Оборванная нить [Борис Сергеевич Пармузин] (fb2) читать онлайн

Борис Пармузин Оборванная нить Повесть

Маргилан: тишина квартала ткачей

Узорные шелка... Абровые, «облакоподобные». Поражали они своей красотой, изяществом многие века.

Восток восхищался хан-атласом, мастерством ткачей Бухары, Самарканда, Маргилана.

Узбекский шелк живет тысячелетия. И красота его не померкла...

За лето рассохлись деревянные калитки, потемнели, поржавели шляпки гвоздей и болтов. Только поблескивают, напоминая о жизни, дверные кольца.

И глинобитные дувалы^[1] за время зноя как-то осели, съежились. Висят комочки глины на редких соломинках.

Не успел горячий ветер снести эти комочки, но много оставил следов на плоских крышах и рыхлых дувалах.

Начнутся дожди... Они-то принесут новые заботы. Хорошо бы сейчас, в теплый сентябрь, все поправить, приладить. Но не у всех есть время, деньги и силы.

Желтые листья прибились к берегу маленького хауза^[2]. Наверное, еще никто не приходил к водоему, иначе обязательно чья-нибудь заботливая рука, пусть детская, очистила бы от сора.

Таких махаллей^[3] предостаточно в древнем Маргилане. И жители каждой передают из поколения в поколение имена тех, кто вырыл хауз, провел арык, посадил у хауза деревья.

Есть родословная у каждого дома. Живут истории о мастерах и земледельцах. На каких только базарах не расхваливали продавцы свои гранаты и абрикосы, свою необыкновенную сочную редьку, добавляя при этом: маргиланские.

То ли земля была здесь особенная, то ли умели с ней обращаться... Каждый клочок возделывался с любовью.

От земли шло и другое богатство — шелк. С древних времен славится это поселение лучшими шелками.

И деды, и прадеды были мастерами. Учили они своему ремеслу детей, и внуков, и правнуков.

Уходили люди из жизни, оставляя краски, узоры, нехитрые станки. И все хранилось за крепкими дувалами, не такими рыхлыми, как сейчас.

Всякие беды приходили в дома кустарей. А сейчас одна на всех стучится в ворота.

Одна беда, непонятная, неторопливо точит старинное ремесло.

Кадыр Ахмедов пережил немало. Один в пустом доме остался. И было спасение — работа.

Прежде ходил он, расправив плечи, сейчас — стал горбиться. Как нашкодивший мальчишка, избегает он своих соседей и друзей.

На рассвете Кадыр осторожно, оглядываясь по сторонам, выходит из дома. Не как в те давние времена, когда его ожидала работа, когда он дышал резким запахом красок и видел рождение узоров на тонких нитях.

Руки Кадыра-ата, как и всех жителей тихого квартала абрбандчей^[4], пропитаны красками. Люди не стыдятся этих пятен, прочно, на всю жизнь, впитавшихся в кожу. Краски из кожуры граната, косточек абрикоса, персика, из таинственных трав и на легких, нежных тканях и на коже — вечны.

Сейчас, пока еще не подняли пыль ранние прохожие и солнце не добралось до глинобитных седых дувалов, шел Кадыр-ата по старому переулку.

Тихо, осторожно ступал он по протоптанной тропинке, словно боялся потревожить покой махалли. Хотя — за дувалами уже давно проснулись. По звону посуды, дыму, запахам, голосам, резким и тревожным, можно догадаться, с каким настроением начинают люди свой день.

Шутки и смеха не слышно.

И Кадыр понимает: не до шуток сейчас. Он-то сам убегает подальше от дома, от махалли, от этих людей. Не дай бог, скрипнет чья-то калитка и выйдет навстречу человек.

Что ему нового скажешь? Сосед не задаст вопроса. Учтиво поздоровается, спросит о самочувствии. Случайно у кого-нибудь вырвется вопрос о делах.

А какие тут могут быть дела! Отведет Кадыр-ата глаза в сторону. Не может он врать людям. Никогда не врал.

А его выступления? Его агитация за артель? По домам ходил, уговаривал мастеров не прятаться за дувалами, не скрывать дедовские секреты красок.

Хорошее название дали артели: «Кизил Шарк» — «Красный Восток». Вначале дела шли удачно.

Он, Кадыр Ахмедов, председатель новой кустарной артели, получал драгоценное сырье — пряжу — в райпромсоюзе.

Сам Тахиров хвалил передовую артель «Кизил Шарк» и при каждой встрече повторял:

— В хорошие руки отдаем пряжу. Она... — он поднимал палец вверх и торжественно замирал, — она дороже золота сейчас.

Это понимал Кадыр и без слов этого серьезного руководящего человека. Простого ситца нет, а разговор идет о шелке, прочном, ярком, ни с чем не сравнимом маргиланском шелке.

Тахиров в недалеком прошлом был военный человек. Он и сейчас строго вытягивается, сидя за шатким столиком с сухой чернильницей на грязной, в расплывшихся фиолетовых пятнах скатерти. Будто расплескали чернила по скатерти и громоздкую сухую стекляшку поставили в центре стола. Непонятно — для чего. Может, для солидности.

У Тахирова — председателя райпромсоюза — много кустарных артелей и много дел. Раньше он заходил в мастерские, останавливался на улицах, по обочинам которых тянулись пряди нежных нитей, аккуратно уложенные на деревянные рамы.

Мастер опускал пучок в кипящую краску — в одну, потом в другую, в третью. И получались нити навсегда, навечно окрашенные. Постареет шелк, износится, а эти удивительные узоры не померкнут.

Тахиров понимал мастерство кустарей. Говорят, ездил он в столицу республики, в Самарканд, и там перед большими людьми говорил о делах маргиланских кустарей, объединенных в артели. И особенно хвалил «Кизил Шарк» и Кадыра Ахмедова.

А сейчас при виде Кадыра председатель задумывается. Правда, месяц назад он еще успокаивал себя и говорил какие-то непонятные, не свои слова:

— Временное явление...

А потом, постучав согнутым пальцем по сухой чернильнице, деловито заявил:

— Мы сообщим о поступлении пряжи. Сразу же сообщим в артель.

Куда сообщать, дорогой Тахиров? Умирает артель «Кизил Шарк», если уже не умерла.

Не пошел Кадыр Ахмедов в райпромсоюз, как вчера и позавчера, как неделю назад.

Повернул к базару...

Ему на базаре ничего не нужно. Да и денег на покупку продуктов у него не имелось. Ему просто хотелось услышать новости. По настроению торговцев и покупателей можно судить о том, как меняется жизнь, что случится завтра.

Жаль... Сегодняшний скучный базар похож на вчерашний. И особых новостей для себя, кустаря, Кадыр Ахмедов не услышал.

Над темно-зеленой горкой насвая^[5] склонился, будто заснул, сухонький старичок. Кадыр помнит его совсем другим. Когда-то этот человек шутил, переговаривался с прохожими. А сколько всегда у него было новостей! Не хочешь — остановишься и купишь горстку насвая, которую он аккуратно, с величайшим мастерством завернет в крошечный листок бумаги. Пожалуй, он первый на этом базаре стал заворачивать насвай в бумагу.

Спит сейчас старик над своим товаром, не спешит он его продавать. Не рад крупной торговой «сделке», смотрит непонимающе на покупателя. Ведь появись три-четыре таких богатых покупателя — и растает весь товар. Что делать тогда? Умрешь от скуки.

В нескольких шагах от торговца насваем разместился человек с вязанками дров. Всегда при виде таких аккуратных вязанок Кадыр Ахмедов вздрагивал, потому что помнил он, как в начале двадцатых годов рубили на дрова тутовое дерево — шелковицу, или тутовник, как называли его в народе.

С чего начинается шелк? Шелк начинается именно с тутового дерева. Говорят, где-то в чужих землях есть другие деревья. Возможно... Но здесь-то тутовник незаменим. Он не требует особого места и почета, ему не надо много земли. Он может пристроиться на кромке хлопкового поля, чтоб сохранять его от ветров.

Хороша шелковица белая — хасак называется. Старики утверждают, что на этом земле живет она почти три тысячи лет. Листва у нее мелкая, невзрачная, но так поедают ее гусеницы шелкопряда — притихни, прислушайся, и донесется хруст.

Тутовые ветви на корм гусеницам срезают весной, и деревья, искореженные, стоят по обочинам дорог и полей, набираясь сил, чтоб снова выбросить ветви.

А рубили их в пору покоя, зимой... Они тогда беззащитны. Рядом со старыми никто не сажал новых, молодых. Крепко тутовое дерево, вряд ли щепки летят, когда его рубят. Раздаются лишь глухие удары топора.

...Кадыр очнулся от воспоминаний, посмотрел на дремлющего старика — тот не шелохнулся — и подумал: «А не рубит ли кто под корень — пусть не слышно ударов, глухих, крепких, точных, — артели?»

Уже несколько дней на маргиланском базаре крутился Абдулла-кавункалля. На чужого человека не всегда обращали внимание: мало ли их, приезжих из соседних кишлаков? Правда, Абдулла не очень-то похож на сельского парня, тихого, застенчивого, хотя и пытается казаться таким. Пригнет свою продолговатую, на дыню похожую, голову, прикрытую порыжевшей тюбетейкой, опустит крепкие плечи, прищурит нагловатые глаза, скроет до поры их блеск — и перед вами неприметный рыночный завсегдатай.

Обойдет Абдулла весь базар, а в чайхану вернется с незначительной покупкой — фруктами да лепешкой, скромным ужином бедного или скупого человека. И, разумеется, никому в голову не придет мысль, что парень не на одной лепешке живет. А он успевал днем зайти в один из тесных переулков, что расползаются от базара во все стороны. Переулки пропахли аппетитными запахами жирной шурпы, этого наваристого супа со свежей бараниной, шашлыка, плова и других, редких для трудного времени, блюд.

Здесь Абдулла-кавункалля обедал, не считая денег. Ел он с чувством, не торопясь и обильно, чтобы сытости на весь день хватило.

Предлагали горячую шурпу, шашлык и с пылу с жару, густо присыпанные красным перцем манты, скрытые под промасленными скатерками, мелкие торговцы. Сами они глотали слюну при виде своими же руками приготовленной еды. Но все у них шло на продажу. А дома, где ждали их дети, между которыми приходилось делить скудную пищу, пили они чай с лепешками.

Эти мелкие торговцы не могли соперничать с Юсупом. Юсуп мог позволить себе не откликаться угодливо на каждое требование посетителя. Поведет он бровью — и кто-то из трех расторопных ребят услужит любому гостю.

В переулке, перед его крепко сложенным домом, прямо на дороге располагались посетители и подобострастно кивали головами в ответ на улыбку хозяина.

Ну а самые частые и состоятельные гости даже могли попасть и во двор к Юсупу. Не у горячего дувала, а на айване^[6] под виноградником за пиалой чая, за чистым дастарханом^[7] восседали нередко два-три человека. И будто бы случайность свела здесь этих людей. А прислушайся к разговору и поймешь: общее дело объединяет их, одни заботы волнуют.

По такой «случайности» второй раз Абдулла-кавункалля оказался у степенного торговца.

Во внутреннем дворике работало мощное, от глаз скрытое «хозяйство» — кухня Юсупа. Там мариновали шашлык, насаживали его на шампуры, жарили. Там спорили и ругались женщины.

Абдулла и другой посетитель известного на всем базаре заведения Юсупа пили чай и присматривались друг к другу.

Сейчас Абдулла не играл. Сам собой исчез куда-то отпечаток наглости на его лице. Он побаивался сморщенного, словно недовольного жизнью, и чаем, и редкой прохладой, старика.

— Что у вас там в Самарканде? — спросил старик, вытаскивая четки.

Ясно, что он знает о столичных делах больше рослого, почему-то сжавшегося парня с этой дурацкой вытянутой головой. Вот уж действительно «голова-дыня» — кавун-калля. Хотя по глазам видно, парень не глуп, услужлив и расторопен.

— Что в Самарканде? — повторил вопрос Абдулла. — Идут дела. Повсюду митинги. Строятся заводы, организуются колхозы, артели.

Старик странно хмыкнул. Шатнулась огромная чалма.

— Строят, создают... А ты вот, например, как живешь?

— Да так... живу... — Абдулла, сняв тюбетейку, почесал макушку и потянулся за палочкой шашлыка. А шашлык был с тмином, посыпан красным перцем и тонкими колечками лука. Всем своим видом Абдулла показал, что живет хорошо и о другой жизни не мечтает.

— Пусть аллах продлит твои дни... — совсем не торжественно, а скорее сухо и равнодушно произнес старик и, лениво отхлебнув чай, поставил пиалу. — Теперь о деле. Есть такой, новый председатель артели «Кизил Шарк», Кадыр Ахмедов. Слышал?

Говорил он быстро, с трудом скрывая злость, пытаясь по-прежнему казаться набожным и добрым старцем, далеким от мирских дел.

— Сдыхает и эта артель, — усмехнулся Абдулла, решив угодить старику, охладить этот горячий, неожиданный взрыв.

— Так они быстро не сдохнут... — Старик взялся за пиалу, она дрожала в его слабых пальцах. — В Бухаре мы уже сделали дело...

Этот властный старик бесповоротно прибрал к рукам крепкого парня. Да и не его одного!

— Сдохнут артели, если мы поможем.

Абдулла насторожился. Дважды уже заставляли его браться за нож. Поэтому со спокойной совестью тянется он к шашлыку и горячей лепешке. Заслужил он сытую жизнь... Ведь слишком опасная, беспокойная она у него. Его втянули в опасную игру. Он даже, честно говоря, не знает, кому и ради чего служит. Только догадывается он о делах таких вот тихих, с трясущимися пальцами старцев, таких гордых и спокойных торговцев, как Юсуп. Абдулле стало жарко. Он снял тюбетейку и провел ладонью по мокрой голове.

Да, ему приказывали старцы, к которым он попадал непременно, покружив по базару. Абдуллу знали, а он встречал их в первый и последний раз, каждый раз новых.

— Необходимо, чтобы этот самый Кадыр Ахмедов пропал. Пусть люди думают, что он сбежал с артельными деньгами и добром.

— Да... — с трудом проговорил Абдулла.

— Через три-четыре дня артель получит пряжу. И сразу же после этого Кадыр Ахмедов должен исчезнуть.

— Да... — еще раз кивнул Абдулла.

— Ты ешь, ешь! — неожиданно изменился, стал ласковее старик. — Ты молод, здоров. Тебе нужна сила.

Старик пришел в себя. От мысли, что Кадыра Ахмедова, еще одного человека, кто им мешает, не будет в живых, старик успокоился. Пальцы его не тряслись. Отложив четки, он уверенно взялся за пиалу.

Маргиланские чайханы открыты днем и ночью...

Ну, скажите, кто поднимется, несмотря на поздний час, так и не закончив медленно текущего разговора с дехканином из соседнего кишлака, из того самого, где живут пусть дальние, но родственники?

А как оторваться от горячего состязания аскиябазов-острословов? Не успеет один закончить фразу, противник находит ответ. И пока слушатели хохочут, тот, первый, уже собрался с мыслями — и звучит новая фраза, меткая, порой обидная.

И нет конца этому состязанию.

В чайханах смех, и добрые советы, и горькие сетования.

Звенят пиалы и подносы, слышатся приветствия.

Приветствуют и незнакомого приезжего человека. Отвечают на его вопросы и всезнающий чайханщик, и просто добрые люди.

В самой шумной базарной чайхане, где можно встретить кого душе захочется, Абдулла вот уже больше часа наслаждается чаем.

Душно в полутемном помещении, и пахнет керосином.

Абдулла поднял голову и увидел настоящую лампу с закопченным стеклом. Сразу ясно: дела в чайхане, расположившейся в центре базара, идут хорошо.

Абдулла покосился на открытую дверь. По обе ее стороны деревянные настилы, где можно спокойно пить чай. На улице ярко светило солнце, а Абдулла любил темноту. И вот здесь такой полумрак... и покой.

И еще удерживала Абдуллу в чайхане компания молодых парней, — таких сторонятся порядочные люди, завидев. Сидел в этой компании парень с красным лицом. Смотрел на него Абдулла внимательно, видел эти нагловатые глаза, слышал громкий, неестественный смех. Так смеются, чтобы угодить рассказчику, если рассказчик важный человек. А сейчас весело было парню от рассказа вора и убийцы Джуры. Вот какая, получается, у парня компания!

Абдулла пил чай и ждал... Ведь за целый день он так ничего и не узнал об Ахмедове.

Часа через три компания стала расходиться.

Абдулла оставил деньги на подносе и вышел. Дождался, когда краснолицый остался один, подошел к нему и крепко взял его за локоть.

Парень не удивился, а нагло посмотрел на Абдуллу и усмехнулся.

— Ты что?

— Поговорить надо...

Разговор оказался очень коротким. Парень, продолжая усмехаться, просто сказал:

— Что его искать-то, Кадыра Ахмедова? В одной махалле мы живем. Я у него завхозом в артели работаю. Слышал про это?..

— Слышал, — оборвал Абдулла.

Он собирался дать парню деньги, а тот скалил зубы: за что деньги? Махаллю покажет? Что-то подскажет? Он это сделает и без денег. Ему и самому надоел Ахмедов, вечно стоит на пути.

Ташкент, Самарканд: искрящаяся нежность нитей

Обязательно скажут в Самарканде: здесь проходил Великий шелковый путь. Обязательно напомнят об этом в Бухаре. И в Фергане, куда тянулась одна из ветвей этого пути.

Вырастали вдоль дороги караван-сараи, поселения, рождались ремесла. Из рук кустарей выходил удивительный хан-атлас. И несли его караваны в чужие города.

...29 апреля 1921 года В. И. Ленин подписал Постановление Совета Труда и Обороны о восстановлении и развитии шелководства.

Еще одно совещание о крупном ограблении. Еще несколько убийств. И прощание с товарищем, погибшим на боевом посту...

Так почти каждый день!

Люди, проверив оружие, уходят в ночь, и неизвестно, вернутся ли они на рассвете.

А Василию Прохорову все-таки нужно с кем-то поговорить. Не дает покоя ему эта история, пусть, на первый взгляд, чепуховая, незаметная.

В такое тревожное время, время убийств и ограблений, приходится заниматься и мелкими спекулянтами. Как правило, многое с ними связано.

Мелькнуло в базарной толпе растерянное мальчишеское лицо. Не последний отрез ткани, который виден у него из-под халата, продает. Спекулянт.

Прохоров арестовал его и привел к своему начальнику, Логунову Степану Федоровичу. Думал, выразит недовольство Логунов при виде мелкой сошки, покачает головой и скажет: «Эх, дорогой Василий Семенович...»

Когда начальник называет тебя слишком вежливо, да еще по отчеству — мало хорошего: Василий Семенович-то в сыновья годится. А назовет товарищем Прохоровым — совсем неважное настроение у начальника, значит.

С мелким спекулянтом Степан Федорович беседовал долго и обстоятельно. До службы в уголовном розыске слесарем работал Логунов в паровозоремонтных мастерских, дружил с узбеками и хорошо знал их язык.

Вскоре Логунов отпустил мелкого спекулянта, а Прохорова похвалил:

— Молодец, Вася! Все идет хорошо!

Прохоров не понял похвалы.

— Чего хорошего? Отпустили же...

— Да, отпустили... — уже серьезно подтвердил Логунов. — А парень вывел на другого человека. На человека, который таким сосункам раздает куски ткани, а те продают. Вот ты в одной рубашке и работаешь, и гуляешь. Выцвел твой горошек. Попробуй новую купить! А у них целый склад.

И стал Степан Федорович «прояснять» да «раскручивать». Ловко орудовала целая шайка. Для хлопкоробов в районы везли текстиль, везли хлеб, но не все доходило до дехкан. Оседало в частных домах.

В районе, на своем базаре, боялись продавать, посылали в большой город человека. А он нанимал мальчишек. Сам часами в чайхане просиживал, беседуя о жизни, о делах с такими же неторопливыми людьми, и собирал деньги.

Но и на этих спекулянтах не остановился Логунов. От них еще дальше потянулась цепочка. Основная часть мануфактуры попадала в крепкие руки...

Логунов почувствовал силу этих рук. Но где-то промахнулся. Разорвалась цепочка. Выпало целое звено — пропал человек, который мог твердо и точно сказать: «Служил Бурнашеву».

Бурнашев вел себя на допросах, как в гостях. Справлялся о самочувствии Логунова, одобрял уголовный розыск за оперативность, говорил об урожае хлопка и хлеба, жаловался на цены... А порой просто вел светский разговор.

Весь его вид бесил Логунова — холеный, вежливый, предупредительный. Логунов чувствовал в Бурнашеве сильного, хитрого врага.

Но какой козырь швырнул Бурнашев во время очередного серьезного допроса!

— Я сдал все свои магазины государству, — сказал Бурнашев. — Хватит мне на жизнь и одной лавки.

Даже нотки сожаления не прозвучало в его голосе. Будто окурок швырнул Бурнашев небрежно, не обратив внимания, куда тот упал.

Это заявление оказалось достоверным. Многие Бурнашева ставили в пример.

А Логунов, оставшись наедине с Прохоровым, сказал:

— Обвел нас Бурнашев, Вася.

— Вы можете доказать?! — искренне удивился Прохоров.

Степан Федорович сдвинул свои лохматые брови, потер ладони и медленно произнес:

— В том-то и дело, Вася, что не могу. Слабоваты мы еще порой бываем. Многого не знаем.

Перед Бурнашевым даже извиниться пришлось.

Но дело с мануфактурой дало свои результаты. Был наведен порядок в районах. Ткань стала попадать по назначению — к дехканам.

Василий с удовольствием подставил лицо лихому ташкентскому солнцу с надеждой, что сожжет оно его мальчишеские веснушки. Он считал их главной причиной всех своих служебных неудач. Мелкие спекулянты, авантюристы, взяточники — вот что было пока в поле деятельности Василия Прохорова. Если он и вытаскивал иногда наган, то так, для важности. Никто не собирался отстреливаться и сразу выкладывал товар, подлежащий конфискации.

— Уже знаешь, что за ним тянется Эшмат-Ташмат... — сказал как-то Талипов, друг и наставник Василия. Талипов с детства хорошо знал законы базара. — Крупная птица сидит в чайхане. Ему, допустим, уже доложили новость, что ты арестовал парня с ситцем и отобрал товар. А что с парня возьмешь? Он и не знает настоящего-то хозяина.

А теперь попался такой Василию Прохорову со странным товаром.

— Что это? — спросил Василий, рассматривая тонкие нежные нити.

Парень ответил по-узбекски и стал крутить головой, пытаясь найти в толпе нужного человека. И по тому, как успокаивался парень, Прохоров понял: их заметили.

— Спекулянт несчастный! — нарушая правила поведения работника милиции, выругался он.

Потом спохватился, стал невозмутимым, строгим и объективным.

— Кому несешь?

Парень пожал плечами. Ясно: тот, кому несут товар, подойдет сам.

— У кого купил?

Парень развел руками. Вот и весь короткий разговор. Прохоров понимает: нелегко разыскать на шумном, многолюдном базаре нужного торговца. Как потом выяснилось, он принял мудрое решение: отпустил парня с шелковой пряжей. Тонкие нити, намотанные на «крестовину», были явно фабричного производства.

Василий не ожидал, что его торопливый, сбивчивый рассказ заинтересует Талипова, занятого расследованием серьезного преступления.

— Шелк? — переспросил Талипов. — А ну-ка зайдем ко мне.

Кабинетик у Талипова довольно скромный. Хотя у Василия Прохорова пока нет и такого. Стол, два табурета — вот и вся обстановка.

— А почему ты заинтересовался этим спекулянтом? — спросил Талипов, усаживаясь за стол.

— Понимаете, шелк пропал. Нужен он человеку, а пропал. Тутовые деревья порубили в гражданскую. Это сейчас стали сажать, выводить гусениц. Фабрику открыли, артели создали, лучших мастеров собирают... Шелк пропал, а здесь — пряжа. Если это случайность, тогда другое дело. Может, просто залежалась.

Талипов будто бы старше Василия не на три года, а на десять — по житейскому опыту.

Отчаянный парень Иргаш Талипов, в каких только переделках не бывал. Человеку нет и двадцати пяти, а у глаз вон какие морщины!

— Чем сейчас занимаешься, если не секрет? — улыбнувшись, спросил он.

— Это у вас секреты, — обиженно проворчал Василий, — а я шляюсь по базарам да с мелочью всякой толкую.

— Сам знаешь, как это надо, — прервал Талипов. — Возможно, и от этой встречи многое зависит.

— Не исключено, — хмуро согласился Василий.

— Да не ворчи ты, как старик, — стукнул кулаками по столу Талипов. — Не ворчи! Делом надо заниматься. На шелк ты верно обратил внимание! Ты молодец, что заметил пряжу. Ворованная она, факт! Берись, друг, за ниточку. Наблюдай. Потом доложишь Логунову. И помни, ниточка тонка. Шелковая, одним словом.

Среди новых организаций, созданных в республике, была и такая — «Узкустпромсоюз». Она занималась кустарной промышленностью. Тот учет, который велся в главной конторе в столице республики Самарканде по письмам и справкам из районов, мягко говоря, был дутым. Все на бумаге выглядело солидно. Попытайся с небольшим штатом проверить, что же происходит на местах, в сотнях артелей!

С брезентовым невзрачным портфелем носился Петр Семенович Вилков по Самарканду, стучался, в полном смысле слова, во все двери. Его слушали серьезно, пытаясь понять: как в годы большого строительства можно говорить о кустарях? В ответ на его слова пожимали плечами: металл, хлеб, хлопок... Ну разве сейчас до шелка?

Вилкова уважали, а некоторые — побаивались. Он не однажды с трибуны республиканских активов и больших совещаний громил бюрократов и деляг. Лучше не связываться с этим неудержимым человеком.

В брезентовом портфеле хранились и отчеты, и суровые, в соответствии со временем, докладные записки. И были в них неприятные слова: разгильдяйство, волокита, вредительство.

Вилков создавал по всей республике сеть артелей, в которых должно возродиться вечное производство, неповторимое искусство мастеров.

Образцы яркой радуги знаменитого хан-атласа тоже были в брезентовом портфеле. Вилков, как фокусник, вытаскивал небольшие кусочки шелка и поднимал их высоко над столом. В прокуренной комнате, где шло очередное заседание, где только что решались вопросы новой школы, борьбы с какой-то неуловимой шайкой басмачей, обеспечения саксаулом интернатов, открытия курсов медсестер, этот трепещущий от дыхания клочок ткани производил всегда необыкновенное впечатление.

Хан-атлас напоминал восточные сказки... В каком реальном мире голода, дизентерии, грабежей, убийств могли жить эти краски?

Убедительные речи, ссылка на важные документы, явное стремление сделать республику и страну богаче давали хорошие результаты.

Энергией Вилкова восхищались сотрудники «Узкустпромсоюза», руководители. Невысокого роста, худощавый, широкоскулый, наклонясь вперед, с настырной стремительностью мчался этот деловой человек решать бесконечные вопросы.

— Крючок! — сказал вслед Вилкову один из сослуживцев.

— Заржавленный... — мстительно добавил другой.

Свою неприязнь к Вилкову этот человек высказать открыто не мог. Этот разговор произошел месяц назад.

Вилков, как и его сослуживцы, жил на скудном пайке.

— Что, Вилков, двинем на базар, к частникам? Вкусненьким побалуемся. С зарплаты-то можно...

Перебросив портфель из правой руки в левую, Вилков тряс освободившейся рукой перед ошеломленным сослуживцем. И такая горячая речь о частном капитале звучала в тесном коридоре, что опешивший человек не знал, куда деться.

— Ну и черт с тобой! Копи деньги, жмот несчастный! — выругался сослуживец, хотя речь Вилкова произвела на него впечатление.

Вилков, пожалуй, чаще других бывал в районах и представлял полную картину деятельности артелей. Сейчас он снова собирался в командировку. В центре древнего шелководства, Маргилане, творилось необычное: разваливались старые артели, никто не думал о создании новых.

— Тахиров — безвольный, инертный человек, — доказывал Вилков начальству. — А может — вредитель.

Характеристика была краткой и убедительной.

С Вилковым никто не спорил.

Талипов оказался прав. Странное происходило на ташкентских базарах. Мотки шелковой пряжи все чаще появлялись в торговых рядах.

Василий теперь знал, какое это нужное, важное сырье. Откуда, как наваждение какое-то, пряжа стала попадать к торговцам? Да и торговцы были странные. Они не предлагали свой искрящийся на солнце товар первым встречным.

По мнению Василия Прохорова, этот товар тихими ручейками растекался из одного широкого русла.

В горячей, бурлящей сутолоке, среди иных нужных и требующих немедленного решения дел, почти невозможно проследить за каждым ручейком. Они, словно вода в песках, растворялись бесследно.

Прохоров и Талипов решили доложить Логунову.

Сегодня еще раз Василий должен был побывать на базаре.

Был большой базарный день, первая пятница душного сентября 1928 года.

Василий Прохоров шел за пожилым человеком, у которого в мешке были мотки пряжи, купленной, а иногда взятой без денег. Без шумной сделки покупался этот товар, небрежно совались уже отсчитанные рубли. Будто цена была оговорена раньше. Стойкая, постоянная цена.

Согнувшись, неспешно шел хмурый мужчина в выцветшей тюбетейке с влажной от пота окантовкой. Он не знал, что за ним следят. Спокойнее становились торговые ряды. А вот здесь, как бы красуясь круглыми, прочными боками, стояли тандыры^[8]. Несколько человек, придирчиво щелкая по обожженной глине, выбирали себе печь, которая будет служить не одному поколению. Состоятелен и надменен хозяин.

Василий насторожился. Кажется, этот хмурый человек с мешком пряжи на плече поздоровался с одним из будущих обладателей тандыра.

И вдруг... Словно из-под земли вырос перед ним чумазый, расторопный мальчишка.

— Хорошо папирос! Папирос из Москвы!

Он тыкал в лицо грязную пачку. И твердил про папиросы, приплясывая босыми ногами на горячей пыльной дороге.

— Хорошо московский папирос! Дешевле!

— Да иди ты... — отмахнулся Василий.

Сколько прошло секунд? Пять, десять... Ну, от силы пятнадцать.

Мальчишка послушно исчез. А человек в выцветшей тюбетейке ходил и щелкал по звонким тандырам. Покупать тандыр он не собирался. Он просто помогал самодовольному покупателю выбрать более крепкую печь.

Но где же мешок?

Василий хотел было тут же броситься и проверить все тандыры, но удержался. Повернувшись, он медленно пошел в толпу. Остановился и еще раз осмотрелся. Мальчишки с засаленной пачкой папирос не было, вдалеке маячила арба, а на ней возвышался тандыр.

Маргилан: цепочка растаявших следов

ИЗ БЛОКНОТА 1950 ГОДА:

«Смотрел работу кокандского резчика по дереву Усманова. Двери. Орнамент геометрических форм... Такие двери встречал в старых домах.

— Дерево само подсказывает, какой нужен орнамент, — сказал резчик.

Речь шла о шелковице. Ее структура крупноволокниста, узорна, прочна.

— Из нее изготовляют музыкальные инструменты...

Это дерево — вечный труженик — может и петь».

Одну истину понял Сабир: честным трудом не заработаешь много денег. С малых лет таскал дядя по базарам расторопного и смышленого мальчишку. И тогда еще Сабир убедился, что мелкой торговлей богат не будешь. Это продавец насвая пересчитывает медяки. Это хозяин нескольких ведер урюка не может на вырученные деньги купить лишнюю лепешку, а ведь он растил деревья, собирал урожай.

Жалкая нищета...

Нищета была и дома. Отец окрашивал шелковые лучки, сушил их, придумывал узоры. Мать и сестра по очереди сидели за старым, часто ломающимся станком.

Сабир помнит их постоянно согнутые спины.

А пришла болезнь — не нашлось денег, чтобы нанять табиба^[9]. Старуха-соседка отгоняла злых духов, но так и не отогнала.

Видно, большие деньги нужны против злых духов. Звона медяков духи не слышат.

Отец почему-то ненавидел своего брата. А тот лишь улыбался, словно прощал эту неоправданную, беспричинную ненависть. При Сабире не корил отца, снисходительно говорил:

— Пусть возится, если нравится человеку.

Любил дядя заказывать плов для друзей в хорошей чайхане. Любил бывать в русских ресторанах, ездить в чужие, далекие города.

— Торговать нужно с умом, — поучал он Сабира. — Не торчать на базаре попусту — это удел глупых, а торговать... Понимаешь? — И он поднимал палец с дорогим перстнем.

Поднимал так, что перстень попадал под луч солнца и ослепительно загорался. И блеск золота был доказательством дядиного ума.

Но ум тут ни при чем. Жадность и неосмотрительность подвели его в голодном Оренбурге. Слишком много муки он прихватил, слишком цену поднял. К стенке поставили дядю...

Сабир не ушел с базара. Он просто решил действовать осторожней и не ввязываться в крупные авантюры. Он скупал мануфактуру у кишлачных жуликов, но сам не продавал и даже не бывал на ташкентских базарах. Нашел старого человека, у которого родственники были в городе. И старик этот охотно, за свою незначительную долю, ездил в Ташкент.

Товар он сдавал в какую-то лавочку. Многие сгорели на этом деле, а Сабир вышел чистым. Он сам был на поминках старика, встречал всех, пришедших молитвой помянуть человека, ушедшего в мир иной.

Была и милиция. Понял Сабир, почему она была.

И понял, что жить базаром в эти смутные дни нельзя. Жизнь должна быть двойная.

Потому, когда Кадыр Ахмедов посоветовал ему пойти в артель «Кизил Шарк», Сабир согласился. Молодой, энергичный, деловой... Именно такой и нужен на должности завхоза.

И начал Сабир заведовать хозяйством, не очень сложным, но и не простым. Надо «выбивать» пряжу в райпромсоюзе, раздавать ее по домам, получать готовый хан-атлас, сдавать продукцию.

Поначалу Сабир не протягивал руки к артельному добру.

Но со временем, разглядывая на своих документах крестики вместо подписей, перебирая помятые бумажки, он пришел к выводу: крестики схожи, даты он ставит своим карандашом, а люди всё помнить не могут.

Но мешал ему все же дотошный Кадыр Ахмедов. А тут еще перебои с поставкой шелковой пряжи.

О первой шелкоткацкой фабрике в городе Маргилане ходили разные слухи. Одни, не видя пряжи, говорили о непрочности нитей. Другие с ухмылкой всезнающих людей коротко бросали:

— Лопнет это дело...

А дело набирало силу. На фабрике работало более трехсот человек.

Разные люди пришли сюда: кто-то давно ждал ее открытия, кто-то с опаской, на время оставив кустарное ремесло, кто-то из любопытства — что из этого выйдет.

Первым из базарных завсегдатаев стал присматриваться к фабрике Сабир. Его аферы с перекупкой мануфактуры лопнули. Он узнал, что в кишлаках распределение ткани и хлеба теперь доверено коммунистам и комсомольцам и ни один аршин пестрого ситца не попадет к торговцам.

За пиалой чая — за не очень, надо сказать, трудоемкой работой — возлежа на айване в своем скромном дворике, Сабир неторопливо строил планы. И что бы он ни придумывал, мешал ему Кадыр Ахмедов.

Допустим, нашел бы он возможность достать пряжу, выдать ее какому-то кустарю и получить хан-атлас. Цена этого шелка поистине ханская. Ничего не скажешь — удобно, денежно.

Но Ахмедов-то сует свой нос в любое дело, каким бы мелким оно ни было. И, главное, не верит он Сабиру. Завхоз из кожи лезет, доказывает свою преданность делу и председателю, ходит по домам, выслушивает жалобы, успокаивает и обещает.

Кто знает, может и вел бы себя Сабир поскромнее, но слишком долго с ним разговаривал как-то крупный базарный спекулянт и вор Джура, всегда с масляными губами, словно только что после жирного плова, и неряшливо одетый. И халат на нем вроде бы не старый, а весь в каких-то пятнах. И на рубашке — пятна. И сапоги, даже когда везде сухо, — в грязи.

Неприятно с Джурой сидеть за одним дастарханом. Да и опасно. Но отказаться — еще опасней.

— Вот что, парень. Дядю я твоего знал хорошо, — начал Джура.

Он шумно разгрыз нават, не обращая внимания, как сыплются крошки сахара на рубашку, шумно потянул чай и, прищурившись, внимательно посмотрел на Сабира.

— Не нашел ты своего места в жизни, парень. Я тебе помогу...

Сабира словно схватили за горло. Хрипло спросил он, огляделся по сторонам.

— Да что ты вертишься, — хмыкнул Джура. — В этой чайхане я могу и убить, и никто ничего не скажет.

Джура действительно мог убить. Но здесь хвататься за нож не собирался.

— Дело у меня к тебе, — сказал он. — Отдай мне пряжу всю, сколько можешь.

— У нас она на учете... — несмело воспротивился Сабир.

Джура поморщился, и оспинки разбежались по пухлым его щекам.

Сабиру захотелось бежать, как можно быстрее бежать из чайханы.

— Пряжу будешь сдавать не мне, — заявил Джура. — Встречаться будем редко. Лавку Хакима знаешь? Туда будешь приносить... Хаким умеет молчать, как тот старик, которого ты... Ну, в общем, сам знаешь...

И засмеялся Джура от души и громко. Сабир думал, что была у него тайна. Нечего сказать, в крепких руках он оказался.

Надо было найти помощника. Сабир присматривался к нагловатым, разбитным мальчишкам, которые постоянно крутились на базаре.

Но ему нужен преданный молодой жулик. Чтобы в опасную минуту исчез и оборвал связь и с Сабиром, и с лавкой Хакима.

Хакима следует обходить стороной, без дела у него не появляться. Слишком уж бойкое это место, его лавка.

Шныряют по базару пареньки, а потом, как мусор, который крутит поток, сбиваются все у лавки этого тщедушного Хакима. Всегда удивлялся Сабир, зачем таким людям, как Хаким, нужны деньги. Вот дядя — другое дело. Умел он их доставать, умел и с шиком, широко тратить. А ведь полусогнутый Хаким принесет в чайхану половину сухой лепешки да горстку пыльного сушеного урюка — вот и весь его обед.

Присмотрелся Сабир к старику, к его лавке... Приходят с ворованной пряжей в лавку, где продаются гребешки, ленточки, дешевенькие серьги и кольца, разные люди. И все озираются по сторонам. Знал Сабир: артели погибают, потому что тащат из них сырье. Тащат, чтобы иметь деньги.

Но никто не торгует пряжей на маргиланском базаре. Стал дальше следить Сабир. Пряжу из лавки Хакима, а порой и из его дома, тащат к ташкентскому поезду. Все правильно! Сабир так же поступал прежде, когда переправлял мануфактуру. Но он работал в одиночку. А шайка, чем она больше, тем заметней, тем легче ее накрыть.

Не пойдет Сабир в проклятую эту лавку... Ему нужен помощник. Выбор пал на глуповатого паренька, который таскался по базару с ведром, визгливо покрикивая:

— Холодная вода! Есть холодная вода!

Паренек был доволен грошовым заработком. Основную часть выручки от проданной воды он отдавал за ведро, принадлежащее хозяину маленькой ошханы, где жарились шашлыки и высоко поднимался пар от манты.

Иногда хозяин, вместо доли от выручки, угощал паренька парой манты, при этом громко восхищаясь, словно призывал в свидетели всех присутствующих:

— Как? Вкусно?! Ну и кормлю же я тебя!

У Сабира этот парень будет жить лучше. Не намного, конечно, но все-таки...

— Родственники у тебя есть? — спросил Сабир.

— Здесь нет... — Паренек с аппетитом ел машхурду. — За Кокандом мои родственники, в кишлаке...

Он отчаянно, жадно жевал, и названия кишлака Сабир не понял. Да это и неважно. Главное — не местный.

— Кто там у тебя?

— Дед, — коротко ответил парень.

— Ждет тебя?

— Как заработаю — поеду.

«Ну, ты не скоро, джигит, заработаешь, если я о тебе не позабочусь», — с удовлетворением подумал Сабир.

— Где спишь-то?

— В чайхане. Сначала убираю все, подметаю, потом сплю. Мало сплю.

Никакой хозяин на базаре долго спать не даст, это понятно: базар поздно ложится и рано поднимается.

— Убирай, подметай и спи, сколько хочешь, — посоветовал Сабир. — Только мне будешь помогать.

Парень отложил ложку и, подняв голову, допил из касы^[10] остатки машхурды.

«Голодный! Этот будет работать», — твердо решил Сабир.

Рано утром стекался народ на работу. И все чаще в толпе мелькали женские косынки.

К фабрике еще присматривались. Многим было непонятно, что происходит за воротами. На фабричных людей одни поглядывали с нескрываемым уважением, другие — с нескрываемой ненавистью.

Чайханные пророки закатывали глаза и молились за обманутых людей, прикоснувшихся к дьявольским машинам. Не примет земля этих машин, взлетят они вместе с теми, кто, по своей глупости, шагнул за непонятные ворота.

Но и достоверные слухи о хорошем заработке настойчиво проникали в чайханы.

Куда деваться, если серьезный человек открыто скажет, что стал жить лучше?

Вот этот человек сидит перед вами. Смотрите, какой у него халат и какие сапоги... А ведь все знают, в чем он прежде шаркал по махаллинскому переулку. Из любопытства попал туда Алим. Сабир знал этого джигита по базару. И однажды встретив его после работы, увидел в его глазах тоску по вольной жизни.

Таких людей одним заработком не удержишь. Они рассчитывают урвать от жизни как можно больше.

К этому Алиму и подослал Сабир своего подручного, дав ему деньги.

— Угости шашлыком и чаем. Хорошие лепешки возьми.

Глаза выдали подручного. Пасмурными стали глаза. И Сабир предупредил:

— Смотри не жадничай. Узнаю...

Пригрозил так, для порядка. Как он будет проверять? Сабир решил даже не встречаться с этим Алимом, не то что вести деловые разговоры.

— Будешь брать пряжу у него. Обо мне ни слова.

Уже который раз Сабир предостерегал подручного, готовя его к встрече с Алимом.

— Ясно, хозяин... — сказал паренек.

И приятно, тепло стало на душе от покорности, от этого почтительного слова. Мечтал Сабир быть хозяином, что скрывать. Но у хозяев сейчас неважный конец. А просто денежным человеком неплохо оставаться при любой власти.

Он еще раз проверил подручного. К его удивлению, парень дословно повторил все, что сказал Сабир. И как с фабрики выносить пряжу (без основ!), и где ее передавать. И лучше — понемногу, но чаще, чаще...

Алим был доволен угощением. И, как предполагал Сабир, без колебаний согласился на предложение.

— Обо мне ничего не говорил? — настороженно спросил Сабир у своего подручного.

— Нет, хозяин...

«Он не так глуп, как я думал, — решил Сабир. — С ним надо вовремя распрощаться, не прозевать момента».

Алим удачно пронес приличный моток пряжи. Через три дня — еще. Потом — через два. И наконец каждый день. Лиха беда начало.

На десятый день Алима задержал сторож. На фабрике разразился скандал, о котором через час знал весь Маргилан.

Сабир отыскал на базаре своего подручного.

— Кто здесь знает, что ты из Коканда?

— Никто... — подумав, ответил парень. — Не спрашивали меня об этом.

Разумеется, персоной водоноса никто интересоваться не будет.

— Вот тебе деньги за работу и езжай к деду... Даже не заходи в свою чайхану.

— Я там халат оставил.

— Купишь новый, — твердо сказал Сабир и добавил денег.

Он проводил своего подручного, который верой-правдой прослужил три с лишним месяца и дал Сабиру возможность хорошо заработать. Сам усадил в машину и подождал, покамашина скрылась за поворотом.

Сказанное на прощание: «Не суйся в Маргилан, попадешь в тюрьму», — не может не подействовать даже на самого глупого человека.

Как ни избегал Сабир встреч с Джурой, но его привели однажды в чайхану, где за приличным дастарханом сидел спекулянт и вор. Он сделал глоток и внимательно посмотрел на Сабира.

Сжался Сабир. А что, если стало известно Джуре об Алиме, о фабричной пряже? Крут на расправу Джура.

— Про фабрику слышал? — спросил Джура.

Сабир взял себя в руки, выдержал взгляд и, как можно безразличней, ответил:

— Слышал...

— Какой дурак затеял эту историю?

Деньги проплыли мимо цепких рук. И теперь эти руки сожмут горло виновного.

— Не знаю, — безразличным тоном ответил Сабир.

Джура выругался. Подумав, он протянул пиалу Сабиру.

— Хаким оказался вором. Он обманывал меня. Запомни это...

Джура не договорил.

Утром стало известно, что хозяину дешевенькой лавчонки перерезали горло. Базар возмущался и сожалел.

Джура исчез. Ходили слухи, что сбежал в чужую страну.

Все свидетели о делах Сабира ушли.

Судьба еще раз пощадила Сабира. Судьба была к нему добра.

Ташкент, Самарканд: бой еще не утих

ИЗ БЛОКНОТА 1952 ГОДА:

«Маргиланский абрбандчи Турсунбай Каримов знает более сорока узоров.

— Работаю над новыми, — рассказывает он. — Но в основе лежит традиционный рисунок.

Показал яркую ткань с синими разводами — «Победа». В мелкие полосы с ярким узором — «Узбекистан».

— А сколько существует узоров?

На этот вопрос абрбандчи не ответил, а только улыбнулся.

В основу многих узоров положены мотивы растительного мира — «дарахт» (дерево), «бодом» (миндаль), «нок» (груша), «шох» (ветка), «анор» (гранат).

Многоцветные узоры, включающие все цвета солнечного спектра, называются: «тийри камон» (радуга), «бахор» (весна), «чаман» (цветущий).

Иным тканям мастера дали поэтические названия — «Фархад и Ширин», «Лейли и Меджнун», «Тахир и Зухра».

Они, эти мастера, и работают как поэты».

Солдатская, довольно потрепанная шинель была накинута на плечи. Из-под серой старенькой шапки виден клок бесцветных волос.

Человек демонстративно, чтобы вся забегаловка на него обратила внимание, стучал своей деревяшкой по полу, задевал за табуреты.

Обычно люди с наглыми, злыми глазами любят выставлять напоказ свои раны. И попробуй свяжись с таким, встань на пути, случайно задень локтем...

Инвалид после прогулки по базару зашел в мрачную, грязную забегаловку.

На базаре он ничего не покупал. Лишь толкался, ощупывал вещи, приценивался и вновь возвращался к небольшой, обособленной группе.

На базаре, что родился недалеко от вокзала, почти рядом с госпиталем и Благовещенской церковью, было много русских. Появление инвалида, как и появление каждого, кто начинал ощупывать пряжу, могло заинтересовать только Василия Прохорова. А тем более, если этот человек, покружив по небольшому базарчику, снова и снова приближается к торговцам шелком.

Не один ходит инвалид. Тянется за ним, как на привязи, обычный базарный мальчишка. С полуслова понимает, пальцем помани, бровью поведи — сделает все, что нужно.

После безобидной прогулки инвалид отправился в забегаловку, а мальчишка начал скупать мотки пряжи. На этот раз пряжа отличалась от обычной. Она была без деревянных основ и удобно ложилась в мешок, занимая меньше места.

Мальчишка не думал уходить с базара, он направился к ряду, где лепились крошечные мастерские ремесленников. У одной мастерской мальчишка положил мешок, присел на корточки и стал с любопытством смотреть, как ловко по шву старого кумгана^[11] бежит огонь. Мальчишке бы прислуживать в этой мастерской, учиться паять, клепать, делать добро людям, а он мотается за спекулянтом.

Мальчишка попросил мастера присмотреть за мешком, а сам нырнул в людскую толчею. Вскоре он вернулся с кистью винограда и лепешкой.

Теперь он блаженствовал. Была горячая лепешка, осенний, медовый виноград, а рядом — необычное зрелище. К тому же мастер налил в щербатую пиалу чай и протянул ее мальчишке. И тот, щурясь от солнца, не слыша шума толпы, стука молотков и лязга железа, от удовольствия шевелил грязными пальцами босых ног.

Инвалид в это время шумел в забегаловке. Ему нужны были слушатели. Он хватал за рукав какого-то забулдыгу, тянул к себе и что-то рассказывал.

Быстро разгулялся человек. Василий Прохоров выпустил его из поля зрения минут на пять-семь. И тот уже успел выпить стакан водки и доверительно говорил первому встречному:

— Мотаюсь черт знает где... А ей — что нужно? Деньги...

— Деньги... — согласился забулдыга и попытался отобрать стакан у шумного инвалида.

Тот не стал сопротивляться.

— Пей... Мне ничего не жалко.

— Хороший человек, — сделал вывод забулдыга и выпил остатки.

Он опьянел как-то очень уж быстро, с трудом удерживал голову.

— Эх, ты... — сожалея, произнес инвалид.

Он терял слушателя. Теперь надо искать нового.

К инвалиду пробрался молодой стройный человек с тонкими усиками.

— Опять нализался?

Инвалид тупо посмотрел на холеное, с узкими глазками, лицо, на подергивающиеся усики и хмыкнул.

— Ну и что...

— Свинья... — зло прошептал приказчик. — Тебе же ехать...

— До поезда успею... — начал оправдываться инвалид.

— Свинья, — повторил приказчик.

Лицо инвалида наливалось кровью. Он сжал кулак. Этой перемены, видимо, приказчик не заметил.

— И что ты набрал? — продолжал приказчик.

— Что надо... — стал задираться инвалид. — Я мотаюсь, а ты, сволочь...

— Тихо! — Усики задергались.

— Не пугай... Ты... — инвалид выругался и — неожиданно, наверное, даже для себя — кулаком отвесил по усам.

Драки в забегаловках случались. И на эту почти никто не обратил внимания. Только чей-то свист подзадорил инвалида. Да еще крик: «Бей эту сволочь!»

Приказчик не ожидал такого исхода. Он стремительно рванулся к выходу и исчез в базарной толпе.

Василий растерянно осмотрелся: приказчик был той персоной, которую надо немедленно брать.

Инвалид приходил в себя. Он, пьяный и разъяренный, обиженный на жизнь и на всех, кто им командовал, сорвался. И понимал, что многого лишился.

Оглядевшись по сторонам, он перехватил взгляд Василия. И уже не стуча деревяшкой, а медленно, осторожно шагнул к Прохорову.

— Ты с ним был? — хрипло спросил инвалид.

— Нет... — растерянно ответил Василий.

— С ним, — утвердительно сказал инвалид и вдруг жалобно заныл: — Браток, скажи, как его найти... Не пожалею... — Он многозначительно стукнул по карману.

Исчезла наглость в глазах. В них теперь был испуг.

— Помоги найти... — шептал инвалид.

Василий высвободил рукав.

— Похож на приказчика. Где-нибудь в лавке, в магазине, наверное?

— В магазине? — переспросил инвалид и быстро вышел из забегаловки.

«Почему ко мне обратился?» — подумал Василий Прохоров. Но, взглянув на окружение, понял: он, Прохоров, как и приказчик, выделялся из этого окружения.

Василий прошел несколько метров и увидел, как инвалид в растерянности топчется у мастерской.

Ни мальчишки, ни мешка не было.

В «Узкустпромсоюзе» шло совещание. Это была затея Вилкова — собрать председателей. Приехали не все. И Вилков громил бухарскую сеть кустарных артелей, которой, собственно, уже не существовало.

К совещанию он подготовил собственноручно выполненные диаграммы. Бухарская диаграмма выглядела удручающе: красная линия резко падала.

— Наша вина, — самокритично признавался Вилков, — что не удержали в своих руках высокое народное мастерство.

— Председатель райпромсоюза убит... — напомнил мрачный голос.

Вилков на миг смолк. Но потом продолжал с новой силой:

— Да, наш товарищ погиб на боевом посту. Но его могли заменить? Могли! А что получилось...

В Бухаре артели распались стремительно. Одних испугала трагическая смерть председателя, другие столкнулись с загадками поставки и исчезновения сырья.

Вилков изучил материалы бухарского райпромсоюза. И присутствующие могли убедиться, как распадалась хорошо налаженная сеть артелей.

Враги умело разрушили эту сеть. Были угрозы, шантаж. Активисты пытались принимать меры, боролись, но они были на виду. Их знали в лицо. Они работали, а враг прятался.

Председателя бухарского райпромсоюза грубо шантажировали. В доме у него спрятали несколько десятков аршин хан-атласа и сообщили в райком о «ворованном» шелке.

Председателя вызывали в различные кабинеты, допрашивали, выясняли. Но и он, защищаясь, стал выяснять. Когда они с сыном напали на след, их зарезали. Это случилось по дороге в Гиждуван.

После похорон в домах кустарей пошли тревожные разговоры: одному пригрозят, другому намекнут.

— В Бухаре нужно восстанавливать работу артелей. Это могут делать смелые, энергичные люди...

Вилков назвал фамилии тех, кто смог бы работать.

Тахиров покосился на соседей: о чем они думают, сдвинув брови?

На хлопковых полях идет борьба. Тех, кто вышел сеять хлопок, убивают. На первых заводах — борьба. Среди них, людей, занятых древним мастерством, тоже борьба.

О чем думают участники совещания, слушая тревожный доклад? Наверное, о том, что бой еще не утих.

Тахиров вспоминает своих бухарских знакомых. Пока он, раненый, лежал в тихом доме, они шептали молитвы и загадочно говорили о будущем.

Какое у него, красного командира, будущее? Разумеется, он останется на переднем крае.

В райкоме партии ему поручили возглавить райпромсоюз, он растерянно спросил:

— За что? — А про себя подумал: «Наверное, состарился».

Секретарь райкома понимающе улыбнулся.

— Ясно, товарищ Тахиров! Вам бы шашку в руки. А вы попробуйте без шашки. Наган вам дадим.

— Зачем наган? — растерялся Тахиров.

— Спокойной жизни не обещаем. Вам придется восстанавливать шелководство, ткачество. Восстанавливать — это значит бороться.

Секретарь райкома говорил о будущем, о своих фабриках. Но пока — кустари должны спасать шелк. И пока — будет трудно.

Это понял Тахиров очень скоро. Он не боялся удара в спину. Но, как человек, дороживший своей честью, он боялся тех, кто шептал над ним молитвы.

Тахиров, как и другие участники совещания, прошел большую школу жизни. А сейчас он поднимает целую отрасль экономики.

Совещание посвящалось шелку. А говорили на нем об убийствах и вражеских вылазках, о шантаже и воровстве.

Совещания двадцатых годов были тревожными.

И на этом рынке нечего было делать. Исчезли покупатели пряжи, хотя торговцы еще толкались. Они, как выяснил Василий Прохоров, приходили сюда с вокзала, с поездов. И в первую очередь — с наманганского. Это значит, что ехать они могли из Ферганы, Маргилана, Андижана, Коканда. Как сказал Талипов, «из самых шелковых мест». Меньше, но все же были торговцы с красноводского — из Бухары, Самарканда. И по этому поводу сказал Талипов: «Шелковые места, но что-то там произошло...»

Василий Прохоров надеялся на встречу с Инвалидом, Приказчиком или Мальчишкой.

Двоих он узнал бы сразу. А вот третий... Эти мальчишки, завсегдатаи базаров, очень похожи друг на друга. Инвалиду нравилось крутиться на этом или Воскресенском рынке. Они были в плотном кольце кабаков.

На Привокзальном трясли старое барахло, а вырученные гроши проматывали тут же, в забегаловках. Там не было солидных спекулянтов. И рынок в основном состоял из фруктовых и овощных рядов и мелких ремесленных мастерских.

Появление Приказчика можно объяснить тем, что он служил в одной из ближайших лавок.

Василий Прохоров обошел все лавки, все магазины. Несколько из них были закрыты. Выяснилось: две лавки закрыты со вчерашнего дня.

В забегаловках тоже побывал Василий, но Инвалида не встретил.

С такими неутешительными результатами он пришел к Талипову.

— В нашем деле главное — не вешать головы, — сказал Талипов. — А тебе и подавно — грешно. Ты почти у цели... Какие факты!

— У цели, — проворчал Прохоров. — Все ускользнуло.

— Ищи Инвалида, ищи Приказчика. Не провалились же они. А почему ты думаешь, что Приказчик должен служить у рынка?

— Да он выскочил откуда-то налегке. И ножницы из кармана пиджака у него торчали.

— Ножницы? — не скрывая восхищения, произнес Талипов. — Ну, Вася, молодец. Считай, что Приказчик тво́й.

— Пока нет, — улыбнулся Прохоров. — Его еще предстоит схватить.

— Ты не торопись, — серьезно предупредил Талипов. — Узнай теперь, что за лавки — эти две закрытые.

Прохоров вернулся на Привокзальный рынок. Прошелся вдоль лавок, заглянул во все маленькие уютные магазины. Товар везде никчемный. А люди спрашивают ситец, шелк.

Один из хозяев, толстый узбек, вытирая платком потную лысую голову, зло бросил:

— Всё на базаре!

Его лавка знавала хорошие времена. И сейчас он бесился. Но свою злость мог выместить только на ни в чем не повинных покупателях. Что он еще мог сделать? Возраст не позволял взяться за нож, а то бы он взялся. Вот и бубнил, отдуваясь:

— Нищими стали...

Глядя на его пунцовое лицо, о нищете не подумаешь.

Две лавки по-прежнему были закрыты.

Покрутился Прохоров, прикинулся бездельником, но, видно, переиграл.

— Кого ищешь, парень? — по-русски спросил хмурый узбек.

Он сидел на корточках и неодобрительно смотрел на толпу.

«Ну что суетятся люди...»— говорил его взгляд.

Смачно сплюнув насвай, он рукавом старого, но опрятного халата вытер губы.

— Кажется, в этой лавке был приказчик... Такой, с усиками, — простодушно сказал Василий.

— Тут все с усиками.

— Обещал работу...

— Из Казани ты? — спросил узбек.

— Не-ет... — протянул Василий. — Почему из Казани?

Этот вопрос был лишним.

— Да так, — сказал узбек. — Нет у него работы. Я сторожем здесь. На четыре лавки — один. А этот, с усиками, — усмехнулся узбек, — уехал за товаром в Самарканд. Приходи дня через три. Если ничего не спутал.

Странно усмехается сторож. И Василий еще раз осмотрелся в этом лабиринте лавчонок.

Инвалид пропал. Прохоров чувствовал, что он мечется по забегаловкам, а нужно бы действовать спокойней. Как Талипов. Перебирать людей, факты, даты, события. Останавливать внимание на чем-то и думать.

Ну, конечно, после скандала в одном из кабаков Привокзального рынка Инвалида в этом районе искать не следует. Но далеко уйти он не должен.

После очередного обхода кабаков на Воскресенском рынке Василий вернулся к Привокзальному. Несколько раз прошелся он мимо мастерских, где чинили, паяли чайники, самовары, кастрюли. И веяло отсюда каким-то домашним теплом и уютом. Доброе дело в руках у этих людей. И лица у них честные, светлые.

Прохоров остановился и спросил у мастера о мальчишке с мешком.

— Два дня назад? Сидел тут один маргиланский.

— Вот-вот, — ухватился Василий. — В поезде с ним познакомились.

Мастер повертел перед близорукими глазами носик чайника. Такими помятыми чайниками громыхают люди на станциях в поисках кипятка.

— Познакомились, обещал к своему дяде устроить на работу...

— Не связывайся, парень, — просто сказал мастер. — Одна у них работа — спекулируют. Иди лучше на завод. Был бы я молод...

— Вон что... Спекулянт, значит. Я-то смотрю, инвалид к нему пьяный подходит.

— Вот-вот. Инвалиды, это верно. Не поймешь: один оставил, другой унес. С костылем тут один, тоже искал твоего маргиланского. А его увел какой-то приказчик. Ты держись от них подальше. Иди на завод, не ищи легких денег.

— Спасибо, отец, — поблагодарил Василий.

Мастер сказал много. Сказал все, что знал.

С этими фактами и явился Прохоров в уголовный розыск. Талипов внимательно выслушал друга и сказал:

— Я вчера побывал в морге. Приказал не трогать один труп. Взгляни.

Василий первый раз пришел в морг.

— Вот, — прохрипел сторож: — Смотри, с деревянной ногой и рыжим чубом.

Да, это был он.

— По башке его, — раздался за спиной хриплый голос.

Маргилан: гибель еще одной артели?

ИЗ ТЕХНИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

«До Великой Октябрьской социалистической революции половина сухих коконов с территории нынешнего Узбекистана отправлялась в Италию, Францию и другие страны, откуда возвращалась к нам в виде тканей и пряжи».

«В 1924 г. в Узбекистане было получено 131,4 тыс. коробочек грены, в том числе 120,8 тыс. государственными гренажными заводами».

ИЗ БЛОКНОТА 1952 ГОДА:

«Грену до Великой Отечественной войны часто выводили в домашних условиях. Пока формировались куколки, мы, школьники, следили за температурой — не менее 30 градусов жары. Берегли свои хозяйства. Потом сдавали за небольшую плату — как ребята ликовали! — на гренажный завод.

Путь грены до кокона — долог. Работа кропотлива... Эта работа сейчас идет на гренажных заводах».

Не похож был Тахиров на отчаянного парня, который мог рвануться в любое пекло. Все тогда удивлялись, как тонкие, на вид беспомощные пальцы сжимали эфес тяжелой сабли. Невидимая, но ощутимая сила бойца передавалась яркой, начищенной до блеска стали.

И сам он, Тахиров, был яркий и молниеносный, как его послушное оружие.

Тахиров, прославленный командир, померк постепенно. Где его сабля? Может, в чужих, вражеских руках? Вы́ходили его тогда незнакомые люди. Добрые это были люди. Прошло два года, и напомнили они о себе.

После встречи с тихим, сморщенным старичком потерял покой Тахиров. И ничего особенного не сказал вроде бы старик.

Осмотрев кабинет, с нескрываемым удовольствием послушал, как звенит телефон, безучастно отнесся к деловому разговору Тахирова с неведомым человеком. И, не спуская зачарованных глаз с загадочного аппарата, умиленно покачал головой:

— Большим человеком стал, товарищ Тахиров!

Что, этот старик никогда в жизни не видел телефона? Врет. Все видел, все знает. Потом вытащил четки и стал равнодушно перебирать отполированные шарики.

— А мы часто вспоминаем о тебе, товарищ Тахиров. Думаем: как ты живешь? Вижу, хорошо живешь.

Ради приличия хозяин угостил гостя из далекой Бухары, подал чай, поставил блюдечко с изюмом.

— Большой начальник, — без всякого ехидства сказал старик, но добавил: — А дастархан-то нищенский. Что ж так?

— Время тяжелое... — оправдывался Тахиров.

Ему и хотелось отплатить добром старику, который часто появлялся в том богатом доме, где лечил свои раны Тахиров. Но он боялся гостя, боялся, что снова услышит намеки, страшные, несправедливые. Но не отмахнешься от них, не заставишь молчать людей, спасших тебе жизнь.

— Тогда еще тяжелее было, — напомнил старик и вновь принялся щелкать четками. — Стреляли тогда...

— Сейчас тоже стреляют, — грубо сказал Тахиров.

— Стреляют и долго будут еще стрелять, — оживился старик. — Много крови еще прольется.

— О чем ты, отец? — стараясь сдержать себя, спросил Тахиров.

— О тяжелых временах. Вот ты стал начальником, хозяином...

— У нас нет хозяев, отец.

Его начинал злить невозмутимый старик. Хотелось вырвать четки и швырнуть их в окно, а гостю, несмотря на его преклонный возраст, указать на дверь.

— Хозяева будут всегда, — твердо сказал гость. — Твой конь у нас живет. Стареет, а помнит тебя... Ты-то его забыл?

— Я ничего не забыл, отец.

— Мы тоже не забыли. Ты же один остался жив тогда в ущелье, куда завел бойцов. Мы же тебя подобрали.

Чернильница дернулась, сдвинулась с места.

Старик, кажется, теперь с удивлением рассматривал странный, ненужный предмет на столе. Он вытянул морщинистую шею и даже перестал перебирать четки.

Тахиров встречал таких стариков. Забыв о возрасте, они, не зная покоя, бросаются в авантюры.

— Плохо живешь, — снова сказал старик. — А можешь лучше жить.

— Как живу, тем и доволен, — выкрикнул Тахиров.

— Не кричи, сын! Не кричи! Ты даже от боли не кричал. А сейчас тихо, спокойно кругом.

Старик чувствовал сейчас свое превосходство над бывшим командиром, над молодым, сильным человеком, чью жизнь и судьбу он крепко сжал в своих кулачках.

Тахиров понял это и глубоко вздохнул.

— Зачем приехал, отец?

— Посмотреть на тебя. Как же! Тебе мы, с помощью аллаха, вернули жизнь. А ты так плохо живешь. Худой, черный, нищий. И всех привилегий-то — один аппарат. Вот на него и кричи.

Старик был невозмутим. Он даже глотка чая не выпил. И снова начал перебирать четки.

— Забываешь, что ты мусульманин. — Старик поднялся. — Я пришел тебе напомнить об этом.

Наклонив голову в белоснежной чалме и обиженно вздохнув, уже у двери старик сказал:

— Мы хотим, чтоб ты жил лучше. Новая власть мало тебя уважает. А мы тебя любим. Мы еще придем к тебе.

После этого разговора не один месяц Тахиров с тревогой смотрит на дверь и по-настоящему не занимается работой.

Об этом говорит вся махалля. Кто не знает этой старой истины? Вся махалля обсуждала вызов Кадыра Ахмедова в райпромсоюз.

Товарищ Тахиров, может быть, только поприветствовал мастера, а махалля знала, что артели выделяется шелковая пряжа.

В притихший, забытый богом уголок входила новая жизнь, заставляя радоваться и мечтать. У кустарей, молодых и старых, эта жизнь в работе.

Расторопный Сабир, ближайший помощник Ахмедова, ехал, лихо погоняя сонную лошадь, к складу.

Не очень любили Сабира в махалле. Молод, но хитроват. Сам пробился на должность, которую громко и непонятно именовал — завхоз. Никто не понимал этого мудрого слова, все слушали, когда завхоз говорил о трудностях своей работы.

Когда он успел запрячь лошадь? Зачем торопится без нужной бумажки?

Сабир кричит на ходу:

— Бегите в райпромсоюз. Скажите Кадыру-ата, очень надо накладную. Я буду у склада.

Пусть не уважают, но видят люди, что парень болеет за дело артели: пряжи действительно может не хватить.

В это время Тахиров, наверное, подписывает всесильную накладную, от которой зависят дела всей артели, и Кадыр Ахмедов благодарно смотрит на Тахирова.

— Я уже столько дней прячусь от работников своих и соседей.

Тахиров разводит руками, давая понять, что не от него зависит, когда привезут пряжу. От Самарканда, от «Узкустпромсоюза» зависит. Он не испытывает радости, как прежде, не хлопает по плечу Ахмедова. Какой-то помятый Тахиров, усталый, невыспавшийся.

Но ничего этого не замечает Ахмедов. У него в руках бумага, а значит — и работа.

— Подожди! — останавливает Тахиров. — С тобой хочет поговорить один русский человек. Из Самарканда приехал. Сейчас он придет.

Ахмедов вертит в руках драгоценную бумагу. В полуоткрытую дверь заглядывает мальчишка.

— Кадыр-ата! — обращается он шепотом. — Сабир у склада ждет бумагу.

Молодец все же у него завхоз! Смекалистый парень.

Мальчишка с накладной исчезает, Кадыров спокойно садится на табурет. Одного он понять не может: зачем понадобился важному человеку из Самарканда?

Тахиров после визита старика из Бухары жил в тревожном состоянии. Никакой вины за собой перед людьми, перед памятью погибших в последнем бою товарищей он не чувствовал.

Разве это его вина, что остался он жив, что вылечили, выходили его чужие, совсем чужие ему люди? А может даже враги.

Тахиров понимал это с каждым днем все острее. От него тогда ничего не потребовали. А теперь... Что за странные слова: «завел отряд в ущелье»? Как он будет оправдываться, чем докажет?

Тахиров решил поговорить с секретарем райкома, рассказать о странном госте из Бухары. Но тут нагрянул суровый начальник из Самарканда.

Нет, Вилков не кричал на Тахирова, не ругал за полный развал нескольких артелей. Он вытаскивал из портфеля бумаги и читал страшные цифры. А потом коротко добавил:

— Куда же вы идете, Тахиров, наш боевой товарищ? Нехорошая история...

История действительно нехорошая. Хуже быть не может.

— Вы жалуетесь на поставки? Пожалуйста! — Еще одна бумага. Еще одно доказательство. — Пряжа оседает в домах кустарей. Ее тащат на базар.

— Нет ее... — устало сказал Тахиров. — Неправильно у вас все значится в бумагах. Мы столько не получали.

Но Вилков положил бумагу и веско повторил:

— Вот наша поставка... Это документы!

Так судьба оплетала подозрениями председателя райпромсоюза Тахирова. Разговор был тяжелым.

— В Самарканде даже такое мнение создалось, — не поднимая головы, тихо произнес Вилков, — что вы действуете по вражеской указке.

— Что?

— Я отмел эти клеветнические выпады, наш боевой товарищ, — продолжал Вилков.

«Почему — наш? — невольно подумал Тахиров. — Я его ни в своем, ни в других отрядах не встречал. Но разве это сейчас главное?»

— Отмел! — еще раз подтвердил Вилков. — Я решил иначе.

Тахирову стало вдруг безразлично, о чем говорят в Самарканде и что решил их строгий представитель.

— Я думаю, вы просто не умеете руководить.

Говорил Вилков резко. Если бы кто-нибудь из сослуживцев сейчас взглянул на него, удивился бы очень. Совсем другой человек. Решительный, волевой.

...Шальная мысль о председательском месте не давала покоя Сабиру. В который раз он отгонял ее от себя! Ухмыльнется или трезво рассудит: зачем связываться? Не очень-то и завидует Сабир председателю артели.

Но мешает он, дотошный и честный человек. На сухой лепешке будет сидеть Кадыр Ахмедов, а чужого не возьмет.

А как другим жить?

Сабир развернулся бы. Артель, разумеется, сдавала бы шелк. Но и ему кое-что перепадало бы. Некоторых кустарей, вроде Азиза-бобо, привлек бы ближе. Азиз-бобо и перевернул все в душе Сабира. Взглянул на него маленькими глазками, не мигая, посмотрел на рослого парня и притворно вздохнул:

— Тебя бы на место Кадыра. Вот уж зажили бы!

Мечтательно зажмурился. Знал характер Сабира.

— Мне и так, честно говоря, неплохо, — беззаботно сказал Сабир, но отвернулся, постарался скрыть глаза.

— Мешает Кадыр, — продолжал ворковать Азиз-бобо, — лезет во все дыры, шляется по дворам, за каждой ниткой смотрит.

Вон что! Конечно, при Сабире этому старику, который складывает медяки, во всем себе отказывая, жилось бы привольнее. Визирем стал бы старик при дворе нового правителя Сабира!

И тогда впервые усмехнулся Сабир. Усмехнулся несмело.

Больше Азиз-бобо не напоминал об этом коротком разговоре. Но при встречах хитро улыбался и спрашивал о делах. А потом благословлял.

Поможет ли аллах Сабиру?

Легким ветерком донеслись до него слухи, что большое начальство недовольно работой райпромсоюза, артелей, в том числе и артели «Кизил Шарк».

Это были неточные сведения, но чувствовал Сабир, что тучи могут собраться и над такими, как Тахиров и Ахмедов. Особенно страшный слух прошел о Тахирове. Какой-то приезжий человек из Бухары рассказал в строжайшей тайне торговцу Юсупу кое-что о прошлом Тахирова.

Но какие тайны могут быть на базаре!

Закачали головами старцы, многозначительно подняли брови торговцы: вот тебе и власть, кому же верить!

И вдруг это известие о приезде начальства из Самарканда.

— Началось! — решил базар.

— Началось! — согласился Сабир.

Надо действовать, не дожидаясь, когда простят Тахирова за старые грехи и лишь поругают Ахмедова за медлительность.

Надо действовать. Завтра ахнет базар от невероятной новости. Да что базар! Весь город ахнет!

Сабир подождал, когда к складу райпромсоюза примчится его посыльный. Получив бумаги, он для пущей важности ругнул мальчишку за неповоротливость. Тот не обратил внимания на ругань, а с тоской посмотрел на Сабира. Пришлось вытащить несколько монет: мальчишка рос на базаре и в дальнейшем мог пригодиться.

— Поможешь, — приказал Сабир.

— Хай! — коротко согласился мальчишка.

Вдвоем они довезли пряжу до дома Кадыра Ахмедова. Хозяина еще не было дома.

Сабир по-хозяйски открыл пустой сарай, сгрузил пряжу. Несколько мотков Сабир отдал мальчишке.

— Отнесешь Азизу-бобо... На этой бумажке пусть распишется.

Мальчишка хихикнул.

— Ну, крестик поставит... — сказал Сабир.

...Так просто был завершен рабочий день Сабира. Председатель артели еще не вернулся. Встреча с начальником из Самарканда затянулась.

Сабир не смог бы объяснить, как он решился на этот поступок. В полночь, когда махалля уже видела третий сон, Сабир вошел во двор Ахмедова. На всякий случай у него было оправдание: беспокоился за пряжу, слышал шум.

Сабир медленно прошел вдоль дувала. Под ногой хрустнула веточка. Ночью хорошо слышно, как облетают листья с деревьев.

Недовольно заворчала собака, потом лениво гавкнула.

Сабир подошел к калитке: она была распахнута. Не только калитка, но и открытая в комнату дверь поскрипывала и вздрагивала под легкими порывами ветра. А у порога валялась чья-то тюбетейка.

Но не в дом, а к сараю бросился сразу Сабир. Здесь дверь тоже распахнута настежь. Он так и ахнул: сарай пуст. Вгляделся и увидел несколько мотков пряжи, второпях забытых.

В дом Сабир не зашел. Он осторожно выбрался со двора. Кто-то говорил, что милиция находит преступника по следам.

Столько раз он чистеньким выбирался из переделок, а здесь может попасться?

Сабир осторожно прошел несколько метров и услышал шаги.

По переулку быстро шел милиционер.

Сабир, затаившись, следил. Милиционер решительно вошел во двор Ахмедова, осмотрелся, шагнул к порогу и нагнулся.

«Тюбетейку поднял!» — подумал Сабир.

Переполошилась махалля...

Исчез Кадыр. Исчезла пряжа.

Приехал руководитель — товарищ Вилков из Самарканда. Приехала милиция. Долго допрашивали жителей махалли, всех членов артели «Кизил Шарк».

Сабир вглядывался в лица милиционеров. Старался найти среди них ту тучную, знакомую фигуру.

Самое лучшее, решил он, — молчать.

И никто ничего путного сказать не мог.

Товарищ из Самарканда был взбешен.

— Черт знает, что у вас тут происходит! — кричал он на Тахирова. — Жулика поставили во главе артели.

Тахиров покачивал головой, вздыхал:

— Подождите, товарищ Вилков. Надо разобраться.

— Что разбираться? С дорогим сырьем сбежал.

— Не мог он бросить дом, махаллю, свое дело.

Но Вилков не унимался.

Пришлось руководителю из Самарканда оставить на посту председателя райпромсоюза совершенно растерянного Тахирова. А преступлением Кадыра Ахмедова пусть занимается уголовный розыск.

Правда, пообещал Вилков прислать дополнительное сырье для артели «Кизил Шарк». Надо сохранить артель, которой теперь будет руководить энергичный парень Сабир.

Ташкент: за дверью галантерейной лавки

ИЗ АЛЬБОМА «НАРОДНОЕ ИСКУССТВО СРЕДНЕЙ АЗИИ», ХУДОЖНИК Н. СИМАКОВ, С.-ПЕТЕРБУРГ, 1883 ГОД:

Автор пишет, что каждый мастер-абрбандчи, «истинный художник, носит в себе чувство меры, вкуса, колорита, может быть, потому, что к занятию его привела не выгодность профессии, а любовь. На работе он не знает отдыха и изумляет вас простым и практическим приемом при выполнении самых сложных геометрических фантазий. В этом мудреного ничего нет: темперамент его почти итальянский, и он обладает опытом целых тысячелетий».

Расследованием убийства Инвалида занялся Степан Федорович Логунов.

Смертельный удар в голову нанесен сзади обыкновенным булыжником.

Протокол, с которым познакомился Логунов, был кратким, написан он химическим карандашом на клочке бумаги торопливо и непрофессионально. Молодой милиционер с болезненным желтым лицом, поняв настроение Логунова, оправдывался:

— Три убийства было в ту ночь...

— Ладно, — миролюбиво перебил его Степан Федорович. — Ты можешь сказать что-нибудь потолковей? Эта твоя отписка ничего не дает.

Логунов возвратил протокол.

— Что толковей? Бродяга, алкоголик. Подрался в забегаловке. Его вывели и пристукнули.

— Это твоя догадка?

Милиционер кивнул.

— Дел много? — спросил Логунов.

— Хватает...

Возиться с расследованием убийства какого-то бродяги было недосуг, и был состряпан дежурный протокол.

— Что-нибудь за ним есть? — робко спросил милиционер.

— Да, брат, рановато ты его похоронил. Нужен он нам.

— О, черт... — На землистого цвета щеках выступили красные пятна. — Думал, драка... Бродяга забулдыжный, думал.

— Ничего, брат, — успокоил Логунов и неожиданно спросил: — Ты лечишься?

Логунов не спросил о болезни. Значит, все видно по лицу. И милиционер вздохнул:

— Когда? Времени нет.

— Надо, брат. Я твоему начальству скажу...

Он посмотрел вслед сгорбившейся фигуре в солдатской шинели. И была та шинель всей биографией человека. Фронт, а потом — снова фронт. Не назовешь же работой эти ночные, беспокойные дежурства.

Теперь надо раскручивать дело. Сделали фотографии убитого. И стал с этой карточкой мыкаться Логунов по забегаловкам Воскресенского базара.

В восьмой или десятой забегаловке хозяин, краснорожий, нагловатый мужик, на секунду замешкался, а потом, опасаясь влипнуть в «дело», наигранно (даже зевнул, прикрывая рот ладошкой) произнес:

— Их у меня тут целая армия.

Логунов, крепко сжав локоть хозяина, отвел его за перегородку и усадил на ящик.

— Знаешь его?

Хозяин уже понял, кто такой Логунов. Человек с такими руками не может быть другом пропившегося бродяги. Да и по карточкам бродяг не ищут.

— Лучше говори, что знаешь.

— Что знаю, что знаю... — забормотал хозяин.

Он был труслив и жаден. К убийству, о котором слышал, он не имел никакого отношения, а вот заведение могут прикрыть...

Логунов понял настроение хозяина.

— Не тронем твое хозяйство. И ты нам не нужен. Если, конечно, поможешь. А за сокрытие...

От последнего слова краснорожий торопливо заговорил:

— Чего скрывать... Зашел один бандюга с пацаном. Пацан-то и навел. С виду кишлачный, тихий. Навел и смылся. Наверное, и сам не знает, что потом было.

— Что за бандит?

— По-разному кличут. Жоркой, Жердью, Тихоней... Говорят, мотается по городам. Сделает дело и исчезает. Вы уже его не застукаете.

Последнюю фразу краснорожий произнес с торжеством.

— Застукаем, — успокоил Логунов. — Длинный, что ли? Почему — Жердь?

— И худой, — добавил хозяин.

— Что потом было? — спросил Логунов.

— Обыкновенное дело. Жердь подсел к Инвалиду. Потом потребовал водки, стали пить, обниматься.

— Много пили?

— Жердь не пьет, когда идет на дело, — сказал и осекся хозяин.

— Значит, ты знал, что он идет на дело?

— Догадывался... — И вдруг краснорожий осмелел. — А я — что? Что я сделаю?

— Часто он бывает?

— Частенько.

— И как долго?

— Пока не ухлопает кого-нибудь. Вот только не пойму, за что он его. Ведь не по пьянке же.

— Просто так не убивают, — сказал Логунов.

— Убивают! Убивают! — осмелел краснорожий. — Сейчас такое время.

Наконец-то двери заветной лавчонки открылись. Точнее, одной из заветных лавчонок. Той, за которой так усердно следил Василий Прохоров.

Он даже остановился, отдышался. Запрыгало сердце, выступил пот. Он всегда гордился своим спокойствием и выдержкой. А вот здесь... разволновался.

Сплоховал Прохоров. Не заметил сторожа, который прошмыгнул в одну из соседних лавок с чайником в вытянутой руке.

Василий прошелся, успокоился, покашлял в кулак и вошел в лавку. И опять предательски застучало сердечко.

Перед Василием вытянулся приказчик.

«За каким же товаром его носило?» — подумал Прохоров, когда увидел, что в лавке было пусто. На полках пестрела лишь галантерейная мелочь. Мануфактуры не было и в помине.

«Вот почему у него маленькие ножницы, — решил Василий. — Для тесемок да ленточек».

— Слушаю, гражданин... — скорее по привычке, чем из уважения, склонил голову приказчик и провел пальчиками по усам. — Слушаю. Что прикажете?..

Такие граждане, как тот, что явился, обычно выторговывают ситчику или сатинчнку себе на рубашку: не хочется на базаре переплачивать. А у таких плутоватых приказчиков — смотришь — что-нибудь и заваляется.

С этим шел Василий. Но по дороге родился новый план.

Прост, казалось, этот план.

— Нет ли у вас какой-нибудь работы? — робко спросил Василий.

Приказчик оценивающе осмотрел крепкую фигуру и опять погладил усики.

— Э-э, милый. Хозяин у меня строгий, дурака не дает валять.

— Я и не собираюсь... валять дурака, — обиженно произнес Прохоров.

Ему не отказывали окончательно. Присматривались.

— Что ты можешь делать?

— Все, что прикажете, — с готовностью ответил Прохоров.

Приказчик усмехнулся: так ли это?

Прохоров понял усмешку и горячо заговорил:

— А что остается? Не с голоду ж подыхать.

— Откуда ты такой? — спросил приказчик.

Странное у него лицо. Усики, и те дергаются. Глаза настороженные. Сверлят насквозь и оценивают.

— Значит, все умеешь?

— Все! — как можно уверенней произнес Прохоров.

— Хорошо, милый. Я переговорю с хозяином.

— Когда?

— Денька через три. Его нет сейчас в городе.

Василий попытался выразить растерянность, безысходность своего положения. И приказчик, кажется, пожалел его в последнюю минуту. Открыл ящичек и вытащил несколько монет.

— Вот! Протяни как-нибудь, милый. Бери, бери! Разбогатеешь, отдашь. Но ты не ответил мне, откуда ты родом.

— Из Тамбова!

— Плохо там?

— Куда уж! — вздохнул Василий.

— Где пристроился?

— В основном, у вокзала, в сквере, — развел руками Василий.

— Ну, что ж. Денька через три заходи.

Василий поклонился и вышел. Конечно, он ни разу не обернулся и не видел, как приказчик, встав на пороге, подозвал сторожа.

Сторож посмотрел на удалявшегося парня и сказал:

— Был он уже.

— Когда? — насторожился приказчик.

— Как только вы уехали в Самарканд. В тот день... Ну, да. Работу ищет. А в другие лавки не заходил.

— Не заходил... — повторил приказчик и, небрежно схватив ассигнацию, сунул ее в руки сторожа. — Проследи. Посмотри, куда топает.

А Василий топал на Шахрисябзскую, в уголовный розыск.

«Шелковые» города и районы ответили на телеграфные запросы Логунова.

Теперь вырисовывалась ясная картина яростной борьбы с кустарными артелями, картина расхищения сырья, убийства активистов.

В Бухаре распались артели, приказал долго жить райпромсоюз. К этому стремительно идет Маргилан. Плохо обстоят дела в Ташкенте, Коканде, Маргилане.

Чья-то рука дерзко и решительно уничтожает древнее производство шелка.

Над этим стоит подумать. Логунов пока не трогал Самарканда. Там находится «Узкустпромсоюз», там, по слухам, неплохо работают артели. Оно и ясно, под боком у начальства, а не где-нибудь в глубинке.

На очередной встрече членов своей группы Логунов рассказал почти обо всех своих предположениях... Об одном умолчал поначалу. И не потому, что не доверял Василию Прохорову или Иргашу Талипову. Просто боялся вслух высказать его.

Он закрыл и отодвинул пока еще тоненькую папку с ответами из городов, неряшливым протоколом об убийстве Инвалида. Степан Федорович рассказал о Жорке- Жерди больше для Василия, Талипов знал убийцу.

— Давайте порассуждаем об Инвалиде, Жорке-Жерди и Приказчике, — сказал он, — между ними, конечно же, есть связь... Жорка-Жердь двадцать восемь дней назад бежал из заключения. В Ташкенте он был с полмесяца, не больше. Был ли ему смысл убивать Инвалида? Поссорились? Деньги?

— Поссориться не могли, — подтвердил Талипов. — Жорка — аристократ. Он с такими бродягами и спекулянтами не станет на одну доску. Он в забегаловки не ходит.

— Однако зашел же... — подзадорил Степан Федорович. — И не раз.

— Искал Инвалида...

— Зачем он ему понадобился?

— Зачем? — пожал плечами Талипов. — Чтобы убить...

— А за что?

— Пока этого мы, Степан Федорович, не знаем, — сдался Талипов. — Купили Жорку. Приказчик купил, наверняка.

— Все правильно, — согласился Логунов. — Далее — перейдем к Приказчику.

Он посмотрел на Василия Прохорова.

— Что ты скажешь?

Василий заговорил горячо:

— Первое, что могло быть, — месть. Но Приказчик не способен своими нежными ручками что-нибудь сделать с буйным и всегда пьяным Инвалидом.

— А второе? — спросил Логунов, словно отметая этим вопросом первое предположение.

— Второе — Приказчик обрывал концы. Инвалид спьяну мог ведь первому встречному выложить о сделках. Приказчик нанял Жердь и сам смотался за товаром в Самарканд. Впрочем, никакого приличного товара у него не было.

— Он мог привезти и неприличный, — вступил в разговор Талипов.

— Мог, — согласился Василий, — но не из-за ленточек же он просидел несколько дней в Самарканде.

— Гулял. Или доставал мануфактуру и не достал, — высказался Талипов.

— Может быть, — уныло согласился Василий.

Степан Федорович машинально похлопал по тонкой папке.

— Все верно... Только хочу, чтобы вы все продумали... И действовали. Ты, Иргаш, еще не побывал в артели, в старом городе?

— Времени не было.

— Я договорился с начальством, будешь заниматься только шелком, — строго сказал Степан Федорович. — А тебе, Василий, надо идти к Приказчику. Скажи, что туговато приходится, деньги кончились... Вот и явился. Входи в эту шайку. Я — с первым поездом в Маргилан. Нужно на месте разобраться, что там происходит с артелями.

Сторож покосился и не ответил на приветствие. Василий, взглянув на закрытую дверь, уселся рядом со стариком.

— Что молчишь, старик?

Старик жевал насвай и безучастно смотрел на прохожих.

— И когда только спишь? — доверительно заговорил Василий.

Старик сплюнул изжеванный насвай и коротко ответил:

— Ночью сплю. А чего ж не спать-то? Если бандиты объявятся, что я с ними сделаю?

— Молодец, старик... — Василий положил ладонь на его плечо, но тот резко отодвинулся.

— Что я с бандитами сделаю, — продолжал он, — если вы за ними не смотрите...

Василий удивленно поднял брови.

— Не смо́трите, — зло повторил сторож. — Что хотят, то делают. А вот честного человека — испугали.

— Кто испугал?

— Ты, кто ж еще! Когда приходил в прошлый раз — испугал. Сбежал Муса... Добрый человек, а вас боится.

— С деньгами? С товаром сбежал?

Старик продолжал плеваться. Видно, тянул время, соображал, что сказать.

— Муса добрый.

— Он что, обокрал лавку? — повторил свой вопрос Василий.

— Что там воровать? Там воровать нечего, — усмехнулся сторож.

— Разве Муса не привез товар из Самарканда?

Старик, взглянув на Василия, вновь отвернулся и сплюнул.

— Не знаю. Не видел...

— Сторож ведь. Должен все знать и все видеть.

— Сторож... Да я утром ушел на базар. Совсем немного был на базаре. В чайхане посидел. Совсем немного посидел. Пришел,лавка закрыта. А тут хозяин приехал.

— Часто он приезжает, хозяин?

— Редко, — помотал головой старик. — А здесь приехал. Стали искать приказчика. Исчез.

— Куда? — машинально спросил Василий.

— Никто не знает...

Кажется, всего лишь с мелкой спекуляцией столкнулся Василий Прохоров. А вот уже три человека не могут разобраться, погружаются все глубже и глубже в трясину.

Не затянет ли их совсем эта трясина? Не захлестнет ли невероятной неразберихой?

Конечно, старика надо допросить еще. Хозяина — тоже. И надо как можно быстрее обо всем доложить Степану Федоровичу.

Прохоров, попрощавшись со сторожем, ушел из этого сытого, но коварного квартала.

Шел он на Шахрисябзскую пешком. Хотелось отключиться от происшедших событий. Есть же и другая жизнь. Она рядом. Вон, в школе переменка. Воспользовавшись короткими минутами, мечутся во дворике с пронзительными криками «индейцы». Один мальчуган даже раскрасил лицо. Вот достанется от учителя!

Сначала Прохоров заглянул к Талипову.

— Беда, Иргаш, сбежал мой Приказчик.

Талипов спокойно отнесся к сообщению.

— Значит, где-то ты не так шагнул, не то сказал. Пойдем, доложишь.

Логунов, закончив читать очередное письмо из «шелкового» района, неожиданно сказал:

— Ну, что носы повесили? Черт с ним, с Приказчиком...

Василий от удивления приподнялся.

— Вы... вы все знаете?

— Да, все знаю. Час назад поступило заявление от торговца Бурнашева, что его обворовал родной племянник. Обворовал и сбежал.

— Ну и Бурнашев! — не скрывая восхищения, произнес Талипов.

— Да не было там никакого товара. Не привозил его Приказчик. Он или по другим делам мотался в Самарканд, или сидел дома, — высказал свою версию Прохоров.

— Возможно. Мы всё проверим, — сказал Логунов. — Но пока мы сделаем вид, что поверили Бурнашеву. Вступим в игру. Начнем искать Приказчика. А там, может, и разгадаем тайну Бурнашева. Ясно?

Пока ничего не было ясно, но Прохоров и Талипов кивнули.

Маргилан: откуда вырвался поток?

ИЗ СПЕЦИАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

«Термин «абр» для обозначения вида орнамента встречается в литературных источниках XVI века. Так, в трактате Кази Ахмада о каллиграфах и художниках (1596 год) есть упоминание об орнаменте типа «абр».

«Абр» в переводе с персидского — облако. В некоторых районах Узбекистана произносят «авр». Эти особенности языка отразились на специальной терминологии. Поэтому в технической литературе принято написание «авр».

«Абрбандная техника считается древней. Старейшие мастера не без гордости говорят, что есть предание о времени, когда не было коконов, но нет предания о времени, когда не было абрбанда».

Утром Логунов со станции Скобелево добрался до Маргилана.

Города-труженики просыпаются рано. В чайхане допивал свою последнюю пиалу чая ремесленник или торговец. Спешки нет, движения медлительны, но поглядывает человек на улицу, которая становится все оживленней.

Вдоль улиц кустари вытягивают шелковые нити, и прохожие приветствуют их добрым словом: хорманг — не уставайте!

Город начал жизнь на рассвете.

В милиции Логунов встретил раздраженных людей. Но, познакомившись с ним, они стали мягче, приветливее, прекратили спор о каком-то Васли, за которым гонялись неделю, а приходится выпускать по просьбе местного чинуши.

— Пусть вот товарищ из Ташкента рассудит, — горячился один из них.

Он втягивал в разговор гостя, постороннего человека: может, вынесет сор из избы.

Между тем Логунову не хотелось наскоро выяснять отношения. На день-два выбрался сюда, чтобы разобраться в событиях, связанных с шелком.

Молодой милиционер Ахмаджан, подтянутый, с черными, словно нарисованными, бровями и быстрыми движениями, понравился ему.

Логунов перевел разговор на интересующую его тему. Ахмаджан согласен помочь, но вопросительно взглянул на своего начальника.

Тот, возбужденный недавним спором и возмущенный тем, что вынужден был отпустить негодяя Васли, отдал энергичного подчиненного в распоряжение Логунова.

Логунову предоставили небольшой кабинет, и Ахмаджан, довольный вниманием ташкентского товарища, выложил все, что знал о запутанных делах кустарных артелей, о случае хищения сырья с фабрики, об исчезновении председателя артели «Кизил Шарк». И о многом другом, что касалось пряжи и шелка.

Из горячего рассказа Ахмаджана явствовало, что разбираться в маргиланских делах надо тщательно и долго.

На такую роскошь Логунов не имел права. Оставалось изучить главное, что интересовало Логунова, — все, связанное с шелком.

Ахмаджан вернулся с чайником, пиалой и двумя лепешками, а между ними — сахар-нават.

— Щас! — повторил Ахмаджан и, ловко расстелив газету, разложил на ней угощение.

Он налил пиалу, подал ее гостю и сказал, словно знал его мысли и заботы:

— Уже с полгода как распалась артель «Кахрамон», где работал мой дядя.

— Что делают кустари? — спросил Логунов.

— Кто может купить пряжу, тот работает дома.

— Но не все?

— Не все, — вздохнул Ахмаджан. — Мой дядя не может купить пряжу. Но он все-таки работает. Он может люльки для детей делать.

— Я бы хотел с ним познакомиться.

Брови Ахмаджана взметнулись: отчего же нет?

— Выпейте еще чаю — и пойдем.

Ахмаджан протянул гостю пиалу.

Хозяин оказался хмурым, неразговорчивым человеком лет пятидесяти. Его бритую голову плотно облегала старая, потемневшая от пота тюбетейка. Он был жилист и сух, с сильными рабочими ладонями.

— Разговорится, — шепнул Ахмаджан. — Он обижен на всех. На меня, на всю милицию...

Каким бы плохим ни было настроение, а гостей надо встречать по обычаю. Хозяин вынес чайник, пиалы, лепешки. Аккуратно, как это делают люди, знающие цену куску хлеба, разломил ее.

Ахмаджан ловко втянул дядю в разговор. Он знал слабую струнку и очень осторожно коснулся ее. Речь шла о каком-то Батыре. Потом выяснилось, что этот Батыр в последние месяцы занимал пост председателя артели «Кахрамон».

— Дядю моего сменил... — вроде бы невзначай сказал Ахмаджан и этой фразой подлил масла в огонь.

Хозяин, насколько позволяло приличие, стал ругать и Батыра, и артель, и Тахирова.

Быть на посту председателя неграмотному, хотя и знающему свое дело мастеру — сложно. Надо считать, расписываться, отчитываться. От бумаг никуда не денешься. От собраний — тоже. Затосковал мастер, трудно справляться со всеми артельными делами.

— Подбери помощника, — сказал тогда Тахиров.

А тут появился человек из Самарканда. День прожил в Маргилане, за день со всеми делами познакомился в артелях и на базаре. И сказал руководящий человек из Самарканда, что лучшего помощника, чем Батыр, не найти.

Тахиров не стал спорить.

— Другой стал Тахиров, — сказал хозяин, — раньше боевой был, никого не боялся. С винтовками людей не боялся, а человека с портфелем испугался.

— Батыра назначил? — спросил Логунов.

Ахмаджан неодобрительно посмотрел на гостя: не надо, мол, задавать вопросов, сам скажет.

И, действительно, мастер, услышав чужой голос, смолк. Снова пришлось Ахмаджану настраивать его на разговор.

Степан Федорович отщипывал кусочки лепешки и медленными глотками пил чай.

Ахмаджан понял, что́ нужно гостю из Ташкента. Ему нужно знать, как и почему распалась одна из многочисленных артелей. Разумеется, Логунов не рассчитывал сразу узнать всех виновников. Здесь дело сложнее.

Все делалось без бумаг, без приказов: предлагали снять, рекомендовали, назначали.

Степан Федорович взглянул на Ахмаджана, и тот понимающе поднял брови. Хороший парень. Такого Логунов не раздумывая взял бы в уголовный розыск. За короткое время Ахмаджан столько рассказал Логунову, такие он делал умные выводы!

— Как вы думаете, самаркандский начальник знал Батыра? — спросил Степан Федорович.

— С базара он его притащил. Знал, наверное. Сказал, понимает толк в деле.

Батыр, действительно, понимал толк. Он быстро прибрал к рукам все дела артели. Изучив характер председателя, он пару раз обидел его. И ушел председатель с поста. Тахиров упрашивал его остаться, но из Самарканда сообщили: пусть уходит.

Пусть! Вон какие люльки он делает, как раскрашивает: словно цветы живые.

В комнате стояла такая люлька. И Степан Федорович невольно залюбовался ярким незамысловатым орнаментом.

В такой люльке ребенок сразу будет улыбаться.

Батыр мутными глазами взглянул на гостей и хрипло спросил:

— За что?

— Сиди, — успокоил Ахмаджан. — Поговорить зашли.

— Со мной говорили. Я не виноват, — заявил Батыр.

Он недавно накурился анаши. И по запаху в комнате, и по глазам это сразу понял Логунов.

Что толку допрашивать, когда он в таком состоянии? Но и ждать, когда проспится и придет в себя человек, который за три месяца размотал добро артели «Кахрамон», он не может.

— Когда ты начал воровать пряжу? — спросил Ахмаджан.

— Я не воровал.

— Врешь! — грубо прервал его Ахмаджан. — Говори, как было.

Надо привести Батыра в нормальное состояние. Ахмаджан отыскал на кухоньке чайник, вышел во двор, поставил на огонь черный от сажи кумган и вскоре вернулся с чаем. Он отпаивал Батыра чаем.

Батыр с жадностью пил, то и дело подставляя пустую пиалу. Пил и отвечал на вопросы Ахмаджана, почему-то не удостаивая вниманием Степана Федоровича. Даже головы в его сторону не поворачивал.

— Как было? Да тот, из Самарканда, сказал, что я хозяин. Я все могу делать.

Батыр принял эти слова за рекомендацию.

— Что это за человек из Самарканда, который по-своему растолковал роль Батыра в артели?

Однажды на базаре хозяин маленькой лавчонки шепнул Батыру, что нуждается в пряже.

— Ха! — чуть не на весь базар гаркнул Батыр. — Моя артель тоже нуждается в ней. — Он от души рассмеялся. Батыр любил говорить: моя артель, мои работники.

Хозяин лавчонки льстиво заметил:

— Твои работники могут и подождать. А я в долгу не останусь.

Зная о тайной страсти Батыра, он сунул в его потную ладонь два комочка анаши, завернутые в обрывок пожелтевшей газеты. С анашой дал и денег. Позже перестал давать деньги, расплачиваясь лишь анашой.

Пряжу таскали два парня. Один из них оказался слишком умным и стал воровать пряжу у Батыра, когда тот погружался в сладостные грезы. Второй парень тоже, не будь дураком, последовал примеру друга.

Когда Батыр раскрыл проделки своих подчиненных и решил расправиться с ними, они предупредили его:

— Веди себя прилично, иначе всё расскажем.

— Всё расскажем махалле... Кому надо.

И Батыр отрезвел. Но теперь ему приходится прибыль делить на троих. Это — гроши. Но не будет же Батыр, фигура заметная, мыкаться с мотками пряжи по базару. Здесь его знал каждый третий. Рискованно в «шелковом» городе продавать артельную пряжу: прошел слух о распаде артелей, торговцами пряжей заинтересовалась местная милиция.

Подлые мальчишки нашли выход. Они стали сбывать ее в Ташкенте. Сразу же нашлись постоянные покупатели.

Падение человека в небольшом городке всегда бывает очень заметным.

Кустари перестали верить в свои артели. Шли они в райпромсоюз к Тахирову, а тот был как-то растерян и ничего определенного сказать не мог.

Оказывается, приходили к нему и из других артелей. Там свои беды. Во главе артелей стояли нечестные люди. Тахиров их выдвигал не без участия руководящих товарищей из Самарканда.

— Безобразия творятся везде, — вздохнул Ахмаджан.

— А вы куда смотрите! — не выдержал Степан Федорович.

— Смотрим... — неопределенно ответил Ахмаджан. — Возьмешься порядок наводить, а тебе говорят: не твое дело.

— Чье же тогда?

— У нас в милиции поручили одному заняться торговцами пряжей, но что-то не пойму я его, — сказал Ахмаджан. — Не верю я ему, а доказать ничего не могу.

Ахмаджан растерянно, по-мальчишески заморгал.

— А ты возьмись и докажи.

— Да дел-то сколько! Руки не доходят.

Дел действительно было много. А теперь еще Степан Федорович решил разыскать одного из бывших помощников Батыра.

Базар закрутил Закира, захлестнул весельем и сделками, опьянил шашлычным дымом и хрустом легких денег. У скромного, тихого подростка вдруг появились жадность, хитрость, жестокость.

А этим качествам часто сопутствует трусость.

Закира нашли на второй день.

Ахмаджан поманил его пальцем, и тот, сглотнув слюну, ткнул кулаком себя в грудь, чтобы удостовериться, он ли нужен.

И снова поманил Ахмаджан: ты, ты.

Закир, озираясь и медленно выбираясь из толпы, споткнулся на ровном месте.

— Здравствуй, дядя Ахмад.

Ахмад ответил на приветствие, и Закир вновь сглотнул слюну.

— Давно ты у нас не был, — усмехнулся Ахмаджан.

— Да и был-то я всего один раз. — Парень пришел в себя.

— Чем занимаешься?

— Да хожу вот... смотрю... Скучно.

— Ну, если скучно, пойдем поговорим.

— В милицию? — шепотом спросил Закир.

— Пока в чайхану. А будешь крутить...

Степан Федорович с недоумением взглянул на Ахмаджана: нашел место. Весь базар будет знать об этой встрече.

— Ничего, ничего, — шепнул Ахмаджан, сжимая локоть гостя. — После нашего разговора от парня отшатнутся все. Хотя бы на время. Такие друзья, как мы, спекулянту не делают чести.

Закир понуро плелся сзади.

В чайхане они устроились в тихом уголке. Скользнули по ним любопытные взгляды, а через пять-десять минут о них забыли: мало ли какие дела у людей!

Чайханщик задержался около новых посетителей, но, не услышав ничего интересного, отошел к своим самоварам.

— Как живешь? — спросил Ахмаджан.

Закир понял: не для того, чтобы справиться о его житье, его пригласили на пиалу чая. Много работы в милиции. Да и не похож на бездельника этот русский.

Пожав плечами, Закир приготовился к вопросам по существу. Когда-то его друг — да и Батыр тоже — внушали ему, что ничего нет страшного в перепродаже мотков пряжи и отрезов хан-атласа: все так живут.

Но жили по-разному. Многие парни из его махалли работали на шелкомотальной фабрике. Многие учились в Самарканде, в Ташкенте.

Но Закиру нравился хруст денег. Закир даже стал откладывать их, экономить. Никогда он не будет тратить деньги на анашу. Вон как это зелье скрутило Батыра! Ни один уважающий себя и уважаемый человек не закурит эту гадость. А Закир очень хотел выйти в уважаемые люди.

— Рассказывай, чем занимаешься, — спокойно предложил Ахмаджан.

Закир решил не говорить много.

— Хожу... Смотрю...

— Ну... дальше?

Почему молчит этот русский? Понимает ли он их разговор?

— Иногда что-то покупаю...

— А потом — возишь в Ташкент?

— То было прежде.

— Ты ж два дня как приехал.

— Из Коканда, — сказал Закир и пожалел.

— Там тоже скупаешь пряжу?

И Коканд захватила эта лихорадка. И там распадаются артели.

Закир не задумывался над тем, что толкает людей на базары, почему не ткут они хан-атлас, а продают пряжу.

А вот Степану Федоровичу пришлось задуматься. Слушая ответы молодого спекулянта, он представлял всю картину этого стихийного бедствия. Словно хлынул поток из берегов, и потащил, и закрутил людей в бешеных волнах.

Но чтобы так забурлил поток, надо было где-то перекрыть его, направить.

Председатель райпромсоюза Тахиров не всех назначал по указке самаркандских начальников. Во главе артелей ставили и честных людей. Их выбирали сами кустари, так сказать — народ. Потом таким руководителям создавали невыносимые условия.

Не лучше ли кучке жуликов, а может — и одному, на корню взять сырье в свои руки? Нет, это слишком заметно. Поэтому пряжу отдавали в артели. Законно отдавали. Есть документы. Записано все до грамма.

И тут еще начались убийства и похищения активистов. Наверное, наступление на артели совершено с другого, неведомого фронта.

Убийства и воровство.

Вот что породило таких жучков, как Закир и Батыр. Сколько их расплодилось в каждом городе!

— В Ташкенте пряжа дороже? — наконец по-узбекски спросил Степан Федорович.

Закир вздрогнул не от слов, а от незнакомого голоса. И только кивнул.

— Кому ты там продавал? — спросил Логунов.

— Сначала всем, кто купит.

— А потом?

— Потом подошел человек с одной ногой, русский... С узбеком мальчишкой.

— Нога деревянная?

— Да. Я им стал привозить.

— На Привокзальном базаре?

— Там.

Вот выбрался Степан Федорович из лабиринта к тому самому Инвалиду, которого недавно прибили у Пьян-базара.

Привела дорожка и оборвалась...

Но Логунов не напрасно приезжал в Маргилан.

Ташкент: белые и черные цвета базара

ИЗ ПУТЕВОДИТЕЛЯ ПО СРЕДНЕАЗИАТСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ, 1912 ГОД:

«В Ферганской области шелководство сильно развито. Кроме удовлетворения местных потребностей, значительное количество шелка идет в Марсель».

«Из шелка выделывается чисто шелковая материя — атлас, штоф, парча — и полушелковая, с хлопчатобумажным уклоном.

Вырабатываемая материя, и особенно мотковый шелк, составляют предмет вывоза на европейские рынки».

— Чувствую, что вовсю идет торговля этими проклятыми мотками, — сказал Василий Прохоров Талипову.

— Во-первых, мотки не проклятые, — улыбнулся следователь. — Во-вторых, ты иногда отвлекаешься. Например, очень долго разговаривал с папиросником.

— Минуту! Даже меньше, — по-мальчишески подскочил Василий.

— Им хватит и нескольких секунд. Тандыров много?

— Подожди, подожди... — Василий провел по лбу рукой, словно хотел разгладить морщины.

С трудом, как из тумана, из пыли прорвалась арба. Куда арбакешу гнать свою захудалую лошаденку? Куда торопиться?

— И тандыр стоял?

— Стоял. И... по-моему, он был привязан к арбе.

— Их всегда привязывают, — улыбнулся Талипов.

Он, вероятно, хотел сделать внушение молодому оперативному работнику — не время строить догадки, — но чем поможет внушение? Парень и так сам не свой.

— Эта история, как видишь, только начинается, — успокоил Талипов. — Торговля прекратилась временно. Ясно, что кто-то уверенно направляет ее в одно русло. Вот в этом сейчас и разбирается Степан Федорович в Маргилане. А тебе надо продолжать свою работу. Что ты хмурый? Из-за неудачи с Приказчиком?

— Как он выскочил! Как выскочил! Теперь мы должны его искать по заявлению Бурнашева!

— Придется. Пострадал же гражданин... — Талипов стукнул кулаком по столу. — Обвел нас Бурнашев второй раз. Ищи Приказчика! А я так думаю, что если хозяин заявил, то хорошо они упрятали этого прощелыгу. Вряд ли до него доберешься.

— Значит, впустую всё?

У Василия опустились плечи. Он сник, растерянно глядя на Талипова.

«А вид у него неважный, — невольно отметил Талипов. — Рубашка старая... Брюки, как ни укладывает их под матрац, лучше от этого не становятся. И устал и голоден, видно, парень».

Надо как-то утешить друга.

— Не горюй. Настоящая работа еще впереди.

Василий сидел, сложив руки на коленях. Иногда выпадали у них в уголовном розыске, в сером доме на Шахрисябзской улице, такие счастливые минуты, когда можно немного отдохнуть, поговорить по душам. Но сейчас разговоры только о делах. Приоткрылась дверь, и простуженный голос удивленно констатировал:

— Так вот вы где, друзья!

Василий вскочил, расправил рубашку под тонким крученым ремешком. Логунов, наверное, с поезда, не отдохнул. Но вошел бодро. Видно, доволен поездкой.

— Хорошо, что вы здесь.

— Вчера вас ждали, — сказал Талипов.

— Не мог вырваться. Интересно все было!

Они зашли в кабинет Логунова, и он повторил:

— Очень интересно! Кипит Маргилан.

— В Ташкенте тоже не очень спокойно, — напомнил Талипов.

— Ты прав. — Логунов сел за стол, машинально сдвинул пресс-папье, установил его на новом месте, потом осмотрел своих подчиненных.

— Рассказа от меня не ждите, — сказал он, — во всяком случае подробного. Одно я понял: есть какая-то большая афера, а рядом с ней — диверсии. Возможно, что все это связано.

Только сейчас он заметил угнетенное состояние Прохорова.

— Загрустил? — бодро обратился к нему Логунов. — Что, исчезли на твоих базарах спекулянты и прочая нечисть, мешающая людям жить и работать? Выше голову!

— Исчезают нужные, — вздохнул Прохоров. — Только зацепишься, а он вильнул хвостом... и нет его.

— Ох, какой ты быстрый! — Логунов откашлялся в кулак. — Ишь ты! Только напал на след — тут же подавай ему преступника. До преступников, хитрых и умных, надо добираться. Ногти все обломаешь, пока доберешься. Спасибо, и так ты нащупал серьезное, государственной важности дело. А теперь — мы его закрутили, нам и раскручивать.

— А маргиланская милиция? — спросил Талипов.

— Там есть замечательные люди, — уклончиво ответил Логунов. — Они нам помогут. Будут держать в курсе.

— Как в Самарканде? — снова спросил Талипов.

— Там артели под боком «Узкустпромсоюза», — произнес Логунов. — Приступать вплотную к Самарканду рановато. На всякий случай узнайте, продают ли там сырье на базарах?

Талипов кивнул.

— Только очень осторожно узнайте, — предупредил Логунов.

Оперативная группа Логунова была на особом положении. Василия даже немного испугало такое серьезное к ним отношение. Иногда беспокойство, вызванное его пока еще не очень обоснованным предположением, казалось ему зряшным. Что, если это самая обыкновенная спекуляция, из-за которой не стоило поднимать столько шума?

— Надо жить на базарах, — сказал Талипов. — Базар — это целый мир, там воспитывается и человек, и подлец.

Василий всего насмотрелся в сутолоке базаров, потому и хмыкнул:

— Так уж и человек!

— Конечно! А ты что, только на грязь под ногами смотришь? А ремесленники, мастеровые люди, их ты сбрасываешь со счетов?

Разумеется, Василий знал, о чем говорил Талипов.

Прав он. Люди на базаре разные. Он ищет грязь, радуется, когда отыщет. Что ж, это его работа.

Логунов, Талипов и он начали большое расследование. Еще неизвестно, чем оно кончится. Логунов, опытный оперативный работник, мог бы посмеяться над первым же донесением Василия Прохорова. Но он по-отечески похлопал по плечу:

— Не паникуй, парень.

Каждый день они встречались.

Не торопил Степан Федорович, а только терпеливо поглядывал на подчиненных, ждал новостей.

Ничего особенного не могли пока сообщить Прохоров и Талипов. Перебрали уже известные факты.

— Как сырье доходит до артелей? Весь путь проследить надо... От Самарканда, — сказал Логунов.

— В Самарканд бы съездить надо, — мечтательно произнес Талипов.

На эту реплику Логунов не обратил внимания. Появление работника уголовного розыска в Самарканде, да еще в «Узкустпромсоюзе», и даже не допрос, а легкая заинтересованность окончательно оборвут шелковую ниточку. К тому же неясно: как связать одной ниткой «Узкустпромсоюз» и убийства? Какова здесь роль артелей?

— Они-то, по-моему, и стоят между «Узкустпромсоюзом» и базаром, — сказал Талипов.

— Согласен... — кивнул Логунов. — Этим ты немедленно и займешься, Иргаш. Ну, а ты, Прохоров, не бросай базары. Попытайся все-таки найти старых знакомых. Не провалились же они сквозь землю.

— Базары... — неохотно повторил Василий.

— Да, базары, — подтвердил Логунов.

На этом закончилось очередное короткое, не дающее пока никаких конкретных выводов, совещание оперативной группы.

Ташкент с давних пор славился своими базарами.

Через город шли караванные пути, здесь сходились кокандские, кашгарские, бухарские торговые люди.

Буйным, не в меру разгульным был Воскресенский базар. Кабаки лепились тут один к другому. И народ дал рынку свое название — Пьян-базар.

В августе Василий с удивлением прочитал в газете злую, критическую статью о непорядках в Ташкенте — «Город пыли и грязи». Было в ней такое сообщение:

«Ленинградские ученые несколько лет назад при помощи спецаппарата решили установить степень запыленности воздуха.

На Воскресенском базаре — в центре города — аппарат не дал никаких показаний, потому что весь был занесен пылью».

Шумел еще базар, хотя дни его уже были сочтены. Будет здесь сначала площадь, а пройдут годы — встанет здание Театра оперы и балета, забьют струи фонтана.

А пока — Пьян-базар... Здесь Василий встретил первых спекулянтов шелковой пряжей. Отличался от него старогородский базар, отличался простором, изобилием, яркостью красок.

Как и все базары, он просыпался рано. Вереницей тянулись к нему торговцы и покупатели. Открывались лавчонки. Все бойчей и звонче раздавались голоса продавцов. В соседних чайханах за скромным ранним завтраком усаживались приезжие. Суматоха царила в караван-сараях. Надо было подняться чуть свет, накормить животных, перетащить товар в торговые ряды да место найти поудобней.

Базар был плотно окружен мастерскими ремесленников. Вместе с дымом расстилался запах лепешек из нон-вайханы — пекарни. Поднимался пар в ошханных рядах. Ловкие, искусные повара готовили сытную пищу.

Этот базар первым увидел чужестранные деньги. Здесь впервые появились менялы. Здесь продавались рукописи и литографии на арабском, персидском языках. Здесь родилось переписное и переплетное дело.

На базаре отмечались все праздники. Дарвозы — канатоходцы — высоко, на огромных шестах, натягивали канаты, демонстрировали свое мастерство, сыпали шутками, вызывая смех многочисленных зрителей.

Пользовались успехом и маскарабозы — скоморохи. В их шутках часто звучали смелые выпады в адрес богатых людей. Бродячие театры кукол — кугурчак — высмеивали не только житейские неурядицы, но остроумно и зло критиковали виновных.

В чайханах перед благодарными, внимательными слушателями выступали известные поэты, певцы, сказители.

Не только местом торговли, но и местом общения становился базар.

Базар разрастался. Строились караван-сараи.

Для гостей из далекой Индии караван-сарай был построен в стороне. Пройти к нему можно было через мостик, обрамленный свечами, — чтобы «огнем» очиститься от чужой суеты и веры.

Купцы и приказчики из России останавливались в своем караван-сарае. А люди покрупнее, побогаче норовили устроиться в новом городе, в гостиницах с громкими вывесками «Бристоль», «Большая Московская», «Регина».

На базаре совершались большие открытые сделки по хлопку и шелку.

Слышал базар надрывные крики дервишей, оповещавших правоверных о конце света.

Увидел базар и наглых спекулянтов.

На старогородском рынке, несмотря на высокую цену, пользовались спросом шелк и пряжа.

Во Францию, Италию увозились пудами коконы, лучшие в мире.

Они, эти сухие коконы, почти невесомы. Трудно поверить, что когда-то неприглядная на вид гусеница, располнев, насытившись листьями тутовника, словно паутиной обкрутила себя нежными нитями.

Шелк продавали на базаре и будут продавать. Пряжу — тоже.

«Хотя, — напомнил себе Василий Прохоров, — пряжа должна поступать на фабрики и в артели. Это ж сырье...»

Он вспомнил рассказы Талипова о шелке, историю шелка, сегодняшнее положение с этим редким товаром. Вспомнил, толкаясь в торговых рядах. Много на большом шумном базаре бродячего люда. Вот и он бродит.

Для каждого товара здесь — свое место. И Василий добрел наконец до спокойных рядов, где продавались отрезы шелка. Отливают на солнце краски. Золотые, зеленые, красные, голубые... Есть цвета, рожденные фантазией мастера. Только его цвета. Только его краска. И попробуй узнай ее тайну. Какие растения, сок, косточки, кожура, листья легли в основу ее?

Несуетливые торговцы спокойно поглядывают на руки покупателей, которые осторожно, с почтением берут невесомую ткань. Не каждый день, не каждый год делается такая покупка. Наверное, к свадьбе готовятся люди. Надо подобрать ткань получше и, конечно, подешевле.

В нескольких шагах от этих спокойных, уравновешенных торговцев и редких покупателей, настороженных и нерешительных, — небольшая толпа. Там открыто продают пряжу, мотки разных размеров. Пожалуйста, на выбор!

От этой картины Прохоров замер.

Что же такое? Там, на Пьян-базаре, бегали, прятали пряжу, оглядывались. А здесь — открыто...

Стоять долго Василий не мог. Сразу заметят. Прохаживаться взад-вперед — тоже заметят. Тем более, что русских покупателей здесь почти не бывает. Вытащить свои спички, три коробки, взятые на всякий случай: вроде бы продает? Глупо. Потому что для спичек тоже есть свое место.

«Накрыть бы эту шайку полностью. Допросить... Кто-нибудь выложит, подробно расскажет о своих делишках», — невольно подумал Василий.

В глаза бросилось озабоченное лицо парнишки. Видно, плохи его дела. Обязательно надо продать пряжу и на вырученные деньги купить что-то более важное, необходимое.

К этому парню подошел невысокий коренастый человек. Василий видел широкую спину, тюбетейку на бритой голове. Через плечо перекинут хурджун.

Сделка была недолгой. Коренастый сказал несколько слов, вытащил из поясного платка деньги и расплатился. Парень, сжимая деньги, торопливо зашагал в сторону шумного торгового ряда.

«За хлебом...» — догадался Василий.

А мужчина с хурджуном не спешил. Он подошел к другому торговцу. На этот раз покупка так легко не удалась.

Моток переходил из рук в руки. Рассерженный торговец наконец выхватил его и отвернулся. Покупатель, задевая хурджуном людей, обошел их и продолжил разговор. Наверное, назвал подходящую цену — торговец сдался.

Покупатель опять полез за деньгами в поясной платок. Лицо у него было усталое. Брови сведены у переносицы. Он долго и старательно отсчитывал деньги.

Потом коренастый все с тем же выражением лица подошел к маленькой женщине в парандже, взял ее пряжу, деловито стал рассматривать, щупать, поднимать на солнечный свет. Пряжа искрилась.

Больше стоять Василий на одном месте не мог. Хотя спокойствие и размеренная жизнь торгового ряда передались и ему. Василий чувствовал, что зря пришел на этот базар. Спекулянтов, стреляющих по сторонам настороженными глазами, здесь не было. Вот только один странный покупатель с хурджуном, набитым шелковой пряжей. Василий решил за ним проследить.

Коренастый снял тюбетейку, поскреб макушку и, вероятно, решив завершить свои торговые сделки, стал пробираться через толпу.

Тюбетейка мелькала среди других, похожих, но Василий не терял ее из вида. Часто он видел, как покачивается набитый хурджун.

Они — покупатель со строгим лицом, а вслед за ним Василий — короткой дорогой выбрались с базара и попали в лабиринт узких переулков с накаленными дувалами, с запахом пыли и дыма.

Хурджун покачивался на солидном расстоянии от Василия Прохорова. И было у молодого работника уголовного розыска одно чувство: зря он идет за этим человеком.

Ни разу не повернулся странный покупатель. Только изредка снимал тюбетейку и почесывал голову.

Василий заметил переулок и дом человека, скупающего мотки пряжи, но почему-то радости от этого не испытывал.

Об этом адресе Василий Прохоров, прежде чем доложить Логунову, сообщил Талипову:

— Говоришь, спокойно себя вел?

— Очень, — подтвердил Василий.

— А продавцы?

— По-моему, случайные... По одному-два мотка у каждого.

— Только, значит, чесал скупщик голову? А руки его видел?

— Видел.

— Какие они?

— Обыкновенные. Ничего примечательного.

Талипов подумал и предложил:

— Я узнаю все об этом человеке, потом решим, что делать.

— Узнавай, — согласился Василий.

— А ты отдохни. Нажарился на солнце, — посоветовал Талипов.

Талипов познакомился с делами небольшой артели. Пряжу артель получала в Ташкенте в своем райпромсоюзе. У председателя, человека тихого и медлительного, в папке хранились все нужные документы. На папке было жирное пятно.

— Жена принесла шурпу, — неловко оправдывался председатель, когда заметил, что Талипов обратил на это внимание, — и поставила касу на документы.

Слово «документы» он торжественно произнес по-русски.

— Документы кто-нибудь трогает? — стараясь скрыть улыбку, спросил Талипов.

— Не знаю, — неопределенно ответил председатель. — Папка лежит здесь всегда.

— Все на месте? Проверьте.

Председатель перебрал листки и пожал плечами: наверное. Даже несведущему человеку было ясно, что в ведомости вписывались новые цифры.

— Кто это писал? — спросил Талипов.

— Сначала я, — гордо сообщил председатель.

— А потом?

Вопрос оказался сложным. Председатель стал перечислять имена кустарей. Талипов решил помочь и высказал здравое суждение, что цифры люди исправляли против своей фамилии.

— Не могли, — неожиданно твердо заявил председатель.

У него были удивительно чистые глаза.

«Глаза ребенка, — невольно подумал Талипов. — Или это отъявленный хитрец, или наивный человек».

— Почему? — как можно мягче спросил Талипов.

Он боялся сорваться и наговорить грубости пожилому человеку. Простительно, когда перед тобой преступник. А этого председателя можно заподозрить лишь в полнейшей безответственности.

— Зачем человеку свои цифры портить, — по-прежнему спокойно и даже деловито объяснил председатель. — Другой портит. Вот Рахим, например, не сказал соседям ни слова о новой бордовой краске. Как хорошая вишня! — чмокнул губами председатель. — Теперь мстит, наверное, кто-нибудь вредному старику — вот и приписывает, что Рахим получил больше пряжи, а сдал шелка меньше.

— Надо выяснить! — сказал Талипов.

— Зачем? — устало спросил председатель.

— Чтобы наказать.

Председатель промолчал.

— А цифры против других фамилий?

— Наверное, сами пишут. Но зря пишут. Я же все помню.

Председатель бегло, не задумываясь, перечислил фамилии и сообщил данные каждого кустаря. Потом с гордостью взглянул на Талипова.

«Это же не документы!» — хотел сказать Талипов, но сдержался.

— Все помню, — продолжал старик. — Пусть приходит эта самая ре-ви-зия.

— Не приходила?

— Нет, все говорят: «Придет, придет».

Уже прощаясь, Талипов задал еще вопрос:

— А как насчет бордовой краски? Этот старик, Рахим, раскрыл секрет?

Председатель рассеянно посмотрел на странного гостя и тоже спросил:

— Кому она сейчас нужна? Артель малочисленна. Продукции почти нет.

«Но надо познакомиться и с такой артелью», — решил Талипов.

Если среди кустарей или в райпромсоюзе есть хотя бы один вор, то такой председатель должен его устраивать.

Маргилан: дни и ночи тревожной осени

ИЗ ТЕХНИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:

«Племенная работа с тутовым шелкопрядом в Узбекистане началась в годы Советской власти, до этого существовал только мелкий кустарный гренаж.

Организация государственного гренажа, предусматривающего приготовление племенной и промышленной грены, была начата в 1925 году».

ИЗ БЛОКНОТА 1952 ГОДА:

«Узбекская племенная шелководческая станция в Самарканде отмечала свой скромный 5-летний юбилей.

Не все знают, что у неказистой грены столько капризов. Впервые слышу о двухлетней племенной работе над ней.

Потом вырастут гусеницы. От того, как за ними ухаживать, зависит качество коконов. Следовательно, и шелка...

А он — это уже все знают! — действительно нежный...»

Потемневшие, словно закопченные, балки... Такие же камышинки, затянутые паутиной. Вот что увидел Кадыр Ахмедов над собой. Он с трудом повернул голову.

Через маленькое окошко в это запущенное помещение — наверное, сарай — пробивался синеватый свет.

У окошка висели связка лука, высохший перец. В углу — два колеса, никому уже ненужные, и такой же ненужный старый хомут. У хозяина этого сарая были когда-то лучшие времена. Сейчас не только ржания лошади, но и привычного кудахтанья кур не слышно.

Тишина была тяжелой. В такой тишине люди настороженно ждут беды, вздрагивают даже от легких неожиданных шагов. Он повернулся, и захрустела, зашуршала солома.

Кадыр Ахмедов лежал на старой курпаче^[12], под которой торопливо и неумело была уложена солома.

Рядом — металлический старый кумган и кусочки сухой лепешки. Кадыр потянулся к кувшину. Пил он с нескрываемой жадностью. Только сейчас почувствовал, как пересохли, потрескались губы, как внутри все горит. И, кажется, не утолить эту жажду одним кумганом.

Приятный, хотя и холодный, с запахом душистой мятной травы зеленый чай придал силы. И Кадыр-ата осторожно приподнялся, опираясь на локоть.

Хотелось осмотреться, вспомнить события вечера. Локоть дрогнул. На лбу выступил пот. Да и спина покрылась испариной, противной, липкой. Не удержаться на локте. Пришлось снова лечь. Он лег и уставился на темные балки потолка.

«Видно, крепко меня...» — Он не нашел подходящего слова.

Кадыр даже не почувствовал ударов ножом.

А парень был сильный и злой. В последнюю минуту, уже теряя сознание, Кадыр почему-то с удивлением отметил, как смешно торчит тюбетейка на вытянутой, словно дыня, голове.

Кадыр с надеждой посмотрел на дверь. Хотелось, чтобы она скрипнула. Такие двери должны обязательно скрипеть, когда открываются.

У него в доме все пригнано, приколочено, убрано. Даже старые вещи. И не потому, что могут понадобиться, а потому, что верно послужили и достойны уважения.

Дверь действительно заскрипела, и показалась согнутая фигура. Видно, человек был пожилой.

Он подошел осторожно, беспокойно оглядываясь на дверь.

— Здравствуйте, — едва слышно проговорил Кадыр и сам удивился, что услышал свой голос.

— Здравствуйте.

Он продолжал коситься на дверь. По заросшему лицу трудно определить, сколько лет этому напуганному человеку в лохмотьях.

Чапан его был очень стар. Никто и не пытался штопать дыры, по которым нервно, словно пересчитывали их, двигались пальцы. Человек не знал, куда деть свои руки. А руки-то у него не рабочие, не мастеровые.

— Почему вы не позвали людей, милицию?

Опять жалкий, растерянный взгляд на дверь.

— Они... сильные. Я их боюсь.

— Вы их знаете?

Человек промолчал.

«Знает», — спокойно подумал Кадыр.

И от этого немногословного разговора он устал. Кружилась голова. Перед глазами плыли цветные круги. Кадыр закрыл глаза. И вспомнилось ему, как на него навалились, стали вязать. Он долго не мог понять, что происходит. Он слышал грубую, приглушенную ругань. Громко нельзя: если проснется хотя бы один человек, поднимет махаллю — тогда несдобровать.

— Я их знаю! Знаю! Знаю! — с каким-то злорадством зашептал хозяин дома. А подумав немного, заговорил мягче и рассудительней: — Но что делать? Они, если задумали, все равно добьют вас. И я пропаду.

— Зачем же ты подобрал меня, старик? — спросил Кадыр.

Испуганный, маленький, забитый человек молчал. Он никогда не ответит на этот вопрос. Временами проклинал он ту минуту, когда увидел в арыке тело, а наклонившись над ним — услышал редкие удары сердца. Пугливый человек, все же притащил он тяжелораненого незнакомца, ухаживал за ним, вздрагивая от всякого шороха. Голуби зашелестят сухой листвой на крыше — и он, замирая, вытягивается.

А чего бояться? Что еще можно отнять у него? Разве этот рваный халат?

Ах, да! Жизнь еще у него осталась. Но если старые друзья узнают, что он еще дышит, живет в чужом кишлаке и ест чужой хлеб, они наверняка его растерзают. Не спасут и власти. Собственно, достаточно новой власти узнать, что он — бывший ростовщик, обиравший нищих, потом — приближенный жестокого главаря банды, его расстреляют.

Не легче ему будет и если он встретит одного из тех, кого в свое время обобрал до нитки. Он достаточно наслушался жалоб, навидался слез, но никто, ни одна жалоба не могла тронуть его крепкого сердца. Он всегда был неумолим и безмолвен.

Вот и получается, что жизнь, за которую он так цепляется, никому не нужна. Даже самому ему не нужна. А спасал он человека — неизвестно почему. Может, захотелось перед смертью сделать доброе дело?

Новость не задержалась в стенах пустующего, а теперь еще говорили — «опечатанного», дома Кадыра Ахмедова.

В махалле знали Кадыра Ахмедова и стар и мал. Насторожились жители, когда разнеслась весть о побеге председателя артели. Куда ему бежать с этой пряжей? Он всю свою-то отдал при создании артели.

И того торопливого человека, который прошелся по пустому дому, а потом «опечатал» калитку, возненавидели. А с Сабиром перестали здороваться. Отворачивались или прятались в первую попавшуюся дверь. Хорошо, что в махалле люди не закрывают их.

Новый председатель ходил по домам, уговаривал людей приступить к работе, обещал немедленно выдать пряжу, рассказывал о необыкновенной жизни, которая ожидает кустарей.

Его слушали молча, изредка — все же гость! — предлагали пиалу чая. Кивали, соглашались по поводу жизни. А за пряжей не шли.

— Почему же... — взорвался однажды Сабир. — Товарищ Тахиров требует. Нам выдали сырье.

— Ты не кричи, сынок, — спокойно сказал один из стариков. — В крови твоя пряжа. А мы привыкли к краскам.

Он вытянул перед опешившим Сабиром ладони.

— Видишь! На этих руках никогда не было крови.

— Провокация! — крикнул Сабир.

Этого слова в махалле не знали, и никто не обратил на него внимания. Только не понравился резкий крик молодого председателя, почти мальчишки, который еще недавно шлялся по базарам и не имел никакого отношения к их работе.

Старики переглянулись. Поговорив, решили готовиться к трудному и непривычному для них делу — к посещению крупного начальника, товарища Тахирова.

Несмотря на добрый прием товарища Тахирова, аксакалы махалли поначалу чувствовали себя неловко, кашляли в сжатые кулаки, скрывая любопытство, будто бы невзначай, поглядывали на все, что было в комнате.

Висела на стене какая-то непонятная бумага с цифрами и жирной линией. Если бы аксакалы умели читать, они удивились бы цифрам и ломаной линии, которая будто бы доказывала, что продукция кустарных артелей невероятно растет. Не останови ее, эту линию, она сорвется с листка бумаги.

Аксакалы не жаловались, а твердо протестовали против назначения Сабира председателем артели и просили передать его в руки милиции.

— Вы его сами выбирали, — сказал Тахиров.

У него в бумагах хранился листок — протокол собрания членов артели «Кизил Шарк». Этот протокол обстоятельно, со знанием дела продиктовал руководящий товарищ Вилков. «Потом проведете собрание, — посоветовал он, — так сказать, подкрепите документ реальным событием».

Но реальных событий было так много, что они спутали всю жизнь Тахирова. Ивздрагивал он при каждом, даже легком, скрипе двери, при каждом, даже робком, стуке.

А стук того нежданного гостя, тихого старика, был действительно робким. Не стучался он, а едва царапался коготками.

— Кого вы хотите вместо Сабира? — устало спросил Тахиров.

Он сейчас стал понимать, что влез не в свое дело. Ему, Тахирову, бесстрашному рубаке, человеку, мечтавшему после боев вернуться к земле, не по сердцу была эта бумажная волокита с артелями, с непонятным шумом вокруг сырья.

— Нам нужен другой председатель, — донеслось до его слуха словно откуда-то издалека.

— Кто же вам нужен? — скрывая раздражение, спросил Тахиров.

— Тебя можно, сынок, — спокойно ответил один из стариков.

— Поче-ему-у? — удивленно спросил Тахиров.

— Ты не знаешь нашего дела, но ты честный, хороший человек. У нас будешь учиться. Потом много хорошего сделаешь в районе, на фабрике.

Слова резанули по живому до нестерпимой боли. Было обидно оттого, что они справедливы, оттого, что так, где-то в глубине души, думал и сам Тахиров.

Телефонный звонок прервал неприятный разговор. Еще одна новость. Еще одна неприятность... Звонили из милиции. Сабира арестовали как соучастника убийства Кадыра Ахмедова и похищения ценного сырья.

Тахирова вызывали в качестве свидетеля.

Однажды Сабир заглянул в довольно просторную будку сапожника Якуба. У Якуба чистили обувь, подбивали подметки, накладывали латки. И главное — здесь вели добрый, обстоятельный разговор на любую тему.

Кто-кто, а Якуб-то уж знал, о чем поговорить с клиентом. И всегда клиент был для него самым лучшим другом, человеком, которому Якуб доверяет и с которым может поделиться секретами базара.

Рядом с будкой на мангале, где горел слабый огонь или просто тлели угли, «доходила» шурпа. В любую минуту Якуб мог угостить желанного клиента. Хранилась обычно в ящичке, прикрытом старой обувью, четвертинка водки. Ну, а уж пиала и чайник всегда были наготове.

— Подметки? Ах, как вы их топчете, дорогие мои! И куда вы только спешите! Раньше человек знал мечеть, мастерскую да чайхану. Вот и все его дороги. А сейчас...

Он помотал головой, поцокал языком. Его совершенно не интересовало мнение на этот счет Сабира, так же, как и Сабир был далек от этого разговора.

Он сейчас спешил к лавке узнать об очередной партии пряжи, которую должны доставить мальчишки.

— Не-ет! — твердо заявил Якуб.

Он даже не взглянул на клиента, потому что его плохое настроение не считал препятствием для задушевной беседы.

— Я сделаю набойки... У меня есть немного кожи — хорошо, что ты зашел сегодня.

Сабир понимал: зашел бы он завтра — и завтра эта самая кожа была бы приготовлена «специально для него».

— Кожа — что надо, — переходя на шепот, сообщил Якуб.

Сабир тупо посмотрел на кусок самой обыкновенной кожи.

— А пока — выпей чаю.

Якуб ловко, как фокусник, отбросил сапог и вытер руки о грязный фартук.

— Посидишь — и шурпой угощу. Скоро будет готова.

Шурпа, правда, уже готова. Но нужно растянуть удовольствие.

— Всё бегаем, суетимся, — сокрушался Якуб при виде людского потока.

Действительно, со стороны люди выглядят очень уж озабоченными.

— Ты спроси, Сабир, у кого-нибудь из них, какого цвета сегодня небо? Иди, спроси... Ну, иди!

Сабир указал взглядом на ноги: куда он в одном-то сапоге? И сам поднял голову.

— Ага! — обрадовался Якуб и, довольный, потер ладони. — Ты сам давно не видел. А спрашивать не надо, не ходи. Они сочтут тебя за сумасшедшего. Ну кто сейчас смотрит на небо? Может, один старый Якуб?

«Ты смотришь не только на небо, — подумал Сабир. — Ты свое дело знаешь».

Сабир, как и весь базар, знал, что Якуб не только чистит да чинит обувь. Он скупает и перепродает краденое. Но делает это ловко, ни разу не попался. И для всех остается самым добрым другом. Даже для тех, кого обманул.

Спросите: на какие деньги каждый день в его котле шумит шурпа? А мясо, как он говорит — «грудинька»? Да еще «четвертинька» для особых клиентов?

— Как дела в артели? — спросил Якуб, подавая Сабиру небольшую касу с шурпой. В одной руке он держал касу, другой, не глядя, вешал половник на гвоздь.

— Ешь, Сабир! Ешь, дорогой и хороший человек.

Когда угощают, надо отвечать теплее, и Сабир рассказал о делах артели.

— Артель-мартель, — задумчиво проговорил Якуб. — А ты такой молодой, умный... Вон туда смотри! — Он указал на улицу.

— Что там? — не понял Сабир.

— Ты смотри, смотри...

— Милиционер стоит, ну и что?

— Но — как стоит! Не видишь, да? Он отдыхает! Он смотрит мимо людей. Он не видит их. Верно?

— Верно, — невольно согласился Сабир.

Якуб отвел глаза, словно не смел, не имел права смотреть на коронованную особу. Потом закрыл глаза, опустил голову и приложил руку к сердцу.

— Ба-аль-шой человек!

Не поднимая головы, кивнул в сторону милиционера и снова замер с артистическим благоговением.

— Все может! Весь базар держит в руках! Ничего сам не берёт. Ему приносят.

— Но все же берёт!

— Дают... — Якуб повел бровями, давая понять, что тому следует взглянуть на «ба-аль-шого человека».

И Сабир внимательно посмотрел на милиционера. Толпа протекала мимо, опасаясь коснуться массивной, живописной фигуры.

Сверкающие сапоги, галифе, узбекская рубашка яхтак, европейский пиджак с чужого плеча и солидная портупея...

Якуб мельком взглянул на обожаемого милиционера и опять опустил голову.

— Всё при нем: живот, уважение... Вот на такую должность тебе надо идти, Сабир.

Милиционер наконец сдвинулся с места и направился к будке Якуба.

Сапожник оживился и с гордостью сообщил:

— Он всегда ко мне ходит в это время.

Сабиру не хотелось встречаться с человеком, о котором ходили всякие слухи: любит деньги, мстителен, имеет власть, есть покровители. Лучше в стороне держаться от такого.

Но человек приближался, брюшком разрезая толпу. Он подошел к будке, но не поздоровался, не ответил на низкий поклон Якуба — тот опять прикрыл глаза и прижал руку к сердцу — и на приветствие Сабира. Он лишь пошевелил пальцами. И Якуб, отшвырнув драную обувь, мгновенно достал четвертинку. Забулькала прозрачная влага. Ловко удерживая пиалу на ладони, Якуб протянул ее милиционеру.

Милиционер пил водку не спеша, мелкими глотками.

Возвращая пиалу, он коротко произнес:

— Помидор!

И мгновенно же появился аккуратно отрезанный кусочек, присыпанный солью.

— Шурпа! — сказал милиционер.

Взметнулся половник, и повис пар над касой, ароматный, дразнящий.

Сабир встал и невольно вытянулся: надо освободить место.

— Железки снимите, легче будет, — подсказал Якуб.

Милиционер снял портупею с наганом и отдал сапожнику, а сам, усевшись, начал шумно втягивать наваристый суп со свежей бараниной.

— Воруешь?

Сабир вздрогнул от вопроса, который был задан ему. А эта особа, видно, не привыкла повторять. Особа ждала, аппетитно чавкала, отдувалась. И настроение, судя по всему, было у нее преотличное.

— Живу... — неопределенно ответил Сабир.

— Я люблю, чтоб меня уважали... — сказал милиционер.

Больше он не обращал внимания на Якуба и Сабира. Доел суп, выпил пиалу чая, влез в свою сбрую и, не прощаясь, ушел.

— Слышал, что он сказал? — торопливо заговорил Якуб. — Ты должен его уважать. Ты воруешь, поэтому должен его уважать. А то обидится.

— Да я бы «уважал», но боюсь к нему подойти.

— А тебе и не надо подходить. Через меня передай. Многие через меня передают. — Подумал и добавил: — Кто ворует...

— Кому это известно, что я ворую?

— Базар знает, — уклончиво ответил сапожник. — И он знает. Когда нужно, спасет.

И опять почтительный кивок в сторону удаляющейся широкой спины.

От этих откровений у Сабира выступил пот.

Сабир пугливо озирался. Предательски пылало его и без того пунцовое лицо. Он много наслышался о допросах в уголовном розыске. Какие только подробности не рассказывали на базаре наглые, отчаянные спекулянты!

Кто-то даже показал фиолетовое пятно под глазом — в доказательство. Его осмеяли ему же подобные:

— Это ж позавчера тебя за чайханой...

И замолчал рассказчик.

...Нет, не кричали там на Сабира. Следователь спокойно попросил:

— Рассказывай.

— Что рассказывать? — прикинулся дурачком Сабир. — Я плохо говорю по-русски, — торопливо, почти без акцента, сообщил Сабир.

— Мне все равно, — устало произнес следователь. — Говорите по-узбекски.

Сабир тянул время, а ради этого и дурачком не грех прикинуться. Он упрямо будет твердить о своей непричастности к исчезновению председателя артели «Кизил Шарк», к пропаже сырья. Даже повозмущается.

Следователь очень устал. Еще бы! На плечи пожилого человека за неделю легло четвертое серьезное дело.

О преступлении надо вести особый разговор. Оно походило на преступления, какие в последнее время совершались в различных районах республики. И связаны эти преступления с шелковым сырьем, с кустарными артелями.

«В Бухаре распались артели. Ликвидирован райпромсоюз. Этот парень может навести на след. Именно этим делом заинтересовался Ташкент», — размышлял следователь.

Сабир его молчание расценил по-своему: следователь не знает, как к нему подступиться.

— Чем вы занимались на базарах? — вдруг спросил он.

— Ходил, смотрел. Интересно! — ответил Сабир. — Люди друг друга обманывают, воруют, спекулируют.

— А честных вы на базаре не встречали?

— Честные — дураки! — почему-то со злостью сказал Сабир.

— В чем же их глупость?

— Их-то и обманывают... Все обманывают...

— Значит, только жулики — умные, а честные — дураки?

Сабиру нравился этот бесплодный разговор.

Лишь на второй день он понял, что следователь потихоньку сдирает с него шкуру, спокойно и аккуратно, как с переспелого граната. И ни одного зернышка не повредил.

— А вора, жулика и убийцу Джуру вы знали?

Сабир пожал плечами, задумался.

— Так знали вы Джуру или нет? Если знали, то когда его видели?

— Давно, — хрипло ответил Сабир.

— Два месяца тому назад, — уточнил следователь.

Следователь разгребал эту грязную свалку, куда беспутная жизнь затащила Сабира. Но свалка — не преступление. Ну, выгонят его с председательского места. Не велика потеря.

А больше — никто ничего не докажет. Собственно, нечего и доказывать.

И еще: был уверен Сабир в помощи. Он послушался совета Якуба и уже дважды передавал деньги для милиционера.

И Сабир успокоился.

Ташкент: беды и заботы кустарей

ИЗ БЛОКНОТА 1958 ГОДА:

«Маргиланский мастер Мирзакиров рассказывал о шелковых тканях:

— В ходжентских — больше красного тона, в ферганских — преобладает золотисто-желтый, в кокандских — сине-голубой...

Это он о своем крае — Ферганской долине.

— А в Бухаре основные три цвета — бордовый, желтый, розовый.

Потом — снова о ферганском хан-атласе, обо всех цветах, которые живописно дополняют друг друга, порой лишь присутствуя одним, едва заметным узором.

Целая палитра цветов — желтый, бордовый, зеленый, черный, синий, розовый, фиолетовый...

И надо было пользоваться этой палитрой по памяти, по вдохновению».

Не знал этот дом хороших времен, беззаботных дней. Без конца его ремонтировали, достраивали. Но зато и отличался он от соседних своей аккуратностью. Не ждал хозяин, когда с дувала за первым кирпичом отвалится другой, когда осядет крыша от дождей и заскрипит покосившаяся дверь. По-хозяйски чувствовали себя в маленьком ухоженном саду деревья, и зрели на них, подставив осеннему солнцу свои румяные бока, роскошные плоды. Яблоки, айва, персики, абрикосы — все было в этом саду.

Постучав дверным кольцом, Талипов прислушался. Из глубины двора доносилось равномерное щелканье ткацкого станка.

На стук никто не ответил. И он, легко открыв калитку, сам вошел во двор. Никто не обратил на него внимания, и когда он вошел в мастерскую. А мастерская-то — одно название. Станок от деда, наверное, остался. Деревянные части потемнели, кое-где рассохлись.

Хозяин работал с каким-то ожесточением.

Потом раздался слабый щелчок, и станок остановился.

Ибрагим поднялся, расправил плечи, вытер руки о край тряпочки. Вытер медленно каждый палец и протянул руку. Ладонь у него была жесткая, сильная.

Густые, с проседью, брови, сошлись на переносице, и хозяин спросил:

— Из милиции?

Талипов улыбнулся и спросил:

— Как вы узнали?

— Третий день жду.

Хозяин повернулся к станку, провел ладонью по раме. Болты, скрепляющие деревянные части станка, были начищены до блеска. «Любит свое дело», — отметил Талипов.

Василий Прохоров установил закономерность: мотки появлялись в большом количестве в определенное время. Их покупали и молодые, и старые люди. Теперь он знал, что следить за человеком, руки которого пропитаны краской, нет смысла. В основном кустари покупают пряжу для себя.

Но зачем она нужна этому парню с маленькими, словно пуговки, глазами? Сколько мотков легло сейчас в объемистый серый мешок? Нет ничего удивительного в том, что парень ловко перекинул его за спину. Пряжа не гири.

Поправив свободной рукой тюбетейку, больше по привычке, чем по необходимости — старая тюбетейка словно приклеилась к стриженой голове! — парень выбирался из толпы.

Была пятница. Был большой базар.

Около чайханы, не опуская мешка на землю, парень задержался. Слишком аппетитный, до головокружения, запах самсы. Ее вытаскивали из тандыра и аккуратно укладывали в плетеную корзину, прикрытую темной, в масляных пятнах, скатеркой.

Что еще, казалось бы, нужно человеку, который не спешит и имеет деньги?

Но у парня, судя по всему, каждая монета на счету. Достаточно вспомнить, как он торговался за каждый моток.

Наконец решение принято. Парень сбросил мешок и купил две самсы.

Потом парень ел самсу и пил чай, расположившись на краю супы, что возле чайханы. Он наслаждался запахом, исходящим из разорванной румяной корочки, и обществом людей, которые могли себе позволить отдохнуть после суеты.

Хорошо себя чувствовал парень. И пил чай не спеша. Только глазки бегали беспокойно.

Парню еще бы посидеть. Он наклонил чайник и, придерживая крышечку, аккуратно привязанную хозяйственным самоварчи к ручке, потряс. Дождался, когда упадут последние капли, и потом долго допивал эти остатки. Он не спешил. Василий Прохоров терпеливо ждал. Вот теперь, кажется, напал он на нужный след, пошел за нужным человеком. А человек этот сидит и пьет чай на последние гроши.

Собственно, почему — на последние гроши? Ведь люди, втянутые в какую-то авантюру, чувствуют себя свободней.

Как-никак — завершена солидная сделка.

Ибрагим рассказывал о шелке. Он забыл о мелких своих неурядицах.

Расправились морщинки на его лице. Такие довольные, хотя и усталые лица Талипов видел у дехкан, отдыхавших на краю поля, или у ремесленников, расположившихся в чайхане.

Странно, люди, привыкшие к труду, как правило, не знают, что делать с руками во время отдыха — то укладывают их на коленях, то мнут свои пальцы.

— Откуда пришло к нам ремесло? — Ибрагим пожал плечами. — Мальчишкой я любил смотреть, как дед с отцом распределяли нити основы, соединяли их в пучки...

Талипов видел этот примитивный станок — раму и на ней натянутую пряжу.

— Интересно рождался рисунок... — продолжал Ибрагим. — Дед палочкой, смоченной в саже, разведенной водой, наносил узоры рисунка — этих узоров было у него в голове с полсотни. Потом окрашивал в разные цвета.

Он рассказывал о свойствах «руян» (марены), «анор пусти» (гранатовой корки), «тухамак» (бутонов цветов софоры японской), «гуллайри» (мальвы).

Потом, извинившись, вышел из комнаты и принес чайник, поднос с лепешками и горсткой изюма. Налил и подал пиалу гостю.

— А какие были краски! Дед учил располагать их на пучках нитей, — продолжал Ибрагим свой рассказ. — У каждого мастера были свои любимые цвета. Каждому событию, каждому возрасту женщины соответствовал свой цвет. И что подготовить к сезону свадеб, любому кустарю было ясно.

— Почему «было»? — спросил Талипов.

И пожалел, что задал этот вопрос. Сразу испортилось настроение у мастера. Он медленно и как-то слишком уж сосредоточенно стал наливать чай. Отпил глоток из щербатой пиалы и задумался, повернув голову к станку, к незаконченной работе.

— Хотел бросить это дело, — сказал он после некоторого молчания. — Но ведь жить нужно.

Небогато живет старик, прямо скажем. И рубашка у него, видно, последняя. И рабочая она, и выходная. По описанию Прохорова, именно в этой рубашке он был на базаре. На базар-то можно б надеть и другую, поновее, если б была.

— Один живу. Вся родня уже в мире ином. Казалось бы, много ли одному нужно? И все-таки...

Талипов попытался вернуть мастера к разговору о шелке.

— Красиво! — сказал он, взглянув на полосу хан-атласа.

— Красиво... — согласился Ибрагим. — Но дело-то гибнет.

— Почему? — вроде бы удивился Талипов. — Создаются артели, уже построены две фабрики — в Маргилане и Фергане.

— Артели создаются и тут же умирают. Наша жила четыре месяца... А ведь было шумное собрание, потом в махаллинской чайхане сделали плов, женщины размечтались и совсем уж было поверили в новую жизнь, которая должна принести счастье. И действительно, работа, а с ней и достаток стали входить в каждый дом. Завозили пряжу, раздавали ее кустарям. За два месяца все изменилось. И вдруг... Исчез председатель артели, тихий, честный человек. Исчезла пряжа, которая хранилась в его доме.

Рассказав все это, Ибрагим невольно покосился на дверь. Почувствовав, что гость перехватил его взгляд, он покачал головой.

— Нет, я ничего не боюсь, хоть меня и пугали.

— Кто?

— Не знаю... Пришел ночью парень. Голова — как дыня. Здоровый парень, сытый и успевший накуриться анаши: глаза у него были красные. Вот он завел разговор о новом председателе...

Ибрагим смутился.

— Вас уговаривали?

Ибрагим кивнул.

— А потом?

— Потом — распалась артель, больше не привозили пряжу. Сказал один человек из Самарканда, что у нас ничего не получается. Из организации он, которая артели создает. Говорит: всё вам дали, название хорошее придумали — «Улуг Октябрь», «Великий Октябрь». А вы, говорит, не смогли.

— Ну, а если бы все же вновь создали артель? Согласились бы стать председателем?

— Согласился бы, — решительно заявил Ибрагим.

— Не испугались бы?

— Нет... Они уже, наверное, знают, что вы ко мне приходили. То есть, из милиции.

Парень шагал размашисто, будто и не было громоздкого мешка у него за спиной.

Переулки, тесные, с глинобитными дувалами, из-за которых свисали ветви с порыжевшей листвой и редкими, оставшимися на самых верхушках плодами, были еще людными.

Странная сцена разыгралась неожиданно за углом. Навстречу парню двигался тщедушный старикашка с сучковатой палкой в руках. При виде его парень остановился и замер, не спуская мешка. Он выглядел сейчас беспомощным.

Старик не спрашивал, а, казалось, шевелил старческими тонкими губами. Из-под его ершистых бровей сверкали такие же, как у парня, колючие маленькие глазки. Это были негодующие глазки. Молний они не метали, но искры, если внимательно присмотреться, были.

Василий прошел мимо этой странной пары, с безразличным видом рассматривая потрескавшиеся за лето дувалы и голые, без единого окошка, стены домов. Торчала щетина самана, когда-то хорошо перемешанного с глиной.

Только несколько слов из путаного объяснения парня уловил Василий.

— Встретил... Меня угостили самсой, чаем.

— Врешь, — прошипел старик.

Наверное, он обвинял парня в расточительстве.

Теперь надо было выбраться из старогородского лабиринта. На маленькой лужайке паслись три овцы, лениво жевала корова, группа мальчишек пыталась запустить воздушного змея. Он упрямо тыкался в землю, мальчишки с надеждой посмотрели на русского.

Василий подошел к ним, молча взял змея. Смастерили не очень умело. Тяжеловат змей — из газетной бумаги. Но именно из газетной бумаги они, мальчишки фабричного волжского городка, сооружали свои завидные, с ленточками, иногда и с трещотками, воздушные змеи.

Ребята примолкли. С интересом рассматривали они лицо, усыпанное веснушками. Они, эти веснушки, делали незнакомого человека добрым.

Василий расщепил пополам камышинку, к которой была приклеена бумага (тяжеловата камышинка!), и стал отдирать.

Мельком взглянул в переулок. Старик перестал отчитывать парня и недовольно засеменил к калитке крепкого дома. Парень, опустив голову, шагал за ним с объемистым мешком.

Они существовали рядом, артель «Мехнат» и кустарная мастерская скряги Вахида, старика с колючими глазками. Из-за него-то Талипов и появился в этой махалле.

— Семью на черствых лепешках держит... А мастер он замечательный. Редкие краски знает, — рассказал председатель артели «Мехнат».

Он молод. Он только что рассказал о планах артели, о кустарях.

— Как с сырьем? — поинтересовался Талипов.

— Выбиваю... Иногда — с боем.

У него хорошая улыбка и сверкающие зубы. Взял с тарелочки орех и ловко разгрыз его, хотя орехи крепкие. Это Талипов знает, пробовал.

— У старика Вахида орехи крепче. Одни и те же подает... из года в год, — улыбнулся председатель.

— Как это — с боем? — вернулся к прежней теме Талипов.

— Однажды привел с собой всю артель, — засмеялся председатель. — Что было!

Тонкие его усики лихо взметнулись.

— Они меня побаиваются, начальники. Но и вынуждены уважать. Грамоту дали.

— Почему — вынуждены? — спросил Талипов.

В артели «Мехнат» собрался боевой народ. Почт все мужчины были когда-то членами старогородской дружины, отстаивали Советскую власть, участвовали в вооруженных схватках с бандитами. Три человека, в том числе председатель, юношами вступили в партию большевиков.

Артель «Мехнат» была создана одной из первых в Ташкенте. Работой ее интересовались, ставили в пример. Но случалось, и забывали о ней... Впрочем, не забывали, а делали вид, что забывали.

Председатель задумался. Давно он откровенно не говорил с посторонним человеком о делах артели. Никому не высказывал мысли о какой-то непонятной возне за его спиной.

— Если наше ремесло заинтересовало милицию...

— Не ремесло, — перебил Талипов, — а положение с нужным и важным ремеслом.

— Положение? Да, это верно: положение непонятное.

Он часто слышал речи руководящих людей, их призывы возродить славу узбекского шелка, перечисление фамилий уважаемых кустарей. Называли и его фамилию.

Долгое время председатель верил каждому слову. Но эти речи были пустозвонством. Те же руководящие люди при встрече в сторону отводили глаза или, ссылаясь на занятость, проскакивали мимо.

В артели «Мехнат» был установлен образцовый порядок. Учитывался каждый моток пряжи, каждый сантиметр готового шелка. Введена должность мастера по ремонту станков. Назначен человек, который занимался красителями.

У председателя «Мехната» были планы укрупнения артелей, создания учреждения, которое собирало бы материалы об искусстве ткачей, хранило редкие узоры.

— Вы говорили кому-нибудь об этом? — спросил Талипов.

— Трудно говорить с людьми, которые произносят речи, а при встрече отводят в сторону глаза. Не интересует их настоящая работа. Им все равно, саксаул заготавливать или заниматься шелком. Они — всегда временные, — сказал с огорчением председатель. — У нас же нужно работать открыто, нужно уметь радоваться и удивляться...

— Так кто же вам может помочь? Хотя бы — с боем, — улыбнулся Талипов.

Председатель, вместо ответа, рассказал о работниках райпромсоюза и «Узкустпромсоюза», с которыми виделся, кого узнал близко, а не по горячим выступлениям. И Талипову представилась картина широкой сети артелей. Кто-то растаскивает сырье, кто-то спекулирует шелком, кто-то убирает активистов. Но продолжают заниматься любимым делом сотни честных людей.

Вот и следует к ним обратиться за помощью. Они, как и председатель артели «Мехнат», покажут, за какую ниточку нужно взяться и как ее тянуть, чтобы не оборвалась.

Поздно вечером Талипов встретился с одним из работников райпромсоюза. Наверное, вступление было не очень тактичным, и хозяин бедного, но уютного домика, с трудом скрывая обиду, сказал:

— Понимаю вас, понимаю. Я уже пять лет в партии.

Талипов сказал:

— Тут такое дело, которое мы не можем со всеми обсуждать. Но от вас — ждем помощи.

Многое из того, что рассказал работник райпромсоюза, было известно Талипову, но что-то нуждалось в тщательной проверке. И эту проверку, вернее — всю операцию, надо провести неожиданно, в считанные минуты.

...Через час Талипов рассказал Степану Федоровичу о своих встречах, внесших в расследование несколько интересных фактов.

И главное — два большевика подтвердили версию, на которой решила остановиться оперативная группа Логунова.

Маргилан: не бежать, а наступать!

ИЗ БЛОКНОТА 1959 ГОДА:

«Душно в этом сарае, темно.

Присматриваюсь: на ветвях, искусно обгрызенных шелкопрядом — кружево, а не листья! — уже серебрятся коконы.

Но самые прожорливые продолжают похрустывать листвой.

Осторожно подкладываются свежие ветви, и ленивые гусеницы настораживаются, словно принюхиваются к зелени.

— Строим новое помещение, — оправдываясь за сарай, говорит председатель колхоза. — Современное... Им будет там хорошо.

С какой любовью, как ласково о них говорит председатель!»

Тахиров, заслуженный человек, принял невероятное решение. И что ему не сиделось в своем кабинете? Телефон, авторитет, заседания... Работа не из трудных. Да за нее держаться надо!

Странный человек.

Из Самарканда примчался Вилков и, прежде чем начать разговор, изучающим взглядом окинул заведующего райпромсоюзом.

Тахиров расчищал ящики стола от ненужных бумажек. Он рвал эти бумажки с нескрываемым удовольствием, приговаривая:

— Ну, написали! Ну, написали! Получилось, как песня странника, который, покачиваясь на сонном верблюде, от нечего делать складывает слова легко и просто. Обо всем, что видит, поет.

— Вы в своем уме? — спросил Вилков.

Тахиров, как заведенный, твердил:

— Да, я в своем уме! В своем! В своем! — и рвал бумажки.

Разорвав последнюю, улыбнулся:

— Вы не представляете, товарищ Вилков, как это интересно — уйти из кабинета к людям. Я постараюсь создать хорошую артель. Только с сырьем не подводите. В артели будем учить молодежь. Готовить ее для фабрик.

Вот как мыслит Тахиров! Его беспокоит не личная судьба.

— Может, и сами пойдете на фабрику? — спросил не без иронии Вилков.

— А что ж в этом странного? — просто сказал Тахиров.

Вилков пожал плечами. Он сегодня нарушил распорядок с самого утра: не побрился. И сейчас невольно всякий раз водил тыльной стороной ладони по щекам. Да и не выспался Вилков с этим психом. Уход Тахирова с поста председателя райпромсоюза путал все карты. Тахиров — хорошая кандидатура, дисциплинированный человек. Да и заменить его сейчас, в сложной ситуации, довольно трудно. Кого поставишь на место председателя?

Будто догадался о мыслях приезжего начальника Тахиров, сказал:

— Я подберу вам хорошего председателя. Молодого, энергичного.

— Был один молодой, энергичный. Под следствием сейчас... — недовольно проворчал Вилков.

— Ну, не все же такие.

Тахиров давно не бывал таким бодрым и веселым. Горит желанием взяться за настоящее дело.

Райпромсоюз в Маргилане гибнет. Дни его сочтены. Но здесь ремесло не погибнет. Уже работает фабрика. В Фергане открылась вторая. Конечно, будущее не за артелями, а за фабриками. Через год-другой эта промышленность займет важное место в экономике республики.

Спорить, что-то доказывать Тахирову — поздно. Пусть он сохранит артель. На первых порах можно даже помочь. А потом... Потом будет видно.

— Хорошо! — наконец сказал Вилков. — Действуйте. О председателе райпромсоюза мы решим вопрос.

— Вот это другое дело! — воскликнул Тахиров.

«Что с ним творится! На глазах меняется человек!» — отметил про себя Вилков.

— Только без самодеятельности... — деловито предупредил он. — Подыщите складское помещение, заведующего складом, сторожа.

— Ясно, товарищ Вилков. Все учтем.

— Ну и — к делу! Ту пряжу не нашли, ахмедовскую?

Тахиров подумал: о пряже спрашивает, судьба человека его не волнует.

— И Ахмедова не нашли... — с укором сказал он.

— Скрылся ваш Ахмедов.

— Перестаньте! — возмутился Тахиров. — Это честный человек. Его убили.

— Но если и убили, то из-за пряжи, — усмехнулся Вилков.

Тахиров промолчал и невольно подумал о своей судьбе...

Он не ждал телефонного звонка, но ему позвонили.

— Если артель будет работать... — голос равнодушный, далекий, хрипловатый.

— то... — дерзко продолжил Тахиров.

Вероятно, ждали иной реакции. Испуга ждали. В крайнем случае — молчания.

— то... — повторил Тахиров. — Договаривай, сволочь, договаривай.

— Мы тебя, как Ахмедова...

Человек пришел в себя и торопливо выпалил все, чему его научили. Именно научили. Это была подставная мелкая сошка. Пробрался к аппарату, покрутил, высказался — и всё.

Тахиров понимал, что надо немедленно действовать. Надо поставить в известность близких людей. Тахиров направился к секретарю райкома.

— Что стряслось?

Тахиров торопливо заговорил. Рассказ, к которому он готовился, получился кратким и сбивчивым. Но успел все-таки Тахиров рассказать и об ущелье, куда, доверившись проводнику, завел он остатки отряда.

Секретарь райкома внимательно слушал. Он поседел в тех же боях.

— Нас перебили... — продолжал отрывисто Тахиров. — Всех перебили. Остался в живых только я. Меня вы́ходили в богатом доме. Сейчас эти люди утверждают, что я завел бойцов нарочно. Как мне жить с этим? Ну, скажите, как мне жить дальше?

— Спокойнее, — не поднимая головы, попросил секретарь райкома. — Проводник жив?

— Наверное.

— Надо его отыскать. Надо, Тахиров, не бежать от врагов, а наступать на них.

— Я не могу...

— Один ты не можешь, — согласился секретарь райкома. — Давай вместе. Иначе не жить тебе спокойно.

— Я и так не живу с того момента, как появился однажды у меня в кабинете старик и обвинил меня... Намекнул, что я теперь в их руках и должен делать, что они скажут.

— Вон как! — удивился секретарь. — Что же ты молчал?

На этот вопрос Тахиров не смог ответить.

— Ты стал бояться, Тахиров, — жестоко произнес секретарь райкома. — Это на тебя не похоже. Тащат тебя. — Он встал, подошел к окну и, не поворачиваясь, спросил: — Что сегодня-то тебя привело ко мне?

— Сегодня позвонили мне, угрожали...

— Когда звонили?

— Час назад.

Секретарь райкома шагнул к столу, поднял трубку:

— Прошу уточнить, кто час назад звонил товарищу Тахирову.

— Один звонок был... — подсказал Тахиров.

Через несколько минут секретарь райкома, не скрывая удивления, выслушал по телефону сообщение.

— Из милиции? — переспросил, взглянув на озабоченного Тахирова, и опустил трубку.

Ахмедов вышел во двор. Здесь было неуютно, захламлено. Трава проросла сквозь разодранное решето, всюду валялись прогнившие доски, скособочилась арба, задрав оглобли.

Старик тоже вышел из дома и, испуганно уставясь на ворота, замахал руками. Хотел крикнуть: «Уйди, спрячься!» Но лишь шепотом сказал что-то невнятное.

Ахмедов сделал еще шаг. И еще... И присел на полуразвалившуюся супу.

Хозяин подбежал ближе.

— Зачем вышли?

— Если умереть, — спокойно сказал Ахмедов, — то хоть на солнышке. Смотри, какое оно ласковое, теплое.

Ахмедов старался говорить весело, но сам почувствовал, что голос звучит глухо.

— Они убьют! Убьют! — твердил хозяин, сгорбленный, скрюченный старик.

С утра до вечера поглядывает он на ворота, прислушивается ко всякому скрипу и стуку. Ночью вскакивает и, напряженно вытянув шею, смотрит на покачивающуюся тень, пока не убедится, что она — от ветки и что не человек, а ветер хлопает оторванной доской в заборе.

— Ты знаешь, где они прячутся? — спросил Ахмедов.

Хозяин замотал головой: нет, не знает. Напряглась морщинистая шея, сжались бесцветные сухие губы.

— Знаешь! Ведь знаешь!

Старик почувствовал, что выглядит в глазах своего гостя жалким, и, еще раз настороженно взглянув на ворота, заявил:

— Не прячутся, а живут, как хотят... Никого не боятся.

Ахмедов улыбнулся.

— Покажи, где они «живут, как хотят».

— Покажу! Но пока ты должен лежать.

Взглянув на хозяина, он подумал: «Испугается... Надо сейчас...»

Он поднялся и положил руку на плечо старика.

— Скажи сейчас же...

— Боишься, что раздумаю? — Старик обиженно вытянул сухие губы.

— Сейчас каждый миг дорог, — успокоил его Ахмедов. — Такое время сейчас, все может случиться.

— Это верно, — согласился старик. — В махалле горшечников живут. У Кривого Саида гостит бухарец. К нему все ходят. А дом купил и хозяином стал торговец Юсуп. Ему-то и служит Кривой Саид, дом охраняет, гостей кормит.

— Ну вот, — вздохнул Ахмедов, — как все просто, оказывается. Почему не скажешь милиции?

— Не успею дойти до милиции, не дадут. — Старик ловко высвободил плечо и подтолкнул своего беспокойного жильца. — Иди ложись... Пару дней полежать тебе надо.

Эти два дня старик кормил раненого Ахмедова с необычайной для этого дома щедростью. Он приносил в глиняной касе покрытый коричневой пленкой каймак, горячие лепешки, а между ними непременно лежали кусочки мяса или казы. Еда сытная.

На третью ночь по пыльной, пустынной дороге они пошли в сторону Маргилана. У первого домика на окраине старик остановился и прошептал:

— Иди... Сюда иди...

Ахмедов направился к маленькой невзрачной калитке. Спокойно ее открыл. Затем, сунув руку в карман, сжал рукоятку ножа.

В низком глинобитном домике тускло светилось окошко. Коптилка стояла на полочке в нише. За дастарханом сидели два старых человека, пили чай.

Одного из них Ахмедов узнал. Это он визгливо приказывал бить, бить... И тряс при этом головой так, что размоталась чалма.

Приподняли ладошки эти двое, забормотали молитву... Тихие старички... Убийцы... Низкие твари...

Кадыр Ахмедов ногой стукнул по двери и шумно ворвался в комнату.

— Гады! Твари!

Бухарец опрокинул чайник и пиалу, попытался подняться.

— Твари!

Ахмедов, сжимая нож, приблизился к старику, приподнял его за плечо, встряхнул. Сжалось тело. Легким было оно, беспомощным.

Но не испугался старик, с удивлением и ненавистью смотрел на Ахмедова.

И в это время открылась дверь из соседней комнаты. Пригнувшись, удивленно рассматривая Ахмедова, возник в ней огромный парень с продолговатой головой.

Ахмедов невольно отступил к стене.

Штат маргиланской милиции был невелик. А чем только не приходилось заниматься! Часто не хватало времени, опыта, знаний. Иным стал враг. Он не рвется в бой на горячем коне, не размахивает сверкающей саблей.

Сейчас стреляли из-за угла, уходили, не оставляя следов. Рядились в скромные одежды дехкан, и, встретив бандита где-нибудь в чайхане, нельзя было к нему придраться. Нет свидетелей и улик. Бандиты убирают свидетелей быстро и беспощадно.

Убийства и ограбления... И разве можно было винить маргиланскую милицию, что мелкое воровство и спекуляция часто оставались безнаказанными.

Приведут с базара растерянного парня или старика — ну и что? Обычно допрашивал Расул-палван^[13]. Отхлебывая чай лениво и шумно, устало отдуваясь, он грозно спрашивал:

— Ворованное?

Парень клялся: продает последнее, что осталось дома. Старик начинал молиться и просить не позорить его седин. Никто не вмешивался в дела Расула-палвана. Не проверял его никто, не контролировал. Никто, кроме молодого милиционера Ахмаджана.

Расул-палван еще не почувствовал пристального внимания этого горячего, смелого парня. Расул-палван принадлежал к тем, кто зарывается, забывая обо всем на свете.

Да и что сделает Ахмаджан против него, человека с почти боевой биографией.

Несколько лет мотался Расул, массивный и крепкий парень, по кишлакам. Выступал в праздничные дни, боролся с местными палванами и всегда выходил победителем. И с достоинством принимал подарки, любил посидеть за пловом где-нибудь в состоятельном доме.

Однажды налетела на сборище шайка. И был в этой шайке свой палван. Главарю захотелось развлечься, он свел двух богатырей.

Расул положил противника на лопатки быстро и ловко. Победа понравилась зрителям, но главарь нахмурился.

— Кто ты такой, чтобы расправляться с моими аскерами?

Расул опешил. Вместо обещанного подарка его еще обижают. Обид Расул не прощал никому. Даже перепоясанному пулеметными лентами курбаши простить не мог.

— Слаб еще выходить... — сказал палван и пренебрежительно повернулся спиной.

Курбаши взбесился и приказал при народе отхлестать непочтительного борца.

— Спина у него хорошая... широкая! — усмехнулся он.

Богатырь не стонал, не просил пощады, и курбаши еще больше распалялся.

— Бейте! Да кто же так бьет! Ну, бейте!

Дали плетку побежденному палвану. И бандит от души расплатился за свой позор.

Расул-палван несколько дней провалялся в кишлаке. Пил травяные отвары, ел мясо, набирался сил. А потом исчез.

О случае с Расулом-палваном знали во многих кишлаках. Никто не одобрял поступка главаря шайки. В честной борьбе так не поступают.

Вскоре пришло другое известие. Курбаши и его сподвижника-палвана нашли зарезанными.

И другая, страшная, слава пошла гулять о Расуле.

Расула-палвана стали бояться. Никто не хотел с ним сходиться в борьбе. Побродил мрачный богатырь по кишлакам, отъедаясь и отсыпаясь в домах самых ярых своих почитателей, и осел в Маргилане.

Здесь пошел служить в милицию.

Взяли сильного, когда-то оскорбленного басмачами человека с охотой. И никто теперь не вспомнит, как Расул незаметно прибрал к рукам весь базар. Он стал незаменимым на этом участке. Знал спекулянтов, воров в лицо, по именам и кличкам.

Никто не обращал внимания на Расула: в его руки попадала мелочь. Не до базара было и не до Расул-палвана.

Вот только Ахмаджан насторожился. Когда в милицию сообщили о похищении председателя артели Ахмедова, ночью, совершенно случайно, в милиции оказался Расул-палван. Он вызвался поехать на расследование, с обидой произнес:

— До сих пор всё на базаре держите.

Поручили ему расследование преступления. Кое-кто верил, что Расул-палван, хорошо знающий окрестные кишлаки и жителей, доберется до бандитов.

Воспользовавшись его отсутствием, Ахмаджан как-то «вторгся во владения» Расула. Интерес к базару особенно возрос после приезда Степана Федоровича. От него Ахмаджан услышал много фактов о спекуляции, за которой, вероятно, крылось большое преступление.

Базар не умеет молчать. Не таким уж крепким оказался веселый сапожник Якуб. За его прибаутками Ахмаджан почувствовал тревогу и настороженность виноватого человека. Якуб лез из кожи, чтобы понравиться молодому милиционеру. Подносил ему и чай, и шурпу. Подумывал даже угостить «четвертинькой», но побоялся.

Заглянул к Якубу один спекулянт и оставил сверточек с деньгами. Якубу отделаться бы от опасного посетителя, а он вздумал его угощать «шурвой», задавать вопросы, шутить по поводу молодого милиционера Ахмаджана, который что-то вынюхивает на базаре.

При имени Ахмаджана непрошеный гость сунул касу с остатками шурпы в руки Якуба и, не простившись, скрылся в толпе.

Не успел Ахмаджан арестовать опасного преступника, за которым милиция гонялась несколько месяцев. Но сверток у Якуба изъял.

В милиции Якуб не шутил. Поглядывая на деньги, упрямо твердил:

— Не мои! Не мои это деньги!

— А чьи? Говорите... Ведь знаете, что вам грозит, — напомнил Ахмаджан.

Якуб хорошо об этом знал. И он выложил много интересного о базаре и Расуле.

В этот же день Расул-палван был арестован.

И вскоре Ахмаджан сообщил в уголовный розыск Ташкента ряд фактов об организации хищения и спекуляции шелковой пряжей.

Ташкент: шумный вокзал и модный ресторан

ИЗ БЛОКНОТА 1961 ГОДА:

«В Париже я заметил, что на улицах люди не оглядываются, не осматривают встречных.

— У нас ко всему привыкли, — сказала переводчица.

А на Монмартре тем более... Художников не оторвать от мольбертов. Это они привыкли чувствовать на себе взгляды, полные любопытства и поклонения. Монмартр...

Одна из наших спутниц одета в национальное платье из маргиланского хан-атласа. Заиграл всеми красками узбекский шелк под июльским солнцем Парижа.

И художник, юноша с бородой, просит девушку остановиться. Он меняет холст. Ставит новый. Торопливо набрасывает узоры...

Кто-то весело говорит:

— Потом выдаст за абстракцию...

Художник понял последнее слово и серьезно ответил:

— Абстракция? Нет...

А что будет?

Он еще не знает. Просто такое сочетание красок он видит впервые...»

Взъерошенные, злые... Они готовы были разорвать друг друга.

Но что-то жалкое и смешное было в этих воинственных позах. Под залатанными рубашками торчали худые лопатки, руки костлявы, лица скуласты.

Им не дали подраться, вмешались взрослые. Крепкий мужчина с нескрываемым удовольствием дал каждому по звонкому подзатыльнику. Это было сделано легко и весело, под общий одобрительный смех. И сам инцидент уже не выглядел серьезным. Подумаешь, хотели у такого же сопляка купить несколько мотков пряжи. Было бы из-за чего драться! Не у этого, так у другого купите.

Но вся эта сцена заинтересовала Василия. Значит, на базаре появились конкурирующие стороны. Или кто-то из мальчишек случайно влез в историю, не зная, что он берет товар, на который уже нацеливалась эта шайка... Что шайка существует, Василий не сомневался.

Один из мальчишек наконец отвел от своего врага глаза и совершенно преобразился. Исчез воинственный вид. Понурив голову, он стал выбираться из толпы. Там ждал его парень. Из тех, кто привык к базару, как к родному дому. Хозяином он здесь себя чувствует. Он неодобрительно качнул головой, осуждая мальчишку за его выходку. Не так надо вести себя, тише. Не обращать на себя внимание, делать свое дело спокойно.

Василий двинулся за парнем.

Здесь уже привыкли к русским. Чайхана — удобное место для небогатого человека, какой бынациональности он ни был.

Молодой, нагловатый тип здоровался с посетителями, выбирал удобное место. Потом уселся и подозвал провинившегося мальчишку. Отчитал его и, видно, снова приказал вернуться на базар.

И мальчишка все-таки купил у своего сверстника пряжу. Уложил ее в мешок и доволен был сделкой: выгадал несколько монет, которые торопливо спрятал в поясной платок. Но напрасно мальчишка старался. Он еще не умел хитрить и, наверное, чем-то выдал себя. Парень ощупал платок, нашел монеты и выругался.

Мальчишка умоляюще заглядывал парню в глаза, а тот только зло сопел. Пришлось отдать монеты.

Парень хотел поделиться, какую-то мелочь вернуть своему помощнику, но раздумал. И тогда мальчишка попытался взбунтоваться. Парень ловко щелкнул его по лбу, и мальчишка сник.

Но вот откуда-то появился степенный, медлительный мужчина в хромовых сапогах, в легком халате из полосатой новой ткани бекасаб, под которым был европейский пиджак, и ловко обчистил парня. Не только взял то, что протянул ему парень, но и вытащил из поясного платка несколько припрятанных ассигнаций. Отделив одну, швырнул рядом с подносом. Забрал даже мелочь.

Этой молчаливой, но драматичной для парня сделки никто из присутствующих, кроме Василия, не заметил.

Скрипя сверкающими сапогами — в таких сапогах нечего делать в бедной чайхане, — человек удалился. На ходу ловко, как фокусник, спрятал деньги.

Сейчас Василий рассмотрел его. Аккуратно подстрижена бородка, загорелое лицо. Странная одежда — европейский костюм и халат из бекасаба. И новая чустская тюбетейка.

Возможно, в этом был особый шик.

У человека есть деньги, и он умеет их тратить.

Парня, утратившего властный, нагловатый вид, легче встретить на базаре. А вот человека в хромовых сапогах не упустить бы. Василий пересчитал свои деньги, словно сожалея, что мало, вздохнул и тоже вышел из чайханы. Потолкался около тандыра. Его еще не открывали, но запах готовой самсы уже дразнил людей.

Отойдя от тандыра, он увидел, как с достоинством плыла новая тюбетейка в базарных рядах.

На Урде человек попытался найти извозчика. Но последний извозчик только укатил, и человек нетерпеливо поглядывал по сторонам.

Дребезжащий, веселый трамвай был кстати.

Трамвай медленно шел до конечной остановки — Привокзальной площади. И пропадала степенность у человека в хромовых сапогах. С каким удовольствием он возлежал бы сейчас на мягкой курпаче, облокотившись на мягкие подушки! И подавали бы ему крепкий чай, свежие лепешки, искрящийся нават... Вот это жизнь!

Но надо ехать по важным делам.

Теперь Василий Прохоров точно знал, что этот человек едет по важному делу.

В кабинете Логунова сидел Талипов. Последние сведения о шелковой пряже дополняли друг друга, становились звеньями одной крепкой цепи.

— Давай-ка еще раз проследим... — сказал Степан Федорович. — Советское правительство приняло меры по развитию производства шелка. Начали создаваться кустарные артели. Государство снабжает их сырьем...

— Сырье идет из Москвы, — напомнил Иргаш.

— А также из Ленинграда, — добавил Логунов.

— Правильно. По основам, которые я видел у кустаря, это фабричная пряжа.

— Вот, вот. Даю справку: только Ташкент в прошлом месяце получил вагон пряжи.

— Вагон! — протянул Талипов и с интересом посмотрел на бумажку, которую взял со стола Логунов.

— Это не та справка, — улыбнулся Степан Федорович. — В этой указано, сколько артелей распалось за последние месяцы в республике.

Талипов, не скрывая восхищения, посмотрел на бумажку, которая стала весомой и очень важной в их расследовании.

Вот как поворачивается дело!

Талипов вчера еще раз навестил кустаря Ибрагима в его домашней мастерской. Они говорили под непрекращающееся щелканье станка. И вдруг оборвалась нитка. Удивительно, как легко мужские грубые пальцы отыскали концы. И вновь защелкал станок, и на глади хан-атласа нельзя найти ни узелка.

Вот так искусно и Логунов соединяет невидимые нити серьезнейшего дела.

Телеграммы и ответы на запросы Логунова приходят почти каждый день. Он раскладывает их, перечитывает, дополняя картину событий, даже незначительных.

— Что у вас там? — не выдержал Талипов и даже приподнялся.

— Сиди, сиди! — улыбнулся Логунов. — У меня только первые наметки, но наметки страшные. Здесь еще столько работы. Как известно, все артели и райпромсоюз распались в Бухаре. В Фергане более половины артелей...

— Как на это смотрят в Самарканде, в «Узкустпромсоюзе»?

— Пытаются наладить дело. Едут в командировки, особенно в районы, где много кустарей. И на их глазах исчезает председатель артели, например, в Маргилане. Пропадает пряжа, — усмехнулся Логунов.

— А что в Самарканде?

— Самарканд пока трогать не будем. Надо разобраться в убийствах.

— Почерк один? — спросил Талипов.

— В убийствах — один, в хищениях сырья — разные.

— У нас занимались расследованием убийства председателя артели «Улуг Октябрь». Пряжу не разыскали.

Резкий телефонный звонок прервал разговор, Логунов снял трубку.

— Так. Молодец, Вася. Молодец. Зайди в ресторан. Ах, да! Прокатал деньги. Стой у ресторана. Жди...

В дверь, постучавшись, вошел оперативный работник и сообщил:

— Степан Федорович, просили вам доложить об убийстве кустаря. Нашли в Келесе.

— В Келесе? — удивился Талипов. — Опять в Келесе...

— Ты езжай туда, — сказал Логунов, — а я — к ресторану «Регина».

Минут двадцать Василий дежурит у «Регины» — шикарного ташкентского ресторана. Что там делает сейчас этот, в хромовых сапогах?

Ловко, без суеты работал этот человек. На вокзале он разыскал двух обросших пожилых русских мужчин. Один из них рыжий — хоть спички зажигай от его вихров.

По мешкам Василий догадался, что эти безобидные мужички везут мотки пряжи. Не хлеб, не сахар. Обыкновенная пряжа. Сырье для кустарей.

Единственная зацепка — фабричные основы. Но спешить нельзя, иначе можно все дело загубить. Пряжу продают на базаре — вот и купили...

Под навесом вокзала пристроился шустрый мальчишка. Сверкая белоснежными зубами, он весело оповещал, перекрывая гомон толпы и лязг сцепляемых вагонов:

— Чистим-блистим! Подходи, народ!

На подставку стал сверкающий сапог. Мальчишка поднял голову и с удивлением посмотрел на сытое лицо, в прищуренные, почему-то настороженные глаза.

Конечно, мазать гуталином этот хром ни к чему. И мальчишка сразу схватился за бархотку.

Заскользила бархотка по сапогам, к которым так серьезно относился клиент. Дорожил он ими очень.

Рядом с чистильщиком появился обладатель рыжего вихра. Кивнул, поправил шапку и отошел от занятого мальчишки.

Он не сказал ни слова. Но, остановившись на расстоянии, с почтением поглядывал на хозяина шикарных сапог. Наверное, на своего хозяина. И дождался ответного знака. Успокоившись, свернул цигарку, с наслаждением затянулся, безразлично поглядывая на суетливую толпу.

Мальчишка больше привык иметь дело с разбитой обувью. Надо замазать все латки и трещинки, придать блеск износившимся ботинкам, поблекшим сапогам, вот таким, как у рыжего. Но рыжий ушел, не стал наводить блеск.

А люди в хромовых сапогах обычно не суетятся. Вскоре к чистильщику подошел второй русский, в солдатской шинели. С интересом понаблюдал он за тем, как скользит бархотка. Сапоги сверкают, а требовательный клиент не двигается с места.

Человек в шинели наклонился и, повернувшись и прихрамывая, двинулся к вагону.

«Седьмой вагон...» — отметил Василий.

Третий был приземист и широкоплеч. Лицо бугристое. В ситцевой синей рубашке. Левый, пустой, рукав запрятан под ремень.

«Все инвалиды... И как похожи они на того, убитого, — подумал Василий. — Здесь же целая шайка! И все они, дождавшись сигнала, расходятся по вагонам».

Наконец-то владелец хромовых сапог расплатился. Щедро расплатился. Мальчишка вскочил и поклонился. А он, поглаживая бородку — волосок к волоску, довольный собой и жизнью, направился к стоянке извозчиков.

Василий Прохоров на последние деньги взял фаэтон. Да еще всю дорогу переживал: хватит ли денег? У извозчиков хоть и существует такса, но порой могут и заломить они цену.

Но ехать надо. И вот едет он, беззаботно посвистывая.

Остановились фаэтоны у знаменитого ресторана «Регина». Туда и направилась, видно — без всякой охоты, эта важная птица.

Первым, кого увидел Степан Федорович в дымном зале, был Бурнашев. Тот самый человек с аристократическими манерами. К сожалению, до сих пор ни в чем не уличенный. Широкое его лицо лоснилось, сверкало от сытости и превосходства над этой шумной жующей толпой.

Два года назад Бурнашева арестовали в этом же ресторане, но скоро дело его вынуждены были закрыть за отсутствием улик, хотя Логунов чувствовал его причастность.

Но нахлынули новые дела, похлеще, чем спекуляция текстилем. Как-то забылся Бурнашев.

Потом он сам появился в уголовном розыске — сбежал племянник. Бурнашев был расстроен неблагодарностью мальчишки, которого вырастил. А деньги — что? Чепуха. Деньги — наживное дело. Он убедительно просил разыскать племянника.

А сейчас выплыл Бурнашев в компании с незнакомцем в европейском костюме.

Две женщины смеялись над шутками Бурнашева.

Степан Федорович постоял у порога ресторана две-три минуты. Бурнашев его не заметил.

...На улице было прохладно. Василий Прохоров гулял возле ресторана.

— Поехали, Вася... — Степан Федорович похлопал его по плечу. — Ну и клубок ты раскручиваешь!

Прохоров непонимающе посмотрел на начальника.

— Вот только не пойму, что с ним стало...

— С клубком-то? — спросил Василий.

Он очень устал. И только сейчас почувствовал усталость.

— Нет... С одним человеком. Или обнаглел, или чувствует себя в полной безопасности. На него непохоже, чтоб встречался он в ресторане с исполнителем.

Василий больше не задавал вопросов.

— Э-э, брат. Да ты спишь на ходу. Сейчас я тебя отвезу домой. С шиком, на фаэтоне.

Уже в двенадцатом часу ночи Талипов вернулся из Келеса.

— Убит кустарь Ибрагим, кандидат на должность председателя артели «Улуг Октябрь».

— Садись... — спокойно пригласил Степан Федорович.

— Приметы убийцы известны.

— Известны, — неопределенно повторил Логунов. — Нам уже, дорогой, многое известно. Только вот с чего начинать?

— Всей оперативной группой искать убийцу. Если можно — другие группы подключить.

— У других свои дела, — сказал Степан Федорович. — Сколько сегодня убийств? Сколько ограблений? Знаешь? То-то, брат.

— Что ж, тогда пусть разгуливает убийца, — обиделся Талипов. — Такой человек убит! Смелый, честный. Большой мастер.

Логунов молчал. Нет, не очерствело его сердце. И хотя он не видел Ибрагима в глаза, только слышал о нем от Талипова, жаль было человека. Странно, движется какая-то сила... Так поступают оголтелые люди, чувствующие свой конец, но на что-то еще надеющиеся.

— Мы подошли к ним вплотную, — заговорил Логунов. — Скоро будем брать.

Талипов вопросительно посмотрел на него.

— Да, да... Я был в ресторане «Регина» и видел Бурнашева.

— Бурнашев? Он к убийству вряд ли имеет отношение.

— Сам — нет, — согласился Логунов. — Сам убивать не будет.

— Значит, Ибрагим, вы считаете, на его совести?

— Я этого не сказал, — Логунов провел ладонью по лохматым бровям, пригладил их. Потом подошел к сейфу, открыл мощную банковскую дверцу, вытащил папку с бумагами о шелке, потряс ею и просто сказал: — Будем кончать! Я долго сомневался, но увидел Бурнашева и понял, что надо делать.

Предложение Степана Федоровича было неожиданным и смелым. Он собирался нанести удар в считанные минуты... Но нужно еще кое-что проверить... Мелочи.

— Я понимаю, ты устал, Иргаш. Но отыскать бы нам Приказчика.

— Вы сами говорили — дохлое дело...

— Его поездка в Самарканд, — уточнил Логунов. — Ведь он поехал за товаром, но ничего не привез. Где он останавливался в Самарканде, с кем встречался? Пожалуйста, узнай... И как можно скорей. Ты еще можешь ночным поездом добраться.

— Сколько вы мне даете времени? — спросил Талипов.

— Совсем мало, Иргаш. Совсем мало... Я буду очень тебя ждать... А я еще раз съезжу в Маргилан.

— Тоже ночным? — улыбнулся Талипов.

Степан Федорович развел руками: как получится.

Маргилан: рядом окажутся люди

ИЗ БЛОКНОТА 1967 ГОДА:

«В Монреале на Всемирной выставке «ЭКСПО-67» советский павильон посетило тринадцать миллионов человек. Десятки тысяч пришли 16 июля, в День Узбекской ССР.

Выступали артисты из Ташкента, звучали песни. У сувенирных ларьков — столпотворение. Покупают тюбетейки из Чуста, золотое шитье из Бухары, ножи из Шахрихана, чеканку из Самарканда, керамику — пиалы, чайники, ляганы — из Риштана, отрезы хан-атласа из Маргилана. Изделия мастеров из районов и городов, где славится и процветает народно-прикладное искусство.

...И у него в руках отрез хан-атласа, нож, тюбетейка, халат из бекасаба, поясной платок — бельбаг.

Неудобно расспрашивать, как судьба привела его сюда, но он сам объяснил:

— Узнал о выставке, приехал из Нью-Йорка... специально... посмотреть. — Помолчав, добавил: — Хан-атлас — для невестки. Она будет счастлива, хотя и не знает вашего замечательного края. Смотрю и вспоминаю поле. У арыка в тени тутовника — чай. Как далеко все это! Как далеко!..

И он, простившись, с грустью уходит от тех, кто напомнил прошлую жизнь».

На стук, короткий и тревожный, выходили, выбегали, испуганно высовывали головы из полуоткрытых дверей жители махалли. А старик, задыхаясь, сдавленно кричал:

— Убивают! У Кривого Саида!

И, путаясь в полах длинного халата, бежал дальше, барабанил кулачками в калитки, ворота, двери.

Слово «убивают» прежде не звучало в этой тихой махалле. Здесь жили и работали спокойно.

— У Кривого Саида...

А этот дом за высоким дувалом, приземистый и мрачный, старались обходить. Особенно с тех пор, как его купил Юсуп.

Какие-то непонятные гости часто бывали у Кривого Саида. Да и сам он был человеком пришлым и потому тоже непонятным.

Вначале Кривой Саид пытался установить добрые отношения с соседями. Заходил, приглашал к себе. Но разговор обычно не получался: о чем говорить с человеком, который свой единственный глаз прикрывает и рассеянно слушает собеседника. И главное — темный человек, как зимняя ночь.

Махаллинский народ не любопытен. У всех предостаточно забот и дел. Но о доме, где хозяйничал Кривой Саид, ходили нелестные слухи. Одни утверждали, что ночуют у него приезжие торговцы, другие только покачивали головами, давая понять: мол, знаем побольше — откуда, например, доносится запах анаши...

Топот в переулке нарастал. Неизвестно, кто первый бросился к подозрительному дому, ударом ноги открыл калитку и потом дверь в комнату...

— Бей! Бей!

...Абдулла-кавункалля не торопился. Крики его хозяина и благодетеля не могли ему помешать насладиться кровью. Он метко всадил нож в бок Кадыру Ахмедову. Тот стал медленно сползать на пол.

— Бей! — взвизгнул старик.

Абдулла не увидел мольбы в глазах Ахмедова. Одна ненависть.

Он час назад вернулся в Маргилан и уже успел сделать несколько крепких затяжек. Анаша ударила в голову. Ноздри его раздувались. А за спиной — визгливый и почему-то радостный крик:

— Бей! Бей!

Второй раз Абдулла-кавункалля не успел ударить. В комнату ворвались люди. Их было больше, и они были сильнее.

Это поняли и Абдулла-кавункалля, и старик в чалме, и Кривой Саид.

Абдулла-кавункалля пришел в себя. Испуг вышиб пьяный дурман из головы.

— Он приказывал! Он!

Старик равнодушно перебирал четки. Он безучастно смотрел то на следователя, то на Абдуллу, словно не мог понять, для чего сошлись эти люди и почему держат его здесь, в этой темной, без окон, комнате.

— Рассказывай, а не кричи, — попросил следователь.

— Меня послали! Всегда посылали!

— Анашист проклятый! — брезгливо пробормотал старик и тут же спохватился.

Но было уже поздно. Парень кричал о том, как его учили убивать, курить анашу, куда его посылали и кто посылал.

Следователь только успевал записывать.

Старик склонил голову. Пальцы медленнее стали перебирать четки. Он тяжело дышал и шептал молитву. Он надеялся на чудо. Вдруг ворвутся его люди, сильные и ловкие. Тогда уж скажет он свое короткое: бей!

— О Ташкенте, — напомнил следователь. — О Келесе.

— О Келесе? — испуганно повторил вопрос Абдулла-кавункалля и с истерическим воплем кинулся на следователя, но следователь приподнялся, ловко схватил его за руку, и тот медленно опустился на табурет.

— Баракалла! — торжествуя, произнес старик. — Сосунок! Тряпка! — констатировал он и с ожесточением принялся перебирать четки.

Следователь подождал, когда утихнут страсти, и снова спросил Абдуллу:

— Почему все убийства связаны с организацией артелей кустарей-абрбандчей?

— Так хотели они. — Парень кивнул на старика.

— Почему? — обратился следователь к старику.

Тот хладнокровно пожал плечами: он ничего не знает.

— Не знает?! — крикнул Абдулла. — Все знает. Они хотели уничтожить артели. Уничтожить шелк. Все уничтожить! И хлеб, и хлопок, и шелк!

Он надрывался от крика. На губах выступила пена. Может начаться припадок. Давно ли курит анашу этот парень? На вид сильный, плечистый. Настоящий палван. Но они, как правило, очень слабы, такие люди.

— Куда девали пряжу и шелк?

— Продавали, иногда сжигали.

— Сволочи! — не сдержался следователь. — Это же труд людей! Их хлеб...

Парень опустил голову. Сейчас спасла бы его хорошая затяжка. Вдохнуть бы дым и почувствовать, как, пусть временно, на минуты, по телу разольется сила, как приятно закружится голова и потянет в сон.

А какие видятся сны!

Старик был спокоен. Он продолжал щелкать четками. Он знал, что в милиции служит их человек. Он, даже ценой своей жизни, должен спасти его.

Старик не предполагал, что этот человек был арестован и теперь давал показания, проклиная этого дряхлого убийцу в соседнем кабинете.

Сабир рассказывал подробно, не упуская ни одной мелочи. И какая была ночь, и кто последний прошел по переулку, чья хлопнула калитка. И он, честно говоря, хотел украсть самую малость.

— Клянусь вам... — бормотал Сабир. — Всего лишь несколько мотков. И вдруг слышу — заскрипела арба. Остановилась у дома...

А за арбой тихо шли два человека.

Калитки у таких людей, как Кадыр Ахмедов, конечно же, не закрываются. Заходи любой человек и в любое время.

Правда, когда завозили в дом пряжу, Ахмедов принимал меры предосторожности. А вообще — старался быстрее раздать пряжу кустарям. И готовый шелк Ахмедов не держал. Сразу же отвозил в райпромсоюз.

— Следили? — спросил следователь.

Сабир кивнул: было такое. Делал попытки украсть, но не удавалось: хорошо хранил артельное добро Кадыр Ахмедов. Не было особой надежды и в эту ночь. А завтра утром она расползется по домам кустарей. Единственная ночь, когда можно что-то предпринять.

Двое неизвестных вошли в дом. Сабир услышал сдавленный крик, и сразу все стихло.

— Они вытащили связанного человека. Я хотел разбудить махаллю, честное слово. — Он даже сжал кулаки. — Но испугался.

— Что они делали потом?

— Вытаскивали пряжу.

— А вы?

— Ждал... Вдруг не все возьмут.

Маргилан всегда славился богатыми землями. Поля и сады пили воду двух саев^[14].

Маргилан и окрестные кишлаки жили шелком.

К этому богатству часто тянулись чужие руки. В XIII веке город был разбит монгольскими полчищами. Опытных мастеров угнали в рабство. И там, на чужбине, оживали родные узоры.

Но не могли они померкнуть, конечно, на родной земле.

В XVIII веке город вошел в состав Кокандского ханства как центр Маргиланского бекства. Предприятий по выпуску шелка, бархата, парчи становится все больше.

Город продолжал оставаться центром шелка и с приходом русских. К нему подошла железная дорога, стали строиться предприятия.

Менялись времена, менялась власть...

Умел крупный бухарский торговец Хаким Саидмурадов находить пути к маргиланским кустарям, и везло ему на таких же деловых людей, как сам.

Начинал разговор он, как правило, с пустяковой беседы, интересовался здоровьем, лгал, льстиво заглядывал в глаза. Хаким Саидмурадов, конечно, знал, что его собеседники тоже хитрить умеют.

После плова, за чаем, решались дела.

Саидмурадов многих прибрал к рукам. Он возил из Маргилана шелк тюками. Довольный, похлопывал он по тюкам, мял в руках образцы, чтобы показать свою компетентность.

Жил и процветал Саидмурадов. Мечтал двинуть караваны в Кабул и Багдад. А что! Силы и деньги у него есть. В шелке разбирается.

Были у него счета в русских банках Коканда и Скобелева. А в родной Бухаре и не подозревали, что он ворочает большими деньгами. А зачем? Эмир содрал бы с него шкуру. Он поощрял торговлю, но и налоги умел сдирать.

Шло золото к Хакиму сначала тихими ручейками, а потом весенним, полноводным саем. И вдруг — обмелели саи... Уходит прежняя жизнь. Не будет бурлить золотой сай — это он понял.

Высох, почернел Хаким Саидмурадов. Окружил он себя такими же злобными стариками, как сам. И, кажется, успокоился. И принял вид отрешенного от всех житейских дел правоверного, ушедшего в молитвы и раздумья...

Ежедневно в процессе следствия раскрывались новые и новые факты о действиях организации, возглавляемой бывшим бухарским торговцем, безобидным стариком, равнодушно перебирающим четки, Хакимом Саидмурадовым.

Ахмеджан сообщил об этом Логунову. Он был уверен, что завершена работа по розыску преступников, которым был занят и ташкентский уголовный розыск.

Секретарь райкома и Тахиров навестили Кадыра Ахмедова в больнице. Ахмедов лежал забинтованный. Но глаза горели весело. Он и заговорил первым.

— Ругать пришли.

— Пока не будем, — серьезно сказал секретарь райкома. — Но работу вы нам задали.

— Я думал, что рядом окажутся люди, — оправдывался Ахмедов.

— Правильно думали, — согласился секретарь райкома.

Тахиров неловко устроился на краешке табурета, а сверток с фруктами и свежими лепешками положил на тумбочку. Он не знал, куда деть руки.

— Вот поправишься, тогда поговорим. Тоже мне — рванулся преследовать обидчиков. Это ж враги, убийцы. С ними должна расправиться Советская власть.

Еще сказал секретарь райкома, что его, Кадыра Ахмедова, с нетерпением ждут на новой шелкоткацкой фабрике. Там нужен именно такой мастер. А для начала, после выхода из больницы, он поедет на курсы в Москву. Надо познакомиться с новыми машинами, с передовой технологией шелкоткацкого дела.

— А как же артель? — спросил Кадыр Ахмедов.

— И артель будет работать. Займется делами артели Тахиров. Ее объединяют с другими. А потом расширится фабрика...

Он рассказывал о фабрике, о машинах, о шелке, о том, что произойдет у них в Маргилане, Фергане, во всей республике. И во многое трудно было поверить. Огонь, кровь и весенние краски хан-атласа...

И не только мечтал секретарь райкома. Он говорил о сегодняшних, не очень-то веселых делах, вспоминал прошедшее. Вспоминал и Кадыр.

...Ахмедов слышал приглушенные разговоры и чей-то простуженный кашель. Арбу трясло. И Ахмедов понял, что они едут по разбитой проселочной дороге. Неистово задыхаясь от злости, залаяла собака. Этот лай подхватили другие, но неохотно, лениво.

Вскоре все стихло. И, ударившись несколько раз о рытвины, огромные колеса остановились.

«Выехали с дороги...» — подумал Ахмедов.

Они действительно остановились у поля. Тутовые деревья с голыми, подрезанными ветвями... Запах свежей земли и уже гниющих листьев и травы...

Огромный парень выдернул кляп.

— Дыши! Недолго осталось, — сказал он и расхохотался.

Они наслаждались расправой. Подбросили и подожгли мотки пряжи. Огромный детина тешился победой, приплясывал вокруг костра, беснующегося от порывов ветра.

— Смотри, большевик... Все так будет гореть. Всё до ниточки!

Старик, смиренно сложивший руки на животе, словно останавливая расшалившегося ребенка, попросил:

— Хватит прыгать. Пора к делу!

Он жаждал мести. От нетерпения сучил ножками.

Парень вытащил из-за голенища нож, подошел к Ахмедову и несильно, словно шутя, ударил в грудь.

Ахмедов даже не покачнулся.

— Бей сильнее! — взвизгнул старик.

Не ощутил Ахмедов и второго удара.

— Бей! Бей! Ну, бей же! — визжал старик, размахивая широкими рукавами халата.

Ахмедов долго не терял сознания.

«Только бы выжить...»

И не удары ножом, спокойные и ритмичные, не визгливый голос старика, не тяжелое дыхание одурманенного анашой парня, а треск слепящего огня остался в памяти... Только треск огня, беснующегося под порывами осеннего ветра.

Ташкент, Самарканд: последние часы операции

ИЗ БЛОКНОТА 1976 ГОДА:

«Приехал на Маргиланский шелкокомбинат с участниками Международной встречи молодых писателей Азии и Африки.

В который раз я в этом задрапированном яркой тканью зале. Здесь — продукция комбината. Ею восхищаются.

Комбинат выпускает крепдешин, креп-сатин, шелковое полотно, высшие сорта национальных тканей, в том числе хан-атлас, отличающийся прочностью и яркостью окраски...

Рождаются стихи:

«Вздрогнул лепестками розовый миндаль,

Просочилась струйкой голубая даль.

Солнце разыскало тут же рядом

Тонкие прожилки винограда.

Да полоски радуги искристой

Вдруг рассыпались на поле шелковистом...»

Логунов терпеливо вышагивал по платформе станции Горчаково. Дождь, сначала мелкий, моросящий, хлынул вдруг яростно и, похоже, надолго.

И вот, наконец-то, — казалось, с трудом — поезд продрался сквозь осеннюю дождливую ночь...

Поезд шел медленно. Он словно ждал рассвета, чтобы, мерно постукивая на стыках рельсов, набрать скорость.

На станции Вревская вместе с рассветом в вагон ворвался запах яблок. Их тащили ведрами — крупные, душистые яблоки осенних садов, дары этого благодатного края.

Логунов по-узбекски попросил паренька в старой добротной шапке выскочить на станцию.

Парень улыбнулся: сейчас!

Он в поясном платке принес яблоки и высыпал их на полку, рядом со Степаном Федоровичем.

Поясной платок маргиланской работы изрядно поношен. Но краски еще жили.

Логунов улыбнулся. Шелк. Мысли о нем преследовали его повсюду.

Он протянул парню большое пунцовое яблоко и себе вытер такое же аппетитное. Парень засуетился, полез в хурджун, и на полке его появилась лепешка, которую он разломил и большой кусок протянул Логунову.

Это и был их завтрак. Парень рассказал за скромной трапезой, что едет он в Ташкент на курсы электромонтеров. И не скрывал гордости, что именно его послали учиться такой редкой и нужной профессии.

Поговорил Логунов с парнем, и легче стало на душе: отошел он немного от мыслей об убийствах, аферах, воровстве.

Большая работа проделана им в Маргилане: допросы убийцы и старика, руководившего его действиями, допросы бывшего милиционера, связанного с шайкой, и вора Сабира.

Маргиланской, ферганской и бухарской милиции предстоит раскручивать серьезное дело.

Старик на допросе, щелкая четками, упорно молчал или издевательски ухмылялся. На вопросы изредка отвечал: не знаю.

Самую длинную речь старик произнес в начале следствия.

— Я вас не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. Мне пора умирать. Я знаю, что смерть неотступно следует за мной, и молю аллаха лишь о том, чтобы продлил он мне жизнь хоть на час, потом — еще на час, и еще... А за этот час мои люди успеют убить кого-нибудь, что-нибудь поджечь, разграбить.

...Сидит, опустив свои длинные руки, Абдулла-кавункалля и не на вопросы следователя отвечает, а словно сам с собою разговаривает.

— Сколько получил? — спрашивает следователь.

И понимает Абдулла, что обманул его проклятый старик, как мальчишку вокруг пальца обвел.

— Обещали много... — лепечет.

— Так у них, у этих стариков, денег-то нет, — не выдерживает следователь, — все народ отобрал.

— Говорили, что вернут все добро.

— Вернут! Неужели у них хватило бы сил? Подумай...

И думал Абдулла. И приходил к выводу, что отделывались старики жалкими подачками. На разгул давали, на мясо, на анашу.

На очной ставке старик повторил свое мнение о таких профессиональных убийцах, как Абдулла-кавункалля.

— Дураки, сумасшедшие... — сказал он и брезгливо поджал тонкие, сухие губы.

Абдулла взорвался. Он кричал что-то о живых покойниках, которым не успел свернуть тонкие шеи.

— Как бы они хрустели! — вытянув руки, надрывался убийца. — Ох, как бы хрустели их шеи цыплячьи!

Старик молчал.

Сабир давал подробные показания, боясь упустить какой-нибудь факт. Он рад оказаться за тюремной решеткой. Только бы подальше от Маргилана, от этой проклятой махалли.

В показаниях Сабира тоже ничего особенного не нашел для себя Степан Федорович.

Ну, продавал, спекулировал, наживался. Работал на кого-то. Но тех, на кого он работал и кто так нужен был Логунову, Сабир не знает.

Надо искать. Сразу же, немедленно.

Так мечтал Степан Федорович отоспаться в поезде и отдохнуть — не удалось. Маргиланские дела и допросы не выходили из головы. Да и с этим пареньком он рад был поговорить. Сколько таких парней едут сейчас в Ташкент! Сколько курсов открыто в городе! И ждут там этих веселых и добрых юношей.

Пусть никогда не узнают они крови, блеска ножей и жулья, которого еще предостаточно.

Логунов положил на стол промокший кулек и принялся по одному вытаскивать яблоки из карманов кожанки, брюк.

Талипов и Прохоров настороженно смотрели на начальника.

— Ждете? — вздохнул Логунов. — Нечего, товарищи, от меня ждать. Конечно, маргиланцы хорошо поработали. Банду накрыли. Но к пряже эта банда никакого отношения не имеет. Я думаю, еще несколько уверенных шагов, и мы вытащим на белый свет большую авантюру!

Наведя между делом порядок на столе, Степан Федорович спросил:

— Спекулянтов, твоих инвалидов, сняли с поезда?

— В Арыси, — ответил Василий.

— Кто будет докладывать о Бурнашеве?

— Могу я... — сказал Талипов.

Новая проверка личности Бурнашева и его деятельности дала интересные результаты.

Бурнашев действовал, по мнению Талипова, открыто и нагло. Позавчера он на фаэтоне подкатил к Романовскому скверу, подъехал за угол Пушкинской к банку. Здоровался с деловыми людьми, разговаривал о ценах на товары. Вел себя очень независимо. В банке снял со счета пятьдесят тысяч рублей.

— Счет проверили?

— Их у него два... — ответил Талипов.

— Правильно! Надо уметь жить шикарно, — улыбнулся Логунов.

— Много поступлений.

— Из Москвы? — не скрывая радости, спросил Логунов.

— То-очно, — растерянно произнес Талипов. — Очень крупные.

— А потом... что было потом?

— Потом он опять гулял. Просто гулял, — разочарованно произнес Василий.

— Пусть пока гуляет. По крайней мере, он на виду. В «Регине»?

— Там. Будь она проклята, эта «Регина», — сказал Василий.

— Понимаю. Хорошая кухня, аппетитные запахи. А ты, голодный, крутишься вокруг, — улыбнулся Степан Федорович.

— Так точно, — согласился Василий.

Вчера он снова был на вокзале. Проторчал часа четыре. Встретил и проводил несколько поездов.

Вначале ничего подозрительного не было. Обычная суетная жизнь вокзала. Снуют носильщики, волнуются пассажиры. Выходят осанистые дежурные, чтобы ударить в колокол перед восхищенными взглядами детворы.

Вот в этой суматохе Василий и заметил знакомое лицо. Только сапоги не те, не хромовые. Сменил обувь на более скромную, а халат — тот же. И под ним — опять же европейский костюм.

В дальнем тупике этот человек разговаривал с железнодорожником, показывая на закрытый пульмановский вагон. Потом, оглядевшись, вытащил из кармана пачку денег и сунул их железнодорожнику.

Тот воровато покрутил головой и утвердительно кивнул.

Через несколько минут, запахивая халат от ветра и неуклюже прыгая через рельсы, деловой человек вышел на перрон. Побродил в толпе, но ни к кому не подошел. Направился на площадь, к стоянке фаэтонов.

— Я за ним не поехал, — закончил Василий.

— Правильно сделал, — похвалил Логунов. — А что же это за вагон?

— Вы удивитесь, Степан Федорович. Этот вагон прибыл из Москвы, и отправляют его сегодня или завтра.

— В Москву, конечно, — подсказал Логунов.

— Нет, — засмеялся Василий. — На этот раз не угадали. В Ленинград.

— Это дела не меняет. — Логунов повеселел. Он даже потер руки. — Ну, вот и проясняется. Теперь, — Логунов повернулся к Талипову, — расскажи о Самарканде.

Талипов попытался доложить коротко, начало было довольно прозаичным.

В Самарканде ему пришлось перебрать более полусотни земляков Бурнашева. Многие из них жили спокойно, работали, были честными людьми.

— И вы знаете, — пожал плечами Талипов, — даже тени подозрения не вызывают те, кто занят галантереей и близок к шелку. Может, времени у меня было маловато?

У самаркандской милиции не доходили руки до хозяина маленького питейного заведения, расположенного у вокзала. Есть сигналы, что это денежный человек. И большие деньги идут ему не от продажи вина. Часто к нему приезжают гости. Вот на это обстоятельство и обратил внимание Талипов.

— Оставалось выяснить, был ли Приказчик.

— Был? — тихо, точно боясь кого-то спугнуть, спросил Семен Федорович.

— Был, — сообщил Талипов. — Останавливался у него в доме.

Племянник Бурнашева торговыми делами не занимался. Не до этого ему. Он встречался с работниками одного учреждения. Встречался ночью. Сосед узнал гостей.

Талипов протянул Логунову листок бумаги с фамилиями и адресами.

— Богатый подарок ты преподнес, Иргаш, — сказал Логунов.

Степан Федорович поднялся, одернул кожанку и приказал:

— Завтра в двенадцать ноль-ноль берете Бурнашева и все его окружение. На вагон — арест. Для помощи вам дадут людей. Ровно в двенадцать ноль-ноль. — Потом неожиданно заключил: — А я еду в Самарканд.

В Самаркандском уголовном розыске его ждали.

Совещание участников операции было недолгим. Собственно, о чем шла речь? Работники Самаркандского уголовного розыска должны помочь Логунову в задержании опасного преступника.

В «Узкустпромсоюз» Логунов и два сотрудника явились в 11.30. Несколько сотрудников, две группы, разъехались: одна — к тому самому опасному преступнику, другая — к хозяину привокзальной забегаловки.

— Вы что, товарищи! — возмутилась толстая, напомаженная женщина, стеной вставшая на пути к кабинету своего руководителя. — У нас в двенадцать ноль-ноль...

Работник Самаркандского уголовного розыска, осторожно обняв крутые, пухлые плечи располневшей красавицы, ловко отвел ее в сторону и усадил. По пути что-то шепнул на ушко, прикрытое карменовскими завитушками.

Женщина странно обмякла и, сложив на коленях руки в золотых перстнях, тяжело задышала. Потом, взглянув на перстни, быстро убрала руки за спину.

Но на нее никто не смотрел, она мало кого интересовала.

Работники уголовного розыска вошли в кабинет.

Хозяин кабинета, взглянув на кожанку Логунова и на его сопровождение, сразу все понял. Но этот человек был не из тех, кто стремительно падает на колени и размазывает слезы по щетинистым щекам.

— Пожалуйста, товарищи. Вы на заседание? Мы начнем через двадцать минут.

«Или еще не понял, или чертовское самообладание...» — подумал Логунов.

— Садитесь, гражданин Вилков, — предложил он.

Вилков машинально придвинул портфель. Но Степан Федорович отодвинул портфель и поставил его перед собой.

— Мы не знали, что у вас совещание. Но ждать уже не можем. Сейчас в Ташкенте арестован Бурнашев.

— Какой Бурнашев? Я, товарищи... — Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось: слишком неожиданной, стремительной была атака.

И Логунов решил не останавливаться.

— Наложен арест на его счет... задержан вагон с пряжей, направленный «Москватекстилем» для артелей республики, а сейчас подготовленный к отправке в Ленинград. Задержаны спекулянты с пряжей... Они сняты с поезда.

— Ну я-то тут при чем?

Вилков еще будет сопротивляться.

— Все исходит от вас, — коротко сказал Логунов, — и к вам же возвращается...

— Я вас не понимаю... — Слишком отчаянно Вилков замотал головой, желая скрыть свое беспокойство и протянуть время, чтобы найти выход.

— Сейчас поймете. Мы еще внимательно не листали книгу учета «Узкустпромсоюза», не знакомились со всей документацией. Там ведь зафиксировано, сколько пряжи отправлено в артели. Например, в ташкентскую — «Улуг Октябрь», в маргиланскую — «Кизил Шарк». А нам известно, сколько они получили. Была оборвана...

— Что? — не понял Вилков.

— Да это я так, к слову, — сказал Логунов. — Порой пряжа попадала в руки подставных лиц, были и убийства.

— Да, это верно, у них на местах черт-те что творится, — ухватился за этот факт Вилков.

— Все правильно. Активистов убивали, а вам это было на руку. Местом перепродажи пряжи был Ташкент. Затем ее скупал крупный делец Бурнашев. Он пересылал пряжу в Москву, Ленинград, частным предпринимателям. Драгоценное сырье моталось где-то между городами, а созданные с таким трудом артели умирали. С одной стороны — террористы, с другой — вы и Бурнашев виноваты в их гибели. Это не просто воровство... Это преступление государственное.

Вилков все понял. Он стремительно вскочил, замахал руками.

— Нет, нет! Я даже об этом не думал. Меня подвели!

— Как вы познакомились с Бурнашевым? — спросил Логунов.

Вилков опустился, положил руки на стол.

— Когда я понял, что пряжу скупает один человек, мои люди проследили. И вот тогда мы встретились.

— В Ташкенте. В ресторане «Регина».

— Нет. В гостинице «Регина», у меня в номере. Я не люблю ресторанов. Но это было почти два года назад.

— А недавно вы решили вывести из игры посредников и играть по крупной. И окончательно договорились с племянником Бурнашева на квартире хозяина питейного привокзального заведения.

Нерешительно открылась дверь, и тихий женский голос спросил:

— Как совещание?

— Совещания не будет. Но с вашими работниками я поговорю. Со всеми. Пусть не расходятся... — сказал Логунов.

Логунов поднялся. Поднялся и Вилков.

— Сейчас, гражданин Вилков, вас отвезут. Допрос продолжим вечером. Ордер на арест и обыск квартиры мы имеем.

Вилков медленно, с трудом передвигая ноги, вышел из кабинета.

Степан Федорович сел за стол. Начинался самый напряженный день, к которому так долго шли. Он почувствовал тяжелую, невероятную усталость...

Примечания

1

Дувал — в Средней Азии глинобитный забор, который отделяет внутренний двор дома от улицы.

(обратно)

2

Хауз — в Средней Азии искусственный водоем, резервуар питьевой воды при мечетях, на городских площадях, в садах; обычно прямоугольный в плане, отделанный по берегам каменной облицовкой.

(обратно)

3

Махалля — в старину в Средней Азии жилой квартал города, который являлся самоуправляющейся административной единицей. Каждой махаллей управляла группа признанных старейшин, которых называли аксакалами (дословно переводится как «белые бороды»).

(обратно)

4

Абрбандчи — мастер, изготавливающий шелковые и полушелковые ткани, именуемые по характеру орнамента абровыми (абр (перс.) — облако). Абрбандчи — создающий абровые узоры.

(обратно)

5

Насвай — некурительное табачное изделие. При изготовлении насвая смешивают табак и щелочь, добавляют специи для вкуса и делают из этой смеси шарики. Употребляют насвай чаще всего так: получившиеся шарики кладут под язык или за губу.

(обратно)

6

Айван — элемент архитектуры, распространенный в Средней Азии, помещение с тремя стенами, полностью открытое четвертой стороной на улицу или во внутренний двор.

(обратно)

7

Дастархан — в Средней Азии скатерть, используемая во время трапезы; сервированный стол.

(обратно)

8

Тандыр — в Средней Азии печь-жаровня шарообразного или кувшинообразного вида.

(обратно)

9

Лекаря.

(обратно)

10

Каса — большая пиала, плошка.

(обратно)

11

Медный кувшин.

(обратно)

12

Курпача — узкое стеганое одеяло, служащее подстилкой.

(обратно)

13

Палван — силач, богатырь.

(обратно)

14

Сай — в Средней Азии овраг, по дну которого протекает ручей.

(обратно)

Оглавление

Борис Пармузин Оборванная нить Повесть

  Маргилан: тишина квартала ткачей

  Ташкент, Самарканд: искрящаяся нежность нитей

  Маргилан: цепочка растаявших следов

  Ташкент, Самарканд: бой еще не утих

  Маргилан: гибель еще одной артели?

  Ташкент: за дверью галантерейной лавки

  Маргилан: откуда вырвался поток?

  Ташкент: белые и черные цвета базара

  Маргилан: дни и ночи тревожной осени

  Ташкент: беды и заботы кустарей

  Маргилан: не бежать, а наступать!

  Ташкент: шумный вокзал и модный ресторан

  Маргилан: рядом окажутся люди

  Ташкент, Самарканд: последние часы операции

*** Примечания ***