Общественное движение в России в 60 – 70-е годы XIX века [Шнеер Менделевич Левин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ш.М. Левин. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ В 60 – 70-е ГОДЫ XIX ВЕКА

Институт истории АН СССР

Издательство социально-экономической литературы

Москва, 1958

Сдано в набор 28 июня 1958 г.

Подписано в печать 26 сентября 1958 г.

Тираж 7.000 экз.

Цена 15 р. 35 к.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена русскому общественному движению периода с середины 50-х до конца 70-х годов XIX в. Она охватывает, таким образом, значительную часть разночинского этапа освободительного движения в России. За хронологическими рамками работы остается та часть разночинского этапа (80-е – начало 90-х годов), которая характеризуется постепенной убылью ведущей роли разночинной интеллигенции в движении, непрерывным повышением удельного веса рабочего движения, появлением и развитием русской социал-демократии. В этой книге, таким образом, мы рассматриваем период «бури и натиска» революционных разночинцев и останавливаемся на пороге периода реакции и контрреформ, периода начинающегося упадка революционной энергии разночинства и подготовки перехода от разночинского к пролетарскому этапу освободительной борьбы.

Революционное движение находится в центре нашего внимания. В соответствии с особенностями изучаемой эпохи важное место в работе занимает движение революционно-демократической интеллигенции. Движение это, однако, само отражало те глубинные процессы, которые происходили в толще народных масс. Демократ-разночинец выступал как выразитель интересов и чаяний этих масс и искал путей и средств сближения с народом, надеялся найти в нем твердую опору своим освободительным стремлениям.

Наряду с борьбой революционной интеллигенции в книге освещено движение крестьянских масс (накануне отмены крепостного права и после провозглашения крестьянской реформы, а также в 70-е годы XIX в.), а вместе с тем и борьба рабочего класса, формировавшегося в пореформенное время ускоренными темпами.

В качестве более второстепенной и подчиненной, но, разумеется, отнюдь не лишенной существенного значения темы в книге кратко освещается ход либерально-оппозиционного движения с середины 50-х по 70-е годы.

История общественного движения неразрывно связана с историей общественных идей, общественной мысли. Общественная мысль – понятие чрезвычайно сложное, обнимающее большой круг разнообразных проблем. Из них мы могли выбрать лишь некоторые, непосредственно относящиеся к развитию и перипетиям общественно-политической борьбы.

Изучение русского общественного движения обозреваемой нами эпохи началось, как известно, очень давно. Первые опыты сбора материалов и исторического осмысления этого движения предпринимались еще современниками (начиная с Герцена и Чернышевского) по горячим следам событий. Совершенно понятно, что современники подходили к анализу и оценке рассматриваемых исторических явлений с позиций своего класса в зависимости от своего понимания задач самого движения. Но и в дальнейшем характер и задачи каждой новой полосы общественного движения накладывали сильнейший отпечаток на изучение прошлого.

В легальной и нелегальной литературе 70-х годов предпринимается ряд экскурсов в историю общественной мысли и лишь в малой степени в историю общественного движения 60-х годов (статьи М. Протопопова, А. Скабичевского, Н. Шелгунова, П. Лаврова и др.). В центре внимания авторов этих статей были фигуры Герцена, Добролюбова, Писарева. К 80-м годам относится появление некоторых мемуаров и исторических очерков о движении 60 и 70-х годов (Н. Шелгунова, Т. Пассек, А. Панаевой-Головачевой, начало воспоминаний Н. Тучковой-Огаревой, очерки и воспоминания С. Степняка-Кравчинского, первая редакция воспоминаний О. Аптекмана и т.д.). С именем М. Драгоманова связаны первые большие публикации, относящиеся к Герцену, Огареву и Бакунину. Мемуары Н.В. Шелгунова, увидевшие тогда свет только частично, представляли собой по существу и один из ранних опытов характеристики и оценки движения 60-х годов.

Работы Г.В. Плеханова и других членов группы «Освобождение труда», появившиеся в 80-х и начале 90-х годов, посвященные критике народничества и обоснованию задач русских марксистов, затрагивали в сравнительно широком объеме вопросы революционного прошлого, главным образом движения 70-х годов, а также в известной мере и предыдущей поры. На рубеже 80-х и 90-х годов Плеханов дал первую монографию (и, несмотря на недочеты и спорные положения, именно марксистскую монографию) о Н.Г. Чернышевском.

90-е годы, ознаменованные появлением ряда больших трудов В.И. Ленина, открыли новую страницу в изучении революционного прошлого. Такие ленинские работы, как «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве», «От какого наследства мы отказываемся?» и др., в своей исторической части были направлены в первую очередь на изучение, анализ, оценку судеб народничества 70 – 90-х годов; но одновременно пристальное внимание В.И. Ленина привлекали и проблемы, связанные с 60-ми годами. Эти работы вместе с появившимися в первые годы нового, XX столетия книгой «Что делать?» и статьей «Гонители земства и Аннибалы либерализма» заложили прочную основу марксистско-ленинского понимания общественного движения в России. Уже тогда В.И. Ленин дал глубоко научное, исчерпывающее определение революционного демократизма 60-х годов и его продолжения, но отчасти и трансформации – революционного народничества 70-х годов, вскрыл закономерности эволюции народничества. Лениным была показана классовая природа русского либерализма, выяснен вопрос о взаимоотношениях демократизма и либерализма в русском общественном движении. Тогда же Ленин выдвинул проблему двух революционных ситуаций в России второй половины XIX в., разъяснил условия их возникновения, их главные черты и причины, вызвавшие смену периодов общественного подъема периодами реакции. В.И. Ленин осветил роль Белинского, Герцена, Чернышевского, революционеров 70-х годов в исторической подготовке нового, социал-демократического этапа в русском революционном движении. Он дал ценнейшие указания по вопросам, касающимся истории массового крестьянского и рабочего движения, особенностей роста и развития революционной борьбы русских рабочих в пореформенное время.

К 90-м годам относится написанный народником П.Л. Лавровым крупный сводный обзор революционного движения 70-х годов – «Народники-пропагандисты 1873 – 1878 гг.» На рубеже XX в. юбилейные даты Герцена и Добролюбова послужили поводом для появления многих статей и очерков, посвященных этим великим деятелям. В 1903 г. были выпущены два (социал-демократическое и народническое) издания перевода книжки А. Туна по истории революционного движения в России (60-х и, преимущественно, 70-х годов) с комментариями, представлявшими самостоятельный интерес (немецкий оригинал Туна, как известно, вышел в 80-х годах).

Первая русская революция (отчасти уже и ее канун) очень заметно подвинула вперед исследование истории русского общественного движения. Революция расширила область доступных изучению источников и создала в результате самоотверженной народной борьбы за свободу относительно более благоприятные условия для издания как исторических материалов, так и научных или научно-публицистических работ. Впервые (если не считать более или менее отрывочных документальных сообщений, проникавших в зарубежную печать) были изданы архивные публикации, посвященные революционному подполью 60-х годов и политическим процессам того времени – Чернышевского, Михайлова, Писарева, В. Обручева и т.д. Появились и ценные мемуарные источники для характеристики движения 60-х годов (Л. Пантелеева, С. Стахевича, П. Николаева, первые мемуары М. Антоновича и т.д.). Круг уже имевшихся в распоряжении историков мемуарных источников по 70-м годам (например, воспоминания С. Степняка-Кравчинского, В. Дебагория-Мокриевича, П. Кропоткина, Л. Шишко, О. Аптекмана) значительно пополнился. Гораздо доступней, и не только для историков и журналистов, но и для широкого круга читателей, стали нелегальные издания 60-х и 70-х годов; в этом, как и в публикации материалов ряда политических процессов, главным образом 70-х годов, серьезную роль сыграла деятельность В.Я. Яковлева-Богучарского. Начиналась публикаторско-исследовательская работа таких литераторов, специализировавшихся на истории общественного движения, как М.К. Лемке. Именно ему принадлежит заслуга подробного ознакомления общества с делами Чернышевского, Писарева и др. Был создан и просуществовал два года, до закрытия властями, специальный историко-революционный журнал «Былое» (ранее, в эмиграции, было издано несколько небольших сборников под таким же наименованием).

Исторические работы и воспоминания, тоже содержавшие подчас попытки исторического анализа и оценки, во многих случаях выходили из-под пера прежних и настоящих народников разных оттенков (например, Н. Русанов, С. Ковалик, М. Попов и др.), а также полулибералов (В. Богучарский) или вполне законченных либералов (самый видный из них – А. Корнилов). Но были и работы марксистских авторов – М. Ольминского, В. Воровского. На рубеже периодов революции и реакции В.И. Лениным была написана книга «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905 – 1907 годов», имеющая важное значение для истории общественной мысли в России.

Поражение революции не дало все же правительству возможности полностью возвратить историко-революционные изучения к прежним условиям. В годы реакции и нового революционного подъема, частью даже в годы первой мировой войны дело, начатое в 1905 – 1907 гг., в тех или иных масштабах продолжалось. На эти годы снова приходится серия ленинских выступлений огромного историко-теоретического значения. Сюда относится группа статей о крестьянской реформе 1861 г., работы «Памяти Герцена», «Народники о Н.К. Михайловском», «О народничестве», «Роль сословий и классов в освободительном движении», «Из прошлого рабочей печати в России» и ряд других. В.И. Ленин развил в них положения, выдвинутые и обоснованные им ранее, особенно останавливаясь на проблеме периодизации революционного движения, на истоках народничества, на разборе и сопоставлении различных течений и оттенков демократической мысли, роли разночинца, историческом значении деятельности Герцена и Чернышевского, на особенностях крестьянского движения в эпоху реформы и т.д. Широчайший круг вопросов истории освободительной борьбы интересующего нас периода нашел освещение и решение в трудах В.И. Ленина. Сделанные им научные выводы определили направление соответствующих исследований советской исторической науки.

В своих статьях, переписке, заметках на книгах В.И. Ленин глубоко вскрыл ошибки народнического и меньшевистского характера в оценках реформы 1861 г., крестьянского движения, старого народничества, деятельности вождей революционно-демократического движения XIX в. Ленин вскрывал попытки ложного истолкования хода общественного движения либеральными публицистами и историками. Большое значение для правильного понимания революционного прошлого имеют замечания и пометки В.И. Ленина на новом (с точки зрения идейно-политической направленности – ухудшенном) издании труда Г. Плеханова о Чернышевском, вышедшем в 1909 г., и на одновременно изданной книге Ю. Стеклова о Чернышевском, в общем положительно оцененной В.И. Лениным, но вызвавшей у него вместе с тем критическое отношение в существенных пунктах.

Плеханов, кроме книги и ряда статей о Чернышевском, опубликовал в те годы также несколько содержательных статей о Герцене и о революционном движении 70-х и начала 80-х годов. Движение 70 – 80-х годов послужило темой для двух новых книг В. Богучарского – «Активное народничество семидесятых годов» и «Из истории политической борьбы в 70-х и 80-х гг. XIX в. (Партия „Народной воли“, ее происхождение, судьбы и гибель)». Ценные собранным фактическим материалом и некоторыми частными выводами, эти книги не могли удовлетворить не только марксистскую, но частью вообще демократическую критику своей общей концепцией и вызвали в печати серьезные возражения.

Коренной сдвиг в судьбах всей исторической науки и, в частности, того ее раздела, который посвящен истории общественных движений, совершился с победой Великой Октябрьской социалистической революции. Громадные архивные богатства были поставлены на службу науке. Фонд революционно-публицистической и агитационной литературы, которым располагали историки, значительно пополнился. Появились новые, порой исключительные по важности мемуары. Во много раз увеличился круг исследователей, изучающих историю общественной мысли и революционного движения. Решающим фактором, коренным образом изменившим направление и идейное содержание исторических исследований, явилось то, что господствующей методологией стало самое передовое, пролетарское учение – марксизм-ленинизм.

Если мы и для дореволюционного времени не могли в рамках краткого предисловия показать хотя бы в самых общих чертах состояние изучения и разработки данной проблемы, то тем более немыслимо об этом думать в отношении науки советской эпохи. Мы ограничиваемся поэтому лишь беглым, весьма далеким от исчерпывающего, перечнем.

На страницах ряда исторических журналов («Красный архив», «Пролетарская революция», «Красная летопись», «Былое», «Каторга и ссылка», «Историк-марксист», «Исторические записки», «Вопросы истории» и др.) появилось множество публикаций и специальных исследований. Богатейшей сокровищницей исторических материалов стало и остается до сих пор «Литературное наследство». Вышел ряд отдельных изданий, из которых следует назвать: две книги о политических процессах 60-х годов (одна – принадлежащая М.К. Лемке, другая – составленная под редакцией Б.П. Козьмина), «Процесс Н.Г. Чернышевского», «Покушение Каракозова», «Материалы для биографии М. Бакунина», «Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», первые книги многотомной публикации документов о рабочем движении под редакцией А.М. Панкратовой, ряд публикаций по крестьянскому движению периода реформы 1861 г. и т.д. Выпущены научные издания сочинений Герцена, Чернышевского и Добролюбова, издавались произведения Писарева, Огарева, Лаврова, Ткачева. Начато было издание сочинений и писем Бакунина.

После Октября общественное движение 50 – 60-х годов стало предметом изучения М. Лемке, В. Евгеньева-Максимова, Б. Козьмина, М. Нечкиной, А. Шилова, М. Клевенского, Я. Черняка, С. Рейсера, А. Скафтымова, Н. Алексеева, В. Шульгина, З. Базилевой, Н. Чернышевской и других исследователей. Монографии об отдельных деятелях той эпохи были опубликованы Я. Эльсбергом, Д. Чесноковым (о Герцене), П. Лебедевым-Полянским, В. Кружковым, В. Ждановым, Ф. Бурлацким (о Добролюбове), С. Покровским (о Чернышевском и Добролюбове), Ю. Стекловым (о Чернышевском и Бакунине), Ю. Новичем, Н. Богословским, В. Зевиным, В. Баскаковым и др. (о Чернышевском), В. Кирпотиным, Л. Плоткиным (о Писареве), В. Полонским (о Бакунине), Б. Козьминым (о Ткачеве и Писареве) и др. О движении 70-х годов писали отчасти уже как историки многие семидесятники (В. Фигнер, О. Аптекман, Л. Дейч, Н. Чарушин, М. Фроленко и др.), а также исследователи (Е. Ярославский, Б. Козьмин, С. Валк, Е. Кушева, А. Кункль, И. Книжник-Ветров и др.). В 1957 г. появилась монография Б.П. Козьмина «Русская секция Первого Интернационала». Рабочему движению в числе других посвятили свои труды А. Панкратова, Е. Ярославский, В. Невский, Э. Корольчук. О крестьянском движении писали (или печатали материалы) И. Игнатович, Е. Мороховец, Я. Линков, М. Найденов и другие ученые.

Определенный интерес для нашей темы имеют и коллективные труды по истории русской философии, по истории философских и общественно-политических идей, выходившие несколько раз, а также недавно завершенная коллективная работа по истории русской литературы.

Несмотря на обилие публикаций и на наличие многих исторических работ, советским историкам в области изучения общественного движения или даже только общественной мысли предстоит проделать еще громадную работу. Не говоря уже о недостатках в освещении отдельных проблем, нельзя не отметить неоправданного ограничения тематики научных исследований. В частности, необходимо указать на крайнюю бедность публикаций и исторических работ по истории общественного движения и общественной мысли 70-х годов XIX в., изданных за ряд последних лет. Одним из слабых мест нашей науки, занимающейся изучением общественного движения и общественной мысли, следует считать недостаток работ обобщающего характера, охватывающих целые периоды или целые общественные направления.

Давно назрела необходимость в издании обобщающих трудов по истории общественного движения середины и второй половины XIX в. Прежние работы такого рода теперь фактически почти недоступны широкому кругу читателей и к тому же в тех или иных отношениях устарели.

Все это побудило нас опубликовать предлагаемую книгу, являющуюся скромной попыткой подвести некоторые итоги работы, проделанной нашей наукой в данной области, и представить в более или менее связном виде ход общественного движения за сравнительно продолжительный период, богатый событиями и занимающий очень важное место в развитии революционной борьбы в России.

Нашей целью при подготовке работы было освещение общерусского революционного движения. Размеры и характер книги исключали возможность описания и оценки событий (хотя бы и более или менее крупного масштаба) в национальных районах, специфичных именно для последних, в частности вопросов, связанных с национальными движениями. Материалы из истории отдельных народов включались, однако, в тех случаях, когда это казалось нам особо необходимым для понимания общей картины политического положения страны в различные моменты.

Работа была в основном завершена несколько лет тому назад. Из литературы самого последнего времени мы могли использовать (большею частью в дополнительных подстрочных примечаниях) то, что наиболее существенно по ходу нашего изложения.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ НАКАНУНЕ ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РЕВОЛЮЦИОННОЙ СИТУАЦИИ

Марксистско-ленинская историческая наука датирует 1861 годом начало капиталистической общественно-экономической формации в России. «В России в 1861 году… произошел переворот, последствием которого была смена одной формы общества другой – замена крепостничества капитализмом», – говорил В.И. Ленин в своей известной лекции «О государстве»[1]. Этот исторический перелом явился итогом длительного процесса разложения феодально-крепостнической системы и роста буржуазных отношений, а также неустанной борьбы закрепощенных крестьянских масс против помещиков. Разложение феодально-крепостнических порядков сделалось особенно явным к 50-м годам XIX в. Кризис крепостничества был до крайности обострен Крымской войной 1853 – 1856 гг., показавшей гнилость и бессилие крепостной России.

Понятно оживление русской общественной жизни в годы падения крепостного права. Это была пора небывалого обострения классовых противоречий, большого подъема крестьянского движения, серьезных колебаний правящих и общественных верхов, оформления важнейших общественно-политических направлений. Именно к этому периоду относится переход в развитии русского освободительного движения от первого, дворянского этапа ко второму, разночинскому.

Усиление кризиса крепостничества, обострение страданий и бедствий трудящихся масс, углубление и расширение классовой борьбы крестьян против помещиков, смятение в верхах, распространение революционно-демократических настроений и взглядов среди передовой интеллигенции и развертывание ею, как выразительницей интересов и чаяний угнетенного крестьянства, активной политической борьбы на рубеже 50-х и 60-х годов привели к революционной ситуации.

Основоположники научного социализма, Маркс и Энгельс, с глубоким вниманием следили за ходом событий в России. Оценивая движение крестьян и положение в среде господствующего дворянства, Маркс в 1859 г. указывал, что в России «движение идет быстрее вперед, чем во всей остальной Европе». Русское крестьянское движение тех лет Маркс характеризовал как одно из самых великих событий в мире[2].

Впоследствии В.И. Ленин неоднократно обращался к анализу и оценке общественных явлений интересующего нас исторического периода. Именно Ленину принадлежит характеристика положения в России в пору падения крепостного права как «революционной ситуации».

Еще в 1901 г. в работе «Гонители земства и Аннибалы либерализма» В.И. Ленин писал: «Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России „Колокола“, могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых „очень часто“ приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять „Положение“, обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян – мировых посредников применять такое „Положение“, студенческие беспорядки – при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной»[3].

В приведенном ленинском перечне политических явлений и событий конца 50-х и начала 60-х годов имеются налицо существенные черты такой исторической обстановки, какую В.И. Ленин определял как «революционное положение», «революционную ситуацию». Признаками такой ситуации Ленин считал «обостренный гнет», обострение «выше обычного» нужды и бедствий угнетенных классов, значительное повышение активности масс, низов, не желающих больше жить по-старому, а также кризис верхов, неспособных больше «хозяйничать и управлять как прежде»[4].

Как известно, В.И. Ленин подчеркивал, что ни угнетение низов, ни кризис верхов не могут еще сами по себе вызвать революцию (превратить революционное положение в революцию), если нет в стране революционного класса, способного претворить «пассивное состояние гнета в активное состояние возмущения и восстания», способного «на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство…»[5]. Последнего условия в России 50 – 60-х годов не было, вследствие чего революционная ситуация не привела к революции, к свержению царской власти, к уничтожению помещичьего землевладения.

Начало демократического подъема в России, связанного с переходом от феодальной к капиталистической формации, обозначилось еще в середине 50-х годов. На последние годы этого десятилетия и первые годы следующего приходится высшее напряжение общественной борьбы, собственно революционная ситуация. При этом момент объявления так называемой крестьянской реформы (весна 1861 г.) явился гранью, за которой наступили кульминационные месяцы революционной ситуации. В общественном движении в это время появились новые черты, оно поднялось на более высокую ступень. Это позволяет говорить о новом этапе в движении 50 – 60-х годов и делает целесообразным разделение исторического обзора движения этого периода на два очерка, границей между которыми является начало 1861 г.

1. Кризис крепостнической системы. Обострение нужды и бедствий народных масс

Задолго до падения крепостного права Россия силой экономического развития стала втягиваться на путь капитализма. Капиталистические отношения в течение многих десятилетий развивались в недрах старого, феодально-крепостнического строя. Рост элементов капиталистического уклада, постепенное развитие буржуазных отношений неуклонно подтачивали основы крепостнической системы.

На основе усиливавшегося отделения промышленности от земледелия, все яснее обозначавшейся экономической дифференциации районов и роста городского населения, доля которого в общей массе жителей страны увеличилась между 1812 и 1851 гг. с 4,4 до 7,8%, – происходило весьма заметное расширение внутреннего рынка. Развитие внутренней торговли к 50-м годам ярко иллюстрируется известными цифрами оборота крупнейших ярмарок, таких, как Нижегородская (около 50 млн. руб. ежегодно), Ирбитская (до 25 – 30 млн. руб.) и др. При несомненно преобладающей роли внутренней торговли[6] немалое значение приобретала и торговля внешняя, размеры которой с начала XIX в. до кануна крестьянской реформы возросли примерно в 3,5 раза.

Особо важную роль в развитии товарно-денежных отношений играл рост внутренней и внешней торговли хлебом. Как хлебный экспорт, так и в еще большей степени внутренняя торговля хлебом оказывали очень существенное воздействие на разложение натурального хозяйства. Основным поставщиком хлеба на внутренний и внешний рынки являлись помещичьи хозяйства. «Производство хлеба помещиками на продажу, – писал В.И. Ленин, – особенно развившееся в последнее время существования крепостного права, было уже предвестником распадения старого режима»[7].

Неизбежным следствием роста производства хлеба в помещичьих хозяйствах были усиление эксплуатации крестьянского труда, прогрессирующая экспроприация крестьянских земель. По вычислениям В.И. Семевского, в великороссийских имениях, состоявших на барщине, во второй половине XVIII в. в пользовании крестьян находилось от половины до трех четвертей всей пахотной земли, в первой четверти XIX в. размеры помещичьей и крестьянской запашки были одинаковы, а перед крестьянской реформой в некоторых черноземных губерниях Великороссии в пользовании крестьян оставалось лишь немного более трети всей удобной земли[8].

Обезземеливая в большей или меньшей степени своих крестьян, сокращая и ухудшая крестьянские наделы[9], помещики систематически увеличивали число барщинных дней и принимали одновременно меры к наивозможной интенсификации барщинного труда.

Многие помещики черноземных губерний Великороссии, Украины и Белоруссии доводили число барщинных дней до четырех-пяти в неделю, а подчас принуждали крепостных отдавать все время работе на барском поле, выдавая им взамен скудный паек на пропитание. Группа крепостного населения, известная под названием месячников, представляла собой своего рода крепостное батрачество. Ю. Самарин сообщает о месячниках в своей записке по крестьянскому вопросу середины 50-х годов: «Не имея ни собственных изб, ни земли, ни хозяйства, они получают от своего помещика помещение, обычно – в нарочно выстроенных флигелях или казармах, по нескольку семейств в одной избе, получают определенное продовольствие, одежду и за то круглый год работают на него (помещика. – Ш.Л.) целою семьею». Состояние месячников, по признанию того же Самарина, представляло собой «крайний предел развития крепостного права, сливающийся с рабством»[10].

При отсутствии определенных цифровых данных о степени распространенности месячничества некоторое представление об этом дают сведения, касающиеся увеличения количества дворовых в предреформенный период, поскольку часть месячников при переписях (ревизиях) записывалась помещиками в качестве дворовых[11].

Только за время с 1851 (девятая ревизия) по 1858/59 г. (десятая ревизия) общее число дворовых мужского пола по 45 губерниям Европейской России выросло на 204.308. Особенно велик был рост по губерниям Полтавской (с 12,7 тыс. до 40,7 тыс.), Харьковской (с 13,8 тыс. до 44,2 тыс.), Екатеринославской (с 7,7 тыс. до 28,4 тыс.), Черниговской (с 6,1 тыс. до 25,6 тыс.), Херсонской (с 7,2 тыс. до 31 тыс.). Из великорусских черноземных губерний особенно большой рост дворовых мужского пола наблюдался в Курской и Воронежской губерниях (с 43 тыс. до 67,1 тыс. и с 20,6 тыс. до 32,7 тыс.)[12].

Источники того времени говорят о самом широком применении труда дворовых на сельскохозяйственных работах. В отзывах представителей губернских комитетов на первоначальные заключения редакционных комиссий о дворовых людях встречаются указания на то, что комиссиями упущены из виду дворовые пахари, число которых в хлебородных местностях «довольно значительно». «Они занимаются у помещиков пахотою и другими земледельческими работами… Между ними и крестьянами-месячниками нет никакой существенной разницы»[13]. Представители помещиков Екатеринославской губернии свидетельствовали перед редакционными комиссиями, что в этой губернии «дворовыми так называемыми плугатырями» поднимается по крайней мере половина общего количества засеваемой земли (примерно 600 тыс. десятин), что число «плугатырей» из дворовых в губернии никак не меньше 4 тыс. душ и что пастухи на две трети в Екатеринославской губернии состоят из дворовых[14].

Рост товарного производства хлеба в помещичьих имениях вызывал не только расширение барской запашки и увеличение работ на барском поле, но и возрастание крайне обременительной для крестьян подводной повинности – по доставке господского хлеба на рынок. Стремясь продать хлеб по возможно более дорогой цене, помещики не считались с расстоянием и нередко посылали крестьянские подводы за 200 – 300 и даже более верст[15].

Период разложения и кризиса крепостнической системы ознаменован наряду с усилением угнетения барщинного крестьянства резким повышением повинностей крестьян оброчных. Уже к 20-м годам XIX в. оброки были значительно выше, чем во второй половине XVIII в. Но к предреформенному времени оброки и по сравнению с 20-ми годами выросли, по расчетам Семевского, не менее чем в полтора раза, достигая в среднем по великороссийским губерниям[16] 19 с лишком руб. серебром. Во множестве случаев оброки были и гораздо значительнее. Об этом свидетельствует даже такой умеренный деятель, как А.И. Кошелев. «Оброки, – сообщал он в 50-е годы, – по большей части дошли до размеров едва вероятных, теперь годовой оброк в 25 или 30 руб. сереб. считается умеренным; а в некоторых имениях он доходит до 40 и даже до 50 руб. сер.» Тот же автор подчеркивает факт, подтверждаемый и многими другими источниками, что оброчная повинность соразмерялась не столько с количеством и качеством крестьянского надела, сколько с личными добавками (заработками, промыслами) крестьян, а также «с нуждами и требованиями расточительных и корыстолюбивых помещиков»[17].

Разложение крепостного строя принесло наряду с барщинной и чистооброчной системами широкое распространение системы смешанных повинностей, при которой оброчные крестьяне несли дополнительно барщину, а барщинные крестьяне дополнительно облагались оброком, часто весьма высоким. Вычисления И.И. Игнатович показывают, что в 23 великороссийских губерниях смешанную повинность отбывало более одной шестой крепостных крестьян[18]. Введение смешанных повинностей ставило крестьян в особенно тяжелые условия.

В итоге происходивших в хозяйственной жизни деревни перемен положение крестьян становилось все более трудным. Крестьянство в главной своей массе нищало, разорялось, чего не могли не замечать отдельные представители помещичьих кругов, страшившиеся взрыва народного негодования. Кошелев за несколько лет до крестьянской реформы писал, что положение помещичьих крестьян сделалось «до того тяжелым», что «запас крестьянского терпения едва ли не на исходе»[19]. Кавелин (либеральный помещик, публицист и профессор) в записке 1855 г. должен был признать: «В материальном отношении состояние крепостных весьма значительно ухудшилось против прежнего: их повинности, оброки и другие обязанности к владельцам в последние 10, 20 лет удвоились и утроились»[20].

Захватывая крестьянские земли, всемерно усиливая эксплуатацию как барщинных, так и оброчных крестьян, вводя особенно тягостную для крепостных смешанную повинность, словом, доводя крестьян до нищеты и разорения, помещики невольно в конечном счете подрывали основы и своего, помещичьего хозяйства.

Усиливающееся сверх всякой меры давление помещика на крестьянина влекло за собой деградацию не только крестьянского, но и помещичьего хозяйства.

Симптомом упадка помещичьих хозяйств была громадная задолженность дворянских имений. В канун реформы на них лежал полумиллиардный долг. Процент заложенных помещиками в кредитных учреждениях крепостных душ достигал 65; по отдельным губерниям считалось заложенных душ более четырех пятых общего количества крепостных крестьян[21].

В процессе разложения крепостного хозяйства при разорении массы крестьян небольшая часть их выбивалась наверх. Расслоение крестьян началось задолго до реформы. Верхушка крестьянства богатела на торговле и промыслах. Крестьяне-предприниматели играли крупную роль в развитии русской промышленности.

Капиталистическая мануфактура, выраставшая в значительной степени из крестьянской промышленности, очень заметно развивалась в первой половине XIX в. Еще в условиях существования феодально-крепостнической системы начинает осуществляться и переход от мануфактуры к фабрике. Промышленный переворот в России начался примерно в 30-х годах XIX в. и затянулся, впрочем, на полвека, до 80-х годов[22].

Число мануфактур и фабрик и количество занятых на них рабочих за предреформенные десятилетия значительно возросли. По приблизительным подсчетам историка Злотникова, в 1825 – 1828 гг. насчитывалось 1800 мануфактур и фабрик (вместе с горными заводами), а во второй половине 50-х годов – около 2818[23]. Тот же исследователь дает следующую приблизительную картину роста числа рабочих в русской промышленности: 1804 г. – 224,8 тыс.; 1825 г. – 340,5 тыс; 1860 г. – 859,9 тыс. Из них вольнонаемных было: в 1804 г. – 61,6 тыс., или 27,5%, в 1825 г. – 114,5 тыс., или 33%, в 1860 г. – 528,6 тыс., или 61,4%[24].

В первой половине XIX в. все более падает основанная на принудительном труде крепостная мануфактура, вытесняемая купеческой и крестьянской мануфактурой и фабрикой.

Рост числа промышленных предприятий, значительное увеличение числа рабочих (особенно вольнонаемных), упадок крепостной мануфактуры, начало промышленного переворота – все это было важным показателем разложения крепостнической системы, развития капиталистического уклада. Но возможности промышленного прогресса были сильно стеснены сохранявшимися в стране крепостническими отношениями (узость внутреннего рынка сбыта, недостаточность резервов рабочей силы для промышленности и т.д.) «…Крепостное состояние мешало развитию промышленности», – писал в 60-х годах Н.П. Огарев[25], указывая на это, как на одну из причин отмены крепостного права.

Крепостничество испытывало кризис и в своей главной экономической цитадели – в сельском хозяйстве, и в промышленности. Развившиеся производительные силы вступили в противоречие с господствующими производственными отношениями. С каждым десятилетием это противоречие все более углублялось. Кризис принял очень острую форму в связи с неудачной для царизма Крымской войной, наглядно обнаружившей социально-экономическую отсталость России.

В период Крымской войны положение масс стало еще более тяжелым и невыносимым. Незадолго до окончания войны, в самом начале 1856 г., шеф жандармов граф Орлов с тревогой докладывал новому царю, Александру II, что война «чрезвычайно тягостна для России: рекрутские наборы, ополчение, остановившаяся торговля умножают нужды и бедность». Поэтому он высказывал мнение, что если бы правительство достигло мира на приемлемых условиях, то это «было бы общею радостью в империи»[26]. Впоследствии III отделение отмечало, что война 1853 – 1856 гг. «оставила тяжелые следы на населении», что «общая нужда возрастала»[27].

Бедственное положение масс сказывалось наиболее сильно в южных районах, которые находились всего ближе к театру военных действий. В Таврической губернии с 1853 по 1855 г. число трудоспособных крестьян уменьшилось почти на 40 тыс.; в трех уездах вовсе не было произведено посевов; четыре пятых скота пало от чрезвычайной дороговизны кормов, от усиленных перевозок военных грузов по плохим дорогам и т.д. В Херсонской губернии эпидемические болезни и тяжелая подводная повинность вызвали уменьшение рабочих рук. Постоянные перевозки для нужд армии сильно отражались на крестьянском хозяйстве и в Екатеринославской губернии. В Бессарабии крестьяне несли тяжелые повинности по устройству укреплений, сооружению дамб при переправах, заготовлению леса[28].

Исполнение государственных повинностей, вызванных войной, не освобождало крестьян от обычных повинностей в пользу помещика. Отработав несколько недель в одном из укреплений, крестьянин по возвращении домой посылался помещиком на его, помещичью, работу. «…Казенное дело кладет на наши дни!» – с возмущением отзывались крестьяне о помещиках[29].

Обостренную нужду и лишения испытывали, однако, крестьяне не только прифронтовых губерний. Из Гродненской губернии сообщали министру внутренних дел, что ряд неурожаев, холера, затем усиленные рекрутские наборы вызвали недостаток в работниках, причем особенно трудно было «положение работников с упряжью, вследствие неоднократного падежа скота». Из Черниговской губернии жаловались на большое число жертв от холеры и на то, что четыре рекрутских набора и государственное ополчение поглотили по 61 человеку (и именно наиболее годных работников) с каждой тысячи крестьян, чем ослаблена была рабочая сила сельских обществ. Вятский губернатор, отмечая, что губерния отдала в армию более 35 тыс. человек, указывал, что часть крестьянских семей лишилась самых работоспособных своих членов, оставшись «при пожилых и подростках»[30]. Аналогичные сведения поступали и из других районов, рисуя общую картину дальнейшего обеднения и разорения деревни.

Ополченцы, переброшенные из Центральной России на южные окраины, понимали, что их семьи обречены на голод. Наблюдавший в Бессарабии ополченцев И. Аксаков сообщал: «Ратник, которого я брал с собою в дорогу, едучи в Кишинев, мужик лет 50-ти, рассказывал мне со слезами на глазах, что у него семь человек детей, один другого меньше, что жена его умерла месяца два тому назад.., что дети его ходят по миру». Это был не исключительный, а типичный пример. Резюмируя свои впечатления от общения с ополченцами, Аксаков невольно признавал: «Если вообразить себя на их месте, на последней ступени общества, под давлением тяжести всех сословий, одного над другим, под игом всего общественного устройства… так, кажется, повесился бы или спился бы»[31].

Надо также учесть, что годы войны ознаменовались сильным неурожаем, сопровождавшимся резким вздорожанием цен на предметы первой необходимости (неурожай охватил северо-западные, южные и часть центральных губерний). В отчете за 1855 г. министр внутренних дел отмечал рост цен на хлеб во многих местностях (Украина, Белоруссия и т.д.) в 2, 3 и 4 раза[32].

Нельзя думать, что нищали только помещичьи крестьяне. Положение государственных крестьян по сравнению с положением помещичьих было, правда, лучше, но и оно было весьма тяжелым и притом обнаруживало тенденцию к дальнейшему ухудшению[33]. По мере разложения феодально-крепостнической системы усиливался земельный голод в государственной деревне, росли феодальные повинности. Если помещичья деревня стонала под гнетом крепостника, то казенная неимоверно страдала от насилия и произвола поставленных над нею государством многочисленных властей и управителей. Одной из причин прогрессирующего малоземелья государственных крестьян было наступление помещиков на казенную деревню, систематические безнаказанные захваты земель государственных крестьян последними. Казенная деревня тяжко страдала от частых неурожаев и эпидемий, будучи бессильной эффективно бороться с последствиями стихийных бедствий.

О тяжести условий, в каких жила казенная деревня, не могли даже умолчать представители государственной власти. В журналах Комитета 6 декабря 1826 г., а именно в журналах заседаний 16 и 19 декабря 1828 г., отмечался резкий недостаток в земле у казенных крестьян во многих губерниях. «Сие стеснение между казенными крестьянами, – указывалось в журнале, – в некоторых губерниях почти уже дошло до высочайшей степени». Многие «бросают свои скудные и потому бесполезные участки, идут к соседственным, иногда и к отдаленным помещикам просить себе самой тягостной работы»[34].

Большой материал по вопросу о возрастающих бедствиях государственных крестьян был собран во время ревизии государственных имуществ, организованной в 1836 – 1840 гг. в четырех губерниях под руководством П.Д. Киселева. В качестве примера можно привести отзыв ревизоров, обследовавших Черниговскую губернию. «Положение казенных крестьян уездов Городницкого, Новозыбковского, Суражского и Мглинского крайне бедное, – писали ревизоры. – Причины сего положения приписать должно несоразмерно малому количеству земли по числу душ, земли большей части бесплодной и неблагодарной почвы, недостатку промыслов и значительной уплате государственных податей, сравнительно с владеемой ими землей»[35].

Реформа государственной деревни (конец 30-х годов и 40-е годы) не устранила земельной нужды государственных крестьян; она не только не избавила их от гнета казенно-крепостнического управления, но во многом сделала ненавистную чиновничью опеку еще более чувствительной.

Крымская война больно ударила не только по помещичьим, но и по государственным крестьянам. В специальном докладе царю от 2 апреля 1856 г. министр государственных имуществ Киселев указывал, что события войны «увеличили тягость поселян: 1)чрезвычайными наборами, простиравшимися, вместе с поставкою людей в ополчение, до 65 человек с 1000 душ, и 2) блокадою портов, прекратившею движение внутренней промышленности». Киселев особо отмечал ухудшение экономического положения государственных крестьян «от беспрерывных чрезвычайных неурожаев, прекращения промыслов и от обременения перевозками воинских тяжестей»[36] в таких губерниях, как Воронежская, Курская, Харьковская, Полтавская, Херсонская, Екатеринославская, Таврическая, и в Бессарабской области.

Послевоенный период принес государственным крестьянам дополнительные тяготы. При министре государственных имуществ М.Н. Муравьеве в 1859 г. были утверждены для 14 губерний новые размеры оброчной подати с государственных крестьян, повысившие ее по разным губерниям от 6 до 80%[37].

Говоря о бедственном положении трудящихся масс, нельзя забывать и о довольно значительной армии рабочих горной и обрабатывающей промышленности.

Несмотря на рост вольнонаемного труда, около двух пятых всех занятых в промышленности людей ко времени крестьянской реформы еще приходилось на закрепощенных рабочих. Одна часть их была прикреплена к казенным предприятиям, другая – к частновладельческим (вотчинным и посессионным мануфактурам).

Фабричная барщина издавна рассматривалась крестьянами как тяжелейшая форма барщинного труда. Еще декабрист Н. Тургенев отмечал, что об устройстве в какой-либо деревне промышленного предприятия крестьяне говорили с таким ужасом, как если бы там появилась чума. Характеризуя положение закрепощенных рабочих, А. Заблоцкий-Десятовский писал: «Доход мастерового на лучших заводах уступит доходу посредственного помещичьего крестьянина… Вся выручка мастерового расходуется на удовлетворение нужнейших и самых грубых потребностей…» Автор указывал на неограниченный произвол владельцев при установлении платы и на «утонченный способ грабежа рабочих», понуждаемых покупать продовольствие в лавочках, устроенных при предприятиях[38].

Большой фактический материал государственных архивов, характеризующий положение рабочих в последние десятилетия перед падением крепостного права и частично опубликованный в сборнике под редакцией А.М. Панкратовой о рабочих волнениях 1800 – 1860 гг.[39], свидетельствует о неимоверных бедствиях, испытываемых крепостными и вольнонаемными рабочими, о чудовищных насилиях и издевательствах над ними со стороны владельцев и их агентов. Данные о вопиющей эксплуатации рабочих были столь бесспорны и убедительны, что по временам даже отдельных представителей царской администрации вынуждали к откровенным признаниям на этот счет. Оренбургский губернатор писал в 1859 г. по поводу волнений приписных крестьян Шильвинского завода купца Подъячева: «…Крестьяне, начиная с мальчиков восьми-девятилетнего возраста, работают в рудниках постоянно, бывая в домах своих в течение целого года не более трех раз… Помещение для крестьян в рудниках устроено в тесных и душных землянках… Питаясь лишь хлебом и водою, не получая ни приварка, ни мяса для поддержания сил, истощаемых столь трудною работою, как в рудниках, и согреваясь в зимнее время похищенными в чужих дачах дровами, крестьяне, имеющие и весьма плохую собственную одежду, с первого взгляда на их слабый и изнуренный вид дают уже полное понятие как о том тяжелом труде, который составляет единственное их в течение всей жизни занятие, так и о скудости средств в их домашней жизни, что само по себе составляет уже не малое лишение, убивает совершенно и силы и дух человека»[40].

Для 30 – 50-х годов XIX в. характерно, в частности, значительное ухудшение положения рабочих на посессионных мануфактурах, которые в связи с разложением крепостнической системы и ростом капиталистических отношений переживали упадок, неизбежно отражавшийся и на условиях труда[41].

В тогдашней литературе встречались указания на более благоприятные для рабочих условия в казенных заведениях по сравнению с частными. Чиновник горного департамента Н. Чупин писал в 1861 г. на страницах «Горного журнала», что «в последнее тридцатилетие… рабочие частных горных заводов неоднократно требовали назначения им тех же заработных плат и тех же уроков, как и на казенных заводах»[42]. О более высокой плате и лучшей обеспеченности провиантом на казенных предприятиях описываемого времени говорит и Р. Попов, автор исследования «Горнозаводский Урал», опубликованного в начале 70-х годов в «Отечественных записках»[43]. Хотя в этих утверждениях и имеется доля истины, но известно, что и на казенных заводах не раз имели место волнения из-за крайне низкой заработной платы или нехватки продовольствия. Кроме того, на казенных заводах нередко существовал еще более зверский внутренний режим, еще большее угнетение личности рабочего, чем на частных. «Физические и нравственные истязания», которым подвергалось горнозаводское население как на казенных, так и на частных заводах, «в случае их описания могли бы представить картины, поистине ужасающие», с полным основанием заявлял автор упомянутого труда «Горнозаводский Урал», признававший горнозаводское население «самым несчастнейшим среди остальной массы закрепощенного народа»[44].

2. Крестьянское движение накануне реформы. Рабочие волнения

Царизм приступил к отмене крепостного права, опасаясь, как бы крестьяне не начали сами освобождать себя снизу и не опрокинули бы при этом вместе с крепостным правом все здание самодержавия.

Страх перед революцией разделяли с царизмом как крепостнические, так и либеральные круги помещичье-дворянского общества. Наоборот, последовательно демократические элементы видели в революции средство вывести Россию на путь истинного прогресса. Надо сказать, что и опасения правящих и либерально-оппозиционных кругов, и надежды демократов и революционеров имели под собой почву: массы крестьянства стали все более открыто выступать против крепостного права.

Историк и публицист правительственного лагеря М.П. Погодин в одном из своих «Политических писем» в период Крымской войны писал: «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пугачев. Ледрю Роллен со всеми коммунистами не найдут у нас себе приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону к Маццини не перешатнется никто, а Стенька Разин – лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда грозят нам опасности… Да и теперь не убивают ли ежегодно до тридцати помещиков – искупительные жертвы за право тиранства остальных? Ведь это все местные революции, которым недостает только связи, чтоб получить значение особого рода!»[45]

Пример, приведенный Погодиным касается лишь одной из форм крестьянской борьбы. Недовольство и протест крестьян выражались в побегах, поджогах, жалобах, исках о воле, наконец, в массовых волнениях и неповиновениях. Волнения представляли собой наиболее высокую, особенно опасную в глазах правительства и господствующего сословия форму крестьянского движения. Рост числа крестьянских волнений на протяжении первой половины XIX в. являлся одним из серьезнейших показателей разложения и кризиса феодально-крепостнической системы.

Данные о количестве крестьянских волнений, которыми располагает историческая наука, заведомо неполны. Но и сохранившиеся сведения позволяют судить о нарастании волны крестьянского протеста. Согласно статистическим материалам, разработанным И.И. Игнатович, динамика крестьянских волнений представляется в следующем виде: за 1801 – 1810 гг. учтено 83 волнения, с 1811 по 1820 г. – 124, с 1821 по 1830 г. – 156, с 1831 по 1840 г. – 143, с 1841 по 1850 г. – 351, с 1851 до начала 1861 г. – 591 волнение[46].

Последние десятилетия перед реформой ознаменованы, таким образом, резким возрастанием числа крестьянских волнений.

В годы Крымской войны в развитии крестьянского движения наступила новая полоса. Война требовала все новых и новых пополнений армии. От рекрутских наборов правительство перешло к созыву ополчений. Указы и манифесты, возвещавшие об этом, взывали к чувству преданности «царю и отечеству». Крестьянство по-своему истолковывало эти воззвания; многие крестьяне рассматривали вступление в ополчения как прямой путь к освобождению от крепостной неволи. На этой почве возникали крупные движения, которые красноречиво свидетельствовали о подлинных настроениях и стремлениях крестьянской массы, говорили о том, что при первом удобном случае крестьяне могут перейти к восстаниям, чтобы добиться освобождения.

В апреле 1854 г. был издан указ о наборе охотников в морское ополчение. Набор распространялся на Петербургскую, Олонецкую, Тверскую и Новгородскую губернии и имел целью сформирование гребной флотилии для усиления обороны Балтийского побережья. К набору допускались и помещичьи крестьяне, однако непременно с согласия владельцев. Среди крестьян различных районов страны широко распространились слухи, что можно поступать в морское ополчение без разрешения помещиков, что зачисление в ополчение повлечет за собой для самих ополченцев и их семей освобождение от крепостного состояния, что в дальнейшем они будут навсегда свободны от рекрутчины и казенных повинностей. По данным III отделения, «превратные слухи» первоначально распространились в Тамбовской губернии[47]. Постепенно волнение охватило 10 губерний (Тамбовскую, Рязанскую, Пензенскую, Воронежскую, Тверскую, Новгородскую, Владимирскую, Нижегородскую и др.). Сотни крестьян снимались с мест, толпами спешили в уездные и губернские города, в обе столицы, Москву и Петербург, и настаивали на записи в ополчение. В одной только Москве было задержано около 1500 крестьян Тамбовской, Рязанской, Нижегородской, Владимирской губерний. Их под конвоем, в кандалах, в ряде случаев с обритыми головами, возвращали в самовольно оставленные ими имения. Движение, вызванное апрельским указом, длилось несколько месяцев. Несмотря на репрессии и насильственное возвращение под помещичью власть, крестьяне в ряде местностей продолжали уходить, вооружаясь рогатинами, кольями, ножами и т.д. Во многих местах дело доходило до открытых столкновений. Усилиями полиции, отрядов солдат и казачьих частей движение было подавлено[48].

Заслуживает внимания тот факт, что в движение, развернувшееся весной и летом 1854 г., в связи с призывом в морское ополчение, были, в одном по крайней мере случае, вовлечены и подневольные заводские рабочие – значительное число мастеровых Кирицкого посессионного чугуноплавильного завода в Спасском уезде Рязанской губернии[49].

Еще более серьезными и массовыми были волнения, последовавшие за изданием царских манифестов: от 14 декабря 1854 г., в котором Николай I призывал всех «россиян» встать с «железом в руках, с крестом в сердце» перед врагами, и от 29 января 1855 г., где, обращаясь «ко всем сословиям государства», он уже объявлял о созыве всеобщего государственного ополчения[50].

Объявление о призыве в государственное ополчение всколыхнуло широкие массы крестьян, резко усилило их стремления к свободе. Через пять лет автор известного письма за подписью «Русский человек», опубликованного в «Колоколе», писал: «Иногда случалось, что крепостные охотно шли в ополчение, но только потому, что они надеялись за это получить свободу»[51]. В свою очередь Герцен отмечал: «Неудачи (военные. – Ш.Л.) вызвали в народе мысль, какой у него не было в 1812 г.: поднимаясь массами на защиту страны, он думал о возможности добиться уничтожения крепостного права. В Малороссии дело дошло даже до восстания крестьян, подавленного вооруженной силой того самого правительства, на защиту которого поднимались крестьяне»[52]. На Украине, в Киевской губернии, движение 1855 г. проявилось с особенной силой.

Воспоминания о вольности казачества и острая ненависть к влиятельным в крае польским панам внесли своеобразные черты в киевское движение. Среди крестьян широко распространился слух о существовании указа («выводного листа»), скрываемого помещиками и священниками, согласно которому все крестьяне призываются в казаки, с полным освобождением от господских работ. С личным освобождением крестьяне связывали требования о передаче им земель. Например, в одном из селений Сквирского уезда крестьяне требовали от доставленных ими священников: «…Посоветуйтесь между собою и решайтесь – написать нас всех вольными казаками, дать нам присяги, что мы уже не панские.., что поля и луга – наши и все, что есть у панов – наше ж. Оно и есть так, ибо мы и наши предки за все это уже отработали»[53].

Отказываясь повиноваться помещикам, крестьяне игнорировали существующую администрацию и явочным порядком вводили самоуправление. По сообщениям очевидцев, крестьяне отвергали «авторитет полицейских властей», заявляя: «Мы теперь вас слушать не будем»[54]. Как свидетельствует С. Громека, у всех на устах было выражение: «Громада – великий человек»[55]. Тот же Громека готов был определять крестьянские громады как «временное правительство»[56].

Оценивая киевские события 1855 г., В. Шульгин, хорошо осведомленный на месте об обстоятельствах дела, утверждал: «…Скоро обнаружилось, что царская служба была у крестьян только средством освободиться от вечной крепости у помещиков», движение было вызвано «неумиравшею в народе памятью о козачине, угнетениями со стороны помещиков и страстным желанием освобождения…»[57]

Волнения в Киевской губернии продолжались с марта по май 1855 г. Ими было охвачено девять из двенадцати уездов этой губернии, причем наиболее сильное движение было в Таращанском, Васильковском, Сквирском, Каневском и Черкасском уездах[58]. Правительство направило на подавление этого движения значительные воинские силы, которые в ряде мест натолкнулись на упорное сопротивление крестьян. Официальная версия указывала цифры жертв среди крестьян: 36 убитых, 57 раненых; современники находили эти данные преуменьшенными. Киевские волнения и, в частности, активное сопротивление крестьян выдвинули ряд крестьянских вожаков, часть которых была убита в столкновениях с войсками (Иван и Николай Бернадские, Яков Ромаковский и др.)[59].

Известны попытки вмешательства представителей интеллигенции в киевские волнения. Лучше всего в источниках освещена попытка агитации среди крестьян, предпринятая бывшим студентом Московского, затем Киевского университетов Иосифом-Антоном Розенталем в селе Волнянка Таращанского уезда[60]. Розенталь призывал крестьян к активной борьбе не только против господ, но и против царя. Однако его аргументация имела принципиальные ошибки. Так, читавшуюся им рукописную прокламацию он выдавал за обращение французского императора и английской королевы, да и вообще пытался ориентировать крестьян на ожидание помощи от воевавших с Россией держав. После ареста он не проявил должной стойкости. Тем не менее в ближайшие после киевских событий месяцы имя Розенталя было популярно среди демократической молодежи, не знавшей подробностей его дела. Этим объясняются некоторые особенности известного стихотворения молодого Добролюбова (тогда еще студента Главного педагогического института в Петербурге), озаглавленного «К Розенталю», помещенного в октябре 1855 г. в рукописном студенческом революционном листке «Слухи».

Стихи Добролюбова представляют собой драгоценное для историка выражение тех настроений, какие киевские события вызвали у революционной молодежи. Горячо приветствуя стремление разбудить народ, Добролюбов писал, обращаясь к герою своего стихотворения:

Пусть гибнешь ты для страждущего света
И гибнешь, замысла святого не свершив,
Но верь – речам твоим не сгибнуть без ответа,
Вся Русь откликнется на звучный твой призыв.
Бронею истины, щитом любви одета,
Мечом свободы руку ополчив,
Она пойдет на внутренних врагов
И отомстит им горько за рабов!..[61]
Волнения, связанные с призывом в государственное ополчение, охватили в 1855 г. и некоторые великорусские губернии. Здесь крестьяне отказывались повиноваться помещикам и вотчинным властям, большими группами покидали имения и, являясь в уездные и губернские города (иногда крестьяне уходили и в Петербург), требовали записи в ополчение. Подобно тому как это было в 1854 г., они рассчитывали вступлением в ополчение купить освобождение.

В пределах Великороссии наиболее острую форму волнения приобрели в Воронежской губернии, особенно среди украинской части крестьянского населения. Движение в Воронежской губернии началось в мае 1855 г. под непосредственным влиянием известий о событиях на Украине и продолжалось до начала августа. Одним из центров движения была слобода Масловка Бобровского уезда. Масловские крестьяне объявили, что «в помещичьем владении оставаться они не хотят, господских приказаний исполнять не будут, а желают все поступить на военную службу»[62]. При усмирении солдатами волнений в Масловке толпа крестьян оказала сопротивление, намереваясь освободить «зачинщиков» движения; при этом столкновении некоторые крестьяне были тяжело ранены. Собранные из соседних деревень в качестве понятых государственные крестьяне не оказали солдатам, как подчеркивалось в отчете III отделения за 1855 г., «никакого содействия»[63].

Подобные выступления произошли также в Симбирской, Саратовской, Пермской и Нижегородской губерниях.

Движение 1855 г. было подавлено отрядами войск и полиции, которые не останавливались перед применением оружия против крестьян. Александр II в связи с волнениями в центральных губерниях предложил объявить населению, что те из помещичьих крестьян, которые самовольно отлучатся из своих селений для изъявления желания поступить в военную службу, «будут преданы военному суду и получат наказание по всем строгостям законов»[64].

В самой тесной связи с политической обстановкой, созданной Крымской войной, находилось массовое движение среди крестьян – преимущественно южных украинских губерний, – развернувшееся летом 1856 г., по окончании войны (первые признаки этого движения относятся еще к концу апреля 1856 г.). Мы имеем в виду самовольный уход десятков тысяч крепостных крестьян в Крым (частью и в Бессарабию). Поводом к уходу служили слухи о том, что в Крыму крестьяне обретут свободу, получат землю и даже то или иное материальное пособие. Причиной же, побудившей крестьян сниматься с насиженных мест и со всем скарбом двигаться на юг, к Перекопу, преодолевая при этом множество препятствий, чинимых помещиками и властями, были невыносимый гнет крепостничества и стремление во что бы то ни стало избавиться от него. При последующем расследовании крестьяне объясняли, что к бегству их вынудили нищета, невозможность прокормиться, неимоверное обременение обязательными работами на помещиков. Крайняя бедность, полуразрушенные избы, ветхая одежда, отсутствие какого-либо имущества, кроме «самой незначительной домашней рухляди», – так характеризовали состояние крестьян некоторые из следователей[65].

Главными очагами движения 1856 г. явились Екатеринославская и Херсонская губернии; в той или иной мере движение захватило также Полтавскую, Черниговскую, Харьковскую, Курскую, Орловскую губернии. Херсонский уездный предводитель дворянства Вертильяк сообщал, что «беглецы из помещичьих крестьян встречаемы были им при разъездах на протяжении более 150 верст и на пространстве этом вся дорога и все поля, сколько можно было окинуть глазом, ими были усеяны». Вертильяк утверждал, что сам он «примерно до 20.000 душ убедил возвратиться на места своего жительства»[66]. Конечно, дело отнюдь не ограничилось одними «убеждениями» начальства. Для борьбы с движением были мобилизованы значительные силы. Согласно донесению екатеринославского губернатора от июня 1856 г., только в подведомственной ему губернии на усмирение волнений тогда были направлены два батальона и две роты одной из запасных дивизий, одна рота внутреннего гарнизонного батальона, два уланских эскадрона; кроме того, был использован проходивший драгунский полк[67]. Известно немало случаев упорного и смелого сопротивления стремившихся достигнуть Крыма крестьян полиции и войскам, прилагавшим все усилия к тому, чтобы преградить им путь и возвратить их на место жительства. Многократно войска стреляли при этом в народ. В основном движение было подавлено примерно в середине июля 1856 г.[68] Но отзвуки его не прекращались и на протяжении следующих месяцев.

Запоздалым отголоском Крымской войны и ее следствием можно считать крупное выступление крестьянства одного из основных районов Грузии – Мингрелии, происшедшее в первой половине 1857 г. Подвергаясь и до войны нещадной крепостнической эксплуатации, мингрельские крестьяне в результате военных событий, во время которых сама Мингрелия стала театром военных действий и была разорена, попали в еще худшее положение, так как помещики путем резкого усиления угнетения крепостных стремились поправить свои дела. Волнения начались в январе 1857 г. в одном округе (Джаварском) и к маю охватили всю Мингрелию. Крестьяне добивались полного уничтожения помещичьего господства, освобождения от всех видов барщины, наделения землей, упразднения княжеского и дворянского сословий, ограничения торговых барышей. Кутаисский военный губернатор находил, что восстание «давно зачато и долго зрело»[69]. Движение в Мингрелии было подавлено местными феодалами при активной поддержке русских властей.

Крестьянские волнения в годы Крымской войны и непосредственно после ее окончания произвели огромное впечатление на правящие круги и дворянско-помещичий класс.

Характеризуя движение народных масс в Киевской губернии и центральных районах страны, Кавелин еще в 1855 г. писал: «Все это может убедить даже самых близоруких и ослепленных, что народ сильно тяготится крепостною зависимостью, и при неблагоприятных обстоятельствах из этого раздражения может вспыхнуть и разгореться пожар, которого последствия трудно предвидеть»[70].

Почти немедленно после подписания Парижского мира Александр II произнес свою знаменитую речь к московским дворянским представителям насчет предпочтительности освобождения крестьян «свыше, нежели снизу», причем он указал на существующее «чувство враждебное между крестьянами и их помещиками» и вытекающие отсюда случаи «неповиновения к помещикам»[71].

Тревога царя и правительства могла затем под воздействием широкого движения 1856 г. лишь усилиться. Секретный циркуляр министра внутренних дел от 26 июля 1856 г. предписывал принятие срочных мер по поводу слухов о воле, «дабы избежать последствий, подобных тем, какие происходили недавно в Новороссийском крае, где открылись весьма значительные побеги крестьян в Крым»[72]. Мысль о проведении той или иной реформы существующих отношений с целью предупреждения всеобщего восстания крестьянства уже не покидала Александра II.

Как известно, в конце 1857 г. правительство окончательно решилось приступить к отмене крепостного права сверху. Это нашло выражение в рескриптах от ноября и декабря 1857 г. на имя Назимова (виленского, ковенского и гродненского генерал-губернатора) и Игнатьева (петербургского генерал-губернатора).

Не выдерживает критики некогда распространенная в либерально-буржуазной историографии версия, будто весть о подготовляемой реформе внесла полное успокоение в массы крестьянства[73].

Лучше всех осведомленное III отделение в уже упоминавшемся позднейшем обзоре своей деятельности отмечало: «С одной стороны, ожидание освобождения, часто нетерпеливое, с другой – стеснительные меры некоторых помещиков для заблаговременного обезземеления крепостных – все это вызывало нередкие волнения в среде помещичьих крестьян, не с прежним терпением сносивших свое крепостное положение. Число случаев неповиновения крестьян и беспорядков между ними постоянно возрастало»[74].

В первый после появления рескриптов год (1858), по данным отчета III отделения, волнения были зарегистрированы в 86 имениях[75]. Отчет министра внутренних дел показывал за тот же год значительно более высокую цифру – 170 случаев неповиновения крестьян своим помещикам (эта цифра более чем в четыре раза превышала число неповиновений, учтенных министерством в 1857 г.)[76]. Расхождение между данными отчетов двух родственных ведомств могло зависеть от того, что министерство внутренних дел тогда принимало в расчет и сравнительно более мелкие волнения[77].

За 1859 г. III отделение учло случаи неповиновения крестьян в 90 имениях[78]. Отчет министра внутренних дел определял «общее число беспорядков в помещичьих имениях» за 1859 г. в 78. Отмечая уменьшение числа волнений, министр внутренних дел, однако, подчеркивал, что «формы, в которых в 1859 году проявлялись беспорядки, к сожалению, были несравненно резче и прискорбнее»[79].

Для 1860 г. III отделение в своем отчете показывало уже 108 случаев неповиновения крестьян[80].

К характеристике развития крестьянского движения III отделение приводило также цифры роста числа обнаруженных «подстрекателей»; их было в 1858 г. – 22, в 1859 г. – 36, в 1860 г. – 55. Наряду с этим отмечался рост числа расправ крестьян над помещиками и их управителями: в 1858 г. – 14 убийств и столько же безуспешных покушений, в 1859 г. – 13 убийств и 16 покушений, в 1860 г. – 21 убийство и 33 покушения[81].

Приведенные статистические сведения дают некоторое представление об остроте, какой достигла в годы подготовки реформы классовая борьба в крепостной деревне. Не только там, где происходили открытые волнения, но и в других поместьях положение было напряженным; кажущееся в них внешнее «спокойствие» не обманывало внимательных наблюдателей. А.В. Головнин, тогда личный секретарь великого князя Константина Романова, писал после объезда в 1860 г. ряда местностей России: «Помещики исполнены тревожного боязливого ожидания неизвестного будущего, крестьяне с возрастающим нетерпением ожидают вольности и составляют себе разные несбыточные мечты. Взаимное недоброжелательство обоих сословий усиливается, и нынешнее спокойствие есть только наружное и крайне ненадежное… Необходимо торопиться освобождением крестьян, ибо нынешнее слишком натянутое положение их не может долго продолжаться…»[82]

«Несбыточные мечты крестьян» – это их, крестьянские, представления о том, какой должна быть воля.

Крестьянство не мыслило себе освобождения без земли. Еще осенью 1856 г. Лев Толстой, потерпевший неудачу в своих личных проектах перестройки отношений с крепостными, писал: «Не удалось, главное, от убеждения, откровенно распространенного в народе, что в коронацию, а теперь к новому году – будет свобода всем с землею и со всей землею… Народ везде решил, что освобождение будет со всей землею»[83]. Министр государственных имуществ М.Н. Муравьев в 1857 г. в записке, представленной секретному комитету по крестьянскому делу, на основании сведений, собранных в некоторых губерниях средней полосы России, указывал, что «крестьяне почти повсеместно не желают свободы без отдачи им всей земли, которую они считают своей принадлежностью»[84]. Когда уже было объявлено о приступе к подготовке отмены крепостного права, стали открываться губернские комитеты и т.д., один из предводителей дворянства Нижегородской губернии сообщал губернатору, что крестьяне очень мало верят «действительному положению» вопроса и некоторые из них твердо убеждены, что скоро последует распоряжение, по которому «вся господская земля перейдет к крестьянам, и они будут освобождены от всякого влияния на них помещиков»[85]. Крестьяне ожидали как минимума закрепления за ними тех участков, которыми они уже пользовались. В одной из записок, присланных председателю редакционных комиссий Ростовцеву, подчеркивалось «глубокое и ничем не отразимое убеждение всех крестьян в своих правах на некоторую часть земли тех дач, на которых они живут». «Уничтожение этих прав крестьян на землю, – предупреждал автор, – будет в глазах их похищением со стороны помещиков…»[86]

Крестьяне считали необходимым полное прекращение всяких повинностей (работ и платежей) в пользу помещиков. Среди крестьянства было распространено мнение, что помещики «должны будут выехать из имений в города», т.е. навсегда покинуть свои имения[87]. Существовало предположение, что царь посадит всех помещиков на жалованье или на «месячину»[88].

Крестьяне стремились самостоятельно управлять своими делами, без давления и вмешательства со стороны помещиков. В приговоре, составленном крестьянами одного из имений Нижегородского уезда в 1860 г., содержалось решение: «сговориться в одно и строго приказать другим» не повиноваться помещику, «никому ничего барского не делать», «избрать себе старшину, и барина не слушаться, а повиноваться своему старшине»[89].

В разных местах среди крестьян бродили слухи, что воля (в понимаемом народом смысле) уже утверждена царем, но скрывается пока чиновниками в интересах помещиков[90]. Эти слухи широко распространялись и среди крепостных рабочих. В 1858 г. в связи с волнениями на железоделательных заводах князей Голицыных в Пермской губернии управляющий имением Голицыных сообщал: «Все эти беспорядки и вообще неповиновение крестьян происходит, как известно, вследствие разнесшегося между ними слуха, что они уже свободны, что на счет этого давно уже получен высочайший указ, но он скрывается из угождения владельцам, и потому крестьяне не считают себя обязанными выполнять заводские работы»[91].

Обострение борьбы в деревне очень часто являлось следствием открыто грабительских действий помещиков, всевозможных их ухищрений, направленных на то, чтобы заранее обезземелить крестьян либо перевести их на худшие земли. Граф Кочубей пытался присвоить тысячи десятин земли, купленной крестьянами задолго до реформы. Другой видный магнат, Шереметев, вымогал у своих крестьян, приписанных в одном месте, а живших издавна в другом, громадные суммы, угрожая переселением их по месту приписки. Князь Львов в Тульской губернии, княгиня Кропоткина в Рязанской, помещик Полтев в Калужской, помещик Задаево-Кошанский во Владимирской, как и многие другие, вызвали выступления крестьян предписаниями о переселении их на неудобные земли[92]. Крестьян переводили в дворовые, коим надела не полагалось, спешно отпускали против их желания на «свободу» без земли, сдавали в счет будущих наборов в рекруты и вообще старались разными способами обойти, обмануть, разорить[93].

Представления, связываемые крестьянами с ожидаемой «волей», находились в коренном противоречии со стремлениями, со всей политикой помещиков и с тем, что в угоду помещикам готовилось преподнести крестьянам правительство. Именно из этого столкновения непримиримых интересов и взглядов вырастали многие конфликты между крестьянами и помещиками, которых неизменно поддерживали правительственные власти, сплошь и рядом даже вооруженной силой.

Крестьяне местами отказывались от господских работ или добивались их уменьшения. При переходе имений к новым владельцам они часто не хотели им повиноваться и настаивали на немедленном освобождении[94]. Крестьяне активно противились в ряде случаев продаже господского леса, считая, что он должен скоро перейти в их собственность. В 1858 г. в Васильевском уезде Нижегородской губернии при продаже помещиком Тимофеевым 30 десятин леса крестьяне угрожали покупателям выжечь их деревни в случае реализации сделки, «потому что они скоро будут вольными, и весь лес достанется им»[95].

Власти принимали самые свирепые меры подавления крестьянского недовольства и протеста. «Полиция ревностнее, чем когда-либо, служит помещичьей власти», – справедливо отмечали современники[96]. Крестьян приводили к покорности вооруженной силой, зверскими истязаниями, массовыми арестами, преданием суду и ссылкой так называемых зачинщиков. Заслуживает внимания упорство, с которым крестьяне неоднократно защищали от властей этих «зачинщиков», т.е. лучших, наиболее стойких и преданных общим интересам людей из своей среды.

В своей борьбе против крестьянского движения власти неоднократно сталкивались с проявлением солидарности государственных и помещичьих крестьян. Государственные крестьяне одного из селений Петровского уезда пытались «внушить соседним с ними помещичьим крестьянам, что так как они скоро будут свободными, то могут освободить себя от излишнего повиновения своим помещикам и не платить оброка»[97]. Вызываемые в качестве понятых для помощи в усмирении волновавшихся помещичьих крестьян государственные крестьяне иногда не только не оказывали властям содействия в этом, но прямо высказывали сочувствие помещичьим крестьянам и не допускали наказания их. На подобные «буйственные поступки» государственных крестьян во время одного из волнений в Тамбовской губернии жаловалось, например, III отделение в своем отчете 1859 г.[98]

В крестьянских выступлениях подчас заметную роль играли отпускные солдаты, которые, как люди бывалые, во время выступлений становились во главе своих односельчан. В деревню, несомненно, уже проникали влияния, шедшие со стороны городской разночинной среды. «…Учителя (ученый люд) и приказные (чиновнический класс) с жаром защищают эмансипацию», – жаловался один нижегородский помещик. «Сей достопочтеннейшей публике, – писал он, – охотно верят мелочные лавочники, цирюльники, мастеровые, дворовые люди, собираясь на чайные и пуншевые беседы в трактирах и белых харчевнях, рассуждая там о благе нашей матушки России. Их подслушивают извозчики, городские и загородные ямщики, ездящие по большим дорогам, и сеют эти плевелы всюду»[99]. Через крепостных, живших при господах в губернских центрах, крестьяне так или иначе вступали в соприкосновение с городскими демократическими элементами, со «знающими» людьми. «…Народ теперь уж больно чуток стал: за десять верст ухом слышит!» – в этих словах одного наблюдательного крестьянина хорошо выразилось то напряженное состояние, в котором находились массы[100].

Волнения, происходившие в каком-либо поместье, привлекали живой интерес окрестного населения. Во время неповиновения крестьян в имении помещицы Беккер, в Павлоградском уезде Екатеринославской губернии, 20 тыс. окрестных жителей «поддерживали дух непокорности в означенном имении и нетерпеливо ожидали развязки происшествия»[101].

Выдающееся место в истории крестьянского движения последних предреформенных лет занимает так называемое трезвенное движение, порожденное непосредственно «дикими отношениями откупа к народу», по меткой оценке Н.А. Добролюбова[102].

Откупная система торговли вином, как известно, играла большую роль во всей финансовой системе крепостнического правительства. После Крымской войны, к концу 50-х годов, ее значение еще больше возросло, – когда на каждые 100 руб. обыкновенных государственных доходов приходилось 38 руб. «питейных сборов»[103].

Злоупотребления откупщиков достигли неслыханных размеров. Даже известный крепостник Муравьев писал, что правительством народ отдан на произвол откупщиков под тем предлогом, что «без этого грабежа казна не получит обещаемого дохода». Он вынужден был признать систему откупов «гнусной разбойнической системой»[104].

Резкое и совершенно произвольное увеличение цен на вино, крайнее ухудшение его качества в условиях общего роста дороговизны вызывали острое недовольство в народе, приведшее к массовому движению за трезвость, а в ряде губерний и к разгрому питейных заведений.

«Трезвенное движение» получило свое распространение первоначально в Ковенской губернии (в сентябре 1858 г.), откуда перешло в Виленскую и Гродненскую. Крестьяне и мещане этих губерний выносили решения об отказе от употребления вина, составляли общества трезвости, устанавливая наказание (штрафы) для нарушителей решений. В движение были вовлечены значительные массы. Добролюбов определял минимальное число его участников в трех западных губерниях в 500 тыс. человек[105].

В начале 1859 г. «трезвенное движение» стало широко распространяться и в центральных, великорусских, губерниях (отдельные попытки в этом направлении были предприняты в Саратовской губернии еще раньше, примерно в одно время с началом движения в Ковенской губернии). В отчете министра внутренних дел за 1859 г. говорилось: «Первый пример подан в помещичьих и казенных селениях Саратовской губернии, и почти одновременно с ним подобное же явление повторилось в Тульской, за которой последовали губернии: Калужская, Костромская, Могилевская, Пензенская, Рязанская и Смоленская»[106].

Движение охватило также различные местности Владимирской, Московской, Орловской, Калужской, Самарской, Казанской, Нижегородской, Костромской, Ярославской, Тверской, Курской, Воронежской, Харьковской и других губерний.

Дело не ограничилось одним бойкотом. С мая 1859 г. движение перешло в фазу нападений на питейные заведения, разгрома их. В этой форме оно раньше всего проявилось в Пензенской губернии[107]. За Пензенской губернией последовали Тамбовская, Саратовская, Самарская, Симбирская, Оренбургская, Воронежская, Московская и др. Всего в 12 губерниях было разгромлено 220 питейных заведений[108].

Правительство еще на первом этапе «трезвенного движения» было им очень обеспокоено и принимало меры к его ликвидации. В дальнейшем оно перешло к применению военной силы и с помощью воинских частей окончательно подавило волнения. Тысячи крестьян были арестованы. В феврале 1860 г. жандармский штаб-офицер доносил из Пензы шефу жандармов, что там «тюремный замок набит, в полном смысле этого слова, государственными крестьянами…»[109] Многие крестьяне были преданы военному суду, еще большее число было подвергнуто телесному наказанию[110].

Несмотря на успокоительные заверения, что волнения, имея источником злоупотребления откупщиков, «не могут быть отнесены к разряду возмущений или неповиновений правительству» (в этом смысле высказывались, например, усмиритель беспорядков в Пензенской губернии генерал-адъютант Яфимович и ревизовавший туже губернию сенатор Сафонов)[111], правящие круги были сильно встревожены размахом движения, совернгенно неожиданного для них, как признавалось в отчете III отделения за 1859 г.[112] Беспокойство усугублялось сознанием, что события развертываются в обстановке «общего брожения умов», при «тревожности мнений в народе»[113].

В кругах русской революционной демократии движение 1858 – 1859 гг. привлекло большое внимание. «Современник» откликался на него не раз. Когда движение еще ограничивалось западными районами, Н.Г. Чернышевский посвятил ему очень сочувственную статью под заглавием «Вредная добродетель». «Неужели надобно доказывать, – писал он о „ковенских мужиках“, – что этим геройским решением, до которого мог довести их только слишком тяжелый опыт, они приносят пользу государству и честь русской нации перед Европой?»[114] Осенью 1859 г. в «Современнике» была опубликована статья Н.А. Добролюбова «О распространении трезвости в России» (ее первоначальное заглавие, «Народное дело», не было пропущено цензурой), содержавшая не только тщательно подобранную сводку всех печатных материалов о движении, но и их глубокий анализ и далеко идущие выводы из знаменательных событий. Добролюбов увидел в этих событиях яркое подтверждение веры передовых людей в народ, в его революционные возможности[115].

К событиям, связанным с «трезвенным движением», неоднократно возвращался «Колокол», материалы о нем давались и в выходившем приложении к «Колоколу» «Под суд!». Герцен разоблачал «службу правительства кабакам», он указывал, что «от безденежья правительства кабак поднялся в ранг церкви и дворца, что оскорбление кабака становится оскорблением величества». «Колокол» с возмущением писал о действиях усмирителей крестьянского движения[116].

В конечном итоге нельзя не признать, что «трезвенное движение», несмотря на непосредственные частные причины возникновения и более или менее легальные вначале формы проявления, объективно приобрело значение и смысл крупного антифеодального выступления, возможность продолжения и распространения которого возбуждала серьезную тревогу в правящих кругах, приложивших все усилия для его подавления.

В середине 1858 г. бурные крестьянские волнения произошли в Эстонии (Эстляндская губерния).Волнения эти возникли в начале мая в Северо-Восточной Эстонии, в окрестностях Вайвара, и на протяжении трех месяцев распространились на несколько уездов. Причиной волнений было введение в действие нового «Положения о крестьянах Эстляндской губернии», утвержденного в 1856 г. и пересмотренного отчасти в начале 1858 г. Крестьяне выступали в первую очередь против дополнительной барщины. Самым важным эпизодом эстонских волнений было выступление в имении Махтра, известное в истории эстонского народа под названием «войны в Махтра». В связи с отказом крестьян поместья Махтра от выполнения дополнительной барщины для усмирения их прибыла воинская команда. 2 июня 1858 г. в Махтра собралась толпа, насчитывавшая до 1500 человек (крестьяне местные, а также восьми соседних имений)[117]. Произошло столкновение между солдатами и крестьянами, вооруженными кольями и охотничьими ружьями. Погибло девять крестьян, многие крестьяне были ранены. В свою очередь, толпа убила командира воинской команды, ранила штаб-офицера и 13 солдат. Отряд был вынужден отступить, поместье было крестьянами сожжено. Прибывшими более крупными силами (свыше 500 солдат) выступление в Махтра было подавлено. Военный суд, состоявшийся над крестьянами в октябре – ноябре 1858 г., приговорил их к тяжелому телесному наказанию (до 1000 палочных ударов); несколько десятков человек были присуждены к каторжным работам, ссылке на поселение, тюремному заключению[118].

Сильное негодование среди местного населения и передовых общественных кругов России вызвала дикая расправа властей над большой группой крестьян имения Ания барона Унгерн-Штернберга, расположенного в нескольких десятках верст от Ревеля. В июле 1858 г. крестьяне, явившиеся в Ревель для принесения жалобы на незаконные действия владельца, были подвергнуты исключительно зверскому истязанию на базарной площади. Событие это послужило предметом острой разоблачительной корреспонденции в «Колоколе»[119].

Волнения 1858 г. в Эстонии, охватившие около 30 имений, оказали влияние не только на правительственную политику в прибалтийских губерниях[120], но и на ход подготовки крестьянской реформы в России: они подорвали позиции сторонников «освобождения» крестьян по так называемому остзейскому способу[121].

В официальные статистические сведения о крестьянском движении, приводившиеся выше, включались обычно и волнения, происходившие среди рабочего населения крепостной эпохи.

Согласно данным[122], не отличающимся пока сколько-нибудь исчерпывающей полнотой, за первую четверть XIX в. известно несколько более сотни различного рода конфликтов и волнений на промышленных предприятиях, за вторую четверть столетия – около 90. Не менее 45 конфликтов и волнений произошло на протяжении 50-х годов. При этом на первую половину десятилетия приходится примерно четверть волнений, на вторую половину – около трех четвертей. Число волнений заметно увеличивается к последнему трехлетию перед реформой: более половины волнений, имевших место в 50-х годах, относится именно к 1858 – 1860 гг. Около двух третей общего числа рабочих волнений 1858 – 1860 гг. падает на разные категории рабочих горнометаллургического производства (почти исключительно – в пределах Пермской и Оренбургской губерний), около одной шестой – на строителей железнодорожных путей (известные волнения на постройках Московско-Нижегородской и Волго-Донской железных дорог в 1859 – 1860 гг. и др.)[123]. В двух случаях происходили волнения на текстильных фабриках. Единичные случаи волнений отмечены среди рабочих других производств.

Волнения рабочих (в основном – закрепленных за владельцами предприятий, в некоторых случаях – законтрактованных государственных и помещичьих крестьян) возникали из-за неимоверно тяжелых условий труда и быта, голода, эпидемий, всевозможных притеснений, жестокостей и издевательств со стороны заводского начальства. Не меньше чем в 25% всех учтенных случаев волнения вспыхивали в связи с требованием повышения нищенской заработной платы и протестом против совершенно невыполнимых норм выработки (урочных положений). В ряде случаев поводом к волнениям являлись слухи об объявленном или предстоящем в самом ближайшем времени освобождении.

Формы волнений были разнообразны: отказ от работ, подача коллективных жалоб, массовые побеги и пр. Рабочие проявляли подчас большое упорство в отстаивании своих требований, активно вступались за своих вожаков («зачинщиков»). Представители государственной власти всемерно поддерживали предпринимателей и подрядчиков, избегая, как правило, принятия мер против их даже вполне явных и бесспорных беззаконий и злоупотреблений. Недаром главный начальник уральских горных заводов Ф. Фелькнер в 1859 г. в своей переписке с министром финансов подчеркивал, что «ко всяким принудительным против заводовладельцев мерам» позволительно прибегать лишь «с крайнею осмотрительностью и осторожностью»[124]. Зато власти нисколько не стеснялись в применении диких репрессий против выведенных из терпения рабочих. В 1858 г., во время волнений на Авгорском чугуноплавильном заводе в Пензенской губернии, произошло столкновение между рабочими (крестьянами приписной к этому заводу деревни Русская Маскина) и явившейся для подавления воинской командой, вовремя которого несколько солдат получили «легкие ушибы». Приговор военного суда гласил: двух бывших ратников ополчения и других восьмерых крестьян прогнать сквозь строй через 100 человек 9 раз и потом сослать на каторжные работы в рудниках на 20 лет. Отставного унтер-офицера, участника ряда войн, шестидесятитрехлетнего Архипа Леонтьева, признанного одним из «подстрекателей», присудили к лишению ордена, медалей и других знаков отличия и к каторге на 20 лет (ввиду полной неспособности к работе в рудниках ему заменили в дальнейшем каторгу ссылкой на поселение)[125]. Самой варварской расправе были подвергнуты рабочие, обманом и насилием завербованные на стройку Волго-Донской железной дороги и решившие уйти с работ из-за невыносимых условий. При преследовании одной партии ушедших рабочих дело дошло до расстрела беглецов.

Рабочие, участники волнений дореформенного периода, в частности волнений 50-х годов, в большой своей массе были очень близки к крестьянам и связаны в той или иной мере с сельским хозяйством. Иногда это были по существу крестьяне-отходники, к тому же в значительной своей части непосредственно понуждаемые к отходу властями и помещиками. В формах борьбы рабочих, а порой и в некоторых их требованиях было много общего с чисто крестьянским движением. Но уже пробивались и некоторые новые черты, позволяющие видеть в волнениях описываемого периода зародыши, зачатки будущего, пореформенного рабочего движения.

Правительство вынуждено было считаться с волнениями на промышленных предприятиях и на транспорте, усугублявшими для него трудности, создаваемые все растущей волной неповиновений и бунтов в помещичьих имениях. Волнения рабочих вливались в общий поток антикрепостнической борьбы, обостряя политический кризис.

Приведенные факты достаточно наглядно свидетельствуют о том, что в предреформенные годы народная масса была охвачена сильным и широким брожением, которое многократно находило себе открытое выражение в разного рода протестах и волнениях.

Народные волнения в канун реформы – важнейший признак той революционной ситуации, которая характерна для России конца 50-х и начала 60-х годов.

Крестьянское движение, развернувшееся уже в годы Крымской войны, заставило самодержавие приступить к подготовке отмены крепостного права. Но волнения в народе не прекратились с началом работ над реформой – напротив, напряжение в деревне возрастало, число волнений увеличивалось. В крестьянских волнениях, в слухах, и толках, распространявшихся в народе, отражались надежды и требования масс, их мечты о земле, о подлинной независимости от помещиков. Правительство и сами помещики не могли игнорировать происходящего в низах и ясно выражаемого этими низами отказа жить по-старому. Не могло быть речи об отказе от реформы – наоборот, в верхах по мере развития народного движения крепло убеждение в необходимости ускорения дела.

При всем том крестьянское движение в эти годы не приняло такого характера и таких размеров, чтобы вырвать само дело освобождения из рук царской бюрократии и помещичьего класса и разрешить его по-революционному, в соответствии с интересами и чаяниями народа. Как указывает В.И. Ленин, «…века рабства настолько забили и притупили крестьянские массы, что они были неспособны во время реформы ни на что, кроме раздробленных, единичных восстаний, скорее даже „бунтов“, не освещенных никаким политическим сознанием…»[126]

3. Позиция верхов. Программа и тактика либералов

Обстановка, сложившаяся в России накануне отмены крепостного права, характеризовалась не только обострением недовольства и усилением борьбы народных масс, но и кризисом верхов, которые уже не в состоянии были господствовать, опираясь на старые методы и формы.

Кризис верхов назревал на протяжении длительного времени, по мере углублявшегося разложения крепостнической системы. Крымская война сделала этот кризис явным и открытым.

Режим крайней реакции, утвердившийся в царствование Николая I, встречал критическое отношение в известной части господствующего класса. Но и среди недовольных лишь очень немногие отдавали себе отчет в том, насколько серьезно подтачивалась изжившим себя крепостническим порядком внешняя мощь государства. Крымская война разрушила все иллюзии относительно военно-дипломатического всемогущества царско-крепостнической монархии. В этой войне, по словам Энгельса, «царизм потерпел жалкое крушение» и скомпрометировал …самого себя – перед Россией. «Наступило небывалое отрезвление»[127]. Критики николаевской системы из складывавшегося либерального лагеря подняли голову и стали усиленно пропагандировать свои взгляды, пользуясь для этого рукописной публицистической литературой (часть ее в дальнейшем была опубликована за границей в герценовских «Голосах из России»), потом и легальными журналами, в первую очередь, основанным в Москве в 1856 г. либеральным журналом «Русский вестник»[128]. Но в роли критиков обанкротившейся системы выступают теперь и люди, известные до этого времени в качестве ее идейных оруженосцев. Примером могут служить нашумевшие «Политические письма» М.П. Погодина, написанные в годы Крымской войны и получившие большое распространение в рукописных копиях[129].

Погодин указывал на опасные последствия отсталости России. «Нельзя, – писал он, – жить в Европе и не участвовать в общем ее движении, не следить за ее изобретениями и открытиями». Он сетовал на отставание в области техники, развития путей сообщения, вооружений и указывал на низкий уровень грамотности населения. В немного завуалированной форме Погодин осуждал мероприятия николаевского режима, направленные на сокращение числа студентов, и доказывал «необходимость в тысячах людей образованных на местах». Погодин подхватил лозунг гласности, получивший тогда необычайную популярность в широкой публике, и попробовал внушить правительству, что без гласности «всякая ложь, неправда, обман получают право гражданства в государстве». Свои «обличения» Погодин решился обобщить в довольно смелых для него выражениях: «Ум притуплен, воля ослабела, дух упал, невежество распространилось, подлость взяла везде верх, слово закоснело, мысль остановилась, люди обмелели, страсти самые низкие выступили наружу, и жалкая посредственность, пошлость, бездарность взяла в свои руки по всем ведомствам бразды управления. Священный союз между царем и народом потрясен!»[130] В последних словах нашел отражение источник погодинского пыла и усердия: Погодина страшила перспектива полного разоблачения царизма в глазах народа, он был глубоко озабочен изысканием средств для спасения и упрочения самодержавной монархии.

Связь внешних неудач с крепостным строем, с отсталостью страны не могла укрыться и от некоторых представителей правительственных кругов, все более убеждавшихся, что при сохранении в полной целостности существующей социально-политической системы правительство рискует потерять великодержавное положение России, столкнется с опасностью могучего народного движения, которое может смести и помещиков и царизм. «…Высшие представители власти пришли в какое-то оцепенение», свидетельствует в своих воспоминаниях об этом времени видный сановник князь Оболенский[131].

Несмотря на это, при Николае I шансы на немедленное изменение правительственного курса казались ничтожными. Неожиданная смерть Николая в феврале 1855 г. была воспринята различными слоями дворянского общества, как начало перемен. «Великие перемены ожидают Россию»[132] – эти слова записал в своем дневнике 1 марта 1855 г. Лев Толстой. Та же мысль бесконечно повторялась среди разных групп дворянства и дворянской интеллигенции. М.А. Бакунин позднее отмечал: «Никто никогда не забудет трепета, пробежавшего по всей империи при смерти императора Николая… Чиновничество оплакивало крушение своего владычества, остальное же население содрогнулось от радостных надежд»[133].

Слишком хорошо известно, что «радостных надежд» Александр II не оправдал. Да это и понятно: сами эти надежды представляли собой наивную монархическую иллюзию, порожденную слабостью политического развития надеявшихся, в частности их неумением распознать кровную связь царизма с интересами крепостников-помещиков. Поучительно напомнить мнение, высказанное через несколько дней после смерти Николая I девятнадцатилетним Добролюбовым: «Русские надеялись на его сына, но эта надежда очень шаткая. Трудно сыну отрешиться от прежних отеческих правил… И что за страшная, непостижимая связь, что за отношение между народом и царем!!. Должен быть царь… А зачем?!. Да хоть бы царь-то хороший! А то и не избранный, и не русский, и не отличный ничем, а так, какой попался!!. Странно, как столько времени люди не могут подняться из грязи предрассудков»[134].

При всем том царизм, бесспорно, не мог уже уклониться от осуществления некоторых перемен. Начав с кое-каких частных послаблений, имевших целью смягчить возбужденное состояние широких общественных кругов (ослабление цензурного гнета, отмена ограничений, установленных после 1848 г. по отношению к университетам, облегчение сношений с Западом, частичная амнистия по политическим делам – декабристов и петрашевцев), Александр II вынужден был поставить в порядок дня и более существенные реформы, прежде всего реформу крестьянскую.

Условия и обстоятельства, вызвавшие постановку вопроса об отмене крепостного права, достаточно разъяснены в исторической литературе; об этом говорилось и в первых параграфах настоящей главы. Подчеркнем здесь еще раз роль крестьянских настроений и волнений (в особенности крестьянского движения в годы Крымской войны) как фактора, непосредственно и с особой силой толкавшего царя и его ближайших сподвижников в указанном направлении.

Но было бы ошибочным думать, что весь господствующий помещичий класс уже проникся стремлением к переменам или что характер и объем этих перемен всем представлялись в одинаковом свете. Дворянство отнюдь не было вполне едино. К. Маркс, внимательно следивший за ходом крестьянской реформы, писал, что сторонники реформы среди дворянства составляют меньшинство, не единодушное по важнейшим вопросам[135]. Различны были интересы разных слоев дворянства, например помещиков черноземных губерний, крайне дороживших землей, и помещиков нечерноземных, промысловых губерний, больше всего ценивших не землю, а закрепощенные крестьянские души. В соответствии с этим и взгляды на вопросы, связанные с крестьянской реформой, были неодинаковы. «Насчет большинства нашего общества, – писал в начале 1859 г. Чичерин Кавелину, – вы будете согласны: оно состоит из помещиков-консерваторов и чиновников-взяточников»[136]. Большинству обычно противополагалось так называемое образованное меньшинство привилегированного общества, т.е. в первую голову либеральные элементы того же дворянства. Позиция упоминаемых Чичериным помещиков-консерваторов, как и всех близких им по духу элементов вне чисто помещичьей среды, в конечном счете сводилась либо к сохранению в неприкосновенности крепостнического режима, либо к тому, чтобы неизбежные перемены затронули его в самой минимальной степени.

Либералами в собственном смысле слова являлись либералы-западники, возглавляемые такими деятелями, как ученые и публицисты Кавелин[137] и Чичерин, как Тургенев и близкие к нему литераторы Анненков, Боткин и др., как редактор нового журнала «Русский вестник» Катков (на первом этапе деятельности), как А.М. Унковский, популярный помещик Тверской губернии, местный предводитель дворянства, и т.д.

Некоторыми либеральными чертами была отмечена позиция видных представителей славянофильства, именно тогда переживавшего свой относительно наиболее либеральный период[138]. Братья Аксаковы (Константин и Иван), Самарин, Хомяков, Кошелев в канун крестьянской реформы пытались соединить реакционные теоретические основы своего мировоззрения с такими отдельными либеральными политическими лозунгами, как «простор» общественной самодеятельности, свобода общественного мнения и пр. Немало сходного в то время было и в разных вариантах проектов отмены крепостного права, выдвигавшихся либеральными и славянофильскими лидерами. Следует при этом иметь в виду, что влияние даже самых левых славянофилов в обществе было, несомненно, ниже, нежели собственно либерального (западнического) течения[139].

Объективный смысл либеральных стремлений и планов заключался в создании некоторых предпосылок для буржуазной перестройки России, для осторожного перевода ее социально-политических отношений на капиталистические рельсы под эгидой «смягченного» самодержавия.

По своему основному характеру либерализм, начавший вполне отчетливо оформляться в России именно в период падения крепостного права, объективно являлся буржуазным идейно-общественным направлением, хотя сторонники его в то время еще рекрутировались преимущественно из среды поместного дворянства и привилегированной дворянской интеллигенции. Характеризуя впоследствии «буржуазный либерально-монархический центр», В.И. Ленин отмечал тот бесспорный факт, что этот центр явственно наметился уже в эпоху падения крепостного права[140]. Либералы, писал В.И. Ленин, «были и остаются идеологами буржуазии, которая не может мириться с крепостничеством, но которая боится революции, боится движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков»[141].

Сама по себе торгово-промышленная среда в описываемое время была еще весьма косной, отсталой и находилась в крайней зависимости от власти, от правительственной экономической (в частности, таможенной) политики. Говоря словами В.И. Ленина, до 1905 г., в течение более чем сорока лет, дворянство либеральничало, между тем как всероссийское купечество казалось «более довольным, менее оппозиционным»[142]. Купечество сочувствовало упразднению крепостного права, в большей или меньшей степени сознавая тормозящую роль последнего в хозяйственном развитии страны и ожидая от ликвидации крепостничества прямого для себя выигрыша. Это нашло выражение, например, в выступлениях крупного предпринимателя, откупщика, близкого к Погодину и славянофилам, В.А. Кокорева[143], вокруг которого группировались некоторые элементы московского купечества[144]. Но никакой самостоятельной ноты в разработку крестьянского вопроса непосредственные представители купечества не внесли, воздействия на его рассмотрение и разрешение они не оказали. С политической стороны речи и статьи того же Кокорева носили сугубо верноподданнический характер, со всяческими призывами к «смиренномудрию и терпению»[145].

Возвратимся, однако, к платформе западнического либерализма в годы, предшествовавшие отмене крепостного права.

Конкретные задачи либерализма следующим образом были сформулированы в совместном обращении Кавелина и Чичерина к Герцену, написанном в конце Крымской войны: «Мы думаем об том, как бы освободить крестьян без потрясения всего общественного организма, мы мечтаем о введении свободы совести в государстве, об отменении или по крайней мере об ослаблении цензуры»[146]. В программной статье «Современные задачи русской жизни», написанной Чичериным в 1855 г., к пожеланиям свободы совести и свободы общественного мнения и печати были добавлены публичность правительственных действий и гласность судопроизводства[147]. Видное место в либеральных пожеланиях занимал пункт о местном самоуправлении. Либералы хлопотали об улучшении административного аппарата, об обеспечении условий для беспрепятственного накопления, о «полной свободе» промышленности и торговли[148].

Либералами старательно обходился вопрос об изменении коренных основ государственного строя. «О перемене образа правления никто в это время не думал», – писал в своих воспоминаниях Чичерин, имея в виду либеральное общественное мнение. О такой перемене оно мечтало лишь как об «отдаленной цели», о которой следует пока «умалчивать»[149]. В большом программном документе, выработкой которого к концу 1855 г. был занят Кавелин, шла речь о «совершенной необходимости сохранить неограниченную власть государя»[150]. Таким образом, авторитетные представители русского либерализма на данном этапе либерального движения отказывались или не решались выставить лозунги конституционализма. Нечего и говорить о славянофилах, которые всегда решительно высказывались и боролись против конституционных стремлений[151].

Либеральные критики существующих порядков чаще всего разменивались на мелочи, выступая, как правило, против частных злоупотреблений и избегая затрагивать коренные причины отрицательных явлений. Обсуждая в письме к Герцену (1857 г.) задачи заграничного органа печати, Кавелин убеждал его сосредоточить главное внимание на частных вопросах, потому что, утверждал он, точка зрения «образованной публики» (т.е. массы либеральных читателей) состоит в ядовитой критике деталей, а не принципов[152].

Характерными чертами либерального лагеря были страх перед движением народа, враждебность к революционным методам, стремление достигнуть своих целей в союзе и сотрудничестве с правительством. При разъединении с существующей властью либералы считали общество бессильным и беспомощным, ибо, по их мнению, «только через правительство у нас можно действовать и достигнуть каких-нибудь результатов»[153]. В письме к Герцену Кавелин и Чичерин решительно открещивались от тайных обществ, от «революционных и разрушительных планов», даже от оппозиций. Обращаясь к «молодому поколению», либералы предостерегали его от «опрометчивости, несбыточных желаний и целей» и старались внушить ему, что «у нас всякое начинание истекает сверху» и что-де «попытки снизу к насильственному изменению существующего» способны принести один лишь вред[154]. Противопоставление действия сверху и снизу делалось, таким образом, либералами еще до известного выступления на ту же тему Александра II перед московским дворянством, причем либералы, как и Александр II, решительно отстаивали действия исключительно сверху.

Настойчивость, с которой либералы доказывали необходимость скорейших уступок в крестьянском вопросе, была связана прежде всего с их убеждением, что только отмена крепостного права в самом близком будущем может предотвратить революционный путь развития, для них неприемлемый, и обеспечить возможность мирного и постепенного прогресса.

«В моих глазах, – писал Кавелин по поводу планов разрешения проблемы о крепостном праве, – решить умно и основательно и честно… этот вопрос значит спасти нас от бессмысленной резни и на пятьсот лет дать России внутренний мир и возможность правильного, спокойного преуспеяния, без скачков и прыжков»[155].

К этому надо добавить, что деловые планы либералов в крестьянском вопросе, особенно животрепещущем вопросе тогдашней русской действительности, были проникнуты стремлением оградить помещичьи интересы. Тот же Кавелин, автор одного из самых известных либеральных проектов крестьянской реформы, гордился тем, что его записка по крестьянскому вопросу пришлась по душе «самым заскорузлым и деревянным» помещикам[156].

Позже, в 1859 г., когда созданные правительством редакционные комиссии по крестьянскому делу определили нормы наделения крестьян землей более высокие, а размеры повинностей за нее меньшие, чем проектировалось губернскими дворянскими комитетами, это вызвало протест не только со стороны реакционного дворянского большинства, но и либерального меньшинства. В адресе пяти «левых» депутатов от губернских комитетов (Шретер, Хрущов, Унковский и др.) царю наряду с требованиями о либеральном преобразовании существующего порядка администрации и суда и с имевшей прогрессивное значение критикой обязательных отношений между «освобождаемыми» крестьянами и помещиками содержалось утверждение, будто «увеличением надела крестьян землею и крайним понижением повинностей в большей части губерний помещики будут разорены»[157]. Между тем хорошо известно, что сами редакционные комиссии принимали очень близко к сердцу интересы помещиков, что руководящие деятели комиссий «Милютин и Соловьев сами отстаивали привилегии крепостников и необычайно тяжелый „выкуп“ за эти привилегии»[158].

Глубоко был прав В.И. Ленин, говоря, что «либералы хотели „освободить“ Россию „сверху“, не разрушая ни монархии царя, ни землевладения и власти помещиков, побуждая их только к „уступкам“ духу времени»[159]. Цитируя оценку либералов 60-х годов Чернышевским, который называл их (в «Прологе») «болтунами, хвастунами и дурачьем», Ленин пояснял, что Чернышевский «ясно видел их боязнь перед революцией, их бесхарактерность и холопство перед власть имущими»[160].

Несмотря на всю ограниченность и куцость либеральной платформы, полное ее осуществление вызывало сопротивление как у более или менее непримиримых крепостников, так и у правительства, которое согласно было лишь с некоторыми из либеральных предложений, а другие решительно отвергало. Так, правительство не хотело наделения сколько-нибудь широкими полномочиями органов местного самоуправления, оно не допускало и подобия свободы общественного мнения и печати и вообще стремилось провести реформы, ставшие неизбежными и неотвратимыми, в таком виде, чтобы не потерпело ущерба бюрократическое всевластие.

С другой стороны, правительство, считаясь с общеклассовыми интересами дворянства и заботясь об устойчивости дворянского государства, не могло принять всех требований крепостников, тем более ультракрепостников, мечтавших по существу об отказе вообще от всякой реформы. На этой почве возникала возможность столкновений правительства с этой частью дворянства. Раздражение воинствующих крепостников принимало форму своеобразной политической фронды. Апеллируя к Александру II против «красных бюрократов» типа Милютина, добиваясь разгона редакционных комиссий и передачи всего дела непосредственно в руки реакционнейших представителей дворянства, они не прочь были попугать царя призраком олигархической конституции. Камергер Михаил Безобразов доказывал в своей нашумевшей записке на имя царя (1859 г.), что самодержавие не есть «право делать все и как вздумается», что оно не должно считать себя безграничным и что собрание выборных «есть природный элемент самодержавия»[161]. Александру II не очень трудно было обезвредить этот, по выражению И. Аксакова, «либерализм озлобившихся помещиков»[162]. Резко отвергнув все подобные политические домогательства, правительство вместе с тем самым внимательным образом отнеслось к экономическим претензиям крепостников.

Годы непосредственной подготовки отмены крепостного права ознаменовались, таким образом, спорами и конфликтами в самом господствующем лагере, причем расстановка сил могла казаться запутанной и сложной. Споры велись и внутри дворянства, и в среде правительства. Но в этих спорах не было слышно голоса подлинных защитников крестьянских интересов. Характерные для значительной части дореволюционной исторической науки стремления свести смысл общественной борьбы в России перед реформой к борьбе «либералов» против «крепостников» будто бы во имя интересов народа были разоблачены в марксистской литературе и с особенной силой и глубиной в трудах В.И. Ленина. Ленин по этому поводу писал: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти»[163].

4. Деятельность А.И. Герцена и Н.П. Огарева в предреформенные годы. «Колокол» в общественном движении 50-х годов

В жизни страны, ее народных низов со времени Крымской войны наметились крупные сдвиги. Массы крестьянства жаждали решительных перемен, полного освобождения от крепостного гнета и бесправия, они стремились получить землю. Представительство интересов и стремлений крестьянства приняли на себя поднимающиеся новые демократические элементы общественности – передовые круги разночинной интеллигенции. Видную роль в борьбе за народное дело сыграли в то же время такие замечательные представители дворян-революционеров, как А.И. Герцен и Н.П. Огарев, деятельность которых уже непосредственно смыкается с революционной борьбой нового поколения.

Герцен вступил в новую полосу русской общественной борьбы, начавшуюся с 50-х годов, зрелым деятелем, уже имевшим крупнейшие революционные, литературные и научные заслуги.

Теоретическое и политическое мировоззрение Герцена в ряде существенных черт сложилось на протяжении 30-х – 40-х годов. Герцен был выдающимся философом-материалистом. Еще в 40-х годах XIX в. он встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени, он, по выражению В.И. Ленина, «вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед – историческим материализмом»[164].

Наряду с Белинским Герцен внес огромный вклад в формирование демократических взглядов передовых элементов русского общества второй четверти XIX в. Герцен был непосредственным свидетелем и участником революции 1848 г. в Западной Европе (он уехал из России в 1847 г.). Он был тогда «демократом, революционером, социалистом»[165], хотя социализм его представлял разновидность утопического, мелкобуржуазного социализма.

С поражением революции 1848 г. связана известная ломка в воззрениях Герцена, тот его духовный кризис, который Ленин оценивал как крах «буржуазных иллюзий в социализме», как порождение и отражение той «всемирноисторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела»[166].

Этот кризис послужил толчком к выработке Герценом его утопического учения «русского социализма», основанного на вере в социалистическую природу или по крайней мере в социалистические потенции общинного землевладения и «мирского» управления русских крестьян, на убеждении в том, что в быте русского народа, русского села заключено «больше условий к экономическому перевороту»[167], чем в жизни западных народов. Объективно герценовское учение, закладывавшее существенные основы идеологического фундамента народничества, являлось своеобразным выражением демократических чаяний и стремлений крестьянской массы, ее ненависти к помещикам и помещичьему землевладению, ее борьбы за землю и волю.

Поглощенный интересами русского освободительного движения, беспредельно преданный родине и народу, Герцен после революционных событий 1848 – 1849 гг. решился остаться за рубежом, чтобы там служить России, бороться за дело русских трудящихся масс. С полным правом Герцен мог сказать впоследствии: «Точка, оставшаяся господствующей осью, около которой прошла наша жизнь от отрочества до седых волос, это – наше отношение к русской земле, к русскому народу, вера в него, любовь к нему… Любовь деятельная, стремящаяся во что бы то ни стало облегчить труд его развития, участвовать в его судьбах и ставить целью своей жизни его благосостояние»[168].

Одна из ближайших практических задач, которые непосредственно ставил перед собой Герцен, заключалась в организации свободного русского книгопечатания. Уже в 1853 г. Герцену удалось основать в Лондоне первую «Вольную русскую типографию» и положить начало свободной русской печати, в чем В.И. Ленин видел его великую заслугу.

Правда, на первых порах деятельность Герцена получила в России слабый отклик. «…Начала наши были томны и бедны. Три года мы печатали, не только не продав ни одного экземпляра, но не имея возможности почти ни одного экземпляра послать в Россию»[169]. Даже близким людям бесцензурная речь казалась неосторожностью, чуть не доносом, писал Герцен об этом времени, которое он называл временем «слабых, бесплодных усилий и безучастия со стороны России». Но все это радикально переменилось, когда после крымских поражений и смерти Николая оживилась общественная жизнь в России. Новая политическая обстановка в огромной степени подняла значение начатой Герценом издательской деятельности и придала ей широкий размах.

При первых же дошедших до него симптомах обострения крестьянского движения и начинавшегося общественного подъема Герцен решил приступить к изданию периодического сборника «Полярная звезда». Название, как и силуэты казненных декабристов на обложке, напоминали о предшественниках по революционной борьбе, в частности об известном альманахе, некогда выпускавшемся Рылеевым и Бестужевым. Герцен сознательно стремился «показать непрерывность предания, преемственность труда, внутреннюю связь и кровное родство»[170]. Таким образом, «Полярная звезда», как подчеркивает Ленин, «подняла традицию декабристов»[171]. Летом 1855 г. вышла первая книжка «Полярной звезды», в 1856 г. – вторая. Издание продолжалось до 1862 г.[172]

В середине 1856 г. Герцен начал издавать «Голоса из России», помещая в них присылаемые с родины материалы, не находившие себе места по цензурным условиям в русской легальной печати; а с 1 июля 1857 г. стал выходить в качестве «прибавочных листов» к «Полярной звезде» знаменитый журнал «Колокол». «…События в России несутся быстро, – мотивировал Герцен необходимость нового органа, – их надобно ловить на лету, обсуживать тотчас»[173].

В течение десяти лет было выпущено 245 номеров самого «Колокола» и много приложений к нему (специальный журнал для обличений – «Под суд»; орган, рассчитанный в первую очередь на старообрядцев, – «Общее вече», и т.д.). До 1865 г. «Колокол» выходил в Лондоне, затем, до 1867 г., в Женеве. После прекращения в 1867 г. выхода «Колокола» на русском языке его издание некоторое время продолжалось на французском. Всю работу по подготовке к изданию «Колокола» разделял с Герценом его ближайший друг, революционный поэт и публицист Н.П. Огарев, переехавший в 1856 г. из России в Англию. Герцен приписывает Огареву самую инициативу издания «Колокола»[174].

Первенец нелегальной русской печати, «Колокол» имел в первый период своего существования такой успех, какого после него не знало ни одно из нелегальных изданий XIX в., а в легальной печати с ним в этом отношении мог бы поспорить только «Современник» Чернышевского и Некрасова. В.И. Ленин высоко оценивал деятельность Герцена по изданию «Колокола». По словам Ленина, «Колокол» «встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено»[175].

Герцен сам рассказывает в «Былом и думах»: «„Колокол“ в России был принят ответом на потребность органа, неискаженного цензурой. Горячо приветствовало нас молодое поколение… Но и не одно молодое поколение поддержало нас… „Колокол“ – власть, говорил мне в Лондоне, horrible dictu, Катков и прибавил, что он у Ростовцова лежит на столе для справок по крестьянскому вопросу… И прежде него повторяли то же и Т., и А., и С., и К. (Тургенев, Аксаков или Анненков, Самарин, Кавелин. – Ш.Л.), генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой…»[176].

Герцен, подчеркивающий в этом отрывке успех «Колокола» не только среди демократической, радикальной молодежи, но и во многих умеренных кругах, не преувеличивает. Даже Чичерин подтверждает в своих воспоминаниях: «Его „Колокол“ имел тогда громадное значение… Его жадно читали в Петербурге и в Москве. Каждый тайно привозимый из-за границы нумер ожидался с нетерпением и передавался из рук в руки. Здесь в первый раз обличалась царствующая у нас неправда, выводились на свет козни и личные виды сановников, ничтожество напыщенной аристократии, невероятные дела, совершающиеся под покровом тьмы…»[177]

Искандер (псевдоним Герцена) «теперь властитель наших дум, предмет разговоров, – записывала Е.А. Штакеншнейдер в первые же месяцы существования „Колокола“. – …„Колокол“ прячут, но читают все… Корреспонденции получает Герцен отовсюду, из всех министерств и, говорят, даже из дворцов. Его боятся и им восхищаются»[178].

Либеральное общество, пришедшее в движение под влиянием военных поражений, напуганное ростом крестьянских волнений и убежденное в неизбежности больших или меньших уступок, проявляло в первые годы издания «Колокола» повышенный интерес к его обличениям. К тому же ближайшие лозунги и положительные требования, выдвинутые Герценом и Огаревым на первых порах, были сформулированы сравнительно умеренно и в этом отношении до времени не могли отталкивать лучшие (относительно) элементы привилегированной общественной среды, хотя сами либералы в своей пропаганде и тем более в своей практической политике всегда беззастенчиво укорачивали, кастрировали даже умеренную программу «Колокола» тех лет.

Создавая «Полярную звезду», потом «Колокол», Герцен предложил такую программу минимальных требований, которая, с его точки зрения, способна была объединить самые широкие и разнообразные общественные круги. Отвечая на упреки и справа и слева, с которыми ему пришлось столкнуться довольно скоро, Герцен в конце 1858 г. писал: «Мы не вели, а шли вместе; мы не учили, а служили отголоском дум и мыслей, умалчиваемых дома»[179]. Несколькими годами позже Герцен в следующих словах объяснял свою линию: «Первое условие успеха практической пропаганды – быть по плечу своему хору, всегда шагом вперед и никогда двумя. Мы должны хору уяснить его собственные стремления, его смутные мысли, ставить силлогизмы его посылкам…»[180] Обобщая, как ему, несомненно, казалось, наиболее бесспорные и общие стремления «хора», массы читателей, Герцен настаивал на немедленном удовлетворении следующих требований: освобождение крестьян с землей, ими обрабатываемой; уничтожение цензуры, гласность; уничтожение тайного следствия и суда при закрытых дверях; уничтожение телесных наказаний[181].

В центре программы стояло освобождение крестьян с землей. «Я считаю крестьянский вопрос несравненно важнейшим всех русских вопросов вместе», – писал Герцен во второй половине 50-х годов[182].

Герцен и Огарев были самыми непримиримыми врагами освобождения крестьян без земли. «Колокол», хотя и не требовал (в предреформенные годы) передачи крестьянам всей земли, решительно настаивал на закреплении за ними полностью той части ее, которая находилась фактически в их пользовании при крепостном праве. Еще до вступления на престол Александра II Герцен говорил об этом: «Мужик хочет себе лишь мирскую землю, лишь ту, которую он оросил потом лица своего, которую приобрел святым правом работы; больше он не требует»[183]. Этот взгляд защищался затем в течение нескольких лет в «Полярной звезде» и «Колоколе»[184]. «Колокол» не требовал совершенно безвозмездного отчуждения указанной части земли у помещиков, он мирился с выкупом за нее, разумеется, – с выкупом самым умеренным (не «насильным», а «посильным», как заявлял Огарев)[185]. На страницах «Колокола» Огарев выступил со своим проектом выкупа. В связи со сделанными ему возражениями Огарев в новойстатье указывал, что нельзя не сочувствовать идее безвозмездного наделения крестьян, но он считал этот принцип при существующем положении практически неосуществимым, так как большинство помещиков даже и на выкуп едва согласится, на безвозмездное же наделение землею «согласятся разве несколько отдельных личностей»[186].

Позднее, в 1862 г., примерно через год после объявления реформы 19 февраля, «Колокол» провозгласил более широкую и последовательную аграрную программу, предусматривавшую полное уничтожение частной земельной собственности и предоставление всей земли в пользование крестьян[187].

Герцен неоднократно подчеркивал умеренный характер ближайших, минимальных требований, выдвинутых при основании «Колокола». «…Наш motto, смиренный, скромный, ограниченный, никогда не переходил границ», – писал он в 1858 г.[188] Но он согласен был для начала ограничиться этим уже потому, что признавал при наличии общинного землевладения освобождение крестьян с землей громадной важности историческим переворотом, открывающим свободный путь для дальнейшего движения к социализму. «Да, это очень немного, – говорил Герцен, – но в том-то и состоит наша юность, наша сила, что нам так мало надобно для того, чтобы бодро и быстро ринуться вперед»[189]. Россия и в самом деле двинулась бы гораздо быстрее вперед в случае более благоприятного для народа разрешения крестьянского вопроса, но не по социалистическому, а по капиталистическому пути. «Герцен, – пишет Ленин, – видел „социализм“ в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее „права на землю“»[190].

В этом учении Герцена, указывает Ленин, не было как и во всем русском народничестве, ни грана социализма. «Чем больше земли получили бы крестьяне в 1861-ом году и чем дешевле бы они ее получили, тем сильнее была бы подорвана власть крепостников помещиков, тем быстрее, свободнее и шире шло бы развитие капитализма в России»[191]. Герцен не сознавал этого, он находился во власти своей веры в могучую творческую, освободительную роль крестьянской общины и уже в этой вере находил тогда достаточное оправдание для временного отказа от так называемых мечтаний, т.е. от более решительных и далеко идущих требований. Либеральные круги общества, ничуть не разделяя социалистических убеждений Герцена, приветствовали проявляемое им в формулировке ближайших требований самоограничение.

В период основания «Колокола» Герцен и Огарев, обманываясь относительно подлинных целей и намерений правительства Александра II, допускали возможность мирного разрешения стоявших перед Россией коренных внутренних проблем.

Герцен после смерти Николая I возлагал надежды на нового царя, рассчитывая, что в обстановке, созданной Крымской войной, под напором общественного мнения Александр II не сможет следовать политике своего отца и должен будет пойти по пути удовлетворения самых назревших общественных потребностей. Герцен требовал от Александра II осуществления той программы реформ (освобождение крестьян с землей, введение гласности и пр.), о которой выше говорилось.

Несмотря на разочарования, принесенные первыми же годами нового царствования, Герцен тогда не отказывался от надежд на Александра II и противопоставлял царя дворянской верхушке, его окружавшей. Герцен одно время задавался несбыточной целью: оторвать Александра II от аристократических и крепостнических верхов дворянства. Он теоретически допускал, что царская власть может существовать и действовать независимо от них и против них, он призывал царя опереться на народ и на «всех мыслящих и образованных людей в России»[192].

Своеобразным дополнением к статьям Герцена, в которых он давал в те годы выражение своим надеждам на верховную власть, может служить неизданная тогда статья Огарева, озаглавленная: «Что бы сделал Петр Великий?» Автор изображал Петра как «царя-революционера» и мечтал о новом Петре, который быстро должен был бы осуществить, в сложившихся в 50-х годах условиях, программу преобразований. Свои пожелания автор подытоживал в следующих словах: «В наше время Петр Великий с неутомимой деятельностью и гениальной быстротою – уничтожил бы крепостное право, преобразовал бы чиновничество (т.е. административную и

Надежды и иллюзии Герцена и Огарева были проявлением либеральных колебаний и тенденций, происхождение и характер которых объяснены в гениальной ленинской работе «Памяти Герцена». В.И. Ленин связывал отступления Герцена от демократизма к либерализму, апелляцию Герцена к верхам с его принадлежностью к «помещичьей, барской среде» (другими словами – с его ограниченностью, как представителя дворянского поколения революционеров), с тем обстоятельством, что он, покинув Россию в 1847 г., еще не видел в ней революционного народа и «не мог верить в него». Глубокий смысл имеет вывод Ленина о том, что «при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх»[194].

Некоторые иллюзии поддерживались в Герцене влиянием старого утопического социализма. Герцен с исключительной силой запечатлел драматические страницы истории революции 1848 г. («Письма из Франции и Италии», «С того берега»), он увидел и понял многое, что оказалось недоступным пониманию большинства представителей европейского буржуазного и мелкобуржуазного социализма. Но все же и он не сумел тогда сделать из опыта 1848 г. правильных и последовательных выводов об исторической роли пролетариата.

Уже критически относясь к ряду традиционных положений утопического социализма, став во многом выше старых утопистов, Герцен все-таки еще придавал значение воззваниям к «разуму» имущих классов, причем совершенно освободиться от этой иллюзии он не был в состоянии до конца жизни.

В статье «Революция в России» (1857 г.) и в других Герцен определенно высказывался за предпочтительность пути «мирного человеческого развития». Правда, поражение революции 1848 г., кровавые июньские события в Париже настроили Герцена до чрезвычайности скептически в вопросе о возможности мирного разрешения общественных противоречий в Западной Европе. Но с тем большим упорством он цеплялся за свою мечту о мирном, безболезненном решении вопросов русской общественной жизни[195].

Еще одно свойство утопического социализма облегчило Герцену тактику апелляции к императорской власти в России: непонимание (лично у Герцена, собственно, недостаточное понимание) неразрывной связи между политическими формами и общественно-экономическими отношениями, с чем у Герцена соединялась по временам теоретическая недооценка вопроса о форме государственного строя. Ему случалось о себе говорить: «Нам дела нет до форм правления: мы все их видели на деле и видели, что все они никуда не годятся, если они реакционны, и все хороши, если они современны и прогрессивны»[196]. Конечно, подобные суждения свидетельствовали о теоретической непоследовательности Герцена, великого деятеля русского освободительного движения, который реально являлся на протяжении десятилетий одним из серьезнейших врагов именно существовавшей в тогдашней России формы правления – царского самодержавия.

Каковы бы ни были противоречия и колебания Герцена, они никак не должны и не могут заслонить громадного положительного вклада мыслителя-революционера в развитие русского общества, его коренного, принципиального, классового отличия от либералов даже самых левых оттенков. Герцен, один из крупнейших представителей русского революционного демократизма, был пламенным защитником народных, крестьянских интересов, в то время как либералы представляли только левое крыло защитников дворянско-помещичьих интересов, готовое откупиться от угрозы крестьянского восстания ценою больших уступок, нежели те, на которые были согласны реакционеры-крепостники. Программа и тактика либералов были рассчитаны на сделку, на компромисс с царизмом за счет народа. Герцен же боролся за «победу народа над царизмом»[197], хотя допускал возможность мирной, бескровной победы.

В уже упоминавшейся статье «Революция в России» Герцен, говоря о желательности мирного пути развития, одновременно подчеркивал, что предпочитает «самое бурное и необузданное развитие застою николаевского status quo»[198]. Через год в статье о русских делах, напечатанной в органе итальянского революционера Маццини, Герцен писал: «Куда мы идем? Вероятнее всего – по пути к страшной жакерии, к массовому восстанию крестьянства. Мы очень далеки от того, чтобы желать этого, и мы громко заявляем об этом. Но, с другой стороны, гораздо хуже, чем жакерия и рабство, то ужасное состояние неуверенности, в котором находится страна»[199].

Если либералы были за освобождение крестьян только и непременно сверху, то Герцен отвечал им: «Будет ли это освобождение „сверху или снизу“, – мы будем за него! Освободят ли крестьянские комитеты, составленные из заклятых врагов освобождения[200], – мы благословим их искренно и от души. Освободят ли крестьяне себя от комитетов, во-первых, а потом от всех избирателей (имеется в виду поместное дворянство. – Ш.Л.) в комитеты, – мы первые поздравим их братски и также от души»[201].

В ходе подготовки крестьянской реформы «Колокол» систематически подвергал острой критике те основы реформы, которые проектировались в правительственных и помещичьих кругах. «Колокол» обличал планы освобождения без земли или с нищенскими наделами, выступая за сохранение крестьянами полного надела; он боролся за максимальное уменьшение выкупа, за идею немедленного и обязательного выкупа без каких-либо переходных состояний, за освобождение крестьян от всякой опеки и власти помещиков и чиновников. Важное принципиальное значение имело отстаиваемое «Колоколом» требование о предоставлении крестьянским общинам формального права возражения против решений составленных из дворян и чиновников комитетов по крестьянскому делу, о создании третейских судов («для окончательных разбирательств после утверждения акта освобождения»), выбранных «поровну с обеих сторон»[202], и т.д. На случай, если бы народ, увидя, что его «надувают освобождением», поднялся стихийно на борьбу, Герцен и Огарев заранее определяли свое место – на стороне восставшего народа. На этот случай они считали необходимым вести дело так, чтобы армия не выступила против народа, а поддержала его. «…Если, – писал Герцен в 1859 г., – мы будем обращаться теперь к солдатам… мы скажем им о том, чтоб они подумали о смертном грехе усмирять крестьян; о том, что солдат, который штыком или пулей убьет крестьянина, – отцеубийца… и что если он подумает, то увидит, что без его слепого повиновения крепостное состояние рухнет, увлекая с собой все, препятствующее освобождению»[203].

Герцен одобрительно отзывался о расправе крестьян над помещиками, когда крестьяне с оружием в руках вступались за честь свою и своих ближних.

В разгар либеральных славословий по адресу Александра II Герцен подчеркивал двойственность и нерешительность правительства, клеймил каждый попятный шаг, разоблачал реакционные мероприятия, протестовал против «жалкой системы мелких частичных улучшений», не затрагивающих «существа дела»[204]. Уже в начале 1857 г. Герцен писал одному из московских общественных деятелей либерального направления, Н.М. Щепкину (сыну великого русского актера): «Я… не могу быть подкуплен слабенькими поползновениями к добру Ал[ександра] II …Нам нужны операции, горькие лекарства; не отдадимте нашего негодования, наших стремлений, выстраданных под лапой (Николая. – Ш.Л.), за барскую ласку»[205]. Ценным дополнением к этому документу является написанное вслед за ним письмо Герцена к Тургеневу. Имея в виду, очевидно, того же Н.М. Щепкина, Герцен писал: «Получил на днях опять письмо от русского; что делать, – тают перед Александром Николаевичем… Это – гибельное направление, против него я стану всеми мерами действовать»[206]. В 1858 г. Герцен сравнивал Александра II с теми средневековыми паломниками, которые «ходили в Иерусалим два шага вперед да один назад; это, – замечал Герцен, – лучшая метода, чтобы никуда не дойти»[207]. Репрессии, распространение политического шпионажа побудили тогда же Герцена дать острую и резкую оценку положения: «Это – то же николаевское время, но разварное, с патокой»[208].

Издатели «Колокола» заняли безупречно демократическую позицию в национальном, и прежде всего в наиболее актуальном для России того времени польском вопросе. За весь период существования «Колокола», как и до его основания, Герцен убежденно и настойчиво отстаивал «неотъемлемое право» Польши на независимое государственное существование[209]. При этом он прямо отмежевывался от либеральных высказываний о польском вопросе, решительно противопоставляя им свою демократическую позицию[210].

Надо также отметить – к чести издателей «Колокола», – что они предоставляли его страницы для выступлений таких представителей революционно-демократического лагеря, которые занимали более твердые и последовательные позиции, были свободны (или почти свободны) от тех колебаний, которые были свойственны редакции «Колокола». Несколько таких выступлений состоялось, в частности, в течение 1858 г. Критики «Колокола» слева неизменно подчеркивали свое братство с ним, свою высокую в целом оценку его пропаганды. Это не мешало им указывать на слабые стороны позиции «Колокола», протестовать против любых тенденций к «облагораживанию» мотивов действий Александра II и его правительства, раскрывать тесную связь интересов царизма и помещиков[211], недооцениваемую редакторами «Колокола». В пространном письме, опубликованном в «Колоколе» от 4 октября 1858 г., содержался уже открытый призыв к общему крестьянскому восстанию: «На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело – отменяйте крепостное право, по словам царя снизу!»[212]

Именно отмеченная сейчас статья («Письмо к редактору») послужила поводом для известного нападения на Герцена и его «Колокол», предпринятого видным представителем либерального лагеря 50-х годов Б.Н. Чичериным. В письме, напечатанном в самом же «Колоколе», Чичерин обвинял Герцена в якобы излишней страстности, нетерпении и неумении выжидать, в поддержке революционных стремлений. Чичерин призывал общество к «умеренности, осторожности», к поддержке правительства и заранее оправдывал террор власти в случае расширения движения в России в духе, желаемом «Колоколом»: «И точно, если больной, вместо того, чтобы спокойно и терпеливо выносить лечение, предается бешеным порывам, растравляет себе раны и хватается за нож, чтобы отрезать страдающий член, с ним нечего больше делать, как связать его по рукам и по ногам»[213].

Комментируя это свое выступление, Чичерин писал Кавелину (в конце ноября 1858 г.): «Либерализм, который при всей своей независимости не смотрит враждебно на правительство, который не довольствуется отрицанием, а хочет основать твердую политическую систему, – это особенная партия, которая должна со временем образоваться. Но наступило ли время поднять ее знамя? Или мы должны молча работать, накоплять сведения, приготовляться, чтобы в удобную минуту выступить во всеоружии? Я стою за последнее, мне кажется, что время еще не созрело, но думаю, что и теперь уже можно при случае дать почувствовать, на какой почве мы стоим. Для этого я и написал письмо»[214].

Чичерин утверждал тут же, что его письмо к Герцену встретило одобрение «некоторых людей вполне либеральных». Впрочем, Кавелин и ряд других видных либералов (Анненков, Тургенев, Скребицкий и т.д.) тогда отказались от солидарности с Чичериным и сообщили об этом Герцену. В своем ответе Чичерину Кавелин объяснял, что из-за шаткости правительственной политики в крестьянском деле («дело освобождения крестьян… стало быстро двигаться назад») «вопрос о реформе и революции висит на волоске». Возлагая надежды исключительно на реформу, безоговорочно отвергая путь революции, Кавелин признавал шаг Чичерина ложным и вредным[215]. Однако сколь ненадежной была «защита» «Колокола» частью либералов, очень переоценивших либеральные колебания Герцена, видно уже из того, что, например, либерал Бабст, присоединившийся к критике Кавелиным Чичерина, всего через несколько месяцев стал, по характеристике Герцена, «наповал» ругать «Колокол»[216]. Позднее и сам Кавелин «совсем пошел, – по меткому определению Герцена, – в Чичерины»[217].

В конце 50-х годов надежды, возлагавшиеся Герценом на Александра II, все заметнее тускнели и выветривались. Вместе с тем все более выпрямлялась политическая линия «Колокола» и увеличивалась пропасть, отделявшая Герцена от лагеря либерализма.

Следует иметь в виду, что при всей умеренности ближайших практических лозунгов раннего «Колокола» и «Полярной звезды» Герцен с самого начала мечтал о замене существовавшего в России «порядка дел» «свободными и народными учреждениями». Об этом он не раз говорил еще в 1855 – 1858 гг.[218] Апеллируя к верхам, Герцен по существу требовал от них самоотречения. «Надобно, – писал он в конце 1857 г. – отказаться от своевластия власти, от казарменного деспотизма, от глухонемого канцелярского управления, не дичиться человеческой речи, ознакомиться с современной мыслью…»[219] В одном из позднейших документов автобиографического характера Герцен справедливо отмечал, что программа «Колокола» «с каждым шагом» расширялась[220].

Это относится и к непосредственно политическим требованиям и стремлениям. Мы приводили заявление Герцена, свидетельствующее как будто о безразличии к государственным формам (и заявление, далеко не единственное у него в таком роде). Но вот уже весной 1860 г. в ответ на предположение эмигранта князя Петра Долгорукова, что издатели «Колокола» не согласятся с его (Долгорукова) конституционными планами, Герцен твердо заявлял: «Мы думаем, напротив, что есть обстоятельства, при которых нельзя избегнуть этих переходных форм, они столько же необходимы беснующемуся самодержавию, сколько камзол – беснующемуся вообще». «Разумеется, что в таком положении (в какое страна поставлена политикой власти. – Ш.Л.) всякого рода перила, плотины… со стороны общества против Зимнего дворца очень хороши»[221].

В середине 1860 г. («Колокол», 1 августа 1860 г.) Огарев сформулировал программу требований, более широкую и полную по сравнению с программой 1857 г. В статье («Письма к соотечественнику») требовалось: освободить крестьян с землею немедленно; освободить Россию от казенной администрации, от казенного управительства, дать развитие выборному началу и сельскому и городскому самоуправлению; дать гласность суду, освободить народный обычный суд от казенного формализма; позволить мнению устно и печатно высказываться искренне (т.е. вполне свободно); дозволить отдельным местностям соединяться в области, как они сочтут для себя более естественным и выгодным, предоставить областям право на свое выборное областное управление и областные выборные суды; освободить Польшу и протянуть ей руку на союз свободный, а не насильственный, и т.д.[222] При дальнейшем уточнении и более подробном развитии этой программы Огарев в статье «На новый год»[223], опубликованной в «Колоколе» 1 января 1861 г., добавлял такие пункты, как учреждение областных законодательных дум, учреждение государственной союзной думы (Россия должна была стать союзом вольных областей). «Правительство, – гласил один из пунктов огаревской (фактически герценовско-огаревской) программы, – не может привести в исполнение ни одного закона, не утвержденного государственной союзной думой, и ни в коем случае не нарушает областных прав и законодательств»[224].

На протяжении 1860 г. (с весны этого года) Герцен и Огарев неоднократно писали о бесплодности надежд на правительство[225]. «Убедимтесь, что от правительства ждать нечего»[226], – заявил Герцен в апреле 1860 г. (во «Введении» к сборнику своих статей за последнее пятилетие). В цитированной статье Огарева «На новый год» говорилось: «От правительства ждать нечего, станемте на свои ноги… Общество вынуждено составлять свои центры действия и упорству династического страха противупоставлять мощь общественного развития. Образуются ли эти центры понемногу и тихо или быстро и явно – это зависит от силы обстоятельств, от силы людей, от силы их сближения и согласия. Как бы они ни образовывались, но они, по необходимости, должны образоваться: иначе нельзя итти вперед, а остановиться невозможно»[227].

В статье прямо ставился вопрос об организации общественных сил, противопоставляющих себя правительству. Рукописные материалы, сохранившиеся от Огарева[228], свидетельствуют о том, что имелась в виду организация не только открытых, но и нелегальных, тайных обществ (или тайного общества). Вопрос о тайном обществе разрабатывался Огаревым давно: первая известная нам его записка о тайном обществе относится, видимо, к 1857 г.[229] Но с прояснением внутреннего положения в России и изменением политических и тактических планов Герцена и Огарева задачи, возлагаемые на будущее общество, также изменялись – приобретали более боевой политический характер.

Интересна записка Огарева, относящаяся к 1859 или 1860 г. В ней проектировалось общество тайное, хотя и широко использующее все открытые, легальные возможности для борьбы за «социальный мир» на началах общинного землевладения и самоуправления. Существующее правительство характеризовалось как «центрально-военно-бюрократическое». Ему противопоставлялся идеал свободной конфедерации девяти областных союзов при выборной форме власти. В методах деятельности общества Огарев, однако, не выходил за рамки влияния этого общества на общественное мнение путем устной и литературной пропаганды и т.п.[230]

В канун объявления крестьянской реформы «Колокол» предсказывал мнимый, канцелярский характер предстоящего освобождения, предсказывал, что свобода окажется поддельной. Естественно было ожидать и взрыва крестьянского недовольства. В статье «На новый год» Огарев призывал «умножать число образованных офицеров, чтобы войско не было употреблено против крестьян» и чтобы «не мешать Польше освободиться»[231].

С 1861 г., в связи с обнародованием крестьянской реформы, с огромным ростом крестьянского движения и общим резким обострением социально-политической борьбы в стране, тон выступлений «Колокола» стал еще более решительным и твердым. Полный разрыв «Колокола» со всем либеральным лагерем в целом сделался теперь неизбежным (он совершился в период 1862 – 1863 гг.).

Как указывал В.И. Ленин, «Колоколом» был поставлен вопрос о различии интересов либеральной буржуазии и революционного крестьянства в русской буржуазной революции, иначе говоря – о либеральной и демократической тенденциях в этой революции[232]. «Не вина Герцена, а беда его, – писал В.И. Ленин, – что он не мог видеть революционного народа в самой России в 40-х годах. Когда он увидел его в 60-х – он безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма. Он боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции»[233].

Это, конечно, не означает, что всякие колебания навсегда исчезли из «Колокола», но они стали встречаться в нем реже, и революционно-демократический характер издания в общем сделался гораздо более выдержанным и последовательным. В особенно резком и боевом духе велся «Колокол» в ближайшие после реформы годы, в пору наиболее широкого распространения крестьянских волнений, деятельности «Земли и воли», во время восстания в Польше.

Революционно-патриотическое значение деятельности А.И. Герцена в период издания «Колокола», притом с самого начала этого издания, огромно и незабываемо, несмотря на все его слабые стороны и серьезные ошибки. Движимый глубокой любовью к родине и народу, Герцен в содружестве с Огаревым создал в эмиграции трибуну для обличения царившего в России строя угнетения и произвола, для защиты интересов народных масс. «Колокол» и другие издания Герцена поднимали общественное самосознание, пробуждали и укрепляли общественную инициативу, политическую самодеятельность передового общества. «Колокол» содействовал сплочению, собиранию прогрессивных демократических сил в России.

Характеризуя развитие русского революционного движения, В.И. Ленин указывал, что «как декабристы разбудили Герцена, так Герцен и его „Колокол“ помогли пробуждению разночинцев». Ленин ставил «Колокол» во главе той общедемократической бесцензурной печати, которая была в России «предшественницей рабочей (пролетарски-демократической или социал-демократической) печати»[234]. Распространение по всей России «Колокола» Ленин считал одним из существенных характерных моментов той напряженной, чреватой угрозой революционного взрыва и крестьянского восстания исторической обстановки, которая сложилась в России в период падения крепостного права[235].

5. От дворянского к разночинскому этапу революционного движения

Деятельность Герцена и Огарева, агитация основанного ими «Колокола» составляют яркую страницу в истории общественного движения периода падения крепостного права. Они были выдающимися представителями поколения дворянских революционеров. И все же дворянский этап в революционном движении в это время уже отошел в прошлое, сменившись новым, разночинским этапом. Сами Герцен и Огарев были живой связью между обоими этапами, их деятельность в известной мере знаменовала переход от одного этапа к другому.

Кадры разночинной интеллигенции вербовались не из привилегированной дворянской среды, а из других слоев общества[236]: духовенства, мещанства, низшего чиновничества, купечества, разорявшегося мелкого дворянства, крестьянства. Рост капиталистических элементов в хозяйстве, разложение крепостничества и постепенное развитие буржуазных отношений; изменение – уже в период самих реформ – отдельных частей государственного и местного управления, повышение уровня образования и культуры – все это вело к расширению спроса на интеллигентные силы и увеличению кадров последних, к существенным переменам в общественном значении разносословной интеллигенции.

Признаки перемены в удельном весе дворянской и разночинной интеллигенции в общественной жизни появились еще в 40-х годах. Тогда широко развернулась деятельность В.Г. Белинского, на которого В.И. Ленин указывает как на предшественника «полного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении»[237]. В конце 40-х годов влияние поднимающегося разночинства известным образом сказывается на жизни кружков петрашевцев.

«Среда, затертая между народом и аристократией», – так в 1864 г. Герцен определял разночинство, указывая, что она, эта среда, после «слишком рано» явившегося Ломоносова, отдаленного ее предшественника, около века «билась, вырабатывалась в черном теле». Она, по словам Герцена, «становится во весь рост только в Белинском и идет на наше русское крещенье землею, на каторгу в лице петрашевцев, Михайлова, Обручева, Мартьянова и пр. Ее расстреливают в Модлине и разбрасывают по России в лице бедных студентов, ее, наконец, эту новую Россию Россия подлая показывала народу, выставляя Чернышевского на позор»[238]. Уточняя и конкретизируя свою характеристику, Герцен писал тут же: «Среда пестрая, хаотическая, среда брожения и личного вырабатывания, среда алчущая и неудовлетворенная, она состоит из всего на свете – из разночинцев[239] и поповских детей, из дворян-пролетариев, из приходских и сельских священников, из кадет, студентов, учителей, художников; в нее рвутся пехотные офицеры и иной кантонист, писаря, молодые купцы, приказчики… в ней образцы и осколки всего плавающего в России над народным раствором. Вступая при новом брожении в иные химические соединения, они всплывают из народа и распускаются в нем»[240]. В глазах Герцена разночинцы составляли «новый кряж людей, восставший внизу и вводивший исподволь свои новые элементы в умственную жизнь России»[241].

Как видим, Герцен здесь объединяет данные общественной истории и 40-х и 60-х годов. Но вполне ясно, что между этими периодами имеется весьма существенная разница: в 40-х годах только предчувствовалось и намечалось то, что затем резко и отчетливо определилось к 60-м.

В конце 50-х и начале 60-х годов разночинцы представляют уже целый общественный слой; они властно врываются в общественную жизнь, поставляя главный контингент деятелей и борцов в революционном движении, и выдвигают своих представителей на роль вдохновителей и вождей демократического движения.

Разночинец, называющий себя новым человеком, отнюдь не стыдится своего плебейского происхождения. Он презирает барскую непривычку и неприспособленность к труду и борьбе. Разночинцы большей частью выросли в нужде и с огромными усилиями, преодолевая многие препятствия, пробивали себе дорогу в жизнь, к образованию. Они ближе, чем дворянские революционеры, стояли к народу, лучше понимали его настроение и знали его потребности. Передовые разночинцы считали себя защитниками интересов крестьянства, хотели быть и были на деле выразителями его чаяний.

Общественные и политические вопросы занимали центральное место в их интересах и оценках; они не оставляли и той области, которая была излюбленной сферой занятий поколения дворянской интеллигенции 40-годов, – эстетики и философии, – но старались свести и эти вопросы с неба на землю, поставить целиком и философию с эстетикой на службу народу.

Данные о социальном происхождении участников революционного движения 50 – 80-х годов показывают, что доля дворян среди них колеблется всего от четверти до одной пятой всех участников, во всяком случае, не поднимается выше трети, причем едва ли не большинство этих дворян принадлежит к мелкому дворянству. Так, на 1600 примерно лиц, зарегистрированных в списке деятелей революционного движения второй половины 50-х и 60-х годов, лишь около одной пятой составляли, по нашим подсчетам, лица дворянского сословия[242]. За период с 1873 по 1877 г. (период «хождения в народ» народнической революционной интеллигенции) из 1054 человек, признанных правительством участниками пропаганды, было потомственных и личных дворян 279, или 26%[243]. Для периода 1884 – 1890 гг., по статистическим сведениям, приводимым В.И. Лениным в статье «Роль сословий и классов в освободительном движении», группа дворян среди участников движения составляла 30,6%[244]. Несмотря на колебания, связанные отчасти с несовершенством и случайностями самой статистики, общий смысл явления ясен: преобладающая роль и руководство в движении начиная с 50-х годов решительно переходит к разночинцам[245].

Надо также учесть, что грань между революционерами-разночинцами и дворянами, участвующими в революционном движении, с 50 – 60-х годов в значительной мере стирается. Многие дворянские выходцы (из мелко- и среднедворянского круга) сливаются с разночинцами в самой жизни, в практической трудовой деятельности в связи с переходом к интеллигентным профессиям. Вместе с тем наблюдается идейное подчинение наиболее передовой части молодой дворянской интеллигенции руководству вождей разночинной демократии. Можно назвать ряд имен левых представителей дворянской молодежи, настолько тесно объединившихся с разночинно-демократической средой, что их принято прямо причислять к деятелям последней. Таковы, например, основатели первой «Земли и воли» (60-х годов) братья Николай и Александр Серно-Соловьевичи и А.А. Слепцов или руководитель московского революционного кружка начала 60-х годов П.Г. Заичневский.

Характерно, что видные представители старшего, дворянского поколения русских революционеров в большей или меньшей степени уже в 60-х годах понимали характер и значение происходившего в общественной жизни поворота. Об этом свидетельствуют приведенные высказывания Герцена. Аналогичные признания можно встретить у Огарева, причем, как и Герцен, Огарев отмечает ту или иную форму и степень связи разночинства с народной массой. Весной 1863 г. Н.П. Огарев в «Колоколе» говорил о возникновении и росте «другой молодежи», которой «нечего отрекаться от дворянства и помещичества», – это «образованная молодежь разночинцев». «Из духоты семинарий, – писал Огарев, – из-под гнета духовных академий, из бездомного чиновничества, из удрученного мещанства – она вырвалась к жизни и взяла инициативу в литературе». Огарев, обобщая уже возникавшие в жизни факты, указывал, что разночинная молодежь «примыкает к крестьянству, идет в народ»[246].

Следует отметить и суждения М. Бакунина, еще в 1860 г. выражавшего большие надежды на «среднее сословие, образующееся постоянно из отпускных людей, приказчиков, мещан, поповских детей». В этом слое он находил «русскую удалую предприимчивость», на него он рассчитывал в деле спасения России, как и на пока «спящую силу» самого народа[247].

Недовольство разночинной интеллигенции, бесспорно, было органически связано с ростом брожения в народных крестьянских массах, являлось отражением крестьянского недовольства и возмущения. Разоблачая «энциклопедию либерального ренегатства», сборник «Вехи», В.И. Ленин, как известно, вскрывает и ренегатский смысл либеральных попыток истолковать революционные выступления представителей русской демократии, начиная с Белинского, как выражение одного «интеллигентского настроения», якобы не связанного с интересами широких масс населения. «…Может быть, по мнению наших умных и образованных авторов, настроение Белинского в письме к Гоголю не зависело от настроения крепостных крестьян? История нашей публицистики не зависела от возмущения народных масс остатками крепостнического гнета?»[248], – писал по этому поводу Ленин. Понятно, что, по мысли Ленина, отрицание этой зависимости грубо противоречило историческим фактам.

Та же связь с возмущением народных масс, та же зависимость от народных настроений недовольства и протеста в полной мере характерны для рекрутируемой из передовых разночинцев революционной демократии 50 – 60-х годов, вождей которой – Чернышевского и Добролюбова – Ленин называл «мужицкими» демократами.

В.И. Ленин, опираясь на глубокое изучение русского революционного движения, дал вполне научную, теоретически выдержанную и цельную его периодизацию. Появление разночинца как «главного массового деятеля» освободительного движения Ленин с полным основанием принимает критерием для выделения и обозначения нового периода – второго по счету – в русском революционном движении.

В статье «Памяти Герцена» В.И. Ленин указывал на «три поколения, три класса», действовавших в русском революционном движении.

«Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен… Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями „Народной воли“. Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. „Молодые штурманы будущей бури“ – звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это – движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их…»[249]

Ту же, обоснованную им схему развития революционного движения Ленин дает в работе «Из прошлого рабочей печати в России», где им снова устанавливаются три главных этапа освободительного движения в России: дворянский (примерно с 1825 по 1861 г.), разночинский, или буржуазно-демократический (приблизительно с 1861 по 1895 г.), и пролетарский (с 1895 г.)[250].

Именно разночинцы дали в начале нового периода великих писателей-просветителей, вождей революционно-демократического движения, могучее влияние которых на революционную среду продолжалось в течение десятилетий, – разночинцы дали русской революции Чернышевского и Добролюбова. Разночинцы главным образом составляли и аудиторию, к которой Чернышевский и Добролюбов непосредственно обращались, в которой они больше всего встречали сознательное сочувствие и поддержку. Среди разночинцев же, по существу, находились лучшие, наиболее стойкие и преданные друзья Герцена и Огарева (даже когда они видели и подвергали критике слабые стороны последних). Сами Герцен и Огарев, утрачивая веру в дворянский культурный круг, также все

В практической революционной борьбе против самодержавно-крепостнического режима, постепенно развертывавшейся в период подготовки и проведения крестьянской реформы, участие разночинно-демократической молодежи заметно с первых шагов и со временем усиливается и расширяется.

Уже в студенческом движении второй половины 50-х годов в Москве, Петербурге, Харькове, Киеве, Казани выдвигаются разночинцы. Волнения возникали по частным поводам, и требования, формулировавшиеся в их ходе, имели ограниченный, академический характер или касались освобождения репрессированных товарищей. Тем не менее и эти ранние волнения имели несомненное политическое значение, объективно являлись борьбой против существующего строя; они революционизировали лучшую часть студенческой молодежи. Естественным и неизбежным явилось деятельное участие в волнениях представителей формировавшихся в то время революционных кружков.

В студенческих «беспорядках» 1857 и 1858 гг. в Харькове принимали активное участие члены студенческой революционной группы, существовавшей в этом городе с 1856 г. (группа Я. Бекмана, М. Муравского, П. Ефименко, П. Завадского и др.). Эта группа, мечтавшая о «всеобщем перевороте» и вначале признававшая быстро и легко осуществимым «всеобщее восстание», вскоре решила ближайшим образом сосредоточить свои усилия на пропаганде в обществе прогрессивных идей и распространении нелегальной литературы, в первую очередь герценовских изданий[252]. В 1859 – 1860 гг. значительная часть бывших членов харьковского кружка продолжала общественную деятельность в Киеве (они должны были перейти из Харьковского в Киевский университет), не теряя связи с Харьковом, налаживая сношения и с другими университетскими центрами[253]. В первые месяцы 1860 г. среди участников общественной и революционной работы в Харькове и Киеве были произведены аресты, ряд студентов-демократов подвергся высылке в отдаленные губернии; наиболее стойкие из кружковцев не прекратили и после этого антиправительственной деятельности[254]. Харьковская революционная студенческая группа 50-х годов имела смешанный дворянско-разночинский состав, причем самая действенная и радикальная часть ее членов вышла преимущественно из среды мелкопоместного, обедневшего дворянства[255].

Вполне разночинской по составу была другая из известных демократических групп того времени – так называемый кружок «вертепников», организованный студентами Московского университета Рыбниковым[256], Свириденко, Козловым[257] и др. В отличие от харьковского кружка, в котором преобладали чисто политические интересы, «вертепники» (их называли еще Рыбниковским кружком или клубом) проявляли особый интерес к вопросам философии и утопического социализма, к выработке общего мировоззрения. Известно, что собрания кружка постоянно посещались лидером славянофилов Хомяковым, который пытался склонить группу молодых разночинцев на свою сторону, но явно не имел в этом никакого успеха: юноши-студенты, по отзыву Козлова, оставались его «горячими и непримиримыми» противниками[258]. Собрания рыбниковского клуба служили центром притяжения для значительного круга студентов, уносивших оттуда убеждение в том, что они стоят «в рядах передовой русской молодежи, готовой израсходовать беззаветным образом свои молодые силы на пользу родины»[259].

Добролюбовскийстуденческий кружок середины 50-х годов в Петербургском главном педагогическом институте также имел разночинский характер. О той среде, из которой вышли его участники, один из них (Б. Сциборский) писал Чернышевскому после смерти Добролюбова: «Судьба с детства обрекла нас на тяжелый подвиг жизни… Мы должны сами путем тяжелых лишений и испытаний, путем постоянной борьбы с препятствиями прежде всего завоевать себе право на труд, получивши образование. А чего стоило образование при наших условиях, – это может понять только тот, кто прошел этот путь без всяких посторонних поддержек, не имея ничего ни дарового, ни наследственного, кроме рук и головы на плечах»[260].

Разночинский демократический кружок петербургских студентов-педагогов был занят политическим самообразованием, материал для которого в значительной мере почерпался из нелегальной революционной литературы. Кружок сам издавал студенческий рукописный листок «Слухи» ярко революционного содержания; он воспитывал демократическое юношество на опыте борьбы и протестов против угнетавшей студенческую массу администрации. Тот же Сциборский писал «…Вопросы о судьбе нашей родины поглощали все наши мысли и чувства… Мы верили, что наше вступление на поприще общественной деятельности ознаменуется переворотом, который поведет все общество по пути разумному»[261]. Это признание перекликается со словами самого Добролюбова, записавшего в своем дневнике в декабре 1855 г.: «Мы затрагиваем великие вопросы, и наша родная Русь более всего занимает нас своим великим будущим, для которого хотим мы трудиться неутомимо, бескорыстно и горячо…»[262]

Приведенные данные являются типичными для того движения, которым были охвачены в 50-х годах и в столицах, и во многих провинциальных центрах[263] широкие круги разночинной демократической молодежи, резко порвавшей со старыми традициями крепостнической эпохи, готовившей себя для будущей беспощадной борьбы, уже переходившей сплошь и рядом от самообразования и нравственной работы над собой к пропаганде, изданию и распространению революционной литературы, к организации первых открытых студенческих протестов и т.д.

Разночинцы стали все больше заполнять тогда и ряды деятелей русской литературы, теснейшим образом связанной с освободительной борьбой. Шелгунов несколько позже писал: «Наши литературные деятели – чистые голыши, литературные рабочие, образованные пролетарии. Пора, когда русской литературой занимались аристократы и богачи, прошла. Умственный труд стал теперь куском насущного хлеба, куском иногда очень маленьким и очень черствым»[264].

В разночинской среде легче и быстрее происходил процесс изживания легалистских и монархических иллюзий, здесь восприимчивость к идеологии последовательного демократизма была наиболее высокой в этот период. Среда передовых разночинцев рано отвернулась от либеральных теорий «умеренного прогресса» и призывов идти «об руку с правительством», многие ее представители находили уже, что ждать от правительства чего-нибудь «было бы не только безумием, но даже преступлением»[265].

На разночинском этапе революционного движения шире стал самый круг борцов и «ближе их связь с народом». Ориентация на народ, признание его решающей исторической роли представляет существенную, определяющую черту воззрений Чернышевского и Добролюбова. Этому они учили также своих учеников и последователей, которые проникались тем же отношением к народной массе, стремились в своей борьбе опереться на народ. Голос разночинцев – революционных демократов ясно звучит в известной статье «Ответ Великоруссу», напечатанной в 1861 г. в «Колоколе»: «Наша опора – …несчетные массы…»[266]

6. Н.Г. Чернышевский. Его место в общественной борьбе 50-х годов. «Современник»

Огромную роль в демократическом движении 50-х – 60-х годов сыграл Н.Г. Чернышевский, один из величайших русских мыслителей, выдающийся представитель революционной России. Перед демократией стоял в то время вопрос, как добиться такого решения крестьянской проблемы и всех других социально-политических задач, которое обеспечило бы в наибольшей мере права и интересы трудящихся масс, создало бы материальные и политические условия для развития творческих сил народа. В самой тесной связи с этим стоял и другой вопрос – о полном и решительном разгроме духовных устоев старого порядка, о формировании новой идеологии, морали, о радикальном обновлении быта прогрессивных общественных слоев. Жизнь предъявила к вождям движения исключительно большие требования в области мировоззрения и теории. На плечи Чернышевского легла громадная работа в этой сфере; необычайно сильный и глубокий ум, поразительная разносторонность теоретических интересов и знаний дали ему возможность справиться с этой работой. Разумеется, объективные условия окружающей действительности ставили Чернышевского в известные рамки, за которые он при всей своей гениальности не мог выйти. В отсталой России, только еще выходившей на дорогу широкого капиталистического развития, он не мог подняться до тех вершин теоретической мысли, какие были достигнуты Марксом и Энгельсом.

Но именно Чернышевский ближе других утопических социалистов подошел к научному социализму, основоположниками которого были Маркс и Энгельс.

Николай Гаврилович Чернышевский был выходцем из среды духовенства. Он родился в семье саратовского священника 12 июля 1828 г. Первоначальную подготовку Чернышевский получил дома, самостоятельные занятия продолжал и в годы обучения в саратовской духовной семинарии (1842 – 1846 гг.)[267]. В 1846 г. Чернышевский поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, который окончил в 1850 г. После окончания университета Чернышевский жил в Саратове, состоя учителем словесности в гимназии, а с весны 1853 г. снова поселился в Петербурге, где вскоре стал сотрудничать в журналах: сначала в «Отечественных записках», затем в «Современнике». К началу своей литературной деятельности Чернышевский был уже человеком с прочно сложившимися взглядами.

Чернышевский явился наследником лучших традиций, накопленных примерно за столетие (от Ломоносова и Радищева) русской передовой мыслью и культурой. Он был прямым и ближайшим продолжателем великих борцов за освобождение – Белинского и Герцена.

Чернышевского породила русская жизнь, русская передовая общественность, борьба русской народной массы за свою свободу. С ранних лет внимательно и вдумчиво присматривался он к окружающей действительности, стараясь разобраться в ее противоречиях. В набросках автобиографии, написанных в 60-х годах, Чернышевский, указывая на то, что у него есть своя теория, которая основана на личном знакомстве «с обыденною жизнью массы», устанавливал, что значительная доля этого знакомства приобретена им еще в детстве. Уже в детские и юношеские годы копилось в нем чувство вражды и ненависти к крепостническому строю, к «хаосу» и «дикой бессмыслице»[268] жизни эксплуататорского общества, а с другой стороны, уважение и любовь к простым трудящимся людям, сознание величия народной массы, вера в ее силу и историческое призвание.

Рано стал созревать патриотизм Чернышевского. Высоким патриотическим чувством было продиктовано известное письмо молодого Чернышевского к А.Н. Пыпину (от августа 1846 г.), в котором он писал: «Пусть и Россия внесет то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества и на другом великом поприще жизни – науке… И да совершится чрез нас хоть частию это великое событие!»[269]

В студенческие годы Чернышевский сошелся с тем кругом русской прогрессивной интеллигенции, который выделил из себя петрашевцев[270]. Он сблизился с петрашевцем А.В. Ханыковым, с которым уже в декабре 1848 г. много говорил «о возможности и близости у нас революции»[271].

В начале 50-х годов, продолжая присматриваться к народной жизни и взвешивая перспективы ее дальнейшего хода, Чернышевский предсказывал, что «у нас будет скоро бунт» и что сам он будет «непременно участвовать в нем», причем его не испугают «ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня»[272]. Как преподаватель Саратовской гимназии Чернышевский в те же годы заботился уже о революционном воспитании той молодежи, с которой ему приходилось иметь дело.

Таким образом, революционное мировоззрение Чернышевского развивалось и крепло на почве изучения действительности, процессов, происходивших в народной крестьянской среде, на почве роста ее недовольства и протеста.

События революции 1848 г. усилили интерес Чернышевского к социально-политическим вопросам и способствовали усвоению им мысли о революционном пути их разрешения. «С самого февраля 1848 года (т.е. сначала революции 1848 г. во Франции. – Ш.Л.)… все более и более вовлекаюсь в политику», – сообщал Чернышевский в письме к М.И. Михайлову в 1850 г.[273] Это сообщение находит бесчисленные подтверждения в дневнике Чернышевского за те годы.

Революция 1848 г. вызывала еще более обостренное внимание к вопросам общественно-политической жизни России. Чувство неудовлетворенности существующими условиями, поддерживаемое примером борьбы на Западе, росло быстро и неуклонно.

Выше была отмечена тесная преемственная связь Чернышевского с Белинским и Герценом. Влияние Белинского на все поколение разночинцев-демократов 50 – 60-х годов достаточно известно. Это признавали даже противники. Так, И. Аксаков в частных письмах из провинции осенью 1856 г. подчеркивал, что имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, что нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю[274].

Добролюбов, один из руководителей литературно-общественного течения, являвшегося продолжением и развитием взглядов и деятельности Белинского, указывал, что «во всех концах России есть люди, исполненные энтузиазма к этому гениальному человеку»[275]. Чернышевский отмечал, что Белинским воспитано целое поколение, что «тысячи людей сделались людьми благодаря ему»[276]. Он взял на себя задачу пропаганды и истолкования наследия и заветов Белинского, посвятив этому большую часть своих «Очерков гоголевского периода русской литературы».

Плеханов справедливо указывал, что «изо всех своих литературных предшественников Чернышевский с наибольшим уважением относился к В.Г. Белинскому и его кружку»[277].

Чернышевский явился продолжателем дела не только Белинского, но и Герцена[278]. К 1850 г. относится отзыв Чернышевского о Герцене: «…я его так уважаю, как не уважаю никого из русских…»[279] В «Очерках гоголевского периода» Чернышевский сумел, обходя цензурные препятствия, рассказать о Герцене 40-х годов (без прямого упоминания запретного имени издателя «Полярной звезды»). В рецензии «Стихотворения Н. Огарева», опубликованной в 1856 г., Чернышевский воздавал должное Герцену и Огареву, как предшественникам революционеров его поколения. Он писал: «…Те, которые действительно готовы, знают, что если они могут теперь сделать шаг вперед, то благодаря тому только, что дорога проложена и очищена для них борьбою их предшественников…»[280] Чернышевский относил Герцена к числу своих и своего поколения учителей[281].

Влияние Белинского и Герцена на Чернышевского захватывает область самых коренных вопросов мировоззрения.

Известно, какое важное значение для выработки цельного и последовательного, основанного на данных передовой науки миросозерцания придавал Чернышевский философии, и именно материалистической философии. Чернышевский был замечательным философом-материалистом. Он продолжил и углубил ту творческую философскую работу, которой непосредственно до него были заняты Герцен и Белинский.

В западноевропейском умственном развитии первой половины XIX в. крупную и во многом положительную роль, как известно, сыграла философия Гегеля. Из самой школы Гегеля на Западе вышел критик гегелевского идеализма – выдающийся материалист Фейербах, влияние которого (как и влияние Гегеля) испытали Маркс и Энгельс в период формирования своего мировоззрения. Фейербах оказал плодотворное воздействие и на развитие общественно-философской мысли в России. В 40-х годах Белинский и Герцен, обязанные своим философским ростом также и Фейербаху, со своей стороны самостоятельно подвергли материалистической критике идеалистическую систему Гегеля. Критикуя Гегеля, они сумели оценить рациональное зерно его философии – диалектику. Чернышевский всей предыдущей работой Герцена и Белинского был подготовлен к критическому восприятию философии Гегеля. В «Очерках гоголевского периода» он высоко оценил эту деятельность своих предшественников[282]. Вместе с тем и Чернышевский превосходно сознавал значение диалектики; он, как диалектик, сделал новый шаг вперед в сравнении со своими предшественниками.

В своем отношении к философии Гегеля Чернышевский с самого начала выступал не как кабинетный теоретик, но как мыслитель, выражающий интересы масс, как демократ и революционер. Для Чернышевского философия и наука никогда не были чем-то отдельным, отрешенным от жизни и происходящей в ней борьбы. Защищая положение о партийности философии, Чернышевский и для Гегеля устанавливал связь с известными социально-политическими интересами и мнениями. Чернышевский еще в дневнике 1849 г. определял Гегеля как раба «настоящего устройства общества»[283]. В «Очерках гоголевского периода» он указывал, что у Гегеля принципы «чрезвычайно мощны и широки, выводы – узки и ничтожны»[284]. Безоговорочно отвергая идеализм Гегеля и критикуя его общественные взгляды, Чернышевский придавал огромное значение гегелевскому диалектическому методу, который он стремился освободить от идеалистических оков. Материализм и диалектику Чернышевский сознательно ставил на службу делу широкого и всестороннего общественного прогресса, борьбе за революционное преобразование жизни.

Теснейшая связь философии с жизнью, сознательное стремление сделать распространение материалистической философии одним из важных орудий в борьбе демократического лагеря составляют одну из основных особенностей деятельности Чернышевского. Философия Чернышевского не была «созерцательной», в чем Маркс упрекал материализм Фейербаха, относя последнего к философам, которые «лишь различным образом объясняли мир», в то время как «дело заключается в том, чтобы изменить его»[285]. Вся общественно-политическая и теоретическая деятельность Чернышевского была направлена на то, чтобы коренным образом перестроить общественную жизнь и изменить мир.

Естественно, что выступления Чернышевского по вопросам философии (или смежным с философскими) всегда приобретали значение не только научно-литературных, но и общественных событий.

Так было уже с его знаменитой диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855 г.) – гениальным, сохранившим доныне свою ценность, обоснованием принципов революционно-демократической эстетики. Чернышевский смело и убедительно опровергал господствовавшие понятия идеалистической и метафизической эстетики и восстанавливал права действительности и ее интересов в искусстве и литературе. Утверждая положение «прекрасное есть жизнь», Чернышевский ставил перед искусством задачи воспроизведения действительности, ее объяснения и оценки («приговора» над нею). Диссертация Чернышевского, этот своеобразный манифест вступавшей на арену политической жизни общественной группы – разночинно-демократической интеллигенции, сыграла важную роль в развитии передовой общественной мысли и культуры, в борьбе за реалистическое народное искусство и литературу.

Современник и сподвижник Чернышевского Шелгунов, присутствовавший на его университетском диспуте, писал: «Умственное направление шестидесятых годов… в первый раз в своем зачаточном виде было провозглашено в 1855 г. на публичном диспуте (Чернышевского. – Ш.Л.) в Петербургском университете»[286]. Вокруг диссертации Чернышевского тотчас завязалась острая идейная борьба, в которой за спорами (конечно, имевшими важное культурное значение) об особенностях искусства и о его отношении к жизни не трудно было разглядеть и все более определявшиеся общественно-политические интересы и стремления различных классов.

Еще более острую борьбу вызвала философская работа Чернышевского – «Антропологический принцип в философии», – появившаяся в 1860 г. Враги Чернышевского и его группы, как откровенно реакционные, так и либеральные, уловили органическую связь философской проповеди Чернышевского с революционно-демократическими устремлениями передовой разночинной интеллигенции и приняли «Антропологический принцип» в штыки. Напротив, для демократических элементов, для передовых представителей русской науки как этот, так и другие философские труды Чернышевского имели основополагающее значение, они воспитывали враждебное отношение ко всяким видам и формам идеализма, к религии и мистике, пропагандируя научные материалистические воззрения на жизнь, природу, человека. До конца своих дней Чернышевский, как подчеркивал В.И. Ленин, оставался на уровне «цельного философского материализма» и отбрасывал «жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников»[287].

Воинствующий материалист в общих вопросах философии и в теории познания, Чернышевский не мог сколько-нибудь последовательно перенести материалистическую систему взглядов на изучение и освещение вопросов исторического развития общества.

У Чернышевского встречаются бесспорно гениальные проблески исторического материализма. При рассмотрении исторических событий и анализе современных событий Чернышевский часто с большим умением вскрывал механику классовых отношений, классовой борьбы. Он подчеркивал ведущее значение народных масс в историческом процессе, он считал, что «совершение великих мировых событий не зависит от личной воли», и высказывал положение о непреложности законов исторического развития. Чернышевский связывал идеологические явления с определенными социально-экономическими интересами, он подчас удачно устанавливал зависимость юридических институтов от экономической эволюции общества. Им высказано в печати и общее положение о том, что «материальные условия быта» играют едва ли не первую роль в жизни, составляя «коренную причину почти всех явлений и в других, высших сферах жизни…»[288]

Но Чернышевский еще оперирует в социологических построениях понятием человека вообще, аппелирует к понятию «человеческой природы», готов видеть в «умственном развитии», в степени совершенства и распространенности знаний важнейший источник исторического движения, «коренную сторону» или «основную силу» прогресса[289]. Социологические воззрения Чернышевского не отличаются такими единством и цельностью, какие характеризуют его общефилософские взгляды: Чернышевский остановился перед историческим материализмом, хотя и продвинулся далеко вперед по направлению к нему.

Чернышевский рано проникся социалистическими убеждениями. Уже в сентябре 1848 г. он записывал в дневнике свои мысли о недостаточности одних политических изменений, подчеркивая, что нужно «избавить низший класс от его рабства не перед законом, а перед необходимостью вещей… Не в том дело, будет царь или нет, будет конституция или нет, а в общественных отношениях, в том, чтобы один класс не сосал кровь другого»[290]. Тогда же он писал: «Мне кажется, что я стал по убеждениям в конечной цели человечества решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних республиканцев…»[291]

Все более утверждаясь в своей приверженности к социализму, Чернышевский пронес ее через всю жизнь и вполне заслужил те оценки, которые даются ему В.И. Лениным: «Великий русский социалист», «один из первых социалистов в России» и т.д.[292]

Однако Чернышевский еще не в состоянии был вполне понять содержание законов развития человеческой истории (хотя он был совершенно убежден в существовании таких законов и по-своему старался их раскрыть); он не мог поэтому в должной степени связать с этими законами свои социалистические убеждения. Чернышевский, указывал В.И. Ленин, не видел и не мог в 60-х годах XIX в. видеть, что «только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма»[293]. Чернышевский целиком признавал положительное, прогрессивное значение крупного производства. Но он не отдавал себе в полной мере отчета в исторической неизбежности и закономерности самого возникновения капитализма и в объективном прогрессивном значении проделываемой капитализмом исторической работы. Он не понимал еще достаточно четко особой исторической миссии пролетариата, который не вполне выделялся им в качестве самостоятельной и руководящей общественной силы, отдельного класса из всей массы трудящихся, «простолюдинов».

Чернышевский оставался еще утопическим социалистом. Но, подобно тому как философия Чернышевского представляла собой шаг вперед по сравнению с другими, предшествующими формами домарксова материализма, так утопический социализм Чернышевского знаменовал собой важный шаг вперед по сравнению со старым утопическим социализмом – Сен-Симона, Фурье, Оуэна.

Чернышевский сознавал великое значение исторического творчества народных масс и вне их самого активного участия в борьбе не мыслил возможности успеха дела социализма. На «возбуждение энтузиазма» в массах к общественным движениям он смотрел как на обязательное условие победы этих движений. Свою статью «Процесс Менильмонтанского семейства», выяснявшую его отношение к одной из главных ветвей западного утопизма, к сен-симонизму, Чернышевский заканчивает следующими многозначительными словами: «Когда станет рассудительно заботиться о своем благосостоянии тот класс, с которым хотели играть кукольную комедию сенсимонисты, тогда, вероятно, будет лучше ему жить на свете, чем теперь»[294]. В.И. Ленин, делая пометки на книге Плеханова о Чернышевском, с особенным вниманием отнесся к этому месту статьи Чернышевского, выражавшему заветную мысль последнего – о необходимости самой трудящейся массе взяться за дело своего освобождения[295].

Наряду с этим – и это поднимает Чернышевского над большинством систем традиционного утопического социализма – он отчетливо сознавал роль скачков и насильственных переворотов в ходе человеческой истории, в освободительном движении народов.

Еще в дневнике Чернышевского за 1850 г. находим следующее поучительное с этой точки зрения место: «Вот мой образ мыслей о России: неодолимое ожидание близкой революции и жажда ее… Человек, не ослепленный идеализациею, умеющий судить о будущем по прошлому и благословляющий известные эпохи прошедшего, несмотря на все зло, какое сначала принесли они, не может устрашиться этого; он знает, что иного и нельзя ожидать от людей, что мирное, тихое развитие невозможно. Пусть будут со мною конвульсии, – я знаю, что без конвульсий нет никогда ни одного шага вперед в истории»[296]. Такие же мысли мы постоянно встречаем в печатных работах Чернышевского и позже. Так, в статье 1859 г., направленной против Чичерина, Чернышевский писал, что до сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Чичерин «хочет, чтобы развитие совершалось бесстрастным образом, по рецепту спокойствия и всесторонности. К сожалению, этого никогда не бывало»[297]. В том же году в одном из политических обозрений Чернышевский поместил свое известное рассуждение о роли революции в развитии общества. «Прогресс совершается чрезвычайно медленно, – писал он, – …но все-таки девять десятых частей того, в чем состоит прогресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы. История движется медленно, но все-таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета, еще не получивший крепости в ногах, так что после каждого скачка падает, бедняжка, и долго копошится, чтобы снова стать на ноги и снова прыгнуть, – чтобы опять-таки упасть». Чернышевский выражал уверенность, что «птичка», растущая и крепнущая, «со временем будет прыгать прекрасно, скачок быстро за скачком, без всякой заметной остановки между ними», а там дальше «и вовсе оперится и будет легко и плавно летать с веселою песнею»[298]. Чернышевский имел в виду будущую окончательную победу революции, которая откроет человечеству безграничные возможности ничем не стесняемого прогресса. Чернышевский давал читателю понять, что важные исторические сдвиги связаны с острыми потрясениями, с гражданской войной. В одном из своих политических обозрений 1862 г. Чернышевский доказывал, что «как между различными государствами спор, если имеет достаточную важность, всегда приходит к военным угрозам, точно так и во внутренних делах государства, если дело немаловажно». И, подобно тому как в международных отношениях от военных угроз, если только «спорящие государства не так неравносильны, чтобы слабейшее из них не могло надеяться отразить нападение», дело доходит до открытой войны, – войною же разрешаются серьезные конфликты внутригосударственного характера[299].

Таким образом, Чернышевский ясно понимал великую роль революций, оценивая их как исторически реальный и неизбежный путь к удовлетворению назревающих в обществе новых важных потребностей. Исходя из этих позиций, постоянно убеждаясь в их правильности на опыте общественных отношений и конфликтов современной ему России, он сумел по-революционному поставить задачи ее демократического лагеря.

С революционных же позиций Чернышевский подходил к оценке положения в западных странах. Чернышевскому чужда была идеализация европейских или американских буржуазных порядков, и он едко высмеивал тех, кто ожидал на Западе найти рай земной.

Выше отмечалось, что Чернышевский с ранних лет ненавидел социальное неравенство и угнетение трудящихся эксплуататорскими классами. Выступая в своей ученой и литературной деятельности не только как философ и историк, но и как блестящий экономист, Чернышевский в своих исследованиях и критических статьях обличал как феодально-крепостнический, так и капиталистический строй (работа «Капитал и труд», знаменитые примечания и дополнения к переводу политической экономии Милля и т.д.). В.И. Ленин отмечал как одну из важных заслуг Чернышевского глубокую (несмотря на его утопический социализм) критику им капитализма. Маркс, признававший Чернышевского оригинальнейшим из современных экономистов Европы, придавал большое значение разоблачению Чернышевским полной несостоятельности буржуазной политической экономии[300].

Показывая, что народные массы при господстве капитализма погрязают в нищете и невежестве, Чернышевский срывал покровы с буржуазной демократии. Он обличал очень узкое и чисто формальное, по его словам, понятие о свободе, присущее буржуазному либерализму. «…Юридическое разрешение, – писал Чернышевский в одной из замечательных исторических статей, „Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X“, – для человека имеет цену только тогда, когда у человека есть материальные средства пользоваться этим разрешением»[301]. Вопреки утверждениям ряда дореволюционных историков и публицистов, Чернышевский понимал и значение политических свобод, и насущную необходимость борьбы за завоевание этих свобод. Но вместе с тем ему была ясна ограниченность буржуазной «свободы», свободы для сильного и богатого.

Право, понимаемое в абстрактном смысле, в буржуазном смысле, Чернышевский называл «призраком, способным только держать народ в мучении вечно обманываемой надежды»[302]. Чернышевский указывал, что не только в «самодержавных государствах», но даже в Англии и США правительства могут независимо от желания и участия народа издавать законы и распоряжения[303]. Он писал о пропасти, отделяющей весьма часто «мнение нации и решение парламента»[304], и т.д. Чернышевский с величайшим сочувствием относился ко всякому революционному движению, где бы оно ни возникало. Он призывал к борьбе за подлинную демократию, мечтал об общественном и государственном устройстве, основанном на политической власти, материальном благосостоянии и высоком культурном уровне трудящихся масс.

В учении Чернышевского, в его оценке перспектив социального развития России значительное место отводилось сельской общине. Чернышевский видел, что в России развиваются новые формы хозяйства, что «Россия, доселе мало участвовавшая в экономическом движении, быстро вовлекается в него»[305], что происходящее и намечающееся в дальнейшем в еще более широких размерах увеличение капиталов, промышленной и торговой деятельности «есть уже необыкновенно важный переворот в быте»[306]. «Волею или неволею мы должны будем в материальном быте жить, как живут другие цивилизованные народы»[307], – писал Чернышевский. Он нисколько не печалился по этому поводу, понимая положительное значение крупного производства и технического прогресса.

Но вместе с тем Чернышевский выступал убежденным сторонником общинного землевладения. Каковы бы ни были предстоящие перемены в экономическом быте России, «да не дерзнем мы, – писал Чернышевский, – коснуться священного, спасительного обычая, оставленного нам нашею прошедшею жизнью, бедность которой с избытком искупается одним этим драгоценным наследием, – да не дерзнем мы посягнуть на общинное пользование землями…»[308]

Чернышевский высказывался за сохранение общины по двум причинам. Во-первых, община в его глазах являлась средством против пролетаризации крестьянства, способом предупредить превращение самостоятельных хозяев в «бобылей». Во-вторых, он видел в общине такой общественный институт, который способен в будущем облегчить России переход к социалистическому хозяйству. «Чернышевский, – указывает В.И. Ленин, – был социалистом-утопистом, который мечтал о переходе к социализму через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину…»[309] Чернышевский понимал, что роль общины пока сводится к общему владению землей, между тем как обработка земли и пользование ее продуктами носят частный характер. Но он считал, что общинные навыки избавят русское крестьянство от тех препятствий, которые на Западе, по его мнению, ставятся переходу к товарищескому пользованию и производству «безграничным расширением юридических прав отдельной личности»[310]. Чернышевскому пришлось выдержать не одну литературную схватку с либерально-буржуазными противниками общины. Его аргументация в этих спорах правильна и убедительна в той мере, в какой защита общины сливается у него вообще с защитой принципов общественной собственности и общественного хозяйства, их преимуществ по сравнению с буржуазными экономическими принципами. Но Чернышевский не мог доказать, что реально существующая, отсталая, полуфеодальная крестьянская поземельная община заключает в себе необходимые условия для развития в направлении к социализму или даже только способна предотвратить разорение и обнищание крестьян. Этих данных у общины не было. Как показала вскоре жизнь, община не могла «предохранить» Россию от капитализма, наоборот, она сама часто являлась удобным прикрытием хищничества и грабительства кулацкой верхушки деревни.

Пропаганда Чернышевского, направленная на защиту роли общины в деле перехода России к социализму, наряду с пропагандой Герцена оказала сильное влияние на позднейших деятелей народнического движения. Однако надо подчеркнуть, что Чернышевскому чужды были романтически-мессианистские мотивы и что он решительно протестовал против привнесения их в обсуждение вопроса об общине. Он рассматривал общину как «общую человеческую принадлежность известного периода в жизни каждого народа». Чернышевский хотя и видел в общинном землевладении «спасительный» обычай, но все же писал: «Сохранением этого остатка первобытной древности гордиться нам… нечего, как вообще никому не следует гордиться какою бы то ни было стариною, потому что сохранение старины свидетельствует только о медленности и вялости исторического развития»[311]. Через несколько лет, в статье 1861 г. «О причинах падения Рима», полемически заостренной против некоторых герценовских взглядов, Чернышевский писал: «Мы далеко не восхищаемся нынешним состоянием Западной Европы; но все-таки полагаем, что нечем ей позаимствоваться от нас. Если сохранился у нас от патриархальных (диких) времен один принцип, несколько соответствующий одному из условий быта, к которому стремятся передовые народы, то ведь Западная Европа идет к осуществлению этого принципа совершенно независимо от нас»[312].

Благодетельная роль общины, с точки зрения Чернышевского, стояла в прямой зависимости от условий уничтожения крепостного права. Видя в общине средство, облегчающее возможность удержаться во владении землей самому труженику, земледельцу, Чернышевский, естественно, должен был поставить прежде всего вопрос, получат ли вообще эту землю крестьяне и на каких условиях они ее получат. «Кто, кроме глупца, может хлопотать о сохранении собственности в известных руках, не удостоверившись прежде, что собственность достанется в эти руки и достанется на выгодных условиях?» – писал он в конце 1858 г. в статье «Критика философских предубеждений против общинного владения»[313].

Демократический лагерь русской общественности, выступая в момент окончания Крымской войны на борьбу с царским самодержавием и крепостничеством, нашел в лице Чернышевского превосходно подготовленного, всесторонне вооруженного, неутомимого и самоотверженного вождя, который умел наносить врагу тяжелые удары, умел сплачивать вокруг своего идейного знамени все передовые, способные к борьбе общественные элементы. Трибуной, откуда с середины 50-х годов раздавалась на всю Россию могучая проповедь Чернышевского, являлся журнал «Современник». В дальнейшем Чернышевский обратился и к нелегальным методам борьбы.

В истории русской литературы и революционного движения в России «Современнику» принадлежит исключительная роль. Основанный еще в 1836 г. при участии Пушкина, «Современник» пережил несколько периодов. История нового «Современника» была связана с переходом его в конце 1846 г. в руки Н.А. Некрасова и И.И. Панаева, когда центральной фигурой журнала стал В.Г. Белинский. После смерти Белинского (1848 г.), в обстановке цензурного террора последних лет николаевского царствования, «Современник» хотя и оставался лучшим из тогдашних журналов, однако немало потерял в яркости и определенности своего содержания и направления. В то время в нем в большой мере задавали тон представители либерально-дворянской литературы. Политическое оживление среди различных слоев общества, вызванное Крымской войной, скоро отразилось и на «Современнике». Некрасов еще в конце 1853 г. привлек для постоянной работы в «Современнике» Чернышевского.

Великий поэт русского народа Некрасов, вдохновлявший своими стихами поколения революционных борцов, имеет неоценимые заслуги и в деле развития демократической журналистики. История лучших русских журналов – «Современника» за 1847 – 1866 гг. и «Отечественных записок» с конца 60-х годов – неразрывно связана с его именем. Испытав на себе огромное влияние Белинского, который помог ему оформиться как поэту революционной демократии, Некрасов еще тверже и прочнее утвердился на этом пути под влиянием Чернышевского и Добролюбова. Прекрасное общественное и литературное чутье Некрасова позволило ему с самого же начала распознать, какие могучие и блестящие силы вступают в лице Чернышевского и Добролюбова в русскую литературу. Отношения самого глубокого взаимопонимания установились с середины 50-х годов у Некрасова сначала с Чернышевским, а затем и с Добролюбовым. Отношение Чернышевского к Некрасову нашло выражение в привете, который он через Пыпина послал поэту незадолго до его кончины.

«Если, – писал Чернышевский из Сибири (1877 г.), – когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю его за его доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов»[314].

Трудно было положение Некрасова в первые годы сотрудничества с Чернышевским. В либерально-дворянский круг работников «Современника» в лице Чернышевского вошел самый яркий представитель разночинно-демократического поколения. Уже диссертация Чернышевского вызвала в среде либералов негодование.

Весной 1856 г. была предпринята попытка побудить Некрасова заменить Чернышевского, руководившего в это время критическим отделом «Современника», критиком враждебного направления Аполлоном Григорьевым. Писатель и критик Дружинин в октябре 1856 г. писал

Правда, лично Тургенев в тот момент, к которому относится цитируемое письмо Дружинина, переживал стадию примиренчества в отношении Чернышевского; в своем ответе Дружинину он доказывал, что Чернышевский хоть будто бы и «плохо понимает поэзию» (на самом деле Чернышевский был глубоким и тонким критиком, придававшим литературе, поэзии в частности, огромное общественное и художественное значение), но зато «понимает – как это выразить? – потребности действительной современной жизни»[316]. К тому времени разрыв окончательно еще не оформился; колебались в своем отношении к Чернышевскому и П. Анненков, и В. Боткин, и др. Но по мере обострения внутренних противоречий в стране, размежевание демократического и либерального лагерей становилось более четким и резким; оно-то и привело к окончательному разрыву, который в литературно-журнальной сфере выразился отколом от «Современника» бывших его либеральных сотрудников и друзей. Заслуга Некрасова заключается в том, что он не отрекся от Чернышевского в этой борьбе и, несмотря на давние отношения, связывавшие его с либерально-дворянскими писателями, не колеблясь, остался с Чернышевским и Добролюбовым. Некрасов предоставил им «Современник», эту незаменимую в тех условиях боевую трибуну, определив тем самым свое отношение к вождям революционной демократии. Окончательное самоопределение «Современника» не ослабило симпатий к нему среди наиболее передовых кругов интеллигенции, но, напротив, упрочило их. Престиж «Современника» в конце 50-х и начале 60-х годов (до ареста Чернышевского) стоял так высоко, что равного ему, как замечает в своих воспоминаниях Михайловский, «дотоле не было во всей истории русской журналистики»[317].

В центре споров и борьбы в конце 50-х годов стоял вопрос о крестьянской реформе, которому уделял большое внимание и Чернышевский. Дыхание предреформенной классовой борьбы ясно чувствуется и в тех его работах, которые посвящены были иным вопросам, например, текущим международным отношениям или истории Запада. В 1857 г. Чернышевский передал литературно-критический отдел «Современника» привлеченному им в журнал молодому Добролюбову; в этом отделе пульс современной общественно-политической борьбы бился столь же сильно, как в публицистических и других статьях «Современника», который весь был проникнут одной идеей, одним пафосом борьбы за интересы угнетенного крестьянства. Чернышевский вполне сознательно считал себя выразителем интересов крестьянской массы в литературно-общественной борьбе, происходившей вокруг подготовки реформы. Как известно, все дело этой подготовки было сосредоточено в руках чиновников и помещиков, крестьянство же было от него совершенно отстранено; Чернышевский взял на себя миссию говорить от имени бесправного и безгласного крестьянства. В статье «Материалы для решения крестьянского вопроса» (1859 г.), отмечая «приглашение помещиков к участию в ведении вопроса», Чернышевский отстаивал необходимость «выслушать и мненияпоселян». Чернышевский хотел в статьях, которые начал печатать, «обозначить, какое решение вопроса могло бы, хотя до некоторой степени, соответствовать идеям, с незапамятных времен существующим в поселянах»[318].

В действительности обозначением такого решения вопроса, которое соответствовало бы интересам крестьян, Чернышевский занимался уже и в предшествующих статьях, посвященных крестьянской проблеме. Он начал свои выступления в этом направлении еще до появления царских рескриптов по крестьянскому делу. Тогда еще нельзя было в подцензурной печати писать прямо об освобождении крестьян. Но Чернышевский воспользовался для постановки этих вопросов полемикой по поводу общины. В июне 1857 г. он писал сотруднику «Современника» А.С. Зеленому: «Прямо говорить нельзя, будем говорить как бы о посторонних предметах, лишь бы связанных с идеею о преобразовании сельских отношений». В том же письме он высказывал свою заветную мысль: «Но скажите, неужели невозможно сохранить принцип: „Каждый земледелец должен быть землевладельцем, а не батраком, должен сам на себя, а не на арендатора или помещика работать?“ …Освобождение будет, когда, я не знаю, но будет; мне хотелось бы, чтобы [оно] не влекло за собою превращение большинства крестьян в безземельных бобылей!»[319].

Средством разрешения этой задачи Чернышевский считал упрочение общины с обязательным закреплением за крестьянством достаточного количества земли, притом на подходящих условиях. Чернышевский являлся сторонником передачи крестьянам без выкупа всей земли: и той, которая находилась в крестьянском пользовании, и господской. Эту программу крестьянского освобождения он впоследствии выразил устами одного из персонажей романа «Пролог»: «Вся земля мужицкая, выкупу никакого! – Убирайся, помещики, пока живы!»[320]. В том же романе Чернышевский передает размышления Волгина (т.е. самого автора) по этому вопросу: помещики «не имеют права ни на грош вознаграждения; а имеют ли право хоть на один вершок земли в русской стране, это должно быть решено волею народа»[321].

Товарищ Чернышевского по каторге С.Г. Стахевич сообщал со слов Чернышевского, что тот смолоду держался мнения: «Вся земля должна быть крестьянская и никаких разговоров о выкупах и т.п.»[322], но только «соотношение общественных сил» не позволило ему открыто выступить в печати в период подготовки реформы с этой программой. Чернышевский в период реформы не имел возможности противопоставить на страницах «Современника» грабительским планам помещиков открыто и полностью указанную выше программу; ему приходилось говорить о закреплении за крестьянами в первую очередь той земли и тех угодий, которыми они пользовались до реформы.

В статье «Материалы для решения крестьянского вопроса» Чернышевский настаивал, что крестьянин непременно должен получить всю землю, «которой он теперь владеет, – ту самую землю, в том самом объеме, те самые участки», без каких-либо «обрезываний и переносов»[323]. В отношении тех поместий, где существующий надел «служил причиной справедливых жалоб по своей недостаточности»[324], Чернышевский и в своих легальных выступлениях требовал увеличения наделов. Он решительно отвергал сохранение обязательного труда в качестве «принудительного способа уплаты выкупа»[325]. Притом Чернышевский подчеркивал, что он не видит юридических оснований для вознаграждения помещиков[326].

В неопубликованных замечаниях на рукопись П.В. Долгорукова «Проект выкупа помещичьих крестьян», Чернышевский писал: «Крайняя уступка, на которую можно согласиться, – это сохранение настоящего надела с прибавкою необходимой части леса и других угодий…» Указывая на полную неприемлемость обрезанных наделов примерно в полторы десятины на душу, Чернышевский заявлял: «Нет, лучше уже вовсе не давать ничего, ни земли полевой, ни усадеб, нежели давать землю в таком урезанном, ни на что не годном количестве. Тогда, по крайней мере, он (крестьянин. – Ш.Л.) хотя будет прямо знать, какая судьба ему готовится»[327]. Следовательно, Чернышевский еще в конце 1858 г. (к этому времени относится цитируемое заявление) высказывал ту самую мысль, которая позднее нашла выражение в «Прологе» в известных словах Волгина: «Если сказать правду, лучше пусть будут освобождены без земли»[328]. В «Прологе» этот вывод был связан с вопросом о выкупе, а не о размерах надела, но существо от этого не меняется. Чернышевский готов был предпочесть такое решение потому, что надеялся в этом случае на ускорение революции. «Тогда немедленно произошла бы катастрофа», – говорил Чернышевский на каторге, судя по воспоминаниям П.Ф. Николаева[329].

Приведенные отрывки характеризуют отношение Чернышевского к крестьянской реформе, как оно высказывалось им приблизительно со второй половины 1858 г. Этому предшествовал небольшой промежуток времени, в течение которого пропаганда Чернышевского по вопросам, связанным с отменой крепостного права, характеризуется несколько иной формой.

Мы имеем в виду ближайшие месяцы после рескриптов от ноября и декабря 1857 г., свидетельствовавших о том, что царизм окончательно вынужден практически приступить к реформе. Герцен ответил на рескрипты статьей «Через три года», которая начиналась и оканчивалась обращением к Александру II: «Ты победил, Галилеянин!» Одновременно с этим выступлением Герцена появилась статья Чернышевского (в февральской книге «Современника» за 1858 г.) «О новых условиях сельского быта», в которой содержалось одобрение самого приступа к отмене крепостного права.

Но уже в те месяцы Чернышевский намеками показывал, что Александр II отдает дело реформы в руки людей, решительно враждебных крестьянству.

В бумагах Чернышевского сохранилась его записка от апреля 1858 г., предназначавшаяся, видимо, для великого князя Константина Романова, принимавшего близкое участие в подготовке реформы. Чернышевский, хотя и в «учтивой» форме, предсказывал революцию, поскольку реформа обманет ожидания народа: царь «не может желать смут в государстве, а освобождение помещичьих крестьян без земли непременно породило бы сильные смуты, потому что русский крестьянин по своим убеждениям не может ни понять, ни принять освобождения без земли, и… если б крестьяне увидели себя освобожденными без земли, они приписали (бы) такое бедствие злоумышлению помещиков… и поголовно восстали бы…»[330].

То же, по существу, было высказано тогда Чернышевским и в статье «Русский человек на rendez-vous». Как видно из этой статьи, а также из переписки Чернышевского с родными, и в эти месяцы он не возлагал надежд на добрую волю помещиков: «Против желания нашего ослабевает в нас с каждым днем надежда на проницательность и энергию людей, которых мы упрашиваем понять важность настоящих обстоятельств и действовать сообразно здравому смыслу…»[331]

Статью свою Чернышевский заключал выразительно звучавшей в той обстановке цитатой из евангелия: «Старайся примириться с своим противником, пока не дошли вы с ним до суда, а иначе отдаст тебя противник судье, а судья отдаст тебя исполнителю приговоров, и будешь ты ввергнут в темницу и не выйдешь из нее, пока не расплатишься за все до последней мелочи»[332].

Таков был язык Чернышевского в период увлечения даже некоторых прогрессивных кругов начатой реформой. Важно подчеркнуть, что Чернышевский раньше всех стал открыто и резко выступать против всяких иллюзий относительно проводимой царем крестьянской реформы.

С исключительной смелостью освещена эта тема Чернышевским в упомянутой статье «Критика философских предубеждений против общинного владения». Мысль о крестьянской революции как единственном способе решить вопрос о крепостном праве действительно в соответствии с народными нуждами и чаяниями определяет направление деятельности Чернышевского.

В.И. Ленин в работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» писал: «Чернышевский понимал, что русское крепостническо-бюрократическое государство не в силах освободить крестьян, т.е. ниспровергнуть крепостников, что оно только и в состоянии произвести „мерзость“, жалкий компромисс интересов либералов (выкуп – та же покупка) и помещиков, компромисс, надувающий крестьян призраком обеспечения и свободы, а на деле разоряющий их и выдающий головой помещикам. И он протестовал, проклинал реформу, желая ей неуспеха, желая, чтобы правительство запуталось в своей эквилибристике между либералами и помещиками и получился крах, который бы вывел Россию на дорогу открытой борьбы классов»[333].

Позже, в статье «„Крестьянская реформа“ и пролетарски-крестьянская революция», возвращаясь к оценке роли Чернышевского в эпоху реформы, Ленин указывал, что он был «революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя – через препоны и рогатки цензуры – идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей. „Крестьянскую реформу“ 61-го года, которую либералы сначала подкрашивали, а потом даже прославляли, он назвал мерзостью, ибо он ясно видел ее крепостнический характер…»[334]

Убеждение Чернышевского в невозможности приемлемого решения сверху крестьянского дела сначала не остановило обсуждения в его журнале практических вопросов, связанных с реформой. Использованная нами статья его – «Материалы для решения крестьянского вопроса» – написана в конце 1859 г. Продолжая обосновывать в печати свои проекты разрешения крестьянского вопроса, он преследовал агитационные цели – распространение правильного взгляда на нужды крестьянства среди широких кругов интеллигенции и привлечение их на сторону народа и народных требований в назревающей открытой революционной борьбе.

Наступил, впрочем, и такой момент, когда Чернышевский счел необходимым прекратить выступления свои и своего журнала по поводу подготовляемой реформы. С начала 1860 г. «Современник» демонстративно перестал писать о крестьянской реформе. Такой своеобразный бойкот представлялся одним из способов разоблачения либеральных иллюзий на счет реформы, все еще имевших немалое распространение.

Чернышевский относился враждебно и пренебрежительно к либерализму. Как в своих иностранных обозрениях, косвенно относившихся и к русским делам, так и в статьях, прямо посвященных вопросам русской жизни, он отводил большое место борьбе с либерализмом, на которую смотрел как на подготовку победы революционных взглядов в наиболее передовой части интеллигенции.

Чернышевский обличал либералов за помещичье своекорыстие. Он презирал и осмеивал либералов за крохоборство, за нерешительность, за то, что они ограничивались одними разговорами, пасуя при первой необходимости обратиться от прекраснодушных фраз к какому-либо серьезному делу. Его возмущало, что либералы направляют все внимание общества на подготовляемую правительством куцую и обманную крестьянскую реформу и на исправление отдельных неполадок в существующем государственном механизме, не затрагивающее главных основ существующего политического строя. «Н.Г. Чернышевский, – писал В.И. Ленин, – именно потому и высмеивал беспощадно „передовые слои русского общества“, что они не понимали необходимости формальных требований правительству и безучастно смотрели на гибель революционеров из их среды под ударами самодержавного правительства»[335].

Чернышевский еще в своих первых легальных выступлениях по крестьянскому вопросу указывал на такие условия для обеспечения «успехов сельского хозяйства», как «водворение законности, справедливости и правосудия, водворение хорошей администрации, предоставление каждому простора для законной деятельности…»[336]

В статье «Суеверие и правила логики», написанной в конце 1859 г., Чернышевский уже гораздо яснее попытался сказать читателям о связи крепостничества и самодержавия, о губительном влиянии последнего на уровень благосостояния и культуры народных масс. Цензура оставила только жалкие клочья от этих высказываний Чернышевского, которые, однако, могут быть восстановлены по сохранившемуся полному тексту статьи. Самодержавие фигурировало в ней под прозрачными псевдонимами «азиатства» и «самодурства»: «Азиатством, – говорил Чернышевский, – называется такой порядок дел, при котором не существует никакой законности, не существует неприкосновенности никаких прав, при котором не ограждены от произвола ни личность, ни труд, ни собственность. В азиатских государствах закон совершенно бессилен. Опираться на него значит подвергать себя погибели. Там господствует исключительно насилие»[337]. Чернышевский давал понять читателю, что таковы именно условия жизни русского народа при самодержавии, и разъяснял, что при сохранении основ существующего строя частичные улучшения в управлении, предлагаемые либералами, не дадут серьезного эффекта. Он намекал на то, что желаемая им самим реформа управления «предполагает уничтожение отношений слишком сильных, не поддающихся реформам, а исчезающих только вследствие важных исторических событий, выходящих из обыкновенного порядка, которым производятся реформы»[338]. Другими словами, реформам Чернышевский противопоставлял революцию. В романе «Пролог», излагая и расшифровывая свои взгляды в канун крестьянской реформы, Чернышевский подчеркивал особенное значение в жизни народа «общего характера национального устройства». «Все вздор перед общим характером национального устройства», – говорил он устами Волгина[339], резко порицая либеральное общество за то, что оно именно этот центральный вопрос игнорировало.

Так, последовательная система революционно-демократических взглядов, непреклонная борьба за интересы народных масс, за разгром крепостничества и самодержавия неизбежно столкнули Чернышевского не только с царским правительством и крепостнической партией дворянства, но и с либерализмом, готовым на сделку с царем и крепостниками. «Либералы 1860-х годов и Чернышевский, – писал Ленин в 1911 г., – суть представители двух исторических тенденций, двух исторических сил, которые с тех пор и вплоть до нашего времени определяют исход борьбы за новую Россию»[340].

Путь Чернышевского был путем революционной крестьянской демократии, противоположным и враждебным либеральному пути. Это подчеркнуто Лениным и в его критике исследования Плеханова о Чернышевском. Плеханов, указывает Ленин, «из-за теоретического различия идеалистического и материалистического взгляда на историю… просмотрел практически-политическое и классовое различие либерала и демократа»[341].

Великий ученый-революционер, философ-материалист, непримиримый борец против крепостничества и царской монархии, глубокий критик капитализма (хотя еще и не с позиций научного социализма), сторонник и пропагандист массовых революционных действий, обличитель либерального предательства, пламенный патриот, Чернышевский стоял в переломный период истории России во главе тогдашнего революционного лагеря, идейно вдохновлял его, руководил им. «…Были, – пишет Ленин, – и тогда уже в России революционеры, стоявшие на стороне крестьянства и понимавшие всю узость, все убожество пресловутой „крестьянской реформы“, весь ее крепостнический характер. Во главе этих, крайне немногочисленных тогда, революционеров стоял Н.Г. Чернышевский»[342].

Эти революционеры, по словам Ленина, «потерпели, невидимому, полное поражение. На деле именно они были великими деятелями той эпохи, и, чем дальше мы отходим от нее, тем яснее нам их величие, тем очевиднее мизерность, убожество тогдашних либеральных реформистов»[343].

7. Н.А. Добролюбов. Борьба революционно-демократической и либеральной тенденций в общественном движении

С именем Н.Г. Чернышевского неразрывно связано имя Н.А. Добролюбова. Они идейно возглавляли революционно-демократический лагерь России на рубеже 50-х и 60-х годов.

Николай Александрович Добролюбов родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, в семье священника. После обучения в духовном училище и семинарии он поступил в 1853 г. на историко-филологический факультет Главного педагогического института в Петербурге. В годы студенчества окончательно сформировалось мировоззрение Добролюбова как воинствующего материалиста и атеиста, как непримиримого революционера и демократа с очень яркими социалистическими стремлениями. Уже в 1855 г. в выпускавшейся им рукописной студенческой газете «Слухи» Добролюбов высказал убеждение, что «нужно сломать все гнилое здание нынешней администрации», а для этого надо действовать на «низший класс народа», «раскрывать ему глаза на настоящее положение дел», возбуждать его спящие силы, внушать ему понятия о достоинстве человека, об «истинном добре и зле»[344]. В 1856 г. состоялось знакомство Добролюбова с Чернышевским и началось его сотрудничество в «Современнике», а со следующего года он стал принимать уже постоянное участие в журнале, возглавив критический отдел.

В духовном развитии Добролюбова большую роль сыграли произведения Белинского и Герцена, а также работы видных представителей передовой западноевропейской мысли, в частности Фейербаха. Особенно велика роль Чернышевского, как учителя и друга Добролюбова. В одном из своих писем в августе 1856 г. сам Добролюбов писал о значении для него Чернышевского: с Чернышевским «толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский – Некрасова, Грановский – Забелина и т.п.»[345] Вместе с Чернышевским, непосредственно вслед за Белинским и Герценом, Добролюбов явился одним из самых выдающихся представителей русской материалистической философии. Философское творчество Добролюбова неотделимо от его борьбы за освобождение трудящихся масс от социального и политического гнета, неотделимо от всей системы его революционно-демократических взглядов. Важные элементы диалектики, которыми были проникнуты воззрения Добролюбова, укрепляли боевой, наступательный дух его философской пропаганды. Добролюбову принадлежат гигантские заслуги в деле идейно-теоретического просвещения прогрессивных слоев русского общества, в борьбе против идеализма, религии, мистики, в разгроме духовных устоев старого, крепостническо-монархического строя.

Общеизвестно значение Добролюбова в истории русской литературы как одного из главных обоснователей демократической и материалистической эстетики, поборника идейного служения искусства народу, как проникновеннейшего критика. Добролюбов вписал одну из самых славных страниц в богатую историю русской демократической публицистики. Страстным политическим публицистом-бойцом он оставался во всех своих статьях, обзорах, рецензиях, каких бы тем они непосредственно ни касались.

Добролюбову недолго пришлось поработать на пользу русской культуры и русской революции. 17 ноября 1861 г., через четыре года после окончания Главного педагогического института и начала широкой литературно-публицистической деятельности, Добролюбов умер от чахотки. В некрологе на смерть Добролюбова Чернышевский писал: «Ему было только 25 лет. Но уже 4 года он стоял во главе русской литературы, – нет, не только русской литературы, – во главе всего развития русской мысли… Невознаградима его потеря для народа, любовью к которому горел и так рано сгорел он»[346].

Круг проблем, охватываемых публицистикой Добролюбова, чрезвычайно обширен. В поле зрения писателя находились многие существенные вопросы социального развития человечества. Но прежде всего, разумеется, его публицистика имела в виду задачи борьбы за всестороннее раскрепощение родной страны. В неимоверно трудных цензурных условиях Добролюбову удавалось с огромной силой обличать режим угнетения и произвола, господствовавший в России. В его лице «темное царство» самодержавия и крепостничества встретило непримиримого и опасного врага. Все это царство он имел в виду, когда писал в 1859 г.: «Это мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия… Нет ни света, ни тепла, ни простора; гнилью и сыростью веет темная и тесная тюрьма»[347]. Главной жертвой произвола и насилия, царивших в этой тюрьме, было трудящееся крестьянство, защите интересов которого и была посвящена в первую очередь деятельность Добролюбова. Несмотря на забитость и политическую несознательность народной массы, Добролюбов глубоко верил в ее неизбежное пробуждение, в ее потенциальные революционные возможности. Недаром он в начале 1860 г. заявлял в столь часто цитируемом исторической литературой письме к сотруднику «Современника» С.Т. Славутинскому: «Мы знаем (и Вы тоже), что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни»[348]. «Самобытным воздействием» Добролюбов считал именно революционное вмешательство народа в ход событий.

Запись в дневнике, сделанная Добролюбовым в июне 1859 г. под впечатлением известия о выступлении Герцена против него и всей группы «Современника», показывает, что он вполне определенно и сознательно рассматривал свою литературную работу как подготовку умов к революции. «Однако, – писал Добролюбов, – хороши наши передовые люди! Успели уж пришибить в себе чутье, которым прежде чуяли призыв к революции, где бы он ни слышался и в каких бы формах ни являлся»[349].

Добролюбов был замечательным представителем и одним из идейных руководителей разночинно-демократического поколения, всеми своими помыслами и стремлениями кровно связанного с угнетенной крестьянской массой, отражавшего интересы и чаяния многомиллионного крестьянства. От имени молодой революционной демократии он выступал не только против царского самодержавия, но и против либералов, обличая их неспособность к серьезному общественному делу и крайний оппортунизм. «Мы говорили и говорим, не обращая внимания на старые авторитеты, – писал Добролюбов, – потому единственно, что считаем свои мнения отголоском того живого слова, которое ясно и твердо произносится молодою жизнью нашего общества. Может быть, мы ошибаемся, считая себя способными к правильному истолкованию живых, свежих стремлений русской жизни; время решит это. Но во всяком случае – мы не ошибемся, ежели скажем, что стремления молодых и живых людей русского общества гораздо выше того, чем обольщалась в последнее время наша литература»[350]. Либеральные «обольщения», иллюзии, находившие себе яркое выражение в части современной Добролюбову литературы, служили постоянной мишенью для его нападок и критики. Либеральная литература пыталась доказать, что производимые или подготовляемые правительством изменения в существующем порядке вещей означают прогресс и способны вывести Россию на «светлую дорогу». Правда, она много внимания уделяла и так называемому обличению, но брала под обстрел преимущественно частные недостатки, боясь прикоснуться к основному злу русской жизни – самодержавному режиму, господству помещиков. Иронически определяя эту литературу как «сатирико-полицейскую и поздравительно-экономическую»[351], Добролюбов писал: «…Обличения наши постоянно отличались необыкновенной отрывочностью. Нигде не указана была тесная и неразрывная связь, существующая между различными инстанциями, нигде не проведены были последовательно и до конца взаимные отношения разных чинов»[352]. Либералы, по словам Добролюбова, не хотели видеть круговой поруки во всем, что делается перед их глазами, воображая, что всякое замеченное ими зло «есть не более, как злоупотребление прекрасного установления, возможное лишь как редкое исключение»[353]. Поэтому они ограничивались «мизерными частностями», не думая об общем – об искоренении того основного зла, тех «врагов внутренних»[354], существование которых и вызывало все бесчисленные частные злоупотребления. Добролюбов подчеркивал, что демократия не отказывается «вести серьезную речь» и о тех отдельных улучшениях, которыми исключительно заняты либеральные умы, как адвокатура, гласность и т.п., но для нее это всего лишь средства к достижению других, высших целей[355].

Вскрывая трусость и непоследовательность либералов, Добролюбов писал: «…Они боятся или не умеют доходить до корня и, задумывая, напр., карать зло, только и бросаются на какое-нибудь мелкое проявление его и утомляются страшно, прежде чем успевают даже подумать об его источнике. Не хочется им поднять руки на то дерево, на котором и они сами выросли; вот они и стараются уверить себя и других, что вся гниль его только снаружи, что только счистить ее стоит, и все будет благополучно»[356].

Борьбу с растлевающим влиянием либерализма Добролюбов, как и Чернышевский, считал своей насущной задачей. В уже цитированном письме к Славутинскому после указания на необходимость самостоятельного воздействия народной жизни на ход дел Добролюбов продолжал: «Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом… Надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху, – до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи, чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: „Да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше“»[357]. Этой необходимостью Добролюбов объяснял весь тон и своей критики, и политических статей «Современника», и сатирического листка «Свисток», выходившего при «Современнике» под его руководством.

Резко критикуя либеральных маниловых, людей фразы, а не дела, сторонников компромисса с монархией и крепостничеством, Добролюбов выдвигал свой идеал положительного героя – героя, не знающего разлада между словом и делом, верного идее борьбы за счастье народа, готового «или доставить торжество этой идее, или умереть»[358]. Все лучшее, все свежее в русском обществе, говорил Добролюбов, нетерпеливо и страстно ждет появления таких героев, борцов, революционеров – русских Инсаровых, задача которых будет гораздо труднее задачи, стоявшей перед болгарским революционером Инсаровым, выведенным в тургеневском романе «Накануне», но которые сумеют все же с нею справиться, сумеют одолеть внутренних врагов русского народа. «И не долго нам ждать его (русского Инсарова. – Ш.Л.), писал Добролюбов, – за это ручается то лихорадочное мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его появления в жизни. Он необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном другого дня. Придет же он, наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!..»[359]

Статья Добролюбова «Когда же придет настоящий день?», посвященная роману Тургенева «Накануне», наряду с его статьей «Луч света в темном царстве» (1860 г.), по компетентному свидетельству В.И. Засулич, имела наибольшее влияние на читателей из молодежи, и не только добролюбовского, но и следующих поколений, в особенности семидесятников. В статье памяти Добролюбова, опубликованной в 1901 г. в ленинской «Искре», Засулич назвала статью «Когда же придет настоящий день?» революционным завещанием Добролюбова «подрастающей молодежи образованных классов», написанным «с не допускающей сомнений ясностью»[360].

Придавая исключительно большое значение формированию отважных революционных деятелей среди передовой интеллигентской молодежи, Добролюбов не отгораживал будущих Инсаровых от народа, он не думал подвигами одиночек-революционеров подменять самодеятельность народа. Добролюбов звал демократическую молодежь к единению и сближению с народом, спорил с пессимистами, видевшими в тяжелом материальном положении и безграмотности народа непреодолимое препятствие к пробуждению его от апатии, к проявлению в нем солидарности и решительности в действиях. «Нет такой вещи, – писал Добролюбов, – которую бы можно было гнуть и тянуть бесконечно: дойдя до известного предела, она непременно изломится или оборвется. Так точно нет на свете человека и нет общества, которого нельзя было бы вывести из терпения. Вечной апатии нельзя предположить в существе живущем: за летаргиею должна следовать или смерть или пробуждение к деятельной жизни»[361]. Добролюбов выражал уверенность в том, что для русского народа наступит момент такого пробуждения. Отсутствие образования в массах, по его мнению, не могло поколебать этого заключения. «Не одно скромное учение, под руководством опытных наставников, – говорил он, – не одна литература… ведет народ к нравственному развитию и к самостоятельным улучшениям материального быта. Есть другой путь – путь жизненных фактов, никогда не пропадающих бесследно, но всегда влекущих событие за событием, неизбежно, неотразимо»[362].

В одном из проявлений народного недовольства, именно в «трезвенном» движении, развернувшемся в 1859 г. во многих местностях России, Добролюбов видел подтверждение своей веры в революционные возможности русского народа. Он воспользовался этим фактом, чтобы противопоставить народ либеральному обществу. «…B народе, в коренном народе, – говорил он, – нет и тени того, что преобладает в нашем цивилизованном обществе. В народной массе нашей есть дельность, серьезность, есть способность к жертвам… Народные массы не умеют красно говорить; оттого они и не умеют и не любят останавливаться на слове и услаждаться его звуком, исчезающим в пространстве. Слово их никогда не праздно; оно говорится ими, как призыв к делу, как условие предстоящей деятельности». Отметив, что сотни тысяч людей в пять-шесть месяцев без предварительных воззваний в разных концах России отказались от водки, Добролюбов писал: «Эти же сотни тысяч откажутся от мяса, от пирога, от теплого угла, от единственного армячишка, от последнего гроша, если того потребует доброе дело, сознание в необходимости которого созревает[363] в их душах»[364]. В этом Добролюбов видел величие народной массы, недоступное привилегированному обществу, все претензии которого на нововведения и реформы представлялись ему жалкими, мизерными, почти непристойными «в сравнении с тем, что совершает сам народ и что можно назвать действительно народным делом»[365].

Добролюбов был врагом не только крепостнического гнета, но и капиталистической эксплуатации. Признавая безусловное превосходство общественно-политического устройства западных стран по сравнению с современной ему самодержавно-крепостнической Россией, признавая, что «нам еще нужно пройти большое пространство, чтобы стать на то место, на котором стоит теперь европейская жизнь»[366], Добролюбов тем не менее был далек от какой-либо идеализации буржуазных порядков. Он указывал, что «рабочий народ» в тех или иных странах Запада находится под двойным гнетом: остатков старого феодализма и «мещанского сословия» (т.е. буржуазии), «захватившего в свои руки всю промышленную область»[367]. Отмечая тенденцию к сближению между «просвещенным капиталом» и представителями прежних господствующих социальных сил против общего их врага – трудящихся, пролетариев, Добролюбов ясно видел зреющий в массах протест, обострение противоречий в буржуазном обществе. «И теперь, – писал он, – в рабочих накипает новое неудовольствие, глухо готовится новая борьба». При этом, указывал Добролюбов, «пролетарий понимает свое положение гораздо лучше, нежели многие прекраснодушные ученые, надеющиеся на великодушие старших братьев в отношении к меньшим»[368].

Неверие в благие намерения правящих классов и ориентация на народные массы, на их самостоятельное историческое действие, на массовые революционные движения были характерны для всего мировоззрения Добролюбова.

В.И. Ленин, многократно возвращавшийся в своих трудах к противопоставлению демократов и либералов в истории русского общества, всегда подчеркивал, что «либерал боится движения масс, тормозит его и сознательно защищает известные, притом главнейшие, учреждения средневековья ради того, чтобы иметь опору против массы…»[369] В противоположность либералу «демократ, – говорил В.И. Ленин, – верит в массу, в действие масс, в законность настроений, в целесообразность методов борьбы массы». Он стремится «развязаться со всем средневековьем», он «отстаивает уничтожение всех средневековых привилегий без всякого исключения». «Демократ, – указывал Ленин, – представляет массу населения»[370].

Добролюбов и являлся одним из величайших деятелей русской демократии, представлявшей «массу населения» – крестьянскую массу, верившей в массу, готовой всеми силами помогать ее борьбе против всего средневековья, всех средневековых привилегий, т.е. против самодержавия и крепостничества, против помещиков и помещичьего землевладения. Вот почему Ленин с глубоким негодованием писал о ликвидаторских литераторах «с их новым „пересмотром“ идей Добролюбова задом наперед, от демократизма к либерализму…»[371]

«…Писатель, страстно ненавидевший произвол и страстно ждавший народного восстания против „внутренних турок“ – против самодержавного правительства», – так характеризовал Добролюбова В.И. Ленин и отмечал, что Добролюбов дорог «всей образованной и мыслящей России»[372].

Добролюбова и Чернышевского очень высоко ценили основоположники научного коммунизма Маркс и Энгельс. Хорошо известна характеристика Марксом Чернышевского (в послесловии ко второму изданию «Капитала») как великого русского ученого и критика. Маркс же писал, что ставит Добролюбова как писателя наравне с Лессингом и Дидро[373]. Энгельс назвал Чернышевского и Добролюбова двумя «социалистическими Лессингами»[374], подчеркивая этим соединение в их лице замечательных просветителей и социалистов.

Для России эпохи падения крепостного права, России, переходившей от крепостничества к капитализму, возможны были два пути. Ленин в свое время условно определял их как «прусский» и «американский» пути развития капитализма. Первый был связан с максимальным сохранением «помещичьих хозяйств, помещичьих доходов, помещичьих (кабальных) приемов эксплуатации». Второй путь обеспечил бы «в наибольших, возможных вообще при данном уровне культуры, размерах благосостояние крестьянства, уничтожение помещичьих латифундий, уничтожение всех крепостнических и кабальных приемов эксплуатации, расширение свободного крестьянского землевладения»[375]. Первый путь был путем сделки буржуазных, либеральных элементов страны с крепостническими, путем соглашения с царской монархией, подавления крестьянской революции, сохранения политической власти в руках помещичьего класса. Второй путь был путем открытой борьбы против царизма, свержения царизма, революционной ликвидации крепостничества и установления демократических порядков в стране. Чернышевский и Добролюбов были борцами за этот второй путь общественного развития в России, между тем как либералы отстаивали первый из указанных путей. Понятно, что либералы тогда проявляли к деятельности группы Чернышевского и Добролюбова не меньшую враждебность, чем Чернышевский и Добролюбов к либералам. Даже лучшим из либералов, таким, как Тургенев, положительно претил, как указывает В.И. Ленин, «мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского»[376]. «…Кто пожелает вспомнить давнюю историю русского либерализма, тот уже в отношении либерала Кавелина к демократу Чернышевскому увидит точнейший прообраз отношения кадетской партии либеральных буржуа к русскому демократическому движению масс», писал В.И. Ленин в другом месте[377].

Смело проводимая Чернышевским и Добролюбовым линия «разоблачений измен либерализма» одно время смущала даже Герцена. Проявлением непонимания важности и необходимости этой линии, особенно в тех формах и с той непреклонной решительностью и последовательностью, с какими она проводилась руководителями «Современника», явились две известные статьи Герцена в «Колоколе»: «Very dangerous!!!» («Весьма опасно!», 1859 г.) и «Лишние люди и желчевики» (1860)[378]. Герцен защищал от нападок Чернышевского и в особенности Добролюбова так называемых лишних людей – тип, столь характерный для части дворянской интеллигенции николаевской эпохи, – и обрушивался на выступления «Современника» против робкой и куцой «обличительной» литературы. При этом Герцен высказал (в первой статье) сомнение относительно мотивов, которыми руководствовались в своих нападках на дворянскую интеллигенцию и либеральную литературу Чернышевский и Добролюбов. Это было тяжелой ошибкой «Колокола».

Надо заметить, что в выступлениях Добролюбова вовсе не было огульного охаивания всего предшествующего поколения. Наоборот Добролюбов отмечал исключительно положительную роль и выдающиеся общественные заслуги таких деятелей эпохи 40-х годов, как Герцен и Огарев. Имея в виду именно Герцена и Огарева, Добролюбов писал: «Эти люди почерпнули жизненный опыт в своей непрерывной борьбе и умели его переработать силою своей мысли; поэтому они всегда стояли в уровень с событиями, и как только явилась им опять возможность действовать, они радушно и вполне сознательно подали руку молодому поколению. Они доселе сохранили свежесть и молодость сил, доселе остались людьми будущего, и даже гораздо больше, нежели многие из действительно молодых людей нашего времени»[379].

Резкость немногих открытых полемических выступлений Герцена против группы «Современника», как и отдельные острые замечания Чернышевского о тех или иных сторонах тогдашних взглядов Герцена, не могут и не должны вводить нас в заблуждение. Несмотря на существование серьезных разногласий между Герценом, с одной стороны, и Чернышевским с Добролюбовым – с другой, Герцен находился с ними по одну сторону баррикады в борьбе общественных сил и объективно был их союзником, хотя и уступавшим им в последовательности и твердости политической линии[380].

Представители революционно-демократического лагеря в России имели достаточно оснований считать знаменитого эмигранта «своим». Об отклонениях Герцена сожалели, как о заблуждениях единомышленника. Отсюда – стремления повлиять на Герцена, побудить его выправить свою тактическую линию. Это составило одну из целей[381] «Письма из провинции» за подписью «Русский человек», напечатанного в «Колоколе» 1 марта 1860 г. Автором письма, несомненно, являлся человек, по общему складу своих взглядов на современное положение России принадлежавший к сторонникам Чернышевского и Добролюбова[382].

Он решительно критиковал позицию либералов, указывая, что «крестьяне и либералы идут в разные стороны», высказывал предположение, что пробуждение народа, может быть, «недалеко» и что либеральное поколение, «не сумевши пристать к народному движению», погибнет с «Собакевичами и Ноздревыми», т.е. с крепостниками[383]. Он сожалел о «другого сорта» людях, которые «желают действительно народу добра», но, тоже «увлеченные в общий водоворот умеренности – ждут всего от правительства и дождутся, когда их Александр засадит в крепость» или «народ подведет под один уровень с своими притеснителями». Герцена автор упрекал в том, что тот вместо борьбы с иллюзиями сам в «Колоколе» поддерживает их. «…Не обманывайтесь, – писал он, – надеждами и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии, когда она многим пригодилась бы». Положение России он признавал ужасным и невыносимым, находя, что «ничто, кроме топора», т.е. крестьянской революции, «не поможет». Поэтому он предлагал Герцену переменить тон: «Пусть ваш „Колокол“ благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь»[384]. Характерен ответ Герцена. Хотя и не принимая предложений автора «Письма из провинции», он отвечал ему: «Мы расходимся с вами не в идее, а в средствах; не в началах, а в образе действования. Вы представляете одно из крайних выражений нашего направления; ваша односторонность понятна нам, она близка нашему сердцу»[385].

«Письмо из провинции» интересно страстным убеждением автора в беспочвенности и вредности надежд на добрые намерения царя и правительства, анализом непримиримых противоречий, разделяющих народ и либералов, верой в революционные возможности масс и спасительность революционного выхода из кризиса, сознанием великой важности переживаемого момента и ответственности, лежащей на той части общества, которая хочет служить народу. Во всех этих отношениях «Письмо» было не случайным фактом, а объективным свидетельством крепнущей в среде передовойинтеллигенции решимости к упорной революционной борьбе с враждебным народу строем, а также отражением растущего нетерпения и возбуждения, охвативших народные массы к концу 50-х годов.

* * *
Письмо «Русского человека» хорошо отражает некоторые стороны состояния России накануне реформы 1861 г. В нем нельзя не почувствовать дыхания революционной ситуации, переживаемой Россией в конце 50-х и начале 60-х годов. Автор сам высказывал, как мы уже отмечали, предположение о близости революции, близости настоящего революционного пробуждения России. «Может быть, это пробуждение недалеко», – писал он; – «царские шпицрутены, щедро раздаваемые верноподданным за разбитие царских кабаков (имеется в виду крестьянское движение 1859 г. против откупов. – Ш.Л.) …разбудят Россию скорее, чем шепот нашей литературы о народных бедствиях»[386].

Один из видных деятелей революционного движения 60-х годов, Александр Серно-Соловьевич, в своей брошюре «Наши домашние дела» позднее писал, что «после Крымской кампании, в минуту еще небывалую для России,.. проснувшееся общество могло усиленным напором сорвать императорскую корону и дать возможность новому порядку вытеснить старый»[387].

«Напор» в конце концов не оказался достаточно сильным ни со стороны народной массы и выражавшего ее интересы, но практически, организационно слишком еще от нее оторванного слоя революционной разночинной интеллигенции, ни, тем более, со стороны оппозиционной части привилегированного общества, которая из страха перед революцией не хотела достаточно крепко «напирать», предпочитая соглашение с «короной» на приемлемых для этих кругов условиях.

Но, как бы то ни было, страна в канун реформы находилась в сложном и напряженном положении.

А. Головнин в своих «Заметках о поездке по некоторым губерниям в 1860 году» недаром убеждал правительство «торопиться освобождением крестьян». Он предсказывал, что «случаи беспорядков будут повторяться чаше и чаще», доколе будет продолжаться крепостное состояние.

К тому же времени примерно относятся наблюдения Бисмарка, бывшего тогда прусским посланником при царском дворе в Петербурге. Он рисует картину беспокойства и тревоги в правящей среде. «Люди высокопоставленные, по должности и рождению, говорят мне о революциях, как о вещах, конечно, вполне возможных», – доносил Бисмарк своему министру иностранных дел в ноябре 1860 г. «Император подавлен серьезностью положения внутри страны», – сообщал он в январе 1861 г., отмечая между прочим, что гвардейские офицеры в присутствии посторонних обсуждают вопрос, «стрелять ли им или не стрелять в народ»[388].

Настроения офицерства не случайно привлекли внимание наблюдательного дипломата. Революционное возбуждение передовых кругов общества передавалось лучшим представителям военной среды, где со времени крымского поражения было немало недовольных существующим режимом. «В числе офицеров есть благороднейшая, прекраснейшая молодежь, на которую мы смотрим как на одну из самых лучших надежд», – писал «Колокол» летом 1860 г.[389] Среди передовых офицеров Петербурга был высок авторитет как Герцена, так Чернышевского и Добролюбова. Последние двое имели значительные связи в офицерской среде, чему отчасти способствовало временное (в течение 1858 г.) пребывание Чернышевского на посту редактора только что основанного «Военного сборника»[390]. Чернышевский впоследствии, уже после возвращения из Сибири, редактируя для печати собранные им материалы о жизни Добролюбова, отмечал близкую дружбу Добролюбова во второй половине 50-х годов с замечательнейшими людьми из военных кружков: одного «из лучших офицеров (слушателей) Военной Академии», другого «из лучших профессоров ее»[391]. Отношения самого Чернышевского с передовыми военными были не менее близкими и тесными[392].

В условиях назревания революционной ситуации расширение и упрочение связей средь студенчества, офицерства, литераторов, лучшей части учительства и т.д. приобретали все большее значение.

Движение широких слоев молодой демократической интеллигенции сделало к концу 50-х годов крупные успехи в Петербурге, Москве и ряде провинциальных городов. Подъем общественного чувства, стремление к сближению с народом нашли в это время своебразное проявление в борьбе за воскресные школы, в организации и работе которых нередко принимали самое близкое участие (иногда брали на себя и первый почин) представители революционно-демократических кругов, причем в ряде случаев удалось использовать воскресные школы для попыток прямой революционной пропаганды. Одно из выражений общественно-политическая активность демократической молодежи нашла в развитии нелегальной издательской деятельности в пределах самой России (работа московского кружка Аргиропуло и Заичневского по литографированию и распространению революционной литературы в 1859 – 1861 гг., появление в конце 1860 г. в Москве первой в России подпольной типографии и т.д.).

Лучшие представители демократического лагеря, группировавшиеся вокруг Чернышевского и Добролюбова, готовились к переходу на путь активных революционных действий: они стремились значительно расширить пропаганду и организационно сплотить демократические силы.

«…Честные люди очень дороги, особенно теперь, когда представляется возможность делать что-нибудь полезное, а не сидеть сложа руки», – писал Добролюбов одному из своих товарищей в мае 1859 г.[393] В другом письме Добролюбов указывал, что есть в жизни интересы, «которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко». Далее он пояснял, что эти интересы заключаются в общественной деятельности, достойной развитого и честного человека, – деятельности, которой еще не было, но которую должно во что бы то ни стало создать[394]. Совершенно бесспорно, что он имел в виду налаживание революционной деятельности, почва для которой ему представлялась теперь гораздо более подготовленной. Правда, велики были и трудности, стоявшие на пути, намеченном Добролюбовым; осенью 1859 г. сам Добролюбов писал, что цель, которую он «предположил себе», требует еще больших усилий: «Нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других»[395].

Обострение внутреннего положения России по мере приближения к развязке крепостного дела, рост возбуждения в народе, усиление недовольства в разнообразных общественных кругах не могли не вселять уверенность, что препятствия, стоящие на пути к созданию широкой революционной деятельности, можно и должно преодолеть. Тесный кружок единомышленников, во главе которого находился Н.Г. Чернышевский и который в большей своей части состоял из близких сотрудников «Современника», в предвидении решительного подъема народного движения после объявления «крестьянской» реформы, стремился к активному вмешательству в назревающие события. О том, какие практические формы приняла революционная деятельность Чернышевского и его ближайших сподвижников в момент наивысшего напряжения в стране, вызванного введением в действие реформы, будет речь в следующей главе.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ ОТ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА ДО КОНЦА 60-х ГОДОВ.

Реформа 19 февраля 1861 г., вызванная неотвратимым ходом экономического развития России и грозным подъемом массовой борьбы против крепостничества, значительно ускоренная поражением царизма в Крыму, по расчетам правительства, должна была смягчить остроту социально-политического кризиса в стране и отчасти выполнила эту роль, но отнюдь не сразу. На первых порах объявление реформы, ввиду ее антинародного, грабительского характера, послужило толчком к еще более высокому подъему волны революционно-демократического движения. Революционная ситуация, складывавшаяся в России накануне крестьянской реформы, после 19 февраля не только не прекратилась, но именно теперь приобрела наиболее острый и опасный для власти характер.

1. Крестьянское движение в период проведения реформы

Реформа 19 февраля 1861 г. не дала крестьянству ни необходимого земельного обеспечения, ни действительной свободы. Это понимали люди, проводившие реформу. Через полтора десятка лет после реформы один из видных и относительно либеральных ее участников, Юрий Самарин, открыто признавал: «В то время, когда разрешался крестьянский вопрос.., всем, как сторонникам, так и противникам реформы, было хорошо известно, что ожидания крестьян шли очень далеко, что новое положение ни в каком случае не могло удовлетворить их; что в минуту его обнародования наступит критический момент»[396].

Правящие круги предвидели, что реформа вызовет разочарование и, может быть, прямое возмущение среди крестьянства. Но они рассчитывали справиться с народным протестом, полагаясь в первую очередь на свои вооруженные силы. К моменту объявления «воли» на места были командированы генерал-майоры и флигель-адъютанты царской свиты с самыми широкими полномочиями в деле усмирения всяких «между крестьянами беспокойств, неповиновения или ослушания»[397].

Неповиновения и «беспокойства» как выражения резкого недовольства всей крестьянской массы не заставили себя ждать. Подводя в июне 1861 г. итог ходу реформы за первые месяцы, известный деятель революционной демократии начала 60-х годов Николай Серно-Соловьевич писал: «Всюду повторились те же явления: крестьяне отказывались выходить на барщину и платить оброк помещикам, просили перемены старост и бурмистров, поставленных помещиками, жаловались на притеснения от помещиков, обвиняли помещиков и начальства в скрытии настоящего манифеста, требовали чистой воли». Серно-Соловьевич разъяснял, что «не дух своеволия» и «не невежество» руководили крестьянами, а иное: «Воля, которую им объявили, была не та, о которой шли слухи уже десятки лет, которой ждали изо дня в день целых четыре года»[398].

Недоверие к манифесту и «Положениям» 19 февраля, сомнения в их подлинности, неразрывно связанные с возмущением крепостническим характером реформы, проявились среди крестьян повсеместно. Еще глубоко проникнутые царистскими иллюзиями, крестьяне признавали объявленную «волю» не царской, а помещичьей, «панской»[399]. Крестьяне ожидали «царского надела», определяя последний, по сообщению некоторых современников, в 8 – 12 десятин на душу. Распространился слух, что земля у помещиков будет отобрана, и они получат наделы по числу душ своих семейств, а остальное нарежется крестьянам[400].

Убеждаясь на практике в антинародном характере уже «дарованной» реформы, крестьянство постепенно стало переносить свои надежды на неизбежную, по его мнению, «новую волю». С мест писали в Петербург о сложившемся у крестьян сознательном убеждении, что «само Положение есть только как бы временная уступка выгодам помещиков», а потому «единодушно следует им всем ждать другого, лучшего»[401].

«Новей воли» ожидали в отдельных местах даже в близком будущем, но вообще среди крестьян установилось мнение, что она будет объявлена к 19 февраля 1863 г. – по истечении двух лет, данных законом на введение уставных грамот, крестьяне называли ожидаемый срок наступления «новой воли» «слушным» часом.

Слухи о «новой воле» приняли со временем столь широкие размеры, что не раз побуждали самого Александра II выступать с публичными опровержениями и увещеваниями. По повелению царя был опубликован в конце 1861 г. специальный циркуляр министра внутренних дел, в котором передавались неоднократно делавшиеся царем заявления, что «никакой другой воли не будет, кроме той, которая дана, и потому крестьяне должны исполнять то, чего требуют от них общие законы и Положения 19 февраля»[402].

В своих выступлениях Александр II настаивал на точном соблюдении установленных «Положениями» повинностей. «Трудитесь, работайте, будьте послушны властям и помещикам», – требовал царь от «освобожденных» крестьян. Не случайно, разумеется, Александр II касался этой темы: факты отказа от предписанных «Положениями» крепостнических повинностей по всей стране насчитывались тысячами. Уклонения носили разнообразный характер. В одних местах крестьяне справляли барщину нарочито нерадиво, «как можно хуже», по характеристике А.И. Кошелева, усматривавшего тут стремление крестьянства «отбить» у помещиков охоту заниматься хозяйством[403]. В других случаях крестьяне сами сокращали установленный объем повинностей, например выходили на барщину вместо трех дней в неделю один или два дня. Значительное распространение с самого начала получила и более последовательная форма борьбы – полный отказ от несения каких-либо работ и повинностей в пользу помещиков. «Ни дня, ни минуты барину не будем работать»[404] – таков был лозунг восставших крестьян Пензенской губернии.

Весь период 1861 – 1863 гг. небывало богат открытыми крестьянскими волнениями. Но на первые месяцы после провозглашения реформы их приходится особенно много. Если в 1861 г., по данным министерства внутренних дел, произошло 784 волнения (охвативших 2034 селения), то только на время до июля (включительно) волнений приходится 647[405]. III отделение, ведшее учет волнениям по числу охваченных ими имений, насчитывало за 1861 г. случаи неповиновения в 1176 имениях. В его отчетах приводится ряд данных, характеризующих степень остроты крестьянских неповиновений. В 337 имений посылались воинские команды. В 17 имениях крестьяне нападали на солдат, в 48 сопротивлялись аресту «виновных» или силой освобождали задержанных, в 126 «буйствовали при укрощении неповиновавшихся» (такова казенная оценка действий крестьян, сопротивлявшихся зверским насилиям усмирителей). За тот же год количество жертв крестьян показано III отделением в следующих цифрах, несомненно сильно преуменьшенных: убиты и умерли от ран – 140, легко ранены – 170, заключены под стражу – 868, преданы военному суду – 223, гражданскому – 257, отданы в арестантские роты и рабочие дома – 93, наказаны розгами – 1807 человек[406].

На первые месяцы после опубликования манифеста и Положений 19 февраля падают такие крупные выступления крестьянских масс, направленные против крепостнического характера реформы, как восстания в Пензенской и Казанской (частью и в соседних с ними) губерниях.

Движение, охватившее Чембарский и Керенский уезды Пензенской губернии и перекинувшееся также в смежные Моршанский и Кирсановский уезды Тамбовской губернии, известно под названием Кандеевского восстания, ибо в селе Кандеевке (Керенского уезда) находился важнейший его центр, «самый корень бунта», как отзывался тамбовский губернатор в донесениях министру[407]. Восстанием было охвачено 11 имений с населением свыше 13 тыс. душ, прежде являвшихся собственностью одного владельца – графа Разумовского.

Крестьяне Кандеевки и соседних имений подвергались перед реформой самой нещадной эксплуатации, чего не мог скрыть и пензенский жандармский штаб-офицер, один из усмирителей волнений. «…Озлобление кандеевских крестьян, – писал он, – равно как и крестьян некоторых других соседних имений против помещиков происходит от притеснительного управления ими. Они имеют основание говорить, что они на помещика уже отработали, потому что с тех пор, как существует трехдневная барщина, они не пользовались этою льготою, а ходили на работу по 6 дней в неделю»[408]. Кандеевское восстание началось с имений графа Уварова и Рахманиной, где крестьяне 5 апреля 1861 г. отказались выполнять барщину, и тотчас же перекинулось на соседние имения.

Крестьяне требовали немедленной и полной независимости от помещиков, прекращения господских работ, передачи им всей помещичьей земли, лесов, лугов, строений без вознаграждения. Главный руководитель движения Леонтий Егорцев утверждал, что Александр II направил крестьянам собственноручную бумагу, объявлявшую «совершенную» волю, но помещики эту бумагу задерживают, вследствие чего царь приказал: «Всем крестьянам выбиваться от помещиков на волю силою, и если кто из крестьян до св. пасхи не отобьется, тот будет, анафема, проклят»[409].

Егорцев, человек бывалый, несколько раз находившийся в бегах, подвергавшийся судебному преследованию, пользовался в народе большим авторитетом. Его слушали «все окрестные села, нарочно посылали за ним тройки, водили его под руки и носили за ним скамейку»[410]. Среди помощников Егорцева выделялись семидесятидвухлетний отставной солдат гренадерского полка (участник взятия Парижа в 1814 г.) Андрей Елизаров, временно отпущенный рядовой гвардейского Гатчинского полка Василий Горячев и др. «Мы все должны стоять за правое дело», – призывал престарелый Елизаров, а Горячев заявлял, что надо «стоять за мужиков»[411].

Многотысячными толпами собирались крестьяне из окрестных сел и деревень в Черногае и особенно в Кандеевке. Крестьяне требовали предоставления им полной вольности и отказа от всякого подчинения помещикам: «Земля вся наша! На оброк не хотим и работать на помещиков не станем». С возгласами «воля, воля» развозилось по селениям красное знамя, приготовленное крестьянином Максимом Потаповым.

Первая попытка войск подавить движение, предпринятая в деревне Черногае, оказалась безрезультатной. 10 апреля 1861 г. прибывшая для усмирения рота солдат встретила ожесточенное сопротивление и, отстреливаясь, отступила из деревни, оставив в руках крестьян исправника, управляющего имением, приказчика, двух солдат и юнкера, которые позднее были освобождены подоспевшей другой ротой. Из числа крестьян во время столкновения 10 апреля было убито трое и ранено четверо[412]. Генерал-адъютант Дренякин, находившийся в Пензенской губернии, стянув после событий в Черногае подкрепления, прибыл 16 апреля в главный центр волнений – Кандеевку. Он попробовал было принудить крестьян к повиновению, но безуспешно. 18 апреля Дренякин, имея в своем распоряжении девять рот, приказал открыть огонь по толпе, снова собравшейся в Кандеевке. Крестьяне проявили при этом беспримерную, по характеристике самого усмирителя, неустрашимость. После нескольких залпов толпа продолжала стоять на своем: «Все до одного умрем, но не покоримся». Не помог и арест 410 человек (среди них оказались крестьяне 14 селений, трех различных уездов). Только после наказания 29 человек шпицрутенами сопротивление было сломлено, хотя отдельные лица продолжали твердить: «Хоть убей, но на работу не пойдем и на оброк не хотим».

В Кандеевке было убито 8 и ранено 27 человек. По делу о волнениях в Кандеевке и других селениях 108 человек были наказаны шпицрутенами и сосланы в Сибирь на каторжные работы и поселение, 58 человек наказаны розгами[413]. Егорцеву удалось скрыться от расправы, но через месяц, в мае 1861 г., он умер[414].

Петр Заичневский, один из руководителей студенческого революционного кружка в Москве, в июне 1861 г. писал (из Орла) своему товарищу по кружку П.Э. Аргиропуло: «Здесь проезжал полковой командир Казанского полка, ходившего на усмирение крестьян в Пензу, и рассказывал, что там взбунтовалось тысяч до тридцати, но которые были разъединены. Над первой толпой, встретившей их и состоявшей, по крайней мере, тысяч из 12, развевалось красное знамя. В день восстания несколько мужиков ехали на телеге и везли красное знамя и говорили собравшемуся народу, чтобы он шел в заранее назначенную деревню. Три раза стреляли и ни один из них не двинулся с места. Вот оно, красное знамя начинает развеваться и у нас и осенять собой толпы собравшихся, хотя и не вооруженных, но все-таки на защиту великого дела социализма – общинного владения землей!!!»[415]

Разумеется, ни о каком социализме пензенские крестьяне не слыхивали и не помышляли – они боролись, как и крестьяне других районов, за землю, за полное освобождение от гнета помещиков. Но характерно впечатление, произведенное кандеевскими событиями на революционную молодежь и отразившееся в этом письме, содержащем, очевидно, и с чисто фактической стороны некоторые неточности или преувеличения.

Неоднократно тех же событий касался начиная с мая 1861 г. герценовский «Колокол»[416]. В одном из номеров «Колокола» Герцен писал: «Храбрый Дренякин представлял к награде „молодцов“, убивавших крестьян, наших братьев русских крестьян. Чем же их наградить? Надобно выписать австрийские или прусские кресты – не русскими же награждать за русскую кровь!» Герцен предлагал правительству выбить такую медаль: с одной стороны, венок из розог, связанных флигель-адъютантским аксельбантом, а с другой стороны надпись «Сим освобождаю»[417].

Одновременно с пензенскими событиями разыгрались бурные волнения в Казанской губернии. Главным центром этих волнений, под именем которого они и вошли в историю, было село Бездна Спасского уезда.

Первые известия о свершившейся реформе, еще до получения «Положений» 19 февраля, были восприняты в этом районе крестьянами в том смысле, что отныне всякие повинности в пользу помещиков должны быть немедленно уничтожены и что крестьяне становятся собственниками всех помещичьих земель и угодий.

«Положения» вызвали недоумение и разочарование крестьян, но они не удовлетворились дававшимися помещиками, священниками и местным начальством объяснениями и настойчиво искали преданных народу толкователей, которые сумеют по-иному, в духе крестьянских желаний, прочитать пространные и мудреные документы реформы.

Крестьянин села Бездна Антон Петров, сектант, один из местных грамотеев, неправильно толкуя помещенный в «Положениях» образец уставной грамоты, пришел к убеждению, что свобода была объявлена царем еще в 1858 г., при десятой ревизии населения, но скрыта была помещиками.

Сам Петров на следствии показал: «С тех пор (т.е. с момента „открытия“ им „воли“. – Ш.Л.) я всем приходящим ко мне стал объявлять, что крестьяне – вольные, говорил им, чтобы они не слушали помещиков и начальствующих властей, приказывал крестьянам не ходить на барщину, не платить оброков, не давать подвод, даже не препятствовать, когда крестьяне увидят, что другие будут брать из барских амбаров хлеб… Толковал, что вся земля принадлежит крестьянам, а помещику остается только одна треть»[418].

Согласно свидетельствам очевидцев толкования Петрова имели еще более радикальный характер. Например, управляющий одним из имений в районе волнений, Н.А. Крылов в письме к своей помещице передавал так слова Антона Петрова: «Помещичьи земли – горы да долы, овраги да дороги и песок да камыш, лесу им ни прута, Переступит он шаг с своей земли – гони добрым словом, не послушался – секи ему голову, получишь от царя награду». Крылов добавлял: «Народу такая воля нравилась, со всех сторон стекались толпы слушать истинную волю и приносили с собой „Положения“, в которых он отмечал, где находить истинную волю»[419].

Весть об «открытии» Антоном Петровым «истинной воли» с огромной быстротой обошла окружающие местности. В Бездне ежедневно стали собираться тысячи крестьян. Усмиритель волнений генерал Апраксин утверждал, что Петров «возмутил» до 90 деревень Спасского уезда[420]. Кроме того, волнения захватили смежные Лаишевский и Чистопольский уезды Казанской губернии и даже нашли отражение в некоторых местностях Симбирской и Самарской губерний, откуда приезжали в Бездну люди «из казенных крестьян и татар»[421].

Отказываясь повиноваться начальству и помещикам, крестьяне, по утверждению Апраксина, приступили к смене властей: «Властей никаких уже не признавали, назначив своих распорядителей по указанию Антона Петрова»[422].

Петров торопил крестьян с осуществлением их прав на свободу, говоря, что книга («Положения». – Ш.Л.) прислана от царя, чтобы крестьяне в три месяца поняли, что им дана чистая воля, если же в этот срок не поймут, дастся еще три месяца, а потом царь велит книги отобрать[423].

Казанское дворянство, чрезвычайно напуганное начавшимся в губернии движением крестьян, объявило Антона Петрова вторым Пугачевым. 12 апреля 1861 г. в Бездну прибыл генерал Апраксин с войсками. Он потребовал у собравшейся там большой толпы немедленной выдачи Петрова. Отказ со стороны толпы удовлетворить это требование повлек за собой зверский расстрел, при котором, по официальным данным, было убито и умерло от ран 91 человек и ранено 87[424]. На самом деле число жертв было еще больше (по подсчетам врача, лечившего пострадавших, более 350).

На рапорте Апраксина о расстреле Александр II написал: «Не могу не одобрить действий гр. Апраксина…»[425] Антона Петрова царь предписал «судить по полевому уголовному уложению и привести приговор в исполнение немедленно»[426], т.е. предрешил заранее присуждение Петрова к смертной казни. 17 апреля состоялся военный суд над Петровым, вынесший ему смертный приговор. 19 апреля была совершена казнь «при собрании жителей с. Бездны и селений всего Спасского уезда»[427].

В народе, по свидетельству Крылова, Антона Петрова считали святым, погибшим при расстреле мучеником. Автор статьи в «Колоколе» «Сказание о бездненском побоище в Казанской губернии» сообщал, что «на Антона Петрова крестьяне смотрели, как на лучшего человека в селении»[428].

Расстрел в Бездне произвел громадное впечатление на передовые круги русской интеллигенции. Ниже мы коснемся известной политической демонстрации казанского студенчества, связанной с этим расстрелом. «Колокол» дал первые сообщения о событиях в Бездне через месяц после расстрела. В специальной статье «12 апреля 1861 (Апраксинские убийства)» Герцен в июне 1861 г. писал: «Мозг разлагается, кровь стынет в жилах, читая наивно-простодушный рассказ такого злодейства, какого небывало с аракчеевских времен» (статья Герцена была непосредственно вызвана официальным сообщением о бездненском деле)[429]. Взрыв крестьянских волнений после 19 февраля и кровавое подавление их царскими властями сыграли важную роль в выпрямлении политической линии Герцена и «Колокола», в переходе последнего на более последовательные революционно-демократические позиции. В статье «Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ»[430] Герцен писал со всей резкостью и определенностью: «Крестьяне не поняли, что освобождение – обман, они поверили слову царскому; царь велел их убивать, как собак; дела кровавые, гнусные совершились». Мечтая о том, чтобы слова его дошли до крестьянина – труженика и страдальца земли русской, Герцен говорил народу: «Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их – и совершенно прав; но веришь еще в царя и в архиерея… Не верь им! Царь с ними, и они его. Его ты видишь теперь – ты, отец убитого юноши в Бездне, ты, сын убитого отца в Пензе. Он облыжным освобождением сам взялся раскрыть народу глаза и для ускорения послал во все четыре стороны Руси флигель-адъютантов, пули и розги»[431]. Преступление самодержавия, совершенное в Бездне, обличал и «Современник» в одной из своих летних книжек 1861 г.[432] «Современник» подчеркивал значение крестьянских волнений и указывал на прямую обязанность интеллигенции «при проявлении народной воли стремиться достичь благотворных для народа результатов, т.е. доставить ему удовлетворение»[433].

Крупные волнения, сопровождавшиеся применением военной силы и в ряде случаев столкновениями с войсками, произошли весной 1861 г. также во многих других губерниях как великороссийских, так и украинских, белорусских и т.д.

В Смоленской губернии, в Гжатском уезде, несколько тысяч крестьян князя Голицына упорно и настойчиво отказывались повиноваться помещичьей власти и продолжать отправление работ на помещика. Крестьяне при появлении карателей оказали сопротивление аресту так называемых зачинщиков. 15 мая в селе Самуйлове двухтысячная толпа была окружена и атакована войсками. В результате столкновения (в акте о подавлении волнений утверждалось, что крестьяне «с неистовым энтузиазмом бросились на солдат, обнаружив намерение отнять у них ружья») погибло 22 крестьянина[434].

В Саратовской губернии, в Камышинском уезде, население Руднянской вотчины отказалось от исполнения барщины. Волнения начались в середине марта, сразу по объявлении крестьянам «Положений» 19 февраля. По сообщению усмирявшего волнения в Саратовской губернии флигель-адъютанта Янковского, крестьяне, «подстрекаемые своим негодованием» (Янковский признавал факт жестокого притеснения крестьян управляющими), «решились на сопротивление, дав взаимную клятву скорей умереть, чем уступить». Центр волнений был в селе Лемешкине. Вся окрестность, утверждал тот же Янковский, заражаясь примером, ждала результата волнений в непокорном селе Лемешкине, «чтобы восстать или успокоиться». «Заманчивая программа лемешкинских проповедников», по его словам, заключалась в утверждении, что «земля, усадьбы и леса составляют собственность крестьян, окупивших… эту собственность долголетним трудом и оброком». Усмиритель признает, что такая программа была очень увлекательна для народа. Выступления крестьян в Камышинском уезде были подавлены в апреле вмешательством войск, угрозами и избиениями[435].

На Украине серьезные волнения произошли в Подольской и Черниговской губерниях.

В Подольской губернии, по признанию флигель-адъютанта барона Корфа, до опубликования манифеста 19 февраля было распространено «ложное понятие» о свободе и «несбыточные надежды на немедленное, внезапное и полное прекращение обязательных отношений крестьян к помещикам». Полное несоответствие между представлениями крестьян о подлинной свободе и реальным содержанием реформы и явилось, несомненно, основным источником волнений. Они начались в губернии 11 апреля 1861 г. (в Винницком уезде) и до 20-х чисел мая прокатились по 12 уездам, охватив 159 селений и 80 тыс. крестьян. В Ямпольском уезде, в селе Тимановке, произошло столкновение между крестьянами, решительно отказывавшимися от барщины, и войсками. После подавления волнений в губернии помещики продолжали жаловаться на полную враждебность со стороны крестьян, которые «не верят в „Положение“, ни в способы применения оного, ни в местную администрацию, ни в установленные по крестьянским делам учреждения»[436].

В Черниговской губернии на протяжении марта – мая 1861 г. произошли крестьянские выступления в ряде уездов: Нежинском, Новгород-Северском, Конотопском, Кролевецком, Мглинском, Новозыбковском. Наиболее серьезный характер приобрели волнения в Нежинском уезде. Здесь «гнездо неповиновения», по оценке контрадмирала царской свиты Унковского, находилось в селении Безугловке, «от которого дух непокорности распространялся по ближайшим селениям и угрожал заразить не только весь уезд, но и другие соседние». Безугловские крестьяне твердо считали своею собственностью находившуюся в их пользовании землю. Эту мысль, по свидетельству Унковского, они готовы были отстаивать даже ценой жизни. Безугловцы категорически отказывались отбывать повинности в пользу помещиков и убеждали стать на такой же путь крестьян соседних селений, в чем, по отзыву властей, имели определенный успех: за пять дней к ним присоединилось несколько тысяч человек. Явившимся в Безугловку войскам (в начале апреля) крестьяне оказали сопротивление, которое, однако, было скоро подавлено[437].

К важнейшим очагам крестьянской борьбы против крепостнических начал реформы 19 февраля принадлежали западные и северо-западные губернии: литовско-белорусские (Ковенская, Виленская, Гродненская), латгальские уезды Латвии (Витебская губерния).

В одном лишь Белостокском уезде Гродненской губернии число крестьян, решительно отказавшихся нести повинности помещикам, превысило в марте 1861 г. десять тысяч душ мужского пола. В одном из имений (помещика Фрибеса) толпа крестьян заявила прибывшему на место волнений флигель-адъютанту Нарышкину, что они, крестьяне, считают прочитанный им манифест подложным, что в действительности они получили свободу без всяких обязательств в отношении владельцев, что они не имеют никакого доверия ни к духовенству, ни к предводителю дворянства, ни к полиции, что они не допустят к исполнению повинностей и тех крестьян, которые изъявили бы на это согласие, «побьют их каменьями, сожгут их дома и деревни, а сами разойдутся по лесам». 21 марта 1861 г. крестьяне разных имений, собравшиеся в местечке Заблудово, были окружены войсками. «Убеждения» Нарышкина подчиниться требованиям, предъявляемым реформой 19 февраля, не имели успеха: крестьяне оставались на своих позициях. Только жестокое наказание крестьян привело их к повиновению[438].

Крестьянское движение, развернувшееся после объявления реформы, довольно широко захватило и крепостных рабочих. Однако в рабочей среде борьба имела и свои специфические особенности. (Волнения рабочих рассматриваются нами ниже, в конце главы.)

Натиск крестьян весной 1861 г., наиболее сильный и чреватый опасностями для существующего строя, был отбит самодержавием. Но борьба крестьян продолжалась. Именно с середины 1861 г. все шире распространяется мысль о неотвратимости «новой воли». С ожиданиями «новой воли» тесно связан массовый бойкот уставных грамот, т.е. та форма крестьянского движения, которую можно считать особенно распространенной со второй половины, особенно с конца, 1861 и до 1863 г.

Уже в отчете за 1861 г. III отделение отмечало, что «по водворении в губерниях спокойствия, нарушенного первоначальными недоразумениями временнообязанных крестьян (на самом деле было лишь значительное уменьшение числа открытых волнений. – Ш.Л.), во второй половине года ослушание их возобновилось в разных местах по случаю введения уставных грамот». Крестьяне отказывались от соглашений с помещиками, не подписывали грамот (иногда даже и составленных на основе соглашения), не выбирали представителей для проверки представленных помещиками грамот, не принимали грамот, утвержденных начальством («в некоторых имениях бросали их к ногам мировых посредников»). «Причины такого сопротивления крестьян подписанию и принятию грамот заключались, – по свидетельству III отделения, – в опасении подвергнуться вновь крепостной зависимости, а наиболее в ожидании нового положения и дарового надела земли»[439]. В следующем своем отчете III отделение удостоверяло, что с начала 1862 г. распространилось повсеместно уклонение крестьян от соглашений с помещиками или от подписания уставных грамот («в ожидании новых льгот»), причем «меры разъяснений не действовали»[440]. Надо, конечно, принять во внимание и то, что введение уставных грамот во множестве случаев должно было сопровождаться прямым и непосредственным ухудшением положения крестьян, прежде всего урезкой земельных наделов, находившихся в пользовании крестьян.

Ввиду занятой крестьянством позиции составление и введение в действие уставных грамот долгое время протекало очень медленно, несмотря на то, что правительство, с одной стороны, широко прибегало ко всяким мерам принуждения, при первой же возможности подводя уклонение крестьян под «неповиновение», «сопротивление» и пр., а с другой – старалось свести к минимуму требовавшиеся законом для введения грамот формальные «гарантии»[441].

Насколько упорны были крестьяне в своей борьбе против уставных грамот и налагаемых последними обязательств и повинностей, видно на примере события, имевшего место в январе 1862 г. в Подольской губернии. В одном из имений Ушицкого уезда после продолжительных увещеваний были по взаимному соглашению помещика с крестьянами составлены и введены в действие уставные грамоты; но вскоре крестьяне отказались от исполнения этих грамот, говоря, что все соседние села преследуют их «упреками, бранью и даже угрозами» и что они по примеру других решились ждать нового царского указа, который, по их мнению, последует к началу 1863 г.[442]

К январю 1862 г. было введено в действие по всей стране около 3 тыс. грамот; из них до 1200 не было подписано крестьянами. К концу марта введенных в действие грамот считалось около 7,5 тыс., и из них до 3 тыс. не было крестьянами подписано. К июлю число введенных грамот составило 22 тыс., но не подписанных крестьянами было среди них около половины. К концу 1862 г. введенных в действие грамот правительство насчитывало более 73 тыс. (они охватывали около 68% крепостных душ), из них крестьянами было подписано 36,4 тыс. (число крестьян – 2834,7 тыс.), не подписано 36,7 тыс. (число душ – 3913,1 тыс.)[443].

Таким образом, незадолго до истечения двухгодичного срока, установленного «Положениями» 19 февраля 1861 г. для введения уставных грамот, половину грамот властям пришлось признать введенными без подписи крестьян; при этом на неподписанные грамоты приходилось крестьянских душ около четырех миллионов – значительно больше, чем на подписанные[444].

Как упомянуто выше, введение уставных грамот проходило почти всюду при прямом принуждении властей, силой преодолевавших проявления недоверия и недовольства со стороны крестьян. Вместе с тем крестьяне и после введения грамот во многих случаях уклонялись от исполнения повинностей в пользу помещиков, что вызывало новые вмешательства властей, новые экзекуции и т.д. Следовательно, в связи с составлением и введением в действие уставных грамот происходили многочисленные волнения и столкновения. В редком из еженедельных докладов министра внутренних дел царю не встречается указаний на беспорядки, связанные с уставными грамотами, в различных губерниях.

Но разнообразные проявления крестьянского протеста, пассивного и активного, на почве введения уставных грамот и неразрывно с этим связанной проблемы крестьянских повинностей не исчерпывали всех форм крестьянского движения в период с середины 1861 по 1863 г. Крестьяне сопротивлялись перенесению усадеб, требовали иногда переселения на казенные земли, боролись за лес и т.д. Известную роль в классовой борьбе, развернувшейся в деревне вслед за реформой 19 февраля, играли вопросы, связанные с устройством сельских и волостных органов крестьянского управления[445].

Окончание двухлетнего срока с момента объявления реформы вызвало новое обострение брожения среди крестьянства, но оно не оправдало больших ожиданий, связывавшихся с этой датой революционно-демократическими кругами.

«В некоторой части помещичьих имений, – говорилось в отчете III отделения за 1863 г., – проявлялось и в этом году стремление крестьян к получению безусловной свободы. Они с нетерпением ожидали 19 февраля, собирались к этому дню в города, наполняли церкви и ожидали объявления указа о безвозмездной отдаче им земли и прекращении обязательных повинностей». В некоторых местах после 19 февраля 1863 г. «крестьяне считали полевые наделы своею собственностью, верили слухам… и принимали разные печатные издания за объявление им полной воли»[446].

В Саратовской губернии после 19 февраля 1863 г. крестьянское движение особенно серьезные размеры приняло в Кузнецком уезде. Крестьяне массами отказывались нести барщину и оброк; в ожидании «новой воли» они не обрабатывали не только земель помещиков, но иногда даже своих наделов, «ожидая, – как свидетельствует уездный предводитель дворянства, – правительственного распоряжения о предоставлении им всей земли, принадлежащей помещикам». В ряде селений возникшее среди крестьян весною 1863 г. движение было подавлено с помощью войск[447].

В Суражском уезде Черниговской губернии распространились слухи, что повинности в пользу помещиков окончились 19 февраля 1863 г. Более 10 тыс. крестьян прекратили господские работы, отказ от которых скрепили общей присягой. Для усмирения крестьян были посланы войска; 40 человек было предано суду[448].

В Подольской губернии, где также очень широко было распространено убеждение среди крестьян, что по прошествии двух лет со дня «освобождения» они могут уже владеть землей без всяких повинностей помещикам, крестьяне 129 селений (в трех уездах) одновременно прекратили работы и денежные взносы. И сюда были направлены воинские команды; 133 человека наказаны, «подстрекатели» арестованы и преданы суду[449].

Подобных случаев было немало и в других местах. Исключительно острая борьба развернулась в 1863 г. в Белоруссии и Литве. Это было вызвано еще и тем обстоятельством, что здесь борьба крестьян, являясь в известной мере продолжением волнений предшествующих лет по поводу реформы, вместе с тем оказалась весьма тесно связанной с польским восстанием.

Официальные органы царского правительства дают следующие цифровые данные о крестьянских волнениях за 1862 и 1863 гг.

По отчету министра внутренних дел, в 1862 г. было 388 случаев волнений, охвативших 573 селения. В 298 случаях (449 селений) волнения были подавлены военной силой. III отделением учтены за тот же год наиболее значительные волнения в 400 имениях. Воинские команды, по данным III отделения, были посланы в 193 имения. В 93 имениях крестьяне «буйствовали», в четырех нападали на войска, в 44 сопротивлялисьаресту «виновных» или насильно освобождали арестованных. Под стражу были заключены 844 человека, преданы военному суду 144, общеуголовному 366, наказаны шпицрутенами 27 человек, розгами 1546, сосланы в Сибирь 46 человек, заключены в арестантские роты и рабочие дома 51 человек и отданы под надзор полиции 66 человек[450].

В 1863 г., согласно отчету III отделения, «наиболее значительными волнениями были охвачены 386 имений. Воинские команды были введены в третью часть волновавшихся имений, нападений на солдат было 11, случаев сопротивления арестам „виновных“ учтено 39. „Исправительному наказанию“ было подвергнуто 1280 человек, суду было предано 223 человека»[451].

Сопоставление одних только цифровых данных о волнениях крестьян в 1862 – 1863 гг. и в 1861 г. показывает, что размах и напряжение крестьянских волнений после 1861 г., несомненно, падают; вместе с тем следует признать, что число волнений на протяжении 1862 и 1863 гг. еще продолжало держаться на высоком уровне.

Позже, однако, число волнений падает уже довольно стремительно. Позднейший сводный обзор деятельности III отделения отмечал: «Наконец, в 1864 г. уклонения крестьян от исполнения повинностей и законных требований большей частью прекращались одними разъяснениями недоразумений, и число случаев неповиновения понизилось до 75, причем предано суду 126 человек и подвергнуто исправительному наказанию 230»[452]. С 1864 г. до конца десятилетия число волнений ни разу уже не поднималось до сотни (официальные данные о волнениях по годам: 1865 г. – 93, 1866 г. – 70, 1868 г. – 54, 1869 г. – 53)[453]. «Гидра мятежа», которой страшилось одно время землевладельческое дворянство, была раздавлена, и крестьянству, несмотря на понесенные им кровавые жертвы, так и не удалось «взять волю». Это, конечно, ни в коем случае не означало, что крестьянская масса примирилась с совершенным над нею насилием. В конце 60-х годов Скалдин (Ф.П. Еленев) в своих очерках «В захолустьи и в столице» констатировал «всеобщее между крестьянами ожидание новой, или чистой воли». «„Царь подарит нам нашу землю“ – таков тайный лозунг, передающийся из уст в уста между крестьянами по всему пространству России»[454], – писал Скалдин.

Что обусловило сравнительно легкую победу крепостнической власти над угнетенной крестьянской массой в годы реформы? Победа эта в конечном счете определилась общим соотношением всех боровшихся на политической арене сил, о чем подробнее скажем ниже. Но уже можно сейчас подвести некоторый итог особенностям самого крестьянского движения, которые способствовали его подавлению.

На примере даже наиболее упорных и острых выступлений, как кандеевское и бездненское, можно видеть, насколько политически отсталой была масса крестьянства в то время. Подобно вождям крестьянских восстаний XVII – XVIII вв. Разину и Пугачеву руководители крестьянских волнений 1861 г. выступали против своих угнетателей-помещиков, но за «хорошего» царя; верой в царя были заражены и следовавшие за ними массы. Идейно-политическая почва всего крестьянского движения являлась вследствие этого в высшей степени зыбкой, санкцией для него служили различного рода слухи, фантастические толкования актов царской власти, которые не могли поднять крестьян на сознательную борьбу.

Крестьянскому движению не доставало не только сознательности, но и организованности. Кое-какие зачатки, зародыши организации можно, правда, найти в некоторых выступлениях, но все же это были еще слабые зачатки.

Между отдельными крестьянскими выступлениями не было связи и согласованности, крестьяне действовали разобщенно, и протесты их усмирялись раньше, чем они могли создать серьезную угрозу режиму. В результате всего этого крестьянское движение при всей значительности оказалось далеко не достаточным для уничтожения располагавшей огромными силами царской власти. «В России в 1861 году, – пишет В.И. Ленин, – народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу. Крестьянские восстания того времени остались одинокими, раздробленными, стихийными „бунтами“, и их легко подавляли»[455].

Россия в период реформы переживала революционную ситуацию. Она назрела к концу 50-х годов и обострилась особенно в 1861 г. Крестьянское движение было главным в числе факторов, из которых складывалась революционная ситуация. Но для превращения революционной ситуации в революцию требуется, как учит В.И. Ленин, наличие революционного класса, способного «на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство…»[456] Эта роль оказалась под силу впоследствии пролетариату России, выступившему в авангарде освободительного движения и поведшему за собою на борьбу массы крестьянства.

2. Олигархическая и либеральная оппозиции

«Положения» 19 февраля вырабатывались под углом зрения максимальной защиты помещичьих интересов и привилегий. Александр II заявил при обсуждении крестьянской реформы в Государственном совете: «Все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков – сделано»[457]. «…Дворянство видело, – писал Н.Г. Чернышевский, – что власть старалась сделать для него все, что могла»[458]. Все же после опубликования «Положений» настроения недовольства и оппозиции затронули часть дворянства.

В дворянских кругах еще не заглохли тенденции «олигархического» порядка, ярким выразителем которых в период столкновений дворянских депутатов с редакционными комиссиями (1859 г.) явился Михаил Безобразов. Сторонники этих взглядов не хотели простить бюрократии, что она не отдала в руки привилегированного дворянства всего дела реформы целиком; они продолжали негодовать на то, что крестьяне были освобождены «с землей» и получили якобы независимое от дворянства общественное устройство. Представители данного течения стремились к дворянско-аристократической «конституции». «Конституция, – писал в мае 1861 г. К.Д. Кавелин, бывший противником подобных стремлений, – вот что составляет теперь предмет тайных и явных мечтаний и горячих надежд дворян… это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сословия»[459].

Вожделения олигархической группировки нашли выражение во время губернских дворянских выборов в январе 1862 г. в Москве. Влиятельные дворянские деятели Николай Безобразов и В. Орлов-Давыдов в своих выступлениях отстаивали дворянство как «учреждение политическое», требовали согласования «Положений» 19 февраля с дворянской грамотой Екатерины II и «твердо стояли» за принадлежность всей земли помещикам. Характерно, что «дикое, – по отзыву помещика Томашевского, – мнение Безобразова, которого смысл почти такой, чтобы уничтожить реформу», вызвало среди собравшихся на выборы дворян «живейшую демонстрацию с восклицаниями и аплодированием»[460]. Более половины присутствовавших одобрили предложения, внесенные Н. Безобразовым, в которых содержалось ходатайство о созыве «общего» или «государственного» дворянского собрания для «исправления» «Положений» 19 февраля в духе планов этой группировки[461].

Отголоски аналогичных настроений и требований встречались среди московского дворянства и позднее: в январе 1865 г. был принят адрес Александру II, в котором оно просило царя довершить государственное здание созывом выборных от «земли русской» и допустить избрание с этой целью лучших представителей «верного дворянства»[462]. Правительство систематически отклоняло все пожелания о созыве выборных представителей дворянства для участия в управлении страной.

В среде демократии понимали подлинную природу оппозиционности Безобразовых и Орловых-Давыдовых и знали действительную цену их попыткам «ограничить, – по меткому выражению Герцена, – белой дворянской костью царский произвол»[463]. Но Герцен все же признавал положительное значение с точки зрения освободительного движения народа этих трений между правительством и определенным кругом дворян. «Все, заявлял он, – что может подмыть, смыть казарму и канцелярию, все, что может увлечь в общий поток и в нем распустить бюрократию и сословные монополии.., – все это будет принято нами с радостью и восторгом, чьими бы руками ни было сделано. Ломайте, господа, ломайте пуще всего друг друга»[464].

Другое направление недовольного дворянства представляла либеральная группировка. По характеру своих целей и стремлений это было буржуазное направление, встречавшее сочувствие и поддержку как со стороны крепнувшей буржуазной интеллигенции города, так и со стороны части представителей торгово-промышленной среды. К либеральной группировке примыкали те элементы, которые сознавали, что к прошлому уже не может быть возврата, что дворянству необходимо скорее приспособиться к новым условиям развивающейся буржуазно-капиталистической России. Для этого ему надо было отказаться от изжившей себя сословной обособленности и вместе с другими родственными слоями населения добиваться правовых гарантий, обеспечивающих капиталистическое развитие страны. Общее состояние неустойчивости и неуверенности, враждебное отношение народа к Положениям 19 февраля, тревожное ожидание крестьянских восстаний, финансовая разруха, вопиющие недостатки в администрации и суде, господствовавшая система бюрократического произвола и опеки питали оппозиционные настроения этой группы и побуждали ее искать ответа на вопрос: «Какой исход для России из нынешнего ее положения?»[465].

В «Письмах без адреса» (начало 1862 г.) Чернышевский указывал, что помещики ропщут и предъявляют требования, о которых не отваживались говорить год тому назад, что среди дворянства возникают мысли о «реформе общего законодательства, об основании администрации и суда на новых началах, о свободе слова»[466].

Чернышевский имел в виду именно либерально-дворянскую группировку, которая пыталась активизировать свою политику, определеннее и яснее заявить свои желания правительству.

Оценивая позицию русского дворянства в 1859 – 1861 гг., В.И. Ленин считал, что «самый сплоченный, самый образованный и наиболее привыкший к политической власти класс – дворянство – обнаружил с полной определенностью стремление ограничить самодержавную власть посредством представительных учреждений»[467].

Эти конституционные устремления наиболее ярко выразились в выступлении дворянских либералов Тверской губернии. В декабре 1861 г. на губернском съезде мировых посредников в Твери было признано, что «законоположение 19 февраля не удовлетворило народных потребностей ни в материальном отношении, ни в отношении гражданской свободы, а возбудило их в самой сильной степени». Единственным выходом из положения съезд признал обязательный выкуп и установление общественного порядка на «взаимном доверии» правительства и общества. В начале февраля 1862 г. тверское губернское дворянское собрание также высказало убеждение в несостоятельности обязательных отношений с крестьянами и в необходимости их немедленного прекращения путем выкупа наделов при содействии всего государства. Одновременно собрание высказалось за преобразование финансовой системы управления в том смысле, чтобы «оно зависело от народа, а не от произвола», за учреждение независимого гласного суда, за введение полной гласности во все отрасли управления, за уничтожение сословных привилегий дворянства и слияние сословий. Считая, что само правительство не в состоянии осуществить эти реформы и что новые учреждения «могут выйти только из самого народа», собрание заявило: «Посему дворянство не обращается к правительству с просьбой о совершении этих реформ, но, признавая его несостоятельность в этом деле, ограничивается указанием того пути, на который оно должно вступить для спасения себя и общества. Этот путь есть собрание выборных от всего народа без различия сословий». В духе этих постановлений был составлен и адрес Александру II. Адрес заканчивался требованием созыва выборных от «всей земли русской», которые должны были разрешить вопросы, поставленные, но не разрешенные правительством в Положениях 19 февраля 1861 г. Вслед за тем собрались снова мировые посредники и, сославшись на резолюцию от декабря 1861 г. и на заключение губернского дворянского собрания, объявили о своей решимости руководствоваться в дальнейшей деятельности исключительно этими постановлениями. 13 человек, подписавших заявление мировых посредников (Н. и А. Бакунины, В. Кудрявцев, А. Кислинский и др.), были арестованы и отвезены в Петропавловскую крепость; после пятимесячного заключения их судили и приговорили к заключению на два с лишним года каждого (от этого наказания их потом освободили)[468].

Тверское выступление, использованное демократической печатью в агитационных целях, осталось изолированным фактом и не получило дальнейшего развития в либерально-оппозиционном движении 60-х годов. В целом помещичье-буржуазный либеральный лагерь продолжал оставаться на позициях гораздо более умеренных и правых. Такой столп либерализма, как К.Д. Кавелин, всю свою программу сводил тогда к трем пунктам: «Крепко и здорово устроенный суд», свобода печати, местное самоуправление. О введении в России конституции он говорил тогда, как о «бесплодных мечтах»[469]. Здесь сказывалось не только недоверие к специфически дворянскому конституционализму, но и убеждение автора в преждевременности вообще конституции для России. Недоверие к общественным силам, панический страх перед политическим пробуждением народа дополнялись у Кавелина лакейским превознесением Александра II и его «реформ»[470]. Кавелин и либералы больше боялись народного движения, чем правительственной реакции, и оправдывали мотивами самообороны зверские репрессии власти против революционеров и революционного движения.

В августе 1862 г., после ареста Чернышевского и других революционеров, Кавелин писал Герцену с профессорско-лакейским, по выражению Ленина, глубокомыслием: «Аресты меня не удивляют и, признаюсь тебе, не кажутся возмутительными. Это война: кто кого одолеет. Революционная партия считает все средства хорошими, чтобы сбросить правительство, а оно защищается своими средствами»[471].

Другой либерал или полулиберал (славянофильской окраски), А.И. Кошелев тоже боялся возможности «согласия между крестьянами и мещанами, к которым присоединятся молодые и немолодые люди, сочинители и приверженцы „Великорусса“, „Молодой России“ и пр.», т.е. демократическая интеллигенция. Он пытался запугать этой перспективой правительство и призывал его опереться на «умеренную, благомыслящую и самостоятельную оппозицию»[472].

Высказываясь против конституции, Кошелев предлагал созвать совещательную «земскую думу» для разрешения крестьянского, дворянского, финансового вопросов. Он полагал, что из среды депутатов думы будет составлено министерство «единомысленное, дельное, знающее нужды и желания России и внушающее ей полное доверие».

В.И. Ленин писал по поводу рассуждений Кошелева: «Разве из пышных фраз этой тирады не вытекает с очевидностью тактика: истребить „отчаянные головы“ и приверженцев „согласия между крестьянами и мещанами“, а „благомыслящую умеренную оппозицию“ удовлетворить и разъединить уступками? Только правительство оказалось умнее и ловчее, чем воображали гг. Кошелевы, и отделалось меньшими уступками, чем „совещательная“ Земская дума»[473].

Трусливая и предательская тактика либеральной оппозиции облегчила правительству разгром революционных сил, после чего оно могло уже в большей или меньшей степени игнорировать пожелания самих либералов.

3. Студенческое движение. Н.Г. Чернышевский и первые прокламации

Борьба народных масс против крепостнического характера крестьянской реформы была той осью, вокруг которой вращались интересы всех демократических элементов страны.

Антинародный характер реформы вызвал возмущение и осуждение со стороны руководителей демократического общественного мнения.

Выше отмечалось полнейшее недоверие Чернышевского к готовившейся реформе. В самый канун подписания и объявления реформы Чернышевский в статье, формально относившейся к недавней истории Австрии, а на деле имевшей в виду прежде всего Россию, дал выражение этому недоверию, как бы предупреждая общество, что реформа не затронет подлинной «сущности» прежних отношений. На австрийском примере Чернышевский разъяснял читателям, что самодержавная «государственная машина» создана и действует «сообразно с интересами» известных слоев (разумелся класс помещиков) и что само правительство во главе с царем реально имеет лишь власть делать то, чего требует существующая система. В этой статье Чернышевский обличал и высмеивал либералов как людей, «не доверяющих своим силам, не надеющихся на свое уменье, готовых полагаться во всем на правительство, искреннейшим образом преданных мысли, что надобно поддерживать его, никак не следует ослаблять его, сознающихся, что сами не знают ничего, не могут судить ни о чем, что правительство должно просвещать их, подготовлять для них решения». Борясь против недооценки сил и возможностей антиправительственного лагеря, Чернышевский подробно рассказывал, как сравнительно легко пала в 1818 г. система Меттерниха, не выдержавшая «самого слабого прикосновения»[474]. Статья, по существу, призывала прогрессивные силы общества к деятельному революционному вмешательству в совершающиеся события.

Когда 19 февраля была объявлена реформа, «Современник» демонстративно уклонился от какой-либо прямой ее оценки. «Внутреннее обозрение» мартовской книги журнала открывалось словами: «Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чем трезвонят, поют, говорят теперь все журналы, журнальцы и газеты, т.е. о дарованной крестьянам свободе. Напрасно. Вы ошибетесь в ваших ожиданиях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете. Я не подал вам никакого, даже малейшего повода думать, что я хочу стяжать лавры фельетониста, что я безустанно буду гоняться за всеми новостями, какие бы они ни были, которые появятся в течение месяца, ловить их и представлять вам в своем „Обозрении“»[475]. Вместе с тем для оттенения отрицательного отношения к реформе журнал Чернышевского именно в мартовском номере 1861 г. поместил статью В. Обручева «Невольничество в Северной Америке» и цикл стихотворений свободолюбивого американского поэта Лонгфелло (в переводе М. Михайлова) «Песни о неграх», проникнутых глубоким сочувствием к угнетенным рабам, ненавистью к угнетателям и предупреждавших о неизбежной гибели строя угнетения и порабощения. Последнее стихотворение цикла, «Предостережение», звучало как прямое воззвание к смелой, непреклонной борьбе за освобождение народа:

Самсон порабощенный, ослепленный
Есть и у нас в стране. Он сил лишен,
И цепь на нем. Но – горе! если он
Поднимет руки в скорби исступленной –
И пошатнет, кляня свой тяжкий плен,
Столпы и основанья наших стен, –
И безобразной грудой рухнут своды
Над горделивой храминой свободы![476]
Открытая, предельно ясная, уничтожающая оценка реформы была дана Н.Г. Чернышевским в рукописи прокламации «Барским крестьянам», о которой мы будем говорить подробнее ниже. Общий вывод, сделанный Чернышевским в прокламации из анализа реформы, был сформулирован в простых и определенных словах, обращенных им к крестьянам: «Не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней»[477]. Через год в «Письмах без адреса» (не увидевших тогда света) Чернышевский подчеркивал, что в результате реформы изменены были формы отношений между помещиками и крестьянами, с почти незаметным изменением существа прежних отношений[478]. Зарубежному «Колоколу» понадобилось очень немного времени, чтобы прийти к аналогичным выводам. Колебания в оценке реформы, нашедшие выражение в первых откликах на нее «Колокола»[479], были быстро отброшены. Уже с первой половины мая 1861 г. Огарев работал над серией статей, посвященных обличению реформы 19 февраля и опубликованных (начиная с 15 июня 1861 г.) в ряде номеров «Колокола» под достаточно выразительным заглавием: «Разбор нового крепостного права, обнародованного 19 февраля 1861 года в Положениях о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». «Старое крепостное право, – писал Огарев, – заменено новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ царем обманут[480] Об облыжном освобождении писал, как уже упоминалось, А.И. Герцен. Из герценовской типографии позднее вышла брошюра Петра Мартьянова, выходца из крестьянской среды, которого редакция «Колокола» справедливо характеризовала как человека, «испытавшего на себе всю тягость крепостного состояния». У Мартьянова сущность «Положений» 19 февраля была резюмирована в следующих словах: открыто объявлено, «что русский человек лишен всех прав на землю, что из нее не только половину отбирают для дворянства, навсегда, бесплатно, но и последнюю облитую и пóтом и слезами часть земли народ обязан у дворянства выкупить за деньги, заработанные где-нибудь с ушибами, с увечьем, с переломом ног и рук; а то по-прежнему работать барщину и слушаться властей»[481].

То обстоятельство, что крестьянство встретило реформу массовыми волнениями, ободряюще действовало на революционно-демократические круги, находившие в этом подтверждение надежд, еще перед реформой высказывавшихся в демократической печати.

Действительность не оправдала оптимистических ожиданий русских революционеров, но в первое время после реформы положение оставалось настолько напряженным, что точно предусмотреть дальнейший ход событий было для современников едва ли возможно. Именно об этом моменте Ленин писал: «…При таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной»[482].

Естественно встали или приобрели особо актуальный характер вопросы о недостаточности одной литературной проповеди среди интеллигенции, о собирании революционных сил, о переходе к более действенным методам пропаганды и агитации, о путях сближения революционной интеллигенции с народной массой. Если и в 50-х годах необходимость вовлечения масс в активную борьбу против самодержавия была в принципе вполне ясна лучшим представителям демократической интеллигенции, то теперь вопрос о непосредственном обращении к народу получил уже конкретную, практическую постановку. Довольно быстро вырастал круг сторонников революционно-демократическою движения. Николай Серно-Соловьевич после своего ареста, в начале 1864 г., писал о том, что новая обстановка должна была «выработать большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года (имеются в виду примерно 1861 – 1862 гг. – Ш.Л.) между самою юною молодежью стали проявляться характеры, пред силою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, оказывались почти детьми»[483].

Кадры революционеров рекрутировались более всего из среды учащейся молодежи как столиц, так и провинциальных, особенно университетских, центров, а также среди литераторов, учителей и т.д. Следует отметить сравнительно большое участие в революционном движении офицерской молодежи. Герцен исключительно тепло отзывался об участниках движения из военной среды[484]. Но основные кадры участников революционного движения составляли студенты, которые являлись наиболее устойчивым элементом движения. Происходившие в то время изменения в социальном составе студенчества, его демократизация, резкое усиление роли разночинца, имели в этом отношении решающее значение.

Выделению из студенческой среды активных революционеров способствовали коллективные студенческие выступления начала 60-х годов. Их важное общественное значение оценено Энгельсом в речи 1875 г., в годовщину польского восстания. «Что же касается России, – говорил Энгельс, – то мы видим, что в 1861 г. там вспыхнуло первое серьезное движение среди студентов, которое было тем опаснее, что народ повсюду был в сильном возбуждении вследствие освобождения крепостных крестьян»[485]. «Студенческие беспорядки» включены В.И. Лениным в перечень тех факторов, из которых складывалась революционная ситуация в России в период отмены крепостного права[486].

Студенческие волнения в Петербурге и Москве в начале 1861 г. были ответом на первые серьезные рецидивы полицейской политики власти в университетах и на бесчинства царского правительства в Польше. 16 апреля 1861 г. состоялась известная панихида казанских студентов по жертвам расстрела крестьян в Бездне. Движение казанских студентов весной 1861 г. с наибольшей наглядностью указывает на прямую идейную связь, которая существовала между брожением среди интеллигентской молодежи и крестьянской борьбой против обманной «воли».

В те дни, когда казанские помещики ликовали по случаю расстрела крестьян в Бездне и славили кровавого усмирителя графа Апраксина, студенты Казанского университета и духовной академии в знак солидарности с крестьянами и протеста против расправы над ними устроили 16 апреля 1861 г. панихиду по «в смятении за свободу убиенным». На панихиде (в Куртинской кладбищенской церкви) присутствовало несколько сот человек, в подавляющем большинстве студенты, а частью «городские обыватели разных сословий». Панихиду служили студент духовной академии иеродиакон Мелетий (Якимов) и священник Яхонтов, прибывший в Казань для поступления в академию. Если верить донесениям Апраксина, студенты, прежде чем отправиться на кладбище, собирали народ «по улицам и на площадях» Казани и «превратно толковали ему происшедшее в Спасском уезде», т.е. открыто разоблачали преступные действия царских властей. После богослужения выступил с речью бакалавр духовной академии, преподаватель университета, видный историк А.П. Щапов. «Вы первые нарушили, – говорил он о бездненских жертвах, – наш сон, разрушили своей инициативой наше несправедливое сомнение, будто народ наш не способен к инициативе политических движений… Земля, которую вы возделывали, плодами которой питали нас, которую теперь желали приобресть в собственность и которая приняла вас мучениками в свои недра, – эта земля воззовет народ к восстанию и свободе». Щапов заключил свою речь возгласом в честь демократической конституции. Отдельные группы студентов возвращались с панихиды с пением революционных песен[487].

Речь Щапова и панихида в целом показали, какое громадное значение передовая, демократическая интеллигенция придавала крестьянским протестам против «воли» и как жаждала она пробуждения в народе политического сознания. Крепостники неистовствовали по поводу панихиды. Палач Апраксин рапортовал Александру II в мае 1861 г.: «В губернии уже известно, что на городском кладбище студентами беспрепятственно отслужена панихида, из чего крестьяне выводят заключение, что павшие были точно невинны… Смертная казнь Антона Петрова вселила страх в народе, но… страх тот начинает уменьшаться вестью об отправлении панихиды в Казани». Апраксин сообщал о поездке двух студентов из Казани в Бездну «для свидания с Антоном Петровым», находившимся под стражей в ожидании «суда»[488].

Щапов стал чрезвычайно популярен в прогрессивных кругах общества после своего выступления (хотя текст последнего, конечно, не мог быть опубликован). Под давлением общественного мнения правительство должно было отменить уже принятое решение о заточении Щапова в монастырь. В организации кампании против ссылки Щапова активнейшую роль сыграл Чернышевский[489].

Известно, что немедленно после обнародования реформы 19 февраля реакционная направленность правительственной политики заметно усилилась. В апреле 1861 г. жена одного из главных деятелей реформы – Милютина, сообщая в частном письме об удалении с постов Ланского (министра внутренних дел) и Милютина, не устраивавших крайних крепостников, писала, что «сделалась очевидна и неминуема эпоха реакции». Вторя ей, князь Черкасский, тоже один из участников реформы, писал Н.А. Милютину: «Я ожидал реакции… она была неизбежна…»[490] Одно из самых явных своих проявлений реакционный курс нашел в нападении (так прямо и справедливо в данном случае писал сам Милютин 2 мая 1861 г.) на университеты. Правительство боялось университетов и студенчества. Стеснение университетов, по остроумному замечанию Огарева, казалось власти каким-то самоспасением[491]. Правительство провело ряд репрессивных и ограничительных мер против студенчества, затрагивавших особенно чувствительно интересы наименее обеспеченной части молодежи. Изданные в середине 1861 г. новые правила для студентов сводили к нулю все их корпоративные права (воспрещены сходки, депутации и пр.), они почти полностью ликвидировали практику освобождения нуждающихся студентов от учебной платы с целью «ограничить наплыв в университеты бедняков»[492].

Репрессии встретили со стороны студенчества очень резкий отпор. По университетам прокатилась волна бурных «беспорядков». Студенческие волнения осени 1861 г. по своему размаху, упорству, длительности, по своей относительной организованности далеко превзошли «беспорядки», имевшие место в конце 50-х годов. Притом они не носили прежнего локального характера, и в них достаточно ясно видна была политическая подкладка событий, связь с общим положением и настроением в стране. «Не университеты, не учебные заведения суть колыбели этих волнений… Учебные заведения могут только служить правительству барометрами, указывающими большее или меньшее давление воздуха», – писал такой внимательный и чуткий наблюдатель, как Н.И. Пирогов[493].

25 сентября 1861 г. в Петербурге произошла первая уличная демонстрация – университетских студентов (шествие к дому попечителя), заставившая говорить о себе не только в России, но и в Западной Европе. 12 октября 1861 г. произошло нападение полиции и войск на собравшуюся у здания университета толпу студентов, несколько сот человек было арестовано и заключено в Петропавловскую крепость. Учащиеся других учебных заведений высказывали свою солидарность со студентами университета. Вся столица была глубоко взбудоражена. Собирались подписи под протестом против действий властей, была мысль о широкой демонстрации перед Казанским собором, оставшаяся неосуществленной. Правительство вынуждено было пойти на закрытие Петербургского университета впредь до пересмотра университетского устава. В Московском университете волнения ознаменовались шествием студентов к могиле Грановского (в годовщину его смерти, 4 октября), где были произнесены «весьма неумеренные», по отзыву властей, речи. 12 октября в Москве произошло дикое избиение молодежи, явившейся к генерал-губернаторскому дому требовать объяснений по поводу начавшихся среди студентов арестов. В Казани в результате новых волнений дело дошло до временного закрытия университета[494]. Продолжением студенческих волнений в Петербурге явились события, связанные с деятельностью недолго просуществовавшего (в начале 1862 г.) «Вольного университета».

Демократические деятели Петербурга, сплотившиеся вокруг «Современника», проявляли к студенческому движению конца 1861 – начала 1862 г. живейший интерес. Чернышевский, Антонович, Елисеев поддерживали связь с вожаками студенчества. Насколько позволяли цензурные условия, «Современник» освещал положение студенчества и его борьбу. Исключительно велик был авторитет Н.Г. Чернышевского среди студентов. Документально установлены его сношения с рядом влиятельных студенческих деятелей, его забота об организации помощи репрессированным участникам студенческих волнений и т.д. Из воспоминаний Л.Ф. Пантелеева известно, что Чернышевский был прекрасно осведомлен о жизни студенчества, которому он, по свидетельству того же автора, сочувствовал «всей душой»[495]. П.Л. Лавров вспоминал по поводу конфликта, происшедшего в начале 1862 г. у активной группы студентов с профессором Н.И. Костомаровым (при закрытии «Вольного университета»): «…Мне остались живы в памяти несколько слов, сказанных им (Чернышевским. – Ш.Л.)… и которые сделали для меня очевидным, что движение студентов против Костомарова, не хотевшего прекращать лекций из-за ареста профессора Павлова, происходило с согласия Чернышевского, под его влиянием»[496]. В «Свистке» (сатирическом прибавлении к «Современнику») Чернышевский ядовито обличал московскую профессуру, занявшую, в своем подавляющем большинстве, враждебную позицию в отношении студенческих выступлений. Большое революционизирующее впечатление произвела смелая статья Чернышевского «Научились ли?» в одной из весенних книг «Современника» за 1862 г., горячо защищавшая и оправдывавшая студентов, сурово обвинявшая правительство и реакционную журналистику, которая пыталась дискредитировать передовое студенчество в общественном мнении[497]. Политическая полиция приписывала Чернышевскому «непосредственное участие в возбуждении беспорядков» 1861 г. среди студентов Петербургского университета[498]. Это было одним из тех «оснований», которые шеф жандармов Шувалов впоследствии, в 1870 г., выдвинул для оправдания отказа выпустить Чернышевского после отбытия им каторги на поселение, что бесспорно требовалось существовавшими законами.

Крупное политическое значение студенческого движения признавал не только Чернышевский, но и Герцен, который даже готов был усмотреть в петербургских событиях, разыгравшихся в конце 1861 г., начало новой эпохи. В статье «Исполин просыпается!» он посылал молодежи свое дальнее благословение, призывал ее идти к народу и связать свое дело с делом народа. Герцен писал: «Со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра растет стон, поднимается ропот; это – начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, после страшно утомительного штиля. В народ! к народу! – вот ваше место; изгнанники науки…»[499]

Агитация в народе, агитация в среде молодежи была поставлена в порядок дня еще до студенческих волнений, которые обострили сознание необходимости активно действовать в этом направлении.

Исключительно заметную роль в агитационной деятельности революционеров начала 60-х годов сыграли прокламации. Современники говорят даже об «эпохе прокламаций»[500]. В эту сторону было направлено внимание кружка видных революционно-демократических деятелей во главе с Н.Г. Чернышевским. Участниками этого кружка было подготовлено на протяжении первых месяцев 1861 г. несколько ярких агитационных документов, лишь частично, однако, увидевших свет.

Революционер-шестидесятник А.А. Слепцов, принадлежавший к числу руководителей тайного общества «Земля и воля», дал впоследствии исследователю М.К. Лемке сведения о той агитационной (и именно прокламационной) кампании, которая была предпринята кругом Чернышевского. Согласно извлечению из записок Слепцова, опубликованному в работах Лемке, Чернышевским и его соратниками был выработан план: «обратиться последовательно, но в сравнительно короткое время ко всем тем группам, которые должны были реагировать на обманувшую народ реформу 19 февраля. Крестьяне, солдаты, раскольники… здесь три страдающих группы. Четвертая – молодежь, их друг, помощник, вдохновитель и учитель»[501]. Слепцов приводит и распределение прокламаций по авторам. Бесспорно указание Лемке – Слепцова на то, что составление обращения к крестьянам взял на себя Чернышевский, к солдатам – Шелгунов, к молодежи – Шелгунов и Михайлов. Эти сведения Слепцова подтверждаются и другими имеющимися источниками[502]. Первостепенное значение в этом отношении принадлежит воспоминаниям Н.В. Шелгунова (первоначальному наброску воспоминаний выдающегося шестидесятника, написанному в 1883 г.). Говоря о событиях конца 1860 и начала 1861 г., Шелгунов сообщает: «В ту же зиму, т.е. в 1861 году, я написал прокламацию „К солдатам“, а Чернышевский прокламацию „К народу“… В ту же зиму я написал прокламацию „К молодому поколению“»[503].

Прокламация «К народу», упоминаемая у Шелгунова, – это, несомненно, воззвание «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Она фигурировала в процессе Чернышевского (1862 – 1864 гг.) и послужила одним из мотивов, которыми царский суд «обосновывал» осуждение Чернышевского на каторгу. Известно, правда, что никаких юридически обоснованных доказательств принадлежности Чернышевскому прокламации, которой власти располагали лишь в рукописи, написанной не его рукой[504], царские следователи и сенаторы-судьи не имели; к обвинению Чернышевского послужили только показания предателя Костомарова и подложные документы, сфабрикованные с помощью того же Костомарова. Тем не менее авторство Чернышевского в отношении прокламации «Барским крестьянам» не может вызывать никаких серьезных, сколько-нибудь основательных сомнений[505].

Воззвание было написано Чернышевским, по нашим предположениям, в феврале – марте 1861 г., около времени опубликования манифеста и «Положений 19 февраля»[506]. Воззвание «Барским крестьянам» является замечательным памятником революционно-демократической мысли в России. В самый момент объявления реформы Чернышевский глубоко и блестяще вскрыл ее крепостнический характер. С огромной силой и прозорливостью он дал разбор «Положений 19 февраля» и их гибельных последствий для крестьянства, пророчески подчеркивая, в частности, тяжелую для крестьянства роль отрезков от крестьянских наделов. Большой заслугой Чернышевского было то, что в прокламации, обращенной к крестьянству, он сумел ясно и убедительно раскрыть и разоблачить истинную роль царя (на которого еще надеялись крестьянские массы) как врага народа. «Вы у помещиков крепостные, – писал Чернышевский, – а помещики у царя слуги, он над ними помещик. Значит, что он, что они – все одно». И Чернышевский предостерегал крестьян от всяких иллюзий в отношении царя: «Не дождетесь вы от него воли, какой вам надобно».

В прокламации «Барским крестьянам» содержалось сопоставление порядков царской России с политическим устройством более передовых, капиталистических стран Запада. Это сопоставление нужно было автору для разъяснения преимуществ свободных политических форм. При этом отмечалась предпочтительность республиканской формы правления: «…Надобно так сказать, когда народный староста не по наследству бывает, а на срок выбирается, и царем не зовется, просто зовется народным старостою, а по-ихнему, по-иностранному, президентом, тогда народу лучше бывает жить, народ богаче бывает». Как минимум допускалась форма конституционной монархии, но с тем, чтобы «царь во всем народу послушанье оказывал и без народу ничего сделать не смел и чтобы народ за ним строго смотрел, и чуть что дурное от царя увидит, сменял бы народ его, царя-то, и вон из своей земли выпроваживал…»

Любая новая политическая форма должна была обеспечивать, «чтобы народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствовало, и чтобы суд был праведный, и ровный всем был бы суд, и бесчинствовать над мужиком никто не смел, и чтобы пачпортов не было и подушного оклада не было, и чтобы рекрутчины не было».

Чернышевский уделял значительное место разъяснению средств, которые приведут русский народ к настоящей воле. «Можно это дело обработать, – писал он, – и не то чтобы очень трудно было; надо только единодушие иметь между собою мужикам, да сноровку иметь, да силой запастись». Он призывал барских, помещичьих, крестьян сговариваться с государственными и удельными крестьянами, а также с солдатами и с теми из офицеров, которые «за народ стоять будут». Чернышевский отвергал разрозненные неорганизованные выступления. «Что толку-то, ежели в одном селе булгу поднять, когда в других селах готовности еше нет? Это значит только дело портить да себя губить. А когда везде готовы будут, значит везде поддержка подготовлена, ну, тогда дело начинай». Сигнал к восстанию должен был быть дан теми «доброжелателями» крестьян, от которых исходило обращение[507].

Если в прокламации Чернышевского содержались и детальный (в рамках небольшого агитационного документа) анализ реформы, и формулировка программы, целей народного движения, и обоснование путей, ведущих к достижению программы (подготовка всеобщего крестьянского восстания), то воззвание к солдатам, о котором сообщает в своих воспоминаниях Шелгунов и автором которого он сам являлся, имело специальное назначение – убедить солдат не идти против народа и таким образом обессилить помещиков и царя, помочь народу освободиться. Прокламация имела заголовок, сходный с воззванием Чернышевского: «Русским солдатам от их доброжелателей поклон». Автор вспоминал о подавлении царской армией польского восстания (1830 – 1831 гг.) и венгерскойреволюции (1849 г.), освещал роль войск в защите крепостного строя от народных выступлений. В заключение он кратко характеризовал крестьянскую реформу («вольную, что дали народу»). «Это не воля, – писал Н.В. Шелгунов, – а кабала. Совсем хотят разорить народ русский и ограбить его. Вот вам и царь, вот вам и клятва его перед богом царствовать на добро!»

Воззвание предсказывало, что народ не останется доволен «ни царем, ни своей волей, ни помещиками, ни начальством» и что пойдут в народе «смуты и неудовольствия», что пошлют тогда на крестьян солдат. Последних и призывала прокламация стать на сторону народа. Эту прокламацию также должны были печатать в московской типографии, с которой был связан Вс. Костомаров, но и она не была издана. Позднее, в том же 1861 г., удалось выпустить небольшой листок Шелгунова «К солдатам», призывавший не стрелять в народ, «когда тот восстанет, чтобы облегчить свою горькую долю», а, наоборот, присоединиться к нему, «чтобы ему помочь да и свое житье поправить»[508].

Большое внимание привлекло к себе воззвание «К молодому поколению». Оно было написано Н.В. Шелгуновым, вероятно, между мартом и маем 1861 г.[509]. Ближайший друг и единомышленник Шелгунова поэт и публицист М.И. Михайлов принимал самое горячее участие в судьбе воззвания: он вел переговоры с Герценом в Лондоне о его издании, привез затем (в июле) отпечатанные экземпляры в Петербург и организовал распространение их в сентябре 1861 г. Нельзя сомневаться в том, что и при составлении воззвания (или его плана) Шелгунов пользовался советами своего друга и единомышленника и что последним мысли воззвания полностью были одобрены.

Воззвание «К молодому поколению» принадлежит к важным документам революционно-демократического движения начала 60-х годов. Оно решительно и резко обличало царя, правительство, дворянство. О реформе 19 февраля Шелгунов писал: «Государь обманул ожидание народа – дал ему волю не настоящую, не ту, о которой народ мечтал и какая ему нужна». Шелгунов требовал уничтожения переходного состояния «освобожденных» крестьян, немедленного выкупа «всей личной земельной собственности». Если, говорил он, операции этой не берет на себя правительство, пусть возьмут ее все сословия страны. «Это, – указывалось в воззвании, – путь мирный, и мы хотели бы, разумеется, чтобы дело не доходило до насильственного переворота. Но если нельзя иначе, мы не только не отказываемся от него, но мы зовем охотно революцию на помощь к народу». Больше того: «Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого». Высказывая мнение, что уступками общее недовольство «могло бы еще быть успокоено», Шелгунов в то же время сам подчеркивал бесплодность и неосновательность упований на власть: «Не питайте в себе пустой надежды, этого предательского, усыпляющего чувства; не переносите своих благородных стремлений на ватагу негодяев, называемых русскими министрами и русским правительством».

Значительная часть очень пространной прокламации[510] была посвящена подробному изложению программы.

Основными пунктами этой программы являлись: «выборная и ограниченная» власть; национализация земли и передача ее в пользование крестьянам при «сохранении общинного владения землей с переделами чрез большие сроки»; уничтожение привилегированных сословий, равенство всех перед законом; развитие «существующего уже частью в нашем народе» начала самоуправления; свобода слова; контроль народа за расходованием государственных средств; открытый и словесный суд; уничтожение явной и тайной «императорской полиции», телесного наказания; превращение армии в ополчение по губерниям, и т.д. По вопросу о форме правления в программе этой оставалась все же неясность: говоря о необходимости замены «императора, помазанного маслом в Успенском соборе», выборным старшиною, «получающим за свою службу жалованье», воззвание в дальнейшем считалось с существованием императорского двора и требовало «сокращения расходов на царскую фамилию» – допускало, следовательно, и ее сохранение (видимо, при условии очень далеко идущих уступок).

Своеобразной особенностью воззвания «К молодому поколению» было наличие в нем большого теоретического введения, в котором делалась попытка обосновать (в известной степени – с опорой на аргументацию Герцена и Огарева) возможность некапиталистического пути развития России. Шелгунов резко разграничивал и противопоставлял исторические пути России и Запада, доказывал, что Россия будто бы не знала феодализма, не имеет настоящей буржуазии (мещанство – «неудавшаяся русская буржуазия, выдуманная Екатериной II»), что ее социальный быт основан на началах, «вовсе неизвестных европейцам». «Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России или к ее несчастию; к благосостоянию политическому и экономическому или к экономическому и политическому пролетариату». От нас самих зависит избрать путь к тому или к другому, писал Шелгунов, высказывая идеалистически-утопическую мечту, которая составила в дальнейшем один из социологических устоев народничества[511]. В этой части прокламации Шелгунова содержалось немало такого, что не могло не вызвать критики со стороны Чернышевского. И, видимо, резко «самобытнический» уклон воззвания объясняет, хотя бы отчасти, тот факт, что оно, судя по воспоминаниям Шелгунова, прошло как-то особняком, не в порядке реализации общего агитационного плана, родившегося в кругу Чернышевского[512].

Но, разумеется, своей обличительной стороной, своими демократическими требованиями, своим призывом к мобилизации революционных сил для подготовки решительного натиска против самодержавия воззвание «К молодому поколению» вполне примыкало к революционно-демократической платформе Чернышевского. Шелгунов звал молодежь к составлению кружков, к увеличению «числа прозелитов», к настойчивой пропаганде в среде крестьянства и в армии. Прокламация «К молодому поколению» заканчивалась патриотическим призывом: «…Ищите вожаков, способных и готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, то и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 декабря!»[513]

Среди агитационной литературы начала 60-х годов видное место принадлежит также листкам «Великорусс», выходившим через неопределенные промежутки времени в 1861 г. Первый листок «Великорусса» открыл собой серию прокламаций, распространявшихся в 1861 – 1863 гг. в России. Он, как и остальные листки «Великорусса», был отпечатан в России, не позже конца июня 1861 г.[514]. В сентябре 1861 г. вышел второй листок «Великорусса», в октябре – третий[515]. Появление «Великорусса» было встречено в широких общественных кругах с огромным интересом. Чернышевский в «Письмах без адреса» говорит, подразумевая, несомненно, «Великорусс», о появлении в 1861 г. «программы, порицамой одними, хвалимой другими, но принимаемой к сведению всеми». П. Заичневский, автор прокламации «Молодая Россия», вышедшей в 1862 г., признавал, что «успех „Великорусса“ был громадный».

«Великорусс» указывал на полную несостоятельность реформы 19 февраля, отвергаемой, по его словам, всем крестьянством. Он требовал нового удовлетворительного в глазах самих крестьян решения аграрного вопроса и коренного изменения всего государственного строя. Пересмотр реформы 19 февраля должен был, по мнению «Великорусса», свестись минимально к передаче крестьянам всех земель и угодий, находившихся в их пользовании при крепостном праве, с освобождением крестьян от всяких особенных платежей и повинностей и выкупом «на счет всей нации»[516].

«Великорусс» требовал установления конституции с ответственностью министров, вотированием бюджета, уничтожением сословных привилегий, самоуправлением по областным и общинным делам, судом присяжных, свободой печати, исповеданий. При этом он отвергал «октроирование конституции», потому что составленная правительством конституция представляла бы собой только «акт, сохраняющий при новых словах прежнее самовластие», и настаивал на «созвании депутатов для свободного ее составления», т.е. фактически на созыве учредительного собрания.

Большое внимание «Великорусс» уделял национальному вопросу. Считая вредным «насильственное удерживание других цивилизованных племен» в составе русского государства, он исходил из признания «прав национальностей», как условия упрочения свободы России. Он требовал предоставления полной независимости Польше, указывая, что от угнетения Польши страдает не только благосостояние России, но и «наша народная честь», и высказывая убеждение в неизбежности (если не последует добровольного отказа от владычества над Польшей) освобождения Польши силой ее восставшего народа. «Великорусс» считал, что и населению «южной Руси», т.е. Украины, должно быть предоставлено свободно решить вопрос о своих национальных требованиях. «Великорусс» не решал окончательно вопроса о республике или конституционной монархии, давая достаточно ясно понять, что он принадлежит к «республиканской партии», и вместе с тем заявляя, что «истинно конституционная монархия мало отличается от республики». В целях обеспечения единства всех противников существующего режима (считаясь с распространенностью либерально-конституционных иллюзий)[517] «Великорусс» выдвигал план политической антиправительственной кампании, направленной на предъявление адреса царю с требованием созыва народных представителей, для осуществления намеченной программы. Проект такого адреса был приложен к третьему номеру «Великорусса». «Быть снисходительными и терпеливыми – дело тех, которые убеждены, что довольно скоро всеми будет признана верность их взгляда», – писал «Великорусс» и выражал уверенность, что время, употребленное на этот опыт, не будет потеряно для политического воспитания масс.

«Великорусс» ставил задачу перед своими единомышленниками – «организовать и дисциплинировать движение». Он рекомендовал для этого составление конспиративных комитетов, пропагандистской и организационной деятельности которых придавал очень большое значение (он предлагал не начинать сбора подписей под адресом и назначения депутатов для его представления до тех пор, пока не развернется широко деятельность комитетов).

Призывая так называемые образованные классы к действию, «Великорусс» указывал на неизбежность народного восстания летом 1863 г. в случае, если общество до этого не вынудит власть устранить причины недовольства. «Если мы увидим, – заключал „Великорусс“, – что они не решаются действовать, – нам не останется выбора: мы должны будем действовать на простой народ и с ним будем принуждены говорить уже не таким языком, не о таких вещах»[518].

О происхождении «Великорусса» нет вполне ясных и бесспорных данных. В октябре 1861 г. за активное участие в распространении «Великорусса» был арестован и потом приговорен к каторге Владимир Обручев – родственник Н.Н. Обручева, отставной офицер, сотрудник «Современника», лично знакомый с Чернышевским и Добролюбовым. Вместе с Обручевым привлекался по делу о распространении «Великорусса» доктор П.И. Боков, также близкий к Чернышевскому. Ряд современников связывал с «Великорусом» имена братьев Лугинипых, в том числе В.Ф. Лугинина (потом, за границей, близкого к Герцену, впоследствии крупного ученого-химика)[519]. Существующие указания на Николая Обручева, как на одного из основных деятелей «Великорусса», вызывают сомнение, поскольку он в период издания и распространения «Великорусса» (и в течение ряда месяцев до того) находился за границей[520]. По такой же причине еще сомнительнее указания на офицера князя Н.П. Трубецкого как на члена «Великорусса»[521].

Много споров было в исторической литературе вокруг вопроса о причастности к «Великоруссу» Чернышевского. Подозрения относительно участия Чернышевского в «Великоруссе» существовали в правительственных кругах. Из участников революционного движения 60-х годов предположения о связи Чернышевского с «Великоруссом» высказывались С.Г. Стахевичем, ссылавшимся на впечатления, вынесенные им из общения с Чернышевским на каторге, и Пантелеевым[522]. Шестидесятник П.Д. Баллод, также общавшийся на каторге с Чернышевским, отвергал мысль об участии Чернышевского в «Великоруссе», хотя отмечал осведомленность его в делах последнего[523]. Мнения историков разделились, при этом следует заметить, что противники версии об участии Чернышевского в «Великоруссе» исходили между прочим из одного ошибочного положения о том, что «Великорусс» якобы являлся выразителем чисто либеральных тенденций. Это положение опровергается анализом содержания «Великорусса» (готовность опереться на народ и народное восстание, сочувствие республиканской форме правления, забота о преодолении монархических и либеральных иллюзий, последовательно демократическая трактовка национального вопроса, призыв к организованным нелегальным действиям и т.д.), опровергается оно и фактами, вскрывающими враждебное отношение в либеральном лагере к «Великоруссу». Оценка «Великорусса» как либерального начинания явно противоречит и мнению В.И. Ленина, который в работе «Гонители земства и Аннибалы либерализма» противопоставляет либералов «Великоруссу»[524].

Оставляя в стороне вопрос о том, участвовал ли Чернышевский непосредственно в «Великоруссе» (вопрос, трудно разрешимый при нынешнем состоянии источников), мы вправе все же заключить, что деятели «Великорусса» находились под большим влиянием Чернышевского. Отзыв, содержащийся в «Письмах без адреса», говорит о сочувственном внимании Чернышевского к «Великоруссу». Очень примечательно также, что примерно в одно время с началом издания «Великорусса», в июльской книге «Современника» за 1861 г. (цензурное разрешение: 1 июля 1861 г.), Чернышевский в очередном международном политическом обзоре признал допустимость тактических маневров радикальной фракции венгерского сейма, связанных с кампанией вокруг адреса и направленных к тому, чтобы, по словам Чернышевского, «укрепилось единодушие в венграх новою бесполезностью переговоров» (между венграми и австрийским правительством), чтобы утвердилась мысль о «невозможности примирения»[525]. А ведь «Великорусс», рассчитывая завоевать, таким же образом на сторону революционных действий колеблющиеся элементы, стремился наглядно показать бесполезность надежд на серьезные и искренние уступки власти и «невозможность примирения» с нею[526].

Отсутствие твердых и положительных данных не позволяет пока точно установить время начала и конца деятельности группы, издававшей «Великорусс». Заявление «бывших членов комитета „Великорусса“», опубликованное в 1863 г. в «Свободе» – органе тайного общества «Земля и воля» – свидетельствует о том, что бывшие участники «Великорусса» в дальнейшем соединились «во имя одной общей цели» с обществом «Земля и воля».

Нельзя пройти мимо полемики, вызванной в революционной среде появлением «Великорусса». 15 сентября 1861 г. в «Колоколе» появился «Ответ „Великоруссу“», автор которого с «горячим сочувствием» приветствовал «Великорусс»[527], но вместе с тем подверг критике содержащуюся в последнем аппеляцию к обществу. В привилегированном обществе автор «Ответа» видел «одни начала, одни стремления» с правительством и не допускал возможности между ними серьезной вражды. Он, правда, соглашался, что «шевелить одержимое спячкой общество» не вредно, но этим «дела не сделаешь». Автор верил только в незначительное меньшинство общества, враждебное обществу в целом («в массе») и принадлежащее по чувствам к народу. Несчастье этого интеллигентского меньшинства автор «Ответа» усматривал в том, что оно фактически не имеет с народом никакой связи. Надо, чтобы меньшинство соединилось с народом. «Наша опора, – указывал он, – те несчетные массы, которые, благодаря полутору века правительственного зверства, распутства, помешательства, иезуитизма, террора, представляют градации от апатии до безвыходного отчаяния, которым нечего ждать от этого порядка, нечего терять с ним, а остается только глубоко ненавидеть его. На эти массы мы и обопремся». Автор «Ответа „Великоруссу“» настойчиво призывал к тесному сплочению всех разбросанных по России революционно настроенных личностей в «один союз, идущий к одной цели, действующий как один человек». В объединении и организации самих революционеров он признавал путь к тому, чтобы сойтись с народом. Вопросам, связанным с преодолением трудностей на пути организации революционных элементов, с возможными формами деятельности тайных союзов и т.д., была посвящена значительная часть статьи. Автор поднимал и вопрос о цели, к которой необходимо стремиться в борьбе. Не без некоторой пренебрежительности отзывался он о борьбе за конституцию. «За конституцию стало бы, вероятно, почти все дворянство. Пусть конституции добиваются те, кому она может быть полезна. Нам не следует ни помогать, ни мешать им теперь… Конституция лучше самодержавия тем, что при ней будет больше простора для действия». «Наша цель, – заключал автор свою статью, – полное освобождение крестьян, право народа на землю, право его устроиться и управляться самим собою, освобождение и свободный союз областей»[528].

Надо заметить, что «Ответ „Великоруссу“» был составлен после появления первого листка «Великорусса», до наиболее важных, более или менее полно раскрывавших взгляды и предложения «Великорусса», второго и третьего листков. Многие возражения «Ответа» должны были бы отпасть с выходом этих листков[529]. Независимо от этого «Ответ „Великоруссу“» сохраняет свое большое значение как решительный, хорошо аргументированный призыв к организации революционных сил, как формулировка взглядов революционно-демократических кругов на роль народа, на взаимоотношения революционного «меньшинства» интеллигенции с народом, на обязанности этого меньшинства перед народом (по всем этим пунктам, по существу дела, едва ли составители «Великорусса» стали бы спорить с автором «Ответа»)[530].

В 1861 г. и позднее на правах воззваний распространялись, кроме указанных выше агитационных документов, напечатанные отдельными оттисками статьи Н.П. Огарева из «Колокола» (потом и из «Общего веча»). Особенно крупное значение имела статья Огарева из 102-го листа «Колокола» (от 1 июля 1861 г.) «Что нужно народу?» Ввиду той роли, какую она сыграла в истории тайного общества «Земля и воля», о ней целесообразнее будет сказать ниже, в связи с вопросом о «Земле и воле».

4. Годы перелома (1862 – 1863). Общество «Земля и воля»

1862 год был годом начала перелома в политическом движении 60-х годов. Революционная ситуация еще не была исчерпана, но кульминационный пункт ее оказался уже пройденным, хотя многие участники движения еще не сознавали этого. В 1862 г. по сравнению с 1861 г. в несколько раз сократилось число крестьянских волнений. Революционные силы в течение 1862 г. жестоко страдали от правительственных преследований.

Реакционные черты политики Александра II, отчетливо сказавшиеся даже в «медовые» месяцы его реформаторской деятельности, явно и резко стали усиливаться сразу же после издания манифеста об отмене крепостного права.

Мероприятия против университетов и студенчества, проведенные в 1861 г., и были первой крупной диверсией реакции. Приговоры к каторге поэту Михайлову за прокламацию «К молодому поколению» и В. Обручеву за распространение «Великорусса», высылка в марте 1862 г. профессора П.В. Павлова за критические замечания о существовавшем режиме и за некоторые прогрессивные пожелания, высказанные им в публичной речи по случаю «тысячелетия России», – все это было симптомами усиливающегося реакционного курса. Но крайним реакционерам этого уже казалось мало; они требовали новых, еще более «твердых» действий, требовали решительного наступления против прогрессивных сил.

В конце апреля 1862 г. в III отделении была составлена записка «О чрезвычайных мерах». Запугивая «пагубными последствиями», которые может повлечь за собой «необыкновенное брожение умов» среди интеллигенции при ее враждебных чувствах к власти и существующим учреждениям, III отделение высказалось за необходимость безотлагательного действия. Последнее должно было выразиться в одновременном строжайшем обыске у 50 «сомнительных лиц», с тем чтобы одних из них предать суду, других выслать, третьих отдать под надзор полиции. В числе намеченных жертв были Чернышевский, Шелгунов, Н. Обручев, братья Серно-Соловьевичи (Николай и Александр), Елисеев, Благосветлов, Лавров и др. Речь шла, таким образом, о том, чтобы одним ударом обезглавить демократическую интеллигенцию и левую публицистику[531]. Вскоре два обстоятельства облегчили и ускорили выполнение намеченной правительством задачи: выход прокламации «Молодая Россия» и знаменитые петербургские пожары 1862 г.

Первые экземпляры прокламации «Молодая Россия» попали в руки властей в середине мая 1862 г.[532] Ее автором был получивший в дальнейшем широкую известность как деятель революционного движения Петр Григорьевич Заичневский. Вместе с П.Э. Аргиропуло он был одним из руководителей московского студенческого кружка, выделившегося из возникшей еще в 1859 г. революционной группы Ю. Мосолова, Н. Шатилова и др. (так называемая «Библиотека казанских студентов»)[533] и занимавшегося преимущественно литографированием и распространением запрещенной литературы (сочинений Герцена, Огарева, Фейербаха, Бюхнера и т.д.)[534].

Заичневский выступил в марте 1861 г. с речью перед студентами поляками и русскими в католической церкви в Москве после мессы по убитым в Варшаве демонстрантам, выражая сочувствие освободительной борьбе поляков и призывая их к союзу с русскими революционерами. Летом того же года Заичневский сделал попытку вести пропаганду среди крестьян Орловской губернии, он рассказывал крестьянам об Антоне Петрове и говорил о необходимости вооружения для успеха народного «возмущения»[535]. В июле 1861 г. Заичневский был арестован. Находясь в Москве в заключении, он написал, видимо в апреле 1862 г., прокламацию «Молодая Россия», которую переслал на волю для напечатания. Содержавшееся в ней указание, что она исходит от «Центрального революционного комитета», представляло собой мистификацию. Составляя прокламацию, Заичневский, по его признанию, старался нагромоздить как можно больше «пороха», чтобы всем «либеральным и реакционным чертям стало тошно»[536]. Отсюда нарочито задорный и частью устрашающий тон прокламации.

Разделяя всю Россию на две «партии» – «партию императорскую» и партию народную, – Заичневский о первой партии, в которую он включал помещиков, купцов, чиновников, писал: «В настоящее время партия либеральничает, обиженная отнятием у нее права на даровую работу крестьян, ругает государя, требует конституции, но не бойтесь: она и царь неразрывно соединены между собою, и звено соединения – собственность». Выход из невыносимого гнета, который этот строй с собой несет, он видел один: «революция, революция кровавая и неумолимая, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка».

«Молодая Россия» критиковала «Великорусс», признавая ошибочность и отсталость его мнений; она высказывалась против «Колокола», считая, что он не может служить «даже и отголоском» мнений революционной партии вследствие своего «конституционного» характера и «отвращения» Герцена «от кровавых действий, от крайних мер».

В связи с предстоящей революционной борьбой «Молодая Россия» писала: «Мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах».

Свою положительную программу «Молодая Россия» формулировала в следующих основных пунктах: превращение России в республиканско-федеративный союз областей, состоящих в конечном счете из земледельческих общин; предоставление членам общин земли только на срок, с последующими переделами; заведение общественных фабрик и общественных лавок; правильное распределение налогов, которые должны падать всей тяжестью не на бедных, а «на людей богатых»; общественное воспитание детей; полное освобождение женщины, уничтожение брака и семьи; независимость Польши и Литвы, предоставление всем областям права решить вопрос о вхождении в состав «федеративной республики Русской».

Обращаясь к вопросу о силах революции, автор «Молодой России» рассчитывал на поддержку со стороны крестьянских масс, особенно старообрядцев. Он не верил в революционную инициативу народа и ждал последней от войска, а в первую голову от молодежи, которая вето глазах была главной надеждой революционеров.

«Молодая Россия» полагала, что в случае успеха движения «революционная партия» установит свою диктатуру и введет «другие основания экономического и общественного быта». Заичневский, по существу, выступал более или менее осознанно сторонником заговорщической тактики. Идея захвата власти партией, опирающейся непосредственно на узкий слой революционной интеллигенции, а не на передовой, революционный класс, и осуществления социального переворота с помощью диктатуры этой партии свидетельствует о том, что Заичневский уже тогда тяготел (сознательно или бессознательно) к «бланкистским» настроениям и взглядам, приверженность к которым в дальнейшем характеризовала всю его деятельность[537].

Прокламация «Молодая Россия» предсказывала скорое наступление революции, которая начнется нападением на Зимний дворец с целью уничтожения царской семьи, и призывала бить тогда «императорскую партию» везде: на площадях, в домах, в тесных переулках городов, на широких улицах столиц, по деревням и селам, предупреждая при этом, что все, кто не присоединится к революции, будут рассматриваться как враги и истребляться «всеми способами». «Молодая Россия» заканчивалась трижды повторявшимся лозунгом «социальной и демократической республики Русской»[538].

Каковы бы ни были особенности прокламации «Молодая Россия», в ней нельзя не видеть своеобразного отражения революционной ситуации, которая к весне 1862 г. еще не была изжита. Как об одном из симптоматичных проявлений общественной обстановки того периода упоминает о «Молодой России» В.И. Ленин в известной статье 1901 г. «Гонители земства и Аннибалы либерализма»[539]. Значительно раньше, в начале 70-х годов, о «Молодой России» упомянуто было в брошюре I Интернационала «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих» как о манифесте, в котором на основании характеристики внутреннего положения России делался «вывод о необходимости социальной революции» и содержался призыв «сплотиться вокруг радикального знамени»[540].

«Молодая Россия» была одним из крайних отголосков настроений ожидания революционного взрыва, которые были распространены накануне и особенно в первое время после объявления реформы 19 февраля.

«Молодая Россия» встретила в некоторых кругах молодой демократической интеллигенции прямое сочувствие. В. Кельсиев, в тот момент весьма близкий к Герцену, потом порвавший с революционным движением, в своей «Исповеди» (1867 г.) писал: «Молодежь наша из себя выходила, толковала о революциях и баррикадах; „Молодую Россию“ никто не хвалил, но думавших одинаково с нею было множество; ей только в вину ставили, что она разболтала то, о чем молчать следовало»[541]. Другой участник движения 60-х годов, П. Баллод, утверждал, что «крайний радикализм» прокламации «пришелся по вкусу военным кружкам»[542].

Но вместе с тем Баллод отмечал, что большая часть его товарищей критически отзывалась о «Молодой России», находя, что она «хватила через край». Действительно, можно считать установленным, что прокламация как некоторыми чертами своего содержания, так и особенно своим тоном вызвала в части демократического лагеря неодобрительное (или не вполне одобрительное) отношение.

«Молодая Россия» была встречена довольно скептически Н.Г. Чернышевским, который, по воспоминаниям современников, возложил на А.А. Слепцова миссию уговорить Заичневского с друзьями сгладить так или иначе нежелательное впечатление от «Молодой России»[543] и будто бы намеревался написать в назидание ее сторонникам специальный листок. Листка этого Чернышевский, очевидно, не написал; попытка в той или иной мере отмежевать революционное подполье от «Молодой России», сделанная в листке «Предостережение» (взят в рукописи при обыске в Петербурге 15 июня 1862 г. у владельца тайной «карманной типографии», упомянутого П. Баллода) принадлежала не Чернышевскому, а вероятнее всего Н.И. Утину, одному из руководителей студенческих волнений 1861 г., потом члену центра «Земли и воли». В листке «Предостережение», как бы в противовес «Молодой России», говорилось, что «революционная партия никогда не бывает в силах сама по себе совершить государственный переворот», что «перевороты совершаются народами»[544].

В эмигрантской литературе с «Молодой Россией» полемизировали Герцен[545] и Бакунин. Критикуя некоторые стороны «Молодой России» и защищаясь против сделанных ею по его адресу замечаний, Герцен одновременно обрушился на либеральные общественные круги, которые испугались «Молодой России», поддались из-за нее панике. «…Остановите их (молодежь, стоящую за „Молодой Россией“. – Ш.Л.), писал Герцен, – вступите с ними в спор, отвечайте им, но не кричите о помощи, не подталкивайте их в казематы; III отделение fara da se» (постоит за себя)[546].

Настроение автора «Молодой России» Герцен характеризовал как «святое нетерпение», как «тоску ожидания», растущую «не по дням, а по часам, с приближением чего-то великого, чем воздух полон, чем земля колеблется и чего еще нет…»[547] Не сочувствуя во многом «Молодой России», Герцен тем не менее признавал ее отзвуком настроений, порожденных предгрозовой обстановкой, ожиданием великих сдвигов.

Нельзя упускать из виду, что появление прокламации почти совпало с петербургскими пожарами.

Прокламация «Молодая Россия» появилась в середине мая 1862 г., а огромные пожары в Петербурге произошли в двадцатых числах того же месяца (самый крупный из всех пожаров – в Апраксином и Щукином дворах – начался вечером 28 мая).

М.М. Стасюлевич, либеральный профессор-историк (будущий издатель и редактор «Вестника Европы»), сообщал тогда же в письме из Петербурга, что общество видит существующую якобы связь между пожарами и программой «Молодой России»[548].

Обвинения по адресу революционеров и студентов в причастности к пожарам получили при прямом поощрении и участии правительства широкое распространение как среди темного и невежественного петербургского мещанства, так и среди буржуазно-либеральной интеллигенции, либеральных помещиков, большинство которых совершенно скатилось к оправданию реакционной политики правительства. Эту версию настойчиво поддерживали и многие газеты.

Более чем через два месяца после пожаров Кавелин в письме к Герцену продолжал безапелляционно утверждать: «Что пожары в связи с прокламациями – в этом нет теперь ни малейшего сомнения»[549]. Поддерживая своим авторитетом дикие обвинения и подозрения против революционеров и всей радикальной молодежи, либеральные вожди играли на руку правительству и прямо содействовали тому повороту от либерализма, от сочувствия всяким реформам к поддержке самой разнузданной реакции, который проделывали в этот момент значительные круги привилегированного общества. Именно с этого времени становится особенно влиятельным московский журналист М.Н. Катков, открывший в своем «Русском вестнике» грязный, клеветнический поход против Герцена и «Колокола», чем привлек к себе «милостивое» внимание самого Александра II. Реакционная роль Каткова еще более возрастает в связи с восстанием в Польше (1863 г.). О Каткове писал впоследствии В.И. Ленин: «Либеральный, сочувствующий английской буржуазии и английской конституции, помещик Катков во время первого демократического подъема в России (начало 60-х годов XIX века) повернул к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству»[550].

Правительство торопилось в самых широких размерах использовать «благоприятный момент» для усиления борьбы с революционным движением. Министр внутренних дел Валуев писал позднее в своем «всеподданнейшем» отчете, что опустошительные пожары «послужили поводом к принятию новых мер для ограждения общественной безопасности и вместе с тем произвели сильное нравственное впечатление не только на жителей столицы, но и на всю Россию». В это время, по его словам, «совершился первый благоприятный переворот в общественном мнении»: затихли похвалы, которые упорно приносились молодежи; «в некоторых литературных органах стала заметною перемена направления…»[551]

Конечно, пожары лишь помогли правительству усилить прежде определившийся реакционный курс. В.И. Ленин, напоминая, что еще до пожаров, 12 мая 1862 г., были утверждены новые суровые правила о печати, подчеркивал: «След., „ход жизни“ резко направлялся в сторону реакции и независимо от пожаров…»[552].

Не пожарами, разумеется, был создан и реакционный поворот в определенных общественных кругах, столь радовавший правительство. Глубокие причины этого поворота коренились в классовых интересах привилегированных слоев общества, в их паническом страхе перед ростом массового движения, в их враждебности к революционерам. Пожары ускорили поворот, дали выход уже зревшим реакционным настроениям и вместе с тем увлекли на путь прямой поддержки реакции и репрессий некоторые неустойчивые элементы, которые при иных обстоятельствах могли бы еще держаться какое-то время на почве умеренной оппозиции.

Пропасть между демократами-революционерами и либералами углубилась, борьба обострилась. М.М. Стасюлевич недаром жаловался в июне 1862 г., что либералов «снизу», т.е. со стороны демократии, считают «ретроградами и почти что подлецами»[553].

18 – 25 мая 1862 г. правительством была создана особая следственная комиссия, – сначала специально для расследования о «мятежных воззваниях»; затем эта комиссия на правах самостоятельного учреждения, непосредственно подчиненного царю, в течение девяти лет вела усиленную борьбу с «крамолой»[554].

В июле 1862 г. были произведены многочисленные аресты. В числе арестованных находились Н.Г. Чернышевский, Н.А. Серно-Соловьевич, Д.И. Писарев. Было инсценировано несколько процессов – Чернышевского, Писарева, большое дело «о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», т.е. с «Колоколом», с Герценом и Огаревым. После длительного заключения, Чернышевского на основании подложных материалов обвинили и сослали на каторгу (1864 г.)[555]. Н. Серно-Соловьевича отправили на поселение в Сибирь, где он вскоре же и погиб (в начале 1866 г.)[556]. Писарева продержали четыре года в Петропавловской крепости.

Подверглись запрещению (сначала временному) демократические журналы «Современник» и «Русское слово». По всей России были закрыты воскресные школы. В Петербурге закрыли литературный «шахматный клуб» как «сборище неблагонамеренных литераторов». Цензура была усилена, возможность проводить в печати, даже в завуалированной форме, прогрессивные взгляды стала еще более ограниченной, чем прежде.

Шеф жандармов Долгоруков в годовом отчете, представленном в начале 1863 г. царю, сделал заключение, что на этот раз удалось «рассеять скопившуюся над русскою землею революционную тучу, которая грозила разразиться при первом удобном случае»[557].

В демократическом лагере, несмотря на тяжелые потери, понесенные летом 1862 г., и признаки отлива революционной волны, пока не отказывались от надежд на более или менее близкое революционное потрясение[558]. «Среди разгара правительственной и общественной реакции», писал потом Н.И. Утин, организовалось тайное общество, известное под названием «Земли и воли»[559].

Надо заметить, однако, что на период обострения реакции приходится окончательное оформление «Земли и воли». Ее подготовительная стадия началась значительно раньше.

Мысль об объединении разрозненных революционных кружков и создании сплоченной, охватывающей столицы и провинцию организации довольно давно зрела в сознании революционеров. В главе, посвященной общественному движению накануне крестьянской реформы, отмечены факты, относящиеся к планам создания большого тайного общества, возникавшим, очевидно, и в Петербурге, и в эмиграции. Выше уже упоминалось о статье «Ответ „Великоруссу“», в которой остро ставился вопрос о серьезной организации революционных сил. «Элементы, враждебные бездарному правительству, накопляются с каждым днем, – писал автор статьи, – но они ему не опасны, пока у них нет ни связи, ни единства, ни доверия к себе. Соединить их и возбудить к совокупному действию – вот предстоящее нам дело, без которого не возможны ни благосостояние, ни свобода, ни правда». Призывая всех, кто враждебен существующему порядку, дружно сплотиться в один союз, он подчеркивал, что для образования такого союза «нет другого пути, как составление тайных центров, обществ, братств»[560].

Редакция «Колокола», помещая «Ответ „Великоруссу“», не во всем была согласна со статьей, но вместе с тем сама идея организации революционных элементов приветствовалась «Колоколом» как «живой призыв на живое дело». В редакционном примечании к «Ответу» редакция «Колокола» заявляла: «Мы давно думали о необходимости органического сосредоточения сил, но считали, что не от нас должна выйти инициатива, не из-за границы, а из самой России». В специальной статье «Ответ на „Ответ „Великоруссу““» Н.П. Огарев затем подробно рассматривал вопрос о тайных обществах, выражая глубокое убеждение в их необходимости и важности, и в то же время настойчиво рекомендовал создавать их сначала по областям. «Каким образом сложатся общества, это невозможно предугадать, – замечал Огарев. – Есть стремление, есть воля, есть цель, робость проходит – вот достаточные данные для их существования»[561].

В то время (сентябрь – октябрь 1861 г.), когда в «Колоколе» обсуждался вопрос о тайных обществах, в России, в первую очередь в Петербурге, в окружении Н.Г. Чернышевского велась уже начальная подготовка к созданию общей организации, которая могла бы связать возникавшие независимо друг от друга кружки и группы и направить их к единой цели.

А.А. Слепцов (в тетради воспоминаний, находившейся в руках М.К. Лемке) рассказывает о своем первом знакомстве с Чернышевским, состоявшемся, по утверждению Лемке, в июле 1861 г.[562] Вопрос о тайном обществе, об организации революционеров был тогда предметом обсуждения между собеседниками. Слепцов предлагал «присмотреться к силам и потом сорганизовать их». Сообщения Слепцова не могут считаться абсолютно точными; тем не менее они позволяют судить о живейшем интересе Чернышевского к планам создания тайной революционной организации, о его руководящих указаниях деятелям, трудившимся над реализацией этих планов. Среди этих деятелей на подготовительном этапе особенно выдающуюся роль, бесспорно, играл Николай Серно-Соловьевич. М. Слепцова, в опубликованных спустя много лет после смерти ее мужа А.А. Слепцова воспоминаниях, утверждала, что именно Чернышевский летом 1861 г. предложил своим «адептам» (в том числе Н. Серно-Соловьевичу и Слепцову) организацию основной пятерки как фундамента «подземного общества», по наименованию того времени, и что первая пятерка была, действительно, создана в составе Чернышевского, Н. Серно-Соловьевича, Слепцова и др.[563]

Воспоминания Слепцовой изобилуют ошибками, анахронизмами. Об описываемых событиях она могла знать лишь со слов А.А. Слепцова, который сам ничего о создании пятерки по инициативе и при личном участии Чернышевского не говорил. Утверждение Слепцовой остается недоказанным. Однако общая вдохновляющая роль Чернышевского в организационных начинаниях 1861 – 1862 гг. независимо от этого не подлежит, конечно, сомнению.

Начало реальных действий, направленных на создание «Земли и воли», скорее всего надо отнести к последним месяцам 1861 г., когда из-за границы возвратились Н.А. Серно-Соловьевич и Н.Н. Обручев. Слепцов относит начало подготовительной работы по созданию «Земли и воли» к «концу октября старого стиля 1861 года»[564]. Он же сообщает, что к весне 1862 г. «в центре будущего, еще не оформленного» общества стояли братья Николай и Александр Серно-Соловьевичи, А.А. Слепцов, Н.Н. Обручев и В.С. Курочкин. Видимо, не только общество в целом, но и самый центр еще нельзя было считать достаточно оформленным. По крайней мере в письме из Лондона в Петербург В.И. Кельсиев летом 1862 г. писал Н. Серно-Соловьевичу: «Как центр склеится, Г[ерцен] и Ог[арев] объявят в „Колоколе“, что они пристали к нему, вы подтолкнете к немувсякие кружки…»[565]

В только что упомянутом письме Кельсиева содержался совет «поналечь» на «провинциалов». Значение провинциальной деятельности хорошо сознавалось самими землевольцами. В первой половине 1862 г. для установления связей и упрочения местной работы отправился по городам Поволжья Слепцов. Лемке, очевидно со слов Слепцова, говорит об организации Слепцовым «комитетов» в Астрахани, Саратове, Казани, Нижнем-Новгороде, Твери[566]. Слепцов говорит также об «установленных уже» к осени 1862 г. курском, пермском, вологодском (или северном), полтавском[567] «отделах». Насколько все «комитеты» или «отделы» являлись дееспособными организациями, судить трудно.

Название «Земля и воля» было присвоено обществу, как говорит Слепцов, в августе 1862 г., после большого письма Огарева, доставленного из-за границы. В ноябре 1862 г. центр общества стал именоваться «Русским центральным народным комитетом»[568]. Тогда же, в ноябре, были замещены вакантные, после летних арестов 1862 г., места двух членов центра[569]. Слепцов называет новыми членами центра Николая Утина и Григория Благосветлова (редактор и издатель «Русского слова»). Активное участие в работе центра первого из них вполне подтверждают и другие источники[570].

Общество «Земля и воля» постепенно установило связи среди студентов обеих столиц и крупных провинциальных городов, среди передового круга офицерства, преимущественно в войсках, расположенных в Польше, а также в среде демократических литераторов, учителей и т.д. В Москве в качестве отделения «Земли и воли» выступала упоминавшаяся группа Мосолова и Шатилова. Москвичи держали связь и с некоторыми другими районами, в частности с Украиной и Поволжьем. Заметную активность проявляла местная петербургская группа общества. Эта группа в связи с известной слабостью центра пыталась временами играть роль общего руководителя всей организации. Из нее вышла наиболее ранняя из известных землевольческих прокламаций – «К образованным классам» (автор – Утин), распространявшаяся с начала сентября 1862 г. Землевольческая молодежь хотела показать выпуском этого листка, что репрессии не убили организацию; вместе с тем целью ее было повлиять на «образованное общество», заставить его опомниться от обуявших его, особенно с лета 1862 г., реакционных страхов, указать ему, что, связывая себя с правительством, оно рискует разделить и ожидающую правительство участь: оно вместе с ним погибнет[571].

Из сказанного выше ясно, что землевольцы с самого начала имели своими вдохновителями Чернышевского и лондонских эмигрантов – Герцена, Огарева; дела «Земли и воли» близко к сердцу принимал также работавший, несмотря на некоторые разногласия, в близком сотрудничестве с обоими редакторами «Колокола» Бакунин. После ареста Чернышевского, а одновременно с ним и Николая Серно-Соловьевича, державшего связь петербуржцев с Лондоном, эмигрантский центр, видимо, в течение некоторого времени был более или менее оторван от Петербурга[572]. Между тем, потеряв Чернышевского, землевольцы с особенной силой должны были стремиться к утверждению и упрочению своих организационных отношений с лондонским эмигрантским центром. В январе 1863 г. «Земля и воля» направила для переговоров с редакцией «Колокола» А.А. Слепцова. Герцен позже, в конце 1865 г., в одном из фрагментов «Былого и дум»[573] кратко рассказал о приезде Слепцова и переговорах с ним, происходивших в феврале 1863 г. Из этого отрывка, как и из переписки Герцена, видно, что отношение Герцена, Огарева, Бакунина к сообщениям и предложениям Слепцова было не вполне одинаково. Все трое усомнились, хотя и в разной степени, в основательности заявления Слепцова, будто «Земля и воля» уже имеет в Петербурге «несколько сот человек» и в провинции «тысячи три»[574]. Готовности к полному слиянию «Колокола» с «Землей и волей», к чему, очевидно, склонялся Огарев, Герцен не проявил. В письме к Огареву от 15 февраля 1863 г. он писал: «Пусть же они докажут, что они – сила. Что мы с ними и со всеми, кто идет тем же путем, это они знают. Но, стоя на построенном нами фундаменте одиноко, пока не убедимся, что их (фундамент. – Ш.Л.) прочнее, мы не будем увлечены в fiasco или нелепость. Служить им я буду, но прежде, чем брать солидарную ответственность, хочу видеть их журнал, их profession de foi»[575]. Через несколько месяцев Герцен писал Огареву: «Миф „З[емли] и в[оли]“ должно продолжать потому уже, что они сами поверят в себя. Но что теперь „З[емли] и в[оли]“ нет еще, это ясно»[576]. Разумеется, Герцен не мог отрицать наличия по крайней мере известных элементов организации, он знал об определенных проявлениях ее деятельности (хотя бы литературно-издательской). Но его требования от организации шли гораздо дальше. В упомянутом отрывке «Былого и дум» Герцен писал: «Что в России клались первые ячейки организации, в этом не было сомнения: первые волокна, нити, были заметны простому глазу; из этих нитей, узлов, могла образоваться при тишине и времени обширная ткань. Все это так; но ее не было, и каждый сильный удар грозил сгубить работу на целое поколение и разорвать начальные кружева паутины»[577].

Как бы то ни было, «Колокол» вступил теперь в прямые, оформленные отношения с «Землей и волей». При «Колоколе» был учрежден Главный совет общества «Земля и воля». Редакция открыла сбор средств в пользу общества. В конце февраля – начале марта 1863 г. Герцен опубликовал сообщения об образовании «Земли и воли» во французском издании «La cloche» («Колокол»), выходившем в Брюсселе, и в самом лондонском «Колоколе».

Статья в «Колоколе» была напечатана на правах передовой, под заголовком (огромными буквами) «Земля и воля».

«Мы достоверно знаем, – писал Герцен, – что столичные и областные круги, соединяясь[578] между собой и с офицерскими комитетами, – сомкнулись в одно общество.

Общество это приняло название „Земля и воля“.

Во имя этого названия оно победит!»

«Земля и воля! – родные слова для нас, с ними выступили и мы некогда, в зимнюю николаевскую ночь, и ими огласили раннюю зорю настоящего дня. Земля и воля было в основе каждой статьи нашей, Земля и воля на нашем заграничном знамени и в каждом листе, вышедшем из лондонского станка»[579].

Огарев вслед за Герценом, в «Общем вече» от 15 марта 1863 г., посвятил «Земле и воле» статью, в которой звал присоединиться к «Земле и воле» крестьян и дворовых, старообрядцев, мещан и «людей торговых», дворян, от дворянства отрекающихся, семинаристов и «сельских причетников», солдат и офицеров, за народ стоящих, казаков. В статье, посвященной «Земле и воле», Огарев кратко и образно выразил свою мысль о восстании «строем»: «…примыкайте (имелись в виду офицеры, солдаты, казаки. – Ш.Л.), чтоб составить один строй и в путях не разбиваться, в разбивку не восставать, а идти к цели в едином союзе, потому что только строй да союз и дают силу»[580].

Придавая больший либо меньший вес «Земле и воле», ее деятельности, и Герцен и Огарев, безусловно, стремились поддержать ее[581]. Огарев, в частности, составил ряд агитационных документов, опубликованных от имени «Земли и воли».

Строго оформленной, т.е. подробно мотивированной и сформулированной, авторитетно утвержденной, признанной обязательной для всех участников, программы «Земли и воли» никогда не было опубликовано. Однако в различных документах, либо исходивших прямо или косвенно от «Земли и воли», либо имевших в глазах землевольцев особо важное значение, излагались те или иные существенные положения, которые отражали цели и задачи тайного общества.

Еще в середине 1861 г. (в «Колоколе» от 1 июля), как уже отмечалось, была напечатана статья Н.П. Огарева «Что нужно народу?»[582], составленная, несомненно, с учетом тех мнений и требований, какие Огареву приходилось слышать от близких по духу деятелей из России, посещавших редакторов «Колокола». Николай Обручев, согласно имеющимся сведениям, непосредственно помогал Огареву в составлении статьи, получившей широкое распространение в России. А.А. Слепцов, касаясь времени сложения «Земли и воли», отмечал: «Каждый из членов центра, как мы его называли, должен был широко организовать около себя всех, кто был склонен и способен искренно разделять в основе положения „Что нужно народу?“. Выражаясь современным языком, эта прокламация была нашей платформой»[583].

На поставленный в заголовке вопрос, что нужно народу, статья Огарева отвечала в первой же строке: «Очень просто, народу нужна земля да воля» (в дальнейшем формула несколько расширялась: «Земля, воля, образование»). Конкретизируя это общее положение, статья выставляла ряд требований. Крестьяне «свободны с той землей, которою теперь владеют», другими словами сохраняют всю землю, бывшую в их пользовании до реформы. При недостаточности надела крестьянам прирезается земля за счет помещиков. Крестьяне владеют землей на общинном начале. Вознаграждение помещикам принимает на себя государство, а помещичьи крестьяне платят общий налог в казну, ни в каком случае не превышающий подати государственных крестьян. Расходы на армию уменьшаются, войско сокращается наполовину. Сокращаются «собственные расходы царского правительства», царская семья лишается удельных владений. Народ должен быть избавлен от чиновников; крестьяне и в общинах, и в волостях управляются «сами, своими выборными». Устанавливаются уездное и губернское самоуправление. Вводится общегосударственное народное представительство («доверенные от народа люди»), помимо которого не могут решаться вопросы о налогах, содержании армии, о государственных расходах.

Статья Огарева разъясняла крестьянам, что им нечего ждать добра от царя, который является не другом, а первым врагом народа. Она призывала народ «пуще всего» сближаться с войском, при отдаче сыновей в рекруты брать с них клятву, что по народу стрелять они не будут. Крестьяне предупреждались от преждевременной огласки и изолированных выступлений: «Шуметь без толку и лезть под пулю вразбивку нечего, а надо молча сбираться с силами, искать людей преданных, которые помогали бы и советом, и руководством, и словом, и делом, и казной, и жизнью, чтоб можно было умно, твердо, спокойно, дружно и сильно отстоять против царя и вельмож землю мирскую, волю народную да правду человеческую».

Статья Огарева, по существу, давала сводку минимальных для данного момента программных требований революционной демократии.

Примерно через год Огарев внес существенную поправку в аграрную часть намечавшейся им программы, а заодно и в вопросе о форме правления он отчетливее выдвигал республиканский вариант. В статье «Куда и откуда» («Колокол» от 22 мая 1862 г.) Огарев писал: «Пора остановиться на том, что помещики, получая вознаграждение из податей по стольку-то на столько-то лет, должны всю землю (подчеркнуто нами. – Ш.Л.) отдать в земство… На вопрос, куда мы идем, мы скажем смело, не боясь, чтоб у нас вышло с народом разномыслие, мы скажем, что идем к тому, чтобы земля была земская и управление было от земства и, следственно, чтоб царь был земский, с земством согласный, или земством избранный»[584].

У нас нет данных, которые позволили бы судить об отношении в тот момент в кругу организаторов «Земли и воли» к частично измененным лозунгам Огарева. Когда весной 1863 г. Огаревым (в согласии, по очень правдоподобному утверждению Лемке, с находившимся за границей Слепцовым) было написано воззвание «Всему народу русскому, крестьянскому от людей ему преданных поклон и грамота»[585].

В нем была сформулирована программа из следующих основных пунктов: 1) отдача крестьянам земли без выкупа; 2) отрешение чиновников и замена их людьми, народом выбранными; 3) совершенное уничтожение розог и всякого сечения; 4) уничтожение рекрутчины и устройство народного ополчения; 5) запрет без согласия народного Земского собора налагать подати; 6) «запрет, чтобы без ведома Земского собора никуда правительство деньги не тратило»; 7) свобода веры; 8) «уничтожение всякой сословной розни, чтоб не было ни дворян, ни крестьян, ни мещан, а был бы только под одно народ русский»[586].

Месяца через два после выпуска этого огаревского воззвания Бакунин, выступая на собрании в Стокгольме и формально называя себя при этом представителем «Земли и воли», дал следующее изложение программы этого общества: 1) передать землю крестьянам без выкупа, вознаградив землевладельцев на счет всей нации; 2) принимая общину за исходный пункт, превратить чисто немецкую бюрократическую администрацию в национально-выборную систему и заменить насильственную централизацию империи федерацией независимых и свободных провинций; 3) отменить рекрутчину и вместо постоянной армии ввести милицию, которая будет в случае необходимости защищать страну непреодолимой, но для завоевательных целей неприменимой. Для осуществления этих целей «Земля и воля», по словам Бакунина, требовала созыва Земского собора (из депутатов, избранных без различия классов, состояния и общественного положения)[587].

Вопрос о Земском соборе не случайно, конечно, фигурирует в только что приведенных выдержках. Лозунг бессословного, наделенного учредительными функциями Земского собора был поставлен в центр агитации ведущих демократических кругов примерно с весны – лета 1862 г. Еще 8 (20) июня 1862 г. Огарев писал в Петербург Н. Серно-Соловьевичу: «Мне кажется, что уяснить необходимость земского собора становится делом обязательным»[588].

Народное представительное собрание, созванное на основе всеобщего избирательного права, – такова, заявил Огарев летом 1862 г. в письме к Джону Стюарту Миллю, идея, волнующая (как ему кажется) всю Россию[589]. В статье «Что надо делать народу» («Общее вече» № 2, 22 августа, 1862 г.), развивавшей уже в новых условиях мысли воззвания «Что нужно народу?», в статье, которой и Герцен придавал важное значение, Огарев подробно обосновывал задачи Земского собора «из выборных людей от всего народа, от всего земства», призванного учредить совершенно новые порядки. При этом Огарев призывал народ «подавать челобитные» с требованием созыва Земского собора[590]. В одном из конспиративных огаревских документов, недавно найденных и опубликованных, относящемся примерно к тому же периоду, читаем: «Теперь цель (т.е. цель тайного общества. – Ш.Л.): цель – привести правительство к созванию Земского собора, на основаниях трех адресов (общего – формального, адреса от меньшинства[591] и адресов от народа), то есть на основаниях, что земли – земское достояние, что управление выборное и что области распределятся по собственному желанию на самостоятельные отделы федерации. Далее цель – если правительство в Земском соборе откажет, то на тех же основаниях[592] произвести восстание со всех периферий разом[593]. Общее средство – пропаганда всех трех адресов и значения отказа правительства созвать Земский собор: царь, отказывающий в Земском соборе, не есть земский царь»[594].

С содержанием и даже с некоторыми формулировками цитированного сейчас документа довольно тесно соприкасается написанное Огаревым, очевидно, в феврале 1863 г. уже прямо от имени «Земли и воли» (по согласованию со Слепцовым) воззвание к офицерам[595]. «Только Земский Собор, – говорилось в воззвании, – может осуществить право народа на землю и волю, областное и союзное самоуправление. Романовы никогда не созовут его. Если, со страху, и попытаются состроить какую-нибудь бояро-немецкую думу, – это будет так ничтожно, так чиновно, что Россия такого законодательного собрания признать не должна и не может. Настоящий Земский Собор нам надо себе завоевать. С этой целью составляйте офицерские кружки и примыкайте к нашему Обществу, чтобы составить один строй и одну дисциплину. Приготовляйте солдат… С нами поднимется весь народ. Против нас и народа никто не устоит…»[596]

Самой «Земле и воле» в России принадлежит несколько печатных документов более или менее программного характера и значения, хотя конкретная сторона требований, лозунгов и т.д. не разработана в них с той относительной точностью и подробностью, как в приводившихся декларациях эмигрантского происхождения.

Примерно в одни и те же месяцы, зимой 1862/63 г., печатались первый номер землевольческого листка «Свобода» и вступительная декларативная статья «От русского народного комитета», предназначавшаяся для журнала «Земля и воля»[597].

В обращении «От русского народного комитета»[598] говорилось о различных проявлениях революционного брожения в России за истекший «тревожный год», о назревшей задаче «соединения энергически преданных народному делу людей в одну стройную, полную единодушия организацию». «Пусть, – писали авторы, – все любящие свою родину, готовые разделить с нами труды и случайности борьбы, соединяются около одного знамени „Земля и воля“: в деле народного освобождения должны сглаживаться спорные оттенки одной и той же свободолюбивой партии». В этих словах нашло выражение стремление землевольцев создать из своей организации широкое объединение антиправительственных, добивавшихся радикального внутреннего обновления страны элементов. Обращение подчеркивало, что главной силой, на которую «должно опираться всякое серьезное революционное дело», является народ. Обращение указывало на опыт общественной борьбы в западных странах, где только ценою крови народы купили себе некоторые права, «ограждавшие их от ненавистных притеснителей», но эти права «никогда не были и не будут прочны». «Земля и воля» очень скептически отзывались о характере парламентской борьбы, происходившей в Европе: «Подавленные массы остаются глухи к звонким фразам враждующих парламентских партий; массам нужны хлеб и полная свобода – и потому они тяготятся цепями своего рабства, питают в себе зародыши грозных восстаний; их натянуто-тревожное состояние предвещает близкую гибель существующим порядкам и повторение кровавой драмы, потрясшей в 48 году всю Европу, только в больших размерах и с более отрадным результатом». Считая положение Западной Европы «совершенно не удовлетворительным», «Земля и воля» вместе с тем еще гораздо более сурово оценивала состояние России в условиях господства царского деспотизма; она писала о «чувстве ужаса и отчаяния», овладевающем мыслящим человеком при сравнении обстановки русской жизни даже с существующими европейскими порядками. Обращение «От русского народного комитета» формулировало цель борьбы: поставить знамя «Земля и воля» «среди народного собрания от всей свободной русской земли».

Большой интерес представляет та часть обращения, где сообщалось об успехах революционной пропаганды в русских войсках, стоящих в Польше, об образовании в этих войсках революционной организации («Военного комитета в Варшаве»), о состоявшемся соединении русской военной организации в Польше с «Землей и волей». Подчеркивалось, что благодаря связям с польской организацией, с «ее представителем – Центральным комитетом», «Земля и воля» имеет возможность «судить о польском деле честно и беспристрастно и вследствие этих суждений относиться к польскому народу с братскою любовью, всегда приветствуя его в успехах, всегда глубоко сочувствуя его бедствиям в борьбе с ненавистным самодержавным игом»[599].

Разоблачению самодержавного деспотизма как источника бедствий, «терзающих Россию», был посвящен первый номер «Свободы», нелегально распространявшийся с первых месяцев 1863 г. «Свобода» высмеивала уродливые попытки проведения разных реформ (в том числе «мнимое разрешение крестьянского вопроса» с лишением народа земли и избиением крестьян), которые лишь нагляднее вскрывали всю несостоятельность самодержавия. «Свобода» разъясняла, что царское самодержавие «по самому принципу» не способно удовлетворить потребность в новой, свободной жизни, «никогда добровольно не может отказаться от вооруженного господства» над жизнью и свободой людей и потому должно быть разрушено. Разрушение царского самодержавия, обеспечение торжества народных интересов, и прежде всего созыва народного собрания из выборных представителей свободного народа, выставлялись как цель общества «Земля и воля». «Свобода» высказывала убеждение в том, что революция в России неизбежна, что она неминуемо разразится в восстание ограбленного и подавленного народа. Ввиду жестокости и тупости правительства революция, по мнению «Свободы», могла получить «исполинские размеры кровавой драмы», если «образованные классы» или хотя бы «способное и честное» большинство из них, став на сторону народа, не обессилят окончательно правительство, «лишив его какой бы то ни было пользы в диком упорстве». В связи с этим центр «Земли и воли» ставил перед собой задачу привлечения образованных классов на сторону интересов народа. В листке «Свобода» содержалось косвенное указание на отношения, устанавливавшиеся между «Землей и волей» и «Колоколом», говорилось об открытой кассе для сбора пожертвований, находящейся в Лондоне, при редакции «Колокола»[600].

Появившийся в июле 1863 г. второй листок «Свободы» почти целиком был посвящен вопросу, сильнейшим образом занимавшему в то время общественное мнение и России, и западноевропейских стран, – вопросу о Польше, о польском восстании и об отношении к нему различных общественных слоев России. Общество «Земля и воля», не раз уже выступавшее печатно в защиту прав польского народа[601], во втором номере «Свободы» горячо и страстно клеймило политику царизма в Польше, протестовало против кампании «всеподданнейших» адресов, при помощи которых Александр II и его правительство стремились создать впечатление поддержки их варварских жестокостей в Польше всей страной, «Большинство тех, которые подписывают адресы сознательно, – презренные льстецы, изменники родины», – писала «Свобода». Обращаясь к народу, «Свобода» указывала, что его непрошенные «благодетели», правители, – враги его, «тираны родины», ведущие ее к гибели[602].

Восстание, начавшееся в Польше в январе 1863 г., сыграло серьезную роль во внутренней жизни России. Оно способствовало дальнейшему, более резкому размежеванию общественных сил, скрепило союз верхов привилегированного общества с правительством, яснее, нагляднее выявило антинародную сущность либерализма, окончательно разоблачило славянофилов, которые после некоторых словесных уверток и колебаний открыто выступили в поддержку зверских карательных мероприятий правительства, объединившись на одной платформе с главным глашатаем воинствующего национализма и шовинизма в дворянско-буржуазной прессе тех лет М.Н. Катковым.

Русская революционная демократия блестяще выдержала испытание, перед которым она была поставлена ходом исторических событий. Известно, что вожди ее, Чернышевский и Герцен, задолго до восстания определили свою позицию в польском (как и вообще в национальном) вопросе: они безоговорочно отстаивали интересы Польши, ее право на полную свободу, независимость.

Во время польского восстания 1863 г. Чернышевский находился в заточении. Руководимый им до ареста журнал «Современник», насколько позволяли труднейшие цензурные условия, старался выразить свое сочувствие полякам в их борьбе и ненависть к их притеснителям.

Исключительно ответственная роль выпала в связи с восстанием на долю «Колокола». Поставленный вне какого-либо давления цензуры, «Колокол» мог свободно, беспрепятственно высказывать мысли и чувства, волновавшие лучшую часть русской общественности, мог открыто служить посредником между русской демократией и демократическими силами польского национально-освободительного движения. С начала своего существования «Колокол» выступал как искренний друг всех угнетенных народов. Он придавал особо важное значение вопросу о Польше, пламенно желая ей свободы одинаково с точки зрения интересов и польского народа, и народа русского. В 1861 г. на преступный расстрел демонстрантов в Варшаве «Колокол» отвечал лозунгом: «За полную, безусловную независимость Польши, за ее освобождение от России и от Германии и за братское соединение русских с поляками!»[603]

Сознавая тесную взаимозависимость судеб польского национально-освободительного движения и революционной борьбы в России, издатели «Колокола» считали своим долгом предупреждать руководителей польского движения об опасностях, связанных с преждевременным и изолированным выступлением Польши. Потом, после подавления польского восстания, Герцен писал: «Мы… трепетали за них (поляков. – Ш.Л.) и за Россию и до конца умоляли их остановиться; мы говорили им, что в России все готовится и ничего не готово, что движение, которое они видят, истинно и глубоко, но далеко от той „организации“, о которой они мечтали»[604]. «Колокол» проявлял заботу и о правильном, справедливом направлении польской революции. Он боролся против шовинистических элементов в польском движении, за безусловное право на самоопределение для литовских, белорусских, украинских земель, входивших некогда в состав польского государства, он неустанно подчеркивал громадную, определяющую роль крестьянского вопроса для польского движения. Издатели «Колокола» мечтали о том, чтобы, говоря словами Огарева, «польское восстание из характера только национального перешло в характер восстания крестьянского и таким образом послужило бы ферментом для целой России и Малороссии»[605]. Впоследствии Огарев сформулировал вывод о том, что «польское восстание подавлено отсутствием в нем крестьянского элемента»[606]. Руководители «Колокола» отдавали себе отчет в малоблагоприятном, с точки зрения революционной демократии, соотношении сил внутри влиятельных кругов польского движения. В 1865 г. Герцен писал: «Договориться до одинакового понимания было невозможно. Мы шли с разных точек и пути наши пересекались только в общей ненависти к петербургскому самовластию»[607]. Уступки, сделанные русской демократии в известном заявлении «От Центрального народного польского комитета в Варшаве гг. издателям „Колокола“»[608], очень приветствовались и сочувственно комментировались «Колоколом», но не могли устранить сомнений относительно твердости и последовательности, с какими провозглашенные принципы будут осуществляться в ходе движения большинством его лидеров (не только так называемой партией белых, но даже значительной частью так называемых красных). Однако, несмотря на это, «Колокол» без колебаний, мужественно встал на сторону польского восстания, вспыхнувшего в начале 1863 г.

Следует отметить, что «крестьянский элемент», об отсутствии (вернее было бы говорить: о недостатке) которого в польском восстании так сожалел Огарев, был гораздо ярче выражен в восстании на территории Литвы и Белоруссии, возникшем одновременно с восстанием в коренных областях Польши и при всех своих особенностях тесно связанном с польским восстанием. В Литве и Белоруссии выдающуюся роль в руководстве движением играли такие деятели, как Константин (Кастусь) Калиновский и Зыгмунт Сераковский, воспитанные на идеях великих русских революционных демократов (Сераковский лично был связан с Чернышевским и Герценом). Поднимая крестьян на борьбу против национального и социального гнета, они выступали непримиримыми врагами царизма и помещиков[609].

Позиция, занятая в 1863 г. «Колоколом», оборвала последние нити, еще в какой-то мере связывавшие с ним отдельных, относительно лучших представителей либерального лагеря. Сильно упало в России распространение «Колокола»; тут играло роль и резкое усиление преследований со стороны властей. Несмотря на дикую брань и клевету со стороны не только открытых врагов, но и части бывших друзей, «Колокол» неуклонно шел избранным им путем. В 1864 г. Герцен писал Тургеневу: «Мы испытываем отлив людей с 1863 так, как испытали его прилив от 1856 до 1862… Придет время, не „отцы“, так „дети“ оценят и тех трезвых и тех честных русских, которые одни протестовали и будут протестовать против гнусного умиротворения (подавления польского восстания. – Ш.Л.). Наше дело, может, кончено, но память того, что не вся Россия стояла в разношерстном стаде Каткова, останется… Мы спасли честь имени русского и за это пострадали от рабского большинства»[610]. Приводя эти последние слова в работе «Памяти Герцена», Ленин писал: «Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все „образованное общество“ отвернулось от „Колокола“, Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии»[611].

Изложенное выше свидетельствует о полной солидарности, существовавшей в понимании польского вопроса между Герценом и его «Колоколом» и демократическими кругами в самой России, стоявшими за «Землей и волей».

Месяца через два-три после переговоров в Лондоне между Герценом, Огаревым, Бакуниным и представителями Центрального народного польского комитета, вслед за которыми было опубликовано уже упоминавшееся обращение этого комитета к издателям «Колокола», происходили новые переговоры, в Петербурге, между уполномоченным польского Центрального комитета Падлевским (одним из видных представителей левого, демократического крыла польского движения) и центром «Земли и воли», от имени которого выступали Слепцов и Утин (о переговорах была осведомлена и петербургская группа «Земли и воли»). Поляки поставили перед «Землей и волей» вопрос о возможной помощи польскому восстанию со стороны русской революционной организации. Землевольцы ответили указанием на то, что процесс собирания и организации революционных сил в России находится еще в начальной стадии, что Россия, как сформулировано в отчете Падлевского, «еще не так подготовлена, чтобы сопровождать восстанием польскую революцию, если только она вспыхнет в скором времени»[612]. Как и редакторы «Колокола», землевольцы настойчиво предлагали отсрочить начало восстания в Польше до лета 1863 г., на что поляки не сочли возможным согласиться[613] (землевольцы еще надеялись на возможность нового мощного подъема крестьянской борьбы в России весной – летом 1863 г.). В отчете Падлевского о «конвенции», заключенной им с уполномоченными «Земли и воли» 23 ноября 1862 г., говорилось: «Но он (Центральный народный комитет. – Ш.Л.) рассчитывает на действительность диверсии со стороны его русских союзников, чтобы воспрепятствовать царскому правительству послать свежие войска в Польшу». Объяснение этого положения наталкивается на трудности, поскольку русские мемуаристы-землевольцы Слепцов и Пантелеев утверждают, что «Земля и воля», учитывая реальное положение вещей, не могла дать и не дала никаких обещаний относительно подобного рода помощи[614].

В переговорах, происходивших в Петербурге, затрагивались вопросы о правах Литвы, Белоруссии, Украины, а также о крестьянском праве на землю в самой Польше, которые волновали и редакторов «Колокола». Отчет Падлевского о «конвенции» открывается положением: «Основные начала, предложенные в письме Центрального национального комитета к гг. Герцену и Бакунину[615], – принять за основание союза двух народов – русского и польского».

В отчете о «конвенции» прямо не отражено обязательство, бесспорно принятое землевольцами и выполнявшееся ими с большим усердием и самоотверженностью, – оказывать все доступное «Земле и воле» влияние на русское общественное мнение, на русский народ в пользу Польши, польского восстания.

В отчете о «конвенции» видное место отведено вопросу об участии в предстоящем восстании «русских воинов в Польше». Центр «Земли и воли» мог до некоторой степени уверенно говорить на эту тему, поскольку он знал о проводившейся в войсках, расположенных в Польше, революционной работе и поскольку он уже раньше присоединил к «Земле и воле» офицерскую организацию, действовавшую там под руководством Андрея Потебни.

Революционная пропаганда в среде военных велась в Польше по крайней мере с осени 1861 г.; уже тогда Потебня от лица революционно настроенных офицеров писал Герцену, прося совета относительно необходимого образа действий в случае восстания в Польше[616]. В апреле 1862 г. была частично раскрыта властями революционная работа, ведшаяся поручиками Иваном (Яном) Арнгольдтом, Василием Каплинским, рядовым Львом Щуром и др. Арнгольдт, Сливицкий, Ростковский 16 июня 1862 г. были расстреляны. Щур, Каплинский (его подлинная роль не была вполне установлена следствием – он являлся одним из главных организаторов дела и был связан с польскими деятелями, с Ярославом Домбровским) были сосланы на каторгу. Расправа вызвала возмущение в передовом офицерстве; многие поплатились за демонстративную панихиду по казненным, отслуженную 24 июня 1862 г. «Смерть Арнгольдта и его товарищей произвела то, – писал Герцен, – что всегда производят мученичества, – удвоенную энергию, удвоенную ненависть; казнь не запугала никого, офицерский кружок крепче сплотился около Потебни»[617].

Круг революционеров среди молодого офицерства стоявших в Польше частей ширился. В списке офицеров[618], так или иначе связанных в 1862 – 1863 гг. с деятельностью русской военно-революционной организации в Польше, значится более 60 имен, и, конечно, этот список не исчерпывает всех связей.

Военная организация готовилась к поддержке польского восстания, к участию в вооруженном отпоре усмирителям восстания. В обращении «Офицерам русских войск от Комитета русских офицеров в Польше», опубликованном в «Колоколе» 1 декабря 1862 г., говорилось: «Мы не хотим быть палачами… Мы заявим, что русский народ воздвигает знамя освобождения, а не порабощения славянских племен. Мы не опозорим русского имени продолжением грехов петербургского императорства; лучше падем жертвою очищения, жертвою искупления»[619]. Но цели организации отнюдь не ограничивались вопросами, относящимися только к польскому движению. Она рассматривала себя как одно из орудий борьбы русского народа за землю и волю. В том же обращении она звала офицеров всех русских войск следовать ее примеру, составлять комитеты, подобные созданному в Польше. «Чтоб спасти Россию, войско должно быть другом народа и слугой его свободы», – подчеркивалось в обращении. «Когда вы составите крепкие кружки или комитеты, единодушно с солдатами, войдемте в сношение и сомкнемтесь духом и делом воедино. От Петербурга и Бессарабии, от Урала и Дона, от Черноморья и Кавказа – пойдемте спокойным строем через всю землю русскую, не допуская ненужного кровопролития, давая народу свободно учреждаться в волости и области и клича клич на Земский собор людей, выбранных ото всей земли русской для общего союза и разумного устройства»[620].

Обстоятельства не дозволили осуществиться широким планам руководителей организации. Развертыванию ее работы в намеченных направлениях между прочим мешала враждебность консервативно-националистических («белых») элементов в польском движении, а также недоброжелательство и недоверие со стороны правого крыла «красных». Но немало русских офицеров и солдат сражалось в рядах польских повстанцев или помогало им. Сам Потебня, по свидетельству Огарева, собрал русский отряд. «Несчастный случай разрушил его…»[621] Потебня был убит в сражении с усмирителями в марте 1863 г. В статье «Надгробное слово», посвященной памяти Потебни, Огарев писал: «Я не встречал юноши преданнее общему делу… такого безусловного в своей постоянной работе – основать общество русских офицеров и солдат для завоевания русскому народу земли и воли».

В связи с польским восстанием и проблемой сотрудничества между польскими патриотами и русскими революционерами заслуживает внимания так называемый Казанский заговор. События, относящиеся к нему, представляются сложными и не до конца выясненными. В литературе под Казанским заговором понимаются разные явления, не всегда и не во всем между собою связанные и совпадающие. Непосредственнее всего под это понятие подходят замыслы польских деятелей (санкционированные если не в Варшаве, то во всяком случае в определенных польских кругах в Вильне) возбудить посредством распространения подложного царского манифеста широкие волнения среди крестьян Казанской и соседних с ней губерний с целью создать дополнительные затруднения для правительства Александра II и отвлечь часть его вооруженных сил из Польши. Главный инициатор плана инженер Кеневич пробовал вступить в переговоры с центром «Земли и воли», но, не встретив сочувствия и поддержки, решил действовать на свой страх и риск, при участии некоторых близких людей. Ближайший помощник Кеневича в этом предприятии офицер Черняк не отказывался, однако, в сношениях с казанскими молодежными революционными кругами от пользования именем «Земли и воли» (выставляя себя представителем более левой части этой организации). Черняк, его единомышленник и родственник офицер Иваницкий, служивший в Казанской губернии, и некоторые другие ставили вопрос о захвате оружия в Ижевске, об овладении Казанью и т.д. Согласно воспоминаниям Слепцова, Казанский комитет «Земли и воли» отклонил предложения прибывшего в Казань Черняка. Но отдельные казанские землевольцы и известная часть студентов из окружения местной организации «Земли и воли» готовы были, насколько можно судить по имеющимся данным, содействовать их осуществлению. Впрочем, главное, что и эту часть молодежи интересовало, – это распространение революционных идей в народе и его революционная подготовка. Попытки вступить в сношения с крестьянами, распространение агитационной литературы в Казанской, Вятской, Пермской губерниях, в частности распространение прокламации местного происхождения, изданной еще в конце 1862 г. и обращенной к народу, – «Долго давили вас, братцы…»[622], – составляют другую сторону казанского дела 1863 г., хотя ее иногда совершенно сливают с планом Кеневича – Черняка – Иваницкого под общим понятием Казанского заговора. К реализации намечавшихся по проекту Кеневича и его помощников открытых действий не удалось приступить: заговор был вскоре раскрыт. Пятеро участников его (в том числе Кеневич, Черняк, Иваницкий) были казнены.

Публикуя подложный манифест[623], напечатанный по заданию Кеневича и др., «Колокол» писал: «Мы уверены, что общество „Земля и воля“… не имеет никакого участия в составлении этого манифеста». Составителей манифеста «Колокол» упрекал в том, что они поддерживают «старую несчастную мысль», будто царь «хочет дать настоящую волю, только ему все кто-то мешает…» «Если, – писал „Колокол“, – этот манифест издан особым кружком, то нельзя не посоветовать ему и всем другим присоединиться к главному обществу и действовать тогда с единством плана»[624].

Известно, что польское восстание потерпело неудачу, было подавлено и разгромлено. Оправдались предсказания руководителей демократического лагеря России, опасавшихся последствий преждевременного, не согласованного с ходом и возможностями русского движения взрыва восстания в Польше (не только для поляков, но и для России, для русской революции), видевших, кроме того, слабые стороны самого польского движения (сопротивление влиятельных дворянских элементов удовлетворению требований и нужд крестьянства, уклончивая постановка вопроса о национальных правах литовцев, белоруссов, украинцев).

Правительство Александра II, подавив польское восстание, значительно упрочило свое положение в стране; революционным силам России косвенно наносился весьма тяжелый удар.

Одновременно революционно-демократические круги постигло сильное разочарование и в другом: 1863 год не принес общего крестьянского восстания в России; крестьянское движение шло на убыль и в 1864 г. резко сократилось, дойдя до небывало низкого за много уже лет уровня.

Разгром польского восстания, несбывшиеся надежды на крестьянское восстание в России, резкое поправение общественного мнения господствующих классов – все это чрезвычайно неблагоприятно отразилось на «Земле и воле». Ее деятельность свелась постепенно на нет. Примерно к концу 1863 – началу 1864 г. «Земля и воля» фактически прекратила свое существование[625].

1863 год завершает период революционного подъема. Этот революционный подъем, достигнув высшей точки в 1861 г., характеризовался многочисленными крестьянскими волнениями, широким студенческим движением, дворянской оппозицией, деятельностью первых революционных групп, усиленным распространением нелегальной литературы («Колокол», прокламации), пропагандой «Современника», «Русского слова» и одно время, казалось, серьезно угрожал подорвать устои монархии Романовых. Революционный натиск демократических элементов страны в начале 60-х годов не дал им победы.

Крестьянские волнения не могли в то время подняться до уровня сознательного массового политического движения. Либеральные элементы дворянского и буржуазного общества быстро пошли вправо, поддерживая фактически правительство в его борьбе противугрозы революции. Революционные организации были еще слабы и не имели необходимой опоры в народе. Пролетариата, который мог бы возглавить борьбу против царизма и придать ей победоносную силу, на политической арене еще не было. Все это и послужило причиной того, что «волна общественного возбуждения и революционного натиска»[626] была отбита самодержавием.

* * *
Однако, несмотря на то, что первый демократический подъем в России не привел к победе, историческое значение его велико. Именно в условиях революционной ситуации и в значительной мере на почве ее начало осуществляться то превращение феодальной монархии в буржуазную монархию, каким в действительности были крестьянская реформа и следовавшие за нею земская, судебная и другие реформы, подготовка которых началась как раз в период подъема революционного движения.

Революционная ситуация дала России поучительные уроки классовой борьбы. Крестьянство своей борьбой за землю, за подлинную волю объективно поставило вопрос о демократических путях развития страны.

Борьба крестьянских масс во многом содействовала ускорению общественной дифференциации. В годы революционной ситуации происходит кристаллизация главных общественно-политических течений, уясняются взаимоотношения общественных сил.

П.Л. Лавров, свидетель и участник событий, позднее, в 1875 г., справедливо отмечал в своей статье о Герцене, что «в 50-х годах и в начале 60-х, параллельно с крахом николаевщины и с карикатурными реформами первых времен александровщины», имел место «ожесточенный разрыв со старым… с постановкой практических вопросов все более резкой, с озлоблением партий, которые уже не могли ни уважать, ни выносить друг друга»[627].

Огромное значение имела твердая размежовка между демократическим и либеральным лагерями, важнейшие моменты которой падают на годы революционной ситуации (окончательный откол либералов от «Современника», полный разрыв Герцена с либералами – Кавелиным и др.).

Пусть демократическая тенденция, «опирающаяся на сознательность и самодеятельность не помещичьих, не чиновничьих и не буржуазных кругов, была, – как указывает В.И. Ленин, – крайне слаба в 1861-м году»[628]. Все же именно «представители сознательно враждебной либерализму демократической тенденции в реформе 1861-го года, казавшиеся тогда… беспочвенными одиночками, оказались на деле неизмеримо более „почвенными“, чем либеральные реформисты, – с дальнейшим развитием общественных противоречий в России». «История, – писал В.И. Ленин, – навсегда сохранит память о первых, как о передовых людях эпохи, – о вторых, как о людях половинчатых, бесхарактерных, бессильных перед силами старого и отжившего»[629].

Обстановка революционной ситуации дала возможность демократическому разночинству, выражавшему крестьянские интересы, проявить себя в революционных делах.

Ко времени революционной ситуации относятся первые серьезные попытки нелегального организационного строительства («Земля и воля», послужившая во многом примером для последующих революционных начинаний), а также зарождение и заметное развитие подпольной революционной печати в России. На это же время приходятся первые значительные студенческие волнения, послужившие началом студенческого демократического движения, как известно, игравшего крупную роль в дальнейшем ходе революционного движения в России.

Революционная ситуация дала толчок к более ясной и отчетливой постановке и формулировке целей борьбы демократического лагеря. «Утренняя заря наша», как писал во второй половине 60-х годов Герцен, «высказывала наши стремления и, если не нашла путей, то указала цель и поставила вехи»[630]. Герцен как бы подводит итог всему периоду 1856 – 1862 гг.

Нельзя забывать и того, что период революционного подъема сыграл громадную роль не только в чисто политической сфере жизни русского народа, но и во всей культурной жизни России. Источники огромного подъема культурного творчества в 60-х годах, да и позже коренятся в большой мере в политическом общественном подъеме, пережитом Россией на рубеже 50-х и 60-х годов.

5. Усиление реакции. Д.И. Писарев и «Русское слово». Ишутинцы, дело Каракозова

Руководители демократического общественного мнения после 1862 – 1863 гг. ясно видели упадок освободительного движения, но не складывали рук. Они верили в новый подъем революционной борьбы и работали для его ускорения.

Реакцию тяжело переживал Герцен. Перед ним возникал вопрос, стоит ли продолжать начатое дело. «…Середь мрачной ночи… середь общего оподленья… при виде целого общества, лобызающего руки палачам» – не «приостановиться [ли] и переждать пароксизм безумной реакции?» Но Герцен не прекратил тогда своего дела; он верил в неизбежность возрождения, он считал, что «наше общее дело продолжается под землей, продолжается в воздухе, продолжается середь оргии крови и раболепия…»[631]

В самой России реакция встречала смелый и систематический отпор со стороны легальной демократической журналистики. В России нельзя было высказаться так открыто, как в зарубежной печати, и приходилось прибегать к иносказательной, эзоповской речи; но и здесь умели заклеймить врагов и подать надежду друзьям, вдохновить их к новой борьбе.

«Кислое время, кислая жизнь», – писал Салтыков-Щедрин в 1863 г. в «Современнике». «…Спрашиваешь себя: да куда же она девалась, эта жизнь? Остановилась она или просачивается где-нибудь». Нет, «жизнь не останавливается и не иссякает», – таков был ответ великого сатирика-демократа. Оптимизм его поддерживался верой в народ, в силы, которые зреют в массах, в низах. Салтыков-Щедрин указывал на ту силу, которая, «несмотря на всю забитость и безвестность», «одна только… и произвела» реформу 19 февраля, разумея под этой силой крестьянство. «Мы принимаем за жизнь то, что собственно заключает в себе лишь призрак жизни, – писал Щедрин, – и забываем, что есть жизнь иная, которая одна в силах искупить наше бессилие, которая одна может спасти нас… Итак, не станем приходить в отчаянье, а будем верить»[632].

Пламенной верой в лучшее будущее, сознанием необходимости беззаветной, самоотверженной борьбы за него был проникнут знаменитый роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», написанный в Петропавловской крепости и опубликованный в 1863 г. в «Современнике». Он оказался как бы завещанием гениального мыслителя-революционера молодому поколению 60-х годов.

Роман «Что делать?» имел подзаголовок «Из рассказов о новых людях». К «новым» людям он был и обращен в первую очередь. «Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, – говорил Чернышевский, – но вас уже не мало и быстро становится все больше»[633]. Показать этих людей, с их настоящими мыслями и чувствами, и тем наглядно опровергнуть распространяемую о них клевету – такова была одна сторона задачи, поставленной себе Чернышевским. Наряду с этим он стремился самим «новым» людям лучше разъяснить стоящие перед ними революционные задачи, показать, к чему они должны стремиться и какие качества в себе воспитывать, чтобы оказаться достойными этих задач и с ними успешно справиться. Призыв к революции, пропаганда новой морали, всестороннего освобождения женщины, прославление труда и проповедь принципа ассоциации, изображение тех или иных черт будущего социалистического строя, – всем этим роман «Что делать?» оказал громадное влияние на лучшую часть молодежи 60-х годов, продолжая воздействовать и на последующие поколения. Особенно сильное впечатление на читателей производил образ непреклонного и несгибаемого революционера Рахметова – образ, надолго ставший для революционной молодежи идеалом и в известной мере примером для подражания. П.А. Кропоткин свидетельствует: «…Для русской молодежи того времени она (автор называет „Что делать?“ повестью. – Ш.Л.) была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого, или какого-либо другого писателя, не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского»[634]. Г.В. Плеханов в свою очередь заявлял: «…Пусть укажут нам хоть одно из самых замечательных, истинно художественных произведений русской литературы, которое по своему влиянию на нравственное и умственное развитие страны могло бы поспорить с романом „Что делать?“! Никто не укажет такого произведения, потому что его не было, нет и, наверное, не будет»[635].

Известно, что роман «Что делать?» любил и превосходно знал В.И. Ленин, говоривший о нем, как вспоминает М. Эссен, что это – «настоящая литература, которая учит, ведет, вдохновляет»[636].

Прием, оказанный роману передовым читателем 60-х гг., служил убедительным доказательством, что реакция бессильна искоренить революционно-демократические и социалистические идеи, под знаменем которых боролись демократические элементы страны, что разночинная демократия стала слишком серьезным фактором общественной жизни России, чтобы можно было какими бы то ни было репрессиями «укротить» ее, отбросить на дореформенные позиции.

Что революционно-демократическое движение вопреки всем усилиям реакции живет и будет жить, это показала вскоре и гражданская казнь Чернышевского. Варварский обряд был назначен на Мытнинской площади в Петербурге на 19 мая 1864 г. Литераторы, студенты, офицеры, представители других групп интеллигенции пришли с раннего утра на площадь, чтобы выразить сочувствие любимому писателю и вождю, проститься с ним. Как гласило жандармское донесение, «публики было 2 – 3 тысячи, из них простого народа… не более 1/3, остальные все чиновного сословия» (т.е. интеллигенты). Во время чтения приговора Чернышевскому был брошен букет цветов[637].

Приговор над Чернышевским вызвал появление в «Колоколе» протестующей статьи Герцена, в которой он с возмущением писал о правительстве: «Да падет проклятьем это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую, подкупную журналистику… А тут жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами!»[638] Герценовский «Колокол» ознакомил мир с зверской расправой самодержавия над Чернышевским, показал, что этот процесс организовало царское правительство при помощи провокации.

Чернышевский служит примером не только могучего мыслителя, но и закаленного, несгибаемого революционера. Как Петропавловская крепость, так и последующие десятки лет каторги и ссылки не сломили революционной стойкости этого великого деятеля русского освобождения[639].

Нельзя, конечно, думать, что крушение больших надежд, порожденных подъемом массового и общественного движения в годы реформы, осталось вовсе без последствий во внутренней, идейной жизни демократических кругов. Напротив, в ней сказывались некоторые сдвиги, стали пробиваться новые взгляды, заметнее стала идейная дифференциация внутри самой разночинной интеллигенции.

Главное и наиболее характерное для наступившей полосы заключалось в упадке среди известной части демократической интеллигенции веры в массовое движение, в народную революцию, с чем связано было временное распространение ошибочных, утопических теорий и планов достижения лучшего будущего без революции или без решающего участия в революции народа.

В середине 60-х годов, несмотря на трудную идейно-политическую обстановку, сложившуюся после ликвидации первой революционной ситуации, особенно ярко расцвело творчество такого замечательного представителя русской передовой демократии, как Писарев.

Дмитрий Иванович Писарев (род. 2 октября 1840 г.) начал литературную работу в конце 50-х годов еще будучи студентом Петербургского университета. В конце 1860 г. он стал сотрудничать в редактируемом Г.Е. Благосветловым журнале «Русское слово» и уже в следующем году обратил на себя общее внимание своими блестящими статьями «Схоластика XIX века». Усвоив в это время радикально-демократические взгляды, Писарев в 1862 г. написал памфлет-прокламацию по поводу писаний наемного «литератора» самодержавия Шедо-Ферроти (барона Фиркса), направленных против Герцена. В этом памфлете он разоблачал царское правительство и призывал к его ниспровержению: «Чтобы при теперешнем положении дел не желать революции, – писал Писарев, – надо быть или совершенно ограниченным, или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла… Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть… Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»[640]. Памфлет Писарева предполагался к изданию в тайной «карманной типографии», заведенной его товарищем П. Баллодом, но еще в рукописи был захвачен властями. Писарев был арестован 2 июля 1862 г. и просидел в Петропавловской крепости до ноября 1866 г. В течение почти всех этих четырех лет он продолжал работать для «Русского слова», поместив в нем ряд своих лучших статей на литературные, публицистические, исторические, естественно-научные темы. После освобождения, совсем незадолго до своей смерти[641], Писарев стал сотрудничать в перешедшем тогда в руки Некрасова и Щедрина журнале «Отечественные записки».

Писарев приобрел в части современной ему и последующей литературы славу неистового отрицателя, главного вожака «нигилистического» направления.

Слово «нигилизм», вошедшее в широкий обиход после появления романа Тургенева «Отцы и дети» (1862 г.), в устах противников демократического движения имело значение течения, проповедующего будто бы беспринципную «критику для критики», «разрушение ради разрушения». Утверждения относительно существования и распространения в среде левой интеллигенции подобного направления представляли собой выдумку реакционеров, предназначенную для запугивания обывателя. Мы не хотим этим сказать, что «нигилисты» не поднимали иногда руку против таких общественно-культурных ценностей, которые следовало, напротив, поддержать, которые можно и должно было не уступать реакции, а как можно лучше использовать в интересах самой демократии. Достаточно сослаться на так называемое разрушение эстетики, на отрицание Писаревым для данной стадии развития общества значения и пользы несловесных искусств, на его нашумевшую попытку развенчать Пушкина и т.д. Но все это было выражением не страсти к разрушению во что бы то ни стало, а слишком подчас узкого, одностороннего понимания полезного в искусстве и вместе с тем следствием того, что либеральные и реакционные критики прикрывались «эстетическим» знаменем в борьбе против демократии. Не игнорируя всех этих ошибочных взглядов Писарева, следует подчеркнуть, что его критика преимущественно направлялась против таких сторон и явлений жизни, которые вполне заслуживали обличения и разрушения.

Враждебность к самодержавию и крепостничеству, ко всем крепостническим пережиткам в общественных отношениях, быту, культуре, беспощадная, пламенная борьба против всякой патриархальщины, против всего сковывающего личность, защита ее свободы, творчества, самостоятельной мысли характеризовали деятельность Писарева как публициста, критика, ученого и обеспечивали ей высокую общественную значимость.

Во враждебности Писарева к крепостничеству и всем его порождениям и заключалась одна из важнейших черт мировоззрения и деятельности его как просветителя русского общества. Эта черта дополнялась другим свойством, характерным, как указывает В.И. Ленин, для всякого просветителя, – горячей защитой просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни[642].

Писарев не говорил об особых путях развития России и едва ли связывал какие-либо надежды с так называемыми устоями русского крестьянского быта[643].

Писарев придавал громадное значение росту технического прогресса в России и пропагандировал необходимость широкого развития в ней промышленности, основанной на самой усовершенствованной технике, находя, что страны, в которых промышленность достигла высокого уровня развития, являются счастливыми по сравнению с теми, «в которых свирепствует исключительно земледелие»[644].

Счастье страны Писарев понимал как счастье, благополучие и благосостояние ее народа. В деятельности Писарева ярко выразилась третья характерная черта просветителя, подчеркиваемая Лениным, – «отстаивание интересов народных масс», глубокий интерес и сочувствие к положению трудящихся. «Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека, – писал Писарев, – все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого вопроса нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать»[645].

В поисках решения этого «неизбежного вопроса» Писарев, несомненно, склонялся к социализму, хотя его социалистические убеждения не имели столь последовательного характера, как у Чернышевского и Добролюбова. В статье «Очерки из истории труда» Писарев смеялся над «очень близорукими» мыслителями, воображающими, будто бы «так будет всегда», будто капитализм вечен; он разъяснял им: «Средневековая теократия упала, феодализм упал, абсолютизм упал; упадет когда-нибудь и тираническое господство капитала»[646]. Такие заявления Писарева выражали определяющую, ведущую линию его взглядов и настроений. Но случалось Писареву и отклоняться от этой позиции, и тогда он готов был считать, что возмущаться преобладанием «образованных и достаточных классов» над трудящейся массой – значит «стучаться головой в несокрушимую и непоколебимую стену естественного закона». Тогда он пытался найти выход на путях известного примирения интересов трудящихся и предпринимателей. Дайте капиталисту «полное, прочное, чисто человеческое образование», – писал Писарев в статье «Реалисты» (1864 г.), – и он сделается «мыслящим и расчетливым руководителем народного труда»[647].

Не был Писарев совершенно свободен от колебаний и в своем отношении к революции и революционным методам борьбы. В прокламации, написанной в 1862 г., он прямо призывал к революционному ниспровержению монархии. Идея насильственного, революционного разрешения общественных противоречий неоднократно пропагандировалась им и впоследствии. В известной статье «Генрих Гейне», выражавшей взгляды Писарева последних лет его жизни, он заявил со всей решительностью: «Тот народ, который готов переносить всевозможные унижения и терять все свои человеческие права, лишь бы только не браться за оружие и не рисковать жизнью, – находится при последнем издыхании»[648]. В одной из предсмертных своих работ, в статье об Эркмане и Шатриане, он с огромным сочувствием говорит о революционном вмешательстве масс в ход исторических событий, о благодетельных результатах, какие имеет это вмешательство. «Как и почему разоренный и забитый народ мог в решительную минуту развернуть и несокрушимую энергию, и глубокое понимание своих потребностей и стремлений, и такую силу политического воодушевления, перед которой оказались ничтожными все происки и попытки внешних и внутренних, явных и тайных врагов… – это, конечно, одна из интереснейших и важнейших задач новой истории», – так писал Писарев по поводу первой французской революции, причем недвусмысленно указывал, что иностранцу, а следовательно, и русскому читателю, романы о революции Эркмана и Шатриана «показывают наглядно, в живых образах то, чего он должен желать и добиваться для своего народа»[649].

Но не всегда революция представлялась Писареву единственно и наиболее желательным средством исцеления общественных зол; кроме того, он склонен был одно время рассматривать ее как чисто стихийный акт выведенных из терпения масс, к подготовке которого интеллигенция, собственно, не имеет отношения, наступления которого она не в состоянии приблизить. В первые годы надвинувшейся реакции. Писарев довольно скептически расценивая ближайшие революционные возможности в России, был особенно расположен искать своего рода обходных путей для разрешения вопроса об освобождении горячо им любимой родины от сковывавших ее развитие крепостнических остатков. Тогда он построил свою собственную утопическую схему преодоления нищеты и бедствий народа путем распространения в среде «образованных классов» естественных наук, которые будто бы могли «независимо от исторических событий», т.е. помимо революции, привести к коренному улучшению всей общественной жизни[650]. Если естествознание оказывалось призванным спасти народ, то расширение круга «мыслящих людей», овладевших естествознанием и готовых применить его выводы в практической жизни (Писарев называл таких людей реалистами), стало тогда, на его взгляд, важнейшей общественной задачей, «альфой и омегой» общественного прогресса[651].

Общественно-политическая теория «реализма», разработанная Писаревым, не могла, конечно, дать разрешения стоявших перед демократией России больших и трудных социально-политических задач. Другое дело – вопрос о роли страстной писаревской пропаганды естествознания в истории русской науки и просвещения. Энтузиазм Писарева в борьбе за передовую культуру, в пропаганде знаний, науки действовал заражающе, и многие (не только в тот период, но и гораздо позднее) под влиянием Писарева посвящали себя изучению естественных наук. В этом смысле ему обязаны в той или иной мере такие прославленные деятели русской науки, как К.А. Тимирязев, И.П. Павлов, А.Н. Бах и др.

Необходимо подчеркнуть к тому же, что сам Писарев не очень долго придерживался, во всяком случае в ее крайних выражениях, теории реализма, которая могла угрожать уводом от активной революционной борьбы. Уже примерно к концу 1865 г. у Писарева намечается новый поворот – в сторону более широкого понимания исторической роли масс и революционных методов борьбы за лучшее будущее. В частности, именно к 1866 – 1868 гг. относятся те безоговорочно положительные высказывания Писарева о роли народных масс, о значении революции, которые цитированы выше.

Ненавидя самодержавие, Писарев отрицательно относился и к политической идеологии и к тактике либерализма. В одной из статей 1865 г. – «Подрастающая гуманность», посвященной разбору романа писателя-демократа В.А. Слепцова «Трудное время», Писарев, давая презрительную и уничтожающую характеристику европейскому и русскому либерализму, писал: «Все усилия либерала должны постоянно направляться к тому, чтобы все его поступки противоречили всем его словам и чтобы это противоречие оставалось постоянно совершенно незаметным для той бесхитростной сермяжной публики, которую следует ублажать и растрогивать либеральными представлениями… Либерал должен постоянно стремиться и порываться вперед, не двигаясь с места и тщательно удерживая других людей от всего того, что становится похожим на действительное движение»[652].

Как в начале расцвета своей деятельности, так и потом, в условиях обострения реакции, в середине 60-х годов, Писарев был одним из самых ярких, смелых и беспощадных борцов против реакционной идеологии, за передовые взгляды в науке, философии, литературе.

Освещение философской и литературно-критической деятельности Д.И. Писарева не входит в задачи настоящей работы. Однако и здесь нельзя не отметить выдающейся роли Писарева в умственном движении русского общества 60-х годов как философа-материалиста и как блестящего поборника принципов высокой идейности, непреклонного служения народу, человечеству в литературе.

Несмотря на то что Писарев в теоретическом отношении был менее последователен, чем Чернышевский и Добролюбов, его роль воинствующего пропагандиста материалистических идей и борца против идеалистических построений, против религии и мистики, роль поборника передовых естественно-научных взглядов, одного из первых дарвинистов трудно переоценить. То же следует сказать и о заслугах Писарева как крупного деятеля русской литературы, унаследовавшего от Чернышевского и Добролюбова положение «первого критика» России.

Писарев был самым крупным, самым влиятельным в читательской массе представителем целой группы литераторов, имевшей свой орган – журнал «Русское слово». К ней принадлежали Г.Е. Благосветлов, В.А. Зайцев, Н.В. Соколов и др. Видным сотрудником «Русского слова» был Н.В. Шелгунов, ранее, при Чернышевском, участвовавший в «Современнике».

Журнал «Русское слово», основанный в 1859 г., с 1860 – 1861 гг. стал одним из основных органов демократического крыла русской журналистики и играл значительную роль в идейной жизни передовых кругов русского общества вплоть до закрытия его правительством в 1866 г. Деятельность «Русского слова» была направлена против социально-политических и духовных основ существовавшего в России строя, против помещичьего господства и царско-бюрократического режима, против поповщины и идеализма. «Русское слово» в начале 60-х годов активно поддерживало «Современник» в его борьбе против враждебной демократии прессы. Обличение антидемократических и реакционных элементов в литературе и печати оставалось до конца существования журнала одной из главных задач его ведущих сотрудников. Вместе с тем «Русское слово» далеко не полностью сходилось во взглядах с «Современником»; его направление отличалось рядом особенностей, с наибольшей определенностью выразившихся в период 1863 – 1865 гг.

Слабые стороны взглядов Писарева (временные колебания по вопросу о самостоятельной роли народных масс в деле общественного переустройства, преувеличение значения интеллигенции, «реалистов», «мыслящего пролетариата», переоценка роли естествознания в деле борьбы против общественных зол) у некоторых товарищей Писарева по журналу приняли формы еще более крайние и резкие. Перенося центр тяжести своей пропаганды на вопросы распространения науки и знания, переоценивая роль личности, «Русское слово» выдвигало вместе с тем на особо видное место темы быта и личной морали или, по писаревской терминологии, темы «частной нравственности и житейских отношений». Это в еще большей степени надо сказать и о части читательской среды, шедшей за «Русским словом».

Значительные круги молодежи жадно воспринимали проповедь «Русского слова» и самого Писарева, чей сверкающий, обаятельный талант захватывал читательскую массу. Н.В. Шелгунов впоследствии писал, что «Писарев… деспотически овладел умами молодежи, частью разрушая старое и ниспровергая авторитеты и заблуждения, а частью указывая на спасительный выход в реализме и естествознании»[653]. Н.К. Михайловский со своей стороны подтверждал: «Последователей – страстных, слепых – у Писарева было много, и не скоро остыла эта наивная вера в единоспасающую мощь естествознания»[654].

Современная Писареву печать сохранила примеры этого преклонения значительной части молодежи перед ним и его журналом. Во время полемики «Русского слова» с «Современником» неизвестный корреспондент прислал письмо в «Современник», в котором требовал, чтобы ошибки «Русского слова» критиковались «снисходительно, осторожно и со всей деликатностью», а о Писареве заявил, что он «может увлекаться, может ошибаться, делать промахи, – но все-таки это лучший цветок из нашего сада, – грубо сорвавши его цвет и неделикатно отнесясь к нему, вы (т.е. „Современник“. – Ш.Л.) восстановите окончательно против себя всю молодежь»[655]. Автор другого письма в редакцию «Современника» категорически утверждал, что «в настоящее время» (1865 г.) «Русское слово» «стоит во главе нашей мыслящей молодежи»[656].

Полемика, разгоревшаяся между «Современником» и «Русским словом», показывает, что люди, считавшие себя призванными блюсти во всей чистоте идейное наследие Чернышевского и Добролюбова, не хотели мириться с теми уклонениями от него, которые они видели (справедливо, а иногда и не совсем обоснованно) в пропаганде «Русского слова», и начали против них борьбу. Редакцию «Современника», возобновленного в начале 1863 г., после вынужденного восьмимесячного перерыва, составляли Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, М.А. Антонович, Г.З. Елисеев, А.Н. Пыпин[657].

Полемика с «Русским словом» начата была Щедриным, но в дальнейшем велась главным образом Антоновичем. «Современник», вступая в полемику, субъективно стремился, как указано, защитить целиком идеи Чернышевского – Добролюбова. Задача эта оказалась ему не вполне по плечу не только вследствие тяжелых цензурных обстоятельств, мешавших достаточно ясно развернуть важнейшие в политическом отношении объекты спора, но частью и ввиду не вполне четкой идейной позиции ряда новых членов редакции «Современника».

Спор с «Русским словом» шел у «Современника» по поводу некоторых вульгаризаторских взглядов Зайцева в области философии и «нигилистических» излишеств Писарева в области эстетики, по вопросам, поставленным драматургией Островского и ее истолкованием в критике Добролюбова, по поводу романа Тургенева «Отцы и дети» и т.д. Эти вопросы имели, конечно, важное значение. Защита Антоновичем философских традиций Чернышевского, хотя и не всегда полноценная, составляет его заслугу, как и его возражения против отдельных сторон эстетической концепции Писарева. Но вопросы, которые имели особенно животрепещущее значение, – вопросы о народе, его революционных возможностях, о революционном или мирном пути – нашли по необходимости слишком бледное отражение в полемических выступлениях «Современника». Относительно широко и последовательно (в меру цензурных возможностей) эту тему выдвинул Щедрин; у М. Антоновича, основного участника полемики со стороны «Современника», она звучала обычно более приглушенно. Не забудем и того, что в самом «Современнике» тогда Г.З. Елисеев, развивая в большем или меньшем противоречии со взглядами Чернышевского сугубо самобытнические воззрения на ход русского общественного развития, высказывался иногда далеко не в революционном духе и прокладывал в известной мере путь к полулегалистской форме народничества. Ю.Г. Жуковский использовал «Современник» как трибуну для широкой пропаганды прудонизма, а другой влиятельный сотрудник журнала, Э.К. Ватсон, на его страницах стремился «дополнить» материализм кантовским позитивизмом. Словом, наследие Чернышевского отчасти подвергалось вольно или невольно, сознательно или бессознательно оппортунистическому пересмотру в ряде материалов самого «Современника» 1863 – 1866 гг., хотя журнал при всем том оставался и тогда во главе русской демократической публицистики и литературы.

Спорные вопросы обсуждались не только в журналах, они занимали видное место в жизни кружков интеллигенции столиц и провинции. Среди молодежи наряду с писаревскими настроениями, широко распространенными одно время, как отмечено выше, и подчас упрощавшими и извращавшими самого Писарева, были также сильные антиписаревские настроения.

* * *
К представителям последних относятся члены важнейшей подпольной революционной группы середины 60-х годов – ишутинцы (или каракозовцы). Об этом ясно говорили во время следствия по делу ишутинцев некоторые из привлеченных. Мотков, видный участник группы, заявил: «Относительно нигилистических убеждений я должен сказать, что все знакомые мои, с которыми я только говорил об этом предмете, всегда смеялись над ними; „нигилист“ и особенно „мыслящий реалист“ – эти слова были постоянно насмешливой кличкой». Подсудимый Борисов, одно время считавший себя сторонником идей писаревского реализма, потом отказался от них[658]. Много лет спустя ишутинец П.Ф. Николаев, отвечая на запрос историка В. Чешихина-Ветринского, писал: «Мы не только не были поклонниками Писарева, но даже его ярыми врагами, так как в его деятельности видели значительное отклонение от основных идей Чернышевского о службе народу и главным образом крестьянству»[659].

Самих себя ишутинцы считали верными последователями Чернышевского. На вопрос, «находились ли так называемые каракозовцы в связи, конечно идейной, с Н.Г. (Чернышевским. – Ш.Л.)», П.Ф. Николаев отвечал: «Да, в самой близкой. Собственно говоря, они могут считаться непосредственными его учениками и последователями…»[660] Ознакомление с материалами следствия и суда по каракозовскому делу убеждает в том, что ишутинцы действительно воспитывались на произведениях Чернышевского, что на них исключительно большое впечатление произвел роман «Что делать?». Они признавали Чернышевского авторитетнейшим руководителем революционного лагеря, считая, что только он один может правильно разъяснить вопрос о сущности социализма. Мечтая видеть Чернышевского во главе заграничного органа русских революционеров, они одной из ближайших своих практических задач считали организацию побега Чернышевского с каторги[661].

При всем том вполне отождествлять взгляды ишутинцев со взглядами Чернышевского было бы неверно: ишутинцы оказались не в состоянии достаточно правильно воспринять и практически проводить линию столь высоко ими чтимого ученого и революционера.

Кружок ишутинцев возник в 1863 г. и прекратил существование в 1866 г. Его принято называть ишутинским вследствие центральной роли, которую в нем играл Николай Андреевич Ишутин (1840 – 1879), разночинец из Пензенской губернии, прибывший в 1863 г. в Москву для продолжения образования и отдавшийся здесь целиком революционной работе. К кружку Ишутина принадлежали П. Ермолов, Д. Юрасов, М. Загибалов, Н. Странден, Д. Каракозов, В. Шаганов, П. Николаев, О. Мотков и др. – большей частью настоящие и бывшие студенты или лица, недавно окончившие университет. Московский ишутинский кружок имел связь с петербургским кружком, группировавшимся около молодого талантливого литератора-фольклориста И.А. Худякова.

Ишутин хорошо охарактеризовал настроения своих товарищей, когда писал в одном из своих показаний: «Что же делать, ежели скорбь народа дошла до молодежи и больно отозвалась в их сердце и они хотят помочь ему? Что же делать, ежели в благосостоянии народа они видят благосостояние родины? Ведь это народолюбцы!»[662]

Ишутинцы признавали необходимым «действовать пропагандой на народ», они мечтали об «организации, опирающейся на народ»[663]. Целью своей они ставили «экономический переворот», устройство общества на «социальных началах»[664], не имея ясного научного представления о сущности этого «экономического переворота», как, впрочем, и о средствах, которые могли бы действительно вести к осуществлению поставленной ими цели.

Большое место в планах ишутинцев отводилось начинаниям артельного характера, ассоциациям. Здесь сказалось, между прочим, влияние на них некоторых планов и проектов, выдвигавшихся в целях социалистической пропаганды в отдельных произведениях Чернышевского. Ишутинцы организовали переплетную и швейную мастерские и принимали меры к устройству более крупных артельных предприятий – хлопчатобумажной фабрики в Можайском уезде, а также чугунолитейного завода в Жиздринском уезде Калужской губернии для рабочих завода Мальцова, среди которых у ишутинцев через близких им людей А.А. Бибикова, А.К. Маликова и др. имелись определенные связи. Целью их было, как рассказывал Ишутин на суде, «устройство образцовых ферм, производительных ассоциаций, [чтобы] показать народу новую форму жизни, показать, что общий труд не в пример прибыльнее единичного, и жизнь общая не в пример прибыльнее, чем жизнь единичная…»[665] Кроме ассоциаций, ишутинцы интересовались устройством библиотек и небольших школ, которым придавали главным образом значение опорных пунктов для пропаганды и организации (в известной мере такую роль призваны были играть и «ассоциации»).

Первый период работы ишутинского кружка прошел в таких попытках и планах, имевших еще полулегальный, а иногда совершенно легальный характер. Но уже примерно к началу 1865 г., по свидетельству члена кружка Загибалова, «Ишутин начал говорить, что мы занимаемся пустяками и что для достижения нашей цели нужно употреблять самые энергичные меры»[666].

Употребление «энергичных мер» предполагало необходимость более строгой и оформленной организации своих сил. Она и происходит в течение 1865 г., когда прежний, очень немногочисленный и сравнительно аморфный кружок, расширяясь в своем составе, принимает вид более или менее оформленной организации, так просто и названной: «Организация».

«Организация» строилась в расчете на подготовку «социальной революции». «Революцию должно было производить, действуя на страсти народа»[667], – показывал на следствии Ермолов. «Предполагалось, – говорил сам Ишутин, – когда будет достаточно приготовлен народ, предложить правительству устроить государство на социалистических началах, и если [оно] не согласилось бы, то произвести революцию, чтобы достичь непременно своей цели и основать новое правительство на началах социальных»[668]

Нельзя предположить, чтобы Ишутин допускал на деле возможность обойтись без устранения наличного правительства, без революционного переворота. Одним из важнейших средств для уничтожения существующего общественного строя и для возбуждения народных масс к борьбе Ишутин ошибочно признавал террор. «Посредством систематических цареубийств достигнуть социальной революции» – так формулировал стремления по крайней мере одной части организации, возглавляемой Ишутиным, один из подсудимых[669]. Взгляд на террор как на средство осуществить «социальную революцию» находит подтверждение в рукописной прокламации, распространявшейся членом организации ишутинцев Каракозовым, совершившим покушение на Александра II. В этой прокламации говорилось: «Удастся мне мой замысел, я умру с мыслью, что смертью своею принес пользу дорогому моему другу, русскому мужичку. А не удастся, так все же я верю, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути… Пусть узнает русский народ своего главного могучего врага, будь он Александр второй или Александр третий и так далее – это все равно. Справится народ с своим главным врагом, остальные, мелкие его враги – помещики, вельможи, чиновники и другие богатеи – струсят, потому что число их вовсе незначительно. Тогда-то и будет настоящая воля. Земля будет принадлежать не тунеядцам, ничего не делающим, а артелям, обществам самих рабочих. И капиталы… будут принадлежать тем артелям рабочих. Артели будут производить выгодные обороты этими капиталами и доход делить между всеми работниками артели поровну»[670]. Последние строки показывают также, что среди ишутинцев были распространены мелкобуржуазные уравнительные представления о социализме.

Ишутинцы в отличие от выступавших в конце 70-х годов террористов-народовольцев не считали цареубийство средством борьбы за политическую свободу. Этой последней задачи (как самостоятельной) ишутинцы перед собой по существу не ставили.

По поводу конституционных планов либералов Ишутин во время следствия указывал, что в случае их победы «народу будет в сто раз хуже, чем теперь, ибо выдумают какую-либо конституцию на первый раз и вставят жизнь русскую в рамку западной жизни; эта конституция найдет сочувствие как в среднем, так и в высшем сословии, ибо она гарантирует личную свободу, даст дух и жизнь промышленности и коммерции, но не гарантирует от развития пауперизма и пролетариата, а скорее способствует»[671].

Здесь мы встречаемся с характерными для многих народников начала и середины 70-х годов страхами перед политическим преобразованием России по образцу капиталистических конституционных государств. Ишутинцы в данном вопросе сделали шаг назад в сравнении с основными демократическими программами начала шестидесятых годов.

В этом отношении более зрелым был петербургский кружок, связанный с ишутинцами. Его руководитель И.А. Худяков придавал завоеванию демократических политических форм громадное значение и признавал необходимость демократической конституции и земского собора на основе «поголовной» подачи голосов[672].

В тесной связи с террористическими замыслами стоял план создания внутри «Организации» более узкого, особо законспирированного кружка, которому, судя по материалам следствия, предполагалось дать название «Ад». Этот маленький заговорщический центр должен был бы, помимо организации покушений на царя, взять на себя тайный надзор за действиями и настроениями всех революционных кружков, предупреждать злоупотребления с их стороны, понуждать пассивных «к непременной деятельности»[673].

Любопытно, что отправной точкой для организации «Ада»[674] явились слухи об образовании «Европейского революционного комитета». Слухи эти были привезены И.А. Худяковым, ездившим в 1865 г. по поручению Ишутина за границу. Худяков сообщил, как показывал потом на суде Ишутин, что «существует Европейский комитет, что он помогает революционным движениям во всех государствах, что к числу членов комитета могут принадлежать и русские, и французы, и англичане, потому-то называется он Европейским комитетом»[675]. Возможно, что в сообщении Худякова нашел отражение факт организации (в конце 1864 г.) Международного товарищества рабочих – I Интернационала. Однако те подробности, которые передавал Ишутин своим товарищам покружку о «Европейском комитете», ничего общего не имели с характером и целями Интернационала. Вообще склонный прибегать к мистификациям, Ишутин представил им «Европейский революционный комитет» в качестве интернационального заговорщического центра, снабжающего революционеров отдельных стран средствами для террористической деятельности[676]. Разговоры о «Европейском революционном комитете» придавали более реальный характер планам цареубийства. Правда, проекты, связанные с организацией «Ада», и самый план цареубийства вызвали в группе ишутинцев разногласия. В группе было течение, руководимое Мотковым, которое стремилось держаться только пропаганды, насаждения ассоциаций и т.д. и противилось «энергичным мерам» Ишутина[677]. Но и среди ближайших единомышленников Ишутина (Ермолов, Юрасов, Загибалов и др.) немедленный переход к террору вызывал возражения. Однако один из участников организации, двоюродный брат Ишутина Д.В. Каракозов, весной 1866 г. решился во что бы то ни стало привести в исполнение план цареубийства. Не считаясь с мнением ряда остальных ее членов[678], Каракозов отправился в Петербург для совершения террористического акта и 4 апреля 1866 г. стрелял в царя. Покушение не удалось; Каракозов был арестован, и вслед за этим была разгромлена вся ишутинская организация.

При всей ошибочности многих тактических и организационных взглядов ишутинцев, при утопичности их «социалистических» планов ишутинско-каракозовское дело в целом было показателем безуспешности всех усилий правительства уничтожить дух борьбы и протеста в среде демократической интеллигенции.

Герцен, осудивший в «Колоколе» покушение Каракозова, вместе с тем писал (в сентябре 1866 г.): «Все люди, слабые верой, думали, что страшные удары, которыми правительство било по молодому поколению за все – за пожары, в которых оно не участвовало, за польское восстание, за воскресные школы, за возбужденную мысль, за чтение книг, которые читает вся Европа, за мнения, сделавшиеся ходячей монетой, за общечеловеческие стремления, даже за желание работать – приостановили движение, начавшееся после Крымской войны. Нисколько. Оно только въелось глубже и дальше пустило корни». В существовании среди молодой московской интеллигенции в течение нескольких лет организации, стремившейся, по определению Герцена, «распространять социалистические учения и приготовлять переворот», он увидел утешительный и успокоительный симптом: «Отцы, думавшие идти за гробом детей, могут отереть слезы – дети живы. Правительство второй раз замучит, убьет их.., а они останутся живы!»[679]

Герцен неоднократно откликался на покушение Каракозова и на все ишутинское дело в целом. Эти отклики носят противоречивый характер. Наряду с правильными соображениями (критика тактики индивидуального террора – впрочем, не совсем с правильных позиций, – справедливая в основном оценка объективного смысла событий, в отрывках нами цитированная, понимание действительного характера многих стремлений ишутинцев) Герцен допустил и некоторые ошибочные положения, свидетельствовавшие об известных рецидивах либеральных колебаний. Террористический акт 4 апреля Герцен счел подходящим поводом для нового обращения к Александру II – одного из тех «слащавых» писем к царю, которые впоследствии сурово осуждал В.И. Ленин[680]. Снова Герцен писал об отсутствии будто бы корней у русского «императорства» и «барства» и о том, что «такого рода правительства (как царское. – Ш.Л.) не вырубаются топором»[681] и т.д. Выступления Герцена, связанные с ишутинско-каракозовским делом, вызвали поэтому отрицательное отношение у большинства «молодой эмиграции», один из представителей которой, Александр Серно-Соловьевич, опубликовал в 1867 г. брошюру «Наши домашние дела» как ответ на герценовские статьи[682]. Однако, законно критикуя отступления Герцена к либерализму и защищая последовательно-демократическую линию Чернышевского и Добролюбова, А.А. Серно-Соловьевич допустил, с своей стороны, непростительную недооценку исторического значения деятельности Герцена и без должных оснований фактически противопоставил роль и место в идейно-общественном и политическом движении Чернышевского и Герцена[683].

Более поздние работы Герцена, особенно его предсмертные письма «К старому товарищу», говорят о том, что мысль Герцена не стояла на месте, что Герцен, преодолевая в большей или меньшей степени свои слабости и ошибки, во многом неуклонно шел вперед, что он прежде всего гораздо правильнее стал оценивать перспективы развития западноевропейского рабочего движения.

Возвращаясь к событиям 1866 г., нужно отметить, что само царское правительство, разумеется вопреки логике и урокам действительности, признало продолжающееся революционное движение следствием «недостаточной» последовательности и жестокости преследований и стало на путь дальнейшего резкого усиления репрессий.

Во главе следственной комиссии, расследовавшей дело о покушении Каракозова, был поставлен Муравьев-вешатель, который ставил себе целью вскрыть все материальные и духовные нити «крамолы» и изыскать наиболее сильные средства для ее искоренения.

Каракозов был повешен. Другие участники дела пошли на каторгу и в ссылку, Ишутину о замене смертной казни каторгой было объявлено уже на эшафоте, после того как его несколько минут продержали в саване и с веревкой на шее[684].

Аресты и высылки подозрительных, на взгляд правительства, людей приняли массовый характер. Муравьев всячески стремился напугать царя размерами заговора. В докладах Александру II он доказывал, что «вредные элементы», проникнутые «самым крайним социализмом», образуют «обширную сеть, обнимающую не только обе столицы, но и губернии». Источник волнений он видел в слабости власти. Из этого вытекали требования усмирения всех недовольных, подавления критики в печати, свобода которой «несовместима с нашим образом правления», всемерного усиления полиции, изменения в самом реакционном духе «направления министерства народного просвещения». «Лучше на некоторое время приостановиться на пути просвещения», – писал Муравьев и для восстановления «извращенного народного образования» настаивал на полном содействии ведомству просвещения со стороны губернаторов и политической полиции. Особое место в программе Муравьева, выступавшего в качестве выразителя стремлений всего лагеря крайней реакции, занимал вопрос о «восстановлении землевладельческого класса и дворянства» как «лучшего орудия для противопоставления демократии». Он намечал целую систему мер по поддержанию и укреплению дворянства и крупного землевладения[685].

Александр II легко принял программу, предложенную ему Муравьевым, и в рескрипте на имя председателя комитета министров князя Гагарина (13 мая 1866 г.) санкционировал ее.

Для разработки мероприятий, вытекавших из рескрипта, была образована комиссия, в которую вошли виднейшие реакционные сановники – такие, как Муравьев, граф Д.А. Толстой, только что назначенный министром просвещения (на место либеральничавшего Головнина) , Шувалов, Панин и др. По представлению комиссии были окончательно закрыты журналы «Современник» и «Русское слово». Комиссия решила воспретить все студенческие кружки и другие «вредные ассоциации», создаваемые с целью вспомоществования нуждающимся, а заодно закрыла вспомогательные кассы типографщиков, приказчиков и др. Свою борьбу против «социализма и нигилизма» комиссия простерла до того, что воспретила «нигилистам» носить: длинные волосы и синие очки – мужчинам, короткие волосы – женщинам. За повторное нарушение этого запрещения угрожала высылка.

Запретительные меры коснулись школ, библиотек и т.д.

Правительство открыто вступило на путь «белого террора» против демократии, против всего прогрессивного в русском обществе. «Темные силы, – писал Герцен, – еще выше подняли голову, и испуганный кормчий (Александр II. – Ш.Л.) ведет на всех парусах чинить Россию в такую черную гавань, что при одной мысли об ней цепенеет кровь…»[686]

6. Революционное подполье конца 60-х годов. Оживление движения демократической интеллигенции. С.Г. Нечаев, М.А. Бакунин

Революционное движение в пореформенной России имело слишком глубокие корни, чтобы возможно было мерами подавления парализовать его развитие. Правительству ненадолго удалось внести некоторое замешательство в среду демократической интеллигенции, временно расстроить ее ряды, терроризировать наименее устойчивые ее элементы. Но недовольство под влиянием самих этих репрессий, а прежде всего под влиянием прогрессирующего разорения и обнищания народа, постепенно расширялось и усиливалось. Оно должно было с течением времени найти новые формы выражения, новые проявления.

В феврале 1868 г. в Москве и Петербурге был ликвидирован кружок, организованный в предыдущем году Феликсом Волховским и Германом Лопатиным. Члены этого кружка (так называемого «Рублевого общества»[687]) намеревались сблизиться в качестве странствующих учителей с крестьянством, проводить среди крестьян беседы на исторические и общественные темы и одновременно изучать экономическое положение и настроение крестьянства для выяснения вопроса о доступности его революционной пропаганде. Намечалось издание легальных книжек для народа. «Рублевое общество», однако, успело издать из них только «Древнюю Русь» И.А. Худякова[688].

Одновременно с «Рублевым обществом» и приблизительно в течение года после его разгрома существовал в Петербурге другой, более многочисленный кружок, прозванный «Сморгонской академией». В некоторой степени он может считаться соединительным звеном между ишутинцами, с которыми были связаны его члены Д. Воскресенский, В. Черкезов и др., и нечаевцами. Литератор-народник и главный представитель русского бланкизма П.Н. Ткачев, братья Аметистовы, С.Г. Нечаев имели, очевидно, отношение к «Сморгонской академии». В этом кружке дебатировался вопрос о цареубийстве: его участники замышляли, подобно ишутинцам, освобождение Чернышевского. Сморгонцы также интересовались вопросом о «Европейском революционном комитете»; ездивший за границу их представитель, И.И. Бочкарев, должен был установить связь с этим «комитетом»[689]. В общем начинания кружка не вышли из стадии планов и обсуждений. Но кружок отразил непрекращающееся брожение демократической молодежи.

С осени 1868 г. признаки нового серьезного оживления стали заметны среди широкого круга учащихся Петербурга. В частных квартирах проводились многолюдные сходки, где ставился вопрос о протесте против стеснительной полицейской опеки, которой подвергалось студенчество, о заявлении требований относительно допущения открытых студенческих касс, сходок и т.д. Вера Засулич в своих воспоминаниях так определяла настроение радикальной молодежи: «Конечно, это (т.е. студенческие волнения. – Ш.Л.) не „дело“, не работа для „блага народа“, не „революция“, но хоть „что-нибудь“, какая-нибудь „жизнь“… Кассам-то, собственно, несмотря на крайнюю бедность, придавалось лишь второстепенное значение: добьемся их – хорошо, но если не добьемся – тоже хорошо; сходки привлекательны сами по себе»[690].

Студенческие собрания устраивались группой или группами инициаторов, среди которых находился Нечаев; часть инициаторов считала, что сходки и связанная с ними агитация вовлекут в движение массы молодежи и послужат исходным моментом для создания организации, призванной объединить «народное восстание, момент которого приближается»[691]. В этом направлении толкал молодежь и полученный в Петербурге в сентябре 1868 г. первый номер женевского бакунинского журнала «Народное дело»[692]. В нем Бакунин сформулировал окончательно к этому времени сложившуюся у него анархистскую платформу. Но не ей обязано было тогда «Народное дело» своей популярностью, а призывам к слиянию передовой интеллигенции с народом. Обращаясь к разночинной молодежи, Бакунин доказывал, что не через науку и культурно-просветительную работу сможет она помочь народу: «Путь освобождения народа посредством науки для нас загражден; нам остается поэтому только один путь – путь революции»[693].

Ревностным сторонником лозунгов «Народного дела» выказал себя тогда Сергей Нечаев[694], попытавшийся вмешаться в назревавшее студенческое движение с целью направить его в русло, отвечавшее планам самого Нечаева и его единомышленников.

В своих воспоминаниях о нечаевском деле В.И. Засулич отмечала, что Нечаев не был продуктом русской интеллигентской среды. «Не взгляды, вынесенные им из соприкосновения с этой средой, были подкладкой его революционной энергии, а жгучая ненависть, и не против правительства только… а против всего общества, всех образованных слоев, всех этих баричей, богатых и бедных, консервативных, либеральных и радикальных. Даже к завлеченной им молодежи он если и не чувствовал ненависти, то, во всяком случае, не питал к ней ни малейшей симпатии, ни тени жалости и много презрения»[695].

Нечаев и его сторонники стремились к созданию своей всероссийской организации и в студенческих волнениях видели обстоятельство, благоприятствующее скорейшему разрешению этой задачи. Зимой 1868/69 г. была выработана «Программа революционных действий», главными авторами которой были либо сам Нечаев, либо – что некоторым исследователям кажется более вероятным – Ткачев. «Программа» исходила из необходимости полной перестройки существующих «нелепых и несправедливых общественных отношений». Усматривая препятствие к такой перестройке в «настоящем политическом строе общества», «Программа» высказывалась за «политическую революцию». «Социальная революция – как конечная цель наша и политическая – как единственное средство для достижения этой цели» – в этих словах определяла свою позицию «Программа революционных действий». Это положение «Программы» показывает, что Нечаев (поскольку он был ее автором или одним из авторов) тогда еще не вполне усвоил бакунинское отрицание государственности, его анархизм. Необходимо, впрочем, учесть неустойчивость теоретических взглядов Нечаева и его теоретическую беспринципность, в силу чего он иногда в одно и то же время высказывался и как анархист, и как бланкист, и как непримиримый враг общества, и как сторонник объединенных действий с либералами.

Авторы «Программы революционных действий» ставили своей практической задачей «создать возможно большее количество революционных типов», т.е. возможно более расширить круг участников революционной борьбы. Для достижения этого намечалось распространять листки, устраивать сходки и «частные протесты», кружки и кассы. До мая 1869 г. предполагалось сосредоточить деятельность в Петербурге, Москве и частью в провинциальных университетских городах. В это время должен был быть проведен студенческий протест за «право официальных сходок», должно было быть положено начало пропаганде среди столичной «голытьбы». С мая намечалось перенести деятельность в губернские и уездные города – в среду «разночинцев, семинаристов и провинциальной голытьбы». Осенью предстояло, согласно «Программе», начать работу в «самой массе народа». «Самое удобное время восстания – весна 1870 года»[696] – утверждали авторы «Программы». На случай неудачи восстания авторы «Программы» считали, что «летнее время будет благоприятствовать сепаративной войне по Волге и Днепру и укрывательству народа целыми массами в лесах»[697].

Студенческие «беспорядки» действительно вспыхнули в Петербурге в марте 1869 г. Они явились выражением обостряющегося недовольства среди демократической молодежи и вновь нарастающей ее готовности к открытой борьбе против существующих порядков. Волнения начались 6 марта в медико-хирургической академии по случайному поводу. В течение недели происходили шумные сходки, затем академия была закрыта, и группа студентов-медиков арестована. Вслед за медиками выступили технологи и студенты университета. С трудом удалось властям предотвратить открытые «беспорядки» в земледельческом институте. Студенты требовали признания права сходок, касс, участия выборных в распределении стипендий. Учебное начальство действовало в тесном контакте с полицией. Волнения были подавлены, студентов массами исключали и арестовывали. Все исключенные были высланы на родину.

Возобновление открытых студенческих волнений произвело большое впечатление. Герцен писал в апреле 1869 г.: «Студентская история очень важна; Земледельч. академия, Медиц. академ., Технологический институт и Петерб. университет участвуют в ней. Студенты требуют тех прав, которые им были уступлены после смерти Николая… Правительство стало закрывать (учебные заведения. – Ш.Л.), студенты разослали очень умеренную прокламацию по городу, – говорят, лучше пойдут в Сибирь и крепость, чем уступить»[698]. Касаясь репрессий против студентов, Герцен говорил о неизбежности жертв: «…но борьба, всякая историческая борьба и вырабатывание идет этим путем»[699].

Следует подчеркнуть, что Нечаеву и его сторонникам далеко не удалось овладеть студенческим движением. Противники Нечаева признавали его оценку положения в народе и ближайших перспектив неправильной, а попытки немедленного осуществления его планов гибельными для роста революционного движения среди молодой демократической интеллигенции. К разногласиям программного и тактического характера присоединились глубокие расхождения в вопросе о способах действия, ибо очень скоро обнаружились специфические приемы Нечаева, наложившие самый тяжелый отпечаток на весь связываемый с его именем эпизод революционного движения.

Не чувствуя себя кровно связанным с той средой, в которой он работал, относясь к ней с недоверием и презрением и встречаясь с упорным сопротивлением со стороны людей, не разделявших его взглядов, Нечаев едва ли не с первых шагов стал применять в своей деятельности ложь, мистификацию, шантаж. Все это, конечно, не сразу раскрылось. Тем не менее уже в начале 1869 г. сильная оппозиция против Нечаева в Петербурге была налицо. Во время мартовских студенческих волнений 1869 г. большинство связанных с Нечаевым людей было арестовано, и начавшаяся в Петербурге организационная работа нечаевцев оборвалась. Новую попытку создать свою организацию Нечаев сделал осенью 1869 г. в Москве. Ей предшествовала на этот раз литературная подготовка из-за границы, куда бежал Нечаев.

Главную роль в этой подготовке играл не сам Нечаев, а Бакунин, с которым у Нечаева вначале установилось тесное сотрудничество. После поражения польского восстания Бакунин уехал на несколько лет в Италию, где он подверг пересмотру свои взгляды. Пересмотр этот шел в направлении анархизма, элементы которого были у Бакунина и раньше, но который принял у него вид законченной теории только во второй половине 60-х годов. Сильное влияние при этом пересмотре оказали на Бакунина взгляды Прудона. Плеханов в «Наших разногласиях» назвал Бакунина «реформатором прудонизма», а все его мировоззрение определил как «смешение социалистических теорий „латинских стран“ с русскими крестьянскими „идеалами“, народного банка Прудона – с сельской общиной, Фурье – со Стенькой Разиным»[700].

Взгляды Бакунина по-своему отражали стихийное недовольство и протест мелкобуржуазных масс крестьян и ремесленников; успехом они пользовались, естественно, в тех странах (Россия, Италия, Испания и т.д.), где капиталистические отношения были еще слабо развиты, кадры промышленного пролетариата еще не столь многочисленны, где капиталистическая эксплуатация осложнялась обильными пережитками докапиталистических форм[701]. Бакунин, создав тайные сектантские организации – «Интернациональное братство» и «Альянс социалистической демократии» – на основе своей анархистской программы, «диаметрально противоположной»[702], как он сам заявлял, программе Маркса и возглавляемого Марксом I Интернационала, попытался вмешаться в дела Интернационала и захватить руководство им. Это привело к острейшей борьбе между бакунистами и руководимым Марксом Генеральным советом I Интернационала, в которой и нечаевский эпизод сыграл свою роль.

Бакунин увидел возможность тесно связаться с русским движением через Нечаева, при его помощи надеялся перенести в Россию свой «Альянс», сделать проектируемую русскую ветвь «Альянса» руководителем революционной борьбы в России[703]. Поэтому Бакунин горячо поддержал приехавшего за границу Нечаева и держался союза с ним (разрыв Бакунина с Нечаевым произошел летом 1870 г., когда методы Нечаева обернулись и против него).

Начиная с весны 1869 г. Нечаевым и Бакуниным были выпущены за границей ряд листовок и воззваний, журнальчик «Народная расправа», зашифрованный «Катехизис революционера». Перу Нечаева принадлежала только некоторая часть этих документов; автором большинства из них, в том числе и пресловутого «Катехизиса», был Бакунин[704].

Вся эта литература была рассчитана на интеллигентную молодежь, задачи которой излагались в последовательном анархистском духе. В ней выражалась уверенность в близости народного восстания: «Всенародное восстание замученного русского люда неминуемо и близко» («Народная расправа»). На молодую интеллигенцию возлагалась задача объединения «разрозненных мужицких взрывов в народную революцию, осмысленную и беспощадную», на нее возлагалась роль «коллективного Стеньки Разина». «Ступайте в народ!» – призывал Бакунин. – «Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука». Молодежи предлагалось обратить особое внимание на «разбойничий мир». Разбойники, по мнению Бакунина, составляли «мир русской революции», с которым должны быть связаны революционеры-интеллигенты («Постановка революционного вопроса»). Так лозунг «в народ» дополнялся в бакунинско-нечаевской агитации другим – к «разбойникам», за слияние крестьянского бунта с «разбойничьим бунтом». О значении союза с разбойниками говорилось и в «Катехизисе революционера». «Соединимся с лихим разбойничьим миром, с этим истинным и единственным революционером в России». По этому поводу в знаменитой антибакунистской брошюре I Интернационала «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих» отмечалось, что Бакунин «смешивает в одну кучу вождей народных восстаний XVII и XVIII веков с современными русскими разбойниками и грабителями»[705].

«Катехизис» представлял собой характерный для нечаевщины документ. Задачей революционеров «Катехизис» признавал полнейшее и скорейшее разрушение «государственного, сословного и так называемого образованного мира». Не может быть настоящим революционером тот, кому «чего-нибудь жаль в этом мире», кто «может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все и все должны быть ему равно ненавистны». Все «поганое общество» «Катехизис» разделил на несколько категорий. Одни «неотлагаемо» осуждались на смерть, другим «даровалась» временно жизнь, чтобы они «рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта», третьих рекомендовалось «эксплуатировать всевозможными манерами и путями, опутать их, сбить их с толку и, овладев по возможности их грязными тайнами, сделать их своими рабами». Отдельный параграф был направлен против «доктринеров, конспираторов и революционеров в праздноглаголющих кружках и на бумаге», т.е. на деле против тех представителей самой демократической среды, которые останутся вне прямого руководства бакунинско-нечаевской организации. «Их надо, – говорилось в „Катехизисе“, – беспрестанно толкать и тянуть вперед, в практичные головоломные заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих»[706]. В целом «Катехизис» ориентировал активную молодежь на применение мистификаторских, двурушнических, авантюристических приемов.

При возвращении Нечаева в Россию Бакунин снабдил его мандатом за своей подписью, в котором Нечаев величался одним из «доверенных представителей» русского отдела «Всемирного революционного союза». Мандат этот и объяснения Нечаева, выдававшего мифическую организацию, от имени которой он выступал, за часть I Интернационала, притом якобы наиболее революционную и влиятельную[707], облегчили вербовку людей в тайное общество «Народная расправа», которое Нечаев начал создавать в Москве. Общество основывалось на слепом доверии и беспрекословном повиновении участников руководителю – Нечаеву, скрывавшему от своих новых товарищей правду о действительном положении затеянного им предприятия. Когда один из членов новой организации, студент Иванов, стал обнаруживать известную самостоятельность, недоверие к сообщениям руководителя, Нечаев при участии других членов комитета общества (П. Успенского, А. Кузнецова, литератора И. Прыжова, Н. Николаева) убил Иванова (ноябрь 1869 г.). Нечаев, правда, обвинил Иванова в предательстве, но это обвинение, как потом стало ясно участникам убийства, не имело под собой почвы. Нечаевская организация тогда же, зимой 1869/70 г., была разгромлена.

Лично Нечаеву удалось во время разгрома организации скрыться за границу. Продолжая мистифицировать и русскую эмиграцию, и отдельных представителей европейского революционного движения, он осуществил несколько новых издательских предприятий, из которых самым крупным была попытка возобновить «Колокол» при содействии Огарева и Наталии Герцен, одной из дочерей А.И. Герцена (было выпущено весной 1870 г. шесть номеров). Нечаев выпустил также (в течение 1870 г.) ряд листовок, написанных частью им самим, частью Огаревым и др.[708] Таковы воззвания: «К русскому мещанству» («Братья мещане, мужички городские!..») от имени несуществовавшей «Думы всех вольных мещан», «К русскому купечеству» от имени столь же мифической «Конторы компании вольных русских купцов», «Сельскому духовенству» с подписью «От истинных пастырей»[709], «Благородное российское дворянство», подписанное «Потомки Рюрика и Партия российского независимого дворянства».

В прокламации к дворянству Нечаев призывал его «с львиным мужеством воспрянуть от унижения и встать под гордо развевающееся знамя потомков древнего рюрикова дома» для борьбы с «современной императорской властью». В числе «доблестей» дворянства фигурировали «рыцарское служение Николаю I», спасение Российского государства от «наплыва социальных утопий» во время «бурных ураганов народного безумия в Европе» в 1848 г. и пр. Прокламация сочувственно упоминала о «сиявшем доблестями» М.Н. Муравьеве и гонимом М.Н. Каткове, который-де «вынужден был заявить о несолидарности с дворянством, хотя он наш и телом и душой»[710]. Этот перл хорошо иллюстрирует политический авантюризм, безграничную неразборчивость в средствах Сергея Нечаева.

Против нечаевщины решительно выступили Маркс и Энгельс. Разоблачению вредных сторон деятельности Нечаева много содействовал Герман Лопатин. В 1870 г., бежав из ссылки за границу, Лопатин сблизился с Марксом и информировал его о действиях Нечаева, вредивших престижу I Интернационала, поскольку Нечаева выставляли в некоторых кругах в качестве агента I Интернационала. К тому же Маркс и Энгельс справедливо увидели в нечаевщине крайнее выражение анархических тенденций, которые пытался привить рабочему движению на Западе Бакунин. Объявив войну нечаевщине, они широко использовали помощь, которую оказали им, кроме Лопатина, представители молодой русской эмиграции, группировавшиеся вокруг Николая Утина и создавшие к началу 1870 г. Русскую секцию I Интернационала. Позже им помогли в этом корреспонденты из самой России (Н.Ф. Даниельсон и др.). На Лондонской конференции Интернационала в сентябре 1871 г. Утин выступил с докладом о нечаевском деле. Конференция уполномочила Генеральный совет сделать публичное заявление по этому делу. Оно было написано в октябре 1871 г. Марксом и опубликовано в печати. Маркс категорически заявлял, что Нечаев никогда не был ни членом, ни представителем Интернационала, что он узурпировал имя Международного товарищества рабочих, использовав его в своих целях[711]. В уже упоминавшейся брошюре против бакунинского «Альянса», изданной в 1873 г. по поручению Гаагского конгресса Интернационала, видное место уделялось разоблачению нечаевщины в целом и роли в ней Бакунина[712] на основании данных судебного процесса нечаевцев и разбора изданий Бакунина и Нечаева.

В 1872 г. Нечаев был выдан швейцарскими властями царскому правительству и, приговоренный к каторге, подвергнут долголетнему заключению в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Ему удалось вскоре распропагандировать крепостную стражу и подготовить себе побег, который, однако, вследствие предательства провалился. Нечаев умер в Петропавловской крепости в 1882 г. Характеризуя Нечаева, В. Засулич писала: «Он до конца сохранил свою почти невероятную энергию. Ничего не забыл он за долгие годы одиночного заключения, ничего не забыл и ничему не научился. До самого конца он сохранил глубокое убеждение, что мистификация есть лучшее, едва ли не единственное средство заставить людей сделать революцию»[713].

Еще до задержания и выдачи Нечаева, в 1871 г., перед царским судом предстали арестованные в 1869 г. члены нечаевских организаций (московской и петербургской) и многие так или иначе соприкасавшиеся с нею лица, не исключая революционеров, составлявших оппозицию Нечаеву. Процесс раскрыл перед обществом (он шел при открытых дверях) неблаговидные приемы Нечаева. Но одновременно он явился показателем уже довольно быстро и широко нараставших с конца 60-х годов среди активной интеллигентной молодежи (независимо от нечаевщины и вопреки ее отрицательному опыту) революционных настроений. Процесс и сам в известной мере послужил толчком к их дальнейшему росту и усилению.

События 1868 – 1869 гг., с которыми связана и деятельность Нечаева, относятся уже по сути дела к той полосе в истории разночинно-демократического движения в России, когда непосредственно подготовлялся новый период этого движения, период собственно народнического революционного движения 70-х годов. Процесс же так называемых нечаевцев происходил в начале этого нового периода.

Именно деятели революционного движения 70-х годов оставили нам свои воспоминания об этом процессе. Публикуя в 1875 г. в Женеве так называемую «Записку Палена», издатели революционного органа «Работник» в своем послесловии к записке отмечали, что «лучшая, самая живая часть» русского общества «вынесла из процесса убеждение в честности обвиняемых и в правоте их главных стремлений» (т.е. стремлений демократической молодежи защитить интересы крестьян и бороться против помещиков и царизма) и что, таким образом, процесс сам послужил средством пропаганды, под его влиянием «выработалось немало новых революционных деятелей». С другой стороны, процесс показал русским революционерам их ошибки и заблуждения и «заставил искать других, лучших путей для деятельности»[714]. Последнее утверждение следует, в частности, отнести к вопросу о характере нечаевской организации, о приемах ее построения и работы: новое поколение революционеров-семидесятников решительно осудило этот характер и эти приемы. Революционная русская молодежь начала 70-х годов, как свидетельствует О. Аптекман, отнеслась «резко отрицательно к нечаевщине как к форме революционной борьбы»[715].

7. Первые шаги рабочего движения в пореформенной России

Реформа 1861 г. при всей своей половинчатости дала сильнейший толчок процессу формирования русского пролетариата и создала предпосылки для развития в России рабочего движения. Однако в 60-х годах рабочее движение делало только первые шаги. Не особенно значительное по своему размаху, оно по внутреннему содержанию отличалось отчасти переходным характером. Часть волнений была связана непосредственно с условиями ликвидации крепостных отношений. Вчерашний крепостной рабочий часто выступал в них не только как пролетарий, продающий свою рабочую силу фабриканту, но и как крестьянин-земледелец, имеющий свои счеты с помещиком, в роли которого выступал тот же фабрикант. Интересы крестьянские, связанные с размером и качеством надела, с объемом повинностей за землю, не раз выдвигались на видное место.

Такой именно характер имели во многом волнения горнозаводского населения Урала в начале 60-х годов, составившие значительную часть рабочих волнений 60-х годов вообще. Волнения уральских рабочих в этот период были связаны с условиями ликвидации крепостного права на Урале. Исключительно крестьянские требования были выдвинуты в выступлениях так называемых сельских работников, сохранивших тесную связь с земледелием и выполнявших на заводах подсобные, вспомогательные работы. Для них дело сводилось к тому, чтобы получить обеспечивающий пропитание надел и избавиться от работы на заводе. Сложнее обстояло дело с мастеровыми – основным костяком горнозаводских рабочих, для которых заработная плата была главным источником существования и вопрос о ее уровне представлял для них наиболее животрепещущий интерес. Но и они не были безразличны к вопросу о земле, поскольку реформа вызвала к жизни новые повинности в отношении и помещика-заводчика и государства, а положение на заводах стало более шатким и число занятых рабочих в ряде случаев сокращалось. Одним из источников волнений служил произвольный перевод рабочих из мастеровых в «сельские работники», ставивший их иногда в совершенно безвыходное положение[716].

Таким образом, на горных заводах наряду с требованиями крестьянского характера тесно переплетались, а иногда выступали и на передний план требования чисто рабочие, относившиеся к заработной плате.

Восстановить вполне точную картину рабочего движения 60-х годов пока трудно ввиду недостаточной разработанности источников.

Опубликованный недавно сборник документальных данных о рабочем движении 60-х годов[717] содержит сведения примерно о полусотне различных рабочих выступлений и протестов за 1861 – 1869 гг. Случаев прекращения работ с предъявлением определенных требований среди них весьма немного (до десятка). В большинстве речь идет о брожении и волнениях, не вылившихся в форму стачек. Наряду с проявлениями более или менее активной борьбы было немало фактов пассивного протеста, бегства с непосильных и слишком изнурительных работ, подачи прошений и жалоб административным властям и пр.

Нет сомнения, что некоторое число рабочих выступлений не учтено официальными источниками или отражено источниками, пока не выявленными. В ряде случаев официальные данные могут быть пополнены сообщениями печати, в результате чего установленное количество протестов, волнений и стачек увеличится[718]. Но общая картина рабочего движения 60-х годов, соотношение в нем различных форм недовольства и протеста существенно не изменятся, т.е. останется факт большого удельного веса пассивных форм, с одной стороны, и преобладания «волнений» над настоящими стачками – с другой.

Значительная часть волнений и протестов рабочих приходится на 1861 – 1864 гг. (около 70% волнений, учтенных за 1861 – 1869 гг. сборником А.М. Панкратовой). Широкие волнения имели место в начале 1861 г. на Ревдинских чугуноплавильных и железоделательных заводах П. Демидова (в Пермской губернии), известных бурными выступлениями рабочих еще в крепостную эпоху, и происходили они из-за низкой оплаты труда. По той же причине происходили волнения и уход с рудников рабочих медеплавильных заводов (Воскресенского, Преображенского, Верхотурского, Архангельского) в Оренбургской губернии.

На почве требований рабочих о повышении заработной платы, вызванных крайне тяжелым материальным положением, огромным вздорожанием жизненных припасов, возникла стачка на Лысвенском чугуноплавильном заводе Бутеро-Родали в Пермской губернии. Стачка, продолжавшаяся несколько дней, с 18 по 23 мая 1861 г., была прекращена угрозой применения военной силы (на завод были присланы казаки). В ходе стачки из рабочих выделилась группа вожаков, из которых четверо самых активных (Мартемьян Баландин, Иван Шатов, Филипп Сушин, Иван Мозготин) в октябре 1861 г. были приговорены к наказанию плетьми и ссылке в каторжные работы[719].

Характерно, что уральские рабочие, несмотря на то что в их волнениях в силу особенностей их экономического положения крестьянские мотивы звучали особенно заметно, проявляли иногда заботу о поддержании заводского производства, поскольку видели в нем источник своего существования и не собирались порывать с ним. Во время упомянутой стачки рабочих Лысвенского завода для поддержания работы домен были оставлены 52 человека.

Чрезмерно низкие заработки, а также попытки хозяев еще больше сократить существующую нищенскую плату являлись одной из причин волнений рабочих разных профессий. Так, в 1864 г. в Нижнем Новгороде путем угрозы прекратить работы на ярмарке строителям удалось сорвать попытку подрядчиков воспользоваться большим наплывом рабочих для снижения им заработной платы[720].

Одним из обычных источников конфликтов служили систематические задержки в выплате заработной платы. Например, на Холуницких заводах Пономарева (близ Вятки) в апреле 1865 г. более 3 тыс. рабочих и государственных крестьян, не получавших несколько месяцев заработной платы, не допустили отправки с завода проданного железа. Они отказались повиноваться мировому посреднику и присланным для усмирения чиновникам, а после ареста нескольких «подстрекателей» напали на волостное правление и освободили последних[721].

Поводом к волнениям служили также изнурительность работ и эпидемии (движение рабочих, занятых на рытье Ново-Ладожского канала), различные незаконные поборы – на больницу (Иваново-Вознесенск, 1861 г.), на постройку церкви (Дугненский чугуноплавильный завод Калужской губернии, 1861 г.), произвол при браковке изделий, работа в воскресные и праздничные дни, отсутствие медицинской помощи (те же волнения на Дугненском заводе) и т.д.[722]

Любопытный штрих вносят в общую картину рабочих волнений 60-х годов события на Людиновском заводе Мальцова[723] в Калужской губернии в апреле 1861 г., где рабочие протестовали против наказания молодого рабочего Кучерова, которого по просьбе отца горнозаводский исправник хотел подвергнуть порке. Рабочие не позволили исправнику высечь товарища. Как уверял в донесении по начальству исправник, до 100 мастеровых бросились к нему и с «азартностью» кричали, что «его, Кучерова, никто не смеет наказывать, и мы его не дадим»[724].

Когда один из наиболее авторитетных среди своих товарищей – рабочий Исай Равский, ведший от имени толпы переговоры с исправником, был арестован, рабочие настояли на его освобождении.

Вслед за этим по распоряжению Мальцова восемь рабочих – Равский, Вьюшкин (или Вьюшин) и др. – как зачинщики были закованы в кандалы и отправлены для заключения в острог в г. Мещовск. Мальцов требовал от генерала царской свиты Казнакова, командированного для проведения крестьянской реформы в Калужскую губернию, сдачи строптивых рабочих в солдаты на Кавказ или отправки их на поселение, а также предварительного их «примерного наказания» в присутствии мастеровых его заводов, которых он брался доставить в Мещовск[725].

Объясняя мотивы жестокости и злобы, проявленных к ним Мальцовым, рабочие Равский и Вьюшкин сообщили характерные факты: они не ходили к Мальцову после объявления манифеста 19 февраля 1861 г. с хлебом-солью, не подписали одобрительного адреса помещику-заводчику, составленного в конторе, не подписались также на сооружение ему памятника в Людинове, но зато подписали «одобрение» популярному среди рабочих и нелюбимому помещиком священнику Григорию, удаленному Мальцовым из села. Из показаний Василия Вьюшкина видно также, что он вместе с другими мастеровыми добивался «прибавки жалованья»[726].

Как само по себе выступление рабочих, так и дикое самоуправство Мальцова, демонстративно игнорировавшего права «освобожденных» рабочих, вызвали беспокойство среди губернских властей. Губернатор В. Арцимович (из либеральных бюрократов) сообщил министру финансов Княжевичу об определении губернского по крестьянским делам присутствия, нашедшего, что Мальцов «столь явным нарушением высочайше дарованных прав и жестоким образом действий может довести заводское население до крайности и до более серьезных проявлений, а волнение этого многочисленного населения весьма опасно для общественного спокойствия»[727].

Если часть представителей администрации порицала Мальцова за его действия, угрожающие «общественному спокойствию», то другие оказывали поддержку Мальцову и признавали рабочих, отстаивавших личное достоинство, свое или товарищей, мятежниками. Так, горный инженер генерал Бутенев, занимавшийся расследованием людиновского дела, утверждал, будто поводом к волнениям послужило убеждение рабочих, что после реформы «не правительством поставленные власти, а мир или общество будет управлять ими и только тот преступник будет подвергаться наказанию,которого приговорит мир». Бутенев называл это «коммунистской» идеей; «она держится, – писал он, – во многих умах и теперь, и от решения настоящего случая зависеть будет искоренить ее как гибельную или допустить укорениться и предать Россию демократии»[728].

В волнениях людиновских рабочих участвовали рабочие соседнего (тоже мальцовского) Сукременского завода. Среди восьми арестованных «зачинщиков» были рабочие и с этого завода.

Волнения на Людиновском и Сукременском заводах повторялись в 1865 – 1866 гг., когда рабочие уклонились от уплаты недоимок и упорно отказывались от избрания старшин на место удаленных администрацией «за подстрекательство их к ослушанию»[729]. В числе смещаемых оказался волостной старшина Василий Вьюшкин, один из главных участников волнений 1861 г.[730] Расследование показало, что с мальцовскими рабочими тогда имели связь и оказывали на них революционизирующее влияние «ишутинцы» или по крайней мере связанные с ишутинцами круги местной интеллигенции[731].

В недавнее время были обнаружены материалы о серьезных волнениях, сопровождавшихся стачкой части рабочих (около 300 человек из 1700 рабочих), на Морозовской мануфактуре в Орехово-Зуеве в 1863 г.[732] Дикий произвол фабричной администрации, громадные штрафы и вычеты, систематическая задержка заработанных рабочими денег были причинами недовольства рабочих, приведшего к стачке в августе 1863 г. Стачка началась после того, как директор отказался удовлетворить требование о повышении расценок, предъявленное от имени рабочих группой ткачей из 34 человек. Стачечники проявили в борьбе немало упорства, защищали своих представителей; многие продолжали бастовать, невзирая на репрессии. В показаниях, данных некоторыми рабочими на следствии, звучали ноты протеста, как и сознание того, что административные власти вполне поддерживают фабриканта, говорят «слова не свои, а хозяйские»[733].

Несмотря на приведенные факты, следует признать, что в общем рабочее движение 60-х годов находилось еще на довольно низкой ступени развития. Забастовок насчитывалось очень мало. Волнения носили стихийный характер. Ими были охвачены в первую очередь рабочие, занятые на постройке железных дорог, речном транспорте, горные и приисковые рабочие и т.д. Меньшим (количественно) было участие в движении текстильщиков, хотя именно их выступления дали повод наблюдателям из лагеря буржуазной публицистики говорить о стачках русских рабочих «на манер английских работников»[734].

Совсем слабым было тогда участие в стачечном движении наиболее развитого отряда пролетариата – металлистов, которые лишь позднее стали играть роль авангарда рабочего движения.

Все же рабочие волнения 60-х годов оказали влияние на последующее движение, явившись некоторой подготовкой к гораздо более значительному по масштабам, более высокому по уровню организованности и сознательности рабочему движению 70-х годов.

На 60-е годы приходятся также ранние и еще не слишком заметные попытки отдельных представителей или кружков революционной интеллигенции к установлению связей с рабочими и к той или иной форме пропаганды между ними, продиктованные еще не пониманием особого положения и исторической роли пролетариата, а стремлением к сближению вообще с народом, желанием привлечь людей из народа к участию в общедемократической революционной борьбе.

В самом начале 60-х годов такие попытки были связаны с деятельностью представителей революционно-демократической интеллигенции в воскресных школах. С планами использования воскресных школ для пропаганды демократических идей в «массе простого народа» носились участники студенческой революционной группы, развернувшей свою работу на рубеже 50-х и 60-х годов в Киеве и Харькове[735]. Трудно сомневаться в том, что такие планы существовали и в кругу революционных участников движения воскресных школ в Москве, где с этим движением были тесно связаны члены кружка Аргиропуло и Заичневского[736]. Вполне конкретные и сравнительно подробные сведения об использовании воскресных школ в целях пропаганды среди рабочих (также и среди солдат) имеются относительно Петербурга, где движение воскресных школ приняло наиболее значительные размеры. Распространение революционной пропаганды получило особенно широкий размах среди молодых рабочих-учеников Сампсониевской и Введенской воскресных школ в Петербурге. Здесь рабочих знакомили с такими документами революционно-демократической мысли, как «Что нужно народу?», «Молодая Россия» и т.д. С делом о пропаганде в Сампсониевской и Введенской школах связаны имена студентов-революционеров В. Хохрякова, П. Беневоленского, К. Крапивина, офицера Я. Ушакова[737].

Имеются более или менее глухие сведения о сношениях с рабочими на почве попыток к пропаганде в середине 60-х годов кружка офицеров-артиллеристов (чернышевцев, т.е. последователей Н.Г. Чернышевского) в Петербурге[738], а также И.А. Худякова и группировавшегося вокруг него в Петербурге кружка. Герман Лопатин в своих воспоминаниях о Худякове сообщает: «Компания, которой он был душою, постоянно обучала грамоте разных отставных солдат, мастеровых и т.п. людей. Понятно, что эти занятия грамотою, происходившие на частных квартирах, не ограничивались этою скромною целью, но переходили в беседы гораздо более поучительного свойства»[739]. Не только петербургские товарищи ишутинской группы, во главе которых стоял Худяков, но и сама ишутинская группа, как уже упоминалось, имела связи с рабочими.

Не задаваясь целью исчерпать все данные, касающиеся первых попыток пропаганды в рабочей среде, отметим лишь деятельность в Саратове в первой половине 60-х годов бывшего студента Казанского университета, уволенного и высланного за участие в студенческом движении 1861 г., А.X. Христофорова[740]. Увлеченный популярной в 60-х годах идеей ассоциации, Христофоров при содействии ряда лиц из среды местной интеллигенции (педагоги, чиновники и т.д.) приступил к устройству артелей (товариществ) рабочих-ремесленников (столяров, сапожников, портных). Работа по созданию артелей была связана с определенной пропагандистской деятельностью. Что последняя не осталась без плодотворных результатов, видно из сообщения Г.В. Плеханова. В своих воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении» Плеханов сообщает о Христофорове: «Он сблизился с многими местными рабочими. Они долго помнили его. В 1877 г. они рассказывали нам, землевольцам, что со времени его пребывания в Саратове в местной рабочей среде никогда не потухала зароненная им искорка революционной мысли. Люди, никогда не знавшие его лично, вели от него свою умственную родословную»[741].

Правительство проявляло уже в 60-х годах, особенно к концу их, известное беспокойство по поводу настроений в среде рабочих, «заботилось» о недопущении какого-либо общения и сближения между демократической интеллигенцией и рабочими. В отчете III отделения за 1869 г. признавалось, что «места фабричные и промышленные» представляют «наиболее удобную почву для агитации»[742].

8. Русское революционно-демократическое движение 60-х годов и оживление освободительного движения на Западе

Русское освободительное движение конца 50-х и 60-х годов занимает важное место во всем мировом революционном движении этой эпохи.

Известно, что реакция, наступившая в Европе после революций 1848 – 1849 гг., стала изживаться с конца 50-х годов. В.И. Ленин, характеризуя политические условия и конкретные признаки русского общественного подъема периода крестьянской реформы, вместе с чисто внутренними обстоятельствами отмечает такие факторы, как «оживление демократического движения в Европе», а также «польское брожение» и «недовольство в Финляндии»[743].

Борьба, направленная против господствовавших в Европе сил реакции, протекала в разных формах и имела своими носителями различные общественные, классовые силы.

Большую роль в развитии демократического движения на Западе играл национальный вопрос. Это было время нового подъема борьбы за освобождение и воссоединение Италии, время оживления борьбы за национальное освобождение угнетенных народов в Австро-Венгрии и Турции. Вопрос об объединении встал снова на очередь дня в Германии.

Начинался новый подъем рабочего движения, которому в значительной степени способствовал кризис второй половины 50-х годов в Америке и Европе. Проявляясь по-своему в Англии, Германии, Франции, растущее рабочее движение подготовило почву для возникновения I Интернационала.

К числу крупнейших событий той же эпохи относится, разумеется, гражданская война в Северной Америке, в свою очередь оказавшая прямое влияние на рост рабочего движения в Европе.

Правительственные органы в России не без тревоги следили за ходом дел на Западе и стремились предотвратить использование русскими демократическими деятелями материала, доставляемого событиями в Европе и Америке, в интересах революционной борьбы в России. Главное управление цензуры в начале 1861 г. в специальном циркуляре указывало, что «при настоящем взволнованном положении умов в европейских государствах» должно признать «вредным распространение сочинений, в которых выставляются яркие описания революций, необходимых будто бы для оживления организма государства». Руководители цензурного ведомства очень опасались, что в России «читатель легко может применять к положению своей страны те действительные или мнимые недостатки управления, которые вызвали в других

Но тщетны были усилия царизма отгородить Россию от политического и умственного движения в других странах, когда в самой России обострялась борьба против самодержавия и крепостничества, когда русская литература и наука выдвигали своих великих революционных мыслителей и писателей.

В одной из землевольческих прокламаций (1863 г.) подчеркивалось, что от революционных идей «не загородиться ничем, они господствуют в настоящее время во всей Европе, народы которой находятся теперь в таком напряженном состоянии и до того сильно почувствовали гнет деспотизма, что малейший толчок произведет между ними общее революционное движение, которое разрушит все основания, поддерживающие деспотизм»[745].

Естественно, что русская передовая печать использовала все возможности для пропаганды революционного опыта других народов, для мобилизации русского общественного мнения на поддержку их освободительных стремлений, для поднятия духа демократического лагеря в самой России, которому известия об успехах борьбы прогрессивных сил за рубежом давали дополнительную уверенность в грядущей победе родного народа, в освобождении своего отечества от гнета враждебных сил.

В Чернышевском, Добролюбове, Герцене и во многих других деятелях русского революционного движения и русской демократической литературы демократы и социалисты Европы и Америки имели самых надежных и искренних друзей и союзников.

Достаточно напомнить о замечательных ежемесячных политических обозрениях Чернышевского по международным вопросам, публиковавшихся с 1859 г. в «Современнике». По свидетельству читателей того времени, эти обозрения вызывали в русском обществе исключительный интерес и, конечно, оказывали на передовую общественную мысль сильное влияние.

Чернышевский давал в этих обзорах анализ общественной борьбы в других государствах, исходя в своих наблюдениях и оценках из последовательных революционно-демократических позиций. Он надеялся на дальнейшее углубление и расширение общественных столкновений в западных странах, что, несомненно, способствовало бы усилению освободительной борьбы в России.

«Зловещие птицы начинают каркать похоронную песню над существующим порядком Западной Европы… Мы не скажем, что ошибаются зловещие птицы. Обоняние у них тонкое»[746], – писал Чернышевский в одном из своих политических обозрений. На рубеже 50-х и 60-х годов Чернышевский неоднократно высказывал ту же самую мысль, причем особые надежды возлагал тогда на французский народ, считая, что именно Франция все еще остается вулканом, «взрывы которого потрясают Европу»[747].

Величайшее сочувствие самых широких кругов общества вызвала борьба итальянского народа. Из двух сталкивавшихся тенденций в итальянском национально-освободительном движении, из которых одну, либерально-соглашательскую, представлял Кавур, а другую, народную, демократическую, выражал Гарибальди, прогрессивная русская общественность полностью выступила на поддержку второй. Солидарность русских революционеров с демократической линией в итальянском движении нашла яркое выражение в блестящих статьях Добролюбова, в которых жесткой критике были подвергнуты оппортунистические, либеральные итальянские политики во главе с Кавуром.

Имя Гарибальди в России было окружено ореолом неувядаемой славы. Н. Серно-Соловьевич расценивал известную сицилийскую экспедицию Гарибальди 1860 г. как «геройское действие, напоминающее древние времена». Он видел в Гарибальди и его соратниках людей «того берега», самое существование которых «служит светлым залогом нового мира»[748]. Русское общество не ограничивалось одними выражениями сочувствия и восхищения Гарибальди: ряд русских людей принял непосредственное участие в действиях его армии.

Национально-буржуазные и буржуазно-демократические движения Запада конца 50-х – начала 60-х годов еще занимали в глазах русского общества видное место при оценке им современного политического положения за пределами России. Вместе с тем нарастал и интерес к разгоравшейся все ярче борьбе западноевропейского пролетариата.

Уже в первой половине 60-х годов передовые круги России обратили внимание на деятельность Ф. Лассаля. Отрицательные стороны политической карьеры энергичного и талантливого, но во многом толкавшего рабочее движение на оппортунистический путь немецкого агитатора еще не были видны радикальным кругам русского общества. К тому же некоторые мелкобуржуазные планы Лассаля, относящиеся к проблеме организации государственной помощи производительным ассоциациям, находили сочувствие среди представителей утопического мелкобуржуазного социализма 60-х и 70-х годов в России. Главное же все-таки было в том, что возрождение и рост в Германии самостоятельного рабочего движения в годы деятельности Лассаля, связанные в определенной степени с его именем, не могли пройти незамеченными в России, не могли не шевелить общественного сознания передовых кругов.

Центральным событием в рабочем движении 60-х годов, знаменовавшим целую эпоху в мировом рабочем движении, бесспорно явилось образование в 1864 г. в Лондоне Международного товарищества рабочих, вошедшего в историю под именем I Интернационала. Интернационал с самых первых шагов своей деятельности находился под непосредственным руководством Маркса и Энгельса. «Когда рабочий класс Европы опять достаточно окреп для нового наступления на господствующие классы, возникло Международное товарищество рабочих», – писал позднее Энгельс, указавший, что это товарищество образовалось «с определенной целью – сплотить в одну организацию все боеспособные силы пролетариата Европы и Америки…»[749]. В руководстве Интернационалом Маркс и Энгельс исходили из великих принципов, что освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом, что оно воз

I Интернационал распался после восьмилетнего существования (1864 – 1872 гг.). Попытка Маркса создать международное объединение борющегося пролетариата, указывал В.И. Ленин, «не могла иметь успеха, пока не сплотились и не окрепли национальные социалистические партии». Но Ленин тут же подчеркивал, что «деятельность первого Интернационала оказала великие услуги рабочему движению всех стран и оставила прочные следы»[750].

Русское общество знало о деятельности Интернационала из сообщений прессы, как иностранной, так и русской. Часть легальной печати, консервативная, да, как правило, и либеральная, представляли, правда, эту деятельность в извращенном виде. Отголоски влияния Интернационала можно найти в работе революционных групп уже второй половины 60-х годов, хотя и здесь деятельность Интернационала отражалась подчас в кривом зеркале, например в истории ишутинского кружка. Как бы то ни было, авторитет I Интернационала в среде демократической молодежи стоял к концу 60-х годов достаточно высоко, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что Нечаев, чтобы привлечь к себе молодежь в Москве, стремился опереться именно на ее чувство большого уважения к Международному товариществу рабочих. Яснее и правильнее, чем в кружках самой России, принципы деятельности Интернационала представляли себе в 60-х годах некоторые русские эмигранты. К 1870 г. среди одной группы эмигрантов оформляется так называемая Русская секция I Интернационала.

Знаменательно, что Герцен в конце жизни тоже испытал на себе воздействие I Интернационала, к деятельности которого проявлял все более возрастающий интерес и сочувствие, хотя еще и не был в состоянии полностью уяснить себе подлинный характер задач, теоретических основ и тактики этой пролетарской организации[751]. Во втором из писем «К старому товарищу» (1869 г.), направленных в большой мере против бунтарско-анархических взглядов Бакунина, Герцен писал об Интернационале: «Работники, соединяясь между собой, выделяясь в особое „государство в государстве“, достигающее своего устройства и своих прав помимо капиталистов и собственников, помимо политических границ и границ церковных, составляют первую сеть и первый всход будущего экономического устройства. Международный союз может вырасти в Авентинскую гору á l’intérieur – отступая на нее, мир рабочих, сплоченный между собой, покинет мир, пользующийся без работы, на свою доходную непроизводительность… и он, отлученный, nolens-volens пойдет на сделки. А не пойдет – тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона…»[752] Ленин придавал большое значение тому, что Герцен в своих предсмертных статьях обратил взоры к Интернационалу, «к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, – к тому Интернационалу, который начал „собирать полки“ пролетариата, объединять „мир рабочий“, „покидающий мир пользующихся без работы“!»[753]

Таким образом, развитие европейского рабочего движения в 60-х годах оказывало влияние на русское революционное движение. Мы не касаемся здесь вопроса о проникновении в Россию произведений Маркса и Энгельса, вопроса о знакомстве отдельных передовых представителей русского общества с тем учением, которое теоретически обосновывало деятельность Интернационала, так как эту тему целесообразнее осветить в связи с историей русского революционного движения 70-х годов.

Изложенное выше свидетельствует о том, что освободительное движение в России в конце 50-х и в 60-е годы отнюдь не было оторвано от демократической и революционной борьбы, происходившей вне России. Вместе с тем следует подчеркнуть, что если, с одной стороны, развивающееся в России революционное движение находило поддержку в росте освободительного движения за рубежом, то, с другой стороны, обострение классовой борьбы в России, рост в ней революционно-демократических сил, большой идейный подъем в передовом русском обществе оказывали воздействие на общий ход и судьбы мирового демократического движения.

В этом отношении важно не одно только влияние русской передовой общественной мысли на общественное мнение других стран, в частности славянских, где хорошо знали и высоко ценили идейных вождей русского революционного движения 50 – 60-х годов и многому у них научились. Еще важнее огромное прогрессивное значение для Европы и всего мира происходивших вообще в конце 50-х и в 60-х годах сдвигов в общественно-политической жизни России, подъема и обострения классовой борьбы русского крестьянства, выступления на политическую арену русской разночинно-демократической интеллигенции. Русское революционное движение, подрывавшее устои царской монархии, становилось крупнейшим политическим фактором не только внутреннего, но и международного значения.

* * *
Подводя итоги революционной борьбе в России за 1861 – 1869 годы, необходимо отметить, что движение первых годов этого десятилетия являлось самым прямым и непосредственным продолжением и развитием того процесса, который определился в конце 50-х годов. Начавшаяся тогда, в канун крестьянской реформы, революционная ситуация приобрела наибольшее напряжение в ближайшие месяцы после 19 февраля. Острая социально-политическая борьба продолжалась еще в течение 1862 – 1863 гг. при большой активности демократических элементов, стремившихся повернуть ход событий в пользу трудовой крестьянской массы, к полному раскрепощению родины.

Несмотря на то что крестьянское движение было подавлено, несмотря на поражение революционной разночинной интеллигенции, передового сознательного отряда русской демократии, революционная ситуация конца 50-х и начала 60-х годов имела, как выше отмечено, огромное историческое значение. Она показала различные классы и слои в серьезных социальных и политических столкновениях, значительно обнажила их позиции, помогла более глубокой общественной дифференциации, и в первую очередь провела водораздел между лагерем демократии и враждебным ему либерализмом. Демократия впервые приобрела важный практический опыт политических революционных действий. Были с достаточной ясностью сформулированы основы социально-политической платформы революционной демократии.

В период упадка открытого революционного движения, после 1863 г., демократия, несмотря на очень осложнившиеся условия, не складывала оружия, широко используя средства литературно-публицистической борьбы и настойчиво трудясь над распространением революционных и прогрессивных идей. Подпольное революционное движение не умирало, но масштабы его временно значительно сократились.

Резкое усиление реакции в 1866 г., после выстрела Каракозова, привело к дальнейшему ослаблению революционно-демократического лагеря. Однако уже примерно через два – два с половиной года наметились первые признаки нового оживления революционно-демократического движения. Оно сказалось в полной мере только в следующем десятилетии, когда снова, все более обостряясь и усиливаясь, освободительная борьба трудящихся слоев народа, преданной народу революционной интеллигенции привела (в самом конце 70-х годов) к большому демократическому подъему – ко второй революционной ситуации.

Уместно в заключение отметить некоторые общие черты русского революционного демократизма эпохи разложения крепостничества, падения крепостного права.

Глубочайшая преданность интересам народа, пламенная защита его прав, постоянная мысль о благе родины, о ее раскрепощении, о ее движении вперед – вот что воодушевляло Герцена и Огарева, Чернышевского и Добролюбова, их последователей во всей их деятельности, борьбе.

Оценивая деятельность В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевский писал: «Много было достоинств у критики гоголевского периода; но все они приобретали жизнь, смысл и силу от одной одушевлявшей их страсти – от пламенного патриотизма»[754]. То же самое смело можно повторить о самом Чернышевском, о Герцене и о Добролюбове, об их ближайших соратниках.

Революционные демократы были патриотами народной России. Они исходили из сознания, что существуют две России: Россия правящих сфер и Россия народа, трудящихся масс, Россия передовых борцов за свободу. «В России сверх царя есть народ… Кроме России Зимнего дворца, есть Русь крепостная, Русь рудников»[755], – говорил Герцен. От имени этой второй России и выступали они как подлинные представители «народной совести»[756].

Патриотизм революционных демократов сочетался с интернационализмом, с сочувствием к передовым общественным и культурным силам других стран и народов, с готовностью помогать им и сотрудничать с ними. Революционные демократы были враждебны националистическим идеям, космополитизму, расизму. «Ничто, – писал Герцен, – не отклоняет революции в такой степени от ее большой дороги, как мания классификаций и зоологических предпочтений рас»[757].

Революционные демократы были горячими сторонниками самодеятельности масс, их активного вмешательства в общественную жизнь. Они считали необходимым и неизбежным революционный путь преобразования существующего общественного и политического строя. Они стремились поднять в России крестьянство на широкую революционную борьбу, подготовить условия для победоносной крестьянской революции.

Революционные демократы героически боролись за свержение самодержавия, за уничтожение помещичьего землевладения. Они видели в либерализме силу, препятствующую развертыванию революционной борьбы, враждебную массовому движению и интересам крестьянства. Беспощадно разоблачая существовавшие в царской России порядки, они в то же время выступали с острой критикой капиталистического строя, вскрывали классовую сущность буржуазной демократии. Великие революционные демократы придавали огромное значение выработке целостной революционной теории, охватывающей вопросы и философии, и науки, и политики. Они были гениальными мыслителями-материалистами, борцами против идеализма и агностицизма, против религии и мистики.

Вожди русской демократии неутомимо боролись за передовую культуру русского народа, создали материалистическое и демократическое эстетическое учение, оказали неоценимое влияние на становление, упрочение и развитие критического реализма в русской литературе и искусстве. Для революционных демократов характерна теснейшая, неразрывная связь между их философией, эстетическими и литературными взглядами и их общественно-политическими устремлениями. Философия, литература, искусство ставились на службу революции, народу, использовались для обоснования и пропаганды революционной борьбы за освобождение родины.

Русские революционные демократы не были представителями научного социализма, хотя их поиски правильной революционной теории шли в направлении научного социализма. В частности, Чернышевский – величайший, по словам Ленина, представитель утопического социализма в России[758] – ближе других утопических социалистов подошел к научному социализму. Революционные демократы, несмотря на гениальные догадки в духе материалистического понимания истории, еще не знали подлинных законов развития общества. В силу отсталости русской жизни они не могли подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса. Они не понимали, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма, и мечтали, как отмечает В.И. Ленин в отношении Чернышевского (это верно и в отношении Добролюбова и особенно в отношении Герцена), о переходе через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину к социализму[759].

Несмотря на все эти черты исторической ограниченности, революционные демократы объективно подготовляли почву для распространения марксизма в России. В.И. Ленин считал вождей революционной демократии 40 – 60-х годов, как и героических борцов революционного поколения 70-х годов, предшественниками русской социал-демократии.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ 70-х ГОДОВ (Революционное народничество 70-х годов. Массовое движение. Вторая революционная ситуация)

1. Основные общественно-политические идеи народничества 70-х годов и его социальная сущность в ленинской оценке

В рамках разночинского этапа русского революционного движения, начало которого примерно совпадает с кануном отмены крепостного права, а конец приходится на первую половину 90-х годов, весьма важную роль сыграло освободительное движение 70-х годов[760]. Идеологическим знаменем движения 70-х годов являлось революционное народничество, то народничество, которое В.И. Ленин признавал «господствующим направлением, соответствующим точке зрения разночинца»[761].

Интеллигент-разночинец был основным носителем народнических идей. При этом, однако, реальное историческое содержание народнического движения сводилось, как неоднократно подчеркивал В.И. Ленин, к представительству интересов мелких производителей, главным образом крестьян.

В 1884 г. один из видных литераторов-народников, Н.Н. Златовратский, полемизируя с либералами, писал: «Разночинец, который так близко стоял к народной массе, который вместе с нею испытал все ужасы угнетения и порабощения, совершенно естественно и органически явился выразителем ее интересов и желаний… он действительно постигал эти интересы всем существом, всем „нутром“ своим, и он же любил эту массу, радовался ее радостями, умилялся перед проявлениями в ней человеческого достоинства и скорбел за ее недостатки, – он, этот разночинец, создал „народничество“…»[762]

Таким образом, разночинец-народник сознательно видел свою историческую миссию в том, чтобы служить крестьянской массе и быть выразителем ее интересов и стремлений. Но теория, им созданная, не могла научно объяснить корней и характера эксплуатации трудящейся массы в новых условиях, не способна была указать этой массе действительных путей к окончательному освобождению от нищеты и угнетения.

Народническое учение, идейные истоки которого восходят еще к предреформенному времени (важное значение имели в этом отношении некоторые коренные воззрения Герцена и Огарева) и к периоду реформ (некоторые существенные черты во взглядах демократов-шестидесятников во главе с Чернышевским), окончательно сложилось как доктрина к 70-м годам, когда в результате реформы 1861 г. капиталистическому развитию в России был дан уже серьезный толчок, но вместе с тем классовые антагонизмы буржуазного общества еще далеко не получили полного развития, когда Россия во многих отношениях находилась в полосе перехода от крепостничества к капитализму.

В 90-х годах В.И. Ленин, возражая П. Струве, пытавшемуся сравнить разногласия между марксизмом и народничеством со старыми спорами западников и славянофилов, указывал: «Народничество отразило такой факт русской жизни, который почти еще отсутствовал в ту эпоху, когда складывалось славянофильство и западничество, именно: противоположность интересов труда и капитала»[763]. Ленин тут же подчеркивал, что этот новый факт народничество отразило сквозь призму жизненных условий и интересов мелкого производителя, а потому отразило его уродливо, создав ошибочную теорию.

Развитие капиталистических отношений после так называемой крестьянской реформы приводило мелких производителей (крестьян, кустарей) к массовому разорению, оно вело к ускоренному классовому расслоению деревни. В основе процесса классовой дифференциации деревни и разорения крестьянской массы лежал рост новых производственных отношений. Громадные пережитки крепостничества с своей стороны крайне обостряли этот процесс, делали его еще более мучительным для трудящихся масс, которые терпели «жестокие невзгоды» и от крепостнических порядков и традиций, и от гнета крупного капитала[764].

Сущность народничества и заключалась в протесте одновременно и против крепостничества, и против буржуазности (т.е. капитализма) в России «с точки зрения крестьянина, мелкого производителя». Характерной для этого протеста была мечтательность, «отворачивание от фактов»[765]. Это сказалось прежде всего на теоретических позициях народничества по вопросу о судьбах капитализма в России. Народничество поставило в России вопрос о капитализме, и в этом, указывал В.И. Ленин, его «крупная историческая заслуга», в свое время обеспечившая ему передовое место среди прогрессивных течений русской общественной мысли. Но народническое решение этого вопроса было основано на отсталых теориях, на «романтической и мелкобуржуазной критике капитализма»[766].

Научный анализ капиталистического способа производства был дан марксизмом. Марксизм обосновал положение о прогрессивности капитализма по сравнению со средневековыми формами хозяйства и труда и показал, что только развитие капитализма и пролетариата создает материальные предпосылки и общественную силу для осуществления социализма. Народники знали эти положения основателей научного социализма, но в лучшем случае признавали их правильность для западноевропейских стран, отвергая их применимость к русским условиям. Например, «Земля и воля!», орган народнического тайного общества второй половины 70-х годов, признавая значение капитализма для Запада «в деле подготовления умов рабочих масс к восприятию социалистических учений» и соглашаясь, что «на Западе он (капитализм. – Ш.Л.) действительно был естественным предшественником социализма», утверждал в то же время, что в России, где большинство крестьян держится за земельную общину, капитализм должен привести лишь к «понижению уровня социальных чувств» народа[767].

Еще резче высказывался известный идеолог народничества Н.К. Михайловский, заявивший: «Если капитализм и имеет какую-нибудь общественно-историческую задачу или миссию, так разве только отрицательную»[768]. Важнейшей чертой народнического миросозерцания и главной теоретической ошибкой народников Ленин считал именно признание ими капитализма в России «упадком, регрессом»[769], неспособность их понять прогрессивный характер экономических основ нового уклада жизни сравнительно со старым, неумение понять революционную роль порождаемого капитализмом пролетариата[770].

Вопрос о характере и тенденциях экономического развития России не мог, конечно, не служить предметом обсуждения в многочисленных статьях народнических журналов, в различных экономических и статистических трудах народнических авторов. При всей своей предубежденности в отношении перспектив капитализма народники, по крайней мере часть из них, не могли не видеть тех или иных фактов, свидетельствующих о расширении капиталистической промышленности в России, о росте буржуазии, об усилении влияния кулачества[771]. Но видные народнические авторитеты обычно отмахивались от этих фактов при помощи рассуждений об «искусственном» характере русского капитализма, будто бы только насаждаемого сверху, а кулачество они изображали большей частью в качестве внешнего нароста, не имеющего органической связи с основами социально-экономической жизни русской деревни. Такие экономисты-теоретики народничества, как В.П. Воронцов, сочиняли антинаучные схемы для обоснования той мысли, что подлинное утверждение капитализма в России упирается в ряд неодолимых препятствий. Те из народников, которых эти схемы не вполне убеждали и не успокаивали, верили, однако, в «возможность миновать путь капитализма посредством немедленной социальной революции, к которой готов уже народ»[772].

Народническая экономическая теория противопоставляла в России капитализму так называемое народное производство общинного и артельного крестьянства как производственную организацию, с их точки зрения, враждебную капитализму и более высокую по сравнению с ним. Указывая, что на Западе в процессе развития капитализма произошло отделение производителей от средств производства, превращение самостоятельных мелких собственников в наемников, обрабатывающая промышленность вполне обособилась от сельского хозяйства, общинные порядки уничтожились, народники подчеркивали, что в России, напротив, еще широко распространены общинное землевладение, артель, кустарные промыслы. Переход от общины и мелкого производства к социализму представлялся им, безусловно, более простым и легким, чем от капиталистического хозяйства. Говоря словами самих народников, они верили в возможность непосредственного перехода России к высшему порядку, минуя «среднюю стадию европейского развития, стадию буржуазного государства»[773].

Имея в виду подобные утопические расчеты народников, В.И. Ленин определял вторую существенную черту народнической системы воззрений как «признание самобытности русского экономического строя вообще и крестьянина с его общиной, артелью и т.п. в частности». Общинное крестьянство рассматривалось народниками «как нечто высшее, лучшее сравнительно с капитализмом», возникала идеализация «устоев»[774].

Народнические теории не учитывали того, что общественно-экономический строй пореформенной деревни по существу представлял собой лишь сочетание в тех или иных пропорциях элементов крепостнического и буржуазного, что идеализируемая народниками как форма «народного производства» кустарная промышленность сама включала в себя, как потом подробно показал Ленин, капитализм и присущие ему классовые противоречия. Народнические теоретики и публицисты большей частью закрывали также глаза на действительное положение крестьянской общины, а если отмечали признаки ее упадка, то не умели трезво и глубоко разглядеть его подлинные причины и условия. Для народников община была не только орудием предупреждения пролетаризации крестьян, но также зародышем и базисом социализма, нуждавшимся только в устранении внешних препятствий, внешнего давления, мешающего дальнейшему ее совершенствованию. На деле же община, как показала потом жизнь, неспособна была разрешить ни одной из идеальных задач, возлагаемых на нее народниками. Община являлась унаследованной от прошлого формой коллективного землевладения, в которой и «уравнительность» владения землей по мере развития капитализма и социального неравенства все сильнее нарушалась. В общинной деревне большая часть скота, рабочего инвентаря, денежных средств сосредоточивалась в руках зажиточных крестьян, которые фактически захватывали наделы бедноты, малоимущих середняков и использовали бедных, несостоятельных сообщинников в качестве батраков. Общинное крестьянство непрерывно разлагалось на буржуазию и деревенский пролетариат и бедноту. Сохраненная господствующими верхами ввиду удобств, представляемых ею для помещиков и монархического государства, община часто служила прикрытием для хищничества кулаков, захватывавших в свои руки управление всеми общинными делами.

Вера в особый уклад русской жизни, в общинный строй русской деревни соединялась у народников с убеждением в том, что крестьянство в России может прийти к социализму без рабочего класса, без пролетарской революции. Главной революционной силой они считали крестьянство, организуемое и руководимое демократической интеллигенцией.

Для народников в России не существовало пролетариата как вполне самостоятельного класса. В начале 70-х годов народническая публицистика сочувственно подхватила утверждение, будто «у нас рабочие не составляют отдельного рабочего сословия»[775]. Такого же взгляда держались и те подпольные группы и кружки народников, которые шли к рабочим с революционной пропагандой. Достаточно сослаться как на типичный пример на постановку вопроса о рабочих в программной записке, составленной в 1873 г. П.А. Кропоткиным по поручению тогдашней наиболее влиятельной революционной группы в Петербурге и в данном пункте, бесспорно, вполне одобрявшейся этой группой. Кропоткин настаивал на «существенных отличиях» между русскими и западными рабочими, поскольку в России рядом с квалифицированными рабочими, постоянными жителями городов, существует «гораздо более обширный» слой рабочих, имеющих земельный надел на родине, возвращающихся периодически в деревню на крестьянские работы[776]. Этой части рабочих Кропоткин и его товарищи придавали наибольшее значение как возможным проводникам революционных идей в деревне, организаторам сельских революционных кружков. При таких взглядах на рабочих не могло быть и речи о признании пролетариата руководящей силой русской революции. Та революционно-освободительная миссия, которая придается научным социализмом пролетариату, возлагалась народниками в России в первую голову на крестьянство.

Представители различных течений, на которые распадалось революционное народничество 70-х годов, были более или менее единодушны в оценке крестьянства как главной революционной силы в России. Так, Бакунин, воззрения которого играли важную роль в формировании бунтарского направления в народничестве, выражал уверенность, что инициатива движения к социализму в России будет принадлежать крестьянству. Бакунин признавал русский народ (т.е. русское крестьянство) «социалистом по инстинкту и революционером по природе». Лавров, наиболее крупный представитель пропагандистского направления в движении 70-х годов, считал крестьянство с его общинным землевладением той почвой, на которой «может развиваться будущность большинства русского населения в том смысле, который указан общими задачами нашего времени» (эта несколько туманная формулировка имела в виду именно развитие внаправлении к социализму). Подобно Бакунину, лидер заговорщическо-бланкистской ветви народничества 70-х годов Ткачев считал русского крестьянина «коммунистом по инстинкту, по традиции»; Ткачев высказывал мнение, что Россия в силу этого «стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Западной Европы»[777].

Приписывая такую роль русскому крестьянству, народники, как уже отмечено, придавали особое значение интеллигенции как руководительнице крестьянства. Практически народникам довольно плохо удавалось согласовать свои взгляды на роль крестьянской массы и интеллигенции. Значение последней на определенном этапе выпячивается все сильнее и больше: в народовольчестве с конца 70-х годов мысль о более или менее определяющем значении революционной деятельности интеллигенции одержала по существу верх.

Переоценка революционных возможностей интеллигенции находила отражение в некоторых общих теоретических построениях ряда видных народнических идеологов и публицистов.

Характеризуя основные черты народнического мировоззрения, В.И. Ленин наряду с признанием капитализма в России «регрессом» и признанием самобытности русского экономического строя отмечал еще одну черту: «Игнорирование связиинтеллигенциии юридико-политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов», т.е. «отсутствие материалистического объяснения этих социальных факторов…»[778]

В народнической литературе был распространен взгляд на интеллигенцию как на важнейшую творческую силу в истории, воплощающую в себе «критическую мысль» человечества. «Критически мыслящая» личность, писал П.Л. Лавров в своих «Исторических письмах», является единственным орудием человеческого прогресса. «Как ни мал прогресс человечества, – утверждал здесь Лавров, – но и то, что есть, лежит исключительно на критически мыслящих личностях»[779]. Конечно, оговаривал Лавров, единичная личность бессильна. Критически мыслящие личности должны «отыскивать друг друга», «им приходится соединиться»[780]. Настоящая интеллигенция и есть, как разъяснялось в литературе народников, сумма критически мыслящих личностей, двигателей истории[781]. Имея в виду русские условия, многие из народников приписывали демократической интеллигенции страны роль силы, которая при благоприятных обстоятельствах может повернуть весь ход социально-экономического развития России в направлении, отвечающем интересам народных масс. Задачу русской передовой интеллигенции они видели в том, чтобы «бороться с развитием буржуазии (т.е. с развитием капитализма. – Ш.Л.) на русской почве». Если русской интеллигенции будет дана возможность говорить и действовать в духе народных интересов, «может быть, русская буржуазия не съест русского народа», в противном случае «народ будет наверное съеден»[782], – заявлял Н.К. Михайловский.

Так складывалась глубоко ошибочная политико-социологическая концепция, которую ранние русские марксисты стали определять (используя терминологию некоторых социологических статей Михайловского) как теорию «героев» и «толпы». Имелось в виду, что согласно такой концепции приобретает особое значение в истории деятельность прогрессивной интеллигенции как авангарда всего общества, увлекающего за собой малосамостоятельную массу. Подобная концепция связана с непониманием подлинных законов общественного развития.

Утопический характер теоретических основ народничества нашел яркое выражение в отношении народников к вопросу о политической борьбе. Революционные народники 70-х годов, конечно, были решительными врагами существовавшего в России политического строя. Каждый из них, независимо от того, к какой организации он примыкал, мог бы повторить оценку царскому режиму, данную в 1874 г. Лавровым: «Вампир, обрекающий русский народ на неизбежное разорение, на неизбежное голодание, на неизбежные эпидемии, на страшную и медленную смерть, есть государственный строй Российской империи»[783]. О примиренческом отношении к этому вампиру не могло быть и речи среди революционных народников. Тем не менее для народничества 70-х годов длительное время был характерен отказ от провозглашения лозунга борьбы с самодержавием в качестве первоочередной самостоятельной общественно-революционной задачи. Для большинства народников-семидесятников (до образования партии «Народная воля») задача борьбы с самодержавием целиком сливалась с задачей полного социального и экономического освобождения масс. Такое представление вполне вытекало из веры в общину и коммунистические наклонности крестьянства. Впоследствии В.И. Ленин о революционных народниках писал: «Отрицалось господство капитализма в России; отрицалась роль фабрично-заводских рабочих, как передовых борцов всего пролетариата; отрицалось значение политической революции и буржуазной политической свободы; проповедывался сразу социалистический переворот, исходящий из крестьянской общины с ее мелким сельским хозяйством»[784].

Самостоятельная постановка чисто политических задач признавалась сначала не только излишней, но – в глазах многих народников – даже опасной для устоев народного быта. Считаясь с тем, что в западноевропейских странах падение абсолютизма и установление представительного правления сопровождались большим увеличением политического веса буржуазии, эти народники опасались, что падение русского абсолютизма, не сопровождаемое немедленным «социальным переворотом», чрезвычайно укрепит положение русской буржуазии и широко раскроет двери капитализму.

Разумеется, объективно борьба революционеров-семидесятников с самого начала имела политический смысл и значение, независимо от их теоретических убеждений. Со временем народникам пришлось заняться пересмотром и своих принципиальных взглядов на политическую борьбу; как указывали сами народники, они не могли не убедиться в том, что отказ от борьбы за политическую свободу нисколько не приближает к решению вопроса об экономическом освобождении масс, к уплате интеллигенцией лежащего на ней, по убеждению народников, долга народу, даже, напротив, отдаляет от нее эту уплату, ибо под покровительством царской власти рост и обогащение буржуазии происходят нисколько не хуже, чем под защитой буржуазных «европейских учреждений», буржуазной конституции.

Глубокое объяснение эволюции народничества, его отношения к политике было дано В.И. Лениным. В своем труде «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» Ленин писал: «Вера в коммунистические инстинкты мужика, естественно, требовала от социалистов, чтобы они отодвинули политику и „шли в народ“. За осуществление этой программы взялась масса энергичнейших и талантливых работников, которым на практике пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика. Решено было, впрочем, что дело не в мужике, а в правительстве, – и вся работа была направлена на борьбу с правительством… Сначала эта борьба велась во имя социализма, опираясь на теорию, что народ готов для социализма и что простым захватом власти можно будет совершить не политическую только, а и социальную революцию. В последнее время эта теория, видимо, утрачивает уже всякий кредит, и борьба с правительством народовольцев становится борьбой радикалов за политическую свободу». В.И. Ленин подчеркивал неизбежность такого развития народничества, так как в основе народнической доктрины лежало чисто мифическое представление об особом общинном укладе крестьянского хозяйства. «…От прикосновения с действительностью миф рассеялся, и из крестьянского социализма получилось радикально-демократическое представительство мелкобуржуазного крестьянства»[785].

Непонимание значения политической борьбы, проявленное, в общем, народниками 70-х годов на первых этапах развития, не было чем-то совершенно исключительным в практике европейского социального движения той эпохи. В.И. Ленин позднее напоминал, что при появлении на свет марксизма господство принадлежало социализму «неполитическому» (оуэнизм, фурьеризм, немецкий «истинный социализм»), что даже в пору образования I Интернационала и выхода в свет «Капитала» Маркса «политическая борьба отнюдь не была господствующей практикой (узкий тред-юнионизм в Англии, анархизм и прудонизм в романских странах)»[786].

Анархизм и прудонизм несомненно повлияли на народническое движение[787]. Проводником этого влияния был прежде всего М.А. Бакунин, оказывавший из эмиграции немалое идеологическое воздействие на тогдашнее русское революционное движение. Бакунин видел первопричину всех пороков общества в государстве и призывал поэтому совершенно уничтожить, «в принципе и фактически, все, что называется политической властью»[788]. Он отвергал не только современные ему формы государственности, но вообще всякое государство, не исключая будущего социалистического государства. Марксистская идея диктатуры пролетариата нашла в Бакунине непримиримого врага. Борясь против марксизма, Бакунин утверждал: «Пролетариат (по мнению Маркса. – Ш.Л.) должен совершить революцию для овладения государством… По нашему мнению, раз овладев им, он должен немедленно его разрушить»[789]. Эта бакунинская теория была в корне враждебна марксизму, она на практике должна была бы привести к разоружению рабочего класса в его борьбе с буржуазией. Вот почему Маркс и Энгельс с самого же начала решительно выступили против этой, по выражению Энгельса, «анархистской бессмыслицы»[790]. Бакунин не допускал никакого участия трудящихся в текущей политической борьбе, утверждая, что всякое политическое движение есть движение буржуазное. Перечисляя различные положения бакунизма, Маркс указывал, что его главной догмой является «воздержание от участия в политическом движении»[791].

Бакунинский анархизм встретил сочувственный прием главным образом в некоторой части трудящихся Швейцарии, Италии и Испании, где, как отмечал Маркс, реальные предпосылки рабочего движения были еще тогда мало развиты. Благоприятную почву он нашел также среди русских народников, потому что и в отсталой России мелкобуржуазная стихия была сильна.

Как известно, после крестьянской реформы, несмотря на последовавший за нею значительный рост производительных сил страны, отсталость России далеко не была ликвидирована. Недостаточное развитие городов и промышленности, огромное численное преобладание мелких производителей-крестьян, исключительно низкий уровень крестьянского хозяйства, нищета основных масс народа, многочисленность и разнообразие прямых пережитков крепостничества, страшный гнет полукрепостнического государства – вот что было характерно для пореформенной России. Все это питало народничество.

На отсталость России, как на источник длительного господства народнических теорий в русском революционном движении, справедливо указывали основоположники марксизма. В 1895 г. Энгельс писал Плеханову: «В такой стране, как ваша, где современная крупная промышленность привита к первобытной крестьянской общине и где одновременно представлены все промежуточные стадии цивилизации, в стране, к тому же окруженной более или менее прочной интеллектуальной китайской стеной, возведенной деспотизмом, не приходится удивляться возникновению самых невероятных и причудливых сочетаний идей»[792]. Ленин всегда подчеркивал, что источником народничества является «преобладание класса мелких производителей в пореформенной капиталистической России», что именно «отсталость России естественно объясняет большую прочность в нашей стране различных отсталых учений социализма»[793].

Демократия и социализм в России (речь идет о мелкобуржуазном утопическом социализме) были смешаны воедино в «утопической идеологии и в интеллигентской борьбе народовольцев и революционных народников…»[794] Учения народничества содержали одновременно антикрепостнические и антикапиталистические черты. Народничество поставило вопрос о капитализме в России, но не сумело его правильно разрешить. Народническая критика капитализма исходила из позиций не пролетариата, а мелкого производителя, превращаемого капитализмом в товаропроизводителя. В «крестьянском социализме» народников, как отмечал В.И. Ленин, не было «ни грана», «ни капли» настоящего, научного, рабочего социализма. Победа революции, о которой мечтали и за которую боролись народники, не могла бы привести к устранению капитализма; она, ниспровергая монархию, передала бы землю в руки крестьян. Но это не привело бы к уничтожению в России капиталистического способа производства, а, напротив, дало бы более широкую базу для развития последнего.

Революционные марксисты, появившиеся в России в 80-х годах, последовательно вскрывали несостоятельность социалистических утопий народничества. Ленин в труде «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» подчеркивал, что народнические «мелкобуржуазные теории являются БЕЗУСЛОВНО реакционными, ПОСКОЛЬКУ они выступают в качестве социалистических теорий»[795]. Оценивая таким образом народнический «социализм», Ленин вместе с тем решительно предостерегал против отрицания за революционным народничеством положительного исторического содержания («экономисты» и меньшевики особенно грешили этим).

«Русские социал-демократы, – указывал В.И. Ленин, – всегда признавали необходимость выделить из доктрины и направления народничества его революционную сторону и воспринять ее»[796]. Часто возвращаясь к оценке народничества (обычно в связи с освещением вопросов, связанных с крестьянством и крестьянским движением), В.И. Ленин разъяснял, в чем он видит революционную сторону народничества. «Ясно, – писал В.И. Ленин в 1912 г., – что марксисты должны заботливо выделять из шелухи народнических утопий здоровое и ценное ядро искреннего, решительного, боевого демократизма крестьянских масс»[797]. Ленин обличал ошибку некоторых марксистов, которые, критикуя «теорию народников, просматривают ее исторически-реальное и исторически-правомерное содержание в борьбе с крепостничеством», которые «забывают, что эти теории выражают передовой, революционный мелкобуржуазный демократизм, что эти теории служат знаменем самой решительной борьбы против старой, крепостнической России»[798].

Через все многочисленные высказывания Ленина о народничестве красной нитью проходит положение о том, что в крестьянском демократизме состоит «единственное реальное содержание и общественное значение народничества»[799]. Этим положением определяется ленинская оценка социальной сущности народничества. Имея в виду народничество в целом – на разных стадиях его эволюции, – Ленин оценивал народнические фразы о социализме, об уравнительности и пр. как простую словесность, облекающую «реальный факт стремления крестьян к полному равенству в политике и к полному уничтожению крепостнического землевладения»[800].

Вопрос о народничестве русский революционный марксизм теснейшим образом связывал с проблемой борьбы двух путей капиталистического развития России: «Одного пути, приспособляющего новую, капиталистическую Россию к старой, подчиняющего первую второй, замедляющего ход развития, – и другого пути, заменяющего старое новым, устраняющего полностью отжившие помехи новому, ускоряющего ход развития»[801]. В программах либералов, с одной стороны, и народников (объективно выражавших тенденцию крестьянского демократизма) – с другой, Ленин видел выражение развития обоих путей. Условно обозначая демократический путь буржуазного развития как американский – в отличие от прусского – В.И. Ленин писал: «Воюя с народничеством, как с неверной доктриной социализма, меньшевики доктринерски просмотрели, прозевали исторически реальное и прогрессивное историческое содержание народничества, как теории массовой мелкобуржуазной борьбы капитализма демократического против капитализма либерально-помещичьего, капитализма „американского“ против капитализма „прусского“»[802].

* * *
В работе «От какого наследства мы отказываемся?» В.И. Ленин отмечал, что «зародыши, зачатки народничества были, конечно, не только в 60-х годах, но и в 40-х и даже еще раньше»[803]. Впоследствии, в статье «О народничестве», Ленин указывал, что народничество «очень старо», что его «родоначальниками считают Герцена и Чернышевского»[804]. Говоря о связи с народничеством как Герцена, так и Чернышевского[805], Ленин, несомненно, имел в виду народничество в широком значении слова, совпадающем с известным ленинским понятием «старого русского крестьянского социализма», признававшего «мужика» «человеком будущего в России», вполне допускавшего возможность для России некапиталистического пути развития, верившего в особую роль русской крестьянской общины. В этом смысле бесспорно существовала самая прямая преемственность между выдающимися русскими революционными мыслителями 50 – 60-х годов и революционерами 70-х годов, лучшие представители которых вместе с тем, подобно боевым демократам-шестидесятникам, искали решения общественных задач на путях подготовки крестьянской революции. Идейная связь двух поколений демократов опиралась на общую социальную основу утопического социализма 60-х и 70-х годов как социализма крестьянского, отражавшего нужды и чаяния угнетенной, но рвавшейся к полной свободе деревенской трудящейся массы.

Одновременно В.И. Ленин отчетливо разграничивал различные стадии в общественном движении и в развитии общественной мысли разночинского периода, выделяя этап революционно-демократического просветительства (конечно, заключавшего в себе, как видно из сказанного выше, идейные моменты определенно выраженного народнического характера), этап революционного народничества 70-х годов, наконец – этап народничества, вырождающегося и выродившегося, народничества либерально-мещанского, деятельность которого по времени уже совпадает с назреванием и началом третьего, пролетарского периода русского освободительного движения[806].

Четко отделяя революционное народничество 70-х и начала 80-х годов от легального, либерального народничества конца века, отразившего процесс разложения крестьянства и объективно выражавшего преимущественно интересы зажиточной, кулацкой верхушки деревни, оценивая революционное народничество неизмеримо выше легального, В.И. Ленин настойчиво разъяснял ошибочность теоретических основ народнического учения в целом. В частности, он показал, что народничество не могло «целиком воспринять наследства просветителей»[807].

Переход от революционно-демократического просветительства к следующему этапу был в некоторых отношениях связан с временным снижением теоретического уровня освободительного движения в России. В предшествующих главах работы кратко было охарактеризовано стремление великих русских демократов 40 – 60-х годов к цельному передовому мировоззрению, были отмечены глубоко прогрессивные особенности их философских взглядов, их философский материализм, высокая оценка ими диалектики, серьезные материалистические тенденции, свойственные отчасти их историко-социологическим взглядам.

Воззрениям влиятельных народнических идеологов 70-х годов свойственен в отличие от взглядов великих демократов-просветителей эклектизм. Недаром Энгельс по поводу народничества говорил о невероятном и причудливом сочетании идей[808]. О П.Л. Лаврове Энгельс писал, что он по своей философии «является эклектиком, который старается из самых различных систем и теорий выбрать наилучшее»[809]. Маркс характеризовал «доктрину» Бакунина как мешанину из разнообразных утопических систем[810].

Идеологи народничества 70-х годов, особенно Лавров и Михайловский, явно тяготели в философии к позитивистской разновидности идеализма. Ленин подчеркивал, что в философии Михайловский сделал шаг назад от величайшего представителя утопического социализма в России Чернышевского: «Чернышевский был материалистом и смеялся до конца дней своих (т.е. до 80-х годов XIX века) над уступочками идеализму и мистике, которые делали модные „позитивисты“ (кантианцы, махисты и т.п.). А Михайловский плелся именно за такими позитивистами»[811]. Субъективный метод в социологии, защищаемый Лавровым и Михайловским, их субъективистские, идеалистические концепции в истолковании исторического процесса были шагом назад от Чернышевского в области историко-социологической. Ленин в работе «От какого наследства мы отказываемся?» говорил об отсутствии «социологического реализма» у народников, ведущем к особой манере мышления и рассуждения об общественных делах и вопросах, которую Ленин считал возможным назвать «узко интеллигентным самомнением»[812].

В своих воззрениях относительно путей социально-экономического развития России, роли русской сельской общины, главенствующей общественной роли крестьянства революционные народники 70-х годов стремились опереться на теории Герцена и особенно Чернышевского. Степняк-Кравчинский категорически утверждал в 90-х годах: «Поколение семидесятых годов всецело воспиталось на Чернышевском»[813]. Огромное влияние высказываний Чернышевского об общине на революционных народников не подлежит никакому сомнению.

Однако нельзя не принять во внимание, что революционеры-народники 70-х годов догматически оперировали взглядами Чернышевского на более позднем историческом этапе, когда отчетливее стали проявляться процессы дифференциации деревни и распадения общины, когда яснее становился факт нарождения и развития нового угнетенного класса – пролетариата[814]. Надо учитывать и то, что Чернышевскому по существу были чужды представления последовательно народнического типа об экономической самобытности России, что от большинства народников, в том числе и от ряда народнически мысливших деятелей поколения 60-х годов, его отличала более трезвая оценка существующего положения вещей, более трезвый взгляд на само «общинное» крестьянство.

Понимание великими демократами-просветителями роли государства, политической борьбы было отличным от воззрений большинства семидесятников-народников, заплативших немалую дань анархизму и лишь после более или менее длительных блужданий осознавших самостоятельное значение той важнейшей исторической задачи (борьба за свержение самодержавия), которую поставили наиболее зрелые элементы демократии 60-х годов во главе с Чернышевским. Террористические методы, практиковавшиеся на определенном этапе народниками (главным образом народовольцами), находились фактически в противоречии с духом политических взглядов и политической деятельности как Герцена, так и Чернышевского.

Невзирая на различия между видными идейными вождями движения 60-х годов и семидесятниками, В.И. Ленин отнюдь не воздвигал глухой стены между этими двумя поколениями революционных разночинцев и хорошо видел то, что их объединяет. Ленин отмечал также те нити, которые не только демократов 40 – 60-х годов, но и революционных демократов-народников 70-х годов связывали с русскими социал-демократами. Когда Ленин писал об исторической заслуге «лучших людей своего времени», которые, веря в возможность крестьянской социалистической революции, поднимались на героическую борьбу с правительством, когда он писал о глубоком уважении социал-демократов к памяти этих людей, он имел в виду и революционеров-шестидесятников, и деятелей следующего поколения революционеров[815]. В книге «Что делать?», указывая, что осуществление задачи разрушения самодержавия – самого могучего оплота европейской и азиатской реакции – сделало бы русский пролетариат авангардом международного пролетариата, В.И. Ленин писал: «И мы вправе рассчитывать, что добьемся этого почетного звания, заслуженного уже нашими предшественниками, революционерами 70-х годов, если мы сумеем воодушевить наше в тысячу раз более широкое и глубокое движение такой же беззаветной решимостью и энергией»[816]. Упоминая здесь о заслуженном семидесятниками звании революционного

Боевой демократизм революционеров 70-х годов, их непримиримая враждебность к царской монархии, к господству помещиков, их стремление добиться свободы для народа и экспроприации помещичьих земель, их верность идее насильственного ниспровержения самодержавного, полукрепостнического строя, их обращение к народным массам, резкая оппозиционность социально-революционного народничества русскому либерализму[819] – вот черты, «заветы» старого, классического русского народничества, которые ценились русскими марксистами и позволяли им рассматривать плеяду революционных деятелей 70-х годов как своих предшественников по революционной борьбе, несмотря на различие классовых основ и глубочайшее расхождение общих теоретических концепций народничества и марксизма.

Следует также учитывать преемственность по линии использования организационных достижений и практического революционного опыта. В «Протесте российских социал-демократов» (1899 г.) В.И. Ленин ссылался на «традиции всего предшествовавшего революционного движения», когда настаивал на том, чтобы социал-демократия сосредоточила свои усилия «на организации партии, укреплении дисциплины внутри ее и развитии конспиративной техники»[820]. Известно, что Ленин в молодости, лично встречаясь с представителями народнического революционного поколения, «впитывал от них революционные навыки, с интересом выслушивал и запоминал рассказы о приемах революционной борьбы, о методах конспирации, об условиях тюремного сидения, о сношениях оттуда; слушал рассказы о процессах народников и народовольцев»[821]. В.И. Ленин весьма ценил «тип революционера старых времен, всецело преданного своему делу»[822], его высокие моральные качества, стойкость, упорство, самоотверженность[823].

Разумеется, В.И. Ленин при всем том ясно видел и подчеркивал огромное превосходство нового, пролетарского этапа революционного движения. Он писал почти на самом рубеже XX столетия: «Если деятели старой „Народной воли“ сумели сыграть громадную роль в русской истории, несмотря на узость тех общественных слоев, которые поддерживали немногих героев, несмотря на то, что знаменем движения служила вовсе не революционная теория, то социал-демократия, опираясь на классовую борьбу пролетариата, сумеет стать непобедимой»[824].

2. Западноевропейское социалистическое движение и общественное движение 70-х годов в России

[825]

В своей знаменитой книге «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» В.И. Ленин указывал, что примерно с 40-х и до 90-х годов XIX в. под гнетом невиданно дикого и реакционного царизма передовая мысль в России жадно искала правильной революционной теории. «Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, – писал В.И. Ленин, – Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы»[826].

Сформулированное впервые еще в 40-х годах, учение Маркса и Энгельса далеко не сразу сделалось господствующим и в европейском социалистическом движении. Там были распространены формы социализма, родственные в основном русскому народничеству[827]. Возрастающее влияние марксизма постепенно вытесняло отсталые, утопические учения. Марксизм становился знаменем рабочего движения сначала в более передовых, с точки зрения уровня капиталистического развития и сознательности пролетариата, странах.

Основание и деятельность Международного товарищества рабочих (I Интернационала, 1864 – 1872 гг.), появление первого тома «Капитала» Маркса (1867 г.), Парижская коммуна (1871 г.), рождение и боевой опыт ранней германской социал-демократии – все это в сильнейшей степени содействовало распространению марксизма и подготовляло его идейную победу.

В России интерес к революционному движению трудящихся Запада, связанному с марксизмом, был весьма значителен уже и в ту пору, когда среди передовой русской интеллигенции господствовали народнические взгляды.

Следует напомнить, что первое знакомство отдельных представителей прогрессивной русской общественности с произведениями Маркса и Энгельса восходит к 40-м годам. Некоторые из ранних работ Маркса и Энгельса были известны в кругу Белинского, а затем среди петрашевцев. Эмигрант Н. Сазонов, друг Герцена, поддерживавший с Марксом личные отношения, говорил в 1850 г. Марксу о своем признании основных положений «Манифеста Коммунистической партии». С начала 60-х годов знакомство с некоторыми произведениями Маркса и Энгельса становится в среде русского передового общества более широким. Показательно в этом отношении появление в 1861 г. на страницах «Современника» статьи Н.В. Шелгунова о положении пролетариата Англии и Франции, в которой был использован труд Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». В печати тогда велось обсуждение изданной в русском переводе в 1860 г. книги немецкого буржуазного экономиста Бруно Гильдебранда «Политическая экономия настоящего и будущего», посвященной в своей значительной части борьбе против Энгельса, при этом «Современник» определенно и решительно выступил против Гильдебранда[828]. Примерно в те же годы внимание русских ученых-экономистов привлекла изданная в 1859 г. книга Маркса «К критике политической экономии»[829]. К концу 1869 г. относится появление в Женеве первого русского перевода «Манифеста Коммунистической партии»[830].

В 70-е годы резко усиливается популярность Маркса и Энгельса среди передовых представителей русской интеллигенции. Они становятся известными первым сознательным представителям русского пролетариата. Одновременно с этим вырастает также интерес к практической революционной борьбе рабочих западноевропейских стран.

Большое внимание привлекает к себе деятельность I Интернационала. Сами участники революционной борьбы 70-х годов придавали серьезное значение влиянию, которое оказывал Интернационал на русское движение. В своей речи на процессе 193-х Ипполит Мышкин рассматривал возникновение русской «социально-революционной партии» (так принято было в то время определять всю совокупность революционных кружков и групп) как результат реформы 1861 г. и влияния на русскую интеллигенцию передовой социалистической мысли Запада и «крупнейшего практического применения этой мысли – образования Международного общества рабочих»[831]. Разумеется, внутренние условия, внутренняя обстановка русской экономической и общественной жизни играли тут первую роль[832].

В революционной литературе 70-х годов можно встретить самые восторженные отзывы об Интернационале, о его значении. «Хартией свободы XIX века» называл статуты Интернационала подпольный орган «Земля и воля!», считавший, что они сделались символом веры обездоленного пролетариата. С.М. Кравчинский в своих пропагандистских «сказках», созданных для распространения в народе, признавал Интернационал «самым великим делом, какое только видела земля»[833].

Чем же привлекал Интернационал симпатии русской революционной молодежи 70-х годов?

Притягательную силу имела сама идея международного объединения. «Установить союз рабочих между всеми народами, не обращая внимания на то, кто какой веры, какого племени», – таково было, по характеристике заграничного органа «Работник», великое дело, задуманное при основании Интернационала[834].

Русская демократическая молодежь с сочувствием и вниманием отнеслась к факту организованного выступления на арене всемирной истории трудящихся масс, стремившихся взять в собственные руки дело своего освобождения. «Много рабочего народа договорилось до того, что порешили они дело свое из своих рук не выпускать и вести его самим, без сытых непрошенных благодетелей»[835], – говорилось об Интернационале в другом номере «Работника».

Наконец, идея социалистической, или, как тогда говорили, социальной, революции находила горячий отклик у русской революционной интеллигенции. Вера Фигнер в воспоминаниях о студенческих годах, проведенных ею в Швейцарии, писала о настроениях передовой русской учащейся молодежи: «Программа Международного общества рабочих и сочинения по социализму провозглашали, что социальная революция – единственное средство для ниспровержения существующего строя. Эти два слова включали в себя все и без всяких деталей казались полны содержания и убедительности»[836].

Однако среди разных примкнувших сначала к Интернационалу организаций и течений существовали непримиримые разногласия и по вопросам о предпосылках, характере и непосредственных целях социальной революции, и по вопросам о формах пролетарской организации и тактике массовой борьбы, и т.д. К. Марксу, великому вдохновителю и вождю I Интернационала, приходилось на протяжении всего существования последнего вести энергичную борьбу против отсталых сект, тянувших рабочее движение назад. Прудонизм и бакунизм являлись главными идейными врагами марксизма внутри Интернационала. Между тем прудоновские и особенно бакунинские идеи имели большое распространение среди русских мелкобуржуазных революционеров. Бакунинская секта на Западе, выросшая на почве общественных условий некоторых более отсталых европейских стран, была духовно близка русским народникам. Это не могло не оказать серьезного влияния на характер восприятия народнической интеллигенцией опыта европейского рабочего движения, в частности опыта I Интернационала. Значительная часть русских революционеров 70-х годов смотрела на Интернационал и внутреннюю борьбу в нем глазами Бакунина и бакунистов[837]. Некоторые вслед за П.Л. Лавровым пытались занять среднюю, нейтральную позицию, что, хотя и вызывало недовольство у бакунистов, на деле шло им на пользу, было объективно направлено к ограждению их от полного разгрома. Но были в русской революционной среде 70-х годов и элементы, открыто враждебные дезорганизаторской деятельности Бакунина в I Интернационале. Кроме одиночек, как Г. Лопатин[838], такую позицию заняла целая группа русских эмигрантов в Швейцарии, которая вошла в историю под названием Русской секции Интернационала.

* * *
Эта группа составилась из ряда представителей молодой эмиграции 60-х годов, среди которых видную роль играл Николай Утин, бывший член центра первой «Земли и воли». Печатным органом группы являлся журнал «Народное дело», издававшийся в Женеве. Он был основан в 1868 г. при ближайшем участии Бакунина, и его первый номер имел ярко выраженный анархистский характер. После выхода первого номера в редакции произошел раскол. Бакунин покинул «Народное дело», руководство которым осталось за Утиным и его ближайшими единомышленниками. К группе лиц, связанных с «Народным делом» и поддерживавших Утина, принадлежали Антон Трусов, Виктор и Екатерина Бартеневы, Елизавета Дмитриева (псевдоним Томановской, урожденной Кушелевой), Анна Корвин-Круковская и др.

Борьба против влияния Бакунина, против действовавшего совместно с Бакуниным Сергея Нечаева занимала большое место в работе группы издателей «Народного дела». И специфические приемы нечаевщины, и весь дух бакунинско-нечаевских воззваний к молодежи вызывали у «Народного дела» осуждение. В ноябрьском 1869 г. выпуске «Народного дела» была помещена статья «По поводу прокламаций…», содержавшая резкий протест против этих воззваний, которые расценивались как «непристойная игра с великим, святым делом революции»[839]. В том же номере, в статье «Русское социально-революционное дело в его соотношении с рабочим движением на Западе», «Народное дело» предостерегало молодежь от тех проповедников, которые считали, что «не нужны ни знания, ни свет, ни зрелая мысль о новых основах жизни, а нужно только поджигать народ к местным разбойничьим бунтам». «Народное дело» в противовес Бакунину и его последователям высказывалось против идеализации «традиций Разина и Пугачева», приписывая поражение руководимых последними народных восстаний органическому пороку: бессознательности и стихийности. Выступая против анархических лозунгов и тактики Бакунина, против мистификаторских приемов, применявшихся в России с благословения Бакунина Нечаевым, «Народное дело» не могло сочувствовать и бакунинским попыткам привить идеологию анархического бунта западноевропейскому рабочему движению. В конфликте между Марксом и Бакуниным оно решительно встало на сторону первого.

В начале 1870 г. группа «Народного дела» решила осуществить мысль (возникшую, по утверждению журнала, еще за год до того[840]) «о необходимости связать прочным образом с социально-революционным движением в Западной Европе движение, начинающееся теперь в России». Были выработаны программа и устав «Русской секции Международного товарищества рабочих», которые в марте 1870 г. были направлены на утверждение Генерального совета Интернационала. В письме к Марксу, подписанном Утиным, Бартеневым и Трусовым, целью Первой русской секции (предполагалось, что вслед за первой секцией должны возникнуть русские секции Интернационала в самой России) выставлялось: «Оказывать всемерную энергичную помощь активной пропаганде принципов Интернационала среди русских рабочих и объединять их во имя этих принципов»[841]. Тем же письмом основатели Русской секции просили Маркса принять на себя ее представительство в Генеральном сонете Интернационала. При этом авторы письма говорили о большом уважении, которым среди демократической студенческой молодежи России уже пользуется имя Маркса. «Русская демократическая молодежь, – говорилось в письме, – получила сегодня возможность устами своих изгнанных братьев (т.е. эмигрантов. – Ш.Л.) высказать Вам свою глубокую признательность за ту помощь, которую Вы оказали нашему делу Вашей теоретической и практической пропагандой». Авторы особо подчеркивали, что они не имеют «абсолютно ничего общего» с Бакуниным, и обещали публично выступить против него.

Маркс с готовностью взял на себя представительство новой секции, которая была утверждена Генеральным советом 22 марта 1870 г. В конфиденциальном сообщении, направленном против Бакунина, Маркс противопоставлял последнему обосновавшуюся в Женеве колонию молодых русских студентов-эмигрантов, которые, по его словам, действительно честно относятся к своим убеждениям, и с удовлетворением отмечал, что члены этой группы «в ближайшем будущем сорвут с Бакунина маску»[842]. Самой Русской секции Маркс ответил своим столь известным письмом от 24 марта 1870 г. (на ряд современников оно произвело большое впечатление)[843], извещавшим об утверждении программы и устава секции и принятии в Интернационал новой ветви, а также о согласии Маркса быть ее представителем. В этом же письме Маркс с большим сочувствием говорил о Чернышевском и Флеровском (по поводу полученной им незадолго до этого из Петербурга книги Флеровского «Положение рабочего класса в России»), труды которых делали, как он указывал, «действительную честь России».

В последующее время Русская секция (главным образом Утин) снабжала Маркса и Генеральный совет материалами, разоблачающими неблаговидные приемы Бакунина и Нечаева. Будучи редактором швейцарского органа Интернационала «Egalité», Утин боролся против засилия бакунистов в романской федерации Интернационала в Швейцарии. Члены секции принимали участие в международном рабочем движении[844]. Из среды деятелей Русской секции вышло несколько активных участников Парижской коммуны, например, Е. Дмитриева[845] и А. Корвин-Круковская.

Что касается революционного движения в самой России, то здесь влияние «Народного дела» и Русской секции было сравнительно слабым. Говорить о сколько-нибудь широких и прочных связях секции с постепенно развертывавшимся (с самого начала 70-х годов) кружковым движением молодой русской интеллигенции нет оснований. В частности, не получилось, судя по имеющимся данным, серьезного, делового контакта исотрудничества между Русской секцией и влиятельной революционной группой, основанной Марком Натансоном и др. на рубеже 60 – 70-х годов в Петербурге (распространившей потом свою работу и на другие города), хотя секция пыталась установить связь с этой группой. Личный состав Русской секции возможно недостаточно импонировал русским кружкам. К руководству из-за границы отношение в то время было скептическое и настороженное; в возможность реальной связи с Интернационалом при достигнутом уровне революционного движения в России там не особенно верили[846], к тому же деятельность I Интернационала стала после 1871 г. клониться к упадку. Наконец, открытая и резкая враждебность Русской секции к Бакунину не встречала сочувствия не только среди элементов, все более склонявшихся к бунтарству, но и среди промежуточных, колеблющихся элементов, ибо большинство демократической молодежи в России испытывало к Бакунину чувства симпатии и уважения. Поскольку и сама Русская секция была малочисленна и достаточными средствами для осуществления работы в России не располагала (а может быть, и должной настойчивости в этом деле не сумела проявить), она осталась сравнительно замкнутым кружком, мало связанным с массой русской революционной молодежи[847].

По своим взглядам на общественные отношения России Русская секция в сущности не отрывалась от некоторых главных основ народнического мировоззрения.

Русская секция и ее орган «Народное дело» (выходивший до осени 1870 г.) отстаивали положение об общности, о единстве задач социалистов Запада и России. Это подсказывалось, однако, не убеждением, что Россия развивается экономически в том же направлении, что и капиталистический Запад, и что в результате развития капитализма происходит формирование фабрично-заводского пролетариата, который в России, подобно Западу, должен неизбежно стать основной, определяющей и решающей силой социалистического движения. О пролетариате в России «Народное дело» говорило неоднократно, но вкладывало в понятие «пролетариат» вовсе не марксистское содержание. Для «Народного дела» оно сливалось с понятием «трудящиеся», в составе которых на первом плане выступала крестьянская масса[848]. По существу «Народное дело» – и в этом одно из важных сходств его позиции с народнической идеологией – переносило на русскую крестьянскую массу ту великую освободительную миссию, которую Интернационал, марксизм приписывали рабочему классу[849]. «Народное дело» (статья «Крестьянская реформа и общинное землевладение») верило в способность русской сельской общины предотвратить полную победу и утверждение в России капиталистического способа производства, рассматривало общину как «краеугольный камень всего нашего народного быта», как «единственное великое достояние русского народа», которое «было бы безумно и бесчестно уступать без бою и, если надо, без кровавого бою». В той же статье «Народное дело» выражало уверенность, что все попытки господствующих классов России к «окончательному обездолению земледельческого населения и к обращению его в голое батрачество» будут разбиваться, «как о скалу», об общинное землевладение. Наряду с общинным землевладением «Народное дело» горячо и страстно отстаивало круговую поруку. Цитированная только что статья содержала настоящую апологию круговой поруки как «начала экономической солидарности общины»[850]. При чтении «Народного дела» Маркс в острой форме осудил подобные реакционные теоретические суждения[851].

В общей постановке вопроса о политических требованиях рабочих, об участии социалистов в политических движениях «Народное дело» объявляло себя солидарным с марксистским крылом I Интернационала. Оно называло теорию политического воздержания «не выдерживающей критики»[852], указывало, что на пути к достижению своих окончательных целей рабочая партия «может ставить себе временные задачи, согласно с данным положением известной страны, сообразно с своими силами и с силами врагов». Рабочая партия, полагало «Народное дело», не должна упускать возможностей борьбы хотя бы за некоторое изменение «условий политической и экономической жизни», за достижение хотя бы некоторого «ограждения рабочего класса от гнета и преследований» с целью расширения и углубления социалистической пропаганды и организации[853]. В России «Народное дело», конечно, выступало как непримиримый враг царского деспотизма. Но в «Народном деле» все-таки трудно было найти достаточно ясное понимание самостоятельного значения систематической политической борьбы за уничтожение русского самодержавия; на его страницах борьба с последним как-то сливалась (более или менее по-народнически) с «организационной работой социальной Революции»[854]. «Народное дело» явно не было свободно от свойственных значительной части народников 70-х годов страхов перед политическими преобразованиями буржуазно-демократического характера в России ввиду угрозы, которую оно усматривало для судеб общины, для так называемых общинных начал в осуществлении конституции.

Заслугой «Народного дела» была настойчивая пропаганда стачечного движения, которому оно придавало огромное значение, как школе борьбы, как незаменимому средству воспитания солидарности, развития самосознания трудящихся. «Народное дело» определяло стачки как «современную партизанскую войну труда против капитала»[855]. Оно доказывало возможность широкого применения этого средства и в России, причем ссылалось на примеры из европейского социального движения, когда в «стачки» вовлекалось сельское население. Нельзя не отметить, что стачкам в «Народном деле» иногда придавалось даже преувеличенное значение; в своей оценке роли всеобщей стачки («великой, общей, повсеместной гревы») оно стихийно сбивалось на позицию, в которой можно усмотреть родство с возникшим впоследствии синдикализмом[856].

«Народное дело» публиковало данные о забастовочном движении в западноевропейских странах, о руководящем участии в нем организаций, примыкающих к Интернационалу, и вообще о деятельности Интернационала. Поскольку номера «Народного дела» проникали в Россию и делались достоянием русской революционной молодежи, это сыграло свою роль в популяризации Интернационала в России[857].

В актив «Народного дела» следует занести постоянное подчеркивание им мысли о решающем значении народных масс в освободительном движении. В ответственной, программного характера статье «Русская ветвь Международного товарищества рабочих» издатели «Народного дела» писали: «Мы довольно часто повторяли, что сила радикальной партии русской молодежи зависит единственно от ее всецелостного нелицемерного слития с народом…» Пора в России бросить мысль, подчеркивалось в той же статье, о возможности «какой-то революции, производимой одной молодежью, когда она не имеет никакой, а не то уж что прочной связи с народом…»

1870 год был последним годом издания «Народного дела». Деятельность Русской секции как организованного целого вскоре после этого прекратилась[858].

* * *
Нельзя говорить о воздействии Интернационала на русское революционное движение 70-х годов, не учитывая одновременно влияния Парижской коммуны.

Именно после Парижской коммуны особенно возрос интерес русской демократической молодежи к I Интернационалу.

Лучшая, наиболее сознательная и передовая, часть русской молодежи с волнением и сочувствием следила за развернувшейся в Париже грандиозной схваткой пролетарских масс с буржуазией. Кровавое подавление восстания глубоко потрясло ее. Многие понимали, что события в Париже имеют мировое значение. Это сознание нашло выражение, например, в нескольких подпольных листках под общим заглавием «Виселица», выпущенных в Петербурге в апреле и мае 1871 г. Н.П. Гончаровым, связанным с конца 60-х годов с революционными кружками в столице. В первом же из этих листков Гончаров писал: «Мировая революция уже началась… Поднявшись над развалинами Парижа, она облетит все столицы мира, – желанная, святая, побывает и в нашей мужичьей избе…» В последнем, четвертом листке говорилось: «Париж накануне страшного и окончательного своего падения… Но не падет, не погибнет начатое им дело…» Автор призывал: «Откликнитесь, честные люди, откликнитесь на ваших местах погибающему Парижу, чтобы умирая он знал, что дело его возобновят и так же смело и геройски поведут вперед»[859]. Таким образом, русская демократическая молодежь считала, что боевой клич, раздавшийся в Париже, призывает и ее к действию. Пример парижских пролетариев воодушевляюще подействовал на передовую русскую интеллигенцию, стимулировал ее революционную активность и содействовал более практической постановке вопроса о работе в народе. Это сказалось и в решимости некоторых кружков приступить к пропаганде среди рабочих.

Послесловие издателей заграничного органа «Работник» к «Записке» Палена (1875 г.) характеризовало «появление Парижской коммуны, этого великого мирового события», в связи с более близким знакомством с Интернационалом как «поворотный пункт», начало «новой эры в развитии революционного дела в России»[860]. Кравчинский в «Подпольной России» указывал, что с Парижской коммуной «русский социализм вступил в воинствующий фазис своего развития, перейдя из кабинетов и частных собраний в деревни и мастерские»[861].

Парижская коммуна произвела большое впечатление на тех русских рабочих, которые тогда втягивались в революционную борьбу. Один из самых видных участников рабочих кружков 70-х годов в Петербурге, Алексей Петерсон, отмечая в своей автобиографии, что он вступил на революционный путь в конце 1871 г., поясняет, что их, передовых рабочих, «тогда возбуждала французская Коммуна»[862].

В седьмую годовщину Парижской коммуны в Одессе на тайной сходке группы рабочих был принят адрес французским рабочим, в котором говорилось: «Вы правы были, когда в 1871 г. вы говорили, что сражаетесь за все человечество. Да! Интересы всех народов так тесно связаны между собою, что торжество народа в одной стране немедленно повлечет за собою торжество народа во всем мире…» Рабочие, принявшие адрес, заявили, что они на своей родине работают для той же великой цели, для достижения которой принесено было так много жертв на парижских баррикадах 1871 г.[863]

Падение Парижской коммуны, зверства версальцев вызвали взволнованные и гневные отклики со стороны таких замечательных деятелей русской демократической культуры и общественной жизни, как Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Некрасов.

На основании недавних исследований можно признать установленным, что знаменитое стихотворение Некрасова «Смолкли честные, доблестно павшие» написано как отклик на парижские события, хотя впоследствии оно было как бы «переадресовано» борцам русского революционного движения 70-х годов[864].

При всем том нельзя забывать, что в представлении большинства деятелей того времени о характере и значении Парижской коммуны, о ее уроках немало было противоречий и ошибок. Некоторые умеренные элементы среди интеллигенции, склонные к либеральным идеям мирного прогресса, усмотрели в Коммуне новое доказательство «преимущества» социальных отношений отсталой России перед капиталистическим Западом, потому что общинные «устои» русской жизни должны были, как они думали, гарантировать Россию от возможности гражданской войны. Другие готовы были видеть в Парижской коммуне новый довод в пользу воздержания от политической борьбы.

Ошибочная, извращавшая смысл событий бакунинская оценка Парижской коммуны получила признание в части нелегальной литературы 70-х годов.

Коммуна была первым серьезным ударом по капитализму, первым опытом диктатуры пролетариата. Она представляла собой попытку создания государства нового типа. Опыт Парижской коммуны являлся блестящим подтверждением того положения, что пролетариат, чтобы сломить сопротивление буржуазии, должен построить новое, революционное государство. В публичной речи, произнесенной в сентябре 1871 г., Маркс заявил: «Коммуна была – и об этом не может быть двух мнений – завоеванием политической власти рабочим классом»[865].

В.И. Ленин, изучавший внимательнейшим образом опыт Парижской коммуны, определял ее как пролетарское правительство[866].

Такое марксистское, революционное освещение характера и задач Парижской коммуны было непонятно и чуждо анархистам. Как указывал Ленин, анархисты пытались Парижскую коммуну «объявить, так сказать, „своей“, подтверждающей их учение, причем они совершенно не поняли уроков Коммуны и анализа этих уроков Марксом»[867].

Бакунин без всяких оснований пытался представить Коммуну началом практического осуществления анархического учения, видя главную ошибку ее в том, что она не оказалась в этом отношении достаточно последовательной. В статье «Парижская коммуна и понятие о государственности» Бакунин объявлял себя «сторонником Парижской коммуны» в первую очередь потому, что она якобы была «смелым, ясно выраженным, отрицанием государства». Он жалел о том, что французский пролетариат еще не освободился от «культа власти»[868]. За Бакуниным шли многие другие народники-анархисты. Они то пытались доказать, что парижские рабочие жили при Коммуне без правительства, то критиковали Коммуну за отсутствие у нее решимости уничтожить всякую власть.

Нельзя не отметить своеобразия позиции, занятой относительно Парижской коммуны П.Л. Лавровым. Лавров, за год до провозглашения Коммуны бежавший из ссылки в Париж, горячо сочувствовал Парижской коммуне и искал возможностей оказать ей практическую помощь и содействие. Это стремление привело его весной 1871 г. в Лондон – местопребывание Маркса и Генерального совета I Интернационала[869]. Первые отклики Лаврова на Коммуну сохранились в его переписке 1871 г. и в корреспонденциях, напечатанных им в марте того же года в брюссельской газете «Интернационал»[870]. В четвертую годовщину Парижской коммуны Лавров опубликовал интересную статью о ней в журнале «Вперед!» Наиболее полно и систематически он изложил свои взгляды на Коммуну в 1879 г. в работе «18 марта 1871 года»[871]. С первых дней Коммуны Лавров придавал ей огромное историческое значение, он видел в ней власть действительно народную, власть рабочих – «единственного здорового и надежного класса» современного «гнилого общества»[872]. В дальнейшем взгляды Лаврова на Коммуну уточнялись и углублялись, в чем, несомненно, сказалось и воздействие на него гениального труда Маркса «Гражданская война во Франции». «Великие дни марта 1871 г., – писал Лавров, – были первыми днями, когда пролетариат не только произвел революцию, но и стал во главе ее. Это была первая революция пролетариата»[873]. Признавая в указанном факте самую существенную черту революции 18 марта, Лавров считал все «ошибки и печальные стороны» парижских событий результатом отклонений от «этого основного принципа», от основного характера движения как социальной революции пролетариата. Рассматривая под этим углом зрения историю Парижской коммуны и, бесспорно, учитывая притом указания Маркса, Лавров в своей книге о Коммуне дал характеристику отдельных ее сильных и слабых сторон, критиковал мирные иллюзии, вскрывал ошибочность чисто оборонительной тактики, которую избрали коммунары, и т.д.

Все это еще, впрочем, не значит, что Лавров вполне понимал концепцию Маркса по вопросу о Парижской коммуне и полностью разделял воззрения на нее Маркса. Лавров много говорил о пролетарском характере Коммуны, но сам не имел ясного представления о самостоятельной исторической роли пролетариата, к которому он, подобно другим народникам, причислял всех трудящихся. Как уже отмечалось, Лавров не понимал теоретического и политического значения той идейной и организационной борьбы, которую Маркс вел с мелкобуржуазными направлениями в тогдашнем европейском рабочем движении. Естественно поэтому, что Лавров по существу не мог охватить всего исторического смысла Парижской коммуны, всех ее поучительнейших уроков.

Известно, что Лавров называл себя учеником Маркса «с тех пор, как ознакомился с его теориею»[874]. Но в действительности вопреки субъективному убеждению самого Лаврова он был очень далек от подлинного марксизма. Положения, заимствованные так или иначе у Маркса, в слишком эклектическом уме Лаврова уживались с противоположными марксизму положениями и взглядами[875]. Поэтому опыт Парижской коммуны не привел его к правильной оценке общественных отношений России. При решении этой задачи он оставался во власти утопических народнических представлений. Влияние народническо-утопических воззрений сказалось непосредственно и на некоторых чертах самого освещения Лавровым Коммуны (фактическое игнорирование экономического момента при подходе к вопросу об условиях успеха социалистической революции, неясное, а порой ошибочное, представление о соотношении социально-экономической и политической сторон движения, нечеткость в постановке вопроса о значении «государственного элемента», сильно выраженные «федералистические» симпатии и т.д.)[876].

Не один Лавров, но и другие народники 70-х годов признавали революционные и научные заслуги Маркса. Они нередко заявляли о согласии с отдельными сторонами учения Маркса, наиболее часто с экономическими взглядами Маркса, иногда с историческими и т.д. Но это «согласие» не мешало народникам отстаивать свои утопические, идеалистические взгляды. Народники проявляли полное неумение применять учение Маркса к анализу русских общественных отношений и к задачам русского революционного движения. Воззрения Маркса сплошь и рядом «соединялись», смешивались народниками со взглядами Лассаля, Прудона, Родбертуса, Дюринга, О. Конта и т.д.

Народники подчас ставили на одну доску с Марксом Прудона и Лассаля. Этим грешило в известной мере уже «Народное дело»[877]. В журнале «Вперед!», выпускавшемся (с 1873 г.) Лавровым и его сторонниками, Маркс, Прудон, Лассаль одинаково назывались передовыми деятелями рабочего движения, стоящими «во главе экономической науки»[878]. Не видя большей частью существенной разницы между Марксом, Прудоном, Лассалем, народники объединяли всех их с Бакуниным, Лавровым, Михайловским. Н. Морозов, например, писал в своих воспоминаниях, что большинство народовольцев одинаково сочувствовало Бакунину, Лаврову, Михайловскому, Лассалю, Марксу и Энгельсу[879]. Глубоко ошибочное убеждение в совместимости учения Маркса с народничеством выразил народник Я. Стефанович: «Марксист, как теоретик, а не член практически борющейся социалистической партии на Западе, не исключает народника»[880].

Подобные ложные мнения поддерживали в ряде высказываний идейные вожди народничества – не только Лавров, но также Бакунин и Ткачев.

Почитатель и продолжатель Прудона Бакунин вынужден был на словах признать превосходство материалистического метода Маркса над идеализмом и метафизикой Прудона[881]. Между тем сам Бакунин, яростный враг Маркса в международном рабочем движении, совершенно не усвоил, как правильно отмечал Плеханов, материалистического понимания истории; он был лишь «софистизирован» этим учением и на деле оставался «неисправимым идеалистом»[882]. Со всей определенностью это проявилось в постановке и решении Бакуниным вопросов революции и рабочего движения. Бакунин игнорировал экономическую сторону социальной революции. Маркс в своем конспекте книги Бакунина «Государственность и анархия» подчеркивал, что автор «абсолютно ничего не смыслит в социальной революции», для него ее экономические условия не существуют, «воля, а не экономические условия, является основой его социальной революции»[883]. Извращение Бакуниным материалистического понимания истории ярко сказалось в его вредных и безнадежных попытках при помощи ссылок на эту теорию опровергнуть позицию Маркса в вопросах о политической борьбе и диктатуре пролетариата.

Не сумел, несмотря на субъективное тяготение к материалистическому пониманию истории, правильно усвоить последнее и П.Н. Ткачев. Он еще в 1865 г. на страницах «Русского слова» сочувственно цитировал данное Марксом во введении к труду «К критике политической экономии» изложение сущности исторического материализма, заявляя при этом, что эти взгляды сделались «почти общим достоянием всех мыслящих порядочных людей». В разных своих статьях Ткачев делал многочисленные попытки связать те или иные явления социально-политической и культурной жизни с экономической эволюцией общества. Однако и своей общей теоретической аргументацией, и отдельными формулировками Ткачев обнаруживал отсутствие должного понимания исторического учения Маркса. Понятия производительных сил и производственных отношений он подменял неопределенными и туманными «экономическими принципами». Он в значительной мере выводил определяющую роль экономики из теории утилитаризма, сводя дело в конечном счете к «личному интересу», к сознательному стремлению людей «к улучшению своего положения», более или менее скатываясь в итоге на идеалистические позиции[884].

Ткачев, подобно Бакунину и Лаврову, не понимал экономических условий социальной революции. Его вера в легкую осуществимость социалистического переворота в России основывалась на отсталости экономической жизни страны. Несостоятельность этой ставки на отсталость была вскрыта Энгельсом в его известной статье (1875 г.) «Об общественных отношениях в России», направленной против взглядов Ткачева. «У нас нет городского пролетариата, это правда; но зато у нас нет буржуазии», – писал Ткачев, находя в этом преимущество России (в смысле шансов социалистической революции). Энгельс отвечал на это: человек, способный утверждать, что социалистическую революцию «легче провести в такой стране, где хотя нет пролетариата, но зато нет и буржуазии, доказывает лишь то, что ему нужно учиться еще азбуке социализма»[885].

В полном противоречии с марксизмом находились взгляды Ткачева на природу государства в России. Ткачев не разделял анархистской позиции Бакунина и его последователей и высказывался за использование государства в интересах революции[886]. В этом отношении он не повторял вредной ошибки бакунизма, отрицавшего революционную роль всякого государства. Зато именно Ткачев с наибольшей резкостью выразил другой из теоретических пороков народничества, заключавшийся в непонимании классовой природы и экономической основы русского государства, в теории о «внеклассовом» происхождении и характере этого государства.

В своем полемическом «Открытом письме» Энгельсу, которое и вызвало упомянутый выше ответ последнего, Ткачев утверждал: «У вас государство не является лишь видимой силой. Оно обеими ногами упирается в капитал; оно воплощает в себе определенные экономические интересы… У нас имеет место совсем обратное отношение, – наша общественная форма обязана своим существованием государству, государству, висящему, так сказать, в воздухе, государству, которое не имеет ничего общего с существующим социальным строем…»[887] Энгельс подверг уничтожающей критике этот взгляд Ткачева, показав те социальные силы, интересы которых представляет царизм и которые извлекают всевозможную выгоду из существующего положения. Особое внимание Энгельс уделил выяснению неразрывной, органической связи царизма с помещиками и дворянским землевладением. Параллельно с этим Энгельс осветил бедственное и невыносимое положение крестьян, новые налоги и тяготы, которые принесла реформа 1861 г., экономическую кабалу со стороны ростовщика-кулака, вскрыл весь «капиталистический паразитизм», опутавший страну и сдавивший народные массы. Охарактеризовав экономические корни и классовую природу царизма, Энгельс мог сделать вывод, что висит «в воздухе» не русское государство, а скорее «сам г. Ткачев».

В тесной связи с отмеченными взглядами Ткачева стояло его, также глубоко ошибочное, отношение к лозунгу: «освобождение народа посредством народа», его горячее сочувствие бланкизму, который он старался приспособить к русским условиям. Считая царизм мнимой силой, не имеющей корней в экономике и социальном строе России, не понимая объективных предпосылок социалистической революции, Ткачев мечтал о коренном социально-политическом перевороте, осуществляемом в результате захвата власти узким кругом интеллигентных заговорщиков[888].

* * *
Выдающимся моментом в истории проникновения в Россию марксистской литературы явился выход первого русского перевода «Капитала» Маркса.

Знакомство с величайшим произведением марксизма началось в России задолго до появления русского издания. Уже осенью 1867 г., т.е. непосредственно после выхода немецкого издания «Капитала», К.А. Тимирязев увидел книгу в подлиннике у профессора химии Петровской академии П.А. Ильенкова и выслушал от него «чуть не целую лекцию» по поводу «Капитала»[889]. С конца 60 – начала 70-х годов ссылки на «Капитал» в немецком издании неоднократно встречаются в журнальной литературе («Отечественные записки», «Дело», «Неделя» и т.д.)[890]. В 1870 г. «Отечественные записки» напечатали статью В.И. Покровского (известного потом статистика) «Что такое рабочий день», составленную по «Капиталу». В 1871 г. сначала в «Киевских университетских известиях», а затем и отдельно появилась диссертация ученого-экономиста Н.И. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо с некоторыми из позднейших дополнений и разъяснений» (в последующей переработке: «Д. Рикардо и К. Маркс в их общественно-экономических исследованиях»), которой Маркс дал положительную оценку. В дальнейшем Зибер продолжал популяризацию учения Маркса в ряде других работ. Н.И. Зибер не был революционером; он не сумел усвоить марксистскую диалектику. Понимание им самой экономической теории Маркса и ее места в развитии политической экономии страдало ограниченностью. Тем не менее его литературно-ученая деятельность принесла серьезную пользу прогрессивным читательским кругам России[891].

Еще до издания русского перевода «Капитал» стал проникать и в подпольные революционные кружки. Известно, например, что летом 1871 г. в наиболее влиятельном и крупном петербургском революционном кружке той поры (основанном Натансоном и др.) по немецкому оригиналу был прореферирован «Капитал».

Вопрос о переводе «Капитала» на русский язык возник не позднее 1868 г. Еще летом 1868 г. находившийся в эмиграции А. Серно-Соловьевич в переписке с друзьями в России настойчиво предлагал им принять на себя перевод «Капитала»[892]. Сентябрем 1868 г. датировано письмо Н.Ф. Даниельсона (под псевдонимом Николай – он, получил известность как один из главных экономистов народничества) к Марксу, извещавшее автора «Капитала» о намерении петербургского издателя Н.П. Полякова предпринять издание его труда на русском языке[893]. По-видимому, за издателем Поляковым, вообще связанным с передовой литературно-общественной и даже подпольной средой, в данном случае стоял кружок, к которому были причастны М. Негрескул, Н. Даниельсон, Н. Любавин и др. Работа над переводом начата была в 1869 г. Привлеченный к ней Бакунин вскоре же забросил ее; переводом занялся Лопатин, который отнесся к делу весьма серьезно и готовил перевод за границей при непосредственном сотрудничестве с самим Марксом. Когда Лопатин отправился в Россию для организации побега Чернышевского, переводом Капитала занялся Даниельсон, выполнивший наибольшую часть работы и доведший ее до конца в 1871 г. Появившийся в свет в марте 1872 г. русский перевод «Капитала» явился первым по времени иностранным переводом гениального труда Маркса[894].

23 мая 1872 г. Даниельсон сообщал Марксу: «Разрешая эту книгу, цензурный комитет рассчитывал… на то, что ее никто не станет читать. Вот данные по этому поводу: книга вышла в свет 27 марта, а до 15 мая продано 900 экземпляров (отпечатано всего 3000 экземпляров)»[895]. В послесловии ко второму немецкому изданию «Капитала» Маркс, хваля вышедший в Петербурге в 1872 г. перевод, отмечал, что «издание в 3000 экземпляров в настоящее время уже почти разошлось».

Появление перевода «Капитала» вызвало живой интерес в русском обществе. Ранние отклики на «Капитал» даже в части умеренной русской буржуазной печати были сравнительно благожелательными. Объясняется это главным образом тем, что господствующее общественное мнение того времени отнюдь не отдавало еще себе отчета в революционной роли «рабочего вопроса» в самой России[896]. Но в 1877 – 1878 гг. со страниц некоторых буржуазных изданий («Вестника Европы», «Сборника государственных знаний») раздались резкие выпады против автора «Капитала» (в статьях Ю.Г. Жуковского, в свое время радикального публициста, входившего даже в редакцию «Современника» последних лет, и Б.Н. Чичерина, которым в свою очередь отвечали Н.К. Михайловский и Н.И. Зибер). Нас здесь интересует позиция Михайловского, довольно типичная для народнического восприятия «Капитала».

Злобное выступление Жуковского против «Капитала» вызвало со стороны Михайловского полемическую статью в «Отечественных записках» («Карл Маркс перед судом г-на Ю. Жуковского»), в которой показывался легкомысленный и недобросовестный характер критики этого буржуазного апологета[897].

Однако и сам Михайловский частично выступал в роли критика «Капитала». Критические замечания Михайловского, помимо вопросов диалектического метода, затрагивали проблему применимости к России «философско-исторического взгляда» Маркса[898].

Михайловский подходил к оценке «Капитала» с народнической меркой. Уже в своей статье, опубликованной в «Отечественных записках» в 1872 г., немедленно после выхода в свет русского перевода «Капитала», Михайловский с достаточной отчетливостью показал, по каким соображениям он приветствовал прежде всего это издание. В «Капитале» он пытался найти новое идейное оружие для подкрепления своих поисков «особливого» пути развития для России. Книга Маркса, писал он, «является во-время по тем же причинам, по каким мы считаем своевременною нашу деятельность…»[899] России угрожает капитализм, но буржуазные идеи и интересы пока слабо развиты, есть еще в ней «за что ухватиться для предотвращения неправильностей европейской цивилизации». «Капитал» Маркса, с его классическим анализом сущности, происхождения и развития капиталистического способа производства на Западе, должен послужить уроком и предостережением русскому обществу – таков был смысл высказываний Михайловского. По существу уже к выступлениям Михайловского 70-х годов в значительной мере приложимо указание В.И. Ленина относительно теорий, которые в России «софистицировали, фальсифицировали (зачастую бессознательно) марксизм», которые «как бы становились сами на почву марксизма и „по Марксу“ пытались опровергнуть приложение к России теории Маркса!»[900]

Не может вызвать удивления, что Михайловский старался оспорить те стороны труда Маркса, которые, как он опасался, могут повредить самобытническим стремлениям народников. В своей статье 1877 г. он подверг критике главу «Капитала» о первоначальном накоплении, усмотрев в ней универсальную философско-историческую концепцию, будто бы предуказывающую единый и общеобязательный для всех стран и народов путь экономического и общественного развития. Утверждать, что тот капиталистический процесс, история которого изложена Марксом, «на святой Руси» еще «очень мало» подвинулся вперед, Михайловский писал: «Следовательно, нам предстоит еще пройти вслед за Европой весь тот процесс, который описал и возвел в степень философско-исторической теории Маркс. Разница, однако, в том, что нам придется повторить процесс, т.е. совершить его сознательно». Михайловский призывал «семь раз подумать прежде, чем один раз отрезать себе все пути, кроме указанного немецким экономистом»[901].

Статья Михайловского против Жуковского обратила на себя внимание Маркса. В бумагах Маркса сохранился черновик его письма, адресованного редакции «Отечественных записок»[902].

В своем письме Маркс указывал, что глава «Капитала» о первоначальном накоплении «претендует лишь на то, чтобы обрисовать тот путь, которым в Западной Европе капиталистический экономический строй вышел из недр феодального экономического строя». Маркс отводил попытку Михайловского превратить его исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в «историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические обстоятельства, в которых они оказываются». Маркс требовал конкретного изучения исторической обстановки, не допуская возможности правильно понять общественно-экономическую эволюцию той или иной страны при посредстве «универсальной отмычки» какой-нибудь общей, надысторичной историко-философской теории.

Обращаясь к вопросу о том, что можно извлечь из его исторического очерка в применении к России, Маркс указывал: «Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, – а за последние годы[903] она немало потрудилась в этом направлении, – она не достигнет этого, не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев; а после этого, уже очутившись в лоне капиталистического строя, она будет подчинена его неумолимым законам, как и прочие нечестивые народы». В другом месте своего письма Маркс заявлял: «Если Россия будет продолжать[904] идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя»[905].

Таким образом, хотя Маркс здесь и уклонялся «от ответа по существу, от разбора русских данных»[906], он попутно отмечал успехи капитализма в России (Россия уже «немало потрудилась» на пути превращения в капиталистическую нацию) и определенно подчеркивал, что дальнейшее развитие страны в том направлении, которое наметилось с 1861 г., окончательно должно утвердить в ней капиталистический способ производства.

Документы Маркса, относящиеся ко времени до и после составления им черновика письма в «Отечественные записки», показывают, что он самым внимательным образом следил за процессом разложения старого хозяйственного и общественного уклада в России, за ростом капиталистических отношений не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве, за разложением общины. Об этом говорят и заметки Маркса к высказываниям «Народного дела» (1870 г.) и его замечания по поводу таких изданий, как книга А. Кошелева «Об общинном землевладении в России» (1875 г.) или «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины» (1880 г.)[907]. Те же явления изучались и Энгельсом, отмечавшим, например, в 1875 г. в работе «Об общественных отношениях в России», что «общинная собственность в России давно уже пережила время своего расцвета и по всей видимости идет к своему разложению»[908].

Тем не менее в обстановке нарастания революционного движения в России, вызывавшего у них, несмотря на критическое отношение к ряду общих теоретических принципов народничества, самое глубокое и искреннее сочувствие и рассматривавшегося ими как огромной важности фактор русской и международной жизни, Маркс и Энгельс считали необходимым соблюдать особую осторожность в своих публичных высказываниях по вопросам социально-экономических перспектив России (к этому же, конечно, склоняло отчасти тогдашнее состояние изучения русской экономической действительности).

Комментируя впоследствии (в послесловии к статье «Об общественных отношениях в России») данную Марксом в неопубликованном письме 1877 г. постановку вопроса, Энгельс указывал, что тогда свержение царизма казалось близким, а революция в России должна была дать новый могучий толчок также и политическому движению Запада. «Неудивительно, – писал Энгельс, – что Маркс в своем письме советует русским не особенно торопиться броситься в водоворот капитализма». В 1894 г., когда Энгельс писал послесловие, он мог исторически оценить прогнозы конца 70-х годов, основывавшиеся в известной мере и на переоценке силы и размаха тогдашнего русского революционного движения. Поэтому он добавил к цитированным выше словам: «Революции в России не произошло. Царизм восторжествовал над терроризмом», а за истекшие годы «и капитализм и разложение крестьянской общины достигли в России громадных успехов»; превращение России «в капиталистически-промышленную страну» шло во все более и более ускоряющемся темпе[909].

О том, что Маркс и Энгельс рассматривали проблему путей социально-экономического развития России в неразрывной связи с вопросом о судьбах русской революции, которые в свою очередь тесно связывались в их представлениях с перспективами борьбы за пролетарскую революцию в Западной Европе, ясно свидетельствует и знаменитое предисловие основоположников научного коммунизма к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» от 1882 г. Повторяя вопрос, столь волновавший русских революционеров, «может ли русская община… непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму землевладения?», и при этом сразу делая многозначительную оговорку, что эта община является уже «сильно разрушенной» формой «первобытного коллективного владения землею», Маркс и Энгельс заявляли: «Единственный возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они пополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития»[910]. Из ответа Маркса и Энгельса вытекало, что без свержения царизма в России и победы пролетарской социалистической революции на Западе русская община не имеет перспектив, обречена на падение[911].

В тексте письма 1877 г. в редакцию «Отечественных записок», предназначавшегося для опубликования в этом легальном журнале, Маркс не мог ясно и прямо сказать об этих условиях – о победоносных революциях и русской и западноевропейской. Быть может, вынужденная недосказанность письма послужила мотивом (или одним из мотивов) отказа Маркса от его посылки. Напомним, впрочем, и об указании Энгельса, что Маркс боялся скомпрометировать (конечно, в глазах правительства) журнал, в котором будет напечатан его ответ[912].

Вопрос о позиции Михайловского в 70-е годы в отношении «Капитала» и об ответе (черновом) Маркса на его статью 1877 г. освещен в труде В.И. Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» В нем, как известно, Ленин подверг острой, уничтожающей критике выступления легальных народников 90-х годов и в первую очередь Михайловского против марксизма и русских марксистов. Ленин обращал внимание на различия в тоне и содержании статей Михайловского 70-х и 90-х годов, объясняя это различие полным разложением к 90-м годам «русского», крестьянского социализма 70-х годов. Отмечая, что в 70-е годы Михайловский пытался «защитить „сангвиника“ (т.е. социалиста-революционера) Маркса от либеральных критиков» и «умел правильнее оценить» «Капитал», Ленин одновременно показал несовместимость метода Маркса с методом Михайловского уже в 70-е годы[913].

Выше шла речь о некоторых из литературно-публицистических откликов на появление русского издания «Капитала». Но ими отнюдь не исчерпываются отклики на «Капитал» в тогдашней России. Русский перевод этого труда быстро сделался достоянием революционного подполья. На протяжении последующих лет среди активных революционеров можно было насчитать уже немало людей, с большим рвением изучавших «Капитал» и считавшихся в большей или меньшей мере его знатоками. В 1880 г. в письме к Марксу Исполнительный комитет «Народной воли» писал:

«Класс передовой интеллигенции России, всегда внимательно следящий за идейным развитием Европы и чутко реагирующий на него, с восторгом встретил появление Ваших научных работ.

Лучшие тенденции русской жизни нашли в них свое научное подтверждение. „Капитал“ сделался настольной книгой образованных людей. Но в царстве византийской тьмы и азиатского деспотизма всякий прогресс социальных идей рассматривается как революционное движение. Очевидно, что Ваше имя должно было оказаться неразрывно связанным с внутренней борьбой в России; вызывая глубокое уважение и живую симпатию одних, оно подверглось гонению со стороны других. Ваши сочинения были запрещены, и самый факт их изучения считается признаком политической неблагонадежности»[914].

Однако действительно постигнуть все глубочайшее теоретическое содержание «настольной книги» и тем более те выводы, которые для России вытекали как из «Капитала», так и из всего богатейшего научного арсенала марксизма в целом, революционные народники и народовольцы были не в состоянии.

Истолкование подпольными народниками-практиками идей Маркса, нашедших выражение и обоснование в «Капитале», носило отпечаток свойственного народничеству непонимания объективных закономерностей развития общества и влекло к попыткам «приспособить» Маркса к таким же отсталым народническим теоретическим воззрениям, как и у народников-литераторов. Признание этого мы находим иногда в воспоминаниях самих народников. С. Ковалик, авторитетный представитель революционной интеллигенции периода «хождения в народ», писал, что появившийся в русском переводе первый том «Капитала» произвел на интеллигентную молодежь такое сильное впечатление, какое можно сравнить разве только с впечатлением, произведенным Дарвином. Но среди молодежи, по словам Ковалика, распространились лишь «чисто экономическое учение Маркса о трудовой ценности и взгляды его на отношения между трудом и капиталом», не мешавшие ей оставаться и после прочтения «Капитала» верной идеям утопического социализма[915].

Позже, в пору кризиса и разложения народнического миросозерцания, знакомство с «Капиталом» оказалось для ряда представителей революционного поколения 70-х и начала 80-х годов (Г.В. Плеханов и др.) стимулом к дальнейшему, более углубленному, действительно проникавшему в существо теории изучению Маркса и тем самым помогло их переходу на марксистские позиции. Однако только часть народнической революционной интеллигенции нашла впоследствии путь к марксизму, и для этого, само собой разумеется, ей пришлось рассчитаться с ошибочными идеями народнического социализма, понять коренное противоречие между марксизмом и теоретическими основами народничества.

3. Революционное движение до середины 70-х годов

Упадок общественно-политической активности демократической интеллигенции, которым отмечена была середина 60-х годов, уже в 1868 – 1869 гг. стал сменяться некоторым оживлением. Распоясавшаяся реакция встретила уже в 1869 г. открытый отпор со стороны студенческой молодежи столиц, в первую очередь Петербурга. Студенческие волнения были подавлены, но оживление не прекратилось.

Зимой 1870/71 г. в Петербурге состоялся нелегальный съезд делегатов от студентов различных университетов. По воспоминаниям Е.Н. Ковальской, работавшей тогда в Харькове, целью съезда было объединить студенчество, организовать повсеместно кружки самообразования, кассы, распространение литературы радикального направления[916]. Характеризуя настроение харьковского студенчества к началу 1871 г., другой местный деятель, В. Малютин, сообщал в частном письме: «В последнее время Харьков решительно ожил… Молодежь задвигалась, начинает группироваться в кружки, устраивает кассы, организует распространение дешевых книг и, наконец, кладет начало своей библиотеке». Такая же примерно картина наблюдалась и в других культурно-общественных центрах. Сдвиги чувствовались даже в таких сравнительно глухих местах, как Вятка, где рассказы приезжающих из Петербурга поддерживали веру в постепенно нарастающее оживление: «Все рассказы подтверждали, что брожение в студенческих кругах не прекращалось, основные вопросы о народе и лучших формах служения ему не сходили с очереди…»[917]

Говоря об общественном движении конца 60 – начала 70-х годов, нельзя пройти мимо ряда литературно-публицистических выступлений 1868 – 1870 гг., послуживших идейными толчками к более усиленному обсуждению этих основных вопросов и способствовавших направлению обсуждений в определенную сторону.

С начала 1868 г. бывшие руководители «Современника» Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, Г.З. Елисеев возглавили журнал «Отечественные записки», которые с этого времени стали наиболее авторитетным и популярным легальным органом демократической мысли. Салтыков-Щедрин и Некрасов, выдающиеся представители передового литературно-общественного движения 50 – 60-х годов, оставались и на следующем этапе непосредственными продолжателями революционного демократизма Чернышевского. Видными сотрудниками «Отечественных записок» (с конца 60-х годов до закрытия журнала правительством в 1884 г.) были многие литераторы народнической ориентации в более узком и специфическом значении этого понятия.

Уже в 1869 г. «Отечественные записки» опубликовали работу Н.К. Михайловского[918] «Что такое прогресс?», одно из видных теоретических произведений народничества. Михайловский не давал ответа на вопрос, как в действительности происходило историческое движение общества. Формула прогресса, предложенная им, говорила, как потом указывал Плеханов, «не о том, как шла история, а о том, как она должна была бы идти»[919]. Михайловский, так сказать, отвергал действительный ход истории, протестовал против него. Корень зла он усматривал в растущем общественном разделении труда, в усиливающейся дифференциации общества. Свое понимание прогресса Михайловский сформулировал в заключительных словах статьи «Что такое прогресс?»: «Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми»[920]. Бесплодные в научно-познавательном отношении по своему абстрактному догматизму[921] идеи первого крупного сочинения Михайловского имели определенный социально-политический смысл. Это была попытка наукообразного обоснования «неприятия» капитализма и косвенно апология русской сельской общины, не знающей общественного разделения труда и потому по типу своей организации, с точки зрения Михайловского и его единомышленников, стоящей к осуществлению идеального общественного устройства гораздо ближе, нежели капиталистическое общество. Статья Михайловского «Что такое прогресс?» произвела значительное впечатление на часть русской интеллигенции 70-х годов[922].

Более сильное влияние на молодежь оказало другое произведение, появившееся почти одновременно с первым, – «Исторические письма» Лаврова, уже упоминавшиеся выше. Они были опубликованы за подписью «П. Миртов» в «Неделе» за 1868 – 1869 гг. и отдельной книгой в 1870 г.[923]

Подобно Михайловскому, Лавров выступал со своей формулой прогресса («развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении» и «воплощение в общественных формах истины и справедливости»). Творцами, двигателями прогресса в книге Лаврова признавались «критически мыслящие личности» – передовая интеллигенция[924]. Лавров настаивал, что всякий критически мыслящий интеллигент не только может, но нравственно обязан бороться за осуществление такого прогресса. Прогресс, являющийся пока достоянием небольшого меньшинства, куплен очень дорогой ценой, порабощением огромного большинства человечества. Сознательные представители цивилизованного меньшинства могут снять с себя ответственность «за кровавую цену своего развития», если употребят это развитие «на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и в будущем»[925].

Так формулировал Лавров в «Исторических письмах» идею долга интеллигенции перед народом, идею, которая независимо от того или иного отношения читателей к общей социолого-философской схеме автора с удовлетворением была воспринята широкими кругами демократической интеллигенции 70-х годов, стремившимися к борьбе с существующим строем, за интересы крестьянства. Объективную подкладку этой идеи долга вскрывает В.И. Ленин в своей известной статье «О „Вехах“»: «Демократ размышлял о расширении прав и свободы народа, облекая эту мысль в слова о „долге“ высших классов перед народом»[926].

Особое место в ряду произведений, идейно подготовивших движение 70-х годов, принадлежит труду Н. Флеровского (псевдоним писателя и общественного деятеля В.В. Берви) «Положение рабочего класса в России», вышедшему в свет отдельной книгой в издании Н.П. Полякова осенью 1869 г.[927] И Маркс и Энгельс придавали книге Флеровского большое значение, как правдивому и резкому обличению действительного положения трудящихся масс России (Флеровский под рабочим классом разумел именно всю массу трудящихся: крестьян, кустарей, промышленных рабочих и т.д.) В письме к Энгельсу от 10 февраля 1870 г. Маркс писал: «Это – первое произведение, в котором сообщается правда об экономическом положении России»[928]. В обращении Генерального совета I Интернационала к членам комитета Русской секции в Женеве (от 24 марта 1870 г.) Маркс дал очень лестный отзыв о книге Флеровского: «Это – труд серьезного наблюдателя, бесстрашного труженика, беспристрастного критика, мощного художника и, прежде всего, человека, возмущенного против гнета во всех его видах, не терпящего всевозможных национальных гимнов и

Разумеется, Маркс видел и слабые, ошибочные стороны работы Флеровского, являвшегося одним из представителей русского утопического социализма. В самом обращении к Русской секции Маркс указывал, что сочинение Флеровского «в некоторых местах не вполне удовлетворяет критике с точки зрения чисто теоретической». Принадлежавший Марксу экземпляр книги Флеровского содержит немало пометок Маркса, в которых он подвергает критике мелкобуржуазные, часто в прудоновском духе, рассуждения автора, его иллюзии относительно возможности товарищества между рабочими и капиталистами, его мысль о «воспрещении найма» при сохранении капиталистов и т.д.[930]

На русского читателя, прежде всего на демократическую молодежь, книга Флеровского произвела огромное впечатление. Об этом свидетельствуют многие семидесятники. О.В. Аптекман отмечает, что молодежь «ухватилась» за эту книгу, читала, изучала ее: «Это была настольная книга у каждого вдумчивого студента». Читателю стали видны действительные последствия «крестьянской реформы», перед ним встала «потрясающая картина народного разорения, обнищания, пауперизма»[931].

Книга Флеровского действовала на молодежь не только фактами, рисующими тяжелое положение народных масс, но и своей теоретической стороной, которой в основном было посвящено пространное «Заключение». Притом для радикальной, проникнутой в большей или меньшей степени революционными стремлениями молодежи имели значение не призывы автора к господствующим классам, не его мечтания о том, чтобы «и высшие и низшие слои общества направились к одной цели»[932], а превознесение Флеровским мелкого производства, особенно общины, его преклонение перед крестьянином, развившим «среди себя учреждение столь совершенное, что наши образованные классы даже и понять его были не в состоянии»[933]. Рецензент первого печатного издания воспоминаний Аптекмана, скрывшийся за подписью «Т-ин» (несомненно, сам бывший участник движения), сообщал в 1907 г. в журнале «Былое»: «Молодежь зачитывалась книгой Флеровского „Положение рабочего класса в России“. Под этим влиянием развилось и стремление молодежи к подвижничеству, аскетизму или правильнее сказать… к сокращению своих потребностей. В книге Флеровского… была основа народничества, с его стремлением к опрощению, с верой в будущность земельной общины, со стремлением в народ»[934].

Флеровский влиял на революционную молодежь начала 70-х годов не только своими произведениями[935], известную роль играли и его личные сношения с революционными кругами, в первую очередь с той группой, которая фактически стояла в центре революционной работы в Петербурге (до некоторой степени и в ряде других городов) примерно до 1874 г.[936] Группа эта начала складываться в столице в 1869 г.; среди первых ее организаторов главная роль принадлежала Марку Натансону.

Вокруг Натансона и его ближайших товарищей стали сплачиваться элементы, несогласные с Нечаевым и нечаевцами, стремившиеся придать развивающемуся движению студенческой молодежи иное направление, чем то, которое отстаивали нечаевцы. Отвергая лозунг немедленной подготовки восстания и отрицая методы нечаевщины, новая группа, сложившаяся на началах полного товарищеского доверия и равенства, начала свою деятельность с организации тайных кружков саморазвития и с распространения среди интеллигенции как в Петербурге, так и во всей России произведений научной, публицистической, художественной литературы, отвечавших ее пропагандистским целям. От распространения литературы группа потом перешла и к ее изданию (используя, в частности, фирму Полякова). Петербургская группа, вначале очень малочисленная, в 1871 – 1872 гг. заметно расширилась. Она закрепила свои связи с другими городами, создала наиболее оформленные отделения в Москве, Киеве и Одессе. Группа еще тогда стала именоваться «кружком чайковцев»[937]. Название это было случайное, ибо Чайковский не занимал в ней какого-либо исключительного положения, хотя и являлся одним из активных членов группы. Видными деятелями группы были: Натансон (в конце 1871 г. был арестован), его жена Ольга Шлейснер, Анатолий Сердюков, Николай Чарушин, Сергей Синегуб, Петр Кропоткин, Софья Перовская, Сергей Кравчинский (Степняк), Дмитрий Клеменц, Леонид Шишко, Михаил Купреянов и др. Такие известные семидесятники, как Андрей Желябов, Феликс Волховский, Николай Морозов, Михаил Фроленко, Павел Аксельрод и многие другие, входили в состав иногородних кружков той же организации. Связи устанавливались и расширялись, особенно на первых порах, на почве развития именно отмеченной деятельности по изданию и распространению литературы.

В числе распространявшихся книг русских авторов были произведения Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Некрасова, Флеровского, Лаврова («Исторические письма»), А.К. Шеллера-Михайлова («Пролетариат во Франции», «Ассоциации»), И.М. Сеченова («Рефлексы головного мозга»), историков А.П. Щапова, Н.И. Костомарова и др.; из иностранных авторов – Лассаля, Милля, Бокля, Дарвина, Луи Блана и др. Группа распространяла русское издание «Капитала» Маркса. В 1871 г. она основала свою типографию в Швейцарии. Здесь был напечатан перевод работы Маркса «Гражданская война во Франции». В основном швейцарская типография была занята (начиная с 1873 г.) печатанием революционных брошюр, составлявшихся членами группы и предназначавшихся для распространения в народе.

Группа эта при самом своем возникновении считалась с необходимостью в будущем, после соответствующей подготовки, приступить к деятельности непосредственно «в народе». Имеются сведения (не поддающиеся пока проверке) о кое-каких связях группы с рабочими Петербурга уже в 1870 г. и о материальной помощи, которую она оказывала рабочим во время стачки того же года на Невской бумагопрядильне. С конца 1871 г. и особенно с 1872 г. все большее число членов группы постепенно втягивалось в пропаганду среди рабочих. Среди участников этой деятельности были Сердюков, Синегуб, Чарушин, Кропоткин, Кравчинский, Клеменц, Купреянов, Чайковский, Шишко, Корнилова, Перовская[938].

Деятельность пропагандистов была направлена к пробуждению среди рабочих сознательного, революционного недовольства существующим строем. Они говорили рабочим о причинах бедственного положения крестьян, об эксплуатации рабочих, призывали к солидарности, к борьбе, указывая на пример европейских трудящихся, рассказывая (например, Кропоткин) об Интернационале. Значительное место занимали рассказы о больших крестьянских движениях в России в XVII – XVIII вв., о Разине, Пугачеве. Некоторые из пропагандистов приступали к разъяснению рабочим экономического учения Маркса по «Капиталу» (в той мере, в какой они сами усвоили это учение).

Представления членов группы о роли рабочих в общественной жизни России принципиально не отличались от тех, которые были свойственны народничеству в целом. И для них в деревне находился «центр народной жизни», а деятельность среди городских рабочих имела преимущественно (хотя и не исключительно) значение подготовительной ступени к работе среди крестьян. И они в общем отдавали предпочтение строителям или рабочим текстильных фабрик (фабричным), теснее связанным с деревней, перед заводскими – рабочими металлообрабатывающих предприятий. Если среди полукрестьян из текстильщиков или рабочих-строителей их планы и призывы действительно не встречали пока никакой критики (по крайней мере, факты такого рода нам неизвестны), то среди части рабочих металлических заводов им довольно скоро пришлось столкнуться с признаками недовольства, которое приходится объяснять главным образом стремлением интеллигентов-пропагандистов рассматривать «рабочее дело» в свете задач и перспектив крестьянской борьбы, «крестьянского социализма»[939].

Кружки заводских рабочих существовали уже в 1872 – 1874 гг. в таких промышленных районах Петербурга, как Невская застава и Выборгская сторона, а также на Васильевском острове (Патронный завод); связи были установлены также с рабочими мастерских Варшавской железной дороги и Ижорского завода в Колпине. При кружках устраивались небольшие тайные библиотеки; производились отчисления из заработка рабочих на приобретение книг. Зимой 1873/74 г. на нескольких объединенных (т.е. межрайонных) сходках была сделана попытка упорядочить кружковую организацию рабочих и учреждена наряду с уже имевшейся библиотечной кассой другая касса – «самопомощи», или «противодействия». Кружки заводских рабочих, созданные при участии членов интеллигентской революционной группы, получавшие от них литературу и имевшие с ними дело как с пропагандистами-лекторами, в то же время занимали более или менее независимое положение по отношению к этой группе. Самыми заметными фигурами среди заводских рабочих Петербурга, втянутых в начале 70-х годов в революционное движение, являлись Виктор Обнорский, Алексей Петерсон, Марк Малиновский, Игнатий Бачин, Семен Волков, Дмитрий Смирнов, Сергей Виноградов и др. Среди фабричных рабочих выделялись Григорий Крылов, Степан Зарубаев, Андрей Коробов, Вильгельм Прейсман[940], Яков Иванов[941], знаменитый в дальнейшем Петр Алексеев и др.[942]

Революционная пропаганда среди рабочих Петербурга[943] и деятельность первых рабочих кружков шли относительно благополучно до конца 1873 г., когда произошел крупный провал. За этим последовали новые аресты, завершившиеся в марте 1874 г. общим разгромом и петербургской революционной группы интеллигенции, и связанных с ней первых революционеров из фабричных рабочих, и участников кружков заводских рабочих[944].

Эти неудачи совпали с переходом всего движения в целом в новый фазис, известный под названием «хождения в народ».

Этот переход явился результатом постепенного расширения кадров революционно настроенной интеллигенции как в Петербурге и Москве, так и в крупнейших центрах Украины (Киев, Одесса, Харьков), в главных городах Поволжья и т.д., результатом накопления искавшей себе выхода революционной энергии и усиливавшегося среди молодежи стремления возможно скорее обратиться к практической деятельности на пользу народа, крестьянства, обострение бедствий которого становилось все более очевидным. В вышедшем за границей осенью 1873 г. первом томе «непериодического обозрения» «Вперед!» говорилось: «Прошло 12 лет после положения (19 февраля. – Ш.Л.), и заметны физические симптомы вымирания и вырождения народа, явные экономические признаки его разорения, невозможность надежды на его материальный успех или умственное развитие при настоящем порядке дел. Народ наш гибнет и физически и экономически…»[945] Получившие в ближайшие затем месяцы широкую огласку данные о голоде в Самарской губернии убедительно доказали справедливость оценки, дававшейся положению в деревне демократической литературой и печатью, укрепляли революционную решимость молодой демократической интеллигенции.

«Хождение в народ» не было бы возможно без большой подготовительной работы пропагандистского (отчасти и организационного) характера, проводившейся на протяжении нескольких предшествующих лет различными группами и кружками, в первую очередь той влиятельной группой, о которой шла речь выше. Деятельность их среди рабочих сыграла также свою роль[946].

В качестве последних толчков к переходу нараставшего в течение нескольких лет брожения в стадию более или менее широкого движения под лозунгом «в народ!» послужило появление органа «Вперед!» (под редакцией П.Л. Лаврова) и книги М.А. Бакунина «Государственность и анархия».

С появлением этих изданий связано и полное оформление двух основных течений внутри революционного народничества 70-х годов.

«Вперед!» в духе общих принципиальных установок народничества разрешал вопросы о целях и движущих силах русской революции, о роли общины и крестьянства и т.д. Довольно явственно в нем проводилась и анархистская линия, и лишь постепенно сам редактор издания, расходясь в этом с большинством своих последователей, начинал осторожно отходить от анархизма, выставляя, по его собственным словам, теорию «необходимого», но все «уменьшающегося минимума» государственной власти в разные эпохи[947]. Лавров недаром впоследствии отмечал: «Что касается принципиальных статей, в них близость точек зрения обеих социалистических фракций (т.е. лавристской и бакунинской. – Ш.Л.) была такова, что многие из этих статей могли бы быть одинаково удобно приписаны как той, так и другой»[948]. Специфическую особенность «впередовского», или лавристского, течения составляли его воззрения на пути, способы революционной деятельности, а также некоторые из требований, предъявляемых его сторонниками самим революционерам. Лавров твердо держался мнения, что «ни народ не готов к социальному перевороту, ни интеллигенция не усвоила себе в достаточной мере то социологическое понимание и то нравственное убеждение, которые одни могут выработать в последних (в интеллигентах. – Ш.Л.) искренних социалистов»[949]. Лавров и его орган отстаивали «необходимость подготовления революции нераздельным оружием пропаганды, агитации и организации»[950]. Именно пропаганде своих идей и стремлений лавристы на деле придавали особое значение и отдавали почти все силы. От революционеров-интеллигентов они требовали основательной и разносторонней научной подготовки.

По-иному ставили вопрос русские бакунисты. Еще в 1869 г. Бакунин обещал бороться против пропаганды, «не задавшейся определенно временем и местом для осуществления целей революции». Тогда же он писал: «Учить народ? Это было бы глупо. Народ сам и лучше нас знает, что ему надо»[951]. В «Государственности и анархии» Бакунин воевал с «подготовителями» типа Лаврова. Он издевался над «миртовскою или кедровскою» (т.е. лавровской) «ученой болтовней» и утверждал, что на наших бедных мужиков можно действовать только путем практики [952]. Из того действительно бесспорного факта, что народ находился в отчаянно бедственном положении, Бакунин делал неосновательный, приводивший подчас его последователей к авантюристическим планам вывод, что народ всегда готов восстать, что «ничего не стоит поднять любую деревню». На интеллигенцию он возлагал обязанность «установления всеми возможными средствами и во что бы то ни стало живой бунтовской связи между разъединенными общинами»[953]. Лавров правильно определял позицию бакунистов, когда писал в 1876 г., что они считают русский народ вполне готовым к социальной революции и лишь ожидающим решительного призыва к ней[954].

В вопросе о готовности народа к социальной революции и о ненужности пропаганды в народе, не связанной непосредственно с организацией такой революции, с Бакуниным был солидарен П.Н. Ткачев, взгляды которого вместе с тем отличались особенностями, охарактеризованными выше. Ткачев был лидером третьего – наряду с бакунистским и лавристским – течения в народничестве (заговорщическо-бланкистского), определившегося позднее указанных двух направлений, примерно в 1874 – 1875 гг., и имевшего своим органом основанный за границей в 1875 г. «Набат»[955] (отсюда название сторонников Ткачева «набатовцы»). По степени влияния набатовцы стояли позади не только несравненно более многочисленных бакунистов, но и лавристов.

Как подмечено было еще современниками, между «крайними пунктами» немедленных призывов к бунту, с одной стороны, и признания более или менее продолжительного подготовления и пропаганды – с другой, встречалось немало переходных, промежуточных оттенков. В частности, ведущая революционная группа начала 70-х годов (группа, основание которой было положено М.А. Натансоном и др.) не примкнула целиком ни к лавристам, ни к бакунистам, в особенности к крайним бакунистам. В лавризме ее отталкивало требование очень сложной и разносторонней подготовки самих революционеров, что, по мнению группы, угрожало подорвать начавшее развиваться активное революционное настроение среди молодежи, а также чисто пропагандистский уклон всей деятельности. Бакунин встретил сочувствие и у некоторых членов группы в Петербурге (Кропоткин и др.), и у значительной части членов ее отделений в других городах. Но в группе, как в центре, так и в отделениях, были явные противники бакунизма, кроме того, в ней вовсе не было крайних бакунистов, так называемых «вспышкопускателей», совершенно отвергавших значение пропаганды, стоявших на позиции, которую один из семидесятников охарактеризовал словами: «бунтуй от нуля до бесконечности»[956].

Разгром весной 1874 г. застал петербургскую группу уже на некотором перепутье. Многих ее членов не «удовлетворяла» больше деятельность только в городской рабочей среде, они мечтали о немедленном переходе к работе в деревне, а некоторые уже начинали к ней переходить (Кравчинский, Клеменц, близкий к группе Дм. Рогачев и др.).

Надо отметить решение, принятое, по словам М.Ф. Фроленко, зимой 1873/74 г. в Москве после недолгого опыта работы среди крестьян Тверской губернии петербуржцев Кравчинского и Рогачева. «Опыт показал, – пишет Фроленко, – что пропаганду можно вести помимо всяких посредников (имеются в виду посредники из городских рабочих между интеллигенцией и крестьянством. – Ш.Л.), непосредственно всем и каждому». При участии приехавшего из Петербурга Кропоткина москвичами было единогласно решено, как указывает Фроленко, что занятия с рабочими «необходимо пока прекратить, а вместо этого надо начать готовиться к весне, чтобы идти по деревням»[957].

Во всем этом сказывалось влияние общего возбуждения, охватившего к концу 1873 и к началу 1874 г. широкие круги демократической молодежи. Но и поддаваясь новым веяниям, группа, к которой принадлежали Кропоткин, Кравчинский, Клеменц, в значительно меньшей мере разделяла тот необычайный оптимизм, ту уверенность в быстрой и легкой победе, которыми достаточно сильно было окрашено движение «в народ».

Более характерно ожидание скорого восстания и легкой победы выразилось в появившихся накануне «хождения в народ» чисто бакунистских кружках (Сергея Ковалика, Феофана Лермонтова, ранее входившего в натансоновскую группу, и др. в Петербурге; в так называемой «киевской коммуне» Владимира Дебагория-Мокриевича и его товарищей), а отчасти и в известном кружке «долгушинцев», кратковременная деятельность которого явилась своеобразным предвестником назревавшего движения.

Долгушинцы (А.В. Долгушин, Л.А. Дмоховский, Н.А. Плотников, И.И. Панин, рабочий Ананий Васильев и др.) работали в Петербурге (1872 – 1873 гг.), затем в Москве (1873 г.). Ими были нелегально изданы листовка Флеровского «О мученике Николае и как должен жить человек по закону природы и правды», прокламации, составленные самим Долгушиным: воззвание «Русскому народу» и листок, обращенный к «интеллигентным людям».

Вышедшие из кружка агитационные документы проводят уравнительно-демократическую точку зрения. Прокламация «Русскому народу» выдвигала конкретную программу требований, включавшую следующие пункты: уничтожение оброков за землю, всеобщий передел земли крестьянской, помещичьей и казенной и распределение ее «между всеми по справедливости, чтобы всякому досталось, сколько надобно», замена рекрутчины всеобщим обучением военному делу, заведение «хороших школ», уничтожение паспортов и свобода передвижения, наконец, «последнее и самое важное» требование – уничтожение управления дворян и чиновников, установление правительства «из людей, избранных самим народом», подотчетного народу и сменяемого им[958]. Эти требования представляли собой по существу программу буржуазно-демократического переворота. Но долгушинцы, судя по их воззваниям, видели в ее осуществлении достаточное условие для уничтожения всякого неравенства и эксплуатации.

В тактическом отношении долгушинцы явились ранними провозвестниками бунтарства. Считая, что народ готов, долгушинцы выступили с платформой немедленного призыва масс к восстанию[959].

Последний этап деятельности долгушинцев, заключавшийся в распространении среди крестьян воззваний, призывавших к восстанию, продолжался всего несколько недель; очень скоро кружок был разгромлен властями (осенью 1873 г.)[960]. Устремления, выразившиеся в деятельности долгушинцев, были характерны для многих участников так называемого «хождения в народ».

Это большое движение, впрочем, не представляло единства и однородности с точки зрения целей его участников. «В народ» весной и летом 1874 г. пошли и бакунисты, и сторонники Лаврова, и много людей, еще не определивших своего отношения к различным течениям народничества или занимавших промежуточные позиции. Одни шли в народ в надежде быстро сойтись с ним на почве «бунтовской», другие мечтали развернуть пропаганду, третьи искали сближения с массами пока только для изучения народа, для «рекогносцировки», как тогда говорили (нередко случалось, конечно, что различные задачи преследовались одновременно одними и теми же кружками).

Среди наиболее активных и так или иначе самоопределившихся участников движения преобладали, очевидно, сторонники бунтарства в различных его оттенках. Сам глава пропагандистского течения П.Л. Лавров признавал потом, что бакунисты «встречали в русской молодежи 1873 – 1875 гг. больше сочувствия и имели в России большее распространение во время того громадного движения „в народ“, которое началось в 1874 году»[961]. Кравчинский писал Лаврову в начале 1876 г., что его (Лаврова) сторонники «представляли повсюду самые малочисленные сравнительно с общей массой кружки» и, «главное, они были всегда самой крайней (умеренной, разумеется) фракцией»[962].

Неопытная, не знавшая крестьянства молодежь, пошедшая «в народ», была в значительной своей части проникнута невероятно оптимистическими ожиданиями. Она верила, что осуществление идеалов ее утопического социализма вполне возможно в результате успешного восстания русского (украинского, белорусского) крестьянства и что оно не потребует сколько-нибудь продолжительного срока (многие считали, что для этого достаточно несколько лет)[963]. В этом отношении настроение большой части молодежи, ходившей «в народ», отличалось, как уже отмечено, от настроения ведущей революционной группы начала 70-х годов, выросшей из кружка Натансона. С этим был связан переход от признания предпочтительности «оседлой» деятельности в народе, чего держались в названной группе, к признанию «летучей», или «бродячей», формы революционной работы, преобладавшей в «хождении в народ». В программной записке, составленной в 1873 г., П.А. Кропоткин писал: «Ходить по деревням, сеять на ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление… мы считаем бесполезным… Мы считали бы более полезным оседлое влияние»[964]. Но не таков был взгляд многих участников «хождения в народ», уверовавших в готовность крестьянской массы по первому сигналу восстать против существующего строя и не видевших необходимости в длительном и прочном воздействии на народ[965].

С наибольшим единодушием решался вопрос о том, в каком виде целесообразнее всего действовать в народе. Подавляющее большинство в то время было убеждено, что успешно вести революционную работу среди крестьян можно, лишь самому выдавая себя за крестьянина или мастерового. Только таким образом считали возможным обойти недоверие народной массы к выходцам из привилегированных слоев общества.

Движение «в народ», развернувшееся в 1874 г., не имело общей организации, центра, руководства. В мае 1874 г. помощник главного начальника III отделения Левашов в конфиденциальном письме к министру внутренних дел Тимашеву отмечал в качестве особенности происходящего революционного движения отсутствие определенной и замкнутой организации. «Правительство, – писал он, – имеет дело не с отдельным числом лиц, соединенных каким-либо уставом, а с идеями; лица же, порознь или случайными группами, служат только проводниками и орудиями распространения этих идей, как осязательной внешней связи между собою»[966]. Впоследствии, подготовляя процесс участников движения в народ (дело 193-х), правительство приняло официально иную позицию. Оно пыталось доказать наличие обширного заговора, организаторами которого были названы четыре революционера: Сергей Ковалик, Порфирий Войнаральский, Ипполит Мышкин и Дмитрий Рогачев. Это было вымыслом, сочиненным с той лишь целью, чтобы запугать общество и облегчить расправу с обвиняемыми.

Тем не менее указанные деятели, несомненно, занимали очень видное место в движении 1874 г. Двое из них, Ковалик и Войнаральский, установили относительно широкие связи в революционной среде. С.Ф. Коваликом (1846 – 1926 гг.) были организованы кружки в Петербурге и Харькове. Он наезжал также в Киев, Москву, приволжские города, повсюду устанавливая связи с демократическими кругами молодежи и побуждая их к скорейшему переходу на путь революционной деятельности в народе. В разгар «хождения в народ» (летом 1874 г.) Ковалик сосредоточил свою работу в Поволжье. В июле 1874 г. он был арестован[967]. П.И. Войнаральский (1844 – 1898 гг.), принимавший участие в освободительном движении еще с начала 60-х годов, вел в период «хождения в народ» революционную работу главным образом в Москве, Саратове, Самаре, а также на своей родине, в Пензенской губернии. Обладая значительным капиталом, который целиком отдал на революционное дело, Войнаральский, чтобы обслужить начавшееся «хождение в народ», стремился организовать возможно больше явочных пунктов и учебных мастерских[968], печатание и распространение нелегальной литературы. Он был арестован почти одновременно с Коваликом.

С Войнаральским довольно тесно были связаны по революционной деятельности Рогачев и Мышкин. Д.М. Рогачев (1851 – 1884 гг.) начал свою работу в ближайшем окружении петербургской группы Кравчинского, Кропоткина, Перовской и др. (т.е. чайковцев, по обычному наименованию). В 1873 г. он поступил рабочим на Путиловский завод; в том же году помогал Синегубу вести пропаганду среди текстильщиков Невской заставы; с С.М. Кравчинским он работал среди крестьян Тверской губернии. После ареста и бегства Рогачев действовал в Пензе, потом в Саратове и в других местах. Во время разгрома движения 1874 г. Рогачев уцелел. «Я положил себе, – говорит он в „Исповеди к друзьям“ (ноябрь 1877 г.), – уйти в народ и не являться до тех пор на свет, пока не изучу все народные элементы. Под элементами же народными я понимал: сельский, городской, староверов и т.д.» Он стал, по собственным словам, «народным реальным протестантом». В 1876 г. он вернулся в Петербург с «готовою программою» революционной деятельности[969], но вскоре был арестован и заключен в Петропавловскую крепость.

Яркую индивидуальность представляет собой и И.Н. Мышкин (1848 – 1885 гг.), которого В.И. Ленин в своей работе «Что делать?» назвал в числе выдающихся революционеров наряду с Алексеевым, Халтуриным и Желябовым[970]. «Сын крепостной крестьянки и солдата», как он сам о себе сказал на процессе 193-х, Мышкин учился в школе кантонистов, затем в военном училище, служил несколько лет в качестве стенографа. В 1873 г. Мышкин открыл в Москве легальную типографию. В 1874 г. решив полностью отдаться революционной работе, он при содействии Войнаральского организовал печатание подпольной литературы. В июне 1874 г. типография Мышкина провалилась, но ему самому удалось перейти на нелегальное положение. Некоторое время он прожил за границей, откуда вернулся в 1875 г. со смелым проектом освобождения Чернышевского. Обстоятельства этого дела широко известны. Мышкин прибыл в Вилюйск под видом жандармского офицера с подложным предписанием обыскать Чернышевского и увезти его. План не удался. Мышкин пытался бежать, но после вооруженного сопротивления был арестован. Его речь на суде по делу 193-х произвела сильное впечатление. На каторге, к которой он был присужден по этому делу вместе с Коваликом, Войнаральским, Рогачевым, Чарушиным, Синегубом и др., Мышкин с упорством и мужеством вел борьбу против произвола царских властей. В 1885 г. он был расстрелян в Шлиссельбургской крепости.

Мы не останавливаемся здесь подробно на отдельных участниках или эпизодах движения 1874 г., охватившего, как отмечалось в «Записке Палена», 37 губерний[971]. Отметим лишь, что к числу наиболее крупных событий этого движения в Великороссии можно отнести широко развернувшуюся одно время деятельность А.И. Иванчина-Писарева (при участии земского врача И.И. Добровольского, Н.А. Морозова, Д.А. Клеменца и др.) среди крестьян Даниловского уезда Ярославской губернии[972]. На Украине активнее всего проявили себя участники так называемой «киевской коммуны» и связавшиеся с ними отдельные представители других групп (В. Дебагорий-Мокриевич, Я. Стефанович и др.)[973], а также члены кружка братьев Жебуневых и одесского кружка Феликса Волховского, в период «хождения в народ» действовавшие отчасти совместно. Здесь, как и в великорусских губерниях, движение было очень скоро разгромлено. В течение 1874 г. около 1 тыс. человек было вырвано из рядов активной демократической интеллигенции в связи с попытками перенести революционную работу в среду крестьянства. К моменту составления «Записки Палена» привлеченных к дознанию оставалось еще 770 человек, из них 158 женщин[974]. П.А. Кропоткин считал, что в движении (имелись в виду события примерно 1873 – 1875 гг.) принимало участие «от двух до трех тысяч лиц» и «вдвое или втрое большее число сочувствующих оказывали разного рода помощь этому активному авангарду»[975].

Каковы же оказались итоги этого движения?

Сами уцелевшие участники их оценивали скептически. Прежде всего не удалось ничего осуществить в области «бунтовских» проектов, а между тем, как утверждал, например, Кравчинский в своей переписке с Лавровым, большинство «и в начале движения в народ… хотело непосредственного, решительного действия». Вместо того все свелось к пропаганде (сплошь и рядом мимолетной и потому более или менее поверхностной). Подчеркивая это обстоятельство, тот же Кравчинский писал: «Каждый действовал совершенно в одиночку. Ну, а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже самые ярые последователи Ковалика, так называемые „вспышечники“, в сущности вовсе не бунтовали, а вели пропаганду»[976].

Дала ли сколько-нибудь крупные результаты пропаганда? И в этом отношении по крайней мере большинство участников «хождения в народ» было разочаровано. Восстанавливая со временем в воспоминаниях (в первой редакции написаны в 80-х годах) свои думы и переживания после первых опытов пропаганды, О.В. Аптекман указывал: «Если не считать единичных успешных случаев пропаганды, то в общем результат ее, пропаганды, в народе почти неуловим»[977]. Кравчинский писал в письме к Вере Засулич: «Конечно, работа стольких людей, работа такая пламенная и страстная, не могла не дать плодов. Но ведь это крупицы». Кравчинский полагал, что в среднем 10 – 20 человек из интеллигенции приобрели в народе одного «социального революционера»[978] (при этом он считал вместе «крестьян и рабочих», но на деле, как известно, завербованные сторонники относились тогда почти исключительно к рабочим).

Такие непосредственные результаты, особенно по сравнению с восторженными надеждами, лелеявшимися многими в начале движения «в народ», были в глазах массы участников слишком незначительны[979]. Некоторые, правда, видели известный полезный итог движения в том, что оно принесло определенный опыт, дало знакомство с народом. Об этом писал, например, Александр Квятковский, участник «хождения в народ», затем видный землеволец и народоволец. Признавая «весь неуспех» пропаганды, он останавливался на «важности отрицательного значения этого движения», которое, по его словам, далобогатый материал опытов и наблюдений взамен «довольно смутного» прежде представления о народе, о мужике[980]. Действительно, понятия о народе после «хождения в народ» несколько прояснились, но все же корень вещей продолжал оставаться скрытым от народников, по крайней мере в их основной массе.

В.И. Ленин в работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» показал, что неудача попытки молодежи 70-х годов поднять крестьян на социальную революцию явилась результатом ошибочных представлений о крестьянстве как «представителе трудящегося и эксплуатируемого населения», представлений, не учитывавших складывания внутри крестьянства классов буржуазии и пролетариата; она зависела от наивного представления о коммунистических инстинктах мужика, от мифического представления об общинном укладе крестьянского хозяйства[981]. Но ошибочное представление о крестьянстве как основном представителе эксплуатируемого населения и носителе глубоких социалистических инстинктов не было изжито под влиянием неудачи «хождения в народ», оно только получило измененную форму. Даже почувствовав, что крестьянин в массе остается совершенно глухим к анархо-«социалистской» проповеди переодетых интеллигентов, революционеры обычно не искали объяснения этого в мелкособственнической природе крестьянина, в его мелкобуржуазном индивидуализме; они искали объяснения этого прежде всего в забитости крестьян, в придавленности сельской общины, опутанной податями, зависимой от помещиков и многочисленного начальства; они считали, что освобождение общины от этих пут и переход в ее руки всех земель откроют прямую дорогу к постепенному осуществлению социалистических идеалов. Кроме того, исключительно большая роль в неудачах была приписана различным недочетам революционной деятельности в практически-организационном отношении, а также и правительственным преследованиям. Так в конечном счете безуспешный опыт «хождения в народ» привел только к частичному пересмотру платформы, не затрагивавшему общих принципиальных основ народнической теории, к пересмотру, в результате которого появилось новое тайное общество «Земля и воля».

Но, прежде чем говорить о программе и деятельности «Земли и воли», необходимо коснуться так называемой Всероссийской социально-революционной организации, более известной под названием кружка «москвичей» или группы «процесса пятидесяти».

Группа революционеров, образовавших эту организацию, выступила как бы на смену деятелям похода

Крупную роль в деятельности организации играл рабочий-ткач Петр Алексеев (1849 – 1891 гг.). Уроженец Сычевского уезда Смоленской губернии, Алексеев в детстве был отдан на фабрику. Лишь в 1873 г. Алексеев, работавший в то время на петербургской фабрике Торнтона, попал в круг распропагандированных рабочих и интеллигентов-революционеров. Вначале это были рабочие, группировавшиеся около Синегуба, а затем он близко сошелся с «коммуной» студентов-революционеров Василия Ивановского, Ветютнева и др. Осенью 1874 г., когда инициаторы новой революционной организации подбирали в Петербурге интеллигентские и рабочие связи, оставшиеся после разгрома прежних групп, они встретили Алексеева и охотно привлекли к своему делу выдававшегося необычайной силой характера и преданностью народным интересам борца. Тесно связанный с крестьянством, Алексеев тяготел к среде рабочих-текстильщиков, возлагая на них большие надежды в деле развертывания революционного движения в деревне. Это вполне отвечало планам создателей новой организации.

«Москвичи» выбрали сферой своей деятельности не крестьянство, а городскую рабочую среду. Но это означало только, что новая группа отступает на время под впечатлением свершившегося разгрома перед трудностями непосредственной деятельности в деревне и снова стремится найти «посредников» между интеллигенцией и крестьянством. Именно потому члены организации пришли к мысли о необходимости сосредоточить свои усилия главным образом на деятельности среди фабричных, а не заводских рабочих и признали Московский промышленный район наиболее подходящим для своей работы.

Деятельность «москвичей» свелась к распространению «социально-революционных» идей среди рабочих устным словом и посредством революционной литературы; для усиления последней они взяли на себя поддержку и распространение новой газеты «Работник», выпускавшейся с января 1875 г. группой эмигрантов в Женеве. Пропаганда «москвичей» значительно отличалась от той сравнительно систематической и длительной пропаганды, которую вела, особенно вначале, петербургская группа Кропоткина, Кравчинского, Перовской.

Она была направлена скорее вширь, чем вглубь, и имела некоторое сходство с работой «летучих» пропагандистов во время похода в народ летом 1874 г. В теории «москвичи» признавали не только словесную пропаганду, но и бунтарскую деятельность. В уставе организации целый подраздел посвящен «чистой агитации», которая имела в виду «поднимать дух народа», «наводить страх на правительство и на привилегированные классы» и «отводить взоры правительства от революционных деятелей»[983]. Пункт о наведении «страха» на правительство дал повод одной из участниц организации «москвичей», впоследствии принимавшей участие в деятельности «Народной воли», О.С. Любатович, говорить о том, что эта организация «в зародыше предначертала в своей программе дальнейший ход революционного движения от мирной пропаганды до дезорганизации правительства террором»[984]. В действительности никакой «дезорганизацией» правительства «москвичи» не занимались.

«Москвичи» сделали попытку построить более или менее крепкую дисциплинированную организацию, действующую на основании определенного устава и имеющую свой практический центр, хотя и не наделенный широкими полномочиями. Ольга Любатович, ссылаясь на заявления Александра Михайлова и других революционеров, отмечала, что московская группа послужила дальнейшим организациям (например «Земле и воле») примером тесного сплочения революционных сил.

Организация «москвичей», кроме самой Москвы, где были сосредоточены ее главные силы, вела работу в Иваново-Вознесенске и Туле и налаживала также работу в Киеве и Одессе. Пропаганда велась как привлеченными в организацию рабочими, из которых с особым успехом действовал Алексеев, так и интеллигентами, многие из которых сами пошли на фабрики в качестве рабочих (Бардина, Каминская, Л. Фигнер, сестры Любатович и др.). Работа «москвичей» продолжалась недолго. Их первые шаги относятся к поздней осени 1874 г., оформление организации произошло в самом начале 1875 г., а уже в апреле провалилась московская группа[985], в августе иваново-вознесенская, в сентябре тульская. К началу осени 1875 г. вся организация была разбита. По процессу 50-ти[986], слушавшемуся в особом присутствии сената в феврале – марте 1877 г., ряд деятелей московской организации был осужден на каторгу: Алексеев, Зданович, Джабадари и др. Женщины-участницы процесса (Бардина, Л. Фигнер и др.) были сосланы на поселение.

В.И. Ленин высоко ценил выдающегося русского рабочего-революционера Петра Алексеева, видного участника действовавшей в Москве в 1875 г. организации, позднее особенно прославившегося своей замечательной речью на суде[987].

4. Революционное движение после разгрома «хождения в народ». Образование «Земли и воли» 70-х годов

Неудача предпринятого в 1874 г. похода «в народ», усугубленная разгромом в течение 1875 г. организации «москвичей», вызвала упадок настроения в части демократической молодежи. Разнообразные попытки в духе движения 1874 г. не прекращались и позднее, но все-таки это становилось для движения в целом пройденной ступенью[988]. По отчетам современников, налицо было известное нравственное потрясение. «У большинства до известной степени опустились руки», – писал об этом времени через несколько лет, в 1879 г., П.Л. Лавров[989]. Как отмечала позднее, в начале 80-х годов, Вера Фигнер, надежды рухнули, казавшаяся легко осуществимой программа не привела к ожидаемым результатам: «Критика, скептицизм и недоверие характеристичны для этого времени»[990]. Речь идет примерно о конце 1875 и 1876 г., когда в разных кружках усиленно обсуждались итоги движения предшествующего времени и подготовлялся частичный пересмотр прежних платформ. У «бунтарей» он завершился принятием «землевольческой» программы. Признаки переоценки старых взглядов заметны также и в кругу лавристов; эта переоценка не привела лавристов второй половины 70-х годов, как ниже увидим, к выработке нового цельного и последовательного мировоззрения.

Наиболее компактная лавристская группа существовала в Петербурге (Л. Гинзбург, А. Таксис, В. Варзар, Д. Рихтер и др.). Члены группы вели пропаганду в рабочих кружках столицы. Эта же группа поддерживала средствами, доставляла в Россию и распространяла лавристский орган «Вперед!». В течение 1875 – 1876 гг. «Вперед!» выходил в виде уже не толстого сборника, а двухнедельного журнала-газеты[991]. В конце 1876 г. в Париже состоялся съезд лавристов, оказавшийся роковым для их существования как организованной фракции. П.Л. Лавров вследствие вскрывшихся разногласий отказался от руководства органом, который снова был превращен в непериодический сборник, а после выпуска в 1877 г. под новой редакцией одного тома (пятого от начала издания в 1873 г.) прекратил свое существование.

Лавристы в России не желали, как сообщает Лавров, допускать в программе и организации фракции «усиления ее боевого характера», что редактор «считал своевременным по общему настроению русской молодежи». Другой причиной своего откола Лавров признает недовольство многих впередовцев, «оставшихся в теории при принципах анархизма», теми отступлениями от анархистской доктрины, которые он сделал в своей работе «Государственный элемент в будущем обществе» (1876 г.), прямо высказавшись за «необходимый в каждую данную минуту общественной жизни минимум государственной власти»[992].

Если Лавров явно искал путей к сближению с большинством революционной молодежи (впоследствии такое стремление привело его к активной поддержке «Народной воли»), то основное ядро его бывших последователей в России во второй половине 70-х годов, напротив, с особенным упорством настаивало на исключительно пропагандистском, сугубо подготовительном характере своей деятельности. Г.В. Плеханов, часто сталкивавшийся с лавристами как представитель землевольчества, характеризовал их впоследствии как «довольно высокомерную общину сектантов, упорно и монотонно осуждавших все то, что заставляло сильнее биться сердце тогдашнего „радикала“»: студенческие волнения, стачки, демонстрации сочувствия политическим заключенным, массовые протесты против произвола администрации и т.д.[993] Враждебное отношение этих лавристов ко всяким почти формам деятельности, кроме осторожной пропаганды, в сочетании с их анархическими взглядами на «политику», побуждавшими их отстаивать невмешательство социалистов в ход буржуазной революции[994], порождали у них своеобразную философию бездействия.

Для противоречивости и эклектичности идеологических построений той эпохи характерно, что подобную тактику поздние лавристы пытались подкрепить аргументами, заимствованными, как им казалось, из арсенала марксизма.

Источники не сохранили достаточно отчетливых и бесспорных данных об этой стороне воззрений поздних лавристов. Из ближайших по времени источников наиболее подробно характеризовал попытки новой ориентации лавристов обзор о «Развитии социально-революционного движения в России», написанный П. Аксельродом и опубликованный в 1881 г. в Швейцарии в немецком «Ежегоднике социальной науки и социальной политики». Обзор излагает некоторые выводы, к которым в конце 70-х годов пришли бывшие сторонники Лаврова. Крестьянская община «не может служить исходным пунктом социального движения в России», ибо она представляет собой институт, находящийся уже в состоянии распада и обреченный на гибель, и к тому же это «реакционный институт»; революционерам следует перенести центр своей деятельности в круги промышленных рабочих, предоставив крестьянство естественному ходу истории[995]. Через 20 лет после появления этой статьи Аксельрод (в частной переписке с Плехановым) внес поправки к своим прежним утверждениям. Он заявлял теперь, что «вполне определенное осуждение народнических взглядов на капитализм и общину» он услышал впервые из уст экономиста Н.И. Зибера; в своей немецкой статье он будто бы имел в виду тенденции, выраженные Зибером, «плюс сочувствие, проявленное более молодыми отпрысками лавристов к пропаганде среди рабочих»[996]. Однако из некоторых других источников известно, что нечто похожее на взгляды, изложенные в старой немецкой статье, по-видимому, высказывали те или иные участники петербурского лавристского кружка конца 70-х годов. Аптекман утверждал, например, что они на деревню махнули рукой, находя, что Россия вступила и дальше пойдет по общему с Западом пути экономического развития: «разовьется капитализм, а с ним и пролетариат»[997]. Осторожнее выражается Русанов, отмечающий, что поздние лавристы «подчеркивали необходимость для России хотя некоторых первичных фаз капиталистической эволюции» и, проявляя так или иначе скептическое отношение к общине, призывали начинать пропаганду социализма с рабочих[998].

Представляет интерес перехваченное полицией письмо (от октября 1879 г.), исходящее из среды поздних лавристов. Автор сочувственно писал о работе одного своего приятеля над «вопросом о капитализме в России», о его «очень оригинальной мысли» относительно кулацкого капитала как «личиночной формы капитала буржуазного». В том же письме выдвигался проект обращения в редакцию «Черного передела» (это было вскоре после раскола «Земли и воли» на «Народную волю» и «Черный передел») с выражением симпатии ей, в противовес «Народной воле», от имени «русских социал-демократов». Любопытно, что автор письма своих единомышленников называет, в отличие от двух фракций «современных деятельных протестантов» (т.е. народовольцев и чернопередельцев), недеятельными[999]. Это понятно, ибо так называемые лавристы к тому времени фактически сошли с общественной арены в качестве сколько-нибудь активного фактора революционного движения. Власть анархических предрассудков, а с другой стороны, тенденция ко всяческому ограничению размаха существующего революционного движения, отказ в настоящем от широких революционных задач в значительной мере обеспложивали теоретические искания поздних лавристов. Самые эти искания еще не выражали факта нарождения нового, действительно вполне плодотворного революционного направления. Они в сущности интересны прежде всего как один из ранних симптомов назревающего разложения традиционного миросозерцания.

Практически влияние позднего лавризма на широкий круг демократической интеллигенции конца 70-х годов было чрезвычайно слабым. Постепенно и сама группировка распалась и исчезла: участники ее в большинстве превратились в мирных культурных работников[1000].

Лично Лавров после 1876 – 1877 гг. не был фактически связан со своими бывшими последователями и учениками[1001]. Как видно из обзора «Социалистического движения в России», написанного П.Л. Лавровым летом 1879 г., он считал, что своим самоустранением с арены активной революционной борьбы и призывами исключительно к будничной, незаметной работе группа лавристов лишила себя всякого серьезного значения[1002]. Не существует прямых указаний на то, как Лавров оценивал ту сторону взглядов поздних лавристов, которая была связана с начинавшимся разочарованием в общине. Ясно во всяком случае, что для отождествления воззрений на этот счет самого Лаврова и поздних лавристов в России нет оснований. Если Лаврову и приходилось указывать, что он не отчаивается окончательно при мысли о возможном утверждении в России капиталистических форм[1003], то, с другой стороны, он никогда, вплоть до конца своей жизни, не отказывался от надежд на общину и общинное крестьянство, а к марксистской оценке ведущей исторической роли русского пролетариата он относился отрицательно, близоруко называя даже в конце 80-х годов фантастичной мысль группы «Освобождение труда» о широкой агитации среди городских рабочих[1004].

* * *
Бунтарские элементы, преобладавшие среди активных революционеров-семидесятников, с своей стороны были разочарованы результатами движения «в народ». Но они отнюдь не потеряли веры в возможность и целесообразность дальнейшей деятельности среди крестьян, хотя пришли к сознанию о необходимости изменить формы и постановку ближайших задач этой деятельности. «Тяжелый опыт нескольких лет не мог не убедить всякого трезвого человека в том, что… социализм западный совершенно отскакивает от русской массы, как горох от стены»[1005], – писал примкнувший к бунтарству С.М. Кравчинский. Но в крестьянстве, продолжали верить бунтари, существуют свои самобытные взгляды и стремления революционного характера. «Несмотря на хождение в народ многих сотен людей… влияние на народ было поверхностно и неглубоко», – заявлял в своих автобиографических показаниях Александр Михайлов. А между тем, утверждал он, революционные стремления народа проявляются в самых различных формах – «везде достаточно горючего материала»[1006]. Самостоятельные революционные стремления, находимые интеллигенцией бунтарского склада в крестьянской массе, считались ею вполне пригодным базисом для дальнейшего развертывания работы. Правда, крестьянство оказывалось пока неподатливым на непосредственную пропаганду социализма. Но в своем глубоком существе стремления крестьянства все-таки считались не только не противоречащими идеалам социализма, но даже, напротив, совпадающими с последними. Революционеры-бунтари хотели верить, что самопроизвольное развитие народного крестьянского быта, освобожденного от давления враждебных сил (эксплуататоров, государства), в конечном результате приведет неизбежно к торжеству полного, «чистого» социализма[1007].

Революционеры-бунтари теперь признали целесообразным и эффективным воздействие на народ исключительно на почве уже «сознанных» народом интересов и стремлений. Они считали, что надо говорить с крестьянством его языком о предметах, волнующих народную жизнь изо дня в день, надо поставить на своем знамени, говоря словами Александра Михайлова, «народное движение во имя народных требований»[1008].

В программе организации «Земля и воля», родившейся из обсуждений и самокритики середины 70-х годов и возглавившей движение на новом после «хождения

В программе трактовался также национальный вопрос. «Земля и воля» считала обязанностью революционеров содействовать разделению существующей Российской империи на части соответственно местным желаниям[1010].

Землевольцы мечтали о насильственном народно-революционном перевороте, для подготовки и осуществления которого программа «Земли и воли» важнейшим средством считала агитацию как словом (устным и печатным), так и главным образом «путем дела», непосредственного действия. При этом имелись в виду бунты, стачки, демонстрации и т.д.

Платформа «Земли и воли» целиком отвергала деятельность в народе «с налету». Была осуждена распространенная прежде практика, когда, по словам А. Михайлова, революционеры «только проходили через народ»[1011]. Вместо этого была принята в качестве руководящей мысль о необходимости длительных и прочных «поселений» в народе. Устраивались группами в роли фельдшеров, учителей, писарей и пр. и по преимуществу в тех местностях, где недовольство населения существующими порядками предполагалось наиболее сильным и острым. Революционеры должны были заботиться о завоевании авторитета среди местного населения, о заведении возможно более широких связей с подходящими местными людьми[1012]. Достигнутое положение и установленные связи должны были быть использованы в целях агитации и организации всевозможных протестов, начиная с чисто легальной по форме борьбы против злоупотреблений местных властей и «кончая, – как гласила землевольческая программа, – вооруженным восстанием, т.е. бунтом»[1013]. Наряду с работой в деревне намечалось также землевольцами развертывание деятельности и в городе, среди рабочих промышленных местностей и интеллигенции университетских центров.

Землевольцами была признана необходимость серьезной, тесно сплоченной организации самих революционеров[1014]. Впоследствии, в 1901 г., на страницах ленинской «Искры» Плеханов, в прошлом один из главных деятелей «Земли и воли», авторитетно свидетельствовал о наличии тайной, строго конспиративной и централизованной организации «Земля и воля» 70-х годов[1015]. В.И. Ленин в «Что делать?» подчеркивал, что идея боевой централизованной революционной организации родилась не в «Народной воле» (как часто думали), что «превосходная организация, которая была у революционеров 70-х годов», создана была «не народовольцами, а землевольцами, расколовшимися на чернопередельцев и народовольцев»[1016].

Следует заметить, что в программе «Земли и воли» наряду с задачами агитации, организации, пропаганды, направленными к подготовке насильственного переворота, ставилась и задача дезорганизации сил врага. Если в первоначальном кратком варианте программы глухо говорилось о «дезорганизации государства», дающей революционерам «надежду на победу при той силе организации, которую создаст агитация в ближайшем будущем», то последующая, развернутая редакция программы уже содержала целый раздел («Часть дезорганизаторская»), предусматривавший заведение связей в войсках, главным образом среди офицеров, привлечение на свою сторону служащих правительственных учреждений и «систематическое истребление» людей, «которыми держится тот или другой ненавистный нам (т.е. революционерам. – Ш.Л.) порядок», в том числе «наиболее вредных или выдающихся» правительственных деятелей[1017].

Землевольцы и другие сторонники обновленной программы, изложенной выше, называли эту программу народнической, а себя народниками[1018].

Выработка народнической программы происходила на протяжении 1876 г. Та ее формулировка, более подробная и уточненная, из которой выше цитировались главным образом отдельные положения, была дана Г.В. Плехановым весной 1878 г. Землевольческая организация, построенная согласно принципам народнической программы, была в основном сформирована осенью (или к концу) 1876 г.; в дальнейшем она пополнялась и расширялась[1019]. В подготовке организации и в ее деятельности до середины 1877 г. очень крупную роль играл возвратившийся из ссылки Марк Натансон[1020]. К главным деятелям организации, кроме Натансона и не раз упоминавшихся Александра Михайлова и Плеханова, принадлежали с 1876 и частью с 1877 г. Ольга Натансон, Оболешев (Сабуров), Михаил Попов, Квятковский, Осинский, Лизогуб, Баранников, Харизоменов, Преображенский, Аптекман, Емельянов (Боголюбов), Адриан Михайлов и др. В течение 1878 г. к организации присоединились Кравчинский, Клеменц, Морозов, Фроленко, Перовская, Вера Фигнер, Тихомиров, в 1879 г. Желябов, Стефанович, Засулич, Дейч и др.

Название «Земля и воля», видимо, было присвоено организации не при самом ее возникновении, а позднее, когда она стала выпускать под этим своим девизом подпольный печатный орган (1878 г.)[1021].

Программа «Земли и воли» отводила центральное место в деятельности общества задачам агитации и организации революционных сил в деревне. Но неудачи преследовали общество с первых шагов именно на этом, важнейшем еще тогда в глазах всех ее членов поприще.

Планы, разработанные землевольцами, оказывались для них невыполнимыми, несмотря на существенно улучшенную организационную постановку дела и на настойчивые попытки сделать постановку практических задач, лозунгов и требований более реалистическими, в чем творцы народнической программы видели залог успеха. Хотя землевольцы написали на своем знамени такие лозунги, как захват и справедливое распределение земли и самоуправление крестьянского мира, они все же за несколько лет своей деятельности не могли отметить фактов действительной поддержки их работы со стороны крестьянства. Во всяком случае предстояла бы, как это делалось ясным землевольцам при поселении в той или иной местности, очень большая, трудная, длительная подготовка, прежде чем они могли бы рассчитывать перейти к каким-либо попыткам создания в народе боевых революционных организаций и к «бунтовской» деятельности. Чтобы действовать в этом направлении с сознанием какой-нибудь серьезной надежды на успех, необходимо было чувствовать за собой обширные резервы в среде интеллигенции и городских рабочих. Но интеллигенция в массе своей становилась все менее восприимчивой к этим призывам, не говоря уже о рабочих, из которых тогда только единицы практически осуществляли народнические призывы о работе в деревне. Ей гораздо более начинала импонировать крепнувшая идея прямой, непосредственной борьбы в городах с царским самодержавием для достижения политической свободы.

Работавшие в деревне землевольцы чувствовали себя небольшим авангардом, на деле не имеющим за собой никакой армии[1022]. Правительственные репрессии, ряд провалов, причиной которых подчас были не местные обстоятельства, а обыски и аресты, происходившие в столице и вообще в центрах, еще более ослабляли крайне незначительные (по отношению к поставленным целям) силы так называемых «деревенщиков». Приходилось не раз бросать занятые с трудом места, одно за другим рушились «поселения», и нигде в районах деятельности местных деревенских групп «Земли и воли» работа не достигала того фазиса, когда мог бы, в их собственных глазах, серьезно возникнуть вопрос о переходе от первичной, самой предварительной подготовки к открытым революционным действиям, как их понимало общество «Земля и воля».

Только в одной группе народников, действовавшей на Украине, было практически приступлено к созданию крестьянской организации для повстанческих целей, но именно эта попытка вскрыла не только утопичность всеобъемлющих народнических планов, но и готовность части народников к использованию опасных и принципиально недопустимых приемов. Речь идет об известном Чигиринском заговоре 1877 г.

В течение 70-х годов в Чигиринском уезде Киевской губернии происходили длительные и упорные волнения среди бывших государственных крестьян (см. в следующем параграфе, посвященном крестьянскому движению). Воспользоваться этими волнениями предполагала еще группа «южных бунтарей» 1875 – 1876 гг. (преемственно связана с «киевской коммуной» 1873 – 1874 гг.), в рядах которой работали В.К. Дебагорий-Мокриевич, М.Ф. Фроленко, Я.В. Стефанович, С.Ф. Чубаров, Л.Г. Дейч, И.В. Бохановский, В.И. Засулич и др. Уже тогда намечалось прибегнуть к подложному царскому манифесту для возбуждения крестьян к восстанию. Однако «южные бунтари» в своем полном составе не довели плана до конца (в связи с ликвидацией этой группы). Его попробовал провести в жизнь Яков Стефанович с несколькими товарищами (Дейч, Бохановский, Чубаров). Стефанович позднее писал: «На значительно уже подготовленной (волнениями. – Ш.Л.) почве я задумал попытаться создать революционную организацию, на знамени которой были бы начертаны желания народа – „Земля и воля“ … Конечною целью тайного крестьянского общества должно было быть восстание. Надеяться хоть на некоторое осуществление этой задачи, по моему мнению, возможно было, только руководясь следующим началом: приноравливаться в своем образе действий к характеру крестьянского миросозерцания»[1023]. Крестьяне Чигиринщины сильно надеялись на благоприятное для них вмешательство царя, и Стефанович решился построить свое предприятие на этой наивной вере крестьян. Связавшись с чигиринцами и выдавая себя за крестьянина, направляемого односельчанами в качестве ходока к царю, Стефанович взялся хлопотать перед царем и об их, чигиринцев, деле. Он потом сообщил им «ответ» Александра II, который якобы бессилен сам помочь и приказывал им составить «Тайную дружину» для завоевания с оружием в руках своих прав. Стефанович предъявил крестьянам (отпечатанные в подпольной типографии) подложные «Высочайшую тайную грамоту» и устав «Тайной дружины»[1024]. Выступая теперь уже в роли комиссара этой дружины, Стефанович с помощью активистов-крестьян постепенно собрал в дружину значительное число членов. Заговор был раскрыт властями в августе – сентябре 1877 г.

Стефанович и его товарищи в период организации Чигиринского заговора не были еще членами «Земли и воли», но свое предприятие они стремились обосновать доводами, взятыми так или иначе из идейного арсенала народников-землевольцев. Оценка Чигиринского заговора со стороны значительной части деятелей «Земли и воли» оказалась прямо сочувственной. Плеханов впоследствии, в 1903 г. в «Искре», рассказал о том, как весной 1878 г. в среде землевольцев, находившихся в Петербурге и принадлежавших к основному кружку общества, при обсуждении вопросов тактики «подавляющее большинство»[1025] не только отнеслось с полным сочувствием к приему, употребленному в Чигиринском деле, но и настаивало на том, что землевольцы должны применить этот прием в своей агитации на Волге[1026]. Решительные возражения Плеханова и Аптекмана воспрепятствовали принятию решения в подобном духе. Аптекман даже утверждал, что предложение, одобрявшее начинание Стефановича, было после живого обмена мыслей окончательно отвергнуто и таким образом «авторитетный принцип», положенный Стефановичем в основу Чигиринского дела, был раз навсегда изгнан из землевольческой программы. Но все-таки еще в программной передовице первого номера «Земли и воли» (от 25 октября 1878 г., автором был Кравчинский) вопрос об отношении к Чигиринскому делу освещался двойственно, противоречиво. Указывая, что было бы неправильно «рекомендовать способ действия Стефановича для всех местностей и народностей русской земли», отмечая также, что «можно не соглашаться с теми принципами и приемами, к которым, под давлением местных условий и крестьянского миросозерцания, прибегли в Чигиринском деле социалисты», статья «Земли и воли» одновременно высоко оценивала значение этого дела, называя его фактом первостепенной важности, одним из поворотных пунктов в истории русской революции, и т.д.[1027]

Опыт, проделанный Стефановичем, больше не повторялся. Однако вызванное им у части народников сочувствие характерно. Источник этого сочувствия был тот же, что и самого плана Стефановича: противоречие между убеждением народников, что именно крестьянство является самой основной и решающей революционной силой, призванной до основания обновить всю социальную и политическую жизнь России, и действительным состоянием деревенской массы, до крайности угнетенной и резко недовольной своим положением, глухо, а иногда и открыто волновавшейся, однако в то же время отсталой, забитой, не только чуждой социалистических стремлений, но и вообще не способной подняться на действительно сознательную, организованную революционную борьбу без пролетариата, без его инициативы, помощи и руководства. Это противоречие создавало некоторую идейную неустойчивость и могло толкать тех или других представителей народничества в сторону таких недопустимых начинаний и предприятий, как Чигиринский заговор.

5. Крестьянское движение 70-х годов

Грабительский характер крестьянской реформы 1861 г. во многом определил особенности последующего социально-экономического развития России. Как известно, он проявился прежде всего в двух ее основных чертах: в крайней недостаточности и недоброкачественности крестьянских наделов и в неимоверно вздутых платежах за них. Катастрофические последствия такого характера реформы сказывались с течением времени все более явственно и остро. Вопрос об упадке крестьянского хозяйства, о разорении деревни становится с конца 60-х годов и особенно на протяжении 70-х годов одной из важнейших и наиболее постоянных тем русской публицистической и экономической литературы. Выше уже была отмечена книга Флеровского «Положение рабочего класса в России». В течение 1867 – 1869 гг. в «Отечественных записках» печатались статьи Скалдина (Ф.П. Еленева) «В захолустьи и в столице», изданные отдельной книгой в 1870 г. Очерки Скалдина немедленно обратили на себя внимание Н.П. Огарева[1028], а потом служили предметом тщательного изучения Маркса[1029], Энгельса, впоследствии были подвергнуты анализу В.И. Лениным (в работе «От какого наследства мы отказываемся?»). Очень далекий от демократии, автор не мог, однако, не показать тяжелых результатов ограбления крестьян, совершившегося в 1861 г. «Большинство крестьян, – писал Скалдин, – оказалось по освобождении в весьма стесненном положении относительно угодий и находится в безвыходной зависимости от помещиков». Далее Скалдин свидетельствовал: «В надел вошли и кустарники, и топкие места… Крестьянские луга во многих имениях отошли к помещикам… Выгонов у крестьян большею частью вовсе не существует, так что они принуждены просить у помещиков дозволения выгонять скотину на помещичью землю, за разные послуги в пользу помещиков… Крестьянин самый деятельный и трезвый, имеющий в семействе, кроме себя самого, двух или трех работников, не в состоянии есть круглый год чистого хлеба, а принужден, в течение нескольких месяцев, мешать его с мякиной»[1030].

По самым скромным подсчетам, среди бывших помещичьих крестьян 18 губерний примерно от двух пятых до половины получили явно недостаточные наделы, а в 12 губерниях процент крестьянских хозяйств с недостаточными наделами колебался от 53 до 69[1031]. Если размер и качество наделов уже при совершении реформы не обеспечивали в огромной части случаев даже полунищенского существования крестьян (особенно бывших помещичьих), то в дальнейшем положение продолжало изменяться к худшему. К началу 60-х годов средний надел на ревизскую душу составлял в Европейской России у помещичьих крестьян 3,2 десятины, а для всех разрядов, т.е. с учетом государственных и удельных крестьян, он равнялся 4,8 десятины. К концу 70-х годов средний размер надела для всех разрядов крестьян понизился до 3,5 десятины. При этом в таком районе, как Средне-Приволжский, эта цифра теперь была равна 3,1 десятины, а в Центрально-черноземном районе она снизилась до 2,2 десятины[1032].

Следует в то же время учесть все более прогрессировавший в пореформенный период процесс расслоения крестьянства, внутри которого выделялась, с одной стороны, зажиточная верхушка, а с другой – масса обездоленных, нищающих, разоренных крестьян. Наделом даже в две десятины были обеспечены отнюдь не все крестьяне. В литературе конца 70-х годов отмечались такие явления, как наличие, например, в Воронежской и Пензенской губерниях одной пятой крестьян с наделом менее одной десятины на душу[1033]. Существовала и далеко не малочисленная группа совершенно безземельных крестьян. Сама реформа 1861 г. сделала сразу известную часть крестьян (дворовых и пр.) безземельными. В дальнейшем число безземельных возрастало. Исследователи расходились в точном определении численности безземельных крестьян; но цифра эта, бесспорно, была уже к середине и концу 70-х годов достаточно велика. Так, обозреватель «Отечественных записок» известный публицист Г.З. Елисеев в 1875 г. принимал цифру в 6 млн. безземельных крестьян; либеральный «Вестник Европы» в 1881 г. определял «размеры безземельного сельского пролетариата» примерно в 3 – 5 млн. человек[1034].

Тяжелое состояние крестьянского хозяйства, обусловленное в первую очередь крайним малоземельем, переходившим в подлинный земельный голод, зависело наряду с этим от лежавших на крестьянах непомерных платежей. Бывшие помещичьи крестьяне выплачивали огромные выкупные платежи (а еще не перешедшие на выкуп, остававшиеся на положении временнообязанных, – оброки), бывшие государственные платили высокую оброчную подать. Помимо этого, крестьяне платили подушную подать, государственный земский сбор, губернские и уездные земские сборы (в местностях, где были введены земские учреждения), общественные и мирские сборы, страховые платежи и т.д.[1035] Еще Скалдин в своей книге подчеркивал, что сумма уплачиваемых крестьянами сборов превосходит доход с наделов крестьян[1036]. Вопрос о полной непосильности для крестьян лежащих на них платежей, о вопиющей несоразмерности платежей с крестьянскими доходами был широко освещен в ходе работ созданной правительством в первой половине 70-х годов «Комиссии для исследования нынешнего положения сельского хозяйства и сельской производительности в России» (так называемая Валуевская комиссия).

Комиссия вынуждена была признать, что из общей суммы сборов, падающих на все сельское население (в то время около 208 млн. руб.), лишь 13 млн. приходилось на поземельное дворянство (в среднем менее 14,5 коп. на десятину) и 195 млн. – на крестьян (не менее 2 руб. на десятину). Заключение, к которому пришла комиссия в своем докладе, сводилось к тому, что сумма сборов и платежей, падающих на крестьян, лишь в немногих местностях может покрываться доходами с земельного надела, что в некоторых местностях даже черноземной полосы платежи превышают доходность земли в 5 раз[1037]. Большое впечатление на общественное мнение произвел вышедший в 1877 г. труд профессора Петербургского университета Ю. Янсона «Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах», наглядно показавший невыносимость того бремени платежей и налогов, которое давило крестьянство.

При безусловной непосильности для трудовой крестьянской массы лежавших на ней платежей неизбежным было накопление больших недоимок. Применявшиеся администрацией способы взыскания, выколачивания недоимок служили дополнительной причиной крестьянского разорения. Еще Валуевская комиссия отмечала «применяемую без всякого разбора» продажу за недоимки крестьянского скота и инвентаря, не возмущаясь, впрочем, этой широчайше распространенной мерой по существу, а беспокоясь главным образом по поводу того, что она лишает казну, ради исправного поступления единовременного платежа, плательщика в будущем. В конце 70-х годов само министерство внутренних дел в конфиденциальном циркуляре указывало на практику «продажи, даже неоднократной, крестьянского имущества за недоимки по таким селениям, где крестьяне крайне бедны, наделены недоброкачественной землей и не имеют достаточных заработков», что, не предотвращая дальнейшегонакопления недоимок, приводит к окончательному разорению крестьян[1038]. Взыскание недоимок сопровождалось бесчисленными насилиями и беззакониями. Продавались предметы, жизненно необходимые в крестьянском обиходе, притом обычно за бесценок; неоднократно случалось, что в продажу назначалось крестьянское имущество в селениях, на которых фактически даже и не было недоимок.

Недостаточность наделов по размерам, неудовлетворительность их по составу угодий, отсутствие выгонов, лугов, леса, самое расположение крестьянских участков по отношению к помещичьим владениям[1039], крайняя нужда крестьян в деньгах для уплаты выкупных платежей, налогов и сборов, для покупки самых необходимых товаров – все это ставило крестьян в зависимость от помещиков, понуждало их вступать в кабальные сделки с помещичьими экономиями. «Мужик, – писал В.И. Ленин, – стал обрабатывать землю своего прежнего барина, „арендуя“ у него свои же отрезные земли, подряжаясь зимой – за ссуду хлеба голодающей семье – на летнюю работу. Отработки и кабала – вот чем оказался на деле тот „свободный труд“, призвать на который „божие благословение“ приглашал крестьянина манифест, составленный попом-иезуитом»[1040].

Аренда принимала либо натуральную (отработочную и испольную), либо денежную форму. В обеих своих формах она была исключительно обременительной и невыгодной для крестьянина, но последний не имел иного выхода при сохранении существующего порядка, ибо не мог поддержать хотя бы нищенского уровня существования, без того чтобы не принанять клочка помещичьей земли. Пользуясь безысходной нуждой крестьян, используя связанную с этой нуждой конкуренцию между арендаторами-крестьянами, помещики бессовестнейшим образом взвинчивали арендную плату[1041]. Арендные цены со времени крестьянской реформы до конца 70 – начала 80-х годов возросли втрое и вчетверо. Уже в середине 70-х годов в некоторых местах черноземной полосы арендная плата за десятину пахотной земли доходила до 20 – 25 руб.[1042] При отработочной аренде наемная цена земли оказывалась еще гораздо более высокой.

Вместе с арендной платой быстро росли и цены на землю. Данные различных источников и исследований расходятся в определении точных размеров этого роста, но сам факт значительнейшего возрастания цен стоит вне всякого сомнения[1043]. При этом особенно дорого ценилась земля при продаже ее мелкими участками. Например, в 1863 – 1872 гг. стоимость десятины при мелких земельных сделках втрое превышала среднюю (по всем сделкам), в 1873 – 1882 гг. превышение было еще больше – в 3,5 раза[1044]. В результате для широких масс крестьянства путь к расширению своего надела посредством покупок оказывался фактически закрытым, и если за 20-летие (1863 – 1882 гг.) было все-таки приобретено 5 – 6 млн. десятин земли, то покупателями являлись в наибольшей мере зажиточные и очень зажиточные и «даже прямо крупные собственники», по словам одного из исследователей[1045].

Неурожаи и голодовки находились в самой тесной связи с растущим разорением деревни. Сильный неурожай был в некоторых губерниях, преимущественно северных, в 1867 – 1868 гг. Неурожайным был и 1871 год. Большое общественное возбуждение возникло в 1873 – 1874 гг. в связи с голодом в Самарской губернии. Неурожай охватил тогда и ряд других местностей (Оренбургскую, Уфимскую губернии, Область Войска Донского, некоторые районы Украины и т.д.). Неурожаи повторялись и потом. 1880 год принес, как определял Маркс, «сильнейший неурожай – голод»[1046]. Знаток аграрных отношений В. Чаславский в 1878 г. отмечал на страницах «Отечественных записок», что «с переходом в 70-е годы раздаются из разных концов России жалобы на недороды, нужду, недостаток запасов, на обеднение крестьян, накопление недоимок и невозможность выносить тяготу повинностей и платежей». «Недороды и нужда, – писал далее он, – обошли в это десятилетие почти все углы России; во многих местах они сделались хроническими и истощили средства населения»[1047].

Картина крестьянского бедствия была бы неполной без напоминания о юридической приниженности крестьян, об их полном бесправии, о диком произволе, чинимом в отношении крестьян поставленным над ними многочисленным начальством[1048].

На почве до крайности тяжелых экономических условий, нарушения самых элементарных прав и интересов, обмана и издевательств со стороны помещиков и их агентов, со стороны всевозможных властей и т.д. в крестьянской массе копились недовольство и возмущение, которые неоднократно проявлялись в разнообразных формах протеста, в вынужденных сопротивлениях, в актах открытой борьбы.

Выше уже отмечен был факт прогрессирующего расслоения, разложения крестьянства на протяжении 70-х годов. Не только научно-публицистическая, но и художественная литература 70-х годов (Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский и др.) полна ярких обличений «чумазого» – Колупаевых, Разуваевых и Деруновых. В деревне, в общине уже шли столкновения между беднейшей частью крестьянства и богатеями, кулаками. Печать говорила о «вражде сословий» и их борьбе (т.е. о классовой вражде и борьбе) в самом крестьянстве. Но эта внутрикрестьянская борьба отступала еще в общем на второй план перед борьбой крестьянства в целом против помещиков, против сильнейших пережитков крепостничества. Нельзя пройти мимо интересных наблюдений Н.Н. Златовратского, изложенных на страницах «Отечественных записок». «…Счеты народа со старым, – писал Златовратский, – еще прежде всего надо принимать во внимание: в них главный центр тяжести современного народного настроения; счеты со злом, вновь нарождающимся, еще для народа не наступили». Народ, отмечал он, еще не может «видеть в Колупаеве своего ближайшего будущего врага» и «так же сознательно выступить против него, как выступил он против „старого“»[1049]. Говоря о крестьянском движении 70-х годов, приходится прежде всего иметь в виду борьбу крестьянства против помещиков и против представителей помещичьего, полукрепостнического государства.

* * *
В правящих сферах не без тревоги ожидали 1870 г., когда должен был наступить так называемый второй период крестьянского дела. «Положениями» 19 февраля 1861 г. предусматривалось, что по истечении девятилетнего срока, т.е. с 19 февраля 1870 г., крестьяне приобретут право оставлять отведенные им в надел земли (с чем было связано и прекращение повинностей за наделы) и переселяться на другие места. Правда, отказ от наделов и следующих за них повинностей закон обставлял почти невыполнимыми для крестьян условиями. Но власти знали, по поступавшим из разных мест сведениям[1050], о распространенных в крестьянстве надеждах (приурочиваемых теперь именно к февралю 1870 г.) на «вторую, настоящую волю». Раскрывая это понятие, министр внутренних дел Тимашев писал, что крестьяне «смутно рассчитывают на прекращение платежей за наделы или на раздачу земель». Опасения правительства усиливались в связи с обозначившимся еще раньше, особенно с 1868 г., стремлением крестьян многих местностей к массовым переселениям.

Приближение 19 февраля 1870 г. вызывало повышенный интерес к крестьянскому делу в различных общественных кругах. Известны, в частности, те мечты о чуть ли не всеобщем крестьянском восстании в 1870 г., которые лелеялись в нечаевском кружке[1051].

Правительство задолго до 19 февраля начало готовиться к этой дате, осуществляя всякие административные мероприятия с целью «устранить все поводы к недоразумениям и обеспечить порядок», т.е. предупредить возникновение широкого крестьянского движения в форме самовольных переселений, «незаконных» отказов от наделов, неисполнения повинностей и т.д. Правительственные меры проводились более или менее конфиденциально. Признавалось необходимым, как писал потом Тимашев в упомянутом докладе, «избегать обнародования какого-либо общего законодательного или правительственного акта о наступающем периоде, ибо при смутных понятиях народа такое обнародование могло бы легко подать повод к превратным толкованиям».

Чрезмерные страхи властей, как и преувеличенные надежды отдельных демократических элементов, не оправдались. Движения в крестьянстве, которое могло бы идти в какое-нибудь сравнение, например, с событиями 1861 – 1863 гг., 70-й год не вызвал. Тем не менее ряд волнений, так или иначе связанных с истечением девятилетнего срока со времени издания «Положений» 19 февраля, имел место. По подсчету министра внутренних дел, всех вообще случаев «беспорядков» с 19 февраля 1870 г. до января 1871 г. было 29 (по 21 губернии), из них 13 прекращены увещаниями, а в 16 случаях призывались военные команды. Отказы крестьян от наделов с целью переселения на казенные земли или в связи с переходом в городское сословие обнаруживались, по тем же данным, в 12 губерниях (Уфимской, Рязанской, Курской, Оренбургской, Херсонской, Симбирской, Пензенской, Нижегородской, Вятской, Таврической, Саратовской, Новгородской). Из отдельных волнений 1870 г. обращает на себя внимание выступление временнообязанных крестьян деревни Ильятино Валдайского уезда Новгородской губернии, которые довольно упорно отказывались платить оброк и пахать землю. Жалуясь на непригодность надела, крестьяне в то же время заявляли: «Мы полагали, что по окончании 9 лет нам будет какая-нибудь перемена, а ничего не вышло; платить мы не в состоянии…»[1052] Крестьяне настаивали на передаче им части помещичьей земли. Увещаний начальства они не слушали, описи имущества пытались сопротивляться. Прибытие военной команды сломило упорство ильятинских крестьян.

Отказ от наделов, от уплаты оброков или от несения барщины был одной из распространенных форм крестьянского движения среди временнообязанных крестьян на всем протяжении 70-х годов. С отказом от наделов и выкупных платежей власти сталкивались и в среде «крестьян-собственников».

В апреле 1871 г. около 1700 временнообязанных крестьян нескольких сел и деревень Севского уезда Орловской губернии помещика Челищева отказались от исполнения «издельной повинности» (барщины). Крестьяне твердо отстаивали свое решение, указывая, что они совершенно разорены, что у некоторых из них вовсе нет лошадей, у других лошади негодны для полевых работ, что вообще они, крестьяне, доведены до такого состояния, при котором им остается одно – отказаться от надела. На место событий была выслана властями воинская команда (в числе более 300 солдат); крестьяне «покорились» только после того, как некоторые из них были подвергнуты наказанию розгами, а несколько человек арестовано и отослано в уездный город. Надо отметить, что в этом имении происходили волнения и в 1861 г.[1053] В Орловской же губернии в 1870 – 1871 гг. имел место отказ от барщины временнообязанных крестьян князя Голицына (в Ливенском уезде), требовавших ускорения утверждения выкупной сделки. Назначенные торги на крестьянское имущество не могли состояться вследствие противодействия крестьян. В мае 1871 г. волнение крестьян было прекращено присылкой батальона Звенигородского пехотного полка и применением розог[1054]. В 1873 – 1874 гг. в связи с отказом от несения барщины происходили волнения в деревне Куликовке Ставропольского уезда Самарской губернии. В прошении на имя Александра II временнообязанные куликовские крестьяне жаловались, что их заставляют работать за «воображаемый надел», заключающийся в 448 десятинах болота, что за 12 лет «чрез оплачивание такого надела» они дошли до полной нищеты (130 домохозяев кормились сбором милостыни). Несмотря на то что крайняя бедность населения Куликовки удостоверена была самими властями, против крестьян были приняты репрессивные меры: арестованы крестьяне, пользовавшиеся, по-видимому, влиянием на других, введена рота Гурийского пехотного полка, пущены в ход розги. Таким способом крестьяне деревни Куликовки были приведены к «повиновению и исполнению своих обязанностей»[1055]. Освобождения от непригодного для земледелия надела или замены его другим требовали в 1874 г. временнообязанные крестьяне деревни Соломоновки Жиздринского уезда Калужской губернии, принявшие решение об отказе от отбывания издельной повинности[1056]. В Пензенской губернии в 1878 г. 18 домохозяев деревни Екатериновки Саранского уезда, состоявшие в обязательных отношениях к помещице Кузьминой, прекратили выполнять барщину, заявляя об отказе от надела, состоявшего «из суглинка и сплошного камня». Пензенским окружным судом они за это были приговорены к двухмесячному тюремному заключению. Однако после освобождения крестьяне снова отказались исполнять барщину, что повлекло вторичное их предание суду[1057].

В той же Пензенской губернии, в Инсарском уезде, отмечен был факт длительного (еще со времени выхода на обязательный выкуп в 1865 г.) неплатежа выкупных «крестьянами-собственниками» села Любятина. Администрация винила в этом крестьянина Алексея Екатеринина, который, по утверждению пензенского губернатора Татищева, объяснял обществу, «что манифест 19 февраля о свободе подписан государем, а положение о сем графом Блудовым, а посему положение это и не должно исполняться, т.е. выкупных платежей не должно платить». А. Екатеринин умер в тюрьме, но агитацию в том же духе продолжал его сын, Иван Екатеринин. «При понуждении ко взносу выкупных платежей» И. Екатеринин ударил станового пристава, за что отбыл годичное заключение в тюрьме, но «свою мысль не оставил». В 1872 г. И. Екатеринин нанес «личную обиду» волостному старшине опять-таки за «понуждение к платежу выкупной недоимки»; в 1873 г. он избил за требование недоимки сельского старосту. Власти не могли добиться от сельского общества приговора об удалении Екатеринина. «Некоторые, – писал губернатор, – уважают его и верят, что выкупных платежей платить не следует…» В конце 1873 г. вопрос об административной высылке И. Екатеринина был решен по ходатайству местных властей министром внутренних дел и шефом жандармов[1058].

Продолжительный конфликт между группой «крестьян-собственников» и властями происходил в Оренбургской губернии (деревня Сукулак Оренбургского уезда) тоже на почве уклонения от выкупных платежей. Дело тянулось со второй половины 60-х годов, когда несколько десятков семей, чтобы «отбиться от надела» и не платить выкупных, выселились на хутор вблизи деревни Сукулак, к башкирам (аренда башкирских земель обходилась дешевле). Окончательно платежи были прекращены в 1873 г. В апреле 1878 г. попытка властей произвести опись имущества жителей Сукулакского хутора, а потом, после оказанного сопротивления, арестовать упорствующих крестьян привела к столкновению. Согласно официальным данным, крестьяне вооружились против пристава и понятых ружьями, пиками, вилами и даже стреляли в понятых. Шесть главных «виновников» были преданы суду, приговорены к арестантским ротам, после чего были сосланы с семьями в Сибирь. В Сибирь были сосланы также 19 крестьян и 32 крестьянки, не предававшиеся суду[1059].

Факты коллективных отказов «крестьян-собственников» от взноса выкупных платежей[1060] установлены в разных губерниях Великороссии, Украины, Белоруссии. Власти жестоко расправлялись «за неповиновение вносить выкупные платежи», прибегая, в частности, к высылкам в отдаленные губернии.

В ряде случаев волнения бывших помещичьих крестьян возникали из-за неправильного размежевания крестьянских и помещичьих земель. Много таких волнений произошло в украинских и белорусско-литовских губерниях. Волнения (в них, как правило, очень активно участвовали женщины-крестьянки) сопровождались более или менее значительными столкновениями с властями. К крупным волнениям на почве размежевания с помещиками относится нашедшее отражение и в современной печати волнение в селе Топильном Звенигородского уезда Киевской губернии (имение действительного тайного советника Фундуклея) в конце мая и июне 1873 г. Крестьяне не хотели допустить вторичного (по требованию помещика) «отвода» надела и протестовали против захвата помещиком 317 десятин инвентарной земли, бывшей прежде в их пользовании. Власти четыре раза пытались приступить к отводу, но неизменно встречали сопротивление со стороны крестьян (при этом в течение первых недель в волнении открыто участвовали одни женщины). Серьезные беспорядки произошли 25 июня, когда при аресте так называемых зачинщиков толпа крестьян бросилась на солдат (в Топильное было прислано два эскадрона драгун). Согласно рапорту прокурора, только тогда, когда «части драгун удалось спешиться и их пустили в правильную атаку на толпу, она рассеялась, и арестованные лица были посажены на телеги и увезены в Звенигородку»[1061]. 12 человек было отдано под суд по делу о «беспорядках» в Топильном.

Известны случаи волнений из-за неправильного размежевания в Сумском уезде Харьковской губернии (1871 г.), в Ольгопольском уезде Подольской губернии (1876 г.), в Брацлавском уезде той же губернии (1877 г., здесь было арестовано 32 человека мужчин и женщин, признанных главными виновниками «беспорядков») и т.д. Одним из очагов крестьянского сопротивления на почве размежевания была Черниговская губерния, где в конце 70-х годов имел место ряд волнений – в Городницком и Черниговском уездах[1062].

В Минской, Гродненской, Виленской губерниях на протяжении 70-х годов в связи с отграничением крестьянских угодий и конфликтами между крестьянами и помещиками из-за леса, лугов, пастбищ возникали неоднократно волнения и столкновения, причем против крестьян было возбуждено несколько судебных процессов. По поводу уничтожения в 1875 г. межевых знаков в трех деревнях Новогрудского уезда Минской губернии прокуратура доказывала виновность «всего женского населения тех деревень»[1063]. В некоторых деревнях Ошмянского уезда Виленской губернии в 1876 г. отмежевание выгонов производилось «при содействии» двух сотен 4-го Донского казачьего полка[1064]. Спорное дело крестьян деревни Королевцы Свенцянского уезда Виленской губернии с помещиком Любанским о лугах в начале 1878 г. привело в связи с сопротивлением крестьян исполнению решения мирового судьи к столкновению между крестьянами и военной командой (три роты пехотного полка). Как показывает жалоба поверенного крестьян (из которых 41 человек был арестован), полиция и солдаты нагло бесчинствовали в деревне, убивали скот и т.д.[1065]

С особым упорством сопротивлялись крестьяне и крестьянки описям и продажам имущества за различные виды недоимок и штрафов: по выкупным платежам, оброкам, по приговорам судов за потравы помещичьих участков и пр. Демократический ежемесячник «Слово» писал в начале 1881 г.: «Положение деревни поистине ужасно и безысходно: и казне-то подай, и земство удовлетвори, и в банк внеси, и кулаку заплати. И каждая из этих сторон опирается на закон, на полицейскую силу, на розги и военную команду. Стороны эти шутить не любят; они понимают, что раз надо взыскивать с крестьянина, так надо взыскивать непременно с револьвером или пучком розог в руках, ибо неестественно человеку не защищать свое право на жизнь и спокойно, без сопротивления отдавать последнюю рубаху тому, кому вовсе не холодно»[1066].

Архивы, газеты и журналы тех лет содержат данные о множестве случаев сопротивления описям имущества, особенно скота, и торгам. На деле их, конечно, было еще больше, чем учтено в источниках. Недаром на донесении из Ярославской губернии жандармского генерала Зарина в декабре 1878 г. о сопротивлении крестьян Тимашкинского общества Мологского уезда продаже имущества (за недоимки по выкупным платежам) шеф жандармов Дрентельн написал: «Обыкновенная история, весьма печальная»[1067]. Во многих случаях упорство крестьян усиливалось от сознания крайней беззаконности и произвольности предъявляемых к ним требований. То взыскивали за недоимки по платежам, фактически внесенным, но растраченным сельскими властями, то требовали уплаты штрафа за потраву участка, принадлежность которого помещикам крестьяне решительно оспаривали, и т.п.[1068] Вопиющими были обстоятельства, приведшие к сопротивлению крестьян в таких особенно нашумевших делах, как люторичское или великолукское.

Крестьяне села Люторичи Епифанского уезда, Тульской губернии, имея ничтожнейший надел[1069], находились в самом бедственном положении. «Кипим как в смоле, работаем не разгибая спины весь год, а глянешь – поесть нечего и одеться, обуться не во что», – говорил в 1880 г. один из привлеченных по люторичскому делу крестьян представителю печати[1070]. Крестьяне вынуждены были арендовать землю на каких угодно условиях, а так как село со всех сторон было окружено владениями их бывшего помещика графа Алексея Бобринского (крупнейшего магната, земли которого занимали треть уезда, московского губернского предводителя дворянства), то арендовать землю они могли только у него, чем и пользовалась администрация помещичьей экономии, заключая с крестьянами договоры на грабительских, заведомо невыполнимых условиях, ставивших крестьян и все их хозяйство в полную зависимость от произвола управляющего. Деньги в случаях крайней нужды крестьянам приходилось занимать также в экономии Бобринского. Об условиях займов дает представление такой пример, приводившийся на суде по люторичскому делу: берет крестьянин взаймы 59 руб., и в договоре назначается неустойка в 30 руб. за 7 дней, а сверх 7 дней – жилая изба, корова, лошади и вообще все, что найдется у крестьянина[1071]. В 1877 г. за люторичским сельским обществом накопилось недоимок 5198 руб., на которые общество выдало заемные обязательства. Так как крестьяне выплатить долг оказались не в состоянии, то в следующем году управляющий Фишер заключил с ними новый договор, по которому они обязались отработать долг (уже в сумме 5500 руб., считая проценты) в течение шести лет, обрабатывая ежегодно по 137,5 десятины в каждом поле (это по местным ценам составляло более 6800 руб.); при этом прежние заемные обязательства крестьян Фишер оставил у себя, а в 1879 г., когда крестьяне даже по признанию самого Фишера уже отработали часть суммы, он предъявил обязательства к взысканию[1072]. Тульский окружной суд решил дело (в отсутствие представителей крестьян) в пользу экономии. В апреле 1879 г., когда судебный пристав явился в Люторичи для описи имущества (на сумму 6500 руб.), крестьяне категорически отвергли долг, и опись не состоялась. 3 мая крестьяне оказали сопротивление явившемуся вновь для описи имущества судебному приставу и избили волостного старшину. Прибывшим затем губернатору и прокурору не удалось «убедить» крестьян, заявлявших, что «им все равно: погибать или быть разоренными». 5 мая в Люторичи был введен батальон 6-го гренадерского Таврического полка. Попытки крестьян снова помешать описи были быстро подавлены. Около 200 крестьян было задержано. 34 человека было предано суду. В конце 1880 г. дело о «сопротивлении властям» слушалось в Московской судебной палате. Под давлением прогрессивной печати и общественного мнения, ввиду разоблаченной защитой (знаменитым адвокатом Плевако) разбойничьей «системы» Бобринского – Фишера пришлось большинство обвиняемых оправдать. Деяния Фишера остались, конечно, безнаказанными. Пресса подчеркивала типичность явлений, вскрывшихся на процессе. «Фишеров в России бесчисленное множество», – писал в «Отечественных записках» Г.З. Елисеев[1073]. Известный публицист А.А. Головачев отмечал, что «люторичские крестьяне – не одни в России, их очень много, и все они обязаны нанимать земли бывшего их помещика на тех условиях, которые им предписаны»[1074].

Люторичское дело послужило поводом для проявления солидарности между рабочими и бедствующими, угнетенными крестьянами. Печать сообщала, что люторичское дело волнует «ремесленные и рабочие классы Москвы», побуждая их «выражать свои симпатии к разоренным крестьянам в более осязательной форме, чем одни соболезнования о несчастной доле потерпевших», а именно в форме денежных пожертвований[1075].

Почти в одно время с делом люторичских крестьян, в ноябре 1880 г., в Петербургской судебной палате судили 25 крестьян (17 мужчин и 8 женщин) Великолукского уезда Псковской губернии – также за «сопротивление властям». Основанием для возбуждения обвинения явилось столкновение 16 мая 1880 г. в деревне Щетинино между толпой крестьян (этой и соседних деревень) и властями, явившимися для описи имущества по иску помещика фон Роппа. Ропп требовал арендную плату за пользование землей, которую крестьяне в соответствии с имевшимся у них межевым планом оспаривали у помещика. Обвинение приписывало крестьянам нескольких смежных деревень (Щетинино, Иванцево, Вытяглово и пр.) предварительный сговор о недопущении описи и продажи крестьянского имущества по взысканиям землевладельца фон Роппа. 16 мая, во время столкновения, судебный пристав Нелединский из револьвера убил одного крестьянина и трех ранил. Однако крестьянской толпе (до 150 человек) удалось обратить в бегство Нелединского и сопровождавших его полицейских. Волнение было подавлено введенной в Щетинино в тот же день военной командой. Печать писала по поводу суда над великолукскими крестьянами (большинству из которых вынесен был обвинительный приговор): «Читатель видит, что раз дело идет о крестьянах, то даже сомнительная правота их кредитора может угрожать им тяжкими последствиями, тюрьмой, кандалами, даже расстрелом, не говоря уже о самом полном разорении»[1076].

Большинство волнений 70-х годов в деревне приходится на бывших помещичьих крестьян. Однако немало было случаев волнений и среди крестьян государственных, также страдавших и от высоких платежей и от малоземелья, хотя они и были в среднем наделены значительно лучше помещичьих крестьян.

Основой «поземельного устройства» бывших государственных крестьян служило изданное в 1866 г. «Положение»[1077], а также ряд последующих законов, правил и инструкций. Меры, вытекающие из «Положения» и дополнявших его актов, проводились в жизнь на протяжении более или менее продолжительного времени – в разные сроки по различным районам страны. Введение нового устройства многократно наталкивалось на противодействие крестьян, которые недовольны были теми или иными сторонами новых порядков, вызывавшими явное ухудшение их материального положения. Крестьяне в некоторых местах уклонялись от принятия владенных записей (документ, имевший для государственных крестьян значение, аналогичное значению уставных грамот у помещичьих крестьян), отказывались платить оброчную подать и т.д. Учитывая вносимое новыми порядками увеличение повинностей, крестьяне часто выражали желание «остаться по-старому». Очень сильно были задеты крестьянские интересы вышедшим в 1873 г. законом об однодесятинном на душу наделе леса (за специальный притом лесной налог), закрывавшим для бывших государственных крестьян возможность пользоваться значительной частью находившейся в их распоряжении до реформы лесной площади. И на этой почве возник ряд протестов и волнений.

В 1872 г. волнениями были охвачены селения государственных крестьян в Купянском и Старобельском уездах Харьковской губернии. Крестьяне не принимали владенных записей, собирали «самовольно» сельские сходы, объявляли подложными читавшиеся им властями государственные акты. По утверждению харьковских жандармов, «многие окрестные волости, кроме волновавшихся, были подготовлены к возмущению, ожидая, чем кончится дело»[1078]. Для подавления волнений было двинуто несколько эскадронов драгун, «зачинщики» были наказаны розгами. В 1873 г. начались волнения государственных крестьян в Кунгурском уезде Пермской губернии. Крестьяне ряда волостей отказались от выбора уполномоченных для участия в определении надела и исчислении оброчной подати, заявляя, что желают платить подати по-прежнему порядку и не иметь владенных записей[1079]. Крестьяне требовали смены волостных властей, обвиняя их в том, что они продались барам. 38 крестьян Кунгурского уезда, обвиненных в организации беспорядков «по случаю составления и выдачи крестьянам владенных записей», в 1874 г. были приговорены Пермской судебной палатой к заключению в смирительный дом на большие сроки. Тем не менее брожение не прекращалось, и местные власти еще в 1879 – 1880 гг. жаловались, что крестьяне некоторых волостей Кунгурского уезда не принимают записей и препятствуют межевым работам[1080].

В 1874 – 1875 гг. произошло одно из самых крупных волнений бывших государственных крестьян (около 5 тыс. душ) в Валуйском и Бирюченском уездах Воронежской губернии[1081]. Здесь в один узел сплелась борьба и против требований властей, казны и против помещиков. Потомки казаков, поселенных в этих местах еще при Петре I для обороны границы от набегов крымских татар и наделенных землей, упорно отстаивали право собственности на обширное лесное пространство – так называемую Казачью писцовую дачу, от которой соседние помещики постепенно незаконно отрезали большую часть. «Нельзя не признать, что много неправды совершилось в прежнее время по тяжебному делу, кончившемуся отчуждением большей части сих лесов в руки помещиков», – вынужден был признать в своих представлениях министру внутренних дел воронежский губернатор князь М.А. Оболенский, один из главных усмирителей крестьян[1082]. Крестьяне имели совершенно недостаточные земельные наделы (бедность крестьян неоднократно удостоверялась самими властями), и пользование лесными угодьями имело для них жизненно важное значение. Обострение ненависти крестьян к помещикам было связано также с непрекращающимися повседневными притеснениями со стороны последних[1083]. Десятилетиями шедшая борьба между крестьянами и помещиками оживилась в 1874 г. в связи с осуществлением (на основе закона 1873 г.) мероприятий по отграничению лесных участков. Будучи недовольны новым обложением за надел (однодесятинный) лесом, крестьяне Насоновской, Хмелевской, Казацкой волостей Валуйского и Бирюченского уездов категорически отказались участвовать в межевых работах, считая, что весь лес принадлежит им, что проводимая мера поведет к новым отчуждениям леса в пользу помещиков. Во время волнений, продолжавшихся с августа 1874 до конца сентября 1875 г., крестьяне проявили очень большую стойкость и упорство, не уступая, несмотря на аресты и ввод гусарского полка, требованиям и угрозам губернатора, полицейских и жандармских властей. Сенатор Клушин, специально командированный в Воронежскую губернию встревоженным волнениями Александром II, определял «неповиновение» крестьян следующими «главными признаками»: «1. Они единодушно заявили, что весь лес Казачьей писцовой дачи, как частного владения, так и казенного ведомства, составляет их наследственную собственность, жалованную их предкам императором Петром Великим, и в доказательство своего права производили скопом обширные порубки в лесах, захватывали целыми обществами угодья помещиков, скашивали сено, увозили собранный помещиками хлеб… 2. Они отказывались от явки в суд по требованиям местных мировых судебных учреждений и противодействовали приведению в исполнение состоявшихся по их проступкам заочных решений». 3. Отказывались подчиниться закону 13 (25) июня 1873 г. о лесном наделе, заявляя, «что от леса мы не отказываемся, но лесной десятины не принимаем, потому что весь лес наш». 4. Они отказывали всем требованиям местных административных и крестьянских учреждений относительно составления приговоров, выбора уполномоченных, подачи прошений в установленном порядке, отвечая постоянно одной фразой: «Рук мы не даем»[1084].

В сентябре 1875 г. на место волнений прибыл 141-й пехотный Можайский полк. С 24 сентября по 1 октября происходили наиболее решительные карательные действия. Ревизующий сенатор Клушин возложил на командира полка полковника Каппеля «начальство над всеми крестьянами, поселенными в Казачьей писцовой даче», с учреждением над этими крестьянами «строгого военно-полицейского надзора». Разнообразными усмирительными мерами (патрулирование лесных участков, массовая порка, воспрещение крестьянам собираться и т.д.) движение было подавлено. 1 октября 1875 г. крестьяне прислали к властям поверенных «с изъявлением полной покорности». Ряд крестьян был сослан в отдаленные губернии[1085].

Ко времени, когда волновались валуйско-бирюченские крестьяне, относится также усиление и обострение движения среди бывших государственных крестьян в некоторых местностях Киевской губернии, начавшееся еще на рубеже 60-х и 70-х годов. Землеустройство, проводившееся на основании актов 16 мая и 20 октября 1867 г., грубо нарушало интересы государственных крестьян в Чигиринском и Черкасском уездах Киевской губернии и вызывало сопротивление, особенно упорное среди чигиринцев. Недовольство вызывали высокие выкупные платежи и недоброкачественность наделов, выделяемых массе крестьян чиновниками так называемой люстрации. Как сообщал потом один из корреспондентов зарубежного «Вперед!», чиновники люстрационной комиссии постарались выделить все по большей части никуда не годные песчаные местности днепровского побережья в надел бывшим государственным крестьянам; остальные же, лучшие, местности были оставлены «в запасе», за счет которого надеялись поживиться и сами чиновники. «Когда крестьянам показали „наделяемые“ им пески и потребовали за них выкупные платежи, то крестьяне наотрез отказались платить, отказались вместе с тем и от земли»[1086].

Положение осложнилось борьбой между обделенной, обедневшей крестьянской массой и зажиточным меньшинством. Первая требовала передела земли по душам; меньшинство, успевшее сосредоточить в своих руках сравнительно много земли и теперь усердно покровительствуемое чиновниками, крепко держалось за участковое владение, за принятие люстрационных актов. Голоса в пользу актов принадлежали, как сообщал тот же «Вперед!», «кулакам, старшинам и тому подобной крестьянской знати, которая, прельстившись чиновничьими обещаниями получить богатые участки (в чем их и не обманывали), согласилась на принятие акта с пайковым наделом»[1087]. Упорство крестьян поддерживалось отчасти слухами о существовании неприведенного в исполнение общего царского указа об отнятии всех земель у помещиков и увеличении в связи с этим крестьянского душевого надела до 15 десятин[1088]. О своих бедствиях крестьяне пытались довести до сведения царя через ходоков, одним из которых был выделен крестьянин, отставной солдат Фома Прядко, сыгравший в движении на Чигиринщине активную роль[1089]. Самый острый период волнений приходится на 1875 г. Сопротивление крестьян было сломлено дикой экзекуцией, массовыми арестами. В 1877 г. в Киеве судили за участие в волнениях большую группу крестьян (326 человек). И после подавления открытых волнений положение оставалось, однако, напряженным. Этим и пытались воспользоваться Стефанович с товарищами, задумав описанный выше Чигиринский заговор. Об остроте крестьянского недовольства позволяет судить число крестьян, привлеченных к дознанию после ареста Стефановича и др., – 1150 человек[1090].

В 1878 г. возникли волнения бывших государственных крестьян в Челябинском уезде Оренбургской губернии. Крестьяне отказывались платить оброчную подать, страховой сбор, лесной налог; они заявляли, что живут на государственной земле и хотят по-прежнему считаться государственными крестьянами. Крестьяне Иван Попов и Иван Воронин, посылавшиеся для подачи прошений в Петербург, внушали, по сообщению властей, что «все земли, леса, рыбные ловли и другие богатства, вошедшие в крестьянскую нарезку, принадлежат крестьянам, а лесное ведомство не имеет никакого права распоряжаться угодьями»; оброчную подать они объявляли «частным сбором», не касающимся государственных крестьян[1091]. В село Редутское, жители которого проявили наибольшее упорство, введена была казачья сотня; часть крестьян была подвергнута порке. В 1879 г. начались на почве введения однодесятинного надела лесом волнения государственных крестьян Вятской губернии (Посадская, Смирновская волости Орловского уезда и др.), затянувшиеся на несколько лет, выразившиеся в категорическом отказе от межевых работ, непрекращавшихся порубках леса и т.д. Попытки властей произвести отмежевание вольнонаемными рабочими под охраной войск наталкивались на противодействие крестьян[1092]. Волнения были окончательно подавлены уже при Александре III[1093].

В 1878 – 1879 гг. происходило брожение среди государственных крестьян Ставропольской губернии (Новогригорьевский уезд), приведшее к столкновению с властями в марте 1879 г. Брожение началось в связи с введением владенных записей. Крестьяне возбуждали вопрос то об освобождении от обязательного выкупа земель, то об оставлении повинностей на прежних основаниях, но большинство вообще отказывалось от принятия земельного надела, желая при создавшемся новом положении остаться при одних усадьбах. В дальнейшем возникли и слухи о том, что новое поземельное устройство государственных крестьян выдумано панами с целью установления крепостной зависимости. Несколько волостей согласились не вносить податей и возвращали начальству окладные листы. Прибытие в район волнений вице-губернатора и других чиновников, возбуждение следствия и начавшиеся аресты привели к бурным событиям, ареной которых стало село Дербетовское. 4 марта 1879 г. толпа крестьян потребовала освобождения троих заключенных, которым благодаря напору крестьян удалось бежать. В тот же день еще большая толпа (более 2 тыс. человек, в том числе множество крестьянок) вступила в открытое столкновение с властями, пытавшимися, опираясь на вызванную ими казачью команду, предпринять новые репрессивные действия. Напуганные представители власти (вице-губернатор, исправник, судебный следователь и др.) бежали в следующую ночь из села. К селу Дербетовскому были двинуты три сотни казаков и два батальона пехоты. 11 марта депутаты от села Дербетовского явились к прибывшему в соседнее село Винодельное ставропольскому губернатору «с изъявлением покорности»[1094].

В те же 1878 и 1879 годы произошли серьезные волнения государственных крестьян – татар, чуваш и мордвы – в Казанской губернии. Волнения распространились на прилегающие национальные районы Самарской и Вятской губерний. В этом движении экономические требования переплелись с борьбой против национального гнета. Усердие казанского губернатора Скарятина в деле подавления волнений настолько превзошло все возможные пределы жестокости, произвола и издевательства, что даже царское правительство вынуждено было отстранить его от должности[1095]. Движение среди татар послужило в 1879 г. сигналом к волнениям башкир ряда уездов Уфимской и Пермской губерний.

Своеобразную струю в движении среди сельской массы представляли волнения казаков в Уральском и Донском казачьих войсках.

Уральские казаки очень широко были охвачены волнением в 1874 – 1875 гг., в связи с введением утвержденного царем в марте 1874 г. «Положения о воинской повинности и общественно-войсковом хозяйственном управлении». Казаки находили, что новые условия военной службы очень невыгодно отразятся на экономическом положении массы Уральского войска. Они были недовольны и правовой стороной реформы, находя, что казакам по сравнению с «чиновниками» предоставлено в войсковом управлении слишком слабое представительство. Самый порядок выработки и введения «Положения» вызвал сильное возмущение верхами местной казачьей администрации[1096]. Волнения расширились и обострились вследствие требования подавать письменные обязательства в подчинении новому «Положению». Казаки массами отказывались от дачи подписки. Станицы отказывались выбирать депутатов. Помимо каторжных приговоров тем, кто был признан зачинщиками и руководителями (Евтихий Гузиков, Федор Стягов и др.), около 2500 казаков с их семьями после зверского избиения были высланы в Туркестанский край. Казаки и на месте ссылки продолжали оказывать сопротивление: не называли своих фамилий, не шли в казармы, отказывались от обязательных работ. На протяжении ряда лет сосланные, обходя препятствия и не считаясь с риском наказаний, направляли письменные прошения-протесты, посылали с жалобами уполномоченных[1097].

В 1878 г. возникли волнения среди казаков в трех округах Донской области в связи с введением земских учреждений, которое сопровождалось ограничениями в пользовании общественными лесами и водами и увеличением бремени повинностей, лежавших на казаках. Казаки отказывались от выбора гласных, уплаты земских сборов, участия в межевых работах, прогоняли землемеров, посылали ходоков в Петербург к наследнику с просьбой об упразднении земства. Сыграл свою роль и общий упадок экономического благосостояния донского казачества, усугубленный русско-турецкой войной[1098]. В борьбу казаков на Дону пытались вмешаться революционеры-землевольцы, в том числе Г.В. Плеханов и А.Д. Михайлов. Было выпущено два нелегальных воззвания к казакам; автором одного из них был Плеханов. Оно заканчивалось словами: «Опозорит себя навек казачество, если не вернет теперь прежнихвольностей. Что добыли кровью деды, не должны отдавать без боя внуки!»[1099]

Во время открытых волнений, возникавших то в одном, то в другом месте, находили выражение настроения и требования всей крестьянской массы, ее стремления получить землю, освободиться от помещичьего и чиновничьего гнета. Эти же требования и стремления отражались в слухах, распространенных среди крестьянства, об общем земельном переделе.

Распространение таких слухов не прекращалось на всем протяжении 70-х годов. Выше мы отмечали беспокойство высших правительственных чинов в пору перехода ко второму периоду крестьянского дела (1870 г.) по поводу «смутных понятий», «превратных толкований» в народе. В марте 1874 г. предводитель дворянства одного из уездов Орловской губернии в письме к шефу жандармов П.А. Шувалову утверждал, что и в его уезде, и в сопредельных местностях «в течение нескольких уже лет постоянно живет надежда, что вся земля будет вскоре разделена уравнительно на число душ всех сословий». Предводитель указывал, что теперь, с введением всеобщей воинской повинности, надежда перешла в полную уверенность[1100]. О слухах относительно предстоящего отобрания земель у помещиков и уравнительного ее распределения между населением в том же 1874 г. сообщали в центр из Полтавской, Воронежской, Черниговской губерний. В 1875 г. губернаторам и начальникам жандармских управлений были разосланы секретные циркуляры из Петербурга[1101] с предупреждением, что фабричные и другие рабочие, возвращающиеся из Москвы и других промышленных центров на родину, «распространяют в среде сельского населения нелепые слухи о предстоящем будто бы разделе земли и о прекращении платежа податей». «Крестьяне, – указывалось в циркулярах, – относясь к этим слухам сочувственно, скрывают распространителей таковых». Отдельные сообщения о подобных слухах доходили до центральной власти и позднее. Но особенно широкое распространение слухи получили в конце 70-х годов, в период назревания и развертывания второй революционной ситуации, когда, как показывают приводившиеся раньше данные, и открытые волнения, «беспорядки» среди крестьян становились более частыми, приобретая к тому же иногда и более острый характер.

Источники несколько расходятся насчет того, с какого именно времени начинается особенно широкое, столь встревожившее верхи распространение слухов. Такой внимательный и добросовестный наблюдатель, как А.Н. Энгельгардт, в своих письмах «Из деревни» несколько раз подчеркивал, что толки и слухи особенно усилились примерно зимой 1877/78 г., после взятия Плевны[1102]. Министерство внутренних дел в своих представлениях отмечало, что слухи стали усиленно распространяться со второй половины или с конца 1878 г. Содержание слухов, по данным доклада министра внутренних дел Л.С. Макова комитету министров, сводилось к тому, что «будет передел земли, причем в некоторых местах толковали, что земля от дворян и купцов будет отнята и разделена между крестьянами по числу душ; в других же местностях говорили, что земля будет отнята у всех без различия звания землевладельцев, имеющих более 100 десятин». К слухам о земле, согласно докладу Макова, присоединялись и толки об освобождении от подушной подати, а также и от всех платежей[1103]. По свидетельству Энгельгардта, крестьяне толковали о том, что будут равнять землю и каждому отрежут столько, сколько кто может обработать. «В общинах производится через известный срок передел земли, равнение между членами общины; при общем переделе будет производиться передел всей земли, равнение между общинами». Энгельгардт настаивает на том, что речь шла о равнении всей земли, как помещичьей, так и крестьянской[1104].

Крайне озабоченное почти повсеместным распространением и опасным характером слухов, правительство с одобрения Александра II решилось, вопреки своему обыкновению не выступать с декларациями по больному и острому аграрному вопросу, опубликовать официальное объявление крестьянам. Это был известный циркуляр Макова от 16 июня 1879 г. Ссылаясь на «особое повеление» царя, министр объявлял крестьянам, что «ни теперь, ни в последующее время никаких дополнительных нарезок к крестьянским участкам не будет и быть не может». Признавая, что слухи о земельном переделе «нередко принимаются на веру простодушными людьми, которые передают их другим», Маков предостерегал сельское население «от злых и коварных внушений», а местному начальству предписывал «зорко и неослабно» следить за «злоумышленными вестовщиками». Перепечатывая на своих страницах в том же году маковский циркуляр, «Народная воля» назвала его «актом замечательной правительственной наглости и цинизма»[1105].

По довольно единодушным свидетельствам современников, маковский циркуляр не только не прекратил слухов, но даже произвел противоположное действие.

Объявление вызвало, по сообщению, например, Энгельгардта, еще большие толки среди мужиков в направлении совершенно обратном. «Заметно только стало, что говорят осторожнее, не при всяком». Председатель Саратовского губернского земского собрания Федоровский идет еще дальше: в речи, произнесенной в собрании уже после убийства Александра II, он утверждал, что именно «пресловутый маковский циркуляр» явился «главнейшим поводом к распространению в народе толков о новом наделе землею»[1106]. С невиданным еще упорством слухи о переделе распространились как раз в 1881 г.

Слухи редко, по-видимому, оказывались поводом к каким-либо открытым антипомещичьим или антиполицейским действиям, хотя отдельные указания в этом смысле встречаются в источниках. В слухах очень ярко выразилась слабая сторона крестьянского движения: глубоко укоренившиеся царистские иллюзии, ожидание сверху милости, т.е. земли. Но, с другой стороны, слухи о переделе, подобно всем другим, более активным формам крестьянского брожения и движения, были бесспорным и убедительным показателем того, что в крестьянстве живут и растут недовольство своим экономическим и правовым положением, ненависть к помещичьим привилегиям, к помещичьему землевладению, стремление во что бы то ни стало получить землю и обеспечить себе действительно человеческое существование. Революционно-народническая интеллигенция 70-х годов не в состоянии была реально связаться с массами крестьянства, организовать, объединить и возглавить борьбу крестьян. Разрешение этой задачи оказалось под силу рабочему классу, когда он вырос и сплотился в единую классовую силу под руководством революционной социал-демократии.

6. Рабочее движение 70-х годов. Первые рабочие организации

В истории формирования российского пролетариата, самой передовой и революционной социально-политической силы страны, 70-м годам принадлежит заметное место. Борьба рабочих России в 70-х годах шагнула значительно вперед по сравнению с первыми ростками рабочего движения в 60-х годах; она сильно выросла количественно, стала относительно более сознательной, по временам более организованной. В 70-х годах в большей или меньшей мере намечаются те замечательные боевые свойства пролетариата России и прежде всего русского пролетариата, которые сделали его революционнейшим пролетариатом мира. В.И. Ленин писал, имея в виду примерно время от середины 70-х до конца 90-х годов: «Разве русский рабочий в массе не поставлял в течение более чем 20 лет своих лучших, самых развитых и самых честных и смелых товарищей в ряды революционных кружков и организаций?»[1107]

70-е годы принесли крупный по сравнению с предшествующим десятилетием рост массовых выступлений рабочих России – стачек, а также иных протестов и волнений. За время с 1870 по 1880 г. до сих пор учтено по России (без Польши и Финляндии) приблизительно 220 стачек, около сотни волнений, до 15 массовых уходов с работы и т.д.[1108] Более 60 стачек и 20 волнений относятся к 1870 – 1873 гг. На 1874 – 1877 гг. приходится около 55 стачек и более 40 волнений (наибольшее число выступлений относится к 1874 г., что могло быть связано с начавшимся в предшествующем году промышленным кризисом, наименьшее – к 1877 г.). Самое большое количество стачек за весь период 1870 – 1880 гг. было в 1878 и 1879 гг. – в пору большого общественного возбуждения, развертывания второй революционной ситуации: более 30 стачек было в 1878 г., около 45 – в 1879 г. Кроме того, на эти же годы падает около 25 волнений, а также ряд случаев коллективных жалоб, уходов с работы и пр. В 1880 г., несмотря на продолжавшееся политическое возбуждение, захватившее, несомненно, и определенную часть рабочих, отмечается некоторое понижение числа стачек и волнений (примерно 20 стачек и около 10 волнений).

В стачечное движение постепенно вовлекались различные районы России. Первое место принадлежало Петербургу, который шел во главе всего революционного движения в стране. На Петербург и его ближайшие окрестности приходится за период с 1870 по 1880 г. около 90 рабочих выступлений. Второе место занимали Москва и Московская губерния (около 80 случаев, в том числе в самой Москве и Московском уезде около 45). На другие губернии центральной промышленной области (Владимирскую, Ярославскую, Костромскую) приходится около 25 выступлений. Крупную роль в рабочем движении начала играть Украина. За обозреваемое время на Украине имело место до трех-четырех десятков стачек, волнений и т.д. Эстония вписала яркую страницу в историю рабочей борьбы знаменитой Кренгольмской стачкой 1872 г.

Из различных производственных групп первое место занимали текстильщики, на долю которых падает около трети всех стачек и волнений. На долю металлистов приходится около одной пятой стачек и волнений. Впрочем, если принять во внимание не одно только число стачек, но и количество бастовавших рабочих, то удельный вес металлистов в стачечной борьбе уже для 70-х годов окажется гораздо выше, поскольку на участвовавших в забастовках заводах металлообрабатывающей промышленности в среднем было занято больше рабочих, чем на текстильных фабриках. Еще важнее роль металлистов в революционной пропаганде, а также в первых попытках создания рабочих организаций, в которых металлистам принадлежала ведущая роль. В стачках и волнениях 70-х годов участвовали, кроме металлистов и текстильщиков, рабочие-строители, горнорабочие, рабочие сахарных заводов и т.д.

Стачки и волнения возникали в 70-х годах преимущественно (приблизительно до 60% всех случаев) на почве вопросов, связанных с заработной платой. Причинами рабочих выступлений являлись уменьшение расценок, задержки в выплате заработной платы, непомерно высокие штрафы, всякого рода обман и обсчитывание при расчетах и пр. Большинство стачек имело оборонительный характер: рабочие давали отпор стремлению предпринимателей еще более снизить жизненный уровень трудящихся, еще резче усилить эксплуатацию; имелось, однако, немало случаев, когда рабочие требовали повышения заработка. Часть стачек и волнений была вызвана конфликтами по вопросу о продолжительности рабочего дня (и здесь чаще всего речь шла об отпоре стремлениям капиталистов к увеличению и без того неимоверно длинного рабочего дня), принуждением работать в праздники, тяжелыми жилищными условиями, недоброкачественностью пищи, грубым обращением и издевательствами со стороны фабричного начальства и т.д.

В преддверии стачечного движения 70-х годов находится известная забастовка рабочих на Невской бумагопрядильной фабрике в Петербурге (май 1870 г.). Поводом к стачке послужило требование об увеличении заработной платы, предъявленное 22 мая 63 прядильщиками. Отказ фабричной администрации удовлетворить это требование немедленно вызвал приостановку работ в одной части фабрики, где было занято 800 рабочих. Вечером того же дня от имени всех 800 рабочих была подана обер-полицмейстеру Трепову жалоба на незаконные действия фабричной администрации. Через несколько дней на фабрику приехал помощник Трепова полковник Козлов, для объяснения с которым рабочие избрали делегатов. Это были: С. Владимиров (Слезкин), Ф. Петров, Б. Потапов, В. Акулов, В. Иванов. На все увещания полицейского полковника возобновить работу делегаты ответили отказом. Находившиеся на фабричном дворе стачечники на уговоры Козлова ответили тоже отказом, объясняя, что поступят так же, как их товарищи[1109].

Прекращение на несколько дней работ на одном из крупных предприятий столицы, высокая дисциплина и выдержка, проявленные забастовщиками, произвели большое впечатление и на общественные круги, и на правительство. Стачка вспыхнула в период, когда на Западе широкий размах получила деятельность I Интернационала, пугавшая господствующие классы и в России, когда внутри России окончание девятилетнего срока со времени издания «Положений» 19 февраля вызывало в правящей среде озабоченность, страх перед возможностью широкого крестьянского движения. Как известно, сами русские рабочие в то время уже внушали беспокойство властям, и III отделение в отчете за 1869 г. указывало на фабричные местности, как на «наиболее удобную» почву для агитации.

27 мая 1870 г., докладывая о Невской стачке царю, Трепов указывал, что он пока не видит здесь «какого-либо общего движения в рабочем населении». Тем не менее ему очень хотелось подавить в зародыше рабочий протест. Поэтому он решил срочно передать дело о стачке судебным органам, в расчете на то, что «впечатление, которое немедленное наказание виновных произведет на всю массу столичного населения, будет благодетельно»[1110].

Конфликты между рабочими и администрацией на Невской бумагопрядильне имели место неоднократно еще до майской забастовки 1870 г. На процессе о стачке рабочий Цыганов, проработавший на этой фабрике около 15 лет, свидетельствовал, что и прежде «раз пять-шесть рабочие соглашались промежду собой просить о прибавке» и предъявляли свое требование «все вместе», ибо, когда «ходили поодиночке, вдвоем, втроем, их всегда выгоняли, случалось – и без расчета»[1111]. Но впервые в истории русского стачечного движения забастовщики, как подчеркивал на самом процессе обвинитель Желеховский, впоследствии «прославившийся» в деле 193-х революционеров, предстали перед гласным судом.

Суд в данном случае не мог оправдать ожиданий правительства. Он был вынужден ограничиться небольшими наказаниями. Четверо обвиняемых, признанные «зачинщиками» (Владимиров, Петров, Потапов, Акулов), были приговорены к семидневному аресту при полиции, остальные, за исключением пяти оправданных, – к трехдневному аресту. Во второй судебной инстанции были оправданы все привлеченные.

Такой исход дела не устраивал правительство Александра II.

Упомянутые «зачинщики» были высланы в административном порядке. Вместе с тем согласно «повелению» царя министром внутренних дел был разослан многократно потом применявшийся местными властями конфиденциальный циркуляр (от 6 июля 1870 г.) о мерах борьбы против забастовок[1112]. Характеризуя стачку рабочих Невской бумагопрядильни как «явление совершенно новое», циркуляр предписывал губернскому начальству вести «самое строгое и неослабное наблюдение за фабричным и заводским населением и в особенности за всеми теми неблагонамеренными личностями, которые могут иметь вредное влияние на толпу».

Губернаторам предписывалось при первом известии о стачке немедленно, «не допуская дела до судебного разбирательства» и даже не испрашивая предварительного разрешения министерства внутренних дел, высылать «зачинщиков» в Архангельскую, Вологодскую и другие отдаленные губернии[1113].

Вопреки желанию правительственных кругов[1114], события на Невской бумагопрядильне привлекли внимание русской прессы. Московская газета «Русские ведомости» указывала, что рабочие стачки в России в таких размерах, как стачка невских рабочих, – дело небывалое. Выходившее в Петербурге «Новое время», сокрушалось о том, что «и нас не оберег бог» от стачки, и отмечало, что дело о протесте (газета называла протест первым) в сфере фабричного труда вызвало, несмотря на неполноту данных о нем, «весьма много толков». Внутренний обозреватель журнала «Отечественные записки» Н.А. Демерт, обличавший в своей статье хозяев бумагопрядильни и защищавший рабочих, вместе с тем отказывался еще признать выступление невских рабочих подлинной забастовкой, говорил о так называемой стачке рабочих на Невской фабрике и утверждал, что настоящее значение стачек в России не только «неизвестно», но и «неподходяще к характеру русских рабочих»[1115].

Между тем считавшееся новым и небывалым явление становилось все более обычным, сравнительно распространенным. Только в 1870 г. по всей стране отмечено было официальными источниками и печатью до 20 различных проявлений рабочими недовольства и протеста, из которых большинство приходилось на стачки (правда, не особенно значительные); в целом же в 70-х годах, как видно из приведенных раньше данных, среднегодовое число рабочих выступлений равнялось примерно 30.

В 1871 г. произошла примечательная во многом забастовка 1500 рабочих на Холуницких железоделательных заводах (Вятская губерния), на которых действовали еще остатки посессионного права. Незадолго до забастовки заводы перешли из рук прежнего владельца Пономарева (при котором в 1865 г. происходили также волнения рабочих) к великобританскому подданному барону Вагстаф. Брожение среди рабочих началось в марте 1871 г. по поводу отказа заводоуправления выдать перед пасхой какой-либо аванс. После праздника, в первых числах апреля, началась стачка, продолжавшаяся месяц – до начала мая 1871 г. Рабочие требовали пересмотра договора, заключенного еще при Пономареве (сроком на год), пересмотра, который должен был бы хоть несколько улучшить кабальные условия труда и прежде всего несколько повысить заработную плату. При возникновении стачки и в ходе ее среди рабочих выделилась группа руководителей: Яков Киселев, Яким Захваткин, Прокопий Киселев, Василий Раков.

Власти направили главные усилия на захват руководителей (зачинщиков), но натолкнулись на решительное противодействие масс и вынуждены были освободить первых арестованных. Исправник для подавления движения собрал из окольных деревень до 50 сотских и десятских и в качестве понятых до 70 бессрочноотпускных солдат. Впоследствии арестами и угрозой вызвать войска стачку удалось сломить. Характерно, однако, что на сходе, собранном властями 2 мая, семь человек, не боясь ареста и ссылки, открыто высказывались против возобновления работы. 10 рабочих в соответствии с циркуляром 6 июля 1870 г. были сосланы в Архангельскую, Олонецкую и другие губернии[1116]. Интересно, что, «обосновывая» высылку, власти ссылались на опасность повторения «беспорядков» на Холуницких заводах и на необходимость сохранить спокойствие на соседних заводах – Воткинском и Ижевском.

События на Кренгольмской мануфактуре, под Нарвой, в 1872 г. были подготовлены беспрерывным ухудшением положения рабочих: увеличением рабочего дня (составлявшего к моменту стачки 14 часов), всевозможными урезками заработной платы, произвольным штрафованием рабочих и т.д. Полнейшее бесправие рабочих, всецело зависевших от фабричной администрации, которая и формально наделена была судебно-полицейской властью над ними (согласно специальному полицейскому уставу, утвержденному при учреждении в 1857 г. мануфактуры), единодушно было засвидетельствовано различными официальными инстанциями, производившими расследования о причинах волнений. Даже эстляндский губернатор Шаховской должен был признать что «настроение умов, при котором проявились на мануфактуре… беспорядки, было неизбежным последствием совершенной бесправности рабочих перед фабричным начальством и накопившегося годами раздражения»[1117]. В особенно бедственном, невыносимом положении находились на огромном предприятии (свыше 4,5 тыс. одних только постоянных рабочих[1118]) малолетние рабочие, число которых превышало тысячу. Поводом к волнениям послужила начавшаяся летом 1872 г. холерная эпидемия, унесшая много рабочих и вызвавшая уход с работ нескольких сот каменщиков. В августе рабочие-ткачи, затем и прядильщики предъявили ряд требований. Ткачи добивались сокращения рабочего дня (ранее увеличенного на один час), отмены штрафов за поломку машин, увеличения расценок, улучшения положения детей, работавших на мануфактуре, и т.д. В докладной записке III отделения от 20 августа 1872 г. говорилось, что «этот пример стачки по роду требований, заявляемых рабочими, и по настойчивости последних есть первое явление в своем роде в России и представляет большое сходство со стачками фабричных рабочих в Западной Европе»[1119]. В результате переговоров между представителями рабочих и администрацией мануфактуры было подписано 21 августа соглашение, которым рабочим сделаны были некоторые уступки (но требования удовлетворены были далеко не полностью). Провокационная политика управляющего мануфактурой Кольбе, через своих агентов пытавшегося инсценировать подачу от рабочих заявления с выражением удовлетворения «выгодной службой» и с «всепокорнейшей» просьбой об удалении «зачинщиков-бунтовщиков»[1120], привела к возобновлению волнений (9 сентября 1872 г.). Власти произвели ряд арестов, но часть арестованных была освобождена толпой. К вечеру 10 сентября фабрика была занята войсками. На следующее утро рабочие собрались вновь и, согласно докладу III отделения Александру II, «кидали камнями в войска, которые задерживали зачинщиков, не допускавших желающих идти на работу в фабрику». С прибытием губернатора и других высоких чинов, а также воинских подкреплений (в подавлении «беспорядков» участвовали Енисейский и Красноярский пехотные полки) сопротивление рабочих прекратилось. 21 октября 1872 г. Эстляндским «оберландгерихтом» 27 рабочих, признанных «главнейшими виновниками» волнений, были присуждены к каторге (шесть человек), ссылке, арестантским ротам и тюремному заключению. В числе осужденных находились такие вожаки рабочих, как Яков Тамм, Ганс Майкало. Избежал суда по счастливой случайности рабочий Вильгельм Прейсман, один из главных организаторов движения 1872 г., потом, в 1873 – 1874 гг., принадлежавший к ближайшему рабочему окружению революционной группы Кропоткина, Чарушина и др. в Петербурге. Среди участников стачки находился также Василий Герасимов, в дальнейшем входивший в революционный кружок студента Дьякова в Петербурге, осужденный в 1875 г. по процессу Дьякова (пропаганда среди рабочих и солдат на Выборгской стороне) на каторгу[1121]. Вообще во время Кренгольмской стачки дружно боролись рабочие – эстонцы и русские[1122].

С начала 70-х годов отмечен ряд выступлений текстильщиков и в районе Москвы. В самой Москве были забастовки или волнения на фабриках Щелкова, Шелаева (1870 г.), на большой суконной фабрике Носовых (1871 г., волнения из-за незаконного прекращения работ предпринимателями – сопровождались уличным шествием 500 рабочих к дому генерал-губернатора, затем – губернатора для подачи жалобы[1123], на платочнонабивной фабрике Котова (1872 г.), на суконной фабрике Лазарева (1874 г.)[1124] и т.д. Несколько более или менее значительных выступлений состоялось в Московской губернии: на мануфактуре Морозова в Богородске (1873 г.), на фабрике Третьяковых в Серпуховском уезде (1873 г.), на ткацкой фабрике Шибаева близ Богородска (1874 г.) и др. Особенно выделялась бумагопрядильная фабрика Николая Коншина в городе Серпухове Московской губернии, где в течение 1873 – 1875 гг. прошла целая серия стачек[1125]. Наибольшее внимание общественных кругов было привлечено стачкой, происходившей на фабрике Н.Н. Коншина в конце июня и начале июля 1875 г. На этот раз в выступлении участвовало более 2,5 тыс. человек. Рабочие упорно добивались отмены ночных работ с субботы на воскресенье и вместе с тем протестовали против систематических обсчитываний. Для улаживания конфликта на фабрику прибыл сам московский генерал-губернатор Долгоруков. Рабочие настояли на удовлетворении требований, однако стачка стоила жертв: несколько человек, которых власти признали «более других вредными по влиянию своему на рабочих», заплатили свободой за участие в борьбе[1126].

Уже в 1871 – 1872 гг. отмечены также протесты рабочих-металлистов на крупнейших металлообрабатывающих предприятиях в Петербурге: Путиловском, Семянниковском, Александровском. Семянниковский завод (Невский механический и судостроительный) в течение первой половины 70-х годов неоднократно становился ареной серьезных рабочих волнений. По поводу протеста 2500 рабочих против задержки заработной платы в феврале 1874 г. пресса отмечала, что это четвертый случай на заводе. В мае того же года семянниковцы выражали открытое возмущение произволом директора Ефимова. Тогда на заводе появилось рукописное обращение, составленное кем-то из рабочих, призывавшее предъявить требования заводскому начальству и предать последнее «своему суду». Бунт на Семянниковском заводе 10 апреля 1875 г. из-за невыдачи заработной платы в канун пасхи произвел в Петербурге большое впечатление. Волнения 1875 г. сопровождались разрушениями. «Бунт» вызвал судебный процесс. Эмигрантский орган «Вперед!» в связи с этим делом писал: «Несмотря на краткость отчета во многих, самых интересных местах, видно, насколько вина хозяев-хищников была основной причиной всего события, так что даже прокурор не решился оправдывать этих трусов, разбежавшихся при первой опасности и вызвавших волнения из-за скаредного желания уплатить деньги как можно позднее». «Надо думать, – писал „Вперед!“ – что при первом удобном случае пострадают не только стекла конторы и мебель хозяев. Надо полагать, скоро рабочие поймут, что двуглавый орел, стоящий над воротами того места, где их грабят, есть именно символ силы, способствующей грабежу, и не пощадят его…»[1127]

В обстановке промышленного кризиса середины 70-х годов активность рабочих на огромных механических заводах Петербурга возрастает. 7 января 1876 г. на Александровском заводе тысячная толпа, не выйдя на работу, собралась около ворот предприятия и шумно требовала отмены новых правил, которые, по признанию даже III отделения, «сильно стеснили» рабочих. Автор новых правил, управляющий Протт, должен был пойти на уступки[1128]. В первой половине 1876 г. возмущение царило среди четырех тысяч рабочих-путиловцев из-за систематической задержки заработной платы, больших увольнений, громадных штрафов и т.д. В марте и июне 1876 г. о «крайне возбужденном состоянии» рабочих, их «сильном неудовольствии» поступали сведения в III отделение[1129]. В октябре того же года рабочие двух цехов Путиловского завода (до 500 человек) «произвели беспорядок, разбили каменьями окна в конторе по поводу неудовлетворения их жалованьем за минувший сентябрь месяц»[1130]. Через год власти снова были озабочены возрастающим недовольством на Путиловском заводе (опять в связи с невыплатой в срок заработной платы) и выступлением рабочих Александровского завода против управляющего Витвицкого, который «сделал новые распоряжения, весьма стеснительные для рабочих»[1131].

Как было указано выше, неоднократно возникали волнения и стачки среди рабочих Украины. Исключительно тяжелые условия труда на строительстве железных дорог привели к ряду выступлений в Харькове, на Лозово-Севастопольской железной дороге (стачка 670 рабочих в 1872 г., 500 рабочих в 1873 г.), на Одесской, Киевско-Брестской дорогах. Бурные волнения произошли в Юзовке – на предприятиях «Новороссийского общества». Весной 1874 г. требование о повышении заработной платы было предъявлено рабочими юзовских угольных шахт; администрация организовала дикое избиение шахтеров. В следующем году дважды возникали волнения на заводе Юза – из-за невыплаты заработка, вынуждавшей рабочих покупать продукты в долг по невероятно взвинченным ценам, и тяжелых условий быта. Рабочие разбивали трактиры и лавки. Были вызваны войска, произведено много арестов[1132].

В 1875 г. было отмечено несколько выступлений рабочих механических заводов в Одессе. На заводе Беллино-Фендериха происходили волнения в январе – феврале 1875 г. Судя по корреспонденции из Одессы (ее приписывают Е.О. Заславскому), выступление рабочих было вызвано объявлением администрации о снижении заработной платы на 15%. Протест рабочих успеха не имел[1133]. Другое выступление произошло на заводе Гулье-Бланшарда в августе того же года из-за увеличения рабочего дня на один час без оплаты (по другим сведениям, даже на два часа). Рабочие добились согласия конторы на оплату введенных сверхурочных работ, хотя и не в увеличенном размере, как следовало бы[1134]. В протестах как на одном, так и на другом заводе в этих случаях сыграло роль вмешательство революционных рабочих кружков. На завод Беллино-Фендериха в январе 1875 г. были подброшены прокламации. Воззвания были распространены позднее и на заводе Гулье-Бланшарда. Выпуск этих воззваний связан с деятельностью «Южнороссийского союза рабочих»[1135].

«Южнороссийскому союзу рабочих» принадлежит почетное место в развитии раннего рабочего движения в России. К сожалению, скудость материалов мешает с достаточной точностью и полнотой восстановить его историю.

Основание и деятельность «Южнороссийского союза рабочих» связаны во многом с именем революционера 70-х годов Евгения Заславского, появившегося в Одессе в 1872 г. До этого он учился в Петровской академии в Москве, в Петербургском технологическом институте; одно время жил в деревне, знакомясь, очевидно, с ее жизнью и настроениями крестьян. В Одессе Е.О. Заславский в 1872 – 1873 гг. установил связи с рабочими, главным образом завода Беллино-Фендериха, среди которых уже велась культурно-просветительная, а частью и пропагандистская работа несколькими студентами, имевшими отношение к одесской революционной группе Феликса Волховского. Заславский знакомил рабочих с политической экономией и историей, проповедовал идею рабочих ассоциаций. Была создана небольшая рабочая библиотека (вначале только из легальных книг, особенно журналов), организованы отчисления среди рабочих на содержание библиотеки[1136]. Вместе с группой рабочих Заславский открыл кооперативную баню, просуществовавшую около года. Более долговечным оказалось другое предприятие Заславского – открытая им типография. Типография была формально легальной, но печатала и нелегальную литературу (по крайней мере некоторые воззвания, возможно и пропагандистские народнические брошюры). Кроме того, типография помогала Заславскому в расширении рабочих связей.

История собственно «Южнороссийского союза рабочих» ведет свое начало примерно с весны 1875 г. Непосредственным толчком к его образованию явилась деятельность по созданию рабочей кассы, начатая на заводе Гулье-Бланшарда (инициаторы – рабочие Ян Рыбицкий, Степан Лущенко, конторщик Михаил Сквери) и поддержанная на других предприятиях, в частности в Одесских железнодорожных мастерских. Заславский, к которому рабочие – основатели кассы – обратились за советом, оказал им необходимую помощь и поддержку и в дальнейшем руководил превращением кассы в тайный революционный рабочий союз. М. Сквери относит образование «Союза» к маю 1875 г.[1137]

«Южнороссийский союз рабочих» состоял в Одессе из ряда групп и кружков, действовавших преимущественно на предприятиях. Тот же Сквери говорит о группе прежних учеников Заславского на заводе Беллино-Фендериха, о группе с завода Гулье-Бланшарда, о двух городских группах (наборщиков и позолотчиков[1138]), об одной или двух группах в железнодорожных мастерских (у железнодорожников была наиболее многолюдная группа или группы) и т.д.[1139] Общее число рабочих, так или иначе втянутых в деятельность «Союза», было равно 150 – 200. Активное ядро состояло из 40 – 60 человек. Каждая группа выбирала депутата (на сравнительно короткий срок); собрание депутатов совместно с Заславским являлось фактически руководящим органом «Союза». Большую роль играли в жизни «Союза» и его общие собрания, на которых велась пропаганда, читалась нелегальная литература, обсуждались практические вопросы. «Союз» стремился распространить свою деятельность на другие города Юга. Точно установлен факт организации филиала «Союза» в Ростове-на-Дону, где действовало несколько рабочих, переехавших из Одессы (во главе с одним из самых старых учеников Заславского – слесарем Николаем Наддачинным).

Источники не дают возможности сколько-нибудь полно определить, на какой именно идейно-революционной основе возникла и развивалась деятельность «Южнороссийского союза рабочих». Скорее всего платформа «Союза» намечалась ощупью, может быть, из столкновения различных (едва ли, однако, строго оформленных) мнений. Единственный программного значения документ, оставшийся от «Союза», – его устав – очень краток, несколько отрывочен, сохраняет, по справедливому наблюдению одного из его авторов – М.П. Сквери, «наслоения от тех стадий, через которые прошел Союз, от ссудо-сберегательной кассы… через „братскую кассу“ к союзу». Сквери сообщает и о том, что устав «много раз пересматривался»[1140]. При всех этих условиях устав «Южнороссийского союза рабочих» представляет очень большой интерес.

Отвергая существующий порядок, устав[1141] выдвигал положение, что рабочие «могут достигнуть признания своих прав только посредством насильственного переворота, который уничтожит всякие привилегии и преимущества и поставит труд основой личного и общественного благосостояния». Условиями осуществимости такого переворота устав признавал «полное сознание всеми рабочими своего безвыходного положения» и «полное их объединение». Конкретными целями своей деятельности «Союз», согласно уставу, ставил: «пропаганду идеи освобождения рабочих из-под гнета капитала и привилегированных классов», «объединение рабочих Южнороссийского края», борьбу с «установившимся экономическим и политическим порядком», которая, впрочем, как бы отодвигалась уставом в будущее. В нем говорилось лишь о «будущей борьбе», хотя объединение рабочих и пропаганда среди них и сами по себе уже являлись, конечно, важными формами борьбы. Вступление в «Союз» было открыто для «каждого трудящегося человека», который ведет «близкие сношения с рабочими» и сочувствует «своими поступками основному желанию рабочих – борьбе с привилегированными классами во имя своего освобождения». Каждый член «Союза» обязывался распространять между товарищами основные идеи «Союза», побуждать присоединяться к делу освобождения рабочих. Ряд пунктов устава был посвящен правилам деятельности союзной кассы.

Из воспоминаний Сквери известно, что при составлении устава «Союза» были использованы временный устав I Интернационала и устав Центральной женевской секции Интернационала, напечатанные в качестве приложения к русскому изданию книги Бехера «Рабочий вопрос в его современном значении и средства к его разрешению». Сопоставление устава «Южнороссийского союза рабочих» с этими двумя документами действительно свидетельствует о некоторых заимствованиях из уставов I Интернационала и его Центральной Женевской секции[1142]. Притом заимствования из устава Центральной женевской секции – иногда почти дословные (они касаются в основном практической стороны дела). Связь с временным уставом Интернационала относится преимущественно к определению общей цели движения – освобождению рабочих от ига капитала[1143]. Провозглашение этой великой цели, признание необходимости насильственного переворота, призыв к объединению рабочих и к пропаганде среди них освободительных идей – все это представляло собой заслугу «Союза» и его устава. Указание на то, что рабочим предстоит бороться не только с экономическим, но и политическим порядком, также является положительным моментом устава, хотя сколько-нибудь ясной и конкретной постановки вопроса о политических задачах рабочего движения он не содержал[1144].

Устав еще не формулировал тезиса об особом положении пролетариата как класса в общей массе трудящегося населения, не выяснял его взаимоотношений с другими слоями трудящихся и прежде всего с крестьянством, не затрагивал вовсе вопроса о руководящей роли рабочего класса в борьбе всех трудящихся. Эти проблемы, очевидно, не были ясны составителям устава и не возникали перед ними. Если судить по воспоминаниям Сквери, то руководители «Союза» рассматривали устав не как общую программу, а только как «устав рабочего общества», считая необходимым организовать и крестьянство «на подобных же союзных началах»[1145].

«Южнороссийский союз рабочих» существовал в окружении интеллигентских революционно-народнических кружков. Заславский и некоторые из его сподвижников-рабочих, несомненно, были связаны с этими кругами. В качестве пропагандистского материала широко использовались «Союзом» заграничные народнические издания – лавристский «Вперед!» и умеренно-бакунистский «Работник», а также те нелегальные брошюры («Хитрая механика», «Сказка о четырех братьях» и многие другие), которые были обычными в практике революционной работы середины 70-х годов. С журналом «Вперед!» у Заславского были и корреспондентские отношения. Вместе с тем можно, кажется, считать установленным, что Заславский по возможности стремился не допускать к рабочим кружкам «Южнороссийского союза рабочих» интеллигентов-народников. Это во всяком случае относится к «бунтарям». Имеются сведения, что в работе «Южнороссийского союза рабочих» непосредственное участие принимал активный революционер из интеллигенции Григорий Попко, в то время принадлежавший к лавристам[1146]. Об отрицательном отношении Заславского к бунтарству свидетельствуют и некоторые формулировки устава «Южнороссийского союза рабочих», и данные, приводимые современниками[1147]. Заславский был типичным «подготовителем», очень осторожно относился даже к агитационным методам и по крайней мере в этом смысле (как и в требовании серьезной научной подготовки, предъявляемом к революционной интеллигенции) сближался с лавристами[1148].

Заславский одно время находился в более или менее тесных отношениях с некоторыми из деятелей так называемой «Всероссийской социально-революционной организации» (кружок «москвичей»). Эта организация в 1875 г. пыталась создать в Одессе одну из своих «общин» и развернуть свою деятельность в среде рабочих. Летом 1875 г. в Одессе из представителей интеллигентской части этой группы находились Ольга Любатович, Георгий Зданович, Надежда Субботина и др.[1149] Один из рабочих – участников кружка «москвичей» Окладский впоследствии рассказывал в своей автобиографии: «Члены московского кружка… увидели, что им нечего делать в Одессе, потому что Заславский не хотел их знакомить со своими кружками из опасения провала по их неосторожности и непрактичности, а сами они не могли вести пропаганду без помощи рабочих, почему и решили разъехаться…»[1150] Известно, что Заславский в самом деле мало доверял конспиративности и опыту молодых интеллигентов-народников, их умению подходить к народу; но к этому вряд ли не присоединялись и принципиальные разногласия («москвичи», в той или иной степени тяготели к бакунизму).

Однако у некоторых работников «Южнороссийскою союза рабочих» отношение Заславского к окружающей революционной интеллигенции вызывало осуждение; эти элементы (рабочие Рыбицкий, Кравченко, интеллигент Терентьев и др.), защищавшие широкое привлечение в «Союз» народнической революционной интеллигенции, были также неудовлетворены казавшейся им слишком осторожной тактикой Заславского, они требовали усиления боевого характера организации. В результате острых споров, во время которых Заславскому удалось найти поддержку у большинства членов «Союза», от «Южнороссийского союза рабочих» откололось несколько десятков человек. В своих воспоминаниях участник «Союза» Владыченко приписывает уход части членов (по его словам, человек пятидесяти) «из-под гегемонии» Заславского также и прямому воздействию прибывших в Одессу «бунтарей» (не указывается, каких). «…Моральное единство, дух живого братства, которые с таким ревнивым вниманием и самоотвержением насаждал и лелеял Заславский, – вот что было потрясено»[1151] – пишет Владыченко.

Вскоре после этих событий произошел разгром «Союза», раскрытого властями в декабре 1875 г.

И период подготовки к образованию «Союза», и восемь месяцев его более или менее организованной деятельности имеют большое историческое значение. Если «Южнороссийский союз рабочих» еще и не мог выработать теоретически выдержанной платформы, не сумел осмыслить роль российского пролетариата в общенародном революционном движении, если его практика не лишена была серьезных недостатков, то все же в его появлении отразилось начинавшееся тяготение рабочих к созданию самостоятельной классовой революционной организации, проявились некоторые признаки отхода (хотя бы не осознанного) от догмы народничества, сказался тот знаменательный факт, что в рабочей среде уже, безусловно, складывается благоприятная почва для возникновения и упрочения революционного движения. Последнее понимали и царские власти. Руководивший дознанием о «Южнороссийском союзе рабочих» одесский жандармский полковник Кноп вконце декабря 1875 г. в донесении III отделению подчеркивал «совершенно новый и весьма серьезный» характер дела; если прежние дознания возбуждались главным образом против «людей интеллигентных», то вновь обнаруженное общество, «состоящее преимущественно из мастеровых», показывает, что «пропаганда проникла в народ»[1152]. Когда в мае 1877 г. дело в отношении 15 главных привлеченных (Заславский, Сквери, Рыбицкий, Кравченко, Лущенко и др.) слушалось в Петербурге в особом присутствии сената, то правительство старалось замолчать процесс и не опубликовало о нем даже самого краткого отчета[1153].

Потерпев в конце 1875 г. тяжелую неудачу, дело о рабочей пропаганде в Одессе уже не могло тем не менее заглохнуть. После массовых декабрьских арестов были предприняты при участии отдельных уцелевших членов «Южнороссийского союза» попытки возродить последний. В дальнейшем революционная борьба передовых представителей одесского пролетариата не прекращалась. Из отдельных, более ярких фактов движения можно упомянуть об известном адресе французским рабочим от одесских рабочих в седьмую годовщину Парижской коммуны, затем (в том же 1878 г.) об активном участии многих рабочих Одессы в серьезной уличной демонстрации, направленной против вынесенного военным судом смертного приговора революционеру И.М. Ковальскому[1154].

В историю не только общереволюционного, но и рабочего движения 70-х годов, несомненно, входит выдающийся по своему значению политический процесс, слушавшийся незадолго до дела «Южнороссийского союза рабочих», – процесс 50 революционеров (февраль – март 1877 г.). В центре внимания суда стояли не только обвинения в пропаганде среди рабочих Москвы, Иваново-Вознесенска и других городов, но также и активное участие самих передовых рабочих в этой пропаганде, в распространении нелегальной литературы. Около одной четвертой подсудимых принадлежало к рабочим. Некоторые обвиняемые рабочие вместе с судившимися представителями революционной интеллигенции стремились превратить судебный процесс в орудие борьбы с враждебными народу силами. Важную роль в придании процессу такого характера сыграла знаменитая речь рабочего-революционера Петра Алексеева.

Говоря от лица «миллионов людей рабочего населения», Петр Алексеев дал уничтожающую оценку реформе 19 февраля 1861 г. Он на ярких примерах обличал жесточайшую эксплуатацию рабочих, вполне объясняющую и оправдывающую ненависть их к капиталистам. Алексеев говорил, что «рабочий народ» не мирится с угнетением и смотрит на правительственную власть, «временно захваченную силою», как на зло. Алексеев подчеркивал, что русскому рабочему народу (он имел в виду, конечно, крестьян и рабочих) «остается только надеяться самим на себя» и помощи ожидать не от кого, кроме революционной молодежи, которая не остается равнодушной к страданиям «изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма, угнетенного крестьянина». Свою мужественную речь Петр Алексеев закончил заявлением (В.И. Ленин назвал ее великим пророчеством русского рабочего-революционера[1155]), что «подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!». Речь Алексеева[1156], произведшая уже на самом суде громадное впечатление (известный оратор адвокат В.Д. Спасович тут же заявил: «Это настоящий народный трибун»), быстро приобрела широчайшую популярность[1157] и оказывала неизменно большое агитационное, революционизирующее воздействие и на демократическую интеллигенцию и на рабочих.

Суд над Алексеевым и его товарищами, над «Южнороссийским союзом рабочих» показал даже тем общественным кругам, которые не стояли близко к активной революционной среде, что наиболее передовые элементы русских рабочих уже начали сплачиваться для освободительной борьбы[1158]. Доказательства в пользу этого русская жизнь с 70-х годов уже давала не слишком редко. Демонстрация 6 декабря 1876 г. в Петербурге, на площади Казанского собора, оказалась в этом смысле значительным фактом и первым крупным результатом сближения народников[1159] с петербургским пролетариатом[1160]. Одними из главных организаторов этой демонстрации со стороны «Земли и воли» были Натансон, Плеханов, Михайлов, Хазов и др. Взгляды народников-землевольцев были уже охарактеризованы выше. Согласно этим взглядам главную роль в революции должно было играть крестьянство. Однако, не отводя пролетариату, по словам Плеханова, самостоятельной политической роли и возлагая «свои упования исключительно на крестьянские бунты», землевольцы все же считали нужным заниматься с рабочими и не могли, как объясняет Плеханов же, отказаться от этого дела «уже по одному тому, что оно, при несравненно меньшей затрате сил, оказывалось несравненно более плодотворным», чем их излюбленные «поселения в народе»[1161]. В среде тогдашних передовых рабочих столицы действовало небольшое ядро сознательных «заводских», преемственно связанное с кружками заводских рабочих периода 1872 – 1874 гг. К концу 1876 г. это рабочее ядро успело обрасти довольно широкой сетью кружков и в самом Петербурге и в его окрестностях. Инициатива Казанской демонстрации, «первой социально-революционной демонстрации в России»[1162], как впоследствии писал в «Искре» В.И. Ленин, принадлежала в большей или меньшей степени рабочим кружкам Петербурга (об этом рассказано в воспоминаниях Плеханова, Аптекмана, в некоторых современных событию документах). Эту инициативу сочувственно встретили народники-землевольцы, для которых демонстрация послужила боевым крещением их вновь сформированной организации[1163]. На демонстрацию вместо ожидавшихся нескольких тысяч участников собралось только несколько сот человек, вероятно, 300 – 400, среди которых рабочие составляли меньшинство. Полиция вырвала из рядов демонстрантов немало жертв. Арестованные (мужчины и женщины, студенты и рабочие) поплатились за участие в демонстрации долголетней каторгой и ссылкой. Но все же эта демонстрация, во время которой интеллигентская молодежь и рабочие громко солидаризировались с Чернышевским и другими борцами за народное дело, на которой впервые было поднято в Петербурге красное знамя[1164] (на знамени было вышито: «Земля и воля»), сыграла свою революционизирующую роль. На демонстрации с пламенной речью выступил Г.В. Плеханов. В рукописной брошюре «По поводу собрания русской народной партии 6 декабря 1876 года», появившейся в революционной среде после Казанской демонстрации, говорилось о значении последней: «Собралось несколько сот русских людей, принадлежащих частью к образованному, частью к рабочему классу. Собрались они для того, чтобы почтить память тех также русских людей, которые или уже погибли, или еще погибают в тюрьмах… Собрались они еще для того, чтобы показать, что, несмотря на гонения и клевету, идеи и дела этих истинных друзей народа никогда не переставали находить людей, стремившихся к их осуществлению… Собрались они вообще для того, чтобы заявить друг другу и тем, кто хотел бы иметь уши слышать, что дело народного освобождения, перейдя теперь в руки самого народа, становится на твердую почву; что этим переходом знаменуется начало активного вмешательства нового, необыкновенно важного элемента в ход политической жизни России, а именно: начало сознательного участия русского рабочего класса в движениях этой жизни»[1165].

К концу 1876 г., когда готовилась Казанская демонстрация, пропаганда среди рабочих, как уже отмечено, приняла значительные размеры в Петербурге и его пригородах. Г.В. Плеханов в своих воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении» перечисляет местности, где велась пропаганда: Галерная гавань, Васильевский остров[1166], Петербургская и Выборгская стороны, Обводный канал, районы за Невской и Нарвской заставами, Колпино, Кронштадт и т.д. По его же словам, руководство местными рабочими кружками, возникшими в той или другой части Петербурга, лежало на обязанности «центральной, отборной рабочей группы». «Интеллигенция не вмешивалась в дела этих местных кружков, ограничиваясь доставлением им книг, помощью при заведении тайных квартир для собраний и т.п.»[1167] Разумеется, интеллигенты выступали, кроме того, непосредственно в роли пропагандистов, участвуя в этом качестве и в общих собраниях основного рабочего ядра, и в собраниях местных кружков. По-видимому, уже в период Казанской демонстрации руководители рабочих кружков серьезно обсуждали вопрос о более тесном объединении и образовании самостоятельной рабочей организации. В одном сохранившемся в заграничных архивах письме (видимо, основанном на полученных из круга петербургских рабочих сведениях) говорится о том, что рабочие, не чувствуя себя независимыми и равноправными в рядах революционной организации, зимой 1876/77 г. образовали «что-то вроде федерации, с выборными и центральным советом, совсем независимо от интеллигенции»[1168]. Это были шаги на том пути, который привел года через два к окончательному оформлению (впрочем, сравнительно недолговечной) организации, известной под названием «Северного союза русских рабочих».

Центральное рабочее ядро, о котором говорит Плеханов и которое, бесспорно, играло решающую роль в начинаниях, отразившихся в только что упомянутом письме, включало людей, тесно связанных уже с петербургскими рабочими кружками начала 70-х годов, и рабочих, вновь примкнувших к движению.

В рабочей революционной среде Петербурга, в которой готовился и зародился «Северный союз русских рабочих», выдающееся место принадлежало слесарю Виктору Обнорскому и столяру Степану Халтурину.

В.П. Обнорский (1852 – 1920 гг.) был одним из первых и наиболее активных участников «заводской» группы, которая образовалась в пору деятельности петербургской революционной организации, связанной с именами Сердюкова, Кропоткина, Кравчинского, Клеменца и др. Уже тогда он производил на окружающих впечатление человека, выделяющегося своим умственным развитием. Позднее современники свидетельствовали, что Обнорский повсюду в рабочих кругах оставлял глубокое впечатление – рабочие его любили и он умел привязать их к себе[1169]. Летом 1873 г. Обнорский временно оставил Петербург. После непродолжительного пребывания в Одессе, оставившего тем не менее след в одесском рабочем движении (Обнорский был близок в Одессе с некоторыми рабочими, участвовавшими потом в организации «Южнороссийского союза рабочих»), он уехал за границу. В дальнейшем Обнорский ездил за границу еще дважды и провел там (главным образом в Швейцарии) в общей сложности около трех лет. Поддерживая довольно тесные отношения с русской революционной эмиграцией (имеются, в частности, сведения о его связях с набатовцами и особенно с группой издателей журнала «Община»), Обнорский одновременно присматривался к западноевропейскому рабочему движению. Наблюдения над жизнью и борьбой западного пролетариата многому научили Обнорского, дополнив его опыт, вынесенный им из участия в революционной борьбе в России[1170]. В.П. Обнорский был убежденным сторонником создания самостоятельной рабочей организации в России и много в этом направлении потрудился. По некоторым указаниям, он сравнительно рано пришел к сознанию необходимости для рабочих бороться за политическую свободу. В формировании идейных позиций, на основе которых образовался потом «Северный союз русских рабочих», Обнорский сыграл важную роль. Вскоре после своего возвращения из последней поездки за границу, предпринятой в связи с подготовлявшимся изданием рабочего печатного органа[1171], Обнорский был арестован, в начале 1879 г., и затем осужден на каторгу.

С.Н. Халтурин (1856 – 1882 гг.), будучи моложе Обнорского, позже его вступил в революционные рабочие кружки. Однако к моменту своего приобщения к рабочему движению он уже успел пройти известную революционную школу, чему способствовали годы его учения в первой половине 70-х годов в Вятском училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний, пользовавшемся весьма дурной репутацией у полицейского начальства. В Петербурге Халтурин сумел очень быстро приобрести авторитет среди передовых рабочих[1172]. Плеханов помнит его уже в период 1875 – 1876 гг. деятельным пропагандистом. Характеризуя Халтурина, Плеханов говорил об огромном его влиянии, объясняя это, в частности, его «неутомимым вниманием» ко всякому делу. Халтурин всегда оказывался наиболее подготовленным к обсуждаемым вопросам, «он выражал общее настроение», «не было такой ничтожной практической задачи, решение которой он беззаботно предоставил бы другим». Но Халтурин был не только превосходным практиком-организатором, он отличался большой начитанностью, умел «горячо, толково и убедительно» говорить, он весь был поглощен общественными вопросами, и «все эти вопросы, как радиусы из центра, исходили из одного коренного вопроса о задачах и нуждах нарождавшегося русского рабочего движения»[1173]. К тому же Халтурин был человеком непоколебимого мужества, громадной выдержки и стойкости, что с такой яркостью сказалось во время его пребывания в Зимнем дворце, куда он поступил с целью покушения на жизнь Александра II[1174]. В.И. Ленин высоко ценил Степана Халтурина. Характеризуя деятельность Халтурина и Петра Алексеева, он указывал, что они среди революционных деятелей своей эпохи занимали виднейшее место. В работе «Что делать?» В.И. Ленин писал о кружке корифеев «вроде Алексеева и Мышкина, Халтурина и Желябова», которому «доступны политические задачи в самом действительном, в самом практическом смысле этого слова»[1175].

Вместе с личным влиянием таких вожаков рабочих, как Халтурин и Обнорский, существенное значение для оформления идейно-политических позиций, легших в основу «Северного союза», имел тот непосредственный революционный опыт, который был накоплен уже небольшим кругом передовых рабочих к концу 70-х годов, в ходе расширявшейся постепенно борьбы рабочих против капиталистов и властей да и в ходе всего освободительного движения в целом. Этот опыт сильно обогатился как раз в 1878 – 1879 гг., в период растущего общественного возбуждения, в период подъема и стачечной борьбы.

Крупную роль сыграли события зимы 1877/78 г. В следующем параграфе настоящей главы будут освещены факты, относящиеся к борьбе революционной интеллигенции в это время. Здесь же следует обратить внимание на обстоятельства движения в рабочем классе столицы. Декабрь 1877 г. ознаменовался серьезным брожением на Василеостровском патронном заводе в связи со взрывом, унесшим несколько жизней рабочих. Большое впечатление на рабочих не только данного завода, но и всего этого района произвели демонстративные похороны погибших на Смоленском кладбище (в демонстрации вместе с рабочими участвовала группа революционной интеллигенции). По поводу взрыва были выпущены две прокламации, из которых одна исходила от действовавшего на заводе рабочего кружка. Начало нового года (1878) отмечено было стачкой на Екатериногофской мануфактуре (в деревне Волынкиной близ Нарвской заставы), вызванной громадными штрафами; даже жандармы признавали, что всей заработанной суммы не хватало подчас для погашения штрафов. Рабочие добились возвращения штрафов, наложенных за последние два месяца до забастовки[1176].

В конце февраля возникла известная стачка 2 тыс. рабочих на Новой бумагопрядильне (район Обводного канала), продолжавшаяся с перерывом до 20 марта 1878 г. Эта стачка описана современниками на страницах текущей прессы (нелегальной и легальной) и в позднейших воспоминаниях (Г.В. Плеханова, М.Р. Попова, П.А. Моисеенко и др.). Опубликован и ряд официальных документов о ней. Эти материалы вполне вскрывают непосредственные причины стачки: невероятно продолжительный рабочий день, сокращение заработков рабочих (по исчислениям органов власти – примерно на одну четверть), вычеты за кипяток, огромные штрафы и т.д. Стачечники требовали уменьшения рабочего дня с 13¾ до 11½ часов, повышения поштучной платы, уничтожения штрафов за «дурное поведение», за поломку инструментов, уменьшения штрафов за прогулы, упразднения платы за кипяток и т.п. По предложению полиции, напуганной волнениями, фабричная администрация обещала сначала кое-какие уступки, но не провела их в жизнь.

Прекратившаяся было стачка поэтому опять была возобновлена. Путем репрессий стачка затем была подавлена. Подводя свои полицейские итоги движению, градоначальник в докладной записке шефу жандармов писал: «При беспорядке уяснилось, что преступная (т.е. революционная. – Ш.Л.) пропаганда глубоко пустила корни в среде фабричных рабочих этой фабрики и что поэтому необходимо иметь за ними бдительный надзор»[1177]. Известно, что в проведении стачки (возникшей по одним сведениям – совершенно стихийно, неожиданно для революционеров, по другим – в той или иной мере подготовленной) принимали участие революционеры Плеханов, Михаил Попов, Николай Лопатин, Николай Тютчев, молодой рабочий-революционер Петр Анисимов (Моисеенко), впоследствии руководитель исторической Морозовской стачки. В один из последних дней стачки, 16 марта, около 200 рабочих Новой бумагопрядильни явились к Аничкову дворцу, где жил наследник престола, будущий царь Александр III, и подали жалобу на хозяев, оставшуюся, конечно, без всяких последствий. Текст жалобы был составлен при содействии землевольцев. Сближение с революционерами, по словам Плеханова, не мешало еще тогда большинству рабочих бумагопрядильни «надеяться на помощь со стороны трона», и именно от революционеров рабочие ждали, что они «напишут прошение». «Землевольцы, – писал Плеханов, – заранее морщились при мысли о такого рода поручении… Но делать было нечего. Веру в царя нужно было разрушать не словами, а опытом»[1178]. Имеется и несколько иная версия: землеволец М.Р. Попов припоминал потом, будто бы Плеханов с самого начала стачки предлагал превратить ее в уличную демонстрацию под предлогом подачи прошения наследнику[1179]. Текст обращения к наследнику, одобренный стачечниками, оканчивался словами: «Если не будут удовлетворены наши справедливые требования, то мы будем знать, что нам не на кого надеяться, что никто не заступится за нас и мы должны положиться на себя и на свои руки»[1180]. По сообщению Попова, о забастовке на Новой бумагопрядильне были осведомлены рабочие других предприятий столицы и до революционеров доходили слухи, что вопрос об объявлении стачки ставится еще на трех фабриках разных районов.

Недели через три после окончания стачки рабочие Новой бумагопрядильни подбросили заведующему технической частью на фабрике анонимное «Требование русских рабочих», продолжая настаивать на сокращении рабочего дня, урегулировании расчетов, требуя, чтобы мастера «с народом обходились аккуратно». В мае 1878 г. прошла двухдневная стачка 600 ткачей Новой бумагопрядильни, вызванная тем, что фабрика «не уважила» прежних требований об уменьшении рабочего дня и пр.[1181] В том же месяце произошла стачка на Александровском заводе в знак протеста против новых правил, устанавливавших обязательные сверхурочные работы и работы в праздники. В сентябре 1878 г. были отмечены волнения женщин-работниц на двух табачных фабриках столицы – Мичри и Шапшал – в связи с попыткой фабрикантов снизить заработную плату; работницам удалось добиться сохранения прежней оплаты. В конце ноября – начале декабря того же года бастовали рабочие мануфактуры Кенига. Застрельщиками выступили мальчики-подручные, протестовавшие против ухудшения условий труда и нашедшие полную поддержку у взрослых рабочих. Подробный отчет об этой стачке был дан Плехановым на страницах подпольной «Земли и воли»[1182].

В одном только Петербурге за 1878 г. имело место не менее 16 стачек и волнений на фабриках и заводах. В связи с общим оживлением освободительной борьбы в стране, а в особенности с активизацией передовых общественных сил в самой столице, это не могло не ускорить процесса оформления петербургской рабочей организации, который и завершился к концу 1878 г. принятием программы «Северного союза русских рабочих» и выступлением «Союза» на общественную арену.

Официальное выступление «Северного союза русских рабочих» и опубликование его программы в январе 1879 г. в виде воззвания «К русским рабочим», напечатанного в землевольческой «Петербургской вольной типографии», вызвали большое внимание в тогдашнем революционном мире. О глубоком интересе, с каким было встречено в свое время революционной интеллигенцией образование «Союза», пишет в 1880 г. известный народоволец Степан Ширяев[1183]. В первом же номере, вышедшем в свет после появления программы «Северного союза», народнический орган «Земля и воля» откликнулся на основание «Союза» специальной статьей, автором которой был один из редакторов этого органа, Д.А. Клеменц. От имени землевольцев Клеменц приветствовал «первый опыт самостоятельной социалистической организации русских рабочих, гласно выступивших на борьбу с эксплуататорами»[1184]. Манифест об основании «Северного союза русских рабочих» доказывает, писал Клеменц, что «социализм нашел среди русского пролетариата не только убежденных сторонников, но и людей, способных без всякой посторонней помощи организоваться в борющуюся партию, способных на самостоятельную инициативу». Инициатива группы передовых петербургских рабочих тем не менее шла в некоторых отношениях вразрез с традиционными представлениями народничества, что и дало повод землевольческому органу для ряда критических замечаний по адресу программы «Северного союза».

«Северный союз» согласно своей программе создавался как «оплот в борьбе с социальным бесправием», против «политического и экономического гнета», испытываемого трудящимися. В конечном счете он стремился к «ниспровержению существующего политического и экономического строя государства как строя, крайне несправедливого». Путем «неутомимой и деятельной пропаганды в среде своих собратьев» «Союз» надеялся «достичь тех результатов, которые выдвинут и у нас рабочее сословие и заставят его заговорить о себе, о своих правах». Призывая рабочих смело стать под «знамя социального переворота», «Северный союз русских рабочих» стремился вдохнуть в них веру в свои силы. «Знайте, – говорилось в программе, – что в вас заключается вся сила и значение страны… Вы смутно сознаете это, но у вас нет организации, нет идеи, которой бы вы руководились, нет, наконец, нравственной поддержки, столь необходимой для дружного отпора врагу. Но мы, рабочие – организаторы Северного Союза, даем вам эту руководящую идею, даем вам нравственную поддержку в сплочении интересов и, наконец, даем вам ту организацию, в какой нуждаетесь вы»[1185].

Нет оснований утверждать, что под рабочим сословием составители программы «Северного союза русских рабочих» понимали именно и только промышленный пролетариат. Хорошо известно, что в ту пору в России в понятие «рабочее сословие» включали часто всех трудящихся, народ в широком смысле[1186]. Прямые отзвуки такого представления можно найти и в самой программе «Северного союза», которая уже в первом своем абзаце объявляла задачей союза сплочение «разрозненных сил городского и сельского рабочего населения», подразумевая, несомненно, под сельским рабочим населением отнюдь не один сельский пролетариат. Несмотря на это, нельзя не признать, что основатели «Северного союза» инстинктивно, чутьем понимали выдающуюся роль городских рабочих и практически стремились в первую очередь к их организации, к поднятию их политического сознания, к руководству их борьбой.

Очень знаменательно было то, что программа «Северного союза» сильно оттеняла общность задач и борьбы русских и западных рабочих. «Наши западные братья, – говорилось в ней, – уже подняли знамя освобождения миллионов – и нам остается только примкнуть к ним. Рука об руку с ними пойдем мы вперед и в братском единении сольемся в одну грозную, боевую силу». В другом месте еще точнее и яснее подчеркивалось, что «Северный союз русских рабочих» тесно примыкает «по своим задачам к социально-демократической партии Запада».

В своем ответном письме землевольцам (см. о нем ниже) руководители «Союза»[1187] признавали прямо, что пропитались (даже «чересчур», как им теперь казалось, под влиянием землевольческой критики) «духом различных программ Запада»[1188]. Действительно, программы западноевропейских рабочих организаций, в первую очередь немецкие социал-демократические программы, оказали влияние на программу «Северного союза русских рабочих». Составители программы «Союза», судя по всему, располагали и пользовались как «Готской программой» объединенной германской социал-демократической партии, принятой в 1875 г., так и предшествовавшей ей программой эйзенахцев 1869 г.[1189]

Наряду с собственным опытом, накопленным в ходе революционной борьбы в России, и опыт международного рабочего движения помог основателям «Северного союза русских рабочих» сформулировать положение о значении политической свободы как фактора, которым «прежде всего обеспечивается решение социального вопроса» (в программе эйзенахцев было сказано более четко, – что «политическая свобода есть необходимое предварительное условие для экономического освобождения трудящихся»), – положение, которое в описываемое время, в конце 1878 г., еще не успело получить официального признания у ведущей организации революционных народников, вызывало еще в ее среде большие споры, хотя частью видных народников уже, бесспорно, считалось основательным. Этим и объясняется реплика одного из редакторов «Земли и воли» Клеменца, что «вопросу о влиянии политической свободы в деле борьбы эксплуатируемых с эксплуататорами посвящается слишком много времени и решается он в программе слишком категорически в утвердительном смысле»[1190]. В значительной мере в развитие выставленного общего положения о роли политической свободы в программе «Северного союза» появился раздел «непосредственных требований», своего рода программа-минимум.

К числу непосредственных требований отнесены были: 1. Свобода слова, печати, право собраний и сходок. 2. Уничтожение сыскной полиции и дел по политическим преступлениям. 3. Уничтожение сословных прав и преимуществ. 4. Обязательное и бесплатное обучение во всех школах и учебных заведениях. 5. Уменьшение количества постоянных войск или полная замена их народным вооружением (очевидно, ополчением). 6. Право сельской общины на решение дел, касающихся ее, как то: размера податей, надела земли и внутреннего самоуправления. 7. Уничтожение паспортной системы и свобода передвижения. 8. Отмена косвенных налогов и установление прямого налога сообразно доходу и наследству. 9. Ограничение числа рабочих часов и запрещение детского труда. 10-м пунктом было включено (как дань лассальянским влияниям) требование учреждения производительных ассоциаций, ссудных касс и дарового кредита рабочим ассоциациям и крестьянским общинам. Часть этих требований программы совпадает по содержанию с соответствующими пунктами эйзенахской и готской программ[1191]. В программу «непосредственных требований» «Северного союза» включены пункты, вытекающие целиком из особых условий пореформенной царской России (второй, шестой, седьмой). С другой стороны, некоторые из требований немецких социал-демократических программ вовсе отсутствуют в программе «Союза». Нет в ней требования всеобщего, равного, прямого и тайного голосования при всех выборах в государстве и общине, нет пункта об отделении церкви от государства. Отсутствие первого из этих требований в особенности обращает на себя внимание. Едва ли можно сомневаться в том, что это отсутствие связано с опасениями в отношении представительного правления, которые были распространены в народнической среде (до появления «Народной воли») и в той или иной мере, видимо, восприняты основателями Союза[1192], воздержавшимися от включения в свою программу требования демократической конституции (тем самым допустившими, конечно, принципиальную ошибку).

Идейная зависимость от народничества отчасти оказалась также в формулировках программы, касающихся общих, наиболее далеко идущих целей. Вслед за уже цитированным первым пунктом, говорившим о ниспровержении существующего строя, шла речь об учреждении основанной на «началах русского обычного права» «свободной народной федерации общин» и т.д. Недостаточная идейная зрелость авторов программы проявилась в ряде абзацев программы, где содержалась идеализация «евангельской истины», «непонятого и позабытого учения Христа», где современное социалистическое движение толковалось как воскрешение «учения Христа о братстве и равенстве».

При всех этих недостатках программное выступление «Северного союза», безусловно, сохраняет крупнейшее историческое значение, как важная веха в развитии русского рабочего и всего русского революционного движения. В лице основателей «Северного союза» рабочее движение в России существенно отступало от анархо-народнического аполитизма, выдвигало, хотя и не во всем достаточно отчетливо, самостоятельные задачи перед рабочим классом и поворачивалось лицом к общей борьбе пролетариата всех стран, подчеркивая свою кровную связь с международным движением.

Большой интерес наряду с программой представляет напечатанное в пятом номере «Земли и воли»[1193] «Письмо в редакцию от рабочих „Северного союза“». «Земля и воля» в уже отмеченной статье Д.А. Клеменца упрекнула авторов программы в некоторой непоследовательности и эклектизме. Приветствуя те стороны программы, которые он находил вполне созвучными воззрениям революционных народников, Клеменц с видимым неодобрением отметил наличие в ней параграфов, которые «прямо взяты из катехизиса немецких социал-демократов», причем, как упоминалось выше, специально оговорил свои опасения по поводу постановки, даваемой в программе «вопросу о влиянии политической свободы». Клеменц жаловался, что «положения революционной (т.е. народнической. – Ш.Л.) программы о значении пропаганды фактами, об активной борьбе даже не дебатируются» и что о воззрениях на этот предмет «Северного союза» «можно догадываться только по тому, что он включил стачки в число признанных орудий борьбы и пропаганды». Клеменц признавал также минусом программы «Северного союза» недостаточное внимание к аграрному вопросу, неясность его аграрной платформы[1194]. Авторы ответного «Письма в редакцию» отстаивали программу «Союза», хотя признавали одновременно справедливость некоторых из сделанных по ее адресу упреков. Давление традиционных народнических предрассудков в вопросе о политике сказалось на замечании авторов письма, что политическая свобода вовсе не входит в их «особенные планы и расчеты». Но тут же авторы письма твердо заявляли, что политическая свобода «все-таки очень важное условие для скорейшего переворота и более или менее осмысленного решения социального вопроса». Ответное письмо проводило резкую грань между пробудившимися к сознательной жизни рабочими и какими-нибудь Сысойками[1195], которые «дальше своей деревни да назойливого попа соседнего селения ничего не ведают». Авторы «Письма в редакцию» с гордостью отмечали, что «они вышли из условий этой жизни», они уже начинают сознавать происходящее вокруг них. «Мы сплачиваемся, организуемся, – говорили они, – берем близкое нашему сердцу знамя социального переворота и вступаем на путь борьбы. Но мы знаем также, что политическая свобода может гарантировать нас и нашу организацию от произвола властей, дозволит нам правильнее развить свое мировоззрение и успешнее вести дело пропаганды, – и вот мы ради сбережения своих сил и скорейшего успеха требуем этой свободы, требуем отмены разных стеснительных „положений“ и „уложений“».

Авторы письма согласились с замечаниями критики о том, что в программе «Северного союза» уделено недостаточно места аграрному вопросу. «Забывать деревню, – писали они, – не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный; а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху»[1196]. В письме заявлялось о необходимости пополнения программы «Северного союза» требованием увеличения крестьянских наделов за счет незанятых и помещичьих земель, а также отмены крестьянских повинностей, кроме тех, которые идут прямо на удовлетворение нужд и потребностей самой крестьянской общины и на устройство школ[1197].

Ответ рабочих землевольцам содержал некоторые фактические данные о работе «Северного союза». Судя по ответу, «Союз» к весне 1879 г. насчитывал в Петербурге около 200 членов да еще столько же примыкающих к нему[1198].

Большинство членов, как вспоминает Плеханов, принадлежало к числу заводских рабочих (металлистов). В каждом крупном рабочем районе Петербурга была местная группа «Союза», со своей кассой и конспиративной квартирой, со своим небольшим местным комитетом, члены которого входили одновременно в центральный кружок; в ведении последнего находились общие дела «Союза», центральная его касса и библиотека[1199].

Центральная касса, как указывалось в программе, предназначалась «исключительно на расходы, необходимые для выполнения планов „Союза“ и на поддержку рабочих во время стачек». Именно это указание программы имела в виду «Земля и воля», когда отмечала, что «Северный союз» включил стачки в число признаваемых им средств борьбы и пропаганды. Авторы ответного письма не прошли мимо упрека «Земли и воли» относительно недостаточного внимания к рекомендуемой народниками-бунтарями «пропаганде фактами» и в этой связи затронули вопрос об отношении к стачкам. «При слабости еще организации, при недостатке энергичных боевых сил, – заявляли авторы письма, – наша деятельность в массе будет носить на себе характер пропаганды и мирной агитации в среде рабочего и крестьянского люда. Но этим мы вовсе не хотим сказать, что более или менее открытая борьба, как активное участие и агитация во время стачек, исключается пока из нашей программы действий. Напротив, мы должны пользоваться всеми удобными моментами, всеми случаями, где бы только открыто проявлять свою силу как единичную, так и массовую».

Такой случай представился вскоре после оформления и открытого выступления «Северного союза». Непрекращавшиеся брожение и недовольство на Новой бумагопрядильне привели в середине января 1879 г. к новой забастовке, которую начали ткачи, а вскоре подхватили и прядильщики. Забастовщики требовали отмены распоряжения об увольнении 44 рабочих, в которых фабричная администрация видела бунтовщиков, сокращения рабочего дня на 2,5 часа (с 14 до 11,5), увеличения заработной платы, упразднения некоторых штрафов и т.д. Под влиянием стачки на Новой бумагопрядильне и откликаясь на прямой призыв активных рабочих-стачечников этой фабрики, остановилась и другая текстильная фабрика – Шау.

Предварительные подготовка и агитация сыграли роль в возникновении забастовки на самой Новой бумагопрядильне[1200]. В этой подготовке и агитации, а затем в руководстве начавшейся стачкой видную роль сыграл примыкавший к «Северному союзу» и связанный с землевольцами П.А. Моисеенко[1201]. Другими непосредственными руководителями стачки из рабочих были Лука Иванов (Абраменков), Яков Коняев, Герасим Иванов и др. В воспоминаниях Плеханова и Моисеенко[1202], в автобиографической записке Ширяева имеются прямые указания на участие «Северного союза», в частности Халтурина, в проведении стачки, в помощи стачечникам. В конце января «Северный союз» через «Петербургскую вольную типографию» издал воззвание к столичным рабочим, в котором рассказал о стачке на фабрике Шау (здесь все рабочие были уволены), о многочисленных арестах среди рабочих, о разгоне и диком избиении на улице рабочих с Новой бумагопрядильни, направлявшихся для заявления требований к градоначальнику Зурову, и т.д. «Северный Союз» призывал к организации денежных сборов, к продолжению борьбы, обещая рабочим поддерживать их «до последней крайности». Материал о стачке был опубликован в печатном органе землевольцев Плехановым, который вместе с Александром Михайловым участвовал и на этот раз в проведении забастовки. В корреспонденциях «Земли и воли» обращают на себя внимание сведения об откликах, которые вызвала на ряде других предприятий столицы забастовка рабочих двух текстильных предприятий. Эти данные подтверждаются и официальными документами, отразившими в известной мере движение солидарности, поднявшееся в начале 1879 г. среди петербургских рабочих, – движение, которое, как мы только что видели, «Северный союз» стремился усилить и развить.

Основатели «Северного союза» рассматривали свою организацию как базу для создания всероссийской рабочей организации. Программа возлагала на комитет «Союза» сношения с представителями провинциальных кружков и фракций рабочих России, принявших программу «Северного союза». С планами распространения работы за пределы Петербурга была, надо думать, связана поездка Халтурина в Сормово, выше уже отмеченная. Определенные шаги к созданию отделения «Северного союза» делались и в Москве. Однако руководство этой работой было поручено человеку, оказавшемуся предателем-провокатором. Это был Николай Рейнштейн, слесарь железнодорожных мастерских в Петербурге, затем в Москве, близкий знакомый Обнорского. Через Рейнштейна политическая полиция была в курсе многих дел как самого «Северного союза», так и революционного подполья вообще. Рейнштейн (вместе с работавшей с ним для полиции женой его, Т. Рейнштейн) не только провалил осуществление московских планов организаторов «Северного союза», но нанес тяжелый удар его работе в целом. Вследствие главным образом его предательства был арестован в конце января 1879 г. Виктор Обнорский и рушились планы оборудования собственной типографии «Северного союза» и издания его печатного органа, над реализацией которых много трудился Обнорский, специально для этого ездивший за границу во второй половине 1878 г. (незадолго до окончательного оформления «Союза» и принятия его программы)[1203].

С «Северным союзом» связаны первые организованные сношения между русскими и польскими рабочими. Программа «Северного союза» была доставлена в Варшаву и неоднократно читалась, как устанавливают прокурорские «Материалы для истории революционного движения в Царстве Польском», на сходках рабочих и интеллигентской молодежи. По сообщению Плеханова, варшавские рабочие приветствовали петербургскую организацию адресом, в котором указывали, что пролетариат должен быть выше национальной вражды. Отвечая им в том же духе, «Северный союз» выражал надежду на скорую победу над общими врагами и заявлял, что не отделяет своего дела от дела рабочих всего мира[1204].

Замыслы и планы при образовании «Северного союза» были очень широки. Организаторы, как видно из программы, мечтали о том, что он станет «великим союзом». Между тем внешние трудности и препятствия, с одной стороны, и особенности хода самого революционного движения, с другой стороны, подрывали развитие деятельности «Союза». В то время когда Обнорский, Халтурин и их ближайшие товарищи прилагали усилия к тому, чтобы вызвать к жизни и прочно поставить революционно-социалистическую организацию рабочих в Петербурге и в других местах, среди революционной народнической интеллигенции, а в значительной мере и среди части революционно настроенных рабочих стали все более усиливаться террористические веяния. Мысль о необходимости борьбы за политическую свободу, постепенно завоевывавшая признание, уже весной 1879 г. послужила основанием для сплочения целой фракции внутри народнической «Земли и воли», а через 8 – 9 месяцев получила формальное право гражданства в программе вновь возникшей партии «Народная воля». Однако последняя добивалась осуществления своей ближайшей задачи (совершения «политического переворота с целью передачи власти народу») не на путях массовой организационной и агитационно-пропагандистской работы, но в основном на путях заговора и террора, несовместимых в действительности с интересами роста и развития массового движения. Виднейший руководитель «Союза» Халтурин, вначале высказывавшийся против террора, находя, что он мешает организации и политическому воспитанию рабочих, сам, как уже упоминалось выше, в дальнейшем стал в ряды активных террористов.

«Северный союз русских рабочих», таким образом, довольно скоро после своего оформления начинает вступать в полосу известного кризиса. Но он еще действовал так или иначе около года и даже успел сделать попытку к разрешению одной из задач, к которой с большой настойчивостью стремились раньше его главные основатели, – к созданию своего рабочего органа печати.

В ответном письме редакции «Земли и воли» рабочие из «Северного союза» писали: «Вопросы, в которых весь „Союз“ заинтересован так близко, мы намеревались разобрать на столбцах своей газеты, где, между прочим, постарались бы развитьи сущность нашей программы. Но, к сожалению, это желание, близкое, было, уже к осуществлению, по обстоятельствам, от нас не зависящим, так и осталось пока желанием. Мы лишились посему на время одного из самых важных рычагов нашей агитационной деятельности, печатного слова, и лишили в то же время рабочую и крестьянскую массу той пищи, в какой она теперь наиболее нуждается… Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету». Но ни сами землевольцы народной газеты не выпустили, ни сменившие их народовольцы и чернопередельцы не делали таких попыток до конца 1880 г., когда эти организации приступили к выпуску: народовольцы – «Рабочей газеты», чернопередельцы – рабочего листка «Зерно». Поэтому выпущенный в феврале 1880 г. «Северным союзом» (или его остатками) листок «Рабочая заря» оказался вообще первым опытом подпольной рабочей газеты в России. Первый, оказавшийся и единственным, номер «Рабочей зари» состоял, впрочем, всего из одной статьи, по характеру имевшей значение передовицы. Она начиналась выражением солидарности с действующими революционными организациями в связи с происшедшим перед тем провалом тайных типографий «Народной воли» и «Черного передела». В основной своей части статья посвящена была характеристике угнетенного положения рабочей массы и разъяснению необходимости революционной борьбы против правительства и капиталистов. «Вместо существующей ныне в человеческих отношениях борьбы всех противу всех» провозглашались лозунги «братства, равенства и свободы для всех». Путь к осуществлению этих лозунгов, к переходу в руки трудящихся земли, фабрик и заводов «Рабочая заря» видела в объединении для общего действия, в единодушии и сплоченности рабочих масс. В качестве примера, которому должно следовать, «Рабочая заря» указывала на движение рабочих в Англии, Франции и Германии, где, «несмотря на все гонения», союзы рабочих насчитывают уже миллионы членов, где рабочие стали «грозной силой», они «близки к победе»[1205].

«Рабочая заря» была отпечатана в очень небольшом числе экземпляров в подпольной типографии, оборудованной самими рабочими. Ближайшими участниками организации типографии и выпуска газеты были молодые рабочие Александр Павлов, Игнатий Гусев и др. В марте 1880 г. типография попала в руки полиции. Павлов и Гусев были сосланы в Сибирь; за отказ в тюрьме принести присягу новому царю Александру III они вместо Западной Сибири были отправлены в Якутскую область.

Издание «Рабочей зари» оказалось последним (по крайней мере, последним известным до сих пор) организованным актом «Северного союза русских рабочих»[1206].

Не только в Петербурге[1207], но и в других районах страны на 1878 – 1880 гг., время развертывания второй революционной ситуации, приходится заметный рост стачечного движения. Всего по России, без Польши и Финляндии, было около 130 рабочих выступлений, согласно выявленным до настоящего времени данным, в том числе примерно 95 забастовок[1208]. В эти годы значительно возросло число выступлений рабочих в Москве и Московской губернии. В 1878 г. таковых было около 13, в 1879 и 1880 гг. – примерно по 15 – 18 в каждом году; две трети этих выступлений падало на стачки. В самой Москве наиболее богат стачками (свыше 10) был 1880 год. Большая часть забастовок и волнений в Москве и Московской губернии приходилась на рабочих текстильных предприятий. В движение втягивались такие крупные предприятия, как Измайловская бумагопрядильная и ткацкая мануфактура Гилля в селе Измайлове Московского уезда (на ней трижды отмечены стачки в 1879 г.), Реутовская бумагопрядильная мануфактура Мазурина в селе Реутово Московского уезда, и т.д. По-прежнему очагом рабочих волнений оставался Серпухов («Товарищество мануфактур Н.Н. Коншина», бумаготкацкая фабрика Третьяковых и др.). Отдельные протесты отмечены в металлообрабатывающей промышленности Москвы (завод Бромлея). Происходили стачки и волнения среди текстильщиков Владимирской и Костромской губерний. Крупная забастовка (более 2,5 тыс. участников) имела место в первой половине сентября 1880 г. на Ярцевской бумагопрядильной фабрике Хлудова в Смоленской губернии. Бастовали рабочие железнодорожных мастерских на Украине – в Киеве, Одессе.

Если в Петербурге в конце 70-х годов можно отметить отдельные попытки, иногда более или менее успешные, вмешательства в стачечное движение революционных организаций («Земли и воли», «Северного союза русских рабочих»)[1209], то в целом массовое движение рабочих протекало еще совершенно стихийно, вне какой-либо связи с деятельностью революционных групп и кружков. Отдельные, более или менее изолированные факты, вроде приводившихся выше, разумеется, не колеблют общего вывода, к которому неизбежно должно привести рассмотрение данных о массовом рабочем движении 70-х годов, – вывода о том, что социализм (утопический социализм народников) и массовое движение существовали тогда раздельно.

7. Революционное движение демократической интеллигенции на рубеже 70-х и 80-х годов. Либерально-оппозиционное движение. Колебания правительственных верхов. Исход второго демократического подъема

Конец 70-х годов ознаменован новым резким обострением общественно-политической борьбы в России. В.И. Ленин говорит в связи с этим о новой, второй после периода крестьянской реформы волне «революционного прибоя», о новой революционной ситуации в России[1210].

Известно, что ожидание скорого наступления революции в России в эту пору характерно было для основоположников научного коммунизма Маркса и Энгельса. Маркс в 1877 г. в письме к Зорге высказывал убеждение, что Россия «давно уже находится накануне переворота», что революция «начнется на этот раз на Востоке»[1211]. В таком же смысле высказывался Энгельс. Он еще в 1875 г. в письме к Бебелю писал: «Положительно кажется, что на этот раз Россия первая пустится в пляс»[1212]. Когда внутреннее положение в России в конце 70-х годов особенно осложнилось, Энгельс временами готов был предсказывать взрыв русской революции чуть ли не в ближайшие месяцы[1213]. Верно оценивая противоречия русской экономической и политической действительности, наблюдая с величайшим сочувствием за нарастанием в России революционных настроений, правильно предвидя великую роль, которая предстояла передовым силам русского народа в международной революционной борьбе, Маркс и Энгельс в описываемое время даже переоценивали в той или иной мере, как показало дальнейшее течение событий, зрелость революционного кризиса в России. Однако основное – назревание в России революционной ситуации – было ими констатировано с большой проницательностью и чуткостью.

Вторая революционная ситуация в конце 70-х годов, подобно революционной ситуации конца 50-х и начала 60-х годов, была вызвана всем ходом предшествующей социально-экономической и политической жизни страны.

Противоречия, частью унаследованные от дореформенного прошлого, частью порожденные самим периодом реформ, к концу 70-х годов углубились и обострились. Итоги этого периода к указанному времени уже вполне выявились. Страдавшее от крайнего недостатка земли, обремененное сверх всякой меры и возможности платежами и повинностями в пользу помещиков и государства, крестьянство нищало и разорялось. Война 1877 – 1878 гг. против Турции принесла народным массам дополнительные тяготы и лишения. В 1879 – 1880 гг. плохие урожаи еще более ухудшили положение деревни, а также трудящегося населения городов. Тогда два года подряд сбор хлебов был значительно меньше обычного (особенно в 1880 г.). В то время как в 1877 г. сбор хлебов составил 2,1 млрд. пудов, в 1878 г. – 2,2 млрд. пудов, в 1879 г. он снизился до 1,8 млрд., а в 1880 г. – до 1,7 млрд. пудов[1214].

В начале 1880 г. умеренные московские либералы в записке, поданной Лорис-Меликову, утверждали, основываясь на единодушных свидетельствах всех наблюдателей хозяйственной жизни, что народный «достаток» падает, и при этом поясняли: «В настоящую минуту треть России страдает от скудного продовольствия; кое-где дело дошло до настоящего голода. В южном крае хлебный жук готовит новые опустошения. В целом ряде губерний свирепствует дифтерит и другие повальные болезни»[1215]. Сам Лорис-Меликов осенью того же года в докладе Александру II о политическом состоянии России отмечал факт повторяющихся в некоторых местностях несколько лет сряду неурожаев и выражал опасение, что при новом недороде хлебов положение может осложниться «беспорядками в крестьянском населении»[1216]. Демократические круги оценивали в это время экономическое положение масс еще гораздо прямее и резче. Нелегальный орган «Народная воля» в конце 1880 г. писал: «Зловещая народная беда растет и принимает более и более угрожающие размеры. Неурожаи нынешнего года, обострив давнишние экономические страдания народа, вызвав неслыханную дороговизну хлеба и съестных продуктов, ведут Россию к повсеместному неминуемому голоду». «Народная воля» указывала, что в наиболее жестких формах голод проявляется в средних приволжских губерниях – Самарской, Саратовской, Казанской – и в некоторых южных – в Екатеринославской губернии, в Области Войска Донского. Отмечалось также очень тяжелое положение в Херсонской, Таврической, Черниговской и других губерниях. Плохие урожаи, подчеркивала «Народная воля», не единственная причина народных бедствий: «Есть язвы, лежащие в самом строе социальной жизни народа, которые глубоко подъели корни его благосостояния»[1217].

Обострение народных бедствий, разумеется, сильно сказывалось на крестьянских настроениях, усиливало враждебность к крепостническим пережиткам, к помещичьему землевладению. В пятом разделе настоящей главы приведены данные о крестьянском движении, направленном против гнета помещиков и полукрепостнического государства, как за время, предшествующее революционной ситуации, так и за период самой революционной ситуации. Там же мы останавливались на таком симптоматичном явлении, как широчайшее распространение слухов о предстоящем земельном переделе, о дополнительном наделении крестьян землей. Было отмечено, что слухи чрезвычайно усилились и приняли небывалые размеры, очень встревожившие власть, именно в конце 70-х годов.

Особенностью нового общественного подъема было то, что в нем отразилась уже и новая, капиталистическая группировка классовых сил и потому заметное место наряду с крестьянским заняло движение рабочих, направленное и против капиталистической эксплуатации, и против гнета самодержавия.

Подъем рабочего движения в конце 70-х годов побудил часть народнической революционной среды, хотя и не отказавшуюся от своих общих принципиальных установок, специально поставить вопрос о задачах революционеров по отношению к движению рабочих. Г.В. Плеханов посвятил свою передовую статью в четвертом номере «Земли и воли», печатавшемся в феврале 1879 г., этому вопросу. Он ссылался при этом именно на «волнения фабричного населения, постоянно усиливающиеся и составляющие теперь злобу дня». Вопрос о городских рабочих, как признавал Плеханов, самой жизнью самостоятельно выдвигается вперед «вопреки априорным теоретическим решениям революционных деятелей»[1218].

Для изучаемого периода характерно обострение нужды пролетарских масс в связи с усилением дороговизны продуктов, а также с наметившимся уже после кратковременного подъема застоем в торгово-промышленных делах, кризисом сбыта, а отсюда с безработицей, падением заработной платы. «Народная воля» в конце 1880 г. сообщала о положении в Петербурге, что расчеты рабочих здесь обильны; несколько фабрик и заводов закрылись, другие распустили большую часть своих рабочих[1219]. В это же время народовольческая «Рабочая газета» отмечала, что неурожай «нагнал из провинции немало рабочего люду», что заработная плата стала сильно понижаться, а заводское начальство обращается с рабочими «хуже, чем со скотом»[1220]. Ежемесячник «Слово» осенью 1880 г. утверждал, что фабричные рабочие испытывают «не менее, если не более тяжкое бедствие», чем крестьяне. Указывая, что на рабочем отразились «и нынешние продовольственные затруднения, и другие совпавшие с ними невзгоды», журнал свидетельствовал, что в последние месяцы, т.е. примерно с середины 1880 г., «обнаружилось уже несколько выдающихся признаков особенной тягости положения фабричного человека»[1221].

В целом обострение нужды и бедствий угнетенных масс и их повышенное возбуждение надо признать характерными для периода конца 70-х – начала 80-х годов.

* * *
Нет сомнения, что на усиление брожения среди крестьянства и на повышение активности рабочего авангарда в конце 70-х годов оказали воздействие и те международные события, участницей которых стала Россия в те годы.

События эти (русско-турецкая война 1877 – 1878 гг., ее подготовка, ход и последствия) оказали большое влияние вместе с тем как на широкий слой русской демократической интеллигенции, так и на различные круги дворянского и буржуазного либерального и полулиберального общества.

Начиная войну против Турции, царизм сильно переоценивал собственную мощь и недооценивал силу сопротивления противника. Незавершенность военных реформ, бюрократизм военно-административного аппарата, крупнейшие недостатки по части вооружения и снабжения, бездарность верховного командования, злоупотребления и хищения были причиной ряда неудач. Большие потери понесенные русскими войсками при трех штурмах Плевны, неслыханные лишения, испытывавшиеся солдатами при обороне Шипкинского перевала, громадное количество жертв, унесенных болезнями, – все это вызывало тревогу и возбуждение. Даже такой реакционный деятель, как Победоносцев, в то время писал (цесаревичу Александру) о «грубых, невежественных ошибках нашего главного военного начальства, о наших героях, которым достаточно надивиться нельзя и которые гибнут тысячами от неразумных, невозможных распоряжений начальства»[1222].

Выдержка и храбрость русских войск в конце концов сыграли решающую роль в этой войне. «Героем оказался все тот же народ», – справедливо писал журналист Г. Градовский в статье об «Итогах войны»[1223]. Но этот народ-победитель, как и прежде, остался в прежнем тяжелом положении: исполнение его заветных желаний, касавшихся земли и воли, не подвинулось ни на шаг вперед.

Обманутыми оказались и конституционные мечтания либерального общества, которое надеялось, что правительство, провозгласившее лозунг освобождения славянского населения Турции, подумает об уступках в собственной стране.

«Правительство наше по окончании войны необходимо должно будет дать конституцию, если не захочет вконец разориться и показаться смешным в глазах русского общества и целой Европы»[1224] – в этом заявлении одного из подсудимых по делу 193-х выражено мнение сравнительно широких общественных кругов во время войны. Через два года Муромцев в записке, поданной Лорис-Меликову от группы московских либералов, писал: «Русское общество инстинктивно ожидало, что великое дело освобождения соплеменных народов должно будет сопровождаться и внутренним освобождением»[1225].

Но предсказания не оправдались, и либеральное общество чувствовало себя задетым. Болгарию превратили в конституционное государство, «вчерашних рабов сделали гражданами.., а сами вернулись домой по-прежнему рабами»[1226], – такие речи раздавались повсюду. Тяжелый удар, нанесенный дипломатическому престижу царской России после войны (пересмотр условий Сан-Стефанского договора), еще более усилил недовольство либерального общества неудачливым правительством.

В повышенной общественной атмосфере военного времени произошли два события, оказавшие влияние на дальнейший ход дел: процесс 193-х и дело Веры Засулич.

Процесс 193-х (октябрь 1877 – январь 1878 г.) являлся значительнейшим в ряду крупных политических процессов, начатых делом о Казанской демонстрации, за которым последовали дело 50-ти и дело «Южнороссийского союза рабочих». Процесс 193-х, по которому были судимы за пропаганду среди рабочих и крестьян деятели петербургской революционной организации начала 70-х годов (Синегуб, Чарушин, Шишко, Перовская и др.) и многие участники «хождения в народ», выделялся даже на фоне указанных дел как своей грандиозностью, так и исключительной обстановкой, в которой он протекал. Подсудимые провели в предварительном заключении до трех-четырех лет. Из числа привлеченных более 50 человек до суда умерли, покончили самоубийством или сошли с ума. На самом суде обвиняемые были поставлены в особо неблагоприятные условия, при которых им невозможно было осветить подлинный характер дела. Поэтому большинство из них решило протестовать против комедии правосудия и уклониться от всякого участия в судебном следствии и совершенно отказаться от защиты. Происходившая на суде борьба революционеров с правительством достигла кульминационного пункта во время яркого и мужественного выступления И.Н. Мышкина (15 ноября), которое закончилось бурными столкновениями между подсудимыми и жандармами.

Постоянно прерываемый председателем, Мышкин тем не менее сумел охарактеризовать «цель и средства социально-революционной партии», а также вопрос «о причинах возникновения и развития этой партии вообще и движений 1874 г. в частности». Мышкин указал на связь между движением 60-х и 70-х годов, подчеркнув, что то и другое явилось отголоском недовольства и борьбы народа. Движение последних лет (1873 – 1875 гг.) Мышкин поставил в тесную связь с «громким ропотом народа», вызванным его «отчаянно бедственным положением». В своей речи Мышкин резко разоблачал и экономическую, и юридическую сторону реформы 19 февраля, вскрывал грубо насильническое, реакционное направление всей внутренней политики правительства. Признавая революцию «единственно возможным выходом из настоящего положения», Мышкин отстаивал мысль, что эта революция должна быть народной революцией. Он говорил, что считает своей обязанностью, долгом чести стоять в рядах революционеров. Мышкин обличал зверские методы преследования революционеров правительством и в заключение заклеймил своих судей, которых поставил гораздо ниже обитательниц домов терпимости: «…Там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества»[1227].

Внимание всей молодежи в течение нескольких месяцев было приковано к процессу 193-х. В высших учебных заведениях Петербурга происходили многолюдные сходки, на которых выступали ораторы-землевольцы. В столице распространялся составленный Г.В. Плехановым проект адреса министру юстиции Палену, которому от имени студенчества задавался вопрос, признает ли он в отношении социалистов «то, что называется неотъемлемыми правами личности», или «русское законодательство и впредь будет расправляться с социалистами так, как башибузуки расправляются с болгарами?»[1228] От имени московских студентов тоже была распространена прокламация, призывавшая общество к протесту против правительственных насилий. Исход дела 193-х дал новую пищу негодованию прогрессивных общественных элементов. По приговору сената почти половина подсудимых была признана вовсе невиновной, а многим было зачтено как наказание предварительное заключение. Даже для осужденных сенат вынужден был хлопотать перед царем о значительном облегчении наказаний. Но по представлениям шефа жандармов Мезенцова и министра юстиции Палена Александр II отказался удовлетворить ходатайство своего высшего судилища[1229].

Весьма показательным для общественных настроений того времени было знаменитое дело Веры Засулич, которую судили 31 марта 1878 г. за то, что 24 января того же года, на другой день после окончания процесса 193-х, она ранила петербургского градоначальника Трепова в ответ на гнусное насилие (наказание розгами), учиненное по его распоряжению над заключенным революционером-землевольцем Боголюбовым-Емельяновым.

Судили Засулич как уголовную преступницу обычным судом присяжных. В составе последних были люди среднего достатка, петербургские обыватели, чиновники, далекие от революции и революционеров. Но и они поддались общему настроению, враждебному царскому деспотизму, произволу царской администрации, и они прошли через тревоги и разочарования русско-турецкой войны. В результате эти люди вынесли оправдательный приговор Вере Засулич, а присутствовавшая в зале «избранная», привилегированная публика встретила этот приговор громким одобрением, которое разделяло с ней все прогрессивное в обществе и печати[1230]. Разумеется, наиболее бурно реагировала на освобождение Засулич молодежь, ответившая на него небывалой еще по масштабу уличной демонстрацией у здания суда[1231].

Дело Засулич, превратившееся в суд над существующим режимом, воочию показало, что страна задыхается в тисках самодержавия и что даже самые умеренные элементы готовы при случае присоединить свой голос к хору противников правительства.

В те и ближайшие месяцы создалась благоприятная почва для возрождения либерально-конституционного движения.

Вторая половина 60-х и первая половина 70-х годов были временем затишья либерального движения. Конечно, либерализм как общественное направление отнюдь не исчез тогда с исторической арены. Но его существенные проявления носили в эти годы почти исключительно литературный характер[1232]. Притом умеренность и «осторожность», всегда свойственные либералам, после упадка общественной волны, определившегося в 1862 – 1864 гг., временно еще усилились. Оппозиция со стороны либералов к усвоенному правительством твердому реакционному курсу теперь проявлялась главным образом в области вопросов культуры (выступления против политики министра просвещения Дм. Толстого и т.д.). О борьбе революционно-демократической интеллигенции либералы в 70-х годах продолжали отзываться отрицательно и враждебно. Видный либерал К.К. Арсеньев на страницах наиболее влиятельного либерального журнала «Вестник Европы» (выходил в Петербурге с 1866 г.) в начале 70-х годов утверждал, что «исторический опыт» будто бы свидетельствует о полном отсутствии в России «материалов и условий для насильственного переворота». Заявляя, что «членами тайных обществ у нас могут быть только люди, незнакомые с жизнью, с Россией», он призывал революционную молодежь признать «бесплодность жертв», которые она приносит[1233]. Самые пожелания, которые выдвигались либералами, носили крайне робкий и куцый характер. Ограниченная монархическая конституция являлась политическим идеалом либерализма, но о ней позволяли себе мечтать не все тогдашние русские либералы.

Из числа либералов-конституционалистов можно назвать небольшую группу московских молодых ученых и литераторов (А. Посников, А. Чупров, В. Соболевский и др.), связанных с газетой «Русские ведомости». Они в 1873 г. на маленьком совещании в Гейдельберге договорились о некоторых основаниях программы, в которой нашла отражение и идея конституции[1234]. Молодой юрист и журналист (также москвич) Виктор Гольцев в 1875 г. в открытом письме к редактору «Вперед!» П.Л. Лаврову выставил в качестве основной ближайшей общественной задачи необходимость «добиться чего-либо подобного хоть германской конституции»; одновременно он горячо защищал стремление «русских конституционалистов» «оставаться на законной почве» и решительно протестовал против «зажигательной пропаганды», обращенной к народу[1235].

Либеральная позиция у революционеров-семидесятников вызывала не просто критическую, но и презрительную оценку. «Что делают либералы для завоевания политической свободы?» – спрашивал автор (или авторы) рукописной брошюры «По поводу собрания русской народной партии 6 декабря 1876 г.» и отвечал: «Самое страшное – показывают правительству угрожающий кукиш в кармане, шепчутся между собою с боязливым оглядываньем вокруг и самодовольно подмигивают друг другу, что вот они ведут с правительством такую тонкую политику, что они его скоро проведут, и, ох! как славно проведут… Но зайцу не провести волка»[1236].

Масштабы либерального движения значительно расширяются во второй половине и главным образом в конце 70-х годов; но трусливый и по существу предательский в отношении демократических сил характер либеральной политики в общем сохраняется.

Правительство само в 1878 г. подало внешний повод для новых открытых выступлений либералов, имевших опорную базу в некоторых земствах. После того как 4 августа 1878 г. в Петербурге был убит С.М. Кравчинским шеф жандармов Мезенцов, причем участникам террористического акта удалось благополучно скрыться, правительство опубликовало в «Правительственном вестнике» призыв к обществу о поддержке в борьбе против революционеров. В ноябре 1878 г. в Москве Александр II лично повторил этот призыв в речи, обращенной к представителям сословий.

Эти обращения вызвали ряд адресов со стороны земств. В большинстве, как должен был признать один из видных земцев-либералов, И.И. Петрункевич, это были адреса «пошлые, униженные, вполне ничтожные»[1237]. Лишь отдельные земства решились выступить с критикой политики правительства и в той или иной форме защищали необходимость политических свобод, расширения компетенции органов местного самоуправления, изменения постановки школьного дела, наконец, намекали на желательность введения конституции, ссылаясь на предоставленное «освобожденному от турецкого ига болгарскому народу… истинное самоуправление»[1238]. Однако и в этих адресах выражалась в принципе готовность посильно бороться с «крамолой». По верному указанию тогдашней нелегальной печати, аргументация даже либеральных земств сводилась к следующему: «В России, мол, существует действительно огромное зло – социалистическая пропаганда и агитация, – и земство признает необходимость бороться с ним, но не имеет средств для этого; дайте, мол, нам средства, и мы искореним социалистов много лучше, чем может это сделать правительство»[1239].

Самое левое крыло земско-либерального движения конца 70-х годов представляла группа черниговских земцев, возглавлявшаяся И. Петрункевичем и А. Линдфорсом и имевшая связь с либеральными кругами в других местах, а прежде всего с тверскими земцами. Петрункевич и Линдфорс вели в декабре 1878 г. переговоры с южными народниками-террористами (Валерианом Осинским и др.), побуждая их к «временному прекращению разрушительной деятельности». Переговоры окончились безрезультатно. Революционеры не пошли, как отмечает В.И. Ленин, на прекращение или приостановку военных действий[1240].

В январе 1879 г. на губернском земском собрании в Чернигове был выработан и одобрен гласными проект ответа на обращения правительства, наиболее радикальный из всех аналогичных «ответов», не допущенный, однако, начальством к оглашению[1241]. Позиция данной группы либералов нашла выражение в статье И.И. Петрункевича «Ближайшие задачи земства», написанной в марте 1879 г. «В настоящую минуту, – говорилось в статье, – земство должно написать на своем знамени три положения: свобода слова и печати, гарантия личности и созыв учредительного собрания»[1242].

По инициативе И. Петрункевича и при ближайшем участии В. Гольцева в конце марта – начале апреля 1879 г. в Москве был созван земский съезд, в котором наряду с земцами участвовали журналисты, адвокаты, врачи (И. и М. Петрункевичи, П. и А. Бакунины, В. Гольцев, Ф. Родичев, А. Чупров, А. Линдфорс и др.). Все участники высказались за конституционный порядок и необходимость распространения на местах конституционных идей. Характерно, однако, что мысль об организации тайного общества для борьбы за конституцию была отвергнута даже на этом съезде, где собрались наиболее «левые» и активные деятели либерального движения, и что единственным намеченным съездом практическим средством оказались все те же «адреса» правительству. Кроме того, было решено продолжать подобные съезды в дальнейшем[1243]. Либеральное общество еще раз доказало свою, по словам Ленина, «политическую незрелость, неспособность поддержать борцов и оказать настоящее давление на правительство»[1244].

* * *
Окончание съезда земцев совпало с первым после каракозовского выстрела покушением революционеров на жизнь Александра II. Это покушение явилось свидетельством нового поворота народнического движения, подготовлявшегося уже в течение всего 1878 г.

Народники, как правило, в теории отрицали борьбу за политическую свободу в качестве самостоятельной задачи социалистов. На почве этого отрицания стояли и народники-землевольцы. Но политическая борьба как бы стихийно врывалась в практику народников. Как справедливо указывает Плеханов, «народники семидесятых годов, осуждавшие борьбу за политическую свободу как грешную сделку с дьяволом оппортунизма, вынуждены были вести ее всюду, где агитация на почве ближайших экономических требований народа приводила их и волнуемую ими массу к столкновениям с правительством»[1245]. Это ярко сказалось в особенности на деятельности народников в городах. Достаточно напомнить, что народническая «Земля и воля» впервые открыто заявила о своем существовании актом по существу вполне политического характера – Казанской демонстрацией. И как бы ни открещивались землевольцы в теории от собственно политических задач, деятельность их, направленная объективно на борьбу с существующим режимом, серьезно способствовала усилению политического недовольства и развитию политического движения в стране. В связи с напряженной внутри- и внешнеполитической обстановкой это обстоятельство получило особое значение. Давление этой обстановки, логика их собственного положения (беспощадное преследование правительством малейших попыток войти в общение с народной массой) должны были привести к пересмотру взглядов народнических революционеров на политическую борьбу. Этот процесс и наблюдается особенно ясно на протяжении 1878 – 1879 гг.

Однако значительная часть народнической интеллигенции, склонявшейся к признанию необходимости политической борьбы, не учитывала, что только на путях развития массового движения возможно успешное разрешение политических задач. Напротив, чем настойчивее перед народниками вырисовывались эти новые задачи, тем быстрее у многих из них пропадал вкус к продолжению деятельности в народе. Катастрофически падал интерес к работе в деревне. Характеризуя настроения этого переходного времени, Вера Фигнер писала в 1883 г. в своих показаниях: «Петербургские члены („Земли и воли“. – Ш.Л.)… с удивлением и презрением стали смотреть на тишину саратовских сел и тамбовских деревень; отсутствие там всяких признаков активной борьбы, видимая безрезультатность пребывания в деревне целых десятков лиц возмущали их до глубины души»[1246]. Ослабление интереса к деревенской работе не сопровождалось ростом организационной и агитационно-пропагандистской работы среди городского пролетариата. Сторонники нового, «политического» течения не пересматривали принципиальных взглядов народничества на социально-экономические отношения в России. Разочарованные в прежних формах работы, направленных к поднятию крестьянства на «социальную революцию», они переносили теперь свои надежды не на массовое движение городских рабочих, а главным образом на самих себя, на свою собственную революционную деятельность. Интеллигенция больше, чем когда-либо становилась в центре всех революционных надежд и планов народничества. При таком положении и настроении часть народников ухватилась за то средство, которое временно могло создавать и создавало иллюзию их силы и успеха, хотя в действительности оно было признаком слабости и в конечном счете способствовало их поражению. Они ухватились за оружие индивидуального террора.

Террор начался в 70-х годах как прием самозащиты и мести против жестокостей и глумлений правительства. Таковы были выступления против шпионов, таков был поступок Веры Засулич; в известной мере такой характер имел даже террористический акт против Мезенцова. Но постепенно взгляд на террор меняется. Н.И. Кибальчич, один из «первомартовцев», показал на допросе: «Сначала я, как и другие революционеры, смотрел на террористические акты, как на действия самозащиты партии против жестокостей правительства, как на выражения мести за преследования социалистов. Позднее террористическая деятельность в глазах партии, и в том числе и меня, стала представляться не только как средство для наказания начальствующих лиц за их преследования социалистов, но и как орудие борьбы для достижения политического и экономического освобождения народа»[1247].

Первыми к такой оценке террора особенно явно стали склоняться некоторые народники, работавшие на Украине. Систематически отстаивал новые взгляды землеволец Валериан Осинский, действовавший главным образом в Киеве, где он возглавлял отдельный террористический кружок. В тесном контакте с ним находился другой землеволец, Дмитрий Лизогуб. В октябре 1878 г. Осинский из Одессы извещал товарищей по «Земле и воле», что он и его группа рассчитывают приступить скоро к изданию журнала на украинском языке «с террористическим направлением»[1248]. В предсмертном письме к товарищам (Осинский был повешен в Киеве в мае 1879 г.) он утверждал, что «ни за что более», кроме террора, революционная партия в России «физически не может взяться»[1249].

Несколько позже, чем на Юге, в Петербурге оформилось внутри землевольческой организации террористическое течение, к которому примкнули Ал. Михайлов, Квятковский, Морозов, Зунделевич, Тихомиров. В их среде нашла горячую поддержку инициатива народника А.К. Соловьева, приехавшего в Петербург с намерением убить Александра II. Это покушение, состоявшееся 2 апреля 1879 г., оказалось неудачным. Соловьев был схвачен и повешен.

Накануне покушения Соловьева было решено, что типография землевольцев временно прекратит работу и что все «нелегальные» должны уехать из Петербурга, а следовательно, прекратятся «занятия» в петербургской рабочей среде. Плеханов, который вместе с несколькими своими единомышленниками протестовал против планов террористов, говорил им тогда: «Под влиянием ваших затей наша организация вынуждена покидать одну за другой наши старые области деятельности, подобно тому как Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров»[1250].

На разрушительное действие террора, дезорганизующее революционное рабочее движение, законно сетовали, как вспоминает Плеханов, руководители «Северного союза русских рабочих». «Чистая беда, – восклицал Халтурин, – только-только наладится у нас дело, – хлоп! шарахнула кого-нибудь интеллигенция, и опять провалы. Хоть немного бы дали вы нам укрепиться»[1251].

Террор поглощал львиную долю средств организации. По мере его расширения прекратился приток новых сил в те самые «деревенские поселения», с которыми сравнительно лишь недавно связывалось столько народнических надежд.

Террор как система способен был оказать тормозящее влияние на развитие революционной инициативы и самодеятельности масс, перенося центр тяжести борьбы на действия горстки интеллигентов, непосредственный успех которых не мог изменить существующего политического строя. Отдельные активные рабочие, втягивавшиеся в террористическую деятельность, пропадали для рабочего движения. Вера Засулич, покушение которой на Трепова столь неожиданно для нее самой оказалось предвестником и началом новой, террористической полосы в народническом движении, свидетельствует: «Рабочие, распропагандированные еще при „Земле и воле“, сами увлеклись террором и приняли в нем блистательное участие; но для этого участия они, по самым необходимым условиям конспирации, должны были совершенно изолироваться от массы своих товарищей. Удаление же из рабочей среды таких людей, как Халтурин и другие рабочие-террористы, не могло не действовать гибельно на едва начинавшееся движение»[1252].

В.И. Ленин впоследствии многократно разъяснял ошибочность террористической тактики. В руководящей статье первого номера первого большевистского органа, «Вперед», Ленин, учитывая опыт всего русского революционного движения, предостерегал от таких приемов борьбы, как террор. «Русский террор, – писал В.И. Ленин, – был и остается специфически-интеллигентским способом борьбы… Факты свидетельствуют неопровержимо, что у нас индивидуальные политические убийства не имеют ничего общего с насильственными действиями народной революции»[1253].

* * *
Застрельщики новых методов встретили, особенно на первых порах, сопротивление со стороны части народников. Логика борьбы внутри общества «Земля и воля» между террористами и сторонниками прежней тактики привела первых в мае 1879 г. к организации тайной фракционной группы, к созданию организации в организации. В эту группу, названную «Свобода или смерть», вошли А. Квятковский, А. Баранников, Н. Морозов, Л. Тихомиров (будущий ренегат), Г. Исаев, С. Ширяев, А. Якимова и др. Когда, в связи с наметившимися разногласиями было решено созвать общий съезд землевольцев, террористы предварительно устроили свой съезд, опять-таки в секрете от организации в целом, на котором присутствовал и будущий вождь «Народной воли» А.И. Желябов. Съезд террористов состоялся в Липецке, общий землевольческий съезд – в Воронеже (оба съезда были в июне 1879 г.). На Воронежском съезде из числа «ортодоксальных» народников один Плеханов занял бескомпромиссную позицию, побудившую его в конце концов отколоться и покинуть съезд. Позиция большинства его единомышленников была, как он сам сообщает, эклектической[1254]. Съезд закончился принятием половинчатого решения: оно требовало «особого развития» террористической борьбы с правительством наряду с продолжением «работы в народе»[1255]. Однако вскоре после съезда обе стороны стали чувствовать себя стесненными связывавшим их формальным организационным единством, и уже в августе 1879 г. «Земля и воля» раскололась на две организации – «Народную волю» и «Черный передел».

Из этих двух партий первой суждено было сыграть гораздо бóльшую роль в практике революционного движения последующих лет, нежели второй. Большинство радикальной интеллигенции, а также, судя по всему, и революционно настроенных рабочих сочувствовало народовольцам, а не чернопередельцам[1256]. Внешние обстоятельства тоже неблагоприятно сложились для последних. В первые же месяцы деятельности «Черного передела» главные его основатели должны были бежать за границу (Плеханов, Стефанович, Дейч, Засулич) или были арестованы (Аптекман, Преображенский). Типография организации провалилась во время печатания первого номера ее органа «Черный передел». Впрочем, в дальнейшем организация была восстановлена (Аксельрод, Буланов, Загорский и др.). Членами ее делались слабые попытки работы в крестьянстве, в которой теоретически заключался основной смысл чернопередельчества, и более деятельно велась пропаганда и агитация среди рабочих. В течение 1880 – 1881 гг. было издано пять номеров «Черного передела» и шесть номеров рабочего листка «Зерно». Примерно к началу 1882 г. существование «Черного передела» как организованной партии в сущности прекратилось, и он распылился на отдельные кружки, более или менее родственные по духу.

Интереснее и важнее по последствиям та идейная эволюция, которой отмечена работа части чернопередельцев. Вначале чернопередельцы пытались удержаться целиком на прежней позиции землевольчества. В «Письме к бывшим товарищам», опубликованном в первом номере «Черного передела» (автором «Письма» был О.В. Аптекман), против народовольческой позиции в вопросе о необходимости политической борьбы был мобилизован почти весь арсенал традиционных народнических аргументов. Ссылаясь на определяющее значение экономических отношений в развитии человеческого общества и на ограниченность европейских буржуазных революций XVIII и XIX вв., приведших к замене одной формы эксплуатации другой, чернопередельческий орган делал абсолютно неправильные выводы о том, что каждая «живая» партия должна избирать «точкою приложения своих сил» только экономические отношения общества и что политическая борьба, завоевание политической свободы являются для социалистов делом более или менее безразличным. Вопреки действительности «Черный передел» тогда утверждал, что «лучшие, передовые люди на Западе отказались в настоящее время от идеалов политической свободы как отживших свое время»[1257]. Какова на самом деле была точка зрения «лучших передовых людей на Западе», видно из отрицательного отзыва Маркса о чернопередельцах. В письме к Зорге от ноября 1880 г. Маркс возмущается тем, что чернопередельцы, по его словам, высказываются против всякой революционной политической деятельности. Он подчеркивал зависимость позиции чернопередельцев от воззрений уже покойного в то время Бакунинаtitle="">[1258].

Занимая в корне ошибочные позиции по ряду кардинальных вопросов революционного движения, чернопередельцы тем не менее с самого начала неплохо подмечали и критиковали некоторые слабые стороны народовольчества. Чернопередельцы упрекали народовольцев в том, что они не верят в народ, в народную революцию, и сами теоретически отстаивали лозунг реорганизации общественных отношений только «при посредстве народа и самим народом». Они критиковали террористическую тактику народовольцев, доказывали, что «кинжал революционеров – недостаточно устойчивая точка опоры для здания политической свободы».

Ход событий в России, влияние научного социализма и западноевропейского рабочего движения в умах лучших, наиболее развитых деятелей подтачивали программно-тактические устои чернопередельчества. Уже во втором своем номере, в сентябре 1880 г., «Черный передел» заявлял (в статье Г.В. Плеханова) о сочувствии политической борьбе, хотя и значительно обесценивал это признание оговоркой, что она «имеет лишь второстепенное значение»; вместе с тем он по-прежнему подчеркивал, что «Социалистическая „партия“ без почвы и влияния в народе, без заботы о их приобретении – это nonsens, „штаб без армии“, мнимая величина, не имеющая значения в ходе общественной жизни страны»[1259].

Некоторые, наиболее зрелые и подготовленные и в теоретическом и в практическом революционном отношении представители «Черного передела» во главе с Плехановым постепенно переоценивают свои прежние взгляды и после нескольких лет исканий и полного идейного перевооружения приходят к марксизму[1260].

Преобладающая роль в русском революционном движении в ближайшие годы после раскола и ликвидации «Земли и воли» принадлежала «Народной воле». Ей, как упомянуто, в большей мере сочувствовали широкие круги демократической интеллигенции России, она же с самого начала пользовалась относительно большими симпатиями передовых, революционных элементов на Западе. Большинство активных революционеров тогдашней русской интеллигенции работало в ее организациях, к которым примкнуло немало революционеров-рабочих.

Во главе «Народной воли» стоял Исполнительный комитет, в состав которого входили Желябов, Ал. Михайлов, Фроленко, Морозов, Тихомиров, Квятковский, Баранников, Ширяев, Перовская, Фигнер, Якимова, М.Н. Ошанина, А.П. Прибылева-Корба и др. В рядах «Народной воли» особенно развернулись некоторые из них, как например Желябов, Вера Фигнер. Желябов был самым крупным деятелем «Народной воли».

Сын крепостного крестьянина Таврической губернии, Андрей Иванович Желябов (1850 – 1881 гг.) по счастливому стечению обстоятельств получил возможность окончить гимназию и даже поступить в Новороссийский университет (Одесса), но, как руководитель «студенческих беспорядков», происходивших в университете в 1871 г., был из университета исключен. В 1873 – 1874 гг. Желябов участвовал в одесском кружке Ф. Волховского. Во время разгрома движения «в народ» в 1874 г. он был арестован и, хотя его выпустили потом на свободу, был предан суду по делу 193-х. Оправданный судом, он некоторое время занимался на Юге пропагандистской работой. К началу 1879 г. Желябов пришел к убеждению в необходимости прямой политической борьбы с самодержавием. Он присутствовал на Липецком и Воронежском съездах (на последнем он оказался сильнейшим противником Плеханова и его группы в деле защиты новой тактики). Возглавив затем вместе с Михайловым «Народную волю», Желябов проявил себя очень крупным организатором и агитатором, политическим руководителем, пользовавшимся громадным авторитетом как в кругу своих ближайших товарищей, так и в той примыкавшей к партии студенческой, офицерской и рабочей среде, с которой ему приходилось иметь дело. Вместе с Перовской он являлся главным организатором убийства Александра II 1 марта 1881 г. и был казнен 3 апреля 1881 г. Один из лучших представителей разночинно-демократического поколения русских революционеров, Желябов был высоко ценим В.И. Лениным, который причислял его к «великим буржуазным революционерам», ставя в один ряд с такими представителями революционной буржуазии, как Робеспьер и Гарибальди[1261].

Несомненным преимуществом «Народной воли» по сравнению и с предшествующими организациями, и с «Черным переделом» было то, что она с самого начала отбросила народническо-бакунинское отрицание «политики» и резко и определенно поставила вопрос о борьбе за свержение самодержавия. В этом отношении «Народная воля», безусловно, сделала серьезный шаг вперед. Тем не менее народовольцы не сумели вырваться из плена отсталых и утопических народнических теорий. «Программа петербургской „Нар. воли“, – писал Г.В. Плеханов в 80-х годах в книге „Наши разногласия“, – была поставленным на голову бакунизмом, с его славянофильским противопоставлением России Западу, с его идеализацией первобытных форм народной жизни, с его верой в социальное чудотворство революционных организаций нашей интеллигенции. Исходные теоретические положения программы остались неизменными, и только практические выводы оказались диаметрально-противоположными прежним»[1262].

Подобно Ткачеву, отстаивавшему глубоко ошибочный взгляд, будто русское государство «висит в воздухе» и «не воплощает в себе интересов какого-либо сословия», народовольцы утверждали, что русское правительство – «не комиссия уполномоченных от господствующих классов, как в Европе, а самостоятельная, для самой себя существующая организация… которая держала бы народ в экономическом и политическом рабстве даже в том случае, если бы у нас не существовало никаких эксплуататорских классов»[1263]. Сами эти эксплуататорские классы, по мнению народовольцев, создавались в России самодержавным государством[1264].

Политическая борьба в России как бы лишалась, таким образом, в их глазах своего классового характера. Понятно, что народовольцы «не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества»[1265]. Борьба народовольцев не была связана с массовым движением, по существу это была борьба героического отряда интеллигентов, думавших в большей или меньшей степени заменить своей революционной энергией и самоотверженностью активное действие масс.

Передовая статья первого номера «Народной воли» определяла предшествовавшие попытки народнической деятельности в народе как «наполнение бездонных бочек Данаид» и призывала интеллигенцию взять на себя «инициативу противоправительственного похода и политического переворота», а не тратить «все силы на то, чтобы биться около народа, как рыба об лед»[1266].

Мысль о создании организации в массе крестьянства народовольцы расценивали как «совершенную фантазию», считая в то же время вполне желательным привлечение отдельных лиц из крестьян в ряды своей партии[1267]. Это не исключало, впрочем, их верности народническим взглядам на крестьянство, как на «главную народную силу», интересам которой они по-прежнему подчиняли интересы и задачи рабочего движения. Ленин с полным основанием называл народовольчество крестьянским, и заговорщическим социализмом[1268]. В формах и методах деятельности среди рабочих и крестьян народовольцы проводили известное различие, придавая крупное значение использованию выступлений рабочих, как одного из орудий революционной партии в момент переворота. Городское рабочее население, говорили народовольцы, имеет особенно важное значение для революции, поскольку успех первого нападения революционной партии всецело зависит от «поведения рабочих и войска»[1269].

Переоценивая роль военной работы партии («имея за себя армию, можно низвергнуть правительство даже без помощи народа»), народовольцы не возлагали больших надежд на революционную деятельность среди солдат, призывая воздействовать главным образом на офицерство, «более развитое, более свободное», более доступное влиянию[1270]. Военная организация «Народной воли», возникшая в 1880 г.[1271], была чисто офицерской организацией. Впоследствии В.И. Ленин отмечал коренную разницу между «разночинно-интеллигентской революционностью офицеров народовольцев» и «глубоко демократической, пролетарской и крестьянской, революционностью солдат и матросов в России двадцатого века»[1272].

Отрыв от масс фактически был типичен для всей деятельности народовольцев, которые «главным источником сил» партии считали интеллигенцию и действиям своей, в основном интеллигентской, организации придавали решающее значение в подготовке и проведении переворота, хотя, разумеется, они очень надеялись на поддержку их заговора в момент нападения на правительство теми или иными народными элементами.

Марксизм учит, что восстание, чтобы быть успешным, «должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс», «должно опираться на революционный подъем народа», «должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых половинчатых нерешительных друзей революции»[1273]. Понимание этих условий восстания было чуждо народовольцам. Они верили в возможность победы восстания, опирающегося не на революционный подъем народа, не на передовой класс, а на заговор, на партию, притом партию, еще не связанную с массами народа. Они полагали, что своими собственными террористическими действиями они могут создать благоприятную политическую обстановку для восстания: «Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действий, начать дело и довести его до конца», в чем особенно существенную роль сыграет «искусно выполненная система террористических предприятий»[1274]. «Традиции бланкизма, заговорщичества страшно сильны у народовольцев, – указывал В.И. Ленин, – до того сильны, что они не могут себе представить политической борьбы иначе, как в форме политического заговора»[1275]. Народовольцы мечтали о захвате власти в результате успешно осуществленного заговора[1276]. Идея захвата власти должна была примирить в сознании народовольцев старые, утопические надежды народничества на непосредственный социальный переворот с их политической борьбой против царизма. Переворот специфически «народовольческий» В.И. Ленин определял как «переворот и политический и социальный в одно и то же время, переворот, ведущий не только к низвержению самодержавия, но и к захвату власти»[1277]. Эти иллюзии народовольчества были подвергнуты критике уже в первых марксистских работах Г.В. Плеханова – «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия». Они были вскрыты В.И. Лениным, который показал, что в «70-х и 80-х годах, когда идея захвата власти культивировалась народовольцами», это было «пожеланием или фразой горсточки интеллигентов, а не неизбежным дальнейшим шагом развивающегося уже массового движения»[1278].

Среди народовольцев имели место различные тенденции. Наряду с людьми, мечтавшими об осуществлении одновременно социального и политического переворота, были в «Народной воле» и люди, которые ожидали от подготавливаемого ими переворота непосредственно лишь установления буржуазно-демократических политических порядков, а также люди, интересовавшиеся исключительно достижением этой последней цели. Надо, впрочем, заметить, что эти течения были недостаточно отмежеваны одно от другого, часто одни и те же лица одновременно склонялись к различным, более или менее противоречивым тенденциям или переходили в зависимости от обстановки борьбы от одной к другой. Сильны были у народовольцев в известные моменты надежды на возможность вырвать террором у царизма уступки и добиться таким путем установления конституционного порядка в России. Выражением этих расчетов отчасти было письмо Исполнительного комитета «Народной воли» к Александру III после 1 марта, в котором «Народная воля» соглашалась отказаться от прежних методов борьбы на условиях политической амнистии и созыва представителей от всего русского народа при всеобщем голосовании и обеспечении свободы печати, слова, сходок, избирательной агитации[1279].

Основным официальным программным документом партии являлась «Программа Исполнительного комитета», опубликованная в третьем номере «Народной воли», датированном 1 января 1880 г. В одном из разделов содержалась программа требований из восьми пунктов, которую Исполнительный комитет обязывался пропагандировать «до переворота», рекомендовать «во время избирательной агитации» и защищать в будущем учредительном собрании. Сюда входили: постоянное и полновластное народное представительство, избранное всеобщей подачей голосов, широкое областное самоуправление, самостоятельность крестьянского мира как экономической и административной единицы, принадлежность земли народу, «система мер, имеющих передать в руки рабочих все заводы и фабрики», гражданские свободы (слова, печати и пр.), замена постоянной армии территориальной[1280].

* * *
Колебания, обнаружившиеся в правительственном лагере как раз в течение 1880 – 1881 гг., могли, как допускалось в то время в некоторых общественных кругах, говорить в пользу возможности уступок.

В течение 1878 – 1879 гг. правительство, сильно напуганное ростом активности революционеров[1281], резко усилило репрессии против всяких проявлений революционного движения и силилось подавить его одними средствами белого террора.

9 августа 1878 г., через несколько дней после убийства Мезенцова, был издан царский указ о подчинении дел о государственных преступлениях и преступлениях против должностных лиц ведению военного суда с применением наказаний, установленных законами военного времени. 5 апреля 1879 г., после покушения Соловьева на Александра II, были назначены временные генерал-губернаторы в Петербурге, Харькове и Одессе, которым, как и постоянным генерал-губернаторам в Москве, Киеве и Варшаве, были предоставлены чрезвычайные права: предавать военному суду, высылать административным порядком, подвергать по своему усмотрению арестам, закрывать газеты и журналы и т.д. Недаром военный министр Д.А. Милютин в 1879 г. говорил, что «вся Россия… объявлена в осадном положении»[1282]. Но принял широкие размеры террор именно в период действия этих чрезвычайных мер.

После разделения «Земли и воли» и образования «Народной воли» террору был придан систематический характер. Сразу после своего оформления «Народная воля» вынесла постановление о подготовке убийства Александра II. В осуществление этого постановления было приступлено к организации покушений на царя в трех возможных пунктах проезда его при возвращении из Крыма в столицу. Под Москвой народовольцам удалось в ноябре 1879 г. устроить взрыв полотна, но потерпел крушение поезд с придворной прислугой, а не тот, в котором ехал Александр II. Степан Халтурин, поступивший на работу столяром в Зимний дворец, организовал 5 февраля 1880 г. взрыв царской столовой. Однако царь опять уцелел.

Еще до взрыва в Зимнем дворце в правящих сферах, стремившихся, как выше упомянуто, подавить революционное движение средствами белого террора, высказывались также мысли о возможности одновременно прибегнуть и к другим мерам, которые могли бы смягчить остроту положения. Председатель комитета министров, бывший министр внутренних дел, П.А. Валуев принадлежал в этом деле к главным застрельщикам. «Чувствуется, – писал Валуев в июне 1879 г., – что почва зыблется, зданию (зданию самодержавия. – Ш.Л.) угрожает падение… хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу». Для спасения «здания» Валуев и возобновил предложения, делавшиеся им еще в первой половине 60-х годов (1863 г.), в период проведения крестьянской реформы и польского восстания. Разговоры на эти темы в окружении царя велись во второй половине 1879 и в самом начале 1880 г. Валуев рекомендовал ввести «совещательное участие в законодательстве» лиц, «выбранных для того из губерний». После ряда обсуждений (при участии самого царя) план был похоронен. «Быть может, – отмечал Валуев в дневнике в январе 1880 г., – для перехода к другому порядку мыслей и дел нужно, чтобы под нами почва еще более заколебалась»[1283].

После взрыва 5 февраля царское правительство признало принимавшиеся до того меры борьбы с революционным движением определенно недостаточными. Катков в «Московских ведомостях» поставил в связи с событием 5 февраля вопрос об установлении диктатуры, призывая правительство «перестать стыдиться и чего-то конфузиться в пользовании властью», – как будто царизм когда-либо страдал подобной «стыдливостью». Наследник престола, будущий царь Александр III, выступил в свою очередь с предложением об учреждении верховной следственной комиссии с диктаторскими полномочиями. Эти проекты нашли осуществление в учрежденной 12 февраля 1880 г. Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, главным начальником которой был назначен видный военный деятель того времени граф М.Т. Лорис-Меликов. При этом царизм решился на своеобразный политический маневр, возлагая на Лорис-Меликова не только голые полицейские задачи устрашения и подавления, но и примирение с властью посредством полууступок (по возможности формальных и показных) умеренной, «благомыслящей» части общества. В изданном в день своего назначения воззвании к жителям столицы Лорис-Меликов заявил, что на поддержку общества он смотрит как на «главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни».

Доверчивое либеральное общество, возлагавшее все упования на уступки сверху, всполошилось. Занимавшая в это время более или менее либеральную позицию петербургская газета «Голос» охарактеризовала начинающееся управление Лорис-Меликова как «диктатуру сердца и мысли»[1284]. Уже в марте 1880 г. от лица 20 с лишком «именитых» московских граждан Лорис-Меликову была представлена записка, составленная либеральным московским профессором С.А. Муромцевым при участии земского деятеля В.Ю. Скалона и профессора-экономиста А.И. Чупрова. Авторы записки указывали на бедственное положение России, при котором репрессии не могут оказать даже ожидаемого от них «непосредственного действия». «В положении, подобном настоящему, – писали они, – оппозиция правительству… носится в воздухе, кроется в душе массы людей». Записка считала единственным выходом призыв «в особое самостоятельное собрание представителей земства» для участия их в государственной жизни и деятельности при условии прочного обеспечения «прав личности на свободу мысли, слова и убеждения»[1285].

Лорис-Меликов, однако, был далек от удовлетворения и этих скромных пожеланий либералов. Он признавал, правда, что «исключительно карательные приемы, принятые одиночно и не в связи с мерами положительного свойства», не достигают цели. Но по вопросу о характере «положительных» мер он решительно расходился как с либералами-конституционалистами западнического склада, так даже и с лево-славянофильскими сторонниками созыва «земской думы» или «земского собора», отвергая стремления тех и других[1286].

«Либеральная» деятельность Лорис-Меликова свелась практически к смягчению резко неблагожелательного до него курса правительства по отношению к органам земского и городского самоуправления, к кое-каким послаблениям печати, к упразднению III отделения, роль которого, однако, с неменьшим рвением стал выполнять в дальнейшем департамент полиции. Был смещен возбудивший против себя величайшую ненависть в стране министр просвещения Д. Толстой[1287].

В сентябре 1880 г. Лорис-Меликов, ставший после закрытия 6 августа Верховной распорядительной комиссии министром внутренних дел, счел необходимым специально объявить представителям печати, «чтоб они не волновали напрасно общественных умов, настаивая на необходимости привлечения общества к участию в законодательстве и управлении», что «ничего подобного в виду не имеется», что все это «мечтательные разглагольствования» и «иллюзии»[1288].

Осенью 1880 г. по инициативе Лорис-Меликова были отправлены в разные губернии (Казанскую, Костромскую, Тамбовскую, Саратовскую, Киевскую и др.) сенаторские ревизии, которым надлежало собрать материалы о положении на местах (в отношении экономическом, административном и пр.) и выяснить степень распространения и влияния в обществе и народе революционных идей. Назначение ревизий также подносилось как одна из уступок либеральному общественному мнению.

28 января 1881 г. Лорис-Меликов представил Александру II доклад, в котором окончательно сформулировал свой план «умиротворения» страны. Проект сводился к учреждению временных подготовительных комиссий наподобие редакционных комиссий конца 50-х годов. Комиссии должны были выработать законопроекты о преобразовании губернского управления, дополнении Положений 19 февраля, пересмотре земского и городового положений и по некоторым экономическим и финансовым вопросам. Составленные в подготовительных комиссиях законопроекты предполагалось внести в «общую комиссию» с привлечением в ее состав выборных от органов земского и городского самоуправления. От 10 до 15 представителей последних должны были бы затем участвовать в рассмотрении этих законопроектов в Государственном совете. Но этот пункт был отвергнут царем, утвердившим в целом план Лорис-Меликова. Одобрен был план и остальными министрами и великими князьями. В этом и заключалась вся так называемая конституция Лорис-Меликова, в которой, как настойчиво и справедливо подчеркивал сам автор этого плана, не было «ничего общего с западными конституционными формами»[1289].

«…Осуществление лорис-меликовского проекта, – как впоследствии указывал В.И. Ленин, – могло бы при известных условиях быть шагом к конституции, но могло бы и не быть таковым: все зависело от того, чтó пересилит – давление ли революционной партии и либерального общества или противодействие очень могущественной, сплоченной и неразборчивой в средствах партии непреклонных сторонников самодержавия. Если говорить не о том, чтó могло бы быть, а о том, чтó было, то придется констатировать несомненный факт колебания правительства. Одни стояли за решительную борьбу с либерализмом, другие – за уступки. Но – и это особенно важно – и эти последние колебались, не имея никакой вполне определенной программы и не возвышаясь над уровнем бюрократов-дельцов»[1290].

По отношению к революционерам, как подчеркивает В.И. Ленин, Лорис-Меликов, «этот пресловутый герой „диктатуры сердца“», довел жестокости до крайней степени. Двадцатилетний юноша Розовский был казнен при Лорис-Меликове за хранение прокламаций. Казнены были Млодецкий, покушавшийся на самого Лорис-Меликова, деятели «Народной воли» А.А. Квятковский и рабочий А.К. Пресняков. Десятки людей были приговорены к каторге. Продолжались издевательства над политическими заключенными.

«Многие верят, – писала „Народная воля“, – что с воцарением графа Лорис-Меликова деятельность тайной и явной полиции приняла более мягкие формы. В действительности при графе происходят иногда вещи, до сих пор неслыханные и невиданные». Автор (им был Н. Михайловский) язвительно предлагал поставить Лорис-Меликову памятник, на котором изобразить его в генерал-адъютантском мундире, «с волчьим ртом спереди и лисьим хвостом сзади»[1291]. Ленин считал безусловно правильной такую характеристику лорис-меликовской политики – политики «волчьей пасти» (кровавый террор против революционеров) и «лисьего хвоста» (сладкие речи по адресу либералов)[1292].

Революционеры надеялись, что эта политика провалится. Желябов писал в мае 1880 г.: «В расчете лишить революцию поддержки Лорис родит упования; но, бессильный удовлетворить их, приведет лишь к пущему разочарованию». Желябову казалось, что достаточно двух-трех толчков «при общей поддержке» – и «правительство рухнет». Но тут же он указывал, что «от общества, всегда дряблого, многого требовать нельзя»[1293].

«При таком колебании правительства только сила, способная на серьезную борьбу, могла бы добиться конституции»[1294], – говорил впоследствии В.И. Ленин об этом моменте.

Такой силы налицо, однако, не оказалось, несмотря на то что в стране наблюдался подъем освободительного движения.

Характеризуя в своей статье «Гонители земства и Аннибалы либерализма» историческую обстановку, сложившуюся в то время, В.И. Ленин указывал: «Вопреки утопической теории, отрицавшей политическую борьбу, движение привело к отчаянной схватке с правительством горсти героев, к борьбе за политическую свободу. Благодаря этой борьбе и только благодаря ей, положение дел еще раз изменилось, правительство еще раз вынуждено было пойти на уступки»[1295].

Деятельность революционного лагеря, несмотря на оторванность революционной интеллигенции от широкой народной массы, явилась отражением подавленности и недовольства народа и была так или иначе связана с обострением бедствий крестьянства к концу 70-х годов.

На это тогда же обращала внимание даже легальная русская печать. Так, демократический журнал «Слово» в январе 1881 г. высказывал убеждение, что в голодании деревни, принявшем «явно массовый характер» со времени окончания русско-турецкой войны, заключается «разгадка той судорожной дезорганизационной деятельности, которая волновала русское общество в течение последних лет»[1296].

Возбужденное состояние крестьянской массы, напряженное ожидание ею перемен, прежде всего в отношении земельного вопроса, характерно особенно для описываемого времени. Оно сказалось, между прочим, как уже отмечалось, в широком и необыкновенно упорном распространении слухов о предстоящем общем переделе земель. Но правительственные опровержения и запугивания отнюдь не устранили слухов. Еще в 1881 г. популярный журналист С. Приклонский на основании наблюдений и богатых данных прессы свидетельствовал об «общем хаотическом волнении» крестьянской массы. «Из конца в конец, во всей стране, – писал он, – мы видим одно и то же: везде народ толкует о земле, о том, что скоро выйдет царский указ о разделе земель между трудящимися работниками. Эти толки распространены повсеместно и увлекают крестьян до забвения всего прочего»[1297].

В городе наряду с уже отмеченными успехами рабочего движения общественный подъем нашел одно из существенных выражений в широком размахе (на всем протяжении 1878 – 1881 гг.) студенческих волнений[1298], да и вообще в огромном политическом возбуждении, царившем среди молодой передовой интеллигенции.

Активная борьба русской революционной интеллигенции, вынудившая к некоторым уступкам царское правительство, снова содействовала усилению либеральной оппозиции.

Невольные уступки Лорис-Меликова в области печати и земской деятельности на время создали теперь более благоприятные условия для открытого проявления либеральной оппозиции. Лорис-меликовский режим помог окрепнуть возникшей в Петербурге в начале 1880 г. газете «Страна» (либерального публициста Леонида Полонского). К январю 1881 г. издатель «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич основал большую ежедневную газету «Порядок». Около нее, как писал в конце 1880 г. И.С. Тургенев, должна была «сгруппироваться слабосильная… „конституционная“ партия»[1299].

В Москве в 1880 г. появились журнал «Русская мысль» и журнал-газета «Земство» (В. Скалона и А. Кошелева). Заметно оживились прежние либеральные органы. Послаблениями цензурной политики могла в небольшой мере воспользоваться и радикально-демократическая печать.

В числе литературно-общественных событий, отразивших подъем внутренней политической жизни в 1880 г., нельзя не упомянуть знаменитых торжеств по случаю открытия памятника Пушкину в Москве в июне этого года. Крупное политическое значение этого большого культурного праздника неоднократно подчеркивалось современной печатью как либеральной, так и демократической. В нем видели наглядное проявление «освежающего момента», переживавшегося обществом, отзвук «надежд и ожиданий», видели, в частности, и акт борьбы за права вольнолюбивой русской литературы и печати – «прославление слова, защиту свободной мысли, адвокатуру за печать и ее представителей», по словам старого демократа-шестидесятника Н.В. Шелгунова[1300].

Рядом более или менее громких оппозиционно-либеральных выступлений ознаменовалась сессия земских собраний зимой 1880/81 г., для чего в качестве повода был использован поставленный Лорис-Меликовым перед земствами вопрос о преобразовании крестьянских учреждений. «Конституционные стремления земства, – писал Ленин о периоде конца 70-х – начала 80-х годов, – обнаружились явственно, но оказались бессильным порывом». «…Вместо заботы о расширении борьбы, о поддержке отдельных революционеров более или менее широким общественным слоем, об организации какого-либо общего натиска… либералы опять начинают все с той же „тактичности“: „не раздражать“ правительство! добиваться „мирными средствами“, каковые мирные средства так блистательно доказали свое ничтожество в 60-е годы!»[1301]

Либеральное общество по-прежнему неспособно было к серьезной борьбе, не шло дальше жалоб, пожеланий и просьб, оно строило свои расчеты на столь зыбкой, в высшей степени обманчивой почве, как «доверие» и «благожелательство» Лорис-Меликова и его окружения. В декабре 1880 г. либеральный орган «Страна» в передовой статье программного значения указывал как «основную мысль» свою, «что пора недоразумений и колебаний должна миновать и что нечто важное должно быть совершено не кем иным, как родною России верховной властью». «Мы не жили иллюзиями, – писала „Страна“, – ясно сознавали и говорили, что общество в России, неорганизованное, разъединенное, не в силах понудить к дарованию себе того круга деятельности, в котором соединились бы… и укрепились общественные силы России. Но мы верили и верим, что для русской власти нет и нужды в материальном побуждении». «Нечто важное», о котором мечтали тогда «Страна» и либералы, определялось газетой как «обеспечение прав личности, призыв русского общества к участию в делах страны в форме совершенно определенной, в форме всенародно-собирательной»[1302]. Осуществления своих мечтаний о конституции либералы ожидали только сверху. «Не дай бог, чтобы осуществление их шло снизу», – писала «Страна»[1303]. Как всегда, либералы оставались враждебными революционной борьбе, особенно массовым революционным действиям; они гораздо больше боялись народного движения, революции, чем реакции[1304].

Народовольческая среда весьма выгодно отличалась от либералов как неизмеримо более трезвой оценкой политики Лорис-Меликова, так и своими честными и последовательно демократическими стремлениями, своей смелостью, твердостью и революционной энергией. Однако сами народовольцы исходили из ошибочных теоретических построений. Они продолжали растрачивать ресурсы революционного движения в террористических предприятиях. В начале 1881 г., к которому относится «расцвет» лорис-меликовской диктатуры, в Петербурге на террор было брошено почти все, чем располагала «Народная воля». Даже те люди, которые раньше вели пропаганду среди рабочих, были почти без остатка отвлечены на террор. «Рабочая газета», которую стали перед тем выпускать народовольцы, была ими приостановлена. Мобилизовав все средства, народовольцы наконец добились той цели, к которой они стремились с первого дня своего существования, – им удалось 1 марта 1881 г. убить Александра II[1305]. Успех этот в конечном итоге никак не оправдал ожиданий народовольцев. Не имея опоры в массах, они в момент известного замешательства правящих кругов не смогли двинуть в бой никаких сил, и не решились даже призвать народ к каким-либо определенным действиям. Печать бессилия и некоторой неуверенности лежит на тех воззваниях, с которыми после 1 марта обращались народовольцы к народным массам[1306]. В этой обстановке народовольцы не нашли для себя ничего другого, как обратиться со своим мирным предложением к новому царю, Александру III, обещая отказаться от террора в обмен на амнистию и созыв народных выборных. Царизм оставил этот призыв без ответа и вскоре встал на путь еще более свирепой и оголтелой реакции, чем при убитом Александре II.

Лагерь революционно-демократической интеллигенции конца 70-х годов истощил едва ли не большую часть своих лучших, наиболее энергичных и закаленных сил в оказавшейся в конечном счете бесплодной террористической борьбе. Именно это имел в виду В.И. Ленин, когда, выясняя причины вторичного (после периода падения крепостного права) поражения демократии, указывал, что «революционеры исчерпали себя 1-ым марта».

В.И. Ленин указал и на другие причины победы «партии самодержавия»: «…В рабочем классе не было ни широкого движения, ни твердой организации…»[1307] Революционная ситуация конца 70-х годов имела место уже не в крепостной, а в капиталистической России. В общественную борьбу вступал новый класс – пролетариат. Рабочее движение конца 70-х годов было крупным историческим явлением, показателем того, что народная борьба в России поднимается на новую, более высокую ступень. Наличие рабочего движения такого характера, как в 1878 – 1880 гг. (стачки, «Северный союз русских рабочих», агитационные рабочие издания и т.д.), является существенным отличием революционной ситуации конца 70-х годов от революционной ситуации конца 50-х и начала 60-х годов. Но, с другой стороны, рабочее движение в России еще только начинало по-настоящему развертываться. Его масштабы, степень организованности далеко не отвечали трудности и серьезности тех революционных задач, которые были поставлены ходом общественной борьбы. К тому же рабочее движение 70-х годов еще не было вооружено теорией научного социализма, оно лишь ощупью прокладывало себе самостоятельную дорогу и сделало в этом смысле только первые шаги.

То, что сказано Лениным относительно рабочего движения, в большей еще мере приложимо к движению крестьянскому. Здесь не было и той доли зачаточной организованности, которая отличала узкий слой передовых рабочих-семидесятников. Что же касается количественной стороны дела – размаха крестьянской борьбы, ее масштабов, – то нельзя не подчеркнуть, что в этом отношении вторая революционная ситуация уступала первой: открытое крестьянское движение конца 70-х годов было значительно слабее тех волнений, которыми ознаменован период крестьянской реформы.

В своем анализе обстоятельств поражения движения конца 70-х годов В.И. Ленин особо останавливался на положении в либеральном обществе.

«…Либеральное общество оказалось и на этот раз настолько еще политически неразвитым, что оно ограничилось и после убийства Александра II одними ходатайствами… Все эти осторожные ходатайства и хитроумные выдумки оказались, разумеется, без революционной силы – нолем…

Второй раз, после освобождения крестьян, – пишет Ленин, – волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией…»[1308]

Реакция, правда, не сразу полностью овладела положением. Первые годы нового десятилетия можно считать переходными. С одной стороны, в кругу активных революционеров и в том, более широком, слое демократической интеллигенции, на сочувствие и поддержку которого они непосредственно опирались, еще не осознали всей глубины понесенного поражения и еще не потеряли веры в действенность и целесообразность прежних приемов борьбы. Известно, между прочим, что проекты захвата власти довольно усиленно пропагандировались народовольцами именно в послемартовский период. С другой стороны, власть, похоронившая еще в марте – апреле 1881 г. лорис-меликовские планы, освободившаяся от самого Лорис-Меликова и его ближайших сподвижников, не решалась некоторое время приступить к проведению в полном объеме той политики систематического подавления всех проявлений общественной самодеятельности и реакционного «исправления» даже куцых и половинчатых реформ 60 – 70-х годов, которая характеризует в последующем новое царствование. Отзвуки недавнего общественного подъема давали себя знать в 1881, до известной степени и в 1882 г. даже в либеральной среде, в частности в либеральной журналистике.

Но чем дальше, тем увереннее чувствует себя правящая клика во главе с Д. Толстым, Победоносцевым и др. в проведении усвоенного ультрареакционного курса. Либерально-оппозиционные элементы надолго переходят к очень робкой и трусливой «обороне», отказываясь от всяких мыслей о расширении общественных прав и мечтая лишь сохранить приобретенные раньше слабые позиции. Народовольческая среда после ряда попыток возродить былой авторитет «Народной воли» как главной руководительницы революционной борьбы в России вступает в полосу более или менее затяжной агонии. Кризисом охвачен весь широкий и пестрый лагерь народничества: народовольцы, различные элементы чернопередельчества, легальная народническая публицистика. Начинается процесс постепенного разложения народничества и вытеснения его зародившейся русской социал-демократией.

Если революционное поколение 70-х годов потерпело поражение, то это не означает, однако, что понесенные им жертвы оказались напрасными. В своем «Докладе о революции 1905 года» В.И. Ленин указывал: «Несомненно, эти жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали – прямо или косвенно – последующему революционному воспитанию русского народа». Но своей непосредственной цели – «пробуждения народной революции» – деятели освободительной борьбы 70-х годов, по словам Ленина, не достигли и не могли достигнуть. «Это удалось только революционной борьбе пролетариата»[1309].

Понятно, что разрешение этой великой задачи потребовало предварительной идеологической расчистки пути, последовательного вскрытия и преодоления ошибок народничества во всех его видах и формах, потребовало полной и решительной победы идей марксизма над утопической народнической доктриной. Плодотворная работа передовой русской общественной мысли в этом направлении началась как раз в реакционный период 80-х годов, когда возникли первые русские социал-демократические организации и среди них группа «Освобождение труда» во главе с Г.В. Плехановым. Эта работа была продолжена, углублена и завершена в 90-х годах под руководством В.И. Ленина, возглавившего идейную и организационную деятельность русских марксистов на новом, пролетарском этапе русского революционного движения.

Сноски


Примечания

1

В.И. Ленин, Соч., т. 29, стр. 439.

(обратно)

2

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, стр. 468, 474.

(обратно)

3

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 26 – 27.

(обратно)

4

В.И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 194; т. 21, стр. 189 – 190.

(обратно)

5

В.И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 196; т. 21, стр. 190.

(обратно)

6

См. Н.М. Дружинин, Разложение феодально-крепостнической системы в изображении М.Н. Покровского. Сб. статей «Против исторической концепции М.Н. Покровского», ч. 1, М. – Л. 1939.

(обратно)

7

В.И. Ленин, Соч., т. 3, стр. 158.

(обратно)

8

См. В.И. Семевский, Правительство, общество и народ в истории крестьянского вопроса во второй половине XVIII и первой половине XIX века. «Великая реформа». Сб. статей, изд. т-ва «Образование», М. 1911, стр. 87.

(обратно)

9

Помещик и публицист славянофильского направления Ю.Ф. Самарин отмечал (1856 г.), что «крестьянские поля уменьшаются до последней возможности и лучшие земли отходят от них под господскую пашню» (Ю.Ф. Самарин, Соч., т. II, М. 1878, стр. 60).

(обратно)

10

Ю.Ф. Самарин, Соч., т. II, стр. 55, 406.

(обратно)

11

И. Игнатович, Месячина в России в первой половине XIX века. «Историк-марксист», т. 3, М. 1927, стр. 93.

(обратно)

12

А. Тройницкий, Крепостное население в России по 10-й народной переписи, СПБ 1861, стр. 59 – 60. Надо оговорить, что увеличение числа дворовых к 1858 – 59 г. отразило и факт более или менее массового перевода крестьян в дворовые после рескриптов 1857 г. – ввиду предстоявшей отмены крепостного права и с целью сократить число крестьян, которых предстояло «наделить» землей.

(обратно)

13

Александр Скребицкий, Крестьянское дело в царствованиеимператора Александра II. Материалы для истории освобождения крестьян, т. IV, Бонн-на-Рейне 1868, стр. 211.

(обратно)

14

Александр Скребицкий, Крестьянское дело в царствование императора Александра II, т. IV, стр. 149 – 150.

(обратно)

15

А.И. Кошелев (богатый помещик-предприниматель, славянофил) писал в одной из своих записок 50-х годов: «Прежде хлеба у помещиков производилось гораздо менее, чем ныне, и из этого количества большую часть поедали дворня да собаки; теперь почти весь хлеб идет в продажу, и хлебные отвозы – повинность, для крестьян крайне тяжелая, – утроились и учетверились». «Записки Александра Ивановича Кошелева», Берлин 1884, приложения, стр. 88.

(обратно)

16

Как известно, оброчные имения были наиболее распространены именно в Великороссии, причем для ряда великороссийских губерний характерно было численное преобладание оброчных крестьян над барщинными (Костромская, Ярославская, Владимирская, Нижегородская, Московская и др.).

(обратно)

17

«Записки Александра Ивановича Кошелева», приложения, стр. 87.

(обратно)

18

И.И. Игнатович, Помещичьи крестьяне накануне освобождения, изд. 3, Л. 1925, стр. 71.

(обратно)

19

«Записки Александра Ивановича Кошелева», приложения, стр. 89.

(обратно)

20

К.Д. Кавелин, Записка об освобождении крестьян в России, Собр. соч., т. II, СПБ 1898, стр. 12 – 13.

(обратно)

21

А.П. Заблоцкий-Десятовский в записке «О крепостном состоянии в России», составленной еще в 1841 г., сообщал: «В Ярославской губернии считается ныне только 9 незаложенных помещичьих имений». В той же записке отмечено, что в 1833 г. в московском и петербургском опекунских советах было заложено 3,5 млн. душ против 161,7 тыс. в 1800 г. (А.П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П.Д. Киселев и его время, т. IV, СПБ 1882, стр. 331). А.И. Кошелев в 40-х годах в обращении к дворянам Рязанской губернии утверждал, что «никогда не было столько имений, описанных и назначенных в продажу, как ныне», «никогда дворянство не было более, чем ныне, обременено долгами» («Записки Александра Ивановича Кошелева», приложения, стр. 7).

(обратно)

22

См. В.К. Яцунский, Промышленный переворот в России. «Вопросы истории» № 12, 1952 г., стр. 62.

(обратно)

23

М. Злотников, От мануфактуры к фабрике. «Вопросы истории» № 11 – 12, 1946 г., стр. 37, 39. Для начала XIX в. (1804 г.) Злотников принимает цифру – около 1200 мануфактур (см. его статью в «Каторге и ссылке», кн. 1 (116), 1935, стр. 45).

(обратно)

24

«Вопросы истории» № 11 – 12, 1946 г., стр. 39. «Вольнонаемные» не всегда значит «свободные». В большинстве случаев «вольно» нанимались отпущенные на заработки оброчные помещичьи, а также государственные крестьяне.

(обратно)

25

«Колокол», л. 189, 15 сентября 1864 г., стр. 1551.

(обратно)

26

А.А. Сергеев, III отделение и Крымская война. «Красный архив», т. III, 1923, стр. 294. По данным отчета министра внутренних дел царю за 1855 г., тогда при трех рекрутских наборах было призвано немногим менее 400 тыс. человек, да в ополчение было взято 367 тыс. («Русский вестник», кн. 2, январь 1857 г., «Современная летопись», стр. 121).

(обратно)

27

В. Богучарский, Третье отделение собственной е.и.в. канцелярии о себе самом. «Вестник Европы», кн. 3, 1917, стр. 105.

(обратно)

28

Л.А. [Л. Айзенберг], Сведения о положении крестьян к концу Крымской кампании (по официальным данным). «Архив истории труда в России», кн. 10, Пг. 1923, стр. 136 – 137.

(обратно)

29

«Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», т. III, М. 1892, стр. 183.

(обратно)

30

Л.А. [Л. Айзенберг], указ. соч., стр. 132, 134, 135.

(обратно)

31

«Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», т. III, стр. 211, 212.

(обратно)

32

См. «Русский вестник», кн. 2, январь 1857 г., «Современная летопись», стр. 130 – 131.

(обратно)

33

См. обширный материал по этому вопросу в книге Н.М. Дружинина «Государственные крестьяне и реформа П.Д. Киселева», т. 1, М. – Л. 1946.

(обратно)

34

«Сборник Русского исторического общества», т. 74, СПБ 1891, стр. 351.

(обратно)

35

Н.М. Дружинин, указ. соч., стр. 376.

(обратно)

36

А.П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П.Д. Киселев и его время, т. IV, стр. 175, 176 – 177.

(обратно)

37

Общая сумма оброчной подати в Калужской, Московской, Рязанской, Саратовской и Петербургской губерниях возросла тогда на 60 с лишним процентов (см. Л.В. Ходский, Земля и земледелец. Экономическое и статистическое исследование, т. II, СПБ 1891, стр. 164 – 166).

(обратно)

38

А.П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П.Д. Киселев и его время, т. IV, стр. 295.

(обратно)

39

«Рабочее движение в России в XIX веке», Сб. документов и материалов под ред. А.М. Панкратовой, т. I, 1800 – 1860. Волнения крепостных и вольнонаемных рабочих, Госполитиздат, 1951. Второе, дополненное издание этого тома вышло в двух частях в 1955 г.

(обратно)

40

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. I, ч. 2, стр. 530 – 531.

(обратно)

41

А.М. Панкратова, Волнения рабочих в крепостной России первой половины XIX века (вступительная статья). «Рабочее движение в России в XIX в.», т. I, ч. 1, стр. 72, 80, 82 и др.

(обратно)

42

К.А. Пажитнов, Положение рабочего класса в России, т. 1, Период крепостного труда, Пг. 1923, стр. 99, 160.

(обратно)

43

Р. Попов, Горнозаводский Урал. «Отечественные записки» № 12, 1874 г., «Современное обозрение», стр. 338.

(обратно)

44

Р. Попов, указ. соч., стр. 341, 342.

(обратно)

45

М.П. Погодин, Соч., т. IV, Историко-политические письма и записки в продолжении Крымской войны, М. 1874, стр. 262 – 263.

(обратно)

46

См. И. Игнатович, Крестьянские волнения первой четверти XIX века. «Вопросы истории» № 9, 1950 г., стр. 49.

(обратно)

47

В. Богучарский, Третье отделение собственной е.и.в. канцелярии о себе самом. «Вестник Европы», кн. 3, 1917, стр. 104.

(обратно)

48

Я.И. Линков, Крестьянское движение в России во время Крымской войны 1853 – 1856 гг., М. 1940, стр. 26 – 34.

(обратно)

49

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. I, ч. 2, стр. 429 – 430.

(обратно)

50

Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. 13, СПБ 1899, стр. 196 – 198, 377 – 378.

(обратно)

51

«Колокол», л. 64, 1 марта 1860 г., стр. 533.

(обратно)

52

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М.К. Лемке, т. XVII, Пг. 1922, стр. 236.

(обратно)

53

В. Сикорский, Из воспоминаний потерпевшего во время крестьянских волнений 1855 г. «Киевская старина», апрель 1882 г., стр. 99.

(обратно)

54

См. Посмертный рассказ о. Антония Ковальского. «Киевская старина», январь 1882 г., стр. 178.

(обратно)

55

С. Громека, Киевские волнения в 1855 году. «Отечественные записки» № 4, 1863 г., стр. 658.

(обратно)

56

Там же, стр. 692.

(обратно)

57

В. Шульгин, Юго-Западный край в последнее двадцатипятилетие (1838 – 1863), Киев 1864, стр. 142 – 143, 148 – 149.

(обратно)

58

Я.И. Линков, Очерки истории крестьянского движения в России в 1825 – 1861 гг., М. 1952, стр. 119.

(обратно)

59

Там же, стр. 130.

(обратно)

60

Мих. Лемке, Крестьянские волнения 1855 года. «Красная летопись» № 7, 1923 г.

(обратно)

61

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, М. 1937, стр. 440.

(обратно)

62

Я.И. Линков, Очерки истории крестьянского движения в России в 1825 – 1861 гг., стр. 137.

(обратно)

63

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, подготовил к печати Е.А. Мороховец, М. 1931, стр. 105.

(обратно)

64

И.И. Игнатович, Волнения помещичьих крестьян от 1854 по 1863 г. «Минувшие годы» № 5 – 6, СПБ 1908, стр. 116.

(обратно)

65

Д.П. Пойда, Крестьянское движение в Екатеринославской губернии накануне крестьянской реформы 1861 года. «Научные записки Днепропетровского гос. университета», т. XL (сб. работ исторического факультета, вып. 1), Киев 1951, стр. 97 – 98.

(обратно)

66

См. И.И. Игнатович, Помещичьи крестьяне накануне освобождения, стр. 312.

(обратно)

67

См там же.

(обратно)

68

См. Я.И. Линков, Очерки истории крестьянского движения в России в 1825 – 1861 гг., стр. 147.

(обратно)

69

«Социально-экономическая история Грузии 1801 – 1920 гг.». Источники и материалы, «Сельское хозяйство и аграрные отношения», т. 1, Дореформенный период, составил П.В. Гугушвили, Тбилиси 1937, стр. 640.

(обратно)

70

К.Д. Кавелин, Записка об освобождении крестьян в России, собр. соч., т. II, стб. 33.

(обратно)

71

А.З. Попельницкий, Речь Александра II, сказанная 30 марта 1856 г. московским предводителям дворянства. «Голос минувшего» № 5 – 6, 1916 г., стр. 393.

(обратно)

72

И.И. Игнатович, Борьба крестьян за освобождение, Л. – М. 1924, стр. 20 – 21.

(обратно)

73

В. Якушкин, например, утверждал в юбилейном очерке к 50-летию крестьянской реформы: «Простой здравый смысл подсказывал народу, что волноваться не из чего, когда ждешь улучшения своего положения», народ будто бы с «благодарным спокойствием» «ожидал и встретил» реформу (В.Я., 19 февраля 1861 г. «Русская старина», февраль 1911 г., стр. 453). Струве уверял, что «реформа 1861 года была проведена при полном спокойствии страны» (П.Б. Струве, Торговая политика России. Лекции, читанные на экономич. отделении СПБ политехнич. института, изд. 2, СПБ 1913, стр. 216).

(обратно)

74

В. Богучарский, Третье отделение собственной е.и.в. канцелярии о себе самом. «Вестник Европы», кн. 3, 1917, стр. 108.

(обратно)

75

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 123.

(обратно)

76

И.И. Игнатович, Борьба крестьян за освобождение, стр. 24; «Современник» № 9, 1861 г., отд. II, стр. 61.

(обратно)

77

См. И.И. Игнатович, Крестьянские волнения. Сб. «Великая реформа», т. III, М. 1911, стр. 64.

(обратно)

78

«Крестьянское движение, 1827 – 1869», вып. 1, стр. 132.

(обратно)

79

«Современник» № 9, 1861 г., отд. II, стр. 61.

(обратно)

80

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 146.

(обратно)

81

В. Богучарский, указ. соч., стр. 108. К показателям усиления крестьянского протеста можно до известной степени отнести и большое число жалоб на помещиков, подававшихся крестьянами. По 28 великорусским губерниям М.В. Кукушкина насчитала за 1856 – 1857 гг. 81 жалобу, за 1858 – 1860 гг. – 230 жалоб (М.В. Кукушкина, Движение помещичьих крестьян в великорусских губерниях в 1856 – 1860 гг., автореферат, Л. 1952, стр. 15).

(обратно)

82

А. Головнин, Общие заметки о поездке по некоторым губерниям в 1860 году. «Записки Научного общества марксистов» № 7 (1), М. – Л. 1927 г., стр. 142, 144 (публикация М.Н. Мартынова). И в этих заметках, и в частной переписке Головнин подчеркивал особенно большое возбуждение, царящее в молодом поколении крестьян. В июле 1860 г. Головнин писал князю А.И. Барятинскому: «Я нашел громадную разницу между старыми крестьянами, которые, по моему мнению, могли бы, в силу привычки, окончить свои преклонные дни в крепостном состоянии, и между молодыми, для которых это было бы совершенно невозможно. Но старые с каждым днем уменьшаются, а число молодых увеличивается; правительству и господам с этим-то молодым поколением и придется иметь дело» (А.Л. Зиссерман, Фельдмаршал князь А.И. Барятинский. «Русский архив», кн. 2, вып. 6, 1889 г., стр. 259).

(обратно)

83

«Литературный вестник», кн. 6, СПБ 1903, стр. 119. Опубликовано как письмо А.К. Толстого; принадлежит, как теперь установлено, Л.Н. Толстому.

(обратно)

84

А. Попельницкий, Влияние идеологии крестьян на ход освобождения их от крепостной зависимости. «Современный мир» № 2, 1916 г., отд. II, стр. 21.

(обратно)

85

В. Снежневский, Крепостные крестьяне и помещики Нижегородской губернии накануне реформы 19 февраля и в первые годы после нее. Сб. «Действия Нижегородской губернской ученой архивной комиссии», т. III, Нижний Новгород 1898, стр. 60.

(обратно)

86

А. Попельницкий, указ. соч., стр. 31.

(обратно)

87

Там же, стр. 21, 32.

(обратно)

88

Н.А. Крылов, Накануне великих реформ. «Исторический вестник» № 9, 1903 г., стр. 789; Н.В. Сахаров, Из воспоминаний о В.А. Арцимовиче, в кн.: «Виктор Антонович Арцимович. Воспоминания. Характеристики», СПБ 1904, стр. 426.

(обратно)

89

Ф. Чебаевский, Движение нижегородского крестьянства во время подготовки и проведения реформы 1861 года. «Вопросы истории» № 11, 1950 г., стр. 96.

(обратно)

90

Корибут-Дашкевич, Нелепые толки и надежды помещичьих крестьян. «Русский архив», кн. 2, 1874 г., стр. 451 – 458.

(обратно)

91

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. I, ч. 2, стр. 510.

(обратно)

92

Помещик Задаево-Кошанский на протест крестьян против приказа о переселении ответил ссылкой их в Сибирь; при этом он распорядился сломать и срыть дома крестьян, отобрать земли в пользу владельца и место, на котором стояли крестьянские усадьбы, очистить и вспахать, чтобы «не осталось и признака, где было поселение» (Я.И. Линков, Очерки истории крестьянского движения в России в 1825 – 1861 гг., стр. 173).

(обратно)

93

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 123 – 124.

(обратно)

94

Е.И. Устюжанин и Г.Н. Вульфсон, Борьба помещичьих крестьян Казанской губернии в период революционной ситуации 1859 – 1861 годов. «Ученые записки Казанского гос. университета имени В.И. Ульянова-Ленина», т. 112, кн. 5, Казань 1952, стр. 94 – 97.

(обратно)

95

В. Снежневский, Крепостные крестьяне и помещики Нижегородской губернии накануне реформы 19 февраля и в первые годы после нее, стр. 59.

(обратно)

96

«Колокол», л. 20, 1 августа 1858 г., стр. 167.

(обратно)

97

М.Н. Покровский, Чернышевский и крестьянское движение конца 1850-х годов. «Историк-марксист», т. X, 1928, стр. 8.

(обратно)

98

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 131. О факте прямого участия государственных крестьян в волнении помещичьих (в имении Лакреева-Панова в Казанской губернии) рассказано в названной статье Устюжанина и Вульфсона, стр. 94 – 95.

(обратно)

99

«Русская старина», ноябрь 1897 г., стр. 239.

(обратно)

100

П.А. Зеленый, О последних пяти годах крепостного состояния. «Великая реформа», т. IV, М. 1911, стр. 92.

(обратно)

101

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 118.

(обратно)

102

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 128.

(обратно)

103

«Колокол», л. 77 – 78, 1 августа 1860 г., стр. 647.

(обратно)

104

«Голос минувшего» № 11, 1914 г., стр. 223, 224.

(обратно)

105

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 130. Предположения Добролюбова отнюдь не были преувеличенными: официальные данные показывают для одной Виленской губернии до 300 тыс. отказавшихся от употребления крепких напитков («Колокол», л. 77 – 78, 1 августа 1860 г., стр. 647).

(обратно)

106

«Современник» № 9, 1861 г., отд. II, стр. 60.

(обратно)

107

Я.И. Линков, Очерки истории крестьянского движения в России в 1825 – 1861 гг., стр. 178.

(обратно)

108

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 136.

(обратно)

109

Я.И. Линков, указ. соч., стр. 182.

(обратно)

110

В числе лиц, обвиненных в подстрекательстве к беспорядкам, находился мещанин П.П. Линьков-Кочкин, издавна боровшийся с произволом откупщиков и уже немало за это претерпевший. Теперь его снова арестовали, приписывая ему «тайное возбуждение и наущение других к беспорядкам» в Пензенской губернии (сб. «Звенья», III – IV, М. – Л. 1934, стр. 453). Линькова-Кочкина сослали по «повелению» Александра II в Якутскую область. В новом «Колоколе», издававшемся в 1870 г. Нечаевым при поддержке Огарева, была помещена статья о судьбе Линькова-Кочкина, о котором автор говорил как о человеке, «пользовавшемся громадным влиянием и безусловным уважением у мужиков не только Пензенской, но и двух смежных губерний: Симбирской и Саратовской» («Колокол» № 5, Женева, 2 мая 1870 г.).

(обратно)

111

«Современник» № 9, 1861 г., отд. II, стр. 61.

(обратно)

112

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 134.

(обратно)

113

«Голос минувшего» № 11, 1914 г., стр. 223, 224.

(обратно)

114

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, М. 1950, стр. 574.

(обратно)

115

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 106 – 139.

(обратно)

116

«Колокол», л. 67, 1 апреля 1860 г., стр. 566 (см. также л. 44, 1 июня 1859 г., стр. 364 – 365; л. 46, 22 июня 1859 г., стр. 382 и др.).

(обратно)

117

См. «Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. 1, стр. 121.

(обратно)

118

«История Эстонской ССР (с древнейших времен до наших дней)», под ред. Г.И. Наана, Таллин 1952, стр. 204 – 207; «История Латвийской ССР», т. 1, под ред. Я.Я. Зутиса, Рига 1952, стр. 604 – 605.

(обратно)

119

«Колокол», л. 29, 1 декабря 1858 г., стр. 235 – 236. Ср.: «Ревельское кровопролитие 1858 года». «Русский архив», 1901, вып. 12, стр. 569 – 570. Известный эстонский писатель-реалист Эдуард Вильде посвятил событиям 1858 г. романы (написаны в начале 1900-х годов) «Война в Махтра» и «Ходоки из Ания».

(обратно)

120

См. «История Латвийской ССР», т. 1, гл. XXIII.

(обратно)

121

А. Попельницкий, Влияние идеологии крестьян на ход освобождения их от крепостной зависимости. «Современный мир» № 2, 1916 г., стр. 24 – 26. Автор этой работы приводит данные, говорящие о том, что в движении эстонских крестьян 1858 г. обнаружились сходные с желаниями русского крестьянства ожидания и требования. Граф Литке в замечаниях на специальную записку генерал-майора царской свиты Исакова о событиях в Эстляндской губернии писал: «В Эстляндии образовалось общее убеждение, что правительство намерено отдать крестьянам всю землю и даже называли августейшую особу, имевшую прибыть для объявления такой милости государя» (там же, стр. 26).

(обратно)

122

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. I, ч. 1, 2, Госполитиздат, 1955.

(обратно)

123

С. Токарев, Волнения рабочих на постройках железных дорог в 1859 – 1860 годах. «Вопросы истории» № 1, 1949 г., стр. 88 – 98.

(обратно)

124

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. I, ч. 2, стр. 579.

(обратно)

125

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. I, ч. 2, стр. 496 – 497.

(обратно)

126

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 96.

(обратно)

127

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVI, ч. II, стр. 29.

(обратно)

128

В начале 60-х годов, при особенно крутом повороте к реакции власти и части привилегированного общества, редакторы-издатели «Русского вестника» М. Катков и П. Леонтьев превратили журнал в реакционный орган.

(обратно)

129

Сам Погодин уверял относительно одного из своих первых писем, что оно «распространилось в тысячах экземпляров» и проникло в самые захолустные местности (М.П. Погодин, Историко-политичеcкие письма. Соч., т. IV, М. 1874, стр. 219).

(обратно)

130

М.П. Погодин, указ. соч., стр. 217 – 218, 259, 267.

(обратно)

131

Д.А. Оболенский, Мои воспоминания о великой княгине Елене Павловне. «Русская старина», март 1909 г., стр. 516. «…Мы не можем далее себя обманывать и должны сказать, что мы и слабее и беднее первостепенных держав», – писал вскоре по окончании Крымской войны великий князь Константин Романов фельдмаршалу А.И. Барятинскому («Русский архив», кн. 1, вып. 1, 1899, стр. 131).

(обратно)

132

Л.Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 47, М. 1937, стр. 37.

(обратно)

133

«Былое» № 27 – 28, Л. 1924 г., стр. 25.

(обратно)

134

«Воскресший Белинский», из неизданного литературного наследия Н.А. Добролюбова. Публикация Б. Козьмина. «Литературное наследство», т. 57, М. 1961, стр. 16.

(обратно)

135

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XI, ч. 1, стр. 529.

(обратно)

136

«Воспоминания Б.Н. Чичерина. Путешествие за границу», М. 1932, стр. 64.

(обратно)

137

Отношение Кавелина к западничеству и славянофильству не было, впрочем, свободно от колебаний. В одном из писем к славянофилу Кошелеву (от марта 1858 г.) он писал, например, о «частных несогласиях» со своими единомышленниками и сочувствии своем мысли о «дружном действовании» со славянофилами («Русская мысль», кн. 2, 1896, стр. 33). Впоследствии, в 70-х годах, Кавелин утверждал, что каждый человек, «принимающий к сердцу интересы родины», не может не чувствовать себя наполовину славянофилом, наполовину западником (К.Д. Кавелин, Собр. соч., т. III, СПБ 1899, стб. 1163).

(обратно)

138

В целом славянофилов нельзя не рассматривать как промежуточное течение (прежде всего в дворянско-помещичьей среде, но постепенно пустившее корни и в некоторых купеческих кругах), стремившееся занять место между либералами и вполне последовательными, законченными реакционерами; эволюция влиятельных элементов славянофильства в пореформенную эпоху шла в направлении прогрессирующего сближения (в ряде случаев почти полного совпадения) позиций славянофилов и открытых, крайних реакционеров.

(обратно)

139

В марте 1859 г. Ю. Самарин писал Кавелину: «Ваш голос много значит, тогда как наш заподозрен. Что бы мы ни говорили, публика махнет рукою, скажет: „славянофилы“ – и дело покончено» («Русская мысль», кн. 10, 1892, стр. 5).

(обратно)

140

См. В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 494 – 495.

(обратно)

141

Там же, стр. 96.

(обратно)

142

В.И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 291.

(обратно)

143

В.А. Кокорев заявил в конце 1857 г.: «Когда новый порядок сообщит довольство крестьянам, тогда вся торговля разовьется и примет другие размеры, значит, и мы, купцы, будем иметь новую огромную выгоду» (Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. XV, СПБ 1901, стр. 486).

(обратно)

144

Н.М. Дружинин, Москва накануне реформы 1861 года. «Вестник Московского университета» № 9, 1947 г., стр. 48 – 49. Ср. первую главу, написанную Н.М. Дружининым, в т. IV «Истории Москвы» (М. 1954).

(обратно)

145

Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. XV, стр. 482.

(обратно)

146

«Голоса из России», ч. 1, Лондон 1856, стр. 21 – 22.

(обратно)

147

«Голоса из России», ч. IV, Лондон 1857, стр. 124 – 125.

(обратно)

148

Иван Бабст, О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала, М. 1857, стр. 22, 26, 33.

(обратно)

149

«Воспоминания Бориса Николаевича Чичерина. Москва сороковых годов», М. 1929, стр. 162 – 163.

(обратно)

150

Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. XIV, СПБ. 1900, стр. 203.

(обратно)

151

К 1855 г. относится известный программный документ славянофилов – записка Константина Аксакова «О внутреннем состоянии России». В ней утверждалось, что русский народ это «народ негосударственный»; он не ищет участия в правлении, не желает условиями ограничивать правительственную власть, не содержит в себе «даже зерна революции или устройства конституционного». «Правительству, – писал К.С. Аксаков, – неограниченная свобода правления, исключительно ему принадлежащая…» Для общества, для «земли» К. Аксаков от имени славянофилов хлопотал лишь о «праве мнения», мысль о котором, разумеется, при сохранении неограниченного самодержавия являлась абсолютно нереальной («Русь» № 26, 1881 г., стр. 12; № 27, стр. 20).

(обратно)

152

«Письма К.Дм. Кавелина и Ив.С. Тургенева к Ал.Ив. Герцену», Женева 1892, стр. 6.

(обратно)

153

«Письмо к издателю», «Голоса из России», ч. 1, стр. 22.

(обратно)

154

[Н.А. Мельгунов], Мысли вслух об истекшем тридцатилетии России. «Голоса из России», ч. 1, стр. 149.

(обратно)

155

Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. XIV, СПБ, стр. 215. В те же годы известный либеральный профессор-экономист И.К. Бабст пространно доказывал опасность революций, вредность «попыток внезапной, быстрой реорганизации общества». «Во всех общественных вопросах, – заявлял Бабст, – победа всегда остается на стороне постепенных реформ и времени, этого величайшего и самого законного реформатора» (Иван Бабст, О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала, стр. 8, 9).

(обратно)

156

Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. XIV, стр. 214.

(обратно)

157

Гр. Джаншиев, А.М. Унковский и освобождение крестьян, М. 1894. стр. 131 – 135. Там же опубликовано позднейшее (90-х годов) письмо Унковского к Джаншиеву, в котором известный тверской либеральный деятель выражал сожаление о том, что лично он подписал в свое время адрес в такой редакции, но одновременно признавал, что вовсе не был альтруистом, думающим «лишь об устройстве одних крестьян».

(обратно)

158

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 554. В настоящей работе, посвященной общественному движению, мы не имеем возможности коснуться сколько-нибудь подробно хода подготовки крестьянской реформы и связанных с ним столкновений мнений и выступлений тех или иных элементов в правящей среде и в господствующем сословии. Читатели могут обратиться к книге П.А. Зайончковского «Отмена крепостного права в России» (Госполитиздат, 1954), где помещена и библиография основных источников и литературы (стр. 278 – 291).

(обратно)

159

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 96.

(обратно)

160

Там же, стр. 97.

(обратно)

161

«Русский архив», вып. 12, 1888, стр. 601 – 615.

(обратно)

162

«Письма С.Т., К.С. и И.С. Аксаковых к И.С. Тургеневу», М. 1894, стр. 149.

(обратно)

163

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 96; см. также М. Ольминский, Перед реформой, «Образование» № 6, 1908 г., стр. 69 – 70. В 1861 г. автор «Ответа „Великоруссу“» писал в «Колоколе», что между привилегированным обществом «помещиков-чиновников» и правительством «могут быть только размолвки о том, чтобы поровнее делиться правом теснить и грабить народ» («Колокол», л. 107, 15 сентября 1861 г., стр. 895).

(обратно)

164

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 10.

(обратно)

165

Там же, стр. 10.

(обратно)

166

Там же.

(обратно)

167

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М.К. Лемке, т. X, Пг. 1919, стр. 120; т. XVII, стр. 373.

(обратно)

168

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 314.

(обратно)

169

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, Пг. 1920, стр. 129, 130.

(обратно)

170

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, Пг. 1919, стр. 167.

(обратно)

171

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 12.

(обратно)

172

Последняя, восьмая книжка «Полярной звезды» появилась после большого перерыва, в конце 1868 г.

(обратно)

173

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 524.

(обратно)

174

«„Колокол“ основал Огарев», – заявлял, например, Герцен в 1862 г. в письме к И.С. Тургеневу (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, Пг. 1920, стр. 549).

(обратно)

175

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 12.

(обратно)

176

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIV, Пг. 1920, стр. 373 – 374.

(обратно)

177

«Воспоминания Б.Н. Чичерина. Путешествие за границу», стр. 49.

(обратно)

178

Е.А. Штакеншнейдер, Дневник и записки, М. – Л. 1934, стр. 160.

(обратно)

179

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, Пг. 1919, стр. 362.

(обратно)

180

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVIII, Пг. 1922, стр. 261.

(обратно)

181

См. А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 300.

(обратно)

182

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 52.

(обратно)

183

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 150.

(обратно)

184

«Дайте крестьянам ту землю, которой они теперь de facto пользуются», – писал Огарев в первой из серии своих статей «Русские вопросы» в «Полярной звезде» за 1856 г. (Н.П. Огарев, Избр. социально-политические и философские произведения, т. 1, Госполитиздат, 1952, стр. 108; в дальнейшем сокращенно: Н.П. Огарев, Избр. произв.).

(обратно)

185

«Колокол», л. 63, 15 февраля 1860 г., стр. 525.

(обратно)

186

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 305.

(обратно)

187

«Земля чтоб вся осталась за миром и помещик таким же мирским пайщиком (если пожелает иметь пай в мирской земле. – Ш.Л.), как и другие», – писал Огарев в 1862 г. (там же, т. 1, стр. 577).

(обратно)

188

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 300. Motto – изречение, эпиграф. В данном случае употреблено в смысле: основной лозунг (или основные лозунги).

(обратно)

189

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 496.

(обратно)

190

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 11.

(обратно)

191

Там же.

(обратно)

192

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 9.

(обратно)

193

«Литературное наследство», т. 39 – 40, М. 1941, стр. 321.

(обратно)

194

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 12.

(обратно)

195

В известном письме к Тургеневу («Еще вариация на старую тему»), написанном зимой 1856/57 г., Герцен заявлял: «...Вопросы наши так поставлены, что они могут быть разрешены общими социально-государственными мерами без насильственных потрясений... Одна робость, неловкость, оторопелость правительства мешает ему видеть дорогу, и оно пропускает удивительное время» (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 493).

(обратно)

196

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 264. В «Письме к издателю», напечатанном в первом листе «Колокола», Огарев, обращаясь к Герцену, писал: «…Вы готовы ужиться со всяким правительством, лишь бы оно стояло на высоте экономических изменений в государстве» (Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 197).

(обратно)

197

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 14.

(обратно)

198

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 2.

(обратно)

199

А.И. Герцен, Царь Александр II. «Литературное наследство», т. 7 – 8, М. 1933, стр. 64.

(обратно)

200

Герцен под крестьянскими разумел здесь комитеты, занятые разработкой крестьянского вопроса (как известно, они были по составу не крестьянскими, а дворянскими).

(обратно)

201

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 363.

(обратно)

202

Н. Огарев, О проекте освобождения крестьян. «Колокол», л. 45, 15 июня 1859 г., стр. 373.

(обратно)

203

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 468.

(обратно)

204

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 412.

(обратно)

205

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 386, 387.

(обратно)

206

Там же, стр. 389.

(обратно)

207

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 250.

(обратно)

208

Там же, стр. 340.

(обратно)

209

Там же, стр. 463; т. X, стр. 237.

(обратно)

210

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 462; ср. т. X, стр. 242.

(обратно)

211

Автор письма, датированного маем 1858 г. и опубликованного в «Колоколе» 15 сентября того же года (л. 23 – 24), писал: «У нас теперь все ясно видят, что правительство на стороне помещичьей партии, что оно с радостью отказалось бы от своих невинных затей по делу об освобождении крестьян и осталось при существующем порядке, если бы кто мог указать ему верное средство сохранить этот порядок без опасения народного волнения. К счастию, такого средства нет…» (стр. 190). В другом письме, от июля 1858 г., подчеркивалось, что помещики «заодно с царем» и царь «явно держит их сторону» (л. 25, 1 октября 1858 г., стр. 205).

(обратно)

212

«Колокол», л. 25, 1 октября 1858 г., стр. 205.

(обратно)

213

«Колокол», л. 29, 1 декабря 1858 г., стр. 238.

(обратно)

214

Письмо Б.Н. Чичерина от 26 ноября (8 декабря) 1858 г. из Ниццы (находится в бумагах К.Д. Кавелина, хранящихся в рукописном отделении Института русской литературы АН СССР в Ленинграде).

(обратно)

215

См. перепечатку письма Кавелина в комментариях М.К. Лемке к Полн. собр. соч. и писем Герцена, т. IX, стр. 417 – 423.

(обратно)

216

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 63.

(обратно)

217

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, стр. 194.

(обратно)

218

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 222; т. IX, стр. 390.

(обратно)

219

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 109.

(обратно)

220

«Литературное наследство», т. 61, М. 1953, стр. 270.

(обратно)

221

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 300, 301.

(обратно)

222

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 364 – 365.

(обратно)

223

Известно, что Герцен придавал статье Огарева «На новый год» большое значение.

(обратно)

224

Н.П. Огарев, Избр. произ., т. 1, стр. 392.

(обратно)

225

Исключительно гнетущее впечатление на издателей «Колокола» произвело назначение (в начале 1860 г.) министра юстиции Панина на место умершего председателя редакционных комиссий по крестьянскому делу Ростовцева. Герцен писал: «Глава самой дикой, самой тупой реакции поставлен главою освобождения крестьян… Это – вызов, это – дерзость, это – обдуманное оскорбление общественного мнения и уступка плантаторской партии. Тон царствования изменился, с ним должны измениться и все отношения» (Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 236).

(обратно)

226

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 318.

(обратно)

227

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 387.

(обратно)

228

См. публикации Б.П. Козьмина в «Литературном наследстве», т. 39 – 40, М. 1941, стр. 323 – 328, и М.В. Нечкиной в «Литературном наследстве», т. 61, М. 1953, стр. 493 – 522.

(обратно)

229

Я.З. Черняк, Фонд Н.П. Огарева, «Записки отдела рукописей» Госуд. библиотека СССР имени В.И. Ленина, вып. 12, М. 1951, стр. 67 – 68.

(обратно)

230

«Литературное наследство», т. 61, стр. 494 – 500. В исследовании, сопровождающем публикацию ряда огаревских документов, М.В. Нечкина относит к предреформенному времени еще один весьма интересный документ, условно названный ею (по начальным словам): «Цель русского движения». Этой целью Огарев считает созыв Земского собора, выбранного всем народом, «для всеобщего нового устройства России». «Если (или так как), – пишет Огарев, – государь не хочет созвать Земского собора, то неурядица неизбежно доведет до восстания». Восстание Огарев призывает «устроить и направить в разумном порядке, отнюдь не кровопролитно и не разорительно». «Такое восстание, идущее строем, можно только образовать в войсках». Огарев рекомендовал образование (преимущественно в частях, стоящих на окраинах) офицерских обществ, которые повели бы войска на Москву и Петербург, «всюду подымая народ на содействие и умножаясь прибылыми охотниками-ратниками». Роль узла, связывающего офицерские общества разных местностей, Огарев предлагал возложить на редакцию «Колокола» в Лондоне («Литературное наследство», т. 61, стр. 501). М.В. Нечкина относит данный огаревский документ к 1860 г. Нам кажется, однако, гораздо более правдоподобным предположить, сопоставляя документ со всем комплексом огаревских и герценовских, а также и иных материалов конца 50-х и начала 60-х годов, что он относится к 1862 г. Обоснованию предлагаемой нами датировки посвящена наша заметка в т. 63 «Литературного наследства» (М. 1956, стр. 867 – 871).

(обратно)

231

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 374, 378, 393 – 394.

(обратно)

232

См. В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 12.

(обратно)

233

См. В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 14.

(обратно)

234

В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 223.

(обратно)

235

См. В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 26.

(обратно)

236

См. В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 223.

(обратно)

237

Там же, стр. 223.

(обратно)

238

Герцен имел в виду так называемую гражданскую казнь Чернышевского (в мае 1864 г. в Петербурге).

(обратно)

239

Здесь термин «разночинцы» употреблялся Герценом еще в узком, формальном смысле, в каком он был известен старому законодательству царской России. Но Герцен пользовался уже этим словом и в том значении, какое за ним вполне упрочилось потом в литературе (Герцен говорил о «нравственных» разночинцах).

(обратно)

240

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 299.

(обратно)

241

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 184.

(обратно)

242

«Деятели революционного движения в России». Био-библиографический словарь, т. 1, ч. 2, Шестидесятые годы, сост. А. Шилов и М. Карнаухова, М. 1928.

(обратно)

243

«Каторга и ссылка» № 1 (38), 1928 г., стр. 29, 41.

(обратно)

244

См. В.И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 294.

(обратно)

245

Для 1827 – 1846 гг. статистика, используемая В.И. Лениным, дает 76% дворян среди привлеченных по делам о государственных преступлениях.

(обратно)

246

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 654, 655.

(обратно)

247

М.А. Бакунин, Собр. соч. и писем, т. IV, М. 1935, стр. 363. После бегства из Сибири, примкнув в Лондоне к «Колоколу», Бакунин на его страницах (в известной статье «Русским, польским и всем славянским друзьям», л. 122 – 123, 15 февраля 1862 г.) дал выражение той же вере в «незримую, но тем не менее действительную» силу разночинцев; само это слово еще не было названо в статье, но речь шла именно о них, о «бездомной, странствующей церкви свободы», состоящей из «бесчисленного множества лиц всех сословий», оторвавшихся от «дворянства, чиновничества, духовенства, купечества, мещанства, крестьянства».

(обратно)

248

В.И. Ленин, Соч., т. 16, стр. 108.

(обратно)

249

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 14 – 15.

(обратно)

250

См. В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 223.

(обратно)

251

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 299.

(обратно)

252

Б. Козьмин, Харьковские заговорщики 1856 – 1858 годов. Харьков 1930; ср. его же публикацию в «Красном архиве», т. 1 (32), 1929, стр. 235.

(обратно)

253

А.З. Барабой, Харьковско-киевское революционное тайное общество 1856 – 1860 гг. «Исторические записки», т. 52, М. 1955, стр. 235 – 266.

(обратно)

254

Кроме названных работ, см. статью М.К. Лемке «Молодость „Отца Митрофана“», в его «Очерках освободительного движения „шестидесятых годов“» (СПБ 1908). «Отец Митрофан» – М.Д. Муравский – активно участвовал впоследствии в движении 70-х годов и погиб на каторге.

(обратно)

255

Б. Козьмин, Харьковские заговорщики, гл. VIII; А. Барабой, указ. соч., стр. 256.

(обратно)

256

П.Н. Рыбников – в дальнейшем известный фольклорист.

(обратно)

257

А.А. Козлов – впоследствии профессор философии.

(обратно)

258

М.М. Клевенский, «Вертепники», «Каторга и ссылка» № 10 (47), 1928 г., стр. 29. Иван Аксаков в переписке с Герценом указывал (в 1858 г.), что в Москве «много» «студентов-социалистов», которые «знают лично и уважают славянофилов» «в особенности Хомякова», хотя «не согласны с ним во многом» («Вольное слово» № 60, Женева, 1 мая 1883 г., стр. 5).

(обратно)

259

Из московских студенческих воспоминаний Ильи Петровича Деркачева, в сб. «Воспоминания о студенческой жизни», М. 1899, стр. 231.

(обратно)

260

Б.И. Сциборский, Воспоминания о Н.А. Добролюбове. «Литературное наследство», т. 25 – 26, М. 1936, стр. 312.

(обратно)

261

Там же, стр. 300.

(обратно)

262

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. VI, М. 1939, стр. 396.

(обратно)

263

Из последних следует отметить такие очаги разночинского движения, как университетская Казань или даже отдаленная, но тяготевшая к той же Казани, Пермь. См. Г. Вульфсон, Е. Бушканец, Революционные демократы и общественное движение в Казанском университете в период революционной ситуации (1859 – 1861 гг.), Казань 1952; Ф.С. Горовой, Революционно-демократическое движение в Пермской губернии в 60-х годах XIX века, 1952.

(обратно)

264

Н. Шелгунов, Неудавшаяся «Беседа» и задачи интеллигенции. «Дело» № 5, 1871 г., «Соврем. обозрение», стр. 44.

(обратно)

265

«Колокол», л. 127, 1 апреля 1862 г., стр. 1058.

(обратно)

266

«Колокол», л. 107, 15 сентября 1861 г., стр. 897 (разрядка наша. – Ш.Л.).

(обратно)

267

Н.М. Чернышевская, Н.Г. Чернышевский в Саратове, Саратов 1952.

(обратно)

268

См. Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, М. 1939, стр. 643, 671, 672.

(обратно)

269

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, 1949, стр. 48.

(обратно)

270

Разгром кружков петрашевцев в апреле 1849 г. вызвал у Чернышевского возмущение действиями царских властей, сопровождаемое признанием, что он «сам никогда не усомнился бы вмешаться в их общество и со временем, конечно, вмешался бы» (Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, 1939, стр. 274).

(обратно)

271

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 196.

(обратно)

272

Там же, стр. 418, 419.

(обратно)

273

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 198.

(обратно)

274

«Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», т. III, М. 1892, стр. 290.

(обратно)

275

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, М. – Л. 1935, стр. 470.

(обратно)

276

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, М. 1947, стр. 677.

(обратно)

277

Г.В. Плеханов, Соч., т. V, стр. 27.

(обратно)

278

См. В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 224. Этого факта не меняет то обстоятельство, что впоследствии Чернышевский разошелся в ряде пунктов с Герценом, сделав, по выражению Ленина, «громадный шаг вперед против Герцена».

(обратно)

279

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 381.

(обратно)

280

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 567.

(обратно)

281

В той же статье Чернышевского нашло уже выражение (хотя и в осторожной форме) и сознание того, что новое, разночинно-демократическое поколение призвано преодолеть известную ограниченность, свойственную людям 40-х годов. Цитируя стихи Огарева, Чернышевский писал об ожидании других речей, «в которых слабее отзывалось бы мученье внутренней борьбы». «Мы слышали от самого Рудина, – отмечал Чернышевский, – что время его прошло; но он не указал нам еще никого, кто бы заменил его, и мы еще не знаем, скоро ли мы дождемся ему преемника. Мы ждем еще этого преемника… Мы ждем такого человека и его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышалась бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью и человек может свою жизнь согласить с своими убеждениями» (там же, стр. 567 – 568).

(обратно)

282

См. Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 206. Чернышевский писал: «Тут в первый раз умственная жизнь нашего отечества произвела людей, которые шли наряду с мыслителями Европы, а не в свите их учеников... С того времени, как представители нашего умственного движения самостоятельно подвергли критике гегелеву систему, оно уже не подчинялось никакому чужому авторитету» (там же, стр. 224).

(обратно)

283

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 231.

(обратно)

284

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 205.

(обратно)

285

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 3, изд. 2, стр. 4. Из этого, разумеется, не следует, что Фейербах не держался сам прогрессивных, демократических общественных взглядов. Только благодаря передовому, гуманистическому направлению мировоззрения и творчества Фейербах мог стать в столь широкой мере идейным союзником русской революционной демократии. Фейербах очень сочувственно относился к русскому освободительному движению, он, в частности, питал глубокое уважение к Герцену (см. «Литературное наследство», т. 62, М. 1955, стр. 706).

(обратно)

286

Н.В. Шелгунов, Воспоминания, М. – Пг. 1923, стр. 163.

(обратно)

287

В.И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 346.

(обратно)

288

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 357.

(обратно)

289

«Вот что такое прогресс – результат знания», – пишет Чернышевский в статье «О причинах падения Рима» (1861 г). (Полн. собр. соч., т. VII, М. 1950, стр. 645). Любопытна, впрочем, важная материалистическая поправка, внесенная Чернышевским (в 1863 г. в примечаниях к переводу «Введения в историю XIX века» Гервинуса) в известный тезис Бокля о значении успехов знания в истории общества: «…Развитие двигалось успехами знания, которые преимущественно обусловливались развитием трудовой жизни и средств материального существования» («Н.Г. Чернышевский, 1828 – 1928. Сборник статей, документов и воспоминаний», М. 1928, стр. 29 – 30).

(обратно)

290

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 110.

(обратно)

291

Там же, стр. 122.

(обратно)

292

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 248; т. 12, стр. 257.

(обратно)

293

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 97.

(обратно)

294

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VI, М. 1949, стр. 185.

(обратно)

295

См. Ленинский сборник XXV, стр. 228.

(обратно)

296

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 356 – 357.

(обратно)

297

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, М. 1950, стр. 649.

(обратно)

298

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 13.

(обратно)

299

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VIII, М. 1950, стр. 643.

(обратно)

300

По известному замечанию Маркса в послесловии ко второму немецкому изданию «Капитала», Чернышевский мастерски осветил банкротство буржуазной политической экономии.

(обратно)

301

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 217.

(обратно)

302

Там же, стр. 300, 302.

(обратно)

303

См. там же, стр. 265.

(обратно)

304

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 142.

(обратно)

305

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, М. 1948, стр. 744.

(обратно)

306

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, М. 1948, стр. 745.

(обратно)

307

Там же.

(обратно)

308

Там же.

(обратно)

309

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 97.

(обратно)

310

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 741.

(обратно)

311

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 362.

(обратно)

312

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 661 – 662.

(обратно)

313

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 361.

(обратно)

314

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XV, М. 1950, стр. 88.

(обратно)

315

«Тургенев и круг „Современника“», М. – Л. 1930, стр. 194.

(обратно)

316

«Первое собрание писем И.С. Тургенева», СПБ 1884, стр. 26.

(обратно)

317

Н.К. Михайловский, Полн. собр. соч., т. VII, СПБ 1909, стр. 44.

(обратно)

318

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 713.

(обратно)

319

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, М. 1949, стр. 348.

(обратно)

320

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIII, М. 1949, стр. 202.

(обратно)

321

Там же, стр. 197 – 198.

(обратно)

322

«Н.Г. Чернышевский, 1828 – 1928. Сборник статей, документов и воспоминаний», стр. 109.

(обратно)

323

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 718.

(обратно)

324

Там же, стр. 720.

(обратно)

325

Там же, стр. 737.

(обратно)

326

Там же, стр. 731.

(обратно)

327

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 495.

(обратно)

328

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 188.

(обратно)

329

П.Ф. Николаев, Личные воспоминания о пребывании Николая Гавриловича Чернышевского в каторге, М. 1906, стр. 21.

(обратно)

330

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 138.

(обратно)

331

Там же, стр. 172.

(обратно)

332

Там же, стр. 174.

(обратно)

333

В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 264.

(обратно)

334

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 97.

(обратно)

335

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 249.

(обратно)

336

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 436.

(обратно)

337

Запрещенные цензурой тексты Н.Г. Чернышевского. «Литературное наследство», т. III, М. 1932, стр. 90.

(обратно)

338

Там же, стр. 94.

(обратно)

339

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 242.

(обратно)

340

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 96.

(обратно)

341

Ленинский сборник XXV, стр. 231.

(обратно)

342

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 96.

(обратно)

343

Там же, стр. 100.

(обратно)

344

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 434.

(обратно)

345

«Материалы для биографии Н.А. Добролюбова, собранные в 1861 – 1862 годах», т. 1, М. 1890, стр. 319.

(обратно)

346

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 852.

(обратно)

347

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, стр. 53 – 54.

(обратно)

348

«Добролюбов и Славутинский в их переписке», Сб. «Огни», кн. 1, Пг. 1916 (1917), стр. 67.

(обратно)

349

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 487.

(обратно)

350

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 45 – 46.

(обратно)

351

Там же, стр. 49.

(обратно)

352

Там же, стр. 87.

(обратно)

353

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, стр. 231.

(обратно)

354

Там же, стр. 239.

(обратно)

355

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 62 – 63.

(обратно)

356

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, стр. 230.

(обратно)

357

«Огни», кн. 1, стр. 67 – 68.

(обратно)

358

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. II, стр. 239.

(обратно)

359

Там же, стр. 240.

(обратно)

360

В.И. Засулич, Сборник статей, т. II, СПБ 1907, стр. 289, 304. Характерно содержащееся в статье Веры Засулич в «Искре» признание, что своими революционными мыслями Добролюбов через 10 – 15 лет после своей смерти «неизмеримо сильнее влиял на текущую жизнь, чем живые публицисты 70-х годов, ежемесячно печатавшие свои статьи в журналах» (там же, стр. 302).

(обратно)

361

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 108 – 109.

(обратно)

362

Там же, стр. 109.

(обратно)

363

В тексте «Современника» (сентябрь 1859 г., «Современное обозрение», стр. 35) – не «созревает», а «созреет».

(обратно)

364

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 138 – 139.

(обратно)

365

Там же, стр. 139.

(обратно)

366

Там же, стр. 391.

(обратно)

367

Там же, стр. 392.

(обратно)

368

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 392 – 393.

(обратно)

369

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 34.

(обратно)

370

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 259; т. 18, стр. 34, 255.

(обратно)

371

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 4.

(обратно)

372

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 296.

(обратно)

373

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVI, стр. 164.

(обратно)

374

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, стр. 235.

(обратно)

375

В.И. Ленин, Соч., т. 13, стр. 216.

(обратно)

376

В.И. Ленин, Соч., т. 27, стр. 244.

(обратно)

377

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 286 – 287.

(обратно)

378

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 11 – 16, 413 – 423.

(обратно)

379

Н.А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 59.

(обратно)

380

После выступления Герцена против группы «Современника» в мае 1859 г. (статья «Very dangerous») Чернышевский в июне того же года по поручению редакции «Современника» ездил для объяснений с Герценом в Лондон. Вокруг освещения этой поездки в советской исторической литературе последних лет шла довольно оживленная полемика (в основном между М.В. Нечкиной и Б.П. Козьминым; см., в частности, «Известия Академии наук СССР», 1953, вып. 2; 1954, вып. 1; 1955, вып. 2). Нам представляется бесспорным, что непосредственной целью поездки было стремление разъяснить Герцену недоразумение, в которое он впал, и побудить его публично отказаться от необоснованных и несправедливых упреков и подозрений, которые им были печатно высказаны. Вместе с тем Герцен и Чернышевский не могли не затронуть в своих беседах широкого круга общественно-политических проблем, волновавших тогда демократическую общественность. Это было неизбежно уже вследствие самого характера миссии Чернышевского; это же фактически подтверждается рядом имеющихся исторических источников. Мы не видим оснований для утверждений, что между обоими собеседниками было заключено какое-то соглашение о совместных и согласованных действиях, которое проводилось в жизнь на протяжении последующих лет. Но аргументация Чернышевского в беседах и спорах с Герценом, если и не оказала на последнего сколько-нибудь определяющего влияния в тот момент (помимо, конечно, того, что привело к опубликованию на страницах «Колокола» разъяснения, снимавшего оскорбительные намеки статьи «Very dangerous»), могла облегчить со временем лучшее понимание Герценом характера и стремлений революционно-демократического круга Чернышевского и его ближайших последователей.

(обратно)

381

Другой (и, очевидно, главнейшей) целью было – ясно определить свою позицию и тем самым воздействовать на общественное мнение широких демократических кругов.

(обратно)

382

Попытки установить автора этого замечательного документа делались неоднократно. Еще А. Тун в своей «Истории революционных движений в России», изданной на немецком языке в 1883 г., высказал мнение, что этим автором мог быть Чернышевский (A. Thun. Geschichte der revolutionären Bewegungen in Russland, Leipzig 1883, S. 16). На авторстве Чернышевского категорически настаивал начиная с 1911 г. М.К. Лемке, ссылавшийся на известное ему свидетельство А.А. Слепцова. Мнение Лемке долго принималось большинством историков, в том числе автором самой пространной работы о Чернышевском, Ю.М. Стекловым. Однако в период празднования 100-летнего юбилея Чернышевского рядом исследователей были высказаны сомнения в версии, защищавшейся Лемке (М.В. Нечкиной – «Историк-марксист», т. X, 1928, стр. 220 – 221; Н.А. Алексеевым – «Каторга и ссылка» № 4 (53), 1929 г., стр. 197; А.Н. Шебуниным – «Каторга и ссылка» № 11 (60), 1929 г., стр. 10 – 11). Б.П. Козьмин посвятил спорному вопросу специальную работу в «Литературном наследстве», т. 25 – 26, 1936, стр. 576 – 584. Не все соображения Козьмина можно считать доказанными, но и тех доводов, которые представляются вполне правильными, достаточно, чтобы разделить основной вывод исследователя о том, что «Письмо из провинции» написано не Чернышевским. Попытка отстоять положение о принадлежности «Письма» Чернышевскому в статье В.А. Алексеева (в «Ученых записках» Ленинградского университета, № 200, серия филологических наук, 1955 г., стр. 70 – 78) остается, по нашему мнению, неубедительной. Другую версию, отстаиваемую М.В. Нечкиной (см. ее статью «Н.Г. Чернышевский в годы революционной ситуации». «Исторические записки», т. 10. 1941, стр. 28 – 38) и др., – относительно авторства Добролюбова – нельзя пока признать подкрепленной достаточно вескими аргументами.

(обратно)

383

Любопытно, что почти в то самое время, когда печаталась статья «Русского человека», поэт (бывший петрашевец) А.Н. Плещеев, сотрудник «Современника», писал Добролюбову по поводу тогда еще либерального «Русского вестника» и славянофильской группы, выпускавшей в Москве журнал «Русская беседа»: «Всякое кумовство – в сторону! Надо бить этих крепостников под маской либералов» («Русская мысль», 1913, кн. 1, отд. 2, стр. 149).

(обратно)

384

«Колокол», л. 64, 1 марта 1860 г., стр. 534 – 535.

(обратно)

385

Там же, стр. 531.

(обратно)

386

«Колокол», л. 64, 1 марта 1860 г., стр. 533.

(обратно)

387

А. Серно-Соловьевич, Наши домашние дела, Женева 1867, стр. 13.

(обратно)

388

Bismarks Briefwechsel mit dem Minister Freiherrn von Schleinitz (1858 – 1861). Stuttgart und Berlin 1905, стр. 118, 138, 139. Извлечения из петербургских донесений Бисмарка Шлейнитцу Вильгельм II во время революции 1905 г. сообщил Николаю II, так как находил в них свидетельство того, что «история повторяется… и были времена, очень напоминающие теперешние» («Переписка Вильгельма II с Николаем II», М. – Пг. 1923, стр. 114).

(обратно)

389

«Колокол», л. 78, 1 августа 1860 г., стр. 654; А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 375.

(обратно)

390

Соредакторами Чернышевского являлись близкие к нему военные – профессора военных академий H.Н. Обручев (в дальнейшем – один из руководящих участников революционного движения начала 60-х годов, а впоследствии влиятельный армейский деятель, дослужившийся до поста начальника главного штаба) и В.М. Аничков. Фактические данные о редакторстве Чернышевского в «Военном сборнике» содержатся в работах: Н. Макеев, Н.Г. Чернышевский – редактор «Военного сборника», М. 1950; Р.А. Таубин, К вопросу о роли Н.Г. Чернышевского в создании «революционной партии» в конце 50-х – начале 60-х годов XIX в. «Исторические записки», т. 39, 1952, стр. 59 – 97.

(обратно)

391

«Материалы для биографии Н.А. Добролюбова, собранные в 1861 – 1862 годах», т. 1, М. 1890, стр. 495.

(обратно)

392

Отметим влияние Чернышевского на значительный круг офицеров русской армии польского происхождения, служивших или учившихся в Петербурге и принимавших деятельное участие в польском национально-освободительном движении. Близким другом Чернышевского был офицер-революционер Сигизмунд (Зыгмунт) Сераковский, впоследствии возглавивший восстание 1863 г. в Литве.

(обратно)

393

«Материалы для биографии Н.А. Добролюбова», стр. 503.

(обратно)

394

Там же, стр. 510.

(обратно)

395

Там же, стр. 533.

(обратно)

396

Ю. Самарин и Ф. Дмитриев, Революционный консерватизм, Берлин 1875, стр. 30.

(обратно)

397

А.З. Попельницкий, Первые шаги крестьянской реформы. Сб. «Великая реформа», т. V, М. 1911, стр. 180.

(обратно)

398

Н. Серно-Соловьевич, Окончательное решение крестьянского вопроса, Берлин 1861, стр. 54 – 55.

(обратно)

399

Н.И. Пирогов передает разговоры и мысли крестьян. «Это быть не может, меня обманывают, и то, что мне говорят о царской воле, вовсе не царская, а панская воля» (Н.И. Пирогов, Письма к баронессе Э.Ф. Раден, Соч., т. 1, Киев 1910, стр. 702 – 703).

(обратно)

400

Из записок мирового посредника А.Н. Минха. Сб. «Материалы по крепостному праву. Саратовская губерния». Саратов 1911, стр. 11.

(обратно)

401

П.И. Лященко, Очерки аграрной эволюции России, т. II, Крестьянское дело и пореформенная землеустроительная политика, СПБ 1913, стр. 98.

(обратно)

402

«Колокол», л. 122 и 123, 15 февраля 1862 г., стр. 1013 – 1014.

(обратно)

403

О. Трубецкая, Кн. В.А. Черкасский и его участие в разрешении крестьянского вопроса, т. 1, кн. 2, М. 1904, стр. 308.

(обратно)

404

М. Нечкина, Из истории крестьянских восстаний против «воли» 1861 г., «Красный архив», т. V (36), 1929, стр. 204.

(обратно)

405

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, Пг. 1919, стр. 110. Согласно выводам недавно вышедшей работы М. Найденова «Классовая борьба в пореформенной деревне (1861 – 1863 гг.)», М., 1955, уже в марте 1861 г. волнения охватили различные местности в 17 губерниях, в апреле число волнений увеличилось не меньше чем в 5 – 6 раз, а в мае 1861 г. стремительно нараставшее крестьянское движение достигло высшей точки (стр. 36 – 40).

(обратно)

406

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II. Подготовил к печати Е.А. Мороховец, М. – Л. 1931, стр. 17 – 18. Последняя цифра особенно далека от истины: известно, что усмирители прибегли к истязанию розгами в широчайших масштабах. Недаром Маркс писал о времени, непосредственно следовавшем за обнародованием манифеста 19 февраля: «общее волнение и бунты среди крестьян; они считали его сфабрикованным, поддельным документом; военные экзекуции; общая порка крепостных в течение первых трех месяцев после „Манифеста“» («Архив Маркса и Энгельса», т. XII, 1952, стр. 3).

(обратно)

407

«Кандеевское восстание в 1861 г.», «Красный архив», т. 1 (92), 1939, стр. 106. Ср. «Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права, ч. I и II. Донесения свитских генералов и флигель-адъютантов, губернских прокуроров и уездных стряпчих». Подготовил к печати Е.А. Мороховец, М. – Л. 1949, стр. 137 – 158.

(обратно)

408

«Красный архив», т. 1 (92), 1939, стр. 101 – 102. Следует отметить, что положение в Пензенской губернии и перед реформой считалось некоторыми наблюдателями напряженным. Один из современников писал вскоре после появления рескриптов 1857 г.: «Говорят, в Пензенской губернии крестьяне возбуждены do nec plus ultra и что малейшего повода достаточно, чтобы они принялись за расправу» («Русская старина», январь 1898 г. стр. 81). Напомним и об особой роли Пензенской губернии в «трезвенном движении» 1859 г.

(обратно)

409

«Красный архив», т. 1 (92), 1939, стр. 94.

(обратно)

410

Там же, стр. 107.

(обратно)

411

«Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права», стр. 152 – 154.

(обратно)

412

«Красный архив», т. 1 (92), 1939, стр. 95 – 100.

(обратно)

413

«Красный архив», т. 1 (92), 1939, стр. 117 – 132; А.М. Дренякин, Сказание о волнении крестьян в Кандеевке в 1861 г. «Русская старина», апрель 1885 г., стр. 139 – 160.

(обратно)

414

В доме своего родственника в селе Сенцовке Тамбовской губернии.

(обратно)

415

«Красный архив», т. 1, 1922, стр. 277; ср. «Каторга и ссылка» № 7, 1930 г., стр. 103.

(обратно)

416

«Колокол», л. 98 – 99, 15 мая 1861 г., стр. 821; л. 102, 1 июля, стр. 859, и др.

(обратно)

417

«Колокол», л. 104, 1 августа 1861 г., стр. 876.

(обратно)

418

«Бездненское восстание 1861 г.», «Красный архив», т. V (36), 1929, стр. 185; «Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права», стр. 62 – 75.

(обратно)

419

«Восстание в Бездне». «Красный архив», т. IV (35), 1929, стр. 196.

(обратно)

420

Там же, стр. 186.

(обратно)

421

«Красный архив», т. IV (35), 1929, стр. 182.

(обратно)

422

«Красный архив», т. IV (35), 1929, стр. 182; т. V (36), стр. 185.

(обратно)

423

Из показаний одного из крестьян Лариона Тимофеева. «Красный архив», т. V (36), 1929, стр. 190.

(обратно)

424

«Бездненское восстание 1861 года». Сб. документов. Подготовили к печати А.И. Сочалов и Г.Н. Вульфсон, Казань 1948, стр. 64.

(обратно)

425

«Красный архив», т. IV (35), 1929, стр. 180.

(обратно)

426

«Бездненское восстание 1861 года», стр. 27.

(обратно)

427

«Красный архив», т. IV (35), 1929, стр. 185. По сообщению «Колокола» (л. 125, 15 марта 1862 г., стр. 1043), присутствовало всего около 100 человек, согнанных силою.

(обратно)

428

«Колокол», л. 125, 15 марта 1862 г., стр. 1043.

(обратно)

429

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 106.

(обратно)

430

В качестве повода для своей статьи, содержавшей революционное обращение к народу, Герцен использовал «открытие» «мощей» воронежского архиерея Тихона.

(обратно)

431

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 194, 196.

(обратно)

432

Автором статьи («Погоня за лучшим») был последователь и молодой друг Чернышевского студент Петербургского университета И.А. Пиотровский, сыгравший заметную роль в сентябрьско-октябрьских волнениях среди студенчества.

(обратно)

433

«Современник» № 8, 1861 г., стр. 241; см. также: Г. Вульфсон, Е. Бушканец, Бездненское восстание в освещении «Современника» Н.Г. Чернышевского и «Колокола» А.И. Герцена, Казань 1951.

(обратно)

434

«Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права», стр. 220 – 229.

(обратно)

435

«Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права», стр. 204 – 208; П.М. Потетенькин, Крестьянские волнения в Саратовской губернии в 1861 – 1863 гг., Саратов 1940, стр. 40 – 48.

(обратно)

436

«Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права», стр. 168 – 184.

(обратно)

437

Там же, стр. 246 – 253.

(обратно)

438

«Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права», стр. 51 – 55; ср. А. Полонский, Крестьянское движение в Гродненской губернии во время проведения реформы 1861 года. «Известия Академии наук БССР» № 4, 1952 г.

(обратно)

439

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II, стр. 17, 22.

(обратно)

440

Там же, стр. 28.

(обратно)

441

См. Журналы Главного комитета об устройстве сельского состояния, т. I (с 5 марта 1861 г. по 28 декабря 1862 г.), Пг. 1918, стр. 438 – 442.

(обратно)

442

«Отмена крепостного права. Доклады министров внутренних дел о проведении крестьянской реформы. 1861 – 1862», М. – Л. 1950, стр. 105.

(обратно)

443

«Отмена крепостного права…», стр. 102, 130, 194, 282.

(обратно)

444

В конечном счете введение грамот завершилось с значительным опозданием, к 1 мая 1864 г.

(обратно)

445

Я.И. Линков, Очерки истории крестьянского движения в России в 1825 – 1861 гг., стр. 254 – 256.

(обратно)

446

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II, стр. 52.

(обратно)

447

П.М. Потетенькин, Крестьянские волнения в Саратовской губернии в 1861 – 1863 гг., стр. 61 – 62.

(обратно)

448

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II, стр. 65.

(обратно)

449

Там же, стр. 68 – 69.

(обратно)

450

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II, стр. 40.

(обратно)

451

«Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II, стр. 70. Отчетные данные министерства внутренних дел показывают для времени с 19 февраля 1863 г. до 1 января 1864 г. 122 случая крестьянских волнений.

(обратно)

452

В. Богучарский, Третье отделение собственной е.и.в. канцелярии о себе самом. «Вестник Европы», кн. 3, 1917, стр. 113. В отчете III отделения за 1864 г. отмечалось, что о большей части уклонений, поскольку они не имели серьезных последствий, губернские начальства уже не представляли донесений («Крестьянское движение. 1827 – 1869», вып. II, стр. 86).

(обратно)

453

Е.А. Мороховец, Крестьянская реформа 1861 г., М. 1937, стр. 130.

(обратно)

454

Скалдин, В захолустьи и в столице, СПБ 1870, стр. 262.

(обратно)

455

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 65.

(обратно)

456

В.И. Ленин, Соч., т. 21, стр. 190.

(обратно)

457

«Журналы и мемории общего собрания Государственного совета по крестьянскому делу», Пг. 1915, стр. 4.

(обратно)

458

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. X, М. 1951, стр. 99.

(обратно)

459

К.Д. Кавелин, Дворянство и освобождение крестьян. Собр. соч., т. II, СПБ 1898, стб. 136.

(обратно)

460

Н. Барсуков, Жизнь и труды М.П. Погодина, кн. 19, СПБ 1905, стр. 4 – 7.

(обратно)

461

Н. Безобразов, Предложения дворянству, Берлин 1862, стр. 34 – 35.

(обратно)

462

«История Москвы», т. IV, М. 1954, стр. 326 – 327.

(обратно)

463

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVIII, стр. 46.

(обратно)

464

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVIII, стр. 365.

(обратно)

465

Так называлась брошюра А.И. Кошелева, написанная в самом конце 1861 г.

(обратно)

466

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 93, 101.

(обратно)

467

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 24.

(обратно)

468

Эпизод из истории общественных движений в России. «Освобождение», кн. 1, Штутгарт 1903, стр. 17 – 23. Ср. «Колокол», л. 129, 15 апреля 1862 г., стр. 1044 – 1045, 1052; А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, стр. 71 – 78.

(обратно)

469

К.Д. Кавелин, Собр. соч., т. II, стб. 141 – 142; «Письма К.Дм. Кавелина и Ив.С. Тургенева к Ал.Ив. Герцену», Женева 1892, стр. 48.

(обратно)

470

«Вестник Европы» № 3, 1917 г., стр. 168.

(обратно)

471

«Письма К.Дм. Кавелина и Ив.С. Тургенева к Ал.Ив. Герцену», стр. 82.

(обратно)

472

А. Кошелев, Конституция, самодержавие и земская дума, Лейпциг 1862, стр. 50, 51.

(обратно)

473

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 29.

(обратно)

474

Статья Чернышевского «Предисловие к нынешним австрийским делам» была опубликована в февральской книге «Современника» за 1861 г., стр. 581 – 618. Ср. Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 433 – 465.

(обратно)

475

«Современник» № 3, 1861 г., отд. «Современное обозрение», стр. 101 – 102.

(обратно)

476

«Современник» № 3, 1861 г., стр 277 – 278. В номере содержался и другой поэтический призыв к борьбе: в рецензии М. Михайлова на новое издание стихотворений А.Н. Плещеева был перепечатан знаменитый гимн («прекрасный гимн, известный нам наизусть», – как писал автор рецензии) «Вперед! Без страха и сомненья»; см. там же, отд. «Современное обозрение», стр. 91 – 92.

(обратно)

477

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 520.

(обратно)

478

См. Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 99. Николай Серно-Соловьевич еще раньше, в середине 1861 г., выразил свою оценку реформы почти в таких же словах: «Отменен один призрак, уничтожено только название. Существо, права, последствия крепостного права остались» (Н. Серно-Соловьевич, Окончательное решение крестьянского вопроса, Берлин 1861, стр. 66).

(обратно)

479

Статьи: А И. Герцена «Манифест!» (л. 95, 1 апреля 1861 г.), Н. П Огарева «Начало русского освобождения» (л. 96, 15 апреля 1861 г.).

(обратно)

480

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 478.

(обратно)

481

П. Мартьянов, Народ и государство, Лондон 1862 (на обложке – 1863), стр. 60. Ср. «Колокол», л. 132, 8 мая 1862 г., стр. 1093.

(обратно)

482

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 27.

(обратно)

483

Мих. Лемке, Очерки освободительного движения «шестидесятых годов», изд. 2, СПБ 1908, стр. 217.

(обратно)

484

См. А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIV, стр. 377.

(обратно)

485

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, стр. 672.

(обратно)

486

См. В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 27.

(обратно)

487

А. Попельницкий, Панихида по убитым крестьянам в с. Бездне, Казанской губернии. «Голос минувшего» № 9 – 10, 1917 г., стр. 90 – 107; «Бездненское восстание 1861 года», стр. 57 – 58, 97 – 98, 101 – 129, 140 – 145; Г. Вульфсон, Е. Бушканец, Революционные демократы и общественное движение в Казанском университете в период революционной ситуации (1859 – 1861 гг.), Казань 1952, стр. 30 – 31; сб. «А.С. Гациский», Горький 1939, стр. 63 – 69 (отрывок из дневника Гациского: «Щаповская панихида»). «Журналы Главного комитета об устройстве сельского состояния», т. I, стр. 171 – 174, 364– 377.

(обратно)

488

«Бездненское восстание 1861 года», стр. 57 – 58. В дневнике тогдашнего казанца Гациского отмечено, что «от „кружка“ были посланы туда (в Бездну. – Ш.Л.) двое разузнать хорошенько, как все было, но их схватили и переслали в Казань» (сб. «А.С. Гациский», стр. 63).

(обратно)

489

Рядовые участники панихиды в Казани отделались сравнительно легко. Помимо опасений вызвать обострение недовольства в казанском студенчестве (дело окончательно рассматривалось в Главном комитете об устройстве сельского состояния в октябре 1861 г., во время большого подъема студенческого движения), правительство имело в виду и другой мотив. «Весьма полезно было бы как можно скорее изгладить из народной памяти прискорбные события, совершившиеся в Бездне», – так сформулирована в журнале заседания Главного комитета мысль министра внутренних дел, одобренная и комитетом (см. «Журналы главного комитета об устройстве сельского состояния», т. I, стр. 374).

(обратно)

490

О. Трубецкая, Кн. В.А. Черкасский и его участие в разрешении крестьянского вопроса. Материалы для биографии, т. 1, кн. 2, М. 1904, стр. 271 – 272.

(обратно)

491

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 667.

(обратно)

492

А. Георгиевский. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков, СПБ 1890, стр. 4.

(обратно)

493

Н.И. Пирогов, Соч., т. 1, Киев 1910, стб. 699.

(обратно)

494

О студенческих волнениях конца 1861 г. имеется значительная литература, часть которой указана в книжке С.Я. Гессена «Студенческое движение в начале шестидесятых годов», М. 1932. Из более поздней литературы см.: «История Москвы», т. IV, М. 1954, стр. 303 – 312; «История Московского университета», т. 1, М. 1955, стр. 249 – 254; «Вестник Ленинградского университета» № 8, 1947 г., стр. 105 – 116; «Очерки истории Ленинграда», т. II, М. – Л. 1957, стр. 246 – 261.

(обратно)

495

Пантелеев сообщал о Н.Г. Чернышевском: «Мое личное знакомство с Н.Г. относится к половине марта 1862 года. Меня раз крайне поразило, как, должно быть в апреле, он обратился ко мне с вопросом: по каким соображениям я возражал в сентябре 1861 г. в студенческом комитете против некоторых слишком резких предложений» (Л.Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, М. – Л. 1934, стр. 540).

(обратно)

496

«Литературное наследство», т. VII – VIII, М. 1933, стр. 115.

(обратно)

497

См. Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 60 – 71, 168 – 180.

(обратно)

498

См. М.Н. Чернышевский, Чернышевский в Вилюйске. «Былое» № 25, 1924 г., стр. 39. Следует заметить, что сын Чернышевского – М.Н. Чернышевский – назвал утверждение Шувалова, приведенное нами выше, сплетней, «ничем не доказанной».

(обратно)

499

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 258 – 261. Статья Герцена «Исполин просыпается!» была опубликована в «Колоколе», 1 ноября 1861 г. (л. 110). После закрытия Петербургского университета призывы Герцена были повторены и частью конкретизированы Огаревым (в прибавлении к 119-му – 120-му листам «Колокола», 15 января 1862 г., в статье «Университеты закрывают!»). Н.П. Огарев писал: «Нам надо было странствующих учителей. Апостолы науки, как и апостолы религии, не могут сидеть, запершись в нарочито построенных молельнях. Их дело – проповедь, их место всюду. У нас их не было; правительство их создает – невольно, нечаянно, бессмысленно. Умейте же пользоваться случаем!.. Вперед, юное поколение! Из душных аудиторий схоластики в ширь свободного понимания и общественной деятельности! Оставь мертвую букву и создай живую мысль. Иди воином во имя общей истины и народной свободы!» (стр. 1002).

(обратно)

500

Н.В. Шелгунов, Воспоминания, М. – Пг. 1923, стр. 32.

(обратно)

501

Мих. Лемке, Политические процессы в России 1860-х гг., изд. 2, М. – Пг. 1923, стр. 318.

(обратно)

502

Впрочем, остается не вполне установленным, была ли именно та прокламация к молодежи («К молодому поколению»), которая была потом написана Шелгуновым, запроектирована кружком Чернышевского в целом.

(обратно)

503

Н.В. Шелгунов, Воспоминания, стр. 33. Понятие «зима» трактуется Шелгуновым несколько расширительно. Это видно из того, что он относит к зиме составление прокламации «К молодому поколению», написанной едва ли ранее апреля и уж во всяком случае не ранее марта 1861 г.

(обратно)

504

Прокламация «Барским крестьянам» не была напечатана. Ее издание было сорвано принявшим на себя печатание (в тайной типографии в Москве) Вс. Костомаровым (начинающим литератором, бывшим офицером), оказавшимся вскоре злостным предателем и сыгравшим гнуснейшую роль в делах Михайлова и Чернышевского. Чернышевский был лично связан с Вс. Костомаровым, но сношения с последним по поводу издания прокламации были начаты, очевидно, через Михайлова. Михайловым написана и рукопись прокламации, попавшая от Костомарова в руки властей.

(обратно)

505

Прокламация «Барским крестьянам» впервые напечатана (по копии и с неизбежными тогда цензурными пропусками) М.К. Лемке в 1906 г. («Былое» № 4, стр. 179 – 187). На вопрос об авторе Лемке в то время не давал твердого ответа, но предполагал, что она принадлежит Чернышевскому или что Чернышевский участвовал в ее составлении. В том же году Л.Ф. Пантелеев в «Речи» впервые привел отрывок (выше нами цитированный) из еще не изданной части воспоминаний Шелгунова. В последующие годы ряд литераторов поддерживал предположение Лемке, а в отдельных случаях даже определенно отстаивалось авторство Чернышевского. Но высказывались в литературе и сомнения (Чешихин-Ветринский считал, что с авторством Чернышевского «трудно согласиться», см. «Критическое обозрение», вып. 3, 1907, стр. 92). В пооктябрьской литературе одной из первых А.И. Хоментовская категорически защищала принадлежность воззвания Чернышевскому, главным образом на основе анализа его содержания («Исторический архив», кн. 1, Пг. 1919, стр. 404 – 413). Два издания о политических процессах 60-х годов, вышедшие в 1923 г. (одно – подготовленное В.П. Алексеевым под ред. Б.П. Козьмина, и другое – составленное М.К. Лемке), исходили уже из авторства Чернышевского как установленного факта. В качестве документа Чернышевского прокламация фигурировала в юбилейной литературе о нем 1928 г., хотя в некоторых работах (частью у Ю.М. Стеклова, а особенно у М.Н. Покровского) признавалось, что в сохранившейся рукописи имеются те или иные изменения, внесенные, по мнению этих авторов, в текст Чернышевского. В 1939 г. в публикации «Процесса Н.Г. Чернышевского» (Саратов 1939) редактор ее, Н.А. Алексеев, снова подверг сомнению господствующее в советской науке убеждение в принадлежности воззвания Чернышевскому, высказав мнение, что «прокламация, написанная, по свидетельству Шелгунова, Чернышевским, не тождественна с дошедшим до нас текстом воззвания» и что «требуется обстоятельное исследование последнего, чтобы определить, что в нем могло принадлежать Чернышевскому» (стр. 284). Соображения Н.А. Алексеева не поколебали общего мнения советских историков. Развернутую критическую оценку попытки Алексеева дала М.В. Нечкина («Исторические записки», т. X, 1941, стр. 6 – 15); здесь сгруппированы основные доказательства авторства Чернышевского.

(обратно)

506

Помимо содержания воззвания (да и самой его темы и назначения), в пользу такой датировки говорят некоторые внешние обстоятельства. Насколько известно, рукопись воззвания была переслана в Москву Михайловым Вс. Костомарову через студента, участника работы московского революционного подполья конца 50-х – начала 60-х годов, Сороко. Иосиф Сороко приезжал с Костомаровым из Москвы в Петербург в связи с распространением перепечатанного тайно в Москве лондонского издания «14 декабря 1825 и император Николай». По имеющимся данным, печатание книги в Москве закончилось в феврале 1861 г. В Петербурге Сороко задержался дольше Костомарова, и именно поэтому рукопись воззвания (еще, очевидно, не вполне готовая) не была вручена Михайловым непосредственно Костомарову, а была послана вдогонку через Сороко (см. «Процесс Чернышевского», стр. 174 – 175, 191 – 193, 273 – 274; «Красный архив», т. III, 1923, стр. 230, 231; «Каторга и ссылка» № 7 (68), 1930 г., стр. 76; А.И. Герцен, Полное собр. соч. и писем, т. XI, стр. 175). К опубликованным ранее материалам можно добавить недавно найденное в архиве III отделения и предназначенное к опубликованию в «Литературном наследстве» агентурное донесение от 22 марта 1861 г. о наблюдении за студентом Сороко. Согласно донесению, Сороко к этому моменту еще находился в Петербурге. М.В. Нечкина в упомянутой выше статье «Н.Г. Чернышевский в годы революционной ситуации» настаивает на предположении, что воззвание «Барским крестьянам» написано до опубликования манифеста и «Положений 19 февраля». Если бы это и имело место, то, во всяком случае, окончательно из рук Чернышевского воззвание вышло не ранее февраля или даже марта, когда уже манифест и «Положения» стали фактом. Данными, ныне опубликованными в книге В.Н. Шульгина («Очерки жизни и творчества Н.Г. Чернышевского», М. 1956, стр. 31 – 37), подтверждается пребывание Сороко в Петербурге между серединой февраля и концом марта, причем, однако, автор допускает, что Сороко в начале марта временно выезжал в Москву.

(обратно)

507

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 517 – 524; т. XVI, М. 1953, стр. 947 – 953.

(обратно)

508

Б. Козьмин, Прокламация Н.В. Шелгунова «Русским солдатам от их доброжелателей поклон». «Красный архив», т. III, 1923, стр. 229 – 239. А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 321 – 323; т. XV, стр. 124.

(обратно)

509

Воззвание написано, бесспорно, после обнародования актов 19 февраля 1861 г., состоявшегося в начале марта. В нем уже отмечены волнения, которыми народ ответил на реформу, и офицеры, участники усмирений, резко порицаются за это: «А нынче: народу дали полусвободу, не растолковали дела, он недоволен, и вас шлют стрелять и бить безоружных, и вы, храброе русское войско, хладнокровно стреляете в безоружных». Здесь, возможно, имелись в виду расстрелы в Казанской и Пензенской губерниях, происшедшие в апреле 1861 г. Если воззвание «К молодому поколению» было написано в России, то это могло иметь место, очевидно, лишь до 25 апреля 1861 г. (отъезд Михайлова за границу – см. Мих. Лемке, Политические процессы в России 1860-х гг., стр. 159). Но можно даже допустить и то, что, приняв решение печатать воззвание в Лондоне, у Герцена, Шелгунов и Михайлов не стали рисковать провозом через границу столь «крамольного» документа и что литературное оформление воззвания состоялось окончательно уже за рубежом. Некоторым подтверждением этого могло бы служить то, что между выездом Михайлова за границу и его отъездом из Германии, где он находился вместе с Шелгуновым, в Лондон к Герцену прошло полтора месяца (см. «Историко-литературный сборник. Посвящается В.И. Срезневскому», Л. 1924, стр. 226).

(обратно)

510

В своих воспоминаниях Шелгунов отмечает, что эта прокламация по размеру «была похожа скорее на очень смелую и резкую журнальную статью».

(обратно)

511

На внутреннюю связь, соединяющую эту формулу воззвания «К молодому поколению» с позднейшими построениями народников и народовольцев, в свое время указывал М.С. Ольминский в статье «Золотой век народничества и марксизм» (см. М. Ольминский, Из прошлого, изд. 2, М. 1922, стр 39).

(обратно)

512

Шелгунов сообщает в первом варианте воспоминаний (1883 г.): «Об этой прокламации („К молодому поколению“. – Ш.Л.) никто не знал, кроме Михайлова и меня» («Воспоминания», стр. 33).

(обратно)

513

Н.В. Шелгунов, Воспоминания, стр. 287 – 302; Мих. Лемке, Политические процессы в России 1860-х гг., стр. 62 – 80. Разбор некоторых противоречий, свойственных воззванию «К молодому поколению», содержится в работе В.И. Писарева, «Прокламации конца 50-х и начала 60-х годов XIX в. в России». «Ученые записки Куйбышевского госуд. педагогического и учительского института имени В.В. Куйбышева», вып. 7, Куйбышев 1943, стр. 237.

(обратно)

514

1 июля он уже распространялся и в Петербурге, и в некоторых крупных провинциальных центрах (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 350).

(обратно)

515

Номера «Великорусса» по мере выхода перепечатывались (с опозданием) в «Колоколе»: первый номер «Великорусса» – в листе 107 от 15 сентября 1861 г., второй – в листе 109 от 15 октября, третий – в листе 115 от 8 декабря 1861 г.

(обратно)

516

«Великорусс» утверждал, что таковы требования «умеренной партии» крестьян, не составляющей даже большинства, и что большинство крестьян добивается лишения помещиков решительно всей земли и удаления их из сел в города.

(обратно)

517

«Великорусс» говорил об «отставших» в своем политическом развитии от «передовых прогрессистов» «конституционалистах».

(обратно)

518

Текст всех номеров «Великорусса» см., кроме отмеченных выше публикаций в «Колоколе», в издании: «Прокламации шестидесятых годов», М. – Л. 1926, стр. 27 – 38.

(обратно)

519

В воспоминаниях Л.Ф. Пантелеева (на основании сообщений шестидесятника А.А. Рихтера) отмечено, что «один из главных членов кружка, выпустившего „Великорусс“, был давно умерший Лугинин» (Л.Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, стр. 310), очевидно, Сергей Лугинин (умерший в 1866 г.), общественный деятель и литератор. Пантелеев отмечает также указания на непосредственное участие в «Великоруссе» А.В. Захарьина, хорошо знакомого с Чернышевским.

(обратно)

520

См. предисловие Н.Н. Новиковой к публикации писем Н. Обручева к Огареву. «Литературное наследство», т. 62, М. 1955, стр. 413.

(обратно)

521

М.К. Лемке, ссылаясь на прямое указание А.А. Слепцова, считал, что Трубецкой и Н.Н. Обручев были связаны с «Великоруссом» (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, Пг. 1920, стр. 72).

(обратно)

522

С.Г. Стахевич, Среди политических преступников. Николай Гаврилович Чернышевский. Сб. «Н.Г. Чернышевский», М. 1928, стр. 114 – 115; Л.Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, стр. 310.

(обратно)

523

Письма Баллода: к Пантелееву (в сб. «Революционное движение 1860-х годов», М. 1932, стр. 128 – 129), к Чешихину-Ветринскому (В.Е. Чешихин-Ветринский, Н.Г. Чернышевский, Пг. 1923, стр. 157 – 159).

(обратно)

524

Говоря о трусливом и неразумном поведении либералов по отношению к революционному движению начала 60-х годов, Ленин, в частности, отмечал: «Вместо того, чтобы поддерживать „согласие мещан и крестьян с приверженцами „Великорусса““, они боялись этого „согласия“ и стращали им правительство» (В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 33).

(обратно)

525

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VIII, М. 1950, стр. 536.

(обратно)

526

В появившемся несколько лет тому назад автореферате диссертации о «Великоруссе» Н.Н. Новиковой («„Великорусс“ и его место в демократическом движении периода революционной ситуации 1859 – 1861 гг.», М. 1951) высказан ряд правильных мыслей о направлении «Великорусса», но наряду с этим имеются некоторые спорные и сомнительные положения. Автор считает «вероятным участие в работах комитета „Великорусса“ Н.Г. Чернышевского, Н.А. Серно-Соловьевича, М.А. Антоновича, П.И. Бокова и Н.А. Добролюбова» (стр. 17). В только что опубликованной статье автора о «Великоруссе» («Вопросы истории» № 5, 1957 г.) это мнение повторено (см. так же, стр. 140).

(обратно)

527

В начале статьи о «Великоруссе» говорилось: «Дело ли это юношеского пыла, возмущающего чистые неиспорченные еще житейскою ложью натуры и увлекающего на бой, не соразмерный силам, или же сознательно непримиримой ненависти к позорному порядку, растлевающему Россию, ненависти, рассчитавшей шансы, решившейся на смертельную борьбу, – во всяком случае оно должно радовать каждого, сохранившего хотя одну живую струну, не порванную подавленным существованием» («Колокол», л. 107, 15 сентября 1861 г., стр. 895).

(обратно)

528

«Колокол», л. 107, 15 сентября 1861 г., стр. 895 – 897.

(обратно)

529

Можно, правда, допустить, что автору «Ответа» содержание еще не вышедших номеров было уже известно хотя бы в общих чертах.

(обратно)

530

Кто был этим автором? Долгое время в историко-революционной литературе держалось мнение, что «Ответ» написан М.И. Михайловым. Так думал, например, Бурцев, составивший сборник по истории политических и общественных движений в России «За сто лет (1800 – 1896)» (Лондон 1897, ч. 2, стр. 48), и за ним многие другие. Но со времени выхода редактированного Лемке «Полного собрания сочинений и писем» А.И. Герцена (т. XI, стр. 226; т. XVI, стр. 72) установилось мнение, что автором «Ответа „Великоруссу“» является Н. Серно-Соловьевич. Нам до сих пор и эта версия представляется не бесспорной: данные в пользу нее не до конца убедительны, а между тем по своему содержанию «Ответ» не полностью, не во всех своих частях согласуется с тем, что известно о позициях Серно-Соловьевича. Автор недавней работы о «Великоруссе», Н.Н. Новикова, категорически отвергает авторство Н. Серно- Соловьевича (см. ее автореферат, стр. 16).

(обратно)

531

«Н.Г. Чернышевский и III отделение», с предисловием Б.П. Козьмина. «Красный архив», т. IV (29), 1928, стр. 183 – 188; «Процесс Н.Г. Чернышевского», Саратов 1939, стр. 12 – 27.

(обратно)

532

Б. Козьмин, К истории «Молодой России». «Каторга и ссылка» № 5 (66), 1930, стр. 52 – 53.

(обратно)

533

М.В. Нечкина в опубликованной теперь статье допускает, что «Библиотека» основана ранее 1859 г. («„Земля и воля“ 1860-х годов. По следственным материалам». «История СССР» № 1, 1957 г., стр. 115). Ю.М. Мосолов и Н.М. Шатилов были учащимися Саратовской гимназии тех лет, когда в ней преподавал Чернышевский.

(обратно)

534

Б. Козьмин, Кружок Заичневского и Аргиропуло. «Каторга и ссылка» № 7 (68), 1930, стр. 61 – 62, 74.

(обратно)

535

Там же, стр. 87 – 89, 95 – 98.

(обратно)

536

М.К. Лемке, Политические процессы, стр. 520 – 521.

(обратно)

537

Роль Заичневского в выпуске «Молодой России» осталась скрытой от властей. По другим обвинениям он был присужден в 1862 г. к каторге. В 1869 г. Заичневский вернулся из Сибири. В течение 70-х годов он стоял в центре кружков молодежи в Орле и Костроме, энергично проповедуя свои бланкистские взгляды. Еще дважды после 60-х годов Заичневский подвергался ссылке в Олонецкую, затем в Архангельскую губернии и в Восточную Сибирь. Умер он в 1896 г.

(обратно)

538

М.К. Лемке, Политические процессы, стр. 508 – 518.

(обратно)

539

См. В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 26.

(обратно)

540

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. 2, стр. 642.

(обратно)

541

«Литературное наследство», т. 41 – 42, М. 1941, стр. 350.

(обратно)

542

П. Баллод, Заметка о деле Д.И. Писарева. «Каторга и ссылка» № 3 (10), 1922 г., стр. 47.

(обратно)

543

См. А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, Пг. 1920, стр. 331 (ср. биографию А.А. Слепцова в «Большой энциклопедии» под ред. С.Н. Южакова, т. XXII, СПБ 1909, стр. 512, воспоминания Южакова в газете «Русские ведомости» № 9, 1910 г.). М.К. Лемке в своей книге «Эпоха цензурных реформ» (СПБ 1904, стр. 298) сделал заявление о том, что Чернышевский и его единомышленники к «Молодой России» отнеслись «если не отрицательно, то очень холодно». Заявление Лемке вызвало отклик со стороны рецензента «Вестника Европы» А.П. (несомненно А.Н. Пыпина, академика, историка литературы, двоюродного брата Чернышевского). «По давнему воспоминанию» автор рецензии утверждал, что Чернышевский «просто смеялся над прокламацией» («Вестник Европы», кн. VII, 1904, стр. 388).

(обратно)

544

М.К. Лемке, Политические процессы 1860-х гг., стр. 527 – 530; Б. Козьмин, К истории «Молодой России». «Каторга и ссылка» № 6 (67), 1930 г., стр. 62 – 63.

(обратно)

545

Мнение Герцена о «Молодой России» вполне разделялось Огаревым. «Литературное наследство», т. 61, стр. 813.

(обратно)

546

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, стр. 312 – 313.

(обратно)

547

Там же, стр. 314.

(обратно)

548

См. «М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. I, СПБ 1911, стр. 400 – 402.

(обратно)

549

«Письма К.Д. Кавелина и И.С. Тургенева к А.И. Герцену», стр. 82.

(обратно)

550

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 250.

(обратно)

551

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, стр. 224 – 225.

(обратно)

552

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 27, примечание.

(обратно)

553

«М.М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. I, стр. 405.

(обратно)

554

В.Я. Богучарский, Общественное движение 60-х годов под пером его казенных исследователей. «Голос минувшего» № 4, 1915 г., стр. 198 – 201.

(обратно)

555

См. подробнее ниже.

(обратно)

556

Незадолго до своей смерти, в конце 1865 – начале 1866 г., Н.А. Серно-Соловьевич принял в Сибири участие в подготовке восстания ссыльных, главным образом поляков (инициаторы мечтали поднять народ под руководством политических ссыльных). Относящиеся к этой странице жизни Серно-Соловьевича материалы найдены в архиве III отделения, напечатаны в «Литературном наследстве», т. 62, М. 1955, стр. 561 – 570.

(обратно)

557

См. А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, стр. 589.

(обратно)

558

В мае 1862 г., незадолго до ареста Чернышевского и Н. Серно-Соловьевича, Бакунин заявил: «Нет никакого сомнения, что Россия идет быстрыми шагами к революции. Когда она разразится? Вот вопрос. Может в 1863 году, может несколько лет позже. Мы употребляем все возможные усилия, чтобы ее ускорить и соединить с движением живых народов Европы» (Мих. Лемке, Очерки освободительного движения «шестидесятых годов», изд. 2, стр. 86).

(обратно)

559

«Народное дело» № 2 – 3, 1868 г., стр. 33.

(обратно)

560

«Колокол», л. 107, 15 сентября 1861 г., стр. 895, 896. Касаясь круга действий тайных союзов, автор указывал: «Надо писать, писать много и понятно народу; заводить тайные типографии, распространять печатанное в народе и войске; обучать крестьян и солдат, заводить братства в полках, сближать солдат с народом, войти в сношения с раскольниками, казаками, монахами, ввозить заграничные издания, привлечь к себе как можно больше военных, извлекать из коронной службы способных людей, давая им другие средства существования, завести торговые и промышленные заведения и готовить денежные и всякие средства» (там же, стр. 897).

(обратно)

561

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 537 – 547.

(обратно)

562

См. А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 425. М. Слепцова (вдова А.А. Слепцова) оспаривала в своих воспоминаниях эту дату, относя первое свидание А. Слепцова с Чернышевским к маю 1861 г. (М. Слепцова, Штурманы грядущей бури. «Звенья», сб. II, М. – Л. 1933, стр. 403). Однако если полагаться на текст воспоминаний А.А. Слепцова, то свидание имело место сразу после появления «Великорусса», следовательно, именно в июле.

(обратно)

563

«Звенья», сб. II, стр. 404. В качестве четвертого и пятого членов пятерки М. Слепцова называет Николая Обручева и А.Д. Путяту. Известно, однако, что Н.Н. Обручев до конца октября 1861 г. находился в заграничной командировке и потому не мог летом 1861 г. участвовать в приписываемом ему деле (если не допустить заочного включения его).

(обратно)

564

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 74.

(обратно)

565

Мих. Лемке, Очерки освободительного движения «шестидесятых годов», стр. 38. Кельсиев перед тем приезжал нелегально в Петербург и должен был быть в общем осведомлен о состоянии организационной подготовки.

(обратно)

566

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 83. Относительно революционной организации в Казани сохранилось сообщение М.П. Драгоманова, ссылающегося на сведения, полученные от казанцев-эмигрантов. Согласно этим данным, казанские революционеры организовались главным образом под влиянием «бунта А. Петрова», независимо от каких-либо сторонних «возбуждений» («Вольное слово» № 57, 15 марта 1883 г., стр. 7). Организовавшись ранее, казанцы, несомненно, теперь, в 1862 г., вступили с «Землей и волей» в связь, присоединились к ней.

(обратно)

567

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 85.

(обратно)

568

Там же, стр. 83, 84.

(обратно)

569

Арестован был Николай Серно-Соловьевич; находившийся тогда за границей Александр Серно-Соловьевич вынужден был остаться в эмиграции.

(обратно)

570

В недавно напечатанной статье М.В. Нечкиной о «Земле и воле» высказано предположение о принадлежности к центру «Земли и воли» с конца 1862 г. П. Пушторского и М. Гулевича (М.В. Нечкина, «Земля и воля» 1860-х годов. По следственным материалам. «История СССР» № 1, 1957 г., стр. 112).

(обратно)

571

Л.Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, стр. 278 – 279; «Колокол», л. 148, 22 октября 1862 г., стр. 1227.

(обратно)

572

Согласно более позднему сообщению Бакунина (в вышедшем в Женеве в 1870 г. его воззвании «К офицерам русской армии»), во время приезда осенью 1862 г. в Лондон офицера-революционера Андрея Потебни, организатора и руководителя русской военно-революционной организации в Польше, в Лондоне имелись лишь случайные сведения о тогдашнем положении революционного подполья в Петербурге. «…Мы, – писал Бакунин, имея в виду, кроме себя, конечно, Герцена и Огарева, – просили его съездить в Петербург… и по некоторым адресам, отчасти данным ему нами, отчасти полученным помимо нас в Варшаве, отыскать будто бы образовавшийся там комитет революционной организации, для того чтобы войти с ним, если он действительно существует, в непосредственные сношения. Потебня послушался нас и отправился в Петербург, нашел там кружок людей, называвший себя именем „Комитета общества Земли и воли“…» По словам Бакунина, Потебня находил влияние землевольческого центра слабым, но тем не менее высказался за признание комитета «Земли и воли», за необходимость действовать под его именем. Как известно, Потебня действительно присоединил возглавляемую им военную организацию к обществу «Земля и воля».

(обратно)

573

В главе «М. Бакунин и польское дело». Впервые опубликовано в «Сборнике посмертных статей Александра Ивановича Герцена», Женева 1870, изд. 2, 1874.

(обратно)

574

«Сборник посмертных статей Александра Ивановича Герцена», изд 2, стр. 217 (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIV, стр. 440).

(обратно)

575

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 68.

(обратно)

576

Там же, стр. 241.

(обратно)

577

«Сборник посмертных статей Александра Ивановича Герцена», изд. 2, стр. 215. Как видно из письма Герцена к одному из молодых представителей эмиграции, написанного в конце 1864 г., он явно преуменьшал качества человеческого материала, из которого складывалась «Земля и воля». Имея, видимо, в виду Н. Серно-Соловьевича, Герцен писал: «На одной сильной личности держалось движение, а сослали – где продолжение?.. Когда в 1863 году приезжал Сл[епцов] и повествовал – я сильно сомневался. Бак[унин] по страсти к агитации, Ог[арев] по фанатизму к делу верили больше меня. Я не хотел и не должен был мешать, я осадил свой скептицизм и наделал ряд ошибок…» (Письма представителям «молодой эмиграции». Публикация Б. Козьмина. «Литературное наследство», т. 61, стр. 275 – 276).

(обратно)

578

Лемке напечатал (в т. XVI «Полн. собр. соч. и писем Герцена», стр. 108): «соединясь».

(обратно)

579

«Колокол», л. 157, 1 марта 1857 г., стр. 1302.

(обратно)

580

Н. Огарев, Слово правды. «Общее вече» № 13, 15 марта 1863 г., стр. 66.

(обратно)

581

Когда в середине и во второй половине 1863 г. уже достаточно явно стал определяться упадок деятельности «Земли и воли», в частности, ее центра в России, и Огарев, и Герцен проявляли заботу об оживлении работы землевольческой организации на местах и стали придавать большое значение возможной руководящей роли редакции «Колокола» в делах «Земли и воли». Однако усилия редакторов «Колокола» в этом направлении не могли увенчаться успехом: землевольческая работа в России, как показала жизнь, сходила на нет.

(обратно)

582

Статья опубликована в листе 102 «Колокола» (стр. 853 – 856) без подписи, перепечатана Н.П. Огарев, Избр произв., т. 1, стр. 527 – 536.

(обратно)

583

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 76.

(обратно)

584

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 578.

(href=#r584>обратно)

585

Заглавие отчасти напоминает прокламацию Чернышевского «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон».

(обратно)

586

А.И. Герцен, Полн. собр соч. и писем, т. XVI, стр. 259.

(обратно)

587

Ю. Стеклов, Михаил Александрович Бакунин, т. II, М. – Л. 1927, стр. 99 – 100.

(обратно)

588

Мих. Лемке, Очерки освободительного движения «шестидесятых годов», стр. 21.

(обратно)

589

«Литературное наследство», т. 61, стр. 898.

(обратно)

590

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 579 – 587.

(обратно)

591

Под меньшинством понимались передовые круги так называемого общества.

(обратно)

592

Другими словами: под тем же знаменем, во имя тех же лозунгов.

(обратно)

593

Против этого места записки Огарева Герцен написал: «Но правительство может, не отказывая и не принимая, взять mezzo termine (полумеры – Ш.Л.), уступить долею, что, вероятно, и будет».

(обратно)

594

Новые материалы о революционной ситуации в России (1859 – 1861 гг.) Статья и публикация М.В. Нечкиной. «Литературное наследство», т. 61. стр. 509

(обратно)

595

Заглавие воззвания «Офицерам всех войск от общества „Земля и воля“».

(обратно)

596

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 41.

(обратно)

597

«Свобода» была выпущена в свет в значительном числе экземпляров и получила сравнительное широкое распространение. «Земля и воля» печаталась в подпольной типографии, устроенной в конце 1862 г. в усадьбе Мариенгаузен в Люцинском уезде Витебской губернии при ближайшем содействии польских повстанческих кругов. Ввиду угрозы разгрома находившегося в этой усадьбе очага подготовки восстания, направленные сюда землевольцами вольнослушатель Петербургского университета Д. Степанов и отставной штабс-капитан И. Жуков бежали, но были арестованы 26 февраля 1863 г. в деревне Кобыльске Островского уезда Псковской губернии; при них были найдены типографские принадлежности и 70 оттисков начала «Земли и воли» (с подзаголовком «Журнал, издаваемый обществом „Земля и воля“»), т.е. именно отмеченная выше статья «От русского народного комитета».

(обратно)

598

Не совсем полное название центра «Земли и воли» – «Русский центральный народный комитет».

(обратно)

599

«Былое» № 1 (13), 1907 г., стр. 151 – 153.

(обратно)

600

«Колокол», л. 164, 1 июня 1863 г., стр. 1349 – 1350.

В период между выходом первого и второго листов «Свободы» в Петербурге среди оставшихся членов центра «Земли и воли», очевидно, велась работа над оформлением или развитием землевольческой программы. В указанной выше новой статье М.В. Нечкина, исходя из убеждения, что программный документ весною 1863 г. был выработан, делает попытку «реконструкции» этой программы на основании тех или иных упоминаний в показаниях разных лиц, привлеченных к следствию по делу московских членов «Земли и воли». Некоторые пункты «реконструированной» программы не вызывают по существу сомнений, т.к. вполне соответствуют тому, что известно о программных воззрениях «Земли и воли» по высказываниям в печати ее представителей и органов; в целом же реконструкция остается неизбежно на уровне гипотезы. Следует надеяться на опубликование всего сохранившегося документального материала. В той же статье высказаны соображения по весьма неясному и спорному вопросу о разногласиях внутри «Земли и воли».

(обратно)

601

Между прочим, и в специальном воззвании «Льется польская кровь, льется русская кровь…», написанном в начале 1863 г., сразу после возникновения польского восстания, А.А. Слепцовым (текст перепечатан в т. XVI Полн. собр. соч. и писем Герцена, стр. 151 – 155).

(обратно)

602

«Былое» № 8, 1906 г., стр. 189 – 192; ср. фото в книге Л.Ф. Пантелеева «Из воспоминаний прошлого», М. – Л. 1934, между стр. 272 – 273.

(обратно)

603

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 68.

(обратно)

604

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVIII, стр. 267 – 268.

(обратно)

605

«Литературное наследство», т. 61, стр. 521.

(обратно)

606

Н.П. Огарев, Избр. произв., т. 1, стр. 670.

(обратно)

607

«Сборник посмертных статей Александра Ивановича Герцена», изд. 2, стр. 210.

(обратно)

608

«Колокол», л. 146, 1 октября 1862 г., стр. 1205 – 1206. «Основная мысль, с которой Польша восстает теперь, совершенно признает право крестьян на землю, обрабатываемую ими, и полную самоправность всякого народа располагать своей судьбою» – говорилось в заявлении.

(обратно)

609

Особенности и ход восстания в Литве и Белоруссии, недостаточно освещенные в исторической литературе, являются предметом специального исследования, подготовляемого А.Ф. Смирновым.

(обратно)

610

А.И. Герцен, Полн. собр соч. и писем, т. XVII, стр. 126.

(обратно)

611

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 13.

(обратно)

612

Ю. Ковальский, Русская революционная демократия и январское восстание 1863 года в Польше, М. 1953. стр. 210.

(обратно)

613

Ю. Ковальский, указ. соч., стр. 206 – 208; А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 86 – 87; «Красный архив», т. II (57), 1933, стр. 134 – 135. Бакунин после начала польского восстания в письме, обращенном к Центральному народному правительству в Варшаве, писал: «Она (польская революция. – Ш.Л.) нас застигла врасплох. Мы вам сказали это несколько месяцев тому назад; наши петербургские друзья подтвердили вам то же: мы еще совершенно не подготовлены. Если мы будем предоставлены только себе, нам необходим год, два и, может быть, даже три для организации наших сил» (см. А.И. Герцен, Полн. собр. соч, т XVI, стр. 50 – 51).

(обратно)

614

Правда, Пантелеев оговаривается, что Слепцов «не особенно охотно принял решение комитета» и возможно, что «в сепаратных разговорах с Падлевским он говорил в несколько ином тоне» (Л.Ф. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, стр. 289). Но Лемке ссылается на «категорическое заявление протеста со стороны Слепцова» против этого замечания Пантелеева (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 88). Польские авторы Авейде, Пржиборовский упоминают об обещании («не совсем определенном», как говорит Пржиборовский) диверсий то ли на Дону (Авейде), то ли на Урале (Пржиборовский). (Ю. Ковальский, указ. соч., стр. 207 – 208, Записка Авейде. «Красный архив», т. II (57), 1933, стр. 135).

(обратно)

615

Имеется в виду обращение к издателям «Колокола», опубликованное в 146-м листе «Колокола», 1 октября 1862 г.

(обратно)

616

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 383; ср. И.М. Белявская, А.И. Герцен и польское национально-освободительное движение 60-х годов XIX века, М. 1954, стр. 113 – 114.

(обратно)

617

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 384.

(обратно)

618

Этот список недавно найден в одной из записных книжек Огарева. М.В. Нечкина высказала предположение, что он вписан в книжку Потебней («Литературное наследство», т. 61, стр. 512).

(обратно)

619

«Колокол», л. 151, 1 декабря 1862 г., стр. 1245.

(обратно)

620

«Колокол», л. 151, 1 декабря 1862 г., стр. 1246. Такая двусторонняя трактовка задач организации вполне отвечала советам Герцена и Огарева. Так, в «Колоколе» 15 октября 1862 г. Герцен писал, обращаясь к русским офицерам в Польше: «Вступая как русские в союз с поляками, вы должны вступить в него как самобытная организация… Не распуститься в польском деле должны вы, а сохранить себя в нем для русского дела… Вы должны стремиться к тому, чтоб ваш союз с Польшей двинул бы наше земское дело. Вы – частный случай его. Вы – один круг целой системы кругов, которых средоточие сложится» (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, стр. 516).

(обратно)

621

Огарев писал: «…Что же можно было делать? Собрать русский отряд, сначала пристать с ним к польскому восстанию и потом идти в Россию подымать народ за землю и волю и, вероятно, погибнуть, заявив, что нашлись солдаты и офицеры, которые не хотели быть палачами в Польше, но хотели сложить головы, чтобы кликнуть первый клич на всю Русь – о слушной поре, когда земля русская должна быть отдана бессословно вольному русскому народу» (Н.П. Огарев, Избр. произв., т. I, стр. 648).

(обратно)

622

Прокламация подвергала уничтожающей критике реформу 19 февраля, разоблачала царя как защитника помещичьих интересов, убеждала крестьян надеяться на самих себя, собираться с силами, чтобы организованно, по сигналу революционеров «подняться за святое дело, за волю вольную». Составитель этой прокламации Иван Умнов учился в Саратовской гимназии в годы, когда там преподавал Чернышевский.

(обратно)

623

Согласно этому «манифесту» земля передавалась крестьянам в неотъемлемое и потомственное владение бесплатно, армия упразднялась и т.д.

(обратно)

624

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 334 – 335. Из литературы о Казанском заговоре см.: Б. Козьмин, Казанский заговор, М. 1929; А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 333 – 368; Ю. Ковальский, Русская революционная демократия и январское восстание 1863 года в Польше, стр. 247 – 285.

(обратно)

625

Бывший член центра «Земли и воли» Н.И. Утин в статье «Пропаганда и агитация» («Народное дело» № 2 – 3, октябрь 1868 г., гл. VI) отмечал, что в конце 1863 г. должны были прекратиться внешние действия тайных обществ, и «Земля и воля» перестала существовать гласно. По существу речь должна идти, конечно, о фактической ликвидации общества к зиме 1863/64 г.

(обратно)

626

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 30.

(обратно)

627

П.Л. Лавров, Александр Иванович Герцен. Избр. соч. на социально-политические темы, т. IV, М. 1935, стр. 124.

(обратно)

628

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 88.

(обратно)

629

Там же, стр. 90.

(обратно)

630

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XX, М. – Пг. 1923, стр. 106.

(обратно)

631

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 3, 294. Это написано Герценом в 1864 г. Через несколько лет Герцен под влиянием упадка в России интереса к «Колоколу» пришел к мысли о нецелесообразности дальнейшего продолжения издания. Несмотря на возражения Огарева, Герцен настоял на своем. В июле 1867 г. издание «Колокола» прекратилось. Правда, в течение 1868 г. под тем же названием издавался журнал на французском языке, и при нем время от времени печатались русские приложения. Но в конце 1868 г. было остановлено и это издание, после чего «Колокол» окончательно прекратил свое существование. Этим, на наш взгляд, был нанесен ущерб русскому освободительному движению.

(обратно)

632

Н. Щедрин (М.Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. VI, М. 1941, стр. 101, 109, 112, 113.

(обратно)

633

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XI, М. 1939, стр. 11.

(обратно)

634

П. Кропоткин, Идеалы и действительность в русской литературе, СПБ 1907, стр. 306 – 307.

(обратно)

635

Г.В. Плеханов, Соч., т. V, стр. 114 – 115.

(обратно)

636

В.И. Ленин, О литературе и искусстве, М. 1957, стр. 573. Там же (стр. 545, 553) – сообщения Н.К. Крупской о высокой оценке и глубоком знании Лениным романа во всех его подробностях.

(обратно)

637

См. М. Чернышевский, Гражданская казнь Н.Г. Чернышевского, «Воля народа» № 18, Пг. 1917 (опубликован официальный материал), см. также жандармское донесение в кн.: Н.М. Чернышевская, Летопись жизни и деятельности Н.Г. Чернышевского, М. 1953, стр. 331 – 332. В разное время были опубликованы и ценные мемуарные данные о гражданской казни – Влад. Гейнса (Вильяма Фрея), М.П. Сажина и др.

(обратно)

638

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, стр. 260 – 261.

(обратно)

639

Богатый материал о пребывании Чернышевского в Петропавловской крепости, на каторге и в ссылке содержит недавно вышедшая книга В Н. Шульгина «Очерки жизни и творчества Н.Г. Чернышевского» (М. 1956).

(обратно)

640

См. М. Лемке, Политические процессы в России 1860-х гг., стр. 547.

(обратно)

641

Писарев умер 4 июля 1868 г., в возрасте 28 лет.

(обратно)

642

См. В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 472.

(обратно)

643

В 1864 г. в статье «Мотивы русской драмы» Писарев писал: «Русская жизнь, в самых глубоких своих недрах, не заключает решительно никаких задатков самостоятельного обновления; в ней лежат только сырые материалы, которые должны быть оплодотворены и переработаны влиянием общечеловеческих идей» (Д.И. Писарев, Избр. соч., т. I, М. 1934, стр. 551).

(обратно)

644

См. Д.И. Писарев, Избр. соч., т. I, стр. 474.

(обратно)

645

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. II, М. 1935, стр. 88.

(обратно)

646

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. I, стр. 479 – 480.

(обратно)

647

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. II, стр. 105.

(обратно)

648

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. I, стр. 209.

(обратно)

649

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. II, стр. 570, 573.

(обратно)

650

«В науке, и только в ней одной, заключается та сила, которая, независимо от исторических событий, может разбудить общественное мнение и сформировать мыслящих руководителей народного труда» (Д.И. Писарев, Избр. соч., т. II, стр. 106).

(обратно)

651

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. I, стр. 527.

(обратно)

652

Д.И. Писарев, Избр. соч., т. II, стр. 466 – 467.

(обратно)

653

И.В. Шелгунов, Григорий Евлампиевич Благосветлов, в кн.: «Сочинения Г.Е. Благосветлова», СПБ 1882, стр. IX.

(обратно)

654

Н.К. Михайловский, Литературные воспоминания. Полн. собр. соч., т. VII, СПБ 1909, стр. 297.

(обратно)

655

См. М.А. Антонович, Избранные статьи, Л. 1938, стр. 438 – 439.

(обратно)

656

Б.П. Козьмин, От «девятнадцатого февраля» к «первому марта», М. 1933, стр. 77.

(обратно)

657

В конце 1864 г. из редакции вышел Салтыков-Щедрин, заменил его Ю.Г. Жуковский.

(обратно)

658

«Покушение Каракозова», подготовили к печати М.М. Клевенский и К.Г. Котельников, т. II, М. – Л. 1930, стр. 373.

(обратно)

659

В.Е. Чешихин-Ветринский, Н.Г. Чернышевский, Пг. 1923, стр. 176.

(обратно)

660

В.Е. Чешихин-Ветринский, Н.Г. Чернышевский, Пг. 1923, стр. 176.

(обратно)

661

См. там же, стр. 179. Ср. «Покушение Каракозова», т. I, М. 1928, стр. 181, 189, 309 и др.

(обратно)

662

«Покушение Каракозова 4 апреля 1866 г.», с предисл. А.А. Шилова. «Красный архив», т. IV (17), 1926, стр. 98.

(обратно)

663

Там же, стр. 128.

(обратно)

664

Там же, стр. 118, 122 и др.

(обратно)

665

«Покушение Каракозова», т. I, стр. 154.

(обратно)

666

«Покушение Каракозова», т. II, стр. 366.

(обратно)

667

«Красный архив», т. IV (17), 1926, стр. 115.

(обратно)

668

Там же, стр. 119.

(обратно)

669

«Покушение Каракозова», т. I, стр. 177.

(обратно)

670

«Покушение Каракозова», т. I, стр. 294.

(обратно)

671

«Красный архив», т. IV (17), 1926, стр. 127. В одном из своих показаний Каракозов передавал мнение Ишутина, что «политический переворот только вредит делу» («Покушение Каракозова», т. I, стр. 295).

(обратно)

672

«Красный архив», т. IV (17), 1926, стр. 110, 124 – 126.

(обратно)

673

Там же, стр. 119.

(обратно)

674

М. Клевенский, «Европейский революционный комитет» в деле Каракозова. Сб. «Революционное движение 1860-х гг.», М. 1932, стр. 147 – 167.

(обратно)

675

«Покушение Каракозова», т. I, стр. 52.

(обратно)

676

«Красный архив», т. IV (17), 1926, стр. 123.

(обратно)

677

«Покушение Каракозова», т. I, стр. 200; т. II, стр. 26 – 29.

(обратно)

678

Возможно, однако, что он встретил сочувствие и поддержку в Петербурге со стороны Худякова, который руководствовался, вероятно, чисто политическими конституционными расчетами. Ср. в работе М.М. Клевенского «И.А. Худяков, революционер и ученый», М. 1929, стр. 90 – 98.

(обратно)

679

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIX, Пг. 1922, стр. 49, 50.

(обратно)

680

См. В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 12.

(обратно)

681

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIX, стр. 126.

(обратно)

682

Непосредственно – на третью из серии статей «Порядок торжествует!»

(обратно)

683

Следует также заметить, что А. Серно-Соловьевич, называя покушение 4 апреля одним из «замечательнейших событий нашей истории», по существу одобрительно оценивал его: он считал в условиях России полезными «такие примеры личной мощи и энергии» (А. Серно-Соловьевич, Наши домашние дела, Женева 1867, стр. 8).

(обратно)

684

Ишутин и Худяков умерли в Сибири.

(обратно)

685

П. Гуревич, Незабвенные мысли незабвенных людей (из истории реакции 60-х годов). «Былое» № 1, 1907 г., стр. 236 – 242.

(обратно)

686

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVIII, стр. 391.

(обратно)

687

Для сочувствующих был установлен ежемесячный рублевый взнос.

(обратно)

688

«Герман Александрович Лопатин. 1845 – 1918», подготовил к печати А.А. Шилов, Пг. 1922, стр. 9 – 10, 27 – 43; Н.Ф. Бельчиков, Рублевое общество. «Известия Академии наук СССР», отд. обществ. наук № 10, 1935 г., стр. 941 – 1001.

(обратно)

689

Б.П. Козьмин, Революционное подполье в эпоху «белого террора», М. 1929.

(обратно)

690

Вера Засулич, Воспоминания, М. 1931, стр. 20 – 21.

(обратно)

691

Там же, стр. 24.

(обратно)

692

«Народное дело» как бакунинский орган на этом номере, собственно, и закончилось.

(обратно)

693

М.А. Бакунин, Речи и воззвания, изд. И. Балашова, 1906, стр. 243.

(обратно)

694

С.Г. Сватиков, Студенческое движение 1869 года (Бакунин и Нечаев). «Наша страна», исторический сборник, СПБ 1907, стр. 185.

(обратно)

695

Вера Засулич, Воспоминания, стр. 57.

(обратно)

696

Имелось в виду, что предстоящее весной 1870 г. окончание девятилетнего срока, в течение которого крестьянам нельзя было отказываться от отведенных во время реформы наделов, приведет к мощным крестьянским волнениям.

(обратно)

697

«Историко-революционная хрестоматия», т. 1, М. 1923, стр. 81 – 85.

(обратно)

698

Герцен имел в виду напечатанную нелегально от имени студентов прокламацию «К обществу» (автором ее был П.Н. Ткачев). Призывая общество поддержать студентов, прокламация заявляла: «Относясь равнодушно к нашему протесту, оно кует цепи рабства на собственную шею» (Б. Козьмин, П.Н. Ткачев и революционное движение 1860-х годов, М. 1922, стр. 167).

(обратно)

699

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XXI, М. – Пг. 1923, стр. 367.

(обратно)

700

Г.В. Плеханов, Соч., т. II, стр. 158, 320.

(обратно)

701

К характеристике бакунинского анархизма мы вернемся в главе, посвященной революционному движению 70-х годов.

(обратно)

702

Письмо М.А. Бакунина к интернационалистам Романьи. «Каторга и ссылка» № 5 (26), 1926 г., стр. 119.

(обратно)

703

З. Ралли, Михаил Александрович Бакунин. «Минувшие годы» № 10, 1908 г., стр. 157 – 158.

(обратно)

704

М.П. Сажин, Воспоминания 1860 – 1880-х гг., М. 1925, стр. 70, 73 – 74.

(обратно)

705

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. II, стр. 600, примечание.

(обратно)

706

А.А. Шилов, Катехизис революционера. «Борьба классов» № 1 – 2, Л. 1924, стр. 262 – 273.

(обратно)

707

См. Вера Засулич, Воспоминания, стр. 33.

(обратно)

708

Еще при первом появлении Нечаева за границей Н.П. Огарев решил принять участие в деятельности той организации, от имени которой говорил Нечаев. Готовность Огарева была обусловлена его страстным, нетерпеливым стремлением во что бы то ни стало активно приобщиться к революционной борьбе русской молодежи, а также его доверием к крайне преувеличенным, частью совершенно фантастическим сообщениям Нечаева о назревающих в России революционных событиях. Огареву принадлежит очень значительная часть агитационно-пропагандистских изданий, появившихся в 1869 – 1870 гг. в осуществление нечаевско-бакунинских планов (см. публикацию Е.Н. Кушевой в «Литературном наследстве», т. 41 – 42, М. 1941, стр. 121 – 150; публикацию Я.З. Черняка в «Литературном наследстве», т. 61, стр. 550 – 553). Позиции Огарева в отношении нечаевских начинаний вовсе не разделял А.И. Герцен. В июле 1869 г. он писал сыну: «Я и с Ог[аревым] во многом расхожусь… На него, странное дело, Бак[унин] имеет сильное влияние» (Полн. собр. соч. и писем, т. XXI, стр. 411). Имея в виду агитационную кампанию Нечаева – Бакунина при участии Огарева, Герцен спрашивал Огарева в декабре 1869 г.: «Ну что сделал ты и Бак[унин] всеми печатными чудесами, которые не могли удаться?» («Литературное наследство», т. 61, стр. 448). Буквально за несколько дней до смерти Герцен писал Огареву в связи с вторичным приездом за границу Нечаева: «Юношу видеть я могу и мужеству его отдаю полную справедливость, но деятельность его и двух старцев (Бакунина и Огарева. – Ш.Л.) считаю положительно вредной и несвоевременной» (там же, стр. 454).

(обратно)

709

«Литературное наследство», т. 41 – 42, М. 1941, стр. 140 – 145.

(обратно)

710

«Красный архив», т. III (22), 1927, стр. 241 – 245.

(обратно)

711

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. II, стр. 367.

(обратно)

712

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. II, стр. 594 – 649. Энгельс в письме к Зорге от 26 июля 1873 г. заявлял: «Эта штука подействует на автономистов (т.е. анархистов, сторонников Бакунина. – Ш.Л.), как бомба, и если кого убьет, то в первую голову Бакунина. Составляли брошюру Лафарг и я вдвоем, только заключение написано Марксом и мной» (Соч., т. XXVI, стр. 350).

(обратно)

713

Вера Засулич, Воспоминания, стр. 56. Ср. П.Е. Щеголев, С.Г. Нечаев в равелине (1873 – 1882), в его книге «Алексеевский равелин», М. 1929, стр. 188 – 374.

(обратно)

714

«Записка министра юстиции графа Палена». Женева 1875, стр. 18. По воспоминаниям Л. Дейча, автором послесловия был Дмитрий Клеменц. Стиль и содержание документа в значительной мере подтверждают это, хотя не исключено участие и других лиц (например, З. Ралли). Записка и послесловие перепечатаны с рядом погрешностей в кн. Л.Г. Дейча «Социалистическое движение начала 70-х годов в России», Ростов-на-Дону 1925, стр. 49 – 61.

(обратно)

715

О.В. Аптекман, Из истории революционного народничества. «Земля и воля» 70-х годов, СПБ 1907, стр. 33.

(обратно)

716

Л. Айзенберг, К трагедии горнозаводских крестьян в Оренбургском крае. «Архив истории труда в России», кн. 6 – 7, Пг. 1923, стр. 139 – 145. Движение горнозаводских рабочих Пермской губернии освещается в работе Ф.С. Горового «Отмена крепостного права и рабочие волнения на Урале (в Пермской губернии)», 1954.

(обратно)

717

«Рабочее движение в России в XIX веке». Сборник документов и материалов под ред. А.М. Панкратовой, т. II, ч. 1, М. 1950.

(обратно)

718

В статье П.И. Анатольева «К истории рабочего движения в России 60-х годов XIX в.» («История пролетариата СССР» № 4 (20), 1934 г., стр. 27 – 47) дана цифра за 1861 – 1869 гг. – 84 выступления, в том числе 20 стачек. В только что опубликованной статье В.В. Сельчук «Русская публицистика как источник для изучения рабочего движения в России в 60-е годы XIX века» («Труды» Государственной библиотеки имени В.И. Ленина, М. 1957, стр. 204 – 249) отмечается «ряд преувеличений» в подсчете числа стачек у П.И. Анатольева. В свою очередь В. Сельчук обогащает статистические данные сборника под редакцией А.М. Панкратовой дополнительными сведениями о нескольких волнениях и стачках (среди них стачка в июне 1868 г. на фабриках Саввы и Елисея Морозовых во Владимирской губернии из-за снижения заработной платы и увеличения штрафов). С другой стороны, в изданной почти одновременно работе А.С. Трофимова «Рабочее движение в России 1861 – 1894 гг.» (М. 1957) насчитано за 1861 – 1869 гг. 118 рабочих выступлений, включая 26 стачек (таблица на стр. 57, источники которой указаны в общей форме). Трофимовым сообщены конкретные данные о значительной стачке на текстильной фабрике Коншина в Серпухове в июне 1869 г. на почве отказа от покупок в фабричной лавке и требования увеличения заработной платы.

(обратно)

719

По мнению местных властей, «главною причиною бывшего в Лысвенском заводе неповиновения» были «наущения беглого крестьянина Кокшарова, давно уже укрывающегося от преследований правительства» («Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 140).

(обратно)

720

«Голос» № 182, 183, 185, 1864 г.

(обратно)

721

А.А. Сергеев, К истории рабочего класса в России. «Красный архив», т. II, 1922, стр. 194 – 195.

(обратно)

722

А.Ф. Добрынин, Прорытие Ново-Ладожского канала. «Архив истории труда в России», кн. 10, Пг. 1923, стр. 43 – 53; В.П. Безобразов, Село Иваново. «Отечественные записки» т. 152, отд. 1, 1864, стр. 285 – 286; М. Нечкина, Рабочие волнения в связи с реформой 1861 г. Сб. «История пролетариата», т. 1, М. 1930, стр. 105 – 109.

(обратно)

723

С.И. Мальцов был владельцем многочисленных фабрик и заводов в нескольких губерниях. Его заводы в Жиздринском уезде Калужской губернии и смежном с ним Брянском уезде Орловской губернии представляли собой обширный заводской округ, где владелец пользовался огромной властью феодала и где правительственные чиновники фактически не имели никакого авторитета.

(обратно)

724

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 81.

(обратно)

725

См. «Крестьянское движение в 1861 г. после отмены крепостного права». Подготовил к печати Е.А. Мороховец, ч. I и II, М. – Л. 1949, стр. 81.

(обратно)

726

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 86 – 91.

(обратно)

727

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 84.

(обратно)

728

Там же, стр. 96 – 97.

(обратно)

729

А.А. Сергеев, указ. соч., стр. 195 – 196.

(обратно)

730

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 203 – 222.

(обратно)

731

В отчете III отделения за 1866 г. утверждалось: «Ишутин заботился о введении на заводах генерал-майора Мальцева начал коммунизма между рабочими, которые были им возбуждаемы к неповиновению владельцу» («Красный архив», т. II, 1923, стр. 197). Интересно отметить, что внимание Герцена было привлечено тем фактом, установленным следствием по ишутинско-каракозовскому делу, что «в московской молодежи была мысль пропаганды между фабричными работниками-крестьянами» (А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIX, стр. 132).

(обратно)

732

А.М. Панкратова и В.М. Соколов, Предшественница Морозовской стачки. «Исторический архив», т. VII, М. 1951, стр. 119 – 187.

(обратно)

733

Там же, стр. 167.

(обратно)

734

«Голос» № 69, 22 марта 1863 г. (цит. по статье П. Анатольева, стр. 29).

(обратно)

735

Р.А. Таубин, Революционная пропаганда в воскресных школах России в 1860 – 1862 годах. «Вопросы истории» № 8, 1956 г., стр. 82 – 83.

(обратно)

736

«История Москвы», т. IV, М. 1954, стр. 299 – 301.

(обратно)

737

Мих. Лемке, Дело воскресников, в его книге «Очерки освободительного движения шестидесятых годов», стр. 399 – 438; Р.А. Таубин, указ. соч., стр. 85 – 90; «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 586 – 599.

(обратно)

738

В этом кружке участвовал и студент-технолог М.П. Сажин, впоследствии известный участник движения 70-х годов, один из сподвижников М.А. Бакунина (см. его автобиографию в Энциклопедическом словаре «Гранат», т. 40, 7 – 8 вып., стр. 390).

(обратно)

739

«Герман Александрович Лопатин (1845 – 1918)». Подготовил к печати А.А. Шилов, Пг. 1922, стр. 137.

(обратно)

740

Впоследствии Христофоров получил известность в прогрессивных кругах как соредактор зарубежного журнала «Общее дело», издававшегося в 1877 – 1890 гг.

(обратно)

741

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, М. – Л. 1928, стр. 196; ср.: «Каторга и ссылка» № 6 (13), 1924 г., стр. 84 – 94; Лев Зотов, Саратовская охранка, Москва – Саратов 1924, стр. 11 – 14.

(обратно)

742

«Каторга и ссылка» № 3 (10), 1924 г., стр. 111.

(обратно)

743

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 26.

(обратно)

744

«Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год», СПБ 1862, стр. 459.

(обратно)

745

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVI, стр. 153 (прокламация «Льется польская кровь, льется русская кровь», написанная А.А. Слепцовым).

(обратно)

746

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 609.

(обратно)

747

Там же, стр. 610.

(обратно)

748

«Революционное движение 1860-х годов», стр. 123.

(обратно)

749

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVI, ч. 1, стр. 306.

(обратно)

750

В.И. Ленин, Соч., т. 13, стр. 66.

(обратно)

751

Б.П. Козьмин, К вопросу об отношении А.И. Герцена к I Интернационалу. «Исторические записки», т. 54, 1955, стр. 430 – 435; см. также письма А.И. Герцена к Н.П. Огареву, печатающиеся в т. 64 «Литературного наследства».

(обратно)

752

«Литературное наследство», т. 61, стр. 164.

(обратно)

753

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 11.

(обратно)

754

Н.Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 136.

(обратно)

755

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, стр. 143.

(обратно)

756

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XIX, стр. 287.

(обратно)

757

А.И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XXI, стр. 81.

(обратно)

758

См. В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 100.

(обратно)

759

См. В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 97.

(обратно)

760

Ленинская «Искра» в своем отклике на сорокалетний юбилей писательской деятельности Н.К. Михайловского назвала 70-е годы «революционнейшей из эпох в жизни русской интеллигенции» («Искра» № 2, февраль 1901 г.).

(обратно)

761

В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 224.

(обратно)

762

Н. Златовратский, Открытое письмо А.Н. Пыпину. «Русские ведомости» № 48, 17 февраля 1884 г., стр. 3.

(обратно)

763

В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 384.

(обратно)

764

См. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 420.

(обратно)

765

Там же, стр. 322 – 323.

(обратно)

766

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 483.

(обратно)

767

«Земля и воля!» № 3, 15 января 1879 г., в книге «Революционная журналистика семидесятых годов», Ростов-на-Дону, б.г., стр. 149 – 150. Автором статьи был Г.В. Плеханов, в то время народник, один из редакторов «Земли и воли!».

(обратно)

768

Н.К. Михайловский, Соч., т. V, СПБ 1897, стб. 787.

(обратно)

769

В.И. Ленин, Соч.. т. 2, стр. 481.

(обратно)

770

См. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 267.

(обратно)

771

В известной речи на процессе 193-х И.Н. Мышкин говорил о том, что в России с 19 февраля 1861 г. «начинается развитие капиталистического производства с его неизбежным спутником – борьбою между капиталом и трудом»; Д.А. Клеменц в одном из номеров нелегального органа «Земля и воля!» называл «избитой мыслью» положение, что «крестьянская реформа была решительным шагом в деле установления буржуазных отношений между работниками и работодателями на Руси» и т.д.

(обратно)

772

В.И. Ленин, Соч., т. 7, стр. 87.

(обратно)

773

Н.К. Михайловский, Соч., т. IV, СПБ 1897, стб. 952.

(обратно)

774

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 481.

(обратно)

775

Мы имеем в виду, в частности, выступление Михайловского в «Отечественных записках». Конечно, речь шла по существу не о сословии (какового рабочие действительно не составляли, принадлежа к юридическим сословиям крестьян или мещан), а именно об отсутствии «отдельного» рабочего класса в России.

(обратно)

776

«Былое» № 17, 1921 г. (на обложке – 1922 г.), стр. 29.

(обратно)

777

М. Бакунин, Избр. соч., т. III, Пг. – М. 1920, стр. 112, 114; П. Лавров, Избр. соч., т. II, М. 1934, стр. 30; П. Ткачев, Избр. соч., т. III, М. 1933, стр 90 – 91.

(обратно)

778

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 481. Под юридико-политическими учреждениями страны Ленин в легальной статье понимал самодержавное государство и его институты.

(обратно)

779

П.Л. Миртов (псевдоним П.Л. Лаврова), Исторические письма, СПБ 1870, стр. 65.

(обратно)

780

Там же, стр. 110.

(обратно)

781

См., напр., «Русское богатство», декабрь 1880 г., отд. 2, стр. 60.

(обратно)

782

Н.К. Михайловский, Соч., т. V, СПБ 1897, стб. 515, 566.

(обратно)

783

П.Л. Лавров, Избр. соч., т. III, М. 1934, стр. 278.

(обратно)

784

В.И. Ленин, Соч., т. 9, стр. 408.

(обратно)

785

В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 259.

(обратно)

786

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 157.

(обратно)

787

В работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» В.И. Ленин отмечает, что в России анархизм в 70-х годах XIX в. имел возможность «развиться необыкновенно пышно и обнаружить до конца свою неверность, свою непригодность, как руководящей теории для революционного класса» (Соч., т. 31, стр. 16).

(обратно)

788

М. Бакунин, Избр. соч., т. III, Пг. – М. 1920, стр. 22.

(обратно)

789

М. Бакунин, Полн. собр. соч., т. II, изд. Балашова, стр. 220.

(обратно)

790

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVII, стр. 304.

(обратно)

791

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVI, стр. 175.

(обратно)

792

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIX, стр. 385. Надо, впрочем, оговорить, что Энгельсом преувеличивалась прочность «интеллектуальной» стены, которую царизм стремился возвести между Россией и остальным миром. Несмотря на эти усилия самодержавия, передовая часть русского общества находила возможности и средства быть в курсе движения прогрессивных идей на Западе.

(обратно)

793

В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 375; т. 9, стр. 408.

(обратно)

794

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 97.

(обратно)

795

В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 269. В другой работе 90-х годов («К характеристике экономического романтизма») В.И. Ленин разъяснял, в каком значении он употребляет при оценке воззрений народников или близких к ним западноевропейских теоретиков слово «реакционность». «Этот термин, – писал Ленин, – употребляется в историко-философском смысле, характеризуя только ошибку теоретиков, берущих в пережитых порядках образцы своих построений. Он вовсе не относится ни к личным качествам этих теоретиков, ни к их программам». Всякий знает, добавлял Ленин, что реакционерами в «обыденном значении слова» такие теоретики не являются (Соч., т. 2, стр. 196).

(обратно)

796

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 226.

(обратно)

797

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 330.

(обратно)

798

В.И. Ленин, Соч., т. 13, стр. 214.

(обратно)

799

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 490.

(обратно)

800

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 491.

(обратно)

801

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 91.

(обратно)

802

В.И. Ленин, Соч., т. 16, стр. 102.

(обратно)

803

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 482.

(обратно)

804

В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 490.

(обратно)

805

Напомним также известную мысль В.И. Ленина о том, что Чернышевский вслед за Герценом развил «народнические взгляды» и при этом «сделал громадный шаг вперед против Герцена» (Соч., т. 20, стр. 224).

(обратно)

806

Легальные, либеральные народники существовали и раньше, но до 80 – 90-х годов не ими определялся преобладающий характер движения народнического разночинства.

(обратно)

807

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 492.

(обратно)

808

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIX. стр. 385.

(обратно)

809

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, стр. 231.

(обратно)

810

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVI, стр. 175.

(обратно)

811

В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 100 – 101. В опубликованной за несколько лет до этого статье «Наши упразднители» Ленин упоминал о роли позитивистских и идеалистических учений Лаврова и Михайловского «в ошибках субъективной социологии» (Соч., т. 17, стр. 52).

(обратно)

812

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 490.

(обратно)

813

Степняк-Кравчинский, Царь – чурбан, царь – цапля, Пг. 1921, стр. 139 – 140.

(обратно)

814

Народнические иллюзии, разумеется, становились все более нетерпимыми по мере дальнейшего экономического развития (80 – 90-е годы), когда «громадная сила» и «поразительная быстрота» процесса разложения крестьянства на мелкую буржуазию и наемных рабочих (См. В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 221) подтверждались богатейшим фактическим материалом об экономике и социальных отношениях деревни (см. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 238).

(обратно)

815

См. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 246.

(обратно)

816

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 345.

(обратно)

817

К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, Госполитиздат, 1955, стр. 8.

(обратно)

818

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 342.

(обратно)

819

См. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 257; ср. стр. 164 – о борьбе революционеров 70-х годов с «яснолобыми либералами».

(обратно)

820

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 163. Оценку Лениным народнической революционной организации второй половины 70-х годов мы приводим ниже.

(обратно)

821

А.И. Ульянова-Елизарова, Воспоминания об Ильиче, М. 1934, стр. 38.

(обратно)

822

В.И. Ленин, Соч., т. 33, стр. 415.

(обратно)

823

Проблема революционно-народнического «наследства» со стороны морально-психологической разработана в статье старого большевика (в прошлом народовольца) М.С. Ольминского «Золотой век народничества и марксизм» (см. его книгу «Из прошлого», изд. 2, М. 1922, стр. 45 – 48).

(обратно)

824

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 163.

(обратно)

825

Эта тема частично освещается также и в параграфе 6: «Рабочее движение 70-х годов».

(обратно)

826

В.И. Ленин, Соч., т. 31, стр. 9.

(обратно)

827

См. В.И. Ленин, Соч., т. 18, стр. 544.

(обратно)

828

«Современник» № 3, 1861 г.; «Современное обозрение», стр. 67 – 74. Ср. статью А.Л. Реуэля «„Положение рабочего класса в Англии“ Ф. Энгельса в оценке русской журналистики 1860 г.». «Вопросы истории» № 5, 1948 г., стр. 93 – 102, а также вышедшую ныне книгу того же автора «Русская экономическая мысль 60 – 70-х годов XIX в. и марксизм», М. 1956.

(обратно)

829

Н.И. Сазонов сообщал Марксу в письме от 10 мая 1860 г.: «…B начале этого года профессор (имеется в виду профессор И.К. Бабст. – Ред.) …прочел в Москве публичный курс политической экономии, первая лекция которого представляла не что иное, как изложение Вашего последнего труда» («Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», Госполитиздат, 1951, стр. 31).

(обратно)

830

Перевод во многом искажал мысли «Манифеста» (И.И. Прейс, «„Манифест Коммунистической партии“ в русских переводах». «Вестник Академии наук СССР» № 2, 1948 г., стр. 42 – 45). Авторство перевода, изданного в 1869 г., принято обычно приписывать М.А. Бакунину. Обоснованные возражения против установившейся традиции высказывает Б.П. Козьмин (основываясь на новых данных) в «Литературном наследстве», т. 63, М. 1956, стр. 700 – 701.

(обратно)

831

«Речи и биографии С.И. Бардиной, П.А. Алексеева, Г.Ф. Здановича, С.И. Агапова, И.Н. Мышкина», М. 1907, стр. 131.

(обратно)

832

Известный деятель революционного движения 70-х и начала 80-х годов (погибший в 80-х годах в Шлиссельбургской крепости) М.Ф. Грачевский писал в 1882 г.: «До боли в сердце горько становится при воспоминании об упреках, которые бросают в лицо русским революционерам в том, что они набрались „своих“ фантазий и утопий на Западе, что оттуда они вывезли идеи о необходимости борьбы труда с капиталом и поддерживающей его властью, что они их „вычитали“, русская жизнь их не дает… Мне дала эти идеи, как выводы, путем неотвязчивых дум, бессонных ночей, путем глубоких нравственных страданий, сама русская жизнь, она наталкивала меня на эти выводы, и я их не мог не сделать…» («Красный архив», т. V (18), 1926, стр. 155). Другой известный семидесятник – С.М. Кравчинский подчеркивал, что лишь поверхностному наблюдателю движение 70-х годов может показаться «беспочвенным и навеянным извне»: «Оно было коренным русским движением, вызванным недовольством крестьянской реформой» (С.М. Степняк-Кравчинский, Собр. соч., ч. VI, Пг. 1919, стр. 24).

(обратно)

833

«Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 108 (передовая статья «Признаки времени», принадлежавшая Д.А. Клеменцу); С.М. Степняк-Кравчинский, Собр. соч., ч. VII, Пг. 1919, стр. 63.

(обратно)

834

«Работник» № 13, Женева, январь 1876 г. Ср. перепечатку: «Работник» (1875 – 1876 гг.), ред. и вступ. статья В.И. Невского, М. 1933, стр. 112.

(обратно)

835

«Работник» № 6, Женева, июнь 1875 г. (по указанной перепечатке – стр. 55).

(обратно)

836

В. Фигнер, Полн. собр. соч., т. V, изд. 2, 1932, стр. 85.

(обратно)

837

Народнический орган «Земля и воля!» писал в конце 1878 г.: «…Большинство русских революционеров-социалистов всегда заявляло свою солидарность с антагонистами немецких социал-демократов, членами федералистического Интернационала» («Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 106).

(обратно)

838

Лопатин писал впоследствии: «Сочувствие Интернационалу не дозволяло ни одному разумному человеку симпатизировать Бакунину, вся деятельность которого в этом случае явно грозила распадением и гибелью Интернационала» (Герман Лопатин, К рассказам о П.Л. Лаврове. «Голос минувшего» № 4, 1916 г., стр. 200).

(обратно)

839

Статья «По поводу прокламаций. Запрос А. Герцену, Н. Огареву и М. Бакунину» перепечатана в книге В.А. Горохова «Русская секция Первого Интернационала», М. 1925, стр. 33 – 36.

(обратно)

840

«Русская ветвь Международного товарищества рабочих». «Народное дело» № 1, 15 апреля 1870 г.

(обратно)

841

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», изд. 2, Госполитиздат, 1951, стр. 36.

(обратно)

842

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. 1, стр. 367.

(обратно)

843

См., например, воспоминания И.Е. Деникера в «Каторге и ссылке» № 4 (11), 1924 г. Письмо Маркса было опубликовано в «Народном деле» (№ 1, 1870 г.). В том же номере появились тексты программы и устава «Первой Русской секции».

(обратно)

844

Отметим, что еще до образования русской секции бывший землеволец А. Серно-Соловьевич, близкий к кругу будущих основателей секции, принимал деятельное участие в рабочем движении в Швейцарии. См. статью Б.П. Козьмина «А.А. Серно-Соловьевич в I Интернационале и в женевском рабочем движении». «Исторический сборник» № 5, 1936 г.

(обратно)

845

См. «Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 49 – 51. Елизавете Дмитриевой посвящена статья И. Книжника-Ветрова «Карл Маркс и Елизавета Дмитриева». «Каторга и ссылка» № 3 (100), 1933 г.

(обратно)

846

В этом смысле показательна программная записка П.А. Кропоткина 1873 г., в какой-то степени отражавшая не только личные взгляды автора (в то время уже определившегося сторонника анархизма), но и всей петербургской революционной группы, выросшей из кружка Натансона. «Мы намерены здесь развиваться самобытно, – говорилось в записке, – вне всяких руководств заграничных партий, так как полагаем, что никогда эмиграция не может быть точным выразителем потребностей своего народа, иначе как в самых общих чертах, ибо необходимое для сего условие есть пребывание среди русского крестьянства и городских рабочих». О связи с Интернационалом записка заявляла: «Пока у нас нет сколько-нибудь сильной организации среди крестьянства и рабочих, всякие наши отношения были бы не деловые, а только личные, но о таких отношениях едва ли стоит рассуждать. Следовательно, (вопрос. – Ш.Л.) о том, примкнуть ли или нет к Интернационалу, еще впереди. Нет спора, что в довольно близком будущем всякое социалистское движение на Западе будет отзываться и в нашем народе, всякий крупный успех западных интернационалистов будет сочувственно и с интересом принят у нас, будет подбодрять и нас; весьма вероятно также, что решения Интернационала будут обсуждаться и у нас не только цивилизованною молодежью, но и рабочими кружками. Но все это еще не составляет того общения, которое должно существовать между частями одной партии. А такое едва ли скоро может установиться» («Былое» № 17, 1921 (1922 г.), стр. 38).

(обратно)

847

О влиянии секции написана статья Р.Ш. Тагирова «Русская секция Международного товарищества рабочих и Россия», опубликованная в «Ученых записках Казанского госуд. педагогического института», вып. VII, Казань 1949, стр. 113 – 132.

(обратно)

848

В своего рода программном выступлении (статья «Русская ветвь Международного товарищества рабочих» в № 1 за 1870 г.), посвященном оформлению первой Русской секции, «Народное дело» обсуждало вопрос о задачах проектируемых «интернациональных союзов» в России среди «земледельческого, фабричного и ремесленного класса».

(обратно)

849

В своей программе Русская секция полностью отождествляла «экономический гнет русского народа» в целом с «гнетом, который душит весь европейский и американский пролетариат», и утверждала, что «народ русский во все времена стремился к осуществлению великих начал, провозглашенных международными конгрессами рабочих». В русском «общинном самоуправлении» лежат, подчеркивало «Народное дело», «те же элементы и задатки», что и «в организации рабочих союзов» на Западе («Народное дело» № 2, 7 мая 1870 г.).

(обратно)

850

«Народное дело» № 2, 7 мая 1870 г.

(обратно)

851

См. «Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», кн. IV, М. – Л. 1929, стр. 379 – 380. В воззрениях на общину «Народное дело», издатели которого считали себя верными учениками и последователями Чернышевского, упорно цеплялось за утопическую сторону взглядов великого просветителя и даже заостряло ее. Оно говорило о свежести и силе общинного духа, о важном «преимуществе», выпавшем на долю русского «пролетариата» (фактически имелось в виду крестьянство), располагающего будто в своей жизни тем, к чему западный пролетариат приходит, наконец, путем критического сознания и теоретического развития.

(обратно)

852

Об этом писало «Народное дело» в 1869 г. и повторило затем это положение в статье «От редакции» в № 1 издания за 1870 г.

(обратно)

853

«Народное дело» № 5, 31 июля 1870 г.

(обратно)

854

«Народное дело» № 3, 31 мая 1870 г.

(обратно)

855

«Народное дело» № 5, 31 июля 1870 г.

(обратно)

856

«Народное дело» № 3, 31 мая 1870 г.

(обратно)

857

Позднее в более широком масштабе сведения о международном рабочем движении удавалось печатать и распространять другому эмигрантскому органу – «Вперед!». Нельзя обойти молчанием тот факт, что руководитель Русской секции Н.И. Утин, вообще не обладавший достаточными данными для роли руководителя столь ответственного начинания, оказался в морально-политическом отношении человеком неустойчивым. Это привело Утина в 1877 г. к подаче покаянного прошения царю, означавшего полный разрыв его с революционным движением и открывшего ему путь к возвращению на родину в качестве верноподданного и обыкновенного буржуазного дельца.

(обратно)

858

Деятельность Русской секции освещается в книге В.А. Горохова («Русская секция Первого Интернационала», М. 1925) и статье Н.К. Каратаева «К вопросу об экономической платформе Русской секции I Интернационала», опубликованной в 130-м выпуске «Ученых записок» Московского гос. университета им. М.В. Ломоносова за 1949 г. В названных выше работах при значительном фактическом материале и правильных отдельных выводах имеется немало спорных положений, идущих главным образом по линии «прихорашивания» идейных позиций секции. В 1957 г. Б.П. Козьмин выпустил в свет большой труд о русской секции в I Интернационале («Русская секция Первого Интернационала»). Опираясь на большой фактический материал, автор подробно характеризует деятельность секции. Труд Б.П. Козьмина вышел в свет тогда, когда наша работа была завершена и готовилась издательством к сдаче в набор. Мы не нашли в книге Б.П. Козьмина оснований для пересмотра высказанных нами выше замечаний о секции. Вместе с тем мы пользуемся возможностью подчеркнуть крупную научную ценность труда Б.П. Козьмина, впервые всесторонне освещающего и идейную и организационную стороны истории Русской секции в наиболее существенных ее чертах, с вполне правильных позиций (это, понятно, не исключает отдельных наших расхождений с автором новой книги по некоторым вопросам, касающимся оценки взглядов и деятельности секции, как и по некоторым более общим вопросам истории революционного движения в целом).

(обратно)

859

«Литературное наследство», т. 1, М. 1931, стр. 161, 164 (публикация С.Н. Валка).

(обратно)

860

«Записка министра юстиции графа Палена», Женева 1875, стр. 18 – 19. Перепечатана в работе Л.Г. Дейча «Социалистическое движение начала 70-х годов в России», Ростов-на-Дону 1925, стр. 57 (об авторе послесловия см. выше стр. 271).

(обратно)

861

С.М. Степняк-Кравчинский, Подпольная Россия, Пг. 1917, стр. 7.

(обратно)

862

«Каторга и ссылка» № 3 (10), 1924 г., стр. 226.

(обратно)

863

Адрес французским рабочим был опубликован в издававшемся в Женеве русском журнале «Община» № 3 – 4, 1878 г. Перепечатан в кн.: «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, Госполитиздат, 1950, стр. 234 – 235. Согласно воспоминаниям участника революционной борьбы 70-х годов в Одессе студента университета С.Е. Лиона инициатива посылки адреса и редакция последнего принадлежали ему; рабочими предложение об адресе «было подхвачено с восторгом» («Каторга и ссылка» № 5 (12), 1924 г., стр. 18).

(обратно)

864

И. Власов, Некрасов и Парижская коммуна. «Литературное наследство», т. 49 – 50, М. 1946, стр. 397 – 428.

Откликам на Коммуну демократического еженедельника сатиры «Искра» (В.С. Курочкина) посвящена появившаяся в самое недавнее время статья З.С. Ефимовой «Парижская коммуна и орган русской революционной демократии „Искра“» («Исторические записки», т. 59, М. 1957, стр. 310 – 327). Автором дана полезная и интересная сводка материалов «Искры», относящихся прямо или косвенно к Коммуне, показаны симпатии «искровцев» к борцам Коммуны, их борьба против «благонамеренной» русской прессы, возмущение зверствами версальцев и т.д. С другой стороны, статья не свободна от преувеличений, от элементов модернизации; слабые стороны позиции «Искры» вскрываются неполно, без достаточных оснований говорится о близости оценок журнала к выступлениям Маркса (стр. 327); впадая в противоречие, автор заявляет, что русские демократы того времени «исторически верно откликнулись на все основные этапы событий, за исключением организации нового типа государства…» (стр. 320).

(обратно)

865

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. 2, стр. 667.

(обратно)

866

См. В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 114.

(обратно)

867

В.И. Ленин, Соч., т. 25, стр. 447.

(обратно)

868

М. Бакунин, Избранные сочинения, т. IV, Пг. – М. 1920, стр. 252, 255, 260.

(обратно)

869

Лавров указывал (в начале 90-х годов), что он поехал в Лондон по своей инициативе, хотя и сообщил о поездке некоторым коммунарам («Варлену и его товарищам»). См. примечания Лаврова к польскому изданию книги Туна, перепечатанные в издании: А. Тун, История революционных движений в России, Пг. 1918, стр. 281. Однако Г. Лопатин писал впоследствии о Лаврове: «Мне он говорил позже в самых определенных выражениях, что Коммуна поручила ему отправиться в Лондон, чтобы всячески уговаривать там Генеральный совет Интернационала поднять серьезную агитацию среди английского рабочего сословия и радикалов в пользу Коммуны» («Голос минувшего» № 4, 1916 г., стр. 194). Конечно, Лопатин выражался во всяком случае неточно: Генеральный совет не нуждался тут в чьих-либо уговариваниях. Далее Лопатин отмечал, что «в этот именно раз Лавров познакомился впервые с Марксом». Письменные сношения между Лавровым и Марксом завязались немного раньше (см. «Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 191).

(обратно)

870

Принадлежность корреспонденций Лаврову установлена И.С. Книжником-Ветровым, перепечатавшим их в т. 1 «Избранных сочинений» Лаврова (М. 1934, стр. 449 – 455).

(обратно)

871

Вышла в свет в Женеве в 1880 г., переиздана («Парижская Коммуна 18 марта 1871 года») изд. «Колос» в Петрограде в 1919 г.

(обратно)

872

«Письма П.Л. Лаврова к Е.А. Штакеншнейдер». «Голос минувшего» № 7 – 8, 1916 г., стр. 121.

(обратно)

873

«Вперед!» № 5, Лондон, 15 марта 1875 года, стб. 132.

(обратно)

874

П.Л. Лавров, Избранные сочинения, т. 1, стр. 95.

(обратно)

875

Плеханов писал: «…В сочинениях Лаврова иногда можно встретить решительное признание исторического материализма, но это признание находится в вопиющем противоречии с его историческими идеями, и самая возможность его объясняется просто-напросто тем, что в своем взгляде на историю, как и во всех прочих своих взглядах, Лавров был эклектиком до конца ногтей» (Г. Плеханов, Соч., т. XXIV, стр. 87).

(обратно)

876

Оценку книги Лаврова о Парижской коммуне (ее положительных сторон) дает П.М. Керженцев в работе «История Парижской коммуны 1871 г.», М. 1940, стр. 538 – 539. Специальную статью книге Лаврова посвятил в 1919 г. В.А. Быстрянский («Отец народничества о рабочей революции»). Надо заметить, что Лавров неоднократно подчеркивал влияние Коммуны на ход освободительной борьбы в России. В частности, в работе начала 80-х годов «Взгляд на прошедшее и настоящее русского социализма» он указывал (цит. по отдельному изданию, вышедшему в 1906 г.), что взрыв Парижской коммуны «вызвал и в революционных элементах русской интеллигенции определенное движение, которое резко выступило в начале 70-х годов как энергическая сила на сером фоне унылой и сознающей свое бессилие русской оппозиционной интеллигенции» (стр. 18).

(обратно)

877

«Народное дело» № 7 – 10, 1869 г., стр. 141.

(обратно)

878

«Вперед!», т. 1, отд. 1, Цюрих 1873, стр. 118.

(обратно)

879

См. Н. Морозов, Карл Маркс и «Народная воля» в начале 80-х годов. «Каторга и ссылка» № 3 (100), 1933 г., стр. 144. Эклектизм народников отмечен был в 1878 г. в письмах Лопатина к Энгельсу. Лопатин (по существу и сам не свободный от эклектизма) писал Энгельсу в связи с появлением «Анти-Дюринга», что некоторые русские социалисты «ухитряются подчас соединять воедино вещи совершенно несовместимые и делают общую смесь (правда, очень крепкую и очень революционную) из Прудона, Маркса и Дюринга только на том основании, что все трое находятся в крайней оппозиции и труды их в той или иной мере запрещаются и преследуются у нас в России» («Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 226).

(обратно)

880

Сб. «Группа „Освобождение труда“» № 4, М. – Л. 1926, стр. 196.

(обратно)

881

См. М.А. Бакунин, Полн. собр. соч., изд. Балашова, т. II, стр. 173 – 174.

(обратно)

882

Г.В. Плеханов, Соч., т. IV, стр. 211; т. XVI, стр. 178. Совершенно лишены были основания собственные заявления Бакунина, что, «расширяя» и «развивая» систему Прудона, он будто бы сумел при этом «очистить» ее «от всех метафизических, идеалистических, доктринерских надстроек» («Материалы для биографии М. Бакунина», т. III, М. – Л. 1928, стр. 367).

(обратно)

883

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, стр. 188.

(обратно)

884

См. вступительную статью Б.П. Козьмина в т. 1 «Избранных сочинений» П.Н. Ткачева, М. 1932.

(обратно)

885

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 196.

(обратно)

886

Ткачев писал в программе своего органа «Набат»: «…Ближайшая цель революции должна заключаться в захвате политической власти, в создании революционного государства» (П.Н. Ткачев, Избр. соч., т. III, М. 1933, стр. 225).

(обратно)

887

П.Н. Ткачев, Избр. соч., т. III, стр. 92.

(обратно)

888

Бланкистские взгляды Ткачева не пользовались никакой популярностью у большинства революционеров-семидесятников (до-народовольческой поры). С отрицательным отношением к этой стороне взглядов Ткачева следует поставить в связь тот факт, что ответ Энгельса Ткачеву в некоторых своих частях принят был с удовлетворением частью народников. В послесловии «От издателей газеты „Работник“», приложенном к одной из заграничных публикаций известной записки министра юстиции Палена (автором его, как выше отмечено, возможно был Клеменц) высмеивались утверждения Ткачева об отсутствии в России «буржуазии и пролетариата», о том, что русским революционерам «остается бороться с одной политической властью» и т.д. (см. перепечатку в брошюре Л. Дейча «Социалистическое движение начала 70-х годов в России», Ростов-на-Дону 1925, стр. 60). «Земля и воля» 70-х гг. (в статье, автором которой был бесспорно Клеменц) писала по тому же поводу: «Один русский публицист, рассчитывая на поголовное невежество иностранцев относительно России, вздумал как-то, года три тому назад, рассказывать им сказки насчет всесословности русской земли, отсутствия буржуазии в России и сословных тенденций в русской внутренней экономической политике, но и там он был назван Энгельсом и Марксом „зеленым гимназистом“ и принужден был замолчать перед своими оппонентами» («Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 93).

(обратно)

889

К. Тимирязев, Наука и демократия. Сб. статей 1904 – 1919 гг., М. 1920, стр. 466.

(обратно)

890

См. библиографическую работу О.П. Марковой «Отклики на „Капитал“ в России 1870-х годов» в «Летописях марксизма», 1930, I (XI). См. также книгу: А.Л. Реуэль, «Капитал» Карла Маркса в России 1870-х гг., М. 1939, и ряд глав (IV, V, VII) в его же книге: «Русская экономическая мысль 60 – 70-х годов XIX века и марксизм», М. 1956.

(обратно)

891

См. А.Л. Реуэль, Русская экономическая мысль.., стр. 287 – 341 (глава о Зибере).

(обратно)

892

А.А. Серно-Соловьевич, Пятнадцать неопубликованных писем, «Звенья», сб. V, М. – Л. 1935, стр. 396 и др. В переписке Серно-Соловьевича имеются указания на намерение Владимира Ковалевского (известного палеонтолога, одно время занимавшегося издательской деятельностью) выпустить русское издание «Капитала» (см. там же, стр. 400).

(обратно)

893

См. «Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 67.

(обратно)

894

«Русский язык был первым, на котором появился перевод „Капитала этого евангелия современного социализма», – говорилось в послании «От русских социалистов на могилу Карла Маркса», составленном в марте 1883 г. Лавровым («Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 261).

(обратно)

895

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 81; Доклады цензоров Скуратова и де-Роберти от 23 и 25 марта 1872 г. о русском издании «Капитала», опубликованы в «Красном архиве», т 1 (56), 1933, стр. 6 – 10 Цензор Скуратов, отмечая, что в книге имеется немало мест, обличающих (т.е. отражающих – Ш.Л.) социалистическое и антирелигиозное направление «президента Интернационального общества», высказывал тем не менее мнение, что сильные и резкие отзывы Маркса «об отношениях капиталистов к работникам» не принесут «значительного вреда». «Можно, – писал он, – утвердительно сказать, что ее (книгу Маркса. – Ш.Л.) немногие прочтут в России, а еще менее поймут ее».

(обратно)

896

В 1914 г. в статье «Еще одно уничтожение социализма» В.И. Ленин касался изменения отношения к марксизму русской официальной, университетской науки – изменения, связанного с превращением России «из патриархальной в современную капиталистическую страну». «В доброе старое время, – писал Ленин, – „уничтожением“ Маркса занимались у нас только крайние правые, правительственные, профессора. Вся либерал-народническая профессорская наука относилась к Марксу с почтением, „признавала“ трудовую теорию стоимости и вызывала этим наивные иллюзии „левонародников“ насчет отсутствия почвы для буржуазии в России» (Соч., т. 20, стр. 169).

(обратно)

897

Н.К. Михайловский, Соч., т. IV, СПБ 1897.

(обратно)

898

Михайловский смешивал, отождествлял философско-историческою теорию Маркса (исторический материализм) с марксовой концепцией развития капитализма в Западной Европе.

(обратно)

899

Н.К. Михайловский, Полн. собр. соч., т. X, изд. 2, СПБ 1913, стб. 10 – 12.

(обратно)

900

В.И. Ленин, Соч., т. 17, стр. 85.

(обратно)

901

Н.К. Михайловский, Соч., т. IV, СПБ 1897, стб. 170 – 173.

(обратно)

902

Мысль о посылке письма в «Отечественные записки» не была реализована Марксом. Черновик был найден Энгельсом после смерти Маркса; копии с него Энгельс передал русским революционерам.

(обратно)

903

В черновике зачеркнуты были слова «пятнадцать лет», т.е. Маркс имел в виду время после реформы 1861 г.

(обратно)

904

Зачеркнуты были слова «еще лет двадцать».

(обратно)

905

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 221 – 222; ср.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XV, стр. 376 – 377.

(обратно)

906

В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 248.

(обратно)

907

См. «Архив Маркса и Энгельса», т. XII, Госполитиздат, 1952.

(обратно)

908

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 204.

(обратно)

909

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 294, 297.

(обратно)

910

К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, стр. 8.

(обратно)

911

Касаясь еще в 1875 г. в статье против Ткачева этого же круга вопросов, Энгельс подчеркивал, что только пролетарская революция (тогда о пролетарской революции можно было говорить лишь применительно к Западу, и Энгельс именно о ней писал) могла бы дать русскому крестьянину средства для перехода к коллективному землевладению, минуя «промежуточную ступень буржуазной парцелльной собственности».

(обратно)

912

См. «Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 306. Остается, правда, неразрешимым вопросом, почему Маркс не опубликовал своего письма в заграничной прессе. Не потому ли, что он был не вполне удовлетворен его редакцией? Письмо Маркса, как утверждает Энгельс, сначала распространялось в России «в рукописных копиях с французского оригинала» («Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 293). В конце 1886 г. письмо было опубликовано на русском языке в Женеве в «Вестнике Народной воли». В предисловии редакции «Вестника» утверждалось, что в предшествующем году письмо Маркса было издано народовольцами в России, но не получило распространения, так как «большая часть издания попала в руки полиции» («Вестник Народной воли» № 5, 1886 г., стр. 215 – 218). В 1888 г. письмо появилось на страницах московского журнала «Юридический вестник».

6 марта 1884 г. копия с рукописи Маркса была переслана Энгельсом Вере Засулич с правом использовать ее по усмотрению (см. «Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 306). В «Вестник Народной воли» попал, однако, не этот экземпляр или список с него. Из письма Лопатина от 6 июля 1906 г. (опубликованного в № 15 журнала «Былое» за 1919 г.) видно, что он получил от Энгельса письмо Маркса; он даже говорил, что письмо Маркса дошло в Россию через него, Лопатина. В этом же своем письме Лопатин сообщал: «Маркс никогда не высказывал мне ни в категорической, ни в сколько-нибудь определенной форме своих надежд на то, что русская община поможет России миновать капиталистическую стадию развития».

(обратно)

913

См. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 117, 129, 163, 164.

(обратно)

914

«Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 251. Почти одновременно М.К. Горбунова-Каблукова сообщала Энгельсу о широком распространении «Капитала» в России среди тех, кто проявляет интерес к социальным наукам и к положению народа, в частности среди лучшей части учительства. Горбунова также информировала Энгельса о преследовании «Капитала» властями (там же, стр. 240).

(обратно)

915

См. С.Ф. Ковалик, Революционное движение 70-х годов и процесс 193-х, М. 1928, стр. 44.

(обратно)

916

«Каторга и ссылка» № 4 (77), 1931 г., стр. 141; О.В. Аптекман, Общество «Земля и воля» 70-х гг., Пг. 1924, стр. 56.

(обратно)

917

Н.А. Чарушин, О далеком прошлом, ч. I и II, М. 1926, стр. 66.

(обратно)

918

Михайловский после перехода «Отечественных записок» в руки Некрасова и Салтыкова сделался одним из главных сотрудников журнала; позднее он стал одним из редакторов «Отечественных записок».

(обратно)

919

Н. Бельтов, К вопросу о развитии монистического взгляда на историю, СПБ 1895, стр. 66.

(обратно)

920

Н.К. Михайловский, Что такое прогресс?, Пг. 1922, стр. 215.

(обратно)

921

В.И. Ленин писал: «Основная ошибка г. Михайловского именно и состоит в абстрактном догматизме его рассуждений, пытающихся обнять „прогресс“ вообще вместо изучения конкретного „прогресса“ какой-нибудь конкретной общественной формации» (Соч., т. 1, стр. 392).

(обратно)

922

См. О.В. Аптекман, Общество «Земля и воля» 70-х гг., стр. 40.

(обратно)

923

Г.В. Плеханов впоследствии отмечал: «До конца шестидесятых годов никому и в голову не приходило видеть в энциклопедически образованном полковнике (П. Лаврове. – Ш.Л.) действительного или хотя бы только возможного вождя „молодого поколения“. Появление „Исторических писем“ значительно изменило дело. Они имели почти такой же успех, как самые значительные сочинения автора „Что делать?“. П.Л. Лавров приобрел огромную популярность» (Соч., т. IX, стр. 6).

(обратно)

924

«Прогресс, – писал Лавров в статье „Формула прогресса г. Михайловского“, опубликованной в „Отечественных записках“ в начале 1870 г., – есть процесс развития в человечестве сознания и воплощения истины и справедливости путем работы критической мысли личностей над современною им культурою» (П.Л. Лавров, Избр. соч., т. 1, стр. 422).

(обратно)

925

П.Л. Миртов, Исторические письма, СПБ 1870, стр. 30, 63 – 68.

(обратно)

926

В.И. Ленин, Соч., т. 16, стр. 112.

(обратно)

927

Еще в 1867 г. в «Невском сборнике» (т. 1) появился очерк Флеровского (за подписью «Семен Навалихин») «Работник-бродяга. (Из наблюдений путешественника над бытом рабочего класса)»; в примечании к очерку указывалось, что это – «отрывок из большого исследования о рабочих в России вообще». В следующем году отдельные главы из труда Флеровского были опубликованы в журнале Благосветлова «Дело».

(обратно)

928

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIV, стр. 286 – 287.

(обратно)

929

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. 1, стр. 353. Маркс верно уловил настроение и стремления, одушевлявшие автора книги. В своих воспоминаниях Флеровский писал: «Чем усерднее я занимался этим предметом, тем более овладевал мною энтузиазм; наконец, я вполне отдался ему. Я жил страданиями этого народа, я желал на себе испытать всю трудность его положения, чтобы изображать его во всей его реальности. Я помнил, какое сильное впечатление на меня производили описания страданий ирландского народа, и вот мнепришлось убедиться, что бедствия русского рабочего несомненно значительнее. Для того чтобы найти ему подобие, надо было бы отправиться в Индию» (Н. Флеровский. Три политические системы: Николай I, Александр II и Александр III, Лондон 1897, стр. 252).

(обратно)

930

Замечания Маркса, воспроизведенные в четвертой книге «Архива К. Маркса и Ф. Энгельса» (М. – Л. 1929, стр. 372 – 378), частично использованы в работе Г. Подорова. «Экономические воззрения В.В. Берви-Флеровского», Госполитиздат, 1952, стр. 106 – 107.

(обратно)

931

О.В. Аптекман, Василий Васильевич Берви-Флеровский. По материалам б. III отделения и д[епартамента] г[осударственной] п[олиции], Л. 1925, стр. 167; его же, Общество «Земля и воля» 70-х гг. изд. 2, стр. 73 – 74.

(обратно)

932

Н. Флеровский, Положение рабочего класса в России. Наблюдения и исследования, СПБ 1869, стр. 473. В неопубликованном в свое время ответе на критику его книги либеральным «Вестником Европы» Флеровский писал: «Ее (книги. – Ш.Л.) цель – доказать, что у разных слоев русского общества, точно так же как и всякого общества, нет неизбежно противоположных друг другу интересов, что каждый из этих слоев, стремясь при правильном понимании своих интересов, к своему наибольшему счастью, в то же время будет способствовать наибольшему счастью всех других» («Литературное наследство», т. II, М. 1932, стр. 61). Мирные утопические тенденции в книге не были, таким образом, случайностью, они выражали существенную черту мировоззрения Флеровского. Но взгляды Флеровского при всем том были сложны и противоречивы. Мечтания о «солидарности интересов» не помешали, например, ему поместить в написанной им нелегальной листовке «Как должно жить по закону природы и правды» призыв бороться с оружием в руках против землевладельцев и богачей.

(обратно)

933

Н. Флеровский, Положение рабочего класса в России, стр. 481. Таким учреждением Флеровский считал общину, благоговение перед которой он сохранил и в последующее время (например, в статье, помещенной в 1881 г. в «Деле» № 8, он говорил о «таком вековом и великом социальном учреждении, как общинное владение»).

(обратно)

934

«Былое» № 7, 1907 г., стр. 315.

(обратно)

935

Кроме «Положения рабочего класса в России», значительное впечатление на молодую демократическую интеллигенцию произвела книга Флеровского «Азбука социальных наук», изданная в 1871 г. (несмотря на запрещение книги, она получила распространение).

(обратно)

936

«Чтобы продолжать свою деятельность, я сошелся с молодежью», – сообщает Флеровский в своих воспоминаниях (Флеровский имеет в виду указанную выше группу; в дальнейшем он был также связан с группой Долгушина). Ближайшей целью этих отношений было издание работ Флеровского. Но этим дело не ограничивалось. О своей поднадзорной жизни в Любани (под Петербургом) Флеровский писал: «В Любань приезжала ко мне молодежь учиться пропаганде» («Три политические системы», стр. 266, 285).

(обратно)

937

По фамилии ее участника, Н.В. Чайковского, позже, после Октябрьской революции, ставшего во главе одного из контрреволюционных «правительств». О том, что за петербургской революционной организацией имя Чайковского закрепилось «по недоразумению», справедливо писал в 1914 г. Л.Г. Дейч (статья «От народничества к марксизму», «Современный мир» № 1, 1914 г., стр. 177; № 2, стр. 54).

(обратно)

938

Первые шаги революционной пропаганды среди заводских рабочих Петербурга в самом начале 70-х годов связываются с именем студента-технолога Лисовского (позднее эмигрант в Швейцарии), не входившего, видимо, в описываемую здесь группу, но связанного с ней. Его имя фигурировало в материалах процесса 193-х. В неопубликованных дополнениях к воспоминаниям Чарушина о Лисовском говорится как о человеке «огромной энергии». Чарушин писал: «Бывая во второй половине 1871 г. в штаб-квартире чайковцев.., я и тогда уже не мало слышал о Лисовском, близко стоящем к некоторым из них, о связи его, а также и Сердюкова с рабочими».

(обратно)

939

Подробнее об этом см. нашу статью «Кружок чайковцев и пропаганда среди петербургских рабочих в начале 1870-х гг.», в «Каторге и ссылке» № 12 (61), 1929 г.

(обратно)

940

Прейсман (эстонец) до переезда в Петербург работал в Нарве, на Кренгольмской мануфактуре, и был одним из главных руководителей Кренгольмской стачки 1872 г.

(обратно)

941

Яков Иванов, по некоторым сведениям, был «распропагандирован» еще в начале 60-х годов.

(обратно)

942

Все перечисленные рабочие подвергались тяжелым преследованиям со стороны царского правительства. Некоторые погибли в заключении (Г. Крылов, А. Коробов – до суда, М. Малиновский – в каторжной тюрьме).

(обратно)

943

«Вообще говоря, несколько сот рабочих было затронуто (в Петербурге – Ш.Л.) так или иначе», – утверждается об этом времени в биографии С.Л. Перовской, вышедшей за границей в 1882 г., «Софья Львовна Перовская», Лондон (на деле Женева) 1882, стр. 10 (см. перепечатку в «Былом» № 8, 1906 г.).

(обратно)

944

История пропаганды петербургской группы среди рабочих в начале 70-х годов, как и деятельность группы в целом, освещается в ряде воспоминаний ее участников: Н.А. Чарушина (указаны выше), С.С. Синегуба («Былое» № 8 – 10, 1906 г.; отдельно под заглавием «Записки чайковца», М. – Л. 1929), П.А. Кропоткина (его широко известные «Записки революционера», многократно издававшиеся), Л.Э. Шишко («Собрание сочинений», т. IV, Пг. – М. 1918) и др.; в обвинительном акте по делу 193-х и первом томе стенографического отчета по этому делу (см. ниже, параграф 7, стр. 477). См. также в книге Э.А. Корольчук «Северный Союз русских рабочих и революционное рабочее движение 70-х годов XIX в. в Петербурге» (Л. 1946, стр. 29 – 56), в нашей работе «Дмитрий Александрович Клеменц» (М. 1929), в публикации «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 437 – 478.

(обратно)

945

«Вперед!», т. 1, отд. 2, 1873, стр. 57.

(обратно)

946

Л.Э. Шишко впоследствии писал: «Более или менее определенные слухи о существовании кружков, стоявших близко к рабочим, действовали заразительно» (см. его брошюру «Общественное движение в шестидесятых и первой половине семидесятых годов», М. 1920, стр. 85).

(обратно)

947

П.Л. Лавров, Народники-пропагандисты 1873 – 1878 гг., изд. 2, Л. 1925, стр. 242.

(обратно)

948

П.Л. Лавров, Народники-пропагандисты 1873 – 1878 гг., изд. 2, Л. 1925, стр. 241.

(обратно)

949

П.Л. Лавров. Избр. соч., т. 1, стр. 104.

(обратно)

950

П.Л. Лавров, Собр. соч., вып. VII, Пг. 1920, стр. 216 – 217.

(обратно)

951

М.А. Бакунин, Речи и воззвания, изд. И. Балашова, 1906, стр. 238, 249.

(обратно)

952

М.А. Бакунин, Полн. собр. соч., т. II, стр. 244.

(обратно)

953

М.А. Бакунин, Полн. собр. соч., т. II, стр. 257, 260, 262.

(обратно)

954

П.Л. Лавров, Собр. соч., вып. VII, стр. 216.

(обратно)

955

Журнал «Набат» выходил с перерывами до 1881 г.

(обратно)

956

Эти слова принадлежат Дмитрию Рогачеву (см. О.В. Аптекман, Дмитрий Рогачев в его «Исповеди к друзьям» и письмах к родным. «Былое» № 26, 1924 г., стр. 78).

(обратно)

957

М.Ф. Фроленко, Собр. соч., т. 1, М. 1930, стр. 111, 188.

(обратно)

958

А.А. Кункль, Долгушинцы, М. 1932, стр. 219 – 221 (в книге перепечатаны тексты долгушинских воззваний).

(обратно)

959

В записке «Несколько мыслей о развитии и разветвлении революционных направлений» Лев Тихомиров, активный деятель революционного движения 70-х и первой половины 80-х годов, потом изменивший революции и ставший одним из столпов реакционно-монархической печати, сообщал: «Долгушинцы смеялись над „книжниками“, „образованниками“ чайковцами, а себя называли народниками. Их идея была идти в массу народа и делать попытки бунта…» («Каторга и ссылка» № 3 (24), 1926 г., стр. 115).

(обратно)

960

В июле 1874 г особое присутствие сената осудило главных участников долгушинского кружка на каторгу, где большинство осужденных и погибло.

(обратно)

961

П.Л. Лавров, Избр. соч., т. 1, М. 1934, стр. 84. Ср. П.Л. Лавров, Народники-пропагандисты 1873 – 1878 гг., изд. 2, стр. 165. «…Литература бакунистов встретила бесспорно более сочувствия и имела более успеха в волнующейся молодежи народников».

(обратно)

962

«Былое» № 14 (Париж), 1912 г., стр. 55.

(обратно)

963

Плеханов позднее писал: «Отправляясь в народ, революционеры воображали, что „социальную революцию“ сделать очень легко и что она очень скоро совершится; иные надеялись, что года через два-три» (Соч., т. XXIV, стр. 97).

(обратно)

964

«Былое» № 17, 1921 г. (1922 г.), стр. 26.

(обратно)

965

Популярность «бродячей» формы пропаганды среди народа была до известной степени связана и с «рекогносцировочными» целями, стоявшими на первом плане у части деятелей 1874 г.

(обратно)

966

Письмо Левашова к Тимашеву сохранилось в делах канцелярии министра внутренних дел за 1873 г. (под № 1645), в Центр. гос. историч. архиве в Ленинграде.

(обратно)

967

Книга С.Ф. Ковалика «Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х» (посмертное издание, М. 1928) является ценным источником и пособием для изучения похода в народ и его подготовки.

(обратно)

968

В таких мастерских, возникавших в разных городах, молодежь, готовившаяся идти «в народ», наскоро обучалась тому или иному ремеслу (столярному, сапожному и др.). Мастерскими пользовались также для явок, собраний и т.п.

(обратно)

969

Эту программу Рогачев в своей «Исповеди» формулировал следующим образом: «…Организация народной партии есть главная наша цель. Деятельность среди народа распадается на деятельность среди фабричных и среди сельских. Среди фабричных, кроме умственной подготовки, практическая деятельность есть стачки, а потом устройство касс и библиотек. Среди сельских, кроме, опять-таки, умственной подготовки, практическая деятельность должна состоять: в местной борьбе с местными эксплуататорами и в борьбе против правительства; последняя же должна состоять – раз только составилась группа крестьян, могущая сознательно влиять на остальную массу окружающих местных крестьян, – в неплатеже податей». (О.В. Аптекман, Дмитрий Рогачев в его «Исповеди к друзьям» и письмах к родным. «Былое» № 26, 1924 г., стр. 78).

(обратно)

970

См. В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 416.

(обратно)

971

Записка, разосланная в апреле 1875 г. от имени министра юстиции графа Палена, попала вскоре в руки революционеров и была в том же году опубликована за границей редакцией газеты «Работник» (отдельной брошюрой) и в двухнедельнике Лаврова «Вперед!». Во второй из этих публикаций записка правильно именуется докладом прокурора Жихарева. Как видно из делопроизводства министерства юстиции, в первоначальном (более кратком) виде доклад предполагалось напечатать в «Правительственном вестнике»; кроме Жихарева (руководившего от ведомства юстиции дознанием по делу о пропаганде в народе), в составлении статьи для «Правительственного вестника» участвовал еще граф Соллогуб (кажется, известный беллетрист В.А. Соллогуб).

(обратно)

972

В своем имении, в селе Потапове Даниловского уезда, Иванчин-Писарев осенью 1873 г. устроил артельную столярную мастерскую; он привлек в нее около десятка крестьян, среди которых повел потом революционную пропаганду. Иванчин-Писарев завязал также большие знакомства среди окрестных крестьян, из которых многие приходили часто к нему и здесь подвергались «обработке» в революционном направлении. Крестьянин Александр Степанов, служивший кучером у Иванчина-Писарева, по его поручению занимался распространением революционной литературы, маскируя это продажей в разнос дозволенных сочинений. Для распространения литературы служили отчасти и две лавочки, устроенные для продажи изделий столярной мастерской. Стремясь воспитать в революционном духе крестьянскую молодежь, Иванчин-Писарев устроил (еще до мастерской) школу для крестьянских детей. Предполагалось организовать и тайную типографию, для чего в апреле 1874 г. из Москвы были доставлены необходимые принадлежности, но к печатанию не успели приступить, так как в июне того же года все дело провалилось. Сведения о так называемом даниловском деле см. в воспоминаниях Н.А. Морозова («Повести моей жизни», ряд изданий), в книге А.И. Иванчина-Писарева «Из воспоминаний о „хождении в народ“» (первое издание – СПБ 1914), во «Вперед!» № 4, 1 марта (17 февраля) 1875 г., № 17, 15 (3) сентября 1875 г., № 18, 1 октября (19 сентября) 1875 г., и т.д.

(обратно)

973

«Киевской коммуне» уделено заметное место в мемуарах Дебагория-Мокриевича (см. Вл. Дебагорий-Мокриевич, Воспоминания, СПБ 1906, гл. V – IX, или другое издание, под заглавием «От бунтарства к терроризму», кн. 1, М. – Л. 1930). Для характеристики деятельности участников «коммуны» в народе интересны также «Воспоминания пропагандистки» (автор Е.К. Брешковская), впервые опубликованные анонимно в женевской «Общине» № 6 – 7 и 8 – 9, 1878 г., воспроизведенные оттуда в заграничном «Былом» и его легальной перепечатке: «„Былое“. Журнал, издававшийся за границею», вып. II, Ростов-на-Дону 1906, стр. 30 – 55.

(обратно)

974

«Вперед!» № 15, 15 (3) августа 1875 г., стб. 464.

(обратно)

975

«„Былое“. Журнал, издававшийся за границею», вып. 1, Ростов-на-Дону 1906, стр. 20. «Отобранные» правительством для предания суду участники похода «в народ» судились через несколько лет в особом присутствии сената по знаменитому делу 193-х. Материалы этого процесса (см. ниже, в параграфе 7, стр. 477) представляют крупный интерес для восстановления и внешней и внутренней истории «хождения в народ».

(обратно)

976

«Былое» № 14, Париж 1912 г., стр. 60. Ср. О.В. Аптекман, Общество «Земля и воля» 70-х гг., стр. 180.

(обратно)

977

О.В. Аптекман, Общество «Земля и воля» 70-х гг., стр. 178. Аптекман делал оговорку, что пропаганда обострила брожение умов в народе, сделала более упорными слухи о переделе земли и т.д. «Само собою, что этого было недостаточно для нас», – писал он (там же).

(обратно)

978

«Красный архив», т. VI (19), 1926, стр. 196 (публикация Э. Корольчук).

(обратно)

979

Еще в 1875 г. один из петербургских корреспондентов писал во «Вперед!»: «Иные впадают в уныние от ничтожества будто бы результатов, полученных до сих пор от стремления молодежи в народ, и ряд неудач вызывает в них скептицизм». Сам автор не одобрял скептиков. Но любопытно, что, в противовес их сетованиям, он указывал именно на пример ряда убежденных рабочих-социалистов и высоко оценивал среду, из которой выходят «подобные типы» (№ 11, 15 июня 1875 г., стб. 328).

(обратно)

980

«Красный архив», т. 1 (14), 1926, стр. 163 (публикация С.Н. Валка).

(обратно)

981

См. В.И. Ленин, Соч., т. 1, стр. 259, 261.

(обратно)

982

И.С. Джабадари, Процесс пятидесяти. «Былое» № 8 – 10, 1907 г.

(обратно)

983

«Государственные преступления в России в XIX в.», под ред. Б. Базилевского (В. Богучарского), т. II, Ростов-на-Дону (1906), стр. 157.

(обратно)

984

О. Любатович, Далекое и недавнее, М. 1930, стр. 98.

(обратно)

985

Но центр организации оставался и позже в Москве.

(обратно)

986

По окончании дознания привлеченных было 101 человек. В отношении половины обвиняемых дело было решено в ноябре 1876 г. административным порядком.

(обратно)

987

Из других выступлений обвиняемых особенно сильное впечатление произвела речь С.И. Бардиной. О процессе 50-ти, кроме указанных выше воспоминаний И.С. Джабадари, см.: «Государственные преступления в России в XIX веке» под ред. Б. Базилевского (В. Богучарского), т. II, стр. 128 – 334; «Процесс 50-ти», с предисловием В. Каллаша, М. 1906; «Речи и биографии С.И. Бардиной, П.А. Алексеева, Г.Ф. Здановича, С.И. Агапова, И.Н. Мышкина». Предисловие и биографии В.В. Каллаша, М. 1907; А. Ульяновский, Женщины в процессе 50-ти, сборник, СПБ 1906; Вера Фигнер, Полн. собр. соч., т. V, М. 1932; «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 14 – 47; Н.С. Каржанский, Московский ткач Петр Алексеев, М. 1954.

(обратно)

988

Основываясь на некоторых фактах движения после 1874 г. и, конечно, на собственных впечатлениях, В.Н. Фигнер пишет во вступительной статье к переписке семидесятника Александра Баранникова: «…Темп движения изменился. Прежнего подъема уже не было; всероссийское стремление учащейся молодежи к „опрощению“, к „слиянию“ с народом приостановилось, но психология истекших лет, настроение в общем сохранилось – отдельные лица и группы повторяли опыт» («Народоволец А.И. Баранников в его письмах», собраны и подготовлены к печати В.Н. Фигнер, М. 1935, стр. 18).

(обратно)

989

П.Л. Лавров, Социалистическое движение в России. «Каторга и ссылка» № 1 (14), 1925 г., стр. 45.

(обратно)

990

«Былое» № 2, 1917 г., стр. 171.

(обратно)

991

Впрочем, в 1876 г. появился частично и IV том непериодического обозрения.

(обратно)

992

П.Л. Лавров, Народники-пропагандисты 1873 – 1878 гг., изд. 2, Л. 1925, стр. 242, 257.

(обратно)

993

Г.В. Плеханов, Соч., т. IX, стр. 11. Отношение к стачкам у поздних лавристов фактически было, видимо, двойственное и противоречивое; известно во всяком случае о некотором их участии в стачечном движении конца 70-х годов.

(обратно)

994

См. Г.В. Плеханов, Соч., т. XXIV, стр. 88. Подвергая беспощадной критике поздних лавристов, Плеханов, однако, признает за ними ту заслугу, что они своей пропагандой содействовали ознакомлению рабочих с западноевропейским рабочим движением, особенно с деятельностью германской социал-демократии (Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 141 – 142; т. XXIV, стр. 89). В свою очередь, Н.С. Русанов вспоминает, что рабочие узнавали от лавристов «более подробно о социальном вопросе на Западе, о быте, правах и требованиях рабочих в Европе и Америке, о рабочих партиях» (Н.С. Русанов, На родине. 1859 – 1882, М. 1931, стр. 124).

(обратно)

995

«Jahrbuch für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik», II Jahrgang, Zürich 1881, S. 271 – 273. Еще до появления этого обзора в статье «Переходный момент нашей партии», опубликованной в журнале «Община» № 8 – 9, ноябрь и декабрь 1878 г. (фактически же вышедшем летом 1879 г.), Аксельрод писал о возникшей «в последнее время» тенденции «исключительно сосредоточить свое внимание на городах, оставляя в стороне сельское население», так как в деревне теперь нельзя сделать решительно ничего серьезного.

(обратно)

996

«Переписка Г.В. Плеханова и П.Б. Аксельрода», т. II, М. 1925, стр. 197.

(обратно)

997

О.В. Аптекман, Общество «Земля и воля» 70-х гг., изд. 2, стр. 112.

(обратно)

998

Н.С. Русанов, На родине, стр. 123, 145. Вероятно, поздних лавристов или и их в частности имела в виду Вера Засулич, когда в своем известном обращении к Марксу (от 16 февраля 1881 г.) писала: «В последнее время мы часто слышим мнение, что сельская община является архаической формой, которую история, научный социализм… обрекают на гибель. Люди, проповедующие это, называют себя Вашими подлинными учениками, „марксистами“» («Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями», стр. 300).

(обратно)

999

Письмо напечатано Э. Корольчук (по копии, найденной в архиве III отделения) в «Историко-революционном сборнике», т. II, 1924, стр. 414 – 415.

(обратно)

1000

По сведениям известного представителя лавристского течения Кулябко-Корецкого, петербургский кружок лавристов в конце 1879 г. был признан самими членами формально закрытым (Н.И. Кулябко-Корецкий, Из давних лет, М. 1931, стр. 274).

(обратно)

1001

Степан Ширяев, прибывший в конце 1878 г. из-за границы в Петербург, сообщал: «Я скоро сам узнал, что те, кого в Петербурге называли „лавристами“, не имели ничего общего с Лавровым, ни с его программой…» («Красный архив», т. VII, 1924, стр. 81).

(обратно)

1002

«Каторга и ссылка» № 1 (14), 1925 г., стр. 54.

(обратно)

1003

Полемизируя с Ткачевым, Лавров спрашивал: «…Какое основание думать, что борьба народа с буржуазией в России была бы немыслима, если бы, действительно, в России установились формы общественной жизни, подобные формам заграничной?» (П.Л. Лавров, Избранные сочинения, т. III, стр. 347).

(обратно)

1004

«Каторга и ссылка» № 2 (39), 1928 г., стр. 46.

(обратно)

1005

«Красный архив», т. VI (19), 1926, стр. 196.

(обратно)

1006

А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер, А.Д. Михайлов, Л. – М. 1925, стр. 101.

(обратно)

1007

Александр Квятковский писал, характеризуя позиции народников второй половины 70-х годов: осуществление народных желаний, «конечно, далеко не будет соответствовать идеальному общественному устройству, но, во всяком случае, дает ему возможность развиваться из задатков, находящихся в его бытовом и общественном устройстве, в направлении этого идеального общественного строя» («Красный архив», т. 1 (14), 1926, стр. 164).

(обратно)

1008

А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер, А.Д. Михайлов, стр. 102.

(обратно)

1009

«Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», подготовили к печати В. Лейкина и Н. Пивоварская, редакция и предисловие С.Н. Валка, М. 1932, стр. 58.

(обратно)

1010

«Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», стр. 59. В предшествующей редакции программы стояло: «Мы не должны препятствовать разделению…»

(обратно)

1011

А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер, А.Д. Михайлов, стр. 102.

(обратно)

1012

«Главная, первоначальная задача народника – это приобретение уважения, доверия народа, а следовательно, и влияния на него», – писал А.А. Квятковский («Красный архив», т. I (14), 1926, стр. 164).

(обратно)

1013

«Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», стр. 62.

(обратно)

1014

Улучшение организационных принципов «Земли и воли» совершалось, правда, постепенно. Внутри «Земли и воли», по словам А. Михайлова, «выделялись горячим отношением к организационным задачам» он сам, Алексей Оболешев, и Ольга Натансон. Они «упорно боролись за принципы полной кружковой обязательности, дисциплины и некоторой централизованности». «…Жизнь, – пишет А. Михайлов, – поддержала нас – эти принципы восторжествовали» (А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер, А.Д. Михайлов, стр. 45 – 46).

(обратно)

1015

См. Г.В. Плеханов, Соч., т. XII, стр. 121.

(обратно)

1016

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 442.

(обратно)

1017

«Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», стр. 54, 62.

(обратно)

1018

Термины «народники», «народничество» получили особенно широкое распространение и определенное, специфическое значение с 1876 – 1877 гг. для характеристики того наиболее влиятельного в революционной среде второй половины 70-х годов направления, выразителями которого являлись «Земля и воля» и родственные ей по духу группы. Именно такой смысл слова «народничество» имел в виду, например, Плеханов, когда утверждал: «Народничество… возникло и окрепло лишь в половине 70-х годов» (Соч., т. XII, стр. 354). Однако термин «народники» вообще-то существовал задолго до этого; им пользовались в 60-х годах (обычно для обозначения людей, изучающих народный быт, желающих делить все тяготы народного существования и т.д.) и в первой половине 70-х годов (например, «социалисты-народники» в понимании заграничного органа «Вперед!» – люди, верящие в возможность социального переворота только силами народа). В конце же концов за термином «народничество» окончательно укрепилось значение определения, относящегося ко всем оттенкам и разветвлениям широкого, долгие годы пользовавшегося влиянием течения русской общественной мысли.

(обратно)

1019

Пересмотр общепринятого, основанного на множестве неопровержимых данных, мнения об основании «Земли и воли» в 1876 г. историком П.С. Ткаченко (см. его статью «К вопросу о возникновении и составе „Земли и воли“ 70-х годов XIX века» в вып. 156 «Ученых записок» Московского гос. университета, 1952 г.) нельзя признать убедительным. П.С. Ткаченко предлагает считать датой основания «Земли и воли» 1875 г.

(обратно)

1020

А. Михайлов называет его отцом «Земли и воли» («Письма народовольца А.Д. Михайлова», М. 1933, стр. 228).

(обратно)

1021

По утверждению А. Михайлова (его письмо к товарищам из крепости от февраля 1882 г.), организация до конца 1878 г. именовалась «Обществом народников» («Письма народовольца А.Д. Михайлова», стр. 227). В воспоминаниях Аптекмана несколько раз фигурирует название «Северная революционно-народническая группа» («Общество „Земля и воля“ 70-х гг.», стр. 177, 192, 199).

(обратно)

1022

Работа по устройству «поселений», которую вели члены общества «Земля и воля» и примкнувшие к ним в той или иной форме кружки и лица, охватила отдельные местности Саратовской, Самарской, Нижегородской, Тамбовской, Воронежской, Астраханской губерний, на Дону и Кубани, на Урале. Описание и характеристику различных этапов этой работы можно найти в воспоминаниях О.В. Аптекмана, М.Р. Попова, Г.В. Плеханова, В.Н. Фигнер, А.И. Иванчина-Писарева и др., в показаниях А.Д. Михайлова и т.д.

(обратно)

1023

Я. С[тефанович], Чигиринское дело. Крестьянское общество «Тайная дружина» (Опыт революционно-народной организации). «Черный передел» № 1, 15 января 1880 г. Перепечатано в кн.: «Памятники агитационной литературы», т. I. «Черный передел», М. – Пг. 1923, стр. 146 – 147.

(обратно)

1024

«Грамота» и устав опубликованы (не совсем исправно) в журнале «Былое» № 12, 1906 г., стр. 257 – 261.

(обратно)

1025

О.В. Аптекман в своих воспоминаниях говорил о «многих членах», «чуть ли не большинстве» («Общество „Земля и воля“ 70-х гг.», стр. 281, 295).

(обратно)

1026

См. Г.В. Плеханов, Соч., т. XII, стр. 352. Плеханов делает оговорку, что не может с полной уверенностью сказать, одобрялся ли этот прием большинством провинциальных землевольцев, хотя считает наиболее вероятным, что и в провинции большинство землевольцев «безусловно сочувствовало Стефановичу и Дейчу» (там же, стр. 353).

(обратно)

1027

«Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 77. При аресте одного из видных землевольцев, А. Оболешева (Сабурова), осенью 1878 г. у него была найдена предназначенная, очевидно, для «Земли и воли» рукопись о Чигиринском деле, защищавшая и оправдывавшая организаторов последнего, так как, по утверждению автора, ими было «сделано все для того, чтобы в корне подрезать в среде крестьян всякие надежды на осуществление своих желаний помимо восстания».

(обратно)

1028

См. его статью 1869 г. «Голод и новый год» (Избр. произв., т. 1, стр. 771).

(обратно)

1029

См. «Архив Маркса и Энгельса», т. XI и XII.

(обратно)

1030

Скалдин, В захолустьи и в столице, стр. 18; ср. стр. 46, 213 – 214.

(обратно)

1031

См. Л.В. Ходский, Земля и земледелец, т. II, СПБ 1891, стр. 245 – 246.

(обратно)

1032

А.А. Мануйлов, Поземельный вопрос в России, М. 1905, стр. 21.

(обратно)

1033

По отдельным уездам крестьяне с наделом менее десятины составили около 39% (Ф. Воропонов, Наше землевладение. «Слово» № 9, 1880 г., стр. 50 – 52).

(обратно)

1034

Г.З. Елисеев, Соч., т. 1, М. 1894, стб. 535; «Вестник Европы» № 7, 1881 г., стр. 329.

(обратно)

1035

Ю. Янсон, Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах, СПБ 1877, стр. 25 – 26.

(обратно)

1036

Скалдин, В захолустьи и в столице, стр. 243.

(обратно)

1037

П.И. Лященко, Очерки аграрной эволюции России, т. II. Крестьянское дело и пореформенная землеустроительная политика, СПБ 1913, стр. 639.

(обратно)

1038

Сб. «Великая реформа», т. VI, М. 1911, стр. 121.

(обратно)

1039

В литературе приводился следующий характерный пример: «Земля крестьян деревни Хомуты Орловской губернии расположена в пяти участках и между ними нет иного сообщения, как через чужие земли; кроме того, еще три куска надельной земли вкраплены в землю помещика, и к ним уже вовсе нельзя подступиться без его согласия. „Видите эту узенькую полоску, – с каким-то злорадством говорил последний статистику, тыкая пальцем в план: – вот я их тут и прижму“» («Великая реформа», т. VI, стр. 204 – 205).

(обратно)

1040

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 395.

(обратно)

1041

На аренде наживались и кулаки, снимавшие у богатых землевладельцев большие участки и передававшие землю крестьянам – середнякам и беднякам.

(обратно)

1042

Г.З. Елисеев, Соч., т. I, стб. 533.

(обратно)

1043

А.И. Васильчиков в 70-х годах определял увеличение цен на землю в 20 – 100%. Ю.Э. Янсон говорил о росте и продажных и арендных цен в течение 10-летия после реформы на 300 – 400% (см. неподписанную статью «Мелкий долгосрочный кредит», принадлежавшую перу С.Н. Кривенко. «Отечественные записки» № 11, 1878 г.; «Современное обозрение», стр. 90 – 92).

(обратно)

1044

См. В. Святловский, Мобилизация земельной собственности в России, СПБ 1909, стр. 87.

(обратно)

1045

Янсон писал в своем «Опыте» (стр. 88): «Покупка земли крестьянами, несомненно, существует. Но покупщиками являются или те крестьяне, которые успели нажиться на службе в барских имениях, или те, которые еще при крепостном праве имели деньги и хранили их в кубышках».

(обратно)

1046

«Архив Маркса и Энгельса», т. XI, Госполитиздат, 1948, стр. 125.

(обратно)

1047

В. Чаславский, Вопросы русского аграрного устройства. «Отечественные записки» № 8, 1878 г., стр. 284, 285.

(обратно)

1048

Корреспондент одной из газет на рубеже 70-х и 80-х годов попробовал исчислить все виды крестьянского начальства. Поименовав 34 вида начальников, он все же полностью не исчерпал списка.

(обратно)

1049

Н.Н. Златовратский, Очерки деревенского настроения. «Отечественные записки» № 5, 1881 г., стр. 96.

(обратно)

1050

См. Доклад министра внутренних дел Тимашева царю от 28 января 1871 г. (ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, ф. 1291, д-во 4, оп. 53, 1870 г., № 43, л. 50 – 66).

(обратно)

1051

В 1869 г. Нечаев писал одному из знакомых: «Скоро – кризис в России гораздо сильнее того, что был при объявлении воли обманутому царем народу; или опять наши умники, красноречиво глаголящие и пишущие, остановятся на словах и не бросятся возглавить народные толпы; или опять мужицкая кровь польется даром и безобразные, неорганизованные многочисленные массы будут усмирены картечью?» («Красный архив», т. I (14), 1926, стр. 149).

(обратно)

1052

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, ф. 1291, д-во 4, оп. 53, 1870 г., № 129.

(обратно)

1053

ЦГИАМ, III отд., 4 экспед., 1871 г., № 164.

(обратно)

1054

Там же, № 125.

(обратно)

1055

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр, дел, д. 4, оп. 53, 1874 г., № 80.

(обратно)

1056

ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1874 г., № 132.

(обратно)

1057

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, д-во 4, оп. 53, 1878 г., № 16.

(обратно)

1058

ЦГИАМ, III отд., 1 экспед., 1873 г., № 17, ч. 49.

(обратно)

1059

ЦГИАМ, III отд., 1 экспед., 1878 г., № 42.

(обратно)

1060

Иногда поводом к отказу служил пересмотр (в сторону повышения оценок) уже составленных и введенных в действие выкупных актов.

(обратно)

1061

«Однако, – добавляет прокурор, – рассеянные крестьяне, скрываясь за плетнями, возами и т.п., продолжали бросать камнями и палками в солдат и только после довольно продолжительной схватки разбежались по домам» (ЦГИАЛ, м-во юстиции, ф. 1405, оп. 71, 1873 г., № 4119); см. также М.Е. Марковский, К истории крестьянских движений на Украине в 70-х годах XIX в. «Исторические записки», т. 5, М. 1939, стр. 235 – 245.

(обратно)

1062

Условия, при которых происходили размежевания, иллюстрируются обстоятельствами дела о волнении в селе Солоновка Городницкого уезда в 1879 г. По объяснениям крестьян, у них проект размежевания отнимал землю лучшего качества, а предоставлял худшую, «притом в разных кусках, без прогона и водопоев»; крестьяне просили начальство «не отнимать у них той земли, которой владели еще их деды, которую они удобрили для себя, которая примыкает близко к их жилищам и с отнятием которой они лишатся куска хлеба» (ЦГИАЛ, м-во юстиции, ф. 1405, оп. 79, 1880 г., № 5507).

(обратно)

1063

ЦГИАЛ, м-во юстиции, ф. 1405, оп. 73, 1875 г., № 2052.

(обратно)

1064

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел., ф. 1291, д-во 4, оп. 53, 1876 г., № 119.

(обратно)

1065

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, ф. 1291, д-во 4, оп. 53, 1878 г., № 8.

(обратно)

1066

Б. Л.[енский], Крестьянский вопрос в прошлом году… «Слово» № 1, 1881 г., стр. 112.

(обратно)

1067

ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1878 г., № 152.

(обратно)

1068

В 1874 г. в Гродненской губернии (в Кобринском уезде) взыскание штрафа за потраву спорного участка оказалось возможным только после прибытия губернатора и ввода шести рот Устюжского пехотного полка.

(обратно)

1069

По указанию Г.З. Елисеева («Отечественные записки» № 1, 1881 г., «Современное обозрение», стр. 111), по четверти десятины на душу. Надо заметить, что владелец села Люторичи граф Бобринский при самом проведении крестьянской реформы представил уставную грамоту, до такой степени отягощавшую повинностями крестьян (далеко хуже и больше, чем при крепостном праве), что даже некоторые из местных властей и Главный комитет об устройстве сельского состояния не решились утвердить ее. Мировой съезд находил, что «последствием введения уставной грамоты будет сильное недовольство крестьян… и соединенные с ним волнения и беспорядки» (Журналы Главного комитета об устройстве сельского состояния, т. I, Пг. 1918, стр. 622 – 626).

(обратно)

1070

X.У.Z., Процесс крестьян села Люторичи, «Юридический вестник» № 2, 1881 г., стр. 337.

(обратно)

1071

«Юридический вестник» № 2, 1881 г., стр. 346.

(обратно)

1072

Крестьяне потом объясняли губернатору, что Фишер разоряет их уже в течение 20 лет, что они не признают себя должными ни графу Бобринскому, ни его управляющему, а что, напротив, они считают еще за конторой почти такую же сумму (ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1879 г., № 170).

(обратно)

1073

«Отечественные записки» № 1, 1881 г., «Современное обозрение», стр. 108.

(обратно)

1074

А.А. Головачев, Наш экономический недуг. «Русская мысль», кн. 9, 1881, стр. 376.

(обратно)

1075

См. В. Г[ольцев], Внутреннее обозрение. «Русская мысль», кн. 2, отд. 2, 1881, стр. 29. После оглашения приговора подсудимым люторичским крестьянам было прочитано письмо Бобринского, которым он приглашал их явиться в его московский дом для получения вспомоществования в возмещение расходов на поездку в Москву и обратно. Все крестьяне в один голос закричали: «Не надо, не надо! Довольно мы видели ваших милостей!» («Отечественные записки» № 1, 1881 г., «Современное обозрение», стр. 102).

(обратно)

1076

«Слово» № 1, 1881 г., стр. 115; ср. ЦГИАЛ, м-во юстиции, ф. 1405, оп. 79, 1880 г., № 3974.

(обратно)

1077

Это положение касалось 36 губерний Европейской России. Поземельное устройство государственных крестьян 9 западных губерний (Литва, Белоруссия, Правобережная Украина) былоопределено указом и правилами 1867 г.

(обратно)

1078

ЦГИАМ, III отд., 4 экспед., 1872 г., № 150.

(обратно)

1079

Судя по сообщениям властей, упорство крестьян усиливалось из-за слухов, что составление владенных записей является подготовкой к передаче крестьян и их земель в крепостное право к помещикам (ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1873 г., № 162).

(обратно)

1080

ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1879 г., № 78.

(обратно)

1081

«Крестьяне смежных селений Воронежской, Харьковской и Курской губерний, а также Земли Войска Донского с напряженным вниманием начинали следить за событиями…», – утверждал впоследствии во «всеподданнейшем» рапорте сенатор Клушин, участвовавший в подавлении движения (ЦГИАЛ, Канцелярия министра внутр. дел, ф. 1282, оп. 2, 1875 г., № 18).

(обратно)

1082

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, ф. 1291, д-во 4, оп. 53, 1875 г., № 132.

(обратно)

1083

Как устанавливается официальными источниками, «при отграничении владений помещиков межа прошла через усадьбы крестьян и отрезала у них не только все водопои, огороды и даже кладбища, но во многих случаях разделила селения на несколько частей, заняв средину их помещичьими плотинами, мельницами, сенокосами и даже посевами. Таким образом крестьяне очутились на клочках земли, окруженные со всех сторон чужими владениями, имея на душу едва по 1,5 десятины удобной земли без хозяйственных угодий и даже путей сообщения, так как в некоторых случаях сосед к соседу не может иначе пройти, как через владения помещиков. В числе последних находится немалое число мелких дворян, которые, владея несколькими десятинами среди крестьянских усадеб, главный доход извлекают из штрафов, взыскиваемых с крестьян за потравы мелким скотом и птицей хлеба, засеваемого на подобных клочках с этой предвзятой целью. В угодьях крупных землевладельцев этими же способами пользуются управляющие и лесные смотрители…» (ЦГИАМ, III отделение, 3 экспед., 1875 г., № 173, ч. 1).

(обратно)

1084

ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1875 г., № 173, ч. 1.

(обратно)

1085

События в Воронежской губернии явились темой корреспонденции в зарубежном органе «Вперед!» № 25, 15 (3) января 1876 г. Некоторые извлечения из архивных источников по этому делу были опубликованы в брошюре В. Алексеева «В эпоху семидесятых годов», Воронеж 1929, стр. 21 – 25.

(обратно)

1086

«Вперед!» № 15, 15 (3) августа 1875 г., стр. 467. Киевский жандарм Новицкий в своих воспоминаниях подтверждал, что в трех волостях многие крестьяне получили в надел всего по полдесятины удобной земли, а еще в одной из волостей крестьянам прирезали 900 десятин сыпучего песку, «совершенно неудобного к хлебопашеству» (В.Д. Новицкий, Из воспоминаний жандарма, Л. 1929, стр. 116 – 117).

(обратно)

1087

«Вперед!» № 15, 15 (3) августа, стб. 469.

(обратно)

1088

Я. С[тефанович], Чигиринское дело. «Черный передел» № 1, 15 января 1880 г.

(обратно)

1089

Прядко был потом осужден по делу о крестьянских волнениях к ссылке на поселение в отдаленнейшие места Сибири (см. Матерiяли до icтopiï селянських революцiйних pyxiв на Чигиринщинi, изд. Центр. архивн. управл. УССР, 1934 г., стр. 61 – 62, 68, 174 – 176 и др.). Яков Стефанович в статье, опубликованной в «Черном переделе», заявляет, что легенды, распространявшиеся о Прядко, «далеко не соответствуют личным его качествам», как он, Стефанович, убедился в тюрьме. Газета «Вперед!» упрекала Прядко в том, что распространенный им «вредный обман» помогал сохранению среди крестьян веры в царя (№ 15, стб. 474 – Прядко фигурирует под буквой X; корреспондент вместе с тем признавал его «весьма умным, честным и необыкновенно энергичным»).

(обратно)

1090

Лев Дейч, Заговор среди крестьян Чигиринского уезда. «Сборник материалов и статей» (Редакция журнала «Исторический архив»), вып. 1, М. 1921, стр. 77.

(обратно)

1091

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, ф. 1291, д-во 4, оп. 53, 1878 г., № 119.

(обратно)

1092

ЦГИАЛ, Земский отдел м-ва внутр. дел, ф. 1291, д-во 4, оп. 59, 1879 г., № 1.

(обратно)

1093

Я. Юферев, Крестьянское движение в России в конце 70-х и в 80-е годы XIX века. «Ученые записки Свердловского государ. педагогического института», вып. II, Свердловск 1939 (1940), стр. 87 – 88, 97.

(обратно)

1094

ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1879 г., № 51; «Юридический вестник» № 1, 1881 г., стр. 136 – 139.

(обратно)

1095

«Материалы по истории Татарии второй половины XIX века. Часть первая. Аграрный вопрос и крестьянское движение 50 – 70-х годов XIX в.», М. – Л. 1936.

(обратно)

1096

Источники указывают и на роль религиозного фактора. Казаки-старообрядцы опасались посягательства на свою веру.

(обратно)

1097

См. Сандр, «Уральцы» в Туркестанском крае. «Русское богатство» № 6, отд. II, 1905 г., стр. 1 – 34; Н.А. Бородин, Опыт применения пассивного сопротивления в 70-х годах. «Былое» № 3, 1907 г., стр. 93 – 95; ЦГИАМ, III отд., 1 экспед., 1874 г., № 49, ч. 6.

(обратно)

1098

Л. Борисов, Донское земство. «Юридический вестник» № 1, 1881 г., стр. 94.

(обратно)

1099

Две статьи Плеханова о волнениях среди казаков, в форме корреспонденций из станицы Каменской, были опубликованы в нелегальной «Земле и воле» № 2, 15 декабря 1878 г. и № 4, 20 февраля 1879 г. (перепечатаны в Сочинениях Плеханова, т. 1, стр. 29 – 35). Брожению на Дону была посвящена статья «С Тихого Дона» в «Черном переделе» № 1, 15 января 1880 г.

(обратно)

1100

ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1874 г., № 76.

(обратно)

1101

Циркуляр министра внутренних дел губернаторам от 2 мая 1875 г., № 1285; предписание III отделения начальникам губернских жандармских управлений и жандармских полицейских управлений железных дорог от 28 апреля 1875 г., № 1622.

(обратно)

1102

А.Н. Энгельгардт, Из деревни. 11 писем (1872 – 1882 гг.), СПБ 1882, стр. 442, 443. Плевна, как известно, взята была 28 ноября 1877 г.

(обратно)

1103

ЦГИАЛ, Комитет министров, ф. 1263, алфав. 68, 1879 г., журн. 4036.

(обратно)

1104

А.Н. Энгельгардт, указ. соч., стр. 448. Согласно донесению Калужского жандармского управления III отделению, в апреле 1879 г. сельский староста в одной из деревень Кузовской волости объявил на сходе, что в мае вся земля будет разделена между дворянами, мещанами и крестьянами поровну, по 6 десятин каждому (ЦГИАМ, III отд., 3 экспед., 1879 г., № 251). Нормы нового надела назывались разные в различных местах – 6, 7, 8 десятин и т.д.

(обратно)

1105

«Народная воля» № 1, 1 октября 1879 г. (перепечатано: «Литература партии „Народная воля“», М. 1930, стр. 14). Маков на понятном народу языке земельного вопроса заявил со смелостью глупца, что он – враг народа, писал Н.К. Михайловский в номере 3 той же «Народной воли» («Литература партии „Народная воля“», стр. 53).

(обратно)

1106

«Литература партии „Народная воля“», стр. 166. Признания относительно неуспеха маковского объявления попадаются и в жандармских донесениях.

(обратно)

1107

В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 266.

(обратно)

1108

Большой документальный материал опубликован в издании «Рабочее движение в России в XIX веке. Сборник документов и материалов», под ред. А.М. Панкратовой, т. II, 1861 – 1884; ч. 1, 1861 – 1874; ч. 2, 1875 – 1884, Госполитиздат, 1950. Некоторые дополнительные материалы содержатся в ранее вышедшем сборнике, составленном Э.А. Корольчук «Рабочее движение семидесятых годов», М. 1934. Наши подсчеты основаны на данных этих изданий. А.С. Трофимов в своей недавно изданной работе «Рабочее движение в России 1861 – 1894 гг.» (М. 1957, стр. 102, 132) дает для всей России за 1870 – 1880 гг. цифры: 263 стачки, 120 волнений.

(обратно)

1109

См. «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» № 119, 29 мая 1870 г.; № 136, 18 июня 1870 г.

(обратно)

1110

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 238 – 239. План Трепова был горячо одобрен Александром II.

(обратно)

1111

«Ведомости С.-Петербургской городской полиции» № 137, 19 июня 1870 г.

(обратно)

1112

История этого циркуляра рассмотрена в статье Ю.И. Гессена «К истории стачек среди фабричных рабочих». «Архив истории труда в России», кн. 3, Пг. 1922, стр. 40 – 50.

(обратно)

1113

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 242 – 243. Неослабное наблюдение за рабочими возлагалось министерством внутренних дел не только на местные органы власти, на полицию и жандармов, но и на фабрично-заводскую администрацию. Так, циркуляр министра внутренних дел от 1 марта 1875 г. предписывал губернаторам «сделать распоряжение об обязании всех сколько-нибудь значительных фабричных и заводских управлений… иметь наблюдение за появлением на их фабриках и заводах лиц, распространяющих вредную пропаганду между рабочими, и сочинений революционного содержания» (цит. по экземпляру циркуляра).

(обратно)

1114

В начале июня 1870 г. III отделение ставило перед главным управлением по делам печати вопрос, нельзя ли сделать распоряжение, чтобы русские журналы и газеты «воздержались от повествований относительно неурядиц между рабочими и их хозяевами».

(обратно)

1115

Д[емерт], Наши общественные дела. «Отечественные записки» № 8, 1870 г., «Современное обозрение», стр. 248 – 250. Отметим здесь, кстати, интересную рецензию на русский перевод книги Э. Бехера «Рабочий вопрос в его современном значении и средства к его разрешению» (редакция перевода – П. Ткачева), появившуюся в «Вестнике Европы» за год до Невской стачки. Рецензент отмечал, что русская журналистика, интересуясь рабочим вопросом на Западе, не касается его положения в России. «Изредка, – писал он, – мы слышим о стачках на наших фабриках, о неудовлетворительном положении на них рабочих, об учреждении артелей, но все это является в отрывочной, неопределенной форме, какими-то глухими, отдаленными намеками на значение в будущем». Рецензент сетовал на недостаточно серьезное отношение отечественной науки к фактам действительности. «В этой действительности, – заявлял он, – нельзя не видеть, например, развития промышленности, образования капиталов и их силу, нельзя не видеть и того, что при большем умственном развитии рабочего населения и большей свободе отношения между капиталом и трудом подвергнутся критике, и рабочий вопрос выплывет на поверхность общественной жизни и предъявит свои права...» Автор рецензии, правда, успокаивал себя соображениями об особых условиях России и о ее «преимуществах» перед Западом, но вместе с тем призывал не забывать, что «известные исторические явления неизбежны во всех странах, претендующих на участие во всемирной цивилизации, и что явления эти, подготовляясь незаметно, иногда вырастают словно разом...» («Вестник Европы», кн. 3, 1869, стр. 513 – 514).

(обратно)

1116

Н. Солоницын, Холуницкая забастовка 1871 г. (Исторический очерк), Вятка 1925; «Рабочее движение семидесятых годов», стр. 32 – 36; «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 251 – 262.

(обратно)

1117

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 332.

(обратно)

1118

В некоторых документах фигурируют общие цифры рабочих Кренгольмской мануфактуры – 6 тыс. и 7 тыс. человек.

(обратно)

1119

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 1, стр. 320.

(обратно)

1120

«Кренгольмская стачка 1872 г. Сборник документов и материалов», Таллин 1952, стр. 25 – 26.

(обратно)

1121

Герасимов написал в Сибири ценные воспоминания, освещающие условия жизни и труда на Кренгольмской мануфактуре, как и события 1872 г. Впервые опубликованные в журнале «Былое» за 1906 г. (№ 6), воспоминания эти несколько раз переиздавались отдельно (см. «Жизнь русского рабочего полвека тому назад. Записки рабочего-социалиста Василия Герасимова», с предисловием и примечаниями Р.М. Кантора, М. 1923).

(обратно)

1122

Русские составляли около 30% рабочих мануфактуры.

(обратно)

1123

«Голос» № 115, 27 апреля 1871 г.

(обратно)

1124

Стачка у Лазарева в связи с возникшим судебным делом, проходившим разные инстанции (мировой судья, мировой съезд, сенат), вызвала многочисленные отклики в печати.

(обратно)

1125

Стачки и волнения у Коншина возникали и позднее, в 1878 – 1879 гг.

(обратно)

1126

«Вперед!» № 22, 1 декабря (19 ноября) 1875 г., стб. 685 – 689; «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 73 – 84; «Рабочее движение семидесятых годов», стр. 124 – 131.

(обратно)

1127

«Вперед!» № 11, 15 (3) июня 1875 г., стб. 332 – 334; «Рабочее движение в России в XIX в.», т. II, ч. 2, стр. 60 – 61.

(обратно)

1128

«Рабочее движение семидесятых годов», стр. 138 – 139.

(обратно)

1129

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 184 – 185.

(обратно)

1130

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 186.

(обратно)

1131

Там же, стр. 200 – 201.

(обратно)

1132

См. «Вперед!» № 12, 1 июля (19 июня) 1875 г., стб. 372 – 374; ср. «С.-Петербургские ведомости» № 138, 1875 г. и др.

(обратно)

1133

См. «Вперед!» № 20, 1 ноября (20 октября) 1875 г., стб. 628 – 629; «Южнорусские рабочие союзы», М. 1924, стр. 56; Ср. Б. Итенберг, Деятельность «Южнороссийского союза рабочих». «Вопросы истории» № 1, 1951 г., стр. 93 – 94; его же, «Южнороссийский союз рабочих» – первая пролетарская организация в России, М. 1954, стр. 75 – 76.

(обратно)

1134

См. «Вперед!» № 29, 15 (3) марта 1876 г., стб. 146 – 149; М.П. Сквери, Первая рабочая социалистическая организация в Одессе (1875 год), Одесса 1921, стр. 39.

(обратно)

1135

См. «Южнорусские рабочие союзы», стр. 56. В первом случае, очевидно, действовал местный (фендериховский) кружок, участвовавший в образовании «Союза».

(обратно)

1136

Такими же путями несколько раньше начиналась работа среди заводских рабочих в Петербурге.

(обратно)

1137

См. М.П. Сквери, «Дело Южнороссийского союза рабочих. Южнороссийский союз рабочих. Сборник статей и материалов». Государственное издательство Украины, 1924, стр. 146.

(обратно)

1138

Группа позолотчиков, или «золотой кружок», однако, состояла не только из мастеров и подмастерьев ювелирного дела, но и из ряда представителей молодой интеллигенции.

(обратно)

1139

М.П. Сквери, Первая рабочая социалистическая организация в Одессе, стр. 35.

(обратно)

1140

М.П. Сквери, указ. соч., стр. 10.

(обратно)

1141

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 104 – 106.

(обратно)

1142

См. отмеченные выше статью и брошюру Б. Итенберга.

(обратно)

1143

Однако соответствующий пункт устава I Интернационала был составителями устава «Южнороссийского союза» упрощен и обеднен. Устав Интернационала, составленный Марксом, гласил: «…Экономическое освобождение рабочего класса есть… великая цель, которой всякое политическое движение должно быть подчинено как средство» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIII, ч. 1, стр. 13; в переводе книги Бехера отсутствуют слова «как средство»).

(обратно)

1144

Отмеченное нами только что в примечании опущение мысли устава Интернационала о значении политического движения для достижения главной цели – экономического освобождения, возможно, было не случайным.

(обратно)

1145

М.П. Сквери, Первая рабочая социалистическая организация в Одессе, стр. 15, 41.

(обратно)

1146

Биограф и близкий товарищ Попко, Р. Стеблин-Каменский сообщал, что Попко был деятельным помощником Заславского, читал лекции рабочим, устраивал кассы, библиотеки, доставлял заграничную литературу («Былое» № 5, 1907 г., стр. 183).

(обратно)

1147

По утверждению П.В. Владыченко, получившего революционное воспитание под руководством Заславского и входившего в один из кружков «Южнороссийского союза», Заславский называл бунтарство авантюризмом («Южнороссийский союз рабочих», стр. 102).

(обратно)

1148

Сквери прямо находит, что Заславского «по некоторым признакам» можно было бы причислить к «лавристам» (См. М.П. Сквери, Первая рабочая социалистическая организация в Одессе, стр. 30). Заслуживает внимания и тот факт, что позднее, по поводу судебного процесса «Южнороссийского союза» «Вперед!» очень одобрительно отзывался о «тактичности и осторожности», которыми «особенно отличался Заславский» («Вперед!», непериодическое обозрение, т. V, отдел «Что делается на Родине?», Лондон 1877, стр. 142.).

(обратно)

1149

См., например, «Процесс 50-ти», изд. В.М. Саблина, М. 1906, стр. 33 – 34, 62, 90, 127 и др.

(обратно)

1150

Иван Окладский позже злостно изменил революции и поступил на секретную полицейскую службу. Мы считаем тем не менее возможным использовать подробную автобиографию Окладского, которая содержит некоторые существенные сведения по истории революционного движения 70-х годов (см. текст автобиографии в специальном номере журнала «Суд идет» № 8 – 9 – 10, 1924 г., стр. 510).

(обратно)

1151

П.В. Владыченко, Памяти учителя, «Южнороссийский союз рабочих», стр. 103.

(обратно)

1152

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 103.

(обратно)

1153

Заславский, Рыбицкий, Кравченко были приговорены к каторге. Через год после суда Заславский умер в Петербургской тюрьме.

(обратно)

1154

Кстати, в свое время И.М. Ковальский помогал рабочим создавать библиотеку и ввел Заславского в рабочие круги Одессы.

(обратно)

1155

См. В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 346.

(обратно)

1156

Она была заранее написана Алексеевым. «Каждая мысль, каждая картина была прочувствована им и продумана», – писал Н. Цвиленев, привлеченный вместе с П. Алексеевым по делу 50 революционеров. Конечно, содержание выступления было предварительно одобрено товарищами по заключению (Н. Цвиленев, Революционер-рабочий Петр Алексеев, М. 1928, стр. 10 – 11).

(обратно)

1157

Речь была вскоре же опубликована отдельным листком в тайной типографии в Петербурге, затем была напечатана в заграничных органах «Вперед!» и «Общее дело». В дальнейшем она многократно переиздавалась различными революционными издательствами, а после 1905 г. и легальными. Ряд публикаций ее относится к советскому времени.

В новейшей работе Н. Каржанского об Алексееве приведена из рапорта осведомителя III отделения на процессе 50-ти иная редакция заключительных слов Алексеева: «Придет, может, время, когда русский мужик подымет свою жилистую трудовую руку, вооруженную солдатским штыком, и ценою крови своих деспотов добьется того, что он так долго и терпеливо ждал во имя справедливости» (Н.С. Каржанский, Московский ткач Петр Алексеев, М. 1954, стр. 117). Каржанский отдает предпочтение, в смысле достоверности, этой версии, высказывая мнение, что печатная публикация дала текст с редакционными изменениями, внесенными после произнесения речи. Аргументацию автора невозможно, однако, признать вполне убедительной. Его толкование нельзя и безоговорочно отвергнуть, но возможны также другие предположения: Алексеев мог при произнесении речи несколько отступить от написанного оригинала, с которого потом речь печаталась; вместе с тем запись агента III отделения ни в коем случае нельзя считать стенографически точной.

(обратно)

1158

Заслуживает внимания еще одна цифра. Согласно подсчету составленного по поручению III отделения (А.П. Мальшинским) конфиденциального «Обзора социально-революционного движения и России» (СПБ 1880), среди 1054 человек, подвергнутых по суду или административно более или менее серьезным репрессиям в связи с политическими процессами 1874 – 1877 гг., было 14,5% рабочих (стр. 296).

(обратно)

1159

Имеется в виду народническая организация «Земля и воля».

(обратно)

1160

См. Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 123 – 124.

(обратно)

1161

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 140 – 141. В программе «Земли и воли» говорилось о заведении «сношений и связей в центрах скопления промышленных рабочих – заводских и фабричных» («Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», стр. 61). Особую восприимчивость рабочей среды к революционной пропаганде неоднократно вынуждены были признавать в описываемый период правительственные круги. Так, особое совещание под председательством П.А. Валуева, обсуждавшее в 1878 г. меры борьбы с революционным движением, отметило, что «усиленная деятельность пропагандистов проявляется в среде фабричных и заводских рабочих, где и имеет успех» («Голос минувшего» № 7 – 8, 1917 г., стр. 143).

(обратно)

1162

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 295.

(обратно)

1163

Казанскую демонстрацию как первый «практический шаг» группы народников-землевольцев характеризовал потом (в начале 1881 г.) А. Михайлов. По его сообщению группа «смотрела на такой факт, как на естественный и целесообразный поступок всех способных решительно протестовать против подавляющего насилия». Это была «пропаганда действием», это же в глазах группы было «воспитательное средство» в смысле воспитания в молодежи и рабочих привычки «мирить слово с делом» (А.П. Прибылева-Корба и В.Н. Фигнер, А.Д. Михайлов, стр. 111).

Вера Фигнер высказывается в том смысле, что демонстрация на Казанской площади была осуществлена «в ознаменование основания» общества «Земля и воля» (см. ее автобиографию в энциклопедическом словаре «Гранат» VII и VIII выпуски 40-го тома, стб. 466).

(обратно)

1164

Знамя держал юноша-рабочий Потапов (приговорен по этому делу к ссылке в «отдаленнейшие монастыри», после 1 марта 1881 г. в Соловецком монастыре ударил настоятеля, за что был отправлен в Якутскую область).

(обратно)

1165

«Первая рабочая демонстрация в России. К пятидесятилетию демонстрации на Казанской площади в Петербурге 6 (18) декабря 1876 г.». Сборник воспоминаний и документов, составила Э.А. Корольчук, М. – Л. 1927, стр. 64.

Любопытные воспоминания рабочего участника демонстрации Николая Павликова (в форме письма к Плеханову) напечатаны в III – IV т. сборников «Звенья» (М. – Л. 1934, стр. 734); см. также воспоминания осужденных за участие в демонстрации М.М. Чернавского и А.Н. Бибергаля в «Каторге и ссылке» № 7 – 8 (28 – 29), 1926 г., стр. 7 – 29.

Цитированная в тексте рукописная брошюра представляет собой заслуживающий внимания и довольно своеобразный для описываемого момента идеологический документ. Автор или авторы его вполне разделяют важные общепринципиальные и тактические воззрения бунтарского народничества, основным представителем которого тогда являлась «Земля и воля». Вместе с тем, касаясь «программы действий» русских революционеров, брошюра рекомендует направление этих действий – «из города в деревню, а не наоборот» (в числе мотивов, однако, фигурирует традиционный для семидесятников довод – рабочие станут «естественными проводниками социалистических идей» в деревне). Но главное – брошюра особенно подчеркивает полезность политической свободы и упоминает об условиях ее завоевания. Экземпляр рукописной брошюры впервые попал в руки властей в 1877 г. с книгами и бумагами землевольца Н.Н. Хазова, которого исследовательница Э.А. Корольчук, опубликовавшая брошюру, склонна признать наиболее вероятным ее автором. Из поля зрения историка выпал тот факт, что другой экземпляр в следующем году был обнаружен у члена землевольческого центра А.Д. Оболешева (см. «Голос» № 135, 16 мая 1880 г.). Учитывая особенности взглядов Оболешева, одним из первых в «Земле и воле» высказавшегося за необходимость политической борьбы, можно допустить его авторство или участие в авторстве с таким же основанием, как и Хазова. Возможны и иные предположения об авторе или авторах. Трудно, с другой стороны, принять мнение, высказанное на страницах «Каторги и ссылки» (№ 5 (42) за 1928 г. и № 12 (49) за тот же год), в какой-то мере сочувственно встреченное Р.М. Плехановой, о принадлежности брошюры Г.В. Плеханову, хотя в ней, конечно, легко найти немало мыслей, против которых отнюдь не стал бы спорить Плеханов 1876 – 1877 гг.

(обратно)

1166

Здесь особую роль играли (еще с начала 70-х годов) передовые рабочие Патронного завода.

(обратно)

1167

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 149.

(обратно)

1168

«Каторга и ссылка» № 6 (13), 1924 г., стр. 56. Письмо найдено в архиве «Вперед!»

(обратно)

1169

«Былое» № 1, 1906 г., стр. 176.

(обратно)

1170

Обнорский не был единственным из передовых рабочих-семидесятников, кто ездил за границу и лично знакомился с западноевропейским рабочим движением. Так, из участников той же группы «заводских» в конце 1874 г. (после освобождения из-под ареста) нелегально отправились в Швейцарию С. Виноградов и К. Иванайнен. Последний продолжал после возвращения революционную работу среди рабочих. Виноградов же надолго попал в тюрьму.

(обратно)

1171

Обнорский осенью 1878 г. вел переговоры с П. Аксельродом и другими членами редакции женевского журнала «Община» о совместной работе; он виделся также с П. Лавровым. На обратном пути в Россию Обнорский установил в Варшаве связь с представителями польского рабочего движения.

(обратно)

1172

Халтурин работал в столице на таких крупных промышленных предприятиях, как Александровский завод Главного общества российских железных дорог (в течение 1877 г.), на Сампсониевском (бывшем Голубева) вагоностроительном заводе (1877 – 1878 гг.) и др. Одно время, летом 1878 г., Халтурин, находившийся с конца 1877 г. на нелегальном положении, работал на Сормовском заводе; поездка в Сормово, несомненно, преследовала революционные цели.

(обратно)

1173

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 198 – 199. Таким же образом характеризуют Халтурина все писавшие о нем современники: Степняк-Кравчинский, Степан Ширяев и др.

(обратно)

1174

Хорошо знавший его Плеханов указывал, что Халтурин был решительным противником террора на том основании, что террор мешает организации и вообще политическому воспитанию рабочих. Переход его к террору Плеханов объясняет сложившимся потом у Халтурина убеждением, что «смерть Александра II принесет с собою конституцию и политическую свободу, – при которой дело политического воспитания рабочих двинется с небывалой у нас быстротою». «Опыт показал, – подчеркивает Плеханов, – что оно (это убеждение Халтурина. – Ш.Л.) было ошибочно» (Г.В. Плеханов, Соч., т. XII, стр. 202; ср. т. III, стр. 202 – 203). После 1 марта 1881 г. Халтурин был членом Исполнительного комитета «Народной воли». Он был в Одессе повешен в 1882 г.

(обратно)

1175

В.И. Ленин, Соч., т. 20, стр. 224; т. 5, стр. 416.

(обратно)

1176

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 213 – 218.

(обратно)

1177

Там же, стр. 231.

(обратно)

1178

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 163.

(обратно)

1179

М.Р. Попов, Записки землевольца, М. 1933, стр. 96, 171.

(обратно)

1180

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 428.

(обратно)

1181

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 232, 234.

(обратно)

1182

Г.В. Плеханов, Соч., т. 1, стр. 37 – 42. Несмотря на активное вмешательство полиции, рабочие фабрики Кенига (около 200 человек) твердо отстаивали свои требования и, не получив удовлетворения, взяли расчет. Петербургские революционные рабочие кружки, согласно воспоминаниям Плеханова, постарались пристроить бывших кениговских рабочих на других фабриках (Соч., т. III, стр. 174). Аптекман в своих воспоминаниях о Плеханове придает особое значение агитационной работе Плеханова среди рабочих именно во время стачки у Кенига, говоря в связи с этим о первом солидном завоевании землевольцев среди петербургских рабочих (О.В. Аптекман, Георгий Валентинович Плеханов. Из личных воспоминаний, Л. 1924, стр. 22).

(обратно)

1183

«Красный архив», т. VII, 1924, стр. 88. Ширяев говорит о глубоком интересе и сочувствии. Однако сочувствие самому факту образования союза не исключало, как известно, более или менее критического отношения в определенных кругах к тем или другим сторонам платформы союза.

(обратно)

1184

«Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 200. В этих словах обходился факт существования в 1875 г. «Южнороссийского союза рабочих», который, быть может, с точки зрения Клеменца, еще не подходил под понятие «самостоятельной социалистической организации» или не казался достаточно значительной организацией.

(обратно)

1185

«К русским рабочим!» Программа «Северного союза русских рабочих». Петербургская вольная типография, 12 января 1879 года. Программа множество раз перепечатывалась. Последняя по времени перепечатка: «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 239 – 242.

(обратно)

1186

Например, программа рабочих – членов партии «Народная воля» стремилась к такому положению, когда «делами страны будет заправлять рабочее сословие, т.е. крестьянство и городские рабочие» («Литература партии „Народная воля“», М. 1930, стр. 311).

(обратно)

1187

В уже использованном нами заявлении Ширяева от 1880 г. автор высказывал мнение, что на письмо, опубликованное в пятом номере «Земли и воли», «нужно смотреть скорее как на выражение личного мнения автора корреспонденции, пожелавшего сказать слово в защиту программы своего союза, чем как на официальное заявление от лица всего союза» («Красный архив», т. VII, 1924, стр. 90). Хотя статья в «Земле и воле» называлась «Письмом в редакцию от рабочих Северного союза», а не от «Северного союза русских рабочих» или «от комитета Северного союза», все же, мы полагаем, неправильно было бы считать это письмо частным выступлением нескольких (или даже одного, как, очевидно, признавал Ширяев) из членов «Союза», не одобренным всем руководством рабочей организации.

(обратно)

1188

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 245.

(обратно)

1189

Обе программы существовали в русских переводах. Эйзенахская программа была напечатана в первом томе непериодического обозрения «Вперед!» в 1873 г. (отд. 2, «Летопись рабочего движения», стр. 54 – 56). Проект готской программы был опубликован в двухнедельном обозрении «Вперед!» № 7, 15 (3) апреля 1875 г., стб. 213 – 217. Потом «Вперед!» напечатал подробный отчет «Объединительный конгресс социал-демократов в Готе» (№ 11, 12, 15 и 16), где были сообщены окончательные формулировки пунктов программы. Анализ программы «Северного союза», в частности, с точки зрения влияния на нее немецких программ дан в книге Э.А. Корольчук «Северный союз русских рабочих и революционное рабочее движение 70-х годов XIX в. в Петербурге», Л. 1946, стр. 206 – 215. Мы не во всем согласны с выводами автора.

(обратно)

1190

«Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 200. Аптекман потом признавал в своих воспоминаниях, что «Земля и воля» «совсем некстати» возражала против положения программы «Северного союза», касающегося «роли политического элемента в революционной деятельности вообще и отношения к нему рабочих в частности». «Северный союз» в данном случае, по словам Аптекмана, «оказался более проницательным, чем многие в то время из землевольцев» (О.В. Аптекман, Из истории революционного народничества. Общество «Земля и воля» 70-х годов, СПБ 1907, стр. 167). Плеханов о народниках, критиковавших политическую часть программы «Северного союза», замечает, что они тем самым «старались разрушать то течение, возникновению которого они сами содействовали» своей фактической борьбой за политическую свободу (Г.В. Плеханов, Соч., т. XII, стр. 82).

(обратно)

1191

Однако в некоторых случаях наблюдаются не всегда понятные урезки соответствующих требований немецких программ. Так, в эйзенахской программе говорилось об отмене преимуществ сословия, владения, рождения и вероисповедания. Немецкие социал-демократические программы говорили только о народном вооружении и ополчении, а не о сокращении численности постоянных войск; в них шла речь и об ограничении женского труда, и пр. Как известно, готская программа германской социал-демократии 1875 г. была подвергнута Марксом резкой критике. Критика в первую очередь касалась тех общих принципиальных вопросов программы, которые в большей своей части не нашли отражения в программе «Северного союза». Но в известной части критика Маркса (остававшаяся, конечно, неизвестной деятелям «Северного союза») затрагивает и пункты, в которых сходятся немецкие программы и программа союза (вопрос о производительных ассоциациях, отсутствие конкретных указаний о продолжительности рабочего дня и т.д.).

(обратно)

1192

Ср. пренебрежительное замечание о «будущей всероссийской говорилке» в ответном письме «рабочих Северного союза».

(обратно)

1193

Номер имел в конце пометку: «Печатано в Петерб. вольной типографии 16 апреля 1879 г.».

(обратно)

1194

«Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 200 – 202.

(обратно)

1195

Образ Сысойки появился в письме, надо полагать, в связи с напечатанным в № 2 «Земли и воли» фельетоном «Письмо чистосердечного россиянина» (автором фельетона был Клеменц), где Сысойка фигурировал как известное олицетворение мужика вообще. В фельетоне говорилось: «Голодному, избитому, питающемуся корой Сысойке, отдающему себя и детей своих на каторгу за каравай хлеба, мы (т.е. общество, либералы, с которыми автор вел полемику. – Ш.Л.) будем болтать о народном представительстве, о свободе прессы, ассоциаций и т.д. Он, наверное, ответит на все это: „А ты мне, поштенный, дай-ка хлебушка!“» Автор призывал поставить во главу угла всей агитации, всей деятельности требования, удовлетворяющие непосредственные экономические и правовые нужды «массы Сысоек» (крестьянства). На этом «прямом и верном» пути политическая свобода, думал Клеменц, явится как «неустранимый побочный продукт» («Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 118 – 119).

(обратно)

1196

В редакции этого признания, разумеется, снова проявилась спутанность теоретических понятий руководителей «Союза».

(обратно)

1197

Последняя перепечатка письма рабочих в «Землю и волю» – в книге «Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 243 – 247.

(обратно)

1198

Степан Ширяев писал в 1880 г.: «О численности членов союза данные самые неопределенные: по одним источникам число рабочих, вошедших в состав союза, в конце марта 1879 г. доходило до 3 – 4 сот человек и даже более, по другим – не доходило и до двухсот» («Красный архив», т VII, 1924, стр. 88 – 89).

(обратно)

1199

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 184 – 185. По словам Ширяева, «Северный союз» распадался на группы, соответственно главным местам скопления рабочих: «За Невской заставой, за Нарвской заставой, на Обводном канале, на Васильевском острове, на Петербургской и Выборгской сторонах находились отдельные секции, так сказать, союза» («Красный архив», т. VII, 1924, стр. 88).

(обратно)

1200

«Одновременность стачек на двух фабриках, общность требований рабочих, общие сходки, письменные протесты, печатные прокламации» – все это, по мнению управляющего министерством юстиции, составляло такие данные, которые указывали на существование «тайной организации», руководившей рабочими («Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 351).

(обратно)

1201

За стачку на Новой бумагопрядильне в начале 1878 г. Моисеенко был выслан на родину, но вскоре вернулся нелегально в Петербург. Снова арестованный во время стачки 1879 г., он был сослан в Восточную Сибирь.

(обратно)

1202

П.А. Моисеенко, Воспоминания. 1873 – 1923, М. 1924 (гл. 2 «Стачка на Новой бумагопрядильной фабрике в 1879 г., арест и ссылка в Сибирь»).

(обратно)

1203

Провокатор Рейнштейн был убит в начале 1879 г. в Москве революционерами из «Земли и воли».

(обратно)

1204

Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 188; см. также в книге: И. Волковичер, Начало социалистического рабочего движения в бывшей русской Польше. Подготовительный период партии «Пролетариат», I, М. – Л. 1925, стр. 75 – 77.

(обратно)

1205

«Рабочее движение в России в XIX веке», т. II, ч. 2, стр. 272 – 274; ср. А. Шилов, Последняя страница из жизни «Северного рабочего союза» в Петербурге в 1880 г. «Красная летопись» № 2 – 3, 1922 г.

(обратно)

1206

В обзоре социально-революционного движения вРоссии, опубликованном по-немецки Аксельродом в 1881 г. (дата самого обзора – октябрь 1880 г.), сообщается о переговорах, которые велись в течение «последнего зимнего полугодия» между делегатами «Северного Союза русских рабочих» и так называемого Северно-русского союза «Земля и воля» (чернопередельческая организация в Петербурге, созданная под руководством самого Аксельрода после бегства в январе 1880 г. за границу Плеханова и других основателей «Черного передела» и провала типографии последнего). По утверждению автора обзора, речь шла о выработке совместного плана социалистической пропаганды и агитации и об издании рабочей газеты под общей редакцией союза «Земли и воли» и рабочих групп. Внезапный несчастный случай, по словам автора, расстроил проект издания газеты. Намекая на соображения конспирации, Аксельрод уклонялся от публичного освещения хода переговоров и вообще взаимоотношений обеих сторон («Jahrbuch für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik», II Jahrgang, Zürich 1881, S. 291).

(обратно)

1207

Выше отмечены далеко не все проявления рабочего движения в Петербурге в период 1878 – 1880 гг. В частности, следует отметить очень возбужденное состояние на Невском механическом (Семянниковском) заводе в первые месяцы 1879 г., в связи с предупреждением со стороны администрации о предстоящем с 1 марта уменьшении заработной платы. Готовившаяся к этому дню забастовка была предотвращена арестами и присылкой войск (казаков и батальона гвардейского Павловского полка, прошедшего с барабанным боем по Шлиссельбургскому тракту). Брожение и волнения были на Путиловском заводе (осенью 1879 г.), на Александровском заводе (в мае 1880 г.).

(обратно)

1208

Подсчеты А.С. Трофимова («Рабочее движение в России в 1861 – 1894 гг.», стр. 102, 132) дают для всей России за 1878 – 1880 гг. 114 стачек и 35 волнений.

(обратно)

1209

На рубеже 70-х и 80-х годов возникший в Киеве «Южно-русской рабочий союз», руководимый чернопередельцами Н. Щедриным, Е. Ковальской и др., предпринимал также попытки вмешательства в волнения рабочих.

(обратно)

1210

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 41; т. 21, стр. 190.

(обратно)

1211

К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVI, стр. 480.

(обратно)

1212

Там же, стр. 403.

(обратно)

1213

«В России через несколько месяцев дела должны принять решительный оборот», – писал Энгельс Бебелю в декабре 1879 г. В январе следующего года он писал Либкнехту: «Поздравляю тебя и всех вас с Новым годом и русской революцией, которая в наступающем году наверное придет в движение и тотчас же изменит облик всей Европы» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVII, стр. 78, 82).

(обратно)

1214

Принимая урожай «сам» по ржи, пшенице и овсу для 1870 г. за 100, он составил для 1877 г. 92,8, для 1878 г. – 98,0, для 1879 г. – 80,1, а для 1880 г. – даже 75,0.

(обратно)

1215

Сергей Муромцев, Статьи и речи, вып. V, М. 1910, стр. 35.

(обратно)

1216

«Былое» № 4, 1917 г., стр. 35.

(обратно)

1217

«Литература партии „Народная воля“», М. 1930, стр. 94 – 95.

(обратно)

1218

Г.В. Плеханов, Соч., т. I, стр. 67. Насколько «априорные теоретические» суждения еще имели власть, видно на примере самой плехановской статьи. Признавая совершенно ошибочным мнение, будто «городской рабочий остается без крупной роли в будущем социальном перевороте», Плеханов в то время смотрел еще на рабочих как на «часть того же самого крестьянства». «Городская революция» призвана была, по его убеждению, «отвлечь силы правительства и дать крестьянскому восстанию время окрепнуть и развиться до степени непобедимости». Вторая задача, которую Плеханов возлагал на рабочий «город», заключалась в подготовке почвы «для приближающейся лавины революционного движения» в деревне (там же, стр. 69 – 70). Это, между прочим, показывает, как неосновательно было мнение историка М.Н. Покровского о том, что выступление Плеханова в «Земле и воле» надо считать его первой марксистской статьей.

(обратно)

1219

«Литература партии „Народная воля“», стр. 94 – 95.

(обратно)

1220

«Литература партии „Народная воля“», стр. 287.

(обратно)

1221

«Слово» № 11, 1880 г., стр. 77.

(обратно)

1222

«Письма Победоносцева к Александру III», т. I, М. 1925, стр. 69 – 72.

(обратно)

1223

Г.К. Градовский, Итоги (1862 – 1907), Киев 1908, стр. 181.

(обратно)

1224

«Письма участников процесса 193-х». «Красный архив», т. V, 1924, стр. 142.

(обратно)

1225

Сергей Муромцев, Статьи и речи, вып. V, стр. 38.

(обратно)

1226

И.И. Петрункевич, Памяти В.А. Гольцева. Сб. «Памяти Виктора Александровича Гольцева», М. 1910, стр. 102.

(обратно)

1227

Обвинительный акт по делу 193-х и некоторые материалы о судебных заседаниях, в том числе речь И.Н. Мышкина, перепечатаны в книге «Государственные преступления в России в XIX веке», сб. под ред. Б. Базилевского (В. Богучарского), т. III (Процесс 193-х), СПБ (1906); см. также «Стенографический отчет по делу о революционной пропаганде в империи. Заседания особого присутствия правительствующего сената», т. I, СПБ 1878 (это издание, предпринятое по инициативе защитников, было конфисковано и предано уничтожению, однако известное число экземпляров сохранилось). Для истории процесса существенны некоторые воспоминания, например: Н.А. Чарушин, О далеком прошлом, ч. I – II, М. 1926.

(обратно)

1228

«Литературное наследие Г.В. Плеханова», сб. 1, М. 1934, стр. 381.

(обратно)

1229

Ш. Левин, Финал процесса 193-х, «Красный архив», т. V (30), 1928, стр. 184 – 199.

(обратно)

1230

Из литературы о процессе В.И. Засулич отметим: М. Коваленский, Русская революция в судебных процессах и мемуарах, кн. 2, Дело Веры Засулич, М. 1923; А.Ф. Кони, Воспоминания о деле Веры Засулич, М. – Л. 1933.

(обратно)

1231

Кроме студентов и молодой демократической интеллигенции вообще, в демонстрации по поводу суда над Верой Засулич принимали участие и рабочие. Демонстрации в Петербурге в связи с делом Засулич (а также Одесской демонстрации в июле 1878 г. по поводу дела Ковальского) посвящена наша статья «Две демонстрации» в «Исторических записках», т. 54, М. 1955, стр. 251 – 270.

(обратно)

1232

Впрочем, и в этот период имели место отдельные оппозиционные или полуоппозиционные выступления внелитературного характера. Так, в 1867 г. Петербургское губернское земское собрание вступило в конфликт с администрацией на почве применения изданного перед тем закона, ограничивавшего земские права в области обложения. При этом собрание высказалось в пользу обсуждения затронутых законом вопросов «совокупными силами и одновременным трудом центральной администрации и земства». По царскому «повелению» губернское собрание было распущено и вся деятельность петербургского земства была (временно) прекращена. В 1870 г. Московская городская дума приняла адрес Александру II, где просила о «довершении» им своих «благих начинаний», о «просторе мнению и печатному слову», а также «свободе церковной», «свободе верующей совести». Адрес хлопотал о «доверии со стороны царя своему народу», обещая «разумное самообладание в свободе и честность в покорности со стороны народа». Адрес, в котором, согласно совершенно искренним, конечно, заверениям московского славянофильского деятеля Ив. Аксакова, не было ни «скрытого посягательства на самодержавную власть», ни «требования политических прав», был враждебно встречен царем и его окружением.

(обратно)

1233

К.К. Арсеньев, За четверть века, Пг. 1915, стр. 49 – 50.

(обратно)

1234

«„Русские ведомости“, 1863 – 1913, Сборник статей», М. 1913, стр. 13 – 14.

(обратно)

1235

«Вперед!» № 21, 15 (3) ноября 1875 г., стб. 656. Отметим, что другой представитель русского либерализма, И.С. Тургенев, в середине 70-х годов ежегодными денежными взносами поддерживал издание органа Лаврова «Вперед!».

(обратно)

1236

«Первая рабочая демонстрация в России», М. – Л. 1927, стр. 70.

(обратно)

1237

Брошюра И.И. Петрункевича «Ближайшие задачи земства» перепечатана в «Юбилейном земском сборнике», СПБ 1914, стр. 430.

(обратно)

1238

См. «Записку Тверского земства» в «Прибавлении» к «Земле и воле» № 4, 8 марта 1879 г.

(обратно)

1239

То же «Прибавление» (анонимная статья, принадлежащая, несомненно, перу Д.А. Клеменца).

(обратно)

1240

См. В И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 36 – 37.

(обратно)

1241

См. В.М. Хижняков, Воспоминания земского деятеля, Пг. 1916, стр. 151 – 157.

(обратно)

1242

«Юбилейный земский сборник», стр. 434; ср. «Вольное слово» № 56, 1883 г., стр. 6.

(обратно)

1243

В.Я. Богучарский, Из истории политической борьбы в 70-х и 80-х годах XIX века, М. 1912, стр. 398; «Юбилейный земский сборник», стр. 250 – 251.

(обратно)

1244

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 36.

(обратно)

1245

Г.В. Плеханов, Соч., т. XII, стр. 82.

(обратно)

1246

«Былое» № 3, 1917 г., стр. 180. Конечно, сказанное Верой Фигнер нельзя отнести ко всем без исключения «петербургским членам» организации.

(обратно)

1247

«Былое» № 4 – 5 (10 – 11), 1918 г., стр. 297.

(обратно)

1248

Дело Петербургского военно-окружного суда, 1880 г., № 253 (в ЦГВИАЛ).

(обратно)

1249

«Революционная журналистика семидесятых годов», стр. 305. Другим видным поборником террористической тактики выступал на юге Иван Ковальский, стоявший во главе отдельного революционного кружка в Одессе. Он был там же казнен в начале августа 1878 г.

(обратно)

1250

Г.В. Плеханов, Соч., т. XXIV, стр. 305.

(обратно)

1251

См. Г.В. Плеханов, Соч., т. III, стр. 202.

(обратно)

1252

В.И. Засулич, Сборник статей, т. II, СПБ 1907, стр. 41.

(обратно)

1253

В.И. Ленин, Соч., т. 8, стр. 6.

(обратно)

1254

Г.В. Плеханов, Соч., т. XXIV, стр. 308.

(обратно)

1255

«Архив „Земли и воли“ и „Народной воли“», М. 1932, стр. 150.

(обратно)

1256

Это, впрочем, оспаривалось отдельными современниками (например, П. Аксельродом – в уже цитированном его немецком обзоре, написанном в конце 1880 г.).

(обратно)

1257

«Черный передел» № 1, 15 января 1880 г., стр. 7 – 13. Перепечатано: «Памятники агитационной литературы», т. I, стр. 121 – 141.

(обратно)

1258

См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма. Госполитиздат, 1947, стр. 340. Как известно, М.А. Бакунин умер в 1876 г.

(обратно)

1259

Г.В. Плеханов, Соч., т. I, стр. 126 – 127. Некоторые новые ноты заметны были в высказываниях № 2 «Черного передела» (как и последующих номеров) и по другим вопросам. Плеханов отчасти отгораживался от понятия «крестьянский социализм», он замечал, что нельзя заранее определить, из каких трудящихся слоев выйдут главные силы революционной армии, когда пробьет в России час экономической революции, поскольку русская промышленность не стоит на месте, нужда гонит крестьян на фабрики и происходит передвижка центра тяжести экономических вопросов (там же, стр. 131).

(обратно)

1260

Переход Плеханова на социал-демократические позиции в основном определился уже в 1882 г.; яркое выражение новые взгляды Плеханова нашли в его предисловии к им же сделанному русскому переводу «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, который вышел в свет весной 1882 г.

(обратно)

1261

В.И. Ленин, Соч., т. 21, стр. 197.

(обратно)

1262

Г.В. Плеханов, Соч., т. II, стр 102.

(обратно)

1263

Передовая статья (от 20 сентября 1879 г.) в «Народной воле» № 1, «Литература партии „Народная воля“», стр. 3.

(обратно)

1264

Программа Исполнительного комитета. «Литература партии „Народная воля“», стр. 50.

(обратно)

1265

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 443.

(обратно)

1266

«Литература партии „Народная воля“», стр. 4.

(обратно)

1267

Там же, стр. 307 (свидетельство Льва Тихомирова в «Календаре „Народной воли“» 1883 года).

(обратно)

1268

См. В.И. Ленин, Соч., т. 4, стр. 238.

(обратно)

1269

«Подготовительная работа партии». «Литература партии „Народная воля“», стр. 308.

(обратно)

1270

«Подготовительная работа партии». «Литература партии „Народная воля“», стр. 308.

(обратно)

1271

Ее руководящими участниками, кроме таких ведущих деятелей партии в целом, как Желябов, Вера Фигнер и др., были офицеры-революционеры Н.Е. Суханов, А.П. Штромберг, Н.М. Рогачев, А.В. Буцевич, М.Ю. Ашенбреннер и др.

(обратно)

1272

В.И. Ленин, Соч., т. 11, стр. 133.

(обратно)

1273

В.И. Ленин, Соч., т. 26, стр. 4.

(обратно)

1274

«Подготовительная работа партии». «Литература партии „Народная воля“», стр. 305.

(обратно)

1275

В.И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 316.

(обратно)

1276

В ценных для историка автобиографических показаниях (от 1883 г.) В.Н. Фигнер в следующих словах определяла задачи и средства революционной деятельности народовольцев: «Политическая борьба, перенесение центра тяжести революционной деятельности из деревни в города, подготовления не восстания в народе, а заговора против верховной власти с целью захвата ее в свои руки и передачи народу, строжайшая централизация революционных сил, как необходимое условие успеха в борьбе с централизованным врагом (правительством. – Ш.Л.)» (см. «Былое» № 3, 1917 г., стр. 184).

(обратно)

1277

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 51.

(обратно)

1278

В.И. Ленин, Соч., т. 10, стр. 257.

(обратно)

1279

«Литература партии „Народная воля“», стр. 316 – 318.

(обратно)

1280

Там же, стр. 50.

(обратно)

1281

В сентябре 1878 г. шеф жандармов докладывал царю: «Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыходно». Подчеркнув последние слова, Александр II написал: «Грустно было бы думать противное» (В. Богучарский, В 1878 г., «Голос минувшего» № 7 – 8, 1917 г., стр. 161).

(обратно)

1282

«Дневник Д.А. Милютина», т. III, 1878 – 1880, М. 1950, стр. 187.

(обратно)

1283

П.А. Валуев, Дневник 1877 – 1884, Пг. 1919, стр. 38, 49, 51.

(обратно)

1284

«Голос» № 47, 16 февраля 1880 г.

(обратно)

1285

С. Муромцев, Статьи и речи, вып. V, стр. 11 – 38.

(обратно)

1286

Н. Голицын, Конституция графа Лорис-Меликова. «Былое» № 4 – 5 (10 – 11), 1918 г., стр. 154 – 161.

(обратно)

1287

Тургенев о впечатлении, произведенном в Москве известием «о низвержении Толстого» писал: «Такого взрыва общей радости я еще не видывал» («Красный архив», т. 1 (32), 1929, стр. 192).

(обратно)

1288

С. Муромцев, Статьи и речи, вып. V, стр. 47 – 48.

(обратно)

1289

Н. Голицын, указ. соч., стр. 162 – 166.

(обратно)

1290

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 39.

(обратно)

1291

«Литература партии „Народная воля“», стр. 77 – 79.

(обратно)

1292

См. В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 38.

(обратно)

1293

А.И. Желябов, Письмо к М.П. Драгоманову. «Звенья», т. V, М., 1935, стр. 743.

(обратно)

1294

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 40.

(обратно)

1295

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 36.

(обратно)

1296

Б. Л[енский], Крестьянский вопрос в прошлом году. «Слово» № 1, 1881 г., отд. 2, стр. 96, 97.

(обратно)

1297

С. Пр[иклонский], Внутреннее обозрение. «Русская мысль», кн. 11, 1881, стр. 87.

(обратно)

1298

Студенческие волнения в Москве, Петербурге, Киеве, Харькове и т.д., относящиеся к описываемому времени, более или менее широко отразились и в информации легальной прессы (например, «Русские ведомости», «Страна», «Порядок»), и в нелегальных изданиях (в том числе в журналах «Община» № 6 – 7, 1878 г.; «Земля и воля» № 2, 1878 г.; № 3 и 4, 1879 г.; «Народная воля» № 2, 1879 г.; № 5, 1881 г. и ряде прокламаций), в зарубежной книжке, написанной И.А. Житецким «Мартовское движение студентов Киевского университета 1878 г.», Львов 1878. Волнения освещаются и рядом мемуарных источников и исторической литературой. В частности, изложению хода студенческого движения, получившего значительное развитие в 1878 – 1881 гг. в Москве, посвящено сравнительно много места в т. IV «Истории Москвы» (М. 1954, гл. VIII).

(обратно)

1299

«Письма И.С. Тургенева к П.В. Анненкову». «Красный архив», т. 1 (32), 1929, стр. 193.

(обратно)

1300

Н. Ш[елгунов], Внутреннее обозрение. «Дело» № 6, 1880 г., стр. 111.

(обратно)

1301

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 36.

(обратно)

1302

«Страна» № 102, 28 декабря 1880 г.

(обратно)

1303

«Страна» № 91, 20 ноября 1880 г.

(обратно)

1304

Это, впрочем, вовсе не исключало скрытого сочувствия части либералов террору. Такое сочувствие вызывалось предположением, что под влиянием террора правительство скорее может склониться к уступкам в пользу либерализма.

(обратно)

1305

Александр II был убит на одной из улиц Петербурга бомбой, брошенной народовольцем И. Гриневицким.

(обратно)

1306

См. «1 марта 1881 года. Прокламации и воззвания, изданные после цареубийства», с предисловием Н.С. Тютчева, Пг. 1920.

(обратно)

1307

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 40.

(обратно)

1308

В.И. Ленин, Соч., т. 5, стр. 40 – 41.

(обратно)

1309

В.И. Ленин, Соч., т. 23, стр. 235.

(обратно)

Оглавление

  • Ш.М. Левин. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ В 60 – 70-е ГОДЫ XIX ВЕКА
  • ПРЕДИСЛОВИЕ
  • ГЛАВА ПЕРВАЯ. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ НАКАНУНЕ ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РЕВОЛЮЦИОННОЙ СИТУАЦИИ
  •   1. Кризис крепостнической системы. Обострение нужды и бедствий народных масс
  •   2. Крестьянское движение накануне реформы. Рабочие волнения
  •   3. Позиция верхов. Программа и тактика либералов
  •   4. Деятельность А.И. Герцена и Н.П. Огарева в предреформенные годы. «Колокол» в общественном движении 50-х годов
  •   5. От дворянского к разночинскому этапу революционного движения
  •   6. Н.Г. Чернышевский. Его место в общественной борьбе 50-х годов. «Современник»
  •   7. Н.А. Добролюбов. Борьба революционно-демократической и либеральной тенденций в общественном движении
  • ГЛАВА ВТОРАЯ. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ ОТ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ ОТМЕНЫ КРЕПОСТНОГО ПРАВА ДО КОНЦА 60-х ГОДОВ.
  •   1. Крестьянское движение в период проведения реформы
  •   2. Олигархическая и либеральная оппозиции
  •   3. Студенческое движение. Н.Г. Чернышевский и первые прокламации
  •   4. Годы перелома (1862 – 1863). Общество «Земля и воля»
  •   5. Усиление реакции. Д.И. Писарев и «Русское слово». Ишутинцы, дело Каракозова
  •   6. Революционное подполье конца 60-х годов. Оживление движения демократической интеллигенции. С.Г. Нечаев, М.А. Бакунин
  •   7. Первые шаги рабочего движения в пореформенной России
  •   8. Русское революционно-демократическое движение 60-х годов и оживление освободительного движения на Западе
  • ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ 70-х ГОДОВ (Революционное народничество 70-х годов. Массовое движение. Вторая революционная ситуация)
  •   1. Основные общественно-политические идеи народничества 70-х годов и его социальная сущность в ленинской оценке
  •   2. Западноевропейское социалистическое движение и общественное движение 70-х годов в России
  •   3. Революционное движение до середины 70-х годов
  •   4. Революционное движение после разгрома «хождения в народ». Образование «Земли и воли» 70-х годов
  •   5. Крестьянское движение 70-х годов
  •   6. Рабочее движение 70-х годов. Первые рабочие организации
  •   7. Революционное движение демократической интеллигенции на рубеже 70-х и 80-х годов. Либерально-оппозиционное движение. Колебания правительственных верхов. Исход второго демократического подъема
  • Сноски
  • *** Примечания ***