Два года в Испании. 1937—1939 [Овадий Герцович Савич] (fb2) читать онлайн

Два года в Испании. 1937—1939

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Посольство Испанской республики в Париже находилось на тихой аристократической улице. По тротуару гуляли солидные буржуа и с явным неодобрением смотрели на освещенные окна роскошного особняка. Был вечерний час, но к дверям все подходили люди, совсем не похожие на дипломатов. Швейцар отсутствовал. Усталые чиновники давно уже ничему не удивлялись. В испанскую и французскую речь то и дело врывались слова других языков. Посетители были в большинстве своем одеты, как рабочие, и добивались визы настойчиво и страстно. Толклись тут и подозрительные личности, одетые изысканно. Таинственным и многозначительным шепотом они предлагали Испании товары и даже оружие.

У окна, явно нервничая, стоял молодой человек в кепке. Неожиданно он обратился ко мне:

— У меня есть рекомендация профсоюза. Товарищи собрали денег на проезд до границы. Я проходил военную службу. Я хочу сражаться. Фашисты все время наступают. Вы не можете сказать вашим, чтобы они дали мне визу поскорее?

Молодой француз, рабочий завода Рено, принял меня за испанца.

Ждать пришлось недолго. Чиновник вынес мой паспорт и лист бумаги и сказал с оттенком извинения в голосе:

— У нас еще действует старый порядок, когда наши страны не признавали друг друга. В таких случаях виза выдается отдельно, а не ставится в паспорте. Это, конечно, изменится.

На листе роскошной бумаги с гербами и печатями было сказано, что посол просит испанские власти оказывать всяческое содействие советскому гражданину, корреспонденту газеты «Комсомольская правда».

На другой день вечером я ехал на вокзал в тумане, под густо моросившим дождем. Был февраль 1937 года. Париж казался не светло-серым, как обычно, а темным, порой даже черным. Я хотел взглянуть на Собор Парижской богоматери, но забыл об этом.

На подземном перроне была слякоть. Длинный состав скорого поезда уходил на юг. Враждебные и брезгливые взгляды пассажиров первого и второго классов и провожающих их откровенно выражали то же осуждение, которое было на лицах гулявших мимо посольства: ведь у вагонов третьего класса стояли совсем другие люди, рожденные как будто не для дальних скорых поездов. Молодые, радостно взволнованные, они поднимали кулаки в приветствии, которое стало общим в Испании и для военных и для штатских. Женщины плакали, улыбаясь, и говорили: «Воюй хорошо». Обнимались расстающиеся товарищи: «Не посрами профсоюза, старик!» И опять, как в посольстве, сквозь быструю легкую французскую речь пробивались иностранные слова.

Поезд тронулся, раздались нестройные крики, кто-то запел, в окне промелькнули высоко поднятые кулаки.

— Ну вот, наконец и ты едешь в Испанию, — сказал мне Илья Григорьевич Эренбург.

Мимо двери нашего купе проходил пожилой человек с трубкой. Эренбург остановил его:

— Познакомьтесь. Беляев, сотрудник нашего полпредства. — И ему: — Савич в первый раз едет в Испанию.

— Слишком поздно, — сказал Беляев. — Надежды мало. А впрочем… Может быть, как раз вовремя.

Шел седьмой месяц испанской войны. Я не мог заснуть и все пытался себе представить, что я увижу. Представить себе, как выглядит война в Испании, пытались миллионы и миллионы людей во всем мире. Почти полгода я писал в газету только об этом — по статьям, очеркам других корреспондентов, по чужим рассказам. Но это были обрывки, черточки, декларации. Картина не получалась. А что еще мог я вообразить за несколько часов до границы?

И я начал повторять про себя один из самых старых народных испанских «романсов»:

«Утром в день святого Хуана граф Арнальдос поехал на коне на охоту. С соколом на руке он мчался по горам и долам и подскакал к морю. На берегу он увидал корабль. Паруса на нем были из шелка, а мачты из сандалового дерева. На борту стоял моряк и пел песню. Эта песня была так прекрасна, что птицы спускались с поднебесья на корабль, а рыбы поднимались из морской глубины на поверхность, чтобы послушать пение. «Моряк, научи меня своей песне!» — воскликнул Арнальдос. И ему было дано услышать ответ моряка: «Я научу этой песне только того, кто отчалит со мной».

Утром мне показалось, будто на поле выпал снег. Это пока еще робко цвели маленькие миндальные деревья. На юге была уже ранняя весна.

В Перпиньяне, пока, стоя на перроне, мы пили кофе, с поезда сошло большинство пассажиров. На маленькой пограничной станции Сербер чиновник, сидевший в наскоро сколоченной будке, проверил паспорта и заставил нас расписаться в том, что мы переезжаем границу на собственный страх и риск. Фашисты уже несколько раз пытались сбросить бомбы на туннель, соединяющий две страны (туннель, — на французской территории), и французы не желали нести материальной ответственности за возможный ущерб.

Мы сели в старый вагончик, маломощный паровоз посвистел, вагончик дернулся, поезд пошел со скоростью велосипедиста, нырнул в туннель, стало темно, потом забрезжил свет, поезд остановился. Мы были в Испании.

2

Вокзал в Порт-Боу оказался крытой полутемной платформой, густо обклеенной внутри и снаружи плакатами и лозунгами. Тут было и «Добро пожаловать в свободную Испанию», и «Фашизм не пройдет!», и «Да здравствует анархия!», и «Да здравствует независимая Каталония!». «Милисиано» (так в начале войны называли добровольцев, да и вообще всех солдат) ногой, обутой в «альпаргат» (полотняная туфля на веревочной подошве), наступал на свастику. Мать прижимала к себе раненого ребенка, а в небе сбрасывал бомбу самолет с той же свастикой. На некоторых плакатах и лозунгах издатель, не значился. Зато на других пылали или чернели, а чаще всего и пылали и чернели буквы НКТ — ФАИ (Национальная конфедерация труда — объединение анархистских профсоюзов; Федерация анархистов Иберии — объединение анархистских групп, но, сохрани бог, не партия: партий анархисты не признают).

Мы спустились по узкой уличке. За Эренбургом должны были прислать машину. Ее не оказалось.

— Придет, — спокойно сказал он. — Может быть, скоро, может быть, завтра.

В кафе нам подали кофе с козьим молоком: коров в Испании всегда было мало.

К Эренбургу, как к старому знакомому, подошел человек в штатском. Он оказался начальником пограничной охраны, коммунистом. Говорил он весело, все время улыбаясь и бурно жестикулируя.

— Я думал, что буду охотиться на шпионов и контрабандистов. Их почти нет. Чаще всего границу переходят люди, которые хотят сражаться, хотят вступить в интернациональные бригады. Но эти являются сами. Шпионы ездят в поездах и машинах, у них документы в порядке. И у тех, кто бежит от нас к Франко, тоже в порядке. Иногда сразу видишь: это фашист. Но у него паспорт, виза, даже специальная бумага — оказать ему содействие, профсоюзный билет — ведь принимают всех. Я не хочу сказать, что все анархисты — преступники, сохрани бог! Но уж очень много среди них уголовников. Ну скажите сами: едет человек, при нем большие деньги в валюте, ценности, картины. Я понимаю: все это взято в домах маркизов, графов, богачей. Это народное достояние, собственность республики. Человек показывает бумагу: какой-то мелкий комитет анархистов свидетельствует, что он едет покупать оружие. Задерживаем. Скандал, крик. А сколько раз в пограничников стреляют! Сносимся с каталонскими властями. Чувствуем: они сами боятся. Комитет, конечно, не имел права выдавать такой бумажки. Спрашивают главарей. Они отрекаются, но присылают своих людей. Те забирают ценности и человека тоже. Я уже перестал обращаться в Барселону. Передаю все через партию — по крайней мере знаю: достанется республике. Теперь стало легче. Все-таки порядку больше. А я сам… Я предпочел бы быть на фронте. Под Мадридом… Но что поделаешь?

Разговор шел по-французски, я все понимал. Меня поразило доверие, с которым этот человек рассказывал все советским людям. Потом я понял, что дело было не только в доверии, а в той удивительной, пусть порою наивной убежденности, с которой испанцы говорят людям правду и утверждают свою правоту. А тут человек был к тому же убежден, что его правда — это наша правда.

Машина пришла, и мы поехали. На маленьком сквере у моря мирно сидели старики, играли дети. Несколько домов было разбито (потом я не раз ездил через Порт-Боу, и развалин с каждым разом становилось все больше). Мы поднялись на крутые скалы над морем, спустились, снова поднялись. У дороги росли агавы. Потом море осталось позади, по обе стороны стоял редкий лесок. Мы проехали один городок, другой. В Хероне старые деревянные дома толпились над неподвижной водой канала, над ними высился собор, в воде отражалось сушившееся белье. И снова лесок, вернее — роща, такая же, как где-нибудь под Москвой, развалины маленького замка, небольшие поля, пастбища. Потом мы вернулись к морю, замелькали маленькие курорты, с пляжами, гостиницами, кафе. Все было пусто, но ведь и не сезон. Попадались роскошные виллы. Наконец показались трубы, бедные дома — начались дальние предместья Барселоны. Море было пустынно: ни корабля, ни паруса, ни лодки, только иногда — сети на берегу. Стали чаще попадаться машины, пронеслась навстречу большая открытая, в ней развалясь сидели люди, увешанные оружием; может быть, это анархисты мчались на выручку очередного «закупщика пулеметов». Появился трамвай, выкрашенный в черное и красное — анархистские цвета: НКТ после мятежа захватила городской транспорт.

Через дорогу висели транспаранты. На одном было написано: «Наш лучший друг — СССР». Шоссе перешло в улицу с большими домами. Мы приехали в Барселону.

Большой город был весел и наряден. Надписи на бесчисленных полотнищах и плакатах говорили о тревоге, твердили об опасности, но краски на материи и на бумаге казались праздничными. Окна были оклеены бумажными полосками, бумага была цветная, полоски походили на затейливый орнамент: барселонцы не хотели, чтобы это выглядело некрасиво. Сияло солнце, люди шли без пальто, хотя было прохладно. В густой толпе было много мужчин (а порой и девушек) в «моно» — синих спецовках, первой форме «милисианос» и в военном. Никаких разрушений, если не считать дыр на фасаде большого отеля «Колон» («Колумб») на широкой центральной площади Каталонии (в первые дни мятежа здесь оборонялись фашисты, и отель был взят приступом). Невероятно широкая Пасео де Грасиа — центральный проспект с тремя мостовыми для транспорта и двумя настоящими бульварами между ними, с широкими тротуарами. Учреждения, банки, магазины. Гостиница «Мажестик» — старая, добротная. Маленький юркий директор, говорящий на всех языках, мгновенно и навсегда запоминающий людей, сразу разбирающийся в их месте на лестнице общественного положения.

— На этом этаже помещалось ваше консульство, пока не переехало в свой дом. Здесь жил сам мсье Антонов-Овсеенко. В вашей комнате останавливался мистер Хемингуэй. Какие новости в Париже, мсье Эренбург? У нас? У нас что же? Война. Каталонское правительство становится сильнее, но пока у нас не будет мадридского настроения… На ночь можете выставить обувь за дверь, мы еще чистим ее. Вы ведь написали в вашей книге «Испания — республика трудящихся», что самый бедный идальго протягивает ногу чистильщику, даже когда его обувь ослепительно блестит. Это очень верно…

О Мадриде говорил и шофер, который вез нас. О Мадриде говорили плакаты: «Мадрид устоял», «Мадрид никогда не будет фашистским». А вот о соседнем, арагонском фронте почти не упоминали… За границей казалось, что вся Испания такова, как Мадрид. Но Мадрид — почти в кольце, под Мадридом каждую минуту может вспыхнуть новый бой, в Мадриде — недостаток продовольствия. А Барселона нарядна, беспечна, сыта… Сколько людей в пестром разношерстном обмундировании, со значками, с оружием. Говорят, под Мадридом не хватает людей и не хватает оружия…

Мы ужинали в изысканной «Харчевне Солнца». Старинные изразцы, народная керамика. Огромный выбор блюд и дорогих каталонских вин. Около десяти раздался короткий визг, потом разрыв. Потом — второй. Люди вскочили с мест, кинулись к дверям. Но официанты их не выпустили: на улице опасно. В ресторан, как в убежище, вбежало несколько прохожих. Никто еще не знал, что случилось. Завыли сирены, застрекотали свистки. Погас свет. Официанты спустили железные жалюзи. Зажглись трепетные свечи. Разрыв следовал за разрывом. Понеслись машины, — видимо, пожарные и санитарные. Глухо, с большим опозданием начала стрелять береговая артиллерия.

Оказалось, что в темноте южной ночи к берегу подошли фашистские суда и выпустили десяток снарядов, метя в центр города. И скрылись.

У разбитых домов толпились люди, горели факелы. Под ногами хрустело стекло, — цветные полоски не спасают даже от мелкого осколка. Воронка в асфальте, дымится сожженный гараж. Пробитый дом, обвалилась часть стены. В комнате остался обеденный стол, приборы, скатерть. Увозят убитых, увозят раненых.

Это был первый налет на город с моря.

Война пришла в Барселону.

3

— Вас ждет машина вашего консульства, — сказал мне директор «Мажестика». — Пожалуйста, передайте мой привет мсье Антонову.

Директор знал всех на свете. Но Антонова-Овсеенко знала и вся Барселона. У богатой, промышленной Каталонии было собственное правительство, ревниво охранявшее свою независимость от центральной власти. В силу исторических условий (испанское угнетение, иная культура, родственный, но все же иной язык, большое число каталонцев во Франции) Каталония порою склонялась к сепаратизму. Советское генеральное консульство рассматривалось здесь как посольство. Антонов-Овсеенко был не только представителем, но и живым воплощением Советского Союза. Первый советский пароход, привезший в Испанию «советскую помощь», как называли все, что наша страна (единственная во всем мире, если не считать Мексики) присылала республике, пришел в Барселону. Его встречал весь город, а первым на него вступил Антонов.

Когда я вошел в кабинет, Антонов внимательно читал каталонские газеты (каталонский отличается от испанского, примерно как украинский от русского). Невысокого роста, с лицом сельского интеллигента, очень подвижной, Антонов выглядел моложе своих лет; когда он надевал очки, видно было, что он к ним еще не привык. Он сказал, что на старости изучать новый язык нелегко, но при знании французского каталонский не так уж труден. У каталонцев — оскорбленное веками испанского угнетения самолюбие: в королевские времена их язык и культура преследовались. Конечно, угнетали не те, кто сейчас сражается с фашизмом, но забыть трудно. Каталонцы убедились, что Антонов — их друг, с ним говорят откровенно. Президент каталонского правительства Кампанис — превосходный человек, он многое понимает, хотя по убеждениям он только левый республиканец. Он — интеллигент, очень мягкий, нерешительный. Власть его ограничена. В Каталонии множество партий, здесь сильны мелкая буржуазия и крестьянство. Зато фашизм с его отрицанием прав национальностей каталонцам ненавистен. Но они еще не понимают, что одна Каталония не устоит, как не устоит и одна Кастилия или Андалусия. Здесь еще рассуждают, как в первые дни мятежа, когда каждый город, каждая деревня должны были сами справиться с местными мятежниками. «Мы у себя с фашизмом справились, пусть другие тоже справляются сами».

Человек, который командовал штурмом Зимнего дворца в октябре 1917 года, сейчас разбирался во всех оттенках партийных противоречий маленькой страны так вдумчиво и страстно, как будто никогда ничем другим, кроме Каталонии, не занимался.

Я спросил об анархистах. Антонов нахмурился и осторожно ответил, что честные люди есть везде. Дурутти — тот, кого больше всех боялось королевское правительство и кого, больше всех любили рядовые анархисты, — был не только беззаветно храбрый, но и ответственный человек со способностями настоящего командира и с задатками народного вождя. Он уже многое понял, и прежде всего — что сейчас главное, основное, единственное — выиграть войну. Он уже узнал, что кроме динамита и пулеметных лент через плечо, кроме даже готовности умереть есть сложная наука побеждать; ее, конечно, можно называть буржуазной, милитаристической и еще всячески поносить, как это делают товарищи Дурутти, но похоже, что победить без нее нельзя. А фашисты в этой науке сильны, куда сильнее анархистов, не признающих такого понятия, как дисциплина или единоличие командования. Дурутти еще с опаской относился к коммунистам, но уже начал прислушиваться к ним. Он был склонен признать, что советская помощь, бескорыстна, — его друзья хотели бы, чтобы ее получало не правительство республики, а они сами: к правительству они относятся еще настороженнее, чем к коммунистам. Если помощь идет не им, значит, против них и, значит, корыстно. Среди главарей есть, конечно, честные люди, а в массе их большинство. Вера в анархизм — это вера в то, что от всех болезней надо «отворять кровь», а врачи давно пришли на смену цирюльникам. Цирюльник не хочет уступить своего места, учиться же ему трудно. Анархисты считают, что человека надо убедить, а если он не поддается — с сожалением убить. Кое-кто убивает без сожаления. Убедить фашистов нельзя, а убить оказывается не так-то просто. Анархистам везде мерещатся враги. Любой союз накладывает обязательства, они же считают, что человек должен быть свободен от всего. Но «убедить или убить» ведет не к свободе, а к худшему виду насилия.

Антонов промолчал, глубоко вздохнул.

— Сами увидите. Но если не поймете, какой это замечательный народ, ничего не поймете.

4

Каталонские власти выдали мне пропуск на фронт и предоставили маленькую машину. Шофер был немец-антифашист, знавший испанский.

Через несколько часов после выезда из Барселоны стало холодно. Вдали показались горы, не очень высокие, темно-рыжие. В долине на этом фоне с удивительной нежностью цвел миндаль — целые рощи. Потом машина пошла вверх, ветер стал пронизывающим, кругом были голые камни. Изредка попадалось крохотное поле. Женщина перекапывала его мотыгой, выпрямлялась, прикладывала руку щитком к глазам и без улыбки поднимала кулак. Порой, осторожно ступая, проходил по дороге осел. Хозяин, завернувшись в одеяло, либо понуро сидел в седле, либо шел рядом. И он поднимал кулак без улыбки, глядя сухими грустными глазами.

Штаб дивизии расположился в мрачном двухэтажном доме. Командир, один из тех начальников «колонн» первого времени, который неожиданно прославился, остановив первое фашистское наступление на своем участке, а впоследствии ничем не отличился, — был озабочен и растерян. Вчерашнему металлисту учебник тактики, который лежал на его столе, казался китайской грамотой. А тут еще тысячи всяких вопросов: дисциплина, снабжение, обучение, взаимоотношения с населением — с загадочным, молчаливым крестьянством, все еще не знающим, чего ему ждать от войны, и привыкшим никогда ничего хорошего не ждать. А можно ли быть уверенным в тех кадровых офицерах, которые почтительно задавали ему вопросы, и в каждом вопросе ему чудились ирония и подвох? Командир знал, что и в его профсоюзе было много споров, зато интересы были общие; а тут — люди разных партий, разных профсоюзов. В противоположность командиру, веселый толстый комиссар — бывший повар — ко всему относился оптимистически, от всего приходил в восторг, твердо верил: стоит поговорить с людьми, и все будет хорошо.

Дело действительно обстояло совсем не так плохо. Среди кадровых офицеров была молодежь, быть может и не разбирающаяся в политике, но готовая честно сражаться. Крестьяне спокойно и даже охотно теснились, уступая место солдатам, и солдаты легко находили с ними общий язык; по крайней мере везде стояли дружески разговаривающие кучки крестьян и военных. Несколько парней из деревни вступили в дивизию добровольцами.

Молодые солдаты были веселы, уверенны. В ответ на вопрос, что привело их на фронт, они удивленно улыбались, переглядывались, пожимали плечами: «Нельзя же пропустить фашистов», «Или мы, или они…» Сомнений у них не было. И не было взглядов исподлобья. Это была хорошая воинская часть, ее быстро можно было превратить в боеспособную. Но что предпринималось для этого?

— Вас чему-нибудь обучают?

— Иногда. Так ведь стрелять мы уже умеем.

Переночевав в спальне сбежавшего помещика, мы поехали в Тардьенту, где стоял один из батальонов дивизии. Эта деревня за несколько месяцев до того упоминалась в газетах всего мира: здесь были остановлены фашисты. Дома Тардьенты были разбиты артиллерией. И тут на улице мирно беседовали крестьяне и солдаты. Комиссар батальона, очень серьезный и спокойный человек, долго проверял мои документы. Хотя советский паспорт интересовал его больше всего, он старался не выдать любопытства — это был личный интерес. Пока он говорил со мной, раздался разрыв снаряда. В комнату вбежал часовой.

— Никого не задело. Снесло угол дома. Камнем поцарапало мальчика. Не плачет.

Фашистская батарея находилась километрах в трех и время от времени била по Тардьенте.

— Пойдем, — сказал комиссар. — Теперь они не скоро начнут стрелять.

Мы прошли деревню, оказались на маленьком кладбище. Перед ним был какой-то вал, на валу стояли военные и глядели в бинокли. Часть из них присоединилась к нам, мы вышли в поле большой группой, шагая по кочкам с прошлогодней травой, и дошли до глубоких пустых окопов.

— Там грязно и мокро. Пойдем ве́рхом?

Пошли ве́рхом. Мне показали на холмы в километре или полутора: там фашисты. Я спросил, почему в окопах никого нет. «Надо будет, займем». Я подумал, что в случае неожиданной атаки первыми окопы займут фашисты, но промолчал: я гость, к тому же не военный. Мы шли гурьбой. Раздался удар, метрах в пятидесяти поднялось белое облачко. Все упали на землю, я остался стоять: я просто не понял, что произошло. Меня столкнули в окоп и там, по щиколотку в воде, стали объяснять, что при разрыве снаряда надо падать на землю, это не трусость, а предосторожность. Не желая выдавать себя, я сказал, что снаряд разорвался далеко, не стоило падать. Я еще не знал, что худшее подозрение, какое можно высказать испанцу, — подозрение в трусости. Мне повторяли, что обычно в этот час фашисты не стреляют, но, видимо, в группе военных они увидали штатского и решили, что я — важное лицо; в последний раз была такая же история, когда на фронт приехал каталонский министр.

Пошли обратно. Я так и не понял, что мне, собственно, показывали. Разорвалось еще несколько снарядов, но далеко. Мои спутники больше не кидались на землю, только ускоряли шаг. Мы дошли до вала, спрятались за ним. Теперь снаряды пролетали над нашими головами. Один попал на кладбище, разбил плиту. Солдат поднял у моих ног и подал мне горячий кусок металла. Я его обидел: потрогал и отдал обратно. Потом все затихло. Комиссар повел меня через кладбище. Снова начался обстрел. Мы легли на землю. Комиссар начал рассказывать (он говорил по-французски), что иногда снаряды разбивают могилы и выбрасывают покойников. Я спросил, не случилось ли этого, когда здесь был мой предшественник — каталонский министр. Комиссар впервые рассмеялся.

5

Деревню Сариньену мы разыскивали ночью. Было темно, добросовестный немец не зажигал фар. Холмы, поля, темень. Патруль. Сказали пароль, предъявили пропуск. Поднялись и разжались кулаки, руки протянулись ко мне: «Хорошо, что русские с нами». Снова едем по пустынному проселку. Шофер фонариком освещает карту. Снова патруль, снова то же самое. «Поезжайте». Едем. Шофер начинает в чем-то сомневаться. Та же пустота, та же темень. Какой-то перекресток. Шофер останавливает машину, еще раз смотрит на карту, вылезает, подходит к столбу с указателями, Направляет на него фонарик. Дальнейшее происходит мгновенно. Свет гаснет, шофер оказывается за рулем, мотор трещит, машина разворачивается так быстро и резко, что я чуть было не вываливаюсь на дорогу, и мы несемся назад на предельной скорости. Я кричу: «Что? Что такое?» Шофер отвечает не сразу: «Мы на фашистской территории».

Ни разу в жизни я не чувствовал такого ужаса, такого внезапного одиночества, такого холода в спине. У нас не было даже пистолета.

Возвращаемся к последнему патрулю. Несмотря на свою сдержанность, немец набрасывается на солдат с упреками. «А мы думали, вы знаете, куда едете. У вас пропуск, значит, едете по делу. А мы здесь, конечно, последние, дальше — фашисты…

Все это говорилось чистосердечно, с полным доверием к нам. Пропуск есть…

Среди ночи мы приехали в Сариньену. На улице стоял крестьянин. Ломаным языком я назвал данный нам адрес. Но шофер перегнулся через меня и спросил, не соблюдая военной тайны, где живут русские. Крестьянин тотчас показал на маленький домик.

Здесь, в большой комнате, жили три наших советника и переводчик. Двое молодых, один, которого в Испании называли Фелипе, — пожилой. (Филипп Иванович Мотыкин, впоследствии генерал-майор.) Я извинился, что разбудил их.

— Да мы тут со скуки дохнем, а советских людей видим реже редкого. Есть хочешь? Ты откуда?

— От фашистов, — сказал я и рассказал, как мы искали Сариньену.

— Тебе повезло, что шофер — немец. Испанец покатил бы, не оглядываясь.

До рассвета мне рассказывали «обстановку». Так хотелось все объяснить свежему человеку, припомнить крупные и мелкие факты, порадоваться и пожаловаться. Впрочем, каждая жалоба неизменно прерывалась словами:

— А народ замечательный…

Иногда прибавляли:

— Необстрелянный еще, понимаешь, необстрелянный. Тут не Мадрид…

Наутро Фелипе посадил меня в свою машину и повез на фронт.

Седоватый, в очках, высокий, слегка сгорбленный, он носил военную форму без знаков различия. Но вид при этом у него был куда более подтянутый, чем у иных испанских офицеров. Он был военный, а они — переодетые штатские. Солдат или унтер-офицер царской армии, не помню, он служил в Красной Армии со дня ее основания.

Мы ехали лесом. Было еще рано, светило ласковое, не горячее, совсем «наше» солнце. Щебетали птицы.

— Я тебе покажу все как есть. Что можно писать, чего нельзя, я не знаю, это твое дело и начальства. Но начальству ты все расскажи непременно, ничего не скрывай. Пусть знают.

Сколько раз потом я слышал эти слова от наших людей! Как страстно хотели они, чтобы «начальство» знало всю правду, одну правду, ничего, кроме правды.

Я спросил, далеко ли до фронта. Фелипе молча показал на табличку, стоявшую на краю дороги. На ней было аккуратно выведено: «Опасно! На фронт!» И снизу: «1 клм». Мимо таблички по узкой просеке в гору поехал крестьянин. Повозку тащили два мула.

— Он едет на фронт? — наивно спросил я.

— Работать он едет. На свое поле, — буркнул Фелипе. — Когда еще упадет снаряд. Да и упадет ли. А пахать надо.

Наш шофер тоже свернул в горы. Мы долго кружили, не поднимаясь на гребень. Наконец Фелипе остановил машину, мы прошли несколько шагов, внизу открылась большая, почти круглая долина и в центре ее — город.

— Вот тебе Уэска. А вот тебе бинокль.

В прозрачном утреннем воздухе и без бинокля было видно белье, развешанное на окраине города. Острие соборной башни казалось чуть ниже того места, где мы стояли. По прямой до собора было не больше четырех километров. А в бинокль можно было различить каждое окно, сливались только отсвечивавшие на солнце. Казалось, что город мертв: никакого движения, ни одного человека. И вдруг задвигалось белье, в бинокль я увидал даже лицо толстой женщины, которая снимала простыни с веревок.

Фашисты называли Уэску своим Мадридом. Она была окружена республиканцами, но гарнизон и гражданская гвардия отбили все атаки. Выли попытки взять Уэску штурмом. Они не удались. Но в Мадриде населения миллион, в Уэске — тысяч десять: часть фашисты вывезли. Вокруг Мадрида нет крупных городов, здесь близко Сарагоса. Правда, как в Мадриде, и здесь только одна дорога связывает осажденных с тылом. Мы снова поехали по горам, потом лесом спустились вниз и вышли из машины перед маленьким крестьянским домиком, вокруг которого толпились солдаты. У крыльца стояла другая машина. Входя в дом, Фелипе нервно поправил ремни, хотя шли мы всего лишь к командиру анархистского батальона.

Он сидел в накуренной комнате, хмурый, небритый, весь в пулеметных лентах, с гранатами на поясе. Рядом с ним — штатский в пальто с поднятым воротником. Мы поздоровались. Нам никто не ответил.

Фелипе сказал, что просит разрешения показать советскому журналисту дорогу в Сарагосу, к которой подходит передовая линия. Явно нервничая и не поднимая глаз, командир заявил, что никаких посторонних лиц он на передовую не пустит и вообще предлагает нам немедленно удалиться.

Лицо Фелипе идет пятнами, но голос и жесты спокойны. Он достает свое удостоверение.

— Если вы меня не помните, — говорит он, — вот доказательство, что я — советник фронта.

— Я вас не знаю, — по-прежнему не поднимая глаз, говорит командир, — и не хочу знать. Здесь я командир и приказываю вам удалиться. Иначе…

Штатский смотрит на нас в упор, курит, молчит.

— Я заявлю об этом в штабе фронта, — говорит Фелипе.

— А я слушаю штаб, когда нахожу нужным, — отвечает командир, и последнее слово остается за ним.

Мы выходим. У крыльца стоят вооруженные солдаты и смотрят на нас с усмешкой. Один что-то кричит нам вслед, другие все-таки унимают его.

В машине Фелипе долго молчит, только пятна не сходят с его лица.

— Теперь ты видел, что это такое. Два дня назад мы были с ним в штабе, а встречались раньше раз десять. Он сам просил меня приехать. Ты понял, в чем дело? Из Барселоны приехал их главарь, штатский этот, который молчал и слушал, надо было ему показать, что комбат — настоящий анархист, вот как он с советскими разговаривает. Самому стыдно, но старается. Даже солдатам неловко, а ему — перед солдатами. Не ушли бы, арестовал бы. Вот так и работаем, советнички. Я хотел тебе на месте показать, теперь придется по карте. Смотри. Вот она, дорога. Можно спокойно выйти на нее, когда нет фашистских машин. С другой стороны тоже анархисты. Сколько раз предлагали им: перережем ее. Нет, боятся: тогда фашисты пойдут на нас и из Уэски и из Сарагосы и раздавят. А пока фашисты по дороге преспокойненько снабжаются.

Возвращаемся туда, где табличка «До фронта 1 клм», идем по леску. Вперед и назад ходят вооруженные люди, зачем ходят, неизвестно. Наконец ход сообщения. И тут как на городском тротуаре. Потом глубокий узкий ров со стоком для воды. Жужжанье редких пуль, похожее на пчелиное. Но — так высоко, так безопасно. На краю рва — мешки с песком. Внизу — солдаты. Как и раньше — никакого внимания к неизвестным людям, ни одного вопроса, никакой проверки.

Подползаем к мешкам. Фелипе шепчет: «Пригнись на всякий случай». Выглядываю. Метрах в тридцати — унылое казенное здание, обнесенное кирпичной стеной. В стене ясно видны дырки от пуль. Это прославленный на весь мир дом для умалишенных Уэски, «маникомио» по-испански, передовой оплот фашистов, в нескольких стах метрах от самого города.

Кольцов, когда что-нибудь не ладилось, когда возникал очередной беспорядок, всегда говорил: «маникомио».

К нам подползает солдат и с гордостью рассказывает, что в «маникомио» фашисты держат только испытанных унтер-офицеров кадровой армии. Ров, оказывается, называется здесь «траншеей смерти». Надо говорить тихо, фашисты могут услышать голоса и кинуть гранату.

— Убивало кого-нибудь?

— Одного ранило.

Фелипе встает во весь рост и прикладывает бинокль к глазам. Сзади я слышу восклицание: «Локо!» Потом я узнал, что это значит — сумасшедший. Что-то в тоне этого восклицания заставило меня встать рядом с Фелипе. Он покосился на меня, хотел что-то сказать, но молча протянул мне бинокль. Стена как стена, дом как дом. Постояв, мы спустились и пошли дальше.

— Надо было тебе запретить, — проворчал Фелипе. — Но, черт его знает, может, хоть штатский покажет им пример…

Выходим из рва, поворачиваем. Реденький забор, переплетенный колючей проволокой. Какие-то шалашики. В одном сидит юноша и жадно читает книгу. Грохот, как будто с силой бьют молотком по сковороде. Это солдат стреляет в медный таз, повешенный метрах в двадцати перед забором. Не попасть трудно, и все-таки каждое попадание приводит его в восторг.

Есть вещи, поверить в которые невозможно, пока сам их не увидишь. На открытой площадке солдаты, скрутив из газет мяч и перевязав его веревкой, играли в футбол.

Фелипе подошел к забору и приложил к глазам бинокль.

— Эй, ты! Нечего тут смотреть! А то фашисты увидят, начнут стрелять и не дадут нам играть.

Идем в поумовский штаб («поумовцы» — испанские троцкисты). Это большой дом у дороги. Передним толпятся люди, кто в сборной форме, кто в «моно». Одни похожи на новобранцев, еще не полностью экипированных, другие — на демобилизованных, уже наполовину одетых в штатское; есть и просто штатские. Некоторые бегают, суетятся, кричат, другие греются на солнце. Молодой кокетливый красавец в полувоенном-полуспортивном наряде говорит со мной по-французски.

— Я не командир. То есть, товарищи выбрали меня командиром, но у нас командир ничем не отличается от остальных, Если надо что-то предпринять, мы голосуем, а командир только выполняет. Враги есть не только перед нами, они и в тылу.

— Вы имеете в виду «пятую колонну»?

— Я имею в виду буржуазию и всех ее пособников. Тех, кто против углубления и расширения революции. Тех, кто против братания с фашистскими солдатами — эти солдаты тоже пролетариат. Тех, кто за настоящую армию, — чем это отличается от старого?

Я пытаюсь его прервать:

— Мне кажется, вы не понимаете сущности всенародной войны.

— Вы что же, приехали нас учить?

И он произносит целую речь. Кругом стоят уже десятки слушателей. Они очень довольны: красавец, что называется, так и «чешет».

— Как вам у нас понравилось? — неожиданно спрашивает он в конце своей речи.

— Очень. Такого я еще в жизни не видал и надеюсь, что больше не увижу.

Он резко повернулся и, не прощаясь, ушел.

6

Кружа около фронта, мы с шофером остановились в большой деревне, а может быть, в городке: в Испании разница стирается, тем более что есть города, в которых живут батраки, каждое утро выезжающие в поле за несколько километров от своего дома. Нам захотелось пить, мы зашли в лавочку, где в окне среди всякого товара стояла бутылка с чем-то похожим на лимонад. Хозяин зло спросил, есть ли у нас местные деньги. Я вынул песеты. Он покачал головой и не без злорадства заявил, что здесь продают только на деньги, выпущенные в самой деревне. Я решил, что за недостатком денежных знаков здесь выпустили какие-то временные бумажки, и пытался доказать, что надо радоваться, если в деревне останутся настоящие деньги республики. Махнув рукой, хозяин отослал нас в муниципалитет.

Там, как и следовало ожидать, сидели анархисты. Один из них охотно объяснил мне на ломаном французском языке, что дело не в недостатке денег, а в том, что они, анархисты, постановили: люди не имеют права пользоваться капиталами, нажитыми неизвестными путями. (Думаю, что самым крупным капиталистом деревни был наш лавочник и что стоимость всех товаров в его лавке не превышала нескольких сот песет.) Поэтому все деньги приказано сдать в муниципалитет. Если кому-нибудь что-нибудь нужно «во внешнем мире» (так и сказал), муниципалитет решает, покупать ли это. Вот, например, учитель просил книг. Ему отказали, потому что все старые учебники — буржуазные, а новые еще не написаны. Врач просил лекарств. Ему разрешили купить простые, а патентованные запретили — это буржуазные лекарства. В будущем денег вообще не будет, все будет бесплатно выдаваться в муниципалитете. Но пока это еще не налажено, и поэтому выпущены местные деньги с оттиском пальца кассира. Этими деньгами оплачиваются все виды работы. «А кто не работает?» — спросил я. «Тот не ест». — «А инвалиды, дети?» — «Получают вспомоществование». — «А как нам быть, если мы хотим пить?» — «Давайте ваши песеты, мы обменяем».

Пошли снова в лавочку. Хозяин со злостью открыл теплый лимонад, скомкал деньги и бросил под прилавок.

В тот же день или на другой у въезда еще в одну деревню, перед рогаткой нас окружил патруль, вооруженный винтовками и гранатами. Солдаты заявили, что реквизируют нашу машину. «Но это машина каталонского правительства». — «Мы не признаем никакого правительства». — «Но вы антифашисты?» — «Мы одни — настоящие антифашисты». — «Кто же дал вам такой приказ?» — «Муниципалитет». С трудом удалось уговорить их поехать с нами туда для объяснений. Часть влезла в машину, остальные устроились на подножках. У въезда в деревню никого не осталось.

В муниципалитете нам заявили, что решение бесповоротно, что добираться мы можем, как сами знаем, что нас бы расстреляли, если бы не наши документы, но если мы будем «бузить» (так я понял это слово в переводе шофера), то нас в самом деле прикончат.

Тут я узнал, что мой немец уже хорошо изучил анархистов. Он повернулся ко мне и громко сказал:

— Ну, что же, подождем наши танки.

— Какие танки? — спросил старший анархист.

— Советские, конечно, — небрежно ответил шофер. — Мы едем впереди, чтобы разведать дорогу.

Совещание муниципалитета длилось одну секунду. Нас проводили к машине и пожелали нам самого счастливого пути.

7

Опять деревня, опять патруль, но всего из двух человек. Взглянув на мой документ, оба начинают восторженно сыпать словами, из которых я понимаю только «камарада совьетико» — «советский товарищ». Шофер переводит: просят заехать в штаб, вы не пожалеете, увидите много интересного.

Едем в штаб. Здесь он занимает один из самых скромных домиков. Комиссар — высокий усталый человек с горящими глазами, с большим открытым лбом. Он показался мне суровым, но, проверив мои документы, по-детски улыбнулся, крепко пожал мне руку и весело расхохотался, когда я сказал ему, что патрульные обещали мне «интересное», а что именно — не выдали.

— Ну и молодцы, что не выдали.

Он рассказал мне, что он — коммунист, и со сдержанной гордостью прибавил: «Довоенный, даже до тысяча девятьсот тридцать первого» (год свержения королевской власти). И тут же заявил, что я должен принять это только как справку, потому что в его части есть люди разных убеждений («и даже без убеждений», — прибавил он со вздохом). Часть стоит во второй линии. Сейчас одна из ее задач — проверка перебежчиков.

Ну вот и пришла очередь «интересного». Только что привели троих перебежчиков. Пока комиссар видел их мельком и проверил отобранные документы. Сейчас он будет их допрашивать, И я могу при этом присутствовать и даже задавать вопросы.

Когда мы входим в соседнюю комнату, перебежчики вскакивают, выпячивают грудь и поднимают кулаки. Они одеты в старые шинели с вырезами по бокам: подпояшешь — шинель, расстелешь — одеяло. На ногах у них рваные полотняные туфли, грязные обмотки. В углу стоят их винтовки.

Комиссар усаживает их и что-то говорит, указывая на меня. Они снова вскакивают. Комиссар объясняет: советский товарищ не военный, а журналист. Тогда один робко протягивает мне руку. Я крепко пожимаю ее, и еще две руки стремительно протягиваются ко мне.

— Я слесарь из Бургоса. Солдат пулеметной роты. В роте сто двенадцать человек, шесть пулеметов. Офицера зовут…

— Почему ты перешел к нам?

Бывший слесарь не сразу понимает вопрос, потом бьет себя кулаком в грудь:

— Я голосовал за народный фронт! Они это знали. Если бы я не пошел в солдаты, они бы меня убили.

Второй — кузнец из Уэски — говорит:

— В роте немецкие пулеметы. Обучал нас тоже немец. В нашей форме. Когда мы не понимали, он нас бил.

Кузнец густо краснеет и вдруг поворачивается ко мне. Комиссар переводит его страстный выкрик:

— Русский, я не трус! Я бы проучил немца! Но рядом всегда стоял сержант. Меня бы убили, и всё…

Третий говорит медленно, ища слова, не поднимая головы:

— Крестьянин. Здешний. Сначала все отобрали. Говорили, что вы делаете хуже — отбираете и землю, и жен. Потом велели идти в солдаты. У меня дети. Обещали кормить их. Я поверил, что у вас хуже. Только я с ослом обращался лучше, чем они со мной. Я берег осла — без него как работать? Но я же работал на них! Сначала хотел просто убежать. Пусть воюют те, кому хочется. А мне зачем? А вот он (он показал на слесаря) стал мне объяснять. Я не верил. Он из города. Я городским не верю. Потом я стал думать. Почему, кто помоложе, сразу ушли с вами? Республика обещала нам землю. Но не дала. Может быть, даст, если мы будем ее защищать?

Он поднял глаза и посмотрел на меня, как будто я мог ему ответить. В его черных глазах, как-то особенно глубоких на небритом худом лице, была такая тоска, что я с трудом не отвел взгляда.

— Я буду драться за землю, — тихо сказал он.

— А за свободу? За Испанию? — строго спросил комиссар.

Крестьянин удивленно поглядел на него и устало ответил:

— Это одно и то же.

8

Осенью 1936 года я напечатал в «Литературной газете» маленький рассказ об испанском крестьянине, написанный в Париже. После разговора с перебежчиками он показался мне правдоподобным, несмотря на всю свою условность.

СЕРЖАНТ РУИС

Он родился в поле. Земля здесь никогда не принадлежала тем, кто пахал. Батраки работали от зари до зари. Республика принесла им облегчение: они стали работать от восхода до захода солнца — на час меньше. Они ели «косидо» — похлебку из воды с горохом и пили мутное вино. Они жили в городах, которые почему-то еще назывались деревнями. Ночью, до рассвета, они уходили в поле и шли часа два. Половину заработка они отдавали за квартиру.

Он не умел читать. Работать он начал ребенком. Отец сказал ему:

— Ты счастливец, ты начинаешь жизнь вместе с республикой, она даст тебе землю.

Но республика так долго не давала земли крестьянам, что они пошли брать ее сами. Его семья получила маленький кусок истощенного сухого поля. Но кусок был, наконец, свой.

Те, кому земля принадлежала раньше, пошли войной на народ.

Он взял старое охотничье ружье, единственное богатство отца, и отправился в казармы. Его спросили, к какой партии он принадлежит. Он ответил:

— К той, что за свободу и землю.

Его спросили, что он умеет делать.

— Умереть я сумею не хуже других.

Его спросили о возрасте.

— Отец сказал, что я начал жизнь вместе с республикой. Я не хочу пережить ее.

Его зачислили в молодежный отряд. У солдат было по ружью на троих и несколько самодельных гранат. Истертые полотняные туфли скользили по горным камням. Стрелять они учились в бою по живым мишеням. Итальянские и немецкие летчики сбрасывали на них бомбы и, снижаясь, расстреливали их из пулеметов. Их забрасывали листовками: «Сдавайтесь, иначе мы вырежем и ваши семьи!» Кейпо де Льяно, диктатор Андалусии, кричал у микрофона: «Ваши сестры и невесты только и ждут моих красавцев — легионеров!»

Отряд редел. Командир сказал: «Нам необходим пулемет». Ему ответили: «Хорошо».

Их было десять. Ночью они крались по горе. Они ползли, прижимаясь к земле. В лунном свете они увидали вражеский пост. Лунный луч скользнул по пулемету. Между ними и часовым было несколько шагов и — смерть. Вчерашний батрак прошептал:

— Вам незачем умирать. Вы броситесь на них, когда я крикну.

Он прополз за спиной часового, кинулся на пулемет, и накрыл его своим телом. Выстрелы и его крик слились вместе. Враги не сумели оторвать его от пулемета, а товарищи не дали им прикончить его.

Отряд разделился: половина понесла пулемет, половина — раненого. По дороге они остановились, и один торжественно сказал:

— Хесус-Фернандо Руис, за храбрость мы выбрали тебя сержантом.

Отряд отступил к Бадахосу. Каждый дом стал крепостью. Дорога в Португалию была еще открыта. Пять километров — и человек в тюрьме, но не на войне. Пушки громили старые стены, бомбы проламывали крыши. Но из-под развалин черные руки швыряли консервные коробки, начиненные динамитом.

Пьяные легионеры пошли в последнюю атаку. Они не знали, что сержант Руис научился стрелять из пулемета. Они не знали, что топор в его руках страшнее штыка. Зато Руис знал, что для него все кончено. Он знал теперь, что наверняка не переживет республики. Половину бросившихся на него он скосил пулеметом, на остальных кинулся с топором.

В город въехали танки. Они шли по улицам, разметывая баррикады, руша стены, давя трупы. Руис отступал из дома в дом. Он стрелял из-за каждого камня. Но наконец защищать стало нечего.

Легионеры схватили его. Они повели его по городу, на каждом углу ставили на колени и били. Когда он спотыкался, его кололи штыками. Его вели по трупам. Кровь стекала с тротуаров и лилась по сточным канавам.

Его привели к штабу. Офицер спросил:

— Кто ты?

Руис ответил:

— Испанец и батрак.

— Какой партии?

Руис вздохнул:

— Я был слишком глуп, чтобы вступить в партию. Но товарищи оказали мне высокую честь: выбрали меня сержантом.

— Кричи: «Испания, вперед!»

Руис набрал воздуху в отбитые легкие:

— Да здравствует республика!

Легионеры завопили:

— Сжечь! Переехать грузовиком!

Священник, проходя мимо, остановился:

— Покайся, сын мой, и я обещаю тебе легкую смерть.

Руис усмехнулся:

— Чем страшнее будет моя смерть, тем скорее умрете все вы.

Он поднял кулак. Тогда наконец штык вонзился в его сердце. Тело бросили в кучу трупов. Рука, сжатая в кулак, торчала над холмом мертвецов.

9

Ветер, как вода, облепляет брюками колени, рвет волосы, сбивает с ног, треплет республиканский флаг. Ветер, кажется, снесет сейчас хрупкие деревянные бараки и сметет людей с высокой площадки.

В поле, далеко друг от друга, стоят маленькие старенькие самолеты авиачасти «Красные крылья». Они похожи на игрушечные. Вдали над ними — красноватые голые арагонские горы.

— В последний раз нас бомбили вчера, — рассказывает командир. — Мы беззащитны. У нас одна только посадочная площадка. Вырыть в камне убежища для самолетов невозможно. Наши машины — старые «бреге». Сто шестьдесят — сто восемьдесят километров в час. Немцы и итальянцы делают не меньше четырехсот. Нечего и думать о том, чтобы дать им бой. Над нами они летают на бреющем. Вчера разбили две наши машины. Стоим за загородкой из камней и смотрим, сжимая кулаки. Не так много машин у нас осталось. Их ближайший аэродром в двадцати пяти километрах — десять летных минут…

Летчикам отдан строгий приказ: при встрече с врагом садиться на ближайшее поле и ни в коем случае не вступать в безнадежный бой. Радист беспрерывно принимает сообщения и сводки. «Враг летит на север» — летчики бегут к аппаратам и вылетают на юг. «Враг возвращается на свой аэродром» — летчики, летят ему вслед: они успевают уйти, прежде чем он снова поднимется в воздух. «Враг летит к вам» — боевая тревога, снимают чехлы с пулеметов, а летчики шепчут проклятья: подняться и уйти они не успеют.

Папки с фотографиями: Уэска, Сарагоса, Бельчите, аэродромы, дороги, траншеи… Разведывательная служба целой армии ведется на старых полуразбитых «бреге»…

— Мы мечтали о воздушных боях, о бомбежках, о поддержке нашей пехоты. У нас замечательные люди. Испанцы, французы, англичанин, негр. Опасность, риск, погода — мы не знаем этих слов. Не надо повторять и слова — дисциплина, долг, товарищество. У нас есть кантина — доход летчики решили отдавать госпиталям. Доход с киносеансов — школе соседней деревни, детям на бесплатные завтраки. Был один случай пьянства. Товарищеский суд оказался строже любого трибунала: прогнали человека с аэродрома. Открыли свою починочную мастерскую: летчики, механики, рабочие, солдаты — сами исправляем поломки и повреждения. Хозяйство развели — кур, баранов. Теплые куртки делаем из шерсти наших овец, своими руками. Мы почти ничего не стоим республике. А машины… машины мы сами делать не можем…

— У республики есть новые машины. Может быть, вы их тоже получите.

— Нет, — спокойно отвечает командир, красивый сорокалетний подполковник. — Новые машины нужны под Мадридом. Их слишком мало. Наш фронт тихий. Мы будем летать на этих. Пока они не разобьются. На нашем фронте авиация есть только у фашистов. Мы не оружие армии, мы только ее глаза. Беззащитные глаза. Но лучше быть беззащитным, чем слепым.

10

На обратном пути мы снова подъехали к морю. Перестали дуть холодные арагонские ветры. Становилось все теплее. Опять нарядная и спокойная Барселона и цветные полоски на окнах. Директор гостиницы спрашивает: «Как вам понравилось?» — как будто я ездил в туристическую поездку. Не очень-то радостны впечатления от арагонского фронта. Я хотел рассказать все Антонову-Овсеенко, но он предупредил мой рассказ, спросив:

— Повидали горя?

Неожиданно для самого себя я ответил:

— Не только горя.

— А-а, — протянул Антонов. — Ну, тогда хорошо.

Он вдруг сгорбился и показался мне гораздо старше, чем раньше.

— Война всегда выглядит не так, как ожидаешь. Приходить в отчаяние легче всего. Каталония — часть Испании, но Испания — часть Европы. А что, если мы с вами присутствуем при начале второй мировой войны? Это будет еще не завтра, но, видимо, будет. Много еще тяжелого увидим и не все доживем до спокойных дней. Вы сказали: повидал не только горя. Вот из этого и растет победа. Как зерно. Его и не видно под снегом и под землей, а оно пробивается. Ну и что же, что зима суровая и долгая? Надо только помнить, что для испанцев такая зима особенно непривычна. Вам повезло: вы сразу увидали самое страшное. А зерно прозябает и расцветет.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Между провинциями Валенсией и Куэнкой лежит глубокая лощина. Серпантинная дорога петляет без конца, и подверженных морской болезни начинает мутить. Когда в ноябре 1936 года правительство Кабальеро решило, что Мадрида не отстоять, предполагалось, что республиканская армия, отступая, остановится и закрепится здесь.

Лощину почему-то охраняют матросы. Они трижды проверяют пропуска: при въезде, внизу и при выезде. Необходимо специальное разрешение. С особыми трудностями получают его женщины: есть приказ, запрещающий приезд в Мадрид без крайней необходимости.

Начинается Кастильское плоскогорье. Середина марта, в Барселоне и Валенсии ходят без пальто, а здесь в воздухе кружится сухой мелкий снег и к вечеру переходит в метель. Под Мадридом, от которого, по словам пушкинской Лауры, Париж «далеко, на севере», — поземка.

Кругом камень и пустота. Почти нет деревень, только хутора. Редкие деревья, изогнутый кустарник, свист ветра, узкие чахлые поля. Испанские короли сознательно выстроили свою столицу в пустыне: здесь они чувствовали себя в безопасности, отсюда, как феодалы из замков, они правили страной.

Километрах в двадцати пяти от Мадрида небольшой пост с самодельным шлагбаумом. Караульные предлагают свернуть в сторону. Шоссе под обстрелом фашистских пулеметов. Но если вы захотите поехать напрямик, караульные вас не задержат, а будут с интересом смотреть вслед вашей машине. Под обстрелом несколько сот метров. Их легко проскочить, получив только пробоины в кузове.

Два часа едем по круговому проселку. Он весь в ухабах и рытвинах. Кое-где его чинят, и объезжать дорожников приходится целиной.

Навстречу мчатся пустые грузовики. Шоферы-валенсийцы поспешно сворачивают на край проселка, а порой и на целину и цедят сквозь зубы: «Мадридцы — сумасшедшие». Впрочем, их собственное благоразумие объясняется только тем, что они не знают дороги.

Далеко в поле зажигаются огни. Никто не может определить, где это. Изредка слышна перестрелка, иногда глухо бьет пушка. И опять никто не знает, где это.

Проселок — единственная тоненькая ниточка, связывающая Мадрид с республикой, со всем миром, единственный выход из почти сомкнувшегося кольца.

Проселок вливается наконец в Гвадалахарское шоссе. Мы обогнули пол-Мадрида. Отсюда до города восемнадцать километров.

Перекресток освещается сильным прожектором. Он зажигается, когда подъезжает машина. Но на шоссе столько машин, что его перестают выключать.

Вчера взятием деревни Бриуэга закончилась гвадалахарская битва. И мимо нас по шоссе победители ехали в Мадрид, который они отстояли.

Офицеры сидели на подушках автомобилей с гордой уверенностью, солдаты точно так же стояли на грузовиках. На наших глазах как будто проходил удивительный ночной парад. Военные весело смеялись и держались с нарочитой небрежностью, но все-таки казалось, что едут одни полководцы. Машины подлетали к прожектору и только замедляли ход. Шофер небрежно называл номер бригады, караульный отдавал приветствие, и машина уносилась. А на тяжелых, огромных грузовиках лежали орудия, снаряды, пулеметы, винтовки, снаряжение, проволока, прожектора, галеты, ведра, бумага, седла… Это были трофеи. Итальянцы побросали все, а везли они столько, как будто собирались войти не в европейский город, а в пустыню.

Этим людям, этим воинам можно было мчаться с сумасшедшей скоростью, можно было смотреть на всех сверху вниз. Они победили, а с ними — еще раз — победил Мадрид.

И вот мы въезжаем в Мадрид.

Почему-то все мы говорим шепотом, даже шофер. Правда, и он в первый раз в Мадриде. Город тих и пустынен. Ни одного огня. Но сияет луна, и город кажется белым. Кажется, что он светится и затаил дыхание, что он не спит. Только глухо стучат — именно стучат, как удары молотка, — выстрелы вдали. Я скоро привыкну к этому ночному стуку, к медлительной ночной работе войны. Но в первый раз ее слушаешь с замиранием сердца.

Развалины. Милосердная ночь скрадывает их страшное уродство, набрасывает лунный покров на зияющие раны. Кажется, что и развалины светятся, что это — фантастические существа, которые тоже не спят и охраняют город.

Часовые останавливают машину, говорят, что для ночных передвижений нужен особый пропуск, но если мы только что приехали… Так странно, что они говорят обыкновенным голосом, а не торжественным шепотом, как мы…

Гостиница в центре. Нас ведут по пышным лестницам, по коридорам. Номер с роскошной постелью в кружевах. От длинной дороги, от усталости кружится голова. В номере очень холодно, не топят. Отдергиваю занавеску. На площади стоит что-то бесформенное: защищенный от бомб мешками с песком знаменитый фонтан. В тишине опять раздается далекий стук. Сейчас он похож на щелканье длинного пастушеского кнута.

Так я — в Мадриде? Миллионы, сотни миллионов людей во всем мире пытаются сейчас представить себе то, что я вижу. Дыхание прервалось, я открываю окно. Пусть на улице еще холоднее, чем в номере, — ведь это воздух Мадрида! Воздух Мадрида…

2

Утром я выхожу на улицу. Пойду куда глядят глаза, пойду по Мадриду. Мимо пышного здания (потом я узна́ю, что это Кортесы, испанский парламент), по узкой улице, где люди идут по мостовой (потом я узна́ю, что это одна из торговых улиц), я выхожу на закрытую площадь с арками (потом я узна́ю, что это знаменитая Пласа майор — Главная площадь; такая есть в каждом городе и даже в деревнях). Пройдя под порталами, я оказываюсь на еще более знаменитой Пуэрта дель Соль, — Ворота Солнца давно стали центральной площадью. Об этом я догадываюсь сразу, я видел достаточно фотографий. Здесь уже людно. Кричат газетчики. Уличные торговцы продают галстуки, дешевые, но яркие. Другие предлагают всевозможные значки. Продают носовые платки, и я покупаю два красных: на одном — Ленин, на другом серп и молот. Из колодца метро выходят все новые люди. Вот балкон, с которого в 1931 году была провозглашена республика, узнаю по фотографии и его. Вот на стене огромный четырехугольник с часами, разбитыми бомбой, — по ним мадридцы всегда проверяли свои.

Я иду дальше, я уговариваю себя, что просто гуляю, вот как эта молодая мать с колясочкой, в которой спит ребенок. Пустая скучная улица. Красивое старинное здание — их совсем немного в большом чиновничьем городе, они теряются среди пышных банков и учреждений. Невысокие дома. Мало прохожих. Большой сквер, перед ним дворец. Ко мне подходит человек в форменной фуражке, что-то говорит, я не понимаю, он переходит на французский, объясняет: здесь опасно, сюда часто залетают пули, лучше идти под прикрытием дворца.

— Вы иностранец, сеньор? Это хорошо, что вы приехали к нам. Я, видите ли, был раньше гидом, поэтому я говорю на вашем языке. Я показывал туристам дворец. Теперь туда не пускают. Я хожу здесь по привычке. Это королевский дворец, теперь национальный. А вы не боитесь пуль, это хорошо. Некоторые сразу бросаются к стене. Скажите, сеньор, когда же ваша страна поймет, что надо помочь нам? Не для нас, для вас.

— Моя страна это поняла, — отвечаю я. — Я русский.

Гид снимает фуражку.

— Разрешите пожать вашу руку, товарищ… И все-таки отойдите к стене.

Я прошел вдоль стены до решетки сада. Вдали виднелись поле, горы. Отсюда меня прогнал полицейский — он жестами показал мне, что сюда залетают пули. Я пошел дальше, обогнул решетку, спустился вниз по улице. Тут патруль потребовал документы.

— Дальше фронт. Нужен пропуск. Конечно, с вашим паспортом мы вас пропустим, но как будет дальше?

Они не запрещали, они уговаривали, даже говорили по-русски «товарищ», только произносили «товарич».

Я пошел назад. Было так же светло и прохладно. Высоко вдали я увидел снежные горы. Где-то там — Гвадаррама, туберкулезные санатории, там шли первые бои за Мадрид. Народу на улицах становилось все больше. Никто не смотрел на небо: фашисты теперь редко появлялись над Мадридом. Не слышно было выстрелов: выдался спокойный день.

Потом товарищи повезли нас в район, особенно пострадавший от авиации. Нам показали разбитый бомбами дворец герцога, чья фамилия мелькает на страницах учебников истории. По пустым улицам, по хрустящему стеклу мы шли мимо оставленных жителями высоких домов. Нам предложили войти в один из них: сверху можно будет посмотреть на фашистские позиции в Каса де Кампо и на гору Гарабитас, из-за которой стреляет по городу артиллерия. Мы поднялись на верхний этаж, вошли в открытую дверь какой-то квартиры, оказались в пустой комнате с широким окном без стекол. У окна стояло кресло, в кресле спиной к нам сидел человек. Он смотрел в подзорную трубу, потом опустил ее, поставил по одну сторону кресла. По другую на полу стояла бутылка. Он поднес ее к губам, отпил, снова поставил на пол, снова взялся за трубу.

— Хемингуэй, — сказал кто-то.

Хемингуэй обернулся, кивнул и сказал:

— Кто хочет посмотреть в трубу — пожалуйста, кто хочет виски — пожалуйста. Когда будете смотреть в трубу, не высовывайтесь: блеснет стекло, фашисты могут заметить и выстрелят из орудия. У них хорошие наблюдатели. Это не очень приятно, а кроме того, они тогда уже не остановятся, начнут стрелять по городу.

Он встал, оказался выше всех, неуклюжий, даже немного нелепый в помятом клетчатом костюме. Но двигался он легко. «Как балерина на пуантах», — шепнул один из нас. Говорили, конечно, о войне и Мадриде. Наклонив голову, морща лоб, Хемингуэй внимательно слушал собеседника и легко отвечал, не выбирая слов. Кто-то сказал, что Германия и Италия очень сильны.

— Германия — может быть, — сказал Хемингуэй. — Италия — не думаю. Кроме того, я поставил на красных, а я никогда не меняю ставок. — Он засмеялся, сразу помолодев, и прибавил: — Я об этом даже писал.

Я смотрел на него, почти не скрывая любопытства, и не мог отделаться от ощущения, что передо мной не Хемингуэй, а один из его героев — с тем же лексиконом, с той же бутылкой виски, с тем же внешним спокойствием, с той же обычной, будничной речью, за которой всегда чувствуется сложный подтекст.

Ему тогда было под сорок, он казался то моложе, то старше своих лет. Но он был крепко сшит, — видимо, никакое физическое усилие ему не было трудно.

3

В первые дни я ходил по Мадриду растерянный, в состоянии беспрерывного волнения и неразборчивой жадности. Все было необыкновенно значительно; как разобраться в том, что же важно и что нет? Мне говорили: «Надо заехать в Дом писателей, познакомиться с Рафаэлем Альберти и Марией-Тересой Леон». Я поехал в роскошный особняк. В полутьме звенело стекло люстр. Ко мне вышли два удивительно красивых человека, они что-то говорили, и, хотя разговор шел по-французски, я ничего не понимал, потому что не слушал. Мне все казалось, что я должен быть на улицах, если не в окопах. Когда мы подружились с Альберти, он сказал мне: «А я в первый раз подумал, что ты из тех писателей, которые ненавидят своих собратьев».

Кому-то приходило в голову, что мне надо показать знаменитый парк в центре города — «Буэн Ретиро». Я шел по дорожкам, мимо павильонов и прудов, и думал о том, что гулять могут только сумасшедшие. Кто-то тащил меня в магазины: «Купи что-нибудь жене, подумай — подарок из Мадрида». Я думал, что только сумасшедшие делают покупки, но покорно покупал то, что за меня выбирали другие.

Наконец я пришел к Кольцову. Он только что откуда-то приехал. Кольцов был сдержанным человеком с глубоко спрятанной внутренней ласковостью к людям. Я знал его давно. В номере, как всегда, было много народу. Михаил Ефимович отвел меня в сторону, задал несколько вопросов и громко сказал: «Слушайте, человек еще ничего не видел! Это безобразие! Возьмите мою машину, получите для него пропуск и покажите ему всё».

И вот у меня на руках пропуск «на все секторы фронта», выданный мадридским военным комиссариатом. А ближайший фронт — это я уже знаю не по чужим корреспонденциям — в двух километрах от центра.

Едем через весь город. Площадь Четырех ветров. Начинаются пролетарские кварталы. Сперва дома не становятся ниже, улицы не становятся уже. Но вместо белых стен — закопченные, вместо пышных фасадов — унылые, одинаковые, обшарпанные.

На улице — каменные баррикады, уложенные прочно и широко. Собственно говоря, это каждый раз — две баррикады: начинаясь у стены дома, они не доходят до противоположного тротуара; петляя, между ними можно пройти и даже проехать. Их строили в ноябре 1936 года, когда боялись, что фашисты ворвутся в Мадрид.

Улица обрывается, только кое-где еще стоят одинокие домики, открывается перспектива, вдали холмы и не то лесок, не то парк.

Университетский городок строился по чертежам архитектора Санчеса Аркаса. Это невысокий, еще молодой человек со спокойными, грустными глазами, скромный и молчаливый. Только приглядевшись к нему, замечаешь сдержанную артистичность его жестов. Впрочем, таких кастильцев, и вовсе не артистов, много. Он — замечательный знаток испанской архитектуры и искусства. Но и это узнаешь, только вызвав его на разговор. Всю войну он работал в отделе пропаганды, всегда спокойный, предупредительный, занятый днем и ночью. После войны он приехал в Советский Союз, писал историю испанской архитектуры.

Когда фашисты подошли к Мадриду, было решено взорвать несколько зданий Университетского городка. Подрывники пришли к Санчесу Аркасу. Он разложил веред ними чертежи и спокойно, деловито объяснил, как легче и вернее всего уничтожить то, что он строил — лучшее творение его жизни.

Философский факультет уцелел. Это небольшое красивое здание. Белые стены, огромные окна. Кое-где стекло заменяло всю стену. Но стекол больше нет, все выбито. Пробита крыша. На полу кучами лежат изразцы вперемежку со стеклом, камнями, книгами. Греческий фолиант валяется около неразорвавшегося снаряда. «Критика чистого разума» раскрыта, на строках Канта лежат пустые обоймы. Тоненькие тетради магистерских диссертаций выпачканы землей, налипшей к обуви солдат.

Над парком идет холодный мелкий дождь. Дорожки пусты и печальны. Выстрелы похожи на лесную перекличку. Винтовкам ворчливо отвечают пулеметы. Орудия иногда покрывают своим басом этот маленький спор. Но они стреляют не по философскому факультету, а по городу.

Слева огромный, весь разбитый «клинический госпиталь» и так называемый дом Веласкеса с острым резным куполом. Там фашисты. Поближе — белый домик сторожа. Это республиканский аванпост. Изрезанный окопами парк спускается к нему. На маленьком мосту никого, он ничей. Кое-где между окопами противников не больше тридцати метров.

Коридоры, аудитории. В одной стоит кафедра, а на доске выписано длинное латинское изречение. Полукруглый актовый зал с уходящими вверх рядами. У окна стол, за которым на торжественных собраниях философы спорили о духе и материи. Теперь на столе стоит пулемет и на одной-единственной ноте говорит о жизни и смерти.

Перед философским факультетом — марокканцы. Когда они звались маврами и владели Испанией, у них были свои замечательные философы. А фашисты владели медицинским факультетом всего восемь дней, но успели уничтожить огромную библиотеку. Эти испанцы знали об испанской культуре, пожалуй, меньше, чем марокканцы о мавританской.

Среди республиканских солдат есть студенты, но нет ни одного слушателя философии. На вопрос, кто работал в этом здании до войны, откликается столяр. Он все пытается стереть царапину, оставленную на столе пулеметом.

Спускается ночь. В окопах сменяются часовые. Сменившиеся ложатся на холодный мокрый пол. Ветер гуляет по коридорам, врывается в окна. Усталая солдатская голова падает на греческий фолиант. Лейтенант смущенно шепчет:

— У нас еще не было времени собрать все книги. Когда мы выбили фашистов и увидали, что здесь делается, мы вызвали специалистов. Они отобрали особо ценные экземпляры и увезли. Но мы хотим собрать все. Если эти книги и не так ценны, все-таки по ним можно учиться.

Перестрелка нарастает. Ночные караулы нервничают. Люди сжимают винтовки и всматриваются в темноту. Два солдата с винтовками между колен уселись в дальнем углу. Заслон из кирпичей скрывает свет огарка. Один водит пальцем по книге и медленно складывает слова. Другой поправляет его.

— Среди нового пополнения много неграмотных, — объясняет лейтенант. — Ученик — крестьянин, а учитель — музыкант.

4

В Риме, в Париже каждый камень — это история. В Мадриде тоже, только история наших дней.

«Здесь упала первая бомба». «Вот казармы Монтанья» (в них засели фашисты и отстреливались, когда повсюду в Мадриде мятеж был уже подавлен; народ взял эти казармы штурмом). «Тюрьма, — здесь тоже засели фашисты». «Здесь упал первый артиллерийский снаряд» (стрелять по городу фашисты начали, когда убедились, что не могут взять его, и когда республиканская авиация отняла у них небо). Даже Дон-Кихот и Санчо Панса, укрытые мешками с песком, кажутся солдатами в окопе.

Машина останавливается на высоком берегу Мансанареса за домами. Дальше надо идти пешком.

Широкий спуск к мостит. В одном из двухэтажных домов штаб соединения, занимающего Карабанчель — предместье по другую сторону реки.

Нас ведет заместитель командира бригады, майор маленького роста, с черной бородкой и лукавыми глазами, с неизменной улыбкой. Все зовут его «майор Ино» (сокращение от «Иносенте», что значит «невинный»).

— Кажется, фашисты несогласны с тем, что я такой уж невинный, — повторяет он, видимо, привычную остроту, и солдаты, тоже привычно, смеются. Но потом майор говорит: — Я мадридский рабочий. Я в самом деле был невинный: верил, что, когда Народный фронт победит на выборах, никто не сможет ему сопротивляться. Фашисты меня просветили. — Он снова смеется. — Будем надеяться, на свою голову.

Мы спускаемся на мост, идем вразбивку — по мосту часто стреляют; мы тоже пережидали, пока не закончится очередной обстрел. Мост широкий. Здесь в ноябре республиканцы контратакой отбросили фашистов. Внизу река, вернее, широкий ручей. Из воды торчат камни. И вот мы в Карабанчеле.

Сперва это совершенно непонятно.

Улицы залиты солнцем, но пусты. Движение идет через дома. Стены проломаны, полы разобраны, дома, этажи, квартиры, садики соединены в один бесконечный ход сообщения. Мы спускаемся в подвалы, поднимаемся на вторые этажи, идем параллельно улицам. В комнатах — шкафы, кровати, столы. На стенах фотографии — ребенок в распашонке, молодая в фате, старик с бородой. А стены наполовину разрушены.

Улица перегорожена мешками с песком. Солдаты сидят перед бойницами на стульях, в плетеных креслах — мебель они вытащили из домов. Встать перед баррикадой во весь рост — значит получить пулю. Фашисты за такой же баррикадой метрах в двадцати — тридцати. Если вернуться в дом, сделать несколько шагов и подойти к окну, то нашу баррикаду видно примерно так, как видит ее враг. Солдаты поднимают тщательно сделанное чучело. В чучело тотчас впиваются пули.

Ни одного дома с уцелевшей крышей. Ни одного стекла в окнах.

Из подвала ход сообщения поднимается в садик, на маленький двор, переходит в окоп. Окоп тянется задворками. Дома редеют, окоп все глубже уходит в землю. Над ним деревянный и земляной настил. Наконец дома остаются позади. Одинокое здание военного госпиталя, дорога в Толедо, поля. Там, в госпитале, враг.

Направо опять дома, вернее, их остовы, опять улица. Половина ее занята фашистами, другая — республиканцами. Между ними — ширина улицы, метров десять. В подвале стоят пулеметы. Солдаты смотрят на противоположную стену через самодельные перископы. Пули то и дело бьют в щитки пулеметов.

После мин лучшее оружие здесь — ручные гранаты. Чаще всего солдаты изготовляют их сами. «Консервная банка, динамит и шнур, что еще нужно?» — смеясь объясняют нам. Два солдата выходят из погреба во дворик. Нас выпускают только на лестницу. Граната на веревке. Гранатометчик расставляет ноги и твердо упирается в землю. Подручный поджигает фитиль. Через двенадцать секунд граната разорвется. Если ее кинуть сейчас же, враг успеет подхватить ее и швырнуть обратно. Гранатометчик размахивает гранатой над головой, все ускоряя движение, и считает: «Раз, два, три…» На шестой секунде он быстро поворачивается сам, как это делают метатели дисков, и швыряет гранату вверх. Она уносится. Еще две-три томительных секунды — и взрыв. Желтое облачко над фашистской стеной. Майор Ино оттаскивает меня на лестницу: «Они ответят». Но «они» молчат.

Лучшие гранатометчики — эстремадурские пастухи. У себя на родине они охотятся на кроликов с пращой. Теперь вместо камня они кладут в петлю гранату.

Днем в Карабанчеле обычно тихо. Лишь изредка протарахтит пулемет, разорвется граната, да пули поют, как пчелы. Это даже не перестрелка, а обоюдная проверка. Днем Карабанчель похож на огромный двор невероятных шахт. Подходы минированы, пулеметы пристреляны. По глубоким ходам сообщения легко бросить вперед резервы. Это густая сеть окопов, — попробуй, возьми!

Ночью из Мадрида приходят рабочие. Они роют новые окопы и ходы, укрепляют старые. Карабанчель — рабочее предместье. Часть солдат и рабочих когда-то (всего несколько месяцев назад) жила здесь. Они проходят мимо своих разбитых домов, идут по ним, выносят вещи, фотографии. А другие видят свои дома только издали: там враг.

Подкопы ведутся тоже ночью, чтобы фашисты не заметили, как выносится земля. Ночью закладывают и взрывают мины. Еще одно здание взлетает на воздух, и среди огня, под обрушивающимися кирпичами, при свете ракет и пожара, республиканцы занимают дом, несколько домов. А иногда — уступают…

За спиной — Мадрид. На другом берегу Мансанареса виден национальный дворец, дальше — вышка телефонной станции.

В комнате без двух стен стоят парты. Здесь была школа. На столе газеты, книги, глобус. Комиссар пишет на доске задачу. Ученики прилежно переписывают ее в тетради, зажав винтовки между колен. Маленькие парты стесняют их движения больше, чем винтовки.

5

Иностранцам кажется, будто мадридцы кричат, волнуются, жестикулируют. Но андалусцы, например, полагают, что мадридцы невозмутимы, как англичане.

Обстрелы с воздуха почти прекратились (при мне Мадрид бомбили раза два-три). Зато артиллерийские бомбардировки все усиливаются. Но город спокоен, даже весел. Светит солнце, все меньше становятся белые пятна снега на горах — он лежит уже только в лощинах. Лопаются почки на бульварах, цветут цветы, подметены дорожки. На скамейках сидят парочки, юноша обычно в военной форме. Играют дети, их еще немало, всех вывезти невозможно. Прихорашиваются женщины. Их лица накрашены, но не напудрены по испанскому обыкновению и очень блестят. Красивы ли мадридки? Не знаю. Говорят, что в целом чиновничий, пышный, но казенный Мадрид не очень-то красив, а мне он кажется прекрасным. Может быть, поэтому мне так нравятся и его спокойные гордые женщины? В длинной народной песне (на музыку, старинной песни о четырех погонщиках мулов) о четырех генералах, решивших овладеть Мадридом, говорится между прочим, что из вражеской стали мадридские женщины делают шпильки для локонов.

Полки в магазинах пустоваты, покупатели ведут неспешные разговоры. Очереди небольшие, спокойные. Сторожихи выставляют стулья или табуретки на тротуар и сидят вяжут, лицом к дому (француженки сидят лицом к улице). Не перевелись и чистильщики сапог, у них всегда есть работа.

Люди идут неспешной походкой, никуда не торопясь. Когда начинается обстрел, тоже не торопясь заходят в подъезды. Известно, откуда стреляют фашисты и какой стороне улицы грозит большая опасность.

Чтобы создать панику, фашисты стреляют как бог на душу положит: то днем, то ночью, то залпами, то из одного орудия, то подряд, то с регулярными перерывами, то без всякой системы. Тем не менее мадридцы почти безошибочно определяют, кончилась ли бомбардировка или надо еще переждать. Жертв много, когда снаряд, обычно — первый, попадает в очередь, в кино, в трамвай.

Гостиница, где я живу, — одна из самых больших в Европе. Она занимает целый квартал. Вся она отведена под госпиталь, только один этаж сохранили для постояльцев. После каждой бомбардировки вносят раненых. На днях принесли женщину, накрытую простыней, и ребенка. Мальчик лет семи неистово кричал. Трое санитаров не могли удержать мужчину, который рвался к своей жене. В операционной женщина умерла, не приходя в сознание. Отцу кричали на ухо: «Ваш сын останется жив!» Он ничего не слышал. Стуча зубами, ломая руки, вырываясь из рук санитаров, он умолял: «Пустите меня к ней, пустите меня к ней, я хочу ее видеть!..»

Когда раздается удар, какая-то сила тащит к окну. Иногда кажется, что ожидание новых раненых может свести с ума. Выходишь на улицу. Мадрид все тот же — спокойный, гордый, веселый. Прохожие, не догадываясь, что ты сбежал из дому от малодушия, одобрительно улыбаются: ты тоже не боишься быть на улице, когда стреляют.

А между тем надо бояться. Один из самых храбрых людей, каких я знал в Испании, болгарин Петров, проходя со мной по улице во время обстрела, жался к стенам и сказал мне:

— Да, боюсь. Это не в поле, это как в клетке. В поле и заяц может уйти от охотника. В поле — война. Здесь — бойня. Здесь ты как слепой. В поле он метит в тебя, а ты в него. Здесь и он стреляет вслепую, хотя наверняка. Глупо так погибнуть. В Мадриде я, как горец, хочу на воздух. А на фронте мне спокойно.

Но испанцы еще не понимают, что такое расчетливая и что такое нерасчетливая храбрость.

На самом опасном месте, на перекрестке Гран Виа и улиц Монтера, Ортолеса и Фуэнкарраль, для трамвайного стрелочника выстроена каменная будка: он прячется в нее, когда начинается очередной обстрел. Трамваи сразу останавливаются. Пассажиры уходят в подъезды. Когда вагоновожатый решает ехать дальше, он кричит на всю улицу:

— Защитники Мадрида! Кто торопится на фронт? Поехали!

И пассажиры, смеясь, выходят из подъездов.

В самом высоком мадридском доме — доме телефонной станции — четырнадцать этажей. На тринадцатом — артиллерийский наблюдательный пункт. Лифт идет до одиннадцатого, двенадцатый разбит снарядами. Одна из лестниц обращена к Каса де Кампо и вся застеклена. Огромное стекло, метров в пять, цело.

Наблюдательный пункт — средней величины комната со столами и табуретками. Вокруг нее — балкон. Отсюда и наблюдают. В бинокль прекрасно видны окрестности, гора Гарабитас, далекие антенны, первые и вторые линии фашистов в Каса де Кампо.

Артиллеристы показывают местность, как будто водят пальцами по карте.

— Одна их батарея — там, другая — здесь. В этих окопах — регулярные части, подальше — фалангисты. До антенн километров тридцать. Замечательная видимость: горный воздух. Антенны в глубоком фашистском тылу. Стрельбу наших дальнобойных корректируем отсюда.

Далекий свист прорезает воздух. Веселые артиллеристы переглядываются, уходят с балкона, запирают железную дверь.

— Началось. Сколько они снарядов по нас выпустили, не сосчитать. Весь фасад попортили.

С балкона, выходящего на другую сторону, открывается вся восточная часть города. Далекий удар, потом белый дымок. В бинокль видно: дыра в стене дома, подбегают люди, над кем-то или над чем-то наклоняются, подлетает машина. Снова удар. Дым в другом конце города. Через минуту дым становится гуще, мчатся пожарные. Улицы вымерли, прохожих нет, только проносятся редкие машины. Дым появляется в третьем месте, очень далеко. Кажется, что стоишь в магазине игрушек над макетом города, по которому воинственный мальчик стреляет горохом из пушечки.

Резкий свист.

— А вот это — на волосок от нас.

Треск, как будто раскололся большой камень. Здание содрогнулось. Один из наблюдателей стремглав убегает вниз и через минуту возвращается.

— В десятый. Снесло карниз. Пустяки. На улице никого не было.

Так каждый день и по нескольку раз в день. Только наблюдатели-испанцы сменяются. Для советских смены нет.

Через два часа улицы снова полны народа. Походив по центральной улице Алькала, перерезающей почти весь город, подхожу к гостинице. Где-то рядом раздается удар. В вестибюль снова приносят раненых. Снаряд попал в очередь перед кино на соседней улице.

Конечно, Ленинград узнал куда горшее. Но льющаяся кровь — это всегда кровь. Кроме того, Ленинград был после Мадрида. И, главное, Ленинград узнал победу. Одну. Окончательную.

Знал победы и Мадрид. Но не окончательную. Я хочу напомнить о первой (если не считать подавления мятежа в июле 1936 года). Это будет рассказ с чужих слов, в те дни я не был в Испании. Однажды я собрал у себя нескольких мадридцев, коммунистов и беспартийных, журналистов и военных. Вот что они рассказали мне о 7 ноября 1936 года, когда почти весь мир думал, что Мадрид должен пасть через несколько часов.

6

Пятого ноября у заставы святого Анхеля, в рабочем квартале, упал первый снаряд. До тех пор Мадрид бомбили только с воздуха. Снаряд разворотил мостовую и повредил стену. На стене остался плакат:

«Республика Советов боролась одна, окруженная врагами со всех сторон, и рабочие Петрограда отстояли родной город. Мадридцы, последуйте их примеру!»

Днем над городом показались самолеты. Они шли низко и сбросили не бомбы, а белые листочки. Люди подбирали их и читали:

— «Мадридцы, республиканская авиация с вами».

Это были первые современные (не старая рухлядь, не переделанные транспортники) республиканские самолеты. Люди на улицах кричали от восторга, как будто летчики могли их услышать. Люди махали шляпами и платками, как будто летчики могли их увидеть. Люди плакали, потому что не могли сдержаться, потому что почувствовали, что в небе есть защита.

За первым воздушным боем следили сотни тысяч глаз. Республиканский истребитель, маленький, с тупым носом — его тотчас прозвали «чато» («курносый»), и название осталось навсегда — стремительно пошел на врага. Враг перевернулся в воздухе и начал расти на глазах, беспомощно падая. Трамвайная проволока задрожала от радостных криков толпы.

«Курносый» по-испански — ласковое слово. Это были самолеты «И-15». И летчики на них были тоже «курносые».

Батальон «Ленинград» формировался на улицах. Добровольцы просто-напросто входили в ряды. Бил барабан. На перекрестках произносились короткие речи. Потом батальон двигался дальше. Медленно, вырастая на ходу, он шел в окопы, вернее, на линию огня, потому что окопов еще не было.

К вечеру выяснилось, что есть два батальона «Ленинград», сформировавшихся одинаково, но в разных кварталах.

Шестого мятежники ворвались в Карабанчель. Комитет компартии Карабанчеля забаррикадировался в своем помещении. В соседних домах засели мятежники. Коммунисты могли бы отступить. Но они решили остаться. У них было мало патронов и вовсе не было еды. К вечеру их окружили. Мимо проходили все новые вражеские части. Но осажденные не верили, что Мадрид может быть взят.

Седьмого должен был выйти специальный номер «Мундо обреро» («Рабочий мир» — мадридская коммунистическая газета), посвященный годовщине русского Октября. Столы редакции были завалены фотографиями, книгами, брошюрами. Журналисты лихорадочно писали статьи. Номер хотели сделать большим и роскошным. В полдень шестого пришел приказ: «Все коммунисты — на фронт».

На улице «передовик» спросил фельетониста:

— Ты умеешь стрелять?

— Нет. А ты?

«Передовик» пожал плечами. Оба вскочили в трамвай и поехали на фронт. Вагон был переполнен «милисианос». Фельетонист попросил одного из них объяснить ему, как стреляют из винтовки.

— Ты тоже мобилизованный? Смотри, вот так.

Милисиано неловко вскинул винтовку, рука сорвалась, раздался выстрел, пуля пробила вагонное стекло.

— Так вот как раз не так, — рассмеялся милисиано. — Я ведь сам стреляю со вчерашнего дня. Я водопроводчик и тоже получил приказ.

Правительство Ларго Кабальеро, никого не предупредив, уехало в Валенсию. Один журналист случайно увидел, как автомобиль премьера отъехал от министерства. Кабальеро оставил письмо генералу Миахе, начальнику «Хунты обороны Мадрида». Не будь журналиста, оно было бы вскрыто только на другой день, журналист вошел в кабинет и нашел письмо на столе. В письме предлагалось удерживать город пять дней.

Враг был уже в Западном парке, в Каса де Камио. Со стороны Карабанчеля ему оставалось только перейти Мансанарес, чтобы оказаться в городе.

Штаб обсудил все возможности обороны и боев на улицах. Военные робко предложили встречный план: продержаться в городе не пять, а семь дней. На большее никто не рассчитывал.

Везде росли каменные баррикады. По городу трудно было пройти. Баррикады были толщиною в полметра. Строили их сами мадридцы, разворачивая мостовую. Штаб не командовал, он только санкционировал. Никому не известные люди, те, кого так общо называют «гражданами», не желали выполнять приказ Кабальеро. В штабе боялись нарушить его, в городе его не хотели знать. Не хотели его знать, и коммунисты, находившиеся в «Хунте обороны Мадрида».

Фашистский главнокомандующий генерал Мола обещал угостить иностранных журналистов чашкой кофе на Пуэрта дель Соль. Свою он собирался выпить, не сходя с лошади.

Была ночь, темнота. Из боязни привлечь внимание вражеских летчиков у курящих вырывали изо рта сигареты. А в высоких окнах богатых домов, обращенных к Университетскому городку, предатели подавали световые сигналы врагу.

Тяжело ухали орудия. Слышалась частая перестрелка. Стреляли и в самом городе: «пятая колонна» (название придумал Мола, наступавший четырьмя колоннами, и оно тотчас стало крылатым) запугивала обывателей, подстреливала одиночных солдат и рабочих.

В ночь на седьмое не спал весь город. Звонкие голоса заспорили с перестрелкой:

Это молодежь шла на фронт и пела песню Пятого полка, созданного коммунистами в первые дни после мятежа.

Офицеры, комиссары, депутаты, делегаты осаждали штаб. Никто не знал, где правительство и кто — власти Мадрида. Люди спрашивали у засыпавшего от усталости адъютанта:

— Какие у нас силы?

— Неизвестно.

— Сколько оружия?

— Свободных триста винтовок. Впрочем, они, кажется, уже распределены.

— Где танки?

— На фронте. Точно не знаю. Там, где грозит прорыв.

— Где он грозит?

— Везде.

Зато в доме ЦК компартии точно знали, где нужны люди, даже если у них не было винтовок. Прорыв действительно грозил везде, и потому здесь не выжидали, а организовывали оборону. Все свободные члены ЦК сами уже давно были на фронте.

В комитете Карабанчеля ночью считали патроны. Старый рабочий усмехнулся:

— В крайнем случае, на себя — не больше одного.

Седьмого «Мундо обреро» все-таки вышел. Его выпустили журналисты и наборщики, которые на фронте были бы только обузой. Газетчики, расходясьиз редакции по радиусам, через час попадали на фронт, вернее, на фронты и пробирались по окопам, едва лишь намеченным.

Фашисты жгли книги в библиотеках Университетского городка. Они собирались обойти национальный дворец и прорваться на улицу Алькала — дальше уже прямая дорога через весь город. Белая лошадь Молы нетерпеливо стучала копытом. Фашисты уже бежали по Толедскому мосту.

Здесь их встретили солдаты Пятого полка и Первая интербригада (одиннадцатая по своему официальному счету в испанской армии). На середине моста фашисты сошлись с республиканцами в штыковом бою и впервые смешались и отступили. Республиканцы залегли на мосту. По мосту била артиллерия. Прилетела фашистская авиация. Дома Карабанчеля разваливались в прах.

Танки, трудившиеся днем и ночью, снова выползли на линию в Западном парке. Фашисты пытались поджечь их, бросая бутылки с керосином и поднося факелы. Они ударили в тыл одному из танков, когда он проскочил их первую линию и пошел на вторую. Танк повернул обратно, съехал одним боком в окоп и пошел так, давя все на своем пути.

Потом танкисты открыли дверцу.

— Жара, — сказал один.

Было холодно, но в танке температура доходила до шестидесяти градусов.

— Спать хочется, — сказал другой. — Третью ночь работаем.

— Ладно, — сказал командир, Герой Советского Союза П. Арман, — закурим по «Казбеку» и пошли заправляться. Только бы не застрять. А день не кончен.

— День? — спросил водитель. — А который, собственно, день мы их утюжим?

— Там разберемся, — ответил Арман. — На отдыхе подсчитаем.

В городе огромные полотнища колыхались на ветру: «В семнадцатом году СССР один разбил всех своих врагов…»

Трамваи шли на фронт. Грузовики, автомобили, танки шли на фронт. Люди шли на фронт.

Фашисты еще раз попытались покончить с республиканским аванпостом Карабанчеля. У осажденных едва-едва хватило патронов, но атаку они отбили. И когда враги отступили, а на улице, перебегая, показались вдали республиканцы, в окне появилась девушка. Она громко кричала. Ее оттаскивали внутрь — фашисты еще стреляли по окнам, — она уцепилась за раму. Ее глаза сияли, она ничего не слыхала, она кричала одни и те же слова:

— Мадрид будет свободным!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Старшим корреспондентом ТАСС в Испании был мой старый знакомый, талантливый, глубоко образованный, веселый и очень больной Марк Гельфанд. Когда правительство переехало в Валенсию, тассовцам пришлось уехать туда. Но Гельфанд не хотел оставлять Мадрид без корреспондента и предложил мне стать по совместительству «мадридским ТАСС».

Теперь у меня появилась своя машина, свой шофер по фамилии Маркес (ему нравилось, что Маркес по-испански звучит как «маркиз», и он не позволял называть себя по имени). Москва вызывала меня по телефону раз в неделю, Валенсия — ежедневно, но только по ночам. Днем я был совершенно свободен. И я начал ездить по фронтам, из одной части в другую. Маркесу это нравилось — втайне он мечтал стать журналистом, если не писателем, по дороге без конца разговаривал со мной (с этого началась моя практика в испанском языке), а по ночам писал. Судя по тому, что я легко понимал его прозу, надо полагать, что она была довольно примитивна. Но я хвалил его и однажды даже процитировал в очерке какое-то его высказывание, о чем, конечно, сообщил ему. И я ни разу не слышал от него, что машина не в порядке, что нет бензина.

Мы выезжали из Мадрида мимо огромной новой арены для боя быков. Говорят, что в дни больших коррид улица Алькала бывала запружена машинами и пешеходами, а на трибунах не хватало места. О том, как любят бой быков испанцы, есть достаточно свидетельств, но я все же могу прибавить одно. Хосе Диас как-то сказал при мне:

— Если мы когда-нибудь придем к власти, мы, конечно, запретим бой быков, хотя это будет нам стоить многих симпатий. Нельзя иначе, это же варварство. Но я о запрете, вероятно, буду знать заранее. Я пойду на последнюю корриду и, когда она кончится, заплачу.

Сегодня арена и трибуны пусты. После бомбежек мадридцы приходят посмотреть, целы ли они.

Гвадалахарское шоссе. Теперь и мы проезжаем заставу на восемнадцатом километре, только замедляя ход, а скоро часовой, узнавая Маркеса и его машину, будет приветливо махать рукой.

Алькала де Энарес. Здесь родился Сервантес. Здесь университет, основанный прогрессивным кардиналом Сиснеросом. Его дальний потомок — коммунист, генерал, начальник республиканской авиации.

Гвадалахара. У самой дороги стоит в развалинах знаменитый дворец Инфантадо. Дальше, дальше!

Узкая ровная дорога. Поля, покрытые короткой травой, другие бурые, только что вспаханные. Горы и холмы. Издали они лиловы, покрыты прозрачной дымкой, потом как будто сами бегут к машине и, уже коричневато-красные, рыжие, отступают и сдавливают шоссе.

Однажды за нашей одинокой машиной погнался «фиат». Я понял это, когда Маркес резко затормозил у обочины и, выскочив, бросился в канаву. Я упал в канаву с противоположной стороны. Итальянец снизился и начал поливать шоссе из пулемета. Когда он прошел над нами, я поднял голову и увидал, что Маркес поднял свою.

— Ты жив? — крикнул он. До тех пор и никогда больше он не обращался ко мне на «ты».

Мы хотели встать, но итальянец сделал вираж и все началось сначала. Когда мы наконец вылезли, верх машины был прострелен. Я думал, что Маркес будет потом всем рассказывать, как «фиат» гнался за двумя штатскими. Но он молчал. Я спросил его почему. Он удивился:

— Стыдно мужчинам лежать в канаве.

У дороги и в стороне стоят одинокие дома. Телеграфная проволока оборвана на протяжении целого километра. Здесь в дни гвадалахарской битвы потрудилась артиллерия. Рядом в поле, воронки как клетки на шахматной доске. Там, где повалены столбы, прошли танки.

Снова узкая долина, снова открытое ветрам поле. Дорога проходит по краю деревни Трихуэке.

Итальянский экспедиционный корпус (сорок тысяч солдат с авиацией, танками, артиллерией) начал наступление из Сигуэнсы 8 марта. Хотя республиканцы знали про концентрацию итальянцев, наступление явилось для них неожиданностью. Трихуэке была занята с ходу. В приказах итальянского командования было расписано по часам, какая дивизия и когда займет Гвадалахару и кто первым войдет триумфальным маршем в Мадрид. Все это писалось в настоящем времени: тогда-то входим туда-то. Не было только предусмотрено, когда, откуда и почему «черные перья», «божья воля» и прочие дивизии со столь же пышными именами побегут.

Зияют развалины. От одного дома осталось нечто вроде поставленной стоймя огромной подковы. Из окон выглядывают заплаканные женщины: плачут по убитым, по угнанным. Но на площади уже играет шарманка. Ручку вертит старик и на вопрос, откуда он взялся, отвечает, как будто нет никакой войны:

— А я хожу по деревням.

Вокруг стоят солдаты и крестьяне и слушают. Площадь пересекают два офицера; один из них немолод, худ, сутул, но с выправкой кадровика. Он прикладывает кулак к фуражке, но один палец не сгибается, торчит вверх. И я узнаю его: это Людвиг Ренн, бывший офицер немецкой армии, писатель-коммунист, начальник штаба Одиннадцатой интернациональной бригады (надо иметь в виду, что в этой войне бригада состояла из батальонов и соответствовала, в сущности, полку).

Мне рассказывали, будто Ренн в одном из первых боев повел бойцов батальона имени Тельмана (теперь это целая бригада) вперед, указывая направление самопишущей ручкой. Я что-то говорю об этом, о литературе. Ренн спокойно отвечает:

— Это легенда. Если она нужна в тылу, я не возражаю. Но я теперь не писатель, а солдат. Словом еще можно вести в бой, но не ручкой.

Я спрашиваю еще что-то.

— Если хочешь, я тебе нарисую план боя, в котором участвовали тельмановцы. Могу показать, где это было. Но о литературе — когда-нибудь потом…

Опять шоссе. Бегут поля и холмы, бежит телеграфная проволока, мелькают надписи, они почему-то все уцелели. В лощине непролазная грязь, объезжаем стороной. Здесь сосредоточивались танки для очередного броска. Они изрыли землю, а в те дни, как сегодня, шел дождь пополам со снегом.

Шоссе уходит вверх. Огромное поле перерезано окопами. Иногда они еле намечены: итальянцы окапывались наспех, лишь бы спрятать голову. Иногда окопы глубоки: здесь была задержка на ночь.

Солдаты бродят по полю и что-то ищут. Орудия, пулеметы, винтовки, боеприпасы, склады давно уже вывезены. Но поле усеяно расстрелянными гильзами, потерянными вещами, письмами. Солдаты предлагают нам сувениры, — пусть только лейтенант сперва посмотрит, не представляют ли они военного интереса. Маркес сам собирает перепачканные листки, значки, ладанки.

Один из солдат — итальянец Санто Кросар из батальона имени Гарибальди. Он стоял в дозоре, итальянские фашисты захватили его в плен. Пленных они сковывали цепью по двое. Я видел такую среди трофеев; солдаты «римской империи» везли с собой цепи для рабов, как в древности. Кросар остался без пары. Он бывший горняк, высокий и широкий в плечах. На него не пожалели целой цепи. На руках у него остались следы. Ему велели кричать: «Да здравствует дуче!» Он промолчал. Его избили. Он слышал, что офицеры собрались расстрелять пленных, и ночью бежал. Прибежав к своим, начал умолять, чтобы спасли его товарищей. Впрочем, долго умолять не пришлось. Гарибальдийцы сами пошли в атаку. Впереди шли гигант Кросар и маленький, щуплый комиссар Баронтини. Они выручили только часть пленных, остальных фашисты успели убить. Теперь Кросар улыбается, вспоминая недавнее прошлое. Когда я впоследствии спросил Баронтини, так ли это было, он ответил:

— Было. Только я не шел впереди, я шел за ним.

Снова шоссе. Большие указатели: «На Сарагосу». Шоссе, собственно, и называется Сарагосским. Спускаемся с холма. От Мадрида восемьдесят пять километров. Справа от шоссе, внизу — Бриуэга. Обугленные грузовики. Пуста площадь, пусты улицы. Целые кварталы начисто уничтожены. Кажется, что часть стены второго этажа висит просто в воздухе. Камни, камни, камни, — если смотреть только под ноги, это как на каменоломне. Несколько местных жителей — больше не осталось — пугливо бродят вокруг и не сразу отвечают на вопросы.

Ветер, который свистел в полях, врывается и на разбитую площадь. Куда-то уходят прозябшие крестьяне. Испанский офицер останавливает меня на середине площади.

— Вот здесь.

Он выпрямляется, голос его звучит торжественно:

— Здесь после войны будет поставлен памятник. В Бриуэгу с двух сторон ворвались мы, испанцы, и поляки батальона имени Домбровского. Здесь испанец обнял поляка. Он не знал, что это поляк. Для него поляк был интернационалист — и всё.

В Бриуэге мы встретили нашего советника, молодого артиллериста Гурьева. Он шепчет мне:

— А через час здесь уже был Кольцов.

2

Побывать везде, где бывал Кольцов, под силу разве что доброму десятку людей. Недаром в «Испанском дневнике» он приписал половину сделанного им вымышленному мексиканскому товарищу. Куда бы я ни приезжал, я всюду натыкался на следы этого «мексиканца». То мне рассказывали, как с винтовкой в руках он шел на штурм Алькасара; то в штабе прославленной Двенадцатой интернациональной бригады командир ее Матэ Залка вспоминал о самой страшной бомбежке в его жизни, когда фашистские самолеты беспрерывно сбрасывали бомбы на беззащитный и открытый штабной домик, уйти из которого было некуда, и фашисты это знали; и вот в разгар бомбежки, когда все прощались с жизнью, дверь отворилась, на пороге показался Кольцов и спокойно сказал: «Что, жарко сегодня?» То бывший шофер Михаила Ефимовича, зажмурившись от одного воспоминания, говорил, что в дни чудовищных бомбежек Мадрида Кольцов немедленно мчался в самые опасные районы, участвовал в работе санитарных команд и заставлял его, шофера, делать то же самое. Летчики рассказывали о том, как владел собой Кольцов в страшные минуты на боевых самолетах (впрочем, это слишком пышное определение для старых «бреге», на которых летали республиканские летчики в первые дни войны). Когда хотели сделать комплимент, говорили: «А ты ведешь себя, как Кольцов». Больше того, желая доставить удовольствие, говорили: «А я тебя видел вместе с Кольцовым». Это значило: ты тоже был в пекле.

Несколько раз я пытался узнать у него, откуда бралась его храбрость. Он отмахивался: «Не приставайте с глупостями!» Но как-то, когда мы остались вдвоем в томительно жаркий валенсийский день, ожидая, чтобы нас вызвала Москва, он задумчиво сказал:

— Храбрость… Есть такие храбрые люди, что они даже не знают, что такое храбрость. Что такое трусость, они видят, а храбрость — просто норма поведения. Это всегда военные. У журналиста дело обстоит иначе. Ну, конечно, чтобы хорошо написать о чем-нибудь, надо это видеть и испытать. Этакий жюльворновский Гедеон Спилет. Помните: «Южанин целится в меня…» — последняя запись в его книжке. А почему вместо этой записи он не выстрелил в южанина сам? Понимаете, советский журналист — участник дела, о котором пишет. Поэтому он агитатор, агитатор же — всегда педагог. Командир должен показывать пример, и советский журналист — тоже. На фронте в первые дни войны на меня всегда смотрели: «А ну, что ты сделаешь?» Вы думаете, когда я полез на Алькасар с винтовкой, я хотел испытать то, что чувствует солдат при штурме? Чепуха! Я хотел, чтобы другие пошли — и не за мной, а со мной. Я этому учился в самой мирной жизни. Ненавижу писак, которые приходят на завод и спрашивают: «А это что за штучка?. Какая миленькая!..» А «штучке» уже, оказывается, сотни лет. Или наоборот: на «штучке» люди надрываются, «штучка» — их гордость, а этот сморкотун… Когда люди видят, что ты понимаешь, сам умеешь, вот тогда, тебя уважают. Да черт с ним, с уважением! Тогда верят. И вот в Испании прежде всего нужно было, чтобы поверили. Как у нас в гражданскую. Пожалуй, даже больше: верили-то авансом, и надо было сразу эту веру оправдать.

Позвонила Москва. Кольцов, лежа на кровати и глядя в потолок, начал диктовать.

3

Над обрывом, на открытом холме — дом с колоннами, со стеклянной террасой. Когда-то берейторы в зеленых камзолах держали под уздцы горячившихся лошадей, а с крыльца спускались женщины в длинных черных амазонках и мужчины в бриджах, крагах и серых котелках. Здесь был королевский охотничий клуб.

Вниз от дома уходит длинный окоп. Через пять минут оказываешься над заглохшим садом, лицом к Каса де Кампо. Глаза тонут в широком просторе. Холмы, поля, овраги, рощи, перелески. Кое-где одинокие дома. Изредка среди деревьев блеснет мутной желтизной Мансанарес. Белое здание ресторана. Ровное поле — ипподром. Сбоку большой и словно вымерший разбитый клинический госпиталь. Впереди — гора Гарабитас. На ее гребне в стройном порядке стоят редкие деревья. Одно отделилось, как командир. Оттуда, конечно, виден весь Мадрид.

Внизу справа — Корунское шоссе. Оно уходит в дальние горы. На горах — ослепительный снег. Он растает только в июле или даже в августе.

Над дорогой — крутой холм. На нем разбитый каменный домик. Перед ним парапет, похожий на обыкновенную невысокую ограду. Но это не ограда, это дот. Там фашисты. Они не подают признаков жизни. Метров за сто от дота — белые камни. Вчера республиканская разведка накидала их, чтобы по ним ориентировались летчики.

Идет артиллерийская подготовка. Мгновенное нарастание свиста, дальний разрыв. Белые дымки над холмом, потом — черные клубы. Иногда снаряды жужжат, как огромные шутихи. Это неудачники, они крутятся в воздухе. Большинство снарядов летит в Каса де Кампо. Охота сегодня слишком шумна, птицы бесцельно и тревожно носятся в воздухе, но он населен стремительными раскаленными камнями, которых не разглядишь. Собака пригибается к земле, словно ее сносит ветром. Она бродит поверху, перед окопом, на уровне моей груди, приседает при каждом разрыве, но в окоп не идет. Он для нее страшнее простора.

Трескотня пулеметов. Винтовочные выстрелы кажутся безобидными, как стук шаров на сотне биллиардных столов. Пули со свистом подсекают траву и кустарник. Собака сердито рычит, когда рядом с ней в землю вонзается этот страшный шмель.

Внизу ползут танки. Как допотопные животные, они одновременно неуклюжи и проворны. Желтый огонь струею вырывается из них. В лесу они идут быстро и даже весело, потом останавливаются и, словно обнюхивая деревья, тычут в разные стороны тупой нос.

На стенке окопа муравьи роют сложные ходы. Тащат песчинки, отползают к, краю, выпускают свою ношу. Потом быстро бегут обратно, торопливо переползают друг через друга и исчезают в дыре. Дыра пробита пулей.

Телефонист, прислонившись к стенке окопа, читает затрепанную книжку. Он отрывается от чтения только для того, чтобы дать соединение или принять телефонограмму.

Фашисты бьют из минометов. Между выстрелом и разрывом одна секунда. У телефониста и у муравьев слух, видимо, атрофирован: они спокойно продолжают свое дело.

Полковник не отрывается от бинокля. Его участок — дорога справа. Но его задание — вспомогательное, и волнует его развитие основного удара в Каса де Кампо.

Артиллерийский наблюдатель, капитан, беспрерывно меняет наводку своей выгнутой над окопом трубы с двумя видоискателями. Корректировать стрельбу почти не приходится: давно пристрелян каждый уголок. Но капитан хлопочет у трубы, как фотограф, ищущий ракурс. Он тоже хочет проникнуть в тайну Каса де Кампо.

Снаряд попадает прямо в белый домик на холме. Видно, как падают куски стены. Но в доте все тихо.

Свободные солдаты смотрят в бойницы, пересмеиваются, курят. Пуля вонзается в стенку окопа.

— Пепе, это тебя ищут!

— Врешь, это за тобой!

Наклоняя голову, прибегают два офицера. Они взволнованно передают новости, кидаются к бойницам. Полковник едва кивает. Он не опускает бинокля.

— Наши пошли в атаку!

Полковник снова смотрит на часы, берет телефонную трубку, говорит отчетливо и отрывисто:

— Артиллерии закончить подготовку. Последний выстрел через три минуты. Командиру батальона силами одной роты атаковать холм над Корунской дорогой. Начало атаки через пять минут.

Корунское шоссе по одному, сгибаясь, перебегают солдаты. Вот они скопились у подножья холма. Распоряжается человек в белой рубашке, командир атакующей роты. Впереди всех он карабкается на холм. Солдаты лезут за ним. Иногда они нагибаются так низко, что распластываются на земле и ползут, а не идут.

Холм очень крут. Солдаты доползли до белых камней. Теперь фашисты могут стрелять, не высовываясь над дотом. И дот оживает. Пули бьют в камни, поднимая белую пыль. Командир в белой рубашке вскакивает и, пригибаясь, бежит вперед. За ним еще три человека. Выпрямившись на мгновение во весь рост, командир швыряет гранату. Она разрывается метрах в десяти от дота. Другие швыряют свои гранаты. Они тоже не долетают.

Над дотом на секунду появляются голова и рука. Фашистская граната, крутясь в воздухе, летит в смельчаков. Солдаты снизу стреляют по доту. Но голова и рука мгновенно исчезли.

Командир и двое передовых упорно рвутся вперед. Гранаты уже попадают в стенку дота. Белая рубашка, как флаг, мелькает то тут, то там.

— Какой молодец! — восхищается капитан.

Над дотом по одной, как клавиши под пальцами, когда играется гамма, появляются головы. Летят гранаты. Несколько солдат ранено.

Республиканцы отползают вниз, помогая раненым, и останавливаются там, где их не может достать пулемет и куда не долетают гранаты. Последним с явным сожалением отходит командир.

Казалось, на это ушло не больше пяти минут. Но когда переведено дыхание, оказывается, что прошел час.

Впереди тоже затишье. Солнце окончательно скрылось. Над Каса де Кампо идет мелкий дождь.

Решено обойти дот с другой стороны. Проходит еще полчаса, потом на полдороге к доту, справа, опять показывается белая рубашка. Теперь рядом с ним два человека в штатском.

Когда началась война, добровольцы одного из мадридских заводов составили целую роту. Эта рота сейчас атакует дот. Двух молодых рабочих, как незаменимых, вернули на завод, переведенный на оборону. Да и в роте состав давно изменился. Но по воскресеньям завод не работает, и двое отосланных в тыл приходят к своим, остаются на весь день, идут с товарищами в атаку. Получая какой-нибудь приказ, солдаты говорят:

— Хорошо бы подождать воскресенья. Хулиан и Маноло пойдут с нами.

Сегодня воскресенье.

Подобравшись метров на пятьдесят к доту, тройка оказывается перед отвесной скалой. К ним подходят остальные. Идет совещание. Нет, надо возвращаться на тот же склон. Исчезнув из глаз на несколько минут, они снова оказываются у белых камней, снова бросаются вперед. Рвутся гранаты. Фашистский пулемет строчит без перерыва. Человек проползает несколько шагов, припадает к земле. Отставший вскочил и бежит вперед. Скорей падай! Не успел. Винтовка катится вниз. Раненые ползут обратно. Белая рубашка снова впереди. За ним комиссар, Хулиан, Маноло, несколько солдат. Осталось еще немного. Совсем немного. Еще двадцать метров. Еще пятнадцать. Десять. Они как будто борются с ветром или с течением: рывок, падение, рывок. Еще усилие! Еще! Граната командира уже разрывается в самом доте. Они уже в мертвой зоне пулемета… Вот… вот… Они в доте!

Взрыв.

Им оставалось, может быть, пять метров. Может быть, даже три. Три шага, три скачка, и они действительно были бы в доте. Но они напоролись на мину.

Командир лежит на земле. Рядом с ним Хулиан. Распластавшись, подбираются к ним солдаты и вместе с Маноло оттаскивают их вниз.

По окопу пробирается командир батальона. Лицо его черно, он ни на кого не смотрит.

— Лейтенант убит. Мой лучший ротный командир. Комиссар ранен. В следующую атаку людей поведу я сам.

— Отставить, — говорит полковник. — Люди устали, И поздно. Скоро стемнеет.

Комбат прикладывает кулак к фуражке. Скулы играют на его щеках. Он отворачивается и долга смотрит вдаль.

Звонит телефон.

— В Каса де Кампо заняты окопы первой линии противника. Наши укрепляются. Потери обеих сторон значительны. Мы взяли пленных. Все танки целы.

Полковник кладет руку на плечо комбата.

— Мы производили только демонстрацию. Общая операция закончилась нашим успехом.

Демонстрацию? Ах, да, в самом деле, так и говорилось. А мне-то казалось, будто здесь решается судьба всей войны… Артиллерийский капитан доволен: артиллерия поработала хорошо, и он сам, оказывается, видел в трубу весь последний этап боя в Каса де Кампо. А я туда и не смотрел…

4

Ход сообщения уходит вниз и долго вьется путаным зигзагом по склонам холмов. От противника далеко, но поверху идти нельзя: «он» все видит.

Маленький сырой туннель. Овраг, потом шоссе — его надо перебежать. И снова пустым окопом по холмам, по вырубленным в земле ступеням. Мост над высохшим ручьем. По нему идти нельзя. А на дне ручья стоят санитарные и кухонные грузовики. Снова окоп.

Где-то стреляют, но мы видим только небо. Жжет солнце. Иногда жужжит пчела — настоящая, не пуля. Сбоку вдалеке на минуту показываются крыши: это Тетуан, рабочий квартал. Высоко просвистел снаряд. Над Тетуаном встает облачко. Сколько тетуанцев, сидя в окопах, пугаются за своих близких!

Третья линия. Вдалеке глухо ухают бомбометы. Окоп идет берегом Мансанареса. Река здесь довольно быстрая. Играет патефон, три солдата слушают. На стенке окопа дощечка: «Улица Жуковского». Это не улица имени ученого или поэта, это улица имени погибшего здесь, в Каса де Кампо, польского бойца Интернациональной бригады. Другой окопчик называется «Переулком радости». Здесь останавливаются кашевары.

В реке, под понтонным мостом, купаются солдаты. На том берегу — вторая линия. Солдаты ныряют, фыркают, плещутся водой. Счастливее всех тот, что с блаженной улыбкой качается на спине. Он смотрит в небо, и ему, наверно, кажется, что время остановилось и в мире нет ничего, кроме прохладной воды, глубокой синевы и белого пухлого облака.

Вторая линия идет вдоль каменной ограды. В нескольких местах камни вынуты. Надо нырнуть в дыру, за нею начинается первая линия. Там точно так же кружит глубокий окоп, над которым видно только небо. А в бойницы видна только трава да стволы деревьев, крон уже не видно.

Солдаты стоят у бойниц, стараясь не закрывать их собой. Командир показывает:

— Вот.

Трава и деревья. Трудно понять, что они растут на ничьей земле.

— Вот там.

Ага, там. Но где там? Вот та полоска? Узенькая, желтоватая?

— Это фашистский окоп. Там, где перед ним дерево, пулеметное гнездо. Направо — второе. Пятьдесят — шестьдесят метров. А как раз напротив сидит их лучший снайпер.

— Откуда ты знаешь?

— Мы здесь не первый день. У нас тоже есть снайперы. Но стрелять трудно: надо попасть в бойницу. Начинается стрельба. У одной бойницы ждет наш снайпер. Он стреляет по вспышке. Если не выстрелить сразу, фашист отклонится от бойницы.

Вблизи раздается глухой разрыв.

— Должно быть, наш попал. Когда они обозлятся, начинают бить из минометов.

Еще разрыв, еще два перелета. Потом недолет. Потом мина разрывается в окопе. Люди прижимаются к земле. Лица у них напряженные, в улыбке виден оскал зубов, глаза блестят, как будто страх — веселый.

Переждав минуту, идем в испанскую роту. На земле, на разостланной шинели, дергается молодой лейтенант. Глаза закатились. Не то слова, не то стоны — не разобрать. Крови нет.

— Контузия. Сейчас отойдет.

Контуженный выгибается колесом. Санитары придерживают руки и ноги. Те же полустоны, полушепот. Потом он затихает.

По окопу бежит врач. Ни на кого не глядя, подбегает, щупает пульс, слушает сердце, прикладывает зеркальце к губам контуженного. И так же ни на кого не глядя, дрожащей рукой закрывает лицо лейтенанта шинелью.

Солдаты прикладывают кулаки к пилоткам и шлемам. В небе плывет то же пухлое облако. Минометы замолчали. Солдаты смотрят в землю. Потом несколько человек, щелкая на бегу затворами, бегут к бойницам.

— Стой!

Командир объясняет, что незачем тратить патроны. Солдаты потупляют глаза… Один загадочно бросает:

— Ладно. Обождем.

Санитары уносят убитого. Кашевары приносят еду. Люди устраиваются на приступочках, раскладывают газеты. В командирской землянке сыро, темно. В углу постель: соломенный тюфяк, старое одеяло. Пьем за победу. Офицеры просят рассказать им мадридские новости.

— Это ведь далеко — Мадрид.

Заходит солнце, быстро темнеет. По всему фронту идет беспорядочная перестрелка: в темноте обе стороны нервничают.

Потом ночь с фантастическими тенями, с напряженной тишиной. Издалека доносятся взрывы. Это в Карабанчеле. Может быть, там сегодня взрывают очередной дом. Попробуй усни в ста метрах от врага.

Нет, не как кошки — как ящерицы выползают трое из окопа. Шелестит сухая трава, хрустнул сучок под ногой. В окопе тишина. Пулеметчик вцепился в ручки пулемета. У всех бойниц стоят солдаты, вглядываются в темноту, но ничего не видят. Проходит пять, десять, двадцать минут — целая вечность. Недвижно небо, недвижны звезды. Одна скатилась. Легкий ветерок прошелестел и стих. И потом сразу, с невероятной частотой, взрывы ручных гранат, далекие крики, беспорядочная стрельба. Вражеский окоп весь опоясывается огнем. Пули свистят над головой, вонзаются в землю. Опять уханье минометов. Но солдаты не могут отвечать, чтобы не попасть в своих, в тех троих.

Прибегают офицеры, командир. Они вне себя: вот так ночью может начаться неожиданная атака.

— Кто позволил?

— За смерть лейтенанта, товарищ командир…

Вражеские пулеметы бьют с флангов, но тот, что днем стрелял в лоб, молчит. Значит, его подбили.

Проходит полчаса, час. Стрельба постепенно стихает. Тишина. Короткая радость сменяется тревогой: те трое, может быть, ранены, может быть, лежат перед вражеским окопом или, что хуже смерти, взяты в плен. Некому помочь им. Охотники вызываются в разведку, командир запрещает.

— Они…

Ничего не слышно. Но солдат радостно и уверенно шепчет:

— Они!

Через минуту три солдата сваливаются в окоп, усталые, возбужденные, веселые. Они говорят все вместе и наперебой рассказывают, как доползли до врага, как вскочили, как забросали гранатами пулемет, а потом попадали на землю и, прижавшись к стенке окопа, переждали тревогу.

— От дыма так хотелось чихнуть…

Командир говорит нарочито суровым голосом:

— За самовольную отлучку с поста под арест!

— Есть, товарищ командир!

Они отдают товарищам винтовки и уходят в темноту. И командир говорит им вслед:

— Спокойной ночи, дети…

5

Молодежь Испании не захотела, чтобы у рабочего класса было несколько партий. Молодые коммунисты и социалисты опередили старшее поколение и объединились в рядах ОСМ — Объединенной социалистической молодежи.

Конференция мадридской ОСМ. Переполненный зал «Атенео». За столом президиума те, кто через двадцать лет станут членами Политбюро компартии, — Карильо, Клаудин. Председательствует Касорла — через два года его расстреляют фашисты. В зале много военных.

Караульный солдат на краю трибуны поворачивается лицом к делегатам, и я не могу оторвать глаз от его лица. Тонкие черты, удивительно высокий лоб. Но главное — глаза. В них столько недоумения и такая работа мысли, что, пожалуй, иначе, чем вдохновением, ее не назовешь. Это лицо кажется мне таким же прекрасным, таким же выразительным, как лица Греко, Риберы, Веласкеса. Я еще не могу понять, что открывает мне этот взгляд, эти тонкие, крепко сжатые губы. Мне кажется почему-то, что я вижу один из обликов Испании, испанского народа и этой войны, навязанной народу, который хотел только строить свою жизнь и вынужден идти на бой со злом. Для Дон-Кихота часовой молод, и в нем нет одержимости. Скорее с него можно было бы писать Роланда, трубящего в рог. Да нет, при чем тут рыцарские времена, это лицо моего современника. А вот есть в нем и Дон-Кихот, и Роланд, и кто-то из тех, кто хоронит графа Оргаса на картине Греко. И есть в нем все солдаты и все крестьяне, которых я до сих пор видел.

Я прошу сфотографировать часового. Фотограф удивляется: это обыкновенный солдат. Все-таки он выполняет мою просьбу, о чем-то говорит с часовым, тот смущается, фотограф возвращается ко мне: «Он даже неграмотный…» Но потом я вижу фотографию во многих газетах. Видно, в самом деле что-то было в этом лице.

Журналисты сидят с краю в амфитеатре. Советских трое: Кольцов, Эренбург и я. Кольцова и Эренбурга знают все, и знают давно. Не удивительно, что, когда председатель называет их, вспыхивают бурные аплодисменты. Третьим председатель представляет корреспондента «Комсомольской правды». Я растерянно встаю, и вдруг в зале начинается настоящая овация. Я понимаю, что ко мне она никакого отношения не имеет, и хочу сесть, но Кольцов не дает мне опуститься на место и кричит:

— Стойте! Вы сейчас представитель всего нашего комсомола!

И минут пять я стою с поднятым кулаком и чувствую ком в горле.

Делегаты прибыли с фронта, с заводов. Как и в случае с нами, иногда аплодируют им самим, иногда — соединениям, которые они представляют. Лучшим рабочим раздаются значки. Значок получает и художник Бардасано.

— Мы хотели спрятать весь Мадрид под нашими плакатами, — говорит он, и все смеются.

Часовой внимательно слушает речи. Мне кажется, что у него в глазах мелькает сожаление: почему, в самом деле, нельзя спрятать Мадрид, а может быть, и всю Испанию так, чтобы война прошла мимо?

В перерыве я спрашиваю его, откуда он. Он смущается — фотограф сказал ему, что я хотел получить его портрет, а он не понимает, кому нужна его фотография. Сюда он прислан с фронта за храбрость.

— А что ты сделал?

— Да ничего… Как все… Под Гвадалахарой…

— Правда, было бы хорошо спрятать Мадрид?

— Конечно. Только это невозможно.

6

Я хочу дать в газету портрет отличившегося, но вместе с тем рядового комсомольца.

— Если отличившийся, то уже не рядовой, — говорит мне молодой скептик, редактор газеты «Голос бойца».

— Хорошо. Отличившегося, но из рядовых.

— Я противник индивидуальных портретов, — заявляет редактор. — Испанцы слишком индивидуалисты. Я тоже. В начале войны мы всех объявляли героями. Нам надо излечиться от роскошных слов и поступков.

Он еще долго говорит на эту тему. Кажется, он не прочь был бы превратить всех солдат в придатки к винтовкам. Спор заканчивается неожиданно:

— Хорошо, завтра к тебе придет отличившийся, но не совсем рядовой, хотя довольно типичный. Только услуга за услугу. Ты напишешь для нас несколько портретов интернационалистов. Ты бываешь, в интербригадах, тебе это легко. А нам трудно понять психологию интернационалистов. И языков мы не знаем.

— Значит, в своей газете ты за портреты?

— Интернационалисты не индивидуалисты, их портреты будут нам полезны.

И ко мне пришел сержант Корнехо.

Когда начался мятеж, Корнехо, по его словам, было семнадцать лет, а по словам его родителей — шестнадцать. На фронт он убежал. Родители, пользуясь предоставленным им правом, вытребовали его обратно. Он убежал вторично. Его вторично вытребовали. Тогда он переменил часть, и разыскать его в третий раз не удалось. Родные услышали о нем, когда он внезапно прославился.

В республиканской армии танков еще не было. Необученные солдаты, в основном добровольцы, готовы были принять любую смерть, только не механическую. Танк казался им непреоборимым.

Когда танк подошел к окопам, в которых сидел Корнехо, и его товарищи попадали на землю, в ужасе закрывая глаза, он с динамитным патроном в руке выполз навстречу черному чудовищу и подорвал его.

Звания в то время раздавались с легкостью. Товарищи тотчас выбрали его майором. Он рассердился:

— Какой я майор? Чему я учился? Произведите меня в сержанты — и довольно.

Слава принесла ему только одну ощутимую пользу: родители, помыкавшие им раньше, как ребенком, прониклись к нему уважением и больше не требуют, чтобы он вернулся домой.

Он фанатик образования. Он твердо верит, что победу даст только наука. По его инициативе в Карабанчеле открыта школа по ликвидации неграмотности среди солдат.

— Кто учитель?

— Да уж нашелся.

— А все-таки?

— Ну хоть бы и я…

До войны он служил в гараже и мечтает вернуться обратно.

— Чинить старые машины гораздо приятнее, чем взрывать новые…

Когда у республиканцев появились наконец свои танки, он долго ходил озабоченный и потом принес командиру статью, первую в его жизни.

— Ты перешли танкистам. У фашистов тоже есть такие, как я. Я и подумал: как бы помочь нашим танкистам бороться с ними. Я тут написал все, что делаю, когда выхожу против танка. И придумал кое-что за танкистов — как им справиться со мной.

7

Иногда меня охватывает горькая тоска. Совсем не в те минуты, когда я скучаю по дому и близким. И не тогда, когда в сердце закрадывается сомнение.

Как понять душу и характер другого незнакомого народа? Может быть, потому я так часто езжу к интернационалистам — они знакомее, понятнее — и всегда с волнением, как перед экзаменом, встречаюсь с испанцами?

Прохожу мимо музея Прадо. Может быть, душа народа здесь? Но музей закрыт, картины вывезены. А почему именно этот народ, эти бойцы, среди которых такой огромный процент неграмотных, сочли нужным спасти от бомб картины, раньше ими не виданные?

В тыл отправляется очередной грузовик с детьми. Почему матери так не хотят уезжать? Почему многие остаются? Из любви к родным стенам, которые, может быть, завтра обрушатся? Но детей они любят больше, чем стены. Почему, в последний раз прижимая к груди ребенка, кричит женщина: «Не уеду! Не уеду! Одна останусь, не уеду!» Она совсем не похожа на женщину в пышном платье с офорта Гойи, которая подносит фитиль к старинной пушке, оставшись одна среди убитых.

Проводы нашего советника, уезжающего в Союз. На столе консервы и вино.

— А через неделю я уже этот квас пить не буду, — говорит уезжающий. — Водку буду пить. Что? Завидуете? А вы оставайтесь с маньянщиками, слушайте их «маньяна пор ла маньяна» (у советников создалось впечатление, что чаще всего они слышат от испанцев слова «завтра утром» и что говорится это, лишь бы отделаться, отсюда — «маньянщики»).

Полчаса, а может быть и битый час, он изливает душу, понося испанцев за лень, за беспорядок, за то, что под бомбежкой они сбегаются в кучу, и «теши им кол на голове, не желают рассредоточиться», за отсутствие бдительности, за невнимательность, — «как обезьяны, ей-богу, увидали новое, и всё уже забыли».

— Они бы чего хотели? Они бы хотели, чтобы из Советского Союза пришел один танк, один-единственный, но такой большой, понимаешь, чтобы в нем ну хоть половина Красной Армии уместилась и чтобы он прошел через всю Испанию, а они будут бежать рядом и кричать «ура!».

Он говорит еще сотни справедливых и несправедливых слов. Другие молчат. Молчит и шофер-испанец, не понимающий ни одного слова, — советник сам усадил его за стол. Потом шофер тихо спрашивает меня:

— Он испанцев ругает? Он всегда нас ругает. И меня тоже. Переводчик сказал, что даже перевести нельзя, как он ругается. А знаешь, в каких только местах мы с ним ни были, в какие части ни ездили, везде его уважали. То есть любили.

Пора прощаться. Уезжающий так и не выпил своего бокала — «Ну его, квас этот!». Он целуется с каждым из нас, потом протягивает руку шоферу.

— Ну, будь счастлив, Хуан! Даст бог, попадется тебе кто-нибудь построже меня, человеком сделает. Обезьяна ты!..

И он обнимает шофера и не скрываясь плачет, а шофер хлюпает носом — мужчине-испанцу нельзя плакать ни при каких обстоятельствах — и, хлопая уезжающего по плечу вместо объятия, повторяет несколько раз, коверкая родной язык, как это, вероятно, делал советник, думая, что так будет понятнее:

— Ты есть хороший товарищ, я бы с тобой ездить всю жизнь… Твоя жена привет от всей Испания…

Уезжающий чертыхается, садится в машину и бормочет:

— Душу, понимаешь, душу я тут оставляю… А, черт!..

Что бывшему пастушонку, бывшему рядовому красноармейцу гражданской войны Гойя, Сервантес, бой быков, «фламенкос» — гортанные, заунывные, чаще всего импровизируемые песни Андалусии? Но, может быть, он-то и понял душу Испании — иначе зачем ему оставлять здесь свою?

А Долорес Ибаррури сказала: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях» и «Лучше быть вдовой героя, чем женой-труса», и это триста лет назад мог бы сказать герой Кальдерона и уж конечно Лауренсия из «Овечьего источника».

Едем в гости к Листеру. Его часть, которая так отличилась под Гвадалахарой, теперь на отдыхе. Большой низкий сводчатый зал помещичьего дома. В табачном дыму тускло горят лампочки. Среди военных — Мария-Тереса Леон, Альберти, Кольцов, Эренбург. Листер совсем не так высок, как я себе представлял, У него светлые волосы, полные щеки. И цвет его лица среди сухих, словно подсушенных оливковых кастильских лиц кажется белым. Я бы сказал даже, что в глазах его какая-то северная мечтательность. Ему около тридцати. Он произносит маленькую речь. Так и просится готовый образ: бывший каменщик говорит, словно укладывает камни. Ничего похожего. Он не рубит рукой воздуха, как это делает большинство ораторов из народа (впрочем, и Долорес Ибаррури очень скупа на жесты). Он смущается, несмотря на свою славу, хотя знает: что бы он ни сказал, все вызовет восторг. Он ищет слова, и поэтому, хотя ничего особенного он не говорит, кажется, что эти слова рождены упрямой работой мысли, происходящей на наших глазах.

За столами сидят его офицеры. Солдаты, которые приносят еду, бутылки, посуду, вовсе не прислуживают. Они остаются в зале, слушают, садятся на свободное место, выпивают бокал вина. Всё это люди, вышедшие из Пятого полка, как и сам Листер.

Потом говорит Мария-Тереса. Небольшая, полная, удивительно красивая, аристократка по происхождению, она говорит своим глубоким грудным голосом с такой сдержанной страстью, с таким убеждением, болью и верой, что все замолкают, а солдаты застывают на месте.

Альберти говорить не любит. Он читает стихи. Сперва о войне, о солдатах народа, об интернационалистах. Потом по общему требованию — сатирические стихи о маркизе с громким именем. Это очень «соленые» стихи, в народном духе, с крепкими словечками. В зале стоит хохот. Мария-Тереса улыбается. Испанских женщин смелость выражений не смущает, в них нет жеманства, несмотря на столетия, которые они провели взаперти.

Поэт порой холодноватый, изысканный, несравненный мастер стиха и стиля, Альберти восхищает и трогает слушателей. А ведь эти солдаты и офицеры — люди из народа: до войны они не заглядывали в книжку стихов. Но даже Гонгора, самый замкнутый, нарочито заумный поэт Испании, создатель целой школы поэзии для избранных, писал народные романсы и песни, которые стали классическими. У испанской поэзии удивительная общность судьбы с народом. Она отвергла наносное итальянское влияние, хотя и приняла некоторые итальянские формы, она неизменно возвращалась к простоте, всегда сердцем размышляла о судьбах родины — словом, всегда говорила по-испански. И вот Листер встает, обнимает Альберти, и слова его звучат высокой наградой:

— Как хорошо, что наши поэты и писатели с нами!

8

Командиром Интернациональной батареи имени Тельмана (три пушечки малого калибра), приданной бригаде, которой командовал Матэ Залка, был Баллер (Режё Санто) — маленький коренастый венгр с большой головой, коммунист и профсоюзный работник; предупредительный в старой австро-венгерской манере (у других это показалось бы подобострастием, у австрийцев и венгров естественно), он никогда не забывал сказать при прощании «сервус» («ваш слуга»). Батарея была заслуженная, три пушечки не раз стреляли прямой наводкой, Баллера любил весь штаб Залки, а это много значило.

Баллер познакомил меня со всеми бойцами батареи. Последними мне были представлены повар с тараканьими усами и поваренок, оба в белых колпаках.

Так я познакомился с Бенито Ферро. Ему тогда было пятнадцать, но он выглядел ребенком. Чистые голубые глаза робко глядели снизу вверх — он очень смущался, застенчивая улыбка не сходила с лица. От каждой незамысловатой солдатской шутки он прыскал, а порой, не в состоянии удержаться, звонко смеялся.

Он родился в Галисии, в деревне Нохейро. Галисия — это камни, молчание, нищета и суровость. Когда человек угрюм, немногословен и строг, о нем говорят: «Настоящий гальего» (галисиец).Но самый певучий выговор и самые нежные песни тоже в Галисии. И про большое мужество тоже говорят, что оно галисийское.

Отец Бенито не мог прокормить семью и уехал в Аргентину. Мать осталась с четырьмя детьми. Бенито не пришлось окончить школу: «Ты уже большой, на юге ты найдешь работу». Слов было сказано мало, слезы были скупые. Вместе со своим старшим товарищем Пепито Альваресом мальчик зашагал на юг. Друзья спали в поле, за еду платили крестьянам работой. Иногда ночью, тайком от товарища, Бенито закрывал лицо рукавом и плакал: он вспоминал родных и страшился одинокой взрослой жизни. Он признался мне в этом очень неохотно, шепотом.

Мальчики устроились на ферме под Мадридом. Они получали по две песеты в день. Дома такому заработку позавидовали бы взрослые. И мальчики трудились от зари до зари, а по вечерам без сил валились на солому. Бенито послал пять песет матери. Он был очень горд. Ведь отец не присылал даже писем. Бенито начал смелее поднимать глаза на мир и уже мечтал о том, чтобы увидеть Мадрид.

Мадрид не обманул его ожиданий. Все в столице было огромно и великолепно. По улицам шли люди с винтовками, мчались автомобили с флажками, тянулись пушки. А сам Бенито вприпрыжку бежал за ротой саперов. Был июль 1936-го, дни побед и вдохновенья.

Галисию захватили фашисты. Бенито был отрезан от семьи. Аргентина стала теперь, пожалуй, ближе, чем Нохейро.

Когда мимо фермы зашагали на фронт солдаты, Бенито и Пепито начали проситься к ним. Но Бенито был слишком мал. Только саперы сжалились над ним.

Три месяца он провел с ними. Жалованья ему не платили, ни формы, ни оружия не выдали, боя он ни разу не видел и все-таки был счастлив. Обижало его только то, что саперы его звали «Муссолини» — он ведь был тезкой дуче.

Как-то на отдыхе рядом с саперами оказалась батарея имени Тельмана. Бенито не сводил глаз со старых пушечек. Их чистили солдаты, не говорившие по-испански. Бенито узнал, что таких солдат называют интернационалистами. Он узнал также, кто такой Тельман, чье имя было вышито на алом знамени батареи.

Артиллеристы дарили ему конфеты. Они часто гладили его по голове. Некоторые при этом отворачивались. Один ломаным языком сказал ему:

— У тебя мать осталась с фашистами, а у меня — дети.

— Тоже в Галисии? — сочувственно спросил Бенито.

— Нет, на моей родине.

— Там тоже война?

— Нет, там только тюрьма.

Когда этот артиллерист услыхал, что Бенито зовут «Муссолини», он сказал саперам:

— Вам не стыдно обижать ребенка?

Все у артиллеристов было так необыкновенно, что Бенито запросился к ним. Он так хотел научиться стрелять из пушки! Саперы легко расстались с ним, и батарея приютила его.

Командир сперва показался ему суровым, «настоящим гальего». Он сказал:

— Работать на кухне. Твой начальник — повар. Не угодишь ему, отошлю в тыл.

Бенито робко явился на кухню. У повара-француза были страшные усы и выкаченные свирепые глаза.

— Я буду чистить кастрюли песком, как у нас в деревне, — робко пролепетал Бенито.

— А играть на кастрюлях ты умеешь? — рявкнул повар.

Через час командир прислал вестового: по штатам батарее оркестр не положен, привыкнув к грому орудий, артиллеристы на данном этапе войны предпочитают тишину.

Бенито сшили военную форму, и он носил ее с гордостью. Когда он попадал в Мадрид, прохожие, завидев значок интербригад, с удивлением спрашивали:

— Такой молодой и уже приехал к нам воевать?

Бенито, краснея, отвечал:

— Я испанец, и я интернационалист.

Полгода он не расставался с батареей. Не раз попадал под обстрел, а однажды даже подавал снаряды в бою (обычно его оставляли в тылу). Артиллеристы наперебой заботились о нем, порой грубовато и неумело, но он понимал, что на самом деле эти «гальегос» из чужих стран привязались к нему не меньше, чем к орудиям, которые он с восторгом чистил.

Он подарил мне свою фотографию (среди артиллеристов нашелся фотограф) и каракулями написал на ней свое имя и фамилию.

— Напиши еще что-нибудь.

Он очень удивился, долго думал и потом вывел теми же каракулями: «Но пасаран». Еще подумал и прибавил: «фашисты». И сделал в этом слове ошибку.

Каждый раз, встречая Баллера, я спрашивал про Бенито. Батарея послала его учиться и переводила ему деньги. Но в школе он пробыл недолго и ушел на фронт. Он воевал в испанской части, но, как он писал на батарею, никогда не снимал старого значка.

— Подумайте, воюет, — сокрушался Баллер. — Наверно, скрыл свой возраст. А мы его так берегли.

А потом интернационалисты были выведены из Испании, и мне не у кого стало узнавать о его судьбе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Летом 1936 года иностранцы-эмигранты, главным образом немцы, проживавшие в Барселоне, образовали первое интернациональное подразделение. Их было сто тридцать человек. Небольшие отряды назывались тогда не ротами, а центуриями. Они сами выбирали себе названия. Были центурии имени Ленина и Сервантеса, Кропоткина и Чапаева. Одна называлась «центурия Илья Эренбург». Эмигранты выбрали имя Тельмана.

В первом же бою, недалеко от Тардьенте, центурии было поручено удержать самый опасный участок и атаковать самый неприступный. Она выполнила задание, потеряв более половины личного состава.

Но эмигрантов в Испании было мало, а судьба и борьба испанского народа волновали сотни миллионов сердец. Люди прозорливые (впрочем, особой прозорливости тут не требовалось) понимали, что это первая попытка Гитлера и Муссолини навязать свою волю европейской стране. Потом стало очевидно, что это также проверка фашистского оружия, тактики и стратегии, дипломатии — словом, «генеральная репетиция» будущей большой войны. Людей честных возмущали измена испанских генералов, крупной буржуазии, помещиков, попов, предательство «западных демократий» и наглость международного фашизма. Людей, настроенных романтически, бесконечно волновало сопротивление безоружного народа. Кто мог спокойно слушать, что на улицах Мадрида, по словам Пабло Неруды, «кровь детей течет просто, как кровь детей»?

Молодой человек того времени вряд ли имел право называться молодым, да и вряд ли мог считать себя настоящим человеком, если он не рвался в Испанию, чтобы драться с фашизмом, помочь испанскому народу и, может быть, избавить свой собственный народ от судьбы Испании. Отовсюду потянулись в Испанию «добровольцы свободы», «лучшие люди земли», как называли их испанцы. Но добраться было нелегко. Если в Советском Союзе на вокзалах, в поездах, в портах не раз ловили подростков и детей, пытавшихся уехать в Испанию, то в других странах арестовывали и сажали в тюрьму взрослых. Между единственной тогда социалистической страной и Испанией лежала вся Европа. Не было еще самолетов, которые могли бы одолеть это расстояние без посадки. А итальянские и немецкие самолеты спокойно пролетали, первые — над Средиземным морем, вторые — над Францией. Ни одно государство не давало добровольцам свободы паспортов и виз, а сторонники Франко ехали к нему «туристами». Их пропускали через любую границу, для интернационалистов были закрыты даже промежуточные. В фашистские гавани свободно заходили любые суда, а суда, шедшие в республиканские гавани, фашисты топили или захватывали. Вскоре эти суда стали задерживаться кораблями «комитета по невмешательству», но ни разу не были задержаны немецкие или итальянские транспорты с войсками и оружием.

Когда я возвращался из Испании в 1939 году, французская полиция выслала меня из Парижа по подозрению в том, что я закупал и перевозил в Испанию оружие. Видит бог, мои покупки оружия кончились в десятилетнем возрасте, когда я приобретал пистоны, чтобы ударять по ним каблуком. В Испании я, правда, носил револьвер, но он был мне подарен, и я ни разу из него не выстрелил, знакомств среди фабрикантов оружия и торговцев им у меня тоже не было. Но в меру своих возможностей я еще во Франции помогал добровольцам свободы, только полиция об этом не знала, а если бы знала, не могла бы помешать, потому что ничего незаконного я не делал. Было же у меня право показать проезжему человеку Париж, накормить его, помочь при покупках, предоставить ему ночлег в своей комнате, проводить на вокзал. Так, еще в Париже я узнал многих будущих интернационалистов и их историю.

Два молодых поляка проделали путь от Варшавы до испанской границы пешком. Несколько немцев приехало в Париж под вагонами скорых поездов, как ездили наши беспризорники в годы «Ташкента, города хлебного». В трюм маленького греческого парохода пробрался болгарин, скрывался там несколько дней, а когда пароход пришел в Барселону, боясь, что в последнюю минуту его могут задержать, выскочил на палубу и бросился в воду.

Фашисты сознательно преувеличивали их число. На самом деле за всю войну через интернациональные бригады прошло немногим больше сорока тысяч человек. Эти люди представляли почти пятьдесят разных национальностей. Среди них было даже два абиссинца.

Одни из них, постарше, были участниками первой мировой войны, другие прошли военную службу у себя на родине, третьи впервые в жизни брали винтовку в руки. Были среди них шахтеры, писатели, металлисты, учителя, железнодорожники, конторщики, шоферы, маляры, профессиональные революционеры, хронические безработные, студенты, батраки. Да кого только не было! Даже из двух абиссинцев один был портовым грузчиком в Марселе, а второй «расом», владетельным князьком, женатым на англичанке: в Испании он хотел отомстить итальянцам, отнявшим у него родину.

После одного из боев комиссар Двенадцатой интернациональной бригады рассказал, как его подозвал умирающий солдат и прохрипел:

— Слушай, я был исключен из партии. Теперь уже все равно, за что. Но я хочу умереть коммунистом. Скажи мне, что я умер коммунистом.

А сколько русских эмигрантов хотело вернуть себе в Испании право возвратиться на родину!

Каждый батальон принимал имя в честь какого-либо события или человека. Так возникли батальоны имени Парижской коммуны, 7 ноября, Гарибальди, Домбровского, Луизы Мишель, Линкольна, Барбюса, Розы Люксембург. Поляки назвали один из своих батальонов именем испанского генерала Палафокса: когда испанцы сражались с войсками Наполеона I, Палафокс под Сарагосой разгромил французов, а во французскую армию входили и поляки.

Вначале обучение и формирование отнимали всего несколько дней: надо было торопиться, фашисты подошли к Мадриду. Первая бригада (в испанской армии ее номер был одиннадцатый) прибыла на мадридский фронт в начале ноября. Вторая (двенадцатая), командиром которой был Залка, — на пять дней позже. Обе с ходу вступили в бой.

Фашисты уверяли, будто Мадрид отстояли «иностранцы». Прежде всего, для такой задачи их было слишком мало, на мадридских фронтах воевало всего несколько тысяч интернациональных бойцов. Без испанских частей, куда более многочисленных, без советских самолетов и танков, без мадридского населения, без штаба обороны, душой которого были наши советники, интернационалисты могли бы только погибнуть со славой. Но одним из факторов победы они, конечно, были.

Они сражались на разных фронтах — в Андалусии, Эстремадуре, Арагоне. Не было их только на севере, в Басконии. Вначале они были ударными частями армии и порой горделиво, но добродушно ворчали: «Нами затыкают все дыры», «Мы — спасательная команда». В этом была большая доля правды: их всегда ставили на трудные участки, и без приказа они их ни разу не покинули.

2

Сворачиваем с Гвадалахарского шоссе и долго едем проселком по гребню холма. Кругом поля с короткой сухой травой, сожженной прошлогодним солнцем, и небо тоже как будто рядом — такое оно низкое и близкое. Ветер качает машину.

Показываются маленькие приземистые домишки, прилепившиеся к краю обрыва. Внизу ручей, солдаты и женщины стирают белье.

Нас встречает парижский знакомый, художник Херасси. Теперь он офицер Двенадцатой бригады, и притом незаменимый: он говорит на всех языках, и потому он свой и в итальянском батальоне, и в польском, и во французском; кроме того, он может объясниться и с немцами, и с англичанами, и главное — с испанцами. У него вполне боевой вид: шинель в пятнах, козырек фуражки сломан, воротник расстегнут — маленькие вольности бывалых солдат. А за борт полурасстегнутой шинели засунут устав пехотной службы.

А вот и другой парижанин, Алеша Эйснер, человек удивительной судьбы. Дед его был царским губернатором, и родители ребенком отдали его в кадетский корпус. Врангель вывез корпус в Югославию, где он был распущен. Еще подростком Алеша попал в Прагу, потом в Париж. Он был одинок, как бродячий пес, читал все без разбора, от одиночества уверовал в бога и стал послушником у одного из видных эмигрантских иерархов православной церкви. На жизнь он зарабатывал малярной работой, а по воскресеньям мыл окна на верхних этажах универмага: работа была опасная, и за нее платили вдвое. Встречи с рабочими, голодная жизнь, тоска по родине, новые книги — и случайное увлечение религией прошло. Алеша перестал смотреть на Октябрьскую революцию как на «необъяснимое проявление народной стихии». Постепенно перед ним открылась истина марксизма, и он принял ее и сердцем, и умом. Когда в Париже в 1936 году начались знаменитые «сидячие» стачки (рабочие и служащие занимали завод или магазин, не покидали его ни днем, ни ночью и никого внутрь не пускали), я очень хотел проникнуть в один из бастовавших универмагов. Наше знакомство началось с того, что Алеша (в те времена никто не звал его иначе) провел меня в тот магазин, где он мыл окна.

Позже я услышал, что он уехал в Испанию, но никак не ожидал, что он станет адъютантом Залки.

Херасси и Алеша знакомили нас с офицерами, с солдатами. Вокруг уже было много народу, пришло и несколько крестьян, поднимались кулаки, протягивались руки, назывались имена. Но эти имена, лица, улыбки, слова как-то проплывали и таяли в сознании, их было слишком много, толпа не распадалась на людей. Кто-то крикнул:

— Генерал!

Раздался стук копыт о камень, к нам подскакали два всадника, первый легко соскочил с коня, бросил поводья второму и с протянутыми руками подошел к нам. Это был Залка — в генеральской фуражке, в короткой замшевой куртке, в бриджах и сапогах, небольшой, полный, ладно скроенный и удивительно легкий в движениях.

И сразу все стало на место. Нет, это не хозяин приехал и навел порядок. Ничего повелительного в его осанке не было. Но в толпе образовался центр, и, когда Залка наново называл тех же людей, каждый вдруг обретал свое лицо, не похожее на другие. Это делалось легко, среди быстрых вопросов о Москве и Париже, среди коротких простых шуток. Так дирижер следит за всеми оркестрантами и в нужную минуту извлекает из каждого инструмента все, что возможно. Залка неожиданно спрашивал высунувшегося вперед солдатика: «А зубы у тебя больше не болят?» Кругом раздавался хохот, намек был понятен всем, кроме нас, но и мы оказывались сопричастными к веселой тайне. А когда он представил нам скромно стоявшего в стороне офицера, тоже небольшого роста, тоже крепко сшитого, ничем не выделявшегося, с холодновато-строгими глазами, и сказал: «Янек, командир польского батальона, наш хозяин, штаб у него в гостях», и офицер молча пожал нам руки, — сразу стало ясно, что фамилии спрашивать не надо, что у этого еще молодого человека большое и тяжелое прошлое, что испанская война для него — только продолжение давней борьбы и что здесь все в него верят.

— Когда мы на отдыхе и даже когда стоим в резерве, приезжайте к нам в любой час дня и ночи, мы всегда рады таким гостям, — сказал Залка с легким акцентом, но не делая ударений на первых слогах, как другие венгры. — А на фронт я журналистов не пускаю.

Он действительно не любил, чтобы «посторонние» находились на линии огня. Мне очень попало от него, когда однажды по просьбе корреспондента «Дэйли уоркер» Фрэнка Питкерна я привез в окопы корреспондента буржуазной «Ньюс кроникл»: Питкерн говорил, что этот журналист «начинает кое-что понимать». Больше я никогда никого не привозил. Но уже при первом знакомстве я узнал, что нет правила без исключения. Когда офицеры стали вспоминать прошлое и одну из самых страшных бомбежек, кто-то рассказал, что, когда в маленьком домике штаба все уже прощались с жизнью, зная, что бомбят именно их домик, спокойно вошел Кольцов и весело спросил: «Что, жарко сегодня?» Залка слушал этот рассказ и сказал, подмигивая нам:

— Попробуй не пустить Михаила Ефимовича! (Он выговаривал имена полностью, а не «Михал Ефимыча».)

К нам подходили все новые люди, щелкали аппараты фотолюбителей, на сердце было удивительно легко. Протолкавшись через толпу, к Залке подбежал связист.

— Немедленно уезжайте, — сказал генерал. — К нам идут самолеты. Часовые! Всех под обрыв! Жителей тоже! Чтоб никакие старухи не оставались у печки!

Но он проводил нас до машины и махал вслед фуражкой, поглядывая на небо.

3

Янек Барвинский достает старую истрепанную газету и бережно разворачивает. Там сказано: «В рядах красных сражается батальон, целиком составленный из польских бандитов».

Уже не в первый раз я среди «бандитов». И я уже знаю, что Янек — старый коммунист, побывавший чуть ли не во всех тюрьмах своей страны.

— Я и учился-то в тюрьмах, на свободе не было времени. Вот и неуч.

Мы идем по извилистой траншее. Тонко и довольно противно взвизгивают пули. Кто-то из солдат опускает голову. Янек останавливается около него.

— Если ты слышишь пулю, значит, она уже пролетела. Той, которая попадет в него, человек не услышит. Понял?

Он встает на земляную ступеньку, но, положив сильную руку на мое плечо, не позволяет мне встать рядом.

— Смотри в бойницу. Вот там у них пулемет. За деревом. Дерево им мешает, конечно, но зато нам не попасть.

Он оглядывается. Другой солдат тоже поднял голову над траншеей, глядя туда, куда показывает командир.

— Эй, хлопче, ты мне не высовывайся за бруствер, не в театре, — спокойно говорит Янек, и солдат, покраснев, прячется.

Я шепчу:

— А почему ты сам высовываешься?

Янек чуть усмехается и отвечает, не боясь быть услышанным:

— Я в тюрьме научился: если хочешь, чтобы люди что-нибудь делали, надо делать больше того, чего ты от них требуешь.

Домбровский, генерал Парижской коммуны, чьим именем назван батальон, тоже был молчалив, упорен, храбр и действовал своим примером. У него были белокурые волосы, голубые глаза. Много таких лиц в батальоне. Это шахтеры, батраки, текстильщики. Часть приехала из Франции, где они были на заработках, часть — тайком из Польши.

В палатке своего штаба Янек говорит:

— Если ты будешь писать о нас, расскажи о шахтере Чарнецком. Биография у него обыкновенная — откровенно говоря, я ее и не знаю. Он командовал ротой, упал на руки товарища и сказал ему: «Я убит, прими команду». Еще напиши, что под Гвадалахарой, когда пошли в наступление, ни один раненый, если он только мог держать винтовку, не ушел из строя. Одному я сказал: «Ступай назад!» А он мне ответил: «Назад? Теперь? Ни за что!»

Я говорю, что все это, конечно, напишу, что все это, конечно, геройство («Ну, какое геройство, — вставляет Янек, — все так»), но за этим еще не видно живых людей.

— А мы все одинаковые, — говорит Янек и после короткой паузы прибавляет: — Более или менее.

— В траншее ты сам одного подбодрил, другого попридержал. Значит, неодинаковые.

Не отвечая, он выходит из палатки, смотрит на группу солдат и кричит:

— Юзеф!

Входит высокий, очень худой сержант.

— Польский Дон-Кихот, — шутит Янек. У него сегодня хорошее настроение.

Юзеф еще молчаливей, чем его командир. А главное, и судьба у них такая схожая…

Родился в Ченстохове. Сирота. В школу не ходил: за учение надо платить. В детстве батрачил. С перерывами. В перерывах голодал. Стал каменщиком и чернорабочим. Читать научился в тюрьме. Что читал? Газеты. Историю французской революции. «Мать» Горького. Ну, и стал коммунистом. Ну, из тюрьмы в тюрьму. Ну, били. Чтобы сознался. В чем? Что убил провокатора. Нет, не убивал. Как били? До потери сознания и потом опять. Сознался? «Если бы сознался, я бы с тобой сейчас не говорил». Уехал во Францию, жена у всех набрала денег взаймы. Без бумаг, границы переходил пешком. В Париже пришивал пуговицы к пиджакам. Впятером зарабатывали пять франков. Нет, это еще не голод. Ну, все. Кто остался на родине? Жена, ребенок и два брата в тюрьме. Почему поехал в Испанию? Он переводит глаза на Янека. Тот молчит.

— А как же иначе? — почти недоумевая, говорит польский Дон-Кихот и куда-то уходит.

Приходят офицеры штаба, достают из-под постели хлеб и вино. За победу!

В дверях снова показывается Юзеф. В руках у него осколок бомбы. Он подходит ко мне, показывает клеймо: «Варшава, фабрика амуниции».

— А ты спрашивал, почему я поехал в Испанию.

Не раз я бывал потом у поляков. Я слышал, как они пели свои то тягучие, то задорные песни. Однажды я видел, как они плакали. Член ЦК Польской компартии Рваль, задумчивый, грустноглазый интеллигент с удивительно задушевным голосом, только что бежавший из тюрьмы на родине, говорил им о Польше, о Домбровском, о польских матерях, в муках рождающих, в горе и нищете воспитывающих таких сыновей, как они. Он приложил руки к сердцу, низко поклонился и сказал:

— Польша благодарит вас как своих лучших детей.

Я видел, как они веселились, танцевали друг с другом и на отдыхе — с испанками. Друг друга они при этом толкали, почти кидали на землю, а испанок охраняли от дуновения ветра.

Перед Уэской им выпало несколько дней отдыха. Деревня была глухая. В первый день им ничего не хотели продавать, с ними не хотели разговаривать. А через два дня они носили детей на руках, а женщины стирали им белье и обижались, когда солдаты предлагали деньги. В последний день они устроили праздник для детей. Площадь была полна. Детей развлекали всевозможными играми, музыкой. Из своих скромных продовольственных ресурсов, из своих вещей они наготовили подарки — без подарка не остался ни один ребенок. Речь говорил адъютант, молодой еврей с печальными глазами и бородкой Христа. Вскоре он был убит. Янек никогда не произносил речей. Мы стояли с ним в стороне. Рядом старуха, не понимая ни слова из речи, горько плакала. Я тогда уже достаточно знал испанский, чтобы спросить, отчего она плачет. Она ответила:

— Потому что они для нас делают все, а что мы можем сделать для них?

Янек широко улыбнулся.

— Скажи ей, что они могут для нас сделать больше, чем мы для них.

Старуха с удивлением посмотрела на него.

— Победить, — сказал Янек и крепко поцеловал ее.

В Варшаве, в доме ЦК Польской объединенной рабочей партии стоит бюст Янека. Он говорит о нем больше, чем все, что могу рассказать я.

4

Батальоном имени Гарибальди командовал Паччарди, высокий красавец, бывший итальянский офицер, член республиканской партии, в те годы антифашистской. После второй мировой войны он стал военным министром в коалиционном антикоммунистическом правительстве. Он как-то сказал: «Если бы все коммунисты были такие, как Залка, я бы стал коммунистом». В Испании его окружали такие же коммунисты, как Залка. Правда, он всегда относился к ним настороженно, а вот они доверяли ему полностью. Об Испании он написал книжку…

Я далек от того, чтобы обвинять, а тем более судить. Но я видел, с какой тяжелой грустью следили товарищи за его эволюцией. Именно в этой печали, в самообвинениях («Это мы недоглядели, не доказали, не переспорили, не убедили») мне чудится отнюдь не судебный и не карающий, но — приговор.

Он был очень обаятелен. Немало женщин бредило им. Но и солдаты его любили. Он нравился им храбростью, даже дерзостью и спокойствием. Пусть он немножко красовался этим и повязкой на раненой голове тоже, но после раны он не покинул строя, а какой итальянец хоть в какой-то степени не артист и в жизни? Он подтрунивал над своим комиссаром, пытался подтрунивать над советскими людьми, недолюбливал Кольцова, хотя храбрость Михаила Ефимовича его покоряла. Залку он действительно нежно любил. Впрочем, кто мог не любить Залку? Он и сам был «отцом-командиром», как Залка, но в старом понимании слова: покровительственно, свысока, я бы сказал — «по-дворянски». А демократичнее Залки трудно себе кого-нибудь представить. Паччарди играл в «отца-командира» и в этой игре был готов на любую жертву: закрыть солдата собой, первым броситься вперед. А Залка просто любил людей.

Когда в батальон приезжали гости, Паччарди мог болтать с ними сколько угодно. Но когда его спрашивали, с кем из людей поговорить, он отвечал: «Спросите у комиссара, психология — его дело».

Первый итальянец, которого я увидел, был в форме, но солдатом не был. Седой пятидесятилетний механик, он разложил на столике в гараже свое богатство: письма и фотографии сына.

— Я беспартийный. Когда всех стали гнать в фашисты, мы с женой разошлись. Я сын рабочего, она дочь лавочника. Она стала фашисткой. Просто шпион в доме. У нас трое детей. Я взял старшего — вот посмотри на него — и уехал во Францию. Изъездил ее всю, искал работы. С сыном мы друзья. У нас на свете больше никого нет. Теперь ему семнадцать. Я уже сделал из него механика. Когда я узнал, что Муссолини отправляет наших в Испанию, я сказал: «Я еще не так стар, могу там пригодиться. Поедешь со мной или здесь останешься?» Мальчик ответил: «Мы с тобой еще не расставались». Я думал, мы будем здесь вместе работать в гараже или на заводе, как в Бордо. Но он ушел на фронт. Он уже три месяца под Мадридом, все время в бою.

Отец с нежностью разглаживает листочки писем. Я спрашиваю, можно ли их переписать. Полудетский почерк, много ошибок…

«Дорогой папа, я здоров и надеюсь, что ты тоже. Пишу тебе часто, как только могу, а если не пишу, не волнуйся, что со мной может случиться? В батальоне я самый молодой, меня все любят, командир гладит по голове, даже неловко. Напоминаю тебе, чтобы ты написал в Бордо товарищам. Они нам так помогли. Не бойся за меня, я очень осторожен. За храбрость меня произвели в сержанты. Как твой ревматизм? Посылаю тебе комсомольский привет и целую тебя крепко-крепко, дорогой хороший папа. Твой сын и сержант батальона имени Гарибальди».

Внизу — виньетка, нарисованная от руки, и по-испански — «Но пасаран».

На фотографии — смуглый мальчик с большими удивленными глазами и застенчивой улыбкой.

— Ты не пиши нашей фамилии, — говорит отец. — Еще жена узнает. Может быть, расстроится, а может быть, ей от фашистов попадет. Бог с ней!

Через два месяца я следил в бинокль, как итальянцы перебежками шли в атаку. Один вдруг выронил винтовку, упал… Но нет, винтовка подхвачена, солдат вскочил и спрыгнул в овраг. Может быть, это был тот мальчик?..

5

Иногда в мой мадридский номер приходили два штатских болгарина — Ташек и Грынчаров. Они должны были наладить новое для Испании производство прожекторов. Старший, с виду суровый Грынчаров с укором спрашивал: «Опять дома сидишь?» А круглолицый — все было круглое на этом лице: щеки, подбородок, даже нос — Ташек радостно восклицал: «Наконец застали тебя!» «Ну, едем к нашим!» — хором заявляли оба.

«К нашим» означало штаб Двенадцатой, где заместителем Залки был болгарин Петров (Фердинанд Козовский), а начальником штаба — болгарин Белов (Карло Луканов). Все четверо были в сложных родственных отношениях между собой, что давало повод к неизменной шутке: все болгары — родственники, кроме царя, потому что царь — не болгарин.

Мы отправлялись иногда за два километра, иногда за пятьдесят. Если старшие командиры были заняты, мы говорили с младшими, если заняты были и младшие, мы говорили с солдатами. А если заняты были все, мы сидели в сторонке, и на обратном пути Ташек говорил: «Все-таки подышали фронтовым воздухом», хотя от нашей гостиницы фронт часто бывал куда ближе, чем от штаба.

В удачные дни мы попадали к обеду или к ужину. Как везде, болгары и в осажденном Мадриде ухитрялись раздобыть какую-нибудь травку, салат, красный перец, особенный сыр и с торжеством ставили это на стол. Восторженный Алеша Эйснер (иногда его провоцировали, иногда он взрывался сам), придравшись к любому высказыванию, принимался толковать старшим мировую литературу, разницу между православием и католицизмом, сравнительные достоинства вин, международные события. У него обо всем было собственное мнение, и ему ничего не стоило сказать Залке: «Ну, в вине и в религии вы, товарищ генерал, ничего не понимаете, это вам не литература». Он пускался в спор и по теоретическим вопросам марксизма, причем непременно с одним из старейших коммунистов — Петровым, личным другом Димитрова. Петров отвечал серьезно, и Алеша не замечал, как, увлекаясь спором и следуя уже не своей, а петровской логике, приходит к совершенно нелепым выводам, пока Белов не начинал хохотать и не говорил, вытирая слезы: «Ну, Алешка, ты уж совсем того…» — «Кончить дискуссию», — приказывал Залка, и Алеша щелкал каблуками: «Есть окончить, товарищ генерал. Но я еще докажу…»

В дружной семье штаба Алеша впервые в жизни нашел свою семью. Про Петрова и Белова он нежно говорил «мои старики». «Старики» мягко, но упорно воспитывали его. Посмеиваясь над ним, они привязались к нему и на самом деле заботились о нем больше, чем он о них. И это осталось на всю жизнь.

Я не был при том, как Петров явился в штаб с докладом, долго рассказывал обстановку, и, только когда он подошел к карте, товарищи увидели, что он, всегда легкий, как упругий мяч, танцор, за дробью ног которого нельзя было уследить, хромает: оказалось, что он ранен. Но я был при том, как, с фуражкой на затылке, открывавшей вторую шапку — шапку полуседых волос, озорно блестя глазами, он вошел и сказал: «Удержали линию». Выяснилось, что в одном месте передовой дозор отступил под обстрелом, и тогда Петров выбежал вперед, залег и один, пока пристыженные солдаты не вернулись, отстреливался от фашистов. Белов долго выговаривал ему, с сердцем твердил: «И что ты там делал?», а он, не смущаясь, отвечал: «Держал линию».

А про Белова я не помню ни одного эффектного случая. Он словно всегда хотел стушеваться, подчеркивал, будто занят самой будничной работой, говорил только о других. Но по отношению других к нему можно было догадаться, что если Залка — сердце этого удивительного командного организма, Петров — его нерв, то Белов — его мозг, работающий днем и ночью. Выход из окружения, бой в первой линии — все это было и в его никем не составленном послужном списке. К нему шли со всеми вопросами, и он на все отвечал. Казалось, он не знал, что такое волнение. Только по внезапно худевшему и темневшему лицу видно было, что его одолевает беспокойство. Уезжая из Испании, он наконец признался: «Ни одного дня покоя тут у меня не было».

Однажды мы приехали по приглашению: в штабе был званый ужин. Алеша трагически втолковывал вестовому, как надо класть ножи и вилки: «Подумайте, будет Хемингуэй, а он накидал все как попало!» Хемингуэя Алеша обожал почти как «стариков». Но итальянцу-вестовому было не до вилок: он ждал, что его, как всегда, в перерывах между блюдами заставят петь арии Пуччини, и прочищал голос, глотая сырые яйца. Пришел Белов, озабоченно послушал этот спор, сказал: «Ну, ты уж, Алешка, не ударь за нас, понимаешь, лицом В грязь, что называется», и адъютант, щеголеватый, как его генерал, стал сам расставлять приборы.

За стол сели командиры других бригад, испанские офицеры. Приехал и Хемингуэй. Сперва была некоторая натянутость: говорили на многих языках, не очень-то понимали друг друга. Но там, где находился Залка, люди не могли остаться разобщенными. Он слышал каждую паузу, видел все пустые бокалы, замечал самое мимолетное выражение скуки и одним словом или жестом включал человека в общий разговор. Сам он никогда не пил даже самого легкого вина, но веселел вровень с другими. Итальянец-вестовой так и не дождался своей очереди: в перерывах между блюдами никто не замолкал.

Я сидел с врачами бригады — немцем Хейльбруном, спасшим десятки жизней и погибшим в один день с Залкой, и казавшимся почти мальчиком испанским врачом, который с тихой восторженностью смотрел на Залку. Одна рука его была парализована, я спросил — отчего, он покраснел и сказал:

— Все равно вам расскажут. На Гвадарраме я был ранен. Попал в госпиталь. Там я узнал, что под Мадрид пришли интернационалисты и дерутся в Университетском городке. Тогда я попросил, чтобы меня выписали. Врачи не хотели, говорили, что рука будет парализована навсегда. Я и сам это знал. Но я убежал к интернационалистам. Я сказал им, что уже вылечился, только не должен работать раненой рукой. Ну, потом они поняли.

— Еще бы не понять, — сказал Хейльбрун.

— Видите ли, интернационалисты — лучшие люди мира, теперь я это знаю. Они пошли умирать за Испанию, а я, испанец, в это время лечился. — Он помолчал и сказал, понизив голос: — Если бы не они, я бы, может быть, этого не сделал. Тогда мне не было бы стыдно.

Потом сдвинули столы, начались танцы под разбитый рояль. Хемингуэй — он много пил и мало говорил, только иногда громко смеялся, закидывая голову, — стоял в стороне. Залка предложил ему потанцевать, он расхохотался.

— А вот есть музыка, под которую он пойдет танцевать, — сказал Залка.

Настала тишина. Залка взял карандаш, поднес его одной рукой к своим ослепительным зубам и пальцами другой начал выстукивать на зубах немудреный вальс. Ритм был четок, мелодия ясна. И Хемингуэй, послушав с восхищением, вдруг подхватил такую же высокую, как он сам, журналистку, с которой приехал, и пошел кружиться, стараясь держаться как можно ближе к Залке.

Прошло несколько лет. Шла другая война — Отечественная! Я вернулся домой поздно, жена сказала мне, что весь день звонил Ташек. Он позвонил еще раз, пришел, сказал, как в Мадриде: «Наконец застал тебя», просидел часок, говорил обыкновенные вещи. Я спросил, где Грынчаров. Он ответил: «В командировке». Только спустя много времени я узнал, что это была особая командировка — на родину, занятую гитлеровцами. Ташек отправлялся туда же, и его приход был прощанием. А потом я узнал, что на родине оба погибли.

6

— Ты из Парижа?

— Париж — вечный город.

— Вечный — это Рим.

— Испанцы считают, что Мадрид вечен.

— Ну и что же? Разве мы не отстояли Мадрид?

— Вернешься в Париж (с их точки зрения в Париж не приезжают, в Париж возвращаются), зайди в ресторанчик на Бютт-Шомон. Кланяйся хозяину. Я ему задолжал за десяток обедов. Не бойся, с тебя он не стребует. Я ухаживал за его дочкой. Она мне прислала сюда теплый шарф. Пригодился, тут был собачий холод. Собственно, ты ей поклонись. А то я не умею писать письма.

На Бютт-Шомон стояли пушки коммунаров. Теперь они стоят в Университетском городке: батальон принял имя Парижской коммуны.

— Как вы себя здесь чувствуете?

— Все больны.

— Чем?

— Болезнью четырнадцатого градуса.

Под общий хохот мне объясняют: как и во Франции, за обедом они выпивают полбутылки вина. Но во французском дешевом «ходовом» вине семь градусов, в испанском — четырнадцать. Жажда та же, а эффект неожиданный.

У испанской армии не было танков. На первом республиканском танке поехали необученные и необстрелянные солдаты. Когда снаряды начали ложиться рядом, они не выдержали, выскочили из машины и бросили ее. Рядом были окопы французов. Парижский шофер видел танки только на парадах. Он сказал товарищам:

— Игрушка может пропасть или достаться фашистам. Надо ее вызволить.

С двумя другими под обстрелом он перебежал поле. Долго дергал рычаги. Ему удалось пустить машину в ход. Он привел танк обратно.

— Подумаешь, есть о чем говорить! Попробуй проведи эту штуку по Елисейским полям в часы «пик» и никого не задень — это будет потруднее. А тут пустое поле. Ты лучше вот с этим стариком поговори. Машины водить не умеет, а тоже со мной побежал. Прикрывал меня. А теперь, видишь, уже офицер.

Шоферу лет сорок — пятьдесят, «старику» недавно исполнилось восемнадцать. Он смущается, но тоже все время шутит. У него большие светлые удивленные глаза, в которых мне чудится грусть, когда он изредка смотрит в сторону. Отец? Отцу за шестьдесят. Коммунист с основания партии. Работал у Рено. Уволен после забастовки 1934 года. А мать еще работает на авиационном заводе. «Так что война у меня немножко в крови». Имя — Марсель. Старший сын, а всего детей семеро. «У нас не как у буржуа: денег нет, а дети есть». Школы не кончил. Надо было работать. Тринадцати лет поступил в типографию. «В общем, у нас с тобой одна профессия: ты пишешь, я печатаю». На руке у него шрам.

— Это в типографии, не на войне. Станком прихватило. Здесь я ни разу не ранен. Даже удивительно, я уже полгода здесь. Это потому, что я маленький и юркий. Прохожу между пулями, понимаешь? Когда здесь началось, я сказал отцу: «Надо идти». Он ответил: «Да, как будто надо». Хотел проводить меня на вокзал. А я сказал: «Хватит до метро». Тащил мой чемодан, такой чудак. А мать, конечно, плакала и говорила, чтобы я был осторожен. В каждом письме повторяет. Я, знаешь, играю на кларнете. Наверно, ей скучно без моей музыки. Первый раз было здорово страшно. Пошли в атаку, а по нас артиллерия. Я упал в яму и лежу. Сколько пролежал, не помню. Слышу голос: «Марсель, ты не ранен?» Это товарищ из соседней ямы. А у меня голоса нет, не могу ответить. Я поднял ногу и повертел ею в воздухе, чтобы показать, что жив. До сих пор надо мной смеются.

И правда, все кругом хохочут, а один даже бросается на землю и показывает, как Марсель вертел ногой.

— А теперь тебе нравится воевать, лейтенант?

Он смотрит на меня с недоумением.

— Что тут может нравиться? Надо.

— А Испания тебе нравится?

— Очень… Только… — Он оглядывается, испанцев рядом нет. — Только Франция все-таки лучше. Правда?

7

Вслед за Фрэнком Питкерном в мой номер вошел высокий усатый немолодой солдат довольно нелепого вида.

— Тебе из-за меня попало от Залки, — сказал Питкерн. — Вот мой выкуп. Для твоих портретов. Он, правда, давно не комсомолец, да и не был им никогда, но, по-моему, он интересен. Я буду переводить.

Пришедший потребовал пива — к счастью, в гостинице оно оказалось, — облизал усы, вздохнул: «Не эль» — и сказал:

— Фрэнк говорит, что тебе надо рассказывать все, как на приеме в партию. Давай спрашивай.

Вот как я записал его рассказ.

Отец Томаса Дэвиса, или, как его называют всю жизнь, Таффи Дэвиса, был убит при взрыве в уэлской шахте. Таффи было два года. Через много лет он усыновил мальчика, родители которого погибли при такой же катастрофе.

— Для меня он как собственный сын. Самый замечательный мальчик во всем Уэлсе.

Таффи стал шахтером, потому что его отец был шахтером и потому что на его родине, стране голой и неплодородной, человек может добыть пропитание только под землей. Он участвовал в первой мировой войне, сражался в Галиполи, был ранен на Мозеле за два дня до перемирия. В 1922-м он стал коммунистом.

— Под землей, дир комрейд (дорогой товарищ), особенно нужен свет. Я электромонтер, но тоже ходил в потемках. Наш свет идет из вашей родины.

В октябре 1935 года началась стачка на шахте «Девятой мили». Шахтеры пробыли под землей безвыходно шестьдесят восемь дней, не работая и почти не получая еды. Одним из организаторов стачки был Таффи.

— Самая замечательная стачка, какую когда-либо знал Уэлс.

Через месяц началась другая стачка. Хозяева отдали приказ: выгнать стачечников из шахты, открыв брандспойты, предназначенные для тушения пожаров. Шахтеры не боялись воды, да и хозяева пугали их не водой. Все знали, что сильная струя создает угрозу обвала. Возмущение было так велико, что шахтеры подожгли дом дирекции. Полиция сперва не решалась на аресты, население было на стороне шахтеров. Но через два месяца с другими был арестован и Таффи — он якобы подстрекал остальных. В тюрьме он сидел вместе со своим шурином и ближайшим другом. Теперь все трое — бойцы харамского фронта.

Из тюрьмы Таффи вышел 28 ноября 1936 года, а пятого декабря уже был в Испании.

— Мой мальчишка сказал мне: «Возьми мой нож, чтобы бить фашистов». Самый замечательный мальчик во всем Уэлсе. А жена сказала: «Таффи, отправь всех фашистов прямо к дьяволу в лапы». Я уже говорил вам, что у меня самая замечательная жена во всем Уэлсе? А дочь непременно хотела ехать со мной. Ей семнадцать, и она хочет стать врачом. Самая замечательная девушка во всем… Я ее не взял, конечно. Я сказал: «Сперва кончай учиться, а тогда приезжай, лечи раненых, будешь самым молодым врачом». В прошлом году была история. У нас обычай: первого мая выбирают майскую королеву. Девочка говорит: «Почему там кандидатки только буржуазные девушки? Я выставлю свою кандидатуру». Я говорю: «Смотри, осрамишься». Но дамы-патронессы не знали, кто она, и выбрали ее. Она подходит к столу и вдруг поворачивается к публике, поднимает кулак и кричит: «Рот фронт! Красные еще раз победили!» Самая замечательная девушка во всем Уэлсе! А вот про моего шурина. Когда он узнал, что я в Испании, он тоже собрался и поехал за мной. Вот была встреча! Я увидал его прямо на улице. Он не умеет ни читать, ни писать. Меня ранили. Лежу в госпитале. Он приходит смущенный такой и протягивает мне письмо. «Это от твоей жены, я уже месяц ношу его в кармане. Никому не показывал, чтобы не смеялись надо мной, что я неграмотный». Я читаю: «Дорогой Том, ходят слухи, что мой Таффи убит. Если ты знаешь, где его могила, поставь на ней, пожалуйста, камень и отомсти за него фашистам». Смешно? Ну, я ей ответил: «Старуха, ближайшие двести лет я в надгробных камнях не нуждаюсь».

В плече у него старый осколок немецкого снаряда. Раны, полученной в Испании, он не залечил. В своем «англо-ирландском» батальоне он заведует еще и освещением: «Никто же, кроме меня, в электричестве ни черта не смыслит!» Он произведен в лейтенанты и не желает сказать, за что. «Тут на фронте я командир, подчиняюсь приказам и сам командую. А для твоей газеты я шахтер — и больше ничего».

8

С первых дней в интернациональные бригады вливались испанцы. Сперва в индивидуальном порядке для связи, для сношений с официальными учреждениями, для обучения, если оружие было испанское. Потом в бригадах появились испанские батальоны, в батальонах — испанские роты, в ротах — взводы. Перемешались бы и взводы, но не позволяло разноязычие.

Одним из первых испанцев, присланных в Двенадцатую, был капитан Аугусто. Я его не застал. По рассказам, это был высокийкрасавец, всегда веселый. Объяснялся он улыбками и жестами. Его очень полюбили: человек был такой, что хотелось его любить. Было в нем что-то детское и то сочетание простоты, мудрости и непосредственности, которое так часто в испанцах.

В одном из жестоких боев капитан Аугусто был убит. Бой продолжался, никто не сказал об убитом ни слова. Трудные дни не проходили, и так никто не вспомнил Аугусто. Только молодежь не понимала: почему старшие командиры так быстро забыли товарища и никогда не говорят о нем? Молодежи казалось, что старшие слишком суровы.

На площади выстроились представители всех батальонов. Развернули знамя. Под знамя встали все командиры. Играл оркестр. Пополнение было небольшое — одна рота. Было очень заметно, как волнуются испанцы — от командира до маленького солдатика в последнем ряду. Комиссар бригады сказал длинную и красивую речь. Может быть, она была слишком пышной, но считалось, что испанцы любят пышность. Комиссару дружно аплодировали, кричали: «Да здравствует республика!» Потом вышел Белов. Желваки играли на черных скулах, глаза ввалились. Волнуясь, — казалось, только оттого, что плохо говорит по-испански, — Белов сказал:

— Вот какое дело, товарищи. Мы пришли в вашу страну, чтобы драться с фашизмом. Для нас разницы между национальностями нет, белый, черный, итальянец, эскимос — все равно. Кто с нами, тот наш товарищ. А на войне товарищ дороже родного брата. Но вот что я хочу вам сказать. До вас у нас был один испанец, его звали Аугусто. Мы его очень любили. Он погиб в бою. Он был храбр, как испанец. Давайте вместе отомстим за него. Вот какое есть к вам предложение.

И по щекам «закаленного старика» покатились слезы. Не скрывали слез и Залка, и комбаты.

Ответную речь сказал командир пополнения. Он волновался еще больше Белова, хотя говорил на своем языке. Не думая о вежливости, он обратился только к своим, даже повернулся спиной ко всему штабу.

— Я знаю, вы все мечтали попасть в Интернациональную бригаду. Знаю, потому что об этом мечтал я сам. Люди, которые пришли помочь нам, лучшие люди мира. Быть с ними рядом — величайшая честь. Мы должны быть такими, как Аугусто. Кто этого сейчас не понял, тот не испанец. И больше ничего, испанцы.

Испанцы любят кончать речи словами: «…и больше ничего, дорогие слушатели, господа и дамы, господа депутаты, товарищи…»

9

Два смуглых носатых черноглазых солдата сидят рядом и молчат. Один сух, высок, суров. Другой невелик, кругл, все время улыбается. Первый — болгарин, второй — андалусец. Андалусец иногда что-то быстро говорит товарищу. Болгарин кивает. Но он не понимает ни одного слова. Кстати, андалусца вообще нелегко понять: он говорит с особым акцентом, сглатывая концы слов.

Во время глубокой разведки оба были ранены. Поспешно уходя, разведчики не смогли вывести их с собой, и оба попали в плен. Андалусец, с фантазией и хитростью, свойственной жителям его родины, рассказал фашистам, что они с товарищем давно собирались перебежать к «своим» и что ранили их республиканцы, будто бы заметив, что они пробираются к фашистам. А товарищ — такое горе! — ранен в рот и не может говорить. Болгарин молчал вовсе не потому, что рана была уж так тяжела, а чтобы не выдать себя: испанцев фашисты иногда щадили, но интернационалистов пытали и убивали.

Враги поверили андалусцу. К тому же он наврал им с три короба про расположение республиканских частей, а болгарин при этом кивал головой. Их отправили в госпиталь.

Прошло несколько дней. Фашистский врач удивлялся, отчего раненый никак не может заговорить, только мычит. Видимо, большим специалистом врач не был. Затем началось республиканское наступление. Деревню брали интернационалисты. Они появились неожиданно, со штыками наперевес. Болгарин и андалусец, конечно, выскочили на улицу. Болгарин увидал, что андалусца вот-вот поднимут на штыки, — тот что-то кричал, но его никто не понимал. Тогда болгарин, живший перед тем во Франции, разразился всеми французскими ругательствами, какие знал. Французы, ворвавшиеся в деревню, оторопели, андалусец был спасен.

Болгарин запевает грустную тягучую песню. Андалусец внимательно слушает. Потом запевает он — гортанное с придыханиями и выдохами «фламенко». Слова он импровизирует. Я прошу его сказать мне эти слова. Он смеется. «Это я про нас». С трудом добиваюсь своего. В русском переводе это звучит примерно так:

10

— Я не писатель, я рассказчик. Я столько видел и передумал, что не могу молчать, а то бы и не писал. Писатели — это другие, это те, кто фантазирует, придумывает, философствует.

О собратьях по перу он всегда говорил восторженно. Если хвалить было не за что, он искал оправданий:

— А ты знаешь, какая у него жизнь?

Или:

— Подумаешь, одна неудачная вещь! Он еще такое напишет!..

Он внимательно прислушивался, когда говорили, что кто-то пишет об Испании. Никакой зависти он при этом не испытывал. Напротив, всегда говорил:

— Этот напишет хорошо. Было бы время, я бы подобрал ему кое-что и послал бы. Чтобы помочь товарищу.

— Ты бы поберег это для себя.

— Я писать буду потом, когда все кончится. Забыть я все равно ничего не смогу. И напишу только правду, без всякой выдумки. Во-первых, ничего другого я никогда и не писал. Во-вторых, в Испании пережито столько, что врать нельзя. Написать об Испании по-настоящему — для этого нужен Лев Толстой.

Алеша Эйснер все подглядывал: где же генерал прячет записную книжку? Залка убеждал его:

— Мы с тобой сейчас не писатели, а солдаты. Два оружия сразу — это значит, что ни одно не стреляет.

В Испанию он приехал под именем Пауля Лукача (Лукач — девичья фамилия его матери), никогда не позволял называть себя Залкой и не проговаривался сам. Но как-то сказал мимоходом:

— Скоро выходит книга, которая меня очень интересует.

— Как называется?

Он помолчал, словно припоминая.

— «Добердо».

— Кто автор?

Он лукаво сощурился.

— Очень близкий мне человек. А фамилию я позабыл.

— Не Залка ли случайно?

Он расхохотался, но сейчас же серьезно сказал:

— Я теперь не писатель. Пусть пока пишут другие, я воюю. Ты говорил о поляках. Напиши о них, сделаешь доброе дело. Об итальянцах писали, о немцах и французах писали, а о поляках нет. Хочешь, я расскажу тебе о них поподробнее? Людям нужно, чтобы о них писали, рассказывали, вообще — знали.

— Хорошо. Только я и о тебе напишу.

Он вскричал с неподдельным ужасом:

— Ни за что! Ни одного слова! Есть бригада, есть батальоны, есть люди, но Лукача нет.

Вместе с Эйснером он шел однажды на передовую. За ними следовал испанский батальон, впервые вступавший в бой. На дороге лежала оторванная снарядом голова в каске. Залка быстро наклонился, отнес голову в кусты и сказал адъютанту, как тому показалось, совершенно спокойно:

— Мы с тобой старые вояки, а на новичков это может произвести плохое впечатление.

Даже производство в «старые вояки» не утешило Алешу — так удивило его спокойствие и равнодушие генерала. Но в тот же вечер он зашел к Залке без предупреждения и увидал, что тот плачет. Не стыдясь своих слез, Залка объяснил, что хорошо знал убитого, но, думая о необстрелянных новичках, «отложил чувства на отдых».

На фронте солдаты под любым предлогом и без предлога шли рядом с ним, чтобы закрыть его собой. В Каса де Кампо к нему как-то подошел боец и грубо сказал:

— Убирайся отсюда!

Генерал прежде всего изумился: в интернациональных бригадах такое обращение с начальником было не принято. Боец покраснел и застенчиво объяснил:

— Мы не хотим остаться без нашего комбрига.

Писатель Залка любил рассказывать случаи и анекдоты из своей жизни. Генерал Лукач никогда не говорил о том, как любили его те, для кого он был «нашим комбригом».

Когда речь шла о фашистах, даже об их успехах, на губах его появлялась легкая брезгливая усмешка превосходства. С такой усмешкой укротитель смотрит на взбесившихся зверей: он помнит, что сам он и в беде — человек. Он умел ненавидеть, не забывать и не прощать. Но он умел и понимать.

Пленный солдат, неграмотный крестьянин, долго рассказывал о своей жизни, о том, как его всегда обманывали, как он голодал, как его мобилизовали и заставили воевать из-под палки, и вдруг заплакал:

— А теперь вы меня расстреляете…

Изящный элегантный генерал (он был большим щеголем) сорвался с места, подбежал к пленному, обнял его, небритого, грязного, и воскликнул:

— Как ты мог это подумать? Рабочий человек! Бедняк! Да ведь мы воюем ради тебя!

Не успел он приехать в Испанию, как его назначили командиром бригады. На другой же день она уходила на фронт, под Мадрид. Солдаты принадлежали к двадцати национальностям. Они не подозревали, кто такой Лукач, откуда приехал. Орден Красного Знамени, которым он был награжден в гражданскую войну, остался в Москве. На каком языке заговорить с ними, чтобы никому не было обидно и чтобы контакт установился немедленно? Хотя почти никто из них не понимал русского языка, Залка сказал по-русски:

— Товарищи, сколько бы ни было представлено национальностей среди нас, у нас есть один общий язык: язык Великого Октября.

Друзья знали, что его нельзя не любить, а он обладал великим талантом делать всех своими друзьями. Он любил солдат, потому что любил людей. Кто-то спросил его, откуда у него этот дар — привлекать людские сердца. Он удивился:

— Но я же коммунист. Сердца привлекаю не я, а партия.

Он не любил говорить о себе в единственном числе. «Мы решили», «мы выступили», «мы разбили противника». Казалось, в своей бригаде он готов быть последним, но при одном условии: чтобы она была первой. Бригада, как и все интернациональные бригады, была ударной, хотя и не называлась так. Ее все время перебрасывали с одного участка фронта на другой, всегда — трудный. «Прислуга за всё», — шутили офицеры. Залка бушевал в штабе армии, защищая интересы солдат, и его не останавливали ни расстояние, ни время, ни служебная иерархия. В штабе фронта он заслужил прозвище «беспокойного генерала». В душе он был этим доволен и даже признавался:

— Ну да, прислуга за всё — на ней-то и держится дом.

С людьми он обращался с удивительной благожелательностью. Ему ничего не стоило раздать все, что у него было. «На, бери, только радуйся». Он был жизнерадостен и весел и хотел, чтобы вокруг все тоже были веселы. Гости никогда не уезжали от него без подарков. Он не забывал, что один любит американские сигареты, другой курит трубку, третий всему предпочитает коньяк.

Штаб его бригады казался единой семьей. Однако после его смерти обнаружились расхождения. Не было измен, ни даже ссор. Но не стало цемента, который держал людей вместе, семья распалась.

Он безошибочно определял способности и возможности каждого из подчиненных. Ему платили бесконечной любовью и бесконечным доверием. Сколько раз говорилось после его смерти: «Здесь послушались бы только Лукача!»

На гвадалахарский фронт бригада прибыла 10 марта и, разворачиваясь, вступила в бой. Замысел врага был еще неизвестен. Бой продолжался весь день и всю ночь. Ночью итальянский батальон был вынужден отойти. Когда генералу сообщили об этом, он сказал: «Не верю».

Ответ его был передан гарибальдийцам. Они кинулись в контратаку и взяли сорок пленных. Опросом было установлено, что фашисты бросили в наступление две дивизии и подтягивают две другие. Стало ясно, что новое большое наступление на Мадрид началось.

Наутро бригада была атакована целой дивизией. Если бы фронт был прорван, фашисты легко прошли бы сорок километров, отделявших их от единственной «дороги жизни» Мадрида — от проселка, соединявшего Валенсийское и Гвадалахарское шоссе. Но к концу дня им удалось только захватить Паласио Ибарра.

Мадридский штаб спешно подбрасывал на фронт подкрепления, но на своем участке бригада осталась одна. На следующее утро враг бросил на нее две дивизии. Положение стало угрожающим: резервов не оставалось, материальная часть таяла, грозило полное окружение.

Залка не спал несколько ночей. Но он был свеж, подтянут, чисто выбрит и весел, как всегда. Его спросили, как поступит штаб, если враг окружит бригаду. Он рассмеялся и сказал тоном, каким говорят о прогулке:

— Возьмем винтовки и пойдем в первую линию. Будем пробиваться или умрем. Только и всего.

Бригаду спасли авиация и танки. Авиация разгромила обе вражеские дивизии. Была метель, потом снег сменялся дождем, взлетные площадки развезло, фашисты не вылетали, а наших летчиков погода не остановила.

Тринадцатого потрепанный противник производил вынужденную перегруппировку. Это дало Залке возможность привести в порядок свою бригаду. Трудно назвать этот день днем отдыха: по-прежнему шел дождь со снегом, люди лежали в грязи на открытом поле, под резким ветром. Ежеминутно ожидалось новое наступление врага. Было известно, что Муссолини требует от своих командиров немедленного взятия Мадрида — в наступлении участвовали одни итальянцы.

День, однако, прошел спокойно. Высшее командование выжидало, пока инициативу проявит неприятель. Но Залка воспитывался в иной военной школе. Его мысль неутомимо работала над тем, где и как самому поразить врага и отнять у него инициативу. Возможность самостоятельных решений с четырьмя батальонами против двух дивизий была очень ограничена, но Залка нашел такую операцию, которая стала ключом будущей победы. Он решил, пользуясь затишьем, вернуть Паласио Ибарра, за́мок, окруженный лесом и кустарником, господствующий над целым районом.

Враг не ожидал контратаки. Он оставил в замке сравнительно небольшой гарнизон. Четырнадцатого два батальона бригады были брошены в тщательно обдуманную и подготовленную атаку. Итальянский и французский батальоны ворвались в замок. Гарнизон, несмотря на яростное сопротивление офицеров, был захвачен в плен.

Небольшая операция местного значения нарушила планы противника. Ему пришлось ввести в бой резервы, готовившиеся для нового наступления. Бригада в течение трех дней продвигалась вперед. Благодаря этому наступление противника прекратилось по всему фронту. Тогда восемнадцатого республиканское командование в свою очередь предприняло большую и широкую операцию. Бригада двигалась в направлении главного удара — на север от Сарагосского шоссе. По обе стороны лежали открытые поля. Мерзлая земля не поддавалась лопатам. Наскоро отрытые окопы едва прикрывали лежащих. У фашистов было огромное численное и материальное преимущество. Тем не менее республиканское наступление превратилось в исторический разгром фашистов.

На плечах неприятеля, одновременно с испанцами бригада ворвалась в Бриуэгу. Залка требовал перевозочных средств: врага нужно было и можно было гнать дальше. Ни грузовиков, ни резервов не оказалось. Штаб армии даже не понимал размеров собственной победы.

Через несколько дней по просьбе одного журналиста Залка начертил план сражения. Кто-то заметил, что взятие Паласио Ибарра было поворотным пунктом всей операции. Залка с живостью подхватил:

— Да, да! И не забудьте: Паласио отобрали назад итальянцы и французы вместе.

— А у кого родилась идея?

Он быстро ответил:

— У штаба бригады…

— Какая удивительная вещь, — сказал в штабе первый командир испанского батальона бригады. — Я никогда не любил Испанию так, как в нашей бригаде.

— Я, тоже никогда так не любил Венгрию, — ответил Залка. — А скажи, все твои солдаты, когда говорят о бригаде, прибавляют «наша»?

— Да.

— А про нас, неиспанцев, говорят когда-нибудь «они»?

— Нет. Раньше говорили, но после первого боя перестали.

— А как ты думаешь, ты один любишь теперь Испанию больше, чем раньше?

— Мне кажется, все так.

— Только твои солдаты или весь народ?

— Весь народ.

— Почему?

— Я думаю, потому что Испания в первый раз стала нашей, а ее хотят у нас отнять.

Он отошел, а Залка с сияющим лицом повернулся к присутствовавшим:

— Я не знаю, когда мы победим, но я знаю, чем мы победим: вот этим. «В первый раз стала нашей, а ее хотят у нас отнять». А ведь он не писатель, он просто испанец.

И рассмеялся:

— Алеша, запиши, дарю!

Труднее всего было с крестьянами. Они часто не понимали, ради какой корысти иностранцы воюют в Испании. Залка не уставал повторять:

— Даже если вы имеете дело с врагом, но несознательным, с врагом от темноты, помните, что это — представитель народа и, значит, вы здесь и ради него. Ваше дело завоевать его для республики, присоединить к народу. Мы в долгу у Испании, а не она у нас. Мы антифашисты, а она первая восстала против фашизма да еще дала нам возможность участвовать в ее борьбе.

В апреле, когда бригада стояла на отдыхе под Саседоном, офицеры штаба и мадридские гости отправились на прогулку. В лесу купили барашка у старого пастуха. Старик помогал жарить мясо на углях и прислушивался к непонятной речи. Его угостили и мясом и вином. Он услышал, как несколько раз были произнесены слова «полковник» и «генеральный штаб» — эти слова все говорили по-испански. Пастух робко спросил меня, как штатского:

— Кажется, среди вас есть полковник генерального штаба. Покажи мне его. Я никогда не видал полковника вблизи.

— Среди нас есть даже генерал.

Пастух посмотрел на меня и махнул рукой.

— Человек, ты выпил и смеешься надо мной.

— И не какой-нибудь генерал, а генерал Лукач.

Залка протянул старику руку и сказал смеясь:

— Да, да, это я — Лукач.

Пастух растерянно оглядел всех, не выпуская руки генерала, потом сразу поверил и сказал:

— Я слыхал про тебя. Ты хороший генерал. Спасибо тебе за Гвадалахару.

Одиннадцатого июня Залка объезжал фронт под Уэской. Из осторожности следовало ехать по горам, но генерал хотел увидеть город и вражеские укрепления вблизи. Никто не знал, что фашисты поставили перед нижней дорогой скорострельную батарею. Огромный осколок немецкого снаряда, выпущенного из немецкого орудия руками немецких артиллеристов, попал Залке в голову.

Высокий погребальный автомобиль медленно двигался по неосвещенным улицам Валенсии. Прохожих было мало. За гробом шло человек двадцать: делегация бригады и несколько друзей. Ближайшие соратники покойного в делегацию не вошли: бригада сражалась. Гроб был установлен в зале провинциального комитета компартии. Голова была забинтована. На лице под стеклом временной крышки впервые не было улыбки. Тихо плакали испанские женщины.

На другой день за гробом шли министры, генералы, солдаты и народ. Остановилось движение, во всех окнах виднелись люди, на тротуарах стояли толпы. На большой площади перед вокзалом были произнесены прощальные речи. Потом гроб повезли на окраину, на кладбище, и там замуровали в стене.

11

Медленно идут испанские поезда. Из окна можно вдоволь наглядеться на море, на горы, на кипарисы, сторожащие деревенское кладбище, на редкие пальмы, на агавы, лезущие под колеса. Можно прощаться со страной, как с человеком: длительным, навсегда запоминающим взглядом. Поезд дымит, кряхтит и едва ползет, а в окнах и на площадках люди, на которых топорщится штатская одежда, смотрят, смотрят, смотрят.

Два года жизни и сражений, родные могилы, страна, которая стала дороже самого близкого человека. Интернационалисты пришли помочь испанскому народу, он научил их той человечности, которая в зареве войны и в глубине горя становится историей и искусством. Теперь они должны сойти со сцены. Эта пьеса будет разыграна до конца без них.

Правительство республики отказалось от их помощи. Оно все еще надеется, что лондонский комитет Лиги Наций по невмешательству перестанет вмешиваться в дела республики и помогать Франко. В республике не останется солдат-иностранцев. Она просит, чтобы Франко в свою очередь убрал интервентов. Как будто можно сравнивать «добровольцев свободы» с наемниками! Байрона со шпионом Лоуренсом! Как будто кто-нибудь решится задерживать пароходы, идущие к Франко, как задерживаются те, что идут в Барселону! Как будто жест отчаяния пойдет кому-нибудь на пользу, кроме Франко! В Риме по-прежнему печатаются длинные списки итальянских солдат, убитых на фронтах Испании, а в Берлине газеты утверждают, что решающую роль в Испании играет немецкое оружие, но в комитете по невмешательству эти газеты цитирует только советский представитель.

В одном из батальонов комиссар долго думал над тем, как объявить об эвакуации. Слишком обидно получать «расчет».

— Товарищи, — сказал он, — вы столько раз спрашивали меня, когда кончится война, вы так мечтаете о том, чтобы вернуться домой, и надо сказать, вы действительно воевали больше года и столько перенесли, что вполне заслужили право на отдых. Ваше желание исполнилось, вы отправитесь домой…

Смотрит — солдаты плачут…

На Эбро батальон, сражавшийся в составе испанского соединения, был отведен во вторую линию, и там солдатам объявили, что для них война кончилась. Им сказали много трогательных слов, им обещали память и вознаграждение. Они слушали опустив головы и в свою очередь благодарили — за хорошее отношение, за обещания. Потом они разошлись и начали говорить о будущем, обсуждать, как раздобыть штатскую одежду и как найти дома работу. Долгим взглядом они обводили пейзаж, вздыхали и говорили:

— Ну вот, кончилась для нас Испания…

Прошло два дня. Враг атаковал испанцев. Командир батальона в бинокль следил за тем, как развивается бой. Он заметил в республиканских линиях незащищенный пункт. Туда мог ударить враг, и оттуда же неожиданным ударом можно было его отбросить. Время не терпело, испанцы медленно отступали. Командир закричал своим бывшим солдатам:

— За мной!

И тотчас спохватился:

— Я зову только добровольцев. Вы вправе не двигаться с места.

Ни один не воспользовался новым правом. И как предвидел командир, враг был застигнут врасплох, республиканцы отвоевали высоту.

После боя прибежали испанцы. Они обнимали интернационалистов, восторгались и удивлялись. Интернационалисты тоже удивлялись: в своем поступке они не видели ничего особенного. Когда испанцы ушли, они снова разделились на группы и снова начали говорить о штатской одежде и будущей работе.

Поезд подолгу стоит на станциях, где целые толпы надут его прихода. Это провожающие. Оркестры играют испанский гимн, «Интернационал», «Марсельезу». В речах повторяются простые, но искренние слова:

— Наши братья… Испания никогда не забудет… Клянемся сохранить могилы ваших — нет, наших героев.

Девушки, краснея, суют вчерашним солдатам цветы, а иногда быстро целуют их и стремглав убегают. Старуха отводит в сторону самого молодого, шепчет ему что-то неразборчивое и все-таки совершенно понятное, сует ему в руку кусок хлеба и крутое яйцо. Среди цветов, музыки, поцелуев и слез кажется, что счастье остается здесь, на этой маленькой станции, что здесь остаются молодость и любовь. Подают сигнал, провожающие машут платками, уезжающие прикладывают кулак к шляпе, поезд ползет дальше. Молча, с цветами в руках — жаль положить их на полку — интернационалисты снова смотрят в окно.

Скоро граница. Там «добровольцев свободы», «лучших людей мира», «людей сердца» ждут голодные семьи, поиски работы, взволнованные рукопожатия друзей и полицейские дубинки.

Один из них везет на груди письмо:

«…Как и вы, мы потеряли мужей. Мы знаем, что значит, когда дети остаются без отца. Мы гордимся тем, что ваши и наши мужья лежат рядом, как рядом сражались. Мы обещаем вам научить наших детей быть достойными ваших мужей…»

Это письмо испанских вдов вдовам интернационалистов.

Поезд подходит к границе.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Гельфанд был болен и уезжал в Москву. Он вызвал меня в Валенсию и передал мне дела. В Валенсии находилось правительство, место ТАСС было там. Я думал, что вернусь в Мадрид, как только Москва пришлет «настоящего» корреспондента. Он так и не приехал, а мне пришлось окунуться с головой в «высокую политику».

Летом в Валенсии была чудовищная духота: город стоит в четырех километрах от моря, но отделен от него рисовыми полями, покрытыми стоячей затхлой водой; запах порой доносился до нашей гостиницы. Простыни всегда были сырые, ночь не приносила прохлады. Из испорченного шланга под окном с шумом лилась вода. Еще до рассвета начинали перекличку петухи: валенсийские хозяйки не могут без них обойтись, и они кричали на каждом балконе. Время от времени фашисты бомбили город. Они, конечно, знали, где живут русские: в большой гостинице находились полпредство и другие представительства, жили советники, переводчики, отдыхали, приезжая с фронта, летчики и танкисты. Перед гостиницей находится большая круглая арена для боя быков — великолепный ориентир для авиации. Несколько бомб упало неподалеку, на площади Кастелар, посреди которой стоит большой фонтан, а под ним, в каменных подвалах, — цветочный рынок.

Когда-то Валенсия славилась народными праздниками. Война отменила развлечения. Правда, однажды с благотворительной целью был устроен бой быков. Это было жалкое зрелище: захудалые тореро (все знаменитые оказались у Франко) осторожно дразнили захудалых быков, но не убивали их. Подвыпивший мастеровой, сбросивший пиджак, выскочивший на арену и кинувшийся на быка, понимал в тавромахии, наверно, больше, чем официальные участники боя. Его с трудом вытолкали с арены.

На стенах висели афиши: «Алехандро Касона. Наша Наташа». (Натача — по-испански). Мне рассказывали, что это первая пьеса молодого драматурга, что «Натача» — молодая учительница. Но времени, чтобы пойти в театр, у меня не было, и я так и не знаю, почему у учительницы русское имя. Знаменитое барочное здание валенсийской биржи я увидел потому, что там происходило заседание кортесов. Муниципалитет — потому что там проходил конгресс в защиту культуры.

Город был переполнен, как все города, и особенно как резиденция правительства. Было много беженцев из фашистской зоны, из Мадрида, тьма чиновников и военных. В кафе трудно было найти место. По сравнению с голодной мадридской жизнью все казалось изобилием. Количество значков, которыми торговали на улицах, было непостижимо. Неудивительно, что торговец предлагал большой выбор. Но попадались люди, на груди которых, как на щите торговца, мирно уживались значки социалистического и анархистского профсоюзов. К этому типу людей принадлежал мой валенсийский шофер Баутиста. Значков он, правда, не носил, зато каждое утро изумлял меня совершенно противоположными высказываниями. Иногда он полностью разделял точку зрения компартии, а на другое утро требовал углубления революции, как убежденный анархист. Это не мешало ему затем призывать к умеренности в духе крайне правой из всех партий, участвовавших в правительстве. Оказалось, что, привозя мне по утрам все выходившие в городе газеты, он у киоска успевал просмотреть только одну, но каждый раз — другую, и любое печатное слово убеждало его до следующего утра. Однажды он потребовал у меня полной автономии Каталонии: в это утро он прочитал барселонскую газету.

Разобраться в происходившем было трудно не одному Баутисте. В мирное время «высокая политика» не затрагивала большинства, по крайней мере — непосредственно. В дни войны она касалась каждого. Перед всеми стоял вопрос, как быть, как вести навязанную народу войну. Все зависело от того, чья точка зрения одержит верх. Военные говорят: «В бою лучше любое решение, даже неверное, чем колебание и промедление». А беда была в том, что, кроме коммунистов, все колебались и медлили. И никто, кроме коммунистов, не соглашался (разве только на словах) забыть раздоры ради общего дела.

До окружения Мадрида люди верили старому «левому» социалисту Ларго Кабальеро, чье правительство пришло на смену чисто буржуазному. Я поставил слово «левый» в кавычки потому, что люди, подобные Кабальеро, порою замахиваются левой рукой так далеко, что она оказывается справа. Сам он считал себя «левее» коммунистов, которых ненавидел. Он не хотел дисциплинированной армии, — разве это пролетарское дело? Он был за выборное начало в армии и в то же время доверял бездарным, а порою подозрительным королевским генералам. Армию он хотел строить, как профсоюз: на добровольных началах. В первые месяцы большинство так и отправлялось на фронт: отряды формировались на базе профсоюза и реже — какой-либо партии. Он забывал, что войну ведут не профсоюзы и не только рабочие, а весь народ. Поборник равенства солдат и командиров, он хотел стать диктатором и вел себя как диктатор. Он взял себе портфель военного министра — никогда в жизни до этого он не интересовался военным делом. Старым генералам тем легче было воздействовать на него. Рост компартии и ее влияния смертельно пугал его: по существу, это могло стать крахом всей его «левой» политики, которую он проводил десятилетиями на крайнем фланге. Потрясенный предательством французского премьера социалиста Леона Блюма, он, однако, не забывал, что они оба — члены II Интернационала. К своим прежним противникам — анархистам он давно привык: их споры были спорами в одной семье. Анархистов он предпочитал коммунистам и, главное, верил им, а коммунистам — нет. Да и троцкисты были для него куда понятнее — и безопаснее — коммунистов. К русским он тоже относился с подозрительностью: все русские — коммунисты. В XX веке Испания вела только разорительную колониальную войну в Африке, стоившую больших денег, но унесшую сравнительно мало людей. Потери ужасали Кабальеро: он думал, что Гитлер и Муссолини будут воевать в Испании, как испанцы в Марокко.

Я не хочу умалять прошлых заслуг Кабальеро. Вероятно, они были, иначе трудно объяснить, почему рабочие так долго верили ему. Но во время войны этот человек с медальным кастильским профилем сыграл черную роль. Когда же ему пришлось уступить свое место другим, то, оскорбленный насмерть, он превратился в брюзжащего старика, в магнит для всех недовольных, оказавшихся не у дел, и, мягко говоря, склочников. Поговаривали о том, чтобы выслать его, но никто не мог на это решиться.

Сменивший его на посту военного министра Индалесио Прието, тоже старый социалист, был человеком другого склада, политиком без донкихотских черт и без заскоков. Говорят, что, когда социалисты его упрекали в обжорстве и распутстве, он проводил рукой черту между грудью и животом и отвечал: «Что вверх, принадлежит социализму, что вниз — только мне». Он был скептиком, до войны — веселым. Партийные интересы и для него стояли выше остального. Но главная его беда была в другом: он не верил в победу. Война очень рано показалась ему проигранной, а потому бессмысленной. Он подумывал о перемирии, что означало бы, конечно, полную сдачу. Он был одним из тех, кого на Западе называют «реальными политиками»: человеком, сбрасывающим со счетов все, что лежит вне политических комбинаций. Он не мог понять того духа победы, который жил в народе почти до конца, для него это была вера в абсурд. Он вовсе не желал, чтобы его Испания выполняла некую всемирно-историческую миссию в безнадежном бою с фашизмом. Все это были для него пустые слова. «Реальный политик», он говорил их — и не верил в них.

Не знаю, до каких пор верил в победу последний премьер республики Негрин. Но в его вере никто не сомневался, и в этом одном была его большая заслуга. Когда он был назначен министром финансов, его никто не знал. Но назначение было понятно: он занимался экономикой. Когда же он стал премьером, все недоумевали: кабинетный человек, социалист не с таким уж большим стажем, молодой… Конечно, и он не был последователен до конца, а в эмиграции обида и разочарование увели его с прежних позиций. Но в те довольно долгие месяцы, пока он был у власти, он оставался настойчивым, волевым, неутомимым. Он понял, что на войне не разбирают средств, не отказываются от любой помощи, а в своем лагере не ведут закулисных интриг.

Говорили, будто социалисты однажды горько упрекали его за то, что в армии почти все комиссары и большинство выдвинувшихся командиров — коммунисты. Он будто бы ответил: «Согласен. Я тоже не люблю коммунистов. Дайте мне хороших комиссаров и командиров — социалистов, и я сейчас же заменю ими коммунистов. Но возьмите флот, он всегда был социалистическим. Теперь и там коммунисты. Как вы это допустили? А если у вас нет людей, нам не о чем говорить». Если это и легенда, то в ней есть то, что французы называют «дном правды».

В Валенсии я слушал речь президента республики Асанья. Эта, война явилась для него неожиданностью: хотя его предупреждали, что фашисты мобилизуются, что они и монархисты не примирятся с победой Народного фронта на выборах, что офицерство готовит переворот, но он верил, что генералы не изменят присяге и, главное, обещаниям, которые они дали ему лично. Народный энтузиазм первых дней захватил его, измена его оскорбила, но очень скоро подобие народовластия, беспорядок и собственное бессилие его перепугали. Если бы это можно было сделать парламентским путем, он бы передал власть Франко, а сам ушел в изгнание. В Валенсии он говорил красивые, трагические, но беспредметные слова. Он производил впечатление смертельно усталого, напуганного человека. Я не сомневаюсь в его личной храбрости, но это был страх от непонимания, происходящего. Потом он уехал в монастырь Монсеррат, под Барселоной, на горе. Там он жил затворником. Говорили, что он хотел уехать из Испании, но правительство его не отпустило.

Самым милым (не подберу другого слова) человеком в правительстве был Альварес дель Вайо. Профессиональный политик, как и его товарищи по социалистической партии, «реальным политиком» он не стал и по характеру своему стать не мог. Левый без кавычек, он даже неожиданно для себя никогда не оказывался справа. Долгое время он возглавлял институт военных комиссаров, и никаких разногласий с коммунистами у него не было. Он был подлинным другом нашей страны. Как-то, глядя на карту, он сказал: «Не то страшно, что Франко так близко от Мадрида, а то, что Россия от нас далеко». Человек большой душевной чистоты, он нашел в себе силы порвать со своим старым другом Кабальеро, потом с Прието и поддержать нового человека — Негрина. Негрин поручил ему министерство иностранных дел. Он ездил в Женеву (в Лигу Наций), в Париж, в Лондон. Он задолго готовил свои речи, каждый раз волновался и говорил с такой страстью, с такой болью, что искушенные, чтобы не сказать прожженные, дипломаты потупляли глаза. Его слушали вежливо и сострадательно, принимали туманные резолюции и, по существу, во всем отказывали. Мало того, на деле помогали Франко и во всем уступали Гитлеру и Муссолини. Да и что была Испания для дипломатов? Заупрямившаяся пешка на огромной шахматной доске, не желающая ходить по правилам, разработанным ими. Ну так под стол ее! А дель Вайо глядел детскими глазами в их глаза, голос его дрожал, для него Испания была гибнущей матерью; он молил у врачей лекарства, и у них были лекарства, но они отказывали ему. И все-таки он верил, что людей можно убедить, никогда не поздно убедить, что, кто бы они ни были, они должны понять правду. Несправедливость обижала его и впрямь как ребенка. Он терпеливо доказывал: нет, в Испании правят вовсе не коммунисты, нет, в Испании никто не преследует церкви, нет, в Испании не осталось иностранных солдат, а у Франко их десятки тысяч. Дипломаты все это прекрасно знали, но в правилах их игры было закрывать глаза на факты. Это еще лучше знали социалисты из II Интернационала. У них были свои правила, на практике приводившие к поощрению фашизма. Эти готовы были плакать вместе с дель Вайо, они заклинали его понять их положение и вместе с дипломатами всеми средствами старались связать республике руки, чтобы выдать ее фашистской троице. Так инквизиция выносила только приговор, исполнение приговора она предоставляла светской власти — церковь не обагряет своих рук кровью. Не знаю, каким министром был дель Вайо. Но он был подлинным испанским интеллигентом — бескорыстным, идеалистическим, артистичным, непрактичным, слегка провинциальным в своей неистребимой вере в добро, отзывчивым и чуть-чуть легкомысленным именно от непрактичности и веры. Иногда казалось, что он смотрит на жизнь и на войну в том числе сквозь розовые очки; это было не так, он хорошо знал и кровавую и черную сторону войны. Но смотрел он на все с доверием к людям. И это было не только трогательно, порой это было мудро, потому что помогало верить другим.

2

В Валенсии я однажды был на заседании «водного трибунала»: судьи-крестьяне, только старики, решали споры соседей о воде. Участки рисовых полей невелики, один арык орошает несколько участков; достаточно ногой обрушить край канавки, и сосед остается без воды, а виновник ущерба получает ее вдвое. Судьи внимательно выслушивали обе стороны, топографию полей они знали назубок, обмануть их было невозможно. Приговор, который они выносили, был окончательным и апелляции не подлежал. Да стороны и сами знали, что он справедлив. Государственная власть в эти дела не вмешивалась. Это было нечто вроде государства в государстве. Порой мне казалось, что все испанское крестьянство — это государство в государстве, только без всякой власти.

Отъезжая от моря, я видел маленькие апельсиновые деревья, стоявшие в шахматном порядке по обе стороны дороги: не шестьдесят четыре, а тысячи клеток. Иногда со стремянки, иногда приставив к дереву небольшую лестницу, крестьяне в длинных блузах собирали урожай. Когда я ехал по этой дороге в первый раз, деревья стояли в цвету, и белизна того самого флердоранжа, которым украшали невест, сливалась и ослепительно сияла — тогда разглядеть шахматное построение было труднее.

Я говорил себе: ты едешь по земле Дон-Кихота. Это, правда, не Ла Манча, но это так близко. От длинных блуз крестьяне казались меньше ростом, приземистее. Я спрашивал себя: кто из них Санчо Панса? Судьи «водного трибунала» выносили свои приговоры с той же практической житейской мудростью, что и Санчо на острове Баратария. Я останавливал машину, разговаривал с крестьянами. Валенсия — не Эстремадура и не Андалусия: крупных землевладельцев здесь нет, участки более или менее равные, обрабатывают их всей семьей. Из разговоров я понимал, что эти середняки, так же как бедняки и как батраки, жили одними мыслями. Им казалось раньше, что республика принесет им счастье: землю и воду, дешевые инструменты, если не машины. Так Санчо Пансе казалось, что с Дон-Кихотом он найдет свое счастье. Мало-помалу Санчо понял, что счастье не ждет за углом, что быть оруженосцем Дон-Кихота не так просто, что поступки Рыцаря Печального Образа часто нелепы и противоречивы. Но его увлекали речи рыцаря, его доброта, его великая мечта. И как-то само получалось, что для Санчо не стало иной дороги, чем дорога Дон-Кихота.

Сравнения, параллели, особенно литературные, — дело неверное, но все же я хочу их продолжить. Республика разочаровала крестьян. Задолго до войны нищая крестьянка сказала Эренбургу: «Республика к нам не пришла». Она ни у кого не отняла земли и никому ее не дала (по крайней мере, чтобы об этом стоило говорить). О земельной реформе спорили без конца — в кортесах, на митингах, в газетах, один проект был замысловатее, другого, а для крестьян ничто или почти ничто не менялось. Только во время войны министр земледелия коммунист Урибе начал осуществлять реформу, да и то с какими препятствиями со стороны других партий, в том числе и называвших себя крестьянскими! Но если в Арагоне «либертарный коммунизм» анархистов зачастую приводил к тому, что крестьяне теряли последние остатки доверия к республике и порою были готовы предпочесть ей фашизм, то в других местах такого расхождения, такого разрыва быть не могло. Крестьяне понимали или, скорее, чувствовали инстинктом, что только республика спасет их от худшего, чем есть и чем было. Ведь когда Дон-Кихот умер, Санчо плакал горше всех и, может, быть, в душе сожалел, что был ему плохим оруженосцем.

Крестьяне говорили: «Да, конечно, фашизм надо разбить, товарищ (а иногда — «сеньор»), но у нас нет рабочих рук; да, конечно, нашу армию надо снабжать, — еще бы, там и наши дети, но как собрать хороший урожай, если у нас нет удобрения и достать его негде». Жаловались: церковь закрыта, священник сбежал, женщины плачут и говорят, что бог нас покарает. И отводили глаза — видно, сомневались: а может быть, в самом деле покарает? В деревнях стояли вокруг отпускника, качали головами, тяжело вздыхали, молчали. Он рассказывал о том, как сильны фашисты, как храбро сражается его часть, каких замечательных командиров выдвинула эта тяжелая народная война. Они сами знали, что война народная, потому что не хотели фашизма. Но они знали также всю тяжесть войны, потому что дорого платили ей. Им казалось, что против них несметная сила. Ограниченный узким горизонтом, ум Санчо Пансы работал медленно, и все же закрадывалась мысль: а стоит ли это таких жертв, есть ли реальная правда в словах Дон-Кихота — в уверениях и заклинаниях о победе? Но отпускник был сыном соседа, они знали его с рождения, республика была их мечтой, хотя и сильно потускневшей, война была неизбежностью, с которой ничего не поделаешь (может быть, именно ею бог и карал?), воевал весь народ, а кто же они такие, как не сам народ? Фашизм — это власть иностранцев, а испанец испокон вену был готов перенести что угодно, только не иностранное владычество (они сами еще пели песни о владычестве мавров, не таком уж дурном, судя по тем же песням, и все же непереносимом); они ничего не читали, но все же знали, что испанцы не покорились Наполеону I; и фашизм был — маркизы, графы, владельцы тысяч гектаров земли, которой у них было так мало или не было вовсе («Вот эти луга, товарищ, на них наш маркиз охотился раз в год, а нам негде сеять хлеб»); фашизм — это власть гражданской гвардии в деревне, власть попа, — бог-то бог, а помимо десятины поп владел душой жены, матери, дочери, почти каждая женщина в доме была шпионом церкви.

И тут же происходило непонятное: мать грозит богом, а дочь рвется в город, чтобы работать на фабрике, притом не ради денег или нарядов, а чтобы помочь фронту. Мало того, дочь соседа просто ушла на фронт, девушка — подумайте — с солдатами! Давно в деревню приезжал театр во главе с каким-то поэтом («Поэт, знаете, это кто стихи пишет, а может быть, и представления, не знаю; говорят, фашисты его убили»). Играли студенты. Простая девушка из деревни заставила крестьян восстать на большого сеньора, онабыла обижена сеньором; это почему-то называлось «Фуэнте овехуна» — «Овечий источник», такая деревня есть на самом деле; а теперь каждая девушка хочет быть такой, как эта… да, Лауренсия. Вы, значит, тоже это видели? Только девушки говорят, что хотят сражаться и за себя, и за всех. А дети! Играют только в войну, и никто не хочет быть фашистом. А ведь мы неграмотные, товарищ, где нам разобраться!

Крестьянин глядит с недоумением, отводит глаза и вдруг становится подозрительным; очень вежливо, словно мимоходом, спрашивает: «А зачем вы приехали к нам?» И уже больше не зовет меня товарищем. «Россия, да это так далеко, сеньор. Вам нравится у нас? Мы — бедная страна, сеньор, но, правда, мы не плохие люди…» «А вы знали и того поэта, который написал «Овечий источник»? Он умер триста лет назад? А я думал, это тот, который приезжал к нам. Вам, сеньор, должно быть, в самом деле нравится у нас, если вы столько знаете…»

Нет, испанский крестьянин во многом отличается от других. Доверчивый или подозрительный, он не говорит униженным тоном, он не считает себя ниже собеседника. Он ненавидит богатых не за их богатство, а за свою нищету. Он верит в человеческое слово, хотя и устал от вековых обманов. Он мало ценит чужую жизнь, но свою — еще меньше. Он не понимает, что за угощение можно взять деньги. Деньги ему очень нужны, но он их все-таки презирает. Крестьянин может понять не только историю крестьянки Лауренсии, но и стихи Лорки и Альберти. Парижанин непременно даст указание работающему на улице художнику и заспорит с ним. Испанский крестьянин ничего не скажет, пока его не спросят. Но увидит он точнее, чем парижанин, и скажет, свое мнение осторожно и мягко. При этом он неграмотен, вековое воспитание чувств и вкуса, интуиция заменяют ему грамоту в искусстве.

У него есть и чувство юмора, хотя вообще испанцы к нему не склонны. Мы однажды проезжали деревню, через которую шла дорога Валенсия — Мадрид. Со мной ехал недоверчивый товарищ, он не поверил табличке, велел шоферу остановиться и спросил у старого крестьянина, стоявшего на краю дороги, правильно ли мы едем. «Да, сеньор, — ответил тот, — это дорога на Валенсию, и другой, как вы сами видите, нет. Но вон там стоит часовой. Он для того и поставлен, чтобы показывать дорогу. Вы спросите его». Все это — без намека на улыбку и самым равнодушным тоном.

Как всякий образ, Санчо Панса — сплав, и на длинном протяжении романа он развивается. Крестьян миллионы, их не сольешь в один образ. Говорят, что, если бы слить Дон-Кихота и Санчо воедино, получился бы средний испанец. Но средний — понятие статистическое, не живое. Дон-Кихота можно себе представить без Санчо, Санчо без Дон-Кихота — труднее. Но если бы Дон-Кихот не наградил Санчо Пансу большими, хотя и невещественными дарами, он сам был бы только трагическим или комическим персонажем, но не странствующим рыцарем Добра.

Я видел фильм Хемингуэя и Ивенса, — да, есть такие крестьяне. Я читал роман Ландинеса, — да, есть и такие. Жадные и бессребреники, добрые и жестокие, труженики и лентяи. Не в этом дело. Крестьяне мечтали о республике, крестьяне решили ее защищать. Они не могли иначе: и потому что Санчо трясся на осле за Дон-Кихотом, и потому что Лопе де Вега по-своему пересказал действительную историю, и потому что Лорка приезжал к ним со своим театром, и потому что у них не было земли, и потому что смерть их не пугает, и потому что в угнетении они остались людьми — человечными, скромными и гордыми, чуждыми какому бы то ни было расизму, остались испанцами.

Я говорю о большинстве, а точно измерить большинство никому не дано. Может быть, я не имею права утверждать это, я видел слишком мало крестьян, слишком мало говорил с ними. Но такое впечатление у меня осталось. И это несмотря на то, что долг Испании перед ее крестьянами огромен и что защита республики потребовала от крестьян куда больше, чем все, что республика им дала.

3

Крестьяне дали стране не только своих сыновей и свой хлеб, они дали ей одного из самых замечательных поэтов тридцатых годов.

Судьба Мигеля Эрнандеса — человека и поэта — глубоко трагична даже на трагическом фоне испанской жизни последних десятилетий. Она трагична и на фоне испанской поэзии, несмотря на то что радость и полнота жизни ушли из нее давно — вместе с «золотым веком». И типична эта судьба тоже в трагедийном смысле, когда жизнь становится борьбой двух начал — света и тьмы, когда гибель героя возвышает и вдохновляет зрителя.

Эрнандес был сыном пастуха и сам в отрочестве пас коз. Он рос под ветрами: теплым — со Средиземного моря и холодным — с гор. В долинах цвели апельсиновые рощи, на горах лежал снег. Козы щипали выгорающую траву. Ветер стелил по земле дым кизяка.

Казалось бы, поэтическое чувство молодого крестьянина должно было принять формы народного романса, народной песни. Но его первая поэма написана октавами, точными, классическими. Первым наставником и образцом был для него Гонгора, поэт, закончивший собою «золотой век», ушедший от романса и песни к сложнейшим формам и к смутному, невнятному содержанию, предок той поэзии, которую называют «герметической».

Может быть, Эрнандес хотел доказать, что спустившийся с гор пастух владеет всеми тайнами ремесла и проник во все тайны изысканных душ? Может быть, его одиночество среди природы перекликалось с тем одиночеством, к которому звал поэзию Гонгора? Может быть, загадка бытия казалась Эрнандесу, жившему вдали от людей, такой же неразрешимой, как Гонгоре, сознательно покидавшему мир человеку?

Когда вышла первая книга Эрнандеса, ему было двадцать два, а Испанской республике — два года. Пройдет еще год, и не оправдавшая надежд народа республика призовет генерала Франко, и иностранный легион на подавление астурийского восстания. Не удивительно, что Эрнандес все еще видел жизнь с ее трагической стороны. Он мечтал о человеческом совершенстве, но не знал, как вести борьбу за него. Он еще глядел назад. Его пленяли и формы, и идеалы минувших времен. Он пишет классическую религиозную драму, в которой герой стремится к небу, а пять чувств, «грубых», как они названы в перечислении действующих лиц, всячески мешают ему. С небом герой соединяется на костре.

Однако и первые стихи Эрнандеса, и религиозная драма — вовсе не простое, хотя бы и блестящее подражание. Резкость образов, очеловеченное противопоставление земли и неба, четкость выражения поэтического чувства, глубина сердечного волнения заставляли видеть в нем не эпигона, а современника. Недаром он быстро приобрел признание читателей и дружбу таких поэтов, как Лорка, Бергамин, Альберти, Неруда. Аксессуары прошлого никогда не закрывали от него ни живой природы, ни живого современника, ни судьбы тех, кем он сам был от рождения, — крестьян, людей труда. Несмотря на признание, в душе Эрнандеса шла постоянная борьба, борьба между поэзией как средством выражения себя и как общественным актом; между мыслью одиночки и устремлениями человечества; между песнью птицы и песнью человека.

Когда началась испанская война, Эрнандесу было двадцать пять лет. Из поэтов с именем он был самым молодым.

Испанская поэзия никогда не отрывалась от народных форм. Тот же Гонгора вошел в хрестоматии романсами и песнями. В этих формах поэты искали душу народа и, прибегая к ним, надеялись отразить ее. Теперь она сама открылась перед ними. Былая борьба за честь и человеческое достоинство, за простое и трудное содержание слова «свобода» неожиданно для всего мира и для самих испанцев возродилась. Мало того, она стала всенародной. Вместо одного Сида на сцену истории вышел народ. Для него необходимость победить фашизм вызывалась вовсе не желанием вернуться к прежнему, а надеждой, даже уверенностью, что победа принесет настоящий расцвет.

Отвечая на всенародные чувства, коммунисты образовали Пятый полк — удивительную школу мужества, из которой вышла невиданная народная армия, самые талантливые командиры и самые стойкие солдаты. Коммунист Эрнандес пришел в Пятый полк с первых дней войны и стал политическим комиссаром; поэт, искавший выхода из одиночества, стал борцом, основная цель и основное дело которого — убедить людей в том, что они не одиноки.

Он сражался и продолжал писать. Он написал книгу стихов «Ветер народа».

В этой книге есть страстные призывы к другим народам; это не мольба о помощи, это предвидение: с вами может случиться и даже наверно случится то же самое, если вы останетесь равнодушными. В этой книге есть обращения к солдатам, к молодежи, — их и сегодня нельзя читать без волнения. На этот раз Эрнандес прибегал ко всем формам, ко всем размерам, лишь бы достичь наибольшей силы убеждения.

Стихотворение из этой книги «Ребенок, пашущий на волах» войдет, вероятно, во все антологии и хрестоматии как одно из самых глубоких и горьких описаний судьбы испанских детей, как напоминание о детстве самого поэта. Мальчик родился с шеей, предназначенной для ярма. Начав жить, он тем самым начал умирать. Первое, что он чувствует: жизнь — это война. Он не знает, сколько ему лет, но уже знает, что пот — это соленый венец землепашца. Как корень, он все глубже уходит в землю. Поэту больно глядеть на него, своим плугом ребенок ударяет его в грудь. Кто же спасет этого ребенка? Где молот, который разобьет его цепи? Пусть этот молот родится в сердце батраков, — прежде чем стать мужчинами, они тоже были детьми, пахавшими на волах.

Наряду со стихами Эрнандес писал маленькие пьески для фронтовых театров, для коротких уличных представлений. Эти простые агитационные сценки написаны с удивительным знанием того, что в данную минуту может привлечь случайного зрителя, тронуть его и заставить задуматься.

В разгаре войны Эрнандес ненадолго приехал в Советский Союз. Он посвятил нашей стране ряд стихотворений. Впрочем, «посвятил» — пустое слово. Он объяснялся ей в любви, порой стыдливо, как робкий влюбленный, порой — во весь голос, торжествуя, как человек, увидавший свою воплощенную мечту.

Когда война окончилась, оказалось, что фашизму мало крови, которая была пролита, мало убитых бомбами детей, мало горя и голода, которые он принес с собою. Начались казни, не хватило тюрем, исчез хлеб.

Случилось так, что Мигель Эрнандес попал в лапы фашистов. По-русски нельзя сказать иначе: у зверей не бывает рук. Суд зверей приговорил поэта к вечной каторге. Звери посадили поэта в каменную клетку. Эрнандес был здоровым и крепким. Он не выдержал и трех лет. Он умер в тюрьме в возрасте тридцати одного года.

Теперь фашисты издают избранные сочинения поэта. В их антологии не входят не только стихи, посвященные Советскому Союзу, но и стихи периода войны. Старый прием: когда поэт проклинает врагов, они объявляют его самого «проклятым»; когда поэт зовет к свободе, зовет в будущее, они объявляют его безумцем; когда поэт умирает, они замалчивают его надежду и подчеркивают его печаль. Фашистские критики туманно и проникновенно говорят о личной трагедии поэта, не называя палачей, и приписывают ее якобы тяготевшему над ним «проклятию». Это делается для того, чтобы оторвать его судьбу от судьбы народа. Но это значит также, что народ не забыл его и не отделяет его от себя.

В разгаре войны Эрнандес написал стихи о Долорес Ибаррури. Она была для него воплощением доблестей испанского народа. Стихи эти начинаются неожиданной строкой: «Я умру, как птица, — с песней…» Он действительно писал стихи до самой смерти. Вполне понятно, что из тюрьмы он не мог прямо говорить о том, что думал и чувствовал; вполне понятна и глубокая печаль, охватившая его перед смертью. Умирая, он знал, что умирает, и знал, что его жена и ребенок питаются только хлебом и луком; луку — спасителю жизни — посвящено одно из самых горьких стихотворений, написанных в тюрьме. Но если вчитаться в его последние стихи, то становится понятно, что свою трагедию Эрнандес переживал до конца как подлинный трагический герой: не слагая оружия и не теряя веры. Вот стихи, так и озаглавленные — «Последняя песня». О ком говорит он осенью 1941 года, когда фашизм, казалось, шел к неминуемой победе, — только о своем доме или о своей родине?

Для него надежды не осталось. Но сама по себе надежда бессмертна, как бессмертны поэт и герой.

4

Через двадцать с лишним лет, в новую, иную эпоху, я стараюсь всеми силами избежать той патетики, которою мы все — пишущие, очевидцы, просто романтики того времени — окружали Испанию. Но если то, что я сегодня пишу об Испанской компартии, покажется читателю не рассказом, а гимном, то пусть он поймет: это оттого, что чувство, рождающее этот гимн, осталось неизменным.

«Есть такая партия!» — сказал однажды Ленин.

Нашлась и в Испании партия, которая сумела возглавить народ. Она не могла взять власть в свои руки, да и не ставила это себе целью. Но она поняла то, чего, может быть, не всегда отчетливо хотел народ. Она сделала все для того, чтобы народные стремления смогли выявиться. С первого дня войны она приняла ее всерьез, не опьяняясь тем, что на первом этапе фашистский мятеж не удался, понимая, какая борьба предстоит, трезво оценив силу врагов. И до самого конца, на протяжении почти трех лет войны, она видела перед собой одну цель — победу, и этой цели подчинила все. Она первая поняла и неизменно настаивала на том, что армия должна быть единой, всенародной, дисциплинированной, обученной, иначе она не сможет противостоять фашистам. Терпеливо и неустанно втолковывала она это другим: министрам, партийным руководителям, каждому солдату, каждому рабочему, каждому крестьянину.

Я не хочу сказать, что у компартии не было ошибок или что все коммунисты были идеальными людьми. Свои ошибки партия признавала и во время войны, и после нее; о них говорила Долорес Ибаррури на сорокалетии со дня основания Коммунистической партии Испании. Но если в начале мятежа партия была небольшой, то потом она стала самой многочисленной, а когда народ во время войны поддерживает тех, кто требует от него бесконечных жертв, то это многое значит. И это возможно лишь тогда, когда требующий жертв сам приносит их больше всех других.

Французскую компартию народ назвал «партией расстрелянных»: она потеряла за годы гитлеровской оккупации семьдесят пять тысяч человек. В начале мятежа Испанская компартия насчитывала около восьмидесяти тысяч членов. Но за годы войны и последовавшего террора она потеряла сотни тысяч человек. Я бы назвал ее «партией солдат».

Да, что бы ни делал коммунист — писал ли он стихи, ковал ли руками оружие, учил ли детей, собирал ли с крестьянами урожай, — все равно он был солдатом, он отдавал себя целиком только делу победы.

Крупнейшая партия была представлена в правительстве всего двумя министрами — земледелия и народного просвещения. В кортесах, как и до войны, было два десятка депутатов-коммунистов на несколько сот представителей других партий. В большинстве учреждений, в том числе военных, коммунисты насчитывались единицами. Зато они составляли большинство, и часто абсолютное, среди комиссаров, боевых командиров и во многих частях — среди солдат. Они готовы были довольствоваться второстепенной и третьестепенной ролью, они поддерживали и выдвигали и кадровых военных, и республиканцев, и анархистов, уступали им первенство, лишь бы те хотели победы, как хотел ее народ. Народ это понимал и ценил. Это понимали и лучшие люди других партий. Это понял честный анархист Дурутти, когда сказал, что поступается всем ради победы. Вероятно, за это, за фактическое признание правоты коммунистов, за преступное с точки зрения анархизма признание необходимости твердой дисциплины и крепкой организации армии он и был убит под Мадридом, у домика своего штаба, «случайной» пулей.

Коммунистами были лучшие командиры — недаром Листер и Модесто прошли за время войны путь от рядового солдата до генерала. Но генералов без армии не бывает. Я ни разу не слыхал, чтобы коммунистические части (вовсе не целиком составленные из коммунистов, но с коммунистическим ядром) оставили позиции без приказа, отошли без приказа. Им тоже порой не хватало умения, но решимости — никогда. Сколько раз я видел, как на досуге один или несколько солдат разбирают винтовку или пулемет; они учились по собственному почину, и в большинстве случаев это были коммунисты. Сколько учебников тактики, сколько уставов пехотной службы я видел в землянках командиров и комиссаров — коммунистов! Однажды я выехал из Мадрида ночью; предполагалось небольшое наступление; мы заблудились, и нас отвели к командиру какого-то батальона; он не спал; проверив мои документы, он вдруг сказал: «Вот все читаю и читаю, все учусь; трудно мне, я ведь простой рабочий, даже к чтению не привык; но партия велела…» Я пошутил; лучше выспаться, сил будет больше, голова свежее. Но он серьезно ответил: «А когда же учиться? Днем времени нет, у меня несколько сот человек. Все думаю: не прочту — не пойму, а может быть, это спасло бы кому-нибудь из них жизнь…»

5

Вероятно, как все мои современники, я впервые увидел Хосе Диаса на фотографии, обошедшей мировую прессу. Под Мадридом, с лопатами в руках, Долорес Ибаррури и Диас вместе с другими рыли окопы. На фотографии Диас казался юношей, которого смущает фотоаппарат. И моложавость и застенчивость его глубоко трогали: ведь это был вождь партии, которая возглавила борьбу испанского народа с фашизмом.

Севильский булочник, он рано обратился к политике. Сперва, недолго, он был в рядах анархистов. Классовое чутье (знаний у него тогда еще не было) быстро привело его к коммунистам.

Небольшого роста, с лицом, каких тысячи, он бывал незаметен, пока его не узнавали. Среди рабочих, солдат, крестьян он был своим, он как бы терялся в окружавшей его толпе. Но у него была удивительная улыбка, чуть смущенная и в то же время очень открытая. Когда он смеялся, обычно — беззвучно, это был смех от души. Люди смотрели на него с нежностью и тревогой. Тревогу внушало то, что он был очень болен, и скрыть это не удавалось, несмотря на все его мужество и работоспособность: он все худел, все тоскливей и ярче горели черные глаза. На пленуме Центрального Комитета коммунистической партии в Валенсии в марте 1937 года я послал в президиум записки ему, Долорес Ибаррури и тогдашнему первому секретарю Объединенной социалистической молодежи, а нынешнему генеральному секретарю коммунистической партии Сантьяго Карильо с просьбой написать несколько приветственных слов для моей газеты и подписался: «Корреспондент «Комсомольской правды». Все трое выполнили мою просьбу. В перерыве Диас подозвал меня и, вручая листок, вырванный из записной книжки (он у меня цел), сказал:

— Я написал: «Передаю привет с пленума через вашего корреспондента» и оставил место для твоей фамилии. Впиши ее сам, а то я могу ошибиться в русской фамилии.

Я поблагодарил и ответил, что это совершенно не нужно.

— Как — не нужно? Непременно нужно. Во-первых, так достовернее, а во-вторых, зачем тебе скрывать свое имя? Пусть знают, кто здесь с нами.

Диаса я видел обычно только издали. Каждый раз я глядел на него с болью: человек сгорал. И вместе с тем голос его всегда был тверд, жесты спокойны, возмущение и негодование разрешались улыбкой. Я глядел на лица друзей, посвященных в тайну его болезни: тревога за его здоровье сменялась надеждой. От Диаса исходило простое и мудрое спокойствие. Он не искал слов, говорил без ораторских приемов, но однажды я слушал его шесть часов подряд. Мне только больно было смотреть, как он бледнел и вытирал пот, стараясь сделать это незаметно. Иногда мне казалось: с таким же трудом, изнемогая, с такой же верой, с таким же сознанием горькой необходимости и гордой правоты идет через войну сама Испания. Потом я стыдился «литературщины». Испания — не один человек, она может болеть, но не может умереть.

Я ни с кем не могу сравнить его, ни с историческим лицом, ни с литературным героем. Он был просто человек из народа, вот и все. Он говорил от имени Испании, потому что знал, что народ дал ему это право.

6

Когда на пленуме в Валенсии Хосе Диас назвал имя Педро Чэка, встал совсем молодой человек с очень красивым интеллигентным лицом. По залу прокатились овации. Чэка поднял кулак, рука его задрожала, задрожали губы, глаза увлажнились. Ко мне наклонился Кольцов и шепнул:

— А ведь он железный человек, я знаю, что говорю, я-то повидал железных людей…

Болезненный, но никогда не жаловавшийся, на первый взгляд нерешительный, всегда предупредительный, явно страдавший от необходимости сказать жесткое слово, Чэка прославился в дни мадридской обороны, самые трудные дни первой половины войны. Впрочем, «прославился» — неподходящее слово. Дело в том, что никогда никакой славы он не искал. Вся работа его была как будто будничной: организация, снабжение, борьба с «пятой колонной» и тысячи дел помимо того, дел незаметных, мелких, упорных. А если на фронте случался прорыв, Чэка не ждал, чтобы его послали: спокойно вставал, не забывал передать помощникам дела, доканчивал свою мысль и отправлялся туда, куда мог послать другого. Он некогда не жаловался на усталость, на болезнь, отмахивался, когда об этом заговаривали другие. Чем труднее было положение, тем спокойнее, даже веселее бывал он. Какое-то тихое веселье было одной из основных черт его характера. У него была удивительная память: он не только помнил тысячи лиц, он помнил не лицо, а человека, его поступки, его слова. И поэтому всегда доброжелательно, но всегда справедливо он умел и оценивать людей, и находить им настоящее место в сложном хозяйстве партии на войне.

Казалось бы, все это мало «испанские» черты. Но национальный характер, мне кажется, иногда выражается в том, что человек знает характер своего народа, как его не может знать и понять ни один иностранец, и поступает соответственно этому знанию. Именно этим качеством Чэка добился не славы, а любви и, главное, полного понимания со стороны тех, кого он одновременно защищал и вел, вел настойчиво, без каких бы то ни было поблажек и отступлений, «железно».

Я возвращался в Союз на пароходе, на котором ехало много испанцев и в том числе Чэка. Рейс был секретным, но гитлеровцы о нем, видимо, знали. У немецких берегов, хотя мы шли довольно далеко от них, над нами на бреющем полете пронеслись несколько раз «хейнкели». Мы видели лица пилотов. Они как будто пикировали на наше суденышко. Забеспокоились все, даже капитан. Трудно передать возмущение испанцев. Едва можно было удержать их, чтобы они не грозили летчикам кулаками. «Хейнкели». были им слишком хорошо знакомы. Только Чэка спокойно улыбался.

— Наглец не бывает храбрым, — сказал он. — Это знал еще Лопе де Вега.

Я не ожидал литературной ссылки. Он рассмеялся:

— Все дело в том, что «курносые» (он даже сказал: «курносенькие») лучше «хейнкелей», а мы идем под их защиту.

Но «курносенькие» «ястребки» не смогли защитить его ни от тяжкой болезни, ни от такой ранней смерти…

7

В начале осени 1936 года, через несколько недель после начала мятежа, в Париже состоялся большой митинг. Он собрал многотысячную толпу. С трудом удалось найти место под самой крышей. Моими соседями были парижские рабочие, рядом со мной сидел старик с седыми усами, похожий на Марселя Кашена. Французы не любят длинных речей. Пасионария — тогда никто не называл Долорес Ибаррури иначе — говорила сорок минут, да еще на чужом языке. Ее слушали не только в благоговейном молчании, но и с неослабным вниманием. Все было понятно. Убеждали и волновали не слова, а звуки глубокого, чуть глуховатого голоса, скупые, но в сдержанности своей выразительные жесты, рука, в волнении комкавшая платок, огромные печальные глаза. Эти глаза плыли над толпой, они смотрели на слушателей отовсюду, они настигали их болью и верой. Когда от имени испанских матерей она обратилась к французским матерям и сказала: «Наши дети умирают, потому что иностранные фашисты не хотят, чтобы они были счастливы, неужели французские матери не поймут нашего горя?», я почувствовал, что не могу удержаться от слез. Я конфузливо посмотрел вбок — усатый рабочий плакал, слезы катились по щекам всех наших соседей.

Март 1937 года, Валенсия, первый за войну пленум ЦК компартии. Один из разделов доклада генерального секретаря ЦК Хосе Диаса посвящен работе руководителей партии. Он успевает сказать одно лишь слово: «Наша…» Зал не дожидается имени. Люди вскакивают и кричат: «Да здравствует Пасионария — наша, наша!»

Вечером, после закрытия пленума, состоялся скромный товарищеский ужин. Все были в приподнятом настроении: партия неслыханно выросла, ее люди были повсюду впереди, части, вышедшие из коммунистического Пятого полка, только что одержали победу под Гвадалахарой. Оказалось, что скорбные глаза умеют смеяться, что низкий голос, отчетливо слышный в общем хоре, с удивительной выразительностью передает народные песни далекой Астурии. Когда же начались танцы, Пасионария легко вскочила с места и увлекла Диаса в общий круг. И он сказал советским журналистам, единственным гостям на празднике: «Вот в чем сила нашей партии. В том, что она вечно молода, как Долорес».

Эпитет «Пасионария», которым народ наградил Долорес Ибаррури, трудно перевести. Для испанцев в этом слове выражены высокая одержимость идеей, готовность к любым мукам во имя ее, душевная печаль над неустройством жизни и несчастьями людей, святая вера в торжество свободы, неизбывная уверенность в торжестве правды. Эти свойства, эти чувства присущи испанскому народу. Их воплощение народ и увидал в лице Пасионарии.

Женщина в Испании никогда не была свободной, никогда не принимала участия в политической жизни. Она сидела взаперти, растила детей, ходила в церковь, на работу ее выгонял из дому только голод. История Испании знает мало женских имен: властную, жестокую Изабеллу католическую; любвеобильную, поэтическую, но всей душой ушедшую в мистику святую Тересу; анонимных героинь войны с Наполеоном. Для самих испанцев Пасионария была историческим явлением такой же неожиданности, каким было для людей, привыкших считать Испанию отсталой, бессильной и покорной, сопротивление народа фашизму. И при этом, пожалуй, не было и нет женщины более «испанской».

В первых боях она под обстрелом выводила раненых с поля сражения. Есть известная фотография: Долорес, как мать, утешает плачущего раненого юного добровольца. Фотография одна, а случаев таких не счесть. А сколько стариков, женщин, детей утешали ее письма, ее слово, ее большие нежные руки. Вместе с Хосе Диасом она рыла окопы под Мадридом. Она бывала на фронтах, в госпиталях, на заводах, в детских домах. Она жила в Мадриде под бомбежкой и артиллерийским огнем. Всегда и везде она делила судьбу народа, армии, рабочих, женщин, детей.

Дочь горняка и жена горняка, она с детства знала, что такое бесправие, нищета, каторжный труд и борьба. Труд и горе она, как Горький, вправе назвать «своими университетами». Она рано стала женой и матерью, и тогда лишь открылся дар ее вдохновенного, убежденного и убеждающего слова. Это слово сердца, но родилось оно тогда, когда ум и чувство сделали свой выбор, когда правда, борьба и счастье стали для нее синонимом коммунизма.

И среди войны она находила время, чтобы читать и учиться. Осенью 1938 года в Барселоне мы с Рикардо Марином, работавшим в нашем полпредстве, зашли в книжный магазин и увидали Пасионарию. Пока Марин разговаривал с ней, я тайком просмотрел отобранную ею пачку книг. Там были очередной том сочинений Ленина, Шекспир, только что вышедший перевод Пушкина, книги второстепенных испанских авторов XIX века. Она заметила мое любопытство, улыбнулась и сказала: «Есть столько книг, и надо знать все. Это вы, интеллигенты, все читали вовремя, а я это делаю с опозданием. Я недавно прочла Байрона. Это ободряющее чтение. Байрон не был бы с Чемберленом. Мне иногда казалось, что я читаю стихи бойца наших интернациональных бригад».

Перед очередным призывом восемнадцатилетних в Народную армию Объединенная социалистическая молодежь, неизменно принимавшая деятельное участие в подготовке призыва, обратилась к виднейшим людям страны с просьбой выступить перед призывниками, написать обращения. Пасионария категорически отказалась: «Мой сын не в армии, я не могу убеждать чужих сыновей».

Ее сыну Рубену едва исполнилось семнадцать. Он не должен был призываться. Он находился в Советском Союзе и собирался стать летчиком. Но, не сговариваясь с матерью, он разделял ее чувства. Слишком тяжело было его родине. Он ушел из школы, уехал в Испанию, поступил простым солдатом в армию Модесто — лучшую ударную армию республики, перешел с нею Эбро, был ранен и произведен в лейтенанты.

После победы фашистов Рубен Руис Ибаррури вернулся в Советский Союз. Летчиком он так и не стал. Когда гитлеровцы напали на нас, он добровольцем пошел в Красную Армию, был ранен, награжден орденом Красного Знамени, снова отправился на фронт. Под Сталинградом, командуя пулеметной ротой, освободившей Калач, он был смертельно ранен. Когда его хотели перевязать, он сказал: «Перевязывайте тех, кто сможет сражаться». И прибавил: «Не надо слез, я умираю за Испанию и за УРСС» (СССР — по-испански).

Может ли мать отдать делу своей жизни больше, чем жизнь своего сына? Может ли сын подтвердить свою верность этому делу чем-либо большим, чем жизнью?

Через несколько лет герой французского и испанского Сопротивления Кристино Гарсиа писал в ожидании казни:

«Товарищу Долорес, нашему руководителю, нашему учителю и примеру для всех борцов только два слова: группа коммунистов как бы одета в саван, и когда ты получишь это письмо, нас, несомненно, уже не будет на свете. И мы хотим сказать тебе, что никто не смог вырвать из наших уст ни одной жалобы, никто не смог в нашем присутствии безнаказанно бросить грязью в имя славной коммунистической партии, которою ты руководишь…»

Если вы хотите знать, кто такая Долорес Ибаррури, скажите себе: «Это — Испания». А если вы хотите в одном образе увидеть Испанию, скажите себе: «Это — Пасионария».

Они неразделимы.

8

Теперь я расскажу о человеке, который не принадлежал ни к какой партии, а был верующим католиком. Таких католиков и таких кадровых офицеров было немного, но — были.

Когда в Барселоне начался мятеж, фашисты захватили гостиницу «Колон» («Колумб») на центральной площади Каталонии и, поджидая подкреплений, вели беспрерывный огонь. Плохо вооруженный народ тщетно пытался атаковать их: каждая попытка обходилась в десятки и сотни жертв.

Многое зависело от поведения барселонских «штурмгвардейцев» — жандармов. Фашисты были убеждены, что они присоединятся к ним. Штурмгвардейцами командовал полковник Эскобар, старый военный и ревностный католик. Казалось, для него не может быть сомнений и он поступит так же, как большинство генералов и старших офицеров.

Но присяга была для Эскобара выше дружбы и кастовых связей, а народ — выше католической церкви. Если народ расходится с церковью, то и бог расходится с нею, думал Эскобар.

Он вывел своих штурмгвардейцев на площадь. Впереди солдат и рабочих, переходя в сквере от дерева к дереву спокойным учебным шагом, показывая пример мужества и расчета, он вел за собой атакующих. Рабочие впервые узнали, что вовсе не надо бросаться на приступ беспорядочной толпой, а надо отвоевывать шаг за шагом. Эскобар вошел в гостиницу первым.

Потом ему поручили дивизию на мадридском фронте. Она была составлена из совершенно неопытных милисианос. В первом же бою они дружно бросились бежать. Эскобар побежал с ними. А затем, неожиданно остановившись, закричал:

— Очень хорошо, дети мои, прежняя позиция никуда не годилась, а эта действительно замечательная! Вы уже всё понимаете! Давайте окапываться!

И схватил лопату. Милисианос остановились и начали копать землю.

Вряд ли Эскобар знал, что нечто подобное задолго до него сделал русский полководец Суворов. Одно, во всяком случае, было у них общим — любовь к солдату.

Однажды командный пункт Эскобара подвергся отчаянной бомбежке. Он перекрестился и с сияющим лицом сказал:

— Благодарю тебя, господи, за то, что ты подвергаешь испытанию меня и офицеров, а не моих солдат!

Потом он командовал корпусом. Корпус вел себя прекрасно, но никто не создавал командиру рекламы, а сам он не искал ее. Наконец ему поручили далекий тихий фронт Эстремадуры. Когда там началось неожиданное фашистское наступление, все были уверены, что враг с легкостью пройдет вперед: фронт был в полном небрежении у центральных властей. Но оказалось, что Эскобар, не получая ни подкреплений, ни оружия, сумел все же так расставить свои силы, так укрепиться, так подобрать людей, что фашистское наступление выдохлось.

Его как-то спросили:

— Как вы можете ходить в одну и ту же церковь с Франко, генерал? (Франко всегда рекламировал свою привязанность к католицизму.)

Эскобар ответил:

— Церковь открыта для всех, даже для Каина и Иуды. Но для меня тайна, почему господь бог терпит, чтобы мы с Франко ходили под одним и тем же небом.

Сам Франко этого не потерпел. По окончании войны фашисты расстреляли Эскобара.

9

А мой последний шофер Пепе был обыкновенным рядовым коммунистом. Я не могу назвать его иначе, чем дорогим другом.

Все почему-то звали его Пепе, хотя это уменьшительное от Хосе, а его крестили Даниелем. Он так привык к Пепе, что не отозвался, когда на призывном участке его назвали настоящим именем.

Это был тихий, скромный человек. Он никогда не отказывался ни от какой работы и с глубоким уважением относился к работе другого. Любой час, любое направление, любое расстояние — по первому слову он спокойно шел к машине. Если он о чем-нибудь беспокоился, то только о ней.

Мадридец, он вывез в Валенсию, потом в Барселону свою семью — мать, жену, невестку и двоих детей. Все они жестоко голодали. Он никогда не жаловался. Когда я спрашивал, что заказать для него во Франции, он виновато улыбался: хотя его жестоко мучили головные боли, а достать лекарства в Испании было невозможно, о себе он не думал и тихо отвечал:

— Если можно… муки для детей.

Когда же мы однажды поехали вместе во Францию, в Перпиньян, и я предложил ему купить самому все, что он захочет, он при возвращении вернул мне половину денег:

— Это слишком много для меня…

Семья его перешла французско-каталонскую границу на несколько дней раньше, чем мы, и пропала. Полиция арестовывала испанцев. Пепе скрывался, надеясь разыскать семью. Французы отбирали испанские машины, и другие шоферы поэтому тайком продавали их за гроши. Пепе ужасался:

— Но ведь машина не моя… государственная…

Пронесся слух, что в Аликанте или в Картахену, еще находившиеся в руках республиканцев, пойдет пароход и отвезет туда несколько военных и государственных деятелей. Пене прислал мне телеграмму:

«Пепе, «мерседес» (марка нашей машины) вашем распоряжении, готовы ехать Мадрид».

В конце концов машину у него отобрали, а самого посадили в лагерь. Там он на всякий случай справился, нет ли для него писем, и неожиданно получил письмо от жены. Она написала во все лагеря. Письмо было старое. Пепе испугался, как бы жена не подумала, что он остался в Испании, и, поддавшись на уговоры фашистских агентов и французской полиции, не подписала заявления о желании вернуться на родину. Он решил дать жене телеграмму. Денег у него уже не было, он продал жандармам пальто. А в лагере был жестокий холод, заключенные спали на земле, зарываясь в песок.

Через несколько дней он получил длинное письмо от жены. При переходе границы, под дождем и резким ветром, любимец отца и всей семьи четырехлетний Пепе простудился. Потом ночевали под открытым небом, у Пепито начался сильный жар. Потом их отправили на север, в Эльзас, в горы. Там лежал снег. У Пепито оказалось воспаление легких. Все, что было на матери, бабушке, тетке и старшей дочери, продали, чтобы поддержать угасавшую жизнь. Но Пепито умер.

Сообщая мне об этом, Пепе писал:

«Я по-прежнему разлучен с семьей, но по крайней мере знаю, где они, и уверен, что они не поедут к Франко. Здесь нас почти не кормят. Очень холодно. Вы знаете, как я любил моего Пепито. Это был чудесный ребенок. Теперь он умер. Французы обращаются с нами плохо, но я не считаю, что они виноваты в смерти Пепито. Нет, его убил Франко. Если бы мне пришлось выбирать — пережить все снова или поехать к Франко, — я бы, не задумываясь, выбрал любые муки. Только не Франко! Все лучше, чем Франко!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Советник — положение из самых трудных на свете. Представьте себе хирурга, который видит, как неумело делает операцию другой врач, но вмешиваться, взять скальпель в свои руки не может; он вправе только шепотом подавать советы, да так, чтобы не обидеть оперирующего и не вызвать к нему недоверия у больного и у сестер. А если оперирующий к тому же очень самолюбив? Если больной привык к нему и доверяет только ему? А на войне дело касается жизни десятков, сотен, тысяч людей, неудача влечет за собой следующую. И помимо служебной ответственности есть еще ответственность перед своей совестью, профессиональной и просто человеческой…

Такими хирургами были наши советники. Строевые командиры, привыкшие к дисциплине, к точным рамкам своей самостоятельности, они вынуждены были стать дипломатами. Конечно, многое решал личный пример. Но за столом штаба или на командном пункте одним примером ничего не сделаешь. Как настоять на своем, если тот, кому ты даешь совет, старше тебя по званию, да и ответственность, собственно говоря, лежит на нем? И все-таки я почти не слышал жалоб на наших советников. Не без труда, но они находили индивидуальный подход. Иногда они не выдерживали, брали командование в свои руки, и так как правы потом оказывались они, то, как победителей, их не судили. Мало того, я помню, как испанец, командир бригады, рассказывал мне, что вначале он беспрерывно ссорился со своим советником, просил даже убрать его, как в одном бою этот советник решительно отменил его приказ и в ответ на протесты, окончательно превышая свои полномочия, сказал сквозь зубы: «Арестую!» А потом комбриг понял, что прав был советник, и теперь уже советник жаловался: «Чуть что, ничего сам решать не хочет, спрашивает: а как ты думаешь? Вот и воюй рядом с ним». — «Ну, с ним-то ты уже отвоевал», — ответил я. «Да я не о том. С ним мы друзья. Я говорю: воевать-то как при таких условиях?»

Были, конечно, и другие, правда, редкие случаи, главным образом ближе к концу войны. Один советник не сумел быть дипломатом, вмешивался во все, говорил свысока. Другой, напротив, разочаровавшись, не делал вообще ничего, не сумел командовать, не командуя. Но таких людей быстро возвращали на родину.

Советники были и при генеральном штабе, и при штабах фронтов и армий, а порою даже в батальонах. Генерал А. Родимцев рассказал в своих воспоминаниях, как он был пулеметным инструктором и как сам отражал атаку фашистов под Мадридом. Не случайно потом в его сталинградской землянке, когда он со своей дивизией стоял насмерть, висела карта испанской столицы. В штабе мадридской обороны одним из советников был будущий военный министр Р. Малиновский. Через несколько месяцев там же советником стал будущий маршал К. Мерецков. Во время Отечественной войны я спросил другого маршала — Н. Воронова, где было труднее: под Харамой или под Сталинградом? Он рассмеялся и ответил: «Везде трудно, хотя вряд ли сравнимо. Масштабы не те. Удержаться надо было и здесь и там. Но здесь мы знали: готовится ответный удар. А там пришлось рассчитывать только на себя».

Вначале национальность скрывалась: советских военных называли «мексиканцами», так как Мексика, где президентом был тогда Ласаро Карденас, была единственной страной «западного мира», вставшей на сторону Испанской республики.

Если в том, что касалось количества, наша страна — не по своей воле — не могла оказать Испании полную меру помощи, то в отношении качества она никогда не скупилась. Люди, которых она послала, были лучшими из лучших. Впрочем, каждый из них уверял, что любой другой на его месте сделал бы то же самое. Я это столько раз слышал, что в конце концов поверил в это. И тем не менее каждый был неповторим.

Меня представили очень высокому и очень спокойному человеку (маршалу артиллерии Н. Воронову):

— Это товарищ Вольте́р.

— Нет, нет, пожалуйста, не Вольте́р, а Во́льтер!

Советник, проведший одну из тяжелейших операций под Мадридом — бои на реке Хараме, хотел, меняя ударение, избежать комического оттенка.

В окопах под Мората де Тахунья около Мадрида я услышал фамилию когда-то знаменитого французского писателя Лоти. Я решил, что у испанцев тоже есть такая фамилия, тем более что рядом с Лоти не было переводчика. Оказалось, что Лоти — русский (О. Львович), но успел изучить испанский язык.

— Тут бывает жарко, — сказал он, — а наши переводчики — женщины, не хотелось подвергать их опасности. Да и лучше без переводчика — скорее и яснее.

А заместителем Лоти оказался совсем молодой парень, боксер-любитель с псевдонимом Рубенс (Элиович).

— Теперь главные советники мадридского фронта Петрович и Валуа…

Оба — чистейшие русские. Одному — Кириллу Петровичу Мерецкову — досталось только его отчество, а другому — Б. Симонову — одна из самых аристократических фамилий старой Франции.

Самую нелепую, правда непредвиденную, шутку судьба сыграла с будущим генералом армии, прославившимся в годы Отечественной войны, — П. Батовым. Ему дали фамилию (именно фамилию, а не имя) Фриц. В первые месяцы он был советником Двенадцатой интербригады, где все быливлюблены в него и звали его «Наш Фриц», «Фрицинка». Но и я не сразу сообразил, о ком идет речь, когда году в 43-м в Москве Петров и Белов с умилением сказали мне: «Видели нашего Фрица». Как для всех, Фриц для меня было собирательное имя немецких солдат.

С Фрицем я познакомился только в Валенсии. «Слышал про вас», — сказал он. «Где?» — удивился я. «В Двенадцатой, конечно». Он давно получил другое назначение, но Двенадцатая по-прежнему считала его своим. Он прошел с нею через самые трудные мадридские операции. Сколько раз потом раздавались вздохи: «Фрица бы сюда, Фриц бы помог, ох, трудно без Фрица!» Алеша Эйснер говорил Залке: «Фрицинки нам не хватает», и Залка с грустью кивал головой. Когда бригаду бросили под Уэску, Фриц не выдержал и отпросился к ней. Несмотря на то, что обстановка была не из веселых, он радовался, как ребенок, что он снова со своими: фронтовая дружба требует проверки не временем, а испытаниями. Он ехал в той же машине, что Залка, но единственный из четырех седоков был лишь легко ранен. Лечился он на даче под Валенсией. В это время он получил свой первый орден Ленина. Лоти и я поехали поздравить его. Бывший унтер-офицер царской армии, он скорее производил впечатление сельского учителя, если бы не военная выправка. При небольшом росте он всегда держался как навытяжку, даже с ногой в лубке. Русский врач учил его играть в преферанс, но эта наука давалась ему трудно, он явно скучал. Рядом сидел певец и будущий артист театра Брехта Эрнст Буш — он выступал и в городах, и на фронте, главным образом в интербригадах. Буш серьезно уверял Фрица, что в этой игре (сам он играть не умел) туз — последняя карта, и Фриц при сносе сбрасывал всех тузов. Я спросил его, что для него было самым трудным в Испании. «Преферанс», — ответил он. Потом сказал серьезно: «Самое трудное — отступать». Подумал, застенчиво улыбнулся и прибавил: «Только мне не приходилось. Разве — по приказу. Или из-за соседей, когда мы оставались одни». На обратном пути Лоти сказал мне: «А он вам наполовину соврал. И его люди бегали от танков. Только он их удерживал. Не любит он об этом говорить. Ему кажется: если его люди бежали, значит, виноват он. В общем он прав, конечно».

В Отечественную войну Фриц был произведен в генерал-полковники и стал дважды Героем Советского Союза.

Когда я приехал в Мадрид, наш военный атташе Горев (как атташе, он приехал под своей фамилией) был на Севере, в Басконии. Положение там было отчаянное. Баски так и не создали регулярной армии, помощь прийти не могла: Баскония была отрезана от остальной республиканской зоны, Бискайя была во власти фашистов. Я видел его потом в Валенсии. Почти всегда в штатском, с изысканными манерами, он спокойно слушал рассказы и жалобы друзей и говорил: «Вы не были на Севере, Мадрид — это курорт». Мне он показался холодноватым, чуть высокомерным. Но один из моих друзей сказал мне: «Если мы что-нибудь сделали в Мадриде, то больше всех Горев». Это утверждали и испанцы. А другой прибавил: «Он сейчас очень огорчен и поэтому особенно сдержан и неприступен. Ведь его послали на безнадежное предприятие. Что он мог сделать? Умереть? Спросите Эмму (переводчица Горева), сколько раз он был на волосок от смерти, сам он не расскажет». И тогда я вспоминал рассказы испанских офицеров о том, как под Мадридом в самые тяжелые минуты на фронте появлялся человек в светлом летнем пальто, с цветком в петлице, как никто сперва не принимал его за военного, как он шел туда, где было страшнее всего, никогда не ложился на землю («как будто пальто жалел»), как всегда вовремя и очень вежливо давал советы («А не поступить ли так? А не пора ли окапываться? А что, если бы вы сейчас бросили людей вперед, ведь фашисты побегут, они этого не ждут?»); и совет воспринимался как приказ, настолько он бывал убедителен и настойчив; а Горев после разрыва снаряда отряхивал пальто и нюхал свой цветок. «И удивительно, — восторгался испанец, — сперва солдаты смотрели на него неприязненно, а потом это им ужасно нравилось. Я отдавал приказ, а меня одобрительно спрашивали: «Это русский велел?»

2

Семнадцатилетний еврей из маленького городка стал коммунистом в дни Октября. В гражданскую войну он был назначен комиссаром казачьего полка. Он не владел оружием и не умел ездить верхом. О том, как отнеслись к нему казаки, он сказал мне: «Это все есть у Бабеля». Он решил завоевать признание любой ценой. В первом же бою, отчаянно шпоря коня и нелепо размахивая шашкой, он помчался вперед. Ему казалось, что он опередил всех. Но каждый раз, когда он пытался достать шашкой врага, тот неизменно исчезал из его глаз, а конь без всадника уносился. И только когда бой кончился, казаки ему объяснили, что они разгадали его решение и, зная, что в бою неумелый воин обречен, скакали рядом с ним и пиками снимали с коней тех, на кого он бросался. Храбрость была доказана, остальное оказалось легким.

Не все любили его в Испании: он бывал резок, хотя умел быть и дипломатом, он считал нужным всегда говорить правду. Порой, не обращая внимания на звание и иерархию, он отчитывал и наших, и интеровцев, и испанцев так, что они не находили возражений. Он был нежен с солдатами и становился все официальнее по мере повышения чина собеседника. Как-то Залка ласково упрекнул его: «Совсем забыл нас, товарищ Лоти», Он ответил: «Слушай, Матэ, тебя и всех вас я никогда не смогу забыть, а не езжу к вам потому, что хочу, чтобы вы как можно скорее стали вчерашним днем». И объяснил, видя недоумение на лице Залки: «Надо создавать испанскую армию. Вас все меньше. Вы не можете выиграть войну. Чем скорее вы будете не нужны, тем лучше».

Некоторые советники с удовольствием брали советских журналистов на фронт. Лоти — никогда. «Не хватало мне еще за вас отвечать! Довольно я с переводчицами намучился». Даже встречая меня на фронте случайно, он ворчал: «Опять притащились? И что вам тут интересно?»

Однажды, вернувшись с фронта, он зашел ко мне.

— Вчера вечером шофер забыл спросить пароль в штабе. Спохватился уже ночью. Не возвращаться же. В горах останавливает нас крестьянин. Закутан в одеяло, охотничье ружье за спиной. «Пароль?» Шофер объясняет, как было дело. «Кого везешь?» — «Русского товарища». Крестьянин обходит машину спереди, открывает дверцу, смотрит на меня, протягивает руку, пожимает мою, потом тем же путем возвращается к шоферу и говорит ему: «Сегодня пароль: «Вместе с Советским Союзом мы непобедимы». Поезжай!» Я говорю шоферу: «И этого пароля ты не знал! В какое же положение ты меня поставил!» А потом подумал: «Дело не в словах, а в символе. Наша страна — символ для неграмотного крестьянина». Это ведь…

Он оборвал себя и рассмеялся:

— С вами поэтом станешь…

То, что он знал всех наших советников, не удивительно: он служил в РККА почти с ее основания. Но он успел изучить и испанских военных. Когда он говорил: этот справится, а этот не справится, — его предвидение было точным, хотя чаще всего предвидением Сивиллы: ее ведь не слушали. Перед одним из больших сражений он, морща лоб от досады, сказал про начальника штаба испанской армии генерала Рохо, которого хорошо знал по Мадриду: «Понимаете, это замечательный кабинетный военный. А на фронте он — шахматист: ему нужно время на обдумывание хода. А если противник времени не дает? Командующий не имеет права попадать в цейтнот».

В штабе мадридской обороны кадровый майор Рохо, военный-теоретик, не занимал выдающегося поста. Его поддержали наши советники, среди которых был и Лоти, потому что генерал Миаха по полной неспособности никаких решений принимать не мог. Правительство все повышало и повышало Рохо. Это был идеальный начальник генерального штаба. Но ему стали поручать командование операциями.

Лоти хорошо знал мировую литературу, часто цитировал стихи. Он знал несколько языков. Когда он уезжал из Испании, я спросил его, какой подарок может доставить удовольствие его жене. Он ответил: «Испанского она не знает. Может быть, стихи какого-нибудь французского поэта, она их очень любит». Но к писателям он относился с еще большей настороженностью, чем к журналистам. «Писателей надо беречь. Мне жалко, что Залка и Ренн — солдаты. Но писатели должны быть настоящие. А среди вашего брата столько шушеры…» «Писатели к тебе приехали, их и угощай», — сказал он Залке в ответ на настойчивое предложение хотя бы пообедать вместе.

Когда рано утром в Валенсии мне принесли газеты и я прочел про процесс Тухачевского, я бросился к Лоти и постучал в дверь. Вместо обычного «войдите» я впервые услышал: «Кто там?» Я назвался, дверь открылась, Лоти посмотрел на меня и, еще не впуская, спросил кого-то, кто был в комнате:

— Это Савич; я думаю, ему можно?..

Он впустил меня и снова запер дверь. В номере сидели Ксанти и еще один из наших военных.

— Пришли сообщить? — с кривой улыбкой сказал Лоти. — А мы уже знаем.

Я видел этих людей в бою и в тяжелые минуты жизни. Никогда в их глазах и позах я не видел такой тоски.

Я сел на кровать, другого места не было. Так, вчетвером, молча, мы просидели, вероятно, с час, пока Лоти не встал и не сказал:

— Ну, пора на работу! Нам — в штаб, а ему (про меня) — к телеграммкам…

Он очень устал в Испании за полтора года, но на вопрос, о чем он мечтает, отвечал: «У меня одна мечта, чтобы мне дали полк. Мы с Гитлером еще не так скоро будем воевать, я бы успел подготовить полк, чтобы он воевал хорошо, а потери нес малые. Неужели я не заслужил этого от советской власти?»

Уезжая, он попросил, чтобы я взял к себе в ТАСС его шофера Пепе: «Я его хорошо доконал, пусть отдохнет с вами». — «Но я тоже иногда езжу на фронт, и работа у нас не легкая». — «А я и не считаю, что испанец его возраста должен проводить войну на курорте». А когда Пепе вспоминал Лоти, на лице его появлялась улыбка обожания.

Вернувшись в Москву, я не застал Лоти…

В жизни каждого человека есть встречи, память о которых для него священна. Такой встречей навсегда осталось для меня знакомство с Львовичем-Лоти.

3

Ранним утром в мое валенсийское «бюро» заходил иногда стройный красивый осетин с осиной талией. В глазах и вокруг тонких губ всегда дрожала легкая усмешка. Входил он пружинистой неслышной походкой и говорил с легким кавказским акцентом:

— Здравствуй! Понимаешь, мы с Линой опять всю ночь не спали. Если это будет продолжаться, завтра возьму в каждую руку по пистолету и пойду наверх к летчикам. Где увижу в номере патефон — бац! А потом пойду по домам вокруг гостиницы. Где увижу петуха — бац! Не будет этих проклятых патефонов и петухов, хоть на час засну.

Несмотря на бессонницу, у него был неизменно свежий вид, румяное лицо, а глаза и губы смеялись.

— Теперь слушай. Я с журналистами говорить не люблю. Война секретное дело, а они болтуны. Я от них бегаю. Когда очень пристают, я им вру. Правда, вру, все выдумываю. Пусть пишут. Но тебя мне жалко. Был фронтовой корреспондент, смотрел на все своими глазами, а теперь посадили тебя к петухам и патефонам. Ты ночью спишь? Ты на своего дружка Лоти не рассчитывай, он и мне лишнего слова не скажет. А я тебе кое-что расскажу, это уже можно писать, хотя в сводку это, наверное, не попадет. Пиши. Наши диверсанты… Нет, так не надо. Диверсанты — это всегда у врага. Пиши так: наши, то есть республиканские, партизаны, пройдя по горам более двух суток, спустились в долину. Где? Так я тебе и скажу! Пиши — на эстремадурском фронте. Это верно, а фронт большой. Спустились в долину и взорвали гидроэлектростанцию. Можешь написать — большую. Она, понимаешь, по нашим понятиям, маленькая, но для Испании… Или лучше напиши — значительную. Нет, еще лучше — единственную в данном районе. Это будет полная правда. Я тебе почему рассказываю? Понимаешь, фашисты-то ведь знают, что мы станцию взорвали. От кого же тогда секрет? А испанцы и наши почему-то про такие вещи считают нужным молчать. Ну и фашисты, понятно, молчат, — зачем им признаваться? Пиши, — может быть, напечатают. В операции принимала участие тринадцатилетняя девочка. Или лучше напиши — четырнадцатилетняя, солиднее будет. Наши ее подобрали в фашистской деревне. У нее фашисты родителей убили, они были коммунисты, то есть отец. Мать заодно расстреляли, она за мужа вступилась. Ох, бой-девка! Все тропинки в горах знает. Первым делом потребовала, чтобы ей винтовку дали — фашистов убивать. Пистолет брать не хотела, из него, говорит, только в ворон стрелять. Имя не скажу, мало ли что… Родителей нет, а может быть, кто-нибудь все-таки остался. Хочу ее в школу послать, не дело для девочки быть диверсантом. То есть партизаном. Не хочет: «После войны пойду». Вот, понимаешь, какой народ испанцы! Замечательный народ! Назад наши отошли с боем. Двоих ранило. На руках принесли.

Осетина Хаджи Мамсурова в Испании звали Ксанти. Кавалерист, участник гражданской войны, он славился той отчаянной кавказской храбростью, которой восторгались Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой. Будь он актером, он был бы совершенным Хаджи-Муратом, Однако в его храбрости не было ничего показного. Она была воздухом, которым он дышал. Но со времен Хаджи-Мурата утекло много воды. Ксанти умел воевать не только на коне — он был одним из самых одаренных советников на войне, где кавалерия практической роли не играла. В том, что штабу мадридской обороны удалось отстоять столицу, была и его, и притом немалая, заслуга. Он из тех людей, которым можно доверить любой участок работы, лишь бы работа была живая. Дипломатом он не был, но его храбрость, прямота, дружеское расположение к людям достигали большего, чем дипломатия.

Лина была и осталась его женой. Молодая аргентинская коммунистка, она впервые в жизни увидала войну. Они познакомились в очень тяжелый час, под бомбежкой. Среди всеобщей паники Ксанти увидал девушку, которая спокойно относилась к происходившему и пыталась даже навести порядок среди солдат. Он сказал себе: «Эту я хотел бы в жены». А Лина, не подозревая о впечатлении, которое она произвела на него, тоже невольно восхищалась в ту минуту его поведением.

И шофер у Ксанти был под стать ему. Он был одержим одним стремлением, вернее, страстью: ездить быстрее всех. Когда другие хвастались, что в небывалый срок куда-нибудь домчались, Ксанти улыбался: «А мы с Муньосом ехали на час меньше». Муньос не знал страха не только перед любой дорогой, но и перед любой трудностью и любой опасностью. Иначе, впрочем, он не был бы шофером Ксанти. Однажды он спас жизнь Эренбургу и мне. Мы ехали с бешеной скоростью в чудовищную жару по раскаленному шоссе. Лопнула покрышка, Муньос удержал руль и не затормозил. Когда мы наконец остановились, Муньос смеясь сказал: «Теперь и вы будете рассказывать, какой шофер Муньос». Кажется, он единственный раз вел машину сравнительно тихо: когда отвозил во Францию беременную Лину.

Страстный интернационалист, Ксанти такой же страстный патриот. Он был совершенно убежден и доказывал это цитатами из истории и литературы, что Осетия родина всей европейской — да что европейской! — мировой культуры. И тогда изумленные собеседники узнавали, что «дикарь Ксанти» прочел горы книг, разбирается в живописи, архитектуре, в мировой истории и археологии.

В Отечественную войну он стал генералом и Героем Советского Союза, а Лина была майором.

Может быть, эти недописанные портреты не удовлетворят читателя. Я не мог умолчать о людях, которые помогли мне в Испании лучше понять войну, испанский характер и душевный строй советского человека. И если я упоминаю о том, кем эти люди стали впоследствии, то потому, что так полюбившаяся им Испания (я порой встречаю их и знаю, как эта любовь победила время) была большим этапом на их пути: они учили и учились, они вызывали в испанцах и в самих себе все лучшее, они навсегда оставили в Испании кусок своего сердца.

4

В 1938 году я напечатал в «Известиях» рассказ летчика республиканской авиации Мануэля Рольдана. Тогда нельзя было сказать, что Рольдан — русский. Чтобы скрыть это, я выпустил из рассказа половину, а вторую переделал. Теперь я могу восстановить правду.

Госпиталь был переполнен. Рольдан лежал среди испанских офицеров и смертельно скучал. Может быть, поэтому он так долго и откровенно говорил со мной. Да и брал я у него интервью по предложению командования.

Он был похож на тысячи русских людей, с лицами, не бросающимися в глаза, «обыкновенными», на которых порой только одна черта выдает внутреннюю сущность человека. У Рольдана это были глаза, синие и мечтательные.

— Ну, что же тебе рассказывать? Всё? Много будет. Я буду про главное. Значит, так. Мальчонкой мечтал стать летчиком. Учился неровно, но как вспомню, что с плохими показателями не возьмут в авиацию, так нажимаю. Ну, летал. Благодарности имею. Отличником был. Недавно, а кажется — так давно. Вызвали меня, предложили: «Хочешь на ответственное задание?» Я говорю: «В Испанию?» Смеется начальство: «Там узнаешь». — «Конечно, хочу». — «Но помни: никому ни слова, даже жене. Всем говори: «На Дальний Восток». Прихожу домой, говорю жене: «Посылают на Восток». Она сразу: «В Испанию!» И в слезы. Я ей говорю, что это почетно, доверие, она отвечает: «Знаю, да уж очень далеко». А мы, понимаешь, ребенка ждем, первого, женаты недавно. «Так как же?» — спрашиваю. «Что как же? Сам уже согласился!» — «А если бы не согласился?» — «Я бы с тобой развелась».

Приехал, значит, сюда. Первый боевой вылет. Мне, как неопытному, приказано держаться в стороне, в бой не вступать. Поддерживать других и только добивать сбитых фашистов. Очень я обиделся за неопытность, у меня же благодарности. Не выполнил приказа. Прямо кинулся на фашистов. Сразу моей машине пробили крылья и бак. Удивительно, что самого не ранили. После боя эскадрилья уходит, а я отстаю. Просто плачу: увлекся, как мальчишка, и на́ тебе! — авария. Смотрю, еще двое наших начали отставать. Ну, думаю, не я один с аварией. А они решили меня защищать, помочь в случае чего. Фашисты, знаешь, так не поступают.

В следующий раз я уже по-настоящему воевал. Один наш загорелся — тот, кто тогда первый стал отставать вместе со мной. И тут перед самым моим носом «хейнкель» пикирует. Я за ним. Он пошел в боевой разворот. А я, как пьяный, понимаешь, дал по нему из всех четырех пулеметов. В себя пришел, когда он уже вонзился в землю. А в голове одна мысль: что с товарищем, что с товарищем? Спасся он. На парашюте.

Всего я шесть фашистов сбил. Тот «хейнкель» и еще пять «фиатов». Вот ты объясни мне: так я люблю машины — всегда смеялись надо мной: «Ты механик, а не летчик», а вот эти «хейнкели» и «фиаты» такие отвратительные, ну, просто видеть их не могу…

Сбили меня над Эбро. Нас было меньше, чем их. Как всегда. Я прикончил своего шестого, гнался за ним до самой земли, видел, как он упал и вспыхнул. А в это время у меня нижний пулемет заело. Высунулся посмотреть — надо мной «фиат». Про все забыл, пошел вверх. Вдруг рывок. Мотор оторвало, как ножом срезало. Надо прыгать, а внизу еще два «фиата». Обязательно подстрелят, они всегда за парашютистами охотятся.

Пустил машину листом и решил прыгать на пределе. Все оглядываюсь: где «фиаты»? Наконец один из наших набросился на них. По-моему, до земли оставалось метров сто, прыгать уже нельзя, парашют не раскроется. Но я все-таки прыгнул. Знаешь, я внизу увидел зеленые листочки на кустах. Честное слово, видел. Так мне к ним захотелось… Тут началось мое счастье. В момент прыжка — ветер. Машина в одну сторону, я — в другую. А то бы она меня раздавила. Еще полсекунды, опять счастье: парашют раскрылся у самой земли, ослабил удар. Сознание я все-таки, должно быть, потерял. Потом вижу: лежу я на земле, зеленые листочки могу рукой достать. Начинаю соображать. Ведь я бы разбиться должен, а вот лежу, все вижу, все слышу: небо вверху синее-синее, кузнечик прыгнул, листочки зашелестели. Может, внутреннее повреждение? Плюнул — крови нет. Почему же я лежу? Когда приземляешься, инстинктивно вскакиваешь, а я лежу. Посмотрел на ноги. Лежат на земле, как чужие, как брошенные. Дернулся — сразу острая боль. Значит, ноги сломал. Потом слышу тонкий-тонкий звук, вроде писка. Прислушался — ничего, перестал прислушиваться — опять. Еле понял, что это я сам стонал. А потом вдруг все забыл, одна только мысль: где я? Кружил, кружил над фронтом, а куда упал — к фашистам или к своим? Где Эбро? Не знаю. Если я у фашистов, надо стреляться. И ноги все равно потерял, зачем жить? А тут вижу: бегут ко мне какие-то военные. Вдруг — фашисты? Одеты ведь одинаково. Достал револьвер, — слава богу, трудно было достать, я на нем лежал, — поднес к виску… Прощай, Катя, расти ребенка!..

Говорят, что счастье и несчастье всегда серией приходят. Сзади подбежал кто-то, я его и не видел, вышиб у меня ногой револьвер, успел. Окружили меня, сердитые такие, кричат: «Аллемано? Итальяно?» Наши это были и решили, что я — фашист. Я подумал, что ответить, и говорю: «Републикано. Коммуниста». Если фашисты, скорей убьют. А они кинулись меня целовать. Я опять теряю сознание, они меня подняли, ну, как ребенка, понимаешь, кричат: «Русо, русо!» По выговору, наверно, догадались. И вот тут, понимаешь, не совладал я с собой, заплакал.

Врачи утешают, говорят, позвоночник сломан, это лучше, чем ноги, будешь летать. Вот не знаю, не врут ли. Слушай, спроси у них, тебе они скажут правду, а потом мне шепнешь. Если мне больше не летать, прямо не знаю, как жить буду. Я все упражняюсь тут, на костылях хожу. Как будто лучше становится. Но болит. Начальству непременно скажи, что поправляюсь, слышишь? Я правда поправляюсь…

Не знаю, для чего тебе велели все это записать. Только ты, пожалуйста, не пиши, что я какой-нибудь там герой. Вот один наш на фашистской территории разбился, а сам остался жив. Наши кружат над ним, хотят сесть, чтобы его подобрать, а он увидел, что в небе фашисты, девятка целая, отбежал от самолета, показал наверх, кулак поднял, попрощался и застрелился у них на глазах. Это герой. А другой по ошибке сел у фашистов, отстреливался, сколько мог, когда они подбежали, а потом поджег бензин и сам с машиной сгорел. Это герой.

Катя, наверно, не знает. Зачем ей будут говорить? А я не написал. С Катей, понимаешь, какая вещь вышла. Получаю от нее письмо: «…скоро родится ребенок, как назвать? Если будет мальчик, я решила назвать твоим именем, а если девочка, решай сам». Я сдуру письмо товарищам показал, они говорят: «Надо, чтобы у тебя память об Испании осталась. Напиши, чтобы она девочку назвала испанским именем, Кармен, что ли. Красивое имя». Я и написал. Получаю ответ, весь слезами закапанный. Пишет: «Родилась девочка, и, как ты велел, я назвала ее Кармен, но теперь я знаю, кто у тебя в Испании завелся». Ну что ты с женщиной поделаешь! А я ни на одну испанку и не глядел.

Он пошел провожать меня на костылях. Тайком от него я обратился к врачу. «Нет, — сказал он, — летать он не сможет». — «А вдруг?» — спросил я. Видно, голос мой дрогнул. Врач отвернулся и неопределенно пожал плечами. Рольдану я, конечно, ничего не сказал. Не знаю, что с ним стало потом.

А вдруг?..

5

НИКОЛАС (Рассказ)

Танк обрушил бруствер, уперся в заднюю стенку окопа, раздался взрыв мины, гусеница лопнула. Все трое ударились кто обо что и одновременно выругались. Мотор продолжал работать, и ни один не услыхал голоса других.

Франсуа нажал рычаги, дал предельную скорость, мотор взревел, но танк не двинулся с места. Николас со своего места толкнул Франсуа ногой. Это означало: выключи мотор. Сразу наступила тишина. Николас смахнул с лица муху. Привезли ее с собой или она фашистская?

Он прильнул к смотровой щели. Окоп выгибался, в нем никого не было — разбежались. Дальше лежало открытое выжженное поле, а за ним маячили темно-рыжие горы с темно-синей каемкой. Позади было то же неровное взрытое поле с короткой, редкой и сухой травой. Республиканские окопы находились примерно в километре отсюда.

Николас спрыгнул вниз. Несмотря на полутьму, он заметил, что лица Франсуа и Пако бледны. «Наверно, и я хорош», — подумал он.

Пако, стрелок, продолжал безостановочно ругаться, словно ему даже не требовалось набирать дыхание. Франсуа же быстро и коротко, как заклинание, повторял одно и то же крепкое слово.

— Тихо! — сказал Николас по-русски и прибавил по-испански: — Внимание!

Те замолчали не сразу, и Николас заметил, что Пако дрожит, а Франсуа бессмысленно бьет кулаком по ладони другой руки. «Вот черт, — мелькнуло в голове, — говорили: учи испанский! Как мне им теперь объяснить?»

— Внимание! — повторил он, поймал кулак Франсуа и разжал его пальцы, потом ткнул Пако в бок. Пако перестал дрожать и посмотрел на командира с внезапной надеждой. Успокоился и Франсуа, но он смотрел на командира критически. — Вот что, — сказал Николас, вкладывая в русскую речь столько повелительности и убеждения, чтобы они служили ему переводчиками. — Первое: не валять дурака! — Он скорчил гримасу и начал комически трястись от страха. — Это — нет! — сказал он по-испански.

Пако кивнул, Франсуа молчал и не двигался.

— А за нами придут, — сказал Николас и спросил по-испански: — Ясно?

Ничего не было ясно. Николас показал жестами: оттуда, сзади, из республиканских окопов, придут другие танки с тягачами, придут — фр, фр, фр, — станут вокруг, никого не подпустят, стреляя — тр, тр, тр, — тягач нас зацепит, вытянет, и все уйдем обратно. Ясно?

— Ясно, — закивал Пако.

— Ясно-то ясно, — пробурчал Франсуа. — Но посмотрим…

— А фашисты? — робко спросил Пако, и Франсуа иронически посмотрел на Николаса.

— Фашисты? — прищурился Николас. Этого вопроса он ждал и боялся, но оттягивать ответ было нельзя.

— Что — фашисты? Они думают: мы убиты.

Он ткнул пальцем в себя, в Пако и Франсуа и показал руками падение тел.

— Нет, — сказал Франсуа, — пожара не было, газолин (бензин все называли по-испански) не вспыхнул.

Пако закивал: да, да, газолин не вспыхнул, иначе они бы уже сгорели. Он даже рассмеялся от удовольствия, что не сгорел, но сейчас же нахмурился: во-первых, смеяться сейчас, вероятно, неприлично, во-вторых, фашисты не такие дураки, они поймут, что без пожара никто не мог сгореть.

— Не сгорели — это главное, — сказал Николас. — Ясно? — Чтобы перевести свои слова, он показал длинный нос в сторону фашистов и рассмеялся. Пако понравилось, что можно смеяться, и он расхохотался. Усмехнулся и Франсуа. — Теперь надо ждать, — с облегчением сказал Николас, думая, что разрядил атмосферу. — Ждать, — сказал он по-испански. Это слово он хорошо знал: любимым присловьем испанцев было — «надо подождать».

— Ждать нельзя, — сказал Франсуа, — они сейчас придут. И у них тоже найдутся тягачи. Они заставят нас выйти. Они возьмут нас в плен. Его (он показал на Пако), может быть, и не убьют, но ты знаешь, что они делают с нами, интернационалистами? И тебе, русскому, уж, наверно, не будет лучше.

Николас называл французов «мельницами»: ему казалось, что они говорят с невероятной быстротой, и говор их напоминал ему торопливое, то веселое, то встревоженное чириканье. Он не понимал ни слова по-французски, но речь и жесты Франсуа были достаточно выразительными, а главное, Николас понимал, о чем думает водитель.

Броня зазвенела: несколько пуль ударилось о нее. Николас вспрыгнул на свое место. Фашисты стреляли из укрытий, невидимые. Он сошел вниз.

— Дураки! — сказал он. — Броне ничего не сделаешь. — Он щелкнул ногтем о металл и презрительно отмахнулся. — А выскочим — подстрелят. — Он изобразил это жестами.

— А если из пушки? — спросил Франсуа. — Бум? — он показал, как снаряд разворотит танк.

— Они хотят взять танк целехоньким, — ответил Николас и сказал по-испански: — Нет, они хотят танк. А это, — он передразнил Франсуа, — это, нет, не хотят.

— Они хотят танк и нас вместе с танком, — сказал Франсуа.

— И что? — спросил его Николас.

Франсуа пожал плечами, потом сложил из пальцев револьвер и приставил его к виску.

— Ничего другого не остается, — сказал он. — Умрем как герои и как… дураки.

— Внимание! — крикнул Николас. Он считал, что это слово означает по-испански «смирно». — Я тебе покажу стреляться раньше времени! Танк оставлять только при крайней необходимости! С собой кончать только в безвыходном положении! За жизнь бороться до последнего! — Он выкрикнул это, не думая, что слово в слово повторяет полученные им указания, и не замечая, что кричит. — Я командир! Делать все только по моему приказу! Я командир, — перевел он. — Приказ — ждать! Ясно? Внимание!

Пако облизал сухие губы и кивнул. Франсуа снова пожал плечами, но сказал, коверкая испанские слова в ответе подчиненного:

— В вашем распоряжении…

Выстрелы давно затихли. Несколько минут прошло в полной тишине. Снаружи раздался стук, сначала осторожный, потом настойчивый. Они переглянулись, кинулись к щелям. Рядом с танком стоял фашист. Из-за поворота в окопе выглядывали другие. Фашист постучал еще раз и сказал громко:

— Красные, сдавайтесь! Вы отсюда не выйдете. Капитан обещает вам жизнь.

Он старался говорить спокойно и уверенно, но голос его на последнем слове дрогнул.

Пако хотел ответить. Николас зажал ему рот. Он не понял ни слова из сказанного фашистом, но в смысле не сомневался. За танк фашисты обещают что угодно. Он погрозил Пако кулаком и жестами изобразил: притвориться убитыми.

Пако показал на пулемет: можно обстрелять тех, кто выглядывает из-за поворота (парламентер стоял слишком близко, в мертвой зоне). Николас отрицательно кивнул и снова изобразил: мы убиты.

Не получая ответа, фашист еще раз постучал о броню и крикнул:

— Красные, отвечайте! Если среди вас есть раненые, мы отведем их в госпиталь. Сдавайтесь! Ваше дело проиграно! Мы обещаем вам жизнь!

Пако и Франсуа не сводили глаз с Николаса. Он держал палец на губах.

— Вам же будет хуже! — кричал фашист. — Мы вас достанем!

Он подождал ответа и, не получив его, выругался. Оскорбленный Пако хотел было блеснуть своими ругательствами, но Николас снова закрыл его рот ладонью.

Фашист попятился, повернулся и осторожно, оглядываясь и стараясь не ускорять шагов, пошел к своим.

— Я его застрелю! — шепнул Пако и рванулся к пулемету, но Николас удержал его на месте.

* * *

Несколько пуль ударилось о броню, и снова наступила тишина. Фашистский капитан, по-видимому, запретил бессмысленную стрельбу.

Николас поднес к глазам руку с дамскими часиками. С тех пор, как они выехали за республиканские окопы, прошло меньше часа.

«Так и не послал Наташке, — подумал Николас о часах. — Свинство! Разве можно рассчитывать, что сам привезешь? Война, разобьешь, а другие теперь не так легко купить, у испанцев туго. Или тебя разобьет…»

Он покраснел и невольно коснулся внутреннего кармана комбинезона. «Командир… приказ… а сам… Каждый раз говорят: с собой ничего не брать, никаких документов, чтобы в случае чего нельзя было узнать, кто такой, какой национальности. А у меня карточка и письмо. Надо уничтожить. Только так, чтобы не заметили».

Ему ужасно хотелось посмотреть на карточку, перечитать письмо. Нельзя, решат, что командир недисциплинированный. Тебя предупреждают, а ты всегда думаешь — это так, для порядка, ничего не случится. И на вот тебе! Рассказать своим, скажут: разложился тут…

Он присел и сидел в полутьме, а перед глазами стояло поле, по которому они добрались сюда. Не свое, не русское, не тульское. Еще хуже, чем чужое, — вражеское. Нет, положим, пока еще ничье. До Тулы, наверно, несколько тысяч километров. И это меньше, чем один километр до республиканских окопов.

— Николас, смотри…

Темно-рыжие горы, смуглые лица, шинели-одеяла, как будто рваные, струя вина, которая льется в рот из высоко занесенного в руке кувшина, — куда он попал? Николас и Николай — это одно лицо?

— Николас, смотри!..

Несколько фашистских солдат осторожно подкрадывались к танку. Пако взял Николаса за руку и показал на пулемет.

— Ждать, — прошептал Николас.

Бросить гранату фашистам было бы трудно: танк осел в окоп, из-за выгнутого профиля сбоку к нему пришлось бы подойти вплотную и подорвать заодно себя, сзади — выскочить из окопа под обстрел республиканцев, а они, конечно, следят, видели, как танк остановился. А кроме того, зачем фашистам портить танк?

Снова раздался стук и последовало предложение сдаться. Затем один из фашистов полез под танк. Другие передали ему штык, и он начал ковыряться внизу, пытаясь отодвинуть люк.

— Откроют, бросят гранату, — прошептал Франсуа. — Или просто вытащат.

Николас встал над люком и вынул револьвер.

Больше никто не сказал ни слова. Фашист то колотил по металлу, то пробовал просунуть штык в паз. Люк начал поддаваться. От ударов танк гудел. В крохотной щели мелькнуло желтое — песок, его закрыло зеленое — куртка фашиста. Кончик штыка просунулся в отверстие, оно стало расширяться. Николас присел на корточки, осторожно вытянул руку, выстрелил. Штык выскользнул из танка, Николас задвинул люк. Остальные фашисты убежали. Несколько пуль снова ударилось о броню, и опять настала тишина.

— Теперь они всё знают, — сказал Пако. — Но наши видят, что мы застряли. Должны помочь.

Франсуа понимал испанский благодаря его сходству с французским. Он сплюнул.

— В атаку из-за одного танка не ходят, — ответил он, мешая испанские и французские слова. — То есть из-за трех человек, потому что пехота все равно танка не вытащит. А другие наши танки знаешь где? Их надо вызвать. Пока заправятся, пока придут. И рисковать ими тоже нельзя. Сколько их у нас? А фашисты, наверно, уже всю артиллерию повернули сюда.

— Что же будет?

Франсуа слегка презирал Пако: за молодость, хотя испанец был моложе его всего года на два, за то, что Пако по сравнению с парижанином — «деревенщина», за то, что он — Франсуа — настоящий доброволец-интернационалист, а Пако пришел в часть с испанским пополнением. Вместе с тем Франсуа симпатизировал «мальчишке» и жалел его. Поэтому он ответил туманно, с неопределенной надеждой:

— Посмотрим…

Его «посмотрим» могло выражать все, что угодно, от крайней степени уверенности до такой же степени отчаяния. Сейчас оно выражало некоторое успокоение.

— А русский? — сказал Пако.

— Что, русский? — переспросил Франсуа.

— Его фашистам не отдадут. И он не позволил тебе застрелиться. Он на что-то рассчитывает. Он хочет жить.

— Все хотят жить, — наставительно ответил Франсуа. — Я тоже приехал к вам драться, а не умирать. Но на войне умирают немножко чаще, чем в кино. Ты знаешь, что такое шанс?

Острот Франсуа Пако не понял. Но что такое шанс, он знал.

— Ну вот. В этой игре у смерти много шансов. А нам не повезло. Но в игре бывают всякие неожиданности. Я это знаю, я люблю скачки. На финише вдруг всех обгоняет лошадь, на которую никто не ставил. Это называется аутсайдер. Вот мы — аутсайдеры. Понял?

— Ничего не понял, — ответил Пако. — При чем тут лошади? Мы танкисты, а не кавалерия, — с гордостью сказал он. — А на смерть я плевал! Вот так! — Он плюнул и изобразил на лице величайшее презрение. — Я только говорю, что русскому нельзя попасть в лапы фашистов. И он что-нибудь придумает.

— Вы, испанцы, всегда надеетесь на других, — покровительственно сказал Франсуа. — Конечно, русский знает свое дело лучше нас. Недаром его учили.

— Он был командиром Красной Армии, — с уважением, почти с восторгом шепнул Пако. — Он слов даром не тратит.

Пако и Франсуа привыкли болтать о чем угодно в присутствии Николаса, думая, что он их не понимает, когда это им не нужно.

— Ну да, — сказал Франсуа. — Но этому его вряд ли учили.

— Чему?

— Как выигрывает аутсайдер. Как выигрывают с одним шансом.

— Красная Армия все знает и ко всему готова, — категорически заявил Пако.

Франсуа хотел было возразить, но сказал только — не то с сомнением, не то с надеждой — свое обычное «посмотрим».

Николас прекрасно знал слова «русский», «Красная Армия». «Вот черти, — подумал он, — наверно, говорят, что в Красной Армии этого бы не случилось и что я липовый командир. Но вел же танк Франсуа, и никто не мог знать, что тут мина».

Николас даже покраснел, но тотчас успокоился: они явно его ни в чем не обвиняли. Но он сейчас же заволновался снова: он понял, что они всецело надеются на него. «Как на каменную гору», — подумал он и усмехнулся: месяц тому назад республиканцы еще владели вот теми темно-рыжими горами и надеялись на них.

— Смотри, как он спокоен, — шепнул Пако. — Русские всегда такие.

— Англичане тоже спокойные, — ответил Франсуа.

— Англичане из гордости, — объяснил Пако, — они других не считают людьми. А русские — оттого, что они все знают, и еще оттого… — он запнулся.

— Еще отчего?

— Оттого, что у них советская власть.

— А-а, — ответил Франсуа. — Конечно. Если бы она была у вас, Франко давно висел бы на фонаре, а мы бы не попали в эту грязную историю.

«Вызвали, спросили: «Хочешь ехать?» — думал Николас. — Тогда все мечтали об одном: в Испанию! Наташке сказал: «Посылают в командировку». Она вся побледнела и спрашивает: «Туда?» Я говорю: «Да нет же, глупая ты, в Сибирь, на Дальний Восток». А она не поверила. «Ладно, не говори, все равно знаю — туда. Счастливый!» А сама и дрожит и сияет. Я не дрожу, но, наверно, тоже сияю. Товарищ, который отправлял, посмотрел на меня и на мой документ сквозь очки: «Товарищ Николас, вы ко всему готовы?» И начал сыпать: особые условия, острое положение, сложная обстановка, другие люди, гибкость, подход… Я и бухнул: «Ко всему готов». Попробуй не бухни! Сам бы на себя руки наложил, Наташка выгнала бы. Все думал: я, я… Я готов, я выдержу, я буду храбрым, я, если понадобится, умру… А тут, пожалуйста, — они, отвечай за них. Одно дело учить их. Сообразительные, черти, все схватывают, только лентяи и устают быстро. Что француз, что испанец. Но другое дело сейчас. Ладно, я могу в любую минуту пулю себе в лоб пустить. Сказано: живым в руки фашистов не попадаться. А они? Француз уже предложил: стреляемся. Ишь какой быстрый! А там что скажут? Где выдержка? Разве я все сделал? Какое имел право губить других? Коммунист должен до последнего… Выходит, ни к чему я не был готов».

Николас сидел в той же неподвижной позе. Пако шепнул:

— Спит? Вот воля! Каждую минуту использует!

— Если нам осталось только спать, — ответил Франсуа, — то для этого у нас впереди целая вечность.

— А ты думаешь, вечность есть? — простодушно спросил Пако.

— Вот это по-испански! — расхохотался Франсуа. — Самое подходящее время для самообразования!

Теперь оба хохотали, и Николас в душе немножко позавидовал им, но строго подумал: «Дети какие-то…»

* * *

— А, негодяи, козлы, дети скверной матери! — закричал вдруг Пако. Он и Франсуа разговаривали, все время поглядывая в щели.

Несколько фашистов вышли из-за поворота в окопе, неся в руках солому и сучья.

— Они хотят поджечь нас!

Ни Пако, ни Франсуа не успели как следует выругаться. Николас одним прыжком занял место Пако у пулемета. Он выждал, — фашисты шли медленно и неуверенно. Сердце его стучало так громко, что стук, казалось ему, был слышен и в окопе. Потом он дал короткую точную очередь. Фашисты попадали, только задний успел убежать. Солома вспыхнула, желтый огонь на мгновенье закрыл поворот. Потом пожар сразу погас.

Один из фашистов был только ранен. Он медленно пополз назад, прижимаясь к земле.

— Стреляй! — крикнул Пако.

— К черту! — ответил Николас. — Хватит с него! Будет ученый.

Он с трудом разжал пальцы, впившиеся в ручки пулемета, и вдруг расхохотался. Пако и Франсуа смотрели на него с удивлением, но он не мог остановиться. Они вопросительно переглянулись и тоже рассмеялись.

— Все-таки что-то сделали, — объяснил свой смех Франсуа.

— Он сделал, — подхватил Пако. — Но, конечно, не напрасно все-таки… — Он замолчал и перестал улыбаться.

— Ну, а теперь что? — спросил Франсуа. — Теперь они уже нас не выпустят.

— Пусть они и ломают себе голову, — сказал Пако.

Короткий дождь пуль опять ударил о броню, и опять настала тишина.

— Злятся, — сказал Пако.

— А все-таки, — спросил Франсуа, — как же быть, командир?

— Ждать, — ответил Николас.

Он знал, что Пако во всем послушается его, но несколько побаивался француза: тот был строптив и недоверчив, все любил проверять, обсуждать, критиковать. Но Франсуа сказал просто:

— Будем ждать.

Николас понял, что завоевал доверие француза. «Чем?» — с удивлением подумал он.

Франсуа и Пако не отходили от щелей. Но фашисты больше не показывались и молчали. «Решили взять измором», — подумал Николас. Он был убежден, что фашисты хотят захватить танк целым. Как перевести им «измором», чтоб они не волновались?

— Фашисты больше ничего, — сказал он по-испански. — Ничего делать. Они тоже жди. Они жди, нам нечего есть и пить. Ясно?

— Посмотрим, — сказал Франсуа, на этот раз весело.

— Командир, — спросил Пако, — ты из рабочих или из крестьян?

— Рабочий, — ответил Николас. — Мой город — Тула. Ясно? — спросил он вместо «слыхал про такой?».

— Нет, — сказал Пако. — Там шахты, как в Астурии?

— Нет, все для войны, — сказал Николас.

— Это? — Пако обвел рукой танк.

— Нет, это, — Николас показал на пулемет и на свой револьвер.

— Я слыхал про Тулу, — сказал Франсуа. Ему хотелось показать, что он знает больше Пако.

— Командир, — спросил Пако, — а в Красной Армии ты был долго?

— Два года.

— И тебя всему научили?

Николас не понял и неопределенно пожал плечами.

— Я хочу сказать, что у нас рабочий должен был бы дольше учиться. Мы необразованные. Командир, а у тебя есть девушка? — Пако выпалил этот вопрос одним духом и густо покраснел.

— Не девушка, — ответил Николас. — Жена.

Позабыв, что боялся, как бы товарищи не увидали фотографии, он достал ее и протянул Пако. Пако схватил ее и поднес к щели.

— Ого! — сказал он с восторгом и по испанской привычке зацокал губами. — Какая хорошенькая!

— Покажи, — сказал Франсуа и в свою очередь поднес фотографию к щели, рассмотрел критическим взглядом знатока и тоже одобрительно прищелкнул языком. — Таких и в Париже немного, — изрек он наивысший комплимент.

— И ты оставил ее, чтобы приехать к нам? — спросил Пако.

— Она хотела, — с гордостью сказал Николас, и товарищи поняли, что Наташа сама посылала мужа в Испанию.

— Я тебе говорю, — закричал Пако, — русские — особенные люди, и женщины у них особенные! Командир, она тебе пишет? Да? А что она пишет? Дома всё в порядке? В твоем городе — как его? Тула! — работают хорошо? А про нас она спрашивает? Тоесть про Испанию.

— Еще бы не спрашивала, если сама посылала, — сказал Франсуа.

— Она хочет, чтобы мы победили! — в восторге кричал Пако. — Чтобы ты был героем! Чтобы мы все были героями!

— Да, да, — кивал Николас, понимая пятое через десятое.

— А ты писал ей про нас? Про Франсуа и про меня?

— Да, да!

— А что ты писал?

Николас не знал, что ответить. Франсуа сказал за него:

— Он написал, что в его танк назначили стрелком совершенного дурака и молокососа Пако.

— Нет, правда?

Николас молчал и улыбался. «Вот, Наташка, и ты участвуешь в войне, — думал он. — Помогаешь».

Франсуа, отвернувшись, сказал глухо, без выражения:

— А у меня никого нет. Была — и нет.

Пако повернулся к нему.

— Смотри в щель! — крикнул Франсуа. — Год тому назад я потерял работу. Выгнали, потому что в забастовку я намозолил глаза инженеру. И еще кое-кому. И девушка от меня ушла. Она любила танцевать, развлекаться, понимаешь? — Он обращался к Пако, но говорил только для Николаса. — У русских так не бывает. А у нас так. Денег нет — и ты девушке не нужен. Если бы я ей тогда сказал, что поеду в Испанию, она бы сказала, что я сумасшедший.

— Что она — фашистка? — возмущенно спросил Пако.

Франсуа не ответил ему, помолчал и обратился прямо к Николасу:

— Ты не думай, я не из-за этого сюда приехал. То есть, немножко из-за этого. Понимаешь, не оттого, что огорчился, что она меня бросила, а оттого, что это вообще бывает. Это не годится, чтобы из-за денег любили, из-за денег бросали. И в забастовку я многому научился. Это тоже не годится, чтобы надо было голодать, для того, чтобы потом не голодать. А все, что не годится, — фашизм. Верно?

Он говорил на особом языке интербригад: частью по-испански, частью на родном языке и вставлял слова из всех европейских языков. Он думал, что так Николас легче поймет его. И Николас действительно понял.

— Да, да, — сказал он, — ясно. Все это фашизм.

— И фашизм есть везде, — сказал Франсуа. — Только у вас его нет.

— Ясно, — подтвердил Николас.

— Я это понял здесь, — сказал Франсуа. — То есть, окончательно понял. Мне их Франко так противен, как будто я из-за него бастовал, как будто это он у меня девушку отнял. А в общем я начал воевать еще в Париже, в тридцать четвертом, когда наши фашисты пошли на Палату депутатов и бритвами резали жандармским лошадям поджилки. Я люблю лошадей. На скачках я не только играю, мне еще нравится, что очень красиво. В СССР есть скачки?

* * *

Республиканцы и фашисты лениво перестреливались. Выстрелы хлопали негромко, как пастуший кнут. Сотни солдат с обеих сторон, несомненно, не сводили глаз с танка. Стало очень жарко: солнце вышло из-за туч и сразу накалило металл. Есть не хотелось, но Николас заставил себя и других съесть по плитке шоколада. Шоколад был французский. «Наши все-таки помогают, — сказал Франсуа и тут же прибавил: — Но мало». Теперь, в жару, от шоколада еще больше хотелось пить. А вода была только у Пако, он никогда не расставался с флягой. Николас велел воду беречь.

«Наступит темнота, — думал он, — фашисты подкрадутся, и мы не услышим. Костер разложат так, чтобы не взорвать, а поджарить. Выскочить с темнотой? Услышат и сразу — пулеметом. Все равно придется выскочить. Но они будут этого ждать. А револьвер только у меня. Успею прикрыть Франсуа и Пако? Черт его знает, что тут делать!»

Франсуа устал. Николас сменил его у щели, и он заснул. Фашисты явно выжидали прибытия тягача или наступления темноты. «Им что! — думал Николас. — Поймали». Он наклонился над Франсуа. Француз спал, и на лбу его появилась мучительная морщинка. «Я думал, он веселый, даже пустой, а он грустный. Может быть, и во сне видит наш танк? Или девушку, которая его бросила? А может быть, во сне он не притворяется, не играет?»

Раньше Николас относился к Франсуа настороженно. Он знал, что француз храбр, и все-таки не вполне доверял ему из-за его критических взглядов и словечек. Теперь Николасу было его жаль.

«Хороший народ французы, — подумал он. — Вроде песни: не поймешь, веселая или грустная, щемит, и все-таки сладко…»

Пако стоял у другой щели. Он все время поглядывал на Николаса. Решив, что русский ничем не занят, он прошептал:

— Командир, можно, я тебе тоже расскажу про себя? — В его шепоте была горячая просьба.

— Если я понять, — ответил Николас и подумал: «А следовало мне знать их раньше. И рассказывать про себя должен был раньше заставить. Ну да ладно теперь. Нет, не ладно. Буду жив, запомню».

— Я из-под Валенсии, — зашептал Пако. — Сагунто, знаешь Сагунто? Который фашисты бомбят, потому что там заводы. У нас кругом апельсины и рис. Апельсины стоят, как солдаты, цветы белые-белые и так пахнут… А от риса, от орошения плохо пахнет. Крестьяне у нас в общем богатые, но отцу не повезло. У него сосед отвел воду. Он послал меня в Сагунто. Он сказал: «Все равно этого клочка на семью не хватит». В Сагунто есть камни со времен римлян, знаешь?

— Я был в Сагунто, — сказал Николас.

— Ну? — обрадовался Пако. — Твой город… как его? Тула, да, конечно, больше, и заводы у вас, конечно, лучше. Но Сагунто — ты не думай, что это уж такой маленький городок. Заводы старые, но зато люди работают из рода в род. Много стариков, которые помнят все забастовки этого века, когда нас еще на свете не было. И участвовали в них. Знаешь, там почти ни одного голоса не было против Народного фронта.

Пако торопился и не замечал, как перестал выбирать легкие слова, что он всегда делал в разговорах с Николасом и интернационалистами. Мало того, он невольно перешел на валенсийский выговор, и Николас не понимал уже ни звука. Но он видел, как взволнован и увлечен Пако, и поэтому время от времени кивал головой или говорил: «Да, да!» И Пако казалось, что русский понимает все.

— Я хочу сказать, что я сам, когда пришел в Сагунто, ничего не понимал. Я думал, что счастье только в земле. Я мечтал: проработаю лет двадцать, накоплю денег, вернусь в деревню, куплю участок и буду заниматься только апельсинами. Чтобы не пахло орошением. Мне тогда было пятнадцать лет, это ужасно давно. (Теперь ему было девятнадцать.) Если бы война началась тогда, хотя это было бы уже при республике, а не при короле, я бы ничего не понял. Я бы тогда не пошел добровольцем. Я бы не понял, какие замечательные люди русские и интернационалисты. Я бы, наверно, спрашивал, как теперь еще некоторые спрашивают: а зачем они здесь, у нас, кому охота проливать кровь за чужое дело даром? Я бы не понимал, что люди, то есть настоящие люди, люди сердца, должны помогать друг другу. И прежде всего рабочие. И вообще — трудящиеся. Что фашизм — общий враг. Этому меня Сагунто научил. Я раньше ничего не знал про СССР. Я не догадывался, как это хорошо, когда власть у рабочих. Я даже не понимал, как это может быть. Отец говорил, что крестьянам до этого нет дела, потому что земля — это всегда, а городские глупости — это глупости. Он говорил, что апельсины и рис нужны всем, а слова — только тому, кто их говорит. И что без крестьян все подохли бы с голоду и перестали бы заниматься политикой.

Николас делал вид, что внимательно слушает и сочувствует, но про себя чертыхался: «Он всю душу, должно быть, выкладывает, а я глазами хлопаю. Наверно, тоже, как француз, про неудачную любовь рассказывает. Я бы так не мог… То есть, положим, карточку я им почему-то показал…»

Пако вдруг схватил Николаса за руку:

— Командир!.. Нет, не хочу сейчас называть тебя так! Русский! Нет, и этого мало! Товарищ! Товарищ Николас! Я хочу тебе сказать! Понимаешь, я рабочий! Не только руками. И не только головой, голова у меня плохая. Сердцем! Я знаю, за что умру. Если ты выживешь, ты скажи своей жене: Пако был настоящий рабочий!

«Скажи», «жена», «рабочий» — эти слова Николас знал. И он вдруг понял все, что волновало Пако. Не думая, неожиданно для себя, он схватил Пако за плечи и неловко поцеловал.

— Почему вы прощаетесь? — спросил Франсуа. Он только что проснулся, и голос его был сонным.

«Глупо!» — подумал Николас и покраснел.

Но Франсуа проснулся совсем не в насмешливом настроении.

— Ах, да, — сказал он и тяжело вздохнул. — Потому что скоро стемнеет и тогда… — Он не ждал ничего хорошего от ночи. — И тогда тремя рабочими, тремя солдатами, тремя антифашистами будет меньше. А все-таки это хорошо — быть рабочим, солдатом, антифашистом и интернационалистом. Ты, Пако, интернационалист, потому что ты в нашей части. Русские вообще главные интернационалисты во всем мире. Я понимаю, почему вы прощались.

— Мы не прощались, — сказал Пако.

— Нет? А я думал… Хотя, конечно, три человека ничего не значат и ничего не решают. А умереть один раз нужно. Посмотрим…

Во время операций, стоя на своем месте, в башне танка, Николас, сам не замечая, обычно напевал. Сквозь грохот машины он себя и не слышал. Пение под сурдинку стало привычкой. Забывшись, он начинал мурлыкать.

Так и сейчас, задумавшись над речью Пако, он начал напевать без слов — слов этой песенки он, кстати, и не знал. Пако и Франсуа с удивлением посмотрели на него. Потом Пако весело подхватил — он был в чудном настроении после того, как русский его поцеловал:

Он пел так задорно и заразительно, что подтянул и Франсуа, отчаянно фальшивя. Хор получился нескладный, а песня — и задорной, и печальной…

* * *

А солнце уходило, и в танке стало темно, и они уже видели не друг друга, а смутные тени. Первым оборвал пение Франсуа.

— Герои запели последнюю песню, — сказал он. — Через час для них наступит испанская ночь.

Николас почувствовал, как сердце замерло и затем пошло неровными ускоряющимися толчками. «Чего я распеваю? Что же делать? Хоть бы Наташка помогла! Надо сжечь ее карточку. Нет, успею еще, а то они решат, что конец. Что придумать, чтобы их спасти?»

Пако робко коснулся его руки.

— Николас, — сказал он, впервые называя командира только по имени, — ведь это не очень страшно — умирать? Правда?

— Только противно, — сказал без насмешки Франсуа.

— Мы — жить! — сказал Николас уверенно, хотя был убежден в обратном.

Они замолчали.

Молчание длилось долго. В щели еще видно было поле и солнце. Перестрелка затихла, чтобы возобновиться, как всегда, уже с наступлением темноты, когда солдаты начинали нервничать. Все трое стояли у щелей. Не говоря ничего друг другу, они прощались с солнцем.

Они не слышали свиста: то ли задумались, то ли звук не проник в танк. Где-то неподалеку разорвался снаряд.

— Это что? — крикнул Франсуа. — Фашисты или наши? Почему?..

Прошло несколько секунд. Теперь они напряженно прислушивались и потому услыхали нарастающий свист и за ним — второй разрыв.

— Внимание! — крикнул Николас. — Ясно? — Он торопился, не говорил, а рождая снова, он снова командовал. — Это наши. Стреляют в нас. В танк.

— Зачем? — крикнул Франсуа.

— Они думать, мы уже… — Николас показал жестами, — убиты или в плену. — Он не сообразил, что товарищи не видят его. — Чтобы танк не достался фашистам, — быстро сказал он по-русски. — Танк — нет фашистам! — перевел он на испанский. — Внимание! Ты (он схватил Пако и потащил к люку) — первый. Беги! Быстро-быстро! Но перебежками! Черт, как тебе объяснить? Смотри! — Он схватил ладонь Пако и показал на ней пальцами, как надо бежать и падать, бежать в разные стороны и падать.

— К своим? — радостно закричал Пако и полез в люк.

— Да, да!

Раздался третий взрыв. Республиканцы не торопились, в этом было спасение. И стреляли неточно. Пако уже отодвинул труп фашиста и стоял рядом с танком, но не двигался.

— Сигай! — отчаянно крикнул Николас, переделывая знакомое ему «сиге» (продолжай, вперед) на русский лад.

Пако кинулся бежать. Он бежал стремглав, напрямик по полю. Фашисты открыли по нему стрельбу, но он не менял направления, не падал на землю. Он забыл или не понял, что показывал ему Николас. Потом он скрылся из глаз Николаса и Франсуа.

— Добежит? — спросил Франсуа. Зубы его от волнения стучали.

— Теперь ты, — сказал Николас. — И перебежками, перебежками! — Он схватил руку Франсуа и поскакал по ней пальцами, как раньше по ладони Пако. — Марш!

— Сперва ты, — сказал Франсуа, так и не уняв стука зубов.

— Марш, я говорю! — крикнул Николас — Я командир!

Франсуа вылез в люк и, лежа на земле, сказал:

— Давай вместе!

— Сигай! — не своим голосом крикнул Николас.

Франсуа вскочил и помчался по полю. Фашисты обстреляли его. Николас видел, как он упал, но через секунду вскочил и побежал дальше.

— Направление меняй! — закричал Николас, но Франсуа уже не мог его услышать.

Николас скинул комбинезон, собрал несколько тряпок, сложил все в кучу около бака с бензином, достал письмо и фотографию, поцеловал их, зажег спичку, поднес к ней письмо, потом фотографию, сунул горящую бумагу в тряпку, тряпка вспыхнула, огонь лизнул комбинезон. Николас вылез в люк, вскочил на ноги, глубоко вздохнул, пошатнулся — так свеж был воздух на воле, — оглянулся и побежал. Он услышал выстрелы, упал. Очередь пронеслась над головой. Он выждал минуту, отполз в сторону и, приподнявшись, но пригибаясь к земле, побежал в другом направлении. Фашисты снова настигли его огнем, он снова упал и, не задерживаясь, отполз в сторону. Фашисты продолжали стрелять по тому месту, где он упал. Он вскочил, опять переменил направление, упал, не дожидаясь выстрелов, пополз. Позади раздался взрыв. «Танк!» — мелькнуло в голове, но он даже не обрадовался, а помчался по прямой, пока ошеломленные взрывом фашисты не спохватились. Пуля задела руку. Упав, он снова отполз в сторону, царапая лицо и руки о короткую траву. «Наши давно не стреляют, — подумал он. — Ни артиллерия, ни пехота. Заметили нас. А может быть, Пако уже добежал?»

Как раз в эту минуту началась страшная трескотня. Стреляли республиканцы, и стреляли из всех видов оружия. Пушки били по фашистским окопам, трещали пулеметы и винтовки.

— Милые, — прошептал Николас, — прижимают фашистов, чтобы они не могли стрелять по нас. — Он снова рванулся вперед и побежал зигзагами, не останавливаясь, пока не задохнулся и не закололо в боку. Упав, он подумал: «А половину уже, наверно, отмахал. И с танком в порядке, не оставил им. Узнать бы только, что с Пако и Франсуа».

Передохнув, он снова пополз. Руки дрожали, локти и колени болели. Они были стерты в кровь. Кровь сочилась и из руки, задетой пулей. Он полз долго, потом подумал, что республиканцы могут счесть его убитым и перестанут стрелять. Он вскочил и побежал. Он почти не смотрел вперед, только чтобы не потерять направления, глаза его были прикованы к земле. Снова падая, он вдруг увидал республиканские окопы, полоску дыма над ними. Они были близко, совсем близко.

Он перестал чувствовать боль, забыл о локтях и коленях, полз, полз. Когда он вскочил, окопы были в нескольких десятках шагов. Он увидал головы, высунувшиеся над бруствером. Республиканцы что-то кричали, он не мог разобрать что, но слышал голоса, видел взволнованные, сияющие лица. Не помня себя, он кинулся бежать напрямик и одним прыжком оказался наконец в окопе.

Кто-то обнимал его, кто-то совал ему фляжку с вином, кто-то кричал, кто-то в восторге стрелял в воздух.

Он ничего не видел, ничего не понимал, он переводил дыхание и не мог отдышаться.

— Где? Где? — повторял он. Он хотел узнать, что с Франсуа и Пако, и вдруг забыл их имена.

Его бережно взяли под руки и повели по окопу, как больного. Стрелки, сидевшие у бойниц, сторонились, но каждый пытался хотя бы дотронуться до него.

В ходе сообщения сидел бледный Франсуа. Санитар перевязывал его. Он был ранен в плечо. Рядом на животе лежал Пако. Ему досталось хуже: две пули попали в спину. Ни тот, ни другой не могли говорить. Но глаза их, несмотря на боль, были выразительнее всяких слов.

Ноги Николаса задрожали, он не мог больше стоять. Он сел прямо на землю и сказал:

— Черти! Говорил вам русским языком: пе-ре-беж-ка-ми! А вы!..

Он махнул рукой и, все не замечая, что говорит по-русски, спросил окружавших его солдат, позабывших всякую дисциплину, всякий порядок:

— Не опасно их? А? Выживут?

И опять его поняли. Десятка два голосов с восторгом и наперебой ответили ему:

— Ничего, ничего!..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Кольцов приехал с фронта, зашел ко мне и, не поддержав разговора о самочувствии, забросал меня вопросами о политической жизни, о подготовке конгресса в защиту культуры, а потом сказал:

— Ну, пойду помоюсь с дороги.

Через минуту вбежала Боля — так все звали его секретаршу Болеславскую.

— Михаил Ефимович не у вас? Его надо отвести к врачу.

Я удивился, — Кольцов показался мне спокойным и веселым, как обычно.

— Мы же попали под бомбежку, Михаил Ефимович старался закрыть меня собой, и его контузило.

Тогда я понял, почему Кольцов все время одергивал рукав: контужена была рука, он хотел скрыть, что она перевязана носовым платком. Вместе с Болей мы побежали к нему. Вытираясь полотенцем, он сказал:

— Уже наябедничала! Ни к какому врачу я не пойду. И, пожалуйста, никому ничего не говорите. Всё. Дайте сигарету.

Вечером в его номер пришли генерал Вальтер, командир одной из интербригад, невысокий поляк с пронзительными холодными глазами и бритым наголо черепом, и Мальро. Между ними возник спор, полушутливый, полусерьезный, временами довольно резкий. Вальтер утверждал, что писателям на войне делать нечего, в военном искусстве они ничего не понимают, ищут психологии там, где должна быть дисциплина. (Военные вообще любят эту тему. Когда я как-то приехал к Вальтеру в штаб и начал отказываться от угощения, он сказал: «Ладно, ладно! Хоть ты и писатель, а уж как-нибудь мы тебя покормим солдатским обедом».) Мальро, поправляя спадающую прядь волос — этот постоянный жест казался тиком, — отвечал, что без писателей люди не знали бы ни одного генерала. Мы с Кольцовым сидели в стороне и посмеивались: Вальтер говорил с нарочитой солдатской грубостью, но нет-нет да и щеголял литературным примером, лукаво поглядывая на собеседника. А Мальро выражался изысканно, но говорил военными терминами, избегая образов и образности.

Кольцов не слушал и вдруг погрустнел. Он сказал мне:

— Все писатели счастливые, не то, что мы — журналисты.

Я возмутился:

— Это говорите вы, первый журналист Советского Союза?

— И вовсе не первый. А если бы даже и первый? Вот он пьет с Вальтером коньяк, а когда-нибудь потом напишет книгу, и ее будут читать через десять лет, может быть, через сто. И Эренбург так, и все. А я что? Пишу в газету обо всем, пишу каждый день, о жизни пишу, как и он, а на другое утро это больше никому не нужно. А не буду писать, дней пять будут говорить: «Что-то нет корреспонденции Кольцова, что-то нет его фельетонов», а потом даже имя забудут.

Сколько я ни возражал, он только грустно кивал головой и вздыхал. В первый раз я увидел его печальным.

Через несколько дней после спора Вальтера (Кароля Сверчевского) с Мальро я под вечер зашел к Кольцову. Он лежал на кровати и диктовал по телефону в «Правду» очередную корреспонденцию. Диктовал без бумажки, морща лоб и глядя на потолок.

— Мехлис хочет со мной говорить? — переспросил он, кончив диктовать. — Слушаю. Здравствуйте! Да ничего подобного! Ерунда, выдумали! Честное слово! Вы же слышите, как я говорю.

Положив трубку, он накинулся на меня:

— Это вы в Москву сообщили, что я контужен? Вы с ума сошли! Да если бы я был даже серьезно ранен, кому это нужно знать?

Сообщил это не я, а полпредство. Узнав правду, Кольцов протянул мне руку:

— Ну, вот хорошо. А то за такие вещи я могу и рассориться.

— Но удержаться было трудно, — признался я. — Хоть я и ТАСС, а все-таки журналист.

— Ну, вы меня репортажу не учите. Репортер я тоже неплохой. Только это был бы но репортаж, а трепортаж.

2

За несколько дней до открытия конгресса в защиту культуры ко мне пришла Сотрудница полпредства, которой было поручено размещение советских делегатов.

— На время конгресса мы отбираем у вас рабочую комнату. Иначе негде разместить делегатов. Там будет жить Алексей Николаевич Толстой с супругой.

Потом она очень строго прибавила:

— Я знаю, вы не ходите в бомбоубежище, когда бывают налеты. Но теперь вы будете уводить туда Толстых по первой же тревоге. На вас возлагается ответственность за их жизнь. Вам понятно?

Через два дня Толстые поселились рядом со мной. Утром, когда я садился за пишущую машинку, раздавался стук в дверь и входил Алексей Николаевич в ночной пижаме:

— Здравствуй! Сиди, сиди! Там пришли убирать, а Людмила одевается в ванной, так я у тебя посижу. Я тихо, мешать не буду.

Он садился на кровать и, казалось, с интересом смотрел, как я пишу на машинке. Потом переводил глаза на неизменно безоблачное небо и вздыхал:

— Опять будет жара. Положим, я и ночью задыхался. Не понимаю, как ты можешь работать в такую жару.

Я знал, что, когда Толстому хочется поговорить, собеседнику остается только подчиниться, и подавал реплику:

— Насколько мне известно, вы сами работаете ежедневно и в любую погоду.

— Иначе ремесло потеряешь, — наставительно отвечал Толстой.

— Работа в ТАСС тоже ремесло. И когда воюют, не глядят на градусник.

Толстой смотрел на меня иронически.

— Война — несчастье, — говорил он, — несчастье всегда бывает не вовремя. А ты не хвастайся, что ты на войне. Я сам был военным корреспондентом, я знаю: война — это одно дело, тяжелое, страдное, а телеграммки или очерки строчить — этим муха на рогах у вола занималась, она тоже была корреспондентом с хлебного фронта.

Полагая, что моим заслуженным унижением разговор о жаре исчерпывается, я поворачивался к машинке.

— Нет, ты погоди стучать. Ты сначала расскажи мне, какие новости, а я тебе скажу, стоит их посылать или нет.

Он внимательно выслушивал военную сводку, содержание передовых статей в газетах, дипломатический обзор, распоряжения правительства, сведения о борьбе партий и под конец — маленькие зарисовки из жизни фронта и тыла.

— Все эти статьи, обзоры, закулисная возня — это только твоему начальству нужно, а читатель хочет знать сводку и живые факты.

— Не печатают живых-то… — вздыхал я из самой глубины души. (В ТАСС тогда полагали, что очерки — не дело агентства, этим должны заниматься только газетные корреспонденты.)

— А ты все равно посылай. Может быть, они там задумаются: хоть он и наш собственный корреспондент, а, наверно, не зря такой настойчивый. А не задумаются, жалуйся выше: послал начальству сто семнадцать живых фактов, ни один не напечатан. А факты — горячие, ядреные…

Полагая, что исчерпана и тема фактов, я снова обращался к машинке.

— Погоди, — говорил Толстой другим, задумчивым тоном. — Я давно хотел тебя спросить, ты ведь теперь Испанию знаешь, меня потому с тобой рядом и поселили, чтобы ты мне все объяснял, — почему здесь столько анархистов и чего они, собственно, хотят?

Как мог, я отвечал на эти далеко не легкие вопросы. Толстого интересовали, конечно, «живые факты», и я рассказывал, что видел на арагонском фронте. Больше всего ему понравилось, как врачу отказали в покупке лекарства под предлогом, что оно буржуазное и больной, освобожденный «либертариями» от капитализма, употреблять его не должен. Толстой обрывал свой громкий захлебывающийся смех только для того, чтобы строго спросить:

— Это правда? Ты не сочинил? А то я тебя знаю, — ты и писатель, и газетчик, значит; выдумываешь за двоих. Ну, а если анархисту самому нужен был керосин или гвозди, он тоже писал мотивированное заявление в муниципалитет?

— Тогда он шел на склад и брал все, что ему нужно.

— Вот теперь я вижу, что не врешь. У нас то же самое было. У Махно. Это и есть настоящий анархизм.

— Алексей Николаевич, — молил я, — вы только не подумайте…

— Не бойся, не подумаю. Знаю, что твои испанцы не все анархисты. Анархизм — это как кастаньеты. Конечно, не случайно кастаньеты пошли в ход именно в Испании. Но считать, что кастаньеты — это вся Испания, может только балерина.

Ночью меня будил телефонный звонок. Сотрудница полпредства кричала в трубку: «Тревога! Сейчас же ведите Толстых в убежище!» Я настойчиво стучал в дверь своего бывшего «бюро» и слышал, как Людмила Ильинична будила мужа. «Не пойду! — басил Толстой. — Спать хочу!» — «Алеша, тревога!» — «Ерунда!» — «Но Савич говорит, что надо идти вниз, а он знает». — «Врет. Сам никогда не ходит».

Наконец Толстые появлялись, и я вел их вниз. Электричество выключалось, лифт не работал, на лестнице было темно. Спускались на ощупь, изредка мелькал свет фонарика. Семь этажей да еще два под землю, в котельную, Толстой шел, беспрерывно ворча — на жену, на меня, на «дурацкое занятие воевать по ночам». В котельной было душно, жарко, в подвалах по соседству не на чем было сесть. Толстой слонялся из угла в угол, зевал, потом говорил мне: «Слушай, выйди на улицу, посмотри, может быть, никакой бомбежки и нет». Я возвращался и сообщал: первый налет кончился; где упали бомбы, еще неизвестно, ждут второго. «А пока можно идти спать? — спрашивал Толстой с тайной надеждой. «Нет». — «А если не прилетят?» — «Тогда дадут отбой». — «Черт знает что! Зависеть от каких-то бандитов с Майорки! Слушай, а почему тебя выпускают на улицу?» — «Часовые меня знают, и у меня есть пропуск». — «Пойдем вместе, погуляем у дверей, хочется воздухом подышать. А прилетят, мы убежим». Нарушая запрещение, я давал себя уговорить, и мы долго ходили по тротуару.

— Испания… Ничего я о ней не буду писать. Не умею я так: приехал, увидел, написал. Жить тут надо, а не гастролировать. Я сколько во Франции прожил, всего два рассказика написал. Вот вы все тут говорите: народ замечательный. А я тебя спрошу, чем замечательный, чем особенный, и не скажешь. Знаешь ты, например, что они за обедом едят? Не в гостинице, а дома? Знаешь? Ну и на том спасибо. А о чем они ночью в постели думают? Вот и не знаешь. Вот тебе и специалист по испанской душе. Все оттого, что слишком много телеграмм посылаешь. А ты, когда самому ночью не спится, посоображай: о чем сейчас испанец думает? Испанские писатели это знают. Кто у них тут главный? Ну, это ты все поэтов называешь. Я поэзию очень уважаю, сам стихи писал, поэт может в одной строчке столько сказать, что на всю жизнь запомнишь, все сразу поймешь. А людям все-таки проза нужнее. Да, слушай, мне ботинки надо купить, мои очень тяжелые, где обувь лучше — здесь или в Мадриде? Ну, обувное дело ты знаешь. А в котельную я больше не пойду, давай ходить хоть до утра. Вот Эренбург — мы с ним старые друзья — здо́рово про Испанию пишет. Илья — молодец, он понимает. И Кольцов тоже. А про что-то они молчат. Я этого не знал, но догадывался. Теперь знаю. Конечно, сейчас все писать и нельзя. А потом непременно надо будет. Захочешь рассказать, как все было, и вдруг тебя колом по голове: а какие они, испанцы, я и не знаю. Где бои шли, кто кого победил — знаю, какие партии были — знаю, какие газеты выходили — тоже знаю, как ругались — знаю, даже язык знаю, а то, что этот язык выражает, — душу человеческую — не знаю. И опять телеграмму напишешь, только страниц на триста. Смотри, рассвет, и уже опять душно. А под Москвой сейчас прохлада, роса… Ты росой умывался когда-нибудь? Хотя, положим, два часа разницы, там уже настоящее утро. Сейчас пошел бы я к конторке. Я теперь за конторкой работаю, чтобы не сидеть сиднем. А то — Испания, конгресс, жара… Все ерунда, людей жалко. Кроме фашистов, конечно. Ну, так то преступники. А ты правда любишь испанцев? Смотри, за любовь платить надо. Дорого платить. Ну и люби, бог с тобой! Идем в котельную, Людмила, наверно, думает, что меня уже в куски разнесло. Одна ее надежда, что ты со мной, она считает, что ты все знаешь и, стало быть, в огне не горишь.

Проходя мимо часовых, он вдруг останавливался.

— Переведи им. Только слово в слово. Камарады, не пускайте этого камарада шататься по ночам, он потом плохие телеграммы пишет, все хочет понять, о чем испанцы по ночам думают.

3

В состав советской делегации помимо Кольцова и Эренбурга, «постоянных испанцев», входили Толстой, Фадеев, Вишневский, Ставский, Микитенко, Финк, Барто, Кельин. Конгресс проходил в трех городах — Валенсии, Мадриде и Барселоне. Вишневский хотел во что бы то ни стало говорить в Мадриде. Впрочем, выступление интересовало его меньше всего. Он рвался на фронт. Как раз в это время республиканцы взяли небольшой город Брунете. Вишневский, Ставский и Эренбург помчались туда с риском быть отрезанными: фашисты хотели взять Брунете в кольцо. Они привезли «трофеи»: конверты со штемпелем испанской фаланги, попали под обстрел и получили выговор от полпреда.

Накануне своего выступления Ставский прочел его Кельину и мне и потребовал критики. Я робко сказал, что не могу возразить ни против содержания, ни против формы, но мне кажется, что ради испанцев надо больше сказать о них, и стал доказывать ему, что они это заслужили, не говоря уже о том, что конгресс, конечно, международный, но происходит в Испании. Ставский слушал меня улыбаясь, потом сказал: «Я знаю, вы испанский патриот». Но назавтра я услышал в его речи новый абзац, посвященный Испании.

Не знаю, когда спал в эти дни Кельин, единственный из приехавших, кто прекрасно знал Испанию, ее язык и литературу. Каждый из выступавших требовал его советов, он был связующим звеном между нашими делегатами и испанцами, все требования и неприятности обрушивались на него. Утешался он тем, что в свободную минуту ездил к своему любимому поэту Антонио Мачадо, жившему под Валенсией. Испанцы вознаградили его за давнюю преданность Испании: Мадридский университет присудил ему степень почетного доктора, и диплом был ему вручен в осажденной столице. Но до этого нам вместе пришлось выдержать одно испытание. В годовщину убийства Гарсиа Лорки муниципалитет Кастельона, главного города одноименной провинции, решил присвоить имя поэта одной из площадей. Затем должно было состояться торжественное заседание в городском театре. Муниципалитет попросил, чтобы на этом заседании выступили советские делегаты. Было решено, что поедем Кельин и я. Мы написали патетическое выступление, в котором говорилось, что, когда знаменосец поэзии падает убитым, другие руки подхватывают знамя и оно по-прежнему плывет над народом. Нас предупредили, что в Кастельоне очень сильны «поумовцы» и что во время выступления советского делегата они собираются устроить враждебную демонстрацию. «Как нам вести себя?» — спросили мы полпреда. «Смотря по обстоятельствам», — ответил он, после чего в Кастельоне мы оба уже не видели ни площади, ни толпы. Выйдя на эстраду, мы увидали на ярусах лозунги отнюдь не ободряющего содержания. Так как у Кельина слабый голос, выступление читал я. Аплодисменты, которыми меня встретили, были, что называется, жидковаты. Кто-то свистнул. Но мы знали, что скандал ожидается во время или после выступления. Судьба Лорки глубоко волнует меня и сейчас, почти через тридцать лет после его смерти. Но скажу честно, если у меня тогда дрожал голос, то от иного волнения. Оно оказалось напрасным. Мы недаром решили написать не политическое, а поэтическое выступление. После слов, что Лорка, как мировой поэт, принадлежит и Советскому Союзу, неожиданно раздались аплодисменты. А после заключительных слов о знаменосце возникла овация. Когда я вернулся за стол президиума, Кельин незаметно пожал мне руку ледяной рукой и шепнул: «Ну, слава богу, без скандала». Потом нам сказали, что поумовские главари поняли: зрители их не поддержат.

4

Иностранцам часто кажется: какие роскошные слова! А испанцы всегда говорят так, для них эти слова просты, речь без образов и афоризмов кажется им «ученой», сухой, скучной. Образность и афористичность входят в самую ткань народной и литературной речи. Зато «роза» может означать любой цветок или женщину, ветер легко становится одушевленным существом, кровь не пугает, хотя она — и жизнь и смерть, ребенок с важностью говорит матери: «Оставь меня, женщина», а крестьянин иногда произносит фразу, которая кажется цитатой из пьес «плаща и шпаги», хотя чаще всего он при этом не знает грамоты. Но когда иностранцы пытаются подражать испанской образности, это редко удается и обычно вызывает у испанцев усмешку. Иностранцы любят играть на контрастах испанской жизни, на противопоставлении пышности и нищеты, прошлого и настоящего, высокой культуры и глубокого невежества. Это, конечно, так, об этом говорят и сами испанцы, но они-то живут не между двумя полюсами. Все рядом, все сливается, одно переходит в другое. И если отделять одно от другого искусственно, получается «эспаньолада» — развесистая клюква.

Кто только не называл Испанию красочной. Вот афоризм Гойи: «В мире нет ни красок, ни линий, есть только солнце и тени». Солнце Испании щедро, но и беспощадно (а кое-где очень скупо), тени резки, порой черны. Но когда испанский художник пишет закрытое помещение с опущенными занавесками, в его темном интерьере, где люди и предметы только проступают, солнца часто больше, чем в пейзаже северянина, залитом светом. Другое солнце, другой настой света, они томят и в темноте.

Контрасты? Сколько угодно. Пышные соборы и дворцы, крестьянин ведет по улице мимо роскошных магазинов и кафе понурого осла. Вдумчиво, внимательно, вдохновенно работает гончар. Десять раз, сто раз возвращается он к своему изделию, никуда не торопясь, и потом, без перерыва, берется за новое. А потом вдруг пересчитывает сделанное за день и бросает работу: на сегодня хватит, на хлеб он уже заработал. Кто он — художник или поденщик? Мужчине плакать нельзя. Но вот он запел, и в голосе горькие слезы без всякого итальянского бельканто. Говорилось, будто испанцы легко убивают — и в бою, и в драке. Не легче других. Но прощают действительно легче. Кого сразу не убили, того через минуту угощают сигаретой, раздавая тут же по одной из пачки всем окружающим. Один из храбрейших разведчиков отказался пойти на задание: «Сейчас время обеда». Пошел после обеда, напоролся на засаду, троих убил, четвертый застрелил его самого. Милисианос первых месяцев войны порой бежали с фронта от страха перед страхом: боялись, что будет страшно, а мужчина не должен знать страх. Взятые в плен, они не хотели, чтобы им завязывали глаза перед казнью, поднимали кулаки и бестрепетно кричали: «Да здравствует республика!» Или: «Да здравствует коммунистическая партия!» Или даже: «Да здравствует профсоюз горняков!» Но труднее всего было научить солдат не собираться в кучку под бомбежкой. Они так и говорили: умирать, так вместе. А ведь об испанском индивидуализме написаны десятки книг и иностранцами, и самими испанцами. Не случайно Лопе де Вега создал гордый диалог: «Кто вы?» — «Фуенте овехуна». — «Что это значит?» — «Все друг за друга». Это прошлое? А почему же тогда именно компартия так выросла и стала подлинно народной в дни войны? Почему у ее солдат и командиров никто не мог найти «индивидуализма»?

Индивидуализм аристократии и интеллигенции, анархистских вождей и незадачливой буржуазии, как мне кажется, напрасно приписывался всему народу. На самом деле народу и лучшим представителям его культуры, начиная от кардинала Сиснероса и святой Тересы до Унамуно и Валье-Инклана (я нарочно привожу эти имена, не ссылаясь на современников), свойственно удивительное чувство достоинства — собственного, всенародного, общечеловеческого. Это и есть та пресловутая испанская гордость, о которой написаны сотни пьес и романов, о которой французы говорят: «Горд, как испанец». Авторы этих пьес и книг преувеличивали одну сторону испанского характера, не вскрывая ее корней. Испанским авторам это было и не нужно, — их читатели и зрители понимали это, а иностранцы, особенно французы, классики и романтики, принимали односторонность, условность за полную правду: сами испанцы так пишут. Старый интеллигент, к которому я пришел по делу, извинился, что не принял меня накануне: «Мы недавно потеряли сына на войне, жена не может прийти в себя». Он сказал это спокойно, мне показалось даже — гордо; нет, это была не гордость, а, я бы сказал, удовлетворение страданьем: теперь никто не скажет, что он, старик и видный человек, живущий лучше других, не пострадал, когда страдают все, что он не принес жертвы, что он хуже других. Молодой офицер, вчерашний штатский, командир отличившейся бригады, вызывается в штаб. Там с поздравлениями ему сообщают, что он назначается командиром дивизии. Он с ужасом отказывается от назначения, но в штабе ничего не хотят знать. Вечером он пускает себе пулю в лоб. На столе остается письмо, в котором покойный объясняет, что покончил с собой не из трусости, а потому, что убежден, что не справится на новой должности. «Мне так трудно было даже в бригаде. Не могу нести такую ответственность за стольких людей». В конце письма стояло: «Да здравствует Республика, да здравствует победа!» Если все это индивидуализм…

Ни одна провинция не похожа на другую, не похож человеческий тип. Невысокие, приземистые, коренастые, со склонностью к полноте андалусцы (причем, классические красавицы Севильи — блондинки), высокие сухие кастильцы, с медальными профилями римских императоров, мечтательные астурийцы с песнями, близкими к итальянским (а в Астурии самый верный, самый упорный отряд рабочего класса — горняки), суровые галисийцы, чьи песни еще нежнее. В Испании вообще поют и читают стихи так, как будто песня и стих — второй язык. Люди говорят не только на разных наречиях, но даже на разных языках: язык басков не имеет ничего общего с испанским. Одним — южанам — природа дала все: плодородную землю, ровный теплый климат. Но тысячи га не возделываются: это пастбища для быков; их откармливают годами, чтобы они храбро умерли на арене. Арагонцам достались камни безводных гор, резкие ветры, вековая нищета. В Каталонии нет крупных землевладельцев, в Эстремадуре нет мелких, есть помещики и батраки. Одни живут среди апельсиновых рощ и даже под пальмами, другие среди каменных пустынь. Испанию омывают океан и теплое Средиземное море, а самая дешевая рыба — норвежская треска. Столько старинных городов, каждый со своим лицом, столько памятников архитектуры и музеев есть только в Испании и в Италии. Зато на западе страны сохранилось нечто вроде курных изб. Нигде католическая церковь не была такой всевластной и изуверской, нигде попы и монахи не крали и не развратничали так открыто, и нигде, может быть, человек так не искал внутренней свободы. В драме Кальдерона «Жизнь есть сон» главный герой Сехисмундо произносит знаменитый монолог: почему с детства заключенный отцом в тюрьму полузверь требует свободы? Только потому, что он — человек. И если, несмотря на каталонский и баскский сепаратизм, на то, что жители Сантандера ходят под постоянным дождем, а жителям Кадикса не нужны ни пальто, ни плащ, все же можно говорить о единой Испании, то потому, что эти черты — достоинство и человечность — присущи всем.

Одно — короткое — время моим секретарем был очень больной юноша Феррер. Его отец, профессор, умер. Я пошел на похороны. К дому подъехал катафалк, на облучке сидел кучер, весь в черном, в черной шляпе, с длинным бичом. Лицо его было страшно: трудно выразить словами его уродство и его зверское выражение. Видимо, кучер и сам знал, какое впечатление он производит, и еще рисовался: строил гримасы и хлестал ни в чем не повинных лошадей с каким-то сладострастием. Мне показалось, что на облучке сидит сама смерть. И вдруг я услышал над ухом шепот одного из моих испанских друзей: «Ты видишь это лицо? Это фашизм. Посмотри, это не фашист, это именно фашизм»…

Через несколько дней мой секретарь прислал мне письмо, в котором сообщал, что ушел на фронт; врачи давно признали его совершенно негодным к военной службе, но на фронте добровольцев не осматривают; он же не считал себя больше вправе сидеть в тылу.

Может быть, на похоронах своего отца он тоже увидал лицо фашизма? И может быть, это же лицо увидал однажды Унамуно?

Луис Ландинес, испанский писатель, проведший войну во франкистской зоне, рассказал историю конца Унамуно в подробностях, — в свое время мы знали ее только в общих чертах. Мигель Унамуно, поэт и философ, писатель и блистательный эссеист, автор большого труда о Дон-Кихоте, был признанным главой испанской литературы. Фашисты очень гордились тем, что, оказавшись в их зоне, он был как бы с ними. В первую годовщину фашистского мятежа в знаменитом Саламанкском университете, ректором которого был Унамуно, состоялся торжественный акт. Какое значение придавалось этому, ясно из состава президиума: жена Франко, епископ Пла-и-Даниель, ныне глава всей католической церкви в Испании, Унамуно и генерал Мильян Астрай, бывший командир иностранного легиона, африканский рубака, много раз раненный, почти не человек, а обрубок. С официальной речью выступил какой-то профессор, который к обычному пресмыканию добавил еще такую фразу: «Как хорошо, что мы все здесь — чистые испанцы, и среди нас нет ни каталонцев, ни басков». Когда профессор замолк, встал Унамуно: «Я хочу обратить внимание оратора на то, что по происхождению епископ Пла-и-Даниель — каталонец, я — баск». Начался шум. Мильян Астрай, не разобрав, в чем дело, вскочил и выкрикнул лозунг иностранного легиона: «Да здравствует смерть!» Тогда Унамуно сказал ему: «Вы можете победить, вы не можете убедить». Астрай крикнул в ответ: «Смерть уму!» Унамуно ответил: «Вы вообще не человек, а зверь». Астрай выхватил пистолет и застрелил бы Унамуно, но жена Франко вцепилась в его единственную руку. Унамуно ушел и больше не выходил из дому. Вскоре он умер. Нечего говорить, что его поведение на этом заседании было не случайной вспышкой и что, назвав Астрая зверем, он имел в виду не одного его…

Огромное большинство испанских писателей не совершало ошибки Унамуно, который в начале мятежа был готов увидеть в фашистах националистов и «традиционалистов». Мало того, испанские писатели никогда не пытались остаться «над схваткой».

За пять веков до нашей эры спартанцы обратилась к афинянам с просьбой о военной помощи. Афиняне в насмешку прислали спартанцам учителя грамоты хромого Тиртея. Но Тиртей был поэтом, его патриотические военные гимны так вдохновляли воинов, что спартанцы победили.

В этой легенде безусловно достоверно одно: гимны и песни Тиртея, которые сохранились до наших дней.

Греки воевалинемало — главным образом за свою свободу. Римляне воевали гораздо больше — главным образом для того, чтобы лишить свободы других. Пословица «Когда говорит оружие, музы молчат» родилась в Риме. Когда войну ведут завоеватели, поэт либо протестует, либо молчит. Завоеватели могут простить поэту бегство с поля боя, но только не протест. Это знал Гораций, и это разгадал в знаменитой оде Горация Пушкин.

Испанский язык — прямой потомок латинского. Но испанская поэзия по своему духу куда ближе к греческой. На всем протяжении ее многовековой истории поэты шли в бой вместе со своим народом, и оружие заглушало их голос, только когда Испания покушалась на свободу других.

В конце прошлого века империя, в которой когда-то «не заходило солнце», лишившись последних заморских владений, предстала перед всем миром не только как нищая, разоренная, отсталая, но и как заштатная страна. Кто первым откликнулся на трагедию народа, доведенного правителями до края пропасти? Поэзия — в лице знаменитого свободолюбивого «поколения 98 года».

В XX веке на смену расплывчатым либеральным и анархистским идеям пришло — сперва смутное — стремление к революции, которая даст голодным хлеб, безземельным — землю, угнетенным — справедливость, неграмотным — книгу. Кто заговорил об этом первым — впрочем лишь продолжая и обновляя святые традиции всего испанского искусства? Поэзия — в лице следующего поколения, поколения двадцатых годов.

Когда же великий испанский народ, якобы темный и якобы отсталый, но воистину безоружный, первым принял бой с фашизмом, отечественным и международным, — то, разумеется, гром фашистского оружия не смог заглушить голос испанской музы. Десятки, сотни Тиртеев отдали свою лиру народу-воину.

Среди них были представители старшего поколения — Луис де Тапия, Антонио Мачадо. (Кстати, родной брат Антонио Мачадо — Мануэль Мачадо остался в лагере фашистов; вот его-то лиру и заглушили разрывы немецких и итальянских бомб.) Среди них были начинающие поэты, как Антонио Апарисио, в начале войны находившийся в возрасте новобранца.

Для многих война и поэзия были просто нераздельны: крупнейший из молодых поэтов Мигель Эрнандес был политкомиссаром; политкомиссаром стал и Педро Гарфиас; Антонио Апарисио начал войну простым бойцом; Мануэль Альтолагирре работал во фронтовой типографии, где была отпечатана на трофейной бумаге «Испания в сердце» Неруды. А сколько поэтов и импровизаторов, с именем и безымянных, но в солдатской форме, читали свои стихи и пели бойцам не только на отдыхе, но и в окопах!

Да и многие из тех, кто молчал в годы войны, не сумев обрести новый непривычный голос, вовсе не поддерживали своим молчанием фашизм: Хуан Рамон Хименес покинул Испанию, чтобы так и не возвратиться к Франко, как его ни уговаривали франкисты, в особенности когда он получил Нобелевскую премию; Унамуно, оставшись у Франко, перед смертью бросил франкистам в лицо свою знаменитую фразу: «Вы можете победить, вы не можете убедить».

Убеждал только Тиртей, только поэзия народа.

На войне и для поэта возникают неожиданности, требующие немедленного отклика. Когда народу пришлось самому создать небывалый дотоле тип военной организации, каким явился Пятый полк, могла ли поэзия пройти мимо этого? Из стихов, посвященных Пятому полку, можно было бы составить отдельную и очень большую книгу. Точно так же, когда необученные бойцы Народной армии впервые встретились с танками, то стальные чудовища показались им неодолимыми; но вот матрос Антонио Колль подорвал фашистский танк гранатой, и ему было посвящено, вероятно, не меньше стихов, чем таким полководцам, как Листер и Модесто. Что же, слово «оперативность» военного происхождения; когда муза захотела, чтобы оружие не заглушало ее голоса, и ей пришлось стать оперативной.

Хороша ли, «высока» ли поэзия времен испанской войны или нет, — во всяком случае, она жила с народом, она носила солдатскую пилотку, а иногда и винтовку; и если голос ее бывал порой недостаточно громок, то ведь и те, от имени кого она говорила, были — не по своей вине — очень плохо вооружены и тем не менее почти целых три года сопротивлялись объединенным силам мировой реакции. Поэзия сражалась рядом с ними с первого до последнего дня.

Едва началась война, как фашисты убили Гарсиа Лорку — поэта, который в свои тридцать семь лет был уже известен всему миру. Не прошло и трех лет с окончания испанской войны, как фашисты замучили в тюрьме Мигеля Эрнандеса, который в тридцать один год был самой большой надеждой испанской литературы. Антонио Мачадо пешком перешел испано-французскую границу, чтобы через несколько недель умереть на чужой земле. Вместе с тысячами других антифашистов Рафаэль Альберти, ныне крупнейший испанский поэт, почти тридцать лет не видал родной земли. В этих трагических судьбах есть глубокая верность народу. Молчат мертвые, тоскуют изгнанники, а стихи по-прежнему идут в бой.

Сегодня в Испании родилась новая литература — и поэзия и проза, — достойная преемница старой. Ее представители были детьми или подростками в годы испанской войны. Если новая литература народна, человечна и непримирима к фашизму, — кто знает, может быть, поэты и прозаики сегодняшнего дня детьми слышали не всегда громкие, не всегда красивые, но всегда честные голоса своих предшественников.

Этого мало: и те писатели, которые в первые годы франкистского режима поддерживали его, сегодня находятся в оппозиции.

Я рассказываю все это потому, что борьба оружия и идей, в которой приняли участие делегаты конгресса в защиту культуры (а по существу — в защиту Испании), продолжается. В Испании родилась новая литература, новое искусство, и они — антифранкистские.

5

Тогда испанский народ еще думал, что сможет и убедить, и победить.

Открытие конгресса было очень торжественным. Говорили Негрин, Альварес дель Вайо. Спокойно распоряжался Корпус Барга, один из лучших журналистов, высокий кастилец с орлиным носом. В первый же день выступил Кольцов. Он говорил по-испански, без бумажки. Конгресс приветствовали представители военных частей, рабочих, крестьян. То и дело вспыхивали аплодисменты. В зале сидели писатели всего мира, порою всем известные, порою совсем молодые. Молодая худенькая Анна Зегерс, с глазами серьезными и печальными. Мартин Андерсен-Нексе, с седыми волосами, словно развеваемыми беспрерывным ветром. Темные оливковые лица латиноамериканцев, и среди них светло-шоколадное совсем молодого Николаса Гильена. Несколько человек в испанской военной форме. С ними говорит глубоко штатский старый француз с добрым лицом и мягкими жестами, философ и эссеист Жюльен Бенда. Напряженное внимание на таком русском лице Вишневского — от почти ученического напряжения оно кажется моложе; странно, что он не в тельняшке. Высокая, неизменно прямая фигура и неизменно поднятая голова Фадеева. Веселый, шумный, неумолчный Эгон Эрвин Киш. Светловолосые, голубоглазые англичане, норвежцы, датчане. Коммунисты, социалисты, католики, беспартийные и даже аполитичные.

Что привело их всех сюда?

В мире была только одна страна, наша страна, которая понимала, чем грозит человечеству фашизм. В других странах это понимали отдельные люди, иногда — часть рабочего класса, но правители этих стран ничего не хотели понимать и никого не хотели слушать.

Теперь мы знаем, как были преданы народы. Тогда это еще казалось невозможным.

Испанская республика тоже не подозревала, что ее ожидает, иначе Франко задолго до мятежа сидел бы в тюрьме. Но испанский народ первым восстал против фашизма и против предательства.

Испания не победила врага, но победила время: среди стран-стариков, себялюбивых, своекорыстных, не способных даже защищаться, пытавшихся в лучшем случае откупиться, если не просто сдаться, равнодушных к чужой судьбе, Испания неожиданно оказалась молодой и восстала.

Поэты и писатели, да и все честные люди полюбили ее, как человеческий голос среди бессмысленного шума и отвратительного крика хищников. Этот голос не жаловался, но он звал, он сжимал сердце тревогой и верой, которые старше нас и переживут нас. Он говорил об одиночестве, и о том, что все одиноки, как ты, но с ними вместе ты не одинок и, значит, не должен оставлять другого.

Так живущий рядом с нами большой и чистый человек иногда кажется отжившим, скучным и смешным чудаком вместе со всем своим пышным прошлым — и в ответственную минуту вдруг напоминает о себе одним словом, одним поступком, и услышавшим это слово становится ясно, что в мире нет ничего прекраснее правды и мужества, потому что правда и мужество вечны.

Те, кто приехал на конгресс, чувствовали это и хотели принять участие в борьбе испанского народа. Но почему все они сливаются теперь в моей памяти, и я не помню, что именно они говорили, как будто оглашалась всего одна лишь речь и только читавшие ее сменяли друг друга? Потому ли, что наиболее интересные речи были произнесены в Мадриде, куда я не смог поехать?

Нет, на это есть другие причины. Конечно, это была демонстрация единства данных представителей культуры перед лицом общей опасности. Конечно, она сыграла свою моральную роль в борьбе испанского народа. Но за пределами Испании и за пределами тех групп, которые представляли эти люди? Я получал иностранные газеты. Конгресс широко освещался советской печатью и левой прессой всего мира. А французские академики — «бессмертные» — приветствовали Франко. А другие просто молчали — ни нашим, ни вашим. А третьи уже поставили крест на Испании — так же как потом они ставили крест на собственных странах, оккупированных Гитлером. Испания уже многим мешала, им хотелось страусового покоя, она же покалывала их совесть. Трусы рассуждали о том, что испанцы плохо воюют. Лицемеры со слезами добренькой жалости советовали республике сдаться как можно скорее. Гитлер и Муссолини наглели с каждым днем. Чемберлен уже готовился к поездке в Мюнхен и заранее тайно соглашался пожертвовать Чехословакией.

Мне просто казалось, что время речей прошло, что оружию надо противопоставить оружие. А где было его взять?

Почти все выступавшие упоминали два имени. Эти имена стояли на невидимом знамени конгресса. Такие разные, они были объединены смертью. Это Лорка и Залка. Один, убитый только за то, что он был воплощенной песней народа. Он был чужд политике. Часто повторялось: «Фашисты хотели убить не поэта, а поэзию». И это правда.

Незадолго до войны Лорка читал друзьям свою новую пьесу. В ней есть народный заговор (заклятье). Лорку спросили, где он записал его. Он удивился: «Я его сочинил». Точно так же сочинял он песни и музыку к ним, и его так же спрашивали, где он это записал. Спорили: «Это поется там-то и там-то». Это действительно пелось: слова и мелодии Лорки уже проникали в народ, вернее, возвращались к нему. Но при этом он не терпел подделок и никогда не приносил в жертву собственное утонченное восприятие жизни и искусства. Создавая знаменитый «Романс о гражданской гвардии» (испанской жандармерии), которого она ему не простила, он не собирался писать агитационное произведение. Но он воспринимал гражданскую гвардию, как воспринимал ее народ, потому эти стихи и называются «романсом» в испанском смысле слова, то есть народной балладой-песней. Во главе созданного им театра «Ла Баррака» он объездил страну, показывая крестьянам пьесы драматургов-классиков. Он и в этом случае возвращал народу то, что народу принадлежит. Очевидец этих спектаклей Пабло Неруда писал: «Среди потрясающей, фантастической нищеты испанского крестьянина, — я видел, как он живет в пещерах и питается гадами, — проходил магический вихрь поэзии, поднимавший в мечтах старых поэтов зерна пороха и голод по культуре». Надо ли объяснять, почему фашисты его убили? После заседания в Кастельоне ко мне подошел старый крестьянин и сказал: «Ты прав. Фашисты хотят, чтобы у нас не было цветов».

А Залка был сыном другой страны, приехал из третьей, чтобы отдать жизнь за Испанию. Если два этих имени не могли убедить равнодушных, что же еще могли сделать речи?

Из всех слышанных и прочитанных мне запомнилась одна речь, вернее — одно место из нее. Ее произнес Хосе Бергамин, верующий католик, поэт и эссеист, худой, очень черноволосый и черноглазый, с темным, некрасивым, но всегда освещенным напряженной работой ума лицом испанского мученика, удивительно мягкий в обращении и застенчивый. С первого дня мятежа он выбрал свой путь. Его не смутили антирелигиозные, антикатолические вспышки: он хорошо знал пороки и преступления церкви. Он трудился для победы неустанно и безотказно. Недаром фашисты говорили, что он «продался» коммунистам. Сказал он приблизительно следующее:

— Есть два вида одиночества: английский и испанский. Английский — это Робинзон: одиночество без людей, одиночество собственника и завоевателя. Когда появляется Пятница, Робинзон, в сущности, обращает его в рабство. Он помогает Пятнице, поскольку эксплуатирует его. Испанское одиночество — это Дон-Кихот, одиночество среди людей, одиночество безумца и идеи. Санчо для Дон-Кихота не раб, а товарищ. Дон-Кихот страдает и борется не во имя собственного спасения, не ради себя, но во имя других, для других, ради счастья людей. И если он смешон, то безумие всегда смешно. И если он велик, то потому что Добро это и есть величие. В сегодняшнем мире Испания — Дон-Кихот. Но не о помощи взывает дон Алонсо Кихано Добрый, — ведь так звали его люди. Он говорит: люди, будьте добрыми, боритесь за добро. Одинокая Испания стучится в сердца людей. Она предупреждает: берегитесь зла, боритесь с ним, иначе оно придет и к вам.

Из моих встреч с Бергамином родился рассказ «Венский вальс». Его герой вовсе не Бергамин ни по внешности, ни по образу жизни, ни по мыслям. И все же, если бы я не встречался с ним, не слышал его выступлений, в том числе и в Барселонском университете, рассказа не было бы. Он родился как аргумент в споре двух близких, но отнюдь не совпадающих точек зрения, даже — двух мировоззрений.

6

ВЕНСКИЙ ВАЛЬС (Рассказ)

На обороте титульного листа последней книги значилось:

Книги того же автора:

Бессонница в горах, стихи.

Роспись ошибок, роман без героев.

Минус на минус — плюс, афоризмы.

Корни испанской поэзии, исследование.

Доспехи Дон-Кихота, монография.

Католицизм и современность, полемика.

Обычно его называли не по фамилии, а по имени: дон Рамон, тем самым подчеркивая его известность. Когда он проходил по улицам, некоторые прохожие оборачивались и глядели ему вслед с почтительностью. Таких прохожих было, конечно, меньшинство, а среди этого меньшинства столь же малый процент читал его книги. Тем не менее это была слава.

Почтальон выговорил себе право снимать иностранные марки с конвертов. С фамильярностью, которой никогда не позволяли себе поклонники, почтальон говорил:

— Если бы вы открыли торговлю марками, дон Рамон, она шла бы недурно.

Письма действительно приходили не только из Латинской, но из Северной Америки, из Австралии и даже из Индии. Они часто начинались обращением: «Дорогой учитель».

Пожилые дальние родственницы хлопотали о его хозяйстве. Они накрывали стол, когда приходили гости, покупали все, что нужно. Десяток поэтов и писателей называли себя «друзьями дона Рамона», а добрая сотня разных людей присваивала себе это звание без всяких оснований. О двух-трех женщинах шептались: «Ее отметил дон Рамон». При всем этом он был совершенно одинок.

Он был высок, худ, слегка сутул. У него было сухое лицо с натянутой смуглой кожей, очень черные волосы, а глаза карие, глубокие и печальные. Длинные пальцы, красивые руки, скупые, но законченные выразительные жесты. В глуховатом голосе неожиданно звучали то металлические, то грудные ноты. Всегда скромный и сдержанный, он все же обращал на себя общее внимание.

Он часто бывал в Европе и в Америке. Какие-то люксембургские и боливийские ревнители культуры называли его «последним представителем европейской цивилизации». Он помнил тысячи лиц и тысячи цитат. Его знали букинисты Парижа и Лондона. Он входил в музеи, как в дома старых друзей. Но нигде он не чувствовал себя дома так, как в Мадриде, в любом испанском городе, в любой деревушке, и ничего не любил так, как рыжий камень гор, как глухую протяжную песнь крестьян, как язык, мужественный и нежный, на котором «хотеть» значит одновременно «любить», а «плакать» звучит переплеском воды. Он узнавал и любил в самом себе черты, которые он считал испанскими, даже если ими не приходилось хвастаться: храбрость вспышками, незлопамятность, порой переходящую в равнодушие, любовь к тому, чтобы поднимать большие вопросы, и неспособность разрешать малые. История и статистика говорили ему, что его страна находится в упадке, — он любил ее именно такою. У его народа было громкое прошлое — эхо этого прошлого еще отдавалось над страной, — но в настоящем он был попросту беден и несчастлив. Тем нежнее любил он свой народ. Путешествуя, он порой ускорял свое возвращение и, переезжая границу, чувствовал сладкую тоску. Иногда он внезапно покидал Мадрид, чтобы оказаться в забытом старом городке, в ничем не примечательной деревне. Он умел говорить с людьми, которые никогда не читали его книг, которые вообще ничего не читали, потому что были неграмотны. Это удавалось ему лучше и легче, чем беседы с чиновниками или коммерсантами. Поклонники удивлялись тому, как богат и в то же время народен его язык. Но им не приходило в голову, что он имел большее право называть себя испанцем, чем они, жители чиновничьего, оторванного от страны Мадрида.

Ему было сорок лет, когда начался фашистский мятеж.

* * *

Еще задолго до мятежа правые подсылали к дону Рамону верных людей, пытаясь привлечь его на свою сторону. Они делали это не грубо. С ним говорили о великом прошлом страны, о ее несчастьях в настоящем, о ее возможностях в будущем. Нужны порядок, добрая воля, верность традициям. Намекали, что он может стать министром просвещения или изящных искусств — просвещение и искусства расцветут под его управлением, как в далекие времена. Не скрывали, что его имя поднимет авторитет страны и ее будущего правительства за границей. Не говорили только о том, что готовится мятеж. О способах захвата власти вообще не упоминалось. Предполагали, очевидно, что такие житейские подробности не могут интересовать поэта и мыслителя.

Дон Рамон вежливо отвечал, что не ищет политической карьеры, что по складу характера он — наблюдатель, а не человек, активно вмешивающийся в жизнь. И прибавлял несколько слов, звучавших загадкой:

— Испанский народ вправе отказаться от меня, но я никогда не откажусь от него.

С либералами, радикалами, социалистами дон Рамон встречался гораздо чаще. Эти боялись и фашистов, и коммунистов. Они беседовали с доном Рамоном на отвлеченные темы, причем говорили преимущественно они и с удовольствием слушали себя, приговаривая: «Какой отдых — беседа с вами, дон Рамон!» Когда же разговор заходил о передаче земли крестьянам, они отмахивались: «Это слишком сложно». Они думали только о том, как бы кого не обидеть: другие державы, реакционное офицерство, помещиков, католиков. Дону Рамону порою казалось, что политические деятели разнятся только словами. А слова никого ни к чему не обязывают, если это не слово писателя.

Коммунизм тоже казался ему лишь разновидностью обычных политических программ. Он, пожалуй, тоже хотел реформ, которых требовали коммунисты, но не их идей, не революции. Он полагал, что политика только мешает людям. Правда, он с удивлением наблюдал энергию, прямолинейность и реализм коммунистов, столь необычные для Испании. Он приписывал это молодости и неопытности коммунистической партии.

Врасплох застал его не мятеж, а единодушное и решительное сопротивление народа. По-видимому, за последнее время он что-то проглядел.

В первый день мятежа к нему то и дело забегали взволнованные, растерянные поклонники.

— Не выходите на улицу, дон Рамон, везде стреляют, ваша жизнь слишком дорога!

Засуетились пожилые родственницы в его большой холодной квартире и впервые предъявили какие-то права на него.

— Господи, господи, — шептали их бескровные губы, — как это можно стрелять на улице! И не в провинции — в Мадриде! Солдаты должны слушаться офицеров, но офицеры должны слушаться правительства, а теперь все перепуталось и никто не знает, за кем идти. Это хаос. Будьте выше этого, Рамон, не выходите на улицу, не оставляйте нас!

Но дон Рамон вышел на улицу.

Завидев его на тротуаре, знакомые изумлялись: никому не приходило в голову, что на восставших улицах есть место для него.

— Дон Рамон, зачем вы здесь? Дон Рамон, что вы думаете о событиях? Кто победит? Вы, конечно, с нами?

Это говорили и правые, и левые, — впрочем, те, чье собственное участие в событиях ограничивалось этими вопросами. И все прибавляли не без напыщенности:

— Когда говорят пушки, музы молчат.

— Вы думаете? — холодно отвечал дон Рамон. — Я в этом не уверен.

— Вы живете внутренней жизнью, — почтительно говорил собеседник, — и не слышите ничего другого.

— Внутренней? — переспрашивал дон Рамон. — Я хотел бы жить достойной жизнью.

Но, вероятно, он и сам не мог бы сказать в те часы, что искал он на улицах, что находил в глазах раненых солдат и рабочих, о чем говорили с ним знакомые с детства камни, чем жил Мадрид и чем жил он сам.

* * *

Дон Рамон пришел в штаб республиканских войск. Его долго водили по величественному зданию министерства, которое стало похоже на вокзал, потом привели в комнату какого-то комиссара. Тот поздоровался сердито, не обращая внимания на подобострастный тон, которым спутники представили дона Рамона. Зато сидевший за соседним столом офицер с настойчивой почтительностью, повторяя непонятные военные термины, начал объяснять положение на фронте. По объяснению выходило, что дело республиканцев безнадежно. Комиссар собирался возразить, но только усмехнулся. Дону Рамону показалось, что комиссар презирает и офицера, и его самого.

В комнату ворвались несколько юношей в одежде, которую все носили в эти дни: синяя спецовка, пустые пулеметные ленты через плечо. Они радостно закричали:

— Мы из Валенсии! Мы никогда не думали, что мы так сильны. Валенсия дала четыреста добровольцев! Но мы ехали четыре дня, потому что по дороге мы везде устраивали митинги, и теперь нас две тысячи!

Такие заявления были часты в первые дни и обычно вызывали общий восторг. Валенсийцы ждали, что комиссар бросится обнимать их. Но он глядел на них в упор, не вставая с места.

— За эти четыре дня мы потеряли Бадахос, — сказал он ровным глухим голосом. — Можете вы отправиться на фронт сейчас же?

— У нас нет оружия!

— Оружия ни у кого нет.

Валенсийцы затихли и начали советоваться шепотом.

— Я хотел бы попасть на фронт, — сказал дон Рамон.

Офицер широко раскрыл глаза.

— Разве вы… (он хотел сказать «с ними», но вовремя спохватился)… с нами?

— Добровольцев принимают в казармах Пятого полка, — сказал комиссар.

— Я был там. Мне предложили вести агитацию. Этого я не умею. И я не состою в партии, а там нужен партийный билет.

— Обратитесь в ваш профсоюз.

— Я не состою в профсоюзе.

— Вы хотите посмотреть, как сражаются другие? — не то с иронией, не то с грустью спросил комиссар. — Присоединитесь к любому офицеру, у которого есть автомобиль.

Он не ждал ничего хорошего от того, что дон Рамон отправится на фронт. Но валенсийцы успели расспросить офицера. Их командир восторженно закричал:

— Конечно, мы берем вас с собой, товарищ писатель! Хотите быть нашим комиссаром? Отряд молодежи, и вы — комиссар! Хотите, мы весь отряд назовем вашим именем?

* * *

Задохнувшись, дон Рамон упал на белые камни. Он потерял направление, он не знал, где Мадрид и где враги.

В безжалостном небе показались самолеты. Они шли низко, ничего не боясь. Что-то блеснуло, отделившись от самолета. Это была бомба. Она росла и летела в спину дона Рамона. Кожу на затылке свело. Бомба сделала запятую в воздухе. Взрыв был не так уж страшен. Но страх был унизительным.

Он видел мертвых: еще не остывшие, они, казалось, недоумевали. Раненые твердили, что все потеряно: сражение, Мадрид, республика, счастье. Раненые всегда пессимисты, дон Рамон читал об этом, он не был ранен, но он понимал их. Он хотел быть там, где решается судьба Испании. Но разве тысячелетняя судьба может решиться в одном бессмысленном бою? У дона Рамона нет оружия, он — только зритель. Может быть, поэтому бой кажется ему бессмысленным? Карабканье по горам, дурацкая игра без правил, человек тычется в камни, вслепую бьет артиллерия (фашистская, у республиканцев ее нет), наудачу бросают бомбы самолеты (фашистские, у республиканцев их нет). И этот подлый унизительный страх. Что, если фашисту сказать: «Ты стреляешь в гордость испанской культуры?» Выстрелит ли он тогда в дона Рамона? А если дону Рамону дадут винтовку и скажут, показывая на фашиста: «Стреляй в этого испанца»? Он доволен, что у него нет оружия. Но тогда зачем же он здесь и зачем этот бой?

На вид он был спокоен, как всегда. Случайные соседи, молодые и почти безоружные, жались к нему. В этой буре он казался им опорой. Они думали, что он знает и понимает куда больше, чем они. Если он не бежит, нельзя бежать. А что он знал? Что понимал?

По-видимому, его место не здесь.

Расплавленное солнце сияло нестерпимо. В глазах мелькали золотые стрелы. Эхо колебало горы. Снаряды выли, их мяуканье начиналось вкрадчиво, почти ласково, только заунывно и переходило в неотвратимую угрозу. Люди прижимались к земле, словно боялись, что самолет ударит их в спину. «Когда говорят пушки, музы молчат». Попробуй заговори. Но если музы действительно молчат, что делать тут дону Рамону?

* * *

— Дон Рамон, вы должны покинуть Мадрид. Мадрид — это фронт. Бомбы не разбирают, кого убивать. Вы — наша гордость. Наша национальная слава. Мы счастливы, что вы с нами. Вы, ваше имя — наша поддержка за границей. Мы должны спасти вас.

Выслушивая официальных и добровольных эмиссаров, он неизменно отвечал:

— Я останусь в Мадриде.

Про себя он думал: нельзя покидать родной дом, когда в нем несчастье.

Он привык к налетам авиации. Он перестал вставать из-за стола. В осажденном городе он работал с таким упорством, как будто мог спасти его пером. Он писал очерки по истории Испании. Именно сейчас считал он особенно нужным раскрыть, как прошлое привело к несчастью и величию. Почему среди горя и нищеты, упадка и отсталости не умерли любовь к свободе и любовь к слову? Он искал корни старого дерева. Листья меняются ежегодно, корни питают.

Он писал также воззвания, обращения, послания. Послы республики доносили: «Весь мир прислушивается к словам дона Рамона». Мир, о котором писали послы, прислушивался, но ничего не делал для Испании.

Иногда раздавался робкий звонок. Появлялись солдаты, топчась в передней.

— Извини, пожалуйста. Мы просто хотели посмотреть на тебя и сказать, как это хорошо, что ты с нами. Ты пиши, а мы будем воевать. Мы решили зайти к тебе и сказать это перед уходом на фронт. И больше ничего.

Он пожимал им руки, но прятал глаза: ему было стыдно. Только ли оттого, что они уходили в бой, а он оставался дома? Защищал ли он их так же, как они его?

Отовсюду приходили телеграммы: «Преклоняемся вашим мужеством», «Восхищены работой осажденном городе». И даже: «Духовному вождю Испании».

Первые телеграммы полетели в корзину. Потом он понял, что надо отвечать. И он отвечал: «Исполняя свой долг перед историей и человечеством, испанский народ ждет понимания от всех людей, преданных свободе и правде». Так нужно было республике.

Иногда его возили в казармы или на фронт. Солдаты встречали его овацией. Они не читали его книг, но газеты твердили его имя, и за одно это имя, за то, что он был с ними, солдаты заранее любили его. Он никогда не говорил им о своей работе. Обращался он к ним всегда одинаково: «Испанцы!»

— Когда человек болен, — говорил он, — кровяные шарики не рассуждают, а спешат на выручку организму. Одни из них погибают в борьбе, но остальные душат микробов. Испания — единый организм, фашисты — микробы, вы — ее кровяные шарики. Но вы — люди, вы — испанцы, вы обязаны рассуждать. Счастье Испании, счастье ваших детей — в ваших руках. Спешите же на выручку Испании, испанцы! Она зовет вас на помощь. Разбойник занес нож над вашей матерью…

Он не любил этих выступлений. Они были мучительны, потому что он требовал от людей таких жертв, каких не имел права требовать, и, когда они обещали ему выполнить эти требования, он не имел права принимать их обещания. Он требовал большего, чем делал сам. Однако стоило сказать ему: «Это нужно республике» — и он покорно откладывал перо.

Иногда он вдруг ловил себя на том, что подолгу рассматривает свою руку с голубыми жилками. Мучительно припоминая ход своих мыслей, он вспоминал, что думал о кровяных шариках, о которых говорил солдатам. Судьба шарика — покорно кружиться по венам. Там нет места для постороннего тела. Испания дала ему больше, чем другим. Не должен ли и он отдать ей больше, чем другие?

В такие минуты мысли путались, работа не клеилась, он выходил на улицу, но избегал смотреть в глаза прохожим, особенно солдатам.

Многое изменилось с начала мятежа. Город стал тихим, пустоватым. Далекие выстрелы стали привычными. Везде царил какой-то удивительный порядок, казалось, что он заведен уже давно. И была в этом порядке странная торжественность, словно люди ходили по саду большой больницы, где лежат их близкие.

Прежде у дона Рамона не было знакомых коммунистов. Теперь он все чаще встречался с ними. Как и все другие, он привык к тому, что если воинская часть хорошо сражалась, то командир был коммунистом и большинство солдат тоже; если из Мадрида вывезли картины, то это сделали коммунисты; если проводилась, наконец, земельная реформа, и это делали коммунисты. Их деловитость казалась ему, как и всем его друзьям, несвойственной испанскому характеру. Но она приносила немедленные и осязательные результаты. Дон Рамон писал воззвания, коммунисты повторяли: «Дисциплина, обучение, снабжение, дисциплина, обучение, снабжение…» И сражались. Надо полагать, что Мадрид отстояли не воззвания дона Рамона.

Но ведь он делал все, что от него требовалось. Правительство постоянно отмечало его заслуги, дома и за границей его называли совестью Испании, и, наконец, сами коммунисты обращались с ним почтительно и не забывали ставить его имя во главе списка самых выдающихся республиканцев. Что же смущало его, когда он внимательно рассматривал голубые жилки на своей тонкой руке, так и не державшей винтовки?

* * *

— Меня порой спрашивают: почему я здесь, не за границей, не в стороне? Мне говорят: «Только иностранцы удивляются тому, что во время войны испанский писатель не перестает писать, а испанский типограф — печатать. Нас удивляет другое. Предположим, что ваш взгляд на историю верен. Но если вы и открыли в ней нечто новое и даже постоянное, какое отношение это имеет к войне? Стоят ли все ваши открытия одного пулемета, одного добровольца, одного сбитого немецкого или итальянского самолета, одного спасенного ребенка, одного накормленного старика?»

Я отвечаю: «Вряд ли, прежде всего, можно так ставить вопрос. Пулемет, хлеб и книга несоизмеримы. Душа народа живет в груди пулеметчика, но отражается она в книгах. Народу нужны и пулеметчик и писатель. Оба они защищают его».

Но есть другая сторона вопроса, главная. Наша родина знала много войн и много несчастий. Наша история — это взлет и падение. Душу народа формировали не только годы расцвета, но и столетия горя. На протяжении веков народ живет не только победами, но и поражениями. Бывают минуты упадка, которые дают больше, чем годы мирного счастья. Открытие Америки сделало нас конкистадорами, гибель Великой Армады напомнила нам, что мы люди.

Дон Рамон спокойно смотрел в зал. Он подумал: «Так я отвечаю коммунистам, — они полагают, что испытания, горе и несчастье человеку не нужны». Он тотчас спросил себя: «А разве я действительно знаю, что, собственно, думают по этому поводу коммунисты?» Он только чувствовал, что они с ним не согласятся. «Но ведь я не хочу ни войны, ни несчастья, ни упадка», — подумал он.

— Есть воды наземные, есть воды подземные. И те и другие стремятся к океану. Но есть и озера, вода которых не уходит никуда. Мне кажется, что для истории война — это озеро, временная задержка, остановка. Конечно, те, кто живет у озера, думают только о нем: их жизнь зависит от него. Но к океану пробьется неведомый рыбакам среди их сурового труда подземный поток. Скажут ли они потоку: остановись?

Я — человек и не могу спокойно пройти мимо пожара, в котором гибнут мои близкие. Поэтому я с вами, Я — человек и не могу спокойно видеть, как звери терзают мою страну. Поэтому я с вами. Но история — большая дорога: одни живут у нее, другие идут по ней, Испанию не раз останавливали на ее пути. Если сейчас фашизм хочет вернуть прошлое, то разве мы не должны думать о будущем? Застигнутым бурей кажется, что солнце никогда не взойдет. Они не могут понять тех, кто и в бурю думает о покое вчерашнего и завтрашнего дня. На самом деле они сами часто отдают свою жизнь за то именно, чтобы солнце взошло завтра. Как же я могу быть не с ними? Но кто заставит меня стать слепым, хотя бы временно, как они?

В веках нас окружали ложь, мрак, насилие, нищета. Мы отвоевали Испанию у мавров и отдали себя на растерзание инквизиции. Открывая новые земли, мы искали не человека, а золото. Оно погубило нас. Мы любили жизнь и стали воспевать смерть. Мы терпели ложь, а она карала нас. Она карает нас и сегодня.

А наша правда звучала в песнях народа и в речах Дон-Кихота. Не богатство, не сила родили ее, ее родило несчастье. Она стала достоянием безумцев. Она говорила с нами красотой наших городов и нищетой деревень. Она обличала рисунками Гойи, портретами Веласкеса. В нашей живописи столько мучеников, потому, что мучеником был народ. Не умея освободиться от нищеты и ярма, испанцы освободились от страха смерти. Жизнь была так страшна, что они примирились со смертью. В этих полюсах — бессмертие Испании.

Когда враг подходил к Мадриду, я, как и все, отправился защищать мой родной город. Судьбе было угодно, чтобы на мою долю не оказалось винтовки. Я лежал на камнях, а рядом бушевала смерть. Раньше я полагал, что она тиха. Быть может, никогда в жизни я не передумал столько, сколько в те часы. Я понял свою беспомощность как солдата, как защитника родины. Я рад, что мне не пришлось стрелять: боюсь, что я не сумел бы. У меня нет заслуг. Все, что я делаю, действительно ничтожно рядом с подвигом любого солдата. Но я утверждаю, что имею право разделить со всеми бедный кусок военного хлеба. Мы, люди мысли и слова, нужны для того, чтобы Испания и в бурю не забыла, что она бессмертна.

В большой аудитории стояла такая тишина, что слышно было шуршанье автомобильных шин по мостовой. В президиуме сидели одни знаменитости. Зал был полон.

Раздался далекий взрыв. Дон Рамон продолжал говорить. В зале послышалось движение. Второй взрыв был громче и ближе. Погас свет. Публика не двигалась и еле слышно перешептывалась. Дон Рамон спросил:

— Как угодно аудитории — прервать мое выступление или продолжать?

Его голос был так же спокоен и ровен, как раньше. Голоса из зала ответили:

— Продолжать, продолжать!

Зажегся карманный фонарик. Пятно света пробежало по темным стенам, по окнам. Кто-то сказал:

— Не освещайте окон!

— Летчики не увидят этого света.

— Я не о летчиках говорю, о полиции: у них приказ — стрелять по освещенным окнам.

Девушка прошептала соседке:

— Кажется, бомбят мой квартал. Боюсь за своих. Но я хочу послушать до конца. Как он говорит!

Фонарик поставили на стол. Он не давал света, только на потолке возник бледный круг. Били зенитки. В небе рыскал прожектор. Дон Рамон снова заговорил ровным далеким академическим голосом.

Когда он кончил, свет уже снова зажегся. Ему много аплодировали. Девушка стремглав помчалась к выходу, но все-таки задержалась перед доном Рамоном и посмотрела на него влажными восторженными глазами. Кто-то выбежал на улицу и вернулся с новостями: где упали бомбы, сколько жертв. Знаменитости благодарили дона Рамона.

Потом к нему подошел человек в военной форме.

— Вы, наверное, не помните меня. Я — тот комиссар, который разрешил вам отправиться на фронт с валенсийцами. Теперь я об этом жалею.

— Почему? — с оттенком вежливого высокомерия спросил дон Рамон.

— Вы позволите мне говорить напрямик? Я не поэт, я рядовой коммунист. Каждый дезертир вправе сказать: судьбе было угодно, чтобы я бежал. Судьбу легко привлечь к оправданию трусости, а не только горя. У вас не оказалось винтовки? Почему вы не подняли винтовки убитого? Ваша часть вела себя далеко не безупречно. Почему вы не воодушевили их? Или вы умеете делать это только в тылу? Любой трус бросит винтовку и скажет: я тоже не хочу воевать рядом с большой дорогой, я хочу уйти по ней. Вы знаете извечный путь Испании? А он знает свой животный страх. Это, конечно, очень красиво, что в зале никто не двинулся с места, когда началась бомбежка, и что ваш голос не дрогнул. Совсем как в пьесе Кальдерона. Но вашим показным спокойствием вы спровоцировали их ответ: продолжать. А если бы бомба упала сюда? Имейте в виду: люди обычно хвастаются бесстрашием, пока не знают опасности, а узнав ее, бегут, ссылаясь на судьбу. Какое право имеете вы подсовывать другим оправдание их трусости и рисковать в то же время их жизнью? Какое право имеете вы требовать от пулеметчика, чтобы он стрелял, пока вы будете размышлять о вечности? Какое право имеете вы сказать солдату: «Народ живет не одними победами, но и поражениями»? Это вы будете жить и после поражения, а он умрет. Или вы заранее уверены, что он вас не поймет, да и не хотите, чтобы он вас понял?

Дон Рамон улыбнулся — для этой улыбки понадобилась вся сила его воли.

— Это вы меня не поняли.

Комиссар не улыбался. Он сказал твердо, сурово и требовательно:

— Допустим. Я пришел учиться у вас. Но если вас можно понять так, как понял я, то не лучше ли вам молчать? Или, может быть, я ошибся, и вы вовсе, не с народом, а только с самим собой?

* * *

В эту ночь фашисты бомбили город без перерыва. Едва сирены давали отбой, как выли снова. Рвались бомбы, ухали зенитки, рыскали прожектора, трассирующие пули цветными цепочками догоняли вражеские самолеты.

Дон Рамон работал. Работой он отвечал комиссару. Горели дрожащие свечи, в минуту затишья звенела люстра. Было пустынно и холодно.

Дон Рамон писал вторую часть своих «Очерков истории Испании». Он хотел доказать, что не впервые Испания стонала в родовых муках, не зная, что родит: живое или мертвое, счастье или горе. Кто может это предсказать? Кто смеет стать повитухой истории?

Так было всегда: непонимающие и фанатики не только оскорбляли, но убивали и жгли. Вот хваленый реализм коммунистов! Не то важно, конечно, что весь мир распинается в уважении к дону Рамону. Вот он наедине с собой. Одинокий, как всегда. Одинокий, как Испания. Дезертир?

Это стихи дона Рамона. Да, в будущее, каким бы оно ни было, ты войдешь со старым сердцем. Но как одиноко бьется оно в черной испанской ночи!

И это отдать? Согласиться, что дисциплина нужнее поэзии, ружейные приемы важнее Дон-Кихота, снабжение дороже вечности?

Но разве это говорят коммунисты? Нет, они говорят другое. И, главное, они делают. Только они делают. Испанское сердце старо, но кто сказал, что оно дряхлое? Не коммунисты. А если так, то, может быть, это говорит дон Рамон? Не желая, но говорит. И, правда, говорит не о народе, а о себе самом? Какое же право?..

Новый налет. Сирены и сразу — громовой удар. Все задрожало, его самого швырнуло в сторону, листочки, на которых он писал, разлетелись. А шум все длился, что-то рушилось, плясали огни в окнах с сорванным затемнением, дым душил. Дон Рамон вскочил с пола. Это рядом. Было темно. Он с трудом открыл входную дверь. Она была чем-то завалена. Он выбежал на улицу. В неверном свете лунного луча он увидал широкий просвет там, где раньше был дом. Над развалинами клубился густой туман: это был дым. Кое-где горели маленькие очаги пожаров, как костры. В небе рвались снаряды, трассирующие пули летели, гасли, потом разрывались, прожектора скрещивались и расходились, как гигантские шпаги. Какие-то люди бежали по улице, но казалось, что они крадутся. Они кричали, но казалось, что они шепчутся. Он побежал за ними. Они говорили, что в разбитом доме, наверно, никто не спасся, они ругали муниципалитет: санитарных машин еще не было. Зажгли факел. Кто-то потребовал, чтобы его погасили. Но раздался крик:

— Там есть раненые!

Они услышали голоса. Звали на помощь. Горько плакал ребенок. Истерически рыдала женщина. Все это было уже привычно в Мадриде.

Его узнали.

— Дон Рамон, вход завален, что нам делать?

Почему, как всегда, от него ждали совета? Почему? Имел ли он право давать советы?

Он сказал самое простое:

— Попробуем отыскать вход.

Откуда-то взялись лопаты и кирки. Внутренняя лестница обрушилась. Стало ясно: на верхних этажах не осталось никого и ничего. Откопали вход в нижнюю квартиру. Сорвался кирпич. Человек оступился и закричал. При свете факела открылось то, что было комнатами. Портрет старика повис боком. Шкаф был в щепах. Кровать сбилась в один комок. Но на окне стоял уцелевший горшок с цветами. Кровать подняли. Под ней оказались трупы. Люди остановились.

— Дальше, дальше! — сказал дон Рамон. — Надо искать живых.

О том, что сам он всю жизнь искал мертвых, он подумал гораздо позже.

И живых нашли. Они лежали, придавленные, и плакали: одни от боли, другие от радости, что их нашли. Старика извлекли из-под трупа жены. Он ничего не понимал, он твердил: «Она упала на меня, она упала на меня…»

Люди уже уходили в другую квартиру, когда дон Рамон почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он оглянулся. Никого не было. Он обошел комнату. Никого. Он оглянулся еще раз и заметил, что остался один. Надо было спешить к другим. Он сделал несколько шагови увидал по другую сторону пролома вжавшегося в угол ребенка.

Дон Рамон крикнул. Никто не услыхал его. Казалось, не слышит и ребенок. Но огромные глаза неотступно глядели на дона Рамона. Держась за разбитые стены, балансируя над провалом, осторожно ступая по трещавшему и осыпавшемуся под ногами краю уцелевшего пола, он пробрался к ребенку. Это была девочка, она онемела от ужаса. Она косила глазами на кровь, заливавшую ее плечо, и снова смотрела на дона Рамона. Он опустился на колени и, забыв, что оба они приткнулись над провалом, осторожно перевязал рану. Девочка заплакала, залепетала и судорожно обняла шею дона Рамона. Держа ее правой рукой, он выпрямился и, цепляясь левой за выступы разбитой стены, медленно пошел обратно. Он нес ребенка, как несут то, что дороже жизни.

Он вынес девочку вниз, на улицу. К нему кинулась женщина, выхватила девочку из его рук, крича и плача. Дону Рамону было жаль отдавать свою ношу.

А ведь он никогда не любил детей.

Он не заметил, как приехали санитары. Он смертельно устал и тоже не замечал этого. Он не понимал, сколько времени прошло с тех пор, как он упал с кресла в своем кабинете. Час? Вечность? Какая вечность?

— Есть еще одна квартира.

Он кинулся вместе с другими разгребать вход. Здесь было мало разрушений, а людей вообще не оказалось. Неожиданно вспыхнул свет, — дон Рамон не слышал сирен и не знал, что бомбежка кончилась. Он опустился в кресло. Квартира была хорошо обставлена. Все притихли и устало глядели друг на друга. После крови и развалин — мирный уют, на столе — чашка кофе, в шкафу фарфор. И уцелевшая люстра позванивала, как в кабинете дона Рамона. Он почувствовал наконец, как он устал. Надо идти домой, он сделал все, что мог.

В тишине раздалась музыка. Дон Рамон широко раскрыл глаза. Две-три секунды легкого гуденья, слабого визга, и комната наполнилась густыми четкими звуками. Оркестр играл венский вальс.

Кто-то сказал:

— Хозяева убежали, когда началась бомбежка, и не выключили радио.

И не выключили радио… Разрушен дом, молчат мертвые, стонут раненые, сражаются солдаты, а кому-то в этом же мире нужен венский вальс.

Кому-то в мире нужен и дон Рамон. Как венский вальс?

А глаза онемевшей девочки все смотрели и смотрели на него.

* * *

В Центральном Комитете коммунистической партии в этот день прием начался поздно. Дон Рамон спокойно ждал. Он не спал всю ночь, но не чувствовал этого. Он пришел сказать комиссару, что тот был прав. Что коммунисты правы. Спешить было нечего. Другие поняли это уже давно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Осенью правительство переехало в Барселону. Официальной, да и на самом деле главной причиной переезда была необходимость добиться того, чтобы богатая, промышленная, населенная Каталония приняла наконец полное участие в войне. Барселона и по количеству населения, и по своему промышленному значению была первым городом в Испании, в особенности теперь, когда Мадрид был фактически изолирован. Давно следовало перестроить каталонскую промышленность на военную. В Барселоне легче было разместить правительственные учреждения, чем в небольшой провинциальной Валенсии. Надо было найти общий язык с каталонцами, убедить их, что свою свободу они отстоят, лишь защищая общую. Надо было — и это было самой щекотливой задачей — без намека на насилие взять в руки центральной власти то, что так нетвердо держала в своих слабая местная власть.

Но, конечно, новый переезд правительства неизбежно вызвал мысль о новом отступлении. Это категорически отрицалось, однако всем было ясно, что трудности растут с каждым днем. Да и не поздно ли было обращаться к Каталонии на втором году войны? Паникеры повторяли то, что подсказывала им вражеская агентура: министры уезжают, чтобы быть поближе к французской границе. Каталонцы согласились на этот переезд скрепя сердце, но недавнее анархистско-поумовское восстание смутило их. (Анархистская «Железная колонна». и поумовские части ушли с фронта, чтобы поддержать своих в Барселоне; анархисты двинулись даже на Валенсию.) Центральное правительство понимало, что попадет в трудное положение, потому что каталонцы подозрительны и потому что в ряде вопросов ему придется столкнуться с двоевластием. С коммунистами происходило нечто похожее: в Каталонии коммунисты и социалисты объединились в единую партию, как молодежь всей Испании; это было большим шагом к единству рабочего класса, но был в этом и недостаток: малочисленные каталонские коммунисты в какой-то степени растворились в новой партии, у руководителей которой не было ни опыта, ни решимости.

Исподволь уже велись разговоры о бесперспективности войны, о невозможности победы, о неизбежном поражении. Наивные говорили о перемирии, о разделении Испании на две страны, о выборах под контролем Лиги Наций, даже о том, чтобы договориться с Франко, поставив ему условие — никого не преследовать. Казалось, человеческой слепоте (если только она не была подлостью) нет предела: было совершенно ясно, что никакое перемирие, никакие переговоры Франко не нужны, что он хочет завоевать страну, а не договариваться, что еще меньше нужно перемирие Гитлеру и Муссолини — им важно было продемонстрировать не миролюбие, а свою мощь, — что Лига Наций способна только похоронить испанский вопрос в бесплодных дискуссиях, тянуть дело, пока Франко не овладеет всей Испанией, и тогда предать ее. Комитет по невмешательству, созданный Лигой Наций и заседавший в Лондоне, по существу, помогал фашистам; его туманные и лицемерные резолюции, якобы стремившиеся локализовать, ограничить испанскую войну, выполнялись только одной стороной — республиканской; сторожевые суда комитета бороздили моря, но преследовали только корабли, шедшие в республику; французская граница была закрыта, но португальская открыта на всем своем протяжении; наблюдатели комитета свободно передвигались по республиканской зоне, им показывали все, что они желали видеть; а в фашистской зоне они видели только то, что им показывали, — большего они и не желали, играя порою откровенно в жмурки; мало того, доклады некоторых наблюдателей в республиканской Зоне немедленно становились известными франкистам.

Якобы замкнувшись в оскорбленном одиночестве, плел интриги Кабальеро, считавший нового премьера Негрина выскочкой и тайным коммунистом. К «левому» Кабальеро быстро примкнули правые социалисты. Не скрывал своей безнадежности и ушедший в отставку Прието. II Интернационал, социалистические партии охладевали к Испании, подозревая, как Кабальеро, будто Негрин — тайный коммунист. Правые газеты повсюду доказывали, что Франко патриот, что война нужна только Москве, чтобы связать руки Гитлеру и Муссолини.

Если вообще трудно делать что-либо, не веря в успех, то воевать, не веря в победу, почти немыслимо. (Это не относится к единицам и сознательным революционерам, уверенным в том, что поражение — это близкое будущее, а победа — далекое, но неизбежное будущее. Я говорю о солдатах, о народе, о политиках-нереволюционерах, живущих без дальней перспективы.) Простая мысль — почему же так стойки солдаты республики, почему поддерживает сопротивление голодный народ, почему правительство, в котором по-прежнему всего два коммуниста (а в последнем составе — только один), делает отчаянные усилия, на которые способен только тот, кто не потерял веры, — не возникала в головах маловеров, внешних и внутренних (о предателях говорить не стоит). Они не понимали, что их настроения, разочарование, неверие родились в их собственном ограниченном мозгу, а не в сердце народа. Они рассуждали за народ. А коммунисты и в значительной степени правительство, из которого неверующие и интриганы постепенно уходили, выполняли волю народа.

«Юнкерсы» и «капрони» бомбили беззащитные республиканские города и деревни. Люди ненавидели эти машины, летчиков и тех, кто посылал их. Но я ни разу не слыхал, чтобы, требуя возмездия, испанец или испанка сказали, что надо в ответ сбросить бомбы на фашистские города.

Анархисты и поумовцы требовали «углубления» революции, не понимая (если были честны), чего требуют. Их «углубление» могло привести только к быстрой катастрофе: от республики отпало бы крестьянство и мелкая буржуазия. Но народ действительно в какой-то мере воспринимал происшедшее как революцию. Ему казалось: раз мятеж не увенчался мгновенным и полным успехом, на который рассчитывали фашисты, то теперь-то Народный фронт осуществит наконец все мечты, с которыми было связано провозглашение республики еще в 1931 году. Затем народ понял, что мятеж, вдохновленный и поддержанный из-за границы, не простое «пронунсиаменто», как это бывало раньше, как это часто происходит в Латинской Америке, когда военный переворот совершается или проваливается в несколько часов, в крайнем случае — дней. Народу навязали войну, которой он не хотел. Каталонцам, даже мадридцам казалось: они уже победили фашизм, дело других городов и деревень победить его у себя. Первые дни, даже весь первый год войны были еще романтичными и вдохновенными. Вдохновение наделало много ошибок, оно не ожидало встречи с самолетами, танками, дальнобойными орудиями. Краски потускнели, вместо прежних живописных и разношерстных отрядов создавалась единая и единообразная армия. На место беспорядочного энтузиазма приходил расчет. На войне праздников не бывает, если не считать побед; побед было мало, наступили тяжелые будни. Что же, «индивидуалисты» сложили оружие? Испугались? Разочаровались?

В Барселоне и вокруг нее много заводов. Я видел работницу, упавшую в обморок у станка: за час до того она отдала свою кровь как донор. Заводы, мастерские работали и ночью. В цехах у мужчин и женщин, стариков и подростков были истощенные, бледные лица. В ресторанах еще можно было получить всевозможные гастрономические изыски, а народ голодал. Люди часто не уходили и после смены. Рабочие ремонтных мастерских сами переключали свое производство на военное, иногда без помощи инженеров. Двадцать четыре часа в сутки кружились старые, изношенные прядильные станки.

Шел призыв восемнадцатилетних. Теперь все знали, что пойдут новобранцы не на праздник. Они казались маленькими, щуплыми. Они застенчиво улыбались, но в глазах у них была не свойственная ни их возрасту, ни Каталонии суровость. Я спросил комиссара, много ли укрывающихся. Он ответил: «Нет. Но бывает, придем за неявившимся, а он, оказывается, уже в армии». Люди средних лет после работы маршировали по пустырям с палками вместо винтовок под командой инвалидов.

После неудачного восстания, когда народ за ними не пошел, притихли анархисты и исчезли поумовцы. День и ночь работал ЦК компартии — народу там было мало, подавляющее большинство коммунистов находилось на фронтах. В ЦК Объединенной социалистической молодежи сидели почти одни девушки. Зато в учреждениях еще было полно чиновников, а за пустыми прилавками зевали сотни продавцов.

Еще не было больших налетов на Каталонию, еще линия фронта проходила сравнительно далеко, и сам фронт казался застывшим, еще неспешной была жизнь, но невидимая тень уже легла на город и все сгущалась.

В феврале, после первого налета с моря, мне показалось, что война пришла в Барселону. Нет, она и теперь только подходила к городу. Но шаги ее были уже отчетливо слышны, и поступь ее становилась все громче. И вот Каталония — самое уязвимое звено в такой сократившейся республиканской цепи — не собиралась сдаться. А если не сдается тыл, значит, не сдается народ, значит, он верит.

2

В Барселоне я жил напротив полпредства, на склоне горы Тибидабо, встающей над городом, в довольно мрачном помещении с разбитыми стеклами. Зимой случилось то, что бывает здесь раз в десять лет: выпал снег. Он несколько часов лежал на пальмах. Они жалобно качались. Казалось, они приписывают снег войне…

С балкона открывался вид на весь город, на пустынное море. В хорошие дни — а безоблачное небо здесь так часто — сияло солнце. Ему одному не было дела до войны.

Теперь война и для меня стала бытом. Редкие выезды, редакционная работа — только в редакции был всего один человек. «Известия» предложили мне по совместительству стать их корреспондентом. Я писал туда под псевдонимом Хосе Гарсиа (если бы фамилии тоже переводились на русский язык, это звучало бы как Иван Петров). В «Известия» я мог посылать хоть часть тех «живых фактов», о которых говорил Толстой и которые томили меня своей невысказанностью.

И вот опять откуда-то приехал Кольцов, сказал, как всегда: «Дайте сигарету», прошелся по комнате, посмотрел в окно, повернулся и заявил:

— А Хосе Гарсиа — это вы.

— Откуда вы знаете?

Он рассмеялся:

— Тут Шерлока Холмса не надо. Вижу — появился в «Известиях» какой-то Гарсиа, и язык у него явно не переводный. Значит, он — советский. Эренбургу свое имя скрывать ни к чему, да и стиль не его. Остаетесь вы.

— Ну почему же? — растерянно сказал я. — А может быть, это кто-нибудь из военных или из полпредских?

— Ну, знаете, дилетанта я бы сразу отличил. И потом я же вам раз навсегда сказал: я свое хозяйство знаю.

Провожая Эренбурга, я как-то переехал границу. Маленький пограничный французский городок — скорее, деревня — поразил меня до глубины души. На улицах горели фонари, в домах — огни. В единственной харчевне подали ужин, которому позавидовали бы республиканские генералы и министры. В крохотной табачной лавчонке можно было купить сколько угодно сигарет, сигар, табаку. В продовольственной лавке стояли штабелями запылившиеся консервы, висели колбасы. По парижским масштабам это была нищета, по барселонским — изобилие. Никаких очередей, вообще ни одного человека, — лавочники удивлялись тому, сколько я накупаю, потом понимающе кивали: «Для Испании». Эренбург предложил мне переночевать в Сербере: «Здесь-то бомбежки не будет». Я отказался: мне почему-то почудилось, что я дезертир. Кроме того, мне хотелось как можно скорее привезти мои покупки в Барселону. Потом я ездил во Францию несколько раз, и ощущение дезертирства прошло. Только накупал я с каждым разом все больше.

Моей секретаршей, а вернее, помощником и другом была бывшая секретарша Кольцова Габриела Абад-Миро. Дочь врача из маленького города Алькой, она была воспитана в суровых правилах истовой католической семьи. Родители полагали, что у женщины может быть только два занятия: монашество или материнство. Габриела и ее сестра сбежали в Мадрид, поступили в университет. После победы Народного фронта обе вступили в компартию. Отец написал им, что ему легче было бы видеть их мертвыми, что они предали традиции семьи (дядей Габриелы был изысканный, в то время покойный католический писатель Габриель Миро, в его честь она и была окрещена). Когда сестры вышли замуж, обе — за коммунистов, обе гражданским браком, отец заявил, что отныне ему остается одно: до конца жизни замаливать свой грех, таким дурным отцом он предстанет перед богом. Мать иногда писала дочерям тайком от отца. Когда муж старшей дочери, батальонный комиссар, потерял на войне руку, отец увидел в этом возмездие. Он ждал Франко и готов был выдать ему дочерей.

Габриела в первый же день мятежа бросилась к казармам Монтанья в Мадриде, где заперлись фашисты. Взятием этих казарм мятеж в столице окончился. Потом она стала фронтовым агитатором. Небольшая, черноглазая, с выразительным красивым лицом и глубоким голосом, она ездила и ходила от одной части к другой. На фронте ее увидел Кольцов. Она знала французский. Он уговорил ее стать его переводчицей и отпустил, когда изучил испанский. Она рассказала мне, что почти с первого дня их работы Кольцов потребовал, чтобы она, оставаясь с ним наедине, говорила только по-испански. Очень скоро он стал вставлять отдельные слова, когда она переводила ему речь других, потом начал объясняться сам, прося только, чтобы она подсказывала ему незнакомые слова, и наконец заговорил самостоятельно.

Я познакомился с Габриелой в Мадриде. Там от недоедания и напряженной работы она заболела и с разрешения партии перешла на работу ко мне. Порой мне казалось, что, если бы она знала русский язык, мне было бы нечего делать, — так хорошо она разбиралась во всем, так аккуратно подготовляла материал. У нее был туберкулез, но сказывалось это редко: иногда — непонятными капризами, иногда — преувеличенной веселостью. Когда положение обострилось, она попросилась снова на партийную работу и не оставляла ее до конца войны. Во Франции ее интернировали, а в Мексике она умерла.

В Барселоне у меня появились новые друзья: редактор коммунистической газеты, ставший затем в эмиграции одним из лучших журналистов, дважды тайно побывавший в Испании, редактировавший там подпольную газету, — Хесус Искарай; поэт Эмилио Прадос, тихий, нервный, застенчивый; писатель и поэт Петере, молодой красивый человек, сражавшийся вместе с партизанами еще во время войны, и другой поэт — самый известный, Мануэль Альтолагирре, Маноло, как все его звали, постоянно занятый какими-то проектами, интересовавшийся издательским и типографским делом не меньше, чем поэзией и даже войной. В нем удивительно сочетались легкомыслие с практицизмом. Это он организовал на фронте типографию, в которой солдаты на трофейной бумаге напечатали «Испанию в сердце» Неруды.

Столетие со дня смерти Пушкина уже прошло, но было решено отметить его, и я предложил Маноло перевести «маленькие трагедии». Он согласился под условием, что мы сделаем это вместе. Моя работа свелась к тому, что я переводил ему текст слово в слово, стараясь найти оттенки каждого, а он укладывал это в стихи. Первое время он очень увлекся, особенно «Каменным гостем». «Тут не все писал испанец, — повторял он, — но удивительно, сколько тут испанского». Потом он охладел и, переведя «Пир во время чумы», решил издать только эти две пьесы, что и выполнил. Это первый перевод «маленьких трагедий» на испанский.

Один за другим уезжали советники первого призыва. Уезжали интеровцы. Все меньше политических деятелей, писателей и журналистов приезжало из-за границы. Я встретил старую французскую журналистку Андре Виоллис. В начале войны ее корреспонденции были лучшими во всей французской прессе. Она сказала мне: «Уезжаю. Газета больше не хочет испанских материалов. Они считают, что все кончено. Я им говорю: но народ считает иначе. Они отвечают, что им виднее».

Проходили недели, месяцы. Я сидел в своем так называемом бюро спиной к двери и вдруг почувствовал, что кто-то обнял меня сзади за плечи, — это был редкий жест Кольцова, выражавший всегда внутреннюю взволнованность.

— Уезжаю, — сказал он. — Совсем. Не пришлось мне досидеть до конца. А вы сидите. Все равно, что конец будет плохой, надо и это знать.

У меня упало сердце. Конечно, я тоже знал, что «конец будет плохой». Но в первый раз я почувствовал это с какой-то отчаянной безысходностью.

Не помню, о чем мы говорили тогда. Помню только, что Михаил Ефимович был все время грустен и ласков, а на прощанье первый раз в жизни расцеловался со мной…

И опять потянулись дни, недели, месяцы. По газетам я знал, что Кольцов был в Чехословакии перед тем, как ее заняли гитлеровцы. Конечно, он должен был быть там, его местом всегда был передний край.

Однажды утром я раскрыл, как всегда, «Эскучу» — так назывался секретный бюллетень, издававшийся в очень ограниченном количестве экземпляров секретариатом пропаганды и состоявший из радиоперехватов фашистских станций и сообщений фашистских газет. Где-то в конце я вдруг увидел: «В Москве арестован известный советский журналист Кольцов…»

Бросив работу, я побежал в полпредство, ворвался в кабинет полпреда, которым был тогда С. Г. Марченко, и крикнул:

— Это правда?

Марченко тотчас догадался, поднял на меня печальные глаза и тихо ответил:

— Правда…

3

В Барселону приехал Педро Гарфиас, поэт и батальонный комиссар, сорокалетний человек маленького роста, сухой, с быстрыми черными глазами, одетый в поношенную матерчатую куртку. Ему негде было жить, нечего есть. Он ни о чем не заботился. Пока жена его тараторила без умолку, он пил вино, молчал и как будто прислушивался к чему-то, что происходит в нем самом. Потом читал стихи. Они просты, мелодичны, и в то же время это настоящие военные стихи, написанные в окопах, написанные для солдат, написанные поэтом, который сам солдат.

Читал он на память, глухим, низким, хрипловатым голосом, глаза блестели, правая рука изредка рубила воздух. Обедал он в маленьком ресторанчике в компании писателей. Когда он начинал читать стихи, стук ножей и разговоры прекращались. Иногда он запинался, забыв строку или слово. И случайные люди подсказывали ему.

Книжка его стихов «Герои юга» была издана в Барселоне. Для этого ему пришлось целиком продиктовать ее жене — у него было отвращение к перу и бумаге. «Стихи складываются в сердце, и остаются там. Запишу — уйдут».

Сын богатых родителей, он унаследовал большое состояние. Живя в Малаге, он задолго до мятежа отдал свои капиталы компартии. После этого родители жены от него отказались. Но нищета его не испугала. Когда началась война, он отправился на южный фронт. Солдаты выбрали его комиссаром. Комиссарство его заключалось в том, что он все время проводил с солдатами и читал им стихи.

В Барселоне он заскучал. Сколько его ни уговаривали, какую работу ни предлагали, он не мог себе представить, что во время войны будет жить где бы то ни было, кроме передовой.

К своему успеху он относился с полным равнодушием. Слушая споры писателей, он молчал. Не помню, почему он перестал быть комиссаром, — кажется, расформировали его батальон. В конце концов «Френте рохо» предложила ему стать разъездным фронтовым корреспондентом. Корреспонденции он прислал мало, стихов много, хотя ему и пришлось записывать их самому. Он собирался объехать все фронты и, если к тому времени война не кончится, начать поездку сначала.

А кругом уже поговаривали, что война кончится скоро, и кончится поражением республики. Он слушал эти разговоры молча. Однажды он стукнул кулаком по столу, вскочил, но слов не нашел. Он оглядел всех растерянным взглядом и сказал:

— Я могу только стихами… Но поймите, стихи — это правда…

И прочитал стихи, которые кончались словами:

4

В предместьях Барселоны, на склоне горы, среди садов и скромных вилл, стоял дом, казавшийся особенно отъединенным. Не только окружавший его сад, но и он сам был очень запущен. На террасе было теплее, чем в сырых, нетопленых комнатах, казавшихся нежилыми.

На террасу нетвердыми шагами выходил худой сутулый старик. Он выглядел еще более запущенным, чем сад и дом. Его морщинистое крестьянское лицо заросло седой щетиной. Плечи, грудь, колени были обсыпаны пеплом. На плечи был накинут плед — так же, как крестьяне носят свои одеяла. Плед не сползал с плеч, маленьким рукам не приходилось поправлять его. Только время от времени они прижимали его к груди для тепла. Антонио Мачадо вглядывался в гостя, и взгляд его был странный: одновременно подслеповатый и проницательный, как будто не внешность человека вызывала в его памяти представление о нем, а создавшееся однажды представление должно было напомнить о внешности. Глуховатым, далеким голосом Мачадо говорил со старинной вежливостью: «Я живу в чужом доме, но все, что принадлежит мне, и я сам — в вашем распоряжении…»

Слабые пальцы тщательно, стараясь не уронить ни крошки, свертывали сигарету из самого грубого черного табака. «Я не курю другого… Для меня это теперь единственная радость… Он вас не раздражает?» И маленькая рука пыталась развеять дым в воздухе.

Боясь, что его неправильно поняли, он прибавлял, что не испытывает никаких лишений, что республика заботится о нем, и это его смущает, потому что у других больше горя и трудностей…

Потом он на минуту забывал о собеседнике. Еще сильнее горбясь, он смотрел вдаль. Глаза его казались затуманенными и близорукими, и гость невольно оборачивался в ту же сторону: что он может там видеть? За горой садилось солнце, быстро приближались черные холодные тени, небо пылало прощальным сиянием. Мачадо смотрел на это сияние.

Иногда гудела сирена или без ее предупреждения раздавались разрывы бомб. С другой стороны, из-за моря, летели серебряные в лучах заката толстые хищные жуки. Жидкие золотые струйки трассирующих пуль никак не могли доплеснуть до них. Мачадо смотрел на самолеты тем же усталым, спокойным взглядом. Правда, фашистские летчики редко долетали до самого города. Они сбрасывали бомбы над морем, рассчитывая на силу инерции. Но порой бомбы рвались и в этом предместье.

«Они могут победить, они не могут убедить», — Мачадо повторял слова Унамуно и делал короткий отрезающий жест рукой, словно бы судьба фашизма решалась этим бесповоротно. Потом, отвернувшись от враждебного неба, он внимательно расспрашивал гостя о его «трудах и начинаниях», интересуясь даже мелочами, как бы подчеркивая, что и самый малый труд противостоит самым большим разрушениям. Тени уже подбирались к террасе, Мачадо крепче прижимал плед к груди и начинал говорить о своем — тихо, убежденно, с ласковой строгостью, не жалея слов, но взвешивая каждое.

Он так бережно относился к слову, с таким чувством ответственности писал все, о чем его просили, так скупо публиковал свои стихи, что я не решаюсь цитировать его высказывания на память, а тогда я не успел записать их. Но кажется, именно на террасе маленького дома под Барселоной, слушая спокойную и все же внутренне страстную речь старика, речь с паузами, навязанными ему разрывами фашистских бомб, я начал понимать, что поэзией можно дышать, как воздухом. Тогда-то я и заболел испанской поэзией, в которой пейзаж, раздумье, самые большие мысли и самые тонкие переживания, жизнь и смерть, вера и горькая насмешка, судьба крестьянской семьи Альваргонсалесов (поэма Мачадо), отчаяние и просветление незаметно переходят друг в друга, дополняют друг друга. Испанские поэты неизменно рвутся к небу, не отрываясь от земли. Как их народ.

Я помню, с каким ласковым уважением Мачадо говорил о Советском Союзе. Он не расспрашивал с тем горячим нетерпением, разбрасываясь и захлебываясь, как это делала молодежь. Не частности, а целое было важно для него, и это целое он умел охватить. Он редко покидал Испанию, Россия лежала для него на другом конце света, но он понял, что Советский Союз это, прежде всего, страна Человека. Он знал, что счастье людей не подкова, его не найдешь на дороге и не выкуешь за час в кузнице. Но он знал, что Советская страна хочет только этого счастья, и вовсе не для себя одной. И когда, прощаясь, пожелав гостю успеха в тех же «трудах и начинаниях», в личной жизни, он тихо, почти застенчиво прибавлял: «и счастья вашей стране», это не было формулой вежливости, это было признанием в любви.

Он не хотел говорить ни о себе, ни о своих стихах. О поэтах младших поколений он говорил как о равноправных сверстниках, без покровительства и без заискивания, без зависти и без пренебрежения. Только имя Гарсиа Лорки он называл с волнением, от которого вздрагивал его глубокий, ровный голос: смерть Лорки и через два года щемила его сердце, как незакрывшаяся рана.

Однажды он долго говорил о поэзии, о французских символистах, которых он хорошо знал, о Гонгоре, Манрике, Романсеро; казалось, он нарочно уходит все дальше в прошлое; и вдруг, оборвав прежнее на полуслове, он сказал, что поэтов чаще всего сравнивают с птицами и редко — с цветами. Цветы не могут жить без земли. Пусть у них небольшой горизонт, не как у птиц, пусть они не могут подняться над землей, но зато свой маленький кусок мира они не наблюдают с птичьего полета, они видят его близко и подробно, им живут, им питаются, у них есть корни, и корни — в земле. Испанская мысль, испанская поэзия всегда были, как ему кажется, скорее цветами, чем птицами. Круг тем был ограничен жизнью родины, несчастья Испании были несчастьями ее поэзии, как засуха для растений. Птица может полететь за недостающей влагой, за кормом в чужие страны, цветы осуждены на дары земли и неба. Для испанца — если земля, то только та, что под ногами. Но если небо, — Мачадо улыбнулся, — тогда уж, правда, все, до седьмого включительно. Секунду помолчав, он строго сказал, что фашизм вытопчет цветы, но земля останется. И опять улыбнулся: а в небе всегда будет какая-нибудь загадка.

Тени захватывали всю террасу, гость прощался и уходил. Мачадо в своем пледе стоял на краю террасы и провожал уходящего взглядом. Обернувшись у калитки, гость видел неподвижную согнутую фигуру, расплывающуюся в темноте, и высоко над ней — последние лучи заката.

Через несколько месяцев, с тем же пледом на плечах, среди толпы беженцев, уходивших от фашизма во Францию, пешком перешел границу поэт, которого сегодня все называют великим. Ему было шестьдесят три года, он был болен, его вела восьмидесятилетняя мать. Не поэты, а жандармы и сенегальские стрелки встретили его на французской земле. Он поселился недалеко от границы, в местечке Кольюр, чтобы быть поближе к Испании. Но сколько может прожить срезанный цветок без земли, без корней, под чужим и неласковым небом? Через три недели, 22 февраля 1939 года, он умер.

Сменный шофер барселонского отделения ТАСС до войны служил у каких-то маркизов. Он ненавидел своих бывших хозяев — они не считали его человеком. Как он любил повторять: они между собой говорили как будто на другом языке, чем с прислугой. Я как-то попросил его отвезти Мачадо несколько пакетиков черного табака. Мачадо сам принял подарок. Вернувшись, шофер не мог прийти в себя от восторга. На мой вопрос, что так тронуло его в старом поэте, он ответил: «Он говорил со мной, как маркиз с маркизом». Помолчав, он сказал убежденно: «А ведь когда-нибудь все будут так говорить друг с другом».

Через двадцать лет, в годовщину смерти Мачадо, представители французской интеллигенции и около пятисот испанских эмигрантов собрались в Кольюре у могилы поэта. Через несколько минут из Испании прибыла большая делегация. После речей и стихов, посвященных покойному, испанские студенты поставили у могилы ларец с землей, присланный заключенными в барселонской тюрьме. Как сообщили французские газеты, «в эту минуту волнение присутствующих достигло апогея и разрешилось слезами».

Сегодня не Лорка, не Хименес, не классики стали подлинными «властителями дум», высокими образцами для испанских поэтов и прозаиков, а Антонио Мачадо. Испанию и ее литературу воплощает и вдохновляет он, и влияние его все растет и растет. Жизнь его всегда принадлежала народу. Теперь его поэзия стала символом единства народа.

5

Как изменилась Барселона за два года войны!

Она по-прежнему красива, даже величественна, но в ней нет ни надменности столиц, ни разнузданности портовых городов. Ее не портят развороченные дома — следы несчастья, а не упадка. Она стала сдержаннее, молчаливее, старше, мудрее. В этой мудрости много печали, а печаль несвойственна нарядной и легкомысленной Барселоне, но печаль человечна и удивительно прозрачна. Сегодня Барселону нельзя не полюбить.

Трамваи ходят от 6 до 9, потом от 12 до 14 и, наконец, от 18 до 20. Сесть в трамвай невозможно, люди лезут и на крышу. Когда выключается ток, трамваи останавливаются и стоят там, где это их застало, по нескольку часов. За полчаса до включения тока народ уже заполняет их и ждет.

Ради экономии тока магазины открыты от 9 до 16, им вовсе не дают электричества. Ставни закрываются и двери запираются еще при ярком солнечном свете.

Рано утром, когда подметают улицы, у киосков уже толпятся люди и на месте торопливо разворачивают свежие газеты. «Вчера наши части…» Тяжелый вздох: чаще всего это сводка отступления. «Кроме Барселоны фашисты вчера бомбили Аликанте, Алькой, Кольменар Вьехо, Таррагону, Манресу, Сан Фелиу де Гихольс…»

По-прежнему ярко красятся женщины. На Пасео де Грасиа мужчины по-прежнему, Словно по обязанности, без надежды на ответ, целуют кончики своих пальцев, когда проходит красивая девушка, и девушка по-прежнему гордо отворачивается. Это чисто платоническое восхищение красотой. По-прежнему ночью раздается хлопанье в ладоши: забывшие дома ключ вызывают ночного сторожа.

Днем, на солнце, у оград госпиталей, на скамейках, даже на заборах сидят раненые. Они пересмеиваются, заговаривают с проходящими девушками, и им девушки ласково отвечают. Раньше в этих районах жили богачи, сегодня роскошные виллы кажутся санаториями.

На другой стороне города, рядом с портом, улички так узки, что обыкновенная легковая машина занимает всю мостовую от тротуара до тротуара. Грязные подозрительные гостиницы, кино, танцульки, лавчонки в одно оконце, проститутки. Днем здесь своеобразный рынок, порождение невзгод войны. За лотками на тротуарах стоят главным образом женщины. Можно приобрести апельсин, кусок сахара, иголку, пуговицу, поношенные туфли, щепотку соли, старую патефонную пластинку. Но от денег торговки упорно отказываются. Они не продают, они обменивают свой товар. Обменивают на что угодно: на продовольствие, на мануфактуру, на гвозди — и тоже в минимальных количествах. Цель этой торговли — путем беспрерывного обмена к вечеру унести домой продукты для обеда.

В больших магазинах почти ничего нет. Но на валюту можно приобрести и ковры, и отрезы, и приемники. Ботинки в одной цене с пачкой американских сигарет. А сигареты оказываются поддельными: их изготовляют в опереточном государстве Андорре. Лучший портной шьет костюмы из английского материала. Шитье продолжается два месяца, он завален заказами. Цена костюма равна месячному окладу министра. Лучший сапожник принимает заказы на изысканную обувь по парижским моделям. Он выполняет заказ через месяц.

А сигарету режут пополам и из каждой половинки свертывают тоненькую изящную самокрутку. На улице подходят к курящему и смущенно шепчут:

— Простите, вы курите, а я не курил два дня…

Или слышишь шепот за спиной:

— Пожалуйста, не бросайте вашего окурка…

Дети канючат в кафе и на улице:

— Сигарету, окурок для отца, он не курил целую неделю…

Иногда это так и есть, иногда дети курят сами, иногда это промысел: табак ссыпается вместе и продается на вес.

Курили всегда много, ели всегда мало. Но порции в столовых сейчас слишком ничтожны и для испанцев. В кафе иногда подают коньяк, похожий на настойку из древесного клея. Иногда бывает кофе, в котором нет ни кофе, ни сахару. За коньяком и кофе сидят часами. И когда выкурена вторая половинка припрятанной сигареты, нюхают чужой дым.

Театры и кино переполнены. Один театрик, где идут малопристойные фарсы, находится рядом с газовым заводом, постоянной мишенью фашистских летчиков. Кругом все разбомблено. Этот театр тоже всегда полон.

Новых фильмов нет. Старые идут по очереди во всех кино, совершая свой кругооборот далеко не первый раз. Ток экономят, пленка стерлась. На экране вместо людей проплывают туманные пятна. Слова и музыка сливаются в неопределенный глухой шум.

Любимый герой мультипликационных фильмов не Микки-маус, как в Америке и в Западной Европе, а Попейе. Так испанцы зовут маленького матроса с трубкой, с якорями, вытатуированными на руках, влюбленного в длинную уродливую женщину и терпящего всяческие унижения от огромного свирепого конкурента. В решительную минуту Попейе съедает коробку консервированного шпината, становится сильным, как богатырь, побеждает конкурента и завоевывает любимую женщину.

С горы Тибидабо город виден целиком. Уродливая новая церковь Троицы — огромные кукурузные початки, воткнутые в землю, красивый старый собор, газовый завод, гора Монжуич, широкие линии Пасео де Грасиа, «Параллели» и «Диагонали» (они названы так по отношению к морю). Днем в бомбежку сторожа на Тибидабо точно определяют номер дома, в который попадает бомба. Далеко уходит ласковое и пустынное море. Никто уже не ждет помощи оттуда.

Порт фашисты бомбят чуть ли не ежедневно. Днем, медленно, спокойно, в безупречном строю, из-за моря показываются бомбардировщики, то один, то три, то девять, то пятнадцать, а чаще всего пять. На солнце они блестят серебром и кружат, кружат над городом.

Рыбаки стали редко уходить в море: любимое занятие фашистских летчиков — расстреливать из пулеметов беззащитные рыбацкие лодки. Фашистские суда тоже топят рыбаков. Рыбная ловля стала такой же контрабандой, как ввоз оружия.

Когда же рыбаки возвращаются с уловом, они продают его тут же на площади. Люди откуда-то узнают, что рыбаки ушли в море, и заранее становятся в очередь. Половина очереди потом уходит с пустыми руками: улов неизбежно мал. Однажды в очередь попала бомба: ни один из голодных покупателей не захотел уйти в убежище после сирен.

В порту работает дочь недавно скончавшегося профессора Феррера. Ее брат, больной студент, был освобожден от военной службы и заменял мою секретаршу, но, после того как фашисты разрезали республиканскую зону пополам, ушел на фронт, обманув врачей. Когда раздаются сирены, старуха мать начинает шагать из угла в угол в городской квартире семьи. Потом она берет дрожащей рукой телефонную трубку, набирает номер и ждет: ответят ли? Чтобы избавить ее от волнений, дочь иногда звонит первая, продолжает работать, зажав трубку между щекой и плечом, и после каждого разрыва спокойно, автоматически говорит:

— Мама, это где-то далеко.

В городе после сирен или после первой неожиданной бомбы женщины с детьми на руках бегут к станции метро. Разбуженные дети кричат редко. Потом оглушительно свистят ночные сторожа — для тех, кого не подняли сирены. Жалобно перекликаются пароходные гудки. После первых же разрывов со свистками, звонками и гудками бешено несутся пожарные и санитарные машины. Пожар внезапно освещает дрожащим светом мечущиеся тени и фантастические контуры обвалившегося дома. Полуодетые соседи раскапывают свежие развалины: может быть, там уцелели люди.

Самый длинный налет фашистской авиации продолжался двое с половиной суток. Это было в марте. Фашистские самолеты прерывали бомбежку на несколько часов и продолжали ее тоже часами. Каким-то чутьем после первой же ночи население поняло, что предстоят новые страшные сутки, и потянулось вон из города, на окрестные горы, в лес. Ехали на трамваях, шли пешком, тащили тюфяки и кастрюли. На горах располагались лагерем. Кое-кто выстроил шалашики. Остальные спали под открытым небом. Собирали сучья и валежник и на кострах варили обед. С гор смотрели, как фашисты кружились над городом, как поднимались столбы дыма. Старая женщина, задыхаясь и плача, пробежала мимо моего балкона: она видела, как бомба попала в ее дом, а там оставалась часть семьи.

Испанская почта никогда не отличалась аккуратностью. Но с тех пор, как фашистский клин разрезал республику на две несообщающиеся зоны, писем ждут месяцами. Почти нет человека, у которого не было бы близких в другой зоне или на фашистской территории. Семьи большие, и обычное положение таково: отец, мать и кто-нибудь из детей вместе; сыновья на фронтах; кто-нибудь расстрелян фашистами; кто-нибудь сидит у них в тюрьме, о третьем ничего не известно, пропал. Утром в газете лихорадочно ищут сводку: где бои? Не там ли, где Пепе? Где бомбили? Не там ли, где Лолита с ребенком? Бесконечное ожидание писем из Франции: переписка между живущими на «этой» и на «той» стороне возможна только через Красный Крест и нейтральную страну.

Вечером, кутаясь в одеяла, в пледы, часто в полной темноте, всегда полуголодные, свертывая последнюю сигарету из табачной пыли, вытряхнутой из кармана, снова говорят о Пепе, о Лолите, и отец в тысячный раз уговаривает всех, что, если от Хуана нет сведений, это еще не значит, что он расстрелян.

Очередное фашистское наступление. Новые волнения. В штабе, где обычно готовы разболтать любую тайну, на этот раз почему-то упорно скрывают судьбу части. Может быть, она окружена? Истреблена? Бежала? Фашисты приближаются к Мора де Рубиелос. Там старая бабушка и маленькие внуки. Успеют ли, смогут ли уйти? Мора взята. Неделями ничего не известно о тех, кто там был. Какое счастье, если раздастся внезапный звонок и бабушка с внуками окажется за дверью!

Вместо бабушки — гости. Гостям кажется, что нет никого жизнерадостней этой семьи. Лица хозяев сияют, появляется угощение — последнее, что есть в доме, что берегли для внуков из Моры, — хлопают друг друга по плечу, бодрятся, играют в домино, спорят о литературе. И только в глазах — застывшее горе, недоумение, укоризна…

По ночам в радиоприемнике надрываются фашистские дикторы:

«Слушайте, слушайте передачи Хаки, которые столько сделали для национального движения! Слушайте нас внимательно, чтобы, раскрыв объятия, ждать, когда шпага каудильо (вождь, глава, фюрер) совместно с мечом господа нашего Христа освободят вас от красных тиранов!»

«Говорит Бургос! Новое варварство красных! Красный министр просвещения отменил школьные каникулы. Почему? Это совершенно ясно: чтобы подвергать школьников нашим бомбардировкам, а потом кричать на весь мир, что мы их убиваем! Красных надо истребить. И если пострадают невинные, господь бог разберется в этом на небесах!»

В Севилье к микрофону подходит андалусский палач генерал Кейпо де Льяно. Икота, отрыжка. Потом: «Э-э-э… я сегодня простужен и не хотел выступать, но подумал, что добрые патриоты огорчатся и забеспокоятся. Не бойтесь, завтра я буду здоров. По случаю простуды вместо обычного хереса я выпил несколько рюмочек коньяку из погребов моего друга Домека (владелец крупнейшей фирмы вин и спиртных изделий). Рекомендую всем: прекрасное средство от хрипоты, кашля, насморка. А также от жажды. Ваше здоровье, добрые патриоты! Итак, красные, марксисты и международная сволочь кричат, будто бы мы вынуждены приостановить наше наступление. Это ложь. У меня имеются точные, абсолютно достоверные и проверенные сведения. Я их не выдумываю, я получаю их из штаба. Так и быть, поделюсь с вами, хотя не следовало бы разглашать тайну, потому что сведения секретные. Но я знаю, что вы патриоты, а красные, которые слушают меня, ослы и все равно ничего не поймут. За три дня мы сбили двести самолетов. Вы прочтете в газетах, что сбито сто пятьдесят, но вы ведь знаете, что мы не хвастуны, мы всегда преуменьшаем наши победы. Наступление действительно приостановлено. Почему? Вовсе не потому, что это удалось красным. Просто по стратегическим соображениям. Завтра с божьей помощью снова пойдем в бой. К завтрему и явыздоровею. Итак, вы видите, что красные лгут. А если бы даже они однажды сказали правду, то что из этого, спрашиваю я вас? Пью за здоровье всех патриотов и за гибель красных во всем мире».

Сквозь эти крики прорываются французские, английские станции. Они уже не говорят об Испании, как будто ее нет. Это молчание порою страшнее фашистского торжества.

Самые страшные ночи — не те, когда рвутся бомбы, скрещиваются в небе лучи прожекторов, рассыпается фейерверк зенитных снарядов и трассирующих пуль. Страшно не спать и думать в полной тишине, в темноте. Ночь черна. Где-то сейчас несомненно бомбят — за двадцать или за двести километров. Там воют сирены и плачут дети. В горах воет ветер, одинокий и холодный. Города настороженно молчат. Молчит Мадрид. Только из Университетского городка доносится перестрелка. Тревожно спят деревни: всю ночь с Майорки, из Севилья, из Авилы летят к ним фашистские бомбардировщики. Мир отрезан. Испания — остров, окруженный враждебными водами. Да, и вода — враг, по ней ходят фашистские суда и «наблюдатели» комитета по невмешательству — морские жандармы Франко. Только Москва… Во всем мире только Москва… Но она так далеко, на другом краю планеты. «Весь мир нас оставил», — вздыхает вдруг ночной сторож, проходя под балконом. Холодно. Стекла разбиты, топить нечем. Ветер гнет деревья в саду, жалобно шелестят пальмы. Слушаешь, слушаешь… Начинает казаться: слабо, как больное, бьется бессонное сердце Испании. Или это прибой в разбитом порту? Который час? Вдруг становится беспощадно ясно: последний. Последний час республики. Еще остались дни и даже месяцы, но победы уже не будет…

Неправда, эта ночь не так пустынна, не так безысходна! Стреляют же в Университетском городке! В горах, завернувшись в одеяла, стоят часовые и окликают эту ночь. Партизаны осторожно, стараясь, чтобы камень не сорвался из-под ноги, спускаются к деревням и дорогам. И миллионы безоружных людей видят во сне свободу.

Почему я так люблю Испанию и буду любить до конца моих дней? Почему я про себя зову ее по-испански: «Испания моей души»?

Она черна, испанская ночь, но когда-нибудь кончится и она. Мы, участники, свидетели испанской войны, ждем этого уже больше четверти века. И никогда не потеряем веры. Прошлое сливается для нас с настоящим, и та же звезда горит над нами. Это не вечерняя, это утренняя звезда.

6

«СЧАСТЬЕ КАРТАХЕНЫ» (Рассказ)

Все проходит и все остается,

но ваша судьба — пройти,

пройти, пути пролагая,

по морю пролагая пути.

Антонио Мачадо

У входа в порт тщательно проверялись документы. Офицер освещал бумаги и лица пассажиров потайным фонариком, матросы внушительно бряцали винтовками. Пропуск старого полковника был выписан не по форме. Офицер отказался позвонить по телефону в управление:

— Откуда я знаю, кто подойдет?

Полковник бранился и упрашивал. Офицер был вежлив, но неумолим.

— У вас, может быть, есть еще время. Поезжайте за новым пропуском.

— Когда уходит пароход?

— Этого я не знаю. Я вообще не знаю, уходят ли пароходы, какие и куда.

В порту было темно, и пассажиры шли вслепую, неуверенно ставя ноги. Кто-то крикнул из темноты:

— Сигарета!..

— Кто ее увидит? — ответил куривший.

— Здесь курить нельзя.

— Где стоит «Счастье Картахены»?

— Не знаю. Дальше.

Пассажиры, спотыкаясь, проходили мимо складов, сторожек, пустых навесов. Навстречу им попадались какие-то фигуры, вероятно грузчики. Привыкшие к темноте, они вовремя сторонились, чтобы не столкнуться с пассажирами. Никто не знал, где стоит пароход.

— Глупо спрашивать, — сказал один из пассажиров. — Это военная тайна.

— Но мы должны как-нибудь попасть на пароход! — возразил другой.

— Очевидно, попадем.

Они вышли на пустую набережную. Невидимое море чуть всплескивало.

— Назад! Здесь ходить нельзя!

— Мы ищем «Счастье Картахены».

— Идите под навесом.

— Там ничего не видно.

— Под навес, или я буду стрелять!

Пассажиры повернули и пошли дальше.

— Кажется, если нам дали разрешение на такую поездку, то мы достаточно проверенные республиканцы, — проворчал один из них и вдруг остановился как вкопанный. — Стойте! Вода!

Кусок набережной был вырван бомбой. Вода глубоко врезалась в порт. Она плескалась о балки разбитого склада.

Наконец у мола возникла темная масса.

— «Счастье Картахены»?

Ответ раздался сзади:

— Под навес!

— Это «Счастье Картахены»?

— Ваши документы.

— Мы уже показывали их.

— Но я их не видал. Откройте чемоданы.

— Слушайте, мы едем в Испанию. И находимся тоже в Испании. Что еще за таможня?

— Вы поедете на военном пароходе.

— Бросьте, пожалуйста! Я знаю «Счастье Картахены»! Старый ушат!

— А теперь это военный ушат. И мы вовсе не хотим, чтобы его взорвали.

Когда все было тщательно осмотрено при свете фонарика, таможенник сказал:

— Поднимайтесь по сходням. По одному.

На борту пассажиров встречал голос невидимого человека:

— Перед вами люк. Спускайтесь в трюм. Держитесь за поручни. Приготовьте документы.

— Еще раз?

— Капитан их не видал.

Нащупывая ступеньки ногами, пассажиры ныряли в трюм. Один из них сказал с неожиданным уважением:

— Честное слово, я не узнаю нашей Испании!

Голос ответил из темноты:

— Узна́ете!

* * *

Это был действительно старый ушат. Помещений для пассажиров не оказалось, веселый быстроглазый помощник капитана, почти мальчик предложил им устроиться в трюме, как они хотят. Беременной Соледад Груэса он уступил свою каюту.

— Мне все равно спать не придется, — сказал он с небрежным хвастовством.

— А нам?

— А вам что? Ложитесь и спите.

— Когда мы отходим из Картахены?

— Скоро. Во всяком случае — до рассвета.

— А когда будем в Барселоне?

— Послезавтра утром. Впрочем, мы ходим без расписания.

— Вы везете только нас?

— Конечно, нет! Вы очень важные персоны, но не стоило бы везти только вас… Везем и груз.

— Какой? — спросил майор Андрес.

Помощник капитана оглянулся и ответил быстрым шепотом:

— Вы военный, вам можно сказать, только никому не говорите. Трилит.

— А если нас остановят? У вас есть приказ взорваться?

— Вы хотите знать секретные приказы? Конечно, есть. Вас спустим на лодках. Но вы не бойтесь. Не в первый раз идем.

Помощник капитана тронул рукой перила: он был суеверен.

Раздался легкий скрип, пароход вздрогнул, качнулся И медленно двинулся с места. На набережной возникло резкое световое пятно, потом свет начал описывать круги. С капитанского мостика спросили в рупор:

— Что такое?

С берега донеслось:

— Кланяйтесь Го-о-омесу!..

Майор Андрес усмехнулся:

— Наверно, тот самый, кто требовал, чтобы я бросил папиросу…

Пароход шел вдоль берега, но берег слился с темнотой. Море было тихо, явственно слышался скрип переборок. На палубе не было ни одного огня. Капитан и помощник его не отрывались от биноклей, матросы напряженно всматривались в темноту.

— Ничего не понимаю, — сказал Андрес. — Мы идем на юг.

— Да, — ответил, не оборачиваясь, помощник капитана. — А скоро пойдем на юго-восток.

— Но Барселона на севере!

— А до Барселоны — фашисты. Их суда везде. Ну, дойдем до Валенсии, а дальше? Мимо их зоны? Мы сперва выйдем на большую дорогу Оран — Марсель. По ней ходят все нации.

С капитанского мостика раздался свисток. Матросы притащили из трюма какое-то сооружение. Оно оказалось фальшивой трубой. Ее установили, и пароход стал трехтрубным.

— Камуфляж, — сказал помощник капитана. — Чтобы нас не узнали ни с моря, ни с неба. Если фашистам сообщат, что «Счастье Картахены» вышло в море, они не опознают нас.

Матросы принесли большую доску и укрепили ее за бортом.

— Теперь нас зовут «Счастье Гетеборга», — рассмеялся помощник капитана. — Мы — шведы и везем бананы.

Матросы спустили испанский флаг и подняли шведский.

* * *

Под утро пассажиры вышли на палубу — духота в трюме не позволяла спать. Все пытливо оглядывали горизонт. Море было пустынно. Солнце проложило по воде длинную блестящую, словно накатанную дорогу. Она искрилась, переливалась, сняла. А по обе стороны сияющей полосы вода казалась взрытой и порой темнела почти до черноты.

Соледад Груэса рассказывала, почему она едет в Барселону:

— Муж вместе с правительством уехал туда. Пока было сообщение, он изредка приезжал. А главное, мы были в одной стране. Теперь между нами фашисты. Я не хочу рожать без него. Это так страшно! Мне только девятнадцать лет. Когда он ухаживал за мной, он обещал, что никогда меня не оставит. Началась война, и оказалось, что он принадлежит совсем не мне. Я всю жизнь жила с кем-нибудь: с матерью, потом с ним. Разве женщина может жить одна? Мне ни за что не хотели давать пропуск. Говорили, что ездят только по делу. Как будто рожать — не дело. И быть с мужем — не дело. По-моему, это важнее, чем воевать. И еще говорили, что это опасно в моем положении. Но я храбрая. Я не боюсь опасности, я боюсь остаться одна.

Майор Андрес слушал ее с сочувствием: она напоминала ему жену, которую он оставил в Картахене. Он сказал ей это.

— И вы мне немножко напоминаете мужа. Он тоже — ненастоящий военный, форма на нем сидит мешком. Только он без очков. Не старше вас. Он врач.

— Я кончал университет, когда началась война, — сказал Андрес. — Моя специальность — океанография. Но за два года я вспомнил о ней в первый раз. И то потому, что увидал море. После двухлетней разлуки оно меня поразило.

— Чем?

— Трудно выразить… Равнодушием, наверно. В мирное время его жизнь казалась мне такой увлекательной… Но мы столько пережили, а оно — такое же… Что мне сейчас до его глубин, до его флоры и фауны, когда оказалось, что я не знал людей, которые жили рядом со мной. И которые разнятся между собой больше, чем кит и морской конек. Уж если я сам себя не знал…

— Ну, это вы придумали!

— Не знал. Разве я думал, что пойду воевать, да еще стану командиром целой бригады? 18 июля^[1] я собирался сесть за книгу, как накануне. А вместо этого я оказался на площади, штурмовал казармы, видел убитых и раненых, полез на крышу, чтобы вывесить на ней флаг, застрелил на чердаке фашиста… Потом меня выбрали командиром, потом утвердили им… По ночам я в отчаянии зубрил тактику, ничего в ней не понимая… Потом Мадрид, Эстремадура, Андалусия, Эбро… Одна победа, раза три хорошая оборона, а то все — отступление и отступление… Акулы для меня понятнее фашистов, но акул я изучал по книгам, а фашисты жили рядом… А сам я — офицер и отдам теперь все океаны за то, чтобы у моей бригады были пулеметы.

— А я говорю вам всякие глупости…

Андрес рассмеялся:

— Нет, это я говорю глупости красивой женщине.

Соледад с удовольствием повела глазами, но вздохнула:

— Беременные не бывают красивыми.

Старый сухой маленький полковник с пышными седыми усами, который в последнюю минуту все-таки попал на пароход, оказался инспектором кавалерии. Он с удивительной ловкостью свертывал тонкими руками аккуратные сигаретки, склеивал их языком и тщательно вытирал усы. Он сказал начальнику института земельной реформы Контрерасу:

— Если бы не лошади, я бы вышел в отставку я подождал, чем это кончится. Воевать я не умею, никогда не воевал, давно забыл, чему нас учили. Да и учили-то нас, слава богу, только хорошо ездить верхом. В тысяча восемьсот девяносто восьмом я взял первый приз на офицерских скачках в Париже. Боже, какое было время! Разве кто-нибудь думал о такой войне? Всю жизнь я провел с лошадьми. Без лошади человек не знал бы, что такое благородство и красота. Если я еду на этом дурацком пароходе, то только ради лошадей. Я еду жаловаться министру. Андалусская порода гибнет. Нам дают мало фуража и плохой фураж. И кроме того, они требуют лошадей для фронта! Но наши рысаки не годятся для войны! Это производители.

— В общем, — не выдавая голосом иронии, сказал Контрерас, — вы считаете, полковник, что эта война — большое несчастье.

Полковник покосился на собеседника.

— Это не мое дело. На то есть правительство. Для лошадей она, конечно, несчастье.

Контрерас поднялся на капитанский мостик.

— «Большая дорога», — пробурчал он, как будто себе под нос. — Это пустыня, а не большая дорога.

— Мы идем немного в стороне, — откликнулся капитан, пожилой толстяк. — И теперь здесь меньше движения, потому что все боятся «неизвестных пиратов». Отведут на Майорку и ограбят, а потом судись с ними. Фашисты не стесняются, раз им всё прощают.

Стоявший на носу боцман сделал какой-то знак. Капитан вскинул бинокль.

— Вижу! — крикнул он. — Ну вот и накликали — дымок.

Пассажиры и матросы уже толпились на носу. Дымок приближался. Все смотрели на него, щурясь и напрягая зрение до боли в глазах.

— Мы не прибавим хода? — спросил Контрерас.

— Все равно не уйдем, — спокойно ответил капитан. — Только вызовем подозрение.

— А если это фашисты?..

— Это не фашисты. Англичане. Крейсер комитета по невмешательству. Шведский флаг для них подозрителен.

— Может быть, переменить?

— Что же, я всю дорогу буду флаги менять?

Капитан перегнулся через перила и крикнул в рупор, покраснев от напряжения:

— Военные и брюнеты — в трюм! Остальным снять головные уборы! Не толпитесь! Больше равнодушия!

— Почему такое гонение на брюнетов? — удивился Контрерас.

— Вы видели когда-нибудь шведа брюнета?

— Хорошо, что я лыс, — усмехнулся Контрерас. — Вы говорите по-шведски, капитан?

— Вот еще! Но они тоже не говорят. А по-английски я им отвечу.

На мостик рысью взбежал радист.

— Капитан, крейсер спрашивает, кто мы, что везем и куда.

— Ответьте.

— Уже ответил. Они спрашивают, есть ли на борту наблюдатель комитета по невмешательству.

— Радируйте: идем не в Испанию, наблюдатель нам не нужен.

Радист убежал. Крейсер поравнялся с пароходом и замедлил ход. Англичане бесцеремонно разглядывали в бинокли палубу «Счастья Картахены».

— Какие мы жалкие рядом с ними, — пробормотал Контрерас.

Капитан сердито повернулся к нему и засопел.

— Королевский британский флот, — сказал он, — конечно, представительнее нашей посудины. Но королевский британский флот в данное время помогает Франко. Если бы я находился на этом крейсере, я бы думал: «Как я жалок рядом с этим испанцем». Хотя я всего-навсего капитан торгового флота.

Радист снова взбежал на мостик, бледный и растерянный.

— Капитан, они что-то спрашивают, чего я не понимаю. Должно быть, по-шведски.

Капитан выругался и вытер платком вспотевшее лицо.

— Отвечайте по-международному. Спросите: нужно ли им что-нибудь, или мы можем продолжать наш рейс?

Радист снова убежал. Капитан барабанил пальцами по перилам.

— Женщине придется, может быть, рожать в тюрьме, — усмехнулся он. — У нее хоть будет занятие.

Крейсер шел рядом с пароходом. Капитан исподлобья посматривал на англичан. Он боялся увидеть сигнал «стоп». Несколько раз он поднимал рупор и сейчас же опускал его.

— С моим английским… И если ответят по-шведски?

Блондины с напускным равнодушием расхаживали по палубе. Матросы, демонстрируя полное отсутствие интереса, ушли на другой борт и, перегибаясь через перила, поплевывали в море. Капитан проворчал:

— Им скажешь, будьте равнодушными, а они из палубы делают базар!

Радист, прыская в кулак, прибежал с телеграммой. Капитан выхватил ее, прочитал и расхохотался.

— «Продолжайте ваш путь, — с удовольствием перечел он телеграмму вслух. — Вы, наверное, заметили, что слегка уклонились. Коллега радист, вы, по-видимому, не поняли моей телеграммы на шведском языке. Дело в том, что я только начал изучать его. При следующей встрече надеюсь достичь бо́льших успехов. Счастливого пути». При следующей встрече пойдем под египетским флагом. Велю всем пассажирам надеть фески.

Крейсер круто повернул и, набирая ход, пошел на запад.

— Скажите там брюнетам, что они могут выползти на палубу!

* * *

После встречи с англичанами капитан выровнял курс. Суда стали попадаться все чаще. Большинство было торговых. Огромные флаги полоскались на носу и на корме. Все старались предупредить о своем нейтралитете.

В полдень над «Счастьем Картахены» на большой высоте прошло девять самолетов. Кто-то сказал, что это фашисты летят на бомбежку. Соледад Груэса мгновенно побледнела, крупные слезы покатились из ее глаз.

— Через полчаса кто-нибудь умрет… — повторяла она.

Ее утешали. Майор Андрес уверял ее, что капитан предупредит прибрежные селения по радио. Но слезы все сыпались, а глаза женщины блестели виноватым блеском, отчего она удивительно хорошела.

— Когда они сразу появляются, — оправдываясь, сказала она, — это не страшно. Но когда видишь, что они куда-то летят с привешенной к крыльям смертью… и сбросят ее, когда захотят… а ты ничего не можешь сделать… Ребенок родится, и надо будет думать только об одном: как бы уберечь его от бомбы…

Наконец она вытерла слезы и застенчиво рассмеялась:

— Я очень глупая. Я не за себя испугалась. Я подумала, что они летят на Барселону.

— Они летят в другом направлении, — храбро солгал Андрес.

Матросы завели граммофон, и через минуту Соледад тормошила Андреса:

— Такой молодой, такой обворожительный майор, а танцует, как курица!

Помощник капитана, напевая и подтанцовывая, с веселой улыбкой обходил пассажиров.

— Сеньоры, два коротких свистка с капитанского мостика, и все военные, все брюнеты прячутся в трюм. Два коротких.

— Опять англичане?

Помощник улыбался еще шире.

— Все возможно. А может быть, и хуже. Подходим к Майорке.

— Но там итальянцы! — крикнул Контрерас. — Там база фашистской авиации! И флота!

— Совершенно верно. Ничего не поделаешь — большая дорога. Вы даже увидите берег, сеньоры. Знакомых вы вряд ли узнаете, но порт разглядите.

И помощник, подтанцовывая, уходил к другим группам.

На палубу, щурясь, вышел заспанный, взъерошенный человек в измятой голубой рубашке с высоко закатанными рукавами, в галифе, открывавших щиколотки, в ночных туфлях на босу ногу. У него было загорелое, очень чистое лицо, быстрые черные глаза и черная борода. Он долго смотрел на палубу, как будто не понимая со сна, где он. Потом он потянулся изо всех сил и зевнул сладко и громко. Помощник капитана подошел к нему и заговорил с неожиданной почтительностью. Незнакомец рассмеялся, показав ослепительные зубы. Его смех был так заразителен, что Соледад, оказавшаяся невдалеке, но не слыхавшая разговора, тоже рассмеялась.

— Цыган-конокрад, — не то с осуждением, не то с восхищением сказал Контрерас.

Незнакомец хлопнул помощника по плечу и сказал на всю палубу, нисколько не форсируя голоса:

— Из всей твоей сказки мне жаль только одного: что на самом деле мы бананов не везем. Я их уже два года не ел.

Андрес пристально всматривался в нового пассажира и затем радостно воскликнул:

— Да это же действительно «Цыган»!

«Цыган» было прозвище известного командира республиканской армии. Пассажиры окружили его. Сверкая белками и зубами, чувствуя всеобщее восхищение, он так же громко говорил помощнику капитана:

— Сынок, я уже отоспался. Я отоспался за год и следующей ночью отосплюсь за второй. В трюме мне делать нечего. Я хочу дышать воздухом, а не пылью. А если ты полагаешь, что у фашистских летчиков есть время рассматривать, какого цвета моя борода, то они увидят на вашей палубе что-нибудь не вполне шведское и кроме нее.

— Приказ капитана, — бормотал смущенный помощник. — Дисциплина…

«Цыган» снова расхохотался. Вместе с ним хохотали все: пассажиры, матросы и сам помощник.

— На этой лохани они учат меня дисциплине! Сынок, для меня это увеселительная прогулка! Первый отдых за два года! И ты хочешь, чтобы я просидел его в трюме!

— Но фашисты… — еще раз, хотя и очень робко, заикнулся помощник.

— А я плевал на них! Я видел больше фашистских самолетов, чем ты чаек. Вот сеньору уведи, она может испугаться, а жизнь ее дорога, она подарит нам нового испанца, который родится свободным.

— Я не уйду, — сказала Соледад. — С вами я ничего не боюсь, «Цыган». Ах, простите!..

Она покраснела до слез: вряд ли разрешалось называть так человека в лицо. «Цыган» понял ее смущение и подмигнул ей.

— Я и сам забыл, как меня зовут на самом деле, — сказал он. — И я очень люблю храбрых женщин. А вы уже доказали вашу храбрость, сеньора.

— Я?

— Конечно! Иметь ребенка во время войны, да еще ехать на этой посудине — тут нужно больше храбрости, чем ходить в атаку. Атака это сколько? Десять минут.

— Я боюсь одиночества, — с абсолютным доверием сказала Соледад. — Поэтому я еду к мужу. И, наверное, поэтому хочу ребенка.

— Я тоже боюсь одиночества, — так же искренне и доверчиво сказал «Цыган». — Поэтому я пошел на войну. В тылу я себя всегда чувствую одиноким. А вы тут танцевали? Это я понимаю, не то что «брюнеты в трюм»! Пусть фашисты смотрят, как мы танцуем! Пусть смотрит весь мир! Если люди танцуют, значит, они ничего не боятся! И уверены в победе! А шведы любят танцевать?

Нисколько не стесняясь своего костюма, теряя туфли и подбирая их ногами, он подхватил Соледад и закружился по палубе с той легкостью, с которой танцуют полные, но крепкие здоровые люди. Помощник капитана подкрался к нему сзади и начал выдергивать рубашку из его брюк. «Цыган» радостно закричал, отбиваясь, но не выпуская Соледад и не прекращая танца:

— Так всегда делали в моей деревне! Это значит, что я лучший кавалер и первый танцор!

Контрерас, как и раньше — не то с осуждением, не то с восхищением, — сказал полковнику:

— Командир бригады… прославленный на весь мир…

Но полковник, вздохнув, неожиданно ответил:

— Когда я был молод, я тоже был брюнетом. И неплохо танцевал.

Матросы окружили танцующих и в свою очередь наперебой старались выдернуть рубашку «Цыгана». Он хохотал, извивался вокруг своей дамы, смеша ее до слез, брыкался, отругивался, не забывая выделывать все па, — когда раздались два коротких свистка.

* * *

Никто, кроме капитана и дозорных, не заметил, как вдали появились два серых военных судна. Помощник капитана, усерднее всего дергавший рубашку «Цыгана», приложил руку щитком к глазам и, словно сразу протрезвившись, начал загонять пассажиров в трюм.

— Иди и ты, — сказал он «Цыгану» и шепотом прибавил: — Это «Канариас».

«Канариас», самый большой крейсер испанского флота, был захвачен фашистами. Он шел в сопровождении эсминца, по-видимому итальянского.

В мгновение ока «Цыган» оказался на капитанском мостике. Он упал на колени, так что перила закрыли бороду, и не сводил глаз с «Канариаса». Его руки впились в перила, и кончики пальцев побелели, а на лице появилось хищное выражение.

— Вам лучше уйти, подполковник, — сказал капитан.

— Брось! — ответил «Цыган». — Если они подойдут ближе, я лягу на пол и буду смотреть в дырочку. Да они и не посмотрят на нас.

— А если?..

— Тогда нам с тобой вместе тонуть. Ты не оставишь парохода, а мне тоже не расчет попасться к ним в лапы.

«Канариас» и эсминец шли наперерез пароходу. Капитан тоскливо оглядел горизонт. Никого. Никто не увидит, никто не подберет… Поймав на себе пытливый взгляд «Цыгана», он усмехнулся.

— Это не на фронте, — сказал он. — Там у тебя есть оружие. И есть куда отступать.

— Не всегда, — сказал «Цыган». — Бывает, что и оружия нет и отступать некуда.

«Канариас» и пароход шли на сближение. Они не переменили курса, и казалось, что они столкнутся под тупым углом.

— Ты мне скажи, когда падать на пол.

— Давно пора. В подзорные трубы они прекрасно видят, что у нас делается.

Капитан не мог сдержать улыбки — с такой быстротой «Цыган» растянулся на полу.

— Какую дырку нашел! Все видно! На тебя отсюда, наверно, дует, ревматизм наживешь.

«Цыган» громко расхохотался. Капитан с восхищением посмотрел на него.

— Недаром о тебе, говорят, что ты ничего не боишься.

— Врут, — ответил «Цыган» с пола. — На самом деле я трус: Только мне все ужасно интересно. Любопытство сильнее трусости.

«Канариас» запросил, куда идет пароход, потом пересек его путь далеко впереди, и сразу стало ясно, насколько быстрее шел крейсер. Радист прибегал с телеграммой. Капитан прочитал ее, скомкал и швырнул на пол. «Цыган» подобрал ее, разгладил и прочитал:

«Шведы — чистые арийцы. Почему они обслуживают французских метисов?»

— Ответьте, что мы торговый пароход, — сказал капитан сквозь зубы. — Служим тем, кто нас нанимает.

«Канариас» уходил и не удостоил капитана ответом. Но эсминец неожиданно повернул и помчался прямо на пароход.

— Что надо этой мелюзге? — спросил «Цыган».

— Если бы я знал! — ответил капитан.

Эсминец прибавил ходу. Вспенивая волны, он шел пароходу наперерез.

— Он хочет расколоть нас, пополам! — вскрикнул «Цыган».

— Это обошлось бы слишком дорого ему самому, — ответил капитан и в свою очередь крикнул: — Ах, негодяи!..

Эсминец так круто довернул перед самым носом «Счастья Картахены», что пароход резко качнуло волной.

— Итальянцы, — презрительно сказал капитан. — Бандиты и озорники. Плюют на шведский флаг? Что бы они еще выкинули, если бы мы шли под французским!

Радист принес новую телеграмму. Капитан протянул ее «Цыгану».

«Средиземное море — итальянское море. Так мы встречаем гостей».

— Будем валять дурака до конца, — сказал капитан. — Передайте им: «Благодарим за любезную встречу. Приходите в наши фиорды».

— Я где-то читал, что в Швеции не фиорды, а шхеры, — сказал «Цыган». — Фиорды в Норвегии.

— Конечно, — ответил капитан, — но фашисты книг не читают. Для них все, что на севере, — фиорды.

Действительно, эсминец, по-видимому, остался очень доволен ответом, потому что пожелал пароходу счастливого пути и пошел догонять «Канариас».

— Можешь встать, — сказал капитан и вытер мокрый лоб.

«Цыган» вскочил и сейчас же присел несколько раз, чтобы размять затекшие ноги.

— Ты молодец, капитан, — сказал он. — Тебе это совсем не любопытно, как мне, а все-таки не трусишь. Ты немножко поиграл передо мной, конечно, но я-то хорошо вижу — не трусишь. Молодец! Сколько рейсов ты делаешь?

— Раз в неделю. Туда и обратно.

— Кого еще мы встретим?

— Не знаю. Сейчас пройдем мимо Майорки.

— Чур, я опять здесь! А пока есть время потанцевать? Эта беременная здорово танцует.

* * *

Граммофон играл, но никто не думал о танцах. Вдали справа показалась еле заметная, узенькая белая полоска. Все молча смотрели на нее. Пароход подходил к Майорке.

Соледад уселась на скамейке. Она тяжело дышала, и Андрес решил, что она волнуется.

— Вы скоро увидите мужа, — сказал он. — И вообще, раз вы с нами, ничего не может случиться.

— Вы считаете, что я — ангел-хранитель «Счастья Картахены»? Ангелов, правда, пишут толстыми, но все-таки не такими, как я.

Ей хотелось не шутить, а постонать, но она мужественно улыбалась.

— Ангел не вы, а тот будущий испанец, которому вы дадите жизнь. Все живое подвержено войне, даже дети. Но тронуть то, что еще не родилось…

В глубине души Соледад была согласна с Андресом, ее только удивляло, что это говорит мужчина.

— Как будто фашисты не воюют против того, что еще не родилось! — сказал подошедший Контрерас. — Против того, что Испания только собиралась родить!

Соледад с испугом посмотрела на него. У него были выпученные глаза, и он слегка задыхался, напоминая рыбу, вытащенную из воды. Но когда он вдруг улыбнулся, смущенно и растерянно, ей стало жаль его.

— Простите, сеньора, — сказал он вежливо и рассеянно, — я не вас имел в виду. Чтобы понять привычное, человеку надо испытать необыкновенное. Эта поездка открывает глаза.

Не объяснив своих слов, он резко повернулся и подошел к полковнику.

— Каким путем вы поедете обратно? — спросил он.

— Мы еще не приехали, — ответил полковник.

— Предположим, что приедем.

— Как прикажут.

— А я сделаю все, чтобы полететь. Я себя чувствую как рыба, которую течение проносит мимо акульей пасти, и она видит, как щелкают челюсти.

Полковник спокойно скрутил сигарету и вытер усы.

— Эта война превосходит мое воображение, — сказал он, — и поэтому мне все равно. Если бы не лошади, я бы не принимал в этом участия. Когда ничего не понимаешь, надо положиться на судьбу. На Майорке у меня с десяток друзей, и все они, как теперь говорят, фашисты. Я не могу понять, что происходит. И мне жаль лошадей: люди их забыли.

— Люди забыли людей, — с силой сказал Контрерас, и полковник удивленно посмотрел на него. — Мир забыл испанцев. Если когда-нибудь нашим потомкам расскажут, что на этом пароходе с трилитом ехала беременная женщина… что за нами охотились англичане, французы, не говоря о немцах, итальянцах и таких же, как мы, испанцах… Впрочем, не таких же… И что в то же время были женщины, которые рожали детей фашистам…

Полковник пожал плечами.

— Рожают всегда, — сказал он. — Так хочет бог.

«Цыган» снова взбежал на капитанский мостик, как только вдали показалась Майорка. Он не отрывался от бинокля.

— Пальма, — сказал капитан, показывая на белую полоску. — Порт.

— Почему нет встречных? — спросил «Цыган».

— Мы идем ближе других. Другие боятся, — усмехнулся капитан.

— Ты нарочно так идешь?

— Да. Нахалов не проверяют, — снова усмехнулся капитан.

«Цыган» резко опустил бинокль и сказал дрогнувшим голосом:

— А если бы мы влетели туда с нашим трилитом и…

— Откуда ты знаешь, что мы везем?

— Это все знают. Только беременная не догадывается.

— Без осмотра нас к порту не подпустят. Авиации куда легче взорвать его, и то она мало что делает.

«Цыган» стукнул биноклем по перилам.

— Авиации у нас нет, капитан! Авиации у нас столько, сколько зубов у улитки!

Он в первый раз не улыбнулся и говорил сквозь зубы.

— Ты говоришь — храбрый, трус… (Капитан вовсе не говорил этого.) Разве в этом дело? Прошел «Канариас», или теперь вот… Разве я боюсь их? Я их вижу, и я хочу их уничтожить! Вплавь бы кинулся, влез на мол и — стрелять, бить, взрывать! Что трудно? На месте стоять. Сдерживаться. Рассчитывать. Отступать. Понимать, что дело дрянь. Что страшно? Умереть? Какой испанец боится смерти! Страшно, когда твои руки не могут дотянуться до горла врага. А его — дотягиваются. Душат. Без оружия нет армии. Мне бы быть партизаном. И буду, если не победим. Прятаться, менять места, голодать и бить их, где попало, где только можно! Бить всегда! А ты?

— Мое дело — идти этой дорогой и ждать. Пока не подойдет миноносец или не вынырнет самолет и без всякого предупреждения бацнет. И от нас не останется и ноготка.

Капитан сказал это скучающим голосом. «Цыган» положил руку ему на плечо.

— Я — простой человек, — начал он.

— Нет, хитрый, — возразил капитан.

— Ну, хитрый, — миролюбиво согласился «Цыган». — Я — неграмотный мужик…

— Врешь.

— Немножко вру, — снова согласился «Цыган». — Немножко подучился. Мы понимаем друг друга. Я возьму тебя в свой партизанский отряд, когда… когда он будет.

— Я подумаю, — просто ответил капитан.

* * *

Пароход поравнялся с Пальмой де Майорка. От берега его отделяли считанные километры. В бинокль были прекрасно видны суда на рейде, уходящие вверх дома белого города, башни знаменитого собора.

«Цыган» протянул быстрым жадным движением руку вперед, словно собираясь схватить Майорку, сжал пустой кулак и усмехнулся.

— Твое и не твое, — сказал он капитану. — Испания и не Испания.

Сесть на мостике было не на чем. «Цыган» тяжело опустился на пол и скрестил ноги. Он внезапно потерял всякий интерес к Майорке.

— Самое скверное не это, — сказал он тусклым голосом. — Самое скверное, когда надо отдавать им новый кусок. Без боя еще хуже, чем с боем. Стоишь под деревом и думаешь: завтра к этому дереву уже не придешь, завтра под ним встанет фашист. В Испании мало деревьев.

— Поди потанцуй, — сказал капитан.

— На кладбище не танцуют, — резко ответил «Цыган» и сейчас же прибавил, как бы извиняясь: — Ты привык ходить тут, но ты вспомни, как шел в первый раз.

Он обхватил голову руками и начал раскачиваться.

— Мы не можем победить, понимаешь ты, — простонал он. — Не можем! Чудес не бывает! И мы с тобой тоже виноваты! Мы теряем Испанию, капитан! Испанцы теряют Испанию!

Он спрятал голову в коленях, но продолжал раскачиваться.

Капитан конфузливо кашлянул, потом сказал сердито:

— Испания не монета, разожмешь руку, она в море не упадет. Она и не корабль, ко дну ее не пустишь.

«Цыган», казалось, не слушал. Однако он перестал раскачиваться. Потом он открыл совершенно спокойное лицо и легко вскочил на ноги.

— Меня считают счастливым, — сказал он. — Я и сам все время думал, что мне везет. Две недели тому назад фашисты взяли деревню, в которой жила моя семья.

Не глядя на растерявшегося капитана, он сбежал с мостика и подошел к Соледад.

— Вам нехорошо, — мягко сказал он ей, — я вижу. Но это ничего. Чем больше вы будете терпеть, тем лучше будет вашему сыну.

Он говорил очень быстро и не смотрел на нее.

— Мы, испанцы, очень виноваты перед нашими женщинами. Я тоже. Мы считали их ниже себя. Как же можно было тогда доверять им детей? А теперь женщины стали выше нас. Дети поймут это и будут как их матери. Я надеюсь, что моя жена ведет себя так же, как вы.

— Господи, да я же такая глупая, — до слез краснея, ответила Соледад. — А где ваша жена?

— В тылу, — спокойно сказал «Цыган», глядя в сторону, на Майорку, и не видя ее. — В глубоком тылу.

* * *

Расчет капитана оправдался: никто не остановил парохода, проходившего рядом с Майоркой, никто не погнался за ним.

Остров остался позади. Он снова превратился в белую полоску, она долго таяла в голубом тумане и наконец исчезла.

Солнце давно уже оказалось позади парохода, сияющая дорога тоже уходила назад. Было мгновенье, когда море казалось серебряным. Потом шар солнца опустился в море, покраснел и канул в воду. Сумерки и прохлада наступили сразу, — пассажиры только тогда заметили, как жарко было днем.

Матросы укрепили фонари на носу, на корме и на бортах. Огни ярко освещали палубу. При фонарях звезды были еле видны.

— Как будто бал, — сказала Соледад. — Но зачем столько света?

— Чем больше подчеркнутых предосторожностей, тем меньше подозрений, — ответил Андрес. — Вы не собираетесь лечь?

— Нет. Мне так легко дышится. И я все равно не усну.

— Вы волнуетесь?

— Конечно. Я так давно не видала мужа.

— Теперь уже ничего не случится.

— Надеюсь.

Андрес оглянулся и прошептал ей на ухо:

— Знаете, что я обнаружил? Один из пассажиров едет под чужим именем.

Соледад изумленно отшатнулась.

— Не пугайтесь. Ничего таинственного. Вы обратили внимание на Контрераса? Вы заметили, что он говорит не так, как говорят чиновники?

— Нет, — робко ответила Соледад.

— А я заметил. Я вспомнил, кто это. Мигель де Кредос.

— Кто это? Я очень необразованная.

— Известный писатель. Я знал, что он работает в институте земельной реформы, но совершенно забыл об этом. Мигель де Кредос — псевдоним. Едет он как раз под своим настоящим именем. Мы сейчас подшутим над ним.

— Разве можно шутить над большими людьми?

— Шутили же мы над «Цыганом».

— «Цыган» простой.

— Зато Кредос его не стоит.

Андрес разыскал Контрераса и привел его к Соледад. За ними потянулись остальные пассажиры и свободные матросы. Только капитан не сходил с мостика да «Цыган» разложил циновку в темном уголке палубы и, растянувшись на ней, заснул.

— Дон Мигель, — торжественно начал Андрес, — я вызываю вас на суд народного трибунала. Его члены — все бодрствующие этой ночью. Я обвиняю в вашем лице всю испанскую литературу, начиная с Сервантеса и кончая вами самим. Я обвиняю ее в том, что она вовремя не начала борьбы с фашизмом.

— В особенности Сервантеса, — фыркнул Контрерас-Кредос. — Если память мне не изменяет, в шестнадцатом веке фашизма еще не было.

Он подошел неохотно, приподнято-насмешливый тон Андреса и смех остальных раздражали его, но что-то задело его за живое.

— Совершенно верно, — подхватил Андрес, — в особенности Сервантеса. Он убедил мир и нас самих в том, что испанец либо безумен, как Дон-Кихот, либо глуп, как Санчо Панса.

— Старая песня, — снова не удержался от реплики Кредос.

— На ней построен фашизм, — отпарировал Андрес. — Фашисты считают, что их противники непременно впадут в безумие, а народ глуп и все вытерпит. Все бьют Санчо, все обещают ему счастье, и все помыкают им. Возьмем вас. Как писатель вы — Дон-Кихот: думаете, что изысканными статьями можно, как заклинаниями, разрушить чары волшебника Франко. Как руководитель института земельной реформы вы — Санчо: делите землю, которую фашисты отбирают у нас кусок за куском.

— Это совершенный вздор! — крикнул Кредос. — Бред! Дурачество!

Чувствуя, что уже втянул его в игру, Андрес оставил реплику без ответа.

— Мы сейчас на ничьей земле, вернее, на ничьей воде, — продолжал он.

— Нет, — вспыхнув, сказал помощник капитана, — пароход — это республиканская территория.

— Несмотря на шведский флаг?

— Несмотря ни на что!

— Все равно. Мы вне Испании и вне мира. Мы одни можем взглянуть на войну с беспристрастием отдаленья и с болью участников.

Кредос внезапно успокоился, как будто все его негодование излилось раньше. Он внимательно оглядел окружающих. Они смотрели на него с полуулыбкой ожидания и недоумения: в игре они почувствовали что-то серьезное, ответственное, но не понимали, как это вышло. Кредос перевел глаза на Андреса. Майор был растерян: шутка обнаруживала трагическую изнанку.

— Майор Андрес, — тихо начал Кредос, — я слыхал о вас. Вы храбрый офицер, это дает вам право ставить и более жестокие вопросы. Надо было только поставить ваш прямее и проще, потому что члены суда могут не понять вас. И вы забыли включить в число обвиняемых себя самого. Ведь вы говорите не об одной литературе, но обо всей испанской культуре. Я согласен, чтобы ее судили матросы. Но они должны понимать, кого судят.

Кредос уже ни на кого не смотрел. Если он видел что-нибудь, то только море.

— Испанский корабль идет по одному из самых ласковых морей мира. Он идет по большой дороге. Дети рассмеялись бы два года тому назад, если бы им сказали, что здесь можно встретить пиратов. А мы сейчас куда больше одиноки, чем Дон-Кихот. История привела нас на большую дорогу, по которой идут все нации и на которой мы одиноки. У нас есть один только друг, но его корабли не ходят по этому морю.

Кредос теперь обращался только к матросам.

— Так что же, это наша вина? Мы были чуть ли не последними в Европе, а теперь вам, майор Андрес, стало страшно быть первым, потому что плата слишком дорога? Вы думаете, они — англичане, французы, даже итальянцы и немцы — уйдут от нашей судьбы? Вы думаете, где-нибудь найдется спокойное озеро, мирное небо? Вы думаете, что Франко родился в Испании, а не в Италии или в Германии? Вы думаете, можно было бы оторвать нашу судьбу от путей всего мира?

Каждый народ получает одиночество в наследство как тяжелую болезнь и старается изжить его. Когда-нибудь это удастся, потому что пути пересекаются все чаще. Народы соединятся, а не расползутся, чтобы стать добычей фашизма, и вы это увидите.

Вы уверены, что Сервантес верил в безумие Дон-Кихота? Я уверен в обратном. Ему пришлось поразить Дон-Кихота безумием, потому что в его время правда не могла восторжествовать.

Мои статьи — это заклинания? Значит, я их плохо пишу. К несчастью, я не Сервантес. Я делю землю, которую отбирают фашисты? Матросы, если среди вас есть крестьяне, скажите: была ли испанская земля когда-нибудь вашей? Я делю не чужое, а ваше, отнятое у вас. Я мерю нашу старую землю, чтобы однажды вы собрались, каждый в своей деревне, и сказали; «Хосе, это будет твое, Хуан, — это твое». И помните: культура — это тоже родная земля, и родная земля — это культура. Твое, потому что наше. Этому учит культура, и Сервантес наш, как земля.

Внезапно начали гаснуть огни. Погасли один за другим фонари, лампочки на реях, потом погасли огни на носу и на корме. Помощник капитана тихо сказал:

— Мы повернули. Мы идем уже к испанскому берегу. Надо слиться с ночью.

— Мы идем к испанскому берегу, — повторил Кредос. — Мы уходим от Испании и возвращаемся к ней.

Он не видел окружающих, но слышал, что они не двинулись с места.

— Еще не раз мы уйдем от Испании, по чужой воле чаще, чем по своей. Возвращение будет еще мучительнее, чем это. Не надо обвинять друг друга. От этого возвращение может только затянуться.

Глаза привыкли к темноте. Не было видно моря за бортом, но звезды стали ярче. Миллионы звезд.

— Я боюсь, что вы не поняли меня, друзья, — тихо сказал Кредос. — Так трудно говорить…

Он шагнул и обратился к матросу, лица которого он не различал:

— Вы не сердитесь на меня?

Матрос долго молчал. Потом он сказал еще тише, чем Кредос:

— Если трудно говорить, понимать тоже трудно. Но мы вам очень благодарны.

Капитан отдал какую-то команду в рупор.

— Извините, — сказал матрос. — Мы пойдем поднимать испанский флаг.

* * *

Фашистские самолеты шли низко и медленно. Это было лучшее время для них — рассвет, когда солнце еще не вышло на небо, не проложило сияющей дороги, но свет делает четким все, что на поверхности воды.

— Авиация! — крикнул дозорный. — Фашисты!

— Вижу, — отозвался капитан. — Спокойствие!

Капитан не спал обе ночи и не прилег днем. Лицо его осунулось, глаза горели. Он вызвал помощника.

— Где беременная? — спросил он.

— В моей каюте. Спит, наверное. Мы долго разговаривали.

— Я видел. Пусть спит. Где остальные?

— Кто спит в трюме, кто на палубе.

— Палубных разбуди и отведи в трюм. Команде занять места по тревоге. Тревоги не дам, чтобы не будить беременную.

— Есть, капитан!

На лесенке помощник столкнулся с «Цыганом».

— Иди в трюм, —сказал помощник.

— Мальчик, — ответил «Цыган», — не учи старших. Гони туда ночных болтунов.

— Ты бы, правда, ушел, — пробурчал капитан.

— Тут самое безопасное место, — спокойно ответил «Цыган». — Ничего на нас не обвалится.

— А мачта?

— Не полезу же я на мачту!

«Цыган» впился в бинокль.

— Пять, — сказал он. — Два истребителя, три бомбардировщика. Итальянцы охраняют немцев: «фиаты» и «юнкерсы». Боятся все-таки летать без охраны.

— Пассажиры в трюме, команда в укрытиях. Стрелять нам нечем, надо только уберечь пароход. Так люди и расставлены.

— Правильно. Ага, заметили! Истребитель идет на разведку. Флаг еще шведский?

— Нет, наш. Здесь это уже не помогло бы. Ясно: идем в Барселону.

— Далеко еще?

— Не очень. Но бросаться вплавь не советую.

Истребитель пронесся так низко над пароходом, что шум мотора оглушил стоявших на мостике.

— Пошел докладывать, — сказал «Цыган».

— Зачем ходить? Доложит по радио.

Лицо радиста было белого цвета, когда он показался на мостике.

— Знаю, знаю, — сказал капитан. — Их командир отдал приказ идти в атаку. Ступай в трюм. Парень трусит, — сказал он, когда радист скрылся.

— Струсишь, — усмехнулся «Цыган». — В трюме хуже всего.

Небо было полно рокота моторов. Самолеты вытянулись цепочкой и описывали круг, чтобы зайти с востока, где брызнули первые лучи.

— Хоть один пулемет есть? — спросил «Цыган».

Капитан не ответил. Первый бомбардировщик стремительно приближался к «Счастью Картахены».

— Хоть бы попугать! — крикнул «Цыган».

Бомба упала в море, на большом расстоянии от парохода, и взметнула гору воды. Второй бомбардировщик сбросил бомбу впереди парохода. Капитан что-то крикнул в телефон. Пароход резко повернул и застопорил. «Цыган» даже покачнулся и схватился за перила. Третья бомба упала в стороне.

— Молодец! — крикнул «Цыган». — Обманул!

Капитан не расслышал и посмотрел на «Цыгана», словно что-то припоминая.

— Пулемет, — сказал он, — пулемет… Есть один. Но не зенитный. Стоит в трюме, перед грузом. На случай, если бы надо было взорваться самим.

Теперь, казалось, не расслышал «Цыган».

Бомбардировщики развернулись и снова пошли на пароход. «Счастье Картахены», повинуясь капитану, шло толчками, то вперед, то вбок. Четвертая бомба тоже упала в море.

— Мазилы! — презрительно крикнул «Цыган». — Знали бы, как рассчитывать каждый патрон!..

Он не окончил фразы: его голос заглушили пролет второго бомбардировщика и взрыв за кормой. Бомба упала рядом с пароходом, осколки и вода обрушились на корму. Под испанским флагом показался дым.

«Цыган» прибежал на корму раньше пассажиров, выбежавших из трюма, но позднее матросов и помощника капитана. Помощник поливал очаг пожара из шланга. Руки его не дрожали, но зубы стучали.

— Чепуха! — сказал «Цыган». — Сейчас погаснет.

— Вни… внизу… — пролепетал помощник.

— Внизу вода, — сказал «Цыган». — Поливай!

Никто не заметил, что третий бомбардировщик пронесся над ними, сбросил бомбу близко, и пароход порядочно качнуло.

Босой «Цыган» — он потерял туфли — побежал в трюм. Капитан что-то крикнул в рупор. Матрос подошел к Кредосу.

— Вам надо идти вниз, — сказал он. — Здесь вам нечего делать.

— А если будет новый пожар?

— Мы справимся. У вас другое дело.

Потом матрос подошел к полковнику, который свернул сигарету, но не решался закурить ее.

— Сеньор полковник, — сказал он, — капитан велит пассажирам уйти.

Полковник дружелюбно положил руку на плечо матроса.

— Сынок, — сказал он старческим тоном, — я офицер испанской армии, и я католик. Как офицеру, мне не пристало прятаться, а как католик, я верю, что все будет по воле бога. Можно закурить?

Когда «Цыган» показался на палубе, Андрес подбежал к нему и подхватил его ношу. Вместе они притащили пулемет на капитанский мостик и установили его. «Цыган» полусидя, полулежа схватился за ручки. Андрес, тоже на корточках, держал ленту.

Бомбардировщики снова вытянулись в линию и уходили. На пароход пикировал первый истребитель.

— Ложись, капитан! — закричал «Цыган».

— Капитан ложится только мертвым, — ответил тот спокойно и выпрямился.

По воде поскакали фонтанчики — истребитель стрелял из пулеметов. Затрещал пулемет «Цыгана». По палубе пробежали дымки. Матросы заливали их из ведер. Андрес не заметил, что щепка, отбитая пулей, разрезала ему щеку. Истребитель взмыл.

— Не попал! — крикнул «Цыган» и несколько раз ударил себя кулаком по голове. — Майор, может быть, ты стреляешь лучше меня?

— Нет, — грустно ответил Андрес. — Я близорук.

Он машинально вытер кровь с лица, думая, вероятно, что это пот.

— Полный вперед! — крикнул капитан.

Теперь на пароход шел второй истребитель. Чем быстрее разминутся они с пароходом, тем меньше вероятность попаданий. «Цыган» впился в пулемет, руки его стали не то клешнями, не то привинченными рычагами. Внизу, на палубе, помощник капитана целился в самолет из револьвера.

Снова фонтанчики и дымки. Матрос, прятавшийся за трубой, упал, судорожно хватая руками воздух. Помощник капитана расстрелял все свои патроны и, не замечая этого, яростно нажимал гашетку. Кредос стоял с ведром в руках, но смотрел не на палубу, а в небо. Полковник мелко крестился.

На мостике «Цыган» дал бесконечную очередь. Истребитель давно пронесся, а очередь все еще длилась. Андрес вскочил и что-то кричал. Истребитель поднимался с трудом, то и дело ныряя чуть ли не до поверхности воды.

Очередь оборвалась. «Цыган», шатаясь, поднялся. Рот его пересох, глаза были мутны.

— Кажется, третий сбитый за мою жизнь, — хрипло сказал Он. — Но почему он не падает? Падай, выродок, сын скверной матери, сволочь!..

Андрес тянул его за рукав. Он сердито обернулся. Андрес смотрел на то место, где стоял капитан. Капитан лежал на полу мертвый.

Помощник вбежал на мостик, не понимая, почему капитан не подает команды. Он увидел «Цыгана» на коленях перед трупом.

— Помощник, — сказал «Цыган», — веди пароход.

— Господи, — ответил помощник, в ужасе расширяя глаза, и голос его прервался слезами. — Я же не… без капитана… я еще никогда…

— Веди, — тоном беспрекословного приказа повторил «Цыган». — До Барселоны уже близко. Держи свой курс. Остальное я беру на себя.

Солнце взошло, и по морю снова бежала сияющая дорога. Соледад Груэса вышла из своей каюты и с изумлением посмотрела вокруг. Рядом стоял Кредос.

— Как же я сладко спала, — сказала Соледад. — Уже день. Наверное, Барселона совсем близко. А говорили, что это опасное путешествие. Совсем пустяки. Я не успела поблагодарить вас, сеньор Кредос, за вашу замечательную речь. Я не все поняла, но вы говорили так хорошо!.. А где же все? И что это с вами?

— Была бомбежка, — отрывисто сказал Кредос. — Капитан и один матрос убиты. Вам лучше уйти снова в каюту. Мы скоро приедем.

Соледад не вскрикнула, только приложила руку к сердцу. Потом она оглянулась, увидала на мостике людей, поняла, что там происходит, и медленно пошла туда. Она опустилась на колени перед трупами, покрытыми флагом, с еще большим трудом встала и шепотом спросила помощника капитана:

— Как его звали?

— Мариано, — ответил помощник.

* * *

«Дорогой «Цыган»! Простите, что называю вас так, но под этим именем вы останетесь в моей памяти навсегда. Я теперь знаю, что фашисты взяли в плен вашу семью, и у вас до сих пор нет сведений о ней. Теперь я многое знаю. И я не стала бы сообщать вам, что у меня родился маленький испанец, если бы я не хотела, чтобы вы знали, что в память капитана «Счастья Картахены» — и муж одобрил это — назвала сына Мариано. Трудно нам всем, трудно будет маленькому испанцу, но вы обещали, что он будет свободным, и я свято верю вам. Привет и победа, — ведь если не мы, то сын мой увидит ее, правда? Соледад Груэса».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Солдат Селестино Гарсиа был совершенно один, когда четырнадцать фашистских танков широким фронтом подошли к республиканским позициям.

— Я стоял за холмом. Круглый такой холм, крутой и очень удобный. Много дыр, где можно спрятаться. Я был обвешан гранатами. Борьба с танками — моя специальность. Вижу — идут. Из-за холма я подкрался к первому, так что они меня и не заметили. С десяти метров — подорвал. Отполз, обежал холм, с другой стороны подобрался ко второму и подорвал его. Стрелял по мне только третий, но, как видишь, не попал. А я в него попал. Тогда остальные стали уходить. Сзади я еще подпортил четвертый. Далеко уже было. Стрелять из орудий они не могли: попали бы в свои подбитые машины. Я киркой открыл первый и крикнул: «Руки вверх и выходите, не то кину гранату!» Они вышли — три итальянца. Я начал открывать второй. А в это время из третьего все убежали. Из второго тоже вышло трое, я всех шестерых повел в штаб. Но сделал глупость, нагрузился их оружием, еле шел. Еще двое убежали от меня, а выстрелить им вслед я не успел. Тогда я отдал остальным оружие, но погнал их впереди себя, а сам шел с гранатой. Привел. Мне не хотели верить, побежали проверять. Смотрят: три танка стоят у холма. Ну, отправили меня и пленных прямо к Модесто. Модесто как услыхал, давай меня обнимать. Потом велел показать, как я бросаю гранаты. Я начал показывать при всем штабе, смутился, увлекся и сдернул с гранаты кольцо. Вот тут я перепугался! И все перепугались, один Модесто даже не шелохнулся, такой храбрец! Не то что я! Я быстро повернулся к нему спиной, чтобы взорвало меня одного, и нацепил кольцо обратно. Обошлось. Модесто в награду написал мне отпуск. А здесь, в Барселоне, привезли меня к Негрину. Ему я уже без гранаты все показывал. Он меня спросил, какой награды я хочу. Я ответил: «Мне ничего не надо, только я семьи давно не видал». Теперь он отправляет меня в Мадрид на самолете, как генерала.

Селестино Гарсиа — уроженец деревни Мората де Тахунья под Мадридом, наполовину уничтоженной фашистской авиацией. До войны он ни разу не выезжал оттуда. Он неграмотен. Он некрасив, но за изящество движений товарищи прозвали его девушкой. Ему двадцать четыре года. Если бы он совершил нечто подобное в начале войны, товарищи произвели бы его в генералы. Теперь, через два с лишним года, начальство сомневается, можно ли сделать неграмотного солдата сержантом. Но и сейчас большинство восторгается подвигом, не задумываясь над тем, почему он стал возможным. «Это наш последний герой». Между тем Селестино скорее всего — первый современный солдат: не только беззаветно храбрый, но и дисциплинированный, обученный, инициативный. Солдат, а не милисиано.

При этом он простодушен и хитер. Когда он уходил от меня, я спросил его, кто у него остался дома. Он ответил: «Мать и сестра». У меня были три плитки шоколада, я протянул их ему: «Вот, передай им». Он в восторге крикнул: «Человек, что, все русские такие хитрые? Как ты догадался, что у меня есть и невеста? Всем по плитке — вот это здорово!»

Негрин привел его на заседание совета министров. Селестино слышал о разногласиях в кабинете, о пораженческих настроениях и намотал это себе на отсутствующий ус. Негрин сказал ему:

— Если бы все солдаты были такие, как ты, мы бы уже победили.

Селестино спокойно и мгновенно ответил:

— Если бы все министры были такие, как вы, мы бы тоже уже победили.

2

Лерида открывает дорогу на Барселону. За неделю до того, как Лерида пала, когда фашисты, по обыкновению, уже завладели ею в своей сводке, а республиканцы еще надеялись отстоять ее, в одной барселонской семье шестнадцатилетний мальчик прибежал с криком:

— Мама, Лерида взята!

— Это неправда, — ответила мать. — Зачем ты повторяешь то, что говорят фашисты?

Мальчик покраснел и сказал дрожащим голосом:

— Я знаю, но я записался добровольцем, и я думал, что так тебе будет легче.

Его старшие братья были на фронте, он оставался последним у матери, и он был одним из последних добровольцев…

Я пришел в министерство иностранных дел. Альварес дель Вайо говорил по телефону с новым послом республики в Париже.

— Я прочел вашу речь при вручении грамот. Речь прекрасная. Французы теперь несомненно поймут…

Испанцы все еще верили, что мир наконец поймет их. Поймет Чемберлен, поймет Даладье. Надо только объяснить. Есть же совесть у Чемберлена!

Фашисты уже взяли Таррагону. От Барселоны они в сорока километрах. Но совесть Чемберлена молчит.

Уходивших из Таррагоны республиканцев, плача, провожали местные женщины. Одна из них тяжело вздохнула и сказала, словно сообщая еще одну, самую печальную весть:

— Теперь для нас война кончилась.

— Она не кончилась, — возразил солдат. — Мы будем драться дальше.

Женщина залилась слезами.

— Для нас, таррагонцев, она кончилась. Сейчас в город войдут фашисты. Бомбежек больше не будет — наши ведь не бомбят.

Таррагонские женщины успокоились за своих детей, а плакали о том, что у республиканцев, у «наших», нет авиации…

3

Режиссер кукольного театра Мигель Прието был в Советском Союзе и учился у Образцова.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мой театр. Он больше не будет давать представления: нет тока, актеров мобилизовали…

Я пытаюсь пошутить:

— Кукол?

— Нет, — печально отвечает Прието. — Тех, кто говорит за кукол. И скоро в Барселону придут «они»…

Помещение бывшей иезуитской школы. Большой двухсветный и все-таки темный зал: свет закрыт хорами. На хорах жена режиссера сортирует костюмы и кукол. Все это укладывается в ящики. Тут же лежат макеты и эскизы. А внизу, там, где у иезуитов стоял алтарь, — театр. Чудесный пышный занавес из кусочков материи. По бокам вертятся колеса со звонками — такие есть на всех ярмарках, только эти мелодичны. Декорации, простые по материалу и очень затейливые по подбору красок, по пропорциям. Лодка плывет по пруду, на берегах — невиданные веселые звери. Ситцевый праздник…

— Я все думал, чем церковь влияет на простые души помимо страха? Своей сказкой, своей пышностью. Народ любит и сказку и пышность. И мы создали такую же сказку и обставили ее так же пышно, только у нас все веселое и цветное. Занавес — это литургия, но литургия цветов и красок. Звонки для детей, но ведь детское живет в каждом из нас. Пусть и тот, кто забыл, что был ребенком, вспомнит об этом…

Звенят звонки, скрытая за кулисами шарманка играет простенькую песенку, занавес раздвигается, лодка плывет, звери кланяются… И больше ничего. Представления дать нельзя: одни актеры — на фронте, другие — в ящике…

— Конец нашей сказке, — грустно качает головой Прието. — Придут «они», для них все это кощунство. Разобьют и сожгут. Увезти не на чем. И я показываю мой театр всем, кто еще не видел его. Ведь правда, это хорошо?..

4

Фашистского наступления на Барселону ждали в течение двух месяцев. Было заранее известно, где именно оно начнется. Из-за оттяжки оптимисты снова уверяли, что именно теперь Франко слабее, чем когда бы то ни было, что в тылу у него особенно беспокойно, что интервенты устали помогать ему, что его солдаты бунтуют. Оптимисты все еще верили в перелом.

В руках фашистов был мост через реку Сегре. Именно здесь, перед единственной фашистской переправой, была поставлена ненадежная часть, штурмгвардейцы. Они представляли собой полевую жандармерию и находились в ведении министерства внутренних дел. На фронт они попали впервые, а были убеждены, что их место в тылу.

Необстрелянные солдаты продержались в окопах часа два, замирая от каждой бомбы и каждого снаряда, и затем, не дождавшись даже атаки, пустились наутек, бросая вооружение. Их командир отдал письменный приказ, за который его следовало расстрелять на месте: «Спасайся кто куда может». Его помощник спрятал эту бумажку в карман и предъявил ее потом в собственное оправдание. А командир, зная, что по закону дезертира можно расстрелять без суда только на фронте и только в течение трех дней после преступления, бежал в Барселону и скрывался там, пока не прошли все сроки.

На другом участке фронта прославившийся корпусной командир был подчинен старорежимному полковнику. Полковник отдал приказ уступить без боя укрепления, которые воздвигались месяцами и считались неприступными. Свой приказ он мотивировал опасностью обхода.

Командир корпуса наотрез отказался покинуть свои позиции. Но высшее командование стало на сторону полковника, и укрепления достались врагу без выстрела.

Неприятель действовал главным образом обходными движениями. Поэтому на естественных рубежах республиканцам не удавалось закрепиться, и они вынуждены были принимать бой на ровной местности, где они оказывались слабее и где никаких укреплений заранее подготовлено не было. Только у Бархас Бланкас армия Модесто сопротивлялась, пока у нее не кончились снаряды.

Резервов не было. Мобилизованные последнего призыва не могли пополнить прежнюю убыль, а мобилизованные в последнюю минуту не были обучены. Количество самолетов к этому времени было ничтожно: у фашистов их было раз в двадцать больше.

К гражданскому населению обратились в последнюю минуту. Каталонский советник по экономическим вопросам (в Каталонии министры назывались советниками) издал 22 января 1939 года приказ о закрытии всех магазинов в Барселоне и об обязательной явке приказчиков и служащих на фортификационные работы. В городе были тысячи магазинов, профсоюз работников прилавка был одним из самых крупных. На приказ откликнулось тридцать шесть человек. Остальные думали о том, куда бежать и где прятаться.

Под Барселоной не оказалось укреплений. Солдатам армии Модесто было объявлено, что на речке Льобрегат, в десяти — пятнадцати километрах от города они найдут подготовленные окопы. Они спокойно отходили к речке. Оказалось, что вдоль нее не было сделано ни одного удара лопатой.

Лучшие из командиров взяли винтовки и пошли в первую линию — она же была и последней, замыкающей отступление. Им удавалось воодушевить бойцов и отбить врага, вовсе не стремившегося к рукопашной, чтобы увидеть затем, как враг заходит с тыла, потому что соседняя часть ушла.

Двадцатого ночью, километрах в сорока от Барселоны, выехав навстречу отступающей армии, я увидел, как в темноте бредут беженцы, как среди населения идут солдаты. С холма открылся пожар деревни. Под выплывшей луной самолеты врага казались серебряными, в свете зарева они краснели. Взметнувшаяся земля на мгновение закрывала пожар. Трещал пулемет: летчик стрелял в движущуюся темноту. Люди всё шли, шли. Прибежал взволнованный, счастливый артиллерист. Он со своей батареей оказался позади пехоты и в упор расстрелял атакующие части противника. Потом галопом вывез орудия. Чудом не погиб и чудом спас батарею. Никто не слушал его сбивчивого восторженного рассказа. Он посмотрел на пожар деревни, услышал полную шорохов тишину, и плечи его опустились, а в растерянных глазах встал вопрос: почему не все как я?.. Селестино Гарсиа был далеко не один, но уже и тысячи таких, как он, ничего не могли сделать.

Беженцы проходили через Барселону. Под окнами шли крестьяне с узлами, рабочие. Они шли, опустив головы, в темноте и тишине, и волочили свое добро, большей частью старую рухлядь. Они еще уходили из города, когда мятежники уже входили в него.

А за занавесками богатых домов все явственнее проступали злорадные лица. Какие-то молодые люди в обтянутых пиджаках показались на улицах, еще пугливо оглядываясь. Они давным-давно должны были быть в армии. Через город на автомобиле промчался Ларго Кабальеро, он ехал за границу. За ним немедленно помчалось руководство анархистов.

Двадцать третьего и двадцать четвертого город все пустел. Никто ничего не знал. На улицах люди собирались кучками, молчали, заговаривали шепотом, как в доме умирающего.

Фашистские самолеты беспрерывно кружили над городом. Сирены больше не выли, и зенитки уже не стреляли. Фашисты не бомбили города, они бомбили только отходившие части. Но постоянное присутствие вражеских самолетов в воздухе угнетало больше, чем бомбы: фашисты показывали, что они уже хозяева.

Уехало наше полпредство. Оно разместилось километрах в двадцати пяти от Барселоны. Уехал и я: международная линия телефона уже не работала, не работал телеграф. Но флаг над домом полпредства и герб на дверях были оставлены, чтобы не подчеркивать безнадежности. Вечером двадцать пятого я отпросился назад, в Барселону. Мне поручили снять флаг и герб, когда я уеду из города.

Я поехал в редакцию «Френте рохо». Номер был уже готов, и единственное, что предложил мне сделать Искарай, — написать одну «шапку». Так я стал участником последнего номера газеты, вышедшего в Барселоне.

Около часа ночи я поехал домой. На рассвете меня подняли. Оказалось, что после моего отъезда в редакцию, находившуюся рядом с центральной площадью Каталонии, явилось человек пятьдесят штурмгвардейцев, разгромили типографию, уничтожили готовый номер, поставили сотрудников к стене и начали опрос. Они курили английские сигареты, у них был изысканный вид, они не твердо знали, как обращаться с оружием. Когда на улице показались два настоящих полицейских, они сбежали. Это были переодетые фашисты.

На рассвете загремели орудия. Бой шел в предместье. По-прежнему кружили над городом самолеты. Шли беженцы. Орудия били совсем близко. Беженцы говорили только об одном: отрезана ли Барселона, успеют ли они уйти.

В полпредстве оставались испанские сотрудники. Они очень волновались. По их настоянию я поехал в ЦК компартии. Там шло заседание. Оно окончилось быстро. Вышли люди, не спавшие уже много ночей. Михе, к которому я подошел, сперва не понял, о чем я говорю, потом сказал:

— Уезжай немедленно!

Я вернулся в полпредство, снял флаг и герб, уложил их в машину. В это время пришел Искарай. Он сказал, что все утро искал типографию, где можно было бы снова отпечатать готовый номер, и все-таки напечатал его в походной типографии армии Эбро — она остановилась в городе на несколько часов.

Мы поехали. Город все пустел, беженцы всё шли, самолеты медленно плыли в воздухе, на перекрестках шныряли подозрительные молодые люди, одни ставни опускались, другие поднимались, редкие прохожие боялись смотреть друг на друга, чтобы не прочесть в чужом взгляде, что все кончено, чтобы не увидеть торжествующего взгляда врага.

Ничего не было известно. Даже военные предупреждали, что, может быть, дорога на Херону отрезана, а Барселона уже окружена.

Мы проехали спокойно. Передав полпреду флаг и герб, я поехал обратно. Это было нелегко: навстречу шла густая толпа беженцев и солдат. Мы доехали до Матаро, в пяти километрах от Барселоны. Здесь у шоссе стояли Хосе Диас, Листер, члены ЦК. Подходили и подъезжали всё новые люди.

В шестнадцать часов первые отряды марокканских войск Франко начали спускаться с горы Тибидабо, только что оставленной войсками Модесто, направляясь к площади Каталонии. Одновременно с горы Монжуич в том же направлении двинулись стройными рядами итальянцы. Испанские части вступали в город с третьей стороны и не столь торжественно: они шли по ровной дороге.

В это же время в ЦК компартии были уничтожены последние документы. Фашисты уже находились за два квартала. Работники ЦК и сотрудники «Френте рохо» сели на грузовики. Один из корпусных командиров вскочил на машину, когда итальянский танк был уже в двухстах метрах от него, около площади Каталонии.

Через час в Матаро из последнего грузовика вышел Искарай. Я усадил его в свою машину, и мы поехали туда, где остановилось полпредство. В большом зале вповалку лежали люди. Искарай упал на пол и сразу заснул.

По дороге шли и шли беженцы. Жены теряли мужей, матери — детей.

5

До войны в городке Фигерасе, в двадцати пяти километрах от французской границы, жило около десяти тысяч человек. За время войны население увеличилось до двадцати пяти тысяч. 1 февраля 1939 года в районе городской черты находилось по меньшей мере тысяч сто.

Раньше можно было пройти городок из конца в конец за пять минут. Сегодня автомобиль тратит полчаса, чтобы добраться до площади и застрять там. Все забито людьми, машинами, тележками, мулами. Густая толпа даже не движется — стоит. На площади, под открытым небом — а сегодня холодно — спят вповалку. Все дома переполнены, в каждой комнате разместилось по нескольку семей — это счастливчики. Что едят эти люди? И едят ли?

На тротуаре стоит Мальро. Пять дней тому назад он заходил ко мне прощаться. Последними словами его было: «Ну, до следующей революции!» Увидев меня, не здороваясь, он спрашивает:

— Были уже в замке?

Узнав, что я еще не был там, он садится в машину.

— Вы должны это видеть своими глазами. Едем.

И ничего больше не объясняет. Машина поднимается в гору. На холме стоит старинный замок с пристройками и конюшнями. Внизу поля, вдалеке лес. Огромный двор так же полон людьми и машинами, как площадь в Фигерасе.

По каким-то переходам, мимо караульных, Мальро ведет меня в кабинет Негрина. Маленькая комнатка, стол и стул. Мальро кидается к стене и с разочарованием говорит:

— Сняли. Когда для Негрина отвели эту комнату, решили повесить что-нибудь на стену. Повесили карту. Как вы думаете — какой страны? Угадайте, даю вам право ошибиться двадцать раз. Если вы на двадцать первый угадаете, я скажу, что вы знаете Испанию.

Это была карта Эфиопии.

В замке — последняя резиденция республиканского правительства. Министерству финансов не хватило места, оно заняло бывшее открытое кафе. Акты лежат на мраморных столиках.

Автомобиль за автомобилем: министры, генералы, чиновники. С ними адъютанты, секретари, машинистки, родственники. Тут же маршируют солдаты: теперь они учатся строю.

В толпе люди находят близких и друзей. Бесконечные рассказы о том, как бежали. Изредка слышен смех, — когда рассказывают, что бежали в чем были, не захватив ни пальто, ни рубашки, ни мыла.

Поэт Эмилио Прадос смотрит вокруг невидящим взглядом и глухо говорит:

— Меня никто не предупредил. Я ушел в последнюю минуту. Попал в какую-то деревню. Как идти дальше? Проехал больной старый генерал и взял меня в свою машину. Он в отставке, ничего не понимает, не знает, зачем уехал. И я ничего не понимаю. Ездим и ничего не можем добиться. А чего добиться — сами не знаем. Если бы у меня был револьвер, я бы покончил с собой. Я не могу жить, если я не нужен Испании. Я не могу жить без нее.

Другой поэт, Маноло Альтолагирре, отводит меня в сторону и говорит с полным убеждением:

— Фашисты напрасно взяли Барселону, им придется кормить население, а нечем. Они обещали, что накормят, и население не простит им. Будет восстание, и мы вернемся.

Оказывается, Альтолагирре состоит в военном министерстве, вчера получил назначение. Министерству именно теперь стали необходимы поэты.

В замке организована столовая. Альтолагирре куда-то уносится и, сияя, возвращается с пропуском:

— Наконец-то и я что-нибудь сделал!

В столовой обедает несколько тысяч человек. Она предназначена для чиновников, но за столами сидят женщины, старики, дети, рабочие, крестьяне. Видно, никому не отказывают. Обед состоит из супа — много воды, горсть риса и запах трески, — из куска недопеченного хлеба и стакана вина. Я уступаю женщине с детьми свою порцию супа, и она не знает, как благодарить. Поев, люди начинают улыбаться. Заговаривают с незнакомыми, ужасаются, ахают, потом смеются. Похоже на буфет небольшой пересадочной станции. Но пассажиры отправляются в изгнание.

6

Заседание кортесов было назначено на десять часов вечера. Журналисты томились весь день: из предосторожности им не сообщили, когда начало. В огромном замке были погашены все огни на случай, если бы фашисты оказались осведомленнее журналистов. Мы шли по острым камням, не различая ничего, кроме стен, спотыкаясь и ругаясь вполголоса.

У самого дальнего корпуса перед дверью стоял часовой в длинных белых перчатках с раструбами, в форме президентской гвардии. Узнавая министров и офицеров, он брал винтовку на караул.

Длинная узкая каменная лестница, тускло освещенная слабой лампочкой, вела в подвал. Ступеньки были покрыты ковровой дорожкой. Но ее не хватило, первые и последние ступеньки были оголены и грязны.

Подвал походил на катакомбы. Там тоже было полутемно. Колонны делили помещение пополам. Первая половина была пуста. Во второй стояли ряды стульев, небольшой стол для президиума, стол подлиннее для правительства. Здесь люди теснились, и некоторым пришлось простоять все заседание. Из-за столбов и арок нельзя было расставить мебель иначе.

За столом правительства сидели министры в полном составе. С краю — Негрин, рядом с ним Альварес дель Вайо, затем Урибе. Один из министров просидел все заседание, закрыв лицо руками. Некоторые были небриты, все смертельно устали. Негрин сильно горбился.

Присутствовало шестьдесят четыре депутата. А ведь в кортесах их было четыреста с лишним и большинство принадлежало к Народному фронту.

Кроме министров и депутатов в зале присутствовали несколько высших офицеров и чиновников, десяток иностранных и десяток испанских журналистов и караульные.

Заседание открылось с большим опозданием. Председатель Мартинес дель Баррио сказал:

— Пусть никого не удивляет, что кортесы собрались в Фигерасе, в этом замке. Пока свободная Испания владеет хотя бы одной скалой, обрывающейся в море, и на скале соберутся кортесы.

Затем были оглашены какие-то незначительные постановления. Утвердили правительственные распоряжения. Они частично относились к Барселоне, а Барселона уже пять дней была в руках фашистов. Ассигновали какую-то сумму на канцелярские расходы. Секретарь оглашал все это монотонной неразборчивой скороговоркой. Его никто не слушал. Затем слово было предоставлено Негрину.

Перед ним лежала бумажка. Он читал ее глухим слабым голосом. Он стоял сгорбившись и ни на кого не смотрел. В середине чтения он отшвырнул бумажку, и она медленно упала на пол. Отшвырнул с презрением и нетерпением, вышел из-за стола — шага на два, больше некуда было. Он отделился от министров и ни к кому не присоединился. Глаза его были опущены. Он их так ни разу и не поднял. Говорить он стал медленнее, раздельнее — не громче, но явственнее. Он старался сделать тон своей речи бесстрастным. Это ему почти удавалось.

Сперва он говорил о том же, о чем говорили всегда. Это не конец. Еще есть Мадрид. Есть армия. Армия героична. Правительство продолжает борьбу. У врага вооружение. Нужны сверхчеловеческие усилия.

Затем, говоря о том, как державы, создавшие комитет по невмешательству, удушали Испанию, он сказал:

— Законное правительство республики было поставлено в положение пиратов, которым приходится доставать оружие тайком, доставать его где только можно, переплачивать, везти контрабандой, покупать у ростовщиков, у бандитов, даже у врагов. Сегодня я не вижу больше оснований, сеньоры депутаты, по которым я должен был бы умолчать перед вами, что правительство так и поступало. Да, мы были контрабандистами, да, мы нарушали международные правила, придуманные против нас и сковывающие нас по рукам и ногам, мы приобретали оружие, где только могли. И я опять-таки не вижу сегодня оснований, чтобы скрыть от вас, что мы покупали оружие и в Германии, и в Италии.

В конце речи он заговорил (так по-испански!) об истории и философии истории:

— Народам, как и отдельным людям, нужны испытания. Одни удачи расслабляют. Дух народа в несчастье иногда просыпается и горит ярче, чем в счастье. Народ знает не только победы, но и поражения, он не умирает. Не он виноват в том, что его несчастье длится веками. С нами тоже случилось несчастье. Все равно, будут ли винить нас, или оправдают, история не вычеркнет нас, народ нас не забудет. У счастливых и несчастных разная судьба, но она для каждого — своя. Путь народа к прогрессу порой бывает слишком длинным, слишком трудным. Что делать, это наш путь.

Слово «победа», на которое так щедры бывали прежде ораторы, он произнес только раз — последним:

— Когда испанский народ, великолепный и героический, создавший изумительную армию, которая отступает только потому, что у нее нет оружия, — когда наш народ осознает свой путь, тогда и придет победа.

Никто не стенографировал заседания. Не знаю, сохранился ли протокол его. Цитирую по своим заметкам.

Аплодировали мало.

Один из депутатов от имени всех представленных на заседании фракций предложил обратиться с воззванием к армии и народу. Депутат говорил о высокой чести, выпавшей ему на долю, о священных традициях демократии. С искренним волнением заявил он, что каждый солдат заслужил вечную благодарность родины, что кортесы должны низко склониться перед небывалым героизмом первой испанской Народной армии. Воззвание было составлено так же красиво. Когда депутат огласил его, несколько человек в публике прослезились.

Председатель сказал:

— Приступаю к голосованию. Кто за то, чтобы принять обращение? Для упрощения процедуры, а также для того, чтобы секретарь мог проверить список присутствующих депутатов, предлагаю следующий порядок: каждый депутат сам называет свое имя и прибавляет к нему только одно слово: да или нет.

Первым встал председатель совета министров:

— Негрин. Да.

Вторым был министр иностранных дел:

— Альварес дель Вайо. Да.

Третьим — министр земледелия:

— Урибе. Да.

И так шестьдесят четыре человека, шестьдесят четыре имени, шестьдесят четыре «да».

По окончании заседания председатель все так же спокойно произнес традиционную формулу:

— Объявляю заседание закрытым. О дне следующего заседания сеньорам депутатам будет сообщено своевременно.

Было 1 февраля 1939 года. Кортесы заседали в двадцати пяти километрах от французской границы и в стольких же примерно от фронта. Фронта, собственно говоря, не было, вернее, он был в движении: фашисты продвигались вперед медленно, но неумолимо. На окрестных горах горели костры беженцев, по всем дорогам днем и ночью шли люди, в самом Фигерасе беженцы опали на улицах под открытым небом и в окопах, наскоро вырытых у заставы для спасения от вражеских бомб.

Во втором часу ночи все разошлись. Я дописывал отчет о заседании, Эренбург в ту же ночь уезжал в Перпиньян, и я хотел, чтобы он передал мой отчет оттуда. Пришли сменившиеся караульные с усталыми лицами. Я мешал им лечь спать в зале заседаний. В ответ на мои извинения молодой солдат с испанским уважением к чужой работе, с неистребимой испанской верой в человеческое слово сказал:

— Ничего, мы подождем. Пиши, товарищ, чтобы мир все узнал…

7

Огромный цыганский табор на кочевье. На горах и вдоль дорог горят по ночам костры. У костров плачут дети и сушатся пеленки. Горят семейные кровати, картины и валежник. В черное небо задраны оглобли допотопной повозки, а рядом издыхает обессиленный мул. В рощице — автомобильный парк: владельцы машин и шоферы бросили их, так как бензина нет. В машинах ночуют беженцы.

Низко идет самолет, и вся гора перекликается, а с дороги люди бегут наверх, крича:

— Гасите огни! Гасите огни!

Самолет приближается. Все врассыпную бросаются в поле, в канавы, лезут под машины. Только глубокий старик спокойно стоит посредине шоссе и даже не смотрит на самолет.

— Почему вы уходите от фашистов, если не боитесь их бомб?

Подслеповатый взгляд туманных, выцветших глаз и равнодушный небрежный ответ:

— Лучше умереть от бомбы, чем от палки.

Осел тащит двухколесную повозку. На ней чемоданы, сундуки, тюфяки, одеяла, зеркало, клетка с птицей. Все завязано наскоро, расползается, падает. Осла ведет отец. Мальчик, еле поспевая, бежит рядом. В руках у него самодельный лук. За повозкой идут женщины, как провожающие за гробом. Они на ходу кормят грудных. Сзади ковыляют старики и тоже тащат узлы. Старики отдыхают чаще других. Иногда их поджидают, иногда повозка уходит вперед, и они догоняют ее, задыхаясь.

У большинства нет ни ослов, ни повозок, ни тачек. Они несут вещи на плече или на голове. Интеллигент тащит связку книг. Ничего другого у него нет, а единственная рубашка вся в дырах.

Автомобили мчат к границе прадедовские перины. У границы стоит очередь в несколько тысяч человек. Французы пропускают поодиночке и без крупных вещей. Перины летят в канаву вместе с автомобилем, с книгами, мебелью, тряпками, оружием.

У границы стоит батарея со всеми орудиями, с большим запасом снарядов. Солдаты объясняют:

— Мы решили: будет фронт — вернемся. Нет — перейдем во Францию. Пусть орудия лучше достанутся французам, чем фашистам.

В море стоят фашистские суда. Они обстреливают берег. Фашистские самолеты бомбят города и дороги. У въезда в Херону — гигантская пробка. Очередь у бензоколонки на двенадцать — четырнадцать часов. Фашисты бомбят именно въезд в город.

В Фигерасе они бомбят площадь. Она превратилась в огромную ночлежку, а днем по ней невозможно пройти. За городом вырыты узкие окопы. По тревоге тысячи людей устремляются туда.

Внезапно на площадь выходит человек сорок солдат с офицером и трубачом. Они проделывают несколько строевых эволюции среди толпы, среди бесконечного потока повозок и машин. Труба звучит как сирена гибнущего корабля. В толпе кричат: «Да здравствует армия народа! Да здравствует Испания!» Кто-то плачет… Слезы на глазах Эренбурга. Потом он напишет стихи о том, как «Испания шла, доспехи волоча», и об этом трубаче.

Это последний резерв республиканской армии. Когда жители Кастельона покидали город перед приходом фашистов, они писали на стенах своих домов: «Мы не хотим жить с фашизмом». Но тогда уходили в Валенсию или в Барселону. Теперь уходят в изгнание. И все-таки на всех дорогах, по всем горам, через все долины люди идут, идут, идут…

Границу переходят последние бойцы интернациональных бригад. Это те, кого не хотела принимать ни одна страна. Комитет по невмешательству добился вывода интернационалистов из республиканской Испании и оставил немцев и итальянцев у Франко. Но небольшой части интернационалистов некуда было уехать. Полгода их мучило сознание того, что они, не воюя больше, отягощают республиканский бюджет. 23 января, за три дня до падения Барселоны, к ним снова обратились. Снова вызывали добровольцев, снова все, как один, пошли в бой, в безнадежный и неравный бой, чтобы задержать врага и дать беженцам возможность перейти границу. Уже в начале февраля, ночью, мою машину остановил патруль, впервые за все эти дни. Это были интернационалисты. Проверив документы, один из них сказал мне:

— Я вас знаю. Вы приезжали к нам в бригаду. Я очень рад, что и вы остались здесь до последней минуты.

— Зачем же вы проверили мои документы? — спросил я.

— Для порядка. Мало ли что… Вы не обижайтесь. Мы всегда выполняли приказы.

Последний парад интернационалистов происходит уже на французской земле. Они проходят перед старшим командиром в четком строю, с развернутыми знаменами. Из боя они отправятся не домой, не в плен, а во французский лагерь. При этом присутствует комиссия Лиги Наций — та, что должна была проверить их вывод из Испании, — во главе с английским генералом Мольвертсом. Солдаты проходят четким шагом, знаменосцы выходят из строя и отдают знамена командиру. И старый генерал забывает, зачем он здесь, и вспоминает, что он тоже солдат. Он, не скрываясь, плачет. Остальные военные из комиссии, молча, как на похоронах, прикладывают руки к козырькам и невольно принимают почтительную позу.

Негрин останавливается в Пертюсе, еще на испанской, вернее, на ничьей земле; половина улицы — испанская, половина — французская. Он стоит у окна и смотрит, как проходят солдаты и покорно сдают французским жандармам оружие, которое он с таким трудом добывал.

И вот на мосту — фашисты. Навстречу им выходит французский пограничный офицер и пожимает руку фашистскому офицеру, и приносит ему поздравления. Это видят беженцы и республиканские солдаты, которых гонят в лагеря.

Через Порт-Боу в Сербер по туннелю еще идут солдаты армии Модесто. Фашисты задержались, они идут извилистым берегом. Прошли солдаты, прошли офицеры. Модесто отсылает адъютанта и остается один. Он долго смотрит назад. Кругом никого: республиканцев уже нет, фашистов еще нет. Модесто оборачивается, делает несколько шагов, отдает револьвер французскому жандарму…

8

СУМАСШЕДШИЙ ПЕДРО (Рассказ)

Капитан любил народное искусство.

Отряд был сформирован в Мадриде. Когда солдаты прибыли в Андалусию и увидали белые домики, ослепительные камни и нестерпимое солнце, они бросились на поиски тени. Капитан отправился на поиски керамики.

Он нашел дом, в окнах которого была выставлена расписная посуда. У входа каменным изваянием сидел толстый крестьянин в широкополой шляпе.

— Это продается? — спросил капитан.

— Иначе зачем бы это выставлялось?

— Можно посмотреть?

Ответа не последовало. Капитан долго ходил по лавке среди тарелок и кувшинов. Хозяин не оборачивался. Капитан крикнул:

— Я хочу купить эти вещи!

— Принесите сюда.

Капитан вынес все, что отобрал. Хозяин назвал цену.

— Я хочу еще одну тарелку. Она висит на стене. Я не могу достать ее.

— Она не продается.

— Почему?

— Потому что я не хочу вставать.

— Но когда-нибудь же вы встанете.

— Только сумасшедшие работают летом.

В конце концов выяснилось, что у хозяина есть племянник, который может достать тарелку, но капитану пришлось самому разыскать его. Племянник был очень молод, молчалив и спокоен. У него были быстрые глаза и кошачьи движения.

Получив тарелку и расплатившись, капитан сказал:

— Вы, может быть, слыхали, хозяин, что республика защищается от фашистов. Я знаток искусства, у меня в Мадриде коллекция, в которой больше вещей, чем в вашей лавке. Не считаете ли вы, что надо помочь республике и что ваша лень помогает ее врагам?

Хозяин сердито пробурчал:

— Только сумасшедшие воюют летом.

Вечером повар отряда, не подозревая ценности андалусской керамики, разбил тарелку, которая якобы не продавалась. Педро Руис, племянник хозяина лавки, вошел в штаб в ту минуту, когда капитан примерами из древней истории доказывал повару, что тот — варвар. Повар, коренной мадридец, лукаво ответил:

— До сих пор я думал, что варвары — фашисты.Стоило разбить тарелку, чтобы узнать, что я ошибался.

Педро, неуклюжий и смущенный, пробормотал:

— У дяди много таких. Я принесу вам другую.

— Это вопрос принципиальный, — сказал капитан. — Я, например, считаю, что всякое неуважение к труду — варварство. А что тебе нужно?

— Вы сказали, что все должны помогать республике. Я всю жизнь работал на дядю. Если республике нужна и моя помощь… я готов.

Капитан забыл на время о тарелках и узнал, что Педро — сирота, служит у дяди батраком, трудится от зари до зари. В доме и в поле работает он один, а дядя в оправдание своей лени зимой ссылается на зиму, точно так же, как летом — на лето.

— Ты хорошо знаешь местность? — спросил капитан.

— Да.

— И с той стороны — тоже?

— Вы — герильерос!^[2] — вскричал Педро.

Капитан промолчал. Ему показалось, что ветер тронул спокойное строгое лицо Педро — так по стоячей воде проходит зыбь.

— Я всегда мечтал о герильерос, — прошептал Педро.

Через две недели, легко взвалив на плечи тридцать килограммов полной выкладки, он спускался к мелкой, но быстрой речке, цепляясь за кусты и с кошачьей ловкостью избегая того, чтобы из-под ног скатывались камни. Он показывал дорогу пяти другим. Он сказал пожилому сержанту, командиру:

— Тебе надо переменить походку. Ты очень шумишь ногами.

Перейдя реку, он отряхнулся, как собака, и зашагал. Он шел легко, как будто не касаясь земли, и удивлялся, почему другие отстают.

Рассвет они встретили в горах. Они остались на дневку там, где их застало солнце. Тени не было, они изнывали от жажды. К вечеру вода оставалась только во фляжке Педро. Он изредка отхлебывал, полоскал рот и только потом глотал. Когда другие делали по нескольку глотков сразу, он укоризненно качал головой.

Вечером они спустились к колодцу. Их встретили выстрелами. Пришлось сделать большой круг по горам. Один Педро карабкался, как будто на прогулке, остальные еле плелись.

Следующей ночью они спустились к линии железной дороги. Рядом с полотном протекал ручей. Все кинулись к нему. Педро остался на ногах, всматриваясь в темноту.

— Почему ты не пьешь, деревенщина? — спросил сержант.

— Даже заяц сперва слушает, потом пьет.

Пока под шпалы закладывались динамитные патроны, Педро ходил вокруг, как зверь в клетке, и прислушивался. Уже светало, когда он шепнул сержанту:

— Идет. Один.

Все было тихо. Сержант рассмеялся:

— В первый раз все шагает: и ветер, и вода.

Но Педро не слышал этого. Он кинул уже на бегу:

— Тише! Подожди!

И исчез.

Через четверть часа повидавший виды сержант присел от изумления: Педро, держа две винтовки в одной руке, вел на поясе, как корову, гражданского гвардейца, который мотал головой и упирался. Рот пленного был заткнут тряпкой, руки связаны.

— Больше никого нет, — сказал Педро спокойно, как будто и в самом деле пригнал корову. — Этот обходил путь. Он шел по шпалам, и я услыхал, как рельсы пели. Я пропустил его и взял сзади.

Они подошли к деревне. Было уже поздно, на дороге их могли обнаружить. У самой околицы, за ручьем, росли густые камыши. Там они пролежали весь день, не шевелясь и не поднимая голов. Пленного уложили между двумя герильерос. Он лежал со связанными руками и заткнутым ртом, выкатывал глаза и багровел. Нельзя было ни курить, ни разговаривать. По дороге проходили крестьяне, солдаты, гражданские гвардейцы. Лежать было мучительно, затекало все тело. Днем раздался сильный взрыв. Герильерос радостно переглянулись. Вскоре все население деревни, женщины, дети, старики побежали к железной дороге. Солнце уже заходило, когда крестьяне начали возвращаться. Они шли усталые. Когда стало совсем темно, сержант шепнул:

— Я иду в деревню. Ждите меня до двенадцати.

Он вернулся через два часа. Эти часы были самыми томительными. Каждый шорох казался приближающимся топотом.

Шли всю ночь. Сержант рассказал, что взорвался воинский поезд, погибло много фашистских солдат и три офицера. Жителей деревни заставили носить трупы.

— Ладно, Педро, — сказал капитан, выслушав доклад сержанта и допросив пленного, — годишься.

К капитану пришли крестьяне. Они сказали:

— Республике нужно оливковое масло. Республика просит нас собрать как можно больше оливок. А наши рощи лежат как раз между линиями. Не наши руки, а пулеметы стряхивают оливки с деревьев. Если это нужно, мы выйдем на сбор ночью. Только нам необходима охрана.

Ночью Педро вместе с крестьянами пошел собирать оливки. Крестьяне боялись заходить далеко. Педро с корзиной в руках подполз к самому краю рощи. До вражеских окопов оставалось метров двадцать. Оливковая роща — редкая, оливковые деревья — невысокие, укрытия они не дают. Лежа на земле, Педро тряс стволы, и оливки падали ему на голову, на плечи, на спину. Ночь была тиха, воздух неподвижен. Но казалось, что резкий ветер гнет деревья и шумит в листве: это крестьяне сбивали оливки. Фашисты услышали шум. Затрещал пулемет. Педро прижался к земле. Ударила артиллерия. Снаряды с воем летели над головой Педро, рвались в роще, с корнями вырывая деревья, ломая стволы и ветки. Педро был отрезан от своих огневой завесой. Он не думал о том, что его могут убить или взять в плен. Ему до слез было жаль олив и урожая. Он не выдержал и крикнул:

— Зачем уничтожать добро?

Его никто не услыхал.

Давно был убит капитан. Он так и не успел отправить керамику в Мадрид, штабные ели на расписных тарелках, тарелки бились. Педро уже много раз побывал на той стороне. Два раза он был ранен. Его произвели в сержанты, и теперь он командовал группой.

Фашистские самолеты разбомбили деревню. Одна бомба попала в лавку с керамикой. Дядя Педро долго сидел среди обломков и черепков так же неподвижно, как раньше у входа. Потом он исчез.

Педро попросил у командира разрешения отправиться одному на ту сторону, в деревню, где жили родственники дяди. Он был убежден, что дядя ушел к фашистам.

— Лавки у него больше нет, работника нет. Здесь его ничто больше не держит, а душа зовет его туда.

Ночное шоссе было пусто. Педро шел быстро. Он нагнал две тени и по треуголкам узнал гражданских гвардейцев. Он пошел за ними, прячась в тени деревьев. Гвардейцы говорили о том, что скоро на фронте что-то должно произойти: получены новые сведения, которые сообщил какой-то перебежчик.

Держась в тени, переползая от стены к стене, Педро подкрался к дому, в котором жили дядины родственники. В окне горел свет. Он заглянул; дядя сидел у постели и дремал, ленясь раздеться. Он был один.

Когда Педро вырос перед ним с гранатой в руке, он неуверенно прошептал:

— Я закричу.

— Попробуй.

— Педро, дурак, — зашептал дядя, — красные уже побеждены, тебя расстреляют. Разве я тебя не любил? Расскажи, что знаешь, и наши тебя не тронут, а я дам тебе снова работу…

Педро не спускал с него глаз и чуть-чуть улыбался.

— Только сумасшедшие с красными. У меня нет детей, ты мой наследник. Только сумасшедшие отказываются от земли.

Педро молчал. Дядя попробовал возвысить голос — авось услышат другие. Педро улыбнулся чуточку шире прежнего и поднял руку с гранатой. Улыбка пугала дядю больше гранаты, он никогда раньше не видел, чтобы Педро улыбался. Он спросил прежним шепотом:

— Что ты хочешь? Зачем пришел?

Педро молчал.

— Ведь тебе не нужна моя жизнь, — пролепетал Дядя.

— Зато тебе нужны наши оливы, — спокойно ответил Педро. — Что ты рассказал фашистам?

— Ничего!

— Лжешь!

И дядя опять увидел странную улыбку. Он заторопился:

— Я не мог промолчать… Они спрашивали… Иначе они бы меня…

Улыбка племянника сводила его с ума.

На другой день республиканское командование приказало спешно возвести укрепления там, где их не было, а неохранявшаяся переправа была взята под прицел артиллерии.

— Что ты сделал с дядей? — спросил командир.

— Я связал его и надел ему на голову горшок. Хороший горшок, дорогой. Покойный капитан дал бы за него большие деньги.

Педро стал лейтенантом и неизменным начальником всех диверсий. Но товарищи видели в нем начальника только в бою. На отдыхе они шутили над ним и давали ему разные прозвища. То его называли «Педро-девушка», за способность легко краснеть, за не тронутые бритвой щеки, то — «Педро-батрак», за постоянную готовность принять участие в полевых работах. Когда до андалусских деревень добрался фильм о Чапаеве, его одно время называли Чапаевым. Но он как-то сказал:

— Дядя всегда называл меня Педро-сумасшедший…

И эта кличка утвердилась за ним навсегда, хотя он был трезвым и рассудительным, в храбрости его не было безумства, только — точный расчет, а странная улыбка, которой так испугался дядя, очень редко раздвигала его строгие губы.

Когда изменники сдали Мадрид, Педро собрал свою группу.

— Вы можете расходиться.

— А ты?

— Я буду воевать.

— До каких пор?

— До победы.

— Но мы больше не можем победить!

— Когда-нибудь мы непременно победим.

Кое-какие сведения просачиваются из Испании. В течение долгих лет власти отдают приказ за приказом: «Во что бы то ни стало уничтожить шайку, главарь которой носит кличку «Сумасшедшего Педро». Меняется только вознаграждение за голову Педро: вначале предлагалось пять тысяч песет, теперь дошли до ста тысяч.

Беглецы, перебравшись через границу, утверждают, что есть два Педро: один — «сумасшедший» и другой — «улыбающийся», потому что одному человеку не под силу сделать все то, в чем обвиняют «сумасшедшего».

9

АРАСЕЛИ МОНТЕКИН (Рассказ)

Она родилась в деревне Торальба. Здесь умерла ее мать.

Ее отец был учителем начальной школы. Уже третье поколение Торальбы училось у него.

Возвращаясь из школы, отец задыхался: деревенские улички были слишком горбаты для его больного сердца.

— Я знаю, что за горами та же жизнь, — говорил он дочери. — Та же нищета, та же несправедливость. Но, вероятно, потому, что я не могу подняться на горы и не могу никуда уехать, мне кажется, что за горами есть другая, удивительная жизнь. Я все жду: однажды оттуда что-то придет. Я не верю в счастье, оно не для нас. Никто не сделает меня здоровым, никто не вернет мне твоей матери. Но может быть, однажды взойдет из-за гор новое солнце. Даже если оно убьет нас, стоит хоть раз вздохнуть перед смертью.

Оливы тоже смущали девочку. Когда Арасели садилась у окна, его рама становилась рамой картины. Небольшие площадки уступами уходили в гору. На каждой площадке стояла олива. Когда Арасели долго смотрела на деревья, картина отрывалась от рамы. Начинало мерещиться, что оливы идут. Они идут в гору, на гребень, а потом, очевидно, спускаются по ту сторону вниз. Ровным строем, караваном, одна за другой. Стоило только поднять глаза от книги, и оливы отправлялись в поход.

Когда ей было тринадцать лет, она взобралась на гору. Оливы действительно спускались вниз, но за ближней горой стояла другая, потом третья. Отец был прав: везде была та же жизнь. И все-таки, как и он, она ждала: оттуда однажды что-то придет.

Когда началась война, учитель сказал крестьянам длинную речь. Он задыхался и придерживал рукой сердце, он был бледен, а глаза его умоляли. Крестьяне слушали молча, сурово. Один из стариков сказал:

— Из-за гор приходит только несчастье — налоги, гражданская гвардия, война.

Дома учитель заплакал. Как все испанцы, плакать он не умел, и слезы ему не пристали. Он сказал Арасели:

— Если бы меня привезли на войну и посадили в окоп и дали ружье, я бы стрелял и стрелял в испанское несчастье, пока не застрелили бы меня самого. Но я не дойду до окопа.

Арасели было уже восемнадцать лет. Она собрала деревенскую молодежь — и тех, кто учился с нею вместе, и тех, кому она помогала учиться, и тех, кто учиться не хотел. Побледнев, как отец, и тоже придерживая сердце рукой, она сказала:

— Я ничего не умею. Но будем вместе делать все, что мы можем, для войны. Мы думали, что очень несчастны, и не подготовились к еще большему несчастью. Давайте бороться с ним, чтобы и счастье не застало нас когда-нибудь врасплох.

В Торальбе никогда никому не приходило в голову, что фронт может пройти рядом, как межа, как дорога. Война началась далеко от деревни, но подошла к ней быстро. В деревне разместился отступавший батальон. Командир его, молодой, невоенного облика капитан сказал крестьянам:

— Мы ничего не скрываем. У нас есть только руки, у них — орудия и самолеты. Но орудия и самолеты делаются руками. И руки решат спор, в котором правда с нами.

Вечер был тихий, солдаты бродили по улицам, девушки негромко смеялись, и только лица были бледны, словно бы все — и солдаты и крестьяне — чем-то переболели и теперь начиналось выздоровление.

Капитан подошел к Арасели. Он был прост, весел, смешлив. Только по нежному уважению, с которым товарищи шутили над ним, можно было догадаться, что он храбрый, хороший офицер.

Девушки пели:

Капитан Монтекин сказал Арасели:

— Мы пришли сюда из-за гор. На каждой росли оливы. Теперь их нет: снаряды и бомбы срезали их. Если бы вы знали, как больно смотреть на мертвые деревья, если бы вы знали, как больно отдавать горы врагу! Кажется, ничего нет, только камень и деревья, а как больно!.. Фашистам не жаль олив. А кто не жалеет деревья, тот не жалеет и людей.

— Вы тоже жили в горах? — спросила Арасели.

— Нет. Я мадридец. Студент.

И он тихонько запел фальцетом:

— Я изучал философию, — сказал капитан. — Боже, до чего это было глупо! Но разве я знал, что буду командовать батальоном?

— А разве кто-нибудь знал, что его ждет? — ответила Арасели.

— Надо было знать! — с силой сказал капитан. — Надо было! За незнание платят дорого и, главное, долго.

— Мы заплатим, — сказала Арасели. — Ничего нет дольше жизни. А она короткая и совсем не дорогая.

— Неправда! Она дороже всего на свете. И у нее нет ни начала ни конца.

Через несколько дней Арасели сказала отцу, краснея:

— Я больше не Арасели Саэнс, а теперь Арасели Саэнс Монтекин.

Отец не удивился. Ему нравился капитан.

В ту же ночь в Торальбе поднялась тревога. Враги спустились с гор. Снаряды падали на дома. На площадках с оливами фашисты поставили пулеметы и били по деревне. На улицах было смятение, крики, ужас. Капитан Монтекин помчался в штаб, жена бежала за ним. Начальник штаба батальона исчез.

— Недаром я хотел арестовать его! — крикнул Монтекин. — Теперь они знают, сколько нас и как мало у нас винтовок.

Он бросил всех наличных людей в бой и сам побежал с ними, не попрощавшись с женой.

Арасели осталась одна в штабе. Она пыталась вызвать на помощь соседние части, она пыталась собрать крестьян. А снаряды рвались на улицах, и трещал пулемет, и надо было перевязывать раненых. И как раз когда полевой телефон наконец ответил, когда крестьяне с охотничьими ружьями и топорами побежали к околице, а на помощь Арасели пришли перепуганные девушки, — лейтенант, друг капитана, ворвался в штаб, схватил Арасели в охапку, ничего не объяснил, не дал ей забежать к отцу, бросил в автомобиль и погнал его со скоростью полутораста километров в час. Только по дороге он рассказал ей, что Монтекин первым бросился на врагов, был ранен, не захотел уйти, прикрывал отступление остальных и, вероятно, взят в плен. За несколько минут до того, как он остался один, он крикнул лейтенанту:

— Арасели! Арасели!

И лейтенант понял, что должен спасти жену капитана, потому что фашисты окружают деревню.

Уже в Барселоне Арасели встретила крестьянина, перешедшего фронт, и он рассказал ей, что фашисты, заняв деревню, первым расстреляли ее отца. Его поставили спиной к стене школы, лицом — к горам.

Впервые в жизни, одинокая, она была в большом городе. Она сказала в молодежном комитете:

— Я ничего не умею. Но я готова делать все, что угодно. И полы я мою не хуже других.

Она работала так, как работают люди, которые боятся свободной минуты, чтобы не сойти с ума.

Ее иногда называли безмужней вдовой, а брак ее — фронтовым. Она ничего на это не отвечала.

Через год Красный Крест доставил ей письмо, очень давнее. Монтекин был жив. Он находился в плену. Он написал всего несколько слов, зная, что их прочтут десятки глаз. Фашистам письмо показалось, по-видимому, безобидным. Но Арасели прочла его по-своему.

— Он собирается бежать, — сказала она в комитете. — Теперь он, может быть, уже убежал. А тогда его рана еще не зажила.

Никто не мог понять, где она это вычитала. Она объяснила:

— Он пишет: «Я почти здоров». Он не стал бы огорчать меня, если бы не хотел на что-то намекнуть. Еще он пишет: «Наш прерванный день снова придет». Это день нашей свадьбы. «Разлука будет короткой».

И, не слушая ни возражений, ни утешений, она прибавляла:

— Жизнь длиннее.

Писем больше не было. Фашисты подходили к Барселоне.

Капитан Монтекин действительно бежал из плена. Он долго бродил в горах один, оборванный, безоружный, голодный. Потом он встретил нескольких других беглецов. Вместе они напали на двух гражданских гвардейцев. Одного из них гвардейцы убили, но остальные завладели двумя винтовками. Потом их стало десять и двадцать, и винтовки появились у каждого.

Арасели узнала об этом уже во Франции, через контрабандистов. В ночь величайшего испанского несчастья она вместе с другими женщинами перешла границу, и французские жандармы подгоняли их прикладами и отобрали у них тощие узелки.

В лагере ветер ходил по баракам, люди хлебали пустой суп, женщины рожали, и дети болели рядом.

Арасели ухаживала за больными и за детьми. Она писала письма за неграмотных, она вела все разговоры с начальством, и старый жандарм говорил ей:

— Если бы все женщины были такие, как вы, мадемуазель! Простите, я не могу поверить, что вы замужем, и говорить вам: мадам.

Она провела в лагере несколько лет. Бежать? Куда? Зачем? И как оставить больных?

Во Францию пришли немцы. Маршал Петэн собирался выдать Арасели генералу Франко. Тогда она бежала.

Она присоединилась к французским патриотам. Она ухаживала за ними, как мать. Она выполняла любые поручения. Она печатала и разбрасывала листовки, она ходила по деревням, ездила из города в город.

— Это преступление — посылать вас на риск, — говорил ей начальник отряда, — но у вас такой невинный вид! Никто не подумает, что вы способны солгать.

— Я и не способна, — кротко отвечала она.

— Но если вас поймают и спросят…

— Я буду только молчать.

Ее поймали. Она молчала. Ее избили, ей загнали булавки под ногти. Заплакала она только в камере.

— Очень больно? — участливо спросила соседка.

— Нет. Но Монтекину, наверно, было очень больно, когда он был у них. Ведь он был раненый…

Она снова попала в лагерь. Этот был куда страшнее прежнего. Здесь одних убивали, другие умирали без пули, без веревки, но тоже убитые. Здесь не было жандармов, которые говорили бы Арасели «мадемуазель». Здесь были гестаповцы, и они вообще не разговаривали, только убивали. Они убивали и детей, а когда дети умирали, Арасели казалось, что она уже старуха и зажилась на земле.

Однажды утром гестаповцы просто-напросто исчезли. Арасели не заметила этого: она лежала на гнилой соломе и ждала смерти. Она услыхала крики, шум моторов, топот. Она приподняла голову. В барак вбежали американцы.

— Не вставайте, мисс, — поспешно сказал кто-то. — Мы сейчас займемся вами. Но мы хотим снять вас такой, какая вы сейчас.

Ее сфотографировали. Потом ее кормили, лечили. Она снова оказалась во Франции. Начальник партизанского отряда разыскал ее и просил прощения за то, что подвергал ее опасности.

— Я знал, что это кончится плохо, — повторял он. — Но не было человека, которому я бы верил, как вам. И вы живы, живы!

Он увез ее на юг, поселил у своих родителей, не отходил от нее ни на шаг. Когда она выздоровела, он сказал ей:

— Я не могу расстаться с вами. Я люблю вас. Вы должны стать моей женой.

Но, увидав ее улыбку, он прошептал:

— Простите меня.

Она спокойно взяла его руку.

— Знаете, почему я выжила? — сказала она. — В лагере мне снился всегда один и тот же сон. Мне снились оливы. Они идут по горам. Никто не остановит их. Они придут. И я приду. Жизнь длинна. Я приду.

Оливы растут и в Пиренеях. Если долго смотреть на них, кажется, что они поднимаются на гребень и уходят в Испанию. Ночью вместе с ними, с площадки на площадку, шла маленькая женщина. Как когда-то старый учитель, капитан Монтекин ждал, что испанская свобода придет из-за гор. Он сражался и ждал. Арасели и свобода шли к нему.

10

Солдат Клопес Роиг остался один в горах, на небольшой, но недоступной вершине, когда товарищи его отошли. У него были винтовка, патроны, хлеб и фляжка с водой. Он просидел на своей вершине целую неделю. Фашисты посылали против него авиацию. Внизу кружили, обстреливая его, танки. Но когда пехотинцы пытались взобраться к нему, он встречал их огнем и швырял в них камни.

Через неделю республиканцы освободили его. Когда его спросили, как он выдержал это в полном одиночестве, он ответил:

— Я был не один. Со мной была Испания.

Как-то я спросил Р. Л. Кармена, режиссера Центральной студии кинохроники, который был в Испании кинооператором весь первый год войны:

— Рима, если бы вы снова попали в Испанию, что бы вы прежде всего сделали?

Он посмотрел на меня несвойственным ему тяжелым взглядом и ответил:

— Встал бы на колени и поцеловал землю.

Примечания

1

18 июля 1936 года — первый день фашистского мятежа.

(обратно)

2

Партизаны.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

    СЕРЖАНТ РУИС

  9

  10

ГЛАВА ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

ГЛАВА ПЯТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

    НИКОЛАС (Рассказ)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

    ВЕНСКИЙ ВАЛЬС (Рассказ)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

    «СЧАСТЬЕ КАРТАХЕНЫ» (Рассказ)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

    СУМАСШЕДШИЙ ПЕДРО (Рассказ)

  9

    АРАСЕЛИ МОНТЕКИН (Рассказ)

  10

*** Примечания ***