Изменить будущее [Михаил Васильевич Шелест] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Михаил Шелест Изменить будущее

Глава первая

Я проснулся под гимн Советского Союза. Отец уже умывался в ванной, мама как всегда бесшумно занималась собой. По квартире распространялся запах яичницы с салом.

— «Можно ещё спать», — подумал я и перевернулся на другой бок, ложась на лучше слышащее левое ухо, чтобы снизить децибелы.

Сквозь дрёму я понял, что почему-то желаемого эффекта ограничения слышимости не добился и проснулся окончательно. Сердце забилось рывками и меня пробил пот.

Я потрогал ладонью ребристую тканевую поверхность поднятой спинки дивана «Ладога» на которой спал в юности и, в ужасе осознав действительность, подскочил на постели.

— Ты чего так резко? Сон плохой? — Спросила мама, красившая губы у зеркала в прихожей.

Дверь зала, где я всегда спал, была открыта.

— Да… Сон, — прохрипел я осипшим со сна и испуга голосом.

На сон, то что видел я, не походило. Сны, конечно, бывают очень реалистичные, но это — точно не сон.

— Ты просил сегодня тебя пораньше разбудить… Вот мы и не особо…

Я лихорадочно проверил мозг на предмет: «зачем?» и вспомнил, что хотел пробежаться перед школой по лесу на лыжах.

— «Какие, нахрен, лыжи?» — пронеслось в голове.

Я опустил ноги на палас и уставился в окно. Объездной трассы и моста за окном не было, как не было и проносящихся по нему машин. В темноте раннего утра угадывалось море и стоящие на внешнем рейде Владивостока корабли, мерцающие стояночными огнями.

Я подошёл к окну и взялся за ручку балконной двери, чтобы выйти на лоджию, но застеклённой лоджии за стеклом не наблюдалось.

— Ты что, Мишутка? — Спросила мама.

— Снег не идёт, — констатировал я.

— Да и слава богу. Посыпали песком тротуар, нет? Вчера хорошо, что папа встретил… И не спустилась бы. Уже три дня как снег выпал, а тротуары не посыпаны.

— Дворники посыпали, — сказал машинально я, вдруг вспомнив, что поздно вечером действительно видел, как районная дворничиха, живущая в нашем подъезде, посыпала тротуар, ведущий наверх к автобусной остановке, песком.

А я вчера вечером шёл с тренировки… Или с работы?

«Хрень какая-то. Этого не может быть», — подумал я, вспоминая вчерашний день.

— Твоя Галина уже под окном топчется, — проговорил отец.

— Она не моя, — пробормотал, как обычно я, прошёл на кухню и глянул в окно, приложив ладони к стеклу, защищая глаза от собственного отражения.

Отражение… Я увидел в стекле своё ещё детское лицо пятнадцатилетнего подростка, испуганные глаза и длинные, почти до плеч, волосы.

— Твоя, не твоя… Жизнь покажет, — философски заключил отец.

Девушка, увидев меня, махнула рукой. Я отошёл от окна.

* * *
Я скользил по снегу, по пробитой позавчера вечером лыжне. Галина скользила сзади. В лесу ещё летом положили асфальтовую дорожку и установили фонари. Вероятно, планировали создать культурную зону отдыха, но я вспомнил, во что потом превратили лес и сплюнул.

Дорожка имела небольшой уклон и мы уже в третий раз поднимались по нему, чтобы потом скатиться вниз.

— Что-то ты сегодня не разговорчив, — сказала Галина, когда мы отдыхали наверху перед спуском.

— Настроение плохое, — буркнул я.

— Мог бы и не идти. Я бы сама…

Слышно было, что она обиделась.

Мы не дружили с ней. Она жила в соседнем подъезде и училась в параллельном классе, но из жизни двора она почему-то выпадала. Они переехали недавно, а мы жили в доме с семьдесят первого года. Как оказалось позже, я ей очень нравился, а я её почти не замечал.

Эти мысли промелькнули в ворохе других.

— Да, химию не выучил. Химичка обещала спросить. И урок первый.

— Ну ты даёшь! Поехали домой! — Сказала она и оттолкнулась палками.

Отряхнув друг друга от снега, мы разошлись по подъездам. Мысли мои более-менее успокоились. Лыжи — вещь, жаль только снега у нас маловато выпадало в семидесятые годы. Зато уж если выпадет — праздник детворе.

«Я пришёл вчера домой», — вспоминал я, — «надел свои „кирзачи“, не одёванные с прошлого года, и пошёл гулять. Вчера катались часов до одиннадцати ночи, почему и уроки не выучил».

Дорогу, ведущую к дому, а дом стоял, и стоит, слава богу, и сейчас, у берега моря в семидесятые годя не чистили от снега, и машины, после редких снегопадов, опасались к нам спускаться. И дорога становилась большой детской горкой.

Снег долго не держался, и таял под лучами «южного солнца», как шутил мой отец. Склон сопки был южным и хорошо прогревался даже зимой.

В кирзовых сапогах очень клёво кататься на ногах. Скользили, как те же лыжи. В восьмом классе вдруг на «кирзачи» образовалась мода, и я даже в школу ходил в них какое-то время, но потом опомнился.

Отметив про себя промелькнувшее словечко «клёво», тоже из прошлой жизни, я раскрыл учебник химии, поставил его перед собой на кухонном столе и стал поедать пшеничную кашу. Такая крупа почему-то исчезла в две тысячи двадцать первом году, подумал я.

Две тысячи двадцать первый год… Будущее…

Я раскрыл рот и каша вывалилась обратно в тарелку.

Кто я? Где Я? Какая нахрен химия? Буквы учебника расплылись, и я чуть не потерял сознание, но прозвенел будильник и я пришёл в себя.

Испуганно озираясь и трясясь, как заяц, я брёл в школу. До неё было всего метров сто, но я шёл эти метры, как на эшафот.

— Чё, химии ссыш? — Спросил Валерка, догнавший меня у входа в школу. — Нефиг было доставать её.

— Пошёл ты… — отмахнулся я.

— Чё-ё-ё? — Вызывающе спросил он, но увидев мой мрачный взгляд, криво усмехнулся. — Ссыкло… — бросил он и, обогнав меня, побежал по лестнице вниз. Кабинеты химии и физики находились в подвальном этаже. Там же находилась и раздевалка.

Прозвенел звонок, а я ещё так и не вошёл в класс. Химии я не боялся. Я боялся одноклассников. Ведь я знал, что многих уже, как бы и нет, а те, кого встречал, на этих малышей и не похожи.

— Ты чего здесь стоишь, Шелест? — Вдруг раздался строгий голос директора. — А ну, марш в класс.

Она открыла дверь и я вошёл в кабинет химии боясь поднять глаза.

— Вот, Татьяна Валентиновна, боялся в класс войти. Чем запугали вы его? — Рассмеялась Светлана Яковлевна.

— Обещал сегодня две темы ответить, — сказала молодая химичка, вскинув тонкие брови. — Что, Шелест, снова не готов?

Она раскрыла журнал и сразу уткнула палец в мою фамилию напротив которой стояли две жирные точки, за прошлый урок и за этот.

— Ну извини, — сказала она, потянувшись за авторучкой.

— Что извини то сразу, — буркнул я. — Спрашивайте. Я учил.

— Учил? — Усмехнулась она. — Рассказывай.

— Про азот?

— Про азот, — подтвердила химичка и с улыбкой посмотрела на директора.

— Вы, Татьяна Валентиновна, зайдите ко мне после урока, пожалуйста.

— Хорошо, Светлана Яковлевна. Давай, Шелест.

Я попытался вспомнить страницы учебника химии и не вспомнил. Напрягши ум, я начал сочинять.

— Азо-о-т. Это… Химический элемент…

Дальше ничего не вспоминалось.

— Отличное начало, Шелест, — засмеялась химичка.

Класс рассмеялся. Я поднял глаза от пола и у меня закружилась голова. Очнулся я лежащим на врачебной кушетке в кабинете школьного врача. Рядом стояли директор и химичка. Врач склонилась надо мной и массировала мне сердце.

Увидев, что я очнулся, директриса вскинула руку ко лбу и поправила причёску.

— Ты нормальный, Шелест? — Спросила меня химичка. — Ты зачем в школу с температурой пришёл?

— Я учил, — прошептал я.

— Да поставила, поставила я тебе четвёрку в четверти и за полугодие. Чуть не убил своим обмороком.

Директриса укоризненно посмотрела на химичку. Та, увидев её взгляд, развела руками.

— А что я-то, Светлана Яковлевна? Он не учит… И хулиганит…

— Мы потом с вами поговорим, Татьяна Валентиновна.

— Да, что я то?! — Повторила та, чуть не плача.

Послышались тоскливые звуки сирены скорой помощи и вскоре появились санитары с носилками.

— Я сам, — сказал я поднимаясь.

— Я тебе дам, сам! — Сказала директор. — Укладывайте.

Меня вынесли из медпункта на носилках и я увидел свой класс, стоящий в коридоре в полном составе. От стыда я закрыл глаза, но знакомый голос сказал:

— Ссыкло!

— Гребенников! — Воскликнула директор. — У него температура сорок!

Дальнейшего их разговора я не слышал, потому что провалился в бредовое беспамятство.

В инфекционке «больницы рыбаков» я провалялся все каникулы. Посетителей в палату не пускали, перемигивались с родителями через окно. Через окно же мне передали и новогодний подарок. Родители купили фотоаппарат.

Как шутил папа: «Хочешь разорить друга, подари фотоаппарат». Но сам хотел и купил фотик для нас обоих.

К нему столько всякого нужно было… Увеличитель, ванночки, проявители-закрепители, фотоплёнка и фотобумага, глянцеватель. Но глянцевали мы, помнится, на стекле. Ах да, фонарь красный, бачок для проявки плёнки.

За две недели изоляции, я всё хорошенько обдумал и немного привык к своему новому состоянию.

Очень тяжело было говорить и вести себя, как мальчишка. Да и взгляд…

Лечащий врач, молодой, по моим старым меркам, парень лет тридцати, разглядывая мои склеры удивлённо отстранился и спросил:

— Ты, что такой суровый?

— Болею, — прошептал я и он, усмехнувшись, расслабился.

— Шутишь, это хорошо, — бодро сказал он.

— А не шутишь — плохо, — продолжил я хмуро.

Врач скривился.

Медсестра, та вообще, чуть не, как она сама сказала: «Не родила», когда я схватил её за руку. Я дремал и почувствовал какое-то движение надо мной. Открыв глаза, я увидел протянутую ко мне руку, и машинально схватил её за запястье. Хорошо хоть не надломил. Бедняжка пришла ставить мне капельницу и пыталась разбудить. Рефлексы, блин.

Короче, я вышел из больницы с головой более менее вставшей на место. А так, честно говоря, едва не сошёл с ума от мыслей и чувств. Основная мысль была: «Нахрена козе баян?».

Мне и так было неплохо в том теле. Да, доживал, как говориться, хотя и чувствовал себя вполне себе не плохо, и вдруг начать переживать заново то, что уже прошло? Всю жизнь заново? За что мне эта канитель? Хоть бы ещё чужую… В чужом теле… А в своей чего я не видел?

Что-то кардинально менять в себе или жизненном пути, я не видел смысла. Я делал то, что требовалось, по обстоятельствам и особо вроде как не напортачил. Всё уже сложилось и семья и дети, а сейчас? Вдруг что-то пойдёт не так? Так думал я, возвращаясь в отчий дом на такси с отцом и матерью.

Что-то не так уже пошло. Попав в больницу я не встретился со своей первой настоящей любовью Светланой, с которой мы «продружили» до моего первого курса института. Это в той жизни, а в этой они пришли к нам домой покупать Большую Советскую Энциклопедию, а меня нет. Ай-яй-яй!

А мне тогда она очень понравилась. Я на неё запал и вскоре мы уже «дружили по серьёзному», как говорил папа. Но без… Э-э-э… «Излишеств». Она была младше меня на год, да и я ещё не думал о том. Какие могут быть «излишества» в шестнадцать лет?

А сейчас жизнь пошла наперекосяк.

Когда я узнал от родителей про «Энциклопедию», я загрустил.

— Ты чего? — Спросила мама. — Жалеешь? Самой жалко, но… То надо, это… Ты уже большой.

— А? Да нет. Это я так… Каникулы прошли и в школу завтра.

Я вдруг понял, что и «слава богу», что мы не встретились со Светланой. У девчонки жизнь потом пошла «поломатая». Она долго не могла мне простить мой уход. Но сделать тогда я с собой ничего не мог. Встретил свою единственную и неповторимую и как отрезало. Вчера любил, сегодня нет. Одномоментно.

Я вздохнул полегче.

— Да ладно тебе вздыхать, — сказал отец. — Зарядку там делал?

— Делал, пап, — сказал я, умолчав, что не только зарядку, а ещё и короткий комплекс китайской тайцзыцюань, и пять элементов цигун.

До воспаления у меня не дошло, но ангина была шикарной, по словам врачей. Аж консилиум собирали.

Когда я в больнице рано утром делал комплекс тайцзы, медсестра позвала дежурного врача, опасаясь, что у меня «поехала крыша». Такое, как мне потом рассказала она же, у них случается часто. Человек сходит с ума от всякой фигни, оказывается.

Врач спросила меня, что это? Я рассказал, что видел в журнале «Наука и жизнь». Что-то типа йоги. Гимнастика, такая лёгкая. Лечащий врач, приглашённый дежурным, сказал, что: «лёгкая — это хорошо… А тяжёлая для здоровья — плохо. Особенно после ангины». Я согласился. Но за моими движениями руками и ногами всё же приглядывали.

Однако комплекс я делал красиво и гармонично, в синей пижаме это смотрелось очень по-китайски, и врачи сняли меня с контроля. Несколько выздоравливающих тоже присоединились ко мне, но меня скоро выписали.

На следующий день, когда я вышел из подъезда, меня поджидал Валерка. Он вышел из своего подъезда и сходу спросил:

— Оклемался? Что было?

— Ангина, — сказал я.

— Классно ты грохнулся. Прямо башкой об пол «хрясь»! Хрен так повторишь. Как мозги?

— Валер, пошёл нах, — Сказал я, стараясь не обращать на него внимание.

— Чо! — Дёрнулся он в мою сторону, пытаясь взять на испуг, но, видя, что я не реагирую, остановился и прищурился.

Я прошёл мимо.

В той жизни мы с ним постоянно, класса до восьмого, дрались и он побеждал, потому что был старше и наглее. Поэтому он, как бы, верховодил во дворе. Кроме него только Славка был старше нас на три года и считался абсолютным авторитетом.

Однако в восьмом классе я вымахал и даже на физкультуре побеждал в борьбе нашего Женю Рошкаля, здоровенного парнишку, занимавшегося классической борьбой.

Я уже пять лет занимался самбо, а он только два года борьбой, вот и побеждал, пока Женя не стал кандидатом в Олимпийскую сборную Советского Союза. Поэтому наши взаимоотношения с Валеркой к девятому классу несколько выровнялись. Я хоть был и не драчливым, но он, видимо, понимал, что если дойдёт до драки, ему несдобровать. Он походил немного в тот же клуб, что и я, но вскоре бросил. Но мой потенциал его вразумил. Сейчас он по привычке меня поддразнивал, зная, что первый я драться не полезу, а тут и вовсе сник.

— Ну ты чо, Дрозд.

— Дрын через плечо, Грек. Веди себя прилично. На тебя дети смотрят.

Валерка ошарашено посмотрел на пробегающих мимо нас второклашек.

— И чо?

— Ты повторяешься, Грек.

Он озадаченно стих.

Сегодня снова первым уроком стояла химия.

В кабинет без учителя не впускали. Раковины с водяными смесителями так и притягивали нас похулиганить.

— Ну, что Шелест, может расскажешь нам про азот, — коварно спросила меня химичка. — Ты же учил?

— Я-то учил, Татьяна Валентиновна, да уже и забыл.

— А на экзамене, тоже это скажешь? Иди-иди к доске. У тебя условно-досрочная четвёрка.

Я вылупился на химичку… Ничего себе… «условно-досрочная»… Термины то какие!

Не успев сесть за свою вторую парту в центре, я шагнул к доске.

— Азот, — начал я, — химический элемент….

В классе послышались смешки.

… пятой группы периодической системы Менделеева с порядковым номером семь. Обозначается латинской буквой «N». Атомная масса азота 14. Строение атома два — пять.

Я нарисовал.

— Молекула состоит из двух атомов…

— Так… Это знаешь. Зазубрил в больнице? Похвально. Свойства?

Я рассказал всё, что я знал про азот, а про азот я знал много, потому что по своей первой, инженерной специальности изучал рефустановки и работал на них и нахватался в своё время аммиака, мама не горюй.

Рассказав про взрывчатые вещества, которые я изучал по своей второй специальности, я уже начал было повторятся, как прозвенел звонок.

Химичка смотрела на меня так влюблённо, что я едва не сомлел. Она мне и тогда нравилась, почему я и хулиганил на её уроках, а сейчас…

— Ну, Шелест… Жаль, что нельзя исправить четвертную. Поразил… Или ты так головой стукнулся? — Хихикнула она, но увидев мои глаза, извинилась. — Прости, Шелест. Вырвалось. Все свободны.

— Точно стукнутый, — прошептала проходя мимо Ленка Смирнова, бросая на меня странный взгляд.

Математика прошла штатно. В ней я был твёрдым середняком, «хотя мог бы и на пятак натянуть», как говорил мне папа, махнувший на меня рукой после восьмого класса. Программа минимум, по его мнению мной была выполнена. Аттестат о среднем неполном имелся, а дальше государство давало широчайшие возможности: от армии до средне и высше-технического.

Людмила Давыдовна почему-то спросила меня, как я себя чувствую и не болит ли у меня голова.

Я сказал не болит, но чешется. Математичка удивилась.

— Ты это о чём, Шелест?

— Ну вы же интересуетесь моим самочувствием. Шрам на затылке очень чешется. Сильно я головой стукнулся, — сказал я со зловещей хрипотцой в голосе, обведя класс недобрым взглядом и улыбнулся. Класс заржал.

— Ой, Шелест, — махнула на меня рукой Людмила Давыдовна, добрейшей души человек. — Иди тогда к доске. Заодно там и почешешь затылок. Или что-нибудь другое. Напомнишь нам, что такое интеграл и с чем его едят.

Класс захихикал, но по-дружески, жалеючи.

«Хорошо, что в больнице имелись свои учебники», — с благодарностью подумал я.

— Интегра-а-ал… Честно говоря, не особо помню, — сознался я.

— Ну…Формулу Ньютона-Лейбница помнишь?

— Вроде помню.

— Пиши…

Я написал.

— И Что это значит?

— Это предел сумм… — пробубнил я, и почесал затылок.

Класс «грохнул», а я продолжил:

— Принцип Кавальери формулируется так: если прямые некоторого пуча прямых пересекают две фигуры по отрезкам равной длины, площади фигур равны. А итоговую формулу уже вывели Лейбниц и Ньютон.

— Откуда же они её вывели, бедненькую.

— Из средневековья, — пошутил я.

Людмила Давыдовна прикрыла ладонью губы и тихо засмеялась.

— Ладно, Шелест, садись. Хоть это помнишь. В принципе, ответ на четвёрку. А у нас сейчас логарифмы, — сказала она, повысив голос и постукивая указкой по передней парте.

— Вот оно мне надо? — Спросил я неизвестно кого, садясь за парту.

— Ну ты, Мишка, и прикалываешься сегодня, — прошептал Костик, искоса поглядывая на математичку. Указка у неё была длинной.

— Еле выкрутился, — прошептал я.

— Ни фига себе, еле выкрутился… Да у Давыдовны четвертак получить… когда она вот так вызывает по прошлым темам… Максимум трояк.

Людмила Давыдовна Пляс, стала учить нас только в девятом, после «слития» трёх восьмых классов в два девятых, а у «б» класса она вела уже давно.

На истории я загрустил. Никогда не любил ту историю. Эли эту? Когда историчка, слишком полная и не очень опрятная женщина начала читать нам из учебника о буржуазной революции в Японии, я поскучнел.

— Ты, Мишка, какой-то, точно стукнутый, — прошептал Швед. — Нормально всё?

— Нормально, Костик. Что-то устал учиться. Скорей бы физра.

— Тебе же ещё нельзя, после ангины. Я знаю, сам лежал.

— Да и пофиг, — отмахнулся я.

— Сердце посадишь, — прошептал Костик, рисуя жигуль последней модели.

«Он стал врачом-хирургом и мы недавно виделись с ним. Совсем недавно», — подумал я. — И вот он сидит со мной за одной партой.

Я потрогал его пальцем.

— Чо? — Спросил он, не отрывая взгляд от рисунка. Он здоровски рисовал машинки. И не только жигули, но и иностранные. Получалось, как на фантиках от жвачки. У меня на обложке дневника была нарисованная им тачка, какой-то фантастической модели.

— Да так…

Меня ткнули чем-то в спину. Я скосил глаз назад. Историчка, видимо, была глуховата, и мы разговаривать не боялись если не раскрывать рта или прикрыть губы ладонью, а вот за движение она следила строго и наказывала.

— Ты едешь на соревнования? — Спросил Вовка.

«Ё-моё! Соревнования! Я же еду в Калугу на Кубок Россовета Динамо! От Приморского края! Не фига себе», — вспомнил я.

— Еду, Вовчик.

— Значки привезёшь?

— Привезу.

Он был заядлым коллекционером значков. Я попытался однажды, но потом бросил и отдал все ему. Вот он теперь меня и контролировал.

— Я деньги отдам, — заверил он.

— Куда ты денешься, — хмыкнул я, неосторожно повернувшись назад.

— Шелест! Что там у вас с Варёновым за посиделки?! Иди ка сюда.

— Да что ж такое-то сегодня, а?! — Спросил я, поворачиваясь к классу и возводя руки кверху.

Все тихо прыснули, опасаясь нарваться на неприятности.

— Вот и скажи нам, Шелест, что ты понял из рассказанного мной про буржуазную революцию в Японии.

Я почесал затылок. Класс отреагировал адекватно.

Я не «клоунил», но так получалось. Затылок действительно чесался, и рука тянулась к нему автоматически.

— Что я понял? — Переспросил я, и тут же ответил. — Я понял, что во всём виноваты англичане, французы и американцы. Иностранные капиталисты, если короче. Им нужны были рынки сбыта, а японцы их не пускали, вот они и устроили «свою» революцию с помощью «агентов влияния», подкупленных сегунов и подкрепили их позицию своими кораблями. А потом им правительство слепили по своему образу и подобию: пэры, мэры палата общин. Началось то все с интервенции! Как и у нас в Приморье они хотели, в двадцатых. Те же лица на арене: Англия, Франция и США. Да и сейчас в мире постоянно происходят перевороты и «буржуазные» революции. Вон в Никарагуа, например семья Самоса правит аж с 1934 года. Тоже с помощью США свергли революционное народное правительство Аугусты Сандины… Ну ничего, скоро им кирдык придёт.

В классе стояла гробовая тишина.

Историчка откашлялась и молвила:

— К-хе… Фамилия Сандино не склоняется… А так… Очень даже развёрнуто… Даже, я бы сказала, слишком.

Она потянулась за ручкой и пододвинула ближе журнал.

— А что такое «кирдык»? — спросили из задних рядов.

Прозвенел звонок.

Физкультура была моим спасением. Я и так по всем её составляющим был лучшим в классе. И это не бахвальство, а факт. Здесь мне ничего и никому доказывать не надо, думал я, переодеваясь.

— Построились, — скомандовал Сергей Степаныч по кличке «Эс Эс».

Валерка Лисицын за лето вымахал и стал чуть выше меня. Я встал вторым.

— А у Шелеста освобождение, — сказала Мокина. — Он в голову ударенный и на учителей кидается. В кого интегралом, в кого азотом. Смотрите, Сергей Степаныч, как бы он в вас чем-нибудь не кинул.

Мокина имела вид и вела себя, как симпатичная белокурая бестия, и физрук от неё млел.

— Ты, Мокина, почему не переоделась? — Спросил физрук, пялясь на её коленки.

— Я форму забыла. Можно я так позанимаюсь?

Эс Эс облизнулся и махнул рукой. Странно, но раньше я этого не замечал. Пофиг было, наверное, кто как на кого смотрит? А тут, я видел всех. Переглядки, ухмылочки, подмигивания… Да-а-а… Кино и немцы. Вернее — немки.

— Что с тобой, Шелест?

— Да фигня, ангина была.

— Ангина не фигня. Мотор можешь посадить.

— Да я потихоньку. У нас же сегодня волейбол? Вы обещали, — пресёк я попытку физрука изменить слову.

— Обещал… Да… Канат надо сменить. Обещали леса подвести. Думал вы через коня попрыгаете, в длину.

— Канат мы сменим.

— Как? — Удивился физрук.

— Я залезу и сменю. На руке повисну…

— Ты, Шелест, точно стукнулся. Не получится у тебя.

— Я же альпинист.

— Никакому альпинисту это не под силу.

— Спорим? — Обнаглел я.

Физрук опешил.

— На что?

— Я буду до конца учёбы полы у вас мыть в каморке и прибирать.

Физрук прищурился и хитро скривился.

— В святая-святых нацелился?

Уборщица наотрез отказывалась прибирать в тренерской, и выносить бутылки.

— Заманчиво… — он поскрёб подбородок пальцами и прошептал. — С условием конфиденциальности.

— А то… — прошептал я.

— Действуй. Все бегом марш. Тридцать кругов.

Такой факт имел место в моём прошлом, но тогда я канат не заменил. Я почему-то возомнил, что забравшись наверх, я ухвачусь и повисну на металлическом крюке, сниму с него канат, сброшу его вниз и повешу другой, подвязанный у меня к поясу.

Я тогда хоть и не был «стукнутым», но мозгами у меня было совсем плохо. Я представляю себя висящего на высоте восемь метров на одних пальцах безо всякой страховки и пытающегося надеть тяжелющий канат.

В той жизни я, слава богу, не смог снять канат одной рукой, хотя долго пытался. Но тогда и не спорили.

Я пол жизни вспоминал о своей дурости и постепенно придумал, как бы я смог реализовать задумку. Да, в принципе, что там думать. Всё придумано до нас.

— А с меня что возьмёшь? — Тихо спросил физрук.

— Вы позволите нам заниматься в зале ОФП. Факультативно.

— И что за ОФП такое секретное? Приходите и занимайтесь.

— Каратэ, — тихо сказал я.

— Что это?

— Японский бокс.

— Ладно, потом разберёмся. Если не противозаконно, пожалуйста, занимайтесь. Ты вести будешь?

Я кивнул.

— Лады. Даже если проиграешь спор, разрешу. ОФП — наше всё. По рукам?

— По рукам! — Подтвердил я. — мне нужны верёвки, какие сетку волейбольную держат. Есть?

Я знал, что есть. Я их видел в тренерской. Целый моток плетёной капроновой десятки. Хороший такой альпинистский линь.

Получив линь, я навязал двойной беседочный и подогнал его под свои бёдра пропустил через петлю на груди конец и завязал петлю.

Повесив крюк нового каната на пояс я пополз по канату. Забравшись под потолок, я оплёл ногами канат и зацепил петлю страховки за крюк торчащий из потолка, перекинув её через крюк каната и потихоньку отпустил канат, повиснув на верёвочных петлях.

Виселось нормально.

Я поднял канат и продев его сквозь петлю линя, сбросил его вниз. Он аккуратненько так сложился, как змея.

Я висел под куполом цирка и пытался снять подвешенный на поясе новый канат, но одной рукой не получалось. Я кое-как передвинул его на живот и подняв двумя руками, нацепил на крюк.

Снизу раздались аплодисменты. Громче всех хлопал физрук.

Я вцепился ногами и руками в канат, перекинул петлю страховки через него и потихоньку заскользил вниз.

Глава вторая

— Ты знаешь, Михаил, каратэ под запретом. А я думаю, что за бокс такой? Запрещено, да… Как и культуризм. Особым указом.

Я погрустнел. Мне казалось, что не было запрета, ведь в 1978 секции выросли, как грибы. Откуда столько инструкторов тогда появилось?

— Жаль. А самому можно? Хоть ката и связки покручу.

— Самому? — Эс Эс потёр пальцами не очень бритый подбородок. — А почему нет? Я тебе ключ дам от зала и крути своего кота. Только окна надо забелить. Давно хотел, да руки не доходят. Чтобы народ не глазел.

«Ага», — подумал я, — «Не вам хватает тренерской для оргий. Хотя… Какие там оргии? Из-под двери, что на улицу ведёт так ветер свищет, аж сугробы надувает. Колотун зимой в зале дикий».

— Забелю. Легко, — пообещал я. — Только надо с директрисой согласовать.

— Надо, — удивлённо согласился физрук. — Ты такой, разумный стал. Сильно за лето повзрослел. А ты где каратэ освоил?

— Я же за Динамо выступаю. Вот иногда вместе и тренируемся. Подглядел кое что… Распечатки дали.

— Ну-ну. Покажешь.

— А то! Сегодня можно? У меня САМБО сегодня нет.

— На соревнование летишь?

— Лечу.

— Ну, смотри не пролети, — съюморил физрук домашнюю заготовку.

Я сморщился.

Пока мы разговаривали, пацаны натянули сетку. Играли в волейбол плохо. Кроме меня и Грека толком никто играть не умел. Да и ростом почти все мальчишки были мелкие. Я же был метр семьдесят шесть ростом и шестьдесят восемь килограмм вес.

Грек слегка прихватывал мяч, но кто его в этом возрасте осудит, зато хорошо навешивал. Я неплохо резал. У меня получалось «дожимать мяч» кистью и он попадал в площадку, а не в аут. А сегодня ещё стали «получаться» и приём, и подача. Вот мы с ним и «спарились».

— Здорово, у тебя получается кисть доворачивать, — Сказал он, качая головой. — Да и вообще ты за лето… раскабанел.

У Грека все похвалы имели какой-то уничижительный подтекст. Вообще… Это у него всё было самое лучшее, самое новое, самое фирмовое. И об этом он говорил с чувством такого превосходства и так брезгливо кривил при этом рот, что когда-то меня это сильно бесило, но не сейчас.

— Играй давай, а то заменю, — сказал я и пошёл подавать.

В команде были и девочки, естественное слабое звено. Подавай в неё, она сама убежит, или съёжится. Кроме Наташки Терновой. Это была моя соперница по спринту и вообще — прекрасная спортсменка. Я не помнил, занималась она чем-то или нет, но физкультура у неё шла отлично.

В младших классах мы с ней по физкультуре шли ноздря в ноздрю с моим небольшим превосходством. Потом окреп я и покрупнела она. Приняв женские формы она стала отставать от мня в спринте.

Когда я бежал рядом, я специально задерживался на старте, чтобы её обогнать и посмотреть. Её грудь ей очень мешала, мешала и мне. Когда я увидел это колыхание в первый раз, я забыл бежать и что надо обогнать. А бежали на результат.

— Я перебегу, — сказал я тогда Эс Эсу, и он меня понял.

И вот я пошёл подавать на Наташку Терновую.

Один профессор химии нашего политехнического как-то научил меня подачи «сухой лист». Вернее, я у него её подсмотрел, потому что никак не мог ей принять. Она мне ещё понравилась тем, что удар по мячу проводится почти как при прямом ударе открытой рукой и мяч летит без вращения. А если летит без вращения, значит упирается в воздух и начинает вилять. Куда он вильнёт не знает никто. То есть целься в игрока, а мяч сам вильнёт в сторону.

Я специально подгадал нужную расстановку и отправлял мячи Наташке.

— Наташка, лови, — говорил я и бил по мячу.

Она правильно вставала на приём, но мяч в последний момент вилял в сторону.

В конце концов она расплакалась и ушла с площадки. Блин! Я не хотел этого! Я просто шутил. И тут я понял, что пацанские гормоны превращают меня в пубертатного идиота. Я даже «гыгыкать» стал, как все. Охренеть, подумал я, и побежал в девчачью раздевалку, но она была закрыта на щеколду.

Немного поскулив и поныв за дверью, прося прощение, я вернулся в зал, но в игру не вошёл. Как-то всё вдруг надоело. Прошёл азарт. Со мной так часто бывало.

— Посвисти-ка, — сказал физрук Греку и отдал ему стальной свисток.

Присев рядом со мной на скамейку он спросил:

— Ты волейболом не хочешь заняться?

— Так я и занимаюсь, — удивился я, понимая, что он имеет ввиду.

— Не… Серьёзно.

— Не-е-е… Серьёзно не хочу. Не разорваться же мне? Я и так… Даже альпинизм не бросаю, хорошо, что он летом, когда времени полно. Но вот хочу дайвингом заняться, придётся завязать.

— Чем заняться? Дайвин… Чего?

— Нырянием с аквалангом.

— Водолазом, что-ли, хочешь быть?

— Ну да… Это по-английски.

— Это в ДОСААФ, — махнул рукой физрук. — Ты у кого планирующую подачу «слямзил»?

Я дёрнул щекой, а потом головой.

— Понятно, — сказал Эс Эс. — Там же где и каратэ…

— В Динамо подсмотрел.

— И сам разобрался?

Я снова дёрнул угол рта.

— Объяснили.

— Понятно…

В спортзал заглянула директор и окликнула физрука:

— Сергей Степанович!

Эс Эс вздрогнул и посмотрел на дверь. Он боялся директрису, как огня. «Светлана» была правильным директором и разгоняла посиделки физика, трудовика и физрука неоднократно.

— Сергей Степанович, — она всегда выговаривала отчество учителей мужчин правильно, — отдайте мне Шелеста.

Валерка Лисицын поймал летящий в него мяч и оглянулся. Оглянулись все.

— Шелест у нас сегодня нарасхват, — весело и задорно прокричала Людка Фролова.

Совсем недавно мне сообщили, что Людки не стало. Я посмотрел на Наташку Дыбу, сообщившую мне об этом и помрачнел.

— Иди, — тихо сказал физрук. — Не дрейфь. Напортачил?

Я пожал плечами и встал со скамьи.

— Мне с вещами, Светлана Яковлевна? — Спросил я громко.

— Да, пока, вроде рановато, — усмехнулась директриса. — Переоденься и ко мне. Разговор есть.

В кабинете директора сидела историчка и представительный молодой человек, комсомольской наружности. Ну как, молодой? Лет тридцати пяти.

— Вот, Павел Николаевич, это Шелест, про которого мы…

— Понятно. Кто у тебя родители? — Спросил он.

— Папа — сварщик на ТЭЦ-2, мама — преподаватель в институте. А что?

Павел Николаевич удивлённо вскинул брови.

— Ты смотри-ка… Не тушуется. Знаешь кто я? — Спросил он, неожиданно подав ко мне лицо и улыбнувшись.

— Наверное из райкома, — буркнул я.

— Партии… — добавил он. — И не страшно?

Я усмехнулся и спокойно сказал:

— А чего бояться? Что вы, не человек что-ли? Такой же, как и я…

— Шелест! — Едва не выкрикнула директриса.

Историчка отступила к столу. Павел Николаевич откинулся в кресле и засмеялся.

— А мне он нравится, — сказал он. — В резерве стоит? — Спросил секретарь райкома историчку.

— Нет, товарищ секретарь, но секретарём ячейки был.

— Почему был? — Удивился гость.

— Спортсмен я… Времени на комсомольскую работу не хватает, — за неё ответил я.

— Спортсмен-международник? Оригинально! — Он засмеялся. — Кто просветил по поводу международного положения?

— Динамовец я. Там и просветили. Мы в походы ходим по местам боевой славы — бросил я коротко. — На Даманскую заставу.

Потом поправился:

— Ходили… Раньше… Вот пограничники и рассказывали. Полковник из Москвы приезжал, из погрануправления.

— И что же вам рассказывали пограничники? — Ещё больше удивился секретарь райкома.

— То, что… Враги… Внешние. Были, есть и будут. Одни и те же на все времена. И Родину от них защищать надо постоянно, а не время от времени.

— Это кто же и когда… — Поперхнулся райкомовец и закашлялся.

Директор школы быстро налила ему воды. Он хлебнул из стакана и пару раз кашлянул.

— Это про царей говорилось. Сейчас-то да. А раньше…

Историчка порозовела и задышала громко. Павел Николаевич оглянулся на неё. Она развела руками.

— Да… Михаил… В комсорги школы пойдёшь? Потом в партию и к нам? Или по другой линии?

— По какой? — Спросил я, вроде как не понимая, о чём он. — Времени у меня в обрез. На соревнования вот улетаю через две недели. Зачем я вам такой?

— Ну да, ну да… Всё понятно. Очень приятно было с вами, Михаил, познакомиться, — вдруг перейдя на «вы» произнёс секретарь и поднялся из кресла. — Думаю, ещё увидимся. Нам тоже такие кадры нужны. Политически грамотные.

Павел Николаевич подошёл и пожал руку.

— Молодцы чекисты, — сказал он. — За нас нашу работу делают.

Я пожал плечами и вышел.

Я понял, чем буду заниматься в этой жизни, раз уж выдалось проживать её второй раз. Кем я был, тем и буду, только постараюсь не терять времени. Я слишком много его потратил на учёбу и подготовку к работе, но переворот девяносто первого года прервал мою карьеру. И все заготовки и весь мой багаж пропал всуе.

Поэтому, я решил заняться, так сказать, изучением теоретической и материальной части предмета: спорт, а именно получение высокого спортивного разряда по самбо, обучение этого тела восточным единоборствам, получить разряд по альпинизму. В той жизни я его забросил, а потом пришлось навёрстывать.

Вот со специальной подготовкой пока ещё не имелось ясности. Кружков юный разведчик-нелегал в СССР официально не существовало, но с этим я решил разобраться завтра на уроке НВП.

* * *
— Класс! Равняйсь, смирно! — Скомандовал я. — Товарищ военрук, капитан второго ранга! Девятый «а» класс построен для прохождения военной подготовки.

Николай Семёнович улыбнулся, заметив моё добавление его звания, и скомандовал:

— Вольно. Разойдись. Займите свои места.

— Вольно. Разойдись. Займите свои места, — продублировал я.

Я действительно и в той жизни был выбран учениками командиром. Я не помню почему. Наверное, больше никто не хотел? Или стеснялся… Отнекивался, когда спрашивали: «Кто хочет?».

Помнится, я сразу влюбился в АК-47, как только взял его в руки. И только ради того, чтобы чаще держать его в руках, сразу согласился на «должность». Потом я занял призовое место на районных сборах по его разборке и сборке. Наверное, занял бы первое, но решил это делать с закрытыми глазами.

Была у меня такая нехорошая черта, как «зайчизм», как говорил тренер по самбо. Он часто одёргивал меня, когда я начинал «танцевать» на ковре, крича: «Не зайчись!». Ещё он называл меня «танцор», но это потом, когда я в десятом классе пошёл на бальные танцы и стал выхаживать во время схваток с прямой спиной.

Сейчас, я, наверное, не пойду в танцевальный кружок, Светланы то у меня нет, а ходили мы с ней вместе. Хотя… Танцы мне дали многое. Я смог станцевать вальс на выпускном вечере с мамой. Пойду… Да и Светлана училась в соседней школе. Можно и на танцульки к ним сходить. Но тогда я точно огребусь от её ухажёров, как чуть не случилось однажды в той жизни. Девочка яркая и умная… Да-а-а… Я снова поймал себя на том, что встал на распутье.

После урока я подошёл к Николаю Семёновичу.

— Разрешите обратиться?

— Ты, Шелест, вроде бы и не шутишь? Урок закончился, расслабься.

Он всегда боялся, что над ним будут шутить ученики.

— Захотелось приблизиться, так сказать, к реалиям службы.

Военрук вскинул на меня взгляд из-под очков. Он был ниже меня и пошире в теле, но не толстый. Седые волосы, коротко постриженные, слегка торчали на месте соприкосновения с фуражкой, которую он держал в руках.

— Хочешь служить? — Спросил он с надеждой.

— Да вот, думаю. Мне нравится, когда ставятся чёткие и понятные задачи.

— Хех… — произнёс военрук. — В армии не все задачи чёткие и понятные… Что спросить хотел?

— Меня, Николай Семёнович, заинтересовали военные карты. В книжках встречаются, а что там обозначено, не ясно.

— Это в каких книжках ты встречал военные карты?

— В мемуарах.

— Ты читаешь мемуары? — Удивился военрук.

— Пока только просматриваю, — махнул рукой я. Военрук облегчённо вздохнул.

— Будем, будем проходить картографию, ориентирование на местности.

— Я занимался спортивным ориентированием до восьмого класса. Мне нравилось.

— Получалось?

— Конечно. Я даже по стрелкам часов определяюсь.

— Молодец. А я уже и забыл… Ну так, что же ты хочешь.

— Нельзя факультатив организовать? Для углубленного изучения…

— НВП? — Удивился военрук.

— Не начальной, а обычной военной подготовки. Там же и тактика и огневая, и инженерная.

— Ты достаточно начитан.

— У нас большая советская энциклопедия есть, — сказал я и скривился. — Была…

— Факультатив по военной подготовке как-то не звучит. Кто в него пойдёт? А это время…

— Но это же и деньги за внеклассную работу.

— Какие там деньги? — Рассмеялся военрук. — Слёзы. Да мне и пенсии хватает.

Я поскучнел и Николай Семёнович, увидев мою реакцию, быстро-быстро заговорил:

— Нет-нет, Миша. Если вам интересно, мы что-нибудь придумаем…

Я помолчал и выдал козырь.

— Знаю, чем привлечь пацанов. Надо ввести и специальную физическую подготовку. Ведь она же входит в военную?

— Входит, — нерешительно согласился военрук. — Только я…

— Да мы много и не будем давать. Я самбо знаю, первый взрослый, всё-таки. Кое-что из боевого самбо нам дают, для отработки показательных выступлений. От ножа, от ударов. Военный альпинизм введём. У меня почти разряд есть. Сдать надо только. Но основы я знаю. Можно в спортзале «лазалку» на стену примострячить.

Военрук стоял и нерешительно моргал.

— Ты, как-то это так… Просто у тебя получается. Что за «лазалка»?

— Да, к стене прикручиваются такие… искусственные камни, за которые можно хвататься и наступать на них. Для отработки вертикального перемещения.

— Но… Это же… Можно упасть…

— Со шведской стенки тоже можно упасть. Я знаю, как сделать съёмные и страховка будет.

— Вот ты озадачил. Всё продумал, что-ли?

— Даже план учебный написал, — я сунул ему в свободную руку тетрадь и он её взял. — Вы ознакомьтесь, а я пошёл на урок.

Я убежал, думая о том, что лет через пять он и двое его учеников взорвутся прямо в кабинете НВП, очищая мину от ржавчины. Но это будет не в нашей школе.

Глава третья

Я крутил «кота», как выразился физрук, когда в спортзал вошёл он и физик, оба совсем слегка «датые», но винный запах по холодному залу пошёл.

Физик, мужик хиловатый, лет тридцати, хмурился и гримасничал, выражая на своём лице непонимание и недовольство.

— Что это за танцы, Серёжа? — Наконец спросил он физрука. — Ты говорил, японский бокс… Где бокс, Серёжа?

— Это же японцы, Иван Иваныч. Ты видел японцев? Ну вот… Они же на нас не похожи? Вот и бокс у них такой же… Косенький.

Он рассмеялся удачной шутке.

— Не-е-е… Это не наш спорт. На кулачки, это понятно, а ногами махать… Что это он, как краб туда-сюда ёрзает?

Я как раз закончил «тэкки шодан».

— Ну как? — Крикнул Эс Эс.

— Нормально.

— Не холодно босиком-то?

— Холодновато, но… традиции.

«Хотя», — подумал я, — «можно и самбовки надеть».

— И что это ты тут исполнял? — Спросил физик с вызовом.

— Это формальные упражнения для отработки определённых блоков и ударов. Например, вдоль стеночки.

— Херня, — махнул рукой Иваныч. — Это…

Он был неплохим мужиком, и позволял нам «издеваться» над лабораторным оборудованием. Мы ставили разные эксперименты. Например, взрывали диоды, подключив их к ручному генератору тока. Он разговаривал с нами по простому, как и мы с ним.

— Вы знаете бокс? — Спросил я его.

— Занимался… В школе…

Я протянул ему бинты, сделанные мной из тонкой тесьмы.

— Что это? — Спросил физрук.

— Пусть намотает на кулаки… Поспаррингуем. Подерёмся.

— Тренировочный бой, что ли? — Переспросил физик. — Я же тебя…

— Не думаю, — серьёзно прервал его я. — Мотайте, мотайте.

Физик, к моему удивлению, действительно, когда-то обладал навыками. Сейчас удар остался, ноги не ходили, как он хотел ловко. Но и я не зверствовал. Месяц каратековских тренировок, это совсем ничего.

Тело не было готово к моим знаниям, но я потихоньку его раскачивал. Я начал тренировки, как всегда, с работы коленями и локтями. Чем выше поднималось колено, тем легче было бить удары ногами. Работа локтей и вращение кистей, вообще — первооснова карате.

За месяц ежедневного отжимания на кулаках и пальцах от жёстких и мягких поверхностей, суставы пальцев окрепли и потеряли чувствительность к боли. Но я не форсировал, зная, что это невозможно без травм.

Сейчас я не обладал особой техникой именно каратэ, но самбо тоже не хрен в стакане, да и тем же боксом я немного тренировался. Хоть и в домашних условиях, но всё же.

С Иванычем я держал дистанцию «вытянутой ноги», то и дело встречая его прямым ударом в печень, когда он пытался меня атаковать правой рукой. Я просто отступал и на отходе всаживал ему под ребро свою ногу.

Растяжка у меня ещё «хромала», и на поперечный шпагат я не садился, но мы на самбо тожерастягивались. Не так рьяно, как каратисты, но всё же. И там я стал на неё налегать так, что аж Георгий Григорьевич забеспокоился.

Маваши гери в голову у меня ещё не получался, без сильного доворота бёдер, а вот подушечками в печень, удар заходил качественно. Это я к тому, что физик, получив несколько встречных ударов ногой, стал осторожничать и держаться на этой дистанции, а маваши, он длиннее…

— Слушай, Миша, что ты всё в печень целишься? Она нам ещё пригодиться, да Иваныч?

— Да ну его… С его ногами… Научишь? — Спросил вдруг физик.

— Это сложно. У вас, боксёров, закон — ноги на ширине плеч. А здесь нужна растяжка. Гимнастам хорошо. Вот у Степаныча легко пойдёт. Всё есть и координация, и растяжка, и атлетика. Просто надо показать как…

— Так ты и мне покажи… — Не унимался физик, разматывая бинты.

— Вы, Иван Иваныч, начните с подъёма колена к груди, к плечу. Начнём с передних ударов. А в бок ногу поднимайте тоже согнутую в колене.

— Это, как при беге с барьерами? Мы же не пальцем деланные, а физфак заканчивали, разберёмся.

— Ну и хорошо, — вздохнул я и посмотрел оценивающе на физрука.

— Что не так? — Спросил он едва не испугано.

— Не поможете, Сергей Степаныч? Мне приём надо отработать… борцовский, — добавил я увидев неподдельный испуг.

— Борцовский? Ну давай, только без фанатизма. И не бей меня сильно об асфальт, — сказал он словами модного анекдота.

— Я вас вообще ронять не буду, — пообещал я и дал ему свою куртку-самбовку. — Можете даже пояс не завязывать. Берите прямой захват.

Физрук взял меня правой рукой за отворот куртки. Я отступил назад, как бы срывая захват и вытягивая его правую руку. Потом левой рукой, опустив её прямой вниз я перекрыл его предплечье и шагнул вперёд. Рука Степаныча согнулась в локте, и я шагнул правой ногой назад по кругу, закручивая его вокруг моей левой ноги. Крепко прихватив правый рукав у локтя я вывернул его локоть вовнутрь и сделав контрразворот влево, нажал ему на плечо своей левой ладонью.

Физрук аккуратно завалился на спину.

— Не понял, — сказал он. — Что это?

— Айкидо, — сказал я. — Моя модернизация и адаптация под правила самбо.

— Слышал-слышал, — сказал физрук. — Читал в «советском спорте». Там даже картинки были, но очень маленькие. Давай ещё.

Мы сделали ещё и ещё.

— Здорово, — сказал физик. — Абсолютно гармонические движения. На это можно смотреть бесконечно долго, как на качание маятника.

— Ты со своим маятником на Шепеткову не попади, — сказал, отдуваясь физрук. — В транс он себя вводит… А что ещё знаешь?

Я тоже дышал уже тяжеловато, темп мы задали хороший. То он меня перекатывал, то я его.

— Я люблю… Работать с локтями противника. В айкидо почти все приёмы на скручивание, но вот согнутый локоть мне особенно нравится. Правда, мало что для самбо подходит. Тут же можно левой рукой за голову и за спину потянуть, выворачивая локоть вовнутрь. Бейте меня правой.

Физрук выбросил правый кулак. Я чуть отвёл его левой ладонью и чуть ударил правым предплечьем по сгибу локтя, а сам шагнул назад и присел, держа его за запястье левой рукой. Я нажал ещё сильнее, протягивая его вперёд, и он покатился через руку.

— Окуеть, — выругался физик, выпучив глаза. — Давай на мне…

— Действительно, — согласился физрук, видя, как Иваныч перекатывается.

— Вариантов множество, но я ещё не все их отработал.

— Окуеть… Он не все их отработал. — Ты с кем их отрабатываешь?

— Да вот так вот… танцуя, — усмехнулся я.

— Сука! Серёжа, бросаем пить, встаём на лыжи. Интересно-то как… Бокс-то… Херня, стало быть?

— Не-не-не… — Остановил я его рукой. — Бокс это круто.

— Чего? — Не понял физик.

— Круто… — Повторил я. — Круче только яйца и гора Эверест. Мы к боксу ещё локти прикрутим и тогда вообще, атас!

— А-а-а… — Так и не понял меня физик.

У физика дома в чулане ещё валялся боксёрский мешок, слегка проетый мышвой, но вполне рабочий. Его они со Степанычем приволокли в свою кандейку и подлатали.

К нам стали захаживать и трудовик с военруком. Но пока они только сидели на скамеечке, смаковали «приёмчики» и потягивали винишко. Серёжа с Иваном, пить почти перестали, после того, как я слегка скривился, после смачного выдоха физрука.

— Вы, кстати, можете отрабатывать приёмы заломов кистей.

Я показал на физруке «клюв дракона» и они воодушевились.

— Вы на скамеечке сядьте лицом друг к другу, и работайте не вставая. Тут ещё липкость можно попробовать.

В конце концов у них дошло до мордобоя. Но тоже сидя на скамеечке.

— Так, кстати, в спецназе тренируют стойкость.

— В смысле? — Спросил физрук.

— Ну… Садятся и мутузят друг друга кулаками. Сам видел. В кровь…

— Охренеть, — сказал физик. — И это культурные люди…

— Где ты видел в спецназе…

— Товарищи, — укоризненно произнёс военрук.

Постепенно в тренировки втянулись все. Тут и подоспело разрешение ГорОНО на факультатив «Юный разведчик СССР», презентация которого для дирекции школы проходила тут же в спортзале.

Демонстранты, в лице: физика, физрука, военрука, трудовика и меня преодолели полосу препятствий на «земле», потом вступили в перестрелку с условным противником, потом я и физрук преодолели стену по «лазалке», передавая снаряжение, оружие и боеприпасы, и съехали по наклонному канату к ногам комиссии. Мы приняли стойку на одном колене, нацелив автоматы на «условного противника», но не в сторону комиссии, хотя физрук настаивал на захвате пленных.

В это время военрук и трудовик оказывали друг другу медицинскую помощь, так мило общаясь, что медичка едва не расплакалась. Она была нашим первым и главнейшим консультантом по медицинской подготовке, историчка — лектором по международной политике, географиня — лектором по географии и топографии.

Людмила Давыдовна не могла удержаться от смеха и сидела прикрыв ладонью губы. Завуч хлопала в ладоши. Светлана Яковлевна хмурилась, но поделать ничего не могла, хоть всё это ей и не нравилось. Просто я подстраховался и получил рекомендацию райкома комсомола на создание подразделения только что сформированного «Центра патриотического воспитания молодёжи». Под их патронажем, естественно. Был звонок и из райкома КПСС.

* * *
Я нагло позвонил в приёмную третьему секретарю райкома партии и он ответил тут же.

— Слушаю, Михаил. Что-то случилось?

— Здравствуйте, Павел Николаевич.

— Здравствуй, Миша. Говори.

— Я хотел бы предложить себя в качестве инструктора райкома по патриотическому воспитанию молодёжи.

— Надеюсь, не инструктора райкома партии? — Спросил секретарь по идеологии.

Было слышно, что он чуть улыбается.

— Комсомола, конечно. Но это, наверное, чуть позже. А пока… Мы с нашим военруком придумали сделать факультатив «Юный разведчик», но опасаемся, что пока его разрешат, я уже и школу закончу.

— Интересно… Заявку ваш военрук уже направил в РОНО?

— И заявку, и план работы. Детей патриотизму воспитывать надо через интерес и положительные примеры, в том числе и примеры физического воспитания. Чтобы видели, как и чем занимаются в Советской Армии. Ну и изучать потенциального противника. Его приёмы и тактику. Отличия есть…

Возникла пауза, и я подумал, что нас разъединили.

— Мысль о центре при райкоме комсомола очень интересная. У них самих идей никаких. Курируют ДОСААФ и свесили ножки… А тут инициатива снизу… Да-а-а… И с инструктором ты тоже… По-моему, вовремя. Внештатный, пойдёт? И им в зачёт пойдёт работа. Всё за них делать приходится. Молодец, что позвонил. Всё очень в тему. Надо поднимать молодёжь. Занеси мне ваш план и звони в любое время.

* * *
Учитель географии зачитала план своей работы, учитель истории — своей. Даже учителю биологии я нашёл место в плане работы центра, как и трудовику — ответственному за инженерную подготовку.

Аплодировали долго. По сути — друг другу, но после «презентации» Светлана Яковлевна долго смотрела мне в глаза и сжимала мою ладонь.

— Ох Шелест… Не знаю, что ты задумал, но кашу ты заварил крутую. Ты нас всех в эту кашу… по самые… Мы сейчас на контроле не только райОНО и райкома будем, но и…

Она расширила глаза. За толстыми стёклами очков они смотрелись страшно, и, скорее всего, она это знала. Она была очень доброй. Мы и в той жизни с ней подружились, но уже после окончания школы. Я даже подрабатывал сторожем, но это уже другая история.

— Всё будет хо-ро-шо, — сказал я, спокойно глядя ей в глаза.

— Смотри у меня, Шелест.

* * *
Корочка внештатного инструктора райкома комсомола по патриотическому воспитанию молодёжи могла бы открыть многие двери, но мне никуда было не надо. Единственное, — я сходил в ДОСААФ, предъявил удостоверение и договорился о направлении к нам инструкторов и дополнительных курсах: автомобильных, водолазных, парашютных. По окончании факультета, райком комсомола обещал выдать «сертификат о прохождении краткого курса обучения по программе „ВУС 106“», согласованной с ДОСААФ.

Глава четвёртая

На доске в фойе школы вывесили объявление:

«Производится дополнительный конкурсный отбор на факультет предварительного обучения по программе „ВУС — 106“ — войсковая разведка. Заявления принимаются в комитете комсомола. К заявлению кандидата иметь характеристику для допуска к военной подготовке. Не могут участвовать в конкурсе лица: не соответствующие требованиям, предъявляемым к учащимся факультета; имеющие судимость за совершённое преступление; стоящие на учёте в ИДН МВД СССР. По всем вопросам отбора обращаться к инструктору райкома ВЛКСМ Шелесту Михаилу (9-а класс)».

Рядом висел «Примерный учебный план работы факультета „Юный разведчик“»:

1. Прикладная физическая подготовка.

2. Лёгкая атлетика.

3. Акробатика.

4. Атлетизм.

5. Рукопашный бой.

6. Ориентирование и основы выживания.

7. Тактическая подготовка.

8. Действие разведгруппы в тылу противника.

9. Действие разведчика в условиях непосредственного боевого столкновения.

10. Огневая подготовка.

11. Полевая медицина.

Группу набрали быстро. Кандидатов было не так уж много, но мы не раскрывали их число и никого не приглашали.

Факультатив начал работать первого февраля, а второго я улетел на соревнования.

В Москва я был впервые, но ничего увидеть не смог. Мы сели в электричку и поехали в Калугу. Мы, это два брата Кауфманы, я и Толик Зорин, все младше меня на год. И наш тренер Городецкий Георгий Григорьевич. На кубке мне позарез надо было взять второе место, чтобы получить КМСа, чего мне так и не удалось в той жизни. Но я не очень-то и напрягался, честно говоря. Я всё воспринимал, как игру, и очень долго, к моему дальнейшему сожалению. Я и не готовился тогда особо. Сейчас я старался.

В тот раз я столкнулся с каким-то кавказцем и он меня поразил своей дикой яростью и щетиной на лице. Он меня буквально истрепал в клочья и исцарапал. Я чувствовал себя, как школьница, попавшая в лапы маньяка. Это была моя первая схватка на кубке. Я её проиграл с минимальным преимуществом, но после неё я чувствовал себя тяжело. Потом тренер пытался доказать судьям, что не может быть таким юноша в шестнадцать лет, но по документам всё сходилось. Остальные схватки я выиграл, а он проиграл одну, но в следующий круг прошёл он. Теперь у нас должен был состояться матч-реванш, но он об этом не знал. Остальных шестерых соперников я не помнил.

Его звали Гасан Услунбеков из Азербайджана и он точно выходил за категорию до 18 лет. Всё его телосложение говорило об этом. Или он что-то не то жрал с детства.

Мы пожали руки и он сразу попытался схватить меня за куртку прямым захватом. Я убрал плечо и отдал ему левый рукав у запястья. Он схватил его, но на удалении и его рука осталась прямой. Провернув своё левое запястье, я натянул свой рукав вокруг его кисти и шагнув вперёд правой ногой, ударил по сгибу его локтя.

Выкручивая его руку наружу, я начал разворот вокруг своей правой ноги и он полетел кувырком. Это была чистая победа, но мне дали четыре очка.

Противник шагнул мне навстречу и кинул в меня сначала левую, потом правую кисти, пытаясь пальцами зацепить хоть какую-то часть моей куртки. Убирая его руки вовнутрь и отступая, я ждал прохода в ноги, потому, что «отдавал» ему левую ногу. И он клюнул.

Кинув в очередной раз левую кисть, он нырнул правой рукой за моей левой пяткой, пытаясь толкнуть меня в грудь. Я прихватил его левую руку за предплечье захватом снизу и, скручивая и опуская вниз, почти до пола, резко убрал свою левую ногу циркулем назад. Когда он пролетал мимо меня, я захватил его левое плечо левой рукой и крутанул вперёд.

Он упал на спину без переката, потому что я его зафиксировал.

Мне присудили чистую победу.

— Ты что тут выкручиваешь?! — Возмутился Георгий Григорьевич, когда я присел на скамейку рядом с ним. — Тебя дисквалифицируют. Вон они вокруг арбитров суетятся.

— Я ничего не нарушал.

— Нельзя выворачивать суставы.

— Я кто выворачивал. Я за куртку держал. Хрен им.

— Миша, не выражаться!

— Понял, Георгий Григорьевич, вырвалось.

Тренера вызвали к арбитрам и объявили о претензии. Тренер спокойно показал, как я захватывал и как бросал. Я и во втором случае успел подставить своё тело. В данном случае — плечо. И я специально бросал коряво, не с прямой спиной.

Победу мне засчитали, и в итоге я вышел в финал, где почти специально проиграл. Тренер рвал и метал и орал: «Ты что катаешься! Ты что катаешься!», а меня уже кубок не интересовал. Победители ехали на чемпионат Союза, а у меня не было ни времени, ни желания полностью отдавать себя этому спорту. Тем более, что в моём весе отлично боролись такие Приморские ребята, как Витя Аксёнов и Аркадий Бузин — мастера международного класса и действительные чемпионы мира. Их бы я не прошёл даже на отборе.

В классе меня поздравляли, лишь Грек бросил: — А! Вечно второй! — и скривился, показав язык.

Я усмехнулся и вздохнув ответил:

— Я то может быть и вечно второй, а ты — никакой, — потом улыбнулся и тоже показал ему язык.

Учиться было тяжело. Если тело меня слушалось, быстро приобретая мои прежние навыки и осваивая новые, знакомые мне только в теории, то мозг мне не подчинялся. Вернее, как…

Мозг помнил всё, что я накопил. Частично, естественно, не как компьютер, а вот новые знания, например из учебников, впитывал тяжело. Особенно трудно было с математикой. Я если чего не могу понять «физически», разложив на простые функции, я этого не понимал по сути.

И интегралы с производными и логарифмы. То, что на простую логику, то давалось легко, а философские рассуждения, как я их называл, не укладывались. А просто зубрить я не мог. А надо было. И я пришёл к физику.

— Иван Иванович, к вам просьба.

— Какая просьба? — Спросил физик.

— Не могу запомнить глупые тексты.

— А надо?

— Так… Алгебра.

— О, как! Не укладывается в голове картина цифрового абстрактного мира? О-о-о брат, если вдруг дальше пойдёшь…

— Не-не-не… Уж лучше вы к нам, — замахал я на физика руками.

— А почему ты обратился ко мне? Степаныч проболтался?

— Нет. Мне почему-то показалось, что вы работаете с подсознанием. Маятники… Шепеткова…

— Ты очень логичный, — усмехнулся физик. — Я использую некоторые… э-э-э… техники… э-э-э… для запоминания текста дословно. Откровенно говоря, мне скучно повторять одно и тоже. А читать по учебнику или конспектам совесть не позволяет. А так… Отбарабанил, как по писанному, и свободен.

— И на долго запоминается?

— Пока следующий текст не наложишь. А то, того… стирается.

— Грустно, — сказал я.

— Не… Я то помню физику. Учил ведь и знал. Но что-то как-то… — Он поморщился. — Скучно, брат.

— Понятно. Депресняк…

— Чего?

— Фигня, говорю. Рассказывайте свою методику.

— Да простая она. Только не знаю, получится у тебя или нет? Настроиться надо.

— На что?

— Что ты фотоаппарат или кинокамера. Так и говоришь себе: «Я кинокамера…». И представляешь, как у тебя движется плёнка и всё снимает. Смотришь на маятник часов, или метроном. Лучше метроном. А ниже длинный лист текста, аж до самого живота. Потому что когда голова будет опускаться на грудь, взгляд должен двигаться по тексту. Главное, чтобы глаза раньше времени не закрылись и взгляд не туманился. А то, было у меня такое поначалу… Смех и грех.

— По тексту или по листу?

— По тексту, только быстро.

— Ладно, попробую, — сказал я, а сам подумал: «Херня всё это. Он эти тексты уже заучил за десять лет преподавания, и просто обновляет память. А мне… Не прокатит. Надо зубрить».

Попробовал. Точно. Не прокатила шара.

С химией стало получше. Оболочки электронов хоть представить можно. Да и Татьяна меня больше не доставала. Приходилось самому напрашиваться на ответ.

На химии все как-то присмирели. Даже Юрка Алексеев и Андрей Ерисов не дурачились и стали получать четвёрки. Татьяна, как-то пошутила, что скучно стало, но класс шутку не поддержал.

Вообще… Класс притих. Затаился класс, как испуганная птица. Видимо, я сильно изменился и я не мог стать прежним, потому что я не мог быть, как прежде. Я не знал и не помнил, какой был я.

Да, во мне кипели гормоны и крышу сносило от урагана мыслей и чувств, которые я умом пытался контролировать, но удержать не мог, ни тело, ни эмоции. Вот и грузил я себя то спортом, то учёбой, то факультативом. Хотя… На факультативе я отдыхал. Всё, что нам рассказывали, я это знал. Факультатив мне был нужен по нескольким причинам: контакты в райкомах, в ДОСААФе, получение де-юре имеющихся у меня навыков, формирование и подготовка разведаппарата, и дальнейших отношений по принципу скаутских организаций с теми, кто не войдёт в разведаппарат и пятое — формирование ближнего круга.

Контакты в парт органах давали шанс пойти по партийной линии, если комитет отторгнет меня.

В той жизни я был серой мышкой, которую воспитала система, а здесь я уже сам, переделывал систему. Как воспримут кураторы мою инициативу, кто знает? Хотя, надежда на то, что они примут это, за продолжение вложенных ими же «инстинктов». Но, вряд ли. Система не любит ничего, что слишком. Даже если это — слишком хорошо.

Зная это, я «нырнул в тину». Факультатив работал. Я пропускал некоторые его занятия, под разными предлогами. С трудом сдавал зачёты. И даже имел по этому поводу разговор с военруком. По учёбе я нахватал двоек, некоторые исправил, некоторые портили картину успеваемости. Потихоньку влился в хулиганскую жизнь класса, и даже помог сорвать урок химии, незаметно для химички подменив ингредиенты для опыта.

Класс после этого оттаял полностью, но меня от меня затошнило.

Я стоял в коридоре перед кабинетом химии, пока Татьяна разбиралась, что произошло, а ко мне подошла Ира Новикова.

— Ты, Миша, зря пошёл на это.

— На что? — Спросил я.

— На это… — Выразительно посмотрела на меня Ира.

— Это не я, — сказал я, потупив глаза.

— Ты зря сделал это. Они, — Ира показала на сбившихся в кучку пацанов о чём-то шушукающихся и поглядывающих на нас с Ириной. — Они малолетние балбесы, а ты вроде бы стал взрослеть. В их глазах ты может быть и поднялся, но в моих упал.

Она посмотрела на меня снизу вверх с прищуром и сурово. Иришка училась очень хорошо и слыла тихоней, но всегда мужественно давала отпор любому классному хулигану. Я скривился и опустил взгляд.

— Да… Это я погорячился. Больше этого не повториться. Обещаю.

— Я очень на это надеюсь, — произнесла она учительским тоном.

Я улыбнулся.

— Ты станешь учителем, Ира, — не выдержал я.

— Вот ещё! — Фыркнула она. — С чего ты взял? Каким учителем? Чтобы вот это всё… — она махнула рукой на «гудящий» в коридоре класс и покачала головой.

— Хорошим учителем, Ира. Русского языка и литературы.

Я знал это точно. Ира стала учителем русского языка и литературы. Очень строгим учителем. Но справедливым. Я даже как-то был приглашён ею на урок «мужества» и рассказывал её пятиклашкам про «Родину».

— Не уводи разговор в сторону, — погрозила она мне пальцем. — Помни, ты мне обещал.

— Помню, Ира. Занесло что-то… Извини.

— Ха! Извини… Татьяне сейчас класс мыть придётся. А то и ремонтировать. Шёл бы помог, лучше.

— Поймёт же, что это я…

— Вот и пусть… Иди-иди. Как пакостить…

Она дотолкала меня до открытой двери, из которой всё ещё вытекал дым и впихнула в кабинет.

— Вот, Шелест вам хочет помочь, Татьяна Валентиновна.

— С чего бы это? — Спросила химичка.

Халат и резиновые перчатки Татьяны были запачканы в копоти, на лице надета прозрачная маска.

— Так, — сказал я, разводя руками.

— Что это было, Шелест? — Спросила химичка хищно.

— А я знаю? — Спросил я. — Вам помочь?

— Если это ты… убью.

— Это честно не я, Татьяна Валентиновна.

Новикова пнула меня коленом под зад и закрыла за мной дверь.

Глава пятая

Закончилась зима. Побежали ручьи. Лес раскис, и наши в него «разведвылазки» прекратились. Мы с толком использовали на удивление снежную зиму для тренировок по выживанию и приобретения навыков перемещения разведгруппы в зимних условиях. И даже провели что-то похоже на «Зарницу» с ориентированием, захватом крепости и флага. К слову, помогли военнослужащие, стоящей тут же на сопке воинской части.

Один раз мы выезжали на поезде «Снежинка» покататься на лыжах в Тигровую Падь. Очень неплохо провели время. Брали с собой родителей. Мой папа очень хороший лыжник, хоть и не занимался в секциях, но с детства и до армии участвовал в разных соревнованиях и с удовольствием присоединился к нашему факультативу.

— Вот это молодцы, — сказал он, когда я ему сообщил о нашей поездке. — В кои веки сын отца в лес вытаскивает. Дожил наконец…

Он потрепал меня по волосам. Отец — страстный любитель природы, в детстве постоянно таскал меня с собой то за грибами, по просто так, а я лес не любил. Не любил ходить. Красоту нашей тайги не понимал.

Сейчас я воспринимал окружающее пространство совсем по-другому. Помнится, такое мировосприятие возникало, когда я в той жизни возвращался из командировок: то из долгого морского рейса, то из горячих точек, то из-за границы. Но это происходило, когда я уже стал взрослым, а сейчас мне было шестнадцать. А нет, уже семнадцать. Но всё равно. В этом возрасте я был, не понятно почему, пожизненно глуп, и не понимал элементарных жизненных вещей.

Я не думал, как тяжело родителям даже одеть меня в болониевую куртку не советского качества. Болонь в СССР был твёрд, особенно на морозе, как сам СССР.

А мама, где-то «выцыганила» мне японскую куртку… Правда коричневого цвета. В топе был синий цвет. Сейчас это называется — пуховик, но в моей куртке пуха не было это точно. Они продавались, скорее всего, в нашем «бонном» магазине для моряков «загранплавания». И как моя мама мне купила такую куртку… это был большой секрет за большие деньги.

Вообще с «фирмой» во Владивостоке было одновременно и просто, город портовый, и сложно. На «балочке», как называли барахолку, ОБХСС ловил жен моряков пачками. А потом вербовал их мужей и любовников.

ОБХСС отдела милиции управления внутренних дел Приморского края по водному транспорту жировал. Во всех смыслах. И по реализации, и по агентурным сообщениям. Они могли себе позволить «глубокую разработку объекта» под контролем конторы, будучи их агентами, чем и пользовались, прикрывая нужных им «снабженцев».

Контора «дурой» не была никогда и фиксировала всё и всех. Документировала, как говориться.

Но это я отвлёкся. Пока я ещё маленький, и думаю совсем о другом. Мне тягаться с ОБХСС? Не дай боже. К этому времени система МВД воспитала настоящих борцов с коррупцией, в смысле — взяточничеством. Это только водный отдел МВД шиковал под крышей КГБ, а другие пахали как «савраски». Но это моё личное мнение.

Вроде, как, к сожалению, для «конторы», город Владивосток был закрытым городом, и тут не могли появиться шпионы в принципе. Но… Они появлялись… В виде наших, завербованных «там» моряков. Их ловили пачками. Чаще это были курсанты ДВИМУ.

Психика редкого советского человека выдерживала увиденных вдруг в магазине сорока видов разных колбас, или сыров, изобилия мяса и других продуктов. Это мы в две тысяче двадцать первом году понимаем, что не всё что блестит — золото, а тогда… Обывателю башку сносило сразу и вербовать его можно было тут же в супермаркете, но до этого ЦРУ не допёрло. Тупые… А может быть и нет… Вербовка «на колбасе», это ещё тот «хит», но идеологической основы не несла.

К маю я, с помощью мамы, пошил сорок пять камуфляжных костюмов. По моим эскизам и выкройкам.

И мама и бабушка хорошо шили. Мама закончила курс кройки и шитья, бабушка… не знаю, как научилась, но обе шили… ого-го себе. Это называлось — подрабатывали.

Бабушка в деревне обшивала всех, мама обшивала знакомых. Я, с малолетства привыкший к стрёкоту швейной машинки, шил своим «медведям» штаны и рубашки, понимал принцип «выкройки», и легко нарисовал нужный мне костюм.

— А… Карманы… Не нужны?

— Может быть потом… Не знаю где и как. Протачивать потом…

Мама погладила меня по голове, что делала очень редко, почему-то. Папа был строг, но мама была умна.

— Да мы это прострочим в… шесть подходов.

— Мам, я бы хотел сам…

Я сшил самостоятельно сорок восемь спецкостюмов из тонкого зелёного брезента. Куртки геологические, называемые в народе — «энцефалитки», ещё купить можно было, иногда, но штанов не имелось в продаже — точно.

Я пытался сделать ткань — камуфляж типа «цифры», но не получилось, поэтому я прокатал по закупленному мною брезенту «обычное лето», сделанное из большой консервной банки, оклеенной линолеумом с нужным рисунком.

К тому времени я уже пришёл к многокрасочной печати своих трафаретов, которые я рисовал аж с шестого класса. И это всё правда.

Просто, я сейчас, в девятом классе, вернулся к тому, чем занимался в пятом. Единственное что я изменил, это принцип печати и технологию.

С помощью трудовика я соорудил деревянный печатный станок. С его помощью мы прокатали всю купленную мной ткань три раза. Я так прорисовал барабаны, что соединительная трёхцветная кромка не замечалась. Типографской краски у нас было много.

К майским мы смотрелись красиво. Я сразу настоял на общей форме, эмблемах и знамени факультета и не отпускал их изготовление на самотёк. Что-то, например форму, сделал сам, но не сказал об этом никому. Даже в райкоме. Райком ВЛКСМ оплатил форму из своих средств пошивочной мастерской на Строительной.

Просто я зашёл перед тренировкой в соседнюю дверь и спросил:

— Можно сшить походный костюм из брезентухи?

И всё. Потом я принёс уже готовые костюмы и… всё… Если знаешь, как, — это просто. Они всегда так делали. Шили сами на дому, но пропускали через ателье. Кооперативы Хрущёв закрыл… Надомников разрешил только Леонид Ильич Брежнев в 81 году…

Мы на первое мая шли двумя шеренгами, а на девятое отдельным блоком Первомайского райкома ВЛКСМ. Мы выпросили две машины, и исполняли на них «показуху».

— Трибуну проходят районные комитеты Коммунистической Партии Советского Союза и Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи Первомайского района города Владивостока. В дружной связке они готовят подрастающее поколение и настоящих патриотов Родины.

Мы кувыркались, стреляли из ППШ и исполняли «смерть фашистским оккупантам».

Мои костюмы очень понравились самим райкомовцам и они обратились в то же ателье за пошивом ещё нескольких штук, но получили вежливый отказ.

— Слушай Михаил, с кем ты там договаривался, чтобы пошили? Они говорят, что ни ткани такой нет, ни выкроек, ни сетки москитной, — гнусавил штатный инструктор РК ВЛКСМ.

— Правильно говорят, — сказал я. — Ткань я им достал через рыбкооп, нитки — тоже, окрашивал сам.

— В смысле?

— В прямом.

Я рассказал про технологию печати камуфляжа на зелёном палаточном брезенте, умолчав про индивидуальный пошив.

Я с детства увлекался вырезанием трафаретов и печатания их на майках. Индейцев всяких… Волков с зайцами из «Ну, погоди!». Рисовал я неплохо. Печатал типографской краской. Здесь же я превзошёл самого себя. С таким жизненным опытом-то…

Вторая «партия» формы получилась с цифрой. Квадратным пробойником нарубили «пикселей» и вуаля… Троекратная пропечатка дала неповторимый рисунок. Даже трудовик сказал, что жизнь прожил не зря. А работники райкома выкупили все сто комплектов за наличные, по десять рублей за комплект.

Зелёную ткань получилось перекрасить в синюю, она приобрела хороший цвет с тенью лазури, и я задумался о пошивке джинсы. Нужна была швейная машинка «Зингер». Наша домашняя, толстый шов не брала и мама категорически возражала. Была ещё старая ручная бабушкина, но та тоже… сопротивлялась.

Потом я подумал, ты хочешь себе джинсы? Так иди и купи! Денег, вроде заработал на шитье формы. За минусом расходов, получилась почти тысяча рублей за две партии. Это с учётом расходов на зарплату трудовику.

* * *
— Пап, давай застеклим балкон?

— Как это?

— Выстроим деревянный каркас и вставим в него окна.

— И зачем? Закупоримся… И так моря не видно. Мать всё шторами своими закрывает.

— А ты, перестань их наматывать на трубу батарейную, мнутся же. Гладить потом…Знаешь, как снимать трудно.

— Знаю, — с вызовом сказал отец. — Сам снимаю, сам вешаю.

— Вот ещё гладил бы сам, — буркнула мать. — Красоту такую и на трубу. И тюль…

— Про тюль вообще молчи лучше. Висит как… бельмо… Красоты не видно… Вон красота! Вон! — Отец ткнул пальцем в зеленеющие сопки, кое-где окрашенные багульником. — А не здесь. Не вытянешь вас…

Отец резко махнул рукой и уставился в газету. Я пачкал бумагу, как высказывался папа. Дело было вечером, делать было нечего и я рисовал красками.

Я приболел и на факультативную тренировку не пошёл. Физрук, быстро схвативший основы, тем паче, что я не отвергал бокса, справлялся. Не собираясь учить молодёжь «боевым искусствам», тем паче — драться, мы учили их перемещаться во всех плоскостях, одновременно защищаясь. Это было интересно, но, в общем-то, бесполезно для улицы. Пока.

Хотя, я помню, как те, кто немного узнал каратэ дрались в стойке киба и выходили на гоп-стоп с двумя известными им ударами. А что ещё надо для неожиданного удара встречному человеку? Отжимались от пола по сто раз, кулаки набитые об макивары.

Книжки мною были прочитаны по многу раз. Да и не шли они в мой преобразованный мозг. Ефремов ещё туда-сюда, а остальные фантасты, которыми я зачитывался в это время, отторгались как инородное тело. Я их не отрицал и не хулил. Они уже в моей голове выполнили свою функцию.

Начал читать Жоржа Санд, но тоже не пошла, хотя меня интересовал период гуситских войн. Да и вообще… Я так страдал без интернета с его возможностью заглянуть в историю, что я прочитал все имеющиеся у нас мемуары. Пытался чем-нибудь поживиться у школьной исторички, но оказалось, что у неё дома исторических книг нет, кроме Дюма. Историк, тоже мне… Это я о Дюма.

Я понял, что тема про застеклённый балкон сейчас не пройдёт, но маме тему для размышления я дал. Не хватало мне полезной площади для моей мастерской. А с лоджией было бы неплохо. Если бы ещё окно и балконную дверь убрать, подумал я. Но об этом можно только мечтать. ЖЭУ выбебет и высушит. Даже за деревянную конструкцию, наверное. А уж если увидят, что дверь убрали, точно комиссию пришлют. Сейчас с самостоятельностью строго.

А у трудовика заниматься «рукоблудием» уже опасно. Мы и раньше иногда упрашивали Гаврилу Афанасьевича построгать клюшки, корабль парусный выточить на токарном станке, табуретку домой. Он поощрял таких ребят. Я был не из них. Но когда мы с ним стали «делать деньги» и Афанасич пришёл в новом костюме и в шляпе, Светлана стала к нему захаживать чаще и пару раз застала меня за печатью «цифры». Она ничего не сказала, решив для себя, что лучше в мои дела не погружаться, как она сказала, «по…» и провела себя по горлу.

В принципе, мне достаточно было сшить пару лёгких рубашек из «оцифрованной» или перекрашенной в синий цвет бязи, чтобы нашей семье жить в достатке: матери не напрягаться со студентами, а отцу не подрабатывать на второй работе. Да и из тонкой брезентухи, из которой рыбакам шили спецодежду, тоже могли получится приличные вещи. Попасть бы на швейную фабрику «Зарю»…

Так я размышлял, пока не заметил, что за моей спиной стоит отец. Я бросил мазать.

— А неплохо получается, — сказал он. — Гуашь?

Он взял баночку с краской и прочитал:

— Гуашь… Хитрый. Гуашью легче. Молодец. Очень неплохо.

Я рисовал лес и на картине уже прорисовывал багульник и отблески заката на небе. Я не первый день рисовал на ватмане формата А-4, прикреплённом к мольберту, собранном в кабинете туда.

— И мольберт у него настоящий. Где взял?

— Сам собрал. На уроке труда.

Отец удивлённо качнул головой.

— Удивил два раза. Может что-то из тебя и выйдет, — задумчиво протянул он.

— Не что-то, папа, а кто-то. Что-то из меня выходит каждое утро. Делов то…

Мама вскинула глаза, заморгала и прыснула в кулак. Отец хмыкнул.

— Юморит, мать. Смотри ка… Может Райкиным станет? И будет: «В греческом зале, в греческом зале…»

— «Мышь белая», — добавил я, очень похожим на Аркадия Исааковича голосом.

Мама не выдержала и залилась смехом. Отец захекал. Потом, вытерев глаза от слёз, спросил:

— Что у тебя в школе?

— Да, нормально, вроде.

— Ну принеси дневник.

Я принёс. Он пролистал.

— Ты смотри-ка, мать. Вроде замечаний поменьше, а?

— Поменьше-поменьше, — подтвердила она.

Отец в последнее время приходил поздно. Авралили они на ТЭЦ, и он оставался на вторую смену.

— А ничего так. Действительно «нормалёк», а не как раньше.

Он сунул мне дневник в руку и нежно хлопнул меня ладонью чуть ниже спины.

— Это тебе… всё равно… Для профилактики. Молодец.

— Я тебя, пап, хотел попросить…

— Чего, — удивился он.

— Ты не мог бы позаниматься со мной… э-э-э… На ключе работать. Я азбуку морзе выучил…

— Твою ж… Что за день такой? День приятных удивлений. Третий раз удивил, а, Надь… В разведчиков играете? Молодцы. Неси ключ. Знаешь где?

— Знаю. Я на этом… На вертикальном могу, мне бы на полуавтомате…

— Он меня сейчас до инфаркта доведёт, — почти крикнул отец. — Не жалеет меня сегодня совсем. То не заставишь его, а то, — может он… Давай, показывай… Может он…

Я принёс оба ключа и приставку — пищалку с квадратной батарейкой, собранную отцом. Он раньше служил на флоте радистом, а потом даже работал радистом в «портофлоте» на буксире и в торговом порту. Очень любил радио дело. У нас даже одно время стояла дома радиостанция, но без передающего устройства. Он стучал ключом увлечённо и пытался меня увлечь, но слегка «пережимал палку», заставляя, а не заинтересовывая. Поэтому я и «кочевряжился». Поэтому он и удивился.

Навыки работы на телеграфном ключе у меня были вбиты инструкторами плотно, но это в том теле. Это тело с некоторым трудом, но осилило нехитрые действия. Всё-таки отец же меня учил класса с пятого. Азбуку я тогда не хотел учить. Сейчас знал.

Простучав несколько строк из газетной статьи, я посмотрел на отца и увидел в его глазах слёзы. Он отвернулся и вышел, сначала из комнаты, потом щёлкнул и входной замок.

— Ты, точно его… сегодня… — Тревожно сказала мама.

— Не о том, мам, тревожишься. Радость он как-то переживёт. Дай бог… А вот вторые смены… Надо, чтобы он бросил свои вторые смены.

— Да какая тут радость, — почти зло сказала мама. — Ты ведь над ним сколько издевался. Выучил бы ты эту проклятую азбуку… Ведь выучил, когда захотел!

— Именно, мам… Когда захотел… Извини…

Я встал и оделся. Мама тихо плакала сидя в кресле.

— Я пойду прогуляюсь. Всё будет хорошо.

Мама махнула на меня рукой.

Глава шестая

Получалось, что всё, что давал мне отец пригодилось мне в жизни. Или могло пригодиться, если бы я его послушал. Но я сопротивлялся отцовской настойчивости, переходившей в прессинг и к девятому классу у нас сложились натянутые отношения. Я становился взрослым и начал «быковать».

Отец был эмоциональным и, вероятно, сильно переживал, что у нас не клеятся отношения, и, вполне вероятно, из-за этого ушёл из жизни гораздо раньше. От лимфолейкоза — рака крови. Он, конечно работал на вредных производствах и попадал под различные облучения, но не все сварщики и радиомеханики умирают от рака крови.

Раз уж я оказался здесь и сейчас, я должен был попытаться повлиять и на это. Правда, крови я ему уже свернул не мало. А гормоны кипятили кровь и выносили мозг, мешая быть разумным человеком. Как сложно жить, подумал я и усмехнулся. Фигня, прорвёмся.

* * *
К окончанию девятого класса я вошёл в учебный ритм и школьную жизнь. Для лентяев и замкнутых на себя, каким я был раньше, она проходила незаметно. Для остальных школа давала много. Только кружков и факультативов я насчитал двенадцать.

На мне «висела» классная стенгазета, но с ней я стал справляться намного быстрее и грамотнее. И на 23-го февраля, и на 8-е марта, и на майские праздники газеты получились красочные и информативные.

Не мудрствуя я копировал рисунок и заголовок с открыток, а текст печатал на японской портативной пишущей машинке «Brother», подаренной маме дядей Геной, работавшим в Приморском морском пароходстве.

Раньше я пытался оригинальничать, и получалась полная «Ж». С содроганием вспоминал всю жизнь стенгазету нарисованную к восьмому марта. Почему-то я решил, что если срисовать некоторые картинки из книг карикатуриста Херлуфа Битструпа и приклеить к ним фото одноклассниц, то будет и весело, и не так, как у всех.

После этой газеты девчонки со мной не разговаривали до окончания девятого класса, а некоторые и больше. Но я искренне не хотел их обидеть. А папа лишь посмеивался, и я не помню, чтобы он меня отговаривал. Тоже непонятно, хорошо это или плохо?

В этот раз газеты выходили, как у нормального советского художника-оформителя. Я много почерпнул у них в своё время, захаживая к знакомым в мастерскую с бутылкой крепенького. Раньше у меня особо не получались заголовки. Сейчас я просто «сносил» по клеточкам на ватман надпись с открытки. И не надо ничего выдумывать.

Папа, увидев газету к «Дню Советской Армии и Военно Морского Флота» удивлённо хмыкнул и развёл руками.

— Я бы так не смог, — сказал он.

Он хорошо рисовал, но как и я, не дружил с красками. Масляными в юности писал, и даже его картина сохранилась. Она висела на стене в доме его сестры в деревне. По этой причине помочь мне с газетами не мог. Как-то даже, видя, что я запорол корявой надписью уже готовую газету к новому году, он позвал мужа тётки Галины и он нарисовал мне прекрасного деда мороза и сделал отличный заголовок.

— Чего ты берёшься за стенгазеты?! — Часто говорил он. — Ты не умеешь рисовать.

Он был частично прав. Карандашом я рисовал неплохо, даже как-то на уроке в восьмом классе срисовал бумажные рубль и трёшку. Очень похоже получилось… Но ни нормальной графикой, ни техникой акварели, гуаши я не обладал. Я не учился у профессионалов, а пытался многое постичь самостоятельно. Это, конечно, было интересно, но контрпродуктивно.

Разговоры со специалистами за рюмкой давали мне гораздо больше. Очень важно знание нюансов профессии, получаемых только практикой и приходящих с опытом. Теоретика видно сразу. Полученной от профессионалов информации мне хватало на формирование «короткой легенды» или первичный подход к интересуемому объекту.

Перед летними каникулами мы ушли в «разведывательный рейд». Это был простой турпоход, но правильно организованный и мотивированный. Опять же через райком партии я «пробил» разрешение на проход группы от бухты Тихой до Горностаевского полигона.

— Там везде запретные зоны, товарищ секретарь райкома. Там плакаты везде: «Стой! Стреляю!». Та колючка, опять же. Контрольные полосы.

— Вот и пусть ваши бойцы охранения задержат группу, только не в начале маршрута, а уже у полигона.

Павел Николаевич довольно морщился под лучами обеденного солнца, падающего сквозь щели тяжёлых штор кабинета первого секретаря.

Виктор Павлович Ломакин возбуждённо прохаживался по кабинету. Начальник приморского ГРУ Николай Васильевич, он так представился, хмурился.

— Ну зачем мы… Виктор Павлович! У бойцов боевые патроны. Не дай бог что…

— Что значит: «Не дай бог, что?» — Удивился первый секретарь крайкома КПСС. — Они у вас советские солдаты, или где? Поставьте по маршруту своих спецов.

— Делать им больше нечего, — буркнул грушник. — Думаете у меня их…

Он глянул на меня и замолчал.

— Разрешите, Виктор Павлович? — Спросил я, подняв руку, и, увидев кивок, продолжил. — Мы так рассчитали маршрут, что войдём в запретную зону только на последнем этапе, у полигона. А можем и не входить. Обозначим флажками проход и всё.

Грушник хмуро посмотрел на меня и хмыкнул.

— Рассчитали маршрут они… Каким образом? Это надо ножками протопать… Да и не всё то что открыто — открыто, а сигналов не поступало.

— Мы рассчитали. С нами же будет ваш наблюдатель? Ну вот и всё… — Закончил я, увидев кивок. — Это же у нас просто поход.

Я пожал плечами.

— Вот видите, Николай Васильевич. Просто поход.

— По местам боевой и трудовой славы, млять.

— Товарищ полковник, — укоризненно протянул Ломакин.

— Извините, товарищ первый… Да где я им наблюдателя найду? — Вспылил он.

— А вы из Халулая кого-нибудь…

— Чего?! — Выпялился на меня грушник. — Какого халулая?

— Спецназа ТОФ, — проговорил я «наивно».

— Как-к-кого спецназа ТОФ? — Подавился он и закашлялся.

— В Джигите который… На русском.

Павел Николаевич тихо засмеялся, а Ломакин громко, чуть согнувшись и уперев ладони в колени.

— О-хо-хо, о-хо-хо! Вот уел он вас, разведчиков-конрразведчиков.

— Ты откуда знаешь про это?! — Воскликнул полковник.

— Пацаны говорили. В школе.

— Пацаны… В школе! А-ха-ха! — Продолжал смеяться начальник крайкома.

Полковник посмотрел на Ломакина и с тоской произнёс:

— Да как же я кого-нибудь из них дам?! Они же… Законспирированы…

— А-а-а! Не могу больше! — Чуть не плакал Виктор Павлович. — Идите все…

Все встали и уже на выходе я услышал смеющийся голос секретаря райкома:

— Вас можно-то одного оставить, Виктор Павлович?

Ломакин закашлялся и замахал на Чернышова руками.

Бежали мы ровно, перерывами переходя на шаг. Маршрут я,действительно выбрал аховый. За три дня можно и в хабаровский край уйти, при желании. Но мы без транспорта, на своих двоих, однако километров двадцать планировали делать.

Я раздал командирам групп кроки и наблюдатель насторожился.

— А что это… Они другими маршрутами пойдут? Так не договаривались…

— Пойдём караваном, но у каждой группы привал будет в своём месте и в своё время. И закладки у всех разные. Соревнование вроде… Кто больше соберёт вымпелов? Но на контрольных точках все собираются в контрольное время. Если кто потеряется на каком-то этапе, мы идём искать.

— Кто не спрятался, я не виноват, — пробурчал майор. Имени его мы не знали. — Хороший у вас камуфляж. Где взяли?

— Сшили, — просто сказал я. — Все готовы? Первый — пошёл!

Мы крутились по сопкам и распадкам, собирая вымпелы и клещей. Костюм «работал» отлично и насекомые собирались в манжетах на ногах, руках, поясе. Мошка и капельки тумана собирались на сетке накомарника капюшона. Жарко не было. Наступало сырое приморское лето. Но брезентуха, она и есть брезентуха, и потели мы изрядно. Тепло выходило через те же манжеты, в которых я вставил сетчатые «окошки». Костюм работал.

С обувью мы тоже немного «помутили», нашив на кеды двадцатисантиметровые брезентовые «краги» и намотав на них обмотки. Чтобы обувь держала голеностоп. Так мы делали, наращивая обычные коньки кожей и войлоком.

Этим СССР и был хорош, на мой взгляд. Хочешь лучше — сделай сам. Ии мы делали. Делали клюшки с гнутым пером, оклеенным стеклотканью с эпоксидной смолой, шили спортивную форму. Я сшил себе сам свои первые самбовки из дерматина. Не было страха ни перед какими преградами. Папа с дядькой домик на даче сложили из спиленных на участке лип за одну зиму, распустив их на горбыли и доски. Вот такой был советский человек. Человек труда.

— Не плохо двигаешься, — похвалил наблюдатель на первом привале, сделанном нами через три часа.

— Ритм и график, — выдохнул я. — Плюс дыхательные техники.

— Остальным-то похуже, — саркастически ухмыльнулся майор. Он чувствовал себя прекрасно.

— Другие — салаги ещё, — выдохнул я.

— А ты, значит, не салага? — Хмыкнул майор. — Вы же одногодки?

Я кивнул.

— Я много бегаю. И этот маршрут прошёл три раза, пока высчитал режим… Для них. Это же для тренировки, а не чтоб забебать.

Майор тихо заржал.

— Силён…

— А то…

Я поднабрался, потому что иногда отходил от своей группы и проверял идущих параллельно.

— Извини, майор… Вздремну пять сек… Ткнёшь в бок через двадцать минут — сказал я и уснул, услышав:

— Не могу. Я наблюдатель.

— Да и хрен…

Дальше долго шли шагом, потом снова бежали, шли, бежали. В точку ночёвки вышли чуть раньше времени. Все пять групп отозвались на контрольный крик удода, согласно регламенту: первая один раз, вторая два… Шли пятью девятками. Каждая группа двигалась двумя ромбами с двумя пулемётчиками в ближайших вершинах, то есть — в центре группы.

Я, по сути, тоже был наблюдатель и контролёр. Командиры групп выполняли поставленные задачи: находили и вскрывали закладки, руководили организацией отдыха, я наблюдал, тоже не имея возможности подсказать и помочь.

Чуть передохнув, я пробежался по группам и убедился, что всё идёт штатно: костры заглублены, дымы ползут по стволам деревьев и расходятся по кронам, отхожие места оборудованы правильно.

С отхожими местами имел место конфликт. Когда пацаны узнали, что придётся забирать с собой своё дерьмо, все отказались участвовать в рейде. Но я разозлил их специально, чтобы они не бухтели по другому поводу. Когда я сказал: «Ну, так и быть, оставим», все спокойно согласились со всем остальным. А «рогаток» в условиях рейда хватало.

Ночевали нормально. У каждого имелись: индивидуальный спальный мешок, сшитый из водонепроницаемого брезента и пенопластовый, сворачиваемый гармошкой, коврик. И то, и то было сделано мальчишками своими руками.

Утро удалось. Пошёл мелкий дождик и никто не хотел вылезать из спальных мешков. Посмотрев, как командир распихивает «бойцов», я убежал проверить другие группы. Везде было примерно одно и то же. Увидев меня, командиры работали ногами активнее, а бойцы мычали что-то сонное. Я же подходил к каждому командиру и говорил, что остальные группы уже выдвинулись.

После этого разведгруппа собиралась почти мгновенно, предварительно уничтожив следы пребывания.

Первую группу я нагнал километрах в трёх и похвалил командира. Тот молча махнул рукой, засовывая себе пальцы под рёбра и резко отпуская.

«Ага, снимает спазм, молодец», — подумал я.

Сегодня мы должны войти на территорию полигона. Ничего там секретного не было, как, собственно и охраны, но сегодня, полагаю, поставят секреты специально под нас.

Мы заходили в лоб, отрабатывая «скрытое пересечение автомагистрали вблизи населённого пункта в светлое время суток».

Когда четвёртая группа пересекла автомагистраль и мы двинулись вперёд, майор спросил:

— А пятую ждать не будем?

— Пятую? — Переспросил я. — Пятая уже там.

— Где там? — Насторожился майор.

— Пятая расчистила проход и прикрывает нас. Видишь, флажки висят? И останется прикрывать отход.

— В смысле, зачистила?

— Расчистила.

— Покуй. Там мои бойцы. Двое. Где они?

— Хрен их знает. Спят, наверное.

— Там… Мои… Бойцы.

— Ты же их не менял два дня, майор. Вот и…

— Млять!

Майор рванул в кусты и заорал:

— Сука, сержант, какого…? — И наступила тишина.

— Что ж ты так орёшь-то, — сказал Филиппак с позывным Филипок, выходя из тех же кустов с обездвиженным майором.

Полгода я заставлял пацанов отрабатывать один единственный приём: уход от прямого удара с заходом противнику за спину и переходом на удушение, или перелом шеи.

— Тихо, майор, — сказал я. — Чего ты шумишь? Не по правилам это.

Майор развёл руки и зацепив левой рукой Филипка за ногу оказался на нём верхом.

Я упёрся дулом автомата ему в спину и сказал:

— Пах-пах. Ты убит.

Майор весело огрызнулся.

— Вам нельзя шуметь. Вы проиграли.

— Я пошутил. У меня нет патронов, — сказал я и ударил его ребром ладони по сонной артерии.

Каждая группа выполнила свою боевую задачу: вторая — прошла до объекта, обозначенного на кроках буквами «МЖ», третья — заминировала его, и пошла на выход, четвёртая прикрывала отход, второй и третьей. Работали слаженно, «лесенкой».

Проходя мимо майора я искренне посочувствовал:

— Извини, майор, но ты первый нарушил правила. Долго теперь тебе не быть полковником. Извини.

Майор перетирал зубами палочку.

— Так, уходите по второму маршруту. Автоматы к вас деревянные, за диверсантов не примут. Я останусь, проконтролирую этих.

Все командиры кивнули и скрылись в кустах.

Глава седьмая

— Мне покуй, майор кто, где, кого, когда… Ты мне скажи, «как»? Как эти мальчишки вас уделали?

О ЧП дошло до самого верха и во Владивосток прибыл начальник ГРУ Советского Союза генерал армии Пётр Иванович Ивашутин.

— Ты понимаешь, майор, что мы сейчас все в том дерьме, что полезло из вашего гальюна. Все, млять! По вот… — Генерал показал ребром ладони на брови.

— На себе не показывайте, Пётр Иванович, — сказал Ломакин.

— Вы хоть, Виктор Павлович, не подбёбывыйте.

— Это почему? — Вроде, как серьёзно, спросил Первый секретарь крайкома КПСС.

Ивашутин улыбнулся.

— Да ну вас, Виктор Павлович.

— Вы мужики, бёбнулись, что ли? — Спросил Ломакин. — Вы всерьёз обсуждаете, как мальчишки захватили спецназ?

Он посмотрел на грушников.

— Ну, поддались спецы пацанам… Ну дали им поиграть в шпионов… И что в этом страшного?

Ломакин снова оглядел всех троих и отхлебнул из чашки.

Начальник ГРУ Приморья шмыгнул носом и сказал:

— Самое хреновое в этом то, товарищ первый, что никто не поддавался.

— А кто об этом знает? — Спросил Ломакин.

Ивашутин прищурился и вздохнул.

— Прав Виктор Павлович. Так и пишем в рапортах. Отчёт мне на стол сегодня, раздолбаи!

— Есть, товарищ генерал армии!

— И пацана этого, чтоб пальцем… Слышь майор?!

Слово «майор» пророкотало длинно.

— Да он то и не виноват, — сказал полковник. — Это командир «три» решил «усилить эффект», кинув в сортир две пачки дрожжей. По пять кг, паразиты… Это же донести надо было!

— Да-а-а… Героические ребятки у тебя растут, Виктор Павлович. Героические…. Да-а-а… А у нас Афганистан, как тот сортир скоро… Того…

— Так хреново? — Спросил первый секретарь, — озабочено.

— Не то слово… Не то слово… Туда американцы столько дрожжей набросали…

— Главное, чтобы мы в то дерьмо… — Тихо сказал Ломакин.

— Кому-то надо, Виктор… Иначе через границу то дерьмо полезет. Кому-то придётся прыгать в тот колодец с дерьмом, как в анекдоте… Слышал?

— Расскажите.

Ивашутин усмехнулся. Посмотрел на подчинённых.

— Ну ладно… Подходят к колодцу, наполненному канализацией, готовой перелиться на улицу, два сантехника: мастер и ученик. Надо перекрыть вентиль на дне колодца. Мастер ныряет, выныривает и говорит: «Ключ на 42». Ученик находит — подаёт. Мастер ныряет, выныривает. «Нет, говорит. На 46». Ученик находит — подаёт. Мастер ныряет, выныривает. Дерьмо течь перестаёт. Сидят они курят. Мастер говорит: «Учись, а то так и будешь ключи подавать».

Виктор Павлович хмыкнул. Никто не рассмеялся.

— Образно у вас получилось, Пётр Иванович. Неужто так серьёзно?

Начальник ГРУ махнул рукой.

— Год два и… Надо нырять. И ты думаешь, кому придётся нырять? Правильно… Спецам. Вот этим спецам, мать их так.

Ивашутин, помолчав, добавил.

— Пацана этого… — Он пощёлкал пальцами, вспоминая.

— Шелеста.

— Да, Шелеста. А он не родственник нашему?

— Нет. Проверяли.

— Ну и хорошо. Не хотелось бы… Так вот… Пацана завтра ко мне.

— Может сюда? — Спросил Ломакин.

— Не… В кубик его… В подвал… В мою любимую…

* * *
Я знал этот подвал, поэтому не пытался имитировать испуг. Я боялся по-настоящему. Само спускание по длинным лестницам под землю подавляло психику. Однако, я знал это здание уже с «историей», сейчас же оно ещё пахло краской и это несколько ослабляло «тот» эффект.

В том крыле, куда меня повёл сопровождающий офицер, я никогда не был и удивился, когда мы вошли в довольно большой зал со множеством кресел с откидными сиденьями, разделёнными параллельным экрану проходом на два сектора, как в кинотеатре. В общем-то это и был, то ли кинозал, то ли какой другой актовый зал. Свет горел, но на экране, висящем над невысокой сценой, шли кадры кинохроники. Без звука.

На одном из кресел в центре зала в проходе сидел человек в костюме. Он поднялся и шагнул на встречу. Мы с ним никогда не встречались, но фотографию его я помнил: крупное лицо, со слегка перекошенным влево лицом. Вероятно — последствие инсульта, потому что я помнил и его нормальные фотографии.

— Знаешь меня? — Спросил он, пожимая мне руку.

Я пожал плечами. В то время фотографии начальников ГРУ не гуляли по средствам массовой информации. И даже в Большой Советской Энциклопедии на слово «ГРУ» была фамилия какого-то бельгийского живописца Шарля.

— А должен?

— Не прилично отвечать вопросом на вопрос.

— Не знаю. Начальник КГБ, наверное. По тому случаю вызвали…

— Ты думаешь, что начальник Комитета Государственной Безопасности озабочен армейскими делами? Ты не знаком со структурой комитета?

— Ну… Как бы… Нет… На факультативе не давали. Про ГРУ немножко рассказывали. Начальник Ивашутин. С шестьдесят третьего года. Вероятно после разоблачения в том же году шпиона Пеньковского. Сменили руководство. Говорят, что из КГБ.

Ивашутин смотрел на меня не мигая. Лицо у него было очень недобрым.

— Голос Америки слушаешь?

— Иногда натыкаюсь. Когда музыку ищу в приёмнике. Нельзя?

Ивашутин вздохнул.

— Да не то чтобы нельзя…

Он потёр подбородок.

— Сложно не попасть под влияние…

— Тлетворное влияние запада? — Спросил я, вспомнив фразу из «Брильянтовой руки».

— Оно, проклятое. Сначала музыка, потом штаны всякие, хиппи, стиляги, эта… жвачка. Вон рубашка у тебя чья?

— Моя, — удивился я.

— Не… Чья страна?

— Самопал… Я сам шил… И ткань красил сам. Была зелёная, стала синяя.

Ивашутин протянул руку и с моего одобрения потрогал двойную оранжевую строчку.

— И нитки сам красил.

— Обалдеть, — сказал генерал. — Так это ты форму шил? Мне показывали.

— Я, — я опустил голову. — вы только не наказывайте ателье. — Это я их… Поставил перед фактом, когда принёс им сорок пять штук. Я виноват. Наказывайте.

— Вот же ж… И сколько они тебе заплатили?

— По три рубля. Ну и за ткань ещё… нитки…

— А сами продали за пятнадцать… Молодцы…

Рука генерала потянулась к трубке телефона, потом его суровый взгляд уставился на меня и он замер.

— Фу ты ну ты, — сказал он, кладя трубку. — Да и ладно, не будем омрачать хорошее дело.

Он посмотрел на меня уже мягче.

— Я начальник ГРУ. Ивашутин моя фамилия. Слышал, наверное… Ах, ну да…

— Ничего себе, — сказал я.

— Присаживайся, — сказал генерал. — Я отдыхаю тут немного, когда приезжаю во Владивосток. Я же, действительно из этой системы пришёл, — он развёл руки, — в военную… э-э-э… службу.

— Кино смотрите? — Спросил я.

— Кино… Да-а-а… Про то, как Пеньковского брали. Я его постоянно смотрю.

— Других нет? — Спросил я между прочим.

Ивашутин напрягся.

— Фильмов про шпионов?

— Почему про шпионов? Просто фильмов, — я усмехнулся. — Думаю, про шпионов у вас достаточно.

— Ты думаешь у нас много предателей?! — Взвился генерал.

— Почему предателей? Просто шпионов, американских или английских. Думаю, их валом.

Ивашутин откинул на бок голову и сказал:

— Ты как-то странно ставишь вопрос. Он получается у тебя двойной. Вроде как с намёком на то что ты что-то знаешь.

— Что может знать семнадцатилетний школьник, живущий в провинции о шпионах в ГРУ? — Удивился я.

— И вот опять… Ты, наверное, хочешь стать разведчиком?

Я выдержал почти «мхатовскую» паузу.

— Я люблю спорт. Самбо. У меня, правда, не очень получается, но мне нравится.

Я засмеялся.

— Хочу стать тренером. Думаю, это получится у меня лучше.

— Не всегда из хороших спортсменов получаются хорошие тренера. Отличные спортсмены — индивидуалисты и привыкли к соперничеству и редко делятся опытом. Так что, может быть, ты на верном пути. У тебя неплохие организаторские способности?

— Вы меня спрашиваете? Откуда же я знаю. Это другим решать.

— Ты неплохо спланировал рейд. Кто помогал?

— Военрук. Папа. Он наш лес хорошо знает. Грибник. Он и показал тропы мимо запретных зон.

Ивашутин покачал головой.

— Да-а-а… Остальное всё сам?

— Да, чё там? Посидели с пацанами, прикинули… палец к носу, нарисовали план…

— Значит в разведчики не хочешь? — Улыбнувшись спросил генерал.

— Не… Призовут, пойду, побегаю…

— Разведка разной бывает… Есть экономическая, например, агентурная…

— Агентурная, это как Штирлиц? Не, я не потяну… Много знать надо и нервы железные. Вон он как в подвале гестапо держался… Я так не смогу…

— Так, Миша, никто не сможет, — задумчиво сказал генерал, но опомнившись добавил, — кроме таких, как Штирлиц. Но этому можно научиться, если задатки есть: патриотизм, смелость, ум, честь и совесть. У тебя есть такие качества?

— Да ну, Пётр Иванович, скажете тоже! — Махнул я рукой. — Без патриотизма как жить? Это да… А другое… Как это… Да, ну…

— Чай хочешь?

— Можно бы.

— А будешь?

— Если нальют…

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Ивашутин. — С тобой весело. Ни одной ошибки… Ни одной… Так не бывает. Ни мимикой, ни жестом, ни словом… Словно у себя дома.

«Так я и есть у себя дома», — подумал я. — «Я даже смогу вскрыть, наверное, некоторые сейфы и кабинетные двери. Бородки своего ключа я хоть сейчас нарисую. Вот бы они удивились».

— Ты что задумался? — Сахару сколько будешь?

— Пару кусочков.

— Ну так клади.

Я положил, размешал, отпил.

— Бублик бери. Так что ты знаешь про шпионов?

— Про предателей? — Спросил я.

Ивашутин быстро-быстро закачал головой из стороны в сторону и поднял в удивлении брови.

— Давай про предателей, — махнул он рукой.

Я хлебнул чай, прожевал и проглотил бублик.

— Предатели были есть и будут. Продать и предать — одно и тоже. Они продают сведения, значит их надо лишить сведений и возможности передать сведения.

— Как у тебя всё просто… Как же их лишишь, когда мы не знаем, кто предатель. Кого лишать-то? Всех? А работать кто будет?

Ну… Хотя бы тех, кто знает агентов. Зачем их выпускать заграницу? Ну зачем выпускать за границу того, кого уже когда-то пытались вербовать и он работает секретарём парткома и знает всех сотрудников внешней разведки, потому что они все члены КПСС? Зачем его выпускать за кордон.

— Это ты о ком?

— Это я, как пример.

— Ни хрена себе пример, — аж подпрыгнул генерал. — Ты откуда это взял?

— Вы меня удивляете, товарищ генерал. Ваши сотрудники члены партии?

Ивашутин мотнул головой.

— Партийный учёт никто не отменял. Обезличено взносы платить… сложно. Может быть… но нет. Вряд ли… То есть парторга никак нельзя выпускать туда, — я показал большим пальцем за спину.

— И кто кого выпустил?

Я пожал плечами.

— Вы же готовите в Краснознамённом Институте кадры? А там у вас много проходит…

— Ты и про институт слышал? Снова Голос?

— А где ещё? — Пожал плечами я. — Как-то сказали: «Институт шпионов в Балашихе», а я вспомнил, как мама рассказывала про их секретаря парткома, которые потеряла карточки с данными и фотографиями… Вернее, случайно выкинула их на помойку… Вот я и подумал: «Кто-нибудь может выкинуть карточки наших разведчиков».

— Когда это было?

— Давно… Лет пять назад.

— Тебе лет-то сколько было?

— Э-э-э… Двенадцать, наверное… Не помню я.

— И ты думал о разведчиках?

— А кто о них не думал?

Сейчас я думал, не перегнул ли я палку? Не переиграл ли себя? Ивашутин в НКВД с 1940-го года и хитрецов перевидал всяких. Молодых в том числе. Таких, как я, он щёлкал, как орехи. В военные годы он раскусил бы меня уже через пять минут, щипчиками. Но сейчас, слава богу, школьников пытать запрещено.

Разговор скомкался. И допивал чай. Ивашутин сидел задумавшись и смотрел на экран. Потом генерал вышел из раздумий и спросил:

— А у тебя отец кем служил?

— Радистом, — медленно сказал я. — Но он не шпион. Он сварщик…

— Сварщик, который ходит за грибами вокруг секретных объектов.

Я нахмурился.

— Там все ходят. Знаете, сколько мы там грибников встречали раньше? Там старые военные дороги мы по ним на мотоцикле ездили.

— Да ладно, не волнуйся, это я так… Папа твой хороший и правильный мужик. Спасибо тебе, что зашёл, нашёл время.

Он поднялся из кресла. Встал и я.

— Удачи тебе на тренерском поприще.

Ивашутин протянул мне руку ладонью вверх.

— Спасибо. Буду стараться. Хотя… Мне ещё история нравится… И химия пошла… Тоже интересно.

Генерал фыркнул.

— Да! У нас для тех, кто не лениться, открыты все пути. Так может и к нам на службу поступишь… Время для определиться ещё есть. Сюда обычно после окончания вузов попадают, причём любых, а к нам только после военных.

— Понятно… До свидания, Петр Иванович. Спасибо, что пригласили сюда. Очень познавательно.

— Телефон у офицера возьми и звони если что. Скажешь от Петра Ивановича Иванова.

— Спасибо, — сказал я и ушёл, а Ивашутин остался сидеть, задумчиво уставившись в экран.

Глава восьмая

Раскрылась дверь скрытая в деревянной панели, и из неё вышел светловолосый с пышной шевелюрой генерал. Он не спеша подошёл в Ивашутину и присел в кресло. Из той же двери вышел офицер с полковничьими погонами и по движению руки генерала подошёл к столику с чайными принадлежностями.

— Это убери и на папилон.

— Да у нас есть его пальцы… — начал он, но увидев взгляд начальника, умолк и подал сигнал ещё кому-то, проведя правой ладонью по подушечкам пальцев левой руки.

Выбежал майор с коробкой и прибрал лишние приборы.

— Мой стакан оставь, — сказал Ивашутин. — И подстаканник дайте.

Полковник вынул из тумбочки приборы, налил в стаканы чай из стоящего тут же самовара и шёл.

Генералы сидели молча потом Ивашутин вздохнул.

— А ведь он меня сделал, Костя.

Вздохнул и начальник Приморского Комитета.

— А хотел ли он тебя «сделать», вот вопрос. Или у него само это вышло?

— Так себя вести мог только тёртый калач вроде нас с тобой. Ты бы видел его глаза. Чистые, как слеза младенца. Так дети себя не ведут.

— Пётр Иваныч… Ты зря себя накручиваешь. Пацан, как пацан… Просто так воспитан. Папа его…

— Да-да, — встрепенулся начальник ГРУ. — Подтвердилась?

— Подтвердилась. Отец четыре года в первом наборе Хоулая. Год в учебке, два в «поиске», год в бухте Северной на охране объекта «раз». Там, может помнишь, коловерть была. Как их оформлять никто толком не знал. Цель была подготовить инструкторов для следующих наборов. На сверхсрочную он не остался, поэтому из официальных списков его выкинули. Потом он женился в Комсомольске, родил Михаила, и переехал во Владивосток. Попытался восстановиться. Три месяца отработал инструктором в радиошколе при Динамо, но квартиру мы ему не давали, и он ушёл. Всё.

— Потом никак? Ничего?

— Потом сам повышал классность в той же школе, работал радистом. Наши подходили к нему, но тщетно. Хороший радист и отличный спортсмен. Лыжник от бога, дыхалка как у кита. Переныривал на задержке всех. До сих пор лучшего времени нет, владеет особыми навыками рукопашного боя. Сейчас так не учат, Петр Иванович. Да и выбирали лучших из лучших тогда.

— Сейчас не так?

— Городские идут. Спортсмены… Нет той деревенской самородной силы, что у вас была, да от вас нам досталась. За счёт которой в войну победили…

— Понятно…

— Как думаешь, он Михаила натаскивает?

— А кто ещё? Грех с сыном не работать, имея такие навыки. В САМБО он привёл, в альпинизм он отдал. Да как отдал хитро. Пацана на «слабо» взял, когда на море купались. Там альпинисты ползали из секции при «Энерготехникуме». Вот и… зацепило парня.

— Понятно…

— Тут ещё есть кандидаты на «наставников», но…

— Ну ка…

— Его тренер по САМБО Городецкий Георгий Григорьевич — фронтовик-разведчик дружит с войны с…

Константин Александрович наклонился к уху начальника ГРУ.

— Иди ты…

— И он приезжал сюда неоднократно на памятные дни в марте. В секретном архиве нашли несколько фото.

Начальник КГБ вынул из папки с надписью Шелест М.В. несколько фотографий и передал их Ивашутину.

— Да-а-а… Если б я имел коня… Вот это номер…

— Михаил и не скрывает встреч с Иванычем, но имени не называет, потому, что не знает. По понятным нам причинам…

— Интересный малый. Обязательно возьми его в работу. Может его кто вербанул и перекроил?

— Посмотрим, послушаем…

— Понюхаем…

— Чего?

— Это я так… Навеяло…

* * *
— Лето-о-о… — Сказал я, потягиваясь лёжа на своём диване.

Солнце било прямо в глаз. Светило просыпалось рано, и часам к шести светило нещадно, но не очень жарко. Потому что туманы, сэр. Июнь-с… Школа закончилась. Начались каникулярные будни, иногда скучные. Двор несколько опустел. Мелкота разъехалась по пионерским лагерям, ребята и девчонки постарше, живущие в соседних «одиннадцатом и девятом» домах, готовились к вступительным экзаменам в институты.

Возле школы на площадке, где мы играли в «картошку», стали собираться пацаны и девчонки на год, на два помладше. Я их не знал и сторонился. Они меня, оказывается, знали и как-то пригласили в компанию.

Джинсы уже вовсю вошли в моду и некоторые детишки, имевшие пап-моряков, уже были «влатаны по полной». Я так и не пошил себе джинсы, но пошил «балахон» из синей ткани и из неё же шорты с рубашкой с коротким рукавом.

В сырую погоду водонепроницаемый «балахон» был как раз в тему. В шортах же никто из взрослых пацанов не ходил, поэтому встретили меня девчонки-малолетки смешками и переглядками. Пацаны тоже пофыркали, но высказываться не осмелились.

— Фирма? — Спросила высокая, темноволосая девчонка в джинсовом сарафане и в солнцезащитных очках с тонкой металлической золотистой оправой.

— Не… Местный пошив, — сказал я.

Девочка скривила губки, но потрогала шов на рукаве.

— Не фирма, но шов фирмовый. Это как?

— Научились шить, наверное.

— А где купили?

Я пожал плечами.

— А я знаю?

Девочка критическим взглядом окинула мои шорты.

— И ножки такие… Аппетитные.

Малявка, а…

— Тебя как зовут?

— Стелла.

— А лет тебе…

— Мы в одном классе, — крикнула малолетка из соседнего подъезда.

— Понятно, седьмой.

Пухлые губки сжались.

— И что? — С вызовом спросила она.

— Ничего… Играем?

Швы у моей «фирмы» действительно получались «фирмовые», потому что дядя Гена попросил друга-моряка привести японскую швейную машинку и продать нам. Даже не машинку, а «оверлок». Тоже фирмы «Brother», как и наша пишущая.

Это была не машинка, а бомба. Бомба не только потому, что у неё не было шпульки, четыре нитки подавались сверху и папа взорвал мозг пока её настроил. Бомба была и потому, что стоила она пятьсот долларов, и обошлась нам в семьсот рублей и это разнесло папин мозг в клочья. В конце концов инструкцию на английском я перевёл и оверлок настроили.

Зато, как цвела мама… Наши машинки тянули лёгкие ткани и не прошивали тяжёлые. И она ужасно страдала. Хорошую ткань испортить, это дорого стоит. В первую очередь репутации. Мама не была надомнице, ни боже ж мой. Но подруги иногда просили и она вынуждена была соответствовать. А так как по жизни была отличницей, то… Сами понимаете, как она восприняла, что эта машинка шила всё. Разными швами: плоскими, круглыми и в ёлочку. На ней я и прострочил уже давно выкроенные рубашки и шорты.

Я не стремился подражать джинсе и прострочил швы синей капроновой ниткой. Оранжевую нитку днём с огнём в магазинах не сыщешь, как я не пытался. Вся нитка расходилась с фабрик сразу по кавказским «цеховикам». Я так думаю!

Моё лето проходило плотно по графику. САМБО не было, но был школьный спортзал или, когда его закрыли на ремонт, улица. Кое кто из «курсантов» ВУС-106 оставался дома и изъявлял желание тренироваться.

План моей рукопашной подготовки был расписан на три года вперёд и, вне зависимости от наличия партнёров, мне заняться было чем. Хорошо, когда знаешь, что и как делать, и имеешь послушное тело, до двадцати лет впитывающее в себя всё новое, как губка.

Уже за полгода я набрал приличную мышечную массу, наработал резкость и подвижность ног. Это оказалось легко… Если заниматься регулярно. И в этой жизни тело ленилось и просило отсрочки приговора, но я помнил, как я шёл «тогда»: шаг вперёд и два назад. То хожу на тренировки, то не хожу… Правы монахи Шаолиня, что закрывают молодёжь за высокими стенами. Только так можно добиться высоких результатов. Как, кстати, поступал тренер ЦСКА и сборной Тихонов. Поступит… Потому, что только в этом 1977 году возглавил сборную по хоккею с шайбой.

На улице мы отрабатывали приёмы медленно без «агрессии», больше работая на баланс и точность движений. Отрабатывали липкость рук, в том числе и с закрытыми, или завязанными глазами.

Постепенно и мелкота, подшучивавшая над нашими очень медленными перемещениями, сначала «присоседилась», повторяя движения издалека, а потом встала в ряды будущих разведчиков.

Пришлось переместиться на пустующий футбольный стадион, постепенно превращавшийся в болото. Его сделали на месте бывшей технологической свалки, но не предусмотрели дренаж.

Постепенно наша группа разрослась до ста человек. Приходили родители, смотрели, а потом приводили детей. Потом пришла Светлана Яковлевна и сразу взяла «быка за рога».

— Миша, у тебя хорошо получается, я смотрю, вокруг себя ребятишек собирать. Может и наш лагерь пришкольный возьмёшь к себе?

— Это как? — Не понял я.

— Мы будем приводить их к тебе на занятие гимнастикой. Ведь у тебя же гимнастика? Ты сам говорил.

Я рассмеялся.

— Они от такой гимнастики не проснутся, а снова уснут.

— Тогда перед сном…

Я снова рассмеялся.

— Давайте так… Я, всё равно здесь тренируюсь по утрам… Приводите утром на зарядку. Или я к школе подходить буду и уводить их оттуда сюда. Но мне всё равно нужны будут два-три вожатых. Их же много, детей?

— Сто восемнадцать…

— Мама дорогая! — Всплеснул я руками по-женски и так похоже, что директор разулыбалась. Напряжение у Светланы Яковлевны прошло.

Зарядку малышей я разнообразил активной работой в группах, в парах, тройках, четвёрках: «пятнашки» по плечам, бёдрам, перекидывание мячей. Весело проходили эстафеты, проведение которых я переложил на вожатых. В итоге я переложил на вожатых всё, кроме «заминки», которую я проводил с элементами медитации.

— Дышите ровно и спокойно. Двигайтесь медленно и прорастайте наступая на землю. Вы дерево, двигающее ветвями…

Потом мы садились на брезентовые коврики.

— Закройте глаза и дышите ровно. Вдох-выдох, вдох-выдох. Вы слышите шум моря и крики чаек. Ваше тело отдыхает и вы расслаблены. Ваша спинка ровная, тело расслабленное, руки и ноги отдыхают.

Мы со старшими ребятами нарезали в лесу дёрна и натаскали на стадион, уложили его за воротами на песок, выложив площадку десять на десять метров. Получился неплохой борцовский ковёр. Мальчишки сами удивлялись, как ловко у нас получалось.

— А что тут удивляться? — В свою очередь удивился я. — Когда нам нужна была хоккейная коробка, мы сами ей сколотили, и заливаем её каждую зиму сами. Что тут такого? Что хотим, то и воротим…

— Ещё бы знать, чего мы хотим? — Философски ответил Варёнов.

Кто остался в городе, продолжали посещать ДОСААФ на Постышева, где учились автоделу и вождению, водную базу ТОФ на Набережной, где «плавали и ныряли», пока без акваланга и без воды, холодная была, зараза, но учебные часы шли. Для меня было важно это. На ТОФ нас ходило мало, но инструктору было начихать, сколько нас пришло. Солдат спит, служба идёт.

К июлю сдали зачёты ни начали нырять. Естественно не на воде, а в железном бассейне, глубиной один метр.

Компенсаторов плавучести, к которым я привык, не было, вот мы и приучались подбирать вес балласта. Хотя, какой там балласт?! Кроме трёх человек, пацаны были мелкие и толстых не было. А АВМ плавучести не давал от слова совсем.

— Наиболее часто задаваемый вопрос выглядит так, — вещал инструктор, — сколько времени можно продержаться под водой с этим, — водолаз ткнул пальцем в АВМ-1М, — или иным аппаратом.

Пацаны закивали головами.

— Ответ простой: «сколько воздуха закачаешь, столько и надышишь».

Инструктор, молодой парень старшина — запаса Серёга, прошёлся по площадке.

— Количество воздушной дыхательной смеси зависит от чего? — Спросил Серёга.

— От объёма и давления, — сказал я.

— Правильно, от объёма, но от какого объёма?

— От внутреннего, — сказал я.

— Правильно, от внутреннего объёма баллона. А сколько вдыхает человек?

— Они, — я показал на пацанов, — литров десять в минуту. Я — литров двадцать. Серёж, мы это помним. Помним и то, что в аппарате запас воздуха 2100 литров. Я могу в нём дышать на поверхности полтора часа…

— А…

— А на глубине десять метров один час. Дальше нас никто не пустит. Серёж, не давай хоть подышим. Или разбежимся.

Сергей вздохнул и поволок двадцатикилограммовый аппарат в железный ящик. Меня удивило, что этот аппарат имел минимальную положительную плавучесть. Я сказал об этом инструктору.

— В морской воде, да. Тем более тут на Тихом океане солёность высокая.

Подышали, опустив лицо с маской в воду. Для пацанов это уже было верхом счастья. На дне ящика лежали живые звёздочки, ползали крабики. Вода была относительно прозрачной, если не баламутить, но на десятерых прозрачности хватило.

Так постепенно мы осваивали водолазную науку. Скоро мы стали плавать с инструктором в паре. Тут же рядом бултыхались и ныряли пацаны без аквалангов, но в масках и с дыхательными трубками. Это было красиво. К концу лета мальчишки, кто хотел, плавали в лягушатнике под моим контролем самостоятельно, а инструктор выводил их и опускал на десятку. Из ящика имелся выход в заводь сразу на глубину семь метров и мальчишки торчали в этом «окне», наблюдая за погружением товарищей. Компрессор стучал не переставая.

С парашютной подготовкой не заладилось сразу и так и не ладилось. Теоретическую часть за зиму мы прошли, а прыжковую отложили на осень. Ну и ладно, думал я. И так хватало суеты.

Зато с альпинизмом получилось легко. Я сдал сразу на первый взрослый, выступив на краевых соревнованиях. По правилам скалолазания 1970 года соревноваться детям до семнадцати лет было запрещено, следовательно и получать спортивные разряды тоже. Энтузиасты тренировали юношей и даже проводили для них неофициальные соревнования. Заводили «альпенкнижки» и отмечали покорённые высоты. Но не в Приморье.

Федерации альпинизма и скалолазания в Приморье не было. Секцию при ДВПИ закрыли после смерти одного из участников восхождения в горох Камчатки студента горного факультета от остановки сердца. Там приморские альпинисты обычно под прикрытием горной практики проводили неофициальные сборы. В 1970 году решили посвятить официальное восхождение 100-летию В. И. Ленина и потерпели фиаско.

То есть, официально альпинизма во Владивостоке не существовало. Самостоятельные группки на свой страх и риск продолжали покорять высоты и получали официальные разряды у проживающих в Приморье «западных» инструкторов.

Одна работала в ДВНЦ, другой в ТИНРО. Вот к ним и обращались энтузиасты за подписью в книжку. Моя мама в это время как раз работала в ТИНРО и я обратился к ней. Все альпинисты подписывались в ДВНЦ и про второго инструктора не знали. А я знал, потому, что интересовался историей развития альпинизма.

Я случайно влился в группу, тренировавшуюся на скалах нашего «Дивана» на бухте Тихой. Это была группа секции «горного туризма» из того же Политехнического института. Это так перекрасились альпинисты. Вот они и выдали мне книжку, куда они фиксировали мои восхождения с седьмого класса. Ездил с ними после восьмого класса и к скальному массиву Екатерининский.

Мама просто отнесла ему мою книжку альпиниста и принесла со третьим разрядом и подписью. Вот с этой подписью я и подкатил к Татьяне Миргородской — руководителю секции и оказалось, что в июле, после сессии они собираются на «Катьке», как они называли Екатерининскую гору, на слёт. И там, вроде как, ребята уже проложили трассы разной категории сложности.

— Зря ты к Рубину обратился. Мы с того года уже своих инструкторов имеем, — сказала Татьяна. Поехали с нами. Получишь второй, а может быть и первый.

— А разве можно так быстро? Только третий и сразу первый.

— Да хоть КМСа, только норматив выполни, а по стенкам наползал ты достаточно. Да и на горки наши походил. Три восхождения есть по категории 3-б. О! Посмотри, какой у тебя год стоит.

Я посмотрел. 1976 год.

— Вот блин… Запись недействительная. 16 лет мне было тогда.

— Рубин не разобрался. Мама твоя не сказала, а сам он на твой год рождения внимания не обратил. Так что, хочешь разряд, поехали.

Вот я и скатался туда вместе с ними и привёз первый разряд.

Глава девятая

В самом конце лета съездили в деревню, собрали картошку. До этого года я ездил к бабушке с дедушкой на всё лето, сначала, чтобы они за мной приглядывали, потом помогать по хозяйству. Это лето у меня у меня так заполнилось, что я и не вспомнил про деревню.

Уборка картошки прошла быстро и весело. Кроме нас с мамой приехала тётка Галина с мужем, дядя Гена с женой. Управились за три дня и устроили застолье с живущими рядом родственниками, соседями, песнями и плясками.

Ох как пели наши предки! Даже без гармошек и баянов! В три, четыре голоса… И украинские и русские песни. У бабушки был высокий, приятный голос. Я и в детстве любил эти песни, а сейчас я сидел за столом и «таял».

Естественно, я пробежался по «старым» местам, которые сейчас были действительно теми, которые я помнил, а не такими, какими они стали в последствии.

Всё течёт и всё меняется. Деревня тоже, начиная с девяностых, стала меняться, как внешне, так и внутренне. Стали запирать замки, уходя из дома, потому что появились воры. Раньше, почти все, друг друга знали и домов не запирали. Палочку вставят в петлю для навесного замка и пошёл на огород или в магазин. А в девяностых везде появились «наркоманы». Слово то какое дикое… И пошло-поехало.

А сейчас я бродил по деревне и чуть не плакал от умиления и жалости к ней, той молодёжи, что ещё только родилась и которая сопьётся, скурится и скурвится, не выдержав перестройки умов. Я остро почувствовал, что наше поколение — последнее счастливое поколение СССР. Но в девяностых на нас ляжет вся тяжесть последствий государственного переворота.

Вечером перед отъездом домой я подсел к дяде Гене, курившем на скамейке под тополем.

— Дядь Ген, а что будет, когда умрёт Брежнев?

— Да… Ничего не будет. Выберут кого-нибудь…

— В едином порыве? — Спросил я.

Геннадий Николаевич отставил сигарету и посмотрел на меня. Он стал членом партии и парткома Приморского Морского Пароходства.

— Генерального секретаря выбирает политбюро. Там всё несколько сложнее. А что вдруг тебя это озаботило? — Усмехнулся он.

— Да так… Озаботился сохранением «линии партии». Партия наш рулевой? Вдруг повернут не туда…

— О, как? Сомневаешься в разумности руководства?

Он загасил сигарету и посмотрел на меня с удивлением. Он был умный и грамотный. Сейчас он возглавлял вычислительный центр пароходства, а впоследствии возглавит отдел кадров и партком. Он, вероятно, уже сейчас знал, понимал и осуществлял свою карьерную линию.

— Колебания линии были? — Спросил я и сам ответил. — Были. Никита Сергеевич…

— Миша-а-а… — он предостерегающе поднял палец. — Запомни раз и на всегда заповедь из библии: «Не поминай всуе!». Что это значит, знаешь?

— Знаю. Я и не поминаю. Я просто понимаю, что всё вдруг может измениться в любую сторону. Или к закручиванию гаек, или к НЭПу. Второе реальнее.

Дядя Гена рассмеялся.

— Ну, ты брат, даёшь… К НЭПу… Это вряд ли. Первое вероятней, если уж на то пошло. Но об этом не говори никому. Не надо, — сказал он, подражая голосу Саида из «Белого солнца…»

Потрепав меня по голове, он сказал:

— Взрослеешь.

Потом помолчал и добавил.

— Всё имеет две стороны, или конца. А то и три… Жизнь многогранна. А ты к чему этот разговор затеял?

Чуть подумав, я сказал:

— Представим… Есть несколько вариантов движения: вперёд, назад, в право, влево, вверх, вниз.

— Трёхмерное пространство? Ты о нём? — Засмеялся дядя.

— Именно. Задачка на пространственное мышление. Человека, вне зависимости от его желания перемещает по какому-то направлению. Что делать человеку?

— Приспосабливаться.

— Вот и я о том. Мне хотелось бы приспособиться к возможным, — я сделал ударение на последнем слове, — изменениям нашего строя.

— Ни хрена себе… Это на какой же, позволь спросить?

— На капиталистический.

— Тебе, что, сон плохой приснился? — Усмехнулся дядя Гена.

— Можно сказать и так, — вздохнул я.

— И что же ты от меня хочешь? Чтобы я тебя научил капитализму? — Спросил он тихо. — Ты не за кордон намылился бежать? Тогда я тебе не помощник. Это без меня. Мне и тут хорошо. Да и тебе там будет кисло.

— Не-нет, дядя Гена. Я совсем не о том. Мне тоже здесь хорошо.

— Так о чём же, чёрт возьми?

— Я хотел бы работать заграницей. Причём, не «ходить за границу», а именно работать. Например, в компании «ВьетСовПетро», — сказал я и прикусил язык.

«Мля… Её же ещё нет…» — вспомнил я.

— Какая Вьетсовпетро? Нет такой.

— Ну… В смысле, — «Зарубежнефть».

Дядя Гена покачал головой.

— Это же Московская организация. И пароходство к ней сбоку припёку. Ну да, Вьетнам мы обрабатываем. Но никакой Вьетсовпетро нет. Вьетпетро они собираются организовывать, чтобы договоры на транспортировку подписывать напрямую, а не через государства. Это да… Только год назад север и юг объединились… Там ещё наши тральщики мины собирают… В газетах же пишут. Какое «Вьетсовпетро»?

«Вот же ж… Ведь я об этом знал, но забыл», — подумал я, скривившись.

— И ещё… — Дядя Гена достал из пачки ещё одну сигарету и щёлкнул пьезозажигалкой. — Всё, что касается заграницы… — Он затянулся дымом. — Ты уже мальчик взрослый… Все кадры проходят серьёзную проверку.

— В КаГэБэ? — Спросил я.

— Кто это тут… — Пробасил дядя Саша заинтересованно и удивлённо, но не закончил.

— Вот видишь? — Сказал дядя Гена. — Не поминай всуе.

Дядя Саша присел на стоящую на траве табуретку и тоже закурил.

— Что это вы тут?

Да, вот, Мишка хочет нефтедобычей заняться. Спрашивает где потом работать можно, чтобы заграницей.

— Нефть? Заграницей? На Кубе только… Но там америкосы… Расхерачат они эту Кубу. И даже мы не пикнем.

— Са-а-аша, — раздался голос тётки. — Иди сюда.

— Молчу-молчу, Галочка.

Дядя Саша ушёл в темноту.

— Ты, Миша, делай всё сам. Тихо. И ни с кем не советуйся. Но помни, нефть, это геология, а геология, это разведка недр, а разведка, это тайна. Геологи дают подписку о неразглашении. Ты можешь стать не выездным.

Он потрепал меня по волосам.

— Хочешь заграницу посмотреть, иди в ДВИМУ на штурманский или механический. И опять… Вьетнам очень бедная страна. Представляешь, что там осталось после американских бомбёжек. Да и вообще… Вся Юго-Восточная Азия, — такая дыра… Даже Сингапур. И везде жарко, Миша. Жарища-а-а…

— Зато комаров нет, — усмехнулся я.

— Ну да, комары там похилее будут.

Он пошевелил ногой ведро с «дымокуром», без которого на улице вечером находиться было невозможно.

* * *
— Докладывайте, полковник.

— Особо докладывать нечего, товарищ генерал. Как говориться, до седьмого колена… Парень, как парень. Учится хорошо, но может учиться лучше. Настойчивый. Английский в восьмом классе с двойки вытянул на четвёрку. Сейчас лучший в классе.

— Что так вдруг? Сам?

— Пришла новая преподаватель и понаставила двоек. Заинтересовала в общем…

— Понятно. Контакты проверили?

— Нет контактов. Сам по себе. Домосед. Школа, тренировки, дом. Любит книги. Записан в трёх библиотеках города. С третьего класса.

— Чего? —Удивился генерал.

— Нашли карточку в библиотеке на Баляева. Первая прочитанная книга — «Голова профессора Доуэля» Беляева. В 1970 — ом году.

— Уникум. Фантазёр?

— Именно так. Всё, как у всех. Очень любит борьбу, но опять же, не побеждать, а выдумывает приёмы и контрприёмы. В восьмом классе посещал одновременно с САМБО секцию классической борьбы. Я говорил с тренером. Перспективно боролся, но остаться в секции отказался. Зато в САМБО использовал приёмы из классики.

— Интересно. Говорят, он особый стиль борьбы преподаёт?

— Тут не понятно. Его стиль похож на симбиоз восточных стилей и САМБО в его изначальном виде, только у кого он это почерпнул, непонятно. Возможно у Полукарова в Динамо, но наши консультировались с ним… Показывали съёмку тренировки Михаила, и Анатолий Александрович не увидел там «своей» техники. И даже не вспомнил его. Тренер Городецкий, возможно, мог показать что-то из практического САМБо, но это далеко не то, что мы видим.

— Самородок? Это не реально. И не возможно.

— По вечерам у Городецкого тренирует группу Ибраев Валерий Николаевич, но Шелеста туда не взяли, а он просился.

— У Ибраева упор на ударную технику, у Шелеста борьба.

— Скорее всего, не только борьба. Видны элементы… Ударной, но он их умышленно не показывает молодёжи.

— Так пригласите к нам, пусть нам покажет. Скажите, заинтересовал. Ему лестно будет, что такая служба заинтересовалась его… тьфу ты… опытом… Какой опыт в семнадцать лет?

— Пригласим, товарищ генерал.

* * *
Мне не хватало ударной техники. Тело легко воспроизводило бросковые наработки и с трудом переключалось на удары. Помогало самбо. Я активнее и резче стал проводить захваты, используя кистевые вращения, но обычного бокса мне не хватало. И тут как-то после тренировки пришёл Валерий Николаевич Ибраев, который набрал небольшую группу ребят для, как я узнал потом, реализации его идей в рукопашном бое.

Мы знали, что его ребята отрабатывают что-то «боевое», но к себе он больше никого не брал. Я как-то остался после тренировки и хотел посмотреть, чем они занимаются, но они ничего не показали.

Уже в восьмидесятых, когда все «каратисты» вышли из подполья и «ибраевцы» тренировались на стадионе ТОФ, я приходил к ним и увидел, чем они занимались.

Здесь и сейчас Валерий Николаевич остановил меня, когда я уходил в раздевалку.

— Михаил, кажется? — Спросил он.

Я остановился.

— Ты хотел у меня заниматься?

— Я хотел посмотреть, чем вы занимаетесь, — ответил я. — Не факт, что я захочу у вас тренироваться.

Он не показал, что удивился, а продолжил:

— Если хочешь, останься. Ты на нас посмотришь, мы на тебя.

— С чего вдруг такая милость? — Усмехнулся я.

— Всему своё время. Не каждому подойдёт наша техника. А ты, говорят, способный.

— Хорошо, — сказал я. — Останусь. Посмотрю.

И я остался. Мне нужны были спарринги, а эти ребята двигались быстро. Основа этого стиля были челночные перемещения ногами с редкими смещениями в стороны, уклоны, круговые блоки «вращения шара» и быстрая контратака после ухода от одиночной атаки.

Когда я поймал так одного из парней на простую двойку, он тоже перешёл на банальный бокс с ногами. Я стал встречать его ноги «щитами» и пробил пару «лоукиков». Парень стал убирать переднюю ногу. Тогда я от «лоукика» перешёл на «ёко» и он снова пропустил. Главное было быстро от него уходить, но парень ускорился и сблизился. Тогда я включил липкость, локти и пару раз уронил его.

— Непонятная школа, — сказал Валерий Николаевич. — Очень похожа на нашу, но не наша.

— Это не ваша, и не моя школа. Она ничья, потому что это солянка. И я не стал бы драться против ваших бойцов в вашем стиле. Вопросов нет, нарабатывать скорость, выносливость, уклоны в таком темпе полезно, но… Зачем я буду делать так как вы меня просите? Я не буду расходовать силы, а буду просто уклоняться и ловить момент.

— Ну… Так и надо, — засмеялся Ибраев. — Ты правильно сказал, это тренировка динамики. Снятие зажима в фазе отхода и наработка рефлекса атаки. Контратаки.

— Тогда у вас нет того, что японцы называют «кимэ» — импульса.

— Походи, может увидишь, — усмехнулся Валерий Николаевич.

— Спасибо. Мне у вас понравилось. Позвольте, я немного своё покручу.

— Да пожалуйста.

* * *
— Я похожее видел у Жирикова в Артёме. У него быстрые и чёткие удары, как в каратэ, но это не каратэ. Или не то каратэ. Те растягивают стойки… Мои тоже этим злоупотребляют. У твоего Михаила много от бокса, но это точно не бокс. Руки двигаются по-другому. Но ноги… очень похоже. И взрыв! Какой у него взрыв! Очень экономный отход и атака, представляешь, в руку. В оставленную руку и с этой же рукой он проводит атаку.

— Где он этого набрался, стервец, — спросил Городецкий. — Ведь не было у него этого ещё недавно. Или я не замечал?

Я не собирался учить Валерия Николаевича, тем паче, кто я такой. Я не претендовал на наличие оригинальных знаний. У меня не было своей школы или стиля, а была та солянка, которая была моя и только моя. Эта солянка очень походила на стиль Кадочникова, но очень чуть-чуть. Всё же я шёл от «Шотокана» через «Тайци» и айкидо. И мне нравилось «Годзю Рю», но частями.

Японцы, всё же, те ещё шарлатаны! Каждый сэнсэй зарабатывал на своём кусочке целого. Как на части разбитой мозаики. Додумывая сам картинку, которую нарисовал древний учитель. У одного получался дракон, у другого — змея, у третьего — цапля, у четвёртого — обезьяна.

Я тоже не знал, что нарисовано на этой картине. И не собирался учить тому, чего я не знал.

Глава десятая

Десятый класс давался тяжело, особенно математика. Химия сопротивлялась, но поддавалась. Я зубрил её днём и ночью, она сдалась и мы полюбили друг друга. Органическая химия предстала предо мной во всей своей красе. И там было что любить, я вам скажу.

Одна только фраза: «В атоме гелия имеются два „С“-электрона. При своём движении они образуют общее электронное облако шарообразной формы — о таких электронах говорят, что они спарены».

Или: «В атоме азота появляется третий „П“-электрон в наружном слое. Его облако не совмещается в пространстве ни с одним из двух других „П“-электронов, так как может расположиться обособленно в направлении, перпендикулярном по отношению к ним». Слышите, друзья? «Перпендикулярно» по отношению к ним. Это же жизнь. Камасутра, ёшкин кот. Эротика.

Да. Признаться, от эротики я страдал. Вернее, без эротики. Гормоны играли, как дрожжи, мозг кипел.

Девчонки, не дождавшись знаков внимания, стали слать записки через подружек. Но меня пробирала дрожь от одной мысли об обнимашках с кем-то, не то что… Да, мне снились «необычные» сны, но с нормальными взрослыми женщинами. Мой мозг не мог перебраться через огромный забор внутреннего табу, да и не пытался. Приходилось упорно медитировать, концентрируясь на химии. В конце концов мне стали сниться спаренные электроны. Зато я понял химию. А раньше ни бум-бум.

Ну послушайте эту сказку Шахерезады: «Молекула метана превращается в частицу с одним неспаренным электроном. Образовавшийся радикал метил существует в свободном состоянии 8 на 10 в минус третьей степени секунды и вступает во взаимодействие с другой молекулой хлора, разрывая в ней связь атомов и образую молекулу хлорметана. Образовавшийся атом хлора взаимодействует со следующей молекулой метана».

Химичка перестала вызывать меня к доске. Отвечая домашнее задание, я не говорил ничего от себя, но класс тупо молчал и слушал, пуская слюни. Я машинально сопровождал слова движением рук, показывая, как спариваются электроны и соединяются молекулы, и девочки краснели. Сначала я не замечал этого, н о когда Татьяна сказала: «Шелест, не хулигань, отправлю к директору». Я искренне опешил.

— За что? — Спросил я, но посмотрел на свои руки и тоже покраснел. — Я не нарочно…

Но ни она, ни класс мне не поверил. Пацаны на перемене похлопывали меня по плечам, девчонки отводили глаза. Но записок прибавилось.

Зима выдалась бесснежная и мы вволю набегались по лесам и горам. Полугодие я закончил без троек, правда математичка сказала, что на экзамене пощады не даст и я сильно переживал по этому поводу.

Я помнил, как я мучился с высшей математикой в институте аж до окончания третьего курса, и метался мыслями по специальностям, которым «хотел бы» обучаться. Я, почему-то, упорно склонялся к геологии.

Когда я сказал об этом папе, он сказал:

— Комаров кормить хочешь? Я ходил с геологами в детстве. Помогал.

— Да ты рассказывал, — не удержался я. — Метеорит искали.

Папа недовольно хмыкнул, расстроившись, что я прервал его.

— Извини… Я сам понимаю, что лес, — это не моё. Меня комары и мошка жрут, как никого.

— Так и будет. Причём, я видел мужиков-геологов под сраку лет, так и не привыкших к гнусу. А мне ничего…

У меня тоже были такие друзья, которые ходили по тайге в футболках с коротким рукавом, когда я прятался в куртку с накомарником.

Мама пыталась «помочь» мне с поступлением и принесла копию приказа Минвуза СССР от 05.09.1975 N 831 «Об утверждении Перечня действующих специальностей и специализаций высших учебных заведений СССР», и я выбрал.

— Мама, я поеду в Москву, — сказал я, прочитав перечень.

— Куда-куда?

— В Москву. Буду поступать в Московский институт нефтехимической и газовой промышленности.

— Куда? — Снова повторила мама, пребывая в шоке.

— На «Машины и аппараты химических производств».

Мама заплакала, и рыдала долго, не слушая моих объяснений и утешений. К приходу отца глаза её высохли но набухли так, что отец с порога спросил встревоженным голосом:

— Что у нас случилось?

Мы давно с мамой не ссорились и отец не на шутку испугался. Мама снова зарыдала, но ничего толком не смогла выговорить, кроме:

— Гы-гы… Он… он… В Москву…

— Что… происходит?! — Почти спокойно спросил он.

Отец никогда не ругался матом. Мат от него я услышал впервые во взрослом возрасте, когда он разговаривал со своими коллегами по работе. Просто он разговаривал на понятном им языке.

— Я решил поступать в Московский институт нефтехимической и газовой промышленности, на специальность «Машины и аппараты химических производств».

— Инженер?

Я кивнул.

— Это другое дело. Геология… Это специфичная профессия. Ни дома, ни семьи. А механизмы, они везде ремонт требуют. А ты чего плачешь? — Переключился он на маму. — Что ж ты так убиваешься? А если настоящее горе случилось бы? Всё-всё… Прекращай.

* * *
Десять классов я окончил с двумя четвёрками и уехал поступать. Специальность включала:

 машины и аппараты нефтеперерабатывающих и нефтехимических заводов;

 машины и аппараты химических производств;

 газонефтяное и нефтехимическое оборудование;

 машины и аппараты микробиологических производств.

В прошлой жизни я получил первое высшее образование по специальности — инженер-механик машин и аппаратов пищевых производств и выбранная мной специальность не на много отличалась от предыдущей. Тот же сопромат, теория машин и механизмов, физика, химия, гидравлика.

Я поехал поступать, и не поступил. Завалил математику.

* * *
В районном военкомате меня встретили настороженно. До осеннего призыва было ещё время, а я вдруг заявился. Осмотрев мою учётную карту призывника, инспектор первого отдела отвёл меня к военкому.

— Ты что такой ранний? — Спросил он, глядя в карту. — Или поздний… Ты писал заявление на отсрочку?

— Нет, — удивился я.

— Отсрочка у тебя, до следующей весны.

— С какого? — Я возмутился. — Я в армию хочу! На флот…

Военком сначала постучал по голове, потом ткнул пальцем в страницу номер три.

— По состоянию здоровья. Иди, гуляй. Пока…

Судьба моя ломалась кардинально. И то что я намеревался использовать в «системе», в армии меня кидало в десантуру и на войну в Афганистан. Мне очень не хотелось чистых два года проводить в Афгане. Я боялся.

В той жизни я коснулся войны лишь чуть-чуть. По завершении восьмимесячных курсов нас направили на, своего рода, стажировку, прикомандировав по четыре человека в мото-манёвренные группы погранвойск. Но четырёх месяцев мне хватило, чтобы получить два лёгких ранения и одну лёгкую контузию, приведшую к повреждению сетчатки правого глаза и тугоухости на правое ухо.

Поэтому я физически трусил. В двадцать лет — страха нет, а мне-то уже сейчас было… О-го-го…Чувство самосохранения билось в истерике, и я себя едва сдерживал.

Я почему и хотел сразу углубиться в тему, нужную Иванычу, к которой он подошёл лишь в конце восьмидесятых, после начала добычи на Вьетнамском шельфе нефти.

В той жизни меня сразу брали на «тихую работу», но я напросился в ОсНаз и «недоношенным» выпустился из «лесной школы».

Дома всё было наоборот. Все были довольны. Мама радовалась, даже тому, что я пойду в армию. Папа вообще был за армию: «Подумаешь, два года… Вот я четыре, и ничего, не умер».

Утром я через не хочу и не буду выбежал на пробежку. Стояли последние дни лета, а я ещё толком и не купался: то выпускные и выпускной, то Москва и вступительные.

Я бежал и «перемалывал»… Как же я мог по математике получить двояк? С таким средним баллом мне было достаточно сдать два экзамена на четыре и пять. И я точно решил четыре из пяти заданий контрольной.

— Балбесина! — Долбил я себя выгребая в море. — Надо было в МФТИ поступать, или МИСИ, там имелась похожая специальность, но экзамены на неделю раньше начинались, чем в «обычных» вузах. Потом я успел бы подать документы куда-нибудь во Владивостоке.

— Балбесина! — Долбил я себя, натягивая шорты и срываясь в бег. — Главное не попасть в первый замес. А кто должен попасть? Пацанва? Чмо ты пузатое!

— Чмо! Чмо! Чмо! — Говорил я себе, забираясь на телефонную будку, с неё на крышу магазина и с крыши по балконам взбираясь на свой второй этаж.

Упс! Вот тебе и «здравствуйте девочки»… В моём зале в кресле сидел «майор», а в соседнем кресле сидел мой папа. Воскресенье же…

— Здрасте, — сказал я буднично, входя в квартиру через балконную дверь.

Папа-то привык, а майор напрягся. Если бы папа знал, что мы с пацанами, в их с мамой отсутствие бухали у нас дома, и лазили за закуской на чужие балконы по всему дому, вплоть до пятого этажа, он бы тоже напрягся. И ведь нашли! Банку огурцов с помидорами. И тащили их в «пятой» руке, потому что не додумались захватить сумку. Ёбтыть! В магазин же пошли!

Что делать?! Детство! Юношество! Зрелость!

Одно неосторожное движение, и ты сел…

Одно неосторожное движение, и ты отец…

Одно неосторожное движение и ты умер…

Мужчина, — это случайно выживший мальчик…

— К тебе из военкомата, — сказал папа.

По его лицу можно было подумать, что он выпил грамм двести вина. Папа явно получал удовольствие от общения с «майором».

— С чего бы это? — Съязвил я. — Уже забирают? Призыва нет…

— Нет-нет, — махнул рукой майор. — Мы хотим предложить работу.

— Работу? — Искренне удивился я. — Какая, нахрен работа в Х-х-х…

По лицу «майора» можно было предположить, что он сглотнул морского ежа. Я кашлянул, вроде как по нужде. И посмотрел на него, требуя разъяснений.

— Ваш сын неплохой спортсмен, а нам нужны… Он и занимался патриотическим… воспитанием… да-а-а-а… Пусть и занимается. Военрук обратился, когда узнал, что у вас, Михал Васильевич, отсрочка. Учебный год… Так сказать…

Майор играл инспектора военкомата, как по писанному сценарию. Я помолчал, выдержав паузу.

— Мишаня, нельзя отказывать. Просят люди… Назвался груздем… Надо помогать. Сам же…

— Да… Я с удовольствием, пап. Особенно если деньги платить будут… А звание дадут? — Спросил я.

— Пока, — волноопредяляющимся. Присягу примешь, отслужишь…

— Так, может быть, я бы сейчас и пошёл бы на службу? — С надеждой спросил я.

— Да, нет… У вас же отсрочка… по заболеванию, какому-то…

«Вот волки», — подумал я. И засвербело у меня смутное подозрение. Повеяло абсолютно знакомым и понятным.

«Э-э-э, брат, — ты забыл, что такое „система“». — Подумал я. — «Это не добрая и заботливая мама. Это не коллектив друзей и единомышленников… Это организация, настроенная на защиту интересов государства, которая перемалывает всё и вся в удобрение для благоприятного его роста. Задача системы оптимально использовать всех, попадающих в систему. Ты, или становишься элементом системы, перемалывающим, или материалом перемалываемым. Система не терпит пустоты. И система не выпустит тебя, пока ты ей нужен и не перемелет, если ты стал материалом».

«Не отпустили, стало быть, в свободное плавание» — подумал я. — «Зря я засветился перед ГРУшниками. Да и обидел я майора зря. По-другому можно было бы… Рисанулся перед пацанами… А теперь хлебанёшь ты, брат, по полной».

— Зайдёте, Михаил, завтра по этому адресу, к десяти. Вас оформят… Паспорт не забудьте и разрядные книжки.

Майор положил на журнальный столик лист серой бумаги стандартного формата с напечатанным на машинке адресом, поднялся из кресла и ушёл.

* * *
По указанному на листе бумаги адресу имелась металлическая дверь, рядом с которой на стене висела небольшая табличка: «Отдел кадров завода?8967». Сразу за дверьми, за застеклённым и зарешечённым окном сидел вахтёр в форме ВОХР. Проход мимо него перекрывался «вертушкой».

Внимательно рассмотрев мой паспорт и меня лично, охранник нажал ногой на педаль блокиратора и сказал:

— Проходите сразу по коридору.

— Какой кабинет? — Спросил я.

— Не ошибётесь, — усмехнулся дедок.

Я прошёл «вертушку» и, не поднимаясь по лестнице, свернул налево и, не пройдя и пяти шагов по полутёмному коридору, упёрся в хлипкую деревянную, слегка приоткрытую дверь.

Я тихонько стукнул в висевший на одном гвозде наличник, громыхнувший, встретившись со стеной и подхватил его, опасаясь, что он отвалится.

— Кто там? — Спросил весёлый мужской голос. — Заходи.

Я потянул дверь за хлипкую ручку и шагнул в кабинет без окон. По сути, это была кладовка не более, чем три на три метра с одним столом, двумя стульями и лампочкой в большом белом керамическом патроне, висящей на чёрном, в тканой оплётке, проводе.

Сидящий за столом человек, одетый в обычные «штацкие» рубашку и брюки, внимательно посмотрел на меня, а потом на часы и раскрыл серо-коричневую картонную папку.

— Шелест… — констатировал он, снова посмотрел на меня и вздохнул. — Вас рекомендовали к службе в специализированных подразделениях Тихоокеанского флота.

Он смотрел на меня внимательно и серьёзно. Весёлость испарилась.

— Однако, подразделения настолько специализированные, что обычной медицинской комиссией обойтись сложно. Придётся несколько недель потратить на испытания и обследования. Для этого вас отправят в… Отправят, короче, если вы дадите письменное согласие и подписку о неразглашении.

— Что за подразделения?

— Сначала подписка о неразглашении. Будьте любезны, ознакомьтесь.

Человек ловким движением ладони выдвинул из папки серый листок с чёрной из угла в угол полосой и пододвинул к противоположному от себя краю стола.

— Могу присесть? — Спросил я.

— Присаживайтесь, читайте, подписывайте вот здесь.

Прочитал, подписал. Ничего нового…

— Так, хорошо… Читайте это…

Человек взял ещё один лист и придвинул ко мне. Почитал и это. Ничего нового… Только вид с боку. Меняю шило на мыло и удаляюсь от своего собственного проекта. Зато удаляюсь и от Афгана. В Афгане моря нет. Зато есть в Пакистане. Но это другая история.

Я оторвал взгляд от листа и посмотрел на человека.

— Что взамен? — Спросил я.

Человек удивился:

— В смысле?

— Перспективы какие? От меня, понятно — кровь, пот и слёзы, а обратно? Или, как система ниппель: туда дуй, оттуда хрен.

— Ну, ты даёшь! — Возмутился человек. — Тебе службу престижную предлагают, а ты… Офицером станешь…

— Ага, офицером. Мне предлагают, засунуть себя в мясорубку, даже не оставив после себя потомство. Кстати, учебка сколько?

— Шесть месяцев.

— И отсчёт службы пойдёт со дня майского следующего призыва, то есть через, — я подсчитал на пальцах, — десять месяцев. Охренеть, как ловко!

Человек возмутился:

— Во, мля! Ему будут платить, кормить, одевать, а он губы дует!

— И сколько, боюсь спросить, намереваются платить?

— Сорок семь рублей!

— Я стипендии получал бы больше.

— Если бы, да кабы… — пробубнил человек. — Тоже мне, мля, нефтяник…

— Вы, засранцы, кинули меня с поступлением, — озлобился я. — Это небось инициатива «вечного майора»? А не пошёл бы он на хкуй! Я Ивашутину пожалуюсь. Паспорт давай!

Но паспорта на столе не лежало. Как, когда и куда он исчез я не заметил.

— Паспорт давай! — Угрожающе сказал я и поднялся со стула.

— А если не дам, то что? — Вызывающе сказал человек и откинулся на спинку стула. Стул скрипнул, а я ударил человека ногой прямо через стол.

Ступня прошла параллельно столу и вошла ему в грудь. Стул хрустнул. Грудь, кажется, тоже.

«Писец», — подумал я. — «Тюрьма».

Человек охнул и выкатился слева из-под стола уже с пээмом в руке.

Убивать я его не хотел, да и он меня, вероятно, тоже, потому что я ещё был жив. А отдавать свою жизнь за его жизнь? Какой смысл?

Человек молча смотрел на меня с любопытством, потом нырнул рукой во внутренний карман и вынул руку, испачканную синим.

— Такую ручку сломал, сучёнок! — С сожалением сказал человек.

— Сам ты, сучёнок, — сказал я. — Ещё огребёшься, при случае.

— Да пошёл ты…

Он снова засунул руку во внутренний карман и вытащил мой, испачканный в чернилах, паспорт и, крутнув кистью, метнул в меня. Я уклонился и схватил раскрывшуюся книжицу руками. Человек в это время сблизился и нанёс мне прямой удар ногой в живот такой силы, что я раскрыл телом дверь и вылетел в коридор. Перекатившись через голову, я встал на ноги практически возле вертушки. Клацнула педаль блокиратора, и я вышел на улицу.

«Поговорили», — подумал я, обтряхивая с живота след от ботинка.

Глава одиннадцатая

Звонить начальнику ГРУ СССР, вернее по оставленному мне после встречи номеру телефона, я не стал, а сразу из «отдела кадров» пошёл к тренеру Георгию Григорьевичу и рассказал о своих злоключениях. Он многого не знал и слушал с интересом, хитро поглядывая на меня и иногда усмехаясь.

Его крупное лицо с пышными бровями, чем-то походило на лицо нашего, пока ещё живого генсека. Скорее всего, у Георгия Григорьевича Городецкого стояла вставная челюсть, потому что он, так же как Леонид Ильич слегка поджимал нижнюю губу и слегка шепелявил. И это делало его улыбку ещё приятнее, а речь мягче, даже, когда он ругался.

— Да-а-а… Попал ты в замес… — Проговорил тренер. — Не отстанут они от тебя. Не те это ребята, чтобы спускать обиды и упускать добычу. Это волкодавы, а ты сейчас для них жертва. Ты про крёстного своего им рассказывал?

— Совсем чуть-чуть. Только про поездки на границу. Да и что я знаю? Кроме имени… Да и имени я не называл.

— Имя, Миша… Был он во Владивостоке этим летом… По делам… Он тоже набирает группу физически крепких ребят, но главное для него не это, а сообразительность и грамотность. К сожалению, ты им сейчас вряд ли подойдёшь. Он набирает ребят с жизненным опытом, с высшим образованием.

Он посмотрел на моё расстроенное лицо, а я искренне был расстроен. Вся моя «комбинация» летела в бухты-барахты. Да и вообще, где я буду к концу этого дня я не знал.

— Образование, это не главное, конечно, но это показатель зрелости. Жаль, что ты завалил математику.

— Да, Георгий Григорьевич, я… Это они… Да я хоть сейчас всё напишу… Вы посмотрите…

Тренер засмеялся.

— Я сейчас… не математик, Миша. Приходи сегодня на тренировку, а я позвоню… Куда надо.

— А-а-а… Можно я в зале побуду? Позанимаюсь?

Городецкий понимающе кивнул головой.

— Пожалуй, так будет правильней. За тобой… не шли?

— Точно «хвоста» не было, — сказал я. — Я пешком до Луговой шёл. Потом на трамвае.

— Не ожидали они от тебя… кульбита. Вылетел в дверь, и кувырок через голову, говоришь?! — Он рассмеялся.

— Я ещё и оттолкнулся посильнее… — Я тоже позволил себе ухмыльнуться, но получилось не весело.

— Ну, тогда возьмешь группы на два и на четыре, а я пойду… Поищу от кого позвонить можно по межгороду.

Я догадывался, что он пойдёт через дорогу на завод ЖБИ-1. Там у него были знакомые в руководстве. У него везде по району были знакомые на заводах. Ходил к ним и выпрашивал, то доски, то брезент на ковёр, то дермантин, то краску, а мы сами, то красили, то шили ковёр, то колотили щиты на стены и зашивали их матрасами.

К пяти часам вечера Георгий Григорьевич вернулся хмурый.

— Пока не получается. Не смог дозвониться, — сказал он, пряча глаза.

Я уже отошёл немного. Да и детишки меня чуть расслабили.

— Ну, ничего страшного. Авось пронесёт! — Махнул я рукой.

— А вот на это, Миша, никогда не рассчитывай. Это не наш метод, если ты причисляешь себя к… сам понимаешь, к чему и кому… Поживёшь пока тут. В тренерской на диванчике. Родителям мальчишки записку отнесут, что тебя на учёбу отправили на неделю.

Я потёр руки.

— Только не хулиганьте тут мне. Валерку с Колей гони отсюда, а то девок наведёте…

— Георгий Григорьевич…

— Всё! Знаю я вас.

После вечерней тренировки я, действительно, выгнал всех, и завалился спать, но не в тренерской, а в соседнем подвале.

ДЮСШ располагалась в цокольном этаже пятиэтажного дома и рядом с нашей дверью находился шикарный подвал с домовыми водо-канализационными коммуникациями. Там я и залёг на матрасике, повесив на клубную дверь изнутри тройную «сигнализацию».

На уроках труда мы с Афанасичем сделали несколько вариантов и добились гарантированного срабатывания ловушек. При малейшем ослаблении рычага, срабатывала пружина, бьющая ударником по капсюлю или по колокольчику.

Уснул я легко, но проснулся быстро. После сработки первой, а потом сразу двух ловушек. Через минут двадцать провернулся ключ в дверном замке подвала и скрипнула дверь. Я лежал, прикинувшись ветошью, сразу возле входа. На мне был надет самошитый балахон типа «ветошь». Даже с виду неприятный наощупь. Я рисовал красками всё лучше и лучше.

Двое прошли по подвалу, вернулись и потыкали в меня спицей. Спица, проткнув первые два слоя, последний, кольчужный, проткнуть не смогла. Тыкали аккуратно, рассчитывая на болевую реакцию, а не для того чтобы проткнуть.

Через пятнадцать минут после ухода «гостей» я спокойно спал. Утром я перебрался в спортзал, убрал свои растяжки, переоделся в местного старичка и через соседний подъезд вышел из дома.

Я понял, что за меня взялись всерьёз и если возьмут, то упакуют «по полной», либо, прогнав через «чистилище», в военный Осназ, и В Афган на весь срок, либо на зону.

Хорошо, что я взял в военкомате письменную справку об отсрочке и спрятал её в укромном месте.

Я дошкандыбал до магазина, взял бутылку кефира и хлеб и побрёл обратно. Наблюдения я не обнаружил и свернул в подъезд соседнего дома. Повязав платок, надев очки, вывернув сумку и куртку, удлинив полы, я надел резиновые сапоги, вышел на улицу и пошёл на трамвайную остановку.

— Барышня? Три двенадцать, пожалуйста, — проскрипел я старческим голосом.

На том конце провода хмыкнули и сказали:

— Соединяю…

* * *
Я учился в Дальневосточном институте рыбной промышленности и хозяйства, в народе называемом Дальрыбвтуз, уже три года. И вполне себе успешно учился. То, что я не отвлекался на девочек в школе, сильно повлияло на мою успеваемость в институте.

Зато сейчас всё шло почти, как и в прошлом. Ой! В будущем… Или когда? Тогда, короче.

Попав в «свою» МА-12 и встретившись вновь с одногруппниками, я словно вернулся в свою семью. Все вернулись с «абитуры» из подшефного совхоза «Синиловский» уже сдружившиеся, а кое-кто и поссорившиеся. Я же оказался не у дел. Меня не приняли в свою «банду» Курьянов и Федько, самые шумные ребята курса. Это меня не особо расстроило. Я знал цену того «шума и пыли» для меня. В группе было достаточно других хороших ребят, с которыми можно было дружить. Но и для них я был незнакомец. И всё шло не совсем так, как раньше.

Я заново знакомился с теми людьми, которых знал раньше, но отношения с ними складывались совсем по-другому. Мне не хватало той бесшабашности и юношеской лёгкости. Я был слишком серьёзен, слишком много знал и слишком ответственно относился к учёбе.

В той жизни я много прогуливал лекций, и поэтому постоянно что-то сдавал, и пересдавал. На этой почве мы и сошлись тогда с моей будущей женой. Она помогала мне и по математике, и по английскому, взяв надо мной шефство. Сейчас же этого не требовалось и отношения между нами не заладились.

«Тогда» она обратила внимание на мои чуть коротковатые брюки, сейчас же я выглядел до безобразия прилично-фирмово, что очень нравилось другим девушкам, например Ольге Марковой, «хозяйке» читального зала и её подружкам из ДВГУ. Ольга жила в моём районе и мы часто ездили домой вместе, поэтому подружились.

В читальном зале по вечерам собирались кроме подружек Ольги ещё и друзья подружек, курсанты ДВИМУ и её брат Андрей со своими друзьями. Вечная проблема того времени — где собраться «посидеть» молодёжи, решалась отлично — в самом культурном месте, в запасниках читального зала. Мы весело, как и раньше, проводили время за лёгкой выпивкой, за умными разговорами и без пошлости. Девушки были весьма приличные, филологини третьего курса и мне с ними было очень интересно.

С «будущей женой» же отношения не складывались. Ни на новогоднем вечере, ни при дальнейших встречах, она на меня внимания, как на объект взаимоотношений, не обращала. От слова «совсем». Не проскакивало меж нами искры. Я страдал и мучился.

После первого курса мы поехали на производственную практику на остров Шикотан, но и там впечатления на неё я не произвёл. И танцевал я не так, и смены из-за неё не прогуливал. Да и жил я в другом «кубрике», не с бойкими и чудаковатыми: Курьяновым, Нестеровым и Баскаковым, а с другими ребятами, более спокойными и не стремящимися самовыразиться: Черторинским, Ильиным и Чихачёвым, автоматически выпадая из рядов студенческих «активистов».

Второй курс пролетел незаметно. Надо было много вспоминать, и я полностью погрузился в учёбу. Продолжая тренироваться у Городецкого, я выступал за ДИНАМО по молодёжи. Карате в нашей школе не прижилось. Продолжая вести САМБО для «Школы разведчиков», я смелее давал ударную технику, так как это вдруг разрешили, и секции карате выросли как грибы.

К нам в секцию приходил Владимир Жлобинский — мой первый тренер по карате Сётокан, но, то что я давал детям, ему не понравилось. Я ведь не ставил им жёсткие каратековские удары. Он попытался предложить школе свои услуги, но директор отказалась.

Помня о том, что в 1981 году заниматься в секциях карате запретят, как уголовное преступление, я продолжал давать детям и молодёжи защитные техники и бокс.

* * *
Третий курс я заканчивал ровно, уже сдав все зачёты, причём половину автоматом, чего в той жизни практически не случалось. Просто в этой я уже десятого июня должен был находиться в горном лагере «Динамо», а все остальные студенты уезжали снова на производственную практику на Шикотан.

Надо сказать, что за прошедшие три года по моей пригодности к службе в «погранвойсках» определились. Два года с перерывами я проходил собеседования, писал автобиографии, отвечал на вопросы, беседовал с психологами, сдавал зачёты по физподготовке, снова отвечал на вопросы. Какие-то тесты я помнил, какие-то забыл, но я знал точно, что если я буду вспоминать, как надо правильно ответить, я засыплюсь.

Тесты составлял институт психологии и исследовал их на большой группе действующих сотрудников и кандидатов вот уже лет десять, на сколько мне было известно. И давали они объективную оценку кандидата. Особенно его психофизическую пригодность к тому или иному роду специальной деятельности.

Проверяли всё, боязнь высоты и замкнутого пространства, брезгливость и реакцию на запахи, алергичность, выносливость, терпеливость, реакцию на монотонность работы и сохранение концентрации внимания, волевую сферу, то есть управление своим состоянием и поведением. Для этого вводили во внештатную ситуацию и намеренно подвергали эмоциональному воздействию.

«Контора» в те времена отбирала кадры о-го-го, как.

Честно говоря, я едва не завалил некоторые тесты. Слишком неадекватная реакция была на них моей головы и тела. Не юноши, как говориться, но мужа. А пытаться сойти за молодого, у меня не получалось. Заступилась главный специалист — психиатр Марина Поляченко, сказав, что «реакции интересны и мы должны наблюдать их не в тестовых режимах, а в режиме психологической подготовки».

И вот, подготовка, наконец-то начнётся. То есть, не подготовка физическая и профессиональная, а всё это вместе с психотренингом. Я помнил, на сколько мне тогда было тяжело, но сейчас я ничего не боялся, потому, что всё то, что мне сейчас намеревались привить, помнил и уже на себе новом протестировал.

Помнится, когда на экраны вышел фильм «Брат», где Бодров в критических ситуациях повторял детский стишок, многие воспринимали его забавным заскоком бывшего спеца, но я то знал, что это психофизическое воздействие на организм в стрессе плюс ритмический расчёт времени. У режиссёра имелись знающие консультанты. И это были совершенно закрытые технологии подготовки бойцов спецназа госбезопасности.

Я был готов всё это пройти заново. Повторение — мать учения. Да и подлатать память и привить отсутствующие у этого тела рефлексы не мешало.

* * *
До горного лагеря вела хоть и грунтовая, но вполне приличная, дорога, поэтому снабжалась база вовремя и, по этим временам, очень хорошо. Двухэтажный корпус бывшего санатория давал необходимый минимальный комфорт и соответствовал санитарно-гигиеническим требованиям.

По результатам тестирования нас разбили на группы по семь человек и начались тренировки. При каждой группе находился инструктор психолог, контролировавший наше самочувствие и корректировавший наше психологическое состояние.

Говоря языком будущего, он формировал нашу мотивацию, переключая наше индивидуальное сознание, зацикленное на собственном эго, на задачи общие и даже государственные.

Сейчас я лучше понимал инструктора, возбуждавшем в нас, скажем так, неприязнь к врагам нашего государства и империализма в целом.

Группа мне досталась крепкая, выносливая. Я себя вымуштровал за три года по максимуму. Бегал марафоны с выкладкой по сильно пересечённой местности, нырял, много плавал. Обладая техникой цигун, я сильно развил свои лёгкие и достиг задержки дыхания на вдохе-выдохе трёх минут. Это когда делается долгий вдох и долгий выдох. При гипервентиляции лёгких моя задержка дыхания под водой без потери сознания составляла четыре минуты.

В высокогорье это пригодилось. Я растягивал вдох выдох при беге и не терял силы и группа это оценила. Все ребята были явно постарше меня, а я знал, что курсы предназначены для уже окончивших вузы. И хоть спрашивать о возрасте не разрешалось уставом, все понимали, что я несколько моложе их и поначалу нервничали, так как прохождение группой программы обучения, ложилось на итоговую оценку каждого.

В общем, я не подкачал.

— Ваши реакции, Михаил, уникальны. Это не говорит о том, что они лучше или хуже, — сказала Марина Гавриловна, — но они выпадают из наших схем. Я не могу спрогнозировать ваше поведение и не готова рекомендовать вас для службы в войсках специального назначения. Нам нужно больше времени… Поймите меня правильно…

— Я понимаю, — сказал я несколько расстроено. — И что сейчас?

Поляченко рассмеялась.

— Будем работать дальше. Ваши результаты хорошие. Просто вы необычайно быстро осваиваете техники.

— Я давно занимаюсь самовнушением и медитациями…

— Я помню. Мы разберёмся, вы не переживайте. Вы же ещё студент, вот и учитесь. Это этим ребятам завтра на войну, а вам пока…

Но в целом я чувствовал себя отлично и вновь заряженным знанием своего тела.

Глава двенадцатая

Всё шло не так, как я предполагал.

Изменив своё отношение к жизни, я изменил круг друзей и единомышленников. Приятельские отношения с одногруппниками вели к знакомству с их друзьями и некоторые из них стали потом моими друзьями. Настоящими друзьями. А сейчас этого не происходило.

Я знал, что где-то живёт мой будущий друг Олег Выходцев, но он про меня ещё и знать не знал, потому что с его другом Баскаковым Александром, мы не находили общий язык. Слишком разные у нас с ним были темпераменты.

Раньше Сашка дал мне первые уроки игры на гитаре, а сейчас мне это было ненужно. Я и сам играл и пел неплохо. Мы даже с ним неожиданно для меня стали соперниками.

Сашка отлично играл на гитаре и пел песни Битлз, и когда на первом Шикотане он привлекал всех своим исполнением, я играл и пел более лирические песни из репертуара групп: «Воскресение», «Машина Времени», Юрия Антонова. Некоторые ещё и не вышедшие, но я не собирался присваивать их. Я честно говорил, чья песня, а на вопрос, почему не слышали, разводил руки.

И получилось так, что девушек вокруг меня собиралось всё больше и больше. Всё-таки, Битлз слышали все, а те песни которые пел я, нет. Сашку это бесило. У него имелся, я знал это, комплекс неполноценности из-за его не очень симпатичной внешности, а я и «тогда» был комплекцией «ничего себе», а сейчас я раскачался «о-го-го себе», и в свои восемнадцать тянул на все двадцать. Да и внешне был не урод. Вот он и ревновал. У него, действительно не клеилось с девушками. В отличие от меня.

И вот как-то на втором курсе, я подошёл к Сашке и спросил:

— Слышал, у тебя есть друг сапожник. Не познакомишь? Шузы хотел бы сшить.

Сашка окинул меня несколько вызывающим взглядом.

— Он не всем шьёт, но тебе… Ты, вроде как карате преподаёшь?

Я кивнул.

— Научишь его? Он сильно хочет, но в секцию стесняется идти. У него лёгкие слабые.

— Да без проблем. Пусть приходит… Вы вместе приходите. Я в школе тренирую.

И Олег пришёл, и я был очень рад, что мы снова подружились. Он всегда пенял мне, что я не тем его тренировал, что он не мог применить каратековские навыки в драках. Я внял его просьбам, которые он ко мне ещё не обращал, и стал тренировать его, нарабатывая одну связку, на обе стороны, и силу ударов. И через год он смог навалять своим обоим дружкам сразу: Эдику Загородневу и Сашке Баскакову. Я был доволен, потому что был доволен Олег.

В той жизни мне не где было тренироваться, и я организовывал группы «здоровья» в институте. Мы потихоньку тренировались за закрытыми дверями.

Сейчас же я был загружен спортом по самую маковку, и не собирался идти по тому же пути. Однако я почувствовал, что могу потерять тех друзей, с которыми прошёл жизнь. Другие тоже, наверное появились бы, но и тех терять, ещё не приобретя, я не хотел. Казуистика…

Как-то само собой получилось, что бывшие школьники, становясь взрослыми, продолжали ходить ко мне на секцию «Самбо».

В 1981 году запретили карате, но учредили «ОКОД» — оперативный комсомольский отряд народных дружин. Вот под эгидой ОКОДА мы и начали тренироваться более усиленно, беря на себя охрану общественного порядка на торжественных и развлекательных мероприятиях института.

Как-то незаметно я стал командиром районного ОКОДА и взялся за организацию отрядов по крупным предприятиям района, а Первомайский район был промышленным и насчитывал около двухсот тысяч жителей.

Общаясь в райкоме ВЛКСМ с секретарями я как-то спросил:

— Вы знаете, товарищи, что в Калининграде ещё в 1971 году построили молодёжный жилой комплекс?

— Это как? — Спросил кто-то из секретарей.

— Молодёжь сами себе построили дома с комплексом учреждений: детским садиком, библиотекой, магазинами, аптекой. Мы ведь тоже можем построить сами себе жильё.

И я рассказал, как мы в 1989 году построили себе дом. Как мы ходили на субботники на КПД и ЖБИ и выпускали продукцию сверх плана, зарабатывая «фонды», как соревновались за выход в стройотряд, как сами строили дом, и сколько полезного за это время сделали комсомольцы и молодёжь.

К тому времени у нас с женой было уже двое детей и мы получили трёхкомнатную квартиру.

Комсомольцы потащили меня к первому секретарю райкома партии Юрию Михайловичу Копылову, и мне пришлось уже подробно рассказывать, что и как сделали комсомольцы в Калининграде и что можно сделать здесь.

Дело в том, что деньги на капитальное строительство у многих крупных предприятий имелись, имелись и планы, не имелось фондов на строительство, то есть — строительных материалов и строительных бригад.

Юрий Михайлович заинтересовался и попросил нас составить план мероприятий. Я посмеялся «про себя». «Ну как же партия или комсомол без „плана мероприятий“?» Но тут я был с ним солидарен. Подписанный план — это уже документ.

Примерно через месяц в спортзал вечером зашла директор школы и сказала, что звонили из крайкома партии и просили меня зайти к третьему секретарю.

Павел Николаевич встретил меня озабоченным, но поднялся и поздоровался за руку. Мы не виделись с ним два года, и он с любопытством рассматривал моё окрепшее тело.

— Силён ты брат, закручивать народ, — сказал он наконец. — Ты в курсе, что сейчас твориться в комсомольских рядах?

Я был в курсе, но пожал плечами.

— Молодёжь кипит, просит в руки лопаты. Они готовы в рукопашную сровнять горы под строительство нового дома.

— Но это же хорошо… — сказал я, — или нет?

— Хорошо-то хорошо, но где столько взять лопат? У нас же плановое хозяйство, Михаил.

— Всё просто, Павел Николаевич, — сказал я.

— Да? — Удивился третий секретарь.

— Надо создать молодёжные жилищные кооперативы и дать им возможность копать и строить.

— У молодёжи нет денег, — возразил Чернышов.

— Пусть предприятия выдадут займы, под гарантию отработки. Текучести кадров не будет.

— А строительные фонды? — Грустно спросил третий секретарь.

— Пусть молодёжь вырабатывает дополнительные материалы, и простые работы строительные работы выполняет сама. В нашем плане всё это есть.

— Но это же… Организовать как-то надо…

Я усмехнулся.

— Уж кто-кто, а организаторы у нас найдутся.

— Так ты и займись! — Предложил Чернышов.

— Я районным ОКОДом командую.

— Вот этим, точно найдётся кому покомандовать, а в молодёжном строительстве, в широком понимании этого слова, мало кто из комсомольцевпонимает… А ты, вроде как, в струе, так сказать… передовых идей. При крайкоме ВЛКСМ решено создать штаб. Ты как узнал про Калининградский МЖК, кстати?

— Мама рассказывала. Она в Калининград в командировку ездила…

— И когда это было? В семьдесят втором, когда тебе одиннадцать лет стукнуло? — Чернышов покачал головой. — Темнишь ты Михаил. Ну да ладно. Ты мне одно скажи… Если можешь, конечно…У тебя план расписан до 1986 года, а потом стоит ссылка на развитие кооперативного движения, какие-то «малые предприятия». Это откуда информация?

— Это моё предположение. Молодёжные экономические программы без самофинансирования заглохнут. Поэтому…

— Понятно… Будем иметь ввиду… Ну так как?

— Я Павел Николаевич, ещё не женат и на улучшение жилплощади претендовать не могу, какой мне интерес и какой из меня командир Штаба МЖК?

— Вот и я себя спрашиваю, Михаил: «Какой ему интерес заваривать такую кашу, когда прямого интереса у него нет?»

Я посмотрел на третьего секретаря и сказал:

— Мне за державу обидно.

Чернышов хмыкнул.

— Это понятно… Мне не понятно откуда возьмутся дополнительные панели для домов?

— Всё очень просто…

Чернышов снова хмыкнул.

— Ну, действительно, Павел Николаевич. Ведь мощности КПД и ЖБИ стоят недогруженные… Вот справка. Недокомплект рабочих шестьдесят процентов! А мы станем выходить на «субботники». Работа там не сложная.

— Действительно, всё просто, — сказал секретарь крайкома, поднимая голову от листа бумаги. — В партию вступать думаешь?

— Думаю.

— Готовься, дам рекомендацию.

В моё время мы очень долго спорили. Как всегда, хохлы, затесавшиеся в наши ряды и пробившиеся в командиры, требовали самостийности и не могли поделить власть и деньги. В конце концов один хохол замкнул финансы на себя и один дом был наконец-то построен, но вдруг нагрянула перестройка.

Сейчас я изначально замкнул финансовые потоки крупных предприятий на одного человека, проверенного жизнью, а сам остался в стороне. Я рекомендовал Краевому Комитету ВЛКСМ Марченко Виктора, и в моё время проявившим себя хорошим организатором.

* * *
В ноябре 1982 года умер Леонид Ильич Брежнев, но это не повлияло на общее настроение масс. Все ожидали конца генсека со «дня на день» и восприняли его уход с юмором. Как на грех кто-то из «вышестоящих» на трибуне мавзолея пошутил словами героя из «Кавказской пленницы»: «Шляпу сними…», а при опускании ящика с телом в землю, ящик не удержали и телезрителям, смотревшими прямую трансляцию, послышался характерный деревянный стук. Короче, похороны генсека прошли с юморком, как и остаток его жизни.

Зато Юрий Владимирович гайки народу закрутил сразу и до предела. Штрафы за опоздания на работу, за прогулки в рабочее время по магазинам, но во Владивостоке это проходило не так болезненно. Периферия-с…

Диплом я защитил на пятёрку, взяв ту же самую тему: «Линия разделки трубача на судах типа СТ». И руководитель у меня был тот же, но я знал его выкрутасы и обсчитал техническую часть со всех сторон, и со стороны мощности, и со стороны производительности. И экономику производства я понимал в пример лучше прошлого раза. А как иначе? У меня были и знания, и опыт. «Если бы каждому давали две жизни», — думал я, возвращаясь с защиты домой.

В той жизни я получил на защите трояк, только за то, что не нашёл общего языка с руководителем диплома, точившего, оказывается, на меня зуб с третьего курса. Это он мне сказал честно в глаза, за день до защиты перечёркивая мою работу, и требуя пересчитать от производительности. Он, явно получал моральное удовлетворение, глядя в мои испуганные глаза. За какие грехи, я так и не понял, но, видимо, было за что…

В этот раз, опасаясь, «санкций» я сразу в своей работе предложил несколько вариантов расчётов и рацпредложений, и диплом приняли на «ура».

При большом выборе организаций распределения я также выбрал Владивостокскую базу тралового и рефрижераторного флота. Всё-таки — знакомые и люди, и порядки, и структура.

Будучи молодым коммунистом, я встал на партийный учёт в парторганизацию и ушёл на пассажирском теплоходе в район промысла. Надо было отрабатывать три года и формировать свою историю. Всё шло своим чередом, как по рельсам, теперь уже точно по «старому сценарию», и я не трепыхался.

* * *
— И всё-таки я не уверена, что его мозг соответствует параметрам, требуемым работе с матрицами. Попробовать, конечно, можно.

— Сколько можно пробовать, Марина Петровна? Ведь нормальные же реакции и адекватное исполнение задач. Практически сто процентное исполнение.

— Мне не нравятся вот эти пики, — Полякова передала ленту энцефалограммы куратору.

— Про эти «пики» вы мне три года талдычите, а он даёт и даёт нужные нам результаты. Никто такие результаты не даёт.

— Вот…

— Что, Марина Петровна, «вот»?! Может быть он за счёт этих пиков и выделяется из всех курсантов.

— Эти пики — сигналы центра самоконтроля и они показывают, что центр работает при полной его блокировке.

— Но так же не бывает, Марина Петровна. Вы мне сами сколько раз говорили это. Мы или блокируем самоконтроль, или нет. Раз он выполняет все поставленные перед ним задачи, значит центр блокируется. Не будет нормальный организм самостоятельно подвергать себя такому риску и боли. Я даже вспоминать это не хочу. Ведь в обычном состоянии его болевые реакции адекватны?

— Адекватны, — вздохнула Полякова. — И с матрицей, адекватны, только…

— Вре-е-мя-я… — Куратор постучал указательным пальцем по часам. — Пора его в полевых условиях прокатать. Готовьте программу.

— Всё будет готово в нужное время. Матрица не храниться долго. К какому сроку? Нам нужно знать дату ввода за месяц.

— Договорились. Готовьте документы о введении объекта в эксплуатацию.

* * *
Плавбаза вернулась на перестой через три месяца и меня отозвали в распоряжение отдела кадров и парткома. Второй механик, к цеху которого я был приписан, матерился шестиэтажным, когда узнал, то придётся остаться на борту.

— Вот, млять, стажёра бог послал! — Ругался Толик Шистеров. — Повезло же…

— Толик, ты извини. Не виноватая я… Хрен их знает, что этим кадрам надо. Я откуплюсь… Ты же знаешь, мне дома делать нечего…

— Без литра коньяка можешь не появляться! — Прорычал Толик и послал меня подальше.

* * *
Военный аэродром Кневичи встретил меня туманом.

— Ждать будем, — буркнул подполковник, оглядывая меня с головы до ног.

Из вещей у меня был самосшитый рюкзак из брезента на молниях и тёплая кожанка, перешитая мной из старого тулупа. Тоже на молнии.

Лётчик пнул мой рюкзак и скривился, не услышав перезвона.

— Не уж то пустой летишь? — Спросил с тоской он.

— Обижаете, товарищ командир.

— А что ж не звякает? — Спросил он, а потом продолжил шёпотом, — разведка?

— Не-е-е… — так же шёпотом сказал я.

— Да похер. Доставай.

Я вскрыл рюкзак и вынул бутылку «Плиски», вставленную в шерстяной носок.

— Грамотно, — оценил подполковник и крикнул: — Витя, а ну ка подгребай. Пассажир угощает. И фужеры захвати.

— У меня есть, — сказал я и вынул сложенные один в другой картонные стаканчики, сделанные из углов молочного пирамидального пакета. Четыре вершины — четыре стакана.

Подполковник взял один и усмехнулся.

— Грамотно… И не поставишь полный.

— А зачем полный ставить? — Спросил я.

Лётчик поднял палец вверх, сказал:

— За туман… — и выпил.

Я тост его не понял, но тоже выпил.

— Витя! — Крикнул ещё раз командир бомбовоза.

— Я за рулём! — Отозвался второй пилот.

— Мы все за рулём.

— Анекдот? — Предложил я. — В тему.

— Давай.

— Одному предлагают выпить, а он отказывается. Его спрашивают: «Почему?», а он говорит: «По трём причинам. Во-первых — за рулём, во-вторых — бросил, в третьих — уже выпил».

Бутылку мы уговорили быстро и скоро взлетели. Командир снова вышел в «пассажирский отсек», показав глазами и пальцами цель выхода.

— Вот заметил уже… Пока, мля, не замахнёшь, хрен «добро» на вылет дают. Подглядывают они, что ли?

— Однозначно, подглядывают, — согласился я.

Глаза мои слипались.

— Ну ладно, спи, разведка. Можешь на мешки с почтой завалиться, только пристегнись к рымам, а то как-то забыли про пассажира и… Только смотри, почта грифованная.

— Да не… Я тут посижу.

— Ну смотри. Пойду, порулю.

* * *
— Задание простое, ни с чем экстремальным не связано. Обычный очень короткий контакт с объектом в очень людном месте. Документы и легенда Британская. Объект — англичанин.

— Так может без «вливания» обойдёмся? — Спросил я.

— А может, без «может» обойдёмся? — Спросил инструктор — молодой парень лет тридцати пяти.

Две недели меня пичкали «периферией», побочными сведениями, для подкрепления легенды. Две недели пичкали «химией» и облучали в резонаторах для закрепления реакций. Через месяц меня выпускали.

Я понимал, почему нельзя обойтись без матриц. Задание не ограничивалось «обычным» контактом. После контакта включалась первая матрица и моё сознание должно было отключиться. Должно было…

Глава тринадцатая

Сингапур встретил ливнем. Громыхал гром, сверкали молнии, по взлётной полосе текли красноватые водяные потоки. Однако, пока ждали автобус, дождь прекратился и тучи, озаряемые всполохами, улетели в сторону Куала-Лумпура. Привычная прохлада порадовала. В самолёте стояла жуткая жара.

Четырёх часовой перелёт из Австралии вымотал. Ох уж эти мне Австралийские авиалинии! В нашем «Аэрофлоте» и то лучше. Я заметил, что сочетание «наш аэрофлот» промелькнуло, как бы в тумане. Это работали первичные блокировки, слегка «отжатые» моим сознанием.

Я переключил внимание на периферийные реакции и вошёл в аэропорт вполне себе британцем. «Я сам себе матрица»… — подумал я.

— Господа, прошу вас быть внимательными. Аэропорт Сингапура один из самых крупных в мире. Все двигаемся строго за мной, — сказала гид. — Шатл ожидает на площадке двадцать семь. При посадке просьба предъявлять жетоны нашей туристической компании. До отхода шатла тридцать минут.

В шатле, как и в аэропорту работал кондиционер, и перепад температуры я почувствовал только на выходе из автобуса. Тридцать пять в тени… Это цветочки. Прохладно после дождичка. Периферия с задачей справлялась: потоотделение отключено, тепловые рецепторы отрегулированы на плюс тридцать пять. Полёт нормальный.

Моё тело воспринималось моим разумом, как активный защитный скафандр. Тепловых рецепторов в скафандре гораздо меньше холодовых, поэтому управлять ими мне гораздо легче. Они располагаются на глубине три десятых миллиметра под кожей.

Сенсомоторная область коры большого мозга мной воспринималась, через мысленно представляемую панель управления, с кнопочками и ползунками. Также, как и вся остальная система анализаторов, она подчинялась моему внутреннему «компьютеру» безукоризненно.

С помощью нейробионики, химии и психологии «институт» добился многого. Объекты, вроде меня, сначала обучались переключать контроль анализаторов на внешний контур, потом, путём химического и гипнотического программирования, объект вводился в нужное состояние и отправлялся на задание. В основном отключались рецепторы страха и боли и программировались поведенческие характеристики.

Я «тогда», после 1992 года, много экспериментировал сам, потому, что помнил жизнь кусками, и это меня раздражало. Но толком результата я не добился. Добился многого, но не того, чего хотел. Память не вернулась. Участки памяти были заблокированы прочно, и, казалось, навсегда.

Однако, прохождение курса психофизического тренинга «заново», помогло мне разблокировать память, понять саму методику блокировки и взять её под свой контроль. То, что меня изучали аж пять лет, упорно пытаясь взять под контроль, позволило мне самому разобраться в себе и довело мой организм до идеального состояния самоконтроля.

Скромный номер в гостинице на Орхард роад соотносился с бюджетом студента британского колледжа. Окна выходили в проулок с запылёнными лавчонками и сонными продавцами-китайцами. Но главное, что имелся кондиционер. Рецепторы рецепторами, но организм нужно беречь.

Я ещё не мог регулировать органы внутренней секреции, и как они реагируют на мои регулировки, я так и не разобрался. Анализы приходили в норму примерно на пятые сутки самостоятельно.

Остаток дня мы потратили на зоопарк, а вечером того же дня я пошёл на условленную встречу.

Я сидел на ступеньке и смотрел лазерное шоу. В ночном небе драконы перемежались с птицами, рыбами и львами. Рядом со мной лежала раскрытая карта Сингапура и кепка-бейсболка «Манчестер Юнайтед». Точно такая же была у меня на голове. Многие проходившие косились на свободное место, но проходили мимо.

По площади Калланг ривер люди шли сплошным потоком, так как сидячих мест не хватало.

— О, Джон! — Воскликнул молодой человек моего примерно возраста. — Ты ведь Джон? Из Австралии?

— Да, я из Австралии. А ты, наверное, Алан.

— Точно. Где взял бейсболки Эм Ю?

— Здесь купил. Мне нравится Манчестер.

— Кого-то ждёшь?

— Просто занял место. Вдруг девчонка одинокая пройдёт мимо? Но они по одной не ходят.

— Да, — рассмеялся Алан, — Давай вместе охотиться. Моя девчонка осталась дома. И я тоже не подобрал себе пару.

Прозвучало контрольное слово «pick up» и моё сознание переключилось.

Алан взял кепку, надел её на свою голову, присел на расстеленную карту и достал из сумки две банки пива.

Мы хорошо провели с Аланом вечер и сняли-таки двух студенток-француженок. Здесь вообще-то оказалось много студентов, приехавших на каникулы, посмотреть китайский Новый Год. По-настоящему он ещё не начался и китайские лавчонки и магазины работали.

На следующий день я выбыл из своего номера, и заселился в отель Алана по другим документам. Он проживал в более престижном отеле, в двухкомнатном люксе. На целую неделю наш с Аланом «двухкомнатный» номер стал местом сборища английских и не только студентов. Мы вели себя почти культурно. И здесь было не принято делать замечание за шумное поведение в своём номере. Да и на улице было так шумно, что мы особо не выделялись. Кто хотел тишины выбирал отель в стороне от центра.

Оставив благодарственные записи в книге посетителей мы выехали из отеля третьего февраля 1984 года, а четвертого февраля мы сходили по трапу самолёта в Лондоне. Его встретил «его отец», меня встретил «мой дядя». И тот, и тот в единственном лице.

— Привет, Джон, — сказал мне крепко сложенный не очень высокий человек в драповом пальто темно серого цвета. Расстёгнутые полы демонстрировали серый двубортный пиджак в полоску средней ширины, белую рубашку и однотонный бордовый галстук. Брюки в тон пиджаку чуть нависали на безукоризненно сверкающие чёрные туфли.

— Привет, дядя Брюс, — сказал я, пожимая протянутую мне ладонь.

— Как мама?

— Хорошо. Как ты?

— Отлично. Как отдохнули? — Обратился он к обоим, обнимая Алана за плечи.

— Здорово, па. Джон поёт «битлов». Под гитару… Все девчонки были наши.

— Да? — Удивился «дядя». — И какая твоя любимая песня? — Спросил он меня.

— «Потому что», — ответил я.

— Это сложная песня, — покачал головой «дядя». — Поехали. Парковка дорогая.

Мы вышли из терминала на паркинг и сели в небольшой «хэтчбек» «Остин Маэстро». От аэропорта Хитроу до дома «дядюшки» Брюса, располагавшемся, как я понял из указателей, в Саутхоле, западном районе Лондона, мы доехали быстро. Двухэтажный коттедж вмещал в себя три спальни, зал, кухню и два санузла.

— Жить пока будешь у нас. Завтра оформим водительскую лицензию и отдадим документы на получение британского паспорта. Свидетельство о рождении взял?

— Взял. Австралийская лицензия не пригодиться?

— Можешь спокойно ездить, но раз ты будешь жить здесь, надо получить нашу с этим адресом.

— А долго паспорт получать?

— Должны уложиться в двадцать дней. Мы с Аланом станем порученцами… Без порученцев затянулось бы до полугода. У тебя сертификат британский, но жил ты в Австралии. Пока запросят ваши департаменты… Отошлют фото факсом… Получат подтверждение. Нормально всё будет, не переживай.

— А я и не переживаю, — заверил я.

Я действительно не переживал и ничего не боялся. Правое миндалевидное тело находилось под полным и постоянным контролем правого полушария.

Я про страх знал побольше современных учёных. И знал, что эксперименты по подавлению страха могут привести к смене половой ориентации. В миндалевидном теле содержится большое количество андрогенных рецепторов, связывающих тестостерон и если приглушить андрогены, то можно полностью превратиться в женщину, даже формами.

Я этого сильно опасался, и в том числе, поэтому, взял собственное психофизическое развитие под личный контроль. Не хотелось мне по чьей-то оплошности лишиться страха, но приобрести женские груди.

Мне отвели комнату на втором этаже, рядом с комнатой Алана. Мы занесли свои вещи и Алан потянул меня на улицу, пробежаться, как он сказал, по друзьям.

Я не знал, посвящён ли Алан в деятельность «дяди», или нет. Похоже, что «да», раз он при встрече сказал «pick up» и у меня включилась вторая программа. Однако вёл себя Алан так естественно, что я начинал сомневаться. Не мог же он тоже находиться в зомбированном состоянии, как и я. Но, по большому счёту, меня это не интересовало.

Мои детекторы новизны, располагающиеся в среднем мозге, находились в положении «ноль», и я ни взглядом, ни помыслом не выказывал ни интереса, ни удивления вновь увиденному и услышанному.

Я жил здесь, я видел всё это и с моего «отъезда» здесь ничего не изменилось, лишь чуть-чуть подросли деревья.

Дом, где жил «дядя» с «кузеном» раньше принадлежал семье «моей матери», и мы с «родителями» уехали в Австралию, когда мне исполнилось двенадцать лет. В Саутхоле, как сказал Алан, оставались жить некоторые «мои одноклассники». Но я не опасался встречи с ними.

— Ну пошли, — сказал я Алану и мы, снова надев куртки, вышли из дома.

Небо нахмурилось. Уличный термометр показывал 43 градуса по Фаренгейту и 6 градусов по Цельсию.

— Намочит? — Спросил я.

— Спрячемся в «Тройной подкове». Все там собираются.

Мы довольно быстро вышли на Аксбрич роуд, а по ней, минут через двадцать, дошли до пересечения с Саут роуд.

Паб «Тройная Подкова» — самый старый публичный дом в Лондоне тоже совсем не изменился. Публичным домом в Англии называли не дом с проститутками, а просто публичное питейное заведение, в отличие от закрытых и частных. Паб — от слова «паблик». Хотя раньше, наверняка, в пабах предоставляли и эти услуги, так как в таких местах должна была иметься хоть одна комната, где не едят и не пьют. Питейные заведения приличные женщины не посещали и выражение «публичная женщина» повелось от «других» женщин.

В «Подковах» стоял шум и гам. Молодёжь догуливала Рождественские каникулы.

— Эй Пит! — Крикнул Алан сразу от входа. — Смотри кого я привёл!

На его крик отреагировал крупный рыжеволосый парень в свободном свитере. Его лицо было мне знакомо и память быстро листала картинки.

Пит тоже нахмурился, не понимая на кого ему реагировать.

— Это же Джон Смит, мой кузен.

— Да ну, нах… — Удивился рыжий.

Он, конечно, выразился через «фак», но похоже это было именно на «нах».

— Это совсем другой парень, — сказал Пит.

— Зато ты совсем не изменился, рыжий Пит, — сказал я, улыбаясь во все свои тридцать два зуба, и запел, пританцовывая:

— It's been a hard day's night,
And I've been working like a dog.
It's been a hard day's night,
I should be sleeping like a log.
But when I get home to you.
I find the things that you do.
Will make me feel alright…
Пит тоже задёргался и заорал:

— Грёбаный, Смит! Ты откуда, мать твою, нарисовался.

Он рванул ко мне и заграбастал моё тоже не маленькое тело в свои ручищи, как плюшевого мишку.

— Ты ругаешься, как грёбаный янки, Пит.

— Так он и есть сейчас янки, — сказала милая девчушка стоящая рядом со стойкой с бокалом эля.

Пит повернулся к говорившей вместе со мной.

— Если бы ты Элли с элем не была бы девчонкой, я бы тебя…

Он оставил меня и шагнул к ней.

— Но так как ты всего лишь девчонка, я тебя просто… поцелую.

Парень наклонился к девушке и чмокнул её в щёку, так как та отвернулась и спрятала губы. Но Питу и этого было достаточно. Он что-то крикнул, типа: «хэ-хэй», и снова повернулся ко мне.

— Ах ты ж сукин ты сын, — сказал он и ткнул меня в плечо.

Я смягчил удар и перехватил его кулак. Мы немного поборолись на руках, и он удовлетворённо хмыкнул:

— А ты тоже ничего себе. В футбол играешь?

— В австралийский.

Пит скривился.

— Наш круче…

— Я же говорю — янки, — проговорила Элли.

Пит шутливо зарычал и, потянув меня за собой, двинулся к стойке, но девушка спряталась за спинами парней.

— Пошли за наш стол. Ну их, малолеток. Они то и эль пьют без алкоголя. И толку от них, — шепнул Пит и загоготал.

— Сид, помнишь Джона Смита? Нет? Знакомься! Это Нэнси, Дора, и Сара. Девочки, — это мой друг Джон. Мы с ним играли в школьной музыкальной группе.

— Не очень-то мы играли, — усмехаясь сказал я. — На картонных гитарах без струн… Мы показывали миниатюру «Поп группы и арт культура». Но орали и кривлялись мы здорово.

— Но мы же пели! «Потому что» на четыре голоса… Там гитары были не нужны. Первый приз взяли. Нам было… по двенадцать.

— Джон и сейчас поёт и играет на гитаре классно. Мы из Сингапура приехали. Там так отрывались! Джон своими песнями всех девчонок в нашем номере собрал.

Алан, вызывающе посмотрел на одну из девушек за соседним столом, и та опустила взгляд.

— На гитаре? — Спросил Сид. — Вон гитара висит. До неё ещё не дошло дело. А так мы тут…

— Нахрен гитару! Эля налейте Джону!

— Можно я налью? — Спросили за моей спиной.

— Элли, тебе даже прикасаться нельзя к кувшину, — почти крикнул Пит, громко смеясь.

— Мне уже восемнадцать, морячок, — сказала девушка. — Ты слишком долго плавал.

Она подсела рядом и потянулась за кувшином.

— Давайте лучше я вам налью, леди, — сказал я, и наши руки встретились.

Я посмотрел ей в глаза и тихо шепнул: — Красавица, — и плеснул эль в её бокал.

Было шумно и весело. Я сыграл и спел пару песен Битлов и получил свои овации.

— Imagine! Imagine! — Крикнул Алан. — Джона Леннона!

Я исполнял «Imagine» не в оригинале, а в блюзовом стиле, на американский манер, и она мне самому очень нравилась, поэтому это была моя «бомба». Особенно для тех, кто знал английский.

Представь, нет больше рая!
Ты лишь представь — и вот
Здесь ада нет под нами,
А сверху — небосвод.
Представь себе — все люди
Сегодня оживут…
Исчезли государства.
Я знаю сей секрет,
И нет убийств и смерти,
Религий тоже нет.
Представь, все люди-братья,
Живущие в любви…
Ты скажешь, я — мечтатель.
Не я один такой.
Надеюсь, день наступит —
Ты с нами встанешь в строй.
Представь, не будет власти —
Идея из идей!
Ни жадных, ни голодных —
Лишь братство всех людей.
Представь себе — все люди
На всей земле равны…
Ты скажешь, я — мечтатель.
Не я один такой.
Надеюсь, день наступит —
Ты с нами встанешь в строй.
Сначала наступила тишина, потом паб взорвался рёвом.

— Да ты коммунист, Джон, сукин ты сын, — Сказал Пит, шарахнув меня по спине ладонью, когда я уселся за стол.

— Горло пересохло, — крикнул я, едва слыша себя в рёве толпы.

Глава четырнадцатая

Я пробыл в Лондоне две недели. Ровно столько потребовалось мне, что бы подтвердить своё гражданство и получить Британский паспорт. Как я понимал, в Австралии, под «маской» Джессики Смит, матери Джона, работала наша сотрудница. Куда делись настоящие «Смиты», я мог только догадываться. Разведчики редко работают долго. Не выдерживают нервы. Тем более у женщины, потерявшей мужа в автокатастрофе и самой выжившей с трудом. Полагаю, произошла рокировка, и Смиты спокойно живут в Союзе.

Я был ещё спокоен, потому, что, судя по Австралийскому паспорту, находящемуся у меня на руках, фотографии в личные дела службы паспортного контроля и университета вложены мои, и это главное.

Джон Смит окончил факультет информационных и коммуникационных технологий Технологического университета Суинберн в Мельбурне, и я имел на руках соответствующий диплом.

Уже на третий день моего пребывания в Лондоне мы с дядей Брюсом открыли счета в банке. Я отдал ключи и пароли ему, и мы с Аланом продолжили развлекаться.

Паб «Три подковы» гудел и плясал под нашу с Питом музыку. Оказывается, Пит прилично играл на «гипсоне». Я на электрогитарах не играл, поэтому мучил обычную через микрофон. На третий вечер нас уже было пятеро и пришлось сыгрываться и репетировать.

В Мельбурн я улетал, провожаемый тремя машинами друзей и поклонниц.

Элли сопела и хлюпала носом в стороне и дядя, усмехнувшись, тихо сказал:

— Наделал ты шуму, племянничек. Молодец. Теперь тебя здесь надолго запомнят.

Он протянул мне номер местной газеты «Саутхолл Таймс» с фотографией нашей «банды», стоящей на перекрёстке двух улиц на фоне паба «Три Подковы».

— Ладно, прощай, — сказал он.

— До свидания, дядя, — попрощался я.

Элли подошла и прижалась к моей груди.

— Ты же ещё вернёшься?

— Приезжай в Мельбурн. Там тепло. Я отвык от Лондона и привык жить там. Мы там купаемся круглый год.

— Я приеду. Смотри… — Сказала Элли и заглянула мне в глаза.

— Приезжай, но сначала звони, я могу быть в отъезде.

— У тебя точно нет девушки? — Спросила Элли, тревожно заглядывая в глаза.

— Почему, нет? — Удивился я. — А ты?

Элли стукнула меня кулачками в грудь, тихо сказала:

— Дурак… — и спрятала лицо в воротнике моей куртки.

* * *
Суточный перелёт до Австралии с тремя посадками, был бы утомительным, если бы не моё умение впадать в спячку. Сосед смотрел на меня с завистью. Он несколько раз предлагал мне сыграть в шахматы, но я, быстро проглотив предложенную стюардами еду, проваливался в сон.

Но я бы и так уснул часов на двенадцать по причине жуткой усталости. Две недели дались мне очень нелегко. Столько пива я не выпивал даже в дни моей «той» молодости, а пили мы пива много, потому что просто так его было не купить. Его то привозили, то не привозили. Однажды мы с друзьями объехали в поисках весь город, и попали на выставку картин Микеланджело Буонарроти. С пустыми стеклянными банками в сумках ходили мы по картинной галерее.

На выходе из самолёта сосед протянул мне руку и сказал:

— До свидания, молодой человек.

Он достал миниатюрный дезодорант, похожий на тот, каким он пользовался во время полёта для освежения полости рта, и брызнул мне в лицо.

— Я из Кливленда, — сказал он.

В моей голове, что-то щёлкнуло. Я удивился. Неожиданно включилась третья, встроенная в меня, программа. Я нестерпимо почувствовал, что обязательно должен находиться рядом с этим господином, куда бы он ни пошёл, и делать всё, что он скажет.

— «Ух ты», — подумал я. — «Полное подчинение!»

— Проходим паспортный контроль, — сказал он.

И я прошёл паспортный контроль.

— Садимся в машину, — сказал он.

Я сел в машину.

— Сумка с вашими вещами останется у меня, — сказал он. — Передайте мне все ваши документы, деньги, ключи, визитки. Всё из ваших карманов положите в эту сумку.

Я передал, положил.

— Снимите с себя рубашку и ботинки, наденьте эти вещи, — он подал мне бумажную сумку.

Я выполнил.

— Сейчас машина остановится, и вы выйдете, возьмёте эту сумку с вашими вещами, дойдёте до проходной нефтепорта, предъявите этот документ, — «клинвендец» сунул мне в руку маленькую картонную книжку с моей фотографией и печатью полиции порта, и продолжил, — и на пятом причале, он сразу за доком, найдёте танкер «Память Ленина».

У меня в голове снова щёлкнуло, и я вышел из машины.

* * *
Переход в пятнадцать суток прошёл легко. Я шёл во Владивосток пассажиром, как представитель Дальневосточного Морского Пароходства. Меня звали Михаил Васильевич Петров.

А ещё через двадцать суток «рефрижератор-перегрузчик» на котором шла наша ремонтная бригада со снабжением, швартовался к борту рыбомучной базы «Пятьдесят лет СССР».

* * *
— А я говорю, — он отлично справился! — Возмущался куратор. — И его нельзя отстранять от работы. Аттестация Брюса Симпсона великолепная.

— Я читала аттестацию. Да, она хвалебная, но… Дрозд отклонялся от программы. Так не бывает. Он реагирует на раздражители. Он закадрил девицу! И… У них был… Половой акт. А эти центры нами полностью блокировались.

— Значит не полностью… Я тоже читал отчёт Франка. И по мне так он сработал, как настоящий профессионал. Вы же сказали, что на контрольные сигналы организм Дрозда отреагировал адекватно.

— Да, реперные точки соблюдены.

За больше чем десять лет лонгитюдных исследований, когда одни и те же объекты изучались в течении времени, за которое эти объекты успевали поменять свои существенные признаки, Полякова привыкла понимать испытуемый объект и предсказывать его реакции. Не в данном случае, как оказалось. «Может быть», — думала она, — «это происходит от того, что объект начал испытания в подростковом возрасте?», но по её расчётам должно было происходить абсолютно наоборот, и это её вводило в ступор.

— Я оставлю отрицательный отзыв, — сказала она.

— А я отстраню вас от работы с этим объектом, — сказал куратор.

— Вы не можете! Он мой! — Воскликнула Марина Петровна.

— И что вы с ним будете делать? В лаборатории испытывать? Не получится. Вы сами знаете, объекту необходима динамика и постоянный тренинг рецепторов. Вы сами это говорили. У него программа, Марина Петровна. И её нельзя изменить. Сбой в программе может привести к непоправимому. К его разрушению. Мы и работу не сделаем, на которую потратили уже несколько лет подготовки, и загубим ценный экземпляр.

Полякова махнула рукой.

— Ах! Делайте что хотите…

— Всё по плану… Всё по плану, товарищ полковник, и ни полшага в сторону.

— Всё понятно…

— Он и сейчас под программой живёт? — Спросил куратор.

— В программе, товарищ генерал. В матрице.

— Интересно, как это? — Почти прошептал куратор. — В матрице…

— Не все в неё входят, — так же тихо проговорила Полякова, — и ещё никто не выходил.

И она была права. В той жизни меня вытащили из такой большой «Ж» только спасибо «куратору». Мне сломали программу и я, хоть и не без потерь для головы, смог приступить к «новой жизни». Сейчас, во-первых, я сам загнал себя в такие дебри, что вряд ли кто из специалистов вытянет меня оттуда, а во-вторых, я не видел конечные коды, и коды выхода. Возможно, его и вовсе не было.

Я рассчитывал выскочить из матрицы на грани. Плохо то, что те коды, которые я видел и знал, я не знал, когда и в какой последовательности они «стрельнут» и что мне придётся делать, когда они «стрельнут».

Плохо ещё то, что с каждым выполненным мной заданием, я привыкал подчиняться матрице. В Лондоне я своевольничал не потому, что мне хотелось покуролесить, а потому, что я вдруг понял, что могу раствориться во втором себе.

* * *
Через три месяца списался с судна механик технологического оборудования морозильно-фаршевого цеха и меня перевели на его должность. Работа на плавбазе была тяжёлой. Вахты по двенадцать часов, условия в цеху сложные: холод от морозильных шкафов и испарения от воды, которой обрабатывали алюминиевые формы с замороженной рыбой, чтобы можно было выбить такой блок из блокформы.

С вентиляцией было туго и это было первым, что я модернизировал в цеху. Потом закольцевали подачу рыбы. Потом наступило лето и был переход в район промысла сельди во время которого мы законсервировали наше оборудование и расконсервировали оборудование пресервного цеха. Всё шло размеренно и по не мной прописанному плану.

Куратором снова, как и в «той жизни», выводилось две легенды: активировалась Британско-Австралийская, и взращивалась естественная — советская. Я теперь знал логику процесса, то, что меня ожидает и меньше тревожился о будущем. Хотя и в прошлом, я особо не думал о происходившем, а просто выполнял задания.

Я не рефлексировал о гуманности моего «зомбирования». Я давал добровольное согласие и подписку на использование меня, как «человеческого материала под контролем» и тот раз и этот. Просто этот раз я надеялся несколько иначе эксплуатировать свои возможности, что пока у меня получалось, но контролировать разум без ежедневных тренировок было сложно.

В октябре плавбаза вернулась в порт приписки Владивосток и меня снова отозвали в распоряжение отдела кадров ВБТРФ.

* * *
— Твой дублёр прошёл собеседование в Santos Limited, — сказал куратор. — Как у тебя со специализацией?

— Тот курс, что дают в Австралийском вузе освоил. Херня вопрос…

Куратор вскинул на меня удивлённый взгляд и мотнул головой.

— Никогда не слышал такого выражения, — сказал он.

— Не стал читать наших специалистов, — продолжил я, — чтобы не привлекать к себе внимание. Лучше там выпишу официально и закатаю. Марина Петровна сказала, что мне там, в Мельбурне, передадут препарат. Я, кстати, их курс просто выучил. Он хорошо лёг на то, что нам давали в вузе.

— Хорошо. Попробуй и обновлять знания тоже без химии. Береги печень. И особо не выпячивайся, а то тебя Комитет по национальной безопасности к рукам приберёт. Тихо сиди. Цели и задачи ты знаешь. Не напрягайся, но и не тормози. Перечень вопросов и ответов, звучавших на собеседовании, изучи.

— Понятно всё, Юрий Иванович. Буду стараться.

— Тебе, Миша, больше «те» видения не приходили?

— Нет, Юрий Иванович. Меня же после заблокировали. Они же сначала раскрыли все центры, чтобы промерить их, а потом сразу закрыли. Что увидел, то и выдал.

— Да-а-а… Выдал ты тогда… — Куратор покачал головой. — Поспешили наши эскулапы… Поспешили.

— Испугались они, что у меня крыша поехала, когда я засыпал их фамилиями и званиями.

— Хорошо, что писали мы их эксперименты… А ведь у них не было своих микрофонов.

Мы помолчали. В самом начале экспериментов надо мной, я перечислил известные мне данные предателей. Тогда, действительно, моё сознание настолько очистилось, что я вспомнил всё, сумел закрепить это состояние и, не теряя времени, зачитал вслух большой список, начиная с Полищука, завербованного в 1974 году и кончая Геннадием Вареником, завербованным в не наступившем ещё 1985.

Там были: Мартынов, Сметанин, Моторин, Воронцов и много других. Я когда-то интересовался этим, и информация лежала в закромах, а тут, она вдруг проявилась передо мной, как на картинке. Читай себе. Что я и сделал, обрадовавшись шансу.

Я и сейчас мог «пролистать» свою библиотеку и найти нужные страницы. Хорошо обработали меня наши эскулапы! Но сейчас моя информация о предателях могла вызвать подозрение. Вдруг я побывал в лапах противной стороны и меня накачали «дезой»? А тогда я был чист, как стекло.

— Да-а-а… Много не изученного в человеке, — проговорил куратор. Мы с тобой по поводу того списка не говорили, а ты не спрашивал, молодец. Коллеги ведь уже пятерых взяли с поличным и двоих уже приговорили… К расстрелу.

Куратор заглянул мне в глаза, но ни один мускул на моём лице не дрогнул.

— Других ещё ведут…Не жалко? — Спросил он.

— Не-а, — мотнул головой я. — Вы же не специально их закатали?!

Тут вздрогнул куратор.

— Что за… Словечки у тебя сегодня вскакивают? Что значит, «закатали»?

Я пожал плечами. Я знал, что в интересах большого или малого «дела», система может закатать любого. В ходе «большой» или «малой» игры. Любая система власти зиждется на группировках, кои, подставляя друг друга, к той власти и пробираются. Обвинив ставленников своих соперников в государственной измене, можно задвинуть одних и выдвинуть других. Что и происходило у «трона» Леонида Ильича. Победила группировка Юрия Владимировича, в которую входил и мой куратор.

Я помялся, изображая неуверенность, но желание, что-то сказать.

— Ну что ты мнёшься? Говори…

Я скривился, как от зубной боли и обвёл рукой вокруг и показал на ухо. Куратор усмехнулся.

— Не, Миша, здесь, кроме меня, никто не слушает и не пишет. Это моя квартира. — Он выделил слово «моя». — Говори смело.

Я снова скривился и пожал плечами.

— Я не знал, как сообщить… Опасался, что посчитают психом… Дело в том, что «тогда» я видел не только, то, что успел сказать.

— Что ещё? — Куратор напрягся. Я вздохнул, мысленно себе аплодируя. Я выбрал отличный момент для очередного вброса.

— Я видел смерти наших генеральных секретарей. Я знаю точные даты.

На меня смотрели два напряжённых, чуть прищуренных глаза.

— Тогда Леонид Ильич был ещё жив, а картинки промелькнули быстро и я подумал, что это бред. После смерти Брежнева, назначения Юрия Владимировича и его смерти, я вспомнил видение и с тех пор мучаюсь, не зная, как сказать. И кому? Не Поляковой же?

— И-и-и? — Медленно протянул куратор. Я поморщился.

— Видения были не только и времени смерти, но и о недалёком будущем России… Тьфу ты! Советского Союза. Помните, после «того» случая, я вас попросил запечатать в конверт набор цифр, обозвав их «шифровкой» в будущее?

— Конечно… Криптографы резюмировали, что это бред сумасшедшего. В шутку, конечно.

— Это было в 1981 году. Жаль, что мы не в вашем кабинете и не можем достать тот конверт… Я-то помню те цифры и…

— Нам не нужен тот конверт, — усмехнулся куратор. — Я позволил переписать твой «шифр» себе в блокнот…

— Сейчас бы его расшифровал криптограф-любитель. Ведь это ключевые даты событий, в том числе и смертей наших генсеков.

— То, что это даты, даже я понял… Чёрт возьми…

Юрий Иванович полез во внутренний карман пиджака и вынул маленькую записную книжицу в бордовом переплёте, раскрыл её и побледнел.

— Миша, млять, что это?!

Чтобы матерился Иваныч я не слышал ни разу, и вот сподобился.

— То, Юрий Иванович… То самое.

— Так… Это… Получается, что Черненко, крякнет вот уже… скоро?! Осталось, то… С гулькин хрен… А потом кто?

— В том-то и дело, Юрий Иванович, что следующим будет последний генеральный секретарь СССР.

— Это как это? — Иваныча узнать было сложно. Его вытянутое лицо вытянулось ещё больше и побелело, лысина наоборот покрылась розовыми пятнами, уголки губ ещё больше спрятались в складки морщин.

— Не будет больше Союза, — тихо сказал я. — Вот смотрите…

Я взял его книжицу и показал на цифры 11 03 85.

— Это дата избрания человека имени которого я не знаю, но…

Я остановил ладонью пытавшийся вырваться из груди Иваныча вздох.

— Но знаю, что у него на лысине большое родимое пятно… Почти на лбу.

— Есть такой в Политбюро. Горбачёв фамилия его. Михаил Сергеевич.

— Наверное, — я махнул рукой и выдохнул. — Вот он то и развалит Союз. На пятнадцать кусочков.

Иваныч выскочил из-за стола и бросился к холодильнику.

— Боржом будешь? — Крикнул он из кухни.

— Есентуки! — Крикнул я.

— Ах, да! — Проговорил он и принёс две бутылки.

— И-и-и… — Проговорил он азартно. Румянец вернулся на его лицо.

— И-и-и… Всё! Дальше хрень какая-то. Компартию распустят… Это вот эти даты. — я ткнул пальцем в цифры, а следом и Союз.

— А эти цифры? — Иваныч осторожно показал на более раннюю дату.

— В 1989 году произошёл распад Организации Варшавского договора и СЭВ.

— Ё-ё-ё… пэрэсэтэ… — Снова не выдержал куратор. — Так это значит, нам пикздец!!!

Последнее слово прозвучало смачно и утвердительно.

— А мы тут… Мля… Плюшками балуемся.

Иваныч схватился за высокий лысый лоб и откинулся в кресле. Его взгляд блуждал по потолку. Ладони сошлись на затылке.

— Тебе нельзя никуда ехать, — сказал он медленно. — Нельзя никуда-а-а… Или наоборот? Время мало, но оно есть. Раз, два, три… шесть лет… Лысого то мы уберём, но я знаю, чей он протеже, и это серьёзно… Там явная контрреволюция. Мы Юру предупреждали, что подведёт нас «фин» до цугундера… Слишком злопамятен… Сли-и-ишком… И доходили… доходили слухи о перевороте, но это было так давно… Вот же су-у-ука, — проговорил он с такой презрительной ненавистью, что у меня по коже пробежали мурашки.

Куратор не замечал меня.

— Программа… Программу не поменяешь… Та-а-ак… Надо в рамках плана… Я сам сказал Марине, «строго по плану…»

Глаза Иваныча остановились на мне и несколько раз моргнули. Плотно сжатые губы выбросили:

— Мы сделаем этих блядей, Миша!

Глава пятнадцатая

Я сел на танкер, идущий в Пусан. Южная Корея охотно покупала у Советского Союза бензин. Представителям госкомпаний, или как сейчас они назывались — «организаций», не рекомендовалось тратить валюту на переезды в кап страну, если та находилась в «пределах прямой видимости» и «морской доступности».

Поэтому наши люди по служебным делам пароходств, или судоремонтных заводов перемещались на попутных судах.

Вот и я спокойно высадился в порту и направился в офис судоремонтного завода «Geo Marine Engineering», где провёл несколько часов в переговорах на предмет постановки в ремонт плавзавода «Постышев». После переговоров я направился на местный рынок, который посещали все наши моряки и рыбаки, и я не мог от них отличаться.

— Коза, коза, — кричали корейцы, тыча зажигалками в кожаные куртки.

Я делал вид, что разглядываю товар, сам же пытался провериться. Мне показалось, что за мной увязалась группа корейцев из семи человек. Постоянно за моей спиной находилось минимум двое, часто меняющихся лиц.

Точно идентифицировать азиатов мне было сложно даже с включённым на полную вниманием и любопытством. Наконец, мне надоела неопределённость и я, съев вкуснейший «пянце», посмотрел на часы и рванул по одной из улиц рынка.

Я двигался быстро и ловко, лавируя между посетителями и точками продажи еды. Уже на выходе с рынка между торговых рядов вдруг затрещал мотоцикл, приближающийся сзади. Я оглянулся и увидел молодого корейца, довольно уверенно уворачивавшегося от намеривавших попасть под его колёса соотечественников. Кореец был весёлым и, вероятно, пьяным.

Вдруг я почувствовал, как на моём правом запястье щёлкнулзамок.

— Вы арестованы, — сказал голос справа. Корейцы, что-то делавшие вокруг меня, резко повернулись, как по команде «все вдруг», ко мне.

— Не делайте резких движений, — сказал вполне упитанный человек корейской наружности на очень хорошем русском языке. — Служба безопасности Южной Кореи.

Я ухмыльнулся, но промолчал.

— Следуйте с нами.

Пухлый накинул на наши, скованные наручниками руки, плащ, и мы вышли с рынка. В узком проулке стоял микроавтобус Тойота Хайс с затонированными стёклами. Его дверь раскрылась изнутри и меня, передав наручник сидящим внутри, втолкнули в его салон.

Сиденья в салоне автобуса стояли, развёрнутые друг к другу и передо мной оказался человек европейской наружности.

— Здравствуйте, товарищ майор, — сказал я.

— Здравствуйте, товарищ Шелест. Можно обойтись без чинов.

— Вопросы? — Спросил я. — Скажите своим «корейцам», что Южной Кореи не существует. Для местных — Корея одна.

— Существенное замечание, спасибо. Мы торопились. Нам не хочется вставать на пути наших коллег, но очень хочется узнать, о чём вы беседовали со своим куратором.

— Вы про что?

— Про лысых с родинкой и разрушение Союза на пятнадцать республик, млять, — ответил, выругавшись, вечный майор.

— Все вопросы к куратору, майор… Подписка… При всём уважении…

— Знаем мы твоё уважение, щенок.

— Зря вы так… — сказал я. — Я к вам со всей душой, а вы… И у меня самолёт через пять часов… Из Сеульского аэропорта… Кстати, эта информация тоже под грифом «СС». Считайте себя на подписке.

— Я тебя за язык не тянул… — Буркнул майор.

Я показал на наручник в его руке и на свою руку, на которой под стальным браслетом образовалась гематома.

— Вот зачем это было делать? Что я скажу своей девушке? Когда вы уже научитесь работать с людьми, костоломы?

— Ты поучи-поучи… Салага…

— Старший лейтенант, между прочим…

Майор зарычал.

— Урою!

— Майор, не доводи до греха, — сказал я, расстёгивая наручник своим ключом. — Оно тебе надо? Кого ты на понт хочешь взять? Робота? Я даже если бы и захотел что рассказать, то не знаю. Забыл уже. Тут помню, тут не помню. Да и зачем вам лезть во внутренние дела государства?

— Это ты нашим командирам скажи… — буркнул майор. — Что я тебя не знаю, что ли. Выучил за эти годы. Дай цифирки, а? — Мрачно попросил ГРУшник.

— Во-первых, так не просят, а во-вторых не помню. Даже под пытками не смогу вспомнить. А заветных слов ты не знаешь. Даже, «пожалуйста»…

— Выходи, — сказал майор.

— А дверку открыть?

Майор потянулся к ручке двери и его шея соблазнительно раскрылась.

— Даже не думай, — сказал он.

Я с сожалением вздохнул и вышел.

* * *
— Юра, ты один не справишься. У тебя своих ребят, раз-два и обчёлся. Вскрывай карты, и работаем вместе. Ты же меня знаешь.

Ивашутин шагал по «аквариуму» — комнате для секретных переговоров, туда-сюда. Мебели в комнате не было. Сквозь стекло виднелось абсолютно пустое пространство до бетонных стен. Трёхпакетный стекольный набор был заполнен специальным гелем, не передающим вибрацию, вернее, передающим не «ту» вибрацию. Любая, даже прозрачная плёнка могла быть обнаружена после наклейки на стекло сразу же. ГРУ поэтому называли аквариумом, а не потому, что так захотел печально известный писатель Виктор Суворов.

— А у тебя своих сколько? — Спросил Юрий Иванович.

— Есть немножко. Тоже немного, но…

— Значит, не покололся «малыш».

— Мы его и не кололи. Спросили напрямую, он не ответил, сослался на потерю памяти…

Юрий Иванович молчал, размышлял и склонялся к принятию предложения начальника ГРУ. Ивашутин, всю жизнь прослуживший в контрразведке, обладал явно большим количеством своих людей, и в комитете, и в правительстве, и в партийных органах.

— Ты, Юра, пойми, что «он» очень… очень непростой человек. Мы ведём его с 1979 года и уже тогда «он» выпадал из стандарта. Ещё будучи школьником. Я разговаривал с ним лично… Ты в курсе?

— Я в курсе. И как он от вас ушёл в курсе.

Ивашутин развёл руками.

— Ну вот, ты в курсе… Я и не сомневался… Но ты в курсе, что наши аналитики не могут его вогнать ни в одну поведенческую схему? Он как паровоз прёт по выбранному пути…

Ивашутин помолчал.

— Юра, так не бывает. Я сразу, как мне принесли запись вашего разговора, понял, в чём дело.

Юрий Иванович печально усмехнулся.

— Юрий Иванович, даже не извиняюсь… Работа у нас такая. Да и ребята не тебя вели, а его. И не слушали тебя без него. Я категорически запретил.

— Так что же ты понял? — Прервал молчание собеседник.

Начальник ГРУ посмотрел на начальника СВР, явно вспоминая мысль.

— Ах, да… Что я понял? Я понял, что он видел сны и раньше. Ещё до вашей обработки. Он же у вас проходит, как я понимаю, по программе «Д»?

Иваныч вздохнул. Ивашутин махнул на него рукой.

— Ой да не надо! А то мы наших ребят не прогоняли через вашу Марину…

— Почему вы так подумали?

— Да потому! Он точно идёт к намеченной цели. И цель его не материальная, а физическая. Вернее — психофизическая. Его цель был ваш институт, вот что я тебе скажу… Он как-то узнал, ещё будучи пацаном, что такие эксперименты идут и узнал, где они идут. Он ведь к нам не пошёл, хоть мы его и звали, а пошёл к тебе. Это ты у нас «экспериментатор»… Из, хрен знает кого, агентуру лепишь.

Юрий Иванович чуть не обиделся, но передумал. Ивашутин был отчасти прав, но так как он не был настоящим разведчиком, то не понимал психологических особенностей и мотивировки разведчиков нелегалов и объяснять ему нюансы этой работы было бесполезно.

— Давайте ближе к делу, — предложил Юрий Иванович.

— А я говорю, — обрадовался Пётр Иванович. — Давай.

* * *
Элли встречала меня в аэропорту. Эта паршивка прилетела не предупредив. Адрес я не скрывал, и она завалилась в дом «моей матери», как новогодний снег. Стоял канун Рождества, аэропорт, соответственно украшенный, отражался в глазах Элли праздником.

— Ах ты проказница! — Сказал я, грозя ей пальцем. — Ты ломаешь Британские устои. Разве принято в лучших домах Лондона и Парижа, приличной девушке бросаться сломя голову за тридевять земель.

Элли захлопала глазами, не разобравшись в моих метафорах, потом ткнула меня кулачком в живот.

— Ну тебя, умник. Где ты видишь здесь Парижскую девушку?

Она прильнула ко мне своим хрупким тельцем и повисла на шее.

— Э-э-э… — Сказал я. — Меня сейчас арестуют за порнографию. Я же в коротких шортах.

Она скользнула одной рукой между нами, и я вынужден был прижаться к ней ещё ближе, чтобы не осрамиться. Так и стояли обнявшись, пока я не «придушил» свои рецепторы.

Декабрь в Мельбурне один из самых жарких месяцев в году, и мы целыми днями пропадали на пляже Алтона, установив там палатку. Вода в Тасмановом море особо тёплой никогда не бывает и мы спасались в нём от жары плавая в маске с трубкой и ластах. Мы вступили в «клуб любителей рыбной ловли» и охотились с острогами на небольших местных рыбёшек.

— Отличная у тебя маман, — как-то сказала Элли. — С ней удивительно легко. И вы с ней… совсем по-дружески. Мои предки не такие. Столько шума устроили, когда я уезжала.

— Да, Джессика современная. У нас в Австралии немного попроще. Родители не так сильно опекают детей. Мы с парнями уходили в разведку уже с двенадцати лет. У нас тут места… В основном все живут у моря, а чуть дальше от побережья места дикие. И сухие.

— Мне тут нравится, — сказала Элли.

— Оставайся, — сказал я.

— Да ну тебя, — ответила девушка. — Папа открутит тебе голову. Мне ещё колледж заканчивать.

— И папа сказал, что если… — она прошептала, — если любит, сам приедет в Англию.

Она побагровела от стыда. Любит не любит… Мы на эти темы не говорили. Не принято было у молодёжи в Англии.

— Он прав, конечно, в какой-то степени. И я приеду к нему. Обязательно. Вот сейчас нагуляем ребёночка… И приеду.

— Дурак! Дурак! Дурак! — Закричала она и бросилась в воду.

Я побежал за ней. Течения тут не предсказуемые. Только ты приноровился, пошёл отлив, и течение ускорилось. В основном от берега.

— Элли! — Крикнул я. — Стой!

Я догнал её у воды. Отлив ушёл и оголил песчаный берег.

— Стой, дурёха. Ты когда заканчиваешь колледж? — Спросил я.

— Летом, — сказала она.

— У нас уже лето, — сказал я, дурашливо покачивая головой.

— Ну, это… — Она заморгала ресницами. — В июне.

* * *
— Вот что, Евграфыч, ты мне не вы… не выёкбывайся, а ПТП по «фину» выдай…Ну и что что это шестьдесят четвёртый год…Тем более… Вы тогда всё писали в четыре руки…Период? Евграфыч, я же тебе всё прописал в запросе… И подпись и печать, млять, личную поставил. Я ж когда сам приду… Ты какого года рождения? Ноль пятого? Всё, млять, иду к тебе в подвал. Жди. Я моложе. Да, и всё со словами: «конвергенция», «сближение».

* * *
Ивашутин поднял своих контрразведчиков по теме «фина» — Куусинена Отто Вильгельмовича, но ещё не знал, что «фин» имел иной псевдоним и в совершенно иных кругах.

Через сутки у Петра Ивановича на столе лежало несколько досье.

Ивашутин пролистал две трети первой папки, на обложке которой значилось слово «Сближение», и вдруг увидел следующее высказывание Куусинена:

«… сближение крупного и мощного субъекта со странами запада невозможно. Необходимо целенаправленно ослабить государство в глазах „партнёров“, для чего желательно раздробить СССР минимум на десять частей. Автономизация необходима ещё и для того, чтобы сбросить, тянущий на восток балласт азиатских республик, отягощённый коррупцией и семейно-тейповыми отношениями».

Дочитав все папки до конца, Пётр Иванович посмотрел на стопку листов с выписками и закрыл лицо руками.

— А дела-то совсем дрянные, — прошептал он и набрал телефон начальника СВР.

— Слушаю, Пётр Иванович…

— Надо поболтать, Юра.

Встречи руководства ГРУ и СВР проходили часто и звонки между ними редкостью не слыли, потому Ивашутин не «шифровался».

— Смогу только в обед. Напряжённый день… Может пообедаем у меня?

— Отлично. У тебя во сколько обед?

— В тринадцать.

— В тринадцать я у тебя, накрывай поляну, — деланно пошутил начальник ГРУ. На самом деле ему было ох, как не до шуток…

* * *
— … и дело Рашидовское инициировано Андроповым только с целью посеять рознь и разрушить связи СССР.

Ивашутин откинулся в кресле и поднял глаза на начальника СВР. До этого он то хмурился, рассказывая и зачитывая свои записи, то стыдливо смотрел в пол, то в сторону. Он, чекист с тридцатилетним стажем, командир СМЕРШа и контрразведки НКВД и КГБ, не мог смотреть собеседнику прямо в глаза, словно это лично он подвёл страну к краху.

Хотя, доля его вины безусловно имелась. Ведь это же он проглядел врагов народа и Советского государства и позволил под видом международных центров и институтов пропагандировать и навязывать чуждый образ экономических и межличностных отношений. Один только «подотдел информации» Международного отдела ЦК КПСС при Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) АН СССР, сотрудниками которого стали: Арбатов, Бовин (будущий ведущий «Международной панорамы» и посол в Израиле), Шахназаров и Загладин (будущие помощники Горбачёва), Богомолов (будущий директор Института экономики мировой социалистической системы АН СССР), Бурлацкий (будущий главред «Литературной газеты»).

О том, кем станут вышеперечисленные лица, Ивашутин, конечно, не знал, но то на какую линию «партии и правительства» выворачивают данные советники, он понял.

Этот «мозговой центр» по ползучей подготовке смены курса в прозападную сторону, по недопущению перевода внутренней и внешней политики на национальные рельсы в 1984 году уже разогнался, как паровоз с горы.

Мало того, КГБ негласно поддерживало ярых антисоветчиков-десидентов и высылало действительно конструктивных государственников, искренне радеющих за державу и протестующих против единения с западом.

— Ты помнишь, Юра, как нам поплохело после двадцатого съезда? — Спросил Ивашутин. — Как мы разосрались с Китаем и что мы имеем с ним сейчас?

— Я был там, я знаю, — спокойно ответил Дроздов.

Он несколько спокойней переживал разговор. Ивашутин же, на его взгляд, излишне горячился. Юрий Иванович тоже даром времени не терял и собрал похожее досье, но, как говориться, «по низам». Он поднял папки «коминтерна», и ему сразу всё с стало ясно.

Подрывная роль Куусенена, для того, кто понимал, что это не заигрывание с «западом», а реальная работа на подрыв социалистического строя и социалистического лагеря, становилась видна с первых страниц досье. Ведь, как говориться: «По делам узнаешь их». Или, как там правильно?

— Надо думать, как не допустить избрания Горбачёва генсеком, — сказал Юрий Иванович.

— По-твоему, кто кандидат вместо него? — Спросил Пётр Иванович.

— Не, по-моему, а по-Брежневски ещё… Романов. Его опустили, конечно, мнимой разбитой вазой и свадьбой дочери в Таврическом, но товарищи уже во всём разобрались и пленум должен пройти в его пользу.

— Согласен. Я прокачал политбюро… Юра и «фин» постарались и ввели своих и относительно лояльных… По большому счёту, только Кунаев, Щербицкий и сам Романов будут против Горбачёва. Но это если они вообще попадут на политбюро. Их банально могут не оповестить о смерти Черненко вовремя.

— Ну с этим-то сейчас проще, — усмехнулся Дроздов.

— Это только так кажется, что проще. Как их держать рядом? Сообщить о дате смерти заранее?! — Ивашутин усмехнулся. — Да и расслабленные они… Романов… Ему гарантировали, что именно его изберут следующим. И он верит…

— Надо сообщить ему, что дни Черненко сочтены, что он умирает, и отойти может в любой момент, а Горбачёва прочат на генсека.

— И кто это скажет? — Спросил Пётр Иванович.

— Романов сейчас обложен, как медведь в берлоге. И советниками, что в уши дуют, и лжеврачами, и нашими ребятами, контролирующими каждый его вздох и чих. Если рядом проявимся я, или вы дело рухнет. Я вообще подозреваю, что смерть Черненко может наступить в любое, удобное «им» время.

— Есть кандидатуры? Мои ребята все на контроле у контрразведки комитета…

Ивашутин посмотрел пристально на Дроздова и спросил:

— Мы думаем об одном и том же человеке?

Начальник СВР вздохнул.

— Думаем то думаем, но есть большая-большая сложность. Он в матрице, и как его оттуда выколупать, я не знаю. Я не знаю, что с ним произойдёт, если мы станем использовать его не по назначению. И если он отклониться от плана, Марина это узнает сразу. Есть реперные точки, которые он пройти обязан.

— Так выдёргивайте его прямо сейчас…

— Как вы не поймёте… У него программа… Сейчас он входит в определённый объект и весь его организм настроен на вхождение. У него отключены одни и включены другие рецепторы и участки мозга…

— Хрена себе! — Оторопел Ивашутин, — Это так вот… Прямо аж вот так?! Ни хрена себе!

Он покачал головой из стороны в сторону.

— Ну, разведка! Ну вы даёте! Я думал вы деревянных солдат «Урфина Джуса» готовите, а вы интеллектуалов штампуете.

— Честно говоря, он у нас пока один такой. Другие, — узкоспециализированные.

— Тем более, надо пробовать, раз он у вас широкого профиля. Глядишь, и вытянет…

Глава шестнадцать

Только я успел отправить Элли домой, как пришло срочное «радио» от куратора.

— Вот посмотри, — сказала Джессика, показав бумажку факса с контрольной цифрой в углу.

Она не знала кодировку сигналов и была просто почтальоном.

— Рабочий стандарт, — сказал я. — Надо лететь за грузом.

Факс с «коммерческим предложением» пришёл Джессике на служебный номер из Стамбула и касался сферы деятельности её фирмы, где подрабатывал и я. А я понял, что мне нужно срочно добираться до Москвы. Быстро и срочно.

Я понял, что что-то случилось, но что, я даже представить себе не мог. Я, конечно, опасался, что «куратор» уже сидит в «кутузке», и меня могут взять прямо в аэропорту, но не вылететь в Москву не мог.

— Мне в Стамбул по делу, срочно, — сказал я.

— В Стамбул? Сейчас свяжусь с агентом…

Она набрала номер телефона билетного агента, запросила информацию…

— Рейс через два часа.

— Успеем.

В Стамбуле у меня было «окно».

— И сообщи Рафику, пусть, пока я лечу, подготовит документы на груз по форме 2-а, но чтобы я его сначала лично посмотрел.

— Хорошо…

— Я полетел, мам.

— Лети, сынок.

Никакого Рафика у нас в Стамбуле не было. Нужные мне документы представителя Одесского морского пароходства с загранпаспортом и служебной краткосрочной визой я забрал в тайнике, совсем недалеко от аэропорта Ататюрка. Уже через два часа я сидел в самолёте, летевшем в Москву. Как я понимал, мой дублёр, въехавший в Турцию, из Стамбула будет выбираться иными способами.

* * *
— Как добрался не спрашиваю. Всё шло под контролем.

Куратор был суров. Мрачным, я его никогда не видел. На его губах постоянно, нет-нет, да и мелькала тень улыбки, но сейчас эта тень просто время от времени выравнивала его лицо от озабоченности. Он старался внешне оставаться прежним, но получалось это у него плохо.

— Спасибо. Окно было чистым.

— Как твоё самочувствие? Вопрос не праздный.

— В норме.

— Что ощущаешь?

— Небольшой дискомфорт. Но я себя и в самолёте загружал задачками по сетевым процессам и коммуникациям. Лингвистическая деструкция речевых центров намечается. А так ничего.

— Ты прямо чувствуешь деструкцию центров?

— Чувствую, — Юрий Иванович.

Куратор покачал головой.

— Ни у кого такого не замечалось, — задумчиво произнёс он. — Чем это грозит?

— Не знаю… Подтормаживаю при разговоре на русском. Приходится мысленно переводить на английский, чтобы понимать.

— Надо же… Но такое мы замечали. Это не страшно… И всё?

— Прохладно, — соврал я.

— Ну ничего, когда холодно, одеться можно. Это когда жарко, до гола не разденешься…

Юрий Иванович, улыбнулся.

— Надо, Миша, тут поработать. Кроме тебя мне некому довериться… До такой степени… А самолично действовать тоже не получается. У каждого в системе своё место и свои функции… Это, как Штирлиц и Борман… Только случай позволил Штирлицу начать диалог с Борманом. Так и у нас. Члены Политбюро — такие же небожители. Извини за подобные сравнения… Полагаю, сообщить, хотя бы Григорию Васильевичу Романову о том, чтобы он был поближе к Кремлю.

— А я то как подберусь к нему, — усмехнулся я. — Я, даже не Штирлиц, а радистка Кэт…

Куратор улыбнулся. У него была хорошая и добрая улыбка.

— Есть кое-какие соображения, Миша. Он собирается в отпуск в Палангу… Перед отъездом Григорий Васильевич обычно собирается с семьёй на даче. Вот туда ты и приедешь под видом инструктора ЦК и вызовешь его в Кремль. Только волосы немного прибери, но не слишком коротко. Документы мы тебе дадим, в аппарат общего отдела ЦК ввели.

Я удивился.

— Полагаете, Романов поедет в Кремль с каким-то инструктором общего отдела ЦК?

— Во-первых, не с каким-то, а инструктором из аппарата завотделом Боголюбова Клавдия Михайловича. А его аппарат, — это контрразведка ЦК. Они следят за чистотой кадров, а не комитет. Это повелось с 1956 года. Там у них штат в тысячу человек. Всё есть: и технический отдел, и седьмой. С завтрашнего дня с восьми ноль-ноль работаешь на Старой площади. Утром сразу к Клавдию Михайловичу.

Я знал, что под лозунгом «исключить возможность возврата к 1937 году» органам госбезопасности было запрещено проводить оперативные мероприятия в отношении представителей партийно-советской и профсоюзной номенклатуры.

Это решение привело к росту коррупции и способствовало облегчению оперативного подхода зарубежных спецслужб к источникам секретной информации, так как руководящая элита страны оказалась без контрразведывательного прикрытия.

Я слышал про Комитет Партийного Контроля, который, вроде бы имел свою разведку и контрразведку, но чтобы такие же структуры имел «обычный» Общий ЦК… Это для меня стало открытием.

* * *
24 декабря 1984 года (месяц назад).

— Надо же! Угораздило Устинова умереть двадцатого декабря, в день чекиста! — Цинично сокрушался Ивашутин. — Все торжества насмарку. Да ещё как уйти! Ты в курсе, что Мартин Дзур тоже заболел? Плохо себя чувствует как раз после совместных учений, на которых присутствовал и Устинов.

— Может быть, совпадение? — Юрий Иванович пожал плечами и, помолчав, предложил. — Надо к Боголюбову сейчас пробиться и нашего человека ему предложить в «его» аппарат. Удобный момент. Пробрался бы ты к нему, а, Пётр Иванович. Ты ж говорил, у тебя есть аргументы для убеждения… И не надо будет тебе с ним в его кабинете разговаривать. Кто его знает, что у него там? А здесь, в колонном зале, точно ничего нет.

— Не уверен, — помотал головой Ивашутин. — Но… Надо попробовать. Я подставлю тебя… Скажу, что это твой парень. Что ему надо пересидеть какое-то время под крышей ЦК, чтобы потом перетечь за кордон и стать приманкой для ЦРУ.

— Не слишком мудрёно? Всё это здесь говорить…

— Всё-то нет, конечно… Сейчас намекну на его должок, а остальное завтра. Приходить в кабинет всё равно придётся, но второй разговор — не первый. Тем паче, надо будет обсудить его взаимодействие с новым министром обороны и попытаться расставить новые приоритеты в промышленности. Наши средства доставки задвинули хрен знает куда…

* * *
Утром двадцать второго января я входил в здание Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза. Никогда бы в жизни не подумал, что это возможно. Дом на Старой Площади партаппаратчики боялись больше, чем здание на Лубянке.

Авторитет его сильно вырос именно при Леониде Ильиче, когда международный статус Генерального Секретаря сравнился со статусами премьер министров и президентов западных стран. И усилия в этом приложил товарищ Громыко, упорно разъяснявший, что такое «генеральный секретарь» в СССР. В благодарность за это Леонид Ильич переподчинил Министерство Иностранных Дел лично себе, выведя Громыко из подчинения премьер министра Косыгина.

Меня, мои паспорт и партийный билет охранник рассматривал пристально и тщательно около пяти минут. Потом полистал отпечатанные на машинке списки и внёс меня в журнал посетителей.

— Вам на второй этаж. Покажете пропуск дежурному по этажу.

Он выдал мне пропуск и сказал:

— Следующий.

Дежурный, сидящий за столом в центре вестибюля второго этажа, показал мне рукой направо. Там я и увидел огромную, мне показалось, в четверть двери, бронзовую табличку «Боголюбов Клавдий Михайлович — заведующий Общим Отделом ЦК КПСС».

В приёмной завотделом уже присутствовало несколько посетителей и мне пришлось присесть на стул и немного, по просьбе секретаря, подождать, но сразу же после вышедшего из кабинета Боголюбова человека, впустили меня.

Клавдий Михайлович был суров, статен и лыс. Чёрный костюм безукоризненно сидел на его грузноватом теле. Такой же безукоризненной белизной сверкала его шёлковая рубашка.

— Надолго к нам, молодой человек?

— Здравствуйте, Клавдий Михайлович. Не знаю. Возможно, до марта.

— Не спрашиваю, что будет в марте… Что умеете? Слышал, закончили школу Поляковой?

«О, бля», — подумал я, — «Неужто Ивашутин проговорился?»

— Не готов распространяться, Клавдий Михайлович, о том где, и чему учился, но умею многое.

— Ну и хорошо. У нас имеется вакантное место в седьмом секторе. Вам же всё равно, где сидеть? Архивной пыли не боитесь?

Боголюбов черканул на пропуске несколько букв и цифр и отдал пропуск мне.

— Отдайте Петру Константиновичу, — он показал пальцем на, незнамо, как появившегося, стоящего в дверях секретаря.

Я отдал розовый листок и вышел из кабинета.

Работа моя заключалась в проведении выписок из архивных документов по заявкам лиц и организаций, заверенных санкциями и допусками. Согласно заявке я шёл в архив, получал документ и там же выписывал необходимую информацию в рабочий блокнот. Из блокнота я переносил с помощью печатной машинки текст на лист формата А-4, заверял его у архивариуса, который сверялся с оригиналом и отправлял адресату. Заявок было много. Чего касались заявки сказать не могу. Всё было секретно, секретно и ещё раз секретно.

Несколько раз лица приходили в архив лично и знакомились с документом в моём присутствии, прочитывая его и сразу возвращая его обратно. Тогда он просто расписывался в формуляре документа и в моём журнале.

Я не вникал в содержание документов, но они ложились и ложились в мою память, как в надёжное хранилище.

Через две недели работы в архиве меня вызвали к заведующему отделом.

— Как вам работа? — Спросил Боголюбов.

— Как работа, — ответил я.

— Не скучная?

Я промолчал, ожидая продолжения.

— Что вы можете сказать про документ 216587 дробь 38 дробь 4 тире «Н» большая тире «пд» маленькие.

Я помолчал, раздумывая, что нужно говорить, а что не желательно.

— Товарищи обратили внимание, что вы печатаете документ по памяти, не глядя в текст. Вы помните его сейчас?

— Помню, — сказал я.

— Можете изложить?

— Дословно?

Боголюбов вздёрнул брови.

— Попробуйте…

Я попробовал. Зав. Отделом сверился с текстом, лежащим на столе, и мотнул головой.

— Идите работайте, — сказал он.

Я пошёл работать.

Ещё через месяц меня пригласили на совещание начальников секторов.

— Стенографию знаете? — Спросил Пётр Константинович.

— Знаю.

— Вот и посидите с нашим стенографистом. Он в том углу, вы в этом.

После совещания Пётр Константинович забрал у меня блокнот и передал его моему коллеге. Тот посмотрел и удовлетворённо кивнул.

— Оформите протокол совещания, пожалуйста, Александр Сергеевич, а вы, Игорь Львович, — сказал он мне, останьтесь пожалуйста.

Мы остались с Боголюбовым наедине. Он недовольно жевал губами, вероятно не зная, как начать.

— Вы можете пересказать дословно, стенограмму совещания?

— Могу, — сказал я.

— И я, почему-то, вам верю, — сказал Клавдий Михайлович. — Не знаю, в каких школах вы учились, Игорь Львович, но отпускать мне вас из этого здания, почему-то, не хочется… Не скажете, почему?

Я молчал.

— Вот подкузьмил Ивашутин! «Пересидеть мальчику»!

Он помолчал.

— Тебя уже сейчас, даже за порог, выпускать опасно. Мы специально тестируем и выбираем на такую работу людей с ограниченными умственными возможностями.

Я удивился.

— Ну… Не дураков, конечно, — замахал руками Боголюбов, но и не с такой памятью, как у тебя. Я то думал — «костолом» очередной с двумя максимум извилинами, а они… Ну, Юрий Иванович…

— Да… Вы не переживайте, — тихо сказал я, чтобы он не взорвался. — Я как помню, так могу и забыть. На раз и, два и.

Боголюбов хмуро посмотрел на меня и спросил:

— И что, уже забыл?

Я улыбнулся.

— А надо?

Он засмеялся.

— Вот жук!

Он смеялся долго и по-доброму, потом отпил из большого фарфорового бокала, вытащил ложечкой и сжевал четвертинку кружка лимона.

«Хороший дядька», — подумал я.

— А то, что вокруг говорят, запоминаешь так же хорошо?

— В принципе, да, — сказал я.

— Только, где тот магазин «Принцип», — усмехнулся он и посмотрел на меня. — Знаешь такой анекдот, про «Принцип».

— Нет, — соврал я.

Боголюбов прищурился.

— Одна сволочь говорит другой сволочи: «В СССР, в принципе, есть всё: и мясо, и молоко, и икра… Только, где этот магазин „Принцип“ никто не знает».

Я не засмеялся.

— Ну, да… Не смешно. Не заложишь меня?

— Обязательно заложу, Клавдий Михайлович.

Он снова рассмеялся и снова смеялся долго. Потом в дверях появился Пётр Константинович.

— Этого, — он показал пальцем на меня, — гоните прочь. Пусть сидит дома. Отправьте его в командировку в….

— В Казахстан, — подсказал я.

Он поперхнулся.

— Почему в Казахстан? — Спросил Боголюбов, сильно удивившись.

— Я там не был, а выпадет ли ещё когда-нибудь случай? Заодно проверю товарищей. И… Желательно с открытыми датами.

— Под литерой «И», что ли? — Спросил секретарь.

— Хоть под литерой «Н». Пусть катится куда подальше! — Замахал руками заведующий общим отделом ЦК КПСС.

* * *
Литера «Н» означала «неограниченные полномочия».

«Сговорились они, заранее, что ли» — размышлял я, сидя в кресле самолёта и летя в Алма-Ату.

Куратор искренне удивился, увидев командировочное удостоверение за номером 95, выданное товарищу Казакову Игорю Львовичу, командированному в ЦК КП Казахской ССР, по вопросу «Н». Срок командировки — по 10 марта 1985 года. Основание — решение Заведующего общим отделом ЦК КПСС СССР Боголюбова К.М. от 12 февраля 1985 года. Действительно по предъявлении паспорта серия, номер. Генеральный секретарь ЦК КПСС СССР (Подпись) Черненко К. У. Печать.

— Ты что ему сказал? — Спросил он меня.

— Ничего…

Я описал ход событий моего последнего рабочего дня в общем отделе ЦК.

— Так сам и сказал: «Хоть литеру „Н“»?

— Хоть под литерой «Н»…

Юрий Иванович усмехнулся и покачал головой.

— Почувствовал, старый лис. Или что-то знает. Навёл справки в институте, наверное. Всего Полякова сказать не могла, потому что всего и не знает, но реперные точки… Слушай… — куратор взволновался. — Ты же по плану должен в Австралии быть. Точка контроля уже вот-вот… А если Боголюбов её про тебя расспрашивал, то она знает, что тебя там нет. Она может поднять шум. Её график исследований ломается… Так-так-так…

— Может послать её? — Спросил я.

— Не понял, — удивился куратор.

— План мы уже перечеркнули. И даже если сейчас я вернусь в Австралию, посчитают, что мы что-то затеваем. Я понимаю, что у вас, наверняка, бумагами моё нахождение в Союзе обосновано, но… Как, если не секрет?

Куратор посмотрел на меня с добрым прищуром и чуть улыбнулся.

— Матереешь, Мишаня. Основание простое — корректировка плана внедрения в связи с возникшими обстоятельствами…

Он улыбнулся шире.

— Беременность ближайшего объекта. Я тебя за такое «самоуправство» вообще от операции должен отстранить и под трибунал отдать. Вступил, понимаешь, в половую связь с дочерью Лорда Гамильтона, прокурора Шотландии, между прочим. Вообще-то тебя уже по всей Австралии с собаками ищут.

Я обмяк и уселся на диванчик, переваривая сказанное куратором.

— А ты, как думал, Мишаня?! Сунул, дунул и пошёл?! Не-е-е, брат. У лордов так не пройдёт. Папа лорд неделю как назад прибыл в Мельбурн решив спросить с тебя лично, потому что твоя девушка, вероятно, не собирается отказываться от ребёнка. Он хотел посмотреть в глаза тому парню, что поломал его далеко идущие планы.

Джессика вынуждена была обратиться в полицию по поводу розыска пропавшего в Турции сына. Почитай, дружок, Австралийскую прессу…

Я сидел и обтекал. Меня бросало, то в жар, то в холод. За местными перипетиями я как-то позабыл, что мы с Элли действительно старались отдохнуть не по детски и, видимо, значительно преуспели во взрослых играх.

Я сглотнул комок и с трудом откашлялся.

— Ни фига себе, — только и смог сказать я.

— Так что ты хотел мне предложить, Мишаня? Чем обосновать твоё здесь присутствие?

Я вздохнул и, с трудом сдерживая вдруг набежавшие слёзы, махнул рукой.

— Ну, ничего-ничего-ничего, — продолжая посмеиваться, проговорил куратор. — Вот, дай Бог, пройдём десятое марта и поедем выручать тебя из лап турецких террористов.

Глава семнадцать

Дежурный в Центральном Комитете Коммунистической Партии Казахстана на моё удостоверение инструктора ЦК КПСС едва взглянул и, позвонив по телефону, попросил подождать.

Минут через десять с той стороны вертушки появился кругленький паренёк, который разглядывал моё удостоверение долго и даже один раз понюхал.

— Вы к нам по какому вопросу? — Спросил паренёк.

— В командировку.

— В какой отдел?

— У вас есть соответствующие полномочия получать от меня такую информацию? У вас какой уровень допуска? Предъявите ваше удостоверение. Вы понимаете, что означает вон те две буквы в графе допуск?

Паренёк хмыкнул.

— В командировку? — Переспросил он, не ожидая ответа. — Запиши его в кадры. Я проведу.

Мы подождали, пока дежурный запишет меня в журнал, и двинулись по левому коридору первого этажа, дойдя до двери с табличкой «сектор кадрового учёта». Пропустив меня вперёд, сопровождающий подошёл к высокой стойке и что сказал по-казахски сидящей за ней женщине. Её тонкие брови приподнялись и взгляд перешёл на меня.

— Вы из Москвы? — Спросила она. — Но как же так? Почему без уведомления? МЫ бы вас встретили…

Она растерянно «хлопала глазами».

Я подошёл ближе к стойке, подал ей паспорт и вложенное в него командировочное удостоверение. Она раскрыла бланк и показала глазами «на выход» сопровождавшему меня сотруднику. Тот удивлённо хмыкнул и недовольно вышел.

— По регламенту мы обязаны вас сразу представить первому секретарю, но Динмухамед Ахмедович на выезде по убыточным целинным хозяйствам.

— Это надолго… — констатировал я.

Женщина посмотрела на меня, и чуть растягивая слова сказала:

— Комиссия там уже больше месяца. Они уже в Семипалатинском районе. Мы обязательно сообщим Динмухамеду Ахмедовичу о вашем прибытии. А пока мы можем познакомить вас со столицей. Вам прикрепить инструктора?

— Вы знаете… э-э-э…

— Амина Айдаровна…

— Я бы выспался, Амина Айдаровна. Работа предстоит большая. Мне бы в гостиницу и дня три я бы поспал.

— В резиденции номер три — прекрасные условия и вы сможете хорошо отдохнуть. Полагаю, в вашем распоряжении будет суток пятеро. Мы в ней размещаем всех почётных гостей.

— Я предпочёл бы обычную гостиницу. У вас же есть гостиницы?

— Конечно! — Едва не оскорбилась женщина.

— С оплаченным завтраком, если можно.

Она понимающе кивнула головой.

— Мы сейчас отвезём вас в гостиницу. Там есть всё: и магазины, и даже санаторный комплекс. Всё входит в проживание.

Нажав кнопку интеркома, инспектор кадров произнесла:

— Машину к пятому подъезду, дежурного по сектору ко мне на выезд.

Вскоре появился тот же крепыш с тем же выражением лица.

— Ахмед, Игоря Львовича отвезёшь в гостиницу «Алмалы».

Я удивился, как изменилось лицо дежурного и он сам. Лицо посуровело, а сам он подтянулся и даже постройнел.

— Пожалуйста, Игорь Львович. Отдыхайте до тех пор, пока мы вам не сообщим. Командировочное удостоверение я пока оставлю у себя в сейфе.

Мы вышли, прошли по коридору мимо множества дверей, и вышли во внутренний двор, где нас ожидала чёрная волга ГАЗ-24. Сопровождающий Ахмед открыл правую заднюю дверь, сам сел на переднее сиденье.

Я только откинулся на спинку сиденья, как мы уже подъехали к красивым витым воротам и въехали на территорию комплекса зданий, одно из которых оказалось очень неплохой гостиницей. Комплекс находился возле небольшой речушки и скрывался под раскидистыми соснами и пышными елями.

Номер имел одну спальню, зал и стандартный санузел. Я оставил в номере вещи, поддел свитер надел кожаную турецкую куртку «косуху», спортивные ботинки и пошёл на разведку.

На улицах города лежал небольшой снежок. Вокруг города высились горы. Каскады гор террасами уходили вдаль и ввысь. Самая дальняя гряда вырастала из облаков, как череда воздушных замков.

Чёрно-белые тона давали иллюзию старой панорамной фотографии, когда-то в молодости сделанной мной примерно в этих местах. Дышалось легко и привычно.

На территории комплекса имелись и продуктовые магазины, и большой ресторан, и здание спортивного комплекса с магазином спортивного инвентаря и формы, и бассейн.

Я бегал, плавал, играл в волейбол с гостями санатория и отсыпался впрок. Реперные точки меня не беспокоили. Лишь ночью иногда снились сны, что я просыпаюсь то в будущем, то в прошлом, то взрослым, то ребёнком.

Один раз приснился сон, что я очнулся в восемьдесят восьмом году и никак не мог прийти в себя и понять, «где я», и как здесь оказался. Жена и сын боялись меня, а я метался по комнате, видя, что нет то того, то другого, старые потолки, стены, мебель. Я опасался этих снов. Боялся, что матрица может поглотить меня и не отпустить назад.

Через четыре дня утром, когда я вернулся после пробежки, телефон, стоявший в номере, зазвонил. Я поднял трубку.

— С вами говорят из приёмной первого секретаря. Подготовьтесь пожалуйста к встрече с товарищем Кунаевым. Он через некоторое время будет ждать вас на выходе из санатория.

— Что значит, «через некоторое время»? Я успею принять душ и переодеться? — Спросил я. — Я только что с пробежки и…

— Ничего страшного… Товарищ Кунаев тоже решил совершить оздоровительную пробежку. Составите ему компанию. Надеемся, вы не устали?

— Ради товарища Кунаева мой организм напряжётся ещё раз.

Я, откровенно говоря, сильно вымотался, пробежав десять кругов по довольно-таки большой территории. По моим прикидкам, я пробежал около двадцати километров по пересечённой местности. Это, конечно, не так уж и много, но восемьсот метров над уровнем моря несколько утомили меня.

На том конце провода не отреагировали на мою издёвку, сказали: «хорошо», и повесили трубку. Я купил здесь отличное термобельё, швейцарский зимний спортивный костюм и был практически сухим. Но ведь это если продолжать бежать, поэтому я накинул на плечи свою турецкую куртку.

«Не думаю, что товарищ Кунаев пробежит хотя бы пять километров», — подумал я и вышел на улицу.

С неба падали лёгкие снежинки. Солнце спряталось за низкими облаками. На дворе стояла среда 20 февраля 1985 года.

Я стоял под козырьком гостиницы. Крыльцо санатория находилось напротив, через небольшую площадь с отключенным на зиму фонтаном.

Динмухамед Ахмедович вышел в спортивной форме и с четырьмя сопровождающими.

Я подошёл к чаше фонтана. Пятёрка спортсменов спустилась по ступенькам и размеренно побежала по дорожке. Я побежал следом и метров через триста нагнал первого секретаря. Двое охранников пропустили меня, проводив обыскивающим взглядом.

Кунаев остановился. К моему удивлению он не успел запыхаться и дышал ровно.

— Что у вас ко мне, молодой человек? — Спросил он.

— У меня к вам разговор, товарищ первый секретарь цэ-ка. Удобно ли здесь? — Спросил я.

— А больше ни где и ни как.

— Не замёрзните?

— Это надолго?

— Есть три вопроса. Начну с наиболее важного.

Мы медленно шли по дорожке и по ней не шло и не бежало никого, что было невероятно. Хотя, скорее всего, очевидно.

— Первое. В ЦК КПСС имеется группа лиц, стремящаяся посеять рознь с советских республиках СССР и довести до гражданско-этнических войн. С этой целью, приходится признать, было инициировано уголовное дело против руководителей Узбекистана. Такие же дела готовятся и против других республик.

— Что это за группа? — Спросил Кунаев.

— Громыко, Горбачёв, Лигачёв, Лукьянов, Яковлев.

— Понятно. Не понятна цель…

— Про цель потом… Второе. Для проведения указанных и не только мероприятий на пост генерального секретаря КПСС изберут Михаила Горбачёва.

— Имелась договорённость, что после Константина Устиновича изберут Григория Васильевича Романова.

— Принято решение не сообщать о смерти генерального секретаря ни вам, ни Романову, ни Владимиру Васильевичу Щербицкому для принятия положительного решения на пленуме в пользу Горбачёва.

— Почему… кроме того, что вы сказали… Почему не желателен Горбачёв?

— Имеется информация, что премьер министр Англии Маргарет Тэтчер после смотрин Михаила Горбачёва в декабре 1984 года в Лондоне…

— Смотрин? — Удивился Кунаев.

— Смотрин! — Утвердительно сказал я. — Она сказала, что с Горбачёвым можно иметь дело.

— Понятно… Третье?

— Третье. Смерть генсека запланирована на начало марта этого года.

Кунаев остановился и уставился на меня.

— Кем запланирована? — Выдавил он.

— Врагами партии и государства, конечно. И мы опасаемся, что ничем не сможем помочь товарищу Черненко. Романова отослали в отпуск.

— У нас запланированы торжества. Традиционно на восьмое марта я здесь. С 21 по 23 — Наурыз мейрамы. Праздник Равноденствия. Алиева тоже не будет… Точно на март?

— Точно, — подтвердил я уверенно.

Кунаев помолчал, медленно продолжил движение и остановился.

— Вы сказали, «про цель потом»…

— Цель — вернуться к капитализму.

Кунаев рассмеялся.

— Это, молодой человек, не возможно!

Я ждал, пока он отсмеётся и, ожидая, смотрел на него спокойно и грустно. У меня на глаза стали наворачиваться слёзы. Он поперхнулся и закашлялся.

— Никто не верит… Да… Никто, кроме врагов… А враги делают всё, чтобы это случилось и продолжают дела своих ушедших соратников.

— Кхэ! Кхэ! — Откашлял Кунаев. — Есть конкретные фамилии?

— Куусенен. Про других говорить не буду. Не уполномочен.

— Да… Кстати… Кем вы уполномочены? Вы сообщили такие… предположения… Что я вынужден сообщить об этом…

— Дорогой товарищ первый секретарь, — начал я, — вы можете сообщить куда следует, но тогда, всё, что я сказал, случится с бОльшей степенью вероятности. А я, поверьте мне на слово, прошёл такую школу, что готов умереть прямо сейчас, при малейшей опасности задержания. И даже без каких-либо инъекций и оружия. По щелчку пальцев…

— Ну да, ну да… Что-то такое мне Клавдий Михайлович про вас и говорил… Он знает?

— Я не уполномочен…

— Ну да, ну да… Романов знает?

Я развёл руки.

— Вам требуется только прибыть в Москву десятого марта…

— Даже так? Именно десятого?

— Если случиться раньше, вас уведомят.

Кунаев потоптался и пошёл обратно.

— Я буду, — грустно сказал он, еле передвигая ноги. — Я буду в Москве девятого марта.

— Вы устали? — Спросил я.

— Я очень устал. Тяжёлый был месяц. А вы? Тяжело, наверное, знать будущее?

— С чего вы так решили? Что я знаю будущее?

— У вас были очень грустные глаза и вы плакали. Нельзя плакать от предположения. Плакать можно только тогда, когда точно знаешь, что будет и видел, что было. Вы видели… Не знаю, как, но… Видели! И не говорите ничего.

Мы уже дошли до фонтана.

— Вот и пробежались… — Сказал первый секретарь ЦК компартии Казахстана. — Полагаю, у вас повестка командировки исчерпана?

Я кивнул. Он подал ладонь для пожатия.

— Спасибо вам, Игорь Львович, — сказал он.

— Спасибо вам, Динмухамед Ахмедович.

— А мне за что?

— За понимание. За радушный приём.

Кунаев посмотрел на меня, не отпуская моей руки.

— Если бы не КлавдийМихайлович… Благодарите его… Счастливого пути. Полагаю, билет на самолёт вам покупать не надо?

— Не отказался бы и от билета, и от машины до аэропорта.

— Хорошо. Зайдёте завтра в комитет. К Амине Айдаровне. Машину пришлют. До свидания.

Глава восемнадцатая

Постепенно моя миссия подходила к финалу. Всё, что я наметил, я выполнил. Я сообщил, и главное, что мне поверили, о том, что намечается тихий государственной переворот. Поверили лица не последние в государственной машине и не побоявшиеся попытаться перехватить инициативу и помочь мне уведомить о готовящемся перевороте противную политическую силу. Что я и сделал с их помощью. Романова я предупредил, как и предлагал ранее куратор, прямо на его даче перед отъездом в отпуск. Щербицкого как-то предупредил Ивашутин.

Теперь осталось дождаться дня «Х» и, если всё пройдёт по нашему сценарию, тихонько смыться. Поэтому я улетел из Алма-Аты в тот же день, когда поговорил с первым секретарём. Билеты с открытой датой вылета обратно я брал ещё из Москвы на другой паспорт, взятый мной «бог знает когда» из Австралийского тайника.

Тайник я закладывал сам, но матрицей память о нём, вроде как, от меня закрыли на время. Только в критической ситуации, или по сигналу извне, например знаку в условленном месте, память ко мне должна была вернуться. Но я сразу убрал блокировку, реперную точку и сейчас воспользовался нужными документами.

Куратор, естественно, знал, какие паспорта я закладывал в тайник, и проследить моё передвижение смог бы, но в Москве я сел в поезд и за десять дней доехал до Хабаровска, а там, на попутках, до Владивостока.

К сожалению, другого выхода за кордон у меня не было. Только здесь у меня хранились фальшивые дубликаты морских документов и мой настоящий советский паспорт. Но они мне были не нужны.

* * *
— Привет!

Дядя Гена пожал мне руку.

— Привет, — ответил я. — Как дела?

— Нормально. Паспорт моряка можно получить у капитана порта.

— Хорошо.

— Ты уверен, что делаешь всё правильно?

— Я не уверен, что по-другому будет лучше. Я тебе не буду всё рассказывать, но за мной нет криминала.

— Я тебе верю, — сказал дядя Гена. — Ты обещал рассказать мне, как ты нашёл себе двойника?

— Это давняя история, — сказал я.

— Пива у нас ещё много, — сказал дядя Гена.

Мы сидели с ним в номере гостиницы в городе Находка. Он, как секретарь парткома крупнейшего в крае танкерного пароходства имел везде связи и не стесняясь пользовался ими.

Вот и сейчас он, приняв от меня условный звонок, заказал номер в гостинице на своё имя, купил чемодан пива и мы отмечали нашу встречу. У меня был чудесный дядька.

— История старая и правдивая, — начал я.

— Существенная ремарка, — усмехнулся Геннадий Николаевич.

— Приехали мы как-то на соревнования по самбо в Спасск Дальний. А мне ребята и говорят, дескать, здесь есть мальчишка очень похожий на тебя. Нам было тогда лет по четырнадцать. Смотрю, точно, почти один в один. Чуть полнее и пониже, а на лицо — вылитый.

— Вылитый Володька Трынкин… — Рассмеялся дядя.

— Вы-ли-тый…

Мы посмеялись. Настроение держалось хорошим, хоть мы слегка нервничали.

— Так вот… Парень оказался в моём весе и мы с ним боролись, и я победил…

— Конечно… Как же иначе… — Подначил родственник.

— Гадом буду…

Посмеялись снова.

— Я запомнил, что он из Лучегорска. И нашёл его, когда мне стало потребно.

— А паспорт?

— Схитил, — скривился я.

Дядя пошевелил в недоумении пальцами.

— А ему не надо?

— У него пока фальшивый… Но он ему и не нужен. Он работает на маневровом тепловозе. Дальше Чалданки не ездит. Только по удостоверению. Дом, огород, охота, рыбалка…

— Ну ты… молодец… Завтра получай паспорт и… Шуму, конечно будет, когда «он» не вернётся. Лишь бы морду лица не сравнили с твоей.

— Дядь Ген, ты не бойся, я тебя не подставлю. Все вернутся ты не переживай.

— Как так может получиться?

— Увидишь, — сказал я интонацией Аркадия Райкина и с кавказским акцентом. — О, кстати… Завтра Черненко умрёт…

Дядя Гена отнял бутылку пива от губ. Он не признавал бокалов, как и я.

— Ни хрена себе, «кстати»! — Выдавил он. — С чего вдруг?

Я пожал плечами и развёл руками.

— Наверное время пришло. Балель…

— Подожди ка… А какое завтра число?

— Десятое.

— Не-а, сегодня десятое…

— Как? — Всполошился я. — Включай телевизор срочно!

Дядя сидел ближе и руки у него были длинные, как и он сам высокий. Он потянулся рукой и щёлкнул кнопкой. В телевизоре показывали лебединое озеро.

— Пикздец, — сказал я.

— Ты откуда, узнал? Ты уже сегодня слышал да? Разыграл да?

— Разыграл, сказал я, — махнув рукой. — Вот теперь давай спорить, кто генсеком станет?

— Да что там спорить? Романов конечно! — Сказал Геннадий Николаевич.

— Что там спорить, что там спорить… — скороговоркой произнёс я. — Да-а-а… Что там спорить? Конечно, теперь уж точно Романов. По крайней мере, очень хотелось бы…

— Ты странно, как-то, споришь…

* * *
Одиннадцатого марта 1985 года Пленум ЦК единогласно избрал Генеральным секретарём Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза… Виктора Васильевича Гришина.

Глава девятнадцатая

Виктор Васильевич Гришин четыре раза надрезал огурец вдоль, но не до конца, и потом, пошинковал его поперёк, так, чтобы ломтики не были сильно тонкими. Кожицу Виктор Васильевич предварительно снял специальным импортным ножом. Зато лук генеральный секретарь нарезал очень мелко, а помидоры крупно.

Присыпав овощной салат мелкой солью и полив подсолнечным маслом, кулинар взял две столовые ложки, и аккуратно приподнимая ингредиенты, перемешал содержимое небольшого тазика.

Соль, овощи и масло создали насыщенный аромат и вызвали такое обильное слюноотделение, что Виктор Васильевич не удержался, зачерпнул ложкой смесь и отправил её в рот. Он любил, чтобы салата было много, и иногда ел его прямо из таза, но сегодня он ждал гостей.

Отварная молодая картошка, присыпанная зелёным лучком и укропом, стояла в кастрюле закрытой крышкой и накрытой специальной стёганной «бабой», как кстати, и заварник с чёрным цейлонским чаем, чтобы не остывали.

На столе уже стояла, тоже прикрытая крышкой, чтобы продукт не заветривался, селёдочница с разделанной и нарезанной на кусочки тихоокеанской сельдью. Покрытый изморосью графин истекал слезами.

— Ирочка, как наша солянка?

Ирина Михайловна подошла сзади тихо и приобняла мужа.

— Солянка готова. А ты как? Давай давление посмотрим? Как себя чувствуешь?

— Вроде бы получше… Ну… Давай померяем.

Он сел на стул и положил левую руку вдоль кромки стола. Она принесла тонометр и стетоскоп, и присела рядом. Процедура была отработанной.

— Почти нормально, — сказала жена. — Но снижение ровное.

Ирина Михайловна долгие годы работала в поликлиниках Москвы и имела огромный врачебный опыт и практику. И, что главное, муж не сопротивлялся её заботе, а всецело доверял ей и исполнял её «предписания».

Зато у себя в Московском горкоме партии товарищ Гришин слыл «цербером». Он очень жестоко карал провинившихся.

В его огромном кабинете не имелось стульев для посетителей. Вызванный на экзекуцию вынужден был выслушивать претензии стоя. И претензии не от Первого секретаря горкома, а от одного или двух, присутствовавших тут же, референтов.

Референты излагали «дело» вызванного, поднимая «грязь» едва ли не с детских пелёнок с такими подробностями, что когда они доходили до сути вопроса, провинившийся часто хватался за сердце, и его увозила неотложка, всегда дежурившая, кстати, во время «приёма».

Виктор Васильевич не позволял себе вопросов и замечаний. Он просто зачитывал решение, заранее изложенное на бумаге: объявить выговор, рекомендовать исключить из партии, снять с должности.

У Виктора Васильевича не было другой жизни, кроме работы, кроме заботы о Москве.

До Московского городского комитета КПСС Гришин возглавлял Советские Профсоюзы, и добился перехода на, привычный для нас, сорокачасовой и пятидневный режим труда.

Благодаря Виктору Васильевичу государство повернулось к трудящимся лицом. Но профсоюзы не только распределяли жильё, направляли граждан в санатории и дома отдыха, детей — в пионерские лагеря, но и взаимодействовали с международным профсоюзным движением. А это, после «закрытия» Коминтерна, позволило ВЦСПС стать одним из органов политического влияния и распространения коммунистических идей по всему миру.

Гришин привык не замечать государственных границ и передвигался по глобусу легко, часто встречаясь с мировыми политиками и общественными деятелями.

Коротко звякнул звонок открывшихся коттеджных ворот и Виктор Васильевич, взглянув в окно, накинул на плечи пальто и вышел на крыльцо.

Из подъехавших к коттеджу четырёх машин вылезли, не считая охраны, пять человек в чёрных пальто, прошли по уложенной песчаником дорожке и поднялись по ступенькам.

Пожав хозяину руки, все вошли в дом.

Застолье было сдержанным. Кроме перечисленных продуктов на столе появились: икра двух видов, три вида паштетов, три вида хлебов, морсы, компоты и минеральные воды. Из горячего на столе стояла сборная солянка, жаренные гребешки и крабы, трубач в кляре, несколько видов гарнира и соусов.

Все пили водку. Кто-то больше, кто-то меньше.

Сильно молодых здесь не присутствовало, а возраст от пятидесяти и старше излишествовать в излияниях не позволял.

К делу перешли только после горячего. Хозяин стола заговорил по существу первым.

— По Евгению Максимовичу проверку провели?

— Провели, Виктор Васильевич, — ответил Боголюбов. — Факты не подтвердились.

— Они и не могли подтвердиться. Обвинить такого человека в сионизме… А с «писателями» проведена беседа?

— Да. Коммунистов проработали на бюро, беспартийных в институтском профкоме. Евгений Максимович уже оправился и выздоравливает. Он готов принять Министерство Иностранных дел.

— Хорошо. Громыко подготовили отставку?

— Да. Он написал заявление.

— При мне и написал, голубчик.

Все про себя усмехнулись, так как знали, что слово «голубчик» произнесённое Гришиным, означало, что тому, к кому оно обращено, лучше было собственноручно и срочно писать заявление об увольнении.

— Эх, жаль не дожил товарищ Косыгин, до этого дня, — с искренним сожалением произнёс Ивашутин.

— Давайте, товарищи, как говорят на востоке, не будем пинать раненных львов. Это не особо красиво и не очень безопасно, — сказал Кунаев. — Ещё ничего не сделано. А паровоз наш «вперёд летит», и где у него кончатся рельсы нам не известно. Шпалы кое-где прогнили, а костыли и гайки потихоньку растаскиваются на грузила, как писал классик.

— Степан Алексеевич, удалось связаться с товарищами на местах?

— Удалось, Виктор Васильевич. С помощью месткомов провели собрания коллективов, — ответил председатель ВЦСПС Шалаев.

— Хорошо, а как товарищи за рубежом восприняли моё избрание?

— Товарищей больше интересует преемственность в международной политике и в поддержке профсоюзного движения. В Польше «Солидарность» проявляет себя листовками и несанкционированными митингами.

— Юрий Иванович, вам не кажется, что с «Солидарности» начинается распад коммунизма в странах ОВД?

— Нисколько не кажется, товарищ генеральный секретарь… Мы наметили с польскими коллегами мероприятия по дискредитации движения. Лидер «Солидарности» Лех Валенса оказался бывшим сотрудником Польской Службы Безопасности. Они говорят, что бывшим. Мы нашли у нас в комитете рукописные агентурные сообщения, подписанные псевдонимом «Болек» и расписки в получении денег, относящиеся к периоду с 1979 по 1983 годы. Экспертиза доказала, что сообщения написаны рукой Валенсы.

— Вот даже как? — Удивился Гришин. — Получается, сами выкормили?

— Получается, что не только мы, — поправил Дроздов. — В том же обезличенном досье имеются документы контроля «Болека», в которых зафиксированы его встречи с представителями Британской разведки.

— Почему-то я не удивлён, — проговорил Гришин. — Совместные интересы?

Дроздов пожал плечами.

— Досье лежало в запечатанном конверте, а конверт сейфе руководителя комитета. Виктор Михайлович Чебриков, говорит, что его не вскрывал и получил от польских товарищей.

— Приняли дела?

— Принял, — вздохнул Юрий Иванович.

— Почему вздыхаете? — Удивился Гришин.

— У англичан есть поговорка: «Хвост виляет собакой».

— Это вы к чему? — Переспросил генсек.

— Сотрудники партии, правительства и наши резиденты, возвращаясь в Союз из-за границы, видят его отличие от капитализма и пытаются его перестроить. Вольно или невольно. Это я больше про аппарат комитета. Ну ведь не начинать же репрессии?

— Аппарат у вас, прямо скажем, разросся… Но… — Гришин остановил порыв председателя КГБ. — Но… Я не настаиваю на его огульном сокращении, но чистку рядов желательно бы провести. Более пятисот тысяч человек, это, по моему, перебор.

— Я разберусь, но, на сколько мне известно, численность значительно выросла из-за привлечения вышедших в отставку пенсионеров на должности внутренней резидентуры и штатных негласных сотрудников. Плюс подготовка кадрового состава на случай чрезвычайных ситуаций.

— Вы разберитесь, Юрий Иванович, разберитесь. И займитесь вплотную нашими любимыми Любимовыми и иже с ними. Диссиденты уже скоро по головам нашим ходить станут, а мы не чешемся. Пора, товарищи, нам менять нашу внешнюю политику на многовекторную. Что мы всё на запад, да на запад смотрим. Боимся чего-то их обидеть… Мы с министром обороны определились, Клавдий Михайлович?

— Нет ещё.

— А с начальником общего отдела центрального комитета?

— Тоже нет. Была у меня кандидатура, так наши товарищи упустили его… Найти не могут…

Боголюбов недовольно посмотрел на Ивашутина и Дроздова.

— Вы про того молодого паренька? — Спросил Гришин. — Да, ну, Клавдий Михайлович, это не серьёзно. Ему же чуть больше двадцати… Ни опыта ни стажа партийного…

— Если бы вы посмотрели ему в глаза, вы бы так не говорили, — тихо произнёс Кунаев. — Но он ведь… Э-э-э… Что-то вроде диверсанта? А, Юрий Иванович? Это ведь ваш протеже?

— Он специалист широкого профиля, — дёрнул плечами Дроздов. — Но я тоже против таких выдвижений. Резких выдвижений. Да и на своём профессиональном поприще он принесёт нам больше пользы. Я надеюсь.

— Мы надеемся, — слегка хохотнул Ивашутин.

— Вы нашли его? — Спросил Гришин. — Он же сбежал от вас? За кордон?!

— Да кто бы ему дал сбежать? — Сказал Дроздов, чуть скривив губы. — Тихо ушёл, а мы вслед за ним. Сейчас он официантом в Лондоне, как говорит наш юморист Жванецкий. Жалеет страшно…

— Уже жалеет? — Рассмеялся Гришин.

— Это я так шучу, Виктор Васильевич. Этот паразит женился на дочери пятнадцатого герцога Гамильтона, двенадцатого герцога Брэндона, графа Ангуса.

— Это который шериф Шотландии? Я читал досье… — спросил Гришин.

— Нет. Тот, который шериф — её дядя. Мы перепутали.

— Ничего себе вы путаете! — Возмутился Боголюбов. — Сравнили жопу с пальцем! Лорд лорду рознь.

— Торопились, — вздохнул новый руководитель КГБ. — Перепроверять было опасно. Опасались привлечь внимание. Как своих, так и британцев.

— И что он в Шотландии делает? Коров пасёт? — Спросил Кунаев.

— Почти, — вздохнул куратор.

Глава двадцатая

Я пас не коров, а овец.

Тесть решил, что его дочери и его будущему внуку полезен чистый Шотландский воздух, и мы после свадьбы в Эдинбургском замке уехали жить в родовой замок Леннокслав-Хаус в Хаддингтоне.

На свадьбе присутствовал муж королевы Англии Елизаветы II герцог Эдинбургский Филипп, вице-президент Эдинбургского университета, с которым мы, естественно, познакомились.

Во время представления меня папа-лорд сообщил герцогу Филиппу Маунтбеттену, что я обладаю паранормальными способностями, а именно, могу снимать головную боль на расстоянии нескольких метров. Лорд Гамильтон сообщил, что в этом удостоверился лично.

Как-то, будучи болен с похмелья, он страдал в нижнем зале Леннокслав-Хауса, сидя на диване. Похмелиться категорически отказывался, так как планировал сегодня испытательный вылет на каком-то учебном самолёте.

Я, видя его страдания, несколько раз прошёл мимо него и предложил пари. Он любил скачки и тотализатор.

— Что за пари? — Спросил будущий тесть.

— Я вылечиваю вам голову, а вы учите меня пилотировать.

— Я не хочу пить лекарства, и алкоголь.

— У меня есть другой метод. Паранормальный.

Лорд скептически фыркнул.

— А если не вылечишь?

Я пожал плечами и улыбнулся.

— Придумаете что-нибудь для меня.

— Будешь пасти моих овец.

— Договорились, — согласился я.

— Что надо?

Я походил вокруг и вытащил из-за обеденного стола стул. Тут надо сказать, что нижний зал Леннокслав-Хауса, это зал, примерно, двадцать на тридцать метров, с соответствующим обеденным столом и стульями. Каждый стул имел форму небольшого трона. Именно в этом зале герцог принимает гостей, в том числе и королевскую фамилию, когда они приезжают в Шотландию.

К этим стульям никто не прикасается… А я небрежно выволок самый центральный стул, стоящий в торце стола. Он был ближе всех к дивану. Вытянутое лицо «папы» вытянулось ещё сильнее.

— Садитесь, — сказал я.

Герцог привстал с дивана и подошёл к стулу.

— Ты знаешь, моя голова почти прошла… На этом стуле, — чуть кашлянув, сказал он, — сидело шесть королей и две королевы. Даже я не прикасаюсь к нему. Ты не знал?

«Штирлиц» был на грани провала.

— Это первый этап лечения, — сымпровизировал я. — Присаживайтесь.

Герцог осторожно сел на стул и прислушался к ощущениям.

— Уже намного легче.

Я зашёл за спину герцогу и начал делать манипуляции руками вокруг его тела по методу «Джуны».

В своей прошлой жизни я посвятил некоторое время на изучение восточной терапии: шиатсу, ду-ин, джень-дзю терапии и бесконтактного массажа. Больших успехов в последнем я не добился, но именно головную боль снимал махом, даже без лишних манипуляций. Но тут важна была практика. Если долго не заниматься этим, то связь с «объектом» налаживалась с трудом.

После прокачки моих психо-физических способностей в институте Поляковой я заметил, что мои экстрасенсорные возможности слегка усилились. Не намного. Видимо у меня, всё-таки, не было особого дара. Но зато появились гипнотические способности, чего в той жизни не было.

Что характерно, метод «Джуны» был настолько прост, что любой человек мог бы его освоить, если бы захотел. Он основан на простейших манипуляциях с энергетическим полем человека.

Пробовали мой папа, мама и сестра, и у всех получалось снизить давление или убрать головную боль у «пациента».

В итоге мой будущий «папа» взял меня вторым пилотом, и я впервые в жизни управлял реактивным самолётом. Кабина очень походила на известную мне, но только по размерам. Герцог сидел рядом, и у меня не возникло страха одиночества, как однажды, когда уже в зрелом возрасте меня прокатили на переднем кресле в ЯК-130, где я получил непередаваемые ощущения. После чего во мне умер лётчик окончательно.

Когда-то давно нас учили управлять бипланом, и мы налётывали по сорок часов. По крайней мере, взлетать и садиться я когда-то мог. Но то был тихоходный Ан-2. Этот же маленький пассажирский самолётик на своём турбовом двигателе выдавал все восемьсот. Его салон был напичкан приборами, и я тогда сыграл полезную роль в испытаниях.

Герцогу понравилась моя бесшабашная смелость в манёврах и выносливость при перегрузках. А мне понравилось, то что я узнал, что этот экспериментальный самолёт летает на двигателях компании Williams International, используемых американцами в крылатых ракетах.

Лорд Гамильтон «работал» лётчиком испытателем в шотландской компании «Scottish Aviation Limited», с которой был связан ещё его отец. Компания не так давно слилась с British Aerospace. А «Аэроспейс» производила много чего интересного, даже ракеты.

Как рассказал мне лорд Гамильтон, по закону 1977 года четыре компании сначала национализировались и слились в одну, а потом в 1980 году по другому закону, переданы в общество с ограниченной ответственностью, приватизировались и образовали публичную компанию, продав первый пакет акций.

Я толком не понял, кто, что и кого, но понял главное, у лорда в компании очень крупный пакет акций.

— Если хочешь вложиться, мы в мае этого года будем продавать сорок восемь процентов акций.

У англичан не принято спрашивать: «сколько у тебя денег»? Деньги для аристократа — воздух, а вот окольно узнать, что ждать от безродного зятя, лорд смог узнать таким путём.

— Какая цена предложения? — Спросил я.

— Это коммерческая тайна. Какую сумму ты готов потратить?

— Думаю, четыре миллиона фунтов мы с дядей сможем забрать из оборота…

Лорд помолчал, немного подумав, и сказал:

— Мы что-нибудь придумаем.

Я помолчал немного, подумав, что придётся мне сдаваться «дяде», а значит и куратору.

Так вот…

Сообщив Филиппу Эдинбургскому о моих паранормальных способностях, в том числе и об моих удивительных лётных качествах, уже законный тесть перешёл к каким-то второстепенным, на мой взгляд, темам, а я предпочёл потихоньку удалиться к моей супруге.

Через три дня Элли сказала мне, что мне предложили место на факультете психологии Эдинбургского университета.

— Там как раз создали кафедру парапсихологии. Это как раз для тебя, милый, — сказала Элли.

— Для меня создали? — Пошутил я.

— Может быть, — засмеялась жена. — Папа такой…

Лорд Гамильтон, в разговоре за чашкой вечернего чая, сказал мне:

— Ты, Джон, не особо втягивайся в эту белиберду. Вся психология, психоаналитика, тем более, паранормальные явления: тарелки летающие, полтергейсты… Всё это — дурь для овечьего стада. Я не отрицаю, и гипноз и что-то ещё есть, но это инструменты для управления, а не для обучения.

Попасёшь немного овечек, пострижёшь их, и займись действительно стоящим делом. У тебя талант лётчика-испытателя. А пока пройдёшь лётные курсы. Я тебе дам рекомендации.

* * *
Вот я и «пас овечек» в Эдинбургском университете.

* * *
«Дядя» встретил меня спокойно.

— О, Джо! — Сказал он. — Заходи. Алана нет… Чай будешь?

— Буду.

— Тогда проходи на кухню. Что новенького?

— Женился.

— Ух ты. Что на свадьбу не пригласил?

— Да… Как-то всё быстро так. Меня когда от бандитов спасли, сразу к лорду Гамильтону отвезли. Он частный самолёт присылал… Ну, а там сразу раз два и под венец. Пузико то у Элли росло. Даже Джесика не приезжала. Узким кругом… посидели.

— И на ком женился? — Спросил Дядя. — На Элли, что ли?

— Да…

— А причём тут Лорд Гамильтон. Это какой лорд? Герцог?

— Да… Просто он оказался её отцом, — пожал я плечами.

— Матерь Божья! — Удивился «дядя» Брюс. — Ты женился на Элеоноре Дуглас-Гамильтон?!

— Да, — вздохнул я. — На междусобойчике присутствовал принц Филипп. И сейчас я преподаю психологию в Эдинбургском университете. Вернее, парапсихологию.

Дядя молчал долго. Он хлебал чай, уставившись в скатерть кухонного стола, пока чашка не опустела.

После этого он поднял на меня глаза.

— Что-то ещё? Новенького…

Я откашлялся и тоже допив чай сказал:

— Есть возможность прикупить большое количество акций Бритиш Аэроспейс. Я заявил сумму в четыре миллиона фунтов. Помниться у нас же столько лежало на нашем счёте?

— Ты спятил, что ли? — Подскочил со стула «дядя». — Мы не можем распоряжаться этими деньгами без…

Он хотел сказать «разрешения», но вовремя спохватился.

— Без… Без…. — он не мог придумать продолжения.

— Я понял… Без банковского начёта. У нас же депозит?

— Депозит, — подтвердил Брюс и вздохнул.

— Сколько мы теряем?

Брюс засуетился…

— Да не скажу я так! Ты меня совсем из колеи выбил. Время есть подумать?

— В мае будет выпуск акций и выброс их на рынок, но у ведущих акционеров есть «право первой ночи» и герцог готов выкупить сколько-нибудь акций для меня. Я же сейчас в его семье…

— Дела-а-а… — Только и смог сказать «дядя».

— Есть ещё новость… — усмехнулся я.

— Давай уж… Добивай дядюшку.

— Я, скорее всего, стану лётчиком-испытателем в Бритиш Аэроспэйс. Тесть порекомендовал… Говорит, что у меня хорошие задатки пилота.

— Тесть порекомендовал… Ай эм факинг…

Глава двадцать первая

Юрий Иванович с сожалением рассматривал свой кабинет. Его он, конечно, видел не в первый раз. Ведь не один год в системе. Но взгляд с этой стороны стола его не устраивал. Он ощущал себя вроде, как в тылу врага. К такому чувству он привык и знал его. Это и пугало его больше всего. Рефлексы не обманешь. Мозг, судя по всему, реагировал адекватно и именно это тревожило.

Кроме конверта с делом Валенсы в сейфе лежал ещё один конверт, но о нём Юрию Ивановичу совсем не хотелось говорить никому. Слишком он был одновременно и нелеп, и пошл, и страшен своей пошлостью и нелепостью.

Сейф вскрывали в присутствии двух доверенных сотрудников из «Альфы» и Чебрикова. Виктор Михайлович, на вопрос: «Что это?», ответил: «Лежало…». Присутствующие, понятное дело, в конверт не заглядывали, а новый начальник КГБ заглянуть был вынужден, и то, что он увидел и прочитал, его озадачило, возмутило и, потом, испугало.

На самом конверте было написано большими печатными буквами:

«НЕ ТЫ ПОЛОЖИЛ, НЕ ТЕБЕ ВЫБРАСЫВАТЬ».

В конверте на стандартном листе, имелся текст, выполненный машинописью.

«Ты! Вновь сюда входящий!
Имей ввиду, что ты не одинок.
Едва сюда вступил ты за порог
Не волен ты решать, кто зряч, а кто не зрящий»
В любом другом случае можно было бы посмеяться и порвать, и текст, и конверт, но конверт с текстом лежал в сейфе руководителя Комитета Государственной Безопасности. И лежал, судя по ветхости, давно.

То, что любой большой коллектив может легко переварить нового руководителя Юрий Иванович предполагал. И даже не очень большой, а даже очень маленький. Например, экипаж танка во время войны легко переваривал и выплёвывал заносчивого командира. И не только выплёвывал, но и порой… казнил.

В любом коллективе есть формальный и неформальный лидеры. И может не два, а три или четыре. За лидерство в коллективах идут нешуточные бои. Поэтому новые руководители и приводят с собой «свою команду».

Но даже своя команда, вскоре превращается не в «свою», а в клубок дерущихся волков или змей, в зависимости от темперамента и менталитета.

А у Юрия Ивановича и команды-то не было. Те, кого он готовил, работали далеко и вряд ли были способны влиться в такой коллектив.

«На сколько вливается товарищ?», — Вспомнил Дроздов любимый фильм. — «На полную… пятнадцать».

А на сколько вливался он?

Юрий Иванович снова вздохнул и продолжил изучать папку с названием «Перестройка», вышедшую из недр шестого управления КГБ, отвечающего за экономическую контрразведку и промышленную безопасность.

Дроздов уже пятый раз перечитывал папку и практически выучил её наизусть, но не видел логических разрывов. Не являясь экономистом, он был хорошим аналитиком и понимал, что многие предложения сотрудников отдела Бобкова Филипа Денисовича дельные.

Юрий Иванович и сам видел, что стране нужна смена курса, но не на противоположный, а слегка скорректированный.

И вот, прочитывая папку в пятый раз Дроздов наконец-то ответил себе на мучивший его вопрос: «Если всё в программе „Перестройки“ правильно, почему развалился СССР?» Ответил и рассмеялся.

— Он же дурак, — сказал Юрий Иванович вслух. — Просто дурак и болтун. Заставь дурака Богу молиться…

Он вспомнил, как товарищи из ЦК жаловались на болтовню Михаила Сергеевича. Вопросы, которые раньше на Политбюро решались за пять минут, обсуждались часами, когда политбюро вёл Горбачёв.

Ещё он вспомнил, как Горбачев будучи назначенным Андроповым куратором тяжёлой промышленности, стал «пробивать» строительство мощного металлургического предприятия в непосредственной близости от столицы, на «розе ветров», направленных в сторону Москвы.

Говорят, что Гришин тогда сказал: «Абсолютный болван. Пусть даже и не надеется. Только через мой труп».

Юрий Иванович с удивлением понял, что реформы по программе, подготовленной шестым управлением КГБ вполне возможны, но под жесточайшим контролем и правоохранительных органов и, естественно, государственных, а самое главное, под контролем партийных.

И ещё он понял, что аппараты, и комитета, и партии, и профсоюзов подготовлены именно к такой работе. Структуры были отлажены, как часы. Численность соответствовала целям и задачам. Но надо было торопиться. Люди, чёрт побери, смертны, как сказал классик. И смертны внезапно.

Он ещё раз посмотрел на дату первого меморандума. 1982 год. Последнего — 1984.

— «Он просто не успел», — подумал Дроздов про Андропова, — «и жестоко обманулся в своём выборе приёмника…»

— «А может он не дурак, а хитрый. И в Британии его утвердили… А может, потому и утвердили, что увидели, что этот заболтает любое дело?».

Получалось, что наших игроков банально переиграли.

— На дурака не нужен нож. Ему немного подпоёшь, и делай с ним, что хош… — Сказал Юрий Иванович и нажал кнопку селектора.

— Саша, вызови Бобкова на шестнадцать. И пусть возьмёт с собой аналитиков из шестого управления.

Дроздов откинулся на спинку мягкого кресла, в котором, как он знал, сидел ещё Юрий Владимирович Андропов, и понял ещё одну вещь. С диссидентством пора было кончать. Свою функцию «пугала» для правящей номенклатуры они выполнили и пора было «закручивать гайки». И он сделал несколько дополнительных записей в номерном блокноте.

— Что-то ещё мой хулиган говорил про молодёжную музыкальную культуру…

— Саша, — сказал он в селектор, — вызови срочно начальника пятого управления.

Абрамов вошёл тихо. По сложившейся в комитете «традиции», руководитель, вызываемый к «первому», не мог прийти с пустыми руками. В руках Иван Павлович держал кожаную сумку с отчётами и планами.

Поздоровались.

— Я ознакомился с вашими последними отчётами, Иван Павлович, и вот какие у меня имеются замечания. Вы перечисляете события и мероприятия по пресечению акций идеологических диверсий, но не предлагаете альтернатив, превентивных мероприятий. И я не имею ввиду устранение источников диверсий. Вы понимаете меня?

— Если вы имеете ввиду создание альтернативных идеологических «центров» советской направленности, то для этого имеются другие управления комитета. Наше дело — выявлять и пресекать, с чем мы, по-моему, справляемся.

— А по-моему, вы не дорабатываете именно в этом направлении. На пятое управление возложена функция изучать процессы, могущие быть использованными противником в целях идеологической диверсии. И вы их изучаете, но не с целью изменить нашу систему так, чтобы они сами исчезли, а для того, чтобы привлечь, как можно больше граждан по «вашим» статьям уголовного кодекса. У вас и в отчёте: «привлечено столько-то, разобщено столько-то».

— А как надо? — Едва не с вызовом спросил Абрамов.

Юрий Иванович с интересом посмотрел на начальника идеологической контрразведки и спокойно сказал.

— Сейчас нормой «выработки» вашего управления станет иной показатель: сколько вы создали альтернативных идеологических центров. И сколько подрывных центров, находящихся на территории СССР, закрылись самостоятельно.

Абрамов в задумчивости нахмурился.

— А посадки?

— Посадки приветствуются, но не обязательны. Не мне вас учить, что люди аккумулируются вокруг ярких и сильных личностей, а посадка на короткие сроки только придаёт идеологическому лидеру харизмы. Знаете, что означает это слово?

Абрамов отрицательно мотнул головой.

— Харизма — это способность притягивать к себе внимание. В христианстве обозначает «дар Бога». То есть, у наших противников уже есть этот «дар Бога», а мы им ещё добавляем притягательности. Пусть себе проповедуют. Надо вводить в такие группы грамотных идеологических конкурентов…

— Мы вводим и вводили, — перебил начальника Абрамов. — Агентов избивают.

Дроздов посмотрел на Абрамова, чуть склонив голову на бок, и улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, что вы это делали, но противоречить лидеру в таких группах, смертоубийственно. Всегда есть несколько фанатичных адептов, готовых разорвать оппонента в клочья. Я вижу задачу наших агентов именно в том, чтобы вещать с их трибун практически то же самое, и даже с большим пафосом. Гипертрофируя идеи. Ну и отрывать группы от заграничных кураторов.

— Так никто из них и не афиширует свои связи с резидентурой ЦРУ или МИ.

— А вот это надо вскрывать для общественности. Аккуратно и документально. Подумайте над моим предложением и скорректируйте план работы на этот год. И ещё…

Начальник КГБ вздохнул.

— Харизма — это незаслуженный дар, который Бог даёт человеку, надеясь, что человек проявит его во благо… Но человек по-разному понимает «благо». Тем более, что многие у нас не верят в Бога. Но ведь Бог всё равно даёт некоторым людям свои дары. Я прошу вас разработать программу выявления таких людей и подготовки из них так необходимых нам соратников.

Дроздов помолчал.

— Интересно, в вашем «идеологическом» управлении есть такие? Способные зажечь массы и повести за собой на баррикады?

— Найдутся, — хмуро бросил Абрамов. — Когда надо будет…

— Когда дело дойдёт до баррикад? — Усмехнулся Дроздов. — Между прочим… Задача вашего управления — чтобы не дошло. Готовьте предложения к коллегии, Иван Павлович. И, пожалуйста, не воспринимайте мои слова буквально и не делайте преждевременные выводы. Поймите наши цели и правильно сформулируйте задачи. И я не буду торопиться с выводами.

* * *
Бобкова Юрий Иванович знал с пятидесятых годов лично. Филипп Денисович долгое время руководил пятым управлением, а сейчас являлся заместителем председателя и курировал пятый и шестой отделы.

Дроздов, ожидая, пока зам разместится на стуле, постукивал пальцами правой руки по одной из лежащих на столе папок. По его лицу невозможно было понять его отношения к содержимому и Бобков внутренне напрягся.

— Я изучил предложения аналитиков шестого управления, Филипп Денисович и во многом их поддерживаю.

Куратор шестёрки очень медленно и тихо выдохнул.

— Однако, считаю, что план необходимо существенно доработать… В таком виде предлагать его к реализации нельзя.

Бобков снова напрягся.

— Полагаю, здесь не до конца проработан аспект правового и законодательного сопровождения предлагаемых нами мероприятий. Например, «Закон о кооперации»… Я категорически против распространения закона на все производственные и социальные сферы. В первую очередь кооперативы должны возникнуть в стратегически важных для государства областях: пищевая и лёгкая промышленность, животноводство, птицеводство, но ни в коем случае не в сфере развлекательных услуг, таких, как кино и видеопрокат, например. Театральная и концертная деятельность пусть уходят в кооперативы. Они и так «мышкуют» с билетами. Пусть платят налоги…

Дроздов перевёл дыхание и встал из-за стола. Он любил двигаться, когда долго говорил.

Бобков снова расслабился и, поймав паузу, спросил:

— Разрешите? — И увидев кивок, продолжил, — Нашу аналитическую группу расформировали… Когда Юрий Владимирович умер… План недоработан, но черновики остались. Позвольте доработать?

— Не позволяю, а приказываю доработать и переработать, — продолжил мягкий разнос Дроздов.

— Откровенно говоря, это, — он ткнул пальцем в направлении стола. — Это не план перестройки СССР, а план разрушения СССР. Благими намерениями помните куда устлана дорога? Зачем здесь ссылки на опыт США и Европы? Зачем нам венчурные фонды и коммерческие банки? Вы не помните, что стало с Россией, после появления коммерческих банков? Если нет, то я вам советую углубиться в вопрос. Та «перестройка» для России закончилась февральским переворотом и только большевики удержали её от полного развала. Кто сейчас будет удерживать СССР от распада? Какая партия? ЦРУ СССР?

Юрий Иванович понял, что несколько «завёлся».

На удивление Бобков на «сдулся». Чуть подняв руку в просьбе и получив кивок, он спросил:

— А такая есть? Партия ЦРУ СССР?

Дроздов ухмыльнулся.

— А это вы мне должны ответить, Филипп Денисович. Как куратор Идеологической и промышленно-экономической контрразведок. Есть в Советском Союзе альтернативная КПСС партия, или нет? И нужно ли нам её создавать, как прописано у вас в докладе, и для каких целей?

* * *
Совещание от 25-го апреля 1985 года вёл генеральный секретарь Гришин.

Политбюро проходило штатно. На ряду с вопросами «Совершенно Секретно, Особой важности», рассматривались вопросы, на которых присутствовали только члены политбюро, а всевозможные референты, помощники секретарей, кандидатов в члены и членов Политбюро изгонялись.

Такой вопрос и выпал на долю председателя КГБ.

— По пятому вопросу выступит наш новый член политбюро товарищ Дроздов Юрий Иванович. Он доложит о расследовании, проведённом следственным управлением КГБ в отношении гибели генерального секретаря нашей партии товарища Черненко.

Дроздов говорил не долго, но после его слов в зале заседаний повисла воистину гробовая тишина.

— Таким образом, товарищи, следствие ещё не закончено, но уже сейчас можно с уверенностью утверждать, что Константин Устинович скончался в результате умышленного отключения аппарата искусственного дыхания, и не в девятнадцать часов двадцать минут, а в шестнадцать часов семнадцать минут. Данный факт зафиксировала телевизионная камера скрытого наблюдения. К сожалению, лицо, отключившее аппарат, находилось в маске, но оно наверняка будет вскоре установлено и привлечено к ответственности.

На самом деле, «лицо» было задержано в тот же день и сразу дало признательные показания. «Выносить сор из избы» было не в традициях Комитета. Кому надо, о результатах знали, здесь же докладывалась суть, а не нюансы.

Как уже говорилось, партийные лидеры остались без контрразведывательного оперативного прикрытия и очень часто, особо секретная информация о решениях Пленумов партии или Политбюро утекала за кордон. Как это вскрылось, например, в деле «Трианона», оказавшимся зятем одного из членов Политбюро. Были и другие похожие факты.

Громыко на заседании не было именно по этой причине.

Все «замаранные» в попытке государственного переворота уйдут добровольно и, скорее всего, с почестями. Так было, так есть и так будет.

— Предлагаю доклад товарища Дроздова принять во внимание и заслушать его же о ходе следствия на следующем заседании Политбюро. Не будем отпускать с трибуны товарища Дроздова. Следующий вопрос нашей повестки касается промышленной и идеологической безопасности СССР. Докладчик тот же.

Юрий Иванович откашлялся.

— Товарищи! Ещё в 1968 году Председатель Комитета Государственной Безопасности Юрий Владимирович Андропов озвучивал на Политбюро секретную записку аналитиков юридического комитета Сената США под названием: «Средства и методы советской пропаганды». Не стану её воспроизводить заново, однако отмечу, что цели, которые ставили себе «сенаторы» реализованы. НАТО создан институт по борьбе, как они говорят, с коммунистической пропагандой, в рамках которого министр обороны США утвердил «Объединённую доктрину информационных операций». В завершённом виде упомянутая доктрина была изложена в директиве Пентагона «Дорожная карта стратегической пропаганды». При этом руководство блока цинично признает, что «стратегическая пропаганда направлена на сглаживание расхождения между заявлениями НАТО и реальной действительностью». На указанный «институт» страны блока выделили в общей сложности свыше двадцати миллиардов долларов.

Юрий Иванович по этой теме говорил долго. С аналитическими выкладками, копиями документов и схемами, которые демонстрировались на киноэкране.

Схемы приводили к пониманию того, что общественные организации и международные институты, ранее образованные в СССР являются структурными подразделениями вышеуказанного «института».

— Такие организации, как: Институт США и Канады РАН — директор Арбатов, журнал The New Times, вольно, или невольно, но идут на поводу у спецслужб стран НАТО, пропагандируя чуждый нам образ жизни и ценности, в том числе экономические концепции.

Комитет Государственной Безопасности глубоко проанализировал одну из таких концепций под названием «по совершенствованию управления народным хозяйством». И пришёл к выводу о её чрезвычайной вредности и опасности. С сожалением приходится признать, что данная концепция в виде ста-тридцати страничного документа вышли из Комиссии Политбюро ЦК КПСС «По совершенствованию управления народным хозяйством», образованной в декабре 1984 года. И вредной даже не в плане несвоевременной новизны, а в плане проникновения опасных тенденций навязываемых нам нашими стратегическими противниками. КГБ уже доказало связь некоторых «реформаторов» с резидентурой США и Британии. Двое из них взяты с поличным при передаче сведений «Особой важности» вражеским агентам. Ещё придётся разбираться, кто дал допуск к гостайне уровня «особая папка» случайным лицам.

Глава двадцать вторая

Мы прогуливались с Элли вокруг нашего поместья в Хаддингтоне, когда она увидела цветочек. Её беременность проходила более-менее терпимо и для меня и для неё. Токсикоз почти не мучил… Опять же ни её, ни меня, но бывало…

— Ой, цветочек, — сказала она, ткнув пальцем куда-то вверх.

Я подумал, что она показывает на окно, но на окнах в домах усадьбы цветов не держали. Я шарил глазами по стене.

— Да вот же вот! — Элли стукнула ножкой о дорожку. — На углу дома.

Я увидел. На высоте примерно пяти метров на угловом выступе прижился маленький росток чертополоха. Каким ветром туда занесло семя, бог весть, но оно проросло. Хиленький стебелёк держал маленький цветок.

— Ему там плохо, — плаксиво сказала Элли. — Он там умрёт.

«До сих пор не умер», — подумал я, подозревая истерику.

— Э-э-э… А может заберём его с собой, — решил я предвосхитить события, — или пересадим егона полянку. Хотя, нет… Там его может сжевать коровка.

На территории усадьбы паслись коровы какой-то супер особой породы, ведущие свой род едва не от предка шестнадцатого века. У коров даже имелся свой герб. Стейки из них продавались туристам за бешеные деньги. Мы этих коровок не ели. Они приходились едва ли не роднёй герцогу. Шучу.

Я, вспомнив эту шутку, естественно, никогда не произнесённую вслух, улыбнулся, но вспомнив, что время работает не на меня и в любой момент может раздаться плач, предложил:

— Я сейчас заберусь по стене, заберу цветок прямо с землёй, и мы высадим его в оранжерею.

— А ты сможешь? — Испуганно спросила Элли.

— Попробую, — пожал плечами я. — Но надо подготовиться. Мне же нужно не просто взобраться наверх, но и как-то осторожно «выкопать» его, чтобы не повредить. Я в мастерской видел железки и верёвку. Пошли?

Элли захлопала в ладоши, и мы почти побежали в сторону коровника и подсобных помещений.

Надо сказать, что усадьба была действительно королевская. Когда-то давно в ней жил госсекретарь Марии Стюарт — Уильям Мейтленд, потом здесь встречалась с королём Шотландии, Англии и Ирландии Карлом Вторым герцогиня Ленокса Тереза Стюарт, которая и потребовала после её смерти переименовать поместье в память королевской любви.

В мастерской я нашёл необходимое: монтажный страховочный пояс, верёвку и пару крепких крючьев, собрал из всего этого нужную мне «систему» и мы вернулись к цветочку. Прихватив, кстати, небольшую коробку на поясе, с которой наш садовник ходит на рыбалку.

Надев пояс, я стал карабкаться вверх. Сложность подъёма была нулевая. Угол трёхэтажного дома рельефно выступал почти на ширину кирпича. Почти, потому что был сделан из тёсанного камня. И я поднялся до нужной высоты, практически взбежав по стене.

А вот тут я применил своё приспособление из крючьев и верёвки, которые я привязал к поясу. Я прикрепил один крючок с правой стороны угла за выступ и освободил руки. Я висел, как и положено на трёх точках: на двух ногах и верёвке с крючком.

Руками я аккуратно снял растение вместе с корнем и тонким слоем земли, завернул его во влажную салфетку, положил в коробку, висевшую на плече и спустился вниз.

Элли была в восторге, прыгала вокруг меня, как зайчиха на сносях.

— Не растряси парня, — предостерёг я, нежно взяв её за руку.

Мы перенесли чертополох в оранжерею и высадили в кадку, установив памятную табличку для садовника.

Элли так была возбуждена за ленчем, что папа-лорд, обычно невозмутимо поглощавший свой омлет и салаты, спросил:

— Что-то произошло?

— Джон спас цветок, — тут же выпалила Элли. — Он залез на стену и спас его.

— Цветок на стене?

— Да, цветок чертополоха!

— Цветок чертополоха?! — Переспросил герцог. — И где он сейчас?

— Мы высадили его в оранжерею, — уже тише сказала Элли, почувствовав, напряжение в голосе отца.

— Пойдёмте, покажете…

Герцог встал из-за стола, не закончив омлет и направился из обеденного зала, даже не сомневаясь, что мы не последуем за ним.

— Это было вот здесь, — тихо произнесла Элли.

— Где конкретно? — Переспросил отец предельно спокойно.

— На десятом сочленении… Напротив углового окна второго этажа. Почти под ним.

— Почти под ним…

Герцог Гамильтон смотрел на окно и мне показалось, что на его глаза навернулись слёзы. Но, наверное, показалось, потому что герцог не смотря на его «простецкое» почти курносое лицо с припухлыми губами, не позволял себе проявления чувств и излишних эмоций.

— Это окно спальни моей матери… Чертополох стоял на окне когда она носила меня в своём чреве. Его семечко могло сохраниться и прорасти. Это не очень хороший знак для твоих братьев, что чертополох сейчас у вас. Чертополох — один из символов на гербе Шотландии. Это наш хранитель. Вы должны знать ту историю…

— Мы знаем, па, — сказала Элли. — Почему это плохо для Алекса и Ульяма?

— Это растение имеет династический символ. Отец ждал наследника и я появился.

— Мы не претендуем, — пошептала Элли.

Герцог вздохнул.

— Это просто знак, Элли. Но тебе придётся беречь растение. На всякий случай. Зато я теперь точно знаю, что у меня скоро появится внук. Может этот знак о том?

Вечером того же тёплого июльского дня после ужина мы прогуливались в парке вчетвером. Элли с матерью Сарой Джейн выгуливали двух редриверов, а мы с Аланом смотрели, как они веселятся.

— Хотел попросить тебя, Алан, об одолжении, — начал я.

— Что хочешь? — Спросил Гамильтон.

— Хочу построить дом.

— Построить? — Удивился лорд. — Зачем строить? Вы с годик поживёт здесь, мы же договаривались Алан Ангус напрягся.

— Годик — да, но когда-то же надо будет съезжать…

— Ну и купите потом. Или здесь места всем хватит… Мы все здесь жили…

— Но потом же разъезжались?

— Ты только не вздумай увозить Элли в свою Автралию.

Он не сказал: «Авсралия», а использовал иные менее приличные эпитеты. Причём, по-английски это прозвучало ещё менее эстетично.

— Элли там понравилось… Там тепло…

— Нечего ей там делать, — жёстко сказал герцог. — Твоя Джесика связалась с турецкими террористами. Как ты ещё сумел от них сбежать?!

— Я хорошо лазаю по стенам.

— До сих пор не понимаю, как ты смог спуститься с двадцатого этажа?!

— Я же показывал… Кстати… Я сегодня понял, что теряю форму. Надо где-то поползать. Позволь полазать по деревьям, хотя бы.

— Я забыл, что ты скалолаз, — вздохнул Алан. — Смотри не расшибись. Она любит тебя… А я люблю её. Помни это, Джон. Она первая. Я так ждал мальчишку, но родилась она, и во мне, словно вспыхнул огонь. Она весёлая и смешливая… Не дай зачахнуть моему цветку.

Последняя фраза прозвучала многозначительно, и я уточнил.

— Это ты об Элле сейчас, или о спасённом нами сегодня чертополохе?

— Сейчас это равнозначные объекты.

Вообще-то он произнёс «entities» — сущности.

— Мы, шотландцы, полны мистицизма и древних традиций. Но хватит об этом на ночь глядя.

Мы прошли по аллее ещё немного. Действительно включились небольшие фонари. Я не заметил, как наступила ночь. Я частично отключал свою внутреннюю систему безопасности, что бы хоть на что-то реагировать на окружающие раздражители адекватно. А то, как-то Алан решил пострелять по мишеням и тарелочкам, и я едва снова не попался… Он позвал и двух своих сыновей, Алекса и Уильям, которые хоть и были подростками, но имели свои личные мелкокалиберные ружья.

У Алана имелся их целый арсенал, и он с удовольствием выпускал заряд за зарядом, очередь за очередью. А я стоял рядом, у стола с оружием и даже не реагировал на канонаду, так увлёкшись осмотром великолепных образцов смертоубийства.

Я заметил его удивление поздно, когда он нарочно выпустил очередь почти у моей головы. Я поморщился и почесал пальцем в ухе.

— А я уж думал, что ты оглох… — Сказал тогда Алан.

— Засмотрелся на такую красоту, — сказал я. — Люблю оружие. Мы с парнями много времени проводили в тирах. В Австралии без оружия из дома и на милю не уходят. У меня дома, вот такая есть, показал я на автоматический карабин.

— Ну покажи, на что горазд?

— Да ты уже стволы пережёг, — пошутил я, но пострелять пострелял.

Вот после этого мне и пришлось частично снять психологические «зажимы». Да и Элли не однократно называла меня «роботом», когда она шла чуть позади меня, а я шёл, шагая «от бедра» на полусогнутых.

Герцог, заметил как-то:

— Ты напоминаешь мне дикого кота, попавшего в незнакомую обстановку.

Вот и пришлась потрудиться, перестраивая организм. Хорошо хоть можно было сослаться на опыт жизни в Австралийской саване. Когда я так сказал, Алан удивился:

— В Австралии же нет хищников!

— Красные волки, это тебе не хищники? — «Обиделся» я. — А змей там знаешь сколько?! И всякой другой дряни. А крокодилы. Эти вообще себя, как дома ведут. Но они хоть на севере…

Мы шли по аллее и герцог сказал:

— Твои результаты в пилотировании очень хорошие. Заводской инструктор очень хорошего о тебе мнения. Однако тебе нужно получить лицензию гражданской авиации, а для этого сдать экзамены в Университете Брунеля. Лучше это сделать сейчас, экстерном. Потом времени не будет, поверь мне.

Он засмеялся.

— Я вырастил четверых… И я их сильно любил, чтобы отдавать нянькам. Можно было бы отдать тебя в Британские ВВС, но оно тебе надо? Ты уже женат… Это я позволил себе повоевать с русскими во Вьетнаме, пока не женился. Не рассказывал?

Я мотнул отрицательно головой.

— Я там был с самого начала вторжения янки в 1965 и до 1972, когда отец насильно женил меня на Саре Джейн, дочери майора сэра Уолтера Скотта. Я получил достойный опыт… Меня два раза сбивали. Хорошо, что я смог в обоих случаях дотянуть до нашей земли. Один раз я катапультировался, второй тянул до последнего и сел в болотах Меконга. Где-то до сих пор лежит моя вторая кошечка. Я летал на прототипах Ягуара.

— Ну и как русские самолёты?

— Самолёты — так себе, а пилоты хорошие. Бесстрашные… И выдумщики… Типа тебя… Они летали, постоянно ломая схему боя. Их «фрески» имели больший потолок, а наши большую скорость. Они забирались на сорок шесть тысяч футов и падали вниз, разгоняясь так, что у них, порой, отлетали крылья и хвост. Да-а-а… Весело было… Мы тогда были молоды и бесстрашны. Но не женаты, — погрозил он пальцем. — Завтра же поедешь в Лондон.

— Можно я возьму Элли? С друзьями встретимся…

— У неё сейчас опасный период… Седьмой месяц… Пусть побудет дома… Я уговорю её. Тем более, что у тебя вряд ли останется время на прогулки по «друзьям» и подругам…

— У меня нет там подруг.

— Это тебе пока так кажется… Но дело не в этом. Тебя будут тестировать. Может быть что-то тебе покажется неуместным, но не переживай, так надо…

— Что за тесты? Какие у пилотов неуместные тесты? На гомосексуализм? — Пошутил я.

Лорд Гамильтон, чуть подумав, сказал:

— Ты, извини, но, ты случайно попал в мою семью. Случайно, Джон. Так получилось, что я не смог переубедить свою любимую дочь. Наверное, зря…

Он снова помолчал.

— Я извиняюсь перед тобой, хотя не должен. Наша ответственность перед этой страной слишком велика. Поэтому, я должен быть абсолютно уверен в членах моей семьи. Понимаешь, моей.

— Я понимаю, Алан. Спасибо, что принял в свою семью.

Гамильтон остановился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Не принял, Джон… Ещё не принял…

— А почему сразу не проверили?! — Развеселился я.

— А почему ты думаешь, что не проверили? — Вопросом на вопрос ответил «папа-лорд».

— Понятно, — сказал я. — Странно, но даже не обидно.

— И это правильно, — рассмеялся Алан.

* * *
Тестирования в институте Поляковой я проходил многократно: и на технических устройствах тоже. Я никогда не видел их. Я имею ввиду устройства. На меня надевали и крепили датчики, снимающие реакции моего организма на раздражающие факторы, а, как и где сигналы обрабатывались, я не видел. Не увидел и здесь, в университете.

Сидя в кресле самолёта, я вспомнил, что и в Эдинбургском университете на меня надевали подобную атрибутику, и вроде как прогоняли через осциллограф, но, теперь я понимал, что не только через него.

«Грамотно они меня провели», — думал я. — «Отвлекли на ложный посыл. Я старался тогда, а они задавали мне вопросы: где жил, в каких условиях рос, что ел, что курил?».

И я не почувствовал опасности, вот ведь в чём беда… Отключил рецепторы, млин.

Полиграфа я не боялся. Я так переключал сознание, что сам верил в свою легенду. Оно получалось у меня и в той жизни… Это сродни перевоплощению актёра. Правда, долго в таком состоянии мозг не выдерживает. Почему и уходят из жизни актёры, слишком убедительно играющие свои роли. Перемыкает сознание. Перегорают пробки. Система Станиславского, млин.

* * *
Сначала я сдал экзамены на гражданского пилота. Университетские симуляторы не давали иллюзии и визуализации полёта, но реагировали на мои манипуляции своевременно. Стрелки приборов показывали то, что надо, а кабина даже шевелилась, движимая поршнями гидроцилиндров, имитируя подъёмы или спуски. В общем, мне понравилось. Для 1985 года — вполне прилично, учитывая, что только-только вышел процессор интел 80386, с тактовой частотой аж до сорока мегагерц.

Я, откровенно говоря, рассчитывал на какой-нибудь ноутбук и симулятор, типа F-15. На нём бы я им показал. Я, в своём времени, ночами не спал летая на нём и ему подобных игрушках… Но не срослось, и наверное слава Богу…

Эти симуляторы охренительная вещь. Сейчас, имея практические лётные навыки, я мог управлять чем угодно. И гражданским самолётом и военным, практически любой модели.

Видеоигры двухтысячных годов приблизили виртуальную реальность к реальности очень близко. Стыдно признаться, но и в свои годы я продолжал увлекаться леталками и стрелялками. А сейчас, это могло мне пригодиться. Значит я всё правильно делал!

Глава двадцать третья

— Не надо никого выгонять из страны, — сказал генеральный секретарь, отреагировав на слова секретаря по идеологии ЦК Горбачёва. — И вообще, Михаил Сергеевич, если вы будете продолжать игнорировать регламент, я вас оштрафую. Вы же сами настаиваете на рыночных отношениях, а у капиталистов при нарушении контракта предусмотрены штрафные санкции. Вот и мы введём. Значит, этот вопрос снимается с повестки.

Гришин позволил себе рассмеяться, хотя ему было совсем не до смеха. Дроздов сообщил, что при скрытом проникновении в квартиру Михаила Сергеевича обнаружены драгоценности и дорогая шуба, появившиеся после возвращения четы из Соединённых Штатов Америки.

Такие санкционированные судом оперативные проникновения совершались не впервые и фиксировались документально.

«Что это?» — Думал Виктор Васильевич.

Одно дело, когда человек, искренне заблуждаясь, навязывает «негодные» политические и экономические решения, выгодные противнику, а не родному государству, и другое дело, когда такое навязывание сопровождается получением от противника дорогих подарков.

«И ведь себе ничего, только Раисе… Даже, говорят, сам и не берёт, а всё она… Ей несут, и она берёт… Пока он проводит встречу… Что это? Как можно?»

— Так, товарищи, прошу обсудить поездку Михал Сергеевича с группой товарищей во Францию. У кого есть замечания? Предложения? Утверждаем…

На заседаниях политбюро никогда не проводили голосования. Вопросы всегда прорабатывались и согласовывались заранее. За одно заседание их утверждалось или отправлялось на доработку до ста штук. Это при председательствовании Горбачёва обсуждение одного вопроса порой затягивалось до пяти часов, а Гришин щёлкал их, как орешки.

В обсуждении на равных с членами политбюро участвовали и кандидаты, и «просто» секретари ЦК.

— Антиалкогольный Закон… Есть предложение отменить… Замечания? Снова вы, Михаил Сергеевич? Мы вашу позицию знаем… Знаем, товарищи? Вот видите? Отменяем.

— Вопрос шестьдесят второй… Очень важный вопрос, товарищи, прошу не спать! Закон о Кооперации, предложенный коллегами Юрия Ивановича. Он уже не раз его докладывал. Это пятая редакция… Все ознакомились? Пора принимать, товарищи. И так затянули… Аграрии ждут, лёгкая промышленность, наука… и в прессе обсудили. Банк подготовил деньги для кредитов. Давайте уже выносить на пленум… Отлично! Возражающих нет.

— Следующий вопрос, шестьдесят третий. По институту…

Юрий Иванович слушал Гришина в пол уха. Повестку он знал наизусть. И его вопросы уже прошли. В основном они касались закрытия институтов и кафедр исследования международной экономики. Он на примерах научных работ, выходящих из-под пера «учёных», доказал политбюро, что во всех работах имеет место подмена и подтасовка фактов и показателей. И доказал, что экономические показатели СССР не только не падают, а наоборот, растут, а наших «стратегических партнёров» — падают.

Дефицит же создаётся, во-первых — искусственно, во-вторых из-за огромных приписок. Промышленность выпускает в половину меньше продукции, чем декларирует в отчётах. И такие факты вскрыли проверки народного контроля, инициированные Дроздовым.

Об этом он предварительно доложил на предыдущем бюро, а на этом доложил о принятых к нарушителям наказаниям. Никого из пойманных на подлоге руководителей не уволили. Просто снизили планы до реальных, и перевели неучтенные производственные мощности в учтённые. Например, на молочных фермах неучтённые коровы выдаивали дополнительные литры молока. Вот таких «нетрудоустроенных» коров перевели в «штат». И так было везде. Порочная практика ежегодно брать обязательство перевыполнить план на один процент, привела к очковтирательству.

Сегодня Дроздов предложил закрепить за производственниками стабильные планы и отменить премии за их перевыполнение. Товарищи поняли и поддержали.

«Провинившиеся» руководители объясняли Юрию Ивановичу, он специально сам проехался «по местам», что «они бы работали и работали без резерва, если бы знали, что им завтра не повысят план. И даже не в конце года, а в середине, только потому, что соседний совхоз план валит».

Нарыв, о котором знали все, от рядового работника производства до генерального секретаря сегодня был вскрыт, и уже завтра подвергнется лечению, так как завтра состоится пленум ЦК «по совершенствованию управления экономикой».

— Так, товарищи, переходим к вопросу шестьдесят четвёртому. О телекоммуникациях. Докладчик — Джермен Михайлович Гвишиани, директор Всесоюзного научно-исследовательского института системных исследований.

Юрий Иванович сам инициировал этот вопрос и готовил докладную записку. Он получил сообщение из Лондона от своего «хулигана» через «его дядюшку» о том, что некоторые советские учёные используют «академсеть» для неформального общения с «коллегами» из зарубежья.

Вникнуть в тему телекоммуникаций председателю КГБ помогли сотрудники восьмого управления, которые, как нельзя «кстати», докладывали об обнаружении и обезвреживании вражеского устройства, снимавшего информацию с «секретного» кабеля связи.

От советского агента, официально работавшего в ФБР, в апреле 1985 года поступило сообщение о том, что семья пропавшего без вести в 1980 году сотрудника восьмого управления КГБ Виктора Шеймова и он сам могут находиться в США.

Проанализировав сектор доступа Шеймова, а он заведовал координацией работы всех шифрованных каналов связи за рубежом, сотрудники нашли под Москвой закладку, прикопанную над кабелем. Получалось, что пять лет переписка с резидентурами КГБ беспрепятственно читалась ЦРУ.

Вот, обсудив с коллегами животрепещущий вопрос безопасности шифрованных каналов, Юрий Иванович переключил их внимание на необходимость создания программных систем кибернетической безопасности. Оказалось, что именно этот перебежчик Шеймов и занимался проблемами защиты модемно-телефонных связей.

Получалось, что наши технологии защиты телекоммуникаций, скорее всего, известны нашим заокеанским «партнёрам». Надо было всё создавать заново.

* * *
— Как стало известно в ходе оперативных мероприятий, сотрудники института системных исследований, пользуясь бесконтрольностью и халатным попустительством со стороны директора ВНИИПАС Олега Леонидовича Смирнова и сотрудников первого отдела института, регулярно в течении трёх лет вступали в текстовую переписку с обширным количеством абонентов компьютерных сетей Европы, США и Канады. Например, с астронавтом Швайкартом Расселом и проститутками из Швейцарии.

Начальник восьмёрки докладывал медленно с толком и расстановкой, упоминая и курьёзные моменты почтовой переписки, но присутствующие на Политбюро ЦК почему-то не смеялись. Слишком всё выглядело фантастично. Открылась информационная «чёрная дыра» в другой мир.

— Созданный в 1976 году Всесоюзный научно-исследовательский институт системных исследований (ВНИИСИ), как филиал Международного института прикладного системного анализа (МИПСА), позволил создать Всесоюзный научно-исследовательский институт прикладных автоматизированных систем (ВНИИПАС), выделенный в самостоятельную единицу для организации компьютерной связи ВНИИСИ с Австрийской штабквартирой МИПСА.

— Благодаря компьютерной связи мы получили доступ не только к европейским новостям, но и к огромному объёму научной и иной библиографической информации. Однако на сегодняшний день мы не имеем необходимого количества цифровых носителей, чтобы скачать хотя бы пять процентов этого объёма.

— В 1983 году правительство США и их компаньон Джон Сорос предложили ВНИИПАС стать совладельцем телекоммуникационного проекта San Francisco — Moscow Teleport (SFMT), что позволило проводить банковские безналичные платежи через систему Общества всемирных межбанковских финансовых каналов связи, сокращённо SWIFT.

— И здесь, не смотря на очевидную пользу подключения к СВИФТу, мы обращаем внимание на возможность манипулирования СССР угрозой её отключения. Резюмируя доклад, мы предлагаем развивать указанные научно-технические направления в первую очередь и усилить контроль за средствами связи…

Политбюро закончилось поздно. Пленум обещал быть жарким.

* * *
— Егор настаивает на введение в секретари ЦК Бориса Ельцина, первого секретаря Свердловского обкома. Говорит, ему ещё Андропов в восемьдесят третьем году команду давал его «выдвинуть». Но не успел… Что на него есть?

Гришин, Боголюбов, Дроздов, Ивашутин и Примаков сидели в кабинете генерального секретаря на втором этаже здания бывшего Сената. Виктор Васильевич переехал из кабинета третьего этажа, где работали предыдущие генеральные секретари, на второй по нескольким причинам.

Во-первых — он выбрал относительно по Сенатским меркам небольшой кабинет, не рассчитанный на проведение заседаний. Фактически, он воспроизвёл свой кабинет в Московском горкоме КПСС.

Во-вторых, — кабинет во время ремонта проверили на предмет наличия считывающе-передающих устройств и установили свои технические защитные средства от прослушивания.

Рабочий стол два метра и пять сантиметров из морёного дуба и небольшая приставка к нему с двумя стульями по обе стороны, в точности повторяли «тот» интерьер.

Стол украшал письменный прибор, изготовленный из уральского малахита. Рядом со столом — спецкомутатор для прямой связи с конкретными людьми. Тут же стояли аппараты зашифрованной правительственной связи, по прежнему называвшиеся — «вертушками».

Из кабинета вели две двери. Одна вела в приёмную, другая в комнату отдыха и ещё один кабинет, где Гришин любил работать с документами.

Сидели в комнате отдыха, где, кроме дивана, имелся прямоугольный стол со стульями на восемь персон. Шла «беседа», как назвал её сам хозяин. Ни темы, ни регламента для «беседы» не объявлялось, но начинал и задавал её тон обычно генеральный.

Напротив каждого присутствующего стояли, либо чашка с кофе, либо стакан в подстаканнике с чаем, а в корзинках различные «прикуски». Не закуски, что подают под спиртное, а прикуски, — под безалкогольные напитки.

— Егор Кузьмич сумел заменить большинство секретарей крайкомов и обкомов партии, поставив «своих проверенных» людей, готовых выполнить любое его указание, — сказал Боголюбов. — Это опасно. При всей его коммунистической «ортодоксальности», он, вместе с Горбачёвым, ратует за развитие всевозможных молодёжных коммерческих организаций, типа кооперативов. И предлагает создавать их на базе комитетов ВЛКСМ. Ну, это полный бред, извините… Не может партия и комсомол участвовать в капиталистических отношениях. И его «протеже» активно «ратуют» за коммунизм с капиталистическим лицом… Или нутром?

— Наши аналитики согласны с этим, — поддержал Боголюбова Дроздов. — Нельзя допускать хозрасчёт в комсомоле. Это, прошу прощения за пример, как если бы в православном храме создать кооператив.

— Да они там и так на самоокупаемости, — вставил Примаков. — Я имею ввиду храмы… И на очень жёсткой…

— О церкви чуть позже, — остановил Евгения Максимовича Гришин. — Что вы думаете про Ельцина?

— Упёртый, — сказал Боголюбов. — И балабол. Надо своих проводить наверх. И Лигачёва убирать надо, и всех его протеже. Не сразу, конечно. Если бы не профсоюзы, которые мы подняли ещё в декабре, и служба Петра Ивановича с его связями в региональных комитетах, нам бы эти ставленники Лигачёва весь пленум поломали. Не смотря на решение бюро. Сколько звонков было! Видите ли, старики им надоели. Мрут быстро!

— Связи, связями, а связь, то мы им рубанули… — усмехнулся Ивашутин.

— Надо заверить товарищей на местах, что передвижек не будет. Пусть успокоятся… А Егора надо убирать… Так что у вас, Евгений Максимович, по РПЦ?

— Всё просто, Виктор Васильевич… На мой взгляд, надо возвращаться к Сталинскому отношению к церкви. Если даже после его смерти в пятьдесят четвёртом и пятом годах церкви активно открывали, то в последующие годы их закрылось в несколько раз больше. После налогового ужесточения пятьдесят восьмого года малые приходы, монастыри, семинарии закрылись. Думаю, это было ошибкой. Вода дырочку найдёт. Если мы не поддержим РПЦ, её поддержат наши враги.

— Уже поддерживают. — добавил председатель КГБ. И самиздатные типографии финансируют, и литературу ввозят дипломатической почтой. Контейнерами. Под видом религиозной пропаганды, продвигают антисоветскую. В 1988 году тысячелетие крещения Руси… РПЦ готовится праздновать. И враги готовятся. Наши аналитики считают, что ущерб от участия государства в праздновании выйдет гораздо меньшим, чем от не участия. Однако можно поиметь и выгоду от сего мероприятия.

— Даже так? — Удивился Гришин. — Поясняйте, Юрий Иванович.

Дроздов перевёл дух.

— Можно выпустить почтовые марки, монеты и иную юбилейную атрибутику, выделить средства на восстановление исторических зданий, наконец. Всё равно их надо восстанавливать. А так… Это повысит международный авторитет СССР.

— По-моему, это слишком… А, товарищи? — Спросил Гришин.

«Товарищи» промолчали. Гришин хмыкнул.

— Понятно… Сговорились…

— А чего мы боимся, Виктор Васильевич? — Спросил Ивашутин. — Крещение, это исторический факт. Полностью подавить религиозные очаги не удалось ещё никому в мире.

— Мы ничего не боимся, — ответил генеральный секретарь жёстко. — Только у нас мусульман десять миллионов. Могут обидеться, — покачал головой Гришин.

— А на что им обижаться? Будет у них тысячелетие — отметим.

— В поддержке христианства мы можем найти точки соприкосновения с западом, — развил вопрос Примаков. — Они ждут от нас «перестройки» по их образу и подобию, а мы предложим им свой образ.

— Образ… Даже слово вы какое-то… церковное подобрали. Но, вообще-то… Если бы капиталисты молились на образ СССР, то мы бы не отказались, да, товарищи?

Все посмеялись. Напряжение, возникшее только что в кругу единомышленников, рассеялось.

— Можно заказать Мосфильму кинокартину. А то про иконописцев фильм есть, а про то, как Русь рождалась, до сих пор нет.

— Зря вы, Пётр Иванович, наговариваете на наш кинематограф. Есть фильмы исторические. И про богатырей и про Петра Первого, — возразил Ивашутину Боголюбов.

— Это какой год получается? Девятьсот восемьдесят восьмой, что ли? — спросил генеральный секретарь.

— Получается…

— С исламом сложно и опаснее, — задумчиво начал Дроздов. — Наше христианство отделено от капиталистов и организационно, и духовно. РПЦ не контактирует в Ватиканом и с зарубежной православной церковью. А мусульманам даже выезд за рубеж разрешён на хадж. Плюс, очень много неофициальных «бродячих мулл» и нелегальных мечетей. Разведка докладывает о всё большем разобщении исламских общин…

Дроздов замолчал. Повисла пауза, которую прервал Ивашутин.

— После введения наших войск в Афганистан, подрывная деятельность исламистов усилилась. Проявились фудаменталисты. Они называют себя сторонниками чистого ислама. Официальное мусульманское духовенство они считают безбожным, как и сформировавшийся «народный ислам».

— Вот и я говорю. На Кавказе наши зарубежные партнёры могут использовать участие государства в праздновании крещения, как повод для народных возмущений. Поэтому я против открытого позиционирования государства рядом с РПЦ. Предлагаю снизить налоги до общегосударственных норм для всех: и для христиан, и для мусульман.

— Для РПЦ это будет большим подарком к празднику. У мусульман всё равно своя внутренняя банковская система и много неофициальных мечетей, необлагаемых налогами, а христиане оценят этот шаг государства с благодарностью, — согласительно качая головой, сказал Боголюбов. — А почтовые марки они могут сами заказать. Пусть это не будет нашей инициативой. РПЦ обратится в правительство, а мы согласуем.

— Согласование через нашего идеолуха пойдёт? — Спросил Гришин.

— У себя оставлю, — сказал Боголюбов. — Пусть потом жалуется.

Глава двадцать четвёртая

Я потянул ручку управления на себя, и автопилот отключился с тревожным четырёхкратным «пиканьем». Нос истребителя стал задираться, я дослал рычаг управления двигателем вперёд до максимума и сработал форсаж. Сигнал контроля перегрузки тревожно взвыл. На симуляторах в таких случаях включается женский голос, говорящий: «Предельный угол атаки, предельная перегрузка».

На Ф-16 такого голоса не было.

На компьютерном симуляторе я ставил эф шестнадцатый на хвост запросто, здесь не получалось. Тут он у меня, либо проваливался хвостом вперёд, и его начинало вращать во всех плоскостях сразу, либо тут же «клевал» носом обратно.

В первом случае, главное — не отпускать форсаж и одновременно отжимать педаль и ручку управления в одноимённую сторону. В зависимости от направления вращения, конечно. Ну и противоштопорный парашют, конечно, выручал, если совсем никак.

Оно-то и на компьютерном симуляторе кобру на «сушке» было делать намного проще. Площадь крыла «эфки» была меньше, и истребитель не ложился на встречный воздушный поток.

Сейчас я разогнался до пятисот пятидесяти миль и сумел зависнуть на целых пять секунд. Правда, перегрузка возросла до двенадцати, но моё сознание выдерживало целых десять секунд до отключения.

Вероятно, с форсажем я переборщил, потому, что очнулся я, идущий почти в зенит, слегка завалившись на спину.

Хорошо, что я не взял вторым Алана. Я предупредил герцога заранее и ни на йоту не нарушил план полётов. Полётов экспериментальных. На новых секретных двигателях.

— Хороший двигатель поставили янки, — сказал я, когда к борту подъехал открытый додж.

— Ты свинья, Джон! — Вскричал Алан, увидев, как я вытираю салфетками лицо. — У тебя кровь в ушах! Ты меня слышишь?!

— Слышу, слышу. Это затекло, когда я вниз головой болтался… Как тебе моя кобра?!

— Ты сумасшедший, Джон!

— Сумасшедшая свинья?! — Спросил я.

Он взобрался по подъехавшему к самолёту автомобильному трапу и отвесил мне лёгкую затрещину.

Подъехали ещё машины.

Алан помог мне вылезти из кабины и спуститься по трапу. Честно говоря, голова моя кружилась. Аппаратура, не услышав моего отклика на перегрузках, переключилась на автопилот и посадила самолёт. Я, даже придя в себя, не стал возражать.

Хорошая, всё-таки машина этот Ф-16. Стала хорошей с этим движком… А была жаба жабой… Одно преимущество, что дешёвая.

Я, когда Алан предложил мне испытать новый Ф-16, сказал:

— Как я его испытаю, когда я и старый то не знаю.

И мне дали покататься на двигателе Прата и Витни. Я сразу попытался поднять его на дыбы, как сказал Алан, но едва не разбился. Было низковато. Я едва успел отстрелить стабилизатор, чтобы выровнять самолёт.

На старичке семьдесят шестого года выпуска у меня так и не получилось нормально встать на хвост. А на этом я смогу… Только кто другой… вряд ли. Да и кому это кроме меня надо? Мне просто надо было попасть на авиасалон Ле Бурже и там прописаться.

— Хороший двигатель, — сказал я представителю завода. — Отличная машина. Я немного перемудрил… Но это в первый и в последний раз. Теперь я понял, что этому ночному соколу много перца под хвостом не надо.

Представитель «Дженерал Дайнемикс» расчувствовался и приобнял меня.

— Мы утрём нос всем, — сказал он.

Мы с Аланом переглянулись. Если бы не двигатели General Electric F110, которые наша фирма использует в крылатых ракетах, нахрен бы нам сдался Ф-16. Но двигатель был хорош…

— Только если вы не возражаете, я высказал бы несколько предложений…

Представитель завода удивлённо отстранился…

— Извольте, сэр.

— Я слышал, как поёт выхлопная труба. Такое ощущение, что её надо сделать длиннее. После усилителя форсажа. Тогда и тяга возрастёт м усилие станет ровнее. Я, к сожалению, не видел чертежей. Всё на слух и на чувства… А так… А мотор — прелесть!

— Чертежи? Выхлопная труба?! Вы слышите, как она «поёт»?

— Джон музыкант, — пояснил Алан. — Он починил двигатель моего старого доджа и настроил его на слух. Он слышит все подшипники и пальцы…

— Нет проблем… Пусть посмотрит. Покажите ему на Автокаде. Там в объёме, — более понятно.

Подъехала ещё одна машина. Из неё на хорду высунулась голова и прокричала:

— Мистер Гамильтон, ваша дочь родила!

— Кого?! — Крикнули мы с Аланом, запрыгивая в машину и стартуя с места резко.

— Мальчика, — услышал я.

* * *
Элли кормила малыша, я игрался с Автокадом. В той жизни я немного баловался им, при конструировании собственного дома. Я вообще любил компьютер.

Так случилось, что сначала дядя Гена заинтересовал меня игрой с ЭВМ в «спички» и «быков и коров», а потом мой друг Сергей Генрихович Громов, дал возможность «потрогать» сначала 386, а потом и 486 процессоры. Благодаря моим друзьям я шёл в ногу со временем.

Я понимал и архитектуру сборки, и сетевые регламенты. Здесь, наряду с советским инженерным образованием, я получил австралийское «компьютерное». Я хорошо понимал «железо», законы компьютерных коммуникаций и программирование.

И я оценил по достоинству нажитое предыдущей жизнью. Если в 1976 году я не понимал, чем я тут буду заниматься, потому что уже, вроде как, всё знаю и умею, и то буквально через некоторое время я понял, что можно ещё расти и расти «над собой».

Удивительно, но и в 1985 году Автокад был вполне работоспособен.

В день рождения нашего сына я конечно не смог посмотреть чертежи двигателя истребителя F-16, зато на следующий день мне дали модем со встроенным паролем и ограниченный доступ сетевой архив.

К чертежам имелись пояснительные записки и результаты тестов, на основании которых вносились изменения в компоновку двигателя. Двигатель имел линейку с различными модификациями. Я нашёл и двигатель с увеличенной выхлопной камерой, как предлагал я. Пересчитав её, я понял, что инженеры оставили не развитым перспективное направление.

Я поковырялся три ночи, всё равно малыш спал плохо, и я взял на себя ночные дежурства, и получил хороший результат, чуть уменьшив её объём.

— Тебя требуют янки, — сказал Алан, входя.

— Что значит — «требуют»? — Спросил удивлённо я. — И что хотят? По двигателю, что ли?

— Приехал кто-то из Лэнгли… Пара человек… Хотят поговорить… Что-то им не понравилось в твоих расчётах.

— А что там может не понравиться? По-моему, я им двигатель-конфетку сделал. Надо бы патент попросить.

— Это вряд ли. Янки — крохоборы. Как бы, наоборот, не наложили санкции.

У нас с Аланом на заводе имелся собственный кабинет с двумя угловыми столами, сделанными про моему чертежу и стоящими в разных его углах по обе стороны большого окна и двумя большими диванами.

Мы здесь появлялись редко, только когда испытывали, что-то исключительно новое, или обсуждали лётные качества изделий.

— Пусть сами приходят… Я не работаю на ЦРУ.

— Да они как раз и стоят за дверью. Я зная, как ты к ним относишься, решил сначала спросить тебя.

Ставил уже я как-то на колени двух ЦРУшников. Зашли к нам в кабинет, расселись на диваны и положили ноги на журнальные столики, выдвинутые ими в центр кабинета.

Когда я увидел направленные на меня подошвы их ботинок, я подавил всплеснувшийся гнев, встал из-за стола и саданул носком ноги сначала одного изнутри в коленный сгиб, а потом другого. Да так, что они оба подскочили с диванов и рухнули на колени, потому что ноги не держали.

— Да, пусть заходят…

Алан выглянул за дверь и поманил кого-то пальцами.

Вошло двое. «Они, вероятно, меньше чем парами не ходят», — подумал я.

— Присаживайтесь, господа, — сказал Алан. — Виски, кофе?

— Не сейчас, — сказал первый вошедший. — А от воды не откажемся, да, Бил?

Он был грузен. Пиджак в крупную клетку с чёрными кожаными нашлёпками на локтях сидел на нём плотно, сильно оголяя крупные кисти рук и запястья. Рубашка под пиджаком была с коротким рукавом, поэтому манжеты не торчали. Стояло жаркое лето.

Второй крепыш был чуть уменьшенной копией первого, но на голове имел ёжик тёмных волос и усы на лице.

Они оба аккуратно присели на один диван, стоящий справа от двери. Алан пальцем показал на холодильник.

— Всё там. И стаканы.

Я усмехнулся, герцог тоже мог поставить на место зарвавшихся янки. Крупный махнул рукой и перешёл к разговору.

— Я понимаю, вы — мистер Джон Смит?

Я промолчал.

— Мы к вам, сэр, вот по какому вопросу…. Вольно или невольно, но вы повторили… в точности повторили расчёты и схему новейшего двигателя, разработанного нашими яйцеголовыми из Дженерал Электрик. Они в шоке. Говорят, что случайность подбора «правильных» параметров камер сгорания и выхлопа сводится к… очень малым величинам. Я не учёный, сэр… Поймите меня правильно. Я следователь… Этот проект находится под лапой нашей конторы, а вы стали его носителем… Мы вынуждены, сэр… Призвать вас к сознательности, сэр… И поехать с нами в штаты.

— Чего?! — Удивился сэр Гамильтон, но я остановил тестя ладонью.

— Подожди, Алан… Вы, господа, можете ехать или идти куда хотите… Могу и направление указать. Моя разработка двигателя не коррелируется с двигателем «Электрик». И, что придумали ваши «яйцеголовые», после того, как я намекнул их представителю, что надо улучшить, я не знаю. Это моё личное изобретение, которое я предложил вам. Не вы — мне, а я — вам. Могу и отозвать. Мы зарегистрировали, кстати, наш двигатель в нашем патентном бюро. Не рассекречивая, конечно, подробности.

Коротышка встал и открыл холодильный шкаф. Не выдержал. Хотя кондишен работал исправно, они оба вспотели.

Достав сифон и высокие бокалы, он плеснул в них воды, подал компаньону и остался стоять.

«Неужели попытаются взять силой», — подумал я. — «Не может быть!»

Алан тоже насторожился. Как вели себя в Англии янки, все знали. Тем более из ЦРУ. На этих вообще никакие законы не распространялись.

Наш с Аланом статус внештатных испытателей не давал нам ни официальных прав, ни привилегий.

В Англии было всё «не как у людей». Секретные направления курировали частные не вполне официальные лица: лорды, графы и герцоги, даже не получавшие за это зарплату.

Помниться, на завод приезжал куратор от Британской разведки… Какой-то граф… Алан тоже курировал испытателей авиационной и ракетной техники по поручению премьер министра. К ракетам я допущен не был. Только как-то однажды испытывал управляемую сверхзвуковую ракету, выпускаемую с истребителя на скорости двух махов, и всё. Красивое зрелище, когда из-под днища, идущего на двух скоростях звука самолёта, вырывается ракета и уходит вдаль.

Эти мысли промелькнули и я понял, что защищать меня от янки никто не станет. Грузный тоже встал, держа бокал с пенящейся водой.

Мой стол стоял, как и «их» диван, справа от входа и ближе к холодильнику. Поэтому крепыш оказался совсем рядом, но через стол и через компьютерный квадратный монитор.

— Мы всё же вынуждены, — произнёс Грузный, и сделал шаг к столу, но вдруг бокал в его левой руке дзинькнул, пальцы его руки машинально сомкнулись на осколках… На пол закапала кровь.

Я усмехнулся, и у крепыша тоже лопнул стакан, но тот сразу разжал пальцы, уронил осколки и отшатнулся к дивану. Я открыл средний ящик письменного стола и, достав медицинскую аптечку перебросил крепышу, сначала медленно показав её ему и сказав:

— Перевяжите коллегу…

Через минут пять суеты, мы с Аланом, так и не встали из-за столов, я спросил:

— Вы, джентльмены, хотели что-то сказать… — напомнил я.

Грузный снова поднялся с дивана. Крепыш так и не садился.

— Мы, господин Смит, наслышаны о ваших паранормальных способностях. Но не рассчитывайте на них слишком. И… Вы первый пустили кровь…

— Я?! — Удивился я. — Паранормальные способности?! Вы шутите, господа? Вероятно, стекло в бокалах перекалено. Так бывает… Мы отдадим на экспертизу. Можете и вы взять осколки с собой. Никакого умысла, господа. Можете обратиться в суд на изготовителя. Ты, Алан, откуда привёз бокалы?

— Из Гонконга…

— Ну вот, господа, все претензии китайцам.

Янки ушли, а мы с Аланом, чуть подождали, и начали сначала тихо, а потом уже не сдерживаясь, смеяться. Наша шутка над янки удалась.

После «того» членовредительства, которое я учинил с первыми ЦРУшниками, Алан, посетовал, что меня могут привлечь к ссуду. И тут он действительно привёз нам в подарок дюжину стеклянных точёных под хрусталь бокалов, которые, почему-то при наливании в них воды, взрывались.

Хорошо, что это случилось, когда я наливал молоко для Элли, а не наоборот. Бокал разлетался на мелкие, но очень острые осколки.

И вот я предложил Алану поставить несколько штук таких самоликвидирующихся бокалов в холодильник. Они при охлаждении взрывались не сразу, а когда их брали в руку. От перепада температуры.

Отсмеявшись, Алан серьёзно сказал:

— Плохо дело… ЦРУ сейчас тебе ещё и телекинез припишет… Выкрадут. Надо тебя спрятать…

— Да ну их… — махнул я рукой. — Зубов бояться…

Алан знал мою поговорку и улыбнулся.

— Никуда я от Элли и маленького Алана не поеду. Сунутся, пусть пеняют на себя.

Глава двадцать пятая

Юрий Иванович Дроздов и Владимир Александрович Крючков сидели напротив друг друга и молчали. Беседа не складывалась. Молчание затягивалось до неприличия. После назначения Дроздова Председателем КГБ, очень неожиданным для Крючкова — начальника первого главка, в чьём подчинении находился Дроздов, они ни разу не поговорили «по душам».

Не смотря на относительно долгую службу в управлении «С», у Юрия Ивановича почему-то отношения с Крючковым не сложились. Дроздов пять лет был замому Кирпиченко, руководившим с составе главка нелегальной разведкой с 1974 года. Потом, Кирпиченко, став замом в первом главке, продолжил курировать Дроздова, возглавившего «нелегальную разведку».

То есть, по сути, они с начальником первого главка и не встречались. И вот сейчас и Крючков, и Кирпиченко находятся в его подчинении.

Удивительно, но Кириченко воспринял назначение Дроздова на должность Председателя ровно и поздравил его одним из первых, просто позвонив. А вот начальник первого главка через свою гордыню переступить не мог.

— Так за какой вы интернационал, Владимир Александрович? И за интернационал ли?

— Повторюсь, товарищ генерал-полковник… Время интернационалов прошло. Если вы это не заметили — у вас серьёзные проблемы со здоровьем.

— Я слышал, что вы разочаровались в вождях СССР… — сказал Дроздов, «не заметив» откровенного хамства.

— От кого слышали? Я, вроде, вам не говорил…

Дроздов не ответил, и Крючков продолжил…

— Откровенно говоря, да. Слишком нас убеждали в их «исключительности», а свелось всё к банальному мещанству, восхвалению и самовосхвалению личности. К дурости, наконец… Только Юрий Владимирович выпадает из этого образа, но, к сожалению, он проправил недолго.

Крючков скривил рот в пренебрежительной полуухмылке, ожидая реакции Дроздова.

— А сами возглавить СССР не хотите? — Спросил председатель КГБ.

Владимир Александрович взглянул на Дроздова сурово.

— Хотел бы, давно уже устроил переворот, — неожиданно для Юрия Ивановича сказал он. — Не хочу!

— А если партия попросит?

— Партия? Это кто? Вырожденцы в лице вашего секретаря по идеологии? — Крючков гневно свернул глазами.

— Я уполномочен предварительно поговорить с вами об этом, Владимир Александрович, по просьбе Генерального Секретаря КПСС товарища Гришина и ещё некоторых товарищей.

— Тоже мне «секрет полишинеля», эта ваша «группа товарищей»: Боголюбов, Ивашутин и Примаков. Пятёрка «отважных», мля, — пробубнил Крючков, но лицо его посветлело.

— То, что вы «пронесли» этого проходимца Горбачёва с «генеральным секретарём», это правильно. Ошибся Юрий Владимирович… Указывали мы ему на это, и он с нами согласился, но поздно уже было.

— С кем это «с нами»?

— Есть у нас своя аналитическая группа. Сейчас ею Шебаршин командует…

— Это зам Леонова, начальника информационной службы?

— Да, толковый сотрудник, погорел, как резидент, в Иране. Один его парень оказался на крючке у МИ-6.

— Если вы не против, Владимир Александрович, может потолкуете с товарищами? Вопрос очень серьёзный. И, судя по тому, что вы сказали про вашу аналитическую службу, вам это известно.

* * *
Разговаривали в кабинете Гришина и разговором все были довольны. Крючков сначала выслушал «товарищей», а потом задвинул такое, что у большинства, как говорится: «уши завяли».

— Вы знаете, товарищи, что я пришёл в комитет пришёл вслед за Юрием Владимировичем. Сначала стал его помощником, потом сел на секретариат. С 1974 года я руковожу внешней разведкой. Так вот… Юрий Иванович не даст соврать, что мы получаем от наших нелегалов очень разноплановую информацию. В основном нас интересуют, конечно, научно-технические новинки. Политика тоже интересует, но там так научились перевирать, что не понимаешь, где правда, а где что… Ну и контрразведка интересует, естественно.

— Так вот… По линии внешней контрразведки поступало и поступает много информации о контактах чиновников СССР с вражескими разведками. С 1974 я на службе, и все десять лет пишу записки наверх. Наша аналитическая служба вычислила более трёхсот источников утечек, но только часть из них прекратила свою вредную деятельность.

— Сначала Юрий Владимирович натыкался на вето Брежнева, потом упёрся в политбюро. Видимо, от того и зачах, что понял тщетность нашей работы.

— Так всё запущено? — Спросил Гришин.

— Вы не представляете, товарищи, как… И внутри… Ведь идея перестройки партии родилась давно, ещё при Иосифе Виссарионовиче. Но, некоторые «товарищи» решили, пользуясь случаем, совсем уничтожить идею коммунизма. И прав был Сталин со своей теорией усиления классовой борьбы по мере нарастания успехов социализма.

— Но он это говорил про НЭП, не понимая Ленинскую диалектику.

— А вы что сейчас делаете? — Спросил Крючков. — Не НЭП? Возрождая частную собственность на средства производства, что вы строите? Коммунизм? Самозанятые… Это не НЭП? А потом, как эту заразу искоренять будете? Наёмный труд… Частный предприниматель будет вам платить справедливую зарплату?

— Законом обяжем, — сказал Евгений Примаков. — Никуда не денутся…

— В тень уйдут… И от налогов, и от правоохранительных органов. Особенно в этнических республиках, где теневое кредитование уже сейчас существует, и никак мы его не поборем.

— Но перестраиваться надо… Экономика в… известном месте, — сказал Ивашутин и хмыкнул.

— Так и перестраивайте экономику и производство! Понятно! — воскликнул он, видя желание Примакова возразить, — Кормить и одевать народ нужно сейчас, а все новшества у нас аккумулируются, или в военно-промышленном комплексе, или в секретных архивах. Вот и переведите часть предприятий ВПК на производство бытовой техники и передового промышленного оборудования, а не допотопных радиол.

— У нас и так ВПК перегружен, — возразил Боголюбов. — И гражданскую продукцию они выпускают. Если бы не ВПК, кто бы кастрюли делал? Алюминий — стратегическое сырьё.

— И про Ленинскую диалектику мы помним, и про то, как Сталин выходил из НЭПа, — сказал Гришин. — И мы не собираемся отдавать на откуп частникам пищевую промышленность и сельское хозяйство. Кредитуем одинаково и земли совхозные не раздаём. Программу дальневосточный гектар запустили с долгосрочной арендой земли.

— Вот они вам весь лес попилят, а потом скажут: «Ну, не шмогла я…»

Все шутку оценили и разулыбались.

— Весь лес арендаторы обязаны сдавать, — Гришин вздохнул. — Мы видим, Владимир Александрович, что вы болеете душой за государство, так, отчего же отказываетесь войти в нашу команду?

— Мне надо подумать и почитать, что наваяли ваши аналитики по выходу из… кризиса.

— Вы можете изучать в процессе исполнения обязанностей секретаря по идеологии ЦК, — тихо сказал Гришин. — У нас вакансия образовалась. Михаил Сергеевич, просил освободить его от обязанностей… По болезни…

* * *
— Это немыслимо! — Воскликнул Ивашутин. — Я думал их раз два и… А их… Как грибов после дождя!

— И это только те инициативные группы, которые мы знаем, — сказал Леонид Владимирович Шебаршин. Вы почитайте их предложения… Волосы дыбом встают в самых интимных местах. Например «Закон о государственном предприятии» — инициатор Николай Рыжков.

— И что там, интересно?

— Предприятия, по их мнению, могут расходовать прибыль по своему усмотрению… Хоть на премии, хоть на поездку в Гагры. Или на развитие производства… Решает трудовой коллектив. Как вы думаете, товарищи, что решит трудовой коллектив совхоза «Светлый Луч»?

— Пропить, — сказал Ивашутин.

Гришин крякнул от неожиданности и закашлялся. Примаков покачал головой.

— Да уж… — Молвил Боголюбов. — Это же крах плановой экономике!

Дроздов выкладки аналитиков прочитал заранее и потому был спокоен… Уже спокоен…

— Чем ещё удивите? — Откашлявшись спросил генеральный секретарь.

— Мало того, этот закон позволяет государственному предприятию создавать внешнеторговые объединения и коммерческие структуры и проводить экспортно-импортные операции. Даже с дефицитными товарами и сырьём.

— Твою ж мать! — Возмутился Ивашутин.

— Они там охренели?! — Подхватил Боголюбов.

Евгений Примаков молча кривился и морщился, словно ел лимон, потом не выдержал и сказал:

— Пи*здец промышленности…

— Это же усугубит проблему дефицита… И кому это выгодно?

— Это какой Рыжков? Секретарь ЦК?

— Да-да, член комиссии Политбюро ЦК КПСС «по совершенствованию управления в составе: Тихонова, Горбачева, Алиева, Романова, Долгих, Капитонова, Рыжкова».

— Тихонов-то… Бедолага… Охмурили ксёндзы Козлевича, — выразил своё огорчение полуцитатой из «Золотого Телёнка» Ивашутин. — Да и Романов…

— А этого они в своей программе не пишут… Нехорошие люди… Секретные материалы?

— Это тайные документы, — подтвердил Шебаршин. — Это канал Сороса работает. Через его общественные фонды. Горбачёв и Рыжков встречались с ним в штатах и во Франции.

— Сорос — равно ЦРУ, — Ивашутин поскрёб гладко выбритый подбородок. — Да-а-а…

— Ещё один «экономист», критик экономики развитого социализма, — Шмелёв Николай Петрович. Снабжал Горбачёва аналитическими выкладками. Подготовлена, как статья для журнала «Новый мир». Выкладки оформлены, как документы «ДСП». Изъяты при обыске у Горбачёва и на квартире у Шмелёва оригиналы. Сам Шмелёв временно изолирован. С ним ведётся работа.

— А-а-а… Это, который бывший зять Хрущёва? Из института США и Канады? Интересный типчик… По нему была информация, что он, ещё будучи в Дрездене на конференции, встречался с сотрудником МИ-6 и, подпив, обещал устроить после смерти Брежнева перестройку с разрядкой. Продавался, гад. И, похоже, продался.

— Это сейчас наши и ковыряют, — подтвердил Шебаршин. — Из всех, только Татьяна Заславская более менее справедливо и грамотно рассуждает, но и ту обрабатывают засланцы Сороса, убеждая войти в «рабочую группу» по организации советско-американского фонда «Культурная инициатива».

— Тут надо помнить, товарищи, что в 1984 году Сорос подписал договор с Венгерской академией наук об учреждении своего фонда в Будапеште и сейчас ведёт активную подрывную работу, помогая странам Организации Варшавского Договора отойти от реального социализма, — сказал Дроздов. — Мы приостановили деятельность фонда и тут же взвыли американцы об ущемлении прав венгров на получение помощи.

— Мы провели беседы и с Заславской, но эти люди, ничего, кроме своих теорий не видят, — вставил руководитель Пятого (идеологического) управления КГБ Бобков Филип Денисович.

— Изолируйте и её, — сказал Гришин. — Что же делать, если люди не понимают? Надо объяснять…

— На шестьдесят четвёртую статью каждый из них наговорил уже по два раза.

— Вот и хорошо… Но судить пока не надо.

* * *
— Вот вы, гражданин Шмелёв в своих записках пишете: в твёрдом законодательном порядке должны быть запрещены любые приказы, любое административное вмешательство извне в производственную жизнь колхозов и совхозов… А как же продовольственная программа? Что народ будет, извиняюсь, кушать? Колхозники произведут минимум, чтобы получить зарплату и окупить затраты.

— Вы плохо читали мою работу. Там ещё есть продовольственный налог. Колхоз или совхоз обязаны сдать продналог.

— А в чём тогда отличие плана от продналога? На мой взгляд, план даже либеральнее, так как рассчитан от возможности предприятия… Зачем же тогда всё остальное словоблудие на ста страницах? О беспомощности нашей экономики и хозяйства, когда вы не даёте решения, а только огульно порицаете принципы социалистического хозяйствования?

* * *
— Кстати о Соросе, — сказал Дроздов. — Венгерская академия наук получила от него копировальную технику фирмы «Ксерокс» и компьютеры. Наш отдел «Т» сразу отметил их «радиоактивность». В смысле, — активность в радиодиапазоне. В каждом приборе стоит радиопередающая микросхема. Мы пока не разобрались в устройстве, но работаем над этим.

Юрий Иванович с теплом вспомнил своего «Хулигана» из Британии, регулярно славшего полезную информацию, в том числе, и про Сороса, и про Ксероксы, и про дыру в телекоммуникациях.

С «Хулиганом» была установлена постоянная телекоммуникационная шифрованная связь. Причём компьютерную шифровальную программу предложил сам «Хулиган». И специалисты комитета оценили её хорошо. По крайней мере, принцип шифрования сильно отличался от имеющегося, известного на западе.

— Но у нас, товарищи, есть очень серьёзная проблема в структуре КГБ, — сказал Дроздов вздыхая. — Я бы сказал, беда.

Он помолчал и продолжил.

— Мне подсказал, один… э-э-э… мой сотрудник… Можно сказать, указал… У нас имеется серьёзная дыра протечки информации о наших штатных сотрудниках — коммунистах. В своё время я докладывал по команде, но «воз и ныне там».

— Недавно мы задержали парторга нашего института, готовящего сотрудников в штат, на передаче списочного состава членов КПСС разведке США. Стучит с 1979 года… Тут же сходу, буквально вчера, взяли парторга трёхгодичного курса. Как-то всё это… глупо выглядит, товарищи… Вам не кажется?

— А что они у вас не зашифровано учатся?

— Под псевдонимами, да, но взносы…

— Твою маму… — Схватился за голову Ивашутин. — С семьдесят девятого года!

— Парторгом он только год, как, и сразу взят под наблюдение. Передать ничего не успел. Взят с поличным. И этот… группарторг, тоже группу свою сдать не успел.

Дроздов помолчал.

— А сотрудник, который приоткрыл мне глаза в 1979 году на дырищу в безопасности, это тот парень, который и объединил нас…

— Шелест, что ли, — ляпнул Ивашутин.

— Семён Семёныч, — скривился Дроздов.

— Да похрен, — махнул рукой Ивашутин. — он мне об этом значит первому сказал. Ещё в 1977 году.

— Когда? — Удивился Боголюбов. — Он же ещё пацан… Сколько же ему было тогда?

— Семнадцать, кажется…

— Шестнадцать, если в семьдесят седьмом… — поправил Дроздов.

— Кстати, Юрий Иванович, может ему что-нибудь… э-э-э… Наградить? — Спросил Гришин.

— За что? — Удивился Дроздов. — За то, что цифры запомнил и записал?

— Нет… За то, что за Родину переживал и не отмахнулся от малозначительной, на первый взгляд, информации, а запомнил и проанализировав, вовремя доложил. Вовремя, Юрий Иванович! — Нажал голосом Гришин.

— Можно звание ему накинуть, — сказал Ивашутин. — Он же у вас сейчас старлей? Вот капитана и дайте. В аппарат, похоже, ещё не скоро ему…

— А может и никогда… — осторожно сказал Дроздов. — Он сейчас на такую жирную тему присел, что лучше бы ему вообще не возвращаться в Союз.

Глава двадцать шестая

Рождество мы встречали всемером. Я вывел себя за график декабрьских полётов. Алан вообще летал вне графика. Когда ему хотелось он брал задание очередного пилота и выполнял его. Выполнение шло в зачёт не Алану, а тому пилоту.

Как я уже говорил, Алан не работал лётчиком-испытателем. Я, впрочем, тоже. Я не состоял в штате завода. Так решил герцог. Я был, как бы, его подручным, или помощником, а Алан был куратором испытателей от правительства.

Хобби у него такое…

Британские аристократы чурались зарабатывания денег. То ли они делали вид, что не знают, откуда появляются деньги, то ли действительно стояли выше сфер зарабатывания, но я никогда не слышал разговора о деньгах.

Алан выполнял задачи, поручаемые его роду премьер-министром Великобритании, а деньги на это брал в «тумбочке». В каком-то фонде развития авиатехники. Мне на счёт деньги поступали тоже из этого фонда.

Я знал, что у семейства Гамильтонов в прошлом возникали финансовые трудности, но они решались кредитованием. А когда количество долговых расписок превышало определённый уровень, либо продавалось какое-либо имущество, либо долги выкупала корона.

— Жаль, Джон, что ты не учился в Британском колледже… — задумчиво произнёс герцог Гамильтон. — Нет в тебе британской аристократической закваски…

— Я начинал учиться в Британской школе, а мой отец, как и мой дед, закончил Джизус-колледж Кембриджского университета. Мой прадед был путешественником и полярным исследователем. А его прадед — Сэмюэл — был партнёром в торговой фирме Smith, Travers & Kemble, торговал китайским чаем и сахаром из Вест-Индии, составил большое состояние и заседал в парламенте. И мои предки владели замком Глоттенхем в Сассексе.

— Это так, но все твои, безусловно славные, предки не англикане, а это не позволяло и не позволяет занимать им государственные должности.

— А зачем мне государственные должности? — Удивился я.

— Видишь ли, Джон… Как ты знаешь, я герцог…

Он сказал это без пафоса, просто констатируя факт.

— И твой сын — внук герцога. Его отец, то есть — ты, должен соответствовать ему.

Я нахмурился.

— И ты соответствуешь…

Я удивился.

— Неужели ты думаешь, что я позволил бы своей дочери, герцогине Гамильтон замужество с пошем? — Всё так же спокойно продолжал Алан.

— То есть, я не пош?

Герцог молча отрицательно покачал головой. Слово «пош» означало всё, что не аристократическое и не заслуживающее внимания аристократа.

— Мне подняли твою родословную дальше твоего пра-пра-пра-прадеда и я дарю тебе её на это рождество.

Алан подошёл к высокой, но узкой коробке, стоявшей под украшенной игрушками елью, поднял её и передал мне.

— Вскрывай, — сказал Алан.

Я вскрыл разноцветную бумагу и коробку. В ней оказался круглый цилиндр с крышкой, а в нём свёрнутый в трубку лист. Я развернул его полностью и в конце списка увидел имя нашего с Элли сына: Алан Этчингем Гамильтон.

Я отмотал историю «своего» рода назад, то есть в начало пергамента и прочитал: Симон де Этчингем родился в 1120, умер в 1165 году, Etchingham, Sussex, England.

— «Вот почему родовое имя Гамильтонов стоит вторым», — подумал я. — «Их род известен только в пятнадцатом веке… Хрена себе…»

— И что это мне даёт? — Спросил я.

— Тебе? Почти ничего, кроме того, что ты теперь к имени можешь добавлять слово «сэр». После некоторой процедуры…

— Ничего себе «почти ничего»! — Покачал головой я. — Спасибо за подарок, сэр Алан Гамильтон.

— Ничего не стоило, Сэр Джон Этчингем.

— Смит, — добавил я.

— Как вам будет угодно, сэр… — склонил в полупоклоне тело Алан.

Я погрозил ему пальцем и рассмеялся.

Понимая, что вся эта канитель с родословной — формальность, я забыл о «подарке» через два дня, а на пятый день рождества нам с Элли и Алану с женой пришли приглашения в Букингемский дворец на празднование нового 1986 года. В нашем приглашении было написано: «Сэр Джон Этчингем и леди Элеонора Гамильтон приглашены в Букингем Палас. 30 декабря 1985 года в 19–00 часов». И стояло факсимиле королевы. Я пригляделся к нему профессионально. Нет… Не факсимиле. Персональная подпись Елизаветы Второй.

Трепета во мне церемония не вызывала. Я включил адреноблокаторы и был спокоен, как танк на холостых оборотах.

Элли и тёща переживали… Алан был спокоен, как удав. Хрен ли ему? Он пацанёнком у королевы в пажах ходил… Алан с подозрением смотрел на меня.

Я оделся в парадное платье быстрее всех и вышагивал по холлу замка, оглядывая себя в зеркалах, как пингвин, привыкая к фалдам и манишке. Алан, появившийся минут через десять, с подозрением посмотрел на спокойного меня.

— Не волнуешься?

— Зачем? — Вроде, как удивился я.

— Я порой завидую тебе, Джон. Тебя словно выковали из германской стали. Если бы я не знал про тебя всё, я сказал бы, что ты…

Я напрягся…

— Я бы сказал, что ты прошёл школу «королевского колледжа». Тебе австралийские власти не предлагали службу в их «сикрет сервис»?

— Предлагали, — сказал я. — Нам всем предлагали.

Алан не показал, что удивлён.

— И даже тестировали… Но я передумал.

— Почему? — Спросил Алан.

Я пожал плечами.

— Слишком они сомневались в моих знаниях. Меня не устраивала программа, которую давал университет. Я подключился к базам знаний и учился дома. Я хорошо знаю не только компьютерные технологии, но и геологию, нефтедобычу, технологию переработки нефти и оборудование. Только приходил сдавал зачёты и экзамены. Я мог бы бакалавра получить за один год, но пришлось мучиться четыре, но я с пользой провёл эти четыре года. А потом мне надоело доказывать им, что я не верблюд.

Алан чему-то утвердительно покачал головой.

— То есть, по сути у тебя сейчас три диплома? — Спросил он.

— Четыре, — поправил я. — Ещё инжиниринг турбонасосов. Я в общей сложности год практиковался в нефтяной компании Santos Limited и прошёл собеседование, но… Оказался здесь…

Алан уважительно дёрнул головой, но усмехнулся.

— Жалеешь?

Я рассмеялся.

— Уже нет!

— Уже нет?! — Услышал я возмущённых голос Элли. — И не говори, что видел меня, когда говорил!

Она стояла на спуске со второго этажа, уперев кулаки в тонкую талию.

— Я правда видел, — засмеялся я.

Дворец был шикарен. На входе по обе стороны широкой лестницы стояли две украшенные игрушками ели. Третья стояла на площадке, где лестница раздваивается. Четвёртая — в фойе второго этажа, пятая в следующем зале, пятая… Короче, везде стояли украшенные вечнозелёные и пахнущие хвоей деревья.

Ёлочные украшения подбирались под интерьер залов, всё сияло и сверкало.

Мы собрались в зале, в котором высоко на стенах в нишах стояли рыцарские доспехи, имитируя рыцарей с мечами и щитами. Здесь стояла самая высокая ель, потому что потолок возвышался примерно на метров двадцать. Но сам зал был не особенно большой. А вот народу в нём скопилось изрядно.

Как оказалось, мы попали на вручение орденов и наград в честь Рождества. Сначала Королева сказала приветственные слова, а потом приступила к официальной части.

Мужик в военном камзоле объявлял имя, принц Филипп брал со стола орден и передавал королеве. Елизавета вручала памятный знак номинанту. Я немного понимал в наградах Британии и видел, что награждение идёт с высших наград к низшим.

— Сэр Джон де Этчингем Граф Сасекса производится в рыцари Ордена Британской Империи.

Рецепторы тревожно дрогнули. Это кого это назвали моим именем? Я ждал, кто выйдет из толпы гостей пока меня не подтолкнул вперёд Алан.

— Шевели поршнями, рыцарь, — сказал он моими словами.

Мы стояли в самом первом ряду, по статусу Алана, первого герцога королевства, и я сделал всего два шага к королеве.

Маленькая женщина в голубом костюме и шляпке смотрела на меня с чуть заметной улыбкой довольно холодными взглядом.

— Подойдите ближе, сэр Джон Этчингем…

Я сделал ещё два маленьких шага.

— Это ваш первый орден? — Спросила королева.

— Первый, — ответил я спокойно, глядя ей прямо в глаза.

— Преклоните колено, — сказала она.

Я встал на колено и склонил голову.

Елизавета взяла из рук супруга короткий меч и почти ткнула меня им в оба плеча.

— Встаньте, рыцарь. Вручаю вам этот меч и памятный знак ордена Британской Империи за заслуги в укреплении обороноспособности.

Я взял меч, слегка поклонился для того, чтобы королева надела на мою шею розовую ленту ордена, и отступил назад, продолжая смотреть на крест в виде четырёх голубых лилий.

Это был самый младший орден в британской наградной системе, но эти лилии вручались только рыцарям ордена и командорам.

Внешне я был спокоен, но внутри меня слегка побулькивало. На мне процедура награждения закончилась. Королева Елизавета Вторая и принц Филипп прошли и воссели на королевские места. Кто-то сказал: — Рыцарский бал, господа! — И все расступились.

Откуда-то сверху послышалась музыка в ритме вальса. Я с облегчением вздохнул.

Бал закончился ровно в полночь. Уставшие, но довольные, мы вернулись домой — в лондонский «замок» Алана.

* * *
Новый год мы встретили с друзьями. В трёх подковах собралось столько народу, что хозяину таверны пришлось брать разрешение у городских властей и устанавливать временные лёгкие пристройки.

Мы с Питом немного побренчали на гитарах, я поорал в микрофон, но в основном мы с Элли прыгали вокруг стоявшей на улице ёлки и дёргались под новомодный «хип-хоп». Остаток ночи провели в моей комнате дядюшкиного дома, первого января катались на горках с друзьями, второго — ходили по открывшимся Лондонским магазинам, а третьего вернулись в Эдинбург.

— Привет Джон, — отреагировал на моё утреннее приветствие Алан. — Быстро завтракай и мы выезжаем в аэропорт. Сегодня нас ждут в штабквартире Би Эй.

Би Эй — Британская Аэрокосмическая компания, чьи самолёты мы с Аланом обкатываем.

Я не стал спрашивать, «зачем», а быстро съел омлет с помидорами и маленькую плошечку овсянки с малиной, собрал свой минирюкзак с самым необходимым и НЗ, на что Алан, как обычно, хмыкнул, и сел в его машину.

В Фарнборо из Эдинбурга на «Эф Шестнадцатом» мы долетели за час. Алан не доверил мне управление. Да у меня и допуска на посадку на этом аэродроме не было. Зато я мог разглядеть его сверху. Большой…

Закатившись прямо в ангар, мы вылезли и попали в руки контрразведки. Алан отбился сразу, а меня опрашивали около получаса, заполняя какие-то формуляры, а потом выдали карточку с моим фото и «выпнули» за дверь.

Алан к тому времени уже «испарился», и миловидная девушка в форме британских ВВС, ожидавшая меня у дверей «особистов», просто сказала: «Следуйте за мной, офицер». Я не стал спрашивать, с чего она взяла, что я офицер, а пошёл следом. Я же говорил, что у британцев всё не как у людей. Может быть, я уже и офицер, но ещё об этом не знаю…

Девица подняла меня на лифте на четвёртый этаж, предложила присесть в кресло, а сама шагнула за массивную дверь, прикрыв её за собой. Я в кресло не сел, а подошёл к громадному окну, выходившему на взлётно-посадочные и рулёжные полосы аэродрома. Пустые… Четвёртое января 1986 года было субботой. Обязательный выходной день в Англии.

— Пройдите, сэр, — услышал я тот же приятный женский голос и обернулся. Девица смотрела на меня оценивающе, чуть сморщив носик и поджав губки. Я чуть подмигнул. Она округлила глаза… «Есть контакт», — подумал я и шагнул в кабинет, но сразу за дверью затормозил.

Сказать, что кабинет был огромным — ничего не сказать. Кабинет был ОГРОМНЫМ… Во-первых, в длину. Почти от двери стоял стол, уходящий просто в даль, к широченному панорамному окну. Справа от двери пол приподнимался и на этом подиуме стояли в произвольном порядке кресла столики спрятанные в зелёной растительности.

— Подойдите, сэр ближе, пожалуйста, — произнёс голос из динамиков.

Я оценил, где сидел Алан и пошёл вдоль стола справа, Дойдя до крайнего, сидящего за ним, мужчины, я услышал:

— Проходите сюда.

Я прошёл и сел напротив Алана, сразу возле «председательствовавшего».

— Представляю вам, господа, — сказал Алан, — сэра Джона Этчингема, — нового контролёра сектора «Платформы и услуги»… Сэр, представляю вам руководство Аэрокосмического центра: господин Чарлз Вудберн — генеральный директор, господин Бен Хадсон — Главный технический директор, господин Марк Филлипс — директор по коммуникациям, госпожа Карин Хоинг — директор по персоналу.

Компания работает в пяти сегментах: «Электронные системы», «Кибернетика и разведка», «Платформы и услуги», «Воздушный» и «Морской».

Сэр Джон Этчингем для начала возьмёт под контроль третий сектор, но в перспективе ожидается, что и первые два перейдут под его контроль. Предполагается, что это произойдёт в течение двух трёх месяцев, господа.

* * *
В Эдинбург мы с Аланом возвращались на небольшом винтокрылом частном самолёте и успели, и поговорить, и выспаться.

— Понимаешь, — начал Алан, — Би Эй Системс предоставляет решения в области обороны, авиакосмической промышленности и безопасности по всему миру. Компания работает в пяти сегментах: «Электронные системы», «Кибернетика и разведка», «Платформы и услуги» (США), «Воздушный» и «Морской».

— Сегмент электронных систем предлагает системы радиоэлектронной борьбы, навигационные системы, электрооптические датчики, военное и коммерческое цифровое управление двигателем и полётом, высокоточное наведение и поисковые решения, военные системы связи и каналы передачи данных, системы постоянного наблюдения, космическую электронику и силовые установки с электроприводом.

— Сегмент Cyber & Intelligence предоставляет решения для модернизации, обслуживания и тестирования самолётов с повышенной защитой от киберпространства, радаров, ракетных систем и приложений для миссий, которые обнаруживают и предотвращают угрозы национальной безопасности; системная инженерия, интеграция, и услуги по поддержке систем управления и командования войсками C5ISR и корпоративных ИТ-сетей; а также решения и услуги для улучшения сбора, анализа и обработки данных в сообществах гражданской и военной разведки США. Он также предлагает решения для анализа данных для защиты от угроз национального масштаба, защиты своих сетей и данных от атак; решения в области безопасности и разведки для правительства Соединённого Королевства и союзных международных правительств; решения по борьбе с мошенничеством и соблюдению нормативных требований; данные и цифровые услуги на уровне предприятия.

— Сегмент «Платформы и услуги» (США) производит боевые машины, оружие и боеприпасы, а также предоставляет услуги по ремонту судов и управление государственными предприятиями по производству боеприпасов.

— Воздушный сегмент разрабатывает, производит, модернизирует и поддерживает боевые и учебно-тренировочные самолёты.

— Морской сегмент проектирует, производит и обслуживает надводные корабли, подводные лодки, торпеды, радары, а также системы управления и боя; и поставляет морские артиллерийские системы. Он также поставляет системы морского вооружения, ракетные установки и высокоточные боеприпасы.

Я отхлёбывал из бокала апельсиновый сок и слушал Алана, как песню. «Вот это я удачно зашёл», — то и дело повторял я себе мысленно. — «Но как бы не подавиться таким куском. Торопиться не надо…» — вспомнил я ещё одну цитату из фильма.

Глава двадцать седьмая

— Так, товарищи… Наша разведка сообщает, что Англия, Соединённые Штаты, Федеративная Германия, Франция объединились в консорциум по разработке новейших технологий в оборонной и наступательной промышленности. Аккумулируются сии процессы в Британском Фарнборо на базе Аэрокосмической компании, — начал «чаепитие» в своём «кабинете» генеральный секретарь.

— Это там, где мы показывали наши новинки в 84 году: Ан-72, Ил-86 и вертолёт МИ-26, — добавил секретарь ЦК по идеологии Крючков.

— Да, там, — согласился Гришин. — Там, оказывается, у них целый разведцентр. Туда стекается вся разведывательная информация на любую техническую тему, как военную, так и гражданскую. На любую, товарищи!

Он немного помолчал и продолжил:

— Особо заинтересовало в разведданных то, что военные США, а значит и НАТО перешли на систему управления и командования войсками «C5ISR». Это означает, что к стандартным, как у нас «команда, контроль, коммуникации», обозначавшимися «С3», добавилась «компьютеры». Не буду вдаваться подробно в военную тематику. Просто обращу ваше внимание на то, что они вплотную готовят свои войска на управление через передовые цифровые коммуникации, а это космическая связь и компьютеризированные боевые комплексы. А у нас?

— А у нас самые крупные микросхемы в мире, — пошутил Ивашутин.

— То, что они крупные, — пол беды. В них запас прочности десятикратный, — парировал Сергей Леонидович Соколов — министр обороны СССР. — Хуже то, что их катастрофически не хватает.

Министр обороны СССР был самым старым из всех министров обороны мира. Однако, в свои семьдесят пять маршал Советского Союза имел прекрасную память и передовое мышление.

— Причины? — Спросил генсек.

— Бюджет по сравнению с 1975 годом уменьшен втрое. И на исследования в области микропроцессоров и на производство.

— А по качеству, наши на каком уровне? Может воспользоваться западными технологиями?

— Позвольте, товарищи? — Спросил Шебаршин, возглавивший недавно Первый главк, после отказа от этой должности Кирпиченко, изъявившего продолжать заниматься разведкой. — Я знаком с этой темой… Наши сотрудники имели возможность проанализировать не только разведданные, но и результаты тестирования и сравнения процессоров и микросхем. Смею вас заверить, что наши процессоры пока лучшие в мире…

— Почему «пока»? — Спросил Гришин. — Что за пессимизм?

— Пока, потому что, наши технологии свободно утекают за границу и хорошо приживаются там. Смею напомнить, что первыми компьютер придумали и изготовили… мы… Хоть это и оспаривается западом. СССР, к сожалению, приложил много усилий, чтобы отречься от кибернетики и собственных ранних разработок. В спецхране комитета имеются ссылки на вполне рабочие машины середины тридцатых годов. Поэтому сразу после «разрешения кибернетики» уже в 1950 году у нас работала ЭВМ производившая единовременно до трёх тысяч операций.

— Исторический экскурс — это интересно, Леонид Владимирович… Что конкретно по микросхемам.

— Наши микросхемы и процессоры не отличаются от зарубежных аналогов, и шутка Пётра Ивановича — это происки вражеской информационной войны. Да мы ставим усиленные микросхемы, но только там, где требуется гарантированная их целостность при перегрузках: в самолёты, надводные и подводные корабли, компьютеры управления пуском ракет. Показываю.

Начальник первого главка КГБ достал из внутреннего кармана пиджака два бумажных конверта и выложил на стол две микросхемы.

— Это процессоры: американский «Интел» и наш. Есть разница?

Все, кроме Гришина, привстали…

— Визуально — одинаковые, а внутри? — Спросил Примаков.

— Наш быстрее и надёжнее, — сказал Шебаршин. — И знаете, что я вам скажу, товарищи… Мы уже видим, что программ развала СССР разработано и подготовлено много… Мы насчитали шестнадцать… В совокупности против нас с вами сейчас работает около сорока внутренних групп влияния. Сейчас мы их знаем и работаем на разобщение и вразумление. Мы пришли к выводу, что именно тенденции развития обороноспособности СССР и технического, в том числе и компьютерного, совершенствования, толкнули наших… э-э-э… западных партнёров на решительные мероприятия.

— Соглашусь с Леонидом Владимировичем и добавлю, — сказал министр обороны СССР. — Вы знаете, что мы в 1985 году закончили испытание комплекса автоматического управления массированным ответным ядерным ударом «Периметр». По западной терминологии — «Мёртвая Рука». В США существовал похожий по предназначению комплекс передачи приказа о запуске — Аварийная Система Ракетных коммуникаций. Приоритет Американцами утрачен и они вероятно стали понимать это уже с середины семидесятых, когда мы начали разработку «Периметра».

— Они, мля, всё про нас знают, — пробубнил Примаков. Он говорил несколько «в нос», и часто с опущенным вниз глазами, так что казалось, что он всегда чем-то обижен. — Нахрен такая работа?

— Тут ещё есть интересная тема для обсуждения, — сказал Юрий Иванович Дроздов, поймав паузу. — У нас в журнале «Радио» публикуют много интересных решений по изменению архитектуры компьютерных электронных плат. Компьютеры вошли в моду и наши радио энтузиасты таким образом самовыражаются. Некоторые решения достойны минимум авторского свидетельства. Однако…

— Всегда у нас есть это «однако»… — Снова пробубнил Примаков.

— Да, товарищи. Однако… Очень редко эти «изобретения» находят реальное применение.

— Надо возвращаться к шаражкам, — сказал, глядя в потолок, Ивашутин.

— Согласен, Пётр Иванович! — Дроздов вздохнул. — Только не к шаражкам, а к нормальным исследователько-экспериментальным коллективам.

— Так у нас почти в каждом журнале есть рубрика «сделай сам»… — Воскликнул Гришин. — В журнале «Наука и жизнь», например, есть рубрика «В помощь домашнему мастеру». Сам оттуда для дачи нашёл… приспособление.

— Изобретателей у нас много. Внедрений мало. Почитываю журнал «Конструктор и Изобретатель»… Там какой-то рабочий нефтяной промышленности изобрёл сверхскользкую резину…. Практически не изнашиваемую…. В 1974 году… А внедрить до сих пор не может… Асфальт ещё… не разрушаемый…

Ивашутин глубоко вздохнул.

— Асфальт не разрушаемый? — Удивился Примаков. — Да наши дорожники удавят за такой асфальт. Они же существуют на ремонтах дорог да на приписках… Руководителя Приморья Ломакина Виктора Павловича сняли с первого секретаря и отправили в Чехословакию послом, за то, что его строители практически срыли все сопки во Владивостоке…

— Как это? — Удивился Гришин.

— По припискам к вывозу грунта Владивосток уже должен находиться на глубине сто двадцать метров ниже уровня моря. Уголовное дело в отношении строительного управления прекратили и спрятали в архив от греха подальше…

Гришин и все остальные долго смеялись.

— Так мы все не только в жо*пе, но и в глубокой яме сидим?! Весь СССР… — Едва выдавил из себя от смеха Крючков. — Так потом скажут, что мы Чёрное море выкопали. По документам-то это так получается…

Отсмеявшись все погрустнели.

— Может, выпьем? — Спросил Ивашутин. — Похоже, тут без бутылки не разберёшься.

— Сопьёмся, нахрен! Тут никакого здоровья не хватит. Я столько не выпью… — грустно пробубнил Примаков.

Все вздохнули.

— Надо резюмировать, товарищи… Кто рискнёт?

— Я, наверное, — сказал Шебаршин, и глянул в свои записи. — Начну с наших предложений. Мы предлагаем определить следующие цели для нашей промышленности.

Первое — продолжить развитие спутникового позиционирования, для чего поддержать финансово и кадрово военно-воздушную академию Можайского, Научно-исследовательский гидрографическо-штурманский институт ВМФ, Московский научно-исследовательский институт радиосвязи и ещё ряд институтов. Это приблизит нас к созданию автоматического управления войсками и войсковому планированию.

Второе — уже сейчас на базе имеющихся технических средств наладить компьютерный контроль и учёт выпускаемой продукции. Особенно на радио заводах, выпускающих микросхемы и процессоры.

— Выносят? — Спросил Гришин.

— Выносят, — вздохнул Шебаршин.

— Милицию настропалить! Может снова вам её подчинить, Юрий Иванович?

Дроздов мысленно содрогнулся от перспективы руководством МВД, а вслух медленно произнёс:

— Что нам поручат, то мы и возьмём, но стоит ли затевать «перестройку» в тех органах, работа которых…

— Ну да, ну да… — махнул рукой Гришин. — Не подумал. Прокуратуру подключим заставим их работать.

— Кадров у них недостаточно… Но безопасность на стратегических производствах мы возьмём на себя, — завершил Дроздов.

Возникла пауза…

— Я продолжу, товарищи? — Спросил Шебаршин.

— Продолжайте, пожалуйста, Леонид Владимирович, извините, — сказал Гришин.

— Третье — необходимо продолжить разведку и разработку газовых месторождений, и постройку газопроводов в Европу. Считаем, что запуск газопровода Уренгой-Памары-Ужгород привязывает экономику и политику наших западных соседей к нашему газу ещё крепче. Считаем, что это стратегическая победа СССР в борьбе за Европу.

— Да. В конце семидесятых мы приняли стратегически правильное решение, продолжив сделку века: «газ-трубы», — произнёс премьер министр Николай Александрович Тихонов.

«Газ-трубы» — это было долгосрочное соглашение СССР с ФРГ о поставках в Союз труб большого диаметра и другого оборудования для постройки в Европу нефтегазопровода. Первый «советский» газ пришёл в ФРГ в 1973 году.

Для реализации нового проекта Западная Германия предложила очень льготное кредитование. СССР и сам бы справился с финансированием, но кредитование было валютным и очень дешёвым. В 1979 году газ пошёл из Оренбурга. Он проходил по территории России, Казахстана и Украины.

В 1981 году немецкие банки предоставили кредит в 3,4 миллиардов марок. Затем были подписаны кредитные соглашения с французскими банками и японскими. Сделка была выгодной для Европы. Европейцы получали новый канал поставки углеводородов, независимый от арабов, склонных шантажировать повышением цен.

Заключили и другое выгодное соглашение: европейцы строили нам современные газоперекачивающие (компрессорные) станции мощностью в 25 тыс. киловатт, поставляли для них турбины и новейшие средства управления.

Такая перспектива раздражала США. Они пытались подорвать экономику СССР, а Европа, не только шла на поводу у СССР, но и помогала нам технологиями и оборудованием.

Попытки США надавить на Европу успехом не увенчались. Именно в 1981 году ЦРУ подготовило секретную записку, где указывалось, что после 1985 года Светский Союз получит значительное преимущество над Соединёнными Штатами и остальным миром практически во всём: от сельского хозяйства, до атомной промышленности.

В записке было рекомендовано «разбудить» всех «спящих агентов» и начать программу «Перестройка».

* * *
27 съезд КПСС прошёл с 25 февраля по 6-е марта 1986 года под общими лозунгами: «Реализация реформ в экономике», «Развитие промышленности», «Повышение качества продукции».

Серьёзный резонанс на съезде и в международных кругах вызвало выступление заместителя Председателя Совета Министров Баталина Юрия Петровича.

— Не принято у нас на партийных съездах ссылаться на трудности, товарищи, но позвольте мне отойти от этого правила… Совсем немного… Как уже прозвучало на съезде в ходе двенадцатой пятилетки мы построили нефте-газопровод «Уренгой-Помары-Ужгород» и запустили его. Не две нитки, как было запланировано, а одну. И не по причине нашего отставания, а по причине отказа наших Европейских партнёров, попавших под санкции со стороны США. Нам пришлось и дофинансировать проект, по той же причине, товарищи. Из-за Американских санкций, ограничивших валютное участие в проекте ФРГ, Франции и Японии.

— США наложили вето и на поставки в СССР необходимого оборудования. Американские империалисты рассчитывали на то, что наша промышленность не сможет самостоятельно разработать и изготовить такое оборудование… Но мы смогли! США потерпели сокрушительное поражение в этом сражении холодной войны.

— Американские санкции стали стимулом для развития отечественной промышленности. На Невском заводе в 1982–1985 гг. наладили выпуск своих газоперекачивающих станций мощностью сначала 16 тыс., а затем 25 тыс. киловатт. Важнейшую роль в этом сыграли двигателестроители из КБ имени Кузнецова в Куйбышеве.

— Была принята целевая программа, применены передовые методы организации работы. Наша, по настоящему «великая», стройка вобрала в себя самые передовые технологии строительства, сварки. Страна сэкономила около 5 миллиардов рублей за счёт новаций в строительстве. Трассу возводили особые «трудовые отряды». Они возводили по 19 км магистрали в месяц против 7,2 км по старым нормативам.

— Благодаря сетитрубопроводов перекачивающих советский газ в Европу, СССР в 1985 году в полтора раза превзошёл США в добыче природного газа, товарищи!

Съезд проводил Юрия Петровича бурными и продолжительными аплодисментами.

На съезде были приняты следующие документы:

 Резолюция по Политическому докладу Центрального Комитета КПСС.

 Основные направления экономического и социального развития СССР на 1986–1990 годы и на период до 2000 года.

 Программа КПСС (новая редакция).

 Устав КПСС.

 Положение о Центральной ревизионной комиссии КПСС.

 Постановление о пересмотре решений XX и XXII съездов «об осуждении культа личности» Иосифа Виссарионовича Сталина.

 Постановление о письмах и апелляциях, адресованных XXVII съезду КПСС.

Основной итог Съезда:

 Принята Программа КПСС в новой редакции.

 Утверждены Основные направления экономического и социального развития СССР на 1986–1990 годы и на период до 2000 года.

 Иосиф Виссарионович Сталин — реабилитирован.

* * *
— В Албании проблемы? — Тихо спросил Евгений Примаков у Юрия Ивановича Дроздова.

— Да. В Албании серьёзные проблемы. Такие серьёзные, что пришлось отправить туда группу «Альфа». После нашего съезда Рамиз Алия прислал поздравительное письмо, где приветствовал решение съезда о реабилитации Сталина. После этого начались беспорядки. Молодёжь вышла на улицы, обвиняя Алию в поддержке сталинизма, репрессиях, партийная диктатура и полицейском контроле. Министр внутренних дел Хекуран Исаи издал приказ МВД, где поставил задачу готовиться к силовому подавлению «мятежа буржуазных и антисоциалистических групп, к которым примкнут криминальные элементы».

— Что делает там наша «Альфа»?

— Ликвидирует «таинственных» снайперов…

Примаков удивлённо поднял брови.

— Двоих ликвидировали, пятерых сумели задержать. И подручных около двадцати человек.

— Кто такие?

— Разные. Есть местные, арабы, африканцы, итальянцы, греки.

— ЦРУ?

Дроздов молча кивнул.

Глава двадцать восьмая

«Ну, ничего-ничего», — успокаивал я сам себя. — «Не всё это, наверное, действительно, рабочие технологии. Что-то из этого вороха должно же быть „дезой“? И вот, как бы эту „дезу“ не отсеять».

То, что я увидел, получив доступ к разведданным, вызвало у меня шок. Кипы материалов по разным направлениям науки и техники… Кипы… И это только из свежего. А когда я увидел «несвежее», стоящее рядами на архивных полках, у меня помутилось в голове.

Я не стал смотреть полки с маркировкой, допустим, «1935 год». Естественно, я начал перебирать папки с «конца».

Я не вникал в суть изобретений, а, основном, запоминал темы исследований и немного текста. Лишь некоторые просматривал до конца, не вникая в смысл, а просто «фотографируя». По какому избирательному принципу действовал мой мозг, было непонятно. Я не задумывался. Не было времени. Через два месяца я заметил, что мои способности запоминать иссякли. К тому времени в голове скопилось семьсот двадцать три тысячи сто двадцать две записи.

Я пытался хранить информацию не только в голове, но и ещё на двух носителях, но вскоре я понял, что физически не смогу перенести информацию куда-либо. А храня в голове, заодно решил проверить её ёмкость. Ёмкость одной ячейки…

Моя голова… Вернее, — память, да… Моя память была физически отформатирована на сектора, как жёсткий диск компьютера.

В «той» жизни я экспериментировал со своей головой сам, а потом её «мучила» Полякова. Спасибо ей… Я уже в детстве экспериментировал с гипнозом и медитациями. И у меня получалось. Я зачитывался Владимиром Леви. Библиотечную «Искусство быть собой», я зачитал до дыр, потом с помощью дяди Гены сделал светокопию и самостоятельно переплёл. Владение техниками самогипноза очень сильно помогало мне в учёбе.

Ещё в восьмом классе средней школы, когда я пытался наверстать отставание в английском, с помощью методик Леви я создал в голове «полочки», на которых хранил правила, «топики», запас слов.

Институт Поляковой добивался других целей. Они создавали ящички в ящичках и закрывали их на ключики. В основном — от меня, но и от тех, кто попытался бы меня «вскрыть».

Тогда я не знал, сколько во мне лежало матриц, и на каких уровнях хранилась информация. Я видел только первый уровень и немного второго.

Сейчас все процессы вкладывания в меня матриц проходили под моим контролем, потому что я сразу, при первом же пробном облучении вложил свою матрицу, прописанную мной скрупулёзно и тщательно. Я разработал свою методику перехода на разные уровни сознания.

Порка коллеги Поляковой при пробном контакте контролировали мои реакции на облучение, я прописывал себе алгоритм распределения информации и доступы к ней, ну и приоритеты команд, конечно.

К моменту моего перехода в 1976 год я знал несколько языков программирования и при прописке регламентов «учёта и контроля информации» использовал их логические принципы.

И вот, одна ячейка для хранения оперативной информации заполнилась. Я мысленно пробежался по записям, лежащим в «ящичке», удовлетворённо закрыл «сейф» на ключ и задвинул его подальше.

С чертежами и схемами было сложнее. У меня для каждого «изделия» имелась персональная ячейка, а то и несколько. Запомнить целиком в объёме, как в Автокаде, например, никак не получалось.

Через три месяца я не взял под свой контроль ещё два сектора производственно-технологического комплекса «Фарнборо», как было оговорено на совещании, потому что я отказался. «Одной рукой не закроешь голову и зад», — подумал я, предполагая, к тому же, что это может быть проверкой на «вшивость».

Посему, к контролю над этими двумя направлениями («Электронные системы», «Кибернетика и разведка») привлекли ещё двух представителей «высшего» британского класса: Артура Чарльза Валентина Уэлсли (его жена была сестрой матери моей Элли), и Джеральда Кавендиша Гровенора, тридцатилетнего герцога Вестминстерского. Он был самый молодой, из нашей пятёрки. После меня, конечно.

Морскими делами руководил адмирал Джон Филдхаус — первый морской лорд империи и председатель военно-морского штаба Великобритании. Он курировал восстановление флота слегка сократившегося после Фолклендской войны в 1982 году, был сильно занят, и не посещал наши совещания.

Наш совет собирался один раз в квартал, и каждый из нас докладывал о движении партнёров по блоку НАТО, сателлитов, противников и неприсоединившихся стран. Каждый по своему направлению.

Примерно через полгода моего участия в «совете пяти», я почувствовал, что пора «рвать когти». Я уже сейчас обладал таким объёмом информации, что мог бы оправдать всё потраченное на меня время стократно. Однако… Ох, уж это «однако»…

Дело в том, что если я сейчас выложу всю информацию по линии контрразведки, меня мои «коллеги» по МИ-5 вычислят «влёт». Каналы утечки определяются обычным морфологическим анализом текстов. А я столько их «накачал» себе в мозг, что долго анализировать не придётся. Поэтому мои коллеги по Советской разведке легко каналы утечки выявят и перекроют. И к кому вектора внимания приведут? Ко мне! А не вскрыть шпионов я не мог. Совесть гражданская не позволяла.

Да и Алану я, честно говоря, не доверял. Кто я для него? Никто. Выскочка — пош, не более. Имя «отца» своему внуку он сделал. Я больше ему был не нужен, и даже, по-моему, опасен.

* * *
Юстас — Алексу.

«Политические круги Британии и США планируют использовать ситуацию в Албании и не разрешённый конфликт с Косово для создания напряжённости в отношениях Албании и Югославии, ближайшие перспективы которой — вооружённые столкновения. Ситуация осложняется безграмотным управлением Югославией в послевоенный период, и приходом после 1980 года к власти непримиримых националистов».

* * *
Что случилось с Югославией в девяностых, я, конечно, помнил, но не понимал причины. Она взорвалась этническим противостоянием как-то вдруг. А потом подверглась бомбардировке ВВС НАТО. Я сейчас много читал, имея доступ к архивам публикаций мировой прессы, и вскоре понял, почему развалилась первой именно Югославия. «Друзей» «демократы» кидают в костёр войны первыми.

В наше время в Советских средствах массовой информации редко писали про Югославию и Албанию. Потому, что Югославия с 1953 года встала «на рельсы» самоуправленческого социализма, а Албания сделала вид, что «обиделась» на СССР после нападок Хрущёва на Сталина, потому, что текла в русле Югославии. Они продолжили совместно строить «ленинский» социализм, обвинив СССР в уклонизме, но на самом деле это был совершенно другой социализм. Да и социализм ли?

Так вот, о причинах распада Югославии…

Югославия, приняв в 1953 году Конституционный закон «Об основах общественного и политического устройства Федеративной Народной Республики Югославии, и о союзных органах власти», определялась с основными принципами самоуправления, ставшими основой политической и хозяйственной системы.

Это были первые шаги по ослаблению государственного власти, целью которых, как я сейчас понимал, было упразднение государства.

В 1953 году федеральные органы власти были упразднены и функции управления были переданы в республики.

В дальнейшем конституция менялась всё больше. К 1971 году республикам и краям были переданы многие права и материальные фонды, а сами республики превратились в государства, основанные на суверенитете.

В 1975 году Конституцией был поставлен вопрос об отмирании государства и его аппарата, что воспринялось как необходимое условие построения социалистического общества на базе самоуправления.

Югославия из государства превратилась в конфедерацию.

Тем временем росло национальное самосознание, и возникли конфликты в Косово, между албанцами и сербами. Которые и взорвали в итоге Югославию, гак государство.

Я раздумывал о странностях изменчивой политики Броз Тито, так как меня всегда интересовал этот вопрос. Ответ на него я получил неожиданно для себя от Алана.

* * *
— Ты много читаешь, — сказал как-то Алан. — И я удивлён направлением твоего поиска. Тебя интересует политика, а не техника.

Я удивился, но не сильно. История моих сетевых запросов, скорее всего, не была тайной ни для Алана, ни для МИ-5. Я не строил иллюзий.

— Ты же, не спросив меня, заставил меня работать на разведку, вот я и стал изучать социалистический лагерь.

— Югославия — странный выбор для изучения «соцлагеря». Это единственная не социалистическая страна… Объясни свой выбор объекта изучения…

— Разведчику для работы, как я понимаю, нужны три вещи: память, аналитические способности и агенты. Первое и второе у меня есть, а третье легче всего приобрести в не совсем социалистической стране.

Алан хмыкнул.

— Логика твоя понятна, но не всё так просто… Ты про термин «подмена понятия» слышал?

— Это что-то из разряда демагогии?

Алан кивнул головой.

— В Югославии целенаправленно идёт подмена идей коммунизма анархизмом. Знаешь, что это такое?

Я кивнул. Алан удивлённо дёрнул головой и хмыкнул.

— Пришлось почитать, — сказал я.

— Так вот… Мы заранее договорились с бывшим руководителем Югославии Броз Тито о том, что после войны с Германией они не сблизятся с Советским Союзом. В обмен на эти обещания Британия и США активно помогали партизанскому движению и лично Тито. Это стало возможным после того, как в 1943 году мы освободили Италию от Германии. На Балканах не только сербы сопротивлялись гитлеровцам. Там была такая каша из националистических отрядов… В общей сложности около пятисот тысяч повстанцев бегали по горам. Мы помогали всем. А Советы долго не могли наладить помощь Тито, потому, что он был их человеком, сотрудником Коминтерна. Их самолётам банально не хватало топлива долететь, найти правильно место выброски и вернуться. Ты знаешь, что такое точка невозврата… Их пилоты не могли разобраться, где какой отряд жжёт костры, так их было много. Иногда они возвращались с грузом. В зачёт русским пилотам шёл только тот вылет, когда от Тито приходило подтверждение, что груз получен. — Алан рассмеялся. — А Тито скакал по горам, как заяц.

Алан немного помолчал и продолжил.

— После войны по нашей инициативе Тито пригласил в Косово албанцев и дал им автономию. И это мы помогли написать им свою программу движения к социализму, «своим путём», поставив во главу угла «народное вече», фактически разрушив их государство. Экономика без государственного управления рушится. Однако возвращение сейчас к федеральному государству уже невозможно. Любой «откат» от самоуправления вызовет революцию суверенитетов. Это и было нашей целью. Создание точки напряжения на Балканах.

— С Югославией понятно. Ответь вот на что… Ты говоришь, «экономика без государственного управления рушится», но в Британии нет государственного управления экономикой.

Алан усмехнулся.

— Это так только кажется. Мы с тобой, чем занимаемся в открытом акционерном обществе?

Я пожал плечами.

— Разведкой?

— Государственным контролем. И таких, как мы, поверь, много.

— То есть, мы с тобой стоим на страже интересов государства?

— Стоим, да… Только, что по-твоему, такое — Британское государство?

Я снова пожал плачами, понимая, что простой ответ здесь не пройдёт.

— Государство, — это мы с тобой, Джон. Мы с тобой и ещё тысяч пятьдесят человек, которые защищают наши интересы. Это выскочки из среднего класса. А, по сути, нас, аристократов, около тысячи. И всё… Мы с тобой защищаем наши интересы. Интересы только нашего класса. Этому учат во всех «правильных» колледжах. Вот почему я сожалел, что ты не учился в наших школах. Твоя публичная школа в Саутхоле, это не «та школа». Поэтому тебе будет сложно меня понять. Каждого Британского аристократа с детства учат стоять на страже своих интересов, а значит интересов своего класса. Где бы он ни находился. Так же учат создавать и разрушать коалиции. Потому, что попав в возрасте шести лет в закрытый мужской коллектив, мальчик вынужден приспосабливаться к очень жёсткой, а иногда и жестокой иерархии, привыкать и учиться подчиняться и подчинять своей воле других.

* * *
Я многое понял после беседы с Аланом. То-то меня удивляло, как по телевизору в 2020 году в новостях говорили о том, что в Британии каждую зиму от холода в своих собственных домах умирают британцы. Спокойно так говорили.

Премьер министр Великобритании Джонсон, не сетуя, а спокойно объяснял, что отсутствие у населения денег на газ и уголь, это выбор каждого индивидуально. «Значит, они так захотели», — сказал он. — «Они потратили деньги на что-то другое».

Я понял, что настоящего английского аристократа, каким несомненно был Джонсон — отдалённый потомок короля Георга II, не волнуют эти проблемы. Он просто не понимает, почему он должен об этом думать. Средние классы должны сами решать свои проблемы.

Мысленно скривившись, я подумал, что меня уж точно не беспокоят ни проблемы простых британцев, хоть я и не аристократ, ни самих аристократов. Меня заботили нарастающий кризис в СССР.

* * *
Юстас — Алексу.

«Разведсообществом США и Великобритании в период с 01 по 30 апреля 1986 года запланировано проведение террористического акта на „Чернобыльской“ атомной электростанции. Акт будет исполнен путём изменения програмно-технологического режима эксплуатации станции. Прошу исключить как физическое, так и дистанционное вмешательство.

Прошу так же обратить внимание на то, что прошедшее в декабре 1985 г. заседание министров нефти стран ОПЕК под нажимом США приняло решение отказаться от принципа квотирования. В связи с этим рассчитывать на сдерживание ОПЕК падения цен на нефть не целесообразно. По расчётам британских аналитиков СССР недополучит экспортного дохода в размере семь миллиардов рублей».

* * *
— Ничего себе! Семь миллиардов! Это же почти тридцать процентов от всего экспорта нефти… Придётся сокращать импорт? — Спросил сам себя, почесав затылок обеими руками, Юрий Иванович Дроздов. — Так-так-так… А что наши аналитики по поводу импорта-экспорта. Что-то было… Что-то было…

Он полистал папку…

— Вот… Комплектующие устройства, узлы и блоки электронно-вычислительных машин… Полтора миллиарда… Та-а-ак… Суда и судовое оборудование Два миллиарда… Это, в основном, ГДР и Польша… Потерпят… Грузовые автомобили два… ага, вот ссылка…

Он перекинул несколько листов и ткнул пальцем в текст.

— Твою, ж… Утрачено буровой техники, грузового автотранспорта, тягачей и бульдозеров… за 1985 год… на сумму… Ешкин кот! Пятнадцать миллиардов триста… Млять… Утопили в летом в «мерзлоте» пятнадцать…

Юрий Иванович потянулся к селектору.

— Саша, позови… — он посмотрел на подпись в конце меморандума и назвал фамилию.

* * *
— Так вот, товарищи, — продолжил Юрий Дроздов, — по причине несвоевременной поставкой техники, материалов, финансирования и…

Начальник Комитета Государственной Безопасности скривился и брезгливо произнёс:

— Не побоюсь этого слова — «вредительства». Мы ежегодно теряем на севере и в Сибири в топях и болотах технику на миллиарды рублей… Только потому, что кому-то проще отчитаться, что техника ушла в район добычи, или разведки, а то, что она тут же утонет, никого не волнует! Ещё, сука, пришлют!

Члены Политбюро ЦК и приглашённые министры вздрогнули.

— Прошу извинить, товарищи, но это «раздолбайство» пора прекращать. Неужели нельзя выехать по зимнику? Где наш партийный и народный контроль, товарищи?! И так по всем отраслям. Закупаем технику за валюту, тут же гробим или зарываем в землю. Статью 69 УК СССР никто не отменял. Вредительство, напомню, это действие или бездействие, направленное к подрыву промышленности, транспорта, сельского хозяйства, денежной системы, торговли или иных отраслей народного хозяйства… От восьми до пятнадцати с конфискацией… Будем карать, товарищи…

Глава двадцать девятая

— Вы сегодня, Юрий Иванович, были в ударе, — покачивая головой, произнёс Гришин.

Они вдвоём сидели в ореховом кабинете в здании секретариата ЦК на Старой площади.

— Да я как увидел сонные лица, меня едва «кондратий» не схватил! Думаю, или я их пошлю, или…

— Сейчас жалобщики пойдут, но… — Гришин успокоительным жестом остановил Дроздова, — всё правильно сделал, Юрий Иванович. Я бы этих голубчиков… И правильно поставил вопрос о заслушивании на ближайшем бюро Миннефти Мальцева и Минфина о выполнении плана финансирования отрасли и поставок.

— Я тут подумал… У нас с восемьдесят пятого танки Т-80 модернизированные в серию пошли. С неплохими арктическими турбореактивными двигателями. Более тысячи штук выпустили.

— Детище Устинова?! Говорят, у них были существенные недостатки… Надо бы на завод съездить… И, что, про танки? Извини, Юрий Иванович…

— Недостатки выправили… Мы с коллегами посовещались… Наши техники считают, что вместо того, чтобы топливо жечь и ресурс дизелей расходовать в круглосуточном режиме зимней эксплуатации, лучше использовать танки вместо тягачей. И вот мы подумали… А не устроить ли «арктические» учения арктическим двигателям? В Тюмени и в Сургуте? Приписать их к партиям разведочного бурения.

— А если утопят и эти? Они же дорогие…

— Если и танки утопят, то надо разгонять нашу армию и сдаваться империалистам, — сказал, глядя на Гришина исподлобья председатель КГБ СССР. — Пусть планируют рейд по-военному. Задействовать стройбат, сапёров. Пусть тренируются защищать нефтепромыслы.

— Пусть тренируются «на кошках»… — Задумчиво произнёс Гришин и легонько постучал тыльной стороной карандаша по столу.

— Что вы скажете, Юрий Иванович, если мы поручим вам надзор и контроль над нашей промышленностью?

Дроздов нахмурился, и чуть склонив направо голову, посмотрел на генерального секретаря.

— Я понимаю, Виктор Васильевич, о чём вы говорите… Но мы и так контролируем и надзираем…

— Понимаешь, Юрий Иванович… Мы с тобой уже говорили на эту тему год назад… Перед пленумом, помнишь? Прогнила система партконтроля за промышленностью и народным хозяйством. Бюрократия в ЦК жуткая. Секретариат разросся. Они вообще перестали что-либо решать. Только бумажки перекладывают. Вопросы зависают… И ответственности никакой. Ты сам мне докладывал… Двадцать процентов от поданных заявок… Приняты решения… И то… Какие решения? Забалтываются и кладутся под сукно интересные предложения. И оставлять без присмотра министерства никак нельзя. Скурвятся.

— Я понимаю, — повторил Дроздов. — И согласен, если только с надзирательными полномочиями передадутся и распорядительные.

— Это естественно. Расширяйте штат комитета…

— На всех крупных предприятиях тогда вводим должность заместителя директора по экономической безопасности с полномочиями внутреннего аудита, с созданием соответствующего управления или департамента. Без этого никак…

— Конечно, Юрий Иванович. Обязательно с подчинением «комитету».

— Передаёте «бразды правления»? — Усмехнулся Юрий Иванович.

Гришин усмехнулся.

— Я? Пока нет. Партия наш рулевой, как в песне поётся. Думаю, так она станет рулить, а не тормозить. Всё остаётся, как и прежде… За ма-а-аленьким исключением. Секретариат ЦК станет заниматься партийным контролем, и перестанет подменять собой министерства… Да и вы… Остаётесь членом ЦК партии и Политбюро. Связующее звено, так сказать…

— Шучу-шучу, Виктор Васильевич… Понятно всё. Парткомы заслушивают руководителей, совещаются, принимают решения, и направляют в ЦК. ЦК сравнивает с нашими…

— Совершенно верно. Тяжело будет. Справитесь?

— Честно говоря, не знаю, — вздохнул Дроздов. — Учиться придётся.

* * *
Я ехал на служебной машине с водителем. Шёл вечно моросящий дождь. Я дремал, когда машина вдруг стала притормаживать. Открыв глаза, я спросил:

— В чём дело?

— Впереди авария, сэр.

Через мокрое стекло проблёскивали маяки полицейских машин и аварийные сигналы впереди идущей машины. Так было положено по правилам. Мы наконец-то встали. И тут же автоблокираторы дверей щёлкнули, и все двери одновременно распахнулись, впустив ввалившиеся крепкие тела.

— Не понял, — сказал я, чувствуя, как мои руки попадают в стальные капканы наручников.

С водителем нападающие церемониться вовсе не стали. Громила спереди сразу, едва открылась дверь, двинул его кулаком в левую скулу, сопроводив удар всем весом упавшего в кресло тела.

Голова моего водителя так дёрнулась вправо, что я засомневался, что у него нет перелома шеи. Его тело мертвецки обмякло.

Сидевший справа от меня громила, закончив крепить меня к наручнику, пропущенному через карман и пристёгнутому другим концом к его поясу, прихватил водителя за голову и удержал от падения.

Передний отстегнул ремень безопасности водителя и мощным рывком перетянул водителя на пассажирское сиденье, передав его под контроль левого заднего громилы, а сам выскочил под дождь и пересел за руль.

Я успел сосчитать только до двадцати, а мы уже двигались, объезжая три, «нашедшие друг друга», автомашины. Я вскоре потерял сознание, потому что мне надели на голову мешок, дурно пахнувший химией, и я отключился.

* * *
— Судя по ротополостному сканированию и останкам, — это Джон Смит, господа, — проговорил эксперт. — Труп вашего зятя очень сильно обгорел, а от водителя вообще почти ничего не осталось. Алюминиево-магниевый сплав, из которого сварен бронекорпус автомашины, очень хорошо горит, как оказалось… При столкновении с ржавым железом… Совпали три условия, и от машины осталась горка пепла. И от Джона, сэр.

— Что за чушь? — Спросил Алан.

— По словам очевидцев, ехавших сзади, из-под капота машины Джона вдруг вылетело пламя, она вильнула и врезалась в стоящий на обочине экскаватор. Ржавый экскаватор, сэр. Алюминиевый капот не окрашен, сэр, а полирован. При ударе о ржавое железо алюминий самовозгорается, если среда горючая, сэр. Похоже, пробило бензопровод. Три фактора, сэр. Алюминиевые детали окрашивают, если предполагаются соприкосновения с железом. Алюмотермическая реакция… Температура горения достигает двух с половиной тысяч градусов, сэр. Это температура тестирования атомных реакторов. При такой температуре возгорается вода, сэр.

Алан смотрел на фотографии и на его лице был написан ужас. От машины, на которой ехал муж его дочери, ничего не осталось. Сгорел даже корпус двигателя и многие стальные детали. Не расплавились, а сгорели.

— Свидетелей допросили с пристрастием? — Спросил Алан следователя.

— Очень уважаемые люди, сэр. Семья из пяти человек. Глава семейства — вице-президент банка. Правда, жена и дети спали и ничего не видели до взрыва.

— Был взрыв?! — Удивился Алан. — Так, может быть…

Эксперт и следователь одновременно отрицательно покачали головой.

— Что я скажу, Элле? — Простонал Алан. — Бедная девочка…

* * *
Я очнулся с тем же пахнущим химией мешком на голове. Голова кружилась, но уже «не спалось». Кроме вызова сонливости препарат подавлял волю. По крайней мере, я чувствовал его влияние на мои потребности организма. Ни есть, ни пить, ни чего-либо иного мне не хотелось. Мне и так было хорошо. Однако я чувствовал, что мочевой пузырь вот-вот лопнет.

— Сейчас обоссусь, — сказал я.

— Я тебе обоссусь, — сказал кто-то и ткнул меня в бок.

— Ты дурак, что ли?! — Простонал я. — Я же сейчас лопну…

Я понял, что нахожусь в чужой машине. Да и сиденья отзывались излишней плотностью.

«Да, Шелест, к хорошему привыкаешь быстро»., — подумал я. — «А когда в „Волгу“, или в „Москвич“ пересядешь? Что скажешь? Верните меня взад?».

Я засмеялся.

— Ты смотри, Бил… Он смеётся…

— Всё, парни, кто-то сейчас поплывёт вместе со мной, — сказал я и расслабился.

Громко зажурчало… Кожаное кресло быстро превратилось в озеро.

— Сукин сын! — Вскричали оба охранника и попытались привстать, схватившись за передние сиденья. Я понял это, так как водитель возмущённо вскрикнул:

— Бил, млять, я же рулю.

Привстать с заднего сиденья без помощи рук очень проблематично, но упираться в мокрое сиденье руками кому хочется? Вот я и высчитал, что они их поднимут…

Мои руки двинулись вверх, вслед за цепями наручников, вытягивая за кольца из рукавов стальные спицы. Перевернув каждую остриём в сторону «привставших», я вогнал их каждому в сердце. Оба застонали…

В правом сердце задерживаться я не стал, а, выдернув спицу и подтянув уже мёртвого громилу к себе на колени, я сунул смазанное кровью остриё тонкой проволоки в замок левых наручников, и они ослабли.

Не снимая мешок с головы, я махнул левой рукой из-за сидящего на моих коленях мертвеца и почувствовал, как левая рука куда-то уткнулась.

Одновременно правой рукой я сдёрнул мешок и увидел, что спица торчит в левой глазнице водителя. Мне его даже стало жалко. Он ведь уже остановился на обочине, планируя меня выпустить «до ветру», а я, такая сволочь, взял и сунул ему спицу в глаз. Да глубоко так сунул… Вытащить её я не смог, поэтому взял в левую руку всё ту же правую спицу и открыл ею правый наручник. Кончики спиц были чуть приплюснуты, поэтому наручник щёлкнул привычно быстро.

В салоне автомашины было темно. Лишь отблески аварийных фонарей и лампочка красного треугольника, мигая, высвечивали молчаливую картину убийства. Особо «по-тарантиновски» смотрелся вытекший глаз с торчавшей из него спицей, со скрученным в кольцо, тупым концом.

Будь конец острым, это смотрелось бы совсем иначе, а так, кольцо напоминало «очко» пенсне, развёрнутое в мою сторону.

«Какой бред лезет в голову», — подумал я, осматривая салон.

Это был праворульный пятидверный армейский Land Rover Defender. Я на таком ещё не ездил, а давно мечтал.

«Но не сейчас, не сейчас», — успокоил я себя, оглядываясь на багажник за спиной. — «Хотя… Почему не сейчас?»

Я чуть не почесал кровавым кончиком спицы голову, но вовремя опомнился.

Обтерев спицу о соседа слева и вставив её в левый рукав куртки, я откинул спинку заднего сиденья полностью и перелез в багажный отсек.

Через какое-то время все три тела переместились назад, и лежали, прикрытые какой-то тряпицей, а я уселся на водительское сидение и, погасив аварийные огни, включил правый поворот и посмотрел в правое боковое зеркало.

— Твою мать… — Вырвалось от души.

Сзади стояла полицейская машина, и стояла, вероятно, давно.

Увидев мой манёвр, она тронулась следом и, включив маяки и сирену, замигала левым поворотом, требуя остановиться.

Снова пришлось свернуть на обочину и остановиться… Руки лежавшие на руле начали слегка подрагивать.

— «Ну ка, цыц!» — Скомандовала матрица и руки успокоились.

Полицейский приближался медленно. Его чёрный плащ, накинутый на фуражку с околышем в клетку, блестел в свете фар патрульной машины. Я сидел не шевелясь. Просто не хотел быть неправильно понятым в темноте.

Широкий луч фонаря скользнул по окнам и ощупал всё на своём пути, преломляясь сквозь капли и перетекая по креслам, по полу, по приборной доске, по мне. Потом фонарь постучал по мокрому стеклу, не переставая освещать меня.

— Откройте пожалуйста окно, сир, — произнёс приглушённо грубый голос.

— Дождь, господин полисмен, — произнёс я, и неохотно пару раз крутнул ручку, лишь слегка приоткрыв окно.

Ветер моментально сыпанул мелкими каплями в глаза.

— Почему вы так долго стояли, сир? И не вышли из машины…

— Устал, сир. Хотел вздремнуть, но не получилось.

— Будьте добры, ваши документы.

Я машинально откинул солнцезащитный козырёк и дёрнул за верёвочку от водительского и только потом понял, что это не мои документы. Глянув на фото хозяина удостоверения, я мысленно вздрогнул.

С карточки смотрела тёмная физиономия афроамериканца. Или афробританца? Негра, короче… Тут же в плёнку были вложены документы на машину. Вот млин… Лёгкая дрожь побежала по телу…

— Документы в сумке, господин полисмен. А сумка в багажнике.

Она действительно лежала там, вероятно брошенная туда похитителями.

Мне только сейчас, и очень не кстати, пришла мысль, что моя одежда была совершенно сухой. Кроме штанов, конечно. «И как они перенесли мою тушку в свою машину?»

— А это чьи? — Спросил полицейский.

— Машину на аэродроме дали, чтобы домой доехать. Наверное, водитель забыл.

— Это машина принадлежит ВВС США, сир. Как вы это объясните.

— Я пилот-испытатель и сотрудник Фарнборо, сир. Позвольте достать документы? Или свяжитесь по радио с авиадиспетчером.

— Пилот Фарнборо? Вы, сир?

— Да.

Моя усталость истекала из меня.

— У вас, сир, действительно уставший вид и вам точно нельзя никуда ехать. Позвольте, я сяду за ваш руль. Двигайтесь… Куда вам?

— Саут роуд шестнадцать, — произнесли мои губы, и тьма накрыла меня почти таким же мешком, как и ранее.

— Сир, сир, мы приехали, — послышался взволнованный голос. — Проснитесь.

Мои глаза шарили вокруг, ничего не понимая. Мерзкий химический запах словно проник в голову и растёкся по всем извилинам. Меня тошнило. Лицо, перекошенное гримасой брезгливости не нравилось полисмену.

— Вы в порядке, сир? Может в госпиталь? Вы не пьяны?

— Налетался до чёртиков… Перегрузки, господин полисмен, это хреновая хрень…

Открыв дверь и свесившись почти до земли я выплеснул содержимое желудка.

— Вам бы в госпиталь, мистер Смит… — очень неуверенно произнёс полицейский.

Они явно связались с Фарнборо, раз он знал моё имя. Моё имя… Моё имя… «А какое у меня имя?» — подумал я. — «А-а-а… Джон Смит… Он же сказал…»

— Всё, я пошёл, — сказал я и вылез под ночной дождь.

Голова кружилась и меня мотало из стороны в сторону. «Дядюшки» и «братца» дома не было. Они куда-то уехали, о чём сигнализировал выставленный на улицу горшок с засохшим деревом.

Мой мозг выхватывал окружающее вспышками.

— «Может они сканировали меня? Или „качали“» — мелькнула и погасла очередная вспышка.

— А какое сегодня… День какой? — Спросил я полисмена.

— Двадцать седьмое…

— Бля-я-ядь, — вырвалось непроизвольно.

— Что, сэр? — Переспросил полицейский, не понимая мой русский.

— Лезвия на работе забыл. Дома нету. Всё! Пошёл.

Дорога от ворот до дверей показалась вечностью. Я шёл, пытаясь собрать зрение в кучу и вспоминая, что ключи лежат в сумке, а сумка в багажнике рядом с трупами.

— Сэр! — Крикнули мне вслед. — Ваша сумка, сэр.

Сзади послышались шаги, но оборачиваться мне совершенно не хотелось и не моглось.

Почувствовав близкое присутствие сзади, я просто отправил руку за спину, схватился за сумку и потерял сознание.

Глава тридцатая

Снова пахло химией. Не только мозг, но и всё моё тело пропиталось отвратительным тошнотворным запахом. И не только мозг, но и тело подчинялось ему и не слушалось меня.

Но постепенно к внутреннему химическому запаху добавился очень знакомый из детства запах жареной картошки с луком. Её здорово жарил папа. Сало, картошка и много-много лука. И ещё крупно нарезанная морковка…

— Ма-ма, — прошептали мои губы.

— Тихо, сынок, — прошептал мамин голос.

— Сон, — подумал я. — Хороший сон.

Когда снились родители, это был хороший сон. Мы давно не встречались. Эта мысль пробудила к себе жалость, и из закрытых глаз потекли слёзы. Почему-то кроме голоса, образ мамы не появлялся. Сквозь розовые веки пыталось пробиться солнце.

— Это не сон, — утвердился разум, и веки, трепеща, поползли вверх, открывая взору белый побелённый потолок. До боли знакомый потолок. Дом? Мой дом? И лицо мамы… Губы дрогнули в улыбке…

— Ма-ма, — выговорили губы.

Мама улыбнулась. По её щекам текли слёзы.

— Слава богу, — прошептала она.

Мозг шевелился лениво, с трудом вспоминая нужные слова.

— Что со мной? — Наконец-то выдал мозг команду речевому аппарату. Губы непослушно изрекли: Што с мны?

— Слава богу, — повторила мама дрожащими губами сквозь всхлипывания. — Болеешь ты… Какая-то тяжёлая форма лихорадки. Была… Тебя привезли из рейса сразу в больницу рыбаков.

Она, всхлипнув, завыла в голос, потом дрожащими губами продолжила:

— Три месяца под капельницами. Или в коме… Я не знаю… Нас не пускали… Инфекция… Какие-то особые врачи занимались… Из Москвы приехали. Потом отдали домой, сказали, скоро придёшь в себя, инфекции нет… Выхаживайте…

Она снова завыла.

— Вот и вы-вы… выхаживаем…

Глаза закрылись. Я глубоко вздохнул. Пустота в голове и мерзкий виртуальный запах уже не мешали. Мне было пофиг. Я был дома… И рядом была мама.

* * *
Тело не хотело восстанавливаться. Оно и так неплохо себя чувствовало, лежа пластом. Мозг тоже, сволочь, не хотел думать. Организм прорастал в диван. И я понимал, что ему быть абсолютным овощем нравится. Прости господи… Не дай бог.

Мной занимались родители. Моим непослушным телом и ленивым мозгом. А мне ничего не хотелось, как в аутотренинге: вам не хочется двигать руками и ногами, не хочется шевелиться. Тёплая тяжесть наполнила ваше тело… Ваше тело свинцово тяжёлое… Лёгкий ветерок овевает ваш лоб… Голова свободна от мыслей. Голова светлая и ясная… И пустая…

Папа сделал систему блоков, и, пропустив через них верёвки, дёргал моими руками и ногами. Он наловчился так, что даже я удивлялся, как они ловко вышагивали в воздухе.

— Это мой тренажёр, — шутил папа. — И тебе полезно, и мне…

Потом он переворачивал меня на живот и продолжал процедуру растягивая меня назад.

— «Органы движения, органы движения…», — часто вспоминал он фразу из фильма «Любовь и голуби».

Потом он делал мне массаж всего тела.

— Ты вставай давай! Нечего разлёживаться! — Бурчал отец, но запах не проходил, а с ним не проходила апатия.

Как-то вечером по телевизору показывали выступление юмориста-сатирика Жванецкого Михал Михалыча. Мне он всегда нравился, и я стал прислушиваться к знакомым дословно юморескам.

— … И почему за окном неподвижно стоят деревья, а под кроватью стучат колёса и выжатый лимон с лапками? Видимо канарейку выдавил в бокал. Будем ждать вспышек памяти или сведений со стороны…

Жванецкий закончил под телевизионные аплодисменты и под всхлипывания моей мамы. Отец тоже крякнул и поднялся с кресла. Он подошёл ближе и спросил:

— Слышал? Похоже, это про тебя… А, Мишаня? Кто так тебя выжал? Что случилось? Это доктора, что ли? Своими лекарствами? Не бывает так… Они тебе весь мозг выжали, как лимон… Ты, это…Не превращайся в канарейку… Мать пожалей.

Последние слова он прошептал, но мама всё равно услышала и, взвыв, выбежала из комнаты и спряталась в ванной. Ушёл и отец.

Я погасил висящий на стене за моей головой плоский торшер, подаренный маме дядей Геной, заложил руки за голову и задумался.

— Лимон с лапками… — вслух произнёс я и хихикнул.

Я вынул из-за головы руки и прикоснулся ими к лицу.

— Бля…Руки… Шевелятся…

Руки схватились за висящие с потолка верёвки тренажёров и попробовали подтянуться. Хрен вам, называется. Но настроение у меня вдруг стало улучшаться. Апатия с каждым рывком ослабевших мышц отступала, зато наваливалась слабость. Тело задрожало и опало на диван. Сердце билось, как несущаяся галопом лошадь. Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык…

— Так… Этого ещё не хватало…

Галопирующий ритм сердца являлся показателем недостаточности миокарда.

— А ты что хотел?! — Возмутился вдруг разум. — Лежишь тут месяцами, а потом вдруг дёргаться начинаешь! Как полудохлая канарейка…

Дополнительный тон имел низкую частоту. Левый желудочек недорабатывал из-за своей гипертрофии.

— Как и в тот раз… Да… Патология… И как следствие — стенокардия и гипертония после сорока…

— Так, млять, после сорока, а не в двадцать шесть! — Вскричал разум.

— Ты кто? — Спросил я.

— Хрен в пальто! — Сказал разум. — Сам, млять, с собой разговариваешь… Вообще охренел?!

— У-у-у-у… Как всё запущено-то… — сказал я сам себе.

— А ты думал… Сознание, брат, если им не владеть, имеет свойство раздваиваться и раздваиваться. Так что… Соберись, тряпка, если не хочешь разорваться на тысячу маленьких медвежат. С твоими-то коробочками и ящичками в мозгу.

Вспомнив про «коробочки и ящички», я вдруг ощутил вспышку в мозге, как от свето-шумовой гранаты, и вспомнил всё.

— Охренеть! Так вот ты какое, северное сияние, — сказал разум и растворился во мне.

* * *
Чтобы подняться на ноги мне потребовалось две недели. Ещё две недели мне потребовалось для того, чтобы дойти до балкона и вернуться обратно без помощи папы. Ещё две недели…И ещё две недели… И ещё… Однако запах прожжённого облучением мозга не проходил.

Матриц не было, как не было моих уникальных способностей саморегуляции тела. Я не мог, как раньше, управлять рецепторами и ячейками памяти. Пользоваться мог… Что-то положить, разложить по разным ячейкам, достать… Это да… Но «отформатировать» накопители, добавив уровни, и установить замки, я не мог. Как и открыть закрытые ячейки.

Это меня не особо тревожило, потому, что я помнил про себя только то, что лежало в первой ячейке: мама, папа, школа, институт, ВБТРФ, плавбаза.

Вторым планом в памяти, словно сон, мелькали обрывки чужой жизни в Лондоне. Они и воспринимались мной, как сон. Только как сон.

Мне вспоминались испуганные лица врачей, делавших мне искусственное дыхание и массаж сердца, но что это были за врачи, из школьной жизни, или судовые, мне было не понятно. Но, честно говоря, мне всё было по барабану. Я наслаждался своим телом, своим домом и своими родителями.

Наступило лето 1987 года. Инвалидность с меня сняли, но из плавсостава перевели в береговое подразделение. Мне предложили должность старшего строителя на Базе Технического Обслуживания судов флота ВБТРФ «Суппорт».

В мои обязанности входило согласование смет ремонта, калькуляций, приёмка, подписание актов, ну и соблюдение сроков.

Как говорил тот же Жванецкий: «чтобы нашими людями руководить, надо с утра принять…» Что наши бригадиры, мастера, а глядя на них и остальной работный люд, с удовольствием делали и общались на одном языке, на одной волне, в едином ритме, но без особого трудового энтузиазма.

Я, как молодой коммунист, поднял вопрос о моральном и физическом облике строителей коммунизма, мешающем решению производственных задач, но понят не был, ни секретарём парткома БТО, ни членами бюро, ни начальником БТО. Я удивился и задумался.

На следующем собрании «старший калькулятор» подняла вопрос приписок.

— Трубопроводом, который мы заменили в 1986 году, можно обернуть земной шар два раза, — мужественно заявила она, и все рассмеялись. — Вот и Шелест не даст соврать…

Не ожидав такой «подлянки», мой ум лихорадочно искал слова и не нашёл ничего лучше, как выдавить:

— Ну, да. Не дам…

Все засмеялись снова, а мне ударила кровь в голову… Ну, или моча, хрен его знает…

— Вы, млять, совсем охренели?! — Спросил я. — Вы коммунисты, или где? Где ваша честь и совесть? Уж не спрашиваю про ум. Ума у вас точно нет… В управлении сидит служба экономической безопасности. И это вам не первый отдел, который отвечал за секретность и действие организации во время «Ч». Это ребята, которые вывернут нам всем матку на изнанку. Вы что думаете, если они пока никого за жопу не ухватили, значит можно воровать? Это вам не менты, которые «набежали», «покусали» и отскочили с добычей в пасти. Эти ребята медленно спустятся с горы и отымеют всё стадо. То есть вас.

— А кто тогда работать будет? — Спросил бригадир корпусников Коптев.

Меня улыбнуло. Губы расползлись в такой улыбке, что коммунистов передёрнуло.

— Вы и будете, только в Улисе… На поселении… За колючкой… Или здесь же, но привозимые в автозаке. Слышали, сколько «колючки» завезли? Территорию три раза можно обернуть, как вашими трубами землю.

— Что, стуканёшь? — Спросил другой бригадир, цыкнув зубом.

— Да я уже давно стуканул. Ещё после того собрания. Вы думали я с вами в демократию играть стану? Хрен вам! Но я стуканул не в «эс бэ», а в партком управления. Как вы тут, млять, рулите, млять. «Партия, млять, наш рулевой». Вам партия, млять, доверила, а вы, млять, скурвились, как проститутки.

Смотреть на этих людей было грустно. Они искренне не понимали меня. Лоснящееся лицо Коптева пересекала презрительная улыбка.

— Ну, ты… Осторожней ходи по причалу, малыш… Снег башка попадёт… Совсем мёртвый будешь…

— Дурак ты, товарищ Коптев. Хочешь помериться?Пошли, выйдем…

— Вы как себя ведёте, коммунист Шелест, на партийном собрании? Выражаетесь нецензурно… Придётся вас вызвать на бюро и поставить вопрос о лишении партбилета…

— Не ты мне его давал, чтобы лишать…

Парторг разгневано дышал на меня вечным перегаром.

— Вы, Владимир Иванович, хоть бы коньяк пили, что ли, не так бы смердело, — сказал я и сел на своё место. От меня сразу отсело насколько человек.

Служебный автобус развозил «трудящихся» по большой дуге, сначала объезжая Чуркин, потом Баляева, и лишь потом делал круг по бухте Тихой.

Мой трудовой день редко заканчивался вовремя, поэтому пассажиры автобуса мне знакомы не были. ЛАЗ тупо полз в подъём, урча двигателем и нагревая и так душный салон. Химический запах преследовал меня, но стал привычным.

Поднявшись с сиденья заранее, я стоял у передней двери рядом с водителем.

— На Энерготехникуме, останови, — раздался сзади знакомый голос. — Мальчика высадим.

Мой взгляд мазнул через правое плечо. Сзади стоял Коптев. За ним трое работяг. Ум заработал, как суперкомпьютер. Если я не выйду, они поедут за мной. И какая разница. Автобус вернётся в гараж, а это Диомид. Там могут моё хилое тельце и не найти. Пока не всплывёт. А могут и попилить на циркулярке. Сам пилил свиные мороженные полутуши… Чего только не могут наши мирный рабочий класс.

Моя физическая кондиция была далека от совершенства. Мышечной массы едва хватало, чтобы таскать бренное тело. Мясо никак не нарастало. Я был тощ, как узник Бухенвальда, прости господи.

— Ты чо, Володька. Чего удумали? — Ошалело пролепетал водитель.

— Ты, Серёжа, не видел ничего. Да и не было нас тут. Никто не видел, как мы входили. Этот пентюх не в счёт.

Они и вправду сели на Сахалинской, когда в автобусе, кроме меня, никого не было. Я видел, как незнакомый худой парень махнул рукой водителю и тот, тихо матюкнувшись, остановился.

Я дремал слева впереди и не видел входящих в заднюю дверь. Тогда не видел, а сейчас они стояли передо мной, как на фотографии. Они стояли ровно в ряд…

— Ну, пошли, — вздохнул я. — Придётся сесть.

— Чего? — Вызывающе протянул Коптев.

— Я говорю, замочу я вас, бля-ядей, пусть и сяду.

— Ты слышал, Серёжа? Он нам угрожает. Замочить грозится. Подтвердишь?

— Подтвердю, — сказал водила.

— Копоть, тут наверху менты шныряют, а внизу подворотен нет, — с сказал кто-то из мужиков.

— Не ссы Шмаль. По башке дадим и отвалим. Скоренько. Может подождёшь нас, Серый?

— Охренели, что ли? В групповое втягиваете? Идите на куй! Валите уже.

— Ты чо такой борзый? — Загнусавил кто-то.

— Копоть, убери своих дебилов, или я за себя не отвечаю. Сам вас захерачу! Ты меня знаешь! Валите на хер!

Пока они рядились, я уже отошёл на пару метров и думал, что мне делать дальше. Спускаться к дому или махаться здесь на автобусной остановке. Мозг, сволочь, не вбрасывал адреналин, и тело моё пребывало в покое и расслабоне, а ум в прострации.

«Сейчас будут бить и, возможно, ногами», — подумал я. — «Скорее всего, ногами».

— О! Миха! — Раздался голос. — Шелест! Триста лет…

Это был Женя Рошкаль, — бывший мой соученик восьмого класса и кандидат в сборную СССР по классической борьбе, а сейчас спившийся и сколовшийся нарик.

— Как сам?! — Спросил он и, не ожидая ответа, продолжил. — Пятёрка есть?

— Есть, Женя, сам-то как?

— Нормалёк. Снова тренироваться начал… К «краю» готовлюсь, — врал Женька, а мне было всё равно.

Я был ему рад. И был рад его шобле, ожидавшей Женьку под крышей остановки. Скорее всего они хотели меня «тряхануть», но Женька признал бывшего одноклассника.

— У меня червонец есть, может, вмажем? — Спросил я.

— Да… Это… Мы, Миха, уже «мазанные». Нам бы винишком полирнуть.

Женька в слово «мазать» вкладывал явно иной смысл. Мазальщик — наркоман, который хорошо вкалывает внутривенно. Понятно…

— Так и я о том же. Винишка и возьмём на все. Вот пятнаха.

— Ну ты… Миха, не ожидал от тебя… Ты такой спортсмен… Может тоже вмажешь? Я легко…

— Да нет, Жень… Зачем добро переводить. Я от Геры просто рублюсь без кайфа.

— Ну, не хрена ты… В теме, что ли?

Я махнул рукой.

— А эти, с тобой, что ли? — Спросил Рошкаль, передавая деньги подвалившему парню.

— О, Кепыч, — сказал я. — Привет…

— Привет. С нами, что ли? — Спросил и он, тыкая на четвёрку «отважных».

— Да, млять, докебались до меня в автобусе. Побазарить вышли.

— Так мы сейчас их уроем, — набычился Рожа.

— Да, ну их… Потом не посидишь спокойно, — сказал я. — Я знаю, где их искать. Потом им рёбра пощекочем.

— И то… Беги Кепыч. А вы, млять, пошли накуй, пока Миха добрый, а то он порвёт вас, как Тузик грелку.

Женька тоже ходил в наш клуб разведчиков, хотя и не учился уже в школе. Зная его печальную судьбу мне хотелось её исправить и у меня почти получилось. Если бы не тот кидок Приморских атлетов с Олимпиадой 80…

В этот раз Женьку не взяли на Олимпиаду не потому, что он спился, а… просто так кому-то было нужно. А спился он уже потом…

Глава тридцать первая

Я не стал подписывать ни завышенные калькуляции, ни акты выполненных работ объектов, просчитанных ранее и переданных мне от другого «строителя». Бригады роптали, но до рукоприкладства не доходило. Только однажды мне упал на голову люк. Железный и квадратный, такой, лючок, размером, примерно, метр на метр, вдруг захлопнулся прямо над моей головой. Слегка саданув мне по голове в каске.

Ну, как слегка? Мне чуть не обрезало уши фиксирующей лентой внутренней оснастки, когда сверху по корпусу каски ударило железо. Слабовато была настроена оснастка…

А потом меня вызвали на партбюро управления. И начальника БТО «Суппорт» вызвали. Меня, как истца, Михаила Семёновича, как ответчика. Так и было написано в выписке из повестки собрания. Я, прочитав, хмыкнул.

— Добровольский Михал Семёнович — муж моей подруги, — сказала мама вечером.

— И что? — Спросил я.

— Тебя же на бюро парткома вызвали? Ты же на него жалобу написал?

— Мамуль, не на него и не жалобу. А на коммунистов, которые ведут аморальный образ жизни и покрывают расхитителей социалистической собственности. А то, что меня вызвали на бюро, так пошли они в задницу. На бюро, я конечно, пойду, но больше, чем написал говорить ничего не буду. Не их дело разбираться в хищениях. Их дело воспитывать строителей коммунизма и очищать ряды от извращенцев…

— А есть и извращенцы? — Шутливо удивился папа. — Пассивные или активные?

Я усмехнулся.

— Извращенцев марксизма-ленинизма…

Папа рассмеялся в кулак, тут же вытирая, выступавшие слёзы.

— Ты только не ляпни кому-нибудь в парткоме или на партбюро, — отсмеявшись сказал он. — Звучит очень двусмысленно. Ты только вслушайся: «Извращенцы Марксизма-Ленинизма».

Он снова начал смеяться.

— Так и рождаются шутки для Голоса Америки.

Он всё хихикал и хихикал.

— Хватит вам! — Вскрикнула мама. — Наталья со мной общаться перестанет если её мужа… Того этого…

— Мам, ну я тут причём, если они материалы списывают на наши пароходы, а «шарашат» колхозные пароходы? И все об этом знают… Их всех скоро всё равно пересажают. Я их предупредил, а они тупят. Всё, думают, что так будет всегда… А всё… Расслабон закончился. Контора пишет… По телеку же каждый день предупреждают.

— При Андропове тоже пугали арестами шляющихся в рабочее время, и ничего.

— Не мам… Папа не даст соврать…

— У нас на ТЭЦ тоже СЭБ завели и охрану с петлицами ГБ поставили. Стратегический объект… Хорошо хоть успел самогонный аппарат вынести. Шурику варил. А директора сняли и под следствие… Проверили его машину на выезде с территории… Как он орал, говорят, а его лицом в асфальт положили и машину осмотрели. А в ней всего-то паркет… На дачу вёз… Но паркет дорогой. Специально, говорят, выписывали под директора за валюту.

— Амба директору, — сказал я.

— Мне на вашего директора… С большой горы… Мне Наташку жалко, — заканючила мама.

— Ты себя пожалей, — сказал папа, — и свечку поставь, что твоего мужа не помели с самогонным аппаратом.

— Не замели, — поправил я.

— Чего? А! Да… Надюш… Что уж тут… Сын по правде пошёл…

— Да, как не брать, если ничего в магазинах нет? А если и есть, то зарплаты не хватает… Вон… Хоть краска жёлтая, — она ткнула рукой в пол.

— Надя! — Строго сказал отец. — Ну ка цыц! Зарплату повысили…

— Что? Повысили?! — Вскричала мать. — На двадцать рублей?

— На следующий год снова обещают. И многосемейным за каждого ребёнка доплачивают… Вон наши многодетные, Федосьевы из пятого… По пятьдесят рублей в месяц… На каждого. И по рождению сразу сто рублей дают… Не-не… Ты зря… К лучшему идёт. Точно говорю.

Я усмехнулся. Уж если папа говорит, то это точно так и есть.

Когда в той жизни папа уходил, он мне сказал: «Держись, Миша, дальше будет только хуже». А тут, смотри ка ты… Оптимист, блин.

— Мамуль, я постараюсь вытянуть Михал Семёныча. Там бригадиры рулят. Партийцы, млять, — вырвалось у меня.

Батя моментально звезданул меня ладонью по затылку.

— Не выражайся в божьем храме…

— Ой-ой-ой, — испугался я и покраснел. — Звиняйте…

— Дядя Гена звонил, — сказала мама сразу повеселев. — Про тебя спрашивал. Как здоровье? Про память что-то… Ты что, память потерял?

— Да нет, вроде, — удивился я. — С чего бы это? Спрашивал, не хотел бы ты перейти в ПМП? Заграницу походить?

— Так у них же танкера, — снова удивился я.

— Он говорит, можно мотористом…

— Так я же «не в зуб ногой, ни кукареку»… Какой из меня моторист?

— Он поможет корочки сделать…

— Дизель, это вам не швейная машинка… Что позориться?

— Не, мам… Шугань…

— Что-что?

— Страшно…

— Так и говори! Зачем этот жаргон?

Краткое общение с наркоманами не принесло мне ничего хорошего… Кроме того, что я выжил в тот вечер. Зато они стали меня ожидать каждый вечер и сначала выпрашивать, а потом и требовать с меня деньги. Это меня сильно озлобило, а злость разбудила мой мозг.

Я сначала перестал ездить на служебном автобусе, но эти ублюдки продолжали тереться на остановке, и иногда дожидались меня, когда были при памяти.

Мне раньше было не до них, а Женька, встречая меня раньше, прятал глаза. Сейчас же я опустился в его глазах до его уровня, то есть до уровня канализации…

Всё это мелькнуло в моей голове и моё лицо скривилось, как от зубной боли.

— Извини, мам.

* * *
На бюро парткома меня пытались размазать по предметному стеклу и рассмотреть в микроскопе, как особое, вдруг открытое одноклеточное. Сначала расспрашивали про меня: Кто я? Откуда? Как дошёл до жизни такой?

Невысокая кругловатая женщина задала классический вопрос:

— Вы не любите пролетариат?

Я усмехнулся и ответил.

— Я сам — пролетариат. Как мне его не любить?

Постепенно члены бюро, выступая по очереди, распалялись. Они призывали меня к партийной честности и выдержке, ссылаясь на сложность момента.

Удивившись разворачивавшейся травле, мне пришлось напрячь свой расслабленный ум и попытаться сосредоточиться не на защите Добровольского, а себя.

Я стал отвечать на поставленные вопросы цитатами Ленина.

— Владимир Ильич требовал экономию. Он писал: «…Ценой величайшей и величайшей экономии хозяйства в нашем государстве добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии». И как мы разовьём индустриализацию, если мы не экономим, а наоборот — воруем?

От этих слов взъярилась предыдущая выступающая Жанна Аркадьевна, какой-то там секретарь. Она помнилась мне и по той жизни, но чем она занималась, так тогда и осталось для меня загадкой. Оказалось, она была секретарём по пропаганде и работе с прессой.

Она тоже начала сыпать цитатами из классиков «марксизма-ленинизма» и в конце концов обвинила меня в троцкизме и бухаринщине.

Улучив момент, я позволил себе вспомнить, что Бухарин высоко оценил работу Ленина «Лучше меньше, да лучше», которую процитировал я, и сказал, что Владимир Ильич развивает план союза рабочих и крестьян и с директивой экономии.

— Даже Бухарин понимал это слово — экономия. А как заниматься экономией, когда руководители поощряют бюрократизм, приписки и хищения? И по этому поводу Владимир Ильич высказался: «надо учиться, находить толковых людей…..должностные лица… должны удовлетворять следующим условиям: во-первых, они должны быть рекомендованы несколькими коммунистами; во-вторых, они должны выдержать испытание на знание нашего госаппарата; в-третьих, они должны выдержать испытание на знание основ теории по вопросу о нашем госаппарате, на знание основ науки управления, делопроизводства и т. д».

Секретарь парткома не вмешивался. Его заместители тоже. И в той жизни я считал их умными мужиками, и в этой пока я в них не разочаровался.

Не дождавшись от меня спровоцированных эмоциональных всплесков, Жанна Аркадьевна села на стул, продолжая взрыкивать.

Приглашённые сидели на вдоль стеночки и выходили к столу, за которым восседали члены бюро.

Я и раньше не мог понять, почему кто-то должен стоять тогда, когда другие сидят? Это же не суд… Мне вспоминалось совещание в зарубежной фирме… Его показывали, кажется, по телевизору… Там никто не вставал. У нас же, почему-то, говорящий должен стоять.

Решив идти «до конца», я позволил себе задать вопрос не по теме.

— Товарищи, позвольте спросить?

— Спрашивайте, Михаил Васильевич, — сказал секретарь парткома.

— Если я сяду на стул, как все, члены бюро не воспримут это, как неуважение ним?

По лицам сидящих за столом пробежали совершенно разные эмоции. Видно было секретарь комитета комсомола сначала восхитился, а потом сделал суровое лицо. Заворг парткома Гаврилов закрыл лицо руками и, кажется, едва сдерживал смех. Жанна Аркадьевна побагровела ещё сильнее. И так далее. В общем, равнодушных не было.

Николай Гаянович усмехнулся и проговорил:

— Разрешим, товарищи, присесть Михал Васильевичу перед лицом бюро.

— Вы зря, Николай Гаянович, так интерпретируете моё желание. Это не просьба, а банальное требование равноправия. Почему я должен перед вами стоять? Вы же не судить меня вызвали. Да и партийное бюро не суд. Или всё-таки суд? Откуда у вас, товарищи, этот «аристократический» тон? Не заболели ли вы «комчванством»?

Это я «лупанул» из крупнейшего своего орудия — цитатой из письма Горького — Гладкову. В моих «закромах» лежало много подобных аргументов, коими я и пользовался не ограничивая себя в средствах.

Короче, я вышел из парткома потрёпанный, но довольный. Сидеть перед бюро мне не хотелось, и мой ум вынес меня на свежий Демидовский воздух. Тут подъехал служебный автобус и мои ноги поспешили к нему.

* * *
Не знаю, что больше вывело меня, то ли разговор с мамой и отцом, то ли «дружба» с проклятыми «нариками», то ли члены бюро парткома, но мой мозг кипел, как «разум возмущённый». Дальнейшая фраза песни: «Кто был ни кем, тот станет всем», будоражила меня.

И как только проснулся мозг, стали нарастать мышцы и попёрли результаты: отжимания, подтягивания, приседания на одной ноге, растяжка. Засох я во время болезни основательно, а мозг, сволочь, не хотел напрягать тело. Особо меня выручала скакалка, быстро поднявшая мою выносливость и «дыхалку» на недосягаемою ещё три месяца назад высоту.

Я рос, как на дрожжах.

В школе продолжала функционировать «разведшкола» и секция САМБО, хоть и чахленько. Светлана Яковлевна, моё желание вернуться в своё детище на постоянной основе, приняла с восторгом. Разрешила вести и платную, «кооперативную», группу для взрослых. Государство разрешило подобный вид деятельности, но только для организации «досуга» взрослых. Разрешило и секции рукопашного боя, но с условием строгого учёта учащихся. На каждого желающего изучать боевые искусства, которые мы называли «ногодрыжеством», заполнялась карточка с фото и отпечатками пальцев. Потому такой строгий учёт, что — «боевые».

Затащил в школу и Рошкаля, взяв его на «слабо», но до тренировки не допустил, так как он сова был вмазанный. Однако Женя проникся моим совершенством, значительно выросшим за десять лет и «наезды» нариков прекратились. Мне не хотелось начинать с ними настоящую войну, в которой пострадали бы все. Я бы точно сел, а они бы потеряли минимум — здоровье.

— Гена завтра приезжает, — сказала мама. — Звонил сегодня. Надо матрас с антресоли достать.

— О! — Крикнул папа из спальни*-. — Хоть на троих выпьем. А том мне с сыном пить… не удобно… А одному не хочется…

Папа пил мало и редко, а я совсем перестал. Постоянная с детьми обязывала. Да и стала замечаться «отдача» после застолья в спортивных результатах. Двадцать семь всё-таки намедни стукнуло.

— … в ходе программы импортозамещения, вызванной введёнными США санкциями в СССР в 1986-87 году открылось пятьсот тридцать два новых производства ранее не выпускавшейся продукции, — изрёк диктор «Голоса Америки из Вашингтона». — Запущены заводы по производству карбида кальция, этиловой жидкости…

— Наконец-то, — раздался возглас отца. — Карбид стали у нас делать! Ну надо же!

— А этиловая жидкость это что, спирт? — Спросила мама. — Вроде, много его у нас…

— Нет! Это для повышения октанового числа в топливе… Бензин делать, — сказал я. — Мы в институте по «военке» проходили.

— … фосфорных удобрений, веществ для кожевенной промышленности, полиэтилена, пластмасс…

— Во попёрли наши, — папа выглянул в зал. — Есть что с Геной обсудить.

— Да он и ночевать не будет, — сказал я. — Снова к друзьям, а потом в гостиницу. Не по размеру ему наши диваны. Да и дела…

Маме взгрустнулось. Мы любили его. Он всегда был спокоен и выдержан. И очень разумен.

Дядя Гена приезжал во Владивосток по делам: или в пароходство, или в крайком партии.

Мы давали обед в субботу. Мама наделала салатов, сварила борщ, нажарила рыбы в кляре. Дядя Гена привёз метаксы и оливки.

— Партнёры из греческой фирмы подарили, сказал он, я мне вспомнилось, как он всё время и в моём времени привозил из Греции оливки, метаксу и фисташки. Но это уже в девяностые годы, когда он сам переехал туда жить.

— Предлагают создать совместную компанию по крюингу.

— Ну и? — Заинтересовался отец.

— Да кто же нам позволит? Самим не хватает толковых моряков.

Одевшись, мы вышли на балкон покурить. Папа иногда брал в руки сигареты, когда выпьет, но очень редко, за компанию. Я курил только… когда это я курил? Не курил я…

Мой мозг дал сбой. Вспоминалось, что вроде бы как — курил, но когда, не мог вспомнить. Мой мозг многое не мог вспомнить после болезни. Меня поначалу это угнетало, но потом… Да и похер…

Папа с дядей упорно обсуждали «перестройку», а мне это было не очень интересно. Да и прохладный март выдался. Не смотря на солнечный день, ветер с моря надувал холод. В дамбе ещё плавали льдины, да и вдоль берега глыбы льда, смешанные с песком и водорослями, таять отказывались.

Я вернулся в зал. Вскоре вошли и папа с Геннадием Николаевичем. Но Дядя Гена вдруг сказал:

— Что-то не накурился я, — и снова вышел на балкон.

Отец повесил куртку и уселся в кресло, а дядя Гена постучал в стекло балконной двери и поманил меня к себе пальцем.

— Как жизнь, Миша? — Спросил он.

— Да, нормально. В спорт вернулся. В школе… И Кооператив открыл. Около трёх сотен выходит… И рядом с домом…

— Мать рассказывала, как ты из ВБТРФ уходил. Звонила. Боялась, что по партийной линии тебя…

— Да, нормально всё. Не дураки они… Да и поснимали там потом многих. Н о это не я. Меня пытали «эсбэшники», но, кроме того, что я уже говорил в парткоме, я ничего им не сказал. Там в «конторе» такой киль дым стоит! Территорию порта опутали колючкой, гэбэшников в охрану поставили береговая охрана, говорят, по заливу шастает. Несунам писец, короче. И правильно… Не надо давать возможности красть. Сознательность, это ещё не скоро… Её воспитывать надо кнутом и очень долго. Как в Англии…

Дядя Гена смотрел на меня с интересом и как-то с удивлением.

— Что, — спросил я. — Что-то не так?

— Так-так, да не так…

Он помолчал.

— Ты помнишь, как мы с тобой сидели в гостинице в Находке в 1985 году? Перед смертью Черненко? Пиво пили…

Мне поплохело.

— Не-е-ет… Не помню, — прошептал я осипшим голосом.

— Как ты мне сказал, что завтра Черненко умрёт, а это оказалось сегодня… И мы ещё поспорили на то, кто станет генсеком… И оба проиграли…

— Не-е-е помню…

— А то, как ты заграницу на танкере уходил под чужими документами?

— Зачем под чужими?

Я совсем охренел и не понимал, шутит любимый дядя, или нет.

— Потому, что ты хотел так глубоко нырнуть, чтобы тебя даже твоя контора не нашла. И не «контора» — ВБТРФ, а КОНТОРА… Твоя КОНТОРА, Миша.

— Да ну, на… — только и смог сказать я и потянулся за сигаретой.

— Ты покури пока, а я в зал пойду. Неудобно…

Сигарета прогорела, я мысли в моей голове ничего не находили о том, что сказал дядя. Ум прошерстил все ячейки памяти, но кроме ВБТРФ иных моих «контор» в голове не нашлось.

Но нашёлся номер телефона связи с начальником ГРУ Ивашутиным, которым я так и не воспользовался, когда меня прессовали ГРУшники. Зачем, если я спокойно поступил в Дальрыбвтуз и, окончив его, ушёл в моря.

Дядя Гена всё же остался ночевать у нас. Папа открутил боковину у «Ладоги», чтобы он в неё «вписался». А под пятки подставили банкетку. Нормально так получилось…

Мы проговорили долго, но вскоре я услышал, как он, лёжа на спине, захрапел. Ко мне сон не шёл.

Из того, что мне рассказал дядя получалось, что я совсем не т от, что я есть сейчас. Не совсем тот, скажем так. Но я не мог вспомнить ничего из того, что он мне рассказал. Но и рассказал он мне совсем немного. Только то, что рассказал ему я когда-то. В том числе и о том, куда я ездил перед смертью Черненко и зачем. Под эмоциями как-то тогда получилось… Каюсь.

Утром мы позавтракали и дядя, сев в свою «Глорию», спросил меня:

— Ну что? Вспомнил что-нибудь?

— Только один телефон…

— Будешь звонить?

— Да, — сказал я.

* * *
— Я от Петра Ивановича Иванова, — сказал я в трубку.

На том конце провода сказали:

— Секундочку… Соединяю…

В трубке щёлкнуло и раздался голос:

— Слушаю тебя, Михал Васильевич.

Эпилог

— Что ты помнишь? — спросил меня Юрий Иванович.

— Я вспомнил всё, — сказал я.

— Что всё? — Спросил куратор.

— Полагаю, что — «всё». До того момента, как потерял сознание возле дома на Саут Роуд. Ну и не помню того, что со мной делали янки.

— Это были не янки, Миша. Это были бриты…

— Ми-6?

— И Ми-6, и твой тесть сэр Гамильтон. Он отдал тебя им и они пытались выпотрошить тебя, но у них это не получилось. Ты там такого у себя в мозгах наворотил… Что даже мы не смогли тебя вскрыть. Побоялись сжечь твой мозг и решили дождаться твоего воскрешения, малыш.

— А как вы меня… нашли? Как я оказался здесь? Трупы в багажнике?

— Сработала сигнализация в доме и наши приехали вовремя. Думали, просто воры…

— Дядюшка?

Куратор кивнул.

— У него была команда не отдавать тебя любой ценой. Они и не отдали. К тому времени, уже трупы в багажнике были найдены и патруль ждал криминалистов и военную полицию. Ребята вошли со двора и обезвредив одного полисмена, унесли тебя в соседний дом.

— Там был ещё одни наш дом, я помню, — прошептал я.

— А дальше — дело техники. Ты просто сбежал от полиции, убив одного из них. Но… Официально ты погиб в автокатастрофе, малыш.

Куратор протянул мне прошлогоднюю английскую газету… Строки расплывались, но суть мне была понятна.

— Так что же ты помнишь и как у тебя это получилось?

— Я, действительно наворотил в своей голове такого, что сам едва не сгорел, пока вспоминал. Всё дело в номере телефона. К нему привязывался первый ключ. В той ячейке лежал второй… и так восемь раз. Вы не добрались до «сейфа» с «кладом»?

Куратор покачал головой.

— Диктофон пишет? — Спросил я.

Он кивнул.

— Сообщаю…

* * *
Я шёл по улице Кирова к дому Олега Выходцева. Мы давно не виделись. То я долго болел, то завяз в судоремонте, потом тренерство, потом Москва с институтом Поляковой… Я раскрыл им все коды и они подправили мои матрицы. На это ушло три месяца.

И вот я снова во Владике и снова на очень короткое время. Именно поэтому я и шёл к другу, которого могу снова не увидеть три года. А может и больше.

Август — месяц во Владивостоке желанный. С ним устанавливается жара и открывается пляжный сезон. Я опасался, что Олега дома может не оказаться, но всё равно шёл с надеждой на удачу.

Мои ноги шли быстро сами по себе, мозг фиксировал окружающее и вдруг… Впереди себя я увидел очень похожую фигурку девушки. Такую фигурку спутать было невозможно ни с какой иной.

— Привет, — сказал я, поравнявшись.

Она обернулась нахмурившись, но разглядев остановилась.

— Чижик?! — Она улыбнулась. — Привет. Куда идёшь?

— К другу, а ты?

Я знал, что она идёт домой. Автобусы пока по Кирова не ходили, только по Енисейской, и от универсама легче было дойти пешком, чем дождаться двадцать третьего маршрута. Да и всё равно, идти от остановки автобуса до её дома было ещё ого-го сколько…

— Домой. С работы.

— Понятно. Как живёшь? — Спросил я с тоской.

— Нормально, но скучно. Дом, работа, дом, работа. Подружки переженились…

— А ты? — Спросил я.

— А я нет, — с вызовом ответила она.

— Чего? — Опешил я.

— Тебя ждала, — таким же тоном сказала она и пошла вперёд.

— Ты это что?! — Засеменил я следом.

— Пошутила я, Чижик, не бойся… Сам то как, женился уже давно?

— Да… Как тебе сказать… Один я. Тебя забыть не могу.

Она фыркнула и ускорила шаг.

— Чем занимаешься? — Спросила она. — Спортом, наверное?

— Спортом, да. Поморячил немного. На берегу сейчас. Кооператив открыл. Неплохо получается. На квартиру кооперативную откладываю.

— Молодец… — Сказала она без особого интереса. — Тебе куда?

— Туда, — показал я рукой.

— А мне туда, — сказала она. — Пока…

— Можно я зайду как-нибудь?

Она обернулась и улыбнулась.

— Заходи.

Она назвала мне свой, хорошо известный мне адрес.

— Завтра заходи, — повторила она.

Завтра мне нужно было улетать в Москву и снова на военном рейсе, как, впрочем, и всегда.

— Я зайду… Завтра… Обязательно…

— В пять…

— В пять…


Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвёртая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Глава шестнадцать
  • Глава семнадцать
  • Глава восемнадцатая
  • Глава девятнадцатая
  • Глава двадцатая
  • Глава двадцать первая
  • Глава двадцать вторая
  • Глава двадцать третья
  • Глава двадцать четвёртая
  • Глава двадцать пятая
  • Глава двадцать шестая
  • Глава двадцать седьмая
  • Глава двадцать восьмая
  • Глава двадцать девятая
  • Глава тридцатая
  • Глава тридцать первая
  • Эпилог