Жабёнок-лягушонок, или Проблемы с памятью и ложью [Юлия До] (fb2) читать онлайн

Юлия До Жабёнок-лягушонок, или Проблемы с памятью и ложью

Иногда мне кажется, что в памяти у меня не память, а комната смеха с кривыми зеркалами и дразнящими отражениями. Вытянутые, расширенные, низкие, кривые, закрученные – все они лишь смеются надо мной, двоятся, словно в глазах пьяного, и ничего не дают, кроме издевательских намеков и ничего не подсказывающих подсказок.

Должно быть, это банально – сидеть, ничего не делая, но размышляя о прошедшей юности, о потерянной памяти, и делиться этими мыслями с самим собой, делая вид, что хоть кто-то услышит их и оценит, поймет, пожалеет не их, но меня.

Как же глупо и странно помнить так многое, но не знать, что из этого – правда. Сказал непонятно, поясню: с самого детства я любил лгать. Поначалу это были лишь простые фантазии, произнесенные вслух, небольшие, почти незаметные, но придающие пикантности и остроты, словно маленькая щепотка специи. По сути, она блюда не меняет, эта щепотка, мясо остается мясом, суп – супом, а каша – кашей, но без этой самой щепотки (совсем малюсенькой, всего в несколько песчинок) вкус будет пресным, и повара никто не похвалит. Так все началось – со специй, добавленных умелой рукой мастера-лжеца, но на благородном уровне лжи, на который можно поставить половину населения нашей планеты, я продержался недолго. Мне было мало, пучина лжи и соблазнительных, любимых вымыслов затягивала меня. И я начал лгать неладно, грубо, неосторожно, начал вплетать в речь нелепейшие истории, которые придумывал на ходу, сбивался, повторялся, путался, снова повторялся и снова ошибался.

Кажется, вы, мой многоуважаемый воображаемый собеседник, меня не совсем понимаете, вы начинаете утешать меня, мол, все дети неумело врут, в этом нет ничего постыдного, не стоит мучить себя бессонницей и страстными попытками задушить себя простыней в приступах стыда. Вы, мой милый друг, не понимаете, – ах, как приятно обращаться к самому себе на «вы»! – позвольте привести пример.

У меня всегда потели руки. Они были холодными, влажными, липкими. Как у лягушки. Поэтому-то в школе меня дразнили Жабёнком-Лягушонком.

Тот день ничем не отличался от других дней в школе. Повсюду визг, крики, смех детей, жалобный скрип мела, звуки дерева. На перемене я доставал учебник математики, линейку, уронил карандаш. На учебнике была нарисована красная птичка, у нее в клювике мел, как будто птица умеет и, самое главное, считает нужным умение писать. В класс забежала, резво прыгая с квадратика на квадратик на полу, девочка, такая чистенькая, с косичками. Никак не могу вспомнить, как ее звали. Ее имя точно начиналось на какую-то гласную. Или на «н»? «Н» точно была в ее имени. Нина? Точно нет. Может быть, Инга? Хм, может быть. Или Инна? Инга или Инна? Не помню! Пожалуй, это и не важно. Так вот, забежала в класс Инна-Инга, развеселая, румяная. Она была той самой маленькой девочкой, которую любили буквально все: и родители, и учителя, и сверстники, и собаки. Почти у всех таких девочек есть собаки… И снова я отвлекся! Продолжаю: я доставал учебник, ни о чем не подозревая, Инна-Инга подбежала и схватила меня за руку своей обезьяньей лапкой (и снова я забыл уточнить, что была у Инны-Инги ужасная привычка хватать всех за руки и тащить, напирая всем тельцем, в нужном ей направлении). Я никогда не дружил с ней, поэтому опасности не ожидал, не думал, что ей вообще когда-либо может от меня что-то понадобиться. Но что-то ей все-таки понадобилось. Инна-Инга схватила меня и отпрыгнула, не терпя ни секунды, брезгливо вытирая короткопалую кисть о клетчатое платьице. «Бе-е-е, Жабёнок-Лягушонок, – пищала она, – у тебя руки потные!» Уж не знаю, что на меня тогда нашло, но сделалось на душе мне так неспокойно и так обидно, что я не сумел сдержать поток новой лжи.

– Я страдаю (страдаю!) очень редкой и мало кому известной болезнью! От нее кровь (самая непозорная жидкость в организме, по мнению третьеклассника) испаряется через поры на ладонях!

– А почему кровь не красная, а? – упрямо выставив подбородок, но не так уверенно, как хотелось, спрашивала недоверчивая Инна-Инга.

– Потому что весь красный письмент (я даже слово «пигмент» не мог выговорить верно!) остается под кожей, – надрывался, краснея, уже синея, я. – Через поры проходит только жидкость, а цвет остается внутри! Как через ситечко!

Разумеется, она не поверила. Никто бы не поверил. Но, увидев, как я жалок, она смилостивилась надо мной. И спасибо ей за это. Я часто утешаю себя тем, что мы были всего в третьем классе, и, как известно, у глупых детей (а мы были глупыми) ужасная память на подобные мелочи, да и у Инны-Инги было так много друзей и игрушек, что она забыла про меня, как только вышла из класса. Этим я утешаю себя каждую ночь, когда в муках стыда не могу уснуть. После того случая Инна-Инга ни разу не назвала меня Жабёнком-Лягушонком. Даже когда мы столкнулись на улице через много лет, повзрослевшие, подурневшие, и она забыла мою фамилию (а имя, должно быть, и не знала), она не произнесла вслух мое гадливое прозвище, хотя оно вертелось у нее на языке и все норовило спрыгнуть с губ, слово пловец в бассейн.

Я благодарен Инне-Инге за многое. Ведь когда я так осрамился перед ней, мой пыл подугас. Я сделался осторожней, спокойней. Я сделался пчелой, берегущей жало для особого случая, для самозащиты, ведь я знал, что, ужалив, могу умереть. Моя ложь снова была лишь специей. Так я продержался почти пять лет. Каждое слово было взвешено, вымерено, отточено. Я продумывал каждую деталь, каждую черточку своего вранья. Меня было почти невозможно подловить. Я выдумывал истории настолько убедительные, что сам искренне верил в них. В этом-то вся беда…

Я обращался к профессору Варлюгхайту – «специалисту по лжи и пробелах в памяти», как было написано на его карточке. Это был человек немолодой, в очках с серой оправой, с таким же серым угрюмым лицом. В кабинете его были серые стены, серые шторы, создающие нужной серости настроение.

– Как вы относитесь к своей лжи? – спросил он серьезно, барабаня пальцами по серому блокноту.

– Она мне отвратительна. Я теряюсь в самом себе из-за океана лжи в моей памяти, я чувствую себя маленьким фрегатиком из бутылки, попавшим по глупейшей ошибке в настоящее штормящее море.

– Интересная метафора, – крякнул Варлюгхайт.

– Я верил в то, что говорил. И сейчас не могу, не могу ничего вспомнить! Я не хочу больше врать, лгать, приукрашивать, выдумывать и какие еще есть синонимы этому слову – ничего не хочу!

– Но вы не можете остановиться?

– Нет, не могу. У меня нет сил. С самого рождения у меня была скучная, пустая жизнь. Родители с меня пылинки сдували, не ссорились, не пили. Добрейшие, но скучные создания! Мои сверстники постоянно жаловались на наказания за шалости, на болезни, на смерть. А я был лишен всего этого. Вы не подумайте, я благодарен Богу за это… но, черт возьми, как скучно! Я был доволен, можно сказать, счастлив, но никому не интересен и, следовательно, не нужен. А иногда так хочется рассказать что-нибудь, а нечего, нечего! До чего скверно быть ребенком, которому нечего прошептать с хитренькой улыбкой соседу по парте… И я начал лгать.

Знаете, мама всегда учила меня, что… если вдруг, в безвыходном положении, я буду вынужден сказать неправду, я должен говорить уверенно, правдоподобно – чтоб все поверили, чтоб я сам поверил… И это произошло. Я верил всему, что говорил. Всему! Однажды, когда мои друзья говорили о любви, о своих подружках, а я сидел молча в стороне, мне вдруг сделалось так одиноко, так тоскливо, что я, сам не знаю зачем, сказал, что и у меня была любовь, и выбрал на роль возлюбленной всем известную особу. Я так правдоподобно описал нашу любовь, наш первый поцелуй, наши встречи, что, вернувшись домой, сам уже верил в то, что наговорил. Я вырезал ее личико сердечком со школьной фотографии, вставил в рамочку и спрятал куда-то в ящичек, чтоб потомить себя тайной. Когда пришла мама с работы, я, запершись с ней зачем-то в кладовке, прислушиваясь, нет ли кого по близости (в кладовке!), не подслушивает ли кто, я, самым доверительным тоном, поведал матери о своей любви. Как это глупо! Жаль маму, она так перепугалась от нарастающего драматизма, боялась, небось, что случилось что-то. А это всего лишь я в очередной раз поверил в собственную ложь. Я верил в нашу любовь еще пять лет, пять лет!

– Мда, тяжелый случай.

По сути, он больше ничего и не сказал. Лишь посоветовал связаться с моими старыми знакомыми и попросить рассказать, как все было. Будто я сам об этом никогда не думал! Это невозможно. Я не хочу, не хочу вновь видеть эти лица, снова краснеть перед ними, пряча руки в карманы. Поэтому я никогда не смогу вспомнить, как все на самом деле было. Была ли та жизнь, которая сохранилась в моей памяти, или все это – ложь? Не знаю.

Каждую ночь я лежу в мокрой от пота постели, смотрю в потолок. Я ловлю воображаемым сачком какое-то воспоминание, кручу в руках, разглядываю его, пытаюсь понять: настоящее оно или мнимое. Но ничего не выходит, я выпускаю его на волю, и ловлю следующее, следующее, следующее, следующее и так до тех пор, пока не забудусь сном.

Мне часто снится, будто я сижу на влажном песке, у моря – там, где влажность повсюду. Я смотрю на горизонт, слышу шелест крыльев и чьи-то легкие шаги у себя за спиной. Я поворачиваюсь, щурюсь, но никого не вижу. Никого нет. Я один. Но что это там блестит в кустах? Это маленький деревянный ларчик с моим именем на крышке. Как он попал сюда? Я знаю, что в нем, знаю, что он принадлежит мне, но не могу открыть! Замок сковывает железные петли, и я не могу освободить свою память. Ключ потерялся. Я просыпаюсь.