Бетонная агония. Сборник рассказов [Дмитрий Новак] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Новак Бетонная агония

Кленовый сироп

Вот и рассвет, слишком идеальный даже для воскресного утра. Августовский тёплый воздух поднимает людей с постелей ласковым паточным ароматом. Нежный свет, как кленовый сироп, затекает в окна, щекочет веки и заставляет открыть глаза.

За окном переругиваются птицы, рыжий кот дремлет на почти прогретой черепице, зелёные листья смешно шелестят на ветках молодых деревьев. Где-то на другом конце города проехала ранняя машинка, мелкий образчик несуразных технологий. Огненно-золотые кирпичные стены осветились ещё сильнее.

Мари потянулась в постели. Её тело изогнулось в приятной истоме, пара мышц заискрилась в предвкушении, а по венам заструились эндорфины. Из груди вырвался щенячий стон, тонкие губы растянулись в улыбке. Она всегда умела находить приятное в мелочах. Например, в том, что на столе её ждёт баночка отличного чая, а в холодильнике – любимые мамины пончики с глазурью. Раз в месяц можно, так ведь?

Или, например, в своей работе. Многим их профессии не нравились, скучные, серые, глупые, а эта работа каждое утро будила её ароматом свежего джема и игривой корицы. Чудно, не правда ли? Старый Паскаль нанимал её каждое лето, как заканчивался учебный год. Он хорошо к ней относился, платил, как следует, и безоговорочно доверял. Однажды старый пекарь сказал, что Мари напоминала ему его нерождённую дочурку…

Не так уж и плохо для студентки в съёмной квартире, а? Да ещё и близко, всего-то через улицу. В общем, по мнению Мари, дела шли неплохо. Во всяком случае, сегодня вновь была отличная погода.

Девушка прытко, словно кошка, вскочила с постели и кинулась в ванную комнату. Она поскользнулась на лохматом коврике и очень долго смеялась над тем, что чуть не рухнула в ванну ногами тормашками. Давно нужно было бы его выкинуть, но Мари нравилось проминать мягкие ворсинки пальцами ног, пока зубная щётка делает своё дело.

Косметики на полочке в ванной не было. Девушка была достаточно красивой, чтобы не подчёркивать свои достоинства. К тому же, если каждый день встаёшь почти в десять, необходимость подобных ухищрений отпадает сама собой.

Солнце уже быстро двигалось к полудню, когда за Мари захлопнулась дверь парадной. Молоденький ясень, растущий на тротуаре, поприветствовал её дружелюбным поклоном. То же самое сделал лёгкий ветерок, взъерошив ей волосы, а затем убежал куда-то вдаль. Девушка засмеялась ему в ответ.

Проехало две или три машины, смешные жёлтые важные жуки, что неторопливо плывут по улицам и ворчат двигателями. Улица постепенно заполнялась людьми. Мари радовалась этому: всё прекрасно в цветении молодости.

Звонкий и такой привычный колокольчик заявил о том, что появились первые доставки.

– Доброе утро, Мари! – поприветствовал её Паскаль.

Старый пекарь, как всегда в опрятном фартуке и идеально выглаженном чёрном кителе с белыми пуклями, выкладывал на прилавок партию свежих круассанов.

Только пёк их во всём районе. До чего же приятно они пахнут…

– Здравствуйте, господин Паскаль! – ответила Мари, – Сегодня опять заказы?

– Да, похоже твоему старому коню опять придётся поработать! – добродушный, идущий от диафрагмы глубокий голос не мог оставить никого равнодушным.

Голос словно из детской сказки.

Девушка быстренько схватила со стола перевязанные бечёвкой аккуратненькие коробки и выбежала на улицу, даже не услышав колокольчик за спиной. Старый верный велосипед ждал её на привычном месте.

Рядом с булочной с незапамятных времён стоял стальной турничок для велосипедов. Паскаль не любил машин, а эти двухколёсные озорники вызывали у него приятные воспоминания, так что им всегда были здесь рады. И одно местечко, конечно же, всегда было оставлено для Мари.

Это был старый велосипед, наверное, ещё довоенный. Зелёная краска сильно потрескалась на раме, хватало пары спиц, мастер недавно поставил новую цепь, но и только. Несмотря ни на что, девушка любила этот велосипед. Его отрывистый, по-особому музыкальный крохотный звоночек радостно шумел каждый раз, когда Мари везла очередную партию приятно пахнущего под тёплым солнцем груза.

За всё это время Куб ещё не разу её не подводил. Ни в дождь, ни в летний зной, ни в утренний туман. Хотя, о каком дожде сейчас можно думать, когда гладкое солнце уже почти выскочило наверх, парковые клёны сверкают изумрудами, а хитрая ваниль так и щекочет ноздри.

Парочка ворон посмотрели на девушку, несущуюся на велосипеде, и упорхнули в небо, видимо, решив, что на такой скорости они уже ничего не утащат. Рваный дворовый кот проводил внезапную незнакомку равнодушным взглядом. Итальянец с лохматыми бровями, что жил здесь дольше всех, помахал ей широкой, как окорок, рукой.

Сегодня всё было как обычно. Куда бы она не приходила, везде её встречали добродушными улыбками, везде с ней говорили непринуждённо и даже как-то по-родному. Все соседские споры и супружеские недомолвки отступали и благоговейно таяли перед этими большими наивными глазами.

Особенно, когда тёплые коробки с дивным запахом так аккуратно лежат в гладких красивых руках. Каждый дом, каждая семья, каждый одинокий старик или угрюмый работяга встречали её, как свою.

А день потихоньку склонялся к вечеру…

Осень напомнила о себе холодным ветром и ранними сумерками. Мари на своём верном коне взбиралась по пологому склону, когда тоскливо провыли по улицам первые порывы. Низкое небо медленно заливалось купоросом.

Обычный для этого времени ласковый цветочный запах сейчас улетучился, оставляя место холодному духу и городской вони. Трава недобро шумела, словно злобно перешёптывалась о чём-то, а редкие фонари пока ещё молча стояли чёрными когтями неведомого демона.

Девушка боязливо ехала по улице, оглядываясь по сторонам. Прохожие словно потеряли человеческий облик, закутались в одежды и угрюмо брели по своим домам. Даже свет в окнах, такой уютный и мягкий по вечерам, сейчас словно боялся высунуться из-за штор.

Яркое закатное солнце поглотили сумерки, земля словно замерла в тревожной тоске, замкнулась в себе и замолкла. Где-то вдалеке провыла скорбным воем дворовая собака. Мари только и думала, как быстрее добраться до пекарни, вечно такой светлой, будто сотканной из золота и жара.

Словно бы там и было спасение от умирающего дня.

Когда широкая старомодная витрина встретила Мари полумраком, по её венам пробежал холод. Стеклянные листы словно лёд застряли в чёрных рамах, а изнутри пробивался слабенький свет, еле заметный даже в сумерках.

Девушка спустилась с седла и покатила велосипед рядом с собой, стараясь двигаться тихо, почти на цыпочках. Тишина же вокруг просто убивала, танцевала на нервах, отдавалась стуком в висках. Как же ей хотелось сейчас услышать хоть что-то, что-то знакомое, что могло бы рассеять её сомнения, и не хотелось одновременно. Ведь сомнения могли оказаться ненапрасными.

Пустой крохотный зал, освещённый мрачным светом полуслепых ламп. Расположенные амфитеатром бледные витрины. Маленький человек с сутулыми плечами уставился дулом крохотного блестящего револьвера в лицо пекаря.

Паскаль, белый и вспотевший, старается отстраниться от чёрной дыры ствола и смотрит в глаза человека. Его широкие ладони лежат на деревянном прилавке, а плечи слегка опущены. Человек что-то бормочет и размахивает оружием перед носом пекаря. Тот же отвечает ему ровно, стараясь не провоцировать.

Мари не слышит звуков, стёкла настойчиво глушат голоса. Сама же она застыла от ужаса. Ноги девушки превратились в ватные обрубки, музыкальные пальчики прижались к открытому рту, стараются задушить рвущийся из груди крик.

Человек заметно нервничал. Он всё бормотал и бормотал, словно пытался напустить на себя уверенность. Пекарь же стоял спокойно, кажется, старался убедить грабителя уйти с миром. Но человек начал кричать, его палец плясал на спусковом крючке, на губах читались страшные ругательства.

Паскаль побледнел ещё сильнее. В его теле появилось напряжённость, словно оно само по себе готовилось кинуться на пол. Безусловно, сейчас это казалось глупым, но рефлексам не прикажешь.

В ночном госте, таком маленьком и злобном, было что-то такое…дьявольское, непредсказуемое, словно он терзался какой-то неразрешимой мыслью. Его глаза источали жгучую ненависть, направленную, прежде всего, на пекаря, такого большого и статного.

Грабитель постоянно оглядывался, словно не в силах находится в магазине. Он почти развернулся, чтобы посмотреть в окно, но Паскаль отвлёк его внимание на себя. Мари едва-едва успела спрятаться за раму витрины и сейчас тяжело дышала, тряслась от страха. Даже слёзы не бежали по её щекам, у них не было сил пробиться сквозь одеревеневшее тело.

Наконец грабитель умолк. Затем замер, задал какой-то вопрос, и Паскаль показал пальцем в тёмный проём пекарного цеха. Человек качнул револьвером, приказывая пекарю двигаться первым, затем последовал за ним.

Зачем они туда пошли? Мари знала, что все деньги были в кассе, Паскаль сам часто говорил, что у него не наберётся столько наличных, чтобы хранить деньги даже в тайнике, не то, что на банковском счёте. Так что он хочет ему там отдать?

Девушка вдруг осознала, что за всё это время, то ли минуту, то ли час, она сама точно не знала, сколько пряталась за рамой и смотрела на ужасную сцену, в глазах Паскаля не промелькнуло и тени страха.

Наконец Мари сняла башмачки, оставила их рядом с велосипедом и открыла дверь, мягко придержав колокольчик. Затем тихонько прошла по деревянному полу, только она знала, какие доски не скрипят, перелезла через прилавок и приблизилась к проёму цеха. Оттуда веяло жаром остывающих печей, запахом горячего камня и первобытным животным ужасом.

Только там был телефон. Девушка часто говорила по нему с мамой, когда Паскаль позволял, поэтому она точно знала, что он стоит в дальней комнате, где старый пекарь по вечерам разбирался с бумагами. Только с него можно было позвонить в полицию. Только этот телефон мог стать её спасением.

А значит ей придётся шагнуть в эту густую, как нефть, тьму.

Девушка немного постояла, зажмурив глаза, чтобы зрение привыкло темноте, затем – решительно шагнула вперёд. Она не услышала ни криков, ни выстрела, только равномерное шипение открытых печей. Глаза открылись.

Вокруг было темно. Только в дальнем конце цеха, где единственное окно пропускало внутрь помещения солнечный свет, лунные лучи пробивались через стекло и мерзким бледным пятном лежали на полу.

Из кабинета выглядывала блеклая, едва заметная настольная лампа. Там телефон, там спасение. Но Мари сейчас нужно было пройти через тьму и избежать проклятой луны, чтобы одной лишь рукой прикоснуться к лампе, повернуть ключ и жать помощи. Пройти через всю эту безжалостную бездну.

Маленькие ножки делали своё дело, пока мозг бился в лихорадке. Мысли скакали туда-сюда, сердце дрожало, страх и адреналин вперемешку овладели телом бедной девушки, которая двигалась словно марионетка, повинуясь тупым инстинктам.

Она была готова поклясться, что каждый раз, когда босая ступня поднималась с холодного пола, очередная плитка проваливалась из-под неё в никуда. Словно только эти крохотные кусочки керамики удерживали её от неминуемой пропасти. Вот уже скоро и лунный свет.

Ей навстречу предательски ползла густая багровая лужа крови…

Человек с замерзшими в судорогах руками лежал на полу. Глаза застыли, лицо исказилось, язык вываливался наружу. Из его распоротого горла вырывался хриплый свит…. А над ним стоял Паскаль.

В серебристом, почти белом освещении было видно, как с его широких толстых рук стекают на пол чернеющие капли. Бледная кожа пекаря казалась почти голубой, словно кожа мертвеца. Редкие седые волосы взъерошились, как волчья шерсть, а на лбу пульсировала фиолетовая жилка.

Пекарь резко поднял голову, и на девушку уставились сверкающие безумием глаза. С его зубов, обнажённых в зверином оскале, свисали густые красные слюни, весь рот до самого отглаженного воротничка был залит кровью. Чудовище улыбнулось, но его глаза оставались неподвижными. Они всё ещё сверкали....

А затем он закричал. Добрый гулкий голос пекаря куда-то улетучился, вместо него появился резкий хриплый звериный рёв, который затем перешёл на нетерпеливый сдавленный хрип….

– Достало всё!..

Потом он бросился вперёд….

Под крылом Чёрной Совы

А тут, однако, тепло, и светло, хоть и тесновато. На столике в стакане качается горячий чай, крепкий и густой, как смола: именно то, что мне сейчас нужно. Пока не набежало народу, и вагон остаётся почти пустым, он смотрится очень уютно, будто только тебя забирает домой. Сомневаюсь, правда, что с таких краёв, как тот, откуда я держу путь, наберётся много пассажиров, по крайней мере, именно в пассажирском вагоне.

Девочка-проводница, добрая девушка с огромными глазами и маленькой грудкой, не иначе, стажёрка, сделала милость и оставила меня в покое. Проверила билет, дала чайку и была такова. Это хорошо, негоже ей со мной тут, рядом, особенно, сейчас.

Рюкзак упал на пол и теперь спокойно глядел на меня из-под складного стола, шторка поднята, верный автомат по старой доброй привычке лежит подле меня. Курить, к счастью, не хотелось, к тому же не хочется расстраивать эту милую девочку и дымить, как скотина, своими вонючими папиросами.

Командировочные я положил в нагрудный карман, могли черти прицепиться. Ага, а к седым волосам не прицепятся, как же, жди.

Я открыл форточку и надел подшлемник, пусть будет свежо, хоть и холодно, пусть свежо… Скоро вечер, сумерки уже сгущаются на горизонте. Теперь, когда всё позади, ничего, пусть и холодно, пусть и свежо, главное, чтобы без остановок.

Если остановимся ночью на станции, я сразу начну нервничать. Не поймите неправильно, я не псих, просто многолетние привычки не уходят бесследно. Многолетние? А чёрт побери, мне же только тридцать пять, скоро день рождения.

Что-то я разнежился, надо глотнуть ещё чайку.

Вид за окном стремительно проносится передо мной. Бесконечные нивы, такие золотые в зените, теперь ржавеют под лучами закатного солнца. Деревеньки, затерянные в бескрайних просторах моей Родины, ложатся спать, железный мост сковал чёрную мелкую речушку. Она приветливо помахала мне рукой и скрылась где-то позади.

Огромная башня электропроводки страшным скелетом нависла над холмом. За ней вдали темнел лес, неприветливо хмурил на состав лохматые брови. Ох, как он мне не нравился…

Не люблю ночи, теперь не люблю. Дома ещё любил, дома они были романтичны и в чём-то даже забавны. Никогда не забуду, как встречал свой первый рассвет на крыше.

Мы тогда с девушкой достали виски, самый дешёвый, какой только могли, но уж больно хотелось попробовать. В тот вечер холодный зимний ветер притаился где-то за облаками, и вокруг нас кружил лишь тёплый бархатный снежок, а фонари рыжим нежными пятнышками освещали улицу.

Все тропинки, дворы и дорожки замело снегом, машины укутались сугробами, а мы сидели с ней, свесив ноги над пятнадцатиметровой пропастью и пили из горла. Пакость, конечно, редкая, но тогда это было скорее игривым плюсом, нежели ханжеским недостатком.

Как раз начало светать, и я впервые увидел её в такой. Красные от холода щёки, снежинки, осевшие на нежной бархатной коже, рыжие волосы торчат из-под пурпурной шапки. Её смешной носик, как сурок, всё время прятался под шарфом, отчего огромные зелёные глаза обрамлял застрявшие на ресницах кристаллики инея.

Я больше не вернулся к ней, я ушёл через три дня и больше её не видел. Думаю, она поняла меня. Все те, у кого остались жёны, дети и прочий скарб за душой, не жили долго. А если и жили, то через некоторое время раскисали, спивались и стрелялись.

Мне это казалось глупым, моим ребятам – тоже. Раскисать?.. Ха!.. Вокруг итак слишком много козлов, чтоб им ещё и помогать. Мы это отлично понимали, потому и дрались так яростно, не без странностей, конечно.

Ну да ладно, сейчас не об этом, сейчас это всё должно быть уже не важно. Тем более, темнота уже подкрадывается к уходящему солнцу. На небе ни облачка, значит ночь будет звёздной, да и чай остывает.

На всякий случай, проверю автомат ещё раз. Скоро сдавать его в утиль, надо его, наверное, подготовить да? Я знаю, что он в полном порядке, знаю, что заряжен, мне просто с ним спокойней. Изящество невежественной мощи, приятная тяжесть, существенный вес в этом мире – залог мирного сна.

С ним я могу чувствовать себя ближе к дому.

Сегодня я не буду спать, не хочу что-то пропустить. К тому же, не часто мне приходится бывать одному. Слегка непривычно, надо признать, и немного тревожно. До этого мы с ребятами дрыхли либо толпой в палатке, либо посменно боролись со сном на позициях.

Как ни удивительно, но там мы чувствовали себя на своём месте, как-то ближе к настоящей жизни. Настоящей? Нет, в ряд ли, скорее, наоборот. Там это было словно странная игра, и каждый день становился как испытание. Выжил, значит победил, а победа – это хорошо, а побед было немало. Но больше поражений.

Даже уют какой-то особый. Когда по телу бежит острая тоска адреналина, ноги дрожат и холодеют, лёгкие мнутся, мышцы сводит от внутреннего мороза, но так хорошо. И веет теплом от костра, а водка или кипяток гуляет по жилам, обжигает пищевод.

И ничего не волнует, вообще ничего, потому что всё позади, далеко и не важно. Тихо и спокойно поднимается под потолок дым папирос. Само собой, ночью курить никто не будет: крохотный красный огонёк в глухой ночи быстро ослепляет. Но на свету – просто прекрасно.

И после боя, конечно, вот прям ничего лучше нет.

Небосвод как-то резко потемнел. Жаркий красный глаз упал за край земли, и на тёмную синеву неба высыпали звёзды. За окном появились луга и окрасились в болотный цвет, скоро должна появиться луна. За окном ветер шелестит высокой травой, а подстаканник почти покрылся инеем.

Ну и что? Бывало и холоднее, в горах часто бывает холодно. Как это психологи называют? Акклиматизацией? А, пусть так, зато сейчас спокойно, ни врагов, ни друзей, один в мире. Вон, даже старая ржавая радиовышка меня приветствует, стоит по стойке смирно.

Я вернулся с чаем как раз тогда, когда на небо выплыла белая сырная луна. Она осветила несущийся за окном мир в причудливые белёсые цвета, странен и чужд был этот пейзаж. Трава словно поседела, а деревья становились выше под серебряными лучами. Гладь большой реки мерцала белыми блестящими барашками, которые резвились под сильным ветром.

Словно другая планета, полная жизни и, наверняка, непонятных существ. Таких незнакомых, но интересных.

От чая, согревая руки, шёл ласковый пар. Взор скользил по серебряной поверхности, холод начинал проникать под кожу и образовывать с телом уютный симбиоз. Ладонь снова привычно легла на цевьё автомата.

Глоток чая словно прибавил топлива для тела. Страшно захотелось выкурить сигаретку, но ночная привычка взяла своё, огонёк в темноте – словно то солнце, что внезапно исчезло с неба. Возможно, оно уже больше никогда не поднимется на востоке. Автомат снова перекочевал на бёдра.

Я всячески боролся с непреодолимым желанием взвести затвор. Я не хотел напугать ту девочку, которая так смешно посапывала за стенкой, шум пружины разбудил бы её, это не хорошо. Она итак боится меня, хоть и не показывает виду. Какая-то тварь из темноты сидит в вагоне и источает леденящий душу смрад смерти.

И самое смешное, что она права. Новый глоток чая успокоит меня? Как ни странно, да, полегчало. Крупный, жёсткий, он тяжело прошёл через горло и обварил язык. Даже зубы почувствовали, что этот самый глоток оказался почти роковым. Руки протянулись к стакану, но автомат остался на месте, мало ли что.

Чтобы расслабиться, я достал папиросу, немного повертел её пальцами и заложил между обветренных губ. Язык, хоть и обожжённый, сразу ощутил суховатую горечь смолистого табака. Слюна немного подмочила бумагу, но её можно держать во рту часами, поверьте.

Мы часто так делали. Один мой друг, снайпер, всегда держал сигарету в зубах. Какую-то вычурную, чёрную, с красной обводкой на гильзе. Говорил, что она притупляет нервозность и обостряет инстинкты, хотя, мне кажется, ему просто нравился её запах. Его так и отправили домой, в цинковом гробу и сигаретой в зубах. Многие хотели её выкурить, предлагали за неё чуть ли не душу, но…после, никто так и не решился.

Я держу сейчас свою дрянную папиросу и представляю себе его сигарету. Каждый из нас, кто остался в живых после той бойни, на которой он погиб, теперь вспоминал о нём всякий раз, когда прикуривал и вдыхал дым отечества. Где-то позади мозга обязательно проскальзывала эта мысль, и сладостная, и скорбная одновременно.

Сейчас…сейчас она была самая реальная из всего, что вокруг происходит, единственная крепкая вещь. Я всю жизнь опирался на мысли, и никогда не думал, что она останется у меня всего одна.

Только одна реальная.

Ветер нагоняет облака, мы как раз несёмся им навстречу. Чёрт, в темноте отвратительная видимость. На дороге нас может поджидать что угодно. Лунный свет скоро выключится так же внезапно, как и солнечный, и этот мир пропадёт, останется только лесная чернота.

В окне начали пролетать дорожные фонари, скоро станция, дьявол, как на зло! Мы же сейчас как одна большая мишень! Если мы остановимся, они спокойно разнесут окна, откроют двери и войдут сюда! Нужно быть внимательнее. Хотя как тут быть внимательным с этими хреновыми высокими циклопами вдоль путей!

Я тревожно вглядывался в чернильную ночь, насколько позволяли лучи фонарей. Достал ложку из стакана, чтобы не звенела. Моё лицо еле-еле выглядывало из-за стенки вагона сквозь толстое стекло, а оно уже запотело от моего дыхания. Папироса покоилась в уголке рта, палец лежал на спусковом крючке.

Хрен они просто так подойдут, я вам обещаю! Сейчас мы остановимся, я сразу двину к противоположной стене, не дожидаясь пули. Первый получит от меня прикладом по зубам, потом я выпущу очередь в коридор. Главное, чтобы девчонка не выскочила в неподходящий момент, эх, ребят бы сюда…

Тех, что остались на гусеницах…

Стоп, поезд не замедлил хода. Он прёт без остановки дальше. Железнодорожный узел проносится мимо.

Бесконечные мёртвые поезда смотрят в моё тёмное окно своими безжизненными глазами, прожектора осуждающе светят в тёмный салон. Шпалы словно змеи стелются по земле. В далёкой сторожке горит огонь. И лица мёртвых мелькают, один за одним, один за одним, один за одним, этого я и боялся, этого места.

А оно двигается мимо меня и крутится в своём мерзком великолепии. Его мрак проникает внутрь вагона, стелется по полу, крадётся в темноте, вползает своими щупальцами в окно, которое я не закрыл, надеясь услышать далёкие выстрелы. Никакая белизна не в состоянии с ним расправиться, даже вспышка автоматной очереди.

На разбитой улице брошенный танк

Все что осталось – одна сигарета.

Моя свобода – пан и пропал,

Осень, но не все доживают до лета.

И кто-то сказал, что мы победим,

Завяжите потуже узел на шее,

Он скалился, как больной педофил,

Пока мы копали могилы в траншее.

У нас не осталось светлой мечты,

Осколки шрапнели ласкают мне брюхо,

Из конченных выродков остались лишь мы,

Шепни, что все так же любишь, на ухо.

Узел ушёл. Ушёл мрак, перестал сдавливать мне горло. Мертвецы опять скрылись в лесах. На небе боязливо выглянули звёзды. Непонятно, страшились ли они того мрака, что сейчас чуть не вырезал всех подчистую, или пришли в ужас от…

В окне я случайно увидел своё отражение. Его глаза в тупом безысходном спокойствии вперились в меня, словно оценивая, сколько стоит моя голова. Губы сжались до бела, из уголка рта тончал крохотный бычок папиросы. Видимо, я откусил остальное, когда стиснул зубы, не то от ярости, не то от страха.

Поезд не остановился, враг не ворвался в вагон, мертвецы не пришли за мной. А жаль…

Бумажный самолётик

Его схватили прямо в классе, ни куратор, ни декан навестили нас среди бела дня, а сразу полицейские. Просто зашли, взяли его под руки и выволокли из кабинета. После этого нас всех сразу выгнали оттуда в коридор, но, прежде чем закрылась дверь, я успел заметить четыре белых полосы от ногтей на зелёной доске.

Мистер Паттерсон, так его звали, щуплый мужчина в сером пуловере. Его высокая аккуратная причёска виднелась издалека, внутри его редкой рыжей бородки всегда играла наивная улыбка. Он носил круглый проволочные очки, он говорил, открыто, мягко, с чувством, он бесил меня. Но зла я ему не желал, просто такие, как он, здесь долго не живут.

Я увидел это сразу и не стал тратить временя.

Паттерсон распинался у доски, улыбался, звал нас с собой, а нам было не интересно. Кто-то просто убивал время на болтовню и журналы, категорически отказываясь думать. Кто-то уходил в себя, особенно, если его часто били родители. А кто-то сидел на первых партах и впитывал каждое слово учителя, чтобы потом отразить его в доносе. Если бы сейчас перед нами предстал самый лучший оратор в истории, мы бы даже головы не повернули, не до него было бы.

Я же просто любил рисовать, сейчас осень, а для моей чёрной ручки это самый раздольный период. За окном – серая безнадёжность, белый ливень и октябрьская слякоть. Гроз не было уже давно, солнца – тоже. Словно природа страшится мнимых последствий настолько, что не способна на разгул и пребывает в апатии, прямо как мы все.

Но я люблю её такой, мне нравится наблюдать за её томительными мучениями и отражать их в своих зарисовках.

И воронов, они забавные, если к ним приглядеться. Самое смешное, что умнейшие в природе птицы, наследники динозавров, гении в своём роде, никогда не могут сосредоточиться на чём-то одном. Всегда оглядываются вокруг, беспрестанно дёргают головой, даже когда щиплют траву. Они не похожи на хищников, скорее, на жуликов.

А ещё они живые. Им всегда всё интересно, всегда любопытно, в них больше жизни, чем во всех нас.

Сегодня даже их нет. Обычно, один или два мокрых проказника качаются на линии электропередач, а сегодня – нет. Но я представляю, что они есть, и тяжёлый провод, искрящий от дождя, для меня не просто так бесполезно режет небо. Вот, посмотрите.

Правда, красиво? Нельзя не отметить их странное изящество. Воронов можно было бы даже назвать романтичными хотя бы за неромантичный склад ума.

О чём там бормочет этот, у доски? А, опять о людях, зря он так, жаль, если приберут к рукам. Наверняка, эта старая крыса сейчас подслушивает у двери. Ей не нравятся такие люди, как он, как, впрочем, и всем остальным. Люди обожают тех, кто молчит и работает ловкими пальцами, чего я, конечно, никогда не понимал.

Паттерсон не был героем, он был обычным добросердечным учителем, весьма образованным и не ленивым. Почему-то он всё ещё верил в то, что нас можно научить жить не так, как живут все. Но он не понимает, что, как только мы выходим отсюда, то сразу же окажемся в том мире. Там, где слабых грызут слабые на правах сильных.

Вот и сейчас где-то на задних партах потихоньку травят девочку. И, если честно, мне плевать, меня интересует только то, что за окном.

И вот деверь распахнулась, пыльный воздух ворвался внутрь, а ноги в тяжёлых ботинках загремели по гнилым крашеным доскам, панически зашуршали старые поношенные туфли. Затем раздалось быстрое цоканье крохотных каблучков, и решительный женский голос с истерическими нотками приказал нам убираться из класса. Только тогда я повернул голову.

Потом было только шарканье многих разношёрстных туфель, кроссовок, ботинок, и оглушительный грохот двери. Всё, урок окончен.

Я вышел в коридор и достал телефон, до конца урока оставалось ещё двадцать минут. Все вокруг жадно, но очень тихо обсуждали случившееся. Из разговоров учеников можно было узнать многое, сколько радости им принесло это событие, например. Жаль, что занятие Паттерсона было не последнее, но, если ещё кого-нибудь заберут, я точно смогу уйти пораньше домой.

Также стало понятно, кто его сдал, странно, что я даже не удивился. Говорил же, что он любил откровенничать, вот директриса и настрочила на него жалобу. Какие-то свои грешки она захотела спрятать за кем-то, а кого ещё принести в жертву, как не учителя литературы?

Что ж, одной отдушиной для меня меньше. Появится какой-нибудь пропагандист, будет нести свой маленький локальный бред. Придётся рисовать втихую, а, если так пошло, то точно надо закурить.

У меня в кармане завалялась пачка сигарет в мягкой упаковке, самых дешёвых, какие только может достать человек в моём положении. Жаль, что на улице сейчас дежурят полицейские, если я выберусь за привычный угол, меня схватят. На крыше наверняка тоже кто-нибудь есть, может быть даже, люк на чердак закрыт. Значит, остаётся только каморка.

О, это легендарное место, целый маленький пыльный мир, освещённый мутным слуховым окном. Взрослые о ней не знают, старшеклассники курят на своих трёх работах, поэтому каморка полностью наша. Даже девочки не доносят о ней. По той же причине, что и мальчики, думаю, вы догадались, о чём речь.

Сейчас ученики разбрелись по углам, как перепуганный скот, так что никто не заметит скромного парня, который поднимается на второй этаж. Быстро, но спокойно, я зашагал в сторону дальней лестницы. Это более длинный путь, к тому же, можно попасться на глаза учителям, но с другой стороны…

С другой стороны стоят полицейские, именно туда увели Паттерсона.

Дети старались не смотреть друг на друга и говорили шёпотом, оглядываясь по сторонам. Кто-то пытался гулять с невинным видом, сдерживая дрожь в тощих коленях, я тоже пытался.

Вот только горький табак в нагрудном кармане под пиджаком грел мне сердце через рубашку. Линолеум под ногами шуршал и скрёб о подошвы, мне казалось, что меня слышит весь мир. Но весь мир сейчас был занят не мной, а тем, что прятал голову. Значит, и мне следует заняться этим, пока пролёт постепенно приближался ко мне.

Всё-таки я добрался до лестницы, грязные ступени стелились под ботинками, а ноги сами несли меня наверх. Учителя прятались по классам, ученики толпились внизу, верхняя рекреация будто вымерла. Рядом пролетела проснувшаяся муха, жужжание её крыльев грохотом отразилось от бетонных стен.

Я уже хотел снимать ботинки, чтобы пройти весь оставшийся путь в носках, но тут где-то на другом конце коридора послышались тяжёлые шаги. Вот чёрт!

Чего им тут понадобилось? Если они его уже взяли, то какой им смысл здесь ошиваться? Обыскивают? Проверяют, все ли загнаны вниз? Или может….

Шаги начали медленно удаляться. Мне пришлось шагать за ними след в след, прижимаясь к стенке коридора. Хорошо, что я оказался таким медленным, иначе они пересеклись бы со мной, поднимаясь по лестнице. Теперь до каморки рукой подать.

Вот она, родимая, рука по привычке аккуратно взялась за засаленную ручку и потянула на себя и чуть вверх. Я вошёл внутрь, в ноздри ударил запах гнили, плесени, крысиного дерьма и старой древесины. Ноги будто сами зашагали по привычной тропинке между жестяными вёдрами и сломанными лыжами.

Да, любой чужак опрокинул бы всё это богатство на себя. Эта каморка была словно память атрофированного мозга, заполнена обломками былых воспоминаний. И я в них, в этих обрывках образов и чувств, был свой.

Шкаф, как всегда, был пуст, три полки сиротливо посмотрели на меня в подсветке телефона. Задняя фанерная стенка хитро улыбалась крохотной чёрной щёлочкой в самом низу. Кое-кто забыл добавить туда гвозди.

Я слегка приподнял пыльный лист, пригнулся и аккуратно прополз под нижней полкой. А затем тихонько закрыл дверцы шкафа. Хорошо, что я научился выделывать такие фокусы, не пачкая форму, иначе приходилось бы стираться чуть ли не каждый день.

Ну, вот я и на месте. Это почти как родной дом, только в нём можно ещё и курить. Поеденным ковром стелился на полу тусклый, в разбитое слуховое окно заливались дождевые капли, поливая гнилые доски. На бледных лучах летала пыль, с потолка свисала паутина. Я достал из тайника в кирпичике общую зажигалку и резко чиркнул колёсиком.

С третьего раза появилось крохотное ровное пламя, сигарета машинально появилась у меня в зубах. Первая смачная затяжка отправилась в лёгкие, обитель приняла меня в свои объятия и закружила в пыльном вальсе.

Горький табак, почти пепельный на вкус, смоляным пятном разлился у меня на языке, затем – камнем упал в грудь. Самое отвратительная вещь, что я курил в жизни, однако, это было хоть что-то. Я выдохнул в разбитое окошко струйку белого дыма и затянулся снова.

Если приглядеться, то на подоконнике можно увидеть послания, оставленные предыдущими поколениями, в основном, матом, конечно. Иногда попадались строчки поэтов, английские, французские, испанские, даже греческие и русские, кто бы мог подумать. Некоторые послания стёрлись от времени, но вот это…

Мы в цирке, ты и я – смотри,

Два клоуна арены цирка

Ты, белый, сопли подотри

Весь в слезы с мокрою ширинкой.

Я помогу тебе подняться, друг,

И тотчас же огрею палкой,

И смех, и слезы, и испуг

В нашей словесной перепалке

Зритель смеется, все – экстаз

Катарсис, место преступленья

И место действия – матрас,

Готовься к присовокупленью

Достану из своих штанин,

Со смехом плюну на ладошки,

Всажу свой дьявольский аршин,

Он не пятнадцать, он побольше.

Зритель смеется, все – успех

Конферансье кричит: довольно

Лишь только ты орешь, что грех,

Но ты же любишь жить прикольно.

Странно, чем новее были заметки, тем мудрее они становились. Например, про розы и паровозы было не очень красиво, но зато душевно, и запись была довольно затёртая. Меня всегда интересовало, как только ребята проносят ножи и зажигалки? Может быть, их не обыскивают, как нас, или у них есть деньги на взятки, хотя, скорее всего, и так, и так, досконально мне не будет известно.

В прочим, всё это пустяки, вот вид из окна – другое дело, он меня радовал гораздо больше. Окошко выходило на улицу, как раз на тротуар, а по нему, внизу, часто бродили суицидальные офисные клерки. С каждым годом их становиться все меньше и меньше.

Вот и сейчас люди с обвисшими животами в костюмах уныло шагали по лужам в стёртых ботинках. Ни дождь, ни снег, ни град, ни камнепад не могли стереть с их лиц тупую тоску. Не скрою, я был рад стоять здесь и знать, что я – не они. Я тут, с сигаретой, стою и курю, а меня никто не видит.

Голова наполнилась приятным туманом, пальцы почувствовали приятную немоту. Мысли забродили ленивее, глаза закрылись, плечи распрямились, впервые за несколько дней я улыбнулся. Может, я, конечно, поступаю неправильно, плохо, но последнее время не видно, чтобы кто-то поступал иначе.

Вот сейчас, например, под окном прошлась пьяная компания. Один из них разбил пустую бутылку о фонарный столб и, гогоча, пошёл дальше. На глазах у полицейских, возможно, они них знают. И, может, пьют после работы на одной детской площадке.

По крайней мере, один из них помахал компании на прощание.

– Ты совсем обнаглел, урод очкастый?!

Тело мигом превратилось в слух. Мышцы вновь напряглись, сигарета отправилась в банку из-под тушёнки. Глухой голос доносился из-за тонкой деревянной стены, разделявшей коморку и выход на лестницу, как раз рядом с люком на крышу. Оттуда же доносились еле слышные всхлипы. Кажется, они нашли место для допроса.

– Я тебе сейчас все зубы выбью, понял?!

Шаг за шагом, я медленно, словно кот, двигался к стенке, паук в углу, кажется, смотрел на меня при этом, как на дурака. Ну что ж, может, он прав, так оно и есть, однако такие события, как это, пропускать нельзя. Во всяком случае, если я дошёл до сюда и не попался, то уходить обратно было бы глупо, тогда я бы себе точно ничего не простил.

Пальцы на телефоне сами выбрали функцию диктофона.

Казалось, стук моего сердца можно было расслышать на первом этаже. В висках пульсировала кровь, дыхание улетучилось и больше ко мне не возвращалось. Я изо всех сил старался не шататься, идти аккуратно, но получалось, честно говоря, не очень, меня всё время куда-то относило, а мысли отказывались повиноваться. Я тонул в поту.

Из недр стены пробивалась крохотная полоска, белый лучик. Её можно было бы и вовсе не заметить, если бы пыльные глаза так не изголодались по свету. Маленькая щель уместилась между двумя досками, она была совершенно невидна с другой стороны, и даже я её никогда раньше не замечал.

Я осторожно подошёл к ней, к счастью, доски не заскрипели, включил диктофон, а сам прильнул глазом к свету. Само собой, обзор оказался отвратительным. Лишь совсем маленькая частичка площадки, но того, что я увидел, хватило с лихвой.

Угол стола в обшарпанном лаке и треснутые очки. Рядом с ними – несколько капель крови. По толстой линзе медленно течёт прозрачная росинка. Ко мне обращена худощавая спина в потёртой безрукавке. Сутулая, согнутая над столом, трясущаяся в судорогах. Отчётливые всхлипы, частые, влажные и глубокие, теперь не оставляют сомнений.

Прижавшись к стене стоит полицейский в маске. Он откровенно скучает, смотрит на лестницу вниз. Остальных почти не видно, только сложенные на груди руки и отстукивающий медленный ритм ботинок.

А напротив – это лицо, да, такие я видел и раньше. Эти лица можно часто увидеть на лестничных клетках, в парках на скамейках, в тёмных подворотнях и узких переулках. Опухшие, дряблые, они словно служили мешками для мутных, почти белых глаз. У этого короткая стрижка спускалась вниз к беспорядочной седой щетине, внутри которой прятались толстые искривлённые в гримасе ненависти губы.

– Мне плевать, что ты там говоришь, козёл, – его зубы, крупные и желтоватые, двигались во рту, как камни, а с губ при каждом слове слетала слюна, – мне всё равно, что ты там сказал, что ты сейчас скажешь, на тебя подан сигнал, понял?!

Он резко повысил голос, словно на излёте. От бетонных стен отозвался почти стеклянный звон, эхо прокатилось по лестнице и вернулось обратно. Кто-то из полицейских вальяжно усмехнулся.

Следователь с медленным скрипом откинулся на стуле и сложил руки на обвислом брюхе, обрамлённом в синий свитер. Его голос, эта манера говорить, ничем не отличали его от того любого, кто подстерегает школьников по пути домой с «розочкой». От того, кто не стесняется сломать девочке челюсть ради бижутерии.

Порождения чужой лени и чужого же страха. И да, они наказания не понесут. Кто же понесёт?

Паттерсон всхлипывал, он уже был готов разрыдаться, мне даже показалось, что у него поседели виски, когда он на краткий миг поднял голову.

– Я бы вас умников, без суда и следствия, забивал насмерть трубой, – процедил следователь, – чтобы пулю не тратить. Чего лезете, когда не спрашивают?

Жирное лицо исказилось в кривой ухмылке. Я даже отсюда, через гниль, пыл и запах сигаретного дыма, чувствовал смрад его перегара. Это выглядело как ночное ограбление, только бежать от него было некуда.

Я знал, что нельзя защитить себя от реальности в полной мере. Потому что вся реальность – это и ты тоже, в первую очередь.

Я видел перед собой двух покойников, только один умер сейчас, а второй – при рождении, первого он заберёт с собой.

– Что, нечего сейчас сказать, а, выродок? – продолжал издеваться мертворождённый, – Ничего, там, где надо, там и запоёшь.

А потом я понял: это не ненависть, ненависть я знаю, она выглядит по-другому. Я вижу её в глазах учителей, когда кто-то забывает отвечать по стандартам, родителей, каждое утро и каждый вечер, старшеклассников, когда они грабят тех, кто помельче, своих друзей, когда начинаешь расспрашивать их об этом.

Ненавистью пропитано это место, этот город, весь мир, и мы все слишком хорошо знаем, что такое ненависть. Она в воздухе, в мыслях, в поступках и будто бы в самой коже, а это – совсем другое.

Превосходство, вот что это, притом, не аристократичное, скорее, превосходство некроза над обескровленной плотью. Следователь мстил Паттерсону, хотя даже сам этого не осознавал, и не знал, за что именно мстил. Это было видно в его глазах.

– Сядешь и не выйдешь, – говорил он, – сядешь и не выйдешь, тварь. Я тебя навечно запру.

– За что?…

Сквозь всхлипы и вздохи, с самого низа страданий раздался едва слышный голос Паттерсона. Тихий, безнадёжный, цепляющийся за призрак последней соломинки.

– За то, что ты в этой стране живёшь! – немедленно отозвался следователь под общий громкий хохот, – А ну встал и пошёл!

Спины заслонили мне обзор, свет погас, послышался скрежет стула и скрип плотно сжимаемой кожи. Я отшатнулся от щели, протёр глаза, отряхнулся.

Теперь запись была у меня в кармане. Не знаю, что бы я с ней делал, куда бы я с ней пошёл, и пошёл бы ли, но она была. А даже если бы и не было, я бы итак всё запомнил.

Только рассказать бы никому и ничего не смог, да и не стлал бы. Если я отнесу это в газету, её закроют, если я дам послушать это кому-то из тех, кого знаю, меня заберут. Если я дам послушать это Иуде Искариоту, при этом напишу ему свой адрес, школу, имя, фамилию и так далее, и вскользь упомяну об этой записи при своих родителях, я на сто процентов уверен в том, кто первым добежит до отделения полиции.

«Для себя», такой вывод я сделал, когда в спешке уходил из коморки, заметая за собой следы. Для себя, чтобы не забыть, не строить иллюзий, не расслабляться, всегда быть начеку. Если вокруг нет угрозы, значит недостаточно хорошо смотришь, и даже самый слабый лучик надежды всё равно остаётся призраком.

Об этом знаю я, знают они, остальные меня не заботят.

Рефлексы сработали сами собой. Коморка закрылась тихо, рекреация пронеслась перед глазами в мгновение ока. Даже быстрее, чем я успел привыкнуть к свету, при этом я почти забыл о шуме. Мне было так важно побыстрей оттуда убежать, что даже страх пустых коридоров остался где-то в том чуланчике, рядом с недокуренной сигаретой.

Ну и чёрт с ним, я должен их опередить, появиться внизу прежде, чем пронюхают наши сердобольные учителя. Прежде, чем Паттерсона выведут вниз.

Ступеньки прыгали под ногами, облезлая краска летела из-под ботинок. Быстрей-быстрей-быстрей, там, внизу, переведу дух. По счастью, пролёт оказался пустым, а у проёма как раз толчётся случайная компания. Если я там появлюсь, никто и не заметит.

Должно быть всё в порядке, сигареты, телефон, ничего не забыл. Теперь перейти на шаг, слегка отдышаться, вытереть пот, будто бы ничего и не было. А, может даже, так оно и есть.

Как я и ожидал, меня никто не заметил. Стайка боязливо оглядывалась по сторонам и совершенно не обратилавнимания на троянского ученика. Среди них отыскался мой друг, и это позволило мне, отвечая автоматом на тупые вопросы, слиться с толпой.

Мы стояли, не подсоединив мозг к языку, а в моей голове проносилась эта сцена с Паттерсоном. Как его со скрипом хватают под руки, как его тащат вниз по лестнице, как он еле волочит ноги. Его лицо наверняка покрывается потом, как моё недавно, бледная кожа свисает вниз, оставляя место только красным глазам.

Он уже покойник.

А потом полицейские как-то подозрительно зашевелились. С улицы в дверь зашли несколько человек, один встал у той лестницы, по которой я недавно спустился в холл. Неужели что-то случилось? Неужели они нашли меня? Не может быть, они заняты другим, им не до меня. Коморку в ряд ли кто-то проверил, её ещё надо было найти.

И, тем не менее, холл стал всё больше и больше заполняться людьми в форме.

Теперь уже несколько человек направлялись к пролёту, грубо расталкивая перепуганных детей. Неужели я где-то наследил?

– Ещё один, – донеслось до меня откуда-то с лестницы.

Точно. Дьявол, откуда они узнали? Почему решили, что я им так нужен?

И тут мой взгляд упал в окно: там, за ржавой решёткой и пеленой серого дня, лежала улица. У самой дорожки к школе стоял большой грузовик, несколько полицейских машин и … чёрный тонированный фургон. Он смотрел на меня своими пустыми окнами и молча ждал, пока я к нему приду, сам, без приглашения.

Они засекли сигнал телефона. Нас же просили их выключать в школе. Оказывается, не потому что учителя не хотели, чтобы их снимали на камеру, и не для того, чтобы ученики не отвлекались от учёбы, никто не был настолько наивен.

А потому что проверка могла прийти в любой момент. Как-то я услышал, от кого-то, что частые проверки – признак развала системы. Кажется, она успеет захватить меня с собой.

Они уже близко. Нужно выбираться отсюда.

Нужно неторопливо отправиться в туалет, стараясь уйти с пути полицейских. Не выдавать себя было чрезвычайно трудно, но я старался держать себя в руках. Телефон внезапно стал чертовски тяжёлым для меня…

Карман тянул меня вниз, почти умолял сдаться, прижаться к земле и дожидаться собственной участи. Даже если от неё избавиться, меня найдут. Даже если выкинуть телефон без карты, меня найдут. Найдут и навечно запрут в одиночке.

Но оставался призрачный шанс просто оказаться не рядом, в другом месте. Доберусь до туалета, запру дверь и выпрыгну через окно, а там уж хоть трава не расти. Пусть исключают, пусть отстраняют, пусть жалуются кому угодно, главное, чтобы я при этом был на свободе, лишь бы остался жив.

Нырнул в закуток как раз вовремя, за углом прошли двое полицейских. Я подавил вздох облегчения и оглянулся. Направо идти нет смысла, там всегда кто-то есть. Знаю, что одна из девчонок очень любит сочетание кокаина и сиденья унитаза, готов поспорить, что такой стресс ей захочется пережить будучи бодрой. Рисковать не стану, не хочу, чтобы она увидела меня, особенно, в таком состоянии.

Остаётся идти налево. Банально, но попробовать стоило.

Я приоткрыл дверь, нырнул внутрь, защёлкнул щеколду, смрад немедленно ударил мне в лицо. Из кабинок доносился густой запах человеческой жизнедеятельности, в раковине опять предательски краснели маленькие пятнышки крови. Стараясь не дышать, я прошёл мимо вонючих кабинок, кафельных стен, разбитых зеркал прямо к побитому жизнью окну.

Оловянная ручка никогда не ржавела, петли никогда не скрипели, половина школы сматывалась через это окно. И пусть не смущает решётка, она отлично отходит от стены. Даже самые принципиальные крысы об этом знают, и, конечно, молчат, потому что сами уходят тем же путём. А теперь я выхожу на подоконник, отвожу ржавые прутья и спрыгиваю вниз.

Влажный асфальт и мокрая трава околдовали меня на месте. После школьной пыли и вони, они плясали и переливались в голове в каком-то неистовом языческом танце. Именно так пахнет свобода: мокрая, серая и чуть живая, потрясающая в своей неочевидной красоте.

Она теплится, как костерок в угольной тьме, пока я бегу со всех ног подальше от этого проклятого места прямо под благосклонными взглядами огромных лип. Лёгкие горят, полы пиджака развиваются сзади, пот стекает с подбородка. По щекам текут слёзы, плевать на всё, плевать на всех, думать некогда.

Сердце рвётся наружу, адреналин делает мышцы воздушными. Только бы не заметили, только бы не нашли, только бы не выбежали на улицу, только бы на остановку пришёл автобус, всё равно куда, лишь бы подальше отсюда, от этих уродов. От всех, хватит с меня!

Пуская чёрные клубы дыма, на остановке появился автобус, старый, гнилой, почти развалившийся, но сейчас такой родной, словно не отсюда. Треснутые стёкла и песочные борта выглядели так славно, манили к приключениям, радовали глаз.

Да он ещё и полупустой, отлично! Всё, вот он путь к спасению, приветливо распахнул передо мной двери. Надеюсь, водитель тоже торопится домой. Там, на заднем сидении, и передохну, уеду, спасусь!

О чём ещё может мечтать парень в пятнадцать лет?!

Выстрел был громким.

Пуля штурмовой винтовки раздробил мне позвоночник. Сердце разорвало так быстро, что я даже не почувствовал боли, только медно-солёный вкус крови во рту. Колени подкосились, тело с размаху рухнуло вниз.

Сигареты вылетели из пачки и рассыпались по асфальту. Их медленно шевелило вместе с сухими листьями, пока серую бумагу не начала разъедать багровая лужа. Глаза не могли закрыться, руки не двигались.

С края мира упали горячие осколки.

Стук тяжёлых ботинок, завывание ветра, плач новорождённого дождя.

И ещё угодливый, истеричный женский смех.

Хоть кто-то рад.

Стены

Разгони тоску, разгони печаль,

Укутайся в плед, как последняя тварь,

Купи по акции душу, а по скидке – сердце,

Какого-то пива, вместе с чипсами с перцем.

Вруби музыки, но чтоб погромче с басами

Голос в наушниками перекричит в голове спор с голосами.

Одна черная полоса. Какая-то хрень с глазами.

Завтра же никуда не надо…

А в жизни на утро порвал простынь.

Остынь, бро… Пора меняться.

Начни с начала, вытри сопли с дерьмом.

Покончи с мечтами.

Две таблетки на ночь, чтобы не бояться.

Мерзкое утро потихоньку подбиралось к городу. Окружающие фермы и поселения оно уже захватило, а теперь тянуло клешни в открытые окна жаркой сентябрьской ночи. Невнятный свет из-за свинцовых облаков включал будильники людей, отчего по улицам катилась еле слышная волна тоскливого воя.

Недостаточного ни для того, чтобы боль безысходности вышла наружу, ни для того, чтобы окружающие тебя несчастные не узнали о твоём неблагопристойном поведении. В общем, как и принято у цивилизованных людей. Потому что нецивилизованные сейчас уже счастливы под галоперидолом.

Джонатан был исключением. Он только-только вернулся с ночного дежурства, но уже поднимал голову с подушки и раздумывал о том, что в холодильнике последние дни пряталось лишь огорчение. Открывать его смысла не было. На тумбочке рядом с кроватью стояла кружка недопитого чая.

Сколько она уже здесь? Наверное, недели две. Он точно не помнил, как она тут оказалась, но отодвигать её боялся: влага наверняка оставила на дереве просто адский след. Если бы парень бывал здесь почаще, такого бы не случилось, но такие, как он, вообще редко появляются дома.

На негнущихся тощих ногах Джонатан поплёлся в ванную. Жилистые пятки разбрасывали одежду, костлявые руки продирали красные глаза. Спать три часа за трое суток? Конечно, почему бы и нет, отличная идея! Кудрявые волосы оставляли за собой след из перьев на линолеуме пола.

Ванная комната, современница Кромвеля, если не считать новенькой душевой кабинки за авторством Чарли Бронсона, встретила парня отвратительным миганием сине-зелёного света. Если бактерицидные лампы ультрафиолета очищают поверхность от бактерий, то этот свет наоборот разбрасывал их по всему телу.

Белый мужчина с подглазниками цвета ламинарии уставился на Джонни из зеркала. Его ровный нос отважно боролся с чёрными точками, лопоухие уши смялись от противостояния с тощей подушкой, а впалые щёки облепили идеально кривые зубы.

Короткий взгляд на тело дал понять, что со времён учебки прошло много времени, изрядно много. Паренёк не был столь хорош, как в былые времена, но он настолько уставал, что забывал об этом даже подумать. Как и обо многом другом.

Джонатан опёрся руками о раковину. Раковина в ответ угрожающе заскрипела. Его спина настойчиво требовала отдыха, а тощий живот предательски урчал. Но мужчина понял, что попытка сесть хотя бы на секунду, хотя бы на холодный шахматный кафель, станет для него синонимом комы.

Эти туфли его доконают. Престиж? Образ? Просто у департамента не было желания покупать нормальную обувь. Он слишком хорошо знал, какова цена политкорректности. Ровно та же самая, что и у всего остального.

Зубная паста отправилась на старую мягкую щетину. У молодого человека недавно открылась повышенная чувствительность эмали, и недавно на дежурстве он заскочил в аптеку за особым средством. Позже ему знатно влетело от начальства, но об этом и говорить нечего. Гадостный сладковато-мятный вкус заполнил рот, который не видел еды уже несколько часов и не увидит ещё столько же. Парень поморщился, спюнул. Прополоскал рот, смывать лекарство полностью было нельзя.

Приятного аппетита, Джонни, радуйся тому, что имеешь.

Но Джонатан всё ещё попадал в разряд исключений. Его от моря таких же дураков по всему миру отличал только один интересный момент: его выбор был добровольный. Каждый проклятый час из его проклятой жизни подвергался вороху оправданий.

Он мотался по окраинам столицы, таскался по вокзалам, спускался в метро, гонялся за отребьем по трущобам, только чтобы увидеть Саманту и девочек. Его семья жила слишком далеко от этой грязи, в маленькой деревушке, окружённой бесконечными лугами.

Может, там и не было идеально, но один взгляд в окно говорил обо всём. Булыжная мостовая, ещё не уничтоженная асфальтом манила к себе, представлялась такой мягкой. Её холодные каменные объятия обещали избавить тебя от любой проблемы, вторили любой идее, клялись в покое и вечном футляре.

И многих манил этот зов.

И многие уходили в полёт.

Но не Джонни, Джонни знал, что он кому-то нужен. Белые волосы, васильковые глаза и ослепительная улыбка среди трав маячили перед его глазами каждую ночь. Две рыжие смешные девчонки бегали вокруг неё, а он вставал перед ней на колени и улыбаясь обнимал за пояс.

А потом наступало утро, просыпался город, и просыпалась всякая мразь. Кто-то должен был за ней прибирать.

На душ времени не было. Он наскоро оделся, застегнулся по уставу, нацепил значок, большей условности и представить нельзя, надел фуражку и вышел вон из квартиры.

Холодный утренний дух тут же встретил его шквальным огнём холодного воздуха. Другие обречённые так же выползали из своих унылых домов в унылые мирки. Некоторые узники показательно-образцово улыбались, зная, что сегодня от самих себя получат пулю в лоб. А те, кто даже пулю себе позволить не сможет – верёвку.

Прочие же не стеснялись выглядеть естественно, им не было смысла кому-то что-то показывать, и они знали, что никогда не вырвутся из круга. Все, кому надо, уже проявили достаточно храбрости и ума, чтобы уйти. А что делать им?

Один парень, оборванный ирландец, неизвестно как сюда попавший, шёл по тротуару со злобной улыбкой. Он сегодня вечером намеревался напиться, как собака, и разбить кому-нибудь башку. Черноволосый ублюдок был второй по показателю счастья, отдел маркетинга записал бы его в образец идеальной модели.

А первым оказался он, Джонатан. Он шёл к вокзалу, блаженно поглядывая на часы. Через восемнадцать часов он сядет на поезд, затем ещё одна бессонная ночь, ему не привыкать, и он будет дома. Он сказал "дома"? Нет, эта кутузка самостоятельного заключённого никогда не была ему домом, просто местом, где он спал и зализывал раны.

У него для этого было не слишком много средств, кроме надежды. Слишком молод, чтобы пить, и слишком стар, чтобы мастурбировать. Однако, несмотря ни на что, парню повезло: он любил молодую жену, дочек, и совместный быт не тревожил их чувства.

Джонатан знал, что скоро он с ними увидится. Осталась только эта смена, а потом – заслуженный отдых в объятиях семьи. Он уже чувствовал, как поцелуи его дочек будут обжигать кожу. Крохи такие смешные, наверное, уже подросли....

Вокзал был почти пуст. Его коллег не наблюдалось, только парочка контролёров, тройка бездомных, которых уже знали настолько, что не трогали, и несколько людей с сумками, которые ждали неведомых поездов или которым просто некуда было идти.

Первые лучи солнца показались на платформе, началось привычное марево, которое превращало мозги в кашу, а сердце в моторчик от фена. Сержант, старая австралийская пьянь, не просыхающая со Вьетнама, специально поставил его на это место. Он знал, что парень уходит в отпуск и впервые в жизни решил подумать о ком-то, составляя расписание.

Почему здесь? Потому что в других местах, знайте ли, режут. Здесь же намного легче: стоишь, протекаешь, таскаешь бомжей за шкирку, может быть, разнимешь драку, проверишь документы, но не больше. Проверять загородные проезда – мечта откровенного дегенерата. Никакого использования мозга, никакого смысла.

Для томительного ожидания хуже места не придумаешь.

Во рту держался запах противного автоматного кофе, часы тянулись, люди сновали туда-сюда, поезда не задерживались надолго. Уставший равнодушный женский голос объявлял о прибытиях и посадках, повторяя информацию словно по формулярам. Каждое слово – через точку.

Стоя на скамейке какой-то малец передразнивал громкоговоритель, другие смеялись над ним и по-доброму улыбались. Джонатан погрозил ему пальцем, мальчишка сел и демонстративно положил руки на колени. Полицейский показал ему язык и улыбнулся, парнишка в ответ звонко засмеялся. Прохожие хмурились и опускали уставшие глаза. Мать мальчика сидела с выражением скорбной тупости на лице.

Платформа постепенно начала превращаться в парник. Прозрачная крыша стала покрываться капельками влаги, и не было солнца, чтобы высушить её. Джонни снял фуражку и вытер пот со лба рукавом. Его лицо блестело от недосыпа, а ворот голубой рубахи с каждым часом становился всё темнее и темнее.

Яркий кричаще-зелёный сигнальный жилет не пропускал воздух, отчего полицейский пару раз чуть не свалился в обморок. Ему пришлось ходить взад-вперёд по платформе, чтобы не отключиться, и всё-таки иногда он выходил в туалет поблевать. Казалось бы, откуда в таком тощем теле, держащемся на чистом желании, что-то болтается в желудке?

Осталось часов десять, не больше, смена скоро закончится, а потом будет только поезд. Джонни отдал бы всё, что угодно, чтобы не возвращаться домой, не подписывать табель, а прямо так, сразу с платформы на ходу заскочить в ночной экспресс и стоя в тамбуре прорезать ночь навстречу утренней заре.

Он даже запас для этого сигару, сейчас она покоилась в пакетике, в нагрудном кармане. Пакет уже наверняка покрылся потом, но бумага оставалась сухой. Он не курил с самой школы и сейчас улыбался, глядя на себя в зеркало, даже не смотря на стекающую с его лица воду и ничего не помнящие глаза.

Небо уже начало потихоньку темнеть, когда Джонатан заметил странного одинокого мужчину. Его потасканное чёрное пальто еле держалось на опущенных плечах, белая рубашка, разодранная в вороте, скрывала остатки галстука-бабочки. В глаза трёхдневная щетина и затравленный взгляд, будто бы его выдернули с вечеринки, да сразу в окопы.

У него были такие же ботинки, как и у Джонатана, только намного новей. А вот пыльные брюки, порванный в нескольких местах, наводили на мысли о зубах заборов. Мужчина слегка прихрамывал и озирался по сторонам.

Он как-то сразу заметил полицейского. Направился к нему быстрым шагом, стараясь вести себя неприметно, но нервное напряжение выдавало его. Полицейский повернулся к нему лицом, но подходить не стал. Рука одними пальцами коснулась тяжёлой кобуры.

Странный тип подошёл к патрульному и сказал:

– Огоньку не найдётся?

Джонатан хотел по привычке ответить, что не курит, но вдруг отчего-то вспомнил о дешёвом «крикете», который он специально приобрёл для этой ночи. Почему бы и нет? Хоть на вокзале и не курят, но… отчего-то полицейский проникся жалостью к этому странному типу. Уж больно забито он сейчас выглядел.

Наконец он смог рассмотреть человека поближе. У него было странное лицо. Широкий нос с переломом, тонкие губы, стрижка «под ёжик» и карие глаза должны были делать из него некое подобие хулигана с окраин столицы, но подобного ощущения не возникало совершенно. Можно даже сказать, что он был красив, этот человек.

Он достал из кармана брюк мятую сигарету, которая чуть ли не рассыпалась в руках, и протянул к огню зажигалки. Его руки автоматически закрыли пламя от несуществующего ветра. Костяшки пальцев оцарапаны, ладони едва сдерживают дрожь.

Подозрительный тип наполнил лёгкие несколькими быстрыми глотками свежего дыма, а затем тяжело выдохнул. Дрожь его в руках унялась, но по щеке прокатилась одинокая слеза. Он поднял голову, и только тут Джонатан смог по-настоящему увидеть его глаза.

Только один раз патрульному до этого довелось увидеть такие глаза. Два года назад одного полицейского, только закончившего учебку парня, подстрелили из самодельного пугача. Шрапнель вскрыла ему сонную артерию, и Джонатан тогда долго держал руку на его шее. Он что-то бормотал, и по его щекам текли слёзы, а парень просто молчал и смотрел ему в глаза. Лежал и смотрел, пока стеклянный взгляд не перетёк лучи фонаря.

Вот и сейчас полицейский снова увидел что-то подобное. Только это было немного другое. Через эти глаза на окружающую призрачную действительность озиралась нечистая душа.

А ещё спокойная обречённость и даже какая-то радость от того, что в ней, в этой действительности, он нашёл человека.

– С вами всё в порядке, сэр? – задал патрульный дежурный вопрос.

Под не дежурную ситуацию.

– Всё в порядке, – спокойно ответил мужчина, – Просто меня хотят убить.

– Что? – Джонни не слышал собственного голоса.

Вопрос вырвался на автомате.

– Да, я серьёзно влип, приятель, – человек невесело улыбнулся, при этом в его глазах стелилась горечь.

Перед патрульный возник образ Моники, всё отдаляющийся и теряющийся во мгле. Этот парень действительно страдал, он просил его о помощи, конечно, не в открытую, но, если бы не все эти люди вокруг, человек молил бы его на коленях прямо на брусчатке.

– Позади меня, около газетного киоска, – тихо сказал человек, – приглядись внимательнее,

Их было двое. Оба одеты неброско, на вид совершенно обычные, можно было подумать, что парень просто сошёл с ума, но их лица… их лица, гладко выбритые и бесчувственные, были словно собраны на конвейере. Такие лица, обычно, носили строгие костюмы, надевали строгие очки и вели с людьми строгие разговоры.

Джонни хватило одного взгляда, чтобы понять: эти господа настолько высоко поднялись над обычными преступниками, что обычный полицейский будет для него не более чем аперитивом. Этому учишься сразу, когда начинаешь патрулирование на месте преступления.

Эти бледные пустые глаза умеют смотреть.

– Я никого не вижу, – соврал Джонни.

Ему никак не хотелось связываться с этим парнем. Образ Моники снова проскользнул где-то в памяти образов.

– Врёшь, – не отрываясь от сигареты сказал парень, – я понимаю, что тебе не до этого, и такой калибр ты точно не потянешь. Но просто поговорить со мной ты можешь. Чёрт тебя дери, я же всё-таки приговорён!

– Сэр, вы…– строго начал Джонатан, но человек перебил его примирительным жестом.

В его голосе впервые прозвучали искренние нотки.

– Знаю, знаю, я вёл себя плохо, – он невесело улыбнулся, – но я выкурил последнюю сигарету и теперь у меня есть последнее желание.

– Прекратите, сэр, или… – Джонни осёкся.

– Или что? – издевательски проговорил парень из-под взгляда затравленной крысы, – Застрелишь меня? Сейчас это был бы не худший вариант.

Патрульный молчал. Пусть он выговорится, во всяком случае, пока народ не разойдётся. Избавиться от него всё равно нельзя, так пусть хоть этот несчастный бродяга отвлечёт его от смутных мыслей. В конце концов, он не так отвратителен как те, с кем ему обычно приходилось иметь дело.

– Можешь ничего не говорить, – предложил мужчина, – просто послушай. Я прошу тебя, ведь ты, приятель, последнее, что я вижу.

Человек достал из кармана ещё одну смятую сигарету и прикурил от тлеющего окурка, затем меткий бросок отправил окурок в стоящую у стенки урну. До неё было примерно метров пять.

Человек улыбнулся.

– Всё ещё хорош.

– Вы хотели мне о чём-то рассказать, – напомнил Джонатан.

– Да, прости, приятель, – опомнился незнакомец, – Всё это слишком далеко зашло. Слишком....

Из его груди вырвался судорожный вздох. Выражение лица говорило о потерянной удаче и извечной горечи, но глаза…глаза оставались прежними. Неподвижный взгляд обречённого, расфокусированный и мёртвый.

– Моё имя тебя не заинтересует. Если честно, я уже и сам его не помню. Всё это началось тогда, когда я впервые ограбил банк. Я был мелким чертёнком, однако уже тогда обладал золотыми руками.

Человек осёкся, закурил, вытер с лица улыбку счастливых воспоминаний и продолжил:

– Знаешь, есть такой зуд в голове, когда тебе не хочется, как полный придурок, работать по шестнадцать часов в сутки и ждать машину, которая тебя заменит? Вот такой зуд и сидел у меня в голове с молодых ногтей. Тебе-то это не знакомо. Не хочу тебя обидеть, но такие, как ты, всегда будут нужны таким, как они.

Джонатан знал. В детстве его посещали подобные мысли. Он был умным мальчиком, и понимал значение слова "свобода". Его считали шалопаем и непоседой, к полиции у него никогда склонности не было, скорее, наоборот. С полным портфелем ворованных конфет не хочется думать о законе как об инструменте справедливости. Скорее, подумаешь о том, что нечего есть, и закон об этом знать не знает.

Так было, пока его не выгнали из дома. Пареньку было некуда податься, и он загремел в особую школу, для самых отбросов. А оттуда было только два пути. И Джонатан выбрал второй.

Судя по всем, стоящий перед ним мужчина был ярким представителем первого.

– Да, спасибо мистеру Хендриксону за его науку, – мужчина крепко затянулся и выпусти струйку дыма, на его лице сразу отразилась мечтательность и лёгкая ностальгия, – в этой проклятой дыре, где я учился, были сплошь лентяи и тупицы. И никто не знал, что этот старый прощелыга отсидел за вскрытие сейфов пятнадцать лет. Не нашли данных, представляешь?! Нашёл я, угадай с трёх раз, что со мной случилось бы, если бы я ему об этом сказал?

– Представляю себе, – бросил патрульный.

– Не-а!, – ухмыльнулся собеседник, – Не представляешь. Я намекнул ему, что кое-что знаю, принял несколько мер предосторожности и стал ждать. Через некоторое время он взялся меня обучать! Я не мог поверить своему счастью! Теперь я становился не просто тупым орудием, но неуловимым призраком! Я мог проникать везде и узнавать всё!

Он резко оборвал рассказ, осёкся, потупил взор. Очередная затяжка успокоила раздавленные нервы и сгладила налёт сумасшествия в голосе. Тем временем, Джонатан понял, что его подопечный не слишком внимателен. Он не заметил ещё двоих, видимо, из-за уходящего поезда. На дальней платформе, в плащах, несмотря на жаркую погоду.

Кажется, где-то там, внутри этих бездушных тел мелькнула чернота металла.

– Я знаю, что мой порыв был не очень достойным, – продолжил человек, – по правде говоря, возможностей было не так много. Кроме драк и попыток закадрить первокурсниц, у меня не было особых занятий.

Человек пожал плечами, затянулся ещё раз.

– Однажды, – продолжил он, выдыхая дым, – я чуть не убил одного парня за то, что он подшутил над тем, что я тусуюсь со старым хрычом. В общем, я выбил умнику четыре зуба и сломал палец о его морду. Меня не выгнали, дело удалось замять, подмазать, кого надо, не без моих навыков, но Хендриксон, этот старый дьявол, сказал, что я слишком несдержанный и с такими нервами никогда ничего не добьюсь. Видел бы он меня сейчас…

Гость ухмыльнулся, зло, неприятно, но вдруг помрачнел и чуть не расплакаться. Его голос всё ещё дрожал, когда он продолжил.

– Не буду описывать тебе всех моих приключений, скажу только, что я долго и бесцельно слонялся по учебке, а когда вышел, то понял, что ничего другого, кроме как взламывать замки и узнавать чужие секреты, не умею. А потом я встретил Гарри....

Парень выпустил в небо облачко дыма, затем закашлялся. Ностальгическая улыбка вновь сменилась болью разочарования.

– Он был полным идиотом, это Гарри. Знал только то, что ему нужно было знать и жил одним днём. Однако, он здорово мне помог, когда я первый раз сел. Подсказал нужных людей, помог…скажем так, устроиться, и всё такое прочее. Болван рассказал мне даже пару своих делишек, одно хуже другого. И как его только не прирезали в детстве?

Глаза рассказчика вновь наполнились дымной влагой. Джонатан посмотрел на небо. Солнце клонилось к закату, свинец облаков даже не думал уходить, вместо этого он стал приобретать более отчётливые тона и насыщаться более тёмными красками. Особенно, на западе, где день уходил к деревням и сёлам. И к Монике.

Ему вдруг стало так тоскливо и горестно. Все ночи, все дни патрулирования и часы бесконечного полуголода дали о себе знать. Он вдруг почувствовал такую тоску, такую боль. Вот он увидит жену, обнимет девочек, погрузится в эту зелёную утопию, пробежится босиком по озерному дну, а дальше что? Рано или поздно, он вернётся сюда, на это самое место и будет стоять здесь до скончания своего века.

А остальной век этого даже не заметит.

Если он свалится прямо здесь без сил, ничего не изменится. На его место поставят кого-то другого, и эти же серые глаза будут смотреть теперь уже на него. О да, они-то бессмертны. Их делишки всегда будут выше честных простых парней вроде Джонни. Потому что полицейские защищают закон, а эти – сам закон.

А тут ещё и этот бродяга распинается о своей жизни! Некоторые просто не понимают своего счастья…

– Его прирезали первым, – сказал он, – Подловили в баре и провели бритвой от уха до уха. Как ты думаешь, стала ли полиция заниматься этим делом? Как бы не так. Нет, до этих ваши руки никогда не дотянутся! Для этих у вас кишка тонка!

Обвинение вновь сменилось горем, когда последняя затяжка прикончила сигарету. Рассказчик обжёг руки, но, казалось, совершенно этого не заметил. Ещё один окурок полетел в урну. Очень может быть, что человек боялся сойти с места, как будто сразу же умрёт, сделай он хоть шаг в сторону.

Шаг вправо, шаг влево....

– Это случилось сразу после того, как мы нашли те фотографии…– поясним человек.

– Какие фотографии? Где? – нетерпеливо спросил полицейский.

Мужчина явно скакал по воспоминаниям. Мысли танцевали в урагане тревоги, у него закончились сигареты.

– В сейфе. В конторе в сейфе, название я упоминать не буду, узнаешь из новостей, – равнодушно сказал гость, – сколько взяли – тоже. Но одна из ячеек… Боже, зачем я полез туда?!

Мужчина закрыл глаза ладонью. Джонатан не торопился его успокаивать, аместо этого он вглядывался в темнеющие силуэты станции. Ещё час, и начнут зажигаться первые фонари. Людей становилось всё меньше, рейсы реже, и сумерки давали плодородную почву для призраков.

Теперь патрульному казалось, что, то там, то здесь мелькали те же мёртвые лица Большого Брата, что и у газетного киоска. Даже продавщица куда-то подевалась, и к киоску никто не подходил.

Может, вон тот парень, что стоит к ним спиной и как-то странно повернул голову тоже из них? Или та женщина, что опёрлась на ограждения перехода и курит тонкую сигарету? Может, тот старик, что ест сандвич с беконом? Он уже давно на них смотрит.

Теперь уже каждый человек в надвигающемся мраке вечера наблюдал за полицейским и его внезапным приятелем.

– Послушай, дружище! – человек внезапно оживился, если бы не люди вокруг, он схватил бы полицейского за плечи, – Послушай! Всё в этой папке! – его шёпот не услышал бы только ленивый.

Он слегка приоткрыл пальто и показал аккуратную чёрную папку. Она сливалась с подкладкой, её трудно было разглядеть, но при большом желании…

Или если точно знаешь, что она там.

Моника жалобными глазами смотрела на Джонатана за пределами сознания. По его телу разлилась волна страха, стыда и жалости. Внизу живота заиграли предательские нотки паники.

– Послушай, я не хочу…– начал патрульный, но человек поднял руку.

– Знаю, – незнакомец вздохнул и запахнул пальто. – У тебя есть кто-нибудь?

Джонатан не хотелось врать сейчас. Этот бродяга, вор, несомненно, проклятый жизнью человек, открыл ему душу. Он доверился ему перед смертью.

Драмой тут и не пахло, ему действительно скоро вышибут мозги. И полицейскому, скорее всего, тоже.

Так, на всякий случай.

– Есть, – в итоге ответил он.

– Далеко, да? – спросил незнакомец, – По тебе сразу видно, приятель. Извини меня, что я тут с тобой заболтался, отвлёк от мыслей….

– Моя смена всё равно заканчивается сегодня ночью, – прервал его полицейский.

Сегодня ночью.... А только ли твоя смена заканчивается сегодня ночью, Джонни?

– Смена? – незнакомец усмехнулся, – Твоя смена? Ты серьёзно?

Он сдавил рукой рот и принялся хихикать. Конечно, у других всё ещё есть смены, часы, разговоры на крыльце, кофе и сигареты, поэзия и драки, любовь и секс, у других-то всё ещё есть жизнь. А у него – нет.

– У него смена, чёрт побери, – истерика затихала, – смена у него…

Наконец-то включились фонари. Тусклые лучи потёртого электричества наконец выделили фигуры. Все они смотрели на полицейского и вора. Пыльный свет играл на широких плечах бежевых плащей.

Те двое, что стояли у киоска, теперь озарились новыми красками. Свет и тень выделяли жёлтую кожу, туго облепившую черепа. На соседней платформе раздались гулкие шаги остроносых туфель, медленные и требовательные.

Фигура заняла своё место в ряду других и остановилась. От неё веяло каким-то ореолом, словно она поглощала свет вокруг. Словно пожирала твоё время.

Джонатан понял, что его и этих мрачных людей ничто не разделяет. Платформа пуста, все поезда ушли, даже дежурные по станции покинули свой пост. Остались только они вдвоём и эти существа из ночных кошмаров города.

– Зачем ты подошёл ко мне, чёрт тебя дери… – выдохнул Джонатан.

У него ещё был шанс. Отойти в сторонку и дать им разорвать незнакомца на куски, и тогда…а что тогда? Тогда они не тронут его семью, свалят его смерть на этого грабителя и отправят похоронку в деревню. Герой, отважный полицейский и прекрасный человек будет лежать в гробу со свёрнутой, как у курицы, шеей.

Глупо, как глупо. Не Джонатан ли стоял за то, чтобы правда всегда торжествовала? Тогда ему нужно было ловить этих, а не тех. По сути, сейчас он стоял только за то, чтобы добраться к своей семье.

– Я не знал, что у тебя кто-то есть, – честно признался человек, – Ты выглядел так, словно собирался шагнуть сегодня на рельсы.

– А что, если бы ты знал, не подошёл бы? – резко спросил полицейский, – Твою мать, да ты бы зашагал ещё быстрее!

Фигуры всё ещё стояли и ждали. Интересно, чего?

– Не слишком-то вежливо, – посетовал незнакомец.

– А мне плевать, – отрезал Джонатан, – Я сегодня должен был сесть на ночной поезд, а вместо этого торчу тут с тобой.

– Ну прости, – ответил грабитель, – тебе сейчас несравнимо тяжелей, чем чёртовому смертнику!

– Заткнись…– прошипел полицейский.

Наивно. Неужели он предполагал, что от тона их разговора что-то поменяется? Тем не менее, силуэты стояли неподвижно. Казалось, им нравилось наблюдать за ними, а, может быть, им просто некуда было торопиться.

Или они думали, что Джонни настолько глуп, что до сих пор ни о чём не догадался? Нет, глупостью с их стороны было бы предполагать именно это. Скорее всего, им просто хочется узнать, что будет дальше. Когда у них закончится терпение, или начнёт подниматься солнце, они просто сделают шаг. Все вместе.

– Ты думаешь, они просто так выпустят меня после всего этого? – спросил патрульный, – Не будь идиотом.

– Я знаю, я обречён – вздохнул незнакомец, казалось, он ничего не слышал- спасибо, кстати, что не твердишь мне об это постоянно. Мои подельники постоянно об этом говорили, в итоге, я продержался дольше их всех.

Человек машинально пошарил по карманам в поисках сигареты, но, само собой, не нашёл её.

– Но я могу спасти тебя, – внезапно сказал он, – Пока не знаю, как, но ты будешь спасён. Им нужна папка, и им нужен я. Ты можешь что-нибудь придумать?

На самом деле, да, у Джонатана созрел план. И первым пунктом его стало не отдавать этому эгоисту свою сигару. Хочешь курить, обойдёшься. Одну жизнь ты уже погубил.

Хотя, шанс всё-таки оставался.

– Я придумал, – ответил патрульный, – я арестую тебя.

– Что? – проходимец не верил своим ушам, – Что ты, мать твою, сделаешь?

– У тебя есть идеи получше? – полицейский посмотрел ему прямо в глаза, – Выкладывай, не стесняйся.

– Мистер полисмен умеет говорить сарказмом? – обозленно проговорил преступник.

У обоих явно начали сдавать нервы. Не хватало только, чтобы они передрались, да, на потеху этим ублюдкам.

– Слушай меня ты, капризный сукин сын, – прорычал Джонатан, – я запру тебя в каталажке, сам выставлю себя идиотом, которого и убивать-то не хочется, а ты проживёшь ещё один день, усёк, придурок?!

Человек умолк, опустил глаза и призадумался. Страх совсем парализовал его чутьё. По мозгам растекался сладковатый сок апатии.

– Не слишком явно, идиот… – отвернув голову в сторону процедил полицейский.

– У нас нет другого шанса, так?

– Даже если ты застрелишься, им будет на это плевать, – ответил патрульный.

Они это знали, и ОНИ это знали.

– Да, – наконец ответил незнакомец. – Да, сделаем это. Попробуем.

Джонатан не дал ему опомниться. Он схватил его за лацкан пальто, развернул к себе спиной так, чтобы закрыть своим телом, и захлопнул на его запястьях наручники.

– Вы имеете право хранить молчание… – слова летели из уст придирчиво-сурово, с показным усердием в каждой букве.

Полицейский продолжал твердить права пока вёл человека по перрону. Словно молитву, стараясь не выдавать в голосе страха. В кобуре беспомощно висел пистолет, а преступник почти рыдал, старался опустить голову и не показывать лицо, искажённое ужасом.

Длинным был этот путь. Мягкая темнота вокзала вокруг фонарей сменялась синюшной чернотой ночи, мёртвой и жестокой. Только две пары ботинок да гуляющий в длинной арке вокзала ветер нарушали звенящую тишину. Силуэты лишь поворачивали свои головы с сухим кожистым звуком.

Абсолютно молча.

Как же хотелось вырваться сейчас к ней, к родной, каким же трусом они его сейчас видят, ну и пусть-пусть-пусть только дадут выбраться к ней я хочу увидеть её только её и моих дочерей кто-нибудь пожалуйста помогите ради бога выпустите меня отсюда!!!

Пост оказался мёртв. Пустота чёрных окон не смотрела никуда, закончился свет, дверь была заперта, люди словно испарились в ночной мгле, будто кто-то утащил их туда, где смерть – лучший из всех возможных выходов. В кармане той самой проклятой сырой насквозь жилетке Джонатана звенели ключи.

Он не любил кольца и цепочки: чем больше что-то похоже на регалию, тем легче это потерять. В старом добром кармане ничего никуда не девается просто так, правильно? К тому же, с цепочки ключи гораздо легче украсть. Полицейские гораздо чаще подвергаются налётам щипачей, чем можно было бы подумать.

Вот и сейчас карман его не подвёл. Крошечная дырка, которую патрульный никак не мог зашить, проглотила один ключик, только и всего. Джон достал спасительные железки и открыл ржавый замок. В панике он даже не развернул бандита к стене, как полагается, просто пинком запустил его внутрь.

Как и ожидалось, их встретила пустота. Здесь даже в самую поганую ночь ошивался какой-нибудь старик или пьяница отдыхал за решёткой в заблёванном закутке, но сейчас даже этого не было. Жуткий страх растекался по телу и выступал на коже мурашками.

Чувства кричали: "Включи свет, парень! Включи, и эти твари сразу уйдут!". Но тихий стальной голос отстукивал одну и ту же мысль, которая взялась неведомо откуда: "Ты на дне, парен. А на дне не принято зажигать свет. Кто знает, что ты увидишь".

Так, не страшно, просто закрыть его в клетке и писать рапорт, просто писать, сидеть и писать, не думать о смерти, не думать, просто делать вид, что…

«Да кого ты обманываешь, Джонни? Какого дьявола ты на что-то надеешься? Уже нет ничего, что тебе дорого, давно нет. Есть только ты, твой холод, твой голод, твой мрак и вечная потребность хоть на единую минуту преклонить голову».

«Семья? Они – не ты, Джонни. Они часть тебя, но лишь малая часть твоего измученного тела, высохших эмоций и намеренно обездвиженного разума. За что ты цепляешься, парень? К чему тебе жизнь? Почему ты так хочешь оставаться в этом поганом тесном мирке?»

– Потому что я уже принял решение.

Джонатан оторвал взгляд от бланков и посмотрел на дешёвые фосфорные часы. Четыре часа, двадцать минут. Поезд не приехал, и некому было сообщить о том, что сегодня станция в руках чёрных силуэтов. Конечно, по их воле вершится всё. Поезда не приходят, люди не выживают, дети сходят с ума, всё в этой жизни им прощается.

Но не в этот раз.

Послышались шаги. Неторопливые, спокойные, ровные, как раз под тиканье часов. Нет, они не пугали, они словно гипнотизировали, входили в ритм сердца, звучали практически мягко и уговаривающе, но отдавались многократным гулом в висках.

А главное – синхронные. Будто принадлежали одному организму, одному мозгу, и по их жилам текла одна кровь, одна на всех.

Шаги приближались, и их власть над разумом всё росла. Внезапные подсознательные нити вдруг задёргали тряпичное тело, которое изо всех сил сдерживалось, чтобы не заплясать, не встать, не включить свет, не открыть дверь и не пропустить тёмных людей с поклоном и раболепием прямо к тому парню, что сидит за решёткой. А потом радоваться тому, что он смог оказать услугу этим сильным и могущественным существам из иного мира.

Всё стихло в один момент. Джонатан дрожал, в его глазах мелькали блики, холодная кровь разрывала сосуды. В клетке тихо плакал человек. Нити, которые до этого дёргали полицейского за руки и ноги, уже стягивали горло. Почему же, почему же они не стучат, чего они ждут?

Какая разница. Страх – вот, что главное. Страх всегда вливается маленькими порциями, как яд.

И это была последняя капля. Джонатан выхватил пистолет из кобуры. В этот момент все нити лопнули, он разорвал их одним движением руки.

Он смог увидеть только одно: как умирала тишина…

По городу ползали слухи. Газеты писали о перестрелке с каким-то преступником на вокзале ночью. Говорили, что сам преступник погиб, так же погиб один полицейский и несколько прохожих. Так же в одной мелкой газетёнке появилась статья о коррупции во власти, всяких мерзостях, извращениях, но такого добра итак навалом, никто даже не обратил на это внимания.

Наконец где-то, даже не скажешь точно, где, появилась маленькая заметка о том, что в каком-то захолустном посёлке произошёл очередной таинственный пожар, в результате которого сгорела женщина и две дочери, десяти и семи лет от роду.

Проклятые

– Чисто!

– Чисто!

– Чисто!

Отклики слышались со всех сторон, и, на моей памяти, дни редко начинаются так хорошо, жди беды. Я ещё раз бегло проверил комнату и окончательно убедился, что она абсолютно пуста, не считая трупов.

– Чисто!

И вот наконец-то я опустил плечи, выдохнул, отдал парням сигнал отбоя.

Мы заняли этот городок часа два назад и теперь методично прочёсывали каждый угол в поисках живых. Сегодня рация оставалась почти безмолвной. Ни пленных, ни сопротивления, почти никаких гражданских, даже бронетехника молчала. Город был почти пуст, судя по всему, они собирались уходить отсюда, но мы оказались быстрее.

У меня за спиной возник сержант.

– Кажется, никого, – прорычал он прокуренным голосом.

– Ничего не трогать, – тут же ответил я, – свяжитесь со штабом, пусть пришлют сапёров. Потом занимайте оборону, готовьтесь к контратаке. И пусть разведка не спит.

Сержант, флегматичный убийца, сплюнул на пол и безмолвно удалился. Отряд неспешно загремел ботинками в комнатах, по потёртым коридорам повеяло усталым спокойствием. Напряжение спало, а я ещё раз оглядел комнату.

Когда-то давно тут было уютно, возможно, даже пахло выпечкой и тёплым деревом. Кое-что осталось и теперь: на полу, словно собаки, разлеглись ковры, трюмо хранило за битыми стёклами старые книги. Зима выдалась тёплой, так что их сохранилось немало. Кое-где, в потаённых углах, даже поблёскивали бутылки. И особенно радовал огромный диван, покрытый круглыми ровными ожогами.

Я присел рядом с ним на пол. Поставил у побитой ножки автомат, прислонил к жёсткой подушке спину и достал зажигалку. Затем вытянул из пачки в нагрудном кармане сигарету, клацнул тяжёлой крышкой и несколько раз чиркнул колёсиком о кремень. До ушей долетело тихое шуршание тлеющего табака.

Трофейный дым плавно потянулся перед глазами и начал ласково рассказывать мне мою любимую историю. О далёком доме, его пыльных радугах и жарких окнах. Что ж, хорошо там, где нас нет.

Последнее время было много работы. Ребята вымотались, а я уже и забыл, когда последний раз спал. Этот маленький городок стал для нас финальной точкой в целой череде долгих манёвров. Перед самим штурмом нам даже пришлось совершить ночной марш-бросок, чтобы остаться незамеченными.

Всё прошло неплохо, мы взяли Н/П практически без потерь и раненых. Но при этом дико устали, короткая передышка нам всем не повредит. Тем более, контратака будет только ближе к вечеру, раньше они просто не успеют собраться. Так что, если мы хотим продержаться в городе до прибытия техники, стоит немного отдохнуть. Осторожно отдохнуть.

Диван и та покосившаяся картина на стене в прихожей как раз наводили на неприятные мысли. Тут как с обратной стороной медали: с одной стороны, когда мы захватываем очередной укрепрайон, приближается и мир. С другой стороны, желание почуять уют слишком скоро, грозит тем, что война моментально напомнит о себе, хватает и одного щелчка.

Двое стрелков проковыляли мимо меня по коридору, даже неповернув головы. Из других комнат доносились приглушённые разговоры. Судя по всему, на кухню никто не заходил, это всегда оставалось привилегией сапёров. За окном слышалась ругань и крепкий сержантский бас. Нарастало ворчание двигателей, кажется, прибыли снабженцы.

Хорошая новость, хоть мы с ребятами никогда особо и не жадничали. Спали мало, обходились минимумом, работали на совесть, что оставалось особенностью всех штурмовых команд. Но без воды и ИРП в городе приходится достаточно туго, а восполнять запасы на захваченной местности…

Для нас всегда оставляется слишком много сюрпризов…

Я встал и выглянул в окно, солнце лениво посмотрело на меня через рваную дымку. Утро выдалось тёплым, его лёгкий ветер играл с грязным тентом грузовика, на БТР поджаривалась старая краска. Природа отдыхала и неторопливо разгоняла дуновениями суховея пороховой смог. День обещал быть жарким, а вечер – скорым.

Вокруг пункта выдачи суетились бойцы, кто-то тащил бидоны с горячим. На броне, вместе с просмолённым экипажем, мечтательно покуривали штурмовики. Их усталые полузакрытые глаза смотрели на солнце. Двое стрелков с сержантом, увешанные, словно ёлки, мокрыми флягами, ходили и раздавали воду остальным.

Над солдатами висела сизая дымная нега. До прибытия сапёров никто никуда не торопился. Идиллия в подвешенном состоянии, просто праздник какой-то, правда, среди декораций.

– Капитан!

Голос раздавался из подъезда. Я повернулся, схватил автомат и бросился вон из квартиры. Позже на лестнице взвёл рычаг предохранителя.

Через минуту я был уже на месте, перед квартирой этажом ниже. Меня встретил один из моих – коренастый рыжий парень, первоклассный пулемётчик. Его лицо было одеревеневшим, но в глазах зияла знакомая пустота, неправильная пустота…

В коридоре было всего несколько штурмовиков. Они стояли напряжённые, молчаливые, от них веяло электричеством. Я прошёл мимо, не задерживаясь и не задавая вопросов, пулемётчик шагал следом.

Лейтенант уже поджидал меня на корточках у боковой комнаты.

– Что здесь?

В ответ он поднялся и приложил руку к шлему, затем – повернул голову. Я проследил за его взглядом…

…и замолк.

Дыхание встало, глаза замерли в стекле.

Когда короткий ступор сбросила волна адреналина, я прошептал…

– Сказал же ничего тут не трогать.

– Она сама…– тихо ответил из-за спины пулемётчик.

Боковую стену комнаты целиком занимал огромный деревянный шкаф. Одна из его дверей была наполовину приоткрыта. Её придерживала исхудавшая детская ручка.

– Кто-нибудь говорил с ней? – я тихо задал вопрос куда-то назад, не отрывая взгляд от дверцы.

Ответом мне стала тишина.

Автомат отправился в руки лейтенанту, а напряжённое моё тело поплыло в долгий путь по комнате. Я старался не шуметь, обходить стреляные гильзы и двигаться как можно спокойней, в то же время готовый в любой момент сорваться с места. Правая рука почему-то сразу легла на рукоять пистолета.

Она сидела на полке, вжавшись в угол, бледная, худенькая и хрупкая, как фарфоровая кукла. Её русые волосы ручьями стекали на грязный плед, еле-еле державшийся на тонких плечиках. Острый подбородок и вздёрнутый нос покрывала давно въевшаяся в кожу сажа. Зелёные, широко поставленные глаза испуганно смотрели на мою кобуру.

Я спокойно убрал руку с пистолета, её взгляд тут же поднялся. Она смотрела прямо на меня не моргая.

– Не шевелись, – сказал я предупредительным тоном.

Девочка молчала, поджав тонкие губки. В её огромных глазах читалось непонимание и страх, однако она не двигалась, даже старалась не дышать.

Взмахом руки я выгнал штурмовиков из квартиры. А когда услышал, как последние шаги затухают за дверью, продолжил говорить.

– Ты говоришь на нашем языке?

Она утвердительно моргнула.

– Постарайся не двигаться, хорошо? Это очень важно.

Она снова моргнула.

– Хорошо, – продолжал я, – Теперь скажи мне, чувствуешь ли ты вокруг себя что-нибудь особенное. Что угодно, какие-нибудь провода, лески или…

– Холодное, – вдруг хрипло сказала она, – Там… Подо мной.

Её голос разорвал пыльный воздух комнаты.

Тут же ко мне резко пришло осознание. Как будто невидимый потолок опустился до пола. Неприятный ветер пронёсся сквозь мозги настолько мощно, что кончики пальцев оледенели.

Так и знал.

Тем не менее, нужно было продолжать.

– Это похоже на металл? – спросил я, стараясь сохранять равнодушие в голосе.

– Кажется, да – ответила девочка.

Было слышно, что она заговорила впервые за долгое время и теперь снова привыкает к словам. Её голос постепенно избавлялся от охриплости. Интересно, сколько же она здесь просидела?

– Так.

Мой воспалённый мозг судорожно пыталась просчитать варианты. Всё-таки иногда ошибки случаются. Может, всё не так плохо, нужно узнать точнее.

– Сейчас я попробую посмотреть, что там такое, – сказал я, медленно подойдя к шкафу, – не пугайся и не шевелись. Если почувствуешь страх или спазм в мышцах, постарайся их подавить и подумать о чём-то хорошем. Договорились? Если ты будешь умницей, мы быстро закончим с этим.

На её ресницах цвели капельки влаги, но большие зелёные глаза горели решимостью маленького воина. Прежде чем встать на одно колено и нагнуться вниз, я заметил, как сжатые до бела маленькие кулачки сильно стискивают плед.

В моей руке появился фонарик, одинокий светодиод открыл глаз. Яркий белый луч начал рыскать в прорехе между полками. Внутри было полно всякого хлама, который поленились доставать даже оккупанты. Несколько мотков гнилых нитей, какие-то тряпки, битые стеклянные банки. Словом, следы былого величия.

За всё это время, пока длились поиски, девочка не издала ни звука. Мне нравилось её молчание, нравилось, как она держится.

Так я и ползал бы по этому мусору взглядом до конца дня, если бы случайно не задержался на одном месте. Абсолютно случайно, даже разглядел-то не сразу. Вот он, тусклый блик, луч от чего-то отразился.

Я стал вглядываться, и медленно рыскать взглядом фонарика. Блик то появлялся, то исчезал, но, в конце концов, он попался, показал себя во всей красе. Это оказалась полоска крашеной стали, судя по всему, цилиндр. Он притаился между тканями, как змея. Попытка проследить за ним привела меня к едва заметному силуэту, идущему наверх, прямо к…

– Зараза…

Девочка сделала вид, что ничего не заметила и не стала задавать вопросов. А она молодец…

Я поднялся и отряхнулся. Почему-то мой взгляд никак не мог оторваться от земли, как будто что-то тяжелое удерживало его, мешало поднять наверх. Наконец я заглянул в её глаза, и понял, как же мне сейчас хочется оказаться подальше отсюда.

– Посиди здесь ещё немного, ладно? – торопливо заговорил я, – Сейчас вернусь.

В ответ послышалось лишь тихое дыхание, плохо скрывающее мелкий озноб. Вдруг она схватила меня за руку, крепко-крепко, как кошка. Я даже удивился, откуда у такого заморыша столько сил.

– Обещаешь? – дрожащим голоском спросила девочка.

Я положил ладонь сверху, на её руку, и мягко стиснул кисть. Кожа на девчушки пальцах была почти прозрачной.

– Обещаю.

Быстро спустившись по лестнице, я ворвался в зачинающийся день. На улице мне на глаза тут же попался сержант. Он как раз закончил разбираться с провиантом и боеприпасами и теперь спокойно стоял вместе с моими стрелками в компании штурмовиков соседнего взвода.

– Что там? – прохрипел он сквозь фильтр сигареты.

– Кажется, противопехотная, – ответил я, – Возможно, осколочная.

Сержант выругался, просто и грязно, без стеснений.

К нам подошёл лейтенант.

– Что будем делать? – в его вопросе скрывалось слишком много значений, чтобы это не укрылось от меня.

– Ждать сапёров, – мой голос прозвучал холоднее, чем я думал, – займись пока обороной. Обустрой пулемётные точки, обеспечь снабжение боеприпасами, расставь группы прикрытия. И ещё скажи снайперам, чтобы как можно чаще меняли позиции. Вруби, кстати, глушилку, сейчас можно, сержант?

Сержант бросил сигарету на землю и положил руки на автомат.

– Возьми инженеров, пусть перекроют все мелкие улицы и подходы, что ведут в город. Погоним их по главной улице и в кварталах накроем из миномётов. Остальным быть на чеку, как только начнут долбить, открывайте перекрёстный. Не давать им рассеиваться, всё ясно?

– Но капитан, – начал было лейтенант, но я оставался неумолим.

– И накормите девчонку. Выполнять.

Возвращаясь в дом, я услышал за собой топот сотен ног. А через минуту у меня в руках уже дымился котелок флотских макарон и кружка горячего кофе. Помнится, где-то в моём рюкзаке валялся полупустой сухпай, может, из него удастся что-то выжать.

Девочка сидела и пыталась глядеть в окно, смешно вытягивая шею. Ей очень мешала дверь шкафа, но она не двигала её с места, наоборот, уцепилась ещё сильнее. Когда малая услышала мои шаги, то тут же виновато обернулась. Сама же при этому никуда не сдвинулась, кажется, она начинает осваиваться.

Под дверцу с моего пинка отправился кусок кирпича, теперь о ней можно было не беспокоиться.

– Тут тебе кое-что ребята передали, держи.

Я достал из разгрузки полоску брезентовой ткани, аккуратно завернул в неё котелок и протянул ей. Девочка осторожно взяла его двумя руками, при этом чуть не обожгла себе пальцы. Она посмотрела внутрь.

А потом вдруг трепетно, как-то по-детски простодушно, втянула в себя ароматную дымку, закрыв глаза. И улыбнулась, ласково так…

Она сжалась всем телом, будто желая, чтобы запах проник в каждую частичку её души. Мне даже показалось, что она забудется и встанет с полки, поддавшись зову уюта, но нет. Девчонка так же, как и мы, пробовала жизнь по чуть-чуть. Осторожно, чтобы не познать на себе её хрупкость, этому малую научила война.

Пока девочка почти дико уплетала из котелка макароны, я аккуратненько поставил чай в подножье её пледа, чтобы ткань хоть немного прогрелась. Она не шелохнулась, только продолжала есть. Потом я нырнул в рюкзак и принялся его осматривать. Медпакет, пара запасных магазинов, фляга со спиртом. Ага, вот и сухпай.

Невелик улов: спецбатончик и парочка пакетов сгущёнки. Но лучше, чем ничего.

– Держи.

Девочка обхватила руками кружку и маленькими глотками пила раскалённый чай, морщась от боли. Увидев, что я ей протягиваю, она очень удивилась, а потом посмотрела на меня сияющими глазами.

– Приберёг на всякий случай, – продолжил я, когда она всё-таки разорвала этикетку и жадно впилась в батончик зубами, – знал, что пригодится.

Девчонка ничего не говорила, просто грызла батончик, запивая его чаем и мурлыкая от удовольствия. Когда ещё такое увидишь?

– Ты давно тут?

Она подняла голову и задумалась. Затем подняла от кружки три пальца.

Я оторвал верхнюю полоску пакетика сгущёнки и отдал ей, второй положил рядом.

Трое суток? Ей же на вид лет четырнадцать. Рехнуться.

А она сидела и со смешным румянцем на щеках задумчиво посасывала синий пакетик, как будто ничего и нет вокруг. Кажется, где-то в её голове лениво бродили чайные мысли.

На ожившие поначалу зелёные глаза постепенно накатывала дремота.

– Сколько ты уже не спала?

– А ты? – внезапно спросила девочка.

Я удивился.

– С чего это ты взяла, что я не спал?

– Ты держишь глаза слишком открытыми, – сказал она, – почти не моргаешь. В них красные стрелки, а ещё ты тяжело дышишь и очень бледный. Поспи.

– Будут тут ещё мне всякие бесенята приказывать, – улыбнулся я, – на вот, лучше. Это тебе за догадливость.

Она заулыбалась, взяла из моих рук второй пакетик сгущёнки, повертела в руках, но положила в складки пледа.

– Всё равно поспи, – сказала она с озорной заботой в голосе, – ты же устал, я вижу.

– Ты тоже, – парировал я, – давай лучше ты.

– Я…– она осеклась, – я…боюсь выпасть.

Девчушка уже клевала носом. Я подошёл к ней ближе, взял за плечи и приложил её голову к бронежилету.

– Вот так. Попробуй немного прикорнуть.

Она подняла голову и обеспокоенно посмотрела на меня.

– Может, всё-таки вздремнёшь, а я покараулю?

– Спи, пигалица! – улыбаясь, прикрикнул я, – Я что, собака, чтобы тут на полу разлечься?

– Я не пигалица, – тихо сказала она откуда-то из глубин разгрузки, – мне уже пятнадцать.

– Всё равно спи, тебе сейчас нельзя клевать носом. Ничего не бойся и закрывай глаза, я держу тебя.

– А тебе никуда не надо? – спросила девочка, подавляя зевок, – Тебя не ждут?

– С этим потом, спи лучше, пока я рядом. Потом разбужу тебя, будешь меня стеречь.

Прежде, чем я закончил говорить, до моего слуха долетело её слабое мерное дыхание. Совсем вымоталась, бедняга, и откуда в таком чуде столько отваги?

Пока девочка спала, на меня накатила дрёма. Мысли бродили по странным дорожкам, переплетались, скакали по ассоциациям. И, кажется, в меня постепенно проникали её сны. Они были яркими и мягкими, как весенние ручьи.

Сквозь закрытые веки предо мной расстилались золотые поля и мягкое небо, залитое от края до края нежным светом. Оно было таким осязаемым, таким густым, что, казалось, до него можно было дотронуться рукой, как да парного молока. А затем погрузиться в него целиком и полной грудью вдохнуть….

Слишком всё это реальным казалось по сравнению с тем, что осталось там, по ту сторону взгляда. Броня, которая сковала моё сердце всё это время, теперь казалась слишком тяжёлой и тесной.

И, глядя на это сопящее у меня на груди существо, я понимал, почему.

«Прибыли сапёры», – закряхтела рация.

Девочка открыла глаза и пошевелила головой, уткнувшись в разгрузку.

– Уже пора? – спросила она так, будто вокруг были тёплые простыни, а ей сейчас надо идти в школу.

– Да, – ответил я, – мне нужно идти к своим. Если сюда придут люди, не пугайся, они не сделают тебе ничего плохого. Позже я приду, хорошо?

– Ладно, – девочка протёрла глаза и сладко потянулась, – возвращайся поскорей.

Я кивнул ей, развернулся и вышел вон. Всё то время, пока я спускался по лестнице, меня не покидало чувство, что из моих рук утекает нечто важное. Словно из полупустого рюкзака вытекает долгожданный мир. Хоть я и знал, что война скоро снова будет на пороге.

Посмотрим, что скажут сапёры.

Маленький чистенький джип примостился в тени БТР, вокруг него стояли четверо. Все они спокойно копошились в своём снаряжении и ни на кого не обращали внимания. Их сразу можно было выделить из числа остальных по образовавшейся вокруг них суеверной пустоте.

И одинаково печальным бледным лицам.

Когда я подошёл ближе, они разом развернулись и посмотрели на меня равнодушными глазами ангелов.

– Наверху. Третий этаж, квартира сто один. Она нужна мне живой.

Четверо разом кивнули и продолжили собираться. Рядом со мной материализовался рыжий и сержант.

– Как? – спросил пулемётчик.

– Никак, – ответил я, – подождём ребят.

Сержант шумно затянулся и откашлялся.

– Разведка доложила, – начал он, – что противник в сорока километрах отсюда. К вечеру ждём гостей.

– Ничего, – сказал я, – встретим. Время есть.

– Как знаете.

Сержант бросил сигарету и ушёл, громыхая автоматом. Мы с рыжим стояли, прислонившись к грузовику, и безотрывно смотрели в воронку подъездной двери. Солнце уже давно перевалило за полдень, и в воздухе появились первые признаки прохлады. Небо постепенно омрачалось, и мы с пулемётчиком точно знали, откуда шла та тьма. Мы глядели прямо в её сердце.

Где-то через полчаса из подъездного полумрака показался сапёр.

Один.

Когда я увидел его лицо… я знал, что он скажет. Ещё до того, как он приблизился к нам.

– Неизвлекаемая.

Все нервы оборвались разом, время остановилось, реальность упала. А я остался, подвешенный в пустоте.

– И ничего нельзя сделать? – спросил рыжий.

– Мне жаль, – ответил сапёр.

Я почти не разбирал звуков, смотрел только на него. Он стоял передо мной с опущенными крыльями. Тот, кто всегда входит во тьму и превращает её в свет. Тот, кто вытащил из мрака ни одно заблудшую душу, в том числе и моих дьяволов тоже. Тот, кто несёт жизнь.

Он стоит передо мной и искренне старается не глядеть мне в глаза.

Меня хватило на один кивок, бессловный, как сама истина.

Ни один вариант не годился. Мы все знали, что нужно делать.

С трудом я оторвал ноги с места и отправился в дом. Навстречу мне вышли три сапёра, один за другим, печальные и очень уставшие. Только теперь я заметил, как они на самом деле похожи. Бледные, с потускневшими голубыми глазами.

Последний, самый младший из них, остановился и посмотрел на меня. В его взгляде читался вопрос, на который я не мог ответить. Поэтому молча положил руку ему на плечо и лёгким толчком отправил к остальным. Знаю, вы сделали всё, что могли, именно это хуже всего.

Огненный взгляд рыжего до костей прожигал мне кожу со спины.

Путь по лестнице растянулся на века. При каждом шаге с меня лепесток за лепестком облетала надежда.

Я рисую пылью на зеркале,

Сколько ещё я таких шагов смогу вынести?

Я рисую пылью на зеркале,

Да, на черном, на исковерканном,

Достаточно, чтобы не простоять у двери до скончания времён. Я переступил порог.

Я рисую пылью на зеркале,

Хотя бы для того, чтобы увидеть ещё раз её. Теперь мы с ней будем видеться часто, каждый раз, как я закрою глаза…

Я рисую пылью на зеркале,

Да, на черном, на исковерканном,

Закопчённом в пожарах прошлого,

Загребая нагар ладошками.

– Я здесь, – сказал я, стараясь скрыть за добротой голоса звериный вой.

– Куда ушли те солдаты? – в её голосе читалось лёгкое беспокойство.

– Они скоро вернутся.

Чистая правда, в конце концов, они всегда возвращаются.

– Ты чего такой грустный?

– А? Та нет, ничего, я всегда становлюсь грустный под вечер.

– М-м, – она с пониманием кивнула, – день заканчивается. И так не хочется его отпускать, да?

Я изо всех сил подавлял желание зажать себе рот.

– Вроде того, – наконец-то нашёлся я, – Как ты?

– Ничего! – весело улыбнулась она, – Солдаты дали мне клубничных жвачек. Вот только…

– Что?

– Странные они какие-то, – пожала плечами девочка, – неживые.

– М-м?

– Ну… – она задумалась, – … они словно нарисованные. И глаза у них… почти как у тебя сейчас. Не обижайся.

– Ничего, – ответил я, – Всё нормально.

Я подошёл и обнял девчушку за плечи, она тут же прильнула к бронежилету и закрыла глаза.

– Спой мне, – сказала она, – Пожалуйста.

– Я знаю мало песен, ты уж извини.

– Всё равно, – она улыбнулась, – Я очень соскучилась по музыке.

Из моих губ невпопад вылетали слова, а сам я всё сильнее и сильнее прижимал её к себе. Часы на руке заканчивали день, медленно, но верно отсекая минуты. Рука тихо открыла кнопку на кобуре…

Я рисую пылью на зеркале,

Да, на черном, на исковерканном,

Закопчённом в пожарах прошлого,

Загребая нагар ладошками.

Нарисую светлое будущее

Воду мутную взбаламутившее,

Нету краски, вот только, белой,

Не закрасить мне погорелое.

В воздухе витал запах клубники, из окна в спину били яркие лучи уходящего солнца. Я чувствовал каждое её движение, каждый стук её сердца, каждые её вздох. Она улыбалась и держала свою руку поверх моей, всё сильнее и сильнее сжимая мягкие пальчики. На груди стрекотала рация, но её заглушали слова песни. Только часы продолжали идти своим ходом. Тик. Так. Тик. Так. Тик. Так. Тик. Так.

Тик.

Перелом

Астронавт

Бессонные ночи не любят, не ждут,

А ты ничего и не ждешь,

Тишина пустоты лишь музыки звук,

Которого стоимость – грош.

Ты мог бы стать астронавтом,

И улететь навсегда,

Но для засиживаний в квестах варкрафта

Мотивация не нужна.

Чувства хорошего нет, нет плохого —

Все поглощается тьмой,

Но разрывается адский холод

Внутренней пустотой.

И где-то в ней, преисполнившись вечностью,

Ты смотришь шизоидный фильм.

Иллюзион богатства, успешности,

Хотеть стать тупее решил.

Не мне говорить о проблемах морали,

Тому, кто сам есть закон.

В чертогах Вальгаллы оды слагали

О генерале, что чертовски хитер.

Забытое войско, покрытое пылью,

Холодная пустота.

И если не может быть светлого мира,

Пускай происходит война.

А вот и смена, молодцы, всегда бы так. За три недели, что я наблюдаю за этим чёртовым участком, ни разу не видел, чтобы часовые прибыли вовремя. Постоянно в разное время, постоянно с проблемами, их грузовик, грязный, как железная свинья, ломается чаще, чем это позволено законами мироздания. Но, после приезда какого-то важного чина из столицы, распорядок более-менее наладился. Что ж, иногда и начальство может быть полезным.

Беспорядок в одном – беспорядок во всём, вот почему я теперь ухожу. Не из-за политики, не из-за мыслей, просто потому что больше так не могу. Без пожитков, без разрешения, без документов, убираюсь отсюда куда подальше.

Кто сказал, что нужно соблюдать правила? Те, кто правят этим деградирующим уголком не соблюдают никаких, правил. Нет уж, за тридцать лет я уже уяснил, что те, кто живут, не преступая граней, в них же и перемалываются.

И никакого просвета, нигде нет, никакого поступка, только вечный страх и тошнотворный героизм. Там, на той стороне, я готов отдать всё, чтобы жить, если не в свободе, то хотя бы понимая, зачем. Только бы выбраться с этой.

Вот кто-то поставил ширму порядка на несколько дней, и у кого-то другого появился шанс. Никто не будет больше лично бегать и залатывать все дыры в гниющей лодке и надеяться, что не появится новых. Для меня же упустить одну из них – непростительно.

Сегодня ночью я пересеку границу.

Я убрал бинокль в футляр и развернулся на спину, спокойно выдохнул. Где-то в кронах деревьев играет уже зубастый ветер, а через молочное небо тянутся редкие облака. Сегодня не будет луны. Пёстрая осень щедро посыпает землю листвой, а птицы услужливо молчат, так что, при желании, можно за полмили услышать патруль. Вот только по ночам здесь бывает холодно.

И всё же мне нравится эта погода. Её томительная грусть и тоска, контраст цветов и ликованье лета. Да, города прокляты, дождливо и слякотно лето, безобразна в своей грязи зима, но мир вокруг них удивительный, широкий и утончённый одновременно.

Я рад, что наслаждаюсь им сейчас. Этот дивный мир тоскует по мне и печалится, ведь столько раз я совершал паломничество на его безграничные просторы. Возможно, на той стороне до меня будет долетать его прохладный сладостный шёпот. Плохо только то, что я один ценю его голос, один, и более никто.

Лес принял меня в свои объятия и скрыл от ветра и патрулей. В двухстах ярдах от него – участок границы, отделённый от кромки деревьев ровным, как стол, голым лугом, идущим в наклон. За ним – колючка, несколько человек, вышка и спуск к реке. Скверно, но лучше места в округе не найти.

К северу отсюда есть ещё один спуск, где река прорезается через узкое глубокое место, но там стоит столько людей и техники, что можно получить пулю задолго до того, как увидишь сам пункт. Там нас не ждут.

Да, именно здесь, непременно. Тихо проползти через луг, пробраться к колючке, перерезать проволоку и ползком вниз, по песчаному склону. Можно наделать много шуму, если просто так нырнуть в воду, поэтому придётся хорошенько изваляться в грязи.

Течение реки не очень сильное, место мелкое, но достаточно широкое, поэтому плыть придётся долго. Вода в это время года не слишком холодная. К тому же, дожди ещё не начались, и берега остаются на своём месте.

Отцовские часы показывают шесть. Скоро солнце пойдёт ко сну, видимость ухудшится. Небо уже покрывается тяжёлой синевой, смутные тени начали марш на восток, ветер кусался всё сильнее, скверно, но терпимо. Главное, что летнее тепло всё ещё борется с осенней тоской, и на этом поле битвы я смогу выжить. По крайней мере, вода не будет так сковывать лёгкие.

Спать сейчас слишком рискованно, и, чтобы занять себя, я проверяю то, чем обладаю. Бинокль, кусачки, часы, изолента, маленькие рогатинки из толстой проволоки, потёртый брезентовый плащ, фляга с водой, мешочек с галетами и охотничий нож. Его я берегу на самый крайний случай, когда выбора не будет.

Осталось шесть часов.

Поначалу выжидать по нескольку часов очень трудно. Чувствуешь, как мысли искрят в мозгу, отдаваясь в нейроны, и заставляют тело беспомощно ёрзать под напором упрямого комка в голове. Голова становится всё тяжелее и тяжелее, вечно хочется что-то делать, что-то говорить, чтобы потом не испугаться собственного голоса. Банально изменить положение, например, встать и немедленно броситься в воду, полагаясь на слепую удачу.

Но потом становится легче. Время сливается в единый поток, сложные процессы, до того словно ледокол продавливающие нервные клетки, теперь идут про проторенным путям. Наблюдать за жизнью заставы становится куда интереснее. И даже испытываешь некое чувство, вроде лёгкого раздражения, когда что-то меняется или, например, грузовик приходит вовремя.

Секрет в том, чтобы как можно реже смотреть на часы, отсчитывать время по небу и забыть про деление на минуты. И постараться занять свою голову одной долгой мыслью, разматывать её, словно моток проволоки по сознанию, смакуя каждую деталь. А ещё чаще прислушиваться, новые звуки способны разнообразить картину и не отвлекают от наблюдения.

И ещё не забывать про дыхание и поддержание температуры тела. Если пот застит глаза – обвязать лоб платком, если холодно – ровно дышать на руки и двигать пальцами ног. Все движения должны быть как можно более равномерными. Но главное – сохранять ровный пульс: чем ровнее пульс, тем спокойней голова, тем точнее движения, и тем тщательней используется ресурс времени.

Кто-то переносит это легче. Кто-то может по шестнадцать часов, без выходных, заниматься монотонной работой, еле волоча ноги в конце дня. Этот кто-то и остаётся умирать.

У этого участка, кстати, довольно длинные смены. По шесть часов беспросветного наблюдения, по шесть человек в машине. Они полностью меняются, но бригады состоят из одних и тех же людей. Правда, недавно один, пытаясь наловить рыбки, лишился руки. Проворней надо динамит бросать, господа хорошие. Его увезли, но пока не заменили. Сейчас – полная смена. Значит в полночь будет на пару глаз меньше.

Тут есть интересные персонажи. В первой смене, это там, где плохой рыбак, есть мужичок лет сорока, который очень любит уединиться за большим одиноким дубом, что растёт ярдах в десяти от пункта. Неизвестно, что он там делает, но возвращается он обратно порядком раскрасневшийся и неизменной довольный. Один из тех, что по-моложе, вечно облизывается при взгляде на него.

Другого, тощего, как приведенье, не встретишь без дешёвой отвратительной папиросы в зубах. И где о только такие берёт? Его ненавидит молодчик, который постоянно ест, сидя на лавочке. Неудивительно, ведь запах этого отвратного табака долетает даже до меня, а тому парню, наверное, вообще кусок в горло не лезет. Они даже как-то раз подрались, и курильщик пересчитал обжоре рёбра.

Вынимал ли он изо рта при этом свою цигарку? Ответ очевиден.

Сержанту доложили, что оба упали, или вроде того. Я сделал такой вывод, потому что их не отправили в тыл для взбучки, и они так и продолжили нести службу. Возможно, кто-то даже мог на это и купиться. Возможно, кто-то отреагировал бы более решительно, если бы было кем заменить.

Если бы разбирательство не сопровождалось такой волокитой, а потом, как итог, не заканчивалось бы абсолютно ничем, мне пришлось бы туго.

Вот так всё и работает, «на отвали». Одних наказывают ради примера, которому никто не следует, других – ради отчётов, которые никто не читает. Кабинеты и кабинеты, а внутри – люди с глазами мёртвых селёдок, которые даже властью не упиваются, которым вообще ничего не надо.

Но этих, вот этих, что стоят перед взглядом бинокля, можно понять. Люди как люди, со своими страхами, со своим правом на справедливость. Тут, среди лугов и лесов, мы практически равны. К тому же, если всё сложится, больше ни тех, ни других, я никогда не увижу.

А время шло, скользило, как холодная капля по грязному листку. Сумерки незаметно прикрыли землю сонным одеялом, в воздухе засквозил ветер, напоминающий о грядущих заморозках. Постепенно подступала ночь. Не холодная и мрачная, как зимняя, когда жизнь не стоит ровным счётом ничего. Не белая, как летняя, когда солнце, кажется, только притворяется спящим, и всё видно на много миль вокруг, а та, которая нужна. Та, идеальная ночь.

Та, которая всё никак не наступит.

На пункте зажглись огни. Один прожектор на вышке, лампа у конторы, маленького бревенчатого домика, и два фонаря на батарейках у сарая. Здесь есть генератор, бензиновая дрянь, его включают только в тёмное время. Все эти ночи я наблюдал за прожектором, всего-навсего скорое пятно, скользит быстро и как попало. Ребята не отличаются большой тщательностью в наблюдении, но расслабляться не стоит.

Проскочить можно, если пересекать луг аккуратно, не жадничая на метры. Двигаться медленно, без резких движений, всё-таки, ночи ещё недостаточно тёмные. Жаль, что нельзя испортить генератор и вырубить всё освещение, так, на всякий случай. Тогда сразу поднимется шум, солдаты начнут прочёсывать местность и наверняка заметят меня на берегу. Не хочу, чтобы происшествия приключились в их смену, здоровей буду.

Активность уменьшилась. Теперь сержант стоял у вышки и постоянно поглядывал на часы. Четверо солдат ушли в домик погреться, ещё двое, на вышке, закурили. Остальные бесцельно шатались по периметру, отмахивая шаг за шагом по неприветливой траве. Я взглянул на свои часы – десять минут девятого. Как-то рановато они расслабились. Ухудшение погоды на них плохо влияет, поди ж ты скучают.

Ещё есть время всё хорошенько обдумать. Когда приедет вторая смена, пункт будет полон людьми, но в это время прожектор, обычно, почти не двигается. Можно пересечь солидный кусок луга одним броском, но потом придётся медленно ползти и часто останавливаться. Затем нужно пройти к одинокому дубу, спрятаться там и подобраться к колючке. Дальше – дело техники. Прожектор не направится на реку, пока не поднимется шум.

Сумерки давно миновали, и вечер постепенно облачался в ночь. Уютно горели лампы, солдаты нетерпеливо ждали смены, а часы еле слышно тикали у меня в руке. Было бы почти хорошо, если бы не было так томительно. Чем ближе срок, тем чаще ты смотришь на часы, это получается как-то само собой, почти машинально. И ждать становится всё труднее, знаешь, что в голове только отсчёт минут. Сержант, вон, вообще почти не отрывается от циферблата. Ещё этот ветер…

Природа замерла в ожидании. Всё живое готовится к зиме, значит, вокруг тихо, только ветер и редкий дурной зверь. В такие моменты очень хочется рвануть со всех ног к цели или быть подальше отсюда. Но ни здесь, ни там меня не ждут, так что приходится ждать самому. Когда ж уже подъедет этот чёртов грузовик?

Вдалеке послышался хриплый рык мотора, наконец-то. Мои глаза окончательно перестали отлипать от бинокля. Скоро по земле пополз едва заметный свет фар. Неторопливый грузовик покачивал боками по прокатанной песчаной колее. Его подвеска умерла давным-давно, так что сидящим внутри было несладко, а рваный тент свисал с остова клочьями.

Пока колымага преодолевала последние метры, я всё думал: странно, столько времени убить на размышления и всё равно оставить в голове вещи, которые нужно обмозговать. Но они всегда там найдутся, всегда. К примеру, не засветят ли меня фары при развороте грузовика? Есть ли у пограничников лодка, если не здесь, то, по крайней мере, на берегу? Хватит ли мне сил, чтобы после броска переплыть реку?

Да, именно эти. Моя цель же для меня всегда оставалась ясной. Я слишком многое понял, чтобы сюда прийти. И поворачивать обратно из-за призраков никак не собирался, не теперь.

В ночной тишине раздался оглушительный визг тормозов. Грузовик остановился, с ржавым скрежетом откинулась вниз задняя дверца, послышался топот сапог.

Пора!

Я вынырнул из-за кромки леса и быстро двинулся по лугу, постоянно следя за лучом прожектора. Белое пятно лежало на траве ярдов за пять от грузовика, двигаться не собиралось. Пока всё шло по плану. Солдаты ещё переговаривались, медленно погружаясь в грузовик и меняясь на вышке. Так я преодолею сразу ярдов сто, не меньше!

Но, как оказалось, ничего подобного. Примерно через шестьдесят ярдов пятно пришло в движение. Луч предательски заскользил в сторону леса. Я замедлился, остановился и медленно прилёг на траву.

Ни в коем случае не стоит бросаться вниз резко. Резкие движения слишком привлекают внимание, даже в темноте. Хоть человек – не кот, его динамическое зрение не такое сильное, но отметить фигуру в траве вполне может. Пятно проползло где-то слева, скорее всего, остановилось на кромке леса.

Теперь я полз уже медленно, стараясь не шуметь и иногда посматривать в бинокль. Тихий шелест травы заставлял меня нервничать. Само собой, на заставе этого никто не слышит, но сам факт шума начисто выбивает рациональное мышление. Чёрт, он опять проскочил мимо меня.

Одна предательская жилка не давала мне покоя. Жизнь здесь, в этой стране, научила меня, что всегда может быть хуже. Так вот: а вдруг они в курсе? Вдруг они ждут меня сейчас, вдруг прожектор проходил мимо не просто так? Возможно, они сейчас тоже наблюдают за мной, так, чтобы я не заметил. Стоит только подойти к ним поближе, как я услышу щелчки автоматных затворов.

Что меня успокаивает? Безысходность, матушка. Что там, что здесь, в конце концов, она начинает работать на тебя. Я отсюда, с этого отрезка земли, никуда не денусь. Не перенесусь домой или на ту сторону, я буду здесь, пока полностью не отмерю его своим брюхом. Если уж я зашёл так далеко, изменить что-то уже невозможно.

Поэтому я продолжаю ползти вперёд, избегая ослепительного белого глаза и стараясь не смотреть на него слишком пристально, чтобы не лишиться зрения. Если меня ждут, если выследили во время моего наблюдения, то, возможно, я этого так и не узнаю.

Он остановился, прямо на мне, чёрт, да я прямо сейчас чувствую его жар кожей, готов поклясться! Никакая, даже самая холодная тёмная ночь, не отгонит это проклятое белое пятно! Оно выжгло мне глаза! Молча, не двигаясь, стоит на мне, как же больно!

Я замер, задержал дыхание, медленно упёрся лицом в траву. Собрал всё своё самообладание, чтобы не начать зарываться в землю.

Тихо!

Ну вот, ушёл.

Облегчённый вздох вырвался из моей груди сам. Он был судорожным, рваным и очень горячим. Хорошо, что ещё не так холодно, чтобы показалось облачко пара.

Боги, я прямо сейчас готов либо остаться здесь навсегда и лечь костьми, сгнив до основания, либо нестись грудью на колючую проволоку. Только жесточайшее усилие воли заставило меня двинуться. Паралич схлынул, медленный поход до реки продолжался.

Плевать, назад пути нет.

Она всегда со мной, здесь, рядом, у сердца, словно в нагрудном кармане. Самая верная из всех подруг. Хотя бы потому, что уже никогда от меня не отстанет. Привитая с молодости, как иммунитет к жизни, она не оставит меня ни здесь, ни, к сожалению…там.

Считанные футы, вот, до дуба рукой подать, почти всё. Сейчас луч гуляет где-то далеко, скоро я и думать про него забуду. Когда сердце перестанет стучать по глотке. Как раз пошла группа патрулирования. Они идут вдоль колючки туда и обратно каждые два часа, не забыв, при этом, дойти до края обрыва. Всё-таки, большие корни дуба сослужат мне хорошую службу. Я смогу переждать обход и двинуться дальше, не боясь, что они что-то услышат.

Двое солдат идут мерным скучным шагом, как умеют ходить только солдаты. Остальным такая походка и в голову бы не пришла, разве что ожившим мертвецам, которые не жаждут ни плоти, ни мозгов, ни вообще чего-либо.

Так, этих я знаю, кривозубый в веснушках и туповатый парень с широкой мордой. Эти по сторонам не смотрят, им не зачем, они сами собой олицетворяют наплевательство и небрежность, словно картинки в словаре. Даже как-то не стыдно их обманывать. И, тем не менее, их снова и снова ставят в патруль, что ж, переждём.

Прошли мимо, обронив пару раз несколько мечтательных взглядов в сторону одинокого дерева. По окуркам, которые лежат у меня под ногами, я понял, почему. Кора была испещрена угольными следами от потушенных сигарет. Это плохо, плохо то, что я это заметил. Если такие мелочи сейчас видны, то кто-то, возможно, заметит и примятую траву, и силуэт на реке. Нужно спешить.

После той драки, которая случилась между толстяком и бледным, сержанты неодобрительно смотрят на курильщиков. Всё делается постфактум, это понятно, но сбегать сюда покурить отныне стало чем-то особенным и святым для каждого. Даже для тех, кто раньше не курил и сигарет видеть не мог.

Когда дозор дошёл до небольшого утёса над крутым обрывом и отправился назад, их не отворачивающиеся от дуба головы говорили сами за себя. После обхода они придут сюда, и конечно наткнутся на меня.

Я подождал, когда они отойдут на приличное расстояние, а затем подобрался к колючке. Да, этого я опасался, такое не рассмотреть в бинокль, гораздо лучше увидеть воочию. Под моими пальцами бежала лёгкая и звенящая лента.

Её просто разрезать, но одно неосторожное касание превращает её в нитку паутины, которая созовёт всех окрестных пауков. И мухе не поздоровится, когда они явятся, дьявол, как же не вовремя.

Ну да это фокусы для детей, родимые, мы-то знаем, как нужно. Я снял с себя плащ и положил рядом. На него аккуратно легли кусачки, рогатинки и моток хорошей изоленты. Нужно сделать несколько полосок и крепко-накрепко привязать ленту к опорам. В несколько оборотов, чем прочнее, тем лучше.

Если идёт наклон, заполнить пустое пространство чем-нибудь жёстким и глухим, очень подойдёт древесина. Затем аккуратно, очень аккуратно положить сверху ткань, приглушить звон. И лучше прижать плотней, чтобы наверняка. Так, чудно, теперь можно резать.

Я прислушался. Шагов ещё не было слышно, наверное, сейчас они у сержанта. Время есть.

Тихий, неприятный металлический стук раздался, когда кусачки коснулись ленты. Само собой, могло быть и хуже, да и сам звук скрылся под тканью, достигнув только моих ушей, но когда твоё тело превращено в слух…

Всё будет немного сложнее, чем я думал. Толщина колючки весьма приличная.

Руки плотно сжали прорезиненные рукояти, зубы слились в одно целое, бицепсы срывались с костей. Неприятно хоть на секунду терять бдительность, но счёт на эти секунды стремительно подходил к концу. Поэтому я позволил крови прилить к вискам, через стиснутые губы вырвался тихий стон, а сам я полностью сосредоточился на процессе.

Пальцы свернуло в узлы прежде, чем я почувствовал, как метал поддаётся. Со лба стекали ручьи пота, которые боролись с кровавыми мальчиками в глазах. Я весь сконцентрировался на этой проклятой проволоке. Не сдавался и жал, иначе не видать свободы. Костяшки пальцев побелели, я ощутил, как мышцы начинают потихоньку рваться.

Наконец металл сдался и лопнул с приглушённым лязгом. Я не знал, сколько шума произвёл, от ушей всё ещё не отхлынула кровь. В любом случае, нужно торопиться. Аккуратно, чтобы не порезать пальцы, взять истерзанную колючку, раздвинуть в стороны и поставить под них рогатины, широко, чтобы не снести их ногами при броске.

Теперь аккуратненько проползти. Дальше будет идти уже песчаный спуск, так что, если я оплошаю, мои следы прочтёт даже ребёнок.

Рогатины плотно воткнуты в землю, обрезки проволоки покоятся на них безмятежно. Брезент сковывает собой железные мотки. Я просунул руки в низкую арку и подтянул себя вперёд, стараясь ничего не задеть головой. Затем помог себе ногами, при этом чуть не свернув рогатинки, а потом развернулся, и, словно инвалид, подтянул к себе ноги. Трава смягчила звук движения тела.

Нужно быть осторожней. Особенно теперь, когда река так близко, и звуки разносятся лучше.

Ещё один финальный штрих, я развернулся, аккуратно снял брезент с колючки, накинул его на себя и оторвал ещё один кусок изоленты. Осторожно убрал рогатинки и скрепил вместе обрезки проволоки. Сам собой, дурацкая маскировка, но ночью намного легче заметить перекушенное ограждение нежели маленький чёрный кусочек на блестящем металле. Утром это обнаружат и начнут прочёсывать местность, лучше мне в этот момент быть как можно дальше отсюда.

А потом я услышал шаги и тихий разговор. Я был прав, они идут сюда, неспешно прогуливаются вдоль заслона. Чёрт, ещё пара минут, и они меня увидят, только этого не хватало.

Рогатинки второпях вернулись на место, как и изолента. На берегу, на песке, от плаща не было толку, поэтому я заткнул его за пояс и тихо, стараясь не шуметь, бросился вниз. Плащ оставлял за собой нечёткий след, словно лисий хвост заметая следы.

Звуки приближались, тяжёлые солдатские сапоги шумно ударяли по траве, а я, как крыса, всё ещё полз вдоль крутого откоса обрыва. Едва-едва уговаривая себя не совершить глупость, не броситься в страхе вниз. Я напрочь забыл о дыхании. Потом мне это, несомненно, аукнется, но сейчас дыхание мешает мне слышать. Они, кажется, ускорились и прекратили болтать. Только бы успеть…

Вот и спасительный берег, завернуть за выступ и спрятаться под навесом обрыва. Быстрей, быстрей!

Да, есть! Я прижался к песчаному отвесу и щупал его руками, не в силах поверить. Дыхание раздирало лёгкие, просилось наружу, но я держал его в узде, слушал.

Шаги приблизились, остановились. Несколько секунд стояла абсолютная тишина, затем шаги начали удаляться, разговоры возобновились. Я развернулся и выпустил весь воздух в песчаную стену.

Восстановив дыхание, я сбросил плащ. Затем достал часы и ужаснулся. До наступления рассветных лучей оставалось часа два, не больше. Скоро ночь начнёт становиться всё светлее и светлее, вот тогда меня уже ничто не спасёт. Заметить силуэт на реке, да ещё и со стороны, с которой встаёт солнце, очень легко, а прицелиться – сущий пустяк.

И тут я понял, что всё это время был не один, у самой кромки воды кто-то стоял. Я не слышал его голоса, я не слышал его дыхания, я почувствовал его по исходящей от него по тёплой тишине. От него пахло страхом и металлом, но почему-то он не стреляет. Наконец моя голова медленно повернулась. Я не знал, как выгляжу в этот момент, но человек, который стоял у воды, отшатнулся.

Это был мальчишка, ещё совсем молодой, я не видел его раньше. С автоматом на плече, смотрел на меня во все глаза. Видимо, его прислали на замену того инвалида, судя по всему, не нашлось больше никого, кого можно было быотправить в эту глушь.

Бедный парень, он сейчас выглядит довольно растерянно. Видимо, думал, что, если у него есть оружие, то нарушители будут разбегаться от него как куропатки. Но не этот нарушитель, этот стоит, не двигается и буравит его оценивающим взглядом.

Всё, он меня уже увидел. Такой молодой, такой смешной, стоит чуть ли не в воде, в своих новеньких сапожках, в висящей, как на пугале, форме. И вот он, вот этот вот, станет помехой на моём пути.

Сейчас он оцепенел, но скоро очухается и поднимет тревогу. Убить не сможет, но сможет нашуметь. Уговорить его я даже пытаться не буду, вырубить тоже не получится, сил слишком мало. Рука плавно скользнула к ножу.

Стоит и смотрит на меня, будто никогда до этого не видел людей. Отчасти, он прав, сейчас перед ним предстал неизвестный для него вид, почти species incognita. А мне так хочется туда, на волю, я слишком долго сюда шёл, чтобы повернуть обратно.

Но неужели я получу свободу, только ценой жизни этого парня? Я же не ублюдок какой-нибудь, не мой соотечественник, в конце концов! Я всё-ещё человек, хоть и прожил в этом аду слишком долго.

Правда, он об этом не знает. Мои пальцы плотно прилегли к гладкой рукояти.

Окончательно озвереть на пути становления человеком или остаться человеком в клетке? Конечно, чтобы взлететь, нужно упасть, но парень-то тут при чём? Чёрт побери, почему именно этого бедолагу поставили на границу? Посмотрите на него, он же оцепенел от страха!

Ему бы жить да жить, пусть здесь, пусть в клетке, но жить! Сколько ему осталось? Двадцать, тридцать лет? Неужели я должен это сделать? Неужели я должен забрать остаток его жизни себе?

Да.

Я рванул с места. Он попытался закричать и схватиться за цевьё автомата, чтобы подтянуть его к себе, но не успел. Я схватил его запястье буквально за мгновенье до того, как ствол упёрся бы мне в грудь. Вторая рука автоматически, буквально машинально, исчезла с ножом где-то между пятым и шестым ребром парня.

Прямо в сердце, без мучений. Он даже не вскрикнул, может, даже не понял, что произошло.

Доля секунды.

Всё.

Молчит.

Мой взор следит за ним, он всё ещё не верит, и я всё ещё не верю. В его глазах исчезает жизнь. Мальчик перестаёт видеть чёрное небо, меня, кровь. Глаза закатились, и почти закрылись, о не хотел так.

Он хотел умереть, защищая Родину, но не так, не так глупо, не так бездарно, от руки случайного убийцы. И я не хотел становиться тем, кто заберёт его жизнь. Я не хотел чувствовать его последний вздох на своей щетине. Видят все боги, я не хотел.

Но он встал на моём пути, и теперь я должен смотреть в его глаза. Прости меня, парень. Правда, прости. Я не знал…

Я взял его за чистые погоны и оттащил к откосу обрыва. Потом долго рыл яму, как собака, чтобы оттащить туда тело и положить к его груди отцовские часы.

На это право я не имел, не должен был, но всё равно оставил час с ним. Затем закрыл ему глаза и испуганный рот. Накрыл тело брезентом, сложил вокруг него все свои вещи. Затем разделся, лёг рядом с ним, поплакал.

Нужно двигаться дальше, вода оказалась холоднее, чем я думал, но это пустяк, теперь пустяк. Вперёд, забыть о друзьях, забыть о Родине, забыть о том парне. Руки, ноги, руки, ноги, руки, ноги, всё держать под контролем, плыть спокойно, всё дальше и дальше удаляясь от всего, что меня терзало.

Уже ил перестал царапать живот. Медленно, с осознанием собственной пустоты, я вспарывал воду.

Я потерял всё сегодня на этом берегу. Всё…

Теперь моё тело наливается обманчивой лёгкостью. Гладь воды периодически захлёстывает ноздри и доходит до глаз, а мысли витают в полудрёме. Сейчас как раз нельзя думать, только не сейчас, когда слёзы всё ещё текут, до того берега ещё далеко и нужно сосредоточиться на одной точке. Нужно забыть про холод и не забыть про течение. Если меня собьёт с курса, неизвестно, смогу ли я выплыть туда, куда нужно.

Я постепенно освоился. Пару раз нырнул, чтобы голова пришла в порядок, и перепад температур не сломал мне сосуды. Очень хотелось плыть быстро, но меня могли услышать. К тому же силы быстро покинули бы итак забитые мышцы, поэтому приходится двигаться медленно, почти ювелирно. Небо как будто бы начало светлеть.

Не знаю, сколько прошло времени, когда я увидел другой берег. Тёмный неясный силуэт за тугой плёнкой воды. Он появился как раз где-то между двумя периодами, когда тело вновь вспомнило об усталости, и когда глаза окончательно привыкли к темноте.

Сейчас мозг должен был бы захлёбываться серотонином и сразу заморозить нервы, спрятав боль. Но пока я чувствовал только звериную усталость и медленно подступающую апатию.

Я не мог остановиться передохнуть, не мог ускориться, только продолжать путь, словно швейная игла по ткани воды, монотонно отбрасывая руки и ноги в унылом медленном брассе. Не знаю, сколько я уже здесь.

Знаю только то, что пару раз сверкнули зарницы. Честно говоря, сперва мне показалось, что эти вспышки прошли прямо перед глазами, но, оказалось, нет. Надеюсь, меня никто не увидел, во всяком случае, выстрелов я пока не слышал. Хоть, на самом деле, и хотел.

До берега оставалось немного, когда снеба постепенно начал спадал мрак. Я мог видеть белый пляж и полосу деревьев. Этот берег весь целиком ниже того, с которого я спустился, и граница здесь открыта.

Скоро я буду там. Коснусь этой благословенной земли, смогу ощутить её между пальцев ног, почувствовать запах свежескошенной травы, вдохнуть своими сдавленными лёгкими воздух свободы. А заслужил ли я его? Не знаю.

Я слишком долго дышал отравой, и этот наркотически опьяняющий дух может теперь меня убить. Я даже забыл, когда последний раз улыбался, когда последний раз искренне радовался. Даже уже перестал задаваться вопросом, смогу ли я преодолеть этот порог безумия.

Заслуживаю ли? Тот парень на берегу так не считает. Его испуганная мордочка до сих пор стоит у меня перед глазами. И то, как его тонкая ручка пытается вырваться из моей цепки хватки….

Внезапно ногу сковала боль. Вода ринулась в открытый рот, руки потянулись вниз. Судорога, судорога у самого берега, когда до него рукой подать. Как больно! И холодно! Нет, только не сейчас, пожалуйста! Что нужно делать? Забыл! Вылетело из головы! Больно! Холодно! Больно!!!

Тело замерло, над головой сомкнулись челюсти воды….

Я шёл ко дну. Чудовищная ледяная бездна тянула меня вниз. Боль ушла, ушла паника, чувства. Остался только холод и чёрный мрак. Всё то время, пока меня медленно тянуло туда, куда мне самое место, я задавался вопросом. Только одним.

А сколько тут таких как я? Десятки, может, сотни? Может, целая армия тянет сейчас ко мне свои костлявые руки?

Зато всё остальное ушло. Стыд, злоба, жажда, надежда, усталость, всё улетучилось, остался только покой. Бесконечный мёртвый покой.

Я как будто вернулся домой, в свою уютную маленькую квартирку. Тусклый свет фонаря пробивается через зашторенные окна, над головой качается одинокая лампа, и то и дело тут и там шумят батареи. Снова провожу рукой по вздувшимся обоям, их жёсткий рисунок задорно щекочет пальцы. По дну раковины бьёт одна и та же капля, вокруг холодно, ноги околевают, но тут так хорошо. Хорошо, что не на улице и не на работе.

Здесь и только здесь есть настоящая тишина. Только здесь тебя не достанут.

И тихо тикают на столе отцовские часы…

Как будто там, по ту сторону. А за окном жизнь, которая хуже, чем смерть. Тихо, темно…

Над мутной водой мелькнул свет. Совсем крохотный лучик ворвался во тьму…

Для этого надо было родиться? Чтобы теперь вернуться туда, откуда пришёл? Вот оно, Солнце встаёт! Оно ждёт меня! Ждёт, когда я взлечу, чтобы опалить мне крылья и вернуть обратно! Но я не прощу себе, если не попробую.

Вернулась боль, вернулся страх и вернулась злоба. Один рывок! Подожди закрываться, большой глаз, я всё ещё здесь…

Руки двинулись в бессознательном марше. Сердце сжалось, лёгкие просили воздуха. Проклятые ноги тянули меня вниз, но тело не останавливалось, пальцы словно пытались схватиться за воду. Мышцы болели, паника подходила к горлу, грозя вырваться и впустить в лёгкие воду, грудь засасывало внутрь себя. Но двигала ненависть руками, и двигала беспощадно, без оглядки на боль и страх.

Голова прорвалась через водную гладь, колени нащупали дно. Ветер и вода ворвались в лёгкие. Я задыхался, падали вниз, поднимался на воздух, полз, словно зверь, пытаясь забыть о грызущей боли. Очень, очень хотел закричать, но я всё ещё боялся людей.

Солнце уже слепило заливающиеся речной водой глаза. Из груди при дыхании выходил какой-то беспомощный свист. Я пытался говорить, хотя бы шептать, но не мог, теперь, как никогда похож на животное.

Грязные ногти царапают мокры песок, а обнажённое тело разрывает на куски. Судорога не отступает, и я, как раненная собака, ползу в надежде на спасение, оставляя за собой только глубокий след от распоротого водой брюха. А плечи кусает ненасытный холод.

Я выбрался на сушу и, тяжело дыша, лёг на холодный песок. Горло сдавливало, уши закладывало, а боль победно плясала вокруг. Но я дышал, и жил, и робкие лучики касались моей промёрзшей кожи.

Перед изъеденными глазами всё ещё стоял парень. Всё то же испуганное лицо во тьме. И эти глаза, теперь я понял, как они смотрели на меня. Так же я смотрел в детстве на соседского пса, огромную овчарку, заболевшую бешенством.

Но этому парню никто не пришёл на помощь, никто не оттащил его от острых зубов. Моих острых зубов. Кажется, тогда, несмотря на то, что я убежал, я подхватил от неё что-то, что сейчас вылилось наружу. Победивший зверя становится зверем, остальные же получают смерть.

Но почему, почему не могу говорить?

Не раз думал, не лучше ли было, если бы это собака загрызла меня тогда? Не было бы этой жизни, этой смерти, этих терзаний, мучений, страданий, холода и боли. Не было бы той самой судьбы, которая загнала меня сюда.

Но так уж вышло, что тогда я случайно вонзил в неё осколок стекла и случайно попал именно в сердце, разрезав себе руки чуть ли не до кости. Тогда я навсегда запомнил, как под напором рвётся плоть, и куда нужно бить.

Ни слова, всё ещё ни слова, что за чёрт?

Сейчас я испытал непреодолимое желание закончить все мои страдания разом, но нож, как и всё остальное, остался на том берегу. Поэтому я поднялся на колени и попытался встать. Меня повалило вперёд, силы были на исходе, тело дрожало от холода, а нога нечеловечески выла.

Я смотрел на горизонт и не чувствовал его. Ни радости, ни боли, ни удовлетворения, только яростную апатию. Как будто я всё ещё там, на той стороне реки.

А потом я понял. Всё, что я знал, осталось там, на том берегу. Всё, что у меня было, всё, что я делал, осталось там, на том берегу. Здесь осталось лишь одно. Я…

Я никогда не сброшу с себя…себя…

Животное, которое когда-то было мной, безголосое, грязное, шло вперёд, хромая и оступаясь. С холодного песка оно перешло на мокрую траву. Оно не отскочило от ледяной росы, оно не обрадовалось мягкому зелёному ковру. Просто молча шло дальше и смотрело на светлеющее впереди небо глазами, полными пустоты. Навечно запертое наедине со своими бесами.

Мёртвый лик пригревало солнце. На коже подсыхала грязь. Боль отступала, дыхание становилось ровным, мерным, словно удары молота. Мир наполнялся звуками природы. Сердце перестало биться.

Я, обнажённый, двигался навстречу солнцу…

Я?

В окнах приведения

Josephine in mud water

Swim sweetheart, swim

Go ahead for mile or a quarter

To be Front of the sea

У вас никогда не возникало ощущения, что природа вам сочувствует? Хотя, утром это не удивительно, когда по улицам стелется туман, а воздух тих и мелочен. Но в этот раз всё было как-то по-особенному. Будто кто-то отрезал кусок мира, чтобы я могла видеть всё в мельчайших подробностях, которые, в прочим, меня не обрадовали.

Не знаю, почему они всегда приезжают утром. Может, это из-за того, что людей проще брать из постели, когда они ничего не соображают. Может, начальство их посылает именно утром, чтобы они работали с особым озверением. И в этом была своя логика. А может потому что хотели перед очередным трудовым днём напомнить остальным, что в этом городе никто никогда не дремлет.

Так или иначе, в этот раз всё было почти так же, как обычно и бывает. Почти, но с одной лишь разницей: я не спала. Когда они ворвались в квартиру, я делала последние штрихи. У меня уже почти закончился керосин, поэтому я торопилась сдать холст, чтобы купить свежую бутыль. Может, тогда и на краски хватило бы. Видимо, теперь этим планам сбыться не суждено, невелика потеря.

Есть что-то умиротворяющее в том, как в пыльном утреннем свете разлетаются книги. Стоявшие годами на полке, теперь они летели в тёплые края. Правда, недолго, их мечты всё же разбивались о занозистый тёмный пол. Прямо как мои, только больнее, по одной с каждым ударом. Про простукивание стен, отворачивание ножек от единственного стола и единственного же стула, я промолчу. В этом как раз было столько обыденности, сколько в чистке зубов или сборе налогов.

Ничего не нашли, да и не могли найти, если надобно искать, так у тех, кто в этом хоть немного заинтересован. Любая контрабанда, любые наркотики, оружие – повод сильно попотеть. Мне, если честно, всегда было на это как-то плевать. Но таких больше всего и не любят, да? О таких нечего сказать, таких нельзя держать под контролем, про таких не знаешь. И это беспокоит тех, кто очень любит касаться жирными пальцами человеческих душ.

Что ж, опять же, какая-то логика в этом есть.

Меня вывели на улицу. Сегодня она казалась мне незнакомой, хотя я проходила по ней тысячу раз, с работы и обратно. Всё те же грязные подножия домов, всё та же полированная брусчатка, и прорастающие сквозь неё фонари. На этот раз как-то странно, неестественно спокойно.

Наверное, всё из-за пустоты, ни прохожих, ни птиц, даже туман не хотел подходить слишком близко. А может потому, что я смотрела на всё это всего одним целым глазом.

Плевать на тротуар неприлично, но, когда рот полон крови, каких только исключений не сделаешь. Да, вечным казался мне это поход: от тяжёлой двери подъезда до раскрытой пасти фургона. По-хорошему вечным, как те тягучие часы ожидания между огненными бурями. Есть о чём подумать, есть что прикинуть. И я прикинула, что всё это не имеет смысла.

А, вот и они, лица в окнах. Испуганные, исхудавшие, как же мне сейчас было жаль, эти лица. Хотелось извиниться перед ними за мою сломанную физиономию. Хотя в ответ я услышала бы лишь всхлипы и горечь, но всё же, бедняги.

Хотя нет, вот одно, конечно, скорбящее, как на похоронах любимой собаки, знаю-знаю.

Это она меня сдала, написала донос и отправила, куда надо. Мне недвусмысленно намекнули на это, хоть за это спасибо. Она всегда мне не нравилась, хотя до сегодняшнего дня я не могла точно сказать, почему. Я чувствовала от неё угрозу. Какая-то она была…идеальная что ли. Слишком много в ней было спеси, как в излишне аккуратных садовниках.

Только вот огородом у неё были люди.

Думаете, она что-то с этого получит? Награду или, может, отмщение? Может, офицерский паёк или талоны на кокаин? Нет, тогда или восторжествовала бы справедливость, в которую я перестала верить, или все дома вокруг давно бы уже опустели.

Почему-то именно сейчас захотелось об этом подумать. Наверное, потому что вопрос со мной был уже ясен, и я старалась цеплялся за тот мир, который постепенно для меня мерк.

Нестерпимо болели рёбра. Ноги подворачивались на неровной брусчатке, но заботливые руки каждый раз вскидывали меня к небесам. От этих упражнений наручники врезались глубоко в кожу и, кажется, порвали её в нескольких местах. Знаю, один зуб я оставила на пороге дома, ещё один – на втором лестничном пролёте. На этот раз они ещё поцеремонились.

На память о себе я оставила старому бежевому дому немало себя. И тогда, и теперь, надеюсь, люди не запачкаются об меня, идя на работу?

Возможно, дело в превосходстве. Она действительно считает себя пастырем, ниспосланным высшими силами, чтобы заботиться о пастве. И не требует за это ничего от других. И скорбит по каждой прогнившей душе.

Вот только душа-то не прогнила, она более-менее в порядке. Если её, душу, не заботит окружающий мир, неужели она не достойна того, чтобы её просто оставили в покое?

Ведь может же человек занимать тем, что он любит? Не воровать, не врать, не толкать людей в смолу бюрократии, а просто жить? Ну что сделается с этой страной, если я не выточу пару гаек на заводе? Или для спасения своей души обязательно нужна чужая?

Маленький принц. Вахтёр, работающий за еду. Бледная святая с медным нимбом.

Что ж, сейчас это уже не важно. А было ли когда-нибудь?

О, как же всё вокруг сейчас бледно. Как же мне хотелось сейчас ощутить на себе нежное прикосновение тепла. Но в ответ – холодное дыхание и деревянные тиски, одетые в чёрный бархат.

Солнце чернеет за горизонтом,

Где же вы, где, мои вечные сны?

Исчадья добра исходятся в гоготе,

Страхом сжигая душевнобольным,

Ангел с гнилыми зубами клевещет:

Сон не положен, работать пора -

Мозг на предел, а сердце взять в клещи

Бессонницей с ночи и до утра.

Меня закинули в глотку фургона, не снимая наручников, с грохотом захлопнулась дверь. Через решётку было видно, как на небе пробиваются первые лучи солнца, впервые за столько месяцев.

А ведь сегодня должен был быть прекрасный день, мама…

Прощай

На разлитой грязи сонного города,

Посередь перегара и осколков стекла.

Где-то в тени старого здания короба

Бегала, прыгала наша мечта.

Пыль поднимая и тихо кашляя,

Среди арматуры и крошки бетона,

Она веселилась, дура бесстрашная,

В воздух швыряя кусочки картона.

И стекловата ей стала периною,

В эту гнетущую, страшную ночь.

Она отвергала природу звериную

Нашего страха и нашу жёлчь.

На утро исчезнув, оставила смехом

Послание строчки, для тебя и меня.

Оставшийся ветер разнес его эхом

Меж стен, продолженье до ночи храня.

Свежеет, утреннее солнце не греет, да и толком не светит. Рассветный ветер промозглым дыханием облизывает почти оголённые кости. Только-только наступила весна, и из-под грязного снега на свет прорезается новорождённый асфальт. Первые ушастые меховые головы уже начали выглядывать из подвалов.

Летняя военная форма совсем не греет, и никогда не грела мальчика, но он уже успел к этому привыкнуть. Красные от холода ручки жмут лацканы грязно-зелёной шинели, стараясь хоть немного скрыть от собачьего холода распахнутую душу.

Невзрачный парнишка, с удивительно большими для азиата миндалевидными глазами, жмётся к осыпающемуся углу дома и улыбается. Открыто и как-то по-детски вымучено. Он слегка приплясывает от холода и постоянно прячется от ветра, то за угол дома, то за обжигающе морозную водосточную трубу, он ждёт.

Подъездная дверь с тяжёлым металлическим стуком захлопнула свою пасть. Парень спрятался, затем – осторожно выглянул, как запуганный зверёк, ложная тревога.

Сосед, высокий мужчина в армейских ботинках. Каждое утро он, как тигр из детских сказок, уходит на раннюю охоту. От него всегда пахнет мясом и мужским неуклюжим уютом. Он останавливается напротив Мальца, смотрит на него тёплым взглядом. Его широкая рука бережно лежит на толстенькой наплечной сумке.

Парень выглядывает из-за угла, смотрит в насмешливые серые глаза, скрытые почти под небом.

– Привет, дружище, – раздаётся голос гиганта.

Глубокий рокот отдаёт железом, умудряясь при этом быть ласковым. Насколько ласкова может быть щетина кабана.

Мальчишка попытался улыбнуться в ответ, но его сердце так обветрилось, что у него получается только слегка развести в сторону щёки. Ему кажется, что вышло не очень хорошо.

– Сегодня ничего нет, прости, – говорит Тигр, – может, вечером что-нибудь достану.

Да, на этот раз от него ничем не пахнет, кроме, разве что, бессонной ночи.

Мальчишка не прекращает улыбаться. Этот дядька, мужчина лет тридцати или тридцати пяти, живущий над ним, часто здесь проходит. Его шаги, чёткие и громкие, чуть подшаркивающие, ни с чем не спутаешь на лестничной клетке. Он постоянно здоровается, но никогда не произнося ни слова, только наклоном головы.

Кажется, парень ему ещё ни разу ничего не сказал, да Тигр его и не просил. Он всегда сам с ним заговаривал и почти каждый раз отдавал ему завёрнутые в пергамент горячие бутерброды. Самые вкусные, что парнишка когда-либо ел. Правда, это были единственные, которые он пробовал, но ему почему-то казалось, что лучше Тигра готовить их никто не мог. С дешёвым сыром, копчёной колбасой и всегда свежим огуречным ломтиком.

Они всегда были какие-то по-особенному аккуратные, словно сделанные не руками человека.

И в обмен за это он не требовал от Мальца ничего, даже беседы. Только лишь улыбался, наблюдая за тем, как парень полудико вгрызается маленькими зубками в сырную мякоть. Не умилительно, не приторно, а как-то устало и спокойно, словно смотрит на акт свершения вселенской справедливости. Словно каждый укус приближает наступление мировой гармонии. А, может быть даже, и это, конечно же более важно для мальчика, его собственной.

Тигр проходит мимо, не касаясь рукой, не говоря ни слова, в тщетных попытках сохранить внутренний огонь в это холодное утро. Парнишка смотрит ему вслед. И улыбается, на этот раз, искренне, для себя, словно лесной костерок. А здоровяк уходит, на ходу доставая из кармана куртки сигареты, он всегда закуривает, когда расстроен.

Парень остаётся один, наедине с бесснежным холодным рассветом и песней сердца. При одном взгляде на удаляющуюся спину Тигра хочется есть, но это ничего, это можно вытерпеть. Особенно, сегодня, ведь обжигающая пелена серого утра скрывает за собой столько прекрасного. Для этого надо видеть великое в малом.

Мальчик это умел, как и Тигр.

Настырный ветер разогнал побитые тучи, и алое холодное солнце выглянуло из-за серых могильников домов. Небо начало постепенно окрашиваться в краски, как если бы художник наскоро пытался раскрасить эскиз. И хоть этот день снова должен был скрыть белёсый саван облаков, утро испортиться уже не сможет.

Первые лучи ударили в глаза, мальчик открыл свою худую птичью грудку, чтобы ощутить их тепло на себе. Ему всё ещё было холодно, но уже не так грустно. Парень стоял и, как цветок, ловил каждый фотон света чёрным свитером. Он ждал и надеялся, что его не бросят, не бросят, как другие.

Недавно у него появился друг. До этого у него не было друзей, раньше он допоздна бродил по дворам. А вечерами оставался с Жабой один на один в холодной квартире, молча бродя по комнате в ожидании утра.

Он не был мальчику отцом, ни родным, ни приёмным, никаким. Просто очередной призраком в ледяном доме, только очень, очень большой. И опасный, ведь от него зависела жизнь Мальца в этом мире, но он же при этом медленно, с упоением пожирал её, набивая своё ненасытное брюхо. Его идеально круглые, мутные глаза всегда казались каким-то безукоризненными и холодными, как у рыбы.

Они никогда не менялись, ни в гневе, ни в радости, как и всё остальное заплывшее отёком лицо.

Как Тигр он не был, он не был сильным, не был смелым, не был высоким и грозным, но держать руку на горле умел всегда. Порой, буквально: он очень не любил, когда кто-то нарушает придуманные им правила…

…нет, сегодня лучше об этом не вспоминать. Сегодня лучше вспоминать о том, как он научился смотреть на мир. Точнее, как мир научился смотреть на него сотней мелких глаз. Он постоянно ходил по земле, словно призрак, и играл с миром в гляделки, и мир ему отвечал.

Это легко, когда тебе двенадцать. Несмотря на свою собачью жизнь дома, парень все ещё сохранял в себе открытость, насколько мог. Может, только она, открытость, его и спасала. Он наблюдал, обхватывал крыльями необъятные просторы такого замечательного в малом естества.

Так было до того момента, когда он однажды случайно не выглянул в собственное окно.

Недавно, хотя казалось, что в незапамятные времена, когда его в очередной раз усадили за какой-то мокрый от «воды» учебник, он смог оторвать взгляд от щедрых и одновременно скупых строчек и скользнуть взглядом по окнам дома напротив. Пустые и одинаковые в своей пустоте, чёрные дыры в серой стене. Ничего нового в них не мелькало, но не для мальчика.

Он смотрел во все глаза, проникал мягким взором за каждое стекло. Вот, например, весёлый усмешливый кактус самозабвенно танцует румбу на унылом от обшарпанной краски подоконнике. Вот взгляд парня пересёкся со взглядом чёрной кошки. Тонкая и изящная, она смотрит спокойно и тепло, как мать. Ночь, так он её прозвал, она часто помогала мальчику. Всегда отводила глаза в сторону, когда в комнату входил Жаба.

А вот покуривает девушка, маленькая, рыжая, очень худая и очень грустная. Она всегда с какой-то отрешённостью смотрит на двор, словно русалка вдруг осознала, какая же плохая была идея обзавестись ногами. Длинные толстые сигареты оставляют целые дюны пепла на подоконнике.

Каждая затяжка производит маленькое извержение. Кажется, она с трудом подавляет в себе желание плакать. А может, её слёзы уже давным-давно высохли, или сами испаряются каждый раз, когда в руке загорается огонь.

У этого мирка много глаз, главное – суметь их разглядеть. Неизменные, зачастую. Но иногда появляются и новые.

Это было настоящее чудо, такого не случится и за тысячу лет. Нет этой тысяче дела до парня и чуда для него. Но одна секунда всё-таки уделила ему себя без остатка, и задержала его напротив одного из окон, случайно. Одно мгновение, прежде чем глаза парнишки ослепил цветочный дождь.

Самое обычное окно, может быть даже отвратительней многих. Хотя бы тем, что вечно было ослеплено отвратительными грязными шторами. Там никогда ничего не было, кроме жареного фикуса и старого термометра. И вдруг из этой сухой скудной почвы, прорывая снег, что-то появилось. Медленно, робко, тонкая рука, нежная, как у пианистки, подвинула шторы. Затем появился озорной голубой глаз, смешно завешенный золотым локоном.

Хоть на улице и стоял глухой вечер, это парень точно запомнил, глаз был виден, он сиял, как бриллиант, в обрамлении золотого локона. Мальчик смотрел на него, затаив дыхание и с неподдельным интересом. В ответ – то же самое. Потом портьера захлопнулась, и Малец быстро опустил глаза в тетрадь прежде, чем услышал у себя за собой хлюпающие шаги.

Получается, и она, парень почему-то в этом не сомневался, тоже спасла его? По чистой случайности именно в нужный момент вернула его из реальности назад. Мальцу показалось это интересным, он чувствовал, что, может быть, это встреча была не последней. В конце концов, его ведь тоже заметили.

С тех пор к нему стали приходить. Иногда чаще, иногда реже, но теперь любопытный взгляд навещал его не случайно. Один месяц окно оставалось мертвенным, как болото, и парень очень тосковал. Он всю жизнь исследовал тайны бытия, и самая большая из них вдруг взяла и скрылась. Никакие другие секреты, что он находил в ночной темноте, теперь не могли заменить этот, особенный.

Всю долгую холодную зиму они менялись записками. Прикладывали к окну бумажки с мыслями и упоительно зачитывались ими до слёз. У неё, это действительно оказалась она, даже появились любимые строки, которые она его просила показать ей снова. И парень опять и опять прижимал послание к холодному стеклу со сжатым от счастья сердцем.

Она постоянно извинялась за то, что её нет. А он лишь грел эти добрые слова ладонями и отпускал на волю, чтобы насладиться их робким полётом.

Научиться писать наоборот было не так сложно. Гораздо труднее было застигнуть врасплох капризную погоду. Слишком редко солнце выглядывало из-за беспробудной пелены снегопада, и каждый такой день был счастливым, несмотря ни на что. Бури на сердце утихали, душа начинала нежно мурлыкать. И, даже, если день молчал, то он всё равно был счастливым.

А ведь раньше Малец любил бури, в них всегда можно было скрыться, на них всегда можно было положиться, да и они отвечали ему полной взаимностью. Приглашали в путешествия, словно старые капитаны с пепельно-седыми волосами и улыбками вечных упрямцев. Теперь они превратились лишь в печальный плач непогоды, капитаны, которые утонули в бутылках. И так противно было сидеть в полном одиночестве перед Жабой, этой холодной тварью с правильными глазами.

Парень не знал её имени. Он знал о ней многое, любимую музыку, стихи, оказывается, они читали одинаковые книги, скользили по волнам твеновской иронии, но имени её он не знал. И она его тоже, по какой-то своей причине они считали это безумно интересным. Незнакомка и незнакомец в разных вселенных под взглядом мёртвого неба. Держатся за руки через стекло и чувствуют, как это стекло тает под пальцами, и души постепенно приближаются друг к другу…

Без имён, без голосов, без ярлыков. Только тихий разговор взглядами…

Но мальчик думал и о другом. Если его застукают, он не сможет выдать её, её не найдут, а он…

Однажды, вечером, когда зима праздновала начало своего отпуска последним крупным плавным снегопадом, на стекле вновь появилась записка. Малец прочитал и не поверил тому, что видит. Лёд не выдержал, тепло прорвалось сквозь него. Они держались друг за друга взглядами и плакали, бережно касаясь строк.

Она предлагала встретиться, наконец-то они могли выбраться из душных клеток, чтобы пасть в пустоту, а затем расправить крылья. Хотя бы на несколько мгновений остаться одним. И там, в новом тайном мире, глотнуть свежего воздуха.

Каждый день они ждали друг друга по очереди, чтобы не пропустить тот единственный день, что спас бы их. И не важно, какой бы он был, пусть даже самый отвратительный, пусть даже концом света. Зато он был целиком и полностью для них....

Сегодня была его очередь, мальчик стоял на углу и сжимался в комок, словно бродящий пёс. Большие карие глаза устремлялись к яркому солнцу, а на худом бледном лице отпечаталась странная улыбка. Улыбка, будто бы не замечающая время, её согревал слабый огонёк надежды. Такой тихий, почти не заметный, он ещё теплился на стальном ветру где-то в птичьей груди.

Его можно было увидеть только на дне этих бездонных карих глаз.

Жаба ушёл с самого утра, и его не должно было быть весь сегодняшний день, лучшего момента просто не придумать. Месяц уже кончался, встречи ускользали из рук, и огонёк изо дня в день становился всё слабее. В голове Мальца начинали мелькать предательские мысли. Тросы надежд лопались один за одним.

Первые солнечные зайчики окон играючи заплясали по асфальту, воробьи зашумели в потешной драке на пустых ветках рябин. Двор постепенно наполнялся жизнью, сотни глаз смотрели на мальчика и просто ослепляли своим сиянием. Всё ещё холодное солнце пробивалось сквозь ветер и гладило парня по чёрным волосам, осторожно, словно не могло дотянуться, как следует, и боялось спугнуть. А на худом личике мальчика постепенно угасала улыбка…

И вдруг взошло второе солнце, совершенно золотое, в ярких и жарких лучах. Оно светилось открытым, ослепительным светом, отражаясь в сотнях искрящих снежинок. Шло медленно, тихо, даже как-то робко, словно только-только родилось.

Щебет вокруг становится всё громче и радостней, забывались драки, старый мир приветствовал новый. Даже пробегающий мимо серый кот, покрытый шрамами и неизбывной злобой, остановился, сел и прищурил глаза, подставив свой всклоченный мех под этот неведомый доселе свет.

В этом солнце было то самое величие, которое больше всего ценится такими, как Малец. Величие из малого, первый цветок рвётся наверх сквозь окаменелый снежный наст. Распускает лепестки в серый мир, оглашает воздух первым запахом жизни, улыбается молочному небу и получает в награду за это яркий луч.

Солнце подошло к мальчику, посмотрело на него сверху вниз нежными сапфировыми глазами и сказало:

– Привет!

Мальчик изумлённо смотрит наверх и не смеет вздохнуть, его бледный огонёк вспыхнул Сверхновой. Этот миг, такой яростный, такой живой, захлестнул его и разбросал золотые частицы фотонов по всему телу. Сейчас он так боится его спугнуть, словно момент исчезнет так же быстро, как и появился, скроется в хладной чернильной пустоте.

Потом мальчик начинает оживать, руки наливаются теплом, глаза начинают светиться. Мысли расцветают, наслаждаются каждым мигом. Постепенно до Мальца начинает доходить, что солнце не исчезнет. Может быть, померкнет, ослабит свет, но не исчезнет. По крайней мере, ещё очень долго.

– Что с тобой? – обеспокоенно спрашивает нежный, почему-то хочется сказать «фиалковый», голос.

Какая-то рваная тучка самоотверженно закрыла собой огненный шар в небе, и теперь мальчик мог хоть как-то разглядеть её, эту новую жизнь.

Два огромных голубых озера смотрят со смесью восторга и тревоги. Из-под затёртой до дыр фиолетовой шапки торчат прекрасные, как золотое руно, локоны. Тонкие губы на румяном лице сложены в тревожный бантик. Вздёрнутый, по-кошачьи смешной, носик замерзает под напором зимнего холода и очень хочет спрятаться в широкий бледно-голубой шарф.

И тут парнишка понимает, что Подснежник отдала ему слишком много своего света. Её неаккуратная энергия выпорхнула наружу и обожгла всё вокруг, в особенности, самого парня.

Но он привык смотреть открыто, жадно. С огромным трудом Малец смог принять энергию и приручить. Теперь девочка замерзает, тревога точит её сердце. Её необходимо отогреть, поэтому мальчик улыбается, глядя на Подснежник с трудом сдерживает смех.

Она тут же начинает светиться вновь. Становится чем-то таким, что недавно гуляло по миру, хоть и не таким ярким.

Подснежник снова пытается заговорить:

– Ты в порядке?

Мальчик не отвечает. Столько всего он хотел спросить, столько всего рассказать, а теперь…. А теперь всё это потерялось. Где-то в его спине пульсировало чувство, странное, незнакомое, словно из иного мира. Многие на месте парня убежали бы от него в панике. Только любопытство держало его на месте. Странное чувство....

– Да, – отвечает он осипшим от почти векового молчания голосом.

Хочет исправиться и сказать ещё раз, но понимает, что у него не хватит для этого сил. Да и её глаза говорят о том, что в этом нет никакой необходимости.

Мальчик в зелёной шинели обнимает её так быстро и резко, что она ничего не успевает сообразить. Только волосы ложатся на место, всполошенные ветром. Он прижимается к ней, стараясь удержать чувство, но и не сдавливать слишком сильно. Так в кулаке держат пойманную птицу. Наконец он осознал, что это с ним.

Он вернулся домой….

Подснежник отходит от его всплеска, склоняется и обнимает. Он слышат её сердце, чувствует, как крупные слёзы катятся сверху по его волосам.

– Я боялся, что ты не придёшь, – шепчет мальчик.

– Прости, – отвечает Подснежник, прижимая паренька к себе ещё крепче.

Её голос дрожит, изливается вместе с ручьём блестящих слёз.

Парень поднимает голову, глядит в прозрачные глаза. И видит в них бескрайние голубые равнины под сенью далёких белых гор, на которых никогда не тают снега. Бесконечные просторы, пахнущие мёдом и свежим морозом. Он берёт её руку, завёрнутую, как котёнок, в пурпурную варежку и прижимает к драному чёрному свитеру. Её пальцы обжигает холодок.

– Ничего, – отвечает мальчик.

Они оба молчат, не в силах оторваться друг от друга, Малец в зелёной шинели и золотой Подснежник. Казалось, что вокруг них пробегают Вселенные, сменяя друг друга в калейдоскопе временного вальса, едва задевая их кожу. А скреплённые в объятиях путники наслаждаются этим, чувствуют каждую жизнь. Каждую, кроме своей собственной.

Длится это до тех пор, пока они не замечают, что Вселенные со знакомым ворчливым щебетом убегают от Большого Взрыва в виде лукавого кота. Что кожу им кусает приставучий холод, а время сменяется лишь светом озорного солнца, что давно пригнало яркое голубое небо, недосягаемые для крыш уродливых домов.

А, когда, наконец, видят это, то начинают бесконечно долго и бесконечно счастливо смеяться. В объятиях друг друга, закрыв глаза.

Теперь они уже не вжимались друг в друга. Теперь они наконец поверили в своё существование и лишь боялись друг друга потерять, поэтому не смели отпускать.

Мир возвращается на прежнее место. Кот сидит, зализывая позор, мастерски делает вид, что ничего не произошло. Его сосед, просоленный в дьявольских бурях серый громила, который недавно стал свидетелем явления Подснежника, ушёл в рейд, и теперь полосатый конкурент нагло охотился на его территории.

Парень посмотрел на кота. Медленно, стараясь не стучать подбитыми спичками башмаками, подошёл к нему. Он всё ещё не выпускает руку девушки из промёрзших пальцев. Девушка удивлённо последовала за ним. Кот насторожился, начал присматриваться, мальчик сел перед ним на корточки. Кот поднялся с места.

И тут Малец сделал тот фокус, о котором знают очень немногие. Он научился этому за многие годы своего одинокого скитания в Бездне. Встретившись с кем-то, он возвращает ему времена былого чуда. Свершает чудо там, где ему, казалось бы, нет места. Поэтому, когда кот уже собрался убежать, Малец протянул к нему холодную руку, дал обнюхать её, а затем…

…затем одним большим пальцем погладил его по голове. Рыжий немедленно зажмурился, расставил уши в сторону. Под его усами растеклась странная кошачья улыбка.

Он вспомнил, как был маленьким, как жил в тёплом подвале, и как мама вылизывала его шершавым языком, счищая с него невзгоды, сажу и кровь. Как в то время было спокойно и хорошо, и глаза ещё могли видеть эту красивую женщину, покрытую сияющим на солнце чёрным мехом.

Подснежник захлёбывается от восторга. Она почти всегда пугала кошек, не могла их прикоснуться. Лишь старый пират смог выдержать её светлый шум, и то, наверное, только потому, что самым лучшим из того, что он встречал на своём пути, оставался несущийся на полной скорости грузовик.

Теперь же перед ней был настоящий первопроходец, ловец духов. Она заворожённо смотрела, как драный кот, повидавший всё, становится другом мальчика в зелёной шинели. И вот уже начинает ластится к его руке.

– Подойди, – тихо говорит мальчик, – только осторожно.

Девочка тихонько подходит, еле-еле ступая на землю, и садится рядом.

– Сними варежку, – продолжает мальчик, – они не любят этого. Думают, что варежка – враг.

– Почему? – удивлённо спрашивает девушка.

Её глаза широко раскрыты.

– Они видят не так, как мы, – отвечает парень, – попробуй.

Она послушно снимает варежку и аккуратно, как будто хочет коснуться живого вулкана, вытягивает руку. Морда кота кочует с обветренной ладони мальчика на бледную нежную ладонь Подснежника. Ощущая своей тонкой, как паутинка, кожей мягкую шерсть, она с трудом сдерживается, чтобы не издать счастливый вздох. Она первый раз касается кота.

Сверху, из окон дома, за ними наблюдает Ночь. Свернувшись в комок и положив голову на лапы, она, как хищница, взирает вниз с видом полного удовлетворения. Мальчик замечает это и машет рукой. Кошка отвечает ему лишь медленным ленивым зевком.

Парень спохватывается, когда солнце начинает неуклюжее восходить к зениту. Впереди целый день, но он всего лишь один, так что не хочется его терять. Нужно заполнить его до краёв и выпить без остатка, а там уж…

Девушка улавливает его взгляд и оставляет кота в покое. Тот немного удивляется, но сразу уходит, будто ничего не произошло.

– Идем? – весело спрашивает Подснежник.

– Да, – отвечает Малец, – А куда?

– Всё равно! – она счастливо улыбается жемчужной улыбкой.

Мальчик почувствовал, как ветер принёс в его сердце осенний литок. Он немного покружил над его тревогами, задел краешком камень под сердцем и лёг на чашу весов. Гармония стала ближе, кажется, Малец получил то, что заслужил. Он увидел в ней странника, Бродягу, открытого миру. И снова чуть не заплакал.

– Ты что? – она тут же подлетела к нему и взяла руками за плечи.

– Ничего.

Парень в ответ лишь глупо лыбится. Всё ещё не верит, что произошло нечто подобное.

– Идём, – внезапно говорит он, – я покажу тебе одно место!

Он схватил её за руку и рванул с места, две пары маленьких башмачков застучали по мокрому асфальту и тут же вымокли насквозь. Ветер развевал их волосы и хлестал по румяным щекам, но их улыбки никуда не пропадали. Широкие глаза так же искали тайну, ноги всё так же старались обогнать день. Который войдёт в историю, они это знали, несмотря на всё, это было похоже на…

…покой?

Парочка обогнула угол дома, миновала ржавые магазины, и оказалась на бледной от солнца улице. В оба её конца тянулся поток седых деловых машин, мчащий седых молодых людей по своим седым скучным делам. Правда их матовые стёкла так отсвечивали под напором весеннего солнца, что вся серьёзность вокруг терялась, и в памяти оставался лишь вид толпы жуков с блестящими панцирями.

Грязные сугробы ощетинивались пустыми бутылками, похожими на шапки гномов. С проводов капали слёзы, древний ворчливый троллейбус поприветствовал детей коротким ярко-голубым фейерверком из своих длинных рогов.

При виде бегущих ребятишек, прохожие ругались, щемились к привычным стенам уродливых домов. Под ногами разлетались голуби, кричали какие-то холодные старухи, ревели на своём языке утренние пьяницы. Только краснолицый старик с повязкой на глазу, что выглядывал с балкона, словно старый солдат, свистнул им вдогонку. Да так громко, что тут же сорвал целый ворох ругани.

Парочка почти не обратила на всё это внимание, их крылатые взгляды несли их навстречу великим авантюрам.

Когда мимо них в спешке пронеслась добрая половина улицы, они вконец запыхались и бросили бежать. Потом остановились, отдышались и подняли взгляды. Вокруг полыхал тот же полдень, где-то над их головами пересмеивались лохматые вороны. Реальность прямо на их глазах постепенно обретала иные очертания, более настоящие.

Слева раскрытыми объятиями толстых кирпичных рукавиц их подзывал к себе переулок. Тихий и спокойный на фоне всего этого гама, он уходил куда-то в потаённые места, где дырявые карманы разных миров соприкасались друг с другом рваными нитями.

– Идём, срежем немного, – сказал Малец, держа девчонку за руку.

– Ага! – отозвалась она с восторгом.

Её глаза горели живым светом подлинной дикой природы, неярко и тепло. Им не нужно было сжигать воздух пустотелой эйфорией, просто греть, и всё.

Парочка свернула с шумной улицы и нырнула в неуклюжие стыки домов. Они двигались рысью по давно нехоженым тропам, скакали по грязным хребтам сугробов, шли по переправам бездонных весенних ручьёв. Тупые окна чужих дворов неодобрительно смотрели на них, облаивали цепнымисобаками и окрикивали презрительным воркованием. Но путники не обращали на это внимания.

Со временем все Бродяги привыкают к трудностям, Иное того стоит. Оно поджидает за каждым углом, под каждым камушком. Так и ждёшь порой, что, свернув на очередную тропку, окажешься в «кармане». Что воздух вокруг нальётся серебряной дымкой новой настоящности, а рядом хищной птицей пролетит запах играющих друг с другом клочков магии.

А на дне васильковых лепестков на бесконечной арене взойдёт искрящийся закат.

Обычному наблюдателю могло показаться, что детишки просто играют в салочки. На самом же деле, они двигались в унисон, словно следопыты. Они искали чудо, в мире, будто созданном через призму из зелёного стекла. Чтобы поделиться друг с другом настоящей магией, чтобы хоть раз увидеть в глазах друг друга восторг открытия. Ради этого стоило жить.

А вокруг всё тянулись и тянулись тихие лабиринты кирпичных стен. Неухоженная и таинственная изнанка города, такая непричёсанная, и, вместе с тем, интересная, провожала Бродяг, пока ноги всё несли и несли их вперёд, едва касаясь тающего снега и мокрой земли.

На небе быстрым потоком проносились барашки облаков, день вступил в свою полную силу. Мальчик знал, они были уже близко, Подснежник тоже это чувствовала. Что-то такое витало в воздухе…

Неожиданно дворы оборвались и выбросили их на реку, в лицо ударил ветер, принёсший с собой свежий запах расколотого льда. Здесь почти не было машин, только на далёком мосту чуть слышно выли двигатели. Яркое солнце играло ослепительными бликами на кораблях льдин, плывущих по тёмной воде. Другой берег метался словно призрак голыми ветвями деревьев, весна вступала в свои полные права.

Подснежник закрыла рот руками, чтобы не закричать от восторга. Её глаза налились росой счастливых слёз.

Парень посмотрел на неё с удивлением.

– Ты что, никогда здесь не была? – спросил он её как можно мягче.

– Нет, – ответила она сквозь счастливый вздох.

– Почему?

Вдруг в её лице сразу что-то изменилось. Руки остались на месте, только сжались сильнее, с глаз испарился восторг, вместо него появился налёт неизбывной, безысходной тоски. На лбу прорезались беспокойные ёлочки, пальцы постепенно поползли вверх, скрывая лицо непроницаемой стеной.

Она побежала через дорогу, вцепилась руками в спинку ближайшей скамейки, села на неё и закрылась, отвернувшись к реке. Подснежник не издавала ни звука, но её плечи била крупная дрожь.

Мальчик долго таращился на неё, словно вдруг потерял. Ему показалось, что своим вопросом он только что оборвал для неё ту магию, которую они сегодня весь день так старательно искали. Страх и горе пронеслись по его венам, стирая в порошок крохотное сердце. Он уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но затем просто закрыл глаза и представил её лицо ещё раз.

Любой другой бы на его месте не замедлил заговорить, что угодно, лишь бы раздавить тишину. Но он всё понял, понял, потому что тоже молчал. Его душу терзал тот же мрак, та же боль крылась и у него внутри. Он тоже ложился в кровать, но не засыпал, боясь, что завтрашний день всё-таки наступит. Он тоже бродил, чтобы не возвращаться. Убегал откуда-то, но каждый раз оказывался там, где не хотел быть.

И он не говорил об этом, только не об этом. Потому что некому было сказать, да и не зачем.

Парень неторопливо пересёк улицу, стуча маленькими башмаками о мостовую, подошёл к скамейке и спокойно сел на другой её край, подальше от девушки. Потом устремил свой взгляд на гладь реки. Его тело налилось какой-то отрешённой тяжестью, скрыло боль в равнодушном покое. Она не исчезла, просто растворилась в темноте.

– Прости, – спокойно сказал он.

В его тоне не было ничего, кроме мёртвой усталости.

Она открыла глаза и повернула голову. Парень сидел, положив локти на колени, опустив плечи и бесцельно смотря вперёд, на тот, холодный берег. Его широкие миндалевидные глаза погасли, потерялись и ослепли.

Сейчас, в своей висевшей на нём зелёной шинели и ободранной форме, он больше всего напоминал что-то такое, что вырвалось из боя вместо того, кто шёл туда с песней и отвагой в сердце. Чуждое, хотя всё ещё родной и близкое.

Лучи солнца как-то странно падали на его лицо. Отчего-то ей представилось, что сейчас он сидит перед лесным костром. Будто белый дым от поленьев и сухих листьев равнодушным призраком поднимается под усеянную звёздами волшебную тьму небосклона. За ним, ввысь, устремляются кривые голые ветви, которые словно бегут от огненного света во мрак ночи.

Крохотную полянку под столетним ясенем освещает равнодушный свет трескучего пламени, а перед ним, прислонившись к стволу дерева сидит он, тот самый. Усталый рыцарь.

Он не открывает забрала, потому что за ним – тьма. Он ничего не ест и не пьёт, не в силах пошевелиться. И он не спит, ведь Кошмар ждёт его за спиной.

Внезапный дождь, и теперь капли воды бисеринками сверкают на его доспехах в свете угасающего костра. Проворные холодные стрелы забираются через пластины, вымывая из них кровь, не то свою, не то чужую.

Он не шевелится. Не спасает огонь, не сжимает в руках меч.

Лишь ждёт, когда умрёт свет.

Он отдал ей всю магию и остался пустым.

Она взяла его руку, очень осторожно, даже как-то боязно. Так касаются пугливым пламенем спички восковой свечи. Его пальцы дрогнули, когда почувствовали прикосновение холодных рукавиц, но в итоге крепко сжались и больше не размыкались. Малец обернулся, Подснежник увидела, что на его лице застыла усталая, чуть заметная улыбка.

Они ещё долго сидели так, ведя молчаливый разговор.

А вокруг них всё ещё летела жизнь. Разбуженная наступлением весны, она сновала туда-сюда, совершенно не замечая сама себя. Где-то кот подрался с вороной, где-то собака погналась за одинокой машиной, и всё шло своим чередом. Неслось мимо двух печальных странников, деливших одну крупинку волшебства на двоих. Они смотрели на реку, вместе, рядом.

Странники сидели так очень долго, до тех пор, пока день не начал закрывать слипающиеся от усталости глаза. Солнце клонилось к закату, на улицах появились первые прохожие, небритые и уставшие после очередной смены. Одинаково помятые, одинаково пахнущие, с одинаковой пустотой в глазах и груди. Они возвращались с караулов личных фронтов, чтобы навестить родное небытие и завтра снова плестись в тщательно продуваемый холодными непогодами окоп.

Застучали озабоченные каблуки, прокатился звонкий женский смех. Где-то вдали зазвенела гитара. Она звучала как-то странно, неестественно здесь, среди тяжело дышащего города, словно была окутана сумеречной тайной и сигаретным дымом. На секунду ей вторил одинокий хлопок шампанского, но тут же затих. А музыка лилась из-под звонких ударов монеты, унося песнь в Космос сквозь предзакатное небо.

Зазвучали слова, сперва неуверенно, срываясь на крик, словно долго сидели взаперти и теперь рвались наружу. Но, чем дольше длилась песня, тем ровнее строки разливались в вечерней дымке. Они текли по глади реки, гулко перекатывались по стенам домов и брусчатке мостовой, убегали наверх, растворяясь в наступающих рваных облаках. И там, наверху, плясали с потеплевшими звёздами.

– А я знаю её, – с теплом отозвался мальчик, – слышал когда-то давно.

Малец пел, одними губами, не издавая ни звука, закрыв глаза. Словно бы старался выпить песню до дна. Подснежник почувствовала, что, несмотря на поднятую ото сна вечернюю прохладу, вокруг становится всё теплее и теплее. Кажется, душа начала потихоньку оттаивать.

Когда струны зашлись в медленно угасающем огне, а остатки слов ушли через купол небосвода, воцарилась тишина. Её нарушал только слабый ветер, да эхо камней. Никто не мог поверить, что песня ушла, стихла, словно молодость. Тогда Малец встал и начал аплодировать. Тихо, робко, словно делал это в первый раз и боялся остаться один на один с тишиной. Но, как отважная маленькая птичка, продолжал лететь. Пока не услышал за собой хлопки больших белых крыльев.

Его подхватили, Подснежник стояла за ним и глухо хлопала ладошками, обёрнутыми в шерстяные рукавицы. За ней послышались другие, уже более уверенные, аплодисменты, затем ликование, крики одобрения, и вскоре вся улица зашлась в оперных овациях, словно каждый сейчас побывал на главном концерте в своей жизни.

Каждый из этих людей, даже самый несчастный, сейчас знал, что однажды может сказать: «Я был там…»

– Бежим! – весело крикнула девушка.

– Ага! – отозвался парень и схватил её за руку, – За мной!

Они рванули с места, оставив позади грубоватый бархат ликующих пешеходов. Вдоль набережной, удаляясь всё дальше и дальше от цивилизации. Сейчас Бродяги светились от счастья и переполняющей их храбрости. Их глаза были полны изумрудного природного азарта. Теперь они были готовы окунуться в сумеречный лес и узнать все его тайны. Ну, или хотя бы одну.

Парочка бежала в сторону изгиба реки, туда, где начинались неизведанные земли. Огромные здания, обшарпанные руины былого величия, закончились. Потом закончились и пышные особняки, что росли над водой. Начались развалины и запущенные крохотные рощицы. А странники всё никак не могли остановиться. Они старались обогнать приближающийся свет фонарей.

Вокруг становилось всё странней и странней. Ржавые остовы машин, вытаявшие из-под зимних курганов, жалобно провожали их взглядами. Где-то вдалеке шумела сова, распугивала чужаков, асфальт под ногами постепенно покрывался снегом. Мир впереди них был ещё более заброшенным, чем тот, что они оставили, однако, в этом и была вся его прелесть.

Их несло вперёд, меж грозных деревьев по едва протоптанным в снегу тропинкам. Без оглядки, без страха, их отвага пробивала им путь сквозь тьму. Потом Лес сомкнулся за их спинами, кажется, хотел испугать их, заставить повернуть обратно, вселить страх неизведанного. Но, на самом деле, спасал их от беспощадного холодного света, от липкого изведанного мира.

Совсем не зная о том, что его тусклый живой огонёк им куда дороже. Что они в своей стихии. И они не спешили ему об этом сообщать, потому что тогда волшебство его строгих сомкнутых ветвистых бровей пропадёт.

Лес густел, и, казалось, странники сбились с пути, но внезапно перед ними возник крутой обрыв. Он выскочил из-за деревьев, как замок с драконом, но это было…

– Это же…

Подснежник не могла поверить своим глазам.

Под ветвистой аркой деревьев дремало сокровище леса. Странники разбудили его своим шумом, и теперь оно с трудом разлепляло вечерние глаза. Но даже этого ленивого сонного взгляда хватило, чтобы дыхание ребят встало на полпути.

Это было зеркало, не из мёртвого стекла, но из живой ткани природы. Такое глубокое и красивое, что, казалось, в него можно шагнуть и идти до тех пор, пока не упрёшься сам в себя. Здесь не было границ, не было направлений. Здесь перепутались местами рваное далёкое небо и такая же гладкая медленная река.

Луна, вышедшая на горизонте до того, как ушло солнце, теперь глядела из реки на небо, а небо вторило ей такой точно такой же Луной, только совершенно другой, осенней. Они сливались друг с другом, как две рыбы из того восточного символа, только тот, в отличии от них, не мог передать всего, что хотел. А зеркало – могло.

Настоящую хаотичную гармонию.

– Каждый раз оно разное, – сказал мальчик.

– Что? – спросила Подснежник.

Она поняла, что никак не может оторвать от зеркала взгляд.

– Каждый раз, когда я прихожу сюда, оно глядит на меня по-разному, -ответил он, – Оно откликается на мои мысли. Что ты видишь сейчас?

– Огонь, – честно призналась девочка.

– А на душе?

И тут она поняла, почему не может закрыть глаза. Зеркало не сходилось во внутреннем равновесии, о нет. Вместо этого оно проникало внутрь того, кто пытается разгадать его загадку и образовывало равновесие с ним самим. Не забирало, не отдавало, просто сливалось, будто бы никогда не покидало тела. Оно всегда было внутри, с самого начала, только об этом не знал ни Бродяга, ни оно.

Тогда она закрыла глаза, и поняла, что теперь зеркало осталось с ней навсегда. Оно само будет меняться под неё, и нет больше никакой «её» и «его».

На душе каждого из странников сейчас был мир. Непричёсанный, искренний, какой бывает только после самой страшной войны, вечный её неразумный ребёнок.

Они стояли и стояли на краю обрыва, пока время не потерялось. А, когда нашлось, зеркало изменилось, накрылось тенью, почти сомкнуло веки.

– Пора, – сказал мальчик.

Он сжал её руку, будто сам не веря тому, что сейчас говорит.

– Нет, – прошептала Подснежник, – подожди немного.

Малец посмотрел на неё, как на голодного котёнка. Он чувствовал, как теплится её сердце, как тёплые волны омывают его тонкие пальцы. Как он может сейчас сказать «нет»? Как он может сломать об колено всё, что сегодня было?

Она подняла на него взгляд, посмотрела в его спокойные тёплые глаза. И не смогла сдержать улыбки.

– Пойдём.

Лес медленно шагал им навстречу, а на темнеющем небе показались первые звёзды. Один мир отходил ко сну, другой навсегда прощался с Бродягами. Они не знали об этом, но лес знал. Его деревья печально склонились над ребятами, а с серых веток капали слёзы ночной влаги. Сказка постепенно облачилась в траур сумрака.

Но парочка ничего этого не замечала, в их душах всё ещё бушевала дневная отвага. Даже когда они вырвались из леса наружу и встретились лицом к лицу с чёрной равниной, продуваемой дыханием зимнего ветра, жаркий огонь не покинул их сердец. Это было настоящее, полное жизни, пламя горна, опаляющее бороды и кующее железо. Такое просто так не загасишь.

Они шагали по городу, смешно переставляя ноги, и болтали обо всё на свете. А также обо всём том, чего на свете нет, и том, что должно в нём быть. И ничего не замечали, ни мёртвых глаз фонарей, ни мрачнеющего неба, наступающего им на пятки, ни чёрных зданий, изо всех сил старающихся их проглотить. Но, как невозможно съесть угли, так и мрак ночи не мог ничего поделать, а просто расходился от эти светящихся, звонко смеющихся детей.

Им уже давно нужно было поговорить. Теперь страх ушёл, осталось только то, что они так бережно и долго несли через ветра и дожди. Теперь странники делились друг с другом…друг другом.

Когда дворы наконец сомкнули челюсти, парочка очутилась на улице. Улица оказалась совершенно пустой и светлой, словно солнечный луч в пыльной комнате. Несколько редких машин, да парочка запоздалых ворон, вот и всё, что осталось от дневной суматохи. О лучшем нельзя было и мечтать.

Дети замедлили шаг и теперь неторопливо гуляли по финишной прямой. Открытый простор отбил у них охоту говорить, и теперь они лениво перебрасывались фразами, но при этом чувствовали в себе непередаваемое счастье. Бродяги старались напиться этим вечером и друг другом перед долгими тёмными днями.

Каждый давил в себе страх, и делался от этого ещё счастливее. Потому что у них оставались силы, чтобы не пускать его выше…

Впереди показался знакомый двор, как всегда, мёртвый и холодный. Он не подстерегал их, не приветствовал, ему было просто наплевать. Но сегодня он не мог не засиять под взглядами странников, ответил им хотя бы одним единственным фонарём перед дверью подъезда.

В окнах домов не горел свет. По какой-то странной причине их жители тщательно прятались от улицы с наступлением темноты. Кроме Мальца и Тигра, здесь редко кого можно было встретить после захода солнца. Теперь к ним присоединилась и Подснежник.

– Знаешь, – вдруг серьёзно сказал парень, – я ещё никогда не…

Они остановились на полпути, зависнув посередине крохотного переулка, идущего между дворами. Девочка посмотрела на него с беспокойством и увидела нерешительность на его лице. Словно сейчас он пытался не упасть.

– … не забирал весь день с собой, – продолжил он, глядя вниз, – никогда не существовал просто так, ради себя. Никогда не говорил о…

Он ещё очень долго перечислял, о чём он никогда не говорил, а девушка, смотря на него, старалась не разрыдаться. В этом чернильном сумраке он выглядел таким потерянным, таким беспомощным, но вместе с тем решительным и суровым, как грязный котёнок, который хочет выжить. Не в силах сдерживаться, она прижала его к себе, прервав на полуслове.

– Глупый! – закричала она, – Глупый!

Парень поднял голову, она плакала. Крупные слёзы катились по её раскрасневшемуся от холода и стыда лицу. Веки были плотно сжаты, словно старались не выпускать всех её чувств, но не могли справиться.

– Скажи уже, – шептала она, – я знаю, что ты сможешь. Ты сможешь нас спасти, вытащить отсюда. Потому что ты…

И она его поцеловала. Жадно прильнула губами к его щеке, а затем выжгла слова на обветренной коже. Её солёные слёзы водопадами скользили вниз по лицу Мальца. Холодный нос, словно замёрзший зверёк прятался в его чёрных волосах. Тёплое, слегка влажное дыхание мягким облаком стелилось по онемевшему лицу.

А затем она развернулась и бегом бросилась к тому подъезду, над которым качался фонарь, на ходу вытирая слёзы. Парень стоял и провожал её взглядом. Он изо всех сил пытался утихомирить те вспышки взорвавшихся звёзд, что сейчас заменяли ему эмоции. Как же…как же это было….

…прекрасно…

Прошло немало времени, прежде, чем он поднял руку и осторожно прикоснуться к щеке. Она была ещё влажной. Он так не хотел спугнуть это чувство, эту удивительную волну тепла и покоя, но внезапно понял, что оно останется с ним навсегда.

Он улыбнулся, молча, слова были ни к чему.

Через какое-то время он всё же смог сделать шаг и направиться домой. Подошёл к стене, закрыл глаза, провёл по ней рукой. Ему представилось, как он так же проводит взглядом по его крупному аккуратному почерку под мутным стеклом, как ощущает вкус каждой буквы под пальцами.

Ладонь Мальца скользнула внутрь трещины между кладкой, нащупала верёвку.

Он поставил ногу на стену, упёрся мышцами и начал подниматься, быстро и спокойно. Сейчас он представлял себе летние вечера на берегу реки, пробежки по паркам, лесам и дворам, охоту за сокровищами. Перехватывая ладонями узлы, крутил в голове тягучие в тёплом мареве дни и быстро несущиеся перед ним календарные листки. И её локоны, её руки…

Свободу.

Мальчик карабкался наверх по стене и думал о том, что теперь всё это имеет смысл. Что перед ним открылась новая Вселенная, возможно, самая главная в его жизни…

Он не заметил, как она схлопнулась. Не заметил, как открылось окно, как в тусклом свете сверкнуло лезвие ножа.

А когда всё понял и поднял голову, то увидел перед собой лишь два серых глаза на бледном измятом шар лица. Они были большие, правильные и очень пустые.

Затем парень услышал сухой треск волокон. Его сердце сжалось, через горло прошёл свист, Малец оцарапал руками воздух, попытался удержаться, но…

Дальше его жизнь уместилась в одной секунде.

В одной секунде невесомости.

А затем мир полетел куда-то вверх…

Потом была только бездна.

Боль.

Горечь.

И Пустота…

Вечер опять выдался мерзотным, и я опять возвращаюсь домой поздно, чего очень не люблю. Снова от моих тяжёлых шагов разбегаются коты, но хотя бы на этот раз ни одна тварь не суётся ко мне со своими разговорами. Чудовищная сонливость тянет мои плечи к земле и занудно смыкает веки, даже не помню, когда я последний раз толком спал.

Ветер всё так же жжёт руки, но сердце сейчас согревают болтающиеся в сумке горячими бутерброды. Отчего-то на душе при этом у меня спокойно и тепло, правда, не слишком легко…

Честно сказать, мне жалко того парнишку, что обитает в квартирке ниже. Я частенько его встречаю, когда ухожу в город, и каждый раз о не может вымолвить при мне ни слова, он вообще довольно неразговорчивый. А ещё тощий и какой-то весь несуразный, как воронёнок, но что-то в нём есть такое, огонёк что ли, какое-то любопытство ко всему живому, которое я запрятал далеко в карман и вытаскивать пока не собираюсь.

Какой же он тощий, этот малец, мне даже приходится отдавать ему часть своего обеда, хоть его и для меня-то особо не хватает. Всё никак не могу разобраться с его жирным папашей, ибо при парне этого делать не стоит, а вот подловить бы эту скотину где-нибудь, к примеру, по пути на работу….

А пока я тащусь сквозь влажный и душный вечер, который смотрит на мир сверху своими звёздами. Сам мир при этом отвечает ему сторицей сотней таких же любопытных взглядов. И, как всегда, я болтаюсь при этом где-то посередине, давя в себе тихое бешенство.

Но при этом не один: всегда остро чувствую на себе чужие взгляды, и этот тоже не ускользнул от меня. А, старый бродяга, кот с вечно взлохмаченной шерстью, скрывающей десятки шрамов. Мы нравились друг-друг, он меня совершенно не опасался, хоть никто и не понимал, почему. Видимо, мы были с ним похожи.

А, может, ему просто нравились мои руки и то, как от меня пахнет едой. Я присел на корточки, сумка с бутербродами при этом почти коснулась земли. А кот спокойно подошёл ко мне и принюхался.

– Не для тебя пока, – отвечаю я буднично.

Кот недовольно оторвал взгляд от сумки, но никуда не ушёл.

Немного подумав, я всё же открыл замок. Моя рука тут же получила волну тепла и покрылась острыми мурашками от холодной ночи.

– Но только немного, ладно?

Кот не ответил, только медленно моргнул. Я уже занёс другую руку, чтобы его погладить, как вдруг…

Он отвёл взгляд, посмотрел куда-то мне за спину и насторожился. Я тоже что-то почувствовал, сработали старые инстинкты. Мы оба уставились в одном и том же направлении.

Маленькая фигурка на стене. Мальца я узнал сразу, он часто так возвращался домой, избегая этого подонка, Жабы. Это было ненормально, но почти превратилось в обыденность.

Однако что-то было не так, сегодня всё казалось совершенно другим.

А потом…Чёрт!

Ноги бросили меня вперёд быстрее, чем мозг отдал приказ. Помню, как маленькие камешки процарапали колени, помню, как я вскочил и бросился вперёд. А потом – длинный прыжок.

Я не успел, приземлился на холодный асфальт и услышал лишь мерзкий хруст костей. Бока взвыли от боли, но я этого почти не заметил. Потому что он, родной, был у меня на руках. Его крохотное тельце обмякло, с бледных губ стекала струйка крови.

А в его глазах застыл ужас. Не страх смерти, этот я видел тысячу раз, сейчас это было как будто бы он оставил в этом мире что-то прекрасное и осознал, что больше никогда его не увидит.

Я сжимал его всё крепче, до меня вдруг дошло, что я ничего о нём не знаю, мне нечего сказать ему сейчас. Я даже не знаю его голоса! А он вот, у меня на руках. Мои пальцы тонут в его волосах, стараются не замечать необычную мягкость черепа. Его впалая грудь не шевелится, плечи беспомощно обвисли под тяжестью худых рук.

А я, как дурак, всё прижимаю его к груди и роняю на него искры горя.

И стараюсь не заорать.

Ничто не могло это исправить, мне было известно об этом, как никому другому. Но, тем не менее, я снял с себя сумку и положил с ним рядом. Глупо, бессмысленно, но, по сути, снйчас вместе с тем, что было для него приготовлено, ему досталась вся моя жизнь. Да, она могла уместиться в одной сумке, но разве этого мало?

Меня автоматом подняло наверх, рука схватилась за грызущие рёбра. Это было самое отвратительное чувство, всего долю секунды, как я, такой высокий, стоял над этим маленьким существом. Но потом мой взгляд обратился наверх, на закрывающееся окно. И всё ушло, провалилось в черноту, утонуло в мраке воспоминаний.

Зубы сами оскалились в отвратительной красной улыбке.

Знаете, бывают такие моменты, которые заканчивают всю цивилизованность внутри одним махом? Так вот он произошёл у меня уже давным-давно. А теперь вернулся и его радостно встретил мой голод.

Тяжёлые шаги на лестничной клетке возвещали о мести. В голове намертво застыла и не желала никуда уходить одна и так же фраза, повторяющаяся раз за радом.

– С будущего ободрали кожу…

Я не знаю, повторял ли я её вслух, или нет, но то, как при этом мертвел мой рассудок, помню точно. Тьма, свет, всё потеряло значение, оставались только голые инстинкты. Всё, что я старался оставить в прошлом, вернулось и теперь обгладывало мясо времени.

Растягивало момент.

Дверь его квартиры протестующе хрустнула под моей ногой. Затем ещё один удар, и ещё, и ещё. Рёбра отзывались на каждое движение, вокруг меня горел целый костёр из боли, но мне было наплевать. Послышался глухой металлический скрежет, дверь открылась.

Я вошёл внутрь и пошёл по коридору. План квартиры был мне знаком, она была почти как моя, так что я знал, куда идти и что делать.

Он был в ванной, мыл руки. Я увидел его толстый зад, обтянутый китайским халатом, а уж только потом этот мятый лысый череп, сверкающий под идеальной белой лампой.

Рукой схватил его за плечо. Это лицо, да, его было трудно не узнать, цинково-бледное, обвисшее, поросшее бородавками. Единственное, что в нём оставалось всегда безошибочно идеальным – это глаза. В них не было никогда и ничего, кроме праведного благочестия и абсолютной уверенности в своих намерениях. Даже сейчас, когда он стоял передо мной, они не изменились.

Жирные мокрые руки потянулись ко мне, широкий висящий нос что-то шмыгнул, прежде чем открылась пасть, полная золотых зубов. Именно туда я и ударил. Видимо, немного не рассчитал, потому что из его носа хлынула кровь, а сам он отправился в ванну и остался лежать там брюхом кверху. Про себя лишь я отметил, как смешно слетели с него тапки.

Я стоял над ним и думал о том, какого чёрта столько протянул. Ведь знал же, что рано или поздно этим всё закончится, что меня занесёт сюда, и что он будет тяжело дышать сломанным носом без сознания. А тот мальчик будет жаться ко мне, стараясь остановить, спасти.

Меня спасти…

Но сейчас…сейчас мальчик был…он был мё…сейчас я схватил с полки широкое полотенце и перехватил им талию, чтобы не задохнуться. Затем вытащил эту тварь из ванной и поволок за собой. Вытянул на середину комнаты и отправился лазить по шкафам, искал верёвку.

Пока открывал створки и выбрасывал наружу тряпки, наткнулся на форму. Чистая, выглаженная, слегка присыпанная наградами. Что ж, это меня не удивило – таких героев тут было как грязи. До предела тупых и безразличных, как устав.

А вот и белый моток, пластиковая, надёжная, совсем не такая, как та, что лежала сейчас на асфальте.

Жалкое зрелище: Жаба висит на стуле посреди комнаты, обмотанный пластиковой верёвкой. По матерчатому скотчу вниз стекает кровь и кажется, от полковника сейчас резко пахнет чем-то знакомым, мокрым.

А напротив я, сижу, жду, никуда не тороплюсь.

Наконец он очухался, встрепенулся, попытался вырваться, теперь орёт залепленным ртом. Ничего у тебя не выйдет.

Я посмотрел в его глаза, всё такие же правильные. Ни сожалений, ни капли вины, только животный страх, мне этого хватит.

Рука скользнула под куртку, туда, где в грубой коже покоился нож. С тяжёлым скрипом всё моё прошлое вырвалось наружу. В голове начали свистопляску старые деньки, когда человеческая жизнь не стоила ничерта. Когда смерть ходила за тобой по пятам и заглядывала через плечо, наблюдая за работой мастера.

Как-то странно спокойно, как ностальгия, эти дни отразились в холодном лезвии. По комнате разнёсся запах пороха.

Я заметил, как мой голос с подрагивающего от злости и боли заменяется на маниакальный шёпот.

– Не буду тебя обманывать. Ночь БУДЕТ ДОЛГОЙ.

Сказки на ночь

Из тысячи огней

Во тьме, что всех сильней,

Рождается один,

Что порождает день.

Но мне не нужен свет,

Когда он всем нужней.

Недолго до полудня,

А я всего лишь тень…

Чайник прикрыл огонь. Из-под крохотного кусочка пламени выбили спичку.

Отец сел за стол и положил голову на руки, его взгляд устало скользил по полированным доскам. Часы над головой шаг за шагом приближались к следующему дню, умирающий на подоконнике фикус смотрел на человека с сочувствием.

Его чёрные волосы потихоньку выгорали под светом абажура, сухие пальцы старались вспомнить времена, когда ещё могли двигаться. Он всё ждал, когда раздастся спасительный гудок, и пар сможет хоть немного согреть окоченевшие руки. Замёрзшая душа медленно оттаивала беззвучной влагой на ледяных глазах.

В соседней комнате лежит сын. Очень вдумчивый и симпатичный мальчуган с пронзительным взглядом. Он и теперь выглядит задумчиво, даже когда худая грудь ходит ходуном от приступов кашля. Уже который день его мучает жар, впалые щёки сжимает бледность, а сиплое дыхание покусывает слух.

Раздался тихий свист, струйка пара бурно, как жизнь, устремилась под тёмный потолок. Когда отец поднялся на ноги, с его плеч спорхнуло в воздух несколько пылинок. Дотянувшись до полки, он взял две кружки. Одна – его, железная, голая, как небо, вторая – мальчика, с маленьким дракончиком. Обе холодом опалили руки.

Когда внутри кружек заклокотал поток, и горячее железо коснулось шершавой кожи, на лице отца впервые за сегодняшний день вытаяла улыбка. Он взялся за горячие кружки и аккуратно понёс чай в соседнюю комнату. Им с мальчиком нужна была каждая капля тепла. Огибая стенку, отец немного притормозил.

Дверь была открыта, в комнате кисло пахло ночным бредом.

– Тебе не больно? – спросил сын, смотря на то, как на руках отца от жара розовеет кожа.

Взгляд мальчика коснулся белого дыма.

– Нет, – ответил отец.

Сын, скрестив ноги, сел на кровати и осторожно взял кружку. Отец потрогал его лоб, сухой и тёплый. Мальчик почувствовал на губах ароматный жаркий укус чая, потом ещё один. Первые же глотки влагой выступили на его теле. Отец сделал большой глоток, горячий водопад изнутри ошпарил грудь, сжал сердце.

Мальчик с улыбкой протянул свою кружку, и отец слегка коснулся её мокрым железным бортиком, как в той книжке про пиратов. Оба улыбнулись шире, сын заговорщически подмигнул.

Так они и просидели вдвоём весь вечер в полутьме настольной лампы, молча. Сын ждал, пока чай немного остынет, отец жадными глотками впитывал в себя тепло. Оба перелистывали в голове альбомы солнечных фотографий таких же точно вечеров сказок и историй. Когда потолок заполняли звёзды, а углы – бескрайние просторы тайн.

– Пап? – спросил сын, стараясь заглянуть в глаза, покрытые капелью.

– Да, сын?

– Ты сможешь рассказать мне сказку?

Отец перевёл взгляд на мальчика. Взгляд больших задумчивых глаз внимательно искал во взрослом силы. И не мог найти.

– Давай-ка ложись, – отец постарался улыбнуться, – сегодня я расскажу тебе интересную историю.

Мальчик лёг на кровать и закутался в облака одеяла. Отец поудобней устроился на краю кровати.

– Однажды, – начал он, – когда-то давным-давно, жил человек, который умел ходить по звёздам. У него не было семьи, он не умел спать, не мог дружить, а только скитался по Вселенной. Человек останавливался только изредка, чтобы посмотреть на красивые планеты, погулять по их поверхности, посмотреть на зарождающуюся жизнь, а затем снова уйти незамеченным. Он очень хотел его найти.

– Кого? –спросил мальчик.

– Бога, – ответил отец. – Другие люди говорили, что бог умер, но человек не хотел в это верить. Поэтому бродил, смотрел всюду под разными углами и искал. А когда не мог найти – горько плакал.

– Это как с разными измерениями, а, пап? – спросил сын.

В его голосе играл азарт, словно они с отцом вместе делали историю.

Отец с улыбкой взъерошил волосы мальчика. Парнишка было очень начитанный.

– Верно, сынок, – ответил отец.

– А зачем он его искал?

– Понимаешь, – сказал отец, – ему было очень жалко людей. Когда бог ушёл, то оставил людям проклятие, от которого они страдают всю свою жизнь и избавляются от него только тогда, когда приходит старость. А человек так не хотел, он хотел, чтобы все жили счастливо.

– А как это, счастливо? – спросил сын.

Мальчик закашлял. Отец остановился, прислушался, затем продолжил, осторожно ступая словами по тишине.

– Он хотел, чтобы их молодость всегда цвела, – говорил он, – Чтобы они познавали мир по шелесту травы и дуновениям ветра, а не холодному камню. Чтобы их, людей, понимали те, кто давно их бросил.

Щёчки мальчика на секунду порозовели. Он представил, как под потолком прыгает глупое солнце, а зелёный луг ковра тянется к нему своими живыми ворсинками. Как деревья безмятежно дышат, касаясь друг друга ветвями. Как люди спят под их сенью и смотрят сквозь веки на золотые лучики. А вокруг пахнет мёдом.

Перед глазами отца же предстали четыре глубокие царапины на холодном бетоне, залитом чернилами.

– Человек не знал, где искать бога, – продолжал он, – Даже не знал его имени, он звал его так, как люди зовут его дома. Ходил, кричал и просил о помощи, но человеку никто не отвечал. Ему казалось, что всё оттого, что он слишком маленький, что его просто не слышат, и очень об этом жалел. Особенно жалел оттого, что не находил бога даже в людях, и люди его не слышали.

– Он и есть бог? – тихо спросил мальчик.

– Что? – с удивлением переспросил отец.

– Он и есть бог, этот человек? – повторил сын.

Какое-то время мир заволокло тихой мглой. За окном погас последний свет, только тихо продолжала звенеть горящая лампа.

– Да, – ответил отец, – только он об это не помнил. Потому что был мёртв.

– А если он мёртв, – задумался мальчик, – то почему ещё жив?

– Потому что когда-то был богом, – сказал отец, – а боги не умирают до конца. Только забывают, кем они были. Человек всё это время пытался отыскать себя, и не мог найти. Потому что себя найти невозможно. Нельзя оглянуться на себя в своей запертой комнате.

Отец коснулся пальцем виска, сын с улыбкой кивнул.

– Оттого человек и скитался. Потому что где-то внутри себя он прятал знание о том, что проклятие останется с людьми навсегда, а он – и есть Он. Живой человек и мёртвый бог.

– Ему, наверное, очень грустно, – предположил мальчик.

– Верно, – согласился отец, – только если грусть помножить не бесконечность, он ведь не был обычным человеком. А ещё он, он не знал почему, часто оглядывался. Ему казалось, что вот сейчас за его спиной бог наблюдает за ним и смеётся. Но, как он ни старался посмотреть «назад», упирался глазами в другое «вперёд». И каждый раз начинал грустить.

– А он может вернуться? – вдруг выпалил мальчик, – Ведь если он сможет вернуться, то сможет всё изменить, он же бог!

Отец задумался.

– Может, – ответил он, – ты прав, мальчик мой, проклятие может отменить только бог или Смерть. Но человек только тогда станет богом, когда всё вокруг него умрёт. Бог снова станет собой, но проклятие не с кого будет снимать. Оно уйдёт вместе с теми, на ком лежит.

Мальчик в глубокой задумчивости утопал в одеяле. Усталый отец печально глядел на белые хлопковые волны. Они так хотели, чтобы уют этой ночи прошёл бы с ними до самой вечности…

– Но когда бог родится, – вновь заговорил отец, – то не сможет начать всё сначала, потому что память о нём умрёт. Он останется таким, как был, но вокруг не будет ничего. Бог останется единственным человеком.

Отец на мгновение осёкся. Посмотрел на своего сына, глаза которого начали потихоньку закрываться, и взял с тумбочки опустевшую кружку с дракончиком. Грудь парня медленно поднимала собой одеяло.

– Так он и скитается, а жалость терзает его, гонит по звёздам, – продолжил отец, – Потому человек и не найдёт себе места, его просто нет. Если всё вокруг умрёт, то он останется один, а если будет жить, то не останется его самого. Бог лишил себя места, когда умер, а человек не может его найти, потому что оно внутри него. Но об этом забыл. Точнее, никогда не помнил. А если бы помнил, страдал ещё больше. Ведь боги страдают больше, чем люди.

– Пап, – хрипло позвал мальчик, – а… ты знаешь, чем всё закончится?

– Ничем, – сказал отец, – Ещё даже ничего и не начиналось. Люди всё ещё ждут его. Но он не придёт, потому что вспомнить об этом не сможет.

Сын закрыл глаза, на его бледном личике расцвела задумчивая улыбка. Внутри него, по сердцу, ручьями журчал чай, и осенние листки падали с золотых деревьев и плыли по ним до самого горизонта. Мальчику становилось всё теплее и теплее, в мыслях своих он обращался к тому человеку, меж звёзд, и просил его вернуться. Просто вернуться домой.

– Ты хорошо рассказал, пап, – сказал мальчик.

Отец улыбнулся, выключил лампу и осторожно накрыл одеялом худые плечики.

– Отдыхай, дружище, – ответил он, – Постарайся сегодня немножко поспать, ладно?

– Хорошо, – пообещал мальчик, – Ты тоже.

Отец, бредя во тьме, тихонько вышел из комнаты под чуть слышный звон опустевших кружек. В полумраке кухни его ждал ещё теплый чайник и громкие часы.

Он поставил кружки на горбатый стол, вернулся обратно к двери и закрыл её, придержав ручку, чтобы сын не услышал щелчок замка.

Только тогда он позволил себе холодный приступ кашля. Тот когтями разорвал его грудь и наполнил глаза пёстрыми огоньками. Отец согнулся, еле-еле удержался на ногах. Вскоре он ощутил, как его рот наполнился мокротой.

Оторвав платок ото рта, отец увидел то, чего не хотел видеть больше всего на свете. Он сел на пол, прислонился спиной к стене…

…и тихонько заплакал.

Энтропия

Униженные и обозленные, мы тянули свои обожжённые пальцы раз за разом, чтобы обжечь их снова. Чувствуя тяжесть самой Вселенной под ногтями, уставшие и с бледностью мертвеца, мы тянулись к чуду, да так, как будто оно существует на самом деле. Дураки с грустной улыбкой…

Дверь опять закрылась за мной. Как раз после того, как я допил свой последний стакан огненной воды и выбросил ключи в пропасть лестничной клетки. Я слишком часто возвращался в свою задрипанную комнатку, чтобы теперь пожалеть об этом. Где-то рядом со мной искрил электрический щиток, ничего, скоро перестанет, он всегда так.

Путь по лестнице оказался довольно трудным. Очень мешала осыпающаяся штукатурка и дрожащие ступеньки, но каким-то чудесным образом я смог осилить их, не поломавшись. Пока рукав покрывался побелкой со стены, я всё думал о том, как раньше бегал по этому дому и кидал горящие спички в потолок. Вернее, не я, а мои друзья, я в это время пилил скрипку, без особого успеха кстати.

О том, как меня первый раз встретил двор, как вскрыл мою душу вместе с кожей на коленке, как я бегал от собак, как вернулся обратно за уроки и продолжил молча трудится, мне не вспоминалось. Вот и сейчас я вышел из дому, уже ничего не боясь и не прикрываясь обшарпанной дверью от летящих в меня камней. Вышел так, как выходил до этого множество раз после того, как закончил институт.

Погода шептала. Вокруг пело лето, шумели ослепительные зелёные деревья, суховей сметал с асфальта пыль. Здесь редко бывают ясные дни, так что каждый безоблачный час стоил половины жизни. Правда, небо слегка отдавало красным, но это ничего.

Я спустился вниз со ступенек дома и пошёл со двора прямиком на улицу, мимо дома, из которого шёл дождь. Она всегда была живописной в такие дни, почему бы и не прогуляться сегодня, верно? Тем более, давно уже пора, а то всё некогда да некогда, так и о главном подумать не успеваешь.

Помню, как шагал в институт именно по этой улице. Как частенько меня обливали заботой хамоватые водители, как намокали конспекты, как я еле доползал домой от голода. Как мёрзли мои пальцы, когда меня несло в темноту через снег, как надежда на красный диплом серебряной мелочью звенела у меня под сердцем.

Именно с этим дипломом меня и приняли на работу. Именно его я повесил на стенку среди множества других грамот и сертификатов, что поддерживали стены моего закутка в офисе. «Несущие регалии», так я их в шутку называл. Во всяком случае, они хоть как-то сдерживали холод через тонкую фанеру.

На сей раз улица стояла в пробке, но никто не бибикал и не шумел, всё было очень чинно, можно даже сказать, культурно. Навстречу мне пробежали какие-то женщины, крича и ругаясь. Я им не ответил, вместо этого продолжил шагать вдоль домов, любуясь на рыжие стёкла окон. А вокруг становилось всё теплее и теплее…

На моей груди, под белой рубашкой, греется на цепочке монетка. Первая, которую я заработал, ещё старенькая. Местами она уже стёрлась, кое-где у бортиков покрылась патиной, она всё ещё сохраняла блеск былого величия. Я хранил её с самого детства. Когда я впервые её получил, то, честно говоря, попросту не знал, что с ней делать, а потом стал беречь уже по привычке.

По другом краю улицы бежит мужчина с чемоданом, а навстречу ему идёт человек. Идёт, так же, как и я, спокойно перебрасывает ноги в брюках. Позже я понял, что это мелькает в стеклянной витрине моё отражение. Мы приветливо помахали друг другу.

– Что, тоже идёшь на прогулку? – крикнул я ему через всю улицу.

Они ничего не ответил. Мы оба пожали плечами и побрели дальше.

Когда человек свернул за угол, я на мгновение остановился и окинул взглядом перекрёсток. Словно крохотное поле после битвы, он встретил меня тишиной и лаской погасших огней. На столбах не горели светофоры, а со стен домов тоскливо поглядывали протухшие вывески. Только продолжали трепетать на ветру древние объявления о продаже лосиных рогов в чужих гаражах.

Я не стал дожидаться зелёного и пошёл по диагонали на другую сторону улицы. Всё равно машины стоят, никто ведь не будет против, верно? Остановка, с которой я ездил на работу каждый день без выходных вот уже долгие годы, оставалась на месте и теперь ждала меня с любовью собачей будки. Но сегодня мои ноги пронесли меня мимо неё, к счастью.

Кажется, за своей спиной я услышал жалобный визг. Или это от меня, неважно.

Передо мной открылся мир, о котором я забыл давным-давно. Меня не было здесь с тех пор, как я последний раз сходил в школу. В тот день я убегал от своих друзей, звеня золотой медалью и заливая улицу кровью из сломанного носа. Никто из взрослых мне тогда не помог, хоть мой ор и был слышен на несколько кварталов. Только какая-то бабушка попыталась попасть в меня пустой банкой, чтобы я не мешал ей спать.

Дома меня отругали за грязную рубашку, нос так и не выправили, но это не интересно. Уж больно красив был этот мир, особенно, сейчас. Безлюден и ослепительно ярок, как чистое солнце. Тысячи светил улыбались мне в лицо яркими стеклянными лучами, под ногами расстилался мягкий, как глина, асфальт.

Жаркая улица увлекала и тянула меня в свои объятия, а я лишь ошалело отдавался её потоку. Мимо пронёсся маленький пыльный смерч, он покружил вокруг меня, обнюхал, как колючий щенок, и бросился бежать дальше. Вдоль стен порхали обрывки бумаг, над крышами летали волны орущих сирен.

Вскоре дома начали расходится в стороны, и летний огненный вальс вывел меня на широкую площадь. Её ослепительная белизна тянулась во все стороны, широкие объятия оглушали меня.До самого горизонта расцветали скульптуры, густо пахло морской солью. Вокруг было блаженно тихо.

Я спокойно шёл мимо скамеек прямиком к фонтану. Огромный мраморный цветок приближался ко мне по мере того, как мои шаги тонули в оглушительной тишине. Он чувствовал в моём сердце томительную глупость, а я сегодня не хотел жадничать. В конце концов, приятно хоть с кем-то ею поделиться.

Подойдя к фонтану, я взял со своей груди горячую монетку и взглянул на неё последний раз. А затем сорвал её с шеи и подбросил в воздух. Монетка последний раз сверкнула окалиной и упала в начинающую закипать воду. На коже ладони остался круглый ожог.

Моё тело тут же почувствовало сладостную боль опустошения. Мимо меня тихо прошелестела по ветру выпускная ленточка….

И только потом я поднял глаза к небу. В огромном ядерном грибе, дымной кляксой расползавшемся по небосклону, я увидел лица. Лица своих друзей, которых у меня никогда не было, лица своих коллег, которые ненавидели меня за мою карьеру, лица своих родителей, которые рассказывали обо мне как о племенном быке, и, наконец, своё – утомлённое и заваленное деньгами, которыми я так не сумел воспользоваться.

Я посмотрел ему в глаза и тихонько прошептал на весь свет:

– Вот и славно….

А потом широко улыбнулся. Одними костями.

День, когда никто не умер

Если бы можно было вернуться,

Если бы не бороться с несчастьем,

Если я мог бы не рождаться,

Или исчезнуть вдруг, в одночасье?

Где бы я был, если не существовал,

Скольких бы чувств я не обидел,

Скольких людей бы я не раздражал,

Скольких уродов я бы не видел?

Скольких друзей бы я не потерял

Во скольком бы я не разочаровался,

И каков был бы мой потенциал,

Если бы я никогда не рождался?

Сложно на это что-то сказать

Или что более верно ответить

Ведь если бы я не мог существовать -

Не мог бы здесь даже об этом и бредить.

– Встать, суд идёт!

Зал доверху заполнился скрипом засиженных скамеек, на секунду мне показалось, что они вздохнули с облегчением. Я машинально поднялся со своего места и взглянул на тысячу ярдов вперёд, через бледные прутья решётки. В зале не было ни одного знакомого лица.

Начался монотонный процесс: кто-то говорил сверху, ему отвечали снизу, одни слова наслаивались на другие. За столько дней я уже потерял к ним интерес, знал только, что они складываются не в мою пользу и даже уже не в мою сторону.

Почему-то за всё то время, которое я уже провёл в этой клетке, по ту сторону не прозвучало ни единой конкретной фразы. Судя по лицу судьи, у неё в очередной раз медленно плавятся мозги. А, вот для чего, оказывается, нужны адвокаты.

На первом заседании отчего-то очень много говорили о «малолетних преступниках» и общественных примерах для вступающих в новую жизнь. Я совершенно не понимал, какое я имею к ним отношение, и почему именно здесь звучит нечто подобное.

А ещё я не понимал смысла фразы «вступающих новую жизнь». Судя по всему, я, как и многие другие молодые люди, уже давно в неё уже вступил. И даже уже не вступил, а прямо нырнул с головой и старался в ней не задохнуться. К тому же, новая жизнь совершенно ничем не отличалась от старой.

Всё так или иначе начинается со школы. Одним верят больше, другим – меньше, одних любят, других ненавидят, и дело было даже не в каких-то человеческих законах, эти, как я понял, сводятся к примитивному спектаклю. А в том, как человек понимал своё место в социальном обществе. Но выходя из школы и идя по улице домой, мы, почему-то, не видим в других разницы.

Судя по всему, из своего класса я выпущусь теперь раньше всех.

Обычно, в кино или литературных романах показывают, как заключённые держатся за прутья решётки или просовывают в неё руки. Они как бы стремятся освободить свою душу через них, словно через проводники в электрической цепи. Мне же не хотелось приближаться к ни не на дюйм, даже вставать было мучительно больно: я прямо чувствовал их тяжесть макушкой головы.

Мне хотелось забиться подальше в угол, в привычные для меня бетонные стены, неряшливо облитые краской, и остаться там навсегда, чтобы меня не трогали так же, как и их, никогда. Однако, вырвавшись из прутьев, я бы не знал, что мне делать, честно говоря, даже не зная, почему.

Может потому, что люди своими взглядами снова и снова будут загонять меня внутрь клетки, не соглашаясь, по старой привычке, с вердиктом судьи. Никогда ещё не видел, чтобы хоть раз задержанные не оставались долго на воле. А, в прочим, всё это пустое.

Я вновь представил, как по дну отражённого хладным небом города бредёт человек, как я смотрю на него из окна. Прислушиваюсь к гулу его шагов и к тому, как яростно они отражаются от пустых стен и мёртвых облаков. Как стоит воротник его тщательно выглаженного гранитного пальто, как он идёт и совершенно не оглядывается по сторонам, в этот момент я даже позавидовал ему.

Помню, что на указательном пальце у меня к тому времени уже остался красный пульсирующий отпечаток, я натёр его авторучкой. Глядя в окно, я представлял себе, сколько же мне ещё придётся писать за свою жизнь, и что последнюю секунду этой самой жизни я меньше всего хотел бы провести, роясь чернильным остриём в белой почве бумаги.

А ещё я думал о пещерном человеке, и как он на самом деле охотился на мамонтов. И стремился ли он заковырять их до смерти? В ряд ли, у него было меньше фантазии, чем у меня в данный момент.

А потом я увидел эту женщину, и мысли мои упорхнули в небо. На вид ей было не больше тридцати, однако мне почему-то казалось, что она была из тех редких дам, которые становятся гораздо красивее в этом возрасте. Во всяком случае, нежели, скажем, девочки из старших классов или заспанные неряшливые студентки. Помню, как её лицо до самых ярко-красных губ скрывала широкополая шляпа.

Весь её облик, весь её силуэт напоминал о старых кинокартинах, о модных джазовых клубах и дыме древних сигар под изрешеченных пулями потолком. Кажется, такой тип персонажей назывался «роковая женщина», из всей одежды они более всего предпочитали красный и никогда не расставались с ним. Наверное, чтобы не было видно сочащейся из их души крови.

Угольные волосы выглядывали из-под шляпы и в притворной непослушности падали на чёрное облегающее полупальто. За его широким вырезом действительно угадывалось что-то красное, но я не обратил внимание, что именно. В отличии от мужчины, её шаги были тихими и какими-то волнительными, а, может, предвкушающими.

Она остановилась у входа в подъезд дома напротив, как раз через улицу от моего. Мужчина немедленно приблизился к ней и начал что-то говорить, женщина слушала его, молча и спокойно, я так никогда и не узнал её голоса. Затем она согласно кивнула и открыла дверь, затем зашла внутрь, и мужчина сразу же отправился за ней.

Нет, я не почувствовал того, что, по мнению взрослых, должен был чувствовать человек моего возраста по отношению ко взрослой женщине. Скорее, всё это время я наслаждался её художественностью, каким-то мимолётным ореолом окружавшей её другой реальности.

Может быть, такое чувство у меня возникало из-за того, что на фоне крохотного серого мирка, она выглядела слишком по-особенному, как будто бы своим светом выбивалась из общей гаммы. А может быть потому, с какой неуловимой грацией и в какой-то странной гармонии она шагала по этим грязным каменным мостовым.

Мне даже показалось, что ей, как и всякому порядочному миражу, должно быть приходилось сильно сосредотачиваться, чтобы не рассеиваться в воздухе алой дымкой.

Но на допросах мне почему-то не верили.

Я всё ещё сидел здесь, на чёрной скамье, испещрённой двумя или тремя надписями, сделанных проворными руками моих предшественников, и смотрел прямо перед собой, не сворачивая.

После случившегося в тот день я не спал всю ночь, а затем сразу же, вместо школы, отправился в ближайшее отделение полиции. Мне даже пришлось ненавязчиво выспрашивать дорогу прохожих, потому как родителям я ничего говорить не хотел.

Ноги донесли меня до отделения, мои слова очень внимательно выслушали, обещали разобраться…а через месяц пришли за мной. Затем увезли подписать показания, и, после допросов, оставили меня в одиночке, из которой я уже две недели почти не выходил. Я не жаловался на камеру, она была в два раза просторней моей комнаты, но мне очень не нравилось, когда меня беспокоили.

Впереди всё ещё говорили, на этот раз что-то о потерянном поколении. Может быть, они хотели сказать «истреблённом», ведь не даром последние опубликованные статистические отчёты показывали чудовищную смертность населения, но, честно говоря, сейчас я не хотел раскрывать рта. Мне казалось, что за каждое произнесённое слово с моих родителей будут брать штраф, а их итак здесь нет.

Когда я в следующий раз выглянул на улицу, то увидел, что в одном из окон на втором этаже дома напротив зажегся свет. На улице уже смеркалось, и на моём столе с тихи жужжанием работала настольная лампа, иначе я бы просто не разбирал знаков. Но свет в том окне казался ярче, каким-то праздничным и слишком торжественным словно…софиты?

Шторы были открыты, окно располагалось ниже моего, и я даже мог разглядеть маленький кусочек пола, отходивший от подоконника, и изголовье кровати, почти в самом углу. Мне могло показаться, но из-за неплотно прижатых друг к другу оконных рам доносилась музыка. Звуки был неясный, отчего-то мне вспомнился тот самый шелест скачущей по пластинке иглы.

А потом я увидел, как что-то ползёт по полу. По началу я решил, что это свет так падает на крашеные доски, но чуть позже я разглядел, что это было пятно. Кажется, кто-то пролил вино, досадная случайность не более…

…но пятно разрасталось, всё ближе и ближе подползая к окну. Оно было ярким, багровым и очень густым. А затем свет померк.

Несколько томительных секунд я что есть силы вглядывался в стеклянную темноту. Всё происходящее казалось мне странным сумбурным сном, который выглядит в точности, как явь. Но голову никак не покидает ощущение какой-то неправильности, чего-то фатального, словно одно из привычных измерений незаметно отодвинулось со своего места.

Когда свет включился снова, я увидел, что пятно уже добралось до ножек кровати, и часть его уже скрылась из виду за подоконником. А затем, аккуратно переступая ногами по доскам и обходя пятно крови, к окну подошёл тот самый мужчина, я узнал его по сгорбленным плечам. Теперь на нём не было пальто, вместо него обвисшую грудь закрывал коричневый пиджак, очень гармонирующий с цветом досок.

Мужчина посмотрел перед собой…а затем медленно перевёл глаза прямо на меня…

Словами не смогу описать, как тогда забилось моё сердце. В висках начала стучать кровь, ноги онемели, ладони налились жестоким льдом…но я никак не мог оторвать взгляда от этих глаз. В них не было злобы, хоть я и ожидал бы увидеть её от такого человека. Она меня хотя бы успокоило, и я точно знал бы, что следовало бы делать.

Вместо этого человек смотрел на меня чрезвычайно ласково и спокойно, как обычно смотрит преподаватель на прилежного ученика или какое-нибудь ловкое юное дарование, которое обычно держится от сверстников немного в стороне. Этот взгляд убаюкивал, расслаблял, даже слегка успокаивал. И оттого я так остро чувствовал ту немую угрозу, которая таилась за ним.

Не потому, что этот человек может сделать что-то лично мне, не потому, что мои близкие, если таковые и были, обязательно пострадают. Потому что именно я, или кто-либо ещё, не смогут ничего сделать. А если и попытаются сделать, то горько пожалеют об этом. И притом он сам не будет иметь к этому никакого отношения.

Теперь, сидя здесь, я вдруг вспомнил о том, что ни разу не видел его после этого. Ни на суде, ни до, ни после, вообще никогда. Больше не видел я этих ласковых глаз, этой полунеряшливой, чем-то по-детски взъерошенной седой причёски, добродушной почти-улыбки и длинных, ярко играющих на лбу морщин.

Один из следователей как-то невзначай проронил на допросе, что этот человек очень важный профессор. Преподаватель, декан университета, одним словом, уважаемый член общества, и что он не может присутствовать на заседаниях из-за того, что занимается важной научной работой.

Я вдруг увидел на себе взгляды его дрессированных студентов. Их глаза, лишённые огня, и губы, по-женски поджатые в молчаливом осуждении. И ту женщину, которая так же, молчаливо осуждая, глядела на меня со своего холодного стола в морге. И как в ненависти ко мне сжимаются её скрытые белой простынёй кулаки. Как я посмел…

Теперь я понял: было в этом взгляде ещё что-то ещё. Чего я не заметил в первый раз и не разглядел в те долгие проведённые в камере часы, во время которых мне снова и снова приходилось зарисовывал у себя в голове эти глаза. Они обещали … научить. Предлагали узнать много нового, с надеждой смотрели на…. Господи!

Наконец мне начали задавать вопросы. Они произносились каким-то особо издевательским, я бы сказал, нарочито бумажным тоном. Я отвечал на них просто и односложно, неловко топчась на костях уничтоженной надежды. «Да, мэм», «Нет, сэр», «Не знаю, ваша честь».

Я даже уже не пытался оправдываться.

Вскоре судья огласил приговор…

…и меня наконец-то оставили в покое.

Тюрьма меня не пугала. Мои ноги по-прежнему согревали плотные шерстяные носки, а в детстве на уроках плетения мне не было равных, так что долго я здесь не задержусь.

Но сейчас мне отчего-то вспоминались те редкие солнечные дни, когда я гулял по берегу грязной реки вдоль забора завода. Или как поздней весной сидел на уроках под срывающийся на визг голос преподавателя и мечтательно смотрел на расцветающую под ослепительным солнцем черёмуху.

Конечно, не жалел себя, но мне было очень жаль эти моменты, и то, что теперь они останутся без моего участия….

Открылась запертая дверь решётки, и меня выволокли наружу два одинаково молчаливых охранника. В их движениях и лицах одновременно читалась официальная услужливость и какая-то странное тупое безразличие.

У выхода они передали меня моему тюремному сопровождающему, Миллеру, и оставили меня с ним наедине, не считая не обращающих на меня внимания конвойных.

Мне нравился этот человек. По какой-то странной причине, среди того огромного количества лиц, которые мелькали передо мной последние дни, именно в его глазах, обрамлённых сеткой морщин, не было никакой ненависти, осуждения или даже банального презрения. Скорее, это была какая-то жалость, может быть даже, сочувствие.

Он перевидал много таких, как я, и для меня абсолютной загадкой оставалось то, как же он всё-таки не потерял в себе человечность. Возможно, кстати, именно по этой причине.

Мой единственный оставшийся в этом мире друг аккуратно заложил мне руки за спину, защёлкнул на запястьях наручники и спокойно повёл через длинную зарешёченную дорожку прямо до ожидавшего меня на том конце тюремного фургона.

В тут секунду я подумал, кто же всё-таки из нас заключённый: он или я?

Мой путь был долгим и очень-очень ярким. На безоблачном голубом небе ослепительно горело почти неразличимое солнце, могучие зайчики прыгали через прутья и больно слепили мне глаза. Было очень тепло и сухо, через раздававшийся за стенами двора городской шум доносилось едва слышное пение птиц.

Мне вдруг показалось, что я не иду, а словно бы еду вперёд на каком-то величественном поезде, разрезающем бесконечную асфальтовую долину. И что эти блики на моём лице мелькают точно так же, как те, что прорываются через частые деревья на пути. И так вдруг прекрасен стал для меня этот путь, что я не выдержал и улыбнулся.

Первый раз в своей жизни я по-настоящему улыбнулся. И было уже не важно, куда приведёт меня этот поезд, потому что на самом деле, мы все не хотим куда-то приехать. Больше всего люди боятся не опоздать, а увидеть, как за окном постепенно замедляется мир.

Возможно, только глядя из-за плотного холодного стекла на пролетающие мимо нас бесконечные маски реальности, мы сможем ощутить на себе то самое чувство полёта, о котором мечтаем всю жизнь, но никогда до конца не стремимся получить.

И тут я понял: только лишь путь сможет дать нам свободу, если мы захотим её взять.

Мы добрались до фургона, я спокойно вошёл внутрь, машинально проверяя, на месте ли носки, и снова сел на скамейку. На этот раз, на холодную доску автозака.

Охранник взялся за ручку двери и уже начал её закрывать, но, прежде, чем она захлопнулась, я всё-таки решился окликнуть его:

– Эй, Миллер.

Мой сопровождающий машинально обернулся на голос и устало посмотрел мне в глаза. Сейчас мне было почти жаль его.

– Прости, парень, – сказал он с едва заметной хрипотцой, судя по всему, он очень долгое время не разговаривал, – Ничего не могу поделать. Видимо, такова твоя доля.

Даже в этих затравленных карих глазах я чётко видел отражение моего собственного взгляда.

– Заешь, – слова сами собой выходили из моих губ, – мне кажется, всё это время я играл не за ту команду.

Последний

Я ждал, что этим всё кончится. Подлунный мир никогда не меняется, знаю, тем не менее, так обидно, до слёз обидно.

Что ж, пускай, но хоть о чём-то в своей жизни не жалею.

Мёртв целый полк, все, кроме меня. Все перемешаны с мокрой землей, разъезжаются под ногами, взвиваются вверх стайками мух, все, кроме меня. Уходили одни, приходили другие, оставались лежать, разорванные в клочья со спокойными лицами, отражающими белое небо.

И снова не я?

Иду вперёд, навстречу подкреплениям, один, всего один. Ноги тонут в грязи, в руке тяжело клацает давно холодный пистолет. С него стекает кровь, как и с меня. почти вся не моя. Щёку рвёт пороховой ожог, вкус чужой меди перекатывается во рту. Седые волосы липнут к ране, падают на глаза. А в глазах…

Слёзы? Злоба? Отчаяние? Страх? Да ничего там нет, совсем ничего. Просто две чёрные точки и дорожка мокрой земли, которая проносится перед ними. Вот и всё, не знаю, что с лицом, может, его и вовсе нет. Может, правы были древние.

А вот и они, передо мной, мой народ, уже чувствую кожей их взгляды. Презрительные улыбки, пустые глаза, горделивые осанки сутулых царей. Они стоят, положив руки на автоматы и принюхиваются в поисках слабостей. Смотрят на меня так, словно представляют меня и себя в тёмной подворотне.

Им плевать, что траншея засыпана плотью. Что моё тело, пусть и немое, покрыто одеждой, на которой засохли кусочки человеческого мяса. Что под ногтями засохла кровь, ведь свой нож я оставил в чьей-то голове. Нет, им плевать, потому что я – не они, опять.

А день тому назад я остался здесь, остался и долго держался. Убивал, выгрызал, выдавливал себе жизнь из наивных молодых глаз, и что в итоге? Вот я иду и думаю только о куреве. А они стоят и глядят на меня, как на вечного волонтёра, смеются надо мной, что я не поленился выжить.

Дурак, согласен, настоящий, образцовый идиот. Просто я опоздал немного, я шёл в бой не под бесхребетные марши, а под гитару и одинокий голос у фонаря. А теперь они, эти, отталкивая меня, как собаку, будут идти по трупам, и думать о том, как расскажут своим друзьям о том седом молокососе, что не сбежал.

По моим трупам.

Как там у классика? Недоросль? Всего один? Как наивно, всего один-то.

Двадцать лет я жил среди них. И с младых ногтей не мог к ним привыкнуть. К лени, к страху, к тупости, к желанию следовать формам и не смотреть на содержание. К трафаретам ума, к вечному стремлению кататься на чужом горбу и посмеиваться над всеми. Не мог и не хотел, потому и загремел сюда, потому и выжил. А теперь иду, слушаю трусливые насмешки и думаю.

А зачем я всё это сделал?

Кажется, мне искренне жаль тех, кого я только что отправил в небытие. Зачем? Ради этих вечных зрителей? Ну конечно.

Земля тянулась перед глазами, давно мёртвая, жирная, как их мозги. Пока не закончилась сапогами.

Я поднял глаза, он стоял передо мной вразвалочку, как на сельской дискотеке. Широкогубый оскал, небритая морда, кирзовый взгляд, полный превосходства, а в зубах эрективно поднятая сигарета. Не раз я видел таких, и не мог привыкнуть.

– Ну чё? – с усмешкой протянул он.

Словно сделал одолжение, бросив мне эти два слова, спасибо. Правильно, с такими трудолюбивыми придурками, как я, разговор короткий.

Вот он, царь и господин сего света и всех его ленов. Чист, как весеннее небо, прекрасен, как июльское солнце. Опустил на меня глаза из-под второго подбородка. Венец творения, уж кто-кто, а этот всей своей жирной горой стоит за общество и коллектив. И сейчас будет мне в очередной раз объяснять его уклад.

Я знал, что пистолет пуст, знал, что единственный звук, который я услышу перед тем, как на меня набросится эта свора моих соотечественников – пустой металлический щелчок, похожий на предсмертный выдох старых часов.

И тем не менее, я поднял его, взвёл курок.

Он даже не шелохнулся, лишь посмотрел на меня, как на мартышку с палкой.

Мне представилось, как его голова под напором свинцового ветра раскрывается, медленно, словно роза. Нежная и по-настоящему закатно-красная. Как обнажается совершенно пустая черепная коробка и я остаюсь смотреть на крепкий, как бревно, и белый, как снег, стебель позвоночника. Как золотые искры осколков переливаются под ослепительными лучами белого солнца. И не было зрелища прекрасней в моей жизни.

Оказалось, что я не представил это, а увидел своими глазами. Похоже, в пистолете всё-таки оставался один патрон.

Возможно даже, для меня, но судьба распорядилась иначе.

Прежде, чем кто-либо, включая меня, успел опомниться, прежде, чем рокот выстрела в полную силу раскатился по небосводу моей головы, инстинкты бросили мои руки вперёд, пальцы схватили с падающего тела автомат и взвели затвор.

А затем я, спустив с цепи металл, дал медленную, тягучую очередь по сгрудившейся в пересказе какой-то истории, может, моей, маленькой группке. Очищающий огонь перерезал их пополам.

Я перечеркнул их жизни один движением, а заодно и свою. И, в общем, плюнул на это, и на них, и на себя, разом. Кажется, я ещё никогда не был к ним так близко, надеюсь, они довольны.

Два длинных шага вернули пустое тело обратно. И вот, теперь я сижу в той самой траншее и жду, когда на этот раз уже своя артиллерия закопает меня здесь живьём. Или остатки тупой своры доберутся до своих собратьев, чтобы спрятаться за их спинами, как побитые собаки. Абсолютно не понимая при этом, кстати, что же произошло, и почему так получилось.

Это потому что всё, что было до выстрела, вылетит у них из головы. Потому что иначе всё было бы слишком просто, верно?

Ага, вот и он, этот, смотрит на меня из зеркала.

Облепленный снегом, укутанный ветром,

Лишь пламенем сердца немного согретый

Бреду по полям, оставляю следы,

И нет надо мной ни единой звезды.

И мрак в тяжкий воздух вздымает метель,

И холод готовит во тьме мне постель,

Где должен уснуть я навечно, в пустую.

Но снова бреду я сквозь ночь ледяную.

На глазах распадаясь, обретаю покой,

Из пепла я… возвращаюсь домой.

Не очень хочется умирать в двадцать лет, в свой день рождения, но я должен был сделать это ещё вчера, так что….

А сейчас…я деградирую и улыбаюсь.

Кстати, знаете, что? Сигареты-то я всё-таки достал.

Оглавление

Кленовый сироп

Под крылом Чёрной Совы

Бумажный самолётик

Стены

Проклятые

Перелом

В окнах приведения

Прощай

Сказки на ночь

Энтропия

День, когда никто не умер

Последний