Сезонные работы [А. Кустарник] (fb2) читать онлайн

А. Кустарник Сезонные работы

Мы шли убирать снег. Как положено, в спецовках.

Утро было ясное, морозное. По пути попадались нам лавки,

большая часть из которых была закрыта. Дома возвышались красивые, с лепниной, высокими окнами. Мой напарник перед собой поставил лопату, надавил корпусом и поплёлся вперёд. Создавая кучу снега в прогрессии. Вороны кружили, каналы охваченные льдом – молчали.

Меня отправили мои коллеги к подвалу у музея, где хранился отсев. Я улыбался, это от радости, что без них побуду. Перед собою, громыхая, катил я тачку, а в ней лопату. Катил и думал о всяком, в основном о хорошем. Временами ловился на мысли, что вот это вот и есть оно… только бы застыло… замерло… а я рассмотрел. И созерцал бы мгновение, где раннее утро, старая улица под свежим снегом, тишина… Хотелось забыть, кто я.

Марат меня окликнул. Замахал руками, мол, шевелись, я, шевелясь, зашагал дальше. Отсев, примёрз к мешку. Еле отодрал. Разломал на куски, погрузил в тачку, уронив её на выходе. Охранник улыбнулся, отвернулся. Ничего, собрал по новой. Жить можно. Теперь надо посыпать отсев на скользкую брусчатку у входа в музей, с утра парочка старушенций уже навернулась. В этот раз посыпал Дэль Атар, а я катил. Было тяжело, я потел, разболелась поясница. Когда я потею, это со мной часто, у меня начинает сводить поясницу. По этой причине в свои 29 нередко хожу скрюченный и хромой.

Дэль Атар зачёрпывал лопаткой отсев, широким взмахом раскидывал его, и опять – зачерпнул, раскинул.

Позади нас ковыляла очередная старушка, она шла именно там, где отсева не было, по голой обледенелой брусчатке. Дэль Атар прошипел мне на ухо, кивая на старушку: «Дальбаёп ипаный».

Перекур. На ступеньках подвала кинули под жопы перчатки, картонки, но это ненадолго, так как очень бодрит отмерзание отвисания. На тупом, неотвратимом морозе, а он стал вдруг крепнуть, попытки передать привет через видеозвонки на родину плохо удавались. Ну а я уже был на низком старте, без дурацких сидений и болтовни, ожидал команды разнорабочего тракториста Джохры «чёто холодно биля пиздэс», дабы сдристнуть отсюда в направлении батарей, дверей, крыш, в хозблок, короче. Так и вышло. Теперь тут. Сидим, греемся, ждём, когда выгонят. Шеф – добряк, на самом деле, мировой мужик, налил чаю, рассказал что-то типа шутки.

Другое дело другие люди… Злобное шипение, прикинутое шёпотом, расползалось по коридору из соседней комнатушки тёмно-зелёной вонью, ударившись о которую прочь бежишь на воздух. Они клубком змеиным в организованном ими же клубке для своих изъедали, изжёвывали, покрываясь всё больше скорлупой от семечек и жиром. Старые ведьмы вместо духов предпочитали слухи. Я предпочитал без пятнадцати пять переодеться и свалить. Но было ещё очень далеко, время всегда против тех, кто от него зависит. Шеф вышел вслед за мной с сигаретой и чашкой какого-то, видимо, бесплатного кофе или кофе, за который доплачивали. Дал задание пройтись по урнам, попереворачивать их от снега и, стало быть, убрать всё, что помимо. К счастью, без напарников. Вообще любая активность на этой работёнке, даже самая гадюшная, по мне в сто раз легче переносится одному, но можно и поспорить, бывают общительные, вот им кучкой как-то ладнее.

Кучке досталась посыпка. Это была бесконечная работа, снег всё падал, старушки всё падали. Но я опять счастлив, снова один, ура, у меня отличное от других отупение. Потом был обед, картишки и вторая половина дня.

Однажды мы рыли яму и шёл дождь. А как-то раз шёл дождь и яму мы не рыли. Я шёл убирать мусор. Достаёшь из урны, скажем, пакет. С него стекает коричневая жижа. Ты пакет с жижей в пакет без жижи. Идёшь дальше. Достаёшь бычки, бутылки, объедки, фантики, шкурки, огрызки, использованные тампоны, гондоны, памперсы, шприцы, ватки с кровью. Суёшь в это руку, каждое утро, по сто тыщ раз. И почти всегда идёт дождь. Жизнь бьёт ключом, гаечным по ебальнику. Конечно, урну можно перевернуть, аккуратно высыпав в мешок, это так, нюансы технологии знаю на отлично. Но урна может быть без дна, либо она может быть битком полной, да ещё с горкой, которую любезно раздербанили вороны, разнеся всё по полям, по дорожкам ровнёхонько к твоему приходу. И вот однажды тащил я два набитых мешка, проходил мимо скамеек, возле красивой старинной беседки с колоннами, и в этом месте было так мало мусора, а в одной урне и вовсе на дне была только лужа. Я поставил мешки у лавки, передохнуть, ещё раз глянул в ту пустую урну с лужей. Я с минуту смотрел на своё отражающееся лицо в ней и медленно опустил в лужу растянутый плевок, но я понял, что сделал так напрасно, ведь лужа отражала за моим лицом серо-синее, стальное небо, по которому плыли какие то рисованные облака, а слева чернела голая ветка. И столько осени было в этом, столько покоя. А теперь там харчок плавает.

Летом на сезонные работы привели новенького. Данилку. Наши на нём отрывались по полной. Бравые хлопцы из бывших советских республик диву давались, щуплый, тепличный паренёк вздрагивал и впадал в бледность от всего. Мы с Данилкой держались вместе. Была у нас ещё одна, из нашей команды, Манька по кличке Снайпер, обладала косоглазием, заметным, часто задумывалась, уходила в себя и начинала подметать в одном и том же месте, да так усердно, что, вероятно, обращала внимание сотрудников отдела археологии: а не нашла ли девушка тайник в ступеньках служебного входа…

Держались мы вместе по причине объединяющей нас лоховатости. Я, конечно, в этой бригаде был несомненным лидером, но не по лоховатости, как мне тогда казалось, а по способности договариваться и с бруталами, и с задротами, хоть последнее отнюдь не потрясает. Любопытно, что со школьной поры, чтоб ей сгинуть из памяти, прошло времени множество, и, казалось бы, ну о каких задротах, бруталах и прочей дворово-школьной шелухе можно рассуждать, когда тебе, считай, тридцать. Но в компании с теми, у кого за спиной шесть классов образования, ты за своей спиной ощущаешь смердящее дыхание школьного коридора. Время, что ли, вспять пошло, или кто спятил? Ничего не происходит, это замкнутый круг, ты только меняешься в длину, потом в ширину, оставаясь в кругу, не выходя за его пределы. Правда жизни, она как смерть, портит настроение, но что поделаешь.

Во дворе хозблока наши молдаване готовились рубить гусю голову. Узбеки скалили фиксы. Данилка был в центре интриги, согласится ли он рубануть? Или зассыт? Но он не зассал, он просто не стал. Зассал гусь кровавой струёй, обдав рядом стоявших, ржущих, меня в их числе. Данилку держали так, чтоб он смотрел и не отворачивался. Он смотрел, зеленел, но в обморок не упал, постеснялся. Гусь ещё долго елозил обрубком по дну ведра, в судороге лапкой махая нам с того света. Но ничего страшного не случилось, для деревенской жизни прикончить животину в дом или на продажу – это нормально. Для центра многомиллионного города, на территории одного из крупнейших в стране музеев – это, пожалуй, новость. Странно, конечно, ну и что. Данилка пока ещё не смотрел на меня как на предателя, лишь уводил взгляд в сторону, от стыда, наверное.

Он посмотрел мне в глаза прямо несколько позже. Это случилось, когда Джохра катал его по саду в ковше «Бобкэта». Джохра любил доставать Данилку, он то мучил его просьбами побороться с ним, крича ему: «Даниля, давай со мной барбара! Кураж!», то просто хватал его за шею и душил. А тут вдруг предложение помощи, чтобы Данилке не тащиться через весь сад зачем-то там, давай-де подвезу с ветерком, давай, прыгай в ковш, и погнали. Он запрыгнул в ковш, они погнали. «Бобкэт» ехал, подпрыгивая с задних колес на передние. Скакал буквально. Данилка держался изо всех сил. Джохра на полном ходу поднял ковш. Данилка продолжал удерживаться. Джохра резко развернул «Бобик» и завертел его в многократном пируэте. Данилка прошёл испытание – он не выпал. Обратно вернулись в том же виде, но без выкрутасов. Это в четыре-то дня, в пятницу, когда сад полон народу. Встречал их у ворот шеф в позе красного человечка, что горит в окне пешеходного светофора. И такой же красный, как бы злой. Данилка поверил в то, что он был злой, а это было не совсем так, потому что всё произошедшее – всего-навсего розыгрыш, спланированный и сверху утверждённый. Шеф кричал: «Тебя же могло пополам! У всех на глазах! Техника безопасности! Объяснительную!» Эта комедия была с приставкой «траги-», разумеется. Что вообще происходит без трагизма с участием Данилы? Думаю, одиночество – это его среда, моя точно и, может быть, Манькина. Одиночество – вот где неприятность остаётся первоначальной, естественной своей формы, не раздуваясь до безобразия усилиями неравнодушных. Ты просто смотришь на неприятность, поднимаешь брови, вздыхаешь и принимаешь её такой, какая она есть. А от такой беспристрастности неприятности делается дико скучно, и она сама тебя покидает. Но тут было некуда деться. Довели они, то есть шеф и толпа паясничающих работяг, в числе которых опять же был я, довели бедолагу до потрясения. Он в дворовой беседке за деревянным столом писал объяснительную под диктовку, на бумагу капали слёзы, щёки покрывались румянцем, руки тряслись, ноги сотрясали стол и объяснительную. Шеф, кажется, сообразил, что перегнул. Отвёл на разговор паренька в хозблок, там тот попросил отпустить его домой. Шеф вслед ему всё кричал про «не уволит» и что «шутка, шутка это была!». Я тоже суетливо пытался, оправдываясь, пока шли быстро к воротам, мямлил: «Здесь так прикалываются, не ведись ты, относись с юмором»… Мы резко встали, Данила смотрел в сторону: «Ничего, всё нормально», после чего уставился на меня с упрёком и длительно смотрел мокрыми глазищами, не моргая. А мне стало неловко, как будто мы пара и я был пойман на измене. Я смотрел на него с прищуром, это защитный такой прищур, полный смеха и холода, он спасает от излишков в отношениях между людьми, когда вы вроде бы лишь знакомые, но с пугающей быстротой переходите в ранг закадычных.

Он ушёл сутулясь, я остался, щурясь ему вслед.

Однажды мы красили скамейки. Стояла жара. Я, как всегда, взял бушлат, потому что эту погоду не поймёшь. Бывает, солнце шпарит, лето, а дубак как зимой. В этот раз не так было. Было как должно быть – лето и жарко, а вот я в бушлате, бросил его на куст, и тут… закончилась белая краска. День не переставал быть томным, потому что томным он не был, он был утомительным. От краски, тем не менее, всем было весело. Спина моя не собиралась меня щадить, и, как и прежде, громыхая, катил я тачку враскорячку с пустыми вёдрами в сторону блока. И путешествие это было удивительным, солнце блестело на всём теле улицы: машины, заборы, листва, деревья, тротуарная плитка, крыши, окна, люди со своими собачками – всё светилось под этим великим солнцем, и даже говно на траве сверкало брильянтом.

А тем временем каждый из нашей бригады был занят, занят чем-то важным вроде покраски уличной урны. И, без сарказма, мы делали полезную работу, для людей, для города, уж всяко понужнее, чем втюхивание столовых приборов на лестничных клетках. Может быть, даже наша работа была менее мерзкая, чем разбазаривание природных ресурсов или лжежурналистика. Но всё-таки люди на нас смотрели с жалостью, вру, не смотрели вовсе, просто не замечали. Мы как тени. В городской ткани рабочий занимает определённое место, он и дворник – крошечные петельки, а вплетённые на совесть. Без них тоже картинка неполная. Наверное, я катил тачку органично, с видом человека, нашедшего себя в этой жизни, человека профессии. Вывод я такой сделал, потому что очки мои запотели и сползли к губам, комбинезон был на два размера больше, жаркий, неудобный, весь измазанный краской, ковылял я еле-еле, да ещё в ужасно растоптанных берцах. То есть так и должен выглядеть чернорабочий из местных – маргинал-чудик. Но, как ни странно, себя я не отожествлял с этим образом, внутри гремел хохот. Он исходил оттуда, где нет мыслей, но есть ощущение знания, хохот этот эхом долетал до уровня мысли, которая озвучивала его в голове так: «Мы пришельцы. Мы пришли из неизвестности и уйдём в неизвестность, всё, что вокруг, – это тайна, тайна хода вещей, причин, смыслов, тайна бытия. Ты часть этого заговора, часть самой природы, через тебя течёт бесконечность». Я хохотнул вслух от удовольствия. Со стороны же я был на своём месте. Итак, прикрывшись тайной бытия, я докатился до хоздвора, где встретил тётю Валю – первую среди ведьм. Раскусив семечку передними золотыми, она не упустила возможности вынести мне мозг расспросом:

– А как тёща относится к твоей работе? А жена? А не пошёл бы ты на… другую работу, ты же местный, у тебя гражданство, регистрация. Чё вон в офис не идёшь или ещё куда. Нравится бычки убирать?

– Мне надо держать голову в чистоте, – ответил я, тётя Валя перевела взгляд на мои волосы и покивала. – В офисе мне её забьют информацией. Здесь мне не надо много думать, я могу думать о своём.

– О чём это?

– Роман пишу.

– Роман? Ох, нихуя ж себе! А о семье ты подумать не хочешь, ты ж кормилец, добытчик, ты же муж, отец. Стыдобища. Что сын-то скажет, когда вырастет, кем у него батя работал, что делал…

– Он скажет, его батя был писателем. И все всё поймут.

– Была б я на месте твоей тёщи, я б тебя пиздила, каждый день, вот правда. Прям скалкой.

– Я бы вас тоже пиздил. Но вы не моя тёща, так что расслабьтесь.

Она замахнулась, я не дёрнулся, на этом и разошлись.

Когда мы готовились есть, всё определяла погода, ясно на улице – одни едят в беседке, другие на стрёмной кухне в блоке, которую как ни драй, всё одно – чумазая вонь. Зимой принимали пищу все дружно на кухне, но как теплынь, так разделение по признакам, не относящимся к равноправию и левой пяткой, было ясным, что те деньки. Почему так? Что тут у нас дворяне, а там у нас крепостные? Нет, присутствовал национальный критерий деления, и он был основной, по правде говоря. Итак, одна группа трапезничала в беседке, в числе которых Данилка, я и… нет, Маньки-снайперши не было, она в женской камере. Костяком привилегированных были наши закадычные: Мишаня и Витёк. Мишаня – старшой, габаритнее всех, болтливее. Имел, к несчастью, большой запас баек, склонен был поумничать, попоучать, поговорить не затыкаясь. Самое главное, что практически за редким исключением болтовня Миши в своей сути была только о нём самом, сáмом, сáмом и больше ни о чём. А Витек Шесть Классов (об этом прозвище он не знал) – мелкий, вечно ухмыляющийся альпинист / древолаз, молчун до поры, иногда тоже начинал лихорадить рассказами, попутно выдавая что-нибудь звонкое, вроде «наступил ногами в жир», «я в тачке, коли тема верняк», «как сам? как универсам?», «дракон-покемон», «идёшь ты и пляшешь», «пидерсия», а ещё словечки-присказки «чик-чик», «нет-нет», «сто процентов» – не оригинально, но в талантливом исполнении очень даже. И так в хорошей компании под пение птиц мы уминали из пластика заботу жён. И, как обычно, Данилка сидел, просвечивая синим, в одном выдохе от обморока, дитя концлагеря, человек – лист на ветру, он не ел, он просто сидел с нами. Он съел свою еду, пока шёл до беседки. Одинокий наггетс и кусок хлеба – вот и весь обед. Без простоев в очередях к микроволновке, без кучи грязной тары в конце, без тяжёлого, набитого брюха. Очень удобно. Мишаня молчал, пока ел, вообще он тоже любил доставать несчастного узника концлагеря. Прикончив своё первое и второе, облизав ложку, цыкнув сыто зубом, он принял горизонтальное положение на лавке, что разделял с ним Данила. Мишаня смотрел на Данилку из-под козырька кепки, сдвигая ногой его к самому краю, так, что казалось: он делает это взглядом. Затем понеслись вопросы. Шесть Классов лишь похихикивал, криво ухмылялся, не отрываясь от супа.

Миша говорил в сторону Данилы, тихо и монотонно, обидно подкалывая, подковыривая, намекая, то и дело подмигивая то мне, то Витьку. Я тоже ухмылялся, я тоже посмеивался. Незаметно подкрался шеф, гаркнул, Данила выронил контейнер. Шеф уселся с краю рядом с Данилой, надавив всем телом на него так, что даже подогнулись Мишанины ноги. Закурил, заострил. Я решил вставить свои пять копеек и рассказал, что когда мы с Данилой убирали траву, он спросил: «Слушай, а никто из наших собаку не трахал?» После моих слов воцарился хоровой хохот, как поуспокоились, шеф спросил Данилу:

– Ты в сосну въебался?

Это было его коронное, он либо спрашивал «Ты на приколе?» либо «В сосну въебался?». Данила поджал губы, смотрел на меня, покачивая головой в стороны.

– Да я не про то… Просто по телеку показывают про всяких там знаменитостей, которые с собаками того-этого делают. Мы с мамой смотрели передачу, ужас вообще. Я просто спросил, мало ли – здесь тоже такое было…

– У нас тут только гульки и вороны, собак нет, ты не по адресу, – пробурчал Миша.

– Но ты с вороной попробуй разок! – весело предложил шеф.

– Ты вообще с бабами то как? Было уже чё, нет? Или тебе тока собаку подавай?!

– Да нет ещё, не было. Девчонки нравились некоторые. Но они все какие-то развязные, одеваются как не знаю что.

– На собаку не похожи, да? – новый приступ смеха. – А ты с мамой живёшь, без отца ведь, да?

– Да.

– Он помер или как?

– Да нет, жив, у него другая семья.

– Помогает?

– Нет.

– А мамка-то симпатичная у тебя?

– Я считаю, она красавица.

– Ну, ты меня познакомь, я тебе братика сделаю, он тебя защищать будет.

Все заржали.

Данилка вымученно улыбался, с тоской смотрел куда-то вниз, не выпуская из рук свой маленький пустой контейнер.

– А где работает?

– Она швея на фабрике.

– Много получает?

– Да нет.

– Ну, больше, чем ты?

– Где-то так же.

– Я помню, как Данила уснул на камнях возле озера, когда траву рвал. Я за ним наблюдал полчаса, наверное, потом пошёл будить, – поведал Миша.

– А как он с полной тачкой в озеро пизданулся, – включился Виталик докушав суп. – Помнишь, шеф?

– Да-да-да, всю рыбу выловил, полные треники!

В разгар веселья мне поплохело. Стало трудно дышать, вспотели ладони, ступни ног будто замёрзли. Я старался не подавать виду, но дышать становилось всё труднее, я делал вдох, воздух проходил лишь частично, или мне так казалось. Наверное, это было обычное ПА. Может, я разнервничался из-за Данилки или атмосфера недружелюбного, туповатого куража так сказалась. В общем, я взял свою грязную посуду и ,вкрапляя слабые смешки в общую композицию, отправился на кухню. Там было темно и тихо. Несколько человек спали на длинных лавках, подложив руки под головы. Двое сидели на табуретах и негромко переговаривались на узбекском. Я быстро ополоснул посуду, под терпимо горячей водой приятно было держать руки, одышка отступала, и в голове прояснялось. Я подсел к узбекам, Марату и Оброку. Это были спокойные ребята, они никогда не выражались, вели себя сдержанно и порой весьма дружелюбно. Достаточно хорошо владели русским разговорным.

Оброк предложил мне конфет, но я отказался. Потом он спросил:

– Как дела? Чем занимаешься?

– Да вот, посуду помыл.

Они рассмеялись.

– Что вообще делаешь в жизни? Как это сказать, хобби твоё?

– Хобби… Ну, я сочиняю роман сейчас, книгу пишу. Но это скорее не хобби, а основная работа, это здесь моё хобби – лопатой махать.

Марат спросил:

– А, ты как Омар Хайям, да? – они снова рассмеялись.

– Да не совсем. Я фантастику сочиняю, про космос, про путешествия в другие галактики и всё такое.

Оброк слегка нахмурился:

– Зачем такое пишешь? Сказки для детей. Лучше историческое пиши, про жизнь.

– Ну, мне как-то больше нравится придумывать. А историческое… ну… пересказывать сказанное, пройденное – это не моё.

На кухню вошла Манька. Мы замолчали и стали наблюдать, как она моет тарелку.

– Что? – тихо осведомилась Манька.

Один из спящих проснулся, это был брат Джохры Шайнух. Молодой, дерзкий крепыш, больше походивший на монгола. Он резво подскочил к Маньке и, подойдя к ней вплотную, стал извиваться, как стриптизёрша у шеста, напевая при этом что-то на узбекском. Манька, краснея, робея, пыталась его оттолкнуть, Шайнух шлёпнул её по заднице, отскочил к столу и снова запел во весь голос. Кажется, песня была про признание в любви. Узбеки постоянно цеплялись к Маньке в связи с её неприглядной внешностью из-за косоглазия, шутили, что влюблены в неё, свистели ей вслед, когда она шла мимо, и затем оглушительно хохотали. Манька уже почти вышла из кухни, когда Шайнух успел её больно дёрнуть за длинную косу, так что у той голова чуть не оторвалась. Она зажмурилась, одной рукой держась за затылок. Я посмотрел на лица узбеков, их белоснежные зубы обнажились, глаза, полные азарта, – светились. Да, им нравилось.

Манька в слезах ушла в женскую комнату. Шайнух что-то сказал мне на своём, и все дружно заулыбались. Кроме меня. Я сказал, что не понял, он махнул рукой и, счастливый, вышел прочь. Внезапно Марат обратился ко мне серьёзным тоном, обвинив, что мы затюкали Данилку. Я сказал, что парень должен сам за себя отвечать, он же не маленький.

Дверь в женскую комнату – обитель зла – шумно распахнулась. К нам направлялась делегация старых ведьм во главе с тётей Валей.

– Где этот придурок?!

– Кто? – невинно спросил Оброк.

– Дед Пихто, блядь! Брат тракториста где, он у меня щас за Маньку ответит! – тон тёти Вали вселял страх.

С ней были Глаша и Дуня – тяжёлая артиллерия в платочках, с лицами, обструганными рубанком жизни.

– Зачем нервничаешь, момо? Не надо так, – промямлил Оброк.

– Мы не знаем, вышел он куда-то, во дворе, наверное, – не поднимая глаз, протараторил Марат.

– А ты чё сидишь? – тетя Валя обратилась ко мне. – Своих бьют – он сидит, хоть бы хны. Чего, за девчонку заступиться слабо, а писатель? Творческая личность, блядь.

Они вышли из кухни в поисках Шайнуха. Я заглянул в комнату где осталась Манька, спросил как она, она сказала – нормально.

– В следующий раз врежь ему по яйцам, – посоветовал я.

Манька рассмеялась добрым смехом, затем сказала:

– Ну зачем так. Просто дети, не наигрались ещё.

– Ладно. Не расстраивайся.

– Да я в порядке. Только вот наши бабы щас его… поколотят.

– Если догонят.

Тем временем задушевные беседы в беседке перешли на новый уровень, под водочку без закусок, только с соком на запив.

– Пей давай, Данилка, – нажимал Миша.

– Да не надо, не надо, – протестовал шеф, – вдруг плохо станет. Не надо.

Данилка держал дрожащий стаканчик с водкой, ссутулившись над ним, как жираф над водоёмом.

– Мне правда нельзя. Мне домой ехать ещё. Мама там.

– Ничё страшного. Ты мужик, имеешь право. Тем более сам сказал: больше зарабатываешь. Так что давай, пей, не крути мозги.

Данилка пригубил из стакана чуть-чуть.

– Не, ну ты в сосну въехал?! Водку залпом пьют! – вдруг возмутился шеф.

– Я не могу, – пролепетал Даня.

– Если не выпьешь, я те въебу, точно говорю, – пригрозил Миша. Данилка зажмурился и выпил, после чего у него перехватило дыхание, и казалось, кончится это недобрым. Ему дали запить, он пил как путник, бродивший по Сахаре, сок стекал по подбородку.

– Красава, – подытожил Шесть Классов.

Во двор в окружении ворчащих тёток пожаловали Джохра с братом. Тетя Валя громче всех костерила Шайнуха, призывая старшего брата следить за его поведением. Джохра в ответ только кивал гривой, раздраженно бросая «Ладно, ладно, хорошо, хорошо». Женщины удалились, в нашу компанию плавно влились эти два весёлых хлопца. Увидев Данилку, Джохра кинулся к нему с протянутой для рукопожатия рукой. Данилка протянул свою, Джохра схватил его и рывком выволок из-за стола. Обхватил за шею, но так, будто обнял, по-дружески как бы. При этом говорил весело, на своём, словно Даня его земляк. Он подвёл его к Шайнуху и освободил от захвата. Тут же, не успел Данилка перевести дух, Шайнух хватанул его прямо за горло одной рукой, да так, что всерьёз мог задушить. Я вмешался. Стал отрывать руку Шайнуха от горла Дани, говоря ему:

– Давай со мной борьба, кураж, давай! Чё ты молодого дрючишь, давай меня так, попробуй так же, слабо тебе?

Он не отпускал, я толкнул его в плечо, так что он дёрнулся и почувствовал напор. Он отпустил Данилку и толкнул меня в ответ, затем сжал кулаки и бросился драться. Лицо его было серьёзней не придумаешь. Какое было у меня лицо, мне представлять неохота. Мы чуть подрыгались, потоптались в бойцовских стойках друг напротив друга, зрители не на шутку завелись. Но не успели мы толком подраться, на меня налетела снова одышка, и я у всех на глазах стал пытаться вдохнуть, выпятив грудь колесом, вытаращив бешено глаза и встав на цыпочки, я, как обезумевшая балерина, стал ходить кругами в попытках совершить хоть один полноценный вдох. Ноги и руки онемели, в горле как будто застрял комок, я ринулся в туалет, на кухне уже кто-то занял мойку, открыл горячую воду и стал омывать руки по плечи, шею, лицо. Приступ медленно сдавал назад. Когда я вернулся, все смотрели на меня, но никто ничего не спрашивал. Шайнух прервал молчание, сказав мне что-то на узбекском. Джохра перевёл:

– Я душиль Даниля рюкой, а тебя глазом.

Они оба заржали и дали друг другу пять.

– Ты прямо Дарт Вейдер херов, – просипел я.

Больше этим вечером ничего не случалось, он наконец закончился, этот глупый, гадкий вечер. После чего была ночь с небом без единой звезды.

На выходных я был занят книгой, редактировал по десятому кругу. Я писал её три года, то и дело меняя до неузнаваемости, потом возвращая в исходный вид, меняя концовку, меняя начало и меняя всё. То ли я не верил в то, о чём писал, то ли мне хотелось сказать обо всём сразу, что приводило к противоречиям и сумбуру. Но в эту субботу я закончил роман. В воскресенье разослал критикам, издателям и блогерам. Почему такой набор? Потому что я профан и не знаю, как правильно поступать в таких случаях. Мне нужна была оценка, реакция, хоть что-то. Понеслась новая неделя. В понедельник мы с Данилкой делали бровки вдоль дорог. Шёл косой холодный ливень, из того типа дождей, что сильные и надолго. Работали по факту только мы вдвоём. Остальные постояли в дождевиках под деревьями с полчаса и группами, кто раньше, кто позже, удалились обратно в хозблок. Было около десяти утра. После всех этих номеров в прошлую пятницу ни Данилке, ни мне находиться в одном помещении с этими людьми не хотелось совсем. Оно не хотелось всегда, но сегодня совсем. Я думал только о книге, о том, похвалят её или это провал. Ведь всё вокруг для меня было фоном, пока была книга, пока я писал её. Я был оправдан этим процессом, он отгораживал меня от внешнего мира, давая внутреннюю уверенность в себе и независимость. А теперь ожидание, мучительное ожидание оценки. Мы молча выполняли свою работу. Дождь говорил за всех. И только эта речь была действительно веской. Сделали перерыв. Встали под дерево, Даня неожиданно заговорил, быстро и громче, чем обычно. Он поведал мне свою вариацию того, что сейчас делают наши рабочие в хозблоке:

– Они жрут. С пола. Они забыли про тарелки, они побросали всю

жрачку вниз и, встав на четвереньки, вгрызаются в куски мяса. Как свиньи, они хрюкают, зарываясь в еде, как собаки, рычат друг на друга, деля кусок. Они больше не ходят как мы, они бегут на своих четырёх, нелепо оттопырив зады и высунув языки. Они больше не прямоходящие.

И вот со двора, пробегая ворота, по лужам и грязи в нашу сторону бегут они. Как положено, в спецовках. Все без исключения, кроме Маньки. И кроме меня. Через толщу дождя они, виляя невидимыми хвостами, с глазами, полными верности и мольбы, подбегают к Данилке и, точно как стая послушных псов, ложатся на мокрую землю брюхом, скуля, как бы поджав уши и хвост. Данилка подходит к ним, садится на корточки рядом с каждым и начинает ему чесать за ушком. Потом переворачивает на спинку и чешет пузо. Первым был Мишаня, он был счастлив безбрежно. И так с каждым, Данилка потискал каждого, кто обижал его, все лежали на спинках смирно, и Джохра с Шайнухом были в первых рядах. А меня там не было, среди этих зверей, потому что Данилка был так воспитан, он просто считал меня другом, несмотря ни на что. Может быть, поэтому. Затем Данилка свистнул, и все эти существа убежали на четвереньках обратно. Мы остались под шумом дождя, вскоре к нам пришла Манька, и мы вместе продолжили делать бровки вдоль длинных дорог.

Прошла неделя. Пришел ответ от одного критика: «Очень слабо». Остальные предпочли промолчать. Я выложил роман в Сеть для бесплатного чтения и скачивания, спустя месяц получил комментарий читателя: «Говно». Больше оценок и комментариев не поступало. Я удалил роман из Сети, хотел было стереть его совсем, но не решился.

Мы шли убирать снег.

Нас было много, практически все. Был зимний день, ясный и безветренный. Вокруг возвышались деревья. Я видел свет. Он струился сквозь ветки, и снежная пыль вздымалась, играя на его лучах. Это был свет абсолюта. Свет мира. Принимающий всё и каждого без исключений. Я плёлся позади остальных, видя их странные тени. Тени существ, пришедших из ниоткуда, идущих в никуда. Так стройно они идут, так уверенно шагают. Куда-то, через волшебный свет. Ну а я где… А, вижу, как будто запутался и шагаю на месте. Просто я слился с широкой тенью высокой сосны.