День могил [Алиса Бастиан] (fb2) читать онлайн

Алиса Бастиан День могил

Качели скрипят с каждым взмахом, и скрип этот перемежается детским смехом, режущим Расмусу ухо; под ногами ворох сырых листьев, пахнет прелой травой. После дождя зябко, но ни дети, ни Расмус этого не замечают. На ржавой перекладине качелей – ярко-розовая, выбивающаяся из унылой осенней картинки жвачка; кто-то прилепил ее час или два назад. В метре от них – уроненный облизанный чупа-чупс, красный, глянцевый, тоже очень яркий. Облепленный муравьями; они ползут и ползут к нему тоненькой цепочкой и, кажется, готовы сожрать его целиком. Именно на двух этих пятнах – ярко-розовом и красном – Расмус пытается сосредоточиться, раз уж тело не слушается и не готово уйти прочь. Пытается отвлечься от того, что так навязчиво бьется в голове. Взмах. Скрип. Смех. Взмах. Скрип. Смех. Расмус нашел то, что искал, но все еще колеблется. Жертва определена, но есть еще шанс отказаться от задуманного. Хоть того и требует каждая клетка его тела, Расмус не хочет убивать.

Но знает, что убьет.

*

Анника крепко держит маму за руку, шагая по лесной тропинке. Десять минут – и они на пляже, еще пять – и одеяло расстелено, книжки, игрушки и бутерброды с термосом вынуты из рюкзаков. Кое-что Анника приберегает: чувствует, что маме может не понравиться, что она взяла чужую вещь. Впрочем, если вещь эта валялась посреди леса (ладно, торчала из земли, полузакопанная), наверное, она никому и не нужна. Анника заприметила ее по дороге на пляж, когда почувствовала, что выпитый незадолго до выхода лимонад просится на свободу, и мама отвела ее за кустики, а сама осталась следить, чтобы Аннику никто не видел. В лесу не было ни души, и Анника спокойно сделала все, что требовалось, не отрывая взгляда от того, что виднелось из-под листвы в метре от нее. Цвет был идеальным. Размер и форму нужно было примерить. Находка скрылась в рюкзачке за секунду до того, как мама повернулась и позвала дочь на тропинку. Это было пятнадцать минут назад, и Анника уже изнывала от желания заняться наконец делом.

Пляж тоже пустынен. Через пару часов люди, конечно, появятся, подтянутся после учебы и работы, но сейчас, утром, здесь никого. Мама устраивается с книгой, попутно разворачивая бутерброд. Анника – чуть поодаль, между кромкой берега, где ленивые сентябрьские волны лижут берег, и их вещами. Копается в песке, терпеливо лепит куличики-пирожные для Эрики, ее любимой и самой большой куклы. Мама углубляется в чтение, убедившись, что дочери ничто не грозит, что она занята делом и не собирается бросаться в волны. Аннике действительно не до этого. Повернувшись к матери спиной, она достает из рюкзака находку и вздрагивает: светло-розовый карман внутри противный и липкий, как и ее руки. Находка оказывается грязнее, чем она думала, и Аннике приходится признать: прежде чем проводить примерку для Эрики, скандинавской блондинки, находку нужно вымыть, иначе волосы куклы станут такими же испачканными, как и рюкзак. Поэтому Анника скрепя сердце встает и подходит к воде. Зачерпывает ладошкой холодную воду, слыша, как мама велит ей не баловаться и отойти, пытается отмыть грязь и какую-то гадкую липкость. Находка уже не радует, но Анника не может сдаться: Эрике уже обещан сюрприз. Быстро прополоскав его, насколько это было возможно, Анника поворачивается к берегу.

Кусок колбасы шлепается на песок, а кусок огурца попадает не в то горло, поэтому мамин крик звучит прерывисто и оттого еще страшнее в безлюдной тишине пляжа. Одной рукой мама держится за горло, а второй тянется к Аннике, растерянной и не понимающей, почему маму так напугал почти отмытый темный парик для Эрики, который она сжимает в руке?

*

Расмус размахивается и швыряет смартфон в стену. Корпус телефона крепок, чего не скажешь о нервах его владельца. Проклятая девчонка нашла то, что никто не должен был найти. Как это вообще произошло? Он точно помнил, что спрятал все части тела надежно и глубоко. Скальп не был исключением. Разрыли лесные животные? Полиция уже ищет другие останки, но Расмус сомневается, что они что-то найдут. Ведь такое весьма маловероятно, когда ты прячешь части тела в разных уездах.

Расмус умел прятать и прятаться. Ноги и руки он отправил с мешком, набитым камнями, в ночное Чудское озеро. Маленькое туловище оставил в заброшенном колодце в Раквере. Голову сжег прямо в подвале разрушенного Маардуского химического комбината, аккуратно, без единой лишней искры или неправильного звука: хотя рядом на несколько километров и не было ни души, Расмус все равно перестраховывался, помня о промахе своего отца. Пока голова горела, Расмус чувствовал, что ему этого недостаточно. Память слишком быстро сотрет столь острые сейчас ощущения. Он хотел отрезать еще не обгоревший нос, но тот показался Расмусу слишком маленьким, и тогда он затушил огонь минералкой «Сааремаа» из литровой бутылки, запихнутой в боковой карман рюкзака, и достал нож. Скальп с детской головки снялся легче, чем Расмус ожидал, и это уверило его в правильности выбора. Когда голова все-таки догорела, Расмус спрятал то, что от нее осталось, в небольшой пакет и похоронил ее под грудой обломков кирпичей, досок, осколков стекла и прочего мусора, занимавшего половину заброшенного подвала. Никто не найдет, никто не опознает. По крайней мере, не в ближайшее время.

Скальп Расмус завернул в пищевую пленку и спрятал в карман куртки. Может, он и сплоховал, поддавшись внезапному порыву, как и его отец (недавно, кстати, переведенный в новую Таллиннскую тюрьму, отсидевший десять лет из тридцати), но главную его ошибку он не повторит – дома хранить трофей слишком опасно. Но есть отличное решение.

Машину, взятую напрокат в Таллинне, он отмыл дочиста, хотя в ней и было все выстелено полиэтиленом. Родная Локса встретила его прохладой морского ветра и насыщенным кислородом лесным воздухом, так хорошо прочищающим голову. Расмус часто ходил через лес на пляж и решил сделать такие прогулки еще приятнее. Закопав ночью бесценный трофей так глубоко, как только смог, он с чувством выполненного долга спал как младенец. Все получилось так, как он хотел. Жжение во всем теле, вероятно перешедшее к нему от отца, успокоилось, дебют был блестящим, без осложнений, а напоминание о нем находилось совсем рядом. Расмус мог каждый день прогуливаться по лесу и знать, что доказательство его смелости лежит прямо здесь, буквально под его ногами, мог стоять над ним и представлять, как оно гниет, постепенно исчезает, а когда исчезнет окончательно, Расмус уже будет знать, что делать дальше.

Но теперь он не знает ничего. Если лесные животные, то какое из них способно рыть так глубоко? Если к нему вдруг придут, то что говорить? Расмус поднимает уцелевший телефон и снова утыкается в экран. Новость уже просочилась в интернет. Если бы только он решил прогуляться раньше этой мамаши с дочкой, то ничего бы не случилось. Но ему нечего бояться. Никто ничего не заподозрит. На это попросту нет оснований. Расмус смотрит на темные обои и пытается унять слишком быстро бьющееся темное отцовское сердце.

*

Ночной лес тих и сух: земля всосала последнюю влагу, деревья застыли в ожидании. Полиэтиленовая полицейская лента, висящая на тощих кустах вокруг места, где была сделана взбудоражившая обычно сонную Локсу находка, едва заметно трепещет при слабом ветре. Лесная тьма сочится по стволам, стекает вниз, под землю, доверчиво проникает в чуждое пространство; безмолвно взвизгнув от ужаса, распадается на темные атомы, стыдливо уползает прочь. Лесной тьме не тягаться с тьмой подземной. Даже рядом не стоять – они обе это знают. Тьма под землей чутко улавливает трепетание полиэтилена на поверхности, хрустнувшую ветку у входа в лес, дыхание человека, нарушившего ее покой. Человека в доме у дороги.

Тьма из самых древних и беспросветных глубин выжидает.

*

На маленьком, камерном автовокзале никого. Не считая бывшей местной достопримечательности, старика из крошечной гнилой квартирки на окраине города, с гнилыми зубами, мутными глазами и мутными мыслями, ежедневно выдающего пророчества и невнятные предостережения. Кажется, его зовут Тармо. Когда-то он был популярен, но после случая в библиотеке, куда он заявился рассказать очередные бредни про злых духов и напугал с десяток детей, листающих веселые книжки, старика списали со счетов и перестали проявлять к нему интерес. Угас интерес – угас и сам старик. Только изредка его можно было встретить у автовокзала и ближайших магазинов, ошивающегося там в надежде нащупать и сдать пару бутылок или банок по десять центов.

Около автовокзала – отделение «Сведбанка», предваренное маленьким закутком с банкоматом. Настолько маленьким, что никто не ломится, если видит, что кто-то уже снимает наличные. Слишком тесно. Расмус скользит взглядом по старику и цокает языком: кто-то опередил его и заходит в закуток. Теперь придется ждать поблизости. Впрочем, обычно все разбираются с деньгами и картами довольно быстро.

– Странноватая погодка, не правда ли? – Тармо садится на скамейку и устремляет невидящий взгляд на супермаркет. Расмус дергается, отходит на шаг, нетерпеливо смотрит на все еще занятый закуток с банкоматом.

– Такое не каждый день находят, – продолжает старик.

Челюсти Расмуса плотно смыкаются, когда он понимает: Тармо говорит вовсе не о погодке, а о находке. О том, о чем говорят все в их маленьком прибрежном городке на две тысячи жителей. О том, с чем Расмуса никто не должен связать.

– Бедная девочка. Хорошо, что она вроде как ничего не поняла. Мать, конечно, в шоке, да и не только она, верно? – Старик поворачивает голову к Расмусу, чутко уловив его местонахождение, и застывает в ожидании ответа.

– Угу, – брякает Расмус.

«Я-то точно в шоке», – соглашается он.

– Кто-то думает на лесных животных, но на самом деле все знают правду. Правду, откуда этот ужас взялся, – неодобрительно качает головой Тармо.

«Да неужели», – мысленно фыркает Расмус. Банкомат наконец освобождается из плена толстенной продавщицы небольшого магазинчика, который расположен по пути к его дому. Она, в ярко-фиолетовом спортивном костюме, выплывает из закутка на улицу, сжимая под мышкой несуразный клатч со стразами. Кивает Расмусу, часто покупающему у нее хлеб, сыр, воду и кофе, и Расмус вежливо кривится в ответ, хотя его жутко раздражают – сейчас и всегда – ее старомодная советская укладка и слишком явные заигрывания с по большей части нетрезвыми покупателями. Фиолетовое пятно проплывает мимо, и Расмус делает шаг по направлению к банкомату, но старческий голос заставляет его остановиться:

– Вовсе не животные вытащили твое добро наружу.

В горле Расмуса застревает ком. Его добро?

– Извините? – поворачивается он к старику. Не может не повернуться. Не после того, что тот сказал.

– Не передо мной извиняться надо, не передо мной…

Расмус сжимает в карманах руки. Делает шаг обратно к старику.

– Какие-то проблемы?

Тармо смеется неустойчивым, диссонансным старческим смехом.

– Проблемы теперь у тебя, не правда ли?

– Ты знаешь, кто я?

– Зачем мне? А вот они знают. Они знают все.

Полиция, холодеет Расмус. Но в ту же секунду от сердца отлегает.

– Маалусам лучше не гадить, иначе сам окажешься в полном дерьме. В полном-преполном дерьмище. – Старик морщит нос, словно и правда чует вонь.

– Маалусы, ага, – глупо улыбается Расмус. Старик совсем поехавший. Ладно, главное, что не полиция.

– Это они вытолкнули наружу ту дрянь, что ты им закопал.

А вот это уже нехорошо. Расмус выдыхает.

Старик слепой и понятия не имеет, кто перед ним и как он выглядит. Он не представляет угрозы. Не надо его трогать, тем более пока полиция здесь. Он все равно ничего не сможет им рассказать, кроме какой-то бесовской сказки. У него нет и не может быть никаких доказательств. Может, он каждому прохожему это впаривает.

– Зря ты выбрал этот древний лес. Всем было бы меньше хлопот.

– Проспись, дедуля, – зло бросает Расмус. Ему совсем не смешно.

– Это я успею, – соглашается Тармо. – А вот тебе спать не советую. И так мало времечка твоего осталось…

– Заткнись, псих!

Расмус поворачивается и направляется к банкомату.

– Держись подальше от леса! – кричит Тармо, вцепившись пальцами в колени. Расмус от неожиданности наступает в лужу. Старик за спиной что-то бормочет, но Расмус больше не слушает. До него долетает лишь:

– …они очень не любят тех, кто убивает жив… – Тут старик заходится кашлем, и Расмус морщится оттого, что по спине у него почему-то пробегают мурашки.

Вскоре он уже за безопасной дверью, нажимает на кнопки автомата. «Я и не убивал животных, – думает он, забирая карточку из банкомата. – Не убивал животных».

«Потому что они очень не любят тех, кто убивает живых существ», – думает Тармо, повторяя и повторяя про себя – берегись, берегись, берегись, хотя и знает, что Расмусу уже не помочь. Да и надо ли? Он сам виноват.

Когда Расмус выходит на улицу, из подъехавшего таллиннского автобуса выгружаются пассажиры. Старика уже не видно.

*

Урчание под землей отдается легкими вибрациями на поверхности. Ближайший к лесу домик, маленький, деревянный, покрашенный морилкой, с красными оконными рамами, слегка вздрагивает – его обитатели, как обычно, решают, что недалеко проехал грузовик, и даже не смотрят в окно, садясь обедать. Урчание напоминает просыпающийся мотор, готовящийся к работе, – и они действительно готовятся к работе. Человек из дома у дороги сам назначил этот день – день, когда они выходят из своей размеренной подземной спячки. Не первый и не последний.

День, когда появляется муравейник, а иногда и несколько.

День могил.

*

Расмус сидит за библиотечным компьютером – на мониторе в режиме инкогнито открыт поиск – и пялится в экран, словно не веря, что он действительно готов сделать это, потом все-таки набирает в строке «маалусы». Пока страница предательски медленно грузится, в читальном зале слышится шепоток. Просто обсуждение газеты или новостей, знает Расмус, но ему все равно кажется: смотрят не в газету, а на него, показывают на него пальцем, шепчут – это он, он, сын своего отца, это он во всем виноват. Страница загружается, и Расмус сглатывает слюну. Поворачивается, но никому до него нет ни малейшего дела. Ни до него самого, ни до того, что он сделал, ни до того, что он ищет в интернете. «Это уже паранойя», – думает Расмус.

Точь-в-точь как у папаши, услужливо подсказывает мерзкий отцовский тенорок в голове, как бы говоря: ну и ну, рановато что-то, недалеко же ты ушел.

Рука до боли сжимает компьютерную мышь. Была бы под рукой живая – от нее бы не осталось мокрого места, он бы сжимал ее все сильнее и сильнее, пока по ладони не потекли бы кровавые внутренности, пока пальцы не прошли бы сквозь шкурку, не разорвали бы маленькое сердце, как когда-то новость о том, что его отец – серийный убийца, разорвала сердце уже ему, Расмусу.

Поиск дает мало интересного. В основном информация одна и та же, отдающая неумелыми, наскоро состряпанными статейками для мифологических энциклопедий в мягких обложках и с потертыми рисунками. Изображений маалусов нет, потому что «тот, кто видел, как они выглядят, уже никогда не сможет об этом рассказать». Расмус пробегает текст глазами, но ничего, кроме сказочных мотивов, в нем не находит. «Хотя бы такие есть», – думает Расмус. Ни у него, ни у его отца мотивов не было вообще. Была только гнилая черная кровь, иссушающая, заставляющая жаждать, гореть, подчиняться инстинкту, а не воле. Инстинкту выживания. Так его отец и сказал на суде – я убивал, чтобы жить. И Расмус плакал, но не от сострадания к жертвам, а потому что теперь его отец не сможет убивать, а значит, не сможет жить.

Расмус ошибался. Отец, во-первых, прекрасно устроился в тюрьме, с неплохой кормежкой, прогулками и такими же ублюдками по соседству, а во-вторых, продолжал жить в нем, Расмусе. Именно поэтому Расмус медлил, не хотел убивать, не хотел доставлять отцу удовольствия, не хотел подчиняться его крови, его тьме, не хотел быть похожим на него. Но все-таки убил, и в первый же раз зарвался, заупивался собой, и в итоге накосячил и заработал паранойю. Неудачник. Истинный сын своего отца.

Прошлой ночью Расмус спал отвратительно, постоянно просыпаясь в поту, уверенный, что его закапывают заживо, чувствуя какие-то вибрации под кроватью, поэтому сейчас ему до боли требуется кофеин и глазные капли. И то и другое можно найти дома, но Расмусу совершенно не хочется туда возвращаться. Он знает – если вернется, то закроется там наглухо, и там же, в этой бетонной коробке у дороги, просто сойдет с ума, ожидая, когда полицейские постучат в дверь. Но сидеть в библиотеке опасно, потому что больше всего Расмусу, наперекор здравому смыслу, хочется найти и перечитать темы про арест его отца: как поймали, на чем попался, как вел себя на допросах. Расмус морщится от резкой головной боли и выключает браузер.

На улице свежо и светло, и это немного приводит его в чувство, вытаскивает из мутно-грязных глубин, куда он успел провалиться за последний час. Даже желудок напоминает о своей неуплаченной дани. Расмус идет в продуктовый с опаской, от души желая не встретить безумного старика Тармо, ни сегодня, ни когда-либо еще.

Желание Расмуса сбудется, но немного не так, как он себе представляет.

*

Подземная тьма просыпается. Пещерная тишина нарушается поскребыванием когтей, утомленных долгим ожиданием, готовых вкусить жизнь. Чернота то тут, то там озаряется небольшими огнями размерами с двухъевровые монеты. Обычно они не внушают ужаса, тепло-желтые, ламповые, словно маленькие маяки в темноте для заблудшего путника. Они зависят от настроения; по ним сразу видно, насколько сильно злится тьма и те, кто в ней скребется.

Сейчас они красные.

*

Расмус выходит из «Консума» с упаковкой кефира в руках. Магазинный пакет рвется сразу за кассой, но выяснять отношения не хочется. На улице немноголюдно, слегка прохладно в старой, но любимой желтой куртке. Он проходит дом престарелых (бывший Дом моряков), надеясь, что никогда туда не попадет. Расмус хочет прожить долгую и активную жизнь, а не чахнуть в таких вот старческих тюрьмах.

Ему нужно идти прямо, но что-то непреодолимо тянет его налево, к мостику через реку, за которой – лес. Тот самый, с частичкой его души, выставленной на всеобщее обозрение. Тяге этой невозможно противиться, Расмус буквально слышит, как лес-соучастник шепчет, зовет, ждет его. Всего на минутку. Просто подойти к тому месту, взглянуть и пройти мимо. Это ведь не вызовет подозрений – человек просто идет к заливу, как и всегда, и по случайности проходит мимо того самого места. Теперь там ходит меньше народу, чем обычно, всем как-то не по себе, даже днем люди, наверное, думают, что из-за сосны может выскочить маньяк, но скоро это пройдет. Все проходит. Кроме, наверное, той жажды, что толкнула Расмуса на необратимый путь.

«Держись подальше от леса!» – звучит в голове стариковский голос. Но пока мозг Расмуса еще размышляет, безуспешно оценивает адекватность этого поступка, ноги уже несут его через мостик и вверх, на возвышение, в лес. Он убеждает себя, что просто не хочет идти домой, что это он принял решение, а вовсе не шепчущая чаща. Кефир все еще зажат в руках, сердце ускоряет темп, когда Расмуса обступают могучие сосны, когда хрустят ветки под ногами, когда легкие наполняет аромат леса. Расмус расслабляется, выпрямляет плечи и спокойно идет по тропинке. Не по той, что приведет его к нужному месту, а по соседней – пока так, для безопасности. На расстоянии виднеются полицейские ленты, опоясывающие место захоронения, и Расмус чувствует гордость: это он, это из-за него здесь все на ушах.

Впереди – муравьиная тропа, протянувшаяся от купола полутораметрового муравейника куда-то направо. «Путь в страну маалусов ведет по муравьиным тропам» – всплывает в голове строчка из библиотечных интернет-разысканий, и Расмус усмехается. Ну-ну, так вот где они, те, кто все знает, как сказал невменяемый старик. Расмус чувствует внезапную жажду и открывает кефир, делает несколько глотков, шагает дальше, вслед за муравьями. Ползущие насекомые напоминают ему о детской площадке, качелях и облепленном чупа-чупсе. Непрерывная цепочка утыкается в старое дерево, и Расмус хмыкает, осматриваясь. Ни следа маалусов, зато полицейская лента видна даже отчетливее. Он делает еще глоток кефира, а когда отнимает картонный пакет от лица, вокруг все иначе.

От дерева, куда его привели муравьи, исходит жар, словно от печки, а земля, усыпанная коричневыми и рыжими листьями, становится чернильной, вязкой, обволакивает ботинки Расмуса. Кефир выпадает из его рук и разливается белой жижей, смешивается с черной густой тьмой, а потом упаковка погружается в землю и исчезает под ней. Расмус вскрикивает, когда его начинает засасывать, словно в болото, хватается руками за ближайшие ветки и кусты, ломает их, но кто-то резко дергает его за ноги, не оставляя шансов выбраться. Желтая куртка рвется, легкий наполнитель вываливается и, подхваченный ветром, уносится прочь. Через три секунды единственным напоминанием о Расмусе становится желтый клочок куртки, уцепившийся за острый край ветки.

Земля смыкается над головой, и Расмус летит вниз, словно Алиса в стране чудес, летит не метр и не два, а намного дольше, в самом низу ломая правую ногу. Перелом открытый. Боль невыносима, но тут же уступает страху: тот, кто утащил его под землю, сейчас находится рядом. Его присутствие ощущается физически, его гнилостный запах с оттенком цитрусовых заползает в ноздри, просачиваясь сквозь мрак и землю. Кто-то, в чьем жилище он без малейших угрызений совести закопал безобразные детские останки, чуть не кончив от экстаза, кто заманил его, беспросветного идиота, сюда, во тьму, вряд ли будет очень гостеприимен. Расмус слышит что-то, похожее на жуткое кваканье, и оно кажется ему радостным. Хозяин подземелья действительно в экстазе, как и Расмус когда-то, и в честь него он зажигает приветственные огни.

Но только не он. А они.

– Папа! – неосознанно кричит Расмус, когда видит приближающиеся красные глаза, множество глаз, отсвечивающих друг на друга, освещающих низкорослых неведомых существ. Кричит так, хотя большинство людей на его месте звали бы маму.

Большинство людей и не оказались бы на его месте.

Расмус дрожит всем телом, боль копится, но сейчас ему не до этого. Помогая себе ладонями, он отползает назад, подальше от подземных существ с недобрыми намерениями, которых, как и Расмуса, здесь быть не должно. Спина упирается во что-то твердое, отползать дальше некуда. Справа, слева, напротив – везде скребутся, шипят, чавкают в предвкушении, светят своими красными огнями. Расмус сжимает кулаки, и между пальцами оказывается земля. Старик был прав – не стоило тревожить этот древний лес с непостижимым подземным миром. Не стоило осквернять этот чужой мир срезанным скальпом. Не стоило вообще убивать ту девочку. «Маалусы очень не любят тех, кто убивает…» – всхлипывает в сознании Расмуса, а потом всхлипы вырываются уже из груди. Он хочет что-то сказать, молить о пощаде, просить прощения, звать на помощь, все объяснить, но в глотке у него теперь тысячелетняя пустыня, из нее не вырваться ни звуку. А вокруг него тысячелетняя тьма, и он был бы счастлив, если бы была и пустота, но пустота останется только от него, и Расмус понимает, что случится это очень скоро. «Я не виноват», – шепчет он пересохшими губами, или ему так только кажется. Вот куда завела его гнилая отцовская кровь серийного убийцы. Вот куда бросила его тьма отцовской души – в другую тьму. Расмус винит не себя, а отца, генетику и окружающий мир. Он не знает, что маалусам плевать на какую-то там генетику.

Как никогда не узнает, что поищи он все-таки информацию об известном эстонском маньяке, который уже десять лет никого не убивал, то выяснил бы, что у маньяка никогда не было детей. Изредка всплывали так называемые последователи, впрочем, никогда не считавшие его отцом. Расмус так и умрет в обнимку со своей собственной истиной.

Один из маалусов тыкается ему в руку и с омерзением отдергивается. Люди такие отвратительные. Красноватое свечение усиливается. Глаза Расмуса, привыкшие к обстановке, скользят по подземным пришельцам. Небольшие, ростом ему по пояс, карлики, похожие на гибрид человеческого ребенка и жабы, стоящие на ногах с омерзительно вывернутыми назад ступнями, с кожей, покрытой слизью, волдырями и шишковатыми узлами, с острыми крючковатыми когтями на жабьих лапах (кто-то из них уже впивается ему в ногу этими когтями, отчего Расмус хрипит, дергается и пытается отползти – но ползти по-прежнему некуда), с обнажившимися клыками и круглыми глазами-рубинами на крупной жабьей голове с человеческими ушами, слегка отведенными назад. Все прибывающие и прибывающие маалусы идут со всех сторон, даже сверху, вверх ногами по обратной поверхности земли.

Когти вонзаются в сломанную ногу, и Расмус зажмуривается, отворачивается, выставляет вперед руки, чтобы хоть как-то защититься, но он один, а рассерженная тьма бесконечна и слишком голодна. Когти скребут, рвут, перетирают, превращают в пюре, в землю, во тьму, в небытие. Зубы впиваются в грудь, в горло, в глаза. Боль повсюду, переполняет эту подземную Вселенную, заполняет собой все пространство. Тьма вспыхивает красным всплеском, и Расмус кричит от ужаса и нестерпимого осознания наступающего конца. Но земля забивает ему рот, приглушает вопли, не дает ужасу выплеснуться, точно так же, как он зажимал рот убитой им девочки, наслаждаясь этими ни с чем не сравнимыми вибрациями под мокрой от слюны ладонью. Когти впиваются ему в голову и тянут, тянут, и кожа легко отходит от черепа, оказывается в чьи-то лапах, точно так же, как скальп ни в чем не повинного ребенка оказался в руках Расмуса.

Затем начинается чавканье.

*

Анника идет с мамой через лес на пляж – на этот раз посмотреть на тренировку виндсерферов, рассекающих крупные волны залива, держась за ярких и слишком громоздких, по мнению Анники, воздушных змеев. Лесную тропинку пересекает цепочка муравьев, и Анника осторожно переступает через нее, едва не спотыкаясь о сломанную ветку, на которой застрял кусок желтой ткани. Слева от тропинки буквально из ниоткуда вырос огромный муравейник, высокий живой холм, таящий внутри себя загадку. Аннику манит все новое и необычное, поэтому она, не отдавая себе отчета, шагает к муравейнику, готовая на все ради разгадки.

Мама дергает Аннику за руку, уводя за собой, выдвигая неоспоримый аргумент:

– Пойдем, а то опять найдешь какую-нибудь мерзость.

И мама Анники права.