на долю секунды, и так далее. Должно быть что-то более прямолинейное, что-то, что можно делать с самим светом...

Однажды под небом какого-то почти знакомого оттенка желтого он пришел на берег реки, по которой плавали на каноэ молодые люди — не в хорошем настроении или беззаботном флирте, а в каком-то темном недоумении, словно находились здесь по каким-то более сокровенным мотивам, но не могли эти мотивы вспомнить. Он вспомнил это состояние ума, похожее на часть пейзажа: исследователь открывает гору или озеро, это столь же просто, как пересечь линию горного хребта, и вот там простирается пейзаж, изящный, допустим, словно карта самого себя. Он нашел Кэндлброу, или, если хотите, Кэндлброу нашел его, он вошел через полуразрушенные ворота кампуса и узнал то место, которое искал, которое не заметил с первого раза — улицы, усеянные книжными магазинами, заведения, где можно посидеть и поговорить, или не говорить, кафе, деревянные лестницы, балконы, лофты, праздничные столы снаружи, полосатые навесы, повсюду толпы народу, опускается ночь, небольшой кинопоказ, лимонно-белая неоновая вывеска...

Земля мягко сворачивалась в рулон. За пределами спортивной площадки никто не повышал голос больше, чем это необходимо для обычной беседы. Лошади щипали траву в Четырехугольном дворе.

Всюду витали ароматы полей — лугового клевера, жимолости, лабазника красного. Люди выбирались на пикник с подковами и укулеле, корзинами, полными сэндвичей, яиц, сваренных вкрутую, маринованных огурцов и бутылочного пива, на берега спокойной и знаменитой среди любителей гребли на каноэ реки Кэндлброу, Семпитерн. Через день грозовые тучи появлялись на западе и начинали там скапливаться, небеса темнели до библейского огненно-желтого цвета к тому времени, как появлялся первый ветер и капли дождя.

На конференцию собрались участники со всего мира: русские нигилисты с оригинальными взглядами на законы истории и обратимые процессы, индийские свами, изучавшие влияние путешествий во времени на законы Кармы, сицилийцы, так же пытавшиеся осмыслить принцип вендетты, американские ремесленники вроде Мерля, желавшие прояснить специфические вопросы электромеханики. Но все они так или иначе интересовались искусством осады Времени и его тайн.

— Факт в том, что наша система так называемого линейного времени основана на круговом, или, если хотите, периодическом явлении —собственном вращении Земли. Всё вращается, вплоть до, и, возможно, включая целую Вселенную. Так что мы можем посмотреть на прерию, на темнеющее небо, на рождение воронкообразного облака, и увидеть в его вихрях основополагающую структуру всего...

  — Хм, Профессор...

—  ... «воронкообразное» — несколько неверно, поскольку давление в вихре не распределяется во что-то столь простое, как прямосторонний конус...

  — Сэр, простите меня, но...

— ...скорее - квази-гиперболоид вращения, который...послушайте, куда все уходят?

 Присутствовавшие начали расходиться, некоторые — на довольно высокой скорости, кратчайшего взгляда на небо было достаточно, чтобы ответить на вопрос «почему»? Словно лекция Профессора помогла этим силам воплотиться, раскачиваясь, из распухших и испускавших световые импульсы облаков шел классический смерч прерий, он в некотором роде вытягивался, приближаясь и нависая, собираясь, кажется, почти сознательно сесть на кампус, он шел на скорости, которую не могла бы надеяться перегнать даже самая быстрая лошадь.

 — Скорее сюда!

Все собрались в Мактаггарт-Холле, главном офисе Кафедры Метафизики, чье противоторнадное убежище было известно во всем регионе как самое просторное и оснащенное из убежищ от Кливленда до Денвера. Математики и инженеры зажгли калильные сетки и штормовые лампы, и ждали, когда отключится электричество.

В противоторнадном убежище над полужидким кофе и фермерскими крулерами они вернулись к теме периодических функций и их обобщенной форме — автоморфным функциям.

— Для начала Вечное Возвращение. Если мы можем умозрительно вывести эти функции в теории, должна существовать возможность сконструировать более мирские, более материальные их выражения.

 — Построить машину времени.

 — Я бы сформулировал не так, но если вам нравится, хорошо.

Присутствовавшие в убежище Вектористы и Кватернионисты напомнили всем о функции, которую они недавно разработали, известную как «функция Лобачевского», сокращенно – «Лоб», как в «Лоб a», посредством которой, почти как побочный результат, обычное Эвклидово пространство преобразуется в пространство Лобачевского.

—Таким образом мы входим в центр урагана. Это самая суть жизни, предоставляющая системы координат, на которые будет опираться всё. Время больше не «идет» с линейной скоростью, а возвращается с «дуговой». Всё подчиняется Автоморфному Освобождению. Мы возвращаемся к себе вечно, или, если хотите, постоянно.

— Рождаемся вновь! — воскликнул присутствовавший на собрании Отличник, словно под действием внезапного озарения.

Наверху началось опустошение. И в этом торнадо можно было заметить нечто странное. Это было не просто торнадо из тех, которые разражались над Кэндлброу с такой утомительной регулярностью, но, бесспорно, всегда одно и то же торнадо. Его неоднократно фотографировали, измеряли скорость ветра, обхват, кинетический момент и формы, принимаемые во время движения, и от появления одного торнадо к другому все эти показатели оставались сверхъестественно постоянными. Вскоре торнадо получило имя Торвальд, и искупительные дары для него начали складывать за воротами Университета, обычно — куски листовой стали, которые, как было подмечено, входили в число особых пищевых предпочтений Торвальда. Человеческая еда, не столь частая, была представлена различными сельскохозяйственными животными, живыми и заколотыми, но иногда, как было известно, появлялись целые акульи обеды, приготовленные и готовые к поглощению, на длинных столах для пикников, они требовали равнодушия, намного превосходившего беззаботность студентов, рисковавших красть еду, хотя она могла влететь им прямо в лицо.

— Суеверие! — крикнул известный профессор. — Как нам сохранять здесь хоть какую-то научную объективность?

— Но всё же, думаю, нам нужно попытаться вступить в диалог с Торвальдом...

  — О, это уже Торвальд, весьма панибратски, не так ли.

— Ну, в конце концов, он цикличен, так что возможно своего рода сигнализирование с помощью волновой модуляции...

Фактически в продаже на Вест-Симмс нашлось несколько различных вариантов Телеграфа Торвальда, Мерль заходил туда на часок в день. Каждое лето в Кэндлброу вверх и вниз по реке множество спекулянтов и дельцов расставляли свои лотки на базаре Времени, предлагая на продажу карманные и настенные часы, эликсиры вечной молодости, фальшивые надлежаще заверенные у нотариуса свидетельства о рождении, системы предсказаний на фондовой бирже, результаты конных скачек на далеких ипподромах задолго до времени старта, а также телеграфные устройства для размещения актуальных ставок на судьбы этих пока еще стоявших на месте животных, странно мерцающие электромеханические артефакты, которые, как утверждалось, прибыли из «будущего»: «Послушайте, сейчас отсюда вылетит живой цыпленок...», и самое главное — инструкция о множестве форм запредельности времени, вечности, побега и освобождения от Времени, практиковавшегося народами всех стран мира: интерес ко всему этому считался истинной неозвученной причиной посещения этих летних слетов. Не удивительно, что больше среднего арифметического программ более духовного типа вели шарлатаны и жулики, обычно — в тюрбанах, балахонах, туфлях с удлиненными носами, всё это скрывало дешевый балаган, и в странно измененных шляпах, служивших той же цели, и, кроме случаев совсем уж безнадежной жадности, Мерль считал большинство из них достойными того, чтобы с ними поболтать, особенно с теми, у кого была визитка.

Достаточно быстро, быстрее, чем он мог бы подумать, он стал завсегдатаем этих летних тусовок. Весь остальной год состоял из череды рабочих дней, так что в этот летний месяц он мог войти в царство одержимости временем и разделить его с другими представителями своего племени.

Ему в голову никогда не приходил вопрос, откуда взялась эта поглощенность — из-за взаимодействия серебра, времени и света, или из-за отъезда Далли Время в его руках оказалось таким тяжелым, что он был вынужден поднести его ближе к лицу, рассмотреть под разными углами, возможно, попытаться понять, как разобрать его на части, чтобы выяснить, как оно на самом деле могло бы работать. С тех пор алхимия, починка, фотография превратились в основную работу. Ночи, полеты и путешествия, свойственные ночи, были посвящены Тайнам Времени.

Однажды вечером в сумерках он заметил уголком глаза, как в небе проплывает нечто похожее на один из знаменитых Огромных Дирижаблей 1896-7 гг. — Мерлю показалось, что он увидел «Беспокойство», и действительно, чуть погодя на Вест-Симмс:

   Мерль смотрел на дорогу сквозь усы, но прекрасно узнал Чика Заднелета.

 — Она пытается сделать карьеру в шоу-бизнесе на востоке, — ответил Мерль, — спасибо, что спросил. А как вы, мальчики, поживаете сейчас? Последнее, что я о вас читал — вы были в Венеции, Италия, сбили с ног их Кампаниле, которая, как я заметил, является моделью для одного из здешних кампусов, а вы всё еще в этом бизнесе по сносу звонниц?

 — Сейчас пытаемся куда-то приткнуться с оборудованием «Гипопс». Кстати, вы не встречали Розвэлла Баунса? Самого отца аппаратов «Гипопс»?

—  Вот он я, на расстоянии десяти футов от любого из этих аппаратов я слышу их детские голосочки: «Папа, папа!». А это Мерль Ридо, не так ли.

—  Черт, Розуэлл, сколько лет, сколько зим со времен Кливленда, — сказал Мерль. — Следил за этим процессом с большим интересом.

— О, я пошел в суд, пришлось, но можешь представить, какого рода адвокатов я мог себе позволить, а этот сукин сын Вайб выставил против меня всех своих лакеев с Уолл-Стрит из фирмы «Сомбл, Струл и Флешвей».

Процесс «Баунс против Вайба» оказался источником общественной потехи и даже превратил Розуэлла в своего рода знаменитость. Эксцентричные инвесторы тогда были в Америке в моде как рискующие без особых шансов победить жернова Капитала. Ожидалось, что они проиграют как можно более мучительно, но иногда групповые пари на одного победителя могли принести большой куш.

— Годы идут, и никакого удовлетворения требований, у меня уже развивается мания судебных разбирательств, «паранойя кверуланс», как ее называют психиатры, даже пытался снова вызвать старого Вайба в суд, хотя бы для возмещения расходов на психотерапевта, но, как всегда, бесполезно.

— Ну, вы выглядите очень жизнерадостно, как для человека с хронической паранойей кверуланс, — заметил Мерль.

   Розуэлл подмигнул:

 — Знаете, как находят Иисуса? Ну, со мной произошло то же самое, только мой Спаситель оказался классическим полубогом, — притворяясь, что скрытно озирается по сторонам, — по имени Геркулес.

 Мерль узнал название популярной марки взрывчатого вещества и тайком подмигнул в ответ:

 — Мощный парень. Двенадцать Подвигов вместо Двенадцати Апостолов, припоминаю...

— Вот это другой разговор, — кивнул Розуэлл. — Так что теперь это больше похоже на «паранойю детонанс». Человек мог украсть мои патенты, но я по-прежнему знаю, как построить свой аппарат. Пусть застегнет этот «Гипопс» и скачет под землей беззаботно, словно суслик в саду, пока в один прекрасный день я не сделаю так, что этот преступный ушлепок взлетит на воздух, и — ладно, не буду углубляться в подробности...

  — Кабум, скажем так.

 — О, ты можешь так сказать, я — просто очередной изобретатель с приветом, безобидный, как твоя бабушка.

На следующий день свет снова стал темно-желтым, и снова появился Торвальд. Мерль метался по фургону в поисках своего громоотвода для коммивояжеров, тут пришел Розуэлл, встал и начал с интересом за ним наблюдать:

  — Ты не из этого племени Ангармонического Пучка?

  — Без понятия.

— Зачем тебе эта штуковина? — указывая на сооружение из направленных вверх металлических шипов, сходившихся в одной точке у основания, с проводами и штекерами.

— Это можно установить на крыше амбара, прицепить к громоотводу, в профессиональных кругах мы называем это эгреткой, — ответил Мерль.

 — Хочешь сказать, молния ударит сюда...

— Черт, да. Излучает свет. Это длится некоторое время. В первый раз кажется, что спишь.

— Профессора геометрии называют это Пучком. Что, если ты прикрепишь сюда некую поперечную плоскость, а эти шипы обрежешь, чтобы они стали разной длины? Добавь изоляторы, у тебя будет разная сила тока в разных сегментах, коэффициент тока может быть гармоническим или ангармоническим в зависимости от...

 — Как ты передвинул эту пластину? Конечно, ты сделал ее съемной...

— Попросту говоря, настроил...

И они углубились в обсуждение, забыв о надвигающемся циклоне.

Торвальд завис над ними на мгновение, словно пытаясь проанализировать степень смертоносности своего сегодняшнего настроения, затем, ненадолго замедлив, а потом снова набрав скорость, что было Торнадовским эквивалентом пожатия плечами, переключился на более перспективных жертв.

 — Я хочу понять свет, — исповедовался Розуэлл. — Хочу проникнуть внутрь света и найти его сердце, прикоснуться к его душе, взять ее в руки, чем бы она ни оказалась, и вернуть ее, это как Золотая Лихорадка, но цена вопроса выше, наверное, потому что здесь проще сойти с ума, здесь опасность со всех сторон, более смертоносная, чем змеи или лихорадка, или захватчики участков...

 — И какие шаги ты предпринимаешь, — поинтересовался Мерль, — чтобы всё не закончилось скитаниями в бесплодных землях нашей справедливой республики и бредом о заброшенных копях и так далее?

 — Я направляюсь в Калифорнию, — ответил Розуэлл.

  — Это должно помочь, — сказал Мерль.

— Я серьезно. Именно там — будущее света, особенно — кинематографа. Публика любит эти картины, не может ими насытиться, возможно, это — новое психическое заболевание, но, поскольку никто еще не изобрел от него лекарство, в моем случае Шериф будет довольствоваться только пылью от моих следов.

— Конечно, работа киномеханика для тебя найдется повсюду, — сказал Мерль, — но сам механизм опасен и как-то, не знаю точно, почему, более сложен, чем необходимо.

— Да, это не перестает меня удивлять, — согласился Розуэлл, — это иррациональное поклонение перед Мальтийским механизмом, и вся эта идея кинопроектора, сконструированного, как часы, словно не может быть другого способа. Карманные и настенные часы — штука хорошая, не пойми меня превратно, но это какое-то признание поражения, они прославляют и воспевают один определенный вид времени — тикающее течение времени лишь в одном направлении, никакого возвращения вспять. Единственный вид фильмов, который нам представляет этот аппарат —часовые фильмы, текущие от начала киноленты к ее концу, один кадр за раз.

— Проблема, с которой столкнулись часовщики прежних времен — вес подвижных деталей влиял на работу часов. Время было уязвимо для силы гравитации. Поэтому Бреге придумал турбийон, в котором маятник и передаточный механизм изолированы на собственных маленьких платформах, они были связаны с третьим колесиком, вертящимся приблизительно раз в минуту, в течение дня принимая в трехмерном пространстве большинство возможных положений относительно гравитации Земли, так что ошибки были сведены на нет, время стало невосприимчиво к земному притяжению. А теперь представьте, что вы хотите подойти к вопросу с другой стороны.

—  Сделать гравитацию невосприимчивой ко времени? Зачем?

   Розуэлл пожал плечами:

—  Это снова одностороннее предприятие. Эти две силы действуют только в одном направлении. Гравитация тянется в третьем измерении — сверху вниз, время тянется в четвертом измерении — от рождения к смерти.

 — Нужно вращать что-то в пространственно-временном континууме, чтобы оно принимало все положения относительно одностороннего вектора «время».

  — Разумеется.

  — Интересно, что получится.

Они достали патентованные карандаши и начали обсуждать невосприимчивость ко времени, а когда очнулись, поняли, что прошли уже много миль по берегу реки, и путь им преградил старый платан. Листья над ними вдруг резко повернулись в другую сторону, дерево светилось, словно начиналась новая буря, словно это был жест самого дерева, направленный, скорее, в небо, для привлечения какого-то небесного внимания, непременно предназначавшийся для крохотных фигурок внизу, которые взвинченно подпрыгивали и кричали друг на друга на удивительном техническом жаргоне. Рыболовы бросили свои перспективные стремнины и ушли вверх или вниз по реке подальше от места пертурбаций. Студентки колледжа со своими «пучками Психеи» и другими выгнутыми кверху прическами, в длинных платьях в цветочек из ткани «зефир», «линон» и «эпонж», останавливались во время прогулки, чтобы поглазеть.

 Обычное дело. День ото дня политическая борьба на этой конференции всё больше напоминала типичный рассказ о Балканской истории, прямолинейный, как шутка в салуне. В цеху теоретиков никто, насколько мудрым он ни казался бы, не мог избежать союзов, переворотов, расколов, предательств, роспусков, неправильно истолкованных намерений, потерянных сообщений — всё это переплеталось и ползало под жизнерадостной вежливостью этого среднезападного кампуса. А механики понимали друг друга. В конце лета именно эти практичные ремесленники со своими криво сросшимися переломами, шрамами и обожженными бровями, хроническим раздражением из-за непреодолимой строптивости Творения будут уходить с этих пирушек путешественников во времени под влиянием какого-то мгновенного практического импульса, а когда все профессора вернутся к своим книжным шкафам, к своим протеже и интригам ради того или иного латинского отличительного знака престижа, именно инженеры, знающие, как поддерживать связь с заслуживающими доверия телеграфистами и агентами транспортных контор, не говоря уж о шерифах, которые не будут задавать слишком много вопросов, итальянских артистов с фейерверками, которые приедут и подстрахуют их, когда у жителей города возникнут подозрения насчет ночного горизонта, знающие, где найти снятую с продажи деталь, экзотический минерал, местную энергетическую компанию в любой стране мира, которая может вырабатывать для них ток определенной фазы или частоты, а иногда — простую беспримесность для своих всё более непостижимых нужд.

Однажды университет затопил шквал слухов о том, что знаменитый математик Герман Минковски приедет из Германии, чтобы прочитать доклад о Пространстве и Времени. Аудитории для мероприятия анонсировали, а потом меняли на более просторные, поскольку всё больше людей узнавали о лекции и хотели ее посетить.

 Минковски был молодым человеком с заостренными усами и вьющимися черными волосами, зачесанными в стиле помпадур. Он носил черный костюм, рубашку со стоячим воротничком и пенсне, выглядел, как бизнесмен, приехавший развлечься. Лекцию он читал на немецком, но записывал достаточно много формул, так что люди более-менее могли понять суть.

Когда все покинули зал, Розуэлл и Мерль уселись и начали смотреть на доску, которую использовал Минковски.

 —Трижды десять и пять десятых километра, — прочитал Розуэлл, — равно квадратному корню минус одной секунды. Это если ты хочешь, чтобы вон та формула была симметрична во всех четырех измерениях.

— Не смотри на меня так, — возразил Мерль, — это он так сказал, ни малейшего представления не имею, что это значит.

— Судя по всему, у нас тут сверхбольшое, скажем так, астрономическое расстояние, полагаемое равным мнимой единице времени. Кажется, он назвал уравнение «чреватым».

  — У меня полный порядок. Также он сказал «мистическое».

 Они скатали сигареты, курили и смотрели на написанные мелом символы. У двери слонялся студент, перебрасывая влажную губку из одной руки в другую в ожидании, когда можно будет вытереть доску.

  — Заметил, как продолжает влиять скорость света? — спросил Розуэлл.

— Словно вернулся в Кливленд, к этим поклонникам Эфира. Мы тогда что-то раскусили, но не знали об этом.

— Полагаю, нам нужно преобразовать это в проект технического устройства, потом спаять, и мы в деле.

  — Или у нас неприятности.

 — Кстати, кто из нас практичный, а кто — безумный мечтатель? Всё время забываю.

Фрэнк в один прекрасный день вернулся в западный Техас, разбрызгивая капли дождя, на мгновение превращающиеся в солнечный свет, больше его не радовавший. Он плыл по реке из Нью-Мехико в Сан-Габриэль, по старому Испанскому Пути, ведущему на Запад, каждую ночь его посещала вереница необычайно реалистичных снов об Эстрелле Бриггз.

Пока однажды он не оказался на территории МакЭлмо — это было всё равно что выйти из оцепенения, в которое он впал много лет назад. Его направляли в Ночеситу, или это было направление его судьбы. Куда же еще? Это как просить чертову лавину подняться в горы.

В Ночеситу, вероятно, из-за неприятностей, с которыми они столкнулись на юге от границы, понаехало множество неуправляемых элементов. Они не были опасны, хотя многие из них определенно занимались противоправной деятельностью, они были достаточно дружелюбны, но не собирались терпеть дураков дольше, чем следовало. Новые здания выросли возле старого дома Стрэй, иногда застройка была столь тесной, что оставались лишь узкие спусковые дорожки для ветра, набиравшего скорость, после чего падало давление, безжалостный ветер плато сквозил в городе, старое здание с хрупкими балками фактически хромало на одну сторону, потом — на другую, и так всю ночь, качалось, словно корабль, старые гвозди скрипели, штукатурка норовила отколоться, если вы смотрели на нее дольше секунды, со стен комнат осыпались грязные белила, в ближайшем будущем зданию угрожало обрушение. Фундамент крошился, возвращаясь в гальку и пыль, всюду просачивалась дождевая вода. В доме почти не было тепла, половицы просели. А арендная плата — он слышал жалобы людей — росла с каждым месяцем, продолжали въезжать всё новые и новые жильцы, они больше зарабатывали и лучше питались, дом заселяли представители фабрик, торговцы недвижимостью, продавцы оружия и медикаментов, геодезисты и дорожные инженеры, ни один из которых не встречался с Фрэнком взглядом, не отвечал на его реплики и не узнавал его, разве что только сдержанно и изворотливо.

У него возник вопрос, не превратился ли он в свое собственное приведение, теперь бродит по этим комнатам и коридорам, словно почти не принимаемая в расчет крупица его жизни осталась здесь и каким-то образом продолжается, просто за пределами видимости — Стрэй, Купер и Сейдж, Линнет, Риф, тот беззаботный молодой шулер, которым он был —все они были «вон там», просто жили в мире, кем бы они ни были, они менялись, каждый день поневоле пропуская всё больше ударов судьбы, некоторые из них переехали в более холодные края, у них настали более тяжелые времена, они скакали, плыли, ехали на запад, влекомые этими техоокеанскими обещаниями, жертвы собственных неправильных представлений...но Фрэнк понимал, что не собирается участвовать во всем этом.

 Иногда, когда он спрашивал, кто-то из новоприбывших пытался рассказать ему, где Стрэй, но он не мог их понять, в словах не было никакого смысла.

Город вдруг превратился для него в нечитаемую карту. Со времен Мексики он очень серьезно относился к пограничным полосам и линиям, которые можно и нельзя пересекать, и день часто склонялся не на ту сторону, которую он считал своей настоящей жизнью.

Ему часто казалось, что он видел ее, Стрэй, с распущенными волосами и младенцем на руках, она выходила в город по делам или уезжала, всегда уезжала от него в направлении холмов. А позже, в три-четыре часа пополудни, когда все, кроме Стрэй и ее малыша, или их теней, расходились, он мог один вернуться в пустые комнаты, он знал, что вскоре с другой стороны того, что их разделяло, он начнет слышать ее голос «собираемся ужинать». Фрэнк стоял у шаткой кухонной двери с заклеенным бумагой оконцем, сквозь которое проникал свет, и слушал, вдыхал, ждал. Он задавался вопросом, не может ли Стрэй на «ее стороне», одна в усугубляющейся печали этих дневных часов, начать слышать в других частях дома повседневные звуки его присутствия — шаги, шум или слив воды, словно из каких-то призрачных комнат, отрезанных от здания и населенных, нравится вам это или нет, мертвецами?...

Фрэнк не смог выдержать это больше трех ночей, хотя к тому времени, когда он съехал, эти три ночи казались ему неделями. Приближаясь к входной двери, в последнюю минуту, он наткнулся на Линнет Доус, которой понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить Фрэнка. Она по-прежнему была местной красоткой, по-прежнему преподавала в школе, но приобрела некий лоск, словно подрабатывала в более взрослых сферах.

—Позволь угадать, кого ты ищешь, — сказала Линнет, холодно, как показалось Фрэнку.

—  Рифа.

 —О. Твой брат приезжал последний раз в прошлом году, возможно, год назад, чтобы забрать миссис Траверс, — даже Фрэнк уловил сарказм...

 — … и маленького Джесса, они остались здесь только на одну ночь. Кажется, я слышала что-то о Нью-Мехико, но они мне не доверились, вот так.

— Странно, мне всё время кажется, что я то и дело вижу Эстреллу в городе, просто воображение разыгралось, наверное... О, она сверкнула на него взглядом. — Что, я сказал что-то не то?

— Эта молодая леди, — кивнула она, — закатила здесь адскую драму. Кому нужна опера, если она выступает? Закрадывалась мысль, что она — какой-то восточный мудрец, выше всей этой мелочности и неурядиц, смотрит на нас сверху вниз, вообрази же наше удивление, когда выяснилось, с каким крупномасштабным эгоистом мы имели дело, на самом деле с таким никто никогда и не сталкивался. Большая ошибка, бедные простофили мы все.

  — Так что это ее я постоянно встречаю? Это не они ли...прости, не она?

 — Ты — больше не тот прелестный мальчик из горной школы, которого я помню, видно, что ты прошел университеты, так что, наверное, я не буду слишком щадить твои чувства. Твой брат покинул страну, и главное —бросил жену и ребенка. Эстрелла хорошо ухаживала за маленьким Джессом, нужно воздать ей должное, совсем не обижалась, что ее сестра с мужем находились на расстоянии одного-двух дней езды. Это маленькое ранчо в пригороде Фикл-Крик, Нью-Мехико. Она время от времени уезжает туда.

  — С тех, кто тебе не нравится, ты, конечно, глаз не спускаешь.

 — Просто профессиональные рефлексы. Твой племянник — обаятельный маленький субъект, увидишь.

 — Если поеду туда.

   Она кивнула, криво улыбнувшись:

  — Конечно. Передай им привет.

Он оказался на вершине перевала примерно в то время, когда субботний вечер опускался на Фикл-Крик, с вершины легко можно было расслышать ружейные выстрелы и шум гулянок. С поста у заставы, где взимали дорожную пошлину, сквозь холодный серовато-зеленый свет таявшего льда он рассмотрел городок, расположенный вокруг рыночной площади. Фрэнк выпил стакан красного виски, купил сигары, чтобы набить ими карман, и поехал вниз.

Он нашел полуразрушенный старый отель размером с квартал, отель «Ноктамбуло», в котором царила бессонница. В каждом номере кто-нибудь работал над невозможным полуночным проектом — сумасшедший изобретатель, азартный игрок со своей системой, проповедник с видением, о котором можно было рассказать лишь частично. Двери оставляли незапертыми, незнакомцы действовали по большей части как соседи, все свободно бродили по чужим комнатам. Независимо от того, сколь непроницаема была утренняя мгла, Фрэнк, как оказалось, всегда мог зайти к кому-нибудь в поисках курева и беседы. Во внутреннем дворе всю ночь ходили туда-сюда праздничные толпы. Все стреляли сигаретку.

Странные мотоциклеты, многие из которых были самодельными, с небрежным ревом въезжали и выезжали из города. Поэты-ковбои могли бы предположить, как шум «эхом отражался от обрывистых горных склонов» и разливался внизу в долине, но как раз там это был слишком экзотический звук, чтобы нести какое-то послание, хотя несколько таверн в городе и даже за его пределами уже хлебосольно принимали ватаги мотоциклистов.

Фрэнк понял, что не сможет уснуть, и отправился в ближайший салун. У входа, где раньше привязывали только лошадей, теперь стояли «Сайлент Грэй Феллоуз» и «Индиан В-твинс», явно модифицированные для этих гор, со сцеплением, ремнями, цепями или коробками передач для работы в тяжелом режиме. В этих мотоциклетных салунах по всей Мейн-Стрит тусовались артисты вольтижировки из карнавальных турне по прериям, чтобы немного проветриться, а сорвиголовы с пушком на щеках слаженно пели «Синицу в небе» старым отчаянным приверженцам трудового нигилизма, на чьих ладонях линия любви, линия жизни, бугор Венеры и тому подобное за много лет превратились в карту занозистых белых надписей, которые не взялась бы читать ни одна карнавальная цыганка — после стольких лет костров, отвесных скал, колючей проволоки, разматываемой слишком быстро, штыков в тюремных камерах Кер-д'Алена... . Моторизованные члены печально известной банды «Четыре угла», штаб-квартира которой находилась в Кортесе, покупали двойные шоты «Таосской молнии» серьезно увлеченным своим хобби приезжим аж из Канзаса, не совсем против своей воли не принимавшим участия в клубных турне и всю ночь напролет обсуждавшим сцепления и кривошипные коробки, пока солнце не появится в окне.

Бледный тип в черном капюшоне молча зашел и сел в дальнем углу бара. Бармен поставил перед ним бутылку и стакан, обычным образом скрестив запястья, чтобы поставить бутылку справа от посетителя, а этот господин вдруг издал душераздирающий вопль, натянул капюшон на глаза и так резко подался назад, что упал с барного стула и лежал на полу, поднимая облако опилок.

—   Что происходит?

— О, это Золтан, ездит на «Вернере», взбирается на каждый холм на своем родном «венгре», а сейчас у него мировое турне, ищет свежие вызовы. Он завоевал награды, у которых еще нет названия, не боится гор, какой бы они ни были высоты, но покажите ему что-нибудь, чтопохоже на букву Х, и с ним начинает твориться вот такое.

—  А еще он не очень-то любит салунные зеркала, вот почему он всегда сидит в дальнем углу, как тот...

  — Это происходит каждый раз, когда он заходит? — поинтересовался Фрэнк. — Почему бы просто не...поставить сначала бутылку, потом принести стакан, потом...

— Слышал такое предложение много раз, действительно надо бы так сделать, но здесь Денвер, у парней не так-то много развлечений, а на старину Золли просто подсели. Каждую ночь наблюдаем это представление.

Где-то в середине третьей смены Фрэнк пошел позавтракать оладьями в кафе вверх по улице, там он вскоре понял, что Стрэй всё это время находится на втором этаже с моторизованным бандитом, чей широко известный голубой «Эксельсиор» был припаркован снаружи, да, выражение довольства на ее лице, когда она возвращалась обратно в этот ресторан карманного формата, ее осанка, ее волосы — Бога ради, всего этого было достаточно, чтобы разорвать парня на две части, скажем так, спокойно, вы только посмотрите на нее — как может мужчина возмущаться и так далее, а другой был так травмирован, что измазал целую ресторанную скатерть слезами и соплями, не волнуясь, видит ли его кто-то. Когда она проскользнула внутрь, официантки в красивых нарядах (их на самом деле было больше, чем требовал размер зала и ночное время), смотрели на нее тем самым взглядом...

О, смотрите, а вот идет ее возлюбленный, знаменитый на региональном уровне Вэн «Оттяжка стрелы» Фили, Фрэнку показалось, что он выглядит почти слишком легендарным, чтобы у него осталась какая-то чувственность — его мотоциклетная экипировка была черной, скромной и неповреждаемой. Ни сказав ни слова, он прошел мимо Фрэнка, настроение которого не улучшилось, когда он понял, что за ним пристально наблюдают, кажется, уже долго, через промежность Вэна, ну, это общее направление... Вау. Такое поведение могло ускользнуть от внимания самого Вэна, но не от этих безжалостных веселых официанток, толпящихся в зале, Фрэнк не мог не думать о том, что они его обсуждают, особенно пока Вэн был на улице, консультируясь с Золтаном, который несколько часов назад пришел в себя после судорог, насчет таких механизмов мотоцикла, как заглушка, поскольку, учитывая нынешние сложности жизни Вэна, при которых многочисленные достижения ночи могли схлопнуться за долю секунды, характеристики двигателя могли значить всё.

Стрэй никак не могла допить полчашки кофе, она лениво улыбалась всем вокруг, включая Фрэнка, которого не узнала, если вообще когда-нибудь его видела, потом, наконец, допила свой кофе, поставила чашку на поднос с тарелками, ожидавшими официантку, свободно спрятала руку в карман пыльника и неподражаемой походкой вышла из зала, чтобы сесть позади и обнять чертова Вэна, подняв пыль и юбки движением столь же привычным и продуманным, как реверанс в День Бабушки, на самом деле она подняла юбки и на радость зевакам, достаточно высоко, чтобы они не загорелись от выхлопов транспортного средства. Присоединившись к толпе доброхотов, внимательных, как ковбои, наблюдающие за поездом на вокзале, Фрэнк тоже был там и помахал ей «адьос».

Когда он вернулся в Денвер, это был по-прежнему город Эда Чейза, и Фрэнк начал возвращаться к своим старым привычкам разбазаривания времени и денег, пока однажды ночью на Арапахо где-то между «Тортони» и «У Билла Джонса», где, как он слышал, его объявили, почетным Негром, хотя это оказался чей-то розыгрыш, Фрэнк наткнулся на преподобного Мосса Гэтлина, ехавшего на каком-то странном безлошадном трамвае с крохотной звонницей и звенящими церковными колоколами в задней части, а на переднем окне, где обычно размещался указатель маршрута, светились слова «АНАРХИСТСКИЙ РАЙ». Мосс был занят тем, что подбирал бродяг, спиногрызов, гениальных курителей опиума, нищих и сорвавшихся с катушек, фактически — всех, кто выглядел хоть немного беспомощным, и грузил их на борт своего Экспресса «А. Р». Фрэнк, вероятно, был признан подходящим, потому что Преподобный сразу его заметил и коснулся кончика шляпы.

 — Добрый вечер, Фрэнк, — словно они виделись вчера.

Он потянул за рычаг, и транспортное средство замедлилось достаточно для того, чтобы Фрэнк смог залезть на борт.

 — Вы когда-нибудь забываете какие-нибудь лица? — спросил восхищенный Фрэнк.

—  Пару жен, возможно, — ответил Мосс Гэтлин. — Фрэнк, я всё никак не мог тебе рассказать, как ужасно поступили с твоим папой. Ты видел тех гнойных нелюдей, которые это сделали?

— Работаю над этим, — ответил Фрэнк, который после той доли секунды потусторонности в Коауиле понял, что никто на самом деле не говорит с ним об этом.

  — Слышал одну-две истории, но нельзя сказать, что ходило много слухов.

— Сейчас вы об этом заговорили, и у нескольких представителей банды газетчиков забавно загорелись глаза, словно они хотят что-то сказать.

— Надеюсь, у тебя не возникло слишком много сомнений, из-за которых парень замирает, как мертвый, словно лежит в пыли.

 — Никаких сомнений, — пожал плечами Фрэнк, — никаких переоценок и задних мыслей. Жребий брошен, не так ли.

  — Как твоя мама восприняла новость?

 —  Хорошо.

 — Ну же, ты должен рассказать миссис Вебб Траверс. Она — единственный человек на Земле, который должен это услышать, и именно от тебя.

— Стыдно признаться, Преподобный, но я даже не знаю, где она сейчас.

— Она поездила по разным городам, но последнее, что я слышал — она живет в Криппл. И если посодействует сему Господь, Фрэнк, я еду в том направлении, так что если тебе нужна компания...

—  Вы ведь не поедете туда на этом агрегате?

—  На этом? Просто одолжил на вечер. Дело в том, что...

Седобородый тип в двуколке преследовал их вниз по улице, кажется, уже некоторое время, и взволнованно кричал.

 — Молот Ада, — проворчал Преподобный. — Я знаю, он выбрал неверный путь.

— Это слово «Анархистский» на лобовом стекле, — вдруг вспомнил Фрэнк, — выглядит так, словно кто-то написал его от руки с какой-то жестокостью, даже, скажем так, с ненавистью.

— Иеффай управляет этим придорожным ранчо для святош в Черри-Крик, и так он собирает свою паству. Я думал, что он сегодня уехал, так что я... Всё в порядке, Джефф! — замедляя ход. — Не стреляй!

  — Эти души принадлежат мне, Мосс.

  — А кто выполнял всю работу? Я буду брать по пятьдесят центов с носа.

  — Быть мне расстригой, если тебе причитается больше двадцати пяти.

  — Сорок, — сказал Мосс Гэтлин.

   Пассажиры посмотрели на него с интересом.

  — Преподобный? — удивился Фрэнк. — Мои религиозные воззрения...

  — Мы можем обсудить это позже?

Они приехали на трамвайчике к Перевалу и перешли на узкоколейку, Преподобный рассказывал истории про Вебба, некоторые из них Фрэнк знал, о других догадывался, а некоторые были для него новостью.

—  Иногда, — признался Фрэнк, — у меня возникает странное отношение к Слоуту. Это должен быть другой, папа был не тем человеком, из-за которого Слоут начал бы действовать самостоятельно.

— Слоут был предателем своего класса, Фрэнк, он наихудшим образом подыгрывал плутократам, ты оказал нам всем услугу, возможно, самому Слоуту даже больше, чем всем остальным. Это если ты о нем переживаешь. Он не попадет в Анархистский Рай, но куда бы он ни попал, это будет полезно для его души.

  — В Рай Плутократов?

  — Я не удивился бы.

Высадившись в Крипл-Крик, Фрэнк увидел, каким заброшенным и побитым осталось поле недавней битвы. Владельцы шахт, несомненно, победили. Профсоюз стал невидимым, если он тут был вообще, хотя для Мосса Гэтлина всё выглядело так, словно они уехали и оставили безработных воинов без работы, так что они начнут низкопоклонствовать, чтобы их приняли на работу снова, хотя бы навальщиками, или, скорее всего, уедут в другой город. Повсюду были штрейкбрехеры в своих специфических южнославянских вязаных шапках. Охранники лагеря топали по улицам, теперь принадлежавшим им, хватали иностранцев, которые, как им было известно, не говорили по-английски, и арестовывали, проверяя общий уровень покорности в городе.

— Моя миссия, — кивком он как-то указал на всё находившееся вне смены население. — Эти австрийские мальчуганы, сейчас кажущиеся такими учтивыми и покладистыми, однажды превратятся в мстительных призраков и наводнят Колорадо — это закон, универсальный, как закон Гравитации, и неумолимый, потому что сегодняшний штрейкбрехер — это завтрашний забастовщик. Никакой мистики. Просто то, что происходит. Смотри — и увидишь.

  — Где вы остановитесь, Преподобный?

—  Нигде, и завтра ночью тоже. Это всё упрощает. А для тебя — тот дом через дорогу, говорят, довольно неплох. Если тебе не нужен отель «Националь» или что-то вроде того.

 — Я еще с вами увижусь?

— Когда тебе это будет нужно. Всё остальное время я буду невидим. Будь осторожен, Фрэнк. Передай привет маме.

Фрэнк получил комнату, забрел в салун «Старый Йеллостоун», начал пить, купил бутылку с собой в номер, вскоре стал пьяным и несчастным и впал в апатию, из которой его иногда выводили посреди ночи громкие крики из соседней комнаты.

— С вами там всё в порядке?

 К стене прижался мальчик лет пятнадцати с округлившимися глазами.

 —  Конечно, просто воюю с клопами.

  Он энергично вращал бровями и делал вид, что размахивает хлыстом:

—   Назад! Назад, кому говорю!

   Фрэнк достал кисет и сигаретную бумагу.

  — Ты куришь?

 — В основном гаванские сигары, но, думаю, не откажусь от одной из этих штуковин, которые вы сворачиваете.

Они некоторое время курили. Юлиус — так звали мальчика — приехал сюда из Нью-Йорка в рамках песенно-танцевально-комедийного турне по стране. Когда они приехали в Денвер, ведущая актриса забрала все их гонорары и ускакала в ночь.

— Хозяйка этого дома дружит с мистером Арчером, так что я вожу здесь его бакалейный фургон.

—  Видимо, эта компашка доставляет тебе неприятности?

 — Только когда я пытаюсь уснуть, — мальчик сделал вид, что дико озирается, его глаза вращались с невероятной скоростью. — Это старое проклятие шоу-бизнеса, видите ли. Вы хотите работать, о чем бы они вас ни попросили, вы отвечаете «да». Мне хватило безумия сказать мистеру Арчеру, что я умею водить фургон. Я до сих пор не знаю, как это делается, и теперь действительно сошел с ума.

— Здешние лошади хорошо запоминают дорогу. Готов биться об заклад, что твои могут дойти до Виктор и обратно без чьего-либо управления.

 —  Отлично, я избавлен от уймы работы во время следующей поездки.

—  Почему бы не узнать, не может ли он поручить тебе что-то другое?

—  Мне нужны деньги. Достаточно денег для того, чтобы вернуться как-то на старую добрую Восточную Девяносто-третью улицу.

 — Далеко же от дома ты забрался.

 — Достаточно далеко. А ты?

— Ищу маму, по последним сведениям, она здесь, в Крипл, я собирался тут осмотреться завтра. То есть в смысле — сегодня.

—   Как ее зовут?

  — Миссис Траверс.

— Мэйва? Она всего в паре кварталов отсюда, управляет кафе-мороженым «Рожок Амура» за домом Майерса.

— Ты мне голову морочишь? Леди вот такого роста, очень добрые глаза, иногда курит трубку?

— Да! Они приходит в лавку за каменной солью, горьким шоколадом и тому подобными вещами. Лучшая фруктовая вода с мороженым по эту сторону Скалистых гор. Надо же. Так это твоя мама? У тебя, должно быть, было чудесное детство.

— Ладно. Она всегда была на кухне, что-то готовила, меня не удивляет, что она научилась готовить еще и мороженое. Гораздо позже моего детства, конечно.

— Значит, вас ожидает угощение, мистер.

   Прежде чем он успел поцеловать ее для приветствия, она завела машину:

— Вишнево-абрикосовое — мороженое дня, звучит оригинально, но автоцистерна приезжает из Фруиты каждые два дня, еще много чего ожидается.

Они вышли через черный ход в переулок, Мэйва достала свою трубку из стержня кукурузного початка и набила ее коноплей.

  — Еще читаешь молитвы, Фрэнки?

 —  Не каждую ночь. И не всегда на коленях.

  — Лучше, чем я думала. Конечно, я молюсь за всех вас, всё время.

Кит слал простые письма из Германии. Риф никогда не писал особо много, но она думала, что он тоже где-то в Европе. Прежде чем могло бы прозвучать имя Лейк, на входной двери зазвенел колокольчик, и вошла состоятельная матрона с двумя дочерями — восьми и десяти лет. Мэйва положила трубку в безопасное место и занялась ими.

—  Детям рожки, миссис Траверс.

 — Секундочку, мэм. Лоис, какое очаровательное платье из пестротканого гринсбона, это новое?

   Девочка взяла свое мороженое и уставилась на него.

  — Потин, это твое, мороженое дня, оказалось и моим любимым тоже.

На лице младшей сестры промелькнула извиняющаяся улыбка, и она зашептала:

  — Нам не разрешают...

  — Потин.

Рожки лежали на мраморном прилавке. Женщина собрала дочерей, и они удалились, оставив за собой облако аромата дикой яблони.

  — Боюсь, я сказала что-то нереспубликанское.

 —  Ты часто с таким сталкиваешься, мама?

  — Достаточно часто. Не обращай внимания, я не обращаю.

  — Что происходит?

  — Что-то, о чем лучше не знать.

   Прощупывалось наихудшее:

— Владельцы шахты платят тебе. Вдовья компенсация, ежемесячный чек, и всё прекрасно.

 — Я одна из них уже довольно давно, Фрэнки.

—  Ты допускаешь это...

— Ни капли роскоши, если ты не заметил, — когда она рассмеялась, он увидел, что у нее не хватает нескольких зубов. — Сейчас для всех настали тяжелые времена, знаешь ли, даже для этих людей.

Он приблизительно представлял себе размеры оскорблений, которые ей приходилось сносить от респектабельных дам вроде той, что только что вышла за дверь, сколько городов и равнодушных закрытий некогда процветавших шахт ей пришлось пережить, сколько раздраженных жен остались без помощи и вымещали злость на Мэйве...

 Она пристально посмотрела на него, старый взгляд, чистый, как дым:

  — Слышала, ты поквитался с этим Слоутом Фресно.

— Так и знал, что ты что-то слышала. Странная вещь, мама: как раз, когда я его не искал, тут он мне и попался.

— Что-то направляет тебя, сынок. Молитвы, на которые ты обычно не находишь времени.

Наверное, она собиралась спросить: «А как насчет второго?». Но отвела глаза, начала мрачно суетиться вокруг кота, снова намеревавшегося упасть в восьмиквартовый морозильник, и Фрэнк догадался, что она тоже рада возможности не говорить о Лейк. Любая робкая попытка поднять эту тему вызывала подозрительные взгляды и выражение горя на лице Мэйвы, для него это было невыносимо.

Только однажды она упомянула Лейк — это было в его последний вечер в Крипл-Крик. Они пошли поужинать в отель «Националь», у Мэйвы был цветок и шляпа, новее всех, которые Френк когда-либо у нее видел, они говорили про Вебба.

—  Мы оба думали, что я собираюсь его спасти. Я долгое время верила...что он хотел, чтобы я его спасла, разве не любят женщины это замыливание глаз. Ангелы быта — вот мы кто, никогда от этого не устаем. В конце концов, это дает мужчинам уверенность, что они преуспеют в чем угодно, вот почему они постоянно испытывают наше терпение — просто хотят посмотреть, что в конце концов нас сломает...

— Может быть, он на самом деле хотел освободить тебя от этой рутины, —сказал Френк. — Его спасения.

—   Он был чертовски зол, — сказала Мэйва. — Всегда находился повод.

  — Как и все здесь, — показалось Френку.

— Ты видел лишь малую толику. Он утаивал остальное от вас, дети, и, пожалуй, даже от меня, хотя мы снова и снова кружились в воинственном танце вокруг кухонной плиты. Пытаясь защитить нас, он забыл защитить себя. Я думала об этом, бывали дни, когда я не делала ничего другого. Наверное, он хотел как-то использовать эту злость, его цель была благой, но иногда...

 — Ты думаешь...

  — Что, Фрэнки?

Они обменялись долгими безмолвными взглядами, в них не было дискомфорта, но они были колючими, словно вот-вот вспыхнет ссора — один из тех редких моментов, когда оба они знали, что думают почти об одном и том же: Вебб изначально был тем легендарным Призрачным Динамитчиком, воинства дам легкого поведения и партнеров по покеру, которыми он много лет пытался объяснять свои отлучки, были выдумкой, так что им лучше упаковать свои лучшие платья из яркой тафты и бенгалина, взять чемодан наличных и сесть на ближайший поезд до Пиратского берега или еще дальше, что бы это ни значило. И в каждом выстреле, независимо от его последствий, слышался голос, которым Вебб не мог говорить в обыденном мире, говорить обо всем, чего желал, желал отчаянно (теперь Фрэнк это понял) не навредить.

  — Мам, — он посмотрел на еду в своей тарелке и попытался говорить ровно. — Если я продолжу начатое, попытаюсь найти этого Дойса Киндреда и поквитаться с ним так же... как со Слоутом...

   Мэйва мрачно усмехнулась:

  — А что будет, если она будет там, когда ты его найдешь?

  — В смысле, это не крыльцо отремонтировать или что-то в таком роде...

 — Всё должно закончиться, чтобы мы все наконец-то смогли выспаться, — она погладила его руку. — Я сплю хорошо, Фрэнки. Иногда немного опиума с экстрактом латука, просто зацепиться, но мне не кажется, что тебе необходимо доводить дело до конца. Слоута было более чем достаточно, я всегда буду этим гордиться.

  —Когда я об этом услышал, я так ее ненавидел...

— По крайней мере, ей хватило мужества посмотреть мне в глаза и сказать, что она выходит замуж за этот маленький кусок конского помета. У меня была возможность решить всё тут же, но, думаю, я была слишком растеряна, чтобы им воспользоваться, так что она уже вышла из дома, а теперь это уже давно дело прошлое.

—  Я возьму еще кусок этого пирога, — сказал Фрэнк. — А ты?

— Конечно. Вы, мальчики, вкалывали, но это был просто тяжелый труд. Дочка притворяется такой покладистой, маленькая леди, улыбается, танцует, и всё это время она ждет идеального момента, чтобы ранить больнее всего. Милосердно, не так ли.

По блеску ее глаз Фрэнк понял, что это — всё, что она собиралась сказать, по крайней мере, ему.

Фрэнк ехал по узкоколейке из Крипл, и не сразу заметил, что едет на юг. Что-то вроде мантии отчаяния опустилось на его душу, полезное, как плащ-пыльник в пути. Он по-прежнему не понимал, насколько более жестоким и менее склонным к милосердию это его делало. Он осмотрелся в вагоне, словно тут мог появиться Преподобный, совершавший свое турне, с полезными мыслями. Но или Мосса Гэтлина не было здесь, или он предпочел оставаться незаметным.

—  У меня была мечта сбежать с карнавалом, — как-то вечером сказала Мэйва Фрэнку при свете лампы в непринужденной беседе. — С того лета, когда мне было двенадцать и пошла на карнавал в Олате. Лотки установили на берегу реки, я разговорилась с одним парнем, который управлял конными скачками — это называлось Ипподром, у него были аргументы, всё спрашивал, почему я не хочу работать у них, сказал, что уже поговорил обо мне с владельцем, так что мы можем вместе объехать всю страну, а может быть — и мир, он видит мой врожденный талант и так далее...

— Всё то время, пока мы росли, — спросил Фрэнк, — ты хотела сбежать и присоединиться к карнавалу?

— Да, и я там была со всеми вами, прямо на карнавале, и даже не знала об этом.

 И он надеялся, что навсегда запомнил тот ее смех.

Они спустились с гор, редко оглядываясь, ехали по сон-траве восточного Колорадо, по равнинам, кажется, ожидавшим повторного захвата древними силами зла...в каждом лице криминальные щупальца Дойса чувствовали почти болезненную опасность, выявляли неусыпных агентов, тайно начавших процесс до наступления события.

Уже давно казалось, что они останавливаются передохнуть только в городах, снискавших плохую репутацию у тех, кто был вынужден посещать их постоянно — продавцов сельскохозяйственной техники, салунных музыкантов, коммивояжеров-фармацевтов с огромными чемоданами образцов, полными средств для укрепления нервов и пилюль от парши, которые сойдут за восстановитель волос: «О, то место».

Вдоль всех дорог страны найдете вы эти городки, от которых лучше держаться подальше, конечно, если у вас не выработалась давняя привычка к отчаянию — однажды все их назовут по имени, которое бюджетные путешественники произносят своеобразно. Там не будет прачечных, бань или дешевых закусочных у вокзала. Ну, добро пожаловать в наш городок, незнакомец, ты надолго? На стене вокзального туалета всегда найдется авторитетное мнение по этому вопросу:

   Красные розы,

   Коричневое дерьмо.

   Никого, кроме подонков,

   Нет в этом городе давно.

Каждая извилистая река была границей между двумя мирами: процветания и нужды, праведности и аморальности, безопасности Рая и обреченности Содома, уюта уверенности и беспомощной открытости небу и трагической судьбе.

 Когда Дойс, будучи еще юношей, покинул эту часть мира, география мирволила безвекторности. На любом клочке равнин было более чем достаточно компасов для исчезновения, дороги для бегства могли увести в любом направлении, в земли, еще не нанесенные на карты — на Дикий Запад или на декадентский Восток, на север к золотым копям, в Старую Мексику, в любую сторону.

Бывшие банковские служащие, которым подушкой для сна служили сумки, набитые долларами США, пятнадцатилетние золотоискатели, в душе уже старые и безумные, как они дошли до жизни такой — тягостные подробности, девушки «в беде» и парни, из-за которых они в эту беду попали, матроны, влюбленные в священников, священники, влюбленные в других священников, конокрады и перетасовщики карточных колод — последний грешный беглец среди них был чьим-то ребенком, скорее не сбежавшим, а сознательно отсутствующим, и это отсутствие быстро превращалось в семейную легенду.

— А потом в один прекрасный день все они снова появились вдруг нежданно-негаданно, ехали не больше часа, он сказал, что встретил ее в аптеке, в Рокфоре, они поженились накануне тех выходных...

 — Нет-нет, это была кузина Кристл, Онейда, выводок малышей, как слонята в цирке...

 —  Нет, теперь я уверена, что это была Мирна...

Чем дальше они продвигались, тем больше Дойсу казалось, что он снова спускается во всё то, над чем всегда хотел подняться, возвращается туда, откуда сбежал всеми правдами и неправдами, к тем, кого молил Бога никогда больше не увидеть. Свет горел, как напоминание для него, желтый темнел и превращался в красный, потом переходил в горький мрак бури посреди залитых солнечным светом и усыпанных дикими цветами лугов, гром начинался как рокот подъемных противовесов, закрытых старыми секретами смерти в старинном доме на задворках аккуратных образцов плотницкого мастерства, а вскоре начинали раздаваться раскаты артиллерии.

—  Возвращение в скучный дурацкий старый «Египет», — сказала Лейк сестра Дойса Хоуп, делая картофельный салат, рецепт которого не менялся в течение многих поколений: пончики, сахарная кукуруза и цыпленок, зажаренный прямо со двора, — здесь мы влачим свои дни, некоторые дети плена сбежали, как Дойс, а другие никогда не сбегут. Мы — из их числа.

—  Конечно, — сказал ее муж Леви, когда они вышли на задний двор покурить, — но, Дойс, черт возьми, что заставило тебя отправиться именно туда?

  — Смотрел на запад, видел те горы...

—   Из Декейтера ты не мог их видеть.

 — Большую часть времени были тучи, грозовые тучи и тому подобное... Но иногда, когда прояснялось…

  — Опять погрузился в грезы лауданума матушки Киндред, эх...

 —  Сохраним это в тайне от нее, если ты не возражаешь.

— Без обид, но люди с историями вроде этой в итоге оказываются в Калифорнии, неосторожно с их стороны.

  — Это возможно.

  — Сообщи нам.

Благодарности и тому подобное, но они будут ночевать в городе. Для него невозможно снова спать в этом доме...

Несколько дней после свадьбы Дойс повторял себе: «Я больше не одинок». Это стало формулой, чем-то, что нужно потрогать, чтобы убедиться, иначе ему было слишком сложно поверить, что она находилась здесь, в кольце его рук, всё намного глубже, чем узаконенная связь.

 Конечно, был еще старина Слоут, нужно признать, наверное, он был не так одинок на самом деле... А потом всё то, что они делали втроем, и после месяцев домашнего обучения формула, которую он бормотал, уже не всегда про себя, видоизменилась: «Черт, а был ли я когда-нибудь не один?».

 Но, вместе с тем, со временем он понял, что гонится за ее прощением, словно это был приз, хранимый столь же тщательно, как девственность, он жаждал прощения, как гуртовщик, слишком долго пребывавший в далеких землях, может жаждать неиспорченный объект своего желания. Дойс, чувствуя, что эта потребность, о которой он до недавнего времени не подозревал, начала прогрызать дорогу к его мозгу, начал находить поводы незначительно и глупо облажаться: разбил мексиканский вазон, забыл укрепить крышу перед следующей бурей, просадил ночью деньги на аренду — никогда не было нехватки в косяках, за которые он мог бы попросить у нее прощения.

 Чего он на самом деле не понимал — как мало это уже для нее значило. Если брак всё больше напоминал игру в покер на кухонном столе, она считала свое прощение не слишком ценным призом. Она позволила мгновенности смерти Вебба — жизни Вебба — раствориться, как дыму в постоянно темнеющем воздухе между ними. Несмотря на тысячу тонких подсказок, он оставался слишком неискушенным в искусстве мухлежа, чтобы не проболтаться, Лейк уже на самом деле многое знала, или подозревала, что еще многого не знает. Именно Дойс перевернул все карты лицом вверх. День обрушился на них, как лавина, прежде чем они поняли, что происходит.

В своем собственном стиле знания и незнания она могла сказать что-то вроде:

  —Твой отец еще брыкается, Дойс?

  — Где-то здесь. Последнее, что я о нем слышал.

   Он подождал продолжения, но получил только заботливый взгляд.

—  А моя мама погибла от картечи в сильный мороз. Не могли выкопать ей могилу до весны.

  — Ты скучаешь по ней?

  — Думаю, да. Конечно.

  — Она когда-нибудь плакала из-за тебя?

  — Плакала, когда меня не было рядом.

  — Кто-то плакал из-за тебя, Дойс?

   Она подождала, пока он пожмет плечами, потом сказала:

—  Ну, надеюсь, ты не ждешь этого от меня, я выплакала все свои слезы. Наверное, последние были по папе, как ты думаешь? Мои слезы закончились и глаза высохли. Что бы ни случилось с тобой, думаю, я не буду плакать. Ничего?

   Он посмотрел на нее этим особенным взглядом.

  — Что? — спросила она.

— Меня удивляет всё это, слезы и тому подобное, я думал, что вы с ним не ладили.

  — Я тебе об этом говорила?

  — Ну, нет, не напрямую.

 — Так что ты понятия не имеешь, что я чувствовала и продолжаю чувствовать по отношению к нему.

 Он уже понимал, что ему лучше прекратить это невыгодное дело и просто молчать, но не мог, его толкало что-то более сильное, чем эгоизм, он не знал, что это, но это его пугало, потому что он не мог это контролировать.

—  Ты помнишь, как было там. Горные тропы, где ты в шаге от пропасти. Те парни из Ассоциации — если они тебя наняли, у тебя нет выбора. Во мне не было ничего особенного, я просто оказался там. Они могли нанять кого угодно.

   Там. Это было чересчур.

   Но насколько готовой она себя чувствовала, чтобы сказать:

  — Ты мог подняться.

  — В смысле?

  — Ты мог быть человеком, а не ползать, как змея.

   Он смог лишь коротко вздохнуть.

 —  Да, это пытался сделать твой папуля, и вот посмотри, что они с ним сделали.

   —Прости, «они» — что это за «они», Дойс?

  — Что ты пытаешься сказать, Лейк?

 — А что ты пытаешься утаить?

Дойс боялся приведений и всё ждал, что Вебб его найдет. В снах, не изменившихся со времен его проклятой юности, он оставлял ее ночью, призывал бесформенные тени из глубин населенных призраками сараев, смело ожидая того, что может выйти наружу, что становится всё более враждебным.

Он не ложился спать, не следя за часами, чтобы увидеть горы во много миль высотой, появляющиеся лишь ночью, ждал возможности сесть в безхозный фургон и подняться прямо наверх к территории осеннего кладбища, где его найдет мужчина, которого он убил. Москиты, огромные, как сельскохозяйственные животные, с выразительными глазами перевоплотившейся собаки, с телами теплыми и податливыми, как у кролика, медленно налетали на него...

Иногда у Дойса возникало чувство, что он засунул голову в очень маленькую комнату, фактически не больше человеческой головы, тесную и бесшумную, никакого эха.

— Ну... возможно, — он едва слышал свой голос, — я мог бы пойти и убить кучу других людей? И даже тогда мне не было бы и приблизительно так плохо, как из-за одного этого человека...

Рано или поздно это происходит со всеми головорезами — Дойс прицепил звезду помощника шерифа. В горах, до того самого дня, когда Владельцы шахт оглянулись и начали его искать, он чувствовал себя не столько работающим на ту или иную сторону Закона, сколько освобожденным от самого выбора. Теперь, в бегах, будучи в безопасности, лишь двигаясь вперед, он нашел решение столь простое, что полторы минуты в бессонную полночь он был уверен, что сошел с ума.

Однажды на темнеющем ближе к горизонту пастбище Дойс и Лейк вдруг заметили на зеленой периферии это узкое дымчатое пятно, и, влекомые любопытством, решили его рассмотреть. Когда они подъехали ближе, из кустовых злаков и слепящего света неба возникли архитектурные детали, вскоре они въезжали за Стену Смерти, Миссури, построенную вокруг остатков карнавала — одного из многих, вдохновленных старой Чикагской Ярмаркой. Карнавал со временем переехал, оставив руины, теперь используемые для местных нужд, конструктивные элементы Колеса обозрения, с которого можно было обозревать окрестности на много миль, были вмонтированы в забор в качестве подпорок, фургоны уехали, цыпочки спали в старых бараках, звезды вертелись, нечитанные, над не имеющей крыши палаткой прорицательницы. Единственным строением, еще не распавшимся на куски, была сама Стена Смерти, цилиндрический деревянный каркас — он выглядел хрупким, но ему было суждено уйти последним, под действием погодных условий он выцвел и посерел, здесь была билетная касса, извилистые ступеньки, проволочная сетка, отделявшая затаивших дыхание зрителей от сцены внутри.

Словно это были священные руины, к месту легендарного разгула приезжали паломники на мотоциклах, сверху напоминавшие много путешествующих воздухоплавателей древних римских амфитеатров, которыми была усеяна старая империя, пустые овалы в центре старинных городов-крепостей, натиск некой пригородной обреченности жилищ, теперь вырастающих тут и там с человеческой хаотичностью, лишенные деревьев окружности превращались в тенистые бульвары, запруженные автомобилями и отдыхающими с корзинками для пикников, в то время как за темными углами, под новыми виадуками, в лабиринте промасленных ночью галерей серая стена, Стена Смерти, упорствовала в молчании и нагнетала тайну исчезающих строений...

  — Возможно, где-то за углом есть служебный вход, — предположила Лейк.

   Они пустили лошадей аллюром и объехали забор.

И вот в чем странность: хотя люди за забором, кажется, их совсем не ждали, они тут же принесли жаркое в горшочках, пироги, ощипанных цыплят и другие вкусности, избранные члены Методистского хора выстроились в ряд и спели «Потому что Ты благ, Господи», шериф Юджин Бойлстер, всё утро стоявший у переднего лежня своего офиса, рассматривая травяной ландшафт, а вероятно — и небо, тяжелой походкой вышел вперед и протянул руки в приветствии.

 — Рад, что вы не заблудились. Двое последних, или даже трое, заблудились.

 На следующем вдохе Дойс и Лейк поняли, что их приняли за какого-то представителя органов правопорядка и его супругу, которые должны были приехать сегодня и которые, как выяснилось, никогда не приедут, и, вероятно, обменялись быстрыми взглядами.

— Уютное маленькое сообщество, — сказал Дойс. — Если не учитывать сопротивление воздуха, ты можешь промахнуться в нее вчистую, кто знает.

 —  Артиллерия шикарнее, да?

—  Последнее прибежище, если разум и убеждения не работают, конечно, сэр.

  — Посмотрим.

Это были не мелкие повседневные правонарушения — члены, в экспериментальных целях засунутые под пресс для отжимания белья, многократные кражи единственного автомобиля в городе, податливые жертвы препаратов Счастливого Джека Ля Фоума, местного фармацевта, которого приходилось снимать с телеграфных столбов и колоколен, собраний сторонников воздержания от спиртных напитков или антипатичного оружия оскорбленных мужей, Дойс выяснил, что не вплетается в эту ткань городского дня, скорее, он круглосуточно должен быть на связи для более абстрактных экстренных нужд, пророчества, смутно вырисовывавшегося за видимым горизонтом книги учета фактов дня, чего-то невысказанного, что он должен был уладить — для этого его и наняли, он мог относиться к этому лишь со страхом, это как потребность в телескопе, чтобы посмотреть на другую планету: в данном случае вместо него был полицейский тиккер или телетайп в углу офиса Шерифа. Аппарат для специалистов, следующий шаг в двадцатое столетие от лиц разыскиваемых на грошовых открытках.

Из-под этого стеклянного купола в один прекрасный день поступили оглушающе неприятные известия, пришедшие из Мексики через Игл-Пасс. Офицер-информатор С. Мартин, реагируя на отчет об огнестрельном оружии, изъятом в пределах города, нашел в кантине «Флор де Коахила» мужчину-североамериканца двадцати пяти лет, идентифицированного как (Дойс читал буквы, неотвратимо сошедшиеся в имя) Слоут Эдди Фресно, умерший от огнестрельных ран, нанесенных, по свидетельству очевидцев, другим мужчиной-североамериканцем, точное описание не предоставлено, который затем покинул помещение и с тех пор его не видели.

Глаза Дойса вдруг наполнились соленой водой, бурный поток эмоций застрял и начал пощипывать где-то в носу, когда он представил себя на живописно открытой всем ветрам могиле, где он склонил голову, сняв шляпу: «Большой неповоротливый увалень, не мог сойти со своего пути, они обязательно должны были тебя найти, это вообще не должен был быть ты, ты просто был рядом, прикрывая спину своих партнеров, возможно, заслужил каторгу, но точно не заслужил быть застреленным в какой-то кантине под звуки языка, из которого, наверное, ничего не знал, кроме señorita chinga chinga и más cerveza, старый ты дурак — черт, Слоут, чем, по-твоему, ты занимался?». Его сердце неистово билось от ненависти, тут в его нутро закралась мысль, что кто-то может хотеть поступить с ним так же — со-сознающий свидетель их прошлого был убит и между ними проложена самодержавная колючая проволока смерти. Нужно средство, чтобы свалить из этого офиса, оседлать лошадь и поднять пыль, найти и застрелить сукина сына, убившего его соратника, стрелять снова и снова, до тех пор, пока на стенах не останется больше дерьма, чем крови... Эти размышления прервала Лейк, явившаяся с несколькими охапками выстиранного белья, полного солнечного света и пахнущего, как первый день творения — это слабый намек на то, что ничего этого не должно было произойти...

  — Что на этот раз, мой блюститель Закона?

—  Старина Слоут, — он дрожал. — Помнишь его? Моего Партнера? И твоего тоже, насколько я помню? Застрелен с той стороны границы. Возможно, даже кем-то из твоих чертовых братцев.

 — О, Дойс, мне так жаль, — она хотела положить руку на его плечо, но потом передумала. Она понимала, что это неправильно, но была более, чем когда-либо, счастлива услышать новости. Под твердым змеиным взглядом она пыталась сохранять благоразумие.

— Ты ведь знаешь, у него было много проблем по роду деятельности, это может быть вообще не связано с...

— Ты по-прежнему верна этому Анархистскому дерьму, в котором выросла, — и всё, он вышел за дверь, никакого галантного поцелуя, прикосновения к шляпе, я-скоро-вернусь-моя-дорогая, лишь на удивление аккуратно захлопнувшаяся за ним щеколда.

Дни продолжали тащить свои жалкие оболочки по дороге Времени, от Дойса никаких вестей. Поскольку она не слишком углублялась в мысли о том, что он там делал, его отъезд был почти облегчением.

Позже, когда она была одна и соскальзывала в сон, ее вдруг разбудило шокирующее знакомое анальное воспоминание, минуту она готова была поклясться, сидя и подняв над бедрами ночную рубашку, что Слоут вернулся из мертвых с единственной целью вдуть ей в его излюбленном стиле. Это был не самый нежный способ, который она могла вспомнить, провода любимого и, ладно, тогда желанного, но, с другой стороны, это Слоут явился к ней из наполненных воем лье пустоты, его пенис, как она некоторое время подозревала, при необходимости был тверже, чем самый непреодолимый барьер, с которым могла бы столкнуться смерть.

Тейс Бойлстер навещала ее главным образом для того, чтобы сидеть и курить сигареты, когда дома ей не нужно было проводить урок по изучению Библии.

 —Я подозреваю, — сказала Лейк, — что он направился в Техас. Хотя, конечно, он может быть и не там.

  — Его кто-то ищет, Лейк?

  — Меня это не удивило бы, но на этот раз он думает, что это он ищет.

  — О боже. Получается, это уже не в первый раз?

 — Он вернется. В любом случае, найдет он виновника, чтобы убить его, или нет — он не собирается посещать вечерню в этом городе.

  — Он ведет себя лучше, когда я здесь, — сказала Тейс.

Но она сняла с себя личину жены Шерифа, как блюститель закона откалывает звезду.

  — Может быть, ты мне расскажешь немного, что происходит?

  — Видела эти предметы?

  — Конечно. У тебя.

  — Один уже у тебя во рту, Тейс.

  — Угу!

Лейк зажгла сигарету и рассказала Тейс грустную историю целиком. Слушать было бы удобнее, если бы ее голос иногда не скатывался в шепот, а иногда даже пропадал совсем. Лицо Тейс становилось всё более встревоженным и заботливым, то и дело проступая сквозь пелену дыма.

 — Думаю, что-то со мной определенно не так, правда?

  — Что? Ты вышла замуж за человека, который застрелил твоего отца.

Она пожала плечами и широко раскрыла глаза, словно в вопросительном недоумении.

  — Много такого ты видишь вокруг?

   Тейс позволила себе короткий вздох через нос.

— Так или иначе, я всё это повидала. Молодые красавчики, разгневанные отцы, ничего нового. Возможно, вы двое просто зашли немного дальше, только и всего.

— Этот человек вышвырнул меня из дома. Просто на произвол судьбы, я могла оказаться в борделе в Мексике или умереть, его это не волновало. Это я должна была его убить.

— Но это оказался Дойс. А потом вы двое встретились. Да? Словно вы это всё запланировали вместе, не так ли?

— Довольно скверно. Папа мертв, а я не могу перестать его ненавидеть. Что за бессердечная я дочь? Предполагается, что девушка должна любить своего отца.

— Конечно, — сказала Тейс, — в романах Элси Динсмор или где там еще. Мы все выросли на этой литературе, она отравила наши души.

   Она засунула сигарету в рот и тяжело накрыла рукой руку Лейк.

  — Скажи мне кое что. Пытался ли он когда-нибудь...

  — Что? О...

  — Добиться своего?

  — Вебб? Вебб мог быть необычайно подлым, но он не был дураком.

  — Мой пытался.

  — Твой папа? Он...

  — Он, а заодно и мой брат Рой Мики.

Она произнесла это со странной улыбкой, щурясь сквозь дым, словно подбадривая Лейк что-то сказать.

 — Тейс. О боже.

— Это было много лет назад, не конец света. Я больше волновалась за маму, честно говоря. В любом случае, это длилось недолго, они все перегрызлись между собой, прежде чем я об этом узнала, приехал Юджин и я вырвалась из этого дома, хвала Всевышнему, невредима.

   —В нашей семье такого никогда не было.

  — Не отчаивайся, ты немного потеряла.

   Ей снилась Мэйва.

   Белка на столбе изгороди.

  — На что ты смотришь, ясноглазка?

   Белка стояла прямо, повернув голову и не шевелясь.

  — Конечно, тебе легко, но подожди, пока изменится погода.

   Всё это время она льет на забор помои, пытаясь не согнать белку.

  — Вы больные на голову, вы все.

Такой всегда была Мэйва — вступала в общение с животными, почти разговоры. Белка или птица могла сидеть, кажется, часами, пока она с ними говорила, делая паузу, только если они должны были что-то ответить, иногда казалось, что действительно отвечают. Лейк могла поклясться, что слышит, как животные отвечают на своих языках, а ее мать внимательно кивала, словно понимала их речь.

  —Что говорит ястреб, мама?

 — Пожар в угодьях Салиды. Некоторые ее родственники рассеялись. Она, естественно, обеспокоена, это всё.

 — А потом, — глаза девушки были широко открыты, как голубые коломбины в июле, — кто-то пришел и сказал, что там действительно был пожар.

 — Конечно, Лейк, — мальчики сложили пальцы в мексиканском стиле, словно собираясь сказать atole con el dedo (тебя разводят), — но мама в любом случае могла об этом слышать. Она знает, что ты веришь во всё, что она говорит.

— Это исключено, она не могла ничего услышать до приезда почтового фургона.

   Они прыснули от смеха.

 — Она была всего лишь дочерью динамитчика, — пела Мэйва в этом сне, — но капсюли взрывались, когда она проходила мимо...

— Ты сделала всё возможное, чтобы сломать нас, — кричала она матери в этом сне, — а потом сбежала за пределы досягаемости, за стену смерти.

— Ты хочешь выйти оттуда за нами, из-за старой темной реки, найти нас, зачитать нам свой список жалоб? Кто-нибудь рано или поздно будет рад помочь тебе сделать это. Клянусь, Лейк, к старости ты прокиснешь.

Лейк проснулась, но так медленно, что некоторое время ей казалось: Мэйва действительно была здесь, в комнате.

— Ты могла бы подождать его возвращения, — посоветовала Тейс. — Это иногда случается. На что тебе не нужно рассчитывать — так это на возвращение к старому семейному счастью.

— Ты имеешь в виду примирение с этим сукиным сыном, возможно — снова и снова, потому что у меня не такой-то большой выбор.

  — А Юджин брюзжит из-за дополнительной работы по дому.

 — О, думаю, в этом случае я лучше буду еще больше молиться.

А потом в один прекрасный день ветер завыл в телеграфных проводах и Дойс приехал обратно к Стене Смерти. Ему не удалось выяснить — не удивительно — кто прикончил Слоута. Он отсутствовал всего лишь неделю или десять дней, но устал так, словно его не было год, голова опущена, какая-то внутренняя бледность.

Конечно, на этом всё не закончилось. Слоут начал появляться в окне, приходил с пустой ночной равнины и говорил: «Фуууу, ничтожество, почему ты всё не уладил. Разве не предполагалось всегда, что я прикрою твою спину?». На что Дойс, если он к тому времени ещене был слишком парализован страхом, отвечал: «Ладно, послушай, я думал, что это сделка, в смысле, ты всегда так говорил...», и так они обменивались репликами, а потом Лейк с трудом вставала с первыми проблесками неутешительной зари нового дня, бормоча: «Черт, человеку тут невозможно поспать...»

 —Всегда думала, что их связывает большая тайна. По тому, как они смотрели друг на друга, говоря определенные вещи определенным образом... А теперь я наконец-то посвящена в эту тайну.

  — О, дитя, — спросила Тейс Бойлстер, — ты в этом уверена?

Лейк посмотрела на жену Шерифа. У их ног дети Бойлстеров ползали, спотыкались, падали, поднимали и вновь бросали свои вещи.

— Похоже, всё, что тебе нужно сделать, — продолжала Тейс, — это отпустить ситуацию, позволить потоку нести тебя, и всё станет ясно, потому что ты больше не будешь сопротивляться, облака гнева больше не будут застить твои глаза, ты будешь видеть дальше и четче, чем когда-либо могла себе представить...

  — Да.

 —  Проверьте свои туфли, миссис Киндред, у нас тут омут.

  — Он может измениться, Тейс.

  — И ты, просто ангел чертова милосердия, собираешься его изменить?

  — Я знаю, что смогу.

— Конечно, — она кивала и улыбалась, пока не решила, что усыпила внимание девушки, а потом укусила: «В кого ты его хочешь превратить?».

Лейк лишь слегка склонила голову, изображая смирение, но продолжала следить за Тейс.

 — Дай угадаю. В кого-то настолько лучше того, кем он является сейчас, что тебе больше не нужно будет думать о том, что он сделал. Оставь себе эти хлопоты.

  — Почему нет? — прошептала Лейк. — Что плохого в том, чтобы этого хотеть?

— Хотеть? Ну, хотеть... видишь ли, на твоем месте я бы попыталась превратить его в кого-то похуже. Слабее, медленнее, достаточно плохой приговор, который я могла бы привести в исполнение, когда бы ни пожелала?

   Лейк кивнула:

 — Хм. Жена — еще и орган правопорядка. Конечно, не думай, что мне это не приходило в голову — просто найти однажды ночью его пистолет, приставить к этой храпящей маленькой голове, — она хлопнула в ладоши, — и аминь. Даже несмотря на всю эту кровь и всё остальное, что придется смывать, предварительно побеспокоив тебя и мистера Б, конечно, — но я этого не сделала, правда?

Тейс показалось, что она поймала взгляд, тень, промелькнувшую на лице младшей женщины так быстро, явившуюся из какого-то столь глубокого источника скорби, что позднее она уже не могла бы поклясться, что ее видела. А Лейк тем временем продолжала, возможно, слишком жизнерадостно, учитывая тему беседы:

— Но если представить...что совершенное им...было некой ошибкой, понимаешь, просто ошибкой, Тейс, разве ты никогда не ошибалась?

  —Нанялся убить твоего папу, просто ошибка.

Да, один из больших нерешенных вопросов, который она не задала бы, а Дойс, конечно, не стал бы касаться этой темы: сколько Дойс знал до того, как совершил это? Он подписался как универсальный стрелок? Или преследовал именно Вебба?

 — Ты думаешь, он такой хороший, — продолжала Тейс, — просто мальчик, который запутался, да? А ты можешь вернуть его на путь истинный, всё, что тебе нужно делать — просто любить его достаточно сильно, любить своего врага с некой искупительной для вас обоих благодатью? Это чушь, юная леди.

— Тейс, ты никогда не поднималась в эти чертовы горы, да будет тебе известно — это так тяжело, работать, никогда не прекращая, а на кого ты работаешь. На них — вот на кого. Они велят тебе доверять их вердикту, и какой у тебя выбор? Даже если это было что-то плохое, ребята брали, что могли. Дойс был готов это сделать, меня там не было, и тебя тоже, возможно, ему показалось, что он увидел что-то в папиной руке — это были отчаянные дни, шахтеры стреляли всё время, если ты был представителем закона, они запросто могли разрядить в тебя обойму.

Здесь был не зал суда, а Тейс не была судьей. Лейк не было смысла прилагать столько усилий, чтобы убедить кого-то в чем-то. Был ли Вебб вооружен в тот день? Возможно ли, что Вебб первый напал на Дойса, а Дойс просто защищался?

Покойный Вебб был суров, но хуже был этот капризный холод, эта потерянная тропинка к тому, что должно быть незамаранными воспоминаниями, так грубо обрывавшаяся в ее детстве, теперь она вынуждена жить с человеком, которого ненавидит всегда, кроме тех эпизодов, когда он ее обнимает, а потом. О, потом.

«И я никогда не смогу его бросить, — написала она в маленькой школьной тетрадке, которую использовала вместо дневника, — неважно, что он делает со мной, я должна остаться, это часть сделки. Не могу сбежать... иногда словно пытаюсь проснуться и не могу...разве я не знала задолго до нашей свадьбы, кто он, что он совершил, но меня это не испугало, я вышла за него замуж. Я не знала, но всё же знала...вероятно, с того самого момента, как поймала его взгляд, он смотрел на меня, это была та лучезарная пародия на улыбку, словно мы — знаменитости высшего света, и предполагается, что каждый из нас знает, кем является другой, и ни один из нас пальцем не пошевелил, несмотря на то, что мы знали. Мы заключили сделку. Всегда существовал зазор между тем, что я должна была чувствовать и что чувствовала на самом деле, он постоянно ускользал в Сильвертон, и никто этого не видел, все думали, что я просто скорблю по папе или пытаюсь чем-то себя занять, говорили, что со временем я вернусь к нормальной жизни...но мне кажется, что я сплю и не могу проснуться...

Жаль, что здесь не Денвер...а я — не салунная девица...Она вычеркнула эти слова, но продолжала мечтать об этом, придумывала целые бульварные романы сенсационных происшествий. Люстры и Шампанское. Мужчины, лица которых никогда не были четко видны. Боль, так отчетливо ощущаемая, воображаемая во всех подробностях. Задушевные подружки, лежащие вокруг в красивом белье и делящиеся настойкой опия длинными медленными зимними ночами. Одиночество, которое ничто не может поколебать. Объятия далеких пустых комнат, чистоту в которых поддерживает всегда дующий в них ветер. Высокогорная изреженность солнечного света, дом в рамке абсолютной линейной чистоты, сухой, обесцвеченный, безмолвный, если бы не ветер. А ее юное лицо, которое сотни никчемных мужчин Сан-Хуана помнили за чистую утонченность, открыто дням и тому, что дни с ним делают.

После того, как он понял, что она знает, а она поняла, что он знает, что она знает, и так далее, как только они вошли в эти фатальные ворота, которых оба так боялись, которые словно открыли невидимые стражи, а потом снова захлопнули за ними, она вела себя, как обычно, не проявляла никакого желания застрелить его или сделать еще что-нибудь в этом роде, Дойс должен был начать проще относиться к отказу от своей крутизны в пользу беспомощной малодушной мольбы, он не мог перестать предлагать свои объяснения — нельзя сказать, что они ее интересовали, со временем — всё меньше.

— Мне сказали, что он — террорист Профсоюза. Я должен был у него спросить, правда ли это? Они сказали, что у них есть доказательства, абсолютно тайная жизнь, которую никто не видел. Естественно, я этому поверил. Анархист, никакой совести. Женщины, дети, ни в чем не повинные шахтеры — неважно. Они сказали...

— Ничем не могу здесь тебе помочь, Дойс, я никогда особо не знала, чем он занимался. Почему бы тебе не поговорить с юристом?

  Ей ли принадлежал этот голос?

  Но ему казалось, что он слышит что-то даже в ее молчании.

— Речь шла о спасении жизней — они это так понимали. Я был просто инструментом...

 — О, снова этот скулеж.

  —Лейк... пожалуйста, прости меня...

Он снова падал на колени, его зрачки демонстрировали систему гидравлики, присущую, как она выяснила, не мужчинам, а персонажам любовных романов в дамских журналах. Всё это выглядело очевидно отталкивающе.

— Возможно, у моего сознания сейчас переломный момент, но я никогда не слышала, чтобы шведы произносили любовные признания со словом «прости». Встань, Дойс, это не работает.

  В любом случае, у нее были дела по дому, никуда не деться.

Но вот что действительно странно: несмотря на всё то, что должно было навсегда развести их в разные стороны, он продолжал хотеть ее столь же сильно, нет, даже еще сильнее, и она наконец-то начала уделять этому внимание, поскольку почувствовала, что в этом ее сила, получаемая от невидимой непознаваемости мужчин, словно банковский процент со счета на ее имя, о существовании которого она не знала, но который рос с каждым днем — она научилась с легкостью игнорировать его пылкие взгляды из другого угла комнаты, ускользать из его рук, выбирать собственные моменты и пытаться не ухмыляться слишком явно от его благодарности, и при этом не подвергаться нападкам и оскорблениям. Не очень-то было понятно, что делать, если и когда он очнется от этого очевидно короткого опиумного сна, или насколько далеко можно безопасно зайти, пока он не проснулся, возможно, он проснется слишком скоро, и она не успеет отойти на безопасное расстояние...

  Потребуется искусное отступление, как минимум, нежное прикосновение — она не может себе позволить расслабляться, когда любое неосмотрительное слово, взгляд, обычная вспышка ревности может оказаться триггером и снова превратить его в старого доброго Дойса, снова ослепленного безумием и жаждущего крови.

После долгих лет уверток, лживых заявлений и жесткой езды побегов Дойс был безжалостно брошен в свою настоящую жизнь, и что за гнетущие перспективы это являло.

Выполняя то, чего требовал от него каждый из дней, в один из них, дату которого он не записал, он понял, что Фурии больше его не преследуют — ни штата Юта, ни какие-либо другие, вступил в силу закон об исковой давности и теперь он был «свободен», но чувствовал, что это еще не всё.

Они с Лейк оба хотели детей, но дни становились длиннее, катились вперед, времена года сменяли друг друга и повторялись, а малышей не было, и в их душах зародился страх, что причина в разделяющем их яде, и если они ничего не исправят, появление новой жизни невозможно. В полночь они пошли в отдаленную прибрежную лачугу, Лейк сидела на грязном полу, а шаман племени сиу пел с видом неизлечимой меланхолии и тряс артефактами из перьев и костей над ее животом, Дойс заставлял себя сидеть неподвижно в невыносимом унижении — другой мужчина, индеец, пытался исправить его неудачу. Они тратили непомерные суммы на патентованные лекарства в диапазоне от неэффективных до опасных, так что Лейк не раз приходилось отправлять к Счастливому Джеку ля Фоуму за противоядием. Они ходили к травникам, гомеопатам и месмеристам, большинство которых в итоге рекомендовало молитву, а живущие по соседству различного вида святоши всегда были рады посоветовать точную формулировку. За ними закрепилась определенная репутация, спустя некоторое время слухи прекратились, и оставалось волноваться лишь о снисходительности маленького городка.

— Ты не должна позволить этим женщинам торжествовать над тобой, дитя, — сказала Тейс. — Ты ничего им не обязана, черт возьми, а тем более —детей. Ты живешь своей жизнью, надеюсь, они достаточно заняты своими детьми, чтобы не интересоваться так твоими.

  — Но...

— О, я знаю, конечно..., — она протянула руку и схватила маленькую Хлою, которая почти что свалилась с крыльца на клумбу с петуниями. Отряхнула ее и сделала вид, что осматривает, как барабанщик с эталоном. — У них есть свое очарование, этого нельзя отрицать. И Господь своей неисповедимой волей предначертал некоторым из нас присматривать за ними, по крайней мере, до тех пор, пока они не создадут свои собственные семьи, конечно. Но это только для некоторых из нас, Лейк. У остальных здесь другие дела. Черт, в детстве я мечтала грабить поезда, это была не просто мечта, я знала, что это моя судьба. Мы с Фиби Слоупер поднимались по тому склону к реке, закрывали лица банданами и целый день представляли себе, как мы будем это делать. У нас был клятвенный уговор.

  — Что же произошло?

 —  Как ты думаешь, что произошло?

Всё начиналось как обычная незначительная болтовня о вселенной брака, которую, как известно, супруги ведут, когда выпадает редкая свободная минута, а на этот раз беседа почти мгновенно свелась к детям, точнее — к их отсутствию у Лейк и Дойса. Прежде они винили в этом внешние кризисы или стрессы — банды, совершавшие ограбления в соседнем графстве, обвинения в злоупотреблении властью групп реформаторов в стиле Канзас-Сити, когда принимаешь это слишком близко к сердцу, и все эти добродушные шутки о том, что у тебя слишком короткий член, или, возможно, ты подцепил каких-то микробов, пока путешествовал — беседы всегда заканчивались чьими-нибудь слезами и решением не оставлять попыток.

Сегодня ночью она была достаточно беспечна, чтобы спросить, почему он в таком отчаянии из-за всего этого, а он был достаточно неблагоразумен, чтобы выпалить:

  —У меня такое чувство, словно мы ему должны.

  Секунду она не могла поверить, что он имеет в виду Вебба.

 — Моему отцу.

 — Что, если мы...

— Младенец. Мы должны покойному Веббу Траверсу младенца. Как ты думаешь, одного будет достаточно, или надо заделать еще пару-тройку для пущей верности?

  Дойс начала медленно настораживаться.

 — Я только имел в виду...

— Просто жениться на мне не помогло? Подумал, что если откажешься от этой восхитительной свободы наемного убийцы, всё исправишь. Ну теперь ты точно умом тронулся. Уже точно приплыл, если думаешь, что рождение ребенка может перечеркнуть убийство. Заплатить точно придется, но, скорее всего, младенцев не будет. Никогда.

 — Дело не только во мне.

  Что-то в его голосе послужило сигналом, что ей нужно ступать осторожно.

  У нее не было чувства, что она аккуратна.

  — Что это значит, Дойс?

— В те последние дни в Торпедо он говорил только о тебе. Он мог жить дальше, но твой поступок его добил. Он был мертвым телом с домкратом — выработка богатой руды, мы со Слоутом — уже просто мелочь, придавшая его состоянию официальный статус. Подумай об этом, прежде чем винить меня.

Она фыркнула, изображая улыбку, словно он пытался смутить ее на публике:

  — Легко говорить спустя столько лет, никаких свидетелей.

 — Он много плакал, больше, чем когда-либо при тебе. Все повторял: «Дитя Бури». Догадываюсь, что это что-то о тебе, ты когда-нибудь слышала, чтобы он так говорил?

  «Дитя Бури». Не просто фраза, а необъяснимое воплощение голоса Вебба.

Дойс не отличался наблюдательностью и не ожидал взрыва, у него не было времени подготовиться к нему, она фактически сбила его с ног. Увидев, как это гладко и легко, она подумала, что надо ударить его еще несколько раз, пока он не поднимется и не начнет бить ее в ответ. Дойс хранил свои пистолеты в офисе, а Лейк, как большинство женщин, живущих в городе, для самозащиты могла использовать только предметы, находившиеся в доме, например, скалку, половник, печную заслонку, ухват и, конечно, пользовавшуюся большой популярностью сковородку, фигурировавшую не в одной жалобе о нападении в округе «Стена Смерти» за текущий год. Судьи обычно учитывали различие между менее длинной ручкой типа «паучья лапа» и более длинной ручкой сковородки для выяснения степени серьезности намерений. Этой ночью Лейк выбрала двенадцатидюймовую чугунную сковородку «Акме» и исполнила трюк: двумя руками сняла ее с крючка на стене кухни и подготовилась врезать Дойсу. «О, черт, Лейк, нет, — он говорил слишком медленно для всего, что могло сейчас произойти. Он ударился головой обо что-то. Он был слишком легкой жертвой.

Потом она задастся вопросом, почему мешкала и оглядывалась по сторонам в поисках более милосердного оружия. Пока Дойс поднимался и с интересом поглядывал на разделочный нож, Лейк остановила свой выбор на лопатке для плиты. Это действовало довольно неплохо, помогла ее к тому времени холодная и эффективная ярость. Дойс вернулся в горизонтальное положение.

В дверях показались Тейс и Юджин, еще полусонный Шериф был занят своими подтяжками, Тейс со свинцовыми веками держала в руках дробовик Гринера, заряженный и бесперебойный.

— Это нужно прекратить, — начала она, потом увидела, что Дойс истекает кровью на узорчатом линолеуме.

— О боже, — она закурила перед супругом, который сделал вид, что ничего не замечает.

  Позже, когда мальчики ушли на поиски лечебного виски, Лейк заметила:

—  Ну, по крайней мере, это оказалось не смертельно.

— Не смертельно? А что плохого в смертельном? Не смертельно лишь потому, что ты по-девичьи использовала ту оловянную лопатку. Маленький ублюдок искупил свою вину? Когда это было?

  Тейс вышагивала туда-сюда:

 — Ты можешь создать доказательную базу, — сказала она спустя некоторое время, не колеблясь, но словно позволив себе долго оттягивавшееся удовольствие, — доказать, что ты совершаешь плохие поступки из-за своего муженька. Что всё это время вы состояли в богопротивном сговоре, твоя работа заключалась в том, чтобы подчищать за ним и следить, чтобы он уходил от расплаты, в том числе, и от твоих собственных братьев.

Лейк ничего не ответила, и после этого никто ни с кем не разговаривал без необходимости.

—  Да, возможно, ты прав, но я видел с левой стороны, не правда ли, —заявил Нэвилл.

 — Уверен, что правда, — ухмыльнулся Найджел. — С левой стороны сцены или с левой стороны зрительного зала?

  Найджел посмотрел вниз.

—  Вот этот, — он указал на один из сосков. — Правильно?

Двое юношей находились в бане Грейт-Корт и обсуждали мисс Хафкорт, их глухие вздохи сливались с шипением пара.

— Нынче ходят слухи, что она встречается с неким зачаточным Апостолом по имени Киприан Лейтвуд.

  — Это как Патентованные Обои Лейтвуда? Неужели.

 —  Содомит.

  — Эти магометанские крошки любят содомитов, — высказал мнение Нэвилл. — Ментальность гарема — вздыхать по евнухам, все дела. Потому что это всегда что-то невозможное.

— Но ведь она не...магометанка? — возразил Найджел.

— Ну, восточная чурка, Найджел.

  —Что, прости?

— О, мальчик мой, — процедил Нэвилл. — Всё еще не получается не принимать это близко к сердцу.

  — Лучше, чем принародно, не так ли.

Это была отсылка к длительному периоду слезливых монологов Нэвилла в Немецком море, поскольку рестораны со спиртным были далеко, а Яшмин вернула ужасно безвкусный брелок из Кларкенуэлла, который временно свихнувшийся юноша приобрел с большими усилиями по невероятной цене.

Они расслаблялись, дымили, как пудинги, каждый с вялой досадой рассматривал член другого. Их обсуждение обнаженной особы мисс Хафкорт основывалось на тайной вылазке ночью накануне. В безутешный час, когда не спят лишь мошенники и работающие математики, у смелых девушек возникла традиция красться к реке, к пруду Байрона — чем ярче светила луна, тем храбрее была компания, они шли купаться. Об этом как-то всегда узнавала группа парней, склонных проявлять не только любопытство, но и похоть. В этой фотолюминисценции будет Яшмин среди служанок. Вызывая диапазон замечаний от расхожих словечек тех дней «Дивно», «Восхитительно» или «Вот о чем я говорил!» до всенощных славословий в комнатах друзей или написания сонетов — немного позднее, когда безумие уляжется достаточно для того, чтобы хотя бы схватить ручку, или просто превращения в парализованный манекен после выслеживания ее или кого-то, кто может быть ею, в Монастырском Дворе.

При таком общественном резонансе два Н., предположительно, на открытой лекции Кинга по философии и классической литературе получили дополнительное поручение присматривать за Яшмин — не только для И. П. Н. Т, но и для неких столоначальников с улицы Квин Энн Гейт, и их эта обязанность весьма тяготила. В Ньюнхеме и Гертоне человек ожидает легендарных кутежей, приписываемых Филиппе Фосетт, даже романов с тьюторами а-ля Грейс Чизхолм и Уилл Янг, которые при известной степени везения могут перерасти в брачный союз, но не этой присущей индийским танцовщицам экстравагантности взглядов и самообладания, которое демонстрировала Яшмин. Это сверх всякой меры шокировало буржуазию, не говоря уж о секте математиков. А теперь появился этот тип Лейтвуд, семью которого лишь одно поколение отделяло от совершенного социально-акробатического прыжка, он считался содомитом и, что менее объяснимо, объектом интереса Яшмин.

— Найджел, я тут намедни обнаружил очень многообещающий рецепт опиумного пива. Ставишь бродить опиум с пивными дрожжами, точно так же, как если бы это был солод или ячмень, или что-то в этом роде. Конечно, добавляешь достаточно сахара.

 — Однако. Звучит ужасно по-декадентски, Нэвилл.

— Так и есть, Найджел, рецепт изобрел сам герцог де Ришелье собственной персоной.

—  Не тот ли чел, открывший шпанскую мушку.

—  Тот самый.

Этого было достаточно, чтобы как рукой сняло их водную апатию, и они вернулись к важному учебному заданию по получению достаточного количества наркотиков, которые помогут им выдержать семестр.

— Линейные и штабные, — Киприан Лейтвуд вспомнил, как его отец наставлял детей, — штаб-квартиры и полевое командование, и враг повсюду, где вы только можете представить.

  — Мы на войне, отец?

— Конечно.

  —Ты генерал?

 — Скорее полковник. Да, по крайней мере, в данный момент, всё довольно-таки как в полку.

  —У тебя есть форма, у тебя и твоих людей?

  — Приходи как-нибудь в Сити, увидишь нашу форму.

  — А враг...

— Враг, как ни печально это признавать, очень часто носит ту же форму, что и мы.

— Так что не всегда можно сказать точно...

— Никогда нельзя сказать точно. Это один из жестоких аспектов жестокого мира, но лучше тебе узнать это сейчас от меня, чем потом на основании какого-то, возможно, разрушительного опыта.

— И ты, конечно, покорно принял это всё, — кивнул раздраженный, но отзывчивый Реджинальд «Рэтти» Макхью приблизительно пятнадцати лет.

— И да, — предположил Киприан, — и нет. Что я точно обрел — так это отчетливое чувство того, что получил еще один флаг, который можно осквернить.

Мальчики слонялись по комнатам Рэтти, попивая эль и куря балканские «Собрание», хандрил без видимого успеха в попытке вернуться к лилейно-истомному юмору 90-х.

Когда, с неизбежностью некой математической конвергенции, возникла тема Яшмин Хафкорт, у каждого было что сказать, пока Киприан не выпалил:

  — Думаю, я в нее влюблен.

— Как бы сказать помягче, Лейтвуд... Ты. Чертов. Идиот. Она предпочитает представительниц своего пола.

  —Надо же, тогда я точно в нее влюблен.

  — Как отчаянно патетично, Кипс.

 — Разве был у меня когда-нибудь выбор? Вокруг только парни вроде нас, и всё, старый добрый табльдот без нас не обойдется.

— Не легкая это тропа, сынок. «Ограниченная» — это слово едва ли опишет степень успеха, на которую ты можешь рассчитывать у женщин этого типа...

— Да, именно «типа», если бы это был всего лишь «тип», я бы сейчас был не здесь, я бы рискнул, разве нет, сейчас я строен, как никогда. И, наверное, не чувствовал бы себя таким обиженным, как сейчас.

 — Так что дело в старушке Яшмин...

  — Точнее, мисс Хафкорт.

— Лейтвуд, ты содомит. Не так ли? Или ты просто притворялся всё это время, как принято в этом заведении.

— Конечно-конечно, но кроме того я... «влюблен», — он произнес это, как иностранную идиому, которую ему пришлось подсмотреть в разговорнике, — в нее. Разве я сам себе противоречу? Прекрасно, я сам себе противоречу.

— Это всё очень весело, если ты — божественный Уолт, которому мир позволяет немного больше антиномий (меня это не удивило бы), чем удручающе прозаичному тебе. Как именно ты планируешь, говоря физически, выразить свое желание? Если, конечно, не собираешься, о боже, стать одним из ее маленьких гертонских воздыхателей, млеющих европеоидов в костюмах для игры в крикет?

— Я поверил тебе глубочайшие тайны своего сердца, Кэпшеф, я заслужил чертово полнокалиберное «ура».

— И это после всего того, что мы для тебя сделали. Можешь воспользоваться моим носовым платком, если...

— Наверное, не буду, после того, для чего ты его использовал, Кэпшеф, спасибо.

—Хороший мальчик, помни, что всё всегда может быть хуже, ты мог кончить, как старина Крейк, как оказалось, отличавшийся не очень мудрыми вкусами, хм, вот так, — пытаясь проскользнуть к выходу.

  — Вкусами...?

— Ну, я думал, ты знаешь, все остальные знают. Вот мое упущение, вероятно...

  — Кэпшеф?

  Вздох.

 — Шетландские острова... В смысле, одни...ну, на самом деле, шетландские пони.

  D'accord?Доволен? Теперь ты в курсе.

 — Крейк и...

—  О, ну с женщинами тоже, кажется.

— Не пользуется ли эта порода определенной ...репутацией порочности?

— Да, тебя бы такое тоже огорчило, — вставил Рэтти Макхью. Мечтать о внимании со стороны Араба или Чистокровного, а вместо этого получить старину Крейка? Действительно.

  — Он всё еще...здесь в Кембридже?

— Уехал на север со своим партнером, там небольшая приятная ферма, кажется, столетиями принадлежавшая их семье, на Материке возле Мавис Гринд... оба они довольно регулярно пишут в ортопедические журналы... конечно, много денег тратят на адвокатов, даже если представить, что им удастся найти регистратора, который хотя бы теоретически мог узаконить их брак, это будет не дешево, вот к чему я клоню.

  — Он хочет...жениться?

— Ну, это выглядит странно, наверное... если не встретить Димфну и не понять, насколько очаровательной, по крайней мере, большую часть времени, она может...

— Прости, Кэпшеф, типично ли это всё для того вида симпатии, на который я могу здесь рассчитывать?

— Безусловно. Послушай меня, Кипс. За то недолгое время, пока эта Хафкорт здесь, она разбила уже гору сердец. Оптимальная для тебя стратегия, если в ближайшее время ты будешь здесь — благоразумное преследование, которое потребует всего твоего внимания, как, скажем, академическое исследование. Для начала можно заглянуть в Фукидида.

—  Нет смысла. Что-то там обязательно напомнит мне о Ней.

  Кэпшеф поднял руки и покинул комнату, бормоча:

— Послушай, Макхью, зачем ты носишь этот отвратительный оттенок гелиотропа?

  Тем временем ...

 — Слште, двочки, это Пин-кии!

— Првет, Пин-кии!

  — Слште, мы идем на прроду, на Трпу Жмолости, идм с нами!

 —  Да, идем, Пин-кии!

—  Скажи нам, Пинки, ты — хороший математик?

 —  Или непослушный?

Лорелея, Ноэллин и Фауна — все блондинки, конечно, в ту эпоху в Ньюнхеме и Гертоне белокурость превратилась из простого вопроса пигментации в полноценную идеологию. Также было важно гулять без шляп, и чтобы вас фотографировали как можно чаще с помощью любых предложенных технологий.

—Вы — девушки с высоким Коэффициентом Альбедо, — наставляли их, —девушки серебряной тьмы на негативе, золотой яркости печати...

Белокурость этого места угрожающе волновала разум Яшмин. Любительница поэтических сравнений назвала ее «темной скалой на нашем северном берегу, на которую снова и снова равнодушно несет девушек, потерявших надежду блондинок в белых вуалях».

  —Я столь...

  — Не можешь подобрать слово, Пинки? Попробуй «жестока».

  — Попробуй «самовлюбленна».

 — Попробуй «безжалостна», sans merci.

— Испытываешь общее терпение, — пробормотали Нэвилл и Найджел, которые, хоть и не шпионили, так уж получилось, подслушали разговор.

Киприана захватывали в плен глаза, но лишь те, которые смотрели в сторону, с равнодушием или активным отвращением. Было недостаточно, чтобы она отвела взгляд. После этого она должна была направить его на другие предметы. Это заставляло его млеть в экстазе. Это захватывало его мысли на весь день, а иногда — и на половину следующего. Какие чувства она не испытывала бы, это точно было не увлечение, но вот они уже болтают, обычно — по дороге с одного университетского занятия на другое.

 —Слушай, Пинки, ну действительно...

— Разве ты не видишь, как я ненавижу это прозвище? Я начну принимать тебя за одну из этих глупых девиц.

Он посмотрел на нее взглядом, в котором можно было увидеть плохо скрываемую надежду. По крайней мере, она не смеялась, но, как потом казалось Киприану, несколько холодно улыбнулась.

— Ты воскуряешь фимиам не на том алтаре, — прошептала она, зная о воздействии на него своего шепота. —Вы все — идиоты.

Он ни за что бы не поверил, что голос какой-то девушки, просто говорящий что-то голос, может вызвать эрекцию. Но это, бесспорно, была она.

—  О боже...

Но она свернула и исчезла в Воротах Гертона, а он остался с негибким конфузом, который вряд ли собирался опускаться. Кажется, не помогало даже спряжение греческих глаголов во временах туманных афоризмов, помогавшее в других ситуациях.

— Что? Он не танцует?

 — Ни одного па.

  — Брось его, — хором посоветовали Лорелея, Ноэллин и Фауна.

 — Честно говоря, не понимаю, что Пинки в нем нашла, — сказала Фауна, — а ты, Лорелея, понимаешь?

— Если она согласна довольствоваться любовью с овощем..., — вывела трель Лорелея, очаровательно пожав плечами.

— Это будет зависеть от каждого из овощей, — задумчиво предположила Ноэллин.

 — Со стариной Кипсом всё нормально, — возразила Яшмин.

 —Ты хочешь сказать, всё нормально — как для одутловатого содомита, не контролирующего свои публичные проявления, — нахмурилась Фауна.

  — Он ходит с зонтом, — добавила Лорелея.

  — А дома у него какие-то неприличные дела с рыжим игроком в регби.

  — Но он меня смешит.

— Да, они в этом хороши, — сдалась серьезная Ноэллин, — но слишком часто мы слышали оправдание «он меня смешит», чтобы нас это не начало беспокоить. Тут и смех, и грех.

— И если всё, что тебе нужно, это смех..., — Лорелея протянула ей одну из принесенных ими бутылок «Маконе».

— И тем не менее, — сказала Яшмин, — любая из нас, даже ты, Ноэллин, вечно уткнувшая свой очаровательный носик в книгу, побежит за...ну, не знаю, за Джорджем Гроссмитом, если тот нам просто подмигнет.

 — Хм. За Младшим или Старшим?

— И давайте не забывать о восхитительном Уидоне, — Лорелея сделала вид, что вздыхает.

  Киприан познакомился с профессором Ренфрю благодаря Рэтти Макхью.

— Очередная исходящая ядом жизнь, — пришел к выводу Рэтти, —всепоглощающая жажда международных злодеяний, и никаких ресурсов, так что в древних стенах этого местечка он угрожающе опасен.

Всевидящий Ренфрю сразу понял, как обстоят у Киприана дела с Яшмин, и добавил надлежащее резюме в собрание досье, которые он вел на всех, с кем сталкивался, включая официантов, мойщиков окон, крикетных арбитров, иерархов фьючерсов и опционов и даже глав государств — хотя в данном случае знакомство сводилось в основном к рассеянным рукопожатиям на приемах, записи о них гласили: «Не расположен смотреть прямо на человека в официальной обстановке» или «Маленькие руки, свидетельство ранней травмы, ср. с досье Вильгельма II». Данные к этому времени уже занимали несколько комнат, которые он вынужден был снимать для этих целей, а также дополнительные шкафы, кладовки и пароходные кофры, в узком кругу он называл это своей «Картой мира». Белые пятна на этой карте внушали ему тот утонченный ужас, который простителен любому чувствительному географу, он надеялся, что достаточно отважные юные исследователи откликнутся на его предложение и соберут достаточно информации, чтобы уменьшить зияющее белое пятно Незафиксированного до выносимых размеров.

Рэтти по какой-то причине был одним из нынешних фаворитов Ренфрю, они даже то и дело ездили вместе в Ньюмаркет во время скаковых сезонов.

— А я думал, что это я одержим, — дразнился Киприан, когда заставал одиозного Рэтти погруженным в увесистый том правительственных отчетов или пытавшимся с помощью восьми томов болгарско-английского словаря Морса и Васильева разобраться в тонкостях землеотвода в Восточной Румелии после заключения Берлинской конвенции, в частности, во влиянии общинного сельского хозяйства на старинную традицию «задруга».

— Только потому что это была схема, — начинал объяснять себе Рэтти, — с тех пор, как были разрушены старые турецкие чифтлики, скажем, особенно учитывая нарождающийся тренд мобильности в этой системе «градинарски дружины», — пока не заметил взгляд Киприана, — для меня не проблема швырнуть в тебя этот том, Лейтвуд, учитывая твою паутинистую природу, это не причинит вреда ни снаряду, ни цели.

  Ладони вверх, сама невинность.

— Жаль только, что не всегда мои профессора столь требовательны, это избавило бы меня от массы неприятностей.

—  Не все мы — клевреты Ренфрю, видишь ли.

— Почему он так смотрит на Яшмин?

 — Как так? Обычный сексуальный интерес, полагаю, не все в этом учебном заведении должны быть содомитами, прости, не хотел оскорбить твои чувства, я имел в виду пуф, конечно.

—  Нет-нет, здесь что-то другое.

Так и было. Рэтти уже знал в общих чертах о «Карте мира» Ренфрю, но не видел смысла делиться этим с Лейтвудом, который на данном этапе был безнадежно неуязвим для очарования информации и ее пользы. Рэтти не собирался брать ее в оборот, ему скорее нравились Английские Розы, как он полагал, но, учитывая, какая дешевая показуха, уличный мусор и газетные утки ему попадались, у мисс Хафкорт были связи с Востоком, Ренфрю привык к этой фразе, она гарантированно вызывала у него обнадеживающее любопытство.

Семестры скользили друг за другом, Великий пост и Пасха, потом Летние Каникулы. Яшмин вернулась в свою крохотную мансарду на Чанкстон-Кресчент и сразу заметила если не разногласия с И.П.Н.Т, то по крайней мере растущее раздражение из-за того, что к тому времени начала означать их «защита» — неослабный надзор не только со стороны Министерства по делам колоний и бригады с улицы Квин Энн Гейт, но также и менее заметное внимание Охранки, Баллхаусплац и Вильгельмштрассе, из-за которых приходилось периодически посещать Уайтхолл для выполнения изматывающих и бесплодных ритуалов перед мелкими сошками, всегда достаточно блестящими, но иногда не способными даже найти нужное досье. Лью Баснайт был поблизости, но проделки Айкосадиад делали его непредсказуемым в качестве социального компаньона, оставались лишь затянутые, наводненные идиотами летние суаре. Посреди всего этого, как выстрел в саду, из какой-то невидимой луковицы или крохотного зернышка появилось это зеленое ошеломляющее чуть ли не эротическое обаяние увлечения мыслями бывшей геттингенской знаменитости Г. Ф. Б. Римана. Она закрылась в горнице с некоторым количеством математических текстов и начала, подобно многим в ту эпоху, путешествие по рискованной территории дзета-функций Римана и его знаменитой гипотезы, почти случайно добавленной в труд 1859 года, который нужно было увеличить до необходимого объема: гипотеза гласила, что у всех нетривиальных нулей есть вещественная часть, равная половине.

Нэвилл и Найджел провели лето, разрабатывая свою собственную гипотезу о том, что у всех без исключения представителей Китайской расы может возникнуть зависимость от доступа к опиумным препаратам.

— Подождем, пока появится Китаец, — объяснил Найджел, — рано или поздно он приведет нас в опиумный притон, и вуаля.

Они так часто оказывались в Лаймхаусе, что со временем сняли там комнаты.

Киприан с опаской вернулся на место жительства в Найтсбридж, если не в объятия своей семьи. Когда он был юношей, его ввел в мир содомии дядя, с которым он ездил в Париж продавать обои, однажды, чтобы отпраздновать заключение крупной сделки с отелем «Альзас» на Левом Берегу между рю Жакоб и рекой, дядя Гризволд привел мальчика в сугубо мужской бордель.

— Как рыба в воде, — отчитался Гризволд перед отцом Киприана, разочарование которого оказалось направлено не на брата, а на сына.

— Это была проверка характера, — сообщил он сыну. — Ты ее не прошел. Вероятно, Кембридж все-таки как раз для тебя.

Хотя Киприан смутно представлял себе, где живет Яшмин, он не навестил ее тем летом. Вскоре, ко всеобщему облегчению, он сел на согласованный с пароходным расписанием поезд на Континент и провел несколько недель выдающихся излишеств в Берлине.

Бойкой осенью всё восстановилось. Вошли в моду новые цвета нарядов, особенно — Коронационный Красный. Привилегированные дамы появились со стрижками бахромой, словно фабричные девушки. Все разговоры о крикете вертелись вокруг Ранджи и С. Б. Фрая, и, конечно, приближался Австралийский сезон. Студенты инженерного факультета собирались в Нью-Корте для шуточных дуэлей, чтобы выяснить, кто быстрее всех начертит и рассчитает логарифмическую линейку Тавернье-Граве, которую в том сезоне было модно носить в кожаных ножнах, прикрепленных к поясу. Нью-Корт в те дни еще был курортом для непокорных, так что интерес к расчетам вскоре уступал потреблению пива, его нужно было выпить как можно больше и как можно быстрее.

Киприан, отказавшись от веры Высокой церкви своей семьи, странным образом начал замечать, особенно когда на службах в колледже Тринити или Кинг звучали магнификаты, малые славословия и литании заутрених: именно из-за невозможности этого раздрая напыщенных карьеристов и помешанных на иерархии чинуш, зевающих и вертящихся хористов из города и наркотического резонерства можно было надеяться — не столько вопреки, сколько, парадоксальным образом, благодаря этой запутанной паутине человеческих пороков, на явление иррациональной загадки, непостижимого Христа, знающего тайну, когда-то стоявшего на вершине горы Сиона, Христа, победившего смерть. Киприан стоял вечерни в лучах льющегося из окон часовни света и задавал себе вопрос, что происходит с его скептицизмом, который в эти дни редко распространялся на что-то кроме таких действительно ужасных образцов, как «Те Деум» в гимне в честь Парламентских Выборов во Время Англо-бурской Войны авторства Филтема, хотя при написании церковного гимна испортить «Те Деум» практически невозможно, формулы написания псалмов незыблемы, вплоть до нот в конце, но, тем не менее, он был отупляющее затянут, это было спорное нарушение любых законодательных норм об использовании детского труда, не говоря уж о беспощадном хроматизме, который смутил бы даже Рихарда Штрауса, слишком «современный», чтобы сохранить какую-нибудь силу для проникновения и благоговейного оглушения, он был уже известен среди школьников-хористов от Стейндропа до собора Св. Павла как «Нудятина Филтема».

Тем временем Гертон казался Яшмин всё более скучным —здесь была просто эпидемия идиотизма, невозможные правила ношения формы одежды, не говоря уж о еде, которую не улучшал яркий белокурый свет, проникавший в Зал через высокую арку стеклянных панелей в потолке, в лучах этого света купались накрытые столы, скатерти и болтающие девушки. Она всё глубже погружалась в проблему Дзета-функции, она ловила себя на мысли, что думает об этой проблеме, даже когда однокурсник, с которым она встретилась взглядами днем и который прокрался после вечернего отбоя в ее комнату, лежит голый на ее узкой кровати, даже в этот исключительный и невыразимый момент она не могла полностью игнорировать вопрос, словно он шепотом спрашивал ее, почему Риман просто ввел численное значение половины в самом начале, вместо того, чтобы вывести его потом...

 — Конечно, люди могут пожелать строгих доказательств, — писал он, — но я отложил поиски...после нескольких поверхностных тщетных попыток, поскольку они не нужны для достижения первоочередных целей моего исследования.

Но в таком случае не подразумевало ли это...заманчивую возможность...недосягаемую возможность.

  ...и предположим, что в Геттингене, где-то среди его бумаг, в каком-нибудь еще не внесенном в каталог меморандуме, к которому он на самом деле не мог не возвращаться, как любой с тех пор, к раздражающе простым последовательностям Гаусса, расширяющимся в целое «воображаемое» зазеркалье, которое игнорировал даже Рамаджунан здесь в Тринити-Колледже, пока Гарди не указал ему на это — пересмотрел, неким образом заново осветил сцену, что позволило подтвердить догадку столь точно, сколь только можно было пожелать...

  — Послушай, Пинкс, ты не та, за кого себя выдаешь?

 — И где ты, дерзкая девчонка, кажется, не там, где тебе следует быть, нам нужно это всё привести в порядок, не так ли...

Достаточно грубо хватает девушку за белокурые волосы, одним элегантным движением задирая свою ночную рубашку и садясь на дерзкое маленькое личико...

 — Так что прочь в страну кожаных штанов, да? — спросил Киприан, скрывая раздражение. Что бы ни разрешалось в общении между ними, это не включало проявление задетого самолюбия.

 — Конечно, это нечестно с моей стороны, но я на самом деле не знала себя, пока...

  — Боже милостивый, неужели ты извиняешься? С тобой всё в порядке?

— Киприан, я ничего такого не ожидала. Нас прислали сюда, большинство из нас, не так ли, чтобы сплавить, чтобы мы не были обузой: книги, тьюторинг, учеба — это всё несущественно. На самом деле, чтобы что-то зажглось, это...никто мне не поверил бы, если я...ну, один-два мальчика из группы Харди, но, конечно, никто на Чанкстон-Кресчент. Харди знает о нулях æ-функции в общих чертах, но он недостаточно помешан на этом, в то время как Хилберт не думает ни о чем другом, и он в Геттингене, это та одержимость, которая мне необходима, поэтому в Геттинген.

 —Что-то...математическое, — он зажмурился. Она засияла, но потом поняла, о чем он. — Я знал, что однажды пожалею об этом. Никогда не удавалось ничего большего, чем с трудом добиться средних показателей в крикете, ты ведь знаешь...

 — Ты считаешь меня безумной.

  — Почему тебя еще волнует, что...что я думаю?

О, Киприан, он тут же мысленно хлопнул себя по плечу, не надо, не сейчас.

  Сегодня она была терпелива:

 — Что ты думаешь обо мне, Киприан? Этот свет озарил мою сцену, иногда он грозил меня сжечь, он озарил меня как некий высший идеал, beau-idéal...Кто отказался бы хотя бы на мгновение стать более ярким существом...даже если твоя судьба — прах и пепел?

Она накрыла его руку своей, и он почувствовал за ушами и у основания шеи частую деликатную дрожь, которую не мог контролировать.

— Конечно, — он нашел сигарету и зажег ее, замешкавшись, предложил сигарету ей, она взяла и сказала, что отложит на потом. — Ничтожное будущее ожидает тебя, если ты будешь просто валандаться здесь и служить объектом обожания. Я ничего не знаю о Римане, но, по крайней мере, понимаю одержимость. Не так ли.

И всё это время он не мог оторвать взгляд от длинного соблазнительного локона на ее обнаженной шее. Она не смогла бы отрицать, что это, несомненно, было желание, хотя не удивился бы, если довольно специфическое.

Это было бы слишком — ожидать от профессора Рэнфрю, что он не будет вмешиваться, с его-то склонностью совать нос не в свои дела:как только он узнал о близящемся отъезде Яшмин в Геттинген, начал кампанию по завлечению, если не сказать, обольщению — иногда она уж и не знала точно.

 — Это не план убийства, — убедил ее Великий Коген во время одного из ее многочисленных возвращений по Грейт-Истерн на Чанкстон-Кресчент для консультаций. — Это означало бы и его уничтожение. Скорее всего, он хочет, чтобы вы жестоко навредили душевному здоровью его оппонента, Верфнера. Эта профессорская фантазия зародилась, как минимум, во времена Вейерштрасса и Софьи Ковалевской, именно тогда она попала в фольклор академических устремлений. Годы не стерли исходный замысел, оставшийся столь же омерзительным, как прежде.

  Она нахмурилась.

— Вы — барышня видная, ничего не поделать. Когда переселитесь в новое тело, подумайте о чем-нибудь немного менее ярком. Какой-нибудь представитель царства растений — беспроигрышный вариант.

— Вы хотите, чтобы я попыталась переродиться в овощ?

— Ничто в доктрине Пифагора не противоречит этому.

  —Умеете вы ободрить, Великий Коген.

— Всего лишь прошу вас быть осмотрительной. Сколь отчаянно материальны ни были бы эти двое, их преданность не принадлежит физическому миру.

— Они из плоти, но не от мира сего? Как необычно. Как это возможно? Звучит, как математика, но более практическая.

— Кстати, это доставили для вас.

Он вручил ей пакет, который, как оказалось, подвергся какой-то гневной обработке на почте. Она развязала длинную ленту, развязала уже потрепанную оберточную бумагу и достала том ин-фолио в недорогом переплете с четырехцветной хромолитографией, на обложке была изображена молодая женщина в провокационной позе, которую можно увидеть на открытках с морских курортов, она прижала палец к своим пухлым блестящим губам.

— Бесшумное платье Снэззбери, — громко прочла Яшмин. — Работает по принципу интерференции волн, взаимного стирания звуков, ходьба, по сути, циклическое явление, и характерный шелест обычного платья — с легкостью рассчитываемое усложнение лежащей в его основе частоты перемещения... Лишь недавно в научной лаборатории д-ра Снэззбери в Оксфордском университете было совершено открытие о том, что каждый индивидуальный туалет необходимо настраивать на свою собственную волну с помощью определенных структурных корректировок при пошиве...

—Это материализовалось в столовой, — пожал плечами Коген, — или нас топорно заставляют в это поверить. Проделки Рэнфрю. Тухлый фарс как раз в его стиле.

— Здесь записка: «У каждой девушки должно быть такое платье. Никогда не знаешь, когда оно может пригодиться. Ваш заказ утвердили. Приводите своих очаровательных подруг». Адрес, дата и время».

  Она протянула ему лист бумаги.

 — Это может быть опасно.

  Но Яшмин интересовала общая задача.

— Предположим, что характеристика бесшумности имеет смысл только в помещении, но для чего: для незаметности, для размышлений, средство для достижения цели, цели как таковой — при каких обстоятельствах женщина может захотеть, чтобы ее платье не шелестело? Почему бы просто не надеть брюки и рубашку?

— Когда ей необходимо появиться на публике убедительно женственной, — предположил Великий Коген, — в то же время частным образом выполняя тайное задание.

 —  Шпионаж.

Должно быть, ему известно, что вы будете рассказывать нам обо всем.

— Разве?

— Мисс Хафкорт, вы пытаетесь флиртовать со мной? Прекратите. Великие Когены флиртоустойчивы. Часть Клятвы. Признаю, я любопытен, так же, как и вы, без сомнения. Мой совет: запишитесь на примерку и разузнайте, что к чему. Расскажите, о чем сочтете нужным.

На самом деле всё оказалось немного более зловещим. Те, чьей обязанностью было отслеживание новейших изобретений, которые могли бы стать потенциальным оружием, как бы далеко они не находились, и выявление связей с военными и политическими событиями в Европе, наблюдали за продажами Бесшумных Платьев, за последние дни пошедшими в гору, с объяснимой тревогой, составляя пространные отчеты, которые включали всё — от перемещения войск на Балканах до цен на бриллианты в Бельгии.

 — Прекрасно, берем сотню.

  Пауза.

— Потребуется аванс. Вы, джентльмены...это...

 Его взгляд застыл на огромной пачке банкнот, которую эмиссар достал из темного кожаного портфеля с соответствующей тисненой Печатью.

— Этого будет достаточно?

А когда важные персоны покинули помещение:

— Сотня женщин в движении, и все бесшумные? Как долго? Позвольте отнестись к этому скептически. Зеленые, белые и лиловые полоски, полагаю.

—Нет, это не суфражистки. Хотят черный крепон с полушерстяной подкладкой. Понятия не имеем, мы — просто посредники.

Несмотря на это, их голос заметно дрожал от гинекофобии, или боязни женщин, бесшумных женщин в этих абсолютно бесшумных черных платьях, идущих по коридорам, которые, кажется, удаляются от них в бесконечность, вероятно, также боязнь самих этих коридоров без эха, особенно — плохо освещенных...никаких музыкальных фрагментов в отдалении, нет удобства комментирования, их руки не заняты зонтами, веерами, лампами или оружием...следует ли подождать, отступить, в панике развернуться и убежать? Какова тайная цель? И еще более тревожащий вопрос: каковы масштабы официальной поддержки?

Яшмин, Лорелея, Ноэллин и Фауна, решили прогулять учебу в Лондоне под предлогом примерки платьев Снэззбери, их пригласили в ателье, находившееся в мрачном промышленном здании, вероятно, ближе к Чэринг-Кросс-Роуд, чем к Риджент-Стрит, за углом, всегда в тени окружающих высотных зданий.

Вывеска, современным шрифтом напоминавшая вход в Парижское Метро, гласила: «L'ARIMEAUX ET QUEURLIS, TAILLEURS

  POUR DAMES»

 — Вот основные модели... Мадемуазель? Извольте.

По винтообразному пандусу — точную геометрию было сложно вычислить в изощренной структуре тени, частью которой он казался — скользя, спустилась вереница молодых женщин в черном, так бесшумно, что можно было услышать даже их осторожное дыхание, без шляп, без румян, волосы собраны в строгий пучок и заколоты так впритирку, что они могли бы оказаться неоднозначными мальчиками, глаза огромные и загадочные, на губах то, что наш Университет не замечает как «жестокие улыбки», не без элемента эротики.

— Слушайте, — пробормотала Лорелея, слегка дрожа. — Мне понравилась вон та.

—  Одежда или девушка, — поинтересовалась Ноэллин.

— Все они — ничего особенного, — хмыкнула Фауна.

— О, Фауна, ты склонна к резким суждениям. А вон та, они идут почти рядом, всё время бросает на тебя такие пламенные взгляды, разве ты не заметила?

Да, а потом в примерочных оказалось, что эти надменные манекенщицы работали здесь еще и портнихами для подгонки. Яшмин, Фауна, Ноэллин и Лорелея в своих корсетах, чулках и нижнем белье оказались отданы на милость корпорации «Бесшумные платья», которая подкралась к ним с измерительными рулетками и странными чрезмерно большими циркулями, и без преамбул приступила к наиболее интимным измерениям. Протестовать было бесполезно.

—Простите, я действительно знаю свои параметры, и мои бедра, конечно, не столь огромны, как вы тут написали, даже если это в сантиметрах...

 — О, пожалуйста, зачем мои ноги с внутренней стороны, если снаружи длина та же самая...а сейчас вы щекочетесь, ну, может быть, не щекочетесь, но...хм...

Но их истязательницы продолжали свои действия в решительном молчании, обмениваясь многозначительными взглядами, иногда устанавливая зрительный контакт с девушками, что часто вызывало растерянность и румянец, хотя случайному или тайному наблюдателю было бы сложно судить об уровне невинности в комнате.

Яшмин показалось, что секрет платья Снэззбери — в подкладке, можно сказать, в точной микроскопической мелкозернистой структуре саржи, которая после проверки оказалась далека от единообразия переплетения нитей — скорее, достаточно разнородной, от точки к точке на данной поверхности, расширенная матрица, каждый из входов которой — коэффициент, описывающий, что происходит под ткацким станком...эти мысли поглотили ее полностью, потрясение можно было сравнить с пробуждением, она с подругами оказалась на вершине огромного Колеса обозрения на выставке в Эрлс-Корте, триста футов над Лондоном, в кабине размером с городской автобус тридцать или сорок других пассажиров, оказавшихся британскими отдыхающими, все деловито едят сосиски в тесте, морских улиток и пироги со свининой, которые достают из больших плетеных корзин.

— Мы не движемся, —некоторое время спустя пробормотала Фауна.

— Полный оборот занимает двадцать минут, — сообщила Яшмин. — Так что каждая кабина может остановиться на вершине.

—  Да, но наша кабина здесь уже по крайней мере пять минут...

 — Однажды кабина застряла здесь на четыре часа, — объявил человек с явно пригородной наружности. — За причиненное неудобство мои дядя и тетя, тогда встречавшиеся, получили по пятифунтовой банкноте в руки, прямо как в песне, так что, получив кругленькую сумму, они заскочили в первый попавшийся магистрат и сделали дело. Вложили деньги в акции Китайско-Турецкой железной дороги и никогда в этом не раскаивались.

— Не хотите ли кусок заливного угря, — один из искателей приключений размахивал перед лицом Ноэллин куском любимой закуски для пикников.

—Думаю, нет, — ответила она, собиралась добавить: «Вы сумасшедший», но потом вспомнила, где они находятся и как нескоро, похоже, вернутся на земную твердь.

  — Смотрите, вон там Уэст-Хэм!

 — А там Аптон-Лейн!

 — Там несколько парней в бордовом и голубом!

  — Пинают что-то туда-сюда!

После Чикагской выставки 1893 года мир вдруг сошел с ума от крупномасштабного вертикального вращения. Цикл, как размышляла Яшмин, мог лишь казаться обратимым, поскольку, поднимаясь на вершину и опускаясь вниз, объект будет меняться «вечно». Не так ли. После этого она перешла к вопросам арифметических операций над абсолютными значениями чисел и их связи с проблемой Римана, а со временем — к началам системы рулетки, об этом еще узнают ее бывшие домовладельцы и сомелье, и другие носители волчьей лиминальности, она станет воплощением чуда и отчаяния для менеджеров казино по всему Континенту.

Провожать ее на вокзал Ливерпуль-Стрит пришли Киприан, Лорелея, Ноэллин и Фауна, группа по уши влюбленных юношей, которых, кажется, никто не знал, и токсично навязчивый профессор Ренфрю, вручивший ей букет гортензий. Были телеграммы, в том числе одна от Харди, замысловатая до степени нечитабельности, но, оставшись одна, она спрятала ее в надежное место в своем багаже. Гортензии выбросила.

Она собиралась сесть в 8:40 на поезд, согласованный с расписанием пароходов, прибывающий на причал Паркестон в Гарвиче приблизительно в 10:10, а оттуда на пароходе пересечь черное и беспокойное Немецкое море, просыпаясь при каждом сильном ударе волны, подслушивая анонимные онейроидные помехи фрагментарных чужих снов, теряя собственные, забывая всё это при появлении первых безжалостных полос рассвета, когда судно войдет в Хук-ван-Холланд.

 — Слушай, Киприан, ты выглядишь зеленоватым!

—  Не говоря уж о количестве пятен.

— Думаю, я его обниму, чтобы проверить, здоров ли он, — и ряд аналогичных скучных шуток, благодаря Киприану Лорелея, Ноэллин и Фауна таким образом с успехом отвлекались от собственной меланхолии, которая иначе на этом собрании была бы невыносима. Но время отбытия приближалось, словно в соответствии с некой суровой традицией движения, в определенный момент должна была воцариться тишина.

 Киприан ждал ужасного приступа, нутром чувствуя, что больше никогда ее не увидит. Он скрывал свою скорбь достаточно долго, чтобы вернуться в свою комнату и там залиться слезами, так будет продолжаться неопределенное время, если не всегда, он надоест всем в радиусе нескольких миль, толпы цыган будут выжимать носовые платки, что-то такое — но он ждал, сначала ждал ночь, потом день (пока ее поезд пересекал каналы, ехал мимо лесистых склонов и дома умалишенных в Оснабрюке, потом в Ганновере она пересела на поезд в Геттинген), потом ждал еще ночь и день, фактически, ждал долго после того, как она покинула Кембридж, но таких приступов тоски больше не было, и вскоре он понял, что какое-то капризное ответвление Судьбы, ему уже знакомое, не обещавшее, а, скорее, отбиравшее, предлагало ему уверенность в том, что ни с чем из «этого», чем бы это ни предполагалось, нельзя было смиряться.

 Высокий черный корпус судна возвышался над ними, словно памятник опасностям моря, никакой очевидной связи с волнами, весело плескавшимися внизу. Пустые такси выстроились в четыре-пять рядов на причале, водители в блестящих черных цилиндрах ждали, пока толпа закончит махать «счастливого пути» и люди поочередно снова начнут обращать свои взоры к материку, к суше дня, от которого они урвали этот часок.

  —Только начал работать, Кейт, вернусь —ты и заметить не успеешь.

— Последние новости: твой старый приятель Р. Уилшир Вайб был столь добр, что назначил мне прослушивание, я пошла, а сейчас получила повторное приглашение, так что, возможно...

 — Вот это да! Ужасная новость!

   Кэти зарделась:

—  Ну, этот Р. В, он не так уж плох...

— Кэти Макдивотт. Ужасные вещи творятся с нашей молодежью, не так ли...

Но гудок парохода зарычал со всей мочи, прекратив всю предотъездную болтовню на причале.

Кэти подождала отплытия лайнера, а потом вернулась к портовым сложностям. Она представила себе часы среди гигантских управляемых людьми бакенов, судейских суден, речных станций проверки. Ее родители уплыли из Кова, как все остальные, но она родилась позже и никогда не была на море. Если бы они плыли в будущее, к какой-то неведомой форме загробной жизни, каким было бы это путешествие Далли в обратную сторону? Некое освобождение от смерти и приговор вернуться в детство? Она задумчиво вертела зонтик. Несколько таксистов бросали на нее одобрительные взгляды.

Только отплыв достаточно далеко в океан, Эрлис и Далли почувствовали, словно благодаря несоразмерным человеку просторам, на которые они попали, что теперь им разрешено говорить или слушать. Они медленно прогуливались вместе по верхней палубе, рука об руку, порой кивая пассажиркам, чьи шляпы с перьями будоражил морской бриз, избегая стюардов с нагруженными подносами... Дымовая труба вздымалась навстречу ветру, провода антенн пели...

  — Понимаю, это, должно быть, шок.

 —  Ну, и да, и нет. Вероятно, не очень.

— Мерль — всё тот же, знаешь ли.

  — Да. Конечно, это всегда было смешанное удовольствие.

 — А теперь, Далия...

  — А ты, ты говоришь, как он.

  Ее мать минуту помолчала:

—Никогда не знаешь, что произойдет. Я возвращалась с кладбища на Эвклид-Авеню с парой долларов в кармане, подъехал этот Мерль в каком-то безумном старом фургоне, спросил, не хочу ли прокатиться. Словно ждал именно на той стороне улицы, когда я буду проходить мимо.

— Вы неравнодушны к женщинам в трауре? — не удержалась и вслух спросила Эрлис.

—  Почти стемнело, а вы идете пешком. Я имел в виду лишь это.

В воздухе витал запах сырой нефти. Первые велосипедисты лета, в ярких свитерах и кепках, в полосатых носках, шумно проносились с присущим батальону напором по огромной эстакаде на велосипедах «тандем», которые, кажется, стали городской манией того года. Велосипедные колокольчики звенят без перерыва, сосредоточенный хор всех видов рваной гармонии, громкие, как церковные колокола в воскресенье, но, наверное, более мелкой текстуры. Разнорабочие входили и выходили из дверей салуна, а иногда и из окон. Вязы укрывали густой тенью дворы и улицы, раньше здесь были леса вязов, но это по-прежнему были вязы Кливленда, они делали видимым поток бриза, железные перила вокруг вилл богачей, придорожные канавы, полные белого клевера, закат солнца, начинавшийся рано и задержавшийся надолго, он был столь великолепен, что они с Мерлем, не веря своим глазам, посмотрели на него, а потом друг на друга.

— Только взгляни на это! — она указала черным креповым рукавом на Запад.

— Похоже на закаты моего детства.

 — Я помню. Было извержение вулкана, вон там где-то в Ост-Индии, пыль и пепел висели в воздухе, все цвета изменились, это длилось годы.

— Это Кракатау, — кивнула она, словно говоря о каком-то существе из детской сказки.

— Тот корабельный кок, с которым я недолгое время общался, Шорти, он был там, ну, на расстоянии нескольких сотен миль с подветренной стороны, неважно, говорил, что это было похоже на конец света.

— Я думала, что закаты всегда должны быть похожи на этот. И все дети, которых я знала, так думали. Мы думали так некоторое время, пока они не начали снова превращаться в заурядных людей, тогда мы решили, что это — наш недостаток, что-то, связанное со взрослением, возможно, всё остальное должно было исчезнуть так же... к тому времени, когда Берт сделал мне предложение, я не была ни удивлена, ни разочарована тем, насколько мне было всё равно. Наверное, негоже так говорить о покойниках, да?

  — Но ты до сих пор — совсем еще ребенок.

  —Лучше найди себе новые очки, старичок.

 — О, конечно, чувствуй себя настолько старой, насколько захочешь.

Спустя мгновение она села возле него, ее вздымавшийся вдовий наряд был приведен в порядок и открывал аккуратную беременную талию, на которую он сейчас кивнул:

 — Когда она должна появиться на свет?

 — Наверное, приблизительно в январе. Кто сказал, что это девочка?

 — Позвольте взглянуть на вашу руку.

  Она протянула руку ладонью вверх.

 — Да. Девочка, точно. Если ладонью вниз, тогда мальчик.

  — Цыганские разговоры. По виду этого фургона сразу всё ясно.

  — О, посмотрим. Положите сюда немного денег, если хотите.

 — Вы планируете оставаться здесь так долго?

Вот как всё уладилось, быстрее, чем каждый из них в тот момент заметил. Он никогда не спрашивал у нее, что она делала одна на улице в столь странное время, но она, тем не менее, собралась ему рассказать: долги от проигрыша в фараон, лауданум, лауданум с виски и пивом, безнадежные кредиты и еще более безнадежные кредиторы, семья Берта — Сниделлы с Проспект-Авеню, особенно — сестры, ненавидевшие воздух, которым она дышала, список страданий маленького городка, разросшихся до масштабов Кливленда, за годы своих турне Мерль должен был не раз сталкиваться с ними, но благоразумно выслушал все рассказанные ею подробности, чтобы она достаточно успокоилась для того, чтобы не воспринять его предложение превратно.

— Это — не особняк на Эвклид-Авеню, вы уже, вероятно, заметили, но он теплый и прочный, здесь лично мною сконструированный подвес на рессорах, благодаря которому вам будет казаться, что вы едете по облаку.

— Конечно, будучи ангелом, я к этому привыкла.

Но самая яркая часть этого взорвавшегося пламенем неба ее детства была прямо перед ней, ее волосы немного растрепались, и она могла определить по его взгляду достаточно того, что он, должно быть, видел, и оба они замолчали.

Он снимал помещение на Вестсайде. Нагрел для них обоих суп на маленьком примусе, нагревшемся до перерасхода стандартного керосина. После ужина они сидели и смотрели на Равнину, смотрели на реку, в водах которой отражались огни пароходов и газовых ламп, и огни литейных заводов, находившихся на расстоянии многих миль в изгибах и переплетениях Кайахоги.

 — Это словно смотреть вниз в небо, — сказала она, сонная после длинного дня.

 —Тебе лучше немного поспать, — сказал Мерль. — Тебе и твоей подружке внутри.

Он оказался прав насчет фургона. Позднее она вспоминала, что спала там лучше, чем когда-либо прежде, и, наверное, никогда потом. Погода еще была достаточно милосердна и Мерль мог спать снаружи, разложив постельные принадлежности и повесив на бруски водонепроницаемый плащ, хотя в некоторые ночи он шел в город, чтобы достать какие-то адские снадобья, в которых она не разбиралась, и возвращался, когда давно уже светило солнце...когда начала подкрадываться осень, они отправились на юг, через Кентукки в Теннесси, всё время опережая меняющийся год, останавливаясь в городах, о которых она никогда не слышала, всегда у какого-нибудь его знакомого, у какого-нибудь брата-ремесленника, направлявшего его туда, где была работа, это могло быть что угодно от прокладывания кабеля для вагонеток до бурения скважин, вскоре ее успокоила мысль, что даже в трудные времена найдется какая-нибудь работа, она могла сидеть спокойно, просто позволить своим тревогам уйти, посвятить всё свое внимание этому младенцу, который должен был вскоре появиться, однажды она так отчетливо поняла: «Конечно, это будет не просто «девочка», это будешь ты, Далли, я видела тебя во сне еженощно, твое маленькое личико, именно твое личико, и когда ты наконец появилась на свет, я, конечно, узнала тебя, ты была младенцем из тех снов...

  Преувеличенно терпеливо, немного подумав:

 — Да, но там есть еще и вторая часть, при первой возможности ты просто...

— Нет-нет, Далли, я собиралась вернуться и забрать тебя. Я думала, что у меня есть время, но, кажется, Мерль не стал ждать, просто уехал с тобой, ни слова не сказав, куда.

—  Во всем он виноват, хаха.

— Нет, Лука тоже тянул время...приговаривая: «Да, мы могли бы это сделать» вместо «Мы это сделаем», но...

 — О, так это всё — его вина.

  Она стеснительно улыбнулась и покачала головой:

  — Никакой пощады, ни тому, ни другому.

Девушка фальшиво ей улыбнулась, но злости больше не чувствовала, позволив Эрлис выполнить работу по составлению мнения о том, что ее дочь по-прежнему не может ее простить.

— Я не пытаюсь тебя одурачить. Когда появился Лука Зомбини, он был первой настоящей страстью моей жизни, как я могла ответить «нет» на его предложение? С Мерлем — да, у нас бывали мгновения страсти, хотя он, скажу честно, неохотно доказывал свою точку зрения беременной молодой вдове, не столько из учтивости, сколько из-за прошлого опыта — горького, насколько я могу судить.

— Так что вы с Лукой потеряли рассудок в ту же минуту, когда увидели друг друга.

—  И до сих пор теряем, если на то пошло...

 — Что? Вы двое...

— Хмм-хмм-хмм, — пела Эрлис с обезоруживающим проникновенным взглядом, нисходящее минорное трезвучие, более-менее.

— А маленькие дети склонны ставить точку в таких историях, могу поспорить.

 — Очень скоро мы поняли, что в данном случае всё сложилось бы иначе. И я всё больше скучала по тебе, пока годы шли один за другим, все эти братья и сестры, среди которых ты должна была бы находиться, и я боялась...

—  Чего?

— Тебя, Далия. Я бы не выдержала, если бы...

—Бога ради. Что я должна была сделать, выстрелить из пистолета?

— О, дитя мое, — Далли не была готова к заглушенному сопрано, которое услышала и которое, кажется, выдавало, — лучше поздно, чем никогда, подумала Далли, — угрызения совести, возможно, даже скорбь. — Ты ведь знаешь, я дам тебе всё, что ты захочешь, у меня душа не на месте...

 — Я знаю. Но Мерль сказал мне, что я не должна этим пользоваться. Вот почему я собиралась просто заглянуть к вам, поздороваться и дальше идти своей дорогой.

— Конечно. Мстишь мне за то, как я тебя бросила. О, Далли.

Девушка пожала плечами, голова склонена вперед, волосы развеваются и обрамляют щеки:

— В любом случае, всё оказалось совсем иначе.

  — Хуже, чем ты думала.

 — Знаешь, я ожидала...что-то вроде Свенгали? Тип в плаще рядом с тобой, направляет твои жизненные силы в нужное ему русло с помощью своих гипнотических чар и...

— Лука? — Далли знала, что мать любит хихикать, но не любит выставлять себя на посмешище. Прохожие оглядывались и возвращались немного назад, чтобы послушать, в чем дело. Когда Эрлис смогла отдышаться:

—  Теперь я тебя позорю, Далли.

— Я всего лишь хочу сказать: меня очень удивляет, насколько сильно он напоминает мне папу. Мерля.

— Ты можешь называть его «папой», — на щеках румянец, в глазах блеск. — Возможно, я всего лишь старая Эффектная Ассистентка. Так ты думаешь? — навсегда обреченная скитаться из рук одного волшебника в руки другого?

 Время шло к обеду. Отряды персонала ресторана выбегали из корабельной оранжереи с сосудами, в которых красовались гвоздики, чайные розы и коктейль «космо». Стюарды крались по палубам и били в миниатюрные гонги обитыми бархатом молоточками. Ароматы стряпни начали просачиваться сквозь вентиляционные отверстия камбуза. Мать и дочь стояли у перил кормы, обнявшись за талию.

 —  Неплохой здесь закат, — сказала Эрлис.

—  Сносный. Возможно, где-то снова извержение вулкана.

Перед обедом, когда Далли помогала ей уложить волосы, Эрлис между делом поинтересовалась:

— Как насчет того молодого человека, который всё время смотрит на тебя в салоне-ресторане?

  — Когда это было? —мисс Невинная Овечка.

 — Откуда мне знать? Ты уверена, что он пялится не на Бриа?

— Не хочешь выяснить?

  — Зачем? Неделя в этом корыте, а потом всё закончится.

 —  Есть один способ всё выяснить, полагаю.

 Далли изобразила восторг, любуясь лезвием горизонта. Представьте себе, конечно же, ее мать сразу попала в точку. Как она могла его забыть? Когда она, вероятно, начала его забывать? Каверзные вопросы, потому что ей ничего больше не оставалось, как вернуться в бальный зал Р. Уилшира Вайба и вспомнить тот первый судьбоносный взгляд.

   Эрлис сказала:

  — Он из Йеля. Плывет в Германию, чтобы изучать математику.

—  Вот это да, как раз в моем вкусе.

— Он думает, что ты его подкарауливаешь.

— Ох уж эти из Йеля, хорошо им говорить, это они и изобрели подкарауливание, постой-ка, откуда ты знаешь, что он…Мама? Ты обсуждала меня? С каким-то...

  — Эли.

  — Я только начала думать, что могу тебе доверять.

Это было нечто большее, чем желание подразнить. Не так ли? Эрлис скосила на девушку похожий на бусинку удивленный глаз.

Обеденный салон первого класса был полон пальм, папоротников, цветущих деревьев айвы. Хрустальная люстра. Оркестр из двенадцати инструментов играл мотивы из оперетт. Каждый стакан для воды был тщательно настроен на ля 440, бокалы для шампанского — октавой выше. Во время настройки оркестр по традиции подбадривал гостей, чтобы те стучали по краям своих пустых стаканов, так что как раз перед обедом приятная искристая мелодия заполняла пространство и рассыпалась в коридорах.

Четвертый класс был отделен от верхних палуб лишь тончайшими перегородками из рам и стекла, это было длинное и узкое пространство, как пассажирский вагон в поезде, ряды и ряды скамеек, а сверху — вешалки для багажа. Как во всех остальных классах, здесь были стюарды, приносившие одеяла с вплетенной эмблемой «Ступендика», триестский кофе в кружках, газеты на нескольких языках, венскую выпечку, пузыри со льдом для похмельных голов. Группа американских студентов, которую отправили учиться в Европу, ехала в четвертом классе, они регулярно собирались в салоне, где курили сигареты и оскорбляли друг друга, и Кит понял, что предпочитает эту обстановку своим роскошным апартаментам двумя-тремя палубами выше и ближе к дымовым трубам.

Чуть ли не единственным математиком, кроме него, был Рут Табсмит, направлявшийся в Берлинский университет учиться у Фукса, Шварца и легендарного Фробениуса, открывшего формулу симметричных групп, названную его именем, и снискавшего славу лучшего лектора Германии. Рут решил специализироваться в Четырехмерной Геометрии, когда учился у профессора Мэннинга в Университете Брауна. В отличие от кафедры математики Йеля, в Университете Брауна изучали Кватернионы, но, несмотря на несходство стилей, Киту Рут показался веселым парнем, возможно, немного слишком любящем бутылку, и планирующим, как Кит, высадиться в Марселе.

Этим вечером Рут был его гостем в первом классе, и в ту минуту, когда они сели и Рут углубился в карту вин, Кит поймал себя на том, что снова рыщет глазами по салону в поисках той молодой дамы с невероятными рыжими волосами, которая только что вошла с большой компанией итальянских актеров, дети уже начали жонглировать столовым серебром, каким-то образом избегая ранений сияющими лезвиями и зубцами, остальные вертели тарелки на гибких посохах, мода Восточной Индии. Официанты, сомелье и другие работники обеда, далекие от осуждения, на самом деле поощряли, а вскоре начали и аплодировать различным мастерским трюкам, которые, как стало ясно, выполнялись в соответствии с высокими профессиональными стандартами. Ничего не пролилось, не упало и не разбилось, цветы, птицы и серебряные платки возникали из воздуха. Капитан пересел за стол этой семьи, патриарх которой радушно достал из-за уха и вручил ему полный шампанского бокал, в котором еще была пена, а обеденный оркестр начал играть нечто вроде тарантеллы. Молодая дама была здесь, и в то же время — где-то еще. Кит знал, что видел ее где-то. Это был зуд где-то в уголках его памяти. Нет, это было что-то немного более сверхъестественное. Они знали друг друга, словно он когда-то видел ее во сне...

 После обеда, когда джентльмены отдыхали на Сигарной Палубе, Кит пробрался сквозь заграждение Зомбини разного размера, и Эрлис представила его обычным порядком, что спасло Далли от необходимости болтовни. Она была просто счастлива, что ей не нужно начинать тараторить прямо сейчас.

В отличие от обычной Девушки Гибсона, которой очень нравилось отворачивать глаза, не говоря уж про нос, словно она хотела изобразить равнодушие не столько к внешности парня, сколько к его запаху, Далли никогда не знала, как перестать смотреть, даже на человека, к которому испытывала нулевой интерес, но, видит Бог, сейчас был не тот случай.

   Он смотрел на нее, обаятельно щурясь.

— Видела вас прежде, — сказала она, — в резиденции Р. Уилшира Вайба в Гринвич-Виллидж, если не ошибаюсь, один из тех его своеобразных сумеречных приемов?

— Я так и знал, что это было где-то в подобном месте. Вы были там с девушкой в красном платье.

 — Всегда приятно узнать, что ты произвела впечатление. Мою подругу зовут Кэти, немного поздновато вам об этом сообщила, но, думаю, вы можете спрыгнуть с кормы, вплавь вернуться в Нью-Йорк, увидеться с ней...

Кит стоял, слегка притопывая под танцевальную музыку и вежливо моргая.

 — Да, а теперь насчет Йельского университета, позвольте спросить, были еще какие-нибудь Траверсы на вашем курсе?

  — Думаю, только я.

  — У вас случайно нет брата в юго-западном Колорадо, кажется, Фрэнк?

   Он посмотрел на нее не удивленно, а, скорее, настороженно.

  — Вы...откуда-то из тех мест?

— Была проездом, жила там несколько месяцев, по ощущениям — несколько лет, не особо по ним скучаю, а вы?

   Он пожал плечами:

  — Они не скучают по мне.

   Ни один из них не одурачил другого.

  — Как там старина Фрэнк?

— Когда я видела его в последний раз, он направлялся в Теллурид, не уверена, что это была его идея.

   Дружелюбный смешок:

  — Звучит здорово.

  — Он сказал, что мне нужно вас найти.

   Он приподнял невидимую шляпу:

  — Видимо, нашли.

   После этого воцарилось молчание, продолжавшееся слишком долго.

— Достаточно привлекательный, когда не углубляется настолько в размышления.

 — Эээ, мистер Траверс? Сэр? Я могу устроить скандал, если это поможет.

Далли совершила запоздалый беглый ковбойский осмотр, к которому привыкла, его хватило, чтобы заметить, кроме всего прочего, какого приятного голубого оттенка его глаза. Просто чертовы лобелии.

Он оглянулся по сторонам. Семейство Зомбини давно доело ужин и ушло из-за стола. Оркестр вернулся к Виктору Херберту и Вольф-Феррари, и танцоры начали заполнять пространство.

— Идемте.

Он вывел ее на прогулочную палубу освещенного звездами судна «Ступендика», луна светила достаточно ярко, чтобы очертить гигантские контуры облаков, пары любезничали, облокотившись о перила, и не замечали ничего вокруг, в брызгах электрического света из иллюминатора его лицо казалось загадочной кляксой.

 Другой молодой человек, где-нибудь в другом месте и с другими печалями в багаже, мог бы попытаться признаться в любви или хотя бы получить поцелуй. Далли чувствовала себя, как бутылка сельтерской, которую собирались открыть в какой-то водевильной интермедии. Стопроцентно, это не могло быть то, что называют Любовью с Первого Взгляда. Со второго.

— Послушайте. Фрэнк вам много рассказывал о ситуации в семье?

 — Он искал каких-то парней, его и вашего брата, другой, банкомет штоса, был в Теллуриде и уехал, но никто не знал, куда, и Фрэнк очень волновался, потому что кто-то его искал.

  — Ладно. Очень многословно для Фрэнка, думаю, он вам доверял.

Она притворно улыбнулась. Людей, у которых неприятности, она не считала идеальной компанией для послеобеденной беседы, но, если подумать, каких других людей она знала?

 — Я люблю двоих этих болванов, — он шептал всё более страстно, — они — мои братья, они думают, что пытаются меня защитить, но не знают, что я погряз в этом по уши, всё это…, — он обвел рукой судно, оркестр, ночь, — плащ на моей спине, купленный и оплаченный с того же банковского счета, что и...

— Следует ли вам говорить мне это? — с универсальным наивным взглядом широко раскрытых глаз, которому она научилась в Нью-Йорке, когда пыталась придумать, что сказать.

—Вы правы. Наверное, общение слишком серьезное для девушки-подростка...

 — Подростка? — изображая вежливый интерес. — Сколько вам лет, Рувим, чтобы вы могли так называть кого-либо? Удивляюсь, что вас вообще отпустили со двора.

  — О, пусть мой облик не вводит вас в заблуждение, я мудр не по годам.

  — Во всяком случае, промокли точно не по годам.

— Еще двадцать минут назад мне казалось, что я просто раскачиваюсь на волнах в Заливе Лунного света, отдыхая от всего. Потом появились вы и так далее, если здесь какая-то опасность, я не хочу, чтобы вы попали в переделку.

 — Конечно, вы предпочли бы остаться с этим всем наедине. Универсальный ковбой.

  — Вы просто не знаете, мисс. Один неверный шаг — и всё пропало.

  Он на прощание коснулся края воображаемой шляпы и быстро удалился.

 — Тут ничего не остается, кроме как использовать вьющийся посох Луки, —сказала она Эрлис. — Не очень-то он похож на воздыхателя, мама.

 — Ты хочешь сказать — склонен к хандре.

— Я знаю, что, черт возьми, творится с этими людьми, не больше, чем знала в Колорадо. Знаю только, что у них неприятности, и довольно серьезные.

 — Ну, ты, конечно, можешь выведать правду.

  — Я! Ты бросаешь меня в его объятья...

Но Эрлис лишь смеялась и убирала с ее лица длинные волосы, прядь за прядью, кажется, этому занятию не видно было конца, словно ей просто нравилось само это действие, нравилось чувствовать волосы Далли в своих пальцах, как вязать...

Далли сидела в каком-то оцепенении, слушая, не слушая, желая, чтобы это продолжалось вечно, желая оказаться где-то в другом месте...

— Ты — всегда открытие, Далли, — сказала она спустя некоторое время. —Думаю, мне следует всё же поблагодарить Мерля за что-то.

  — Как это?

 — Когда вижу тебя в таком ракурсе.

  Она медленно и задумчиво начала заключать девушку в объятия.

 —  Мы снова попали в волну прилива, да?

  — Думаю, я могу подождать.

  — Жертвы материнства. Думаю, где-то я о них уже слышала.

— Ты просто не в своем уме, — заметила Бриа. — Мне казалось, я это хорошо скрываю.

 — Малость юна для парней из колледжа, тебе не кажется?

Далли посмотрела на свои колени, потом в иллюминатор, потом быстро перевела взгляд на веселое маленькое личико Бриа.

— Я не знаю, что происходит, Бри, я видела его всего лишь один раз на вечеринке в Нью-Йорке, ты там тоже была, фактически, метала ножи, и с тех пор не могла выбросить его из головы, а теперь он здесь снова. Это должно что-то значить, разве нет?

  — Конечно. Это значит, что ты видела его уже два раза.

  — О, Бри, это безнадежно.

 — Послушай меня. Разузнай всё о его друге, такой низкорослый блондин, пьет за обедом неразбавленный виски, но никогда не отключается.

  — Рут Табсмит, только что из Университета Брауна.

 — Что он там делал?

 — Не писатель, это колледж, а он — очередной математический виртуоз.

— Мозги настроены на цифры, пригодится в походе по магазинам, слушай, мой тип парниш.

— Бриа Зомбини, постыдитесь.

 —  Не сейчас. Ты собираешься чинить мне препоны?

— Ха, я поняла. Ты собралась меня сопровождать.

— Скорее, наоборот, я бы сказала.

Начало создаваться впечатление, что они с Китом плыли на разных суднах, на различных версиях «Ступендики», медленно расходясь в разных направлениях, у каждого своя судьба.

  — Вы снова меня игнорируете, — поприветствовала его Далли.

  Не «нас, Зомбини» — сейчас это было в единственном числе.

  Кит долго ее рассматривал.

— Замечтался.

Для многих, вероятно, для большинства из нас путешествие по океану, особенно — с билетом первого класса, занимает высокое место в рейтинге человеческих удовольствий. Но Кит жил на суше всю жизнь, пока не приехал в Нью-Хейвен, где смог созерцать чудеса пролива Лонг-Айленд, ему не доводилось подробно рассматривать воду. Замкнутое пространство, ежедневное повторение одних и тех же лиц, мелкие дрязги: здесь, усиленное недосягаемостью суши, всё это с легкостью создавало чувство злонамеренности, заговора, преследования... Чем дальше они уплывали в океан, чем невидимее становился горизонт, тем меньше Кит был способен, или, если уж на то пошло, тем меньше он хотел сопротивляться принятию необратимой кражи, совершенной в его жизни, великому простому факту отсутствия Вебба.

Он погрузился в молчание и апатию, неисчислимые мгновения были заняты воспоминаниями о пустынном плато, горных вершинах, лугах, где росла Индейская кисть и дикий первоцвет, о реке, вдруг возникающей, если отойти на два шага от дороги, потом он возвращался из этого путешествия в несотворенное на скорости двенадцать узлов. Он не знал точно, что чувствует. Если бы кто-то сказал, что отчаяние, он пожал бы плечами и скрутил сигарету, отрицательно качая головой. Нет. Не совсем.

Да и пароход «Ступендика» оказался не тем, чем казался на первый взгляд. У него было другое имя, тайное имя, которое должно было стать известным миру в надлежащее время, тайная личность, таящаяся в его нынешней структуре, но невидимая для обычных пассажиров. Чем он, фактически, окажется — участником будущей Европейской войны на море, которая обязательно начнется, в этом все были уверены. Одни лайнеры после 1914 года переоборудуют в судна для перевозки войск, другие — в плавучие госпитали. Судьба «Ступендики» — вернуть свою непроявленную сущность в качестве линкора Его Величества «Император Максимилиан», одного из нескольких дредноутов водоизмещением 25 000 тонн, в соответствии с планом Австрийских военно-морских сил, но, как гласит официальная история, они никогда не были построены. Словенское пароходство, которому сейчас принадлежало и которым эксплуатировалось судно, кажется, возникло таинственным образом за один день из ниоткуда. Даже определение состава его совета директоров вызывало оживленные споры в министерствах всей Европы. В судоходных кругах ни о ком из них никто не слышал. Британская морская разведка была сбита с толку. Хотя его паровые котлы, судя по всему, были разработаны по проекту Шульца-Торникрофта, который предпочитали в Австро-Венгрии, двигатели являлись модифицированными сородичами турбин Парсонса, которые в те дни можно было встретить на солидных британских военных суднах, разгонявшихся до скорости двадцати пяти узлов и выше, если того требовали обстоятельства — лишь бы хватало запасов угля.

Рут Табсмит выяснил всё это, рыская в нижних отсеках судна, игнорируя предупреждения на всех основных языках об ужасной судьбе, ожидающей нарушителя.

Он нашел будущие патронные кладовые и огромные зарядные погреба по всей длине от носа к корме, не говоря уж о расположенных симметрично по всему судну несколькими палубами выше очень странных круглых каютах, которые, кажется, предназначались для пушечных турелей — в данный момент они были спрятаны прямо под верхней палубой, но в случае необходимости их поднимали гидравликой на крейсерскую высоту, и их двенадцатидюймовые стволы, хранившиеся глубоко внизу, поднимали на грузоподъемнике и устанавливали за несколько минут.

Под шелтердеком оказался тайный погреб, заполненный торпедами. Средние палубы были спроектированы таким образом, чтобы загибаться вверх и в других замысловато створчатых направлениях, после чего превращались в броневую защиту и эскарповую галерею для орудий меньшего калибра. В то же время «Ступендика» каким-то образом могла сложиться, теряя верхние палубы, в классический линкор, пока судно сгибалось на волнах на необходимую высоту надводного борта, широкое и низкое, напрашивающееся на драку. Палубные матросы активно сверлили отверстия для быстрого переоборудования палуб, скакали по леерам, когда получали приказ, ловко, как воздушные акробаты, начали быстро разрисовывать борта судна в «слепящий» камуфляж моря, неба и грозовых облаков, рисовали обманные двугранные углы двух оттенков, похожие на нос корабля, или бегали под углами, почти равными углам волн, иногда исчезали и возникали из невидимости, подобно узорам, сплетаемым и расплетаемым из хаоса пенистых гребней волн.

 —Там что-то есть снаружи, Фенгсли, я чувствую.

  — Не обращайте внимания, сэр...

  — О? А что тогда вот это, черт возьми?

 — А. Судя по всему, фактически торпеда, и направляется прямо в среднюю часть.

— Я вижу, идиот, я знаю, как выглядит торпеда..., — и на этом интересный обмен мнениями резко обрывается.

Пока Кит и Рут спускались по лестницам в машинные отделения «Ступендики» они выяснили, что судно глубже, чем им казалось, и намного менее горизонтально расположенное. Лица оборачивались, чтобы посмотреть на них. Глаза, яркие, как пламя в печах, моргали. Когда парни спустились ниже ватерлинии, с них пот уже лил ручьями. У основания судна везли по палубе груженные углем тележки, уголь сваливали возле котлов. Пульсирующий свет Ада освещал закопченные тела кочегаров при каждом открытии шуровочного отверстия.

До того Руту удалось выяснить, что пассажирский лайнер «Ступендика», это миролюбивое воплощение высокобуржуазной роскоши, построили в Триесте, на Арсенале «Австрийского Ллойда». В то же время, параллельно, также в Триесте, на соседнем «Стабилименто Текнико», австрийский флот, по-видимому, строил свой дредноут «Император Максимилиан».

В какой-то точке графика постройки два проекта...источникам Рута было сложно выразить эту идею...слились воедино. Как? По чьемуприказу? Никто не мог сказать ничего определенного, но в один прекрасный день они превратились в один корабль. Но на чьей верфи? Разные свидетели вспоминали разные верфи, другие клялись, что судно больше не находилось «внутри», просто появилось вдруг одним прекрасным утром из Промонторио, только что после крещения глухой ночи, ни одной души не видно на борту, безмолвное, высокое, окруженное туманом какого-то неправильного света.

— Похоже на начало морской байки, — высказал мнение американский кочегар О. И. С. Бодайн, облокотившись о шпангоут и попивая ужасное квасное картофельное пюре в качестве прелюдии к смене вахты и отходу ко сну.

—Четыре шахты, видишь ли. Даже «Мавритании» прекрасно хватает трех. Это планировка не гражданского судна. Это турбины переднего хода. Ой, а вот идет Герхардт, Zu befehl, Herr Hauptheitzer, к вашим услугам, герр Гауптхетцер!

 Старший кочегар разразился чередой эффектных ругательств.

— Легко выходит из себя, — сообщил по секрету О. И. С. — Ужасный язык у этого человека. Только что решил, что телеграф выглядит так, словно собирается двигаться. Можете вообразить, что с ним творится, когда телеграф действительно движется. Но мы должны всегда искать в каждом человеке что-то хорошее.

  — Так что в глубине души он — порядочный человек.

 —  Черта с два, ему только дай волю. На берегу он даже еще хуже.

 Как снег на голову, словно целая Бригада Кочегаров начала биться в жестоких конвульсиях. Телеграф на капитанском мостике начал благовестить, словно все соборы Ада в особо важный приходский праздник. Турбины переднего хода были выключены, давление масла и пара начало расти, Обергауптхетцер, достав откуда-то восьмизарядный пистолет Манлихера, начал угрожающе им размахивать перед манометрами, очень раздраженный, словно собирался по ним стрелять, если показания приборов будут неправильными. Крики «Dampf mehr! (Добавить пара!)» доносились с нескольких направлений. Кит оглядывался по сторонам в поисках ближайшей лестницы на свежий воздух, но вокруг царило смешение языков. Его голова попала в тиски огромного битумного рычага, который быстро тащил его вперед сквозь жестокие спазмы света и богомерзкий стальной лязг к угольной яме в боковой части корабля, из которой мужчины загружали уголь на платформы и отвозили к котельной топке.

 — Конечно, — пробормотал Кит, — всё, что тебе нужно было сделать — просто спросить.

Это путешествие, казалось, длится часами — его мотало туда-сюда, постепенно он потерял рубашку и майку, его оскорбляли языки, на которых он не говорил, но которые понимал. Всё болело. Ему казалось, что он мог частично утратить слух.

 На средней палубе, кажется, разверзлись врата Ада. Словно синтонические радиограммы, путешествия сквозь Эфир могли подвергаться воздействиям, о которых мы по-прежнему ничего не знаем, благодаря неестественно зыбкому качеству нынешней «реальности» радиоприёмники в корабельной комнате Маркони собирали поток сообщений откуда-то не из «этого» мира, скорее — из его побочного континуума... где-то в середине дня «Ступендика» получила зашифрованное сообщение о том, что Британские и Немецкие ударные группы заняли позиции на Марроканском берегу и что состояние общеевропейской войны считается вступившим в силу.

Взволнованные голоса из дотоле незаметных рупоров начали призывать экипаж к полной боевой готовности. Задействовали гидравлику, целые палубы начали тяжеловесно скользить, складываться и вращаться, пассажиры оказывались на пути у этих гулко визжащих стальных метаморфоз, часто — с летальным исходом. Колокола, гонги, свистки подвесных люлек и паровые сирены добавляли свою лепту в эту какофонию. Стюарды сбросили белые ливреи, под которыми оказалась темно-синяя форма морского флота Австро-Венгрии, и начали выкрикивать приказы гражданским, которые несколько минут назад приказывали им, теперь они по большей части блуждали на переходных мостиках, дезориентированные и крайне испуганные. «Право на борт! —кричал Капитан, и по всему огромному судну, когда штурвал отреагировал на приказ и корабль резко накренился, приблизившись к своему проектному максимуму в девять градусов, возникли сотни маленьких неудобств, например, флаконы духов соскользнули с туалетных столиков, фужеры в обеденном зале опрокинулись и замочили льняные скатерти, партнеров в танце, которые предпочли бы сохранять надлежащую дистанцию, толкнуло друг к другу, что вызвало травмы стоп и повреждения платьев от кутюр, разнообразные предметы в помещениях для экипажа выпали из швеллеров, которые служили полками, с верхних полок полился ливень трубок, кисетов, игральных карт, карманных фляг, вульгарных сувениров из экзотических портов назначения, всё это то и дело падало на головы офицеров: «Полный вперед!», забытые кофейные чашки вновь появлялись лишь для того, чтобы разбиться на забытых кофейных столиках, забытые сэндвичи и выпечка, к которой энтропия была, как правило, немилосердна, заявляла о себе среди разноязычных выражений отвращения, облаков пыли и сажи, спускавшихся сверху по всему судну, и популяция тараканов — новорожденные, куколки и седые ветераны, вообразив какую-то всемирную катастрофу, бегали всюду, куда могли добраться, на максимально доступной скорости, учитывая общую суматоху.

Далли скатилась со своей койки на палубу, а через секунду то же самое произошло и с Бриа, которая приземлилась поверх нее с криком «Porca miseria! Что творится?».

   Вбежала Сисси.

  — Это, должно быть, Поп, снова умом тронулся!

—  Конечно, спиши всё на фокусника, — заметил старший Зомбини, который стоял, задрапировавшись, в дверном проеме, — это старый Эффект Лайнера-Линкора. Тут со всеми всё в порядке?

   Странно, Далли волновалась о Ките.

Сделав несколько сумасшедших кругов на одном компактном пространстве на безумной скорости, судно, словно взяв себя в руки, наконец замедлило ход, легко вернулось в вертикальное положение и взяло устойчивый новый курс зюйд-ост-тень-оста. Благодаря огромному магнитному компасу, вмонтированному в стену зала для развлечения пассажиров, о изменении направления вскоре узнали все.

 — Куда же, черт возьми, мы плывем? — карманные атласы достали из карманов. — Посмотрим, если мы повернули здесь...

 Оказалось, что ближайшая к ним суша — Марокко.

В машинно-котельных отделениях всё медленно возвращалось в норму, что бы это здесь ни значило. Телеграф смягчил свои требования к скорости, всем велели, по крайней мере, воздержаться от полной боевой готовности, левый и правый борт вернулись на место. Снова мир.

Когда оскорбления переключились на другие цели и Кит достиг определенного уровня невидимости:

— Ну, всё это было очень познавательно, — заявил он, — думаю, теперь я вернусь в свою каюту, спасибо за всё, особенно — вам, Старший Обергауптхетцер, там...

—  Нет, мистер. Нет-нет, он не понимает: больше нет кают, это больше не «Ступендика». То восхитительное судно уплыло навстречу своей судьбе. На верхних палубах вы теперь найдете только дредноут Его Величества «Император Максимилиан». Действительно, некоторое время у этих суден было общее моторное отделение. «Более глубокий уровень», решающий проблему двойственности. В некотором роде китайская ситуация, nicht wahr, не так ли?

Сначала Кит воспринял всё это как розыгрыш Бригады Кочегаров, и как можно быстрее прокрался вверх по лестнице, чтобы посмотреть. У люка стояли морские дозорные с винтовками Манлихера.

 — Я пассажир, — начал протестовать Кит. — Я из Америки.

  — Я слышал. А я из Граца. Возвращайтесь обратно.

Он пробовал другие лестницы, другие люки. Карабкался по вентиляционным шахтам и прятался в прачечных, но всё это помогало не больше пяти минут в беспощадном сером военном мире, лишенном гражданских благ: никаких женщин, цветочных композиций, эстрадных оркестров, высокой кухни, хотя он был благодарен за несколько вдохов свежего воздуха полной грудью.

 — Нет-нет, трюмный краб, это не для таких, как ты, возвращайся в свои глубины сейчас же.

 Кит получил койку в кубрике, в тесном изгибе эркера, и О. И. С. Бодайн пришел убедиться, что всё нормально. Он превратился в Призрака Нижних Палуб, изучил все места, в которых можно спрятаться, когда кто-то спускался с верхних палуб, а в остальное время регулярно отрабатывал смены кочегаром.

 Для Тевтонца высокого ранга Капитан этого судна оказался на удивление нерешительным, меняя свои решения каждые пять минут. Несколько дней дредноут Его Величества «Император Максимилиан» пытался найти берег, сначала плыл на север, потом — снова на юг, туда-сюда, всё в большем отчаянии, словно пытаясь найти эпическое морское сражение, которое, как думал Капитан, происходило прямо сейчас... Хотя первым портом захода был объявлен Танжер, в то время, по информации «матросского телеграфа», находившийся под контролем мастного военного диктатора Мулай Ахмеда ер-Расули, Капитан решил вместо этого причалить дальше к югу, в жемчужине Железного берега — Агадире.

Кит выяснил причину этого решения, когда заметил стопку использованных тарелок и блюд из обеденного зала первого класса у двери одного из пустых угольных бункеров. Из любопытства он заглянул в бункер и, к своему удивлению, увидел группу спрятавшихся людей, которые жили там всё это время, большинство из них говорило на немецком. Кажется, их должны были внедрить на побережье Атлантического океана в качестве «колонистов», чье присутствие затем должно оправдать интерес Германии к этой территории. Из дипломатических соображений их изолировали в машинном отделении, об этом знал только Капитан, среди его приказов были зашифрованы несколько пунктов относительно их размещения в качестве теневых колонистов по требованию, ведущих подсобное хозяйство на территории, малоперспективной для земледелия, побережье было столь же предоставлено воле ветра, сколь внутренние районы находились во власти племени Су, в целом не расположенного к Европейцам. Фактически побережье было закрыто для всей иностранной торговли эдиктом молодого султана Абдул Азиза, несмотря на это, Франция, Испания и Англия заключили сделку, в соответствии с которой Франция получила право «мирного проникновения» в любой другой регион Марокко.

Там, как сон среди безжалостного марша валов, колонистам начало казаться, что они видят на горизонте, даже чувствуют на ветру запах сказочных Канар, которые вскоре стали воплощать их единственную надежду на освобождение. Многие сошли с ума, сели в маленькие лодки или просто вплавь ринулись на запад, и больше о них никто не слышал.

— Что произошло? Мы уснули в Любеке, а проснулись здесь.

—  Я направляюсь в Геттинген, — сказал Кит, — если могу отвезти какие-то ваши сообщения, я с удовольствием.

 — Насколько высоки твои шансы туда добраться, если ты прячешься здесь, как мы?

 — Временная задержка, — пробормотал Кит.

 Городские жители, торговцы Су, Берберы из долины, купцы с караванами с гор и из пустыни забросили свои мелочи повседневного бизнеса, стояли на берегу и глазели, не зная точно, угрожает ли им опасность. Мало кто когда-нибудь здесь видел судно, размерами превышавшее рыбацкий баркас, остальные проплывали тенями где-то далеко в море, их размеры были нечеткими. Козлы-древолазы, сидевшие в ветвях аргании, приостановили объедание фруктов, похожих на оливки, чтобы внимательно рассмотреть металлического гостя. Музыканты Гнауа начали вызывать mlouk gnaoui, обращаясь к привратнику Высших Черных с просьбой открыть двери добра и зла. Все согласились, что судно, должно быть, приплыло откуда-то из очень далеких мест, предположение, что оно происходит из одной из «Великих Держав», мало прояснило ситуацию, поскольку данное словосочетание на этом изолированном побережье включало в себя возможности вне пределов земной географии.

Ослепительно белые стены города предоставили себя на обозрение высокому дрейфующему надменно и без прикрас за пределами повседневной размеренности, отбрасывая заостренные тени сквозь дым труб и пламени, второпях разведенного на берегу, судну, из дружелюбия или страха — непонятно...

 Будто снова воплотившись из какого-то промежуточного состояния бардо, однажды безлунной ночью гражданские пассажиры, включая Кита, выскользнули по одному из отверстия в борту «Императора Максимилиана», изначально предназначенного для запуска мини-субмарин, и их тайно выстроили в ряд на берегу, после чего дредноут уплыл обратно в море. Кит, не уверенный, что у него есть будущее во флоте Габсбургов, решил высадиться на берег здесь, быстро нашел себе комнату между портом и дорогой на Могадор, и начал зависать в прибрежном баре «Тавил Балак».

— Мы тут в городе довольно-таки космополитичны, — говорил бармен Рахман, — но тебе лучше не заходить слишком глубоко в долину.

Однажды ночью появился рыбак из парового траулера, независимо шедшего из Остенде, «Фомальгаут», несколько членов экипажа спрыгнули на берег в Танжере.

  — У нас нехватка рабочих рук, — сказал Киту шкипер. — Ты нанят.

Остаток вечера прошел как в тумане. Кит помнил, что вступил в дискуссию о проблеме двух «Ступендик» с Моисеем, местным еврейским мистиком.

— На самом деле это привычно для здешних мест. Иона — классический случай. Вспомни, что он плыл в Фарсис, порт которого находится на расстоянии пятисот миль отсюда на север, сейчас он называется Кадис, одно из альтернативных названий — Агадир. Но в этом Агадире принято считать, что Иона сошел на берег на юге отсюда, в Массе. Там есть мечеть в честь этого события.

— Два Агадира, — сказал сбитый с толку Кит. — Он вышел на берег из Атлантического океана? В двух городах одновременно, на расстоянии пятисот миль?

 — Словно Гибралтарский пролив действовал, как некая метафизическая точка пересечения между мирами. В те дни пройти сквозь эту узкую апертуру в необъятные непредсказуемые пространства Океана значило выйти за пределы известного мира, и, может быть, это условность —пребывание в одном месте в один момент времени... Во время перехода не выбрало ли судно сразу два пути? Не веял ли ветер сразу в двух направлениях? Или это огромная рыба владела силой билокации? Две рыбы, два Ионы, два Агадира?

—   Этот дым, который я тут вдыхаю, — спросил Кит, — это не...хм, гашиш?

— Никогда не слышал об этом веществе, — благочестивый старец казался оскорбленным.

 В заведении было темно. Словно меньше было необходимости в обычных источниках света, одна лампа чадила зловонным бараньим жиром. В квартале Касба люди пением вводили себя в транс. Где-то на улице музыканты Гнауа играли на лютнях, задавая ритм металлической ручной перкуссией, видимые лишь тем, для кого играли.

Они покинули бухту Агадира, обогнули Игир Уфрани, когда солнечный свет лишь коснулся горных вершин, и наметили курс к северо-востоку на Ла-Манш, с берега их больше не было видно из-за дыма. Кроме местной марокканской рыбы, селедки Могадора, alimzah и tasargelt, по мере продвижения на север их улов становился всё хуже, в чем экипаж винил присутствие Кита, пока вдруг однажды утром в Бискайском заливе «Фомальгаут» не наткнулся на огромную стаю рыб нескольких видов, столь непомерно избыточную, что она стала серьезным испытанием для верпов и лебедок.

— Это однажды должно было случиться, — предположил шкипер. — Чертов Иона наоборот — вот это что.

 Действительно, несколько видов рыб, казалось, сверкали динамическим серебряным блеском, расплескавшимся в тралах и обильно переливавшимся на палубу каждый раз, когда кутки сетей были развязаны. Кита задействовали для сортировки улова, сначала ему доверили только отделять промысловую рыбу от мусора, но вскоре он начал различать тончайшие нюансы палтуса и камбалы, трески и мерлузы, морского языка, косорота и леща.

 Как только трал правого борта опустел, они снова зашли в порт. Кажется, конца-края не было видно этой размером с континент стае, в которую они вошли. Кит заметил, что теперь на него бросают даже еще более странные взгляды, чем раньше.

Это продолжалось день, а потом ночь, пока на борту совсем не осталось места, хотя бы для одной сардины, и они вернулись в Остенде, вошли в Стакетсел и поплыли вниз по каналу, фальшборты находились вровень с поверхностью воды. Рыба заполняла кладовые под ахтерпиком и тросовые кладовые, рыба высыпалась из иллюминаторов и плюхалась на морские карты, спустя несколько часов члены экипажа находили рыбу в своих карманах, не говоря уж о

—  О, пардон, mon chou, это не то, что ты думаешь...

Тем временем, оставив своего военного двойника блуждать в туманах, «Ступендика» продолжила свое гражданское путешествие.

   Бриа пыталась поднять настроение Далли:

  — Эй, ты ведь знаешь, что говорят о романах на борту судна.

  — А это был он?

 — Тебе лучше знать, ты — искательница приключений.

  — Что насчет его друга?

— Старомодный Рути? Я у него уже спрашивала, он сказал, что они разошлись в машинном помещении, и с тех пор никто Кита не видел.

Что за безумием было в это ввязаться? Далли обыскала всю «Ступендику» от лунной палубы до кубрика, расспрашивая пассажиров, стюардов, кочегаров, членов палубной команды, офицеров, не видели ли они Кита. Никаких результатов. За обедом она потребовала объяснений у Капитана.

 — Он мог сойти на берег в Агадире, но я отправлю радиограмму, — пообещал Капитан.

Конечно. Единственное, на что она сейчас надеялась — что чертов ненадежный студент Йеля не свалился за борт. Она находила наименее людные помещения судна и лежала в шезлонге, всматриваясь в волны, которые любезно темнели, осторожные, крутобокие, с белыми барашками, потом небо затягивало тучами и шторм швырял их на судно с правого крамбола.

В Гибралтаре судно, кажется, приостановилось, словно ожидая разрешения. Она представила, что пассажирам разрешили ненадолго сойти на берег, и она ночью с какой-то неприступной скалы, с грозовых высот смотрит в безжалостные черные воды Атлантики. Где угораздило Кита пропасть? На мгновение она увидела его силуэт где-то далеко внизу, у подножия крутой скалы, кажется, он тащил маленькую ненадежную лодчонку вперед на серые просторы, собираясь пуститься в какое-то невозможное путешествие...

«Ступендика» продолжала плыть дальше, держась возле Средиземноморского побережья, плывя от одного порта к другому, мимо домов и бледных утесов, с которых разлеталась листва, их жители были заняты своей жизнью на крутых улочках городов, маленькие такелажники-латиняне сновали вокруг, как мотыльки.

Эрлис тактично держалась на расстоянии, не собираясь разбивать молотком эту романтическую помеху Далли, особенно поскольку никто, кажется, не знал определенно, насколько важно это может быть. Далли надеялась, что Бриа переживет это первой, с той лишь разницей, что как-то тихо и без особых усилий, как могла видеть ее мать, Бриа избегала любых разумных советов, которые она когда-либо ей давала, играя не только Рут Табсмит, но и, достаточно долгое время, пассажирку четвертого класса, чувствуя себя там, как рыба в декоративном пруду.

Словно она ненадолго покинула свою жизнь и получила способность путешествовать параллельным курсом, достаточно «близко», чтобы наблюдать за тем, как она это делает, Далли открыла альтернативный способ путешествия по земле, от порта к порту, быстрее, чем плыло судно... Казалось, она несется немного выше уровня земли, сквозь благоуханные сумерки позднего лета, параллельно курсу корабля...наверное, то и дело среди песчаных холмов, кустарника и невысоких бетонных стен она мельком замечала «Ступендику», на полном ходу идущую вдоль бесконечного побережья, упрямую и неповоротливую, все ее детали, створки и уступы были неяркого серого цвета, словно тело мухи, видимое сквозь ее крылья...настала ночь, и судно обогнало ее, незаметно подкравшись сзади...Она вернулась в шезлонг, запыхавшись и вспотев, взволнованная без причины, словно только что избежала какой-то организованной угрозы ее безопасности.

Они остановились в Венеции в тумане посреди ночи, чтобы осуществить какую-то краткую призрачную операцию. Далли проснулась, выглянула из иллюминатора и увидела флотилию черных гондол, на каждой по фонарю, в каждой один пассажир, закутавшийся в плащ, все они стояли прочно, всматриваясь вперед во что-то, что, кажется, понимали лишь они. Это Венеция? Она помнила, что мысленно задала себе этот вопрос, потом снова уснула. Утром они наконец вошли в порт приписки «Ступендики», Триест. Толпы людей вышли на Пьяцца-Гранде, чтобы поприветствовать судно. Дамы в огромных шляпах об руку с офицерами австро-венгерской армии в сине-пурпурно-золотом прогуливались по Рива со всей уверенностью мечты. Военный оркестр играл попурри из произведений Верди, Денца и местного любимца Антонио Смарелья.

Далли позволила, чтобы ее мягко смело на берег в суматохе высадки. У нее было чувство, словно она замерла. Она никогда не слышала об этом месте. На время она забыла о Ките, где она?

Сопровождаемый двусмысленными взглядами членов экипажа «Фомальгаута», Кит забрал свою зарплату в Остенде, пошатываясь, сошел на Пристань Рыбаков, сел в электрический трамвай и приехал к самой гостинице «Континенталь», где, как ему почему-то казалась, его ожидала забронированная на его имя комната.

Но там о нем не слышали. Приняв это близко к сердцу, он собирался апеллировать к фамилии Вайба, но увидел себя в одном из зеркал холла в золотой раме, и здравомыслие возобладало. Японский городовой! Он был похож на мусор, выброшенный на берег. И несло от него так же, если подумать. Он снова вышел на улицу, сел в другой трамвай, который вез его по городу вдоль бульвара ван Изегейма, потом несколько раз свернул налево и снова направился к Бухте. Толпы народу, которые он видел, были гораздо более благопристойны, чем он. На Пристани Императора, почти там, откуда он начал свой путь, Кит не придумал ничего лучше, как зайти в маленькое бистро, сесть в углу с кружкой пива за двенадцать сантимов и обдумать ситуацию. У него было достаточно денег, чтобы остановиться где-то хотя бы на ночь, прежде чем он придумает, как добраться в Гёттинген.

Его размышления прервала острая дискуссия в углу, в неопрятной, действительно сомнительной группе разных возрастов и национальностей, их единственным общим языком, который узнал Кит, оказался язык Кватернионов, хотя он не мог вспомнить, чтобы видел когда-нибудь прежде такую большую секту в полной боевой готовности. Еще более странным было то, что теперь он был уверен: они, кажется, узнали его, нет, не было обмена всеми этими масонскими знаками и отзывами, но, тем не менее:

— Сюда, кельнер! Полпинты «Ламбика» вон тому корешу с водорослями на костюме, — крикнул веселый безумный субъект в поношенной шляпе, выглядевший так, словно нашел ее на берегу.

Кит продемонстрировал то, что, как он надеялся, было универсальным знаком нехватки средств, вывернув воображаемую пару карманов брюк и пожав плечами в качестве извинения.

— Не волнуйся, на этой неделе всё за счет кафедры математики Тринити-Колледжа, они — просто волшебники в решении бикватернионных уравнений, но покажи им счет к оплате, и, к нашему счастью, их разум выключается.

 Он представился как Барри Небьюлай из Дублинского университета, для него нашли место, и Кит присоединился к многоязычной банде.

 Всю прошлую и эту неделю Кватернионисты собирались в Остенде для проведения одного из своих кочующих Всемирных Конвентов. После трансатлантических размолвок 90-х, известных как Кватернионные Войны — Киту было известно, что Йель, будучи домом Гиббсовых Векторов, выступал главной воюющей стороной — истинные Кватернионисты если не были повержены сразу, в лучшем случае привыкали чувствовать себя не имеющими значения, в эти дни они скитались по миру, рассеялись под желтыми небесами Тасмании, блуждали в Американской пустыне, взбирались на Альпийские пустоши Швейцарии, собирались тайком в приграничных отелях, на ланчи в арендованных кабинетах, в холлах гостиниц, поверхности которых варьировались в своей роскоши от французского бархата до местного камня, отражая стройное эхо, на них с подозрением смотрели официанты, вносившие и достававшие из огромных котлов легированной стали выращенные на местных грядках овощи, названия которых не сразу приходили на ум, или части животных, скрытые под густыми соусами, особенно здесь, в Бельгии, это была форма майонеза — их цветовая гамма варьировалась от индиго до цвета воды, часто они были действительно весьма яркими...да, но какой выбор оставался, если он вообще был? Упорно придерживаясь теории электромагнитных волн в человеческих отношениях, приверженцы функции Гамильтона впали в ересь, теперь они воплощали в глазах официальной научной религии бунтарскую, действительно еретическую веру, для которой опала и изгнание были слишком мягким наказанием.

— «Гранд Отель де ля Нувель Диг» притаился на задворках Бульвара ван Изегейм, вдали от дамбы, в честь которой его назвали, привлекая главным образом людей бережливых, включая обычный ассортимент внесезонных туристов, беглецов, пенсионеров, отвергнутых любовников, воображавших, что нашли прихожую смерти. На самом деле отель мало соответствовал тому, чем казался. Комнаты были без зазрений совести уставлены безделушками из фальшивого бамбука, вырезанными из сосны и раскрашенными в экзотические цвета, например, оранжево-красный, столешницы из дешевого, вероятно, искусственного мрамора. В попытке отразить все характерные черты Бельгийского Арт Нуво во всей его современности гибридные мотивы женщин/животных использовали в оформлении раковин и ванн, покрывал, штор и абажуров.

   Кит осмотрелся:

  — Шикарно.

— В такое время, — сказал Барри Небьюлай, — никто не проверяет очень строго, кто там является или нет зарегистрированным гостем. Ты — не единственный, кто переночует здесь бесплатно.

Кит, решив попытаться выиграть в Казино сумму, достаточную для поездки в Геттинген, сейчас оказался спящим в углу среди кучи мусора Кватернионистов рядом с постоянно меняющимся контингентом беглецов, имена которых, если он вообще слышал, тут же забывал.

Оказалось, что вниз по коридору живет ячейка бельгийских нигилистов — Эжени, Фату, Дени и Поликарп, они называли свою организацию «Молодое Конго», эти люди испытывали неослабевающий интерес к милиции «Гард Сивик», а также к тем парням из французского Второго Бюро, которые регулярно посещали Брюссель. Когда бы Кит ни встречал кого-то из этих молодых людей — кажется, чаще, чем это можно было бы объяснить случайностью, всегда было мгновение напряженного узнавания, словно он когда-то каким-то образом действительно принадлежал к маленькой фаланге, а потом что-то произошло, что-то слишком ужасное, чтобы об этом помнить, столь же фатальное, как судьба «Ступендики», после чего всё, вместе с памятью, головокружительно исчезло, упало не просто вниз, а еще и вдоль других пространственно-временных осей. Потом с ним такое происходило часто. Это, конечно, было освобождение — ничто не давило на него в данный момент, кроме одежды, и, хотя было почти возможно убедить себя, что он избежал проклятия Вайба и теперь начал новую жизнь с нуля, условия невесомости, к которым он пришел кружными путями, могли оказаться опасными в любой момент. Когда он хорошенько рассмотрел «Диг» — высота двадцать пять футов, фасад, как у модных отелей, с противоположной его стороны море, давит, возвышается над городом, он невольно представлял себе мыслящую силу, которая ищет слабую точку, чтобы затмить променад, смести и уничтожить Остенде.

— Так что черные орды Конго, — размышлял Поликарп. — Бельгийцы со своей нидерландской нейропатией представляют, что эти орды непрестанно разбухают, тихо поднимаются, всё выше, за какой-то стеной силы и смерти, и никто не знает, как достаточно укрепить эту стену, чтобы они не поглотили всё...

— Их незаслуженные страдания, — предположил Дени, — их моральное превосходство.

 — Едва ли. Они — столь же дикие вырожденцы, как Европейцы. Но это не объяснить и простым количеством, поскольку здесь наивысшая плотность населения, в этом отношении никого здесь не застигнуть врасплох. Нет, мы сами создаем это, думаю, проецируем из общего сознания, липкой тины галлюцинаций, которые всё время наносит на карту неусыпный и неумолимый ад нашего владычества в том регионе. Каждый раз, когда солдат армии «Форс Публик» бьет рабочего с завода резины или просто оскорбляет его, приливная сила крепнет, ров внутренних противоречий становится всё менее надежным.

 Такое впечатление, что они снова оказались на курсе khâgne. Все вступали в беспорядочные связи с какой-то сосредоточенной инертностью, пили, обменивались сигаретами, забывая, с кем, или, предположительно, были одержимы романтическими мечтами. Дени и Эжени учили географию с Реклю в Брюссельском университете, ордер на арест Фату и Поликарпа был выписан в Париже, где само лишь намерение выступить в защиту Анархизма считалось преступлением.

— Подобно русским нигилистам, — объяснял Дени, — в глубине души мы — метафизики. Существует опасность стать слишком логичными. На закате дня человек может посоветоваться только со своим сердцем.

  — Не обращай внимания на Дени, он — Штирнерианец.

 — Анархо-индивидуалист, хотя ты, конечно, слишком глуп, чтобы понять разницу.

Хотя в рамках фаланги существовали сотни возможностей провести различия, Африка оставалась подразумеваемым, запрещенным термином, который поддерживал их твердость и решительность. А еще — моральный долг, хотя кто-то мог бы назвать это одержимостью, убить Леопольда, короля Бельгии.

— Заметил ли кто-нибудь, — осмелел Дени, — как много разнокалиберных сильных мира сего Европы — Короли, Королевы, Великие Герцоги, Министры — в последнее время были раздавлены безжалостным Колесом Джаггернаута Истории? Повсюду мертвые тела могущественных и сверженных, с периодичностью более высокой, чем можно было бы объяснить простой случайностью?

— Тебя уполномочили говорить от имени богов Случая? —поинтересовалась Эжени. — Кто может сказать, каким должен быть «нормальный» коэффициент убийств?

 — Да, — добавил Поликарп, — наверное, он еще недостаточно высок. Учитывая научную неизбежность акта.

Группа черпала мужество в примере пятнадцатилетнего анархиста Сипидо, который в знак солидарности с Южно-Африканскими Бурами пытался убить Принца и Принцессу Уэльских в Брюсселе, на вокзале Гар-дю-Нор. Четыре выстрела с небольшого расстояния в молоко, Сипидо и его банду арестовали, потом оправдали, а Принц сейчас — Король Англии.

— А Бритты, — пожал плечами Поликарп, реалист группы, — по-прежнему обращаются с Бурами, как с грязью. Сипидо нужно было бы внимательнее относится к инструментам нашего ремесла. Он учел необходимость маскировки, но если преследуешь Наследного Принца, нужно учесть калибр, не говоря уже о большей обойме.

— Предположим, мы спрячем бомбу на Ипподроме, — предложила Фату, нарумяненная, без шляпы, в юбке короче, чем у циркачек, хотя все, кроме Кита, притворялись, что этого не замечают.

 — Или в Королевской Купальне, — сказал Поликарп. — Кто угодно может ее снять за двадцать франков.

—  У кого есть двадцать франков?

 — Что-нибудь из группы пикриновых кислот вполне подойдет, — продолжала Фату, разворачивая в коморке карты и диаграммы. — Порох Бружера, например.

  — Сам я всегда за Дезиньоля, — проворчал Дени.

— Или можем нанять Американского Стрелка, — Эжени многозначительно посмотрела на Кита.

— Черт, мадемуазель, вы ведь не хотите, чтобы я взял в руки оружие, мне понадобятся стальные башмаки только для того, чтобы защитить свои ноги.

— Слушай, Кит, нам ты можешь рассказать. Сколько десперадос ты...продырявил при свете дня?

 — Сложно сказать. Мы начинаем считать, только когда перевалит за дюжину.

На пороге сумерек на улицах зажигались фонари, рядом парили тени наступавших полуневидимых сил... За Дамбой волны падали с глухим стуком на невидимый берег. Поликарп принес абсент, сахар и инвентарь. Он слыл денди в их фаланстере — спортивный, подражал стилю месье Сантос-Дюмона, панамская шляпа на волосах аккуратной растрепанности, выравниванию краев которой он посвящал столько же времени, сколько другие молодые люди посвящали уходу за своими усами. Они с друзьями были абсентье и абсентьерками, много времени проводили, сидя в кругу и совершая сложные ритуалы пития. Зеленый Час часто затягивался до полуночи.

 — Или, как мы любим это называть, l'heure vertigineuse.

Около полуночи за дверью начали раздаваться звуки ссоры двух голосов на итальянском, перепалка продолжалась некоторое время. Недавно к организации «Молодое Конго» присоединились двое итальянских ренегатов военно-морского флота, Рокко и Пино, укравшие с фабрики Уайтхеда в Фиуме совершенно секретные чертежи низкоскоростной человекоуправляемой торпеды, которую намеревались собрать здесь, в Бельгии, и с ее помощью преследовать яхту Короля Леопольда «Альберта». Рокко, не отличавшийся особой серьезностью, страдал нехваткой воображения, в то время как Пино, кажется, воплощавший всю чрезмерность южно-итальянского темперамента, постоянно раздражался из-за интеллектуальной флегматичности своего партнера. В теории они составляли идеальную команду по созданию человекоуправляемой торпеды, неспособность Рокко представить отсутствие управления в любой форме уже сейчас обещало, а в будущем могло перенаправить энергию неприбыльных фантазий Пино в нужное русло.

Модель «Силуро Дирижибль а Лента Корса» являла собой короткую, но романтическую главу в истории торпедостроения. Поскольку в число ее целей входили лишь неподвижные объекты, такие, как судна на якоре, математика траектории и наводки была крайне упрощена, в то время как человеческий фактор приобретал огромное значение, поскольку команде нужно было сначала тайно пронести свой артефакт по зачастую незнакомым участкам береговой обороны, пока он действительно не коснется каркаса намеченной жертвы, после чего, запустив отсчет времени, им необходимо скрыться как можно быстрее и дальше, прежде чем произойдет взрыв.

Рабочей формой обычно был водолазный костюм из Вулканизированной резины для сохранения тепла, поскольку могла возникнуть необходимость провести долгие часы в студеных водах, торпеда перемещалась главным образом прямо под поверхностью воды, это была вынужденная мера для Рокко и Пино.

  — Что за ночка! — воскликнул Пино. — Всюду шпики из «Гард Сивик».

—   Цилиндры и зеленая форма, стоит только оглянуться, —добавил Рокко.

— Но всё же, если у вас еще нет аллергии на зеленый цвет, — Поликарп протянул им бутылку абсента.

— Сколько суден вы на самом деле...взорвали, Пино? — проворковала Фату, пока Рокко, игнорируя ее испуганный взгляд, шептал в ухо своего партнера:

 — ...как раз такой вопрос мог бы задать австрийский шпион, подумай. Пино, подумай.

— Пино, что он говорит? — Фату навострила ухо, мочка которого была интригующе лишена украшений. — Рокко думает, что я шпионка, что ли?

 — Были у нас тут переделки, видишь ли, с одной-двумя дамами-шпионками, — промурлыкал Пино, пытаясь изобразить взгляд сдержанной благодарности, чем никого не одурачил, сегодня его усилия быть вежливым погубила недооцениваемая чаща локонов, искусственно состаренная спецовка королевского военно-морского флота Италии в пятнах от вина и моторного масла, а также расфокусированный взгляд, никогда не останавливавшийся на чем-то определенном, менее всего — на чьем-нибудь лице.

— Я смог принять эти эпизоды как часть жизни и двигаться дальше, а бедняга Рокко никак не может забыть. Он поверг в глубокий наркоз немало компаний, даже Цыганок в настроении кутить ночь напролет, своим неотступным страхом опасности, исходящей от дам-шпионов.

  — Macchè, брось, Пино! Они...интересуют меня. Как категория.

  — Ehi, stu gazz', ага, категория, конечно.

 —На мой счет можете не беспокоиться, лейтенант, — заверила его Фату. — Любое правительство, которое наняло бы меня в качестве шпионки, оказалось бы в безнадежно идиотском положении...

— Я думаю точно так же! — Рокко посмотрел на нее с благонравной сосредоточенностью.

Она всматривалась в него, всё более уверенная в том, что, как и у этого беззаботного полуночника, его компаньона Пино, это может быть стиль тайного флирта Рокко с ней.

 — Как обычно, — предостерегла ее Эжени, — ты слишком подозрительна. Тебе нужно научиться больше прислушиваться к своему сердцу.

— Мое сердце, — кивнула Фату. — Мое сердце знало, что он — мошенник, задолго до того, как он подошел достаточно близко, чтобы услышать его стук. Конечно, он — рискованная партия для вступления в брак, но это-то здесь при чем вообще?

   Эжени с наигранной скромностью коснулась рукава подруги.

  — Так уж случилось, можно мне...хм...любить...Рокко?

—  Ааа! — Фату упала на кровать и начала колотить по ней кулаками и ногами. Эжени подождала, пока она не устанет:

  — Я серьезно.

 — Мы можем вместе ходить на танцы! Обедать! Театр! Как все обычные парни и девушки! Я знаю, что ты «серьезно», Жени, это-то меня и беспокоит!

 Обе девушки испытывали тревогу, когда итальянский дуэт был вынужден проводить время в Брюгге, этой Венеции Нидерландов, просто короткое путешествие вниз по каналу, с Средних веков он славился своими хорошенькими девушками. Рокко и Пино снова и снова клялись, что это не столь важно, как необходимость осуществлять частые полуночные упражнения с Торпедой, чей двигатель внутреннего сгорания был модифицирован персоналом «Ателье де ля Витесс» Рауля, в основном состоящим из Красных механиков Гента. Когда все были удовлетворены эффективностью оружия, Рокко и Пино решили поплавать с ним по этим ночным призрачным путям, незаметно, к побережью и по местам королевских рандеву.

— Они вставили шестицилиндровый от «Даймлера», — объяснил Рокко, — с австрийским карбюратором военного образца, но работает по-прежнему тихо, а еще — модернизированная выхлопная труба, а это значит, что наша скорость выросла до ста лошадиных сил, она просто крейсерская, мальчик мой, guaglion.

—  Почему бы тебе не продать чертежи англичанам? — додумался спросить один из гентских механиков. — Зачем отдавать их какому-то сборищу Анархистов без гражданства?

   Рокко был сбит с толку.

—  Украсть у одного правительства, чтобы продать другому?

   Они с Пино переглянулись.

— Давай его убьем, — весело предложил Пино. — Я убил прошлого, Рокко, теперь твоя очередь.

  — Почему он убегает? — спросил Рокко.

  — Вернись, вернись! — кричал Пино. — Ладно. Они здесь такие глупые.

Персонал отеля, отличавшийся меньшей строгостью щегольства, чем следовало бы в дневное время, поддерживал точный баланс между раздражением и недоумением при виде этих актеров труппы Кватернионистов, уже многие годы живших в уединении после окончания своей великой битвы за существование, но по-прежнему решительных и страдающих бессонницей. Была ли это загробная жизнь, лишь немногие из тех, кто носил ливрею «Гранд Отель де ля Нувель Диг», могли быть отнесены к категории ангелов-хранителей, остальные были ближе к чертенятам хитроумного беспокойства.

— Это холостяцкая вечеринка, или ожидается несколько дам-Кватернионисток? — поинтересовался Кит, можно сказать, с печалью.

— Редкие птицы, — ответил Барри Небьюлай, — хотя, конечно, есть мисс Умеки Цуригане из Императорского университета Японии, бывшая студентка профессора Нотта, когда он там преподавал. Поразительная молодая девушка. Она публикуется столь же много, как все наши единоверцы — доклады, монографии, книги, Кимура, кажется, перевел некоторые из них на английский. А, она как раз здесь, — он кивнул в сторону бара.

 — Вон та?

— Да. Видная, не так ли? Ты с ней должен поладить, она только что из Америки. Пойдем, я тебя представлю.

Черные брюки, сомбреро погонщицы...черные кожаные брюки, если точнее, перчаточная кожа.

  — Ты уверен? Может быть, в другой раз...

  — Слишком поздно. Мисс Цуригане, мистер Траверс из Нью-Хейвена.

На тонкой шее прекрасной азиатки висела фурошики с принтом лесных мотивов сиренево-синего, бежевого и оранжево-красного цветов, завязанная треугольником в форме банданы девушки-ковбоя, вокруг сновали любящие заложить за воротник котельщики и их удивленные помощники. Уже организовался скромный тотализатор: сколько еще она сможет выпить, прежде чем настанет паралич в той или иной форме.

— Кватернионистская Схема, представляющая Ангармонический Пучок, —вспомнил Кит. — Мне попадалось краткое описание в «Комт Рендю».

— А вы не из секты Ангармонического Пучка, — поприветствовала она его так спокойно и светло. — Сейчас это уже превратилось в культ, мне говорили. Можно ожидать каких угодно...странностей!

  — Хм...

  — Симпозиум по Проективной Геометрии — вы будете на нем выступать?

   — Хм...

  — Вы вообще будете выступать? Где-нибудь в ближайшее время?

 — Позвольте вас угостить еще парой стаканов вот этого, — предложил Барри Небьюлай, затем удалившийся, как некий ангел алкоголиков, совершать другие добрые дела.

— Йель — вы там учились? Кимура-сан, теперь преподающий в нашем Военно-морском училище — вы его встречали?

—  Он преподавал немного раньше, до моего поступления, но его вспоминали с большим уважением.

 — Он со своим американским однокурсником, Де Форест-сан, внес наиболее весомый вклад в развитие синтонической беспроводной связи. Система Кимуры-сан — этой ночью она где-то на посту японского флота, на службе против русских. Оба этих джентльмена изучали Векторы у великого сенсея Гиббса. Как возможно такое количество совпадений?

  — А в основе всего — уравнения Максвелла...

—  Именно, — она встала и посмотрела на него, более-менее убийственно, из-под полей этой девичьей ковбойской шляпы. — Веселье там, вы не против меня сопровождать?

  — Конечно, мисс.

Проковыляв два шага в Гранд-Салон, она должна была ускользнуть, или он должен был ускользнуть, и много дней должно было пройти, прежде чем они увидятся вновь. У него было два варианта на выбор: уйти и где-то впасть в хандру, или бродить поблизости и наблюдать, что еще может случиться. Или, фактически, лишь один вариант.

 Кит пробрался в Гранд-Салон — на стенах анилиновые обои цвета морской волны и яркого, хотя и горького, апельсина, изображения цветочной тематики, хотя мало кто стал бы на этом настаивать, освещены сотнями современно выглядящих настенных бра, каждый квадратный сантиметр конголезской слоновой кости отшлифован до тонкости бумаги, сквозь которую проходит свет электрическойлампочки, этой ночью здесь шумное сборище Кватернионистов всего мира, все фракции, не говоря уж о самих еретиках, квази-Гиббситы и псевдо-Хэвисайдеры, полнопроходные Грассманьяки кружили вокруг в настроении, больше подходящем для пикника на побережье, в эксцентричных нарядах, небрежно, если не сказать — недостаточно, причесаны, всё в пределах обычной квоты на сумасшедших и несущих бред, задыхаясь, сплетничают о вакантных должностях, маниакальных браках, коллегах-кретинах и недвижимости, переоцененной и не только, пишут закорючки друг другу на одежде, демонстрируют фокусы исчезновения сигарет и банкнот и их возникновения прямо у чьего-то лица, пьют «Монополь де ля Мэзон», танцуют на столешницах, истощая терпение жен, извергают содержимое желудков в карманы незнакомцев, вступают в долгие острые споры до хрипоты на беглом эсперанто и идиом-неутраль, специальные обсуждения по большей части непонятны, фатическая или дружеская болтовня лишь немногим менее загадочна.

 — ...неуклюжая попытка Хэвисайда де-Кватернионизировать «Уравнения Поля» Максвелла — даже они не могут обойтись без оскорблений...

  — Посмотри правде в глаза. Kampf ums Dasein, Война за Бытие, окончена, и мы ее проиграли.

  — Значит, сейчас нам только кажется, что мы существуем?

— Воображаемые оси, воображаемое существование.

 —  Призраки. Призраки.

— Да, Q-Брат, ваш случай особенно неутешителен. Судя по ошибкам в вашем последнем исследовании, вашу борьбу следовало бы назвать «Kampf упс Dasein».

 — Мы — евреи математики, блуждаем в рассеянии, одни обречены на прошлое, другие — на будущее, некоторые даже могут провести неизвестные науке углы от простой линии Времени, зовущие в путешествия, которые никто не сможет предсказать...

 — Конечно, мы проиграли. Анархисты всегда проигрывают, в то время как Большевики Гиббс-Хэвисайдизма, чей взгляд всегда устремлен в далекую перспективу, неумолимо преследовали свои цели, находясь под зашитой уверенности, что они — неизбежное будущее, люди xyz, партия единой Общепринятой Системы Координат, представленная во всех уголках Вселенной, наделенная абсолютной властью. Мы были лишь группой эсперантистов, бродягами, которые установили свои рабочие палатки лишь на то время, которое требовалось для решения проблемы, потом вновь снялись с места и продолжили блуждания, всегда в зависимости от ситуации и места, чего ты ожидаешь?

— Фактически Кватернионисты проиграли, потому что извратили то, что Вектористы знали, как им казалось, о намерении Бога: что пространство —простое, трехмерное и реальное, и если должен существовать четвертый термин, воображаемый, он должен быть закреплен за Временем. Но вмешались Кватернионы, и оказалось, что концы сходятся с концами, определяя оси пространства как воображаемые и позволяя Времени быть реальным термином, также скалярным, просто недопустимо. Конечно, Вектористы пошли в бой. Ничто из их знаний о Времени не позволяло допустить, что оно столь простое, не могли они и допустить того, чтобы пространство было скомпрометировано такими невероятными числами, им пришлось бы соперничать за земное пространство с бесчисленными поколениями, которые проникали бы сюда, заняли бы его и начали защищать.

Аккомпанементом этим жалобам служила какая-то неуместно жизнерадостная музыка, которую Кит только что расслышал. Это оказалось контральто из мюзик-холла в подобии наряда от Пуаре, певица сидела у пианино, ей аккомпанировал маленький уличный ансамбль в составе аккордеона, челесты, баритона-саксофона и барабанов, она пела в тональности 6/8:

   O,

   этот

   Чудаковатый, безумный Кватернионист,

   Порождение конгресса эсперантистов,

   Почему он улыбается так странно,

   И крадется вон туда? От Ватерлоо до Тимбуктууу, столькооо,

   сколькооо пожелаете...

   Они осели, говорят, в Тасманиии, они там

   На высоких деревьях! — и если вы

   Найдете одного в своей гостиной

   При полной луне,

   Сможете избежать неловкости,

   Если напоете этот мотивчик... (-2-3-и)

   Как-то раз я встретила парня Кватерниониста, он вел себя странно —

   Что-то зеленое и длинное болталось в его ухе непрестанно...

   Да, это мог быть корнишон,

   Готова поспорить, о боже!

   Этот странный безумный

   Кватернион!

 Очарованное собрание подпевало без устали, снова и снова, пока ее не сменила другая певица, ее тактовый размер тоже включил магию старинной тарантеллы, вызвав у честной компании непреодолимое желание танцевать с дикой раскрепощенностью, что бы здесь ни значило это слово. Столкновения были обычным делом, зачастую — сильные, Киту удалось избежать одного из них только благодаря тому, что перед соприкосновением он услышал знакомый низкий голос. Конечно же, в центре этой попойки находился Рут Табсмит.

  — Думал, ты уехал с той рыжей, — поприветствовал он Кита.

— Призвали в военно-морской флот, — ответил Кит. — Думаю. Ничего нет более неукоснительного, чем то, что ты потом назовешь «настоящим». То, что я вижу тебя в этом состоянии, значит, что всё снова нормально?

  — Конечно, — протягивая бутылку безымянного вина, — следующий вопрос.

 —  У тебя, случайно, нет смокинга, который я мог бы позаимствовать?

  — Идем.

 Они нашли жилье Рута, которое он, кажется, делил с дюжиной или около того членов секты Гамильтона. Широкий выбор одежды разных цветов, размеров и степени официальности заполнял всю наличествующую жилую площадь.

— Выбирай, как говорится. Это то наиболее близкое к Анархизму, что мы увидим в своей жизни.

Когда они вернулись в Салон, оказалось, что шумное центробежное веселье стало еще более оживленным.

— Маньяки, — закричал Рут, — мы все! Конечно, пятьдесят лет назад —больше, чем сейчас, в наше время настоящие маньяки идут в фундаментальную науку, теория множеств, всё как можно более абстрактное, словно гонки, чтобы выяснить, кто заедет дальше всех за границы несуществования. Строго говоря, это не «мания», не в том смысле, в каком мы ее знали. Старые добрые деньки! Грассман был немцем, следовательно, автоматически в числе одержимых, Гамильтон нес на своих плечах ношу ранней гениальности, и не смог выйти из плена первой любви. Много пить — не поможет, хотя кто я такой, чтобы осуждать. Хэвисайда однажды назвали «Уолтом Уитменом английской физики»...

  — Простите...что...это значит?

 — Вопрос остается открытым. Некоторые находят у Хэвисайда уровень страсти и, возможно, энергии, который выходил за пределы свирепости общения представителей разных лагерей в те дни.

— Ладно, если Хэвисайд — Уитмен, — отметил британский гость в ярко-желтом костюме, кто тогда, по-вашему, Теннисон?

— Клерк Максвелл, разве нет? — предположил кто-то, а другие его поддержали.

  — Так можно представить, что Гамильтон — Суинберн.

  — Да, а кто тогда Вордсворт?

  — Грассман!

  — Слушайте, занятная игра. А Гиббс? Лонгфелло?

  — А Оскара Уайльда нет ненароком?

— Идемте все в Казино! — крикнул кто-то невидимый. Киту стало интересно, как кто-нибудь из этой толпы попадет хотя бы к его дверям, не говоря уж о том, чтобы их впустили внутрь, но, как оказалось, секта Кватерниона владела всеми членскими привилегиями в Курзале, в котором находилось Казино.

  — Открывается интригующая новая область, — по дороге сообщил тайну Рут. — Кватернионная Вероятность. Кажется, пока продолжается партия в баккару, каждое попадание в лузу можно описать как набор — назовем их векторами — разной длины, указывающих в разных направлениях...

  — Что-то наподобие твоих волос, Рут.

 — Но вместо поиска одного результата, — продолжал Рут, — здесь мы работаем над скоростью изменения, вращением, частичными дифференциалами, Вихрями, матрицей Лапласа, в трех измерениях, а иногда — и больше...

  — Рут, у меня есть деньги, полученные на рыболовецком судне, и это всё.

  — Держись поблизости, сынок, и скоро будешь купаться во франках.

—  Конечно. Думаю, поброжу там какое-то время.

Киту, привыкшему к атмосфере салунов, европейские манеры казались угнетающими — чертовски много блефа, злословия, плутовства, которое могло перерасти в драку, так ему казалось. Где радость? Иногда раздавались крики, полярность которых было сложно вычислить, бурные эмоции, должно быть, откладывали на потом или переносили в тайную комнату, предназначенную для боли, погибших душ и отмененного будущего, для всего, что не должно было выходить за ее пределы, поскольку здесь был храм денег, не так ли, даже если он отсылал к собственному Невыраженному, к фигурам вроде Флитвуда Вайба, к каучуку и слоновой кости, и нищете черной Африки, чьи кошмарные глубины лишь недавно начали ужасать общественность цивилизованного мира.

Туда-сюда сновали официанты на мягких подошвах, разносившие шампанское, сигары, опиумный порошок, внутреннюю корреспонденцию Казино, запечатанную в маленьких тяжелых конвертах. Макияж начал медленно расплываться от пота и слёз, бороды взлохмачены, носовые платки нередко испачканы кровью искусанных губ. Цилиндры до краев наполнялись банкнотами. Головы в дреме с внятным стуком падали на покрытые сукном поверхности. Фразы стакатто у рулеток, дилинговая обувь, танцевальные туфли, кости — весь этот шум заполнял пространство, в котором иначе воцарилась бы невыносимая тишина. Искусственный свет ламп держал сцену в фокусе, всё можно было рассмотреть, все действия шаг за шагом, целые числа, в промежуточных пространствах особой неопределенности не допускалось. А где-то — неопровержимая волновая функция моря.

Странно, Кит заметил, что в комнате было очень много кривого макияжа, и это касалось не только женщин — нарушенная симметрия была повсюду, словно каждому в мгновение рассеянности или самонадеянности позволили увидеть в зеркальной раме то, что они там видеть не должны, и таким образом появилась вся эта смесь. Когда он наконец нашел симметричное лицо, оно было за рулеточным столом, лицо того типа, который в здешних краях называют «сфинкс Кнопфа». Женщина, старавшаяся сохранять самообладание над рулеткой, смотрела прямо в лицо Кита, сразу отказавшись от всякого рода вступительной болтовни, взглядом зверя, вневременным, словно всё, о чем он думал, он понял только что, или даже усвоит позже, если не возникнут более отчаянно насущные вопросы — равнодушие к большинству форм террора, даже к индивидуальному террору, который часто считали необходимым осуществлять Анархисты тех дней. Трудность заключалась в необычайно бледном янтарном цвете ее радужки — слишком бледная, чтобы быть безопасной, не положительный оттенок, а, скорее, неудачная попытка желчи слиться с окружающим цветом титанового белого пигмента. Иными словами, предположил он, если бы такими бесцветными глазами на вас смотрела собака, вы достаточно быстро поняли бы, что на вас смотрит вовсе не собака.

Эта презентабельная загадка рассматривала его сквозь дым тонкой сигары.

— Наслаждаетесь мгновением независимости от той банды, с которой вы сюда пришли?

   Кит ухмыльнулся:

— Подозрительные мы пташки, правда? Вот что происходит с людьми, которые всё время сидят в помещении и смотрят на цифры.

—   Вы — те математики из «Нувель Диг»? Мон Дью.

  — А вы, должно быть, остановились в «Континентале»?

   Она подняла бровь.

  — Судя по этому вашему «бриллианту», вот что я имею в виду.

  — Это? Страз. Конечно если вы знаете, в чем разница...

—  Черт побери, я вас прощаю, что бы это ни было.

— Именно так говорят воры драгоценностей. Теперь я уверена, что не могу вам доверять.

  — Тогда, думаю, нет особого смысла предлагать вам свои услуги.

  — Вы американец.

— Это не значит, что я не ходил туда-сюда по бульварам, — заявил Кит. — Не входил и не выходил из дверей в разных коридорах.

— Один из этих крутых Янки.

Она достала, словно из воздуха, маленький прямоугольник цвета слоновой кости с графическим изображением в лиловой вспышке дневного света, проникавшего сквозь несколько стеклянных панелей крыши, освещая металлические балки галереи и падая в один угол, на современный шрифт без засечек, имя Плеяда Лафрисе и адрес в Париже.

 —  Моя визитка.

 — Не буду спрашивать, что у вас за бизнес, потому что это ваше дело.

   Она пожала плечами:

 — Консультантка, сonseilleuse.

 — Я выиграл! Я выиграл! — раздался зычный рев из противоположного угла комнаты.

— Идемте, — Кит кивнул на стол, за которым играли в железку, — покажу вам кое что. Поздравляю, Рут. Малость переволновался, да?

— Ааа! Но я забыл о необходимости вести записи, — глазные яблоки Рута Табсмита едва не вылезали из орбит, повсюду рассыпались монеты, которые он рассеянно пытался спрятать за уши. — Достоинство карт, время суток, всё это нужно было записать, теперь ничего иного не остается, кроме как объяснить это случайной удачей.

Он достал из кармана помятую бумажку, исписанную формулами со множеством перевернутых треугольников, прописных S's и строчных q's, и посмотрел на нее, нахмурившись:

— Думаю, мне надо подогнать некоторые параметры — комнатная температура, индекс иррациональности понтера, один-два коэффициента матрицы регресса...

 — Верю, ma foi.

— Если хотите, мадемуазель, — предложил Кит, — мы могли бы сделать небольшую ставку от вашего имени...

— Оставляю подробности на ваше усмотрение, джентльмены, поскольку вы — математики и всё такое.

  — Правильно.

Следующее, что произошло с Плеядой — перед ней лежали десять тысяч франков.

 — Вот сейчас придут детективы Казино и заставят меня всё это вернуть.

— Мы в безопасности, — заверил ее Рут, — они ищут новинки — призмы Николя, стробоскопические монокли и передатчики беспроводного телеграфа в туфлях. А наша магия более древняя, и большое преимущество такой старомодности заключается в том, что никто ее не узнает, когда увидит.

 — Так что мне следует благодарить — как вы их называете? Кватернионы.

— С этим могут возникнуть сложности, но можете благодарить нас, если хотите.

 — Тогда идемте, я угощу вас всех обедом.

Кодекс поведения джентльмена вступил в краткое противоречие с возможностью бесплатно пообедать и проиграл, большинство гостей поймали ее на слове, и все отправились в ресторан, находившийся возле игорного зала.

Кем бы ни была эта конфетка, она точно не была скрягой. Ко всему, что заказывали Кватернионисты, она добавляла еще больше того же. У вин были названия и винтажные даты на этикетках. В какой-то момент после того, как все доели суп, Плеяда поинтересовалась, не обращаясь ни к кому конкретно:

  — Да, но что есть Кватернион?

   За столом воцарилось всеобщее и длительное бурное веселье.

 — Что «есть» Кватернион? Ха, хахахаха!

   Каблуки беспомощно стучали по ковру, вино расплескивалось, туда-сюда летала картошка, жаренная во фритюре.

— Деятель из Кембриджа Берти («Безумный пес») Рассел заметил, — сказал Барри Небьюлай, — что большинство аргументов Гегеля сводятся к каламбурам на основе слова «есть». В этом смысле мы должны рассмотреть вопрос «что есть Кватернион более чем в одной ипостаси». Как коэффициент вектора. Как способ нанесения комплексных чисел на три оси вместо двух. Как список инструкций по превращению одного вектора в другой.

— И субъективно рассматриваемый, — добавил д-р В. Ганеш Рао из Калькуттского университета, — как акт удлинения или укорачивания, и в то же время — поворота между осями, для которых единичный вектор не знаком и удобен «по сути», но в целом является тревожащим квадратным корнем от минус единицы. Если бы вы были вектором, мадемуазель, вы начали бы свой путь в «реальном» мире, вошли бы в «воображаемую» систему координат, вращались бы примерно тремя разными способами и вернулись бы в «реальность» новым человеком. Или вектором.

 — Очаровательно. Но...человеческие существа — не векторы. Не так ли?

— Спорное утверждение, юная леди. Собственно говоря, в Индии Кватернионы стали основой для современной школы Йоги, дисциплины, которая всегда полагается на такие действия, как растяжение и поворот. Например, в традиционной «Треугольной Асане», — он встал и продемонстрировал, — геометрия достаточно проста. Но как только человек переходит к более продвинутым формам, в комплексные пространства Кватернионов..., — он отодвинул новые блюда, залез на стол и объявил, — «Асана Квандрантного Версора», — после чего приступил к демонстрации обычной асаны, вскоре превратившейся в пластический этюд акробата, иногда можно было сказать, что это противоречит фактам, он привлек внимание остальных обедающих, а потом и метрдотеля, который побежал к нему, бешено размахивая пальцем, и был уже в двух шагах от стола, когда д-р Рао вдруг исчез.

 — Uwe moer, твой орех!

   Чинуша стоял и указывал пальцем на свою бутоньерку.

 — Давай, Док! — хихикнул Рут.

Плеяда закурила, Барри Небьюлай искал под столом тайные апартаменты. Исключая парочку соседей д-ра Рао по столу, которые были заняты тем, что собирали еду с его тарелки, потрясение было всеобщим. Сейчас они услышали, как Доктор зовет с кухни: «Сюда, идите взглянуть!», будьте уверены, он появился вновь, его нога была в майонезной баночке, но, что странно, он был не совсем тем человеком, который недавно демонстрировал Асану. Начнем с того, что он стал выше.

— И, кроме того, теперь вы — блондин, - сказала озадаченная Плеяда. — Вы можете повернуть всё вспять и вернуть того, кем вы были?

— Я еще не научился это делать. Некоторые мастера Йоги, говорят, знают технику, но для меня она остается некоммутативной, в основном я просто перепрыгиваю с ветки на ветку. Каждый раз я становлюсь кем-то другим. Это как бюджетный вариант реинкарнации, когда не нужно волноваться об элементе кармы.

Плеяда — Кит решил, что лучше ей не доверять — замешкалась с новой бутылкой вина, потом достала из ридикюля часы «Вашерон Константин», щелчком открыла корпус и изобразила ослепительную улыбку светского извинения:

  — Я вынуждена улететь, простите меня, джентльмены.

  — Эти консалтинговые услуги, — предположил Кит.

   Рут подавал знаки официанту, широкими жестами указывая на Плеяду:

—  Ей нужно принести чек, haar rekening, ja?

У Плеяды было назначено рандеву с Питом Вовре, некогда служившим в Форс Паблик — его пристрастие к жестокости, отточенное в Конго, сочли бесценным в бюро безопасности этой страны. Его целями в Бельгии были не столько немцы, как могли бы предположить политические газеты, сколько «социалисты» — под этим подразумевались славяне и евреи. Единственный уличный редингот был длиннее и свободнее, чем у любого иноверца, чтобы успеть достать револьвер. Сам он оказался блондином, но остальная его раскраска не соответствовала этому оттенку. Были намеки на времязатратный ежедневный туалет, включая губную помаду и замысловатый одеколон. Но Вовре был равнодушен к допущениям и паролям повседневной сексуальности. Он оставил всё это далеко позади. Далеко в лесах, которых нет на карте. Пусть угадывают, на что это было похоже — если необходимо физическое выражение, он мог калечить или убивать, потерял счет тому, сколько раз он это делал, без колебаний или страха последствий.

Он принадлежал к царству цельности и простоты — речной поток, свет и отсутствие света, сделки на крови. В Европе слишком многое приходилось помнить, неистощимое переплетение осмотрительности и изобретательности. А там ему даже не нужно было имя.

На первый взгляд казалось, что нет особой разницы между французским Иностранным легионом и бельгийской Форс Паблик. В обоих случаях человек убегал от неприятностей и становился солдатом в Африке. Но там, где одна структура предусматривала епитимью пустыни в избытке света, лучезарное отпущение грехов, другая пыталась во мраке зловонного леса объять противоположность искупления, провозгласить, что сумма европейских грехов, сколь бы разрушительными они ни были — лишь поверхностная стажировка для воцарения братства намеренно погибших. Лица которых потом невозможно будет вспомнить точно так же, как лица туземцев.

Одного взгляда на Кватернионистов, которые легкой танцующей походкой шли по городу с крошками табака на рубашках, и из их карманов торчали мелкие банкноты, Вовре было достаточно, чтобы превратиться в воина, сражающегося с делегатами зла. Он жаждал избавиться от надзора и отложить папки со всеми своими текущими заданиями, чтобы сосредоточиться на этой банде растакуэров, которую так проблематично занесло в город. Не говоря уж о присутствии группы «Молодое Конго» в том же отеле.

— Полагаю, они могут оказаться всего лишь невинными математиками, — пробормотал офицер подразделения Вовре, де Декер.

— Всего лишь, — изумился Вовре. — Однажды вы мне объясните, как такое возможно. Видя такое, с первого взгляда можно понять, что любая математика рано или поздно приводит к тем или иным человеческим страданиям, не так ли.

— Вы — своеобразный человек, Вовре. Казалось бы, просто товарищи по оружию.

 — Если я не могу с легкостью принять свои страдания, оставим в покое их. Потому что они не видят разницы.

Де Декер, сам не будучи философом, ощущал глухую тревогу всякий раз, когда сталкивался с такими склонностями у боевого состава, поэтому переключил свой интерес на документы, лежавшие перед ним на столе.

Мужчина был бабуином, bobbejaan. Вовре почувствовал знакомый зуд в костяшках пальцев, но дискуссия еще не окончена.

— Эта проводная связь между Антверпеном и Брюсселем, — Де Декер не поднял глаз. — Одна определенная группа, «MKIV/ODC», которую никто не может полностью идентифицировать, быть может, ваши люди...?

— Да, наши секретные агенты думают, что это — некое оружие. Возможно, связанное с торпедами? Кто сейчас может сказать? «Марк IV», что-нибудь в этом роде. Вероятно, вам нужно позаботиться об этом и всё разузнать. Я знаю, это не входит в ваши обязанности, — поскольку показалось, что Вовре собирается протестовать, — но другой набор «антенн» приветствуется.

— Очень любезно. Найдите себе другого верноподданного gatkruiper, привратника.

   Подгоняемый осознанием сокращения доходов, Вовре вышел за дверь.

— Словно мало тебе приходилось терпеть, — позже заметила Плеяда Лафрисе.

 —  Это вся симпатия, которую я получу?

—  О...была какая-то оговоренная сумма? Ты вписал это в наше соглашение?

— Невидимыми чернилами. Что нам нужно сегодня сделать — так это обыскать его комнату. Ты можешь занять его примерно на час?

Ее руки были заняты им. Она колебалась, обдумывая это, пока не почувствовала какую-то животную угрозу, потом продолжила. Позже в ванне она осмотрела синяки и решила, что все они очаровательны, кроме одного на ее запястье, который знатоку мог бы показаться знаком отсутствия воображения.

Вовре наблюдал, как она покидает комнату. Женщины выглядят лучше сзади, но человек видит их таким образом, только когда они уходят после того, как всё закончилось, и что в этом хорошего? Почему это общество настаивает на том, чтобы женщины заходили лицом вперед, а не задницей? Еще одна сложность цивилизации, из-за которой он крайне скучал по жизни в лесу. После возвращения в Бельгию таких сложностей становилось всё больше, они располагались вокруг, как минные ловушки. Необходимо было не оскорбить Короля, оставаться в курсе конкурентов в бюро и их скрытых схем, поверять всё смертоносной массой Германии, всегда возвышавшейся на горизонте.

Важно ли, кто за кем шпионит? Правящие семьи Европы, связанные кровным родством и браками, жили в своем едином великом кровосмесительном притворстве власти, без конца пререкаясь: государственные бюрократии, армии, Церкви, буржуазия, рабочие — все находились в заточении этой игры... Но если бы кто-то, как Вовре, вник в фиктивность европейской власти, не было бы смысла, в ужасном свете того, что приближалось на горизонте, ни в том, чтобы работать, как многие мастера, ни в том, чтобы двигаться вдоль множества осей, которые память может усвоить, ничего не перепутав.

Более того, что делать с этими недавними слухами, дрейфующими слегка ниже уровня, на котором Вовре мог бы поймать сигнал во всей его чистоте — не поддающийся идентификации шум в ночи, который будит спящего c колотящимся от страха сердцем и мурашками в животе, интеллект Кватернионного Оружия, средство высвобождения мировых энергий, дотоле невообразимых, скрытых, как сказал бы, конечно, Де Декер, «невинно», под буквой w. Математическую диссертацию англичанина Эдмунда Уиттекера, которую мало кто мог здесь понять, называли основополагающей. Вовре заметил, как делегаты съезда обменивались этими взглядами. Словно знали тайну, чья ужасная сила как-то удачно перешла на одну сторону, словно встречалась только в сопутствующем мире, в который они не очень-то знали, как попасть, или, оказавшись там, как из него выйти. Здесь, на этом подводном уровне стратегически важного морского дна, залог амбиций всех европейских стран ждал, страдая от неизбывной бессонницы, дуновения ветра, чтобы упасть. Где найти лучшее место для собрания хранителей печатей и кодов?

На следующий вечер Кит, вопреки трезвому расчету решив провести Плеяду в ее номер, оказался в некотором замешательстве, потому что в какой-то момент в черном злословии часа она таинственным образом исчезла. Лишь мгновение назад, казалось ему, она стояла там, у окна с видом на море, силуэт в изменчивом свете навигационных знаков, тщательно смешивая абсент и мартини, чтобы получилась странная порочно пенящаяся шипучка. Теперь время текло незаметно, комнаты резонировали пустотой. Возле трюмо Кит заметил бледный пеньюар из почти невидимого шифона, не свисавший со стула, а стоявший прямо, то и дело покрываясь рябью от неощутимых колебаний воздуха, словно кто-то был внутри, возможно, его встряхивали невидимые силы, не поддающиеся описанию, его движения тревожным образом не всегда соответствовали движениям высокого отражения в зеркале.

Сейчас в комнате не слышны были какие-либо звуки, даже шум океана, хотя окна выходили на высокие, терзаемые лунным светом волны. В свете луны, вопреки силе притяжения, стоял силуэт, без лица, без рук, следя за ним, словно спустя мгновение заговорит. Они ждали этого в необычайно герметичной тишине комнаты — встревоженный Векторист и этот призрак Плеяды Лафрисе. Связано ли это с тем, что он выпил? Должен ли он начать разговор с пеньюаром?

Под шум далекого пульса моря, среди удлиненных предостерегающих теней, он вернулся в отель и увидел, что в его постели кто-то порылся, правда, это заняло бы не больше минуты, и его первая мысль была о Скарсдейле Вайбе или агенте Вайба.

— Мы их видели, — сказала Эжени. — Это была политическая полиция. Они думают, что ты — один из нас. Благодаря нам ты теперь — нигилист вне закона.

— Всё в порядке, — сказал Кит. — В любом случае, я всегда планировал прийти к чему-то подобному. Они вас не потревожили, ребята?

— Мы знаем друг друга, — ответил Поликарп. — Это особая игра, в которую все мы играем. На фоне зарева в сумерках будущего Европы нет особого смысла притворяться, что печешься о дне насущном, знаешь ли, все ждут. Все просто ждут.

— Во Франции, — сказал Дени, — толкуют о Том, Кто Должен Прийти. Это не Мессия. Это не возвращение Христа или Наполеона. Это не был генерал Буланже. Его нельзя назвать. Несмотря на это, нужно быть на редкость оторванным от действительности умственно или физически, чтобы не чувствовать Его приближения. И не знать, что Он несет. Какую смерть и какое преображение.

— Мы здесь ждем, в отличие от французов, не Наполеона, ничего человеческого, мы — заложники, ожидающие наступления некоего военного Часа, когда бы генштаб ни решил, что этот час пробил.

— Разве не предполагается, что Бельгия будет нейтральной?

— Zeker, безусловно, — он пожал плечами, — существует даже Соглашение, так что нас наверняка завоюет минимум одна из подписавших его сторон, разве не для этого заключают Договора о нейтралитете? У каждой из Сил свой план относительно нас. Фон Шлиффен, например, хочет выслать тридцать две немецких дивизии против наших, предположим, шести. Вильгельм предложил Леопольду часть Франции, старинное герцогство Бургундское, если при наступлении фантастического момента мы сдадим все свои знаменитые снарядостойкие форты и не взорвем железную дорогу — маленькая Бельгия снова займется тем, что у нее получается лучше всего, правильно предлагая свои низины, готовые для сражений, сапогам, копытам, железным колесам, первой попав в будущее, которое никто в Европе не может предвидеть, воображая лишь учения для клерков.

— Представьте Бельгию фигурой на доске. Не случайно так много международных шахматных турниров проходят здесь, в Остенде. Если шахматы — война в миниатюре...вероятно, подразумевается, что Бельгия станет первой жертвой во всеобщем конфликте...но всё же здесь, вероятно, не получится, как в гамбите, осуществить контратаку, поскольку гамбит можно отклонить, а кто откажется взять Бельгию?

— Значит...это как Колорадо, с изменением знака — ее отрицательная высота, эта жизнь ниже уровня моря, нечто подобное?

   Фату стояла рядом с ним и смотрела снизу вверх сквозь ресницы:

 — Это скорбь предчувствия, Кит.

 В следующий раз он увидел Плеяду Лафрисе в кафе-ресторане на Плас д'Армез. Лишь намного позже он додумался задать себе вопрос, не подстроила ли она эту случайную встречу. На ней было платье из ткани подесуа цвета бледной фиалки и шляпа столь обольстительная, что спустя мгновение Кит с удивлением понял, что у него эрекция. Изучение этих вопросов еще находилось на начальной стадии, лишь несколько смелых первопроходцев вроде барона фон Крафт-Эббинга решились заглянуть в странную и причудливо сумрачную область шляпного фетишизма — нельзя сказать, что с Китом такое происходило часто, но этот серый ток с бархатной драпировкой и отделкой из антикварного гипюра, и высокий эгрет из страусовых перьев, окрашенных в тот же фиалковый цвет, что и ее платье...

 — Это? Их можно найти в любой шляпной мастерской, стоят буквально су.

 —  О. Я, должно быть, засмотрелся. Что случилось с вами прошлой ночью?

  — Идемте. Можете угостить меня пивом «Ламбик».

Заведение напоминало музей майонеза. Было время расцвета культа майонеза, огромные экспозиции этой маслянистой эмульсии можно было встретить на каждом шагу. Гроздья винограда гренаш в майонезе, окруженные тарелками с копченой индейкой и языком, пылающим красным цветом, меньше отсылок к подлинной еде, которую они должны были изменить, содержали горы майонеза «Шантийи», тянущиеся вверх не восприимчивыми к гравитации пиками, хрупкие, как облачка, а рядом вздымались массы зеленого майонеза, чаши кипяченого майонеза, майонез, запеченный в виде суфле, не говоря уж о ряде не совсем успешных майонезов неясной национальной принадлежности, иногда выдаваемых за что-то другое, властвовали на каждом углу.

  — Что вам известно о Ля Майонезе? — поинтересовалась она.

   Он пожал плечами:

  — Наверное, на уровне «Aux armes, citoyens», «Вперед, сыны отчизны милой».

   Но она нахмурилась, такой серьезной он ее видел редко.

— Майонез, — объяснила Плеяда, — проистекает из морального убожества двора Людовика XV — для Бельгии такое сходство неудивительно. Двор Леопольда похож на двор Людовика, разница лишь во времени, а что такое время? Оба они — радикально заблудшие мужчины, поддерживающие свою власть с помощью угнетения невиновных. Клео де Мерод можно с успехом сравнить с маркизой де Помпадур. Невропатологи распознают у обоих королей желание создать автономный мир и жить в нем, что позволило бы им продолжать наносить огромный урон миру, в котором вынуждены жить все остальные.

— Соус изобрел для пресыщенных рецепторов придворных герцог де Ришелье, сначала он был известен под названием «махонес» в честь Махона, главного порта Менорки, где герцог в 1756 году одержал сомнительную победу над злополучным адмиралом Бингом. По сути, Ришелье был наркодилером и сутенером Бинга, известен тем, что у него имелись рецепты опиума на все случаи жизни, также ему приписывают распространение во Франции шпанской мушки, — она нарочито посмотрела на брюки Кита. — Что общего у афродизиака с майонезом? Насекомых нужно собрать и умертвить с помощью паров уксуса, акцент на живых или недавно живых существах — желток, пожалуй, воспринимается как сознающая сущность: повара расскажут о разбивании, взбивании, связывании, проникновении, подчинении, покорении. Несомненно, в майонезе присутствует аспект садизма. Это нужно признать.

   Кит уже был немного озадачен:

  — Он всегда поражал меня какой-то своей, что ли...мягкостью?

— Пока не присмотритесь повнимательнее. Горчица, например, горчица и шпанская мушка, не так ли, n'est-ce pas? Обе будоражат кровь. Заставляют пылать кожу. Горчица — общеизвестное средство для возрождения неудачного майонеза, а шпанские мушки возвращают пропавшее желание.

—  Вы много думаете о майонезе, мадемуазель.

— Давайте встретимся сегодня ночью, — вдруг неистово прошептала она, — на Майонезной Фабрике, и вы, возможно, поймете то, что дано узнать лишь немногим. Вас будет ждать экипаж.

Она пожала его руку и исчезла в аромате ветиверии, столь же неожиданно, как прошлым вечером.

— Звучит слишком хорошо, чтобы отвергнуть приглашение, — решил Рут Табсмит. — Она точно душка. Тебе не нужна компания?

—  Мне нужна защита. Я ей не доверяю. Но знаешь...

— О, не то слово. Она пытается уговорить меня рассказать ей о моей системе Q.P. Ну, «уговорить», наверное, не совсем подходящее слово. Я твержу ей, что она должна сначала изучить Кватернионы, и разрази меня гром, если она не придет на дополнительные уроки.

 — Она что-то учит?

  — Еще бы.

 — Буду молиться за твою безопасность. Между тем, если ты никогда больше меня не увидишь...

— О, будь оптимистом. Она — добросердечная деловая девушка, только и всего.

USINE RÉGIONALE à la Mayonnaise, или Региональная Фабрика Майонеза, на которой весь майонез Западной Фландрии производили, а потом развозили в различных формах по ресторанам, каждый из которых представлял его как уникальное Фирменное Блюдо, хоть и занимала достаточно большую площадь, редко, если вообще упоминалась в путеводителях, в результате чего ее мало кто посещал помимо тех, кто там работал. Среди дюн на запад от города, у канала, в дневное время видимые на много миль в песках, возвышались дюжины современных стальных резервуаров с оливковым, кунжутным и хлопковым маслом, которое по лабиринту труб и клапанов поступало в огромное хранилище Facilité de l'Assemblage, заземленное и изолированное, благодаря чему производство продолжалось непрерывно, несмотря на грозы.

Но после заката этот жизнерадостно-рациональный образец технической мысли двадцатого века растворялся в более непредсказуемых тенях.

— Есть кто внутри? — звал Кит, блуждая по коридорам и мостикам в одолженной пиджачной паре и стильных остроносых светских туфлях. Где-то, невидимые во тьме, свистели пародинамо, огромные скопища итальянских кур кудахтали, квохтали и откладывали яйца, которые непрерывно днем и ночью скатывались ровно, их грохот был смягчен с помощью сложного приспособления из амортизированных гуттаперчей желобов — прямо в Яичный Коллектор.

Но вот что странно — разве не должно быть больше активности в фабричном цеху? Он нигде не видел никаких сменных рабочих. Казалось, всё происходит без какого-либо человеческого вмешательства — только сейчас вдруг какая-то невидимая рука нажала на переключатель, и всё пришло в движение. В обычной ситуации Кита заворожили бы технические детали, например, огромные газовые форсунки, расцветавшие перкусионным огнем, конвейерные ленты и ролики, двигавшиеся по наклонной, вращающиеся распылители над емкостями для перемешивания cuves d'agitation, работающие масляные насосы, набирающие скорость элегантно изогнутые пестики.

Но ни одной пары глаз, ни звука целенаправленных шагов. Кит, редко впадавший в панику, почувствовал, что сейчас близок к ней, хотя это всё еще мог быть майонез и ничего более.

Он не бросился бежать, но несколько ускорил шаг. Когда он подошел к Клинике Неотложной Помощи по Спасению Соусов, Clinique d'Urgence pour Sauvetage des Sauces, где восстанавливали потенциально испорченный майонез, он сначала заметил, что пол немного скользкий, а потом оказался на полу вверх ногами, быстрее, чем смог понять, что поскользнулся. Его шляпа была сбита и уплывала в каком-то бледном полужидком потоке. Он почувствовал в волосах что-то жирное и мокрое. Майонез! Сейчас он сидел в субстанции глубиной в добрых шесть дюймов, черт, глубина уже приближалась к футу. И быстро росла! Киту попадались ливневые арройо медленнее, чем этот поток. Осмотревшись по сторонам, он увидел, что уровень майонеза уже поднялся слишком высоко, чтобы он мог открыть дверь, даже если предположить, что он сможет добраться так высоко.

   Его засасывал этот маслянистый майонез с прогорклым запахом.

Пытаясь прочистить глаза от постоянно ускользавшей субстанции, он наполовину доплыл, наполовину дополз туда, где, как он помнил, видел окно, и отчаянно ударил его вслепую, из-за чего, конечно, потерял последние силы, но перед этим услышал обнадеживающий звон разбитого стекла и треск оконной рамы, и, прежде чем он смог подумать, как добраться к невидимому отверстию и пролезть в него, само давление майонеза, как мыслящего животного, которое ищет выход из плена, вынесло его через разбитое окно и отнесло к огромной тошнотворной арке, через которую его выбросило в канал.

Он всплыл как раз вовремя, чтобы услышать чей-то крик «Cazzo, cretino!» поверх ритмичного шума какого-то двигателя. Приближалась размытая мокрая тень. Это были Рокко и Пино со своей управляемой торпедой.

  — Вот сюда!

  — Давай, È il, ковбой!

Итальянцы со своим блестящим вулканизированным рабочим механизмом замедлились, чтобы выловить Кита из воды. Он заметил, что они бросают беспокойные взгляды на канал.

—   Тебя кто-то преследует?

   Рокко вернул прежнюю скорость, а Пино объяснил:

— Мы забрали ее из мастерской и решили взглянуть на «Альберту», поразмыслить, насколько будет опасно, когда там нет бельгийского флота, vero, да? Но там оказалась полиция Гард Сивик на лодках! Мы об этом забыли! По всей длине канала!

 — Ты забыл, — проворчал Рокко. — Но это не важно. С этим двигателем мы перегоним кого угодно.

—   Покажи ему! — воскликнул Пино.

Парни занялись воздушными заслонками, регуляторами опережения зажигания и рычагами ускорения, теперь, конечно же, оставляя за кормой гребень волн и дыма мазута, они петляли по каналу на скорости сорок узлов, а возможно, и больше. Кто бы ни был там позади, они уже, вероятно, прекратили преследование.

— Мы собираемся заехать удивить девушек, — сказал Рокко.

— Если они не удивят нас, - в словах Пино Кит почувствовал романтическое томление. — Le bambole anarchiste, porca miseria, анархистские куклы, черт бы их побрал.

Проплыв примерно милю по каналу Оденберг, они свернули влево в канал Брюгге и прокрались в Остенде, высадив Кита на Пристани де Пакгауз, после чего отправились на поиски безопасного причала, где их не заметит национальная гвардия Гард Сивик.

 —  Спасибо, рагацци, как-нибудь еще увидимся, надеюсь...

И Кит попытался не смотреть слишком долго вслед своим избавителям от майонезной смерти.

Экипаж «Беспокойства» получил приказ отправиться в Брюссель, чтобы отдать дань уважения поминальной службе генерала Буланже, которая ежегодно проходила 30-го сентября в годовщину его самоубийства, обряд был не совсем лишен политических намеков, поскольку чиновники организации «Друзья Удачи» демонстрировали остатки Буланжизма.

Служебные письма из французских подразделений, например, до сих пор иногда приходили с желто-голубыми почтовыми марками со скорбным коричневым портретом Генерала — по всем признакам это были подлинные французские марки стоимостью от одного сантима до двадцати франков, но на самом деле это были timbres fictifs, фиктивные марки, говорили, что немецкого происхождения, работа предпринимателя, надеявшегося продать их после Буланжистского переворота, хотя в воздухе также витали зловещие намеки на участие «IIIb», бюро полицейской разведки генштаба Германии, отражавшие распространенную теорию о том, что Германии нужно лучше применять военную силу против реваншистских поползновений несколько взволнованного Генерала, вероятно, немного более продуманно, чем это мог бы предусмотреть какой-либо политический курс.

Визит в Брюссель оказался столь меланхолическим, что мальчики ходатайствовали о получении и, ко всеобщему удивлению, получили отпуск в Остенде, ближайшем аккредитованном порту увольнения. Здесь они вскоре, похоже, случайно получили сведения о съезде Кватернионистов-в-изгнании в «Гранд Отель де ля Нувель Диг».

— Не видел столько этих пташек в одном месте со времен Кэндлброу, — заявил Дерби, глядя в один из приборов наблюдения.

— Что касается этой подвергающейся нападкам дисциплины, — сказал Чик, — во времена Кватернионных Войн Кэндлброу был одной из немногих тихих гаваней...

  — Учитывая то немногое, что мы знаем.

  — Конечно, но узнают ли они нас?

Было то время дня, когда ветер меняет направление и превращается в морской бриз.

Внизу толпы устремились с Дамбы обратно в отели — полдники, тайные свидания, легкий сон.

— Однажды, — сказал Рэндольф с привычной меланхолией, — все они остановятся на полпути, с любопытством поднимут глаза и в изумлении увидят нас. Сейчас мы становимся всё более невидимыми.

— Даа, готов поспорить, я могу даже достать свою сардельку и размахивать ею над ними, и никто даже не заметит, — хихикнул Дерби.

—  Сосунок! — вздохнул Линдси. — Даже принимая во внимание факторы величины, которые в твоем случае требуют переноса любой сальной метафоры в область миниатюрности, «сосиска», вероятно, более подходящее слово, и при этом действия, которые ты собираешься осуществить, запрещены законодательством большинства юрисдикций, над которыми мы пролетаем, включая, во многих отношениях, открытое море, и их можно воспринять лишь как симптом роста уголовных склонностей психопатического нрава.

 — Эй, Ноузворт, — ответил Дерби, — моя сарделька была достаточно велика для тебя прошлой ночью.

  — Ты маленький...именно «маленький»...

— Джентльмены, — умолял их капитан.

Сколь бы успешно они ни ускользали от взора общественности, «Беспокойство» почти незамедлительно привлекло внимание конторы де Декера, у которой была примитивная электромагнитная станция радиоперехвата в дюнах между Ньюпортом и Дюнкерком, недавно зафиксировавшая таинственныетрансляции на беспрецедентных уровнях магнитного потока. Они были рассчитаны на агрегат Теслы, одно из компактных энергопринимающих устройств, закрепленных за дирижаблями всего мира как вспомогательные энергетические установки. Местонахождение Передатчиков держали в строжайшей тайне, поскольку они были уязвимы для атак энергетических компаний, боявшихся любого намека на конкуренцию. Ничего не зная о системе Теслы и испугавшись мощности электромагнитных полей, люди де Декера, естественно, связали это с недавними слухами о Кватернионном оружии, так заинтриговавшем Пита Вовре.

Вовре не всегда видел дирижабль, но знал, что он там. Когда ветер резвился в дюнах, он слышал, как наверху шумели двигатели, звезды зачеркивали большие движущиеся очертания черного на черном... Кроме того, ему казалось, что он мельком видел экипаж на дамбе, слонявшийся, как группа студентов колледжа в поисках развлечений — руки в карманах, осматривают достопримечательности.

Настал октябрь, туристический сезон закончился, бриз был холодный, но еще недостаточно сильный для того, чтобы прогнать пешеходов с Дамбы, но Линдси это казалось неудобным:

— Слишком безлюдно, лицо начинает зудеть от соли, чувствуешь себя, как жена Лота.

В свете маяка, среди возникающих в нем оптических иллюзий, которые разрушались и возникали вновь, мальчики часто не могли с точностью сказать, чем окажется определенная масса, находящаяся на любом расстоянии — облаком, военным судном, волнорезом или действительно лишь проекцией в вероятно слишком восприимчивом небе, создающем какое-то духовное препятствие. Отсюда, по-видимому, предпочтение, которое, как они успели заметить, отдавали в Остенде интерьерам — казино, водолечебницы, гостиничные номера различной отделки: охотничья хижина, итальянский грот, будуар греха — всё, что постоялец с деньгами может потребовать на ночь.

— Слушай, кто эти странные гражданские, подкрадывающиеся так неожиданно? — поинтересовался Дерби.

  — Представители власти, — пожал плечами Чик. — А что?

— «Власти»! Но ведь это только земная юрисдикция. К нам это не имеет отношения.

 — Ты — Юрисконсульт, — напомнил ему Линдси. — В чем проблема?

— «Проблема», Ноузворт, — это твоя проблема как Старшины корабельной полиции, всё находится не там, где должно быть. Почти как если бы неизвестные пробрались на борт и начали тут что-то вынюхивать.

— Но невозможно представить, — подчеркнул Рэндольф Сент-Космо, — чтобы кто-то пробрался мимо Пугнакса.

Действительно, за прошедшие годы Пугнакс эволюционировал из простого сторожевого пса в изощренную систему защиты, кроме того, с хорошо развитым вкусом к человеческой крови.

 — Со времен той миссии в Карпатах, — вспоминал Рэндольф, нахмурившись. — А как он разогнал тот отряд уланов в Тимишоаре, словно загипнотизировал их лошадей, чтобы те сбросили седоков...

 —  Прямо фиеста какая-то! — фыркнул Дерби.

Но их восхищение боевыми навыками Пугнакса в эти дни не исключало дурных предчувствий. Глаза преданного пса странно блестели, и единственным членом экипажа, который общался с ним всё больше, был Майлз Бланделл. Они вдвоем сидели бок о бок на юте, без слов погружаясь в многочасовую ночную вахту, словно в некоем телепатическом контакте.

Со времен миссии во Внутренней Азии Майлз всё глубже погружался в проект духовного развития, о котором не решался рассказать другим членам экипажа, хотя для всех было очевидно, что его нынешняя траектория может завести его туда, откуда он уже не вернется. В песках Такламакана, пока Чик и Дерби бездумно лодырничали в одном порту увольнения за другим, а Линдси и Рэндольф часами совещались с капитаном Ленцом, как наиболее эффективно осуществлять поиски Шамбалы, Майлза терзали видения, почти невыносимые в своей яркости, образ священного Города, отделенный лишь интервалом Времени, тонким экраном, который был распростерт повсюду в поле его внимания, становился всё более хрупким и прозрачным... Он не мог спать или разговаривать, от него часто ускользала нить рецептов, он забывал перемешать тесто для пончиков, разбивал чашки с небесным кофе, пока другие спокойно продолжали заниматься повседневной рутиной. Как они могут не знать об этом невероятном Приближении? Он искал Пугнакса, свет понимания в глазах которого стал путеводной звездой во внезапно оказавшемся опасным небе.

Каким-то образом прежний великий свет исчез, определенность была разрушена, как уверяли жители земли, время вернуло свою непрозрачность, и однажды мальчики, которых перевели сюда, в Бельгию, словно по наущению злых сил, полетели к земле сквозь запах угольного дыма и цветов не по сезону, к осажденному побережью, находящемуся в двусмысленном положении из-за расположения суши и моря, в морские тени, растянувшиеся в растущих сумерках, тени, которые не всегда коррелировали с существующей в реальности архитектурой, сгибаясь и складываясь внутрь, целая карта неосвещенных внешних окрестностей, простершихся среди дюн и деревенек...

Майлз, вглядываясь с высоты в эти сырые пространства, в колеблющейся тьме, в которой мало что можно прочесть на издревле неподвижных равнинах — это была их судьба, если не проклятие — созерцал бледные просторы полумрака в их неопределенности и таинственных намеках. Что собиралось выйти из мрака ночи из-за поворота Земли? Туман поднимался из каналов и достигал воздушного судна. На мгновение возникали испачканные обособленные заросли ив... Далекие пасмурные облака затуманивали солнце, из-за чего свет врывался в предположения о городе, таившемся за пределами видимости, это был эскиз, нарисованный оттенками бежевого и цвета сломанной розы... ничего столь сакрального или вожделенно искомого, как Шамбала, весь свет подкрашен устойчивым компонентом черного, омывает эту равнину, захлестывая мертвые города, зеркальную гладь каналов... темные тени, буря и кара небесная, пророчество, безумие...

— Бланделл, — в голосе Линдси сегодня не было обычной остроты. — Сегодня Капитан созывает Специальный Небесный Отряд. Пожалуйста, займи свой пост.

— Конечно, Линдси, я отвлекся на минуту.

   Проверив вечером кают-компанию, Майлз разыскал Чика Заднелета.

 — Я видел Нарушителя границ, — сказал он. — Там внизу. На Променаде.

 — Он тебя узнал?

— Да. Мы встретились и поговорили. Райдер Торн. Он был в Кэндлброу. На семинаре по укулеле. Он читал лекцию о четырехнотном аккорде в контексте вечности, а потом назвал себя Кватернионистом. Мы быстро выяснили, что в равной степени любим этот инструмент, — вспоминал Майлз, — и начали беседовать о том, насколько распространено презрение к музыкантам, играющим на укулеле, пришли к выводу, что к ним относятся практически исключительно как к производителям аккордов — отдельных бессрочных событий, которые, как предполагается, происходят все сразу, а не последовательно. Ноты линейной мелодии идут вверх и вниз по нотному стану, это запись высоты, а не времени, когда вы играете мелодию, вы вводите элемент времени, и, следовательно, бренности. Наше очевидное нежелание расстаться с вечностью высекаемого аккорда заработало играющим на укулеле репутацию безответственных клоуноподобных детей, которые никогда не вырастут.

— Никогда не думал об этом в таком ракурсе, — сказал Чик. — Мне известно лишь то, что определенные звуки лучше, чем пение а капелла.

—  В любом случае, мы с Торном выяснили, что общаемся так же хорошо, как раньше. Словно мы опять в Кэндлброу, только сейчас не так опасно.

  — Ты нас тогда спас, Майлз. Ты всё правильно рассудил. Не говоря уж о...

— Парни, вас всё равно спас бы ваш здравый смысл, — объявил Майлз. — Независимо от того, был бы я там или нет.

   Но его голос был каким-то сбивчивым, Чик научился это распознавать.

—  Есть что-то еще, не так ли.

— Это может быть еще не конец, — Майлз проверял свой стандартный кастет «Друзей Удачи».

  — Что ты планируешь делать, Майлз?

 —  Мы договорились встретиться.

 —  Тебе может грозить опасность.

  — Посмотрим.

Так что Майлз, подав специальное прошение и получив разрешение от Рэндольфа, спустился в гражданской одежде на землю, приняв облик одного из обычных приехавших на день туристов, которые в такой сезон обычно ползают муравьями по раскинувшейся внизу королевской столице, вечной заложнице моря.

Был ясный денек — на горизонте Майлз разглядел угольное пятно лайнера. Райдер Торн ждал его на углу Дамбы у Курзала с двумя велосипедами.

—  Принес свое укулеле, как погляжу.

— Я разучил «сочную» новую аранжировку ноктюрна Шопена, она может тебя заинтересовать.

Они остановились у кондитерской выпить кофе с рогаликами, а потом, крутя педали, покатили на юг, в сторону Диксмёйде, штиль постепенно превращался в бриз. Оживленное утро позднего лета. Заканчивался сезон сбора урожая. Повсюду на тропинках и у каналов толпились молодые туристы, прощаясь с сезоном освобождения от забот и готовясь вернуться в школу и на работу.

Рельеф был плоским, ехать на велосипеде легко, здесь можно было разогнаться до двадцати миль в час. Они обгоняли других велосипедистов — одиночек и веселые туристические группы в униформе, но не останавливались поболтать.

Майлз смотрел на сельский ландшафт, притворяясь, что сбит с толку меньше, чем было на самом деле. Солнечный свет содержал ту же внутреннюю тьму, что и водянистые сумерки прошлой ночью — словно едешь по пространству фотонегатива: долина почти безмолвна, если не обращать внимания на крики сейурусов, запах хмеля, который сушат в печах, лен собирают и вяжут снопы, в соответствии с местными обычаями его не будут вымачивать до весны, сияющие каналы, шлюзы, дамбы и проселочные дороги, молочный скот под деревьями, заостренные и миролюбивые облака. Потускневшее серебро. Где-то высоко в небе был дом Майлза, и то, что он знал о человеческой добродетели, позволяло предположить, что воздушное судно сейчас на посту, вероятно, в данный момент охраняет его.

 — Наши люди знают, что произойдет здесь, — сказал Торн, — мое задание — выяснить, как много тебе известно, если известно вообще.

—  Я всего лишь повар в столовой клуба воздухоплавания, — ответил Майлз. — Я знаю сотню разных рецептов супа. Могу посмотреть в глаза мертвой рыбы на рынке и сказать, насколько она свежая. Я виртуоз в изготовлении большого количества пудингов. Но я не умею предсказывать будущее.

— Попытайся войти в мое положение. Мое руководство считает, что ты что-то знаешь. Что, по-твоему, я должен им доложить?

   Майлз огляделся по сторонам.

— Хорошая страна, но немного неподвижная. Я не расскажу о том, что здесь происходит.

— Бланделл, — сказал Торн, — в Кэндлброу ты мог видеть то, что не видели твои коллеги. Ты постоянно шпионил за нами, пока тебя не раскрыли.

  — На самом деле нет. Зачем мне это.

 — Ты упорно отказывался сотрудничать с нашей программой.

— Мы, может быть, выглядим, как сельские парни, но когда незнакомцы появляются из ниоткуда с предложениями, звучащими слишком хорошо, чтобы быть правдой...ну, здравый смысл еще никто не отменял, только и всего. Ты не можешь винить нас за это, и мы, конечно, не собираемся испытывать чувство вины.

Чем больше успокаивался Майлз, тем более взвинченным становился Торн:

— Вы, парни, проводите слишком много времени в небе. Вам не видно, что на самом деле происходит в мире, хотя вам кажется, что вы его понимаете. Вам известно, зачем мы создали постоянную базу в Кэндлброу? Потому что все исследования Времени, сколь бы изощренными или абстрактными они ни были, в основе своей имеют человеческий страх смертности. Потому что у нас есть на это ответ. Ты думаешь, что паришь выше всего этого, неуязвимый, бессмертный. Неужели ты настолько глуп? Знаешь, где мы сейчас находимся?

— На дороге между Ипром и Мененом, если верить указателям, — сказал Майлз.

— Через десять лет, на сотни и тысячи миль, но именно здесь..., — он, кажется, обуздывал себя, словно боясь выдать тайну.

   Майлз был любопытен и уже знал, куда ведут ниточки и как их дергать:

— Не рассказывай мне слишком много, я ведь шпион, ты не забыл? Я передам весь этот разговор в Национальный Генштаб.

—  Черт бы тебя побрал, Бланделл, черт бы вас всех побрал. Ты понятия не имеешь, во что ввязываешься. Этот мир, который ты воспринимаешь как «тот самый» мир, погибнет и скатится в Ад, и вся его последующая история, в сущности, будет историей Ада.

 — Здесь, — сказал Майлз, осматривая умиротворенную дорогу на Менен. — Фландрия станет братской могилой Истории.

  — Ладно.

— И это не самая извращенная часть моего рассказа. Все они бросятся в объятия смерти. Со страстью.

  — Фламандцы.

— Мир. В масштабах, которые прежде никто не мог себе представить. Ни религиозные фрески в соборе, ни Босх или Брейгель, но вот эта, как видишь, огромная равнина, перевернутая и растерзанная, всё, что под землей, поднимется на поверхность — умышленно затопленная, не море придет заявить о своих правах, а его человеческий двойник с тем же абсолютным отсутствием милосердия, не останется ни одной неразрушенной деревенской стены. Многие лье грязи, бесчисленные тысячи трупов, воздух, который ты принимаешь как должное, начинает разъедать легкие и несет смерть.

  — Да, звучит неприятно, — сказал Майлз.

  — Ты ничему этому не веришь. Должен поверить.

—  Конечно, я тебе верю. Ты ведь из будущего, не так ли? Кому же знать лучше?

  — Думаю, ты знаешь, о чем я.

— Мы не получили техническое ноу-хау, — сказал Майлз, изображая основательное терпение. — Ты помнишь? Мы — всего лишь жокеи дирижабля, нам хватает неприятностей с тремя измерениями, что нам еще делать с четвертым?

— Думаешь, мы по своей воле прибыли сюда, в это ужасное место? Туристы катастроф, запрыгнули в какую-то машину времени, о, как насчет Помпей на этой неделе, возможно, Кракатау, но эти вулканы на самом деле такие скучные, извержения, лава, всё заканчивается за минуту, давайте попробуем что-то на самом деле...

—  Торн, не надо...

— У нас не было выбора, — крикнул он в ярости, забыв про сдержанность речи, с которой у Майлза ассоциировались Нарушители границ. — Не больше прав выбора, чем у призраков — выбрать места, в которых они бродят....вы, дети, витаете в мечтах, никаких перебоев, никаких разрывов, но представьте, что ткань Времени разрезали и вы выпали из нее, назад дороги нет, сироты и изгнанники, которые вас найдут, будут делать то, что должны делать вы, сколь бы ни было это постыдно, проживать «от и до» каждый разъеденный день.

Под действием печального озарения Майлз протянул руку, Торн понял его намерение, уклонился и попятился, в это мгновение Майлз понял, что не было никакого чуда, никакого гениального технического переворота, фактически вообще никакого «путешествия во времени» — причиной присутствия в этом мире Торна и его людей является только лишь какая-то случайная ошибка из-за желания срезать путь по неведомому рельефу Времени, как-то связанная с тем, что произошло здесь, в этой части Западной Фландрии, в которой они стояли, сколь бы ужасная сингулярность непрерывного течения Времени им ни открылась.

 — Ты не здесь, — прошептал он в экстазе созерцания. — Ты не полностью проявился.

 — Хотелось бы мне быть не здесь, — закричал Райдер Торн. — Хотелось бы мне никогда не видеть эти Залы Ночи, я не был проклят возвращаться туда, но вернулся. Тебя так легко одурачить, большинство из вас, вы — такие простачки на ярмарке, таращитесь на Чудеса Науки, думаете, что владеете законными правами на все Благословения Прогресса, это ваша вера, ваша трогательная вера мальчиков с дирижабля.

Майлз и Торн направили велосипеды обратно к морю. Опускались сумерки, Торн, уважавший, по крайней мере, незначительные обещания, достал укулеле и сыграл Ноктюрн Шопена А-минор, тончайшие ноты, пока уходил свет, приобретая плотность и глубину. Они нашли гостиницу и по-товарищески разделили ужин, после чего вернулись в Остенде в сумерках.

— Я мог просунуть сквозь него руку, — доложил Майлз. — Словно какие-то перебои физической трансляции...

 — Спиритуалисты назвали бы это «плазменным гистерезисом», — кивнул Чик.

— Они вовсе не бессмертны, Чик. Они врали нам всем, в том числе — тем Друзьям Удачи из других подразделений, которые были достаточно глупы, чтобы работать на них в обмен на «вечную молодость». Они не могут ее предоставить. Никогда не могли.

— Вспомни, там, в Кэндлброу, после того, как ты водил меня на встречу с «Мистером Тузом», я был так безутешен. Я не мог прекратить плакать много часов, потому что знал: без доказательств, без логических подтверждений, я просто знал, в то самое мгновение, когда его увидел, что это всё — ложь, обещание было лишь жестокой аферой.

  — Ты должен был об этом рассказать, — сказал Чик.

—  Я был истощен, Чик, и знал, что должен это пережить. Но вы, парни: Линдси столь уязвим, Дерби притворяется искушенным старым нигилистом, но он едва ли вышел из отрочества. Как я мог поступить столь жестоко с кем-то из вас? С моими братьями?

 —  Но сейчас я должен им сказать.

—   Я надеялся, что ты найдешь выход.

 Виктор Малсибер — костюм сшит на заказ, напомаженные седые волосы — был достаточно богат и мог себе позволить прислать заместителя, но явился в Курзал лично с плохо скрываемым пылом, словно это таинственное Q-оружие — обычное огнестрельное и продавец любезно позволит ему сделать несколько выстрелов.

— Меня присылают, когда Бэйзил Захарофф занят очередной рыжей девицей и не хочет никуда идти, — представился он. — Весь диапазон потребностей — от кистеней и мачете до субмарин и отравляющих газов, поезда истории едут не полными, китайские цанги, балканские комитаджи, африканские вигиланты, всех сопровождает контингент будущих вдов, часто в краях, изображенных карандашным наброском на обороте конверта или накладной. Одного взгляда на бюджет правительства любой страны мира достаточно, чтобы понять: деньги всегда на месте, уже распределены, всюду мотив — страх, чем непосредственнее страх, тем выше финансовый коэффициент.

 — Слушайте, я занимаюсь не тем делом, — весело воскликнул Рут.

   Оружейный магнат одарил его лучезарной улыбкой, словно издалека:

—  Нет, тем.

Пытаясь разобраться в принципах работы вдруг ставшего востребованным оружия, дружелюбный торговец смертью зашел в близлежащее бистро с группой Кватернионистов, среди которых были Барри Небьюлай, д-р В. Ганеш Рао, сегодня преобразившийся в Американского Негра, и Умеки Цуригане, с которой Кит подружился на почве своего всё растущего увлечения японским персиком.

 — Кажется, никто не знает, что это за волны, — сказал Барри Небьюлай. — Строго говоря, их нельзя назвать герцевыми, потому что они задействуют Эфир по-другому: начнем с того, что они, кажется, долготные так же, как и поперечные. У Кватернионистов есть шанс однажды понять их природу.

—  И у торговцев оружием, не забудьте, — сказал Малсибер. — Говорят, изобретатель этого оружия нашел способ попасть внутрь скалярной части Кватерниона, где могут быть задействованы невидимые силы.

 — Из четырех этих терминов, — кивнул Небьюлай, — скаляр, или термин w — как баритон в мужском квартете «барбершоп» или виола в струнном квартете всегда выделяется как эксцентричный инструмент. Если рассматривать три векторных термина как измерения в пространстве и скалярный термин — это Время, тогда любая энергия, с которой мы столкнемся внутри этого термина, должна восприниматься как связанная со Временем, как усиленная форма самого Времени.

— Время, — объяснил д-р Рао, — это Последующий Термин, понимаете, выводящий за рамки и регулирующий i, j и k, темный посетитель Извне, Разрушитель, исполнитель Троицы. Это безжалостный часовой механизм, от которого все мы пытаемся сбежать в отсутствие пульса спасения. Всё это — и большее.

 — Оружие на основе Времени..., — задумчиво произнес Виктор Малсибер. — Ну а почему бы и нет? Никто не знает, как победить, противостоять или повернуть вспять эту силу. Рано или поздно она убивает все формы жизни. С Оружием Времени вы станете человеком, которого будут бояться больше всего в истории.

 —  Я бы предпочел, чтобы меня любили, — сказал Рут.

   Малсибер пожал плечами:

  — Вы молоды.

Он был не единственным торговцем оружием в городе. Каким-то образом слухи достигли остальных, в их купе поездов, в постелях жен снабженцев, в протертых до блеска неизведанных долинах, расстилающих свои покрывала на одной из тысячи безлюдных полян печеного торного красного латерита, на котором ничего никогда больше не вырастет, демонстрируя пораженным и обделенным свои чудесные изобретения — один за другим они извинялись и меняли график своих поездок, и ехали в Остенде, словно на какой-то международный шахматный турнир.

Но было слишком поздно, потому что Пит Вовре обскакал их всех, и произошло это одним прекрасным летним вечером на многолюдных Внутренних Бульварах Брюсселя, в парнике беззакония возле Гар-дю-Миди Вовре наконец-то заключил торговую сделку с Эдуаром Гевертом, с которым проворачивал делишки в прошлом, хотя и несколько иного рода. Они встретились в таверне, в которую часто захаживали скупщики краденого, выпивали формальную кружку пива и возвращались на улицу заключать сделки. Весь мир вокруг них был для продажи или бартера. Потом Вовре узнал, что мог бы купить этот товар дешевле в Антверпене, но слишком много кварталов в Антверпене, особенно вокруг доков, он больше не мог посещать без предосторожностей больших, чем товар того стоил.

Вступив в фактическое владение, Вовре, который не мог вообразить, что это что-то кроме оружия, был удивлен и немного разочарован, узнав, что оно такое маленькое. Он ожидал увидеть что-то наподобие полевого орудия Круппа, возможно, смонтированное из нескольких частей, так что понадобятся грузовые вагоны, чтобы перевозить его с места на место.

А здесь оказалось что-то в глянцевой кожаной кобуре, изготовленной изощренными производителями масок Северной Италии точно по форме предмета, находившегося внутри, идеально выкроенная кожа, развертывание света среди множества углов, сотня размытых световых эффектов...

—  Вы уверены, что это оно?

  — Надеюсь, мне лучше знать, я бы не подсунул вам что-то не то, Вовре.

— Но чудовищная энергия...без периферийного компонента, какая-то подача электропитания, как...

Пока Вовре вертел устройство во все стороны в капризном свете сумерек и уличных фонарей, Геверт оказался не готов к жажде, которую увидел на лице агента. Это было желание столь безудержное...этот несколько наивный посредник никогда не видел ничего подобного, многие люди в мире не видели ничего подобного — это было желание получить то единственное оружие, которое способно уничтожить мир.

Всякий раз, когда Кит начинал обдумывать свои планы, которые, как ему еще недавно казалось, включали Геттинген, у него возникал интересный вопрос, почему он должен бездельничать в этой немного грандулярной форме на карте, окруженный, застрявший на краю истории, не страна, а, скорее, пророчество страшной судьбы, которая ждет всех, почти неслышное остинато страха...

Лишь позднее ему пришло в голову, что Умеки может быть каким-то образом с этим связана. Они находили оправдания для того, чтобы всё больше и больше проникать в эмоциональное поле друг друга, пока в один роковой полдень в ее комнате, за окном которой шел осенний дождь, она не появилась в дверном проеме, обнаженная, кровь под кожей, тонкой, как сусальное серебро, звонко почти пела о желании. Кит, воображавший себя парнем с некоторым опытом, был ошарашен осознанием того, что нет никакой пользы от женщин, если они выглядят не так, как она. Его обуревало глубокое чувство того, что большую часть свободного времени своей жизни до сих пор он тратил зря. В этой оценке не помогло то, что на ней была эта шляпа девушки-ковбоя. С уверенностью воспоминаний о прошлой жизни он знал, что должен встать на колени и боготворить ее кудрявую киску языком и ртом, пока она не впадет в забытье, а потом, словно он делал это каждый день, а потом, держа ее именно так за ягодицы, пока ее тонкие ноги обхватывали его шею, встать на ноги и отнести ее, невесомую, крепко стиснувшую его, безмолвную, на постель, и отдать то, что к тому времени осталось от его мозга, этому чуду, этой колдунье с Востока.

Киту то и дело продолжала мельком попадаться на глаза Плеяда Лафрисе - она прогуливалась вдоль Дамбы или ходила по залам казино, или стояла на трибуне Ипподрома Веллингтона, обычно подстраиваясь под капризный график какого-нибудь заезжего спортсмена. Все они выглядели достаточно богатыми, эти завсегдатаи, но это всегда могла быть лишь краткая вспышка. Как бы то ни было, Умеки и так далее, дело было не в его непреодолимом желании возобновить общение, он знал, как ограничена сфера применения, в которой она могла бы его использовать, и после плачевного происшествия на майонезной фабрике ждал от нее лишь наихудшего. Но ему действительно было интересно, что она до сих пор делает в городе.

Однажды Кит и Умеки прогуливались по пути из кафе по Эстакаде и наткнулись на Плеяду, оживленно болтавшую с Питом Вовре, парочка шла им навстречу.

 — Привет, Кит, — она мгновение рассматривала мисс Цуригане. — Кто эта юная японка?

   Кит в ответ кивнул на Вовре:

 —  А что это за полицейский шпик?

Вовре одарил его улыбкой, исполненной мрачной чувственности. Кит заметил, что у него каблуки. Ладно. Если кто и знает, как подстроить смерть от майонеза, Кит готов был биться об заклад, что это данный кривляка. Плеяда взяла Вовре за руку, чтобы побыстрее его увести.

—  Бывшая пассия! — догадалась Умеки.

—  Спроси д-ра Рао, думаю, они водят дружбу.

—  О, она из этих.

   Кит закатил глаза:

— Вы, Кватернионная братия, никогда не устаете распускать слухи, вы что, все приносите какую-то клятву вечно вести беспорядочную жизнь?

— Монотонность — то, чем вы, Вектористы, гордитесь?

16 октября, юбилей открытия в 1843 году Гамильтоном Кватернионов (или, как сказал бы апостол веры, это Кватернионы открыли Гамильтона), по традиции кульминационный день каждого Международного Съезда, и, так уж совпало, следующий день после официального закрытия купального сезона в Остенде.

   На этот раз д-р Рао произнес прощальную речь:

— Мгновение, конечно, вневременно. Нет начала, нет конца, нет продолжения, свет в вечном падении, не результат осознанной мысли, а поразившее Гамильтона озарение, если не сошедшее из Небесного источника, то, по крайней мере, возникшее благодаря тому, что сторожевые псы Викторианского пессимизма спали слишком крепко, чтобы почувствовать, а тем более — испугаться недремлющих мусорщиков Откровения.

— Все мы знаем эту историю. Было утро понедельника в Дублине, Гамильтон идет со своей женой, Марией Бейли Гамильтон, по берегу канала, ведущего от Тринити-Колледжа, где Гамильтон должен председательствовать на заседании совета. Мария весело болтает, Гамильтон то и дело кивает и бормочет: «Да, дорогая», и вдруг, когда они подходят к мосту Брум-Бридж, он кричит и выхватывает из кармана нож — миссис Г. резко отшатывается, но потом восстанавливает прежнюю осанку, это всего лишь перочинный нож, а Гамильтон подбегает к мосту и вырезает на камне i2 =j2 = k2 = ijk = -1, — раздается стройный ропот делегатов съезда, словно они поют боготворимый гимн, — и в этот Пятидесятичный момент сошли Кватернионы, дабы обрести свое земное пристанище в умах людей.

На празднестве перед отъездом гостей царила романтическая атмосфера, алкогольное опьянение и безрассудство, так много дверей открывались и закрывались в коридорах, столь многие гости входили и выходили не из тех комнат, что контора де Декера, объявившая официальную операцию «Возможность Беззаконий», отправила в отель столь много оперативных работников, сколько было в резерве, среди них и Пита Вовре, который предпочел бы работать ночью и при каких-нибудь более зловещих обстоятельствах. Увидев Вовре, Кит сразу же понял, что стал мишенью убийственного умысла, и выбежал в лабиринт черных лестниц и коридоров. Рут Табсмит, решив, что Кит пытается избежать оплаты дополнительной ставки, сделанной в Казино несколько вечеров назад, бросился следом за ним. Умеки, рассчитывавшая, что они с Китом проведут день и ночь вместе, тут же предположила, что на горизонте появилась другая женщина, без сомнения, та парижская дрянь, и присоединилась к преследованию. Когда Пино и Рокко, боясь за безопасность своей торпеды, начали удирать в панике, Поликарп, Дени, Эжени и Фату, узнававшие любое количество знакомых лиц среди полицейских оперативников, кишевших повсюду, пришли к выводу, что давно ожидаемая операция против «Молодого Конго» началась, и начали выпрыгивать из различных невысоких окон прямо в кусты, а потом вспомнили про ложечки для абсента, галстуки, иллюстрированные журналы и другие предметы, которые было необходимо спасти, прокрались обратно в отель, свернули не за тот угол, открыли не ту дверь, завизжали и выбежали обратно. Подобное продолжалось еще долго после наступления темноты. В те дни такова была повседневная текстура человеческих жизней. Театральные постановки, пытавшиеся отобразить эти ситуации как можно более правдиво, подобно драматическим эквивалентам жанровой живописи, стали известны под названием «фарса четырех дверей», а эта эпоха стала их Золотым Веком.

Кит скитался из одного общественного места в другое, сидел в кафе, пытаясь держаться поближе к людям и свету. Он не видел признаков общегородского военного положения, только полиция Гард Сивик, по своим делам, обходительная, как всегда, и Кватернионисты, которых ему довелось встретить, не более безумные, чем обычно, но всё же он не мог избавиться от какой-то пугающей уверенности, что стал мишенью для сил, жаждущих его уничтожить. В конце концов его навязчивые прогулки прекратили Пино и Рокко, заговорившие с ним около полуночи возле Minque, рыбного аукционного дома.

 — Мы возвращаемся в Брюгге, — сказал Рокко. — Наверное, оттуда в Гент. Слишком много полицейских вокруг.

 — Тебя подвезти? — предложил Пино.

Вот как Кит оказался поздно ночью, позднее, чем он когда-либо мог бы представить, на торпеде, уплывающей в сторону Брюгге.

В какой-то момент этого жизнерадостного быстрого плавания парни, кажется, поняли, что настала ночь, и, более того, совсем не видно навигационных огней.

  — Не думаю, что кто-то нас преследует, — сказал Рокко.

  — Хочешь снизить скорость? — спросил Пино.

  — Мы торопимся в Брюгге?

  — Там что-то впереди. Лучше убрать газ на всякий пожарный.

  — Cazzo!

Они каким-то образом свернули не туда и плыли уже не по главному каналу, вместо этого плутали по призрачному коридору, окутанному туманом, почти заболоченному от заброшенности, хорошая каменная кладка, никаких окон, пересекают пешеходные мостики, кажется, принадлежащие не Христианскому Северу, а какой-то более экзотической религии, какая-то побочная идея пересечения миров. В сердце ослепительной ночи, замаскированные под эхо и интерференцию фаз, начали звонить колокола, ноктюрн в гармоническом миноре, слишком безысходно точный, чтобы его можно было приписать человеческому музыкальному размеру и мускульной силе, больше похоже на один из карильонов часового механизма, характерный для этой части Бельгии, заменивший живых карильонистов, искусство которых, как говорили, пришло в упадок...

Город, прежде — процветающий Ганзейский порт, в который можно было добраться из любого уголка Земли, здесь прогуливались и чванились счастливые от пива бюргеры и их пышно-элегантные жены и дочери, они разбогатели благодаря торговле шерстью со столь отдаленными городами, как Венеция, но канал, выходивший в море, заилился в 1400-е гг., город стал похож на Дамме и Слуис, превратился в царство тишины, фантомов и водянистых дней, напоминавших ночи даже в полдень, ни одно судно не тревожило траурный покой водной глади канала. Странная вещь — город выглядел чисто подметенным и прибранным. Никакого песка, соли и призраков, создающих всю эту городскую грязь. Но кто-то должен был бодрствовать в самое темное время, усердно оттирая каменные стены, поливая из шлангов узкие улочки, заменяя болты в опорах мостов. Существа, которых мы, наверное, не можем считать полностью людьми.

Дрейфуя, словно они надолго отчалили от берегов бессонной повседневности, полуночники подошли посмотреть, орбиты их глаз чернели в тумане, рассеявшемся, чтобы пропустить невыносимый лунный свет. Одна тень отделилась от толпы и приблизилась, подходя, она становилась всё острее и тверже. Кит оглянулся по сторонам. Рокко и Пино растворились. «Что, черт возьми, происходит?». Тень производила какие-то манипуляции со своими руками.

 Вовре. Здесь, перед ним. Кит не сбежал от своего вероятного уничтожения, а приплыл к нему.

Раздался выстрел, кожа щеки почувствовала удар мелких каменных осколков, пуля ударилась о старинную поверхность. Он бросился к ближайшему укрытию, в аркаду, где его могло поджидать что угодно, крича:

 — Ты стреляешь не в того парня!

 — Неважно. Ты сгодишься.

Когда прозвучал следующий выстрел, Кит прижался к земле, его сердце тяжело стучало, насколько он мог бы сказать, прячась в укрытии. Возможно, он был не единственной мишенью, или, возможно, Вовре разряжал обойму просто так от нечего делать.

Вовре стоял беззащитный в ночном свете, испытывая экзальтацию, какой он никогда не помнил, даже в бытность свою в Африке. Он уже не мог в точности сказать, в кого именно он стреляет или как он сюда попал. Кажется, это как-то связано с итальянцами на их человекоуправляемой торпеде, об этом сообщалось в послании, пришедшем в контору несколькими часами ранее, но ничего похожего не болталось сейчас в этих ярких пустых каналах. Интересная активность, кажется, происходила в небе.

Всякий раз, когда он решался взглянуть вверх, это было там, прямо над ним, штука, которую он видел уже много дней, снова возникла в небе, выплыла с его задворок, на борту находились неопознанные гости, которых он видел прогуливавшимися по Дамбе так, словно они находились в городе с организованной миссией.

 Он знал, что должен попытаться подстрелить летучий корабль. Он спрятал свой борхардт и неуклюже достал оружие, привезенное из Брюсселя, понятия не имея даже, как открыть корпус, не говоря уж о том, как использовать спрятанное внутри содержимое. Он не знал, нужно ли его как-то заряжать патронами. Но это были детали. Он был тем, кем был, и в решительный момент доверял своей интуиции относительно любого оружия.

Но Вовре действительно не видел такое оружие раньше, во всяком случае — ночью вроде этой, в безжалостном лунном свете. У него возникла непреодолимая уверенность, что этот прибор наделен сознанием, рассматривает его и не очень-то рад находиться в его собственности. Он нагрелся, Вовре почувствовал тонкие вибрации. Как такое возможно? Геверт ни о чем подобном не предупреждал. Разве нет?

 — Jou moerskont, черт бы тебя взял! — закричал он.

Бесполезно, на каком бы языке ни воспринимало крик это оружие, это явно был не африкаанс, он происходил из краев, слишком отдаленных от тех лесов, от тех медленных гибельных рек... Что-то вспыхнуло, на мгновение ослепив его, озарив его поле зрения зеленым светом. Сопутствующий звук был таким, что ему точно не захотелось бы услышать его еще раз — словно голоса всех, кого он когда-либо отправил на тот свет, заорали необъятным слаженным дьявольским хором.

Он посмотрел вверх. Он почему-то упал, лицом в брусчатку, боролся за каждый вздох, и американец был там, протягивал ему руку, чтобы помочь встать на ноги.

 — Что стряслось, старина, подстрелил себя? Каверзная конструкция...

— Забери это. Забери эту чертову штуку. Я не могу это выдержать...этот ужасный свет... Voetsak, voetsak, убирайся!

 Он побежал, спотыкаясь, вдоль канала, через мост, в лабиринт аккуратных стен мертвого города. Кит услышал еще несколько выстрелов с той стороны, когда колокола наконец замолкли и дым кордита рассеялся, а зеваки вернулись поодиночке в лоно сна, лунный свет стал уклончивым и металлическим, Кит остался один на один с загадочным предметом, возвращенным в свою кобуру. Он беззаботно повесил его лямку на плечо, собираясь посмотреть позже.

 Кит не видел причин для всей этой суматохи. Но Умеки вскоре проводила целые часы с этим устройством, ее лоб напрягался и расслаблялся, словно она впадала в печаль и избавлялась от нее, словно смотрела в окуляр, как разворачивается затянувшееся, возможно, никогда не заканчивающееся драматическое представление из ее страны. Когда бы она не оторвала на мгновение взор от устройства, ее глаза были расфокусированы, воспалены, словно под действием двух систем законов. Когда Кит спросил у нее, что она рассматривает, она отвечала сначала низким голосом курильщицы, трогательно долго, он догадался, что так принято у японцев.

Наконец:

— Правильно. Сначала зеркала, видишь, здесь, частичное серебрение, не на стекле, а на кальците, а этот образец — он чистейший! Любой входящий луч света сразу распадается на пару лучей, один — «Обыкновенный», второй — «Необыкновенный». Попадая на одну из этих частично серебренных поверхностей, каждый луч частично отражается и частично транспортируется, так что существует четыре возможности: оба луча отражаются, оба транспортируются, один из каждой пары, и наоборот. Роковое число четыре, для японского сознания в буквальном смысле роковое. Иероглиф, обозначающий смерть. Наверное, поэтому я пристрастилась к Кватернионам. Скажем так, каждое из четырех состояний ассоциируется с одним из четырех «измерений» пространства-времени Минковского, или, в более обыденном смысле, с четырьмя точками возврата на поверхности, обратной по отношению к волне, которую Кватернионисты называют индекс-поверхностью. Вероятно, мы должны полностью игнорировать оптику, так, словно лучи больше не проходят через двойное преломление, а вдвойне излучаются, из какого бы объекта мы ни смотрели сквозь...словно бы в со-сознании существовал какой-то двойник Необыкновенного Луча и мы смотрели бы глазами в эту неисследованную область.

  — А это — всего лишь окуляр.

Она отодвинула съемную панель, засунула туда руку, осуществила несколько быстрых элегантных перемещений и вращений и достала кристалл размером с человеческое глазное яблоко. Кит взял его и внимательно рассмотрел каждую грань.

—  Все эти грани равносторонние.

 — Да. Это настоящий икосаэдр.

— Правильное геометрическое тело, не 12 + 8, как у пиритов, а...Это невозможно. Не существует такого...

— Не невозможно! До сих пор просто не было известно науке! А сфера, изображенная с помощью двенадцати вершин...

— Постой. Не говори. Не обычная сфера. Да? — предмет мерцал, словно подмигивая ему. — Что-то вроде...сферы Римана.

   Она широко улыбнулась:

 — Сфера x + iy, мы в ней! Хотим мы того или нет.

 — Мнимый икосаэдр. Прекрасно.

Он пытался вспомнить всё, что мог, из магистерской работы Феликса Кляйна «Vorlesungen über das Ikosaeder» («Лекции о икосаэдре»), которую заставляли читать в Геттингене, но не очень успешно.

 — Мнимый, — она рассмеялась, — не лучшее определение!

Она взяла кристалл, как показалось Киту, с определенным благоговением, и вернула в устройство.

— А это для чего?

Тонкая эбонитовая ручка торчала из окаймленной медью прорези в форме сложного изгиба. Когда Кит потянулся к ручке, Умеки шлепнула его по руке.

 — Не трогай! Омический Трансформатор Смещения регулирует количество света, который нужно пропустить на амальгаму зеркала! Особый вид преломления! Калиброван по воображаемому индексу! Опасно! Крайне важно!

— Это устройство не больше автоматического пистолета, — сказал Кит. — Насколько мощным оно может быть?

— Могу предположить, но скорость движения Земли по орбите, только подумай! Восемнадцать миль в секунду! — возьми площадь, умножь на массу планеты...

— Достаточно там кинетической энергии.

— Недавняя статья Лоренца в «Вестнике» Амстердамской академии, Фицджеральд и другие пришли к выводу, что твердое тело, проходящее сквозь Эфир на очень высокой скорости, может стать немного короче по оси движения. А лорд Рэйли в поисках косвенных эффектов задает вопрос, не может ли такое движение стать причиной двойного преломления кристаллического тела. До сих пор эти эксперименты демонстрировали отрицательный результат. Но таков принцип: если мы перевернем его, и начнем с кристалла, в котором двойное преломление вызвано системой осей, больше не являющихся равностепенными, фактически единицы самого пространства будут преобразованы из-за движения Земли, тогда уже в таком кристалле таится имплицитная воплощенная высокая скорость планеты, эта безграничная энергия, которую кто-то теперь смог удвоить...

— На самом деле мне не нравится об этом слушать, — сказал Кит, притворившись, что затыкает уши.

Во сне однажды ранним утром она стояла перед ним и держала в руках объект. Она была обнажена и плакала: «Не должна ли я была забрать это ужасное устройство и сбежать к другим берегам?». В ее голосе не было той бодрящей остроты холодного сарказма, он был беззащитен, манил его своей печалью. Этот сон был про Умеки, но, кроме того, это был один из тех математических снов, широко известных в фольклоре. Он видел: если бы Q-волны были каким-то образом долготными, если бы они каким-то образом перемещались сквозь Эфир, как звук перемещается по воздуху, если продолжить аналогию со звуком, где-то в атмосфере должна быть музыка, которую он тут же непременно услышал или принял. Переданное сообщение, кажется, гласило: «В глубинах уравнений, описывающих характеристики света, уравнений поля, Векторных и Кватернионных уравнений лежит набор инструкций, путеводитель, карта скрытого пространства. Двойное преломление возникает снова и снова как ключевой фактор, позволяющий обозреть Тварный мир, находящийся сбоку, рядом с этим, так близко, что он захлестывает наш мир там, где перепонка между мирами, во многих местах, стала слишком ненадежной, слишком проницаемой с точки зрения безопасности... В зеркале, в выражении скаляра, в дневном свете, в очевидном и принимаемом как должное всегда лежит, словно ждет, темный путеводитель, путеводная нить совращенного пилигрима, безымянная Остановка перед первой, в афотической нерукотворности, где еще не существует спасения.

Он проснулся, впервые за долгое время зная, что должен делать. Словно рассосался гнойный свищ. Всё было понятно. Это устройство оказалось в высшей степени опасным, оно могло навредить тому, кто его использовал, так же, какмишени. Если военная разведка Бельгии перепутала его с «Кватернионным оружием», мифическим или нет, интерес других сил может оказаться действительно значительным. Это принесет больше бед огромному количеству невинных душ мира, чем пользы любому правительству. С другой стороны, если бы оно попало к кому-то, кто его поймет и оценит...

Умеки медленно повернулась, комкая простыни, мурлыча мелодию собственного сочинения и покусывая его сосок.

 — И тебе коничива, мой маленький цветочек сливы.

  — Мне приснилось, что ты улетел на дирижабле.

 — Я не собираюсь уезжать никогда. Если...

 — Ты уедешь. И мне придется жить без тебя.

   Но в ее голосе не было печали, он согнулся под весом сна.

 Потом они лежали и курили, собираясь в последний раз покинуть комнату.

— Появилась новая опера Пуччини, — сказала она. — Американец предает японку. Баттерфляй. Он должен бы умереть от стыда, но нет, умирает Баттерфляй. Какой вывод мы можем сделать? Что японки умирают от стыда и бесчестья, а американцы — нет? Возможно, они не могут умереть от стыда, потому что у них нет культурного багажа? Это как будто твоя страна обречена просто по инерции двигаться вперед, независимо от того, кто на ее пути или под ногами?

   Словно что-то вспомнив, он сказал:

  — Лучше я тебе кое что подарю.

   Она пристально взглянула на него поверх изгиба подушки:

— Это никогда не принадлежало тебе, так что ты не можешь кому-то это подарить. Это было моим прежде, чем я узнала о его существовании.

 —  Знаю, это твой способ говорить «спасибо».

— Я должна буду показать это Кимуре-сан, чтобы выяснить, что он может с этим сделать.

—  Конечно.

  — Японское правительство — насчет них я не уверена.

  — Ты поедешь домой?

   Она пожала плечами:

  — Я не знаю, где это. А ты знаешь?

На Остенде-Вилле было мгновение, вскоре растворившееся в целеустремленном шуме и дыме угля, пивном веселье, в грохоте музыки Рута Табсмита, который играл на укулеле попурри, включавшее дико популярный «Матчиш» Бореля-Кларка, когда Кит мельком увидел, что Остенде — не просто еще один фешенебельный курорт для людей с избытком денег, а западный якорь континентальной системы, которая, так уж случилось, включала в себя «Восточный экспресс», «Транссибирский экспресс», экспресс «Берлин-Багдад» и так далее в стальной прогрессии по территории Мирового Острова. Он еще не знал, как хорошо спустя несколько сезонов изучит Империю Пара и как, благодаря любезности Международной Компании Литерных Вагонов, Compagnie Internationale des Wagons-Lits, менее чем за двести франков можно с комфортом приехать на Восток, головокружительно и, вероятно, навсегда. Он искал Умеки в толпе на платформе, даже в тех ее подгруппах, в которых ее точно не могло быть, справляясь в протоколах судьбы, куда ему идти, куда сворачивать, к каким группам он принадлежит и к каким — нет. Ее там не было, ее не могло там быть. Чем больше ее там не было, тем больше она была там. Кит предположил, что это объясняется каким-то постулатом теории множеств, но поезд тронулся, его мозг оцепенел, его сердце было в изоляции, за окном мелькали дюны, потом канал Брюгге, жаворонки взлетали со стерни полей, собираясь в линию обороны против осени.

Далли могла бы это объяснить, если бы кто-то настаивал: Чикагская Ярмарка была давно, но она сохранила воспоминание о двух безмолвных лодках на каналах, что-то колыхалось на волнах, как водное такси «вапоретто», они плыли от железнодорожного вокзала по Большому Каналу, на закате дня добрались на конечную станцию «Сан-Марко», и это был беспримесный венецианский вечер — тени цвета морской волны, лаванда, ультрамарин, сиенна и умбра неба и светоносного воздуха, которым она дышала, удивительный импульс ежедневных сумерек, газовые фонари, зажигающиеся на Пьяцетте, над водой Сан-Джорджо-Маджоре, собор, в свете бледный, как ангел, далекий, как рай, но всё же казалось, что нужно сделать только шаг, ее вдох, ее томление, она сможет протянуть руку и прикоснуться к нему, впервые в жизни она была уверена: что бы ни значилось слово «дом», это было древнее памяти, древнее истории, которую, как ей казалось, она знала. Это был набухавший комок в сердце, она с трудом сдерживалась, она страдала, когда рядом турист с отталкивающе мокротным образцом Британского Акцента самодовольно ухмыльнулся рассыпавшемуся в восторгах спутнику: «О, все говорят — через день-два будешь кричать, чтобы тебя отсюда забрали», из-за чего Далли захотелось найти весло гондолы и ударить его им, возможно, и не один раз. Но вечер милостиво простер свой темный плащ, позаботившись об этом зануде и тысячах его копий, это был словно гнус, облаками роившийся здесь с наступлением ночи, их целью было заразить венецианское лето, составить контраст его великолепию своим суетным раздражением, прокатиться здесь как можно быстрее, уехать и всё забыть. А она решила остаться здесь навсегда.

Первый ангажемент Зомбини в «Театро Верди» в Триесте стал триумфом. Они удостоились восторженных рецензий не только в местной прессе, но и в газетах Рима и Милана, их уговорили остаться еще на неделю, так что ко времени их приезда в Венецию ангажемент был уже продлен и билеты проданы заранее за много недель.

  — Так что это «Малибран».

  — Дом Марко Поло здесь прямо за углом.

 —  Эй, думаешь, он придет, если мы дадим ему бесплатные билеты?

  — Чичи, не зевай.

  — Йеххх!

Чичи напомнил себе, что это просто похоже на слона в натуральную величину, искрящегося в воздухе, собирается приземлиться сверху и раздавить его. Он отошел в сторону как раз вовремя, сделал точный «пинцетный» пасс и бросил животное в один из бездонных карманов своего трюкаческого пиджака, где оно незамедлительно исчезло, хотя, говорят, сейчас спокойно рыщет по лесам своей родной Африки. Еще один Прославленный Акробатический Слоновий Фокус успешно реализован.

 Из-за кулис за ними восхищенно наблюдал Винченцо Мизерере, торговый агент фабрики зеркал на Изола-дельи-Спекки. Уже многие годы он смотрел выступления приезжих артистов, и высокая репутация Зомбини, ради выступления которого он приехал в Триест на поезде, была абсолютно заслужена.

—  Мне кажется, в окрестностях Венеции когда-то жили Зомбини, — сказал он Луке. — Когда-то давно. Приезжайте к нам на фабрику, пока вы здесь, у нас целая библиотека старых документов, мы их как раз каталогизируем. Нам помогает профессоре Свельи из Пизанского университета. Вы там можете кое что найти.

 Бриа знала о венецианских Зомбини с детства, однажды отец привел ее в кабинет и выкопал из залежей своего роскошного хаоса старинный том в переплете из акульей кожи, «Путешествия и приключения Никколо деи Зомбини, зеркальщика». Еще в семнадцатом веке семья отдала Никколо в учение зеркальщикам на острове, которые, подобно стеклодувам Мурано, фанатично охраняли свои профессиональные тайны. Нынешние корпорации — образец кротости и отзывчивости по сравнению с мануфактурами тех лет, чья скрытность и одержимость слабела с течением времени и сменой поколений. Они держали своих рабочих на одном болотистом островке, это были заключенные, которым нельзя убежать — наказанием для любого попытавшегося было преследование и смерть. Но Никколо всё равно сбежал, и книга, которую ей показал Лука, начиналась с его отплытия с острова. Лука взял за привычку читать детям эту книгу перед сном, о том, как один парнишка guaglion преследует другого, из одной точки на карте Европы в другую, эпоха Ренессанса, нет телеграфов, нет паспортов, нет международных шпионских сетей, всё, что вам необходимо, чтобы быть впереди — более высокая скорость и какое-то воображение. Никколо удалось раствориться в котле шума и суматохи, которым тогда была Европа.

— По одной из версий, — сказал Лука, — он в конце концов уплыл в Америку, где женился, завел детей, от него пошла линия потомков, включая нас, но никто из Зомбини больше никогда не занимался зеркальным бизнесом, мы были кем угодно: каменщиками, трактирщиками, ковбоями, картежниками, черт возьми, на юге накануне Гражданской Войны парочка из нас была Неграми.

 — Это как?

— Ты что, никогда не видела родословное древо? Вот, смотри, Элайджа Зомбини, мастер-шеф, первая лазанья на юге от Мейсон-Диксона, использовал кукурузную муку грубого помола вместо рикотты, ты никогда о нем не слышала?

 И, как в детстве Бриа, Лука перешел к другой из своих историй, и дети один за другим начали засыпать...

Изола-дельи-Спекки, Остров Зеркальщиков, появлялся на одних картах и исчезал с других. Кажется, это зависело от ежедневной высоты воды в Лагуне. Также, вероятно, от силы веры, поскольку были в других вопросах сведущие венецианцы, категорически отрицавшие его существование. В день посещения Луки и Бриа остров казался довольно обычным, к нему плыл обычный»'вапоретто», тут стояла обычная зеркальная фабрика, полости отливной формы, тигли для партий, грохочущие цеха, единственной особенностью этого филиала было то, что посетителям запрещалось входить в дверь с табличкой «ТЕРАПИЯ».

Профессоре Свельи сидел в фабричном архиве, обложившись документами на старинной бумаге и пергаменте.

— Документы вашего предка, — поприветствовал он их, — отыскать так же сложно, как самого этого человека.

—  Странно, что они не уничтожили все записи, которые смогли найти.

— Это не пришло им в голову. Сегодня мы привыкли думать о личности всего лишь как о содержимом досье человека. А в те времена у человека могло быть много личностей, «документы» можно было легко подделать или сфальсифицировать. Для Никколо деи Зомбини это было особенно непросто, потому что в какой-то момент он тоже сошел с ума, обычный профессиональный риск у этих зеркальщиков-перфекционистов. Он должен был окончить свои дни в доме для умалишенных в Сан-Серволо, но по какой-то таинственной причине — симулировал ли он безумие как часть своего плана побега? Были ли у него друзья в Палаццо Дукале? — ему сходило с рук поведение, за которое любого другого спровадили бы в психиатрическую клинику manicomio, ему позволяли продолжать работать. Как оказалось, он, вероятно, был единственным человеком, понимавшим, почему.

Профессоре взял лист почти прозрачного пергамента и положил его на плоскую поверхность из белого целлулоида:

 — Считается, что это оригинал так называемого параморфико, это маточный пергамент, очень редкий и дорогой, он не очень-то хорошо переносит дневной свет. Оказалось, что существовали еще и лекала, нанесенные чернилами на пергамент более дешевых сортов, но большинство этих лекал мы уничтожили абразивами, смолой, румянами и тому подобным.

Никколо сбежал отсюда, вероятно, около 1660 года, забрав с собой параморфико, и больше о нем ничего не слышали.

—  В чем заключается его действие? — спросил Лука у Винченцо Мизерере. — Кто-нибудь их еще изготавливает? Я могу использовать один из них в своем представлении?

   Мизерере посмотрел на него поверх пенсне.

— Вы заказывали что-то похожее в прошлом году, — он пролистал груду счетов-фактур. — Стекло, кальцит, индивидуальное серебрение. Мы называем это «Ла Доппиатриче».

 — Верно-верно. Теперь мы перешли к существу дела, мне нужно поговорить с людьми из вашего отдела сервисного обслуживания.

И он начал рассказывать Мизерере о необъяснимом сбое, из-за которого небольшой контингент зрительно распиленных надвое субъектов разгуливает по Нью-Йорку, а Бриа пыталась не закатывать глаза слишком откровенно.

Торговый агент снял трубку стоявшего на его столе телефона, кратко побеседовал на венецианском диалекте, и спустя несколько минут Этторе Сананцоло, фактически спроектировавший аппарат, зашел в кабинет с пачкой рабочих чертежей под мышкой.

— Это всего лишь вариация на тему классического ящика Маскелайна сорокалетней давности, — объяснил он, — когда вы ставите зеркало боком в пустой ящик под углом в сорок пять градусов, чтобы оно разрезало один из тыльных углов точно пополам. Если зеркало достаточно хорошее и у вас есть бархатная подкладка, публике кажется, что она по-прежнему смотрит прямо на заднюю стенку пустого ящика, в то время как на самом деле они видят отражение одной из боковых стен. Чтобы исчезнуть, человек просто залазит в ящик и прячется под углом в сорок пять градусов за зеркалом.

— Для демонстрации аналогичного фокуса в четырехмерном пространстве нам нужно не двухмерное, а трехмерное зеркало, вот тут нам и понадобится параморфико. Вместо простого поворота на девяносто градусов, когда одна плоскость изображает другую в трехмерном пространстве, теперь нам нужно заменить один объем — пространство внутри ящика — другим, четырехмерным. Мы переходим от системы трех осей, исключительно пространственной системы координат, к системе, в которой добавляется четвертая ось — время. Дубликаты, о появлении которых вы сообщаете, на самом деле — оригиналы, слегка смещенные во времени.

 — Более-менее так же видит проблему профессор Вандерджус из Йеля. Но как нам ее теперь решить?

—  К сожалению, сначала вам нужно найти каждую пару и как-то убедить их снова залезть в ящик.

Краем глаза он заметил, что Бриа схватилась за голову и пытается ничего не комментировать, но у Луки странным образом возникли первые проблески надежды.

То, о чем просил Этторе, было, очевидно, невозможно. Эти субъекты уже слишком далеко разошлись в своей жизни в разные стороны, они уже были не близнецами, а дивергентами, это неизбежно в столь огромном городе, как Нью-Йорк: они могли встретить очаровательных незнакомок, ухаживать за ними, жениться, завести детей, поменять работу, переехать — это было всё равно что пытаться вернуть дым обратно в сигару, даже если он их найдет, тщетно надеяться, что какая-нибудь их пара по доброй воле снова залезет в «Ла Доппиатриче». Ему казалось, что это — как стать отцом огромного количества настоящих детей, близнецов, но разница в том, что они пришли в наш мир уже взрослыми, и велика была вероятность того, что никто из них никогда не придет его проведать. Не каждого утешила бы эта мысль, но Лука попытался не расстраиваться.

Этторе указывал на те места в чертежах, где необходимо было сделать корректировки и установить новые детали для предотвращения повторения проблемы.

  — Вы меня успокоили, — пробормотал Лука, — не знаю, как вас благодарить.

  — Деньги? — предположил Этторе.

Винченцо Мизерере закурил одну из своих тяжелых, словно камень, черных сигар. Бриа покосилась на отца, словно он сошел с ума.

Они возвращались в Венецию на «вапоретто» под аккомпанемент стука весел, среди неупокоенных душ всех безумных зеркальщиков, носящихся по каналу salso из Лагуны в город и обратно, цепляясь к ночным рыбацким лодкам, пароходам, сандоли, в поисках утраченного шанса, утраченного дома...скользя под поверхностью и рассматривая старинные мастерские, иногда даже с ужасом замечая свое отражение в осколках старинного зеркала, поскольку здешняя амальгама, пережившая коррозию моря и времени, была прекрасно настроена на отражение давно бездомных мертвецов... Иногда их также можно было увидеть по краям экрана «Малибран», когда во время антракта там шел фильм. Еще в Нью-Йорке дети Зомбини привыкли сбегать в пригород в дешевый синематограф, им казалось, что они — достаточно искушенные зрители, но тут вдруг поняли, что держатся друг за друга, чтобы не поддаться действию коллективных грез и не убегать с пронзительными криками по рядам от поездов, прибывающих на станцию «Санта-Лючия», или от предметов, бросаемых в особенно зверских злодеев в коротких мелодрамах, или чтобы убедиться, что они на своих местах, а не на борту лодки на Большом канале.

Ночью в театре, после шоу, Далли осталась в воцарившейся вдруг пустоте эха, чтобы помочь уложить реквизит и оборудование и настроить некоторые эффекты для следующего вечернего представления. Эрлис, в последнее время специализировавшаяся на чтении мыслей и ощущавшая прилив интуиции, бросала в нее взгляды, нацеленные столь же продуманно, как ножи Бриа. В какой-то момент они столкнулись лицом к лицу у клетки с голубями.

 — Что случилось? — произнесли они одновременно.

   Пока Далли думала, как начать, Эрлис добавила:

  — Пустяки, я знаю, что это.

— Наверное, я должна объясниться, — сказала Далли. — Жаль, не могу. Ты знаешь, каково это — переезжать с места на место, после длинной череды городов ты уже не можешь остановиться, жить спокойно или понять кого-то, кто хочет так жить, наверное, это время дня, погода, то, что ты только что съела, не знаю, но ты не въезжаешь в город — оказывается, что он окружает тебя, ты знаешь, что принадлежишь ему. Такого места нигде больше нет, и я знаю, что принадлежу ему.

Несколько дюжин возражений расталкивали друг друга в голове Эрлис. Она знала, что Далли уже рассмотрела и отмела их все. Она медленно несколько раз кивнула:

— Позволь мне поговорить с Лукой.

 — И теперь я должна позволить ей уйти, — сказала Эрлис. — Не знаю, как смогу это сделать.

Они были в своей гостинице на окраине Сан-Поло, смотрели через канал на Каннареджо, солнце за их спиной ссохлось в одну из этих меланхолических смесей света и туманности, которую можно встретить только здесь.

— В конце концов, это расплата за то, что я сделала. Я нашла ее, я теряю ее снова.

— Это была не твоя вина, — сказал Лука. — Это я виноват. Я обезумел.

— Я не понимала, она тогда была просто ребенком, но мне нет прощения, да? Я ее бросила. Бросила. Я не могу вернуться в прошлое и всё изменить. Те сестры Сниделл в Кливленде, у них всё это время был мой номер. Во сне они до сих пор меня ищут, чтобы сказать, что я не заслуживаю жизни. Как могла я быть столь эгоистичной?

— Эй. Ты ведь ее не бросила на произвол судьбы, — возразил он. — Ты знала, что самое безопасное место, где ты могла бы ее оставить — рядом с Мерлем, ты знала, что она будет в тепле, ее будут любить, и она никогда не будет голодать.

   Она кивнула, вид у нее был жалкий:

 — Я знаю. С этой мыслью уехать было намного проще.

 —  Мы пытались их найти. Несколько лет, насколько я помню.

  — Но недостаточно настойчиво.

— Нам надо было еще и продолжать работать. Мы не могли всё бросить и просто преследовать Мерля по всем городам на карте. А он тоже мог бы попытаться нас найти, разве нет?

 — Он, должно быть, чувствовал, что его предали. Он не хотел видеть меня снова, не хотел, чтобы я была рядом с ней.

  — Это тебе не известно.

  — У нас пикировка?

   Он протянул руку, чтобы убрать волосы с ее лица.

 — Я боялся. Думал, что в один прекрасный день ты просто уйдешь, чтобы искать ее самостоятельно, а я снова останусь со своей повседневной рутиной, без тебя. Я был в таком отчаянии, что задумался бы о замках и цепях, если бы ты не изучила все способы побега.

  — Я никогда не собиралась от тебя сбегать, Лука, я любила не Мерля, а тебя.

Они сидели на кровати бок о бок, чувствуя себя на тридцать лет старше, чем были на самом деле. Из комнаты просачивался свет.

 — Я вернулся в квартиру в тот день, — сказал Лука, — и увидел ее, не знаю, я подумал, что она прилетела со звезды.

 — Такое же у меня было чувство, когда она родилась.

Он никогда не носил с собой носовые платки, но знал, как достать из ниоткуда шелковый шарф любого желаемого цвета. Этот был фиолетовый. Протянул ей эффектным жестом:

 — Воспользуйся этим, когда закончишь.

Она промокнула глаза, когда возвращала шарф, его цвет поменялся на темно-зеленый.

  — Черт. Ты ведь хочешь, чтобы она ушла, не больше, чем я.

  — Но мы ничего не можем возразить. Это часть сделки.

— Разве мы можем просто оставить ее в Венеции? Откуда мы будем знать, что на этот раз она в безопасности?

— Послушай, если бы она была беспомощна или слабоумна, это одно дело, но это дитя пережило войны китайских тонгов без единой царапины. Она играла в театрах Бауэри. Мы оба видели ее в деле, если она справлялась в Нью-Йорке до встречи с нами, Венеция ей на один зуб. Наверное, пара франков в «Банка Венета» на ее имя не помешают, скажем так, на всякий пожарный. И здесь есть люди, которых я попрошу незаметно присматривать за ней.

Вот как Далли осталась одна в Венеции. В один прекрасный день «вапоретто» отчалил со станции Сан-Марко, и так много Зомбини прислонились к перилам с криками «прощай», что лодка накренилась. Потом Далли почему-то вспоминала Бриа, хрупкую, непоколебимую, размахивавшую шляпой в вытянутой руке, всклокоченные волосы развевались, она кричала: «Шоу продолжается, рагацца. In bocc' al lupo, удачи!».

Она зарабатывала на жизнь еще до того, как об этом узнала, используя ловкость и сноровку, и сопутствовавшее им красноречие: она начала учиться у Мерля, прежде чем начала учиться ходить, она училась у картежников и шулеров, промышлявших в разных городах, с тех пор как ее руки стали достаточно большими, чтобы прятать карты для игры в бридж, а потом она училась у Луки Зомбини — ее умения дополнили жонглирование и фокусы. Удобнее всего ей было выступать на маленьких площадях campielli, в церквях которых была только второстепенная живопись и масштаб которых идеально подходил для скоплений детей и туристов по пути к более знаменитым городским достопримечательностям. Очень быстро она возненавидела туристов и то, что, как она видела, они делали с Венецией, превращая настоящий город в пустую и часто совершенно неудачную пародию на него, все столетия этого беспорядочного бурления истории были сведены к нескольким простым идеям, а сезонные наплывы людей могли Венецию просто затопить.

Лето продолжалось, она устроилась на новом месте. Наблюдала за венецианскими барышнями, беззаботно гуляющими по Рива: такие чистые, накрахмаленные, озаренные солнечным светом и жизнерадостные, в матросских блузах и юбках для лодочных прогулок, глаза сияют из-под полей соломенных шляпок, притворяются, что игнорируют любострастные взгляды морских офицеров, экскурсоводов и официантов, и спрашивала себя, появится ли у нее когда-нибудь шанс стать одной из них. Она уже была коричневой от солнца, тощей и проворной, волосы острижены в копну локонов, достаточно коротких для того, чтобы поместиться под красную вязаную рыбацкую шапочку, также служившую ей ночью единственной подушкой — в те дни она одевалась, как мальчик, и избегала любого внимания мужчин, кроме того, которое направлено на парней, но этим гастролерам, обычно заезжавшим на несколько ночей, быстро объясняли положение дел.

Старожилы Венеции такого не помнили. Кампаниле развалилась несколько лет назад, и ее еще не отреставрировали. Рассказывали о битве в небесах, некоторые описывали ее как битву ангелов. Уличные оборванцы и lucciole говорили, что видели в толпе туристов, ничем не примечательных, молодых людей в форме в форме, которую нельзя было приписать ни одному государству, они ходили по старинным водным лабиринтам, как призраки былых времен или, как предполагали некоторые, времен еще до нас не дошедших.

— Ты видела старые фрески. В этом городе всегда видели ангелов. Битва ангелов не закончилась после низвержения Люцифера в Ад. Она продолжается, она всё еще продолжается.

Это говорил ей англичанин, похожий на художника, возможно, даже настоящий художник, по имени Хантер Пенхоллоу, который повадился являться каждое утро на ее фондамента с мольбертом и полным набором тюбиков красок и кистей, пока позволял солнечный свет, он делал перерыв только на наложение теней ombreta и кофе, работал над «запечатлением» Венеции, как он это сформулировал.

 — В вашем распоряжении много миль улиц и каналов, мистер, — попыталась увещевать его она, — десятки тысяч людей, каждый новый интереснее предыдущего, зачем ограничиваться этим уголком города?

—  Здесь хороший свет.

— Но...

— Всё в порядке, — несколько минут работы карандашом. — Не имеет значения. Представьте, что внутри этого лабиринта вы видите еще один, но меньшего масштаба, забронированный, скажем так, только для котов, собак и мышей, а внутри того лабиринта — лабиринт для муравьев и мух, потом — микробы и абсолютно невидимый мир, всё меньше и меньше масштаб, если придерживаться принципа лабиринта, подумайте, зачем останавливаться на каком-то определенном масштабе? Он повторяет сам себя. Точка, в которой мы сейчас находимся, являет собой микрокосмос всей Венеции.

Он говорил спокойно, словно она могла понять, что всё это значит, на самом деле, поскольку Мерль часто разговаривал с ней так, она не была совсем уж сбита с толку, даже смогла сдержаться и не закатывать глаза.

Глубоко затянувшись окурком сигареты, она выразительным щелчком сбросила его в рио:

 — Венецианцев это тоже касается?

   Конечно же ее окинули беглым оценивающим взглядом:

 — Сними шапочку, дай взглянуть.

   Когда она встряхнула кудряшки:

  — Ты девушка.

 —  Скорее — молодая женщина, но не буду спорить.

 —  Но ходишь — удивительно — как грубый маленький ребенок из подворотни.

  — Упрощает жизнь, в известной мере.

  — Ты должна мне позировать.

  — В Англии, сеньор, я слышала, модель может заработать шиллинг в час.

   Он пожал плечами:

  — Я не могу платить так много.

  — Тогда половину.

— Это двенадцать сольди. Я буду счастлив, если мне заплатят франк за одну картину.

Несмотря на то, что у Хантера было молодое, почти юное лицо, она заметила, что его волосы седые, почти белые, соломенная шляпа элегантно сужена, оригинальная форма а-ля Сантос-Дюмон изменена, благодаря чему можно было предположить, что он ранее жил в Париже. Интересно, сколько этот тип находится в Венеции? Она притворилась, что искоса рассматривает его полотна с профессиональной точки зрения:

— Ты — не Каналетто, но не оценивай себя так дешево, я видела картины похуже этой, уходившие за десять франков, в хорошие туристические дни — возможно, даже больше.

Наконец он улыбнулся, хрупкое мгновение, словно клочок рассеивающегося тумана:

— Я мог бы позволить себе платить шесть пенсов в час, если...ты будешь моим торговым агентом?

 —  Конечно. Десять процентов?

 — Как тебя зовут?

  — Большинство зовет меня Беппо.

Они выбрали постоянную точку возле Бауэр-Грюнвальд, в узком переулке между Сан-Моизе и Пьяццей, поскольку каждый гость города рано или поздно здесь проходил. Тем временем на фондамента он делал наброски или рисовал ее в различных позах: она кувыркалась «колесом» на берегу канала, ела кроваво-красный кусок арбуза, притворялась, что спит на солнце с котом на коленях, каракули багряного вьюнка на костяно-белой стене за ее спиной, сидит спиной к дверному проему, лицо освещено только солнечным светом с мостовой, мечтает среди розовых стен, стен из красного кирпича, зеленых каналов, смотрит вверх на окна, выходящие в переулки calli так близко — кажется, протяни руку и дотронешься, но нет, цветы переливаются за кованое железо балконных перил, позировала ему в виде мальчика, а теперь, в одолженных костюмах, и как девочка.

 — Надеюсь, тебе не слишком некомфортно в юбках?

 — Спасибо, привыкаю.

Хантер что-то наверстывал здесь, его демобилизовали с войны, о которой никто не знал, он был надломлен, искал убежища, чтобы спастись от времени, хотел спрятаться под плащами и масками в наделенных тысячью имен туманах Венеции.

 — Была война? Где?

 — В Европе. Везде. Но никто об этом, кажется, не знает...здесь..., — он запнулся и посмотрел на нее с недоверием, — еще.

— Почему? Это так далеко, что новости сюда «еще» не добрались? — она выдохнула и спросила: «Или эта война «еще» не произошла?»

Он пристально посмотрел на нее, не столько с тревогой, сколько с выражением странного прощения в глазах, словно неохотно соглашаясь ее не винить. Откуда кому-то из них знать?

— Значит, полагаю, ты — путешественник во времени, прибывший из будущего?

   Она его не дразнила, честно, но и не очень была удивлена.

 —  Я не знаю. Не знаю, как это могло произойти.

 — Легко. Кто-то в будущем изобретает машину времени, окей? Все безумные импресарио по обе стороны Атлантики работают над этим, один из них обречен на успех, и когда машина изобретена, эти хитроумные устройства становятся таким же обычным делом, как наемные экипажи. Так что... где бы ты ни находился, ты, должно быть, окликнул один из них. Запрыгнул в него, сказал кучеру, куда хочешь ехать, и престо! Вот ты и здесь.

— Жаль, что я не помню. Ничего. Каким бы ни было обращение направления времени «воспоминания»...

 — Ну, похоже, ты каким-то образом сбежал со своей войны. Ты здесь...ты в безопасности.

Она хотела просто его успокоить, но его взгляд стал еще более удрученным.

 — В безопасности...в безопасности, — с кем бы он сейчас ни разговаривал, это была не она. — У политического пространства есть нейтральная территория. А у Времени? Существует ли нейтральный час? Не движущийся ни вперед, ни назад? Или я слишком много хочу?

 В это мгновение, не совсем в качестве ответа, на одном из военных суден, стоящих на якоре у Кастелло, раздался грохот Вечернего Орудийного Салюта, насыщенный бессловесный благовест предупреждения разносился раскатами по Рива.

Примерно с тех пор Далли начала носить его холсты, мольберт и другие принадлежности, отгоняла местную слишком докучливую ребятню, в целом старалась выполнять рутинную работу — всё, что могла.

—...Прошлой ночью, во время матча, д-р Грейс явился мне во сне, велел пойти на Черинг-Кросс и сесть на поезд, согласованный с расписанием пароходов...

—  Да-да.

— ...это было как наяву, он был весь в белом и в одной из этих старомодных шляп, знал мое имя и начал наставлять меня относительно моего долга, это была...война, он сказал, война во «Внешней Европе», вот его формулировка, какая-то странная география, не так ли, даже для сна — и нашей стране, нашей цивилизации грозила какая-то опасность. У меня не было желания участвовать в войне, никакого энтузиазма, скорее наоборот. Я люблю авантюры, мне знакомо это приятное возбуждение, но здесь было что-то не то...совсем не то. Ты видишь, что я за человек — просто искренний сельский силач, любитель пачкать холсты, никаких глубин, стоящих упоминания.

Но вот такая история, я поддался удивительному призыву из могилы, из братской могилы, которой стала Европа, словно где-то впереди были железные ворота, слегка приоткрытые, ведущие в опустошенную и мрачную страну, и неисчислимые толпы со всех сторон жаждали в них войти, меня несло потоком. Каковы бы ни были мои собственные желания...

Он стоял посреди номера гостиницы в Дорсодуро, на первом этаже ресторан. Пурпурный вьюнок оплетал чугунные решетки.

— Я рассчитывала, что ты поселишься в пансионе, тут их парочка есть на маленькой Рио-Сан-Вио.

— На самом деле это оказалось дешевле — пансион включает обед, если я буду обедать, потеряю лучший свет, а если не обедать, буду платить за еду, которую я не съел. А здесь, в «Ля Кальсина», кухня открыта в любое время суток, я могу съесть столько, сколько захочу. Кроме того, здесь я в компании знаменитых призраков — Тернер и Уистлер, Рескин, Браунинг, такие вот ребята.

— Они умерли в этой гостинице? Насколько хороша здесь еда?

— О, можешь называть их «отпечатками сознания». Парапсихология только начала приоткрывать завесу. Призраки могут быть...ну, ладно, посмотри на них.

   Он взмахнул рукой, указывая на набережную Дзаттере.

— Каждый турист, которого ты видишь, который проплывает мимо, каждый, кто планирует спать сегодня в незнакомой постели, потенциально — такого рода призрак. Временные постели по какой-то причине могут ловить и удерживать эти тонкие вибрационные импульсы души. Разве ты не замечала — в отелях тебе часто снятся пугающе чужие сны?

 — Только не там, где я обычно сплю.

— Да, так и есть, особенно в этих маленьких гостиницах, где остовы кроватей, как правило, из железа или стали, покрыты эмалью, чтобы отпугивать клопов cimici. Металлический каркас каким-то образом тоже действует как приемная антенна, позволяя спящим находить следы снов тех, кто спал на этой кровати перед ними, словно во время сна от нас исходит излучение на еще не открытых частотах.

 — Спасибо, как-нибудь попробую.

 Кровати и спальни, ха-ха. Она позволила себе быстро уколоть его краем глаза. Пока он не догадывался ни о чем, что можно было бы назвать неприличным — ни для Далли, ни для кого-либо другого, кого он мог бы встретить в течение дня. Не то чтобы он интересовал ее в романтическом смысле, конечно, это был не ее типаж — неуклюжие рыбаки, рябые жиголо, австрийцы в коротких штанах, официанты, голод, который она тайком утоляла одна, и гондольеры, и предпочтительно — поздней ночью, когда поменьше лунного света.

Ей стало интересно, «Война» ли виновата каким-то образом в исчезновении из ее жизни физической страсти. Как долго он собирался оставаться в Венеции? Уедет ли он из города, когда холодный ветер бора начнет дуть с гор, возвещая зиму? А она? В сентябре, когда крепкое вино vino forte прибудет из Бриндизи, Сквинцано и Барлетта, он всё равно уедет спустя несколько недель?

Однажды во время прогулки по Пьяцетте Хантер жестом пригласил ее в пассаж и в Библиотеку, где показал «Похищение тела святого Марка» Тинторетто. Она рассматривала картину некоторое время.

—  Черт меня побери, жутчайше, — наконец прошептала она.

— Что происходит? — нервным жестом она указала на старые александрийские тени, прятавшиеся слишком поздно, когда начиналось нечестивое вторжение.

 — Словно эти венецианские художники видели вещи, которые мы больше не можем увидеть, — сказал Хантер. — Мир призраков. Фантомов. История захлестывает, Наполеон, австрийцы, сотни форм буржуазного буквализма и его окончательное воплощение — турист, они, должно быть, чувствуют, что находятся в осаде. Но задержись в этом городе на некоторое время, прислушайся к своим ощущениям, не отвергай ничего, и ты начнешь видеть их повсюду.

   Спустя несколько дней, в Академии, словно продолжая мысль, он сказал:

  — Тело, это — еще один способ развить тело.

  — В скрытый в нем дух...

 — Но не отрицать тело, переосмыслить его. Даже, — он кивнул на картину Тициана, висевшую на дальней стене, — если это «на самом деле» просто разного рода грязь, толстым слоем нанесенная на холст, переосмыслить ее как свет.

 — Сделать более безупречной.

 — Не обязательно. Иногда — сделать ужаснее, смертной, страдающей от боли, деформированной, даже разъятой на части, разбитой на геометрические поверхности, но всякий раз, пока продолжается процесс, она выходит за свои пределы...

За ее пределы, догадалась Далли. Она пыталась следить за нитью мысли, но с Хантером это было нелегко. Однажды он рассказал ей историю, которую она фактически уже слышала, когда-то в виде сказки на ночь ее рассказал Мерль, он считал это притчей, возможно, первой зафиксированной притчей об алхимии. Притча была из «Трактата о детстве Иисуса по Фоме», одного из множества отрывков Священного Писания, который ранняя церковь не захотела включить в Новый Завет.

— В детстве Иисус был буяном, — рассказывал ей Мерль, — одним из тех трудных подростков, с которыми ты вечно водила компанию, хотя нельзя сказать, что я возражал, — пока она сидела в кровати и искала, чем бы в него запустить, — часто устраивал эти юношеские выходки: лепил мелких животных из глины и оживлял их — птиц, которые могли летать, говорящих кроликов и тому подобное, родители просто с ума сходили, не говоря уж о местных взрослых, которые постоянно приходили жаловаться: «Скажите Иисусу, чтобы был осторожнее». В один прекрасный день он отправился с друзьями на поиски неприятностей, в которые можно было влипнуть, случайно проходили мимо красильни, где все эти кувшины с красками разных цветов, и рядом стопки одежды, все рассортированы и готовы для покраски, Иисус сказал: «Взгляните на это», схватил всю одежду в большую охапку, пока красильщик кричал: «Эй, Иисус, помнишь, что я тебе говорил в прошлый раз?», потом красильщик бросил все свои дела и побежал за мальчиком, но Иисус был слишком проворным для него, пока никто его не остановил, он подбежал к самому большому кувшину, с красной краской, бросил туда всю одежду и со смехом убежал прочь. Красильщик кричит «караул», рвет свою бороду, мечется по двору, он видит, что источник его существования уничтожен, даже друзья-отморозки Иисуса думают, что в этот раз он зашел слишком далеко, но тут приходит Иисус, поднимает руку, как на картине, невероятно спокойный:

 — Успокойтесь все, — и начинает доставать одежду из кувшина, и что бы ты думала — каждая вещь оказывается того цвета, которого, как предполагалось, она должна быть, не только цвета, но еще и точного оттенка, так что ни одна домохозяйка не смогла бы придраться: «Я хотела лаймово-зеленый, а не ярко-зеленый с желтоватым отливом, ты что, дальтоник?», нет, на этот раз каждый предмет одежды — именно того идеального цвета, который для него предполагался.

— На самом деле мало отличий, — всегда казалось Далли, — от той истории про Сошествие Святого Духа из «Деяний Апостолов», включенных в Библию, но там не про цвета, а про языки, Апостолы собираются в одном доме в Иерусалиме, как ты помнишь, Святой Дух нисходит, словно сильный ветер, языки пламени и такое прочее. Парни выходят на улицу и начинают проповедовать толпе снаружи, болтая на разных языках — там были Римляне и Иудеи, Египтяне и Арабы, Мессопотамцы и Каппадокийцы, и народ из Восточного Техаса, все они ожидали услышать всё тот же старый Галилейский диалект, но вместо этого каждый с удивлением услышал, что на этот раз Апостолы говорят с ним на его родном языке.

   Хантер понял, о чем речь:

— Да, это искупление, не так ли: ты ожидаешь хаос, а вместо этого получаешь порядок. Обманутые надежды. Чудеса.

Однажды Хантер объявил, что переключается на ночные пейзажи. После наступления сумерек он начал уходить из номера с оборудованием, чтобы полностью посвятить себя ночной работе. Далли изменила свой распорядок дня, чтобы подстроиться под него.

 — А этот венецианский свет, о котором ты всё время говорил?

— Увидишь. Там ночной свет, для его изображения понадобится аквамариновая лассировка. Ночная влага в воздухе, неясные очертания и лучи, и россыпь звезд на небе, искусственный свет отражается в рио, и самое главное, конечно же, луна...

Иногда она задавала себе вопрос, что бы он создал благодаря американскому свету. Она часами бродила в бессоннице, рассматривая поля окон, освещенных и лишенных света, уязвимое пламя и трепет тысяч нитей, словно на морских волнах, изломанные волнистые поверхности больших городов, позволявшие ей вообразить, почти сдаться невозможности вечной общности, с детства, когда она ездила с Мерлем по всем этим маленьким идеальным городкам, стремясь к огням на берегу залива или к огням, определяющим форму мостов над большими реками, сквозь окна церквей или летние деревья падали сияющие параболы на стены из алого кирпича или сияющие ореолы светлячков, фонари на фермах, свечи за оконными стеклами — все они связаны с жизнью, которая была прежде и будет продолжаться, когда они с Мерлем давно уедут вдаль на своем фургоне, и немая земля восстанет снова, чтобы зачеркнуть краткое откровение, предложение, которое никогда не было четко сформулировано, руку, которая никогда не была полностью предложена...

В этом старинном городе, неуклонно превращающемся в свою собственную маску, она начала искать фрагменты контражура, ворота на берегах каналов, ведущие в пронизывающе сырой мрак, портики sotopòrteghi с невидимыми выходами, отсутствующие лица, недостающие фонари в тупиках calli. Так открывался ей ночь за ночью во всё более гнетущей ясности тайный сумрачный город, она была свидетельницей того, как в его наводненные крысами лабиринты тянули детей ее возраста и младше, заражали, развращали и очень часто заставляли исчезнуть, как монету или карту, а потом заменяли другими, которых так же презирали те, кто извлекал выгоду из безграничного аппетита на юные тела — кажется, ценители съезжались сюда со всей Европы и из более дальних стран.

Ей было гораздо удобнее работать по ночам и пытаться найти местечко, где можно поспать, днем. Ночи становились слишком опасными. Конечно, к ней подходили, в том числе и какие-то отвратительные клиенты-амбалы, шрамы на лицах которых являлись свидетельствами историй их профессионального роста, а под пиджаком можно было заметить револьвер Бодео 10,4 мм как доказательство их преданности делу. Вокруг сновали ночные хищники, они шептались, они флиртовали, приносили цветы и сигареты, почтительно сохраняя дистанцию, играя по суровым правилам, пока не удавалось завлечь в силки жертву, дрожащую на тротуаре. Потом оружие, которое нельзя было толком рассмотреть, которое проявлялось лишь манящим намеком, доставали при легендарном свете луны, и все сомнения, и большинство надежд рассеивалось.

Далли взяла за правило оставаться на ногах, пока они не уйдут, они должны были уйти, но погода была на их стороне, им оставалось только ждать. Один из них, Тонио, проявлял особый интерес к Далли, английский костюм, говорил по-английски почти без акцента:

— Я знаком со многими из вас, американок — развлекаетесь каждую ночь, красивая одежда, Казино, большие отели, маскарады в палаццо. Что ты в этом находишь? Спать с крысами. Такая прелестная девушка пропадает зря.

— И она должна была начать расспрашивать про одежду, или какой номер в отеле она сможет себе позволить — она слышала краем уха такие диалоги, и, не замечая мгновение, когда ставками в игре становятся жизнь и смерть, полное надежд существо тонет в необратимой тьме полуночи под foschetta.

Она попала в какие-то особые сети, в чувства, которые она питала к городу, проник элемент страха, который невозможно было не замечать, каждую ночь всё новые лазутчики зла поджидали в тесных переулках. Хантер возражал, что так много людей приезжает, чтобы любить Венецию, из-за ее контрастов «кьяроскуро».

— Спасибо за новость, легко тебе говорить, похоже, но проводить ночи на этой брусчатке masègni — не столь романтично, как кажется туристам.

 — Ты называешь меня туристом?

 —  Однажды ты уедешь. Как бы ты это назвал?

  — Когда придет время, поехали вместе.

Выстрелила полуденная пушка. У берега канала второпях причалила лодка контрабандистов сигаретами, они начали выгружать свой груз. По всему городу зазвонили колокола.

—  О, патроне, — наконец сказала она. — Беппо, знаешь ли, не уверена...

Это добавило несколько отличных новых строк в его биографию, но потом время снова начало бежать, как обычно, в один прекрасный день пришел ветер бора, первые поезда с вином прибыли из Пульи, и что бы выдумали — он не уехал.

Приближалась зима, Далли было необходимо какое-то надежное место, где можно былоспать днем, о фондаменте уже давно не могло быть и речи. Она довольствовалась внутренними дворами, студенческими трущобами, подсобками остерий, продолжала терпеть, но, в конце концов, нехотя обратилась за советом к Хантеру.

 — Почему ты не спросила у меня? — сказал он.

  — Почему я не спросила?

   Он возвел очи горе:

  — Нет ничего проще.

И вот — он выхлопотал ей комнату в палаццо почти одиозной княгини, принчипессы Спонджиатоста, одной из множества его знакомых, о которых она прежде не догадывалась.

Далли ожидала увидеть пожилую женщину с разрушенными чертами, некое человеческое палаццо. А вместо этого — ясноглазая росинка, которой Время, кажется, если так можно сказать о Времени, никогда не касалось. Был еще и Князь, но он редко бывал дома. По словам Хантера, он много путешествовал, но Хантер многое недоговаривал.

Что заинтриговало Далли во внутренних пространствах палаццо Спонджиатоста, когда она несколько раз улучила момент послоняться по коридорам и прихожим — резкие изменения масштабов, почти театральное расширение от удобных, темных, соразмерных человеку переулков к необъятному бездорожью и свету площади Святого Марка. Темно-красные изразцы, портик Римского Композитного Ордера, огромные декоративные урны, бурый свет, камелия, мирт, герань, фонтаны, откосы, узкие протоки и миниатюрные мосты, включенные в структуру палаццо, слишком много слуг, чтобы Далли могла их всех запомнить.

На самом деле Княгинь могло быть несколько — она, кажется, была повсюду, Далли могла бы поклясться, что у нее было несколько непоследовательных обличий, хотя то, что мелькало на периферии зрения Далли, всегда имело для нее статус сна. Фокусы с зеркалами? Лука мог бы сказать точно. Где бы он ни был, он и Эрлис.

Вскоре она получила новости. Однажды слуга принес ей записку. С ветром бора в город ворвалась Бриа Зомбини. Она остановилась в крохотной гостинице за Железным Мостом в Дорсодуро. Далли пришла в платье, которое ей по доброте душевной одолжила Княгиня. Бриа была в туфлях на высоком каблуке, это уравновесило тот дюйм, на который Далли выросла за прошлый год, так что они поприветствовали друг друга глаза в глаза. Далли увидела сдержанную юную леди, ее волосы были уложены под широкополой парижской шляпой, она вытерла пот с верхней губы и воскликнула: «Черт возьми!», совсем как обычно.

   Они под руку прогуливалась по набережной Дзаттере.

— Побывала везде, — сказала Бриа. — Задержалась по просьбам общественности, парочка коронованных особ, ты знаешь, всё как обычно. Сейчас они все собираются плыть обратно, предполагается, что я встречу их в Гавре, случайно оказавшись по эту сторону Альп, думаю, я туда загляну.

  — О, Бри, я ужасно по тебе скучала, ты знаешь...

   Бриа слегка прищурилась и кивнула:

— Но Венеция поглотила тебя, и теперь ты думаешь, что хочешь остаться здесь навсегда.

 — Ты научилась читать мысли.

  — Это сквозило в каждой букве твоих писем - сложно было не заметить.

  — Как поживает наша мама?

  Бриа пожала плечами:

— Полагаю, ей намного проще скучать, когда существует расстояние в промежутке.

 — Вы...ссоритесь?

— Ха-ха! Она будет счастлива, только когда я умру или уеду.

 — А что насчет Луки?

— А что насчет него? Он итальянец, мы с ним одной национальности. Думает, что я — какая-то юная монахиня, которую нужно держать за воротами на замке. Так что их двое на одного, отлично, да?

   Далли склонила голову и посмотрела на нее сквозь опущенные ресницы:

  — Мальчики...

— Мальчики, мужчины, какая разница, предполагается, что я должна игнорировать любое внимание, мама, сама знаешь, какие они здесь.

Бриа улыбнулась, как когда-то — юная своевольная Далли, улыбку которую она поймала, и прежде, чем они это поняли, они столкнулись лбами, растрепанные волосы перемешались, соприкоснулись третьим глазом и начали тихонько смеяться, хотя ни одна из них не видела для этого веской причины.

— Ладно. Так что мне им сказать? Собираешься присылать денежные переводы?

   Смех Далли увял:

  — О...думаю, нет.

— Почему? Папа думает, что ты можешь захотеть остаться. Он говорит, что не может себе этого позволить.

 — Здесь другое.

— Да? Друг-джентльмен, о котором я должна знать? Здесь по адресу Спонджиатоста?

  — Не совсем.

  — Ничего похожего, хм..., — она экспрессивно размахивала руками.

 —  Ха. Ничего не попишешь.

  — Да, наслаждайся, пока можешь, ты — еще ребенок.

 — Жаль, что я не...

Бриа, долго не раздумывая, распростерла объятия, и хлюпающая носом Далли оказалась прямо в них. Немного погодя:

  — Да перестань, тебе не дашь ни днем больше тридцати.

  — Нужна сигарета — вот что, у тебя случайно не...

  — Минутку.

  — Слушай, хороший портсигар.

  — Шведский страховой агент. Вольф. Нет, Пуцци.

  — Да, Вольф — это тот с женой и детьми.

  — Спасибо.

   Они закурили.

Однажды Хантер пришел в солнцезащитных очках, широкополой шляпе и рыбацком комбинезоне.

  — Не хочешь прокатиться на лодке?

 — Сейчас только шляпку одолжу — и прямо туда.

Некоторые друзья-художники составляли топографическую карту на день. Вода в каналах была матово-зеленой. В пункте Догана, где Большой канал встречался с Лагуной, цвет воды стал голубым.

  — Никогда такого не было, — сказал Хантер.

—  А сегодня есть, — ответил бодрый юноша на кассе.

Его звали Андреа Танкреди. Хантер был с ним знаком, встречал его в городе в кулуарах анархистских собраний, в кафе на выставках экспериментальной живописи. После поездки в Париж, где он увидел работы Сера и Синьяка, Танкреди перешел к Дивизионизму. Он симпатизировал Маринетти и тем из его окружения, кто начал называть себя «Футуристами», но не разделял их увлечение многообразием американского брутализма. На самом деле американцы, кажется, очень его раздражали, особенно — миллионеры, которые в последнее время повадились ездить сюда и прикарманивать итальянскую живопись. Далли решила не упоминать, откуда она.

Они устроили пикник в Торчелло, в безлюдном гранатовом саду, пили примитиво, и Далли вдруг поняла, что смотрит на Андреа Танкреди более внимательно, чем могла бы это себе объяснить, и когда он случайно поймал ее взгляд, начал пристально смотреть на нее в ответ, без злости, но его взгляд нельзя было назвать восхищенным.

Возвращались обратно вечером, плыли под звон колоколов, безоблачное зелено-лавандовое небо, перевернутый вверх дном город прямо под водой, ее сердце навсегда принадлежит этому неожиданному дому, она знала, что Танкреди рядом, бросает хмурые взгляды на Венецию.

— Посмотрите на это. Однажды мы снесем все эти дома и используем щебень для заполнения каналов. Разгромим церкви, спасем только золото, то, что останется, продадим коллекционерам. Новой религией станет общественная гигиена, ее храмами — водопроводные и очистные станции. Смертными грехами будут холера и декаданс, — она должна была что-то ответить, но он быстро продолжил. — Все эти острова будут соединены автострадами. Всюду электричество, кому еще будет нужен венецианский лунный свет — пусть идет в музей. Вокруг Лагуны исполинские ворота для ветра, чтобы не впускать сирокко и бора.

 — Ну, не знаю, — Хантер увидел, что Далли раздражена, и скромно вклинился в их беседу. — Лично я всегда сюда ездил ради призраков.

 — Прошлое, — ухмыльнулся Танкреди. — Сан-Микеле.

  — Не совсем, — Хантер понял, что не сможет объяснить.

 По необъяснимой милости Господа, как он сказал Далли спустя несколько дней по дороге в студию Танкреди в Каннареджо, сбежав от разрушения и войны из мест, которые он уже не мог вспомнить со всей ясностью, он нашел пристанище в Венеции, лишь для того, чтобы однажды попасть в мир видений Танкреди и узнать футуристическую машину, много лет назад перенесшую его в безопасное место из разоренного Города, и подземный контр-Город, по которому его провезли, и леденящую безрадостную веру в науку и рациональность, поддерживавшую стойкость его собратьев-беженцев в их полете, и его собственная одинокая уверенность в том, что он не справился со своими профессиональными обязанностями — один из тех талисманов, которые приносят лишь несчастья тем, кто им доверился, их судьба — закончить свои дни в дешевых комнатах в тупике пригорода, в конце концов они становятся равнодушны к собственной судьбе — легендарные мрачные затворники, составить компанию которым разрешено лишь путешественникам с самой сомнительной репутацией и мыслями о самоубийстве. Но в последнее время — что такое Венеция? Кто такая Далия? — он начал испытывать дискомфорт, как один из потерянных.

Поэтому Далия решила, что должна на это взглянуть.

 Картины Танкреди были похожи на взрывы. Он предпочитал палитру огня и вспышки. Он работал быстро. Предварительное Исследование Адской Машины.

  — Это действительно будет работать? — поинтересовалась Далли.

  — Конечно, — немного раздраженно ответил Танкреди.

  — Он — специалист по адским машинам, — подчеркнул Хантер.

Но Танкреди был на удивление не расположен говорить о последствиях проекта. Какая последовательность событий может привести к «результату».

 — Термин «адский» применяется не в шутку и даже не в качестве метафоры. Необходимо принять Ад, понять, что Ад реален и по аккуратной поверхности этого мира передвигается безмолвная армия тайных агентов, которые поклялись ему в верности как своей любимой родине.

   Далли кивнула:

 — Святоши тоже так говорят.

— О, духовное рождение. Старая песня. А как насчет духовной смерти, когда сбегаешь в Ад от состояния обычной смерти, воображая, что наихудшее уже произошло и ничто больше не сможет тебя ужаснуть?

— Ты говоришь о взрывном устройстве, да, vero?

— Только не в Венеции, никогда. Огонь здесь был бы самоубийственным безумием. Я никогда не принесу сюда огонь. Но я принесу Ад в небольшое ограниченное пространство.

  — И...это будет...

   Танкреди зловеще рассмеялся:

— Вы, американцы, всюду суете свой нос. Другие предпочли бы не знать. Некоторые определяют Ад как отсутствие Бога, это наименьшее, чего мы можем ожидать от адской машины — что буржуазия лишится своей главной опоры, своего личного решателя проблем, сидящего за небесным письменным столом и исправляющего дефекты обыденного мира внизу...Но конечное пространство будет стремительно расширяться. Чтобы открыть Будущее, нам нужно преодолеть инерцию краски. Краска хочет оставаться такой, какова она есть. Мы жаждем трансформации. Посему это не столь рисование, сколь — диалектический довод.

 — Ты понимаешь, о чем он говорит? — спросила Далли у Хантера.

   Он поднял брови и склонил голову, словно задумавшись:

 — Иногда.

Это напомнило ей манеру общения Мерля и его братства безумных изобретателей, чьи коллегиальные беседы о тайнах науки сопровождали ее к вратам сна вместо колыбельных.

— Конечно, это связано со Временем, — Танкреди был хмур и взволнован, словно существовала вероятность того, что она действительно размышляет на эту тему, — всё, что мы представляем, реально, живое и мертвое, мысли и галлюцинации, всё движется по пути превращения из одного в другое, из прошлого в Будущее, наша задача — отобразить как можно более длинный отрезок перехода, учитывая чертову неподвижность краски. Вот почему..., — используя палец как кисточку для нанесения аурипигмента желтого, он прицельно и выверено разбрызгал краску по холсту, за ним последовала алая киноварь, а третий слой, нюрнбергский фиолетовый — казалось, что обрабатываемый участок холста загорелся, как именинный торт, и прежде чем краска высохла, он начал размазывать ее невозможно узкой кистью — всего одна-две щетинки, наносил крохотные точки среди точек большего размера.

— Энергия движения, грамматическая тирания — в дивизионизме мы открыли, как разъять их на частотные составляющие...мы определяем элемент изображения, цветовую точку, которая становится основной единицей реальности...

— Это не Сера, — решил Хантер, — никакого холодного статичного покоя, каким-то образом ты заставляешь эти точки действовать динамично — неистовые единства энергетических состояний, броуновское движение...

 Действительно, когда Далли пришла в гости к Танкреди в следующий раз, ей показалось, что она видит, как из сияющего поля частиц поднимается, словно башни из камня foschetta, город — контр-Венеция, почти невидимая глазу реальность за фасадом того, что все договорились считать определением «Венеции».

— Не похоже на Маринетти и его круг, — признал Танкреди. — Я правда люблю старый хлам. Вот.

 Он подвел ее к груде холстов в углу, которую она не замечала прежде. Всё это были ночные пейзажи, насыщенные туманом.

 — У нас в Венеции есть несколько десятков слов для обозначения тумана: nebbia, nebbietta, foschia, caligo, sfumato, и скорость распространения звука как функция плотности у них разная. В Венеции пространство и время больше зависят от слуха, чем от зрения, собственно говоря, они модулируются туманом. Так что это сопутствующий результат. La Velocità del Suono. О чем ты думаешь?

Это был ее первый визит без Хантера. Она думала о том, что Танкреди лучше было бы ее поцеловать, и как можно скорее.

 — По запаху похоже на кожевенную мастерскую, — показалось Киту.

 — Вероятно...потому что Гёттинген и есть кожевенная мастерская, — заметил Готлиб.

—  Особенно — кафедра математики, — добавил Хамфрид. — Помните, они ведь хранят здесь мозг Гаусса. В сущности, что такое кортекс любого мозга, если не кусок шкуры животного? Ja? В Гёттингене ее замаринуют для вас, придадут совсем другую форму — она станет неуязвима для ветра, для разложения плоти, для второстепенных обид, физических и социальных. Плащ бессмертия...будущее, осуществляемое в настоящем времени..., — он замолчал и уставился на дверь. — Святые небеса, Heiliger Bimbam!

—  Слушай, Хамфрид, у тебя сейчас выпадет монокль.

 — Это она, она!

  — Ну, пожалуй, «а ля мод» — с этим черепаховым обручем, но...

— Это не модная жеманница, дурак, — сказал Готлиб. — Он говорит о «Ковалевской Геттингена», которая как раз сейчас, сколь бы невероятным это не казалось, посетила наше дегенеративное болото. Если бы ты когда-нибудь сидел лицом к двери, ты пропустил бы намного меньше чудесных событий.

   — Посмотрите на нее, величава, как лебедь.

  — Это что-то, да?

— Даже в России такого никогда не бывает.

  — Она русская?

  — Ходят слухи.

 —  Эти глаза...

  — Эти ноги.

  — Откуда ты знаешь?

 —  Рентгеновские очки, натюрлих.

— Эти кривые неразрывны, но нигде не дифференциируются, — вздохнул Хамфрид. — «Noli me tangere, не прикасайся ко мне», видите ли. Следует твердым критериям, как функция комплексной переменной.

  — Она комплексная, уж точно, — сказал Готлиб.

  — И переменная.

Парни залились смехом, звонкость и ребячливость которого могла бы вызвать по крайней мере доверие у любой девицы тех времен. Но поблизости не было ни одной сдержанной красавицы. Нет, на нее открыто глазели, впрочем, скорее с изумлением, чем с негодованием, — Яшмин Хафкорт продолжала скользить сквозь дым турецких сигар и пивной чад прямо к ним, ее осанка позволяла предположить, что, с партнером или без него, она может начать танцевать польку. А эта шляпа! Драпированный бархатный ток всегда мог стать причиной погибели Кита.

— Отлично, ты в столь близких отношениях с ней, так что! Кто меня представит?

Под аккомпанемент громкого скрипа и скрежета мебели пивной товарищи Кита поспешно исчезли.

— Стремление к нулю, — пробормотал он, — какая неожиданность... Добрый вечер, мисс, вы ищете одного из тех юношей, которых здесь уже больше нет?

Она села за стол и посмотрела на него. Восточные глаза, напряженность нижних век создавала идеальный баланс между пылом и оцениванием, конечно, это сулило разбитое сердце.

— Вы не англичанин, — ее голос неожиданно оказался немного визгливым.

  — Американец.

  — А это у вас револьвер?

— Это? Нет, это то, что называют Hausknochen, ключ от квартиры? Зайти с улицы и подняться с ним по лестнице.

Он протянул огромный ключ, чьи беззаконные размеры нарушали все критерии хорошего вкуса и в свое время вызывали смущение даже наиболее хладнокровных умов. — Все здесь носят с собой такой.

— Не все. Мне они дали всего лишь вот это, — она показала и позвенела перед ним серебряным кольцом с парой ключиков. — Женские, да? Это, а еще, конечно, набор сигналов и ответов на сигналы, прежде чем мне вообще позволили их использовать, словно меня безжалостно контролируют. Как женщина, по их мнению, должна доказать Гипотезу Римана, если половина ее времени уходит на то, чтобы зайти в комнату и выйти из нее?

— Другой их подвид — Дзета-маньяки, да? Конечно, много вас, ребята, ввалилось в город, здесь — как лагерь искателей серебра в Колорадо, вечная слава на холмах и так далее.

Яшмин закурила австрийскую сигарету, зажала ее между зубами и ухмыльнулась:

— Где ты был? Это происходит повсюду, с тех пор как Адамар, или Пуссен, если угодно — доказал Теорему о числе простых чисел. Первый самородок добыт, скажем так. Именно эта проблема задевает тебя или тех из нас, кто пытается ее решить?

  — Ни то, ни другое, это почетные поиски, кажется, очевидно, вот и всё.

 — Не относись ко мне снисходительно, — она ждала возражений, но он лишь улыбнулся. — Очевидно?

   Кит пожал плечами:

  — Могу показать.

 — О, пожалуйста. Пока мы здесь, можешь еще и показать, как работает твой ключ Hausknochen...

Он решил, что ему послышалось, но вскоре, беспрепятственно переместившись за дверь, по улице и вверх по лестнице, они оказались точно в его комнате с двумя бутылками пива, которые он обнаружил в патентованном морозильнике Kühlbox. Некоторое время он сидел, впитывая его образ, вскоре решился:

 — Мне сказали, что ты — в некотором роде знаменитость?

— Женщины в Геттингене находятся в кольце осады, — она оглянулась по сторонам. — А что ты здесь делаешь?

 — Пью пиво, работаю на свою безмятежную жизнь — всё, как обычно.

  — Я приняла тебя за математика.

  — Ну...возможно, не такой, как ты...

  — Да? Ну же, не будь слишком умным.

— Ну ладно, — он расправил плечи, вытер воображаемую пивную пену со своих почти зрелых усов и, ожидая, что она исчезнет столь же быстро, как пивная пена, скривился, словно извиняясь. — Я в некотором роде, хм...Векторист?

Несмотря на тень намерения отшатнуться, вместо этого она удивила его улыбкой, которая, несмотря на свое сходство с улыбками, даруемыми юродивым, все же заставила конечности Кита окаменеть.

  — В Америке изучают векторы? Удивительно.

 — Ничего из того, что предлагают здесь.

— Разве тебе сейчас следует находиться не в Англии? — как озорному ребенку, от которого ждут, что вскоре он станет еще более непослушным.

— Там ничего, кроме Кватернионов.

 — О боже, только не Кватернионные Войны снова. Всё это уже растворилось в истории, не говоря уж о фольклоре...Почему вы упрямо придерживаетесь это теории?

— Они верят, в смысле, Кватернионисты, что Гамильтон не вычислил систему, а получил ее откуда-то извне? Как Мормоны, только по-другому?

Она не могла понять, насколько всерьез он это говорит, но спустя изрядное количество времени подошла ближе:

— Прости? Это векториальная система, мистер Траверс, что-то для инженеров, чтобы помочь бедным кретинам мысленно представить себе то, что они, очевидно, не могут постичь как настоящую математику.

 — Так же, как и твоя задача Римана.

 — Die Nullstellen der æ-Funktion, нулевые точки æ-функции, — она произнесла это так, как другая девушка могла бы произнести «Париж» или «Ричард Хардинг Дэвис», но также и с ноткой предостережения: хотя у нее может быть активное чувство юмора, оно не распространяется на Римана. Кит редко, если вообще когда-либо, за все эти годы блужданий по дороге «Нью-Йорк — Нью-Хейвен», от дебютанток к нимфам злачных мест, встречал что-нибудь столь же страстное, как эта прямая спина и высоко поднятая голова. Ее шея была так необычайно тонка и длинна.

 —  Не хотелось тебе говорить, но это не так уж и сложно доказать.

— О, Вектористское доказательство, несомненно. И только чрезмерная скромность не позволяет тебе его опубликовать.

Она порылась в хаосе комнаты и нашла лист бумаги со свободным местом, на котором еще можно было писать:

 — На самом деле я ищу способ не столько решения задачи Римана, сколько применения æ-функции к ситуациям векторного типа, например, беря определенный набор векториальных вероятностей, как если бы их можно было нанести на карту в виде набора комплексных чисел, изучаю характеристики и тому подобное, начиная с векторных систем в координатах простых чисел — хорошо известны два и три, конечно, но потом еще пять, шесть, семь, одиннадцать и так далее в том же духе.

 — Только простые числа. Значит, четвертое измерение не рассматривается.

— Четверка не рассматривается, прости. Сложно представить менее интересное число.

  — Если только ты не...

  — Что?

  — Извини. Я думал вслух.

  — А.

   Эта удивительная девушка флиртует? С какой стати, он не знал.

  — Боюсь, откроется смерть.

  — Правда?

  — Ну...

Вот когда Кит впервые услышал о И. П. Н. Т. со штаб-квартирой в Лондоне и о призрачном неопифагорейском культе тетралатрии или поклонения числу четыре — сейчас это было повальным увлечением в определенных европейских кругах, «не говоря уж о эллипсах и гиперболах», в широком смысле родственных И. П. Н. Т., фактически, как некая соответствующая группа. В те дни среди тех, кто был склонен к изучению мистики, четвертое измерение, благодаря трудам мистера Ч. Говарда Хинтона, профессора Иоганна К. Ф. Цёлльнера и других, было в определенной моде, «или лучше сказать «туманности»? — заметила Яшмин.

— Окей. Вот доказательство Римана..., — он написал без запинок, всего дюжина строчек. — Пропустим все очевидные этапы, конечно...

— Конечно. Выглядит странно. Что это за перевернутые треугольники снова?

Вдруг с улицы раздался ужасающий металлический стук и грохот у парадного входа, сопровождаемый вульгарной песней лишенной слуха пивной компании под окнами. Она посмотрела на Кита, ее губы были сжаты, она многозначительно кивала:

—  Так это был фокус. Ну да. Подлый розыгрыш.

 — Что?

 — Подстроил это для своих маленьких собутыльников, чтобы показать им, что я хотела найти кричаще очевидную ошибку в этом...твоем «доказательстве».

— Это всего лишь Хамфрид и еще несколько парней, пытаются вставить Hausknochen в замок. Если ты хочешь спрятаться, я бы предложил кладовку, вон там.

—  Они...живут здесь?

 — Не здесь, но на расстоянии не более двух-трех кварталов отсюда. Или вы, ребята Римана, называете это «метрическим интервалом»?

—   Но почему твои друзья используют его ключ...

— На самом деле, как выяснилось, каждый Hausknochen подходит практически ко всем замкам в округе.

—   Следовательно...

 —  Светская жизнь непредсказуема.

   Она покачала головой, опустив глаза в пол:

  — Ауфвидерзейн, герр профессор Траверс.

По ошибке она выбрала не ту дверь — это была не дверь черного хода, хотя выглядела так же, и по весу, как она прикинула, почти такая же, действительно, кажется, находилась в том же углу номера Кита, что и дверь черного хода, но всё же, как ни странно, не была дверью черного хода. Как такое возможно? Фактически, начнем с того, что это была даже вообще не дверь, а что-то, предназначенное для того, чтобы позволить человеческому мозгу интерпретировать себя как дверь, поскольку выполняло ту же функцию.

С другой стороны двери Яшмин оказалась на углу Принценштрассе и Виндерштрассе — здешним математикам он был известен как нулевая точка города на системе координат Геттингена.

  — Возвращение к нулю, — пробормотала она себе под нос. — Начнем сначала.

Такие экскурсии не казались ей очень уж необычными — такое случалось и раньше, и когда она узнала, что от них, похоже, не будет вреда, научилась равнодушно пожимать плечами и возвращаться к повседневным делам. Это расстраивало ее не больше, чем пробуждение после осознанного сновидения.

Вернувшись в пространство обыденности, Кит заметил, что Яшмин, судя по всему, прошла сквозь твердую стену, но у него почти не было времени на недоумение — с лестницы в комнату с грохотом ввалился Хамфрид со своей марионеткой Готлибом.

Их действительно редко видели по отдельности, их движущей силой было общее увлечение подробностями чужих жизней, неважно, насколько тривиальными.

 — Ладно, где она?

— Где кто, а если уж зашла речь о «где», Готлиб, где те двадцать марок, которые ты мне должен?

— Аа, у него пистолет! Ach, der Pistolenheld — закричал Готлиб, пытаясь спрятаться за спиной Хамфрида, который, как всегда, искал, что бы съесть.

— Нет-нет, Готлиб, держи себя в руках, он не будет в тебя стрелять, смотри, какая интересная сосиска...

Половину он съел сразу, а остальное предложил Готлибу, мотавшему головой в активном отрицании.

Хамфрид уже давно был одержим связью, которую, как ему казалось, он видел между автоморфными функциями и Ангармоническим Пучком, или, как он предпочитал его называть, das Nichtharmonischestrahlenbündel, хотя решил писать все рефераты на латыни, чего никто не делал со времен Эйлера.

Что касается Готлиба, он приехал в Геттинген из Берлина, чтобы учиться у Феликса Клейна, учитывая магистерскую работу Клейна «Математическая теория вершин» (1897), рассматриваемую сквозь призму функций комплексных переменных, а также чтобы избавиться от дурного влияния покойного Леопольда Кронекера, хранители пламени заветов которого относились к комплексным областям с подозрением, если не сказать — с отвращением, лишь для того, чтобы найти в Геттингене карликовый вариант той же монументальной ссоры между Кронекером и Кантором, бушевавшей в то время в столице, не говоря уже о всем мире.

Как известно, Фундаменталисты-Кронекериты периодически совершали набеги на Геттинген, и не все они потом возвращались.

— Аа, Кронекер! — закричал Готлиб. — Ему стоило только выйти на улицу — и бешеные собаки разбегались, или, зная, что им пошло бы на пользу, к ним тут же возвращалось психическое здоровье. Ростом всего пять футов, но обладал аномальной силой одержимых. Всякий раз после его появления можно было рассчитывать на недели паники.

— Но...народ говорит, что он был очень дружелюбным и общительным, — возразил Кит.

— Вероятно — как для психически больного фанатика, верившего, что натуральный ряд чисел был создан Богом, а всё остальное — работа человека. Конечно, это — религиозная война. Кронекер не верил в число Пи или квадратный корень из минус единицы...

— Он даже не верил в квадратный корень из плюс двух, — сказал Хамфрид. — И против него — Кантор со своим Континуумом, исповедовавший в равной степени твердую веру в тех сферах бесконечного деления, которые лежат между целыми числами, так активно притязающими на безграничную преданность Кронекера.

— Так вот почему Кантора отвезли обратно в клинику неврозов, Nervenklinik, — добавил Хамфрид, — а он волновался только о линейных сегментах. Но здесь, в четырехмерном пространстве-времени д-ра Минковски, в пределах мельчайшего «интервала», столь крохотного, сколь вы захотите, в пределах каждого крошечного многомерного объема Континуума аналогичным образом всегда должно быть скрыто неограниченное число других точек, и если мы определяем «мир» как очень большое ограниченное множество точек, значит, должны существовать миры. Вселенные!

Вообще, если верить слухам, приверженцы мистического культа Канторианства, количество которых было, в сущности, исчезающе ничтожным, постоянно искали возможность сбежать в безграничный мир-эпсилон, они собирались каждую неделю в «Дер Финстерцверг», пивной у старого городского крепостного вала, возле железнодорожного вокзала.

— Такое вот Географическое Общество для бесконечного исследования районов, соседствующих с Нулем...

Как вскоре выяснил Кит, такой вид эксцентричности был представлен в Геттингене в избытке. Дискуссии длились до глубокой ночи, бессонница была правилом, а если человек по какой-то причине хотел уснуть, под рукой всегда был хлоралгидрат со своим кругом приверженцев. Он часто видел Яшмин, обычно — в клубах табачного дыма какой-нибудь сомнительной кнайпы у реки, но разговаривал с ней редко. Однажды вечером, так случилось, он совершал променад на вершине старых фортификационных сооружений, и возле статуи Гаусса, бросающего беглое замечание Веберу навсегда среди страниц тишины, он заметил ее, смотрящую на красную черепицу городских крыш, пока загорались огни.

—  Как поживает старая добрая Дзета-функция?

—  Тебя что-то насмешило, Кит?

— Всякий раз, когда я встречаю апологета Дзета-функции, мне на ум приходит змея, танцующая на хвосте, зачарованная заклинателем, никогда не замечала?

—  Таким размышлениям ты посвящаешь свой досуг?

— Сформулирую иначе. Всякий раз, когда я встречаю апологета Дзета-функции, я вспоминаю о тебе. Всегда как о «заклинательнице».

— Ах! Даже еще более тривиально. Неужели никто из вас никогда не задумывался, что за этими стенами? Там кризис, — она хмуро смотрела на мореный оранжевый блеск только что севшего солнца. — И Геттинген от него свободен не более, чем при Римане, во времена войны с Пруссией. Политический кризис на картах Европы ведет к кризису в математике. Функции Вейерштрасса, континуум Кантора, абсолютно неистощимые способности Рассела к озорству — когда-то самоубийство народов считалось незаконным, как в шахматах. Когда-то математики считали «бесконечность» механизмом фокусника. Связи лежат там, Кит, скрытые и отравляющие. Те из нас, кто крадется среди них, делают это себе на погибель.

 — Идем, — сказал Кит, — позволь банальному парню угостить тебя пивом.

Той зимой в Санкт-Петербурге войска возле Зимнего дворца стреляли в тысячи невооруженных забастовщиков, которые шли демонстрацией в почтении и наивности. Сотни убиты и ранены. В Москве был убит Великий князь Сергей. Новые забастовки и уличные бои, а также — крестьянские и военные восстания продолжались до лета. В Кронштадте и Севастополе взбунтовался флот. Уличные бои в Москве. Черные сотни устраивали погромы против евреев. Японцы выиграли войну на Востоке, уничтожив весь Балтийский флот, который проплыл почти полмира, чтобы попытаться снять блокаду Порт-Артура. Осенью всеобщая забастовка на несколько недель отрезала страну от остального мира, и, как постепенно начали понимать люди, остановила историю. В декабре Армия подавила очередное крупное восстание. На Востоке продолжались бои на железнодорожных магистралях, в перспективе — восстание мусульман во Внутренней Азии. Если Бог не забыл про Россию, Он явно обратил Свой взор на что-то другое.

Остальная Европа запомнила следующий год как год, когда русские были повсюду, они массово бежали в эмиграцию, поскольку Революция свалилась к их подошвам, если они останутся, Петропавловская крепость, рано или поздно — смерть. Кто бы мог подумать, что у Царя так много врагов?

Кит начал замечать русских на Виндерштрассе. Яшмин была уверена, что они в городе, чтобы шпионить за ней. Они пытались смешаться с толпой, но некоторые красноречивые нюансы — меховые шапки, огромные неопрятные бороды, склонность останавливаться посреди улицы и бросаться танцевать «казачок», как только услышат музыку, постоянно их выдавали.

 — Слушай, Яшм, что со всеми этими русскими?

— Я пытаюсь не принимать это близко к сердцу. Мои родители были русскими. Когда мы жили на границе, однажды меня и мою семью захватили во время набега и продали в рабство. Спустя некоторое время мэр Хафкорт нашел меня на базаре в Вазиристане и стал моим вторым отцом.

   Он удивился не настолько, насколько мог бы:

—  И он до сих пор где-то там?

— Где бы он ни был, он обладает достаточным политическим весом, чтобы кто-то мог решить, что может каким-то образом меня использовать.

 — Вы общаетесь?

— У нас свои средства связи, на которые не может повлиять ни расстояние, ни время.

  — Телепатия или что-то в этом роде?

   Она нахмурилась:

— Вероятно, ты думаешь, что я — девушка с Эфиром меж ушей, легко поддавшаяся верованиям И. П. Н. Т.

— Ого, Яшм, ты просто читаешь мои мысли, — он надеялся, что этого подмигивания будет достаточно, чтобы она не обиделась, поскольку ее внезапные приступы ярости, сколь дурашливыми они ни были бы, продолжали внушать ему тревогу.

Она играла своими как всегда трансцендентально любопытными локонами, это был обычный намек на охватившее ее волнение.

— Новости доходят, даже несмотря на Революцию. Тысячи миль, множество языков, ненадежные свидетельства, умышленная дезинформация и тому подобное, но новости всё равно попадают к людям И. П. Н. Т. на Чанкстон-Кресчент, а тому, что выходит из их конторы, как ни странно, часто можно доверять, даже Военное министерство признает, что их источники в целом лучше, чем собственные министерские.

 — Что мне остается, только выложить всё начистоту.

   Она посмотрела на него:

— В этом мире я пользуюсь репутацией «независимого человека себе на уме'»…а на самом деле я навсегда...принадлежу ему. Другая моя семья отбыла в края, которые я даже не могу себе вообразить. Лишь во сне я вижу их мельком, эти мгновения столь мимолетны, столь скудны, потом я чувствую ощутимую боль вот здесь, в груди, боль жестокой незавершенности. Мои истинные воспоминания начинаются в тот момент, когда он впервые увидел меня на рынке — мою душу пронзили на острие перехода от девушки к молодой женщине, я чувствовала, как это острие проникает в меня, словно намереваясь разрезать пополам, надеюсь, Кит, это не румянец смущения.

Ну, отчасти, скорее румянец смущения, чем желания. Сегодня она надела старинную монету — проколотую и просто свисавшую с цепочки чистого серебра на ее всегда обворожительной шее...

— Это афганский дирхам раннего периода империи Газневидов. Он подарил мне эту монету на счастье.

За девять или десять веков обращения воры стерли и соскоблили серебро с внешнего края, но внутренняя окружность сохранилась, испещренная древними письменами. Это была внешняя эмблема нападений и живучести, истинная история того региона и, вероятно, этой молодой женщины, в этой жизни, и, кто знает, в скольких предыдущих.

— Спасибо за предложение, Кит. Если что-то появится, я, конечно, обращусь к тебе за советом. Я очень тебе благодарна, — ее взгляд плясал с почти самонадеянной уверенностью, что он позволит ей отделаться этим, не надеясь на любезность в знак благодарности.

Он поглощал это, как ярмарочное мороженое в вафельном стаканчике, хотя был вынужден изображать равнодушие. Такого не встретишь в Нью-Хейвене. Так не умеют флиртовать даже в Нью-Йорке. Это мир, размышлял Кит, а пару ночей спустя, около трех часов ночи, словно дополнительный привкус бамбуковой палки: «Она» — мир.

Тем временем Яшмин, слишком утонченная, чтобы бранить банальность, сблизилась с отпрыском клана кофейных магнатов по имени Гюнтер фон Кассель. На их первом свидании Гюнтер, приверженец не то чтобы повсеместно признанного Людвига Больцмана, попытался объяснить ей задачу Римана с помощью статистической механики.

 — Вот. Скажи, пожалуйста: если n растет до бесконечности, чему тогда равен простой дивизор n?

   Она вздохнула, но не от желания:

— Его значение, как известно любому гимназисту, вообще знакомому с Теоремой простых чисел, приближается к n логарифм n.

— Так вот. Принимая во внимание энтропию системы...

— Своего рода...слово-паровоз, да? Разве я — инженер паровых котлов, Гунни?

— Исключая обычные константы, — он говорил и писал одновременно, — энтропию можно представить в виде...суммы p(Ek), время логарифм p(Eh). Пока всё верно?

  — Конечно, но это лишь статистика. Когда мы перейдем к математике?

— Ach, die Zetamanie, Дзета-мания... а твоя Теория простых чисел — не статистическая?

   Но она смотрела на то, что он карябал, два что-то-логарифм-что-то:

  — Эта Ek. . . ?

— Энергия заданной системы, ты используешь k как индекс, если их больше одного, а обычно их больше.

  — Гюнтер, в твоей семье нет сумасшедших?

— Тебе не кажется странным, что простой элемент N сверхбольшого N может быть выражен как один индекс хаоса физической системы?

   Но всё это не мешало Яшмин стремиться к сближению.

— Так же, как преступление, — заметил Хамфрид, — часто — тягчайшее, совершенное в детективном романе, зачастую может оказаться лишь предлогом для постановки и решения некой нарративной загадки, так же и любовный роман в этом городе зачастую воспринимается лишь как предлог для того, чтобы вбегать в двери и выбегать обратно, не говоря уж о беготне по лестницам, при этом без остановки разговаривая, а в благоприятные дни еще и крича.

Однажды Яшмин нечаянно краем уха услышала, как Гюнтер признавался своему закадычному другу Гейнриху:

— В этом городе есть только одна девушка, которую мне всегда хочется поцеловать.

Конечно, это был разговор соискателей докторской степени, но Яшмин в своей одержимости Риманом, как оказалось, ничего не знала о Геттингенской традиции, в соответствии с которой успешный доктор математических наук должен был поцеловать статую маленькой пастушки-гусятницы в фонтане на площади Ратгауз, при этом промокнув и, если повезет, подхватив горячку.

   Яшмин была встревожена.

 — Кто эта особа? — начала она допытываться у Гейнриха, решившего, что она его дразнит.

— Всё, что мне известно, — ответил он, — что она каждый день ждет на площади Ратгауз.

 — Кого? Не Гюнтера ли?

   Гейнрих пожал плечами:

  — Гуси упоминались?

— Настоящие гуси или студенты Университета? — она хлопнула дверью и побежала на Площадь, там бродила угрожающе. Много дней.

Гюнтер, случалось, проходил мимо, или не проходил, но никогда рядом с ним не было никакой воображаемой соперницы.

Естественно, она не обращала особого внимания на находившийся рядом фонтан или маленькую статую. Однажды она услышала, как он пел:

   Для нее совсем не шутка —

   Кантор,

   Не склонна бормотать под нос

   Аксиомы Цермело,

   Ее целуют гении,

   Любители Фробениуса,

   Друг за другом в чванливой череде,

   Яркие, как Пуанкаре,

   И...хотя ее

   Коши волнует не больше,

   Чем Риман,

   Нам остается лишь мечтать, куда там...

   Да возникнет

   В точках Уиттакера и Уотсона

   Непредвиденная конвергенция,

   Чудеса случаются.

   Эпсилоны танцуют,

   Маленькие, но конечные шансы

   На любовь...

Беспокоясь о ее адекватности, каждый чувствовал себя обязанным добавить свои два пфеннига, в том числе и Кит:

 — Яшм, тебе нужно забыть этого типа, он не для тебя. Неужели он высокий, мускулистый, даже как-то в странном немецком смысле представительный...

 — Ты забыл «яркий, веселый, романтичный...»

 — Но здесь на тебя повлияла наследственная память, — с негодование заявил Хамфрид, — ты ищешь фрица-вандала.

  — То есть я хочу, чтобы меня догнали и завоевали, Хамфрид?

 — Разве я такое говорил?

 — Ну...предположим, это правда, разве кого-то из вас двоих касаются мои чувства, почему я должна извиняться, атакуете с двух сторон...

— Яшм, ты абсолютно права, — кивнул Кит, — мы здесь — просто ночные налетчики, скачем много миль по почтовой дороге, превратились в язвительных насекомых. В нас нужно стрелять, в любом случае нужно стрелять.

 — Гюнтер может быть всем, что ты говоришь, и даже еще хуже, но пока ты не научишься испытывать те же эмоции, что мы, женщины, в твоих отношениях с нами будет много проблем и мало успеха.

— Наверное, я мог бы позволить себе всхлипнуть, это помогло бы?

Она уже почти вышла за дверь, хмуро оглянулась через плечо в молчаливом упреке, а кто это так атлетически скачет по лестнице — сам обсуждаемый Адонис, да, Гюнтер фон Кассель собственной персоной, угрожающе размахивая ключом Hausknochen, пока он поднимается к вершине лестницы, его животная ярость достигает относительно высокого уровня.

— О, Гунни, — поприветствовала она его, — ты ведь не собираешься убить Кита, правда?

 — Что он здесь делает?

  — Я здесь живу, ты, гигантская сарделька-братвурст.

 — О. Ja. Так и есть, — он задумался. — Но фройлен Яшмин...она здесь не живет.

— Слушай, Гюнтер, это правда интересно.

 Гюнтер уставился на него и смотрел слишком долго, если причиной этого взгляда была не эротическая страсть. Тем временем Яшмин — такой игривой Кит ее редко видел — взяла кепку общества дуэлянтов Гюнтера и сделала вид, что выбрасывает ее с лестницы. Каждый раз он реагировал на прикол лишь несколько секунд спустя, но так остро, словно это произошло только что. Фактически, по мнению Хамфрида, ученика профессора Минковски, для всех должно быть очевидно, что Гюнтер жил в своей собственной идиоматической «системе координат», в которой временные несоответствия вроде этого были очень важными, если не сказать — основными свойствами.

— Он не «здесь», — объяснил Хамфрид, — не полностью здесь. Он слегка...где-то еще. Этого достаточно, чтобы представлять некоторое неудобство для любого, кто ценит его общество.

  — Да, но сколько такого там может быть?

  — О, ты ужасен, — сказала Яшмин.

Тем временем Гюнтер настаивал, что присутствие здесь Яшмин — дело чести.

  — Несомненно, сейчас мы должны устроить дуэль.

  — Как это?

  — Ты оскорбил меня, оскорбил мою невесту...

—  О, Гунни?

  — Ja, Liebchen, любимая?

  — Я не твоя невеста, ты помнишь? Мы говорили об этом?

— Egal was, meine Schatze, неважно, дорогая! — так вот, мистер Траверс, как оскорбитель, вызванный на дуэль, вы имеете право выбрать оружие, как повезло спровоцировать ссору здесь, в дуэльной столице Германии. В моем и вашем распоряжении согласованные пары Schläger, Krummsäbel, Korbrapier, даже, если возникнет у вас такая прихоть, шпага, хотя это оружие не соответствует немецким стандартам, мне рассказывали, что это сейчас последний крик моды в Англии...

— На самом деле,   — сказал Кит, что-нибудь наподобие, возможно, револьверов? У меня кстати есть пара шестизарядных кольтов, которыми мы можем воспользоваться, как «сопряженными», ладно...

  — Револьверы! О, нет-нет, порывистый, неистовый мистер Траверс, у нас тут дуэли не для того, чтобы кого-то убить. Нет! Хотя, конечно, желаем поддержать честь сообщества Verbindung, более глубокое намерение   — поставить свою метку на лице оппонента, чтобы все потом могли видеть доказательство его личной храбрости.

  — Это именно такая отметка у вас на лице, похожа на мексиканскую тильду?

  — Необычно, не правда ли? Позже мы рассчитали вероятную частоту, с которой должен вибрировать клинок, с учетом стабилизирующего момента, упругих постоянных, всё, как приличествует джентльменам, уверен, что вы, американские мастера стрельбы из револьвера, не имеете обо всём этом ни малейшего представления. Да, признаю, ja, среди нас есть затесавшиеся отчаянные маньяки, которые уходят с дуэлей с настоящими шрамами от пуль на лице, но это требует той степени равнодушия к смерти, которой наделены лишь немногие из нас.

  — Так ты говоришь, револьверы слишком опасны для тебя, Гунни? Там, откуда я родом, ничего не знают о Чести? Пожалуй, мужчина просто обязан использовать револьвер. Клинки   — это как-то слишком, не знаю, спокойно? Непритязательно?...даже подло?

   Уши Гюнтера дрожали.

   — Верно ли я понял, сэр, что вы изволили назвать немцев подвидом какой-то менее мужественной расы, это правда?

  — Погодите, я снова вас обидел? Вы вызываете меня на дуэль...уже второй раз? Ладно! Это, конечно, повышает ставки, не так ли? Слушайте, если вы собираетесь обижаться на каждый пустяк, может быть, нам лучше заполнить весь барабан, по шесть выстрелов на брата, что вы на это скажете?

  — Этот ковбой,   — печально, словно жалуясь, сказал Гюнтер,   — не знает, что цивилизованным существам отвратителен запах пороха.

  — Слушай, свиной пирог Porkbarrel, в чем вообще дело? Я тебе говорил, что конвергенции в одной точке не намечается и никогда ее не будет.

  — Ну вот. Снова. Уже третий раз.

— Точно так же на полпути ты пропустил шаг. Не говоря уж о том, что в одном из своих рядов ты неправильно сгруппировал некоторые термины, пару раз изменил знак, даже делил на ноль, да, Гунни, смотри, тебе повезло, что кто-то нашел время внимательно это всё прочитать, базовые тупые ошибки...

  — Четыре!

  — ...и вместо всей этой резьбы по людям не лучше ли тебе задуматься, подходит ли тебе эта специальность, если всё, чего ты хочешь, это твое лицо на сувенирной открытке.

   — А теперь ты оскорбил Geheimrat, тайного советника Гилберта!

  — По крайней мере, у него правильная шляпа.

Несколько раз сверившись с прусской дуэльной библией, маленьким коричневым томиком кодекса чести Ehrenkodex, Кит, Гюнтер и их секунданты собрались у реки, как только начало светать. Это было одно из тех приятнейших весенних утр, которое более рациональные умы предпочли бы отметить менее летальным способом. Кожевенная мастерская еще не разогналась до эксплуатационной скорости, и воздух еще пах деревней, из которой его принесло. Ивы соблазнительно покачивались. Вдали из тумана возвышались развалины сторожевых башен. Жмурились ранние купальщики, похожие на любопытных призраков. Студенты в купальных халатах, тирольских шляпах, цветных очках, ковровых туфлях и экзотических пижамах сонно толпились в очереди, чтобы сделать ставку в безрассудном пари у букмекеров, часто посещающих такие дуэли. То и дело кто-то, втиснувшись в сознание, вспоминал, что на нем еще ночной фиксатор для усов Schnurrbartbinde. Наиболее заинтересованные стояли поблизости, то и дело вытягивая шею. Появился торговец с тележкой, шел пар от полной до краев миски вареных сарделек, прибыло и пиво, в бочках и в бутылках. Фотограф установил свой штатив и объектив Цейса «Палмос Панорам», для любого, кто захотел бы получить визуальный сувенир поединка.

  — Ну хорошо, я действительно делил на ноль, только один раз, каюсь, mea maxima culpa, в результате не было никакого эффекта. Я не пропускал шаг там, где, как ты сказал, я его пропустил. Скорее это ты, как оказалось, не способен следить за моими доводами.

  — Это чушь, Гюнтер, смотри, между шагами отсюда сюда, эта функция времени, ты предположил, что она коммутативная, просто проскользнул мимо нее, в то время как в действительности...

     — И?

    — Ты просто не можешь делать такое предположение.

    — Могу, если захочу.

    — Только не в том случае, когда здесь нужен знак «минус»...

Так, несмотря на нетерпение толпы, которая, как оказалось, уже довольно долго скандировала «Auf die Mensur, к бою!», у молодых людей разгорелся очередной математический спор, вскоре нагнавший скуку и заставивший сбежать всех, включая Яшмин, на самом деле ушедшую намного раньше под пылкую руку с выпускником факультета антропологии, который приехал из Берлина и надеялся определить здесь, в дуэльных клубах Геттингена, «контрольную группу» для исследования более глубоких смыслов надписей на лице, в особенности   — практикуемых у северных племен Андаманских островов, фактически они ушли под крики «Стефани дю Мотель!» и грубый свист, поскольку сообщество разделилось во мнении насчет Яшмин: одни считали ее смелой и современной молодой женщиной наподобие Ковалевской, а другие   — вероломной беспутницей, чьей целью в жизни было соблазнять перспективных математиков и толкать их к безвременной гибели на дуэли, как бесславная мадемуазель дю Мотель поступила в 1832 году с крестным отцом теории групп Эваристом Галуа.

Среди русских гостей Гёттингена попадались люди с бесспорно мистическими склонностями. Яшмин тут же узнавала их при встрече, иногда ей удавалось ускользнуть, еще на Чанкстон-Кресчент, но здесь, далеко на востоке, нельзя было скрыться от разворачивавшихся рядом исторических событий. К 1906 году русские были повсюду, они бежали на запад, и многие взяли с собой экземпляры книги молодого Успенского «Четвертое измерение».

Неопрятный тип с коротким именем, вроде бы восточным, был замечен рядом с Хамфридом и Готлибом.

  — Он нормальный. Теософоид, зовут Чонгом. Это как Теософ, но не полностью. Приехал сюда изучать Четвертое Измерение.

    — Какое-какое измерение?

    — Ну и остальные, конечно.

    — Остальные...?

    — Измерения. Знаешь, Пятое, Шестое и так далее?

  — Он верит, что Хамфрид был его учителем в прошлой жизни,   — вежливо добавил Готлиб.

   — Как странно. Среди беспозвоночных бывают учителя?

  — Ну вы посмотрите!   — закричала Яшмин.   — Это не Китайский Большевик, это   — старина Сидни, чтоб мне провалиться, если это не старина Кенсингтонский Сидни с каким-то растительным красителем на волосах, слушай, Сид! Это я! Старушка Яшмин! Кембридж! Профессор Ренфрю! Помнишь?

Восточный субчик посмотрел на нее бессмысленным взглядом, потом, кажется, принял какое-то решение и начал энергично что-то говорить на языке, который никто не мог определить   — хотя бы языковую семью. Более осведомленные слушатели поняли, что это   — попытка сбить с толку.

Д-р Верфнер, конечно, сразу же его выследил и предположил, что его прислали в качестве одного из агентов Ренфрю, а Яшмин предположила, что этот человек находится здесь для того, чтобы следить за ней, поскольку он проявлял необычайный интерес к русским, разгуливавшим по городу. Когда бы они ни обращались к Яшмин, чтобы обсудить с ней транс-триадные измерения, Чонг, конечно же, был тут как тут.

  — Четверка   — это первый шаг за пределы известного нам пространства,   — сказала Яшмин.   — Д-р Минковски выдвигает гипотезу о существовании континуума между тремя измерениями пространства и одним измерением времени. Мы можем рассматривать «четвертое измерение» таким образом, как если бы это было время, но на самом деле это что-то особое, и «Время»   — это всего лишь наше несовершенное упрощение.

  — Но за пределами третьего измерения,   — настаивал один из русских гостей,   — существуют ли другие измерения не в виде фантазии алгебраистов? Можем ли мы получить к ним доступ не только лишь в уме?

   — Духовный,   — заявил Готлиб.

На памяти присутствующих он впервые произнес это слово.

   — Душа?   — спросил Хамфрид.   — Ангелы? Незримый мир? Загробная жизнь? Бог?   — в конце этого перечня он ухмыльнулся.   — В Геттингене?

Тем временем Кит начал часто посещать Институт прикладной механики. После недавнего открытия Прандтлем пограничного слоя дела там пошли в гору, они рьяно изучали вопросы поднятия и трения, полеты с работающим двигателем, балансировку в воздухе   — словно недавно оперившаяся птица на краю истории. Кит не думал особо об аэродинамике со времен своего бестолкового пребывания в тисках Вайба, когда на партиях игры в гольф на Лонг-Айленде познакомился с прыгучим гуттаперчевым мячом, который систематически приобретал шероховатость и терял идеальную сферическую форму из-за маленьких бугорков по всей площади поверхности. Тогда он не мог не заметить, хотя не так уж сильно был влюблен в игру, столь чрезмерно популярную среди людей, подобных Скарсдейлу Вайбу, особую тайну полета   — неоспоримый прыжок сердца, когда смотришь на удар по мячу, особенно   — первый дальний, вдруг мяч резко летит вверх, весело отрицая силу притяжения, не нужно быть гольфистом, чтобы это оценить. В этом уже было достаточно потустороннего. Поняв, что его все сильнее тянет к микрокосмосу на другой стороне Бюргерштрассе, Кит вскоре понял, что шероховатость поверхности мяча для гольфа бережет пограничный слой от расщепления и распада, которые потянули бы мячик вниз, это было отрицанием судьбы каждого предмета, находящегося в небесах. Он упоминал об этом в разговорах, которые вели в салунах на Браувег часто захаживавшие туда студенты-инженеры и физики, кто-то тут же предложил значение для Земли, крупномасштабный бугристый сфероид, который, летя сквозь Эфир, поднимается не в трех измерениях, а вдоль эйфорической мировой линии в рамках «четырехмерной физики» Минковского.

   — А с векторизмом что случилось?   — дразнила его Яшмин.

— Есть векторы, — ответил Кит, — и векторы. В мастерской д-ра Прандтля просто незатейливо поднимают в воздух и заставляют дрейфовать на ветру, вектор скорости и так далее. Можешь рисовать изображения старого доброго трехмерного пространства, если хочешь, или Плоскость комплексной переменной, если Превращение Жуковского, твоя чашка чая. Полеты стрел, слезинки. В мастерской тайного советника Клейна мы больше привыкли изображать векторы без рисунков, исключительно в виде ряда коэффициентов, это никак не было связано с физикой или даже самим пространством, записывали их в любом количестве измерений, в соответствии со Спектральной Теорией они стремились в бесконечность.

— И за ее пределы, — серьезно кивнул Гюнтер.

Однажды она подняла руку на занятии Гильберта. Он мельком взглянул на нее и продолжил.

— Герр тайный советник...

 — Достаточно «Герр профессор».

— Нетривиальные нули æ-функции ...

 — Ага.

Она дрожала. Она мало спала. Гильберт видел нечто подобное раньше, довольно много такого было на рубеже веков — как он полагал, после его знаменитой речи в Сорбонне, в ней он перечислил нерешенные проблемы в математике, которые необходимо будет рассмотреть в грядущем столетии, среди них — нули æ-функции.

— Может ли это быть связано с характеристическими значениями некоего Консервативного оператора, который еще не определили?

Как потом рассказывали, блеск в его глазах превратился в установившуюся пульсацию.

— Интригующее предположение, фройлен Хафкорт. — Обычно он обращался к ней «дитя мое». — Рассмотрим, почему это должно быть так.

Он всматривался в нее, словно она была видением, которое он пытался рассмотреть четче.

— Если не принимать во внимание тот факт, что характеристические значения по своей природе являются нулями некоего уравнения, — мягко подсказал он.

 —Также существует эта...ость реальности, — потом она вспоминала, что на самом деле сказала: «Rückgrat von Wirklichkeit».

— Хотя элементы Консервативного оператора могут быть комплексными величинами, характеристические значения реальны. Нули æ-функции, расположенные вдоль Вещественной части = ½, симметричны действительной оси, так что...

   Она замешкалась. Сейчас она видела это так четко.

— Давайте рассмотрим одну идею, — сказал Гильберт. — Об этом поговорим позже.

Но вскоре после этого ей пришлось покинуть Геттинген, и у них больше никогда не было возможности поговорить. С годами ее воспоминания о Гильберте померкли, ее слова, слова феи в душе, были слишком игривы, чтобы с их помощью сформулировать официальное утверждение или получить статус полностью квалифицированной Музы. А сама идея вскоре переросла в знаменитую Гипотезу Гильберта-Пойи.

Однажды утром Лью зашел в зал для завтраков на Чанкстон-Кресчент и увидел там инспектора Венса Эйкрома — подобно ангелу он предстал в первых лучах, проникавших сквозь витражный купол, неумолимо поглощая Полный Английский Завтрак, здесь модифицированный в соответствии с Пифагорейской диетой, включая подделки сосисок, копченого лосося и сельди, омлеты, жареную картошку, жареные помидоры, овсяную кашу, сдобные булочки с изюмом, караваи, пшеничные лепешки и буханки разных форматов. Прислужники в мантиях незаметно крались от столов к огромной кухне и обратно с жестянками для чая, супницами и подносами. У некоторых было мистическое выражение лица. Любители долго поспать мелькали пятками в сандалиях, пытаясь избежать встречи с Инспектором, предпочитали есть быстро, а не соревноваться с его абсолютно правомочной ненасытностью.

— Приятно в такой час съесть немножко жареного бекона и картофеля, —Эйкром как-то с набитым ртом поприветствовал Лью, который сухо улыбнулся и пошел на поиски кофе — тщетная затея в это лучшее из утр, которое уже перестало быть таковым. Эти англичане полны загадок, но самая странная из них — равнодушие к кофе.

— Ладно, — крикнул он, — кто забрал чертову кофеварку Spong, — не то чтобы это имело какое-то значение, кофе здесь напоминал по вкусу что угодно, только не сам кофе из-за склонности местных использовать единственную кофейную мельницу в доме для приготовления порошка карри, фимиама, даже красителя для не поддающихся пониманию произведений искусства, поэтому в итоге он, как обычно, довольствовался щербатой кружкой бледно-серого чая, сел напротив Эйкрома и с восхищением уставился на него. Допуская, что он здесь не только для того, чтобы сообщить о новых вежливых предложениях Скотланд-Ярда относительно поимки Джентльмена-Бомбиста, Лью достал из внутреннего кармана колоду Таро, разреженную до двадцати двух Старших Арканов, и начал выкладывать карты по очереди на стол, среди остатков вегетарианского ливера в рубце и блюд с гороховыми пончиками, пока Эйкром не начал отчаянно кивать и размахивать пальцем, на котором, как надеялся Лью, была всего лишь патока.

— Ггббм-ххггххккхх!

Действительно. Ведь карта — не номер Ренфрю/Верфнера XV, а XII, Повешенный, которая из-за своих глубоко скрытых тайных значений, как казалось, всегда находилась в чрезвычайно критической области исследования. Лью привык думать о ней как о своей личной карте, поскольку это была первая карта «будущего», которую перевернули для него Нэвилл и Найджел. Когда он проверял в последний раз, его эту позицию в Айкосадиадах занимал некий Ламонт Реплевин, Эльфлок-Вилла, Стаффд-Эдж, Хартфордшир.

Когда рот Эйкрома наконец-то относительно опустел,

— Так что там, Инспектор, — как можно более щебечущим голосом, учитывая время суток, — ничего слишком политического, я надеюсь.

 — Гм, — словно про себя, — немного этого... рыбного кеджери, думаю...да, превосходно...где-то здесь была баночка с конфитюром...прекрасно, право слово.

 Лью раздумывал, не оставить ли человека наедине с его аппетитом, но тут вдруг Эйкром, словно укушенный насекомым, уставился на него выпученными глазами, вытер усы и рявкнул:

  — Политического! Ну еще бы, тут все связано с политикой, разве нет.

 — Если верить досье, этот Реплевин — антиквар.

— О, несомненно, если не брать во внимание, что на эту тему написана простыня длиной в полмили. Работа Ломбро больше всего наводит на размышления, да, наиболее иллюстративна.

Лью знал, что инспектор Эйкром был ревностным последователем криминалистических теорий д-ра Чезаре Ломброзо, в особенности —популярной теории о том, что нехватка идейности сопровождается отсутствием соответствующей ткани в мозгу и, соответственно, деформацией черепа, которую наметанный глаз может заметить в строении лица индивида.

— Некоторые лица — это лица преступников, ни много, ни мало, — заявил ветеран Столичной полиции, — и горе тем, кто не принимает это в расчет или не может правильно истолковать. У этого, — он передал фото «преступника», — как видите, — надпись «Международный Злодей» прямо на физиономии.

   Лью пожал плечами:

—  Похож на достаточно благонравного парня.

 — У нас там один человек следил за ним, знаете ли.

  — Зачем?

Эйкром окинул зал быстрым мелодраматическим взглядом и перешел на шепот:

— Немцы.

— Что, простите?

— У объекта Реплевина магазин в Кенсингтоне, торгующий, по данным его досье, «Греко-Буддистскими древностями и антиквариатом Трансоксании», что бы это ни было, этот дом посещают подозрительные типы, некоторых из них мы уже знаем, мошенники, видно уже по типу их лиц, поддельщики и фальсификаторы, скупщики краденого и коллекционеры... но больше всего нас, Скотланд-Ярд, беспокоит высокий процент немецких товаров, поступающих сюда из Внутренней Азии, кажется, все они проходят через заведение Реплевина.

Большинство тамошних археологических раскопок проводят немецкие команды, понимаете, идеальное оправдание для гостей, продолжающих приезжать в страну с дюжинами огромных тяжелых ящиков, помеченных услужливой этикеткой «Антиквариат». А потом Сэндс сообщает о балагане во Внутренней Азии — эта конъюнктура Шамбалы, и, словно этого еще не достаточно, Газовое Министерство у порога, с ума сходят из-за того, что они случайно услышали.

 — «Газовое Министерство».

Многозначительно сжав в кулаках нож и вилку, Инспектор с радостью объяснил. Ламонт Реплевин, кажется, был практикующим приверженцем коммуникации с помощью угольного газа, иными словами, газопроводные магистрали города и пригородов на его карте Лондона были отмечены как коммуникационная сеть, в точности как линии телефонной связи или пневматической почты. Количество населения, которое общалось с помощью Газа и на самом деле не желало общаться каким-либо другим образом, оказалось значительным, и, по словам Эйкрома, с каждым днем росло, поскольку между городскими и пригородными или сельскими газопроводами продолжали создавать тайные каналы связи, система расширялась, она была похожа на сеть, словно вскоре должна неизбежно накрыть всю Британию.

Для счастливых обладателей молодости, денег и свободного времени это был не более чем интерес к чудаковатой Новинке, но многие общались с помощью газа по эмоциональным причинам, в том числе те, кто был так яростно зол на работу почты, что мог даже попытаться бросить бомбу в почтовый ящик, не говоря уж о толпах Суфражисток, выстроившихся в очередь перед ними. Скотланд-Ярд, проявив максимально живой интерес, какого можно было от него ожидать, создал отдел контроля трафика Газа.

— Что касается Реплевина, честно говоря, в Скотланд-Ярде мнения разделились. Некоторым кажется, что он занимается этим, как они говорят, из чувства прекрасного. Я не очень-то разбираюсь в современной поэзии, но узнаю коды, когда их увижу, и наш Ламонт, похоже, использует код какой-то просто изуверский. Дешифровщики бьются над ними круглые сутки, но до сих пор его не раскололи.

 — Известно, откуда он исходит? Английский? Немецкий?

 — О да, не говоря уж о русском, турецком, персидском, пушту, а также небольшом участке Горы Таджик. Что-то там происходит, уж точно. Конечно, у нас нет разрешения официально явиться в это помещение с визитом, но мы задались вопросом, не можете ли вы, учитывая весь этот сыр-бор с Шамбалой, поскольку вы сейчас в И. П. Н. Т., и лично вы пользуетесь такой свободой от юридических ограничений, о которой мы можем лишь мечтать...ну, вы понимаете.

 — Как бы я поступил? Я просто сломал бы ящик и посмотрел бы, что там внутри.

— И нашли бы там кучу драгоценных китайских осколков, а затем я оказался бы в Севен Дайлс, где мне пришлось бы среди ночи светить фонарем в мусорные баки. Наверное, нет, — он рассматривал разрушительные итоги своего завтрака. — Вы не знаете, в этом здании можно найти хорошее блюдо тушеной фасоли? Кажется, никогда здесь не было ничего подобного.

— Думаю, что-то религиозное, — Лью указал пальцем на табличку, висевшую на двери кухни, с надписью êõÜìùí 'áðÝ÷ïõ, «Избегайте бобов», по словам Нэвилла и Найджела, пряма цитата из самого Пифагора.

— Ну тогда мне, наверное, лучше доесть этот пудинг с изюмом.

На уме у Инспектора было не только это, но для начала он взял ярмутскую копченую сельдь и несколько булочек с изюмом.

— Хочу еще раз напомнить, как мало энтузиазма испытывают в Скотланд-Ярде в связи с вашим неослабевающим интересом к так называемому бомбисту из Хедингли.

— Вы его вычислили наконец-то, да?

— Мы нащупали несколько перспективных ниточек, сейчас расследование находится в чрезвычайно чувствительной фазе.

 — Звучит знакомо.

— Ну а из-за кого мы до сих пор его не поймали, если не из-за этих неуполномоченных дилетантов, работающих спустя рукава и вечно подкладывающих нам свинью.

—  И не говорите. Сколько наших там?

  — Вы один. Это только кажется, что вас там дюжина.

—  Но он знает, что я его преследую. Думаю, вам, ребятам из Скотланд-Ярда, нравится идея запустить такого вот козла отпущения, чтобы приманить и, возможно, заставить совершить ошибку.

  — Сегодня вы полны гордыни.

— Обычно я полон своим завтраком, но сегодня не похоже, что что-то здесь осталось.

—  Да, ладно, если не возражаете, думаю, я возьму этот кусочек «формы», необычного она цвета, скажу я вам, интересно, из чего она, ммггххбгг...

—  Наверное, вам лучше об этом не знать.

 В это мгновение в зал вошел прислужник с сообщением для Лью, который должен был отправить отчет в офис Великого когена Нукшафта.

Инспектор Эйкром старательно вытер лицо, трагически вздохнул и приготовился вновь отбыть на Набережную, к ее холодным домам из покрытого сажей кирпича, синим фонарям и запаху лошадей.

Великий Коген встретил Лью в официальном убранстве — в мантии из ткани ламе, подбитой искусственным горностаем. На его голове красовался головной убор ярко-пурпурного цвета с золотой вышивкой на иврите, это можно было бы назвать ермолкой, если бы не высокая тулья, спереди и сзади вмятины в стиле фетровой шляпы «трильби».

 — Если хочешь выслужиться, парень, лучше сделать это сейчас, пока у тебя есть такая возможность, поскольку срок моих полномочий почти истек, да, я снова стану Младшим Когеном, маленьким Ником Нукшафтом, воистину благое избавление, теперь новый бедолага будет наслаждаться этим неблагодарным подхалимажем, пока его не отзовет Верховная Директория, год за годом лишь сокращающая свой бюджет, подобно миссионерам, которых отправили к враждебным берегам, нас оставили на прихотливую милость Господа, а далеко за морем, среди удовольствий домашней жизни, те, кто подписал указ о нашем изгнании, веселятся и громко хохочут.

  — Напоминает историю о здешней стряпне, — сказал Лью.

  — Мне ужасно жаль, — потупив взор. — Справедливый упрек.

  — Нет, Коген, я бы никогда...

— О, да-да, ты не первый... Сам видишь, в каком я состоянии... Брат Базнайт, мы не хотели втягивать тебя в эту историю с Шамбалой, но война неизбежна, возможно, уже в разгаре, у нас каждый солдат на счету. Инспектор Эйкром посвятил тебя в дело Ламонта Реплевина, но существуют аспекты, которые Столичная полиция не в состоянии понять, поэтому я должен тебе сообщить, что в распоряжении этого Реплевина находится карта Шамбалы.

   Лью присвистнул:

  — Которую все ищут.

— Но в ней есть смысл лишь при условии, если смотреть на нее через устройство под названием Параморфоскоп.

  — Хотите, чтобы я ее выкрал?

 — Если Реплевин знает, что у него в руках, он уже спрятал ее в надежном месте. Но он может исходить из абсолютно других предпосылок.

— Полагаю, это значит, что я должен проникнуть к нему и осмотреться. Можете намекнуть, что мы ищем?

 —  У нас есть похожая карта Бухары, которую датируют тем же периодом.

Он достал листок с изображением плана, в котором Лью не увидел совсем никакого смысла.

Быстро справившись в «Словаре пригородов» Келли, Лью нашел свою шляпу и вышел на улицу. Когда он добрался на вокзал, уже опускались сумерки с настоящим зимним туманом, становившимся всё плотнее, капли воды конденсировались на шляпах рабочих и создавали свечение, некоторым нервным натурам казавшееся зловещим. Первые бледные мужья вечера стояли и ждали пригородные поезда, которые не собирались прибыть ни в какую точку назначения на карте железных дорог, словно, попав этой ночью в любое пристанище, человек оказывался в сфере дотоле неведомой милости. Лью зашел в купе, ссутулился на своем месте, натянул поля шляпы на глаза, колеса провернулись с тяжелым скрипом, и поезд тронулся в далекий и ужасный город Стаффд-Эдж.

Здешние пригороды, как правило, были искаженными версиями Мазер-Сити, Уэнлетс, сочетая в себе наихудшие образцы сельской эксцентричности с меланхолией большого города.

Когда Лью сошел на вокзале Стаффд-Эдж, перед ним открылась унылая и тихая, почти не украшенная растительностью панорама... над пейзажем висел запах рассветных смазочных материалов, словно призрачные автомобили ездили в какой-то другой плоскости существования, близкой, но невидимой. Уличные фонари, как он полагал, горели здесь часами. Вдали у полицейского участка пёс выл на луну, которую никто не видел, вероятно, воображая: если вызывать ее снова и снова, она появится и принесет какую-то еду.

Эльфлок-Вилла оказалась особняком-дюплексом необычайной уродливости, окрашенным в яркий желтовато-зеленый, отказывавшийся тускнеть вровень со светом дня. Еще не успев зайти в дом, Лью почувствовал запах угольного газа, «запах», как он написал в нескольких полевых отчетах, «Тревоги». Если кто-то из соседей что-то и заметил, никого не было видно — действительно, довольно странно для предместья в это время суток, кажется, лишь несколько окон поблизости были вообще освещены.

Вставив Универсальную Отмычку Вонтца, которая плавно открыла дверь, словно читая его мысли, Лью зашел в помещение, где царил невыносимый запах преобразованного кокса и витали игривые тени, стены были покрыты ланкрустом Уолтона с рельефными рисунками в азиатском стиле, не все из которых можно было считать приличными. Повсюду, не только в предназначенных для этого нишах, но, подобно бесцеремонным гостям, в столовой, на кухне, даже (наверное, специально) в туалетных комнатах стояли скульптурные группы в натуральную величину, изображавшие наиболее непристойные сцены на классические и библейские темы, среди них — связывания и пытки, кажется, повторявшиеся особенно часто, тела статуй были атлетически идеальны, материалы не ограничивались белым мрамором, драпировки открывали скрытое и возбуждали. Никакой степенью аллегоричности нельзя было оправдать изображение беспардонно поднявшего бедро юноши или плененной девушки в соблазнительных путах, обнаженной и очаровательно растрепанной, в ее глазах — осознание удовольствий, ожидающих ее в пока еще неосвещенных глубинах истязаний, и так далее.

Ступая как можно тише, Лью пересек широкое пространство черного плиточного настила, каждая плитка окружена серебристым раствором, какая-то мягко сияющая смесь. Плитка, сочетание неравносторонних векторных многоугольников разных форм и размеров, светилась чернотой, которая тоже не могла принадлежать ониксу или гагату. Посетители из мира математики пытались увидеть здесь цикличность. Остальные, сомневаясь в прочности пола, часто боялись идти по серебристой паутинке...словно Что-то создало ее...Что-то ждало...точно знало, когда разорвать ее под ногами неосторожного гостя...

Лью спустился в кухню, практичный свет его Прославленного Безыскристого Фонаря рассеивал мрак впереди и в конце концов осветил тело человека, свисавшего с потолка на высоте одного фута над зловеще шипящей плитой, отличие было лишь в том, что голова висящего остановилась на полпути к заслонке, за которой виднелись остатки развалившегося пирога со свининой, почти наверняка — из-за отсутствия отверстия для выхода пара, корочка пирога ужасно измазала внутренности духовки.

Лицо повешенного было частично закрыто откидной маской из магналия, соединенной с духовкой гуттаперчевыми шлангами. Выключая газ и открывая окна, Лью заметил, что «тело» всё-таки дышит. «Послушайте, вы не могли бы меня спустить?» — простонало тело, жестами указывая на потолок, там Лью увидел талевую систему, подъемный трос которой вел к крепительной планке на стене. Лью развязал трос и осторожно опустил Ламонта Реплевина (поскольку это был он) на покрытый элегантным линолеумом пол. Сняв с лица металлическое приспособление, Реплевин подполз к находившемуся рядом баку со сжатым кислородом, также оснащенному респиратором, и вдохнул большое количество этого полезного элемента.

Благодаря деликатным расспросам Лью выяснил, что, вовсе не желая раньше времени уйти к праотцам, Реплевин наслаждался очередным дневным представлением бесконечной драмы «Медленные и одурманенные», повальным увлечением сообщества напора газа.

 — Вы это слышали? Видели, обоняли?

— Всё это и даже больше. Благодаря носителю «Газ» к нам, аудитории, из излучателя поступает тщательно отмодулированный набор волн, по соответствующим шлангам в маску-приемник, которую вы видели, ее, конечно, нужно надевать на уши, нос и рот.

— А вы никогда не рассматривали возможность, — вопрос прозвучал не так мягко, как хотелось бы Лью, — хм...отравления газом? Некие...галлюцинации...

Словно только сейчас заметив Лью, Реплевин уставился на него, в глазах холодный блеск:

 —  Кстати, а кто вы такой? Что вы здесь делаете?

  — Почувствовал запах газа, подумал, что это может быть опасно.

  — Да-да, но вопрос ведь был не об этом, не так ли?

—  О, простите, — он достал одну из нескольких фальшивых визиток, которые у него были всегда под рукой. — Страхование жизни и здоровья Пайкс-Пик. Я — Гас Своллоуфилд, Старший Страховщик.

  — В данный момент я полностью доволен своей страховкой.

— От пожара, я уверен, учитывая весь этот газ вокруг, но как насчет ограбления?

  — Страховка от ограбления? Очень странно, должен сказать.

 — Сейчас большинство страховых полисов на случай кражи подписывают в США, но нас тут в Великобритании ждет большое будущее. Вы ведь видели, с какой легкостью я попал в ваш дом, и мимоходом неплохо изучил все ваши пожитки. Менее чем через полчаса они лежали бы в фургоне для перевозки мебели, катясь на перепродажу на одном из дюжины рынков, их продали бы еще задолго до завтрашнего рассвета. Вы в курсе дела, сэр, законный чек, и никого нельзя будет обвинить в скупке краденого.

— Хм. Ладно, идемте..., — Реплевин провел Лью по мерцающей паутине холла к лестнице на второй этаж, в частные подсобные помещения, заполненные шокирующими скульптурами из пурпурного камня с вкраплением нескольких оттенков красного.

— Павонацетто, — объяснил Реплевин, — также известный как фригийский мрамор, прежде верили, что он получил свой цвет от крови фригийского юноши Аттиса, которого вы, собственно, и видели вон там, впав в безумие из-за ревности богини Кибелы, он, как видите, изображен в процессе самооскопления, потом его отождествили с Осирисом, не говоря уже об Орфее и Дионисе, и он стал идолом древних фригийцев.

 — В те времена серьезно относились к делу, не так ли?

— Эта статуя? К сожалению, слишком современная, «Оскопление Аттиса» Артуро Нонта, оригинал в Челси, эпатирует буржуазию с 1889 года. Если вы хотите увидеть подлинные фригийские образцы, их вдоволь вокруг.

Среди металлических уздечек, лоскутов шелка из Китайского Туркестана, печатей керамических и вырезанных в нефрите:

 — Вот, например, скифский сосуд для кумыса, третий век до Р. Х. Вы можете отчетливо увидеть греческое влияние, особенно — в гравировке серебра. И почти наверняка на нем изображен Дионис.

  — Не бог весть что, стоит несколько фунтов.

  — Похоже, вы не коллекционер.

  — Я могу оценить его древность. Как к вам попадают подобные предметы?

— Воры, расхитители гробниц, служащие музеев здесь и за границей. Я замечаю моральное осуждение?

 — Это вне моей компетенции, но могу немного нахмуриться, если хотите.

 — Там сейчас золотая лихорадка, — сказал Реплевин. — Особенно немцы везде. Грузы перевозят караванами. Естественно, то и дело что-то упадет с верблюда.

—  Что это? — Лью кивнул на лежавший на столе свиток длиною в несколько футов, развернутый в определенном месте, словно кто-то с ним сверялся.

 Реплевин сразу же начал хитрить, Лью притворился, что этого не замечает.

— Позднеуйгурский язык. Свиток попал в Бухару, как множество подобных артефактов. Мне понравился рисунок — интересные хитросплетения, ряд гневных божеств Тантрического Буддизма, полагаю, но если посмотреть на него под определенным углом, он не похож вообще ни на что.

 Он мог бы с таким же успехом закричать: «Очень подозрительно!».

 Для Лью это был набор символов, слов, цифр, возможно, карта, возможно, даже карта Шамбалы, от которой так мечтали избавиться на Чанкстон-Кресчент. Он уклончиво улыбнулся и притворился, что переключил внимание на статуэтку бронзового всадника на коне.

— Только взгляните! Могучее статное существо, не так ли?

— Они там в основном почти все были наездниками, — сказал Реплевин. — Ваши американские ковбои чувствовали бы себя там абсолютно как дома.

 — Вы не будете возражать, если...

Лью достал миниатюрную портативную камеру и снял крышку объектива.

 — Будьте любезны, — он сомневался достаточно долго, чтобы Лью понял: он оценил безобидный идиотизм и ярко выраженную оригинальность.

  — Ничего, если мы включим газовый свет?

   Реплевин пожал плечами:

 — Это всего лишь свет сырья, не так ли.

 Лью включил еще и несколько электроламп и начал фотографировать, так, чтобы на все фотографии свитка попали и другие артефакты, просто для прикрытия. Он вышел из подсобного помещения, чтобы пофотографировать еще, скороговоркой бормоча что-то на профессиональном сленге, чтобы сбить с толку.

 — Не поймите меня превратно, но висеть вверх ногами с головой в духовке, включив газ? Если посмотреть на это исключительно с точки зрения риска, я не выполнил бы свои профессиональные обязанности, если бы не поинтересовался, застраховали ли вы свою жизнь.

Реплевин с неохотой согласился просветить Лью на тему Газофилии, которая, как говорили, восходит к эпохальному открытию Швермера: давление газа, аналогичное напряжению в электромагнитной системе, можно варьировать для передачи информации.

— Волны в постоянном потоке Газа, особенно — бытового, не умолкают, кстати, и звуковые волны, как утверждает основное направление Викторианской науки, это — Чувствительное Пламя, модулированные волны света. Для компетентного носа сфера обоняния, в частности, или запаха, как ее называют, может стать материалом для самой что ни на есть прекрасной поэзии.

  — Звучит почти как религия, сэр.

— Ну, в Южной Индии, если вы зайдете в определенного рода храм, например, в Чидамбараме, в Зал Тридцати Колонн, и попросите показать вам статую их бога Шивы, вам покажут пустое место, хотя на самом деле это не то, что мы подразумеваем, когда говорим «пустое место», конечно, оно пустое, но по-другому, вовсе нельзя сказать, что там ничего нет, если вы понимаете, о чем я...

 — Конечно.

— Они поклоняются ему, этому пустому месту, это их высшая форма поклонения. Этот объем, или, полагаю, не-объем чистой Акасы — на санскрите это то же самое, что Эфир, элемент, наиболее близкий ко всепроникающему Атману, из которого возникло всё остальное, очевидно, потом в греческом языке появилось слово «Хаос», слово пришло в алхимическую лабораторию ван Гельмонта, который, будучи голландцем, записал открытый фрикативный звук как «Г» вместо «Хи», подарив нам Газ, наш собственный современный Хаос, наш носитель звука и света, Акасу, проистекающую из нашего святого источника, местной Газовой Станции. Кажется ли вам странным, что для некоторых Газовая Духовка является предметом поклонения, подобно некоему киоту?

 — Не кажется. Но я ведь тогда и не удивился.

— Я вам не надоел, мистер Своллоуфилд?

Познания Лью в английском языке Англии позволили ему понять, что это значит: ему намекают, что он злоупотребляет гостеприимством.

— Я закончил. Отнесу это в офис, выпишем вам стандартный полис, не стесняйтесь вносить туда любые изменения, какие пожелаете, или вообще всё перепишите.

И он снова вышел в искусственный свет пустого пригорода, в кричаще безлюдный вечер.

В тот прекрасный день, когда он уже готов был смириться со своей неспособностью найти очевидный вариант, Кита пригласили в местное отделение «Банка Пруссии» на Виндерштрассе, где его заманил в подсобное помещение герр Шпильмахер, Международный Менеджер, прежде достаточно дружелюбный, а сегодня, скажем так, немного сдержанный. В его руках была тонкая стопка листов.

 — Мы получили информацию из Нью-Йорка. Ваши Kreditbriefe, векселя…, — и он долго пристально смотрел на любопытную фотографию Кайзера на соседнем столе.

   И что.

  — Больше не действительны, — предположил Кит.

   Оживившись, банкир решился быстро посмотреть в лицо Кита:

 — Вы получили от них известия?

   Всё это время, — понял Кит, — он просто его не слушал.

— Я уполномочен выплатить вам остаток средств, не использованных за этот период.

У него была подготовлена маленькая пачка денег, главным образом —купюры по пятьдесят марок.

— Герр Директор банка, — Кит протянул руку. — С вами приятно иметь дело. Рад, что мы можем распрощаться без неловкого проявления сентиментальности.

 Он выскользнул на улицу, немного поплутал по задворкам и зашел в «Банк Ганновера», где по прибытии в Геттинген, в котором, вероятно, благодаря тайному дару предвидения, он открыл небольшой счет для своих выигрышей за столами Остенде: теперь, как он надеялся, он был независим от схем Вайба.

 — Кажется, ты чем-то обеспокоен, — заметил в тот вечер Хамфрид. —Обычно ты — такой типичный американец, без следов мысли на челе.

   Лишь потом, идя на встречу с Яшмин, Кит начал обдумывать ситуацию.

Теперь ему стало казаться, что Скарсдейл Вайб слишком охотно согласился с планом Кита поехать учиться в Геттинген. В чем бы ни заключался долгосрочный план, это, по-видимому, была расплата. Кит не мог понять это так отчетливо, как ему хотелось, но чувствовал по красноречивым взглядам, направленным на него в банке.

Он нашел Яшмин, как всегда, на третьем этаже Аудиториенхаус, в читальном зале, среди хаоса раскрытых книг, сходившихся в точке ее лучезарно внимательного лица. Он узнал сброшюрованный экземпляр докторской диссертации, Habilitationsschrift, Римана (1854 г.) о основаниях геометрии, но не увидел статью о простых элементах 1859 года.

  — Что, нет æ-функции?

Она подняла глаза, вовсе не растерянная, словно заметила, когда он вошел.

   Ему хотелось бы так думать.

— Это для меня — как Священное Писание, — сказала она. — Теперь я понимаю, что гипотеза была лишь крючком, призванным затянуть меня достаточно далеко, чтобы подготовить к настоящему открытию, его поразительному перевоображению пространства, это — нечто большее, чем привычный Achphänomen ... ангел, слишком яркий, чтобы посмотреть прямо на него, одну за другой освещает страницы, которые я должна прочесть. Из-за этого я стала очень тяжелым человеком.

 — Это точно.

Они вышли из Аудиториенхаус и шли сквозь вечерние сумерки.

 — У меня сегодня есть новость, — начал Кит, но тут из кустов выскочил сумасшедший молодой человек с криками:

—  Четвертое Измерение! Четвертое Измерение!

— ** твою мать, — вздохнула Яшмин с каким-то остервенением, увернувшись от его рук, прежде чем Кит успел вмешаться.

   Молодой человек побежал вниз по улице.

  — Мне нужно носить с собой оружие, — сказала она.

  — Что это он там орал?

  — Четвертое Измерение! — ответила она. — Четвертое Измерение!

— О. Ну, полагаю, он приехал, куда нужно. Ему определенно нужно встретиться с Минковским.

— В последнее время они повсюду. Называют себя «Отзовиками». Богоискатели. Новый подкласс еретиков, на этот раз — против Ленина и его Большевиков, говорят, что они — Анти-Материалисты, ревностные читатели Маха и Успенского, сверх меры сосредоточенные на чем-то, что они называют «четвертым измерением». Признает ли его д-р Минковский или даже любой алгебраист на улице — это уже другой вопрос. Но им без особых усилий удалось привести в бешенство Материалистов в Женеве. Говорят, что сам Ленин сейчас пишет огромную книгу, призванную опровергнуть «четвертое измерение», насколько я поняла, его позиция заключается в том, что Царя можно свергнуть с престола только в трех измерениях.

— Интригующая мысль... Но что эти ребята хотят от тебя?

 — Это продолжается уже давно. Они ничего особо не говорят, обычно просто стоят и смотрят на меня этим затравленным взглядом.

— Погоди, позволь угадать. Они думают, что ты знаешь, как попасть в четвертое измерение.

   Она скорчила кислую физиономию.

— Я знала, что ты поймешь. Но становится только хуже. Кажется, И. П. Н. Т. тоже в городе. Они хотят, чтобы я покинула Геттинген и вернулась под их крыло. Неважно, хочу я уезжать или нет.

— Видел их, еще подумал, кто это может быть. А это твои Пифагорейские друзья.

—  «Друзья».

  — Ладно, Яшм.

 — Вчера вечером за обедом мадам Эскимофф, наверное, ты ее встретишь, сказала: когда являются духи, сущности, живущие в четырехмерном пространстве, проходят сквозь наше трехмерное, и странные явления, мерцающие на грани сознания — именно эти точки пересечения. Когда мы входим, даже в обычном свете дня, в череду событий, которые, как мы уверены, переживали раньше, помним их во всех подробностях, возможно, мы вышли из обычного здешнего потока Времени, из галерного рабства повторения дней, и увидели мимолетный проблеск будущего, прошлого и настоящего, — она словно что-то сжала в кулаке, — всего вместе.

 — Значит, она интерпретирует четвертое измерение как Время, — сказал Кит.

 — Они называют это «уже виденное».

  — Вот почему они здесь? Думают, что могут использовать тебя для этого?

   Ему показалось, что он увидел связь:

  — Риман.

— В точку. Но, Кит, — она так же странно вытянула шею, словно красуясь, как тогда, когда он впервые обратил на нее внимание. — Видишь ли, оказалось, что так иесть.

Он вспомнил, что в день их первой встречи видел, как она исчезла в глухой стене.

— Ладно. Ты можешь это контролировать? Заходить и выходить, когда захочешь?

 — Не всегда. Это начиналось достаточно безобидно, когда я была намного моложе, впервые задумалась о комплексных функциях, на самом деле. Смотрела на обои. Однажды ночью, в ужасный час, я поняла, что не могу довольствоваться только одной плоскостью, мне нужно две — одна для переменной, другая — для функции, каждая из них — с действительной и с воображаемой осью, это означает четыре оси, все перпендикулярны друг другу в исходной точке, и чем настойчивее я пыталась увидеть это, тем безумнее становилось обычное пространство, а потом то, что можно назвать i, j, и k, единичные векторы данного нам пространства, начали вращаться под искомым числом градусов вокруг это воображаемой четвертой оси, и я решила, что у меня воспаление мозга. Я не спала. Я спала слишком много.

 — Проклятие математиков.

  — Значит, ты...

— О..., — Кит пожал плечами. — Я думаю об этом, конечно, все думают, но не больше, чем должен.

  — Я так и знала, что ты — идиот.

 — Мое проклятие. Возможно, мы могли бы поменяться?

  — Ты мое не захочешь, Кит.

Он хотел прочитать ей лекцию о том, в чем заключается ее настоящее проклятие, но одумался.

— В первый раз, когда я была в твоем номере, произошло нечто похожее. Мне показалось, что я нашла разрез, Schnitte — один из этих «порезов», соединяющих поверхности многосвязных пространств Римана, что-то, что предоставило бы доступ к другому...не знаю, «комплексу условий»? «векторному пространству»? Отлично, но не очень убедительно, я вернулась в обычный пространственно-временной континуум прежде, чем разобралась с этим, а потом воспоминание стерлось. Вот когда это случилось на самом деле. В Ронс-Гартен, я сидела за столом с однокурсниками, ела какой-то странный немецкий суп, и тут вдруг без предупреждения «Бац!»: комната, вид из окна, как на самом деле, трехмерный разрез по оси х-у через пространство какого-то другого измерения, вероятно, четвертого, а возможно — еще дальше... Надеюсь, ты не собираешься у меня спрашивать, сколько...

   Они зашли в кафе, где им не должны были помешать.

 — Научи меня исчезать, Яшм.

   Что-то было в его голосе. Она прищурилась.

  — Мои аккредитивы аннулировали.

— О, Кит. А я тут разглагольствую..., — она накрыла его руку своей ладонью. — Я могу тебе одолжить...

— Нет, ничего, сейчас меня беспокоят не столько деньги, сколько шансы остаться в живых. Мой папа говаривал: если не удалось уладить вопрос с золотом, следующим этапом буде свинец. Я почему-то стал для них угрозой. Возможно, они наконец-то осуществили обоснованную оценку того, сколько я на самом деле знаю. Возможно, что-то произошло в Штатах, нам повезло хлопнуть одного из них, или они поймали одного из нас..., — он резко схватился за голову. — Слишком многое мне неизвестно. Но им явно больше не нужно казаться хорошими. И меня вычеркнули. Отправили в изгнание.

— Я могу оказаться в той же неприятной ситуации, и очень скоро. С очевидными изменениями знака, конечно. Никто ничего не говорит прямо. Эта чертова английская манера говорить с помощью кода, так что всё нужно расшифровывать. Догадываюсь, что после революции в России положение моего отца стало ненадежным. И, волей-неволей, мое тоже. А еще есть Англо-Русская Антанта и дело четвертого измерения, объект повального увлечения парапсихологов. Выбирай, что тебе больше по душе.

Было еще что-то - она боялась. Даже Кит, по натуре не очень-то чувствительный, это видел, но она была верна своему собственному плану решения проблем.

Ее глаза снова были широко открыты, задумчивы, она пару раз медленно вдохнула воздух.

 — Ну, теперь ты свободен.

  — Я что?

  — Мне казалось, американцы знают это слово.

  — Думаю, слово, которое ты ищешь — «бедный».

  — Твои договоренности с людьми Вайба аннулированы?

  — Не имеют юридической силы.

  — И ты ничего им не должен.

  — Ну, они могут с этим не согласиться.

  — Но если поступит другое предложение...

 — В смысле, от твоих из И. П. Н. Т?

   Она изящно пожала плечами, тряхнув локонами.

  — Я могла бы спросить.

  — Верю.

  — Значит, спросить?

  — Полагаю, это будет зависеть от оплаты.

Она рассмеялась, и он вспомнил ту беззаботную девочку, так давно скользившую в дыме пивной, Bierstube.

— О, ты увидишь, сколько они платят!

Кит отвернулся, потом снова посмотрел. Если бы не отсутствие усов, здесь, прямо в сердце Геттингена, он увидел точную копию Фоли Уокера. Шляпа и всё остальное. Кит почувствовал себя так, словно в него только что выстрелили. Похоже, жизнь в Геттингене избрала путь сверкающего лезвия бритвы — мотолюбители на байках новейшей модели врезались друг в друга или носились, сломя голову, заставляя разбегаться в разные стороны пешеходов, любители пива ссорились и выписывали кренделя, поглощенные мыслями Дзета-маньяки были вечно на грани последнего шага с края Променада, их спасали коллеги, город, который он никогда не любил, вдруг превратился в место, которое он, кажется, теперь обязан был покинуть, детали обыденности засияли с почти мучительной ясностью, место, которое нужно изгнать из памяти и никогда сюда не возвращаться, и вот, чтобы придать этому решению официальный статус, явился ангел, если не ангел смерти, то, как минимум, полной задницы, и никто больше, кажется, не заметил, несмотря на кричаще-яркую фатальность Фоули, проявлявшуюся здесь в наряде, описание безвкусицы которого не поместилось бы на этой странице... На самом деле это был костюм-тройка спортивного стиля, популярный несколько лет назад, ткань переливалась разными цветами в зависимости от угла, под которым на нее смотрели, неполный перечень цветов включал буровато-розовый, насыщенный виноградный и несколько некротический желтый.

Когда Кит посмотрел снова, конечно, никакого Фоули там уже не было, если это не видение вовсе. Четвертое измерение, не иначе. Хотя Яшмин любезно привела цитату из акусматона Пифагора, в которой говорилось: «Вдали от дома никогда не оглядывайся, потому что тебя преследуют Фурии» (Ямвлих Халкидский, 14), Кит вскоре поймал себя на том, что с особым вниманием следит за улицей и за тем, что на ней происходит, не говоря уже о проверке и перепроверке дверей и окон перед попыткой погрузиться на несколько часов в сон, что становилось задачей проблематичной. Он спрашивал себя, почему Фоули не может выйти и поздороваться? Неужели он решил, что Кит его не заметил?

Но Фоули, словно владевший универсальным ключом Hausknochen ко всему Геттингену, наносил визиты ночью, складывалось впечатление, что он и вовсе не перемещался, боль в ступнях и ладонях, глухие удары пульса, Кит не спал, сидел и смотрел во тьму на этого фантома, безвкусно разодетого наперекор целому ряду правил общественной благопристойности, приходившего увещевать и дышать рядом, нарушая бессонницу Кита.

— Позвольте рассказать вам о пуле Минье в моей голове, — начал Фоули, — и о том, как за много неуютных лет она изменилась, думаю, алхимик назвал бы это трансмутацией: превратилась не в золото — это было бы слишком, а в один из тех редких металлов, которые, как говорят, чувствительны к различным видам электромагнитных волн. Цирконий, серебросодержащий галенит, один из них. «Вайб Корп» добывает их из жил по всему миру, включая ваш родной Колорадо. Так это происходит: я слышу все эти голоса благодаря аккуратно смятому маленькому металлическому шарику, потому что все они были там, но вряд ли кто-нибудь из нас когда-нибудь их слышал — эти волны издалека, путешествующие бесконечно, летящие сквозь холодный и темный Эфир. Без правильной концентрации полезных ископаемых в вашему мозгу вы можете прожить жизнь и никогда их не услышать...

  — Не хотелось вас перебивать, но как вы сюда попадаете?

  — Вы не слушаете, Кит, пожалуйста, сейчас это для вашего же блага.

  — Как отнятие моих денег.

  — «Ваших» денег? С каких это пор они ваши?

  — Мы заключили сделку. Ваши люди не соблюдают договоренности?

 — Ничего не знаю о соблюдении договоренностей, избавлю вас от нотаций, но могу вам рассказать, что значит быть купленным и проданным, и о связанных с этим обязательствах.

— Вам следовало бы знать.

— Понимаете, мы думали, что вы это знаете. Считали вас умным парнем. Слишком многого ожидали.

— Раз Вайб отказался от своего слова, значит, что-то изменилось. Что изменилось, Фоули?

— Вы были нечестны. Кое-что знали, но не сказали нам.

 — Я был нечестен? — это была прогулка по лезвию бритвы, и Кит чувствовал, что не очень твердо стоит на ногах. Он взял сигарету и закурил. — Что вы хотите знать? Спрашивайте о чем угодно.

 — Слишком поздно. Позвольте попросить одну?

   Кит протянул ему пачку.

— Вы преодолели столь большое расстояние только для того, чтобы угрожать мне, Фоули?

— Мистер Вайб сейчас находится в турне по Европе и велел мне к вам заглянуть.

— Зачем? Он выбросил меня из своей жизни, это ограничивает неформальное общение.

— Это научный интерес шефа, понимаете: как человек отреагирует на филантропию наоборот, когда благодеяние отнимают, вместо того, чтобы вручить? Он разозлится? Расстроится? Впадет в отчаяние? Предастся мыслям о самоубийстве?

 — Скажите ему, что я счастливее, чем муха в туалете.

  — Не уверен, что ему захочется это слышать.

  — Значит, придумайте что-нибудь. Что-то еще?

  — Да. Как мужчине развлечься в этом городе?

Убедившись, что Фоули ушел, Кит нашел бутылку пива, открыл ее и поднес к своему мрачному лицу, отражавшемуся в оконном стекле.

— Вдали от Геттингена жизни не существует, — процитировал он девиз со стены Пивного погребка, а спустя несколько минут — девиз своей семьи: «Помни, что можно напиться в хлам и водой».

Было не похоже, что начался выходной, вообще было не похоже, что еще в силе какой-нибудь календарь. Тем не менее, когда город поглотили сумерки, Кит быстро вышел на улицу, где его поймала небольшая группа однокурсников.

—  Zum Mickifest! Komm, komm! На Микифест, идем, идем!

Излюбленным препаратом здешних студентов-математиков был хлоралгидрат. Рано или поздно, над какой бы задачей они ни бились, по ночам их начинала мучить бессонница, они начинали принимать седативные таблетки, чтобы уснуть — сам тайный советник Клейн был большим сторонником этого снадобья — и вдруг неожиданно наступал эффект привыкания, они узнавали друг друга по побочным эффектам: заметному высыпанию красных угрей, известному как «дуэльные шрамы хлораломании». Субботними ночами в Геттингене всегда проходила как минимум одна хлоралгидратная вечеринка, или Микифест.

Это было особое собрание, можно сказать — лихорадочно оживленное. Люди болтали бездумно, часто — сами с собой, кажется, не делая пауз для дыхания, или лежали, задрапировавшись, в приятном параличе на различных предметах мебели, или, под конец вечеринки, растягивались на полу под глубоким наркозом.

— У вас в США продают таблетки «K.O. Тропфен»? — поинтересовалась милая барышня по имени Лотхен.

— Конечно, — ответил Кит, — их часто добавляют в напитки, обычно — с преступными целями.

— И не забывайте, — объявил Готлиб, делая длинные паузы между словами, — если перевернуть английское слово «каламбур», получится... «und».

   Кит прищурился, ожидая, когда до него дойдет эта мысль. Наконец:

 — Я...не уверен, что на самом деле...

— Теоретико-групповые утверждения, — начал медленно объяснять Готлиб, — для начала...

Кто-то закричал. Все медленно оглянулись по сторонам и начали добираться в кухню, чтобы увидеть, что случилось.

 —  Он мертв.

  — Что значит мертв?

  — Мертв. Взгляните на него.

— Нет-нет.-нет, — Гюнтер раздраженно мотал головой, — он это делает всё время. Хамфрид! — крикнул он в горизонтально расположенное ухо математика. — Ты снова отравился!

Хамфрид издал пугающий хрип.

— Сначала нам нужно его разбудить, — Гюнтер огляделся по сторонам в поисках хозяина квартиры. — Готлиб! Wo ist deine Spritze, где твой шприц?

Пока Готлиб искал шприц, кажется, являвшийся стандартным аксессуаром таких сборищ, Гюнтер пошел на кухню и нашел там кофейник, который поставили охлаждаться именно для таких случаев. Хамфрид начал что-то бормотать, но не по-немецки, фактически — на каком-то языке, который никто в комнате не опознал.

Готлиб принес огромный шприц из какого-то помятого и тусклого серого сплава со штампом «Собственность Берлинского зоопарка» и «Streng reserviert für den Elefanten!» (Предназначено строго для слонов), и прикрепил к нему длинную черную насадку.

 — О, спасибо, Готлиб, теперь помогите мне кто-нибудь его перевернуть...

  — Я живу с этой ролью, — сказала Лотхен.

Хамфрид, глаза которого открылись достаточно широко для того, чтобы увидеть шприц, закричал и попытался уползти.

 — Сейчас-сейчас, соня, — весело проворчал Гюнтер, — что тебе нужно — так это хороший черный кофе, который тебя оживит, но мы не собираемся заставлять тебя его пить, не так ли, чтобы он вылился на твою рубашку, мы убедимся, чтобы всё попало по назначению...

Те, кто еще не спал, начали собираться вокруг, чтобы поглазеть — Кит знал, что это тоже обычная часть Микифеста. Монолог Хамфрида стал еще энергичнее, словно он знал о своей аудитории и о своих обязанностях конферансье. Готлиб и Гюнтер уже стянули с него брюки и пытались ввести огромную насадку в его прямую кишку, споря о вопросах методологии. На кухне кто-то готовил рвотное средство из горчицы и сырых яиц.

Если кто-то надеялся этой ночью изучить тайны смерти и воскрешения, его постигло разочарование.

  — Всего лишь рвота? Вы не дадите ему стрихнин?

— Стрихнин — для французских школьников, не столь хороший антидот от хлоралгидрата, как хлоралгидрат — от стрихнина.

  — Некоммутативный, да?

  — Ассиметричный, в любом случае.

   Гюнтер профессионально бегло осмотрел Хамфрида:

— Боюсь, придется его отправить в больницу.

— Позволь мне это сделать, — сказал Кит, испытывая не столько желание оказать услугу, сколько тревогу, причины которой он не мог понять, пока, на расстоянии примерно квартала от больницы, огромный и не поддающийся чьему-либо контролю, менее всего — своему собственному, не появился Фоули, он бежал за Китом, держа что-то в руке.

  — Траверс! Иди сюда, черт.

Фоули мог быть пьян, но Кит не обольщался мыслью, что это дает ему какое-то над ним преимущество.

  — Твой друг, сказал Готлиб, поддерживавший Хамфрида с другой стороны.

  — Я ему задолжал. Мы можем как-то от него сбежать?

— Эта часть города — мой второй дом, — начал Готлиб, но тут раздался обескураживающе отчетливый выстрел.

 — Verfluchte, проклятый ковбой! — закричал Готлиб и пустился наутек.

Одурманенный хлоралгидратом Хамфрид, который уже был в состоянии идти, схватил Кита за руку и быстро потащил его к ближайшему входу в больницу.

— Доверься мне, — бормотал он. — Achtung, Schwester, скорее, сестра! Тут очередной наркоман!

   После этого Кит оказался в коридоре, где над ним суетились санитарки.

 — Постойте, господа, где тот парень, которого я привел?

   Но Хамфрид исчез безвозвратно.

 — Синдром воображаемого друга, довольно типично, — пробормотал интерн.

—  Но я здесь самый здравомыслящий.

 — Конечно, а это — особенный сувенир, который мы дарим всем посетителям в награду за здравомыслие, — интерн ловко сделал ему подкожное вспрыскивание.

   Кит упал, словно камень. Это оказался Klapsmühle, сумасшедший дом.

Фоули видели покидавшим город на следующее утро, в одном из своих канонических костюмов, выражение лица охарактеризовали как угрюмое.

Кит проснулся и увидел склонившееся над ними лицо д-ра Вилли Дингкопфа в обрамлении прически, нарушавшей несколько законов физики, и яркий галстук цвета фуксии, гелиотропа и темно-зеленого с синеватым оттенком — подарок одного из пациентов, как Док сейчас объяснял голосом, хриплым от чрезмерного курения:

— Расписан вручную в качестве терапии, чтобы выразить, к сожалению, не поддающиеся контролю определенные импульсы натуры, одержимой мыслями об убийстве.

Кит уставился на, или, возможно, в ультрасовременный дизайн галстука, в который этот психически больной художник не добавил ничего из того, что можно встретить в нашем мире, хотя кто знает? Возможно, если изучать его достаточно долго, начнут возникать знакомые формы, некоторые из них фактически можно назвать, скажем так, забавными...

  — Эй! Вы что, вы только что ударили меня этой палкой?

— Старинная техника, позаимствованная у японских Дзен-буддистов. Почему вы так уставились на мой галстук?

 — Разве? Я не...

 — Хм..., — что-то записывая в блокнот, — а вы слышали какие-нибудь...голоса? Которые, как кажется, возникают в классическом трехмерном пространстве, но если мы совершим еще один, концептуально едва ли не элементарный...шаг? В следующее, скажем так...измерение?

  — Голоса, Док? Из другого измерения?

 — Отлично! Умственные способности, видите? Вы уже выздоравливаете! Вы не должны чувствовать себя одиноко в этом положении, герр Траверс. Нет! Вы только что перенесли слабое возмущение Со-сознания, усиленное злоупотреблением хлоралгидратом, которое, учитывая, что вы уже вышли из острой фазы, в этой здоровой обстановке обычно быстро проходит.

 — Но я не говорил, что слышу какие-то голоса. Разве нет?

— Мм, еще и потеря памяти...и, и «Траверс» — что это за фамилия...вы случайно не еврей?

 — Что? Я не знаю...В следующий раз, когда буду говорить с Богом, спрошу у него.

— Ja-ну, то и дело встречаются еврейские симптомы, сопровождаемые чувством недостаточного Нееврейства, достаточно часто, в результате тревоги чрезмерного Еврейства...?

  — Док, вы, кажется, взволнованы.

— О, более чем взволнован — встревожен, а вы, как погляжу, почему-то нет. Миллионы хлынули потоком в вашу страну — как наивны американцы, чтобы не видеть опасность?

 — Евреи опасны?

— Евреи умны. Еврей Маркс, которого противоестественный ум заставил нанести удар общественному строю...Еврей Фрейд, притворяющийся целителем душ — это мой источник дохода, конечно, я возмущен... Еврей Кантор, Зверь из Галле, стремившийся разрушить сами основы математики, из-за него этот народ из Геттингена впадал в паранойю и кричал у моих дверей, естественно, предполагалось, что я должен с этим смириться...

— Постойте, простите меня, герр Доктор, — кто-то подал голос, когда Дингкопф в очередной раз произносил эту речь во время групповой терапии. — Кантор — верующий Лютеранин.

 —  С таким именем? Я вас умоляю.

— И он — вовсе не разрушитель, он мог привести нас в Рай, как замечательно охарактеризовал это д-р Гильберт.

  — Д-р...Дэвид Гильберт, заметьте.

  — Он тоже не Еврей.

— Как хорошо тут все сегодня информированы.

Kolonie, колония, оказалась хорошо вентилируемым комплексом кирпичных зданий из глазурованного желтого кирпича, надежных построек, соответствующих принципам Невидизма, современной архитектурной школы, адепты которой верили: чем более «рационален» проект здания, тем менее видимым оно окажется, в крайних формах сливаясь с так называемым Вторичным Параметром — в шаге от высвобождения в Невидимое, или, как некоторые предпочитали это называть, в «собственное мета-здание», минимально закрепленное в материальном мире.

— Пока однажды от здания не останутся лишь следы в этом мире, несколько мотков колючей проволоки, определяющих схему расположения того, что больше нельзя увидеть... ... возможно, также, определенные ароматы, просачивающиеся поздно ночью откуда-то с наветренной стороны, ветер теперь обладает тем же коэффициентом преломления, что и отошедшее Здание...

Это серьезно объяснил Киту какой-то человек в униформе сторожа, которого Кит по своей наивности принял за такового. На рукаве униформы красовалась нашивка с изображением стилизованного человеческого мозга, в который наполовину было погружено лезвие некоего Тевтонского топора — Кит принял ее за эмблему Колонии. Оружие было черно-серебристым, мозг — веселый анилиновый пурпур. Сверху девиз: «So Gut Wie Neu», или «Как новенький».

Дело происходило на «Поле Дирижаблей» — причудливой плоской поверхности, где осуществлялись работы, предусмотренные в сумасшедшем доме, Klapsmühle, в том числе — перемещение земли, выемка породы и обработка поверхности под надзором отряда «инженеров» с похожими на настоящие инструментами землемеров и так далее: судя по всему, они не были пациентами Колонии, хотя здесь редко можно было что-то утверждать определенно.

Сегодня в Колонии царила большая суматоха — в любую минуту ожидали прибытия и приземления настоящего Дирижабля на Поле Дирижаблей! Большинство обитателей никогда не видели Дирижабль, но некоторые не стеснялись описывать его другим:

— Он придет и унесет нас отсюда, приглашаются все, это экспресс-полет в Дуфланд, на прародину пациентов психбольниц, он будет спускаться — исполинский апофеоз богемского декора, сияющий всеми цветами спектра, а Корабельный Оркестр будет играть старые хиты, в том числе «О времена, о нравы» в ¼ и «Черный кит Аскалона», пока мы будем радостно подниматься на борт, в гондолу обтекаемой формы, зависшую в Точке Бесконечности, поскольку тайное Имя Дирижабля — Эллипсоид Римана, — и так далее.

Мяч, посланный откуда-то издалека, теперь парил над головами, и вскоре кто-то по ошибке принял его за Дирижабль, прибытие которого, как все надеялись, не станет помехой для футбольных матчей, кажется, проходивших на Поле Дирижаблей весь день, и, особенно, в темноте — это была любимая обстановка, хотя она требовала другого стиля игры.

— Этот мяч скачет, как голова Иоканаана, — воскликнул кто-то, отсылка к недавней терапевтической экскурсии пациентов в Берлин для ознакомления с постановкой оперы Рихарда Штрауса «Саломея», с которой д-р Дингкопф ушел, бормоча об «остром невропатическом кризисе духа в современной Германии», а группа пациентов — обоснованно, учитывая, что Штраус охарактеризовал свое произведение как «скерцо с фатальной развязкой» — разразилась безумным смехом, вскоре распространившимся с полуторных мест на места «нормальных» людей в остальных частях театра. После этого путешествия персонал Колонии вынужден был мириться с новой броской фразой — и на футбольном поле, и в столовой (Что мы едим? — Похоже на голову Иоканаана) или слушать религиозный спор Пяти Евреев — это была единственная ария, которую почему-то все, кажется, запомнили, нота в ноту, вероятно, чтобы раздражать д-ра Дингкопфа, вскоре его терпение лопнуло, рассказывали, что он блуждал по полям в неурочное время, напевая смущенным тенором «Юдеамус игитур, Юденес дум суу-мус...»

  — ICH BIN EIN BERLINER! БЕРЛИНЕР!

  — Что, простите?

   Пациент, кажется, взволнованно обращался к Киту.

 — Он не причинит вам вреда, — заверил его д-р Дингкопф, пока санитары ловко уводили пациента. — Он уверен, что является неким популярным кондитерским изделием из Берлина, похожим на ваши американские, как вы это называете, пончики с желе.

 — Как давно он здесь?

   Доктор пожал плечами.

— Сложный случай. Пончик с желе — столь яркая метафора тела и духа, что вернуть душевное здоровье только с помощью доводов рассудка становится проблематичным, поэтому нам нужно обратиться к Феноменологии и принять буквальную правду его иллюзии — отвезти его в Геттинген, в определенную кондитерскую, Konditerei, где его обсыплют с ног до головы сахарной пудрой, Puderzucker, и позволят сесть или, фактически, облокотиться на полку, обычно предназначенную для выпечки.

Когда он заводит свое «Их бин айн Берлинер», большинство покупателей пытаются всего лишь исправить его дикцию, словно он из Берлина и хочет сказать «Я – берлинец», но иногда его действительно покупают:

 —  Вам нужен пакет, мадам?

  — О, нет, спасибо, я съем это прямо здесь, если можно.

  — Ну, если даже это не вернет его к реальности...

—  Увы, нет, он остается инертным, даже если его пытаются...надкусить...

Несколько часов спустя Кит заметил огромную мягкую расплывчатую массу во мраке спальни, источавшую легко узнаваемый аромат свежей выпечки.

— Тсс, не реагируй, пожалуйста.

 — Окей, я просто лежал здесь, рассматривал обои во тьме.

 — Да? Правда? Они — что они тебе говорят?

— Они уже привели меня к неожиданным выводам относительно автоморфных функций. У тебя как дела?

  — Ну, сначала позволь уточнить: я — не пончик с желе.

— Должен сказать, сходство есть, потрясающе, и ты умеешь разговаривать, и всё такое?

— Это был единственный известный способ связаться с тобой. Меня прислала твоя подруга мисс Хафкорт.

Кит посмотрел на него. Еще одна жертва ее обаяния, наверное, всё, что Яшмин надо было сделать — подарить этому типу поцелуй.

— Это — как невидимость, — продолжал призрак, — только по-другому? Большинство людей не могут признать, что меня видят. Поэтому в сущности они меня не видят. А еще — аспект каннибализма, конечно.

 — Аспект...Я не совсем...

— Ладно. Это их сковывает, не так ли. Я имею в виду — если бы я был человеком и они решили бы съесть меня на завтрак, это превратило бы их в каннибалов, а если я на самом деле — пончик с желе, значит, будучи каннибалами, они должны все тоже превратиться в пончики с желе, понимаете?

   Он беззаботно рассмеялся.

Кит поднял голову и посмотрел на радиевый циферблат часов на стене. Полчетвертого утра.

— Давай отсюда выбираться? — крупногабаритная выпечка провела его по коридору, они свернули за несколько углов и вышли сквозь помещение для оборудования на лунный свет. — Я с удовольствием провел бы тебя к выходу, но скоро время завтрака, и...ну, ты понимаешь.

Кита нашли спящим у забора. Д-р Дингкопф ждал его в кабинете с огромной кипой документов о выписке, которые нужно было подписать:

— Ваши британские друзья походатайствовали о вас. Что значит мое профессиональное суждение, двадцать лет клинической практики против этого низменного родоплеменного сговора...это была не чистокровная нация...Хафкорт...Хафкорт? Что это за фамилия?

Яшмин встретилась с ним в кафе, в котором они были однажды вечером. Он не начал снова нормально спать и не видел особого смысла в бритье.

  — Идем. Прогуляемся по Стене.

   Было безмятежное утро, легкий ветерок ерошил листья лип.

  — Что тебе известно о Шамбале, Кит?

Он повернул голову, косясь на нее одним глазом. Что это все сегодня такие чертовски деловые?

 — Может быть, слышал о ней пару раз.

— Древняя духовная столица, одни говорят — населенная живыми людьми, другие говорят — пустая, в руинах, погребена где-то в песках пустыни Внутренней Азии. И, конечно, всегда найдется кто-нибудь, кто скажет тебе, что истинная Шамбала — внутри.

  — И? Что на самом деле?

   Она быстро нахмурилась:

— Полагаю, это реальная точка на глобусе, в том смысле, в котором Точка Бесконечности — место «на» сфере Римана. Деньги, которые Власти разных стран сейчас вкладывают в экспедиции, призванные «открыть» эту точку, безусловно, достаточно реальны. Мобилизованы политические силы...политические и военные...

—  Но это не твоя кружка пива.

— Моя..., — она сделала паузу на четверть с точкой. — Полковник Хафкорт вовлечен. Если я правильно расшифровала.

  — Он в беде?

— Никто не может сказать точно, — уже не в первый раз он испытывал это досадное чувство, казалось, что она ждет от него чего-то, что он даже не мог бы назвать, не то что предоставить. — Существует сотня причин, по которым я должна быть там с ним...

  — И одна, по которой не должна.

   От него ждут, что он попытается угадать?

Они смотрели друг на друга на расстоянии, которое можно было бы назвать расстоянием Эфира.

— С твоим уровнем интуиции, Кит, — наконец с измученной улыбкой сказала она, — мы бы добирались туда много часов.

  — Кто отказался бы провести много часов в прелестной компании?

  — Думаю, предполагалось «в столь прелестной компании».

  — Ой.

  — В прошлый раз мы говорили о работе в И. П. Н. Т.

  — Это они вытащили меня из психиатрической клиники, Klapsmühle?

  — Лайнел Своум. Ты должен с ним встретиться. Что ты там делал?

  — Думаю, прятался.

   Он рассказал ей о ночном визите Фоули.

 — Звучит так, словно тебе это приснилось.

—  Не имеет значения. Он доставил важное сообщение. Чем быстрее я отсюда выберусь, тем лучше.

  — Давай немного побродим по Хайнбергу.

Они внимательно смотрели по сторонам, она привела его в ресторан на склоне холма с видом на стены умиротворенного городка — там сидел координатор службы организации поездок И. П. Н. Т. Лайнел Своум, укрывшись за столом под зонтом от дневного света с бутылкой «Рейн-Пфальц» прошлой осени и двумя бокалами. После представлений Яшмин раскрыла зонт и снова начала бродить по склону горы.

 — Верно, — сказал Своум. — Мне сказали, что вы собираетесь бежать.

 — Невероятно! Я принял решение лишь несколько минут назад, взбираясь сюда, но вы ведь — люди с экстрасенсорными способностями, я забыл.

  — И у вас нет ограничений относительно направления?

   Кит пожал плечами:

  — Чем дальше, тем лучше, неважно, а что? Для вас это имеет значение?

  — Внутренняя Азия?

  — Весьма неплохо.

   Своум изучал свой бокал, но не пил.

 — Есть люди, предпочитающие другие сорта Deidesheimer-Herrgottsacker и тому подобное сорту Hofstück. Но год за годом, если найти время для...

  — Мистер Своум.

   Он пожал плечами, словно договорился с собой.

— Прекрасно, мисс Хафкорт находится в сопоставимой ситуации, вы двое собираетесь уладить свои общие трудности — тайно сбежать в Швейцарию.

   Кит закрыл лицо полями невидимой шляпы.

  — Конечно. Все склонны в это поверить.

— Может быть, никто из ваших знакомых. Но те, кого мы хотим провести, могли бы, особенно — если мы предоставим многочисленные доказательства: визы, бронирование гостиниц, банковскую переписку и тому подобное. В некотором смысле вы с молодой леди будете вести себя, как молодожены, насколько это возможно, мистер Траверс? Вы меня слушаете? Отлично, и еще один момент, престо — вы должны скрыться в разных направлениях, в вашем случае это Восток.

   Кит ждал, что он скажет дальше. В конце концов:

  — И...?

— Экс-невеста? Хм, понятия не имею. На самом деле это чей-то чужой сектор. Пока вы будете находиться там, для вас может быть одно маленькое поручение, которое вы ведь согласитесь попытаться для нас выполнить.

  — И...это будет связано с, как бишь ее...

  — Шамбала. Да, отчасти.

 — Я — не Теософ, и не очень много путешествовал по миру, надеюсь, вам кто-нибудь об этом сказал. Возможно, вам нужен человек хотя бы с небольшим практическим опытом.

—  Вот именно, это — ваша главная добродетель. Никто в тех краях не знает о вас, черт возьми, ничего. В нашем распоряжении — любое количество рабочих рук, давно скрывающихся в обычных оазисах и на базарах Внутренней Азии, но каждый там знает историю всех остальных, это патовая ситуация, сейчас лучше всего — привнести элемент неизвестности.

  — Меня.

  — И вас настоятельно рекомендовал Сидни Райли.

  — Хм...

  — Несомненно, вы помните его как «Чонга».

— Тот парень? Всё время вертелся вокруг в таком тюрбане? Вот я дурак, думал, что он — настоящий.

 — О, это Сидни, всё в порядке. Вы, возможно, встретите его снова в Средней Азии, поскольку он постоянно ездит туда-сюда, но, вероятно, там вам лучше его не узнать.

— Так что, если у меня будут неприятности...

 — Он — не тот человек, который о вас позаботится, — проницательный взгляд. — Надеюсь, вы не страдаете от «нервов»

— Я сейчас выгляжу немного дерганым? Должно быть, некие ребята следят за мной, я без понятия, в чем их цель и прочее. Но там? Внутренняя Азия, миллионы миль от всего? Черт, я просто денди.

 — Вот что нам хотелось бы, чтобы вы для нас сделали, — чиновник И. П. Н. Т., кивая, достал карту из бумажника и развернул ее на столе. — У нас многолетние взаимоотношения — Министерство по делам колоний, Сэвил Роу, 1, другие, менее официальные, связи. Мы можем вас эвакуировать, — он прочертил пальцем теоретический маршрут, — по крайней мере в Кашгар.

 — Именно там сейчас отец мисс Хафкорт.

 — Иногда. Он ведет бродячий образ жизни. Но как только вы его встретите...

— Минутку, — Кит взял одну из сигарет Своума из лежавшего на столе портсигара. — Они ведь понятия не имеют, где он, не так ли?

 — Пути сходятся, в каком-то смысле. Временно, но это приносит проблемы. В России никогда еще не было революций такого масштаба, понимаете, беспорядки охватили и железную дорогу в Азию, и последствия еще только дают о себе знать. Оберон Хафкорт удалился туда после трудностей в Афганистане, не существует затруднительного положения, из которого он не смог бы выпутаться. Мы не столь беспокоимся о его безопасности..., — он сделал паузу, словно предполагал, что Кит должен закончить мысль. Кит не сделал ему такого одолжения, — ... сколь хотим получить его отчет о том, что недавно происходило в Шамбале, по-видимому, все державы там действовали заодно, немыслимо, чтобы он мог пропустить эти события. И время, очевидно, играет существенную роль, мы не хотим, чтобы другие, особенно — Германия или Австрия, встряли со своей версией событий, нам нужно сохранять какой-то контроль над историей...

— Я заметил, что в городе много русских, — сказал Кит, ожидая, что ему посоветуют не лезть не в свое дело, но Своум, кажется, размышлял об Отзовиках.

— Полагаю, речь идет об этих анти-Ленинских Больши. Боже мой боже. В их однобокой зацикленности на мисс Хафкорт и ее даре четырехмерного пространства они, кажется, игнорируют все мирские риски, особенно — недавнее создание Англо-Русской Антанты. Следовательно, необходима некая степень притворства, хотя И. П. Н. Т., как предполагается, выше международной политики.

— Нужно быть очень внимательным. Эти искатели — не всегда те, кем кажутся. Зачастую они оказываются намного менее метафизическими, чем можно было бы надеяться, фактически они так преданы миру твердых частиц, что вы начинаете чувствовать себя мистиком просто по умолчанию. Сама мадам Блаватская, помнится, работала на царскую контрразведку, известную как Третье Отделение, пока ее не переименовали в Охранку... Да и какая, в сущности, разница — материалисты или спириты: все они — чертовы бомбисты, не так ли. Конечно, с ними довольно легко справиться — еще одно преимущество Антанты: слово, брошенное в правильное ухо, и «беги, Больши, беги».

 — Меня интересует, не возникнут ли у меня из-за них неприятности, если они узнают, куда я направляюсь.

 — Мне они кажутся слишком европейскими для Кашгара, не совсем для него, им на самом деле удобнее здесь или в Швейцарии. Кашгар — духовная столица Внутренней Азии, настолько «внутренней», насколько это возможно, и не только в географическом смысле. Относительно того, что лежит под этими песками, вам нужно сделать выбор — Шамбала, столь близкая к Граду Небесному, насколько это возможно на Земле, или снова Баку и Йоханнесбург, неисследованные запасы золота, нефти, плутонические богатства и перспектива создания нового недочеловеческого рабочего класса для их извлечения. Одно видение, если хотите, духовное, другое — капиталистическое. Конечно, несоразмерно.

— Так что задание...

— Найти Оберона Хафкорта, ознакомиться с его отчетом, доставить его нам, как можно более подробный и как можно быстрее.

  — Лично?

 — В этом нет необходимости. Мы уважаем вашу потребность ненадолго залечь на дно. Дадим вам список курьеров, ездящих туда-сюда, на каждого из них можно положиться... А если вам самому понадобится быстро уехать, мы предлагаем через Константинополь, поскольку наши маршруты через этот порт немного надежнее.

 — С чего бы мне понадобилось быстро уехать?

— Любое количество причин на выбор. Очередная революция, восстания племен, стихийные бедствия — батюшки светы, если бы нам пришлось учитывать все непредвиденные обстоятельства, мы смогли бы писать шпионские романы.

   Яшмин ждала на краю города.

— Так что..., — сказал Кит тоном, как он надеялся, дружелюбным, — мы уезжаем вместе.

  — Кит, надеюсь, ты не разозлился?

  — О, не беспокойся, Яшм, мы с этим разберемся.

  — Так они мыслят.

  — Будет весело.

   В ее быстром взгляде сквозила тревога.

 —  «Весело».

Получив выходной, Кит, Яшмин и Гюнтер решили нанести прощальный визит в малоизвестный, но отрадный Museum der Monstrositäten, Музей Монстров, некий ночной эквивалент огромной коллекции математических моделей профессора Клейна на третьем этаже Аудиториенхаус. Они приехали на моторизованном дилижансе к Брокену. Поросшая кустарником земля была ведьминской и холмистой, тучи собирались с неизвестных сторон и закрывали солнце.

— Более старая Германия, — прокомментировал Гюнтер с не очень-то ободряющей улыбкой. — Глубинная.

Это был не столько музей в традиционно смысле, сколько — подземный храм или контр-храм, посвященный нынешнему «Кризису» в европейской математике...предназначен для выставок, богослужений, изучения или инициации — снаружи было непонятно, поскольку наружной части у него не было, вход служил рамой для черных как смоль ступеней, ведущих вниз в бездонный туннель, к неведомым криптам. Словно воплощая «воображаемое» (или, как назвал его Клиффорд, «невидимое») королевство цифр, черное вещество, из которого был построен музей, кажется, было не известным науке минералом, а осадком безымянного, из которого в результате какого-то скрытого процесса исчез свет. Периодически можно было увидеть несущую груз статую ангела — крылья, лица и одежды обтекаемой формы, почти чистая геометрия, они размахивали оружием еще не поддающейся расшифровке формы, содержащим электроды, радиаторные пластины и тому подобное.

Внутри музей оказался странно безлюдным, освещение — лишь несколько шепчущих газовых рожков, пятящихся по коридорам, которые вели вдаль от теней вестибюля. Здесь царил запах вечно поддерживаемой немецкой аккуратности — мыло Sapoleum и мастика, едкий чад формалинового газа. Казалось, по коридору многие столетия носились вздохи, иногда превращаясь в бурю — печаль, необузданное исключение из чопорных прямоугольных поэтажных планов академического подвига...

 — Там кто-то должен быть на рабочем месте? — спросил Кит. — Охранники, персонал?

— Возможно, они прячутся от посетителей, которых не знают, — пожал плечами Гюнтер. — Разве могла бы здесь не пострадать чья-нибудь нервная система?

Время от времени, на освещенных участках, можно было рассмотреть великолепные фрески почти фотографической точности — их цвета оставались неизменными, несмотря на ежедневные процедуры очистки, здесь были изображены события из новейшей истории математики: открытие Книпфелем функции Вейерштрасса и недавно водворенная фреска «Профессор Фреге после получения письма Рассела о множестве всех множеств, не являющихся собственными элементами» фон Имбисса, проходя мимо нее, можно было наблюдать параллакс, на заднем плане присутствовали такие личности, как Софья Ковалевская или шаловливо гидрофобный Бертран Рассел, входящий на картину и выходящий с нее, в зависимости от местоположения и скорости движения зрителя.

— Бедный Фреге, — сказал Гюнтер, — почти опубликовал свой учебник арифметики, и тут вдруг такое, здесь он, собственно, произносит «Kot!», что в переводе с немецкого значит «Чего мне будет стоить просмотр этих страниц?». Видите, как он бьет себя по лбу — художник остроумно изобразил это с помощью радиальных зеленых и пурпурных прожилок...

Указатели привели их в коридор со сводами железных модильонов, ведущий к ряду панорам весьма ошеломляющей наглядности, которые, как известно, убеждали даже наиболее скептически настроенных посетителей, вдруг оказывавшихся в окружении видов древней Кротоны в Великой Греции, простиравшихся на 360 градусов, под резко потемневшим небом надвигающейся бури, рядом — облаченные в мантии и босые последователи Пифагора в каком-то духовном транспортном средстве, освещение которого здесь было изображено с помощью свечения калильных сеток, пропитанных некими радиоактивными солями... или им казалось, что они попали в тот самый лекционный зал Сорбонны, в котором Гильберт в то историческое августовское утро 1900 года представил Международному Конгрессу свой список знаменитых «Парижских проблем», которые, как он надеялся, решат в новом столетии, да, это, несомненно, был Гильберт: на голове панамская шляпа, визуально стереоскопическая, выглядит более реалистично, чем экспонат музея восковых фигур, даже тысячи капель пота на лицах...

В соответствии с тогдашними принципами проектирования между наблюдателем в центре панорамы и цилиндрической стеной, на которую проецировалось изображение, находилась зона двойственной природы, в которой должны находиться должным образом скомпонованные «реальные предметы», подходящие к художественному оформлению: стулья и столы, целые и поврежденные дорические колонны, хотя, строго говоря, их сложно было назвать абсолютно реальными, скорее, наполовину «реальными» и наполовину «пиктографическими», или, скажем, 'вымышленными', этот ассортимент гибридных предметов предназначался для «постепенного слияния» с далью изогнутой стены и предельным состоянием истинного изображения.

 — Таким образом, — объявил Гюнтер, — человек втискивается в Канторов рай Учения о множествах, Mengenlehre, где одна большая совокупность точек в пространстве неизменно заменяется другой, плавно теряя свою «реальность» как функция радиуса. Наблюдатель, достаточно любопытный для того, чтобы пересечь это пространство — это, по-видимому, не запрещено — будет медленно перенесен из своего четырехмерного окружения и окажется в регионе вневременности...

  — Ты, наверное, захочешь пойти сюда, — сказала Яшмин, указывая на знак с надписью ZU DEN QUATERNIONEN («К Кватернионам»).

 Конечно-конечно, Кита это не касается, очевидно, им нужно время, чтобы побыть вместе, отъезд на носу, такие дела...Получив разрешение, Кит начал спускаться по темной лестнице, неудобно крутой даже для человека умеренной физической подготовки, словно моделью для нее послужило какое-то древнее место встреч вроде римского Колизея, пропитанное имперскими замыслами, обещаниями сражений, наказаний, кровавых жертв — в конце концов он оказался перед резиновой шторой, подождал, пока она таинственным образом отодвинулась и он погрузился в ярчайший свет Нернста на грани белого взрыва, он был там, несомненно, на берегу канала в Дублине шестьдесят лет назад, когда Гамильтон получил Кватернионы извнечеловеческого источника, почти воплощенного в этом свете, мост Бруэм-Бридж удалялся в идеальную перспективу, миссис Гамильтон взирает в смиренном ужасе, сам Гамильтон вырезает на мосту свои знаменитые формулы перочинным ножом, наполовину реальным и наполовину воображаемым, его можно назвать «комплексным» ножом, хотя «реальная» его копия была представлена на обозрение в соседней галерее, посвященной знаменитому «реквизиту» коллективной математической драмы — куски мела, недопитые чашки кофе, даже изрядно помятый платок, который, как утверждали, принадлежал Софье Ковалевской и относился ко времени пребывания Вейерштрасса в Берлине, пример печально известной «поверхности, лишенной касательных плоскостей» Лебега, эксцентричная дальняя родственница семейства функций, непрерывная всюду и нигде не дифференцируемая, которой Вейерштрасс начал великий Кризис, даже сейчас продолжавший поглощать внимание математиков: все — в автономных экспозициях, под стеклянными полусводами, подсветка откуда-то снизу, хранятся в постоянно возобновляемой газообразной среде из чистого азота. Как этот платок пришел в свое безтангентальное состояние? Его неоднократно сжимали в комок в напряженном кулаке? Его развернули, заплакали и высморкались, а потом снова свернули в упругий шар? Была ли это запись, химический мемуар о каком-то необычайном происшествии между отзывчивым профессором и студенткой с выразительными глазами? Где бы они на была, Яшмин вернулась, взяла Кита за руку и некоторое время смотрела на этот убогий сувенир.

  — Она всегда меня вдохновляла, ты ведь знаешь.

 — У вас там всё окей с этим тевтонским богом?

—  Он очень грустит. Сказал, что будет по тебе скучать. Думаю, он хочет сам сказать тебе об этом.

 Она удалилась, в то время как Гюнтер, глаза которого блестели в тени от полей шляпы, приближался к Киту с выражением глубокой, но не бездонной досады. Он должен был отбыть в Мексику для управления одной из семейных кофейных плантаций. Его отец был непреклонен, дяди ждали его прибытия.

— Практически мои края, — сказал Кит. — Если ты доберешься в Денвер...

 — Это наше странное немецкое вертиго, всё в движении, как вода, капающая в раковину, этот незамеченный тропизм немецкого духа ко всем проявлениям мексиканского, где бы они ни возникали. Сейчас Кайзер ищет в Мексике те же возможности нанесения вреда США, что и Наполеон III до него ...несомненно, я ослеплен плачевностью роли, которую мне предназначено играть.

— Гунни, кажется, сегодня тебе не хватает твоего старого доброго апломба...

— Знаешь, ты был прав. В день нашей дуэли. Я был просто еще одним Rosinenkacker на каникулах, потерявшимся в своих банальных иллюзиях. Теперь я должен попрощаться с жизнью, которая могла бы у меня быть, и вернуться на каменистую дорогу — пилигрим в покаянном путешествии. Никакой больше математики для фон Касселя. В конце концов, по этой мировой линии я еще не путешествовал.

—  Гунни, думаю, я был несколько груб.

— Ты будешь добр к ней, - скажем так, с немецким ударением на слове «будешь», — Кит не знал, как воспринимать его всерьез.

— Я буду сопровождать ее примерно неделю, это всё. Потом, как мне сказали, вступят в игру другие силы.

— О, судьба, das Schicksal. От хлорала к кофе, — раздумывал Гюнтер. — Диаметральное путешествие от одного конца человеческого сознания к противоположному.

— Судьба пытается что-то тебе сказать, — предположил Кит.

— Судьба не разговаривает. Она носит маузер и время от времени указывает нам правильный путь.

Они шли дальше в горе и сомнениях, чувствуя расцвет дня сквозь массивную каменную оболочку. В городе их ждал очередной вечер в своей насильственной предпоследности, и пока еще никто не мог предположить, что покинет эти коридоры лишь напоминанием о тех людях, которыми они, как им казалось, когда-то были... которым каждый из них решил предоставить возможность достичь того страшного экстаза, который, как известно, возникает благодаря непосредственному изучению красоты. Не уедут ли они вскоре не только от программ математических исследований, но, действительно, и от надежды однажды попасть в эти безрассудные объятия?

— Дети, — источник голоса невозможно было определить, он был повсюду, заполняя коридоры. — Сейчас Музей закрывается. При следующем вашем посещении он может оказаться не совсем там, где находится сегодня.

— Почему? — не смогла удержаться и не спросить Яшмин, хотя знала ответ.

— Потому что фундамент здания — не куб, а его четырехмерный аналог — тессеракт. Некоторые из этих коридоров ведут в другие времена, во времена, которые вы можете очень сильно захотеть исправить и запутаетесь в перплексии этой попытки.

 — Откуда вы знаете? — спросил Гюнтер. — Кто вы?

—  Вы знаете, кто я.

Фрэнк поклялся: как только ему нужно будет уехать из Мексики, он уедет, его неоконченное дело в Северной Америке имеет на него преимущественные права. Мексиканская политика была не его делом, даже если бы он мог держать в уме расстановку сил и виды военной техники, что ему удавалось редко.

Так что вот он снова был здесь, ел старый добрый кальдо тлальпеньо. Он работал в Тампико, неподалеку начиналась зона, ведущая к фронтиру США, на котором свободно действовали контрабандисты.

Он снова встретился с Эвболлом Остом, интересы которого переключились с сельского Анархизма на поставки оружия, и вскоре они с Фрэнком перевозили скромные партии боевой техники, в основном — за наличный расчет.

Однажды ночью, когда они ужинали в «Кадье Ривера» возле рынка, у них завязался разговор с немецким путешественником, владельцем кофейной плантации в штате Чьяпас и обладателем шрама от дуэли в форме тильды на правой щеке. В Мексике его знали под именем «Отильдованный», что также описывало человека с безупречным индивидуальным стилем одежды — дар, которым также был наделен Гюнтер фон Кассель. Когда они обменялись визитками, и он увидел фамилию Фрэнка, его брови поползли вверх.

  — Я знал Кита Траверса в Геттингене.

  — Точно, мой младший братишка.

  — Однажды мы едва не подрались на дуэли.

  — Это Кит наградил вас этим? — кивая на щеку Гюнтера.

— Не зашло так далеко. Мы уладили дело миром. Ваш брат меня действительно очень напугал.

 — Можете быть уверены — это Кит.

 Гюнтер рассказал, как Скарсдейл Вайб со своими помощниками вынудил Кита покинуть Геттинген.

 — Ну, возможно, это благо, — Фрэнк был слишком уныл, чтобы его словам можно было поверить. — Чертовы людишки.

— Он — смекалистый юноша. Добьется своего, — у Гюнтера была с собой патентованная фляга «Термос» с горячим кофе. — Окажите мне честь, — предлагая попробовать. — Новый сорт. Грандиозный «Бонен». Мы называем его «Марагопайп».

— Спасибо. Но я предпочитаю сорт «Арбакл», — Фрэнк заметил, что лицо кафелатеро исказилось от боли.

— Но туда ведь добавляют воск, — обиженным голосом сказал Гюнтер. — Смолу с деревьев, я уверен.

— Я на нем вырос, подруга жены на фронтире, с детства всегда пью только «Арбакл».

 — О, как деградировал ваш вкус. Но вы еще, кажется, молоды. Наверное, еще есть время исправить это расстройство.

— Кроме шуток, — сказал Фрэнк, потягивая напиток, — это чертовски хороший кофе. Вы знаете свое дело.

   Гюнтер фыркнул:

 — Это не мое дело. Я здесь по требованию отца. Выполняю свой долг перед семейной фирмой.

 — Был в вашей шкуре, — сказал Эвболл. — Жизнь на плантации — не то, чего вы ожидали?

   Молодой фон Кассель позволил себе ледяную улыбку.

 — Это именно то, чего я ожидал.

Несчастная судьба Эвболла — постоянно встречать старых знакомых с другой стороны границы, el otro lado, и из прежних времен, до того, как он стал старше и подлее и начал пользоваться дурной славой, которую невозможно было представить во времена чувствительности и беспечности. Например, был «Стив», теперь предлагавший парням обращаться к нему по имени «Рамон», беглец от какой-то биржевой катастрофы на севере, всегда в движении, не мог даже перестать нести вздор, так громко и быстро, насколько это возможно, в один прекрасный день он появился в даунтауне в разгар короткой песчаной бури, в том же внутреннем дворе, где как раз укрылись Эвболл, Фрэнк, Гюнтер и еще несколько дюжин аборигенов. Норте завывал, словно на какую-то невидимую луну. Песок свистел и жужжал в узорчатой кованой решетке, и «Рамон» развлекал их историями о кумулятивном долге:

— Говорю вам, я был просто в отчаянии. Если услышите о чем-то, что покажется вам слишком безумным или опасным, проходите мимо. На севере такая ситуация с маржей акций. Я прямо сейчас вдул бы аллигатору в полдень на Плаза де Торос, если бы получил за них хоть песо.

Прежде чем уйти, ссутулившись, в желтый туман, он пригласил их на шумную попойку на своей вилле вечером.

— Приходите на нее посмотреть, пока она еще наша, познакомитесь с моей новой женой. Небольшая дружеская вечеринка, человек сто, наверное, будет продолжаться неделю, если захотим.

  — Звучит интересно, — сказал Эвболл.

Гюнтеру нужно было уладить кое-какие дела в обширной немецкой колонии в Тампико, он пожал руку Фрэнку и Эвболлу.

  — Пойдете на эту фиесту сегодня вечером?

— Мы остановились в «Империале», — сказал Фрэнк, — на цокольном этаже, задний ход. Заскочи за нами, пойдем туда вместе.

На западе и на Сьерре, в роскошных резиденциях, едва различимых в тумане, поднимающемся с малярийных болот, сообщество гринго ежилось на овеваемых бризом отвесных берегах рек, ожидая восстания местных жителей, которое они считали неизбежным, пока лежали ночи на пролет навзничь в своих спальнях, осаждаемые в те несколько часов сна, которые им удавалось получить, почти одинаковыми кошмарами ночи в пустыне, безжалостных небес, лиц, у которых не только зрачки, но и вся поверхность глаз была черной, беспощадные глаза сверкали в глазницах отражением столбов пламени подожженных и взорванных скважин, впереди ничего, кроме изгнания, утрат, бесчестья, никакого будущего нигде на севере от Рио-Браво, невидимые голоса в нефтяном чаду из отравленных каналов, обвиняющие, призывающие к ответу, сулящие возмездие за исчезнувшие из памяти обиды...

Фрэнк и Эвболл пришли неспешной походкой на вечеринку Стива/Рамона и увидели бальный зал с шелестом воды в кафельных фонтанах, выпущенные из клеток попугаи скользили с одной декоративной пальмы на другую. Играл танцевальный оркестр. Пары танцевали тропические вариации болеро и фанданго. Гости пили джин с тоником «Рамос» и жевали свежую коку из джунглей Техуантепек. Смех в комнате звучал более-менее постоянно, но несколько громче и взволнованнее, чем, скажем, в средней кантине в субботний вечер. В парадном холле за огромными вазонами орхидей спрятан отряд пароходных кофров, упакованных и на старте. То же самое можно было увидеть на большинстве вилл, арендуемых гринго вроде Рамона — напоминание о преисподней, поджидающей в тенях ближайшего будущего, разве мог продолжаться этот противоестественный бум, это затянувшееся надругательство над реальностью?

— Это — Баку с москитами, — заверил Фрэнка старик с пятнами нефти на руках.

— Пора убираться из этой страны, — несколько раз повторили гуляки, — мы здесь — просто заложники за пограничной линией, на севере так выдают ссуды, словно уже настал конец света, половина — гарантированными акциями, что-то там не так в этих трастах, и неважно, сколько нефти в земле — будет adios chingamadre, так сказать.

Гюнтер явился с высокой красавицей-блондинкой по имени Гретхен, не говорившей на английском или испанском, а на своем родном немецком она произносила лишь несколько слов, например, «коктейль» или «сигарета».

Как выяснилось, она демонстрировала странную для столь молодой леди склонность к исчезновениям, и Фрэнк заметил обеспокоенность на лице Гюнтера.

— Предполагается, что я буду присматривать за ней, как товарищ, — сказал он. У нее своя история импульсивности. Как будто бы не..., — он запнулся, словно прося Фрэнка вмешаться.

 — Если я могу помочь...

— Твое имя звучало сегодня, в контексте, который я только потом начал анализировать.

— У меня были дела с немецкой колонией. В Тампико сложно не иметь с ними дел.

— Это связано с определенными поставками в Тампико для переотправки в Чьяпас.

  — Трепальное оборудование для кофе, — предположил Фрэнк.

  — Совершенно верно.

Снова появилась Гретхен, она шла мимо французских окон вдоль колоннады, даже на таком расстоянии видно, насколько тусклый у нее взгляд.

 — Когда у вас будет минутка...как только я...

   Расстроенный, он умчался за неугомонной Валькирией.

Груз, о котором шла речь, оказался некоторым количеством винтовок Мондрагона из Германии, предназначенных для Мексиканской Армии.

— Славная штука, — сказал Фрэнк. — Запустили как мексиканскую модель двадцать лет назад, немцы ее с тех пор оптимизировали. Затвор открывается, старая капсула выпадает, новый патронник — новый раунд, вам даже не нужно к нему прикасаться. Весит примерно столько же, как «Спрингфилд», всё, что вам нужно делать — нажимать, пока магазин не опустеет, это десять раундов, если вы не найдете одну из этих установок «Шнекена», которые в наше время производят для немецких самолетов.

 — Я спрошу, — сказал Гюнтер.

Ящики с винтовками можно было переоформить как «горное оборудование для добычи серебра» — один из основных грузов, для перевозки которых построены железные дороги здесь и на севере, такая беспрепятственная перевозка соответствовала двурушническим правилам экономического строя, который в один прекрасный день должен быть разрушен. Также не проблема — заручиться поддержкой профсоюза грузчиков, которые по своей природе были анти-Порфиристами.

— Кроме того, ты, возможно, захочешь потолковать с Эусебио Гомесом, который действует в качестве субагента, — сказал Гюнтер.

Фрэнк нашел его в доках Пануко, за его спиной возвышался шероховатый железный бок парохода.

— Я беру комиссионные за товары вместо наличных, — объяснил Эусебио, — в предположении, что винтовки Мондрагона со временем принесут вам другую прибыль, как скажет вам любой, кто пытается выстрелить в идальго.

 — Должен сказать, вы тут мощнейше говорите по-английски, — кивнул Фрэнк.

 — В Тампико все говорят на северо-американском, вот почему мы называем эти края «Гринголандией».

 — Держу пари, вы тут часто встречаете ирландцев, да? Эти ирландесе?

 — Что, сеньор?

— О, их легко вычислить — с красным носом, всегда пьяные, тараторят, невежественны, не разбираются в политике...

— Что, черт побери, вы знаете об этом, это...пардон, сеньор, я не то хотел сказать, конечно...

  — Ага...?

   Фрэнк ухмыльнулся и помахал пальцем.

   Кулаки и пальцы Эусебио начали разжиматься.

 — Ладно, вы меня раскусили, сэр, конечно. Вульф Тоун O'Руни, сэр, надеюсь, вы не работаете на проклятых бриттов, или мне придется как-то с этим смириться.

  — Фрэнк Траверс.

  — Вы — не брат Рифа Траверса?

   Впервые со времен Теллурида Фрэнк услышал что-то о Рифе.

   Они нашли небольшую кантину и взяли несколько бутылок пива.

—  Он хотел сам выполнить свой долг, — сказал Вульф Тоун. — Чувствовал, что будет неправильно перекладывать эту ношу на вас.

  — Фрэнк рассказал ему о «Цветке Коауилы» и конце Слоута Фресно.

  — Так что всё кончено?

  — Насколько я могу быть уверен, да.

  — Но другой.

  — Дойс Киндред.

  — Он всё еще там?

 — Возможно. Я — не единственный, кто его ищет. Кто-то его найдет, если еще не нашли. Если эта потаскуха еще не сошла со сцены, это может быть даже она, я бы не очень удивился.

 — Ваша...сестра.

   Фрэнк вопросительно покосился на него сквозь дым сигареты.

  — Сейчас у нее лучшая позиция на биллиардном столе.

  — Но это ведь не значит, что она это сделает?

— Было бы забавно, не так ли? Если всё это время она играла с дальним прицелом, понимаете, вышла за него замуж, притворялась маленькой женой, ждала подходящего момента, а потом бах.

  — Может почти создаться впечатление, что вы по ней скучаете немного.

  — Черт. Я бы скучал по сестре, только если бы она была мертва.

Сначала Вульф Тоун O'Руни доставлял оружие для дела ирландцев, но потом понял, что, дальше оставаясь в Мексике, всё больше втягивается в подготовку к здешней революции. Они с Эвболлом сразу поладили, вскоре они втроем стали постоянными пассажирами троллейбуса к «Донье Сесилии», в итоге сливаясь с докерами, хулиганами и семьями по дороге на пляж.

Их любимое место ведения дел — кантина «Донья Сесилия» с подпольным игорным домом под названием «Ля Фотинха Уастека». Оркестр заведения состоял из огромных гитар, скрипок, труб и аккордеона, ритм задавали ударные batería, в том числе тимбалес, гюйро и конга. Все посетители знали слова всех песен, поэтому заведение подпевало хором.

В этот тропический рай однажды забрел не кто иной, как их старый сокамерник Дуэйн Провеко, он вел себя так, словно это заведение принадлежало ему. Эвболл навострил уши и передвинул ноги, а Фрэнк чувствовал только мутную досаду, что-то вроде хронического несварения желудка — новейшее дополнение к и так уже вызывающему беспокойство списку.

— Ну, вы только посмотрите, — в знак приветствия проворчал Эвболл, — думал, что ты уже давно в Аду, приятель, подло выстрелил в спину Бобу Форду.

— Всё хранишь старые обиды, resentimientos, — покачал головой Дуэйн. — Когда-нибудь это повлияет на твой радиус и точность, подумай об этом.

—  Смотри, с кем разговариваешь.

— Угощайся теплым пивом, — предложил Фрэнк, не удосужившись скрыть сквозившую в голосе усталость.

 — О, Малыш, как по-христиански с твоей стороны, — он перетащил стул и сел.

   Брови Фрэнка резко опустились из тени полей шляпы.

 — Ты оставался на светлой стороне, наверное, восемь секунд, Дуэйн, никогда не думал об участии в родео? Послушай, Мануэла, этот выглядящий зажиточным джентльмен хотел бы купить нам всем пиво «Богемия», еще, возможно, «Куэрво Экстра» в дополнение, по две порции, если не возражаешь.

— Звучит неплохо, — Дуэйн достал сияющую пачку американских долларов, которыми можно было бы оклеить стены заведения, и вытащил десятидолларовую купюру. — Бизнес приносит доход. А у вас как дела, ребята?

—  Я думал, с тобой расплачиваются чеддером, — пробормотал Эвболл.

— Собирался направить вас на путь новой карьеры, ребята, и вот какую благодарность я от вас получил?

— Ты — просто наш ангел-хранитель, — Фрэнк протянул руку за своим стаканом текилы.

 — То, что катится здесь по рельсам, — сказал Дуйэн, — это не просто деньги, это история. И следующая остановка может быть на севере, поскольку если кому и необходима революция, так это, конечно же, нам, гринго.

 — Тогда почему ты не там? — притворился, что спрашивает, Фрэнк.

 — Он охотнее останется здесь, упорно оставаясь жмотом, — объяснил Эвболл, — правда, Дуэйн, жизни всех этих мексиканцев значат для тебя не слишком много?

—  Почему это, я отношусь к ним, как к родным, — ответил Дуэйн с оттенком презрительного благочестия. Что он не учел — насколько Эвболл изменился со времен их последней встречи. Наверное, думал, что по-прежнему имеет дело с тем же эмигрантом, приехавшим из-за экономического бума.

— Полюбуйтесь на него, оскорбил целую страну. По сути, — Эвболл начал ликовать от раздражения, — у здешнего народа еще есть шанс, а североамериканцы потеряли его много лет назад. Для вас уже слишком поздно. Вы отдались в руки капиталистов и святош, и любого, кто захочет перешагнуть эту фронтеру, тут же оглушат, хотя я уверен, что ты знаешь, как этого избежать, Дуэйн.

Эти слова должны были заставить Дуэйна принять вид оскорбленного достоинства, но вместо этого, как и ожидал Фрэнк, он стал масляным, как река Пануко в напряженный день.

— Парни, — сказал он, — давайте не будем омрачать то, что могло бы стать счастливым воссоединением, кажется, я сейчас так завален работой, что для меня было бы милосердием, если бы вы могли забрать часть этого бизнеса из моих рук. Особенно учитывая, какие у вас связи, парни, здесь, в Тампико...

 — Черт, — сказал Эвболл, словно только сейчас осознал, — вот почему мы не видели его здесь раньше. Дуэйн, старина Дуэйн, ты приехал в город только сегодня, да?

 — Позвольте мне доказать свою добросовестность, — сказал Дуэйн, — как вам хорошая большая партия винтовок Крага-Йоргансена?

 — Бах! Бах! Бах! — предположил Эвболл. — Качунк, бах!

 — Мели дальше, сейчас все любят модель Крага. Этот удобный магазин с откидным затвором? Это уже не первый год любимая винтовка стрелков многих стран, включая ту, в которой мы сейчас находимся.

 — Кому нас продали на этот раз? — спокойно поинтересовался Эвболл.

Когда Дуэйн перешел к следующему сегменту этого важного дня, Фрэнк сказал:

  — Как-то всё сложно.

 — На твое усмотрение. Лично я буду оставаться настолько далеко от этого токсичного ублюдка, насколько это возможно для меня без отказа от алкоголя.

—  Он говорит, что парни, с которыми нужно повидаться, в Хуаресе. За один день можно смотаться туда и обратно.

— Конечно, если это — не очередной маленький сюрприз Дуэйна. Езжай, я присмотрю за торговлей, но если тебя там ждет неприятная неожиданность, не приходи плакаться ко мне, а я попытаюсь не говорить, что я ведь тебе говорил.

— Я в полном порядке.

 — Vaya con Dios, pendejo, ступай с Богом.

Что за торговец оружием мог выбрать для встречи место вроде этого? Это оказалось чертово дамское место сбора возле холла респектабельного отеля неподалеку от Вокзала «Юнион», столики окружали патио, было чисто, как в музее, штукатурка на окнах белая, как новенькая, заведение для гринго, впервые приехавших на юг, дружелюбные сеньориты в очаровательных национальных костюмах приносят послеполуденный чай в соответствующем фаянсе и так далее. Ни в какое сравнение со старым добрым «Эль Пасо», работавшим три-четыре года назад, пока не появилась Лига законности и порядка. Что произошло с этими небольшими задними комнатами в Чамисаль, дымом сигар, саморазрушающим поведением, окнами, из которых всегда можно было выпрыгнуть? После того как порядочные граждане выгнали всё интересное из города за реку в Хуарес, эти чертовы маленькие чайные появились в каждом квартале. Он снова взглянул на визитку, полученную от доверенного лица Дуэйна в Хуаресе Е. Б. Солтера, Оборудование для Регенерации.

Не вполне настроенный на женские эманации Фрэнк вдруг заметил, что неожиданно погрузился в болтовню, поскольку сидевшие за столами почтенные жены и матери в неокрашенных белых платьях сначала повернули головы, а потом наклонились друг к другу, чтобы обсудить под полями своих белоснежных шляп видение, скользившее по комнате к Фрэнку. Всё, что он смог придумать — начать обмахиваться маленькой визиткой, указывая на нее поднятыми бровями.

— Деловая репутация. Привет, Фрэнк.

Это была Стрэй, всё хорошо. Много дней и ночей прошло, прежде чем он, будучи слишком занят выслеживанием, перестал представлять, что они когда-нибудь встретятся, но ей удавалось проникать в его мысли, раз в неделю, наверное, проникать в его мысли и нередко улыбаться через плечо. А теперь ишь ты. Не очень-то измучена дорогой, скорее — румяная и пышнотелая по-городскому, хотя частично это можно было объяснить одеждой, румянами и прочим...

— Не ожидал, конечно..., — он встал и медленно кивнул. — Ну, биться об заклад я не стал бы.

— О, всё, что тебе нужно делать здесь, в E.P.T. — просто сидеть спокойно, рано или поздно каждый, с кем ты когда-либо был знаком, появится, вся твоя жизнь, сейчас тут всё скачет, как мексиканские прыгающие бобы.

 Он собирался вернуться к своей джентльменской рутине, но она запросто села за стол, поэтому Фрэнк сел снова, всё еще немного растерянный.

  — Приятное местечко, да?

 — Для определенного рода дел. Думаю, ты уже устал от этой старухи Смит, — она указала зонтиком на одну из следящих за ними матрон, которая быстро отвела взгляд. — Эти винтовки Крага-Йоргенсена на вооружении в Армии США, как тебе известно, Армия заменяет их более новой моделью Маузера, поэтому сейчас на рынке много моделей Крага, если знаешь, где искать. Впрочем, я, конечно, никогда всерьез не занималась торговлей.

 — Посредница.

 — Да, процент на процент, всё та же старая история злоключений. Бизнес с Армией, конечно, уже не такой — у них там пьянки каждые два-три дня с твоими добрыми приятелями, сержантами по снабжению, сейчас это всё — время, быстрее, быстрее, черт возьми, они всегда у телефона, Фрэнк, у них даже есть беспроводной телеграф. Даже если я не должна об этом говорить, покупатель сам отвечает за проверку качества товара.

 — Я приму это к сведению, но ты, возможно, получишь свою цену, на другом берегу реки с каждым днем всё больше сходят с ума, и деньги текут на этот берег из самых неожиданных карманов.

 — Лучше не говори мне, я много такого слышу и без того.

Потом они целую минуту сидели лицом к лицу, словно ожидая, когда время снизит скорость. Потом оба заговорили одновременно.

  — Готов поспорить, ты думаешь о..., — выпалил Фрэнк.

 — Когда-то..., — начала она.

   Он кисло улыбнулся и кивнул, чтобы она продолжала.

 — Здесь были места боевой славы твоего брата, «Эль Пасо». Одно из мест. Он слонялся по лечебницам под видом мальчика-мажора с больными легкими с востока, работал в салонах, словно поехал в турне. Хотя ему никогда не удавалось правильно воспроизвести акцент. Когда ему удавалось найти медсестру, согласную держать язык за зубами, он проходил у нее обследование, возможно, даже делил с ней выручку, часто оказывавшуюся не очень существенной. Я часто приходила, представлялась его сестрой, ловила странные взгляды некоторых медсестер. Время от времени наблюдала за несколькими группами игроков в покер, передавала новости, никто даже не мог подумать ничего такого. Потом мы уходили. Или, быть может, только я, не помню.

 — Старые добрые времена.

  — Черта с два.

   Фрэнк внимательно рассматривал креп на своей шляпе.

— Но, — медленно произнес он, — ты никогда не была знакома с этим Рифером, не так ли, он неожиданно приехал как раз в то время...

  — Нет.

  — Твои слова звучат почти уверенно.

  — Это больше не мой случай.

  — Ври больше, Стрэй. Спорим на твое мороженое в вафельном стаканчике?

 Он рассказал ей о своей встрече с Вульфом Тоуном O'Руни и о том, что Вульф видел Рифа в Новом Орлеане.

—  Так что мы знаем, что он каким-то образом добрался так далеко.

  — Боже. Три года, это ведь не значит, что он еще жив, да?

  — У меня такое чувство, что жив, а у тебя?

 — О, «чувство», послушай, последнее, что мне о нем известно — его пытались убить, черт, я их видела, Фрэнк. Спустились с тех гор, словно преследовали старика Джеронимо или что-то в таком роде. Их было слишком много, невозможно сосчитать. Наверное, объяснили ему, что к чему, нашли маленький дерринджер для малыша, быстро ему показали, как пристреливают ублюдков, но они просто проехали мимо, мы с Джессом не стоили их времени, прежде чем улеглась пыль, они скрылись за следующим хребтом, и это также мог быть край мира, потому что они никогда больше не появлялись. Но мы ждали там. Не знаю, каждый день Джесс просыпался, думая, что увидит папу, ты понимал это достаточно ясно, а потом еще день, и еще дни, дни шли, было много других дел. Мы всё еще продолжали ждать. Мы оба. Есть женщины, которым нравится ждать, даже любят ждать, я встречала несколько таких. Они путают это с благими деяниями или чем-то подобным. Скорее всего, наслаждаются миром и покоем. Это, конечно, не для меня.

 — Ладно. Что сейчас с юным Джессом?

  — Ходит, разговаривает, не боится ни одного человека независимо от роста, когда я вернусь в следующий раз, он уже будет водить грузовик. Уиллоу и Холт, у них небольшой загородный дом на севере Нью-Мехико, обычно он там с ними, пока я в разъездах.

Она посмотрела в его глаза, словно хотела увидеть форму, которую примет его неодобрение.

   Но Фрэнк был слишком занят - улыбался, как дядюшка.

 — Было бы славно увидеться с ним прежде, чем он станет слишком быстрым для меня.

— Слишком поздно. Уже тоже играет с динамитом, — и добавила, прежде чем Фрэнк успел ответить. — Да, точно как его папочка.

Позже, на улице, когда они возвращались с прогулки по берегу пыльной зеленой реки, Фрэнк заметил, что за ними быстро идут по тротуару, почти как мираж в слепящей жаре и свете, два местных коммивояжера из столицы злодейства, их лица или, по крайней мере, походку он видел раньше.

—  Если это твои друзья...

  — Обалдеть. Это старик Хатч и его нынешний оруженосец.

 Она не оглянулась, чтобы посмотреть на них, но незаметно выставила из-за пыльника двустволку.

   Зонтик она вертела, как он предположил, для отвлечения внимания.

— Ну, — Фрэнк проверил свой наряд, — я надеялся, что там будет калибр побольше, но рад видеть, что ты вооружена, слушай, давай возьмем по одному на человека, как тебе? Они выглядят не слишком профессионально.

— Рад видеть вас снова в обществе, мисс Эстрелла. Это ваш кавалер?

  — А это — ваш, Хатч?

 — Мы не искали снова и снова, — сообщил второй, — просто были тут по соседству.

 — Шестьсот миль порожнего пробега до Остина, — добавил Хатч, — иногда хорошие соседи — всё, на что вы можете рассчитывать.

Фрэнк не заметил, чтобы у кого-то было при себе оружие, но это был город.

— Ладно, соседи, — она говорила успокаивающим контральто, — вы прошли долгий путь из старых окрестностей, не хотелось бы видеть, что вы преодолели такое расстояние зря.

— Полагаю, эту проблему легко решить.

 — Конечно, если бы не что иное, как простое чертово воровство.

— Да? Кто-то здесь — чертов вор? — поинтересовался Хатч голосом, который, как ему, должно быть, сказали, звучал угрожающе. Фрэнк, смотревший на ноги мужчин, сделал короткий внеугловой шаг, чтобы получить быстрый доступ к своему «Полис Спешиал». Тем временем пуговицы на пальто были расстегнуты, поля шляп перенастроены в соответствии с углом падения солнечных лучей, вокруг маленькой группы заметно уменьшилось количество пешеходов.

Хотя не так давно Фрэнк был обязан отправить Слоута Фресно в Загробную Жизнь, и до сих пор не отказался от надежды сделать то же самое с его партнером, у него было слишком много сомнений насчет игры спусковых крючков, чтобы он жаждал повторить ее с кем-нибудь, но всё же нельзя было отрицать, что, вернувшись на этот путь, он избавился от целого ряда сомнений, и Хатч, вероятно, еще меньше знакомый с убийствами, наверное, заметил этот край, и у него возник интересный вопрос: насколько сильно он жаждет прикрыть спину своего сообщника.

Потому что этот сообщник действительно являлся проблемой. Неугомонный тип. Светлые волосы, шляпа на затылке, так что большие поля словно окружали его лицо ореолом, сверкающие глаза и низко расположенные остроконечные уши, как у эльфа. Фрэнк понял, что это — его партнер, тем временем Стрэй медленно принимала позу, которую только люди, абсолютно не думающие о своей безопасности, могли воспринять как застенчивую. Солнечный свет стал как-то плотнее, словно перед бурей в прерии. Никто ничего особо не говорил, поэтому Фрэнк решил, что словесная часть закончилась и приближается практическая. Сообщник-эльф насвистывал сквозь зубы популярный шлягер «Дейзи, Дейзи», который после знаменитой отповеди Дока Холлидея Фрэнку МакЛори в «Окей Корраль» была чем-то вроде телеграфного кода среди поставщиков кладбища Бут-Хилл.

Фрэнк смотрел светло, едва ли не сочувственно, в глаза своей мишени, ожидая рокового слова.

   Из ниоткуда раздался голос:

  — О, всем привет, что вы тут делаете?

Это был Эвболл Ост, притворившийся, что он — не хладнокровный Анархист с суровыми глазами, оставивший все свои практические сомнения на расстоянии многих миль в романтических туманах юности, когда бы он ни был юн.

— Черт, — несчастным голосом выдохнул джентльмен с остроконечными ушами.

   Все тут же начали возвращать себе свои повседневные личности.

— Было бы приятно встретиться с вами снова, — сказал Хатч, словно готовясь поцеловать руку Стрэй, — и вы теперь — не незнакомка.

— В следующий раз, — с едкой улыбкой кивнул Эвболлу сообщник. — Возможно, в церкви. Какую церковь вы посещаете? — елейным голосом как будто осведомился он.

 — Я? — Эвболл рассмеялся, значительно превышая юмористичность момента. — Я — Мексиканский Ортодокс. А ты, амиго?

После чего сообщник сделал несколько нерешительных шагов назад. Хатч обменялся взглядами со Стрэй из-под шляпы с высокой тульей.

  — Простите, я опоздал, — сказал Эвболл.

  — Ты как раз вовремя, — ответил Фрэнк.

 — Мой сторож, — представил Фрэнк Эвболла Стрэй. — Они отчаялись найти приличный салун в Эль-Пасо и сидели в кантине на другой стороне реки. — Беспокоится обо мне всё время.

 — Ты — часть этой сделки? — ее глаза, как показалось Фрэнку, сияли ярче, чем того требовал деловой разговор.

Эвболл несколько раз посмотрел то на нее, то на Фрэнка, а потом пожал плечами.

  — По сути, часть сделки — Фрэнк.

   Подождав минуту, добавил:

 — На этот раз. Я случайно оказался в городе, приехал на съезд абстинентов.

 — Она — именно то, что нужно, Эвб, — сказал Фрэнк. — Мы выбираем место для рандеву. Похоже, об этом Дуэйн сказал всю правду.

— Жду неизбежного возвращения младенца Иисуса со дня на день, — Эвболл допил свой стакан текилы, взял пиво Фрэнка, чтобы догнаться, встал и взял за руку Стрэй.

 — Приятно было познакомиться, мисс Бриггс. Хорошо себя ведите, дети. Око Техаса следит за вами.

 — Куда ты собираешься потом? — спросил Фрэнк.

—  В полночь меня обычно можно найти в «Кантине Рози».

— Южная сторона города, насколько я помню, — сказала Стрэй, — за пределами города.

 — Рад, что они еще в деле, веселое маленькое заведение, есть там хоть одна видная танцовщица?

 — Такое место. Лига Закона и Порядка шумит, но уже не особо, с тех пор как семнадцать конных ковбоев обратили в бегство их патруль.

 — После ухода Эвболла она некоторое время сидела и просто смотрела на Фрэнка.

 — Ожидала, что теперь ты будешь, я не знаю, более холодным и надменным. Мужчины ведь иногда так себя ведут?

 — Я? Всё тот же теплый и любезный парень.

  — Слышала, что ты нашел того Слоута Фресно.

  — Повезло.

  — И что не...

— Эстрелла, возможно, там, на улице, есть юнцы, для которых насечка — это круто, но мы, джентльмены постарше, не всегда стремимся к карьере стрелков.

 — Ты выглядел более чем готовым разделаться с другом Хатча.

 — О, но они ведь это не всерьез. Слоут был человеком, которого необходимо было прикончить.

   Она задумалась.

—  Необходимо. Конечно...потому что Риф это не сделал?

— Риф сейчас где-то, делает то, что делает, я тогда просто случайно наткнулся на Слоута. А найти Дойса не удается нигде, так что старик Слоут может оказаться моим единственным трофеем.

 —  Ты занят этим уже некоторое время, Фрэнк.

   Он пожал плечами.

  — Мой папа по-прежнему мертв.

На самом деле Фрэнк, которого днем его воображение уносило в края, которые вы и представить себе не могли бы, по ночам страдал от вариаций на тему одного повторяющегося сна о Веббе. Он стоял перед дверью, которая не откроется, деревянной, иногда железной, но всегда перед одной и той же дверью, вделанной в стену, кажется, в безликом центре какого-то городского квартала, людей нет, никто не контролирует входящих и выходящих, фальшивую дверь сложно отличить от стены, в которую она встроена, бесшумная, тяжелая, никакой ручки, замка или скважины, она так плотно подогнана к стене, что между ними нельзя даже просунуть лезвие ножа...Он мог ждать на другой стороне улицы, дежурить всю ночь, круглые сутки, молясь, хоть и не общепринятым способом, о наступлении именно того безымянного часа, когда, наконец, качество тени на краях двери начнет медленно меняться, геометрия углубится и переместится, без приглашения ему откроется путь в не виданное во сне внутреннее пространство, а выход — где-то слишком далеко во сне, чтобы о нем беспокоиться. Небо всегда суровое и безоблачное, предвечерний свет истекает по капле.

В ясновидении снов Фрэнк уверен — он действительно видит своего отца, находящегося с другой стороны двери, отказывающегося слышать всё более отчаянные удары Фрэнка. Умоляет, под конец даже плачет: «Папа, ты когда-нибудь думал, что я для чего-то гожусь? Разве ты не хочешь, чтобы я был с тобой? На твоей стороне?». Понимая, что «сторона» также означает сторону стены, за которой сейчас Вебб, и надеясь, что этого двойного смысла будет достаточно — он достаточно остроумен или ярок, как пароль в старой сказке, который позволит ему войти. Но, хотя он пытается перестать плакать, в какой-то момент вдруг переходит от горя к хриплой ярости, к безрассудной атаке на глухую плотность стены. Риф и Кит обычно где-то рядом, но насколько близко — зависит от того, сколько молчания между ними. А Лейк никогда там нет. Фрэнк хочет спросить, где она, но, поскольку его мотивы определенно нечисты, как только он пытается спросить или хотя бы выглядит так, словно пытается, его братья отворачиваются от него, чаще всего именно после этого ему хотелось проснуться, на границе ранней ночи он уже понимал, что это был прелюд и этюд к тому, что ждало глубже.

Ночью шел дождь, некоторые из увитых фукьерией заборов зазеленели. Стрэй сообщили, что винтовки Крага доставлены в целости и сохранности и находятся в пути к своей тайной судьбе.

  — Полагаю, пора вернуться к нашим занятиям, — сказала она.

— Я много езжу туда-сюда, — сказал Фрэнк. — Возможно, мы сделаем это снова. Как ты говорила, сиди спокойно в «Эль Пасо» достаточно долго.

— Знаешь, когда я увидела тебя в той маленькой чайной, на секунду мне показалось, что это Риф. Грустно, не так ли? Все эти годы.

  — Странное дело, — губы Фрэнка скривились в незаметной улыбке. — Верь.

— Я всегда воображала себя женщиной, которая не будет хранить верность, — они смотрели на противоположный берег реки. В свете раннего утра весь Хуарес был розово-красным. — Каждый раз, когда он стоял рядом со мной — в ту долгую ночь в Кортесе, всегда в Лидвилле, конечно, в Рок-Спрингз, когда они преследовали нас, то и дело стреляя...он всегда был таким — между мной и ими, делал всё, чтобы я выкарабкалась, я не стану отрицать ничто из этого, не смогла бы, но разве это слишком для бабы — пару раз попросить об ответной услуге, и чтобы никакого Друга Дамочек? Вера? Ух...Какое-то время там мы были непобедимы...

— К тому времени, как появился Джесс, наверное, это начало уже впитываться, мы были слишком стары для этого, нельзя сказать, что выход из этого значит какую-то надежду возвращения к добру, наверное, в лучшем случае просто перевести дыхание, пока на нас не прыгнут снова. А тем временем дюймы, всегда дюймы, не так ли, расстояние всё сокращалось, сводилось до минимума, иногда приходилось планировать за неделю, просто чтобы поковырять в носу.

Фрэнк смотрел на нее — такие лица иногда бывают у мужчин в дансингах, почти улыбка.

— Не то чтобы я когда-нибудь была леди, — она осторожно захлопнула ловушку, — я привыкла к определенному комфорту, от которого не хочу отказываться, где я видела что-нибудь подобное? Черт, только в двадцать лет у меня появилось зеркало, перед которым я могла сидеть и смотреться в него. Это была ошибка, я сразу от этого отказалась, вернулась к зеркалам в салунах и к витринам магазинов, которые были благосклонны к освещению.

—  О, придумай что-нибудь другое, я видел тебя, когда тебе было двадцать.

Если бы она не так хорошо его знала, могла бы принять его взгляд за выражение обиды. В конце концов:

— Стрэй, когда я увидел тебя впервые, понял, что никогда больше не увижу столь красивую женщину, и действительно — не видел, пока ты не вошла намедни в ту маленькую салфеточную.

  — Какой у меня улов.

  — Это значит, что сделка отменяется?

 — Фрэнк...

  — Эй. Я тоже его люблю.

 Конечно, дело было не в рыбалке. Иногда у нее возникало чувство, что она — слишком близко к краю, крайний срок, страх жить взаймы у времени. Несмотря на все зимы, которые она выдержала, возвращения в долины и на берега рек весной, всю эту круглосуточную жесткую езду по зарослям полыни, из которых, словно от ударов грома, направо и налево разбегались шалфейные тетерева, прежде безупречные ритмы бега лошади под ее седлом, ставшие прерывистыми и скучными, она всё равно не видела для себя иного счастья, кроме возможности быть купленной за потертую несчастливую монету, как все эти девушки, не вернувшиеся обратно, погасшие до срока, Диксиленды, Веера, кружево «Миньонетт», слишком бесхитростные, чтобы оставаться в одиночестве, слишком безумные для города, слишком рано заканчивавшие свои дни в публичных домах, в убежищах, вырытых не слишком глубоко в неуступчивом холоде горного склона, из-за парней, слишком одурманенных своей собственной любовью ко взрывам во тьме, сжимавшие свои девичьи маленькие руки, слишком сдержанные, чтобы освободиться, в медальоне портрет матери, ребенка, остались с другой стороны линии водораздела, данные при рождении имена забыты, прячутся под псевдонимами из соображений коммерции или обычной безопасности, прячутся в каком-то мрачном закутке, слишком удаленном, чтобы Господь мог заметить, что она сделала или должна сделать, дабы выдержать атаку тех, в чей список повседневных дел, кажется, проникло право судить... Стрэй была там, а они ушли, Риф был бог весть где — точная копия желаемой семьи Фрэнка, отец Джесса и сомнительный мститель за Вебба, и ее собственная печальная история, ее мечта — повторяющаяся, неверная, разбитая, так и не сбывшаяся.

Карточные игры в раздевалках, группы дам, собиравшихся после окончания каждой смены в примерочных у входа в тоннели в своих соответствующих странах — не было похоже, что Риф или Флако что-то откладывали про запас, хотя работы хватало. «Это — рынок предложения, — постоянно слышали они, скитаясь от одного европейского тоннеля к другому, — вы, парни, можете выписать свой собственный билет». Особенно пританцовывали Австрийские Альпы. С минуты на минуту все ждали начала войны между Австрией и Италией из-за старых территориальных притязаний — Риф не был уверен, что когда-нибудь сможет их понять, и даже если в странах сохранится мир, Австрия всё равно хотела получить возможность передислоцировать огромные войска на юг, когда ей это только взбредет в голову. В 1901-6 только на одном маршруте Караванкен-бан проложили сорок семь тоннелей через горы, аналогичные подрывные возможности были у горных хребтовТауэрн и Вохайн.

На горной гряде Симплон с 1898 года воплощали проект поездной магистрали между городами Бриг (Швейцария) и Домодоссола (Италия) вместо девятичасовой поездки в дилижансе на конной тяге. Риф и Флако подоспели как раз вовремя, чтобы столкнуться с эпическими трудностями. На швейцарской стороне всех разогнали термальные источники и работы прекратились — железная дверь закрывала огромный резервуар очень горячей воды длиной в три сотни ярдов. Все усилия были перенаправлены на подкоп, который в то же время делали с итальянской стороны, где термальные источники были лишь немногим менее докучливыми. Поскольку в горе прокладывали две параллельные галереи, часто было необходимо вернуться назад, чтобы прорыть короткий тоннель в обратном направлении. Парням, которые начинали нервничать в тесном помещении, там было не место. Двухфутовые сверла стирались на два дюйма быстрее, чем мелок для бильярда, их приходилось менять дюжинами за день.

 Шум стоял адский, воздух был влажным, горячим и душным, когда не был полон каменной пыли, которой, как предполагалось, должно стать меньше благодаря новым сверлам Брандта, установленным на треножники, как пулеметы Гочкисса, только быстрее. Но на всех их не хватало, и Рифу обычно приходилось работать домкратом или бурить, прикрывшись нагрудником и удерживая комель сверла весом тела.

 Старожилы бригады — Никос, Фульвио, Герхардт, оперный певец, албанец — первыми проникнув в гору, приготовились воевать с мерзлой породой, а вместо этого нашли страстное сердце, плодовитые внутренности, минеральную воду температурой от 120 до 130 градусов, и несколько дней сражались, чтобы просто выбраться живыми после конца смены, хотя некоторым это не удалось...

— Мы чокнутые, — сообщал Никос Рифу по несколько раз в день, перекрикивая грохот дрели. — Только безумцы согласились бы спуститься сюда.

Несколько парней их смены по совместительству были Анархистами, заинтересованными в продолжении своего химического образования. Большинство из них делали всё возможное, чтобы спрятать лицо от ежедневного парада посетителей, лишь некоторые из которых считали необходимым представиться. Инженеры, инспектора, служащие компании, праздные зеваки — родственники, правительственная полиция из любой юрисдикции Европы: было известно, что они появлялись неожиданно, фотоаппараты вспыхивали магнием, вопросы варьировались от тонко навязчивых до глупо однообразных.

 — Любого, кого ты хотел бы устранить, — сказал албанец Рамис. — Назову хорошую цену, твердая ставка, без приплат. Мне нечего терять, я не могу вернуться обратно.

Он сбежал из дома от многолетней кровной вендетты. Старинный правовой кодекс региона, известный как Канун Леки Дукаджини, позволял пострадавшей семье один безнаказанный выстрел из винтовки, но если обидчик был еще жив спустя двадцать четыре часа, они не могли дальше мстить, пока он находился в своем доме.

 — Так что почти в каждой деревне есть семья вроде моей, иногда — две, закрывшиеся в своих домах.

   Риф заинтересовался:

  — Как эти люди едят?

  — Женщинам и детям разрешено приходить и уходить.

 — Это ты...?

 — Не я, я в то время был младенцем. Мой дедушка, он застрелил гостя другой семьи, остановившегося у них на ночь — что-то, связанное с Лигой Призрена и происходившими тогда сражениями. Потом все говорили, что не очень-то что помнят, даже имя этого мужчины забыли. Но в Кануне правила одинаковы и для гостей, и для семьи.

К тому времени, когда Рамис достиг отрочества и сам стал законной мишенью, сидение в закрытом пространстве его привлекало не так, как могло бы привлекать более зрелую личность.

   Однажды ночью:

— Возможно, я сошел с ума, не помню, — он выпрыгнул из окна, пересек лощину, холм, и прибежал к морю, где нашел лодку.

 — Турки. Они прекрасно знали, что происходит, но жили по другому своду законов.

 — А...твой дедушка, твой отец? По-прежнему дома?

   Он пожал плечами:

— Надеюсь. Я никогда их больше не увижу. Jetokam, jetokam, я жив! Странно, как я выжил! В Америке мстят так же?

 Риф рассказал версию своей истории. В ней Дойс Киндред и Слоут Фресно стали больше похожи на воплощения сущего зла, чем на наемников, и, конечно, никаких правил неприкосновенности жилища, на самом деле он не сразу это понял, ничего похожего на Канун, упомянутый Рамисом, хотя все любили разглагольствовать о Кодексе Дикого Запада, словно он действительно существовал и его экземпляр можно было одолжить в местной библиотеке, если вам нужно проверить детали.

— Думаю, месть твоей семье еще разрешена, хотя, по мере того как цивилизация приползает с востока, власти всё более склонны смотреть на это с неодобрением: «Не бери закон в свои руки».

  — А в чьи же руки тогда?

  — Начальника полиции...шерифа.

  — Полиция? Но это...всё равно что остаться ребенком.

Риф, до того сохранявший спокойствие, понял, что слова закончились. Он сидел там, тлеющая самокрутка прилипла к губе, не мог встретиться взглядом с другим мужчиной.

  — Më fal. Мне жаль. Я не имел в виду...

  — Всё нормально. Я уехал не поэтому.

  — Ты убил их.

   Риф немного подумал.

 — У них были могущественные друзья.

Среди множества суеверий, царивших внутри этой горы, существовала вера в то, что тоннель являлся «нейтральной территорией», свободной от действия не только политических юрисдикций, но и от самого Времени. Анархисты и Социалисты смены неоднозначно относились к этой истории. Они страдали от нее, но, в то же время, она могла их освободить, если бы им как-то удалось выжить и увидеть свет дня. В душевых в конце смены страдание можно было прочитать на каждом теле, как документ, записанный в виде оскорблений плоти и костей — шрамы, искривления, недостающие части. Они знали, что не чувствовали себя удобно, например, в парилках водолечебниц. Любительские удаления пуль и вправления костей, прижигания и клейма — одни памятки были видны общественности и их можно было сравнивать, другие были частными и менее всего их хотелось обсуждать.

Однажды Риф случайно заметил на Фульвио нечто вроде карты железных дорог из рубцовой ткани.

 — Откуда это? Ты вклинился между парочкой совокупляющихся рысей?

 — Столкновение с Тацельвурмом, — ответил Фульвио. — Зрелищно, non è vero, правда?

  — Для меня это что-то новенькое, — сказал Риф.

  — Это змей с лапами, — объяснил Герхардт.

  — Четыре лапы с тремя пальцами на каждой, и большой рот, полный очень острых зубов.

  — Спит здесь, внутри горы.

  — Пытается. Кто его разбудит — да поможет тому Господь.

Известно было: мужчины, закончившие работу здесь, жаловались, что Тацельвурмы впадали в ярость от любого сверления и взрывов.

 Риф решил, что это — обычное испытание, которому подвергают новичков, поскольку приступал к своей первой работе в тоннеле. Разновидность альпийских томминокеров, думал он, пока не начал замечать в самых неожиданных местах длинные струящиеся тени.

Проходчики брали с собой пистолеты и стреляли каждый раз, когда думали, что видят Тацельвурма. Некоторые поджигали и бросали динамитные шашки. Существа только лишь наглели или им становилась всё более безразлична их судьба.

 — Может быть, там на самом деле шахтные крысы.

— В Европе, — размышлял Филип, — горы намного старее, чем в Америке. Что бы в них ни жило, у него было больше времени, чтобы развиться в более смертоносное, возможно, менее дружелюбное существо.

 — Кроме того, это — хороший аргумент в пользу существования Ада, — добавил Герхардт, — первородная плазма ненависти и наказания в центре Земли, принимающая различные формы, проецируясь всё ближе к поверхности. Здесь, под Альпами, так уж случилось, это стало видимым в форме Тацельвурма.

 — Удобно воображать, что это — внешнее и явное проявление чего-то еще, — хмыкнул один из австрийцев, пыхтя окурком сигары. — Но иногда Тацельвурм — это просто Тацельвурм.

— Действительно муторно, — с содроганием сказал Фульвио, — когда ты видишь его, оно поднимает глаза и видит, что ты на него смотришь. Иногда оно убегает, а если нет — готовься к нападению. Помогает не смотреть в его лицо слишком долго. Даже во тьме ты узнаешь, где оно, потому что оно будет кричать, высокий свистящий крик, похожий на то, когда зимний холод крадется, чтобы поселиться в твоих костях.

 — После единственного с ним столкновения, — согласился Герхардт, — это останется с тобой навсегда. Вот почему я верю, что они посланы нам, особенно — некоторым из нас, с определенной целью.

   — С какой целью? — спросил Риф.

  — Сказать нам, что мы не должны этого делать.

  — Рыть тоннель?

  — Прокладывать железные дороги.

— Но не мы их прокладываем, — напомнил Риф. — Их прокладывают люди, которые нам платят. Они когда-нибудь видели Тацельвурма?

  — Он является им во сне.

  — И он похож на нас, — добавил Флако.

Рифу следовало бы знать, что будет, когда начнет дуть фен. Закаленные ветераны разливов горячей воды, взрывов и обвалов галерей вдруг стали апатичными и слабыми из-за атаки этого теплого, сухого и безжалостного ветра, им с трудом удавалось поднять жестяную кружку, что уж говорить о дрели. Полагали, что фен идет из Сахары, как сирокко, но этот вопрос оставался предметом нескончаемых споров. Ветер был живым. Разговоры о динамической компрессии и адиабатических градиентах значили меньше, чем уверенность в осознанности его намерений.

Уже несколько лет находившийся в процессе разработки тоннель был привычной остановкой для праздных бальнеоманьяков эпохи, ездивших с одного спа-курорта на другой, по всей Европе и за ее пределы, любителей минеральных вод, искателей соединений элементов еще даже не открытых, по слухам, некоторые из этих элементов были источниками терапевтических лучей, которым еще не присвоили буквы какого-либо алфавита, но они уже были известны и обсуждались знатоками спа от Баден-Бадена до Уогга-Уогга.

Однажды появилась группа таких посетителей, примерно полдюжины человек, пробрались сквозь облака Моазаготль и прочее. Все — более или менее апатичны из-за ветра. И вдруг:

— О, взгляните на этих забавных маленьких человечков с большими усищами — бегают туда-сюда в исподнем и устанавливают динамит, это просто невероятно смешно!

Риф ужаснулся, узнав голос Руперты Чирпингдон-Гройн. Японский городовой, как далеко и как быстро ему пришлось бежать, прежде чем он снова увидел, где раки зимуют, и совершил те же самые ошибки, без сомнений, мера за меру? Конец всё ближе, знакомое старое чувство трепета поднимается от члена к мозгу, он осторожно посмотрел на нее.

Черт возьми. Соблазнительна, как всегда, возможно, даже больше, а что касается уровня дохода — этого ледяного мерцания в подземных сумерках, кажется, было действительно достаточно, и он готов был поспорить, что ее наряд тоже прямиком из Парижа. Двое других бурильщиков стояли, разинув рты, не в силах их закрыть, ласкали себя без стыда. Эта галантность какое-то время взывала к ее вниманию, потом, в конце концов, она посмотрела вверх и узнала Рифа.

— Что, снова ты. А ты почему не поглаживаешь свой, я стала столь непривлекательна?

 — Должно быть, забыл, что с ним делать, — улыбнулся Риф, — жду, пока ты мне напомнишь.

— После Нового Орлеана я не уверена, нужно ли мне вообще с тобой разговаривать.

Молодой итальянский джентльмен студенческого возраста в охотничьем костюме, модифицированном для лазанья по горам, подкрался к ней:

— Macchè, gioia mia, не надо, радость моя, какие-то сложности с этим троглодитом?

— Càlmati, не беспокойся, Родольфо, — Руперта сжала ручку модного альпенштока из черного дерева со степенью раздражения, достаточной для того, чтобы ее спутник заметил это и получил предупреждение. — Tutto va bene. Un amico di pochi anni fa, всё в порядке, это старый друг.

Юноша, бросив на Рифа отрывистый злобный взгляд, отошел и притворился, что его продолжает интересовать гидравлическое бурение.

 — Приятно видеть, что ты придерживаешься своих стандартов, — кивнул Риф. — Не выбираешь деклассированные элементы или что-то в этом роде.

— Мы пробудем в Домодоссоле одну-две ночи. «Отель де ля Виль э Пост», уверена, что ты его знаешь.

Она развлекалась тем, что ждала, пока Родольфо уснет, потом надевала платье из чистейшей пурпурной целлюлозы, заматывалась в украшения из искусственного янтаря и присоединялась к девушкам, слонявшимся к концу тоннеля, часто поздней ночью она оказывалась на четвереньках на Голгофском Холме, в нее проникала небольшая очередь тоннельных рук, часто — по две сразу, ее проклинали на неизвестных языках, кажется, она просто жаждала поведать Рифу о первой выпавшей на ее долю удаче.

 — Большие, грубые от работы руки, — бормотала она, — мнут меня, царапают, а я всегда пытаюсь сохранять мягкость и гладкость кожи, вот, потрогай здесь...помнишь...

 Риф, всегда знавший, что ей нужно — в конце концов, когда дело доходило до совокупления, Руперта было не очень сложным человеком, это было одно из ее главных преимуществ, если действительно хотите знать — был обязан овладевать ею с заботливой грубостью, вдавливая ее лицо в подушки и разрывая на ней довольно дорогое белье, и, несмотря на присутствие юного Родольфо в соседней комнате, они домкратом пробивали свой путь к взаимному взрыву, запоминающемуся только до следующего раза, который должен вскоре наступить.

Но переломный момент настал во время одного из длинных посткоитальных монологов, которые Руперта почему-то считала необходимым произносить, а Риф считал, что они оказывают расслабляющее действие. Он почти уже был готов уснуть, как вдруг имя Скарсдейла Вайба прозвучало в потоке пустой болтовни, и он потянулся за новой сигаретой.

  — Знакомое имя.

— Еще бы. Один из ваших американских небожителей.

— И он сейчас здесь?

— Tesoro, золотце, рано или поздно все оказываются здесь. Этот Вайб скупает образцы ренессансного искусства с поспешностью, не подобающей даже американцу. По слухам, его следующая цель — Венеция. Пожалуй, он купит еще и ее. Он твой друг? Представить такое сложно, но скоро мы будем в Венеции, возможно, ты нас познакомишь.

 — Не знал, что я приглашен.

Она посмотрела на него, и, возможно, в качестве официального приглашения потянулась к его члену.

Филип был бывшим питомцем печально известной детской тюрьмы под названием «Пти-Рокетт» и рано научился оценивать пространства учреждений. Особенно он был лаком до соборов, ему нравилось думать об этой горе как о трансцендентальном здании, где тоннели — это апсиды.

 — То, что в соборе выглядит твердым, никогда таковым не является. Стены полые внутри. В колоннах — винтовые лестницы. Эта вроде бы твердая гора — на самом деле скопление горячих источников, пещер, расселин, галерей, одно потайное место за другим, и Тацельвурмы всё это досконально знают. Они — жрецы своей собственной темной религии...

   Его прервал крик.

— Ndih 'më, помогите! — крик раздавался из маленькой боковой галереи. — Nxito, скорее!

Риф вбежал в запах свежеспиленной сосновой древесины креплений и увидел Тацельвурма — он оказался намного больше, чем можно было бы предполагать, склонился над Рамисом. Существо устрашало своих жертв взглядом, гипнотизировало их, чтобы они смирились со своей судьбой, и это, кажется, сработало с албанцем.

  — Эй, Братан! — крикнул Риф.

Тацельвурм повернул голову и внимательно посмотрел на него. «Я тебя увидел, — говорил его взгляд, — ты — следующий в моем списке». Риф оглянулся по сторонам в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы его ударить. Бурильное сверло в его руках было слишком коротким, ближайшие отбойные молотки и лопаты находились недостаточно близко, похоже, он мог дотянуться только к ближайшему участку, где лежал домкрат. К тому времени, как это понял, со светом начало твориться что-то странное — тени появлялись там, где их быть не должно, и Тацельвурм исчез.

Рамис работал в белье, на его ноге был длинный изрядно кровоточивший порез.

 — Лучше пойти в лазарет, — сказал Риф, — пусть там посмотрят. Ты можешь идти?

  — Думаю, да.

   Появился Филип и еще несколько человек.

— Я скоро к вам вернусь, — сказал Риф, — просто хочу удостовериться, что оно ушло.

 — Вот, — Филип бросил ему восьмизарядный пистолет Манлихера, судя по весу, с полной обоймой. Он осторожно вошел в царство теней.

  — Привет, Риф.

Кажется, это выскочило из скалы — конденсированная кинетическая клякса смертоносных мускулов и когтей, при том визжащая.

 — Ёшкин кот.

Когда Тацельвурм находился примерно на расстоянии фута, Риф успел нажать на курок и выстрелить, после чего существо взорвалось огромным зеленым смрадным облаком крови и тканей. Он выстрелил еще раз, просто из принципа.

 — Зеленая кровь? — спросил Риф позже, после затяжного ливня.

  — Мы забыли тебе об этом сказать? — спросил Филип.

  — Оно произнесло мое имя.

  — Ah, bien sûr, ну конечно.

  — Я это слышал, Филип.

 — Ты спас мне жизнь, — заявил Рамис, — и, хотя мы оба предпочли бы забыть всю эту историю, теперь я обязан когда-то как-то тебе отплатить. Албанцы никогда не забывают.

 — Я думал, это слоны помнят всё.

Он доработал до конца смены, еще раз принял душ, открыл свой личный шкафчик, достал одежду с верхней полки, повесил мокрую спецовку на крюк, снова поднял его и запер шкафчик, оделся, как обычно. Но в этот день он пошел в контору, забрал свою зарплату и устало потащился в Домодоссолу, не оглядываясь. Они были хорошими друзьями — эта бригада. Много было работенки. Он может встретиться с кем-то из них снова.

 Говорили, что огромные тоннели вроде Симплоны или Сен-Готарда населены призраками, когда поезд въезжал в тоннель и свет мира, дня или ночи приходилось бросить на время переезда, сколь бы коротким он ни был, и любой разговор становился невозможным из-за грохота недр, некие духи, когда-то решившие погрузиться в беспощадную желудочную тьму горы, вновь появлялись среди платных пассажиров, занимали свободные места, пили совсем немного из стаканов с гравировкой в вагонах-ресторанах, принимали формы вздымающегося табачного дыма, шепотом пропагандировали память и искупление среди коммивояжеров, туристов, по убеждению праздных, не поддающихся очистке от богатства, и среди прочих практиков забвения, которые не могли почувствовать этих пришельцев с четкостью беглецов, изгнанников, плакальщиц и шпионов, иными словами — всех тех, кто достиг соглашения или даже был накоротке со Временем.

Некоторые из них, как было известно, редко, но ни в коей мере не случайно, втягивали пассажира в беседу. Риф ехал один в вагоне для курящих в какой-то безымянный темный час, когда не совсем светонепроницаемый призрак появился на бархатном сиденье напротив.

 — О чем бы вы могли думать? — поинтересовался он.

Это был голос, который Риф никогда прежде не слышал, но, тем не менее, узнал.

 — О чем?

 — У вас жена и ребенок, о которых нужно заботиться, и отец, за которого нужно мстить, а вы — здесь, в проклятой пиджачной паре, за которую вы не платили, курите гаванские сигары, которые обычно даже не знаете, где купить, не говоря уж о том, что не можете себе их позволить, в компании женщины, у которой никогда не было мыслей, зародившихся не между ее ног.

  — Довольно прямолинейно.

— Что с вами случилось? Вы были перспективным молодым динамитчиком, сыном своего отца, поклявшимся изменить социальный рельеф, а сейчас вы немногим лучше тех людей, которых раньше хотели взорвать. Посмотрите на них. Слишком много денег и времени для безделья, слишком мало чертова сострадания, Риф.

  — Я это заработал. Я вложил в это свое время.

 — Но вы никогда не заслужите уважение или хотя бы доверие этих людей. Никогда не получите ничего большего, чем презрение. Выбросьте всю эту счастливую чушь из головы, попытайтесь вспомнить, как выглядел Вебб, в конце концов. Потом обратитесь мыслями к человеку, который его убил. Скарсдейла Вайба легко достать прямо сейчас. Скарсдейла как-насчет-того-чтобы-все-вы-жили-в-дерьме-и-умерли-молодыми-чтобы-я-мог-останавливаться-в-больших-отелях-и-тратить-миллионы-на-искусство Вайба. Найдите его, когда будете в Венеции, Италия. А еще лучше — пристрелите его. Вы еще можете прекратить это глупое безделье, повернуть обратно и вернуться к себе.

 —  В рамках обсуждения допустим...

  — Мы выезжаем из тоннеля. Мне нужно быть в другом месте.

Кит и Яшмин шли по берегу озера из маленькой гостиницы в Интре на погост в Биганцано, где находилась могила Римана. Сквозь деревья виднелись пароходы-салуны, частные катера и яхты на озере. По дороге ехали повозки и грузовые фургоны. Трамонтана сдувала волосы с лица Яшмин. Кит не мог удержаться, чтобы не смотреть на нее через каждые несколько шагов, хотя предпочел бы смотреть на солнце.

 Они совершали то же путешествие, что и Риман, прибывший сюда в июне 1866 года, это был его третий и последний визит, на который получили деньги от правительства геттингенские профессора Вильгельм Вебер и барон фон Вальтерсхаузен. Риман знал, что умирает. Если он думал, что может сбежать от всего, это явно была не голодная пасть смерти, дело происходило в разгар так называемой Семинедельной Войны, смерть была повсюду. Кассель и Ганновер пали под натиском пруссаков, армия Ганновера под командованием фон Арендшильдта в количестве двадцати тысяч человек сосредоточилась в Геттингене и выступила маршем на юг, пытаясь скрыться от двигавшихся на нее прусских колонн, но была остановлена фон Флисом в Лангензальце и сдалась 29-го июня.

Не то чтобы Риман продолжал считать Италию безмятежной. Немного к востоку от Лаго-Маджоре намечалась последняя битва за Венето между Австрией и Италией. Он уехал из рационализированного ада борьбы за Германию в Солнечную Италию и лето в Кустоцце, девять тысяч убитых, пять тысяч пропавших без вести, и вскоре пополнил собой этот список утрат.

 Сорок лет спустя они нырнули в Глубинную Германию, в фольклорные сны Шварцвальда, где, как говорили, хватило бы места для сотен тысяч войск и вдесятеро большего количества эльфов, Кит и Яшмин заметили, что пытаются как можно больше времени проводить в поезде. В Геттингене, по крайней мере, оставалось чувство связи, пусть и слабой, с остальной Европой. Но по мере их продвижения на юг согласные становились всё более размытыми, оставалось всё меньше поводов для использования рационального ума — вместо этого повсюду были пещеры эльфов, замки театрально громоздились на горных вершинах, к которым не было никакого видимого доступа, поселянки в традиционных дирндлях и особых зеленых шляпах, готические церкви, готические пивоварни, тени с подвижными хвостами и машущими крыльями кружились на дне долин.

 — Наверное, мне надо выпить, — сказал Кит. — Шнапс или что-то вроде этого. Ты будешь, моя горлица?

 — Еще хоть раз назовешь меня так при людях, — спокойно предупредила она, — и я ударю тебя предметом мебели.

   Пассажиры были очарованы.

 — Ну разве они не милые, — замечали жены, а мужья благословляли их дымом трубок.

 На Центральном Вокзале Франкфурта, самой большой железнодорожной станции Германии, в этих краях известной как «Чудо архитектуры на Поле Виселиц», ресторан, кажется, дышал с опаской, словно еще не оправился от происшествия в стиле Вагнера, имевшего место пять или шесть лет назад, когда отказали тормоза локомотива «Восточного Экспресса», поезд сошел с рельсов и врезался в ресторан среди мраморных колонн, люстр и болтающих гостей — очередное вторжение в буржуазный покой наряду с обрушением Кампаниле в Венеции и крыши вокзала Чаринг-Кросс за год до того, несмертельными эквивалентами анархистской бомбы, хотя некоторые были уверены, что цель у этих происшествий была аналогичная.

Киту и Яшмин это казалось больше похожим на месть Глубинной Германии современному веку пара. Они покупали сэндвичи в буфетах и старались держаться поближе к поезду, с возрастающим отчаянием держась за механизмы транспорта, но их охватывала апатия, густая, как солидол, всё вокруг захватил бесстыдный немецкий примитивизм. Швейцария появилась как раз вовремя, явилась им, как лаймовый сорбет после тяжелого рациона жареных уток и ассорти блюд из гуся.

На могиле Римана она сняла шляпу и стояла, склонив голову, позволяя горному ветру делать всё, что он пожелает, с ее волосами.

 — Нет, — словно отвечая голосу, это предложившему. — Думаю, я не должна плакать.

Кит ждал, спрятав руки в карманы, из уважения к охватившим ее чувствам, каковы бы они ни были.

 — В России, когда я была ребенком, — спустя некоторое время продолжила Яшмин, — я не должна это помнить, но помню — скитальцы, одичалые люди приходили к дверям нашего дома в поисках убежища, словно имели право на него рассчитывать.

Их называли «странники» — когда-то они вели повседневную жизнь обычных людей, у них были семьи и работы, дома, полные мебели, детских игрушек, кухонной утвари и одежды — всех этих скреп домашнего быта. Потом в один прекрасный день они просто переродились — вышли за дверь и покинули всё это, ушли, что бы их ни удерживало — история, любовь, предательства, прощенные или нет, имущество — ничто не имело значения, у них больше не было ответственности перед миром, не говоря уж о Царе, только Господь мог предъявлять им требования, они были преданы только Богу. В моем маленьком городке, говорили, что и по всей России, семьи выкапывали тайные комнаты под своими домами, в которых эти люди могли отдохнуть от странствий. Правительство боялось их больше, чем Социал-Демократов, больше, чем бомбометателей.

 — Они очень опасны, — уверял нас папа, мы знали, что он не имеет в виду «опасны для нас», также мы знали, что наш долг — помогать им в их походе. В их священной миссии. Даже когда они находились под нашим домом, мы спали столь же спокойно, как всегда. Возможно, даже еще спокойнее. Мы рассказывали друг другу истории о них, посланниках из какой-то таинственной очень далекой страны, они не могут вернуться на родину, потому что обратный путь скрыт. Они были вынуждены бродить по миру, чьи уловки и мелодрамы, кровь и желание мы уже начали ощущать, вероятно, не искали ничего, что можно назвать по имени, просто бродили. Люди называли их «подпольщиками», жителями подземелья. Настилы, прежде казавшиеся твердыми и простыми, превратились в покров потустороннего мира. Мы даже не заметили, когда поняли суть странников.

У Кита произошло одно из тех внелогических озарений, которые более свойственны математическим трудам.

  — Так что отъезд из Геттингена...

 — Отъезд из Геттингена. Нет. Это был не мой выбор, — словно пытаясь объяснить это Риману, его частице, задержавшейся здесь на сорок лет словно в ожидании надгробного признания, которое он не должен был пропустить, — для этого не существовало какой-либо обыденной причины. Это даже не значило изгнание..., — она обвела округу жестом, не указав на Кита, — сюда. Какие бы надежды я ни питала относительно æ-функции, их запредельность нужно оставить позади, напоминания о доверчивости девушки, с которой я уже вряд ли знакома. В Геттингене у меня не было озарений, не было дара пророчества, не было плана, я была всего лишь осторожна...осторожна в своих исследованиях, комфортно входила в двери ежедневных фарсов и ухаживаний и выходила из них, совершала спокойные воскресные прогулки по стене вокруг старого города. Теперь меня изгнали из сада. Теперь на достаточно ровной Мировой Линии возник этот ужасный разрыв. С ее обратной стороны я поняла, что теперь я тоже странница, — ее необыкновенные глаза продолжали смотреть на могилу. — Существуют учителя. Они учат нас некоторое время, позволяют нам увидеть определенные вещи, а потом отсылают нас прочь, не заботясь о том, как мы к этому отнесемся. Мы уезжаем, задавая себе вопрос, не будем ли пребывать отныне в состоянии отъезда всегда.

Мы проводим каждую ночь под полами Европы, совершаем другое путешествие к другому типу души, во время которого должны отбросить всё — не только вещи, которыми обладаем, но и всё, что воспринимаем как «реальное», всё, что мы выучили, всю работу, которую выполнили, теоремы, доказательства, сомнения, дрожь с замиранием сердца перед красотой трудноразрешимой задачи, всё, что, вероятно, было иллюзией.

   Ему показалось, что она выражается несколько мелодраматично.

— Отпустить всё это, — он хотел закурить, но сдержался, напряженный. — Большой шаг, Яшмин.

Некоторое время она смотрела на овеваемый ветрами гребень Монте-Россо и освещенные швейцарские вершины вдали.

 — Здесь было так легко забыть этот другой мир с его врагами и интригами, и ядовитыми тайнами... Я знала, что он должен позвать меня снова, у меня не было выбора, но, Кит, ты...наверное, в конце концов никто не имеет права спрашивать...

 — Просто наивный американский ковбой, не знающий, во что вляпался. Почему ты говоришь «не было выбора»? Хочешь рассказать мне, что происходит?

 — Нет. На самом деле нет.

Яшмин договорилась встретиться с представителями И. П. Н. Т. в легендарном санатории Бёпфли-Спацолетта на швейцарской стороне Лаго-Маджоре. Кит не знал точно, будут ли ему рады, но последовал за ней. Санаторий был грандиозным, предлагал множество уровней вкуса для удовлетворения любых потребностей — от жуткого китча до разорительного шика аскетичных преддверий смерти, в то время обворожившего Европу. Им пришлось блуждать двадцать минут, прежде чем они поняли, как спрашивать дорогу. Откуда-то раздавались звуки эстрадного оркестра, хотя было еще раннее утро.

  — Веди себя, как обычно, Кит. И не называй меня по имени.

И минуты не потребовалось Киту, чтобы узнать Рифа, а кто это еще мог быть — он увидел, что его брат подвергся модернизации, шляпа — черная борсалино с высокой тульей, поля изменены специально для Рифа, чтобы как минимум спасать от дождя, костюм определенно не американского кроя, волосы длиннее и странно напомажены, усы сбриты. Кит мог бы принять его за туриста откуда-то из Центральной Европы, если бы не голос и старый милый перекос его лица, так долго избиваемого реальностью, что его невозможно было принять ни за кого иного, кроме как за американца — общительного, когда это необходимо, но только лишь когда это необходимо, а в остальное время — настороженного и замкнутого.

  — Долгий путь ты преодолел, попав сюда из Сан-Хуана, — пробормотал Кит. — Откуда, черт возьми, ты здесь взялся? — внутри бурлили скрытые эмоции.

   Но Риф был осмотрителен.

— Рыл тоннели для железных дорог, — кивком головы указав на окно. — Альпы и так далее, — некоторое время они сидели, кивая головой и улыбаясь. — Может быть, понемногу играл в карты в водолечебницах. Почему ты не вернулся в США, панибратствовать с той летней компанией в Ньюпорте, Род-Айленд, играть в поло, что-нибудь такое.

 — Полагаю, ты хочешь сказать, что я в бегах, — пока Риф медленно кивал и притворялся, что хихикает, Кит изложил ему сокращенную версию событий, до того момента, как обнаружил Фоули в Геттингене. — На самом деле всё пошло наперекосяк с самого начала, мне надо было сойти перед Гленвуд-Спрингс, повернуть обратно, вернуться, но...

Он не знал, как рассказать больше. Где-то неглубоко под слоем их светских условностей таилось мгновение, которого они ждали, что-то, связанное с их отцом и неумолимыми расчетами, с братьями, которые встретились снова, с воссоединением троп и обещаний, и так далее, Кит понимал, что всё это вскоре выйдет на поверхность.

   Риф некоторое время с раздражением смотрел на него.

 — Однажды мы не будем спать всю ночь, будем обсуждать всё, что нужно было сделать, пока что довольствуюсь тем, что ты продержался хотя бы дольше меня.

— Просто глупый. Просто недогадливый. Поверить не могу, как много времени мне понадобилось, чтобы понять.

Кит сидел и смотрел на пол, словно он мог исчезнуть, кивал, словно прислушивался к себе. Мимо прошел официант, и Риф попросил его о чем-то на каком-то диалекте, после чего его наградили недоуменным взглядом через плечо.

 — Похоже, человек никогда раньше не слышал тоннельный итальянский.

Руперта Чирпингдон-Гройн спускалась со своей компанией по линии Тоннеля Сен-Готарда, лье за лье от перевала к перевалу, словно волны океана, замерзшие на месте, тая в безжалостном свете, стремясь в вечность — круг альпийских отелей и водолечебниц, столь отдаленных, что отели вынуждены были печатать свои собственные марки, чтобы получать почту, поскольку обычная швейцарская почтовая контора полна глупо хихикающих чурбанов, многие из которых фактически были британцами —бегали туда-сюда по коридорам, прыгали с балконов в сугробы, прятались в чуланах-подсобках и выпадали в шахты из кухонных лифтов. Они высадились в Беллинцоне, где их ждал моторизованный дилижанс из Санатория, и поехали в прославленное учреждение, любуясь швейцарскими берегами Лаго-Маджоре. Козы, щипавшие траву на обочине, поворачивали головы и смотрели, кто проезжает мимо, словно давно были знакомы с клиентурой «Бьопфли-Спаццолетта». Откуда-то появлялась одна и та же фигура, играющая на альпийском рожке.

Хотя Риф не был готов поделиться этим с братом, даже на него подействовало царившее повсюду сумасбродство.

  — Что за порода у собаки? — улучив момент, спросил он у Руперты.

 — Муфетта? Она — папийон...декоративная собачка французских дам.

— А, вы говорите, — шестеренки в его голове начали вращаться, — декоративная...французская...собачка? — он как-то пришел к выводу, что Руперта научила своего той-спаниеля предоставлять интимные «французские» ласки языком для удовольствия хозяйки. — Ладно! Полагаю, вы...довольно близки?

— Я люблю мою малышку, вуф-вуф, да! — она крепко сжала животное, кажется, до боли, но ресницы Муфетты явно трепетали от удовольствия.

  — Хм, — сказал Риф.

 — А сегодня мне нужно пересечь озеро, но подлые старикашки не разрешают моей драгоценной малышке пойти с Мамочкой, и нам обеим интересно, присмотрит ли ее добрый Дядюшка Риф за ней один день, проследит ли, чтобы она съела свое рубленое филе и своего вареного фазана — она ведь столь разборчива.

  — Конечно, не сомневайся!

Его мысли взмыли ввысь. День наедине с французской «декоративной» собачкой! Которая, наверное, с превеликой радостью сделает для Рифа то, что она, очевидно, уже делает для старушки 'Перт! Которая, кажется, всё это время просто слюнки пускает на пенис, для разнообразия, окажется, что она знает множество трюков! И-и...

Руперте понадобилось много времени, чтобы довести свой туалет до совершенства и вывалиться за дверь. Риф поймал себя на том, что расхаживает туда-сюда и курит, и когда бы он ни посмотрел на Муфетту, готов был поклясться, что она тоже взволнованно вертится. Собака бросала ему косые взгляды — если бы они исходили от женщины, их можно было бы назвать кокетливыми. Наконец, после затянувшегося прощания, примечательного обильным обменом слюной, Муфетта медленно притащилась к дивану, на котором сидел Риф, запрыгнула на него и уселась рядом. Руперта редко разрешала ей запрыгивать на мебель, а посмотрев на Рифа, она отчетливо поняла, что он не расстроится. Отнюдь нет, на самом деле у него началась эрекция. Муфетта посмотрела на него, отвернулась, снова посмотрела и вдруг прыгнула к нему на колени.

 — Мама дорогая, — он некоторое время гладил крохотного спаниеля, потом без предупреждения собака спрыгнула с кушетки и медленно пошла в спальню, то и дело оглядываясь через плечо. Риф последовал за ней, вытаскивая свой член и тяжело дыша ртом. — Вот, Муффи, хорошая большая собачья косточка для тебя прямо здесь, посмотри сюда, много видела такого за последнее время? Иди, пахнет хорошо, не так ли, ммм, ням!, — и так далее, между тем Муфетта, наклонив голову, медленно приближалась, фырча от любопытства. — Правильно, ну давай, открывай рот...хорошая девочка, славная Муфетта, теперь просто возьми этот — аааааххххх!

Читатель, она его укусила. После чего, словно удивленная неистовством его реакции, Муфетта соскочила с кровати и, пока Риф искал ведерко со льдом, как-то убежала в необозримые просторы отеля. Риф некоторое время ее преследовал, но потом заметил, что на него странно смотрит персонал.

В последующие дни Муфетта пользовалась каждым благоприятным случаем запрыгнуть на колени Рифа и посмотреть в его глаза, насмешливо, как казалось Рифу, открывая рот с намеком, иногда даже пуская слюну. Каждый раз Риф пытался не отшатнуться. Каждый раз Руперта раздраженно почти кричала:

 — Честное слово, она не собирается тебя кусать.

 — Риф, позволь представить тебе мисс Яшмин Хафкорт. Яшм, этот странно выглядящий старый глупец — мой брат Риф.

  — Очень приятно, мисс Хафкорт.

  — Мистер Траверс.

Мгновение ей казалось, что она видит Кита и его каким-то образом состаренного или подвергшегося серьезному нападению двойника.

— Вижу, вы путешествуете в светском обществе, — она перевела взгляд на компанию Чирпингдон-Гройн.

— Повезло на рельсах, мисс, — шаловливое выражение, которое Кит видел столь часто, начало искажать черты его брата. — Кажется, в один прекрасный день им понадобится четвертый игрок для этой игры, которую называют бридж «аукцион» — последний крик моды в лондонских клубах, как мне говорили, ставки намного выше, чем в обычной партии в бридж, понимаете, если человек играет на такие деньги, почему бы не...старое меланхоличное пожатие плечами, словно говоря: «Простите меня, что я могу поделать? Это мое проклятие, эти фраера, кто устоит перед большим выигрышем».

   Кит с трудом удержался, чтобы не возвести очи горе.

  — Да. Это очень похоже на русскую игру, которую мы называем «винт».

— Слышал о ней. Но никогда не мог понять принципы подсчета очков. Может быть, вы когда-нибудь меня научите.

На другом краю огромного зала приемов Руперта навострила уши из своей куафюры, было заметно, что они стремительно краснеют.

— Ну, — как позже выразилась она, — эта маленькая чурка твоего брата, кажется, на тебя запала. Сам он — новое лицо, пожалуй, мы могли бы поменяться, как ты думаешь?

  — Сугубо деловые отношения, 'Перт.

 — Само собой. Ее не назовешь дворянкой — мелководная авантюристка, я не верю, что такого пошиба особ вообще сюда пускают, думаю, мне на самом деле нужно поговорить об этом с Марчелло.

— Сейчас, 'Перт, попытайся напрячь память, еще не так давно ты была почти такой же, как она.

  — Ты — злобная скотина.

Тем временем Кит и Яшмин обедали за столом с видом на озеро, а с юга надвигалась вечерняя буря.

— Риф всегда был дерзким, — вспоминал он, — люди называют это «дикий», а Фрэнк был здравомыслящим — иногда мог слететь с катушек на полторы минуты, но я ни разу этого не видел.

  — А как насчет тебя, Кит?

  — О, я был просто младенцем.

— Думаю, ты был религиозен, — в тот момент сложно было сказать, не подначивает ли она его. — Посмотри, во что ты влез. Междоусобные векторные войны, контрабанда из духовного мира, священники и ереси...

— Полагаю, для меня это всегда имело очень практический смысл.

Это было не так, но ему нужно было дождаться трехчасовой математической бессонницы, чтобы рассмотреть каждую из этих мыслей.

Тем временем она смотрела на него — он знал, что должен быть достаточно сообразителен, чтобы расшифровать этот взгляд.

  — В мире. Мира. Нет, — она покачала головой, — обеты воздержания, или...

Его внезапную разбалансировку лишь усилил тот факт, что Яшмин выглядела необычайно сияющей, ее черные волосы рассыпались водопадом до талии, где шептали на изгибе платья, созданного, кажется, исключительно для флирта, ее губы были аккуратно накрашены загадочной светло-вишневой помадой для первой производной поцелуя неизвестной длины... Просто чертовски невозможно стильно — вот что он, кажется, имел в виду.

 — В Векторах нет денег, — выпалил он, — вон там целый ряд предметов роскоши. Воздержание само о себе заботится, можно сказать.

 — Но конца не было безумию. Ты ожидал именно этого? Я — нет. Кажется, всегда было что-то, — она мельком взглянула на него, для пробы. — Кто-то.

 — О, — его пульс стучал всё быстрее, — лучше не всматриваться внимательно, без сомнения.

Она улыбалась, но прищурившись. Кажется, ждала, что он разовьет мысль, но он не знал, куда ее развивать.

 — Ну, — проклиная себя в это мгновение, — интересно, что сейчас замышляет старина Гунни. Он уже должен быть в Мексике.

   Она отвела взгляд, словно в какое-то тайное царство досады.

  — Ты действительно готов был драться за меня на дуэли, Кит?

  — Ты имеешь в виду нас обоих с Гунни или только меня?

   Что произошло с его мозгами?

  — Тебя, Кит.

Тут нужна была минимум минута задумчивого созерцания, но Кит просто подпрыгнул:

  — Конечно же, а кто бы отказался?

Она подождала еще одного сокращения сердца, потом поставила стакан и огляделась по сторонам в поисках ридикюля.

  — Я что-то говорю?

— Ты что-то не сказал, — она встала и протянула руку в перчатке. — Ite, Missa est, ступайте, месса окончена.

Лайнел Своум не возражал против того, чтобы Кит ночевал в Санатории, и Риф застал его в номере — он открывал причитавшуюся бесплатную бутылку «Шампанского».

  — Я как раз вовремя.

 — Я собирался выпить всё, но могу оставить тебе несколько кубических сантиметров, пожалуй.

  — Эй, веселее, последыш-дохляк. Угадай новость?

  — Я должен угадывать?

  — Похоже, на этот раз в кои-то веки нам пошла карта.

Кит выстрелил пробкой через всю комнату, по касательной сбив раскрашенный сепией фотографический портрет Бьопфли и Спаццолетта, стоявший рядом с гидропатическим насосом. Он выпил лившееся через край и передал бутылку.

  — Что ты подразумеваешь, когда говоришь «пошла карта»?

  — Это твой старый благодетель Скарсдейл Вайб.

   У Кита сразу же возникло чувство ректальной тревоги. Его руки начали болеть, он покрылся потом.

— Кажется, он здесь, в Европе, — продолжал Риф, — ищет, чтобы купить, предметы Изящного Искусства, делает то же, что миллионеры по всему континенту. В данный момент он где-то здесь по соседству, направляется в Венецию, Италия...

— Фоули уже об этом упоминал. Это сложно назвать хорошей новостью, честно говоря.

 — Это как поглядеть. Судьба направила его прямо к нам, Кит, лучшего момента может не представиться.

 — Для...

Риф пристально всматривался в младшего брата, словно в темную комнату.

  — Еще рано открывать карты. Банкомет еще не назван.

Кит подошел к окну и посмотрел на шторм, поднявшийся над озером и вступивший в столкновение с горами. Его принципы юношеского оптимизма, не зависящего от обстоятельств, начали раздражать даже его самого, не говоряуж о том, что они никогда и нигде не действовали.

 — А кто, — спросил он с внезапно навалившейся усталостью, — сопровождает сейчас Вайба? В смысле, кроме Фоули.

 — Может быть еще несколько цветущих Мастеров кисти, мы, конечно, будем держать ухо востро.

  — Так что мы собираемся найти его и убить, таков наш план?

   Риф притворился, что щурится на брата в воображаемый телескоп.

  — Ну ты и кровожадный тип, грубо говоря.

  — Значит, мы его не убьем? Рифер? Что мы сделаем?

Со времен своего предыдущего столкновения лицом к лицу со Скарсдейлом Вайбом в офисе на Перл-Стрит Кита слегка тревожило то, что он воображал, как целится и стреляет, уверенно и хладнокровно. Всё шло к тому. До сих пор.

Что касается Рифа, он, кажется, был полон энтузиазма, но у него не было плана.

— На большом расстоянии винтовка, конечно, но лицом к лицу лучше, думаю, мы скорее используем, не знаю, итальянский подход? Как ты управляешься с кортиком? Могу тебя подстраховать, наклей фальшивые усы, притворись официантом или кем-то вроде того, можно принести ему бокал отравленного «Шампанского»...

  — Риф, может быть, хм, нам лучше всё это обдумать?

   Рассчитывал ли Риф, что Кит, ученый, предложит план?

  — Очень плохо, что мы не можем поговорить с папой.

  — По словам некоторых друзей Яшмин...

— О нет, и ты туда же, я слушаю эту чушь круглые сутки от 'Перт и всей этой компании, важного там мало, брат.

 — Они проводят сеансы? — Кит протянул руку за пачкой курева, лежавшей на столе между ними, и закурил. — И ты никогда не пытался связаться с папой? Просто любопытно.

 — Для них это всего лишь прихоть. Заманивали меня время от времени, я не возражал, особенно если рядом сидела интересная молодая леди, никогда не знаешь, к чему может привести держание за руки в темноте, но я им не рассказывал о папе, или о нас, или о Колорадо, ни о чем таком. Они думают, что я в твоей части страны, Гарвард и так далее.

  — Йель.

— Конечно, но сейчас ты меня немного беспокоишь, Кит, строишь из себя эдакого жесткого деятеля науки?

   Кит пожал плечами в клубах дыма.

 — Не знаю, насколько это научно обоснованно, но в последнее время все эти «Парапсихологические исследования» — лаборатории, эксперименты и так далее.

 — Ну разве это не вздор.

— То же самое говорили и о беспроводных волнах, и не так давно. Рентгеновские лучи, какие бы лучи не последовали за ними. Едва ли не каждый день кто-то открывает новую часть спектра за пределами видимого света или новое продолжение разума за пределами сознательного мышления, и, возможно, где-то далеко две эти области даже связаны.

   Риф покачал головой, словно беспокоясь.

— Когда создадут беспроводной телефон, по которому мы сможем поговорить с папой, ты ведь мне сообщишь, да?

 Как оказалось, в тот вечер, когда сумерки прокрались в комнаты и номера, что-то вроде именно такой единицы оборудования собралось материализоваться в их земной юдоли в лице мадам Натальи Эскимофф. Добродушная экстатика, светившаяся после восхождения в горы, сразу же постигла их меланхолию, если не долгосрочные планы мести. Она облокотилась на стойку гостиничного бара из орехового дерева, еще в костюме для экскурсий, прихлебывая древний скотч из тяжелого стакана богемского хрусталя с неразборчивой гравировкой геральдики «Бьопфли-Спаццолетта», рассматривая братьев приветливо, но в соответствии со своими собственными параметрами великодушия.

—  Надеюсь, вы тут не устроили танцы с бубном в темноте, — сказала она, — сияющие огромные амебы, которые оставляют клейкие следы. Бледные дети в пижамах, скользящие из комнаты в комнату, чьи ноги не касаются пола.

В кругах парапсихологов сеансы мадам Эскимофф славились, можно сказать, были печально известны своей дерзостью.

— Можно подумать, призраки, с которыми сталкивается человек, так ранимы, что обидятся или рассердятся, если вопрос будет слишком личным. Боже мой! Эти люди мертвы! Что может быть грубее?

Они нашли комнату, задернули шторы от невыносимой ночи, растущей луны и горных вершин, почти столь же ярких и недосягаемых, как страна мертвых, иногда звезды проступали сквозь снег, сдуваемый с вершин длинными вуалями, мили сметаемых обломков континента, оледенелая нейтральная территория, навеки необитаемая, непригодная для жизни. Мадам Эскимофф выключила свет.

Среди сидевших за столом были Кит, Риф, Яшмин и Руперта, соблюдались определенные принципы рассадки.

 — Я ухожу в глубины, со мной будет сложнее поддерживать связь, я буду занята другим, буду очень далеко, но когда вы все соберетесь здесь, мы снова будем вместе, надеюсь, вы позаботитесь о повседневной рутине, которая всё менее важна для меня, всё менее и менее важна, да и в любом случае я мало чем могла помочь...

 Голос, исходивший из накрашенных яркой помадой уст мадам Эскимофф, был неразборчив, она говорила с трудом, словно пытаясь преодолеть паралич сна, произносила слова Вебба, но ее голос мало напоминал то, что братья помнили как голос Вебба. Они ожидали услышать грубый хрип курильщика, гнусавый выговор неотесанного горца, а слышали голос европейца, скорее — с иностранными модуляциями, которые репортеры, коммивояжеры и шпионы на том континенте приобретают после многих лет работы в полях. Завершающая тишина, когда она настала, была пронзительной, словно крик. На лицо мадам Эскимофф вернулись краски, в ее глазах скопились слезы. Но когда она вернулась на поверхность, у нее не было никаких воспоминаний о печали или каких-либо эмоций.

 — Это вообще был не папин голос, — зло прошептал Риф. — Говорю тебе, Кит, это надувательство.

 — Это был голос ее контроля, — напомнила Яшмин. — Тоже посредник, но с другой стороны. Мы используем медиумов, медиумы используют контроли.

— Со всем уважением, — пробормотал Риф, — если бы лично я говорил, как старый жулик, это была бы уловка, которую я использовал бы, если бы не знал, как звучал голос покойного, но хотел бы, чтобы присутствующие подумали, что говорит он...

 Он с удивлением увидел, что мадам Эскимофф кивает и улыбается, словно с благодарностью.

 — Обман — это стихия, в которой все мы парим, не так ли, — сказала она, — она поднимает нас ввысь, нет ни одного человека, который ни разу не соврал бы под чертовым клювом материализма: «Ха! Я видел, что там с носком твоего ботинка?».

 Невыносимо чопорные блюстители дневного света понятия не имеют, как легко определить такого рода проделки, обычно — у медиумов, которые не могут впасть в транс. Некоторые никогда в него не впадут. Это требует потрясающей способности к подчинению и готовности отказаться от любых воспоминаний о том, что происходило во время сеанса.

  — Ну, и это тоже очень удобно, тебе так не кажется?

 — Кажется, и когда я слышу сомнения вроде твоих, всегда предполагаю, что скептик примеряет это на себя.

— Что вы только что сделали? Спасибо, но я — не очень-то сверхъестественный парень...

— Никогда нельзя знать наверняка, дар проявляется в самых неожиданных людях.

   Она нежно взяла Рифа за запястье и отвела его обратно к столу.

— Я не очень хочу снова в это ввязываться, — попытался объяснить он, — оно появится снова.

—  Вы справитесь.

  — Я имею в виду, что ненавижу, хм...

  — Влипать.

  — Прошу.

Яшмин и знакомый кутила Руперты по имени Элджи быстро присоединились к ним и составили компанию из четырех человек, словно для игры в бридж. Сидевшие за столом взялись за руки, как только Риф вошел в некий субэкстаз. Следующее, что произошло — он пел, словно в оперетте, тенором, на итальянском языке, хотя Кит точно знал, что у Рифа не было слуха, он не смог бы спеть даже «Потому что он отличный парень», не переврав тональность. Какой бы контроль ни явился на высокой Ñ и удерживал ноту достаточно долго, чтобы заставить персонал Санатория убежать в поисках врачебной помощи.

 — Я видел людей, которые умерли в своей кровати, — начал говорить Вебб, на этот раз действительно Вебб, — рядом с тем, что они построили и любили, в конце окруженные детьми, внуками, друзьями, жителями города, имена которых никто не знает, но мне это не было суждено, не в этом обанкротившемся мире, предоставленном нам для работы и страданий, у меня не было такого выбора.

— Нет смысла извиняться. Я мог бы поступить иначе. Не уезжать от вас всех. Придумать, как уважить тех, кто работает под землей, не знаком с солнцем, но всё равно заставляет нас всех держаться вместе. Я мог бы всё это разработать. Не то чтобы я был один, у меня была поддержка, даже были деньги.

— Но я продал свой гнев слишком дешево, не понимал, насколько он драгоценен, как я растрачивал его, позволяя ему утекать, я орал не на тех людей — на Мэй, на детей, ругался всякий раз, когда не должен был этого делать, никогда не удосуживался молиться, но начал молиться об этом, знал, что должен хранить это под крышкой, сохранить его хотя бы для проклятых владельцев шахт, но потом Лейк ускользает в город, лжет об этом, один из мальчиков бросает на меня взгляд, бывают дни, когда достаточно просто взгляда, и я снова кричу, и они всё больше отдаляются, и я не знаю, как вернуть кого-нибудь из них...

Таким мог бы быть задушевный разговор друзей в салуне. Но того, что хотели его сыновья, этой ночью они не получили. Они хотели услышать, как Вебб скажет со всеобъемлющей уверенностью мертвых, что видел, как Скарсдейл Вайб нанимал своих киллеров, наименьшее, что братья могли сделать в данный момент — пойти найти его и всадить пулю в ублюдка.

Потом, понятное дело, Риф ничего не мог вспомнить. Мадам Эскимофф и Яшмин ушли в Турецкие бани, а Элджи направился в бильярдную. Кит сел за стол и посмотрел поверх него на брата.

 — Я ведь не сделал ничего действительно непристойного? — хотел знать Риф.

  — Это был он, Риф. Его голос, черт, ты даже выглядел, как он.

  — Это могло быть из-за освещения.

  — Я уже толком не знаю, во что верить.

 — В следующий раз сфотографируй. Когда бы это ни произошло, — Риф был странно не уверен в себе. Он с досадой смотрел на свою шляпу. — Посмотри на меня. Эта шляпа. Что я делаю здесь с этими людьми? Я думал, что сделал свой выбор еще в Новом Орлеане. Думал, что это — Анархизм отныне и до конца, пока им не удастся меня поймать, потому что убеждения такого рода приводят лишь к одному результату, не так ли. Кит, — это звучало, почти как просьба о помощи, — я больше не знаю, кто я, черт возьми, такой.

Во сне все они собрались на каком-то приеме, в неназванной, но знакомой высокогорной стране, ели и тополя, повсюду течет вода — ручьи, пруды, фонтаны, еды побольше, чем в обычном церковном ужине, повара в этих высоких поварских колпаках нарезают и раскладывают в тарелки, жареные ребрышки и тушеная фасоль, мороженое в вафельных стаканчиках и пироги с бататом, видные девушки, многие из них — дальние родственницы, каждое лицо почти невыносимо отчетливо, знакомо, хотя никогда не встречалось прежде, скрипки и гитары, и аккордеон, и танцующие люди, с краю Кит видит отца, сидящего за деревянным закусочным столиком с колодой карт, играющего в покер «солитер». В этот момент он замечает, что карты не просто помечены цифрами — они каким-то образом сами являются цифрами, некоторые из которых — настоящие, другие — воображаемые, комплексные и даже трансцендентные, Вебб каждый раз складывает их в матрицу «пять на пять», ситуация с эйгенвеличиной которой не столь прямолинейна, но параллельно с этим Киту еще шесть лет, он подбегает к Веббу.

  — У тебя всё хорошо, папа?

  — Ты — настоящий денди, Кристофер. У тебя всё хорошо?

  — Мне показалось, что ты выглядел одиноким?

 — Просто потому что я сидел там один? Да ну, один — не значит одинок. Совершенно разные вещи. Тебе об этом не рассказывали в школе? Вот.

Мальчик подходит ближе, Вебб обнимает его одной рукой и продолжает раскладывать карты, делая замечания: «Ну, взгляни на это» или «А что у нас тут», и Кит пытается определить все характерные многочлены, при этом пытаясь как можно ближе прильнуть к отцу.

  — От этого не умрешь, иногда это необходимо.

Но как только Кит собрался спросить, для чего это необходимо, раздался шум в огромной никогда не спящей водолечебнице — чихание, упала сковорода для омлетов, прислуга на кухне начала свистеть, его разбудили.

Кит медленно погрузился в темный час учреждения, когда гости, с которыми считались весь день, лежали на полках, пронумерованные, не имеющие особого значения. На мгновение он был сбит с толку, думая, что попал в тюрьму, что звуки этого учреждения, живущего своей медленной пищеварительной жизнью, были голосами, потоками и механическими повторениями, которые ему запрещено было слышать днем, он смотрел вверх в пустоту, лишь надежда, или, возможно, сила инерции до сих пор толкала его вперед, ослабевая, приближая ужасную уверенность, которую он не мог тотчас назвать, но под весом которой, как ему было известно, он должен теперь жить.

Он, должно быть, всё это время хотел быть единственным сыном, в которого Вебб мог бы верить — неважно, в какие неприятности влип бы Риф, или какими бы про- или анти-Профсоюзными оказались инженерные амбиции Френка, Кит всегда думал, что именно на его счет отец не волновался, хотя бы потому, что не было ничего в таком смысле, ничего, что он мог бы увидеть. Но, тем не менее, что с ним произошло — покинул дом и оказался в наиподлейшей части США, и, прежде чем он смог хотя бы вспомнить, кто он, Вебб погиб. Если бы только он мог быть более уверен в Ките, возможно, когда настал тот ужасный час, он смог бы сопротивляться с большей волей к жизни. Теперь, ограниченный только сеансами и снами, он больше не мог сказать Киту так много слов, был вынужден использовать ободранные и жуткие метонимии мертвых.

 То, что Вебб не осуждал его этой ночью, вовсе не значило, что Кит вышел сухим из воды. Он предал своего отца, этого не изменить — сотрудничал с убийцами отца, жил жизнью богатого мальчика-мажора, которую они для него оплачивали, а теперь всё это закончилось, он понимал — что бы он ни захотел использовать в качестве оправдания, это больше не могла быть его молодость или то, что могло остаться от его скомпрометированной невинности. Он восстал против Вебба в ту ночь, когда вернулся из Колорадо-Спрингс с предложением от Фоули и не попытался всё исправить до тех пор, когда исправлять что-либо было уже поздно.

Он лежал там больной и опустошенный от стыда. Как это могло случиться? То, что всегда было домом, теперь находилось на расстоянии пяти тысяч миль, и еще пара-тройка миль вверх и вниз, и единственным человеком, который там имел значение, осталась Мэйва, уменьшающаяся непоколебимая фигура на вокзале, на ветру и в необъятном солнечном свете, вес всего чистого металла под землей был сопоставим с ней и с тем, чего она хотела, видит Господь, хотела она всегда немногого.

— Твой папа провел там большую часть жизни... Всё, что он им дал и что получил взамен...их хищник купли-продажи, следы его крови до сих пор во всех уголках этой страны, до сих пор вопиют, если бы кровь могла говорить, конечно...

Наверное, отрадно думать о себе как об одном из святых странников Яшмин, но он знал, что его религией были Векторы, и что два вектора уже отступают в расширяющийся интервал пространственно-временного континуума, и он знал, как вернуться туда, не больше, чем о возвращении в Колорадо. Векторизм, в котором Кит, как ему однажды показалось, увидел трансцендентность, сопутствующий мир мнимых чисел, «потусторонний мир», в котором, как казалось легенде Йеля Ли де Форесту, он однажды путешествовал, всё-таки не показал Киту путь выхода из мира, управляемого действительными числами. Его отца убили люди, крикливая преданность которых, поскольку они могли призывать Иисуса Христа и его царство, принадлежала этой действительной оси и ничему иному за ее пределами. Кит продал дезинформацию, пришел к убеждению, что Геттинген будет еще одним шагом в путешествии к более абстрактным условиям, забывая, что всё еще путешествовал по билету Вайба, оплаченному со счета, гроссбух которого он хотел бы закрыть и уничтожить, безвольный гроссбух жизни без пометок, на краткий срок разбитый, разграфленный на дебиты и кредиты, слишком много подробностей остались не записанными. А Геттинген, открытый для вторжения всевозможных врагов, больше не был убежищем, так же как Векторы больше не были спасением Кита.

Где-то впереди, в тумане будущего, между этим городом и Венецией находился Скарсдейл Вайб. Конвергенция, которой избегал Кит, даже определив ее значение, еще ждала своего часа. Этому человеку слишком долго позволяли продолжать свое гнусное дело без расплаты. Всё, что было у Кита. Всё, что он сохранил. Всё, что у него было.

Когда свет начал просачиваться сквозь шторы, Кит снова уснул, ему снилась пуля, летящая в сердце врага, она летела много лет и много миль, то и дело попадая во что-то и рикошетя под разными углами, но продолжая свое путешествие, словно осознавая, куда должна лететь, и он понимал, что это движение зигзагами по четырехмерному пространству можно выразить в виде вектора в пяти измерениях. В каком бы количестве измерений он ни обитал, наблюдателю всегда нужно было одно дополнительное, n + 1, чтобы увидеть его и соединить конечные точки для получения одной векторной суммы.

Пока Кит продирался сквозь безрадостное и непродуктивное время, известное его знакомым китайцам как Час Крысы, а Риф развлекался в каком-то парном гидропатическом резервуаре с неопределенным количеством леди-туристок, отличавшихся эротоманиакальными наклонностями, Руперта Чирпингдон-Гройн устроила ночное веселье с Яшмин, в основном, к сожалению, сводившееся к переговорам — вопрос о сладком равенстве или хотя бы симметрии не поднимался.

Поскольку этот процесс контр-выпадов, флирта и лукавства был полон собственной малоинтенсивной эротической энергии, он, кажется, не обрушился в докучливую рутину, в которую он так часто превращается для мужчин и женщин, так что длинный вечер не оказался полным обломом. Яшмин получила десятиминутную передышку от переживаний по поводу своего неопределенного будущего, а ревность Руперты, животное с экзотическим рационом питания, насытилась. Женщины на самом деле удивились, увидев за шторами небо, окрашенное утренним светом, солнце собиралось озарить вершины гор, на озере уже появились несколько парусных лодок.

 Весь мир влюблен в любовь, кажется, кроме Кита, желания которого никто не принимал в расчет, и менее всего — он сам. Когда они с Яшмин встретились днем в Курзале, оба были рассеянны из-за недосыпания, и его объявление о повороте в Венецию для осуществления вендетты могло прозвучать несколько резко.

— Можно мне обсудить это с Братом Своумом? Он говорит, что мне нужно сесть на поезд в Констанцу, а если верить расписанию, которое он мне дал, чтобы добраться туда, нужно дополнительное время. Как ты думаешь, насколько он торопится?

— Думаю, для них основным пунктом была отправка меня в Геттинген. Ты была удобным элементом, ты выполнила свою работу. Ты больше не должна чувствовать себя обязанной им.

— Но это...другое, нам необходимо позаботиться об этом, пока есть возможность. А пока Риф думает, что я должен прикрывать его с тыла, я не могу уйти. Что бы ни произошло, надо действовать быстро.

   Она смотрела на него, нахмурившись.

  — Значит, отличная работа — твой билет в Кашгар, не так ли.

  — Может быть, ничего не случится.

  — Или, возможно, тебя убьют.

  — Яшмин, этот ублюдок разрушил мою семью. Что я...

 — Тебе можно лишь позавидовать. Тебе повезло — у тебя есть убежище. Имя, кто-то, кого можно привлечь к ответу. Слишком многие из нас вынуждены бессмысленно сидеть, пока что-то выйдет из тьмы, ударит нас и вернется туда, откуда вышло, словно мы слишком хрупки для мира счастливых семей, чьи беззаботные судьбы требуют принесения всех нас в жертву.

  — Но если бы это была ты, и у тебя был бы шанс...

— Конечно, я бы это сделала, Кит, — она задержала руку в его ладони настолько, насколько было нужно. — Я больше не могу строить свои собственные планы, эти люди из И. П. Н. Т. считают, что только благодаря им я до сих пор жива, и кто-то решил теперь взыскать долг.

 — Так что они забирают тебя обратно в Лондон?

— Сначала мы поедем в Вену, а потом — в Будапешт. Какой-то таинственный всплеск Парапсихологии. Я догадываюсь, что буду подопытной, но когда спрашиваю о подробностях, мне отвечают, что я не должна знать слишком много — это нарушит целостность исследования.

— Стоит ли писать тебе на адрес И. П. Н. Т., или они вскрывают и читают твою почту?

  — Хотелось бы мне знать.

  — Тогда кому мы можем доверять?

   Она кивнула.

— Ноэллин Феншейн. Мы вместе были в Гертоне. Вот ее адрес, но не надейся на быстрый ответ.

  — А твой отец...

Она передала ему запечатанный конверт Санатория с привычным штампом — претенциозным гербом.

— Что это? Я думал, вы двое общаетесь только с помощью телепатии, — он засунул конверт во внутренний карман пиджака.

   Ее улыбка была тусклой и формальной.

 — Телепатия, какой бы чудесной она ни была, не стала бы, как сказать, «заплатой»? — заплатой на том мгновении, когда ты фактически передашь это ему в руки.

Она говорила и более лестные вещи, подумал он, но никогда не была столь доверительна. Он окинул их мимолетным взглядом третьей стороны — ренегатов, поддерживающих уровень профессионализма, даже если профессиональная отрасль ими более-менее довольна.

Он увидел, как она отбывала с маленького причала, на котором ждал озерный пароход. Субчики из И. П. Н. Т. ошивались поблизости, то и дело бросая на нее нетерпеливые взгляды, кажется, исполненные почти порицания. Небо потемнело от порывистых дождевых облаков. На ней была простая кофточка и юбка, и непромокаемый плащ с капюшоном, никакой шляпы. Он не сумел бы изобразить волоокую просьбу, даже если бы брал уроки. Он взял ее за руку и формально пожал ее, но не позволил сразу уйти.

  — Ты думаешь...

 — Нам нужно было сбежать вместе в реальной жизни? Нет. Мне сложно представить кого-либо настолько глупого, чтобы верить в то, что мы должны были бы это сделать.

Лодка попятилась в озеро, повернулась, и ее унесло, она не удосужилась оглянуться. Кит увидел рядом Рифа, курившего сигареты и притворявшегося, что ничего не замечает.

Кит позволил себе на мгновение задуматься о том, сколько еще таких бесслезных прощаний, как предполагается, он должен пережить, пока однажды не придет время того прощания, которое ему на самом деле не нужно, которое наконец-то будет лишним.

 А вот снова Нэвилл и Найджел, пьют хайболы с добавлением британского сиропа от кашля и газированной воды из портативного сельтергена, который они опорожняли на прохожих, вызывая ворчание среди членов И. П. Н. Т. В данный момент они собирались посмотреть комическую оперетту «Вальсирующие в Уайтчепеле, или Роман о потрошении» — приблизительную, и, если верить некоторым обзорам, безвкусную постановку об убийствах в Уайтчепеле в конце 80-х.

 — Ааа! — Нэвилл всматривался в свое отражение в зеркале. — Мешки под глазами! У Пиггота только могут быть такие «мешки»!

 — Идем с нами, Льюис, — сказал Найджел. — У нас есть дополнительный билет.

 — Да, и кстати, - сказал Нэвилл, — тут есть кое что еще, — но Лью легко увернулся от потока сельтерской, которая попала вместо него в Найджела.

В тот вечер на Стрэнде, словно по какой-то договоренности, происходила демонстрация зловещей британской тяги к темному и яркому, так хорошо известная экспертам по эротической невропатии, не говоря уж о студентах-шимпанзе: толпы в макинтошах, в оригинальных сапогах и цилиндрах, засаленный шарм брошей и сережек из марказита, холодный блеск напомаженных висков при свете фонарей... даже тротуар, скользкий от дождя и маслянистых выделений, создает свое прихотливое альбедо. Уличное освещение несло тем, кто, подобно Нэвиллу и Найджелу, мог это слышать, световой эквивалент постоянного крика боли.

 На улице бродячие музыканты делали курбеты и вертелись перед людьми, стоявшими в очереди в театр — фокусники доставали мелких животных из ниоткуда, акробатические экзерсисы зачастую оставляли миллиметровый зазор между черепом и мостовой, а прямо напротив «Театра герцога Камберлендского» квартет укулеле играл и пел попурри мелодий из «Вальсирующих в Уайтчепеле», включая ту, что должен был исполнять в стиле Гилберта и Салливана хор констеблей аналогичному количеству уличных женщин:

   Ты знаешь, это...

   Просто полицейская

   пропа-гааан-да,

   что

   Полисмены никого не кадрят, не кадрят, не кадрят!

  …Ты

   Знаешь, я был бы милым, как

   Пааан-да,

   Если бы только знал,

   Что-ты-тоже-хочешь-обнять-меня!

   Даже в Кении, Танганьике и Уганде

   Слышали о...

   Потому что это

   Правильный урожай пропа-гааанды —

   Что коп может влюбиться!

В театре Лью бросил шиллинг в ящик на спинке сиденья перед ним, получил театральный бинокль и начал внимательно рассматривать толпу. Перемещающееся поле пришло в состояние покоя, и вот никто иной как совладелец карты Таро XV, профессор П. Йотам Ренфрю, по-видимому, прямо из Кембриджа, посетил шоу, лицо его было сплющено в грязно-желтую двухмерную хромолитографию самого себя, он сидел в ложе с каким-то человеком в иностранной военной форме, спустя мгновение Лью узнал в нем своего бывшего товарища, телохранителя эрцгерцога — капитана Трабанта, теперь — кадрового военного ландвера Австро-Венгрии, полковника Макса Кауча, почти не изменившегося со времен Чикаго, разве что он еще немного более приблизился к состоянию минерала, статуи в парке, которую иногда оживляет душа.

У Лью было мало времени, чтобы жить прошлым, с громким грохотом тарелок оркестр начал играть увертюру.

«Вальсирующие в Уайтчепеле» оказались одним из тех современных произведений, в котором группа исполнителей с большими трудностями пытается изобразить музыкальную комедию о Джеке Потрошителе, «вместо того, чтобы позволить старине Джеку резать и выпускать пар», как начал жаловаться Найджел во время аплодисментов после первого акта.

— Но, если честно, Найджел, там ведь в любом случае будет актер, не так ли, — возразил Нэвилл.

— Ну, возможно, да, Нэвилл, — украдкой доставая из пиджака серебряную флягу микстуры от кашля «Морфотусс» и сделав несколько глотков, — но, кажется, здесь актер играет актера, играющего Джека, иначе почему так искусственно, ты не согласен?

— Да, но тут всё искусственно, Найджел, включая кровь, которой все так жаждут, нужно просто свыкнуться с мыслью, что так не должно быть.

— Если вы предпочитаете настоящую кровь, — сообщил спокойный голос за их спиной, — уверен, можно что-то организовать.

  — Однако! — Нэвилл заерзал в кресле, словно пытаясь повернуться.

— Во имя всего святого, Нэвилл, — зашикал Найджел, безумно вращая глазами, — не оборачивайся, это может быть Он.

В антракте Лью направился в бар и увидел там полковника Кауча, уже трудившегося над водкой с содовой. Если он был удивлен, увидев Лью, он слишком устал за много лет в профессии, чтобы показать это.

 — Дела, вечно дела. Предпочел бы двухнедельный отпуск в Берлине, но дела Австро-Венгрии часто заставляют отложить развлечения..., — Кауч поднял брови на разную высоту. — Ну вот, снова жалуюсь. Sowieso, как бы то ни было...Как ваша жизнь, Льюис? Еще работаете «сыщиком»?

— В последнее время нет, скорее — наемный бандит. А ты — по-прежнему конный пастух Франца-Фердинанда, да?

   Он кисло улыбнулся и кивнул.

— Никчемный идиот, который когда-то доводил нас до безумия, всё такой же, разве могут эти люди измениться, в конце концов? Но Империя, слава Богу, нашла другие способы, чтобы я мог послужить ей иначе... О, но вот кое-кто, с кем вы, наверное, захотели бы встретиться.

   Сквозь толпу к ним пробирался профессор Ренфрю.

Ну, не совсем он. С технической точки зрения Лью не подпрыгнул, но количество напрягшихся групп мускулов свидетельствовало о его готовности это сделать. Он устоял перед желанием щелкнуть себя по носу и осуществил энергичную, но смутно-воображаемую перестановку.

 — Позвольте представить вам моего немецкого коллегу, профессора-доктора Йоахима Верфнера.

Немецкий профессор, конечно, был чертовски похож на Ренфрю, хотя, вероятно, одет немного более неформально — обтрепанные манжеты, растрепанные волосы, очки странного цвета зелени синяка.

Осторожный, но, кажется, не слишком впечатленный сходством Лью протянул руку для рукопожатия.

  — Вы в Лондоне с визитом, профессор? Вам здесь нравится?

 — В основном дела, но Макс был настолько любезен, что отвел меня на площадь Пикадилли, где можно найти нечто вроде мюнхенского пива.

— Могу вам лишь посочувствовать, вероятно, у нас одинаковое мнение об английском пиве — это словно пить свой ужин.

Некоторое время они обсуждали то, что бульварная пресса назвала «Расчленеттой».

— Любопытно, — сказал Кауч, — что эти убийства в Уайтчепеле произошли незадолго до трагедии в Мейерлинге, некоторые у нас в Австрии считают, что у них общее происхождение.

  — Только не это снова, — Верфнер притворился, что тяжело вздыхает.

— Одно из сильных впечатлений юности, — объяснил Кауч. — Тогда я был лейтенантом, который возомнил себя детективом, и верил, что смогу раскрыть это дело.

— Австрийский крон-принц и его девушка совершили самоубийство по сговору или что-то в этом роде, — попытался вспомнить Лью. — Поэтому в итоге мы получили старину Ф. Ф.

— Мир получил Liebestod, сказку о смерти из-за любви для романтических дураков. Горькая правда заключается в том, что Рудольфа убрали с дороги.

   Лью осмотрелся по сторонам.

  — Не лучше ли нам...?

   Кеуч пожал плечами.

— Всего лишь маленькая безобидная Fachsimpelei, светская беседа. Насильственная смерть в высших кругах представляет для нас профессиональный интерес, не так ли? Дело давно закрыли, и в любом случае «правда» никогда не была столь важна, как уроки, которые мог бы извлечь из этого дела преемник Рудольфа, Франц-Фердинанд.

  — Хотите сказать, кто-то наверху...

   Кеуч торжественно кивнул.

— Силы, которые никогда не допустили бы Рудольфа на трон. Он находил в Австрии так мало того, чем можно было бы восхищаться, и его убеждения были просто слишком опасны — он постоянно вслух говорил о нашей коррупции, о нашем поклонении войне, особенно — немецкой военщине, он боялся Тройственного Союза, повсюду видел доказательства антисемитизма, ненавидел идею Габсбургов в целом и был достаточно неблагоразумен, чтобы публиковать эти мнения, естественно, в еврейских газетах.

 — А девушка...

— А, эта Вечера. Невзрачная крошка, ни малейшего представления о великой страсти, ее использовали, чтобы повернуть историю в другое русло, отвлечь роковое любопытство общественности, шерше ля фамм — принцип, всегда полезный в политике.

  — Так кто, по-вашему, это сделал?

— Некоторое время моим любимым подозреваемым был камергер Императора, граф Монтенуово, но потом в один прекрасный день на меня снизошло озарение свыше, и я понял, что на самом деле это должен был совершить Джек Потрошитель, — всеобщее ворчание, — собственной персоной, он работал по договору. Учитывая, что он исчез из Лондона приблизительно в ноябре 89-го, а происшествие в Мейерлинге случилось в конце января 89-го, достаточно времени для того, чтобы Джек добрался в Австрию и познакомился со своей целью, да?

 — Их застрелили, Макс, — возразил Верфнер с преувеличенной кротостью, — а не зарезали. Джек не был стрелком, единственное сходство состоит в том, что список подозреваемых в деле «Потрошителя» тоже достаточно длинный для того, чтобы заполнить жителями небольшой город, каждый новый подозреваемый правдоподобнее предыдущего, истории, одна за другой, полностью нас убеждают, что вот это, наконец, точно должен быть настоящий Потрошитель, немыслимо, чтобы это мог сделать кто-то другой — пока новый фанатик не выйдет вперед, чтобы изложить свои доводы. Сотни, уже тысячи интерпретаций, все — равно обоснованные, что бы это могло значить?

 — Множественные миры, — выпалил Найджел, который забрел к ним откуда-то извне.

— Вот именно! — воскликнул профессор. — Уайтчепел Потрошителя был некоей кратковременной аванложей в пространственно-временном континууме...можно представить огромный железнодорожный вокзал с тысячами выходов, расположенных радиально во всех направлениях, ведущих к колеям отбытия в разные виды альтернативных Историй...

Раздался громкий звон китайских гонгов, объявляющий начало второго акта. Они договорились все вместе встретиться потом на приеме в одном из огромных отелей на Трафальгарской площади — прибыв туда, они попали в круговорот космополитичной толпы, элементы которой не всегда можно было с легкостью идентифицировать, среди сосудов с живыми цветами, молодых дам, одетых с продуманной элегантностью, лакеев на цыпочках и шампанского во льду, толстых ковров и электрических люстр. Небольшой эстрадный оркестр играл, пока пары экспериментировали с «Бостоном». Можно было увидеть людей в тюрбанах и фесках. После быстрого изучения бара Нэвилл и Найджел выбрали самый убойный напиток, последний крик моды в Лондоне, ужасающее сочетание портера и шампанского, известное как «Бархат».

 Для поддержания компании их время от времени втягивал в легкую беседу не видимый для других некий Восточный Призрак, который был замечен выходящим из двери.

— Ну и ну, — сказал один из них другому, и они обменялись многозначительными взглядами, когда в «китайской» гармонии зазвучала широко известная пентатонная тема

   Тнгтнгтнгтнг тонг-тонг

Тнг-тнг тонг

Мимо прошли двое наркоманов, беззаботные, как матросы. Вскоре после этого, извиваясь, мимо прошел серафический юноша в пиджачной паре, его ближнее глазное яблоко, кажется, в некоторой степени вращалось в направлении полковника Кеуча, и Кеуч, аналогичным образом извинившись, исчез в своем собственном лабиринте желания.

Профессор-доктор вставил в глаз монокль и искоса посмотрел на Лью, вскоре его взгляд превратился в некое доверительное подмигивание.

 — Вы с Максом присматривали за кронпринцем фактически одновременно?

— О, Чикаго — когда принц еще был молокососом. Я занимался этим всего лишь полторы недели, полковник Кеуч выполнил всю работу.

— Вы будете удивлены, возможно, шокированы тем, что получилось из Франца-Фердинанда. В несколько непристойном стремлении взойти на трон после смерти Франца-Иосифа он основал свое собственное теневое государство в Бельведере, величественном дворце, построенном когда-то для принца Евгения Савойского. Его круг составляют люди, которыми сложно восхищаться, мотивы их не всегда идеально совпадают с мотивами Балхаусплац, сам кронпринц питает очень нездоровые фантазии, например, о Боснии, Макс боится, что в один прекрасный день из-за них все мы попадем в большую беду — а Макс никогда не ошибается, его пониманию ситуации на Балканах нет равных в Европе.

  — Он говорит то же самое о вас.

   Верфнер пожал плечами.

— Моя рыночная стоимость склонна к колебаниям. В данный момент она высока благодаря Англо-Российской Антанте. Германия потратила много лет на попытки поддержания розни между двумя этими государствами, а теперь вынуждена сидеть и смотреть, как вся эта кропотливая работа идет насмарку. Так что любой, кто размышлял на эту тему на Вильгельмштрассе более десяти минут, чем обычно, должен был бы обратить на него внимание.

Лью сдержанно слушал это воплощение gemütlicher alter Junge, уютного старого юноши. Большинство историй, которые он слышал от Верфнера, сводились к тому, что жизнь в поездах приучает использовать любую возможность передохнуть. Тайна присутствия Верфнера в городе, так далеко от его почвы, так близко к его британскому антагонисту, не была раскрыта. Это неотвязный классический ночной кошмар о человеке, находящемся там, где он не должен находиться. Несмотря на многократное и активное отрицание двойничества обеими профессорами, некая симметрия была разрушена. Нарушена. Этого было достаточно, чтобы Лью вернулся к своей вредной привычке грызть цикломит. Он отправился на поиски туалета, в котором это можно было бы сделать, хотя считал, что мог бы незаметно добавить таблетку в виски и принять лекарство таким образом.

  — Верфнер в Лондоне, — сообщил Лью Когену на следующий день.

  — Два Н докладывали об этом.

 Лью показалось, что Коген смотрит на него странно. Более чем странно, а насколько странно это было?

 — Всё становится очень странным. Конечно, у нас на повестке дня другие задания, но, думаю, с этого момента вы получаете полномочия — вам доверяют — реализовать любую инициативу, которую вы сочтете нужной. При возможности.

   Лью уловил в его голосе мрачные нотки.

  — Коген, не могли бы вы уточнить?

— Это относится к области метафор. Думайте об этих двух профессорах как о «громилах» на дороге. Иногда человеку удается с ними не встретиться. А иногда ему приходится принять меры.

  — Вы ведь не предлагаете...

— Я ничего не предлагаю. Лучше, чтобы все были готовы, вот и всё.

Глаза маленького Ника Нукшафта широко раскрыты, рот кружком.

До Лью не сразу дошло, что это значит, а тем более — что за игру они вели с ним всё это время, но ему потребовалось немного времени, чтобы понять. Ему как-то удавалось обходиться здесь, в Англии, без перестрелок, неожиданного раскрытия ножей, потоков крови, кулаков или удобных предметов мебели, он начал по глупости надеяться, что подбрасывание оружия и смерть может не быть таким очевидным решением вопроса, как в былые времена в США. Каким цивилизованным, каким английским, как ему казалось, он стал, пока И. П. Н. Т. — сейчас он понял это со всей ясностью — продвигалась вперед, организации дела не было до того, носит он ковбойскую шляпу или котелок Сити, какие английские гласные звуки или тайные социальные коды он выучил, когда все карты были раскрыты, вот кем он оказался — не более чем их наемным стрелком из Штатов, в резерве, готовым для какого-то страшного часа.

Но еще кое-что о Лондоне — уязвленное самолюбие не могло быть уязвлено долго, поскольку сразу за углом ожидало новое оскорбление, готовое наброситься на вас. Сейчас более интригующим было отсутствие удивления у Когена, услышавшего новость о том, что Верфнер в городе. Это мог быть какой-то врожденный талант Когена в изображении каменного лица, но тогда, опять-таки, если предположить...

Лью разыскал двоих Н, которые ели малину в маринаде из эфира, и теперь, хихикая, не смогли удержаться от того, чтобы не начать напевать, повторяя с начала, мелодию из третьего акта «Вальсирующих в Уайтчепеле», а Найджел начал аккомпанировать им на гавайской гитаре, вот так:

   О, пою-

   - щая птица

   из Спиталфилдс —

   как одиноки все они

   без твоей моло-дии!

   Когда моя

   Овсянка

   брусчатки

   начнет щебетать

   вновь

   Моему

   возбужденному мозгу

   Свой дорогой напев

   Неежно? Хотя

   Нынче весна

   В Степни, как нам

   сказали, в сердце моем

   Холод, словно

   В морозном

   море

  — пока моя

   Поющая Птица

   из Спиталфилдс

   На своих маленьких

   каблучках

   Не вернется, скача,

   Ко мнеее!

   — (Моя дооорогая!),

   [Сначала]

   Когда они замолчали, чтобы перевести дыхание, Лью решился:

— Парни, вы учились у профессора Ренфрю, верно?

  — Да, в Кингсе, — ответил Нэвилл.

 — А профессор Верфнер, которого мы встретили прошлым вечером в театре — не был ли он точной копией Ренфрю?

  — У него были другие волосы, — задумчиво сказал Найджел.

  — Еще и одежда немного пообтрёпанней, кажется, — добавил Нэвилл.

 — Но, Нэвилл, это ведь ты говорил: «Послушай, Найджел, почему профессор Ренфрю говорит с таким смешным немецким акцентом?». А ты ответил: «Но, Нэвилл, ты ведь знаешь, что это не может быть старик Ренфрю, в таких уродских туфлях», а ты...

Но тут Лью заметил что-то невероятное, что-то, о возможности чего в связи с этими двумя людьми он и помыслить не мог — они обменивались сигналами, не совсем предупреждениями, но подавали знаки руками и глазами, как могли бы делать актеры в водевильной миниатюре, они были воплощением британских идиотов. И в этот момент светозарного помутнения он также понял, хоть и слишком поздно для этой ситуации, что Ренфрю и Верфнер всё это время были одним и тем же человеком, этот человек обладал какой-то паранормальной способностью находиться минимум в двух местах одновременно, и все в И. П. Н. Т. знали об этом, знали всегда, скорее всего — все, кроме Лью. Почему никто ему не сказал? Для чего еще они могли бы его использовать, что должно было держать его слепым в темноте? Его это должно было бы больше раздражать, но он решил, что это не непочтение, а нормальная для Лондона ситуация.

Решив воспринимать двух профессоров как одного человека, Лью почувствовал странную свободу, словно от рабства, условия которого он никогда не понимал в полной мере. Ладно. Возьми эти деньги и зови его Болваном. Проще некуда.

 Он провел остаток дня наверху в книгохранилище И. П. Н. Т., пытаясь как-то уменьшить степень своего невежества. Здесь он нашел несколько полок с книгами и манускриптами, некоторые из которых были на языках, которые он даже не мог распознать, не то что прочесть — о странном и полезном даре пребывания в двух местах одновременно, известном в Парапсихологии уже около пятидесяти лет под названием «билокации».

Особенно этим прославились шаманы Северной Америки. Практика начала просачиваться в Древнюю Грецию приблизительно в седьмом веке до н.э., стала характерной чертой орфической, а вскоре и пифагорейской религии.

Дело было не в одержимости духами, демонами или другими внешними силами, скорее это было путешествие из глубины души, насколько мог понять Лью, это была та же схема, что и у сновидения, в котором одна версия вас остается сзади, почти парализованная, способная выполнять лишь базовые действия вроде храпения, выпускания газов и переворачивания на другой бок, в то время как другая версия спокойно уходит в неожиданные миры, обе версии выполняют обязанности, присущие каждой из них, применяя двигательные навыки, полученные днем, еще и в таких сферах, как летание, прохождение сквозь стены, совершение спортивных чудес скорости и силы... И этот путешествующий двойник не был невесомым призраком — окружающие видели его достаточно плотным и отчетливым, на самом деле слишком отчетливым, многие сообщали, что фигура и фон разделены кромкой, сверхопределенной и мерцающей, между двумя отдельными видамисвета...

Однажды д-р Отто Глуа, приглашенный психиатр из Швейцарии, которого Лью видел в столовой И. П. Н. Т., высунул голову из-за угла, и они разговорились.

— Эта личность Ренфрю/Верфнер, похоже, страдает, — вскоре пришел к выводу д-р Глуа, — из-за глубокого и фатального противоречия, более глубокого, чем он способен осознать, в результате конфликту не остается ничего иного, как выйти наружу, он вытесняется во внешний мир, чтобы осуществилось то, что мы формально называем Schicksal, Судьба — мир вокруг него теперь вынужден страдать от его расщепления, которое он не может, не должен признать...поэтому притворяется двумя «соперниками», представляющими интересы двух «обособленных государств», хотя это больше похоже на мирское выражение раскола в одной поврежденной душе.

— И потом, кто лучше, чем падший географ, осуществил бы это — занял бы Номер XV, карту «Дьявол», кто-то, кто должен отвечать на небесный зов, изучил тайную географию beyul, или сокровенных земель, и держит всех нас в обветшалости и пыли, нашем безумии и невежестве, вдали от Шамбалы и возрождения в Чистой Земле? Какое преступление более достойно порицания, чем священный долг получения убогого жалованья в Уайтхолле и на Вильгельмштрассе?

— Думаю, сейчас меня больше всего волнует вопрос, — сказал Лью, — в какой степени сотрудничают с ним, кажется, я сказал «с ним», люди из И. П. Н. Т.

  — Потому что никто не сказал вам, что они знают.

  — Не воспринимаете ли вы это слишком, так сказать, на свой счет?

— Не обязательно, ведь это достаточно распространено в этих оккультных орденах — светские люди и жрецы вместе, иерархии посвящения в Таинства, тайная инициация на каждом шагу, предположение, что один знает то, о чем другой узнает лишь в свое время. Никто это не решает, это просто движущий императив, управляемый из недр самого Знания.

— О, — Лью удалось сохранить бесстрастное лицо, кивнуть и свернуть сигарету, которую он прикурил в сгущающихся сумерках от тлеющей «Короны» д-ра Глуа.

— Это всё упрощает, в известном смысле, — предположил он в поднимавшихся клубах турецкого дыма. — Если учесть, сколько времени я потратил на работу детектива. Пытался согласовать две эти истории — свидетельства очевидцев, отрывные талоны, отчеты о надзоре, черт, если что-то из этого когда-нибудь попадет в суд, они получат полное алиби, не так ли?

После того, как ушел доктор, опустилась тьма и Лью зажег на столе небольшую лампу Вельсбаха, и прозвучал удар обеденного гонга, приглушенный расстоянием, появился никто иной как Великий, который вскоре должен стать Заместителем, Коген, он нес поднос с высоким стаканом сока из пастернака и каким-то вегетарианским аналогом пирога со свининой «Мелтон Моубрэй», остывавшего на тарелке из китайского фарфора.

  — Мы не видели вас за ужином.

 — Кажется, я потерял счет времени. Спасибо.

— Сегодня вечером здесь будут поэтические чтения, парень-индус, мистическая чепуха, вино с сестрами, возможно, вы мне поможете зажечь старый П. Л., — под чем он подразумевал «Плафон Люминэ», современную смешанную конструкцию из калильной сетки и электрических ламп накаливания, изгибавшуюся аркой через весь потолок библиотеки и накрытую бледным полупрозрачным пологом из какого-то патентованного целлулоида, приглушавшего источники света, когда их наконец-то зажигали и они превращались в бездонный купол света, почему-то более яркий, чем их совокупность.

Коген посмотрел на стол, за которым читал и делал заметки Лью.

— Билокация, да? Увлекательная тема. Как раз в сфере ваших интересов, полагаю, отступать и идти вперед, за черту, нечто такое.

 — Возможно, займусь шаманским бизнесом, найду хорошенькую маленькую иглу, повешу свою вывеску.

   Лицо Когена Нукшафта не выражало сочувствия этой идее.

— Вам нужно поторопиться, научиться системному подходу. Годы учебы, если это — то, чего вы хотели.

  — Если это то, чего я хотел.

Они стояли и смотрели на потолок, на его спокойное и равномерное сияние.

 — Достаточно приятно, не так ли, — сказал Коген. — Конечно, это помогает сформировать некую преданность свету.

  — Как это?

Словно делясь тайной, которую Лью, сам не зная, как, приготовился услышать, Коген сказал:

— Мы — свет, понимаете, все мы — из света, мы — свет, даруемый отбивающим мяч в конце дня, светящиеся глаза влюбленных, блеск шведской спички в высоком городском окне, звезды и туман во всей полуночной славе, луна, восходящая в трамвайных проводах, керосиновая лампа, мерцающая на тележке уличного торговца... Когда мы потеряли свою эфирную сущность и воплотились, мы замедлились, уплотнились, застыли вот в это, — он схватил себя за щеки и начал тянуть их в разные стороны, — вот в это. Душа как таковая — это память, которую мы несем в себе, о том, как когда-то перемещались со скоростью и плотностью света. Первый этап нашего Послушания здесь — узнать, как вновь приобрести эту разреженность, это состояние света, снова получить возможность попадать туда, куда захотим, через рожок фонаря, в перспективе — через оконное стекло, хотя рискуем быть разделенными надвое, через исландский шпат, который является воплощением в форме кристалла скорости прохождения Земли через Эфир, меняя измерения и создавая двойное преломление…, — он замолчал и посмотрел на дверь. — В любом случае, искупление в этом путешествии наступает намного позже. Съешьте что-нибудь, хорошая свиная щековина.

Единственное, что можно было осуществить — попытаться захватить Ренфрю врасплох. Когда он будет возвращаться в Кембридж, в английской провинции, зеленой и туманной, в раскатах прошлого, среди кирпичной кладки, в небольших туннелях, закрученных с чистотой спирали, в запахе болот, вдали — водяной отблеск на небе, отражение Немецкого моря, впервые за долгое время Лью почувствовал опустошающие желудочные спазмы изгнания и понял, что тоскует по Чикаго, по раннему осеннему вечеру, когда, условившись или нет о встрече позднее, можно было просто зайти поужинать к Кинсли, где его ждал бифштекс на его имя.

Потом он вернулся на много лет назад, в тот момент, когда Трот его бросила, и спросил себя, что на самом деле случилось с ним, а что — с какой-то другой версией Лью Баснайта, билокацированной в какое-то место, о котором он не имел четкого представления. Он погрузился в ту полутораминутную полуденную дремоту, темой которого, кажется, был его карманный браунинг FN 25-го калибра, хорошая штука, исключительно для самообороны, не из тех пистолетов, которые вы достаете, чтобы за кем-то поохотиться... Он проснулся, когда голос, возможно, его собственный, прошептал: «Не говоря уж о том, что это — хорошее оружие для самоубийства...»

А теперь притормози, детектив Баснайт. Это были привычные для их сферы деятельности Брюзгливые Мысли, он решил, что известен в социальном смысле или работал с более чем достаточным количеством Агентов Пинкертона и шпиков, которых убили на посту еще до конца смены, и кто знает, как далеко могло бы зайти рабочее раскаяние Лью, поскольку он находился на другой стороне, работал не на тех людей, но, по крайней мере, он свалился рано, почти на старте, сколь мало он на самом деле жаждал наград, на которые претендовали его коллеги — автомобилей, номеров с видом на озеро, раутов, знакомств с желанными женщинами или полезными политиками, в эпоху, когда слово «детектив» являлось универсально понятным кодом для обозначения анти-Профсоюзного отморозка...где-то была его билокационная версия, другой, сыщик в стиле Шерлока Холмса, воюющий с криминальными авторитетами, едва отличимыми от магнатов, которые нанимали «детективов», доносивших о деятельности Профсоюза.

Допустим, все эти католики, которых он встречал по работе, ирландцы и поляки в Чикаго, мексиканцы в Колорадо и так далее, с самого начала обо всем догадывались, и в отражающем звук цикле дня не было ничего, кроме наказания, даже если ты не совершил никакого греха, жизнь в мире была наказанием — фактически, как заметил его учитель Дрейв той зимой в Чикаго, еще один аргумент в пользу реинкарнации: «То, что ты не помнишь грехи предыдущей жизни, не освобождает тебя от наказания в этой. Верить в реальность покаяния — почти получить доказательство перерождения».

Он нашел Ренфрю в лихорадочном возбуждении, насколько помнил Лью, это было почти отчаяние. На ногах Профессора надеты разные туфли, кажется, он пил холодный чай из цветочной вазы, а его волосы были почти в таком же беспорядке, как у Верфнера прошлой ночью. Лью раздумывал о том, не сделать ли несколько острых замечаний о Джеке-Потрошителе, просто чтобы парень завелся, но решил: Ренфрю уже знает о том, что Лью известна правда, или, что более вероятно, ему всё равно, и в любом случае это будет отвлечением от текущего дела, в котором Лью еще предстояло разобраться. Ренфрю тем временем рассматривал огромную настенную карту Балкан в масштабе «один дюйм к десяти милям», нескольких редко встречающихся цветов, которые просто не могли быть розовым, аметистовым, желтым и лазурным.

 — Наилучшая методика при рассмотрении Балкан, — наставлял Ренфрю, — не смотреть на элементы по отдельности — очень скоро человек начнет с криками бегать по комнате — а рассматривать всё в комплексе, единый вневременной моментальный снимок, говорят, так мастера игры в шахматы смотрят на доску.

— Кажется, ключ — железные дороги. Если смотреть на карту, отходя назад по комнате, на определенном точном расстоянии становится виден принцип построения: как соединяются разные линии, как не соединяются, где их могут захотеть соединить различные интересы — все эти определяющие узоры потока, не только фактические, но и невидимые, потенциальные, и скорость изменения, с которой значимые массы можно переместить к определенной границе...а помимо этого — телеология в действии, поскольку железнодорожная система стремится принять определенную форму, судьба — о боже, я начал говорить, как Верфнер.

— Бедняга. На этот раз он совершил длинную прогулку по улице неприятностей Квир-Стрит, боюсь, намного дальше последней станции любой из известных железнодорожных линий, которая могла бы привезти его обратно. Он работал над собственным долгосрочным решением Македонского Вопроса, который держали в строжайшей тайне на Вильгельмштрассе, я лишь недавно обратил на него внимание. Его план, — одной рукой профессор словно придерживал невидимую феску, — безумие: установить по всему Балканскому полуострову, немного на восток от Софии, здесь, приблизительно вдоль Балканского хребта и Средна-Гора, по верхней границе бывшей Восточной Румелии и как минимум вплоть до Черного моря Интердикт, как он это называет, длиной двести миль, невидимый, в ожидании неких необдуманных шагов и однажды инспирированного, необратимого, беспощадного...

Он замолчал, словно какая-то присутствующая здесь сила безмолвно велела ему не продолжать.

 — А этот Интердикт — что это было, уточните?

Лью вдруг почувствовал уверенность, что прямо сейчас в Гёттингене какой-то билокационный Лью задавал Верфнеру тот же вопрос, ответ на который никто из них не хотел слышать, но не мог не задать. И в обоих местах оба Лью Баснайта удостоились обиженного прищура.

   Очевидно недосыпавший Ренфрю нарочито вздохнул.

 —  Это давно изучают в Шарлоттенбурге, могу вас заверить.

— Спасибо, Профессор, вы прояснили ситуацию. Хорошо! Если ничего больше, думаю, я найду паб и проведу глубокий анализ этой информации. Не хотите присоединиться?

— Это связано с нашим Джентльменом-Бомбистом, — выпалил Ренфрю, — о, этот Джентльмен Б. сейчас в большой моде, поэтому его немедленное обнаружение и арест становятся еще важнее, понимаете?

Лью не понял, он остановился в дверях, ободряюще подняв бровь.

— Говорят, его видели в окрестностях Кембриджа, — сказал Ренфрю почти навязчиво. — Бродил вокруг площадки «Феннер», словно проводил рекогносцировку.

—  А когда там следующий крикетный матч?

 — Завтра, с I.Z.

 — Ладно, он решил бросить одно из этих своих удушающих изделий, как это связано со схемой Интердикта вашего, — он слегка запнулся, — коллеги, д-ра Верфнера?

Ответа не последовало, человек, страдающий бессонницей, рассматривал свою разноцветную карту, придвинувшись к ней так близко, что его нос находился лишь в дюйме от нее — десять миль — над поверхностью земли.

 — Ядовитый газ? Верфнер планирует каким-то образом использовать его как часть этого Интердикта?

  — На самом деле я не вправе говорить, — шепотом ответил Профессор.

— Но Джентльмен-Бомбист может оказаться более общительным, если кто-то задержит его на время, достаточное для того, чтобы задать вопрос, так? Ладно. Посмотрю, не удастся ли мне собрать большую бригаду для завтрашней облавы, может быть, нам повезет с этим увальнем.

Лью шел к крикетной площадке «Феннер», сквозь сумерки, несмотря на угрозу дождя, просто чтобы посмотреть. Всегда существовала возможность, честно говоря, заманчивая, что Ренфрю наконец-то сошел с ума из-за стресса международных событий. Конечно, это очень облегчило бы жизнь Лью. Но погодите, кто это, стоит на гаревой дорожке, в тающем предвечернем свете, весь мир сразу эвакуировался, словно в ответ на предупреждение гражданской обороны, которое слышали все, кроме Лью?

Он смотрел на руки и ноги фигуры, ожидая появления в сгущавшемся мраке сферы определенного размера. Он расстегнул пиджак, и вес маленького браунинга легко лег в его руку. Фигура могла это заметить, потому что начала отстраняться.

—  Послушайте, разве мы не встречались? — позвал Лью самым американским тоном, который ему удалось отыскать, учитывая морок и неопределенность этого часа.

В ответ раздался смех, неожиданно веселый, усиленный вечером и приближающимся дождем. К тому времени, как начался мелкий дождь, незнакомец уже исчез, и не пришел на следующий день на матч, который команда «И Зингари», начав жидковато, в итоге выиграла восемью воротами.

Вернувшись в Лондон, Лью снова пошел в Чипсайд, чтобы проконсультироваться с д-ром Кумбсом де Боттл, казавшимся немного более потрепанным и раздражительным, чем в прошлый раз.

— Вы — уже десятый, или, возможно, сотый человек, спрашивающий меня о хлористом карбониле на этой неделе. Где-то в таком порядке возрастания. В прошлый раз иерархия была странная, сразу после Джеймсона Рейда. Теперь они снова доводят нас до безумия. Как вы думаете, что готовится?

 — Я надеялся, что вы мне скажете. Мельком видел нашего старого приятеля Джентльмена-Бомбиста, в Кембридже, но было слишком темно, чтобы в него стрелять. То, что ваши коллеги называют слабым светом.

— Столичная полиция хранит странное молчание на его счет. Я надеялся, что он уехал из страны, как Джек-Потрошитель или что-то в этом роде.

— История фосгена, которую я слышал — другой принцип, больше похоже на использование спускового рычага, чем просто сидеть там, пока цель не пройдет мимо, это человек намного большего масштаба, чем простой бомбометатель.

— Похоже на сочетание газомета и фугаса, — тоном мягкого изумления, словно всё это было для него новостью.

 — Вот всё, что я вам могу сказать. Несколько схематично, полагаю.

 — Фосген испаряется при сорока шести градусах по Фаренгейту, поэтому его нужно хранить в напорных баках определенного вида. Потом спусковой рычаг соответствующего соединения просто откроет клапан. Давление в баке может быть выше или ниже, в зависимости от того, какой напор струи газа необходим.

—  Насколько я понял, теория заключается в том, чтобы направить вещество вдоль линии, скажем так, против линии войск, продвигающихся вперед. Нужно учитывать вес, используемый на единицу длины линии, предположим, фунты на погонный ярд, в час.

  — Попробуйте тонны на милю.

  — Боже мой. Насколько широк охват?

— Парни из Военного министерства уже должны всё об этом знать, но по моим данным — двести миль. Можете поговорить с ними.

   Коген был склонен пофилософствовать:

— Предположим, Джентльмен Б. — не обычный террорист, а ангел, в прежнем смысле — «вестник», и в роковом облаке, которое он приносит, несмотря на невыносимый запах едкого удушья, заключается послание?

По словам Кумбса де Боттла, некоторые выжили после атаки. Даже в безнадежных случаях могла быть отсрочка до двух суток. Известно, что для успешного лечения необходимо четыре-пять часов абсолютного покоя.

 — Так что фосген — не гарантия неминуемой смерти, — сказал Коген. — И, возможно, жертвы все-таки не обречены на смерть, возможно, намерение Вестника на самом деле милосердно, это способ принуждения к спокойствию, выживание зависит от состояния неподвижности, в котором можно размышлять над его посланием, а потом, возможно, и действовать в соответствии с ним...?

Однажды утром Лью приковылял в салон, чтобы позавтракать, и обнаружил, что все уехали из города. Если бы это было Колорадо, можно было бы предположить неминуемое приближение грандиозной вечеринки, без сомнения, с наркотическими веществами и настроением поиграть спусковыми крючками, в таком случае отъезд из города — просто не более чем мера рассудительности. Но никто не появился на Чанкстон-Кресчент. Лью ждал, но в помещении ничего не изменилось, оно тихо дышало, коридоры были пусты, поверхности стен внутри и снаружи отражали эхо, попадавшее в каждое ухо крошечным осколком секунду спустя, создавая иллюзию присутствия духов, повторяющих слова живых. Клевреты и слуги крались мимо, почти как всегда, ничего особо не говоря. Коген Нукшафт и мадам Эскимофф исчезли, Нэвилл и Найджел — тоже, кажется, никого не оставили за старшего. Доставка угля, льда, молока, хлеба, масла, яиц и сыра продолжалась.

Шел дождь. Капли стекали со скульптур в саду. Падали с носов сатиров и нимф. Лью рассматривал фотографию Яшмин в сером свете, проникавшем сквозь окна в сад. Он получил открытку от нее неделю назад, с обычными швейцарскими марками, а также — с ярко-красной маркой частной гостиницы «Санаторий Бьопфли-Спаццолетта», она сообщала, что уезжает в Будапешт, без объяснения причин. Олицетворение беззаботной юности, путешествующее по Континенту, как показалось Лью.

Если не учитывать тот факт, что такие же красные марки алели на всей дневной почте на Чанкстон-Кресчент, словно капли крови на снегу. Открытки, конверты разных размеров, и, кажется, не все отправила Яшмин. Это туда все уехали, в Швейцарию? Конечно, не предупредив Лью. Наемный стрелок и так далее, там он не нужен.

Он обдумал свои возможности. Никого, с кем тут можно было бы поговорить, даже Отто Глуа исчез, без сомнения, вернулся в свою родную Швейцарию со всеми остальными. Лью следовало бы чувствовать себя более брошенным, чем он чувствовал себя на самом деле, но странным образом он чувствовал нечто вроде свободы от неудачного договора. Что бы ни заставило их всех потерять рассудок, никому из них не пришло в голову, что от Лью может быть какая-то польза. Прекрасно. В этом городе найдется достаточно детективной работы, чтобы порадовать взыскателей долгов, и в любом случае Лью уже давно работал самостоятельно. И. П. Н. Т. может нанять другого головореза.

 — Но это твоя судьба! — взмолился бы Коген.

  — Да, Льюис, сделай затяжку и хорошенько всё обдумай.

 — Простите, парни, не думаю, что мне хочется гоняться за картами Таро, с этого момента моя сфера интересов — обеспокоенные мужья, пропавшие ожерелья и экзотические яды, спасибо.

И, словно это был не совсем он, а, возможно, поскольку он уже довольно давно ничего не хотел, это было даже и не совсем то, чего он «хотел» — он определенно решил во всяком случае никогда не возвращаться, никогда не останавливаться среди разрабатываемых недр на земле, смытой до коренной породы, воя на необъяснимую и безразличную луну. 

Часть четвертая. На день погребения моего

 Первый пост Киприана находился в Триесте, здесь контролировали доки и потоки эмигрантов в Америку, с обходными путями через Фиуме и объездами для новоприбывших мимо фабрики по производству самодвижущихся мин Уайтхеда и нефтяного порта, а также по побережью в Сень, штаб-квартиру набирающего силы движения «Новый Ускок», названного в честь находившейся в изгнании общины шестнадцатого века, некоторое время контролировавшей эту часть Адриатики, составляя большую угрозу для Венеции на море и для турок в горах, и даже теперь это была целеустремленная группа, для которой угроза турецкого нашествия, немедленного и безжалостного, оставалась животрепещущей и достоверной. Они продолжали ждать на всем протяжении Военного Фронтира, днем и ночью, рокового прорыва, собираясь в древних сторожевых башнях и отмечая на военных картах региона каждый крохотный огонек, появляющийся в земной ночи, его компасный азимут и магнитуду, держа наготове сухой хворост и керосин, чтобы зажечь сигнал тревоги, никогда не зажигая свет для себя более чем на полминуты. Это, очевидно, связано с Македонским Вопросом. Неведомо, какие отчеты о «Новом Ускоке» попали в эзотерическое бюро Киприана.

Триест и Фиуме по обеим сторонам полуострова Истрия стали точками конвергенции для жителей Австро-Венгрии, которые стремились отплыть на Запад. Большая часть повседневного потока душ была законной, но довольно многие путешествовали тайно, поэтому Киприан вынужден был весь день околачиваться на причале и вести подробный журнал, записывая тех, кто отплывал в Америку, кто возвращался, кто был здесь впервые. Отбытие и прибытие — как дебет и кредит, записываемый на разворотах его рабочего блокнота. После нескольких лет подделывания разных почерков, из-за чего его манера письма превратилась в зловещий карнавал идентичностей, он вернулся к своему школьному почерку, к далеким Вечерням, к вою старинного органа в часовне, пока последний свет гаснет и дверь запирают на длинную ночь.

На рассвете его можно было увидеть там же — он слонялся в доках и смотрел на море. Его удерживала не работа, главное — закаты. Обещание вечера — сгущение возможности, несомненно, отсутствующее в таких местах, как Сень. Матросы, бесспорно, повсюду, морские волки. Небо из молочно-голубой плоти переходило в киноварь моря, театрально окрашенный свет отражался и ложился пятнами на идущую к западу гладь...

Спуск Киприана в тайный мир начался лишь год назад в Вене, во время очередного вечернего бессмысленного троллинга на Пратере. Не подумав, он ввязался в разговор с двумя русскими, которых по своей тогдашней наивности принял за туристов.

—  Но вы живете здесь, в Вене, мы не понимаем, чем именно вы занимаетесь?

  — Стараюсь трудиться как можно меньше, одни надежды.

  — Он хочет знать, кем вы работаете, — сказал другой.

  — Согласен. А вы?

  — В данный момент? Всего лишь маленькая услуга другу.

  — Простите...ваш общий друг? Мы все — такие дружелюбные?

 — Жаль, что нельзя вступать в ссору с содомитами. Высокомерие в его голосе, Миша, его лицо — что-то надо с этим делать.

 — С этим самым другом, вероятно, — ответил дерзкий Киприан. — Которого не очень волнует высокомерие, надеюсь.

  — Наоборот, он его приветствует.

  — Как что-то, с чем он вынужден терпеливо мириться.

Склонив голову немного в бок, Киприан украдкой смотрел вверх и по сторонам сквозь беспокойные ресницы.

   Второй мужчина рассмеялся.

— Как возможность исправить извращенную привычку, которую он не одобряет.

 — И он тоже русский, как вы? Любитель кнута, что-то такое, наверное?

   Без паузы.

— Он предпочитает безымянных спутников. Тем не менее, вы могли бы, как минимум, подумать, прежде чем использовать свой любопытный рот, пока вы еще можете его использовать.

Киприан кивнул, словно смирившись. Его пронзил острый рефлекс ректального страха, это могло быть просто сжатие от чувства опасности или признак желания, которое он пытался, но не мог контролировать.

— Еще один «Капуцинер»? — предложил второй мужчина.

Цена, о которой они условились, была не столь высокой, чтобы вызвать что-то кроме обычного любопытства, но, конечно, они обсудили вопрос осторожности.

 — Жена, дети, общественные связи — привычные атрибуты, полагаем, вы уже научились с этим справляться. У нашего друга четкая точка зрения по этому поводу — его репутация имеет для него важнейшее значение. Ему станет известно о любом упоминании его фамилии, неважно, в сколь обыденном контексте. Он обладает ресурсами, которые позволяют ему узнавать обо всем, что говорят люди. Все. Даже ты, свернувшийся калачиком в своем хрупком гнездышке с каким-нибудь бравым посетителем, который, как ты веришь, действительно хочет «содержать» тебя или хвастать тобой перед другими покинутыми мотыльками: «О, он подарил мне вот это, он купил мне вон то» — каждое мгновение жизни ты должен следить за тем, что говоришь, потому что рано или поздно твои слова будут в точности раскрыты, и если это — неправильные слова, тогда, маленькая мисс, вы будете вынуждены дрожать от страха всю оставшуюся жизнь.

— И не воображай, что «дом» — безопасное место, — добавил его спутник, — у нас есть ресурсы в Англии. Мы всегда следим за тобой, куда бы тебя ни отнесли эти маленькие крылышки.

Киприану не приходило в голову, что этот город может открыть ему еще что-то кроме обещания бездумного повиновения днем и ночью на поводке желания. Конечно, за пределами Пратера в его роли вместилища Континентального благообразия увидеть венское показное поведение было немного сложнее, особенно (кажется, здесь с ним невозможно было не столкнуться) с политическим подтекстом, как и следовало ожидать, его коэффициенты скуки зашкаливали, любое количество сигнальных устройств завлекательно кричало. Вероятно, пара прохожих уже заметила в нем эту легкомысленность предвкушения. Ему вручили визитку с напечатанным адресом в Леопольдштадте, еврейском квартале на север от Пратера, перейти через рельсы железной дороги.

 — Так что. Еврейский друг, кажется...

— Возможно, однажды подробный разговор о вопросах еврейства принесет вам пользу, не только просветительскую, но и финансовую. А пока что давайте примем обычные меры.

Крыло пустынного отсутствия мгновенно взмахнуло над садовыми столиками в Айсфогеле, затмевая любое поддающееся описанию будущее. Откуда-то со стороны Колеса Обозрения раздавалась инфернальная мелодия очередного щебечущего вальса.

Русские, самоназванные Миша и Гриша, записали его адрес, кофейня в округе IX Бецирк, где вскоре начали примерно раз в неделю оставлять сообщения для Киприана, назначались встречи в малолюдных уголках по всему городу. Когда он убедился, что за ним следят, для чего, наверное, с ним и познакомились, начал проводить меньше времени на Пратере и больше — в кафе, читая газеты. Кроме того, он начал совершать однодневные поездки, иногда продлевая их на ночь, чтобы посмотреть, какой радиус свободы ему разрешают наблюдатели.

Не дав возможности подготовиться, в конце концов однажды ночью его вызвали по адресу в Леопольдштадте. Дверь открыл слуга, высокий, жестокий и безмолвный, почти сразу после того, как Киприан переступил порог, на него надели наручники и завязали глаза, потом грубо потащили по коридору, вверх по лестнице в комнату, где странным образом отсутствовало эхо, и развязали лишь для того, чтобы раздеть, а потом связать снова.

 Повязку с глаз снял сам Полковник. На нем были очки в стальной оправе, структура черепа под идеально выбритым скальпом выдавала проницательному студенту-этнофизиогномисту, даже при слабом комнатном освещении, его непрусское, безусловно, скрыто-восточное происхождение. Он выбрал ротанг и без разговоров разложил его на незащищенном обнаженном теле Киприана. Будучи крепко скованным, Киприан не мог особо сопротивляться, а его стойкая эрекция в любом случае сделала бы любые протесты неубедительными.

Так начались эти тайные встречи, раз в неделю, они всегда проходили в тишине. Киприан экспериментировал с костюмами, макияжем и прическами, пытаясь спровоцировать какие-то комментарии, но Полковник больше был заинтересован в том, чтобы его отстегать — без слов и часто, с удивительной нежностью прикосновений, доводя до кульминации.

Однажды вечером возле Фольксгартена Киприан просто дрейфовал по улице, и вдруг — он не мог в точности понять, откуда — раздался хор мужских голосов, охрипших от многих часов постоянного пения «Риттер Георг Хох!», старого пангерманского гимна, в эти дни в Вене ставшего еще и антисемитским. Сразу поняв, что с этим лучше не сталкиваться, он прошмыгнул в первый попавшийся винный погреб, в котором наткнулся на старого школьного товарища Рэтти МакХью. Увидев лицо из прошлого, внезапно значительно более наивное, он начал хлюпать носом, этого было не достаточно для того, чтобы кого-то смутить, но достаточно для того, чтобы удивить их обоих, но старина Рэтти решил не спрашивать, в чем дело.

Хотя Киприан к этому времени уже получил более ясное представление о последствиях обсуждения своего взаимодействия с Полковником, смерть, конечно, не была чем-то невозможным, пытки, конечно, не та их приятная разновидность, которую он ожидал от своего таинственного клиента, а настоящие пытки, но все-таки он подвергался соблазну, почти сексуальному, рассказать всё Рэтти в большой беззаботной спешке и посмотреть, какой объем информации на самом деле дойдет до Полковника и что произойдет потом. Он испытывал интуитивный стыд, пытаясь угадать, на кого его старый школьный приятель сейчас работал, а особенно — из какой он Конторы. С таким чувством, словно он входит в пахнущую наркотиками темную комнату, калибруя обольстительность интонации, он прошептал:

 — Как ты думаешь, ты мог бы увезти меня из Вены?

— В какие неприятности ты влип? — конечно, захотел узнать Рэтти. — Конкретно.

— «Конкретно»...

 — У меня налажен регулярный контакт с людьми, которые могли бы помочь. Но я не могу с ними поговорить, у меня такое впечатление: чем более подробные сведения ты предоставишь, тем дальше они отстранятся, — старина Рэтти еще никогда не был так заботлив.

— Послушай, — Киприан вообразил, что сможет объяснить, — никто ведь не начинает с намерения жить такой жизнью... «О, да, планирую, знаешь ли, попытаться сделать карьеру в содомии». Но,вероятно, в Тринити меньше, чем в Кингз-Колледже — если человек хотел вести что-то вроде общественной жизни, это была просто маска, которую он надевал. На самом деле неизбежная. Большинство из нас надеялись, что снимут ее после выпускного Бала Майской Недели, и никакого вреда. Кто мог предвидеть, как актриса, влюбляющаяся в исполнителя главной роли, что вымысел в конце концов может оказаться более желанным,и, как ни странно, более долговременным, чем всё, что мог бы предложить гражданский мир...

Рэтти, благослови его Бог, хлопал глазами не больше, чем обычно. –

— Мои варианты были немного менее яркими. Уайтхолл, Блэкпул. Но будет честно тебя предупредить: тебе следовало бы немного научиться оценивать личность.

  — Из твоей породы. Резковаты, не так ли.

— Необычайно мужественные, совсем нет или мало терпимости к чему-то другому.

— О боже, мой тип парней. Ты до сих пор любишь заключать безумные пари, как во времена Ньюмаркета?

Хороший коэффициент, держу пари, я смогу соблазнить любого из этого мужественного отряда, кого ты решишь выбрать. Мне потребуется не больше одного вечера.

В течение недели Рэтти организовал ему встречу с Дерриком Тейном, высоким изможденным чиновником, судя по его акценту, его прислали сюда уже довольно давно.

 — Думаю, мне здесь нравится, больше, чем следовало бы, так мне говорили. Но полевые отчеты для чьих-то ушей, человек, возможно, находит время для любых...ладно, скажу иначе, если человек любит такие вещи, которые, конечно, он не любит, очень.

 — «Очень». О боже.

— Но, должен сказать, я ужасно люблю эти шоколадные и малиновые изделия, вы не возражаете, если мы приобретем...наверное, несколько, не с собой, понимаете, а чтобы съесть здесь, пусть намного быстрее, чем нужно для того, чтобы насладиться их вкусом...

 — Деррик, если позволите вас так называть, я вас не нервирую? Немного неопределенный, безобидный? Не лучше ли нам...

 — Нет, отнюдь, это просто...хм. Черт. Впрочем...

 — Да, продолжайте, пожалуйста, что «впрочем»?

 — Макияж, знаете ли. Я нахожу это...

 — Да что вы? Я снова неправильно накрасил глаза? Всегда это делаю. Какой глаз в эту ночь?

 — Нет-нет, они прекрасны, на самом деле это выглядит...ну, действительно потрясающе.

—  Что вы, Деррик.

— В смысле, вы краситесь сами? Или вас кто-то красит?

 — Вы, должно быть, слышали о Жуже, нет? Ладно, я провел большую часть этого дня в ее салоне, она действительно единственная, к кому нужно обратиться, если, знаете, у вас предчувствие, что вы встретите кого-то, кого не хотелось бы потерять...

— Отлично, именно эту улыбку я хотел видеть, точно, сохраняйте ее и не беспокойтесь, но в данный момент мы не остались незамеченными.

  — Где?

  — Только что прошли мимо...там.

  — Ох.

— Они уже не один раз прошли туда и обратно, если я не ошибаюсь, они из ателье Миши и Гриши. Вы водитесь с колоритной компанией, Лейтвуд. Вот...сейчас они повернутся и пойдут обратно, к этому моменту мне лучше положить руку на вашу ногу, это не будет для вас проблемой?

 — Ну...о какой ноге вы думаете, Деррик?

  — Да...вот они снова.

 — Хм...

— Теперь мы должны как можно более естественно встать и уйти вместе, позволив им следовать за нами. Знаете отель «Нойе Мутценбахер» возле Императорских Конюшен?

 — Слышал о нем. Скорее музей дурного вкуса, лично я никогда не стремился туда попасть.

  — Да что вы. Всегда казался мне довольно милым местом.

 — «Всегда», Деррик? Вы...завсегдатай... «Мутци»?

— Его декор с лихвой компенсируется невероятно эффективными A.П.Э., или Альтернативными Путями Эвакуации, если вы не возражаете против канализации.

— У человека развивается толерантность... но послушайте, если вы часто используете этот выход, не знают ли о нем также старики М. и Г.?

— Всё же им придется немного подождать снаружи, не так ли, чтобы удостовериться, прежде чем вломиться.

 — Удостовериться в...

 — В моей аутентичности.

  — И сколько времени для этого потребуется?

 — Понятия не имею. Достаточно много, надеюсь. Сколько в среднем длятся ваши рандеву, Киприан?

— Иногда — много часов. Конечно, зависит от того, насколько он охвачен страстью.

— Да, но многие могут быстро начать скучать, отлично, вот уже и Штифтскасерне, уже недалеко...

Фиакр вез их на юг, к багряным крупицам лунного света, огни города сходились в одной точке позади них, кучер напевал надлежащую Fiakerlieder, песню для фиакра, но воздерживался от того, чтобы разразиться полным текстом.

 — Это дорога не на вокзал.

 — На Южный Вокзал, Süd-Bahnhof, да.

— Но это дорога на Триест, а не домой. Деррик? Я не хочу ехать в Триест...Я рассчитывал поехать немного в другом направлении, разве нет, в Остенде, в...

   Он не смог повторить слово «домой».

— Если повезет, они тоже решат, что мы хотим сесть на экспресс «Остенде», так что, вероятно, отправят своих людей на вокзал Staatsbahn. Классическое запутывание следов, облокотись на сидение, не волнуйся, со временем мы отправим тебя в нужном направлении. Если это то, чего ты действительно хочешь. Вот твои билеты, документы для переезда, аккредитив, немного наличных...

 — Тысяча крейцеров? Это меньше десяти фунтов.

 — Боже-боже. Напомни, сколько тебе обычно платили?

   Киприан дерзко оглянулся.

— Минимум, который можно заработать в Вене — тридцать крейцеров в день.

— Когда уедешь отсюда, думаю, жизнь станет не такой дорогой. Что касается «дома», — мелькавшие электрические фонари отражались с определенными интервалами, как прожектор в тюрьме, в линзах его очков, — тебе может понадобиться некоторое время, чтобы поразмыслить, насколько сейчас это слово соотносится для тебя с «Англией». Примечательно, что на самом деле для тебя может быть безопаснее в Триесте...или даже дальше на восток.

Его глаза было сложно рассмотреть, но по линии плеч и модуляциям губ Киприан смог понять что-то, что он не произнес. После минутного психоректального дивертисмента:

 — Полагаю, ты хочешь сказать — среди турок.

— Это был бы почти прелестный рефлекс, Лейтвуд, если бы он не был столь предсказуем среди твоих собратьев. Да — чтобы отдохнуть не в первый раз от опасных полифоний, с которыми мне приходится иметь дело каждый день, мелодий одноголосой импровизации дома свиданий — я имею в виду именно турок с их легендарным оснащением и так далее. Именно их.

— Хм, — Киприан посмотрел на погруженного в тень тайного агента. — Ты запутался, не так ли, сейчас, во всяком случае. Всё в порядке, я не удивлен, ты привлекателен, хоть и потрепан.

— Действительно. Вот почему все материалы по делам содомитов в конце концов оказываются на моем столе. Но..., — он начал энергично трясти головой, словно вышел из транса, — я снова жаловался? Мне ужасно жаль, иногда это получается само собой, словно брызги...

   Русские были небольшой проблемой.

— Для тебя на выбор — простое или квалифицированное Kuppelei, сводничество, Миша...

— Я Гриша.

— Кем бы ты ни был, это единственный выбор, который тебе предлагается. Шесть месяцев или пять лет. Если будешь упираться и всё усложнять, мы представим документы, подтверждающие, что бедный маленький Киприан был твоим законным воспитанником в то время, когда ты ввел его обманным путем в безнравственную жизнь, за это ты получишь до пяти лет в тюрьме Габсбургов, скорее всего, тебя закроют в камере в бельгийском стиле, полтора фунта хлеба в день, мясо и суп иногда, как мне говорили, лучше, чем среднестатистический свободный мужчина в твоей родной России, но это, вероятно, мрачная картина для гурмана твоего уровня...

В какой-то момент было решено, что Киприану можно без колебаний сказать о том, что его местонахождение и среднесрочные планы, еще до того, как они будут разработаны в подробностях, неизменно сообщают Полковнику, который, как стало известно Киприану, теперь специализировался в южнославянской политике и сексуальных практиках, которые, в соответствии с бытующим мнением, включали непостоянство гендера.

  — Хорватия-Славония! Но это его...

  — Да?

 — Его сад наслаждений. Рано или поздно он может сюда наведаться, и тогда он меня убьет, или один из этих русских меня убьет, или, спасибо, Тейн, как-то слишком много.

 — Я бы не беспокоился из-за них. Вы больше не в их списке.

 — С каких пор? И почему?

— Разочарованы? С тех пор как ваш Полковник был арестован, — нарочито протянув руку и посмотрев на швейцарские наручные часы с календарем из пушечного металла и черного фарфора, — фактически, в прошлый четверг. Ну и ну, мы забыли вам сказать? Очень жаль. Нет, он больше не в игре. Эта глава закончилась. Мы оставили прошлое позади. Хотя в этой отрасли не будет невозможным представить воссоединение в один прекрасный день, тем более что он, кажется, необъяснимым образом, следует признать, в вас влюбился.

— Нет, Тейн, даже если Англия на это рассчитывает.

— О, — пожав плечами, — да, мне дали понять, что возможна порка, в известной степени для проформы, но немного сверх того...

— Только не эти люди, ради всего святого, даже глупейший кретин из их списка знает: если оглянешься, умрешь. Порка. С какой чертовой далекой планеты ты сюда прибыл?

— Мы знаем «этих людей», Лейтвуд.

   Киприан задумался.

— Это всё крайне важные новости, несомненно, но зачем вы рассказываете об этом мне? Почему бы не держать меня в неведении и страхе, как обычно?

 — Скажем так, мы начали вам доверять.

  — Он сдавленно рассмеялся. С горечью.

—  Скажем так, вам даже необходимо об этом знать...

—  ...для того, что вы собираетесь попросить меня сделать.

 В Триесте он вообразил, что ему наконец-то удалось примкнуть к некоему мужскому братству, возможно, даже к Старой Верхней Адриатической Партии: опасные мечты, поскольку вскоре он стал достаточно благоразумен для того, чтобы понять, как мало может сказать по вопросу о том, куда его следует отсюда командировать. Да и на какой финал драмы он мог бы надеяться? Секция Иностранных Дел использовала его, очевидно, так же, как любой из бывших его клиентов. То же самое «теперь скажи это, теперь надень то, сделай это». Если это его судьба — всегда быть объектом чьего-то управления, почему было просто не вступить во Флот, любой флот, и поставить на этом точку?

Деррик Тейн, у которого здесь был оперативный псевдоним «Добрый Пастырь», вырывался сюда приблизительно раз в несколько месяцев, прибывал всегда вечером, в один и тот же номер в «Метрополе», который держали для него еще с тех времен, когда у него был псевдоним Buon Pastore, никогда не задерживался дольше, чем на ночь, а потом снова уезжал — в Семлин, очень часто — в Загреб, и в города на востоке, названия которых никогда не произносили вслух, не столько из осторожности, сколько из страха. На встречах с Киприаном он никогда не касался важных вопросов, если не считать определенным образом заряженного молчания, неловко растягивавшегося, когда они сидели и вместе пили среди красного плюша и золоченой бронзы. Киприан начал задаваться вопросом, не находил ли Тейн на самом деле для себя оправдания, чтобы повторять этот цикл прибытий, молчаний, обретений того, что он должен был считать контролем над собой, внезапных упаковок вещей на следующий день и отбытий. Это был показатель того, насколько далеко простиралась беззаботность Киприана — ему никогда не приходило в голову просто спросить у своего полевого супервайзера, что затевается. Когда возник вопрос Венеции, это просто застало его врасплох.

— Венеция.

— Разумный выбор для поста перехвата информации. Это исторически геополитический стык, с тех времен, когда она лежала на древнем перекрестке Западной и Восточной империй — как и в наши дни, хотя империи вокруг нее видоизменялись, присные Пророка ждут своего ужасного момента, защита присных Христа сейчас простирается до Вены и Санкт-Петербурга, более современные империи куда менее связаны с Богом, Пруссия слишком почитает военное величие, а Британия — свое собственное мифическое отражение, изо дня в день переворачивающееся в зеркалах далеких завоевания.

— Я разве спрашивал?

Вскоре они уютно, почти по-домашнему поселились в pensione в Санта-Кроче, в шаговой доступности железнодорожная станция и мост Местре, сейчас собрались за кухонным столом с бутылкой граппы и жестяной коробочкой оригинальных бисквитов. Какой-то сорт странного овечьего сыра из Кротоны. Снаружи шум паровых свистков.

Киприан узнал, что у Тейна был патенткапитан-лейтенанта Флота, он докладывал в Департамент Военно-Морской Разведки Адмиралтейства. Здесь, в Венеции, ему было поручено, во всяком случае — официально, найти указанного в отчете вора секретных технических чертежей из грозных стен самого Арсенала: итальянский флот оказался под столь страшной угрозой разоблачения, что он счел почти невозможным даже узнать, что изображено на этих чертежах.

— Представить не могу, что на всех этих загадочных чертежах. Крейсеры, фрегаты, всё, как обычно, подводные лодки и эсминцы, торпеды, миноносцы, противолодочные корабли, миниатюрные субмарины, которые можно перевозить на броненосцах и запускать с носа корабля, словно они сами — торпеды.

— Я думал, весь этот подводный бизнес осуществляется в Специи, на заводе «Сан-Бартоломео», — сказал Киприан.

— Довольно тяжелая работа, — сердито сверкнул глазами Тейн.

Это был больной вопрос. Не раз он обращался в офис в Специи, созданный с единственной целью введения в заблуждение иностранцев, особенно таких как Тейн, который мог с таким же успехом носить рекламный щит человека-сэндвича с надписью «шпион».

— Лодки, о которых все знают, — пробормотал он. — Класс «Глауко» и его альтернативы, конечно. Но эти другие — в некотором роде нестандартные...

Мы из будущего знаем, что обсуждаемая единица вооружения — зловещая «Силуро Дирижибле а Лента Корса» или Тихоходная Управляемая Торпеда.

— Что делает ее особенно вредоносной, — признался Тейн, едва не раздуваясь от гордости, когда в конце концов, после невероятных усилий, ему удалось получить ускользающую общую информацию, — от ее экипажа не требуется совсем никакой храбрости, только вкрадчивость, которая ассоциируется с итальянским характером.

— О, это большой миф, — сегодня Киприан, кажется, искал аргументы. — Они непосредственны, как дети.

— Действительно. Большинство детей, с которыми вы знакомы, максимально испорчены, насколько они на самом деле «непосредственны»?

 — Больше ходите, и увидите.

 — Что не пришло на ум Королевскому Флоту Италии, — продолжил Тейн, — так это наблюдение сверху. Мы знаем, что у русских есть программа «Вознаб», или «воздушное наблюдение», воздушная разведка — уже много лет их аэростаты и дирижабли оснащены неким усовершенствованным маскирующим устройством, имитирующим небо, так что зачастую их невозможно увидеть, даже если знаешь, что они там, вверху. У них передовые базы в Сербии, меньше часа лету отсюда, вероятно, два час до Специи. Некоторые аэроснимки время от времени выдают Риальто.

   Однажды Тейн пришел, погруженный в свои мысли.

 — Ваши друзья Миша и Гриша скрылись в норе...

— Если бы представлял, где. Если честно, нет, никаких зацепок, мне очень жаль...

— Давайте немного подумаем. Начнем с Вены — могли они остаться там?

— Да, а равно, как вы понимаете, и нет. Миша любил этот город, Гриша его ненавидел. Если у них началась потасовка, один из них мог с легкостью сесть на поезд.

— Вы имеете в виду Гришу.

— Миша, думаю, был знаком с радостями импульсивных поступков... Но, послушайте, Деррик, ваши люди ведь следят за поездами, разве нет?

— Если не учитывать один маленький, но беспокоящий пробел в нашей...эмм, предварительной информации.

— О боже.

— Киприан, они могут захотеть, чтобы вы ненадолго вернулись на Меттернихштрассе.

Сквозь ресницы Киприан посмотрел по сторонам тем взглядом, который, как известно, вызывал желание абсолютно у всех — следует признать, как минимум одно предложение вступить в брак в Эшби-де-ла-Зуш, Лестершир.

— А вы где меня хотите, Деррик?

Наконец-то глупый вопрос, которого Деррик Тейн не выдержал. То, что задумывалось как юмористический шлепок по щеке, оказалось, несомненно, сначала лаской, а потом азартный смех Киприана спровоцировал довольно резкий хлопок. В следующее мгновение Тейн больно схватил его за волосы, и они начали целоваться, вовсе не так, как можно было бы ожидать от англичан, если бы те целовались, а как иностранцы, безрассудно. Достаточно слюны впиталось в воротничок Киприана. Эрегированные члены повсюду. Чары Венеции тех дней, как говорится.

— Я бы не выбрал этот сценарий, — проворчал Тейн некоторое время спустя, привыкая к различным трениям.

— Как-то слишком поздно говорить это сейчас, нет?

  — Это кладет тебя совсем на другую полочку.

   Киприан уже был настроен скептически.

 — О, конечно, я не буду единственным.

  — Понимаешь, человек пытается этого избежать, по возможности.

  — «Этого». О, Деррик...

   Едва не плача.

 — Не теряй от меня голову сейчас, когда тебе нужно всё твое остроумие, если я не слишком многого прошу.

Словно лепестки бездумного желания, эти дурманящие дни в Лагуне начали сворачиваться, терять аромат и один за другим опадать на невзрачную столешницу повседневности, Тейн полуизобрел местного тайного агента «Дзанни», для улаживания выдуманных кризисов которого он начал находить кратковременные, но всегда благоприятные возможности выйти из дома, даже несмотря на то, что выходить нужно было на людные улицы, calli, Венеции. Погружение в итальянскую мобильность каким-то образом успокаивало его, проясняло его мысли, как сигары «Партагас» в подходящий момент. Выполнение задания Морской Разведки в этом городе масок на самом деле скрывало более глубокий проект. «Дзанни» — одно из кодовых имен его контактного лица, владельца небольшой фабрики велосипедов в Терраферме, на которой недавно начали проектировать и выпускать еще и мотоциклы. Когда войска наконец начнут перемещаться по Европе в значительных количествах, это поможет поддерживать поток информации. Телеграфные и кабельные линии можно перерезать. Беспроводная связь слишком уязвима для влияний Эфира. Единственным безопасным способом, как казалось Тейну, была передача информации с помощью небольшого международного экипажа мотоциклистов, достаточно быстрого и ловкого для того, чтобы опережать события.

 — Отряд будет называться ООНП, то есть «Оперативный Отряд Наблюдения и Преследования».

— «Наблюдения», — Киприан был в некотором замешательстве, он никогда прежде не слышал этот термин.

 — Нужно следовать за объектом, как тень, — объяснил Тейн.

  — Необходимо стать практически...проекцией.

  — Если угодно.

  — Так близко, что фактически начинаешь терять себя...

  — Вам ведь такое нравится, не так ли, отказ от «эго», что-то вроде того.

 — Деррик, я даже на лошади ездить не умею.

 — Разве ты не понимаешь, что мы пытаемся спасти твою жизнь? Благодаря этому, что бы ни случилось, куда бы тебя ни направили, ты будешь на расстоянии всего нескольких часов от нейтральной территории.

 — Хватит ли мне топлива?

— По пути будут базы. У тебя будут карты. Чем, по-твоему, я тут занимаюсь?

— Ни в коей мере не хочу показаться назойливым, но невозможно не заметить: когда ты рядом, я чувствую аромат нефти, не думал ли ты о том, чтобы начать носить что-то, не так удерживающее запах, как этот шотландский твид? Например, эту новую итальянскую шагрень, с которой всё смывается легко, как с атласа.

 — Я и забыл, почему не перевез тебя — это из-за твоих модных советов! Конечно! Ладно. Тебе это будет интересно: вот одна из ночных униформ, экспериментальная модель, наверное, люди твоего сорта не привыкли к такому количеству кожи, но запахи отводит.

— Хмм...мне больше нравятся эти металлические запонки, у каждой — свое назначение, я уверен, но...не привлекают ли они слишком много внимания?

— Ты будешь передвигаться слишком быстро, чтобы это могло иметь значение.

— Ладно, а если я их просто...заверну...

— Не думай об этом вовсе, это лишь утомляет, подожди — вот увидишь парадную форму.

 — Деррик, думаю, ты действительно немного похож на меня...

   В тот же вечер Тейн вызвал Киприана в свой офис.

— Послушайте, Лейтвуд, за всё время нашего знакомства мы ни разу серьезно не говорили о смерти.

 — Возможно, для этого были уважительные причины, — Киприан нервно осмотрел комнату.

 — Полагаю, это — обычная чувствительность содомитов?

 — Как это?

— Все вы — люди со своим ассортиментом техник уклонения: отрицаете ход времени, всегда ищете общества людей моложе себя, создаете свое герметическое пространство, начиненное предметами бессмертного искусства... никто из вас на самом деле ничего не смог бы сказать на эту тему. А в нашем деле смерть повсюду. Мы вынуждены из года в год жертвовать определенное количество жизней богине Кали в обмен на то, чтобы история Европы оставалась более-менее свободной от насилия и безопасной для инвестиций, и лишь очень немногие разбираются в этом вопросе. Уж точно не бригада гомосексуалов.

 — Ладно, хорошо, еще что-то, Деррик? И почему бы не открыть эту дверь?

— Нет-нет, нам просто нужно поболтать. Веселая маленькая беседа. Это не займет много времени, обещаю.

Казалось, Тейн хочет поговорить о навыках слежки. Только потом Киприан понял, что это было риторическое упражнение: Тейн таким образом оценивал текущую способность вести переговоры тех людей, находившихся под его командованием, которых он хотел однажды выдать. Но в тот момент это поразило Киприана только как теоретический разговор о хищнике и жертве, в котором Киприан обосновывал преимущества того, чтобы быть затравленным.

— Так что в итоге ты проворнее, хитрее, гнуснее, чем конкурент, — суммировал Тейн. — Не удивлюсь, если это полезные качества для профессионала кушетки, но здесь задания поважнее простого соперничества содомитов. Последствия намного серьезнее.

— Разве.

 — Мы говорим о судьбах наций. О благосостоянии, а зачастую — и он насущном выживании миллионов людей. Осевые нагрузки Истории. Как ты можешь сравнивать...

— А как ты, старый дурак, vecchio fazool, не видишь связи?

В течение первого года службы в Военно-Морской Разведке Тейн, конечно, уяснил, что смущенное и слегка удивленное выражение лица очень полезно для агентов Его Величества за границей. У Киприана это вызвало не ложное чувство превосходства, на которое был расчет, а тошнотворное отчаяние. Он никогда раньше особо не беспокоился о том, чтобы быть понятым предметом восхищения. Но когда стало очевидно, что Тейн не хочет его понимать, Киприан испытал сдержанный ужас.

 — Кстати, я получил вести из Вены. Тебя ждут на следующей неделе. Вот твои билеты.

 — Второй класс.

  — Мм. Да.

Хотя обычно ему нравилось выполнять то, что ему сказали, а особенно — сопровождающееся этим презрение, Киприан понял, что сейчас его озадачивает предположение Тейна, что он сядет в поезд до Вены без охраны, без присмотра, не задавая вопросов, поедет прямо в объятия своего общепризнанного врага, вместо того чтобы бежать в укрытие, чего можно было бы ожидать от жертвы.

 — Мы в полном объеме сотрудничаем с австрийцами в этом вопросе, — Тейн ждал, пока Киприан начнет грузиться в поезд на вокзале «Санта-Лючия», чтобы сообщить ему об этом, с помощью послания, доставленного итальянским уличным мальчишкой, после этого растворившимся в толпе. — Поэтому я посоветовал бы использовать в разговорах английский, поскольку немецкого, приличествующего выбранному тобой роду деятельности, вскоре может не хватить.

Переезд, особенно из Венеции в Грац, иногда был не лишен приятности, например, за это время ему удалось развить если не активный вкус, то, как минимум, обрести дар скрывать отвращение к местным сосискам, мелким питомцам, не всегда комнатным, игре на гармонике и специфическому визгливому акценту региона. Молодые Честолюбцы австрийской кавалерии в этом обольстительном оттенке анилиновой голубой краски выпутывались из развлечений где-то в другой части поезда и начинали стрелять глазами в него, ему казалось, что это взгляды пылкого изучения. И как нарочно, желание переместилось к скрытым органам, нечто вроде каникул бюджета — при таком неограниченном количестве сексуальных возможностей в поезде, рассматриваемых и с профессиональной, и с развлекательной точки зрения, по какой-то странной и, как он надеялся, не медицинской причине Киприан провел путешествие, хмурясь, сутулясь и сидя неподвижно, похоже, именно поэтому никто к — нему и не подходил. Это могло быть как-то связано с Мишей и Гришей не так-то легко представить, что этот беспокойный дуэт может просто закрыть глаза на его дезертирство, или что неизвестное количество сотрудников на этом континенте и даже на соседнем не стремится восстановить баланс от их имени, стоя в очереди за русскими в штаб-квартиру военной разведки Эвиденцбюро, а русские не собирались ослаблять надзор за Полковником, Британская Контрразведка была вынуждена как минимум присматривать за теми своими сотрудниками за границей, которые вращались в кругу известных разведчиков других стран, а были еще турецкие, сербские, французские и итальянские агенты-маньяки, как того требовала тогдашняя политика, и все они рассматривали Киприана в качестве возможного кандидата на жертву обмана, нападения и уничтожения. Ужасно, но факт: сейчас он бежал, чтобы выжить.

Возвращение Киприана Лейтвуда в Вену сопровождалось, в его голове или снаружи, Адажио из Концерта для Фортепиано с Оркестром в Ля-Мажоре, K. 488, Моцарта. Это могло бы стать пророчеством, если бы он слушал. Это был период в истории человеческих эмоций, когда романтику встраивали в дешевые трущобы самоанализа, неестественно преувеличивая воздействие старомодных пастелей, посматривая на них снизу вверх, словно в каком-то стилистическом признании великого трепета, признаки которого проявлялись то и дело, у одних больше, чем у других, это было предчувствием полного ненависти будущего — неотвратимого, на пороге. Но многие были склонны неверно истолковывать глубинные сигналы как физические симптомы или другие случаи «нервов», или, подобно прежнему, более бестолковому Киприану, как некую «романтику» в открытом море, сколь мало бы ни был он к этому подготовлен.

Беседы в Вене проходили довольно приятно. Отель «Кломзер» всего в нескольких кварталах от Военного Министерства, по-видимому, был традиционным местом проведения подобных дискуссий. Полковника Кеуча упоминали только с помощью эвфемизмов и парафраз, некоторые из которых, учитывая неидеальную способность Киприана понимать идиомы, звучали почти тарабарщиной. Местная выпечка рядом — только протянуть руку, столбы выпечки значительно превышали обычный угол откоса. Здесь кофе, во всем мире ценимый как средство для повышения разговорчивости, жарили с фанатичной тщательностью на сверхсовременных агрегатах, время нагрева, температуру в камере и влажность можно указывать с точностью до сотых, это позволяло предположить, что местный рынок товаров для гурманов, Feinschmeckerei, эволюционировал намного больше, чем в остальных странах мира, или просто здесь с маниакальной страстью использовали любые технические новшества, как ни банально это звучит.

 — Конечно, если мы будем рассматривать историю цивилизации с точки зрения асимптотического приближения резистентностей промышленного производства со временем к некоему мифическому, никогда не достигаемому Нулю. Что вы об этом думаете, мистер Лейтвуд?

— Венхх ухх ух гвех-унгхх нюк айх аннкх нгкх хннх икхггхл нгавх, — ответил Киприан, он потерял дар речи из-за слишком большого куска Sachertorte mit Schlag, торта «Захер» со взбитыми сливками, основной объем которых получен из кофе, хотя задавшие вопрос могли понять это как «Похожий вопрос мне задали на экзамене на степень бакалавра».

   Тейн предупредил его о техниках интервьюирования:

— Не будь с ними слишком умным. «Со сливками». «Mit Schlag», запросто может иметь другое значение.

Киприан с удивлением узнал, как хорошо Тейна знали в этом городе и как много людей жаждали, чтобы он их запомнил. За много лет проживания у Венского вокзала Тейн, по-видимому, собрал свой собственный аппарат преторианцев, более-менее интуитивно, и в удивительно переполненных в дневное время коридорах отеля «Кломзер» Киприана познакомили с некоторыми из них.

Он вспомнил, что встретил Мискольчи на Пратере, если точнее, пару раз ему едва удалось избежать необходимости иметь с ним дело. Мискольчи не был вампиром в полном смысле слова, но, подчиняясь воздействию фаз луны, он, как известно, хаотично блуждал по улицам, подстерегал и жестоко кусал случайных гражданских. Еще в конце 90-х, когда вампиризм вошел в моду благодаря международной популярности романа «Дракула», благодаря чему всевозможные кусатели получили лицензию на подчинение своим импульсам на публике, Мискольчи обнаружил, что вовсе не одинок со своим извращенным вкусом, он был частью довольно обширного сообщества. Целая абонентская линия коммутатора Будапешта была, по-видимому, забронирована для использования гематофагами — под таким названием их знали, поэтому одним из наиболее ценных активов, по словам Тейна, была эта красная марь связующей ажурной строчки, которая существовала прежде и окружала его. Его собственное особое дарование держали в тайне до недели пика первого марроканского кризиса, когда возникла острая необходимость узнать мобилизационное расписание определенных армейских корпусов. В конторе Тейна была нужная примадонна, но она не была расположена петь.

— Возможно, я смогу помочь, — предложил свои услуги Мискольчи. — Закройте нас на час.

Насыщенный событиями час — Тейн слышал крики сквозь звуконепроницаемые стены, было несколько виражей по коридору. Когда объект допроса увидели в следующий раз, на нем не было внешних повреждений, но при внимательном рассмотрении в его глазах можно было заметить выражение, из-за которого некоторых коллег Тейна потом много лет мучали кошмары: словно увертюра к древним мистериям, которым лучше оставаться непостижимыми.

Тейн встретился с Двиндлером в бане, которую в то время он считал удобной для сбора информации, хотя уже после первого визита понял, что лучше избегать Централбад, где можно найти лишь буквализм водолечебницы.

Тейн искал более поэтические характеристики, поэтому ему приходилось проводить много времени в периферийных районах. Наконец, далекая Астарта-Бад на одной из «К», линий речного причала, оказалась тем, что нужно: Венский Ориентализм приближался к новым неоднозначным границам вкуса, шокирующие мозаики с изображением добиблейских оргий и тому подобное. В служащие нанимали не только Тевтонцев. Отделения для разных полов, возможно, преднамеренно, разделены неидеально, так что за любым затуманенным поворотом коридора можно было наткнуться на партнера своей мечты, но на практике такое случалось редко. В новом здании всегда происходили какие-то акустические контакты, что позволяло сделать предположение о довольно низкой стоимости недвижимости в этом районе, но далеко не всех это смущало, многие воспринимали данный эффект как эротический.

— Для конспирации, — в качестве самопрезентации объявил Двиндлер, — можете положиться на Фарадически Индуктированную Перистальтику, это лучше всего.

— Простите, — сказал Тейн, — вы хотите сказать, что, в сущности, намереваетесь пустить электрический ток, как бы выразиться поделикатнее...

— Деликатно выразиться тут невозможно, — сказал Двиндлер. — Komm, идемте, я вам покажу.

   Тейн оглянулся по сторонам.

  — Разве не должен здесь присутствовать врач?

 — Понадобится пять минут, чтобы научиться. Это не нейрохирургия! — фыркнул Двиндлер. — Где этот ректальный электрод? Кто-то всегда — А!», — доставая длинный цилиндр с выпуклостью определенного размера на конце и подключенным к нему проводом, также подключенным к прерывателю, первичная катушка которого показалась Тейну вселяющим тревогу рядом элементов Лекланше, соединенных последовательно. — Передайте мне вон тот сосуд с Космолином, будьте так добры.

Тейн ожидал увидеть отталкивающее зрелище, но понял, что смотрит с восхищением. По-видимому, трюк заключался в согласовании двух электродов, один из которых вставлялся в прямую кишку, а второй катали по брюшной поверхности, возникавший между ними ток моделировал волну перистальтики. Если устройство применялось успешно, человек извинялся и быстро направлялся в ближайший туалет. Если нет, ладно, кроме того, что это была часть общей программы по обеспечению работы кишечника, некоторые, подобно Двиндлеру, ценили ее за уникальные достоинства.

— Электричество! Сила будущего: ведь всё, знаете ли, включая саму жизненную силу, имеет электрическую природу, скоро это будет доказано.

 Прерыватель на второй катушке издал почти приятный зуммерный сигнал, который вскоре, кажется, смешался с певучим эхо большого заведения.

Двиндлер напевал довольно жизнерадостную мелодию города, которую Тейн узнал не сразу: песня Беды «Аусгерехнет Бананен». На выходе он одолжил у Тейна пять кройцеров, чтобы заплатить за батарейку.

 А что касается Ижицы, ладно, у Тейна из-за нее было несколько ужасных недель, потому что она по ошибке приняла его за немецкого бизнесмена, отчаянно нуждающегося в отдыхе, обращалась к нему на языке, который считала для него родным, так что спустя несколько минут он уже не особо понимал, что происходит.

 Но каким-то образом, несмотря на его низкоэнергетическое состояние и отношение к женщинам, не спокойное, а скорее — двойственное, он с удивлением обнаружил, что охвачен вспыхнувшим половым влечением к этой выглядящей в действительности довольно обычно профессионалке. Иногда, следует признать, он излишне увлекался собой.

— Liebling, дорогой, ты не был трудной задачей, — призналась она позже, развернув перед ним запись достигнутых успехов, то, что в бюро генерального штаба Kundschaftsstelle любили называть «работой Honigfalle, женщины-ловушки», лишь несколько дерзких историков не согласилось бы с тем, что это изменило курс европейской истории. К тому времени Тейн переехал в намного более холодную страну оперативной деятельности и мог бесстрастно кивать, принимая всё как есть.

 В будние вечера Киприан, с каждым разом становившийся заметно толще, даже на взгляд случайного наблюдателя, пошатываясь, выходил с заднего хода отеля «Кломзер» и направлялся — в его мысли врывалась только эпизодическая высокая Ñ из финальных аккордов арии Лео Слезака в Оперном театре — иногда в «Фиакр», иногда на остановку Verbindungsbahn, если видел приближающийся трамвай, в свой храм желания Пратер, хотя ничего особенного там тогда не намечалось.

Заходящее солнце было замороженным яростным апельсином, бросавшим матовые тени цвета индиго, которые внушали дурные предчувствия — совы патрулировали необозримый парк, марионетки занимали крохотные пространства света в царивших сумерках, музыка была столь же ужасной, как всегда.

 Это была ностальгия ради нее самой, да уж. Чем чаще к нему обращались, даже звали его «Dickwanst» (брюхан) и «Fettarsch» (толстяк), тем скорее ослабевала его жажда отправиться на Пратер, и он обратил свой взор к городским кварталам, о которых еще несколько месяцев назад не подумал бы даже вскользь, например, Фаворитен, где блуждал среди толп богемских рабочих после окончания фабричной смены, не столько ради экзотического флирта, сколько ради погружения в мобильность, в купальню языка, на котором он не говорил, как когда-то искал в плотском подчинении выход из мира, который, как ему казалось, его просили терпеть...

На его пути начали попадаться масштабные демонстрации Социалистов. Ошеломляющая остановка движения демонстрации десятков тысяч мужчин и женщин рабочего класса, которые в молчании шли по Рингштрассе. «Отлично, — услышал Киприан замечение прохожего, — поговорим о медленном возвращении вытесненного!». Было очень много полиции, удары по голове занимали верхнюю позицию в их списке действий. Киприан получил парочку хороших ударов и упал на мостовую, что при его нынешнем наборе веса оказалось неожиданным преимуществом.

Однажды во время прогулки он услышал из открытого окна верхнего этажа, как всегда остававшийся невидимым ученик играл этюды из «Школы беглости» Карла Черни, опус 299. Киприан остановился, чтобы насладиться этими мгновениями страстной игры на фоне механической работы пальцев, и тут из-за угла вышла Яшмин Хафкорт. Если бы он не остановился, чтобы послушать музыку, уже зашел бы за угол к тому времени, как она достигла точки, в которой он стоял.

Мгновение они смотрели друг на друга, оба, кажется, осознавали акт взаимного спасения души.

— В четырех измерениях, — сказала она позже, когда они сидели в кофейне в Мариахильф на пересечении двух оживленных улиц под острым углом, на вершине траектории двух длинных узких комнат, обозревая обе комнаты по всей длине, — это не имело бы значения.

Она работала поблизости портнихой/шляпницей, как она думала, благодаря тайному вмешательству И. П. Н. Т., потому что в один прекрасный день на здешних вешалках появилась версия Бесшумного Платья Снеззбэри, которое она когда-то меряла в Лондоне.

 Что мне на самом деле нужно — так это плащ-невидимка в дополнение, — предположила она.

 — Слежка.

  — Раз уж ты так это сформулировал.

— Один из выводов, к которым я всё чаще прихожу в эти дни. Ты знаешь, кто за тобой следит?

 — Думаю, местные. Но еще и какие-то русские.

Самонадеянность школьницы, которую он давно здесь не встречал - что-то основательно ее встряхнуло. Он удивился, насколько глубоко ему удалось вникнуть в ее нынешние трудности, намного глубже, чем она могла бы ему разрешить, глубже, чем он сам мог бы вообразить полтора года назад. Он погладил ее руки в перчатках - он надеялся, что не так неуклюже, как ему показалось.

— Если это всего лишь Охранка, с ними сложностей не будет — там нет никого, кто не продается, и работают они за копейки. С австрийцами может быть больше проблем, особенно если это Кундшафтштелле.

 — Городскую полицию я бы поняла, но...

Она говорила со столь естественно звучавшим недоумением, что ему пришлось отстраниться, он притворился, чтобы не погрузиться в те очевидные и нецелесообразные объятия, в которых при таких обстоятельствах оказался бы другой влюбленный юноша.

— Если вы согласны подождать несколько дней, не больше недели, я смогу придумать, как вам помочь.

Несомненно, она слышала нечто подобное, с необходимыми сменами приоритетов, от других мужчин в менее опасные времена, она прищурилась, всё еще ожидая другого полумгновения, словно позволяя прояснить какой-то другой аспект.

 — У вас были с ними дела. С обеими конторами.

— Охранка сейчас разыгрывает несколько непредсказуемую партию. События на Востоке — японская война, восстания по всем железнодорожным линиям. Удачное время для выкупа билетов...так мне сказали. А что касается австрийцев...с ними может предстоять немного более интенсивная работа.

 — Киприан, я не могу...

Сопротивляясь тому, что было почти потребностью приложить палец перчатки к губам:

  — И вопроса такого не возникнет. Давайте посмотрим, что произойдет.

Он испытывал извращенное удовольствие, хотя был менее доволен собой из-за такого чувства — удовольствие от того, как колебалась, словно не желая лгать, потому что больше не была в состоянии рассчитать, насколько успешно он может ее уличить.

Он пытался на касаться в разговоре того, что задумал, полагая, что она может подумать что угодно. Когда зашла речь о Венеции, она сказала лишь:

 — О, Киприан, как прелестно. Никогда там не была.

— Странно, но я тоже не был. Собственно говоря, у тебя есть минутка?

Они были в Публичном Пратере, поблизости оказалась популярная копия Венеции, известная как «Венедиг» в Вене.

 — Знаю, это ужасно по-декадентски с моей стороны, но я привык думать об этом как о настоящей Венеции, городе, который я никогда не видел. Эти гондолы настоящие, действительно, и гондольери.

Киприан и Яшмин купили билеты и сели в одну из гондол, сели рядом, расслабившись, и смотрели на иностранное небо, уходящее в прошлое. На каждом шагу точная копия какой-нибудь венецианской достопримечательности — возникал Дворец Дожей или Ка' д'Оро.

— Впервые я увидел всё это, — сказал Киприан, — именно здесь. Если бы не приехал в Вену, вероятно, не увидел бы никогда.

 — А я сомневаюсь, что когда-нибудь увижу.

Звук ее голоса вызвал у него приступ острой боли. Он не помнил ее столь жалкой. В это мгновение он должен был что-то сделать, чтобы непостижимым образом вернуть ее прежнюю. Но только, вероятно, не выпалить: «Я отвезу тебя туда. Обещаю». Вместо этого он решил, что лучше пойти поговорить с Рэтти МакХью.

 — Ну вот! — воскликнул Рэтти с несколько неестественной веселостью, — мы снова собрались вместе. Яшмин всё еще в деле. Как я погляжу.

Он, как показалось Киприану, был не столько растерян, сколько испытывал профессиональное любопытство.

  — Нельзя сказать, что она в нем была.

 —  Она всегда напоминала мне Гипатию. Перед толпами христиан, конечно.

— Скорее, сивилла наших дней. Это глубже, чем математика, насколько я понимаю. Вероятно, благодаря некоему стихийному душевному дару, из-за мирской силы притяжения, воздействующей на ее отца во Внутренней Азии, ее терзают две или три Державы сразу, Англия, как тебе, должно быть, известно, что-то из прошлого, Россия, официальной гражданкой которой она до сих пор является, и Австрия, под сенью которой за кулисами, конечно, возвышается Германия, нашептывая подсказки.

— Вопрос Шамбалы, никаких сомнений. Это почти хаос старого доброго хоровода, как принести кокаин по беспрецедентной цене в Колни Хетч. Если бы я руководил этим департаментом, я отозвал бы Оберона Хафкорта много лет назад. Помилуйте, никто вообще не знает, где это чертово место.

—  Возможно, если мы...

 — О, конечно, нам нужно встретиться, но только с целью развлечений, или я имею в виду терапевтическую цель? Давай встретимся в Добнере, да, нам понадобится именно такой имидж — обычная встреча английских выпускников.

Так что среди щелчков бильярдных шаров и изысканных блудниц с тонкими талиями и чудовищно чернеными веками и ресницами, в помпезных шляпах с перьями, Яшмин и Рэтти пожали друг другу руку на умеренном расстоянии, выработанном несколькими годами учебы в Университете, а Киприану было приятно видеть его почти сраженным любовью и смущенным из-за этого. Правда, Яшм пришла сегодня в своем туалете из отделанного стеклярусом креп лиссе какого-то эфирного оттенка фиолетового и в убийственно изящной шляпе, перья которой создавали пленительную тень вокруг ее лица. Соблюдая надлежащую конспирацию, они пришли осторожно, по отдельности, на свидание в невзрачную квартиру по соседству, возле Гетрайдемаркт, это была одна из нескольких квартир, арендованных конторой Рэтти именно для таких целей.

По неписанным правилам таких временных жилищ буфет демонстрировал краткую историю кулинарных предпочтений тех, кто прошел через эту квартиру  — бутылки «Сексард Вёрош», «Гевюрцтраминер» и абрикосового ликера, шоколад, кофе, бисквиты, сосиски в жестяных банках, вино, коробки сухой лапши различных форм и размеров, белый тканевый мешок от тархони, оставшийся еще с прошлого столетия.

 —Это те же русские, которых ты помнишь по Геттингену?

   Она подняла брови и всплеснула ладонями.

 — Я хочу спросить, они за или против Царя, это нужно различать.

Очевидно, есть Англо-Русская Антанта, но другая партия, хотя технически они русские, — наиболее зловредный вид швыряющих бомбы социалистских отбросов, не так ли, они с превеликой радостью стерли бы всех Романовых с лица земли, без раздумий заключат сделку с кем угодно, включая Германию, если это может приблизить роковой день.

—   Ну а что, Рэтти, — сказал Киприан как можно мягче. — Кто-то может сказать, что это — единственная надежда, которая есть у России.

  — О, не надо...пожалуйста. Там был кто-то еще?

—  Люди, утверждавшие, что они из Берлина. Появлялись неожиданно. Хотели встречаться. Иногда мы встречались. Обычно в комнатах д-ра Верфнера.

— А Ренфрю всегда был неподалеку, — кивнул Рэтти, что-то быстро записывая. — Его так называемый сопряженный элемент. И...это было что-то связанное с политикой?

  —  Ха!

  — Прости великодушно, вычеркну...

— Это прозвучало лицемерно, —  улыбнулась она. — А что не связано с политикой? Где ты провел все эти годы со времен нашего детства в Кембридже?

 —  В предместьях Ада, — ответил Киприан.

— Забрать тебя из Геттингена в Вену —  это была лишь некая покровительственная тактика И. П. Н. Т., чтобы разлучить тебя с этой партией Отзовистов? Разве на Чанкстон-Кресчент не знают, что Вена в наши дни просто кишмя кишит Больши?

—  Это, возможно, еще не полная картина, — призналась она, — ...кажется, там еще был...венгерский элемент.

   Рэтти схватился за голову и крепко ее держал.

  — Объясни. Пожалуйста.

 — Мы провели одну-две недели в Будапеште. Плавали на пароходе по Дунаю, встречались с довольно необычными людьми в спецовках...

  — Как это?

— Такая антимошенническая униформа, которую они должны надевать, когда проводят исследования, называемые «парапсихологическими». Никаких карманов, всё почти прозрачно, достаточно короткой длины...

 —  Ну и ну. А ты случайно не привезла с собой одну такую...?

  — А что, Киприан?

 — В данный момент —  Цыгане, если мы можем еще на мгновение задержаться на этой теме, полагаю, больше всего нам хотелось бы знать, мисс Хафкорт, почему все они так неожиданно покинули Вену.

— Должна уточнить — моя природная способность, если она существует, имеет мало общего с «предсказанием будущего». Некоторые из тех, кто был со мной в Будапеште, верят, что могут. Но...

 — Возможно, кто-то что-то «увидел»? Достаточно веское, чтобы из-за этого можно было покинуть город? Если это что-то, что мы можем проверить...пожалуйста, продолжай. После поразительного пророчества миссис Берчелл о сербском злодействе мое начальство готово воспринимать свидетельства менее ортодоксальных источников.

 — Они были в ужасе. Это не вопрос «если», а «как скоро» произойдет некое событие или комплекс событий. Прежде всего, русские — они вышли далеко за пределы обычной нервности, которая с момента начала революции стала их национальной болезнью.

 —  Было что-то специфическое?

—   Не со мной. Я зашла в комнату, они буквально сомкнули головы, когда увидели меня, прекратили разговор и притворились, что всё в порядке.

—  А это не связано с неким..., — притворяясь, что листает досье, —  месье Азефом, печально известным тем, что он взрывает Романовых и при этом отправляет в тюрьму своих товарищей, но, говорят, ищейки Социалистов-Революционеров наконец взяли его след...

 — А, Евно, этот клоун. Нет, не совсем. Хотя, конечно, его имя всплывает уже много лет. Но его не достаточно, чтобы вызвать страх такого уровня. То, что возвышается над ними во тьме, за чертой — не новое ужасное оружие, а его духовный аналог. Жажда смерти и разрушения в массовом сознании.

  — Ну и ну, весело. И ты проснулась однажды утром и обнаружила...

— Они исчезли не все сразу. Чуть погодя начинаешь замечать этот зловещий вакуум. Но я не видела смысла что-то спрашивать. Догадалась, что никто не собирается мне ничего говорить.

 — Не хотели делиться информацией, которая могла бы тебя расстроить? Или воображали, что ты как-то в этом замешана?

 —  Чего бы они ни ожидали от меня в Будапеште, я их разочаровала. Но это может не быть связано с другими причинами отъезда. Может кто-нибудь угостить меня сигаретой?

Свежие цветы в комнате, серебряные кофейники и кувшинчики для сливок, булочки «дораш фэйсак», чрезмерно большой торт «Добуш», пирожные «Риго Янчи», дождь за окнами, из единственного просвета в темном небе спускается луч солнца на улицу Ваци, озаряя мрачные трущобы Поля Ангелов.

Мадам Эскимофф была бледна и напряжена. Лайош Галаш, один из местных медиумов, уснул в ванне и проспал там три дня. Лайнела Своума редко можно было увидеть не возле телефона, он что-то бормотал, с тревогой глядя на окружающих, или внимательно слушал расписание телефонных передач, на которое был подписан отель и которое было доступно всем гостям —  слушал отчеты фондовой биржи, результаты спортивных соревнований, оперные арии, сообщения, которые нельзя называть...

— Почему бы эту чертову штуковину просто не пришить хирургическим путем к твоему уху! — возопил Коген.

 — Есть идея получше, — ответил Своум, в этот момент пытаясь каким-то более чем равнодушным образом засунуть устройство в анус Когена, несмотря на наличие брюк.

   Все потеряли терпение, пререкались даже молча...

 —   Словно с помощью телепатии, — весело предположил Рэтти.

— Нет. Они все говорили вслух. Телепатия в этих условиях была бы невозможна.

После разговора со стариной Рэтти к Яшмин, кажется, вернулось присутствие духа.

  — Приятно видеть, что ты снова стала собой, — сказал Киприан.

  — А кем я могла бы стать?

Они гуляли вечером и забрели на Шпиттельберггассе, где венцы обоих полов в безграничной страсти к бесцельному хождению по магазинам пристально изучали многообразие женщин, интригующе выставленных в освещенных витринах вдоль всей улицы. Яшмин и Киприан остановились перед одной из них, с витрины на них смотрела леди в черном корсете и соответствующей эгретке, у нее был несколько начальственный вид.

   Яшмин кивнула на его явно восставшую плоть.

  — Кажется, ты заинтересовался.

Она подозревала в мужчинах, в определенных мужчинах, иногда — желание подчиняться чужой воле, у Киприана она заметила это давно, еще в Кембридже. Она чуть ли не силком потащила его по улицам, подходила и осматривала кафе, пока не выбрала одно на Йозефштадт.

  — Это, похоже, нормальное. Зайдем.

  — Слишком элегантно. Мы что-то празднуем?

  — Увидишь.

   Когда они остались наедине, Яшмин сказала:

 — А теперь поговорим о твоей ужасающе ненормальной половой жизни, Киприан, что нам с этим делать?

   Зная, что он переходит даже самые широкие границы самосожаления:

—  Должен признать, я — пассивный содомит в течение последних нескольких лет. Человек, чье удовольствие на самом деле никогда не имеет значения. Менее всего — для меня самого.

  — А сейчас представь, что оно имеет значение.

 Под девственно белой скатертью она подняла ногу, свою стройную ногу в тесно зашнурованном ботинке из бордовой кордовской кожи, и недвусмысленно положила кончик носка на его пенис. К его недоумению, этот член, которым дотоле пренебрегали, резво отреагировал.

 — А теперь, — она начала ритмично нажимать и отпускать, — расскажи мне о своих ощущениях.

Но он недостаточно доверял себе, чтобы говорить, только нерешительно улыбался и кивал головой, и вдруг «кончил», почти болезненно, в брюки, заставив дребезжать фарфоровый кофейный сервиз и тарелки с выпечкой, масштабно залив скатерть кофе в попытке остаться незамеченным. Ресторан вокруг них оставался невозмутим.

  —  Ну вот.

  —  Яшмин...

  — Твой первый раз с женщиной, если не ошибаюсь.

  — Я, хм? Что ты, мы...нет...

  —  Разве нет.

  — Я хочу сказать, если мы когда-нибудь на самом деле...

  —  «Если»? «На самом деле»? Киприан, я по запаху чувствую, что произошло.

Когда Киприана наконец вызвали в Венецию, у него в поезде было время подумать, он старался не забывать, что, в сущности, такие вещи не следует воспринимать слишком романтично — действительно, сколь фатальной ошибкой было бы воспринимать их так. Но, как оказалось, было бы чересчур ожидать того же от Деррика Тейна: обычно намного более молчаливый, внезапно он перешел на высокие тесситуры беспокойства, когда Киприан прибыл в пансион в Санта-Кроче, Тейн громко извергал то, что вскоре должно было превратиться в галлоны слизи и слюны, размазывая всё это по линзам покосившихся очков, грохоча бытовыми предметами, некоторые из которых были хрупкими и даже дорогими, разбивая безделушки муранского стекла, хлопая дверьми, окнами, ставнями, чемоданами, крышками кастрюль, всем, что могло хлопать и было под рукой. В тот же день, словно услышав во всех этих постукиваниях сигнал для себя, пришел ветер бора, доставая из своих тягостных мешков и психических расстройств с наветренной стороны свои повеления о сдаче в плен смертельной слабости и грусти. Соседи, которые обычно никогда не жаловались, хотя время от времени устраивали скандалы, начали жаловаться сейчас, и некоторые —  с заметной обидой. Ветер гремел всей болтавшейся черепицей и всеми незакрепленными ставнями.

—  Солнышко. Черт, солнышко, о боже, меня может стошнить. Меня стошнит. Нет ли у тебя заветной фотокарточки возлюбленного, на которую меня могло бы вырвать? Ты и не представляешь, черт возьми, ты только что полностью перечеркнул годы работы, ты —  невежественный, толстый, плохо одетый...

 —  Конечно, можно посмотреть на это и с такой стороны, Деррик, но, объективно говоря, нельзя сказать, что она —  на самом деле «солнышко»...

 — Педераст! Кушеточник! Содомит!

Пока что Тейн, несмотря на кажущуюся потерю самоконтроля, тщательно воздерживался от физического насилия, а Киприан с удивлением понял, что жаждет стать объектом насилия не так страстно, как мог бы.

   В комнату заглянул синьор Джамболоньезе с нижнего этажа.

—  Ma signori, um po' di moderazione, per piacere... Господа, пожалуйста, будьте немного сдержаннее.

— Сдержанность! И это говорит итальянец! Что ваш народ, черт возьми, знает о сдержанности?

Позже, когда Тейн немного успокоился, или, возможно, слишком устал для того, чтобы кричать, дискуссия возобновилась.

 —  «Помоги ей». Ты перешел на сторону явных содомитов и не можешь меня об этом просить.

  — Конечно, это —  сугубо деловое соглашение.

 — Возможно, надо подумать, —  Тейн нахмурил брови, обычно это был плохой знак. —  Чем ты можешь мне заплатить? Какой порочной монетой? Лепестки твоего розового бутона давненько опали — если бы я еще его хотел, а я вовсе не уверен, что хочу, я просто его взял бы, не так ли. Цена спасения твоей девицы от этих австрийских тварей — казалось бы, ты уже должен был что-то понять —  может оказаться выше, чем ты захочешь платить, она даже может предполагать отправку в такое место, по сравнению с которым пустыня Гоби покажется Эрлс-Кортом в Банковский Праздник, о да, у нас комнаты забиты досье обо всех этих ужасах, которых нет на карте, существующих прямо-таки для того, чтобы отправить туда тебя, бедолагу, в обоснованной надежде, что мы никогда больше тебя не увидим. Ты уверен, что это то, чего ты хочешь? Да и в любом случае —  от чего ты собрался ее спасать? За следующим балдой или балдами в очереди, скорее всего, турки, я уверен, что ей понравится такое изменение в размерах.

 —  Деррик. Ты хочешь,чтобы я тебя ударил.

—  Какая блестящая интуиция. Надеюсь, ее хватит, чтобы быть умнее и не лезть в это дело.

 —  Ладно. Если это — не столь мужественно, что дальше уж некуда.

Когда Фоли Уокер вернулся из Геттингена, он встретился со Скарсдейлом Вайбом в открытом ресторане у подножия Доломитовых Альп, у шумного спуска реки, окрестности были залиты невинным светом, отражавшимся не от альпийских снегов, а от искусственных сооружений некоторой степени древности.

Скарсдейл и Фоули договорились обманывать себя, что в этом усеянном брызгами солнечного света атриуме они нашли временное убежище от смертоносных сражений капиталистических амбиций, на расстоянии многих миль не было ни одного артефакта младше тысячи лет, мраморные руки разговаривали с помощью плавных жестов, словно только что вышли из своего царства известковой вескости в этот зарешеченный покой... На столе между ними сыр фонтина, ризотто с белыми трюфелями, телятина и жаркое из грибов... бутылки просекко ждут на ложах ледяной стружки, привезенной из Альп. Девушки в полосатых косынках и развевающихся юбках предусмотрительно парили где-то за сценой. Другие гости тактично сидели вне пределов слышимости.

 —  Полагаю, в Германии всё прошло без сучка, без задоринки.

  — Малыш Траверс сорвался с крючка.

   Скарсдейл уставился на трюфель, словно собираясь его наказать.

  — Куда?

  —  До сих пор его ищу.

  — Никто не исчезает, если что-то не узнал. Что ему известно, Фоули?

  —  Похоже, он знает о том, что вы заплатили за устранение его папочки.

— Конечно, но что случилось с «нами», Фоули? Ты ведь еще —  «другой» Скарсдейл Вайб, не так ли?

  —  Мне приходится думать, что технически это ваши деньги.

—  Ты — полный партнер, Фоули. Ты видишь те же бухгалтерские книги, что и я. Смешение средств — тайна, непостижимая, как смерть, если хочешь, можем устроить минуту молчания, чтобы об этом поразмыслить, но не пытайся меня обмануть.

Фоули достал огромный складной нож, раскрыл его и начал ковыряться в зубах, в арканзасском стиле, научился этому на войне.

  — Как давно, по-твоему, он знает? — продолжил Скарсдейл.

—   Ну..., — Фоули притворился, что думает, и, наконец, пожал плечами. —  Разве это важно?

  —  Что, если он взял наши деньги, всё это время зная то, что ему известно?

  — Вы хотите сказать, что он нам должен?

  — Он тебя заметил, когда ты был там, в Геттингене?

  —  Ммм...Я не уверен...

  — Черт, Фоули.

Официантки отошли под бледные своды, торжественно ожидая лучшего момента, чтобы приблизиться.

 —  Что?

 —  Он видел тебя, он знает, что мы поблизости.

 — Похоже, он уже ускользнул в глубины, в которые уходят погибшие души, так что какая разница?

 — Нужна твоя личная гарантия. Желательно, в письменной форме.

Как во Франции человек мог покупать ординарное деревенское вино, надеясь, что это —  один из результатов переизбытка продукции находящегося по соседству крупного виноградника, здесь, в Италии, Вайб придерживался теории о необходимости покупки всех произведений школы Скварчоне, попадавших в его руки, надеясь, что где-то среди них может оказаться неатрибутированная картина Мантеньи, которую не заметили. Такова была современная мода —  не уважать живописное мастерство прославленного падуанского коллекционера и менеджера, так что любой обнаруженный предмет из мастерской Скварчоне, включая вышивки и гобелены (он начал свою карьеру портным), уходил за копейки. Фактически Скарсдейл уже отхватил маленького ангелочка, просто спев «На берегах Вабаша, вдали» дьячку, наверное, безумцу. Ну, на самом деле он заставил Фоули это спеть.

 —  Но я не попадаю в ноты, — возразил Фоули, —  и не знаю слов.

—  Свет горящих свечей, платаны, ускоряйся.

Скарсдейл всегда с удовольствием поручал Фоули задания, по меньшей мере приводившие в замешательство, а часто и способные конкурировать со старыми ночными кошмарами Фоули о Гражданской войне. Хотя это выдавало какую-то загадочную трещину в самоуважении промышленника, и в один прекрасный день она могла начать причинять беспокойство, эти упражнения в личном деспотизме в среднем выполнялись не чаще одного-двух раз в год, так что Фоули до сих пор с ними мирился. Но во время этой европейской поездки уровень унижения, кажется, достиг верхней точки, фактически ни один день не проходил без того, чтобы Фоули не обнаружил, что выполняет задачу, которую лучше было бы поручить дрессированной обезьяне, и это начало его несколько раздражать.

В данный момент они находились в Лагуне, среди Затерянных Земель, Скарсдейл —  под водой, а Фоули —  на маленькой паровой каорлине, приспособленной для подводного плавания. Миллионер в медном шлеме с резиновым шлангом исследовал фреску, столетиями сохранявшуюся под водой благодаря технике лакировки, теперь утраченной для истории, фреску приписывали (сомнительно) Марко Дзоппо, неофициально она называлась «Борьба за Рим». При сияющем полуденном свете, рядом с призрачной плавностью морского хищника, изображение казалось почти трехмерным, как на самых убедительных полотнах Мантеньи. Конечно, это был не просто Рим, это был Мир, и конец Мира. Гаруспики в одеждах ренессансного духовенства вздрагивали и грозили кулаками небу, терзаемому бурей, лица искажены мукой в пару, поднимающемся из ярко-красных внутренностей. Купцы привязаны вверх ногами к мачтам своих суден, кони убегают с испуганным благородством, спокойно поворачивают головы на шеях, гибких, как у змей, чтобы впиться зубами в своих седоков. Можно увидеть крестьян, которые мочатся на своих господ. Огромное войско в боевом порядке, доспехи освещены в миллион раз ярче, их озаряет сияние, исходящее из-за верхнего края композиции, из пролома в ночном небе, извергающего свет, свет, наделенный весом, сотрясающий поток падает в точности на каждого из воинов всех этих армий известного мира, их колонны маршируют, пока не исчезают из виду, уходят в тень. Холмы древней столицы становятся круче и поднимаются, пока не становятся столь же безлюдными, как Альпы. Скарсдейл не был эстетом, «Битва при Литл-Бигхорне» Кассили Адамса казалась ему образцом высокого искусства, но в этот раз он увидел сразу, без помощи нанятого эксперта, что это — настоящий шедевр, и очень удивился бы, если бы кто-то не продал уже репродукции этой фрески какой-нибудь итальянской компании по производству пива для использования в местных салунах.

Наверху, в лодке, в поношенном стетсоне, в тени полей которого не сразу можно было прочитать выражение его лица, Фоули руководил итальянцами, качавшими пневматический насос. В синезеленой воде он видел отблески шлемов и нагрудников ныряльщиков. То и дело его руки судорожно тянулись к форсунке напорной камеры, из которой вниз шли шланги подачи воздуха. Но, не коснувшись аппарата, руки возвращались обратно, часто — прямо в карманы Фоули, где оставались, пока не начиналось новое тайное движение. Фоули, кажется, не замечал, что происходит, и если бы его об этом спросили, он, вероятно, искренне удивился бы.

Также он не замечал, что с берега за ним наблюдают братья Траверс в новый морской бинокль Рифа с двадцатичетырехкратным увеличением, с отделкой из бордового сафьяна, подарок 'Перты Чирпингдон-Гройн. Они тратили часок-другой в день, следя за Скарсдейлом по всему городу, просто чтобы найти хорошую позицию для стрельбы.

 В болезненном свете Большого канала, осеннем и туманном, разъезжались последние летние туристы, арендная плата снизилась, и Риф с Китом нашли комнату в Каннареджио, где все, кажется, были бедны. Ловцы жемчуга сидели на маленьких пустырях, в сумерках появлялись унылые светлячки, lucciole. Squadri, отряды юных крысенышей, выныривали из закоулков с криками: «Сольди, сольди!». Братья всю ночь ходили по берегам каналов, пересекали мостики, овеваемые юрким ветерком ночного города, среди ароматов поздней растительности, изломанных тактов песен, криков в закрытые ставнями окна, тонких незаметных плавных жестов на туманных каналах, скрежета весел гондол по камням forcheta, слепящего света керосиновых ламп на ночных фруктовых рынках, отражающегося от блестящей кожуры дынь, гранатов, винограда и слив...

 —  Как мы собираемся устроить готтентота этой пташке?

  — Что устроить?

— По-французски это значит убийство, —  Риф догадывался, что необходимость следить за мишенью и перехитрить телохранителей магната была не единственным препятствием к осуществлению задуманного. —  Хотелось бы быть уверенным, Профессор, я могу на вас рассчитывать в этом деле, да?

 — Ты всё время задаешь вопросы.

—  После того спиритического совещания, которое мы провели к северу отсюда с папой, кажется, теперь у вас на уме что-то еще, и это точно не месть.

  — Рифер, когда нужно будет тебя прикрыть, можешь на меня рассчитывать.

 — Это никогда и не подвергалось сомнению. Но послушайте, сейчас война, не так ли. Может быть, не такая, как при Антиетаме, когда при свете дня собрались огромные армии, которые можно увидеть, но пули всё равно летают, храбрецы падают, предатели делают свои черные дела ночью, получают свои мирские награды, а идиоты живут вечно.

  — А сейчас за что они воюют?

—  «Они», хотел бы я, чтобы это были «они», но нет, это мы. Черт, Кит, ты ведь в деле. Да?

  — Ну, Рифер, это похоже на речь Анархиста.

   Риф погрузился в то, что Кит принял за расчетливое молчание.

—  Я работал с несколькими их фракциями последние несколько лет, — сказал он, найдя в кармане рубашки тяжелый черный огрызок местной сигары и закурив. Потом, злорадно мерцая сигарой: «Кажется, их вряд ли много в математической сфере».

 Если бы Кит был обидчив, он парировал бы чем-нибудь насчет Руперты Чирпингдон-Гройн, но решил просто кивнуть на одежду Рифа.

  — Хороший костюм.

  — Согласен, — выдув облако темного дыма.

Они были истощены и сбиты с толку, неминуемый рассвет толкал их на поиски крепких спиртных напитков. Возле моста Риальто со стороны Сан-Поло они нашли открытый бар и зашли в него.

 Однажды ранним утром в прошлом апреле Далли Ридо проснулась, зная, хотя ей об этом не говорили, что на рынке Риальто появился новый горох, ей казалось, что это слово звучит как bisi. Похоже, это была возможность. Она уже забыла, по ночам входя в диалект так же, как мы мягко переходим от сна в менее зыбкое пространство пробуждения, когда именно разговоры на улицах стали менее непроницаемы, но однажды колючая проволока непонимания упала, она перестала путаться в etti и soldi, больше не блуждала от campo к campo, ища на лишенных сочувствия стенах названия переулков и мостов, спокойно относилась к предостережениям ветров и потоков, к сообщениям колоколов...Она смотрела в зеркала, чтобы узнать, что могло произойти, но видела ту же самую американскую маску с теми же пристальными американскими глазами —  изменения, должно быть, лежали в какой-то другой области.

Несколько месяцев спустя она пришла на тот же рынок, как всегда, рано, острый пронизывающий ветер поднимал рябь стального серого цвета на воде Большого канала, она искала что-нибудь, что можно было бы купить для кухни Ка' Спонджиатоста, где ей наконец позволили готовить, после того как она показала Ассунте и Патриции один из старых рецептов супа Мерля. Сегодня здесь были топинамбуры из Фриули, красный цикорий радиккио из Тревизо, verza, симпатичная капуста, и в довершение этого утра, вы только посмотрите, кто вышел из этого маленького кабачка у рыбного рынка —  сам мистер Уходи-ты-слишком-молода-для-романа-на-борту-корабля, да, именно, та же шляпа, тот же обеспокоенные взгляд, те же потенциально роковые светло-голубые глаза.

—   О, Эли Йель. Ну разве это не удивительно.

Из-за его плеча показалось лицо, в котором нельзя было не заметить фамильное сходство, она решила, что это — третий брат Траверс, банкомёт.

—  Черт возьми, да это Далия. Я думал, ты уже вернулась в Штаты.

 — О, я не собираюсь туда возвращаться никогда. А с тобой что произошло, ты нормально добрался в Германию?

— На какое-то время. Сейчас мы с Рифом здесь, — Риф улыбнулся и приподнял шляпу, — у нас тут дело в городе, потом мы снова уедем. Ладно, всего хорошего, парни, auguri, ragazzi, и разрази ее гром, если эта встреча испортит ее день. Всё больше этих пташек прилетает, оглядываются, собираются в стаи, как голуби на Пьяцце, снова улетают. Нет, как говаривал Мерль, это ее побочный продукт пчеловодства. Но, несмотря на это, она спросила:

  — Парни, вы остановились где-то поблизости?

   Предостерегающе покосившись на Кита:

— Просто в каком-то пенсильвоне, —  лицемерно подмигнул Риф, — забыл, в какой части города он находится.

 — Всегда замечала, что обходительность — ваша семейная черта, ладно, это всё прекрасно, но мне пора приступать к работе.

   Она уходила.

  — Но послушай, — начал Кит, но она не остановилась.

В то же утро, когда она шла с Хантером мимо «Британии», когда-то известной как Палаццо Цукелли, пусть разразит ее гром, если она увидела не Рифа Траверса, на этот раз —  в компании грациозной блондинки в одной из тех скошенных набок шляп с перьями и тучного типа, глаза которого выглядели, вероятно, более неоднозначными, чем были на самом деле, благодаря серым солнцезащитным очкам, он ушел из отеля и, по-видимому, собирался провести весь день на Лагуне.

—  Боже мой, Пенхоллоу, послушай, ты ли это? Я хочу сказать, конечно, это ты, но, черт возьми, как такое возможно, понимаешь! Хотя, наверное, ты можешь оказаться двойником или кем-то в этом роде...

— Хватит слюни пускать, Элджернон, — посоветовал ему спутник, — еще слишком раннее утро, — хотя на самом деле сфумато отгорело час назад.

Риф посмотрел широко раскрытыми глазами в направлении Далли, что она истолковала как «Давай сейчас не будем выяснять отношения».

 — Привет, 'Перта, — Хантер взял ее за руку, кажется, эмоционально, — приятно тебя видеть, а где еще это могло бы произойти, если не здесь?

— Да, и какие бы цели ты перед собой ни ставил, — продолжил Элджернон, — в один прекрасный момент тебе на удивление оказывается восемьдесят семь, старику Барки предлагают огонек, а на следующий день не только ты, но и вся твоя линия родства, — он пожал плечами, —  «уходит». Нечто вроде хихиканья.

Слегка озадаченно замолчав после этого, хихикавшие впервые заметили Далли, брови хмурились, кончики пальцев изучали мочки ушей. Риф, хотя он стоял в ярком солнечном свете, нашел какой-то способ спрятаться в своей собственной тени. Блондинка протянула руку и представилась Рупертой Чирпингдон-Гройн.

— А это — я не знаю, какое-то сборище идиотов, которых я встретила случайно.

   Быстро пожав руку:

 — Очень прятно, синьорина. Я — Беппо, деловой партнер мистера Пенхоллоу.

 — У вас ужасно хороший английский, — дама Чирпингдон-Гройн в некотором недоумении изучала лайку ее перчатки. — А ваши руки слишком чистые для итальянки. Кто вы на самом деле?

   Далли пожала плечами:

  — Элеонора Дузе, собираю информацию для роли. А вы кто?

 — О боже, — лицо Руперты, скрытое под голубой вуалью от солнца, стало даже еще менее отчетливым.

— Вот, — Хантер достал свой альбом и открыл его на рисунке углем, изображающем Далли как девушку, задумчиво сидящую в подворотне соттопортего, — вот она кто. На самом деле.

Они столпились вокруг, словно это была еще одна венецианская достопримечательность, которую им нужно изучить, все начали щебетать, кроме Рифа, который похлопал по карманам, словно что-то забыл, опустил поля шляпы и снова скрылся в отеле.

   Руперта, похоже, восприняла это на свой счет.

  — Чертов ковбой, - проворчала она, - не мог подождать, пока я уйду.

—  Как давно вы в городе? — Хантер был взволнован. —  Далли давно его таким не видела.

Руперта перестала хмуриться и начала декламировать запутанный маршрут.

— Тогда, если вы свободны сегодня вечером, — предложил Хантер, —  мы могли бы встретиться в кафе «Флориан».

Далли поздравила себя с тем, что ей удалось скрыть самодовольную улыбку — она знала, что Хантер обычно плохо переносит это заведение, а она считала его столы и стулья плодородным полем для сбора сигарет, монет, не съеденного хлеба, не говоря уже об удачных днях, когда можно найти забытый бумажник или фотоаппарат, трость, что угодно, qualsiasi, что можно вернуть за несколько франков. А в тот вечер, будьте уверены, когда оркестр Кинга давно уже закончил выступление, вот и они, вместе стоят возле кафе «Флориан», глаза Хантера смотрят прямо в глаза Англичанки. Романтическая Венеция. Далли хмыкнула и закурила половинку египетской сигареты. Следующим вечером Хантер пришел со своей папкой, как всегда, полный бодрости и жизненных сил, рисовал всю ночь напролет, к нему не подходил никто из вчерашней компании, кажется, он был не более меланхоличен, чем обычно. Кем бы ни была для него эта киска, Далли уж точно не собиралась совать в это свой нос.

Сначала ее немного удивляла готовность, с которой принчипесса Спонджиатоста приняла ее, но она приписала это какой-то истории между княгиней и Хантером. Но вскоре она уже не была так уверена. Она уже практически влилась в жизнь дворца Спонджиатоста, жизнь в подполе fondamente в эти дни была уже не столь беззаботна, лучше оставить ее более молодым крысам...

—  То, что ты уже не на тротуаре, — вскоре напомнила она себе, — не значит, что ты в большей безопасности.

Повседневная жизнь Княгини была запутанным клубком секретов, любовников мужского и женского пола, молодых и старых, зависимости не столько от Князя, сколько от его отсутствия, хотя было известно, что она бросала грозные взгляды, а подчас и проклинала того, кто хотя бы жестом мог отозваться о ней как об очередной безнравственной молодой жене. Отсутствие Князя было не просто пустотой в постели Княгини — это было дело в процессе подготовки, иногда — вдали от Венеции, и она довольно часто оказывалась неким связующим звеном, если не замещала его —  запиралась на много часов в отдаленных комнатах с закрытыми ставнями, говорила всегда полушепотом с франтоватым англичанином по имени Деррик Тейн, который являлся по меньшей мере раз в неделю с серой утренней шляпой в руке, оставлял визитку, если Княгини не было дома. Камерьеры, обычно радостно реагировавшие на всё, происходящее во дворце, кажется, стыдливо скрывались, как только он появлялся в поле зрения — закрывали глаза, фыркали, крестились.

 —  Что происходит, — спрашивала Далли, но никто не отвечал.

Что бы это ни было, это не было похоже на романтику. Иногда Тейн появлялся, когда Князь был в отъезде, но, кажется, гораздо чаше именно Князя, который, подобно восточному ветру леванте, мог ворваться в город в любой момент, жаждал видеть Тейн.

Далли потребовалось немного времени, чтобы узнать, какой на самом деле может быть Княгина, и иногда она ловила себя на мысли, что ей хочется дать этой женщине пинка.

 —  Твоя подруга, конечно, умеет внушить хандру, — сказала она Хантеру.

— Долгое время я считал ее на самом деле достаточно глубокой, —  сказал Хантер. — Потом понял, что по ошибке принимал путаницу за глубину. Как на полотнах, создающих иллюзию дополнительного объема, хотя каждый слой, взятый в отдельности, почти прозрачно плоский. Ты видишь, какого рода посетители к ней ходят. Видишь, как долго она может сосредотачиваться на чем-либо. Она зажилась на этом свете.

—  Какой-нибудь вспыльчивый тип со стилетом, — Далли пыталась скрыть надежду в голосе.

 — О, вероятно, нет. Но риски, которые она на себя берет, не обязательно романтического толка, ну...

 —  Всё в порядке, Хантер, ничего не хочу об этом знать.

 —  Ты в безопасности, пока смотришь в оба.

А иногда намечалось что-то, похожее на засаду, хотя Далли не была уверена, что это именно она. Иногда Княгиню видели, когда она бойко совещалась с телохранителями Спонджиатоста, расставленными на соседних улицах, на их ливреях изображен старинный фамильный герб —  губка, лежащая на шахматном поле в языках пламени. Она нежилась в укромных альковах с аккуратными девицами, официальным ремеслом которых была секретарская работа, они никогда не посещали палаццо больше двух раз, хотя Далли точно не считала. Уходя, они оглядывались и бросали довольно насмешливые, а вовсе не печальные взгляды на окна спальни Принчипессы. Среди других ее посетителей неизменно был Хантер, и если ему велели присматривать за Далли, он был джентльменом и делал это незаметно.

Где-то в Атлантическом океане между Нью-Йорком и Геттингеном Кит почти начал надеяться, что однажды, в каком-нибудь пригрезившемся будущем, когда его молчание станет веским доводом для Перл-Стрит, придет его время вернуться, начать действовать от имени жаждущего мщения призрака Вебба, вернуться в дневную Америку, к ее земным делам, ее непреклонному отрицанию ночи. Где акты вроде того, который он задумал, назывались не иначе как «Террор», потому что язык этой местности — он больше не мог называть ее домом — не знал других слов. Но в этом городе неизбежно близился час, которому он затруднялся даже найти объяснение. Сидя на Пьяцце с несколькими сотнями других, попивая из крохотных чашечек горькую обожженную грязь, которую этот народ называет кофе, пока голуби вместе или по отдельности разыскивали жемчужно-серый цвет морского неба, Кит задавал себе вопрос, насколько более-менее реальной может оказаться Внутренняя Азия, которую он сейчас искал. Город, кажется, был построен для торговли, но базилика Сан-Марко слишком безумна для торгового дела, в своей напряженной неуместности она стремилась к мечте, которую никогда не смогла бы признать. Цифры торговли были «рациональны» — соотношения прибылей и убытков, курсы обмена, но среди множества вещественных чисел были те, которые находятся в промежуточном пространстве —  «иррациональные», своим подавляющим количеством они значительно превосходили эти простые коэффициенты. Нечто похожее происходило здесь, проявлялось даже в странном хаотическом вспомогательном множестве венецианской нумерации домов, из-за которой он уже не единожды заблудился. Он чувствовал себя, как человек, который знаком только с действительными числами, а смотрит на комплексную переменную....

 —  Что, снова ты? Оставлю тебя наедине со своими мыслями, не буду вмешиваться, просто присоединись к моему ланчу.

   Ее волосы были подобны гонгу, перенаправившему его внимание.

 — Прости за это утро, Далия. Не хотелось бы, чтобы ты била копытом таким образом.

 —  Я? Я никогда не бью копытом. Давно выросла из своих ковбойских сапог.

— Слушай, присядь, я чем-нибудь тебя угощу. А вот Риф, пусть он тебя чем-то угостит.

   Она быстро осмотрела ряд столиков, словно не хотела, чтобы ее узнали.

  —  Предполагалось, что это должен быть Квадрат?

  — Просто направился к первому попавшемуся пустому месту.

 —  Это заведение испортилось еще пятьдесят лет назад, когда в город пришли австрийцы и оккупировали его. Больше в этом городе ничего хорошего не осталось. Иногда пробую там лавену, кофе лучше.

  — Послушай, Далия, благодаря Д. и Д. я здесь сегодня с 'Пертой.

Риф, важный, как Кавур, собирался куда-то в другое место, присоединился к ним на минутку.

—  Она чувствует себя неуверенно, когда кто-то выглядит, как ты, и это может продолжаться неделями.

 —  Рад помочь. Думаю.

   Воцарилась тишина.

 — Ладно, — спустя некоторое время взвизгнула Далли, — держу пари, что вы, парни, замышляете что-то противозаконное! Это любой поймет, просто посмотрев на вас.

—   О, — Риф, кажется, немного нервничал, —  мы всегда такие.

 — Вы уже сидите в неправильном кафе —  это подсказка для наблюдателя, и таких подсказок достаточно много для того, чтобы понять: вы оба — приезжие, возможно даже — стесненные в средствах.

  — С нами правда всё в порядке, — пробормотал Риф.

  — Я могла бы помочь.

  — Не в этом случае, — сказал Кит.

—  Послушай, это действительно опасно, — объяснил Риф, словно этого могло быть достаточно, чтобы заставить ее уйти.

—  В таком случае вам, вероятно, лучше не привлекать внимание каждый раз, когда вы ходите по городу или открываете рот, а я, с другой стороны, знаю, как передвигаться по городу, оставаясь невидимой и неслышной, и, что важнее, я знаю здешних людей: если они — и не совсем те, кто вам нужен, они знакомы с теми, кто вам может пригодиться. Но ради бога, вы — сами себе хозяева, продолжайте в том же духе, если это то, чего вы хотите.

   Риф протянул руку к полям шляпы, это всегда было плохим знаком.

  — Скажу вам прямо — у нас не так много денег, чтобы ими разбрасываться.

—  Мне не нужны ваши деньги, мистер Траверс, хотя не могу ручаться за других жителей этого города, потому что это — обычная история, когда-то люди имели обыкновение оказывать услуги бесплатно, но это было давно.

—  Даже если это связано с государственными интересами? — спросил Кит, после чего брат бросил на него очередной предостерегающий взгляд.

— Незаконно, но связано с интересами государства. Ну и ну. Что бы это могло быть? Дайте подумать минутку.

 — Где ты ее откопал, — покосился на них обоих Риф. — Одна из твоих старых любовниц из колледжа?

—   Ха! — воскликнули Кит и Далли, более-менее хором.

  —  Она честная, Рифер.

 —  Ты мне уже об этом говорил.

   О? Далли не стала краснеть, поскольку решила, что сейчас неподходящий для этого момент. Риф строго посмотрел на нее.

  —  Мисс Ридо, я не имею обыкновения втягивать людей в такие ситуации.

 — Особенно — маленьких американских девочек, выглядящих так, словно у них нет мозгов в голове, верно?

— О, а теперь, — Риф надел шляпу и встал, — нужно бежать по делам, связанным с 'Пертой, возможно, поговорим об этом потом. Ариведерчип, детишки.

  —  Что он сказал?

  — Энергичный итальянский, полагаю.

Кит и Далли пошли гулять, время от времени Далли заглядывала в табачную лавку, чтобы прикурить очередную сигарету от магазинной лампы. По сути, выросла не скорость их ходьбы, а определенная сплоченность между ними, во многом спровоцированная самим городом. Она нашла для них укромный столик в саду на задворках крохотной остерии между Риальто и Каннареджио. Они ели поленту с кальмарами в чернилах кальмаров и непревзойденный зуппа ди пеше. Прежде она бы подумала: «Наше первое свидание», а сейчас ее интересовал лишь один вопрос: во что, черт возьми, вляпался этот мальчик?

  —  Вот, — Кит отодвинул стакан граппы.

   Она ждала с широко открытыми глазами.

  — Для этого мы сюда пришли. Проболтаешься — мы все умрем, верно?

  — Буду как глухонемая, — заверила его она.

  — Расскажу тебе, в чем дело. Готова?

  — Кит...

  — Окей, тебе известно, кто такой Скарсдейл Вайб.

  — Конечно. Карнеги, Морган, все эти князья капитала.

 — Вайб — один из тех, кто..., — он запнулся и сам себе кивнул, —  кто нанял тех парней убить моего папу.

   Она накрыла ладонью его руку и оставила ее так.

— Кит, я предполагала нечто подобное еще на корабле, но спасибо, что доверился мне. Теперь, думаю, вы с братом собираетесь отомстить Вайбу, вот в чем дело.

  — Значит, когда ты предложила нам помощь, у тебя уже была идея.

   Она опустила глаза.

  —  Ладно, ты можешь отказаться, - тихо сказал он. — Ничего сложного.

Они посидели так некоторое время. Она не решалась убрать руку. Это были времена модерна, и рукой в перчатке не прикасались намеренно, если это ничего не значило.

   А что касается того, что это могло бы значить, конечно...

 Кит, со своей стороны, наконец-то заметил ее глаза, даже с учетом этого венецианского света казавшиеся необычайно серебристо-зелеными. Зеленые глаза у рыжей девушки — в этом нет ничего особенного, но вокруг радужки что-то блестело, как неотшлифованное серебро, с которым соотносились все остальные оттенки цвета, как такое возможно? Фотографии их самих. И почему он уделяет столько внимания ее глазам?

— Боюсь, это только цветочки. Что-то случилось в Штатах, потому что сейчас люди Вайба преследуют меня. Вот почему я больше не в Германии.

  — Уверена, ты не просто...

  —  Сумасшедший? Против этого я не возражал бы.

 — А вы оба действительно..., — она не могла заставить себя это произнести, потому что не знала, насколько серьезен каждый из них.

 —  Планируем совершить поступок, —  подсказал Кит.

— И сбежать из города, пока вас не поймают карабинеры. Куда вы направитесь, если женщине позволено об этом спросить?

—  Спроси у Рифа. Лично я сейчас планирую отправиться во Внутреннюю Азию.

 — О, конечно, из Внешней Азии туда рукой подать. В наших краях ты точно надолго не задержишься, твоя жизнь всегда была другой, а теперь ты превратишься в беглого преступника и бог весть в кого еще.

Она представляла, насколько жалкой выглядит, и убрала руку. Кит прикоснулся к ней снова.

  — Послушай, не думай, что это...

   Она хлопнула его по руке и мрачно улыбнулась.

  — Не беспокойся об этом. Ты и кто угодно, дело твое.

  — Я и... Что это значит?

Безучастный взгляд, который он не смог понять. Луч света упал на их столик, ее волосы вдруг засияли пламенем. Их охватил тот паралич, в котором все слова оказываются неправдой.

—  Послушай, — рассердился Кит, — тебе нужно мое честное слово? Даю тебе честное слово. Честное слово. Еще раз, на том же самом месте, тебя это устроит? Позволь написать имя и дату, конечно, точная дата —  совсем другое дело...

—  Брось, — нельзя сказать, что она злилась, но и радостной улыбки на ее лице не было. — Может быть, однажды ты что-то мне пообещаешь. И тогда держитесь, мистер.

Можно подумать, у них было время творчески потеряться в этом лабиринте улочек calli, или отплыть под оранжевым парусом на один из этих островков Лагуны, или блуждать от одной церкви к другой, восторгаясь великой живописью, остановиться лишь на закате на Железном Мосту, чтобы целоваться, пока под ними будут проплывать лодки с фонариками, а аккордеоны будут хором славить их новообретенную любовь. Ничего из этой венецианской чепухи не планировалось, не в этой проклятой жизни.

Чего она хотела? Не Мерль ли это снова? Эта алхимия, магические кристаллы, навязчивый штурм Тайн Времени, раньше она действительно верила, что ей необходимо сбежать от этого прежде, чем это сведет ее с ума так же, как папу, а теперь —  только поглядите, она вернулась к этому, вот еще один безумец, который на этот раз бросит ее, чтобы отправиться на поиски незримого града за гранью мира. Cazzo, cazzo, черт ...

 — Забудь о нем, —  посоветовала Принчипесса. — Следующей ночью в палаццо Ангулозор будет великолепный бал. Пожалуйста, приходи. У меня тут висит сотня платьев, которым нет применения, а у нас с тобой один размер.

 —   Мне слишком грустно, — возразила Далли.

 — Потому что он уезжает, — хмыкнула Принчипесса, слышавшая историю в общих чертах, без подробностей, но, видит Бог, это никогда не мешало ей давать советы.

 —  Может быть, он уедет на год, может быть, на более длительный срок, может быть, навсегда, vero, да? Как молодой солдат, отправляющийся на службу. И ты думаешь, что будешь его ждать.

—  Разве. Кто вы, черт возьми, такая, — вспылила Далли, — чтобы высмеивать мои чувства? Вы, вечно ноющая и охающая о том, что «человек не может жить без любви»?

   Какой бы ни была подоплека подобной дерзости.

   Изумленная Принчипесса пожала плечами:

  —  Так вот оно что.

  —  Возможно, не соответствует вашим стандартам, Княгиня.

  — А молодой человек? Какие чувства испытывает он?

  — Не знаю и не собираюсь спрашивать.

  —  Эй! Appunto, ну конечно! Ты тут сочинила целую мелодраму.

  — Увидим.

—  А когда? Пока ты ждешь, я знаю дюжину молодых мужчин, очень богатых, которые с удовольствием с тобой познакомились бы.

  —  Я не знаю.

 — Ну же. Сделай мне одолжение. Посмотрим несколько нарядов. Я думаю об одной старой тряпке, straccio, зеленый метеор, идеально подходит к твоим глазам, отделка из венецианского гипюра, это может помочь добиться желаемого.

Они собрались на крыше пансиона в Каннареджио. Руперта уехала на дневном поезде в Мариенбад, безутешно рассматривая каждого попутчика в зоне досягаемости. Ее эгоизм был столь чудовищен, что она видела не дальше следующего романтического приключения, она была идеальной попутчицей для Хантера, решившего проехаться аж до Зальцбурга. Любовь разлита в воздухе? Послушайте, разве Далли спровоцировала разрыв?

—   Так что, я участвую в этом вашем готтентоте?

Риф пожал плечами:

  —  Сорок мулов, думаю.

  — Что это.

 — По-французски это значит «за неимением лучшего». Нужен кто-то, кто будет удерживать нас от слишком большого количества ложных движений.

 — Спасибо. Это всё? Чичероне, ничего более, как сказать, физического? Я потрошу карманы и вырываю серьги из ушей дам-туристок. Мечу ножи с точностью до двадцати метров. Стреляла из оружия названий и калибров, о которых вы никогда не слышали.

  — На самом деле мы собирались взять эту часть на себя.

 — Вы просто не видели, как я метко стреляю, чудесно. А тогда кто, интересно, нянька? Стряпуха? Погодите! Что у нас здесь, о, один из этих кордитовых слонобоев, если не ошибаюсь.

— Не ошибаешься. Ригби Нитроэкспресс, 450 калибр, стреляет никелированными разрывными пулями.

 —  Расширяются при ударе, — кивнула девушка, — и, конечно, это явно не ваша обычная охотничья пуля. Может быть, Вайбу следует переименоваться в Джамбо. Не возражаешь, если я...

  —  Пожалуйста.

Риф протянул ей винтовку, и она очень внимательно взвесила ее на руке, открывая и закрывая затвор, принимая боевую стойку, целясь в разные колокольни по всему городу.

Некоторое время спустя она прошептала: «Крутое оружие» и протянула его обратно.

 —   'Перта придумала такой прощальный подарок, — сказал Риф.

  — Она знает о том, что вы собираетесь сделать?

 — Она — городская девушка, думает, что я буду охотиться на слонов или что-то в этом роде.

 — Если вы попытаетесь убить человека вроде Вайба, — решила Далли, —  надо извлечь урок из знаменитого покушения, совершенного пятнадцать лет назад на Генри Клея Фрика, Хомстедского Мясника, никогда не надо стрелять в голову. Целясь в голову, брат Беркман совершил большую ошибку, классическую ошибку американских анархистов, предполагающих, что во всех головах есть мозги, видите ли, а на самом деле в чертовой горошине Фрика не оказалось ничего, на что стоило бы тратить пулю. Таким людям надо целиться в брюхо. Там — весь жир, который они накопили за годы эксплуатации бедняков. Смерть может быть не мгновенной, но, конечно, копаясь в этой горе сала в поисках пули, доктор, особенно — лечащий представителей высших классов и больше привыкший к болезням печени и дамскому раздражению, из-за своей некомпетентности вызовет медленную и мучительную смерть.

 — Она права, — согласился Риф после непродолжительного безмолвного оцепенения, взирая, как неистовый индийский гуру, — убийство из засады тоже не обсуждается, слишком много людей вокруг, можно попасть в любого из них по ошибке. Парню нужно подойти прямо к старику Скарсдейлу, лицом к лицу. Вот когда ты можешь пригодиться, Кит.

  —  Наверное, нет, — сказал Кит.

—  О, он удерживает твои деньги, это слухи из раздела светской хроники, а не стрельба из засады.

—  Да уж, легко сказать, мистер Вайб, вот так чудо, видел тебя здесь, в Венеции, Италия, и конечно же, Риф, ты знаешь, что произойдет.

 —  Эти люди хотят убрать меня с дороги, говорю тебе.

   Далли проворчала, раздраженная всей это волокитой:

—  А теперь послушайте, вы двое понимаете, не так ли —  и другие ждут в очереди возможности выстрелить в этого старого хрыча, и сейчас не совсем ваш через.

   Словно это было для него новостью, Риф сказал:

—  Скажи на милость. Ты имеешь в виду, что есть на самом деле еще и другие люди, ненавидящие его столь же сильно, как мы?

—  Вы в стране Анархистов, ковбой. Рано или поздно у них наверняка закончатся члены королевских фамилий, в которых можно стрелять, и они начнут оглядываться по сторонам в поисках новых сволочей — политиков, заправил бизнеса и так далее. А в этом списке Скарсдейл Вайб находится уже некоторое время.

  — Ты знакома с Анархистами?

 — В этом городе их полно.

  —  Риф думает, что он здесь один, — заметил Кит.

—   Ты действительно думаешь, что они уже разрабатывают какой-то план? — спросил Риф.

  — В основном только разговоры. Хочешь посмотреть?

Они сошли на остановке Сан-Маркуола, пересекли несколько мостов, зашли в несколько портиков сотопортего, в переулки столь узкие, что приходилось идти гуськом, пока наконец Далли не сказала: «Здесь». Это было кафе под названием «Лагуна Морте». Внутри сидел Андреа Танкреди со своими друзьями-художниками, как оказалось, обсуждали Скарсдейла Вайба, последнего в ряду американских миллионеров, приехавших сюда с планами насчет венецианского искусства.

 — Газеты называют это «военными трофеями», — объявил Танкреди, — словно это всего лишь метафорическая борьба, в которой крупные суммы в долларах заменяют данные о количестве убитых и раненых ...но вдали от чужих глаз и ушей те же люди проводят кампанию по уничтожению искусства как такового.

 Кит поверхностно владел итальянским, но даже он понял, что это страсть, а не обычное очковтирательство в кофейне.

 — Что плохого в том, что американцы тратят деньги на искусство? —  возразил молодой человек с бородой пирата по фамилии Маскаренья, —  macchè, нет, Танкреди. Этот город построили благодаря покупкам и продажам. На каждую из этих Великих Итальянских Картин рано или поздно повесят ценник. Восхитительный мистер Вайб ничего не крадет, он платит цену, которую согласовали обе стороны.

— Это не ценник, — закричал Танкреди, —  это то, что следует за ним —  инвестиции, перепродажа, убийство чего-то, рожденного живым в горячечном бреду встречи краски с холстом, превращение ее в мертвый объект на продажу, снова и снова, всё, что выдержит рынок. Рынок, силы которого всегда направлены против творения, в сторону смерти.

—  Cazzo, черт, пусть забирают всё, что смогут увезти, — пожал плечами его друг Пульезе. — Очистят место на этих крошащихся старых стенах для нас.

— В любом случае, грехи американцев намного серьезнее, чем кража предметов искусства, — сказал Маскаренья. — Мы не должны забывать про огромный не отображенный на карте город беззащитных душ, которые он отправил на край бездны. Слишком много даже для Божьего прощения.

—  Что нужно мистеру Вайбу, — сказал Танкреди, — так это неприятность, которую он не сможет уладить с помощью молитв.

 —  La macchina infernale, адская машина, — рискнула Далли.

— Appunto, точно! — Танкреди, как известно, с неохотой прикасавшийся к людям, одобрительно пожал ее руку. Кит, заметив это, уставился на нее. Она как можно шире открыла глаза и начала вертеть невидимый зонтик.

Парень застенчиво пожал руку Киту и Рифу. Именно сегодня он не был похож на человека, вынужденного совершить какой-нибудь отчаянный поступок.

  — Этот Вайб, да?

Это было столь же хорошее вступление, как любое другое. Братья обменялись взглядами, но как-то не обратили на это внимания.

   Позже они будут вспоминать его глаза.

  — Как ты думаешь, насколько серьезен этот парень? —  поинтересовался Риф.

 — В последнее время, — сказала Далли, — он много говорит о Бреши, Лукени и некоторых других знаменитых анархистских головорезах, во всяком случае — достаточно много для того, чтобы народ начал нервничать.

—  Предполагалось, что всё будет легко, — сказал Риф. — Просто застрелить мерзавца, и вопрос закрыт. А теперь вдруг мы ищем, кому бы передоверить эту работу?

 — Как знать, — осторожно сказал Кит, — возможно, мы выполнили бы эту задачу быстрее, просто отойдя и позволив силам Истории проехаться по нему?

  — Тот разговор в Гарварде?

  — В Йеле, — хором сказали Кит и Далли.

   Риф минуту моргал, глядя на них.

  — Кто знает? Ладно, начнем с того, что...

Принчипесса наконец уговорила Далли пойти на бал той ночью, а кроме того нечаянно обронила интересную новость: одним из гостей будет Скарсдейл Вайб. Спрятавшись в комнате от вызывающего необычайное безумие ветра бора, Кит, Риф и Далли играли в покер и обсуждали это новое обстоятельство, попивая граппу, Риф наполнял воздух зловонным дымом своих дешевых итальянских сигар. Все чего-то ждали —  хорошей карты, яркой мысли, карабинеров на пороге, под гнетом странного неприятного предчувствия катящихся по дороге дурных вестей.

  — Когда-нибудь видел такие?

  —  Ого, откуда они?

  —  Турин, Италия.

  —  Нет, в смысле...

 —  Просто ловкость рук, Венеция - яркий город, но здесь слишком много глухих углов. Это называется «Лампо», круто, правда? Магазинная винтовка, зажигает 8-милиметровый «Голуаз», это колечко здесь — спусковой крючок, средний палец засовываешь вот сюда, —  она показала, — дуло торчит из твоего кулака, стреляет, и цилиндрический затвор возвращается на место, давит на твою руку и досылает патрон в патронник, бах.

  —  Черт, ты можешь пойти к нему прямо с этим.

  — Думаю, могла бы.

  — Но не пойдешь.

  —  Парни...

  —  Он тебя дразнит, — сказал Кит.

  —  Признаю, да, — театрально вздохнул Риф.

  — Как бы то ни было, к вечеру раскочегаримся, — предположила Далли.

— Эй! Может быть, ты встретишь какого-нибудь итальянского князя, влюбишься, по крайней мере, наешься вкусной еды.

   Смеясь над досадой брата, Риф закашлялся клубами сигарного дыма.

 —  Пропитайся этим, пока ты здесь, почему бы нет?

 — Как жаль, что я никогда не увлекался кражей драгоценностей, Далия, ты была бы прекрасной сообщницей.

  — Черт, Кит, твой брат — такой милашка.

  — Он тоже хорошо пахнет, — проворчал Кит.

 — Иди, Далия, — сказал Риф, — вечеринка есть вечеринка, никогда не отставай на очко, получай всё, черт возьми, что захочешь, если на твоем пути встретится что-нибудь полезное, сообщи нам — мы будем снаружи, будем прощупывать почву. Как-нибудь найдем способ к нему добраться.

Снаружи горожан сдувало в горизонтальное положение, они хватались за всё, за что только можно ухватиться, туфли слетали с их ног и уплывали по бурным волнам Лагуны. Черепица падала с кровель, гондолы подпрыгивали, кувырком летя вниз по Рива, оставляя отколотые кусочки лака в водоворотах крошечных черных бурь позади, а сверху кружились в бледно-серебристом вихре линяющие ангелы-хранители Венеции, ища убежище среди терзаемых ветром заброшенных колоколов, уже много часов благовестя только о буре,созывая на невидимые мессы души потерпевших кораблекрушение и утонувших, ниже земные голуби и водоплавающие птицы летали над Лагуной, дрожали в портиках сотопортего, во дворах внутри других дворов, отрицая небо, притворяясь гражданами в лабиринтах земли, со сверкающими глазами, изворотливые, как крысы по углам. Венецианцы натягивали резиновые сапоги и переходили вброд высокую воду. Застигнутые врасплох туристы балансировали на приподнятых дощатых настилах, по мере сил договариваясь о праве первоочередности. На углах домов появились наспех слепленные таблички с нарисованными стрелками, указывающие более сухие маршруты. Вода цвета серой пушечной бронзы безумно вздымалась в каналах, пахло морем, каким-то морем где-то. Пьяцца Сан-Марко превратилась в огромный декоративный водоем, связанный с морем, темным, как небо, в котором оно отражалось, в основу прямоугольников желтого света из окон кафе и магазинов при Прокурациях, ветер снова и снова рассеивал образы.

 — А теперь что насчет той старушки Далии, — позже спросил Риф, когда она вернулась в Кампо Спонджиатоста, — пришло время спешно убираться из города, как ты собираешься это уладить?

  — Не думаю, что она будет особо по мне скучать.

Риф улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая верно служила ему за столь многими ломберными столами. Основная мысль которой: «О, продолжай, что бы ты ни задумал, не обвиняй потом меня», эта улыбка отлично действовала, если нужно было ввергнуть других игроков в ступор сомнений, а также — создать впечатление участливого соперника, который беспокоится, что может выиграть слишком много денег на квартплату или детское питание.

Держа невидимые вожжи и делая жесты «не тяни, выкладывай!», Кит в конце концов спросил:

  —  Что?

 —  Однажды я расскажу тебе историю. Может быть.

 Пять-шесть карабинеров заняли стратегическую позицию, выстроившись вдоль fondamenta и не давая людям перейти через мост к Палаццо. Воротники пальто подняты от холода. Никто понятия не имел, как долго им придется там стоять. Экспозиция картины, не висящей на какой-либо солидной стене, под названием «Неудача». Кит и Риф крались, пытаясь слиться с имприматурой. На противоположной стороне улицы — фигуры в черном, согнувшиеся, словно какой-то ветер катастрофы нес их вязким потоком, судорожными волнами под черными зонтами, каждый шаг — борьба, всё движение разбито на фрагменты частных задач желания... Изолированного от последствий желания в сердце ночи.

Электрический свет в окнах, факелы в руках слуг мелькают тут и там, пламя бьется на ветру. Тяжелый внутренний шепот в модуляции древних камней истекал в рио музыкой маленького струнного оркестра, исполнявшего аранжировки Штрауса-Младшего, Луижи Денца и местного светоча Эрманно Вольф-Феррари.

Кит заметил Далли в позаимствованном платье и теплой шелковой накидке, пламя ее волос было украшено эгретом из страусовых перьев цвета индиго, она торжественно вошла в ворота и поднялась по мраморным ступеням в парадные помещения, на полтора сокращения сердца он забыл, где находится и что должен здесь делать.

Скарсдейл Вайб прибыл в частной гондоле и вместе со своим отражением Фоли Уокером вступил на fondamenta. Явственно прозвучал выстрел.

 Внезапно, как буря на Лагуне, отовсюду сбежались телохранители, давно отпущенные бандиты, teppisti, недавно прибывшие в город после подавления забастовки в Риме и на фабриках Севера, вооруженные, безмолвные, в масках и на марше.

  — Господи Иисусе, это армия, — прошептал Риф. — Откуда они взялись?

В центре толпы появился тот тощий парень в чужом костюме, здесь он явно был не на своем месте, значит, находился здесь тайно и, следовательно, в опасности.

  — Это тот малыш Танкреди, что, черт возьми, он здесь делает?

  —  О нет, — сказал Кит. — Это плохо.

Добраться к нему было невозможно, он находился внутри уже катившейся вперед черной похоронной процессии, лелея свой ужасный замысел.

—  Via, via, уходи! — они были достаточно добры, чтобы его предупредить, но он продолжал приближаться. Он делал то, что власти не могли позволить, ни за что бы не допустили — он отказывался выполнять то, что ему велели. Что за предмет он держал в руке, аккуратно, словно тот может взорваться при малейшем сотрясении?

 —  Его руки были пусты, — позже сказал Пульезе, — никто не нашел оружие.

   Безутешный Маскаренья покачал головой.

 —  Он говорил, что у него есть адская машина, которая уничтожит Вайба, а когда-нибудь — и порядок, который наиболее полно и омерзительно воплощает Вайб.

Это был его драгоценный инструмент разрушения. Он излучал свет и тепло, которое мог почувствовать лишь Танкреди, он ослеплял его, неистово пылал в его руках, как раскаленный уголь в буддистской притче, Танкреди не мог о нем забыть. Если Вайб приобретал предметы искусства, это было творение Танкреди, его дар, шедевр, который, как он думал, изменит любого, кто его узреет, даже этого растленного американского миллионера, ослепит его и позволит увидеть жизнь, которую он ведет, подарит ему другое зрение. Никто не дал ему возможность сказать: «Вот он, вот ограниченный и конечный объем отсутствия Бога, вот всё, что тебе нужно, чтобы встать и действительно увидеть, и ты узришь Ад».

Пламя вырвалось из дула новейшего «глисентиса», ужасное эхо выстрелов пронеслось над водой и каменными стенами, разрывая тишину. Руки Танкреди были распахнуты, словно он готовился обнять то, что мог, из того, во что скукожился мир, первые залпы превратили его в останки, он склонился к земле, словно кланяясь перед каким-то извращенным дворянином, вокруг него возвышалось старинное великолепие Палаццо, он поскользнулся и упал в собственную кровь, он ушел в небытие в день, когда колокола молчали, город, который он любил и на который был зол, у него отняли, он больше не мог его изменить.

Сначала казалось, что они просто попинают останки носками ботинок, в конце концов, это нормально для профессионалов —  убедиться, что объект не оживет вдруг неожиданно. Но всё оказалось не столь поверхностно, вскоре ассасины начали наносить жестокие удары, настолько сильные, насколько это было возможно, выкрикивая оскорбления, вскоре fondamenta, судя по раздававшимся звукам, стала похожа на тюремный двор, а Скарсдейл Вайб чуть ли не подпрыгивал с радостным одобрением, громко предлагая методические советы.

 — Обязательно разбейте ему лицо, парни. Batti! batti la faccia, да? Уничтожьте его. Разукрасьте маленького негодяя так, чтобы его мама плакала.

 Когда он слишком охрип, чтобы продолжать, подошел и некоторое время с презрением смотрел на изорванное тело в купели публичного света, испытывая блаженство от того, что лично стал свидетелем этой победы над анархистским террором. Фоули, для которого во время службы в полку Союза такое зрелище было будничной рутиной, стоял рядом и ничего не комментировал.

Поднимавшийся туман начал смешиваться с медленно рассеивавшимся дымом оружия. Компания крыс вылезла из канала, проявляя непосредственную заинтересованность. Учитывая возможность прихода опоздавших гостей, один из киллеров пытался смыть кровь с брусчатки, набирая в шляпу парня воду из канала.

Вайб стоял в наивысшей точке маленького мостика, ничего не говоря, массивный черный силуэт, голова и плащ, в ожидании несомненного напряжения, которое, кажется, даже не росло, как ни странно, чтобы собраться, очиститься в железной неуязвимости. На мгновение, прежде чем неторопливо направиться обратно в убежище освещенного и наполненного музыкой палаццо, он оглянулся и посмотрел на Кита, не оставляя сомнений, что его узнал, и даже не смотря на опустившуюся ночь, туман, foschia, и мерцание факела Кит увидел торжествующую ухмылку на лице мужчины.

—  Вы — жалкие маленькие трусы, - должно быть, посмеивался он, — с кем, по-вашему, вы имеете дело?

 — По словам полиции, это происки Анархистов, Фоули, ты знал об этом? Итальянские обычно охотятся за царственными особами. Императрица Елизавета, король Умберто и так далее.

— Полагаю, теперь вы — американская царственная особа, —  язвительно заметил Фоули.

—  Король Скарсдейл. Да. Звучит.

Они сидели в огромном зале ресторана на Бауэр-Грюнвальд, ели жареное филе ягненка и глушили «Поммери». Зал был заполнен едоками, чьи запасы наличных намного превышали любую степень голода, которую они могли бы вспомнить или вообразить. Официанты говорили приглушенным голосом, который только казался учтивым, часто проскальзывало слово cazzo. Люстры из изящного прозрачного хрусталя дрожали и звенели, словно чувствовали малейшее оседание здания в доисторическую венецианскую тину.

Потом Скарсдейл очень удивился, увидев Фоули кутящим на набережной, кружась и кружась не с кем иным, как с тремя молодыми женщинами, в компании какого-то местного маньяка с аккордеоном. Время от времени еще и взрывались петарды.

 —  Фоули, что, черт возьми, происходит?

  — Танцуем тарантеллу, — ответил запыхавшийся Фоули.

  —  Зачем?

  — Празднуем. Просто счастливы, что они до вас не добрались.

   Если Скарсдейл и заметил ударение на слове «они», не подал виду.

 — Откуда, черт побери, взялись все эти пистольерос? — повторял Риф, словно какую-то молитву после поражения.

—  Их наняли на вечер, — сказала Далли. — И перекупить их было невозможно, учитывая, сколько ваш мистер Вайб им заплатил.

 — Почему никто ничего не сказал? — спросил Риф скорее с досадой, чем с грустью.

 — Я говорила, ты просто не хотел об этом слышать. Все остальные на этой улице calli знали.

 — Мы рассчитывали, что это просто будут дополнительные помощники, — сказал Кит, — и что их будет не так много. Нам просто повезло, что удалось удрать, мы могли оказаться в такой же ситуации.

 —  Тот парень точно не смог удрать, — Риф бросил грозный взгляд на брата. — Прости, Далия.

Она была потрясена больше, чем ей того хотелось бы. Кажется, годы прошли с тех пор, как она зашла к Танкреди посмотреть его картины. Она знала о почти нейронной природе творчества, которого больше не будет, раскаянии и ужасе от того, частью чего она почти была, и, что хуже всего, о постыдном чувстве облегчения из-за того, что она еще жива. Они могли никогда не стать любовниками, но разве не должны были дать им немного времени, чтобы они смогли выяснить? Он был благородным мальчиком, как все эти чертовы художники —  они слишком благородны для мира, даже для того материального мира, грехи которого пытаются искупить одним маленьким прямоугольником на холсте.

—  Я должна была заметить, что назревает, — сказала Далли. — Кто-то на него донес. Этот паршивый город, тысяча лет крысятничанья перед законом.

 —  Я мог хотя бы посоветовать ему быть осторожнее, — промямлил Кит.

—  Послушайте, дети, — сказал Кит, бросая вещи в чемодан, —  когда изобретут машину времени, мы купим билеты, запрыгнем в нее, вернемся в прошлую ночь, и всё будет в порядке. А тем временем старый удав будет где-то там наслаждаться жизнью любимчика фортуны, и никто не скажет, когда мы получим возможность совершить еще один выстрел. Если вообще такая возможность будет. Я уж точно не знаю, сколько мы будем продолжать это дело, — он вышел за дверь, и они услышали его шаги на лестнице.

—  Ну, я как раз рада, что этого не произошло, —  тихо сказала она. — Один мертвец — и так слишком много.

Она подняла глаза на Кита, на ее лице читалось: «Один мертвец, один, собравшийся отправиться в изгнание».

Кит прервал свои попытки маскировки, в основном заключавшиеся во втирании сапожной ваксы в волосы.

  —  Я держу слово, Далия.

Она кивнула, продолжала кивать, зная, что потом будет достаточно времени, чтобы расплакаться.

  — Ты ведь знаешь, если бы была хоть какая-то возможность остаться...

 —  Ее нет. Тебе не нужно мое разрешение.

— Вайб видел меня на месте происшествия. Если он не понял этого сразу, теперь понимает, а человек его сорта такое просто так не оставит.

  —  Значит, тебе пора взять ноги в руки, не хочу, чтобы ты закончил так же.

Хотя Кит никогда не видел особого смысла в Венеции, она казалась почти нормальной в сравнении с тем местом, куда он направлялся. Далли понимала его душевное состояние: «Здесь это называют bagonghi, когда ты хаотично бродишь, пошатываясь, как цирковой клоун». Он пошел спать, потом проснулся, потому что ему приснился драматический образ Вайба, глядевшего на него безо всякой пощады, с самого начала точно знавшего, где он стоял на берегу маленького канала, пока вокруг них кружились ассасины с поденной оплатой, словно личные преторианцы Времени встали на его защиту. Розовая улыбка, улыбка епископа на картине, в раме лица, которое обычно никогда не улыбается, улыбка, которую вы предпочли бы никогда не видеть, потому что она предвещает неприятности.

Наверное, это был еще и несомненный момент, если таковой можно было выделить, исключения Кита из того, что в Йеле называли «будущим» — перекрытие любых путей к успеху или хотя бы буржуазному комфорту, находившемуся под контролем Скарсдейла Вайба. Кит точно не знал, насколько он вообще этого хотел, но сейчас не было даже выбора. Странники из рассказа Яшмин полностью вверили себя в руки Господа и Таинственной Смерти, но, насколько Кит мог видеть, это его путешествие было не во имя Бога, не во имя Яшмин, которая, несомненно, была любовью чьей-то жизни, но не Кита, больше даже не во имя Векторизма — возможно, это было не что иное, как простое бегство для спасения его стремительно терявшей цену задницы.

Они могли представлять себе не требующий усилий отъезд, но, как оказалось, братья не учли того, что можно было бы назвать отношениями привязанности. Словно перестрелка в Палаццо подействовала на Рифа, теперь он погрузился в мрачное настроение.

—  Лучше не приходи помахать на прощание на вокзале, правда, лучше этого не делать, потому что я в любом случае не помашу в ответ.

  — Ты что-то задумал, Риф?

   Риф пожал плечами.

 — Ты никогда не хотел участвовать в этом деле. Всю дорогу участвовал с неохотой. И вот теперь всё закончилось, малыш.

— Ты винишь меня в том, что случилось?

  — Ты уж точно не помог.

Пальцы Кита начали болеть, и он посмотрел на брата, надеясь, что не расслышал.

— Твой благодетель всё еще там — пьет шампанское и мочится на память папы. А ты больше ничего не можешь увидеть, потому что ничего не знаешь.

Риф отвернулся и, ссутулившись, зло смотрел на Понте дельи Скальци, вскоре его поглотил поток сотен отдельных будущих, судьбу которых можно было предсказать только с помощью статистики. Этим дело и закончилось.

Отплытие к ночному поезду в Триест, огни в тумане склонны к спектральным эффектам, развеваясь, словно плащи бессонных гостей маскарада, невидимая Джудекка... тут же закутанный в саван Стромболи и боевые корабли на якоре... крики гондольеров, с фальшивым рвением врывающихся в туман, foschia, кожаные бока кофров и чемоданов, мокрые и блестящие от электрического света... Далли исчезала, Кит каждый раз надеялся, что ее не окажется здесь, когда туман снова рассеется. Баржи и паромы, traghetti, перевозившие путешественников, багаж и грузы, сгрудились на волнах, каждое судно являло собой водную сцену для спектаклей высокого накала страстей — пылкие практические советы со всех сторон, багаж подают наверх в туманной суете, он всё время норовит комично свалиться в канал вместе со своим владельцем. Небольшие группы музыкантов играют вдоль набережной Дзаттере, некоторые —  из Оркестра Кинга, собирая несколько дополнительных сольди. Всё —  в минорной тональности.

Никто не пришел проводить Кита, его брат уже снова был в пути, за много миль от города, и теперь Далли думала: какого черта она здесь делает, прощаясь — делать ей больше нечего? Что сентиментальные объятия у кромки воды могут значить для этого мужлана?

Вокруг них туристы пили вино из дешевых сувениров муранского стекла, хлопали друг друга по плечу, счищали остатки листьев и лепестков от купленных в последнюю минуту букетов, спорили, кто что забыл упаковать... Предполагалось, что Далли должна отбросить меланхолию отъезда, отказаться от ее притяжения, но, словно она видела приближение тьмы, лежащей впереди, ей хотелось сейчас подойти ближе, обнять его, этого мальчика, чтобы создать некую двукратную личность, которая сможет противостоять темной судьбе, кажется, наверняка ждущей его впереди. Он смотрел на нее, словно увидел проблеск простой долготы того, что собирался сделать, словно желая спрятаться в неком убежище, хотя, видимо, это была не ее идея... пока черта с каждой из сторон стиралась, они просто стояли там, между ними —  завеса венецианского тумана, среди паровых сирен и кричащих лодочников, молодые люди понимали, какая пропасть разверзается между теми, кто останется здесь, именно в этой точке послезавтра будет наблюдать за новым скоплением туристов у переправы, и теми, кто шагнет с ночного обрыва в это путешествие, кого никогда больше не будет здесь, никогда не будет именно здесь снова.

   Дражайший Отец,

Пишу это письмо в неопределенности касательно того, прочитаешь ли ты его когда-нибудь, но, сколь ни парадоксально, с некой верой, ныне еще более укрепившейся сомнениями, относительно тех, чьему попечению вы меня вверили много лет назад.

Я уверена, что И. П. Н. Т. больше не действует в моих интересах, что поддержание моей безопасности больше не имеет для них значения, а, возможно, является положительным препятствием для их планов, полностью скрытых от меня. Сейчас мы находимся в Швейцарии, через день-два наш поезд должен приехать в Будапешт, где, если мне не изменяет мой «пророческий дар», меня ждет опасность и, возможно, скорбь.

Подразумевается, как всегда, Шамбала, хотя ты, столь долго и достойно служивший в сфере ее влияния, можешь с легкостью развеять тревоги того, кому известно о ней лишь из вторых (а то и из третьих) рук. Но, подобно религиозным шарлатанам, притязавшим на прямое общение с Богом, всё больше членов И. П. Н. Т. осмеливаются притязать на столь же близкое знакомство с Тайным Городом и, к вящему сожалению, не могут отделить его от светской политики сегодняшней Европы.

Все мы поглощены потоком истории, я плыву по течению без какой-либо уверенности, руководствуясь лишь догадками. В Геттингене некоторое время после революции в России меня считала полезной, по крайней мере, одна группа большевистских еретиков в изгнании. Восстановившееся взаимопонимание между Англией и Россией, кажется, повысило мою ценность в глазах Военного министерства и Министерства иностранных дел Британии. Что касается пользы, которую я еще могу принести И. П. Н. Т., только они могли бы о ней рассказать, но не расскажут. Складывается впечатление, что я владею, сама того не зная, неким ключом к важной криптограмме, за контроль над которой ведется сражение.

 Те, в чьей компании я путешествую, но для кого, боюсь, больше не играю роли, прежде представлялись искателями трансцендентности...

Много лет, слишком много лет я верила, что однажды найду путь. Теперь они больше не достойны моего доверия, мне нужно искать где-то в ином месте... Для какой миссии я здесь, в этом гибельном сегменте пространственно-временного континуума, если не для того, чтобы выйти за его пределы, переступить через ужасный близящийся час?

Когда-то этим путем казалась математика, внутренняя жизнь цифр стала для меня открытием, почти как для ученика Пифагора в древней Кротоне, отражением некой малопостижимой реальности, благодаря тщательному изучению которой, вероятно, можно выйти за пределы тяжелого материального мира.

Профессор Мактаггарт в Кембридже придерживался того, что можно назвать жизнерадостным взглядом, и, признаюсь, некоторое время я разделяла его представления об идеальном содружестве духов, о том, что старые истории крови и разрушения наконец заменила эпоха просвещения и мира, которую он сравнил с профессорской комнатой в Кембридже без хозяина. Теперь я, вероятно, более склонна к ницшеанству, вернулась к мыслям о темном будущем, полном рабства и опасностей, от которого ты пытался меня спасти. Но в итоге спасение утопающего — дело его рук.

У меня была явственная мысль, что у всех этих блужданий должна быть цель — естественная конвергенция с тобой, и мне достаточно лишь с тобой воссоединиться, чтобы, наконец, всё понять. Но потом я всё явственнее начала понимать, что не могу не принимать в расчет твою профессию, хозяев, которым ты служишь, интересы, которым ты, сам того не осознавая, всё это время содействовал во Внутренней Азии. Это вопросы, относительно которых ты хранишь строжайший обет Молчания, и я не надеюсь, что какие-либо мои аргументы, даже в качестве компетентного взрослого, могли бы тебя заставить его нарушить. Хотя я не могу сказать с уверенностью, когда увижу тебя вновь и увижу ли вообще, меня преследует мысль о том, что после нашей встречи мы оба против своей воли окажемся вовлечены в серьезный, может быть, роковой скандал.

Но прошлой ночью ты пришел ко мне во сне. Ты сказал: «Я — вовсе не тот, кем ты меня считаешь». Ты взял меня за руку. Мы поднялись, или, скорее, некая механическая сила вознесла нас в огромный небесный град, где небольшая группа серьезных молодых людей посвятила себя борьбе со смертью и тиранией, я сразу поняла, что это Сострадающие. У них были странно характерные лица, лица, которые нетрудно увидеть в этом мире, проснувшись, мужчины и женщины, которых я сразу узнала бы, кем бы они ни были...

Они приходили часто, выходили вдруг из пустоты пустыни, освещенной изнутри. Мне это не приснилось, Отец. Всякий раз, когда они снова уходили, это было возвращение к «Работе Мира» —  всегда одна и та же фраза, формула, молитва. У них было наивысшее из призваний. Если был какой-то смысл в нашей жизни в этой ужасной пустыне, это —  сохранение надежды на то, что однажды мы окажемся среди них, будем учиться Работе, выходу за пределы Мира.

 Почему они столь долго оставались немы? Немы и невидимы. Я утратила способность их узнавать? Я должна найти их снова. Для меня еще должно быть не слишком поздно. Иногда я представляю, что ты ведешь экспедицию в Шамбалу, отряды всадников в красных кителях, и вот они в безопасности, среди Сострадающих. Пожалуйста. Если тебе что-то известно, пожалуйста. Я могу продолжать блуждать, но не могу оставаться на этом уровне познания вещей, я должна вознестись, здесь я слепа и уязвима, это терзает мое сердце...

 Знаешь ли ты о тибетском ученом-принце шестнадцатого века Ринпунгпе? Скорбя о смерти отца, после которого он остался последним в династии, пока его царство осаждено врагами, Ринпунгпа верит, что сможет найти совет лишь в Шамбале, где возродился и теперь живет его отец. Принц пишет ему письмо, но не знает, как его доставить. Потом в видении ему является Йог — это сам принц, человек силы и ясности ума, которым, как ему известно, он должен стать, его отец отбыл в Шамбалу, и Рипунгпа также понимает, что этот Йог станет его вестником.

Мистер Кит Траверс, который доставит тебе это письмо, подобно мне путешествует по милости Сил, расстановку и численность которых он не понимает в полной мере, и это может принести ему вред. Он, как и я, должен продолжать учиться избеганию захвата в плен и побегу из плена, а если повезет, иногда и контратакам. Он — не мое «второе я», но я чувствую, что в некотором смысле он — мой брат.

Отец, странная двойственность моей жизни давно известна —  дитя, спасенное от рабства, но продолжающее свое движение по древней дороге унижений. Какая-то другая версия меня находится с тобой в Шамбале. Эта версия меня, оставшаяся за пределами Шамбалы, как принц Ринпунгпа, вынуждена довольствоваться отправкой письма. Если ты его получишь, пожалуйста, найди способ ответить.

   С любовью.

   Иншалла.

Потом люди спрашивали у Кита, почему он не взял с собой портативную камеру. Он уже заметил, сколь много европейцев начали определять себя с помощью поездок, которые они могут себе позволить, и частью процесса были поиски того, кого можно будет заставить бесконечно скучать, чтобы получились эти расфокусированные снимки с кривой композицией.

Он сохранил несколько отрывных талонов, поэтому в общих чертах знал, что маршрут его пролегал через Бухарест в Констанцу, где он поднялся на борт маленького замызганного пароходика и приплыл вдоль побережья Черного моря в Батуми — там запах лимонных рощ можно было почувствовать прежде, чем вы их увидите, там он сел на поезд и пересек Кавказские горы, русские стояли у дверей духанов и наблюдали, как они проезжают мимо, дружелюбно поднимая стаканы с водкой. Горные склоны были усыпаны рододендронами, огромные бревна ореховых деревьев сплавляли по обрывистым потокам, бревна предназначались для строительства салонов-баров вроде тех, в которых Кит когда-то в юности бездельничал в Колорадо. Конечной остановкой маршрута был город Баку на Каспийском море, где у него сложилось впечатление, не подтвержденное фотографическими доказательствами, пребывания в очень отдаленном занесенном песками нефтяном порту: ночь среди дня, адские небеса, красно-черное кипящее варево, черные сумерки, никакого спасения от запаха, улицы, ведущие в никуда, всегда на расстоянии лишь шага от беспамятства, вызванного подмешанными в пищу наркотиками, или клинка наездника ковров, жизнь здесь стоила не просто дешево — иногда она являлась и вовсе отрицательной величиной, по словам независимых представителей Западного бассейна, с превеликой радостью изливавших ему свои откровения, здесь можно было заработать слишком много денег и слишком легко было их потерять... единственным утешением были корпоративные вечеринки, проводившиеся на борту корпоративных яхт, пришвартованных среди нефтяных танкеров у причала, иллюминаторы их были запечатаны песком и запахом нефти. Фьючерсы этих посетителей, если говорить с актуарной точки зрения, не казались Киту блестящими, и он покинул Баку, с каким-то ужасом глядя с верхней палубы на порт, уходящий вдаль под черными небесами среди столбов пламени, источников природного газа, горящего со времен древних огнепоклонников, каракулей нефтяных вышек и погрузочных пирсов на фоне расплывчатого света над водой.

Так что он пересек Каспийское море, лавируя среди нефтяных танкеров и флотилий ловли осетра, сел в Красноводске на поезд Закаспийской железной дороги, проехал по краю пустыни Каракум, непостижимо простиравшейся слева, в то время как справа, подобно аллегории, до самых гор тянулись оросительные каналы и хлопковые поля, возле дамб народ продавал дыни.

Во время поездки неизгладимое впечатление на него произвел не пейзаж, а некая железнодорожная метафизика: он стоял на ветру между вагонами, смотрел сначала в одну сторону, потом —  в другую, это были две диаметрально противоположных части страны. Равнины текли справа налево, горы — слева направо, два противоположных потока, каждый из которых несет невообразимую массу всего видимого мира, каждый бежит со скоростью поезда, непрерывные бесшумные столкновения, векторная природа которых была достаточно очевидна, впрочем, нельзя было отрицать роль времени и его собственного сознания наблюдателя с его лево- и праворукостью. Эффект поворота на девяносто градусов от расписания движения, как ожидалось, переносил в пространство, содержащее воображаемые оси — кажется, путешествие разворачивалось в трех измерениях, но были и дополнительные элементы. Во всяком случае, время нельзя было воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Оно ускорялось и замедлялось, как переменная, зависевшая от чего-то еще, от чего-то очень далекого, как минимум, не поддающегося определению.

В Мери дорога повернула налево в пустыню, привольную, как безоблачное небо, стада газелей мчались по нему, словно стаи птиц. Сразу же стала понятна здешняя структура —  пустыня с вкраплениями оазисов в географии бессердечия, барханы или дюны песка-плавуна высотой в несколько футов, которые могли обладать сознанием, в плащах с капюшоном, не совсем от мира сего проекции ангела смерти, поскольку населявшие эту местность виды славились своей способностью выживать в наихудших условиях, хищники, как правило, рождались в небесах, их добыча жила под поверхностью земли, а сама поверхность, определяющая их друг для друга, являлась сферой пустоты, в которой заключались смертоносные сделки. Оазисы, или далекие дымчатые кляксы саксаула, появлялись подобно минутным послаблениям в жизни, полной неудач —  шепот и галлюцинации, их вымаливали не всегда там, где они должны были находиться.

Благодаря инструктажу Лайнела Своума Кит узнал, что Закаспийская железная дорога, так же, как Транссибирская и другие железнодорожные линии, играла важную роль в революции 1905 года, по пути их следования до сих пор попадалось множество свидетельств революционных событий —  ангары, сожженные до угольной штриховки, брошенные товарные вагоны, группы всадников вдали, перемещающиеся слишком стремительно и слаженно для караванов верблюдов.

 — В прошлом году, если бы вы задержались здесь надолго, это могло бы стоить вам жизни. Необходимо было вооружиться и путешествовать большими группами. Чистой воды разбой.

Кит вступил в разговор с мужчиной, ехавшим бесплатно на площадке машиниста домой в Самарканд, где он жил с женой и детьми.

— Но с тех пор как Намаз Премулькофф в прошлом году сбежал из самаркандской тюрьмы, всё начало меняться. Намаз — великий герой в здешних краях. Он вывел из тюрьмы пятьдесят человек, и почти сразу же они стали кем-то больше простых смертных. Они совершали удивительные подвиги, но, в сущности, Намаз навел порядок, искоренив царивший здесь гнев и недовольство, а главное, показал, что истинные враги — русские, —  он кивнул на целеустремленно летящее вдаль облако пыли. — Это больше не банды крестьян, выкорчеванные из родной почвы, теперь это — организованные отрады сопротивления, их мишень —  российские оккупанты, и народ поддерживает их широко и безоговорочно.

—  А Намаз по-прежнему руководит ими?

— Русские говорят, что убили его еще в июне, но никто этому не верит, — он молчал, пока не заметил вопросительный взгляд Кита. —  Намаз не погиб. Сколько людей вообще видели его лично? Он повсюду. Фактически присутствующий или нет —  в него верят. Пусть русские попробуют это убить.

 Главный переход из одного мира в другой осуществлялся по деревянному мосту в Чарджуе через широкую желтую Амударью, в древности известную как Оксус.

Они остановились не в Бухаре, а на расстоянии десяти миль от нее, поскольку тамошняя магометанская община считала железную дорогу инструментом Дьявола. Здесь, вместо этого, был новый город Каган с его дымовыми трубами, мельницами и местными сановниками, внезапно разбогатевшими благодаря махинациям с недвижимостью —  отбросы, исторгнутые из священной Бухары, которая простиралась за десять миль отсюда, словно под охраной ограждающих чар —  невидимая, но ощутимая.

Остановки в Самарканде, Коканде, конечная станция — в Андижане, из которого Кит доехал по грунтовой дороге в Ош, пересек горы и, в конце концов, узрел огромные плодоносные рынки-оазисы Кашгара, неправдоподобно зеленые, словно сад-видение, а дальше — чудовищная пустота Такла-Макана.

—  Словно очередные чертовы Стэнли и Ливингстон, — не единожды в течение следующих нескольких дней пробормотал, как было слышно, Кит. — Человек не потерялся, и никогда не возникал вопрос «спасения».

Кто-то рассказывал Яшмин истории, вероятно, чтобы напугать ее, как казалось Киту, и заставить выйти за пределы сферы безопасности И. П. Н. Т. Этим можно было объяснить и ее похищение из Геттингена.

Действительно, вовсе не «потерявшийся» или «в опасности» Оберон Хафкорт довольно комфортно расположился в апартаментах высокого европейского стиля в величественном «Отель Тарим», каждое утро индийские сигары ждут обрезки, газета, свежие цветы в гостиной, греховное изобилие фонтанов и потоки листвы у застекленных французских дверей, концерты в час чаепития, девицы с глазами газелей, приходящие и уходящие по различным поручениям, часто — в нарядах гурий из материи, сотканной руками европейских мастериц, когда-то привезенных сюда в качестве рабынь: многие поколения вдали от дома благодаря таинственной системе двусторонних соглашений передавали друг другу секреты оснащения ткацких станков для создания этой невесомой пряжи бесконечно малого диаметра, это был не столько отрез пряжи, сколько —  поверхность тени, окрашенная в настое трав, которые растут и которые с огромным риском собирают на почти недосягаемых просторах пустыни за пределами этого оазиса.

Не считая одной-двух деталей, сопоставимой роскошью наслаждался живший с другой стороны патио его русский антипод, полковник Евгений Прокладка. Наемные музыканты — ребаб, тамбурин и ghärawnay, или китайская флейта —  разучили «Калинку» и «Очи черные», девушки, хотя многие из них представляли, что такое мех животных, прежде никогда его не носили, но это мало привлекало внимание Полковника, а вот кухня была решительно русской, на основе увесистой классической кулинарной книги «Подарок молодым хозяйкам» Е. Н. Молоховец, которую Полковник поставил по прибытии в своем личном шкафу на кухне отеля. Когда ему хотелось произвести впечатление на публику, он ездил на блистательном сером жеребце орловской породы, который был не только выше большинства лошадей на улицах, но и склонен к дерзкому бесстрашию: Полковник подозревал, что причина тому — ошибочные суждения, но местные жители обычно принимали это за храбрость.

В данный момент на британской стороне патио разгорелся спор, доносившийся во все уголки отеля, одна из заурядных еженедельных ссор Хафкорта и Муштака, его многолетнего коллеги, чья свирепость в бою была уже легендарной, по крайней мере, среди тех, кто, сбитый с толку скромностью его масштабов, рискнул и после этого как-то уцелел.

 — Чушь, Муштак, тебе нужно расслабиться, парень, лучше выпей, о, прости, твоя религия, благочестие запрещает алкоголь, не так ли, вылетело из головы, конечно...

— Сэр, приберегите это пустословие штабного колледжа для своего долготерпеливого и намного лучше информированного коадъютора. Кажется, я снова должен вам напомнить, что времени становится всё меньше. Прекратив свои праздные шалости у подножия Тянь-Шаня, сейчас «Большая Игра», если верить рапортам, движется на запад, в Такла-Макан, где ее миссия очевидна для последнего вора верблюдов.

 — О, давай притащим туда пушку системы Гатлинга! Да, и будем надеяться, что этот злонамеренный аэростат как раз будет пролетать над нами! Возможно, нам удастся сделать один-два удачных выстрела! Если, конечно, ты не порекомендуешь телеграфировать в Симлу и попросить несколько полков? Наши возможности, Муштак, смущающе ограничены, и не все они реализуемы с практической точки зрения, но, послушай, твои зубы —  раньше они не были такого цвета, да?

—  Последние события заставили меня снова начать жевать бетель, сэр. Должен сказать, это гораздо полезнее для здоровья, чем алкоголь.

  — А я всё никак не мог понять, почему ты плюешься.

— Больше похоже на рвоту, хотя, вероятно, более сдержанно.

Они переглянулись, в это время из апартаментов полковника Прокладки раздавался грохот местных инструментов и смех, громкость и постоянство которого не могли искупить почти полное отсутствие веселья.

Русский полковник окружил себя группой сорвиголов, у каждого —  своя история внезапного отстранения от обязанностей с западной стороны Урала и перевода сюда, в город, в котором они уже контролировали все доступные воображению формы порока, а также и те, которые были недоступны где-либо еще — его личный A.D.C, или личный адъютант, Клопский, например, доставлял из Шанхая и монтировал оригинальные механические устройства с паровым двигателем, освещавшиеся керосиновыми лампами ярче и современнее тех, которые можно было отыскать в Европе, по проекту они полностью окружали оператора у панели управления, различные, но не совсем естественные цвета, панорама являющая собой серию так называемых Китайских Энигмат, столь обворожительных в своей мимикрии чередующихся миров, что любые порывы к невинной игре довольно скоро были низведены к бесконтрольной привычке, несметное количество душ пошло в добровольную кабалу к этому хитроумному устройству, как любой курильщик опиума идет в кабалу к своей трубке.

 — Какой в этом вред? —  пожимал плечами Клопски. — Одна жалкая копейка за раз — это не азартная игра, во всяком случае — не азартная игра в нашем понимании этого слова.

  — Но ваши киоски, — возразил Зипягин. — Особенно на базаре...

 — Вы - просто деревенский брюзга, Григорий Николаевич. Это не нанесет никакого вреда вашему сектору, судя по тому, что мне говорили ваши девушки.

  — Которых вы навещаете? ** твою мать, я бы особо не верил тому, что они говорят.

Они обменялись социальными гримасами, похожими на улыбки. Они собрались на захудалом застолье для еженощной моральной тренировки в абсолютно незаконной рюмочной далеко за пределами города, почти монополизировав заведение, если не считать нескольких кутящих украдкой местных жителей.

— Торговля опиумом идет на спад, совсем никакая. Всем выгода от этих «китайских» штучек, в том числе — бесчисленным имамам.

  —  Думаю, они имеют право на проценты.

 — Они обратят вас в свою веру, это столь несомненно, что никто не решится держать пари.

  — На самом деле у меня были краткие эксперименты с исламом...

—  Ваня, я думал, все мы друг друга знаем. Когда это было? Ты ушел в пустыню и начал вертеться? Твой разум разлетелся во всех направлениях сразу?

— Это было сразу после получения письма от Федоры. А потом еще этот кавалерийский жулик Путянин сказал, что обладал ею в Санкт-Петербурге как раз перед нашим отплытием...

  —  Припоминаю, ты преследовал его с гранатой в руке...

  — Он достал пистолет.

  — Пистолет был нацелен в его собственную голову, Ваня.

— Пошел ты на ***, откуда ты можешь знать? Ты был первым, кого я встретил за дверью.

Основной причиной беспокойства в этом раю позора был пророк, известный здесь под именем «Дузра», действующий где-то на севере, движимый, естественно, по словам людей, плохо понимавшим его идею, «безумием» пустыни.

 Как зачастую случалось здесь, он превратился в живую частицу пустыни — жестокий, целомудренный, не запятнанный рефлексией. Нельзя было с точностью сказать, как это произошло — наследственное безумие, тайные агенты из-за одного из горизонтов, влияние шамана поближе к дому — в один прекрасный день, хотя он никогда носу не высовывал из пустыни Такла-Макан, он объявил, словно побывав на высоте, не достижимой где-либо на Земле, о беспощадно подробном видении северной Евразии, о потоке света, врывающегося единой грандиозной радугой с запада Манчжурии в Венгрию, о беспредельности, которую нужно спасти от Ислама, Буддизма, Социал-Демократии и Христианства и объединить под властью единого Шаманского правителя — не его самого, а «Того, кто грядет».

Обнаружение Дузрой пулемета Максима модели IV, о чем подполковник Хафкорт надлежащим образом телеграфировал в Уайтхолл (открытым текстом, к их досаде) «едва ли можно было назвать среди вселяющих надежду событий в свете Пан-Туранских надежд». Отдаленные ламаистские монастыри, движущиеся караваны, телеграфные станции у значимых скважин начали падать, скошенные неумолимой ударной волной откровения, которое до тех пор мало кто, если вообще кто-либо, понимал, а многие просто объясняли всё известным пристрастием Дузры к опиуму, марихуане и различным местным сивушным маслам, по отдельности или в сочетаниях, обладающим названиями и безымянным. Интересы Англии, России, Японии и Китая в этом регионе, не говоря уж о Германии и Исламе, в глазах многих были переплетены уже слишком замысловато, чтобы можно было следить за развитием событий. Теперь, когда к Большой Игре присоединился еще один игрок —  Пан-Тюркизм, помилуйте, уровень запутанности для многих кукловодов Внутренней Азии стал слишком ужасающ, психические дефекты в конторе полковника Прокладки оказались, возможно, наиболее наглядными — все эти полуночные взрывы, таинственные случаи галлюцинаций, подлинная невидимость и уходы без предупреждения с истошным воем через арки из грязи на просторы, где разгуливал ветер, навсегда.

—  Они думают, что уходят, чтобы присоединиться к некоему духовному отряду, —  доверительно сообщил Муштаку Чингиз, денщик Полковника, во время одной из их ежедневных встреч на базаре. — Они не в состоянии понять, что он — не новый Мадали или хотя бы Намаз, это —  не новый газават, он не собирает армию, которая должна следовать за ним, он презирает людей, всех людей, отсылает прочь любого, кто мог бы стать адептом, это его чары и сила его судьбы. Грядущее произойдет не в обычном пространстве. Европейцам будет очень сложно нарисовать его карту.

  — Отвергнутые адепты зачастую становятся опасны.

 — Это — один из многих способов, которыми он привлекает свою смерть. Он вручает заряженные револьверы как личные подарки. Во всеуслышание оскорбляет тех, кто утверждает, что любит его сильнее всех. Является пьяным в мечеть во время молитвы и ведет себя наиболее грешно. Ничто из этого не имеет значения, поскольку он —  предтеча, который должен будет уступить дорогу Истинному. То, как он это сделает, не столь важно, важнее — сроки.

— Ты часто посещаешь шамана, Чингиз?

  — Он — и твой шаман, Муштак.

  —  Увы, я слишком стар для таких приключений.

— Муштак, тебе тридцать. Кроме того, у него есть запасы лесных грибов, которые по его распоряжению ищут сборщики, ведомые своими духами-покровителями, в районах Сибири, о которых не знают даже немцы. Это принесет тебе намного больше пользы, чем ядовитая мякоть южных орехов.

—   Конечно, это будет совсем другое дело.

В один прекрасный день появился знаменитый уйгурский смутьян Аль Маар-Фуад в английском охотничьем твидовом костюме и войлочном берете набекрень, и произнес нечто вроде ультиматума, в котором можно было заметить сложности с превокальным r, типичные для высшего класса Британии.

—   Пгиветствую, джентльмены, в этот Славный Полдень!

 — Ей-богу, он прав, Муштак, мы снова потеряли счет времени. Одет как-то слишком с иголочки, не правда ли, как для вождя клана в здешних краях?

—  Я здесь, чтобы вручить сообщение от своего хозяина Дузры, —  свирепо заявил Уйгур, размахивая древним дробовиком Грининга, на меди которого были вырезаны священные надписи на арабском. —  А потом я собираюсь поохотиться на гябчика.

  — Любите всё английское, сэр, не так ли?

  — Люблю Великую Бгитанию! Лорд Солсбеги — моя голевая модель!

Оберон Хафкорт размышлял о том, что здесь —  единственное место на земле, в котором летаргия души может накатывать спазмами. С усилием изобразив то, что, как ему казалось, было довольной улыбкой:

— От имени правительства Ее Величества предоставляем себя к вашим услугам, сэр.

  —  Пгавда? Вы сегьезно?

  —  Всё, что в наших силах.

— Тогда вы должны сдать гогод Дузве.

  — Хм..., я не уверен, что сдача города — то, что нужно, понимаете...

  — Ну-ну, вы не обманете стагого тогговца вегблюдами.

  — Вы уже говорили с кем-нибудь из русских? Или китайцев?

—  Китайцы - не пгоблема. Мои Главные Интегесы лежат совсем в дгугом напгавлении.

Примерно сразу же появился полковник Прокладка, возможно, потому что подслушивал. Они с Уйгуром сверкнули друг на друга не поддающимися контролю взглядами.

—  Гнусный сын вегблюжатника, — по словам очевидцев, шептал Аль Маар-Фуад, выезжая из города.

—  Я никогда их не понимал, — жалобно признался Хафкорт Прокладке. —  Их странности —  в языке, вере, истории, семейных переплетениях, которые в любой момент могут оказаться невидимыми, просто замкнувшись на этой безграничной территории эксцентричности, не нанесенной на карты, как Гималаи или Тянь-Шань. Будущее в здешних краях просто принадлежит Пророку. Оно могло бы пойти по-другому. Этот безумец в Такла-Макане действительно мог бы основать свою пан-шаманскую империю. Японцы, предположим, при немецком содействии, могли бы прибыть сюда в больших количествах, чтобы оттяпать лишние русские земли в случае Европейской войны. Наши базары заполнили бы лотки с якитори и гейши в бамбуковых клетках. Я здесь двадцать пять лет, с тех времен, когда старик Кави ел сосиски в Кабуле, и все вмешательства Сил сделали конвергенцию Магометан лишь еще более неизбежной.

— Мы плохо воюем в горах, — глаза Прокладки наполнились слезами солидарности. — Русские предпочитают степи, так же, как ваш народ предпочитает для проведения сражений Низины, а еще лучше — океаны.

 — Мы могли бы поделиться своими знаниями, — предложил Хафкорт с будто бы эмоциональной резкостью.

Полковник долго пучил покрасневшие глаза, словно действительно обдумывал услышанное, прежде чем разразиться смехом столь высокого и колеблющегося в своей динамике тона, что возникали сомнения в его способности контролировать этот смех.

—   Полный п***ц, — бормотал он, тряся головой.

Хафкорт похлопал его по руке.

 — Ну-ну, Евгений Александрович, всё в порядке, я разыгрывал вас, конечно, непостижимое британское чувство юмора —  какой-то ляпсус, простите меня...

  — О, Хафкорт, эти нерентабельные пустыни...

 — Разве не мечтаю я почти непрестанно о Шимле и веранде в Пелити в разгар сезона? И о беспутных глазах тех, кто, кажется, до бесконечности переходит без меня по мосту Комбермер?

За Кашгаром Шелковый путь разделялся на северную и южную ветви, чтобы обогнуть безграничную пустыню, простиравшуюся сразу же на востоке от города, Такла-Макан, что в переводе с китайского значило «Войди, и ты больше не выйдешь», хотя на уйгурском, похоже, это значило «Родина прошлого».

  —  Ну, это одно и то же, не так ли, сэр?

  — Войди в прошлое — и ты никогда из него не выйдешь?

  — Что-то вроде того.

— Ты снова несешь свой привычный вздор, Муштак? Всё наоборот? Оставайся в изгнании настоящего времени и никогда не возвращайся, а что можно было вернуть?

   Муштак пожал плечами.

— Когда наслушаешься достаточно этих жалоб, сколь бы ни были они грустны...

 — Прости, ты прав, конечно же, Муштак. Выбор был сделан слишком давно, слишком далека та ныне не доступная родина, чтобы имело значение, сделал ли я выбор сам, или другие выбрали за меня, и кто может провести границы между памятью и вспоминаемым?

Его довод в этом споре нельзя было назвать абсолютно чистосердечным, была, что примечательно, по крайней мере, одна Вспоминаемая, очертания которой оставались для него слишком определенными. «Всё слишком, черт возьми, очевидно». Он не смог удержаться и не прошептать это вслух, когда Муштак снова уснул, а Хафкорт зажег очередную транс-ночную манильскую сигару, не желая отказываться от безвольного забытья и сдаваясь в плен воспоминаний ... ее формы, уже женские, поддерживались с осмотрительной заботливостью в зловещие дни плоти, выставляемой на продажу, волосы покрыты, рот закрыт чадрой, глаза полностью принадлежали ей, хотя они, должно быть, заметили его с точностью афганского стрелка, когда он въезжал в ворота из высушенной на солнце грязи, они с Муштаком оделись пенджабскими торговцами, якобы приехавшими на рынок за высоко ценимыми ослами из Вазири. Он прекрасно понял, что это за сборище девушек, к тому времени он был старым опытным актером костюмированных постановок, всегда разворачивавшихся здесь, и наблюдал за другими посетителями, проходившими мимо, пот и слюна, куда бы он ни тек и куда бы она ни летела. Он возразил бы, что целью его общения с ребенком было не бесчестье, а спасение. Но у спасения было много имен, и веревка, по которой девушка взобралась бы к безопасности, потом могла быть использована, чтобы привязать ее еще более жестоко. В этот миг, как неловко, он превратился в два существа, живущие одну жизнь: один человек без оговорок уходил на облюбованные призраками пространства желания, другой — отгораживался стеной рабочих требований, для которых желание часто было лишь досадным, а иногда — изнурительным недоразумением, с тех пор две личности делили между собой это жалкое пристанище души, общее сознание, относясь к требованиям другого с почтением, но, в то же время, с презрением.

Коллеги, которым, как ему было известно, приходилось бороться с подобными обстоятельствами, были изнурены и страдали бессонницей, у них развивались пагубные привычки, они наносили себе раны —  от незначительных до смертельных. Оберон Хафкорт видел опасность, и в повседневной жизни ему как-то удавалось ее избегать, правда, при минимальном содействии Муштака, который в момент прибытия Яшмин обнаруживал преимущества отсутствия.

—  Я не раз ходил босиком по этим раскаленным углям, Ваше Раздражейшество, надеяться не на что, моя кузина Шарма примет белье, торговец сигарами беспокоится о двух своих последних платежах, полагаю, это — всё, бай-бай, до встречи в менее беспокойные времена, —  и он просто растворялся, столь мгновенно, что Хафкорт подозревал действие какой-то местной магии.

Намеренно или нет, с момента, когда она переступила его порог, вопрос уже звучал не как «должна ли Яшмин уйти?», а «когда Яшмин уйдет?». Ее бледные глаза время от времени сужались в догадке, которую он так и не научился читать, ее обнаженные руки дрожали тенями на плитке бань и фонтанов, ее молчание часто было столь же сладким, как пение, ее ароматы, мимолетные, разнообразные, вскоре стали неотъемлемой частью внутреннего климата, прилетая из любого угла розы ветров, каким-то образом заглушая даже запах сигарного дыма, ее волосы один местный исполнитель баллад сравнил с мистическими водопадами, скрывающими Скрытые Миры Тибетских Лам. Конечно, до появления Яшмин — теперь это казалось странным —  он, в сущности, даже никогда не был увлечен, что уж говорить о любви. Такого не было, хотя широко известно, что некоторые испытывают столь страстную привязанность к ребенку. Он страдал, он был разрушен, бессвязно бредил в опьянении на рынках, был столь унижен, что его начали презирать даже чурки, в конце концов, начал искать утешения у плотовщика Браунинга, совершил долгое путешествие в пустыню с пустой флягой. Самоубийство, как всегда говорит Гамлет, конечно, было предрешено, если бы он не остался здесь настолько долго, чтобы поразмыслить о воле Бога, понаблюдать за хаотичными сумасбродствами тех дней, узнать, когда шептать и когда не шептать «Иншалла» и научиться, вероятно, лучше, чем кто-либо в Англии, ждать, зависеть от неизбежного отъезда той, которая стала для него дороже всех.

Полковник Прокладка и его коллеги по конторе, для которых в Кашгаре не существовало тайн, по крайней мере, мирских, наблюдали за ним с печальным изумлением. Если бы он был способ извлечь из этого политическую пользу, они, конечно, реализовали бы какую-нибудь зловредную программу, но, кажется, девушка очаровала даже эту беззаконную братию — они отважились даже на грубую учтивость, которую иногда по ошибке можно было принять за хорошие манеры.

Если уж на то пошло, существовала Англо-Русская Антанта. Яшмин регулярно навещала девушек из гарема Полковника, и все мужчины в окрестностях понимали, что лучше не вмешиваться, хотя нескольких младших офицеров обвиняли в несанкционированном подглядывании.

 Как правило, они больше были поглощены мыслями о том, как заработать неправедным путем еще один рубль: гашиш, недвижимость, или новейшая схема их коллеги Володи, неадекватная даже по царящим здесь стандартам — кража огромного нефритового монолита из мавзолея Гури Амира в Самарканде, его нужно было разбить на более мелкие блоки или задействовать полумифического аэронавта Пажитнова для тайного похищения всей глыбы с помощью еще не известной миру технологии. Володя был одержим нефритом так же, как другие одержимы золотом, бриллиантами, гашишем. Именно он неустанно напоминал украдкой Оберону Хафкорту о том, что в здешних краях нефрит называют яшмой. Его отправили на восток в 1895 году за участие в незаконной торговле нефритом во время сооружения надгробия Александра Ill. Сейчас, в Кашгаре, он отнимал у всех время, планируя ограбить могилу Тамерлана, несмотря на давнее и всеми принимаемое на веру проклятие, из-за которого, в случае осквернения могилы, на мир обрушатся такие бедствия, о которых не мог помыслить даже монгольский завоеватель.

Лейтенант Дуайт Пренс явился однажды ночью без предупреждения, как самум. Хафкорт помнил его с тех пор, как он появился здесь впервые, он изучал географию и языки в Кембридже, один из студентов профессора Ренфрю. Само собой, все они были благонамеренными, никто из них не знал, как может быть иначе. Теперь его с трудом можно было узнать — мужчина был грязный, загорелый, одет, как потрепанный вахлак, в какой-то наряд, который он, вероятно, считал китайским.

  —  Кажется, на востоке отсюда что-то происходит...?

Встревоженный тайный агент уже зажег одну сигару «Крейвен» Хафкорта, потом другую, но и ее забыл закурить.

—  Да, и как далек «восток», почти не имеет значения, когда человек погружен в прошлое, Боже мой! Прошел год...больше года...

  — Тут...замешан Китай, — подсказал Хафкорт.

 — О, словно пограничные линии еще что-то значат...если только...нет, мы это давно прошли, теперь нам нужно думать обо всём континентальном массиве северной Евразии, от Манчжурии до Будапешта, в глазах тех, кого мы, в конце концов, встретим, это территория неискупленных грехов, объект единой беспощадной мечты.

 — Ну и ну, Евразия Ирредента, — Хафкорт лучезарно улыбнулся в дыму сигары, словно радуясь неологизму. — Ладно.

—   Они предпочитают «Туранию».

  — Ах, это! — он махнул сигарой, можно сказать, почти небрежно.

  —  В вашей конторе об этом знают, не так ли.

— Что, старая Пан-Турания? Японские шалости, — словно говоря о фарфоровой посуде.

 — Да. Еще и Турция с Германией баламутят... Но в этом представлении знакомые нам Силы играют подчиненные роли, переместившись в тень на краю сцены... пока в свете софитов, на границе миров, стоит гость, скажем так, знаменитый гастролирующий актер из далеких стран, который будет играть не на английском, а на странном языке, не известном его аудитории, но, несмотря на это, каждый зритель будет зачарован, заворожен, не сможет отвести взгляд, даже чтобы посмотреть на своего соседа.

  — То есть, никто из них не сможет...собраться с мыслями?

—  То есть, к концу спектакля, сэр, каждый из них, находясь в плену своего страха, будет молиться, чтобы всё это оказалось лишь театральным представлением.

   Хафкорт наградил его оценивающим взглядом. В конце концов, сказал:

  — У этого вашего азиатского Бирбома Три есть имя?

— Еще нет...по всеобщему мнению, к тому времени, как его имя будет раскрыто, начнется столь необратимое движение, что для любого шага, который мы могли бы задумать, здесь или в Уайтхолле, будет слишком поздно.

Однажды вечером вскоре после его приезда Кит сидел в патио с Подполковником. Каждый пил свой традиционный для сумерек арак с содовой. Продавцы выпечки что-то выкрикивали на улице. Невидимые птицы собирались в стаи в преддверии ночи и эмоционально пели. На другой стороне улицы кто-то готовил капусту с луком. Призыв на молитву разносился по городу, словно крики жертв.

 — Все мы в отношениях, — говорил Хафкорт, — в основном — не обсуждаемых — с одной и той же молодой женщиной. Я не могу говорить о чувствах других, но мои собственные чувства ... подозревают по умолчанию, поэтому не решаешься в них признаться, даже своему товарищу по безысходности.

 —  Ну, можете рассчитывать на мое молчание, —  сказал Кит, — в любом случае.

— Я воображаю — как мне удержаться от грез? — что она уже выросла настоящей красавицей.

 —  Она — ягодка, сэр.

Они сидели среди поющих хором клепсидр вечернего сада, время истекало дюжиной путей, они позволили потухнуть своим сигарам, храня дружеское молчание.

 Наконец, Кит почувствовал, что решился:

 — Довольно убогий наблюдательный пост, как по мне. Я не согласился бы проделать столь долгий путь, если бы знал, что она здесь не появится, можете догадаться, как легко меня оставить в дураках.

   Вспыхнула шведская спичка.

  — Существует хотя бы вероятность того, что вы увидите ее снова?

  —  Абсолютно исключено, что вы вернетесь туда в ближайшее время?

— Боюсь, я не могу выбирать свои назначения, — он некоторое время, прищурившись, смотрел на Кита, словно пытался прочитать пункт договора. Потом коротко кивнул:

  —  Она, должно быть, попросила вас присмотреть за мной...

 —  Не в обиду вам, сэр...Могу поручиться, что Яшмин много думает о вас, вы —  в ее сердце, я бы сказал...

   Облако дыма в сумерках сообщило ему, что лучше не продолжать.

Оберона всё больше раздражала жалость, которую он испытывал к этому мальчику. Молодой мистер Траверс, очевидно, понятия не имел, куда приткнуться. Думал, что отправляется на экскурсию, на природу. За много лет до того, как он начал носить фланель, Хафкорт, скрытая прибыль которого хранилась в жестяной коробке в сейфе парохода P&O, плыл по необычайно голубому Средиземному морю, в шезлонге, на спинке которого по трафарету был написан его псевдоним, через Суэцкий канал, сделал остановку на полпути, чтобы искупаться в Большом Горьком Озере, потом пересек Красное и Аравийское море и попал в Карачи. В Киамари он сел на поезд Северо-Западной железной дороги, который должен был доставить его по перешейку к соленой дельте Инда, сквозь сияющие облака стай ибисов и фламинго, мангровые леса сменялись акациями и тополями, он ехал по равнинам Синда, вдоль реки, с шумом низвергающейся с гор, пересел на узкоколейку в Наушере, до станции Дургал и перевала Малаканд, над которым парили хищные птицы, переодевшись туземцем, следовал на восток через горы, в него стреляли и прокляли по всей форме, наконец, он преодолел большой перевал Каракорум, попал в Восточный Туркестан, шоссе на Кашгар. В наши дни это могло бы стать маршрутом турпоездки конторы Кука.

В соответствии с эдвардианскими стандартами разработанного на рациональной основе кодекса ценностей и стабильной карьеры здесь молодой Траверс, очевидно, дрейфовал в сторону катастрофы без особой надежды на исправление. Черт возьми, что за семьи производят таких прожигателей жизни? Раз уж он так далек от орбиты обычной жизни, почему бы не задействовать его для осуществления миссии, которую подполковник обдумывал с тех пор, как Пренс принес свои новости. Не получив четкого разрешения с родины, Хафкорт решил реанимировать давно отложенный план отправки миссии на восток для налаживания связей с Тунгусами, живущими на востоке от Енисея.

  —  Конечно, вы вольны отказаться, я не наделен истинной властью.

   Они зашли в библиотеку, и Хафкорт достал какие-то карты.

— Путешествие из Такла-Макана в Сибирь занимает более пятнадцати сотен миль со скоростью полета беркута, на северо-восток через Тянь-Шань, через южный Алтай в Иркутск и на Ангару, оттуда — в шаманскую Азию. Ислам там не преуспел. Почти никто из христианских исследователей туда не поедет, они предпочитают полярные пустыни и африканские леса этой глуши без проблеска надежды. Если им нужно попасть к Тунгусам, например, из антропологических соображений, они приедут со стороны моря, против течения реки.

 Кит, со своей стороны, считал себя охотничьим трофеем, воображая, что до сих пор путешествие было слишком простым, что странники не зависят от поездки по железной дороге, что это должно стать следующим этапом миссии за пределами Кашгара, о которой Яшмин и Своум, вероятно, ничего не знали.

 В этом путешествии его должен был сопровождать лейтенант Пренс. Они рассматривали карты в библиотеке Хафкорта.

 —  Мы должны начать отсюда, — указал Пренс. — От этой огромной Арки, известной как Тушук-Таш. Что значит «скала с дыркой».

 — А территория вокруг, Кара-Таг? Похоже, не очень точно обозначена на карте. Зачем с этим связываться, почему бы не объехать полностью? Путь будет намного короче.

—  Потому что эта Арка — Ворота, — объявил Пренс, — если мы не въедем через нее, мы всегда будем ехать в неверном направлении. Вся территория отсюда до округа Тунгуска принадлежит Северному Пророку. Мы можем следовать по тому же маршруту, как обычные путешественники, но если мы не пройдем сначала под Великой Аркой, мы попадем куда-то не туда. А когда попытаемся вернуться...

—  У нас это может не получиться, — сказал Кит. — Да, кто-то мог бы назвать это метафизическим вздором, лейтенант.

—  Мы переоденемся в бурятских паломников, по крайней мере, до Байкала. Если вам посчастливится вжиться в роль, возможно, где-то по пути на север вам всё станет понятно.

Хорошо говорить, учитывая его, скажем так, неуместный в региональном смысле внешний вид: бледный, рыжий, глаза, пожалуй, слишком широко расставлены, ему больше подошел бы цилиндр и редингот, и немного более городской пейзаж. Кит боялся, что его попытки маскировки создают образ не бурятского паломника, а, скорее, британского идиота.

Рано утром Хафкорт уже был в комнате Кита, расталкивая его и дымя сигарой, словно паровой двигатель.

 — Продирай глаза, поднимайся с кровати и подтягивайся, потому что через полчаса у тебя аудиенция с самим Дузрой.

— Разве не должны туда пойти вы, вы стоите выше в табели о рангах англоговорящих лиц в здешних краях.

   Хафкорт нетерпеливо махнул сигарой.

—  Я слишком широко известен. Нужна темная лошадка, которую никто здесь не знает, но ненамного меньше, чем меня, понимаете, на таких границах я и обделываю большинство своих делишек.

 Дузра оказался моложе, чем представлял себе Кит, и совсем не солидным. Он был упитаннее обычных пустынных аскетов, на плече — японская винтовка Арисака «38-й год», по сути — маузер 26-го калибра, давший винтовке свое имя, Полковник усовершенствовал дизайн затвора, это был трофей облавы, наиболее кровавые подробности которой молодой провидец охотно сообщил Киту на беглом английском, правдоподобию которого не способствовал резко выраженный кретинский акцент Университета. Кит приехал на одной из маленьких лохматых местных лошадок, почти пони, стремена почти волочились по земле, в то время как Аль-Дузра возвышался на своем легендарном Марвари — вот это был конь, конь огромного мужества и выносливости, чуть ли не бессмертный, тонко вибрирующий от какой-то колоссальной внутренней энергии, словно сдерживался, чтобы не воспарить в любой момент и не улететь. Собственно говоря, многие местные жители клялись, что видели коня по имени Огдай, парившего среди звезд.

 — Я — лишь прислужник в этом вопросе, — сказал Дузра. —  Моего хозяина можно найти на севере, за работой. Если вы пожелаете найти его самостоятельно, он вас примет. Он ответит на все ваши вопросы об этом мире и о Мире Ином. Потом вы можете вернуться обратно и рассказать английским и русским офицерам в Кашгаре обо всём, что они желают узнать. Вы можете доказать мне, что пользуетесь их доверием?

  — Не знаю. Как я найду его, человека, пришествие которого вы готовите?

 — Я отправлю с вами лояльного мне лейтенанта Хасана, который проведет вас через грозные Ворота, мимо тех, кто их охраняет.

  — Это...

— Это труднопреодолимая местность — гадюки, песчаные бури и облавы. Само путешествие как таковое — наделенное сознанием Существо, живое божество, не желающее сотрудничать с глупыми или слабыми, и, следовательно, попытается вас отговорить. Оно настаивает на наивысшей степени почтения.

Около полуночи заглянул Муштак. Хафкорт снова читал письмо Яшмин, которое привез американец. Его сигара, обычно — веселый уголек в тусклом свете комнаты, в этой печальной обстановке потухла.

 —  Я безнадежно отравлен, Муштак.

— Найдите ее снова, сэр. Даже если вам придется взобраться на самую высокую башню в самом грубом городе, делайте, что должны, чтобы ее найти. Или хотя бы напишите ей ответ.

 — Взгляни на меня —  старик в поношенном мундире. Взгляни, во что я превратил свою жизнь. Я не должен никогда с ней даже разговаривать снова.

Несмотря на это, в один прекрасный день он со скрипом взобрался на одного из этих плотных низкорослых киргизских жеребцов и уехал, может быть, на поиски Сострадания, может быть, на поиски того, что к тому времени осталось от Шамбалы. Муштак отказался ехать с ним. Прокладка, убежденный, что англичанин наконец-то свихнулся, продолжил свою коварную деятельность в Кашгаре.

Несколько недель спустя Оберон Хафкорт явился к букинисту в Бухаре —  чистый, подстриженный и выглаженный, солидный и элегантный, если не обращать внимания на блеск безумия в его глазах. Тарик Хашим, увидев его, не удивился — он видел, как минимум, целое поколение таких искателей, прошедших мимо него, в последнее время большинство из них были немцами. Он отвел Хафкорта в подсобку, налил в чашки мятный чай из помятого медного котелка и достал из лакированного шифоньера, инкрустированного слоновой костью и перламутром, с благоговением, как показалось англичанину, коробку с разрозненной стопкой длинных узких страниц, по семь строк на странице, печать с гравюр на дереве.

 — Начало семнадцатого века, перевод с санскрита на тибетский выполнен ученым Таранатой. Является частью Тибетского Канона, известного как Тенгур.

Уехав из Кашгара, Хафкор неотступно грезил о Яшмин, это была всегда одна и та же разочаровывающая история: она пыталась отправить ему еще одно письмо, а его никогда не оказывалось там, где он должен быть, чтобы это письмо получить. Сейчас он попытался вернуть себе благосклонность сна.

—  Я также слышал о письме в форме стихотворения, — осторожно сказал он, — от тибетского принца-ученого своему отцу, который умер и возродился в Шамбале...

   Книготорговец кивнул.

 — Это Rigpa Dzinpai Phonya, или «Курьер передачи знаний», автор — Римпунг Нгаванджигдаг, 1557 год. Наставления касательно путешествия в Шамбалу адресованы автором Йогу, который является вымышленным персонажем и в то же время — реален, это мысленный образ и в то же время — сам Ринпунгпа. Мне известна версия, сейчас выставленная на продажу, она содержит строки, которых нет в других вариантах. В частности: «Даже если ты забудешь всё остальное, — наставляет Ринпунгпа Йога, —  запомни одно: когда придешь к развилке, не падай духом». Легко ему говорить, конечно, будучи двумя людьми одновременно. Могу свести вас с продавцом, если вы настроены серьезно.

  — Я настроен серьезно, — ответил Хафкорт, —  но я не читаю на тибетском.

   Тарик пожал плечами из солидарности.

 — Обычно эти путеводители в Шамбалу переводят на немецкий — «Shambhalai Lamyig» Грюнведеля, конечно...совсем недавно —  три страницы из тома «Уйгурская буддистская литература» Лойфера, автор неизвестен, предположительно —  тринадцатый век, кажется, все немцы, приезжающие сюда, несут этот том в своих рюкзаках.

 — Думаю, мне хотелось бы знать, — Хафкорт изо всех сил пытался не поддаваться странному, предшествующему болезни чувству приятного возбуждения и печали, уже несколько дней он чувствовал —  что-то надвигается, —  насколько практичны эти инструкции в смысле поиска реально существующего места.

   Книготорговец кивал, вероятно, дольше, чем должен.

— Мне говорили, что для этого нужно быть буддистом. И иметь общее представление о местной географии. Например, я почти уверен, что следует искать на севере от Такла-Макана. Это не сужает область поисков. Но эта единственная подсказка, на которой сходятся все.

 — Сам я следую путем Пророка, боюсь, довольно условно. Но Шамбала —  хотя это всё очень интересно, я уверен...

Город за окнами уже пропитался тенями, женщины проплывали мимо в просторных балахонах и покрывалах из конского волоса, купола и минареты безмолвны и неприступны для нежеланных глубин синевы, на опустевших рынках гулял ветер, каждое безумное видение пустыни, мелькавшее лишь на мгновение, обретало правдоподобие.

Есть места, которых мы боимся, места, о которых мы мечтаем, места, изгнанниками которых мы стали, изучая их, иногда, слишком поздно.

Кит всегда думал, что ему каким-то образом удастся вернуться в Сан-Хуан. Ему никогда не приходило в голову, что его судьба может быть здесь, что во Внутренней Азии будут его смелые четырнадцатилетние мальчишки и снега пустынь, всадники-аборигены, придорожные салуны и абсолютно непостижимые женщины, почему-то наиболее желанные в тот момент, когда ожидают другие дела, часто — смертельные.

 Лишь увидев озеро Байкал, он понял, почему было необходимо приехать сюда, и почему неотъемлемой частью путешествия были раскаяние, безумие и дезориентация.

Пренс остался в Иркутске, сославшись на крайнюю усталость, а Хасан настаивал, что для глубоко верующего бурята объектом паломничества должен быть огромный камень у устья Ангары, где река вытекала из озера.

—   Но ведь это была всего лишь легенда, — напомнил ему Кит. —  Мы оба — не буряты.

   Глаза Хасана были широко раскрыты, но взгляд непроницаем.

 —   Мы почти закончили свое путешествие.

  — А Пророк? Хозяин Дузры? Я должен с ним поговорить?

  —  Ты разговаривал с ним, — ответил Хасан.

 — Когда..., — начал Кит, и тут они увидели Байкал.

Он смотрел в чистые маленькие горные озера Колорадо, не загрязненные отходами шахт или городов, поэтому его не удивляла идеальная прозрачность, не раз заставлявшая его почти раствориться, фантастическая возможность падения в другой порядок вещей. Но это было —  словно смотреть в само сердце Земли, такое, каким оно было до появления каких-либо глаз, которые могли бы в него смотреть.

Озеро — глубиной с милю, как ему сообщил Оберон Хафкорт, и служит приютом для видов живых существ, не известных в других уголках Мироздания. Попытка переплыть его могла оказаться непредсказуемой и опасной — за несколько секунд поднимался ветер, волны размером с небольшие горы. Путешествие к озеру не было праздничной экскурсией. Так или иначе, он был уверен, хотя не проверил эту гипотезу: это была локация вроде горы Кайлаш или Тенгри-Хан, частицы надмирного спокойствия на время заключены в этих нахмуренных облаках. Он почувствовал, что его захлестнула жестокая уверенность. В сущности, он пошел в неверном направлении, позволил повседневной суете захватить себя — просто трудился недостаточно тяжело для того, чтобы заслужить возможность увидеть это. Его первая мысль — нужно повернуть обратно и вернуться в Кашгар, преодолеть весь обратный путь до великих Ворот и начать снова. Он оглянулся, чтобы сказать об этом Хасану, который, как он был уверен, уже заглянул в его мысли. Хасана, конечно, здесь уже не было.

Если вспомнить начало их путешествия, огромная каменная Арка, известная как Тушук-Таш, считалась недосягаемой даже среди местного населения, хотя находилась неподалеку, возле деревни Мингиол. На пути лежал лабиринт щелевых каньонов, их слишком много, чтобы можно было сосчитать. Все карты бесполезны. Картографы разных империй, особенно — Российской, впадали в нервный коллапс, пытаясь нанести на карты территорию вокруг Тушук-Таш. Некоторые довольствовались горькими фантазиями, другие, более добросовестные, оставляли пустое место.

 Когда Хасан услышал, что Кит и Пренс должны начать свое путешествие, сначала пройдя под огромной проколотой скалой, он извинился и ушел молиться в безучастном угрюмом молчании, словно Дузра отправил его с ними за компанию в качестве наказания.

Некоторые говорили об исполинских воротах как о пропасти, о мосте, земляной плотине, коридоре меж высоких каменных стен...для других это была не особенность ландшафта, а нечто более абстрактное, религиозный экзамен, криптографическая головоломка... Хасану это место всегда было известно как «Ворота Пророка», не только по названию, но и благодаря благословению Пророка, под которым подразумевался не только пророк Магомет, но и другой, живущий далеко на севере, предтечей которого был хозяин Хасана Дузра.

Им потребовались сутки. Они вошли в серый край глубоких ущелий и каменных башен. Хасан безошибочно вел их по лабиринту каньонов.

В результате каких изменений земной коры появились эти ворота, оставалось загадкой. Когда солнечный свет падал под таким углом, Кара-Таг выглядел, как каменный город, разбитый на серые кристаллические копии городских кварталов и зданий без окон, словно населенных существами, не нуждающимися в зрении, свете, различиях за пределами каменного города. Кит понял, что не в состоянии прямо смотреть на эту страну более минуты или около того, словно управлявшие ею духи могли по всей форме требовать отвести взгляд и это являлось обязательным условием перехода.

Когда они, наконец, подошли к Воротам, те казались не природным образованием, а строением каменной кладки, камни определенной формы были подогнаны без раствора, словно в Пирамидах, задолго до начала зафиксированной истории. Вдали возвышались Алтайские горы, вершины переливались белым цветом, их маршрут пролегал мимо гор. Кит посмотрел вверх — вероятно, это был смертельный риск, но он должен был идти.

 Картина на фоне еще светлого неба выглядела грандиозно: тысяча, может быть, пятнадцать сотен футов высоты, по крайней мере, плоская вершина, а внизу —  огромная острая готическая арка пустого пространства. Необъятные, темные, изменчивые, всё время рассыпающиеся на кусочки, летящие вниз с такой высоты, что к моменту их падения на землю становятся невидимыми, а за ними следует свистящий звук падения, поскольку скорость их падения превышает местную скорость звука... В любой момент фрагмент рыхлой горной породы мог упасть слишком быстро для того, чтобы Кит успел его услышать прежде, чем его ранит. Здесь, внизу, было темно, но вверху серую горную породу озарял до неопровержимого блеска последний свет дня.

Золотая орлица, парившая так высоко и неподвижно, что ее можно было по ошибке принять за пятно в его поле зрения, поглощала лучи и, кажется, излучала свой собственный свет. Среди киргизов этих орлов использовали для охоты, чтобы их удержать, нужны были двое мужчин, известно, что они приносили туши антилоп и даже волков. Чем дольше она парила над ним на своей величественной высоте, тем больше Кит убеждался, что это —  посланник.

Китайцы напоминают нам, что путь в тысячу ли начинается с одного шага, но хранят странное молчание насчет самого этого шага, который зачастую, как сейчас, нужно сделать с недосягаемой поверхности, если вообще не в неизмеримую бездну.

В то мгновение, когда Кит вошел через Ворота, он был не оглушен, а, скорее, ослеплен мощным выхлопом звука —  громкий хоровой рев разносился над пустыней, принеся, словно кратковременное вторжение тьмы в день, явственный образ освещенной солнцем территории в этих сумерках, длинный склон спускался прямо к городу, название которого, хотя в данный момент он его отрицал, было известно всему миру, город пылал вдали, ярко-желтый и оранжевый, хотя очень скоро он будет поглощен той же серой сумятицей ущелий без выхода и отшлифованных ветром скал, по которым им нужно было пробираться, чтобы попасть сюда, а потом пробираться снова, чтобы вернуться на Шелковый путь. Потом видение исчезло, как тлеющие угли придорожного костра в безграничных сумерках.

   Обернувшись к Хасану:

  — Ты видел...

  — Я ничего не видел, сэр.

   На лице Хасана сочувствие и мольба о молчании.

  — Ничего не слышал?

  —  Скоро ночь, сэр.

На протяжении всего путешествия Киту снилось мгновение перехода через Ворота. Часто сон снился перед рассветом, после полета в ярком свете, в небесах, в эфире, в синеве, он шел по системе подвешенных тросов или стальных канатов, висящей, словно мост, над глубокой бездной. Единственный способ перехода — перемещаться, подняв лицо к небесам, держась за канаты, вперехват, помогая себе еще и ногами, с тяжелой невыносимой ношей на спине. Закат красный, жестокий, сложный, само солнце — постоянная смена взрывов, пока еще невообразимых. В этом сне Кит каким-то образом сам заменил Арку, это напряжение он чувствовал после пробуждения в мускулах и суставах, которые должны были стать мостом, аркой, переходом. В последний раз этот сон ему приснился перед въездом в Иркутск по Транссибирской магистрали. Голос, который, как ему было известно, он должен был узнать, шептал: «Ты освобожден». Он начал падать в огромную бездну и проснулся в бордовом свете железнодорожных фонарей —  лампы качались, самовары с двух концов вагона спазматически дымили, словно миниатюрные паровые двигатели. Поезд въезжал на станцию.

Войдя в Ворота Пророка, они последовали дальше мимо южных предгорий Тянь-Шаня, от одного оазиса Шелкового пути к другому —  Аксу, Куча, Корла, Карашахр, ориентиром им служила потусторонняя белая пирамида горы Хан-Тенгри, Повелителя Неба, с которой лился свет, то и дело взрываясь, освещая даже пустые небеса и пролетающие по небу облака, мимо нефритовых карьеров, в которых передвигались призраки, укрытые слоем пыли, скованные цепью своего собственного тяжелого паломничества к чашке воды и нескольким часам сна, сквозь вечерние ливни с градом, после которых пустыня утром была укрыта ослепительным снегом, по дюнам зеленого граната песка, странно сверкающего в сумерках, сквозь песчаные бури, в которых почти невозможно дышать, день становился черным — для некоторых путешественников, застигнутых бурей, день оставался черным навсегда. Когда, изнуренные, они приехали в оазис Турфан у подножья Пылающих Гор, которые были краснее, чем Сангре де Кристос, Кит начал понимать, что это пространство, которое открыли им Ворота, было, скорее, не географическим, а измерялось вдоль осей скорби и потерь.

  —  Это ужасно, —  сказал он. — Взгляните на это. У этих людей ничего нет.

  — Что не мешает немцам всё это отобрать, — сказал Пренс.

Приблизительно до 800 или 900 года н.э., продолжил объяснять он, это была столица древнего царства Кочо.

Некоторые ученые, фактически, верили, что это — историческая Шамбала. В течение четырехсот лет Турфан был наиболее цивилизованным местом в Центральной Азии, где были сады, шелка, музыка —  плодородным, толерантным и исполненным сострадания. Никто не уходил голодным, все пользовались благами оазиса, в котором никогда не заканчивалась вода. Жители Китайской империи преодолевали тысячи тяжелых миль, чтобы увидеть, как выглядит настоящая утонченность.

—  Потом ворвались магометане, —  сказал Пренс, —  потом Чингисхан, а после него — пустыня.

В Турфане они повернули на север, от Такла-Макана, к Урумчи, по переходу под ним, пересекавшему Тянь-Шань и ведущему вниз, к равнинам Джунгарии, рассчитывая повернуть с севера на северо-запад, обогнуть Алтай и, в зависимости от того, какая река к тому времени будет свободна ото льда, найти пароход, на котором можно приплыть к Транссибирской магистрали, поезд которой привезет их на восток, в Иркутск.

Они сварили суп из кореньев, застрелили и зажарили горного барана, а диких кабанов с пиететом передали Хасану, который выходил далеко за пределы пищевых запретов, но не видел смысла в том, чтобы рассказывать об этом англичанам.

Часто попадались другие иностранные отряды, многие из них —  немецкие мусорщики-археологи, хотя иногда Пренс, под действием притяжения памяти, кажется, часами внимательно всматривался в свой полевой бинокль, прежде чем объявить:

  —  Они русские. Взгляните, как установлены их палатки.

  — Должны ли мы...

 — Есть веские доводы за и против. Вероятно, они больше интересуются немцами и китайцами. После создания Антанты Большая Игра, предположительно, здесь закончилась, но старые подозрения остались, и некоторые из этих русских кавалеристов начнут стрелять, как только нас увидят.

Однажды на возвышенности они столкнулись с табуном приблизительно пятидесяти киангов, диких рыжих азиатских ослов, у каждого — темная полоска на спине, они широко открыли глаза от удивления и в ужасе разбежались, словно их испугало приближение людей.

  —  Вот это да, — сказал Кит, —  это определенно стадо диких ослов.

Они нашли убежище в зарослях цветущей конопли, запах которой почувствовали около полудня, задолго до того, как увидели. Растения были приблизительно с двенадцать футов ростом, одного этого аромата было достаточно, чтобы погрузить путешественника в сон наяву. Хасан, кажется, впервые воодушевился, словно это — послание из царства, с которым он проворачивал сделки.

Он расхаживал, словно англичанин в розовом саду, тщательно вдыхая ароматы, высматривая и выбирая цветы и плодоносящие головки марихуаны, пока не собрал довольно большой тюк.

Много дней потом благоухавшие головки висели вверх тормашками на солнце, привязанные к седлам верблюдов, качавшиеся, когда верблюды шли вперед. Когда бы Пренс ни попытался снять шишку, из ниоткуда появлялся Хасан и хлопал его по руке:

 —  Еще не высохла. Еще не готова для курения.

  — А когда она...

— Мне надо поразмыслить. На самом деле это не для англичан, но, возможно, мы договоримся.

Ветер, живой, наделенный сознанием и не благоволивший к путешественникам, имел обыкновение подниматься посреди ночи. Первыми его запах чуяли верблюды, потом постепенно все в отряде начинали его слышать, его непреклонное крещендо, дававшее им слишком мало времени для того, чтобы найти укрытие, часто единственным спасением было прижаться к земле, как былинка, и попытаться не быть унесенным в небеса.

Волки собирались и наблюдали за ними всю ночь, колеблясь, что делать — позаботиться о них или забрать то, что останется, когда ветер с ними покончит. Пренс, кажется, питался почти только лишь местным желудочным снадобьем, которое Уйгуры называли gul hän, из перебродивших лепестков роз, он возил с собой огромную флягу этой жидкости и неохотно, действительно ворча, делился ею с другими. Хасан платил ему той же монетой, настороженно следя за своими запасами марихуаны, которые, как оказалось, он использовал для торговли, ласково предлагая партию товара всем, кого встречал на своем пути, от финских татар, охотившихся на Алтае, до казаков-подледных рыболовов на озере Зайсан. Иртыш к тому времени был еще подо льдом, поэтому они поспешили в Барнаул по Оби, чтобы успеть до начала сумятицы и треска весеннего таяния снегов, разбудив всех как раз перед рассветом, вскоре сели на пароход, полный шахтеров, коммерсантов и царских чиновников —  все они подпрыгивали, словно на санях, со скоростью 120 миль в час, прибыли в крошечный поселок железнодорожных рабочих Новосибирск, а там ждали у широкой колеи поезда в Иркутск.

  — Так вот, значит, Иркутск.

 —  Сибирский Париж.

Как оказалось, это снова больше напоминало субботнюю ночь в Сан-Хуане. Сутки напролет город являл собой особую комбинацию буйства и респектабельности. Золотодобытчики пили водку, играли в винт, спорили о политике и стреляли друг в друга, играя в фатализм. Купечество оставалось в своих солидных домах в Глазковском предместье, в районах, связанных с бизнесом, притворяясь, что игнорирует низы общества, к которым многие представители этого сословия принадлежали еще на памяти этого поколения.

— Какое-то паломничество, — Кит всматривался в клубах табачного и конопляного дыма в действо, происходившее в клубе «Голомянка», в который они с Пренсом зашли отпраздновать, или, как минимум, отметить свое прибытие.

 — В здешних краях паломничество — вопрос, связанный с добрыми и гневными божествами. Отсчет времени. Руководство.

  — Что это значит?

  —  Спросите у Хасана.

  — Хасан исчез в то же мгновение, когда мы подошли к Озеру.

  — Точно.

В соответствии с инструкциями они должны были вручить отчет мистеру Суизину Паундстоку, британцу, активно занимавшемуся импортом и экспортом.

 — И не нужно, — особо подчеркнул Оберон Хафкорт, — посвящать его в подробности.

Они нашли Паундстока в Иркутском порту, он расхаживал туда-сюда с чернильницей и кисточкой, маркируя тяжелые упаковочные ящики несколько маловразумительным термином «наушники».

 — Наушники, — пробормотал Пренс. — Думаю, нет, не в этой жизни. Несмотря на всеобщую суматоху, царившую в этом огромном, освещенном тусклым светом пространстве, несколько сотрудников, кажется, были заняты в основном тем, что с плохо скрытой неприязнью рассматривали Кита и Пренса.

 — Как там Хафкорт? — поприветствовал их купец. — Свихнулся, конечно, но что еще?

  —  Он высылает..., — начал Пренс.

  —  Послушайте, а что насчет Хасана?

   Пренс нахмурился в замешательстве:

 —  Гид-туземец? Не знаю, он исчез.

 — Прежде чем исчезнуть, — спросил он, вероятно, с легким нетерпением, — он что-нибудь для меня оставил?

— О, — Пренс достал из кожаного саквояжа и вручил маленький пакет, завернутый в клеенку, сквозь которую Кит отчетливо почувствовал запах дикой конопли. Он с трудом удержался от комментария, и к лучшему, потому что Паундсток был не совсем готов. Он провел их к заднему ходу здания, где раздавались ритмичные металлические удары, постепенно становясь всё громче. Они подошли к стальной двери, у которой стояли два высоких типа бандитского вида, укаждого в кобуре — револьвер модели «наган» 1895 года.

  — Что, — пробормотал один из них, — снова вы?

Внутри большой чеканочный пресс, несколько винтажный, штамповал то, что выглядело, как британские золотые соверены. Но только они не были золотыми, скорее, из медного серебра, как объяснил Паундсток.

— Старые китайские монеты, в основном. То, что называют «наличными». Серебро, бронза, содержание варьируется в зависимости от того, что привезут в определенный день. Мы растапливаем металл, отливаем бруски, вальцуем рейки, вырубаем заготовки, наносим изображение и гальванизируем очень тонкий слой золота. От настоящих не отличишь.

  — Но они...

— Не говорите так. Благодаря друзьям из Тауэр-Хилл мы используем абсолютно подлинные штампы. На каждой монете действительно ваша молодая Виктория. А это ведь единственное, что важно, разве нет?

  — Не знаю. Их можно использовать? Легально?

—  Забавная идея, особенно —  в здешних краях. Начнем с тысячи, как вам? Будьте судьей. Две? На самом деле не такие тяжелые, как вы думаете, —  он взял печную лопату и наполнил прочный обитый медью ящик псевдо-соверенами. —  Все они ваши. И последнее, стандартная проповедь —  и можете отправляться на поиски приключений.

Он провел их в соседний офис, большую часть которого занимала карта Восточной Сибири.

—  Вот здесь вы будете работать, три огромных речных бассейна на восток от Енисея — Верхняя Тунгуска, Подкаменная Тунгуска, Нижняя Тунгуска. Много лет тунгусские кланы, занимающие долины этих рек, ведут войну, особенно —  Илимпия, клан которой живет на берегу Нижней Тунгуски, и Шанягир, занимающий берег Каменной Тунгуски. Ключевая фигура в этих событиях, возможно, даже тот, перед кем отчитывается ваш Дузра, —  это шаман, пользующийся большой славой в масштабах региона, Магякан, действующий от имени Илимпии.

—   А каких представителей великих Сил мы, возможно, встретим?

 — Вы, вероятно, их уже встретили, — пожал плечами Паундсток. —  Бон вояж, джентльмены.

И они снова тронулись в путь, сели на борт речного парохода по Ангаре, хотя, как выяснилось в этой связи, ее название дальше менялось на Верхнюю Тунгуску, проплыли город под огромным висячим мостом, их несло течение из озера Байкал, они плыли на север, в пульсирующее сердце шаманской Азии.

Среди пассажиров были сибиряки, старатели, картежники, казаки-предприниматели, беглецы с широких светлых улиц, что бы ни требовалось в качестве надлежащего поведения. Они плыли мимо ольховых болот, рощ бамбука и бледно-зеленого оленьего мха. Медведи, рыскавшие в поисках брусники, останавливались, чтобы посмотреть на них. Сибирские журавлята учились летать, на мгновение поднимаясь в небеса.

В Братске путь преградило глубокое ущелье с сосновыми борами и яростными стремнинами, всем пришлось сойти на берег и обойти их пешком по суше, дойти сквозь огромные тучи москитов, столь плотные, что закрывали солнце, туда, где их ждала лодка, на которой они смогли продолжить путешествие.

Спустя несколько дней они оказались в Енисейске, где нашли киргизских лошадей и запасы кистей, Кит с удивлением услышал, что Пренс тараторит какую-то тарабарщину:

— Тунгусский, бурятский, монгольский, вопрос акцента, действительно, определенное положение речевого аппарата, раструб, дыхание...

Они забрали свой багаж в доке, включая ящик, полный позолоченных соверенов Паундстока. Пренс получил инструкции, в соответствии с которыми их нужно было вручать всем туземцам, которые могут оказаться полезными, при возможности рассказывать им о Королеве, портрет которой изображен на аверсе.

 — Я говорю им, что она жива, — признался он с некоторым смущением. —  Что она — наш величайший шаман. Она победила время. Она никогда не стареет. И тому подобное.

— А как насчет всех этих немцев, которые приходят в эти леса и рассказывают им совсем другое? Они узнают, что королева мертва, Пренс.

 —  Я говорю им, что она — правительница Шамбалы.

  — Они обязательно узнают, что и это — враки.

— Это сработало у Дорджиева в Тибете. Он сказал Далай-Ламе, что Царь —  правитель Шамбалы, но здесь такое не прокатит, тунгусы ненавидят всех царей, неважно, кого, просто из принципа. Предполагается, что мы должны найти местного шамана и узнать, не может ли он замолвить за нас словечко, что-нибудь за старушку Антанту, понимаете?

—  Значит, насколько я понял, Царь —  правитель Шамбалы, Виктория —  правительница Шамбалы, это альянс Шамбалы и Шамбалы —  несколько, скажем так, квадратно, нет? И они связаны какими-то узами?

 — Узами брака, — он бросил на Кита взгляд, к которому тот уже привык: смесь нетерпения, осуждения и страха, что он не понял какую-то шутку.

Держась в основном берега реки, они пробирались среди нелегальных разработок угольных месторождений, зарослей ивы и птичьей вишни, лугов, на которых росли полевые цветы, казавшиеся Киту огромными — фиалки размером с вашу руку, желтые лилии и голубая вероника, под которой можно спрятаться от дождя в ожидании вестей от шамана Магакяна, если не его лично. Подобно тайге, он был повсюду, таинственно-героическое существо со сверхъестественным даром. Они слышали рассказы о том, как шамана однажды подстрелил из винтовки русский солдат, он спокойно засунул руку в свое тело и достал пулю более дюйма длиной, сверкающую и совсем без пятен крови. Показал ее небесам. Это лицезрели живые свидетели. Он обладал властью над железными тварями Агди, Владыки Грома, и умел вызывать их когда угодно по своему желанию, их глаза сверкали, их ярость была неумолима.

 — Понимаете, в чем тут дело, — наставлял Кита Пренс, — слияние двух слов, «Агди» — бог огня Агни в индуизме, конечно, но, почти наверняка, еще и Огдай-Хан, сын Чингисхана, который завоевал Монгольскую империю и расширил завоевания отца на востоке и на западе, от Китая до Венгрии.

 — Что если это просто имя того, кто насылает этих железных существ на народ Шанягира? —  поинтересовался Кит несколько раздраженно.

—  Нет никаких железных существ, нет никаких железных существ, в том-то и дело, — закричал лейтенант Пренс. — Эти чертовы шаманы говорят людям что попало, любую безумную чушь, а люди им верят, это как американцы, только по-другому.

 —  Похоже, этот Магякан — именно тот, о ком говорил Дузра?

Пренс понятия не имел, и, более того, как он с радостью сообщил Киту, ему вообще было всё равно.

—  Странное отношение к специалисту по божественному, нет?

—  Траверс, ради бога, — Пренс весь день курил и нетерпеливо ворчал. — Есть свет, а есть тьма.

 —  Дайте угадаю. Англиканская церковь — это свет, а всё остальное...

- Нет, классификация не совсем такова. Различия между мировыми религиями на самом деле достаточно банальны перед лицом общего врага —  древней непреходящей тьмы, которая вся состоит из ненависти и страха и против которой необходимо бороться неустанно, — он широким жестом обвел безбрежную тайгу вокруг них. — Шаманизм. На земле не найти примитивных народов, которые не практиковали бы его в той или иной форме. Любая государственная религия, включая вашу собственную, считает его иррациональным и губительным, принимает все меры для его искоренения.

— Что? В США нет «государственной религии», друг, у нас свобода вероисповедания, гарантированная Конституцией, церковь отделена от государства, именно благодаря этому мы не превратились в нечто вроде Англии и не идем походом в джунгли с волынками и пулеметами Гатлинга, выискивая, каких бы еще язычников уничтожить. Ничего личного, конечно.

—  Чероки, — ответил Пренс, — апачи, резня Призрачных Танцовщиков сиу в Вундед-Ни, любого туземного Краснокожего Индейца, которого вы встречали, ваши люди пытались обратить в Христианство или просто убивали.

  — Это был вопрос территории, — сказал Кит.

— Полагаю, это был страх знахарей и странных практик, танцев и приема наркотиков, позволяющих людям находиться в контакте с могущественными богами, прячущимися в пейзаже без необходимости посредничества официальной церкви. Единственный наркотик, который был для вас когда-либо удобен — это алкоголь, поэтому вы пришли и отравили племена этой жидкостью. Вся ваша история Америки —  одна долгая религиозная война, тайные крестовые походы под вымышленными именами. Вы пытались искоренить африканский шаманизм, похитив полконтинента в рабство, дали им христианские имена, засовывали в их глотки свою особую версию Библии, и посмотрите, что произошло.

—  Гражданская война? Это была экономика. Политика.

 — Это были боги, которых вы пытались уничтожить, они ждали своего часа, чтобы отомстить. Вы, люди, действительно верите всему, чему вас учат, да?

 — Наверное, мне придется поехать в Кембридж, чтобы поумнеть, — Кит на самом деле не обиделся. Здесь, в тайге, возможности развлечений были ограничены, почему бы не воспользоваться поводом для развлекательного препирательства. — Но как вы ввязались в эти аферы с божественным?

 — Я был религиозным юношей, — ответил Дуайт Пренс. — Это с легкостью могло принять другие формы —  хоровое пение, ношение сандалий, проповеди на перекрестках, но так уж получилось, что один выбор перечеркнул все остальные.

 —  Это то, чего вы хотели?

 — Это то, что произошло. Когда я начал больше времени уделять изучению религий, особенно —  Ислама и Христианства, начал замечать много тесных связей со светской властью, я стал более...хм, пренебрежительно, скажем так, относиться ко всему этому предприятию.

 —  Церковь и государство.

   Пренс пожал плечами.

— Вполне естественно, что Цезарь при любой возможности пытается наладить выгодные отношения с Богом, поскольку оба они преследуют одни и те же цели, не так ли.

  — А вы больше заинтересованы...

 — В договоренностях. Да. Вы могли себе представить, что я молюсь каждую ночь?

 — Но если вы здесь на военной службе не во имя Христа, тогда во имя кого на самом деле?

 — Во имя горстки мужчин в Уайтхолле, о которых вы никогда не слышали и которых никто не узнает в лицо.

  — А денежная выгода?

В смехе Пренса было мало сакраментального, и, кажется, смеялся он неестественно долго.

 — Полагаю, вам нужно поговорить об этом с ними.

Время от времени Кит вспоминал чистоту, жестокую сияющую чистоту озера Байкал, и свои ощущения, когда он стоял на ветру, в котором растворился Хасан, и недоумевал, почему его уверенность не удержала его от падения в это бранчливое оцепенение духа. Учитывая, что на них надвигалось, как он понял позже, убежище банальности оказалось бы благословением и шагом к спасению.

   Взрыв света озарил небеса.

Состоянием на 7 ч.17 м. утра по местному времени 30 июня 1908 года Пажитнов уже почти год работал сотрудником по договору в Охранке, получал пятьсот рублей в месяц, сумму, почти непомерную в те годы в рамках бюджетных ассигнований на шпионаж. Стало быть, огромное воздушное судно немного снизило высоту, его капитан и экипаж в совокупности весили минимум тридцать дополнительных пудов, приблизительно полтонны, и это не учитывая вес камней, которые Пажитнов планировал сбросить на обозначенные цели, камни приходилось тащить в качестве балласта, поскольку здесь, в Сибири, кажется, большинство сооружений были из дерева и кустарников —  эта сложность хоть и беспокоила экипаж с военной точки зрения, не особо влияла на их душевный покой, пока они впервые не увидели с воздуха Иркутск, тут их поразили величественные кирпичные и каменные дома нуворишей-пушников и магнатов-золотопромышленников, кричавших: «Правильно!» и обнимавшихся. Когда нужно было поднять дополнительный груз, русские принципы проектирования предполагали, что нужно просто увеличить подъемную силу и мощность двигателя до необходимого уровня, а поскольку Большая Игра продолжалась уже много лет, контроль веса никогда не был серьезным технологическим вопросом, каковым он являлся для аэронавтов других стран.

В те дни среди низкопоклонников и карьеристов всех уровней Разведки царило беспокойство. После морского поражения у острова Цусима, массовых демонстраций в городах, погромов, кровопролитий и террора возникло прежде невообразимое предположение о том, что Господь оставил Россию. То, что прежде было несомненно и санкционировано Небесами, теперь запуталось в сомнениях и неуверенности, как борьба любого крестьянина с повседневными трудностями, и все, независимо от богатства или должности, действовали вслепую.

 —  Я — военный, а не ученый, — возразил Научный Офицер Герасимов. — Вам лучше обратиться к профессорам.

—  Это подождет, — сказал Пажитнов. — Охранное отделение верит, что это Событие спровоцировано людьми, и они хотят знать, какое оружие было использовано.

Геннадий, умник экипажа, как бы невзначай жестом указал на бревна без коры, проплывавшие внизу.

 —  Спровоцировано человеком? Это? Это сделал не Господь?

—  Генерал Сухомлинов более склонен подозревать китайцев, хотя не исключает и немцев.

— Он, вероятно, задумал очередной проект, связанный с недвижимостью, учитывая, что территория уже очищена бесплатно.

Геннадий притворился, что удивленно смотрит вниз:

 — Действительно, кто все эти люди в костюмах, едущие на верблюдах там внизу? Погодите, да это агенты по продаже недвижимости, едут караваном!

 — Генерал очень хочет знать, как это было осуществлено, —  сказал Пажитнов. — Всё время повторяет: «Вспомните, кто изобрел порох».

Павел Сергеевич, офицер-разведчик, всматривался в необозримые последствия катастрофы.

— Никаких признаков пожара. Ни воронки, ни даже отмели. Это не боеприпасы, во всяком случае, нам такие не известны.

  — А что говорят люди, живущие там?

  —  Что это был Агди, их Бог Грома.

  — Именно это они слышали? Гром?

— Некое звуковое давление... Именно так, кажется, энергия, но перемещаемая латерально.

 — Но совсем не радиально, — сказал Пажитнов. — Руль, поднимемся на триста метров. Хочу показать вам кое-что любопытное.

Они поднялись в небо, из которого полностью исчезли краски, словно в одно ужасное мгновение эти миллионы стволов побелели, и, достигнув необходимой высоты и замерев в воздухе, смотрели вниз, словно иконы святых, нарисованные на внутренней части церковного купола.

  — Похоже на бабочку, — заметил Герасимов.

  —  На ангела, — сказал Павел.

 — Она симметрична, но это не эллипс разрушения, который можно было бы ожидать увидеть.

Пажитнов собрал совещание офицеров, которое, как оказалось, откладывали уже несколько недель. Они собрались в кают-компании и вместе начали волноваться, посменно. Экипаж обрадовался такой расхлябанности и устроил себе нечто вроде выходных. Кто-то играл в шахматы, другие пили. Все курили, некоторые не могли уснуть. Тем, кто спал, снилось, что они играют в шахматы, и, проснувшись, они мучались из-за вопроса, каким психическим расстройством они страдают.

Тем временем застолье в кают-компании приобрело философский характер.

—  Если бы не электромагнитные показатели, я сказал бы, что это метеорит, взорвавшийся на расстоянии пяти миль отсюда. Но почему тогда эта местность так активно излучает радиацию?

—  Потому что то, что взорвалось, доставили сюда откуда-то из Открытого Космоса.

— Потому что в этой формуле не учтен какой-то важный временной промежуток. Если был такой грандиозный выхлоп звука, света и тепла, почему нет воронки?

 — Что, если объект взорвался слишком высоко над землей, поэтому лишь обжег деревья...

 —  ...или местная деформация других переменных была столь значительна, что воронка каким-то образом действительно переместилась по временной оси.

  — А может быть, переместилась еще и в пространстве.

—  ***, — резюмировал Безумов, всезнайка экипажа, —  в таком случае нас поимели, не так ли, у нас теперь потенциально дыра в Земле, которую никто не видит, она ждет материализации без предупреждения, фактически она может появиться в любой момент, прямо под Санкт-Петербургом, например...

— Это могло бы помочь в достижении цели, думал капитан Пажитнов, — нервный срыв без побед японской морской артиллерии, никакой русской зимы, никаких мистических интриг в Царском Селе, которые можно было бы спровоцировать, можно было бы просто ждать этого представления экипажа, который, как ему казалось, попытается решить вопрос События 30 июня. От его внимания не ускользнуло, что очевидцы, живущие внизу, в один голос сообщали о камнях, падавших с неба, по крайней мере предполагая, что это — традиционная фишка «Большой Игры». Такую вероятность нельзя было исключать — вдруг они, например, испытывали в полевых условиях новое военное устройство над «необитаемой» частью Сибири, и результат оказался столь ужасным, что теперь у них развилась коллективная амнезия, возможно, для защиты их психики?

—  Можете верить, если вам так хочется, во внеземное происхождение этой штуки, но вместо этого предположим, что ее происхождение экстратемпоральное — четырех-, может быть, пятимерная поверхность пересекается с «нашим» континуумом.

  — Успенскианист!

  —  Большевик!

— Это определенно похоже на емкостный эффект, но в планетарном масштабе — медленный прирост дополнительных инвестиций энергии, за которыми вдруг следует внезапная катастрофическая отдача.

 — Именно об этом я и говорю. Путешествия во времени не бесплатны, они отнимают энергию. Это — артефакт неоднократных визитов из будущего.

   - Ничего. Что-то, оказавшееся не там, где его ожидали увидеть. Возможно, умышленно, а возможно —  и нет. Это всё, что мы можем сказать точно.

 Тем временем в другом уголке тайги Кит и Пренс, как всегда, снова и снова обсуждали интересную тему —  кто имеет меньше конституционных прав прибрать за собой, но тут вдруг без объявления всё —  лица, небо, деревья, далекая излучина реки — всё стало красным. Звук как таковой, ветер, какой бы ни был это ветер — всё стало красным, как живое трепещущее сердце. Прежде чем к ним вернулся голос, а цвет поблек до апельсина-королька, раздался взрыв, голос мира, объявляющий, что мир никогда не будет таким, как прежде. Кит и Пренс вспомнили громкий рёв, такой же, как во время их прохождения через Ворота Пророка.

 — Это у поселка Ванавара, — сказал Кит, когда вернулся день. — Мы должны пойти туда и посмотреть, можем ли что-нибудь сделать.

 — Идите, если хотите. Меня сюда прислали не для этого, — Пренс обнимал себя, словно для того, чтобы согреться, хотя было лето.

  — Потому что...?

  —  Моя сфера компетенции —  политическая. Это не политика.

  — А может быть, да. Может быть, это война.

  — Здесь? За что здесь воевать, Траверс? Права на лесозаготовки?

Две маленьких черных птички, которых здесь не было, вдруг возникли из света, словно снова выцвели до повседневного зеленого и голубого. Кит на мгновение понял, что формы жизни являлись связанным множеством —  существа, которых он был обречен никогда не видеть в реальности, поэтому те, кого он увидел, находились просто там, где находились, когда он их увидел. Где-то на другом краю мира экзотический жук стоял на точном расстоянии и высчитывал компасный азимут несекретного кустарника, так что здесь, на этом участке, эти две черных птички могли появиться перед Китом именно теми, кем являлись. Он вошел в состояние полного внимания к отсутствию объекта, который мог видеть или ощущать, а иногда даже представлять внутренним зрением, пока Пренс был чуть ли не в истерике.

 — Наше смертельное проклятие — стоять здесь и ждать, чтобы узнать, какая сила соизволит выйти из этой бесконечной тьмы и стереть нас из Мироздания, — Пренс впал в религиозную манию. —  Словно что-то из Трансфинитума решило вернуться в конечный мир, вновь подтвердить свою преданность его границам, включая смертность... снова стать узнаваемо числовым... божественная сила нисходит на Землю...

А потом барабаны. Звук дунгура доносился к ним из таинственной и огромной тайги. От долгих сумерек до бледного вечера. Грохот даже одного барабана заставлял душу уйти в пятки, а их была там как минимум дюжина. Глубоко и масштабно. Кит стоял почти парализованный. Это продолжалось много дней. Вскоре он подумал, что слышит в этих звуках что-то знакомое. Он начал путать их с громом. Не с обычным громом, а с тем, который Агди принес в день События. Не пытались ли они почтить его? Вызвать обратно? Или создать гомеопатическое эхо для защиты от его возвращения?

  — В меня сегодня стреляли, —  заявил Пренс. — Снова.

 —  Это было так же весело, как в прошлый раз, как ты это назвал, «бодряще»?

Им стала понятна неприятная правда: молодого Пренса повсеместно принимали за японского шпиона, Киту некогда было особо расслабляться — он постоянно должен был переубеждать многочисленных недоброжелателей англичанина.

 — Если бы только вы не задавали постоянно так много вопросов. Научное любопытство — это одно, но вы просто не знаете, когда остановиться. И вы не очень-то похожи на местного.

—  Ну, я, конечно, не похож на японца, —  Кит молчал. — Да?

—  Сколько японцев здесь вообще видели? Пренс, старина, посмотрим фактам в лицо: в этих краях вы — японец.

— Но взгляните на меня, я — не японец. Разве я хожу в сандалиях? Обмахиваюсь веером, общаюсь с помощью нерешаемых ребусов, делаю что-то из перечисленного?

   Кит поднял брови и склонил голову.

— Отрицайте, если хотите, а что насчет меня, я прикрываю вашу спину достаточно долго, здешний народ уже начал думать, что я — тоже японец, ну и кто мы в таком случае?

Одна научная школа Сибири считала точкой мистического посещения Японию. В общем, неутешительные новости для Пренса.

— Но было видно, что оно пришло с другой стороны, с юго-востока, — возразил он. —  Из Китая.

—  Может быть, они были, скажем так, слегка «дез-ориентированы»? Если это был снаряд, или, возможно, некий луч, его могли направить даже не через то, что мы считаем обыкновенным пространством.

 — А...что мы «считаем обыкновенным пространством», напомните, всё время забываю.

 — Верх и низ, — терпеливо начал перечислять Кит, — лево и право, туда и обратно, три оси, о которых мы знаем из своей повседневной жизни. Но кто-то мог захватить Кватернионное пространство —  три воображаемые оси плюс четвертый скалярный параметр, содержащий энергии, которые мало кто из нас может себе представить.

Он с глубоким беспокойством думал о Кватернионом оружии, которое перепоручил Умеки Цуригане в Остенде. Типам вроде Пита Вовре такое устройство обещало дополнительный уровень деструктивности, шанс толкнуть большие массы населения в объятия смерти и ее товарища, Времени, которое с легкостью можно было бы обозначить параметром w. Не могло ли Тунгусское Событие быть вызвано залпом Кватернионного оружия, спланированным или нечаянным? Это не могла совершить Умеки-сан, но, возможно, кто-то, кому она доверяла. Кто, вероятно, ее предал. А если кто-то ее предал, насколько это фатально? И какие последствия это будет иметь для Кита?

Некоторое время после События сумасшедшие Раскольники бегали по лесу, бичевали себя и случайных зевак, подошедших слишком близко, бредили о Чернобыле и звезде смерти Полынь из Апокалипсиса. У северных оленей вновь открылось их древнее умение летать, утраченное за века покорения людьми Севера. У некоторых из-за сопутствующего излучения кожа начала светиться красными цветами спектра, особенно —  в области вокруг носа. Москиты утратили аппетит к крови, вместо нее распробовав водку, большие рои можно было увидеть в местных тавернах. Настенные и наручные часы начали идти в обратную сторону. Хотя было лето, в разоренной тайге шли небольшие снегопады, некоторое время неожиданно воцарялась жара. Сибирские волки заходили в церковь посреди службы, цитировали отрывки из Священного Писания на беглом церковнославянском и мирно уходили. Рассказывали, что волкам особенно по душе Евангелие от Матвея 7:15, «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные». Элементы пейзажа архипелага Огненной Земли, находящегося на глобусе точно напротив Подкаменной Тунгуски, начали появляться в Сибири: морские орланы-белохвосты, чайки, крачки и буревестники садились на ветви елей, пикировали вниз, выхватывали рыбу из ручья, откусывали кусочек, кричали от отвращения и выбрасывали рыбу обратно. В лесу вдруг появлялись настоящие гранитные утесы. Морские суда без видимого экипажа пытались плыть по мелким рекам и ручьям, но садились на мель. Целые деревни приходили к выводу, что находятся не там, где должны находиться, и, особо ничего заранее не планируя, просто паковали всё, что у них было, оставляли всё, что не могли нести, и вместе направлялись в заросли кустарника, где строили деревни, которые никто не мог увидеть. Ну или не очень четко.

Изо всех уголков тайги, сверху и снизу по течению Енисея поступали свидетельства о фигуре, осматривающей результаты события, это был не совсем ангел, но передвигался, как ангел — медленно, неспешно, утешитель. Разнились свидетельства относительно того, мужчиной или женщиной была эта крупная фигура, но все сходились на том, что поднимали глаза вверх, когда пытались рассмотреть его лицо, и испытывали глубокое чувство бесстрашного спокойствия, когда фигура проходила мимо.

Некоторые думали, что это некая преобразившаяся версия шамана Магякана, местопребывание которого интересовало жителей берегов Подкаменной Тунгуски. Никто не видел его с момента События, его изба была пуста, и магическая сила, которая спасала избу от затопления в тающих снегах, подобно жилищам всех остальных жителей Сибири, рассеялась, так что теперь хижина наклонилась под углом в тридцать градусов, словно корабль, собирающийся соскользнуть под волны.

Эти странные эффекты не длились долго, и, поскольку Событие стиралось из памяти, начались споры насчет того, было ли вообще то или иное. Вскоре лес вернулся в свое нормальное состояние, среди мертвых белых стволов начала появляться молодая поросль, животные вновь стали бессловесны, тени от деревьев снова начали указывать свои обычные направления, а Кит и Пренс снова продолжили свой путь, понятия не имея, что это могло значить для их миссии.

Кит почти привык ездить на киргизских лошадях, или, чаще, на их более лохматых кузинах размером с пони, его ноги чуть ли не волочились по земле, в один прекрасный день они с Пренсом наткнулись на группу оленеводов, ведущих стадо на новое пастбище, он сразу же заметил одного оленя, белоснежного, кажется, пристально глядящего на него, а потом олень отделился от стада и убежал рысью.

  — Словно он меня знал, — потом объяснил Кит.

 — Конечно, Траверс, — Пренс был блаженно безрассуден, — и что он вам сказал?

  — Назвал мне свое имя. Саган.

   Пренс пристально посмотрел на него.

 — Это бурятское произношение слова «цаган», что на монгольском значит «белый».

Он подошел к животному и начал говорить с ним по-бурятски, то и дело останавливаясь, словно слушая ответы.

Киту разговор с оленем не показался странным. Рассказывали, что здешний народ делает так постоянно. Со времен явления на Подкаменной Тунгуске он заметил, что угол его зрения стал шире, а узкая дорога его жизни то и дело начала разветвляться на неожиданные боковое тропы.

Сначала оленеводы колебались, веря, что Саган —  реинкарнация великого бурятского учителя. Они подолгу с ним консультировались, шаманы приходили и уходили, жены просили полезных советов. В конце концов, как удалось узнать Пренсу, Саган убедил их, что Кит — паломник, который не сможет продолжить путь, если Саган не станет его провожатым в топографической неразберихе.

Они вошли в необычайно спокойный регион Сибири на монгольской границе между горными хребтами Саян и Танну-Ола, Пренс был здесь некоторое время и сказал, что эта местность известна как Тува. Кит решил: если собираешься ездить на белом олене, здесь это причинит меньше вреда, чем где-либо в другом месте. После того как Кит спешился и снял свой седельный вьюк, Саган, словно выполнив свой долг, резко повернулся и ушел по дороге, по которой они пришли, чтобы присоединиться к своему стаду, где бы оно сейчас ни находилось, не оглядываясь.

 — Он говорит, что сделал всё, что мог, — сказал Пренс. — Его задачей было привезти нас сюда.

Они спали в лачуге из коры с остроконечной крышей, проснулись на рассвете от звуков неземного гортанного пения. Некоторые тувинцы держали стада овец. Поющий мужчина стоял один, но спустя некоторое время Кит услышал, что ему аккомпанируют на флейте. Он оглянулся по сторонам, но нигде не было флейтиста или каких-нибудь других музыкантов. Он присмотрелся к певцу более внимательно и заметил движения губ, совпадавшие со звуком флейты. Всё это шло от одного голоса.

 —  Они это называют «борбангадир», — объяснил Пренс. — Возможно, шаманы — не единственные, кто знает, как находиться сразу в двух состояниях одновременно. А с другой стороны, возможно, действительно есть флейтист, но он невидимый, или призрак. К этому всему надо присмотреться повнимательнее, вот почему, думаю, я останусь здесь на некоторое время, если вы не возражаете.

   Было что-то еще. Пренс казался почти смущенным.

  — Это — сердце Земли, —  прошептал он.

  — Забавно, — сказал Кит. — Всё, что я вижу —  это стадо овец.

 —  Именно, Траверс, я знаю, у нас были разногласия...

 — Знаю, ты до сих пор размышляешь о тех временах в лесу, но я на самом деле целился не в тебя, Дуайт.

— Не в этом дело. По-моему...все знаки здесь, вам просто нужно их увидеть...эти высокие горные вершины вокруг нас, тувинские письмена, напоминающие тибетские символы, и это —  единственные известные буддисты в мире, которые разговаривают на староуйгурском или на тюркском языке, если уж на то пошло. Повсюду образы колеса Сансары... Анклав тибетского буддизма посреди царства Ислама. О чем это вам говорит?

   Кит кивнул.

— В обычной ситуации это было бы аргументом в пользу нашего путешествия сюда, и кто-то написал бы отчет Подполковнику Хафкорту. Но в эти дни проблема для меня заключается в том, что...

— Я знаю. Больше может не быть никакой «миссии». Происшествие на Подкаменной Тунгуске — мы не знаем, как отреагировали в Кашгаре, Шамбала в этот момент и вовсе могла исчезнуть из их перечня приоритетов. Мы даже не знаем, как это повлияло тут на нас. Слишком рано говорить. Что касается нашей нынешней цели. ни у кого нет мудрости или полномочий, чтобы сказать нам что-то.

  — Мы действуем самостоятельно, — сказал Кит.

  — И по отдельности, боюсь.

  — Ничего личного.

  —  Больше ничего, да?

Когда Кит уезжал по открытой степи, поднялся ветер, и тут он снова услышал особенное низкое горловое пение. Чабан стоял, наклонившись, как было видно Киту, точно против ветра, и ветер дул из его шевелящихся губ, и вскоре уже невозможно было понять, мужчина поет или ветер.

Чуть погодя лейтенанту Пренсу показалось, что он заметил над головой какое-то существо —  не орла и не облако, оно медленно приближалось, пока Пренс не понял, что это — огромный дирижабль, с которого его с большим любопытством рассматривал экипаж бодрых юнцов. Лейтенант Пренс поприветствовал их громким и резким голосом с неким тремоло:

  —  Вы — добрые божества? Или гневные?

  — Мы пытаемся быть добрыми, — предположил Рэндольф Сент-Космо.

  — А я — гневный, — проворчал Дерби Сосунок, —  твое какое дело, Ку-ку?

 — Я всего лишь имел в виду, — сказал Пренс, — что этим божествам-стражам необходимо выразить симпатию независимо от уровня угрозы, которую они несут отдельной личности.

—  Это никогда не срабатывает, — проворчал Дерби. — Они раздавят вас, как насекомых. Но в любом случае спасибо. Просто так.

— Если верить классическим тибетским источникам, соответствующим отрывкам из Тенгур, прежде всего…

— Малыш...Дерби нервно огляделся по сторонам, словно в поисках пистолета.

 — Возможно, мы могли бы обсудить это за бутылочкой «Шато-Лафит» урожая 99-го года, — предложил Рэндольф.

Так Дуайта Пренса забрали наверх навстречу неопределенной судьбе.

 Тем временем Кит присоединился к банде бродяг, когда-то осужденных на каторжные работы, много лет назад их выслали в Сибирь, и они осели в здешних деревнях. Не в силах мириться с бедствиями и нищетой жизни, они выбрали мобильность, каждый — по своей собственной причине, но у всех причина была одна. Приблизительно в 1900 году практика внутренней высылки в Сибирь была официально отменена, но к тому времени они уже давно ушли бродяжничать, желая лишь одного — вернуться в Россию. Самый простой способ — выйти на полуразрушенную, заросшую кустарником дорогу, известную под названием Тракт, которая пересекала Евразию и вела на запад.

 — Но наткнулись на препятствие, пришлось сделать крюк, — объяснил их лидер, сибирский гений владения коротким топориком, известный как «Топор» —  с помощью одного лишь топора он мог выполнять любую работу от рубки деревьев до тонкой резьбы на кости, а также обрабатывал лесоматериалы любого размера и поперечного сечения, обрезал таежный валежник для костра, разделывал дичь, резал травы, шинковал овощи, угрожал правительственным чиновникам и так далее, —  некоторые из нас здесь уже много лет, нашли местных девушек, женились, завели детей, снова их бросили, привязанности к прошлому и прежней русской жизни ослабли, словно в перевоплощении, только в другом, но всё же инерция побега несет нас на запад...

Прежде Кит сказал бы: «Вектор». Но сейчас это слово не пришло ему в голову. Сначала он подумал о святых странниках, о которых рассказывала ему Яшмин. Но эти бродяги были не одержимы божественной силой, а, скорее, буйно помешаны. Они непрерывно пили, всё, к чему могли дотянуться, иногда —  просто ужасное пойло. Они изобрели паровую перегонную установку, благодаря которой всё, что попадалось им под руку и содержало ощутимое количество сахара, превращалось в сорт водки. Сивушные масла составляли один из основных питательных компонентов их диеты. Они возвращались в лагерь с мешками, полными странных пятнистых красных грибов, отправлявших их во внутренние путешествия по Сибирям души. По-видимому, это повествование состояло из двух частей: первая часть была приятной, визуально увлекательной, проливающей духовный свет, а вторая часть была полна невыразимого ужаса. Грибоманьяки, кажется, не отказывались ни от одной из этих частей, считаю одну платой за другую. Для усиления эффекта они пили мочу друг друга, в которой содержались химически преображенные формы исходного галлюциногенного вещества.

Однажды Кит услышал крик в тайге. Следуя за звуком, он наткнулся на таблички «право прохода» и «дороги нет», в тот же день он увидел тропу меж деревьев, просвет составлял лишь несколько дюймов. Ночью он слышал паровые свистки, таинственные шаги, кто-то невидимый носил по лесу грузы, а на следующий день среди деревьев раздавались голоса лесорубов, землемеров, рабочих, их выкрики не всегда были на местном наречии — в действительности Кит мог бы поклясться, что слышал фразы на английском, и, сложив их вместе, он понял, что эта железнодорожная линия должна была связать Транссибирскую магистраль с Такла-Маканом.

Кит шел по темным лесам, словно не было никаких сомнений относительно его пути. На рассвете он оказался на поляне у извилистой реки, отсюда было видно, как во влажном дыхании тайги поднимался столб пара прогулочного теплохода...

Бродяги остались на расстоянии многих миль позади, среди деревьев. В конце концов, когда наступила ночь, он наткнулся на лагерь небольшой разведывательной партии —  остроконечные палатки, вьючные лошади, костер. Не зная, как он выглядит, Кит вышел к свету костра и удивился, когда все схватились за оружие.

 —  Подождите. Я его знаю.

Это оказался Флитвуд Вайб в широкополой шляпе с лентой из шкуры сибирского тигра.

Кит отказался от еды, но сделал несколько затяжек. Не смог удержаться и не спросить:

  — А что с вашим отцом, были от него вести?

   Флитвуд бросал в костер куски валежника.

 — Он уже не в своем уме. По-видимому, что-то случилось в Италии, когда он был там. У него начались галлюцинации. Директора шепчутся о дворцовом перевороте. Трастовые фонды еще действуют, но никто из нас не увидит ни пенни из его наследства. Всё достанется какому-то христианскому пропагандистскому центру на юге. Он отрекся от всех нас.

—  А 'Факс —  как он это воспринял?

— Это его освободило. Он — профессиональный питчер, под чужим именем, за Лигу Тихоокеанского побережья. До сих пор его карьера складывалась неплохо, средний уровень подачи —  ниже двух, в прошлом сезоне играл без хитов... Женился на барменше из Окленда.

  — Полный дом детишек, очередной на подходе, никогда не был счастливее.

   Флитвуд пожал плечами.

— Некоторые предназначены для этого. Другие могут только продолжать движение.

На этот раз он искал не водопад и не верховье реки, не пытался заполнить упрямый пробел неизвестной территории на карте — он искал железную дорогу, скрытую железную дорогу, до сих пор существовавшую лишь в виде туманных слухов, легендарную и знаменитую железную дорогу «Тува - Такла-Макан».

  — Это, должно быть, та железная дорога, которую я слышал.

 —  Покажи мне.

Он принес карту, что-то вроде того — нарисована карандашом, в пятнах, начинает разъезжаться на линии сгиба, украшена пищевым жиром, прожжена сигаретами.

— Только если вы отправитесь к Подкаменной Тунгуске, — сказал Кит, склонив голову на фоне бледного неба. — Подойдете как можно ближе к тому, что произошло.

Флитвуд был поражен, словно кто-то заглянул в его историю и обнаружил в самой ее сути невозможность какого-либо спасения.

 — Это лишь первый шаг, —  сказал он, — лишь то, ради чего я приехал сюда. Помните, когда-то, много лет назад, мы говорили о городах, не нанесенных на карту, священных местах...

— Шамбала, — кивнул Кит. — Возможно, я только что там побывал. Если вам еще интересно, это Тану-Тува. Или я оставил там кого-то на краю безумия, кто приводил веские доводы в пользу того, что это —  именно Шамбала.

 — Хотелось бы…, — сквозь страх и чувство вины, некую извращенную робость. —  Хотелось бы, чтобы это была Шамбала, которую я ищу. Но у меня больше нет на это права. После того я узнал о других городах, здесь, о тайных городах, мирских копиях буддистских сокровенных земель, неизгладимо отравленных Временем, глубоко в тайге, о их существовании можно лишь догадываться по косвенным данным —  незадекларированные грузы, расход энергии — они были здесь задолго до того, как создали свои поселения Казаки, до прихода Киргизов или Татар. Я почти чувствую эти места, Траверс, сейчас они так близко, словно в любое мгновение, прямо под моим локтем, после любого случайного шага, могут открыться их ворота...там много промышленных предприятий, там никогда не спят, их жизнь посвящена реализации проектов, о которых никто не говорит вслух, поскольку никто не решается произнести вслух имя первобытного Существа, пожирающего всех других существ...

 — Мне приблизительно удалось вычислить, что эти города лежат в кластере, расположенном довольно близко к месту событий 30-го июня...для практических целей их железнодорожное депо —  Красноярск. Но тому нет официального подтверждения, записи не ведутся, любой, кто берет там билет на поезд Транссибирской магистрали, автоматически становится объектом интереса Охранки.

Прошлой зимой он пытался приблизиться к тайным городам. В ненадежном свете вечернего прибытия в тенях Красноярска, цвета синяков, невидимые чиновники в меховых шапках и тяжелых шинелях смотрели на платформы, сопровождали прибывших по разрешенному делу к ледоходным судам без опознавательных знаков, пришвартованным на замерзшем Енисее, потом возвращались за остальными, чьи мотивы, как у Флитвуда, казались чем-то большим, чем просто праздный туризм.

—  Но сейчас, учитывая Событие, может быть, возможно попасть... может быть, условия как-нибудь пересмотрели.

—  Что бы там ни происходило, какие бы отвратительные договора с грехом и смертью там ни заключались, я обречен на это, это —  цель долгого паломничества, епитимья которого —  моя жизнь.

Кит оглянулся по сторонам. На расстоянии многих темных миль не было ни одного свидетеля. Он мог бы так легко убить этого исполненного жалости к себе болтуна.

   Он сказал:

—  Знаете, вы — просто очередной так называемый исследователь здешних мест, эмигрант, живущий на деньги, присылаемые с родины, вы чувствуете, что у вас слишком много привилегий, но понятия не имеете, что с ними делать.

Света от костра было достаточно, чтобы заметить отчаяние на лице Флитвуда, отчаяние как искаженную форму надежды на то, что это, наконец, может стать его великим кризисом — непримиримые племена, непредвиденная буря, твердая почва, превратившаяся в топь, тварь, преследовавшая его много миль и лет. А иначе на какую жизнь он мог рассчитывать как еще один убийца, чьи деньги вложены в акции Рэнда, обреченный на поля для гольфа, рестораны с ужасной едой и еще худшей музыкой, стареющие лица ему подобных?

Они сидели вдвоем, возможно, прямо в сердце Чистой Земли, никто этого не видел, они были приговорены к тупику: Кит — за то, что у него было слишком мало страсти, Флитвуд — за то, что страсти было слишком много, но с противоположным знаком.

 Никто из них толком не уснул той ночью. Обоих тревожили неприятные сны, в которых один из них, не всегда буквально, убивал другого. Они проснулись посреди полуночной бури, уже сорвавшей несколько палаток. Носильщики убегали врассыпную, вопя на нескольких диалектах. Под действием инерции сна, мешавшей войти в настоящее время, Флитвуд первым делом подумал о своем долге перед прошлым. При свете падающей звезды 30-го июня, в ее мертвенно-бледном безночьи ему снилась в бессоннице возможность падения еще одного объекта, похожего на тот, который он когда-то столь ужасным образом помог людям Форманса принести их жертвам. Положит ли этому конец молодой Траверс или хоть кто-нибудь, ради всего святого? В сумятице бури он посмотрел туда, где должен был лежать спальный мешок Кита. Но Кит растворился в ночи, словно его унес ветер.

«Беспокойство», весь день летевшее на восток, приземлилось в лучах открытого всем ветрам заката, невдалеке видны угрожающие очертания надвигающейся песчаной бури. С первого взгляда казалось, что здесь никто не живет. С воздуха это выглядело, как единая огромная крыша из затвердевшей грязи, словно можно пройти по всему городу, не спускаясь на невидимые улицы.Малопостижимый мир под непроницаемой поверхностью занимался своими обычными делами —  косметологи в тайных комнатах, знавшие, как скрыть появившиеся на коже белые пятна, проказа это была или нет, белые пятна у кого-либо за пределами квартала прокаженных означали быструю казнь...целители ришты терпеливо удаляли медицинских струнцов, делали надрезы, ловили голову существа длиной три фута в трещину на конце палки, а потом медленно доставали его из надреза, наматывая на палку, осторожно, чтобы не повредить ришту и не вызвать инфекцию... тайные пьяницы и жены купцов жадно тянулись к погонщикам караванов, которым нужно было уехать задолго до рассвета.

Никто на борту «Беспокойства» толком не спал той ночью. Дерби был на вахте с 4:00 до 8:00 часов утра, Майлз слонялся по вельботу, готовя завтрак, а Пугнакс стоял на мостике, смотрел на восток, застыл подобно каменному изваянию, и тут в небе произошло Событие, цвет утренней зари стал ярко-оранжевым, это было что-то слишком расплывчатое для пространства или памяти, чтобы знать, куда смотреть, пока их не настиг звук, разнесший в клочья небесный свод над Западным Китаем —  к тому времени ужасная пульсация уже начала перерастать в контр-окрашивание аквамарином и ворчание ураганного огня на горизонте. Все они уже собрались на квартердеке. Их окутал внезапный суховей, ушедший прежде, чем они успели подумать о том, как из него выбраться. Рэндольф отдал приказ о принятии специальных мер небесной детализации, и они набрали высоту, чтобы посмотреть, что это было.

Первое, что они увидели в бледно-голубом мареве шлейфа: город внизу был не таким, как тот, в который они прибыли прошлой ночью. Теперь все улицы были видны. Повсюду сверкали фонтаны. У каждого жилища был свой сад. Рынки кипели в бодрой суматохе, караваны входили и выходили из городских ворот, изразцовые и позолоченные купола сияли на солнце, башни парили, как песня, пустыня отступила.

—  Шамбала, —  закричал Майлз, и не было необходимости спрашивать, как он об этом узнал — все они знали. Много веков священный Город был скрыт покровом повседневности, солнечного и лунного света, света звезд, бивачных костров и карманных фонариков исследователей пустыни —  до События на Подкаменной Тунгуске, словно наконец освободились те точные световые частоты, которые позволяют человеческому глазу увидеть Город. Больше времени понадобилось мальчикам, чтобы понять: огромный взрыв света также разорвал покров, отделявший их собственное пространство от будничного мира, на краткое мгновение их постигла та же участь, что и Шамбалу — их защита была утеряна, они больше не могли рассчитывать на свою невидимость в материальном мире.

Они быстро летели на восток, высоко над тайгой. Впереди появились доказательства катастрофы. Они прибыли на место опустошения вскоре после «Большой Игры».

 —  Это были Нарушители Границ, —  заявил Линдси.

— Нам известно, что они гораздо лучше нас разбираются в прикладных науках, —  сказал Рэндольф. — Их воля к действию чиста и неизменна. Обладают ли они средствами для осуществления катастрофы такого масштаба? Технически? Морально?

— По крайней мере, на этот раз мы не можем сказать, что нас сюда направили, — добавил Линдси, многозначительно испепеляя взглядом Дерби Сосунка.

 —  Это вряд ли доказывает чью-либо невиновность, — высказал свое мнение Юрисконсульт, но прежде чем они успели развязать спор, устройство Теслы начало пыхтеть, сигнализируя о своем активном состоянии. Майлз начал переключать соответствующие коммутаторы, а Рэндольф взял рожок микрофона.

Это оказался профессор Вандерджус — он вел трансляцию с архипелага Огненная Земля, где измерял отклонения земного тяготения.

— Генераторы в полном недоумении! — кричал он, —  по-видимому, мы оказались в точке Земли прямо напротив места События. Здесь начался полный хаос: магнитные бури, все коммуникации прерваны, электропроводка расплавилась ... что касается показателей гравитации, даже вскоре после события сложно поверить, но... на мгновение гравитация просто исчезла. Моторные баркасы, палатки, кухонные плиты — всё взлетело в небеса, возможно, никогда больше не приземлилось. Видит Бог, если бы не рыбалка на воде, меня могло бы унести куда угодно.

—  После того как Гиббс нас покинул, у меня не осталось никого в Йеле, с кем можно было бы проконсультироваться по этому поводу, — сказал удрученный профессор. — Еще можно связаться с Кимурой, думаю, и с д-ром Теслой. Если ужасные слухи про него не являются правдой.

По словам профессора Вандерджуса, история была такая: Тесла, пытаясь наладить связь с исследователем Арктики Пири, проецировал некие лучи из своей башни в Вандерклиффе немного западнее северного меридиана, немного промахнулся, под небольшим, но фатальным углом —  луч промахнулся мимо базы Пири на острове Эллсмер, пересек Заполярье, достиг Сибири и попал в Подкаменную Тунгуску.

— Вот что меня удивляет в этой истории. Тесла хотел отправить Пири сообщение, или направить на него луч электроэнергии, или по какой-то неизвестной причине стереть его с лица земли? Тесла вообще может быть ни при чем, поскольку неясно, кто еще находится в Вандерклиффе, Тесла, кажется, покинул это место, после того как Морган бросил его. Вот всё, что мне удалось узнать об этом перемещении антиподов.

 — Похоже на капиталистическую пропаганду, —  сказал Дерби. — У д-ра Теслы всегда были враги в Нью-Йорке. Это место — ночной кошмар кляуз, деликтного права и патентных споров. Это судьба любого, кто занимается серьезной наукой. Взгляните на Эдисона. Взгляните, в частности, на нашего коллегу, брата Тома Свифта. Сейчас он больше времени проводит в суде, чем в лаборатории.

—  В последний раз, когда я видел Тома, он выглядел старше, чем я, — сказал Профессор. —  Ничто так не старит мужчину прежде времени, как вечные тяжбы.

Они назначили воздушное рандеву с «Большой Игрой» в небе над Семипалатинском. Если смотреть с земли, вместе дирижабли занимали четверть видимого неба. На мальчиках были похожие шапки из собольего меха, бурки на волчьем меху, купленные на большой февральской ярмарке в Ирбите.

— Почему вы раньше не сказали нам о Нарушителях границ? — Пажитнов пытался быть любезным. — Мы знаем со времен Венеции, и мы могли бы помочь.

  — С какой стати вы поверили бы тому, что мы говорим?

— Официально, конечно, нет. Это всегда может оказаться «американской уловкой». Вообразите себе эмоции на высшем уровне иерархии —  здесь очень тонкий баланс интересов, кому нужно, чтобы сюда ворвались еще и американцы, как несущиеся вскачь ковбои, смешивая все привычные величины?

—  Но неофициально...ты, небесный брат, мог бы нам поверить?

—  Я? Учитывая обстановку на Тунгуске, я верю всему. В Санкт-Петербурге, — они обменялись взглядами, выражавшими не столько презрение, сколько полный симпатии отказ от путей земного мира, — хотят верить, что это было японское оружие. Русская военная разведка хочет, чтобы мы подтвердили, что это были японцы, или хотя бы китайцы.

  —  Но... ?

  — Американское правительство? Что они думают?

  — Мы больше на них не работаем.

— Здорово! А на кого вы теперь работаете? На большую американскую корпорацию?

 —  На себя.

   Пажитнов прищурился, сохраняя дружелюбие.

  —  Вы, парни на дирижабле —  большая американская корпорация?

   Рэндольф пожал плечами.

 — Полагаю, не совсем. Но, учитывая инвестиции, мы вскоре можем основать акционерное общество. Мы изучаем Швейцарию, Нейтральный Мореснет, несколько отдаленных островных территорий...

 — Что вы думаете об акциях Рэнда? Мыльный пузырь лопнет? Большая часть наших средств вложена в них и в оружие.

—   Мы постепенно сворачиваем свое присутствие в Южной Африке, — сказал Линдси, — но в последнее время очень многообещающими выглядят облигации железной дороги «Китай – Туркестан».

—  Какой-то чудак в баре в Кяхте говорил мне то же самое. Конечно, он был мертвецки пьян.

В щелкающем и свистящем каскаде электрических шумов ожил русский беспроводной приемник. Пажитнов вышел на связь, и вскоре что-то быстро тараторил, сверяясь с картами и схемами, делая наброски и расчеты. Когда он закончил разговор, заметил, что Чик Заднелет смотрит на него как-то странно.

  — В чем дело?

  —  Ты вот так разговаривал всё время открытым текстом?

  —  Открытым текстом? Что значит «открытым текстом»?

  — Не зашифрованным, — объяснил Майлз Бланделл.

  — В этом нет необходимости! Никто другой не слушает! Это «беспроводная связь»! Новое изобретение! Лучше, чем телефон!

  —  Всё же я бы подумал насчет системы шифрования.

— Много работы попусту! Даже Русская Армия этого не делает! Мальчики с дирижабля, мальчики с дирижабля! Вы слишком осмотрительны, как старики!

Возвращаясь из тайги, экипаж «Беспокойства» заметил, что Земля, которую, как им казалось, они знают, изменилась непредсказуемым образом, словно то, что с неба упало на Тунгуску, что бы это ни было, пошатнуло оси Мироздания, может быть, навсегда. Они увидели, что многие мили прежде не содержавшего опознавательных знаков сибирского леса и прерии накрыла огромная паутина рельс, сталь на расчищенных участках блестела, как прежде —  русла рек. Промышленный дым нездоровыми тенями желтого, режевато-бурого и ядовито-зеленого цветов поднимался в небеса, достигая дна гондолы. Птицы, с которыми они прежде делили небо, мигрирующие европейские виды, исчезли, оставив регион орлам и ястребам, которые раньше на них охотились. Огромные современные города со множеством соборов, башни с открытыми балками, дымовые трубы и площади без деревьев распластались внизу, там не было видно ни одного живого существа.

В сумерках они приблизились к огромной воздушной флотилии. Тайга внизу затихла, словно начала склонять голову перед часами тьмы и сна. Сочащегося дневного света было достаточно, чтобы увидеть небо, усеянное огромными грузовыми дирижаблями без экипажа, застывшими на разной высоте, закат подсвечивал тонкую гравировку колец нагрузки и такелажной оснастки, грузовые сетки и нагруженные паллеты качались на усиливавшемся вечернем ветру, у каждого дирижабля — свой особый корпус, одни — идеальной сферической формы, другие — продолговатые, как арбузы, польские колбасы или дорогие сигары, или обтекаемой формы, как океанская рыба, квадратные или остроконечные, или накрепко сшиты вместе в форме звездного многогранника или китайских драконов, массивные, полосатые или в штриховку, желтые или багровые, бирюзовые или пурпурные, несколько аэростатов более новых моделей оснащены двигателями в несколько лошадиных сил, которые то и дело выдыхали сияющий пар — ровно столько, чтобы оставаться на месте. Каждый аэростат был привязан стальным кабелем к подвижному составу внизу, ехавшему по своей собственной колее, ведя свой поддерживаемый груз в разных направлениях по всей карте Евразии —  мальчики видели, что наиболее высоко висящие аэростаты флотилии приближались к своду тени Земли, затем быстро спускались и парили среди лакированных обитых шелком боков других аэростатов, и наконец —  резко падали, устремлялись вниз, на сельский ландшафт, чтобы избавить его от обыденного света. Вскоре нельзя было рассмотреть ничего, кроме земного созвездия красных и зеленых габаритных огней.

—  Что вверху, —  заметил Майлз Бланделл, — то и внизу.

Медленно, как Божье правосудие, начали поступать отчеты с Востока — всё это казалось непостижимо восточным, словно бесчисленные мелкие бои незамеченной войны наконец-то воплотились в форме одного большого взрыва, в почти музыкальном крещендо величия, с которым обычно можно столкнуться только во сне. Со временем, словно из проявительной ванны, начали появляться и циркулировать фотографии... потом —  копии копий, немного спустя деградировавшие почти до новейших образцов абстрактного искусства, но не менее шокирующие: девственный лес, абсолютно каждый ствол ободран до белого, взрывом повернут на немыслимые девяносто градусов, всё расплющено на многие мили. Единственной реакцией Запада было притихшее недоумение, даже среди известных дураков-балаболов. Никто не решился бы сказать, что хуже: то, что такого никогда не случалось прежде, или что такое случалось, но все силы истории сговорились никогда не фиксировать подобные явления, а потом, демонстрируя дотоле незаметное чувство гордости, хранили молчание.

Что бы там ни произошло, это событие само заявило о себе, начавшись в верховье реки у поселка Ванавара и с гулом несясь на запад со скоростью шестьсот миль в час, сквозь светлую ночь, от одной сейсмологической станции к другой, по всей Европе к Атлантике, проявляясь через почты, маятники, универсальные шарниры, тонкие стеклянные нити, пишущие на закопченных рулонах, с точностью часов медленно ползущих вниз, на иглы света на обшивке из бромида серебра — это было доказательство... в далеких городах Запада разгоралось «чувствительное пламя», иногда — одушевленное, ныряющее, делающее реверансы, слабо дрожащее на почти эротической грани угасания. Возникали вопросы относительно временных рамок, «синхронности» события. Люди начали проявлять живой интерес к Специальной Теории Относительности. С учетом инертности записывающих устройств и зеркал, время транзита в фокусирующих линзах, небольшие изменения скорости движения бромсеребряной бумаги, ошибка в показаниях сейсмографа, более чем захваченного врасплох «мгновением», в которое дотоле невообразимое количество энергии ворвалось в уравнения истории.

— Мощность равна площади по кривой зависимости концентрации от времени, — казалось профессору Гейно Вандерджусу, —  чем короче «мгновение», тем больше амплитуда —  это начинает напоминать сингулярность.

Другие были менее сдержанны. Не Чернобыль ли это, звезда Апокалипсиса? Бессчетные миллионы конницы беспрецедентным образом разорвали степь, единым потоком устремившись на запад? Немецкая артиллерия секретного образца, более мощных параметров, чем когда-либо могла заподозрить какая-либо военная разведка? Или что-то, что еще не произошло, столь далеко выходящее за рамки опрятной системы взглядов, установившейся в Европе, что лишь казалось, что событие произошло в настоящем, хотя на самом деле оно берет свое начало в будущем? Проще говоря, не сжалась ли в одном этом событии всеобщая война, на пороге которой Европа стояла этим летом и осенью?

Далли Ридо, всё еще тоскуя о Ките, но не надеясь получить от него хотя бы слово весточки, созрела и превратилась даже в еще более привлекательную молодую крошку, доступную на венецианском рынке, как черкесская рабыня в древней Аравии: она светло-рыжая, кожа, легко покрывающаяся синяками, привлекает неистовое внимание, волосы, ниспадавшие вольным водопадом в те времена, когда она приехала в город, теперь сверкали призывом желания, в истинности которого иначе никого не удалось бы убедить. В тот летний день на кампо Спонджиатоста к ней подошел неприятный тип, за поясом —  обычный револьвер Бодео модели 1894 года, больше не желавший быть снисходительным по отношению к ней:

—  Сегодня ночью, как только стемнеет, поняла? Я приду за тобой. Лучше оденься понаряднее.

Остаток дня она в страхе ждала наступления вечера, teppisti, бандиты, всюду следовали за ней и особо не скрывались. С кем можно было бы об этом поговорить? Хантер Пенхоллоу на самом деле был не лучшим выбором, он пуще обычного был поглощен мыслями о своих собственных призраках, ему не удалось восстановить воспоминания, убегавшие от него, словно умышленно желая проявить жестокость.

Княгиня ушла на поиски своих обычных дневных приключений и не вернется до вечера, Далли решила, что к тому времени она уже надежно спрячется.

Но той ночью не стемнело, в небе всю ночь горел свет. Хантер вышел в «ночной свет» совершенно другого типа, чтобы провести эти часы неестественного освещения, работая с холодным неистовством, пока вдоль небольших каналов, на мостах, на маленьких площадях campielli и на кровлях, на Рива и на Лидо, пока богатые гости в новых отелях смотрели на пляж, интересуясь, организовано ли это специально для них и сколько дополнительно это будет стоить, всевозможные итальянские художники тоже вышли на улицы —  с наборами для акварелей, мелками, пастельными и масляными красками, пытаясь «приобрести» свет этой ночи, словно это был предмет, о приобретении которого им нужно было договориться, или даже договориться с ним самим — время от времени они с отчаянием смотрели на небо, словно там всем им позировал кто-то один, словно хотели убедиться, что объект не переместился и не исчез, этот дар издалека, может быть, новый вулкан Кракатау, об извержении которого никто не знал, может быть, сокровенное сообщение об изменениях в Мироздании, после которых ничто больше не будет прежним, а может быть —  предвестие зловещего пришествия, более непостижимого, чем пришествие Христа, запечатленное в живописи на полотнах, оштукатуренных стенах Венеции...

Иногда кукарекали петухи, словно случайно вспоминая о своем долге. Собаки бродили, ошеломленные, или мирно лежали возле котов, с которыми обычно не ладили, сменяя друг друга, чтобы охранять сон соседа, в любом случае недолгий. Ночь была слишком странной. Шкиперы вапоретто останавливались всюду, где их останавливали страдавшие бессонницей венецианцы, в общих чертах описывая места высадки —  пассажиры воображали, что шкиперы в курсе того, что творится в каком-то внешнем мире. Когда, наконец, пришли утренние газеты, их распродали за несколько минут, хотя ни в одной из них не объяснялось, что это за слабый холодный свет.

Где-то в не изображенных на эскизах краях вокруг площади Спонджиатоста:

— Только шаг, — предупреждала Княгиня, — поворот глаз, шепот юбки отделяет тебя от падения в mala vita. Я могу тебя защитить, но можешь ли ты защитить себя сама?

Две молодые женщины сидели в горнице огромного Палаццо, в приглушенной тени, блеск отраженной воды мерцал на потолке. Княгиня сжала голову Далли, легко, но властно, ладонями в изысканных перчатках, словно ценой невнимательности будет неожиданный шлепок, хотя неосведомленный наблюдатель не смог бы сказать, кто из них главнее. Княгиня еще была в своем дневном платье из темно-серого атласа, а девушка — почти обнажена, ее маленькие груди проступали сквозь белую паутинку лепестков ее недавно купленной кружевной сорочки, соски темнее, чем обычно, и более резко очерчены, словно их недавно умышленно кусали. В этом дробном свете ее веснушки казались темнее, словно светились, но наоборот. Она ничего не ответила.

На вокзале в Триесте, больше не являясь желанным гостем в Венеции, в лабиринте закоулков частично ниже уровня улицы, бурлящем от табачного дыма в основном балканского происхождения, Киприан Лейтвуд совещался с новоприбывшим криптографом по имени Бевис Мойстли. Газовый свет, не выключавшийся в течение всего долгого дня, открывал глазу местный известняк, входящий в состав крепких стен, и производил двусмысленные световые эффекты с помощью эбонитовых маховичков вентиля и хромированного покрытия муниципальных кофеварок довольно старинного итальянского дизайна, не говоря уже об этих индивидуальных машинках, macchinette, схемы которых не засекречены в тайных картотеках. Здесь выживали благодаря кофе.

  — Что это? Я не могу прочитать, все эти маленькие кружочки...

—  Это глаголица, — объяснил Бевис. — Старославянская письменность. Тексты Православной Церкви и так далее. Вы здесь уже не первый день, я удивлен, что еще об этом не знаете.

 —  Не было повода зайти в какую-нибудь Православную церковь.

  —  Пока не было. Но время придет.

Киприан понял, что не в состоянии ни произнести, ни понять строки символов, которые ему показывает молодой крипто-кудесник —  ни напрямую, ни в транслитерации.

 — Ну конечно, это ведь шифр, не так ли, — сказал Бевис. — Изуверский шифр, добавил бы я. Я сразу же заметил, что здесь используются алфавиты Старого и Нового Стиля — я был действительно доволен собой, пока не догадался, что у каждой буквы в этом алфавите еще и свое числовое значение, известное древним евреям, изучавшим Тору, как «гематрия». Словно это еще было недостаточной угрозой для психического равновесия древних, сообщение нужно воспринимать еще и в качестве ряда цифр, благодаря чему читатели могут найти в рассматриваемом тексте определенные скрытые послания, складывая числовые значения букв в группе, подставляя другие группы с тем же значением и, таким образом, получая другое, конспиративное, послание. Более того, конкретно эта гематрия не ограничивается простым сложением.

 —  О боже. А что еще?

 — Возведение в степень, расчет логарифмов, преобразование строк символов в члены ряда и нахождение границ их схождения, и слушайте, Лейтвуд, вы бы видели сейчас выражение своего лица...

 — Не стесняйтесь, пожалуйста. Если здесь раздается довольно истерическое хихиканье, мы не обязаны на него реагировать, не так ли.

— Не говоря уже о коэффициентах поля, характеристических числах, метрических тензорах...

— Послушайте, это всё происходит очень медленно. Сколько людей работает в вашей конторе?

Бивис показал на себя, приставив палец, словно пистолет, к голове.

— Можете себе представить, как быстро всё это несется вперед. Пока я смог расшифровать только одно слово, fatkeqësi, что на албанском значит «катастрофа». Первое слово сообщения было выделено полгода назад, а я до сих пор не знаю, за кем нужно было тогда следить, или хотя бы кто его отправил. Событие, что бы это ни было, давно закончилось, жизни потеряны, траурные наряды вручены очередным вдовам. Бригада Восточного Вопроса сделала наихудшее, на что способна, раструбив всё с помощью рекламы, гонгов, простой высадки десанта и тому подобного, оставив нам балканских кочегаров среди их жалких развалин, и теперь нам придется наводить чистоту. Ирредентизм? Не смешите. Ничего здесь не восстановить, всё непоправимо...

— Дружеская беседа? — дверь открылась, и заглянул Деррик Тейн, несомненно инспекционная проверка, — прекрасно, парни, продолжайте...

—   От этого человека у меня мороз по коже, — признался Бивис.

  —  Значит, будьте осторожны.

 — Бивис, — у Тейна была привычка произносить это каждый раз, когда он заглядывал в комнатушку Мойстли, —  «История мальчика».

Прежде чем криптограф успел хотя бы поднять глаза в раздражении, Тейн ушел дальше по коридору смущать кого-то другого.

 — И еще одна особенность, — Бивис с подозрением относился к манере Тейна исчезать в дыму учреждения, — он заставляет меня работать над итальянскими шифрами. Предполагается, что они — наши союзники, не так ли? Но всё равно изо дня в день все эти материалы военно-морского флота оказываются в стопке документов на моем столе. В Военно-Морском флоте Италии такая практика —  шифровать длинные статьи из ежедневных газет, так что взломать шифр практически можно даже сквозь сон, если хочется каждый день читать горы всякой чепухи, а потом — это бесконечное печатание, перевод на английский и немецкий, столько времени насмарку, знаете ли...

 — На немецкий? —  всего лишь праздное любопытство на самом деле, — Бивис, а откуда именно отправляют эти сообщения, которые вы расшифровываете?

 — Не знаю, этим занимается человек Тейна. О, ведь и на немецкий, никогда об этом не думал, они ведь не считаются союзниками, правда?

 —  Очередная его коварная игра, без сомнения.

Они вернулись к неподатливым элементам шифра глаголицы. Кофеин уже попал в нервные центры мозга, отвечавшие у Бивиса за расшифровку, поэтому он чувствовал себя в силах перейти к более масштабным темам.

 — Кроме того, представим, что сообщения каким-то образом можно внести в «мир», в последовательную совокупность, аналогичную математической «группе».

Конечно, нужно будет спроектировать и построить физический двигатель, может быть, нечто вроде Трансформатора-Усилителя мистера Теслы. А поскольку «большой мир» —  не что иное, как распространение, практически безграничное, как раз вот этих символов, записанных вот в этом шифре, любые ошибки в исходной записи, сколь бы незначительными они ни были, со временем могут оказаться огромными, даже если они не станут очевидными сразу, однажды кто-нибудь заметит неизбежную расплывчатость очертаний, водопад фальшивых личностей, распад в громоздкое отсутствие. Словно произошел великий невидимый исход, эмиграция самого разума.

  — Что-то в масштабе..., — представил Киприан.

—  Пока для этого не предусмотрено будущего времени в каком-либо языке. Неважно, с помощью какого алфавита это написано. Как мы любим говорить, «высокая чувствительность к первичным переменным».

  — Исход...

  —  Эмиграция.

  — В...?

  — Или того хуже — своего рода Крестовый поход.

Когда они, наконец, вышли на улицу и пошли ужинать, Киприан случайно посмотрел на небо.

— Что-то не то со светом, Мойстли, — словно это была физика, которую он не изучал, некая форма обратного затмения, которую дешифровщик мог бы объяснить и, возможно, даже исправить. Но Мойстли стоял, пораженный, как толпы на Пьяцца-Гранде и вдоль Рива, иногда нервно поглядывал на небо, но не смотрел неотрывно, поскольку кто знает, чье встречное внимание это может привлечь?

Уехав из Венеции, Риф догнал Руперту в Мариенбаде, и на некоторое время возобновилась старая печальная рутина. Он выигрывал за столом больше, чем терял, но, с другой стороны, Руперта постоянно находила поводы — некоторые из них можно было назвать безрассудными — чтобы привлечь его внимание. Но это больше не трогало сердце ни одного из них, поскольку в один прекрасный день она просто уехала, не сказав ему ни слова. Пустая кровать, никакой информации на стойке регистрации, свежие вазы с цветами ждут следующую счастливую пару. Болонка Муфетта, в которой Риф всегда подозревал замаскированную кошку, извергла содержимое желудка в его широкополую шляпу «борсалино».

Стараясь выглядеть печальным, хотя втайне он чувствовал себя так, словно только что вышел за ворота тюрьмы, Риф возобновил турне по водолечебницам, изображая различные виды неврастении, наиболее успешно —  «Железнодорожное Расстройство Мозга», идея обмана заключалась в следующем: в недавнем прошлом он пострадал в травматической железнодорожной катастрофе, предпочтительно —  в какой-нибудь соседней стране, из которой не так-то легко получить записи о происшествиях, у него не было непосредственных симптомов до того дня, как он появился у ворот, чтобы пройти обследование, при этом он мог предпочесть страдать от ряда симптомов, которые были тщательно исследованы во время его пребывания в других заведениях в компании других пациентов. Прелесть Железнодорожного Расстройства Мозга заключалась в его психической природе. Доктора спа знали, что ни один из заявленных недугов не был настоящим, но притворялись, что их лечат, что бы это ни было: офис на первом этаже был счастлив, ипохондрики думали, что достигли цели, неприлично богатые картежники каждую неделю проигрывали достаточно, чтобы им отпустили грехи перед рабочим классом, не говоря уж о том, что Риф мог позволить себе импортные гаванские сигары и раздачу щедрых чаевых.

Ночью 30-го июня все неврастеники Европы, выйдя из электрических ванн на прежде темные террасы и тротуары, светились радиоактивной слизью грязевых ванн, с их голов свисали электроды, забытые иглы шприцов торчали из вен, они вышли из лечебных заведений, чтобы в изумлении наблюдать за происходящим на небе. Риф недавно к ним присоединился, он, так уж вышло, путешествовал туда и обратно из рискованной постели некой Магдики, белокурой жены венгерского кавалерийского офицера, славившегося своей готовностью обидеться и профессиональным умением управляться с дуэльным оружием. После его прибытия Риф близко познакомился с кровельной черепицей и бельепроводами отеля «Сплендид», в данный момент он поистине прилип к фасаду этого заведения, словно муха, медленно продвигаясь вперед по опасному подоконнику, пока громкий голос неожиданно вернувшегося мужа медленно затихал, а вместо него раздался другой, полный космического раздражения, что характерно, с неба, сейчас Риф это заметил —  на самом опасном шаге своего перехода он отважился посмотреть вверх и замер, затаив дыхание, из-за того, что там увидел: вечернее небо отвергло сумерки и вместо них выбрало перламутровый свет, световой эквивалент приглашения обратить внимание, которое Риф сейчас получил от звучавшего с небес голоса:

— Действительно, Траверс, ты должен отказаться от этого фарсового существования и посвятить себя делам реального мира, например, родовой вендетте — хотя ее порицают воистину добродетельные люди, всё же это более эффективный способ провести свое время на Земле, чем бессмысленные попытки собрать развеянный пепел, с большой долей вероятности в твоем случае это закончиться гибелью от рук разъяренного венгра, чем созданием какой-нибудь долговременной ценности..., — и так далее, но к тому времени Риф уже был на земле, бежал в эксцентричном освещении по бульвару Карноле, понимал, что бежит за своей жизнью, или затем, чтобы как-то ее вернуть.

Яшмин была в Вене, работала в бутике на Марияхильфе-Штрассе, привлекавшем знаменитостей фасонами, еще не известными парижским мидинеткам и, следовательно, еще не разошедшимися по всем рынкам Мира. В один прекрасный день она писала запрос на выплату просроченной задолженности и вдруг почувствовала, что рядом с ней кто-то благоухает духами.

  — О! Я не слышала...

   — Привет, Пинки.

Гостья говорила таким низким и строгим голосом, что Яшмин не сразу узнала свою старую сокурсницу из колледжа Гертон Ноэллин Фэншоу, она уже была не столь эфирным созданием, как та красавица былых студенческих времен, но по-прежнему без шляпы, ее волосы теперь решительно обрезаны и зачесаны назад, каждый дюйм ее очаровательного маленького черепа, поиск которого среди всех этих белокурых локонов прежде был столь упоительной игрой, теперь жестоко доступен, однозначен, как выстрел или взрыв. Соответственно, ее глаза огромны и несколько смазаны декларативным светом дня продавщицы, жизнь в котором была предопределена нынешней судьбой Яшмин.

  — Ноэллин! Я понятия не имела, что ты в городе.

 —   Зашла вот неожиданно для себя.

  — Ты вошла так тихо...?

  — Думаю, это благодаря Бесшумному Платью.

  — Знаешь, мы ими даже запаслись — пользуются популярностью.

  — А ты их еще и перешиваешь, мне говорили.

 — Ты носишь вот это? — Яшмин закрыла одно ухо и наклонилась к платью. — Покрутись.

   Девушка выполнила просьбу.

 —  Ничегошеньки не слышно.

 — Сейчас день. Дорожное движение. А ночью, когда оно мне особенно нужно, оно барахлит.

— Я вызову специалиста, Facharbeiter, —  она сняла с рычага гибкую медно-эбонитовую переговорную трубку. — Габика, зайди.

   Ноэллин позволила себе слегка ухмыльнуться.

  — Я тоже перестала говорить им «пожалуйста».

  —  Увидишь.

Техник, явившийся из подсобки, был молодым и стройным, с очень длинными ресницами.

— Домашний питомец, — сказала Ноэллин. — Жаль, что я не особо таким интересуюсь, а то одолжила бы его на вечерок.

— Вернемся в салон примерки. Габика, это нужно нам немедленно.

 — Он немного напоминает мне Киприана Лейтвуда. Кстати, ты видела потом этого старого овоща?

Но Яшмин почему-то хотелось делиться только общими новостями. Она повзрослела, думала, что стала чрезмерно осмотрительной, кроме того, существовала вероятность, что Ноэллин здесь по приказу И. П. Н. Т. Или кого-то даже еще более непреклонного.

Яшмин помогла подруге снять затейливый наряд, который Габика затем с почтением унес на свой рабочий стол. Она налила для них кофе из изысканной кофеварки, и они минуту сидели, оценивая друг друга.

—  Не могу привыкнуть к этой твоей мальчишеской стрижке. Очаровательно.

—  У меня не было выбора. Ты ее не знаешь, мы познакомились в прошлом году в Лондоне, прежде, чем я это поняла, я была полностью околдована. Однажды ночью она привела меня в парикмахерскую на Мэйда-Вэйл, я заметила все эти маленькие ремни и пряжки слишком поздно, и меня мгновенно усадили в кресло. Там были все эти ужасные машинки, сначала я думала, что мне сделают эту новомодную перманентную завивку, но у моей подруги были другие планы.

—  Некоторое время ты будешь моим мальчиком-пленником, может быть, я позволю тебе отрастить волосы обратно, это зависит от того, насколько быстро мне наскучит этот твой вид. Женщина с ножницами была очаровательна, но беспощадна, у нее это заняло некоторое время, а моя подруга сидела там с задранной юбкой и бесстыдно ласкала себя. Некоторое время спустя я попросила, чтобы мне освободили руки, чтобы делать то же самое.

 —  Но она тебе не позволила.

  — А я умоляла так нежно.

— Бедняжка Ноэллин, — она легко сжала подбородок девушки большим и указательным пальцами. — Скрести эти прелестные запястья за спиной, всего лишь на секунду, будь хорошей девочкой.

  — О, но Яшмин, я пришла сюда не для того...

  —  Сделай это.

  — Да, Яшмин.

Габика вернулся с перешитым Бесшумным Платьем и увидел, что они раскраснелись и шепчутся, их одежда — в некотором беспорядке, а в комнате чувствуется несомненная нотка мускуса, смешавшаяся с фоновым ароматом заварного кофе. Он уже привык к таким живописным сценам, на самом деле уже с радостью их предвкушал, возможно, именно этим объяснялся тот факт, что он уже почти два года работал, не требуя прибавки к жалованью.

Поняв, что, возможно, вопреки ожиданиям, они были рады увидеться вновь, две молодые женщины провели вместе приятный вечер, пошли на ранний ужин в «Хопфнер», а потом вернулись в квартиру Яшмин на Марияхильф. К тому времени, как им пришло в голову посмотреть в окно, уже давно должно было стемнеть.

 — Который час, Яшмин, не может быть до сих пор так рано.

— Может быть, время замедлилось, как говорят в Цюрихе. Эти часы показывают одиннадцать.

  — Но взгляни на небо.

Всё это было, определенно, очень необычно. Звезды не появились, небо освещено странным светом, абсорбированным светом грозового дня.

Это продолжалось месяц. Те, кто воспринял это как знак из космоса, каждый вечер с подобострастием смотрели на небо, ожидая даже еще более экстравагантных стихийных бедствий.

Другие, те, кому оранжевый не казался цветом апокалипсиса, сидели на улице не общественных скамейках, спокойно читали, привыкая к курьезной бледности. Ночь за ночью ничего не происходило, явление медленно линяло, приобретая свой привычный темно-фиолетовый цвет, большинство уже с трудом могло бы вспомнить прежнее сердечное волнение, чувство прелюдии и возможности, они вновь вернулись к поиску оргазма, галлюцинаций, ступора, сна — к тому, что помогало им скоротать ночь и подготовиться к новому дню.

К концу октября разгорелся скандал вокруг заявления Австрии о том, что она собирается аннексировать Боснию. Зашел Тейн, еще более осунувшийся, чем обычно.

 — Нам понадобится тут кто-то на месте, — сказал он Киприану. — Возможно, нам придется забрать людей.

  — И вы сразу же подумали обо мне.

— Это не оптимальный вариант, но действительно никого больше нет. Можете взять в напарники юного Мойстли, если чувствуете, что вам нужен телохранитель.

Бивис был рад выбраться из подземной затхлости своей крипто-комнатушки.

— Да, ты мне сделаешь одолжение, если ненадолго избавишь от необходимости сбивать эти кокосы.

На столе Тейна стояла открытая бутылка сливовицы, но он не предложил ни одному из них выпить.

  — Что это? — спросил Киприан.

  — Карта Австро-Венгрии.

  — О, мне смотреть на нее сквозь увеличительное стекло?

  — Какой тут масштаб? — пробормотал Бивис.

   Тейн прищурился, чтобы прочитать надпись.

  — Кажется, один к пятидесяти миллионам, если я правильно сосчитал нули.

  — Немного сомнительно, по-моему, — проворчал Киприан.

— Вовсе нет, идеально для путешественника, думаю, последнее, чего человеку захочется где-нибудь на высоченной горе —  это сражаться с огромной кипой листов масштаба «миля к дюйму».

 — Но эта штука слишком маленькая, чтобы кому-нибудь пригодиться. Это игрушка.

 — Ну, я имею в виду, что эта карта достаточно хороша для Министерства иностранных дел, не так ли. Именно эту карту они используют. Решения чрезвычайной серьезности, судьбы империй, включая нашу, всё это —  на основании вот этого издания перед вами, «Майор Б. Ф. Вамб, инженерные войска, 1901 год».

— Это, конечно, многое говорит о Министерстве иностранных дел, —  Киприан холодно посмотрел на карту. — Взгляните на Вену и Сараево — между ними нет расстояния даже в полдюйма, не хватило даже места, чтобы написать их названия, написано только «В» и «С».

— Именно. Представляет всё буквально в другой перспективе, не так ли...почти в божественной, скажем так.

   Интонация и выражение лица Тейна внушали Бивису беспокойство.

  — Это обычно для Тейна, — позже заверил его Киприан.

— Нет-нет, он не волнуется, разве ты не видишь, никакие детали не имеют для него значения, не только карта —  он знает, что мы не проживем достаточно долго для того, чтобы успеть ею воспользоваться...

Однажды утром Яшмин пришла в магазин на Марияхильфештрассе и увидела, что двери закрыты, фактически, закованы цепью, муниципальное сообщение о конфискации краской намазано на уцелевших окнах. Когда она вернулась в свою квартиру, домовладелица, не встречаясь с ней взглядом, попросила предъявить документы, удостоверяющие личность, утверждая, что не знает, кто такая Яшмин.

 —  Фрау Койлер, что происходит?

 — Не знаю, как вы получили ключи от этой квартиры, но верните мне их сейчас же.

—  Я получила их от вас — мы видимся каждый день, я всегда вовремя плачу за аренду, пожалуйста, скажите, что не так?

 — Если это ваши вещи, я требую, чтобы вы упаковали их и съехали как можно скорее.

 — Но...

  — Мне вызвать полицию? Judensau. Вы все на одно лицо.

Еврейская свинья? На мгновение она слишком растерялась, чтобы быть в состоянии что-то понять. Конечно, Вена всегда была насквозь антисемитским городом — внутренняя часть, Ринг, Венский лес, если уж на то пошло, а в 1897 году официально правящей партией стала партия «Христианских Социалистов», которую возглавлял давно ненавидевший евреев Бургомистр, д-р Карл Лойгер. В прошлом году на всеобщих выборах партия также прошла на третий срок в Имперский совет. До сих пор у нее не было поводов обращать на это внимание — воздух, которым люди дышали в этом городе, позволял достичь уровня абстракции, когда фактическая национальность не имела значения.

— Wer Jude ist, bestimme ich,' as der schöne, —  любил говаривать Карл. — Это я здесь решаю, кто еврей.

Ненависть к евреям иногда была практически несущественна. Современный антисемитизм поистине вышел далеко за пределы чувств, стал источником энергии, страшной темной энергии, к ней подключались, словно к электросети, для особых целей, это был путь к политической карьере, фактор в парламентских прениях о бюджете, налогах, вооружении, в любом вопросе, оружие для победы над деловым конкурентом при заключении сделок. Или, как в случае Яшмин, просто способ прогнать кого-то из города.

   Киприан воспринял это не столь беззаботно.

 —  Ладно. Тебе опасно здесь оставаться. Во всяком случае, сейчас. Опасные люди у власти.

 — Кто? Не этот ведь старый добродушный джентльмен.

— Не Габсбурги, конечно. Пруссофилы —  вот кого я имею в виду. Поклонники могущества. Они хотят править до конца света. Но сейчас тебе действительно лучше вернуться в Триест.

   Она рассмеялась.

  —  Закономерно. Здесь его называют городом евреев.

  — О, в Вене, — ответил Киприан, — думают, что Шанхай — еврейский город.

— Ну, фактически..., — начала Яшмин.

КРИЗИС АННЕКСИИ всех заставил суетиться, даже Рэтти Макхью — его жизнь, подобно жизни других, в эти дни всё больше начала двигаться по расписанию поездов, ему пришлось уехать из Вены довольно далеко, чтобы встретиться с Киприаном в Граце, в отеле «Элефант».

— Простите, сейчас я больше ничего не могу сделать — этот Боснийский маринад и так далее.

  — Не удивлюсь, если и Тейн что-то баламутит в вашей конторе.

Оба они курили, и возникшая между ними в итоге дымка создавала некое впечатление симпатии, которое каждый из них был готов принять без опасений.

— Среди моих коллег по конторе есть те, — признал Рэтти, — кто видел его и в других сферах деятельности. Начнем с того, что у него слишком много приятелей на Баллхаузплац. Ладно, у Англии и Габсбургов —  общие интересы, прежде всего — Македония, как они продолжают себя уверять, теперь —  с легкой грустью. Но у него есть ресурсы, он опасен, и сейчас даже деньги не помогут его сдержать.

  —  Его нельзя просто пристрелить?

  — О боже.

 — Всего лишь легкомысленная шутка, Рэтти. Думаю, ты с трудом это всё выдерживаешь — этот бесконечный кризис.

Они вышли из сада и брели по мосту к Мургассе, где находился автоматизированный ресторан.

—  Балканский полуостров — столовая в пансионе Европы, — проворчал Рэтти, — опасно переполненная, вечно голодная, токсичная от взаимной неприязни. Рай для торговцев оружием и источник отчаяния для бюрократов. Мне хотелось бы сидеть за столом Китая. Но вы уже сыты информацией по горло, как погляжу.

—  Ну, Турция в Боснии уже почти пять веков. Это магометанская страна, фактически — турецкая провинция. Это была военная база турков, когда они готовили Осаду Вены, и, конечно, Вена этого не забыла. Тридцать лет назад Австрия наконец-то смогла отомстить. Печально известная Статья 25 Берлинского трактата отняла Боснию у Турции и передала ее под австрийский «протекторат». Кроме того, австрийским войскам разрешалось стать гарнизоном в Нови-Пазар, наиболее дальней точке продвижения Турции на запад и на север вглубь Европы. Соглашение предусматривало, что однажды Австрия уйдет, и Турция восстановит свое владычество, но ни одна власть не спешила на это соглашаться. Всё казалось незыблемым. Но неожиданно в Константинополе эти Младотурки совершили революцию, и кто знает? Они могут потребовать фактического соблюдения договора! Поэтому Франц-Иосиф, по требованию гнусного Аренталя, превентивно издает рескрипт, присоединяя Боснию к Дуалистической Монархии. Вряд ли Сербия на это не отреагирует, а Россия должна поддержать Сербию, точно так же как Германия должна уважать свои обещания Австрии, и так далее, и так далее, тричетверти суши и всеобщая Европейская война.

 — Но, — Киприан вежливо моргал, — неужели они там в Вене действительно такие тупые? Я всегда считал их сверхактуальными, такими, знаешь ли, трезвомыслящими, всё схватывающими на лету.

 — О боже, — Рэтти посмотрел на Киприана с некоторым беспокойством. —  Определенно похоже, что и Император, и Султан считают Россию своим врагом. Ни один из этих джентльменов со мной не разговаривал, так что откуда мне знать. Австрия согласилась выплачивать Турции репарации за отъем Боснии, а потом, что довольно странно, вывести свои войска из Нови-Пазар, благополучно вернуть город туркам и отказаться от своей давней мечты о железной дороге из Сараево в Митровицу и, следовательно, к Эгейскому морю. Но что бы это ни значило «на самом деле» — может быть, какое-то австрийское представление о взятках или что-то в этом роде, Босния до сих пор аннексирована. Это роковой шаг, и меры, которые Германия принимает в его поддержку, свидетельствую о том, что ничто больше не будет, как прежде. Извольский и Грэй требуют созвать конференцию. Дарданеллы вступили в игру, мы должны взять на себя еще и Болгарию...Берлинский трактат, может быть, не мертв, но жив он лишь условно, без сомнения, это некий зомби, блуждающий по коридорам Европы и выполняющий приказы своих хозяев. В дипломатическом сообществе делают ставки, многие — на солидную сумму. Тотализатор Европейского Апокалипсиса среди сотрудников заинтересованных бюро насчет даты всеобщей мобилизации. В этом году, в следующем, скоро. Она уже неизбежна.

Рэтти смотрел на него уже почти с мольбой, словно новообращенный в чужую религию, который не уверен, что друзья его поймут.

— На самом деле они никогда тебе об этом не говорили. Ну а как бы они могли сказать — профессор Рэнфрю лелеял подозрения. В теории. Передавал то, что, как ему казалось, знал. Но поскольку уж мы, Кипс, по уши в этой похлебке, необходимо найти свой собственный выход, или не найти — смотря как сложатся обстоятельства. Это как на время включить свет, на время, достаточное для того, чтобы увидеть, как ужасающе много стоит на кону...масштабы возможностей здесь...

   Киприан прищурился.

 —  Рэтти?

— Я слышал, куда тебя отправляют и какие ты получил приказы. Я бы вмешался, если бы мог.

   Киприан пожал плечами.

—  Конечно, я — крайне важный парень, но на самом деле меня беспокоит, кто присмотрит за Яшмин. Ее друзья, насколько я могу судить, ей не друзья. Хотелось бы знать, не может ли кто-то из твоей команды...

 —  Конечно. Но, Кипс, тебе туда ехать, может быть, опасно.

Рэтти пристально смотрел — в его глазах отражался дождь в четырехугольных дворах, дым из труб на реке, рассветы, изгибающие шифер кровель в окне, пинты и бутылки, конные скачки, выигранные и проигранные, мгновения прекрасного взаимопонимания, почти достигнутого, ушедшего в ночь.

— Здесь опасно. Взгляни на этих людей, —  он взмахнул рукой в перчатке, указывая на толпу австрийских горожан в поле видимости. Хмурился, мотал головой:

  — Или было что-то особенное?

  — Тейн, полагаю.

— Да. Будьте внимательны при передвижениях, как обычно пишут в гороскопах. Думаю, я действительно мог бы взять Яшмин с собой в Триест.

—  У нас там есть парочка хороших людей. А еще — твой агент, парень из «Нового Ускока», Владо Клиссан.

  — Мы уже установили контакт. На Владо можно рассчитывать.

  — Он ненавидит Тейна.

  — Именно эту формулировку я искал.

   Рэтти на мгновение положил руку на рукав Киприана.

—  Я всегда приношу тебе больше неприятностей, чем нужно, каждый раз, когда всплывает ее имя. Надеюсь, ты понимаешь, что это просто юношеские представления о поддразниваниях.

   Склонив голову:

— И мои юношеские представления о влюбленности. Не представляю, чтобы я мог любить ее сейчас, Рэтти, но мне действительно необходимо точно знать, что она в безопасности. Знаю, каким надоедой ты, должно быть, меня считаешь — это не те вопросы, решением которых ты часто занимаешься, и я тебе благодарен.

 —  В более спокойные времена...

— Мы не съели Кровянку Специальную, — кивая на тарелку в недрах Автоматического Ресторана из чистого свинцового стекла и хромовой стали. — Очевидный ответ на глубокий кризис.

 — Хм. Лично я всегда предпочитал бифштекс в тесте.

Она ехала по Южной железной дороге, SÜDBAHN, и смотрела назад на железные точки конвергенции и уходящие вдаль индикаторные лампы. Материальная и зримая метафора, думала она, полного набора «свободных выборов», определяющих направление человеческой — жизни. Новая точка переключения каждые несколько секунд, иногда видимая, а иногда проезжаешь мимо нее незаметно и необратимо. Сев на поезд, человек может стоять и оглядываться назад, смотреть, как всё уплывает вдаль, сияя, словно это предначертано судьбой.

Станции уходили в прошлое одна за другой. Туннель Земмеринг, долина Мур, разрушенные замки, внезапная путешествующая компания заядлых любителей гидропатии, зверские оттенки курортной моды, неотвратимость Граца. Потом строго на юг по Славянской равнине, и снова холмы, туннели, Любляна, по вересковой пустоши, в Карст, первый проблеск моря, наконец, через Опеину на Южный Вокзал Триеста. Экспресс идет одиннадцать с половиной часов, путешествие из одного мира в другой.

Киприан договорился, что она остановится в пансионе в Старом Городе, возле Пьяцца-Гранде. Достаточно близко от Пьяцца-Кавана, чтобы ее то и дело по ошибке принимали за одну из ночных бабочек, работающих на этой территории. Вскоре она близко подружилась с некоторыми из этих трудолюбивых светлячков. Киприан поддерживал невропатический уровень осторожности, когда приходил на их встречи и уходил с них. В те дни Тейн практически забросил Венецию ради Вены, но некоторые его клевреты точно были поблизости.

 А что касается помощи от конторы Тейна в ее затруднениях, в сущности, Яшмин не могла особо на нее рассчитывать.

—  Нет-нет, Лейтвуд, мой дорогой мальчик, так дело не пойдет, — он выбрал момент, достаточно близкий к отъезду Киприана на Балканы, чтобы можно было не маскировать прозрачность оскорбления, тягучая манера речи Тейна становилась всё более невыносимой, он продолжал, —  видишь ли, да, твоей маленькой подружкой, кажется, интересуется Охранное отделение, а в данный момент именно Охранному отделению нужно оказывать особое уважение, поскольку Англия и Россия так недавно достигли взаимопонимания, оно так пугающе чувствительно, все мы должны поддержать в этом Министерство иностранных дел, отложив в сторону наши пустяковые маленькие личные мечты и желания, не так ли.

   Это вовсе не стало для Киприана сюрпризом.

—  Мы заключили соглашение — достаточно спокойно напомнил он, — а вы с таким же успехом можете оказаться австрийским двойным агентом, вы, ничтожный кусок дерьма.

Тейн замахнулся, чтобы нанести один из своих мужественных ударов, Киприан увернулся, Тейн столкнулся с неповиновением и предпочел выглядеть смешным, преследуя Киприана по всем комнатам, а потом и на улице, выкрикивая угрозы о нанесении телесных повреждений, но сегодня Киприан был полон решимости избежать побоев, и, наконец, Тейн прекратил охоту. Это была пустая трата времени.

 — Полагаю, — наконец крикнул Тейн, — ты хочешь отказаться от своей части соглашения.

  —  Нет.

Конечно, он хотел отказаться от всего этого коррумпированного проекта, который сейчас, определенно, был более опасен, чем Киприан мог бы определить или предвидеть. Но он должен был продолжать, помоги ему Господь, почему? Позже обсуждая это в Вене с Максом Кеучем, Тейн тоже не смог удержаться и не пожать плечами с презрением — повторяющийся телесный тик, который он не мог контролировать:

— Этот мальчик всегда был дураком. Или ему известно, что его там ждет, или у него есть ключ к разгадке, но так или иначе он собирается довести дело до конца.

  — Может быть, — Кеуч размышлял вслух тем особым шепотом, который приберегал для профессиональных разговоров, — он устал, и жаждет конца. Не может организовать его сам, хочет, чтобы мы сделали это за него.

Киприан и Тейн замерли в противоположных концах венецианской квартиры.

— Делай, что хочешь! — в конце концов завопил Тейн, без лишних формальностей сел на поезд и уехал в Вену, где с недавних пор — секрет Полишинеля — он проводил всё больше времени. В обычных обстоятельствах этого могло бы оказаться достаточно, чтобы засунуть душу Киприана, хлипкую, как платье от Фортуни, в яркое маленькое колечко паники. Но пока его поезд ехал по мосту Местре, по направлению к Триесту, всё, о чем он мог думать хотя бы с какой-то ясностью — это Яшмин, в ужасе от того, что он теперь будет вынужден ей сказать, спрашивая себя, какая защита остается для людей вроде них от надвигающейся бури, столь всеобъемлющей, что на этот раз даже Тейну не удастся сбежать.

 —  Это вряд ли самые обнадеживающие новости, которые я мог бы тебе принести.

Она пожала плечами. Сегодня в корсете и в шляпе с плюмажем она казалась на фут выше, говорила с размеренными модуляциями, противоречившими ускоренным кофейным ритмам Триеста. Он вспомнил, как мало она нуждалась в защите. Как далеко они были от Клойстерз-Корта и сумрачной часовни Кингз-Колледжа.

  — И какова вероятность того, что я здесь наткнусь на этого Тейна?

  — Я не говорил ему, что ты здесь. Конечно, это не значит, что он не узнает.

  — Ты думаешь...

   Она запнулась, но он расслышал безмолвную часть ее вопроса.

  — Твои неприятности в Вене? Он вполне на это способен.

   Она посмотрела на него особенным взглядом.

  —  Когда-то вы с ним были близки. Но...

  — Любовь ли он всей моей жизни? Яшмин...Ты — любовь моей жизни.

   Что он только что произнес?

   Кажется, она не обратила внимания на его слова.

— Да, но ты продолжаешь выполнять то, что он тебе велит. Вот теперь ты едешь туда по его приказу.

—  «Но есть слово «честь», —  процитировал он не совсем в ответ, —  и голос юнца».

— И что это значит? Он играет не в крикет. Вы всегда, все вы, разглагольствуете о чести. Это из-за наличия у вас члена, что ли?

  — Я бы не удивился.

Но он бросил на нее быстрый взгляд, и она поняла, что не должна на него реагировать.

  — А если он отправляет тебя в ловушку?

 — Слишком хитроумный план для Тейна. Он просто наймет убийцу с кинжалом.

 — Тогда что мне делать здесь, в Триесте? В этом еврейском городе? Пока я буду ждать возвращения своего мужчины?

Он огрызался на нее в ответ, и кто-то из них почти наверняка был готов произнести словосочетание «неблагодарное занятие». Но недавно он начал находить извращенное удовольствие в Терпении — не столько добродетель, сколько хобби, требующее самодисциплины, подобно шахматам или скалолазанию. Он улыбнулся, насколько мог, любезно.

  —  Что рекомендуют на Чанкстон-Кресчент?

 —  Хранят странное молчание.

Мгновение казалось, что они смотрят друг на друга с разных краев глубокой расщелины в земле. Он восхитился легкости, с которой она позволила уплыть надежде.

—  Я сведу тебя с Владо Клиссаном. Он все-таки способен устранять обычных вредителей.

  — Когда ты вернешься оттуда, куда собрался?

 — Это достаточно простое задание, Яшмин, просто короткий визит по ту сторону гор и обратно, это не должно занять много времени... Что у тебя с деньгами?

— Я — авантюристка, деньги для меня — не проблема, даже когда у меня их нет. А что это за взгляд? Он как-то противоречит слову «честь».

Они встретились в «Каффе дельи Спекки», кажется, она была вся в белом, от лайковых ботинок, от которых ему с трудом удалось оторвать взгляд, до бархатной шляпы с драпировкой и эгреткой, хотя год окутывал мраком и холодом, и модные дамы на Пьяцца-Гранде глазели на нее.

 —  Я не буду ни за что тебя благодарить, — предупредила его она.

  — Надеюсь, что нет.

Он мельком заметил, что в этот пасмурный день торговля вокруг них идет вяло, независимо от их присутствия. Электрические трамваи с грохотом проносились по Пьяцце, направляясь на вокзал или на одну из станций Рива. Доставщики катили на тележках бочки с кофе по склонам деревянного настила и по брусчатке мощеных улиц. Город тонул во всепоглощающем запахе кофе. Большинство пешеходов, кажется, были одеты для каких-то официальных, если не для торжественных целей. В бухте раздавались гудки суден. «Латинцы» и пароходы скользили туда-сюда по воде. Военные всех званий гуляли, строили куры, прихорашивались и сияли.

Они закурили над маленькими чашечками кофе.

 — Я привез тебя сюда, — он кивнул головой в сторону разворачивавшейся сцены. — Я заслуживаю твоих проклятий, а не благодарностей.

 — Здесь прелестно. А где еще мне быть? Если я снова вернусь в Англию, что ждет меня там? На Чанкстон-Кресчент, по каким-то непостижимым для меня причинам, считают, что я провалилась. Я никогда не пойму мотивы И. П. Н. Т., их политика меняется чуть ли не каждый день, они могут мне помочь, а могут и не помочь, а могут даже решить прямо сейчас нанести мне какой-то серьезный вред.

  — Но здесь Лимб. Ладно, на самом деле — Лимбус, Лимб — это аблатив...

   Она сделала вид, что прокалывает его своим зонтиком.

 — Если Лимб — предместье Ада, пожалуй, это место как раз для меня. Между огнем и кромешной тьмой, наслаждаясь равновесием. Пока не получу другой знак.

 —  Именно это произошло в Вене? Ты получила знак?

Он сидел и моргал. Он не плакал со времен одного пьяного вечера в Вене, когда обнаружил Деррика Тейна в объятиях ничтожной маленькой пятикроновой уличной девицы, Strichmädchen, хотя Тейн настаивал, что это была одна из его коллег. Он твердо решил отказаться от слёз как от бесполезного потворства слабостям. Но сейчас, столкнувшись с этой попыткой извращенного веселья, он понял, что слёзы грозят вернуться. Он нашел и быстро надел пару спортивных очков с синими линзами.

—  Со мной всё будет в порядке, —  заверила она его. — И с тобой всё должно быть в порядке, понял? Иначе рискуешь навлечь на себя мой гнев.

Матрос из конторы «Ллойд Остриако», довольно видный, что пришлось признать Киприану, обходил кафе на Пьяцце, в руке у него был судовой колокол, по которому он ударял маленьким молоточком вовсе не для создания театрального эффекта. Пассажиры начали собирать свой багаж и пробираться к Моло Сан-Карло. Этот чертов комок в горле Киприана.

 — Тебе не обязательно провожать меня взглядом до горизонта, — прохрипел он.

   Скупая улыбка.

 — Сегодня у меня неплотный график.

Военный оркестр не облегчил ситуацию. Заметив, что британских путешественников в этот день собралось больше, чем обычно, и с какой-то адской проницательностью дождавшись того момента, когда Киприану показалось, что он взял в себя в руки, и он оглянулся, чтобы послать Яшмин воздушное аривидерчи, оркестр начал играть аранжировку «Нимврода» для духовых инструментов, что еще — отрывки из «Энигма-вариаций» Элгара. Несмотря на тевтонскую тупость, в первом большом мажорном септаккорде неуверенность взаимодействия фанфар придавала толику непрошенной наивности, Киприан почувствовал, что кран слёз решительно открывается. Сложно сказать, о чем думала Яшмин, подставляя губы. Он сосредоточился на том, чтобы не намочить лиф ее платья. Музыка на мгновение скрыла их в осенней оболочке, заглушив болтовню туристов, паровые сирены и шум суден у причала, позволяя признаться в дружеских чувствах и попрощаться столь искренне, сколь это возможно представить для викторианского сердца, но вот, наконец, оркестр сжалился и перешел к «Ла Гацца Ладра». Пока Яшмин не кивнула и не отпустила его, Киприан не замечал, что они обнимают друг друга.

 — Ладно, я никогда не видела в этом большой тайны, — пожала плечами она, — это ведь всего лишь «Эй, ухнем», не так ли.

— Нет. Нет, я всегда думал, что это «Старое доброе время».

 —  О, давай не будем ссориться, Гонсало.

 — Ну, конечно же, нет, Милисент, — чирикнул он, блестя зубами, подняв бровь.

  —  Пришли мне открытку, не забудь!

 —  Как только смогу! — и добавил, почему-то еле слышно. —  Жизнь моя.

После того как он исчез за волнорезом, Яшмин прошлась по Рива Карчиотти, нашла местечко, закурила, развалилась в кресле и, механически улыбаясь, смотрела на движущуюся картину улицы. Кошка следовала за ней до ее комнаты и не захотела уходить. Она назвала ее Киприанной, и вскоре они стали близкими друзьями.

Однажды, когда подул ветер бора, Яшмин, просто для укрепления сил, вернулась к своей старой Дзетамании. Она вспомнила, что Литлвуд, воевавший с упорной леммой однажды зимой в Давосе, когда неделями дул фен — антипод боры, ветер столь сухой и теплый, что в некоторых регионах Швейцарских Альп его называют «сирокко», сообщал, что в день, когда ветер не прекращался, решение снизошло на него, словно по мановению волшебной палочки. И в этом не было никаких сомнений, поскольку бора, известный в этих краях как «ветер мертвых», спускался с Карста, дул без перерывов достаточно долго, он тоже — с необходимым изменением знака — повлияет на математический ум, поскольку доли мозга, отвечающие за такого рода вещи, начнут расслабляться, и странные, даже парадоксальные мысли, начнут приходить откуда-то из-за границ повседневного сознания, нечто похожее сейчас происходило с Яшмин. На мгновение проблема озарилась абсолютной ясностью, это было нечто столь же очевидное, как Формула Римана, нет, что-то, частным случаем чего была Формула Римана —  она поняла, почему Риман предполагал, что половина —  это действительная часть каждой æ(0), почему ему это было необходимо в той точке размышлений...она погрузилась в свое прошлое, преследовала свое старое «я», подошла к нему почти настолько близко, что можно было к нему прикоснуться, а потом, конечно, всё снова исчезло, и она тот час же расстроилась из-за потери шляпы, улетевшей и присоединившейся к сотням других, мигрирующих куда-нибудь в более южный климат, на какой-то тропический курорт шляп, где они смогут провести несколько недель шляпного сладкого безделья, dolce far niente, отрастить новые перья, позволить вернуться старым цветам или найти новые оттенки, лежать и грезить о головах, которые Судьба предназначила им в качестве объекта украшения...Не говоря уж о необходимости держать манто, чтобы оно не превратилось в некий анти-парашют, пытающийся свободно поднять ее с тротуара. Она стояла, не веря, прическа становилась всё более лохматой, волосы горели мокрым темным сиянием, улыбка, в которой было больше раздражения, чем недоумения, направлена в сторону приближающегося с Адриатики северного ветра, который на мгновение, благодаря этой дерзкой гипотезе, выкрал ее и унес в туман, куда бы это ни могло завести, и она представила, что, пожалуй, на этот берег можно приходить ради его ветра, подобно тому как туристы посещают водолечебницы ради чудодейственного источника возвращения молодости.

И, конечно же, именно в этот момент она встретила Владо Клиссана, который шел, шатаясь, к тому же, что и она, дверному проему. Бора, словно его соучастник, поднял ее юбки и исподнее, но выражение ее лица не изменилось: словно античная богиня явилась в облаке креп-лиссе, он тут же протянул руку и схватил ее между голых ног, раздвинувшихся еще, почти рефлекторно, одна нога поднялась и начала скользить вдоль его бедра, прижимая его плотнее, в то время как она пыталась удержать равновесие, стоя на другой ноге на адском ветру. Ее растрепавшиеся волосы хлестали его по лицу, его член выпростался под дождем и дебоширил, этого не могло происходить, она лишь мельком видела его лицо, его улыбка была свирепой, как буря, он разорвал тонкий батист ее панталон, она чувствовала каждую отдельную секунду его входа и пенетрации, с ее клитором обращались прежде незнакомым способом, не грубо, в общем-то, довольно обходительно, вероятно, это был угол...но как она в такой момент может думать о геометрии...но если она не найдет опору, куда их таким образом отнесет? В море. Над городом прямо в древний Карст. Над Карстом к воротам виноградника, в осмиззу, где накрыты столы с блюдами и винами, огни Триеста вдали, вино древнее Иллирии, безымянное, отделанное ветром, эфирное в своем отсутствии цвета. А поскольку на этом побережье вино никогда не было просто вином, так же, как политика не была просто политикой, можно было почувствовать еще не раскрытые нотки искупления, обратного хода времени, нежданного содействия.

 — Я ждал тебя здесь. Лейтвуд дал мне твой адрес.

  — Он сказал, что ты...

Ее ресурсы поддержания беседы иссякли. Хотелось ли ей когда-нибудь столь сильно смотреть в глаза мужчины? Что это было? Владо не был заменой Киприана, нужно быть честной с собой — какой-то отчаянный срыв из-за отъезда Киприана, хотя она сделала всё возможное, чтобы уговорить его остаться...

Не совсем «Отель де Виль», но спала она очень крепко. Гостиницу, кажется, окружали трамвайные пути, и шум, ну, не то чтобы не смолкал — были промежутки между движением трамваев, но их нельзя было предсказать, как ей казалось, даже с помощью математики. Но это была кофейная столица Австрийской империи, если не всего мира, и она никогда не находилась от противосонной жидкости на расстоянии, превышающем полквартала, так что ей удавалось выдержать большинство дней, не впадая в чрезмерное оцепенение, постоянно пытаясь избежать того, что в ее сонном параноидальном состоянии казалось ей преследованием.

Владо, непредсказуемо уезжавший и возвращавшийся в город, появлялся в дверях, кажется, лишь тогда, когда ее хотел, а хотел он ее, оказывается, часто. Разве может девушке это не польстить? Очевидно, это не могло быть так просто, как желание, не так ли, но это не был и точный протокол ухаживаний, требующий назначать свидания заранее. Она научилась узнавать его шаги на лестнице без ковра — среди бычье-слоновьего грохота шагов матросни, надменно крадущихся шагов купцов-волокит, маршевого шага австрийских военных, каждый из которых настаивает на своем превосходстве, нельзя было не узнать шаги Владо, чувствительное крещендо его не менее пылкого приближения.

Она уже успела услышать сквозь стены достаточно, чтобы узнать: когда у кого-то оргазм на хорватском, кричать надо «Svr šavam!», хотя не всегда помнила, в этой ситуации память часто выключалась.

У Владо было жилье в Венеции, несколько комнат в Канареджио, в старом гетто, гнездышко среди евреев, тянувшихся к небесам этаж за этажом...его адрес практически невозможно было узнать. Она почему-то всё чаще оказывалась здесь. Я превращаюсь в еврейку, думала она, весь этот венский антисемитизм воскрешает в памяти то, что больше всего ненавидит, как странно...

  — Не знаю. Я ожидала лошадей, увоза в горы Велебит, волков ночью.

   Он притворился, что думает об этом.

—  Ты не против, если я улажу одно дельце, пока мы будем там? Конечно, будут и достопримечательности Венеции, катание на гондоле, «Флориан», всё такое. Волков сможем организовать, я уверен.

В один прекрасный день они сели на поезд в Фиуме, а потом —  на борт почтового судна, плывущего в Сень, с дюжиной немецких туристов и маленьким стадом коз.

 — Я должен показать тебе это, —  сказал он. Он имел в виду: «То, кто я на самом деле», но она поняла слишком поздно, чтобы это могло иметь какое-то значение. Наконец, узкий проход между островом Велья и материком раскрылся каналом Морлакка, и в течение двух часов они не могли подплыть к Сеню, в лицо им сквозь расщелину в горах Велебит дул сильный бора. Словно море не разрешало им войти. Здешнее море, говорил Владо, течения и ветер были сложным существом со своими собственными намерениями. У этого существа было имя, которое никогда не произносили вслух. Матросы каботажных суден говорили об отдельных волнах с лицами и голосами, упорно поднимавшихся изо дня в день, вместо того чтобы смешаться со всеобщей зыбью.

  — Устойчивые волны, — размышляла она.

 —  Сторожевые посты, — ответил Владо.

  — Ну и как же мы попадем в порт?

 — Капитан — из Новлиан, старого рода «Ускок». Это у него в крови. Он знает, как с этим справиться.

Она смотрела на город на склоне холма, пастельные дома, колокольни, руины замка на вершине. Все колокола начали звенеть сразу. Бора относил звук к пароходу.

— В каждой кампаниле в Сене используются свои средневековые лады, — сказал Владо. — Прислушайся к диссонансам.

Яшмин слышала, что они движутся по полю металлических тонов, словно легкий взмах крыльев... а в его основании — отверженный пульс моря.

На берегу казалось, что все члены «Ускока» из внутренних районов страны, не только в географическом измерении, но и в смысле удаленности времени, пришли в город, словно на ярмарку. Старое соперничество между Турцией и Австрией, над которым загадочно парила Венеция, продолжалось, поскольку Полуостров оставался смесью вер и языков, как и прежде, Адриатика по-прежнему была благодатной почвой, на которой торговые суда непременно становились добычей для волков пиратства, таившихся в засаде в лабиринте островов, в котором запутались еще Аргонавты до начала истории.

— До начала шестнадцатого века мы жили по ту сторону гор. Потом вторглись турки, заставили нас уйти с нашей земли. Мы перешли через горный хребет Велебит и спустились к морю, всё это время продолжая воевать с ними. Мы стали партизанами. Австрийский император Фердинанд I выплачивал нам ежегодную субсидию. Наша большая крепость находилась на материке неподалеку от Сплита, в Клиссе — вот откуда моя фамилия. Мы сражались с турками на суше и удерживали их по ту сторону Велебита, но также научились воевать против них и на море. Наши лодки были лучше, более юркие, они могли пройти там, где не прошли бы суда большего водоизмещения, а если нам нужно было высадиться на берег, мы могли высадиться, спрятать их, утопив, выполнить задуманное, вернуться, достать их и уплыть. Здесь многие поколения защищали Христианство, даже когда Венеция не могла. Именно Венеция нас и продала. Они заключили сделку с турками, гарантирующую Венеции безопасность на Адриатике. Мы делали то, что сделал бы любой. Мы продолжали атаковать суда, но теперь —  не только турецкие, но и венецианские. Многие из них везли неожиданно дорогие грузы.

 —  Вы были пиратами, —  сказала Яшмин.

   Владо скорчил гримасу.

— Мы пытаемся избегать этого слова. Знаешь пьесу Шекспира «Венецианский купец»? Очень популярна среди наших людей, конечно, с точки зрения «Ускока», мы до конца надеемся, что Антонио потерпит фиаско.

  — Вы ели человеческие сердца, — сказала Яшмин, — так утверждает история.

— Лично я? Нет. Ко вкусу сырого сердца нужно привыкнуть, а к тому времени «Ускок» принимал под свое крыло охальников, mala vita, со всей Европы, в том числе — достаточно печально известных британских членов «Ускока», несколько человек из которых повесили в Венеции в 1618 году, некоторые из них были дворянами.

 — Некоторых англичан это впечатлило бы, — предположила Яшм, —  а другие списали бы это на наследственное слабоумие.

   Они забрались на гору к руинам крепости.

 — Это сделали венецианцы. Они вешали членов «Ускока», топили наши суда, разрушали наши крепости. Рассеяли остатки наших войск, довершили то, что начали турки. С тех пор вот уже четыре столетия мы в изгнании на своей собственной земле. У нас нет причин любить Венецию, но мы всё равно продолжаем о ней мечтать, как немцы, говорят, мечтают о Париже. Венеция — невеста моря, которую мы жаждем выкрасть и обожать, тщетно надеясь, что однажды она нас полюбит. Но, конечно, она никогда нас не полюбит. Мы — пираты, не так ли, грубые и простые, слишком привязаны к внешней оболочке вещей, всегда поражаемся, когда кровь льется из тел наших врагов. Мы не можем представить себе какую-то внутренность, которая могла бы быть ее источником, но подчиняемся ее требованиям, неожиданно поступающим из какого-то Извне, которое мы не можем вообразить, словно из одной из подземных рек Велебита, из этого лабиринта ручьев, озер, бухт и водопадов, каждый — со своей историей, иногда даже древнее истории экспедиции Аргонавтов, до появления истории или даже возможности связной хронологии, до появления карт —  зачем карта в этой темной преисподней, остановки какого паломничества она могла бы отмечать?

 — Перечень препятствий, которым нужно бросить вызов, —  ответила она. — А какое еще путешествие там возможно?

На ночь они остановились в отеле «Загреб». Вскоре после рассвета Владо исчез в горах, выполняя одно из своих политических заданий. Она выпила кофе с палинкой, брела в полдень по узким улочкам города, подчиняясь какому-то импульсу, слишком скрытому, чтобы она могла его объяснить, зашла в маленькую церковь, преклонила колени и начала молиться о его безопасности.

В сумерках она сидела за столиком возле кафе, и по тому, как он прогуливался по маленькой пьяцце, поняла, что его дни содержат элемент отдыха, о котором он никогда ей не расскажет. Когда они оказались в комнате, он схватил ее, повернул, вдавил ее лицо и колени, задрал ее платье и вошел в нее, как дикарь, сзади. Ее глаза наполнились слезами, великое эротическое отчаяние переполнило ее, как бесконечный вдох. Она кончила бурно — именно этого она в последнее время и ожидала с Владо — пытаясь на этот раз сделать это тихо, хотя бы это сохранить для себя, но безуспешно.

 — Ты съел мое сердце, — закричала она.

Киприан, сев на Моло Сан-Карло на экспресс-пароход «Австрийского Ллойда» «Иоанн Азиатский», обнаружил, что палуба кишела энтомологами, орнитологами, вдовами и разведенками, фотографами, школьницами и их компаньонками —  их всех, даже если чрезмерно не напрягать фантазию, можно было принять за иностранных шпионов, очевидно — в интересах Италии, Сербии, Турции, России и Великобритании, жаждавших узнать, что за монтажные работы проводятся в Поле и в Которском заливе, а также на почти бесконечном побережье между ними.

Высокий белый силуэт Яшмин, зонтик на локте, уже призрак при ярком солнечном свете, растворилась в толпе гуляющих среди деревьев между причалом и Пьяцца-Гранде. Юная березка в темном лесу. Но он видел ее бледный призрак еще долго после того, как тот должен был скрыться за маяком и волнорезом.

Если в путешествии присутствует неотвратимость, размышлял он, поскольку мы видим, как возможности на берегу сужаются, в конце концов, к предначертанному причалу или стапелю, несомненно, существует зеркальная симметрия отъезда, отказ от неизбежности, открытие возможностей в точке посадки на судно, всё начинается в мгновение поднятия швартовых, судьба развязывается, неизвестное, а, быть может, и несотворенное, начинает проступать впереди и за кормой, с левого и правого борта, повсюду расширение возможностей, даже для экипажа судна, который, может быть, проделал этот путь сотни раз...

План заключался в том, чтобы подобрать Бивиса Мойстли в Поле, на базе австрийского военно-морского флота в пяти часах плавания вдоль побережья, на краю полуострова Истрия. Там Бивис притворялся ограниченным в средствах неврастеником, остановившись в скромном отеле на Виа Арсенале.

Они плавно плыли вдоль красно-зеленого побережья Истрии, когда приближались к Поле, капитан начал ходить туда-сюда по верхней палубе и сообщать туристам с фотокамерами, что из военных соображений фотографирование сейчас запрещено. Киприан заметил бойкое юное существо, носящееся по всему судну в полупрозрачной белой батистовой матроске с кружевами, без шляпы, очаровывая всех на своем пути, включая Киприана, решил он. Он с легкостью узнал, что ее зовут Ясинта Друлов, ее мать была англичанкой, а отец —  хорватом, оба — аристократы, к несчастью, погибли, когда она была младенцем, из-за отдельных несчастных случаев во время игры в гольф, сейчас она находилась под опекой кузины ее матери, леди Кьюетлок, с которой недавно провела короткие каникулы в Венеции, прежде чем вернуться в Женский Черногорский Институт в Сетинье. Как только Киприан увидел опекуншу и воспитанницу вместе, определенные нюансы прикосновений, намерения прикоснуться, воздержание от прикосновений, а также публично причиняемые изысканные мучения, которые он распознал, позволили ему со всей определенностью предположить, что перед ним Леди-Шпионка и ее помощница. Это подтвердило перешептывание пары, в которой Киприан уже распознал старших агентов палубы, о том, что использовать детей, достигших брачного возраста, в качестве полевых агентов просто непростительно.

  — О чем только думала эта чертова дура?

 —  Повезло стерве, вот это да. Я знаю, о чем думал бы я.

Когда Бивис Мойстли сел на борт в Поле и заметил Ясинту, он был тотчас же и прилюдно сражен. Киприан был за него очень рад, конечно, в мире как-то слишком мало страсти, не так ли, да, но решил держать свои подозрения о коварной второкурснице пока что при себе, отчасти для того, чтобы посмотреть, как много Бивис сможет узнать самостоятельно.

«Иоанн Азиатский» проплывал мимо островных городов — вариаций на тему Венеции, куполов, вилл и часовен вдоль неровной береговой линии Хорватии, белые кампанилы и башни были менее объяснимы, старее, серее, построенные в каком-то древнем приходе, который уже невозможно было определить, и не отмеченные на карте странные миниатюрные островки, и старинные античные сооружения, слишком маленькие для богослужений, караульных служб или тюрьмы. Рыба, известная здесь под названием «голубой губанчик», металась в волнах. В салоне, где драпировки мебели были украшены двуглавыми орлами, да и если уж на то пошло, орлы пестрели повсюду, куда ни глянь, Киприан смотрел на плывущий пейзаж, пока Бивис разматывал клубок скороговорки, которую ни одна девушка, сколь бы отчаянно она ни нуждалась в компании, не смогла бы выдержать, сидя неподвижно, если бы здесь не оказалась Ясинта, слушавшая с исключительным рвением.

— Как наглядно продемонстрировали многие, в особенности, полагаю, Баден-Пауэлл, невозможно переоценить важность пребывания в состоянии идиотизма. Фактически, Ясинта, известно ли вам, что существует целая ветвь науки о шпионаже, известная как Прикладная Идиотика, да, включая мою собственную школу, некий учебный центр под управлением Разведывательной Службы, возле Чиппинг-Содбэри, Современный Имперский Институт Интенсивного Преподавания Идиотики, или M.6I. — таково его общеизвестное название.

Насколько это более захватывающе, Бивис, чем скучная академия для маленьких девочек, которую я вынуждена посещать, столь безжалостно нормальную, видишь ли.

— Но послушай, Ясинта, в M.6I. были сохранены все аспекты школьной жизни, на самом деле, даже еда была идиотская — в холле, например, было кафе, в котором концепция сильной прожарки распространялась на такие необычные блюда, как шоколадные конфеты и кексики...

 — Что, никакой рыбы, Бивис?

— О боже, нет, Ясинта, это была бы «еда для мозга», не так ли, а школьная форма включала эти убийственно обтягивающие шлыки, которые нужно было носить даже — на самом деле, особенно — во сне, и невыразимо ужасные шейные платки, такого рода платки в мире гражданских, честно говоря, пришло бы в голову носить только идиотам... урок физкультуры начинался на рассвете комплексом упражнений по скрещиванию глаз, расслаблению губ, неправильной походке, а также ее модификация —  танцевальные шаги...

 — Так много? Правда? — ресницы Ясинты затрепетали.

— Сейчас покажу, — он обратился к оркестру. — Парни, вы знаете «Идиотический»?

—  Конечно! —  ответил аккордеонист. — Мы играем «Идиотический»! Давайте деньги!

Маленький оркестрик грянул задорный тустеп, уже покоривший всю цивилизованную Европу, а Бивис, схватив Ясинту, начал довольно нескоординировано шататься по салону карманного формата, бойкая девица изо всех сил старалась следовать за ним, оба пели:

   На танцплощадке

   Была такая скука,

   Пока мы не узнали,

   Что за сенсация нас ожидала,

   Эти шаги экзотические,

   известные как

   «Идиотические»...

   Голова, как шпилька? Слюни на подбородке?

   Ты годишься для того,

   Чтобы вертеться, хотя

   Это звучит невротически,

   Это просто «Идиотический»!

   Возьми все эти

   Вальсы и польки,

   Брось их все в тартарары, потому что

   Сегодня есть легкомысленный ритм...

   Это новый «Идиотический»,

   Он просто гипнотический,

   Иди танцевать, дуралей!

   (Эй),

   Попробуй один раз — и поймешь,

   Что разум свой больше не найдешь,

   Это — мания момента,

   Просто уникально это,

   Это столь наркотически,

   Что рискну сказать...

   Ты будешь танцевать «Идиотический»,

   Пока не придут тебя забрать!

— Должен сказать, Ясинта, девушки на танцах, которые мы обязаны были посещать, и в помине не были столь веселы, как ты. Довольно серьезные, знаешь ли, одержимы черными мыслями. На самом деле они были пациентками психбольниц, многие из них...

 — О боже, —  прощебетала Ясинта, —  как ужасно для тебя, Бивис, очевидно, ты сбежал, но как тебе это удалось?

—  А. Некие договоренности. Это всегда возможно между джентльменами, и никаких тяжелых чувств.

— Значит, у тебя до сих пор тот же самый..., — легкий иностранный оттенок, который она придала гласным, создал манящий эффект, — джентльменский прибор?

Нет, Бивис, прошедший курс Идиотического обучения, не мог принять случайное решение. Нет-нет, безусловно, крипто-гений и всё такое, в других сферах жизни идиотизм был для него столь же естественен, как для других юношей — дар верчения ногами. Девушка на борту Австрийского судна, посещающая Царскую школу и плывущая в сопровождении Английской аристократки, конечно, может работать на любое количество контор: Антанта или нет, в нынешней атмосфере аннексии и кризиса Киприан счел разумным вмешаться.

Но юная Ясинта, кажется, его опередила. Она подошла к нему и, стоя довольно близко, начала настойчиво тянуть его за шейный платок.

  — Идем, Киприан, ты просто обязан со мной потанцевать.

   Никто никогда не помнил Киприана танцующим.

—  Прости...я под судебным запретом, на самом деле...

Ясинта склонила голову под умильно соблазнительным углом, умоляла так, словно ее сердце разобьется навеки, если он немедленно не вскочит и не начнет изображать из себя дурака, скача по всему салону.

—  Кстати, — прошептала она, — сколь плохим ты себя ни считал бы, ты должен быть лучше, чем твой друг Бивис.

 — О, разве. Эти очаровательные ножки нужно обожать, а не наступать на них.

 — Нам нужно и это продумать, не так ли, — она развила способность твердого взгляда, несомненно, до того уровня, когда мужчины предлагают заплатить, чтобы она произнесла именно эти слова, сейчас Киприан не мог не думать об аналогичном обмене взглядами с Яшмин, но преданность, если это была именно она, мало способствовала усмирению эрекции, кажется, его посетившей. Ясинта рассматривала ее с чуть ли не хищнической улыбочкой.

Тем временем на борту леди Кьюетлок была занята беседой с двумя другими шпионами, притворявшимися идиотами.

— Нет-нет, — говорила она, — не золото, не драгоценные камни, не нефть или древние артефакты, а источник самой загадочной реки в мире.

 —   Что, Нил? Но...

  —  На самом деле Эридан.

  —  Но это старый По, не так ли?

— Если вы верите Вергилию, который присоединился к этой партии в довольно поздней стадии, но география, к сожалению, это не подтверждает. Если вернуться к «Арго», рассказу Аполлония Родосского об этом странном плавании между полуостровами из Понта Эвксинского в Кронийское море, о войсках Колхиды, которые преследовали и находились в засаде, о личных трудностях Медеи, которые нужно было уладить, о плавании Аргонавтов в устье Дуная и вверх по течению, о каком-то нервном, как можно представить, выходе в Адриатику, нельзя доверять, если какой-то отрезок пути они плыли не по подземной реке, скорее всего, Тимаво, по реке, ведущей к морю, в устье которого, если верить Аполлонию, так много островков, что «Арго» с трудом удавалось лавировать между ними. В дельте По почти нет таких островов, а с этой стороны Адриатики, как раз с нашего левого траверза —  совсем другая история, не так ли.

  — Но Вергилий...

 —   Путает По с Тимаво, полагаю.

—  Значит, это, — указав на проносящиеся мимо острова, —  Янтарные острова из легенды.

  —  Может быть. Надеюсь, мне удастся это выяснить.

  —  О, прекрасная Ясинта.

  — У тебя есть минутка, тетя? Мне нужен совет.

  —  Ты вспотела, девочка моя. Чем ты занималась всё это время?

Ясинта скрестила руки за спиной и склонила голову, настоящая маленькая пленница. Сквозь ее полупрозрачное платье компания могла увидеть малейшее движение ее конечностей, хорошее развлечение.

Хотя Киприан и Бивис решили въехать через Герцеговину, поскольку Меткович на несколько сезонов выбыл из списка туристических направлений из-за лихорадки, они поплыли дальше в Котор, где и высадились, общество Ясинты было удобным поводом для того, чтобы не сойти раньше в Рагузе. Киприан, чей кодекс почитания чужого идиотизма был туманен, интенсивно моргал, но подчинился изменениям в плане.

Попрощавшись и не заметив в прощании трогательности, если таковая там присутствовала, Киприан ел с невероятно угрюмым Бивисом Мойстли в прибрежном ресторане, где подавали местный хлеб со скорпеной, угрей и креветки, потом они вышли на причал и сели в лодку, которая отвезла их вдоль южного берега в Которский залив, мимо разнообразных фиордов через узкий канал, известный среди местного населения как «Цепь», в бухту Теодо, и всё это —  под взглядом линз бессчетного увеличения, установленных в каждой точке обзора, хотя блики, мигавшие им с берега, появились не только лишь благодаря оптическим приборам. В Зеленике они сидели и пили граппу с ароматом полыни, потом сели на поезд в Сараево, который провез их в обратном направлении вдоль побережья, через Хам и охваченный лихорадкой Меткович, потом повернули вглубь страны и устремились в Герцеговину, ехали шесть часов, потом еще шесть до Сараево.

В Сараево над деревьями возвышались бледные минареты. Ласточки оставляли черные тающие следы в полуденном свете, который окрашивал пересекавшую город реку в красный цвет. В кафе «Мариенгоф» через дорогу от табачной фабрики, в Турецкой бане, во время дюжины случайных встреч на Базаре кто-нибудь обязательно не выдерживал и высказывался насчет австрийского произвола.

—  Вена, должно быть, больше не довольствуется фланирующей «оккупацией», которую начала в 1878 году, принеся нам благословения австрийского прогресса — железные дороги, проституцию, ужасную мебель...

  — Агенты иезуитов повсюду, пытаются всех насобратить в католичество.

— ...до сих пор всё это было иллюзией, неким мягким помешательством, поскольку мы оставались частью Турции, каковой всегда являемся.

— А теперь безобидная фантазия Австрии превратилась в острую суицидальную манию. Эта «аннексия» — смертный приговор Габсбургам.

  — Возможно, и всей Европе...

И так далее. Тишина, как бы ее ни приветствовали, нарушила бы негласный Закон Кафе, гласивший: здесь никогда не должны прекращать тараторить, независимо от темы. Голосов было вдоволь, это осеннее крещендо опасности летело над долинами рек, следовало за поездами и горными дилижансами, изводящее, умоляющее, тревожащее —  влетало, чтобы напомнить местным жителям и туристам, каким эксцентричным, легко возбудимым и резким был национальный характер...выкрикивало «берегитесь, берегитесь любовника, не спавшего всю ночь рядом с девушкой, которую он жаждет и которая не сопротивляется. Берегитесь «Черной руки» и горячих голов Македонии, берегитесь даже карт Таро, которые цыгане раскладывают ради денег или праздного любопытства, берегитесь потайных уголков Военного Казино и звучащего там шепота».

А вскоре откуда-то из города, быть может —  со склонов холмов, где жили Магометане, или из-за изгибов реки грянул взрыв. Не слишком близко —  почти чужеземный, почти высказывание на чужом языке, который до сих пор никто не удосужился выучить...

Хотя Данило Ашкиль носил турецкую феску, когда того требовали обстоятельства —  в Боснии феска была сродни чадре символом покорности, а ее ношение —  ценой ведения бизнеса, он был потомком Евреев-Сефардов, за триста пятьдесят лет до того сбежавших от Испанской Инквизиции и со временем осевших в Салониках, которые уже тогда, несмотря на то, что принадлежали Турции, являлись общепризнанным центром гостеприимства для евреев в бегах. Данило вырос в довольно респектабельной семье, но вскоре попал в водоворот общения с дервишами, игроками и курильщиками гашиша, попадал в обычные неприятности, но в итоге оказалось, что он испытывает повышенное чувство социальной ответственности по отношению к своим родителям, которые отправили его в Сараево к Боснийской ветви семьи в надежде, что преданность родственников работе и их набожность поможет ему очиститься. Впрочем, оставаясь верным своей судьбе, он вскоре оказался на улице, он еще в раннем детстве научился передразнивать смешение языков, в котором ему приходилось вращаться в течение дня, таким образом, к отрочеству освоил не только итальянский, турецкий, болгарский, греческий, армянский, арабский, сербо-хорватский и румынский, равно как и особый еврейско-испанский диалект, известный под названием Юдезмо, но и в случае необходимости мог сойти за носителя того или иного языка, во всяком случае, не желая опровергать это впечатление. Задолго до Австрийской аннексии его лингвистические способности и дар просачиваться во все слои общества привлек к нему внимание Эвиденцбюро. Для разъездных агентов всех Сил он стал единственным необходимым человеком на Балканах, которого обязательно нужно навестить. Но теперь он был в опасности, именно Киприану и Бивису выпало позаботиться о его безопасности.

Данило договорился встретиться с Киприаном в кафе прямо у Замка, увидел бледного юношу-сибарита, чья несомненная английская университетская скука лежала под слоем жизни в Вене и на побережье Адриатики. Также он отметил неправильное восприятие истории, распространенное среди офицеров по работе с агентурными источниками, учитывая необходимую для них погруженность в текущий момент. Значит, именно к истории — патологии Времени — ему нужно обратиться в первую очередь.

 — Знаю, для англичанина это сложно, но попытайтесь на мгновение представить, что на севере от сорок пятой параллели нет никакой истории, исключая лишь наиболее ограниченные и банальные ее проявления. То, что Северная Европа считает своей историей, на самом деле абсолютно провинциально и представляет ограниченный интерес. Различные виды Христиан убивали друг друга, вот и всё. Власти Северных стран больше напоминают чиновников, которые манипулируют историей других народов, но не создают свою собственную. Они спекулируют историей, жизни — их условные единицы. Жизни, которые проживают, смерти, которые умирают, всё, что состоит из плоти, крови, семени, костей, огня, боли, дерьма, безумия, опьянения, видений, всё, что постоянно происходит здесь — вот настоящая история.

—  Теперь представьте, что история соотносится не с Лондоном, Парижем, Берлином или Санкт-Петербургом, а с Константинополем. Война между Турцией и Россией становится переломной войной девятнадцатого века. Благодаря ей появился Берлинский Трактат, в результате подписания которого начался нынешний кризис, и кто знает, какие более темные трагедии ждут нас в будущем. Со времен той самой войны Австрия представляет, что было бы, если бы турки были ее друзьями. Немцы ездят сюда на экскурсии и восхищаются, какое тут всё Восточное: «Смотрите! Сербы и Хорваты носят фески на белокурых волосах! Голубые глаза рассматривают нас из-за Мусульманской чадры! Невероятно!». Но, как вы уже, вероятно, заметили, на Баллхаузплатц отчаянно боятся. Они приезжают в город, эти столь практичные и исполненные уверенности дневного света люди, но при этом вы можете посмотреть на них и увидеть, как они провели ночь, они чувствуют какое-то брожение во тьме, формы и массы, поскольку возвращаются древние кошмары, снова неукротимые орды Мусульман движутся на запад, чтобы вновь собраться у ворот Вены — неважно, что она уже много столетий не укреплена, старые склоны застроены государственными учреждениями и буржуазными домами, в пригороды войти столь же легко, как в любую австрийскую шлюху —  это не может быть правдой, Господь не допустит, но вот они уже на расстоянии часа езды, и какая первая мысль придет им в панике в голову? Они повернутся и проглотят Боснию. Да, это всё решит! Нам остается только ждать в зимних сумерках первого весеннего грома.

Киприан терпеливо слушал. Бивис пришел, откинулся на спинку кресла и мрачно задумался, несомненно, о своей Англо-Славянской инженю. Когда Данило сделал паузу, чтобы выпить раки, Киприан кивнул и сказал:

  — Предполагается, что мы вас вывезем.

  —  А Вена...

 —   Они узнают не сразу.

  — Довольно скоро.

  —  К тому времени мы уже уедем.

  — Или будем мертвы.

—  Мы доедем по узкоколейке в Боснийский Брод, там пересядем и вернемся через Загреб в Триест.

  — Довольно очевидный пропускной пункт, да?

  —  Именно. Последнее, что им может прийти в голову.

  —  А...сколько таких доставок вы совершили?

— Тысячи, — заверил его Бивис.

Киприан с трудом сдержался, чтобы не испепелить его взглядом, а очень хотелось —  вместо этого он улыбался Даниле уголком рта, то и дело быстро косясь на Бивиса.

 — Мне понадобится оружие, — сказал Данило тоном, который позволял предположить, что после этого он перейдет к обсуждению денег.

— Нужно встретиться с членами «Черной Руки», —  резко сообщил Бивис Мойстли, дернув бровью, что означало «Разве это не очевидно?».

Воцарившееся после этого молчание можно было почти почувствовать, как барабанную дробь. Что такой шифровальщик невысокого ранга, как Бивис, мог знать об этой внушавшей повсеместный страх Сербской организации? Уже не в первый раз Киприану пришло на ум, что Бивиса могли приставить шпионить за ним, возможно, задание Деррика Тейна, возможно, это —  один из многих агентов, которые по очереди следят за ним в пользу Тейна.

Обычное явление на Балканах: если кто-то следил за освободительным движением и искал, кого бы из его членов превратить в двойного агента, из Южных Славян выбор был невелик, если был вообще. Националисты и революционеры здесь действительно верили в то, что делали.

— Иногда попадется болгарин или русский, притворяющийся местным. Русский мать родную продаст за стакан водки.

И, кого бы вы думали, Киприан встретил в тот вечер, действуя почти безрассудно: своих бывших оппонентов Мишу и Гришу. Это произошло на другом берегу реки на Каревой улице, в «Дер Лила Штерн», бывшем австрийском военном борделе, переоборудованном для более неопределенных целей. Киприан и Бивис пили илавку с сельтерской. Маленький кафешантанный оркестрик играл за спиной молодой певицы и танцовщицы в костюме гаремного стиля, покрывала которого больше открывали взору, чем прятали.

  — Должен сказать, — заметил Бивис, — она сногсшибательна!

— Да, — согласился Киприан, — а видишь вон тех двух русских, которые направляются к нашему столику, думаю, они хотят уладить со мной старые счеты, так что если ты согласишься притвориться вооруженным телохранителем, возможно, немного импульсивного склада характера, это будет очень любезно с твоей стороны..., —  нервно нащупывая пистолет Уэбли во внутреннем кармане пиджака.

— Кипрскни! — закричали они. —  Мы думали, что ты умер!,

и другие приятности. Вовсе не собираясь сожалеть о делах полковника Кеуча, эти двое словно обрадовались, встретив старого знакомого, и поспешили сообщить ему, что оставили свой образ жизни, который вели на Пратере, в далеком прошлом.

—  Застрелить тебя? — воскликнул Миша. — Нет! С чего бы нам этого хотелось? Кто за это заплатил бы?

 — Даже если бы кто-то заплатил, это всё равно не стоило бы наших усилий, — добавил Гриша. — Да, ты немного похудел, но чистка всё равно заняла бы слишком много времени.

 — Твой Полковник сейчас где-то здесь, — вскользь обмолвился Миша. — Вот так зрелище было в Вене.

Киприан слышал историю, вошедшую в фольклор отрасли. Когда, наконец, пришло время Полковника, сослуживцы оставили его в кабинете Военного Министерства наедине с заряженным пистолетом, ожидая традиционного благовоспитанного самоубийства. Вместо этого Кеуч схватил пистолет системы Борхардта-Люгера и начал палить по всем в пределах досягаемости, расчистил себе выход из Министерства на Плац-ам-Хоф, по соседству там Кредитное Общество, они подумали, что это ограбление, и начали стрелять в ответ, Хофбург вскоре превратился в Додж-Сити, а потом Кеуч сбежал — если верить легенде, на «Восточном экспрессе», следующем на восток. После этого его никто не видел.

  — Официально никто не видел, — сказал Миша.

—  Шантаж больше не действует, — Гриша чуть не плакал. — Предпочитаете представителей своего пола? Ну и что? В наше время это способствует карьерному росту.

— Боюсь, в Разведывательной Службе Ее Величества еще не так просветлены, — сказал Киприан.

 —  Турция была раем, — томился Миша, — эти мальчики с глазами цвета инжира.

— Теперь уж не то, конечно. Константинополь превратился в пустыню. Ничего нет молодого в Младотурках, на самом деле это — банда старых пуританских кумушек.

 — Но, должен сказать, — возразил Киприан, — они проявили поразительную сдержанность в кровавой бане для оттоманского сброда, исключая совсем уж неисправимые случаи, вроде Фехим-Паши, старого главаря шпионов...

 — Да, а эта операция в Бурсе, — широко улыбнулся Гриша. — Довольно стильно, не правда ли?

   Киприан прищурился.

 — Вы двое...каким-то образом...не были ли...посредниками в этой операции?

Миша и Гриша переглянулись и захихикали. Несколько пугающе. Киприан испытал резкое желание оказаться где-то в другом месте.

—  Почти единственный пункт, по которому в последнее время достигли соглашения англичане и немцы, — сказал Миша.

 — Бедный Фехим, —  сказал Гриша, —  и в этот момент его товарищ, смотревший на входную дверь, начал вести себя странно.

Киприан, не обладавший даром ясновиденья, тем не менее, понял, кто только что вошел. Немного погодя он рискнул украдкой посмотреть через плечо. Кеуч носил монокль, который многие сначала ошибочно принимали за искусственный глаз, и, хотя он окинул Киприана беглым взглядом, кажется, не узнал —  но это могло быть частью его нынешней игры.

—  Ты уж меня извини, Лейтвуд..., — проворчал Бевис, быстро потянув Киприана за руку.

  — Не сейчас, Мойстли, я предаюсь ностальгии.

Пока на землю опускалась тьма, муэдзины кричали призывы на молитву с сотен башен: до заката, после заката, и еще раз —  при последних проблесках дня. Здесь под музыку аналогичной тональности танцевали сифте-телли, словно, как и для молитвы, для этого танца необходимо было отчуждение тела от повседневной простоты.

Кажется, очень много молодых мужчин в городе знали полковника, но столь же многие и стеснялись, когда подходили, чтобы его поприветствовать. Из любопытства Киприан подошел и присоединился к группе, тесно столпившейся вокруг стола Полковника. Вблизи он заметил роковую неравномерность длины усов Кеуча, потертость отворотов пиджака и брюк, сигаретные пропалины и следы вторжения моли, а также более земных вредителей. Полковник распространялся на тему достоинств Пятнадцатого Военного Округа, также известного как Босния.

 — В Венском генеральном штабе всегда присутствовал прусский элемент, что делало жизнь, полную человеческих удовольствий, сложной, если не вовсе невозможной. Офицерская честь...самоубийство...тому подобное.

   Воцарилось неловкое молчание.

 — А здесь —  более сбалансированный подход к жизни, и Пруссофилы наносят меньше вреда.

Он, подобно горькому пьянице, погрузился в свою историю, подробный перечень жалоб. Уши не навострились. Впрочем, Киприана посетила спокойная мысль, что Кеуч не настолько пьян. Взгляд оставался острым, как у змеи, напоминая о неизбежном наказании, которому Киприан подвергался в руках этого бубнящего в захудалом пабе зануды, некоторые из этих наказаний в то время казались ему эротичными. Не было ли это плаксивое повествование обольщением?

  — Это важно! — снова Бивис, тащит их обратно к их столику.

  — Прости великодушно, Мойстли, что произошло?

 — Эта исполнительница танца живота, — он кивнул на нее, серьезно морща лоб.

— Прелестная девушка, да, что там насчет нее.

  — Она — парень!

   Киприан прищурился.

 —  Думаю, да. Хотелось бы мне иметь такие волосы.

Когда он снова посмотрел на соседний столик, оказалось, что Полковник таинственным образом исчез.

Они как-то вернулись в свой пансион, а на следующий день Киприан переехал из одного отеля в другой, потом он узнал, что Кеуч, зарегистрированный в отеле «Европа» под чужим именем, уже отбыл, сославшись на действующую договоренность о неразглашении его нового адреса под страхом смерти или выплаты штрафа наличными.

Данило, который знал всё, появился в номере Киприана с предупреждением:

 — Я не решался вас этим тревожить, Лейтвуд, поскольку вы, кажется, из тех юных неврастеников, которые сейчас встречаются повсюду. Но необходимо вам об этом сказать. Вы прибыли в Сараево по фиктивному поручению. Всё, что требуется — заманить вас в Боснию, где австрийцам будет легче вас захватить. Ваши английские работодатели сдали вас им как «сербского агента», в сложившейся ситуации ни они, ни даже русские не будут особо склонны вас щадить. Кажется, вы больше ничего не должны Англии. Советую вам уехать. Спасайте свою жизнь.

  — А полковник Кеуч в этом участвует?

Брови Данилы взметнулись вверх, угол наклона головы выражал сомнение.

 — Ему нужно принять слишком много своих предосторожностей. Но вы могли бы чувствовать себя комфортнее вне города.

  — Похоже, вы и не собирались уезжать.

—  Я уже допускаю, что они решают политический вопрос, — он оглянулся по сторонам и назад. — И всё же...

 —  Продолжайте, я мог бы воспользоваться этой информацией.

 — По причинам, которые вам, возможно, не надо знать, для меня оставаться здесь — теперь, скорее, проблема.

 —  Кризис углубляется, или что-то вроде того?

   Данило пожал плечами.

 —  Вот. Вам лучше надеть это.

Он вручил Бивису и Киприану по феске. Феска Киприана была такой маленькой, что налезла только на затылок благодаря какому-то ввинчивающему движению.

  — Погодите, поменяемся фесками.

   Самое странное, что это не решило проблему.

  — Нет смысла, — пробормотал Бивис.

 — Иногда такое случается, — мрачно сказал Данило, — но чаще в старых легендах, чем в нашей нынешней жизни. Голова неверного выдает его, отвергая феску. Вероятно, вы оба — ревностные Христиане?

  — Не особенно, — хором возразили Киприан и Бивис.

  — Феска лучше знает, — сказал Данило. — Феску не проведешь.

Две недели спустя всё стало безнадежно плохо. Киприан и Данило блуждали без карты в краю гор, лесов и нежданных глубоких буераков, в некоторые из которых они едва не свалились. Совершенно устав, они потеряли Бивиса. По дороге в Боснийский Брод он просто непостижимым образом исчез из поезда.

Они искали его в вагонах, полных еврейских семейств, едущих к минеральным источникам в Киселяк, инженеров марганцевой шахты в Цевляновичах, углекопов и добытчиков железа, жен и детей, и верных возлюбленных (категория людей, внушавшая Киприану тайное чувство неловкости), которые ехали проведать своих сожителей в тюрьме в Зенице, но всё безрезультатно. Боясь неприятностей, Киприан хотел просто ехать дальше, но чувствовал себя обязанным сойти с поезда и поискать Бивиса.

   Данило, кажется, уже боялся за свою жизнь.

  — Забудьте о нем.

  — Предполагалось, что мы вдвоем вывезем вас из города.

— Он в состоянии о себе позаботиться, это уже не ваша забота.

  —  Неужто? Тейн и его сдал?

   Киприан почувствовал, как его окутывает знакомое чувство меланхолии.

  —  Англичане, вы — дураки.

  — И тем не менее...

Киприан потянулся к шнуру аварийной остановки, и во время последовавшей за этим горячей дискуссии с охранниками и кондукторами притворился, что у него началась истерика,, которая часто оказывалась для него полезна, а Данило наблюдал, словно это было представление в парке, столь же далекое от его жизни, как дубасящие друг друга марионетки.

Они вспомнили, что в последний раз видели Бивиса в поезде незадолго до прибытия в Лашву, на узловую станцию с поворотом на Травник и Яйце.

—  Там была остановка для пересадок, — пожал плечами проводник. —  Ваш друг мог пересесть на другой поезд и уехать в Яйце.

Он согласился телеграфировать в офис Боснийской Железной Дороги в Сараево, Киприан и Данило сошли, поезд уехал дальше. Они кружили по ранее пройденному маршруту, обследовали овраги и берега рек, пока не исчез дневной свет, опрашивали рыбаков, регулировщиков движения, крестьян, бродяг, но никто не видел молодого англичанина в костюме цвета зеленых водорослей. Уже во тьме они добрались в Лашву, где нашли гостиницу и пытались спать до рассвета, чтобы успеть на утренний поезд в Яйце. Киприан посмотрел в окна, сначала в одно, потом — в другое. Данило столь же решительно в окна смотреть не стал.

  —  Это даже могла быть его собственная идея, — вскоре сказал он.

  — Думаю, вы следующий, — Киприан боялся, что останется отрезан от всех.

— Такой у меня выбор — чертовы австрийцы там снаружи или ваша сомнительная защита. В любом случае — я мертв.

В Яйце был водопад высотой в сотню футов, большая часть города возвышалась на холме яйцевидной формы, была старинная церковь. Они решили пройтись пешком от станции в «Гранд-Отель», предполагая: если Бивис где-то по соседству, он, вероятно, там. Это заведение выглядело так, словно его с помощью какой-то черной магии перенесли из Австрийских Альп. Киприан приставил ладонь к уху:

—  Неужели я слышу йодль? А у персонала будут вот эти шляпы? Ледерхозен? Хотя ледерхозен в здешних условиях..., —  и он тут же впал в теплую задумчивость.

   На стойке рецепции никто не видел Бивиса.

  — Но вон те джентльмены, полагаю, ждут именно вас.

Киприан повернулся и присел, пытаясь вспомнить, где он видел свой пистолет. Данило ждал с язвительной улыбкой, медленно качая головой, а двое гостей приближались, создавая вокруг себя зону избегания.

—  Черная рука, — был уверен Данило.

— Поскольку они принимают нас за сербских агентов, отнесутся к нам благосклонно:

  — Здраво, господини.

Не тратя времени на любезности, Батко, более высокий из двоих, кивнул в сторону бара-ресторана. Киприан заметил темное дерево и головы с ветвистыми рогами. Батко заказал для всех сливовицу. Его товарищ, Сента, достал карманный блокнот, быстро что-то изучил и сказал:

  — Вот, вам нужно держаться подальше ото всех поездов.

  —  Не разумен, не понимаю, — был озадачен Данило.

— Австрийцы пытаются сделать всё для того, чтобы вы двое никогда не добрались до Хорватской границы.

Они выслали автомобили и минимум дюжину хорошо вооруженных людей.

  — Всего лишь для нас двоих? —  спросил Киприан.

—  Мы из..., — Батко притворился, что надулся, оставив вибрацию тишины там, где рекомендовалось не упоминать «Черную Руку», —  всегда будем защищать своих. Но вы — гости в Боснии, а традиции говорят, что гости погибать должны в последнюю очередь. А учитывая, кто хочет вас убить..., — он пожал плечами.

— Здесь у вас несколько вариантов, — Сента достал маленькую потертую карту, по-видимому, вырванную из путеводителя. —  Вы можете идти пешком вверх по реке, вот, два дня до Баня-Луки, а если там почувствуете, что должны рискнуть и снова сесть в поезд, попытайтесь поехать в Загреб. Или можете вернуться по дороге, по которой сюда пришли, через Вакуф в Бугойно, там вы можно переехать на дилижансе через горы, приехать на побережье и найти лодку до Сплита. Конечно, есть тысяча тропинок, легко заблудиться, почти зима, волки, так что для вас лучше проселочная дорога, если будете начеку.

 — Как только мы пересечем горный хребет, — сказал Киприан, — я почувствую себя достаточно комфортно в Велебите, у меня там есть знакомые. Но не думаю, что нам удастся нанять проводника, —  его слова вызвали оживление.

 — Сейчас все очень заняты, — объяснил Батко. — Если вам действительно нужна помощь, можете попытаться крикнуть «Союз или Смерть», но не будет никакой гарантии...

Дискуссия очень скоро перешла на академический уровень.

Киприан и Данило шли по долине, листья на обрывистых холмах меняли цвет, ивы у воды безлистны и задумчивы, маленькие водопады гремели, поскольку осенью ушли люди и домашний скот, воздух был холодным и неподвижным, никаких признаков нежелательного внимания с тех пор, как они покинули Батко и Сенту, лица морщились в грустном прощании, они шли мимо фабрики по производству хлора за пределами города.

В тот вечер они купили форель и вареных раков в мешке, и как раз зашли в оливковую рощу, где собирались разместиться на ночь, но вдруг без предупреждения воздух наполнился стрекотом парабеллума, пока не по людям и не по обширным поверхностям, но нужно было немедленно искать выход, поскольку невидимая смерть была везде, «как Бог», — потом пришло на ум Диниле. Штукатурка откалывалась с каменных стен и падала на дорогу. Пятна белой пыли поднимались в воздух. Они продолжали бежать по оливковой роще, листья деревьев судорожно дрожали в невидимой буре, падали почти спелые фрукты. Где-то проснулись гуси, начали шуметь, словно такого рода вещи могли происходить только днем.

  — У вас есть пистолет?

   Данило взмахнул маленьким саважем 32 калибра португальской армии.

 —  Это не имеет значения. У меня для него только две обоймы.

Полуслепые, они взбежали на возвышенность. Их спасла тьма. Им пришлось бежать в гору, среди скал, в лес и по горам, по всё более дикой местности, и все вопросы легированной стали, геометрической чистоты калибра, о железных дорогах и расписаниях, о более крупных рамках, не говоря уже о европейском времени, о его привычном ходе — всё это исчезло из их жизни, они попали в прошлый век. Осень продолжала катиться вперед, цвета темнели, черный, являвшийся сутью всех цветов, снова выходил на первый план. Горы были задрапированы стягами изорванных облаков, словно с далеких уже начавшихся битв, проекциями Кризиса... Овцы, смешавшиеся с тенями облаков на дне долины, теперь искали убежище от зимы почти в небе над этими краями, известняковые горы, кажется, карабкались на небо, чтобы возгордиться еще больше, температура падала, на вершинах появился первый снег. В долинах собирался дым печей, топившихся бурым углем. В этих горах свет сумерек был торжественен и страшен. Беглецы рвались на свободу, но все-таки знали, что их единственный шанс на спасение —  снаружи, вдали от бродяжьих лачуг, охотничьих домиков и водолечебниц. Они должны быть там, где куницы-белодушки скользят, подобно призракам, от одной тени к другой, и входы в пещеры предлагают не безопасность, а страх.

Всё почернело, черный цвет не разбавляло пламя свечей или древесный дым. Каждую ночь начиналась драма на языках, которые не всегда понимал даже Данило. Вокруг маленьких горных котловин, которые назывались польё, где были все эти селяне, так аккуратно избегавшие их при свете дня, где среди всех этих известняковых отходов находились даже деревни? Ни одной живой души не оставалось на улице во тьме, чтобы собраться, разжечь костер, что-то приготовить или найти себе пару — всё сообщество разбредалось по своим берлогам, прячась в туннели с хребетным равнодушием зверей. В неподвижных поверхностях горных водоемов отражался свет звезд из белого золота, то и дело меркнущий из-за того, что находилось за пределами этой минеральной пустыни.

Однажды вечером, незадолго до рассвета, они подняли глаза к стене гор, и вся дорога к горному хребту была усеяна этими странными бликами, повсюду, слишком яркими для снега, но недостаточно оранжевыми или красными для огня, пока огромные простыни горячего пара стелились в долине, отражение этого раскаленного коридора в реке возводило старинный мост, над отчетливым силуэтом его арки стояла неподвижная одинокая фигура в плаще, она не ждала, не манила, даже не рассматривала картину горного склона, но в ее резких контурах ощущалась огромная сжатая масса внимания, направленная на что-то, что Киприан и Данило не видели, хотя теперь понимали, что должны видеть.

Однажды ночью на безымянном горном склоне их настигла буря, спустившаяся с севера в предшествующей ей тишине. Данило, всю жизнь проживший в городе, оглянулся по сторонам, словно надеясь, что сейчас появится продавец зонтов.

 —  Диавола! Эта погода!

—  Если вы не британец, — заметил Киприан, — здесь почти как дома, да, действительно, довольно уютно...Как вы думаете, мы их уже потеряли?

—  Они потеряли нас. Загнали нас сюда, где горы могут выполнить за них всю работу. А они сэкономят пули.

Они пришли на ужасный привал, прижались к покрытой льдом скале, возникшей здесь бессчетное количество лет назад, словно специально в ожидании этого часа... Света не было нигде. Они знали, что здесь повсюду зияют ущелья с отвесными стенами. Никто из них не знал, как спуститься с этого крутого черного обрыва.

Споткнувшись и упав, Киприан впервые упал в объятия, которые его не желали, поскольку превратился в очередной элемент царства механики, одушевленное тело, в которое он до сей поры верил, вдруг начало значить меньше, чем масса, скорость и холодная гравитация, перед ним, после него, несмотря на него. Повсюду грохот, он медленно и с усилием встал на колени, и, не почувствовав боли сверх той, которую ожидал, встал на ноги. Данило исчез. Киприан звал, но буря гремела слишком громко. Он не знал, в каком направлении начинать искать. Он стоял прямо под снежной изморосью и размышлял, не начать ли ему молиться.

  — Лейтвуд.

Недалеко. Медленно, ничего не видя из-за бури и ночной тьмы, Киприан направился в сторону голоса. Подошел к промокшему и разбитому живому существу, которое не видел.

  —  Ни к чему не прикасайся, думаю, я сломал ногу.

  — Ты можешь...

  — Я не могу на нее встать, только пытаюсь.

Когда-то давно, в съемных комнатах, в тени колоннад, в городских садах, среди буржуазных прелестей мира без войны, Киприан воображал, что наделен даром слышать остатки правды под слоем лжи, которую все произносят в темноте. Здесь и сейчас, в этой менее компромиссной тьме, то, что он услышал от Данилы, было слишком плоским.

 — Вы должны меня отсюда вывести, — произнес едва слышный голос, без возможности другого значения. — Мы должны использовать вот это.

Это был старый маузер, который они нашли в пустом доме у горного склона.

  — Но он нам понадобится для...

— Нужно действовать не спеша, — объяснил Данило.

Киприан снял пиджак, чуть не улетевший из его рук, потом рубашку, холод ударил его, словно уличный грубиян, безразличный ко всему, что могло бы взывать к его жалости, разорвал рубашку на полоски и попытался пальцами, быстро терявшими чувствительность, привязать оружие к сломанной ноге Данилы как лубок.

  — Можете выпрямить ногу?

   Теперь льдинки летели в их лица уже горизонтально.

  — Могу, но не уверен, что хочу.

Даже окоченевшими пальцами Киприан чувствовал: что-то не то. Руки настроились на вибрации мускулатуры конечностей, тонкое понимание телесного совершенства, но вдруг он понял, что не в силах исправить это повреждение.

 — Сделайте это, — зло крикнул против ветра Данило. Здесь не было смысла заглушать крик, можно было кричать так громко, как велела боль. — En tu kulo Dio!

—  С прикладом подмышкой Данило понял, что может ковылять на короткие расстояния, хотя бы сначала. Но шли они слишком медленно, было слишком больно, и вскоре Киприан заметил, что снова удерживает вес Данилы. Он знал, что нужно идти к водоразделу, пока они не достигнут большого ущелья, потом спуститься к руслу реки и продолжить спускаться под откос, пока не найдут человеческое жилье. Пока они не замерзли до смерти. Во всяком случае, в теории. Но убежище, зона неподвижности воздуха, в которой пламя может гореть достаточно долго, чтобы согреться, с полкой, достаточно широкой для пяти минут сна — все эти прелести домашнего очага появляться не собирались. На каждом шагу, при каждом изменении ветра нужно было помнить про обморожение. Даже если они просто прекратят движение, они замерзнут. Движение было ключом, прибытие в безопасное место — сейчас эта была роскошь, слишком далекая, чтобы о ней думать. Волки устроили перекличку, словно отслеживая предусмотрительно доставленное им вечернее меню. Временами, после окончания бури, в лунном свете вспыхивала пара заинтересованных глаз. Достаточно долго для того, чтобы существо успело повернуть голову под другим углом, словно не желая слишком долго изобличать свой взгляд. У Данилы уже началась лихорадка. Его тело медленно приближалось к абсолютной косности трупа. Иногда, необъяснимым образом, он был уже не здесь.

— Где вы? — Киприан чувствовал, что ветер уносит его голос вдаль, на просторы безразличия.

  — Где вы? —  кричал он.

 Но, к своему ужасу, не хотел получить ответ.

Дождь шел в долине, почти снег, жалящий, плотный, как белый европейский пират с жестокими намерениями.

 — Я ожидал, ну не знаю, уик-энда за городом, чего-нибудь в таком роде, — сказал Киприан. — Снег? Не стоит беспокоиться, средняя температура в Сараево —  пятьдесят градусов по Фаренгейту, легкое пальто «ольстер» пригодилось бы. Чертов Тейн, спасибо ему огромное.

Они нашли крохотную деревеньку, нарост каменной кладки на боку горы, им позволили там перезимовать. Переходили из одной хибары в другую, некоторые —  с крышей, другие — нет, по кривым ступеням и аркадам, по заснеженным туннелям, слякотным дворам, строительство которых началось много лет назад с одного фермерского амбара и продолжалось много веков. Пронизывающе холодная изморось и снег, принесенный ветром, носящийся в ущельях, воющий в черепицах крыш. Другой край долины часто был невидим, облака опускались клином, ожесточенно бежали вперед, как защитники города-крепости, все цвета исчезли, лето было страной из меланхоличной легенды, его больше не существовало и его нельзя было вернуть. Мокрые псы, предки которых жили здесь еще в Темные Века, вспоминали нагретые солнцем стены, и теперь жаждали неопределенностей затворнической жизни. По всей долине были выработки лигнита, Киприан ощущал его запах, когда ветер дул справа, иногда можно было приехать с ослом и вывезти бурого угля, при наилучшей погоде —  задача на весь день, обычно затягивавшаяся и на одну-две ночи, но больше всего местные жители заботились о запасах дров на растопку — это были словно тайные сокровища, когда приходила глубокая осень и в деревне воцарялось мнение, что можно законно убить, или хотя бы прицеливаться и выстрелить в любого, кто берет чужие дрова. Появление древесного дыма где-нибудь среди каменных скособоченных конструкций свидетельствовало о том, что внутри устроили какое-то семейное мероприятие, в иных случаях всё было наглухо закрыто ставнями тишины.

—  Она думает, что снова простыла, —  кивали люди, — или «Снеана варит еще больше картошки. У нее не могло остаться так уж много запасов».

Сначала от лихорадки, потом — во время длинного спокойного спуска в сон по пути медленного выздоровления Данило начал говорить о Салониках, городе своей юности, о женщинах возле фонтанов по утрам, о сырном пироге с сезамом «пастель де квезо» его матери, об уличных парадах борцов и цыганских музыкантов, о круглосуточных кафе.

— Сначала я пытался возвращаться туда как можно чаще, но обязанности в Сараево накапливались, в один прекрасный день я проснулся и понял, что превратился в Босняка. Хотелось бы однажды показать вам этот город, Лейтвуд, Салоники — целый мир в одном городе, вам нужно познакомиться с моей кузиной Весной, она поет в клубе курильщиков гашиша в Баре, вы полюбите ее так же, как я...

Киприан вежливо моргнул. Вопросы желания, в их взаимоотношениях или отношениях с третьими лицами, никогда не поднимались —  это могло быть общее истощение, с которым молодой мужчина был вынужден постоянно бороться, или просто они обнаружили, что каждый из них —  не во вкусе другого, или, что самое странное, почти неуловимым образом Киприан превратился в мать Данилы. Он удивлялся, обнаруживая у себя дарования, о которых прежде не подозревал, например, умение варить суп или часто абсурдную готовность жертвовать всем своим комфортом, пока он не убедится, что Данило в безопасности, сколь бы кратким ни был ее период.

Это первое столкновение с избавлением от желания принесло Киприану неожиданный восторг первого оргазма. Он сидел под ночным небом в пятнах густых облаков, оберегая сон Данилы, словно ему нужно было оставаться начеку и сразу же вмешаться в случае необходимости, реагировать на стоны боли другого мужчины, вырывающиеся во сне или в бреду. Неожиданно, нет, вовсе не неожиданно, скорее как человек, медленно просыпающийся и осознающий, что в комнате свет, он понял, что на протяжении неопределенного отрезка времени даже не воображал желание, его пробуждение, его воплощение, никаких возможностей для него. Дисбаланс, к которому он привык в окоченевшем пространстве сферы чувств дня, словно у времени были сексуальные нервы, этот участок еще не был изучен, но, по какой-то таинственной причине их там больше не было — их место заняло что-то другое, ясность, общее оживление температуры...

Конечно, он затихал, этот пульс желания, но странность заключалась в том, что он ни с того, ни с сего пытался снова его найти, словно это было что-то не менее желанное, чем желание как таковое.

Данило начал довольно неплохо ходить с палкой — набалдашник в виде головы волка, который вырезал для него зимой из рябины его друг Заим. Однажды он вошел и увидел, что Киприан режет картошку, зимнюю морковь и лук для супа, они впервые поговорили о своем переходе через горы.

  — Это была удача, — пожал плечами Киприан. — Нам повезло.

  — Это была воля Господа, —  сказал Данило.

  — Тогда какого из нескольких ваших Богов?

 —  Господь един.

Киприан вовсе не был в этом так уверен. Но, видя полезность погружения в сегодняшний день, он просто кивнул и продолжил резать овощи.

Вернувшись к стальным параллельным путям, они обнаружили, что железную дорогу лихорадит в почти смертном возбуждении: банды солдат нерегулярных войск с древними длинноствольными винтовками, на бронзе — гравировка священных сур Корана, отряды Боснийских Католиков с винтовками Манлихера, которыми их снабдили их австрийские хозяева, Турецкие партизаны, держащие курс на Константинополь, чтобы присоединиться к революции в своей стране, Австрийские регулярные войска, роящиеся на границе и останавливающие всех —  никаких поблажек для английских туристов, а Киприан надеялся, что это прокатит, и даже для немецких туристов, которые здесь присутствовали во множестве, словно для того, чтобы стать свидетелями некоего безбожного действа, мистерии без Христа.

Такова была природа жертвы — Киприан потом поразмыслит о том, что, вместо того, чтобы подчиняться требованиям хищника, они настояли на том, чтобы усложнить погоню. Они бежали, чтобы спасти свою жизнь. Маскировались. Исчезали в облаках чернил, в милях кустарника, в отверстиях земли. Даже, странно сказать, сопротивлялись. Социальные Дарвинисты тех дней любили разглагольствовать о радостях окровавленных зубов и клыков, но, что странно, не восхваляли скорость и обман, яд и неожиданность.

Киприан считал, что при маскировке важно не стать похожими на русских. Нельзя сказать, что его дарования появились благодаря Божьему промыслу — сейчас он не делал почти ничего такого, чего не делал бы раньше. В Боснийском Броде он был вынужден, надевая костюм, связь которого с каким-либо вкусом лучше не комментировать, играть роль гражданской жены, которая презрительно взирала на всё неанглийское и пронзительной тесситурой требовала позволить ей воссоединиться со своим мужем, которого, хоть он и был выдумкой, Киприан почти абсолютно обожал, разражаясь тирадой против всего Боснийского — против жилья, еды:

  — Чья это была идея — эта ужасная баранина со шпинатом?

  — Капама, хорошо, да?

Даже, словно забывая, насколько рискованным это может оказаться, против мужчин:

 — Каким ответом на возможные девичьи молитвы вы можете себя считать, эти смешные мешковидные брюки и платки..., — секрет заключался в том, что именно эти солдаты нерегулярной армии были статны и мускулисты настолько, насколько когда-либо можно было пожелать...но важнее было в течение нескольких минут выявить всё оружие, видимое и невидимое, которое может быть опасно, и выбрать, уже почти автоматически, более чем один вероятный проспект для побега... ... порой он выбирал противоположность маскировке и впадал в столь полное фаталистическое смирение — после того, как они с Данилой прошли мимо, никто не мог даже вспомнить, что их видел, хотя к тому времени рана Данилы снова дала знать о себе, как и его отчаяние. Во время перехода были часы, когда Киприану хотелось плакать из-за страданий другого мужчины, но он с присущей прежде всего жертвам безжалостностью осознавал, что выживание, в таких ситуациях, как у них, не предусматривает сентиментальность.

В Белграде они обнаружили, что движение по обеим рекам перекрыто. Киприан еще решительнее настроился на побег. В тумане поздней зимы, среди соборов и шпилей из ржавого железа и камня, огромных ангелов, разбитых, обезображенных, но по-прежнему стоящих на вершине, со странно характерными лицами, Данило и Киприан пересекали Сербию, но уже знали, что все дороги от гор к побережью засыплет снегом через несколько недель.

В Плевне они остановились на день, просто чтобы собраться с мыслями. На коричневых вершинах снег. Это был маленький хорошенький городок с четырьмя минаретами и одной звонницей, у подножия холмов растянулся конак Паши. Австрийские гарнизоны собирались уходить, все они принадлежали к Санджаку Нови-Пазар, это была часть сделки с Турцией после аннексии — голубые массы, раздробленные с перерывами идущим снегом, линии расходятся радиально, одна за другой, словно, наконец, завертелось какое-то огромное апокалиптическое колесо... диски сцепления хлопают друг о друга, болтающие группы юношей в плохо подогнанной форме маршируют во всеобъемлющие сумерки.

— Если бы мы нашли способ попасть в Косовску-Митровицу, — подсчитал Данило, — восемьдесят, возможно, сто миль, там мы сможем сесть на поезд, едущий на юг, в Салоники.

— Дом вашего детства, — вспомнил Киприан. — Ваша кузина Весна и всё остальное.

—  Да. До сих пор это не воспринималось как изгнание.

Еще в январе подлый министр иностранных дел Австрии Аренталь наконец получил концессию от Султана на строительство железной дороги от Боснийской границы через Санджак к Австрийскому железнодорожному узлу в Косовской-Митровице. Теперь она лежит там — эта гипотетическая железная дорога, еще не построенная, невидимая в снегах, перевалах и долинах, элемент дипломатии, ждущий материального воплощения.

Киприан и Данило старались держаться этой дороги. Они ехали с маркитантками и сопровождающими лицами, фантомным подвижным составом военных фургонов и подвод, в основном это стоило им разбитых ног, пока в один прекрасный день они не увидели минареты и Турецкие казармы на холме, возвышавшемся позади неприметного городка, это была Косовска-Митровица.

Они сели в физический или материальный поезд и с грохотом поехали на юг, дрожа от зимней сырости, со скрипом сваливаясь в сон и выпадая из него, словно им подмешали наркотики, безразличные к еде, куреву, алкоголю.... Всю дорогу по Македонии они ехали мимо стоянок для паломников, видели заброшенные раки и святыни, в которых гулял ветер, безлюдные платформы вокзалов, на Киприана то и дело глазели, довольно непредсказуемо, с переходов или перегонов арок вокзалов, словно это были однополчане, вместе потерпевшие смутное поражение на поле чести — не явное поражение, а отказ от какого-то предложенного дела. Судьба пошла пешкой, гамбит отклонен, отчаяние отказа от поисков продолжало всю дорогу стенать в проводах, у Черной горы в Скопье, по всему городу, мимо горы Водно, по долине Вардар, по стране виноделов —  равнине Тиквеш, по Демир-Капия, через Железные Ворота и до самого Эгейского моря в конце железнодорожной линии — в Салоники, где из тумана никотина и гашиша моряцкой таверны «Маври Гата», или «Черная кошка», безотчетно выбежала худая девушка со светлыми волосами, прыгнула на Данилу и обняла его не только руками, но и ногами, снова и снова выкрикивая его имя.

—  Это моя кузина, — наконец с— ообщил Данило, когда перестал всхлипывать и смог что-то произнести. Весна.

Прежде, в другой жизни, Киприан ответил бы своим самым уничижительным тоном: «Несомненно, очаровательна, я уверен», но сейчас он понял, чтоодержим — рот, глаза, носовые пазухи, улыбка, которую он не в состоянии контролировать. Он взял ее за руку.

— Ваш кузен рассказывал мне, что его семья отсюда. Я столь же счастлив видеть вас, как и он. Возможно, даже еще больше.

Облегчения, которое он почувствовал, было достаточно, чтобы заставить его тоже заплакать. Никто не заметил.

Когда Киприан и Данило прибыли в Салоники, они обнаружили, что город гудит, как гонг под ударами, из-за событий прошлой весны и лета, когда Турецкий султан был вынужден восстановить конституцию и к власти в стране пришли инсургенты, известные как Младотурки. С тех пор город лихорадило. Город бурлил грубо разбуженными легионами безработных пехотинцев, словно эта древняя надушенная россыпь красных крыш, куполов, минаретов и кипарисов под крутыми темными склонами была дешевой ночлежкой Европы. Считалось, что участь Салоник внесена в книгу судеб — город попадет под влияние Австрии, поскольку Вена мечтала об Эгейском море так же, как немцы мечтали о Париже, а на самом деле это целомудренные юные турецкие революционеры начали менять облик города.

 — Наслаждайтесь архитектурой, пока можете, — говорил Данило, чуть не плача, — скоро здесь не будет никаких мечетей, скучный, современный прямоугольный город, в котором почти не останется Господней тайны. Вы, люди Севера, будете чувствовать себя здесь как дома.

В порту, между вокзалом и газовым заводом, в пивных и притонах курильщиков гашиша района Бара девушки были продажны и иногда (зато невероятно) красивы, мужчины — в белых и жемчужного цвета костюмах, туфли в тон, Киприан понимал: если он подвергнет сомнению или хотя бы прокомментирует вслух их незапятнанность, это буквально будет стоить ему жизни.

В «Маври Гата» дыма от гашиша хватало, чтобы сбить с толку слона. В конце комнаты, словно под песенным иконостасом, безостановочно играли од, баглама и некий род цимбал под названием сантур. Музыка была дикая, восточного пошиба, плоские секунды и сексты, в перерывах какое-то безладовое портаменто, сразу понятное, хотя слова песен на каком-то смазанном тюремном жаргоне греческого, Данило признался, что понимает одно слово из десяти. В этих тональностях ноктюрнов, «дорогах», как их называли музыканты, Киприану слышались гимны не определенных родин, а освобождения в пожизненное изгнание. На дорогах ждали изношенные подошвы, железные ободки колес и обещания бедствий столь масштабных, что военные штабные колледжи только начали о них задумываться.

Весна была пламенем, блестящей эмблемой, известной в этом городе как merakloú.

— Tha spáso koúpes, — пела она, — я разобью все стаканы, пойду и напьюсь из-за того, как ты со мной разговаривал...

Время от времени появлялись ножи и пистолеты, хотя некоторые — только на продажу. Избранным клиентам добавляли снотворное в пиво и грабили вплоть до носков. Моряки бросали свои корабли ради уличных потасовок, бросая вызов молодым разнорабочим или мужьям, независимо от последствий. Суровые типы, приехавшие по делам из Константинополя, сидели за дальними столиками, курили argilés, считали про себя, не шевеля губами, сканировали взглядом лица всех входивших и выходивших. Их присутствие (Киприан знал об этом благодаря Даниле) было неотделимо от деятельности Партии Младотурков и ее Комитета Объединения и Прогресса, штаб-квартира которого находилась здесь, в Салониках. Этим юным идеалистам были необходимы материально-технические ресурсы, районы города, в которых можно было передвигаться без угрозы хулиганских приставаний — только «мальчики-дервиши» знали, как с этим справиться. А еще были немцы, повсеместно консультировавшиеся с агентами Комитета, слишком избалованные, чтобы утруждать себя изменением внешности, просто остававшиеся немцами, словно значение имитации было слишком очевидным, чтобы требовать комментариев. Албанские дети с горами калурьи на подносах, которые сохраняли твердое равновесие на идеально сплющенных головах, всё время бегали туда-сюда. Стаканы разбивались, постоянно гремели цимбалы, четки «комболои» щелкали дюжинами ритмов, ноги топали в такт музыке. Женщины вместе танцевали карсиламас.

 — Аман, — с завыванием кричала Весна, — амаааан, будь милосерден, я тебя так люблю...

Она столь насыщенно пела о тоске страсти, что унижение, боль и опасность больше не имели значения. Киприан оставил в прошлом так много эмоций, что ему понадобилось всего лишь восемь подходов к барной стойке, чтобы понять: это был его собственный голос, его жизнь, его пустяковая победа над временем, возвращение к хорошеньким ножкам и весенним рассветам, сердце, бившееся слишком неистово для того, чтобы можно было предаваться размышлениям, толкая его к тому, что, как ему было известно, ему необходимо, без чего он не мог жить. Stin ipochi, как пелось в песнях, слишком многих песнях тех дней...что произошло? Где было желание и где был он, почти полностью состоявший только лишь из желания? Он рассматривал закат за входной дверью, цикличную судьбу очередного Мироздания размером с комнату, собираемого с нуля в темные часы, которые транжиришь, мелкое вымогательство, предательский шаг во время, маленький мир, в который вся сумма городских жизней —  бездумных, ликующих, в полную силу —  вкладывается, как и должно быть, все ночи напролет. Киприана впечатлило отсутствие каких-либо сомнений, он отодвинул стакан с узо и отложил в сторону гашиш, молекулярные продукты которого заняли уже все клетки мозга, препятствуя вдумчивому анализу. Это был мир, из которого вполне можно уйти, подобно ангелу, воспарить достаточно высоко, чтобы увидеть больше, обдумать все выходы, но никто в дыму и прибое желания не хотел выхода, маленького мира, конечно же, возможно, как пелось в одной из песен Весны, для детей, хотя они тоже малы, хотя они тоже обречены, всегда более чем достаточно.

Наконец, просочились новости о развитии кризиса аннексии и деяниях великих. Немецкий посол встретился с Царем, вручил ему персональную ноту Кайзера, и вскоре после этого Царь объявил, что по зрелом размышлении считает аннексию Боснии отличной идеей. Континент расслабился. Решение Царя могло быть связано с недавней мобилизацией немецких дивизий, размещенных на границе с Польшей, но это была всего лишь гипотеза, подобно всем остальным гипотезам в этой нижней мертвой точке Европейского Вопроса, всё сводилось к дурным грёзам, смертоносным, как паровоз, едущий без огней или сигналов, тревожным, как вопросы, бросаемые в последний момент, пробуждение из-за какого-то шума в большом мире, какого-то дверного звонка или недовольного животного, которое может навсегда остаться неопознанным.

Если Киприан хотя бы на мгновение задумывался о том, что имеет право на какую-то передышку, его быстро избавили от иллюзий. Однажды ночью в «Маври Гата» появился Данило с худым, как лапша, и мрачным Болгарином, имя которого люди были не в состоянии произнести или запомнить, или не хотели произносить вслух, боясь определенных Греческих элементов в городе. Среди дервишей, из-за своего внешнего вида, он был известен под кличкой «Худой из Габрово».

— Нынче для Болгарина в Салониках не лучшие времена, —  объяснил он Киприану. — Греки —  не эти местные rembetes, а политики на службе в Греческом посольстве — хотят истребить нас всех. В Греческих школах проповедуют, что Болгария — Антихрист. Греческие агенты сотрудничают с Турецкой полицией для составления списков смерти Болгар, а тут есть тайное общество под названием «Организация», цель которого — осуществить эти убийства.

—   Речь идет о Македонии, конечно, — сказал Киприан.

Старый спор. Болгары всегда считали, что Македония —  часть Болгарии, а после войны с Россией именно это, наконец, и произошло, примерно на четыре месяца в 1878 году, пока Берлинский Трактат не вернул ее Турции. А между тем Греки верили, что это — часть Греции, ссылаясь на Александра Македонского и тому подобное. Россия, Австрия и Сербия стремились расширить свое влияние на Балканах, используя Македонский Вопрос в качестве оправдания. А что самое странное — во Внутренней Македонской Революционной Организации (В.М.Р.О.) были харизматичные лидеры вроде Гоце Делчева, действительно верившие, что Македония принадлежит самим Македонцам и заслуживает независимости от любых внешних сил.

— К несчастью, — сказал Худой из Габрово, — в В. М. Р. О. раскол, люди Делчева и те, кто ностальгирует по быстро почившей в бозе «Большой Болгарии», какой она была до Берлинского Трактата.

 —  А сами вы что об этом думаете? — Киприан уже про себя хихикал.

—  Ха! — они некоторое время горько посмеялись вместе, потом Болгарин вдруг резко замолчал. — Греки думают, что я из В. М. Р. О., вот в чем проблема.

  — О боже. А это правда?

—  Так близко, — Худой из Габрово показал указательным и большим пальцем расстояние около сантиметра возле правого уха. — Прошлой ночью. Были и другие попытки, но не столь успешные.

 — Я рассказал ему, как мы выбрались из Боснии, — услужливо сказал Данило.

  — О, так я теперь — Алый Первоцвет, так что ли?

  — Это твоя судьба, — заявила Весна, слышавшая их разговор.

  — Tsoupra mou, ты — моя судьба.

— План таков, — сказал Киприан следующим вечером в кафе «Мазлум» на Набережной, где, кажется, собрался весь город, чтобы послушать пение великого эфенди Каракаса. —  Вы, вероятно, следите за новостями из Константинополя, политическими волнениями и тому подобными вещами, и заметили, что многие наши Турецкие братья, жившие здесь, в Салониках, начали возвращаться в свою столицу в ожидании более масштабных усилий, чтобы образумить Султана. Что вы в связи с этим сделаете —  наденете феску...

  — Нет-нет. Я — Экзарх.

  — Данило, объясни ему.

 — Вы наденете феску, — объяснил Данило, —  и, незамеченный во всей этой Турецкой чувствительности, сядете на поезд в Город, а как только вы туда приедете, —  он что-то написал на листке бумаги и вручил Худому, —  ступайте прямо на базар пряностей в Эминону, там рядом Стамбульская набережная, найдите док под вот этим номером и попросите позвать Халила. Там всегда стоят черноморские каботажные суда, плывущие в Варну.

— Если уж я смог добраться в Салоники, хотя за мной следили все эти люди из Организации.

 —  Мы обеспечим слежку за ними с помощью В. М. Р. О.

— А пока, — сказал Киприан, — нам с вами нужно поменяться шляпами и плащами. Когда я уйду отсюда, они решат, что я —  это вы. Хотя должен сказать, что ваш наряд вовсе не такой элегантный, как тот, который вы получите взамен. Это на случай, если вы считаете жертву недостаточной или что-то в таком роде.

Так что именно Киприан, притворившись Худым из Габрово, прошел несколько кварталов вверх по улице до teké под названием «Жемчужина Бары», и сразу же заметил экономию своего недельного бюджета на «пиво», как называли гашиш мальчики-дервиши, поскольку всё, что ему нужно было сделать — просто постоять в коридоре одну-две минуты и подышать, пока ярко-оранжевые и небесно-голубые узоры Восточного ковра не начали извиваться у него перед глазами.

Хотя Весна тесно дружила с гангстером из Смирны по имени Димитрис, они с Киприаном прощались так, словно были половинками друг друга. Он понятия не имел, почему. Данило наблюдал за этим с фаталистическим уважением свахи к законам теории вероятности, с которыми постоянно приходится воевать. Паровая сирена судна взорвалась последним предостережением.

—  Вы сделали доброе дело, — сказал Данило.

— Болгарин? Я о нем беспокоюсь, не знаю, надел ли он вообще феску на голову.

— Не думаю, что он мог забыть.

—  Для него важно, — сказал Киприан, — снова оказаться дома, среди своих.

Они обнялись, но это была лишь формальность, настоящие их объятия имели место задолго до того.

Возвращаясь в Триест, Киприан, решивший какое-то время отдохнуть от железных дорог, садился на каботажные и почтовые суда Эгейского, Ионического и Адриатического морей, проводил как можно больше времени, болтая, куря и выпивая с другими пассажирами, словно в уединении на него могло броситься что-то непрошенное. Словно достаточно преданное погружение в заурядную обыденность могло его спасти, могло спасти каждого. Снова оказавшись в Которе, он, непонятно, почему, высадился на берег, решил внезапно наведаться и бегло взглянуть на Черногорию. Идя в Цетине, он остановился на серпантине, чтобы оглянуться на Котор, и понял, насколько сильно ему хотелось оказаться именно там, любоваться именно этой очаровательной невинностью города и порта, преданной ради интересов войны, этим сострадательным отказом от безграничной жестокости недавней Балканской зимы —  солнечный свет начал каждый день задерживаться немного дольше, чем на пять часов, насколько это позволяли горы и время года.

И всё это лишь для того, Боже милосердный, после зимы, полной множества тягот и блужданий, чтобы выяснить, что Бивис Мойстли всё это время отсиживался в Цетине с Ясинтой Друлов, что безумно влюбленный юный идиот на самом деле пробирался в эти времена обострения Европейской военной истерии по негостеприимной земле, раздираемой древней родоплеменной враждой, которую он никогда бы толком не понял, влекомый чем-то, что он принимал за любовь.

— Не удивлюсь, если это — еще одна капля Боснофобии, — беззаботно объяснил Бивис.

На сливовых и гранатовых деревьях появились цветы, пылавшие белым и красным. Последние пятна снега почти растворились в тенях цвета индиго на каменных стенах, глядевших на север, свиньи и поросята с веселым хрюканьем бегали по грязным улицам. Ласточки, недавно ставшие родителями, атаковали людей, которые, как им казалось, вторгались в их пространство. В кафе на Катунской улице возле рыночной площади Киприан сидел за столом напротив воркующей парочки (и размышлял об их главном отличии от голубей: голуби более непосредственно гадят на человека), ему стоило огромных усилий скрывать раздражение, и тут на него снизошло Космическое Откровение, упало с неба, как голубиный помет, а именно: Любовь, которую люди вроде Бивиса и Ясинты, без сомнения, считают единственной движущей Силой во всем мире, на самом деле, скорее, включала в себя 333,000 или сколь угодно много различных воплощений Брахмы, которому поклонялись Индусы, это была совокупность в каждый определенный момент времени всех разнообразных суб-богов любви, которым смертные миллионы влюбленных случайно предали себя в бесконечном танце. Да, так им всем повезло гораздо больше.

Он испытывал странную отрезвляющую радость от способности наблюдать за своим раздражением, которую, кажется, обрел лишь совсем недавно. Как странно.

  — Ну и ну, взгляни на Киприана, кажется, он просто ошеломлен.

 —   Да, с тобой всё в порядке, Киприан?

 —  А? Конечно. А что бы со мной могло случиться.

  — Мы тебя оскорбили, Киприан? — Ясинта беззаботно сияла.

— Взгляни на нее, — промурлыкал Бивис, — она — своя собственная Ультрафиолетовая Катастрофа.

— Меня оскорбляют только определенные виды обоев, — сдержанно улыбнулся Киприан.

  — Мы всегда предполагали, что ты будешь нас искать, — сказал Бивис.

   Киприан оглянулся, не очень-то поверил.

—  Потому что...

 — Ну, потому что ты — не один из этих кровожадных людей Тейна. Не так ли. Если бы ты был одним из них, ты уже прохлаждался бы в безопасности в одном из этих нейтральных пунктов —  Женева, Нью-Йорк, что-нибудь такое.

  —  Ох, Мойстли, я был тут по соседству, вот и всё. Рад видеть вас обоих.

Были времена, и еще не так давно, когда такого рода вещи обещали хорошенькую неделю тошноты и возмущения. Но вместо этого он почувствовал, как на лице его души, если бы у душ были лица, отразилось бодрое весеннее равновесие, словно он парил в воздухе, поддерживая угол атаки в авангарде бури, окончания которой никто не видел. Это и удивляло его, и нет.

Собрав скромную сумму за столами, Риф некоторое время слонялся по Ницце, сидел в кафе и пил безымянное вино, сидел в барах при отелях и пил ананасовую «Маркизу» с тремя-шестью рюмками ликера. Но не считал себя способным вести жизнь фланера вечно. Что ему действительно надо было сделать — пойти и что-то взорвать. Прочистить мозги. Как только эта жизнь пришла ему в голову, появился никто иной как его старый компаньеро по туннелю в Симплоне Флако, настроенный даже еще более анархистски и еще больше увлекающийся динамитом, и эти настроения только прогрессировали.

 — Флако! Что ты делаешь в здешних палестинах?

— На время вернулся в Мексику, почти получалось работать на нефтеперегонном заводе, пришлось потратить деньги, быстро вылетел. Но знаешь, на кого я наткнулся в Тампико? На твоего брата Фрэнка! Или Панчо —  вот как они его называют. Попросил передать тебе, что «стал одним из них». Сказал, ты поймешь, что это значит.

  — Старина Фрэнк? Черт. Он не сказал, одним из кого?

— Нет, это всё. У него было три вагона петард для скважин, знаешь, эти маленькие торпеды для нефтяных скважин, в каждой —  около кварты нитроглицерина? Прекрасные. Мы присматривались к некоторым, он назначил справедливую цену.

   Buen hombre, хороший парень твой брат.

— Это точно. Если увидишь его снова, скажи ему, что пусть лучше побережет свою задницу.

 — О, я непременно увижу его снова. Эй! В Мексике все всех увидят снова, а знаешь, почему? Потому что там всё готово взорваться. Спичка зажжена.

  — Вернусь, как только смогу.

  — На этот раз действительно?

— ¡Seguro, ése, точно! Будет много веселья. Веселья для всех. Хочешь присоединиться?

  — Не знаю. Думаешь, должен?

  — Ты должен поехать. Что, черт возьми, тебе здесь делать?

Ну, первое, что приходит на ум —  старая печальная сага, столь ужасающе прерванная в Венеции, о Скарсдейле Вайбе, за которым Риф должен был сейчас на самом деле следить, чтобы представиться. Но после отъезда Руперты Риф работал, особо не получая информации, Вайб уже вообще мог находиться по ту сторону океана. А после холодного расставания с Китом его сердце тем более было не на месте, по правде говоря...

—  Я остановился здесь в старом городе, — сказал Флако, —  возле Лимпии, корабль отплывает послезавтра, знаешь тот бар, «Л'Эспаньоль Клиньян», можешь оставить для меня сообщение у Дженнаро.

— Это, конечно, было бы здорово, mi hijo, сын мой, —  сказал Риф. —  Как в старые добрые времена, которые я почти помню.

   Флако пристально всматривался в него.

  —  У тебя здесь работа, это оно?

У него не было причин не признаться, учитывая непреклонную ненависть Флако ко всем значительным фигурам, которых еще нужно было убить, по обе стороны Атлантики.

Они сидели возле кафе за Площадью Гарибальди.

— Стараюсь избегать заведений вроде этого, — проворчал Флако. — Именно в такие буржуазные мишени любят бросать бомбы анархисты.

  — Можем найти другое место.

— Черт, будем верить в профессиональную этику, — сказал Флако, —  и в законы вероятности.

— Одно дело — пытаться выполнить долг чести перед своим мертвецом, —  считал Риф, — и совсем другое дело — сеять смерть любым доступным тебе способом. Только не говори, что я заражен буржуазными ценностями. Мне нравятся эти кафе, эти колебания городской жизни, лучше быть здесь и наслаждаться всем этим, чем постоянно бояться, что сейчас в тебя могут швырнуть бомбу..., — и, конечно же, именно в этот момент всё произошло, столь неожиданно и громко, что на протяжении многих дней после события выжившие не были уверены, что это было на самом деле, а тем более не могли поверить, что кто-то на самом деле жаждал превратить столь долго эволюционировавшую и доставшуюся столь дорогой ценой цивилизованность в этот огромный цветок разрушения — долгий густой ливень осколков, зеленых и прозрачных, янтарных и черных, от окон, зеркал и стаканов, графинов и бутылок с абсентом, вином, фруктовыми сиропами, виски различной выдержки и происхождения, человеческая кровь повсюду, кровь артериальная, венозная и капиллярная, фрагменты костей, хрящей и мягкой ткани, щепки различных размеров от мебели, оловянная, цинковая и медная шрапнель, изорванные холсты и крохотные гвоздики из рам, пары азотистых соединений, тучи дыма, слишком черные, чтобы сквозь них можно было что-нибудь увидеть — огромный сверкающий взрыв достиг небес и вернулся обратно, заполнил улицу и вышел за ее пределы, прошел сквозь лучи абсолютно равнодушного полуденного солнца, словно длинное сообщение для гелиографа, отправленное слишком быстро, чтобы его успел прочесть кто-то, кроме ангелов разрушения.

Остались эти внезапно израненные буржуа, плачущие, как дети, снова дети, у которых не было никаких других обязанностей, кроме как выглядеть достаточно беззащитными и жалкими, чтобы разжалобить тех, у кого есть средства для их защиты, защитников с современным оружием и нерушимой дисциплиной, ну где же они задерживаются? Пока они плакали, они поняли, что могут смотреть друг другу в глаза, словно их освободили от необходимости притворяться взрослыми, существовавшей до события, происшедшего всего несколько секунд назад.

 — Флако, черт возьми, это не один из твоих чокнутых сукиных сынов? —  Риф с интересом смотрел на кровь, кажется, окружавшую его со всех сторон. Ему удалось выползти из-под остатков стола и схватить Флако за рубашку. — Всё еще придерживаешься выбранного курса?

— Хуже, чем тогда в туннеле, — Флако с широкой глупой улыбкой начал кукарекать, словно петух, радующийся, что остался жив.

 —  Давай осмотримся, проверим...

Но, черт, надежды было мало. Мертвых было не слишком много, но достаточно. Флако и Риф поднимали обломки, потушили несколько небольших пожаров, нашли раненых, чье кровотечение можно было остановить с помощью жгута, нескольких человек, у которых был шок и которых нужно было накрыть обожженными и пропитанными кровью скатертями, чтобы согреть, к тому времени, когда появились полицейские и несколько диких собак, они сочли, что сделали всё возможное, и ушли. Ранний gregaou разлился над побережьем, и когда дым рассеялся над его головой, Риф решил, что чувствует в воздухе запах снега.

 — Некоторым из этих бандольеро, — Флако по-прежнему ухмылялся, — совсем, черт возьми, безразлично, с кем так поступать.

Риф почти спросил: «Почему?», но вдруг у него закружилась голова, и ему пришлось сесть. Всё болело.

 — Дерьмово выглядишь, дурень, pendejo, — сообщил Флако.

  —  Твоя рука тоже смотрится не подарком.

  — Неужто я ее сломал? — Флако проверил. —  Caray, ого!

  — Давай поищем нож, парень, — предложил Риф.

Это профессор Пивуан, некий местный кутюрье по части поверхностных ран после частых уличных стычек в квартале Рикье. Он мог доставать и пули, но признавался, что был в этом не особым мастером.

Они нашли острый стерильный инструмент и Профессора в настроении поиграть с ножом для медицинских целей. Потом Риф впал в одно из тех сумрачных состояний, когда казалось, что его брат Кит здесь, парит на высоте одного-двух футов в воздухе и по-особенному светится.

—  Мне очень жаль, — пытался сказать Риф, но у него пропал дар речи, словно в кошмаре, когда свет гаснет, мы слышим звук шагов и хотим спросить: «Кто здесь?», но не можем.

 — Всё в порядке, — сказал Кит, — ты не сделал ничего плохого. Ничего, что не сделал бы я.

— О чем ты, черт возьми, толкуешь? —  пытался сказать он. — Я всё сделал неправильно. Я сбежал от своего сына-младенца и от женщины, которую любил.

Риф знал, что плачет. Плачет обо всем, о чем мог бы плакать, и даже сверх того. Это было похоже на один из тех оргазмов в начале жизни, бесконечное событие, силу которого невозможно измерить. Его трясло. По всему лицу размазаны слёзы и сопли. Кит просто парил под потолком, повторяя «Спокойно, спокойно» и другие ободряющие слова, а некоторое время спустя начал исчезать.

Хотя перспективы в перестрелках революции у Анархистов никогда не были особо обнадеживающими, Флако был решительно настроен вернуться в Мексику. Как раз перед его отплытием они с Рифом приковыляли в «Л'Эспаньоль Клиньян», чтобы выпить на прощание. Они были в лейкопластыре, хирургических швах и темных пятнах засохшей крови, что минимум полчаса веселило бармена Дженнаро.

— Так что ты собираешься просто стоять на той старой дороге, пытаясь попасть в капиталиста из слонобоя, — сказал Флако.

 — Это и ваша говядина, после того как они убили того мальчика Танкреди.

   Флако пожал плечами.

  —  Возможно, ему надо было лучше всё обдумать.

—  Довольно холодно, Флакито. Мальчик в могиле, неужели ты так всё это оставишь?

—  Возможно, я больше не верю в убийства сильных мира сего, возможно, всё это — просто очередная мечта, которой они нас дразнят. Возможно, всё, что мне сейчас нужно — это старая добрая война с перестрелками, где я могу стрелять в ответ в пешек вроде меня. Твоему брату Фрэнку, по крайней мере, хватило благоразумия преследовать киллеров, выполнивших грязную работу.

 —  Но это ведь не значит, что Вайб и люди вроде него этого не заслуживают.

 —  Конечно. Но это возмездие. Личное. Не тактика большой борьбы.

 — Это выше моего понимания, —  сказал Риф. — Но я всё равно продолжу преследование этого ублюдка-убийцы.

—  Ну, удачи, mi hijo, сын мой. Передам привет Панчо, когда его увижу.

  — Не следует ли мне лучше всё обдумать? — спрашивала она себя.

После недель мелькания факелов за окном, грома в горах, визитов полицейских, словно они плыли в вечно падающем вниз потоке, грохот которого заглушает плач и слова, кровь находила свой голос, никто из них не пытался спасти другого, они тянулись друг друга, чтобы затащить глубже, не дать спастись. Перед отъездом в Сень, где они должны были снова сесть на корабль и отплыть в Венецию, Владо, словно впереди его поджидало смертельное препятствие, доверил Яшмин зеленую школьную тетрадку, изготовленную где-то в Австрийской части империи, с надписью Zeugnisbüchlein на обложке, которую он назвал «Книга Масок». Страницы тетрадки были заполнены зашифрованными полевыми заметками и непонятными научными пассажами, опасность которых всё же можно было оценить, хотя, возможно, опасность заключалась в том, что сулил, а не то, что скрывал столь непроницаемый шифр, эскиз воображаемого пейзажа, пласты которого возникали один за другим, словно из тумана, далекая страна мучительной сложности, почти некартируемый поток букв и цифр, скрывающийся под личинами друг друга, не говоря уж об изображениях —  от бледных, похожих на паутинку набросков до полного спектра чернил и пастелей, эти видения посещали Владо во время атак ветра его страны, сюжет их нельзя было изложить даже в формах странного благочестия старославянского письма, это были видения неожиданного, бреши в Мироздании, в которых мелькал нездешний свет. Способы, с помощью которых Бог решил спрятаться в свете дня, не полный их перечень, поскольку полный, вероятно, был бесконечным, а случайные встречи с подробностями незримого мира Бога. Названия глав: «Слушать голоса мертвых», «Пройти сквозь непроницаемую землю», «Найти невидимые врата», «Узнать лица обладающих знанием».

Она предполагала, что это — тайные знания, которые он поклялся никогда никому не раскрывать. Она уже знала, что в этих горах, где гарантией служили столетия крови, столь зверские затеи никогда не подвергались сомнению.

— Но это записано, —  она не смогла удержаться и не возразить. — Я думала, предполагается, что это должны произносить вслух, передавать тет-а-тет.

— Тогда, возможно, это фальшивка, —  рассмеялся Владо. — Подделка. Тебе ведь известно, что у нас есть мастерские, полные каллиграфов и иллюстраторов, которые заняты работой, как гномы в пещере, поскольку даже сидя здесь, в горах, мы знаем, какую неплохую прибыль можно получить благодаря доверчивости американских миллионеров и их агентов, которые нынче шныряют повсюду со своими знаменитыми чемоданами баксов, скупая всё, что видят: масляную живопись, антикварную фаянсовую посуду, руины замков, не говоря уже о перспективах брака и скаковых лошадях. Тогда почему бы не купить этот причудливый туземный артефакт с его яркими, но не поддающимися расшифровке видениями?

Во всяком случае, она забрала тетрадь. Говоря себе, что привлекает ее незаметность и легкость маскировки.

Во время поездок в Венецию у них появилась новая привычка — походы в кинематограф. Они ходили в «Минерву» и «Россини», но их любимым кинотеатром был «Малибран» возле Корте дель Мильон, утверждалось, что на этом месте прежде находился дом Марко Поло. Они сидели во тьме и смотрели фильм, который не так давно снял здесь с гондолы Альберт Промио со своими помощниками из фирмы «Люмьер» (Париж). В какой-то момент камера показала Арсенале в плавном скольжении сна, коричневые берега каналов, лабиринты, резервуары и мастерские по ремонту гондол, канатные дороги, старинные бессточные водоемы. Она почувствовала, что тело Владо охватила дрожь. Он подался вперед, чтобы рассмотреть ближе, она никогда не видела у него такого волнения, даже при появлении невидимых всадников и выстрелов в ночи.

Риф вернулся в Венецию, прежде чем понял, зачем. Здесь всё сошло с рельсов, но возвращение сюда было не более полезным, чем погоня за призраком. Он был почти в отчаянии. Бомба, взорвавшаяся в кафе Ниццы, осветила окрестности, как ночная молния, явив ему лежащую впереди мрачную и непроглядную местность. Он не был уверен, что готов ко всему, что может таиться в этих тенях.

Он прохаживался по Лидо, практикуясь и стреляя из своей кордитовой винтовки 450 калибра с повышенной начальной скоростью пули. Ему нужно было отвести взгляд, потом сфокусироваться на дальних целях, плохом освещении и предательском боковом ветре. Никого не было рядом, чтобы возразить, что сейчас он даже не знает, где может находиться его цель. У него не было в Венеции ни одного знакомого, который был бы каким-то образом связан со Скарсдейлом Вайбом. Он бродил вокруг различных фондаменте в разные часы дня в поисках Далли Ридо, но она исчезла. Когда он пришел в кампо Спонджиатоста, его довольно грубо прогнала сама Принчипесса и выдворили двое вооруженных пистольери в ливреях.

Вдруг из воды в дымящемся всплеске итальянских ругательств поднялось некое Адриатическое морское чудище, с которого слезли и устало сошли на песок два существа в резиновых костюмах. Пройдя по баснословному маршруту, который был известен морякам континента с тех пор, как Аргонавты проложили путь через Европу, не всегда — по ее поверхности, Пино и Рокко вернулись в город на своей человекоуправляемой торпеде, к этому времени несколько увеличившейся в размерах, наконец-то вернулись в Венецию, их путешествие облегчалось тем, что в своем сердце они никогда ее и не покидали. В последнее время их видели в барах при отелях Сан-Марко, они пили местный джин с тоником, известный под названием «Казанова», и спорили о европейском футболе, а после закрытия баров, в предрассветный час, можно было услышать, как их смертоносное плавающее средство, воющее, подобно высокоскоростному призраку, носилось туда-сюда по каналам и рио... В этот вечер они решили заплыть на Лидо, а следующее, что услышали — эти чудовищные взрывы на берегу, и обостренное чувство осторожности преследуемых заставило их принять эти взрывы на свой счет.

   Риф аккуратно повесил на плечо винтовку и кивнул.

 —   Парни, хорошенькая у вас тут пушка.

  —  Это слонобой, — ответил Пино.

  — Я слышал, что это родина слонов. Речь об этом, не так ли?

— Мы собираемся пойти в отель, — Рокко указал на неосвещенную махину «Эксельсиора», — и выпить.

  — Вряд ли они откроются раньше, чем потеплеет, — возразил Риф.

   Рокко и Пино переглянулись.

— Они были открыты всю зиму, — сказал Рокко, — просто притворялись, что закрыты.

— У них, — Пино указал на песочный мусор вокруг, освещенный холодным бледным закатом, — определенная клиентура.

И действительно, в недрах нового элитного отеля ярко горел свет, в коридорах звучало эхо голосов расходящихся гостей, страсть на мгновение воплощалась в мелькающих силуэтах, потом вновь рассыпалась, и какой-то комнатный ветер носил ее над танцевальными залами и террасами, вдоль темных колоннад, откуда-то доносилось эхо музыки, хотя на эстраде не было оркестра. Бармены в белых пиджаках заняты смешиванием коктейлей, хотя в баре никого нет.

— Надвигается буря, —  поприветсвовал их Рафаэлло. На отвороте его пиджака пурпурная орхидея, он знал Рокко и Пино. —  Вы зашли как раз вовремя.

Постепенно комнату начали заполнять беглецы в поношенной одежде, дрожащие и глазеющие по сторонам. К концу вечера стало понятно, что сейчас бизнес столь же сильно зависит от зимних и весенних бурь, как летом — от тепла и ясного неба.

—  И, в конце концов, — сказал Пино, — мы к ней привязались. Дали ей имя. «Иль Сквалаччо».

Когда она получила имя, уже казалось просто невозможным ее взорвать. Они принесли ее обратно в мастерскую, перепроектировали спереди и сзади, приделали новые камеры, установили более крупный двигатель, вскоре у них получился карликовый подвид субмарины.

— Мистер Траверс? — Риф посмотрел в зеркало и увидел подругу Кита Яшмин, которую последний раз встречал на Лаго Маджоре в старые времена Чирпингдон-Гройн.

 —  Снова привет.

Она пришла с высоким симпатичным увальнем откуда-то с другой стороны Адриатики. Они возвращались в Триест, вдруг началась буря, выбросившая их на подветренный берег Лидо, но их главной заботой, кажется, был следивший за ними моторный катер.

 — Они преследуют нас всю дорогу от канала Бачино, выключили ходовые огни, если бы не разразилась буря, вероятно, они нас уже потопили бы.

—  Attenzione, осторожно, — пробормотал Пино.

Вошла группа мужчин, некоторые остались у дверей, другие начали медленно прохаживаться по комнате, всматриваясь в лица. Она повернулась к Рифу.

 —  Притворитесь, что очарованы.

  —  Конечно. Куда нужно добраться вашему спутнику?

  — Владо, должно быть, заметил их раньше, чем я.

   Подошел Рокко.

  — Австрияки. Они, наверное, ищут меня с Пино.

  — Они ищут меня и Владо, — ответила она.

 — Можем вас подвезти, — промурлыкал Пино, как всегда, не в состоянии скрыть свои похотливые намерения. — На «Иль Сквалаччо» запросто поместятся четверо.

   Риф взял слонобой и нацелил его вперед.

  — Я вас прикрою, ребята. Бегите, когда сможете.

На берегу он нашел заброшенную купальную машину и занял позиции, взял деревянную спичку, держал ее под дождем достаточно долго, чтобы головка размякла, затем размазал мокрый фосфор по прицелу, пока тот не начал светиться достаточно ярко, чтобы смотреть в него.

Сейчас Яшмин пригнулась к земле рядом с ним, без шляпы, дышала решительно, рядом раздался грохот выстрелов. Риф притянул ее ближе, установил винтовку на ее плече и сделал парочку выстрелов. Вернувшись в огромный отель, они увидели, как мрачные австрийцы стряхивают мокрый песок.

Ветер разносил звук перестрелки по темным пляжам до самого Маламокко. Пережившие зиму на открытом воздухе, те, кем пренебрегают, кого выселили, кто добровольно потерян, дрожали в грубых пристанищах, собирались вокруг костров из плавучего леса и громко изумлялись, что бы это могло быть.

Группа киллеров прошла мимо, направляясь к пирсу, где их ждала небольшая темная масса, видимая главным образом благодаря вьющимся выхлопам двигателя вокруг.

 — О, — простонала она, и Риф почувствовал, как твердеют ее мускулы.

Она увидела Владо, окровавленного, в плену, и знала, что не должна его звать.

  — Где ваша лодка?

   Она молчала и не шевелилась.

  —  Мисс Хафкорт.

Она встала, когда путаница, суматоха и скрип неправильных координат достигли максимума, и медленно пошла.

Они с Владо сошли на берег со стороны Лагуны. Маленькое суденышко было не совсем без мачты, но Риф не видел возможности добраться на нем в Венецию, поскольку невозможно грести.

 —  Вам не нужен буксир? — Рокко, Пино и «Иль Сквалаччо».

Спустив судно на воду, косясь сквозь дождь на огни Сан-Марко, Риф сказал:

 — Я думал, что веду здесь светскую жизнь. Ваши друзья там, я слышал слово «Австрийцы»?

  — Похоже, еще и англичанин, по фамилии Тейн.

— Я не особо слежу за политикой, но последнее, что слышал — Англия и Австрия сейчас ведь по разные стороны?

  — Их нельзя назвать чиновниками.

 —  Они преследуют вас? Вы разве не чиновница?

Она рассмеялась, или, возможно, это был не смех, а что-то другое.

  —  Думаю, они преследуют Владо.

Ее волосы запутались, платье разорвано. Отдаленно похожа на леди, нуждающуюся в защите, но Риф настороже.

  — Где вы остановились.

 —  В Триесте. Не уверена, что мне следует туда возвращаться.

К тому времени, как они попали в Венецию, буря прошла над материковой terra ferma, луна озаряла землю зловещим сиянием. Они плыли осторожно, разматывая клубок маленьких каналов, ропот двигателя приглушен, странное свечение ночи, почти достигающее какого-то менее выносимого накала. Наконец, они сошли на узкую фондамента.

— Мы спрячем это для вас на маленьком стапеле, squero, который используем, — сказал Рокко. — Там безопасно.

 — Парни, когда в следующий раз увидимся, угощу вас джин-тоником, —  Риф коснулся края шляпы.

  — Если будет на то Господня воля, — ответил Пино.

   Субмарина-малютка уплыла, таща на буксире лодку под кривым углом.

 Они миновали несколько лестничных пролетов, сначала мраморных, потом — деревянных. Риф провел ее в комнату, залитую лунным светом.

  — Ваше жилище?

—  Парни с побережья Амальфи, мы вместе занимались бизнесом, держат квартиру под рукой для любого. Неплохо переждать здесь пару-тройку дней, наверное.

Он нашел бутылку граппы, но Яшмин отклонила ее, упала на диван, позволив себе лишь один раз произнести имя Владо, ее шепот напоминал шепот побежденной настолько, насколько любой человек, включая ее, мог бы это представить.

— Он мог сбежать во время всей этой неразберихи, послушайте, я могу походить и порасспрашивать немного. Вон там ванна, мыло и так далее, чувствуйте себя, как дома, я скоро вернусь.

—  Не нужно...

— Нужно. Воспринимайте это как мою попытку разместить подругу моего брата, вот и всё.

Спускаясь по лестнице, он позволил себе несколько минут поразмышлять о том, что Кит, скорее всего, сейчас где-то на верблюде отбивается от половины армии визжащих по-китайски, и, пожалуй, ему сейчас есть о чем волноваться, кроме судьбы этой странной юной леди. Но это не извиняет Рифа, который просто повернулся спиной и ушел. Идиотский способ действий, а он уже даже и не помнил, почему так поступил.

Он нашел круглосуточный бар на кампо Санта-Маргарита, всегда годившийся для обмена актуальными сплетнями, пока Риальто не возвращалась к своей обычной утренней скорости, он пил у стойки, навострив уши, изредка задавал несколько вопросов тупому ковбою. Все слышали о перестрелке на Лидо и соглашались: единственное, что предотвратило войну с Австрией — то, что итальянцы не принимали в перестрелке непосредственного участия. В здешних краях балканского мавровлако хорошо знали, это был некий герой вне закона, подобно многим поколениям до него, враг Австрии и ее амбиций на Адриатике.

Всякий раз, когда он покидал свою горную твердыню, его пытались преследовать и захватить в плен, и на этот раз море предало его, поскольку ни один человек в мире этого бы не сделал.

Вернувшись, Риф нашел Яшмин спящей на диване, ее мокрые волосы разметались за спиной на полотенце для сушки. Знаменитый Венецианский лунный свет проникал в окно, казалось, что всё это — набросок мелом. Он стоял у окна, спиной к населенному призраками городу, курил и смотрел на нее.

На ней была белая атласная рубашка, сквозь которую проникал лунный свет, во время сна ткань колыхалась на бедрах. Рука между слегка раздвинутых ног. Риф заметил, что у него эрекция.

Хорошенькое дельце. Ее кавалер в бегах, у него очень серьезные неприятности, и что за низкие мысли приходят ему в голову? Она выбрала этот момент, чтобы пошевелиться во сне, повернулась так, что теперь он мог лицезреть ее, скажем так, восхитительную задницу, и что ему теперь делать — пойти прогуляться на ту Пьяццу или что-то вроде того, но он, оставаясь верен своей дурацкой природе, расстегнул брюки и начал поглаживать член, не в силах оторвать взгляд от бледных ягодиц и темной расщелины, черной россыпи волос и обнаженной шеи, отойдя на несколько шагов. Когда он приближался к своему грандиозному финалу, она перевернулась и рассматривала его огромными сияющими глазами, которые, кажется, были открыты уже некоторое время, ее руки были почти полностью заняты тем же. Он держал свой член достаточно долго, потом пожал плечами, улыбнулся и поднял блестящие ладони с очаровательной мольбой, так ему говорили, о снисхождении.

 — Ты посвятил себя этой омерзительной деятельности, — поинтересовалась она, но попытка протяжной речи в стиле колледжа Гертон провалилась, поскольку ей не удалось скрыть дрожь в голосе, —  или вагина может представлять для тебя какой-то интерес, кроме исключительно гипотетического?

Прежде чем он понял, что этот вопрос задан не для получения информации, он сделал несколько шагов, быстро оказался на диване и в ней, и не слишком рано, как выяснилось. Она стиснула зубы, крепко и бесцеремонно, между его шеей и плечом, и таким образом заглушила долгий крик, почти наполовину. Он схватил ее волосы в кулак, мечтал это сделать с тех пор, как вошел в комнату, повернул ее лицо к своему, и, удивившись, потому что он не особо любил целоваться, целовал Яшмин, пока она не начала кусать его губы и язык, а потом, наверное, еще полминуты, просто чтобы убедиться в том, что происходит.

   Она оттолкнула его, фыркнула:

  —  Ты — беспринципная свинья,

   и они снова начали целоваться.

Он ожидал упреков, но она больше интересовалась его египетскими сигаретами. Он достал футляр для спичек и зажег одну сигарету для нее. Минуту спустя она спросила:

  —  Ты что-нибудь выяснил?

  — Не очень много.

  — Лучше скажи мне. Я — не какой-то хлипкий американский цветочек.

  — Его отвели в Арсенале.

Она мрачно кивнула, при свете лампы он видел, как краска покидает его лицо.

—   Мы могли бы проникнуть внутрь, — сказал он.

  — Неужто? А потом что? В нас снова начнут стрелять.

Он не ответил.

—    А что еще?

   Он стряхнул пепел на манжет брюк.

  — Насколько серьезно ты относишься к своему внешнему виду?

   Она посмотрелась в трюмо.

 — Не одобряешь? Мы один раз перепихнулись — и ты уже стал моим модным консультантом?

Он выдул кольцо дыма в надежде, что это привлечет ее внимание. Дымкрутился, медленно рассеивался в лунном свете, приобретая пронзительную белизну призрака.

—   Этой ночью там на Лидо были винтовки Манлихера, так что, по-моему, эти австрийские амигос не просто вышли пострелять по тарелочкам. Они точно искали твоего друга Владо. Но если у них есть твое описание...

   Она взяла свой локон и начала рассматривать его в зеркале.

  — Значит, мне понадобится маскировка, и кое-что из этого придется убрать.

   Она подождала, словно надеялась на его ответ.

—  Ладно. Когда девушке срочно нужна горячая завивка, в этом городе есть лишь один мужчина, с которым ей нужно встретиться.

   Риф уже впал в забвение храпа.

К тому времени, как она добралась на этот несказанно фешенебельный угол Сан-Марко, прямо за Бауэр-Грюнвальд, синьор Фабрицио как раз открывал свое заведение.

  — А что с нашим Киприануччо, жив и здоров ли?

 — Путешествует по делам, — ответила она, кажется, недостаточно спокойно, так что парикмахер, parruchiere, раздраженно перекрестился. Его настроение не улучшилось, когда он узнал, что Яшмин хочет. Среди множества мужчин и женщин, восхищавшихся ее волосами, Фабрицио был экстремистом, он так ревностно начинал вращать глазами, что его старались не раздражать без необходимости.

—  Я не могу их обрезать. Macchè, нет, Яшмин, ну как я могу их обрезать?

—  Но тогда они будут принадлежать тебе. Ты сможешь делать с ними всё, что захочешь.

  —  Ну, раз ты так это формулируешь...

   Она проследила за его взглядом. Оба они смотрели на его член.

  —  Нет, этого ты делать не будешь.

   Он пожал плечами.

  — Это хуже. Хочу быть блондином. Темным блондином хотя бы. Кадорина.

 —  Матерь Божья.

  —  И если бы кто-то мог это сделать...

Комическая выходка с членом, конечно, была всего лишь маленькой шуткой Фабрицио. Волосы Яшмин ожидала особая и не совсем уж бесславная участь. Их слегка обесцветят, снова завьют и превратят в изысканный парик в Венецианском стиле восемнадцатого века, подходящий к карнавальному костюму, частью которого он фактически окажется в ближайшем будущем на роковом костюмированном балу.

После падения Кампаниле на пьяцца Сан-Марко некоторые особо чувствительные к политике Венецианские души почувствовали странную перестановку сил. Они были уверены, что каким-то образом кампаниле Сан-Франческо делла Винья немного на север от Арсенале, где ангел посетил Святого Марка в ночь бури, запечатленную Тинторетто, близкая дублерша упавшей башни, заменила ее в качестве центра силы, словно в результате государственного переворота, во время которого Арсенале и унылые непреложности военной науки заменили Палаццо Дукале с его менее самоуверенной человеческой борьбой за республиканские добродетели.

Подобно острову-кладбищу Сан-Микеле на другом берегу, Арсенале также являл взору граждан Тайну, окруженную стеной, высокой белой кирпичной кладкой, в которой иногда зияли пустоты для декоративных железных стержней-фиксаторов или изразцовых водосточных труб, а венчали стену зубцы в форме алебард с двумя лезвиями. Вокруг запрещенного периметра жители Кастелло продолжали жить своей обычной жизнью: собачье дерьмо на каменной брусчатке, раздается звон колоколов, лодки вапоретто прибывают и отбывают, пешеходы передвигаются в тени Тайны, словно ее там нет, словно она там, но ее не видно. Старинные карты свидетельствуют: то, что видно со входа — лишь малая часть всего здания. Для тех, кому запрещено входить, карты были подобны видениям пророков, неким шифром, внешним видимым условным изображением того, что находилось внутри.

Владо Клиссан, зная о зоне молчания у него за спиной, рискнул оглянуться на стены Арсенале, служащие преградой соленому ветру, высокие, глухие и практичные, закрывающие половину неба. Вуаль каменной кладки. Там тайны. Он знал, что вскоре дверь где-то в стене, обычно невидимая, откроется. Он войдет внутрь со своими тюремщиками, там будет загробный мир.

В давно заброшенном уголке одного из старинных литейных цехов, который переоборудовали под офис, сидел Деррик Тейн на складном стуле, глаза неподвижны и бледны на бледном лице, которое он как-то смог расслабить до состояния маски, никогда не виданной в Венеции, но каким-то образом все, особенно — люди в положении Владо, обязательно его узнавали. Было известно: допрашиваемые настолько боятся его лица, что выбалтывают информацию, которой у них на самом деле нет, и признаются в совершении действий, о которых даже не помышляли.

— Ваши люди торгуют секретами военно-морского флота. Похоже, пиратство «Ускока» модернизировалось —  нет смысла захватывать материальные суда, если можно торговать душами.

   Владо рассмеялся:

— Если бы я был пиратом, я бы предпочел материальное судно с материальным грузом, который стоит материальных денег. И заключал бы сделки с посредниками более высокого уровня.

Наверное, Тейн надеялся на более интеллектуальную дискуссию, но, учитывая происходящее, было очевидно, что момент настанет. Беседы вроде этой — отсрочка, дающая подследственному надежду, сколь бы мимолетной она ни была, после чего появление пистолета Уэбли более эффективно уничтожает присутствие духа, это воцарившееся молчание полезно для палача, паралич Воли, или какого-то ее аналога, заставляющего этих людей столь противоестественно сопротивляться до конца.

 — Я видел с вами кое-кого на Лидо, не так ли? Лишь мельком во всей этой суматохе, но, кажется, она привлекательна. Это правда.

  — Привлекательна для вас?

Стараясь скрыть недоумение и вызвать раздражение прежде времени.

   Тейн пожал плечами:

— Уместнее спросить, насколько она привлекательна для вас? И насколько разделяет ваши убеждения? Или она выполняла скорее декоративную роль?

  —  Вы хотите спросить, для какой продажи я ее готовлю?

 — Конечно, такое случается сплошь и рядом. Но я не хочу никого из вас обидеть.

  — Я не знаю, где она. Если бы и знал, от нее мало проку...

Тейн смотрел на лицо Владо. Пока на нем полностью не отразилась неприятная мысль, затем кивнул, один взрослый мужчина другому.

 — Это было бы верно. Если бы у нас были насчет вас разные планы. Но если вы мне скажете, это не будет иметь большого значения.

  — Где она.

 —  Если знаете, конечно.

Это не то что в таверне, где враг приставляет пистолет к вашему лицу и говорит:

 —  Уладь все дела с Господом, потому что тебе конец.

В таверне всегда что-нибудь под рукой, может найтись второй пистолет, третий, шанс. В этой трезвой и недружелюбной пустоте такая надежда не светит. Можно делать самые высокие ставки из возможных.

Позже, в Симье, когда северо-восточный ветер начал вытаскивать сезонных гостей на улицу и Яшмин услышала сообщения о перестрелке возле Арсенале, возможно, между Австрийскими наемниками и Далматинскими революционерами, она, как истинный Эмоциональный Анархист, поверила в Закон Недостаточности Основания.

  — Это что? — спросил Риф.

 —   Это когда выпадает карта, которую ты ни за что не смог бы предугадать.

  — Черт, дорогуша, если будешь их считать достаточно аккуратно...

—  Это может быть верно лишь для колоды из пятидесяти двух карт. Но если колода в десятки раз больше, возможно — стремится к бесконечности, возникают другие вероятности... Этим она хотела сказать: «Владо бессмертен. Он может о себе позаботиться, незачем волноваться...»

 Риф изучал ее, и на его лице всё чаще застывала улыбка недоумения. Когда она говорила подобные вещи, сначала он объяснял это некой верой без доказательств — религией или суеверием. Но рулетка крутилась в Ривьере: Ницца, Симье, Монте-Карло, Ментона, из зимы в весну, словно сельские сплетни затараторили совсем другую историю. Карманы начали расходиться по швам от выигрышей, которые в них складывали.

Система появилась благодаря аттракциону, на котором она столетия назад, в девичестве, каталась с Лорелеей, Ноэллин и Фауной — колесу обозрения в Эрлс-Корте.

—  На колесе тридцать семь номеров, —  инструктировала она его. — Ноль принадлежит казино. Двенадцать из остальных тридцати шести, если включить сюда единицу и двойку — простые числа. Если двигаться против часовой стрелки, ставя на три числа за один раз, в каждом триплете будет именно одно простое число.

  — Значит, они распределяются достаточно ровно.

 — Но колесо совершает более одного поворота. Числа повторяются снова и снова, подобно очень быстрым часам с тридцатью семью делениями. Мы говорим, что тридцать семь —  «коэффициент» колеса, так же, как двенадцать — коэффициент обычных часов. Значит, число, на котором остановится шарик рулетки, фактически —  «коэффициент тридцати семи», остаток, после деления на тридцать семь, от общего числа движущихся ячеек, в которые мог упасть шарик.

—  В соответствии с теоремой Уилсона, производная от (p -1) факториала, если коэффициент — любое простое число p, всегда равна минус единице. На колесе рулетки p — 1 — тридцать шесть, а факториал от тридцати шести, оказывается, количество всех возможных комбинаций тридцати шести цифр. Таким образом, из вышесказанного становится очевидным, что...

Ее тираду прервал удар головы Рифа о стол, на котором его голова и осталась.

  — Не похоже, что он следит за сутью, — проворчала Яшмин.

Но продолжала шептать ему урок, словно предпочитая верить, что он просто слегка загипнотизирован. По-видимому, это сработало, поскольку в ближайшие дни он начал выигрывать в рулетку намного больше, чем можно объяснить простой случайностью. Если она продолжала в соответствующие моменты нашептывать образовательные рекомендации, никто из них не обсуждал этот вопрос.

Почему она казалась Рифу столь неотразимой, если он выучил правило, в соответствии с которым желание всегда угасает — на решение этого вопроса он не тратил свой досуг. Ее неотразимость заполняла день, оставляя мало времени для размышлений. Никто из них не выходил за порог прежде, чем она поднимет юбки, или прикоснется к его члену, или просто ляжет на спину, удерживая его взгляд в тисках, из которых, как ему было известно, нет выхода, будет ласкать себя, пока он не подойдет к ней без необходимости решать. Он отметил про себя, что всегда именно он подходит к ней, это была схема, нужно иметь в виду.

Однажды она вспомнила о тетради, которую передал ей Владо, которую она спрятала в свой багаж и забыла о ней. Яшмин начала читать тетрадь, понемногу каждый день, словно богомолка — религиозную литературу. Она читала не с надеждой, а с ужасом, не с уверенностью, а с безумной опустошающей тревогой о судьбе Владо. Выяснилось, что она понимает некоторые символы, условные изображения векторов и Кватернионов, которые Кит показал ей еще в Геттингене. Это оказалось классическое математическое доказательство, которое мог бы осуществить даже Риман, но здесь условия, включающие время, стояли, словно лазутчики на маскарадном балу, готовые при каком-то необъявленном биении времени сорвать капюшоны и раскрыть свои подлинные личности и миссии. При чтении текста бывали мгновения, когда она чувствовала, что обрела знание великое и роковое, и намеренно отступала, заставляя себя это забыть, какой бы дар составления математических цепочек или аналогий ни влек ее вперед, к верному безумию. Кого она не могла заставить себя забыть — так это Владо, его живую руку, делавшую пометки на этой бумаге, руку, которую она до сих пор столь безнадежно жаждала почувствовать погруженной в ее волосы, прижатой к ее губам.

Киприан наконец приближался к зимнему миражу Венеции, он толком не спал много недель, измазался в грязи, жмурился на тусклый город сквозь дождь Лагуны, дрожа под косыми ударами ветра, глаза слезятся, волосы взлохмачены и крайне нуждаются во внимательном уходе синьора Фабрицио, просто жаждет провести некоторое время в горячей ванне с холодной бутылкой чего-нибудь алкогольного и с пузырьками. Жаль, что «поплавки, galleggianti» откроются только в мае. Пока он довольствовался тем, что зажег еще одну сигарету «Собрание», противно закашлялся, балансируя на палубе и пытаясь удержаться на ногах. Мерзкая погода. Что хорошего он здесь видел, что манит его обратно? Кого волнует, где он и вернется ли когда-нибудь? Яшмин, конечно — это ответ, на который он надеялся, но после возвращения на Пиренейский полуостров понял, что будущее предстает не в столь жизнерадостном свете.

Ее уже не было в Триесте. Он потратил неделю на ее поиски, искал повсюду, где только мог подумать, но узнал лишь, от поклявшихся отомстить коллег Владо Клиссана о печальной судьбе Владо в тисках Деррика Тейна.

 — Он сошел с ума, — сказал кузен Владо, Златко Оттичиан. — Теперь он представляет опасность для всех.

 —  Я обыщу всю Венецию.

Даже если в данный момент Вена была более вероятным местом пребывания Тейна. Киприан попал в вакуум ошеломления, который его кожа не могла успешно определить. Его настроение не улучшилось и от осознания того факта, что он, может быть, виноват не менее остальных —  Владо был его единственным надежным агентом, насколько возможно в этой игре, его другом, и поведение Тейна воспринималось лишь как некая смертоносная уборка.

  — Я должен...оставаться на ногах...

 Вот! Именно в этот момент он заметил вероломного ублюдка собственной персоной — тот стоял на палубе парома, возникшего из тумана, в своей обычной позе, как всегда, слишком поглощен собой, чтобы сойти за Венецианца, скользит мимо, не обращая внимания на маленький пароходик, и Киприана у перил обуяла неожиданная ярость. Призрак снова исчез за пеленой дождя.

  — Ну уж нет, —  пробормотал Киприан, — так дело не пойдет...

Какой-то вихрь швырнул его в размытое пятно тумана, по его мнению — наказание за то, что так и не научился мыслить аналитически. Сейчас, когда ему просто необходим был умный план, его разум зиял Арктической пустотой. Насколько более изобретателен был Бивис Мойстли, чьи интересы, если они вообще у него были, в этот момент гораздо более сомнительны, чем у Киприана, укатил куда-то со своей очаровательной Ясинтой, досадно, резвится там среди ранних нарциссов, или что другое. Надеяться на благодарность, конечно, дело неблагодарное, он оплатил свои обязательства вовремя и по действующей цене, а благодарность и вовсе сложно включить в счет... ну ладно, вот еще.

Единственным утешением Киприана в данный момент был заряженный служебный револьвер Уэбли-Фосбери в вещевом мешке. Если плохое превратится в наихудшее, а наверняка так и будет, поскольку разбитые надежды стали правилом в этой сфере, он всегда может достать оружие, не так ли, и использовать его против мишени, которую определит, когда придет время. Предпочтительнее против Тейна, но не исключено, что выстрелит в себя. Cazzo, cazzo, черт ...

Он нашел старый пансионе в Санта-Кроче, занятый толпой Британских туристов, которые приняли его за местного чичероне, ищущего работу. Ветер бора завывал в трубах, словно развлекаясь. Никто там ничего не знал о предыдущих жильцах, но синьора Джамболоньезе с нижнего этажа вспомнила, как на протяжении многих вечеров у них кипели страсти, звучали пронзительные крики и гулкий стук, и поприветствовала Киприана настороженной улыбкой, словно он собирался пошутить.

  — Он живет в Арсенале, этот ваш друг.

  —  Macchè, nell' Arsenale, нет, не в Арсенале...

   Она подняла ладони и пожала плечами.

  —  Inglesi, англичанин.

Выйдя на улицу, по неожиданной прихоти он свернул на пристань паромов, traghetto, вышел на станции Санта-Лючия и увидел выходящим из Британского консульства не кого иного, как Рэтти Макхью, который принял Киприана за уличного побирушку и резко отвернулся. Но потом присмотрелся:

—   О, неужто Лейтвуд?

  —  Хм.

  — Нам нужно поговорить.

Они вернулись в отдаленный дворик внутри еще одного дворика, в котором у Рэтти был офис.

—  Прежде всего, нам очень жаль из-за случившегося в Арсенале. Клиссан был хорошим парнем, одним из лучших, тебе это должно быть известно лучше, чем кому-либо.

Оказалось, что Тейн не живет в Арсенале, но содержит там офис для временного проживания, когда приезжает в город.

—  Не говоря уж о том, что это чертовски удобно для сбора военно-морских данных, которые хочется передать своим Австрийским хозяевам.

— А Итальянский военно-морской флот не очень-то возражает?

— О, это обычная история. Думают, что он выведет их на рыбу покрупнее, а он позволяет им продолжать об этом мечтать. Но это как с обещанием жениться, полагаю.

   Тут Киприан заметил обручальное кольцо из бледного золота.

— Черт побери. Мои поздравления, старик, важный шаг в жизни, ты не представляешь, как мне этого не хватало в отчетах из Боснии, кто она и так далее, Рэтти?

— О, это старушка Дженни Инверт, ты ее помнишь, мы часто вместе хаживали в Ньюмаркет.

   Киприан прищурился:

— Та девушка из Нетер-Уоллоп, Хемпшир, на три фута выше тебя, насколько я помню, стреляет на стенде, как волшебница, возглавляет Ассоциацию стендовой стрельбы, секцию...

—  Да, именно эта крошка. Она верит, что я — в своем роде молодой дипломат, так что если вы двое снова когда-нибудь встретитесь, хотя я буду делать всё возможное для того, чтобы этого не произошло, ты не начни ненароком вдруг вспоминать какие-нибудь из...этих...

— Я —  могила, старик. Но сейчас она могла бы нам пригодиться, с этим нашим проблемным знакомым, она стреляет без промаха и все дела.

—  Да, когда ты шутил на эту тему в последний раз, Киприан, в Граце, не так ли, я немного разозлился, но с тех пор я всё обдумал и, ладно...

 — Незачем извиняться, Рэтти, главное, ты всё обдумал и опомнился, не так ли.

 — Он очень осторожен. Никогда не выходит за дверь без сопровождения по крайней мере двух огромных обезьян с двух сторон. Маршруты меняют без уведомления, и, в любом случае, они зашифрованы, на самом деле никто не в состоянии взломать этот шифр, потому что ключ тоже меняют каждый день.

 — Если бы мне удалось определить местонахождение Бивиса Мойстли, я бы заставил его над этим потрудиться. Но, как и у тебя, в эти дни на его укулеле звучат лишь аккорды песни «Я люблю тебя, правда».

  — Ах да, погоди, фа-мажор, С септима, соль-минор септима...

 — Oca ti jebem, сукин ты сын, — черногорская любезность, которую Киприан, как он заметил, в последнее время произносил довольно часто.

   Рэтти вопросительно посмотрел на него:

  — А твоя, хммм...

  — Нет.

 — Мы знаем, что она уехала из Триеста. Остановилась здесь на какое-то время, уехала в компании какого-то Американца, боюсь, ее местоположение неизвестно. Я обещал за ней присматривать, но...

  — Стыдись, Рэтти, специальный круг Ада ждет таких, как ты.

— Знал, что ты поймешь. Послушай, я возвращаюсь в Лондон завтра, но если откроется свободный угол стрельбы..., — он взял молоток и начал с размаху колотить в ближайший Китайский гонг. Человек в клетчатом костюме просунул голову в дверь и поднял брови. —  Это мой коллега Жиль Пипрейк, не существует известных человечеству проблем, которые он не смог бы уладить.

  — Ваша невеста никогда не жаловалась, —  проворчал Пипрейк.

  —  Киприану нужно поговорить с князем Спонджиатоста, —  сказал Рэтти.

  — Разве? — удивился Киприан.

—  Именно так Рэтти объявил об этом викарию, а потом посмотрел, что будет, — сказал Пипрейк. — Полагаю, речь идет о Деррике «Слоне-Отшельнике» Тейне.

—  А в каком качестве сейчас выступает Князь? — поинтересовался Киприан в некотором смятении. —  Неужели посредник?

 —  Один из наиболее надежных у нас, —  сообщил Рэтти.

 — Они с Тейном были постоянными компаньонами. Если не партнерами по более тайным злодеяниям. Фактически..., — он нервно посмотрел на Пипрейка.

 — Тейн однажды организовал для вас встречу с Князем, да, мы в курсе. Как всё прошло, всегда хотел спросить.

— Ааааа! — закричал Киприан, пытаясь спрятаться под открытой столешницей конторки Рэтти.

—  Чувствительные, — сказал Рэтти, — в этой сфере надолго не задерживаются. Лейтвуд, встряхнись, вот так-то лучше.

 — Надо запомнить, мне нельзя носить желтое, — словно взял на заметку Киприан.

   Пипрейк, дергая бровями, позвал к телефону Князя.

 —  Держите нас в курсе, — сказал Рэтти.

Киприан встал и надел шляпу с одним из этих мюзикхолльных выкрутасов.

  —  Действительно. Ладно, Рэтти, пока, и всего наилучшего супруге.

 — Не приближайся к ней, предупреждаю, она женит тебя на какой-нибудь ужасающе неподходящей подруге, прежде чем ты вспомнишь слово «нет».

Княгини нигде не было видно в Кампо Спонджиатоста, а Князь появился на входе, прежде чем камердинер, valletto, успел принять у Киприана шляпу, веселый и блистательный, в облаке гелиотропа, прежде не встречавшегося на планете.

 — Будем, как свиньи, Facciam' il porco, — поприветствовал его Князь слишком рьяно, чтобы это можно было принять за шутку.

   Склонив голову в извинении:

  — Мой парень слишком ревнив, Il mio ragazzo è molto geloso.

   Князь широко улыбнулся:

—  В точности то же самое ты говорил в прошлый раз, и с тем же акцентом из разговорника. Qualsiasi, что угодно, Киприаниньо. Капитан Пипрейк говорит, что у нас могут быть общие интересы по нейтрализации планов бывшего общего знакомого, который с тех пор выбрал самую опасную стезю порока и предательства.

Они поднялись в парадные помещения и прошли по галерее, увешанной картинами из принадлежавшей Князю коллекции современных Символистов, включая живопись маслом авторства Хантера Пенхоллоу, в частности, его размышления о судьбах Европы, «Железные ворота», на которой расплывчатые массы двигались толпой к исчезающей линии, за которой разверзалось адское сияние.

Князь жестом пригласил его в комнату, примечательную мебелью Карло Дзен и вазами Галилео Чини. В углу стоял бледно-кремовый несессер, акцентированный медью и пергаментом, рисунки напоминали паутину.

  — Бугатти, не так ли? — спросил Киприан.

— Нравится моей жене, —  кивнул Князь. — Сам я предпочитаю более традиционное искусство.

Слуги принесли холодный просекко и бокалы на старинном серебряном подносе, а также александрийские сигареты в византийском портсигаре, возраст которых составлял как минимум семь лет.

— Он, должно быть, стремится реализовать свои венецианские проекты, — сказал Князь, — это туманное царство пешеходных переходов и городского безмолвия свидетельствует о преданности силам, давно приведенным в движение. Но это лишь маска, которую он избрал. Другие народы, как печально известно, американцы, называют себя «республиканцами» и думают, что понимают республику, но то, что сформировалось здесь за множество ржавых столетий жестокости дожей, навсегда останется за пределами их понимания. В свою очередь каждый Дож всё больше превращается в священное животное, у него отбирают свободу, его жизнь находится в рамках невероятно строгого кодекса поведения, он утешается, лишь беря валторну, с ожесточенной грубостью, каждый день в ожидании рокового конвоя головорезов, закрытой гондолы, последнего моста. Наилучший вариант, на который он может надеяться, трогательно скудный — какой-нибудь отдаленный монастырь и погружение в еще более глубокое покаяние.

— Дожи уходят, проклятие остается. В наши дни многие, даже наделенные властью наносить огромный ущерб, никогда не смогут понять, как «власть», lo stato, может быть выражением воли общины, незримо осуществляемой во тьме, окружающей каждую душу, и покаяние здесь — необходимый термин. Если человек не осуществил в своей жизни покаяние, которого ожидал от других, в Природе возникает дисбаланс.

  —  Который, должно быть...

   Князь поднял руку в табачном дыму.

—  Я говорил об истории Венеции. В наши дни все эти древние механизмы выбора и ограничения больше не действуют. Сегодня... представим, например, иностранного Крон-Принца, страстно ненавидящего Италию, который, заняв трон своей империи, как пить дать, пойдет на Италию войной, чтобы отнять территорию, которая, он уверен, принадлежит его семье... кроме того, представим, в Италии живут агенты этого будущего императора, особенно они активны в Венеции, мужчины, посвятившие всю свою жизнь исключительно представлению интересов врага, а возможно, и другие жизни, количество жизней значения не имеет, никакого кодекса чести, никаких старинных традиций, только злобное желание этих агентов, чтобы их Хозяин восторжествовал любой ценой...

— Кому в таком случае можно доверить защиту интересов Нации? Королевской Армии? Флоту?

—  Теоретически да. Но враг, владеющий ресурсами Империи, может купить всё.

  — Если нет никого, кого можно было бы купить...

—  Мы должны изучить все вероятности и задать себе вопрос:кто, скорее всего, останется неподкупен.

Они сидели и курили, пока комната не покрылась трехмерной патиной, словно после многих лет воздействия тончайшей коррозии.

 —  Проблема неоднозначна, видите ли, — наконец сказал Князь.

—  Существуют дружеские отношения, — кажется, пришло в голову Киприану, он сузил глаза, что можно было перевести как «Конечно, мы не обсуждаем никого конкретно».

 — Разве не могут друзья предать, часто и по причинам менее предсказуемым, чем денежные договоренности? Если не...

 — Я недавно вернулся, — осторожно сказал Киприан, — из места, где намного сложнее, во всяком случае, великим Силам, разрушить личную гордость. Несомненно, место менее развито, чем утонченные культуры Запада, всё еще наивное, чтобы не сказать — невинное.

— Ненавидимое, презираемое, ниже всяких подозрений, — предположил Князь.

—  Им не нужны огромные суммы или современное оружие. Они владеют всеми сокровищами, которые не может купить Европа.

  — Страсть, —  кивнул Князь.

 —  Могу я навести справки?

   Он увидел, что Князь смотрит на него с пониманием.

  — Мне очень жаль, что ваш друг...

  — Да. Ладно. У него было много друзей. Среди которых...

Но Князь взмахнул рукой, очередной его княжеский жест, после которого Киприан глазом не успел моргнуть, как снова оказался на салицаде.

Однажды на Риве, напротив «Метрополя», Киприан неожиданно столкнулся лицом к лицу с Яшмин Хафкорт, под руку с потрепанным мускулистым типом, от неудовлетворенного желания к которому он страдал некоторое время, сейчас он понял, что ему необходимо прилагать усилия, чтобы не смотреть на этого человека, не говоря уж о полутораминутной дезориентации при виде Яшмин. Ее волосы были короче и светлее, дорогой наряд из тафты баклажанового цвета с отделкой из серебряной парчи, рукав в три четверти с тремя или четырьмя кружевными оборками, сафьяновые перчатки темно-бордового цвета, очаровательные лайковые ботинки в тон, шляпа с плюмажем, окрашенным под стать, верхушка его склонена на бок, несколько локонов шаловливо покачиваются, словно приведены в беспорядок в порыве страсти. Осматривая ее, Киприан в смятении подумал, как далек его облик от презентабельности.

 — Ты жив, — поприветствовала она его, степень энтузиазма в ее приветствии оценить было сложно. Она улыбалась, но сейчас ее манеры были удивительно степенны. Она представила Рифа, начавшего его внимательно рассматривать, именно такое поведение у него ассоциировалось с Американцами.

 —   Я слышал о Владо, — сказал Киприан, надеясь, что он по крайней мере не играет в салонное дружелюбие.

 Она кивнула, сложила зонтик и крепко схватила Рифа за руку.

—  В ту ночь едва удалось избежать опасности, они могли поймать и меня, если бы Риф не оказался там...

  — Действительно.

   После чего снова окинул ковбоя беглым оценивающим взглядом.

  —  Случайно там оказался, — кивнул Риф.

  — Но слишком поздно для Владо.

  — Жаль.

 — О, — переводя взгляд, — нужно быть настороже. История не окончена. Отнюдь.

 Сейчас он боком пятился по Риве.

На следующую неделю или около того Киприан ударился в безумства, вернувшись, хоть и не на постоянной основе, к своему старому ремеслу оплачиваемой содомии. В этом городе хватало бледных мужчин со вкусами, которые он понимал, а ему нужны были деньги, стопка определенной высоты, чтобы надлежащим образом преследовать Тейна. Когда с помощью своего падения он смог заработать достаточно, пошел к Фабрицио и попросил укоротить локоны, чтобы придать им более воинственный вид, а потом сел на вечерний поезд в Триест.

 Еще разок бредя по мосту Местре в дымчатый оранжевый закат, Киприан испытывал грусть, размышляя о вещах, в последнее время ему в голову не приходивших. Всё, что было прежде — детство, отрочество, со всем этим было покончено, он мог обойтись без всего этого, что ему хотелось бы вернуть — так это последнюю неделю, прошлую неделю. Он отказывался, пусть не совсем успешно, думать о Яшмин.

В Триесте члены «Нового Ускока», который теперь возглавлял кузен Владо, Златко Оттициан, поприветствовали его тепло, они слышали какие-то преувеличенные отчеты, уже ставшие наполовину фольклором, о его приключениях на Полуострове.

Они сидели, ели гибаницу и сардины, пили какую-то граппу на травах под названием кадулья. Все говорили на диалекте частично прибрежном Чакавском, частично — на морском сленге «Ускока» семнадцатого века. Он был непонятен Киприану, и, что еще важнее, Вене.

Как действовать дальше? Довольно много было дискуссий в кафе и тавернах, на променаде Рива о способах и средствах. Все сошлись во мнении, что Тейна необходимо убить. Некоторые предпочитали быстрый конец, безымянных наемных убийц во тьме, в то время как другие хотели, чтобы он страдал и всё понял. Верхом справедливости было бы сдать его в ведомство, славящееся пытками. Сколь бы ни были они квалифицированы, ни одна из Великих Держав не годилась для этой цели, поскольку Тейн сотрудничали с ними всеми на регулярной основе, кажется, этого было бы достаточно, чтобы его защитить. Значит, расплата должна прийти из менее возвышенного направления, из нижних частей компасной розы, от безликих, униженных мавровлаки Хорватии. Людей Владо.

  — Столько ружей, сколько вам понадобится, — пообещал Златко.

—  Преследуй его, пока он не попадет в наше поле зрения, мы довершим остальное, —  сказал его брат Вострослав.

Изучая связи Тейна в Австрии, Киприан с удивлением узнал, что тот —  закадычный друг военного Канцлера Короны, принца Франца-Фердинанда, из венского Бельведера направлявшего паутину интриг с целью преобразования карты Европы с помощью таких протеже, как нынешний министр иностранных дел Аренталь, идейный вдохновитель аннексии Боснии.

—  Это дает основания предположить, — пробормотал про себя Киприан, — что Тейн должен был давно знать об аннексии, задолго до того, как был предпринят этот шаг, хотя притворялся, что удивлен не меньше, чем все мы. Фактически, это был первый этап их проклятой всеобщей Европейской войны, и он отправил меня в самое ее пекло, где я не мог шагу ступить по пути, который не вел бы меня к разрушению. Да, я должен немедленно убить этого чертова ублюдка, действительно, должен.

Пока интересы Англии и Австро-Венгрии требовали, чтобы Россия не приобрела слишком много власти на Балканах, Тейн, по-видимому, находил оправдание для любого объема сотрудничества с Баллхаузплац, ходатайствуя о Македонском вопросе и таким образом оставаясь свободным от каких-либо подозрений в государственной измене.

Кроме того, в 1906-07 гг неисчеслимое количество времени и денег, не говоря уже о причиненном дискомфорте, вплоть до незаметных смертей в безлюдных уголках Европейских городов, понадобилось для того, чтобы понять: Англия и Россия никогда не достигнут взаимопонимания. Германии необходимо, чтобы Англия и Россия всегда оставались врагами, наиболее активными агентами были немцы или их марионетки —  австрийцы, в том числе, без сомнения, ручные преторианцы Тейна. Но Антанта была в силе, должно быть, Тейн со своим обычным даром терпения, свойственным хищникам, ждал нового назначения. Вероятно, действовать нужно было быстро.

 Насколько Киприан отточил свои навыки слежки на оселке Европейского кризиса, настолько же Тейн их утратил в чрезмерной неге и роскоши, включая наслаждение Венской кухней. Киприан никогда не стал бы Венецианцем, но понял несколько вещей, в том числе: чего бы ни стоили слухи в других городах, здесь, в Венеции, им доверяли как научно доказанному факту. Он выходил на Кастелло, сидел в кафе и бакари, и ждал, вскоре появлялся Тейн в сопровождении парочки своих бандюганов. Киприан произносил соответствующую формулу и становился невидим. Он очень быстро, в этом затейливом, но несогласованном танце, начинавшемся вслед за тем, изучил каждую минуту расписания Тейна на день, ему удавалось парить незаметно на расстоянии плетения интриг, нанимая карманников, чтобы те умыкнули бумажник, договариваясь на рыбном рынке, чтобы на Тейна набросились с сомнительной треской, сам забирался на кровли Венеции, чтобы украдкой сбросить кусок черепицы на голову Тейна.

Однажды ночью ему удалось тайно проследовать за Тейном в палаццо в Сан-Марко неподалеку от Рио ди Сан-Джулиан. Это было консульство Австро-Венгрии, боже мой. Что может быть более вопиющим? Киприан решил материализоваться.

Он держал наготове свой пистолет Уэбли, ровно наполовину высунув его из тумана. Тейн, чувствуя себя в безопасности под каким-то покровом отстранения, кажется, не был удивлен:

  —  О, это Лейтвуд. А мы думали, ты мертв.

  — А вот он я, Тейн, преследую тебя.

—  Доклады в Бельведер о твоей миссии были просто блестящи, сам Крон-Принц...

 —  Избавь нас обоих от этих подробностей, Тейн, и приготовься.

   Тейн наклонился, защищаясь, но Киприан исчез.

 — Ну ты и шустрый, как для ленивого содомита! — крикнул Тейн в пустой двор. Тут Киприан мог испытать приступ сожалений от этого обращения к их прошлому.

По мере приближения кризиса он начал замечать, что ему всё сложнее выносить повседневность. Он не спал. Когда он пил, чтобы уснуть, просыпался снова спустя час судорожного сна, в котором Яшмин предавала его снова и снова в лапы некой государственной машины, в рамках сна известной как «Австрия». Но даже во сне он знал, что это не может быть правдой. Он просыпался, воображая, что истинное имя было раскрыто, но шок пробуждения стер его из памяти.

 — Это произойдет сегодня, если всё будет хорошо, с— казал Князь с улыбкой, унылость которой была вызвана скорее беспокойством, чем раскаянием. Они с Киприаном договорились встретиться тайно поздно вечером в Джакомуцци.

  —  Вы имеете полное право присутствовать.

 — Знаю. Но поскольку братья Оттициан в городе, сейчас лучше не стоять у них на пути и позволить осуществить возмездие.

Князь посмотрел на него с сомнением:

—   Может быть, вы хотели бы чего-то еще?

  — Лишь поблагодарить Ваше Высочество за усилия в этом вопросе.

 Принц владел присущим царственным особам даром понимания, когда и как нужно скрывать свое презрение. Необходимое в мире умение, не только потому, что по-настоящему кровожадные люди могут оказаться чувствительны к оскорблениям, но и, хотя сложно представить, он сам то и дело ошибался. Человек, не знающий, сколько просить, несомненно, заслуживает презрения, но иногда, хоть и нечасто, он может просто ничего не хотеть для себя, и это заслуживает уважения, хотя бы как редкий факт.

 —  Вы придете на следующей неделе на остров, на наш ежегодный бал?

  —  Мне нечего надеть.

   Он улыбнулся, позволяя Киприану думать, что это ностальгия.

 —   Принчипесса подберет для вас что-нибудь.

  — У нее утонченный вкус.

   Князь щурился на солнце сквозь свой монокль из Монтепульчиано.

 —  В некоторых вопросах, вероятно.

В то самое мгновение, когда Тейн вышел с вокзала на Понте дельи Скальци, он понял, что должен остаться в Венеции. Под защитой, если не в безопасности. Сейчас его преторианцы разъехались с поручениями на разные границы его владений, но в случае необходимости сама Венеция обнимет и защитит его. Он попытался представить, что было бы, если бы он не приехал в Венецию, возможно, в последний раз, по какой-либо причине, связанной с Киприаном Лейтвудом. Это пламя, конечно же, объединяло их с давних пор. Но он не желал оставить последний ход за бледным маленьким содомитом. Лейтвуд был исключительно, непозволительно удачлив, но он был в игре не настолько давно, чтобы заслужить эту удачу.

Сначала отсутствие Винченцо и Паскуале Тейна скорее разозлило, чем обеспокоило. Они обычно встречали его на платформе, а в этот раз он предупредил их намного заранее. Когда он поднимался на мост, его озарил холодный свет подозрения: возможно, он отправлял им весточки слишком быстро, нежелательные силы могли их перехватывать и мобилизоваться.

 —  Синьор Тейн, думаю, вы кое что забыли на твердой земле.

— Незнакомцы стояли на вершине моста. Опускалась ночь. Он не мог толком рассмотреть ни одно из лиц.

Его привели на заброшенную фабрику на краю Местре. Союзники окружили помещение, держась в тени.

—  Призраки, — сказал Вострослав. — Промышленные призраки. Ваш мир их отвергает, поэтому они преследуют его, бродят, поют, при необходимости будят от оцепенения.

— Ржавые блоки и карданные валы с протертыми кожаными ремнями, свисавшими с них, повсюду над головой. На полу черные пятна от бивачных костров временных гостей. На железной полке различные инструменты, включая бурав, пилу мясника и черногорский револьвер Гассера калибром 11 мм, который принес Златко на случай, если понадобится быстрый конец.

— Избавим всех нас от лишних неудобств, —  сказал Вострослав, — ты ничего не можешь нам сказать. Ничего не можешь нам заплатить. Для тебя начинается долгая история крови и покаяния, и монета в этих платежах выбита не из металла, а из Времени.

 —  Давайте не тянуть резину? — сказал Тейн.

Они вырезали его правый глаз плотницким долотом. Показали глаз ему, прежде чем швырнуть крысам, поджидавшим в тени.

 — Одного глаза не хватало в теле Владо, — сказал Златко. — Мы заберем оба твоих.

 — Два ока за око, —  безжалостно ухмыльнулся Златко, — это принцип «Ускока», мы ведь дикари, видишь ли, хотя минуту спустя, — приближаясь с долотом, — уже не увидишь.

 — Когда вы, люди, пытаете, вы просто стараетесь искалечить, - сказал Вострослав. —  Оставить какую-то отметину диспропорции. Мы предпочитаем симметрию ущерба — даруем благодать. Оставляем отметину на душе.

Вскоре боль превратила последние слова Тейна в артикулированный крик, словно он пребывал в каком-то экстазе. Златко стоял у полки с инструментами, его раздражал философский подход брата. Он сразу использовал бы пистолет и провел бы оставшуюся часть вечера в баре.

В один прекрасный день Киприан получил сообщение от Яшмин, начинавшееся словами «Мне необходимо с тобой увидеться». Остальной текст он забыл. По-видимому, она посетила Рэтти, который и сообщил ей, где может находиться Киприан.

Яшмин остановилась с Американцем, которого сегодня нигде не было видно, в пансионе возле Сан-Сте. Она поприветствовала Киприана в светлой английской блузе, выглядевшей просто, но стоившей по меньшей мере двести лир. Волосы подстрижены до плеч. Взгляд, как всегда, роковой.

—  Так значит, старина Рэтти снова в городе. Конечно же, ты его очаровала, или он уж совсем рассеян.

  —  Я была рада снова с ним повидаться.

  — Давно не виделись, да?

  — С тех пор, как мы с Владо покинули Триест, полагаю. Точно не помню.

  — Нет. Зачем тебе?

  —  Киприан...

  —  А Владо хорошо о тебе заботился, не так ли.

   Ее глаза расширились и как-то потемнели:

  —  Он спас мне жизнь, и не один раз.

 — В таком случае, надо мне тоже как-нибудь тебя спасти и посмотреть, что будет.

 — Он хотел, чтобы я передала тебе вот это, — Яшмин протянула Киприану что-то вроде школьной тетрадки, потрепанной, с выцветшими красками. «Книга Масок».

   Немного замешкавшись, Киприан взял у нее тетрадку.

— Он именно так и сказал, что это для меня? Или ты просто хочешь от нее избавиться?

  — Киприан, ну что мне с тобой делать? Ты ведешь себя, как идеальная сука.

  — Да.

Вдруг у него перехватило дыхание.

 —  Это...уже поздно. Ничего. Я не спал.

   Кивая на кровать:

 —  Как видно, ты тоже.

—  А, — выражение ее лица изменилось. — Конечно, мы с Рифом трахаемся, мы трахаемся в любую свободную минуту, мы — любовники, Киприан, во всех смыслах, которые ты никогда не допускал. И что с того?

Его нутро раздирало от страха, желания, надежды, которой нельзя было сопротивляться. Он редко видел ее столь жестокой.

  — Но я бы выполнил...

 —  Я уже знаю.

  — ...всё, что ты приказывала...

 — «Приказывала». О, неужели выполнил бы? — она подошла ближе, взяла его дрожащий подбородок большим и указательным пальцами в перчатках. — Тогда, возможно, если будешь вести себя хорошо, в один прекрасный день, в одну изысканную ночь мы позволим тебе восхищаться нами со стороны. Надеюсь, ты будешь сдерживаться надлежащим образом, бедняжка Киприан. Совсем беспомощный.

Он молчал, встретился нею взглядом, отвернулся, словно перед лицом опасности, которую не мог вынести.

   Она рассмеялась, словно только сейчас телепатически прочла его вопрос.

— Да. Он знает о тебе всё. Но он не так прост, как я. Как бы тебе не захотелось его. — Он продолжал молча смотреть в пол. — Скажи мне, что я ошибаюсь.

Он рискнул еще раз быстро взглянуть на нее. Ее глаза неумолимы. Она по-прежнему держала его голову одной рукой, а другой ударила его по лицу, это удивило их обоих, потом еще раз, несколько раз, в его ноздри ударил аромат перчаточной кожи, улыбка медленно захватывала ее лицо, пока он не прошептал то, что она хотела услышать.

—   Хммм. Ты не должна даже смотреть на него без моего разрешения.

 —  А как насчет его собственного...

— Его собственного чего? Он — Американец. Ковбой. Его представления о романтике начинаются и заканчиваются мною на спине. Ты для него — диковинка. Могут пройти годы, прежде чем он найдет на тебя время. Возможно, никогда. А пока ты будешь страдать, полагаю.

 — Как насчет «Добро пожаловать обратно, Киприан, так приятно видеть тебя живым» и так далее?

—   Так я себе это и представляла.

—  Хочу сказать — я всего лишь перешел на другую сторону улицы за пачкой сигарет, а ты...

Он кивнул на красноречивые простыни, его взгляд был безутешен. Достаточно безутешен, как он надеялся.

 — Ты ушел, — сказала она, — когда не должен был уходить. Что я должна была чувствовать?

—   Но я думал, мы договорились...

—  Разве.

А потом воцарилась та особая тишина, и что-то странное случилось со временем, хотя они были теми же людьми, которые впрошлом году ступили на борт парохода «Иоанн Азиатский», в то же время они были двумя абсолютно другими людьми, у которых не было ничего общего, хотя они находились в одном городе, не говоря уж об одной комнате, но что бы ни было между ними, сейчас это углубилось, ставки были выше, опасность того, как много они могут потерять, стала ужасающе, неоспоримо очевидной.

В масштабах обычного рабочего дня самоуважение Киприана было почти уникально для повседневного поведения джентльмена, хотя оснований для него редко было больше, чем у новорожденной мошкары размером с ресницу. Коллеги с неизменным удивлением узнавали, что он избегает высшего общества, у него действительно не было фрака. Хотя Киприан с удовольствием делал замечания относительно нарядов и внешности других, сам он часто много дней не брился и не менял воротнички, полагая, что чуть ли не невидим в глазах общественности. Сначала Деррик Тейн, подобно другим кураторам, думал, что это позерство...

— Кто, малыш К. Л? Брось, Лейтвуд, в таких обносках ты не очень-то пользуешься спросом на рынке желания, сильные мира сего будут рыдать у твоих ног, если ты сделаешь что-то со своими волосами, например.

—  Неправильный я содомит, боюсь, —  лишь бормотал в ответ Киприан, у человека более тщеславного это можно было принять за самоуничижение. В глазах большинства его знакомых его страсть к сексуальному унижению — его особой чувственности — плохо сочеталась с тем, что можно назвать религиозным забвением себя. Потом на сцену вышла Яшмин, осмотрелась, и за одно биение пульса, просто элегантно взмахнув запястьем, поняла, на что она смотрит.

 Надежда пробудилась неожиданно, в своей жизни в этот момент она почти не могла ее себе позволить. Но разве не рисковала она в казино Ривьеры, делая гораздо более крупные ставки? Изо дня в день разбиваясь в лепешку еще более бессмысленно, ища спасение в шифрах и органах власти, когда ты всё более склонна смириться с пригородными нарративами и заниженной зарплатой —  каковы были шансы найти кого-то еще, так же стремящегося выйти за пределы, не очень-то это осознавая? Из всех людей это оказался Киприан. Дорогой Киприан.

Потом еще и начало происходить что-то действительно странное. Многие годы Яшмин была обязана мириться со страстями, которые направляли на нее другие, довольствуясь минутными развлечениями, предпочитая, подобно зрителю на представлении фокусника, не знать подробности этих трюков. Видит Бог, она пыталась быть хорошей девочкой. Но рано или поздно ее терпение заканчивалось. Один раздраженный вздох —  и очередной поклонник с разбитым сердцем барахтался в эротической трясине. Но сейчас, после возвращения Киприана, впервые что-то изменилось, словно после его чудесного воскрешения что-то обновилось в ней, хотя она отказывалась произнести, что именно.

Мужчины не представляли особых трудностей —  все ее достопамятные победы были связаны с женщинами. С легкостью научившись вызывать желание у лондонских продавщиц и надменных студенток Гертона, Яшмин сейчас была приятно удивлена, узнав, что тот же подход действует на Киприана, даже еще лучше. Нежные фантазии о принцессах и служанках, и так далее, были углублены, расширены в сферы настоящей власти, настоящей боли. Кажется, его не сдерживали оговорки, действие которых она всегда ощущала, оговорки, сдерживавшие души британских женщин, вероятно, он готов был преступить любые границы, которые она изобрела бы. Это была не просто обычная история порки, свойственная Британским школьникам всех возрастов. Это было почти равнодушие к себе, в котором желание направлено за пределы своей личности —  сначала она думала, как могла бы подумать любая женщина, столкнувшаяся с подобным: ну, это просто ненависть к себе, не так ли, пожалуй, классовая — но нет, здесь было что-то другое. Киприан слишком наслаждался тем, что она заставляла его делать.

 — Ненависть? Нет, я не знаю, что это, — возражал он, в смятении рассматривая свои обнаженные формы в ее зеркале, — разве что твоя...

Такие плавные представительные изгибы — это мог быть нарциссизм, но нет, это был не он. Киприан смотрел не в зеркало, а на нее. Сначала она думала накрывать зеркало, когда они были вместе, но выяснилось, что это не имеет значения. Он с обожанием поднимал глаза только на Яшмин, пока она не приказывала ему направить взгляд куда-то в другую сторону.

  — Нет, —  шептал он.

  — Ты ответил «нет» мне? Я задам тебе такую трепку...

  —  Я не позволю тебе это сделать, — тем же шепотом.

   Она округлила плечи, зная, что это движение особенно его возбуждает.

  —  Ну да. Подставляй непослушную задницу. Сейчас же, Киприан.

 — Нет, — хотя его маленькие руки в глянцевых перчатках томно тянулись к пуговицам на брюках, он повернулся и медленно снял их, спустил перед ней, оглядываясь через плечо.

Он думал, что знает, что такое страсть. Но это был непрерывный взрыв, то и дело достигавший невыносимой бризантности. Но он терпел, не столько потому, что это была ее воля, сколько из-за того, невероятно, что это стало ее потребностью. Как он мог не удовлетворить ее потребность? Это казалось слишком нелепым, хотя доказательства были повсюду. Она вела себя, словно влюбленная девица. Она приносила Киприану охапки цветов и экстравагантное белье. Она расхваливала его, когда он не слышал, и кто-то мог счесть эти похвалы излишне пространными. Стоило ему опоздать на свидание лишь на несколько минут, и она уже дрожала от волнения, едва не плакала. Никакие формальные жестокости, которые она могла бы придумать для его наказания, не могли заставить его забыть о ее искренней потребности, словно он действительно застал ее врасплох в момент уязвимости.

— Я так давно живу с этим проклятием, — признавался он ей, задыхаясь, почти в слезах, он быстро выяснил, что принимает этот тон, соответствующий падению к ее ногам, в поисках определенности, —  разве мог я представить, что кто-то вникнет в обстоятельства, будет соответствовать требованиям столь точно...столь достойно...Полковник Кеуч был жесток, по крайней мере пока у него была эрекция, Тейн довольствовался властью и подчинением, все эти желания я мог понять, но, но...

 — Прежде чем ты перестанешь в этом нуждаться, — сообщила она ему, —  если это когда-нибудь произойдет, ты больше не будешь воображать, ты будешь верить.

Ее удивляла мелодраматичность собственного голоса, она не совсем верила в то, что говорит, но ее глаза так горели. Жестоко, мягко говоря. Если не считать одного туриста в Вигане, чьи слова могли быть частично заглушены странным сэндвичем с жареной картошкой, вероятно, это было наиболее романтичное признание из всех, которые ему когда-либо делали.

Он всё еще пытался понять. Можно смотреть на Лондон в сумерках с вершины колеса обозрения Эрлс-Корт, смотреть, как по очереди зажигается свет в окнах и задергиваются шторы. Это происходило за всеми окнами в поле зрения, общее явление, как звезды на небе, инверсия власти — жен над мужьями, учеников над учителями, солдат над генералами, черномазых над белыми, старый закономерный порядок вещей над его головой, революция в терминах желания, а здесь, у ног Яшмин, кажется, были лишь задворки — очевидная или сакраментальная форма вещи...

 — Не придавай этому слишком духовную форму, — предупреждала она, хотя, вероятно, предназначалось это главным образом ей самой и касалось ее нелепых надежд по этому поводу. —  Ты ведь знаешь, это нравится твоему телу, — неласково ударив его, — не только лишь частям твоего тела, привыкшим к подобному обращению, но, мало помалу, по мере твоего обучения, можешь быть уверен, это полюбит каждый квадратный дюйм твоего тела, каждый волосок, оставленный на месте или выдернутый с болью, каждый изголодавшийся нерв...

 — Ну вот, снова, — она ткнула багровым ногтем, и он резко вздохнул, не совсем от боли. — Ты думаешь о мужчине. Расскажи.

  — Да, — он не стал бы настаивать на слове «любовь», но что еще можно было испытывать в это мгновение? — О мужчине, это правда.

  — Да. Не о каком-то определенном мужчине?

   Он некоторое время помолчал:

—  Нет. Стандартная тень — солидного телосложения, полагаю... Это не значит..., — он повернулся к ней, влекомый волной неприкрытой нежности.

—   Даже не думай, что я остригу волосы и сделаю для тебя дилдо, Киприан.

— Я не мечтал бы даже попросить. Или умолять, — словно не в силах сопротивляться, он добавил: «Конечно, если бы я мог внести какие-то изменения, волосы, знаешь ли, гардероб, макияж и тому подобные вещи, которые кажутся тебе более привлекательными...»

   Она рассмеялась, делая вид, что рассматривает его в свете канделябра:

— Конечно. Ты почти моего роста, у тебя тонкая кость, твои черты достаточно изящны, но мозг под ними, боюсь, заполнен чем-то, что намного превосходит обычные заблуждения парней о чарах женского пола. Такой, как есть, ты не сможешь обмануть даже наименее проницательного из моих друзей.

  — А такой, каким мог бы быть?

 —  Я—  твоя наставница? Тогда иди сюда.

Поздно ночью они лежали вместе, смотрели на огоньки, движущиеся и неподвижные, отражающиеся в каналах.

 — В чем ты сомневался? — прошептала она. — Я любила женщин, так же как ты любил мужчин...

  —  Вероятно, не «любил»...

—  ...и что с того? Мы можем делать всё, что способны себе представить. Разве мы — не предвестники грядущего мира? Правила поведения — для умирающих, не для нас.

—   Не для тебя, уж точно. Ты смелее меня.

 —  Мы будем настолько смелыми, насколько должны.

— Была середина апреля, Карнавал закончился много недель назад, Великий Пост приближался к концу, небеса слишком напряжены и бледны, чтобы оплакивать судьбу цикличного Христа, город медленно возвращался в свое прежнее безмасочное состояние, странное тусклое сияние возникло на мостовой Пьяццы, не отражение неба, а скорее, мягкий свет из нижних сфер.

 Но безмолвное сообщество масок его не замечало.

На одном из отдаленных островов Лагуны, принадлежавшем семье Спонджиатоста много веков, на расстоянии часа пути даже на моторной лодке, стояло медленно тонущее палаццо. Здесь в полночь между Страстной Субботой и Пасхальным Воскресеньем начался тайный контр-Карнавал, известный под названием Карнесальве, не прощание, а исполненное энтузиазма приветствие плоти во всем ее потенциале. Плоть как объект желания, как еда, как храм, как ворота в область за пределами непосредственного знания.

Никакого вмешательства властей, церковных или гражданских, весь этот ограниченный мир подчинялся императиву ношения маски, здесь все цеплялись за свои буквальные личности, пока полностью не погружались в исступление. В конце концов, спустя день-два, возникала уверенность, что всегда существовал отдельный мир, в котором маски были настоящими, повседневными лицами, лицами со своими собственными правилами выражения, которые знали и понимали друг друга — тайная жизнь Масок. Это было не совсем то же, что во время Карнавала, когда гражданским позволяли притворяться членами Мира Масок, на время присвоить часть этого иератического зазора, ближе познакомиться с невысказанными мечтами Масок. На Карнавале маски демонстрировали привелигированное равнодушие к миру плоти, с которым здесь в конце концов прощались. А на Карнесальве, словно в каком-то шпионском или революционном проекте, Маски желали оставаться невидимыми, безобидными, прозрачными, но безжалостно обманчивыми, поскольку его темная власть несла опасность и все границы были перейдены.

Киприан приплыл с Князем и Княгиней на их паровом катере, пришвартовались в сумерках на пристани возле Кампо Спонджиатоста. Примерно полчаса, когда луна взошла и заняла небо, у Киприана было вызванное дезориентацией чувство, что они поднялись высоко над Лагуной, небо — размазанная масса освещенного дыма, цвета повсюду более яркие, чем ожидалось, и с гибельной высоты, как ему казалось, он видел далеко внизу торговые судна, выпускавшие дым, промышленные лодки, возвращающиеся из Торчелло и Маламокко, вапоретти и гондолы...

 Шум сборища раздавался над водой на многие мили.

 — Должно быть, так всё происходило и сотни лет назад, — заметил Князь, — на Сан-Серволо, весь этот безумный визг.

Впереди горел свет — грязный электрический желтый, ослепительный свет над водой, сиявший ярче по мере их приближения. Они поднялись на старинную каменную набережную, зловещее палаццо раскачивалось над ними. Слуги с факелами, одетые в черное, как отряд головорезов дожа Градениго «Синьоры ночи», провели их внутрь.

Около полуночи Киприан, одетый в бальный туалет из черной тафты, одолженный у Принчипессы, в укороченной маске из черной кожи на глазах, талия утянута до почти невозможной тонкости периметра, его маленькое накрашенное лицо обрамляет прическа из волос Яшмин, созданная синьором Фабрицио, завитых, напудренных, уложенных в форме изваяния, в волосы вплетен мелкий жемчуг и пармские фиалки, он опустошающе входит на высоких каблуках по мраморным ступеням в море масок и плоти внизу. Риф, смотревший сверху из лоджии, почти уже собрался закурить манильскую сигару, но вместо этого открыл рот, сначала он не мог с точностью сказать, кто это, понял, что у него эрекция, угрожавшая разорвать штаны костюма Пьеро, который он надел по настоянию Яшмин. Решив посмотреть поближе, он спустился во всеобщее столпотворение, в шуме которого раздавалась музыка маленького танцевального оркестра.

  — Хорошенький сегодня денек, ковбой.

Это был Киприан, действительно, голос у него мягкий и веселый, речь в регистре, подходящем для флирта, стоял так близко, что Риф мог почувствовать запах его парфюма, что-то цветочное, неуловимое, цветение ночи... Тот час же юноша, в эту ночь готовый к озорству, протянул руку в перчатке и дерзко шлепнул по соскам Рифа, уже болезненно отвердевшим, а потом, нет, это невозможно, по пенису Рифа, который вовсе не собирался съеживаться от наглого нападения, продолжая демонстрировать свои собственные намерения, Киприан, гипнотически уставившись на Рифа, собирался сказать что-то еще, но вдруг его шаловливую руку схватили и отвели в сторону.

— Киприан, я говорила об этом с тобой не раз, а ты всё равно мне не подчиняешься, — прошептала Яшмин, в атласном домино, из-под кружевной вуали, закрывавшей лицо от линии роста волос до подбородка, — совсем у тебя нет стыда? Ты ведь знаешь, что сейчас должен пострадать от последствий своего поведения. Идемте со мной, оба.

Она крепко взяла Киприана за локоть и провела сквозь толпу, некоторые воспользовались возможностью поласкать нашкодившее создание, когда он пытался пройти. Киприан едва дышал, не только из-за тесного корсета и намерений Яшмин насчет его тела, но, в основном, из-за присутствия Рифа, скрытой в нем темной энергии, почти осязаемой. Они никогда не собирались вместе вот так втроем, труды ограничивались двумя гетеросексуальными гранями треугольника. Что она могла задумать? Его заставят встать на колени и смотреть на их совокупление? Она будет оскорблять его, как обычно, но теперь — в присутствии Рифа, и сможет ли он вынести это унижение? Он не смел на это надеяться.

Они нашли комнату наверху, полную позолоченной мебели и темных бархатных тяжелых драпировок. Бледные амуры, наблюдавшие всё это на протяжении многих поколений, прохлаждались на потолке, подталкивая друг друга локтем, ухмыляясь, прихорашивая перья в крыльях друг друга, обмениваясь пресыщенными замечаниями о зрелище, разворачивавшемся внизу, не слишком отступавшими от эротического просторечия этих островов.

Яшмин полулежала на подушках дивана красного бархата, позволив уже ненадежному подолу своего костюма подняться и открыть ее столь обсуждаемые ноги в черных шелковых чулках, сейчас она притворялась, что осматривает и одергивает их. Риф сделал шаг или два вперед, чтобы лучше видеть.

 — Нет, стой, где стоишь. Как раз там...хорошо, не двигайся. Киприан, tesoro, золотце, ты знаешь, где должен находиться.

Кивнув и грациозно подняв юбки, словно для реверанса, Киприан встал на колени в громком шуршании шелковой тафты. Как Яшмин их расположила, он не заметил, его лицо сейчас находилось на одном уровне и довольно близко от пениса Рифа, который Риф, по предложению Яшмин, достал из брюк.

Всё это заняло не так много времени, как хотелось Киприану. Он посвятил годы изучению прелюдий, а сейчас получил всего лишь несколько ползучих поцелуев с языком, быстрый электризующий взгляд на его разогретый орган, а потом услышал команду Яшмин:

—  Быстрее. В его рот, Риф, одна фрикция, не больше, а потом ты должен оставаться полностью неподвижен и позволить этой нехорошей маленькой соске выполнить всю работу. А ты, Киприан, когда он тебя употребит, не должен всё это глотать, должен держать всё во рту, понятно?

 Ей уже с трудом удавалось сохранять командные интонации в голосе, она возбуждала себя пальцами в лайковых перчатках, она была занята бутоном клитора, а раздвинутая вагина лоснилась влагой в обрамлении кружев на ее бедрах: «Вы оба мои...мои...». Она не смогла даже закончить свою мысль, и Риф, потеряв контроль, взорвался бурным острым потоком, и Киприан сделал всё возможное, чтобы принять его так, как ему было приказано.

 — А теперь иди сюда, Киприан, подползи ко мне, и да помогут тебе Небеса, если попытаешься проглотить, или уронишь хоть каплю, подставь мне свое бесстыдное маленькое личико, подставь свой рот сюда, да, именно сюда, —  и ее крепкие бедра безжалостно сомкнулись на его голове, его надушенный парик сполз набок, ее обожаемые волосы, ее руки на его шее, удерживают его на месте.

—  А теперь используй свой язык, губы, всё, что должен, но я хочу всё это, всё из твоего рта должно быть во мне, да, ты —  всего лишь маленький сводник, знаешь ли, ты никогда, никогда не получишь других привилегий, кроме возможности поместить свой порочный рот туда, где он находится сейчас, и, надеюсь, Киприан, ты не трогаешь себя без моего разрешения, потому что я так разозлюсь, если ты...да, душечка...вот именно...

Она некоторое время молчала, и Киприан потерял счет времени, полностью сдался в плен ее аромата, ее вкуса, вкуса Рифа, мышечного плена ее бедер, потом она быстро их разжала, и ему показалось, что он услышал звук шагов по ковру за спиной, а потом большие руки нарушителя закона подняли его халат. Без приказания он изогнул спину и почувствовал, что Риф, снова готовый к совокуплению, снимает изысканные кальсоны, которые швея Яшмин обшила венецианскими кружевами от «Мэлвилл и Зиффер», молясь, чтобы ничего не разорвалось, а потом тяжелые руки оказались на его обнаженной заднице, Риф смеялся и хлопал его:

 —  Разрази меня гром, если это не самая сладка попка.

Одним болезненным, ну ладно, на самом деле не болезненным, рывком Риф вошел в него...

Но здесь давайте, скрепя сердце, оставим их, потому что биомеханика — это одно, а интимная близость — совсем другое, не так ли, да, Риф и Яшмин уже улыбались друг другу слишком явно, а Киприан чувствовал какую-то нелепую благодарность за то, что ему позволили лежать между ними здесь, в безопасности, и энергичное совокупление, объектом которого он сейчас был, казалось почти, но только почти, случайным.

С того дня до Дня Вознесения Господня, когда Венеция каждый год снова выходила замуж за море, двое молодых мужчин, один из которых никогда не представлял себе другого, а другой вышел за пределы воображения и теперь лишь надеялся, что ничто не окажется слишком «настоящим», укрепили третье звено в своей триаде, но оба они хотели знать, как тесно кто-либо из них решится «любить».

— Это всего лишь благодарность, правда, — пожал плечами Киприан. — Однажды она попала в затруднительное положение, так уж случилось, что я знал, где один из выходов, конечно, ей всё это кажется чудом, но я лучше знаю, и ты тоже, думаю.

  —  Я видел, как их замели, — возразил Риф. — Да, это что-то.

   Полагая, что это всего лишь флирт, к которому он давно привык:

  — У тебя уже наметан глаз...на такие состояния?

  — Любовь, малыш. Это слово заставляет тебя нервничать?

  —  Скорее, вызывает нетерпение.

 —  Окей. Посмотрим. Полагаю, ты —  не любитель денежных пари...?

  —  Боюсь, сейчас — скорее ограниченный в средствах путешественник.

   Риф хихикнул, скорее всего, про себя.

 — Не волнуйся, ковбой, я не претендую на твои деньги. Но когда ты наконец смоешь с глаз эту пудру, не приходи ко мне за бесплатным советом, потому что я, конечно, не буду знать, что тебе посоветовать.

 — А...вы двое..., — ему удалось поднять обе брови, он надеялся, что Риф воспримет это как проявление симпатии.

—  Лучше спроси у нее, — на лице Рифа боролись как минимум два выражения. — Я здесь просто в длительном турне, скажем так.

—  У Рифа настроение отдыхающего, —  призналась она Киприану, — от всех ваших комплексов, когда сталкиваешься с ними в щегольских салонах, но с глазу на глаз они так невероятно быстро начинают утомлять.

В один прекрасный день Киприан уже около часа курил, отмокая в ванне, когда вошел Риф.

  — Ее здесь нет, — сказал Киприан. —  Она ушла за покупками.

  — Я ищу вовсе не ее.

Киприан краем глаза заметил многозначительно поднявшийся член Рифа, прежде чем тот схватил его за волосы и толкнул на голые колени.

  — Мы не должны, ты ведь знаешь...она так разозлится...

—  К чему это всё? Позволять женщине устраивать тебе выволочку каждый раз, черт, если бы ты хоть раз ей ответил... Они хотят, чтобы им объяснили, что к чему, разве не понятно?

 Когда Киприан повернулся:

 — О? Неужели ты командовал ею постоянно, я что-то не заметил.

Но сейчас, с притворной скромностью стоя на коленях, он довольствовался тем, чтобы взять член Рифа в рот, и смотрел вверх сквозь ресницы на сдержанное лицо Рифа, слегка затуманенное слезами желания.

Вскоре Риф уехал на одно из своих родео, а Киприан плакал в кружевную подушку, как всегда, в воздухе витал запах сирени, дерьма и жасмина. Свет с канала тускло освещал окна. Яшмин не было весь день.

  — Наш маленький секрет, полагаю.

  — Разве только...

  —  Что?

— Предположим, простое любопытство. Как мужчина может позволить кому-либо такое с собою сделать, даже без...

  — Возможно, ты — не просто кто-то, Риф.

— Сейчас это неважно. В смысле, если бы это был я, мне был захотелось убить любого, кто попытался бы это со мною сделать. Черт, я должен был бы их убить.

 — Ладно, не волнуйся, я не собираюсь причинять тебе вред. Сколь бы ни был я опасен.

  — Не похоже, что ты...я хочу спросить — разве это не больно?

  —  Это больно и в то же время — нет.

— В японском стиле. Спасибо. Знавал я одного японского мистика, еще в Сан-Франциско, всё время так разговаривал.

 — Единственный способ выяснить, правда ли, и сколько, и всё такое, Риф — это попробовать, но ты, вероятно, обиделся бы, если бы я хотя бы предложил такое. Прежде он флиртовал бы напропалую, но теперь..., — поэтому я не стал.

   Риф прищурился.

 — Ты не говорил, — он начал чертить круги пальцами, — не удостаивал меня вниманием, ничего подобного, — Киприан пожал плечами. — Не сказать, чтобы маленький ты получил член.

 —  Он намного меньше того, что стоило бы бояться. Не так ли?

 — Бояться? Сынок, это не боль, черт возьми, жизнь — это боль. Но мужская честь... Когда речь идет о твоей чести, это вопрос жизни и смерти. У тебя этого нет, ты откуда? Из Англии?

  — Пожалуй, Риф, я не вижу связи между честью и желанием.

Как всегда лицемерный — поскольку Киприан начал ценить то, что «в полевых условиях» именно его страстное желание нашло себе практическое применение, что избавило его от траты времени и энергии на решение вопросов ректальной неприкосновенности или принятия решений о том, кто будет доминировать при соитии — что бы ни значила «честь», она больше не имела ничего общего с этим старомодным сексуальным этикетом. Пусть другие, если желают, продолжают барахтаться в старой трясине — Киприану лучше работается на твердом грунте.

С другой стороны, это заставляло людей, которые плохо его знали, путать покорность с симпатией, особенно —  лелеявших странное убеждение, что у содомитов мало своих проблем и им никогда не надоедает выслушивать рассказы о чужих трудностях.

Во многих отношениях дитя своего родного острова, Киприан, не склонный к назальным вторжениям, как всегда, ошарашенный готовностью американцев признаться во всем любому незнакомцу, сколь бы длинным ни было это признание, сейчас поймал себя на том, что с возрастающим интересом слушает секреты Рифа.

—  Бывали дни, когда я часто видел их в поездах, иногда садился прямо рядом с ними, с этими молодыми парням, которые ездили из одного округа в другой, пересекали границы штатов, якобы в поисках работы, а на самом деле им безумно хотелось сбежать от всего. Нельзя сказать, что они ненавидели детей. Они, как правило, показывали вам ферротипы своих детей, черт, они любили этих детей, chavalitos. Возможно, они даже любили жену, они показывали вам и ее фото, иногда она позировала, или что-то на ней было надето, или ничего, власти назвали бы это «с целью возбуждения», прозрачно, как витрина аптеки: «Неплохо, да? И если ты - достаточно нормальный парень, можешь подумать, что она выглядит даже немного злой, но разногласия можно было бы уладить, если бы появился кто-то еще, там, с таким же мнением, такой вот нормальный, как ты, который, возможно, вот в эту самую минуту, этот полнейший незнакомец, оказывает мне честь, даже не догадываясь об этом».

—  Если бы их разум мог быть хоть немного более безмятежен, они, конечно же, не начали бы обсуждать киску своей жены. Но они всегда были слишком разбиты, они были в отчаянии и им хотелось говорить, неважно, что я думаю, они надеялись, что я пойму, им, должно быть, казалось, что я понял. Всякий раз что-то удерживало меня от замечаний. Возможно, у меня было одно из этих парапсихологических предчувствий о том, что в один прекрасный день я к ним присоединюсь.

—  Они всегда выглядели такими встревоженными. Из некоторых улыбку не вытянешь. Сидели, натянув поля шляпы на глаза, наклонившись, пили одну бутылку пива за другой из запасов, на которые мы все скинулись и принесли из последнего железнодорожного салуна, возле которого нам удалось остановиться. Или из двух. Иногда это было даже нечто вроде вечеринки, съезд, Великая Армия Матримониальной Республики, они рассказывали друг другу военные истории о позициях, с которых им пришлось отступить, иногда достаточно медленно, иногда — в слепой панике, которую они выдавали за что-то другое: «Думаю, я тогда слегка свихнулся», или «Плохо помню всю ту неделю», или «Я всё время был пьян просто в хлам».

—  Ну а вот мы теперь, не так-то много лет прошло, сейчас моя очередь занять другое место, наклониться ухом к приятелю, сидящему у окна, к тому, кто приближается к последней станции, то есть — к тебе.

—   Моя очередь — просто сидеть и слушать.

  — У тебя нет выбора, дружбан.

Киприан протянул руку, вероятно, собираясь всего лишь сжать плечо Рифа, но тот нахмурился и отстранился.

— Ты совершал дерьмовые поступки, Киприан, но этому просто нет прощения. То, как мой малыш на меня смотрел в тот последний раз...словно знал о чем-то другом. Такие дела. Просто младенец. Всегда засыпал, никогда не думая, что меня не будет рядом, когда он проснется. Но однажды утром меня рядом не оказалось, — они с Киприаном обменялись взглядами, слишком тяжелыми для них обоих, чтобы выдержать долго. — Даже не знаю, зачем продолжаю это делать. Но это слишком легко, не так ли.

  — В каком объеме ты рассказал эту историю Яшмин?

— Не более того, что она рассказала мне о своей молодости. А что? Ты собрался побежать и меня выдать?

 —  Я — нет, но, вероятно, ты сам должен.

   Когда-нибудь.

 —  Легко тебе говорить.

 — Так бывает в тюрьме иногда, — теоретизировал Риф. — Кажется, если ты долго смотришь внутрь, вещи просто соскальзывают в этот старый добрый треугольник двоих родителей и ребенка, хотя никто этого особо и не планировал.

  — Но мы ведь не в тюрьме. Не так ли?

 —   Конечно, нет. Даже не знаю, почему я это сказал.

 — Ты волен уйти в любой момент, — сказала Яшмин. — Мы все вольны. Так было задумано изначально.

 — Раньше, возможно, я ощущал себя свободным и мог уйти, — сказал Риф. Не собираясь никому смотреть в глаза.

  — Это он тоже сказал, не зная, почему, — вклинился Киприан.

Выражение лица Яшмин, колебавшееся между злостью и изумлением, было не тем текстом, который молодые мужчины хотели бы прочесть.

Чем ее лицо в последнее время завораживало Киприана — так это тем, что с ним происходило, когда они с Рифом совокуплялись. Выполняя свое обещание, она время от времени позволяла ему наблюдать за ними. Словно Риф прибыл как некий агент преображения — не столько благодаря, сколько вопреки его настойчивым повторным проникновениям, ее лицо, которое Киприан когда-то берег, словно фотографию, надежно сложенную в повседневной памяти, как амулет против ударов судьбы на Балканах, теперь, покрытое потом, становилось зло утонченным, открывая ему, словно под действием недавно открытых лучей, лицо другой, неожиданной женщины. Не столько одержимой, сколько изгнанной, с какой-то невысказанной целью, силами, которые никогда не видели смысла себя называть.

Далеко на задворках его духа, возможно, в со-сознании, о которым в те дни много говорили в светских кругах, что-то, он чувствовал, начало сдвигаться.

Теперь, спустя много лет избегания, пришла очередь Рифа видеть во сне своего отца. Что-то в ситуации, в которой он находился с Яшм и Киприаном, должно быть, ослабило шов, сон пришел и отыскал его. Прежде он думал: если Вебба заменил Кизельгур Кид, это развеет все его смертные иллюзии, а теперь поглядите, во что он вляпался. Вебб, даже по пути из Иешимона много лет назад, эта яркая и назойливая галлюцинация — узнал бы его Вебб сейчас, узнал бы его цели, его порывы? Во сне они были уже не в призрачных каньонах МакЭлмо, а в городе — не в Венеции, но и не в каком-либо городе Америки, не нанесенные на карту фактически бесконечные улицы, те же старинные муторные картины выгравированы на его стенах, что и в МакЭлмо, рассказывая историю, беспощадную правду которой не могли признать власти из-за опасности, которую она представляла для психического благополучия общественности... Место более безнадежное, чем он мог бы вообразить. В отдалении Риф заметил процессию шахтеров в длинных резиновых плащах, лишь у одного из них, посередине, шляпа с тлеющим огарком. Словно послушники в облачении, они шли колонной по узкой улице, впереди и по бокам их освещал влажный колеблющийся свет желтой лампы. Когда Риф подошел ближе, он увидел, что свет нес Вебб.

 — Небольшие победы, — приветствовал его Вебб. — Просто добиться их пару-тройку. Воспевать и чествовать маленькие победы, когда бы и как они ни были достигнуты.

 — Разве не слишком много их было в последнее время, папа, — попытался сказать Риф.

—  Речи нет о твоих, олух.

Понимая, что Вебб таким образом пытается передать очередное сообщение, как на спиритическом сеансе в Альпах, Риф в мгновение просветления понял, что ему необходим острый ум для того, чтобы вернуться в ту точку, с которой он так давно свернул не туда.

   А потом он проснулся и пытался вспомнить, почему это было так важно.

 Их план заключался в том, чтобы сбежать в Гарфаньяну и затаиться, жить среди волков, Анархистов и разбойников с большой дороги. Жить на супе из бобов и полбы, на грибах и каштанах, томленных в резком красном вине этого региона. Воровать цыплят, иногда охотиться на коров. Но они добрались не дальше долины Серкио — в Баньи-ди-Лукка, на родине европейской рулетки, какой мы ее знаем, инстинкты азартного игрока восторжествовали, и все снова принялись за старое. Вскоре, словно вопреки своим наилучшим намерениям, они выиграли кучу франков. Иногда их можно было увидеть фланирующими под деревьями, Риф —  в круглой черной шляпе «борсалино», защищавшей глаза, стройный и внимательный, Киприан — в одежде свободного покроя, белой и пастельных тонов, и в вычурно-клетчатых охотничьих шапочках, Яшмин между ними — в костюме для казино из бледно-лилового летнего крепа, в руках зонтик, который она, кажется, использовала как орган для общения. Иногда тучи сгущались над горами, уплотняя свет до темно-серого, вывешивая простыни дождя на склонах гор. Ласточки выстраивались в ряд под карнизами и вдоль телеграфных проводов, чтобы переждать. Тогда трое оставались дома — занимались любовью, играли в азартные игры, притворялись, что проиграли достаточно, чтобы это выглядело правдоподобно, пререкались, изредка решались обсудить вопрос о том, что их ждет дальше.

Оказалось, что сложность для них составляют не возвышенные материи — они выяснили, что в политическом смысле все трое склонны к Анархизму, их взгляды на человеческую судьбу были пессимистическими, с вылазками в юмор, которые одобрили бы лишь тюремные сидельцы и наездники родео, что действительно делало их обыденность столь утомительной и склонной в любой момент развалиться под тяжестью катастрофы — это маленькие неприятности, в соответствии с каким-то гомеопатическим принципом надоедливости действовавшие тем сильнее, чем банальнее они были. У Киприана была давняя привычка, которую до сих пор никто на самом деле не замечал, комментировать в ироническом ключе, ничего серьезного, напевая, словно про себя, мотив увертюры из оперы «Вильгельм Телль»:

   Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда,

   Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда,

   Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда, очень

   Хо-о-рошо, очень хоро-шо-правда!

Риф воображал, что невзгоды научили его искусству компоновки изысканных блюд из любых ингредиентов, которые день являл на его пути, но двое других редко разделяли это убеждение, не раз предпочтя остаться голодными, лишь бы не проглотить кусочек того ужаса, который Риф мог включить в меню. Всё, что мог предложить Риф — это постоянство. «Эй, опрокидываем! — воскликнул бы он, и так оно и было бы, очередная вечерняя кулинарная пытка.

  — Французское блюдо. На столе.

Паста аскиатта всегда переварена, суп всегда пересолен. Он так и не научился варить кофе, который можно было бы пить. Ответ Киприана в форме песни на самые неудачные из этих попыток не возымел действия:

   Да! Да! Это оченьхорошоправда, это

   О-чень, о-чень, очень хо-

   (рошо-рошо-рошо-рошо), Хорошо! Хорошо!

   Да

   О-чень хорошо, правда, да,

   О-чень, о-чень, о-чень, хорошо-прав-да!

 —   Киприан, ты взгляни на этот отпад.

Затем воцарялась тишина, длившаяся до тех пор, пока Яшмин, в своей привычной роли посредницы и примирительницы, полагая, что Киприан закончил петь, не начинала:

  — Ну, Риф, это блюдо, на самом деле, хм...

А Киприан в свою очередь продолжал:

   Очень хорошо очень хорошо очень

   хорошо-хорошо-хорошо, это О-чень, о-

   чень хорошо, правда, очень

   Очень хорошо...

В этот момент Риф хватал блюдо пасты с фасолью или переваренных тальятелле и в ярости швырял его через стол в Киприана, который попадал под обильный скользкий душ.

  —  Начинаешь меня бесить, да?

  — Посмотри только, ты запачкал весь мой...

  — О, вы оба —  такие дети.

  —  Не ори на меня, скажи этому певчему кенарю.

  —  Киприан...

—  Оставь меня в покое, —  дулся Киприан, доставая пасту из волос, — ты — не моя мать, не так ли.

—  К счастью для тебя. Мне надо было уже давно уступить своим порывам, и ты наслаждался бы совсем другим состоянием здоровья.

  — Бог с ним, Яшм.

  —  А что касается тебя...

  — Ты могла бы хотя бы объяснить ему, что такое аль денте.

—   Ты забыл одну макаронину прямо за ухом.

Однажды в Монте-Карло появился никто иной, как старый попутчик Рифа в Новом Орлеане, анархист Вольф Тоун О'Руни, по пути в Барселону, которая готова была взорваться, что с ней случалось периодически, анархистским буйством.

  — Дай мне минуту найти мой слонобой и пару носков, и я сразу же в путь.

 — Брат по классу, — заявил Вольф Тоун, — ты нам нужен целый и невредимый. Твоя судьба — не попасть на линию огня, línea del fuego.

 —  Эй, я стреляю не хуже любого из твоих забулдыг.

Тогда Вольф Тоун объяснил: сколь бы ужасно это ни могло оказаться для дела Анархизма, Барселона была лишь отвлекающим маневром.

— Правительства намерены испортить жизнь всем, сделать ее более невыносимой, чем когда-либо мог бы вообразить брат Бакунин. Намечается что-то действительно ужасное.

  — В мире.

   Но Риф не спорил. И это удивило его еще больше.

Они сопровождали Ирландского Анархиста до самой границы Франции с Испанией, в качестве завершения сезона совершили турне по французским казино. Но наряду с тайнами Желания Киприан теперь чувствовал изменения в его условиях, предчувствовал: что-то близится к завершению. Истоки Желания были столь же непостижимы, как истоки Стикса. Но отсутствие желания было не более объяснимым: почему человек может сделать выбор и не принимать то, что мир, как всегда, кажется, единогласно, отнес к сфере его очевидных интересов.

 — Ты изменился, — сказала ему Яшмин. — Что-то произошло в Боснии. Я чувствую...что по какой-то причине медленно теряю для тебя значение, уступаю пальму первенства чему-то другому, чему-то невысказанному.

   Она отстранилась, словно ей стоило больших усилий это произнести.

— Но я обожаю тебя, — прошептал Киприан. — Это навсегда останется неизменным.

— Прежде я поинтересовалась бы, как далеко ты готов зайти, чтобы это доказать.

  — Всё, что пожелаешь, Яшмин.

—  Прежде ты ответил бы именно так, — она улыбалась, но ее бледные брови нахмурились, словно в предчувствии скорого безотрадного разочарования.

  — А теперь я больше не могу спросить. Даже не могу поинтересоваться.

Это не была обычная пикировка «о-да-неужели?» любовников. Она боролась с какой-то глубокой неуверенностью. Он, как всегда, стоял на коленях.

Двумя пальцами руки в перчатке она осторожно держала его за подбородок, заставляя смотреть ей прямо в лицо, а потом шлепнула.

Классическая живая картина не изменилась. Но в неподвижности обоих персонажей теперь можно было заметить бодрящую готовность встать или отвернуться, покинуть место действия, словно роли в драме перераспределили.

 Риф вошел в комнату в облаке сигарного дыма, скользнул по ним взглядом и прошел в соседнюю комнату. Прежде он воспринял бы эту живую картину как приглашение, прежде она именно приглашением и была бы.

Однажды в Биаррице, блуждая по улицам, она услышала звуки аккордеона, доносившиеся из открытой двери. Влекомая странной уверенностью, она заглянула внутрь. Это был танцевальный зал, bal musette, практически пустой в это время дня, если не считать одного-двух верных любителей вина и аккордеониста, который играл очаровательный уличный вальс в минорной тональности. Свет проникал под каким-то очень косым углом, она увидела, что Риф и Киприан церемонно обнимают друг друга, следуя музыкальному ритму. Риф учил Киприана танцевать. Яшмин поразмыслила, не заявить ли о своем присутствии, но сразу же отклонила этот вариант. Она стояла и смотрела на двоих полных решимости молодых мужчин, и жалела, что Ноэллин не может это увидеть.

 — Если кто и мог бы вытащить этого ленивого тупицу на танцпол, Пинки, — не раз говаривала она, — так это ты.

Приблизительно в это время Яшмин узнала, что беременна, это был ребенок Рифа, и, как было бы приятно воображать Киприану, в каком-то вспомогательном смысле, в неясном искусственном свете замаскированной фантазии, также и его собственный.

Она мечтала, знала наверняка: однажды придет эта ночь, когда наконец-то прибудет охотник, дрессировщик орлов пустыни, чтобы открыть ее духовному взору нападение хищника, который захватит ее, освободит ее, принесет обратно, цепко удерживая в когтях общности, крови, судьбы, вырвав из дефектной сферы Римана, которую она принимала за мироздание, и отнесет под почти вертикальным углом подъема в сферы вечного ветра, паря на высоте, с которой континент Евразия кажется своей собственной картой, над мерцанием рек, над снежными вершинами, над Тянь-Шанем и озером Байкал, и над огромной неукротимой тайгой.

В один прекрасный день Хантер и Далли появились в Лондоне, прибыли на экспрессе из Венеции, где не прекращались приветствия придурков, coglioni, с «бодео» в кармане, в их адрес, принчипесса Спонджиатоста, кажется, жаждала привить Далли каким-то сомнительным паразитическим побегом к древу итальянского дворянства, а Далли пришла к выводу, что Кит Траверс в ближайшее время не вернется из Азии, если вообще когда-нибудь вернется. Но прежде чем он пересекли Альпы, она уже начала скучать о Венеции, словно беженка.

Руперта Чирпингдон-Гройн была так добра, что помогла ей найти милую маленькую комнатушку в Блумсбери, а Хантер вернулся к крахмальным манишкам побочного родства где-то к востоку от Риджентс-Парка. Хотя Руперта никогда не хотела Хантера конкретно для себя, она, как правило, не могла терпеть, если другая хотя бы делала вид, что не прочь. Впрочем, Руперта была довольна тем фактом, что между ней и Хантером не было никакой особой страсти, она повысила Далли до статуса Второстепенной Помехи — для нее это было максимально близко к восхищению, хотя Далли никогда бы не приблизилась к 'Перте ближе, чем на расстояние концертного рояля. С момента встречи в Венеции, того первого требовательного рукопожатия за пределами Британии, женщины придерживались условий перемирия, целью которого, кажется, было поддержание хрупкого душевного равновесия Хантера.

—  Но ты ей нравишься, — настаивал Хантер. — Тебе действительно надо позволить ей показать тебе город. Она знакома со всеми.

 —  Как-то она немного слишком нервничает из-за нас с тобой, —  показалось Далли. — Думает, что мы — любовники или что-то в этом роде.

 —  Кто, 'Перта? Скажешь тоже, она —  самая простодушно доверчивая особа из всех, кого я знаю.

  — Женщина будет ревновать и к овсяной каше, Хантер.

Недавно Далли застала Руперту, когда та держала лицо на расстоянии нескольких дюймов от миски с испускающей пар кашей и злобно ворчала: «О да, ты думаешь, что она тебя хочет сейчас, но погоди — вот остынешь немного, начнешь сворачиваться, посмотрим, насколько страстно она будет тебя желать...», а ее пятилетняя племянница Клотильда терпеливо сидела рядом с ложкой и крынкой молока. Она не казалась хотя бы смущенной, даже когда Руперта склонила ухо к миске с кашей, словно пытаясь выслушать ее объяснения.

—  Ну... Я думала, онипросто играют. Какая-то игра за завтраком, что-то вроде того.

—  Ты обязательно должна прийти, дорогая, —  в один прекрасный день Руперта появилась, как всегда, из ниоткуда, —  сегодня твоя жизнь изменится, тебя ждет радость.

Далии сразу же насторожилась, а кто на ее месте отреагировал бы иначе. Руперта, продолжая крайне неразборчиво болтать на лондонском жаргоне, с помощью чар заманила их в такси-кэб, и следующее, что поняла Далли —  они оказались в какой-то зловещей чайной в Челси за столом с плотоядным человеком в шляпе «федора» и бархатном костюме. Далли узнала запущенные ногти скульптора.

  — Мисс Ридо, этот человек — Артуро Нонт.

 — Это будет мой следующий ангел, — объявил Артуро, взирая на Далли с яркостью, которую, как ей казалось, она оставила в Италии. —  Скажите, дорогая, чем вы занимаетесь.

Далли заметила, что этот англичанин задает вопросы так, как другие утверждают, с падением интонации вместо подъема в конце фразы.

  —  Я в изгнании.

  — Из Америки.

  — Из Венеции.

  — Венецианский ангел! Идеально, perfetto!

Вовсе не такими Далли представляла себе ангелов. 'Перта попрощалась с ними со своей обычной порочной ухмылкой, после мгновения бессмысленного обмена любезностями Далли и Артуро пошли на вокзал Виктория. У Далли в ридикюле лежал испытанный пистолет «лампо», она в любой момент ожидала встречи с носовым платком, пропитанным хлороформом, но путешествие в Пэкхем-Рай обошлось без происшествий, а благодаря обширным знаниям Артуро о нынешних скандалах Большого Лондона даже оказалось увлекательным.

С вокзала они поднялись наверх к кладбищу солдат, погибших в колониальных войнах девятнадцатого века, которые заканчиваются в веке двадцатом, ни одного вертикального памятника, поле, усеянное безумными минеральными обрубками. Цитаты из крикетного шедевра Генри Ньюболта «Вита Лампада», кажется, на каждой второй плите, но то, на что набрел Артуро, оказалось совсем другим.

  — Здесь.

Они остановились возле сентиментальной разновидности военной Пьеты, где пехотинец в человеческий рост с почти невыносимо умильным лицом умирал, его голова лежала на коленях молодой женщины в капюшоне, фигура из черного мрамора, из ее спины торчала пара крыльев хищницы, она нежно утешала его, одной рукой касаясь лица, а другую поднимая в странном жесте полумановения-полуприказа.

  — Один из моих лучших АС, — прокомментировал Артуро.

Этой аббревиатурой он, кажется, обозначил «Ангела смерти». Далли подошла ближе, заглянула под капюшон. Она увидела лицо, которое вы можете встретить в любой момент, свернув за угол в городе или сев в омнибус, просто соседская девчонка Кэти —  лицо девушки, о которой мечтал этот парень, девушки, которая поддерживала домашний очаг в доме, оказавшемся невозможно далеким, которая обещала невыразимые плотские удовольствия, в то же время готовясь провести его дух к берегам невыразимо далеким, за закат.

—  Фиона Плаш, — сказал Артуро, —  прелестная девушка. К сожалению, ее пленил артист варьете, питающий слабость к пышным формам. Видели, как он приносил ей на работу ланч в дорожной сумке из пегамоида под крокодилью кожу. Чем больше она ела, тем больше ей хотелось есть. Возник вопрос драпировки. Если вы внимательно рассмотрите ее глазные яблоки, увидите, что я отобразил там голод — довольно изящно, полагаю, то фальшивое сострадание, которое воплощает сущность работы АС, если вы умеете хранить тайны.

 —   А теперь — позвольте забежать вперед — вы ищете новую модель.

— Возможно, и новый подход. Вы, должно быть, замечали, как люди восхищаются вашими волосами.

 —  Полагаю, вы решили создать фигуру без капюшона.

—  Ладно. В соответствии с традицией необходимо было прятать лицо, в смысле, это ведь Смерть, не так ли. Наилучшее, чего вы ожидаете —  это череп, а если вы склонны к ночным кошмарам, вам станет только хуже.

  — Но этот Ангел здесь...

—  Вы правы, но это старушка Фиона, не ее вина, что мне в конце концов пришлось сделать ее немного худее.

В последующие дни им довелось посетить другие кладбища, и чем больше АС Нонта увидела Далли, тем страннее становилась ситуация. Эти работы воплощали какие-то извращенные намерения — продолжение рода и смерть. В сложной драпировке одеяний АС в определенное время дня под действием преобладающего освещения четко можно было увидеть в тенях платья очертания младенца, иногда — даже нескольких, цеплявшихся за то, что могло быть равнодушным телом. Когда облака сгущались, уплывали или рассеивались, эти фигуры исчезали, а иногда — превращались во что-то еще, что также не располагало ко внимательному осмотру.

Далли недолго была моделью скульптора. В Нью-Йорке, в одной из цитаделей капитализма в даунтауне, среди аллегорических статуй, выстраивающих особый мраморный коридор, ее до сих пор можно найти в образе №Духа Биметаллизма»: правильные черты лица, как на ритуальной урне, увенчана гирляндами, в каждом из зрачков резцом скульптора изображено сияющее внимание, направленное на ее правую руку, в которой она держит на весах символическое солнце и луну, как Фемида держит свои весы...как и у других моделей, вряд ли случайно, ее лицо выражает тоскующее сожаление из-за того, к чему она пришла. Кем были эти девушки — Спрос, Предложение, Добавочная Стоимость, Убывающие Доходы?

Сидела ли какая-нибудь из них на крыльце на краю прерии, качалась в покупном кресле-качалке в жемчужный полдень, воображая, что ее семья уехала без нее, дом —  раковина, захваченная этими медленными деревянными ритмами? Была ли она даже с еще более далекого Запада, предположим, из шахтерского края, день и ночь мерзла в какой-то лачуге выше снеговой линии, именно так она превратилась в дитя серебра и злата? Ее заметил владелец шахты, или заместитель владельца шахты, привез в город, в какой-то город, познакомил с товарищем скульптора, каким-то ловкачом, который бывал во Франции, ветераном интрижек художников с моделями, завсегдатаем всех салонов Киппервилля...

В отличие от других девушек в ряду моделей, она подошла к заданию по-актерски и действительно восприняла абстракции, которые ей велели воплотить, как способ «проникнуть в характер». Какой смысл пытаться олицетворять Биметаллизм, если не можешь прочитать о Нем всё, что возможно? То же самое с Артуро Нонтом и его АС. Эта работа — гнать стадо душ военных, Далли не могла не смотреть на нее с точки зрения Ангела. Возможно, капюшон был не для того, чтобы скрыть лицо, а для защиты, так же, как голову классической semeuse, сеятельницы, иногда закрывала шаль для защиты от солнца — от чего-то сверху, чего-то мощного, но изменчивого, какого-то сияния или неожиданной формы энергии...Божья милость? Зачем Ангела Смерти, действующего, как представитель Бога, загораживать от милости? А тогда — от какой другой, непредвиденной темной энергии? Какой антимилости?

Конфликты начались сразу же. Артуро хотел покоя, неподвижности, а Далли являла ему энергичную спортсменку, поддающуюся только ветру, который она могла почувствовать, непроизвольно испытывая оргазм от его скорости. «Ну, я — не Чарли Сайкс, не так ли, — часто можно было услышать его бормотание». Как и лицо ее предшественницы Фионы Плаш, лицо Далли было слишком специфическим, чтобы смотреть на него долго. Мы видели такие лица, при смене освещения, на фоне длинных ровных стен пригородных складов, в дни тумана или далеких пожаров, пепел от которых опадал незамеченным, неизменные, накапливавшие белизну, словно мороз...их лица, кажется, требовали нарушения освещения и, возможно, желания, чтобы их увидели, но их с тревогой отвергали те из нас, кто увидел.

Тем временем 'Перт, которая была занята тем, что безуспешно пыталась заронить сомнения относительно девушки в душу Хантера, узнала от членов И. П. Н. Т. кое-что о его прежних приключениях и о возникших в результате немощах, и назначила себя некой антимузой, надеясь низостью побудить Хантера хотя бы работать, если уж нельзя заставить его расположить к себе британскую публику. Но вскоре ее история подверглась некоторой корректировке. В сентябре Хантер пригласил ее сопровождать его в Глостерский собор, в рамках Фестиваля Трех Хоров в том году должны были впервые представить новую работу Ральфа Вогана Уияльмса. Руперта, ненавидевшая церковную музыку, почувствовала непреодолимое желание принести бесполезное зло, поскольку приехала в игривом наряде, более подходящем для Брайтона, в шляпе, которую она всегда считала омерзительной, но держала под рукой как раз для таких случаев. Композитор дирижировал двумя струнными оркестрами, канторы и деканы сидели лицом друг к другу у алтаря, а струнный квартет находился между ними. В то мгновение, когда Воган Уильямс поднял дирижерскую палочку, даже еще до первой ноты, что-то случилось с Рупертой. Словно фригийский резонанс толкнул огромное колесо, двойные струны звенели, девятичастные гармонии заполняли кости и кровеносные сосуды приглашенных зрителей, Руперта начала медленно воспарять, ничего вульгарного, просто деликатный и величавый подъем к сводам, на полпути по ее лицу безостановочно начали течь слезы, она плыла в осеннем свете над головами публики, пока играли произведение. Во время последнего длинного диминуэндо она спокойно вернулась на землю и снова пришла в себя, больше она никогда не возвращалась к своим прежним занятиям решительной вредительницы. Они с Хантером, который смутно подозревал, что с ней произошло что-то судьбоносное, молча шли по берегу Северна, и лишь несколько часов спустя она смогла довериться ему и заговорить:

 —  Должно быть, ты никогда меня не простишь, Хантер, — прошептала она. — Я никогда не смогу надеяться ни на чье прощение. Каким-то образом я сама должна найти для каждого дурного дела в своей жизни хорошее, которое его уравновесит. У меня для этого осталось не так уж много времени.

Обычно он в шутку оспаривал ее теорию моральной бухгалтерии. Но позднее он мог бы поклясться, что видел, как ее окружает загадочная светящаяся аура, и понимал, что над ней шутить нельзя. Обладая тем английским слухом, который никогда не упустит ровное седьмое созвучие, Хантер, конечно же, сразу клюнул на удочку «Фантазии» Таллиса, он всегда будет ее любить, но перелом в чувствах, который был ему необходим, должен прийти из какого-то другого источника. Время поднималось, как река в сезон штормов, несла свои волны в гребешках по переулкам и площадям его души, и он не знал, сможет ли взобраться достаточно высоко, чтобы спастись.

 Когда его картины приобрели эксцентричность, Далли сразу это заметила. В композициях появились нарочитые пробелы — фигура, находящаяся на одном краю полотна, смотрела или жестом указывала на другую сторону, словно там кто-то находится, но там никого не было. Или две фигуры, расположенные аналогичным образом, толпились с одной стороны полотна, а рядом с ними, на расстоянии прикосновения, раскрывалось это невыносимо сияющее пространство, словно пропущен ключевой термин. Иногда в пустой части композиции не было даже заднего плана, только сырая имприматура, принимавшая качество присутствия, требовавшая, чтобы на нее смотрели...

— Что это? — хотела прошептать Далли в страхе за него. — Что ты не хочешь показывать?

 Тех, кто его об этом спрашивал, он обычно отсылал к безудержному свето-пространству, возникающему на картине Тернера «Дидона строит Карфаген», в то время висевшей в Национальной галерее.

  — Если уж взялся воровать, всегда разумнее воровать лучшее.

  — Я это не куплю, Хантер, прости.

—  Или, возможно, обладая солидным опытом в качестве Ангела Смерти, ты могла бы приходить сюда позировать для одного из этих пустых пространств, если тебе надоест в мастерской Артуро.

 —  На самом деле это немногим менее гадко.

Она рассказала ему о недавнем случае в ателье Челси. Недавно Нонт попросил ее снять обычные драпировки Ангела Смерти, а вместо этого надеть лишь пару военных ботфорт. Потом из задней комнаты возник тот, кого в этой отрасли называют Хорошо Сложенным Молодым Человеком, аналогично раздетый, на нем лишь темно-синяя пехотная каска.

— Тебе известна поза, Карл, —  проинструктировал его Нонт. Карл без комментариев опустился на четвереньки и представил свою — Далия не могла не заметить — презентабельную задницу.

—  А теперь, Далия, встань позади него, схвати его за бедра крепко, но не сумасбродно...

—  Ты говорил, что на ней будет дилдо, — затаив дыхание, напомнил ему Карл.

— Что происходит, Артуро, — поинтересовалась Далли, — ты не против поделиться своими мыслями со мной?

— Материнская нежность, — объяснил Нонт, — конечно, одно из свойств Ангелов Смерти, но далеко не единственное. Анальная атака, небезызвестная фантазия военных, также является истинным выражением ее власти, и покорность, которой она ожидает, так же, как источник успокоения, несомненно, иногда дарит удовольствие объекту своего внимания.

  — Значит, предполагается, что я...

  — Не беспокойся насчет члена, я его добавлю потом.

  — Надеюсь, — пробормотал Карл.

 — Эти художественные натуры, —  пробормотал Карл. —  Значит, вы двое, эмм...

 —  Это, должно быть, мое пуританское американское образование, —  сказала она. — Никогда мне не было по вкусу заниматься содомией с идиотами.

Словно по велению судьбы, в тот же вечер в городе она наткнулась на своего старого поклонника, американского импресарио Р. Уилшира Вайба, для чьих постановок в последние годы Вест-Энд оказался более подходящим местом, чем Бродвей.

 — Ну, Иософат, смотрел на эти волосы всю дорогу от Шефтсбери-Авеню, думал, здесь пожар. Ты, наверное, в состоянии сделать мне такую мицву, юная леди.

 Оказалось, что он ищет «типичную ирландскую крошку», чтобы украсить свое последнее произведение, «Инородцы начинаются в Вигане», но никто из явившихся на кастинг до сих пор не подошел. Более того, это роль в массовке первого акта, и одна из фигуранток в большом выходе третьего акта «Шаловливых рыжух», жившая через несколько домов вниз по улице, съезжала, так что если Далли пробежится по Стрэнду достаточно быстро, чтобы вовремя надеть костюм и нанести макияж, почему бы ей не стать идеальной заменой.

  — Вы это называете двойной выгодой, — сказала она.

 —   Ну вот, другой разговор. Ты ведь не задействована где-то еще?

 — О, в любительском религиозном представлении, но, думаю, я смогу оттуда уйти.

Сначала она была статисткой, вскоре получила несколько строк, потом —  восемь полос дуэта с персонажем-юношей, чей вокальный диапазон составлял пол-октавы, намного меньше, чем у самой Далли, и прежде, чем она поняла, что происходит, на Шефтсбери-Авеню ее нарекли одним из чудес света, Стрэнда, Хаймаркета и Кингз-Уэй, хотя ее признавала и публика пригородов от Кэмбервелл-Грин до Ноттинг-Хилл-Гейт, часто —  довольно своеобразные люди, которые были не прочь окликнуть ее на улице, предлагали ей яйца по-шотландски и дижестивы, фотографировали ее, просили расписаться на театральных программках, на кусках газет из закусочных и на охотно склоненных головах мужей. Далли понимала, что это не продлится больше одного сезона, почти наивно изумлялась, что может так спокойно наблюдать за энтузиазмом других людей, словно изнутри какой-то прозрачной ледяной сферы, ее приглашали на уик-энды в солидные поместья британской деревни, от нее не требовалось ничего —  просто смотрели на то, как она выглядит, словно ее внешность обладала сознанием и ей необходимо было позволить подчиняться его импульсам, за ней ухаживала домашняя прислуга, она недоумевала от сумасбродных попыток уничижения со стороны молодых мужчин, чьи имена не всегда могла расслышать, не то что запомнить.

Они вымаливали предметы ее нижнего белья, чтобы пришить к своим шляпам. Ее пальцы ног превратились в предмет поклонения, не всегда приватного, так что ей приходилось менять вымокшие или поехавшие чулки по три-четыре раза за вечер. Ее обожали не только мужчины. Взрослые женщины, безумные поэтессы, красавицы с фотогравюр, которым предлагали оставить мужей, выкладывали горсти банкнот, в которых Далли не видела смысла даже в качестве почасовой оплаты. Ей дарили драгоценности, покоившиеся под сводами домов благородных семейств много веков, а также редкие сорта орхидей, консультации относительно рынка ценных бумаг, создания фирмы «Лалик» из опалов и сапфиров, приглашения в далекие владения шейхов и княжества. Всегда, не совсем тайно, но настойчиво выглядывает из-за какого-то гималайского рододендрона или быстро тающей ледяной скульптуры, никогда не выходивший из дому без своей привычной тропической белой униформы и панамы, силуэт ее новейшего верного воздыхателя Клива Краучмаса, в гравитационное поле которого Руперта могла направить девушку всего лишь взмахом своей сигареты.

От турецких железнодорожных интриг Краучмас теперь дорос до статуса одного из главных мировых авторитетов в темном искусстве, известном под названием «квази-бессрочного заимствования». Именно у него предпочитали консультироваться различные Силы, когда им удавалось назначить встречу. Если речь шла о расходах правительств, связанных с поставками оружия, он также поддерживал связь, если не был закадычным другом знаменитого торговца смертью Бэзила Захарова. Несомненно, из-за известной страсти легендарного оружейного магната к Далии Ридо, вызванной цветом ее волос, к которому, как известно, он был чувствителен, Клив изначально ею и заинтересовался.

 — Да, полагаю, так и есть, — пожала плечами Руперта, — даже если человека не интересует такой типаж.

  — А она не...

 — Помолвлена? Что бы это ни могло значить в ее случае, ты всегда сможешь договориться. Эти девицы. Всегда новые. Это как товар флориста, не так ли, всегда дешевеет к концу дня.

Клив сидел там, среди белоснежных скатертей, идеально сияющего серебра и безукоризненно чистой посуды, его рот был слегка приоткрыт. Когда-то, когда они были маленькими детьми, Руперта предложила ему фунт за одного из его игрушечных солдатиков, и, когда он вручил ей фунт, она схватила лежавшую рядом крикетную биту и начала, довольно торжественно, его бить. Он, должно быть, расплакался, но позднее вспоминал только восторг, и, вероятно, взял на заметку, что нужно попробовать это на ком-то еще. Ужасная маленькая девочка, которую он со временем начал считать экспедитором своих мечтаний, которыми нельзя ни с кем поделиться.

Ну, Далли казалось, что Принчипесса снова взялась за старое. Неужели Хантер водил знакомства только со сводницами? Как оказалось, жизнь лакомой штучки на содержании — не самый омерзительный ужас, который она могла себе представить. Краучмас сам по себе был пустячным делом. В основном он любил смотреть, как она мастурбирует, так мило на самом деле. Ничего такого, с чем можно идти в полицию, не так ли. Не играл настолько честно, насколько мог, уважал ее чувства, не пытался затащить в зловещую комнатушку в Финсбери или где-то еще, нет, их рандеву происходили не в убогих гостиничных номерах, а в достаточно элегантных местах — на Нортумберленд-Авеню, в полном блеске большого города и всего, что он может предложить: Метрополь, заведения вроде «Виктории», всегда свежие цветы, марочное шампанское, грязная непроницаемость его повседневного бизнеса, сотни маленьких скользких договоренностей с посредниками, которые не всегда помнили, чье имя им положено использовать, превращались в прозрачность и свет, она была в дорогом дезабилье и теплом тумане самоудовлетворения, пока он сидел на безопасном расстоянии и смотрел.

Далли встретила Лью Базнайта на вечеринке в уик-энд в Бананасе, роскошном поместье лорда и леди Оверланч в Оксфордшире. На ней было платье из печатного муслина, в то время —  грандиозный шик среди представителей богемы по духу.

Газетчики на Флит-Стрит использовали его, чтобы каждый день чистить печатную машинку, его доставали из закромов и относили к знакомой Умной Портнихе на Риджент-Стрит, а потом приходили на раут, на котором выглядели, как сегодняшний номер «Глоуб» или «Стендард», и проводили вечер, пытаясь понять, восхищаются люди вашим туалетом или пытаются его прочесть.

Этим вечером на приеме присутствовали члены И. П. Н. Т., в эти дни члены И. П. Н. Т. были повсюду, словно какие-то роковые события делали их присутствие необходимым. Далли недавно раскинула карты Таро: Эрлс-Корт, ничего выдающегося, ничего сногсшибательного, такой расклад, за который продавщица может заплатить шесть пенсов, поэтому, когда Лью объяснил, какого рода детективом он является, она хотя бы знала свой путь среди двадцати двух Старших Арканов.

  — Вы — один из этих ребят И. П. Н. Т?

— Бывший, открыл свою собственную практику, теперь —  скорее консультант за абонплату, если эти Айкосадиады решат действительно отреагировать. Всегда что-нибудь новое, хотя уже много лет, —  подсчитал он, — я ищу их всех, самое простое оказывается наиболее сложным, Луна, Солнце и так далее, пытался избегать их всякий раз, когда это было возможно.

Сегодня, собственно говоря, он лежал под солнцем, надвинув шляпу на глаза, в полудреме, как можно было подумать, от восхода солнца до полудня. Солнце пыталось что-то ему сказать:

 — Это вовсе не обычно, послушай, это я. Это я, конечно, уже более-менее стандартно.

Позднее, ночью, в поместье лорда Оверланч, его нашла Луна среди этих гостей во фраках и платьях «Вионне», она плавала над садами-павильонами, отражалась в обсидиановой гладкости декоративного озера, снова звала с небес: «Это я... Это я...», как огромный лангуст, медленно с грохотом выползающий из бассейна, собака начала лаять в какой-то отдаленной части поместья, и вот появилась ясная и лучезарная Луна, прямо над декольтированными плечами проходящих дам, озаряя игру этих избранных, их цирковые полосатые шатры, их лампы, слепящий свет которых отражался от фантастических ледяных гротов, их охранников с восточными ножами и искусным акцентом белых людей на языках и зубах.

Потом, в конце концов, чистейшая и несомненная, Звезда: «Это я...»

В обычной практике гадания Звезда, номер XVII, на первый взгляд означавшая надежду, предвещала потери. Ее изображала видная молодая женщина, нагая, опустившаяся на одно колено и выливающая воду из двух ваз, ее нагота, как предполагалось, означала, что, даже лишенный всего, человек всё равно может надеяться. А. Е. Уэйт, вслед за Элифасом Леви, верил, что в своем более оккультном значении эта карта связана с бессмертием души. В прежние времена Лью, вероятно, по вполне понятным причинам, больше интересовался этой обнаженной женщиной, хотя разные советчики из И. П. Н. Т. пытались уговорить его пропускать эту карту. Он казался убежденным, столь неотразимо было видение художника колоды «Пикси» Колмана Смита, ему казалось, что однажды вечером он загнет уголок пейзажа, и там окажется точно то же сочетание земли и воды, дерево на холме, птица на дереве, и на фоне россыпи холмов и гор, не замечая его присутствия, стоит эта восхитительная нагая блондинка. В Старых Таро было известно это состояние утраты сути, и для него даже придумали слово —  «Пиксилированный».

—  Сейчас этот Аркан может вообще занимать не женщина, —  постоянно предупреждали его, но тщетно.

Далли смотрела на него, ее лицо сияло всё ярче. Он насмешливо прищурился:

  — Что?

 — Это была последняя карта, которую она открыла для меня, —  сказала Далли. — В Эрлс-Корте. Звезда.

 — Ну, — Лью указал большим пальцем вверх и на восток, где, конечно же, медленно всходило очень яркое светящееся небесное тело, —  неплохо, согласен.

Это был Сириус, царивший в данном отрезке лета, и его благословения были традиционно далеки от чистоты.

 — Тогда скажи мне, —  спросила она, словно они делились печалями, — кто это оказался? Когда ты наконец их выследил. Кем оказалась Звезда?

Обычно он в таких случаях отвечал: «Ну, я, должно быть, преувеличиваю, на самом деле я не выяснил точно». Но, хотя Лью предпочел бы пойти на террасу у темного озерца и в одиночестве выкурить сигару, у него было дело к этой юной леди.

  —  Уделите мне минутку, мисс Ридо?

До сих пор она довольно приятно проводила время, но эти вечеринки обычно предусматривали ответные мероприятия, и она догадалась, что сегодня вечером — именно тот случай. Она поставила свой бокал с шампанским, глубоко вздохнула и ответила: «Конечно». На террасе воцарилось молчание, оставались лишь помехи танцевального оркестра, неожиданно негармоничные, пятно на этом вечере, потом начали играть снова, теперь —  в 3/4, слишком быстро, чтобы это можно было назвать вальсом, за мелодией могли угнаться только спортсмены или безумцы, и в результате пары танцевали с разной скоростью, пытаясь поймать узнаваемую мелодию в конце каждых четырех тактов, все врезались в мебель, стены, друг в друга, шатаясь после этих столкновений с непредвиденными углами и непрестанно хихикая.

  — Парень, с которым вы сюда пришли.

  —  Мистер Краучмас.

  — Давно с ним знакомы?

  —  А кто этим интересуется?

  —  Я — всего лишь посредник, — ответил Лью.

  — От чьего имени? И. П. Н. Т?

  — Это не они, но больше я ничего рассказать не могу.

—  Мы с Кливом — очень хорошие друзья, — сказала Далли, словно Краучмас был бог весть каким по счету из юношей Вест-Энда.

—  Некие парни, живо интересующиеся его коммерческими сделками, — сказал Лью, — щедро заплатили бы за определенную информацию.

 — Ну если бы я знала, как она выглядит, но я ведь не знаю, я не читал финансовые разделы газет, даже не понимаю заголовки, по правде говоря.

  — А как насчет немецкого?

  — Не знаю ни слова.

  — Узнаете, если увидите?

 —   Полагаю, да.

Где-то в темноте участка павлин вдруг издал громкий булькающий звук «Ооххх(?)», потом крикнул «ХАЙ!» почти человечьим голосом.

—  Брат Краучмас уже много лет поддерживает несколько контактов с немцами, — сказал Лью. —  Начал с турецких железнодорожных поручительств: загребал деньги лопатой год или два, потом перепродал непосредственно линии или лицензии на их эксплуатацию в основном респектабельным немецким фирмам через «Дойче-Банк», где у него фактически личный счет, вплоть до сегодняшнего дня, и на нем уже накопилась довольно неплохая сумма. Если вы спросите у него, насколько это патриотично или хотя бы лояльно, он вам ответит, что Король — дядя Кайзера, и если это не связь, тогда он уж и не знает, что это.

 — Человек дело говорит. Ну а теперь, исключительно в целях дискуссии, что значит слово «щедро»?

— О, неплохой аванс, — он написал цифру на визитке и вручил ей, убедившись, что взгляд устремился к цели. — Почему я не вижу слёз, вздернутого носика, всей этой обычной рутины «да как вы смеете»? Большинство юных леди уже...

—  Я — всего лишь малышка Клива, не так ли? Что девица вроде меня не согласилась бы сделать за такую сумму?

Ей следовало бы чувствовать себя хуже из-за своих шпионских вылазок, как минимум, из-за того, что она его «предает», но она почему-то не воспринимала это настолько всерьез. В разговорах с ней Лью Базнайт не раз подчеркивал, что ее деятельность не направлена против Краучмаса лично, это —  нечто вроде сбора информации, нужно собрать ее как можно больше для быстрых изменений в политике Турции. Даже если бы она прочла какие-то из документов, которые не читала, не поняла бы, насколько, если вообще, они могут ей навредить.

 — Кто-то явно проявляет живой интерес, — угрюмо говорил Хантер, —  к одновременной связи Краучмаса с Англией и Германией. Словно он открыл уровень «реальности», на котором нации, подобно деньгам в банке, слитны и неразличимы, наглядный пример — огромная толпа мертвецов, военных и гражданских, которая в результате Большой Войны, чего все ожидают, неизбежно захлестнет нас. Слышно, математики обеих стран говорят об «изменении знака», когда хотят отличить Англию от Германии, но в царстве боли и разрушения что может значить полярность?

Это было высокое здание, выше любого в Лондоне, выше Собора святого Павла, но всё же никто не мог достаточно четко назвать его «достопримечательностью», которая могла бы впечатлить туристов, скорее —  призма теней определенной плотности, мираж, всегда возвышавшийся над самой отдаленной известной человеку улицей, на которую он мог добраться.

Настоящий вход, хотя визит окутан тайной, на самом деле был известен лишь адептам, которые могли доказать, что пришли по делу.

Остальной город смотрел вверх, всё время вверх, скользил взглядом по беспорядку кровель, и, конечно, здание было там, грандиозно закрывая небо и все элементы городской застройки, находившиеся под ним, чернота почти обсидиановая, парящее, едва ли не дышащее, спуск предусмотрен его структурой, не только осадки в виде дождя и снега, но и, в большей степени, перемещение необсуждаемого продукта с верхних этажей вниз, в скрытые грузовые доки: по конвейеру, в лифте, по вентиляционным шахтам и трубам, хотя товар был не совсем жидкостью, уравнения, управлявшие его движением, как говорили, по своей сути были гидродинамическими.

Весь день шел дождь. Облицовка из темного стекла удерживала очертания грозовых облаков, проносившихся мимо, словно маскируя в своей собственной иллюзии движения боевой корабль Промышленной революции, плывущий над городом в ливневом потоке. Дымчатый жестокий свет проникал из косых окон в безлюдные коридоры. Далли могла бы обыскивать здесь одну комнату за другой много дней —  открывать ящики столов и комодов, находить странные документы по официальной форме, касающиеся международных договоренностей, которые никогда не предавали огласке... Королевская грамота, подписанная королем Эрнестом-Августом, дарующая теневой фирме Краучмаса право строительства туннеля через Северный пролив Ирландского моря между Галловеем и Ольстером, предназначенный для транспортировки военного контингента, и трубопровод для светильного газа. Право создания железнодорожной полосы отчуждения через Балканский полуостров, закрепленное кириллицей и арабской вязью уже почти поглощенным автономным образованием Восточная Румелия. Документ права собственности на огромный участок британской земли в Букингемшире, немного восточнее Вулвертона и севернее Блечли, сданный, очевидно, в бессрочную аренду суверену Обоку, не копия машинистки, а оригинал купчей, впечатляющий документ, тяжелый, как свинцовая фольга, и окаймленный вычурным картушем со стальной гравировкой, сияющий чуть ли не тропически туманным зеленым, желтым и оранжевым цветной печати, слишком авторской, чтобы у нее хотя бы было название, в тончайших подробностях изображающей пальмы, каботажные суда, туземцев, собирающих соль или грузящих кокосы на торговое судно, исторические моменты, например, захват форта Сагалло казаком-авантюристом Ачиновым и архимандритом Паизи (лица со слишком прямым взглядом, чтобы быть исключительно плодом фантазии), который закончился обстрелом французскими военными судами и гибелью семи невинных жертв. Гладко скользил один деревянный ящик за другим, начиненный этими территориальными тайнами. Кажется, никого не волновало, кто их откроет, кто заглянет внутрь — она нигде не наткнулась на охранников, никаких требований удостоверения личности, даже никаких замков. Где раньше были замки, теперь зияли цилиндры, ржавые, не заполненные ничем, кроме туманного освобождения от неумолимого дождливого света, при котором она сейчас работала, следя за дыханием, ожидая, что кто-то войдет и застанет ее за чтением запрещенных данных. Но никто сюда не вошел.

Снаружи ветер свирепо хлестал фигуры, для одной из которых еще недавно могла позировать она, теперь их сотнями воспроизводили в какой-то современной вариации белого известняка, который, кажется, слабо звенел во время затяжных шквалов, резонировал днем, но никто не слушал. Гравированные существа, лица кариатид на верхних этажах, одиночество минералов. Можно ли увидеть человеческие глаза, не говоря уж о пустых лунках, служивших глазами другим существам их вида, в этих гибельных ущельях? Они должны довольствоваться регистрацией теней, носящихся в изменчивых преломлениях сажи, поднимаясь к вершинам этих башен, которые ветер ежедневно натирал до блеска, они были так отполированы, что в них отражались очертания облаков, паривших вдали во тьме, над золотыми шпилями города, облака были заострены, как лица, их гнали за пределы города на туманные ледниковые угодья в этот грозовой день, четко очерчены, как хлопки в ладоши, над мокрыми невзгодами пейзажа страны...

— Лифт плавно доставил ее на первый этаж. Это ощущалось, как подъем. Невидимая в своей признанной красоте, она проскользнула через вестибюль и вернулась в шумный город.

 —  Это та юная леди, сэр?

 — О боже, — произнес пораженный Клив Краучмас, — да поможет мне Господь...

—  Сэр, тогда нужно, чтобы вы расписались вот здесь, для подтверждения, что мы предоставили услуги, для которых нас наняли.

Далли поймала такси и уехала, детективы коснулись полей шляп и скрылись за углом, снова пошел дождь, Краучмас продолжал ежиться возле роскошного подъезда в псевдоегипетском стиле. Те, у кого здесь дела, приходили и уходили, поглядывая на него. Ночь опустилась с долгим рокотом, резонируя на дне грозовых туч, в которых в результате трения скопилось огромное количество электродвижущей силы, пока по земле торжественно ползли омнибусы, прибывавшие и отбывавшие каждые несколько минут. Краучмас забыл зонтик. Он пошел под дождем в сомнительное заведение возле доков, где на промокшую одежду не обратят внимания, и выпил, в результате попал в единственное место в Лондоне, которое еще мог считать своим домом, в заведение мадам Антреву, где просьбы об осуществлении определенных действий —  увечье бедняков, ритуальные жертвы, еще и предусматривающие крупную экономию, могли стать основанием для того, чтобы клиента выставили за дверь, но с большинством запросов клиентов впускали. В комнатах благоухал дым сигар. Где-то далеко в коридорах звонили телефоны, не всегда видимые.

Как он часто замечал в последнее время, его мысли сейчас снова полетели на юг, словно на ковре-самолете, в Константинополь.

 — Я куплю шлюху для гарема — вот что я сделаю.

 В это мгновение ему не пришло в голову, что в Новой Турции больше нет таких учреждений.

   Мадам, как всегда, была полна сочувствия:

 — Неужели ты думал, что всё это время это благодаря твоей внешности? Благодаря твоей неистощимой потенции? Посмотри в зеркало, Клив, и смирись. У тебя устойчивая репутация твердолобого типа, с чего ты вдруг стал сентиментальным?

  — Но она была не такая, как все, я действительно...

  —  Не говори так, здесь мы не говорим на таком языке.

   Тем же вечером он встретил старину «Догго» Споуксшейва.

—  Ну, если в твои планы входит Константинополь, Краучмас, так случилось, что бронь старины База Захарова в литерном вагоне свободна некоторое время.

—   И у тебя есть право ими распоряжаться, Споуксшейв?

— Думаю, он не будет возражать, Краучмас.

  — А куда, в таком случае, едет Б. З.?

—  В Японию, если верить слухам. Если не он лично, то его люди наверняка. В его конторе сейчас всё очень подозрительно, должен сказать.

  — Но послушай, Споуксшейв, разве японцы еще не полностью вооружены?

 — Да, но это они хотят ему что-то продать, понимаешь ли. Дело там мутное. У этого предмета даже нет общепринятого названия, разве что где-то буква Кью, думаю. Что-то, чем они разжились несколько лет назад и теперь выставляют на продажу на самых привлекательных условиях, почти словно...

  — Словно оно им на самом деле не нужно, Споуксшейв?

  — Словно они его боятся.

  — О боже. В таком случае, кому старина Баз надеется его продать?

 — О, в этой игре всегда найдутся честолюбцы, не так ли, ну как же, Краучмас, взгляни на свою собственную территорию.

  —  Что? Любители сидеть на ковриках.

 — Не удивлюсь, если еще и балканские интересы в любом количестве. Особенно если Баз сможет назначить достаточно низкую цену, понимаешь?

 — Ладно, мне, конечно, необходимо взглянуть, когда буду там. Могу и тебя взять в Седьмое Купе. Предстать закадычным другом старины База — это никогда не повредит, правда?

—   Знаю, мне ли не знать.

 — Мне, возможно, придется ненадолго съездить в Константинополь, — спокойно сказал он. —  Снова эти старые османские железнодорожные поручительства. Призраки никогда не уходят. Даже при новом режиме, который представил их, как бюджетные расходы на каждую милю, это всё равно кругленькие суммы, которые можно получить, если проберешься сквозь лабиринт Молодой Турции.

Но это нужно сделать лично. Вряд ли ты сможешь смотаться на несколько дней, чтобы присоединиться ко мне.

 — Репетиции нового шоу начнутся не сразу, — сказала она. — Позволь мне узнать, возможно ли это.

 Лью недолго поговорил по телефону, после чего дал ей отмашку:

  —  Они сказали, всё, что ты сможешь там найти, будет «бесценно».

— И это всё? Никакого «Удачи, Далли, конечно, мы будем платить тебе посуточно», ничего подобного?

  — Нет, но от себя лично...

  —  Что, детектив Базнайт?

  — Будь начеку. Пожалуйста. Я слышал разное про этого Краучмаса. Никто ему не доверяет.

 — А кто-то может сказать, что он — милая старая клюшка, а я — продажная распутница.

  — О, черт, сейчас ты просто флиртуешь.

   Чтобы он точно так подумал, она слегка коснулась его рукава.

  — Я буду осторожна, Лью, не волнуйся.

Позднее он поймал себя на том, что задается вопросом, не могла ли Далли оказаться Звездой. Некое извещение об окончательном освобождении Лью от его обязательств, если они еще существовали, перед И. П. Н. Т. Могло ли света ее невинности — распутницы или кого-то еще—  хватить для того, чтобы убедительно продемонстрировать ему: «Старшие Арканы», которых он так упорно преследовал, не обязательно должны быть преступниками или хотя бы грешниками? И что И. П. Н. Т. считает их таковыми из-за коренной непоправимой ошибки?

Он почувствовал это, когда провожал ее на Чаринг-Кросс. Платформы пахли сернистым угольным дымом и паром. Локомотив дрожал, решительный, цвета берлинской лазури, в свете электрических ламп. Несколько улыбающихся поклонников попросили ее расписаться на манжетах рубашку.

  — Не забудь привезти мне какие-нибудь Турецкие Сладости.

 — Почти единственное, что мне хотелось бы увидеть — это рабочий выходной для старины Д. Р.

Когда он протянул ей ее чемодан, она прижалась к нему и поцеловала в щеку.

— Ладно, — она поправила шляпу и повернулась, чтобы подняться по железным ступеням, —  жди меня, Константинополь.

Пришедшая в голову Кливу Краучмасу идея продать Далли в гарем сначала показалась ему отличной, но некоторым месть кажется более сладкой, чем прибыль, и вскоре он понял, что она более конструктивно послужит в качестве взятки кому-то полезному. Кроме того, пуритане, сейчас находящиеся у власти в городе, который некоторые начали называть Стамбулом, твердо решили покончить со всеми пережитками эпохи султанов, и теперь Клив был вынужден мириться с довольно нелюбезным обхождением в тех самых офисах Османского Агентства по долгам, где он прежде осуществлял некоторые из своих, как ему казалось, еще более византийских схем. Хуже того, другие — немцы, что не удивительно — побывали там до него, и сборы были ничтожные. Учитывая перспективу вернуться в Англию практически с пустыми руками, Клив, виня Далли во всех своих бедах, во время приступа безумия решил, что единственный способ выбраться — это продать ее куда-нибудь как белую рабыню при посредничестве не примирившихся с новым порядком Старых Турков и их помощников из империи Габсбургов, которые в конце концов оказались венграми.

Так или иначе, поскольку в его описании Далли были упомянуты ее знаменитые рыжие волосы — черта, часто свойственная попутчицам Бэзила Захарова, ее будущие похитители Ими и Эрно, которые сели в «Восточный экспресс» в Сегеде и прокрались, тайно, как опереточные пираты, в особых центрально-европейских шляпах-трилби, в купе Далли, решили, что крадут девочку Захарова, за которую международный оружейный магнат заплатит круглую сумму выкупа.

Тем временем Кит Травес сидел в литерном вагоне поезда, едущего в другую сторону, в Париж, согласно расписанию, он должен был въехать в Будапешт прямо сейчас, если бы не выехал позже из-за загадочных действий революционеров на железной дороге — по этой причине, так уж вышло, его поезд и поезд Далли прибыли в Сегед одновременно.

Кит выглянул в окно и заметил в поезде напротив хорошенькую рыжую головку, у которой были неприятности. У него было всего пять-десять минут, чтобы просто сбегать туда и посмотреть, что к чему.

 —  Девочка Захарова!

 —  Нет... Кто, я?

  — Девочка Захарова! Рыжие волосы! Смотри!

  — Полагаю, вы машете кулаками из-за моих волос, —  сказала Далли.

Двое мужчин переглянулись, словно обдумывая маловероятную возможность ошибки. Пришло время размышлений.

 —  Девочка Захарова! — снова начали кричать они.

—  Парни, — в дверном проеме лучезарно улыбался Кит Траверс, — думаю, вы перепутали купе?

 —  Тебя здесь просто не может быть, — сказала Далли.

Кит рассматривал молодую женщину в изящном наряде для путешествий, солнечный свет лился в окно поезда за ее спиной и освещал ее волосы, не скрытые шляпой. Он фокусировал взгляд, пока не убедился, что видит именно ее.

  — Хорошо.

Наган 7.62 мм за его ремнем не скрылся от внимания Ими или Эрно, которые начали быстро исправляться, чтобы создать впечатление психически здоровых людей.

  — Это Седьмое Купе, да?

 —  Это еще куда ни шло.

— Мы всегда к услугам господина Захарова и его почитаемых очаровательных «девочек Захарова». Вы едете из Вены?

  —  Нет, — ответила Далли.

  —  Девочки Захарова всегда садятся в Вене.

  — Ну, видите ли, дело в том, что...

  —  Ими, господин Краучмас сказал «девочка Захарова», правда?

 —  Именно так он и сказал.

— Вы, —  Ими повернулся к Киту, — мистер Захаров? Господин Краучмас говорил, что вы будете выглядеть как-то по-другому.

 — Вас двоих послал Клив Краучмас? Что за жалкий мерзавец, — заявила Далли.

 — Послушайте, Fönök, босс, — доверительно сказал Эрно, делая вид, что тянет Кита в сторону, — должен сказать, мы хотели купить подводную лодку...

   В руке Ими вдруг оказался маленький «браунинг» FN.

 —  Bocsánat, простите.

—  Во-первых, я — не Бэзил Захаров, знаменитый торговец смертью, а это —  не девочка Захарова, а на самом деле — моя жена Евфорбия, да, и мыпланируем провести свой медовый месяц в Константинополе, Военное министерство Великобритании было столь любезно, что предоставило нам это купе, которое на этой неделе свободно благодаря тому, что мистер З, как вы уже заметили, находится где-то в другом месте...

 Тогда шеф бригады склонил голову, и всё оружие вдруг исчезло.

  — Мадам...месье? Мы сейчас удалимся.

Он отсалютовал, позволив себе наградить всех присутствующих насмешливым взглядом.

—  Я уверена, что джентльмены меня простят, — Далли выгнала их всех стаей в коридор, как цыплят.

—  Сыграем в калабриаш в салоне для курения, - предложил Эрно. —  Хотелось бы решить этот вопрос прежде, чем мы прибудем в Блистательную Порту.

— Вы нашли не тех людей, — устало пропел Кит. — Поспрашивайте у начальника поезда, у проводника, у кого угодно.

 — Если вы их подкупили, — заметил Ими, — мы всегда сможем заплатить больше.

 —  Нет, если я — действительно Бэзил Захаров, —  Кит, сопротивляясь желанию подмигнуть, согнувшись, ушел по коридору. Как логическая головоломка, в Геттингене такое не прокатило бы, но здесь это помогло ему выгадать пять минут, а это —  всё, что ему необходимо.

Он спрыгнул с поезда Далли как раз вовремя, чтобы увидеть, как его собственный поезд растворяется вдали в направлении Парижа, Франция, так что ему показалось, что он останется здесь — как называлось это место? — в Сегеде ненадолго.

Много лет спустя им не удавалось прийти к общему мнению о том, как они оказались на трамвайной линии Сечени-Тер, убегая в сердце города. Кит знал, что такого рода истории деды рассказывают внукам, обычно есть еще и версия бабушки, более практичная и менее склонная к расхлябанности... Значит, Кит вспоминал рискованный побег во избежание опасности, пока отряды венгерских головорезов, славящихся своим телосложением и жаждой перестрелок, постоянно появлялись в самые неожиданные моменты побега — а Далли помнила лишь, как переобулась в ботинки покрепче и бросила в чемодан несколько самых необходимых вещей, бросила чемодан Киту и прыгнула на колею, когда поезд уже трогался с вокзала, взяла его за руку, и они пошли. Только час спустя, в Кишкунфеледьхазе, Ими и Эрно заметят, что молодая пара исчезла.

Когда они перебегали через пути, их сердце колотилось. Они сошлись на этом.

Кит фактически уже находился в бегах. Он жил в Константинополе, работал барменом в «Отель де Де Континент» на Гран-Рю — на европейской или барно-музыкальной стороне бухты Золотого Рога в Пере, он работал там достаточно долго, чтобы прийти в уверенность, что его жизнь наконец-то обрела равновесие. Народ там говорил о судьбе, но для него это был вопрос безмятежности.

Ему понадобилось какое-то время — от Казахского мелкосопочника до Киргизской степи и Прикаспийской низменности, он на время запрыгивал на маленькие пароходики, курсирующие вдоль побережья Анатолии, невидимый город перед ним всё больше захватывал его в свое поле притяжения, поскольку он ощущал вес почтения, истории, нерв революции, пароход обогнул последний мыс и вошел в Босфор, дворцы, маленькие бухточки и мечети, движение судов у башни Галата, и в конце концов они пришвартовались в Эминону.

Пера была непревзойденным приграничным городом, маленьким государством, микрокосмом двух континентов: греки, евреи, сирийцы, американцы, армяне, болгары, персы, немцы — кого здесь только не было. После драматичного марша «Армии Свободы» из Салоник в Константинополь для подавления угрозы султанской контрреволюции всюду царила суета — и в баре дворца в Пере, и, на менее экзальтированном уровне, в отеле «Де Континент». Хотя Комитет Единения и Прогресса заявлял, что больше не является тайной организацией, интриги, заговоры, связанные с гашишем, избиения и убийства в глухих переулках продолжались, как всегда.

В Союзе Единения и Прогресса боролись за власть османы, националисты и панисламисты, а за его пределами бастующие рабочие, комитаджи, социалисты и дюжины других фракций выдвигали свои претензии на кусок Новой Турции. И все они рано или поздно приходили в «Де Континент».

Это было бы чересчур — ожидать от торговцев оружием, что те проигнорируют такого рода вещи, в один прекрасный вечер Кит обнаружил, что смешивает боуль не для кого иного, как для знаменитого Виктора Малсибера, которого в последний раз видели в бистро в Остенде пять или шесть лет назад. Он использовал другую помаду для волос, стал еще худее, чем прежде, если это возможно, заполняя неисчислимые футы в иных случаях выносимого пространства своими химическими цветочными миазмами. Стало ясно, что Виктор помнит Кита больше как инженера, чем как математика.

 — Что держит вас здесь? Вам нравится город? Или это девушка? Мальчик из греческих купален? Местный гашиш?

  —  Продолжайте, — пожал плечами Кит.

 — Сейчас для инженеров выгодная конъюнктура. Особенно авиация. У вас есть соответствующий опыт?

— Геттинген. Потом слонялся в мастерской д-ра Прандтля в Институте прикладной механики. Всё очень теоретически.

— Любой авиационный концерн мира просто вручит вам чек на предъявителя, встанет на колени и в самоуничижении будет умолять вас назвать свою цену.

Ладно, мужчина был зазывалой, но непонятно, что он пытается продать Киту.

 —  Кто-то определенный?

— После авиационного шоу в Брешии в прошлом году Италия кажется подходящим местом. Пилоты вроде Кальдерары и Кобианчи проектируют свои собственные летательные машины, автомобильные фабрики и производители велосипедов начинают заниматься этим бизнесом, —  он написал адрес на обороте одной из своих визиток, —  это в Турине, хорошее место для начала.

—  Вы невероятно добры, сэр.

—  Нет нужды подхалимничать, парень, там полагаются комиссионные, и это хорошо для бизнеса.

Кит, как обычно, спрятал бы визитку в карман и потерял бы ее, и продолжал бы жить своей жизнью в Городе, в колебаниях между Европой и Азией, комфортных, как медленный взмах крыльев, если бы не то, что произошло несколько ночей спустя. Возвращаясь домой после смены в «Де Континент», он проходил мимо мейханы, изнутри доносились крики пьянчуг и звуки цыганского оркестра, как вдруг в облаке смолянистого дыма из дверей вылетел молодой мужчина, прямо перед Китом, чуть не сбил его с ног. За ним вышли трое других, двое —  с нацеленными пистолетами, третий —  достаточно большой, чтобы в пистолете не нуждаться. Кит понятия не имел, кто есть кто, но по какому-то первобытному рефлексу решать вопросы, не имеющие к нему особого отношения, достал свой наган и отвлекал троицу достаточно долго, чтобы позволить их мишени незаметно скрыться в узком арочном пассаже. Двое стрелков побежали вслед за ним, третий стоял и смотрел.

 — Мы знаем, где ты работаешь, — наконец сказал он по-английски. — Ты вмешался не в свое дело. Теперь будь крайне осторожен.

На следующий вечер кто-то обчистил его карманы. Буйнопомешанные уличные приматы выскакивали на него из-за неожиданных углов. Politissas, привыкшие таращиться на него, теперь находили поводы, чтобы смотреть в другую сторону. Однажды ночью Юсуф, менеджер, отвел его в сторону.

—  Мужчина, жизнь которого, как ты думал, ты спас позапрошлой ночью, —  сказал он и сделал красноречивый жест завершения, — был врагом Союза Единения и Прогресса. Теперь и ты — враг, — он вручил Киту пачку турецких лир и билет на поезд в Будапешт. — Это самое большее, что я могу для тебя сделать. Ты не против сообщить рецепт коктейля, который изобрел?

 —  «Любовь в тенях Перы», — сказал Кит. — Это просто мятный ликер «Крем де Мэнт» и пиво.

Следующее, что он понял — он находится в Сегеде и совершает акт несерьезного героизма. Но только не в глазах Далли, конечно.

Нельзя было в точности сказать, кто их преследует, или, в случае Кита, почему, они продолжали бежать, пока не пересекли границы города, вдоль маленького ирригационного канала, обсаженного ивами, и выбежали на поле паприки.

—  А вообще, куда ты направлялся? — решилась спросить она. — Париж? Англия?

—    Италия, — ответил Кит. — Венеция.

Она тут же вспомнила обещание, которое более-менее вытянула из него в позапрошлом году, но не решилась сейчас коснуться этой темы. Понимая, что на самом деле она его не ждала. О чем она думала, покидая Венецию? Она не должна была сходить с ума. Он смотрел на нее, словно хотел сказать, а потом, представляете, действительно сказал: «Готов держать пари, что ты не помнишь».

Она притворилась, что смотрит, как на поле созревает до красного цвета паприка, и этот цвет не идет к ее волосам — или к губам, если на то пошло (Кит сейчас это понял), и попыталась вспомнить, когда у нее в последний раз были такие ватные ноги:

  — Конечно же я помню.

Они уже были слишком близко, чтобы не отворачиваться и скользнуть друг к другу в объятия, спокойные, как решение загадки. Здесь, в тишине, пока урожай не захватил поля на много шумных недель, было слышно, как стручки перца колышутся в порывах горячего ветра долины, они лишь к своему удивлению поняли, насколько их тела их опередили, как их раздражал разум, который их разделял.

  — Если это плохая идея, в смысле, твое платье в этой грязи...

— О, это великолепная грязь, — сообщила она ему в перерыве между поцелуями, — улучшает самочувствие, хорошо пахнет...взгляни на весь этот перец, перцу она нравится...она смоется, почему ты даже...о, Кит...

Его брюки уже спущены, а туфли на нем, входит снова и снова. И так далее, а велосипед, теперь принадлежащий исключительно им, мокрый, высокий и стремительный, несся вихрем с того момента, когда менее поспешные любовники могли это заметить, поныне, на мгновение успокаивался, всё же не желая разъединяться, они лежали в теплом полуукрытии от полуденного солнца, в свете и тени между грядок низких растений, в запахе земли.

   Когда она вспомнила, как разговаривают:

  — Где ты был, в Сибири или где-то еще?

  —  Фактически...

  — Расскажешь мне позже.

Они забрались в маленькую рощицу акаций, прежде чем начать целоваться, а потом — и снова заниматься любовью.

  — Должно быть, это всё паприка, — размышлял Кит.

Потом они как-то вернулись в Сегед и забронировали номер за три с половиной кроны в «Гранд Отель Тиса».

— Для английских újházaspár, молодоженов, — громко объявил Миклош, игнорируя все сельскохозяйственные пятна и вручая два билета, — комплименты от Отеля! Чудесное шоу сегодня ночью в Вароши Сингаз! Несравненный Бела Бласко, наш знаменитый актер из Лугоша, поет и танцует в новой оперетте из Вены! Жаль, что вас тут не было на прошлой неделе и вы не видели Белу в роли Ромео..., —  протягивая местную газету и открывая ее на странице театральных рецензий: «Взгляните, здесь сказано «жгучий...страстно влюбленный»...но вам двоим об этом говорить нет нужды, да?

 —  Ну, — колебался Кит.

 — Да ладно, — озорно сказала Далли, —  будет весело.

Шоу оказалось довольно хорошее, хотя они застали не всё. Позаботились о том, чтобы поужинать заранее в кафе-ресторане «Оттон» на речном променаде Сингаза. Вместо меню официант-телепат Питю принес им вино и хлеб, и миски, полные какой-то сверхъестественной смеси из рыбы, паприки и зеленого перца.

  — Это не может быть суп, — сказала она. — Что это, черт возьми, такое?

—   Hálaszlé, рыбный суп, — ответил Питю, — его готовят только здесь, в Сегеде, три сорта рыбы, все только что выловлены вот из этой реки.

  — А вы знали...

 — Я всё знаю, — рассмеялся он, — или, возможно, ничего, мой английский иногда странен. Но ваши друзья Ими и Эрно вернулись в Будапешт, так что вам хотя бы из-за них можно не беспокоиться.

 — Тогда вы еще и должны знать, что я —  не «девочка Захарова», — сказала Далли, трепеща ресницами.

 — Моя мать, до сих пор живущая в Тимишоаре, сказала бы, что ваша судьба гораздо более трудна.

Оперетта, на тот момент — последний крик моды в Вене, называлась «Король-бюргер», в ней правитель вымышленной страны в Центральной Европе, чувствуя разобщенность со своим народом, решает пойти к нему, замаскированный под представителя городского среднего класса.

 — Почему не крестьянин, Ваше Величество? Цыган, может быть, рабочий?

 — Человеку необходим определенный уровень комфорта, Шлеппингсдорф. Если у человека весь день уходит на работу и сон, у него не будет времени для наблюдений, не говоря уж о мыслях...не так ли.

Среди веселых застольных песен и сентиментальных любовных баллад выделялся бравурный вальс, быстро ставший гимном венских магазинных зевак:

   Machen wir einen Schaufen-sterbummel,

   Überwerfen sie irgendwas Fummel, auf

   Straßen und Gassen, lass uns nur laufen

   Alles anstarren, aber nichts kaufen... .

Во время одной из этих веселых прогулок вдоль витрин замаскированный монарх встречает и влюбляется в ужасную маленькую буржуазку Хайди, которая, конечно, оказывается замужем. Королевские советники впадают в панику в форме трио, поют мольто аджитато. Один из них, Шлеппингсдорф, решает тоже замаскироваться и притвориться воздыхателем субретки, лучшей подруги Х.Л.Б., Мицци. К сожалению, это Хайди сразу же очаровала Шлеппингсдорфа, в то время как Мицци, уже одержимая Королем-Бюргером, делает вид, что хочет вернуть расположение Шлеппингсдорфа, поскольку так она сможет быть ближе к К.Б. и броситься на помощь при первых признаках неприятностей, которым она способствовала, ободряя Шлеппингсдорфа в его преследованиях Хайди. В это время комический бас, муж Диттерс, бегает туда-сюда, пытаясь выяснить, что замышляет его жена, и вскоре сходит с ума от этих усилий. Всё это невероятно смешно.

Первый акт закрывал Бела Бласко в роли Короля-Бюргера, на его голове — ухарски заломленная шелковая шляпа, вертит в руках трость перед кордебалетом танцоров и певцов, изображает пьяного:

   Нет нужды чувствовать себя худо,

   Просто проведи ночь в городе покуда,

   Этот Дунай не столь голубой,

   если не ты, так я с тобой...

   Просто выйди из дому летом,

   Просто пройдись по проспекту,

   Поймешь, что город отбивает

   Синкопу обувью твоей,

   Австро-венгерские дамы скорей

   Столь поверхностно глубоки,

   Там, где жиголо идут, крадучись,

   Слишком полны ритма, спать не ложись,

   Всё, что тебе нужно — 

   Девица легкого нрава из Е и К,

   Которая не может сказать, ночь или день пока,

   Отчаливай в круиз налегке,

   Помаши рукой австро-венгерской тоске!

Занавес в первом акте еще не опустили, а Далли уже была загипнотизирована и сидела с широко раскрытыми глазами.

— Нельзя сказать, что я прежде никогда не видела очаровательных исполнителей главной роли, они появлялись и исчезали, но этот парень великолепен, поверь, еще и венгр!

   Кит об этом догадывался.

—  Но как насчет того эпизода, где он кусает старушку Хайди за шею, что это было?

— Может быть, у них так принято в здешних краях? Ты ведь учился в колледже.

   Ее взгляд было сложно назвать невинным.

Кит отвернулся, пытаясь скрыть глупую улыбку, которая расползалась по его лицу.

— Ну, сложно сказать, знаешь ли, мой венгерский немного заржавел, все дела, но...тебе не показалось, что она вроде как...сама напросилась?

  — Что? Заставила укусить себя за шею?

Не зная, почему, она соскользнула в свой сельский уикэндовский режим английского акцента.

  — Ну, давай просто...

  — Кит, что, черт возьми, ты...

Но она как-то убрала волосы в сторону и подставила ему свою голую шею. В какой-то момент они поняли, что шоу возобновилось, Король-Бюргер и его друзья вернулись к обычной мелодичной интриге.

Кит и Далли сидели в ложе, кажется, никто на них не смотрел. Она соскользнула на колени и начала пачкать его колени слюной и помадой. Он погрузил пальцы в ее волосы. Их пульс гремел сильнее, чем музыка.

  — Это безумие, — прошептал Кит.

  — Идем, — согласилась она.

Они вернулись в номер всего лишь с вазой гладиолусов от посыльного и обычными скрепами для замедления их роста.

 Кажется, впервые у Кита появилась минута, чтобы восхититься ею во всей ее наготе и блеске. Но всего лишь минута, потому что она бросилась к нему, швырнула на кровать, оседлала и поехала на нем, охваченная страстью, смеясь, проклиная, крича на каком-то своем языке, а Кит был слишком увлечен, чтобы переводить. Вскоре она растворилась в долгом поцелуе, а ее растрепанные волосы окружали их, как огненный нимб.

  — Это веснушки? Почему они так светятся?

—  Воспоминания о паприке, —  пробормотала она, а вскоре уснула в его руках, нагая и мокрая.

Им казалось, что лучший план — держаться подальше от вокзала Сегеда, а вместо этого подняться на пароходе в Сольнок, сесть на местный поезд до Будапешта, а там в литерном вагоне через озеро Балатон в Прагергоф, где они сядут на поезд «Грац-Триест» и вторым классом отправятся в Венецию.

План казался достаточно изощренным. Но озеро Балатон выглядело слишком заманчиво, чтобы просто проехать мимо. Они сошли с поезда в Шиофоке и вскоре окунулись в воду среди сотен семей на отдыхе.

  — Какой-то стремительный побег.

  — На самом деле нам нужно двигаться быстрее.

  —  Впереди едут поезда, груженые шумящими турками.

  —  Размахивают мечами и маузерами, и тому подобное.

Они уже смотрели друг другу в глаза. Снова. Кажется, это могло продолжаться бесконечно.

 Солнце село, маленькие такелажники с баграми вернулись на свои родные дамбы, купальщики ушли, ловцы, fogások, подплывали ближе, чтобы посмотреть, что происходит, и это смущенное гляденье никак не заканчивалось. Где-то на террасе грянул танцевальный оркестр. Огни зажглись в ресторанах над водой, в садах и в номерах отелей, Кит и Далли оставались там до первой звезды, когда, словно им напомнили обо всем, чего они желали, они пробрались под кровлю своего номера, где, в роскоши тайного бегства, предпочитали проводить большую часть времени.

 —  Кто-то начнет тебя искать, да? —  спросил Кит.

— Не уверена. Думаю, им будет намного спокойнее, если я никогда не найдусь.

Солнечный свет из окна освещал ее сзади, когда она расхаживала по маленькой комнатке, внимательно наблюдая за ним. Страдая от избытка внимания в определенных кварталах, она привыкла осторожно относиться к тому, что говорит мужчинам, но более-менее нервничала, ожидая, когда Кит начнет расспрашивать ее о красочном прошлом. Не похоже, что он нарывался на драку, но мужчины — словно морской шторм, начнется прежде, чем вы заметите его приближение, и вот вас, растерянного, уже заливает вода. Она решила рассказать ему всё, что может. Кому еще она могла бы довериться? Вы доверяете людям, пока они вас не предадут, но альтернатива — никогда никому не доверять — превращает вас в очередного Клива Краучмаса, а в мире их уже и так достаточно.

 —   Кит, какую часть истории ты хочешь узнать?

   Она действительно только что это произнесла?

  — Какую часть истории я пойму?

—  Это во многом связано с международными крупными финансовыми операциями.

  —  О, нет, полагаю, это не связано с функциями комплексной переменной.

  —  В основном сложение и вычитание, но в известном смысле...

  —  Ты права, конечно, я просто растерялся...

— Нет, послушай..., — мысленно она зажала нос и согнула пальцы ног, и бомбочкой прыгнула прямо вниз, в свою историю с Кливом Краучмасом. Кит внимательно слушал, не заметно было, чтобы он впал в бешенство от ревности.

— Я шпионила за ним для одних людей, — в заключение сказала она, — и он об этом узнал.

 —  Значит, он опасен? Твой бывший кавалер?

—  Может быть. Я могла бы вернуться в Лондон, предполагается, что у меня будет небольшая роль в новом шоу, но прямо сейчас я не уверена, что должна это делать. Вероятно, будет лучше ненадолго залечь на дно.

  — О чем я сейчас думаю...

Она замерла, гладкие мышцы напряглись, микроскопические золотые волоски на ее голых ногах насторожились в лучах солнца.

—   ...так это о том, чем мы будем зарабатывать, пока я не найду работу в Италии?

—  О, денег будет достаточно. Об этом даже не волнуйся, моя дорогая головушка.

Но, честно говоря, она дала ему, вероятно, полторы минуты, чтобы он произнес что-нибудь неприятное вроде «Его деньги» или «Как ты должна зарабатывать?», прежде чем целеустремленно подкрасться туда, где он сидел, и двумя пригоршнями схватить его за волосы, и притянуть его милосердно молчаливое лицо к аромату ее киски.

Свет проникал не совсем так, как предполагается в церквях — не через посредничество священных образов на витражах, а через новую листву на деревьях на улице, дыры, выбитые в кирпиче артиллерией федералов, случайно мелькающие тени птиц и облаков. Была Страстная Неделя в Сьерре, ночью еще заморозки, но днем уже сносно. Иногда дул бриз с гор. Эта часть Чихуахуа пока что безопасна. Хотя федералы отвели войска Мадеро в Касас-Грандес, у них не было ни малейшего желания воевать на открытой местности, и в данный момент они оставались в своих гарнизонах.

Почти ежедневно кто-то умирал здесь после недавней битвы. Раненные лежали рваными рядами на древнем мозаичном полу, священник и доктор обходили их раз в день, женщины из города приходили, когда могли, если у них не было ребенка, за которым нужно присматривать, novio, жениха, с которым нужно проводить время или прощаться, семьи, в которой нужно оплакивать смерть, и пытались промывать раны, менять повязки, хотя стерильные бинты по эту сторону границы были роскошью.

Однажды Френк очнулся ото сна, ему снилось, что он бежит без усилий или боли на скорости, которую не могут развить даже кони, его не преследовали, он не преследовал, просто бежал без причины, наверное, так чувствуешь себя в раю. Пока он перемещался таким образом, легко и невесомо, он почему-то знал, что у него никогда не может быть никаких неприятностей. Перед ним, кажется, находился сгусток света, что-то вроде города после тьмы, ему стало интересно, что это может быть. Учитывая скорость его бега, он должен был вскоре там оказаться. Но тут вдруг он вернулся на пол разбитой церкви, неподвижный и голодный, среди запахов страдания и смерти, над ним склонилось лицо, которое он сразу узнал, человек закурил, а потом протянул Френку покупную мексиканскую сигарету.

  — Я видел, как тебя внесли.

Это был индейский шаман Эль Эспиньеро, который когда-то показывал ему, как летать.

  — Ну, ¿qué tal, amigo, как дела, друг? — Френк взял сигарету и вдохнул дым как можно глубже, учитывая состояние его ребер, как минимум одно из которых треснуло.

 Колдун брухо кивнул и зажег сигарету для себя.

—  Ты думаешь, что спишь, да, ¿verdad? Нет, так случилось, что моя деревня —  как раз вон там, — он взглядом указал на горы. —  Я был в Дуранго какое-то время, а теперь я здесь, ищу дона Хосе де ла Лус Бланко, — он бегло осмотрел повреждения Френка. —  Ты был в бою с ним и Мадеро.

  — Да. Я должен был находиться там.

 —  Но ты выздоровеешь. Всего одна пуля.

 — На одну больше, чем мне нужно. Остальные падали с лошадей под копыта других лошадей, и тому подобное.

— Лошади Чихуахуа — лучшие в мире, но они прекрасно об этом знают, и человек на земле для них мало значит, если он не из племени тараумара. Они уважают нас, потому что мы бегаем быстрее.

 — Эта лошадь была настолько добра, что протащила меня до оросительного канала, во всяком случае...

Френк выдохнул клуб дыма в мимолетный луч солнца, а колдун брухо с терпеливым интересом наблюдал, как он рассеивается.

  — Тебя кто-то ищет.

  — Я должен вскочить и смыться отсюда?

   Эль Эспиньеро рассмеялся.

  — Да, думаю. Это твоя другая Эстрелла.

 —  Она здесь?

 Да, и под ручку с каким-то невозможно смазливым мексиканским типом. Не удивительно. Френку хотелось бы снова уснуть.

  — Это Родриго.

  — Mucho gusto, очень приятно, — кивнул Френк.

Ладно, она ведь не собиралась всю жизнь путешествовать одна, кроме того, пощадите, сейчас она еще красивее, что бы это ни значило, чем два года назад, уже почти три, солнце на ее лице и в волосах, не изящная игрушка 22-го калибра под женственным платьем, а надежный кольт, привязанный, он не мог не заметить, к одной из интересных ножек в походных габардиновых бриджах.

Старина Родриго смотрел на Фрэнка с некоторым пренебрежением, вероятно, так мексиканские помещики смотрели на гринго, который выпал из седла и позволил затоптать себя нескольким лошадям, так что ситуацию нельзя было назвать бесконкурентной. Нельзя сказать, что Фрэнк его в этом винил.

 — Хорошенько ты замаскировалась, чтобы попасть сюда, Эстрелла, но к чему вся эта высокая мода?

 — О, мы оказались на распутье, это всё — этот прямой силуэт в наши дни, печально, но факт, нельзя девушку-ковбоя нарядить во что-то такое узкое, она начинает пытаться делать шаги, которые считает нормальными, и просто разрывает швы, которые кто-то сшивал всю ночь.

 —  А как твои дела?

—  Сейчас я больше — дипломат, — она лениво кивнула на Родриго. — Люди Мадеро, кажется, по ошибке приняли его за двойника, важную птицу федералов. На самом деле он просто заблудился и попал не туда. Так что теперь мы совершаем обмен.

 —  Обмен пленными. Как за это платят, хорошо?

 —  Иногда.

Он заметил, что она старается не смотреть в глаза Родриго. Неужели она думает, что Фрэнк будет против, если это не исключительно деловые отношения? И сколько, и так далее.

  — Что ты сейчас куришь?

  — Покупные. Вот, храню пачку.

Френк задремал, а когда проснулся, оказалось, что все ушли, включая Эль Эспиньеро. Для сохранности Стрэй спрятала сигареты под свернутую рубашку, которую он использовал в качестве подушки, это показалось ему столь нежной заботой, что он пожалел, что не проснулся, чтобы это увидеть.

На следующий день она явилась снова, и Фрэнку понадобилась приблизительно минута, чтобы узнать ее нового спутника, из-за бороды и копны волос, на которой с трудом держалось сомбреро.

— Эта потрепанная пародия на Анархистского смутьяна утверждает, что знает тебя.

 — Боже мой, кого я вижу, Эвболл Ост собственной персоной, —  сказал Френк. — Только не говори, что ты...

— Да, обменяла его на Родриго, который сейчас возвращается в свое семейное поместье в Техасе. Второй для меня недосягаем. Adiós, mi guapo, прощайте, красавчики..., —  она пожала плечами и притворилась грустной. — Френк, скажи мне, что я могу здесь рассчитывать на выгоду.

  — Ладно, дай мне минуту.

 — Я думал, ты ранен или что-то вроде того, приятель, compinche, а это выглядит не опаснее волдыря на ноге.

Эвболлу как-то удалось скрыть от внимания федералов жестяную флягу текилы, он весело наливал всем в copas, бокалы.

Стрэй наблюдала за Эвболлом, качала головой и притворялась, что вздыхает с тревогой.

 —  Наверное, после всего этого я вернусь к торговле оружием.

—  Пехотинцев вроде меня — пруд пруди, —  весело согласился Эвболл. —  Но в смысле военной техники вы, конечно, попали в нужные края. Артиллерия, для начала. Федералы бьют по нам из гаубиц, пулеметов, шрапнелью, лучшее, что мы можем сделать —  бросать в них динамитные шашки и уповать на Господа.

  —  Я могла бы осмотреться. О какой партии идет речь?

—  Важен не столько калибр, сколько мобильность. Нам нужно что-то, что легко разобрать и упаковать на мулов, вы ведь слышали о горной пушке Круппа, что-то в таком роде было бы неплохо.

   Она делала заметки.

 —  Угу, что еще?

 — Дезинфицирующие средства, — добавил Фрэнк, которого сегодня немного лихорадило, — столько цистерн, сколько сможешь найти. Плюс обезболивающие, любые — лауданум, камфарная настойка опия, черт, все, где есть опиум, чертова страна, в которой так много боли.

 —  Табак, — добавил Эвболл.

Вскоре они начали дискуссию об Анархистах и их репутации, связанной с хамским поведением —  швыряют бомбы в людей, которым их не представили.

—  Конечно, полно есть людей, которые заслуживают быть взорванными, — считал Эвболл, — но с ними надо поступать профессионально, иначе мы становимся похожи на них —  убиваем невиновных, а нам нужно убивать виноватых. Кто отдает приказы, кто их выполняет, точные имена и координаты, потом пойти и достать их. Это будет честная война.

  — Разве это не называется нигилизмом? — возразила Стрэй.

 — Хитро, не так ли? Когда все настоящие нигилисты работают на хозяев, потому что это они не верят в дерьмо, наши мертвые для них — не более чем мертвецы, очередная Окровавленная Рубашка, которой можно размахивать перед нами, чтобы заставлять нас делать то, что они хотят, но наши мертвые никогда не переставали принадлежать нам, они преследуют нас каждый день, мы должны быть им верны, они нас не простят, если мы сойдем с пути.

Фрэнк никогда не видел Эвболла таким, это были не просто пьяные слезы, Эвб жил долго, наверное, дольше, чем надеялся прожить, и за эти годы, как полагал Фрэнк, у него накопилось значительное количество мертвых, которых он считал своими. Не совсем то же самое, что двухсекундная интерлюдия Фрэнка со Слоутом Фресно в Больсон де Мапими пять, нет, шесть лет назад. Насколько Фрэнк продвинулся с тех пор? Дойс Киндред до сих пор был на свете, возможно, до сих пор с Лейк, а возможно —  уже нет.

Следующим вечером Фрэнк проснулся и услышал, как Эвболл читает Стрэй какую-то длинную лекцию о теории и практике Анархо-Синдикализма, он почувствовал в сумерках какую-то странно знакомую меланхолию, природу которой с минуту не мог определить, пока в боковом приделе, где лежали раненые, не появилось ее маленькое личико, тепло освещенное сигаретой во рту, это была его любимая девушка-антрополог с востока, Рен Провенанс.

 — Я так и знал, что не нужно было сегодня налегать на лауданум, — поприветствовал он ее.

 На Рен были кавалеристские ботинки, штаны кампесино, мужская рубашка на несколько размеров больше, на которой не хватало нескольких пуговиц, и ничего в смысле нижнего белья, которое могло бы скрыть от глаз случайного зеваки ее безупречную маленькую грудь, хотя Эвболл и Фрэнки, пытаясь оставаться джентльменами, старались не смотреть, или, по крайней мере, не смотреть долго.

Она была в Касас-Грандес, на археологической площадке совсем рядом с местом одноименной битвы, под полуофициальной эгидой Гарварда, изучая таинственные руины зданий, которые, как считалось, построили беженцы, бежавшие на север из своей легендарной страны Астлан.

 —  Я думал, ты направляешься к Южному морю, —  сказал Фрэнк.

—   Думаю, там не очень романтично.

Когда Мадеро прибыл сюда со своей небольшой армией, все ее коллеги-мужчины, некоторые — бросив извинения через плечо, сбежали от расстрела.

   Стрэй рассматривала ее с интересом.

  — Почему ты не уехала? — спросила она.

— О, вероятно, была слишком занята. Громкий шум, вспышки света — это не хуже, чем плохая погода, еще одни полевые условия, в которых можно работать, а работа — вот действительно самое важное.

— Действительно. Но как у тебя со светской жизнью, позволь поинтересоваться?

 — Даст Бог день — даст Бог пищу, — пожала плечами Рен, — или не даст. Вот сейчас сон оказался наиболее важной темой.

  — Да, именно таким он и «оказывается». Отличный индейский браслет.

  —  Яшма и бирюза. Классический дизайн зуньи.

  — Хм. Сколько ты за него заплатила?

  — Это был подарок.

  — Путешественника.

  — Почему ты так решила?

  — Индейцы продают это на каждом вокзале к западу от Денвера.

—  Ну как же, эта двуличная змея. У меня возникло такое чувство, что это — я не знаю —  что-то особенное.

—   Они все такие, милочка. Даже старина Фрэнк.

 — Фрэнк, позор тебе, значит.

Дамы отлично проводили время. Вскоре Фрэнк уже курил одну за другой «Буэн-Тоньос» Стрэй, пытаясь не смущаться слишком явно. Его ребра стучали, он решил, что ему лучше не смеяться слишком громко, хотя, учитывая развитие событий, это было нетрудно.

Зашел кампесино с сообщением для Стрэй. Она встала, взяла свой полевой портфель и надела ремешок на плечо.

 — Дела никогда не заканчиваются. Эвболл, тебе лучше не заходить слишком далеко, в конце концов, парни дона Порфирио могут захотеть, чтобы ты вернулся.

 Когда Эвболл решил, что она его не слышит, сказал:

— Думаю, я ей нравлюсь.

  — Ну, ты — красивый черт, но всё же не Родоиго, —  показалось Фрэнку.

 — Ты ведь не возражаешь, дружище, compadre, в смысле, как у нас тут всё со старушкой Рен...

 — Ты мог бы слегка повременить, — сказала Рен с неискренней улыбкой, ее глаза сияли. —  Но всё-таки спасибо, Эвболл, так поднимает самооценку девушки —  увидеть, что она разделяет двоих людей, которые должны быть вместе, для которых действительно, в соответствии со всеми антропологическими принципами, которые мы признаем, просто неестественное нарушение научной реальности — не быть вместе. Скажи мне, Фрэнк, ты тупой или слепой?

—   Вот так выбор, хм... Дай подумать.

   Эвболл махнул на Рен бутылкой пива.

 —  Ответ —  «тупой». Всегда был. Хочешь еще мексиканского пива, вот, tetas de muñeca?

  — А что, да, это так любезно с твоей стороны, pinga de títere.

 —   Опа, — хором сказали Эвболл и Френк.

  —  Слушай, помнишь эти маленькие кактусы?

Эль Эспиньеро некоторое время сидел в темноте, лучезарно улыбаясь Фрэнку, в его зрачках почему-то отражалось больше света, чем было вокруг.

— Извини, что ждал, пока ты спросишь. Но хикули —  не для всех.

Он принес с собой? Пасхальный Кролик принес крашеные яйца? Вскоре Фрэнк оказался в странном, но уже знакомом Городе, внешние арки невысоких складов возвышались над горным хребтом, обрушиваясь на сетку широких бульваров и каналов, и открытых площадей, по одной из которых сейчас бродил в толпе паломников, вливающейся в город и выливающейся из него, практикующий подмастерье, казавшийся самим Фрэнком, каким он был, прежде чем Разбитые Дни пришли на землю и люди с маленькими кожаными мешочками, в которых хранились священные Свитки, сообщили ему день, когда следует оставить свиней сопеть в грязи, его мать шептала, когда вручала ему мешок, прежде чем он повернулся и ушел по тропинке, один раз оглянувшись, чтобы посмотреть, как его сестры с утра приступают к домашней работе, исчезая за холмами, вскоре он услышал, как кто-то играет на язычковом инструменте, деревянная простота которого тронула его сердце, он нашел караван мулов, направляющийся в город, ряд животных начал медленно уменьшаться в желтом солнечном свете, который нагревался и испускал острый запах раздавленного кориандра в тюках и связок перца чили, предназначенных для глиняных горшков, которые будут стоять на общих столах в подвалах Городских Храмов под нависающими грубыми балками в темно-бурых тенях потолков, вдыхая запах мускуса, привезенного со щедрых ферм Священных Пекари —  вереница мулов поднималась в гору, также неся стволы агавы, только что собранные тлахикерос, и глянцевитые шкуры ондатр мрачно сверкали из-под связок полотна, за них можно было получить бархат, золотую и серебряную парчу, огромные перья желтых, красных и зеленых попугаев, огромных попугаев, крылья которых закрывали солнце, каждое перо — своего цвета, вырвано с большим риском очень далеко, на шатких скалах и на ветру, из-под крыльев птиц, когда они парили, вытащив когти размером с церемониальные копья, фактически это были те же перья, которые собирали для узкого круга жрецов Галлюцинатов, которым нравилось бродить по вечерам и поражать гостей из внешних районов, или, как здешний «Фрэнк», из низин и еще дальше, которые вваливались в город, просто чтобы поглазеть на разгуливающих церковных иерархов и их спутниц, проводивших много часов, крася глаза, раскрашивая веки ярко-желтым, как попугаи, рисуя красные линии и зеленые полумесяцы, убирая волосы с мило изогнутых детских лбов, священные девушки, некоторые из них — красавицы, достаточно прославленные, чтобы вызвать дискуссию во время остановки каравана мулов возле кокаинового куста, поскольку кофе —  не единственный стимулятор, известный погонщикам этих караванов, где все передвигаются и разговаривают очень быстро, и, подобно таинственной Столице, в которую они держат путь, стараются не спать и даже не дремать, они предвкушают время пикника, после того, как комиссионеры получат доставку, можно выйти на улицу в любое время суток, и невозможно будет понять, день сейчас или ночь, весь Город будет на улице, и наиболее уважаемым Астрологам даже позволят смотреть на небо. Кафе открыты на каждом углу, служительницы культа собрались между сменами, дюжины их за столом, храмовые гонги и колокола добавляют свои тембры и ритмы к городской суматохе. «Фрэнк» бродит, очарованный всем этим, среди лотков, на которых продаются манго и тропические звезды, агавы, забродившие в керамических мисках, связки, ristras, темно-пурпурного перца чили, подвешенного для сушки, жемчужно-зеленые ароматические семена, которые толкут в тяжелых каменных ступах, мертвые головы и остовы сахара-сырца, похожие на знаменитых Галлюцинатов, который дети, прибегая, покупают за обсидиановые монеты, и убегают, грызя сладкие раскалывающиеся кости, сквозь которые тусклый свет проходит, как сквозь янтарь, киоски, увешанные пестрыми памфлетами, которые иллюстрированы без какой-либо видимой системы нарративными карикатурами про эротику и убийства, раскрашенные гелиографии люминесцентного фиолетового, шафранного и угольно-черного цвета с прожилками ржавого и мокро-зеленого... Он начал читать, или нет, не совсем читать, одну из этих историй... Это история Путешествия из Астлана, и сейчас он не столько читает, сколько занят беседой с одним из первосвященников, узнав, что этот город еще не полностью воплотился, сейчас это — застывшая на паузе точка монохромного кирпича-сырца, поскольку этот пестрый яркий город, который они надеются однажды найти, как видит Фрэнк —  коллективный сон летящего сообщества, на их спинах не ужас земли, которую, как им казалось, они знали и уважали, перед ними, где-то впереди, знак, который сообщит им, что они действительно сбежали, нашли свою лучшую судьбу, в которой орел победит змею, нарушители границ довольствуются тем, что они захватили, оккупированным Астланом, откажутся от преследования и продолжат свои метаморфозы, превращаясь в крылатых пришельцев или злых полубогов, или в гринго, а беглецы будут избавлены от мрачной необходимости покупать свободу, разрывая сердца принесенных в жертву девственниц на вершинах пирамид, и тому подобное.

В какой-то момент он совершил маневр, летая кругами и приземлившись, только в ментальном пространстве. Там лицом к свету, кажется, стояла Рен, предлагая ему абсолютно такой же журнал: «Купила тут тебе кое-что почитать». Текст был написан алфавитом, который он никогда не видел, и он ограничился тем, что начал рассматривать картинки, как всегда, про эротику и убийства, иллюстрирующие приключения молодой женщины, которую не раз призывали защитить свой народ от поменявших личину захватчиков, но она предпочла сражаться с тенями, и больше ее никогда не изображали четко.

Вскоре он заметил через плечо Эль Эспиньеро, внимательно читавшего вслед за ним. В конце концов, он сказал:

  — Вот, возьмите.

— Нет, это предназначено для тебя. Чтобы ты не забыл, где сейчас находишься.

— Раз уж вы об этом заговорили..., —  но его охватило нечто сродни временному оцепенению, и колдун брухо исчез. «Журнал» теперь оказался черно-белой газетой из Мехико, вышедшей несколько дней назад, и там ничего не было о Касас-Грандес или тамошней битве.

Стрэй всё больше была очарована Эвболлом, хотя при каждой возможности напоминала ему, что он на самом деле — не ее тип. Его удачно обменяли на Родриго, семья которого в благодарность не поскупилась на плату для Стрэй, она была уверена, что ему незачем околачиваться здесь со своими важными Анархистскими делами, он пригодился бы где-нибудь еще.

—  О, ну я не знаю, — бубнил он, —  такой вот отпуск, полагаю. Революция в любом случае идет своим чередом.

Однажды они оба исчезли, черт, ничего удивительного, если они приобретут популярность в поезде Хуареса благодаря публичному выражению чувств. А кто вместо них тут задержался — это Рен Провенанс, которая, словно мать с младенцем, следила, как Френк становился на ноги и делал первые шаги, ходила с ним на прогулки, отводя его всё дальше и дальше от разрушенной церкви, и в один прекрасный день случилось то, что, как было очевидно всем остальным, должно было произойти — они оказались возле маленького арройо под ивами и тополями, с энтузиазмом совокупляясь, а разнообразные представители фауны заинтересованно за ними наблюдали.

— Вот так, — она выскользнула из брюк и оседлала его, — не смотри так потрясенно, это я, помнишь? — они погрузили руки в волосы друг друга, руки повсюду, если на то пошло, поцелуи, а когда прежде они целовались с такой жадностью? Укусы, ногти, неосмотрительные слова. Возможно, никто из них не помнил.

  — Ну, как это случилось?

Она посмотрела на него. У нее был порыв сказать: «Не спрашивай меня, со мной такого никогда не бывает, фактически, я намереваюсь надолго об этом забыть...», конечно, так монолог звучал несколько часов спустя в ее мыслях. Но в тот момент она воздержалась от того, чтобы поделиться ими с Френком.

 — Ну, — несколько минут подумав, — поскольку это не связано с усердным трудом или чем-то в таком роде.

—  Френк, — она положила лицо на его грудь, а теперь снова подняла, словно пытаясь хорошенько его рассмотреть. И не смогла сдержать улыбку:

—  Я начинаю думать, что Эвболл был прав насчет тебя. Ты сегодня не выпил свои ежедневные пилюли от тупости, да?

—  В самом деле, — он потянул ее обратно туда, где она находилась раньше, — в самом деле.

Долину заполнил неприятный рокот. Все посмотрели вверх. Постепенно проступали очертания биплана, словно возникая из непоколебимой черноты истории. «Что это, черт возьми, такое?» — поинтересовался Фрэнк. Хотя оно впервые появилось тут таким образом, оказалось, что индейцы тараумара знали, что это. Оно могло принести что-то, по степени неприятности до сих пор не известное в современной войне, которая уже сама по себе была достаточно неприятна. Жители города вели отсчет времени событий на много лет вперед: «до или после прилета аэроплана».

 Эль Эспиньеро принес Фрэнку трость, вырезанную из славного куска дуба далекой Сьерры: «Гринго может назвать ее «палка для прогулки», но тараумара используют ее как «палку для бега», когда наши ноги воспаляются и мы не можем бежать быстрее несущейся лошади». Как всегда, Фрэнк не мог с уверенностью сказать, насколько всерьез нужно это воспринимать. Но, действительно, в палке, наверное, таились какие-то чары: чем больше Фрэнк ее использовал, тем меньше ему приходилось ее использовать.

  — Что это значит?— спросила Рен.

— Туземная магия заставляет тебя понервничать, да? Вот такой из тебя получился антрополог.

Когда она убедилась, что он снова может сидеть на лошади, схватила его за крахмальную манишку и сказала:

—   Послушай, я собираюсь снова вернуться к работе.

  — Вернуться в Касас-Грандес.

—  Кажется, я заметила тут по соседству нескольких человек из нашей старой команды.

  — Ты не против, если я поеду с тобой?

 —  Не знала, что тебе это интересно.

 Здесь еще можно было заметить признаки внезапного отъезда, хотя, как предположила Рен, парочка гарвардских тупиц что-то вынюхивала по периметру. Увидев зрелище ветхости и грязи, скольжения в заброшенность, начавшегося задолго до появления первых испанцев, Фрэнк сразу понял: это сюда он попал благодаря пейоту позапрошлой ночью, именно эту картину, по мнению Эль Эспиньеро, он должен был увидеть, и в своей мрачной жесткой нечувствительности ко всему, что не касалось литературы, он начал видеть, помнил, что видел, словно у него даже был ничтожный шанс спасти свою душу.

Они подошли к огромным развалинам в форме прямоугольника, и любой бы задался вопросом, зачем.

—  Это было главное здание, — сказала она.

— Ну да. Casas grandes, большие дома, верно. Я бы сказал, четыре с половиной акра только на глаз.

— Высота как минимум три этажа, когда они были новые. А некоторые —  пять или шесть.

—   И это тот же народ...

— Ты же видишь, какие толстые стены. Они не собирались второй раз попадать в плен.

— Но если это они попали в ловушку в долине Мехико, значит, это была транзитная остановка, и не последняя.

— Никто не знает. Сейчас меня очень интересуют эти поселения мормонов, вдруг возникающие повсюду в этой части Сьерра-Мадре.

  —  Как тогда в МакЭлмо, — сказал Фрэнк.

— Профессор, как минимум, спросил бы, — предположила она, — почему у Одиссеи мормонов и у полета ацтеков так много точек соприкосновения.

Не похоже, что ей нравилась эта мысль.

—  Возможно, поговорю с Эль Эспиньеро. Как насчет тех картин, ты нашла какие-то из них здесь?

   Она знала, о каких картинах речь.

— Керамика, каменные инструменты, кукурузодробилки, никаких следов существ, которых они рисовали на скалистых стенах к северу отсюда — их совсем нет, это даже подозрительно. Словно это умышленно. Словно они почти в отчаянии отрицали то, что преследовало их, и не делали никаких изображений. Так что в итоге оно — повсюду, но невидимое.

Он на мгновение понял, словно по мановению неясного крыла у его лица, что история всего этого ужасного континента, от Тихого океана до Арктических льдов, была той же самой историей изгнания и миграций, белые люди изгнали индейцев, корпорации с Востока изгнали белых людей, вторглись с буром и динамитом в глубокие пласты священных гор, в священную землю.

У Рен был маленький домик на краю города, овощные грядки, багряная жимолость ползла по стенам, прекрасный вид с горного хребта, к руинам Касас-Сирандес пройти одну-две мили по дороге. Фрэнк проводил все дни на ногах, выполняя случайную работу: плотничал, штукатурил, ремонтировал, в основном — после драк, а ночи проводил в постели с Рен, столь достойно, сколь это соответствовало его знаниям о радостях семейных совокуплений. Иногда он искал ее спящее лицо, столь благодарный печалям более древним, задаваясь вопросом, что заставляет его устанавливать периметр, внутри которого она могла бы по крайней мере спокойно поспать, поскольку она, это уж точно, очень шумела по ночам. Что он действительно умел, как до него Вебб и Мэйва — так это двигаться от одного разочарования к другому, справляясь с каждым из них, как умел. Рен была на своем собственном пути, и он боялся, что в какой-то точке она забредет слишком далеко вперед, пересечет каньон или ручей, невидимый для всех остальных, и войдет в жестокую страну захватчиков, людей с крыльями, говорящих змей, ядовитых ящериц, никогда не прекращающих войну. Она попадет не в сверхъестественно освещенный город, а в беспощадную оккупацию, в презрительно лишь слегка замаскированное рабство, которое рано или поздно станет и ее судьбой.

Он знал, что в ее нерассказанной истории долгого паломничества и борьбы он лишь случайно на мгновение оказался на одном с ней отрезке пути. Понимая, что она хочет защитить его, что бы там ни было в мрачном пункте назначения, он испытал странный приступ благодарности.

Эти опасения, мимолетные и столь же трудно уловимые, как сны, подтвердил Эль Эспиньеро, которого Фрэнк иногда навещал в Темосачи, и брухо брал его собирать растения, названия которых он забывал сразу же после того, как услышал, словно они защищались от будущих злоупотреблений гринго, а когда настал сезон, муж Эстреллы научил его преследовать антилопу в стиле тараумара, завернувшись в антилопью шкуру, а когда они попадали в поле зрения друг друга, Эстрелла смотрела сквозь него, мимо и по сторонам, словно он был невидим, вскоре он понял, что так и есть.

— Только, — сообщил Эль Эспиньеро, — не для юной леди Рен. Она тебя будет видеть в любом случае.

 —  Даже если мы...

—  Вы не будете вместе долго. Ты уже это знаешь. Но она всегда будет тебя видеть. Я гадал по шипам кустарника, вот что они мне сказали.

Они смотрели на пару огромных дятлов, систематически поедавших дерево.

— Профессора, на которых она работает, вернутся на другую сторону в сентябре, — сказал Фрэнк, — и вскоре после этого работа завершится на год. Дальше я не могу больше ничего увидеть. Я должен бы предупредить ее насчет кое-чего, уберечь ее, но...

   Эль Эспиньеро улыбнулся.

  —  Она — твоя дочь?

  — Как могу я хотя бы...

 — Я смотрел и на шипы твоей жизни, Панчито. Вы идете совсем по разным тропам. Твоя — не такая странная, как у нее, возможно.

Фрэнк знал: всякий раз, когда брухо говорил белому человеку о «тропах», он недобрым словом поминал железную дорогу, которую, подобно большинству представителей своего народа, ненавидел за уничтожение земель и всего, что прежде росло и жило здесь. Фрэнк уважал это мнение —  кто рано или поздно не возненавидел железную дорогу? Она проникала, разрывала города и дикие стада, и водоразделы, вызывала экономическую панику, создавала армии безработных мужчин и женщин, поколения жестких, мрачных горожан без принципов, которые правили с неограниченной властью, она уносила всё без разбора, всё, что нужно продать, убить, увезти за пределы досягаемости любви.

В один прекрасный день в конце октября Рен села в поезд до Хуареса. Фрэнк подумывал доехать с ней хотя бы до узловой станции Сан-Педро, но, когда пришло время, понял, что не может.

— Я поздороваюсь с девочками на Маркет-Стрит, — сказала она, и, хотя их поцелуй, кажется, длился много часов, столь мало он имел общего со временем на часах, что она уехала уже на много миль по этим рельсам, прежде чем их губы хотя бы прикоснулись друг к другу.

Риф, Яшмин и Киприан, проведя несколько прибыльных недель в Биаррице и По до сезонного затишья, когда английских туристов сменяют приезжие с Континента, теперь возвращались на восток в казино Ривьеры, блуждая по Анархистскому спа Из-ле-Бен, скрытому у подножья Пиренеев, среди крутых холмов, укрытых поздно созревающим виноградом, лозы которого оберегали от ранних морозов с помощью подпорок, похожих на увитые гирляндами распятия. Белые колонны и затененные аркады выступали из туманов шумного веселья совсем рядом, в долине, из которой по тайной и защищенной дороге можно было уйти в Испанию и вернуться обратно. Ветераны Каталонского сражения, бывшие жители Монтжуика, преданные поклонники гашиша на пути в Танжер, беженцы аж из США и России —  все могли найти бесплатный приют в этом древнем оазисе, хотя фактически даже те, кто был против монетизации гуманного убежища, часто могли прийти с умеренными суммами в дюжине валют и оставить их у консьержа Люсьена.

В городе, на площади в форме эллипса, открывавшейся неожиданно в лучах полуденного солнца и длинных тенях, десятки небольших групп разбили лагерь, словно купальщики на морском берегу, с кофейными котлами, куховарскими кострами, цветами в вазонах, скатанными матрасами, навесами и палатками. Это могло напомнить Рифу лагерь старателей на заре серебряной забастовки, но эта серьезная молодежь привнесла суровый аскетизм, чувство второстепенности в ожидании какого-то невысказанного будущего, Единую Идею, перед силой которой пасовало всё остальное. Это было не серебро и не золото, а что-то еще. Риф не мог рассмотреть, что это.

Собравшись в группу возле одной из граней эллипса, хор репетировал нечто вроде анти-«Те Деум», скорее отчаяние desperamus, чем хвала laudamus, несущее весть холода и тьмы.

Рифу показалось, что он узнал лица из туннелей, как Яшмин во времена Чанкстон-Кресчент, спустя мгновение бессмысленного взгляда, с удивлением понял, что перед ним никто иной, как Рэтти МакХью, с бородой, по-видимому —  его собственной, в сандалиях и в картузе местного пастуха коз.

  — Рэтти?

— В здешних краях я «Рэг», — что поразило Киприана больше, чем любое переодевание — так это сияние пробужденного духа, который Рэтти, сейчас, бесспорно, освободившийся от косной маски своей старой офисной сущности, всё еще только учился сдерживать. — Я не маскируюсь, нет, на самом деле это не я — правительственная карьера, всё это для меня закончилось, по твоей вине, Киприан. То, как ты поступил с Тейном, вдохновило многих из нас —  внезапный вакуум персонала по всему Уайтхоллу, в некоторых офисах произошло массовое бегство персонала. Если бы ты там не работал, ты понятия не имел бы о радости освобождения оттуда, наконец-то. Я чувствовал себя так, словно я на коньках, просто проскользнул однажды утром в дверь Директора, странно, даже не помню, как я ее открыл сначала, вторгся на совещание, сказал «пока-пока», на обратном пути поцеловал машинистку, и я был бы не я, если бы она не подарила мне ответный поцелуй, не отложила свою работу и не ушла вместе со мной. Все просто сделали ноги. Софросина Хоукс, прелестная девушка — вот она, вон там.

—  А та молодая женщина со знакомым лицом, с которой она разговаривает, это не...

   Рэтти расплылся в улыбке.

— Да, это действительно миссис МакХью, старая датчанка собственной персоной, и она будет рада снова тебя увидеть. А пока тебе нужна помощь — достать твои брови из-под шляпы?

  — Да, действительно, Киприан, — сказала Яшмин, — ну право же слово.

  —  Я не...

—  Действительно повезло, — сказал Рэтти, — я ничего такого не подстраивал и даже не заслуживал. Пришел домой той ночью со старушкой Софросиной, ожидая кровавую баню, а тут двое просто сразу попали в точку. Тайны женственности. Мы не спали всю ночь, рассказывая друг другу наши самые сокровенные, ну ладно — просто сокровенные секреты, и выяснилось, что всё это время, фактически —  еще до того, как мы поженились, Дженни работала кем-то вроде криптосуфражистки, каждый раз. Когда она уезжала «проведать маму», они вдвоем на самом деле ходили на митинги, или громко оскорбляли министров правительства, или били витрины, или что-то в этом роде.

 —  Почему ты не сказал мне об этом раньше? — спросил Рэтти.

—  Из-за твоей должности, дорогой Реджинальд. Это не помогло бы на самом деле, в смысле — мы ведь нередко атакуем Уайтхолл, правда?

— Ну это всё — схоластика, не так ли, мой маринованный лучок. Ты можешь и дальше посвящать время пересудам, сколько твоей душе угодно, хотя можно было бы предложить приторное соглашение на оберточной бумаге, такое, как используют грабители, во избежание травм от разбитого стекла, понимаешь...

— И ты не возражал бы, если бы я тоже отправился в тюрьму, ну хоть ненадолго?

— Конечно возражал бы, это страсть как ужасно, мой плазмонный бисквитик, но я попытаюсь как-то это выдержать, — и так далее очень долго, просто до тошноты.

К тому времени, как Дженни уехала из Холлоуэя и щеголяла брошью почета, дизайн которой Сильвия Панкхерст разработала для ветеранов проживания в этом мрачном месте, Рэтти, отслеживая слухи и следя за сообщениями, которые он прежде игнорировал или сбрасывал со счетов как сверхъестественную ахинею, нашел тайную тропу, которая со временем привела его к этому веселому хозяйству в скрытых землях Из-ле-Бэн и еще дальше.

 — Значит, сейчас ты работаешь на...?

   Рэтти пожал плечами.

— Ты нас видишь. Мы работаем друг на друга, полагаю. Никаких званий, никаких должностей, никакой системы подчинения...никакой структуры на самом деле.

— А как вы всё планируете? — поинтересовалась Яшмин, — распределяете обязанности? Координируете усилия, вот это вот всё?

 —  Мы знаем, что нужно делать. Обычно это — очевидный здравый смысл.

— Звучит, как слова Джон МакТаггарт Эллис МакТаггарт снова и снова, — пробормотала она.

— Комната отдыха в колледже без хозяина, — вспомнил Рэтти. — Хм. Ну, вероятно, не совсем то.

—  А когда вы, ребята, не работаете, обычно чем убиваете время? — вот что было интересно узнать Рифу.

— Чем Бог на душу положит, — предположил Рэтти, — всем от маленького шпилечного револьвера до «хочкисса» последней модели. Поговори с Дженни — она более воинственна, чем когда-либо был я, и такой была даже в юные годы.

— А иногда, — надежда в голосе Рифа была очевидна всем, — вам еще и...удается что-нибудь взорвать?

— Не часто. Мы, скорее, помогаем эволюции, содействуя тому, что уже происходит.

 —  А это что, повтори-ка?

— Замена правительств на другие, более практичные договоренности, — ответил Рэтти, — некоторые уже существуют, другие —  начинают возникать, по возможности — работаем поверх государственных границ.

— Как Индустриальные рабочие мира, —  вспомнил что-то смутное Риф из спора на дороге.

  —  И И.П. Н. Т., — сказала Яшмин.

 — К И. П. Н. Т. относятся по-разному, — сказала Дженнифер Инверт МакХью, присоединившаяся к ним. — Столь много этих мистических братств оказались порождениями своих государств-собственников.

— И в то же время они проповедуют независимость от государства, — согласилась Яшмин.

  — Значит, ты была...

 —   Внутри, но ему не принадлежала. Надеюсь.

  — Удивительно, как много бывших членов И. П. Н. Т. встречается на пути.

  —  Высок коэффициент личных предательств, — предположила Яшмин.

 —   О боже.

  —  Восстановимся. Но спасибо за беспокойство.

—  Наследие, как считают, тех древних сугубо мужских структур. Надежды Анархизма были загублены на много лет, могу тебе сказать — пока женщин там не приветствовали, у этих организаций не было шансов. В некоторых общинах —  часто довольно известные примеры —  формировался неуправляемый идеальный консенсус, некое чудо социальной телепатии, но фактически это был результат единоличного мужского правления, приказы из-за кулис, а члены общества были готовы подчиняться — все соглашались работать в тишине и невидимости, чтобы защитить свой Анархистский миф. Лишь спустя много лет, после смерти лидера, правда выходила наружу.

  — Таким образом... ?

— Организации не существовало. Ее не могло существовать, при таком обилии патриархального хлама.

 —  Но если в уравнении женщина..., — подсказала Яшмин.

— По-разному бывает. Если женщина просто находится под действием чар бородатого бездельника, будут просто тефтели на кухне, как бомбы в подвале.

—   Но...

— Но если она способна мыслить критически, — сказала Софросина, —  занимать мужчин работой, которая у них получается лучше всего, даже если в половине случаев мужчины не знают, что это. Вот тогда есть шанс.

—  При условии, что мужчины могут отказаться от этой иллюзии «я знаю, как лучше», — сказал Рэтти, — просто оставить ее проповедникам.

— Проповедницам, — более-менее одновременно произнесли Дженни, Софросина и Яшмин.

На следующий день Риф, Киприан и Рэтти пошли на Анархистское поле для гольфа, чтобы посмотреть партию Анархистской игры в гольф — это безумие уже охватило весь цивилизованный мир, здесь не было фиксированной последовательности, фактически, не было фиксированного количества лунок, расстояние тоже было гибким, некоторые лунки находились друг от друга лишь на расстоянии паттера, другие —  на расстоянии неисчислимого количества ярдов, так что для определения их местоположения нужна была карта и компас. Было известно, что многие игроки приходят сюда ночью и выкапывают новые лунки.

Соперники часто спрашивали друг друга: «Вы не возражаете, если мы не будем играть партию полностью?», потом просто шли и били по мячу в любое время и в любом направлении, в каком их душа пожелает. Выводящие удары часто летели игрокам в голову с самых неожиданных сторон.

 —  Своеобразное развлечение, — сказал Риф, когда первобытно заросший мужлан пронесся в нескольких сантиметрах от его уха.

 — Похоже на то, — попытался объяснить Рэтти, — что мы недавно обрели карту, которая приносит нам уйму неприятностей.

  — «Обрели», —  удивился Киприан.

 — У неких людей в Танжере, которым, вероятно, покажется, что я уже сказал тебе слишком много...

  — Это были не..., — предположил Киприан.

   Рэтти нашел свой мяч на довольно неровном поле:

  —  О, они еще живы. Где-то. Во всяком случае, мы на это надеемся.

   Он направлял и перенаправлял мяч в разные стороны:

—  Немного напоминает снукер, правда? Думаю, попытаюсь попасть вон туда, —  указывая на развевающийся вдали флаг. — Вы ведь не прочь прогуляться?

 — А что на этой карте? —  Риф покосился на оценочную карточку, которую наивно вызвался вести, но утратил малейшее представление о том, как ее заполнять, три, или, возможно, шесть лунок назад.

 — Предположительно? «Бельгийское Конго» — Рэтти рассматривал свой мяч, ударом отправленный совсем на другую лужайку — не эту он выбрал. — Но карта зашифрована, на самом деле это Балканы, видите, насколько далеко мы зашли в изучении искусства трансформации — можно ссылаться на это досье двумерных картографических изображений, неизменных и без слов знакомых, как человеческое лицо. Кроме того, их часто можно увидеть во сне, как вы могли заметить.

  — Значит...если расширить очертания на севере, сузить к югу...

 —   Верно.

  — Это могла бы оказаться Босния, — предположил Киприан.

  — Южный Техас, — сказал Риф.

— Кроме границ обычной географии существует еще совершенно невыносимая тирания над людьми, которым земля на самом деле принадлежит, земля, которая поколение за поколением впитывала их труд, принимая трудившиеся тела вместе с неприличными прибылями, которые доставались другим и которые обычно собирали белые люди.

 — Австрийцы, — сказал Киприан.

— Вероятнее всего. Железные дороги тоже имеют значение, это словно читать на древнетибетском или что-то в этом роде...

Тем же вечером совы, известные в этих краях как «кричащие кошки», начали шуметь по всей крохотной долине. К полуночи шум водопада усилился. В окнах Из-ле-Бэн постепенно гас свет. В комнатах Коума де Боттла воздух потемнел от табачного дыма.

 Едва начав сотрудничать с Военным министерством, Коум уже знал, что дни этого сотрудничества сочтены. Когда он узнал статистику ранений Анархистов по причине взрыва бомб и начал подумывать, как бы ему связаться с сообществом бомбистов и проинструктировать их насчет Безопасности Создания бомб, существование определенного конфликта интересов стало очевидно всему Военному министерству, кроме самого Коума.

 — Но это ведь Британские Анархисты, — пытался спорить он, н— ельзя ведь сказать, что они Итальянцы или Испанцы, не так ли.

—  Грамотная апелляция к Британскому расизму, — теперь говорил Коум, — но не сработало, вот как они твердо были намерены вытурить меня в отставку.

Если это была карта, таких карт Киприан еще никогда не видел. Вместо топонимов — сотни надписей, похожих на короткие сообщения. Всё воспроизведено в одном свете, фиолетовом, но штриховка разная для разных территорий. Маленькие изображения, почти газетные карикатуры, сложных ситуаций: Киприан чувствовал, что их важно понять, но не мог. Кроме того, на карте никаких знакомых Киприану ориентиров или дорог.

Коум де Боттл сделал свет поярче и поднес карту к лампе под другим углом:

— Видите вот эту жирную горизонтальную линию, вдоль которой запланированы некие неприятные события, приписываемые Германии, если никто не сможет их предотвратить. А здесь видите вот эти короткие затемненные сегменты...

  —  Фугасы, —  сказал Риф.

  — Возможно. Ладно. Как вы узнали?

—  Все эти кривые круги, — Риф обозначил их пеплом своей сигары. —  Похоже на то, что парни из артиллерии называют «эллипсами неопределенности». Возможно, каждый из них указывает направление пристрелки и ожидаемый ущерб.

 — Вот почему мы думаем, что это может иметь отношение к отравляющему газу.

   Риф присвистнул.

  — Тогда, похоже, они указывают в направлении ветра.

  — Откуда эта карта? — спросила Яшмин.

— По сути, от Ренфрю, — сказал Рэтти, — через бывшего студента, который получил ее у другого студента, и так далее. Очередное транснациональное хитросплетение —  сеть Ренфрю уже окутала планету, не удивлюсь, если и другие планеты тоже.

—  Сложность этих газовых схем, — сказал Коум, —  заключается в том, что эти зловещие поля засевают, а потом, как ни странно, часто забывают об этом. Продвижение вперед превращается в отступление, а во время отступления можно взлететь от своей собственной петарды, это классика. Кроме того, не ясен режим эксплуатации. Дистанционное управление? Электричество? Включается под весом бака или человеческой ноги? Запускается в небеса, как сигнальные ракеты, вспыхивающие в безмолвных невидимых облаках?

   Киприан пристально рассматривал карту в лупу Коддингтона:

 — Вот здесь, интересующий нас линейный сегмент, кажется, обозначен как «Рубеж» — Яшмин, не об этом ли говорил Риман?

   Она посмотрела:

—  За исключением того, что эта линия — горизонтальная и нанесена на сетку широты и долготы вместо соотношения действительных и мнимых величин: Риман говорил, что там найдутся все нули æ-функции.

В этот момент Киприан случайно посмотрел на ее лицо, она сказала не «могли бы найтись», а «найдутся», он заметил наивное выражение религиозной веры — иного слова не подобрать, правда? — то редкое мгновение, когда глаза раскрыты так широко, как должны быть раскрыты всегда, губы беззащитно приоткрыты, взгляд — словно у святой с картины, такой он видел у нее, лишь когда на нее смотрел Риф. Дзета-функция, вероятно, теперь для нее столь же недосягаема, как бывший любовник. Она еще не поняла священную идею, которая невероятным образом взывала к ее разуму, ее энергиям, значительной части ее жизни. Она заметила, что он смотрит, и ее глаза снова сузились. Но она уже поразила его сердце, и в течение часа он не понимал, как мог когда-то жить без нее.

   Он вернулся к изучению карты. Чуть погодя:

— Тут еще одно странное примечание, очень мелким курсивом: «Не выучив уроки тех уже легендарных времен, уроки того, что за удовольствия в последующие годы придется платить снова и снова, сталкиваясь с ситуациями вроде этой, улаживая дела с помощью поврежденных монет, слишком истертых, чтобы лица изображенных на них императоров сохранили какую-либо остроту эмоций — так Бельгийское Конго упало в пропасть своей судьбы».

—   Что это значит? — любезно спросил Риф.

— Не забывайте, всё на этой карте значит что-то другое, —  сказал Коум де Боттл, —  «Катанга» вот здесь может быть Грецией, «Немцы» точно так же могут быть еще и Австрийцами. А здесь, — указывая в центр карты, — сейчас сосредоточено наше внимание, относительно небольшая площадь, не идентифицированная на предыдущих сообщениях...

 —  ...недавно подверглась изменению административного статуса, — прочел Киприан через увеличительное стекло.

 —  Нови-Пазар? — предположил Рэтти.

  — Как это, Рэг?

Рэтти, выяснивший, что ему до сих пор нравится говорить на профессиональные темы, неуверенно пожал плечами:

— Полагаю, неотступный многолетний ночной кошмар.

Конфликт с Турцией из-за Македонии, Турецкие войска пришлось забрать из Нови-Пазар, чтобы перегруппировать в южном направлении, и мы знаем, что как минимум три сербские дивизии готовы войти и оккупировать Санджак. Австрия не воспримет это благосклонно, фактически, она жаждет осуществить вооруженное вторжение, из-за чего обычный ассортимент Сил будет вынужден усилить связку...

  — Общая Европейская война.

  — Вот именно.

— И что? — спросила Яшмин. — Почему бы не позволить им эту войну? Почему уважающий себя Анархист должен волноваться из-за любого из этих правительств с их жалким кровосмесительным студнем королей и цезарей?

— Корысть, —  ответил Рэтти. — Анархисты окажутся в самом большом проигрыше, не так ли. Промышленные корпорации, армии, флот, правительства —  всё останется, как раньше, а может — усилит свое могущество. А во время общей войны народов каждая маленькая победа, отвоеванная Анархизмом, превратится в пыль.

Сегодня даже самые недалекие капиталисты понимают, что идея централизованного национального государства, столь многообещающая лет тридцать назад, больше не внушает доверия населению. Теперь Анархизм — идея, завладевшая всеми сердцами, в той или иной форме он окутает все общества с централизованным правительством, если правительства вообще не утратят значение из-за семейных объединений вроде Балканской задруги. Если нация хочет сохраниться, какие еще меры она может предпринять — только мобилизоваться и пойти на войну. Централизованные правительства никогда не были созданы для мира. У них линейная и функциональная структура, как в армии. Национальная идея зависит от войны. Общая Европейская война, когда каждый бастующий рабочий — предатель, флаги находятся под угрозой, священную землю родины марает враг — просто счастливый билет, который поможет стереть Анархизм с политической карты. Национальная идея возродится. Дрожь пробирает, если представить смертоносные формы, которые возникнут из трясины разрушенной Европы.

—  Интересно, а не поле ли это «Интердикта» Ренфрю и Верфнера снова, пересекает Полуостров, только и ждет нажатия на спусковой крючок.

—  Значит, — решил Риф, — надо, чтобы кто-то поехал и его нейтрализовал.

—  Фосген под воздействием воды разлагается очень бурно. Это мог бы быть самый простой способ, если не удастся, нужно совершить какой-то безумный поступок, прежде чем он причинит вред, а это может оказаться немного позаковыристей...

 — Разве может он выделятся и не причинять вред? — возразила Яшмин. —  Если верить карте, если эта карта — не дурной сон, линия проходит прямо по центру Фракии. Это всё ужасно. Ужасно.

Дженни и Софросина внимательно посмотрели на нее, возможно, услышав в ее голосе нотки безмолвного внутреннего диалога, который она вела с момента их встречи. Рэтти и Риф стояли в углу, дымя сигарами, смотрели вежливо. А Киприан заметил ту же нотку, что и женщины, она была в голосе Яшмин с момента ее первого сообщения о беременности, журнал учета прироста и распределения каждого грамма веса, изменения на ее лице, поток ее волос, когда она двигалась, и как в нем отражался свет, как она спала, что ела или не ела, эпизоды расплывчатости сознания и раздражительности, а также переменные столь личные, что он их зашифровал. У него не было сомнений насчет того, почему она хочет отправиться в эту миссию и кого, по ее мнению, она спасает.

Пристальное наблюдение и немое беспокойство — это одно, а свободный совет — совсем другое, но, тем не менее, пришло время, когда Киприан почувствовал, что должен ей что-то сказать.

 — Ты с ума сошла? — вот как он подошел к теме. — Ты ведь не можешь всерьез думать о том, чтобы родить там малыша? Там первобытные условия. Там могут оказаться вообще джунгли. Тебе понадобится компетентная медицинская помощь...

Она не разозлилась, скорее —  лучезарно улыбнулась, словно удивляясь, почему он медлил так долго.

— Ты живешь еще в прошлом веке, Киприан. Все кочевые народы мира знают, как обращаться с младенцами вне дома. Мир будущего будет таким. Мы уже здесь, в нем. Оглянись по сторонам, старик Киприан.

— О, понимаю, теперь мне придется зубрить принципы современного акушерства, так что ли?

  — Ну, тебе это не помешало бы на самом деле.

Он выглядел таким растерянным, не говоря уж о том, что несчастным — она рассмеялась и властно взяла его маленький подбородок.

 — Теперь у нас с этим не будет трудностей, надеюсь.

Сразу после возвращения из Боснии Киприан поклялся себе, что никогда не вернется на Балканский полуостров. Когда он позволял себе представить мотивы — сексуальные, финансовые, связанные с амбициями — которые могли бы заставить его изменить мнение, с недоумением понял, что мир не может предложить ему ничего правдоподобного, чего хотелось бы ему с достаточной силой. Он попытался объяснить Рэтти:

— Если бы Земля была живым существом с планетарным сознанием, «Балканский полуостров» мог бы с легкостью изображать то, что в этом сознании наиболее злобно стремится к саморазрушению.

 — Похоже не френологию, — предположил Рэтти.

— Только какое-то безумие может заставить человека прямо сейчас отправиться на восток, в пасть того, что почти наверняка надвигается оттуда. Полагаю, у вас нет назначения в какой-нибудь огромный город вроде Парижа, где с легкостью можно делать менее буржуазный выбор, который, конечно, не так опасно претворять в жизнь?

—  Кстати, — Рэтти, вероятно, признавал риторические детали, — знаете ли вы, что ближе всего из всех нас находитесь к «Руке Старых Балкан»?

С того мгновения в Салониках, в «Маври Гата», когда он обнаружил, что кузина Данилы Весна, вовсе не в отчаянии и не в самообмане, вполне реальна, и, следовательно, снова всё возможно, в том числе, почему бы и нет, поход в Константинополь и создание нового мира, Киприан начал «расслабляться и принимать свою судьбу», как он выразился. Когда он с тревогой подсчитал, сколько осталось в нем от юности, взглядов, целей, и поможет ли это ему попасть хотя бы в следующий пункт паломничества, но это —  теперь он знал, словно благодаря внутренней уверенности — был уже не пункт, и, как бы то ни было, он должен позаботиться о себе.

Молодые и желанные пусть живут, как раньше, но без малыша Киприана Лейтвуда, кажется.

Но анти-Балканские клятвы, принесенные на такой жаре, всё-таки, кажется, нужно изменить.

—  Как мы начнем работу? — спросил Киприан, словно его интересовала только техническая сторона вопроса.

Рэтти кивнул бодрому типу, который ел буайбес так, словно получил известие о грядущей нехватке рыбы.

— Поздоровайся с профессором Слипкоутом, который сыграет тебе интересное произведение на пианино.

Профессор подошел к «Плейелю» у окна и быстро сыграл гамму октавы на белых клавишах от фа до фа.

  —  Узнаешь?

— Запоминающаяся мелодия, — сказал Киприан, — но не совсем верно сыграна, не так ли.

   Профессор начал играть снова.

  — Вот!

—  Именно, это си-бекар, — отбарабанив два-три раза. — Нужно тише на полтона. Когда-то это была запрещенная нота, ты ведь знаешь. Вас могли ударить по костяшкам пальцев, если вы ее играли. А было бы еще хуже, если бы это случилось в Средние века.

 — Значит, это — один из старинных церковных ладов.

 — Лидийский. В народных песнях и танцах Балканских деревень, так уж случилось, широко представлены и другие средневековые лады, но, странно, абсолютно отсутствует Лидийский материал — в рамках своего проекта мы пока совсем ничего не нашли. Для нас это какая-то тайна. Словно он до сих пор запрещен, его чуть ли не боятся. Интервал, который наш громоздко недетонированный бекар совершает с фа, был известен древним как «дьявол в музыке». Когда мы его играем кому-нибудь в тех краях или хотя бы насвистываем, кажется, что они сейчас убегут с криками или побьют нас. Что они там такое слышат столь неприемлемое?

 — Твой план, — угадал Киприан, — заключается в том, чтобы поехать туда и найти ответ на этот вопрос.

— А кроме того — проверить недавние слухи о культе нео-пифагорейцев, которые относятся к Лидийскому ладу с особым ужасом. Не удивительно, ведь они предпочитают так называемый Фригийский лад, довольно распространенный в том регионе, — он снова начал рассматривать клавиши. — От ми до ми на белых клавишах. Заметь разницу. Так случилось, что лад совпадает с настройкой лиры, которую некоторые приписывают Пифагору и который можно проследить к самому Орфею, выходцу из Фракии, если уж на то пошло, со временем его начали почитать там как бога.

— Учитывая, — добавила Яшмин, — сходство, если не тождественность Пифагорейского и Орфического учений.

Брови Профессора поползли вверх. Яшмин почувствовала, что будет честно упомянуть о своих прежних связях с И. П. Н. Т.

—  Вот было бы весело, — до краев наливая в ресторанный бокал местное белое «жюрансон», —  если бы в этой поездке к нам присоединился экс-нео-Пифагореец. Уникальная информация о том, что замышляют балканские аналоги И. П. Н. Т., и так далее.

 —   Если они существуют.

  — О, думаю, существуют, — он быстро коснулся ее рукава.

  — Внимание, чары, — проворчал Киприан.

Им с Рифом давно был известен сценарий, по которому развивались отношения с человеком, впервые встретившим Яшмин. Конечно, поскольку часы вечеринок менялись и переносились на утро, первоначальное очарование по мере приближения утра постепенно превращалось в робость и растерянность.

—  Я буду в баре, —  сказал Риф.

Из-ле-Бэн был фактически одним из немногих городов на Европейском континенте, где протрезвевший Анархист мог найти пристойный «Крокодил»: в равном количестве ром, абсент и виноградный спирт, известный под названием «три-шесть» — традиционно любимый коктейль Анархистов: Луи, ветеран Парижской коммуны, заявлял, что присутствовал при его изобретении.

Значит, идея —  «чья» идея, здесь не так уж и важно —  заключалась в том, чтобы расположиться во Фракии, смешаться с группой не очень-то умудренных жизнью собирателей песен, в вовсе не безопасные поздние Европейские сумерки приставать к крестьянам и заставлять их петь или играть что-нибудь, что им пели или играли их деды. Хотя профессор Слипкоут, кажется, не был связан с современной политической повесткой, ему было все-таки известно, что примерно с 1900 года поиски музыкального материала осуществлялись во всех странах Европы, и в его манере поведения можно было заметить намек на нетерпение, словно время истекало.

—  Барток и Кодай в Венгрии, Кантелуб в Оверни, Воан-Уильямс в Англии, Евгений Линев в России, Ялмар Турен на Фарерских островах, дальше —  больше, иногда просто потому что это возможно, учитывая новейшие усовершенствования портативной звукозаписи.

Но за границей была какая-то срочность, о которой никто в полевых условиях не упоминал, словно по какой-то причине работу нужно выполнить быстро, пока песенное наследие каждого из народов не будет навеки утрачено.

 — Я буду заводилой, полагаю, — сказал Риф, — хотя вам двоим не мешало бы проверить личное оборудование, просто на всякий случай, а ты, Киприан, будешь помогать нам в навигации, Яшм, надеюсь, мы найдем для тебя рутинную работу...

Не зная о присущих Рифу идеях нежного поддразнивания, Яшмин прежде гарантированно превращалась в фурию, возмущаясь из-за разговоров вроде этого.

   Сейчас она только сухо улыбнулась и сказала:

 —  В сущности, я оказалась истинным пульсирующим сердцем этой миссии.

Это была правда. Риф работал над тем, что, если бы не отсутствие анализа, было бы классовой враждой, но обычно это больше касалось того, как на него сегодня посмотрел ублюдок в костюме. У Киприана абсолютно не было политического кредо —  если его нельзя превратить в колкость, то и упоминать не стоит. Яшмин, безусловно, больше всех здесь разделяла убеждения Анархистов. Она не питала иллюзий относительно буржуазной наивности, но хранила безграничную веру в то, что Истории можно помочь сдержать ее обещания, в том числе, в один прекрасный день, и обещание о содружестве угнетенных.

Это была ее старая потребность в своего рода трансцендентности: четвертое измерение, задача Римана о распаде разрыва, комплексный анализ —  всё это казалось путями бегства из мира, условия которого она не могла принять, где она предпочитала даже эротическое желание без последствий, по крайней мере, таких весомых, как желание мужа и детей, и тому подобного, что, кажется, было свойственно другим молодым женщинам тех времен.

Но любовников в целом нельзя было считать трансцендентным фактором влияния, а история шла вперед по своему неумолимому графику. Но сейчас в Из-ле-Бэн Яшмин задавалась вопросом, не получила ли она какую-то позднюю отсрочку, какую-то надежду выхода за политические формы к «планетарному единству», как любила выражаться Дженни.

— Это наш собственный век исследования, —  заявляла она, — той не нанесенной на карты страны, которая ждет нас за границами и морями Времени.

Мы путешествуем туда при тусклом свете будущего, а возвращаемся в буржуазный день и его массовую иллюзию безопасности, чтобы отчитаться о том, что видели. Чем являются все эти наши «утопические мечты», если не несовершенными формами путешествий во времени?

После прощальной вечеринки, которая длилась всю ночь и запомнилась невинностью, в которой осталось всё, не тронутое причинно-следственными связями, они вышли в грозовой рассвет и пошли рука об руку по скользкой брусчатке маленьких улочек, под пешеходными мостами, вверх и вниз по лестницам, в мокром свете в свои номера, чтобы попытаться уснуть на несколько часов перед отбытием на Полуостров.

Потом они ехали в поезде, станции мелькали друг за другом, словно маг тасовал колоду перед зрителями, в точности не знающими, насколько они хотят быть одурачены, поскольку сейчас в пути ни у кого из них не получалось наслаждаться обычной верой туристов в предлагаемые обстоятельства перед началом эстрадного представления, на самом деле это было уже не «путешествие», а необходимость.

Это были не столько быстро мелькающие за окном виды зимней Европы, сколько совокупления, происходившие, когда в спальном вагоне воцарялся мрак. Старая фантазия «Восточного экспресса», доступная в любую ночь где-нибудь в мюзик-холле Европы.

Когда они выехали из Загреба, Яшмин, словно чувствуя, что что-то надвигается, пока ее красивая задница возвышалась над Рифом, только что в нее вошедшим, кивком подозвала Киприана и без прелюдий впервые взяла в рот его уже болезненно эрегированный член.

 —  О, послушай, Яшмин, на самом деле это не...

Она прервалась, на мгновение освободила рот и с нежностью посмотрела на него.

 — Беременность заставляет женщин делать странные вещи, —  объяснила она, — и снова начала сосать, а потом, к его огромному удовольствию, и кусать, сначала нежно, так что вскоре Киприан достиг кульминации, трепеща от этой искусно выверенной боли, а Риф, возбужденный этим зрелищем, за его спиной кричал: «Ого-го!», по своему обыкновению.

  — Я представить себе не мог, — добавил Киприан, почти задыхаясь.

 — Правило, — напомнила она ему, когда казалось, что он собирается поднять вопрос ролей и «мест» по мере их приближения к Белграду, — заключается в том, что нет никаких правил.

   В этот момент, случайно, конечно, Киприан поймал взгляд Рифа.

  — Не высказывай никакие оригинальные идеи, — тут же грубо сказал Риф.

 — Ну, у тебя действительно привлекательная задница, — смущенно сказал Киприан, — в сокращенной, мышечной форме...

 — Черт, — Риф помотал головой, — это возбуждает мой аппетит. Вы двое придумайте что-то, я собираюсь в курительный салон, захвачу там манильскую сигару.

 — Тут есть прекрасная панателла, — не удержался от замечания Киприан, — готова прямо для тебя.

  —  Эта? Это даже не «Крейвен А».

И Риф удалился, отнюдь не столь раздраженный, каким притворялся. Потому что Яшм, конечно, была права. Никаких правил. Они были теми, кем были, вот и всё. Уже некоторое время, всякий раз, когда они с Яшм, бывало, занимались любовью лицом к лицу, она умудрялась засунуть палец, черт, возможно, иногда, даже два прямо туда, и, кажется, это было не так уж плохо. И, честно говоря, он то и дело удивлялся, как так получалось, что для разнообразия его трахал Киприан. Конечно. Хотя это не должно было произойти, но с другой стороны...это игра на бильярде, он полагал, у тебя прямые удары, и засечки, и эффе, которые их сопровождают, а вокруг этих двоих вы также должны ожидать карамболей, и массе, и неожиданных мячей вне вашего обзора, которые возвращаются к вам и сталкиваются под непредвиденными углами, иногда отталкиваясь от бортов, о которых вы и не думали, направляясь в карманы, которые вы никогда и не называли...

А факт в том, что Риф полюбил парнишку, несмотря на всю его болтологию и глупость.

Он по горло был сыт «без балды» 100-процентными мачо, отношения с которыми предполагали чертовски много неприятностей. Обидчивый, чувствительный ко всякому дерьму, к музыке в барах, к историям про животных, к плохим парням, которые продают своих жен и могут прослезиться, беря деньги — всё свое время он проводил в компаниях вроде этой, в общем вам нужно очень большое терпение, иначе вы его прибьете.

Что его удивило в этой их троице, что он действительно не мог понять — он всё продолжал надеяться, что начнет ревновать, с его-то личной историей чертовски низменного сукина сына, когда речь зашла обо всех этих ситуациях с третьей стороной, он не мог бы в точности сказать, сколько было ночей, когда свет лампы за шторой или две головы, мелькнувшие рядом где-то на расстоянии кабриолетной мили, вызывали у него желание кого-нибудь убить. Он просыпался в очередном кабаке, в его волосах была рвота, и не всегда — его собственная. Но в их троице что-то было иначе, ревности здесь было не место, неким образом ее здесь просто не могло быть. Если задуматься, как можно ревновать к такому маменькиному сладкому пирожочку вроде Киприана? Но, узнав его получше, Риф понял, насколько хорошо Киприан владеет собой, когда должен, и не то чтобы Вебли Риф знал, что с этим делать. Несколько раз он принимал позу театральной истерики, к которой привык в течение рабочего дня, а потом уходил в сферу холодного самоконтроля — выпрямлял спину и начинал дышать неторопливо, как профессиональные шпики под сенью казино, поджидающие неосмотрительных и самодовольных, исчезающих, ворча, или фланеров, отпускающих комментарии на беззвучном диалекте,где-то посеявших свою улыбку, надеющихся, что Киприан понял каждое слово, и не предвкушающих, что он примет это всё на свой счет.

В Белграде они присоединились к профессору Слипкоуту и его команде в лице техника Энрико, студенток-волонтерок Доры и Жермен, а также бухгалтера по имени Грюндиг, который присоединился к ним по требованию Университета из-за перерасхода бюджета во время последнего путешествия, большинство из них проходили по графе «Разное», подробности которой профессор Слипкоут почему-то не мог вспомнить.

 В Софии все они сошли на платформу Центральна-Гара, преобразившуюся за последние тридцать с лишним лет со времен изгнания турок: извилистые переулки, мечети и лачуги заменила сеть аккуратных широких улиц и масштабных европеизированных объектов гражданской инфраструктуры. Когда они въехали в город, Киприан начал с тревогой всматриваться в бульвар княгини Марии-Луизы, кажется, заполненный бродячими собаками и сильнопьющими людьми на разных стадиях алкогольной интоксикации.

— Могло быть намного хуже, — заверил его Профессор. —  Артур Саймонс назвал это самой ужасной улицей в Европе, но это было очень давно, и все мы знаем, как чувствителен Артур.

  — Что-то вроде Омахи, — показалось Рифу.

На следующий день Грюндиг пошел в банк и оставался там до закрытия, а потом команда направилась на север, в горы.

Каждое утро бухгалтер брал мешок болгарских левов и отсчитывал двадцать пять монет.

 —  Это всего лишь деньги, — возражал Профессор.

— Ладно, —  говорил Грюндиг, вручая ему монеты. — Значит, у нас равноценный обмен. Постарайтесь не потратить их все в одном заведении.

  — Там пять долларов, — сказал Риф. — Не понимаю, на что он жалуется.

Большая часть расходов — мелкие монеты, пятицентовики и бронзовые стотинки, обычно — на обед на ходу: кебабчета, баничка, палачинки, пиво, и где-то переночевать. За несколько стотинок можно было найти ребенка, который готов был повернуть ручку, включающую записывающее устройство с помощью коробки передач и маховика, сглаживающего разницу наклона.

— Словно раздувать мехи церковного органа в прошлом веке, — решил профессор Слипкоут. — Безо всех этих анонимных уличных мальчишек у нас не было бы Баха.

За это Яшмин наградила его взглядом, который при других обстоятельствах мог бы спросить у него, в какой степени, по его мнению, история западной культуры зависит от столь постыдно низкооплачиваемого труда. Но это была не та дискуссия, в которую у них было время вступить.

Однажды вечером Профессор работал допоздна, вдруг он услышал, как из долины доносится песня молодого тенора, сначала он принял ее за типичный трансильванский канастанц свинопасов, каким-то образом просочившийся через горные хребты и развеявшийся над водоразделами. Но вскоре раздался другой молодой голос — более широкого диапазона, девичий, отвечающий, в сумерках два голоса отвечали друг другу в маленькой долине, иногда антифоном, иногда — вместе, созвучно. Они были пастухами, слова были на диалекте Шоп, исполнялись на Фригийский лад, никогда им не слышанный прежде, он знал, что никогда его больше не услышит, не так непосредственно и неуязвимо для Времени. Поскольку он мог понять только то, что имели право петь молодые, он неизбежно вспомнил о своей собственной ушедшей юности, ушедшей прежде, чем у него была возможность ее заметить, сейчас он мог услышать то, что скрывается за острым чувством потери, словно певцов разделяла не просто долина, разделявшее их расстояние можно было преодолеть только с помощью затеи по крайней мере столь же метафизической, как песня, словно Орфей когда-то спел ее Эвридике в Аду, взывая к бездне сквозь ядовитые пары, сквозь громоподобные спирали рек, эхо которых раздается среди фантастических скульптур из известняка, создававшихся Временем в течение многих поколений, Временем, персонифицированным, как демиург и слуга Смерти и записывающее оборудование, конечно, и Энрико вернулся в гостиницу. На самом деле нельзя сказать, что нужна была какая-то запись, поскольку двое певцов повторяли песню достаточно долго, еще долго после наступления ночи, так что она вошла в гробницы памяти профессора Слипкоута, прямо рядом с теми, которые посвящены сожалениям и горестям, и так далее.

   Позже Профессор, кажется, вспомнил про Орфея.

 — Он не мог себя заставить поверить в ее желание снова вернуться вместе с ним к жизни в верхнем мире. Ему пришлось оглянуться, просто чтобы удостовериться, что она идет за ним.

  — Типичная мужская неуверенность в себе, — фыркнула Яшмин.

— Типичная женская жажда богатства, достающегося в конце —  вот как я всегда это понимал, —  прокомментировал Грюндиг.

 —   Он — бог смерти, бога ради, там никаких денег.

  — Девочка моя, деньги — повсюду.

Сейчас главное задание для Рифа, Киприана и Яшмин —  найти местонахождение линии Интердикта и нейтрализовать ее. Ландшафт был полон намеков, знаков, намеренно вводящих в заблуждение — любой мираж чего-то неестественно прямого, мерцающего вдоль горизонта, мог заставить их совершить дурацкую ошибку и потерять драгоценное время. Горожане были достаточно дружелюбны, пока он не доставал карту —  тогда они отводили глаза и даже начинали дрожать и совещаться на каких-то вдруг ставших туманными диалектах. Использование таких терминов, как «фортификации» и «газ», приносили мало толку, даже в общении с людьми достаточно спокойными, чтобы остановиться и поболтать.

  — Вы их не ищите, — часто предупреждали они, — если они захотят, они вас сами найдут. А будет лучше, если не найдут.

В конце этих дискуссий добрые люди часто отворачивались и начинали нервно креститься, и делать другие жесты, менее знакомые, некоторые —  действительно довольно сложные, словно сохранившиеся с древних времен, ручной комментарий.

 Наконец однажды удача повернулась к ним лицом. Они были в Велико Тарнаво, куда Профессор приехал на поиски варианта свадебного танца «рученица», по слухам содержавшего дотоле не записанные синкопы 7/8. Была середина февраля, День святого Трифона, совпадавший с ритуалом обрезки виноградной лозы.

Все пили домашний «димьят» и «мискет» и танцевали под музыку маленького местного оркестра, состоявшего из тубы, аккордеона, скрипки и кларнета.

 Риф, никогда не упускавший случая постучать каблуками, находился в окружении множества очаровательных партнерш, кажется, из них сформировалась очередь. Яшмин, пропустившая свою очередь где-то в середине, довольствовалась тем, что сидела под навесом и наблюдала за происходящим. Киприан и смотрел, и не смотрел на молодых горожан, которых назвал бы желанными, но вдруг к нему подошел худой загорелый мужчина, одетый для свадебного торжества.

  — Я тебя знаю, — сказал Киприан.

  —  Салоница. Позапрошлый год. Ты мне спас жизнь.

 — О, так ты — Худой из Габрово. Но, насколько я помню, в основном я пытался найти для тебя феску, которая хорошо сидела бы на твоей голове.

 —  Я думал, ты уже умер.

  — Стараюсь. А это ты только что женился?

—  Сестренка моей жены вышла замуж. К счастью, она сможет работать на сборе урожая до того, как у них появится первенец, — его взгляд скользнул по Яшмин. — Это твоя жена?

  —  Мне не так повезло, — он их познакомил.

   Худой улыбался, глядя на живот Яшм.

  — Когда ждете малыша?

  — В мае, думаю.

 — Приезжайте к нам, когда малыш появится. Так будет лучше для вас, для малыша, особенно — для отца.

  —  Он — такой гаврик, —  сказал Киприан с налетом веселья.

 Рифа поздравили и заново пригласили остаться с Худым и его семьей, у которой, как оказалось, была небольшая ферма роз возле Казанлака, в самом центре Розовата Долина, или Долины Роз. Киприан, после приезда обжившийся на карте Полуострова в масштабе «один к одному», сразу насторожился. Долина шла на «восток-запад», между Балканской грядой и Средной Горой, это могло быть место, где нужно искать Интердикт, в той же мере, что и любое другое.

   Он выждал момент, чтобы поболтать с Худым и коснуться этой темы.

  — Ты не замечал — там ничего особенного не происходит?

У него уже было какое-то общее представление о профессии Киприана.

—  Интересно, что ты это спросил. Люди там видели тех, кого там быть не должно. Мы думаем, что это немцы, — он замолчал и посмотрел на Киприана. — Везли туда технику.

 —  Технику не для фермы.

 —  Некоторая, кажется, электрическая. Динамо-машины, длинный черный кабель, который они закапывали в землю. Никто не хочет это всё выкапывать, чтобы посмотреть, что это, но ходят слухи, что некие местные мутри решили украсть всё, что можно, и привезти в Петрич, на македонскую границу, где можно продать почти всё, что угодно.

 Где-то между Пловдивом и Петричем они исчезли со всем, что достали. С тех пор их никто не видел. В преступном мире Болгарии такие вещи обычно отслеживают и принимают соответствующие меры, а тут всё забыли на следующий день. Впервые мы увидели, что эти люди чего-то боятся.

—  Как вы думаете, насколько сложно осмотреться там, чтобы никто об этом не знал?

  —  Могу вам всё показать.

  — Не боишься?

  —  Увидишь, есть ли там чего бояться.

 Хотя они знали, что в их путешествии наступит момент, когда им объявят, что им следует убираться вон, профессор Слипкоут был опустошен.

 — Я должен был знать, что сейчас лучше не высовываться, —  тяжело вздыхал он. — Это как стулья с музыкой. Не считая того, что музыка замолчала два года назад.

— Наш слух и дальше будет настроен на материал лидийского лада, — пообещала Яшмин.

 — Возможно, его больше нет. Возможно, он исчез навсегда. Возможно, этот пробел в музыкальном континууме, эта тишина — первое предвестие чего-то ужасного, для чего эта структурная тишина — всего лишь безобидная метафора.

  —  Вы сообщите им в Из-ле-Бэн, что мы...?

 —   Это моя обязанность. Но я буду по вам скучать.

 Даже местным жителям, привыкшим насмехаться над дураками с севера и запада в костюмах туристов, эта троица казалась сосредоточенно увлеченной своим делом, словно они вели себя не так, как им хочется, а как они должны, реагируя на неслышный голос долга. Кто бы мог сказать, увидев их в одном из этих горных городков, карабкающихся, спускающихся, ни шага в сторону от того, что вы назвали бы уровнем, думающих лишь о том, когда им нужно явиться к следующему приему пищи, лица затенены полями шляп из витой соломы, снизу освещает солнце, отражающееся от старинной каменной брусчатки или потрепанной солнцем земли, слишком часто унося их в сферы ангельских смыслов — что они делали здесь, в конце истории? Когда все вернулись и замкнулись в грубой уверенности Родины далеко на Западе, готовились или подготовились...

После краткого осмотра Риф мог сказать, что ферма Худого была его вторым «я», занимала хорошие стратегические позиции в его собственной маленькой долине, из Средной Горы бежал ручей, омывая другие маленькие фермы, в каждой —  свой кровожадный пес, рядом —  дорога, петляющая медленными изгибами, иногда — тенистое дерево, мчащиеся туда-сюда по дороге или выскакивающие из засады, шипя и гудя, транспортные средства, на дороге их можно заметить на расстоянии многих миль, в основном —  повозки фермеров и всадники, в форме или из нерегулярных войск, у всех как минимум —  винтовка, всех знают в округе и называют уменьшительными именами.

На ферме кишмя кишели дети, но, когда Киприан их считал, их никогда не оказывалось больше двух. Их мать, Живка, как оказалось, знала подход к розам, у нее был собственный клочок земли на заднем дворе, где она проводила эксперименты с гибридами, начавшиеся много лет назад, когда она скрестила R. damascena с R. Alba, с тех пор всё и продолжалось. Она придумывала имя для каждой розы, разговаривала с ними, а немного погодя, при правильной луне и ветре, Киприан услышал, что они ей отвечают.

  —  На болгарском, конечно, так что я ничего не понял.

—  Ты еще о чем-то хочешь рассказать? — проворчала Яшм, огромная, как баржа, и чувствующая себя некомфортно.

— На самом деле они обсуждали тебя и малыша. По-видимому, будет девочка.

  — Да, тут есть прекрасный тяжелый вазон, минутку постой смирно...

Ее время приближалось, женщины из окрестностей собирались вокруг Яшмин, Риф пытался собрать всех, кого, черт возьми, можно было собрать в этих местах, а Киприан уходил в церкви, к розовым кустам высотой шесть-семь футов, долгим закатам, сине-стальным ночам. Мужчины его избегали. Киприан задавался вопросом, не обидел ли он кого-нибудь в трансе, теперь о том не помня, возможно — смертельно. В лицах, которые поворачивались к нему, не было — это можно было сказать наверняка, единственное, что он знал точно — не было жестокости желания. Он не мог позволить себе успокоение этой иллюзии, возможно, это его последние часы, что могут сейчас на самом деле значить два болта? Он больше не искал компаньона для эротических игр. Возможно, что-то еще, но чертовы незнакомцы едва ли им интересовались.

Малышка родилась во время сбора урожая роз, рано утром, когда женщины уже вернулись с поля, родилась в аромате, почти не изменившемся под солнцепеком. С первого мгновения ее глаза невероятным образом впитывали мир вокруг. То, что Киприан представлял себе ужасным, в лучшем случае — отталкивающим, вместо этого оказалось неотразимым, они с Рифом стояли по бокам старинной кровати, каждый из них держал руку Яшмин, когда на нее накатывали волны боли, не обращая внимания на ворчавших женщин, которые явно хотели куда-нибудь спровадить двоих мужчин. Лучше всего — в ад.

Плаценту закопали в землю под молодым розовым кустом. Яшмин назвала девочку Любицей. В тот жен день она протянула дочь мужчинам.

 — Вот. Подержите ее немного. Она будет спать.

Риф держал новорожденную осторожно, он помнил, как впервые держал на руках Джесса, стоял, переминаясь с ноги на ногу, потом начал осторожно ходить по комнатушке, наклоняясь под балками крыши, вскоре передал девочку Киприану, который взял ее на руки с опаской — так легко ее было держать на руках, его почти тянуло вверх, но, более того, он чувствовал, что они знакомы, словно это уже происходило бесчисленное множество раз прежде. Он не решился бы сказать об этом вслух. Но было краткое мгновение уверенности, пришедшее из внешней тьмы, словно для того, чтобы заполнить пространство, которое он не мог очертить прежде, до того, как она появилась здесь, крохотная спящая Любица.

Чувствительность его сосков обострилась, и он почувствовал почти отчаяние от неожиданно возникшего чувства, жажды почувствовать ее у своей груди. Он глубоко вздохнул.

—  У меня такое..., —  прошептал он, — такое...Это точно. Я знал ее когда-то прежде, вероятно — в прошлой жизни она заботилась обо мне, а теперь восстановлен баланс...

 —  О, ты перемудрил, — сказала Яшмин, — как всегда.

Почти всё то лето Риф с Киприаном искали неуловимое «австрийское минное заграждение». Они пробирались по зарослям табака и полям подсолнуха, среди диких лилий в цвету, гусей, гогочущих на улицах деревни. Лохматые собаки вели овец на пастбище, кровожадно лая на людей. Иногда Яшмин ходила с ними, но всё чаще оставалась на ферме, помогая по дому, нянча Яшмин.

Когда урожай роз собрали и у Худого из Габрово появилось свободное время, верный своему слову, он отвел Рифа и Киприана на мыс, изъеденный ветрами и взирающий на безлесную равнину. Близ маленькой служебной постройки возвышалась башня высотой в сотню футов, к которой крепилась тороидная антенна из черной жести.

— Этого здесь раньше не было, — сказал Худой.

—  Думаю, это одно из тех устройств Теслы, —  сказал Риф. — Мой брат раньше на них работал.

В будке для трансляций было несколько операторов, чуть ли не ухом приникших к слуховым рожкам, внимательно прислушиваясь к тому, что сначала в основном казалось атмосферными помехами. Но чем дольше гости слушали, тем более вероятным казалось, что они то и дело слышат произнесенные слова на нескольких языках, включая английский. Киприан покачал головой, улыбаясь если не с недоверием, то, как минимум, в вежливой попытке не обидеть.

 — Всё нормально, — сказал один из операторов. — В нашей сфере многие верят, что это — голоса мертвецов. Эдисон и Маркони считают, что беспроводную связь можно превратить в средство коммуникации с душами умерших.

Риф тут же вспомнил о Веббе, и о спиритическом сеансе в Швейцарии, и о своих шутливых замечаниях Киту о телефонном звонке мертвым.

   Снаружи раздался массированный механический шум.

 — Мотоциклы, — сказал Киприан, — судя по вибрации. Мне надо просто взглянуть, не так ли.

Шестеро или семеро мотоциклистов в кожаной униформе придавали стильность рельефу, ехали на облегченных четырехцилиндровых туристских мотоциклах — он сразу же идентифицировал их как элитный отряд слежки Деррика Тейна, С. П. Е. Ш., который не видел после вокзала в Триесте.

 — Это ты, Лейтвуд? з— а дымчатыми очками Киприан узнал Михая Бамоса, бывшего чемпиона лазанья по горам Венгрии. Когда-то они провели время в Венеции — достаточно времени, можно надеяться: пили поздно ночью, помогали друг другу выбраться из каналов, бродили по маленьким мостикам, курили в лунном свете, пытаясь понять, что делать с Тейном.

— Szia, haver, привет, дружище, — кивнул Киприан. — На красивых мотоциклах вы нынче ездите.

   Бамос ухмыльнулся.

— Не то, что эти маленькие «пуксы», на которых нас заставили ездить сначала. Какой-то оптовый торговец — друг Тейна из империи Габсбургов, привлекательные условия, они только то и делали, что попадали в аварии. А это FN, экспериментальные модели — легкие, прочные. Быстрые. Совсем другое дело.

  —  Бельгийский оружейный завод?

—  О, это оружие, всё в порядке, — он посмотрел на Киприана. — Рад видеть, что ты продолжаешь влипать в неприятности. Мы, безусловно, должны быть тебе благодарны.

  — За что...?

   Бамос рассмеялся.

—  Мы не получали убийственные подробности о Тейне. Сообщения с вокзала Венеции однажды перестали поступать, и с тех пор мы действуем независимо. Но, оказывается, ты оказал нам всем услугу.

   Киприан предложил ему местную сигарету, и она закурили.

 — Но ты до сих пор здесь на посту? А если начнется война? Как, предположим, ты своими силами...

   Бамос махнул рукой в направлении передатчика Теслы.

 — Военное министерство поддерживает приемные устройства на побережье Сассекса и кабельную линию в Лондон. Мы думали, что ты уже там, вернулся в Англию, счастливый и в безопасности, пьешь чай где-нибудь в саду. Кто в здравом уме захочет находиться здесь?

Почему бы не коснуться темы Интердикта. Не называя имена и даты, Киприан в общих чертах рассказал Бамосу о том, что было ему известно.

— А, это, — Бамос снял очки и протер их рубашкой, делая вид, что внимательно смотрит на небо. —  В здешних краях это называют Забранено. Кто бы это ни установил здесь, это уже никому не принадлежит — немцы и австрийцы делают вид, что никогда об этом не слышали, местные жители в ужасе, турки чуть ли не каждый месяц шлют шпионов, думая, что это —  нечто вроде Великой Китайской стены, построено здесь, чтобы мешать их вторжению. Британцы, как всегда, сомневаются, есть ли в этом польза. Никто из нас не знает, как разобрать эту штуку, так что лучшее, что мы можем сделать, это ждать, ездить патрулем с востока на запад и с запада на восток, следить, чтобы никто ее случайно не задел.

  —  А оно когда-нибудь...?

   У Бамоса был непривычно торжественный вид.

 — Оно ведет себя, как живое. Знает, когда кто-то приближается, и принимает меры, чтобы защититься. От любого, кто пересекает границы определенного радиуса. Мы узнали, как попасть внутрь — вот и всё, что оно нам сделало хорошего. Полагаю, сейчас ты хочешь это увидеть.

Худой из Габрово вспомнил, что у него назначена встреча с представителем завода по производству эфирных масел из Филипополиса, и ушел, извинившись. Киприан и Риф сели за спиной мотоциклистов С. П. Е. Ш., мотоциклы с рыком неслись мимо холмов Средной Горы, мимо деревьев, увитых плющом, мимо зловещих топиаров зеленых существ, сгорбленных под капюшонами, очертаниями почти напоминающих знакомых зверей, силуэты которых искажены до неузнаваемости, кажется, они смотрели на проезжающих путников, и лишь мановения ветра не хватало для того, чтобы их лица появились из-под темно-зеленых капюшонов...

 А что крадется с краю... или уже деловито суетится по всему обозримому полю, как ткацкий станок, сплетая невидимые перекрестные нити, на которых всё это держится, Киприан, несясь на мотоцикле на встречу грубому ветру, из-за чего в его зубах застревали насекомые, наблюдал за искажениями, заменами, чередованиями...там было что-то еще, что-то должно было появиться, что-то, что, как он понимал, было там всегда, но он не мог это увидеть...

  — Здесь мы должны слезть, — сказал Михай Бамос, — и идти осторожно.

Гуськом, в шахматном порядке, словно считая шаги, они приближались к длинному строению из обветренного бетона, удивительно темному в этот непривычный летний холод, повторение элементов, безжалостно обточенных одинаковым образом, словно для защиты от захватчиков, неизвестных, но равно не заслуживающих милосердия.

 Бамос провел их в помещение вроде расширенного каземата, построенное недавно, но уже подвергшееся коррозии. Внутри, среди теней полуденной охры, отслаивались формы официальных реляций, некогда кричавшие о неотложном, всё еще приколотые к каркасу старой доски объявлений, хотя многие отпали, и ветер разносил их по углам. Туннели вели в каменную тьму, к неизвестным прилегающим постройкам, находящимся на расстоянии многих миль отсюда, к тому, что столь явно заявляло о себе как о большом заградительном фортификационном сооружении.

На складе они нашли сотни канистр — абсолютно новых, без пыли, с этикеткой «ФОСГЕН».

—  Вещь нешуточная, — сказал Бамос. — Фосген —  больше не экзотика, заводы по его производству повсюду, там только хлор и окись углерода. При достаточном количестве электрического тока хлор легко добыть из соленой воды, а окись углерода можно получить почти при любом процессе горения. Подвергните их вместе воздействию света, и вы получите фосген.

  — Рожденный из света, — сказал Киприан, словно силясь что-то понять.

— Но всё же это, кажется, не газовое оружие, — возразил моторизированный motoros.— Фосген на самом деле — зашифрованный свет. Мы узнали, что на самом деле средство поражения здесь — свет. Всё остальное создатели Забранено хранили в строжайшей тайне, хотя небольшое количество опубликованных теоретических работ, кажется, немецких, датировано временами первых исследований городского освещения — тогда много внимания уделяли Эфиру, в качестве модели используя ударную волну, проходящую сквозь воздух при обычном взрыве, искали аналогичные методы усиления локального давления света в Эфире... На основании опыта использования прожекторов военными хорошо известно, насколько эффективно свет мощности лампы способен внушать чувство беспомощности и страх. Следующий этап — найти способ проецировать свет как поток разрушительной энергии.

 —  Страх в летальной форме, — сказал Киприан. —  А если эти устройства вдоль этой линии выстрелят все сразу...

—  Огромная волна слепоты и ужаса затопит центр Балкан. Не похожая ни на что, случавшееся прежде. Фотометрия еще слишком примитивна, чтобы можно было сказать, сколько света какой интенсивности будет задействовано —  где-то миллионы кандел на квадратный дюйм, но это лишь догадки, просто проявление военной паники.

—   О боже, — сказал Риф.

  — А может и нет.

   Худой упомянул черные кабели.

  —  Но я не вижу здесь никаких источников света.

   Бамос наградил его взглядом, который Киприан не мог вспомнить без содрогания.

 — Да. Странно, не правда ли?

   Когда они уходили, Бамос спросил:

  —  Твои люди отправили тебя сюда, чтобы ты отыскал это?

 — Они ничего не сказали о шифре, — тихо злился Киприан. — О еще одном чертовом шифре.

   Мотоциклисты попрощались с ним на перекрестке у Шипки.

 —  Sok szerencsét, удачи, Лейтвуд, — кивнул Бамос.

 По протоколу, принятому для таких вещей, особенно, вероятно, во Фракии, никто не оглянулся.

 Вскоре шум моторов растаял вдали, вернулся ветер, треплющий крылья ястребов.

  —  Что мы скажем Яшм? — поинтересовался Риф.

— Что не смогли ничего найти. Некоторое время будем притворяться, что ищем, но в неправильных направлениях. Мы должны держать ее и малышку подальше от всего этого, Риф. В какой-то момент объявим, что миссия провалилась, и вернемся...

 —  Потерял нить рассуждений? — некоторое время спустя спросил Риф.

— Думаю, что сказать людям Рэтти. У них сложилось столь глубоко ошибочное впечатление, не так ли.

— Ну это если те парни на мотоциклах сообщили нам достоверную информацию.

— Сейчас они охраняют эту вещь. К сожалению, балканский бардак и неразбериха. Не хотели они эту работенку, но получили. Не хочется им верить, но верю.

Когда на свободное время Киприана не претендовали слишком активно, он ждал эти яркие вспышки света, ядовитого и безжалостного, опустошавшего небо, с которого нельзя было убрать даже его сны.

Они вновь тронулись в путь, Риф восхищался тем, как легко этот младенец переносит путешествие. Любица плакала по тем же причинам, по которым плакал бы любой младенец, но не более того, словно знала судьбу своих войск и не видела смысла откладывать на потом их поддержку. Любой предмет, который она научилась держать, она потом швыряла. Хотя Рифу и нужно это было, и не нужно именно тогда, она напоминала ему сына Джесса в Колорадо.

  — Ты ведешь себя так, словно она — твой второй шанс, —  сказала Яшмин.

  — Что-то не так?

  —  Да, не так, если ты думаешь, что имеешь на него право.

—  А кто сказал, что нет? —  почти произнес он вслух, но вовремя спохватился.

Они направлялись на восток, к Черному морю, с полупродуманной идеей обосноваться в Варне и возобновить старую курортную жизнь, получать по несколько левов за малоинтенсивные азартные игры и так далее, вопреки младенцу, несмотря на него, как бы то ни было.

  —  Кто-то говорил, что там — летний дворец Короля.

  — И...

 — Еще ведь лето, не так ли? Когда Король в городе, всюду — прихлебатели, никогда не слышал? Старая поговорка.

Вопрос Интердикта больше не поднимали, из-за рождения Любицы этот вопрос теперь имел для Яшмин гораздо меньшее значение. Ни один из молодых мужчин также не касался этой темы, предполагалось, что все они придерживаются в этом вопросе одной точки зрения.

Даже невропат-любитель, который наблюдал бы их в это время, диагностировал бы послеродовой тройной психоз. Весь остальной мир искал укрытие, мечты буржуазии и рабочих с треском принимали одинаково ужасные формы, предсказатели согласны, что скоро начнет штормить — о чем думали эти трое? А еще и за младенцем нужно присматривать. Легкомыслие, если не сказать — гебефрения.

Была прекрасная дорога к морю, но почему-то они не могли следовать по ней. Постоянно сворачивали к горам, к Балканской гряде, даже снова сворачивали на запад, словно слепо повинуясь компасу, фатально чувствительному к аномалии.

В полдень сосновые ветви тянулись к ним, словно руки бесчисленных мертвецов, не столько в мольбе, сколько требуя, почти угрожая. Птицы здесь не пели столетиями, никто здесь на самом деле не помнил времена, когда они пели в последний раз, сейчас эти небеса принадлежали хищникам. Страна была хорошо подготовлена к тому, что вскоре должно здесь вспыхнуть.

Высоко над крышами Сливена, пробираясь сквозь тучи бабочек, которых интересовал статус Любицы, а она делала всё возможное, чтобы бабочкам его объяснить, они наткнулись на странную каменную арку высотой двадцать-тридцать футов, лишь увидев ее, Любица слегка обезумела, начала размахивать руками и ногами, комментируя на своем собственном языке.

  — Конечно, — сказал Риф, — давайте посмотрим.

Он качал ее одной рукой, вместе с Яшмин они пробирались к строению, Любица смотрела, как они прошли под аркой и вышли с другой стороны. Вернувшись, они увидели, что Киприан разговаривает и курит с двумя парнями, слонявшимися поблизости:

 — Та арка, под которой вы только что прошли? Ее называют Галката. Кольцо.

   Она думала, что уже знает его голос.

  — О, еще одно местное проклятие. Как раз то, что нам нужно.

   Но он смотрел на нее пылающим взглядом, не желая разговаривать.

  —  Киприан...

— Если ты пройдешь под ней с кем-то, вы оба...вы все, кажется...будете влюблены навечно. Вероятно, так ты представляешь себе проклятье. Но не я.

 —  Ну так иди вперед, твоя очередь.

   Он старался, чтобы его улыбка не была грустной.

 — А любой, кто пройдет под этой аркой один, по словам моих информаторов, превратится в человека другого пола. Не знаю точно, куда меня это заведет, Яшмин. Думаю, мне не нужна путаница. Когда я был там в последний раз, — продолжил он вечером в Сливене, в номере, который они сняли на ночь в старом доме на улице Раковски, — мне пришлось надолго отказаться от своих импульсов, ожидания жителей Балкан относительно гендера оказались немного, скажем так, эмфатическими. Подробности, которые можно просто проигнорировать в Кембридже или Вене, здесь требуют острейшего внимания, и мне пришлось быстро приспособиться. Вообразите мое дальнейшее удивление, когда я выяснил, что женщины, у которых, кажется, нет никакой власти, на самом деле командуют парадом. Что это значит для человека, который предан двум полам одновременно?

  —  О боже.

И Любица тоже рассмеялась. Риф ушел в какую-то местную корчму. Яшмин и Киприан смотрели друг на друга с некоей старой — уже «старой» — созерцательной дрожью.

Однажды на Балканской гряде они впервые услышали пение птицы, бросавшей вызов парившим в небесах хищникам, какой-то болгарский дрозд распевал на разные лады, точно интонировал, часто - по несколько минут подряд. Любица внимательно слушала, словно получая сообщение. Вдруг она высунулась из вязаной шали, в которой ее носил Киприан, и пристально уставилась мимо них. Они последовали за ее взглядом туда, где находилось некое древнее строение, разрушавшееся и перестраивавшееся не единожды в течение столетий, нависавшее над глубоким каньоном, кажется, к нему невозможно было подобраться из-за перекатов реки и отвесных скал обнаженной породы. Сначала они даже не могли в точности сказать, что именно видят, из-за качавшихся портьер тумана, взметавшихся вверх в грохоте столкновения воды и скал.

 — Нам нужно вернуться, — решил Риф, — взобраться наверх, попытаться добраться туда, спустившись вниз.

  — Кажется, вижу дорогу, — сказал Киприан.

Он провел их к мотку козьих троп. То здесь, то там шаги врезались в скалу. Вскоре поверх бурлящего грохота воды внизу они расслышали хоровое пение и подошли к тропинке, расчищенной от кустов и обломков породы, поднимавшейся в длинных лучах света к высокой поросшей мхом арке, под которой стояла фигура в монашеской рясе, руки протянуты ладонями вверх, словно представляя невидимое приглашение.

Риф достал пачку «Бьял Средетс» и предложил их монаху, который протянул палец, а потом, вопросительно подняв брови, второй, и с улыбкой взял две сигареты.

— Будьте здравы, — поприветствовал его Киприан, — kakvo ima, как поживаете?

 Его окинули долгим оценивающим взглядом. Наконец мужчина ответил на английском с университетским акцентом:

  —  Добро пожаловать домой.

 Монастырь принадлежал секте, происходившей от древних Богомилов, не признавших Римско-Католическую церковь в 1650 году, подобно большинству других Павликиан, и вместо этого решивших уйти в подполье. К их вере за эти столетия прилипли более старые, более ночные элементы, восходившие, как утверждалось, к культу фракийского полубога Орфея, расчлененного неподалеку отсюда, на берегу реки Гебрус, в наши дни известной под названием Марица.

Манихейский аспект становился всё сильнее — те, кто находил здесь убежище, непременно становились объектом преследования непреклонной двойственности всего вокруг. Часть послушничества: послушник в каждое мгновение дня должен был со всей ясностью осознавать почти невыносимые условия космической борьбы между тьмой и светом, происходившей неотвратимо с изнанки видимого мира.

В тот вечер за ужином Яшмин издала незаметный возглас узнавания, заметив, что в монастыре запрещены бобы —  правило рациона Пифагорейцев, которое, насколько она помнила, соблюдалось и в И. П. Н. Т. Вскоре она узнала еще больше о Пифагорейской акусмате, она чувствовала, что это —  весомый довод в пользу общего происхождения учений. Кроме того, она не могла не заметить, что на голове игумена, отца Понко, была татуировка в форме тетраксиса.

   Он более чем жаждал говорить об Ордене.

—  В какой-то момент Орфей, никогда не чувствовавший себя комфортно в любой истории, которую нельзя спеть, изменил идентичность или медленно смешался с другим полубогом, Залмоксисом, который, по мнению некоторых жителей Фракии, являлся единственным истинным Богом. По словам Геродота, который слышал это от греков, живших вокруг Черного моря, Залмоксис когда-то был рабом самого Пифагора, получив свободу, нажил огромное состояние, вернулся сюда, во Фракию, и стал великим учителем Пифагорейской доктрины.

Икона Залмоксиса была в церкви, где Яшмин и Риф нашли Киприана после вечерней службы, преклонившего колени на каменном полу перед резным иконостасом, на который он смотрел так, словно это — экран кинотеатра, на котором движутся картинки и разворачиваются истории, которые он должен рассматривать. Незатененные лица Залмоксиса и святых. И нечто вроде ясновидения, знание за пределами света сообщало о том, что находится в самом дереве, от чего необходимо освободиться...

Яшмин встала на колени рядом с ним. Риф стоял неподалеку, держал и медленно укачивал Любицу. Немного погодя Киприан, кажется, зажег обычную свечу.

  —  Ты выглядишь такой набожной, — улыбнулся он.

  — О, ты меня дразнишь.

   Он пожал плечами:

  — Просто удивился.

 — Встретить меня в священном месте. Меня — банальную домохозяйку. Ты забыл церковь в Крастовой Горе, где я впервые узнала не только о том, что мой младенец будет девочкой, но и о том, как именно она будет выглядеть? Я встала на колени и получила это откровение, Киприан, и я молюсь, чтобы на тебя снизошло откровение, хотя бы отдаленно напоминающее это.

Они встали с колен и вышли из притвора, трое и Любица, из запаха мирта в темнеющих сумерках.

  — Когда вы уедете отсюда, — тихо сказал Киприан, — я не поеду с вами.

Сначала она не расслышала, что он сказал, и решила, что он злится, собралась спросить, что она сделала не так, но он добавил:

  — Понимаешь, я должен остаться здесь.

Хотя Яшмин не решилась ответить, она уже знала об этом. Она почувствовала, что он собирается их бросить, еще во время их турне по французским казино, словно он нашел обратную дорогу — не возвращение к какому-либо известному типу, а, скорее, возвращение жизни, которую он мог забыть или никогда не замечал, всё время ожидая, и она медленно начала понимать, что не может пойти с ним туда, куда он должен пойти, беспомощно наблюдая, как расстояние между ними всё больше увеличивается. Несмотря на самые смелые их надежды. Если бы он совсем расхворался, она бы, наконец, признала и выполнила свой долг перед ним, но это медленное отдаление, словно погружение в трясину Времени, из которой поднимаются миазмы, пар, запах, поднимаются прямо в древнейшие участки мозга, вызывая воспоминания более древние, чем ее нынешняя инкарнация, начало подавлять ее задолго до появления Любицы.

—  Возможно, — сказал Киприан настолько мягко, насколько, по его мнению, он должен был это сказать, — возможно, иногда бывает конвергенция в точке неподвижности, не только в пространстве, но и во Времени?

 Нежно он это произнес или нет, Яшмин в любом случае приняла это на свой счет. Масштаб ее безгосударственности развернулся перед ней, словно переход неба от рассвета ко дню без теней, блуждания, во время которых она считала домом лишь сеть симпатических духов, выкапывавших ямы под своими ненадежными жилищами, чтобы укрыть ее на одну-две ночи. Их всегда не оказывалось на месте, когда ей нужно было, чтобы они были там.

Со своей стороны, Риф решил, что Киприан просто придумал новый способ обидеться, и вскоре придумает что-то другое.

 — Значит, ты решил стать монахиней. И...возможно, они отсекают кое что...

—  Они воспринимают меня именно тем, кто я есть, — сказал Киприан. —  Никаких больше утомительных вопросов гендера.

  — Ты свободен, — размышляла Яшмин.

   Киприан оправдывался:

 — Я знаю, вы на меня рассчитывали. Даже если я был просто для количества, еще одно дерево в буреломе. Чувствую себя так, словно упал и подставил вас ветру...

—   Слушай, ты всегда такой чертовски умный, — сказал Риф, — сложно верить чему-либо тобой сказанному.

  —  Еще один британский порок. Прошу простить меня и за это.

 — Ладно, но ты не можешь здесь остаться. Черт, будь Бернадеттой из Лурда, если хочешь, но не здесь. Понимаю, что это твой личный участок и всё такое, но, ради бога, оглянись вокруг. В одном я никогда не ошибаюсь — всегда чувствую, когда намечается драка. Никакой телепатии, просто профессионализм. Черт, слишком много винтовок Манлихера повсюду.

  —  О, никакой войны не будет.

Как мог бы кто-то из них сказать: «Видишь, как сложно будет защищать эту местность, никаких четких линий отступления, никакого бегства». Киприан уже должен был знать, что случается с монастырями во время войны. Особенно —  здесь, где нет ничего, кроме резни и столетних репрессий. Но такова политика Балкан. Здесь были вопросы поважнее.

—  Они адаптировали ó÷çìá, — объяснил Киприан, — православный ритуал инициации, для своих староверческих обрядов. В Орфической истории начала мира Ночь предшествовала созданию Вселенной, она была дочерью Хаоса, греки называли ее Íõî, а древние Фракийцы поклонялись ей как богине. Для послушника этого ордена Ночь — невеста, возлюбленная, он жаждет стать вовсе не женихом, а некой жертвой, подношением Ночи.

  — Должны ли нас, — Яшмин сделала паузу, словно подразумевая молчанием слово «экс-возлюбленный», — допустить туда? На твою церемонию?

 — До нее могут быть еще месяцы или даже годы. В Восточном обряде послушнице отрезают волосы, из которых она должна сплести пояс и носить его под обычной одеждой, обвязав вокруг талии, всегда. Это значит: если они даже рассмотрят мою кандидатуру, я должен сначала отрастить достаточно длинные волосы, а учитывая нынешние объемы моей талии, для этого может понадобиться довольно много времени.

  — Послушай, что ты говоришь, — сказал Риф.

  — Да, Киприан, что за тщеславие, ты должен отказаться от всего этого.

 Он схватил две горсти жира, о котором шла речь, и начал с сомнением их рассматривать.

 — Отец Понко признает, что правило длины волос на самом деле на связано с посвящением в сан — это даст нам время обдумать шаг, который мы планируем сделать, поскольку это — не для всех.

— Отрезать волосы — это ничто, — однажды объявил собравшимся послушникам игумен, — по сравнению с Обетом Молчания. Для женщины разговор — всё равно что дыхание. Отказаться от него — тяжелейшая жертва, которую может принести женщина. Вскоре вы войдете в страну, которую никто из вас не знал и мало кто мог вообразить — царство молчания. Перед пересечением этой роковой границы всем вам позволено задать один вопрос, только один. Подумайте тщательно, дети мои, не тратьте попусту эту возможность.

   Когда пришла очередь Киприана, он встал на колени и прошептал:

  — Что рождается из света?

Отец Понко посмотрел на него с необычной печалью, словно существовал ответ, который он ни в коем случае не должен был давать, поскольку в результате исполнится некое ужасное пророчество.

— В четырнадцатом веке, — осторожно сказал он, —  нашими величайшими врагами были Исихасты, созерцатели, которые могли быть также и Японскими Буддистами: они сидели в своих кельях, буквально уставившись в свой пупок, ждали, когда их окутает чудесный свет, верили, что этот же свет Петр, Иаков и Иоанн наблюдали во время Преображения Господня на горе Фавор. Возможно, они задавали себе в какой-то форме тот же вопрос, что и ты, как коан. Что рождается из того света? Странно, если читать Евангелия, акцент в каждом из них делается не на избытке света, а на его отсутствии — Преображение происходило при особом неярком свете.

  «Явилось облако и затмило их», — пишет Лука.

Возможно, эти омфалопсихои видели Благодатный Огонь, но его связь с Преображением сомнительна.

— Теперь я, в свою очередь, должен задать тебе вопрос: если что-то рождается из света, что этот свет дает возможность нам увидеть?

Яшмин быстро поняла, что отец Понко подходит к Преображению со стороны Ветхого Завета. Кажется, у него не было иллюзий насчет ее религиозности, но он всегда был готов поболтать с неверующими.

  — Тебе знакомо понятие Шехины — «Пребывания»?

   Яшмин кивнула, годы с И. П. Н. Т. подарили ей обширные, но неглубокие знания о Британском Каббализме.

  — Это женский аспект Бога.

С горящими глазами она рассказала ему о трансцендентальном статусе, которым на Чанкстон-Кресчент обладает карта под номером II Старшего Аркана Таро, известного как Верховная Жрица, и о дебютантках Мейфера, являвшихся туда в субботние ночи в вуалях и особых клобуках, очень смутно представляя, что это всё может значить.

 — Некоторые думали, что это связано с движением Суфражисток, туманно говорили о расширении прав...некоторые, в основном — мужчины, видели в этом эротические импликации Иудео-Христианской богини и ожидали оргий, порки, сияющей черной амуниции и так далее, так что, естественно, всё заволокла тьма мастурбации.

 — Всегда существует риск, — согласился отец Понко. — Когда Бог прячет свое лицо, это перефразируют как «удаление» Шехины. Поскольку это он отражает свой свет, Луна для его Солнца. Никто не может выдержать чистый свет, тем более — смотреть на него. Когда она не отражается, Бог невидим. Она абсолютно необходима, если он хочет действовать в мире.

 Из часовни доносилось пение, которое игумен идентифицировал как канон Козьмы Иерусалимского, датируемый восьмым столетием. Яшмин стояла на подворье очень спокойно, словно ожидая, когда пройдет некое головокружение, хотя уже поняла, что это головокружение каким-то образом входит впроект здания, это —  условие проживания. Здесь она узнала, чем всегда притворялся И. П. Н.Т, будучи не более чем слабой театральной зарисовкой.

 — Поговорим об отражении, — она поймала себя на том, что бормочет эти слова.

Настоящее время с каждым днем казалось ей всё менее доступным, по мере того, как послушники окружали Киприана, всё больше отдаляя его от нее, словно волна, проходящая по невидимому, не поддающемуся определению каналу... А Любица, взиравшая на повседневную жизнь монастыря так, словно точно знала, что происходит, которая бессчетное количество раз засыпала, схватив крохотным кулачком палец Киприана, теперь должна была искать другие способы точного возвращения туда, что она помнила как сферы еще не сотворенного.

   Игумен, кажется, узнал ее из прошлого воплощения.

 — Планета в форме луны, — сказал игумен, — орбитальный электрон. Если самоподобие окажется встроенным свойством вселенной, тогда, вероятно, сон, в конце концов, является формой смерти — повторяющейся ежедневно, а не со сменой поколений. Мы перемещаемся в смерть и обратно, как в сон, но гораздо медленнее, об этом догадывались Пифагорейцы...

Не имея ресурсов выразить свои чувства Киприану, Риф довольствовался практическим планированием.

 — Собираемся следовать на запад, через горы к побережью Адриатики. Можешь посоветовать отель класса «люкс» у термального источника?

 — Зависит от того, насколько далеко на север вы собираетесь забраться. Я никогда не был южнее Черногории. О, вам может пригодиться вот это.

Это был Уэбли-Фосбери 38-го калибра, был с ним и в Боснии, и

много лет спустя.

   Риф притворился, что рассматривает пистолет.

— Славная железяка. Наверняка ты не хочешь с ним расставаться?

  — А зачем он мне? Невесты Ночи не носят в сумке служебный револьвер.

  — Я мог бы придумать несколько предприятий...

  — Нет, Риф, — положив руку на плечо, — вот этого делать не надо.

   Мужчины смотрели друг другу в глаза дольше, чем когда-либо.

Киприан дошел с ними к реке. Над ними облако начало окутывать монастырь и церковь, словно запрещая менять решение. Кажется, утро темнело, приближаясь к некоему Балканскому эквиваленту Преображения.

Яшмин протянула Любицу Киприану, он торжественно взял ее на руки, громко поцеловал в живот, как всегда, а она, как всегда, завопила.

  — Не надо меня помнить, — посоветовал он ей. —  За память отвечаю я.

 Вернувшись на руки Яшм, она спокойно ему улыбнулась, и он знал, что лишь минуты отделяют его от какой-то ошибки.

  — Езжайте с богом. Старайтесь держаться подальше от Албании.

   Словно охваченная неким древним ужасом, Яшмин крикнула:

  — Пожалуйста, не оглядывайся.

  — Я не собирался.

  — Я серьезно. Ты не должен. Умоляю, Киприан.

  — Или он тебя утащит под землю. В Америку.

  — Всегда со своими шуточками, — глухо хихикнул Риф.

   И никто из них не оглянулся, даже Любица.

   И за Киприаном без эха закрылась дверь.

На много дней Риф и Яшмин погрузились каждый в свое горе, даже не в силах говорить об этом. Риф отказался от неустанных поисков возможных кабаков и, когда наступал вечер и сумрачный свет покрывал мир мелким пеплом, он просто сидел с разбитым сердцем, по возможности, дома, у окна, иногда держа на руках младенца. Находясь в своем частичном вакууме, Яшмин не знала способа щебетом вызвать его оттуда.

 —  Я не знал, что это приближается, — наконец сказал Риф, — но, полагаю, ты знала.

 — Это не из-за нас, — возразила она. — Не из-за наших действий. Не из-за того, что мы не сделали.

 —  Только не говори «он, должно быть, любил Бога больше, чем нас» и всё такое.

  —  Не скажу, не думаю, что это правда, — она уже готова была расплакаться.

—  Я хочу сказать: Бог обычно не подбегает и не кусает людей в задницу, но если он так поступил, видишь ли...

  — Риф, Киприан любил нас. И до сих пор любит.

Никто из них уже как-то не видел смысла ехать на побережье Черного моря. Они повернули на запад. Однажды вечером Риф вошел и увидел, что обезумевшая Яшмин сидела у кипы брошенной одежды Киприана, перебирая одну вещь за другой.

 — Я могла бы притворяться им для тебя, —  закричала она, не слишком громко, чтобы не разбудить Любицу, он не знал, как ответить на надежду в ее голосе. — Я могла бы носить его рубашки, его брюки, ты мог бы разрывать их, брать мою задницу, иметь меня в рот и представлять, что он...

  — Дорогая... пожалуйста... Я не собираюсь это делать...

   Он сам, черт возьми, чуть не расплакался, если хотите знать.

Он начал обнимать ее с нежностью, которую прежде она видела, лишь когда он держал на руках Любицу. «Я — не его дитя, — возражала она, но про себя, удобнее устраиваясь в его объятиях.

Они направлялись к Фракийской равнине, в Родопы, а потом — к гряде Пирин, в Македонию. В некоторые дни свет был безжалостен. Свет был так насыщен цветом, парил в таком напряжении, что его нельзя было выносить долго, словно опасно было находиться в стране, наполненной таким светом, словно человек, захваченный таким светом, мог подвергнуться если не смерти, то, как минимум, столь же жестокой трансформации. Такой свет, должно быть, поступал по приговору —  его слишком много, он слишком постоянен, он истощал душу. Идти сквозь него —  бороться со временем, с потоком дня, с произвольно заданным моментом тьмы. Иногда Риф спрашивал себя, не инициировал ли кто-то все-таки запуск Интердикта, а это были его осадки...

 В середине октября, после объявления войны Турции, отряды Сербов, Греков и Болгар захватили Македонию, к двадцать второму числу разгорелись ожесточенные бои между Сербами и Турками под Куманово, на севере. Тем временем Болгарские войска неуклонно продвигались на юг, к Турецкой границе и сразу —  в Адрианополь.

С каждым днем у Рифа, Яшм и Любицы оставалось всё меньше выбора, словно на них давило передвижение войск на запад и юг. Слухи были повсюду, масса пугающих слухов после сборищ на перекрестках и возле нефтяных скважин...

 — Нас послали сюда, чтобы мы это остановили, — сказала Яшмин. — Это значит, что мы не выполнили задание, и миссия закончена.

  — Теперь задача — просто выбраться отсюда, — решил Риф.

Он начал каждое утро проводить время на механах, перекрестках или в других местах собраний, пытаясь собрать все возможные новости и вычислить наиболее безопасное направления для бегства.

— Они наступают со всех направлений, вот в чем тут проблема, Сербы с севера, Греки — с юга, Болгары —  с востока. Турки бегут повсюду, это не продлится долго, но что за суматоха.

  —  Значит, продолжим следовать на запад.

 — Единственный выход. Попытаемся проскочить между армиями. Если заберемся так далеко, меня беспокоит Албания.

 Битва происходила наискось от них, от Филипполиса к Турецкой границе и Адрианополю. Они крались на юг в частичном вакууме, за Второй Армией Иванова, находившейся справа от общего наступления.

 Они переправились в Македонию. Теперь даже вороны молчали. Следуя на запад через Струмицу и Валандово, они нашли гранатовые сады, полные беженцев, держались долины Вардар внизу и района виноделов Тиквес, где как раз поспел урожай.

По слухам, Сербы победили Турок при Куманове, но не торопились воспользоваться своим преимуществом. Сельская местность была полна Турецких солдат, отрезанных от своих подразделений или ударившихся в бега, все они выглядели глубоко несчастными, многие были ранены, некоторые умирали. Говорили, что теперь цель Сербов — Монастир, это значило, что теперь они будут воевать еще и в западном направлении.

Риф подбирал оружие, где только мог, полевое и охотничье, маузеры и винтовки Манлихера, а также — более старинные образцы огнестрельного оружия, некоторые — с арабскими инкрустированными надписями или отделкой из оленьего рога или бивня кабана, патроны всех калибров от 6,5 до 11 мм, иногда находил их в заброшенных лагерях, всё чаще забирал у мертвых, количество которых росло, словно иммигрантов в страну, где их боялись, не любили, безжалостно эксплуатировали.

По мере того, как ландшафт становился всё более хаотичным и смертоносным, потоки беженцев разбухали. Очередное стремительное ужасающее бегство, сродни побегу в коллективные сны, в легенды, которые запомнят неправильно и преобразят в паломничество или крестовый поход...Брошенный позади темный ужас преобразится в радужные надежды впереди, радужная надежда станет народным, а, возможно, когда-нибудь — и государственным заблуждением. Но в нее по-прежнему будет впрессована древняя тьма, слишком ужасная, чтобы с ней можно было встретиться взглядом, расцветающее, восходящее тайно, кипучее зло, разрушительное, безнадежно запутанное.

—  Битва может быть там, впереди, так что нам нужно идти осторожно, — сообщал Риф.

С каждым днем они подходили всё ближе к горизонту невообразимого. Вся Европа уже могла быть охвачена войной. Никто не знал.

Когда Любица услышала свои первые взрывы в горах на северо-западе между Велесом и Прилемом, хотя она не спала, казалось, что проснулась от бессонницы, ее глаза расширились и она разразилась смехом.

— У ребенка постарше, — ее мать пыталась не выглядеть слишком уязвленной, — этот смех можно было бы описать как бурный.

 —  Унаследовала от дедушки, — кивнул Риф, — взрывной младенец. Это в крови.

  — Рада видеть, как вы двое наслаждаетесь собой. Могли бы мы попытаться не влипнуть во всё это?

Генеральное сражение приняло определенную форму, и Риф, Яшм и Любица, так уж вышло, направлялись в тыл. Они присоединились к процессиям на равнинах, между канав со стоячей водой, фермерских тележек, которые толкают и тащат младшие сыновья, нагруженных мебелью, которую в конце концов сожгут, чтобы согреться, поскольку дни становились холодней, собаки в бесконечных переговорах о том, что охранять, а что — достойная мишень, формируя временные своры для нападения на перспективных овец, рассыпавшиеся при появлении собственных овчарок стада. Пушки Круппа били вдали, сельские овцы блуждали по холмам, хищные птицы постоянно патрулировали небо.

 После поражения под Куманово три турецких стрелковых корпуса бежали на юг, к укрепленному городу Монастир, одному из последних турецких бастионов в Европе, их преследовала сербская Первая Армия, получившая приказ покончить с ними. Пока Шестой Корпус направлялся прямо в Монастир, Пятый и Седьмой расквартировались в горах на севере, чтобы взять на себя и попытаться замедлить продвижение сербских войск, спускавшихся через Рисево и Прилеп. Битва в горах, очевидно, проходила в Перевале Бабуна над Прилепом.

 Однажды на рассвете они проснулись от стрельбы, подобную которой едва ли слышали в здешних краях и которую сложно было ожидать услышать в этом патриархальном мире оружия со скользящим затвором. Среди неистовой перестрелки маузеров, чего-то нового на Земле. Пулеметов - будущего войны. Русские пулеметы Мадсена и несколько черногорских рексеров. Это было опустошение и окончательное падение Османского проекта, столетий правления Турции в Европе, последние гарнизоны падали один за другим...

 —  Что это? — прошептала она, крепко прижимая младенца.

— О, просто пчелы, дорогая, — Риф ответил лукавой улыбкой, которая никогда его не подводила. — Сербские шмели, просто будь уверена и опусти голову.

  — О, — она подчинилась, не то чтобы у нее был в тот момент особый выбор, — всё.

Любица дрожала, но молчала, словно решительно настроившись не плакать.

 — У тебя был уэбли где-то под рукой, верно? — он старался не кричать слишком громко. Только если они подберутся достаточно близко, он скажет, когда ей его передал. Иначе у нас всё хорошо. На этот раз они достаточно близко?

Войска пробежали мимо с криками, это был панический ужас или воинственный клич, сербский или турецкий — никто не собирался выглядывать, чтобы посмотреть.

Снаряды Ховицера начали падать поблизости. Не шквал, но лучше скрыться.

 —  Как только они настроят направление и расстояние, — сказала она, — нам придется освободить помещение.

 — Думаю, — сказал Риф, — ты имеешь в виду «диапазон и угол направления», дорогая.

— Термин из крикета, — объяснила она. — Миллион лет назад я некоторое время играла за Гертон. Моей тайной мечтой всегда было играть за команду кочевников, словно я — Цыганка...

У них вошло в привычку болтать в таком стиле в минуты опасности. Удавалось ли им хоть на минуту одурачить Любицу — спорный вопрос, но Риф и Яшм были заняты. Взрывы приближались, словно ужасающая поступь невидимого ангела. Снаряды уже были видны, вздымались и падали медленно и скачкообразно в монохроме осени, каждый раз опускались с жестким жужжащим визгом. В конце концов, один приземлился так близко, что весь смертоносный шум того дня собрался и сконцентрировался в доле секунды, Любица изменила свое мнение и расплакалась, высвобождаясь из материнского убежища и выглядывая, что бы там ни было, с криком не страха, а злости. Родители смотрели на нее, застыв в восхищении. Это было за мгновение до того, как они поняли, что пулеметный огонь прекратился. Была еще артиллерия, но уже намного дальше.

— Чего только не бывает, не так ли, — Риф взял Любицу на руки и с выверенной нежностью поцеловал ее в слезящиеся глаза. —  Больше никаких шмелей, дитя.

   Когда снова воцарилась тишина, ему что-то пришло в голову:

  — Вернусь через минуту.

   Он ушел в направлении, откуда стреляли пулеметы.

Любица наморщила лоб, помахала ручкой и с любопытством спросила: «А?».

—  У твоего отца потребности простые, — объяснила Яшмин, — и я не удивилась бы, если — да, смотри, именно то, что я думала. Смотри, что папа несет домой.

  — Чудо, —  сказал Риф. — Целая и невредимая.

Он протянул своеобразно выглядящую винтовку, ствол которой казался намного шире, чем обычно, хотя это оказалась перфорационная колонна для воздушного охлаждения оружия:

— Народ, встречайте ручной пулемет Мадсена. Я о нем достаточно наслышан. В каждой русской кавалерийской дивизии были такие, но они решили от них избавиться на некоторое время, и много пулеметов попало на здешний рынок, особенно —  в Черногории, где они известны как «рексеры». Взгляните. Пятьсот выстрелов в минуту в автоматическом режиме, а когда ствол слишком нагревается...

Он показал дубликат ствола, отвинчивающийся от первого, и заменил его. Кроме того, ему удалось очистить ряд дисковых магазинов на сорок выстрелов каждый.

—   Рада за тебя, конечно, — сказала Яшмин.

 —  О, а вот еще.

Где-то в этих пепельных полях среди трупов и крови, и дыма кордита, и стальных обломков он нашел клочок земли с полевыми цветами и собрал из них букетик. Любица сразу же начала есть свой букет, а Яшм смотрела на Рифа, пока ее глаза не стали слишком мокрыми и она вытерла их рукавом.

  — Спасибо. Нам нужно двигаться дальше.

В течение последующих недель они то и дело ловили себя на том, что испытывают удивление, хотя у них никогда не находилось времени просто сесть и всё это обсудить, словно, когда Киприан был с ними, у них было разрешение, свобода действовать экстраординарно, полученная благодаря пребыванию в мире, приближающем свой конец, это было ближе к свободе самоубийства, чем к свободе неуправляемого духа.

Зима приближалась. Война, что нельзя было предвидеть, была повсюду. Они часто находили убежище в соломенных времянках Каракачани, поскольку эти люди без страны, без родного города, без постоянного места жительства, кочевники Полуострова, которые охраняли их безопасность, делились с ними своей едой, табаком и пространством для сна. Яшмин отдала им кувшины с розовым вареньем, которые упаковала для них Живка, они довезли эти кувшины и чудом не разбили, а в ответ ей подарили деревянное устройство для переноски младенца, которое нужно ремнями привязывать к спине, они несли ребенка по очереди с Рифом, который начал называть Любицу «папуаской». Любица ехала на насесте, словно на наблюдательном посту, привлекая внимание родителей к всадникам, пастушьим овчаркам и овцам, каплям дождя...настойчивый аккомпанемент конной и полевой артиллерии, фланговые атаки, преследование. Наконец они приехали к перевалу Буково и спустились в Охрид, на берег его озера с бледной рябью на ветру, в городской шум красных крыш, акаций и переулков, в котором не было выстрелов, радовал, как тишина. Турецкие дезертиры спали на берегу, посещали мечети, меняли оружие на сигареты.

В Монастире было сорок тысяч Турок, их подготовили немцы под руководством легендарного Лимана фон Зандерса, который планировал отправить своих смертоносных существ в Украину, где пришло время войны с Россией. Устрашающие притязания, искусству массового убийства их обучали Немцы.

 Но теперь Сербы знали, что могут их победить.

Они смотрели на другой берег озера, на черные пики, уже покрывшиеся снегом. В облаках открылась бездна, из которой лился свет вертикальным потоком, раскалываясь на невообразимые оттенки серого, населявшие небо, словно являя дню выбор, который у него редко появлялся.

  — Это Албания, — сказала она.

Киприан велел им держаться подальше от Албании. Все так и делали. Не то чтобы народ здесь уже не был радушным и дружелюбным, как прежде, но на севере происходила некая революция против Турок, Греки завоевали и заняли юг, и большинство стычек были неофициальными, с помощью дальнобойных винтовок.

 — Где-то может быть одна мощеная дорога, но она обязательно приведет нас прямо в гущу битвы.

  — Поглядим. В горах зима, карты нет, все стреляют во всех.

  — Такие дела.

  — Черт, давайте.

 Прежде чем отправиться в путь по берегу озера, словно они приехали сюда на выходные, купили почтовые открытки, иллюстрированные сценами Войны, и почтовые марки с надписями на двух или трех языках, не говоря уже о Турецком алфавите и Кириллице, со временными штампами еще и Латинским шрифтом. На некоторых фотографиях были изображены ужасные сцены резни и расчленения, воспроизведенные не просто в черно-белых тонах, а в различных оттенках зеленого, довольно люминесцентного зеленого, собственно говоря —  воронки от снарядов, мужчины без конечностей в полевых госпиталях, громадные пушки, аэропланы, летящие в общем строю... Они отправили эти открытки, определенно надеясь, что те не дойдут, в Из-ле-Бэн, на Чанкстон-Кресчент, Худому из Габрово и Живке, Фрэнку и Мэйве в США, Киту Траверсу и Оберону Хафкорту в отель «Тарим», Кашгар, Китайский Туркестан.

На южном краю озера они нашли тропинку в Свети-Наум и перешли в Албанию. Движение в обе стороны не прекращалось. Беженцев-магометан изгнали из домов в Албании Греческие захватчики, а остатки Турецких войск, разбитых при Монастире, бежали на юг, пытаясь добраться в крепость Янина, последний форпост Османской империи в Европе и последнее убежище, оставшееся для них здесь, в Эпире. Охранники у ворот, если вообще обращали на кого-то внимание, просто пожимали плечами. Начнем с того, что они больше не могли определенно сказать, кому подчиняются.

Риф, Яшм и Любица попали в театр военных действий, где все стреляли во всех, не всегда по причинам, которые мишени могли бы понять во всех подробностях, но «всё достало» — кажется, единственный мотив, который нужен людям.

Они попали в засаду возле Поградеца, на дороге в Корчу, солдаты нерегулярных войск, не больше шести, по оценкам Рифа, хотя различие между партизанами и разбойниками с большой дороги в данный момент не имело значения.

 —  Закройте ушки этой малышке на минуту, дорогая, ты не возражаешь, если мы немного постреляем для развлечения, —  Риф вставил магазин в винтовку Мадсена и, спрятав всех за какими-то скалами на обочине, пробормотал что-то вроде «Ну наконец-то» и начал стрелять в полуавтоматическом режиме, но вскоре, когда нападавшие начали сыпать пулями и проклятиями, возникла настоятельная потребность дернуть за рычаг переключения возле спусковой скобы, и Риф перешел в область пятисот выстрелов в минуту, и, прежде чем он успел крикнуть что-то на радостях, магазин опустел, ствол даже не нагрелся, и, кем бы они ни были, кажется, их там не было больше.

 — Конечно, у него это получается лучше всего, — пробормотала Яшмин, словно обращаясь к Любице.

Немного дальше на дороге они наткнулись на отряд армии Греков, ехавший, чтобы узнать, что это за скоростную стрельбу они, как им кажется, слышали. С тех пор, как началась война, войска Греков были повсюду на юге Албании, которую они считали Эпиром и который относился к идее Греции более абстрактной, чем любое другое место, в котором могли находиться их дома и семьи. Риф, спрятав винтовку Мадсена подальше, пожал плечами и неопределенно махнул рукой в направлении, в котором ушли партизаны, а вскоре получил пачку сигарет и место в грузовом фургоне аж до Корчи, сейчас пребывавшей под Греческой оккупацией.

Они всю ночь тряслись под размочаленным тентом, проснулись рано утром и снова вышли на дорогу в леденящий предутренний час. Миновав Эрсеку, начали карабкаться на горный хребет Грамоз, лесные буки теряли листья на усиливающемся ветру, зимние пики сияли, безлюдные, как Альпы, по другую сторону которых лежала Греция, где этот хребет был известен под названием Пиндус.

 Когда солнце опустилось, они нашли фермерскую постройку, казавшуюся безлюдной, пока Риф не зашел за каким-то хламом для разведения огня и не нашел Любицу, сидевшую рядом с одной из диких и недружелюбных овчарок, известных в Македонии как шарпланинские овчарки.

Собаки здесь славились тем, что кусали прежде, чем начинали лаять —  Киприан не раз имел возможность в этом убедиться, но вот была Любица, само дружелюбие, говорившая на своем собственном языке, и собака, похожая на лохматого буро-белого медведя с достаточно доброй мордой, слушала ее с огромным интересом. Когда Риф подошел ближе, они оба повернули головы и посмотрели на него вежливо, но, несомненно, предостерегающе, собака подняла брови и щелкнула языком, кто-то еще в дни работы в туннеле говорил Рифу, что на албанском это значит «Нет».

  — Ладно-ладно, — Риф медленно попятился к дверному проему.

Лишь много лет спустя он узнает, что эту собаку звали Ксения и она была близкой подругой Пугнакса, чьи компаньоны-люди, «Друзья Удачи», незримо, но внимательно следили за эвакуацией семьи Рифа с Балкан. В данный момент ее заданием было направлять всех к безопасности, не обнаруживая себя.

Соответственно, на следующий день Риф ушел на разведку, Яшм и Любица окопались в долине, и тут вдруг возник запах дыма, он услышал крики ослов, и следующее, что увидел — тех троих Албанцев, находившихся в более выгодном положении, чем он.

Соответственно, на следующий день Риф ушел на разведку, Яшм и Любица окопались в долине, и тут вдруг возник запах дыма, он услышал крики ослов, и следующее, что увидел - тех троих Албанцев, находившихся в более выгодном положении, чем он.

 — Ну, tungjatjeta, привет, парни, — Риф пытался вспомнить туннельный Албанский, сияя своей обворожительной улыбкой универсального назначения.

Албанцы тоже улыбались.

  —  Я вы**у твою мать, — поприветствовал Рифа первый.

  —  Я вы**у тебя, а потом — твою мать, — сказал второй.

 — Сначала я убью тебя и твою мать, а потом вы**у вас обоих, —  сказал третий.

  — Вы, ребята, всегда такие...дружелюбные, —  сказал Риф. — Как жизнь?

У него на поясе был огромный черногорский Гассер калибра 11 мм, но сейчас, он чувствовал, не время за ним тянуться. У мужчин винтовки Манлихера старой модели и один Грас, все, кажется, отняты у мертвых Греков. Разгорелась небольшая перепалка, насколько понял Риф, относительно того, кто его пристрелит, но никто, кажется, не горел желанием, патронов не хватало, особенно — для Граса, у которого калибр был тоже 11 мм, как у пистолета Рифа, как раз такой они, наверное, искали. Так что перепалка шла между владельцами винтовок Манлихера. Сейчас они искали в грязи подходящие куски соломы, которые можно выхватить. Ближайшим укрытием была канава с откосом на расстоянии десяти ярдов справа от него, но потом Риф заметил там отблеск ствола винтовки, потом — еще несколько.

—  О-о, — сказал он, — похоже, я здесь — человек конченый. Как вы, ребята, говорите, një rosë vdekuri, мертвая утка, верно?

Этим он купил себе полторы минуты амнистии, оказалось, что этого достаточно, потому что голос откуда-то позвал его по имени, а вскоре жилистая фигура неторопливо вышла из-за каменной стены.

  — Рамиз?

 — Vëlla! Брат! — он подбежал к Рифу и обнял его. — Это — Американец, который спас мне жизнь в Швейцарском туннеле!

   Трое стрелков, кажется, были разочарованы.

  — Значит, мы не должны его расстреливать?

 —  Я думал, ты уже в Америке, — сказал Риф.

  — Это — моя семья. Как я могу их бросить?

Как выяснилось, эта деревня была населена беженцами со всей страны, с севера и юга, мишенями кровной мести, которые больше не могли оставаться пленниками в своем доме и решили, что создание комплекса построек размером с деревню станет наилучшим способом получить немного больше пространства, в котором можно перемещаться, по-прежнему почитая Канун Леки Дукаджини. Сообшество, созданное для мщения, временно прекратило существование.

  — Тебе повезло, — сказал Рамиз, —  чужаки обычно не подбираются так близко.

—  Просто искал место, где можно несколько ночей провести в безопасности, — сказал Риф и вкратце рассказал ему о Яшм и Любице.

 —  Ты с ума сошел — забраться сюда, слишком много Греков здесь свободно бродят в горах, — он налил ракии. — Gëzuar, твое здоровье! Приведи их обеих сюда! Здесь много места!

Риф пришел в деревню с Яшм и Любицей, как раз когда пошел снег, и несколько следующих дней их заносило снегом. К тому времени, как они смогли продолжить путешествие, он немного подучился Тосканскому диалекту и научился играть «Джим вместе с Джо» на кларнете —  здесь, кажется, у всех был как минимум один, некоторые мужчины собирались вместе по вечерам после ужина, приносили инструменты, играли на трех- или четырехчастный лад и пили ракию.

 Риф и Яшмин переносили снегопад с товарищеской стойкостью, слишком бесспорной для каждого из них, чтобы считать ее почетной, они редко поворачивались к снегу спиной, высокие, молчаливые, склонившиеся под грузом своего сердца, за их короткую жизнь это стало их долгом, не навязанным, просто возникшим из поворотов их судьбы, долгом защищать — кажется, не только от бурь, потому что позже, на миг найдя приют в Пермети или Гирокастре, оба они вспомнили присутствие сознающей и проницательной силы, и это была не буря, не зима, не обещание чего-то того же самого, только в большем объеме, и кто знает, на какой срок...но что-то еще, что-то злонамеренное и намного более старое, чем земля или любая раса, которая могла пройти по ней в бездумном паломничестве, что-то, что глотало целиком и гадило вечно, что бы ни попало в диапазон его голода.

Риф когда-то имел по всему Колорадо печальную славу самого неудачливого рыбака на запад от Скалистых гор, но в этом путешествии он вез с собой рыболовный крючок от самого Из-ле-Бэна, сейчас он начал его забрасывать и как-то, вопреки всем ожиданиям, ему примерно через день удавалось выловить из одной из рек своего рода форель. Снег шел и прекращался, но когда он прекращался, в основном начинал идти дождь, холодный и жалкий. В редкий день, когда светило солнце, возле города в долине Вьоса, они с Яшм позволили себе на минуту расслабиться, просто постоять и посмотреть.

  — Я останусь здесь навсегда.

  —  Для меня звучит не слишком по-кочевничьи.

  —  Но взгляни на это.

 Риф решил, что это — довольно театральный пейзаж, дюжина минаретов ярко возвышалась среди деревьев, видно дно маленькой речушки, бегущей через город, желтый свет кафе в сумерках, которое могло стать их местным заведением, запахи и бормотание, и древняя уверенность, что жизнь, сколь бы ни сводилась она то и дело к искусству существования умной добычи, была предпочтительнее, чем стая орлов, уже приближавшаяся к земле.

  — Это — самое худшее, — сказала Яшмин. — Здесь так красиво.

 — Погоди, ты еще не видела Колорадо.

Она посмотрела на него, и после одного-двух ударов сердца он посмотрел на нее в ответ. Любица как раз была у Рифа на руках, она прижала щеку к его груди и смотрела на мать так, как смотрела, когда знала, что Яшм собирается расплакаться.

Покинув Гирокастру, они долго петляли в горах и спустились к Адриатическому морю, часть пути они прошли, смешавшись с Турками, которые всё еще шли на юг. Для всех сторон боевые действия прекратились, но только не для Греции, которая по-прежнему пыталась захватить Янину, последнюю твердыню Турков на юге. Половина армии Турков уже была убита, ранена или взята в плен, а остальные в отчаянии бежали в Янину. Риф отдал им остававшиеся у него сигареты. Это всё, что у него было. Оставил себе пару штук, наверное.

Наконец они подошли к перевалу Музина, беленые домики показались из глубокого изгиба маленькой бухты Альи-Саранта.

 В городе шел проливной дождь, еще в горах они знали, что будет снег, Любица спала, завернутая в волчью шкуру, они чувствовали себя так, словно по-прежнему их везет какое-то невидимое транспортное средство, едущее по какой-то изогнутой сложной тропе, то и дело останавливаясь в местах полуофициальных встреч вроде этого, полных застоявшегося табачного дыма, политических споров о запутанных вопросах — флуоресцентно-голубое ощущение замкнутого пространства, единственный вид из окна на гавань, а дальше —  разъяренное море.

Они нашли капитана рыболовного судна, который согласился взять их на Корфу, когда поплывет туда в следующий раз, и высадить в городе. Северный ветер подул с гор, раздражая пролив барашками волн в и так уже полной опасностей пучине, они держали курс на юг по каналу, ветер по левому борту. Риф, вовсе на моряк, проводил время, блюя, часто — на ветер, потому что ему было всё равно или потому что он не мог ждать. Когда они находились с подветренной стороны от Пантократораса, ветер утих, и спустя час они, наконец, оказались в безопасности в городе Корфу, где первое, что они сделали — пошли в Церковь Святого Спиридиона, святого покровителя острова, поставили свечки и выразили благодарность.

Они провели там остаток зимы, встретили весну и сияющий солнечный свет, и вышли на главную эспланаду, где шла игра в крокет с командой гостей XI из Лефкаса, все — в белом, представить себе нельзя тьму или кровь, пока идет игра во всем ее блаженстве... Любица кричала с простотой ребенка, проводящего жизнь в дороге, каждый раз, когда бита соприкасалась с мячом. В конце игры, в которой Риф очень мало что мог понять, в том числе — кто выиграл, команда Лефкаса подарила каждому представителю команды соперников салями с острым перцем, которой славился остров.

Скрываясь за каждым существенным высказыванием в мире, Сострадательный теперь предпринимал меры, чтобы восстановить связь с Яшмин. Словно задание на Балканах не было связано с тайными Австрийскими минными заграждениями, а предназначалось для того, чтобы Киприан стал невестой ночи, а Любица родилась во время сбора урожая роз, и Риф с Яшмин в безопасности привезли ее на Корфу – таким образом они успешно выполнили «настоящую» миссию, для которой всё, включая мины, было тем, что Сострадательный любил называть метафорой — однажды, когда они с Любицей сидели в кафе на Эспланаде, увидели Оберона Хафкорта, он с бутылкой имбирного пива выскочил из фиакра, словно у него было назначено свидание...Внучка заметила его первой, узнав лошадь, у которой, как и у остальных лошадей здесь, была соломенная шляпа с дырками для ушей.

   Церемонно поцеловавшись со всеми, Хафкорт сел.

  — Но что ты делаешь на Корфу? — спросила Яшмин, смущенно улыбаясь.

  — Жду тебя, — он протянул ей потрепанный кусок зеленоватого картона.

  — Моя открытка. Ты правда ее получил?

—  Один из Русских, регулярно читающих всю мою почту со дня моего прибытия в Кашгар, счел это более важным, чем что-либо, что могло бы мне написать Правительство Ее Величества. Немедленно мне телеграфировали.

   Она написала: «Надеемся достичь Адриатики».

— Значит, это здесь или в Дураццо, но Дураццо в последнее время превратилось в казус белли, кто-то вошел в транс и призвал старые силы интуиции, видишь ли, а Корфу подходит.

— О, а это всё, — обводя рукой Парижские аркады, лиственный и многоводный рай, —  никак с этим не связано.

Они сидели и пили узо в сумерках. В старом Венецианском форте выстрелила вечерняя пушка. Бриз шевелил кипарисы и оливы, туда-сюда прогуливались Корфиоты.

 — Я вижу вас снова, — сказал он, — хотя думал, что это будет одно из тех мгновений, когда предаешь себя в руки судьбы, когда гарантирован неприятный результат. Но я всё равно ждал этого момента.

Они не виделись примерно с 1900 года. Какими бы ни оказались ее чувства, ее собственные им не столько противоречили, сколько расширяли их. Ее любовь к Любице была непроницаема и нераздельна, как первоначальное число, значит, другие любови нужно пересчитать соответствующим образом.

Что касается Хафкорта,

— Я — не тот, кем был, — сказал он. — Там я был слугой алчности и силы. Дворецким. Кондитером. И всё это время верил, что я —  кадровый военный. Единственная любовь, которую они мне позволяли, была неотличима от коммерции. Они разрушали меня, а я об этом не знал.

  — Ты отказался от чина?

  — Еще лучше. Я сбежал.

  — Отец!

— Более того, — продолжил он с какой-то жизнерадостной инерцией безмятежности, — они думают, что я мертв. С помощью своего российского коллеги Володи я веду безбедное существование благодаря торговле яшмой, минерал — твой тезка, моя дорогая, ему предначертано судьбой однажды стать легендой. Возможно, ты думаешь обо мне, как о человеке, сорвавшем банк в Монте-Карло. И...

  —  О, я знала, что будет что-то еще.

   Ее охватила уверенность, что он погряз в какой-то интрижке с женщиной.

   Словно прочитав мысли дочери, старый ренегат воскликнул:

  —  О боже, а вот и она, как раз, когда о ней речь!

Яшмин оглянулась и увидела, что к ним приближается по эспланаде, отбрасывая тень на фоне заката, миниатюрная Азиатка в белом, машущая им рукой.

—  Нас познакомил тот Американский парень, доставивший твое письмо в Кашгар. Наткнулся на него в прошлом году в Константинополе, был барменом. И там была Умеки. Да, мой маленький японский баклажанчик.

Действительно, это была Умеки Цуригане, занимавшая в посольстве Японии в Константинополе пост «математического атташе», она выполняла какую-то таинственную миссию от имени промышленности своей страны, однажды вечером зашла в бар «Два континента», там перед зеркалом во всю стену стоял Кит Траверс и взбалтывал содержимое серебряного шейкера.

 —   Думала, ты умер от стыда.

— Стараюсь, — Кит поставил перед ней стопку и пивной стакан. — Ваш обычный «ёрш», мадемуазель?

  — Нет! Коктейль из шампанского! Сегодня это больше подойдет!

  — Выпью один с тобой.

Он, наверное, собирался спросить у нее о Q-оружии и падении Тунгусского метеорита, и так далее, но после одного коктейля и нескольких глотков второго это начало напоминать возвращение старых времен, не считая того, что Оберон Хафкорт явился тогда тайно по пути из России, и «Я не знаю, что случилось, —  сказала она Яшмин, — я была под гипнозом!»

   И ее жизнь сделала один из тех поворотов.

  — Мечта старого жулика, — с любовь добавил Хафкорт.

Но Яшмин наблюдала за тем, как молодая женщина смотрит на ее отца, и диагностировала случай подлинной эротомании.

Истинные чувства Хафкорта всегда оставались для нее тайной, покрытой мраком.

Они нашли Рифа в портовой таверне Гарицы. Любица, которой был почти год и которая недавно встала на ноги, держалась за барный табурет с перекошенной улыбкой, говорившей о том, что для нее тут нет ничего нового, смотрела, как ее отец пьет узо и знакомится с Корфиотами, применяя хитрости карточной игры «фантан», известные в Лидвилле.

Яшм представила Умеки, подняв брови и незаметно сделав сигнал рукой, странным образом напоминающий мясницкий нож, который отрезает член, Риф просто улыбался, как делал всегда в присутствии видной девицы, с которой можно пофлиртовать.

 —  Ваш брат, — улыбнулась Умеки, — бармен и сваха!

  — Я знала, что весь этот математический хлам для чего-нибудь пригодится. Позволь мне бессовестно очистить карманы этих ребят еще от нескольких лепт, и, возможно, нам хватит на ужин.

Они сидели все вместе за длинным столом, ели цингарелли и поленту, и цыпленка стуфадо с фенхелем, айвой и панчеттой, Никос, владелец и повар, сказал, что это старинный Венецианский рецепт, сохранившийся с тех времен, когда остров принадлежал Венеции, а Риф тайком дал дочери сделать несколько крохотным глотков «Мавродафне», но это ее не усыпило, а заставило буянить и дергать за хвост Гризулу, обычно невозмутимую кошку таверны, пока та не начала протестующе мяукать. Появился маленький оркестр «рембетика» с певцом, Яшм и Любица поднялись и начали танцевать вместе нечто вроде карсиламаса.

   Тем же вечером Хафкорт отвел Яшмин в сторону.

  — Прежде чем ты спросишь о Шамбале...

  — Может, я и не собиралась, — ее глаза сияли.

 — Понимаешь, для меня Шамбала оказалась не целью, а отсутствием. Не открытием места, а актом бегства из места, у которого нет будущего и в котором я находился. И в процессе этого я прибыл в Константинополь.

—  И твоя мировая линия пересеклась с мировой линией мисс Цуригане. Вот так.

 —  Вот так.

К тому времени, как Стрэй и Эвболл решили разделиться, они уже забыли, почему изначально решили убежать. Стрэй вспоминала, что это как-то было связано с ее прежними представлениями о жизни Анархистов, обещающей более полную невидимость, распространявшуюся на всё, о чем она точно знала в этом мире. К моменту начала волнений в угольном бассейне южного Колорадо она сформировала собственную сеть источников поставки медикаментов, еще во времена революции Мадеро, а теперь везде был местный доктор, профсоюзная больница и дружественный аптекарь. У нее был дар — она всегда знала, кому и в какой мере можно доверять, теперь использовала свои навыки заключения сделок, чтобы доставить еду и медикаменты туда, где они были нужны, в этих не столь понятных кампаниях революции на севере от границы, и возможность создания огромного невидимого содружества поддержки, безусловно, была привлекательна с практической точки зрения.

 Это не был именно религиозный опыт, но как-то, мало-помалу, поддается своей старой потребности заботиться о людях. Не за вознаграждение, и, конечно, не ради благодарностей. Ее первым правилом стало: «Не благодарите меня». Ее второе правило: «Не бери кредит на то, что удается». В один прекрасный день она проснулась, понимая ясно, как день: если человек хочет отказаться от кредита, он может сделать почти неограниченное количество добра.

Стрэй привыкла искать истинные интересы, скрытые за теми, о которых говорят, и думала о том, как их совместить. Хотя интересы на войне в краю добычи угля были довольно ясны, у нее возникли трудности во время расшифровки интересов Эвболла, желавшего отправиться туда. Выгода и власть не были для Эвболла объектами желания, хотя она ни за что бы не поверила, что он не хочет что-нибудь возглавить или получить доступ к тем или иным ресурсам.

Но его функции в движении Анархистов были невидимы, каковы бы они ни были. Ей никогда не приходило в голову, что ему, возможно, просто нравится попадать в неприятности.

 К ее не особо горькому разочарованию вскоре стало очевидно, что Эвболл также придерживается Анархистских взглядов на любовь, брак, воспитание детей и прочее.

  — Воспринимай меня как учебный материал, — сказал он ей.

  — Черт, Эвболл, боюсь, это главным образом твой член, — ответила она.

Тем не менее, из-за чувства психической двойственности, которое в те времена только начали понимать, в один прекрасный день Эвболлу взбрело в голову после многолетнего отсутствия навестить свою семью в Денвере, у него возникла мысль, что Стрэй, возможно, хочет встретиться с его родителями, а она не очень-то хотела. В один будний день в барашках облаков, предупредив по телефону почти за час, они появились на пороге его родительского дома.

Резиденция Устов была еще довольно новая, большая, со стрельчатой крышей и круглой башней, много конусов и черепицы, достаточно большая, чтобы в любое время разместить неопределенное количество Устов и их родни.

   Им открыла дверь лично мать Эвболла, Молин Вельма Уст.

  —  Эвболл Младший? Притащил свой зад в гостиную!

  — Это моя мама. Мам, это мисс Эстрелла Бриггс.

  — Добро пожаловать в наш дом, мисс Бриггс.

 Усты жили в Денвере уже довольно давно, с тех пор, как Лидвилл впал в депрессию, уйма домов на продажу, куда ни глянь, и никаких покупателей.

— Помнишь тот через дорогу? Мы засекли время, меньше пяти минут пробыл на рынке, ушел за десять тысяч. А сейчас ты не найдешь, кому заплатить, чтобы там жили.

Молин взяла за образец для подражания легенду Озерного Края, Крошку Доу Фавор, она представляла, как в стильном траурном платье сидит в какой-нибудь шахте с винтовкой на коленях, защищая имущество семьи, а в более широком смысле — старые добрые времена какого-нибудь легендарного города, до победного конца. Но в данный момент ее муж Эвболл Старший был мало заинтересован в том, чтобы стать Боярышником Фавора, равнодушен.

 — Вижу, вас восхищает наше новое пианино «Стенвей», мисс Бриггс. Вы, случайно, не играете?

  — Не особо, в основном, аккомпанирую песням.

 — Сама я — страстная поклонница романсов Шуберта...О, не сыграете ли нам что-нибудь?

Стрэй сыграла, наверное, четыре такта однодневки тех дней под названием «Я собираюсь заполучить Черную Саломею», но тут Молин вспомнила, что ей нужно взглянуть на майолику, которую сегодня чистили:

—  Мексиканские эмигранты, знаете ли, иногда это так тяжело — о боже, никакой обиды, надеюсь, вы — не одна из этих Эвболла, как сказать...

Пару раз столкнувшись с такими вещами, Стрэй пыталась выруливать.

—  Эвболл — душка, — подсказала она, —  но иногда приводит в дом очень странных девушек?

   Молин, заметно расслабившись, одарила ее перекошенной улыбкой.

 — Видимо, вы в общих чертах представляете себе ситуацию. У него нет чувства денег, и есть барышни с синдикалистскими убеждениями, у которых на такое инстинкт.

—  Миссис Уст, — спокойно сказала Стрэй, — я не гонюсь ни за чьими деньгами, мне хватает собственных, благодарю, на самом деле это ясобирала всех салунных любовниц в последнее время, и, конечно, я не буду возражать, если вы расскажете об этом старому Эвбу, потому что, думаю, это — его воспитание?

  — Ладно.

В конце концов, вернулась к майолике. Но то ли она была из тех благожелательных душ, которые не могут долго пребывать в печали, то ли сочла Стрэй достаточно освежающей заменой, или у нее просто был объем внимания бурундука, но пару минут спустя она вернулась с лимонадом в хрустальном графине и с соответствующими стаканами, махнув рукой одной из служанок:

  — Tá bien, no te preocupes, m'hija, всё в порядке, не волнуйся, дитя.

 — Ты, — мужчина средних лет в широких подтяжках стоял в дверях, держа горсть почты США, дрожал, почти готов был взорваться.

  —  Привет, пап.

Знакомство со Стрэй не заставило Уста изменить свои неистовые намерения.

  —  Эвболл, что за черт, — размахивая пачкой писем.

 — Послушай, отец, — воззвала к нему Молин, — сколько сыновей пишут домой столь же регулярно, как наш?

 — То-то и оно. Тупица! — ругался он. У него, коллекционера марок средней степени одержимости, недовольство сыном переросло из недоумения в почти убийственную ярость. Похоже, юный Эвболл использовал марки Всеамериканского Выпуска 1901 года в память об одноименной Выставке в Баффало, Нью-Йорк, на которой анархист Чолгош убил президента МакКинли. На этих марках были гравированные виньетки новейших видов транспорта — поездов, суден и тому подобного, по ошибке некоторые из одноцентовых, двухцентовых и четырехцентовых марок напечатали с этим изображением в центре, перевернутым вверх ногами.

Тысячу марок с перевернутым изображением «Быстрой озерной навигации», 158 марок «Скоростного экспресса» и 206 «Автомобилей» продали, прежде чем ошибку заметили и ажиотаж среди коллекционеров взвинтил цену до небес, Эвболл, чувствительный к Анархистскому символизму, скупил и припрятал столько марок, сколько смог найти, чтобы клеить их на свои письма.

 — Даже лицом кверху, — кричал Эвболл Старший, — любому дуралею хватило бы ума хранить марки в правильном положении — не погашенными, не трогая оригинальный клей! Ради всего святого — теперь цена на вторичном рынке катится к чертям. Каждый раз, когда ты отправлял одно из этих писем, ты терял сотни, возможно, тысячи долларов.

—  Именно это я имел в виду, сэр. Переворачивание означает отмену. Здесь три машины, ложные идолы капиталистической веры, буквально ниспровергнуты, а также —  косвенная ссылка на расстрел жалкого прихвостня Марка Ханна, этого заклятого врага общественного прогресса...

  —  Я голосовал за МакКинли, черт возьми!

 —  Поскольку ты воистину раскаиваешься, люди в своей мудрости тебя простят.

  — Ррррр!

Уст Старший подбросил письма в воздух, опустился на четвереньки и продолжал кричать на Эвболла, в чью щиколотку он решительно вонзил зубы. Эвболл, изрядно страдая от боли, попытался несколько раз наступить на голову отца, и двое мужчин наполнили гостиную словами, не подходящими для чувствительного читателя, не говоря уж о присутствовавших дамах, которые подобрали юбки и осторожно подошли, чтобы попытаться разнять спорщиков, но вдруг любопытный эдипов спектакль прервал громкий выстрел.

Женщина в простом платье из темно-серой генриэтты вошла в комнату, держа в руке целевой револьвер «ремингтон». Дым от револьвера поднялся к потолку, с которого еще свисали остатки обвалившейся штукатурки, свет падал на них из окна за ее спиной, на мгновение окружив ее ярким облаком. Стрэй, посмотрев вверх, заметила несколько заплат поврежденного потолка и только что появившуюся новую. Усты, отец и сын, прекратили сражение и встали на ноги, в некоторой степени примирившись, не столь друг для друга, сколь для этой дамы-судьи, только что положившей конец их развлечениям.

 — Решила заглянуть, — она спрятала десятидюймовый ствол оружия под кружева надетого на ней муслинового передника.

 —  Как всегда, миссис Траверс, — сказала мама Уст, — мы перед вами в долгу. Пожалуйста, не беспокойтесь насчет потолка, мы в любом случае планировали его переделать.

—  Закончились капсулы B.B., пришлось использовать короткие, 22-й калибр.

—  Вполне приемлемо, я уверена. И раз уж вы здесь, вероятно, вы не прочь взглянуть на гостью нашего дома, мисс Бриггс. Ей может понравиться Китайская Комната, вам не кажется? Эстрелла, дорогая, просите всё, что вам нужно, миссис Траверс — святая, творящая чудеса, этот дом без нее просто превратился бы в хаос.

   Когда они остались наедине, Мэйва сказала:

 —   Мы виделись тогда в Дуранго.

—  Мы с Рифом собирались проведать вас в Теллуриде после рождения малыша, но то одно, то другое...

 — Я достаточно слышала о тебе за эти годы, Эстрелла. Всегда думала, что будущее Рифа связано с одной из этих хористок, всё ближе подбирающихся к Бездне...но вот — ты, молодая леди высокого класса.

 —  Думаю, вы по нему скучаете.

  — Да, но никогда не знаешь, кто появится. Как мой внук?

   У Стрэй были снимки Джесса, всегда носила их с собой в кошельке.

  — О, маленький сердцеед. Если его не ждет судьба Вебба.

  —  Можете взять этот...

  —  О, нет, это...

  —  У меня всегда есть дополнительные.

 —  Хорошо, я вам обязана. Но как он мог уже так вырасти?

— Не напоминайте мне.

 Они уже были в Китайской Комнате, суетились среди портьер, покрывал и шкафов, украшенных различными «китайскими» мотивами.

— Эвболл и Фрэнк, полагаю, иногда ездили вместе.

 — Недавно мы были в Мексике. Фрэнка слегка травмировали, но ничего серьезного.

   Мэйва посмотрела сконфуженно, с надеждой во взгляде.

 — Я знаю, где он был, когда позаботился о том киллере, которого наняли владельцы шахты. Может быть, ты знаешь, нашел ли он второго?

 — Нет, насколько мне известно. Это была скорее драка, в которую мы встряли. Фрэнк упал с лошади. Понадобилось некоторое время на починку.

   Она кивнула:

 — Он в нашей семье терпеливый, —  посмотрела в глаза Стрэй. — Знаю, это — всё, что любой из нас мог бы сделать.

   Стрэй накрыла рукой руку Мэйвы.

—   Кто-нибудь однажды достанет этого Дойса Киндреда, и мистера Вайба — тоже, я бы не удивилась. Люди, несущие зло, рано или поздно приносят его себе.

   Мэйва взяла Стрэй за руку, и они пошли на кухню.

 — Можешь вообразить, как счастлива я была, устроившись работать сюда, в поместье миллионера. Столкнулась с ними в поезде, когда они ехали из Лидвилла. Начала играть с детьми. Забыла, как я по этому скучаю. Потом старушка Молин начала изливать мне душу. Всё про Денвер и про свои тревоги, пороки большого города, школы для детей, стряпню на низкой высоте над уровнем моря, и ей почему-то взбрело в голову, что я во всём этом разбираюсь. Она оказалась хорошей женщиной, достаточно хорошей, иногда слегка капризна. Он тоже ничего, полагаю, как для богача.

Слишком быстро, чтобы их заметить, промелькнули годы, превратившие Мэйву из взвинченной девушки с глазами иностранки в эту спокойную пышку-экономку в зажиточном доме, которая также могла быть на полпути возвращения на восток, с наветренной стороны от искр и копоти поездов, где хранила вытертые от пыли портреты и безделушки, знала, что сколько стоит, в котором часу с точностью до минут проснется каждый из детей Устов (все, кроме одного, возможно, у которого судьба), и куда каждый из членов семьи, вероятно, пошел, когда их нет дома... ... ее когда-то чарующие глаза напоминали полевые цветы, закрывающиеся в конце дня, глазницы становились мягкими, как подушки, наблюдая и охраняя тысячи секретов этих старых Территорий, которые никогда не были заселены, и сколь неизбежно с момента появления первых жителей востока страны здесь предали повседневную жизнь, доставшуюся с таким трудом, ради пригородного покаяния, которому надолго подверглись приезжие. Дети на ее попечении, прежде не видевшие добрую и всегда суетящуюся тетку, представить не могли, что она вернется в Лидвилл воспитывать этих исчадий ада...

 — Мы жили в хижине выше снеговой линии, принесли домой маленькую сосну на то Рождество — дерево, подстрелили белую куропатку вместо индейки. Маленький Риф любил эти сильные порывы ветра, размахивал ручками каждый раз и кричал «Аа!», когда гремело. Позже, когда раздавались взрывы на шахтах, он хмурил бровки, словно спрашивал: «Где молния, где дождь?» Самый дорогой.

Мэйва достала ферротип младенца, Риф в крестильной сорочке, возможно, в матросской шапочке, этот обычный наряд, он был сладким малышом, говорила его мать, хотя тогда ему было три или четыре года, Стрэй не могла не заметить, что у него было уже почти такое же лицо, как сейчас, этот тяжелый взгляд исподлобья, словно он уже составил свое мнение обо всём, еще будучи ребенком.

 —  Думаете, он вернется? —  спросила Мэйва.

Кухня была тусклой и холодной. На мгновение воцарился покой, отец и сын не кружились, все полуденные дела сделаны, Молин прикорнула где-то. Стрэй обняла старушку, Мэйва громко вздохнула без слез и уткнулась лбом в плечо Стрэй. Они простояли так некоторое время, пока где-то в доме не начали раздаваться удары и вопли, день начался снова.

 Несмотря на предупреждения Госдепартамента США о том, что все гринго должны немедленно перетащить свой зад через границу, Фрэнк остался в Чихуахуа. Пока его кости срастались, он интересовался амурной и, что спорно, духовной жизнью, Революция Мадеро продолжалась, особенно — на юге от Столицы, где не тратила время на то, чтобы скатиться к фантазии городских профессионалов о либеральной демократии.

Старых союзников игнорировали, а то и обличали или швыряли в кутузку. Особенно в Чихуахуа стоял ропот, если не сказать — кипела ярость — среди людей, которые знали, чего им стоило водворить Франсиско Мадеро в Президентский Дворец, теперь они мечтали спуститься со Сьерра-Мадре и воевать, поскольку их не принимали в расчет и явно предали. Вскоре большие группы вооруженных людей начали собираться в городах с флагами и транспарантами, на некоторых написано «ЗЕМЛЯ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ», на других —  «ЗЕМЛЯ И СВОБОДА», но всегда присутствует слово «¡TIERRA!». Разгорались маленькие бунты, бывшие приверженцы Мадеро снова достали свои старые маузеры, и вскоре их уже было слишком много, чтобы за всеми уследить. Многие восставшие поддерживали недовольного экс-министра Эмилио Васкеса, так что вскоре любые новые бунты автоматически получали ярлык восстания «Васкистов», хотя сам Васкес сбежал в Техас и теперь был скорее фигурой номинальной.

Здесь, в Чихуахуа, повсюду были толпы бурильщиков, грабителей, горных стрелков и упрямых последователей Магонизма, с которыми Фрэнк тусовался со времен битвы при Касас-Гранде, большинство их них еще оставались здесь. Мадеро сейчас был далеко, опьянение новой властью превратило его в более изящную версию Порфирио Диаса. Рано или поздно с этим надо было что-то делать. La revolución efectiva, эффективная революция, еще была впереди. К концу года на север из Морелоса дошел слух, что Эмильяно Сапата поднял там войска и начал серьезное восстание против правительства.

Некоторые из старых соратников Фрэнка тот час же отправились в Морелос, но любой, кому нравилось стрелять в федералов, мог найти много такого добра прямо здесь, в Чихуахуа.

Вскоре Фрэнк оказался в Хименесе, в нерегулярном отряде, воюющем от имени Паскуаля Орочо, когда-то это была основная сила Революции Мадеро в Чихуахуа, и сейчас они тоже открыто восстали против правительства. Фрэнк присоединился к ним в Касас-Гранде, где бывший Магонист по имени Хосе Иньес Салазар собирал небольшую армию. В феврале они объединились с войсками бывшего вице-губернатора штата Браулио Эрнандеса, только что захватившего город, в котором добывали серебро, Санта-Эвлалию. К началу марта объединенные силы контролировали Сьюдад-Хуарес и угрожали городу Чихуахуа.

Губернатор запаниковал и сбежал —  Панчо Вилья, еще лояльный правительству Мадеро, попытался атаковать город, но атаку отбил Паскуаль Орочо, наконец-то сделавший ход после месяцев нерешительности. Салазар и Эрнандес признали Орочо главнокомандующим армии, сейчас насчитывающей две тысячи человек, и Орочо объявил себя губернатором штата.

За несколько недель эта армия выросла в четыре раза, и о новых повстанцах, теперь называвших себя Орочистами, сообщали изо всех уголков страны. Марш-бросок на Мехико казался неизбежным. Военный министр Мадеро, бывший учитель фехтования Хосе Гонсалес Салас, возглавил кампанию против Орочо. К середине марта он был в Торреоне с шеститысячным войском, на расстоянии примерно 150-ти миль от Мексиканской Центральной линии штаб-квартиры повстанцев в Хименесе, и началась перестрелка.

Фрэнк обратил внимание, как чрезмерно и долго смеялся Эль Эспиньеро, когда услышал, что Фрэнк собрался в Хименес. Фрэнк привык к этому, знал, что надо подождать, чтобы узнать, что это значит. Оказалось, что местность вокруг Хименеса со времен Кортеса славилась метеоритами, включая найденные в Сан-Грегорио и Ла-Консепсьон, и огромный метеорит, известный под названием Чупадерос, фрагменты которого весом, вероятно, пятьдесят тонн, привезли в Столицу в 1893 году. Искатели метеоритов постоянно прочесывали эту территорию и всё время находили новые осколки. Складывалось впечатление, что какой-то бог метеоритов обратил особое внимание на Хименес. Фрэнк тратил свободное от службы время, чтобы съездить в Больсон-де-Мапими и осмотреться. Он вспомнил огромный кристалл Исландского шпата, который Эль Эспиньеро показал ему несколько лет назад и который привел его к Слоуту Фресно.

Возможно, он видел кристалл где-то там, может быть, поблизости, Фрэнк не составил карту и теперь не мог вспомнить.

Он нашел и поднял наиболее странный из камней, который когда-либо видел, весь черный и пористый, местами гладкий, а местами — шероховатый. Достаточно маленький для того, чтобы положить его в переметную суму. Он не думал, что чувствителен к таким вещам, но каждый раз, когда прикасался к камню, начинал слышать некий голос.

  — Что ты здесь делаешь? —  казалось, спрашивал голос.

— Ты, конечно, забрался слишком далеко от дома, чтобы задавать такие вопросы.

Одно из жал правительственной атаки было направлено прямо на Центральную железную дорогу Мексики. «Идеальные условия для máquina loca, безумной машины, —  показалось генералу Салазару, это был технический термин, обозначавший локомотив, который нагружают динамитом и на высокой скорости направляют на врага. — Найдите этого гринго». Фрэнка, который был часто востребован благодаря своим инженерным навыкам, вызвали в палатку Генерала.

—  Доктор Панчо, если вы не возражаете против того, что будете докладывать дону Эмилио Кампасу, он приведет людей на юг, и нам может понадобиться ваш совет.

  — A sus órdenes, к вашим услугам.

Фрэнк отправился на поиски подходящего парового локомотива, который можно модифицировать, и нашел сборочный локомотив, просто созданный для грузового поезда линии «Парраль», привез его в тупик, где уже ждала бригада — пара старожилов из Касас-Грандес, разделявших веру Магонистов в политику посредством химии и знавших, куда положить несколько связанных шашек и ввинтить взрыватель для пущего эффекта, основные работы закончили за полчаса.

Они ехали впереди другого поезда, который вез солдат, за ними следовала конница, всего восемьсот военных, они следовали на юг, к границе Дуранго. Солнце долбило пустыри бесплодных земель. Проехав приблизительно тридцать миль по железной дороге, между Корралитос и Реллано они наткнулись на бронированный поезд, полный federales, следовавший на север. Поезд за спиной Фрэнка затормозил и остановился, стрелки спрыгнули, конница развернулась на левом и правом флангах. Фрэнк начал замедлять ход своего локомотива, оглянулся и увидел, что Салазар поднял свой меч, а потом опустил его в яркой вспышке пустынного света, цветом напоминавшего белое золото, вспышку почти можно было услышать.

 — Ándale, muchachos, давайте, ребята, —  крикнул Фрэнк, доставая спички и поджигая огнепроводные шнуры. Остальные члены экипажа спрыгнули, подбросив остатки угля и дров, проверив датчики.

—   Вы идете, доктор Панчо?

 — Я скоро, — ответил Фрэнк.

Он прибавил газу до упора, локомотив начал набирать скорость. Он раскачивался на ступеньке, собираясь спрыгнуть, но тут в его голову пришла некая мысль. Не была ли это «тропа», о которой думал Эль Эспиньеро, эти определенные пол-мили пути, где день вдруг стал внепространственным, ландшафт изменился — больше не было пустынной абстракции карты, была скорость, быстрый поток ветра, запах дыма и пара, время, сущность которого уплотнилась, каждый импульс становился всё быстрее и быстрее, и всё это было абсолютно неотделимо от уверенности Фрэнка: прыгнет он или нет, это уже не имеет значения, он принадлежит тому, что происходит, пронзительному визгу впереди —  машинист федерального поезда нажал на паровую сирену, Фрэнк безотчетно ответил своей, две сирены объединились в громком аккорде, заполнившем мгновение, federales в коричневой форме высыпали из своего поезда, обезумевший паровозик охватила исступленная дрожь, клапан регулятора оборотов больше не мог ничего регулировать, откуда-то на слепой скорости вылетел жук, залетел в правую ноздрю Фрэнка и вернул его к реалиям дня. «Дерьмо, — прошептал он и отпустил руку, прыгнул, ударился о землю, вертелся с отчаянной скоростью, не своей, молясь, чтобы снова не сломать ногу.

Взрыв был ужасен: шрапнель, части людей и животных летали повсюду, перегретый пар взрывался на миллион струек дыма среди движущихся фрагментов, огромное шероховатое полушарие серой пыли стало розовым от крови, поднялось и разлетелось, выжившие бродили в пыли, пошатываясь, убого кашляя. Некоторые стреляли ни во что, другие забыли, где рукоятка затвора и спусковой крючок и как он выглядит. Позже подсчитали, что шестьдесят federales были убиты одним махом, а остальные по крайней мере деморализованы. Даже стервятники несколько дней были слишком напуганы, чтобы приблизиться. Двенадцатый Батальон взбунтовался, солдаты застрелили двоих офицеров, было объявлено отступление, все бросились восвояси, чтобы так или иначе вернуться в Торреон. Генерал Гонсалес, раненный и опозоренный, покончил с собой.

Фрэнк нашел лошадь, бродившую в Больсоне, лишь в немногим лучшей форме, чем он, они брели вместе, иногда — глубокой ночью, чтобы выяснить, что в лагере Орочистов все напились, уснули или заняты мечтами о победе, хотя даже Фрэнк в своем истощении понимал, что это —  просто безумие. Несколько недель спустя три тысячи повстанцев Орочо спустились к штабу Панчо-Вилья в Паррале, чтобы покончить с остатками лоялистов Мадеро в регионе. Вилья, в значительном меньшинстве, существенно пострадал от поджога в пригороде, прежде чем кто-нибудь успел туда добраться, но это не мешало им грабить Парраль, взрывать динамитом дома, мародерствовать и убивать. Фрэнк отказался от веселья, нашел пустой грузовик во дворах и уснул, почти надеясь, что проснется он уже в новом регионе Республики, вдали от всего этого.

Когда пришли вести, что Мадеро, несмотря на глубокие сомнения, выбрал Викториано Уэрта, чтобы тот возглавил новые меры по борьбе с Орочистами, Фрэнк, не часто испытывавший ужас, начал слегка нервничать, вспомнив свои краткие стычки с головорезами Уэрты в форме семь или восемь лет назад. Даже учитывая среднюю продолжительность жизни военного башибузука в здешних краях, сравнимую с продолжительностью жизни полевого грызуна, этот Уэрта как-то продолжал появляться, словно пользуясь расположением некой особенно жестокой хунты древних богов. Когда войска Уэрты достигли Торреона и заняли его, Фрэнк понял, что мятеж Орочо почти обречен. Когда federales застряли в Торреоне, в Хименесе у некоторых появилась надежда, но Торреон был ключом к любому продвижению на юг к Столице, без него никакой мятеж не увенчался бы победой. У Уэрты была пушка, у Орочо—  не было.

И конечно же, в течение нескольких недель, пока Уэрта медленно двигался на север от Торреона, удача начала отворачиваться от Орочистов. Каждый раз, когда мятежники выступали, их восстание подавляли, росло количество дезертиров, в конце концов, в Бачимбе тактика безумной машины, máquina loca, потерпела крах, а с нею — и все надежды Орочо. Уэрта вернулся в Столицу триумфатором.

 Уже задолго до этого, если бы Фрэнк был в здравом уме, он понял бы, что хватит — значит хватит, и вернулся бы на север, попытался бы предоставить Мехико своей судьбе. Он не мог придумать, что удерживало бы его здесь: Рен, которой день не дарил достаточно насыщенную деятельность, чтобы позволить ему забыть ее полностью, была в Потустороннем Мире, словно за границей скорее не политической, а сотворенной из безжалостного каньона, высеченного в потоке Времени. Паскуаль Орочо, которому Фрэнк желал добра, в том числе, мексиканского чуда — каким-то образом остаться в живых, был не тем политиком, которому Фрэнк доверил бы свою жизнь. Но чего она тогда стоила, его жизнь? Кому или чему сам он мог бы ее доверить?

Он всё больше времени проводил в депо Хименеса, словно какой-то безмозглый гуртовщик, смотрел на поезда, смотрел на пустые пути. В один прекрасный день он купил билет в Столицу в один конец, сел в поезд и отправился на юг. Никаких криков adiós compañero, удачи, Фрэнк —  ничего такого. Дошло до нескольких пригоршней бобов в день для кого-то другого.

В Столице, в темном затрапезном ресторане возле вокзала, Фрэнк столкнулся с Гюнтером фон Касселем, которого не видел со времен Тампико. Гюнтер пил импортное немецкое пиво из глиняной кружки. Фрэнк заказал бутылку «Орисабы» местного производства.

 — Ну, Гунни, что, черт возьми, ты до сих пор делаешь здесь, я думал, ты в Чьяпасе, выращиваешь кофе и тому подобное.

 — Приехал сюда по делам, сейчас не могу вернуться. Когда начинаются неприятности в Оахаке, а в последнее время они там просто постоянно, железнодорожную линию на Чьяпас отрезают. Мое ночное ожидание сверх чаяния затянулось. Так что я часто хожу на вокзалы, надеясь проскользнуть в лазейку законов удачи.

   Фрэнк пробормотал что-то о трудностях на севере.

  — А, веселые были времена, надеюсь.

  — Не так давно. Сегодня — очередные нетрудоустроенные Орочисты.

—  Есть вакансия в поместье, если интересуетесь. Если мы вообще сможем вернуться. Платить вам будем щедро.

— Какой-нибудь надсмотрщик над непокорными Индейцами, выстроенными в ряд? Мне ходить с плетью и тому подобное? Думаю, нет, Гунни.

Гюнтер рассмеялся и начал размахивать туда-сюда своим глиняным бокалом, разливая пену на шляпу Фрэнка.

—  Конечно, вы, как северо-американец, должны испытывать ностальгию по временам рабства, но на высококонкурентном рынке, каковым стал рынок кофе, мы не можем себе позволить застрять в прошлом.

 Гюнтер объяснил, что прежде чем урожай покинет плантацию, cafetal, «ягоды» кофе должны быть очищены от мягкой красной наружной оболочки, а также — от слоя кожуры под ней и, наконец, от того, что называется «семенной оболочкой», под которой, в конце концов, находится зерно, пригодное для экспорта. Прежде всё делали вручную, а в наши дни эту работу более эффективно выполняют различные механизмы. Плантация фон Касселей находилась в процессе механизации, и машины, в том числе — стационарные двигатели, электрогенераторы, гидравлические помпы и небольшой, но растущий автомобильный парк —  требовали регулярного технического обслуживания.

  — Много работы для одного побитого герильеро, — показалось Фрэнку.

 — Ты подготовишь свою команду, натюрлих. Чем большему они научатся, тем меньше ты будешь работать, все в выигрыше.

  — Как насчет Сапатистов, кто-нибудь из них играет в этом заметную роль?

  — Не совсем.

 —  Предположительно? Вероятно, вам лучше мне всё рассказать.

Учитывая количество мятежей против режима Мадеро, которые сейчас пылали по всей стране, в Чьяпасе до сих пор, по словам Мадеро, было спокойно, насилие принимало более привычные формы семейных вендетт или того, что одни называли «бандитизмом», а другие —  «переделом», в зависимости от того, кем были исполнитель и заказчик. Но в конце прошлого года началось серьезное восстание неподалеку от Оахаки, искра разгорелась из спора между Че Гомесом, мэром и jefe politico, градоначальником Хучитана, города, расположенного на расстоянии двухсот миль или около того к западу от плантации Гюнтера, и Бенито Хуаресом Маса, губернатором Оахаки, который в прошлом году попытался заменить Гомеса, послав федеральные войска в Хучитан. Градоначальник, jefe, устоял — в последовавшей битве сменный отряд федералов был уничтожен, и в конце концов коннице и артиллерии федералов необходимо вернуть контроль над регионом.

Тем временем армия чегомистов контролировали остальную часть региона. Мадеро, не очень-то любивший губернатора, пригласил Гомеса в Мехико на переговоры с федеральной гарантией неприкосновенности. Но Гомес проехал всего лишь несколько миль по железной дороге через перешеек Теуантепек — там его остановили люди Хуареса Маса, арестовали и расстреляли.

— Это никоим образом не прекратит мятеж. Сейчас федералы заблокированы в Хучитане и в нескольких других городах, в то время как нескольким тысячам нереорганизованных чегомистов принадлежит сельская местность, а если они захотят — и железная дорога. Вот почему в данный момент Чьяпас отрезан от остальной страны.

Они обедали в ресторане, освещавшемся сверху через световой люк из кованого железа и обветренные окна. Работники исторического центра —  репортеры и тому подобные —  собирались за столиками в альковах, курили сигареты и пили мадриленьос. Свет, сначала золотой, неуклонно темнел. Дождь подоспел примерно в то же время, что и суп, и начал стучать по люку.

 — Я стесняюсь просить об услугах, если ситуация не безвыходна, —  сказал Гюнтер, — но урожай дозревает, мой бригадир, я уверен, тайный Сапатист, и я каждую ночь схожу с ума, воображая, что они там замышляют.

  —  А есть какой-то обходной путь?

  —  Есть человек, с которым я могу поговорить.

После кофе и сигар, когда дождь прекратился, они шли по влажным улицам, среди безумных автомобилистов, носящихся туда-сюда по проспектам, окрашенных грязью омнибусов и автобусов с талончиками по десять сентаво, вооруженных солдат нерегулярных войск в частных экипажах, рот кадетов верхом, торговцев птицей из Долины Мехико, которые гнали ивовым прутом стаи индеек посреди дорожного движения и по обочине, в конце концов вошли в роскошный новый отель «Тескатлипока», где знакомый Гюнтера, Адольфо «Эль Репарадор» Ибаргуэнгоития, представитель недавно возникшего племени новых предпринимателей, работающих между пулями, как они любили выражаться, для решения проблем, созданных революцией и ре-революцией, снял пентхаус с видом на Чапултепек-Парк и дальше. Встревоженные мужчины в черных костюмах, по-видимому, как и Гюнтер, пришедшие сюда, нуждаясь в услугах специалиста по ремонту, бродили в тумане табачного дыма. Ибаргуэнгоития, для контраста, был в белом костюме, сшитом на заказ, и в туфлях из крокодиловой кожи под стать. Воскликнув: «Wie geht's, mein alter Kumpel! Как жизнь, старина!», он обнял Гюнтера и жестом пригласил их с Фрэнком внутрь. Молодая женщина в неопределенном наряде горничной принесла шампанское в ведерке со льдом, Гюнтер и Ибаргуэнгоития вышли за двери красного дерева, чтобы посовещаться.

 У одного из окон Фрэнк заметил телескоп на штативе, направленный, как оказалось, на запад, на новый Памятник Национальной Независимости, высокую гранитную колонну, возвышающуюся над Реформой, с крылатой позолоченной фигурой наверху — предположительно, Победой, хотя все называли ее «Ангелом» — высотой двадцать с чем-то футов, примерно на том уровне, где сейчас находился Фрэнк. Фрэнк украдкой заглянул в окуляр и увидел, что всё пространство обзора занято лицом Ангела, смотрящего прямо на Фрэнка, лицо из чеканного золота, перенесенное в царство, больше подходящее ритуальным маскам, чем определенным человеческим лицам, но все-таки он узнал это лицо. Другим глазом Фрэнк видел Ангела, возвышающегося в свете заходящего солнца, с кружащейся от своего веса золота и бронзы головой, словно удерживая равновесие, чтобы не полететь без предупреждения и пощады прямо на него, в то время как за спиной статуи высокая гряда кучевых облаков медленно плыла вверх. У Фрэнка было такое чувство, словно его предупреждают о необходимости к чему-то подготовиться. Пустое золотое лицо проникновенно смотрело на него, и, хотя губы статуи не шевелились, Фрэнк слышал, что она говорит на настойчивом испанском, звонком, искажающим тона металла, единственные слова, которые он смог узнать: «máquina loca», «muerte» и «tú».

  —  Сеньор?

Когда он снова сфокусировал взгляд, кто бы ни говорил с ним, он уже ушел. По-видимому, он скорчился в углу вдали от окна, вдыхая сигаретный дым и почти ничего не замечая. Он встал и увидел, что Гюнтер обменивается с Ремонтником прощальными объятиями абрасо.

— Конечно, нет никаких гарантий, что какая-нибудь банда местных sinvergüencistas, негодяев, не решит ограбить ваш дилижанс, — говорил Ибаргуэнгоития, — но....времена нынче непредсказуемые, не так ли, ¿verdad?

Пока лифт спускался вниз, Гюнтер рассматривал Фрэнка с чем-то вроде изумления.

 — Ты смотрел на Ангела, — в конце концов сказал он. —  Немудрая линия поведения, как я выяснил.

 Оказалось, что Ибаргуэнгоития договорился тайно доставить их в Чьяпас на каботажном судне из Вера-Крус в Фронтеру, Табаско, оттуда на дилижансе, diligencia, в Виллаэрмосу, Тустла-Гутьеррес, и через Сьерру на побережье Тихого океана. Они прибыли на кофейную плантацию, cafetal, через неделю, верхом, около полудня, бригадир чуть ли не стащил Гюнтера из седла, озвучивая длинный перечень кризисных ситуаций, а Фрэнк, прежде чем понял, что происходит, уже рассматривал причудливо спроектированную протирочную машину, инструкция к которой была на немецком, a парочка местных, ответственных за ее техническое обслуживание, кажется, не понимала, что Фрэнк не имеет ни малейшего представления о том, что не так с этой машиной, и еще меньше представляет, как ее починить.

Со стационарным двигателем всё было в порядке, рукоятки, блоки, ремни и муфты изношены, но в рабочем состоянии, трубы цистерны, в которой отмокали кофейные ягоды, чистые, насос работал, так что проблема была в неправильной работе самого устройства или в том, что кто-то неправильно его подключил. После досадного часа разборки и повторной сборки Фрэнк наклонился над машиной и прошептал: «Tu madre chingada puta», несколько раз оглянулся и наградил фиговину театральным ударом исподтишка.

Словно до нее вдруг дошло, машина задрожала, включилась, и не работавший цилиндр измельчителя завертелся. Один из Индейцев открыл клапан цистерны, и ягоды начали плыть сквозь него красным потоком бобов, текстура которого напоминала красное вино, на выходе получалась пульпа, смешанная с зернышками, еще с так называемой кожурой, готовая к следующим этапам промывки и смешивания.

Конечно, были отдельные трудности с машинами для смешивания, высушивания, обваливания, протирания и развеивания, но в течение следующих нескольких недель Фрэнк планомерно разбирался в кулачковых передачах, настройке установочных винтов этого кошмара Века Машин, который Гюнтер не раз называл «будущим кофе», даже выучил пару слов технического немецкого. Каким-то образом урожай кофе в этом году собрали без происшествий, сложили в мешки из грубого льна и подготовили для агентов факторов.

Снаружи бушевала политическая буря, временами влетая через окно. Многие из рабочих-мигрантов в поместье были Хучитекос, черпавшие вдохновение в движении Сапаты и погибшего мученической смертью Че Гомеса. В конце осени Индейцы Чамула, сражавшиеся за Сан-Кристобаль во время злополучного восстания против Тустлы, начали появляться без ушей — наказание за недавно проигранную Битву при Чьяпа-де-Корсо. Фрэнк нашел несколько тех, которым действительно нравилось учиться работать, довольно скоро они начали выполнять большинство технических работ, оставляя Фрэнку больше времени на то, чтобы пойти в город и расслабиться, хотя он никогда не мог в точности сказать, что происходило, когда он не наблюдал за ними при свете дня, поскольку, выглядя столь же оригинально, как Тараумара, некоторые представители этих племен Чьяпас были скучны, как профессора металловедения. Здесь были карлики и великаны, и колдуны брухо, принимавшие облик диких котов или енотов, или тиражировавшие себя дюжинами. Фрэнк наблюдал это, или думал, что наблюдает.

Для этого определенного отрезка склона Тихого океана Тапачула была городом: если вы хотели расслабиться или поставить всех на уши, или всё одновременно, вы ехали в Тапачулу. Фрэнк предпочитал проводить время в кантине под названием «Эль Кецаль Дормидо», где пил бренди из агавы из Комитана или сначала ужасный, но спустя некоторое время — довольно интересный сорт местного самодельного виски, известного под названием «оспа», танцевал или зажигал пенетеллы девушке по имени Мельпомена, спустившейся из населенных светлячками руин Паленке, сначала в Тустла-Гутьеррес, а потом, с присущей молодежи уверенностью быстро растущих городов, знанием о том, где деньги в любое время года тратят менее осмысленно, в Тапачулу, где было какао, кофе, резина и банановые плантации в шаговой доступности, так что город всегда наводнен сортировщиками, стряхивателями плодов, владельцами питомников, шлифовальщиками плодов, guayuleros и операторами центрифуг, и ни у кого из них не было настроения для сдержанности.

Мельпомена рассказала Фрэнку об огромных светящихся жуках, известных как cucuji. Каждую ночь в сельской местности вокруг Паленке они освещали многие мили руин, скрытых в джунглях, их можно было увидеть миллионами, они светились всем своим телом, так ярко, что благодаря свету даже одного из них можно было читать газету, а свет шести жуков осветил бы городской квартал.

 — Или, как сказал мне однажды tinterillo, — ухмыляясь в клубах дыма Син-Реваль, — я никогда не училась читать, но у меня во дворе дерево, полное cucuji. Идем.

И она повела его через черный ход по брусчатке в грязный переулок. Одним махом на верхушках деревьев перед ними засиял зеленовато-желтый свет, пульсируя, включался и выключался.

  — Они чувствуют мое приближение, — сказала она.

Они зашли за угол, там росла смоковница, на которой, насколько мог сосчитать Фрэнк, тысячи этих больших светящихся жуков ярко сияли, а потом темнели, снова и снова, точно в унисон. Он заметил: если смотреть на дерево слишком долго, терялось чувство масштаба, возникало впечатление, что он смотрит на огромный город, вроде Денвера или столицы Мексики, ночью. Тени, глубины...

Мельпомена рассказала, как Индианки из Паленке ловили жуков и приручали их, давали им имена, на которые те учились откликаться, садили их в маленькие клетки, которые носили, словно лампы, ночью, или в волосах под прозрачной вуалью. Ночи были заполнены женщинами, которые несут свет, находят путь в лесу, словно днем.

  — У всех этих существ есть имена?

—  У большинства из них, — она посмотрела на него предостерегающе, чтобы он не насмехался. — Один даже назван в твою честь, если хочешь с ним познакомиться. Панчо!

Один из фрагментов света отделился от дерева, слетел вниз и приземлился на запястье девушки, как сокол. Когда дерево потемнело, потемнел и Панчо.

  — Bueno, прекрасно, — прошептала она, — не обращай внимания на других. Я хочу, чтобы ты зажигал свет, только когда я тебе велю. Сейчас.

   Жук услужливо зажегся.

  —  Ahora, apágate, теперь выключись, — и Панчо выполнил приказание.

Фрэнк посмотрел на Панчо. Панчо в ответ посмотрел на Фрэнка, хотя никто не смог бы догадаться, что он увидел.

Он не смог бы сказать, когда именно, но в какое-то мгновение Фрэнк понял, что этот светоч был его душой, а все светлячки на дереве были душами тех, кто когда-либо прошел через его жизнь, хотя бы на расстоянии, хотя бы на полтора удара сердца, и такое дерево есть у каждого человека в Чьяпасе, и хотя это предполагает, что одна и та же душа должна жить на нескольких деревьях, все они в действительности составляют единую душу, так же, как неделим свет.

— Таким же образом, — развил мысль Гюнтер, — наш Спаситель на полном серьезе сообщил своим ученикам, что хлеб и вино — это его плоть и кровь. В любом случае, свет для этих Индейцев Чьяпаса имеет то же значение, что плоть для Христиан. Это — живая ткань. Так же, как мозг —  внешнее и видимое воплощение Разума.

  — Для меня это слишком по-немецки, — проворчал Фрэнк.

  — Подумай, как это они включаются и выключаются все одновременно?

  — Хорошее зрение, быстрые рефлексы?

— Возможно. Но вспомните: в этих горах живут племена, запросто передающие мгновенные сообщения на расстояние сотен миль. Не на конечной скорость света, как вы понимаете, но за промежуток времени, равный нулю.

— Я думал, такое невозможно, — сказал Фрэнк. — Даже передача по беспроводному телеграфу занимает немного времени.

— Специальная теория относительности мало что значит в Чьяпасе. Если уж на то пошло, может быть, существует телепатия.

Если уж на то пошло, может быть. Фрэнк собирался коснуться этого вопроса в разговоре с Мельпоменой в следующее посещение «Кецаль Дормидо», но она его опередила.

  — Сегодня вечером будет небольшая заварушка, — сказала она.

—   Caray, вот это да, твой жених, novio, вернулся в город!

   Она стряхнула на него пепел сигары.

— Это снова эти Мацатекос. Их банда прямо сейчас собирается, чтобы прийти сюда маршем. Они, должно быть, прибудут после полуночи.

— Мацатан в пятнадцати милях отсюда. Откуда ты знаешь, что происходит там «прямо сейчас»?

   Она улыбнулась и легонько постучала себя по центру лба.

Около полуночи раздались какие-то крики и взрывы, несколько выстрелов, кто-то въехал в город с запада.

— ¿Qué el, что за е***на? — поинтересовался уже немного сонный к тому времени Фрэнк. — О, прошу прощения, querida, дорогая, я имел в виду ¿Qué el chingar? Что за хрень, конечно.

Мельпомена пожала плечами. Фрэнк выглянул из окна. Мацатекос, без сомнений, склонные нести зло.

Политические эксперты предпочитали называть возмущение, регулярно выражаемое Мацатаном против Тапачулы, очередным мятежом «Васкистов», но местные жители воспринимали это скорее, как физическую активность во взаимоотношениях городов, освобождение сил, бурливших в Чьяпасе задолго до того, как там появились Испанцы. В последнее время, вероятно, под действием климата национального восстания, повстанцы в Мацатане явно бездельничали, днем и ночью строя планы нападения на Тапачулу, обчистив оба городских банка и убив местного jefe. Но в своих планах они почему-то никогда не учитывали состоящие из волонтеров силы самообороны, поджидавшие их каждый раз, то и дело преследовавшие их до самого Мацатана и для пущего унижения занимавшие город.

— Словно они знают заранее, —  недоумевал Фрэнк. — Но кто их предупреждает? Вы? А кто сообщает вам?

Его наградили загадочной улыбкой и чем-то большим. Гюнтер хотел выразить мысль.

— Это как телефонный коммутатор, — заявил он. - Даже не «как» — это телефонный коммутатор. Сеть Индейцев в телепатической коммуникации. Кажется, она не чувствительна к расстоянию. Неважно, как далеко кто-то из них блуждает —  единый большой организм остается единым, согласованным, связанным.

Зима воцарилась на календаре, но не на раскаленной земле, tierra caliente. Но что-то вроде сокращения дней, ухода солнечного света влияло на настроение всех на кофейной плантации cafetal. Что-то витало в воздухе. Индейцы бросали друг на друга странные взгляды и избегали смотреть в глаза кому-то еще.

 Однажды вечером Фрэнк сидел возле смоковницы Мельпомены, наблюдая шоу жуков cucuji, в какой-то момент, так же, как вы погружаетесь в сон, он впал в транс, на этот раз без хикули оказался в той же версии древнего Теночтитлана, в которую его когда-то отправил кактус Эль Эспиньеро.

Его миссия — вопрос жизни и смерти, но подробности почему-то были от него скрыты. Он точно знал, что должен найти дорогу в район города, скрытый от большинства его жителей. Первый шаг — пройти через ритуальную арку, которая, как он понимал, однажды будет уничтожена, так же, как все уничтоженные Испанцами строения Теночтитлана. Арка была из белого известняка, на вершине — триумфальная скульптура, зловещая фигура, изгибы, локоны, крылья, драпировки, стоит в колеснице. Он узнал золотое лицо Ангела Четвертой Беседки на площади Реформа, но понимал, что это — другой Ангел. В качестве ворот строение, кажется, разделяло две разные части Города, несоразмерные, как жизнь и смерть. Когда «Фрэнк» прошел через арку, она, кажется, начала светиться призрачным светом, стала выше и солиднее.

Он оказался в части Города, где царило варварство, никто не знал о милосердии. Проходившие мимо фигуры в мантиях смотрели на него с пытливой ненавистью. Артиллерийские и ружейные выстрели раздавались вблизи и в отдалении. На стены брызгала кровь. В воздухе стоял запах трупов, бензина и горящей плоти. Он отчаянно хотел сигарету, но сигарет не было. Он оглянулся, чтобы посмотреть на ворота, но они исчезли. То и дело пешеходы в ужасе смотрели на небо, кричали или бежали в укрытие, но, когда Фрэнк смотрел вверх, он ничего не видел, кроме тени, приближавшейся с севера, как буря, всё больше закрывая звездное небо.

   Он знал, что это, но не мог найти название в своей памяти.

Он пришел к краю огромной площади, простиравшейся к неосвещенной ночной вахте, здесь не было пешеходов, по краям стояли два официальных, но безымянных строения, облицованные местным вулканическим tezontle и tepetate — оба этих монумента, несмотря на умеренную высоту и эмоциональную неразборчивость, столь же пугали, вероятно, были созданы для столь же жестоких целей, что и более древние пирамиды этой долины. Сейчас раздавалась стрельба, более-менее непрерывная, и Фрэнк не знал, как поступить. Ни одно из двух загадочных строений не гарантировало безопасность. Он видел перед собой смертельный простор тяжелых времен, которые должен провести здесь, пока не начали петь петухи, небо мало-помалу начало светлеть, вероятно, открывая силуэты зубчатых кровель, фигуры людей, которые, может быть, были там всё это время, готовясь к военным действиям.

Когда Фрэнк вернулся в индикативный мир, там его ждала Мельпомена с новостями из Столицы о перевороте Уэрты, постепенно он начал понимать, что два загадочных здания из его видения —  Президентский Дворец, где Мадеро нашел убежище среди лояльных ему войск, и арсенал, известный как Сьюдадела,полторы мили на запад, где укрепились повстанцы во главе с Феликсом Диасом, племянником Порфирио Диаса. Между ними находился центр Столицы, место военных действий и тысяч убитых, лежащих там, где они упали, под открытым небом, и это продолжалось десять дней в феврале, события получили название «Десена Трагика». Тень над головой, много столетий преследовавшая Ацтеков и их потомков на юге в их долгом полете, наконец повисла в небе над Долиной Мехико, над Столицей, двигаясь на восток от Сокало, чтобы собраться над тюрьмой под названием «el palacio blanco», белый дворец, и, в конце концов, постепенно уплотниться в калиберный снаряд, который убил Мадеро и Пино Суареса, и привел к власти Уэрту, и, несмотря на столь долгую и ужасную борьбу, и преданную веру людей, в конце концов возобладал змей.

Решив не оставаться здесь, чтобы узнать, какую цену новый режим назначит, если назначит, за его голову, Фрэнк покинул Мексику на борту судна с кофе, отплывавшего из Вера-Крус, спрятавшись в трюме под несколькими мешками с грузом. К тому времени, как он добрался в Корпус-Кристи, он был так взвинчен из-за вдыхания кофейной пыли, что готов был пробежать всю дорогу до Денвера пешком.

— Оставайся в Техасе, — умоляла танцорка фанданго Чикита, когда он пробегал через Сан-Антонио.

— Дорогуша, при обычных обстоятельствах я не желал бы ничего иного, поскольку Мексика — моя другая земля, mi otra tierra, как мы говорим там, более, чем всегда, заставлявшая меня помнить, что Сан-Антонио — город, в котором находится форт Аламо, колыбель независимости Техаса и так далее, не вдаваясь в подробности, кто что у кого украл, я уверен, ты способна понять, что рано или поздно кто-нибудь в каком-нибудь салуне поднимет эту тему, может быть, лишь скользнув взглядом по зеркалу, но это станет обещанием сделки, которая будет осуществлена в ближайшем будущем, в диапазоне от цены пива до жизни одного из нас, понимаешь ли..., — к этому времени он уже в любом случае был снова у дверей, на полпути в Сан-Анжело.

Добравшись в Денвер, он сразу же пошел в банк, чтобы выяснить, выбрались ли на самом деле какие-то деньги, которые он отправлял, за пределы Мексики, и, к своему удивлению, обнаружил на счету неплохой куш. Кроме зарплаты от Гюнтера и комиссионных за тяжелое оборудование там копились по десять долларов золотом в день, которые люди Мадеро платили ему в 1911 году в Чихуахуа, кажется, туда добавили еще и премию за павших лошадей. Впервые он понимал, что получает деньги за то, что был глуп. Возможно, его будущее —  в этом?

Однажды ночью Фрэнк сидел в баре на Семнадцатой улице, и увидел там не кого иного, как д-ра Уиллиса Тернстоуна, бывшего разочарованного кавалера сестры Фрэнка Лейк, только что пришел после ночной смены в госпитале неподалеку.

— Заметил, что ты бережешь ту ногу, — некоторое время спустя сказал Док.

   Фрэнк рассказал ему историю.

  —  Можешь что-нибудь с этим сделать?

 — Если я не могу, мой партнер точно сможет. Китайский парень, исцеляет всё, исколов тебя золотыми иголками. Лежишь там, похож на дикобраза, а потом танцуешь фокстрот ночь напролет.

  — Иголки. Это надо обдумать.

  — Вот наша визитка. Я тут прямо за углом, зайди как-нибудь, посмотрим.

   После нескольких дружелюбных реплик Док сказал:

  — Ты заметил, я ни разу не спросил о твоей сестре.

 — Ценю. Полагаю, ты это преодолел. Хотелось бы и мне сказать о себе то же самое.

—  Преодолел, и как. Я помолвлен с совершеннейшим из ангелов. Не могу даже начать ее описывать. О, Фрэнк, она достойна всяческого обожания. Мать, муза и возлюбленная — всё в одном флаконе, можешь вообразить? Конечно, не можешь. Слушай, ты, кажется, выглядишь немного осунувшимся, новость —  как гром среди ясного неба.

  — Ищу плевательницу, чтобы в нее блевануть?

  — Здесь нельзя, запрещено правилами внутреннего распорядка.

Полтора квартала отделяли офис дока Тернстоуна от Госпиталя Милосердия, и три полета.

  — Семена агграванта! — хихикнул его партнер д-р Чжао. — Посмотрим ваш язык. Ага.

Он взял оба запястья Фрэнка и прислушивался к различным вариантам пульса.

  — Как давно вы беременны?

  —  Как это?

  — Шучу!

Дверь открылась, внутрь заглянула молодая женщина в шляпке из темного бархата — такие мелькали по всему городу.

  — Привет, милый, ты... Аааа! Ты!

 —  Не я, — пропищал д-р Чжао. — А вашему жениху пришлось уйти по вызову на дом. О! вы, должно быть, имеете в виду этого пациента!

 —  Привет, Рен. Ты не против, если я не буду вставать прямо сейчас?

Все эти иглы, должно быть, что-то сотворили с Фрэнком. В обычной ситуации у мужчины разбилось бы сердце, а то и вовсе он был бы разбит, встретив бывшую пассию, которая называет «Милым» другого мужчину, а в придачу — еще и доктора. Но что сработало вместо этого — какой-то странный рефлекс городского сплетника, заставивший Фрэнка думать: «Ладно-ладно, Рен и Док», интересоваться, как всё обернется, и прочее.

— Фрэнк, я надеюсь, ты не...

Он всегда ценил эту ее неуклюжесть ученой женщины...словно ревность была чем-то, с чем в состоянии справиться лишь персонажи книг, а когда человек сталкивается с нею в реальности, просто теряется...

—  Расскажи мне, —  произнес он несколько сонно, — как вы, двое голубков, познакомились?

—  Пойду заварю китайские травы, —  пробормотал д-р Чжао. — Оставляю дверь открытой. Ведите себя хорошо!

—  Я вернулась в Штаты, — ответила Рен, — обратилась в госпиталь, чтобы провести обследование для получения страховки, Гарвард настаивал на этом, Уиллис тогда случайно оказался на дежурстве, мы собирались пройти по коридору, посмотрели друг на друга, и...

—  ¡Epa!, — предположил Фрэнк.

Он слышал о таком явлении, но никогда не наблюдал его в действии.

Рен пожала плечами, точно как беспомощная женственная жертва Судьбы.

—  Уиллис хороший, —  сказала она. — Хороший мужчина. Ты увидишь. Он и с твоей подругой Эстреллой знаком. Они участвуют в каком-то загадочном проекте в каменноугольном бассейне.

Прекрасно, она заговорила. Богачи, кажется, да будут прокляты их души, если они у них есть, снова взялись за свое в южном Колорадо, где мужчины спускались под землю, рискуя жизнью ради угля, а не ради золота, и шахтеры приезжали в основном из Австро-Венгрии и с Балкан, а не из Корнуолла и Финляндии. С прошлого сентября профсоюз горняков бастовал против «Компании добычи нефти и железа» Рокфеллера в Колорадо, с ноября месторождение в Тринидаде находилось на военном положении.

У обеих сторон было много винтовок, и у Национальной Гвардии штата тоже были пулеметы. Стычки и перестрелки происходили почти постоянно, когда позволяла погода —  бури той зимой были сильные и смертоносные, даже как для Колорадо. Семьи, у которых отняли служебное жилье, всю зиму жили в палаточных городках возле Ладлоу и Уолсенбурга. Стрэй поехала туда в начале забастовки, а в декабре поселилась в палатке, вопреки советам всех, кто о ней волновался.

  — А это — достаточно большое количество людей, — сказал док Тернстоун.

—   Можешь мне сказать, что она там делает?

— Это — неофициальная сеть людей, делающих всё возможное, чтобы помочь бастующим. Продукты, лекарства, боеприпасы, медицинская помощь. Всё — на добровольных началах. Никто не получает выгоду или оплату, или хотя бы похвалу и благодарность.

 —   Звучит так, словно мы опять в Мексике.

  —  Ты уже этого нахлебался, надо передохнуть, наверное.

—  Черт возьми, нет. Как вам, парни, удалось так хорошо отремонтировать мою ногу.

 — Так совпало — небольшой конвой направляется в Уолсенбург, им не хватает рабочих рук.

  —  Я с удовольствием.

  —  Твой старый приятель тоже будет там. Эвболл Уст?

  — Отлично. Просто моя неделя, да?

   Они встретились, как договаривалась, в Пагоса-Спрингз.

 —   Как твоя нога? — спросил Эвболл.

— Еще поднимается, когда приближаемся к северу, — Фрэнк незаметно кивнул в направлении члена Эвболла. —  Как эта третья нога, или мне не следует об этом спрашивать?

   Если Эвболл и надеялся, что речь о Стрэй не зайдет, он не подал виду.

 — О, — притворяясь, что проверяет заклепку цистерны в одной из партий груза, — еще одна большая ошибка с моей стороны, полагаю. Мы не должны были пересекаться таким образом, как я это всё устроил.

  — В тот момент это казалось хорошей идеей.

 —  Ну вот, приплыли. Теперь она ведь полностью в твоем распоряжении, дружище.

   Эвболл отошел на несколько шагов и добавил:

 —  Она всегда была.

  — Для меня это новость, Эвб.

Но кто, кроме самой Стрэй, мог бы знать лучше, чем находящийся здесь Эвб? Так подумал Фрэнк, во всяком случае.

Внимательно следя, нет ли поблизости охранников шахты, ку-клукс-клана, детективов компании и разных других гадов, они везли небольшой конвой, мулов и фургоны через перевал Волф-Крик в долину Сан-Луис.

По ночам, в основном, бодрствовали, потому что их непременно будут искать всадники в свете идущей на убыль луны.

— 

 — Ты должен знать еще кое о чем, Эвболл задумчиво размешивал гущу в кофейнике термометром, который он украл в войсках связи и любил использовать для поддержания правильной температуры.

   Фрэнк хмыкнул:

  — Никогда это не закончится.

  — Твоя мать. Она в Денвере, и работает на моих...

  — Ну, это уже ни в какие ворота.

Обычный ответ больше был бы похож на: «Думал, что твоя мать работает на Денвер-Роу», но это уже далеко за пределами дорожных шуток, и у них со Стрэй, кажется, была долгая дружеская беседа.

 —  Ты привел Эстреллу к себе домой, чтобы познакомить с родственниками.

  —  Она даже не хотела, мне надо было головой думать.

  — Осмотри свою спину, Эвб, там может высыпать Буржуазная Лихорадка.

—  Сейчас всё уже в прошлом. В самом деле, всё закончилось. И еще кое что насчет Стрэй... Я когда-нибудь тебе рассказывал...

  —  Эвб.

И тут же солнце встало снова, а кофе в кофейнике замерз после долгой ночи.

Переход через бассейн Сан-Луис был нервным. Вдали то и дело появлялись всадники, чьи шляпы, пыльники и лафеты сливались с землей, проносились на полной скорости по безлесной равнине, каждый — немного в другом направлении, менее рассудительные были в темной одежде, выделявшейся на фоне пепельного ландшафта, поскольку любой на малейшем пригорке рано или поздно не сможет сопротивляться мыслям о том, что эти всадники —  мишень для винтовки. Наиболее бесшабашные из всадников делали ставку на ветер, точность глазомера стрелка и калибр патрона, или на то, что возвышение находится слишком далеко, а выигрыш —  тот прекрасно известный подъем настроения, когда в тебя стреляли и промазали.

Нынче здесь нельзя было уже увидеть столько ротозейской стрельбы, как в прежние дни, было слишком неспокойно. Там, где нельзя доверять телеграфу, всё равно нужно передавать сообщения. Винчестеры, ремингтоны и саважи нужно держать в правой руке. Важные фигуры, стремившиеся избежать наводненного агентами Пиекертона Денвера и Рио-Гранде, вместо того ехали с эскортом по этому беззащитному бездорожью.

Легче стало, когда они миновали форт Гарленд, покинули равнину и вновь попали на холмистую местность.

Они направили стремена к Сангре-де-Кристос через перевал Норт-ля-Вета, по склону стального света желтых глубин среди пурпурных башен облаков —  гряда Спаниш-Пикс возвышалась впереди, пересекая долину, и заснеженные тринадцатитысячники гряды Кулебра цепочкой тянулись на юг. А под ними, как раз за поворотом дороги, первые кровли домов Уолсенбурга, дерн сменяется дранкой, под которой, атакуемые и отчаявшиеся, лежат угольные бассейны.

Скарсдейл Вайб выступал перед Делегацией Лас Анимас-Уэрфано Альянса Защиты Промышленности (L.A.H.D.I.D.A), собравшейся в казино эксклюзивного курорта с горячими источниками возле Главного Водораздела. Огромные окна открывали взору и обрамляли горный пейзаж, словно на художественных открытках, раскрашенных вручную артелью рабочих, которых привезли из-за моря и все они слегка не различают цвета. Клиентура —  в основном белые американцы с достатком, владельцы шальных денег, курортники с востока и более дальних районов, хотя наблюдателю можно простить, если он решит, что узнал лица из баров больших отелей Денвера и несколько приезжих из верхнего Арапахо.

Вечер был в разгаре, дамы давно ушли, а с ними —  и потребность в эвфемизмах.

 — Так что, конечно, мы их используем, —  Скарсдейл пустился в свою привычную демагогию, — мы седлаем и содомизируем их, фотографируем их деградацию, ганяем их в шахты, в канализации и на траходромы, нагружаем их нечеловеческой ношей, собираем с них урожай —  мускулы, зрение и здоровье, оставляем им по своей доброте душевной несколько жалких лет побитого недомолота. Конечно, мы именно это и делаем. Почему бы и нет? Они мало к чему еще пригодны. Какова вероятность того, что они вырастут и возмужают, получат образование, создадут семьи, сделают что-нибудь для развития культуры или расы? Мы берем, что можем, пока можем. Посмотрите на них: они открыто носят знак своей абсурдной судьбы. Их дурацкая музыка скоро замолчит, это их застигнут, сконфуженных, врасплох, большинство из них лишено музыкального слуха, не отдавая себе в этом полностью отчета, почти ни у кого не хватит здравого смысла бросить игру и поискать убежище, пока не поздно. Пожалуй, к тому времени убежища уже и не будет.

  — Мы скупим это всё, — делая ожидаемый жест рукой, — всю эту страну.

Деньги говорят, страна слушает, где Анархист притаился, где конокрад занят своим ремеслом, мы, ловцы Американцев, расставим свои сети идеальной десятиакровой западни, выровненной и защищенной от вредителей, готовой для использования. Пришлые землекопы и укладчики отсеются после своих жалких коммунистических грёз, а добрые горожане из долины сетью будут подняты на эти холмы, чистые, трудолюбивые Христиане, пока мы, смотря на их маленькие отпускные бунгало, будем жить в палаццо по максимальной цене, приличествующих нашему состоянию, и их ипотеки будут оплачивать строительство дворцов для нас.

Когда шрамы от этих битв давно поблекнут, отвалы покроются кустовыми злаками и полевыми цветами, и приход снега будет уже не проклятием года, а его обещанием, выполнения которого ждут с нетерпением из-за притока богатых искателей зимних развлечений, когда сияющие канаты подвесных дорог подчинят себе все горные склоны, всюду будет праздник и полезный для здоровья спорт, и племя, отобранное посредством евгеники, кто будет помнить про бормочущие вздор отбросы Профсоюза, замерзшие трупы, имена которых, в любом случае — выдуманные, навсегда остались незаписанными? Кого будет волновать, что когда-то мужчины сражались так, словно восьмичасовый рабочий день, несколько дополнительных монет в конце недели были всем, стоили безжалостного ветра под захудалой крышей, стоили слёз, замерзавших на лицах женщин, прежде времени изнуренных до полного индейского оцепенения, хныканья детей, животы которых никогда не насыщались, будущее которых, тех, кто выживет — тяжело трудиться на нас, приносить нам доход, кормить и ухаживать за нами, объезжать длинные заборы наших владений, стоять на страже между нами и теми, кто может вторгнуться или задать вопрос?, — он мог бы с пользой посмотреть на Фоули, который внимательно слушал в тени. Но Скарсдейл не пытался встретиться взглядом со своим старым верным спутником. Он уже нечасто так делал.

 — Анархизм исчезнет, его раса выродится в безмолвие, а деньги будут приносить деньги, будут расти, как колокольчики на лугу, разрастаться и приобретать больше блеска, будут набирать силу и подавлять всё на своем пути. Это просто. Это неизбежно. Это уже началось.

На следующий день Скарсдейл на своем частном поезде «Джаггернаут» спустился из царства теории в реальность суровой зимы Тринидада, чтобы узнать, что к чему на земле, посмотреть в лицо чудовищу антикапитализма. Он считал себя не теоретиком, а практиком, и никогда не избегал реального мира, как он это называл.

Где-то по дороге к приискам Тринидада, бродя по вагонам, Скарсдейл открыл окно в конце одного из них, а в тамбуре стоял —  стояло существо, намного выше, чем он, лицо ужасающе изъедено, словно обожжено по краям, его черты — не совсем там, где должны находиться. Некий злобный дух, погрузивший его в опасность такой степени, из которой он —  это ему уже было известно — не сможет выбраться невредимым. Но в это мгновение он чувствовал лишь любопытство. Скарсдейл поймал взгляд фигуры, поднял палец, словно собираясь говорить, когда она прошаркала мимо него и поплелась дальше в конец вагона.

 — Погоди, — растерялся Скарсдейл. —  Я хотел с тобой поговорить, выкурить сигару, немного пообщаться в неформальной обстановке.

  — Не сейчас, у меня еще есть дела.

Акцент был не американский, но Скарсдейл не мог его определить. А потом призрак исчез, оставив магната озадаченным из-за отсутствия у него страха, не в состоянии представить, что всё это не было каким-то образом направлено на него, и целью не было, как обычно, его уничтожение. Ну а кто еще мог быть целью в данный момент на данном этапе развития событий?

   Фоули пришел, жмурясь, разбуженный чем-то, что слышал только он.

Здесь, в «Джаггернауте», был кто-то, кого не должно здесь быть, —  поприветствовал его Скарсдейл.

 — Поезд прочесали дюжину раз, — сказал Фоули.

—  Это не имеет значения, Фоули, всё — в руках Иисуса, не так ли. Фактически, это может произойти в любой момент, честно говоря, я хочу пасть жертвой злонамеренного убийства.

 Фоули точно знал, что это значит. На полях битв, после сражений, когда повсюду валялись пушечные ядра, он общался с тысячами призраков, все они были полны негодования, бродили или располагались у кладбищенских ворот и на заброшенных фермах, где полусумасшедшие выжившие с наибольшей вероятностью могли их увидеть, и некоторые из них не знали точно, с какой стороны едва заметной линии они шли... Не та компания, которую он выбрал бы. Сначала он списал желание Скарсдейла оказаться среди них на невежество гражданского лица. Но ему не понадобилось много времени, чтобы понять: Скарсдейл понимает призраков лучше, чем он.

Сбросив груз в Уолсенбурге, Фрэнк и Эвболл поехали в Тринидад, чтобы осмотреться. Повсюду была милиция — несчастные молодые люди в покрытой пятнами рваной форме, небритые, невыспавшиеся, находящие оправдание, чтобы кричать на забастовщиков — Греков и Болгар, Сербов и Хорватов, Черногорцев и Итальянцев.

  — У себя в Европе, — объяснял Эвболл, —  они все только тем и заняты, что убивают друг друга из-за каких-то запутанных политических раскладов, не поддающихся пониманию. Но как только они попадают сюда, прежде чем успеешь сказать: «Привет», они отбрасывают всю эти древнюю вражду и становятся соратниками, потому что тут сразу же понимают, что к чему.

Они каким-то образом продолжали двигаться на запад, в эти каменноугольные бассейны, а владельцы смущали историями про метких стрелков с Балканской войны, греческих горных партизан, Сербов со страстью к насилию, Болгар с репутацией любителей неописуемого секса: все эти народности пришельцев, которые приезжают сюда и заставляют бедствовать несчастных невинных богачей, которые просто пытались устроиться в жизни, как все остальные. Даже если кто-то из этих шахтеров-эмигрантов видел в своей стране военные действия, зачем они приехали сюда, в эти богом забытые каньоны. Ведь не ради трех долларов в день —  в городах можно заработать больше, точно — не ради взрывов, обрушений и легочных болезней, ведь не решили они сократить свою жизнь, добывая уголь, чтобы владелец шахты мог жить в роскоши и могуществе, так зачем они едут в здешние края? Единственное объяснение, показавшееся разумным Эвболлу, который вел себя всё более странно по мере приближения к Тринидаду, заключалось в том, что некоторые из них были уже мертвы — урон от войны на Балканах.

—  Видишь ли, для неупокоенных мертвецов география не имеет значения, это всё — незаконченное дело, где бы ни нужно было свести счеты, потому что вся история этих народов Балкан —  месть, взаимная, семьи против семей, и она никогда не заканчивается, отсюда у нас это скопление Балканских призраков застреленных людей, не знаю, на горе в Болгарии или где-то еще, понятия не имеют, где находятся, куда идут, всё, что они чувствуют —  дисбаланс, что-то не так и это нужно исправить прямо сейчас. И если расстояние ничего не значит, они проявляются в любом месте, где идет сражение, в той же форме, с той же историей взаимных убийств, это может быть даже где-то в Китае, так что мы никогда и не услышим об этом, а может быть — в этом городе, на расстоянии квартала отсюда, прямо в глуши США.

 —  Эвболл, дружище, это какая-то шиза.

В Тринидаде Фрэнк заметил фигуру на крыльце отеля «Коламбиан» — высокую, неулыбчивую, ссутулившуюся на фоне облицовки стены, смотревшую на уличное движение с видом неприступного презрения.

 —  Это — не тот тип, с которым мне хотелось бы столкнуться в драке, — заметил Фрэнк.

  —  Уверен?

  —  Угу. Эвб, что у тебя за странный видок?

—  Этот джентльмен, так уж вышло, Фоули Уокер, верный сообщник старого друга вашей семьи, мистера Скарсдейла Вайба.

 — Ну, тут есть над чем поразмыслить, — Фрэнк опустил поля шляпы и задумался. — Значит, Вайб тоже в городе?

—  Кто-то должен совершать это турне с шампанским и фазанами, будь уверен, богачи не тратят свои нервы. Рокфеллер не решился бы на такое, а старина Вайб счастлив, как муха на дерьме.

Дальше по улице им попался салун, они зашли. Эвболл, кажется, был в состоянии почти юношеского нетерпения.

—  Так что? — наконец, спросил он. — Что? Собираешься сделать две насечки, или как?

  — Насечек будет три, если покончить с этим Фоули. Он действительно такой плохой, каким кажется?

 — Еще хуже. Говорят, Фоули — возродившийся в вере Святоша, так что он может совершать сколь угодно плохие поступки: Иисус грядет, и нет столь скверных поступков, которые Он не простил бы.

  —  Но ты будешь поблизости прикрывать мою спину, верно?

  — Надо же, Фрэнк, как осмотрительно с твоей стороны спросить об этом.

Они зарегистрировались в отеле «Тольтек». Фрэнк понимал, что когда-нибудь ему надо будет поехать в Ладлоу и разыскать Стрэй, но сейчас более важной казалась возможность того, что Вайб может являть собой довольно простую мишень. Они решили отследить приходы и уходы магната.

Во время рекогносцировки им показалось, что они мельком видели саму Матушку Джонс, протискивавшуюся на отъезжавший из города поезд: комичный ритуал, поскольку потом она сядет в другой поезд и сразу вернется обратно, у нее друзья среди железнодорожных рабочих по всей линии, которые посадят ее на поезд и ссадят, где бы ей ни захотелось. На что Фрэнк обратил внимание у этой седовласой леди —  на ее пофигизм и любовь к озорству, которую она сохранила, несмотря на годы и богачей, то, что их нанятые апологеты называли «жизнью», словно им известно, что это такое, сохранила, как ребенок, ребенок, которым она была...

Небольшая стая собак, кружась, пробежала по Мейн-Стрит, словно под действием миниатюрного торнадо. В последнее время в городе было больше собак, чем кто-либо мог вспомнить. Словно кто-то счел настоятельно необходимым достать их из каньонов, где намечались неприятности, с которыми им лучше не сталкиваться.

На этих курортах с перестрелками всегда были номера — маленькие и запасные, боковые комнаты, приемные для их смертельного бизнеса, куда члены труппы могли зайти, чтобы подготовиться — актерские фойе без строк, которые нужно вспомнить, молельни без Бога...

После множества тщательных наблюдений Эвболл определил, что на Скарсдейла лучше всего охотиться сразу после ланча.

—  Он ест в отеле, потом они с Фоули совершают короткую прогулку в офис И. К. Ф., где проводят полдень, изобретая новые виды зла, которые они могли бы совершить. Между зданиями есть зазор в один-два фута, я мог бы подождать там.

  — Ты?

   Так был затронут деликатный вопрос: кто в кого будет стрелять.

 — Ладно, он твой по всем законам возмездия, конечно, — сказал Эвболл, —  это если ты хочешь стрелять в него.

  —  Почему бы мне не хотеть?

   Лицемерие переполняло Эвболла и сочилось наружу.

— Не знаю. Просто этот Вайб, похоже, легкая жертва, опасной мишенью будет Фоули. Зависит от того, какой объем работы ты жаждешь выполнить.

— Хочешь поохотиться на Вайба, а мне поручаешь Фоули? Ладно, благословляю тебя, Эвб, без обид, и неважно, что люди потом скажут.

  —  Как это, Фрэнк?

 — О, ну знаешь, психологические разговоры и всё такое, — Фрэнк заметил, что улыбку Эвболла больше не назовешь дружелюбной. —  Способ поквитаться с твоим папочкой и всё такое. На востоке мысли у людей — бред сивой кобылы, конечно.

   Эвболл на минуту задумался.

—  Вот, — он достал серебряный двадцатипятицентовик, — бросим монетку и узнаем, как поступить.

Два ряда магазинов, глядящих витринами друг на друга, обрывисто удалялись вниз по утрамбованной грунтовой улице. Там, где здания заканчивались, ничего нельзя было разглядеть над поверхностью улицы — ни горизонта, ни сельского пейзажа, ни зимнего неба, только насыщенное сияние заполняло пробел, ореол или нимб, из которого что-то может возникнуть, в который что-то можно поместить, врата преображения, изображенные (предположим) словно с точки зрения павшего стрелка.

Фрэнк решил одолжить у Эвболла «писмейкер» 44 калибра, чтобы не зависеть от его «смит-и-вессона», которому нужна была новая пружина извлекателя. Все эти годы, после того, как они с Рифом оставили на хранение у Мэйвы старый кольт Вебба времен Конфедерации, Фрэнк думал, что надо было взять с собой оставшиеся там гильзы. Они рассыпались по седельным сумкам, полевым мешкам, наплечным сумкам и патронташам, Фрэнк никогда их не использовал, даже для Слоута Фресно, говоря себе, что они — только напоминание о Веббе. Нет, он не обманывал себя: конечно, однажды они будут использованы для Дойса. Но если маленький гаденыш не вернется на место преступления, какова вероятность того, что у Фрэнка когда-нибудь появится возможность ими воспользоваться?

Их можно использовать для Скарсдейла Вайба — второй шанс, но нет смысла пытаться объяснить это Эвбу, который взобрался на эту странную теоретическую ветку Анархизма и не собирается с нее слезать. Фрэнк стоял в тесном маленьком переулке между ателье фотографа и рестораном для свиданий с продолжением, Эвболл стоял на другой стороне улицы и ждал царственного магната, приказавшего убить Вебба Траверса десять лет назад.

Они миновали устье переулка так быстро, что Фрэнк почти их пропустил. Он подошел к ним сзади и сказал: «Вайб». Двое мужчин оглянулись, Фоули достал то, что Фрэнк через минуту идентифицировал как один из тех немецких парабеллумов, и этой минуты было достаточно, чтобы Фрэнк понял: что-то надвигается.

Эвболл перешел через дорогу, часть пути используя для прикрытия проезжавший мимо фургон, левой рукой Эвболл почти молитвенно поддерживал ствол своего оружия.

Даже в городе, полном кровожадных Анархистов, которые ненавидели его больше, чем Рокфеллера, Скарсдейл не видел нужды ходить по улицам с оружием. Своим обычным командным тоном, именно в тот момент, когда такой тон неуместен, он рявкнул:

  — Ну, Фоули, ты видишь их так же четко, как я. Позаботься об этом.

В ответ, гладко, словно после длительных тренировок, Фоули отошел вертлявой походкой, направил дуло люгера в сердце своего работодателя и выпустил первый патрон. Вайб оглянулся, словно был всего лишь удивлен:

  —  О Боже, Фоули...

—  Иисус — наш Господь, — крикнул Фоули и нажал на спусковой крючок, выпуская все восемь патронов в того, чья судьба была решена уже после первого. Словно вернувшись в отчий дом после долгих и беспокойных странствий, то, что прежде было Скарсдейлом Вайбом, опустилось ничком в грязный снег и лёд улицы, в запах лошадей и лошадиного помета, в покой.

Фоули некоторое время стоял и смотрел на труп, а граждане разбегались, одни — за начальником полиции, другие — в поисках безопасного убежища.

—  О, и еще одно, — он сделал вид, что обращается к трупу, удивительно веселым тоном.

   Фрэнк, оценив ситуацию, кивнул:

  —  Да, сэр.

 — Надеюсь, вы, парни, не возражаете, но сегодня — день расплаты, и я в очереди — намного лет впереди вас.

По улице к ним приближался отряд милиции, Фрэнк и Эвболл снова спрятали револьверы под пальто и без труда смешались с толпой нервных горожан Тринидада. Фоули ждал с терпеливым благодушием, наблюдая, как кровь Скарсдейла, почти черная в свете зимнего солнца, медленно течет на зимнюю раму вокруг него.

—  Неловкая ситуация, — проворчал Эвболл. — Какой мне поместить чертов заголовок?

 —  Это хотел сделать ты, — решил Фрэнк.

 — Еще того хуже, — он проникновенно посмотрел на Фрэнка, словно надеясь, что это поставит точку в их истории, но Фрэнк должен продемонстрировать навыки чтения мыслей. — Это — не просто приехать в фургоне доставки, — тихо сказал он.

 — Для меня этого более чем достаточно, — сказал Фрэнк, не желая вдаваться в подробности.

Стрэй жила в Тринидаде уже некоторое время, когда услышала о палаточном городке в Ладлоу. Городок основали в конце сентября прошлого года, когда началась забастовка. Постепенно положили настилы, почистили уборные, провели телефонную линию к офису Профсоюза в Тринидаде. После перестрелки в начале октября между охраной шахты и жителями палаток обе стороны начали накапливать оружие и патроны. Зима близко. Стрельба продолжалась.

 —  Поверь, тебе лучше не появляться в городе, — сказала сестра Клементия.

 — Позволь мне съездить туда на фургоне, — сказала Стрэй, —  взглянуть одним глазком.

Только взглянуть. Но она знала, что именно там должна находиться. К тому времени, как она переехала в одну из палаток, губернатор объявил военное положение, и почти тысячное войско пехоты, кавалерии и поддерживающих отрядов под командованием марионетки «Нефти и железа» из Колорадо по имени Джон Чейз, именовавшей себя «Генералом», разбили базовый лагерь возле Тринидада и Уолсенбурга.

Стрэй обнаружила, что палаточный городок насчитывает, наверное, 150 палаток, в которых живут девятьсот человек, в основном — семьи, кроме соседей-бобылей вроде Греков, которые были склонны держаться особняком и говорить на своем языке. Как раз выехала семья, так что Стрэй въехала. До наступления ночи она уже сидела у постели страдавшей лихорадкой востроносой девочки-черногорки примерно трех лет, пытаясь покормить ее супом.

— Утром они с соседкой Сабиной несли постельные принадлежности в палатку через дорогу. Она посмотрела на возвышение и увидела орудийные окопы во всех направлениях.

 — Не нравится мне это, — пробормотала она. — Черт, тут сектор обстрела открыт настежь.

—  Никто в нас пока не стрелял, —  отозвалась Сабина, всегда готовая к тому, что стрелять начнут.

Не то чтобы Стрэй когда-нибудь считала себя заговоренной. Когда она выходила при хорошем освещении, пули свистели рядом, не касаясь ее, она привыкла к подпрыгивающим кускам болота и маленьким взрывам вокруг, рассеивающемуся рокоту отскакивающих боеприпасов. Сначала она так нервничала, что бросала то, что несла, и бежала в убежище. Зима продолжалась, она привыкла по возможности крестить прогалины руками, в которых несла лопаты для расчистки снега, одеяла, живых цыплят, возможно, полтора галлона горячего кофе в жестяном кофейнике, который сохранял равновесие на ее голове, не проливалось ни капли. Иногда она была почти уверена: снайперы на возвышенности просто с ней играют. Она узнавала тех, кто с нею флиртовал, по выстрелам в молоко.

Когда в один прекрасный день она вернулась из одного из таких путешествий, угадайте, кого она встретила.

—  Привет, мама.

  — Как, черт возьми, ты здесь оказалась?

 — Колорадо и южнее. Не волнуйся, мне это не стоило ни цента. Я тоже рада тебя видеть, мама.

 — И Джесс, это безумие. Ты должна быть не здесь, а рядом с Уиллоу и Холтом.

 — Там особо нечего делать. Все мои крупные дела с Холтом, Паско и Паловерде закончены задолго до того, как выпал первый снег.

  — Здесь опасно.

  — Значит, еще одна причина для того, чтобы кто-то прикрыл твою спину.

 — Ты —  совсем как твой отец. Чертов продавец шарлатанских зелий. Никогда не удавалось никого из вас уговорить, —  она посмотрела в его лицо, она находила в нем всё больше своего по мере его взросления, когда у нее была такая возможность. —  Не пойми меня превратно, ты — вовсе не его плевок, ничего такого, во всяком случае — не всё время, но так часто...

Прожекторы Компании, установленные на башнях, начали освещать палатки всю ночь напролет.

  —  Мама, это доводит меня до безумия. Я не могу спать.

  —  Ты всегда ненавидела темноту.

  — Я была маленьким ребенком.

Из-за милиции Колорадо у освещения фактически была дурная слава. Военная мудрость гласила: если направить прожектор на врагов, это позволит вам их видеть, а их ослепит, благодаря чему вы получите неоценимое преимущество, тактическое и психологическое. Той ужасной зимой в палатках темноты жаждали так же, как тепла или тишины. Многим это казалось формой милосердия.

В конце концов, однажды ночью Джесс взял свои часы с репетиром и пошел на разведку.

 — Только посмотрю, — вот что он сказал матери, которая, бог знает почему, довольно часто использовала эту фразу.

Иногда после полуночи Стрэй, привыкшей спать при всех видах шума, снилось, что она слышит вдали треск одинокого оружейного выстрела, и она просыпалась в благословенной темноте. Немного позже Джесс вошел на цыпочках и аккуратно свернулся калачиком рядом с ней, они оба притворились, что она спит. Она учила его никогда не требовать похвалы, если он может без нее обойтись, что не помешало на следующий день расхаживать с торжествующей улыбкой —  это напомнило ей Рифа, который улыбался так же, когда думал, что ему удалось смошенничать и остаться безнаказанным.

В ту зиму все ели рагу из кролика. Ряды забастовщиков насчитывали примерно двадцать тысяч мужчин, женщин и детей. Ветер занял и завладел угольнокаменным бассейном Тринидада, холод усиливался.

Никто не помнил бурь хуже тех, что были в начале декабря. Попадались сугробы высотой четыре фута. Палатки падали под весом снега. Где-то в середине месяца начали появляться штрейкбрехеры, приезжали в фургонах для перевозки скота аж из Питтсбурга, Пенсильвания, хотя многие были из Мексики, всю дорогу от границы их сопровождали Гвардейцы, обещавшие всё, не говорившие ничего.

  — Как тогда в Крипл-Крик, — заметили те, кто помнил.

Тогда, десять лет назад, штрейкбрехерами были Славяне и Итальянцы, некоторые из них остались и присоединились к Профсоюзу, а сейчас принимали участие в забастовке.

— И хотя, конечно, надлежит разбить голову любому Мексиканцу, пребывающему в слепом невежестве, привезенному сюда, чтобы украсть вашу работу, — проповедовал преподобный Мосс Гэтлин, который никогда не отказывался от хорошей драки и приехал сюда сразу же после объявления забастовки, —  каким в высшей степени практичным в долгосрочной перспективе является Христианское долготерпение, если с его помощью мы сможем чему-то научить тупых штрейкбрехеров, как в ваши головы, разбитые в Крипл-Крик и Сан-Хуане, мы вобьем в их головы урок: работа, как бы она ни была получена, священна, даже работа штрейкбрехера, поскольку она предполагает нерушимое обязательство в дальнейшем сопротивляться силам собственничества и зла с помощью любых средств, которые вам доступны.

Как в былые времена, он хромал на поле битвы с тростью, заваливаясь на один бок, регулярно проводил воскресные службы возле палаток и читал полуночные проповеди в дружественных салунах.

В январе настроение милиции вдруг резко ухудшилось, словно кто-то знал, что надвигается. Женщин насиловали, детей, которые дразнили солдат, хватали и били. Любого горняка, пойманного на открытой местности, могли обвинить в бродяжничестве, арестовать, подвергнуть физическому насилию, а то и похуже. В Тринидаде национальная конная милиция атаковала толпу женщин, которые шли маршем в поддержку забастовки. Нескольких девушек порубили шашками. Некоторых отправили в тюрьму. По милости Господа или благодаря слепой удаче никого не убили.

Однажды Джесс вернулся в палатку в странной отчужденной экзальтации, его мать это не обрадовало, поскольку напоминало слишком многих безумных виртуозов стрельбы из ее прошлого, думавших, что поразили окончательную цель.

 —  Мама, я видел «Дет Спешиал».

.

О нем ходили слухи, его все боялись — это был бронированный автомобиль, оснащенный двумя пулеметами системы «кольт», спереди и сзади, «детективное» агентство Болдуин-Фелтс разработало его для проникновения, контроля и разгона враждебных толп.

 Автомобиль уже побывал здесь, осыпал палаточный городок пулеметным огнем, исполосовал парусиновые палатки и убил нескольких забастовщиков.

Во время разведки Джесс и его друг Данн увидели парочку Национальных Гвардейцев в оцинкованных шлемах: они трудились над мотором «Дет Спешиал». Это были высокие блондины, откровенные и довольно дружелюбные, но всё же они были не в состоянии скрыть презрение к людям, для расстрела которых спроектирована эта машина. Данн думал, что знает, как обмануть взрослых, и в доказательство этого его карман всегда был полон монет. Но Джесс видел: они думают, что знают всё про Данна и про него, и откуда они пришли, один взгляд на эти красные лица и выпученные глаза, и он понял: если дойдет до дела, он не сможет спасти свою жизнь, или жизнь матери, или Данна, взывая к каким-либо чувствам, которые эти взрослые могут испытывать к детям, даже к своим собственным... Притворяться, что дружелюбно беседуешь с потенциальными мишенями «Дет Спешиал» —  до сих пор ни один из мальчиков не подозревал у взрослых такого уровня зла.

Как оказалось, у них был целый автопарк «Дет Спешиал», усовершенствованные версии исходной модели, являвшей собой не более чем открытый легковой автомобиль со стальными пластинами по бокам. Что касается этой машины, двое механиков не могли ею пользоваться, она была предназначена для офицеров, но иногда для функциональной проверки им разрешалось проехать пару-тройку миль по открытой местности, раздавив несколько кустов мескито.

— Стрелять из винтовки — это слишком личное, —  сказал один из Национальных Гвардейцев, —  смотришь на них по очереди, у тебя есть минута, чтобы узнать их, прежде чем сделаешь свое дело, а эта фиговина — пока твой палец нажмет на спусковой крючок, она уже выстрелит десять или двадцать раз, так что точно прицелиться — не вопрос, просто выбираешь то, что называют участком, который хочешь растерзать, даже можешь закрыть глаза, если хочешь, неважно, тут всё сделано для твоего удобства.

Хотя они не могли удержаться, чтобы не похвастаться насчет машины, с которой работали, мальчикам показалось необычным то, как они говорили о «Дет Спешиал»: словно это бедная маленькая жертва, брошенная на милость огромной и опасной толпы.

—  Даже если ее окружат, она выбросит колеса, которые мы держим внутри, пока не подоспеет помощь.

  — Или проложит себе дорогу прямо через толпу и выедет с другой стороны, — добавил другой, — и таким образом вырвется.

 — Ты с этими людьми в палаточном городке, сынок? — резко спросил его друг.

Мужчины всю жизнь называли Джесса «сынком», и это более-менее всегда было обидно. Только один мужчина имел право так его называть, но где, черт возьми, этот мужчина? Здесь Джесс действительно остерегался показывать, насколько ему это не нравится.

 — Не, — ответил он, достаточно беззаботно, прежде чем Данн смог вставить слово. — Из города.

Милицейские оглянулись на бледный исполосованный грунт, слишком растянутый в пространстве пейзаж.

  — Из города? Это что за город такой, сынок? Тринидад?

— Пуэбло. Приехали на поезде, мы с корешем, —  объяснил Данн, не умолкавший всю дорогу.

—  Вот как, — сказал другой. — Я жил в Пуэбло некоторое время. В какую школу вы там ходили?

—  В центральную, а в какую же еще?

  — Вы, мальчики, серьезно прогуливаете, да?

  — Я никому не скажу, если вы не скажете, — пожал плечами Джесс.

Перед уходом он украл две пулеметных обоймы 30- калибра, одну для себя и одну для мамы, веря: если две эти определенные обоймы не выстрелят, они со Стрэй не пострадают.

Фрэнк был в Агиларе, на железной дороге между Уолсенбургом и Тринидадом, в салуне «Лульо 29», названном в честь убийства анархистом Бреши короля Италии Умберто в 1900 году, хотел увидеть, возможно, воображаемый пулемет, говорили, что с воздушным охлаждением, Бене-Мерсье, еще в транспортной упаковке, как-то выпал из грузового вагона в Пуэбло. Большинство здешних посетителей были Итальянцами, в данный момент все пили граппу с пивом, обсуждая ситуацию на шахте «Империя» в каньоне, которая, как и повсюду в этом замороженном и охваченном забастовками районе, была довольно жалкой, если не сказать —  опасной. В противоположном конце зала пьяный крепильщик-калабриец лежал на коленях неряшливо одетой, но всё же привлекательной, фактически, знакомой молодой женщины, живая картина намекала нескольким людям в комнате, но не Фрэнку, на скульптуру Пьеты Микеланджело. Заметив затяжной взгляд Фрэнка, барная Мадонна воскликнула:

 — Прости, Фрэнк, тебе придется подождать в очереди, но, черт возьми, вечер еще только начинается.

  —  Слышал, ты была тут в зоне, Стрэй, просто не узнал тебя в том наряде.

 — Не очень-то удобно в седле, но в этих краях это помогает быть похожей на Сестру Милосердия.

 —  Хочешь сказать, они, возможно...

 — Черт, они начнут стрелять сразу же, как только тебя увидят. Но этот серый цвет лучше сливается с поверхностью, так что ты — не такая легкая мишень.

—  Я пришел сюда с тем парнем, Эвболлом, но он опять сбежал, —  Фрэнк намекал, что тоже может выставиться.

   Она медленно убрала колени из-под головы Итальянца.

—  Купи мне вон то, что у тебя в кулаке, что бы это ни было, и я расскажу тебе всю омерзительную историю.

 — Эвб ничего не упоминал о..., — он на минуту замолчал, раздумывая, как лучше сформулировать мысль.

 — Черт, я так и знала, — наконец, сказала она. - Я разбила ему сердце, да? Говорю себе: «Стрэй, ты должна поехать посмотреть на это дерьмо», потом еду и в любом случае это делаю.

   Она кивнула и подняла свой бокал.

 — Мне он показался каким-то обескураженным. Разбитое сердце —  ну не знаю.

  — С тобой такого никогда не случалось, Фрэнк?

  — О, постоянно.

  — Как там твоя леди-профессор?

Фрэнк, сам того не желая, пустился в долгий рассказ о Рен и доке Тернстоуне. Стрэй закурила, и, прищурившись, смотрела на Фрэнка сквозь сигаретный дым.

 —  А теперь ты уверен, что она не разбила...твое сердце или что еще.

Долгое время она считала Фрэнка Рифом без жилки безумия, пока не поняла, что его, если уж на то пошло, не так-то легко прочесть — охота на Слоута Фресно стала для нее сюрпризом, так же, как и участие в революции Мадеро. А теперь он здесь, в угольных месторождениях, которые собираются взорвать.

  —  Ты планируешь остаться здесь или вернуться в Денвер? — спросила она.

 — Есть какая-то причина, по которой я не могу остаться здесь на некоторое время?

 — Хочешь сказать — кроме войны, которая может разгореться в любой момент.

   Они сидели и смотрели друг на друга, пока она не покачала головой.

 —  У тебя больше нет никаких дел в Денвере, полагаю.

 — Напоминает мою маму, слышал, ты ее видела здесь некоторое время назад.

 —  Я действительно люблю Мэйву, Фрэнк. Как человека, которого вижу раз в десять лет. Ты бы ей писал иногда.

  —  Я должен?

  — Ты и Джесса никогда не видел, не так ли.

  — Еще и плохой дядя, — Фрэнк склонил голову.

 — Я не это имела в виду, Фрэнк, — она вдохнула воздух, словно собираясь нырнуть в горящую комнату. — Мы сейчас живем в палатках, если хочешь нас проведать.

Фрэнк пытался сидеть спокойно, не реагируя на то, что накатило на него одной или двумя волнами. Сохранял невозмутимое выражение лица:

  — Ну, может быть, если вы еще будете там...

 — Почему бы не...? — на этом она замолчала, ответ был достаточно очевиден.

 — Думал, ты знаешь. Они собираются избавиться от всех этих палаток, до конца недели всё будет кончено — вот что я слышал.

  — Значит, тебе лучше проведать нас пораньше.

Вот почему он крался рядом с ее тенью сестры милосердия в атакующем кислотно-желтом свете прожекторов, по тающему и снова замерзающему снегу, додумавшись захватить из своей седельной сумки только пачку магазинных сигарет, жестянку с табаком и столько гильз, сколько он мог припрятать в заначке для «крага» и «полис спешл» с их новой маркой.

Когда они добрались в палатку, Джесса там не было, но Стрэй не волновалась.

—  Скорее всего, он с теми балканскими ребятами, своими друзьями. У них там Пасха или что-то вроде того.

Они научили его неплохо ориентироваться ночью. Он в безопасности. Ты можешь спать тут у плиты. Когда приходит, он обычно ведет себя тихо.

 У Фрэнка был смутный план в общих чертах: бодрствовать достаточно долго, чтобы посмотреть, как Стрэй выглядит под этим нарядом больничной сестры милосердия, но, по-видимому, он устал больше, чем думал. Он спал, пока не разошелся кукарекать чей-то петух и мир не озарил суровой дневной свет.

Он только вышел помочиться, но тут заметил лицо из прошлого, мрачного типа, спешившего вниз по склону в милицейской форме, шляпе с узкими полями и военной рубашке — высокий лоб, глаза без век и рот-щель, лицо ящерицы. Милосердия — ни на йоту.

Фрэнк кивнул на него и спросил у Косты, который мочился в канаву напротив.

  — Это что за сукин сын? Я его где-то видел.

 — Это чертов Линдерфельт. Когда они будут атаковать сегодня ночью, он будет впереди всех, будет кричать: «Наступаем!». Линдерфельт —  дьявол.

   Теперь Фрэнк вспомнил.

 — Он был в Хуаресе, возглавлял каких-то наемников, которые называли себя «Американским Легионом», бежал впереди всех, пытался атаковать город раньше Мадеро, а потом получил мандат на мародерство. Ему действительно быстро пришлось перепрыгнуть обратно через границу. Я думал, он уже давно стал пищей грифов.

  — Сейчас он — лейтенант Национальной Гвардии.

  —  Ясно.

  —  У грифов в любом случае больше здравого смысла.

Стрельба началась на рассвете, потом стала повсеместной, потом продолжалась приступами весь день.

Милиция находилась на холме Водонапорной Башни, у них было несколько пулеметов. Их стрелки расположились в ряд вдоль гребня. В железнодорожном тупике на востоке находились забастовщики, которых Национальные Гвардейцы обстреливали с фланга, но милиция была и выше, противостояние продолжалось при свете дня. Мысли обращены к ночи.

 — Не знаю, насколько по-джентльменски они поведут себя после захода солнца, — сказал Фрэнк.

  — Они превратятся во что-то другое, —  ответила она.

Джесс, поеживаясь, заглянул под полог палатки, репетир «винчестер» был на последнем издыхании.

— Пытался добраться в тот железнодорожный тупик. В основном — на животе. Закончились пули. Это кто?

—  Это Фрэнк Траверс. Брат твоего папы. Приехал в город на шумную вечеринку.

   Мальчик взял флягу и выпил воды.

  — Она много о тебе рассказывала, Джесс, — сказал Фрэнк.

   Джесс пожал плечами, осторожно протянул руку:

  —  Что это, похоже на старый «краг».

—  Один из барабанов полон, — вспомнила Стрэй, — если не ошибаюсь, я его продала несколько лет назад.

—  Иногда привязываешься к таким вещам, — тихо сказал Фрэнк. — Что хорошо в «краге» — задвижка, действительно удобная вещь, когда много чего происходит, просто открываешь ее вот так, в любой момент, свободно бросаешь туда патроны, и они там выстраиваются в ряд по очереди, перемещаются в другой конец каждый раз, когда ты закрываешь затвор. Вот, попробуй.

  — Он хочет продать тебе эту штуковину, — сказала Стрэй.

 — Я доволен своим винчестером, спасибо, — ответил Джесс. — Но, конечно, пока не трачу чьи-то патроны.

Он взял «краг» и направил через полог палатки на видневшуюся вдали группу всадников, возможно, конницу в форме, но Фрэнк не знал, что это за форма, пристреливаясь, осторожно дыша, притворяясь, что нажимает на курок: «Бам!», и вставляет в барабан новый патрон. Фрэнк мало чему смог бы его научить.

Позже Фрэнк разбирался с оружием, а Стрэй стояла на коленях рядом с ним.

  — Я хотел сказать, — сказал Фрэнк.

  — О, ты говорил, не волнуйся.

Он пристально посмотрел на нее, просто чтобы убедиться в выражении ее лица.

—   Хорошее времечко, чтобы это обсуждать.

— Происходит что-то, о чем я должен знать? — крикнул Джесс с противоположной стороны палатки.

 —  Момент сейчас достаточно темный, — сказал Фрэнк, —  как раз перед тем, как зажгут все огни, вот сейчас мы и выступим. Направляемся на север, нам надо добраться к той широкой лощине.

— Удираем? — испепелил его взглядом Джесс.

  —  Прямо в точку, — ответил Фрэнк.

  —  Убегают трусы.

 — Некоторые — да. Иногда у них просто не хватает смелости бежать. Ты был там. Сколько трусов собираются туда убежать?

  — Ты думаешь...

 —  Я думаю, мы можем добраться к тому сухому руслу. А потом просто опередим Линдерфельта.

 — Ты не хотел бы просто проверить для нас, что там снаружи? —  спросила Стрэй.

   Мальчик осторожно выглянул из палатки.

  —  У вас две минуту до того, как они включат прожекторы.

—  Сейчас начнется действительно горячая пора, — сказал Фрэнк. — Здесь больше делать нечего.

  —  Данн, — вспомнил Джесс.

  —  Где он сейчас? — Стрэй взяла пистолет и патроны, повсюду искала шляпу.

  — Прямо здесь, — ответил Данн, лежавший возле плиты.

Они вышли из-под полога палатки. Небольшая группа всадников галопом проскакала мимо, наглый напор мускулов и шкуры, копыта как смертоносное оружие.

Это могли быть кто угодно — милиция штата, бригада шерифа Болдуина, ку-клукс-клан или любая из групп волонтеров-рейнджеров. Слишком стемнело, чтобы определить точно. У них были факелы. Пламя горело с густым черным дымом. Словно их целью был не свет, а тьма.

Пальба теперь не прекращалась ни на минуту. На позициях Национальных Гвардейцев в холодный воздух поднимался дым от винтовок. Мало толку было знать, где они находятся, потому что довольно скоро они окажутся здесь, в одной из своих безжалостных атак, происходивших только в темноте, когда они уверены в своих жертвах.

Джесс бежал и был уже почти в безопасности, но тут на его пути возникла фигура в лохмотьях, схватила его за руку и приставила к его голове холодное металлическое дуло револьвера 45-го калибра.

  — Куда так торопишься, маленький макаронник?

  — Отпустите мою руку, — сказал Джесс.

  — Ты —  ребенок из палатки, вечно вертишься возле лавки.

Дуло оставалось на месте. Джесс попытался подумать, как выпутаться, отделавшись лишь болью, может быть, что-то отрезать или сломать, что потом заживет.

  —  Ты стрелял в нас сегодня, сынок, не так ли?

  —  Вы стреляли в меня, — ответил Джесс.

Воспаленные глаза долго смотрели на него. Револьвер исчез, и Джесс напрягся, не зная, что будет дальше.

  — Я действительно чертовски устал. Я голоден. Никому из нас не платили с тех пор, как мы приехали в это убогое место.

  — Поверьте, я знаю, каково это.

Они стояли, словно прислушиваясь к стрельбе по всему железнодорожному узлу.

  — Уноси отсюда свою анархистскую задницу, —  наконец сказал кавалерист, — и если вы умеете молиться, молись, чтобы я не увидел ее днем.

  —  Спасибо, сэр, — Джесс не видел вреда в том, чтобы ответить.

  — Меня зовут Брайс.

 Но к тому времени Джесс уже бежал слишком быстро, чтобы назвать свое имя.

 Они нашли убежище с сотнями других, по крайней мере на несколько минут, в широком сухом русле арройо к северу от города, ждали перерыва в стрельбе, чтобы найти безопасное место. Но милиция пыталась захватить металлический мост над арройо, а это отрезало бы путь к побегу на запад. Лучи прожекторов прочесывали участок, отбрасывая черные тени, которые можно было почувствовать, как дуновение ветерка, когда они проносились мимо. То и дело кто-нибудь из детей поднимался, чтобы посмотреть, что происходит в палатках, и на них кричали.

Фрэнк почувствовал руку на своем плече и сначала подумал, что это Стрэй. Но, оглянувшись, увидел, что она прикрывает Джесса своим телом от летящих игл весеннего снега. Рядом с ним больше никого не было.

Словно это была рука какого-то мертвого забастовщика, дотянувшаяся сквозь завесу смерти, чтобы коснуться чего-то на Земле, чего угодно, и это оказался Фрэнк. Может быть, даже рука Вебба. Вебб и всё, что он пытался сделать со своей жизнью, и всё, что было сделано, и все дороги, которые должны были пройти его дети... Фрэнк очнулся через несколько секунд, и заметил, что его слюна капает на рубашку. Так дело не пойдет.

Стрэй и мальчик были примерно одного роста —  Фрэнк впервые это заметил. Джесс спал на его коленях. Герои Компании В. Линдерлефта одну за другой поджигали палатки на расстоянии в полторы мили от них. Грязно-бурый свет прыгал и метался по небу, кавалеристы издавали звуки животного триумфа. Выстрелы разрывали гибельную ночь. Иногда между ними устанавливалась связь —  между забастовщиками, детьми и их матерями, даже кавалеристами и охранниками лагеря, отстрелянными пулями и пламенем битвы, и павшими в сражении. Но они один за другим гибли в свете, к которому история будет слепа. Считать их будет только милиция.

 Стрэй открыла глаза и увидела, что Фрэнк смотрит на нее. Она встретилась с ним взглядом, оба они слишком устали, чтобы притворяться, что это — не желание, даже здесь, в горниле ада.

 —  Когда у нас будет минутка, —  начала она, потом, кажется, потеряла нить мысли.

 — Фрэнк почувствовал, что это — ужасающе яркий шанс, к которому у них больше может не быть возможности прикоснуться. Последнее, о чем сейчас следует думать.

 — Просто доберись с ним к своей сестре, в безопасное место, окей? — наконец сказал он. — Это — единственное, о чем тебе сейчас следует переживать, всё остальное может подождать.

  — Я пойду с тобой, Фрэнк, — Джесс бормотал неразборчиво от усталости.

 —  Ты должен ехать с мамой, убедиться, что она выбралась отсюда в целости и сохранности.

  — Но битва не закончена.

—  Нет. Но у тебя уже был долгий день хорошей битвы, Джесс, а эти дамы здесь, младенцы и так далее — им нужна надежная винтовка, которая их прикроет, пока они не доберутся на то маленькое ранчо у дороги. Тут еще долго нужно воевать, всем хватит.

Фрэнк знал, что бледная клякса лица мальчика повернулась к нему, и он был счастлив, что не видит выражение этого лица.

 — Теперь я знаю, как добраться в дом твоего дяди Холта и тети Уиллоу, потому что ты нарисовал для меня карту и всё такое, я приеду туда, как только мы тут всё закончим.

Они оба услышали это «мы», надеялись, что не он один, а всё это скопище теней, ходячих мертвецов, не обменявшихся и дюжиной английских слов, приклады волочатся по грязи, гуськом идут на восток к проселочной дороге на Блэк-Хилс, пытаясь держаться вместе.

 — Мы будем там, — он кивнул на Блэк-Хилс, —  где-то нужно раскинуть мобилизационный лагерь. Джесс, береги себя..., — и мальчик подбежал обнять его с такой неожиданной горячностью, словно мог удержать это всё: подходящую к концу ночь, убежище в арройо, удержать это всё в неподвижности и неизменности, и Фрэнк чувствовал, что он пытается не плакать, а потом заставил себя разжать объятия, отойти и вернуться в это ужасное утро. Стрэй стояла прямо за его спиной.

 — Окей, Эстрелла.

Их объятия, возможно, были не столь напряженными или отчаянными, но он не смог бы вспомнить другой столь же искренний поцелуй, отягощенный такой печалью.

—  Отсюда всё время идут поезда на юг, — сказала она. — С нами всё будет в порядке.

  — Как только смогу...

  —  Не беспокойся, Фрэнк. Джесс, ты хотел нести вот это?

И они ушли, и он даже представить себе не мог, чего им стоило не оглянуться.

То лето запомнилось высокой температурой. Вся Европа изнемогала от жары. Виноград винных сортов за ночь превращался в изюм. Стога сена, скошенного и собранного еще в июне, самовозгорались. Пожары бушевали на Континенте, безнаказанно пересекали границы, перепрыгивали через горные хребты и реки. Приверженцев натуристских культов обуял страх, что светило, которому они поклонялись, их предало и теперь сознательно планирует уничтожить Землю.

«Беспокойство» получало доклады о восходящем потоке воздуха беспрецедентного размера и интенсивности над Северной Африкой. Для великого термального подъема воздушные массы спустились с Альп, Гор Луны и Балканских высот, и воздушному судну, даже размером с «Беспокойство», нужно просто приблизиться к потоку, а антигравитация Сахары довершит остальное. Нужно просто позволить событиям идти своим чередом.

Конечно, была дискуссия о финансировании. В это время мальчики обходились практически своими средствами. Национальный Офис в конце концов начал так экономить на бюджетных ассигнованиях, что экипаж «Беспокойства», после собрания, длившегося двадцать пять минут, включая время на заваривание кофе, проголосовал за выход из состава организации. И они были не одиноки в своем решении. На некоторое время фактически по всему миру организация перешла к сотрудничеству со многими независимыми операторами, общей у них была только эмблема и название «Друзья Удачи». Реакции сверху не последовало. Как если бы Центральный офис съехал, где бы ни находился прежде, и не оставил адрес для пересылки писем. Все мальчики были вольны определять свои миссии и договариваться об оплате, вся сумма которой теперь оставалась у них, больше не нужно было отдавать десятину Центральному офису.

Этот заметно выросший поток доходов, а также новейшие достижения в разработке двигателей облегченного типа большей мощности позволили значительно увеличить размеры «Беспокойства» теперь одна только столовая занимала больше места, чем вся гондола предыдущей версии судна, а кухня выросла почти до невероятных размеров. Майлз, как интендант, установил патентованные холодильники и плиты со сжиганием водорода новейшей конструкции, и нанял поваров высшего класса, в том числе —  бывшего су-шефа знаменитого парижского ресторана «Тур д’Аржент».

Этим вечером на собрании обсуждали, вести ли «Беспокойство» в огромный восходящий поток воздуха над Сахарой, если никто не заплатит за это аванс. Майлз созвал совещание ударом в китайский гонг, приобретенный годами ранее у культа убийц, действовавшего в этой стране, во время тайного, но весомого участия мальчиков в Боксерском восстании (см. «Друзья Удачи» и Гроздь желтых зубов»), и провез тележку с шампанским, заново наполнив бокал каждого напитком марки «Бальтазар» из Вэрсене 1903-го года.

 —  Не надо действовать на авось, небесные братья, — возразил Дерби, чья любовь к договорному праву достигла, вероятно, уровня нездоровой одержимости. —  Мы в этой ракете не бесплатно. Нет клиента — нет круиза.

 — Парни, вы больше не хотите приключений? — пропищала подруга Пугнакса Ксения, хотя она это пролаяла на македонском.

Незадолго до того Пугнакс встретил отчаянно красивую пастушью собаку породы шарпланинац и убедил ее подняться на борт «Беспокойства». Иногда ему казалось, что он ждал ее всю жизнь, что она всегда была там, ходила там едва заметная среди пейзажей, вертелась среди овец, терялась в деталях огражденных заборчиками полей, соломенных или крытых красной черепицей кровель, дыма человечьих костров, отвесных затененных гор, днем исполняя старинный менуэт со стадом...

Проголосовали единогласно — они отважатся войти в восходящий поток воздуха и возьмут на себя накладные расходы. Дерби, по-видимому, проголосовал вопреки своим правовым принципам.

Поскольку никто еще не определил, какие силы там могут быть задействованы, еще не один, даже самый умный, воздухоплаватель не решился изучить пустынный феномен размером в сотню миль, мальчики включили Специальный Небесный Режим, потом корпус начал дрожать, прыжки металлического веселья, почти вырвались на какую-то невообразимую свободу, словно судно находилось в плену, а теперь катиться со склона Балканского полуострова, всё быстрее и быстрее на юго-запад через Средиземное море и берег Ливии, прямо к огромному вертикальному выходу где-то впереди.

Те, кто сейчас не дежурил на вахте, стояли у окон в Большом Салоне, наблюдая за странным красным облаком цилиндрической формы, медленно восходящим на горизонте, как зловещее светило: пески постоянно поднимались, яркие и губительные, с правой скулы их борта, закрывали их в пустоте и тишине, всегда стремились в небо —  чистая подъемная сила аэродинамики, анти-рай...

Когда они вошли в поток и были им захвачены, Чик Заднелет вспомнил о своих первых днях на борту «Беспокойства» и мрачных предостережениях Рэндольфа о том, что подняться вверх —  это как отправиться на север, и свои собственные подозрения насчет того, что если забраться достаточно высоко, можно опуститься на поверхность другой планеты.

   Как тогда сказал капитан:

  — Другая «поверхность», но земная...слишком земная.

Вывод, к которому Чик шел очень долго, заключался в следующем: каждая звезда и планета, которую мы видим на Небе, является лишь отражением нашей единственной Земли в другой пространственно-временной плоскости Минковского. Следовательно, путешествие в другие миры — это просто путешествие к альтернативным версиям той же самой Земли. А если подняться вверх —  это как полететь на север, где общая переменная — холод, значит, аналогичное направление во Времени, в соответствии со Вторым Законом Термодинамики, должно вести из прошлого в будущее, в направлении возрастающей энтропии.

Теперь, когда они выбрались из удушающей жары песчаной бури, Чик стоял на открытом мостике в защитном костюме для пустыни и записывал показания термометров, в то же время измеряя высоту древним, но надежным симпьезометром, спасенным после крушения первого «Беспокойства» после малоизвестной Битвы при Десконосидо в Калифорнии.

Видимость лишь немного улучшилась, Чик растерялся от ужаса, заметив, что столбик ртути в термометре поднялся, указывая на рост атмосферного давления, а значит —  снижение высоты! Хотя судно по-прежнему нес восходящий воздушный поток, о чем Чик немедленно доложил Рэндольфу, каким-то образом оно также садилось на поверхность, которую никто не видел. Капитан воздушного судна разжевал и проглотил полфлакона содово-мятных таблеток, после чего начал расхаживать по мостику.

  — Рекомендации?

 — У нас еще есть аппарат «Гипопс» после давней миссии во Внутренней Азии, —  вспомнил Чик. —  Благодаря ему мы, по крайней мере, сможем видеть, что внутри.

Он быстро надел на себя и на Капитана странные футуристические приспособления — гермошлемы, линзы, воздушные баллоны и генераторы электрического тока, благодаря этому аэронавты смогли убедиться в том, что судно действительно скоро разобьется о горную гряду, которая оказалась кучей черного обсидиана, блестящей красными огоньками, острая, как бритва, линия водораздела тянулась на много миль и растворялась в туманных сумерках.

— Осветить судно! — крикнул Рэндольф, Майлз и Дерби поспешили выполнить приказ, зловещие красные огоньки загорались, как расплавленная лава во время геологического сдвига.

Опасность удалось предотвратить, как всегда, «в последний момент», Рэндольф и Линдси пошли в штурманскую рубку, чтобы посмотреть, нет ли там каких-нибудь карт этой поверхности, столь незнакомой им всем, над которой сейчас парило судно.

После комплексного анализа, осуществлявшегося всю ночь, Навигационная Комиссия определила, что судно, скорее всего, натолкнулось на Пифагорейскую или Противоземлю, существование которой теоретически допускал Филолай Тарентский, чтобы довести количество небесных тел до десяти — это было идеальное Пифагорейское число.

—  Филолай верил, что лишь одна сторона нашей Земли населена людьми, — объяснял Чик, —  и, так уж получилось, это была сторона, противоположная Другой Земле, которую он называл Антихтоном, вот почему никто ее никогда не видел. Теперь мы знаем, что настоящей причиной была орбита планеты, такая же, как у нашей, но отклонение на сто восемьдесят градусов, поэтому Солнце всегда находится между нами.

 —  Мы только что пролетели через Солнце? — поинтересовался Дерби тоном, который сослуживцы сочли признаком грядущих рассуждений на четверть часа о здравомыслии Капитана, если не о его психическом здоровье.

 — Возможно, нет, — сказал Чик. — Возможно, более вероятно, что мы смотрим сквозь Солнце в телескоп очень высокого разрешения, и видим всё так четко, что не замечаем больше ничего, кроме Эфира между нами.

  —  О, как рентгеновские лучи «Спекс», —  хихикнул Дерби, — только по-другому.

 —  Антихтон, — объявил Майлз, словно кондуктор в трамвае. — Другая Земля. Все смотрите под ноги.

Словно вернулись времена их Марширующего Оркестра Губных Гармошек. Они были на Противоземле, на ней и вне ее одновременно, а также —  на Земле, которую, кажется, никогда не покидали.

Словно все карты и графики вдруг стали нечитаемыми, маленькая компания вдруг поняла, что в каком-то, не только географическом, смысле, они потерялись.

 Отнесенные большим восходящим потоком воздуха Сахары на планету, с которой еще неизвестно смогут ли вернуться, мальчики почти верили, что однажды окажутся в безопасности на Земле —  на других планетах они нашли Американскую Республику, чье благосостояние, увеличению которого они поклялись способствовать, столь необратимо перешло под контроль зла и маразма, что, казалось, они никогда не смогут преодолеть силу притяжения Противоземли. Поклявшись на своем Учредительном Меморандуме никогда не вмешиваться в дела «сурков», наблюдали за ними в беспомощном и угнетенном состоянии, которого у них прежде никогда не было.

Их операции по договорам начали приносить меньше доходов, чем источники, не связанные с небом — арендная плата за недвижимость на поверхности, проценты по ссудам коммерческим предприятиям, накопившаяся за много лет прибыль на инвестиции — и у мальчиков возник вопрос, не остались ли времена глобальных приключений позади, но вот в начале осени 1914 года к ним пришел загадочный русский агент, если верить ему, по фамилии Баклащан («Псевдоним, — заверил он их, — все более зловещие заняты») и принес новость о таинственном исчезновении их старого друга-антагониста, капитана Игоря Пажитноффа.

 — Его никто не видел с лета, — сказал Баклащан, —  а у наших агентов закончились зацепки. Возможно, у тех, кто работает в том же направлении, больше шансов его найти. Особенно учитывая нынешнюю ситуацию в мире.

— Ситуацию в мире? — нахмурился Рэндольф. Мальчики озадаченно переглянулись.

 — Вы...не в курсе..., — начал Бакдащан, а потом запнулся, словно вспомнив пункт в своих инструкциях, запрещающий ему делиться определенной информацией. Он виновато улыбнулся и вручил им папку с перечнем недавних перемещений судна Пажитноффа, о которых было известно.

Несмотря на «Одиннадцатую Заповедь», которой придерживалось большинство искателей приключений-фрилансеров тех времен, мальчики без колебаний согласились взять это дело. Аванс —  золотом, которое Баклащан погрузил на двугорбого верблюда, терпеливо ждавшего в тени, которую «Беспокойство» отбрасывало при почти полной луне.

—  И, пожалуйста, передайте наши изъявления глубочайшего уважения Царю и его семье, —  напомнил эмиссару Рэндольф. — Мы лелеем воспоминания о их гостеприимстве в Зимнем дворце.

  —  Мы, должно быть, увидимся с ними довольно скоро, — ответил Баклащан.

Во время последующего длительного путешествия вокруг почти всего Мирового Острова от внимания мальчиков не ускользнуло, что на Поверхности действительно творится что-то странное. Всё чаще приходилось лететь в обход. Целые участки неба оказывались закрыты. То и дело из ниоткуда вдруг становились видимыми сильные взрывы огромной и беспрецедентной насыщенности, из-за которых структурные компоненты воздушного судна начинали дрожать и скрипеть. Майлз начал сталкиваться с неожиданным дефицитом при закупках продовольствия. Однажды его самый надежный поставщик вина принес тревожные вести:

 —  Поставки шампанского отложены на неопределенное время. Весь регион произрастания сейчас изборожден траншеями.

 — Траншеи, — Майлз произнес это слово так, словно это был иностранный технический термин.

Торговец долго смотрел на него и, возможно, продолжал говорить, хотя его слова больше нельзя было расслышать. Майлз как-то смутно понимал, что эта проблема, как и многие другие, связана с условиями долго остававшегося негласным договора между мальчиками и их судьбой — словно, когда-то давно научившись летать, парить вдали от объятий индикативного мира внизу, они заплатили отказом от привязанности к нему и ко всему, что происходит на Поверхности.

Он поменял заказ на испанские неигристые вина, и «Беспокойство» полетело дальше, петляя с места на место, над анти-планетой, такой странной и в то же время такой знакомой, а неуловимый Пажитнофф всегда опережал их на один или два шага.

—  И еще одна странность, — объявил Чик однажды вечером во время их регулярного еженедельного обзора достижений в расследовании дела. —  Путешествия капитана Пажитноффа, —  ведя указкой по карте, закрывавшей всю носовую переборку офицерской кают-компании «Беспокойства», — уже много лет точно соответствовали нашим. Это не новость. Но если смотреть только месяцы перед его исчезновением, все места, в которых мы были в том году, — указывая по очереди, —  Ривьера, Рим, Санкт-Петербург, Львов и Высокие Татры — старина Патжи тоже был там. А там, где мы еще не были, он, кажется, следов не оставил.

—    Превосходно! — рявкнул Дерби. — Мы сейчас преследуем сами себя.

—  Мы всегда знали, что он нас преследует, — пожал плечами Линдси. — Похоже, здесь то же самое, только в большем объеме.

 —  Не в этот раз, —  заявил Майлз и вернулся к своему привычному молчанию, эту мысль он повторил несколько месяцев спустя однажды ночью на побережье Киренаики, они с Чиком сидели на юте, делились сигаретами и рассматривали свечение в море. — Призраки внушают ужас, потому что приносят нам из будущего некий компонент — в векторном смысле —  наших собственных смертей? Они — частично, не полностью — наши собственные мертвые сущности, отброшенные с отвращением с поверхности зеркала, чтобы в конце догнать нас?

Чик, считавший, что метафизика не входит в сферу его компетенции, сидел, как обычно, кивал и вежливо дымил.

Но еще несколько месяцев спустя в зловещем тумане над Западной Фландрией Майлз вдруг вспомнил свою давнюю залитую солнцем велосипедную прогулку с Райдером Торном, в тот день одержимым духом трагического пророчества.

— Торн знал, что мы вернемся туда. Что там будет что-то, на что нам нужно обратить внимание.

— Он всматривался так пристально, словно одного лишь желания увидеть было достаточно, сквозь серый дождливый свет в землю, иногда открывавшуюся сквозь облака, как в замершее отравленное море.

  — Бедные простаки, — пораженно прошептал он, словно вдруг исцелившись от слепоты, благодаря чему он наконец смог увидеть творившийся на земле ужас. —  Когда всё это только начиналось...они, должно быть, были мальчиками, так похожими на нас...Они знали, что стоят на краю огромной бездны, дно которой никто не в состоянии увидеть. Но всё равно бросились туда. Весело смеясь. Это было их собственное большое «Приключение».

Они были героями Мирового Нарратива, бездумными и свободными, продолжали бросаться в эти пропасти десятками тысяч, пока в один прекрасный день не проснулись и не обнаружили: вместо того, чтобы благородно возвышаться на фоне драматичного рельефа морали, они рабски ползали в грязных окопах, кишащих крысами, наполненных запахом дерьма и смерти.

 — Майлз, — с беспокойством в голосе спросил Рэндольф. — Что там? Что ты видишь внизу?

 Вскоре после этого где-то над Францией, когда Майлз, так уж случилось, дежурил на вахте в лачуге Теслы, ни с того ни с сего в парообразном небе перед ними появилось красное пятно, появилось и медленно начало расти. Схватив голосовой рожок аппарата, Майлз закричал в него по-русски:

  —  Неизвестный воздушный корабль! Неизвестный воздушный корабль!

   Но к тому времени, конечно, Майлз уже знал, что это за корабль.

   Ему ответил знакомый голос:

  —  Ищете нас, мальчики с аэростата?

— Это действительно была старая «Большая Игра», к этому времени выросшая уже в десятки раз по сравнению со своими прежними размерами. Герб Романовых исчез с ее обшивки, вместо него теперь было непорочное пространство ярко-красного цвета, а называлось теперь судно «Помни о голодающих».

—  Помни Голод, — объяснил капитан Пажитнофф, чей прежний атлетический румянец теперь фосфоресцировал, словно его питал источник менее материальный, чем кровь.

—  Игорь! — широко улыбнулся Рэндольф, словно где-то на русском судне слуги самого Николая II начали звонить в колокол —  уменьшенную модель московского Царь-Колокола.

 — Это значит «Обед готов!» — сказал Капитан. — Вы окажете нам честь, если разделите с нами полуденную трапезу.

На обед был суп со свеклой и капустой, гречневая каша, приготовленная, как овсянка, и черный хлеб, на котором еще и бродил странный сорт пива с ароматом клюквы, а в центре стола, где у мальчиков обычно кувшин с лимонадом, стоял огромный кувшин водки из корабельной винокурни.

Пажитнофф рассказал, что связи с Охранкой давно разорваны, теперь его судно с экипажем летает по всей Европе и Внутренней Азии, они больше не сбрасывают кирпичи, а развозят еду, одежду и — с тех пор, как началась большая эпидемия гриппа, о которой мальчики до сих пор не знали, — медицинские препараты, осторожно опускали их на парашюте туда, где население в них нуждалось.

—  Кто-то нанял нас, чтобы тебя найти, —  прямо сказал ему Рэндольф. — У нас инструкции — сообщить им, как только мы вас найдем. Но мы еще не сообщили. Нам нужно это сделать?

  — Если вы им скажете, нас не найдете, вы должны им деньги?

 — Нет, мы их заставили отменить все штрафные оговорки, — сказал Юрисконсульт Сосунок.

—  Если это те, о ком мы думаем, — профессионально хмыкнул Павел Сергеевич, разведчик судна, — они наверняка вышлют отряды убийц. Месть лучше, чем рубли.

— Нам не знакома фамилия Баклащана, но знаком его тип, —  сказал Пажитнофф. — Это —  очередной подлец, низкопоклонник. Тысячи их доносили на нас, еще тысячи будут доносить. При Царе с Охранкой наш статус всегда был под вопросом... Сейчас, думаю, мы —  беженцы, заклятые враги тех, кто сейчас при власти, кто бы это ни был.

  —  Так где же ваша оперативная база? — поинтересовался Чик.

 — Как у всех хороших бандитов, у нас логово в горах. Штаб в Швейцарии, хотя мы — не Красный Крест, намного меньше похоже на святых, фактически получаем финансирование благодаря спекуляциям кофе и шоколадом — это был большой бизнес в Женеве до 1916 года, пока всех, кроме нас, не арестовали и не депортировали. Сейчас мы возвращаемся туда, если вам интересно. Покажем вам свои частные Альпы. Выглядит, как монолитная гора, а внутри выдолблено пространство для контрабанды. Любите шоколад? Вам продадим по хорошей цене.

Вернувшись на борт «Беспокойства», мальчики собрались в кают-компании, чтобы обсудить план действий.

—  Мы подписали договор, — напомнил всем Линдси. — И он всё еще в силе. Мы должны сдать капитана Пажитноффа властям его страны или отвезти в безопасное место, после чего сами начнем скрываться от правосудия.

 — Может быть, Россия — больше не его страна, — заметил Дерби. — Может быть, он бежит не от правосудия. Ты ведь не знаешь, болван.

 — Вероятно, я уверен в этом не меньше, чем широкая общественность уверена в том, что твоя матушка предпочитает гениталии больших и менее специфических животных из зоопарка, — ответил Линдси. — Тем не менее...

  — Ооо, — раздался ропот среди мальчиков.

 Дерби уже достал из ближайшего книжного шкафа свод законов и начал его листать:

  — Да. Я цитирую английский «Закон о клевете на женщин» от 1891 года...

  —  Джентльмены, — взмолился Рэндольф.

Он указывал жестами в окно — там дальнобойная артиллерия, совсем недавно — скопление таинственных объектов, сияла цветами предвечерья, а сейчас приблизилась к вершине их траектории и замерла на мгновение в воздухе перед смертоносным нырком на Землю. Среди отдаленных звуков повторяющихся взрывов также можно было расслышать назойливое сосредоточенное жужжание военной авиации. Внизу, в боевом порядке сельского пейзажа, включались первые вечерние прожекторы.

 — Мы не подписывали ничего, что предусматривало бы такие условия, — напомнил всем Рэндольф.

Два дирижабля прилетели в Женеву конвоем. Огромный безмолвный призрак Монблана часовым возвышался позади города. Экипаж Пажитноффа квартировал на юге от реки, в старой части города —  некоторые из них жили там до Революции, когда учились в Университете. Вскоре мальчики заселили весь этаж с прилегающими номерами с видом на озеро в бывшей гостинице «Гельвеция Роял», одной из больших швейцарских туристических гостиниц, которая прежде, до войны, изобиловала гостями из Европы и Америки.

Несмотря на грипп и дефицит, в городе бурлила разнообразная коммерческая деятельность. В каждом квартале множество шансов встретить человека, продающего уголь, молоко или продуктовые карточки. Шпионы, спекулянты и мошенники вперемешку с беженцами и интернированными инвалидами из всех воюющих стран. В 1916 году Британия, Германия и Франция заключили соглашение об обмене тяжело раненными пленными и их возвращении на родину через Швейцарию, а менее серьезно покалеченных интернировали в Швейцарию. С наступлением темноты начали появляться грузовые поезда, они проносились через страну часто со скоростью экспресса, везли больных туберкулезом, контуженных и слабоумных. Деревенские детишки выползали из кроваток, таверны пустели — их клиенты стояли у железнодорожных путей и смотрели на вагоны, колеса которых мрачно стучали по городу. Когда бы поезда ни останавливались, чтобы принять новую партию пассажиров или набрать воды из мрачной темно-зеленой конструкции со странно заостренными шаровыми резервуарами, граждане появлялись из ниоткуда с цветами для болящих арестантов, имена которых они никогда не узнают, бутылками домашнего шнапса, тайно хранившимися много лет шоколадками. Подозревая, что их страна — сцена великого эксперимента по изучению возможностей сострадания в разгар войны, они могли чувствовать потребность просто быть там и отдать, что могут.

В Европе быстро разворачивалась великая Трагедия, освещенная блеском фосфора и взрывами снарядов, в оркестровке глубокого остинато артиллерии против хоралов стакатто пулеметного огня, слабые отзвуки которого нет-нет да и доносились с арьерсцены вместе с запахом кордита, отравляющего газа и разлагающихся тел. Но здесь, в будничной Швейцарии, изнанка гобелена — неотделанная, практичная версия тамошнего роскошного спектакля. Можно было представлять себе драму, видеть ужасные сны, догадываться о том, что происходит, по состоянию тех, кто вернулся. Но здесь, за кулисами, всё было иначе.

У судна «Помни о голодающих» работы было более чем достаточно, капитан Пажитнофф с радостью передал избыток обязанностей «Беспокойству». Сначала в основном транспортировка грузов — доставка товаров, которые теперь было сложно импортировать в Швейцарию, например, сахар, кулинарный жир, макароны...Мальчики много времени проводили в ожидании в приграничных городах вроде Блоцхейма, но было много и внутренних полетов по стране, они перераспределяли сено во время острой его нехватки, сыр — во время сырного дефицита, который к концу войны стал тут хроническим. Спустя какое-то время их миссии вышли за пределы страны, они возили апельсины из Испании или пшеницу через море из Аргентины. В один прекрасный день появился Пажитнофф, с видом столь же авторитетным, как всегда, и объявил:

  — Пора повысить вас по службе, мальчики с аэростата! Больше никаких грузовых перевозок, с этого момента вы — перемещающий персонал!

Капитан объяснил: то и дело возникает особая обстановка —  «чрезвычайная ситуация», — его любимый военный термин, —  в таких условиях не рекомендуется осуществлять обмен интернированными лицами на поезде.

 — Лицо, представляющее особый интерес, которое нельзя репатриировать без определенной неловкости. Вы понимаете.

   Лица ничего не выражали, только Майлз серьезно кивал.

 —  Если у нас не будет необходимых карт и графиков, — сказал он, — вы сможете их нам одолжить.

 — Конечно. Мы жалеем, что наше судно больше не приспособлено для скорости, требуемой во время чрезвычайной ситуации.

Вскоре их судно уже парило глубокой ночью над лагерем военнопленных на Балканах. Они вернулись в Сибирь впервые после События на Тунгуске, чтобы провести переговоры по поводу пленных из японско-американских экспедиционных войск, а также содействовать вывозу правительства адмирала Колчака из Омска. В них стреляли из всех видов оружия —  от дальнебойных пушек до дуэльных пистолетов, безрезультатно, иногда спонтанно, у людей не всегда было ясное представление о том, во что они стреляют. Для мальчиков это был новый опыт, вскоре они научились не принимать это на свой счет, как плохую погоду или неправильные карты. Никому их них в голову не пришло, пока Майлз на это не указал: они на самом деле не участвуют в Европейской войне, пока скрываются на нейтральной территории.

Однажды утром на улице в Женеве, так случилось, встретились Пажитнофф, проведший долгую ночь в тавернах на набережной, и Рэндольф, решительно ранняя пташка в поисках бриоша и чашечки кофе. Город был залит странным приглушенным светом. Птицы давно проснулись, но осмотрительно молчали.

Озерные пароходы воздерживались от включения сирен. Трамваи, кажется, ездили на пневматических шинах. Сверхъестественная тишина повисла над колокольнями, горами, материальным миром.

  — Что это? — поинтересовался Пажитнофф.

— Сегодня? Ничего особенного, — Рэндольф достал из кармана буклет церковного календаря, который использовал для заметок. —  Думаю, Мартынов день.

К полудню начал звонить колокол Собора Святого Петра, известный как «Ля Клеманс». Вскоре присоединились все колокола города. В Европе установилось короткое перемирие.

После прекращения военных действий на мальчиков посыпались контрактные предложения, прежде ускользавшие от них. «Беспокойство» продолжало летать туда-сюда, выполняя те же задания по освобождению и репатриации, что и раньше, но теперь были еще и гражданские задания, более е в традициях прежних приключений мальчиков. Шпионы и коммивояжеры в любое время таились в вестибюле «Гельвеции Роял» с пригоршнями франков и предложениями, равных по грандиозности которым мир не знал до 1914 года.

Однажды во время обеда, когда Дерби собирался закричать: «Нет, только не фондю снова!», Пугнакс прибежал по жилой палубе, в его глаза горел таинственный свет, а в зубах он нес большой тисненый конверт, запечатанный воском и украшенный позолоченным гербом.

  — Это что? — поинтересовался Рэндольф.

 —  Рфф рфф рр Рр-рфф! — прокомментировал Пугнакс, мальчики поняли, что это значит:

  — Похоже на деньги!

   Рэндольф задумчиво рассматривал письмо.

 — Предложение работы в Штатах, — наконец сказал он. — Солнечная Калифорния, ни больше, ни меньше. Юристы, приславшие это письмо, скрывают имена тех, кто их нанял, и, кажется, не очень-то понятно, что мы должны делать, подождем инструкций, когда прибудем туда.

 — А, ееехх... сколько они предлагают? — поинтересовался Дерби. Рэндольф поднял листок, чтобы все могли видеть. Четко видимая сумма почти в два раза превышала совокупный чистый доход всех, кто находился на борту.

 —  Думаю, это связано с криминалом, — предупредил Линдси.

 — Разумеется, необходимо всесторонне изучить моральный и юридический аспекты этого предложения, —  заявил Дерби, притворяясь, что еще раз рассматривает сумму. — Окей, как по мне, всё прекрасно.

Перспективы хорошо оплачиваемой работы в Калифорнии, до тех пор казавшейся мальчикам далеким мифическим местом, вскоре сломили сопротивление даже таких стойких моралистов, как Линдси, но, как самозаявленная совесть экипажа, он не удержался и спросил:

 —  Кто скажет капитану Пажитноффу?

Все посмотрели на Рэндольфа. Рэндольф некоторое время смотрел на свое напоминающее луковицу отражение в серебре чайного сервиза, а потом сказал:

—   Крысы.

   Пажитнофф пожал плечами и улыбнулся, чтохарактерно, безо всякой горечи.

  —  Вам не нужно мое разрешение, — сказал он. — Вы всегда вольны уйти.

—  Но у нас такое чувство, словно мы вас бросаем, Игорь. Бросаем..., — он в отчаянии словно обвел рукой все разрозненные души, ждущие, брошенные на произвол судьбы, сирот и калек, бездомных, больных, голодающих, томящихся в заточении, безумных, которым всё равно нужно было помочь добраться в безопасное место.

—  Война не окончена. Она может никогда не закончиться. Ее последствия будут длиться вечно. Члены моего экипажа четыре года учились в Университете справляться с голодом и болезнями, отстраивать разрушенные города — всё это последует за нынешними событиями. Ужас, бессмысленность, но мы получили образование. У вас может быть другое образование. Ваши обязательства могут касаться других последствий.

  — Американские последствия.

 — Небесный товарищ, — положив руку на его плечо, — я не могу, предпочел бы не представлять себе это.

Этот момент настал — однажды вечером, сразу после появления звезд, «Беспокойство» поднялось с берега Женевского озера и направилось на запад-юго-запад.

— Нам нужно поймать преобладающий западный ветер у побережья Сенегала, — считал Линдси, Офицер метеослужбы.

—  Помните, как нам пришлось лететь туда, куда нас нес ветер? — спросил Рэндольф. — Сейчас мы можем просто выключить двигатели и мчаться вовсю.

—  Наши клиенты, —  напомнил всем Линдси, —  настаивают, что мы должны оказаться на побережье Тихого океана как можно скорее, дорожные расходы по договору оплачиваются только в пределах фиксированной суммы, сверх которой ответственность несем мы.

  — Эхххх, какой идиот включил туда такой пункт? — ухмыльнулся Дерби.

  — Ты, — хихикнул Линдси.

Они пересекли Скалистые горы и парили над невидимой копией материальной поверхности земли под ними. Трехмерные потоки холодного воздуха следовали за течением рек далеко внизу. Струи воздуха поднимались с солнечной стороны гор под тем же крутым углом, что и холодный воздух, вытекающий с теневых сторон. Иногда они попадали в ловушку этого круговорота, они несколько раз зависали над горными хребтами в больших вертикальных кругах, пока Рэндольф не приказал включить двигатели.

Тут возникли сложности: как оказалось, ветер хотел, чтобы они летели на юг, бессчетное количество стандартных кубических футов топлива для двигателей было потрачено для борьбы с приказом северного ветра, пока Рэндольф не рассчитал, что они превысили выделенное им количество энергии, и ближайшее будущее судна принадлежит ветру, так они дрейфовали над Рио-Браво в небеса Старого Мехико. Так их несли вперед ветра мрачной скорби, воля которых была очевидна и порывиста, как ночная зарница на их горизонте.

И в мгновение духовной растерянности без предварительного оповещения их спасли здесь, «На юге от границы», представители Братства Аэронавтов.

 Как вообще могли пересечься их траектории? Позже никто из мальчиков не мог вспомнить, где это произошло, во время каких ядовитых воспарений, среди какого шума перепалок, уже превратившихся в рутину, они натолкнулись на этот полетный строй девочек, одетых, как религиозные послушницы, в тона взвихренных сумерек, они рассыпались над массой аэростата, стирающей кляксы звезд, их металлические крылья истово ритмично тряслись, некоторые приближались настолько, что мальчики могли сосчитать болты на картерах их коробок передач, расслышать шум вращения вспомогательных двигателей на нитронафтоле, сурово взирая на проблески суровой мускулистой девичьей плоти. Нет, эти крылья с их тысячами идеально обточенных эллиптических «крыльев» даже в этом слабом свете, прошедшем сквозь угольный фильтр, нельзя было по ошибке принять за крылья ангелов. Серьезные девочки, у каждой—  упряжь из черной лайки и никеля под неминуемой ношей полета, у каждой на лбу крошечная электрическая лампочка, чтобы смотреть на панель управления, перегруппировались и скрылись в наступающей ночи. Бросили ли они хотя бы тогда взгляд на неуклюжее воздушное судно с механическим приводом? Нахмуренные брови, кокетство, смутное предвидение того, что это среди них, этих мрачных девиц, Друзьям Удачи предначертано в конце концов искать жен, жениться, завести детей и стать дедушками — именно в этой блуждающей общине сестер, которая по тайному договору не должна никогда спускаться на Землю, каждый вечер они гнездились вместе на городских крышах, словно стая февральских зябликов, научились находить на этих кровлях, не попадаясь на глаза охране, домашний уют бегства и отторжения, в бурю, под нападками лунного света, каких-то темных летящих вертикально хищников, никогда не являющихся полностью лишь порождением сна, из других миров.

Девочек звали Анютоглазка и Примула, Гли, Блейз и Виридиана, каждая нашла свой путь в это сестринство Эфиристок через тайны беспокойства —  поезд опоздал, любовное письмо пришло невпопад, свидетель-полицейский страдал галлюцинациями и так далее. А тут — эти пятеро мальчиков-аэронавтов, которых сразу очаровал девичий режим полета. Виридиана объясняла: сквозь Эфир бегут огромные волны, человек может их поймать, и волна будет его нести, как морской бриз несет орлана или волны Тихого океана, говорят, несут гавайских серферов. Крылья девочек — это антенны Эфира, воспринимавшие среду, чуть ли не микроскопические, список переменных включал индекс утяжеленного поглощения света, сопротивление спектра и нормализованный Эфиром коэффициент Рейнольдса.

—  Они, в свою очередь, направляются обратно в вычислительное устройство, контролирующее параметры наших крыльев, —  сказала Виридиана, —  настраивая их «перо» за «пером» для максимального увеличения подъемной силы Эфира.

  — Это, должно быть, Эфиристка, — прошептал про себя Чик.

 — Будущее не за паром, — заявила Виридиана. — Сжигать мертвых динозавров и что там они ели — не решение проблемы, Мальчик с Коленвалом.

И она начала объяснять ему основы Эфиродинамики, благодаря которой девочки могут летать.

 — Эфир, — объясняла Виридиана, —  как атмосфера вокруг аэростата, может создавать подъемную силу и тащить по Земле, так же, как он движется в пространстве. Еще во времена опытов Майкельсона-Морли были дискуссии о пограничном слое.

—  Неровная поверхность планеты, — начал понимать Чик, — горы и тому подобное создают вихри, препятствующие отделению...

— Кроме того, мы знаем, что его плотность пропорциональна кинематической вязкости в пересчёте на площадь в секунду, а также —  плотности пограничного слоя.

—  Но вязкость Эфира, как и его плотность, не принимается в расчет. Это очень тонкий пограничный слой, в котором Время невероятно растягивается.

   Дерби, случайно это услыхавший, отошел, качая головой:

   — Словно тут поблизости Сидни и Беатрис Вебб.

 — А также очень быстрый подъем, — продолжала Виридиана, — от нуля к скорости преобладающего ветра Эфира, какой бы она ни была. Значит, чтобы рискнуть столкнуться со всей его мощью, нужно рискнуть подняться высоко над поверхностью планеты. В нашем случае — не намного выше уровня крыш.

Чик и Виридиана оказались самой проблемной и неопределенной из пяти пар. Чик иногда вел себя так, словно его сердце находится еще на месте предыдущих приключений, а день Виридианы часто скатывался в сентиментальный плюсквамперфект.

Линдси Ноузворт, диагностированный матримониоманьяк, был поражен сильней всего первым раскосым пятном лица Примулы.

 —  Примула Ноузворт, — вскоре он обнаружил, что шепчет это снова и снова. — Примула Ноузворт..., — ни одна часть корабля, ни одно мгновение дня не было свободно от этой смущенной хандры. Звуковой эквивалент татуировки моряка.

   Что касается Майлза,

—  О, Гли, —  шутя журили ее, — ты всегда была такой гусыней, когда дело доходило до тертых калачей! (В сформулированных вслух чувствах Майлза, хоть их и записали, было не так-то просто разобраться).

Тем временем Анютоглазка была очарована несколько смущенным Рэндольфом (ее неутомимый дар кулинарки и знание трав вскоре помогли ему исцелиться от расстройства желудка).

Блейз и Дерби оказались неистово страстной «парой» с самого начала, бывший талисман впервые оказался в обществе женщины даже не косноязычной, нет, фактически головокружительно парившей среди богатств эфира, которые, как оказалось, полностью принадлежали ему.

— Неужто я утратила разум, — спрашивала Блейз, — здесь без дуэньи, среди таких людей, как вы, и тому подобное.

Она наблюдала за ним пристально, но любезно, в оправе кровельной плитки ее ночевья, рассыпавшейся в том, что также могло быть бесконечным членением, ржавым великолепием вечернего неба, темневшего, пока они стояли и, как казалось Дерби, ждали, хотя чего именно они ждали — было выше его понимания. Словно невидимые печи зажгли у них под ногами, древесный дым начал просачиваться и подниматься из дымоходов, крики газетчиков доносились с простиравшихся внизу улиц, пронзительные, как песня. Вступало арпеджио колоколов, у каждого — собственное давнишнее имя на местном диалекте. Огромные диски истрепанных за день птиц склонялись и кренились над площадями, от мала до велика, в одно мгновение вечерний свет смазывал их, как соус, в другое — отталкивал.

К утру, когда все девочки были на борту, ветер изменился. Теперь, как Линдси трижды подтвердил во сверхурочное время, он всего за пару минут доставит их по дуге в пункт назначения в Калифорнии.

Вот так они летели на северо-запад, однажды ночью посмотрели вниз, и их взорам открылась россыпь бесчисленных огней, если верить картам, это был Город Пресвятой Богородицы, Царицы Ангелов.

  — Боже мой, — воскликнула Анютоглазка, — где на Земле находится такое?

  — В этом-то и проблема, — сказал Чик. — Это находится «на Земле».

Пересекая Континент, мальчики удивлялись, насколько больше внизу стало земель, зараженных светом в ночное время — никто не помнил так много света, разрозненные фонари и мотки газового света уступили место электрическому освещению, словно передовые группы рабочего дня неуклонно захватывали и заселяли безоружные внутренние районы ночи.

Но теперь, наконец, летя над Южной Калифорнией и рассматривая белое каление, затопившее пригородные дома и городские площади, спортивные поля, кинотеатры, сортировочные станции и депо, стеклянные крыши фабрик, воздушные маяки, на улицах и бульварах ряды автомобильных фар, вечно ползущих за горизонт, они чувствовали себя неловкими свидетелями какой-то окончательной победы, триумфа над ночью, мотивы которого никто не мог понять.

— Это, должно быть, связано с дополнительными рабочими сменами, —  догадался Рэндольф, — расписание растет и уже не помещается в часы дневного света.

— Так много дополнительной работы, — пришел в восторг Линдси, —  способствует дальнейшему расширению и так уже колоссальной Американской экономики, конечно, это — хорошая новость для нас, учитывая, какую весомую часть своего капитала мы в нее инвестировали.

 — Да, эксплуатация сурков, бедствия и ранний уход в могилу, — проворчал Дерби, — вот благодаря чему мы летаем здесь с таким шиком, делая вид, что всё прекрасно.

— С тобой, Сосунок, конечно, обращаются довольно хорошо в этой корпоративной системе, к чьим банальным недостаткам ты всё еще считаешь необходимым придираться, а от нас они, к счастью, скрыты, а то и вовсе непостижимы.

   Дерби наивно моргал:

  — Дааа, Ноузворт?

 — Не произноси это. Я люблю сослагательное наклонения столь же сильно, как все остальные, но, поскольку единственное применение, которое ты способен ему найти —  пошлость, состоящая из двух слов, это лучше пусть остается неизреченным...

 — О. А как же тогда «Да здравствует капитализм»? По сути то же самое, не так ли.

Словно получив силу, впитав критическое количество безжалостного света, Майлз говорил, его голос едва ли не обрывался под действием эмоции, которую сложно было определить:

  — Люцифер, сатана, светоч...Князь Зла.

Линдси, как Офицер богословия Судна, услужливо начал объяснять, как отцы ранней церкви, желая найти как можно больше точек соприкосновения между Старым и Новым Заветом, пытались соотнести эпитет Исайи для Царя Вавилона с видением Христа, описанным в Евангелии от Луки: Сатана падает с неба, как молния.

— Потом всё усложнило использование древними астрономами имени Люцифера для Венеры, когда она восходит утренней звездой...

 — Это — этимология, — как можно вежливее сказал Майлз. — Но как насчет постоянства человеческого сердца, неподвластного времени...

— Простите, — Дерби притворился, что тянет руку, —  ...очемвылюдиговорите?

Рэндольф оторвал взгляд от карты и сравнил ее с ползущим внизу световым пейзажем.

— Похоже, тут неподалеку от Ван-Найса есть фабрика по обслуживанию аэростатов, где нам помогут. Джентльмены, включаем специальный воздушный режим.

Оказалось вот что: чек, который им прислали юристы, отклонили, а расследование выявило, что их почтового адреса не существовало. Теперь мальчики оказались в своеобразном уголке планеты, которая может быть их планетой, а может и не быть.

 — Очередная ошибка тупиц, — проворчал Дерби. — Когда мы уже чему-то научимся?

  — Вы все так торопились, — самодовольно ответил Линдси.

  —  Думаю, я тут поброжу сегодня, — сказал Чик, — и осмотрю город.

 Около полудня, забредя в Голливуд и вдруг поняв, что проголодался, он встал в очередь в суматошную лавку хот-догов под названием «Связи», где наткнулся не на кого иного, как на своего отца, «Дика» Заднелета, которого не видел примерно с 1892 года.

 — Святые угодники, — воскликнул старый Заднелет, — далеко же мы забрались от города Тикбуш, штат Алабама.

  —  Почти тридцать лет.

  —  Я думал, ты сейчас повыше.

  — Похоже, вы преуспели в жизни, сэр.

— Зови меня Диком, во всё мире так меня зовут, даже в Китае. Черт, дела могли бы быть и получше. Та сделка в Миссисипи помогла нам обоим скопить состояние. Видишь вот этот драндулет?

 —  Похоже на «паккард».

  — Разве не красавица? Идем, прокатимся.

 «Дик» жил в особняке Изящных Искусств в Вест-Адамсе со своей третьей женой Трикл, она была ровесницей Чика, а может — и моложе, и была к Чику необычайно внимательна.

  — Еще один джин с тоником, Чик?

 —  Спасибо, один уже есть, — ответил Чик, и добавил: «Трикл» более тихо.

— Что глаза потупил, пирожочек? Выглядишь так, словно дорос до того, чтобы знать, что к чему.

— Зацените, —  «Дик» провел их в мрачную смежную комнату, в которой находился огромный механизм — преобладал здесь быстро вращавшийся металлический диск высотой шесть футов, усеянный скважинами круглого сечения, механизм двигался по спирали, сзади стояла очень яркая дуговая лампа, всю стену закрывал блок селеновых датчиков.

«Дик» подошел к панели переключателей и освещенной бледным светом шкале монометра, и начал заводить хитроумную штуковину.

 — Не то чтобы я что-то из этого всего изобрел на самом деле, все детали уже были на рынке, сканер Нипкова применяют примерно с 1884 года. Я просто понял, как всё это совместить с помощью комплексного решения, скажем так.

Чик с большим научным любопытством смотрел на мерцающее изображение, которое появилось на экране в противоположном углу комнаты, передаваемое с вращающегося диска: похоже на высокую обезьяну в бескозырке, поля загнуты, падает с пальмы на очень удивленного старика — шкипера какого-то морского судна, судя по его шапке.

 —  Я ловлю это изображение каждую неделю примерно в это время, —  сказал Дик, —  хотя иногда кажется, что оно поступает откуда-то, ну, тебе это может показаться странным, но откуда-то не с поверхности Земли, скорее с...

  — Перпендикулярной планеты, — предположил Чик.

Он заметил, что Трикл сидела на софе необычно близко от него, и, кажется, была очень возбуждена. И вместо того, чтобы следить за точками, появлявшимися быстрее, чем мог бы уследить за ними человеческий глаз, вспыхивавшими и исчезавшими с разной интенсивностью одна за другой, создавая единую систематизированную кинокартину, она смотрела на Чика.

Чик дождался конца передачи, что бы это ни значило, и поспешил откланяться. Трикл свернула его галстук и поцеловала в губы. На следующий день «Дик» был на летном поле аэростатов еще до начала утреннего построения, нетерпеливо заводя мотор «паккарда».

 — Словно приехал встретиться с парочкой парней.

Они покатили к океану, где-то на полпути, у изгиба залива Санта-Моника, нашли комплекс оцинкованных гаражей и лабораторий, прямо над пляжем, это оказалась экспериментальная установка, которой управляли два старых эксцентрика — Розуэлл Баунс и Мерль Ридо.

  — Привет, Розуэлл, почему с дробовиком?

  — Принял тебя за кого-то другого.

  — Те же самые нагрузки, да? — обеспокоенно спросил «Дик».

— Ты говорил, если нам понадобятся мускулы, ты можешь кое-кого нам порекомендовать, — сказал Мерль.

  — Да, и сейчас для этого чертовски подходящее время, — сказал Розуэлл.

 — Да. Ну, это ловкач-детектив из делового района, — сказал «Дик», — знает, что делать. Я и сам купил на него абоненемент. Глаз не спускает с Трикл для меня.

 Чик с недоумением посмотрел на отца. Хотел сказать, что она кажется очень общительной и веселой девушкой, но спохватился.

  — А если возникнет ситуация, когда нужно стрелять? — проворчал Розуэлл.

 — Тут он, как рыба в воде, —  театрально прошептал Мерль. —  Застарелая форма паранойи.

  — Это лучше, чем ходить и думать, что я пуленепробиваемый.

 —   Ну, вооруженный или нет, Лью Базнайт — ваш человек.

   «Дик» достал из потрепанного кошелька пачку визиток и пролистал их.

— Вот его номер телефона.

 В мастерской Чик замер в изумлении. Это была лаборатория мечты любого мальчика! Что там говорить — помещение даже пахло наукой, эта давно знакомая смесь озона, гуттаперчи, растворителей, тепловой изоляции. Полки и стеллажи заполнены вольтамперметрами, реостатами, трансформаторами, дуговыми лампами —  целыми и разобранными, наполовину сгоревшими угольными стержнями, кальциевыми конфорками, пластинами оксона, магнето высокого напряжения, альтернаторами магазинными и домашнего производства, катушками с прерывателем, предохранителями и выключателями, червячными приводами, призмами Николя, клапанами генерирования, горелками стеклодувов, излишками талофида военно-морского флота, новейшими лампами тлеющего разряда, недавно упавшими с грузовика, деталями британского «блаттнерфона» и тоннами других материалов, которые Чик, насколько ему помнилось, никогда прежде не видел.

Мерль и Розуэлл отвели их на задворки лаборатории, провели через тройные двери в маленький цех, занятый странным механизмом, из-за сохранности которого они в последнее время потеряли покой и сон— механизм привлек внимание, кажется, какой-то мутной преступной организации, создатели которой почти наверняка базировались в Голливуде.

—  Смотрите, каждый объект на фотографии движется, — объяснял Розуэлл, — даже если остается неподвижным. Он дышит, свет отражается, что-то такое. Фотографирование —  это то, что профессора математики называют дифференциацией уравнения движения: заморозить это движение в очень кратком отрезке времени, необходимом для того, чтобы открыть и закрыть затвор объектива. Поэтому мы решили: если сделать снимок — это как решить первую производную, тогда, возможно, мы смогли бы найти способ повернуть всё вспять, начать с неподвижного снимка и интегрировать его, восстановить его исходное состояние и освободить снимок, заставить его действовать...даже вернуть к жизни...

 — Мы работали над этим с переменным успехом, — сказал Мерль, — но только когда старина Ли де Форест добавил электродную сетку в диод-детектор Флеминга, во всём этом начал появляться смысл. Тогда показалось довольно очевидным, что благодаря триоду, резистору ввода и конденсатору обратной связи, например, можно создать макет электрической цепи, которую, если правильно выбрать электрическое сопротивление и емкость, можно включить с простым переменным напряжением в сеть — назовем ее «синус t» — и получить минус косинус t на выходе.

— Значит, в теории на выходе, — ухватил идею Чик, — может оказаться неопределенный интеграл любого сигнала, который вы ввели в сеть.

 — Ну вот, другой разговор, — кивнул Розуэлл. — Лучше взгляни на это, «Дик». В любом случае, электричество и свет — это практически одно и то же, лишь слегка отличающиеся растяжки спектра на самом деле, мы решили: если нам удастся достичь этого эффекта интеграции с электричеством, мы сможем достигать его и с помощью света, не так ли?

  — Черт, я согласен, даю вам разрешение, — воскликнул «Дик» Заднелет.

Следующий этап для темпераментных профессоров — найти в мире оптики аналоги для триода де Фореста, конденсатора обратной связи и других необходимых физических компонентов электрической цепи. Но у Розуэлла была поразительно запущенная паранойя, это нельзя было сбрасывать со счетов. Было заметно, как дергаются его уши —  верный признак умственной активности, но его разум, как уже понял Мерль, вовсе не работал с ясностью. Отрывки из предыдущих патентных заявок, меняющиеся под действием ложных воспоминаний о явках в суд, расцветали и разливались калейдоскопом в поле его внимания и за его пределами.

Лица юристов, которых он больше чем не любил, которые питали его фантазии об убийстве, даже виденные много лет назад, теперь проплывали в его мыслях, перекошенные. Не говоря уж о необъяснимом намерении распотрошить на куски оборудование, более-менее легально поступавшее в мастерскую. Один из парочки безумных изобретателей мог спросить: «Что, черт возьми, мы собираемся со всем этим делать», другой пожимал плечами и отвечал: «Всякое бывает», оборудование ложилось на полку или в шкаф, и, будьте уверены, однажды им оказывалось нужно что-то, что подключает к электричеству инфракрасную лампу, или для двойного преломления под определенным углом поляризации, и нужный предмет окажется под накопившейся горой хлама.

Мерль завел маленький бензиновый двигатель-генератор, свел два графита вместе под прямым углом и осторожно развел их в разные стороны снова, слепящая дуга пылала между ними. Настроил объектив. На стене появилось увеличенное изображение делового центра Лос-Анджелеса, монохромное и неподвижное. Мерль потряс графиты, повернул какие-то ручки, достал из встроенного сейфа сияющий красный кристалл, положил его в платиновую колбу и осторожно задвинул на место.

—  Лорандит, привезен из Македонии перед начало Балканских Войн, чистый арсеносульфид таллия, более чистого качества нигде не найдете.

Электровакуумные лампы зловеще пылали. Жужжание, нельзя сказать, что созвучное, доносилось из двух-трех источников.

— …Теперь смотрите.

Так незаметно Чик пропустил то мгновение, когда фотография ожила. Лошадь подняла копыто. Трамвай вышел из состояния инерции. Одежда городских фланеров начала трепетать на ветру.

— Разве это — не самая чертовски невероятная вещь, которую мы когда-либо видели? — воскликнул «Дик» Заднелет, тем больше впадавший в изумление, чем подробнее знакомился с этим механизмом.

Следующие полчаса Мерль по очереди проецировал на стену другие слайды из жизни Америки, несомненно, в движении. Совокупный эффект занятого населения маленького города.

В каждом кадре танцы, драка в салуне, застолье, игра на тотализаторе, труды буднего дня, праздношатание, совокупления, прогулки, еда в обеденных фургонах, посадка и высадка из трамваев, игра в безик: некоторые кадры черно-белые, некоторые — цветные.

После многих лет работы над этим процессом Мерль по секрету сообщил, что начал понимать: его миссия — освободить не только фотографии, которые он делает, а всё, что попадается ему на пути, словно принц, который поцелуем пробуждает Спящую Красавицу.

Все по очереди, по всей земле, отвечали на его желание, фотоснимки дрожали, трепетали, начинали шевелиться, сначала медленно, потом ускорившиеся пешеходы уходили из кадра, ехали экипажи, лошади опорожняли кишечник на улице, зрители, повернувшиеся спиной, открывали лица, улицы темнели, газовые фонари включались, ночи становились темнее, звезды катились, проходили, растворялись в рассвете, семейные встречи за праздничным столом заканчивались опьянением и остатками еды, сановники, позировавшие для портретов, моргали, рыгали, сморкались, вставали и уходили из студии фотографа, вместе со всеми остальными предметами, освобожденными с этих фотографий, вернувшими свою жизнь, они выходили за пределы объектива, словно вся информация, которую нужно будет изобразить в неопределенном будущем, в исходном «снимке», в каком-то молекулярном или атомарном масштабе, границы которого, если они существуют, еще не достигнуты...

— Ты думаешь о состоянии размера гранулы, — отметил Розуэлл, — так что рано или поздно нам не хватит разрешения.

— Это может быть нечто, заключенное в природе самого Времени, — размышлял Чик.

 —  Это выше моего понимания, — улыбнулся Розуэлл. — Тут одни старики.

— На борту моего судна есть парень, Майлз Бланделл, он всегда понимает такие вещи глубже, чем большинство людей. Я хотел бы рассказать ему о вашем изобретении, если не возражаете.

—  Только если он не связан с кинобизнесом, —  ответил Розуэлл.

 —  А теперь непременно найди детектива Базнайта, — сказал «Дик», когда они уходили. — Иногда ему требуется сделать лишь один телефонный звонок.

  — Стрелять в кого-то было бы лучше, — пропищал Розуэлл.

   Идя сквозь туман к «паккарду», Чик сказал отцу:

 — Хорошо, что я никогда тебя не фотографировал, а то эти парни показали бы мне всё, что ты делал тридцать лет.

  —  О тебе могу сказать то же самое, сынок.

Когда они собрались садиться в автомобиль, «Дик», словно ему это только что взбрело в голову, спросил:

  —  Может быть, ты хотел бы немного поводить машину?

  — Стыдно признаться, но я не умею.

  — Задержишься в Лос-Анджелесе подольше — думаю, научишься, — он завел мотор. — Научу тебя, если хочешь. Для этого не нужно много времени.

Вернувшись на аэродром, они нашли «Беспокойство» в сиянии непривычно яркого электрического света, расцветавшего в благоуханной пустыне ночи. На кухне ароматы пищи. «Дик» на мгновение прижался лбом к рулю.

 —  Думаю, мне лучше вернуться к старушке Трикл.

 — Не хочешь подняться на борт и поужинать, пап? Сегодня вечером красная фасоль, креветки и рис в стиле байю. Можешь познакомиться с Виридианой, если она со мной опять разговаривает, а потом мы можем поднять судно и немного полетать над Водоемом...

Удивительно, но после стольких лет разлуки лицо отца не было столь нечитаемым, как того ожидал Чик.

  — Ладно. Думал, ты никогда не спросишь.

Офис Лью в Лос-Анджелесе находился в одном из шикарных новых зданий, возвышающихся вдоль Бродвея, повсюду лифты и электричество, огромный внутренний двор под стеклянным куполом, золото и синева, почему-то более насыщенная, чем выцветшие цвета, которые вы обычно видели по всему городу. В вестибюле зеленеют пальмы хамеропс и диффенбахии, внутрь можно попасть, лишь пройдя три уровня доступа, на каждом — секретарша, мнимо похожая на сильфиду. Эти девушки также работали на киностудиях «каскадерами», когда сцена, по мнению страховщиков фильма, могла угрожать жизни актрисы-звезды, которая должна, например, повиснуть на кромке небоскреба или ехать на мотоцикле по железной дороге перед ускоряющимся паровозом. Фетида, Шалимар и Мезонин, чьи стильные феминистские наряды стенографисток скрывали тела, созданные для чувственных наслаждений и дискомфорта чужаков, все являлись водителями высшего класса, имели лицензию на ношение оружия, твердо стояли на ногах, как ослы в Большом каньоне, умели спускаться на шпильках с лестнице в бальный зал отеля, не споткнувшись, хотя иногда смеха ради сумасбродке Мезонин нравилось делать именно это, притворно визжала на лестнице высотой тридцать футов, чтобы привлечь внимание толпы.

Прямо внизу по улице находилось здание компании «Пасифик Электрик» и ее нового юрисконсульта П. Е. Баффета, Лью любил там перекусить на завтрак, когда завтрак был в меню. Если завтрака не оказывалось, а бывало это после долгой выматывающей ночи, Лью ударялся в то, что считал в преклонном возрасте перед наступлением Сухого Закона серьезным пьянством.

Лью оставался в Лондоне, пока мог, но к моменту окончания Войны Британия, Европа —  всё это казалось сном. Он мог вдыхать запах стейков по эту стороны Атлантики и на Эйри-Лейн, он был потрясен тем, как долго не мог вспомнить, что Чикаго —  его дом.

Все носились туда-сюда. Он вернулся, чтобы узнать о том, что «Расследования Белого Города» выкупил траст с востока, теперь они в основном предоставляли услуги «промышленной безопасности» — термин, означавший разбивание голов тем, кто бастует или, возможно, только подумывает об этом, все агенты теперь ходили в двухцветной коричневой форме с автоматическим кольтом. Нейт Приветт вышел в отставку и жил в Линкольнвуде. Все, кто хотел с ним повидаться, должны были позвонить его личному секретарю и договориться о встрече.

Нельзя сказать, что у Лью дела шли плохо. Приходило много денег откуда-то из-за границы, одни говорили — проценты от азартных выигрышей, другие настаивали, что это — контрабанда оружия, или рэкет, история всегда зависела от того, как рассказчик относился к Лью.

Но понадобилось всего несколько лет в Лос-Анджелесе, чтобы он превратился в очередного старого брюзгу региона с насыщенным бронзовым загаром, много повидавшего, действовавшего в туалетах богачей, на откосах дюн прибрежных городов, в деревнях лачуг, в переулках Голливуда, полных такой кудрявой экзотики, что Чикаго по сравнению с ними казалось невинной детской площадкой. Он еще верил в свою грубую проницательность, меткость и скорость стрельбы. Он ездил на полигон возле пляжа и много тренировался. Иногда дамы, прогуливавшиеся вокруг Водоема Лос-Анджелеса, —  бывшие киноактрисы, риелторы, чертовки, на которых тут не раз можно было наткнуться, могли забыть о благоразумии и согласиться провести с ним полчаса в постели или, чаще, прямо в каком-нибудь тускло освещенном бассейне, но никаких долгосрочных отношений, как назвал это его психиатр д-р Глуа.

Ему было известно о том, что другие служители закона в те времена, работавшие на обе стороны, пока не забывали, на чьей они стороне, получили чины, некоторые из них, худшие из худших, теперь, давно сбрив свои длинные седые усы, богатели на сделках с недвижимостью, лишь немногим более законных, чем ограбление поездов, благодаря которым они привыкли получать свои доходы...головорезы, более благопристойные, а когда-то — дьявольски смертоносные, поселились в домах-шале в долине вокруг Пико вместе со своими веселыми невестами, которые пекли пироги, устраивались на холме сценарными консультантами фабрик-теней, неутомимо превращая те дикие старые дни в безобидные репортажи для трепетных зрелищ. Лью никогда не думал, что доживет до этого дня, но здесь он повторял это себе ежедневно.

  — Кажется, какой-то Негр, — объявила Фетида. — Снова.

  — Вы это произнесли с неодобрением, мисс Помидор?

   Она пожала плечами.

— Я не возражаю, если это бутлегеры. Они умеют вести себя, как джентльмены. Но эти джазовые музыканты.

—  Если их нет в том сборнике мелодий из кинокартин Эрно Рапи, она ничего не хочет о них знать, — прокомментировала Шалимар. — Мезонин всё время ходит на свидания с этими парнями.

—  Если сыграл на сцене черного, — Мезонин напевала нечто вроде блюзовой мелодии, — обратно дороги нет.

 —  Мезонин Перкинс! — девушки шокированно ахнули.

У Честера ЛеСтрита был блестящий серый костюм из гаруса, рубашка и нагрудный платок одного и того же яркого оттенка фуксии, мягкая фетровая шляпа цвета мороженого, шарф, расписанный вручную. Лью, после выходных не сменивший дырявые носки, оглянулся по сторонам в поисках сандалий и надел их.

   Честер весело смотрел на него сквозь темные очки в черепаховой оправе.

 — Так вот. Я играю на барабанах в студийной группе клуба «Вертекс» на Саус-Сентрал, может быть, знаете?

 — Конечно, кабак Тони Цангаракиса, дело Маньяка Синкопы, пару-тройку лет тому назад. Как там Грек?

 —  Никак не придет снова в норму. По сути, на темплеблоке его зубы начинают вибрировать.

  — Я слышал, они наконец-то закрыли дело.

—  Наглухо, как ворота Сан-Квентин, но тут вот какое дело. Мисс Жарден Марака в ту пору была певичкой в оркестре?

 — Соседка по комнате одной из жертв, насколько я помню, вроде бы сбежала из города, боясь за свою жизнь.

   Честер кивнул.

 — С тех пор о ней не было ни слуху, ни духу, по крайней мере, до вчерашней ночи. Она звонит в клуб издалека, из какого-то мотеля в Санта-Барбаре, и рассказывает безумную историю о том, что та другая девушка, Энкарнасьон, до сих пор жива, она ее видела, знает достаточно, чтобы не болтать на публике, но сейчас ее кто-то преследует. Тони помнит тебя по предыдущей карусели и спрашивает, не хочешь ли ты разобраться, что там к чему.

  —  Позвольте полюбопытствовать, м-р ЛеСтрит, у вас тут личный интерес?

  — Просто выполняю поручение шефа.

  — У вас есть фото мисс Мараки?

 — Тони дал мне вот это.

Джазмен полез в дипломат и протянул Лью то, что казалось рекламным снимком, с загибами и отверстиями от кнопок, один из этих глянцевых снимков восемь на десять, которые вы видите на стойках в вестибюлях маленьких ночных клубов, по краям наклеены блестки. Технически она улыбалась, но с тем голливудским оцепенением, которое Лью научился распознавать как страх власти кого-то другого.

  — Довольно видная молодая женщина, м-р ЛеСтрит.

Музыкант снял темные очки и с минуту притворялся, что изучает фотографию.

  — Видимо, да. Но до того, как я сюда приехал, конечно.

 — Некоторые из ваших коллег там могут ее еще помнить. Я загляну как-нибудь вечерком. Но сначала, думаю, съезжу в Санта-Барбару. Она сказала, где остановилась?

 —  «Роял Джакаранда Кортс», неподалеку от Шоссе Побережья.

 — О, да, старый добрый Р. Дж..., ну, спасибо, и передайте Греку, чтобы не волновался.

Это были дни как раз перед землетрясением, и Санта-Барбара по-прежнему отражала намного меньше света, чем собиралась в соответствии с исповедуемой здесь философией балок и штукатурки реконструкции. В данный момент город спал и видел сны во тьме перенасыщенной влагой зелени, увитые плющом пригороды поднимались в кишащие крысами мешки старых калифорнийских денег, всегда непризнанное прошлое. Из-за прямого угла местного побережья, известного как Ринкон, океан находился на юге от города, а не на западе, так что нужно было отвернуться на девяносто градусов от всех остальных в Южной Калифорнии, чтобы посмотреть на закат. Этот угол, по словам Сциллы, знакомой астрологини Лью, был наихудшим из всех возможных аспектов, он обрекал город на бесконечное повторение одних и тех же циклов алчности и предательства, что и во времена первых барбареньо.

«Роял Джакаранда» оказалась в еще большей разрухе, чем Лью ее когда-то запомнил, и, конечно же, здесь сменилось руководство.

Ребенок, должно быть, на летних каникулах, тщательно натирал воском десятифутовую доску для серфинга, занимавшую большую часть помещения офиса.

  — Жарден Марака. Знаешь, где она остановилась?

   Он заглянул в журнал.

  — Должно быть, она заселилась до моего прихода.

  — Посмотрю номер, если не возражаешь.

  —  Конечно.

   Он вернулся к своей доске. Хороший кусок красной древесины.

В противоположном конце двора мексиканец со шлангом болтал с горничной. Комнату Жарден еще не убрали. Спали на постели, а не в ней. Лью обошел номер, и надеясь, и не надеясь на сюрпризы. В шифоньерчике лишь пара шпилек да ценник из шляпного отдела «Кепвелл». На полке над раковиной в ванной пустая баночка от крема для лица. Лью не заметил ничего необычного в унитазе или в бачке туалета. Но у него возникла идея. Он спустился в офис, бросил ребенку яркий новенький полтинник и попросил разрешения воспользоваться телефоном. Был у него знакомый филиппинский дилер морфия из Лоуэр-Стейт, который мог бы заглянуть в унитаз с той же легкостью, с какой официант приносит хрустальный шар или чашку чая, и узнать про самые отвратительные вещи, большинство из которых бесполезны, но часто раскрывали такие тайны, которые подозреваемые считали скрытыми идеально, так что иного объяснения, кроме действия сверхъестественных сил, не найти.

Копы здесь и в Лос-Анджелесе уважали дар Эмилио в достаточной мере для того, чтобы предоставлять ему скидки на подкуп, необходимый для безопасного продолжения его карьеры в продаже сельскохозяйственной продукции.

Эмилио взял трубку после первого гудка, но Лью мало что мог расслышать из-за шума на заднем плане. Лью знал, что это, вероятно, его жена, но шум был, как от разъяренной толпы. Сегодня они с Эмилио начали собачиться где-то на рассвете, и сейчас он был более чем счастлив на какое-то время выбраться из дома. Он приехал в «Роял Джакаранду» на старом велосипеде, за ним тянулся хвост дыма от рефрижератора.

  —  Думал, никогда больше не увижу это местечко.

  —  Да? Дай угадаю, доставка наркотиков пошла наперекосяк...

  — Нет, здесь мы провели медовый месяц. Проклятье, как по мне.

   Только войдя в номер, Эмилио сразу же выказал свою экстравагантность.

  — Сделай милость, Лью, возьми вон то покрывало и накрой зеркало, окей?

   Он нашел полотенце в ванной и накрыл так же зеркальце над раковиной.

—  Они иногда, как блохи, — проворчал он, опускаясь на одно колено и аккуратно поднимая крышку унитаза, — словно скачут повсюду. А так они сосредоточены в одном месте...

Лью знал об этом прекрасно, так что мешкать не стал. Он вышел на улицу, облокотился о залитую солнцем штукатурку, закурил «фатиму» и начал наблюдать, как горничные приближаются к нему, убирая один номер за другим. Вроде прислушивался, как там Эмилио, который казался —  трудно сказать — нервным, что ли.

   Он оказался рядом с Лью.

  —  Видел там одну из своих гражданских сигарет?

Они стояли, курили и слушали, как утро нарушает свои прежние обещания.

—  Вот, — Эмилио протянул ему адрес в Лос-Анджелесе, который в волнении нацарапал на видовой открытке отеля «Роял Джакаранда». — Больше ничего не нашлось.

  — Ты уверен?

 — Более чем, кабальеро. Не проси меня вернуться туда и убедиться. И сам лучше два раза подумай, Лью.

  —  Неудача, да?

 — Неудача, большая...много тел, — он бросил окурок в лужу воды из шланга, к которому еще не добрался солнечный свет. — Из-за такого начинаешь ценить споры с женой, говорю тебе.

  — Спасибо, Эмилио. Выставь мне счет.

 — Tu mamá. Я возьму наличными, прямо сейчас — хочу начать забывать обо всем этом как можно скорее.

   Вернувшись в офис, Лью нашел Фетиду в смущении.

 — Вам звонил какой-то сумасшедший, полнейшая паника в голосе, каждые десять минут, словно пользуется таймером для варки яиц. Он точно позвонит снова, — театрально глядя на наручные часы. — Осталось...еще...

Зазвонил телефон. Лью добродушно похлопал Фетиду по плечу и снял трубку.

Паникующий голос принадлежал Мерлю Ридо, жившему на пляже и называвшему себя изобретателем.

—   Хотелось бы прийти в ваш офис, но за мной следят, так что любая встреча должна выглядеть случайной. Знаете Рощу Платанов в Северном Фигероа?

  — Было хорошенькое местечко для девушек из Айовы.

  — И сейчас есть. Рад, что мы смогли договориться.

Лью проверил маленькую «беретту» калибра 6,35 мм, просто на всякий пожарный.

 — Похоже на сложности в работе, шеф, — сказала Шалимар. — Вам нужна мускульная сила?

Нет. Просто нужно будет сделать две быстрых остановки. Но..., — он переписал адрес, полученный от Эмилио, в ее блокнот для записи встреч. — Если я не позвоню до конца рабочего дня, возможно, одной из вас надо съездить посмотреть, как обстоят дела. И прихватите пулемет Томпсона.

Мерль приехал сюда еще до Войны, и в какой-то момент понял, что медленно мутирует в гибрид цитрусового дерева без какой-либо коммерческой ценности. Однажды, незадолго до Европейской Войны, он наткнулся на Луку Зомбини в магазине электротоваров в Санта-Монике. Лука работал в одной из студий, что-то под названием «специальные фотографические эффекты», в основном матовые стекла и тому подобное, изучая всё, что мог найти, о звукозаписи.

—  Заходи в гости, мы приготовим что-нибудь. Эрлис будет рада тебя видеть, повидаешь всех детей —  кроме Бриа, она вернулась на восток, хочет сделать карьеру в международном банковском деле, не говоря уж о некотором количестве представителей международного банковского бизнеса.

Он заметил, что волосы Эрлис стали намного короче, очень стильно, насколько он мог судить, локоны мягко падали на лоб.

  — Ты почти не изменилась.

  — Лучше прекращай со мной флиртовать, а то мне придется позвать мужа.

  — Упс.

Пытаясь не воспринимать Мерля как навязчивого старика, который улыбается меньше, чем следовало бы, она выдала ему всё, что знала о Далли: та жила в Лондоне и время от времени писала.

Некоторое время спустя раздался скрип нещадно эксплуатируемого велосипеда Нунци, и Мерль увидел по очереди всех остальных детей, заглядывавших после школы.

  — Ты так никогда и не женился, Мерль?

 — Черт, — он щелкнул пальцами. — Я так и знал — предполагалось, что я должен что-то сделать.

Она опустила глаза на пальцы ног, ярко выступавшие в пляжных сандалиях.

   Колибри шныряли в зарослях бугенвиллеи.

  —  Когда мы...

 — Нет-нет-нет, 'Лис, то, что было у нас, было катастрофой. Первая страница, аршинные заголовки, ужасные, не так ли, повторные рекламные письма много лет. Ты заключила сделку со старым как-бишь-его, в правильном месте в правильное время. Эти дети — тоже первоклассные, все. Эта Нунци, только начнешь думать, что знаешь всё, что следует знать, и тут..., — наконец на его лице появилось нечто вроде улыбки.

 — Сейчас они мне начали давать немного свободного времени, —  сказала она. — У меня появилась минутка посмотреться в зеркало, это — словно встретиться с кем-то, с кем я была почти знакома. Но, — он знал, что за этим последует, —  я действительно скучаю по Далии.

 — Да. Я тоже. Ей нужно было сбежать именно тогда, в тот момент, но всё же...

  — Не знаю, как благодарить тебя, Мерль,она оказалась такой...

 — О, черт, ей всего лишь, сколько там, двадцать с чем-то, у нее еще уйма времени, чтобы сотворить большое зло, если это —  то, чего она хочет.

— Она — звезда лондонской сцены, — Эрлис достала вельветовый альбом с вырезками из английских газет, театральными программками и рекламными фотографиями.

Он сидел и кивал, рассматривая изображения мисс Далии Ридо, удивляясь, что она сохранила фамилию, мелко щурясь, словно внимательно изучает снимки.

  — Глядите в оба, Ольга Нетерсоле, — тихо говорил он. — Сальто назад, миссис Фиске.

   Вошел Лука с сумкой бакалеи.

  — Добрый вечер, Профессор, — Мерль быстро выдал дежурную улыбку.

— Кто-то сказал мне, что вы пришли и надо вас задействовать в приготовлении блюд, — сказал Лука.

  —  Могу что-то почистить. Порезать?

  — Большинство продуктов еще растут, идемте.

Они вышли через черный ход в довольно большой сад, где росли длинные зеленые перцы для прожарки, базилик размером с куст, цуккини, занявшие всё пространство, артишоки, плюмажи которых развевались на сегодняшнем ветру пустыни, баклажаны, светящиеся в тени ультрафиолетом, помидоры, выглядящие, как четырехцветная иллюстрация самих себя, важно вывешенная на базаре.

Здесь было гранатовое дерево, и фиговое дерево, и лимонное дерево, все —  с плодами. Лука нашел шланг и окатил каждое из них вечерним душем, а потом большим пальцем направил поток воды на всю делянку. Они взяли помидоры, перцы и орегано, и пару зубчиков чеснока, принесли всё это в соломенной корзинке на кухню, там Мерль нашел нож и приступил к стряпне.

 —  Где Сисси? — спросила Эрлис.

  — Поздний вызов в студию.

Сисси, как выяснилось, играла одну из героинь в «Маленьких рецидивистках», популярной серии короткометражных комедий о банде беглянок из исправительной школы, которые ездят повсюду, совершая добрые дела, сначала по ошибке постоянно принимаемые за преступления комичными полисменами, неустанно преследующими детей. Сисси играла роль не итальянской, а китайской девочки по имени Доу Я. Итальянскую девочку Пиппо играла негритянка. И так далее. Как-то связано с ортохроматической пленкой. Сисси разработала этот личный стиль «китайской» трескотни, сводивший с ума всех в доме.

— Сисси, это немое кино, ты не обязана...

  — Просто вживаюсь в роль, пап!

Сисси стала любимицей среди детей Мерля, хотя много лет он пытался сводить количество визитов к умеренному уровню. Не хотел становиться чьим-то Дядюшкой Мерлем, словно время преврашалось в обузу, хотя работа в те времена стала скорее источником опасности, чем дохода, вот почему они с Розуэллом в конце концов сдались и решили нанять частного детектива.

Никогда не чувствуя себя гражданином какого-либо определенного штата, Мерль был склонен являться на пикник любого штата, о котором ему довелось услышать. Неважно, из какой части страны был человек, которого он встретил — он со своим фургоном побывал там как минимум один раз. Некоторые его даже помнили, или говорили, что помнят. Всюду был дом.

Сейчас он бродил под платанами, в дыму стряпни, спокойно всматриваясь в каждое среднеамериканское лицо, пожимал плечами, словно в старом кардигане, при виде ностальгии, не его собственной, но каким-то непонятным образом имеющей отношение к нему. Они пили сброженный березовый и апельсиновый сок, ели фаршированный перец, который им нравилось называть «манго», жаркое с тушеной фасолью или макароны с чеддером, ананасовые пироги, хлеб только что из домашней печи, накрытый клетчатыми полотенцами.

Здесь, в Роще, жарили сосиски, гамбургеры, стейки, говяжью грудинку на дровах, периодически поливали соусом для барбекю, цедили пиво из бочек, играли в подкову, кричали на детей и друг на друга, ни на кого конкретно, лишь бы просто покричать, особенно — если не шел дождь, а его, кажется, никогда не будет, и для них это имело огромное значение: никакого грома, никаких циклонов, никакого града или снега, у крыш всех домов Южной Калифорнии небольшой угол наклона, потому что с них нечему падать...

Лью застал Мерля за обсуждением рецептов картофельного салата с толпой гостей из Аойвы.

— Раннее пробуждение — обязательное условие, вам нужно сварить картошку, мариновать ее в масле, уксусе и горчице минимум три-четыре часа, прежде чем сможете начать думать о майонезе и специях, и тому подобном,

— в то время как другие философские течения считали важным добавление бекона и сельдерея, отдавали предпочтение сметане перед майонезом, разгорелась оживленная дискуссия, каждый, кто проходил мимо, жаждал вставить свои пять копеек, при других обстоятельствах добродушные жены и матери, старые ветераны кукурузных молотилок лезли в перепалки с поварами придорожных кафе, которые с легкостью выдавали пятьсот фунтов картофельного салата в день шоферам грузовиков, больше забывших о профессиональной еде, чем сезонные батраки когда-либо знали...и, кажется, все, у кого было свое мнение, принесли собственный тазик картофельного салата, все подкрепляли свои аргументы огромной вилкой салата, приготовленного по определенному рецепту, которую совали прямо в лицу картофельно-салатному еретику:

 — Вот, просто попробуйте это, и только посмейте сказать, что всё зависит не от этого краснокожего картофеля.

 — Яйца вкрутую —  это прекрасно, но без белков, только желтки, перемешайте их с майонезом собственного приготовления, это не только вкуснее, но и лучше смотрится, а если вам удастся найти эти зеленые перчинки...

Как для парня, обычно выглядящего таким спокойным, Мерль, конечно, принимал какие-то нервные меры предосторожности. Быстро прошептав инструкции, Лью вернулся туда, где припарковался, проехался в офис, поменял автомобили, вернулся с другой стороны Рощи, чтобы подобрать Розуэлла, вскоре они припарковались возле остановки P.E., там сели на электричку и проехали остаток пути на пляж.

Мерль и Розуэлл попытались обрисовать Лью ситуацию, но ему это всё казалось китайской грамотой.

   Он с сомнением смотрел на механизм, о котором шла речь.

   Потом ему что-то пришло в голову.

 — Допустим, у меня есть обычная чья-то фотография, и я хочу узнать, где они находятся прямо сейчас, и что делают...

 — Конечно, —  сказал Мерль, — мы просто вводим год, дату и время суток, которые нас интересуют, всё это ускоряется, за несколько секунд проматывается с момента, когда была сделана фотография, к настоящему времени.

— Тогда, возможно, вы могли бы мне помочь, — сказал Лью, доставая глянцевый снимок Жарден Мараки, — как вы думаете, здесь это сработает?

 — Позвольте на секундочку забрать в фотолабораторию, —  сказал Розуэлл, — предоставьте нам оригинал-диапозитив, и посмотрим, что можно сделать.

На снимке они увидели Жарден в аккуратном костюме —  что-то яркое и облегающее, садится в «Модель Ô» и едет на восток по узнаваемому Сансет-Бульвару, под массивными колоннами с каннелюрами, с грозными слонами наверху и разными другими громадными и воистину галлюцинаторными декорациями фильма «Нетерпимость», тянувшимися почти всю дорогу в даунтаун, свернула налево в Фигероа, пересекла реку, проехала мимо горы Вашингтона, через Хайленд-Парк в Игл-Рок, пару раз свернула, насколько мог заметить Лью, и наконец остановилась у железных ворот в скале арройо, над воротами вывеска «Беззаботный двор». Внутри среди пальм и эвкалиптов дюжина бунгало в Неомиссионерском стиле вокруг бассейна с фонтаном, выплевывающим струйки воды в размытое серое небо...

Жарден сидела некоторое время, словно ведя долгую беседу с собой, вероятно, о выборе, который ей нужно сделать и который оказалось сделать сложнее, чем она думала.

  — И мы не только можем развернуть будущую историю этих персонажей, — говорил Розуэлл, — но и повернуть процесс вспять, взглянуть на их прошлое.

 —  Одна фотография подозрительного трупа, — осенило Лью, —  и вы сможете увидеть, кто совершил убийство, и поймать его на месте преступления?

— Вы начинаете понимать, почему чувствуется угроза для некоторых интересов.

Все эти нераскрытые тайны прошлого, например, бомба, брошенная в редакцию «Таймс», вам нужно всего лишь сфотографировать перекресток Бродвея и Первой авеню, где стояло старое здание, вернуться в конец сентября 1910, в момент перед взрывом...

 —  Я могу вернуться так далеко?

   Розуэлл и Мерль переглянулись.

  — Вы это делали?

  —  Была ночь, — Мерль немного смутился. — Это мог быть кто угодно.

— ... загвоздка была в том, —  сказал Розуэлл, — чтобы найти константу в интеграле, дифференциал которой стремится к нулю. Обычно, если оглядываться в прошлое, это отрицательная величина. Но если не тютелька в тютельку, всегда остается возможность, что эти людишки на фотографиях выберут другой путь, не тот, что их оригиналы.

Тут Лью наконец-то вспомнил о билокации: когда-то давно, в Англии, ему то и дело приходилось выбирать дорогу на распутье. Отклонения от того, что он до сих пор считал своей официальной якобы жизнью. Но с тех пор, как он вернулся в Штаты, словно это были лишь яркие сны, эти поездки в объезд стали короче, а потом и вовсе прекратились, поговорить об этом было не с кем, у Лью не оставалось выбора —  просто выполнять повседневную работу и не тратить много времени на раздумья. Но здесь старые силы билокации, кажется, возникли вновь, только другие.

—  Вы хотите сказать, — пытаясь сдержать дрожь в голосе, жестикулируя более размашисто, чем собирался, над дышащей фотографией Жарден, всё еще ждущей, — вы можете наблюдать за тем, как кто-то собирается прожить абсолютно другую жизнь?

—  Конечно, — Розуэлл посмотрел на него озадаченно и не без раздражения. — Но зачем?

— Теперь, когда вы увидели установку в действии, —  сказал Мерль, —  позвольте рассказать вам вкратце, зачем мы вас пригласили. Странные вещи творятся здесь в последнее время. Мордовороты стоят в переулках, просто курят и наблюдают. Телефоны звонят посреди ночи, но никого никогда нет на линии. Автомобили проплывают мимо, закрытые седаны с тонированным стеклом, очень медленно, некоторые номерные знаки мелькают не единожды. А потом, посреди рабочего дня, кто-то бросает слово предостережения или тревоги, никогда —  слишком громко, никогда не позволяя своим губам двигаться.

 —  В общем о чем речь, —  сказал Розуэлл Баунс, — мы не хотим, чтобы наша судьба была столь же печальна, как у Луиса ле Принса, который еще в конце 80-х разработал свою собственную систему, практически такую же, как та, что применяется сейчас в кинобизнесе, пленки на бобинах, перфорация, прерывистое движение и так далее —  в один прекрасный день он сел в экспресс «Париж-Дижон», и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Его жена пытается выяснить, что случилось, но все отказываются отвечать, семь лет спустя его объявили юридически мертвым, несколько обломков его механизма попали в музеи, несколько патентов уже зарегистрированы, но всё остальное таинственным образом растворилось вместе со стариной Луи.

 —  И вы думаете, кто-то действительно...

 — О, простите, думаете, это ответ на мой предыдущий вопрос? Бога ради, мистер Базнайт, у вас большой опыт следственной работы, вы отличаете зерна от плевел, и если вам попадется один из таких студийных снимков, что вы подумаете?

 — Прежде всего, подумаю, что они попытаются его украсть. Памятуя, что в этом городе «кража» всегда предусматривает оплату наличными, и это может оказаться кругленькая сумма.

—  Но для них может оказаться не достаточно того, что все снимки исчезнут, — сказал Розуэлл.

— Что заставляет вас думать, что они что-то выяснили? Эти записи зарегистрированы? К вам приходил юрист по вопросам патентных заявок?

— Хаха! Если вам встретится юрист, которому вы можете доверить пятицентовик из бубна слепого, это просто волки в лесу сдохнут, но мы возьмем их с собой на гастроли и сколотим состояние.

  —  Кажется несколько рискованным.

 —  У вас есть какой-то другой план действий?

 — Могу бросить клич среди громил в округе, но даже те, кто не является членами Профсоюза, некоторое время спустя начинают требовать больших денег, так что нам нужно подумать о более долгосрочных решениях.

 — Но, черт, тут неограниченные запасы негодяев, в этих студиях, каждый мальчик на посылках метит в продюсеры, мы никогда не перебьем их всех...

 —  Я в основном подумывал о том, чтобы найти для вас правовую защиту.

 — Если нам понадобится поддержка, телеграфируем Папе Римскому, — сказал Розуэлл.

Вечером Лью подъехал по адресу, который сообщил ему Эмилио. Он припарковался несколькими домами ниже бунгало в стиле шале с перечным деревом во дворе, подошел и вежливо постучал во входную дверь. Он был поражен, если его еще что-нибудь могло поразить, враждебным очарованием лица, вдруг появившегося в дверях. За сорок, представительное, но, он вынужден с сожалением признать, испуганное. Возможно, ему следовало развернуться и уйти, но вместо этого он снял шляпу и спросил:

  — Это дом, который сдается внаем?

  —  Вовсе нет. Вы полагаете, должен?

   Лью притворился, что сверяется с ежедневником.

—  А вы...

 —  Миссис Дойс Киндред.

Дверная ширма скрывала ее лицо странным вертикальным туманом, как-то растягивавшим ее голос, когда он думал об этом потом, не мог понять, почему воспринял это, как сексуальный сигнал, у него возникла эрекция на крыльце и всё такое...

  — Я ошибся адресом?

   Он наблюдал за тем, как она моргала.

   — Это легко проверить.

  —  Муж дома?

  —  Заходите.

Она отступила на шаг и повернулась, он заметил лишь краешек улыбки, на последующие этапы которой она почти презрительно запретила ему смотреть, и провела его сквозь оливковый свет маленькой гостиной на кухню. Здесь было омерзительно, как в любом аду, ему уже было знакомо это чувство. Сначала он думал, что это благодаря его гангстерской сексапильности, но вскоре понял, что на этом побережье —  ничего личного, здесь такое случалось часто. Ее чулки были скатаны над коленями, стиль модницы-эмансипе.

Она на некоторое время замерла в дружелюбном желтом свете, льющемся на них в окно кухни, не дотянуться, стояла в тусклой неподвижности спиной к нему, склонив голову, затылок обнажен, стрижка «боб» из салона красоты. Лью подошел, схватил подол ее юбки и задрал вверх.

  —  А где панталоны?

  — А как ты думаешь?

  — Может быть, ты хочешь опуститься на руки и колени.

  —  Только попробуй, чертово животное.

  —  Что-то вроде этого, да?

  — А ты не против.

Он не был против. Эта точно не собиралась сотрудничать, всю дорогу сопротивлялась, честно убеждала, кричала «позор», «грубо», «отвратительно» восемь или десять раз, и, когда они кончили, или Лью кончил, она вильнула бедрами и сказала:

  — Надеюсь, ты не уснешь прямо здесь.

Встала, пошла на кухню и сварила кофе. Они сели в маленьком обеденном уголке, Лью наконец-то приблизился к Жарден Мараке и ее возродившейся соседке по комнате Энкарнасьон...

— Вы, возможно, слышали об этих диких вечеринках, — сказала Лейк, — которые киношники устраивают на пляже или в своих поместьях на холмах, в бульварных газетенках об этом пишут постоянно.

  —  О, конечно, эти голливудские секс-оргии.

 — Думаю, там мягкая «г», но идея в этом. Дойс водил меня туда пару раз, хотя, как он задумчиво объяснил, смысл в том, чтобы иметь не свою жену. Кажется, Энкарнасьон была постоянной гостьей этих мероприятий, пока не начал буянить этот Синкопический Маньяк, а потом исчезла.

  — Теперь, я слышал, она снова всплыла.

  — Я думала, она...

 —  Одна из жертв, да, все так думали. Как ты думаешь, твой муж что-то слышал?

 —  Это он сейчас заезжает во двор, можешь спросить у него.

Дойс протопал в комнату, сигарета прилипла к его нижней губе, держался, как эти боксеры легчайшего веса. Лью заметил что-то вроде плечевой кобуры, вероятно, с фирменным «бульдогом».

 — Прекрасно! Что вы двое тут задумали? — более чем ослепительно улыбаясь в сторону Лью.

Лью был знатоком ревнивых мужей, и это было максимально близко к полному безразличию.

  — Помнишь свою старую зазнобу Энкарнасьон, — бросила через плечо Лейк, выходя из комнаты.

— Хорошие сиськи, задушили в Санта-Монике, — Дойс рылся в морозильнике, —  всё еще мертва, насколько я знаю.

  —  Понимаете, дело в том..., — начал Лью.

 — Кто велел тебе нас беспокоить? — для пущего эффекта Дойс хлопнул крышкой бутылки.

  —  Просто служба. Длинный список фамилий.

  —  Значит, ты — сыщик.

  —  Сутки напролет.

 — Я даже не уверен, что ее трахал, эти мексиканские зажигалки, слишком много работы, тебе не кажется?

 — Значит, вы видели ее несколько раз вдали? Масса извивающихся тел, всё такое?

—   Вот именно.

 — Вы не против, если я спрошу, — Лью кивнул, надеясь, что это не выглядело обидным, на револьвер под пиджаком Дойса, который он не спрятал, — каков род ваших занятий, мистер Киндред?

  — Охрана, так же, как у вас.

   Лью любезно поднял брови, и Дойс добавил:

  —  В «Консеквеншиал Пикчерз».

  —  Интересная работа, готов биться об заклад.

— Была бы довольно приятной, если бы не столь безумной. Анархисты норовят основать профсоюз каждый раз, когда повернешься к ним спиной.

  — Уверен, мне такую не дадут.

 —  Хотят основать профсоюз в Фриско — работенка непыльная, — сказал Дойс, —  но здесь, после того, как эти ирландские ублюдки швырнули бомбу в «Таймс», на работу берут всех, и дальше хотим действовать так же.

  — Нужно соответствовать стандартам.

  —  Верно.

  — Чистота.

Дойс недовольно покосился на него.

 — Вам тут не слишком весело, мистер Базнайт? Хотите серьезную игру — отправляйтесь во тьму ночи, где повсюду —  бомбисты-макаронники. Посмотрите, по вашей ли это части.

  — Их много в вашем кинобизнесе, да?

  — Мне не нравится ваш тон, мистер.

—  У меня был всего один. Может быть, вы хотите поступить более прямолинейно?

Ошибка. Дойс достал пистолет, чертов маленький пятизарядный, Лью видел, что все патроны на месте. У него был длинный день, но, судя по гневу на лице Дойса, день скоро закончится.

—  Да, сценарий такой: он забрался в мой дом, офицер, приставал к моей жене, и мне пришлось выстрелить в целях самообороны.

  — Ну что же, мистер Кидред, если я сделал что-то...

  —  Мистер А? всё в порядке?

  — Что, черт возьми, такое?

   Дойс упал со стула и скатился под стол.

   Это была Шалимар, и она не забыла прихватить пулемет Томпсона.

 — Просто интересуется, как у меня дела, — сказал Лью, — он ни в кого не стрелял, ну, по крайней мере, неделю.

  — Дорогие мои, это было только вчера в Калвер-Сити.

 —  Лапуля, она бежала так быстро, ты отстал на милю.

 —  Я просто оставлю вас двоих, эмм ..., — Дойс отполз в патио.

Зачем он на самом деле заглянул — пиво и быстрое бритье, вскоре снова в пути, куда его ни заведет вечер с гладковыбритым лицом. Лейк больше не знала. На вечер у нее был сэндвич с болонской копченой колбасой, она пыталась выцыганить еще по радио, потом подошла к окну, села и начала ждать, когда свет убежит в огромную чашу, весь день навеселе в подогретой неподвижности, почти как у нее. Она перестала так уж непреложно верить в причинно-следственные связи, ей начало казаться, что то, что большинство людей считают непрерывной реальностью от одной утренней газеты к другой, никогда не существовало.

В те дни она часто не могла понять, было ли что-то сном, в который она заплыла, или сном, из которого она только что проснулась и может больше никогда в него не вернуться. Так что через ужасную безоблачность длинных дней она пробиралась среди снов, делала ставки в Универсальном Казино Снов, ставки на то, что поможет ей преодолеть трудности, а из-за чего она неотвратимо заблудится.

С другой стороны, Дойс, когда был дома, был склонен много ругаться. Сначала Лейк воспринимала всё это буквально, если не на свой счет, потом, спустя несколько лет, начала игнорировать эти крики, и. наконец, поняла, что это — его способ поведения, так он пытался проснуться из своей жизни.

Однажды ночью он перешел из одного сна, который не запомнил, в середину другого, длившегося всю ночь, темный водоворот опиумных грёз, зловеще ухмыляющиеся иностранцы, девицы в укороченном белье, джаз со множеством китайских кварт. Что-то изнуряющее и убийственное, и он подошел к нему настолько близко, насколько решился. Она знал: если пойдет дальше, будет уничтожен.

Он подумывал о том, чтобы «встать» и попытаться найти кого-то, кто объяснит ему, что происходит. Но ему следовало быть осторожным, поскольку он не знал, не спит ли он до сих пор. Рядом с ним лежала женщина, казавшаяся мертвой. Он был наедине с трупом и понимал, что каким-то образом втянут в это, даже если просто не смог предотвратить то, что с ней случилось. Повсюду была кровь, местами — еще влажная.

Каждый раз, когда он заставлял себя обернуться и посмотреть в ее лицо, чтобы проверить, знает ли он ее, на него накатывало безумие. Он слышал голоса уже идущего полным ходом допроса, где-то в доме, цилиндрическое творение современной голливудской архитектуры, возможно, пятьдесят футов в сечении, высота — три или четыре этажа, деревянный пол, лестница вьется спиралью по кругу каменной стены к пыли и теням туда, где должна быть крыша, но вместо нее — стеклянный купол, сквозь который льется свет раннего утра цвета пыльной розы.

Сначала следователи, целеустремленные кадры из рядов калифорнийской молодежи, просто хотели задать ему «несколько вопросов». Они никогда не называли свои имена, не говорили, на кого работают, у них даже не было формы, значков или документов, но, тем не менее, не было никаких сомнений в их честности. Несмотря на их незыблемую вежливость, Дойс видел, что они считают его виновной стороной — черт, он тоже. Но пока не собирались отправить его под суд, выжидали время, следовали своему распорядку, заведенной процедуре.

Недвусмысленно они дали ему понять, что тело, возле которого он проснулся, не единственное.

 — Я — уполномоченное должностное лицо, —  пытался сказать им он, но его язык и голосовые связки замерзали, а когда он начинал искать свой должностной значок, найти его не удавалось.

 Каждый раз, когда кто-нибудь из них ему улыбался, он холодел от ужаса. Они сияли зловещим блеском, как лампы многоамперной дуги в студиях, а откуда-то с окраин сна сквозь них текла, вероятно, неограниченная сила.

Вопросы становились всё сложнее, они больше не были связаны с преступлением, наказанием, сожалениями, которые мог испытывать Дойс, симпатией к жертвам — теперь всё сводилось к его собственной потребности поддерживать связь с преступлением, еще не названную, но всегда выявляемую. Вот насколько плохо всё, должно быть. Но у него не было возможности их об этом спросить. И, насколько он знал, весь город уже был в курсе. Ждал.

Где была полиция Лос-Анджелеса? Он прислушивался к вою сирен и грохоту мотоциклов, надежда таяла. Рано или поздно звук настоящего мотора привезет вердикт, он выйдет в мертвенно-бледные тени под равнодушный арест дня.

Лейк не раз снился сон о путешествии на север, всегда в один и тот же приполярный город с вечным холодным дождем. По старинному обычаю девушки города одалживали у матерей младенцев, чтобы поиграть в рождение и материнство.

Сами они были столь плодовиты, что иногда им достаточно было подумать о члене, чтобы забеременеть. Так вот они проводили осенние дни, играя в семейную жизнь. У матерей появлялось свободное время, младенцам нравилось.

Через город протекала огромная ледяная река. Иногда она замерзала полностью, иногда миниатюрные айсберги неслись по ней на ужасающей скорости среди волн выше, чем в море. В отношениях подводного и надводного миров существовала неопределенность. Группа исследователей направляется к верховью реки, Лейк присоединяется к ним, ей нельзя брать с собой мужа или любовника, вероятно, Дойса с другой женщиной, ради которой он с легкостью бросил бы ее навеки...

Когда пора возвращаться, оказывается, что той же дорогой вернуться уже нельзя, они вынуждены идти в обход, день за днем, через огромное замерзшее болото, каждое мгновение увеличивает возможность того, что его больше нет в городе, что он бросил ее ради другой... довериться некому, всем остальным членам группы всё равно, их мысли заняты подробностями миссии... в глянцевом отчуждении, в каком-то штормовом обмундировании из черной промасленной жестяной ткани, не способные на симпатию или какое-либо человеческое поощрение, они игнорируют ее... наконец, ей удается вернуться в город, он по-прежнему там. Существование соперницы —  иллюзия, они любят друг друга, как прежде... Аллилуйя.

Она быстро просыпается. Дождь или ветер, внезапный свет, Дойс возвращается после того, о чем никогда не говорит, она думает — это какой-то бизнес на холмах... Возвращается глубина этого часа, тьма и ветер снова шевелят ветви перечного дерева во дворе, она снова сползает в северное путешествие, серый город теперь ужасен — дитя попало в ловушку льда...почему-то нет инструментов или механизмов, чтобы его разбить, лёд нужно старательно растопить с помощью хлорида натрия, его привозит на замерзшую поверхность процессия собачьих упряжек...работа продолжается день и ночь, ребенка уже четко видно сквозь тающий лёд, появляется лицо, размытое и ждущее, спокойно обвиняющее... наконец девочку вытаскивают, но, вероятно, слишком поздно, она кажется очень неподвижной... медики приступают к работе, возле ее дома проводят ночные службы...церкви полны молящихся за нее горожан.

Лейк возвращается из бессловесного вневременного рассеяния, вероятно, сна во сне, навсегда потерянная, воскресает — звенящий голос, счастливое население, отблески цвета хромовой стали падают на улицы, скользящий вид под большим углом, намеренно прерванный для эпизода воссоединения ребенка с родителями, затем возобновляется для аккомпанемента гимна хора с оркестром, сначала в минорной тональности, полдюжины идеальных нот остаются с Лейк, когда она выныривает под первые косые солнечные лучи на равнину, где объявлена война, вскоре становящаяся невыносимой...

 Дойс ночью так и не пришел. Чего бы она ожидала или не ожидала от дня, он так ничего от нее и не услышал. Прежде она думала, что они решили вместе сопротивляться всем карам из рук других. Оставить для себя всё, что обещала впереди темная необычайная судьба. Вместо этого она была одна в каком-то повторяющемся сне, где долготерпеливая киногероиня надеется проснуться, чтобы наконец понять, что беременна.

Спустя день или два Лью пошел в «Беззаботный Двор». Час был поздний, темнело, воздух нагрет ветром из Санта-Анны. Пальмовые деревья энергично шелестели, крысы в гнездах цеплялись за жизнь. Лью вошел через сумеречный внутренний дворик: бунгало с черепичной крышей в ряд, лепные арки и зелень кустарников, темнеющая по мере того, как уходит свет. Он слышал разговоры и звон посуды.

Из бассейна доносились звуки водных развлечений — женский визг, насыщенные односложные фразы с высоких и низких трамплинов для прыжков в воду. В этот вечер веселье не ограничивалось каким-нибудь одним бунгало. Лью выбрал ближайшее, придерживаясь формальностей, позвонил, немного подождал, потом просто вошел, и никто не заметил.

Сразу так и не поймешь, что это за собрание, даже такой знаток Лос-Анжелеса, как Лью, не сразу понял: дамы высшего света в немодных нарядах из подвалов «Гамбургерз», настоящие модницы в нарядах массовки — еврейские прически, костюмы для танца живота, босые ноги и сандалии —  снимают какую-то библейскую фантасмагорию, богатые папики, оборванные и небритые, как уличные побирушки, халявщики в костюмах, сшитых на заказ, и темных очках, хотя солнце уже село, Негры и Филиппинцы, Мексиканцы и горцы, лица, которые Лью узнал по снимкам арестованных, лица тех, кто мог узнать его по давно просроченным удостоверениям, о которых он не хотел бы напоминать, а здесь все они ели энчиладу и хот-доги, пили апельсиновый сок и текилу, курили сигареты с пробковым мундштуком, кричали в лицо друг другу, показывали друг другу шрамы и татуировки, вспоминали вслух преступления, воображаемые или планируемые, но редко —  совершенные, проклинали Республиканцев, проклинали федеральную полицию штата и местную, проклинали большие трасты, и Лью понемногу начал понимать —  не те ли это ребята, преследованию которых он когда-то посвятил жизнь, преследовал их и их кузенов по всему городу и по всей стране? Через кустарники и русла рек, в переулках скотобоен, где замерз жир и кровь многих поколений скота, снашивал обувь пара за парой, пока не увидел, наконец, точную цель, и не осознал в то же мгновение, что бессрочное преступление — его собственная жизнь, и это самоосознание, в то время и в том месте — смертный грех, безусловно, взорвало его, словно динамитом.

Постепенно он понял: всех их объединяло то, что они пережили катаклизм, о котором никто из них не говорил прямо — взрыв бомбы, кровавая бойня, вероятно, по распоряжению властей США...

  — Нет, это не Хеймаркет.

  — Это не Ладлоу. Не налет Палмера.

  — Не то и не то.

   Общее развлечение.

В центре вихря находился старичок с белоснежной бородой и большими спутанными бровями под широкополой черной шляпой — никто никогда не видел, чтобы он ее снял перед кем-нибудь в комнате.

Свет падал на него необычным образом, словно он находился где-то в другом месте, одолжив свое изображение этому сборищу. Он напомнил Лью карту Таро —  отшельника с фонарем, древного мудреца, который иногда стоял возле дороги, по которой, как думал Лью, шла его жизнь, стоял и смотрел, и так пугал Лью, что тот делал всё возможное, чтобы даже не поздороваться с ним дружески. Как выяснилось, это был Вергилий Марака, отец Жарден.

 — Иногда, — говорил Вергилий, —  я погружаюсь в мечты о тех временах, когда земля была свободна, пока ее не захватили капиталисты — Святоши-Республиканцы для своих долгосрочных целей зла...

— И что в этом хорошего? —  возразил кто-то. — Просто очередные консервативные мечты. Хватает их вокруг. Что нам нужно сделать — так это пойти и убить их, всех по очереди, как можно мучительнее.

 —  Кто же возражает. Вам легко об этом говорить, конечно.

 — Начать с бомбы в редакции «Таймс» ... вы никогда меня не убедите, что это не сам Грэй Отис ее подложил, заплатил Макнамарре, чтобы тот взял вину на себя, а брат Дэрроу поменял показания. Таков был план по уничтожению профсоюзов в южной части этого штата. С того рокового декабря 1911 года кинобизнес, застройка земельных участков, нефть, цитрусы, каждое большое состояние в этом штате получено или поддерживается за счет нищенских зарплат.

 —  Но двадцать сотрудников газеты погибли от того взрыва.

 — Двадцать или две тысячи —  разве старика Отиса это волнует? Если взамен он получил вечный рай негодяев?

Лью внимательно, но дружелюбно следил за Жарден Маракой — она так спокойно ходила среди гостей, улыбалась, пила калифорнийское шампанское из стакана для сока, пришла проведать отца на этой вечеринке бандитов... но это было не просто обычное дежавю — навалился старый эффект «два места сразу», он не мог сказать точно, помнит сейчас или, что хуже, предвидит ее каким-то образом, так что ему следует беспокоиться не только из-за возможности того, что Жарден Марака может быть мертва, но и из-за того, что это еще не произошло...Он подкрался ближе. От нее пахло сигаретным дымом. Сладкая махорка. Резко и неожиданно она напомнила ему Трот, его бывшую жену из давних времен.

Она подняла на него глаза, словно разрешая отважиться. Словно в этом нестареющем и умеренном уголке земли, где всё было разрешено, она всё равно могла находиться под запретом.

 —  Предполагается, что я пытаюсь вас отыскать.

  — Для...

   Если она знала имя, не спешила его назвать.

 —  Тони Цангаракиса. Старая банда из клуба «Вертекс», они беспокоятся о вас.

  —  Вы должны быть поумнее. Как давно вы разговаривали с Тони?

  — Еще не разговаривал. Но негритянский джентльмен по имени ЛеСтрит...

  — А...

На мгновение с ее лица исчезла надежда. Но вскоре вернулся прежний глянец рекламного фото.

 — Честер и Энкарнасьон когда-то поженились, на пару недель. Это не значит, что он — подозреваемый. Но он сделал из этой истории парадидл. Так что он — не тот источник, к которому вам следует обратиться в первую очередь.

  — Ладно, что я могу сделать, чтобы помочь вам выпутаться?

  — Об этом уже позаботились. Мне жаль.

  —  Опачки.

—  Энкарнасьон вернулась лишь на время, — сказала Жарден, — но ей хватило времени, чтобы понять, кто это был. Карлик —  коп киностудий по имени Дойс Киндред. Как раз попался на крючок полиции за серию убийств на оргиях. Одна девушка, давно, возможно, кто-то на студии когда-то выкупил его в обмен на непреложное повиновение, но это означает смертный приговор. Наши герои правоохранительных органов тут, в Лос-Анджелесе, не привыкли к столь серьезным преступлениям.

 —  Тебе, как минимум, нужно уехать из города.

Они договорились о времени и месте, но у Жарден уже были другие планы. Как потом писали газеты, она пришла на аэродром, украла JN пилота развлекательных шоу Кертиса и взлетела, летела она низко — гости местной ярмарки вспоминали, как она летела над их головами, позже сообщали, что она летела по междугороднему маршруту на восток, беспечно петляя среди столбов электропередач, городских крыш, дымоходов и других опасных объектов, каждый раз взмывая в небо в последний момент. И растворилась в эффектной тишине пустыни.

В следующий раз, когда Лью пришел проведать Мерля на пляже, он принес фотографию Трот, старый студийный портрет на серебряной нитроглицериновой пластине. Хранил его в старом учебнике алхимии, так что снимок за эти годы сохранил довольно хорошую форму. Не знал, как спросить, и вообще —  о чем спрашивать.

 — Чувствую себя чертовым нищим, который нашел джинна и загадывает три желания, лучше забудьте, что я что-то говорил.

 — Нет-нет, всё в порядке. Я сделаю слайд, пропустим сквозь него свет и посмотрим, что получится. Вы хотите просто вернуться туда — похоже на 1890-й, кажется, я помню эту студию в Чикаго, или можем отправиться даже в более ранние времена, или...

 Мерль с такой легкостью озвучил план, что Лью пришло на ум, что его мысли читают.

 —  Что вы говорили о том, чтобы отправить три эти фотографии по разным направлениям...другие возможности...

 — Это рекалибровка свободного члена, или РСЧ, выманивает Розуэлла из мастерской в ближайший подпольный бар, у него на это никогда не хватает терпения. Мы еще изучаем этот феномен, но, кажется, он как-то встроен в природу серебра. Еще когда я был молодым алхимиком в ложе «Как поживаете», Айова, встретил этого спагириста старой школы по имени Доддлинг, он показал мне, как получать серебро, выращивать, как дерево. Он называл это Деревом Дианы, богини Луны и прочее. Дьявольская вещь. Берете серебро, амальгамируете с ртутью, добавляете ее в достаточном количестве, усиливаете азотной кислотой, ждете. Разрази меня гром, если довольно скоро эта смесь не начнет пускать ветви, только быстрее, а со временем — даже листву.

 —  Ветви, — сказал Лью.

—  Прямо на ваших глазах — или под вашими линзами, поскольку вам нужно увеличение. Доддлинг сказал — это потому что серебро живое. У него свои развилки, оно делает выбор, как все мы.

  — Помните, всё будет происходить в тишине.

Вы ее не услышите.

  — Может быть, нет...но, возможно...

В технической среде, развращенной менее чем возвышенными мотивами и меркантилизмом, «противопоставляемым Вражескому Ветру» (как говорится в ранних эпопеях о путешествиях во времени), то и дело возникала одна сердобольная история о машине времени, о путешествии во времени во имя любви, без надежды на успех, не говоря уже о награде.

Сейчас, словно ужасный поток времени разлился во вневременное мгновение, не было большей проблемы, чем переключение на другой путь... Трот жила, каким-то более осязаемым образом, чем память или горе, вечно молодая, они встречались, пока не пали жертвой неостановимого водопада Времени, вскоре он понял, что это —  увеличенное изображение ее лица и тела, волосы вытянуты в изобильную копну, которую потом следует зашпилить и освободить, и переукладывать снова и снова, одна женщина за другой усаживается в свете лампы в конце дня, полного забот, в льняной цитадели матроны, румяна, метаморфозы, возникновение и маскировка, ямочки и линии, лицо каждого года сталкивается с другим в падении, от которого захватывает дух...

 — Но...я не понимаю... Вы имеете в виду тот момент, когда разбилась машина? Или зиму, когда у меня была лихорадка?

Она говорила скромно, потупившись, словно оцепенев от того, из чего она вышла, почти слишком молода для женщины, которую он помнил, невинна, словно до сих пор бессмертна. Свет, кажется, собирался в основном на ее лице и волосах. Он представлял, что пытается докричаться до нее сквозь пылеобразные скопления света, не столь оптического, сколь — темпорального, как бы ни переносил его Эфир Времени, жестоко скапливавшийся в невесомые барьеры между ними. Она, возможно, уже не знала, кто он и через что они прошли вместе. Ее ли голос он слышал? Видит ли она его из тех математических туманов, в которые ушла?

Мерль поднял глаза от панели управления и коснулся полей невидимой шляпы.

 — Похоже, один из них интересуется наукой. Но, пройдя ваш отрезок пути, я хотел бы, чтобы он был длиннее, вот и всё.

А в конце рабочего дня, когда все источники света, кажется, ушли в себя, поскольку начали отбрасывать тень, когда они с Розуэллом обходили дружественные подпольные пабы — такова была его почти еженощная привычка, Мерль еще раз завел Интегроскоп и включил одну из фотографий Далли, снимок он сделал, когда ей было двенадцать, еще в «Литл Хеллкайт» в Сан-Хуане, стояла у трубопровода, не просто улыбаясь в камеру, а умирая со смеху от чего-то, что Мерль пытался вспомнить, но не мог. Может быть, где-то в невидимом воздухе висел снежок, который он в нее бросил.

Хотя он довольно часто оставался в их совместном прошлом, до того, как она ушла, сегодня ночью он решил довести всё до сегодняшнего дня, перемотал на высокой скорости размывку всего ее времени от Теллурида до Нью-Йорка, Венеции и Войны, до сегодняшнего вечера, хотя в Париже сейчас было утро, она как раз выходила из номера, шла на вокзал и ехала на остановку в пригороде, banlieue, где на сотни футов в небо резко возвышался радиопередатчик на миллион ватт, уже забытый артефакт Войны, ему показалось, что под башней он узнал альтернатор Бетено-Латура, а под башней — маленькая студия с геранями на окнах, где Далли пила кофе и ела бриошь, сидя возле панели управления, пока оператор с этими заостренными французскими усами искал координаты Лос-Анджелеса, теперь Мерль понял, дрожа в лихорадке уверенности, вскочил и побежал в другой конец мастерской, покрутил ручки приемника, расцветшие туманом индиго, и тут же изображение ее безмолвных губ на стене плавно синхронизировалось, ее изображение начало говорить.

Далекий усиливающийся женский голос проповедовал сквозь ночной Эфир столь же четко, как если бы она находилась в комнате. Он смотрел на нее, медленно качая головой, а она смотрела в ответ, улыбаясь, говорила неспешно, словно тоже могла его видеть.

Часть пятая. Рю-дю-Департ

  —  ...он попросил моей руки, — говорила Далли, — он — тот самый парень, но мы могли с тобой связаться, даже если бы знали, где ты...

Чувство такое, словно бросить бутылку в океан, разве что она знала, что Мерль здесь. Ясно представляя вероятность того, что его здесь нет, учитывая Войну, океан и континент Северной Америки, и спектр радиочастот, кажется, расширявшийся каждый раз, когда она смотрела на него. Лучи каким-то образом возникали над ней и находили дорогу прямо к нему, прямо и истинно.

Рене курила одну за другой сигареты «Голуаз», изучая ее сквозь дым. У него было не до конца сформировавшееся мнение о ней как о духовном медиуме, разговаривающим с мертвыми. Очевидно, несанкционированное использование оборудования, но, по правде говоря, оно было в новинку, были армейские запчасти, немного заносило. Эти дополнительные незарегистрированные передачи — и мадемуазель Ридо пусть не воображает, что она одна в Париже так занята —  позволяли устанавливать связи между людьми, детали сталкивались и частично упраздняли друг друга, изучали ожидания друг друга, искали средние величины, адаптировались, проскальзывали в нишу, ведущую к беспрепятственной командной работе, энергия использовалась продуманно, сигналы посылались верно.

Закончив, Далли ушла, неуклюже махнув рукой на прощание, радиобашня возвышалась мощно и беспрепятственно, как ее кузина Эйфелева башня, разительно выбиваясь из масштабов всего, что ее окружало, и, слегка склонив голову, свернула к станции метро. У нее не было дел в этом районе, кроме обращения к Мерлю сквозь измерения. Она начала напевать мелодию из «Цибулетт» Рейнальдо Ана, о пригородизации страсти, все напевали эту мелодию в этом сезоне,

   «C'est pas Paris, c'est sa banlieue».

К моменту возвращения на Монпарнас она насвистывала «J'ai Deux Amants» из новой постановки Саши Гитри.

  —  Бонжур, Далли, — крикнула хорошенькая молодая женщина в брюках.

  — Бонжур, Жарри.

   Группа американцев остановилась поглазеть.

  —  Прстите, не та ли вы самая Ля Жарритьер?

  — О, да, до...Войны? Я танцевала под этим именем.

  —  Но, говорят, она умерла...

  — И-и воистину ужасной смертью...

   Молодая женщина хмыкнула.

  —  Гран-гиньоль. Пришли и увидели кровь. Мы использовали...малиновый сироп. Моя жизнь усложнилась...умереть и возродиться в облике кого-то иного — то, что надо. Им нужен был скандальный успех, succès de scandale, а я не возражала. Молодая красавица, погибшая прежде времени — это способно пощекотать вечно незрелый мужской разум.

—  Mon Dieu! — пропела она, — que les hommes sont bêtes!, — а в конце к ней присоединилась Далли, и они спели в унисон.

Послевоенный Париж стал оживленной сценой для водевилей, некоторое время спустя Далли уплыла в свой пригород, banlieue. Сейчас у нее была маленькая роль в 'Fossettes l'Enflammeuse', оперетте тех времен авторства Жан-Рауля Ойлада, о прекрасно известном уже типаже юной распутной обольстительницы — малышки-вамп, которая пьет, курит, принимает кокаин и тому подобное, в Нью-Йорке оперетту поставил прославленный импресарио Р. Уилшир Вайб под названием «Ямочки», но Далли уже научилась копировать звезду Соланж Сен-Эмильен, распевая первуюбольшую арию из «Fossettes»:

   Casse-cou! C'est moi!

   Ce'p'ti j'm'en fou'-la-là!

   Casse-cou, mari, tes femmes aussi-

   Tous les autres, n'importe quoi!

Далли вернулась в свою квартиру неподалеку от Рю дю Департ, зашла в кухню и сварила кофе. Она только что рассказала Мерлю всю историю своей жизни с тех пор, как бросила его в Теллуриде, и что за печальное зрелище... Она должна была думать о Мерле, а вместо этого почему-то ее мысли сейчас занимал Кит.

У окна висели полки с сервизом терракотовых мисок и тарелок из магазина в Турине — свадебный подарок, который они с Китом себе сделали. Заметив их впервые, она тут же испытала удовлетворение. Они были глазированы каким-то радостным оттенком зеленого, нет, более того, казалось, что свет получен благодаря размолотым кристаллам, чувствительным к радиоволнам, они могли вернуть голос Кита, напевающий «Это будет не шикарная свадьба», пока она думала. Вот мы кто.

   Мы не собираемся переживать, а потом громко:

 —  Хвала небесам, ты умеешь готовить.

Они поженились в 1915-м и переехали в Турин — Кит получил работу по созданию итальянских бомбардировщиков. А потом, год или два спустя, катастрофа в Капоретто, казалось, что Австрийцы нахлынули с гор и скатились на Венецию. К тому времени никто из них не помнил, почему они поженились, или сохраняли свой брак, и их вовсе не утешал тот факт, что почти все их знакомые столкнулись с такой бедой. Конечно, они винили во всем Войну, и это было правильно, пока длилась Война. Но...ладно, Далли тоже немного сошла с ума и творила глупости. Однажды она была на заводе, из металлических дверей вышла группа мужчин в темных костюмах, и она узнала одного из них — это был Клив Краучмас.

Как у многих до нее, у Далли была низкая терпимость — если подумать, безупречно низкая —  к комплексам и к работе, которую необходимо выполнять, чтобы с ними справиться. И она знала, что требования Клива будут настолько минимальными, насколько может того хотеть девушка. Счастье семейной жизни? Интрижки с другими мужчинам? Для Клива это не проблема. Была неловкая сделка — он пытался продать ее в белое рабство, но оба они понимали, что это, вероятно, было мгновением подлинной слепой страсти, каждый человек заслуживает хотя бы одно такое мгновение, а он разве нет, и в конце дня Клив был благодарен за это, а Далли испытывала почти умиленное удивление.

Дело было не только в том, что Клив стал старше, но еще и в высоких ставках игры, которую он избрал —  почему-то он получил только обломки, нельзя сказать, что он оказался в самом большом проигрыше этой ночью, но получил намного меньше, чем то, на что, по его мнению, имел право. Так что она не собиралась призывать на его голову все несчастья.

Пока его жена возвращалась с кем-то, с кем возвращаться не должна, Кит работал на заводе или находился в подвешенном состоянии, а следующее, что они заметили — Война закончилась, Далли оказалась в Париже, а Кит— где-то на Западной Украине, в масштабных поисках бог весть чего. Она знала, что там еще воюют. Он продолжал слать письма, каждый раз —  с разными штемпелями и марками, то и дело письма звучали так, словно он хочет вернуться, а она не знала точно, хочет ли, чтобы он возвращался.

 Этот кухонный стол —  вовсе не то место, где следует сидеть посреди дня. Она выхватила несколько франков из-под одного из зеленых блюд и снова вышла, когда над головой пролетел аэроплан, безмятежно напевая себе под нос. Несколько кварталов до бульвара и ее местного кафе «Ль’Эмисфер», здесь она обнаружила: если бы она сидела за столиком на улице, вскоре ее жизнь, ее выбор в жизни начал бы повторяться, лишь немного в иной форме, показывая ей людей, которых ей «нужно» увидеть снова — словно печально известное кафе было одним из тех мест благодати, о которых говорили Восточные мистики.

Хотя, возможно, другим тоже «нужно было» ее увидеть, иногда они просто проходили мимо, как призраки, смотрели прямо на нее и не узнавали.

 В те дни множество Американцев проезжали через Париж, меняли адреса или лгали о них. Некоторые могли быть призраками Войны с неоконченными делами в городе. Но большинство Американцев были молоды, нетронуты, дети с деньгами на расходы, но не имеющие представления о том, что следует или не следует покупать, фланировали в усаженных темными ивами переулках где-нибудь возле клуба «Европа», покалеченные, отравленные газами, измученные лихорадкой, члены клуба, получившие инициацию войной, голодом и «испанкой». К счастью, в «Ль’Эмисфер» не было телефона — владелец считал этот аппарат чем-то вроде чумы, которая распространится и вскоре уничтожит Монпарнас. Где еще можно оставить записку бармену Октаву, столь абсолютно доверяя его честности? Как только Американцы узнали, что телефона нет, они перекочевали на угол бульвара Распай, в более знаменитые «Дом», «Ротонд», «Куполь» и «Селект».

Сидя там за чашкой кофе, Далли могла спокойно размышлять о своем прошлом, в полной уверенности, что среди всех этих переплетений волокон желаний мудрых и глупых ее прервут точно в необходимый момент, пока она не слишком впала в хандру.

 Когда они приехали в Турин, Кит с первого взгляда почувствовал себя как дома.

  — Можешь поверить в этот город? Никаких кривых улочек, как видишь.

С таким же успехом это мог быть и Денвер. Горы близко, повсюду гидроэлектростанции.

  —  Чертов полный цикл, —  бормотал он себе под нос, —  не так ли.

Кит пошел по адресу, который Виктор Малсибер сообщил ему в Константинополе, и его сразу же наняли, а вскоре он уже использовал свои навыки специалиста по векторам для решения задач удельной нагрузки на крыло, поперечной и продольной устойчивости и тому подобного...

Он заприметил одно-два знакомых лица с семинара д-ра Прандтля в Геттингене, сбежавших из Германии в пацифистском ужасе из-за того, что надвигалось, успокаивавших себя тем, что итальянские военные самолеты будут использовать только против Австрии, которая в любом случае ответственна за Войну. Его встретили церемониальным душем пива и торжественным наставлением:

—  Каждое сечение крыла, которое тебе встретится, выглядит, как круг после трансформации Жуковски. Проектирование аэродинамической поверхности — постыдная тайна. Никому не рассказывай.

Поблизости располагалась небольшая эскадрилья монопланов Блерио, ветеранов Итало-Турецкой войны, в основном они осуществляли рекогносцировку над Киренаикой, с гордостью демонстрируя несколько пулевых отверстий от ружей членов племени.

Кит быстро подружился с командой обслуживания, члены которой не возражали, если он иногда взлетал.

Однажды они с Далли по-взрослому обменивались мнениями о том времени, которое она провела с Кливом Краучмасом. Кит встретил этого типа, и он ему не понравился, но без машины времени он не знал, как отменить прошлое Далли. Он считал это еще одной жертвой войны.

  —  Айда со мной, Дал.

   Его голос вдруг изменился, хотя она не могла сказать, как.

  —  Ты с ума сошел?

 — Я именно это и имею в виду. Могу легко это устроить — провезу тебя на самолете, были ведь времена, когда ты училась летать, в любом случае, тебе может понравиться.

У него был такой умоляющий взгляд, что она не заметила тот беззащитный момент, после которого уже было слишком поздно.

  — Австрийцы сбивают людей, Кит.

  — Не нас. Не тебя и меня.

Позднее она вспоминала чувство жалости и злости из-за его тоскливой тупости, и спрашивала себя, не нужно ли было ей склониться на сторону жалости, даже если в долгосрочной перспективе жалость разъест их вернее, чем гнев и постоянные склоки, в конце концов несущие им какую-то жизнь. В этот раз она просто пожала плечами и ушла в соседнюю комнату, чтобы снова принарядиться для «обеденного свидания» с Краучмасом, скорее всего, как она думала, в Камбио.

Кит сбежал в город и, как всегда, нашел убежище в прибрежном баре «И Мурацци» возле моста через По. Его друг Ренцо уже был там, пил какую-то бурду с вермутом.

На земле Ренцо производил на людей впечатление человека слегка флегматичного, возможно, в клинической депрессии, еще и вечно сонного, но рядом с любым аэропланом он оживал на глазах. Как только они начинали выруливать, он расплывался в улыбке воодушевления, а когда колеса отрывались от земли, его личность менялась диаметрально. Он выписывали энергичные пируэты пилота бомбардировщика, bombardierí —  мало кто из них совершил более одного полета, у многих начинался нервный срыв задолго до того, как они видели какую-нибудь цель.

—  Говорю тебе, проблема в том, чтобы просто высунуться и поискать, на что бы сбросить бомбу — ты не можешь прицелиться, плюс к тому, самолет летит недостаточно быстро, когда сбрасывает бомбу, ты хочешь как можно больше кинетической энергии, да, vero?

   Кит прищурился.

  — Ты говоришь о...

  — Una picchiata, пике!

  — Что это?

 — Очень крутое пикирование, не то, когда падаешь вниз штопором, тут ты всё время можешь всё контролировать —  сбросить бомбу настолько близко к цели, насколько сможешь добраться, потом резко отскакиваешь вверх подальше от взрыва. Думаю, ты мог бы решить, как модифицировать мою красотку, mia bella Капрони, для этих целей?

—  Крутое пике? Безумец Ренцо, слишком много стресса не там, где надо, крепление сломается, рулевые поверхности не выдержат, крылья отпадут, двигатель отвалится или взорвется...

  — Да, конечно, Si, certo, ну а кроме этого...?

 Кит уже рисовал схему, что-то царапал на бумаге. Ренцо ему уже доверял. Он уже помог заменить двигатели «Изотты Франчини» Ренцо «паккардами» на четыреста лошадиных сил и рассчитал, как установить еще два пулемета Ревелли в хвосте и в нижней части самолета —  огромного бомбардировщика-триплана с экипажем из пяти человек, любовно называемого Лукрецией в честь одержимой мыслями об убийствах наследницы рода Борджиа.

  — Andiamo, идем, —  сказал Ренцо, резко вставая. — Я тебе покажу.

  — Только не на этой Капрони, — возразил Кит.

  —  Возьмем SVA.

 —  Там будет ферма Уоррена... Не знаю, не будет ли...

  — Macchè, отнюдь...

Конечно, он был прав. Как только они поднялись в воздух, направляясь к единственному зловещему огоньку на вершине Моло Антонеллиана, Кит начал понимать, что к чему.

  —  Тебе не кажется, что мы могли бы избрать целью Камбио, нет?

Не то чтобы они еще были там, но цель казалась обоснованной.

  — Нет ничего проще.

   Ренцо сделал вираж к пьяцца Кариньяно.

  — Держись, Ковбой! — ликующе выжимая ручку управления.

Вскоре они летели уже так быстро, что что-то случилось со временем, возможно, они на короткий период соскользнули в Будущее, Будущее, известное Итальянским Футуристам, где события накладываются друг на друга и геометрия деформируется иррационально во всех направлениях, в том числе — в нескольких измерениях, тянущихся в ад, Ад, в котором никогда не могло быть похищенной молодой жены Кита, за которой он никогда не мог бы спуститься, чтобы спасти ее, фактически это был Ад будущего в форме функциональных уравнений, ободранный и опаленный, ничего эмоционального или стихийного...

А потом Ренцо вез их в трепещущем нападении на целостность конструкции самолета, они плыли над рекой, словно это была просто субботняя прогулка.

Кит понимал, что здесь привлекает. Конечно, понимал. Чистая скорость. Вкрапление смерти в то, что иначе было бы просто аттракционом.

   Пике-бомбежка-Го-рода!

   О-о, какое веселье

   Может начаться!

   Смотреть, как они рассыпаются,

   Смотреть, как они разбегаются,

   Слышать, как они кричат, когда

   Мы стреляем из этого

   оружия, моя крошка,

   Мы можем сбежать,

   Когда захотим — 

   Можем взмыть вверх,

   Земля так близко,

   Сбежать прямо у тебя из-под носа,

   Мы пикируем и бомбим целый день!

  — Слышали тот аэроплан прошлой ночью? — спросила она за завтраком.

 — Громко, да? Как отреагировал твой бойфренд? Или, в смысле, не отреагировал.

   Она пристально посмотрела на него.

  — Ну ты и ублюдок.

 Кит время от времени обдумывал интересную проблему: как вывести из пике громадный триплан, слетал с Ренцо еще в пару-тройку этих picchiate, самое достопамятное — в августе 1917 года во время инспирированной Большевиками забастовки рабочих на оружейной фабрике в Турине.

— Послушаем еще один из этих криков ковбоев, —  предложил Ренцо, Кит согласился, и они с грохотом круто спикировали вниз на большую демонстрацию. Забастовщики разбежались в разные стороны, как муравьи в муравейнике, застигнутые каким-то лучом, более смертоносным, чем солнечный. Кит рискнул поднять глаза на Ренцо, безумного даже в состоянии покоя, и увидел, что сейчас, приближаясь к скорости звука, он превращается во что-то другое...случай одержимости. Кита настигло прозрение, обусловленное скоростью. Это всё связано с политикой.

Забастовку в Турине безжалостно раздавили, забастовщиков убили, ранили, отправили в армию, их отсрочки отменили. Picchiata Ренцо вероятно, была первым выражением в Северной Италии Определенного Слова, которого не существовало еще год-два назад. Но, как прекогнитивное бормотание, голос во сне, оно уже предварительно вошло во Время.

 — Вы видели, как они разбились, — позже сказал Ренцо. — А мы — нет. Мы остались едиными, целеустремленными, непробиваемыми.

  — Um vettore, si, да, как вектор?

  —  Нет, если бы ты нас не выдернул. Если бы мы попали...

  — О, — Ренцо вновь наполнил свой стакан. —  Это уже — потусторонний мир.

В октябре грянула катастрофа в Капоретто, в которой Ренцо винил забастовщиков.

 — Пустить их к бригадам — наихудшая ошибка, которую могла совершить Армия. Распространять свою ядовитую ложь о мире.

Он перестал носить гражданскую одежду. Теперь на нем всегда была форма. Наиболее заметным элементом, кажется, были орлы.

Однажды ее позвали с улицы дети. Далли подошла к окну. Красивая женщина в довоенной шляпе стояла под окном, держа за руку девочку примерно пяти лет, а с ними, кажется, давно известный Киту негодяй — братец Риф, последний раз она его видела, когда он выбирался из Венеции. Закрывал глаза от солнца.

 —  Это Далия?

Они были здесь беженцами. В основном бои шли на северо-востоке, так что они переехали на запад, в Турин: Риф услышал от летчика, с которым столкнулся в баре, что Кит работает там.

 — Доменико? Что, черт возьми, он там делает, я думал, что он уже в постоянном пике.

 — Сказал, что ты его выручил однажды, что-то вроде того, что он попытался помочиться из окна на начальника...

 — Разве это в первый раз, у него это что-то вроде хобби, не знаю, как ему всё сходит с рук.

 —  Слушай, прежде чем мы...

 — Не надо, — Кит сжал брата в долгих объятиях, abrazo. — Не надо. Оставайся, сколько нужно.

Риф работал на итальянскую армию, прокладывая абсолютно нереальную канатную дорогу в Альпах, известную в армии как teleferiche.

— Снова Западный Фронт, но дело движется к концу, но пытаются переиграть друг друга, пока останется сбежать только в море. А здесь мы с Австрийцами делаем то же самое, только в вертикальном направлении, каждая армия пытается взобраться выше, чем другая, чтобы посмотреть, что сделает другая сторона, все они сидят на вершине этой отвесной белой скалы, их задницы мерзнут на ветру, и идти некуда.

  — Разве что в небеса, — сказала Яшмин.

Жены попивали джейк, переглядываясь без какого-либо определенного желания или подозрения, но, тем не менее, нервно, словно что-то должно было открыться в любой момент.

  — Вы двое учились в Германии вместе.

 — Он изучал векторы, я — теорию чисел, мы едва ли встречались.

Две женщины, у которых установился зрительный контакт, заулыбались, Риф увидел в этом зарождение сложности, за которой нужно присматривать.

  — Но он дрался с вами на дуэли.

  — Почти дрался на дуэли. Что он вам рассказал?

  —  Я мог преувеличить, — сказал Кит.

  —  И вас он спас от армии смертоносных Венгров.

  — Не совсем так. Кит, тут у меня начинают возникать сомнения.

 — Да, лучше взгляни на это дерьмо, — Риф кивал и хмыкал, вертя сигару «Ди Нобили».

Отпраздновать они все пошли на обед в «Ристоранте дель Камбио», известном среди местных жителей как «старая леди». С тех пор, как Кит и Ренцо притворялись, что бомбят это заведение в пике, у Кита сформировалась привычка есть здесь минимум раз в неделю. Здесь годами не было телятины, но, несмотря на дефицит, и тушеные грибы, и тальярини, был сезон трюфелей, так что некоторые из них тоже появились, почти сконфуженно. Все пили «Неббиоло» в больших количествах. Город был залит кислотно-желтым светом, полон аккуратных черных теней в арках. Прожектора утюжили город.

В один прекрасный день, когда Кит вылезал из «Капрони» Ренцо, в его жизни возник из прошлого никто иной, как старый однокашник Кита по Йелю Колфакс Вайб, которому хоть и было лет тридцать пять, так что официально он был слишком стар, но протискивался в авиаторы, словно наверстывая отсрочку, купленную его отцом пятьдесят лет назад. Авиационная служба Армии США планировала отправить почти пятьсот молодых кандидатов в летчики в Италию потренироваться на «Капрони», а Колфакс осуществлял предварительную ревизию. Кроме небольшой седины в висках, у него не было никаких других признаков старения.

Вскоре 'Факс основал в Турине бейсбольную лигу. У них с Китом появилась привычка забираться в «Карпано» разок-другой в неделю и пить вермут «пунт э мес». 'Факс каким-то странным и личным образом смирился со смертью Скарсдейла от руки доверенного фактотума его семьи Фоули Уокера, но не хотел об этом говорить, только вел себя так, словно извиняется перед Китом.

Столкнувшись с намерением Австрии захватить Венецию и Венето, Итальянцы сопротивлялись столь ожесточенно, что в конце концов Кит устыдился своего инженерного нейтралитета и начал выполнять полеты, иногда — в экипаже Ренцо, иногда — один. На некоторое время он позволил себе соблазниться крутым пике Футуристов с его эстетикой крови и взрыва.

 — Тебе надо было остаться в Колорадо, — сказала Далли. — Так или иначе, ты следуешь той семейной традиции.

—   Прошу прощения? — ему было интересно, как далеко она зайдет.

—   Бомбы, — ответила она. — Бомбы в семье. Во всяком случае, Риф и твой папа бросали их туда, где они приносили добро.

  —  Австрийцы, — Кит думал, что нашел объяснение.

 — Твои соратники. Они — не те, кого нужно бомбить, черт, даже я это понимаю.

  — Тогда спаси меня.

  — Как?

 — Если я — такой пропащий случай, помоги мне хотя бы вернуться на правильный путь. Тебе лучше знать.

Она пыталась. Позже ей казалось, что да. Но довольно скоро он вытащил на свет божий ее историю с Кливом Краучмасом, она ответила чем-то дешевым насчет Яшмин, ругань стала только громче, и спасение было последней вещью, о которой кто-то из них думал.

   Когда он вернулся в квартиру после очередного полета, ее там не было.

   «Я уехала в Париж. Скоро тебе напишу». Даже не подписалась.

Он волновался несколько недель, вспоминая, как трясло Далли, когда пришли новости о том, что «С. С. Персия» была атакована торпедами капитана немецкой подводной лодки по имени Макс Валентайнер, северный волк, спустившийся в поля Средиземного моря, а потом оказалось, что среди погибших — коллега Далли Элеанор Торнтон, создавшая для «Роллс-Ройса» шильдик, известный под названием «Дух Экстаза». В конце концов он получил открытку из Парижа, на которой был указан временный адрес Далли, и снова начал спать по ночам.

Пересечь опасное и полное смертоносных случайностей море —  теперь это зависело не от милости неизвестной долготы или непредвиденных бурь, а от подводных лодок, ужас пересечения моря теперь перешел от Бога к Немецкому флоту, Риф, Стрэй и Любица вернулись в США, притворившись итальянскими иммигрантами. На Эллис-Айленд Риф, решив, что и английский его, и итальянский принесут ему лишь неприятности, сохранял нерешительную немоту достаточно долго для того, чтобы на его спине написали мелом большую букву «И» от слова «Идиот». Потом, несколько минут спустя, кто-то в форме таможенника — Риф так и не рассмотрел толком его лицо — выбежал в большом волнении из сутолоки и эха голосов с мокрой губкой и стер букву, тем самым спася Рифа, как он потом узнал, от возвращения в Европу, поскольку Идиот в то время считался кем-то вроде арестанта и стоил США денег налогоплательщиков.

 —  Погодите, —  сказал Риф. — Кто вы?

 —  Меня называют «Облитератор».

Риф был склонен думать об этом поступке как о проявлении доброты со стороны крипто-Анархиста, который перешел на работу в правительство, но всё равно мог узнать и выручить парня вне закона. Нельзя сказать, что Идиотизм не был полезным прикрытием, а возможно, и был.

Они прибыли в разгар Красной Угрозы и налетов Палмера, и очень быстро задались вопросом, о чем они только думали.

Они отправились на запад, Рифа толкала старая вера в западный вектор, в возможность найти какое-то место, какой-то заброшенный второстепенный городишко, до которого еще не добрались капиталисты/сеть Святош. Однажды во время вьюги на вокзале в Монтане они встретили Фрэнка, Стрэй и Джесса, у которых были аналогичные намерения.

  — Ничего, если мы поедем вместе? — спросил Риф.

  — Еще бы, — ответили Фрэнк и Стрэй почти хором.

 — Конечно, вызывает беспокойство моя репутация, — не мог не добавить Фрэнк, —  если меня увидят в вашей компании и тому подобное.

 Джесс не выглядел удивленным, но, конечно, был раздосадован.

  — Что за чувство, по-вашему, вызывают такие новости?

 — Я мог бы представить его как твоего дядюшку Рифа, наверное, — сказал Фрэнк. — Но тебя не так-то легко одурачить в последнее время.

  — Но как мне его называть? «Папа», наверное, не совсем правильно, да?

Фрэнк, на самом деле мечтавший сжать мальчика в долгих объятиях, ненадолго положил руку на плечо Джесса.

—  Видишь ли, когда-то было достаточно называть меня «Фрэнком», потом ты начал называть меня «папой», и я на самом деле не запрещал, потому что слышать это слово было слишком приятно. Да. Может быть, поймешь. Пока можешь называть его «сэр», пока ему не станет так неудобно из-за этого, что он скажет:

  — О, зови меня просто Рифом,

   или что-то в этом роде.

Вот как решится вопрос. Однажды Риф сможет передать крупицы отцовской мудрости, вроде того, как подтасовать карты или распознать детектива компании, и они с Джессом будут прекрасно проводить время вместе на реках региона, хотя никто из них не был успешным рыбаком и едва ли когда-нибудь поймал достаточно рыбы для того, чтобы порадовать хотя бы собак, но сам язык ампква магическим образом превращал равнодушных удильщиков в опытных мастеров, помогая Рифу и Джессу найти путь к приветливому молчанию, и оба они должны были признать, что это — больше, чем то, на что они могли надеяться.

Яшмин начала утрачивать преимущества своего универсального Европейского акцента, однажды снова почувствовала себя беременной, обе женщины восприняли это, как знак того, что никто в жизни не собьет их с толку никакими задними мыслями. Особенно — заметив, что Риф снова начал слоняться в этом прекрасно известном оцепенении. Они следили за братьями день за днем, искали признаки скрытого гнева, но вскоре поняли, что они тоже в какой-то мере сотрудничают. Яшмин особенно привязалась к дочери Фрэнка и Стрэй Джинджер и к младенцу Плебекуле.

Любица и Джинджер были примерно одного возраста и неплохо ладили, несмотря на неизбежные пинки время от времени. Девочки проводили много часов с младенцем, иногда просто смотрели на нее. Другой взгляд у них был для Джесса, который вдруг понял, что у него пара сестер, с которыми нужно ладить. Иногда они начинали смеяться, и он не мог не думать, что смеются над ним.

  — Вовсе нет, — убеждали его обе женщины.

 — Любица хочет выйти за тебя замуж, — сказала Яшм, — но не говори ей, что я тебе сказала.

 — Тут, конечно, для Шерифа есть тема для раздумий, — проворчал Джесс, странным образом не зная, куда девать руки.

— О, это пройдет, — сказала Яшм. — И тогда будь настороже.

—  На самом деле тебе следует, —  добавила Стрэй, — просто спокойно следить, когда они начнут появляться в дверях с цветами, пахнуть маслом для волос и лавровишневой водой, и так далее.

 —  Рутина, рутина, рутина, —  довольно проворчал Джесс.

На некоторое время они ушли в сосновые леса, а потом еще на время —  в городок на полуострове Китсап в самом крайнем углу на карте США, дальше должна быть Аляска или Британская Колумбия.

 Джесс принес домой задание из школы «напишите эссе на тему «Что значит быть Американцем».

 — Мальчик-мальчик, —  у Рифа было то же выражение лица, что и у его отца, когда тот собирался на дело, связанное с динамитом. — Посмотрим, каков твой стиль.

  — Уже готово.

   Что написал Джесс:

«Это значит выполнять то, что тебе велели, и не ходить на забастовки, иначе их солдаты вас расстреляют».

  —  Это то, что называется «топикальным предложением»?

  — Это сочинение полностью.

  — Оу.

   Сочинение вернули с большой отметкой A+.

 — Мистер Беккер бывал в Кёр-д'Алене в былые времена. Думаю, я забыл об этом упомянуть.

—  Нам нужно основать свою собственную маленькую республику, —  в один прекрасный день сказала Яшм. — Отделиться.

 — Да, но черт возьми, — Стрэй, никогда особо не любившая вздыхать, вздохнула, — такие вещи никогда не заканчиваются успехом. Хорошая идея, пока есть запасы опиума, но рано или поздно простая человеческая низость встанет поперек дороги. Кто-то осушает колодцы, кто-то строит глазки чужому мужу...

 — Ну и ну! — Яшмин прижала руки к груди, словно ее сердце билось очень часто.

  — Нет-нет, мы это уже прошли, надеюсь.

— Долгий пристальный взгляд. Никто не сказал «на чужую жену». Тем временем материнство и политическая опасность мало повлияли на тягу Яшмин к женщинам, но из-за практических требований повседневности эта тяга слишком часто оставалась в области грёз. Стрэй, в свою очередь, вспоминала, как наслаждалась одним-двумя горячечными моментами, обычно —  в номерах отелей далеко на востоке отсюда, с раскрасневшимися трепещущими девицами, которые притворялись беззащитными.

Теперь их мгновение растянулось, словно они проснулись где-то от длинного сна.

 — Мы собираемся совершить здесь глупость? — спустя некоторое время спросит одна из них.

 —  Надеюсь, — ответит другая.

  — Бонсуар, Далли.

Это был Поликарп, старый знакомый Кита, еще, кажется, со времен Бельгии.

 — Хожу возле витрин и облизываюсь. Ты оглянулась, погруженная в свои мысли. Не могу купить вот это.

Она купила ему коньяк. Они сидели и смотрели на освещенный бульвар. Поликарп работал в газете Социалистов. Смерть не поселилась в его взгляде, но часто наведывалась туда.

  —  Мы в Аду, ты ведь знаешь, —  непринужденно сказал он.

 —   Все думают, что мы наконец-то из него выбрались, — возразила она.

   Он пожал плечами.

— Миру пришел конец в 1914-м. Как беспечные мертвецы, которые не знают, что умерли, мы столь же мало, как они, знаем о том, что находимся в Аду с того ужасного августа.

  — Но это, — обводя рукой цветущий город, — как могло бы это...

—  Иллюзия. Когда мир и изобилие снова начинают воспринимать, как само собой разумеющееся, когда вы наиболее расслаблены и сдались в плен, становится понятным настоящее положение вещей. Быстро и безжалостно.

Вдруг он посмотрел на противоположную сторону улицы, потянувшись за очками.

 — Очевидно, галлюцинация. На мгновение мне показалось, что я увидел вашего бывшего мужа.

На самом деле так и было. Кит неожиданно вернулся в Париж, проведя некоторое время во Львове, бывшей метрополии Галиции, затем — столице недолго существовавшей Западно-Украинской Республики.

После отъезда Далли и Рифа с семьей Кит продолжал солдатскую службу, или, скорее, занятия инженерным делом, исключая интермедию с подругой Далли Фьяметтой, работавшей в том же госпитале. Но в один прекрасный день война закончилась, к тому времени он встретил странного одержимого алгебраиста по имени Е. Перси Мовей, у которого было полно новостей о легендарной группе математиков во Львове, на диком фронтире ныне распавшейся Австро-Венгерской Империи.

Вот как Кит открыл для себя «Шотландское Кафе» и круг безумцев разной степени тяжести, его завсегдатаев, здесь однажды ночью ему открылся ошеломляющий смысл Аксиомы Выбора Цермело. Это было возможно в теории, ему продемонстрировали, несомненно: нужно взять сферу размером с горошину, разрезать на несколько кусочков точной формы и пересобрать в другую сферу, размером с солнце.

 —   Поскольку одна сфера излучает свет, а другая —  нет, тебе так не кажется?

   Кита застигли врасплох.

  —  Я не знаю.

Он размышлял над этим некоторое время. Цермело был доцентом в Геттингене, когда Кит там учился, и, подобно Расселу, был поглощен проблемой множества всех множеств, которые не являются членами самих себя. В пивных он был знаменит благодаря своей теории о том, что ни одна экспедиция никогда не достигнет ни одного из полюсов, потому что количество виски, необходимое для этого, прямо пропорционально тангенсу долготы.

Полярная долгота равна 90R, это значит, что значение приближается к бесконечности...

 Что и требовалось доказать. Это не особо удивило Кита, учитывая, что в авторе определенного парадокса можно было узнать Цермело.

—  Но колеблющиеся подмножества, парни, вы понимаете, что это значит, да? Все эти Индийские мистики и Тибетские ламы, и тому подобные были правы — мир, который, как нам кажется, мы знаем, можно рассечь и заново собрать любое количество миров, и каждый из них будет столь же реален, как «этот».

Киту понадобилось некоторое время, чтобы определить местонахождение говорившего, с приятным смущением он увидел, что из-за огромной пивной кружки выглядывает лицо профессора Гейно Вандерджуса, сейчас — странно моложавое, всего несколько седых волосков, вместо нерешительной согбенности аудиторий — прямота и ответственность.

 — Разрази меня гром, если это — не мистер Траверс. Когда я видел вас в последний раз, вы собирались ехать в Геттинген.

  — Так рад видеть вас снова, сэр, — Кит обнял его. —  Здесь.

  — Готов поспорить, вы хотите сказать «не в кармане Вайба».

  —  Ну, прежде всего — полным жизни.

  — Я тоже, молодой человек.

Они выпили еще по одной, вышли из «Шотландского Кафе» и пошли мимо Университета в Клински-Парк.

— Так много мертвых, — некоторое время спустя начал размышлять Профессор, — это кажется неуважением по отношению к ним, но я рад, что Скарсдейл Вайб теперь к ним присоединился. Жалею только о том, что это не я его в итоге застрелил.

   Кит замер, закуривая сигарету.

  — Не знал, что вы на него охотились.

   Профессор усмехнулся.

— Совершил на него покушение однажды, после вашего отъезда в Германию. Меня охватило что-то вроде приступа отвращения ко всему, увидел, как легко меня купили, считал себя кем-то вроде Теслы, но с противоположной полярностью.

Я был ниже презрения Вайба, но не своего собственного. Злясь на себя, а еще больше — на Вайба, я достал свой старый морской кольт простого действия и сел на утренний экспресс в Нью-Йорк. У меня была какая-то туманная мысль — направить кольт на себя, раз для него я уже погиб. Я приехал на Перл-Стрит, нашел ближайшую крышу, уселся и стал ждать. Но произошло что-то странное. Мне понадобилось подняться всего лишь по тринадцати ступеням, чтобы оказаться там, где я находился теперь, и я увидел, что стою не на крыше, а на эшафоте палача, словно каким-то образом уже совершил свой скромный аттентат, меня арестовали, пытали и осудили, а теперь я ждал приведения приговора в исполнение. Речь идет об аномалиях Времени!

 — Это, оказывается, был какой-то пригород Нью-Йорка, одно из этих старинных зданий окружного суда с большим позолоченным куполом. Собиралась толпа, военный оркестр играл марши и арии, дети продавали лимонад, флаги США, кукурузу, хот-доги и тому подобное. Я был виден всем, как на ладони, но, кажется, никто не обращал на меня особого внимания. Потом купол суда начал подниматься, или расширяться в небеса, мгновение спустя я увидел, что на самом деле это — шаровидная газовая подушка огромного воздушного шара, медленно взлетавшего из-под купола, под которым он скрывался. Снова эта гипотеза о горошине и солнце, но в другой форме. Конечно, это были «Друзья Удачи», не в первый раз они пришли мне на помощь, но обычно меня спасали от профессорской невнимательности, когда я взбирался на утесы или попадал в вертящийся пропеллер... От презренной дешевки, в которую я мог позволить ее превратить. Молодому Сосунку, конечно, нравилось делать вид, что это ничего не значит:

 —  Еее, тут бабушка надвое сказала, этот шестизарядник даже с патронами, но, тем не менее, они меня спасли.

Вечерние толпы неспешно текли через парк. Где-то аккордеон играл джазовую импровизацию гопака. Маленькие мальчики подбегали, дергали девочек за косички и убегали, а пары постарше отступали в тень, чтобы пообниматься. Мирное время.

— Мальчики скоро будут здесь, — профессор Вандерджус спокойно рассматривал неподвижно сверкавшее небо. —  У меня всегда возникает предчувствие, когда они близко. Может быть, вы их увидите. Прокатитесь. Они отвезут вас, куда захотите.

Возникали новые ситуации того, что Кит начал считать последствиями Ситуации Цермело.

— Мы убеждаем себя, что Лемберг, Леополис, Львов и Львів —  разные названия одного и того же города, —  говорил Е. Перси Мовей, — но на самом деле каждый из них — отдельный город, существуют точные правила перехода из одного города в другой.

Со времен Тувы, где он слышал столь необъяснимо «гуттаперчевое» пение, в момент замешательства, когда другие мужчины начинали запросто сыпать проклятиями или машинально тянуться к своим членам, или начинали плакать, непонятно, почему, Кит узнал, что у него появилась способность издавать горлом низкий гортанный звук, максимально глубокий, насколько позволяло дыхание.

Иногда он верил: если звук получится правильным, это перенесет его «туда, где он действительно должен находиться», хотя не имел точного представления о том, где это место. После того, как он делал это достаточно долго, начал чувствовать, что входит в совершенно другое состояние.

В один прекрасный день профессор Вандерджус исчез. Некоторые утверждали, что видели, как его забрали на небеса.

Кит пошел на вокзал «Гловны Дворец» и сел в поезд, следующий на запад, вскоре сошел, перешел через пути на другую платформу и дождался поезда, идущего на восток, вскоре он садился в поезда и выходил из них, следуя в направлениях, в которых он всё меньше был уверен.

Это была словно конвергенция сложной функции. Он делал небольшие перерывы, потом возвращался к режиму голода, галлюцинаций и психической рассеянности. Он не всегда знал, где находится, или, что особенно тревожно для старого мастера Векторов, в каком направлении движется. Он мог плыть в потоке сознания, потом понять, что плывет по Дунаю через Железные Ворота на неуклюжем пароходике, рассматривая каменные стены Казанского ущелья, погружаясь в шум перекатов, пока окутанная туманом река вздымается, чтобы укрыть его защитным плащом Бога, а в другой раз он мог вдруг увидеть озеро Байкал или столкнуться с другой холодной преградой, столь же чистой и бескомпромиссной. Он понимал, что другая сторона этого «Байкала» доступна лишь неустрашимым духом. Пойти туда и вернуться — словно пережить конец света. Именно из этой точки на берегу можно было «увидеть» на другом берегу город, прозрачный, как хрусталь, спасительный. Таинственным образом была слышна музыка, тоновая, но нарочито прерывавшаяся диссонансами, требовательная, словно каждая нота настаивала на том, чтобы на нее обратили внимание. Иногда, в краткие периоды просветления, он понимал, что думает ни о ком ином, как о Далли, знал, что они разлучены, но не помнил, почему.

После нескольких недель такого состояния его начала навещать некая тень в рамке, зависала в пустом воздухе, в прозрачных дверях, приближалась к нему на скорости, которой, как ему было известно, он не всегда мог избежать. Наконец однажды, еще колеблясь, он решил подойти к тени, но потом, в страхе потеряв равновесие, словно под действием собственного веса, свалился в странно прямоугольный проем, крича: «Что это?», к удивлению зевак он обращался к мерцающей прозрачности, сжавшейся в некий грациозный конус и перелившейся в то, что оказалось крошечным или, возможно, просто далеким оконцем яркой плазмы. Кит, со своей стороны, понял, что остался прежнего размера, в то время как сияющее отверстие начало расти, пока не затопило и не изолировало его в древней красноте коррозии, пересобиралось, пока он не оказался в тихом номере отеля в Париже, на деревянном полу коврики из Внутренней Азии, запах табака и марихуаны, старые мудрецы в фесках и очках в полуободковой оправе склонились над роскошным альбомом для марок, коллекционеры называют это кляссером, Кит увидел ряд марок без следа наклейки, идеально выровненная по центру Шамбала, все знаки почтовой оплаты —  с оригинальной резиной из местных деревьев, выпущены полными комплектами вскоре после заключения Берлинского договора (1878), стандартные изображения сельской местности Шамбалы, флоры и фауны, гор, водопадов, ущелий, через которые можно попасть в скрытые земли, как их называют Буддисты.

 Мужчина в феске наконец оглянулся и кивнул странно знакомым образом.

  —  Лорд Оверланч. Рад вас видеть.

 — Что только что произошло? — Кит был потрясен. Оглядывался слегка ошарашенно. — Я был во Львове...

 — Простите, но вы были в Шамбале, — он протянул Киту увеличительное стекло и указал на одну определенную марку, на тонко вырезанной виньетке которой был изображен рынок с фигурами людей, двугорбыми верблюдами и лошадьми под эффектом пылающего солнца и облаков в небе.

 — Мне нравится внимательно рассматривать это всё в лупу минимум раз в неделю, а сегодня я заметил что-то новое в рисунке на десяти дирхамах, у меня возник вопрос, не пробрался ли кто-то, возможно, какой-то конкурент, сюда, пока меня не было, и не подменил ли вариант. Но, конечно, я сразу заметил подмену, одного лица не хватало, вашего, мне оно уже хорошо известно, это, не во гнев будь сказано, лицо старого знакомого...

  — Но я не...

— Ладно-ладно. Возможно, двойник.

Лорд Оверланч приехал в город на распродажу Феррари, крупнейшее событие в истории коллекционирования марок, хотя бы посмотреть, если не поторговаться за шведскую желтую трехскиллинговую марку.

 — И отыскать несколько старых знакомых, видите ли. С тех пор, как Испанская Дама прошла мимо, достаточно близко, чтобы ощутить ветерок от ее платья, и попыталась спрятать лицо под черной мантильей, боюсь, теперь возникло навязчивое желание узнать, кто спрятан и кто на поверхности.

—   А как я снова туда попаду?

—  Так люди снова появляются в наши дни. Поезда не всегда ходят. Коммутаторы не всегда переключают в правильном направлении, — он посмотрел на часы. —  Боже, я опаздываю. Может быть, вы станете моим гостем сегодня вечером в «Шез Розали»?

Вам может доставить удовольствие встреча с моей очаровательной американской подругой мисс Ридо, она одна из первых фактически открыла Монпарнас после войны. На фотографии кто-то вроде супруга, — он одарил Кита несомненно приветливой улыбкой, — именно так, мне говорили. Вы ведь придете, не так ли?

Пары танцевали Вальс Нерешительности посреди потока машин, несмотря на знаки, недвусмысленно запрещавшие это делать. Из соседнего ночного клуба доносилась мелодия бандонеона, захватившая Монпарнас в этом году, меланхоличное, но прилипчивое танго:

   Вегета-риано...

   Никаких «если» или «но»...

   Яйца и молочные продукты?

   О, нет,

   Скорее корни и орехи — 

   Тушеное мясо prohibido,

   Вырезка — табу,

   почему мое сердце должно

   обливаться кровью

   из-за твоих вкусов?

   Никогда не славился пристрастием...

   К стейку «Шатобриан»...

   Никогда не был особенно близок

   С бефстрогановым на гренках — 

   стейки и котлеты, адь-ос! -Веге-

  — тариа-но ...

   Прощай, Аргентина,

   Никогда не мог крикнуть

   «Оле!» этой кухне...

   Гаучо проклинают твое имя,

   Но ты поработила мой разум...

   Как-то я продержусь, о, о...

   Вегетариа-но!

Представим для них вектор, проходящий через невидимое, «воображаемое», невообразимое, доставивший их в безопасности в послевоенный Париж, где таксисты, потрепанные ветераны легендарной Марны, теперь возят только влюбленных и веселых пьяниц, и музыка, под которую нельзя маршировать, не замолкает всю ночь в барах и бал-мюзетт для танцоров, которые всегда будут там, и ночи будут достаточно темными для любых видений, которые просачиваются сквозь них, их больше не разбивает свет, попавший сюда из Ада, и трудности, с которыми они сталкиваются, причиняют не больше зла, чем открывание и закрывание слишком большого или слишком малого количества дверей. Вектор сквозь ночь в утро политых из шланга тротуаров, повсюду слышно пение невидимых птиц, пахнет выпечкой, отфильтрованный зеленый свет, внутренний дворик еще в тени...

  —  Посмотрите на них там.

  —  Весь этот свет.

  — Все эти танцы.

 Общество «Гарсонс де 71» проводило свое ежегодное собрание в Париже. Пригласили весь экипаж «Беспокойства». Празднества планировались не на земле, а над Городом, в огромном, но невидимом собрании воздушных суден.

   Их девиз:

  — Здесь, но Невидимые.

  — Мальчики сказали, что это — межгосударственная идея, — объясняла Пенни Блэк, широкоглазая свежая девочка, которую недавно назначили на пост адмирала флота воздушных суден, после того, как «Бродяги Синевы» слились с «Гарсонс ду 71», чтобы «буквально выйти за пределы старого политического пространства, пространства карты двух измерений, поднявшись в третье».

—  К сожалению, — не удержался и добавил Линдси, — существует другое направление научной мысли, которое считает третье измерение не проспектом трансцендентности, а средством для доставки взрывчатых веществ.

 —   Видите, как его изменил брак, —  заметила Примула Ноузворт.

 —  В любом случае, рада, что вы, толпа плохишей, наконец пришли в себя, — ухмыльнулась Пенни. — А теперь берегитесь старину Дерби, он — хитрюга.

—  Кто, этот тугодум? — тыча его в надежную точку между ребер. — Он говорит, что я передвигаюсь слишком быстро для него —  никогда не может попасть домой, всегда попадает внеприятности, и тому подобное. Я ему говорила, чтобы читал Соглашение.

Она ссылалась на документ, в соответствии с которым девочки соглашались соединить свои судьбы с членами экипажа «Беспокойства» лишь на основании того, что они всегда будут действовать независимо. Они будут фрегатами, мальчики — дредноутами, они будут флибустьерами и нерегулярными войсками, мальчики — Военным Высшим Командованием. Мальчики плыли по течению, привязанные к кораблю, в иллюзии исполнительной власти, а девочки покидали судно перпендикулярно его официальному курсу, чтобы отправиться в путешествие, изучить Наружное Пространство, часто —  с большим риском, и вернуться после выполнения миссии, как усталые коммандос на Базу.

Сей документ все скрепили своими печатями, а Майлз откупорил бутылку брюта «Пюизьёльс» 1920 года.

В один прекрасный день Анютоглазка поняла, что ждет ребенка, а потом, как в каноническом партесном пении, другие девушки тоже по очереди объявили, что беременны.

И они продолжали свой полет. Воздушное судно к этому времени уже стало размером с небольшой город. Кварталы, парки. Неблагоприятные условия проживания. Город настолько большой, что люди на земле, увидев его, замирают в избирательной истерической слепоте и в итоге вообще ничего не видят.

Его коридоры начинают кишеть детьми всех возрастов и размеров, которые бегают туда-сюда по разным палубам, вопя и шумя. Более серьезные учатся управлять судном, другие, не созданные для Неба, просто тянут время между визитами на земную поверхность, понимая, что их судьба — в ограниченном дольнем мире.

Техническое оснащение «Беспокойства» постоянно совершенствовали. Благодаря развитию теории относительности свет начали использовать как источник силы тяги (но не как топливо), и как несущую среду (но не как транспортное средство), к воздушному судну оно относилось так же, как океан — к серферу на доске, конструкционный принцип позаимствовали у устройств Эфира, на которых девочки летали на задания, о которых не всегда полностью рассказывали «Высшему Командованию».

Поскольку паруса ее судьбы раскрыты навстречу рифам света, они могут раскрыться и для того, чтобы поймать благоприятную тьму. Теперь она взлетает без усилий. Это больше не вопрос гравитации —  это принятие неба.

Договора, которые экипаж подписывал потом из-за мрачной одержимости Дерби, становились всё длиннее и длиннее, вскоре вышли за пределы рабочего рольганта на жилой палубе, иногда они оказывались в каких-то очень далеких путешествиях. Они возвращались на Землю —  если не на Антиземлю —  в каком-то мнемоническом ознобе, храня в памяти лишь ужасающее изображение судна, выходящего за пределы обычных трех измерений, становясь в док, каждый раз —  ненадежно, на далеких станциях высоко в безграничном открытом космосе, и все вместе они составляли дорогу в пункт назначения —  судно и стоянка в доке проносились на скорости, которую никто не желал вообразить, невидимые источники силы притяжения катились мимо, как буря, заставляя поверить в расстояния, с которыми не возникало проблем только у астрономов, но каждый раз «Беспокойство» возвращалось в безопасное место, в яркое цветковидное сердце гипер-гиперболоида, которое мог увидеть в вечности только Майлз.

Потомки Пугнакса и Ксении —  минимум один в каждом выводке — выбирали карьеру небесной собаки, к ним присоединялись другие собаки, а также кошки, птицы, рыбы, грызуны и менее земные формы жизни. Они никогда не спали, бесконечный шумный праздник, «Беспокойство», прежде бывшее транспортным средством небесного паломничества, превратилось в собственный пункт назначения, где любое желание, которое может быть загадано, по крайней мере рассматривают, если не всегда выполняют. Если каждое желание исполнялось, это значило, что в известном Мироздании добро, не найденное и не компенсированное, как-то видоизменялось, чтобы стать по крайней мере более доступным для нас. Никто на борту «Беспокойства» не замечал никаких признаков этого. Они знали, а Майлз был уверен — оно здесь, как приближающаяся буря, но невидимое. Вскоре они увидят, что начала падать стрелка датчика давления. Почувствуют изменение ветра. Наденут дымчатые очки во славу того, что вскоре разорвет небеса.

Они летят к благодати.

Оглавление

Часть первая. Свет в диапазоне

Часть вторая. Исландский шпат

Часть тертья. Билокации

Часть четвертая. На день погребения моего

Часть пятая. Рю-дю-Департ