Пойди туда — не знаю куда [Виктор Григорьевич Максимов] (fb2) читать постранично

Виктор Максимов ПОЙДИ ТУДА — НЕ ЗНАЮ КУДА

Романтический апокриф

Шла душа живая налегке

через тьму со свечечкой в руке.

Взмигивал, метался, но не гас

за ладонью бледной огонечек…

Господи, как звезд небесных нас,

ищущих Россию одиночек!

Из тетради Царевича

Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня.

Русская народная сказка «Василиса Прекрасная»

ПРОЛОГ, или, если хотите, присказка…

Пахло кровью. Замерший на вершинке за кустом жимолости колченогий борс чутко тянул носом. На перекате шумела невидимая вода. С листьев редко и отчетливо капало. Внизу, в поросшей орешником лощинке, откуда доносился запах убоины, уже собирался вечерний туман. Там, у самого ручья, на галечнике неделю назад убили его волчицу. Когда он спустился к водопою, она еще хрипела, слабо подергивая задней лапой. Чуть поодаль, на мелководье, нетерпеливо повизгивая, крутился облезлый шакал, а на мокром валуне чистила перья ворона. Борс вылизал теплую еще рану под левой лопаткой волчицы и, вскинув седую длинную морду, хотел было завыть, но почему-то не завыл, а лишь оскалился на луну желтыми окровавленными клыками…

На той стороне лощинки, в орешнике, заполошенно застрекотали сороки. Вздрогнув всем телом, колченогий прижался брюхом к мокрой траве. Где-то совсем рядом хрястнула ветка, громко хлопая крыльями, сорвалась тяжелая птица, и тотчас же вдогонку ей стеганул выстрел. Оскользнувшись, кто-то грузно шлепнулся, хватаясь за ветки, поехал по раскисшему от долгих дождей склону и уже внизу, в папоротнике, чертыхнулся по-русски.

— Эй, ты живой? — окликнул упавшего высунувшийся из орешника бородатый кавказец с зеленой повязкой на лбу.

— Вроде живой! — с трудом поднимаясь на ноги, ответил худющий, давно не бритый парнишка в солдатском бушлате. — Ты в кого стрелял, Ахмет?

— А ты думал — в тебя?.. Га!.. В улара стрелял.

— В тетерку, что ли?

— Это у вас там — тетерки-шмитерки, а у нас, в Ичкерии, есть такая птица — улар. Горный индюк! Зна-ишь, какой жирный?!

— Попал?

— Ц-це!.. Пападешь тут, кагда такие, как ты, за рукав хватают! Сматри, рукав парвал. Куртка кожиная, дарагая. Знаишь, сколько стоит?! Тысячу баксов стоит!.. Платить будишь…

— Ну уж и тысячу… — шмыгнул носом пацан с розоватым, недавно затянувшимся шрамом на коротко стриженной голове. — Ну уж прямо и тысячу! — недоверчиво повторил он, следя за ловко спускающимся в лощину чеченцем.

Ахмет спрыгнул на тропу и, перекинув короткоствольную «калашку» со спины на грудь, перевел дух.

— Га!.. Видал, миндал, как нада па гарам хадить? У тибя дома горы есть?

— Нет.

— А у нас — есть. У нас знаишь какие горы?! Самые высокие в мире горы! В-вах!.. До самого нэба!.. Курыть будишь?

Они закурили «Приму» из мятой пачки.

Снова закрапал дождь, реденький, теплый.

— И что же это за погода такая — все льет и льет, — сказал русский, морщась от дыма. — Вчера лейтенанта хоронили, так прямо в воду. Не зарыли, блин, а утопили, как котенка. Легкий такой — одни глаза да волосы…

— Это питерского, что ли? Десантника?

— Танкиста. Обгорелый который был. С Урала.

— Ц-це-це!..

Не докурив и до половины, Ахмет отщелкнул окурок в лужу. Солдатик, затянувшись, бережно отдавил ногтями огонек и вздохнул:

— И когда все это кончится?

— Дождь?

— Война.

— Гха-а!.. Для тибя, кунак, хоть завтра. Заплатит твой отэц выкуп, и кончится твая вайна-шмайна. Сувэнир… Слушай, что это за имя такое?

— Да не Сувенир я, а Авенир, — невесело усмехнулся пацан. — Папуля меня Авангардом хотел назвать… — Солдатик сплюнул. — И денег от него хрен дождешься… Да еще таких… Они ведь с матерью разошлись. Давно, я еще в школу не ходил.

Сидевший на корточках чеченец встал на ноги.

— Ну, Сувэнир-Авэнир, пашли. Паказывай, гдэ твае мясо.

— Там, у ручья, — махнул рукой русский. — А это что за ягода?

— Пашли-пашли, это плахая ягода, волчья.

— Ее что, волки едят?

— Га-а!..

Пленник и его конвоир двинулись вниз по узкой, натоптанной зверем тропе. Чем ближе подходили они к воде, тем гуще становился туман, сырой, уже по-осеннему промозглый. Темнело.

Туша подорвавшегося на «растяжке» матерого секача лежала метрах в пяти от ручья, под посеченной гранатными осколками старой чинарой. Над окровавленным кабаном, жужжа, вились осы. Из дыры в брюхе на тропу тянулись сизые кишки.

— Тфу, твая мать! — мрачно выругался Ахмет. — Ты же гаварыл — мяса.

— А что ж, не мясо, что ли?! — весело удивился Авенир. — Вон его сколько — килограмм двести… Ну, сто пятьдесят…

— Эта никакая