Дом. Рассказы [Леонид Викторович Зайцев] (fb2) читать онлайн

Дом на обочине

Старик ужасно не хотел слезать с печи, чтобы не разбудить такой же древний, как он сам ревматизм. Но он чувствовал, что давно предсказанное сбудется сегодня, либо не сбудется никогда.

Старые суставы захрустели. Ноги в толстых шерстяных носках с трудом попали в растоптанные валенки. Из груди невольно вырвалось несколько охов , и тело, наконец, приняло сравнительно устойчивое вертикальное положение. На все лады заскрипели широкие рассохшиеся половицы, передразнивая хозяина.

– Вот я тебе подразнюсь, – беззлобно произнёс Старик, погрозив в пустоту сухим узловатым пальцем. – Лучше скажи, как думаешь – приедет или не приедет?

– Тебе виднее, – равнодушно ответил Дом.

Старик тяжело вздохнул и, с трудом передвигая больные ноги, проковылял к столу, на котором чёрным монументом в облаке ароматного пара возвышался огромный закопчённый чугунок. Старик подумал, что сегодня, быть может, он в последний раз станет есть эту вкусную, но порядком опостылевшую за столько лет кашу. Ему часто снился день, когда он, чувствуя давно забытую лёгкость в теле, усядется за покрытый белоснежной скатертью пиршественный стол, уставленный самыми изысканными яствами. И среди них, по непонятной прихоти его старческой фантазии, непременно окажется блюдо варёной картошки и покрытая золотистой корочкой гусиная лапка.

– Когда же, господи, придёт сей светлый час, – словно молитву пробормотал он себе под нос.

– А ты бы у своей жёнушки тогда спросил, – скрипящим, полным желчи голосом посоветовал Дом.

Старик пропустил его слова мимо ушей. Он не любил вспоминать прекрасную, сильную, зеленоглазую, но такую жестокую женщину. Тем более, что прах её давно истлел. Разве что дух всё ещё витал среди толстых бревенчатых стен избы.

– Не дожить мне до избавления, – горько вздохнул он.

Дом лишь проворчал в ответ что-то невнятное. И Дом, и Старик были бессмертны.

2.

В кабинет Главного врача без стука ввалился дюжий детина в белом халате, с засученными по локоть толстых как брёвна волосатых рук рукавами.

– Михал Иваныч, – прогрохотал он басом, – идёмте скорее в тринадцатую. Там, кажется, больной кончается!

Брови на лице Главного поползли вверх и остановились посреди высокого лба: в тринадцатой лежал только один человек – молодой, физически крепкий мужчина с психическим расстройством, которое, однако, никак не могло угрожать его жизни.

Уже в коридоре на бегу санитар, тяжело дыша, поведал доктору:

– Сегодня с утра опять заявил, что он принц, и мол именно сегодня ему надо непременно кого-то спасать…

– Ну, это не в первый раз, – сразу сбавив темп, заметил Главный.

– Сам весь бледный, – санитар ухватил доктора за рукав и потянул дальше, – судорога сводит…. Такого раньше не случалось!

Тяжёлая, обитая железом, дверь с номером тринадцать на удивление бесшумно распахнулась, пропуская врача в просторную палату, в которой не только стены и потолок, но даже пол были выкрашены в безупречный белый цвет. В дальнем правом углу два санитара из последних сил прижимали к привинченной к полу кровати бьющегося в конвульсиях человека в голубой пижаме, а молоденькая медсестра от волнения никак не могла справиться со шприцем.

Больной выглядел очень плохо. Он стонал, закатив глаза, изгибаясь всем телом. В уголках губ собиралась розовая пена. Лицо приобрело землисто-серый цвет, черты заострились.

Вдруг, словно почувствовав появление Михаила Ивановича, он словно пришёл в себя. Взгляд стал осмысленным и умоляющим.

– Доктор, – простонал он, задыхаясь под навалившимися тут же на него санитарами, – Я Принц! Доктор, если не сегодня, то никогда… Отпустите меня!

– Голубчик, – успокаивала его сестра, справившись, наконец, со шприцем, – сейчас сделаем укольчик, вы поспите, отдохнёте, и мы вас непременно отпустим!

Больной рванулся из последних сил, едва не сбросив с себя санитаров.

– Нет! – Страшным, полным ужаса голосом закричал он. – Нет! Сегодня! Мне нельзя спать!

Сестра с нерешительностью взглянула на доктора. Главный чуть заметно кивнул. Тогда девушка изловчилась, выбрав момент, когда санитары, вновь навалившись всем своим весом, зафиксировали больного, сделала ему укол. Больной ещё раз дёрнулся, напрягся, обмяк и затих. Однако санитары ещё некоторое время продолжали прижимать его к кровати, и только убедившись, что он действительно спит, встали, вытирая рукавами халатов пот со лба.

– Что с ним было, Михал Иваныч? – Спросил детина, бегавший за врачом.

– Припадок, но очень сильный, – задумчиво произнёс тот. – Само по себе это не редкость, но у больных с его диагнозом не встречается. Придётся, видимо, пригласить для консультации коллег из столицы.

– Принц, – едва слышно произнесла медсестра.

Доктор вздрогнул, санитары мгновенно обернулись. Девушка стояла у изголовья кровати, разглядывая теперь спокойное, необычайно красивое лицо больного.

– А ведь он похож на принца, – улыбнулась она.

– Вы видели живых принцев? – Неожиданно серьёзно поинтересовался Главный.

– Нет, – девушка смутилась, щёки её покраснели. – Но мне они всегда представлялись такими высокими и красивыми.

Санитары заулыбались. И только доктор нахмурился.

3.

Старик медленно и осторожно спустился с качающегося, давно требовавшего ремонта крыльца и огляделся, щурясь на ярком свете после полумрака избы.

Дощатый забор, огораживающий его владения, во многих местах покосился, но ещё держался. А вот ворота упали. Через проём виднелся разбитый просёлок, за ним поле и лес вдалеке. Старик снова тяжело вздохнул, поднять ворота ему было уже не по силам.

– Совсем дряхлый стал, – проворчал Дом. – Вот скоро я развалюсь – один останешься.

Старик опустился на завалинку, облокотившись на стену избы.

– Что дряхлый, то правда, – согласился он, – а вот, что развалишься скоро, это ты врёшь, дружище. Ты вечный! – И Старик крякнул от удовольствия, что рассчитался с Домом за напоминание о жене.

Они немного помолчали, греясь на солнышке и думая каждый о своём.

Дом тоже мечтал о том дне, когда трухлявые брёвна его стен вновь будут пахнуть свежей смолой, а худая крыша перестанет пропускать в его нутро губительную влагу. Когда его станет будить по утру крик молодого горластого петуха, взмывшего на конёк крыши, и подслеповатые глаза-окошки вновь обретут давно утраченную ясность.

– Может, поможешь ему добраться? – Без особой надежды спросил Дом.

– Я бы рад, но он должен прийти сам, – покачал головой Дед, – так она велела.

– Ох, и ведьмой же была твоя жёнушка! – В сердцах выругался Дом.

Лицо Старика посерело, брови сдвинулись.

– Не говори так, прошу тебя. Ведь это и её трагедия. Нам она оставила шанс, себе – нет!

– Извини, – тихо произнёс Дом, – но мне кажется, что лучше умереть молодой, чем жить вечным стариком.

Старик долго не отвечал. Он сидел, сгорбившись, словно некая неискупимая вина давила ему на плечи. Его глаза были закрыты, иссохшие руки, покрытые морщинистой с пигментными пятнами кожей, подрагивали на коленях. Руки, которые когда-то легко поднимали полупудовый меч-великан, и с одного удара рубили им вековые сосны и вражьи головы. Руки, которыми он когда-то валил быка, ухватив того за рога. Руки, которыми он обнимал и ласкал Её в ночи их любви. И которыми он однажды свершил над ней суд.

– Я верю, что он придёт, – едва слышно произнёс Старик, – верь и ты.

4.

Михаил Иванович прислушался. Да, он не ошибся – по коридору кто-то бежал. Это внезапно вывело его из привычного состояния равновесия. Его сотрудники, кажется, совсем разучились передвигаться шагом, или забыли про селекторную связь. Он поднялся из-за стола с твёрдым решением примерно наказать нарушителя. В этот момент распахнулась дверь кабинета, и едва не споткнувшись о порог, в него влетела запыхавшаяся на бегу медсестра. Заметив выражение лица Главного, она словно наткнулась на невидимую преграду и замерла с открытым ртом, так и не произнеся ни звука.

Увидев перед собой девушку, доктор, как мог, смягчил гневные интонации в своём голосе.

– Лена, – произнёс он хмурясь, – на вашем столе, насколько мне известно, установлен терминал селектора…

– Он не работает, – выдохнула сестра, не дав ему договорить.

Теперь уже Михаил Иванович застыл с открытым ртом. За время его работы Главврачём, его ещё ни разу так грубо не прерывали. Тем более простая медсестра. Всё же он не глядя нащупал рукой селектор и ткнул клавишу пальцем. Селектор молчал. Михаил Иванович растерялся ещё больше.

– Больной из тринадцатой сбежал! – Выпалила Лена.

– Как? – Не понял Главный. – Вы же при мне полчаса назад вкололи ему двойную дозу! Он ещё сутки ни рукой, ни ногой пошевелить не сможет!

– Выломал решётку на окне и сбежал, – Лена развела руками.

Доктор почувствовал, как подгибаются колени и, чтобы не упасть, опустился в кресло. Удивить до такой степени опытного врача-психиатра дело не простое. А Михаил Иванович сейчас был даже не удивлён, он был поражён. Ему стало совсем не по себе, когда он представил, что может натворить психически больной человек, обладающий столь невероятными способностями и силой. И ведь по внешнему виду не скажешь… А если он окажется среди людей? Кто ответит за последствия? Нерешительность мгновенно уступила место жажде немедленно действовать, пока не стало слишком поздно. Его толкало что-то ещё, неуловимое, но времени на самоанализ не оставалось.

– Его необходимо догнать! – Воскликнул Михаил Иванович. – Сообщите в милицию. Вокруг леса. До ближайшего села пять километров, а до станции и того больше. Ближайший автобус, – он вскинул левую руку и бросил взгляд на часы, – только через девятнадцать минут. Где санитары?

– Двое побежали на остановку, и звонить в милицию, а двое поехали в село.

– Лена, быстро возьмите всё необходимое. Я жду вас в своей машине. Поедем на станцию.

5.

Принц бежал не чувствуя усталости, раздирая в кровь босые ступни. Но и боли он тоже не ощущал. Он боялся одного – опоздать. Куда? Этого он и сам не знал. Его неодолимо влекло именно в этом направлении, и он бежал, даже не задыхаясь.

Вся прошлая жизнь до прозрения казалась сном, скучным тягучим сном. Порой он просыпался на мгновение и вспоминал, что он – Принц. Затем он вновь проваливался в сон. Лишь неясные тени плыли на самом краю одурманенного разума: высокие башни со шпилями, крепкие стены, красивые люди в красивых одеждах, а ещё лицо прекрасной девушки напоминали ему о его истиной жизни.

Он не раз пытался вырваться из сна, но тот крепко держал его в своих объятиях. Как же так, думал он, я сплю уже очень долго, знаю, что сплю, но не могу проснуться. И какой реалистичный сон! И ему становилось страшно. И чем дольше он спал, тем страшнее ему становилось. Такой сон не мог быть здоровым. Ещё немного, понимал он, и проснуться станет уже невозможно.

Во сне его окружали демоны. Они сочувствовали ему, растягивая в лживых улыбках свои уродливые морды. Они с мерзким хохотом обещали помочь. Но стоило Принцу начать приходить в себя, как они кололи его волшебной иглой, и он вновь погружался в сон.

В этот раз демонам не удалось совладать с ним. Он обманул их. Теперь Принц знал, что проснётся, обязательно проснётся, надо только убежать от демонов. Он не чувствовал усталости, он не мог устать во сне.

6.

Михаил Иванович вырулил из двора больницы на узкую асфальтовую ленту, через километр вливающуюся, как ручей в реку, в широкое шоссе.

– Здесь ещё одно место есть, – вдруг вспомнила Лена, – метров через триста поворот на просёлок будет. Там с километр хуторок небольшой стоит, вернее всё, что от него осталось. Давайте заглянем на всякий случай, Михаил Иванович. Если больной на эту избушку наткнётся… Там дед живёт совсем беспомощный. Пять минут потеряем. Всё равно на станцию раньше, чем беглец босиком через лес прибудем.

Главный молча свернул на просёлок и сбавил газ. Машина запрыгала на рытвинах и ухабах. В другой бы раз он по такой дороге быстрее десяти-пятнадцати км/в час и не поехал бы, но не тот сегодня случай выпал. Доктор не жалел автомобиль, и стрелка спидометра отчаянно прыгала между сорока и пятьюдесятью.

– А как там этот дед живёт? – Вдруг в слух подумал Михаил Иванович. – Чем питается? Магазинов, как я думаю, в лесу нет. А из-за дряхлости до села ему не добраться.

– Может у него родственники в селе? – Предположила Лена, пригибаясь, чтобы на очередной кочке не удариться головой о потолок салона.

– Хм, – недоверчиво произнёс доктор, – что же они его тогда к себе не заберут? Так помрёт или плохо станет, и позвать некого.

Лена пожала плечами.

– Знаете, Михаил Иванович, старики вообще народ чудной… Ой! – Вдруг закричала она. – Смотрите, смотрите!

Впереди показалась покосившаяся изба с полу поваленным забором. В пустом проёме ворот стоял сгорбленный старик в стоптанных валенках и разговаривал с высоким молодым человеком в голубой больничной пижаме.

Главный безжалостно придавил акселератор к самому полу. Автомобиль взревел, как самолёт на старте и рванул вперёд прямо на собеседников.

Дед у ворот обернулся, и приложив руку к глазам, смотрел в сторону быстро приближающейся машины. Его глаза на мгновение встретились с глазами доктора.

Лена завизжала.

7.

– Кажись, бежит кто-то, – не очень уверенно сообщил Дом.

Но мгновением раньше Старик уже знал, то чего он ждал столько лет, ради чего пришёл в этот мир, свершилось.

Забыв про ревматизм, Старик неожиданно споро заковылял к воротам. Из ближайшей рощицы наискосок через поле бежал тот, кого он так ждал. Старик сразу узнал Принца, и ничуть не удивился, что даже в этом облике Принц узнал его. Юноша замедлил шаг и подошёл ни сколько не запыхавшийся от долгого бега.

– Я явился, Великий, чтобы, наконец, сбросить злые чары.

– Я долго ждал тебя, Принц, – заметно окрепшим голосом отвечал Старик, – двести лет прошло, как я потерял всякую надежду исправить жестокость моей жены. Ты пришёл, а значит, в её ледяном сердце ещё оставалось немного тепла, когда она творила заклятие.

Небо начало темнеть. Ветер окреп и скоро превратился в ураган, разметавший остатки забора, но не причинивший вреда ни Дому, ни собеседникам. Молнии кроили горизонт.

– Но заклятье стерегут демоны, – гремел сквозь вой бури голос Великого Мага. – Я чувствую их приближение. Они летят. Ты должен победить их!

Теперь уже не Старик и больной, но крепкий молодой мужчина в чёрном камзоле и плаще, сыплющем искры, и закованный в металл рыцарь со сверкающим мечом в руках стояли у ворот высокого Замка со шпилями на башнях и крепкими стенами.

– Я проснулся! – Воскликнул рыцарь. – Но Принцесса! – Застонал он, вспомнив прекрасное лицо.

– Демон всё ещё держит её когтями сна, – пророкотал Маг. – Только ты в силах спасти её!

Из-за леса показался чёрный ворон. Нет, то не ворон, то летел Демон, сжимая в когтях бесчувственное тело девушки. Это его крылья нагоняли бурю, это его клюв изрыгал молнии.

Принц, – захохотал Демон, – тебе не уйти от меня. Ты должен спать!

Крылья уже закрыли пол неба, ветер уже сбивал с ног, молнии плавили камень стен. Принц увидел лицо Демона. Он видел его уже не раз, но это было во сне. Рука крепче сжала рукоять меча. Ещё немного и исчезнет последний луч света, вновь погружая мир во тьму. Демон уже празднует победу.

Принц собрал все свои силы и взмахнул острым как бритва и сверкающим, как лунная дорога мечом, рассекая надвое тьму, закрывшую небо. Тьма вспыхнула очищающим пламенем, и поверженный Демон бесформенной грудой рухнул к подножию стен. Рядом стоял Великий Маг, держа на руках ещё слабую, но уже очнувшуюся Принцессу.

– Принц! – Слабо улыбнулась она,– Ты снова мне снишься?

– Нет, прекрасная Принцесса, – ответил за него Маг. – Заклятье разрушено. Протяните друг другу руки, дети! Войдите в Замок!

8.

Взгляд Михаила Ивановича на мгновение встретился со взглядом старика. Что-то ярко вспыхнуло, и всё дальнейшее превратилось в смесь бреда и реальности. Доктор видел бледное лицо больного, но в следующее мгновение перед ним возник рыцарь, сжимавший в руках тяжёлый меч. Ему казалось, что он уже не мчится по ухабистому просёлку, но летит над ним, широко распахнув огромные крылья. Он открыл на ходу дверь и закричал, что было сил:

– Принц, или как вас там, стойте! Вам надо как следует выспаться!

Он не узнал ни своего голоса, ни своих слов. Земля ушла из-под колёс. Он начал падать, в отчаянье снова и снова взмахивая крыльями. А старик-то, видать, гипнотизёр, ещё успел подумать он. Всё равно, этот парень никуда не денется.

Больной был всё ближе, но в его лице не было и капли страха. Он размахнулся мечом…

Господи, промелькнуло в мозгу доктора, откуда у него меч?

Последовал сильный удар. Теряющего сознание Михаила Ивановича вышвырнуло через лобовое стекло, и мир померк в его глазах.

9.

Великий Маг уже давно проснулся, но ещё долго не желал вставать, наслаждаясь забытым уютом мягкой постели. Но его ждали дела.

Маг сел на краю кровати, сунул ноги в туфли и тут же расхохотался. Он проделал это так, словно перед ним стояли стоптанные валенки.

Вошёл слуга.

– Я голоден, – объявил Великий, выслушав обычное утреннее приветствие, – но завтракать я буду не один. Вот-вот должны появиться Принц с супругою. Проследи, дружок, чтобы всё было должным образом подготовлено.

Слуга поклонился.

– Кстати, – вспомнил Маг, и улыбка тронула его губы, – что нам предложат на завтрак?

– Уже обед, – поправил слуга.

– Пусть так, – взглянув на циферблат огромных напольных часов, согласился Маг. – Так чем нас будут кормить?

– Щи с мясом, картофель и гусиная лапка, – произнёс слуга и тут же в ужасе закрыл свой рот обеими руками.

Великий рассмеялся.

– Я хотел сказать…, – попытался оправдаться слуга.

– Ты сказал то, что ему захотелось от тебя услышать, – объяснил Дом. – Не расстраивайся. И, кстати, пусть накрывают на четыре персоны.

– Почему на четыре? – Удивился Великий Маг. – Уж не ты-ли, дружище Дом, сядешь с нами за стол?

– Конечно не я.

– А больше я никого не жду, – нахмурился Маг.

Его взгляд охватывал весь мир во всех его множественных реальностях. Он ощущал его в себе, и мог распоряжаться им по своему желанию. Он знал всё и о всех. Вот и сейчас он видел, как Принц под руку со своей супругой спускается по мраморной лестнице в его покои. Но никакого четвёртого он не видел. На что же намекает Дом?

– Ждёшь, – очень серьёзно произнёс Дом, – этого гостя ты ждёшь всегда, но не в состоянии увидеть своим внутренним зрением, как всех остальных.

Великий Маг бросился к окну. Только один человек на свете был ему желанным гостем, и одновременно не видим его внутреннему зрению. Но вот, как раз, его там быть не могло. И всё же Маг готов был поверить в невероятное.

10.

Михаил Иванович медленно приходил в себя. Ему было нестерпимо жарко, и с каждой секундой жар усиливался. Казалось, что кожа вот-вот запузырится ожогами.

Он открыл глаза. В нескольких шагах от места, где в пыли просёлочной дороги лежал доктор, полыхала его искорёженная ударом о придорожную сосну машина.

– Лена, – вдруг вспомнил он. – Лена! – Закричал Михаил Иванович, с трудом поднимаясь на ноги. Он вспомнил, как в последний момент распахнул дверь, что, видимо, его и спасло. Но медсестра.

Доктор бросился к машине. Жар нестерпимо дохнул в его лицо, но он успел рассмотреть, что салон пуст. Нигде вокруг её тоже не было видно. Значит, она жива, просто испугалась и убежала, подумал Главный с облегчением.

Только теперь он заметил, что древняя избушка, как и Старик с больным исчезли. Он несколько раз обошёл вокруг того места, где стояла эта развалюха, но ковёр травы не был даже примят.

Может вовсе и не то место, подумал Михаил Иванович, оглядываясь. Кому расскажешь, в собственную больницу упекут.

11.

Она стояла посреди дворцовой площади, подставив лицо нежным ладоням лёгкого ветерка. Её огненные волосы искрились на солнце мириадами крошечных фейерверков. Словно вырезанные античным мастером из мрамора руки скрещены на груди. И этот вечно насмешливый взгляд зелёных кошачьих глаз.

Великий Маг потерял дар речи. Он готов был не поверить своим глазам, хотя знал, что его глаза не могут лгать.

– Победы, как и любви, заслуживает только сильный, – улыбнулась она.

– Но, ведь ты… ведь я тебя.., – Маг никак не мог произнести роковое слово.

– Ты разрушил заклятье! Ты сильный, сильнее меня! – Громко произнесла она, и слова, эхом отражаясь от стен, проникли в самые потаённые уголки Замка. – Только такого человека может любить ведьма!

– Но ведь я тебя… убил! – Выговорил Маг, и сам испугался своих слов.

Она звонко рассмеялась.

– Ты просто забыл, что я бессмертна, как и ты, любимый!

Барам Гунди

Вагоны перестали медленно толкаться на стрелках, перестук колёс превратился из хаотичного в мерный и оттого усыпляющий. Люди, наконец, перестали бродить по узкому проходу между полками плацкарта, и, казалось, улеглись-таки почивать. И лишь одинокая сонная мама продолжала, сама засыпая, пытаться уложить спать и своего сына, впервые ехавшего на поезде в неведомые дотоле дали, и от того не желавшего пропустить и секунды путешествия.

– Ложись и спи, Митя, – сквозь собственный сон повторяла и повторяла она, – а то придёт злой волшебник Барагун, и заберёт тебя в свою пещеру.

От этих слов глаза мальчика лишь больше загорались любопытством.

– А где его пещера, мама?

Надо отдать должное маме Мити, её терпение казалось безграничным, как и полагается быть у тех, чьим теплом мы согреты от рождения.

– Вот приедем, и я покажу тебе гору, в которой скрывается та пещера, – пообещала мама , – а теперь ложись и спи, сынок, – попросила она, и тут же сама крепко уснула.

Митя это понял, и будить маму больше не стал. Его почти гипнотизировали пролетающие мимо огни станций и переездов, и загадочный мрак отдающего колёсным стуком остального ночного пространства.

Он уже вот-вот и сам задремал, когда услышал в коридоре (если так можно назвать узкое пространство между нарами плацкартного вагона) шаркающие шаги, будто кто-то шёл на лыжах по грубому полу.

Митя до сих пор готов поклясться, что первым в проёме полок показался огромный нос и куцая борода под ним. И только потом рядом с ним, мамой и ещё всеми остальными спящими появился их владелец – невысокий старик с лицом тёмным не то от копоти, не то от природы, россыпью морщин и белозубой улыбкой, которая вовсе не вязалась к остальному его облику.

– Это восьмой вагон? – спросил Митю старик, и в его голосе читалась такая усталость, словно он прошёл уже тысячу вагонов, но так и не смог найти нужного.

– Ага, – ответил мальчик, невольно отодвигаясь к окну. Он немного испугался, хотя ничего угрожающего в старичке не обнаруживалось, да и мама была рядом.

– Ну и славно, – неожиданно бодро согласился странный гость, и уселся рядом с мальчиком на полке.

Вот в такой диспозиции они и провели последующие минуты три. Мальчик ждал, что, наконец, проснется мама и разъяснит старику доступными словами то, что тот ошибся местом. А чего ждал сам старик, он и сам не знал пока.

Колёса поезда стучали на стыках, кто-то похрапывал, кто-то что-то бормотал, но никто не просыпался, даже мама. И вдруг у мальчика исчез страх. Совсем исчез. И он запросто, словно соседа по парте… нет, словно молодого нового учителя спросил прямо:

– Так ты и есть злой волшебник Барагун? – и рассмеялся.

Смех оказался сначала смелым и весёлым. Затем он перешёл на неуверенный и удивлённый. А закончился всхлипом, за которым должны были последовать слёзы, но от чего-то не последовали.

Самым странным было то, что никто так и не проснулся – даже мама, или проводники. Тусклый свет, как и прежде, горел, люди во сне, как и прежде, сопели и храпели, огни за окном мелькали, но никто не смог бы прийти на помощь Мите – это он теперь понял.

– Во-первых, – неожиданно ворчливым голосом ответил старик, – меня зовут Барам Гунди – чёрный маг! И это коротко, без положенных наследственных имён, титулов и прочей шелухи.

Ещё пару минут назад мальчик бы, как минимум, испугался, но вот теперь он даже не удивился подобному заявлению старика.

– Вы хотите сделать нам с мамой зло?

– С чего ты это взял? – маг привычно постарался выглядеть удивлённым, в тысячный раз, отвечая на подобный вопрос. – Я же не маньяк, а маг!

– Но ты же Чёрный Маг! – не унимался малыш.

Старик улыбнулся, потом вдруг сложил губы трубочкой и выпустил из образовавшегося отверстия маленький язычок слабого жёлтого пламени, словно подтверждая мнение мальчишки о себе.

– Чёрный не значит злой, – без всякого выражения произнёс Барам Гунди, – Да будет тебе известно, мой мальчик, что зло вообще не имеет цвета! Вернее, оно имеет разные цвета. Зло может становиться красным, как кровь, может претвориться белым, как ледяная смерть, может стать синем, как небо, убивающее высотой, или чёрным, как уголь, убивающий шахтёров. Зло, как хамелеон, подстраивается к цвету ауры людских душ… Но, для тебя это пока сложно понять. – Мите показалось, что теперь замерли даже колёса вагона, колотившие на стыках.

– А Белый маг, не значит – добрый? – уже не очень уверенно спросил мальчик.

– Нет абсолютного добра, – как-то невпопад шмыгнув носом, заявил маг. – Ибо добро для одного, чаще всего оборачивается злом для другого. Вселенная пребывает в равновесии. Вот возьми джинов….

Митя так радостно закричал, что должен был проснуться весь вагон, но никто даже не оторвал головы от подушки:

– Я знал, что они существуют! – Победоносно воскликнул он. – А мама говорила, что это всё сказки! Ты мне подаришь бутылку с джином?

Маг прищурил стариковские глаза, и ещё раз внимательно оглядел мальчика сквозь сумрак спящего плацкарта. Губы его собрались в трубочку, а брови уползли ближе к макушке. Затем брови опустились, а губы растянулись в невесёлой усмешке.

– Впрочем, – вслух решил он, – все люди одинаковые почти, и этот ещё далеко не самый худший из них. Раз он просит, то я должен рассказать.

– Понимаешь, Митя, – старик специально старался говорить с натугой, чтобы оставить себе немного времени, – никаких бутылок никогда не было.

– А где же они сидят? В кувшинах? – не успокаивался мальчик.

– Они вообще нигде не сидят, – пожал плечами волшебник. – А если ты готов молча слушать, то я расскажу тебе про них.

Надо-ли пояснять, что после таких слов, мальчик замер, подобно всему вагону. Но, в отличие от вагона, он мог слушать.

– Рассказывай, рассказывай! – просил Митя.

Барам Гунди вновь усмехнулся, но уже не так мягко, как прежде.

– Те, кого вы именуете джинами, это чёрные маги, поверженные в магическом поединке. Побеждённых у нас не убивают, а только (он горько усмехнулся) лишают магических способностей, как бы запирают в сейф их крылья.

Старик прищурился снова, словно что-то прикидывая в уме, потом кивнул и продолжил:

– Но у каждого сейфа есть дверь, а у двери есть ключ. Им можно запереть, но им же можно отпереть. – Маг смерил взглядом молчаливого, сидевшего с раскрытым ртом Митю, как-то по детски хихикнул, и заявил: Вспомни сказку о Старике Хоттабыче.

– Там была бутылка, – не очень уже уверенно произнёс мальчик.

– Там не бутылка была, – перешёл на назидательный тон Маг, – там ключом заклятия (очень хитрого, между прочим) было условие, что старика, утонувшего в реке спасёт совсем молодой мальчик, причём бескорыстно!

– И что тут хитрого? – не понял Митя.

– А ты полезешь прямо сейчас в реку спасать тонущего старика? – С некоторым даже интересом спросил Маг.

Митя хотел, хотел… но не сказал, ибо знал, что не полез бы. Вызвать там подмогу, или спасателей,… да и этого бы, честно говоря, он бы делать не стал. И не спрашивайте: почему.

– Вот-вот! – усмехнулся старик, – А представь четыре тысячи лет назад!

Митя представил, сильно представил, но ему совсем не стало страшно, напротив – интересно. И тогда он, уже ничего не стесняясь, спросил:

– Тогда в чём разница между магами?

Старик пожевал беззубыми губами и произнёс только: сам спроси.

– У кого спросить? – не понял Митя.

– У меня, – рявкнул Маг, – или ты здесь наблюдаешь ещё кого-то?

Не сразу, но до мальчика дошло: маг отвечает на вопросы, если их задавать. Он обязан это делать, как рыбка обязана исполнять желания свихнувшегося старика. Только вот эта «рыбка» почему-то приплыла в невод сама… сам. Интересно зачем? Но мяч, как говорил в телевизоре дядька комментатор, был сейчас на стороне Мити, и мальчик не собирался упускать удачу из рук.

– Спрашиваю! – гордо заложив одну руку за спину, заявил Митя. Сейчас он казался себе не меньше, чем Наполеоном!

Тем контрастнее прозвучал скрипучий смех старца.

– А ты в лес по дрова сходил? Печку истопил? Муки намолол? – Дед закашлялся от смеха. – Командир хренов!

Митя стушевался. Тут он переборщил – это понятно. Дедушке может двести лет, а может и тыща! А он с ним ведёт себя, как капризный внук.

А как себя с ним вести?

И понимание пришло как-то само собой. Как роса ложится утром на траву, приятно холодя босые ноги. Вот так и надо – просто, но с уважением! Старику приятна молодецкая удаль, но он всё же очень стар. Супер стар!

– Скажи, дедушка, – теперь мальчик был очень осторожен, подбирая слова, – так чем же тогда отличаются белые и чёрные маги?

Старик аж крякнул от удовольствия. Его огромный нос запустил в себя столько воздуха, что хватило бы на десяток тех цветастых шаров, на которых разные богатые балбесы летают вокруг мира, снова и снова доказывая себе то, что мир круглый, а не плоский! Затем утёр его рукавом полинялого пиджачка, совершенно незаметно ставшего таким, и заговорил.

– У вас во дворе дворник есть? – Как-то весело спросил он.

– Конечно, есть, – горячо подтвердил Митя, – дядя Ислам.

– А есть такая толстая тётка, которая никогда и ни чем не довольна, сама ничего не делает, а только командует?

Митька рассмеялся, удивившись, насколько точно волшебник обрисовал бабу-Наташу, которую все дворники в округе звали не иначе, как «хозяйкой».

– Есть! – тут же подтвердил он.

Барам Гунди очень близко склонился к мальчику. Казалось ещё секунда, и он его укусит… Однако вместо этого его речь расслоилась и потекла подобно расплавленному мёду.

– Вот в этом и разница, – почти прошипел маг, – мы работаем, а они просто пользуются плодами нашего труда!

Малыш почти понял, но любой урок требует закрепления.

– Скажи! – потребовал он.

Старик оценивающе взглянул на собеседника.

– А ты любишь добираться до самой сути, – одобрительно хмыкнул он. – Ну, тогда представь себе пустыню и одинокого путника бредущего через пески…

Было ли это наваждением, или воображение вдруг сыграло с Митей такую шутку, но он вдруг ощутил себя бредущим по раскалённому песку под палящим южным солнцем. Во рту пересохло, он уже даже не потел, ибо влаги в организме совсем не осталось. Он умирал, и только об одном мечтал в эту минуту – о глотке воды! Сделать глоток и умереть.

– И вот тут появляется чёрный маг, – подмигнул мальчику волшебник. – Он выкопает колодец, разведёт вокруг оазис, устроит фонтаны. Путник будет накормлен и напоен, ему дадут верблюда и мешок с провизией.

– А если ему попадётся на пути белый маг? – Уже догадываясь об ответе, спросил Митя.

– Он тоже поможет, – кивнул Барам, – проведёт кратчайшим путём до ближайшего оазиса, созданного чёрным магом. Белые не любят сами пачкать руки.

Митя задумался, и думал очень долго. Всё это время волшебник с интересом смотрел на него, словно уже принял решение, и теперь просто ждал, когда его примет и мальчик. В любом другом его взгляд прожёг бы дыру размером с канализационный люк, но Мите такая планида не грозила.

– Зачем ты пришёл ко мне, Барам Гунди? – В голосе мальчика не было и тени детской непосредственности.

– Сам скажи, – волшебник сощурился.

Митя посмотрел на мирно спящую маму, вздохнул, и зачем-то снял с ног тапочки.

– А она сильно станет скучать?

Барам пожал плечами.

– Через год она родит тебе брата, а ты сможешь её навещать ещё много лет, пока она не умрёт.

На глазах Мити выступили слёзы.

– А я?

– А ты ещё не понял? – Притворно удивился Барам. – Ты пойдёшь со мной в мою пещеру, – тут он издал смешок более похожий на покашливание, – и станешь учиться. – он хитро улыбнулся мальчику: – Ведь ты чёрный маг, и ты бессмертен!

Очень правдивая история

В глубине Мещеры ещё встречаются глухие уголки, где природа дика и первозданна. Её девственность оберегают топи и буреломы, сквозь которые лишь очень редко пробирается порой группка отчаянных туристов, изъедаемая полками комаров и мошки. Но такие редкие визиты бессильны нарушить равновесие и покой этих мест.

У какого же человека сердце трепетно не забьется, когда вдохнет он сырой, с ароматами смешанного леса воздух, сидя на берегу речушки, не умеющий даже названия; когда почувствует он миг единения с родной природой, а завораживающая пляска языков пламени по березовым поленьям воскрешает в душе самые романтические воспоминания.

В такие минуты совсем иначе воспринимаются рассказы о необычном и удивительном, которым в городском царстве скептиков мы бы не поверили, в лучшем случае, лишь из вежливости выслушав рассказчика.

Здесь же даже сказка кажется нам реальностью. И вот уже жмемся друг к другу, ощущая, как холодеет спина и замирает сердце; и удится, будто хрустнула ветка под ногой неосторожного лешего, или выглянули из самой чащи злые глаза ведьмы.

Вот так у костра, рядом с видавшей виды выгоревшей от солнца палаткой, в глухом уголке Мещеры я познакомился с Сергеем Ивановичем. Был он приземист, полноват, с круглым добрым лицом, и огненные блики играли на обширной лысине, обрамленный венчиком коротких русых волос. В противоположность голове, тело Сергея Ивановича покрывала густая шерсть даже на спине. Человеком он оказался разговорчивым, да и слушателя во мне нашел благодарного.

А поведал мне Сергей Иванович удивительную и неправдоподобную историю, наполненную, однако, такими живыми деталями, что я, признаюсь, поверил ему. И все же, все претензии на правдивость отклоняю заранее. Разыщите Сергея Ивановича и поговорите с ним.

Компот из свежей черники, которой так богаты эти места, громко бурля и с шипением выплескиваясь в костер, кипел в закопченном трехлитровом котелке, подвешенном на металлической треноге. Сергей Иванович, сглатывая слюну, наблюдал за игрой пузырей ароматного напитка и не спеша вел свой рассказ.

– Вы, видно, заметили, – начал он, – что я хоть и лысоват, за то мохнат как махровое полотенце.

Я не вольно улыбнулся.

– Вот вы смеетесь, – ничуть не обидевшись, продолжал мой знакомый, – а это всё врачи виноваты.

– Не может быть, – позволил я себе усомниться.

– Да, да! Врачи, которые взялись лечить меня от облысения, начавшегося сразу же после службы в подводном флоте, да, видать, дозировку неучи перепутали. А средство на редкость сильное оказалось, потому глубоко проникло, и я, облысев совсем, обзавелся шерстью не хуже обезьяньей. – Сергей Иванович продемонстрировал свои лохматые руки. – и так везде, – вздохнул он. – и вот она то моя повышенная до аномалии волосатость и помогла мне испытать незабываемое приключение в прошлый отпуск! – увидев на моем лице готовность слушать, он оживился, в глазах появились веселые огоньки.

–Было это прошлой осенью. Отпуск мой на сентябрь пришелся. И мы вдвоем с соседом – тоже старым холостяком – порешили забраться поглубже в чащу и с недельку по наслаждаться, так сказать общением с живой природой.

На резиновой лодке по ручьям и лесным речушкам добрались мы в такое место, где, пожалуй, человеки ещё не бывали, потому как болото вокруг, только по воде и добраться можно. Было у нас всё: палатка имелась польская, снасти, спички, консервов рюкзак и даже ружье для подводной охоты, хоть в здешних речушках с ним делать нечего.

Место выбрали чудное на берегу: сухое, безветренное, на краю большой поляны. Прямо как мы с вами! Палатку поставили, удочки закинули, костерок разложили, бутылочку, конечно, по случаю начала отпуска откупорили, в общем, приступили к этому самому единению с природой. А как Митька щуку на живца вытянул, мы быстрехонько ушицу соорудили. Понятное дело, под неё и вторую почали. Разогрелись, да и время теплое. Разделись до плавок. Сидим на поляне, косточки на послеобеденном солнышке прогреваем. Приемник голосом Леонтьева надрывается, рыбка поклевывает. Идиллия. Не знаю как другие городские, а я об этой неделе весь год мечтаю.

Сергей Иванович на минуту прервался. Лицо его приобрело выражение озорное и, в тоже время, таинственное. Я не торопил его. По всему видно, что рассказывать он был мастак – знал, когда паузу вставить.

Тем временем мой рассказчик закурил и несколько мгновений наслаждался противным для меня некурящего табачным дымом.

– Так вот, = торжественно произнес он наконец, – тут всё и началось.

Гляжу я – у Митьки лицо в жуткой гримасе застыло: глаза на лбу, челюсть отвисла, а волосы вертикальное положение приняли. Оборачиваюсь медленно, готовлюсь не меньше чем черта увидеть. А он и впрямь стоит. Метров пять от нас. Только без рогов он, копыт и хвоста, да и морда не свиное рыло, а вроде человеческой. Ростом меньше двух метров, не то горбатый, не то сутулый, в плечах же два тебя! Голый!

У меня сердце в желудок упало и чуть не захлебнулось, весь хмель как рукой сняло. Мысли запутались, друг о друга спотыкаются, только вертится в голове: «Вот и пропели трубы архангелов в день Страшного суда». Крикнуть бы надо, да не могу, к тому ж и бесполезно это – глухие места. Вспомнилось, почему то, что бригадир до сего дня пятерку не отдал, ещё полгода назад «до получки» занятую.

Тут Митька заорал, да так страшно, что моё сердечко из желудка в самый низ живота перебралось и затихло. А он вскочил и прямо с берега в реку. Не поверишь, ни на одних чемпионатах по плаванью таких результатов не показывали. Плыл Митька без остановки так, что взмахов рук видно не было. Про всё на свете, стервец, забыл, друга бросил на погибель, хотя конечно, надо Бовой Королевичем быть, чтобы, увидев такое чудище лесное, не побежать, куда глаза глядят. Я – другое дело. У меня ноги отнялись от страха.

Вот так сижу, не жив, не мёртв, а этот лохматый заурчал радостно и ко мне двинулся. Приёмник у него под ногой хрустнул, Леонтьев замолчал. Вспомнил я, наконец, как это чучело называется. Звать его, как и нас, Человеком, а вот фамилия Снежный, пожалуй, не соответствует, потому как если он снежный, то зачем летом народ пугает? Скорее подойдёт ему прозвище Лесной или Болотный, хотя нет, так и до Водяного недалеко. В общем, нечистая сила, поговаривают, правда, родственником нам приходящаяся.

Идёт он ко мне и урчит.

Слышу, издалека откуда-то Митька орёт:

– Сматывай, Серёга! Сожрёт же тварь тебя к ядреной матери!

Я бы рад, только словно прирос к земле. А глазами в его глаза вперился и отвести не могу.

Лапу он мне свою на плечо положил, как бревном придавил. Прощай, думаю, жизнь моя грешная, придётся сгинуть в желудке зверя страшного. Ан нет! Схватил он меня за плечо, поднял, как пушинку, и враз на ноги поставил. Бежать всё равно не могу, но страх, вроде бы, уходить начал и сердце ожило. Жду, что он станет дальше делать. Вспомнил статьи газетные, где люди с ним встречались, только это всё больше в горах, либо в тайге случалось. Однако не помню, чтобы хоть раз он людям зло причинил. Тогда я совсем душой успокоился, но колени всё дрожали.

Тут замечаю, что он не просто меня рассматривает, а с собою сравнивает. Понял я, что за своего он меня принял. Скажу без ложной скромности, что, если бы не лысина и плавки, мы с ним как близнецы смотрелись. Причём я эдаким хилым младшим братом выглядел. Он, наверное, тоже сходство заметил и на плешь мою внимание обратил, потому что вцепился в свою гриву и как гаркнет, будто гаубица поблизости ухнула.

Я руками развожу, говорю, мол, так и так, брат, выпали мои волосы, знал бы, что с тобой встречусь, парик нацепил.

Мой голос на него и вовсе магически подействовал: глаза восхищённо вытаращил и снова как гаркнет, что уши заложило. Теперь уж мне смешно стало.

– Что, любопытно? – спрашиваю. – Ты жлоб здоровый, а немой, я же, хоть и хлипкий, зато мысли ясно выражаю.

Я говорю, а он лапы по швам и мне в рот глядит, как кобра на дудку.

Когда страх окончательно прошёл, почувствовал я, что в горле совсем пересохло. Глянул по сторонам. Смотрю, ближе всего ко мне початая бутылка, нагнулся, поднял её, пробку скинул, и прямо к горлышку припал. Но зверюга проклятый и двух глотков сделать не дал, из рук её моих вырвал и себе в пасть опрокинул, а там почти половина оставалась – ему на один глоток.

Ох, и насмешил он меня, когда глотнул водички огненной: глазёнки покраснели и заслезились, зубы оскалил, присел на корточки и давай себя по бокам хлопать. Посмеялся я, посмеялся, да гляжу, никак не отойдёт мой дикий собрат, спасать надо. Ему бы запить дать, только, как на грех, ничегошеньки не осталось. Схватил я его тогда за ручищу и к реке тяну. Он же, хоть и присмерти, сразу смекнул, чего я от него хочу. Плюхнулся с берега, как Митька давеча, и давай воду хлебать, что твой насос.

Оклемался, несчастный, на берег вылез, да как начал реветь, хоть беги. Смотрю – он пьян в стельку! Идёт, шатается, про меня и забыл вовсе. Так и убрёл в чащу.

Сергей Иванович бросил докуренную сигарету в костёр и стал снимать с огня котелок с готовым компотом.

– Неужели так и ушёл? – поинтересовался я, ещё не зная, как относиться к его рассказу.

– Ушёл, – подтвердил Сергей Иванович, но по его глазам я видел, что история на этом не кончается.

– Не томите, Сергей Иванович, – попросил я, – ведь это не всё! Что, кстати, с другом вашим стало?

– С Митькой? – улыбнулся Сергей Иванович. – Ничего с ним не стало. Как зверюга этот ушёл, я в лодку залез и поплыл берега обшаривать. Так он замаскировался, что я чуть мимо не проплыл. Хорошо – голос подал. Гляжу, в камышах одна голова Митькина торчит и зубами от холода щёлкает – вода в лесных речушках и летом холодная, потому как питают их ключи и родники.

Митька долго отказывался плыть обратно, готов был и палатку, и вещи свои бросить, лишь бы подальше от той поляны. Однако я его уговорил, и малость успокоил, но вот рассказу про водку, он тогда так и не поверил.

Тем временем стемнело.

Я, на удивление, быстро и спокойно заснул, а Митька всю ночь просидел у костра с подводным ружьём на коленях.

– И Йети больше не появлялся? – расстроился я.

– Кто? – не понял Сергей Иванович.

– Йети, – повторил я, – Снежный Человек.

– Ах, человек. Так мы его потом Гошей прозвали.

– Почему Гошей?

– Да так, – пожал плечами Сергей Иванович, – имя ласковое и ему очень понравилось.

– Кому ему? – удивился я. – Вы, значит, потом опятьвстречались!

– Встречались, а как же! – подмигнул мой знакомый. – Он в ту ночь, видно, пьяный спал где-нибудь, но следующим вечером пришёл опять.

Митька только успокоился, перестал повсюду с ружьём таскаться, а он тут как тут. Друг мой опять с берега сиганул, но на этот раз далеко уплывать не стал – перебрался на другой берег и спрятался в кустах.

Гоша прямиком ко мне направился, и вдруг присел, как вчера, и снова давай себя по бокам хлопать, а исподлобья эдак на меня умоляюще поглядывает. Вот оно что, думаю, понравилось ему, ещё просить пришёл.

Слазил я в палатку, достал бутылку, ему показываю. Гоша руки вверх поднял, и визжать принялся.

– Отдай ты ему водку, – это Митька из кустов кричит, – отдай и пусть проваливает.

Нет, соображаю, много тебе, Гоша, будет – это не минералка всё ж таки. Отлил половину и отдал ему. Теперь он умнее стал: сразу залез в воду, глотнул из бутылки, запил и был таков.

В ту ночь мы с Митькой долго уснуть не могли, потому, как пьяный Гоша бродил где-то рядом и на своём зверином языке песни пел. Уж так он рычал, так визжал, что будь у нас снотворное, всё равно бы не уснули.

С того дня и повелось.

Каждый вечер Гоша, как часы шесть покажут, является на поляну, чтобы пропустить стаканчик. Попробуй не дать! Раз попробовали – он буянить начал, еле живы остались.

Митька первое время всё в воду бросался при Гошином появлении, но потом перестал, однако держаться старался подальше. Недолюбливал он Гошу, и тот в его сторону крысился, ведь Митька хоть и патлатый, но только на голове, в остальном обычный человек – Гоша его за своего не признавал.

Сергей Иванович вдруг погрустнел, его доброе лицо чуть вытянулось и обвисло. Он достал сигарету и нервно прикурил от переливающейся малиновыми светлячками тлеющей щепки.

– Однажды Гоша не пришёл, – тихо произнес он. Я попытался поймать его взгляд, но он отвёл глаза. – Я сразу забеспокоился, и весь следующий день был не в своей тарелке, мне будто чего-то не хватало, с трудом дождался шести часов.

– И Гоша не пришёл, – предположил я.

– Не пришел, – подтвердил Сергей Иванович. – Я ходил по лесу вокруг поляны, звал его. Митька на меня обиделся. Плюнь, говорит, на эту обезьяну. А я чувствую, что плохо с Гошей. Скорее всего, так оно и было. Видать погубили мы Гошу спиртом. А Митька рад: туда ему и дорога, говорит.

В общем-то, это и всё. Через два дня мы уплыли домой. Думал в делах и заботах забуду Гошу. Нет, болит сердце. Чую я – убили мы его с Митькой, водкой убили. Веришь ли, с тех пор этой гадости в рот не брал совсем. И раньше-то пьяницей не был, а теперь вовсе не пью.

Сергей Иванович глубоко затянулся, закашлялся, вытер рукавом полные губы и молча принялся разливать в кружки компот.

Я гляделся на его грустное лицо, дрожащие руки и спрашивал себя – верю или нет? Пожалуй невозможно так натурально сыграть чувства. Человека действительно угнетали собственные воспоминания. Но я, упаси бог, не хочу навязывать вам своё мнение. Разыщите в Гусь-Хрустальном Сергея Ивановича и поговорите с ним, а может и с другом его, с Митей, к которому он, по его словам, здорово охладел с того отпуска.

А лучше приезжайте сюда с рюкзаками, побродите по здешним лесам, чья красота притягивает как магнит, вдруг вам удастся встретиться в чаще с Гошей, или с другим существом его племени. Только прошу вас, не показывайте им обратной стороны нашей культуры: они, ведь, как дети и всё принимают за чистую монету.

Мы в ту ночь долго пили с Сергеем Ивановичем компот из железных кружек, болтали о том, о сём. Искры нашего костра стремительно взлетали в чистое звездное небо и водили над нашими головами замысловатые хороводы. Было необычайно уютно в этом микромире, освещенном и согретом колеблющимися желтыми языками пламени нашего костра.

Порой казалось, будто треснула ветка под чьей-то ногой, или зашуршали кусты на опушке, и вот-вот из-за них выглянет косматая голова с огромными любопытными глазищами, и тогда мой собеседник расплывется в улыбке, лицо его вновь станет круглым и добрым, и он познакомит меня с Гошей, пришедшим из чащи навестить своего друга.

Мы поздно легли спать в ту ночь. А утром, проснувшись, я нашел лишь прямоугольник примятой травы – след палатки Сергея Ивановича. Трава была мокрой от росы, а значит, он снялся ещё до рассвета, моет быть, вовсе не ложился. Жаль, ведь я так и не взял у него даже телефона.

Теологический спор

Солнце, наконец, добило последние чёрные сугробы. Градусник за окном безбожно врал, показывая все тридцать пять. Но если бы поместить его в тень, то он бы поимел совесть и показал реальные плюс семнадцать.

По случаю такого погожего дня, я сбежал из опостылевшей за зиму квартиры. Чтобы с книжкой в руках посидеть на лавочке в парке. Благо парк вот он, рядом, прямо через дорогу от дома. Вот только ещё он и через дорогу от продуктового магазина, который с восьми утра до одиннадцати вечера торгует спиртным.

В итоге уединение наше с Достоевским оказалось не долгим. По соседству устроились два потрёпанного вида джельтельмена. Один кудрявый с характерным мясистым носом, одетый в нейлоновую куртку, ещё помнящую перестройку Горбачёва, клетчатые штаны «а ля люберцы восьмидесятых» и сандали на босу ногу. Второй болезненно толстый, почти лысый, но с хвостиком давно не мытых волос на затылке. Пиджак на нём давно не застёгивался. Приличная когда-то серая футболка с экзотической надписью была сильно потёрта на внушительном животе. А вот где он разыскал джинсы такого неимоверного размера, я бы полюбопытствовал. Просто так, для информации. На ногах он имел совершенно разбитые кроссовки, купленные явно ещё при жизни Черкизовского рынка.

Между приятелями, разумеется, возникла бутылка дешёвой водки и два пластиковых стаканчика. (Надо же, не поскупились!)

Рассмотрев соседей и не найдя в них угрозы, мы с Достоевским вновь окунулись в мир азартной рулетки. Слушать, о чём беседуют собутыльники на соседней лавочке я абсолютно не планировал. Пока они не перешли на громкую связь и любопытную тему.

– Вы же Христа нашего распяли! – Услышал я голос толстого. – Ещё удивляетесь, чего это вас так не любят!

Кудрявый аккуратно пристроил рядом с бутылкой свой стаканчик, понюхал рукав куртки и возразил:

– Минуточку! Это был наш мальчик!

– Кто? – Удивился лысый.

– Иешуа!

– Кто?

– Христос, мать твою!

Толстяк взял паузу на обдумывание. Но время он даром терять не привык. Пока мозг переваривал явно неожиданное предположение о происхождении спасителя, руки действовали привычно. Разлив ещё по порции, он поднял свой стаканчик. Я успел удивиться, как нежно эти огромные пальцы удерживают легкоранимый одноразовый пластик.

– Давай, – сказал он самому себе, но выпили оба. – Ты мне ещё скажи, что Иисус был евреем, – с выдохом произнёс.

– Собственно за это я чуть раньше и говорил, – мягко произнёс кудрявый. – Наш мальчик. Мы его осудили, но не мы распяли! Римляне.

– Итальянцы, – согласно кивнул толстяк. – Мафия! Где мафия, там и деньги. Где деньги, там и вы!

– Я попрошу! – С некоторым вызовом заявил его оппонент. – А сколько невинных женщин вы сожгли, обвинив в колдовстве?

– Мы не жгли, – вновь разливая, заметил толстый. – Нашим попам можно жениться, это в Европе этот, как его… церебрал.

– Целибат, – подсказал собеседник, принимая свой стаканчик. – И дабы отторгнуть соблазн просто жгли всех красавиц.

– То-то на Западе ни одной красивой бабы, – согласно кивнул лысый. – Они теперь за бабами к нам ездят.

– В Израиле тоже красивые девушки, – гордо заявил кудрявый.

– Во, щас Людке твоей про это скажу, – как-то недобро усмехнулся толстяк. – Вот и настанет тебе «кошмар на улице вязов»! Будет там тебе и Израиль и Аргентина с Португалией!

На этом беседа оборвалась. Оба грустно посмотрели на опустевшую к этому моменту бутылку. Как это обычно водится, для полного консенсуса немного не хватило. Предчувствуя, что сейчас произойдёт, я сделал вид, что полностью погружён в книгу.

Собутыльники перевели взгляды с пустой тары друг на друга, а потом закономерно переместили их на меня. По умолчанию на переговоры уполномочили наиболее интеллигентного участника.

– Простите, – обратился ко мне кудрявый, – позволите ли на мгновение оторвать вас от общения с прекрасным и обратить внимание на двух страждущих вашей милости?

Я очень пожалел, что не включил в телефоне диктофон. Хоть я и не Людка, но понимаю, что отказать такому изысканному обращению практически не возможно. Заметив, что смог привлечь к себе мой взгляд, носатый продолжил:

– Не будите ли вы столь любезны, чтобы ссудить нам с другом сто шестьдесят три рубля тридцать копеек?

– От чего же не двести? – В тон ему спросил я.

– Нам лишнего не надо! – Гордо отрезал толстый.

Как вы думаете, мог ли после такого я им отказать?

Федорчук и звезда

– Милый, ну это уже ни в какие рамки, – шумела Маша, – этот писака написал такое, что я даже Я! Стесняюсь читать!

– Ну, делать-то ты это не стеснялась, – резонно заметил Семён.

Он блаженно потянулся на трёхспальной кровати и уставился в зеркальный потолок. Тот отражал его справедливо и жестоко, от чего Семён решил, что это-то излишество он закроет побелкой. И пусть Машка хоть обвоется.

– Это вышло спонтанно, – немного подумав, заявила девушка. – Ну и что? Все это делают, в конце концов!

– Но не все на столе посреди банкета, – разумно заметил Семён. – Могла бы и потерпеть, пока журналюги не свалят. Терпела же у Софи.

Встречный визг гарантировал близкий скандал.

– Да кто такая эта Софи? – Бесновалась Маша. – Старая дура! Вот она кто! Это я теперь звезда! А этот Педорчук…

– Федорчук, – поправил Семён, рассматривая в карманное зеркальце свои побитые годами и конкурентами зубы. – Мне бы к стоматологу, Машка, – добавил он.

Это стоило предвидеть. Он слишком увлёкся зубами и назвал её прежним, дореволюционным именем. Или до эволюционным. Новые слова он усваивал плохо.

– Какая я тебе Машка? – Завопила Машка. – Я – Мэри! Запомни уже, хрен провинциальный! Мэри Стар! А если ещё раз услышу…, – тут она взяла передышку, дабы собраться с гневными мыслями и пообещать нечто ужасное. – Снова икрой на Камчатке торговать будешь! – Наконец зло выпалила она.

Назло громкоголосой скандалистке Семён смачно высморкался в покрывало. Горничная и не такие перлы их совместной жизни наблюдала – перетерпит и это.

– Так что там Федорчук? – Вяло спросил он, закуривая первую за день сигарету.

«Беломор» остался в прошлом вместе с икрой и Камчаткой, теперь он курил только длинные изящные сигареты с ментолом и какой-то ещё хренью. Деньги позволяли, а образ жизни просто требовал.

– Сёма, ну он так гадко всё это описал, – примирительным тоном произнесла Маша, – так сгустил краски.

Семён таки оторвался от простыней и направил своё тело к туалетному столику, дабы протереть дряблое от пьянок последних месяцев лицо лосьоном.

– По мне, так парень ещё приукрасил, – буркнул он на ходу. – Ты была просто в ударе. Пусть пишет.

Мэри Стар во всех своих косметических финтифлюшках вкатилась в спальню.

– Урод! – Объявила она с порога. – Да кем бы ты был без меня?

Семён лениво отщёлкнул не потушенный окурок через всю комнату в вазу с цветами, но не попал. Это происшествие его ненадолго огорчило.

– Кем был, тем бы и был, – безразлично произнёс он, – твоим другом. Твоим милым сексуальным другом..

Маша подбежала и повисла на его могучих плечах.

– Ну, милый, ну прости, – запричитала она. – Этот чёртов Пидарчук совсем выбил меня из колеи.

– Федорчук, – бесцветным голосом поправил её он.

– Вот чего ты до его фамилии докопался? – Вдруг взвилась она. – Ты гомофоб что ли? Строит тут из себя!

Семён тяжело вздохнул, и, взяв левой рукой Машу за правое плечо, своей правой не сильно, но хлёстко ударил её по щеке. Потом просто оттолкнул, и она рухнула на кровать. Пружины матраса весело пискнули, а девушка даже не охнула.

– У тебя чего, от одной песенки флюиды звёздные завелись под юбкой? – Вяло спросил он. Но от этого тона даже корни эпилированных волос на машиных ногах встали дыбом. – Могу исправить в два счёта. Петь без зубов ты долго не сможешь.

Семён не спеша закончил свой утренний туалет, подошёл к бару и плеснул себе сразу пол стакана виски. В отличии от Маши, условности так называемого «высшего света» его совсем не привлекали.

– А Федорчук – нормальный мужик, – усмехнулся он каким-то своим мыслям. – Просто хочет не денег, а «комиссарского тела».

Маша, путаясь в слезах и потирая ушибленную щеку, попыталась возразить.

– Сёма, ну он же такой страшненький.

Семён посмотрел на неё с некоторым удивлением.

– Что-то раньше я за тобой особой разборчивости не замечал, Машунь, – произнёс он, слегка ухмыльнувшись.

– Но я же теперь Звезда! – не унималась девушка.

Семёну достаточно было сделать пару шагов в сторону кровати, как Маша испуганно закрылась руками и вся отпрянула.

– Ты та же, кем и была, – он сплюнул прямо на дорогой ковёр, – рифму к слову «звезда» можешь подобрать сама.

Маша беззвучно заплакала.

Тем временем в дверь апартаментов постучали.

– Кто ещё? – Громко выкрикнул Семён, вновь сплюнув, гася в себе пожар ярости.

– Мне назначено, – донёсся из-за двери перепуганный голос, явно принадлежащий пожилому человеку.

– Это он, – решил Семён. – Утрись, Машка, – бросил он девушке. И запомни, твои будущие миллионы сейчас зависят от того, насколько ласковым и приветливым будет твоё тело. И высморкайся, а то сопишь, как корова.

Он прошёл через зал, попутно натягивая на лицо приветливую улыбку, и сам распахнул дверь. На пороге с букетом пошлых роз стоял лысоватый господин в дорогом, однако, пальто. Не узнать его было невозможно, да они и были представлены на днях друг другу.

– Семён, если не ошибаюсь? – Дрожащим от предвкушения голосом спросил визитёр.

– Рад вас приветствовать, господин Федорчук! – Ещё пуще расплылся в улыбке Семён. – Мэри вас давно ждёт!

– Как-то всё так неожиданно, – проблеял журналист, проскользнув в квартиру, – спонтанно как-то. А где же Мэри?

– Где ж ей быть? – притворно удивился Семён. – В спальне. Велела туда вам кофе подать.

На лбу Федорчука мелкими бисеринками выступил пот.

– Так и велела? – Нервно сглотнув, едва выдавил он из себя.

– Вы пальто-то уже снимите, уважаемый, – начинал терять терпение Семён.

Он ухватил гостя за плечи и буквально вытряхнул из верхней одежды, и мягко, но настойчиво начал подталкивать к вожделенному счастью.

– А вы? – Слегка сопротивляясь такой активности ассистента Звезды, с некоторым недоумением поинтересовался известный обозреватель.

– А я привык пить кофе на кухне, – объяснил Семён, – каждый сверчок, так сказать, знай свой шесток. Вы резину-то не тяните, а то истомилась она вся, того и глядишь совсем растает – заново собирать придётся.

Уже почти на самом пороге спальни Федорчук вдруг затормозил каблуками об паркет, оставив на нём две чёрные полосы. Он обернулся к настойчивому ассистенту, вытер рукавом дорогого пиджака пот со лба и зашептал, возмущая обоняние Семёна запахом не то лекарства, не то какого-то зубного эликсира:

– Я там написал… Ну вы в курсе, наверное… Так это ж работа такая. Понимаете? Это Мэри даже на пользу!.. Пиар, так сказать… А так она мне очень даже…

– Вот и идите уже к ней, – прошипел ему в лицо Семён, разбавив аромат аптеки благородным запахом перегара, и буквально втолкнул стареющего донжуана в спальню молоденькой, но перспективной Джульеты.

Судя по звукам, донёсшимся из-за портьеры, гость запнулся об ковёр и едва не упал. Затем послышалось ласковое воркование голубки и прерывистый клёкот захлебывающегося возбуждением ястреба. Процесс пошёл.

– Ну, и мы пойдём, – пробормотал себе под нос Семён, и, почёсывая могучей пятернёй небритую щёку, особенно не торопясь побрёл через зал в кабинет. Там, с размаху свалившись в большущее натуральной кожи офисное кресло, привычным движением включил монитор компьютера.

Маленькая глупышка абсолютно ничего не смыслила ни в какой технике, а уж в компьютерах и подавно, поэтому заходить в кабинет в отсутствие Семёна боялась. А напрасно. Могла бы узнать много интересного, подумал Семён, и проверил качество изображения, поступавшего со всех четырёх скрытых камер, установленных им в спальне. Качество было так себе, но основные моменты фиксировались чётко.

Вот Машка уже в одном белье сидит на коленях у растрёпанного Федорчука, одной рукой обнимая того за шею, а второй с зажатым в пальцах бокалом шампанского, обвивая его руку с таким же бокалом. Брудершафт. Смачный поцелуй. Ну и так далее. Смотреть самому было не интересно, так как известному обозревателю, судя по всему, было совершенно не известно современное искусство любви. Машке-то всё одно, а Семён даже расстроился за собрата по половой принадлежности.

Но главная цель была достигнута.

– Камчатка, икра, говоришь, – Семён зло сплюнул в сторону пустой корзины для бумаг, но и в этот раз промахнулся, запачкав стену, – вот ты где у меня, Машуня, – он крепко сжал кулак и поднес его к самому экрану. – А ты, Федорчук, теперь будешь брехать только то, что я тебе позволю, оборзеватель хренов!

А на экране, разделённом на четыре части, тем временем, четыре Маши неестественно громко и бесстрастно стонали в объятиях пыхтящего, как носорог Федорчука.

Шестая бутылка

Обычно суд в молодёжной среде дело скорое и заканчивается мордобоем. Всё так, но только не суд между лучшими друзьями. Здесь всё сложнее, ибо значительно драматичнее. Тут и голоса потише, и приговор посуровей. Это может только очень мудрый товарищ рассудить. А так как посторонних в такой процесс вмешивать никак нельзя, то понятно, что ум нужен незаурядный, и которому все, включая преступника, доверяют.

– Поэтому начнём с самого начала! – Объявил Серёга. – Нас всего четверо. С этим никто спорить не собирается?

– Нет, – нестройным хором ответили подозреваемые.

– И мы сегодня скинулись по два рубля шестьдесят пять копеек, чтобы купить один ящик пива. Есть возражения? Может кто-то скажет, что дал больше?

Миха, как всегда самый агрессивный из компании, притопнул ногой и заявил:

– Я дал три рубля бумажкой!

– И что? – Удивился Виталик. – Я тебе пятнашку дал, и Лёнька двадцать копеек. Это я ему теперь двацарик должен.

– Отставить базар! – Как и полагается главному авторитету, скомандовал Серёга. – Не о деньгах сейчас речь. Согласны?

– Да, – грустью отозвался всё тот же хор голосов.

Все четверо вновь посмотрели себе под ноги, где поблёскивая в свете люстры из чешского стекла, купленной Мишкой по случаю в Праге, где друзьям случилось побывать по студенческому обмену, расположился ящик с пустыми бутылками из-под пива. Одна ячейка ящика оставалась сиротливо пустой.

– Если я что-то ещё понимаю в математике, – задумчиво произнёс Серёга, – то двадцать поделить на четыре, это получается по пять пузырей на брата. Так?

– Я выпил пять, – охотно подтвердил Миша.

– И я пять, – без особого энтузиазма кивнул Лёня. – Я и пятую-то еле осилил. И даже вовсе больше не хотелось.

– А я точно помню, что пять, – твёрдо объявил Виталик. – Я их сам в ящик ставил. Точно – пять! И ни одной больше.

Все трое виновато посмотрели на Серёгу. Ему не надо было ничего говорить. Все и так знали, что пятой бутылки другу не досталось. Она исчезла! Испарилась! И в этом несомненно крылась вина одного из присутствующих. Вот только кого?

– Хоть бы бутылку пустую вернул, гад, – пробормотал себе под нос Лёнька, – двадцать копеек – не хрен собачий!

– Хрен ни хрен, но кто-то слопал шестую, – тихо, как приговор партизан прошептал Виталик. – Слопал и спрятал, вот что самое обидное! – Произнёс он уже во весь голос.

В том-то и суть была, что все понимали эту обидность. В том и таилась крамола. Ведь можно было и случайно просчитаться, выпить шестую, рыгнуть и извиниться. Ну, попал бы ты на пятьдесят три копейки, только и всего. Однако преступник потому и был преступником, что спрятал пустую тару, бросив попутно подозрение на всех товарищей. Такого среди друзей не водилось, и прощать этого было совершенно не возможно!

– Может завалилась куда, – безнадёжно заскулил Миша, зачем-то хлопая себя по бёдрам, где располагались почти пустые карманы, в которых глухо звякнули тридцать пять копеек сдачи, – может уронили где…

Все одновременно опустили головы долу. Все прекрасно понимали, что сейчас происходит.

Рушился союз, проверенный годами и битвами! Они привыкли встречать опасность лицом, ощущая спиной спину друга. И вот всё шло прахом в один момент из-за пустой ячейки в ящике с бутылками из-под пива.

Как могли они теперь доверять друг другу? Среди них был тот, кто солгал. Солгал своим товарищам, своим братьям!

Именно в эту трагическую минуту из своей комнаты вынес свой живот великовозрастный брат Виталика. Он так редко покидал свой диван, что про него привыкли не вспоминать уже лет пять, как минимум.

Утерев мохнатой лапой свои вечные сопли, он уставился на ящик с пустыми бутылками, всё так же сиротливо стоявший посреди гостиной.

– Ну и скорость у вас, пацаны, – хрипло, но одобрительно рассмеялся он, – Я тока и успел одну выпить, а вы уже всю посуду освободили!

Серёга не удержавшись смачно сплюнул прямо на паркет. Виталик горько вздохнул. Лёнька хихикнул, но тут же заткнулся под суровым взглядом Мишки.

– Так за пивом-то идёте? – Спросил брат Виталика. – Дам трёху на общак!

В баре

Вечер выдался свободным, как и многие мои вечера в последнее время. И я отправился в бар. Выбор именно на это заведение выпал сразу по нескольким причинам. Во-первых, он был не из тех современных забегаловок, где собираются местные любители напиться, где гремит, разрывая барабанные перепонки, молодёжная музыка и показывают футбол на большом экране. Во-вторых, здесь подавали не дорогое, но очень приличное чешское пиво, что являлось немаловажным компромиссом между моим избалованным годами вкусом и слегка худым в последнее время кошельком. Ну и, в-третьих, располагалось это крошечное гнёздышко утончённости совсем не далеко от моего дома.

Внутри, как и предполагалось, оказалось совсем не многолюдно. Для меня до сего дня остаётся загадкой, как такие заведения сводят концы с концами и существуют посреди современного мегаполиса с его вечно спешащим, орущим и от всего этого психологически травмированным населением. Но, слава создателю, что такие места ещё можно отыскать.

За стойкой аккуратно подстриженный и одетый бармен неспешно протирал бокалы, и без того уже сверкавшие подобно хрусталю в неярком свете. А у самой стойки, опираясь на неё обоими локтями, сидел седовласый господин с ополовиненной кружкой. Он немедленно обернулся на звон дверного колокольчика, возвестившего о моём появлении необыкновенно чистым треньканьем, и приветливым жестом, словно старого приятеля, пригласил присоединиться к нему.

Я бросил вопросительный взгляд на бармена, но тот, едва заметно отрицательно шевельнул бровью, из чего я заключил, что передо мной не торговец живым товаром обоих полов и не толкатель «дури». Просто соскучившийся по общению такой же простой посетитель, как и я сам.

Однако, представляться первым я не торопился, а, заказав себе кружку янтарного нектара, просто приветливо кивнул соседу по благородной скуке.

– Удивительное время, – так же отвергая ритуал ничего, собственно, не значащего знакомства, но, тем не менее, обращаясь явно ко мне, произнёс седой господин.

На вид ему было лет за шестьдесят, при этом стариком он вовсе не выглядел. Благородный облик эдакого светского льва, уставшего от суеты, мог бы заинтересовать кое-кого из режиссёров, снимающих многочисленные сериалы под старину.

– Но так и раньше было, – продолжил он, так и не дождавшись моего ответа на свою реплику, – только с возрастом приходит осознание суетности всего окружающего. Вот только многие ли способны это не только понять, сколько принять?

Говорил он медленно и не громко, и потому совершенно меня не раздражал. Даже напротив, каким-то образом попадая в такт мелодии, которую извлекал из антикварного пианино музыкант на другом конце зала, завораживал, успокаивал.

– Мне всегда было жаль великих артистов, – вздохнул мой собеседник, – жаждущих умереть на сцене под аплодисменты своих поклонников. На что они тратят свои последние годы на этом свете? На блеск мишуры, огни рампы? Иные из них похожи на наркоманов, уже не умеющих жить без своего губительного пристрастия. Поначалу, как одни, так и вторые испытывают ни с чем несравнимое удовольствие, но к концу дней имеют лишь боль и непременную потребность гасить её всё новыми дозами того, что было когда-то счастьем, а стало проклятием.

Странно, я никогда не смотрел на это с подобной точки зрения, подумал я, и уже хотел было задать вопрос, но странный человек опередил меня. Он словно читал мои мысли.

– Посмотрите на великих, которых судьба, в чём бы её роль не заключалась, отстранила от сцены, от экрана, – предложил он. – Они все умерли в нищете, в жутком одиночестве, часто повредившиеся рассудком. Они уже не могут наслаждаться жизнью! Они просто не представляют, как это возможно делать иначе.

Я почувствовал, что всё же должен вставить своё слово в этот странный монолог.

– Но почему вы говорите только об артистах? Разве не применимы ваши слова к великим учёным, к знаменитым бизнесменам?

Мой собеседник вдруг взглянул на меня так, будто только заметил моё присутствие. Моя фраза словно вырвала его из другой реальности, в которой он вёл давнюю беседу с кем-то мне не ведомым. Но уже через мгновение он улыбнулся мне, как старому приятелю.

– Увы, нет, мой друг, – ласково произнёс он, – те, кого вы назвали, не имеют зависимости от внешней энергии восхищённых поклонников. Они являются системами самодостаточными. Заприте учёного на годы в его лаборатории наедине с какой-нибудь глобальной проблемой мироздания, и он даже не заметит своего заключения, если его вовремя снабжать едой и питьём. А бизнесмен? Он всю жизнь проводит в стенах офиса, ему абсолютно всё равно – знает ли о нём мир, любят его, либо ненавидят!

– Ну а политики? А спортсмены? – Не унимался я.

Он рассмеялся. Совсем тихо и очень, как мне показалось, грустно.

– Политики и спортсмены – это те же актёры! Уберите зрителя, отнимите у спортсмена его болельщиков, и он погибнет!

– Есть много великих спортсменов, ставших великими тренерами!

– Ой, ли? Много ли? Вернее, так ли уж много по отношению к великим спортсменам? – Прищурив глаза, спросил он. – И потом, для тренеров любовь и внимание их учеников, их успехи – почти тот же наркотик! Суррогат, конечно, но позволяет не опуститься, удержаться на плаву.

Мы оба замолчали.

И тут я обратил внимание на бармена. Он не принимал участия в нашей беседе, как часто поступает профессиональный король шейкеров и рюмок, дабы, возможно, дольше задержать посетителя у стойки. По-моему, он нас даже не слушал, словно уже выучил речь гостя наизусть. Но, стоило попросить у него новую порцию пива, как он тут же изобразил на своём лице услужливую любезность и даже задал несколько обычных в таком случае вопросов о вкусе напитка и желании чем-либо его закусить.

Тем временем пожилой мужчина молча соскочил с табурета и не слова не говоря отправился в сторону уборной явно хорошо знакомой дорогой.

– Не знаете, кто он? – Проводив старика взглядом, спросил я у бармена.

Тот кивнул и так же привычно ответил:

– Завсегдатай. Сидит здесь почти каждый вечер и всегда читает свой монолог первому же, кто войдёт и сядет рядом.

– Вот как, – пробормотал я. – Он сам актёр?

Бармен пожал плечами.

– Может когда-то и был, не знаю.

В следующую секунду он вдруг наклонился ко мне и, подмигнув, предложил:

– Зато знаю точно его финальную фразу. Сказать?

Теперь настал мой черёд пожимать плечами:

– Почему бы и нет?

Бармен перешёл на шепот:

– Он скажет, обращаясь в пустоту: «Ну, ты же знаешь, что однажды вкусив этот дурман, ты, подобно наркоману, никогда уже не избавишься от зависимости полностью»!

– А как его зовут? – Поинтересовался я.

– Спросите у него сами, – предложил парень, – только он никогда себя не называет.

Увидев, что мужчина возвращается к стойке, беззвучно шевеля губами, я не стал его дожидаться, а, положив на слегка потёртую сотнями кружек и бокалов поверхность несколько купюр, направился к выходу. И уже оказавшись на прохладном воздухе вечернего города, услышал, как там, сидя за покинутой мной стойкой, старик произнёс, обращаясь к невидимому собеседнику:

– Ну, ты же знаешь, что однажды вкусив этот дурман…

В баре 2

Странное это место, если повадишься, то за уши не оттащишь.

Ей богу не шучу.

Да, собственно, кто говорит о боге в баре.

Говорят о политике, глупо поминая последний пакт Молотова-Риббентропа, забывая о судьбе народов и подписантов. Напрочь, сволочи, забывая, что двадцать семь миллионов советских людей могли бы жить и плодиться, если бы пакт соблюдался.

Политика она такая. Сегодня целуем американцев в лендлиз, а завтра сажаем тех, которые целовали.

Я пил уже вторую кружку, а старик-сосед всё не унимался.

Судя по прикиду, был он из тех, кого по ошибке природы принято называть шестидесятниками.

Почему по ошибке?

Так природа же не дура и шельму метит. Одно дело мыслить, как Соложеницын, и другое дело носить штаны попугайские. На себе проверял – мыслей не прибавляется. Проблем с ментами прибавляется, а мыслей, ну ни на это самое.

В общем, старик был тот ещё органайзер. И энергии не потерял ещё с первого старта Гагарина.

– Вот ты, – это он ловко переключился на меня, как самого близкого по барной стойке вероятного противника, – Кто такой?

Хорошо так спросил. Вовремя. Учитывая, что я только что развёлся с женой и вою волком от случайных связей, разыскивая дорогу к новому домашнему очагу.

– Вот ты – буржуй?

Отличный вопрос для человека решившего забыться за кружкой пива и чего-то ещё. Но мне сегодня совершенно одновалентно.

– Ага, – говорю, – самый буржуюстый буржуй.

– Вот! – Резко обрадовался старик, отыскав жертву. – Вы Европу и продали евреям и неграм!

Мой сосед по стойке справа вытирает салфеткой полированную поверхность, на которую только что брызнул поперхнувшись, расплачивается и уходит. Не всякий еврей долетит до середины Днепра. Вот мой друг Санька скорее бы махач устроил в этом богоугодном заведении, чем сбежал бы при упоминании о своём народе.

Но мне уже любопытно.

– А чего негры-то? – спрашиваю. – Ну, с евреями понятно – Христа распяли. А негры-то чем не угодили, папаша?

Старик пропускает мимо ушей всё, кроме тона, которым я это говорю.

– Вот она – жидовская морда! – кричит он, почему-то совсем не глядя на моё вполне себе славянско-германское лицо.

Я начинаю потихоньку завидовать сбежавшему соседу, ибо все глаза всех посетителей обращаются в мою сторону. Причём, даже глаза тех, кому бы точно пошли пейсы. Эти глядят с особым ожесточением.

– Вот она проблема из проблем! – Продолжает вещать Вождь.

И я понимаю, что всех моих, воспитанных годами тренировок, бойцовских качеств не хватит на то, чтобы отбиться от разъярённых пивом и собственной бескчёмностью люмпенов. Тут и Ямосито бы объегорился. И начинаю отступать к выходу.

– А деньги? – Кричит бармен, поддавшийся всеобщему ажиотажу. – Этот жид мне не заплатил! – Кричит он. – Рубите его, братья!

Вот интересно, а моё рубленое мясо почём у этого придурка в банке примут?

Понимаю, что мне не по пути даже не только с пролетариатом, но и с их потомками, и бегу. Как бы ни стыдно это звучало. А то убьют и не вспомнят, что в моих жилах кровь кого угодно – от поляков до тевтонов, но ни одной капли семитской. А даже жалко. Хоть не так обидно было бы.

Что ещё более интересно, так это то, что пыла внуков революции хватает ровно до дверей бара. Дальше ни один не вышел, хотя я уже обречённо и принял стойку погибающего боксёра.

Через несколько минут, осмелев до состояния любопытности, приоткрываю заветную дверь и слышу всё того же старика:

– Смотри, расфуфырилась, проститутка! Фильмов насмотрелась! Ноги-то как задирает! Я эту породу за километр чую!

Слышу уже привычное бурление народа, и привычно распахиваю дверь перед вылетающей, слава богу, без пинка, дамой.

– Спорю, что нам с вами по пути, – говорю я ей.

– Вот пять минут назад бы не подумала, что пойду с евреем, – отвечает она.

Да и ладно. Хоть с чёртом!

Ваня и сигарета

Слонялся как-то Ваня без всякого дела. Он бы слонялся и с делом, даже веселей было вдвоём-то, но дела не было. И надо же случиться такому совпадению, что дома, где и слонялся Ваня, тоже никого не было, и не кому было найти для мальчика какое-нибудь занятие. Ну, не какое-нибудь там сложное конечно, вроде сделать уроки или почистить картошку, а чего-то весёлое и простое. Хотя бы как вчера, когда он помогал маме раздевать папу. Папа так смешно при этом кривлялся, пускал слюни и называл маму дурой. Может вечером повезет, и папа опять придёт пьяный, мечтательно вздохнул Ваня.

Только это ж будет не скоро, а скучно было уже сейчас.

И тут на глаза ему попалась пачка папиных сигарет. Не то, чтобы сама попалась, Ваня нашёл её, когда шарил по карманам одежды висевшей в прихожей. Это уже было кое-что.

Ване стукнуло десять лет, а он ещё ни разу не курил. Пиво-то ему мама пить давала, чтобы он не рассказывал папе про дядю Аванеса, с которым у неё два раза в неделю были какие-то секретные дела. Они тогда запирались в спальне и играли в разведчиков. А вот курить Ване запрещали, от чего он не ощущал себя полноценным мужчиной.

Но вот незадача. В карманах не нашлось ни спичек, ни зажигалки. А чтобы прикурить, как вы понимаете, необходим какой-никакой огонь.

Какой-никакой огонь Ваня обнаружил на кухне. Тот маленьким голубым язычком плясал в недрах старой газовой колонки. Высоко, подумал мальчик, но курить хотелось всё сильнее. И выход из положения тут же нашёлся в виде старого табурета.

Ваня вскарабкался на табурет и попытался дотянуться до огня зажатой в губах сигаретой, но не дотянулся. Он попробовал снова, вытянув трубочкой губы, но до пламени не достал.

Но Ваня был умным мальчиком, недаром же по два года отучился во втором и третьем классах. Он вспомнил, что если пустить воду, то огонь в колонке загорится сильнее и до отказа повернул кран.

Противное пламя, вместо того, чтобы зажечь сигарету, вырвалось из окошечка колонки и опалило Ване брови и волосы. От неожиданности он отшатнулся, табуретка закачалась и выскользнула из-под ног, сбросив несостоявшегося курильщика на пол

На свою беду именно в этом месте в пятне солнечного света, с трудом пробивавшегося сквозь давно не мытое окно, нежился кот Василий. Возмущённый тем, что Ваня решил упасть именно на него, Васька заорал кошачьим матом и сиганул на занавески, которые вместе с карнизом тут же рухнули на стол, перебив всю помытую мамой, но неубранную ещё посуду. Совершенно одуревший от грохота и падения кот, взлетел на полку. Места на полке могло хватить только для чего-то или кого-то одного, либо для кота, либо для банок с вареньем. Кот, в отличие от банок, был живой и изо всех сил боролся за то, чтобы в таком статусе и остаться, поэтому он победил, а банки проиграли.

Ваня попытался было встать. Не то, чтобы он хотел прекратить безобразия кота, а просто пора было прятаться от мамы, которая сегодня и так придёт злая от того, что дядя Аванес уехал в отпуск со своей женой. Но, поскользнувшись на варении, вытекшем из разбившихся банок, он налетел на плиту, с которой тут же опрокинулась кастрюля с борщом. Вылившийся суп добавил красок в абстрактную напольную живопись, и успокоившийся Васька с интересом рассматривал её с безопасного высока. А во входной двери уже поворачивала ключ мамина рука…

Так Ваня узнал о вреде никотина.

Ваня и Новый Год

Однажды папа пришёл домой с работы трезвый. Да не просто трезвый, а совсем без запаха даже. К тому же был ещё лишь полдень, то есть время, когда нормальные мужики на папином заводе только собираются в столовой и приступают к поглощению обеда, вернее того, что упрямо называет обедом повариха тётя Маша.

Таким своим неожиданным появлением папа сильно перепугал всех домочадцев. Мама заплакала и убежала в ванную, так как именно сегодня к обеду она ждала совсем не папу, а дядю Аванеса. Ваня на всякий случай встал в угол, с тоской вспоминая о том, что так и не удосужился спрятать отцовский армейский ремень в какой-нибудь недоступный тайник, а кот Василий забрался под диван и с нескрываемой подозрительностью рассматривал оттуда хозяина.

Папа тоскливо окинул вмиг опустевшую прихожую растерянным взглядом и пробормотал, разведя руками:

– А нас в честь Нового года пораньше отпустили, что б, значит, ёлки дома с родными нарядить успели.

Ваня, всё ещё не до конца поверивший в реальность происходящего, всё же выглянул из своего угла, а мама высунула голову из-за двери, вытирая полотенцем покрасневшие от слёз глаза.

– Ирод, – немного осмелев, заголосила она, – смотри, как ребёнка-то напугал!

– Да я-то что, – в конец растерялся трезвый отец, – я ничего. Сказали, вот, ёлку… Подарок для тех, кто с детьми выдали. Вот, – дрожащей рукой он неловко поднял перед собой пакет, разрисованный разноцветными шариками.

– Ага, – ещё пуще запричитала мать, всё же не покидая на всякий случай своего спасительного убежища, – это водка теперь так называется?

Папа наконец-таки не выдержал и притопнул ногой. Правда, совсем негромко притопнул, не так как обычно, но ситуация сразу вошла в привычное русло своего течения, и все тут же успокоились.

– Что ты заладила, – насупился папа, – водка, водка? Конфеты тут, мандарины, шоколадка какая-то.

– Закуска, – уже совсем спокойно произнесла мама, лишь бы оставить за собой последнее слово.

И тут Ваня осмелел на столько, что дрожащим от осознания собственного геройства голосом пропищал из своего угла:

– Папа, да у нас и ёлки-то никакой нет.

Отец вдруг расправил плечи, от чего оказался вдвое шире себя обычного, и уж точно гораздо шире дяди Аванеса. Мама ойкнула и нырнула обратно за дверь. Но он лишь улыбнулся и полным, как ему казалось, гордости голосом изрёк:

– А ещё мне премию выдали! Так что одевайся сынок – пойдём на ёлочный базар, а за одно и игрушки купим, а то наши старые три года, как кот поразбил.

Ни Ваня, ни мама не решились испортить торжественности момента напоминанием, что произошло всё ещё пять лет назад. И не кот Васька, а сам папа выкинул их искусственную ёлочку вместе с игрушками с балкона, когда бабушка попеняла ему на тот факт, что уже первое мая, и у нормальных людей давно мужья прекратили похмеляться с новогодних праздников. Сама бабушка тогда то же чуть не отправилась вслед за украшением, и с тех пор заходить в гости не осмеливалась, как её мама не приглашала.

– Неужто и премию до дома донёс? – Мама даже вышла в коридор из своего укрытия, и вдруг опять зарыдала. – Господи, неужели ты мои молитвы услышал?

И тут случилось такое, чего Ваня по малолетству своему и припомнить не мог. Папа вдруг расставил в стороны руки и шагнул к маме, но не ударил, как обычно, а крепко обнял и поцеловал в губы. Мама, как показалось мальчику, даже на минуту потеряла сознание и обмякла на руках у опешившего отца. Но быстро пришла в себя и сразу засуетилась.

– Ой, да чего же тогда стоим? – Захлопала она руками, как наседка крыльями. – Ваня, сынок, скорей одевайся, ты же слышал – мы за ёлкой идём!

Папа придержал слегка мать рукой за локоть, и, опустив глаза в пол хриплым от волнения голосом произнёс:

– Только ты это, Аванеса своего гони. Ладно?

– Да кому он нужен? – Кричала пьяная от счастья мама, даже не подумав, откуда мужу известно про её друга. А мальчик скромно об этом промолчал, боясь разрушить нежданную семейную идиллию.

Так Ваня узнал, что чудеса в Новый Год всё же случаются.

Ваня и школа

Однажды случилось так, что Ваня пошёл в школу.

Шёл он налегке, без всяких там цветастых ранцев и мешочков со сменной обувью, и даже без букета цветов и бантиков которыми так любят соревноваться друг с другом родители первоклашек, ещё не вкусивших всех прелестей своей новой учебной жизни в этом кошмарном заведении.

Просто так шёл, с папой, который и вёл его, крепко удерживая пальцами за ухо.

Папу слегка шатало из стороны в сторону после того, как он специально отпросился с работы именно для столь важного родительского визита, отчего ухо мальчика терпело некоторые сопутствующие неудобства в плане жуткой болезненности периодического грубого оттягивания ушной раковины.

Дети и пионеры, гулявшие в эту пору на просторном школьном дворе, двумя скорбными рядами зигзагообразно выстроились вдоль всей траектории тяжёлого Ваниного крёстного пути к заветным школьным дверям. Некоторые девочки-пионерки, совершенно расчувствовавшись, отдавали Ване свой пионерский салют, как былинному Мальчишу, про которого, правда, ничего не знали.

Ваня, в свою очередь, может быть, и смотрел бы на девочек с благодарной трагичностью, но боль и необходимость следовать за ней и за её источником, не позволяла ему сосредоточить своё внимание ни на чём больше.

На ступенях школьного крыльца папу мальчика подвёл глазомер, отчего он промахнулся правой ногой мимо пятой ступени и упал, чуть не оторвав Ване его уже многострадальное ухо, которое жестоко продолжал сжимать даже в падении. На что Ваня взвыл от боли, а пионерки и девочки заплакали хором.

Директор школы, собственно, и вызвавший родителя мальчика, а теперь наблюдавший за происходящим из окна своего высокого кабинета, уже успел забыть, зачем и за что он так поступил с несчастным ребёнком. Он выбежал на крыльцо, упал на колени перед лежащими на ступенях папой, Ваней и его малиновым ухом, и, подвывая остальным детям, взмолился отпустить и простить мальчика.

Папа, погрозив строптивому директору пальцем, наконец, отпустил почти оторванное ухо ребёнка, и, упав на вовремя подставленные руки пожилых учительниц, жадно взиравших на его разодранные грязные брюки, сразу уснул.

Не сразу, но уже в этот день, обласканный пионерками, девочками и директором Мальчиш осознал, как дорога ему родная школа!

Ваня и муха

Как-то раз так случилось, что сидел Ваня, поджав под попу свои тощие ноги, тупо смотрел в учебник математики и лениво ковырял в носу мизинцем.

Почему именно мизинцем? Спросите вы. А ответ-то прост – указательный палец Ваня занозил, когда подглядывал за мамой и младшей сестрёнкой в бане. По этому чрезвычайному обстоятельству ковырять в носу удобным пальцем стало определённо не возможно.

На свою, как после выяснилось, бедувокруг головы Вани кружила жирная зелёнобрюхая мясная муха.

Это насекомое явно высматривало с высоты своего полёты плацдарм для посадки на неделю уже не мытой коже мальчика.

Увы, у мухи совсем не было мозгов, а Ване вообще всё в мире было по-барабану. И лишь только крылатая красотка, сделав свой последний жужжащий пируэт, вцепилась когтистыми лапками в мочку уха пионера, как мощным ударом Ваня сделал своё ухо красным, а муху – мёртвой.

Убийца лишь поморщился от нанесенной себе боли. Подумал ли он в тот роковой момент о сиротах, которыми он только что сделал мухиных детей?

Вот так и все мы зачастую проходим мимо чужой трагедии, даже на мгновение, не отвлекаясь от собственных мыслей!

Дима и сантехника

А вы знаете то, что «чудики» это совсем не обязательно узкоплечие сутулые вахмурки в сильных очках? Встречаются среди этой братии и вполне себе крепкие мужики, состоятельные, обременённые семьёй и автомобилем. И если не быть в курсе про то, что они «чудики», то при встрече можно и испугаться.

На родину тестя в Краснодар я ехать не хотел. Но было самое начало девяностых. Ещё даже челноки только начинали осваивать Турцию. А про отдых на Канарах тогда ещё могли себе позволить думать только будущие олигархи.

Приехали мы с молодой супругой поездом, съев по дороге традиционный сухпай: варёную курицу, десяток яиц и краковскую колбасу. А на перроне нас уже встречал, лучезарно улыбаясь, огромного размера молодой мужик, оказавшийся братом моей жены. Двоюродным.

Не взирая на свои размеры, он каким-то образом умудрился втиснуться за руль «девятки», куда предварительно упаковал и нас со всеми вещами.

– С ветерком! – Весело сообщил он нам. После чего так втопил в пол педаль газа, что я чуть действительно не «сходил до ветра» прямо в штаны, и прямо на переднем сидении этого автомобиля-убийцы.

Уже на подъезде к Усть-Лабинску на обочине мы увидели искорёженную машину, марку и национальную принадлежность которой уже было никогда не узнать. Дима (так звали брата жены) нахохлился и пробурчал что-то вроде: «вчера только купил».

Как потом оказалось, из его слов правдой было только слово «вчера», ибо машину он только собирался купить, и даже ещё не успел отдать за неё деньги. Зато он успел её разбить так, что при попытках договориться с местными механиками о ремонте, последние, нервно хихикая, закрывали свой бизнес и покидали район.

– Папе только не говорите, – уныло попросил Дима.

Любопытное наблюдение. Этот двухметровый крепыш больше всего на свете боялся папу и собственную миниатюрную жену-дюймовочку! И вот от жены-то мы и наслушались про «подвиги» этого краснодарского Геракла.

Подвиг первый. Установка смесителя.

Житейская, как казалось бы ситуация, замена подтекающего, либо просто надоевшего смесителя в ванной комнате. Но и тут, по словам жены брата моей супруги, есть место бытовому подвигу, с точки зрения Димы, разумеется.

Сначала маленький тест на «чудоковатость». С чего вы начнёте работу по замене крана в ванной комнате? Если вы не «чудики», то ответите правильно – перекрыть воду. Перекрыть холодную воду, горячую, любую.

А как вы думаете, что случится, если этого не сделать, а смеситель открутить?

Да, да! Так и произошло. Две струи, одна практически кипяток, и вторая совсем ледяная артезианская хлынули в Димину ванную под напором пожарного брандспойта. Пар и брызги утопили всю квартиру в сырой мгле, благо, что это был первый этаж, и о соседях снизу можно было не беспокоиться.

Из этого ада, сверкая сумасшедшими глазами, появился наполовину обожжённый Дима и потребовал у жены полотенец. Жена, которая уже практически похоронила супруга, дала ему всё, что могло походить на полотенце – даже половую тряпку. И наш Геракл, обмотав руки этими простынями, схватил новый смеситель и ринулся в самое пекло, исчезнув среди выбросов пара из двери ванной комнаты. Только дикие крики полные боли и ненависти к непокорной сантехнике свидетельствовали о том, что Дима ещё жив!

Продолжаем наш тест. Вы думаете, надо было, наконец, отключить воду? Или нет?

Дима решил этот вопрос однозначно. Воду он снова не отключил.

И вот, когда уже даже вопли мужа затихли, а туман под воздействием сквозняка начал развеиваться, жена решилась приблизиться к месту событий на целых три шага, опасаясь, тем не менее, новых выбросов кипятка. Её муж, её Димочка сидел весь красный и мокрый, блаженно привалившись могучим плечём к корыту ванной. Его руки, обмотанные тряпками, всё ещё продолжали источать запах свежезаваренного бульона.

– Я это сделал! – Победно прошептал он, с трудом кивнув в сторону смесителя…

Смеситель был прикручен «носиком» вверх!

Дима и люстра

Всё со слов димкиной жены. А она врать не будет, ибо так соврать надо ещё очень постараться, а она фантазировать не умеет. Ещё бы при таком муже!

Короче. Купили ребята люстру. И вот тут не чтобы позвать папу, который бы повесил её в два счёта. Нет! Дима – мужик! Сам повесит.

И повесил.

Как вы думаете, вешается люстра? Ну, типа, технология какая? Правильно думаете! Сначала её надо повесить на крючок, который из потолка торчит. Это ж всем понятно. Но не понятно Диме.

Дима возомнил себя великим электриком и стал крутить провода. Да! Про крюк он забыл совершенно. Да и зачем? Люстра и на проводах хорошо висела.

И тут Дима совершил новый подвиг, который Гераклу и не снился. Откуда ж Гераклу знать про электричество в 220 вольт? Дима скомандовал жене:

– Зажигай!

И она зажгла…

Как она мне рассказывала, сначала был свет. Что не удивительно. Потом было слово, и оно оказалось матерным. Затем произошёл шум, похожий на грохот падающего стокилограммового тела, а следом звон, похожий на треск разбивающейся об пол люстры.

Девушка, естественно, первым делом бросилась спасать мужа. Но, поскользнувшись на останках люстры, упала, вся изрезавшись, прямо в его объятья.

Вот так они и лежали окровавленные, пока не пришёл папа.

Люстру, конечно, пришлось купить новую…

Клава

Ходили мы по-молодости в походы. Хотя, если честно, то это скорее были пьянки на выезде, вдали от родителей, ментов и прочих воспитателей.

Было у нас и заветное место – берег Можайского водохранилища. Там тебе и рыбалка, и лес со всеми прелестями чащи, и остановка транспорта недалеко, как и кладбище местное. Мы туда обычно на майские праздники приезжали.

Костяк группы, или, как теперь говорят – тусовки, был един, но никому не возбранялось притащить с собою пару товарищей, а лучше девчонок!

Вот и в тот раз так и получилось. Прибыло человек под два десятка, из которых лично я знал только семерых. Мои друзья были примерно в том же положении. Ибо желающие тусоваться на весенней природе буквально вломились в наше привычное алкогольное паломничество.

Делать было нечего. А вот пить было достаточно и даже с избытком. Уж тут каждый постарался! Во времена моей молодости прощали многое, но только не халяву! Поэтому каждый гость, даже приглашённый через третьи руки, честно привёз с собой всё, что смог достать – от макарон до водки.

Вечер выдался угарным. Талантов случилось так много, что две несчастные гитары не знали и минуты отдыха. Пели хором, стонали хором, и снова подпевали нашим бардам!

Эх, как бы я желал вернуть снова то ощущение полной свободы ото всего на свете, то чувство растворения в мировом пространстве, те ощущения неясных прикосновений, когда никто не отдёргивает твою руку и не говорит «нет»!

Но сейчас спич не о сожалениях моей молодости.

Пришло, хоть и почти с рассветом, но время спать. И, разумеется, парочки разбрелись по палаткам. Лишь один неприкаянный парень по прозвищу Джавдет, не успевший среди возлияний закадрить себе ночную спутницу, метался от палатки к палатке, заглядывал в дверные щели с единственным вопросом:

– Бабы свободные есть?

Его посылали чаще мягко, но иногда и круто. Да вы сами прикиньте, если в самый ответственный момент в вашу палатку засунется пьяная татарская морда Джавдета с таким вот вопросом!

Но тут в одном месте ему повезло. На стандартный вопрос про баб, пьяный голос ответил ему:

– Слева Маша, справа Клава. Маша моя.

Понятно, что Джо полез направо, где и обнаружил на ощупь (если кто видел ночь без фонарей вне города, тот поймёт) голую Клаву, лежащую на животе.

Джо не числился в насильниках, и от того решил сначала Клаву приласкать, гладя её по нежной голой попе. Клава засопела и вся так и поддалась навстречу ласкам. Лучшего трудно было и желать! Джо твёрдым и решительным движением просунул руку Клаве между ног и….

Этот крик переполошил весь наш лагерь!

Джавдет вылетел из палатки, как ядро вылетает из пушки, и, с разбегу залетел по пояс в воды Можайки, где стал с усердием психа тереть свою ладонь илом, прихваченном со дна.

Следом выскочил абсолютно голый парень, и проклиная всех, кто его сюда завлёк, убежал в сторону кладбища. Правда, и вернулся он так же быстро.

Мне, как самому трезвому, пришлось разбираться с этим происшествием.

Признаюсь, в процессе их рассказов мне много раз приходилось сдерживать смех, но в конце я всё таки не выдержал!

«Клава» – это было прозвище пацана с фамилией Ковалёв. И по-пьяни он любил спать голым. Когда его попку начали ласкать, он решил, что это одна из девочек, которых он кадрил весь вечер, наконец к нему пришла, вот по подольстил… А Джо, нащупав между ног совсем не то, что ожидал там обнаружить, так перепугался на счёт белой горячки, что с криком покинул диспозицию. Ну и Клава, схваченный мощным захватом за самое сокровенное, взвыл не-по-детски!

Вот так ходить в поход с друзьями друзей!

Очарованный смертью

Очарованный смертью.

Впервые я близко увидел смерть лет в восемь или девять. Нет, не человека в гробу – это банально и обыденно, и случалось не раз в нашем дворе, образованном двумя пятиэтажками силикатного кирпича домами, построенными г-образно на встречу друг другу. Их узкая горловина меж двух горизонтальных перекладин названных букв, образовывала ворота в наш двор со стороны улицы Нагорной, а с противоположной стороны он ограничен был бугром, на коем стоял дырявый местами забор детского садика. Вот именно в нём за одной из прогулочных веранд этого садика я её впервые и имел честь лицезреть почти во всей красе воочию. Смерть.

Мы жгли с друзьями-одноклассниками детский костерок, наслаждаясь минутной независимостью от воли строгих родителей. Случилась суббота, и в садике не было детей. Иначе нас бы прогнали воспитательницы или дворник. Но и их не было.

Однако дворник хорошо знал своё дело, отчего всё пространство вокруг веранд было изумительно чисто, и нам приходилось искать веточки, опавшие с тополей и единственного в тех местах дуба в самых укромных уголках. Например, за верандами.

Именно там, за верандой я и обнаружил повешенного мальчика.

Его тело было подвешено за воротник между верхней решёткой и нижним каменным основанием. И я, уже тогда отличавшийся «умом и сообразительностью» сразу понял, что сам он так застрять не мог по целой куче причин. Две, из которых казались совсем простыми: в полуметре от повешенного был огромный лаз в заборе, через который и взрослый бы прошёл без проблем; и трупик носками своих сапожек доставал до земли. Задохнуться в таком варианте можно только, если тебя тянут за ноги снизу.

Гораздо позднее, когда мы со Смертью стали уже почти пить на брудершафт, она подсказала мне ещё один момент той трагедии моего детства. Указывавший не только на преднамеренность убийства мальчика, но и на садистское наслаждение, с которым оно было произведено!

Как сейчас помню две длинные зелёного цвета сопли, свисавшие из его носа, и полуоткрытые мутные глаза, и странно затянутый сзади шарфик, которым он якобы и зацепился за проволоку сетки забора. Такое может быть при длительном удушении, но… Мы не слышали ни звука за предшествующие полчаса, да и за пять минут один из нас проходил мимо этого самого места и никого не встретил.

Мы все как-то сразу поняли, что мальчик мёртв.

Не стану говорить за своих друзей, но я тогда очаровался красками Смерти, которые она рисует на лицах пленённых ею людей! Мы побежали, разумеется, звать взрослых, но я ещё долго потом вспоминал мёртвое лицо, которое только несколько мгновений назад было живым. Этот мгновенный переход материи из живого состояния в мёртвое стал мне тогда интересен.

Однако Смерть просто так не принимает не только в число своих апологетов, но и в число своих почитателей и даже восхищённых зрителей. Трижды за последующий год я мог умереть. Вначале объявились родители повешенного мальчика, которые пытались заманить меня на место трагедии, убеждая, что их сын жив, и теперь обо мне напишет «Пионерская правда». А я только за день до этой встречи присутствовал на похоронах ребёнка в соседнем дворе. А парнишка из первого подъезда по имени Стасик шепнул мне, что у «бородатого дяди» в кармане нож, и он ищет тех, кто был рядом с местом смерти мальчика.

Тогда были спокойные застойные советские времена, и резать меня прямо посреди двора «бородатый» не решился, а я быстро убежал домой, но с перепуга ничего не сказал родителям, которые и так ругали меня за всё. Их только удивило, что следующие три дня я отказывался выходить гулять, но это списали на мою увлечённость новой книжкой, которую мне дал почитать мой родной дядя.

Вторая «проверка» не заставила себя долго ждать. Дождавшись, когда во всей нашей коммунальной четырёхкомнатной квартире никого не останется кроме меня, в дверь позвонили.

Мама только что ушла в магазин, все остальные и соседи работали, и я один делал уроки на нашем обеденном столе в большой комнате.

Я, ничего не подозревая, будучи воспитанным в любви и доверии к ближнему своему, но слегка остерегаясь, подбежал к входной двери и, ухватившись за поворотник замка, спросил глупо:

–Кто там?

– Свои, – ответил мне нетрезвый голос, как точь-в-точь похожий на соседа дядю Валеру. Тот всегда так и говорил, когда терял ключи, или, будучи сильно пьяным, просто не мог достать их из кармана модных тогда узких джинс.

И всё же Смерть не дура! Своим почитателям она всегда оставляет пусть маленький, но шанс! Это её фирменный знак для тех, кто может его узнать.

Что-то шевельнулось во мне – тогда ещё ребёнке, и я открыл дверь только на ширину цепочки. За дверью стояли двое (я их лица помню до сих пор, хотя их уже и нет, скорее всего). Один низкий, блондин кудрявый, а второй повыше, но с унылым лицом. Кудрявый сразу подпёр ногой дверь.

– Взрослые дома есть? – спросил Унылый.

– Никого нет! Уходите, – истерически заикаясь, почти прохрипел я, ещё не понимая, какую глупость совершаю. Ведь скажи я им, что дома есть взрослые, и, может, они бы отстали.

И в это же мгновение через щель, допущенную цепочкой, я увидел, как Кудрявый достал нож.

Потом мне приходилось неоднократно встречаться с этими режущими предметами, но тогда я ещё не был тем, кем стал, и Смерть ещё не научила меня резать без сожаления, и убивать без злости.

Но тогда я так испугался! И: о, позор! Испугался не за маму, которая должна была вернуться с минуты на минуту, но за себя. И я навалился всем телом на дверь. Испуг придал мне силы, как водится. И дверь, на удивление, в первую очередь мне, захлопнулась! Сработал подлый язычёк замка!

Испуганный, но тогда ещё не понимавший сути происходящего, я спрятался за стол у батареи, где меня и нашла возвратившаяся из магазина мама, решившая, что я просто замёрз.

И всё бы обошлось, дай я клятву уже тогда! Но я всё ещё, как птенец бил крыльями, лишёнными перьев, по краям гнезда, пытаясь вырваться на свободу. А Смерть не прощает измены. Она бывает и нежной, как прикосновение русалки, и неожиданной, как скрип тормозов. Смерть бережёт своих избранников. И в этом я тоже убедился.

Я, имеющий аж три различные отсрочки от армии, пошёл туда, ибо знал, что Смерть только улыбается, но никогда не колеблется. Ей это незачем.

Она добилась своего. Я околдован ею. Может быть меня околдовали, но… Я видел людей, которых сжигали живьём. Я видел мальчишек, которых убивали штыками. Я однажды даже сам расстреливал.

Я свой ей теперь. Она мне это сказала ещё в больнице, когда я умирал от врачебной ошибки. Я знаю, что за моё здоровье она возьмёт чью-то жизнь. Мы с ней теперь неразлучимы.

Я очарован тобой, Смерть!

И мы умрём вместе.

Он и она. Или рассказ об одном убийстве

Он открыл дверь своим ключом, долго ворочая им в замочной скважине, чтобы жена успела скрыть все следы своих многочисленных романов. Он ввалился в собственную квартиру, едва не задохнувшись от этого искусственного тёплого воздуха, пропитанного её запахами, после свежести зимнего леса.

– Я пришёл, крикнул он в пустоту тёплого не его теплом дома.

– Опять нажрался, свинья, – вяло ответило эхо.

Если бы, вздохнул он. Он вообще пил очень редко, а уж так чтобы… ещё реже. И в таких случаях предпочитал ночевать у друзей, дабы избежать язвительных ухмылок и унизительных советов по-утру.

– Можешь не спускаться, – как можно мягче произнёс он в духоту дома, – я поужинаю сам.

– Если найдёшь чем, – хохотнула она.

По лестнице со второго этажа неуверенно спускался молодой мулат, разбрызгивая по дубовым перилам капли пота. По выражению его тёмного лица сказать было трудно, толи он потел от страха, толи от неких физических усилий.

Он устало снял куртку, аккуратно повесил её на плечики, снял пиджак, некстати продемонстрировав мулату кобуру с пистолетом.

– Я только массажист, – залепетал темнокожий юноша, – мадам хотела сама, не надо, не убивайте.

– Да пошёл ты, – устало выругался он. – Трусы не забудь, массажист.

Парень быстро натянул брюки, но одновременно вдруг осмелел.

– Мадам сказала, что вы мне заплатите триста долларов!

– Ты совсем охренела? – Рявкнул он в жаркую темноту второго этажа. – Я и любовников тебе теперь должен оплачивать?

Сверху послышался звонкий смех.

– Иди ко мне, котик, тут и тебе немного удовольствия осталось!

Молча рассчитавшись с мулатом, он отправился на кухню. Не смотря на всё, что она сделала с ним, он не хотел, чтобы она испытывала боль. Он выбрал нож с длинным и узким лезвием, заточенным так, что им можно было бриться.

– Захвати шампанское и оливки, если ты сегодня тоже меня хочешь! – Донеслось из спальни.

И он поднялся, и через несколько минут она умерла.

В кого верим?

Вечная вполне себе человеческая проблема: кому верить? Давайте рассмотрим с позиции простого обывателя.

Бог обещает нам вечное блаженство. Но потом! Это как пенсионная реформа. Вложи теперь, а там ещё сто раз закон поменяется. Кто-то назад приходил и рассказывал вам, что его не обманули с прелестями рая? А учитывая постоянное враньё служителей и даже, не побоюсь сказать, основателей церкви, это немудрено. Хотите пример? Да он у вас перед носом. Адам и Ева – первые люди. Читаем Библию. Их сыновья брали себе жён из соседних селений! Опа! Откуда взялись половозрелые девки? Откуда сами селения взялись, если Каин и Авель первые дети первых людей? Неувязочка. Там таких неувязочек как блох на бомже. Почитайте внимательно. Ничего, что Ирод умер за четыре года до якобы рождения Христа? Каких там младенцев он истреблял?

А вот тот, кого именуют дьяволом, гарантирует всё и прямо сейчас. Не надо ждать старости и болезней. Не надо подыхать в собственных испражнениях в палате хосписа. Кстати, если кто забыл, Люцифер – ярчайший из ангелов. Прямой перевод – светоносный!

Ну не повезло ему в драке. С кем не бывает. Если так подумать, а вас все господа этого мира устраивают?

Так что вы выберете, если предложат: иллюзорное счастью после смерти, которого вполне может и не быть, или всё сейчас и сразу?

И не забывайте, что Люцифер равен богу! Тот смог его низвергнуть, но убить-то не смог!

Никогда не говори никогда

Очередь в кассу была не очень большой, но всё-таки была. Не смотря на красовавшуюся прямо над головой кассирши бумажку с текстом: «Если в очереди больше трёх покупателей, звоните администратору». И номер сотового, по которому всегда слышно одно и тоже: «Абонент выключен, или находится вне зоны досягаемости».

Привычно вздохнув, Сеня опёрся на тележку, в которую только что загрузил странный набор продуктов. С апельсинами и абрикосами тут соседствовало пиво и вобла. Хотя, если знать, что жена Сени со вчерашнего дня лежала в роддоме на сохранении, то ничего удивительного не случилось. Первая часть витаминов предназначалась ей, а вторая самому Семёну. Как и положено мужику, в вынужденном отсутствии дома жены он собирался немного оторваться.

Когда женский голос назвал его по имени, он даже не сразу среагировал. Да и что за женщина могла к нему так фамильярно обращаться? Да ещё в очереди в магазине? Но голос повторился, и Сеня обернулся, хотя что-то внутри противилось этому опрометчивому его поступку.

Размышлять, кому принадлежал призыв, не пришлось – за ним стояли только два мужчины и единственная женщина. Женщина была полная и румяная, прямо русская красавица с картинки. И что-то очень знакомое было в её глазах.

– Сеня! – Снова произнесло это чудо. – Не узнал? Это я – Алла!

Тут опять внутренний голос посетовал Семёну, мол, лучше б он выбрал другой магазин сегодня. Это была она. Подруга детства, Алла. С ней он гордо гулял когда-то на зависть окрестным пацанам. С ней и невинность потерял. Только была она тогда килограммов на тридцать похудее и с длинными волосами. Но глаза остались те самые, в которые он так любил тогда смотреть.

Мужик, стоявший за ним, вежливо, но решительно подтолкнул его своей тележкой ближе к кассе, где трясущийся дедок, стоявший перед Сеней, заканчивал спорить с кассиршей.

– Проходите вперёд, – сам удивляясь себе, сказал Семён, и откатил свою тележку назад к Алле.

– Не стоило, – засмущалась женщина. – Мало ли что подумают, – она указала глазами на кольцо на его правой руке.

Какие же это глаза! Сеня вдруг вспомнил всё: ночи на набережной, первый неловкий поцелуй, первую неуклюжую попытку расстегнуть лифчик.

– А я сегодня один, – каким-то вдруг ставшим чужим голосом выдавил из себя он.

– А я месяц, как развелась, – почти прошептала она.

Семён посмотрел на свою тележку и решительно выложил фрукты на ближайший прилавок. Потом подумал и выложил пиво с рыбой. Алла просто оставила тележку там, где стояла.

– Девушка, вы в кассу? – Тут же спросила подоспевшая нетерпеливая старушка.

– Уже нет, – смущаясь и краснея сказала она.

– Ко мне? – Семёну вдруг показалось, что не было последних лет, что была всегда только она!

– Как ты хочешь, – кокетливо произнесла девушка.

Рыбалка

День клонился к вечеру, а солнце катилось к горизонту, торопясь за ним затаиться, как и полагается приличной звезде в конце дня. Уже и дед Юрий Васильевич, подготовив снасти к утренней рыбалке, собирался отойти к недолгому рыбацкому сну, как крошечные окошки древней избы пронизали сумасшедшим светом лучи фар, а старые бревенчатые стены содрогнулись от рёва музыки, рвавшейся из мощных динамиков.

– Всё-таки они приехали, – с неопределённым выражением пробормотал старик.

Выражение было настолько неопределённым, что даже близкому человеку не понять, то ли сожаление в голосе деда, толи удовлетворение событием.

И уж совсем непонятно случилось, как на старомодном круглом столике очутились три бутылки дорогущего коньяка раньше, чем через низенькую дверцу в горницу завалился тот, кто считал себя рыбаком, ну и родственником по женитьбе на внучатой племяннице Васильевича.

– Здравствуйте, дорогой Юрий Васильевич! – искренне произнёс пришелец, завладев обеими своими руками ладонями хозяина. – А мы, как и обещали. Рыбку половим, шашлык пожарим!

Старик бросил оценивающий опытный взгляд на выставленный коньяк, и резонно поинтересовался у самоуверенного родственника:

– Может тогда только шашлык?

Пришелец рассмеялся густым утробным смехом:

– Да ладно вам! По паре рюмок и пойдём под зорьку!

– Сейчас на кровать пойдёшь, – строго, но неубедительно произнесла появившаяся в дверях молодая женщина, сжимавшая в руках коробку с какой-то магазинной снедью, в ногах у неё путалась белокурая собачка.

Старик, слегка ошалевший от наплыва молодого темперамента, молча достал из старомодного буфета рюмки, и побрёл было за овощами, чтобы нарезать молодым закуски. Но был остановлен добродушным рыком потенциального рыбака:

– Да Вы не суетитесь, мы всё купили. Даже рыбку свежую!

Про утреннюю рыбалку, как он понял, можно было забыть.

Вечный скиталец

Однажды как-то один еврей, назовём его пока просто приговорённым к смерти, попытался прислонить себя и ту балку, что он нёс, и на которой его скоро должны были подвесить, к стене дома одного другого еврея. Парню было тяжело, он страдал от перенесённых пыток, от жажды и вездесущих в этих краях мух. А ещё и балка – орудие его собственной казни. Он просто хотел минуту отдыха для изнемождённого тела и стакан воды для пересохшей гортани.

Тот другой еврей, которого мы пока скромно назовём Агасфер, презирая все традиции собственного народа и простое человеческое сочувствие к обречённому через несколько часов страшного кошмара умереть, пинками поднял приговорённого со своего порога.

Вопрос в том: а что бы изменилось, если б он знал, что пинает не окровавленного и едва живого тощего бродягу, а сына самого Бога? Он бы не стал его пинать? Он дал бы ему напиться? Он бы разделил с ним его ношу?

И все ответы – нет! Такова сущность еврея. Он бы, даже зная, что пинает и обрекает на смертельную жажду сына бога, посчитал бы, что это отпрыск не его бога, а следовательно он и вовсе к богу никакого отношения не имеет. А зачем подавать стакан воды обречённому преступнику? Да ему и «козьего гороха» бы рука подать не поднялась.

И как всегда для евреев всё кончилось грустно.

Парень, обречённый на смерть, просто улыбнулся в ответ на пинки. Он даже не попытался объяснить, что есть сын именно того бога, которого усердно почитает Агасфер. Он просто улыбнулся, поднял свою ношу и пошёл на встречу смерти. Он не проклял Агасфера. Он обрёк его на жизнь!

Вы оглянитесь. Если увидите человека с глазами, молящими и полными тоски, так может это он рядом с вами? Человек, приговорённый к жизни.

Не скупитесь, купите ему газировки, ибо его вечно мучит жажда. И дайте ему присесть хоть на минуту у вашего порога, ибо ноги его устали за две тысячи лет.

Самоубийца

На улице вьюга.

Кто бы мог подумать, что бывает так холодно и жутко. Второй день не топят. Второй день нет света. Но не вините районное начальство. Виновник всех бед известен по имени и фамилии, но ещё никому не удавалось привлечь его к ответственности. Это мерзкое существо, так часто портящее нам настроение – Временные Трудности. Вам ведь не однажды доводилось слышать о нём.

– Да, – вздохнул Семён Григорьевич и погрузился в воспоминания.

Тусклый мерцающий свет свечи с трудом отвоевал у мрака крошечный пятачок посреди комнаты, посреди которого на облезлом табурете с петлёй из телефонного шнура на шее стоял старик.

Загляни в эту минуту в окно проходящая мимо женщина, и ей стало бы дурно, загляни мужчина, и противный липкий холодный пот выступит на его лбу. Но, к сожалению, или скорее к счастью, квартира Семёна Григорьевича пряталась от чужих глаз на четвёртом этаже панельной «хрущёвки», и только ветер, бездушный ветер, да чёрные тучи, бегущие по низкому небу в этот поздний час, могли сквозь залепленное мокрым снегом стекло рассмотреть эту жуткую картину.

Время шло, зябли босые ноги самоубийцы, а движение, то самое движение, которое им требовалось произвести, чтобы навсегда оборвать нить жизни своего хозяина, всё ещё не было совершено. Каких-то десять минут назад сомнения покинули Семёна, он влез на табурет, аккуратно, как галстук, затянул на шее петлю, и готов был уже лёгким движением ног поставить последнюю точку в книге своей судьбы, как вдруг задумался. Впрочем, это так естественно – вспоминать перед смертью всю прожитую жизнь, жизнь в высшей степени не лёгкую, которая привела его на этот старый непрочный табурет.

Сеня рос на редкость доверчивым мальчиком и никакие жизненные невзгоды не в состоянии были изменить его. Он верил всему и всегда. Пользуясь этим, соседские ребятишки не раз устраивали ему по-детски безобидные розыгрыши. Сеня плакал от досады на себя, но приходил новый день, а с ним и новая шутка маленьких озорников, и Сеня снова попадался, вызывая весёлый смех детворы.

Он был совсем ребёнком, когда страшный голод пришёл в их деревню, прогнав с улиц весёлый детский смех и принеся с собой плач и смерть в крестьянские дома.

– Временные трудности, – хмуря белёсые брови, отвечал на все вопросы на редкость упитанный районный начальник, заехавший как-то в обезлюдившую деревню.

Тем временем умерла от истощения бабушка, потом сестрёнка и совсем крошечный братик Пашка. А Сеня продолжал верить тому румяному толстяку в круглых учительских очках. И однажды всё кончилось – голод отступил. Нашли и виновников этого кошмара. Только ими почему-то оказались несколько деревенских семей, голодавших вместе со всеми. Но тот же кругленький районный начальник объяснил всё в двух словах – затаившиеся враги. И Сеня понял, что дед Степан, схоронивший в голод жену и сына, специально голодал со всеми, чтобы скрыть свою вражескую сущность. Да и остальные, которых вместе с ним посадили в крытую выцветшим брезентом машину, были не лучше.

В тот вечер в лесу, куда уехала машина, всю ночь звучали монотонно повторяющиеся хлёсткие револьверные выстрелы, нагнавшие по непонятной Семёну причине страха на всю деревню. А ведь там просто красноармейцы проводили учения! Чего же бояться? Сеня даже бегал собирать гильзы, но наткнулся на деревянный забор, обтянутый поверху колючей проволокой, и лай свирепых псов за ним.

Эта крытая машина ещё не раз наведывалась в деревню, как голодный волк в стадо. И после каждого такого наезда возвращалась в лес с брюхом, набитым испуганными, ничего не понимающими людьми. И снова за тем всю ночь в лесу стреляли. Стреляли, как по часам. «Пах». Тишина. Через минуту снова «пах» И снова тишина. Словно невидимая минутная стрелка отмеряла свой шаг по кругу циферблата.

– Затаившиеся враги, – в который уже раз повторял, грозно сдвинув брови, толстый районный начальник. Повторял, пока однажды сам не очутился за страшным забором, и зловещая минутная стрелка отмерила его последнее мгновение.

Как же много у нас врагов, думал тогда Сеня, вот почему мы живём в такой нужде.

Сене исполнилось тринадцать, когда мимо их старенькой избы потекли на восток реки перепуганных, сломленных несчастьем людей, кативших и тащивших за собой тачки и телеги гружёные нехитрыми пожитками. Время было летнее, жаркое, весёлое, а лица людей на редкость зимними и хмурыми.

– Чего вы боитесь? – Спрашивал их Семён. – Неужели вы думаете, что непобедимая красная армия и товарищ Сталин позволят фашистам захватить нашу землю?

Но никто не отвечал ему, лишь в глазах появлялась то немая ярость, то жалость, то ужас.

Вскоре вслед за беженцами прошагали на восток доблестные полки Красной Армии, грязные, голодные и злые на весь мир. Вместе с ними в чистенькой чёрной машине укатило новое районное начальство, объяснив собравшимся на площади у церкви крестьянам, что армия испытывает временные трудности, и что победа будет за нами.

Видел Семён и немцев, прошедших через деревню без остановки. Один солдат в запылённой серо-зелёной форме даже подарил ему шоколадку и погладил по голове. Сеня заплакал от возмущения. Уж лучше бы его ударили прикладом, или бросили в сырой подвал, чтобы выпытать Военную Тайну, Это бы было понятно. И Семён, как Мальчиш Кибальчиш погиб за свою советскую Родину, с гордостью в глазах, и несгибаемой волей в сердце. Но ничего такого не случилось. Враги не убили его, не стали пытать, а – какое изощрённое издевательство – подарили ему плитку сладкого шоколада.

Эту злосчастную плитку Семён растоптал в дорожной пыли под голодными взглядами деревенской ребятни. Жаль, что не видал этого тот белобрысый немец, он бы понял тогда… Что понял? Этого Семён и сам не знал.

А трудности, как и ожидалось, оказались временными. Сене было уже почти шестнадцать, когда война прокатилась через его деревню в обратном направлении. О, как ликовало его сердце!

Страна медленно поднималась из руин, в которые её обратила война. Сеня уже вырос, женился, переехал в город и вместе со всем народом начал заново отстраивать светлое будущее.

Время шло. С завидным постоянством вновь и вновь пудовыми гирями наваливались временные трудности, но Семён уже знал, что стоит только чуть-чуть потерпеть и… Трудности отступали, бежали, поджав хвост, как побитая собака. Возвращались сравнительно сытые времена, и всё становилось на своё место. Рос сын. Он оказался талантлив, и вся его квартира была увешана и завалена его картинами. И эти картины поначалу нравились Семёну. Но сын с каждым годом мрачнел всё больше и больше, из картин исчезла яркость красок, их наполняли теперь лишь серые тона, лишь бледные тени вместо людей.

– Неужели такой мрачной видишь ты нашу жизнь? – Спрашивал сына Семён.

Но сын не отвечал.

Впервые Семёну стало плохо с сердцем, когда сын заявил, что покидает родину и уезжает жить – куда бы вы думали? – в Германию! Ту самую, чей солдат когда-то надругался над душой его отца.

– Почему? – Стонал Семен, лёжа на диване с холодным компрессом на лбу.

– Потому, отец, что я человек и хочу жить по-человечески. Хочу писать что пожелаю, а не штамповать нелепые плакаты, говорить обо всём, а не о том, что от меня требуют, – твёрдо отвечал сын, совершенно не считаясь с недомоганием пожилого человека.

– Но там же, – шептал в ужасе Семён, – там же капиталисты! – И его руки тряслись от негодования, навеваемого ужасным словом.

Сын уехал.

Прошло ещё время.

И вдруг все разом заговорили. Все закричали и завопили, что жили не так, что строили не то, что вожди оказались врагами, а враги – борцами. А по быстро пустеющим прилавкам магазинов ощущалось неизбежное приближение очередных временных трудностей.

Семён удивлялся. Он впервые был в растерянности. Он не знал, первый раз за всю жизнь не знал, кому верить. Говорили все сразу и все разное. Тех, кого вчера боготворили, теперь судили, а тех, кто ещё вчера валил лес в сибирских лагерях, выбирали в народные представители. Жизнь, как шапка ушанка оказалась вывернутой наизнанку – тёплым мехом вовнутрь, а голой, неуютной грязной подкладкой наружу!

В эту ужасную пору пришёл Семёну вызов от сына. Сын писал, что неплохо устроился, женился и желает показать дедушке его внуков, а если тот пожелает, то может перебраться жить к ним, дабы хоть в старости пожить нормальной жизнью. Семён поворчал, похмурился и решил съездить-таки посмотреть, с чего это сынок там так хорохорится в этой обители пошлости и чистогана. Может и сам стал – даже произнести страшно – капиталистом?

Если бы не эта проклятая поездка, жил бы и сейчас Семён спокойно, стойко перенося все тяготы и лишения, веря во временные трудности и расставленные вокруг вражеские сети. Но он поехал. Он увидел страну четыре с половиной десятка лет назад стёртую с лица земли снарядами и бомбами союзных армий, теперь цветущую и богатую. Он увидел изобилие, которого его родина не знала и в самые сытые времена. Он обнаружил в стране массу признаков, которые изучал в школе, как признаки социализма, узнал, что оказывается «каждому по труду» вовсе не означает – всем поровну, а счастливое детство совсем не обязательно должно пройти в торжественных маршах под барабаны.

А дома его ждали очереди за картошкой и колбасой, талоны на сахар и мыло, перебои с электричеством и теплом. И с каждым днём становилось всё хуже.

В серой холодной комнате всё резче, как бельмо на глазу, выделялась цветная фотография в весёлой керамической рамке. На ней жизнерадостный, весь светящийся счастьем молодой мужчина в светлой майке и джинсах обнимает за плечи сутулого, согнутого жизнью старика с улыбкой на лице и печальными глазами, на руках у которого сидит красивый светловолосый мальчик двух лет в пёстром комбенезончике.

Семён всё чаще смотрел на это фото, и всё яснее понимал, что не пережить ему уже очередные временные трудности своей несчастной страны. Не было ему и дороги к сыну, слишком стар он был, чтобы суметь перекроить себя на новый лад.

– Да, – вздохнул Семён Григорьевич, – слишком стар.

И словно соглашаясь с ним, заскрипел и рассыпался под ногами дряхлый табурет.

Вагончик со счастьем

Вот если кто-то скажет, что сидеть на лавочке спиною к солнцу, слыша позади себя натруженное журчание ручья через срезанные бобрами ветки, под шелестящими на лёгком ветру кронами ив, не есть счастье для постаревшего кабальеро, тот очень ошибается. Ибо я так сижу на лавочке всегда летом, если отпускают дела.

Парк общий, так что соседом или соседкой по сидению может оказаться кто угодно. Чаще всего это женщины, чья молодость пришлась на подвиги Чкалова. Бывает и молодая поросль, не упускающая из ушей таблеток-наушников, от чего совершенно не знающая подлинной жизни. Этих, в отличии от первых, мне не жалко – пусть сами свои шишки зарабатывают, как я их сам когда-то получал.

Гораздо реже случаются мужчины. Как правило, с колясками, и, как правило, угрюмые и болезненно трезвые, от осознания ответственности.

Но мне на этот раз попался старик простой такой стариковской наружности, без коляски с ребёнком и даже без палочки.

Я сразу отложил книжку, ибо знаю точно, что эдакий дед, заметив седину в моих висках, обязательно пристанет с разговором. Так и вышло.

– А погодка-то как разгулялась, – произнёс дед дежурную фразу всех дедов, которым уже случилось за семьдесят, старуха померла, а потрещать хочется.

– И не говорите, – подбодрил его я, так как остановить всё равно не был в состоянии. Тут уж если пошло, так пошло.

Старик пошамкал беззубыми дёснами, чем неожиданно заинтриговал меня. Всё-таки встретить деда в хорошем прикиде и без зубов в столице – большая редкость. Вот только речь его оказалась гораздо чуднее.

– Смотрю, – начал дед, – сидите с книжкой, но за детьми не следите. Значит, ваших здесь нет.

Я вежливо улыбнулся. Учитывая, что моим старшим уже по восемнадцать, то даже смешно было ожидать увидеть их копающимися на травке в парке.

– Выросли, да? – Без всякого труда догадался дед.

Подобающе пожав плечами, я утвердительно кивнул.

– А ты за их паровозиками следишь? – Спросил он вдруг так серьёзно, как в детском садике спрашивают о прививках.

Что-то во мне ёкнуло.

Да у кого угодно ёкнет рядом с таким бандитом, когда он тебе детьми угрожает! Только не таков я! Сразу так спакойненько поворачиваю голову и спрашиваю:

– И какая цена?

Надо же время, чтобы с мыслями собраться. Не этот же старый посох есть угроза. Его просто послали сказать. Начинаю судорожно вспоминать все долги в обе стороны. Вроде ничего такого серьёзного, чтобы так-то…

Но дед гнёт что-то своё.

– Бесценное это, – говорит. – Дурачина! Сразу видать, что соскочил ты со своего вагончика-то, либо и не вскакивал!

Хватаю сотовый и звоню детям – все на месте, никаких вагонов и перронов. Обзывают папу идиотом и отключаются. Уже легче.

– Ты придурок, дед? – Спрашиваю. А сам встать не могу. Видно ноги-то от страха подвело.

А этот паразит изображает отсутствующий вид, жеманится, как баба, и только через минуту спрашивает:

– Так про вагончик ты не в курсе, бизнесмен хренов?

Обзывательство на счёт «бизнесмена» меня не сильно-то и задело – привык. А вот матерщина его душу царапнула. Да я за этот «хренов» все девяностые убивался! Да у меня… Да что он может понимать-то?

Однако папа, зная мой буйный характер, всегда учил необходимости вовремя останавливаться и включать уши. Вот я и включил.

– С чем вагон? – Спрашиваю. – Если опять с икрой, то ищи других. Да и вообще, я уже порядком от дел отошёл.

Тут этот старикан как зыркнул на меня, аж насквозь просмотрел, кажется. Уж на что я жизнью тёртый, а задрожало где-то внутри.

– Вагон тот, к паровозу прицепленный, со счастьем, – грустно произнёс старик, – он мимо каждого раз, а то и два в жизни проезжает обязательно. Запрыгнешь – всю жизнь счастлив будешь. Пропустишь – больше может и не повезти.

Дед как-то вдруг оказался стоящим передо мной. Его костлявый, обтянутый пергаментной кожей палец упирался в мой лоб, как ствол пистолета киллера.

– Тебе, как никому повезло! – Его голос вдруг сделался таким сильным, что перекрыл все звуки улицы. – Ты трижды запрыгивал! Ты трижды ловил своё счастье!

И моя память вдруг ожила.

Боже мой, а и правда! Я мог тогда! Но амбиции оказались сильнее влечения. Как же жаль. И как невосполнимо.

И снова был момент, когда я уже оседлал синюю птицу удачи, но азарт и неуёмный темперамент выбросили меня из седла. И поделом.

Читай свои книжки на закате, сидя на лавочке, старик!

– Стой! – Закричал я так, что перепугал всех птиц в парке, а дети и их матери с недоумением уставились на меня.

Дед уже был метрах в десяти от нашей скамейки. Он даже не обернулся.

– Какой третий раз был? Какой?

Вдруг он оглянулся, и я всё осознал. Сразу и бесповоротно. На меня смотрел морщинистый, слегка ехидный, но в душе очень добрый я сам!

– А третий раз теперь! – Кивнул я сам себе. – Не дай им упустить их вагончик!

Оглавление

Дом на обочине

Барам Гунди

Очень правдивая история

Теологический спор

Федорчук и звезда

Шестая бутылка

В баре

В баре 2

Ваня и сигарета

Ваня и Новый Год

Ваня и школа

Ваня и муха

Дима и сантехника

Дима и люстра

Клава

Очарованный смертью

Он и она. Или рассказ об одном убийстве

В кого верим?

Никогда не говори никогда

Рыбалка

Вечный скиталец

Самоубийца

Вагончик со счастьем