Павильон Раймонды [Валентина Ивановна Марина] (fb2) читать онлайн

Валентина Марина Павильон Раймонды Повесть

Глава I, в которой агент по снабжению Верещакин терпит фиаско, но уходит, весело насвистывая

От библейской притчи о блудном сыне до романа «Тля» Ивана Шевцова художественная литература полна описанием блестяще начатых и позорно законченных дней. И, поверьте, мне очень не хотелось начинать свою повесть с этой главы. И дальновидные люди предупреждали. Нельзя, мол, в наше время строить литературное произведение на несовершенстве отдельных, далеко не типичных личностей. Но что делать, если все началось именно так? Нечего делать! Приходится описывать один день из жизни агента по снабжению Верещакина.

Тот день для Верещакина начался крупной удачей. По дороге в свой трест «Стройремонтнедоделка» он встретил заведующего складом из «Монтажповидло» Фондовикова и тот озабоченно спросил:

— У вас там нет ли керамической плитки? Могли бы предложить водопроводные трубы...

Трубы Верещакина не интересовали и керамической плитки он предложить не мог, но в предприимчивой голове его мигом созрел блестящий стратегический план. За трубы начальник техснаба «ВостокУСОС» Липовец, наверняка, даст так необходимые «Стройнедоделке» унитазы, а за плиткой можно толкнуться к экспедитору «Оргстройканава» Березайцеву. Оставалось невыясненным, что запросят в обмен за плитку, но это уж не существенно. Какие там дефицитные материалы могут понадобиться этой «канаве»?

Вожделенные унитазы были, можно сказать, в руках. Мысленно Верещакин уже оглаживал их прохладные фаянсовые округлости и слышал радостный рев воды в широких горловинах. Вот когда начальник техснаба Однобоков вынужден будет признать преимущества Верещакина перед другими агентами. Кто из них может достать материалы из-под земли? Никто! Потому что ни у кого больше нет таких обширных знакомств в снабженческом мире. Конечно, для поддержания таких знакомств приходится иной раз нарушать распорядок дня, но такова се ля ви. А если кто этого не понимает, тот достоин сожаления и ничего больше.

Эти глубокие мысли посетили Верещакина уже в павильоне «Пиво-воды» — на Краснокирпичной улице. Здесь у буфетчицы Раймонды Панкратьевны можно было достать коньяк, а люди, выпивающие на работе, знают преимущество этого напитка, скажем, перед водкой. Мелкий человек Фондовиков после трех рюмок заспешил на работу и остатки драгоценной влаги Верещакину пришлось допивать в одиночестве. Он пил и в деталях разрабатывал предстоящую обменную операцию. И чем больше пил, тем яснее она ему рисовалась.

Начальник техснаба Однобоков строго взглянет на часы и спросит зловеще придушенным голосом: «Когда это кончится, Николай Дормидонтович?» На что Верещакин так же тихо и с достоинством ответит: «Я достал унитазы». «Молодец!» — просияет Однобоков...

Тут Верещакин должен был умерить полет своей фантазии. Не такой человек Однобоков, чтоб просиять от одних обещаний. Вот если категорически потребовать машину. Вывезти, мол, нужно сегодня же... Но, чтобы так заявить...

Верещакин взглянул на часы. Минутная стрелка торопливо заглатывала одиннадцатый час. Трестовские чертежницы, наверняка, уже толпились у магазина «Силуэт», а секретарша Нина Константиновна, готовясь к производственной гимнастике, переобувалась из туфель на гвоздиках в расшлепанные тапочки.

— Теперь уж все равно, — вздохнул Верещакин и потребовал у Раймонды Панкратьевны еще бутылку коньяка. Идти к Березайцеву с пустыми руками не имело смысла.

Дальнейший ход блестяще разработанной операции Верещакин помнил не очень твердо. Пили у Березайцева под редиску. Нет, кажется, ливерной колбасой закусывали. Потом вместе пошли к Липовцу. С ним пили уже в ресторане «Северное сияние». Это уже вечером, потому что солнце било прямо в глаза. Или это не солнце било?.. Нет, кажется, это фотограф «комсомольского прожектора»... Проснулся Верещакин в медицинском вытрезвителе и с ужасом задал себе ряд вопросов: а) остались ли деньги, чтобы рассчитаться с гостеприимным милицейско-медицинским учреждением? (Только кричат в каждой газете про бесплатное медицинское обслуживание, а коснись...) б) Сообщат ли из вытрезвителя на работу и как там к этому отнесутся? Плохо, конечно, отнесутся, как раз кампания по борьбе с алкоголизмом началась. в) Что сказать жене? Что ни скажи, все равно не поверит... г) Где он мог сесть в серную кислоту? Снабженцы называются — льют дефицитный материал как воду! д) Как в таких брюках идти домой через весь город? Не так через город, как через свой двор. Соседка Мария Темрюковна в это время свою собачонку прогуливает, а пенсионер Хазбулатыч на балконе астму прокашливает...

Стоя в очереди на «выписку», Верещакин тщетно искал ответа на эти кошмарные вопросы, между тем как товарищи по несчастью весело изощрялись в догадках о происхождении соблазнительного декольте на его бледных ягодицах и настойчиво советовали проверить, не съела ли кислота чего еще. Гоготали даже те, у кого с похмелья раскалывалась голова. Впрочем, осуждать их за это было бы бесчеловечно. Врачи не устают повторять, что смех — лучшее лечение, наверное поэтому сатира и юмор стали так же редки, как самые остродефицитные лекарства.

Только пожилой милицейский сержант оставался бесстрастным. За долгие годы работы в вытрезвителе он и не такое наблюдал. С мудростью библейского пастыря он делил своих клиентов на овец и козлищ. Овцам разрешалось удалиться с условием сегодня же погасить задолженность «за обслуживание». Козлищ оставляли для выяснения личности. Верещакина многоопытный сержант без колебаний отпустил домой и даже, оценив плачевное состояние штанов, дал дельный совет:

— Прикройтесь, гражданин, вон хоть тем халатом. Задержать могут за нарушение...

Верещакин глянул в указанном сержантом направлении и отшатнулся с омерзением. В углу у порога кто-то оставил за ненадобностью неимоверно засаленный, многими собаками драный узбекский ватный халат.

— Вот это макинтош! Смотри, не сняли бы доро́гой! На рассвете самые грабежи... — весело загоготали уязвленные недоверием «козлища». Верещакин робко оглянулся на сержанта, но тот уже занимался очередным «клиентом».

— Этот хитон, наверное, еще Гарун аль Рашид надевал, когда по ночам Багдад патрулировал, — глубокомысленно заметил эрудированный алкоголик, двумя пальцами приподняв от полу живописные останки царских одежд.

— Отдай сюда! — с неожиданной силой рванул Верещакин тряпье из рук алкоголика и прыжком, достойным Валерия Брумеля, выскочил из полуподвала. Еще стометровку он пробежал в хорошем спортивном темпе, но сорок пять лет и вчерашние возлияния властно напомнили о себе. Верещакин сбавил шаг и счастливая улыбка вдруг озарила его бледное измятое лицо. Он лихо взъерошил остатки шевелюры и бодро зашагал к дому. Пожилая дворничиха опасливо посмотрела ему вслед и осуждающе заметила:

— Психических-то как худо охраняют нынче.

— Этот тихий, видать, — успокоил ее ночной сторож.

Верещакин не слышал их рассуждений, не видел улиц, по которым шел, не чувствовал свежего ветерка с реки. Он думал о чем-то очень приятном и улыбался. Но когда подлая собачонка Марии Темрюковны молча рванула его за полу, Верещакин взвизгнул и подхватил подол совсем как царица Савская во время не джентльменского эксперимента, устроенного ей царем Соломоном.

— Бедная Ольга Ивановна, — на весь двор посочувствовала Мария Темрюковна, на что глуховатый Хазбулатыч запальчиво возразил, перегнувшись через перила:

— Тут не одна жена виновата! Мы-то, общественность, куда смотрим! Проворонили человека! Не проявили...

Больше Верещакин ничего не услышал. Нежно прижимая к груди полы халата, он юркнул в подъезд и мартовским котом взлетел к себе на пятый этаж. К его счастью серная кислота не тронула карманов, и ключ от двери сохранился. В квартире стояла грозная тишина. Верещакин на цыпочках прокрался в совмещенный санузел и, щелкнув задвижкой, затих.

— Грехи смывает, — подумала Ольга Ивановна и села на кровати, готовая испепелить мужа гневным взглядом.

Но прошло десять, пятнадцать минут, а Верещакин не показывался. Накал испепеляющего взгляда почти иссяк, когда задвижка наконец щелкнула и он показался из уборной сияющий, явно довольный жизнью. Старенькая штапельная пижама его сияла в утреннем солнце как гусарский доломан и на лице играло довольство жизнью.

— Как спала, цыпочка? — нежно спросил Верещакин онемевшую от удивления супругу и, не ожидая ответа, прошел на кухню за мусорным ведром. Запихав в ведро гнусный халат, он собственноручно отнес его в мусоровозку. Это было все, что при желании Ольга Ивановна могла бы истолковать как заглаживание вины. Во всем остальном Верещакин был неузнаваем. Он нахально залез в холодильник и разбил на сковородку аж четыре яйца. После завтрака, все так же игнорируя молчаливый гнев жены, надел праздничный костюм и, весело насвистывая про моряка, который сошел на берег, отправился на работу.

— Можешь не приходить домой, негодяй! — крикнула ему вслед Ольга Ивановна.

— Не нужно волноваться, цыпочка. Привет! — пропел в ответ окончательно обнаглевший супруг и легкомысленно сделал ручкой.

В своем тресте «Стройремонтнедоделка» Верещакин появился не блудным сыном, а победителем.

— Привет начальству, — развязно сказал он, приоткрыв дверь однобоковского кабинета. — Я достал унитазы.

— Пишите объяснение о прогуле, — недовольно буркнуло начальство, не оценив снабженческого гения подчиненного. Но и теперь Верещакин лишь двусмысленно усмехнулся и, дурашливо сделав «налево кругом», сел за свой стол. На минутку он задумался, подняв очи горе, но сейчас же склонился к бумаге и бойко застрочил:

«Будучи до глубины души преданным интересам ускорения темпов строительства жилищ для граждан нашего города, которые засучив рукава строят наше светлое...»

— Тебя вчера шеф на улице видел пьяного, — с плохо сделанным сочувствием прошипел агент по снабжению Толстиков.

— Вот как, — неопределенно протянул Верещакин.

— С месткомом уже увольнение согласовано, — продолжал Толстиков.

— Если здесь не ценят квалифицированные кадры, я и объяснения писать не буду, — высокомерно сказал Верещакин и поднялся из-за стола.

— Пойти к Раймонде Панкратьевне, поправиться, что ли. Вчера мы, действительно, рванули с ребятами лишку, чуток, — в полный голос сообщил он Толстикову и, независимо насвистывая, ушел, надолго погрузив сотрудников техснаба в состояние ошалелости и негодования.

Глава II, в которой подающий надежды научный сотрудник Юра Водовозов убеждается в ничтожестве прекрасной половины рода человеческого

Женщина никогда не поймет мужчину. Сегодня Юрочка Водовозов окончательно убедился в этом. Его опять обошли с квартирой, и Люда, нежная, поэтическая Люда спрашивала, едва сдерживая визгливые злые нотки в голосе: — Почему другим молодым специалистам дают, а тебе только обещают? Припугни своего профессора, что уйдешь в другой институт. Небось живо выхлопочет тебе ордер. Нельзя же быть таким лопухом!

Напрасно Юрочка втолковывал ей, что «другие» предъявили в местком справку о беременности и даже вполне готовых близнецов, а он, Водовозов, и брачного свидетельства предъявить не мог... Вот если она, Люда, согласна пойти в загс, то хоть завтра...

Люда не стала слушать, гордо ушла, не назначив свидания. Она еще не решила, расписаться ли ей с подающим надежды робким лаборантом научно-исследовательского института Водовозовым — угол в частном доме, или с красивым и веселым инженером Ромашкиным — отдельная комната в собственном доме родителей. Правда, у Роберта Ромашкина был серьезный недостаток по сравнению с Юрой Водовозовым. Он приглашал не в загс, а только показаться на мотороллере. Но какая девушка не уверена в. своих чарах?

А Юра Водовозов ничего не знал об этой дилемме и шел домой, размышляя об алогичности загадочной женской души. Как чуткая, нежная Люда не может понять, что человеку семейному квартира нужнее, чем одинокому? И кто ей мешает, Люде, перевести Юру Водовозова из жалкой горстки холостяков в монолитные, счастливые ряды женатых? Как она могла посоветовать такое! Чтоб он, Юра Водовозов, недостойно экспериментировал над своим уважаемым профессором? Да никогда! И кто он такой, лаборант Водовозов? Черкнут через все заявление с угла на угол: «Удовлетворить с... с/г.» Тогда что? Юрочка даже содрогнулся от этой перспективы. Куда он годится без лаборатории профессора Ангарского? Никуда не годится и нигде больше не сумеет завершить своей научной работы.

Нет, настоящий ученый не попустится интересами науки даже для любимой. Наука прежде всего! Наука — не женщина. Она умеет быть благодарной. Конечно, сейчас о его работе не подозревает ни одна душа, даже любимый профессор. Но настанет день... Однако, если говорить честно, то времена одиночек в науке прошли. Ничего бы он, Юра Водовозов, не сделал без других открытий лаборатории профессора Ангарского. Он так и скажет...

Юра живо представил себе, как разгоряченные спешкой корреспонденты газет и радио будут, оттирая друг друга, подсовывать микрофоны и спрашивать с жарким придыханием: «Скажите, Юрий Михайлович, как вам удалось...» Он так и скажет, Юра Водовозов: «Я бы ничего не добился без чуткого внимания к моей скромной работе выдающегося ученого нашего времени, профессора Тиграна Львовича Ангарского...»

И она, Люда, несомненно, придет тогда. Тихая, покорная, заглянет в глаза... Но он больше не будет спешить, Юрий Водовозов. Теперь-то он знает — чувства нуждаются в проверке!

Так думал молодой ученый, а на город, между тем, опускались жемчужные вечерние сумерки. Звучала музыка в городских парках, ласково журчали поливальники за высокими заборами частных усадеб, нежно благоухала персидская сирень — двадцать копеек гроздь, спешили на танцы девушки предместий. На их лебединых шеях позвякивали барбоскины цепочки под серебро с чернью. Удлиненные до висков египетско-азиатские глаза красавиц излучали на Юру Водовозова токи небывало высокого напряжения. Пусти такой силы ток по проводам высоковольтной линии и она рассыплется в прах. Но молодой ученый был неуязвим. Его защищала лучшая из броней — броня презрения. Он презирал сейчас всех женщин мира и вместе с поэтом Редьярдом Киплингом горько шептал:

На повороте с улицы Детской радости в Бытовой тупик Юрочку окликнул знакомый голос:

— Куда топаем, старик? Баня сегодня выходная!

В распахнутых воротах коммунального двора с видом поджидающего приключений вертопраха стоял университетский товарищ Юрочки Миша Дольдик.

— Что-то мы в расстроенных чувствах. На работе что не клеится? — проницательно догадался он, пристально разглядывая Юру. — Старики, наверное, прижимают. Когда уж мы всех их на пенсию вытурим! У нас тоже, один...

Научному руководителю Юры Водовозова профессору Ангарскому едва перевалило за сорок и он Юру не прижимал, наоборот, но Миша Дольдик не слушал его возражений. Он с упоением слушал себя:

— У нас тоже, один такой из бывших милиционеров^[1] свирепствует. Образования никакого, даже о дедуктивном методе никакого понятия, а начальство за него горой. В рот ему смотрят. Он, мол, преступников насквозь видит.

— Насквозь? — живо переспросил Юра.

— Ну да, — пренебрежительно отмахнулся Дольдик. — Мистику такую развели — не продохнешь. А чуть попробуешь инициативу проявить, про новинки криминалистики напомнить, так сейчас тебя по носу щелкнут.

Миша с ненавистью глянул в конец пустынного Бытового тупика и продолжал, собрав на лбу горькие складки: — Вот поставили здесь, хотя я говорил, ничего интересного не будет. Стою как стажер какой, а результатов никаких, как я и предвидел...

— А что, в нашем тупике кража какая? — заинтересовался Юра, только теперь сообразив, где работает окончивший юридический факультет коллега.

— Если бы кража! — многозначительно нахмурился Миша. — Впрочем, я не имею права разглашать материалы следствия. А ты разве на этой улице живешь?

— Вон в том домике с голубыми ставнями.

— С голубыми ставнями? — схватил его за плечи Миша.

— Ну да, комнату снимаю...

— Слушай, это же дикая удача! — обрадовался Дольдик и втащил Юрочку во двор. — Скажи, а к твоей хозяйке не ходит такой рыжеватый, среднего роста...

— Вадик! — догадался Юрочка. — Каждый день, а что?

— Почему Вадик? — нахмурился Миша. — Ему лет пятьдесят уже. Такой... — Мише явно не хватало слов для описания интересующего его человека и он досадливо пощелкал пальцами. — Ну, такой в темно-синем пыльнике черемховской фабрики. Еще шляпа у него соломенная с черной лентой... Не замечал?

— Нет, такого не замечал, —  пожал плечами Юрочка. — Да мне-то какое дело, кто к ней ходит...

— А ты приглядись... — внушительно посоветовал Миша. — Не будь таким рафинированным интеллигентом не от мира сего. — Витаете в облаках, а как прищучит вас в темном переулке, так вопите — куда милиция смотрит! А милиция без поддержки общественности бессильна. Каждый гражданин...

Юрочка вовремя вспомнил Мишину страсть к популярным лекциям и поспешно согласился:

— Конечно, пригляжусь.

— То-то! — смилостивился Миша. — Приглядись, а если заметишь что, звони мне. Сейчас я тебе номер телефона напишу. — Он торопливо извлек из кармана записную книжку и вечное перо, а Юрочка нерешительно заметил:

— Только, если подозреваешь, что моя хозяйка краденое скупает, так напрасно. Инфекции она боится до психоза.

— Говорят тебе, — не кража. Слушай, старик, какое тебе дело до наших подозрений? Надо, значит, надо. Разговор услышишь, тоже запиши. Понял? А то я болтаюсь тут зря, когда мог бы... Понял?

— Чего же тут не понять, — сказал ровно ничего не понявший Юрочка и спрятал листок с номером в карман.

— Ну, а теперь иди. Не надо, чтобы нас тут вместе засекли, — хлопнул его по плечу заметно повеселевший Миша и крикнул, уже вслед:

— Как-нибудь заходи в гости. Космическая девять, квартира тридцать шесть. Сына посмотришь. Сын у меня... во! — популярным жестом разом определил все достоинства мальчика счастливый отец. И на Юру снова навалилась грусть-тоска.

Вот и Миша Дольдик женат. И даже отец. Счастливчик! А чем, спрашивается, он умнее и красивее его, Юры Водовозова, как понять этих девушек?

О деликатном поручении товарища Юра сразу забыл, потому что и не собирался его выполнять, а увидев во дворе свою квартирную хозяйку, даже усмехнулся саркастически, — придумают же!

Квартирная хозяйка Раймонда Панкратьевна собирала с веревки шелковое белье и подарила молодому ученому улыбку силой в двадцать две золотых коронки. Это была женщина... впрочем, представьте себе Кармен в возрасте сорока пяти лет и перед вами возникнет Раймонда Панкратьевна. Она сдавала отгороженный от «зала» пенальчик не для денег, а «чтобы в доме был мужчина». Для денег Раймонда Панкратьевна стояла в павильоне «Пиво-воды» и стояла крепко. В доме у нее был полный достаток и одевалась она как полагается женщине, которая помнит о мужчинах.

Впрочем, мало ли откуда мог происходить достаток в доме немолодой женщины? Может, родители наследство оставили, может, покойный муж хорошо зарабатывал, Юрочка об этом не задумывался. И сейчас, вспомнив о подозрениях начальника Дольдика из бывших милиционеров, он только пренебрежительно усмехнулся:

— Чего она там может присвоить в своих «пиво-водах»? Газировки на рубль? Сиропчику на тройку? Блажит старик, а человек с высшим образованием должен выстаивать вечер в подворотне вместо того, чтобы с женой и сыном в парке гулять. Таких и вправду надо на пенсию вытуривать...

По ассоциации Юра вспомнил своего патрона. Вот уж ему-то, Юре, повезло как никому! Попался бы такой же вот, как Дольдику, надутый невежда, и прощай самостоятельная работа!

Сердце молодого ученого переполнилось таким избытком благодарности к патрону, что ему захотелось немедленно, сейчас же заняться своими поисками, окончить их, прославиться и, само собой, прославить своего учителя. Чувствуя нетерпеливый зуд в ладонях, Юра открыл роскошный книжный шкаф мебельной фирмы «Байкал» — первое свое приобретение для будущего семейного очага — и замер, неприятно изумленный. В шкафу был беспорядок.

Посторонний человек не заметил бы в Юрочкином шкафу никакого беспорядка. Посторонний! Но в их лаборатории аккуратность считалась непременным качеством научного работника. «Тот, кто неряшлив в быту, неряшлив в мелочах, неизбежно допустит небрежность и в научных опытах. Тот не ученый!» — не уставал внушать своим молодым коллегам профессор Ангарский. И Юра Водовозов настойчиво воспитывал в себе аккуратность. Каждая книга, каждая склянка с реактивами знали свое место и никогда не сдвигались даже на сантиметр в сторону. Сейчас в шкафу все было и там и не там. Фундаментальная книга «Химия и мы» стояла на той же полке, только на левой стороне, вместо правой. Первый том огромного труда «Бионика от первобытного мира до наших дней» втиснулся между вторым и третьим и даже... о мерзость! книжка «Стальной бой» — литературный опус самого́ уважаемого метра — небрежно сунута поверх остальных книг, словно какая-нибудь незначительная брошюра.

Юра гневно захлопнул дверцу шкафа и шагнул к окну, чтобы строго спросить Раймонду Панкратьевну, кто посмел рыться в его шкафу. Но что-то удержало его.

«Если бы кража!» — зловеще прозвучал в его ушах многозначительный Мишин возглас.

— Неужели? — Юрочка задохнулся от осенившей его догадки и осторожно из-за занавески посмотрел на хлопотавшую у своего белья Раймонду Панкратьевну. Молнией мелькнуло в его сознании воспоминание о какой-то разведчице, передававшей свои сообщения посредством вывешенного якобы на просушку белья. Болтавшиеся на веревке рубашки и трусики Раймонды Панкратьевны были как на подбор ярких цветов. А он-то, лопух, считал эту страсть к пестроте причудой молодящейся брюнетки. Эх, лопух, лопух... И Вадик этот, может, вовсе не Вадик, а какой-нибудь Дэн или Рой. Может быть, связной или даже резидент... в юности Юрочка прочел немало детективных романов, так что был по этой части подкован.

«Нет, нельзя ни о чем спрашивать, — приказал он себе. — Спугнешь! Надо следить, наблюдать!»

Он погладил себя по карману пиджака, где лежала записка с Мишиным телефоном... Впрочем, может, он еще не ушел, пойти рассказать. Надо посоветоваться, он же криминалист...

Глава III, в которой Раймонду Панкратьевну терзают сомнения и страсти

Не догадываясь о роковых подозрениях своего квартиранта, Раймонда Панкратьевна внесла в дом тазик с криминальными комбинашками и, беспечно напевая, начала готовить ужин. Прежде всего, был сооружен салат. О, какой это был салат! Народная поэзия свидетельствует, что влюбленная женщина поет как птичка. Александр Сергеевич Пушкин любовников счастливых узнавал по их глазам. В них-де сияет пламень томный, наслаждений знак нескромный. Великий исследователь женского сердца Оноре Бальзак подметил: пока кокетка наряжается для всех, она не опасна. Вот если она наряжается для одного — она способна размотать любое состояние.

Не оспаривая ценных наблюдений народной поэзии и указаний классиков, я хочу обратить внимание читателя на еще один признак пылкой женской любви — на приготовление салата для любимого. Женщина могла ненавидеть математику, а тем более, черчение, но посмотрите, какими правильными геометрическими фигурами нарезает она овощи и фрукты! А как художественно расположен в горке салата склонный к беспорядку зеленый горошек! С какой нежностью растирается яичный желток для соуса-провансаль! Вот что называется священнодействием во имя любви. Вот достойная жертва на алтарь ненасытного амура!

А Раймонда Панкратьевна еще водрузила наверху живописной горки гриб мухомор из вареного яйца с помидорной шляпкой и даже украсила красную шляпку точечками сметаны. Потому, что Раймонда Панкратьевна любила. Любила со страстью женщины, целых шесть месяцев лишенной нежных чувств.

Ох, это пылкое сердце пожилой Кармен! Не обладай Раймонда Панкратьевна трезвым, как у Ротшильда, рассудком, кто знает, куда бы завели ее нежные чувства? Но рассудок твердо стоял на страже. Он всегда знал, что чего стоит и как далеко можно идти на риск. Когда предпоследний квартирант техник Сережа нагло потребовал мотоцикл с коляской, Раймонда Панкратьевна без колебаний отказала ему от квартиры, хотя сердце ее обливалось кровью. Она страдала, как античная Медея и алешинская героиня вместе взятые. И утешить ее мог только новый квартирант.

С последним квартирантом, Юрой Водовозовым, Раймонду Панкратьевну постигла крупная неудача. Если бы Раймонда Панкратьевна была в курсе критических баталий о положительном герое в современной литературе, она бы закричала громким голосом: «Вот он, живой, всамделишный идеальный герой. Не пьет, не курит, скромно одевается, не водит шумных компаний, каждую свободную минуту отдает своей научной работе и даже радио слушает на полутонах. Ангел, а не молодой человек! Берите его скорее в свою литературу, потому что в жизни он ни к чему!»

Да, Раймонда Панкратьевна была практическим человеком и быстро установила, что для квартиранта еще не старой одинокой женщины Юра Водовозов непростительно безынициативен. И даже художественно выполненный салат — на первых порах Раймонда Панкратьевна приглашала его ужинать — не прибавлял Юрочке энтузиазма, а наоборот, повергал в уныние. Юрочка казнил себя горьким сознанием, что этот самый салат — будь у него однокомнатная секция с полукухней и совмещенным санузлом — могла бы приготовить для него несравненная Людочка.

Раймонда Панкратьевна истолковала Юрочкино уныние в обидном для него смысле, и совместные ужины прекратились. Тем больше яств и страсти досталось Вадику, которого бог послал многострадальной женщине совсем недавно. Этот Вадик, хотя на идеального героя не тянул, был парнем что надо: красив, молод и пока не жаден.

— Вот только уж очень выпить любит, — вздохнула Раймонда Панкратьевна. — Если бы не эта любовь к спиртному...

«Если бы не любовь к спиртному, никакой любви и не было бы», — трезво подсказал пылкому сердцу ротшильдовский рассудок. Раймонда Панкратьевна еще раз вздохнула и украсила стол большой бутылкой рислинга. — Все-таки, легкое вино!

Вадик пришел, как всегда, навеселе, но в хорошем настроении.

— Мамочка! — плотоядно причмокнул он, увидав скатерть-самобранку. — Живут же люди!

— Много ли надо двоим голубкам! — нежно пропела Раймонда Панкратьевна, готовая принять поцелуй и прочие дани восхищения. Она-то знала, сколько надо и на двоих и на одну.

Вадик пощекотал шелковыми усами смуглую шейку где-то между второй и третьей морщинками и, верный правилу не откладывать на завтра то, что можно съесть сегодня, утвердился за столом. Но рислинг он решительно отклонил.

— Изжога у меня от этих сухих вин. Нет ли у тебя коньячку, Раечка? — И еще раз чмокнул, теперь уж в крупнопористую щечку.

Раймонда Панкратьевна не устояла и выдала полбутылки коньяку.

— Ого, мамочка, — с шутливой ревностью погрозил ей пальцем Вадик. — С кем это ты выпивала без меня?

— С кем же мне еще выпивать? — кокетливо повела костлявым плечиком Раймонда Панкратьевна.

— Уж я б такую прелесть не оставил тосковать. Я бы допил, — молодецки приосанился Вадик и вдруг догадался:

— То-то квартирант твой на меня сейчас смотрел, как тигра какая. Ревнует, значит. Смотри, какая ты у меня огнеопасная, мамочка!

Однако, опрокинув рюмку, Вадик некоторое время сидел удивленно раскрыв глаза, а затем не в шутку рассердился:

— Ну уж, эти штучки ты оставь для своих алкоголиков, дорогая.

— Какие штучки? — всполошилась Раймонда Панкратьевна и посмотрела бутылку на свет.

— Не прикидывайся! — негодовал Вадик. — Я еще не так пьян, чтоб воду лакать!

Раймонда Панкратьевна метнула испуганный взгляд на дверь Юрочкиной комнаты и кинулась к буфету.

Непочатая бутылка азербайджанского марочного коньяку успокоила Вадика, а после третьей рюмки он даже смог подвести под плутни Раймонды Панкратьевны теоретическую базу.

— Ты не думай, Раечка, я тебя не осуждаю. Нет, — глубокомысленно рассуждал он, тыкая сигарету в художественный салат. — Алкоголик этот, он меры не знает. Ему, свинье, уже давно довольно, а он еще просит, куражится, подлая душа...

— Да я газировкой торгую, — оглядываясь то на раскрытое окно, то на Юрочкину дверь, протестовала Раймонда Панкратьевна, но Вадика было не остановить.

— А может, ему эти сто грамм — смерть, а? — пьяно спрашивал он Раймонду и выводил убежденно:

— Ты, мамочка, им жизнь спасаешь! Ихние дети тебя благодарить должны, — и уже вполне бескорыстно, хотя и не столь успешно, пытался поцеловать жесткую шейку.

Роскошная ночь дышала поэзией. Раймонда Панкратьевна увела разомлевшего Вадика в спальню, еще раз понюхала оставшуюся в бутылке жидкость и метнулась в комнату квартиранта. Но книжный шкаф фирмы «Байкал» оказался замкнутым. «Почему?» — спросила себя Раймонда Панкратьевна и, не найдя ответа, остановилась в нерешительности.

Павильон «Пиво-воды», в котором крепко стояла Раймонда Панкратьевна, призван был удовлетворять граждан прохладительными напитками. Алчущих более крепкой влаги она удовлетворяла, так сказать, от себя. При этом, как верно заметил Вадик, ревностно оберегала здоровье клиентов, особенно если человек хватил лишку. В таких случаях она выставляла разведенное вино. Нет, Раймонда Панкратьевна не была столь наивной, чтобы рассчитывать на благодарность своих неразумных клиентов, а тем более их детей. Но и подвоха с их стороны не опасалась. Алчущие, если и догадывались о ее плутнях, не очень обижались. Во-первых, у Раймонды Панкратьевны спиртное отпускалось в любой час дня, во-вторых, не обязательно за наличные. Под залог хороших вещей, а надежным людям в кредит, тоже отпускалось. И клиенты это ценили.

Но был еще ОБХСС, и на взаимопонимание в этой организации Раймонда Панкратьевна не рассчитывала. Молодой человек, третий день дежуривший в воротах углового дома, где, как она знала, и девушки-то ни одной не живет, не на шутку ее встревожил. А вчера, когда Миша Дольдик неосторожно прошел мимо окон, она и вовсе потеряла голову: впопыхах и кое-как собрала свою лабораторию и сунула в книжный шкаф положительного квартиранта. Верно, как только Миша водворился на свое место в воротах, она все извлекла, но почему же в бутылке, где полагалось быть коньяку, оказалась какая-то несуразная жидкость? Значит, коньяк остался в шкафу? С какой стати Юрочка начал от нее запираться?

Раймонда Панкратьевна с сомнением посмотрела на злополучную бутылку с непонятной влагой и уже решилась отомкнуть шкаф своим ключом, но в сенях послышались шаги, и она сочла за лучшее скрыться в спальне. Однако в ту ночь любовь так и не заглянула в спальню Раймонды. Миша Дольдик с четкой надписью ОБХСС по сияющему нимбу до утра витал над постелью Раймонды и она, рыдая, клялась ему никогда, никогда больше...

Глава IV, в которой Верещакин ходит с «бегунком» и спотыкается на тринадцатом пункте

Вам, дорогой читатель, возможно, доверено распоряжаться государственными миллионами, направлять их по своему усмотрению туда или сюда. А может, вы внештатный инспектор комитета народного контроля. Или депутат — неважно! Перед лицом бухгалтерии все люди равны — им нет доверия! И если вам по какому-то случаю надо получить расчет — принесите сначала справку, что вы не жулик. Нет, конечно, там, в этой справке так прямо не написано. Там вежливо и туманно написано «обходной лист», но суть дела от этого не меняется.

Пусть все ваши сослуживцы от директора до курьера-уборщицы знают вас за солидного, семейного человека. Пусть главный бухгалтер даже выпивал на вашем новоселье. Но докажите подписью и штампом, что вы не зажилили казенной простыни из общежития. И даже инвалид об одной ноге обязан представить справку, что за ним не числится месткомовской хоккейной клюшки. И домкрата из инструменталки. И шредеровского рояля из клуба. И... Но что же это я. Кто не знает обходного листа, в просторечии «бегунка»? Кто с ним не бегал? Потому что ходить с этим документом нормальным человеческим шагом невозможно. Нервы не выдерживают. Ведь вы для чего-то уволились, правда? Или вам надо срочно приступить к новой работе, или уехать отдыхать, или душа ваша жаждет побыстрее расстаться с коллективом, где вас не поняли.

Верещакин увольнялся не в первый раз, но человек забывчив. А то бы не стал он, уходя, легкомысленно напевать про моряка, который, на загляденье девчонкам, только что сошел на берег. Он бы чего-нибудь другое запел. «Эх, дороги...», например, или «Зачем ты меня, мама, родила?..»

Два общежития треста «Стройремонтнедоделка» помещались в разных концах города. Один комендант ушел с домовой книгой в паспортный стол — пришлось заходить к нему два раза. Второго водила по комнатам санитарная комиссия — его Верещании прождал всего час. Получив отметки, он от души возблагодарил господа бога и ЖКО за то, что третьего общежития так и не открыли, несмотря на требования строителей.

В инструментальной Верещакина, как служащего из конторы, долго не держали. В комсомольском комитете тоже обошлись хорошо, но в технической библиотеке вышла заминка.

— Книги редкие. Я за них не возьму денег, — строго глянув на пустые руки Верещакина, сказала старушка библиотекарша и взволнованно поправила сползавшие очки.

— Какие книги, — возмутился Верещакин. — Я никогда книг не читал!

— А это что? — язвительно спросила библиотекарша и протянула ему раскрытый формуляр.

А. П. Прокофьев «Теория сооружения» — растерянно прочел Верещакин, а старушка назидательно ткнула пальцем в год издания:

— Такую книгу во всем городе не найдешь, а я вам спишу. Как же! Да я за нее в десятикратном не возьму. Хоть в постройком^[2] идите...

Верещакин обалдело поморгал глазами, но вдруг догадался:

— Да это же Верещагин! Верещагин, понимаете? Через «ге», а я через «ка», — и торжествующе ткнул пальцем в свою фамилию на «бегунке».

— Мало ли как в бухгалтерии напишут! — не сдавалась библиотекарша. — Тут на днях у меня инженер один с высшим образованием «Войну и мир» Константина Симонова спрашивал. А в бухгалтерии что? Семилетку кончали или нет, еще неизвестно...

— Да ведь тут написано Верещагин К. С., а я Верещакин Н. Д., Николай Дормидонтович я, понимаете? Это Верещагин К. С. ваши книги зажулил. А я, слава богу, книг в руки не беру.

Старушка с недоверием посмотрела на Верещакина и потребовала паспорт. Только убедившись, что перед ней действительно стоит Верещакин Николай Дормидонтович, рождения 1920 года, никогда ничего не читавший, она сделала отметку в листке, но при этом как-то странно хихикнула, смерила Верещакина с головы до ног.

— Как же это вы так умудрились?

— Что как? — Верещакин лихорадочно оглядел свой костюм: уж не оскандалился ли чем.

— Как же вы так живете? — уточнила библиотекарша. — Книг не читаете... Я думаю, таких людей надо в музейные витрины ставить...

— Вы не имеете права! Я в постройком жаловаться буду, — пискнул вконец деморализованный Верещакин.

Трестовский завхоз Иван Никитич слыл человеком обстоятельным. Инвентарные номера нацарапывались даже на донышках графинов, а карандаш у него можно было получить не иначе, как по специальной заявке заведующего отделом. Обходной лист Верещакина он прочел от начала до конца, для верности водя пальцем по строчкам.

— Тут у нас на прошлой неделе арифмометр поперли. Часом не вы... — он склонился к нижнему ящику стола и не видел позеленевшего лица Верещакина.

— ...часом, не вы за него расписывались, — выпростав из ящика толстую конторскую книгу, докончил Иван Никитич.

Слабая грудь Верещакина пришла в движение, но звука не получилось. Звук пришел позднее, как на заре звукового кино, неузнаваемо измененный.

— Нет, не расписывался! — радостно прохрипел Верещакин. Дальше все пошло как в современном кино: чисто, но многословно: — Это в сметном отделе арифмометры. Снабженцам арифмометры не положены! К чему нам арифмометры?

Иван Никитич пренебрег логическими построениями Верещакина и долго еще водил пальцем по строчкам многочисленных инвентарных и алфавитных книг... Потом набрал номер главного бухгалтера.

— Рогдай Абрамович, вот тут Верещакин из техснаба с обходным пришел, а мы еще не выяснили, за кем тот арифмометр числится... Говорите, техснаба не касается? А если не найдем, кто расписывался? Так, говорите, подписать? А если...

Видимо, Рогдай Абрамович бросил трубку, потому что Иван Никитич с неудовольствием пожевал губами и нерешительно, то и дело подозрительно поглядывая на притихшего Верещакина, запечатлел свою подпись на соответствующей строке.

Но самый сильный удар нанес Верещакину друг Пашка. С другом Пашкой — заведующим материальным складом — была выпита не одна бутылка как в павильоне Раймонды Панкратьевны, так и в располагающей полутьме складского помещения. Друг Пашка, в подпитии клявшийся пойти за Верещакиным в огонь и в воду, завидев «бегунок», явно заскучал:

— Понимаешь, друг, у меня все документы бухгалтерия на проверку взяла... Ты зайди завтра...

— Паша! — потерянно ахнул Верещакин. — Когда же я на складе чего брал? Мы же с тобой...

— Да разве я что говорю? — по-коровьи вздохнул Пашка и возмущенно стукнул кулаком в пухлую грудь. — Порядок такой, дорогуша...

— Эх ты, друг! — уничтожающе протянул Верещакин и уже повернулся уходить, но человек никогда не знает, где найдет и где потеряет.

— Вот завтра с бухгалтерией выверю все и отмечу. Без всякой волокиты отмечу... — строчил вслед Верещакину Пашка.

— Что это вы с ним в бухгалтерии выверять собираетесь? — появляясь в дверях, строго спросил начальник техснаба Однобоков. — Кто вам разрешил отпускать материалы частным лицам?

— Ни грамма! И понятия такого не имею, Матвей Ильич, — по стойке смирно вытянулся перед ним Пашка.

— Так в чем же дело? При чем тут бухгалтерия?

— Да ведь... как говорится, семь раз проверь, один раз отметь...

К тому времени, когда двенадцать подписей и штампов неопровержимо засвидетельствовали кристальную чистоту Верещакина, сам он имел вид великомученика, вполне готового живым вознестись в рай. Вознесение задерживала только незаполненная тринадцатая строка. Недоставало подписи председателя кассы взаимопомощи. Отправляясь за этой последней отметкой на второй прорабский участок, Верещакин даже выпил для храбрости. Чего хорошего можно ждать от проклятого тринадцатого пункта, если вполне благополучные номера чуть душу не вынули!

И тринадцатый пункт себя не посрамил — таки застопорил дело. На строительной площадке второго прорабского участка царила зловещая тишина. Ни скрежета экскаваторного ковша, ни посвистывания подъемного крана, ни забористых словечек бойких подносчиц материалов. У ворот Верещакина встретила разговорчивая табельщица.

— Вам Шароглазова? А он в отгуле! — радостно сообщила она.

— В каком отгуле? — возмутился Верещакин.

— А в прошлый-то месяц мы без выходных авралили! — еще радостнее объяснила табельщица. — Полугодовой жали!

— Где же мне теперь его искать? — Верещакин без сил опустился на скамейку против обреченного на слом особняка.

— А где же его найдешь? — пожала плечами табельщица. — Может, на рыбалке, а может, по ягоды уехал. В отгуле человек!

Судьба жестоко наказала Верещакина за веселые песенки и легкомысленную браваду. Не было сил подняться со скамьи, даже подумать, что делать дальше, не было сил. Придумал же кто-то эти кассы взаимопомощи! Всю жизнь вноси взносы, а чуть возьмешь — сейчас же отдай. Нет, лично он, Верещакин, всяких там взносов по возможности избегал. Но убеждать в этом бухгалтерию бесполезно. Верещакин тяжко вздохнул и вдруг замер, пораженный. Некоторое время он сидел, боясь шелохнуться, пристально уставившись в одну точку. Так сидят мнительные сердечники в ожидании инфаркта. Но если бы кто заглянул сейчас в его глаза, только что опустошенные и тусклые, он поразился бы их лихорадочному, острому блеску. Напряженная работа мысли так и кипела в них.

— Так, так! А как ты за это возьмешься, Николай Дормидонтович? — через некоторое время вслух спросил он себя и резко поднялся со скамейки.

— С умом, дорогой товарищ, надо. С умом, — посоветовал он себе и, задумчиво обойдя строительную площадку, снова остановился у обреченного на снос особнячка. Строение доживало последние дни. Кровля, несомненно, укрывала уже чей-нибудь индивидуальный гаражик, полы и оконные рамы тоже были выдраны. Снять стропила и двинуть бульдозером стены. И строительная площадка под большой дом будет свободна. Не случись этого самого отгула, быть может, и... Но тут Верещакин оборвал праздные размышления и деловито шагнул к табельщице:

— Кочемасов тут?

— В прорабской. Наряды закрывает, — показала табельщица на дощатое временное сооружение и с любопытством посмотрела вслед Верещакину. Нет, уж он ничем не напоминал давешнего неудачника, малодушно опускающего руки перед неодолимым препятствием. В прорабскую шагал деловой и даже молодцеватый человек.

А через десять минут любопытная табельщица увидела, как Верещакин и Кочемасов, дружелюбно беседуя, проследовали в гостеприимный павильон Раймонды Панкратьевны.

— Ну какой смысл сейчас рыть котлован, когда с ноября зимние пойдут. Что, у тебя другой работы нету? — проникновенно спрашивал Верещакин, заглядывая в лицо прораба, и сам себе отвечал: — Никакого смысла нету.

— Так график же... — слабо возражал Кочемасов. Он только год назад окончил институт и еще не умел выгадывать.

— У всех график! — пренебрежительно махнул рукой Верещакин. — У всех график, а видал ты, чтоб котлованы летом копали?

Видал ли это Кочемасов, табельщица слушать не стала. Кто же в наше время не знает, что земляные работы выгоднее всего вести зимой перфоратором или с помощью оттаивания грунта, что инженерные коммуникации, разные там водопроводы, телефонные кабели, теплотрассы прокладываются после того, как настелен асфальт, что ванны, пучки половой рейки и другие громоздкие предметы подаются в оконные проемы после застекления рам.

Глава V, где Людочканаблюдает чудеса, а Роберт Ромашкин только хитрость

Девушки любят мечтать. Их никогда не устраивает то, что есть, и хотелось бы добавить к этому имеющемуся что-нибудь необыкновенное. Мечтала и Людочка. Если бы верному и открытому Юре Водовозову чуточку яркости и мужской настойчивости Роберта Ромашкина, да еще его мотороллер «Тула», ах, какой получился бы идеальный молодой человек! Какие романтические прогулки можно бы с ним совершать! Она живо представляла себе, как свистел бы в ушах у нее шалый ветер, как летел бы за ней золотистый «конский хвост» и как все встречные девушки завидовали бы ее счастью.

С Робертом Ромашкиным Люда ездить не решалась. У него этой самой мужской настойчивости было, пожалуй, слишком. Нет, она бы никому не созналась в своей нерешительности. Вот еще! Мещанство какое! Девчонкам из общежития Люда говорила, что катается и целуется напропалую. А на самом деле... Но сегодня она решилась. Юра дуется, даже не звонит сколько уже дней. Так пусть пеняет на себя. Не один он свет в окошке и она не в поле отсевок. Бегать ни за кем не станет!

Людочка надела свое лучшее платье, набелила вишневые губы самопроявляющейся помадой и синим карандашом кинула под глазами нездоровые тени. Вооружившись до полной неотразимости, Людочка дождалась, когда в управлении дороги кончился рабочий день, и совершенно случайно встретила Роберта. Он был утомленный, интересно бледный, но мгновенно вспыхнул радостью и ноздри его хищно раздулись. Он полагал, что женщинам это нравится. Встрече Роберт явно обрадовался. Позвонил из автомата домой, чтоб не ждали обедать, весело предложил, не спуская с нее красивых коровьих глаз:

— Махнем на водную станцию, девочка? Там ресторашка есть. Перекусим, и на лодочке в голубую даль. Подходит?

— Подходит, — покорно согласилась Люда и не решилась сбросить с плеч его мужественную, потную руку. Она сегодня будет уступчивей, зато узнает наверняка — да или нет...

— Тебя где-то не видать. Я думал, осколки^[3] домой вызвали, — довольный собой, Людой и предстоящим времяпровождением нежнейшим баритоном ворковал Роберт.

— У меня же дипломная практика, — ответила Люда, безуспешно стараясь совместить несовместимое, быть уступчивой и неприступной.

— Ах, практика, — неизвестно чему засмеялся Роберт и плотнее притянул к себе ускользающую девушку. — А корочки у тебя — блеск!

— Правда? — обрадовалась Люда.

— Умереть можно, — искренне заверил Роберт. — Потрясающие.

Умереть от новых корочек, в просторечии туфель на гвоздиках, Люда и вправду могла. Она истратила на них всю стипендию и добавку из дома. А Юра даже не заметил. Смотрит, как на икону, а что у девушки на ногах — хоть тапочки! Вот Роберт, этот настоящий мужчина. Ничего не пропустит...

Настоящий мужчина и в самом деле не собирался ничего пропускать. Рука его скользнула с плеча на Людочкину талию и потянулась дальше. Оставаться уступчиво-неприступной стало совсем невозможно. К счастью, водная станция была близехонько от управления дороги. Не рискуя показаться старомодной, Люда рванулась вперед, якобы к воде, и воскликнула с преувеличенным восторгом:

— Как здесь хорошо! Воздух-то какой!

В ресторане Люда снова вспомнила о своем решении быть уступчивой, покорно выпила две рюмки коньяку и половину бокала рислинга. Пока Роберт с яростью растущего кабанчика уничтожал суп харчо, Люда с любопытством огляделась вокруг. Она еще ни разу не была в ресторане. Оказывается, ничего особенного. Просто чистенькая столовая и ничего больше. Хотя, еще очень рано. По вечерам вон на той эстраде, наверное, играет джаз. Возможно, и певица в декольте, как в кино. А публика танцует... После катания надо будет вернуться сюда и потанцевать. Это, наверное, очень здорово — танцевать между столиками, чтобы незнакомые мужчины заглядывались на твою фигуру. Вот когда Роберт поймет, что нельзя упускать такую девушку.

Люда еще раз окинула взглядом зал и вздохнула разочарованно. На данный момент незнакомых мужчин имелось двое. За спиной Роберта обедала, видимо, семья. При жене и теще не заглядишься и на Бриджид Бардо... Люда перевела взгляд на другой столик. Там расправлялся с бутылкой коньяка немолодой, скромно одетый дядечка. Этот тоже...

Но дядечка вдруг отсалютовал Люде рюмкой и радостно улыбнулся. Это был Верещакин. Тринадцатый, последний пункт его «бегунка» оставался незаполненным, но теперь это его почему-то не угнетало. Он был явно доволен жизнью и даже прожигал ее в ресторане и ловил взгляды женщин.

Люда тоже улыбнулась. Дядечка показался ей забавным.

— За ваше здоровье, очаровательная! — польщенный вниманием девушки, пророкотал Верещакин несколько громче, чем следовало в пустом тихом зале.

Роберт скосил глаза и пренебрежительно усмехнулся — таких он мог не опасаться. В пику ему Люда еще приветливее улыбнулась забавному дядечке и тоже подняла бокал. Что он о себе воображает, этот Роберт! Выпитое вино придало ей смелости и она сказала кокетливо:

— Знаешь, а Юра Водовозов, помнишь тот, из научно-исследовательского, сделал мне предложение.

Роберт отодвинул тарелку и внимательно посмотрел на Люду. Оставлять такое сообщение без внимания было рискованно. Может обидеться, не поехать кататься. Вот уж некстати... Придется спасать операцию! Вслух он сказал, придав своим коровьим глазам посильное количество грусти:

— Я думал, девочка, у нас вполне серьезно с тобой...

— Но я же ничего ему не обещала, — напропалую кокетничала Люда.

— Тогда зачем рассказываешь мне об этом? — Роберт мгновенно вжился в роль оскорбленного рыцаря и роль эта ему понравилась. У него даже металл благородного негодования зазвенел в голосе и лицо исказила гримаса страдания. Его, как настоящего артиста, несло вдохновение, и несло уже чуть дальше, чем следовало.

— Вчера только предков своих подготовил, обручальное кольцо купил, а выходит, поспешил.

Люда молчала, обреченно, как суслик на питона, глядя на своего красивого кавалера.

«Что я наделала!» — было написано на ее побледневшем личике.

— Выходит, поспешил, — со значением повторил Роберт.

— И здорово, видать, спешил, — на весь зал посочувствовал Роберту Верещакин. — Второпях и кольцо обручальное мужское купил вместо девичьего. — Его обидело, что девушка больше не обращает на него внимания.

Роберт вздрогнул и быстро глянул на соседа.

— Пойдем на воздух, Люда. Терпеть не могу пьяных, — поднимаясь из-за стола, сказал он Люде. Ах, лучше бы он не говорил этих слов, глупый Роберт. Верещакин мог стерпеть что угодно, только не обвинение в пьянстве.

— А я не люблю, которые девушек обманывают, — тоже поднимаясь, загремел он. — Ты лови такую же моральную тварь, как сам, а девушек не трогай, если...

— Пятнадцать суток захотел схлопотать? Так я помогу... — не очень убежденно обещал Роберт, с раздражением наблюдая, как бесстрастная официантка отсчитывает сдачу.

— Только попробуй! Больше меня схлопочешь, — бушевал в правом своем гневе Верещакин.

Подхваченная под руку Людочка, выходя, то и дело оглядывалась на возмущенного дядечку.

— Кто бы мог подумать, такой добродушный с виду...

— Не обращай внимания. Банальный пьянчуга, — по-гусиному шипел ей в ухо Роберт. — Вечером таких выбрасывают из ресторана как щенят, а сейчас, видишь, даже швейцара нет.

При желании статный Роберт мог и без помощи швейцара выбросить на улицу своего тщедушного противника, но связываться с ним явно не входило в его расчеты. Людочка почуяла неладное. Она была достойной дочерью Евы и не могла уйти, не коснувшись тайны. У самого причала Люда резко остановилась.

— Слушай, я там на столике носовой платок забыла! — и побежала в ресторан, не обращая внимания на сердитые протесты Роберта.

В ресторане снова было спокойно. Степенная семья очень дружно и очень неодобрительно посмотрела на вбежавшую Люду. Дядечка, благодушно просивший официантку не беспокоиться о сдаче, наоборот, весь просиял. Но Людочке было не до улыбок. С разбегу остановившись у его стола, она спросила строго:

— Вы что, знаете Ромашкина? Он ваш сосед?

— Какого еще Ромашкина? — неподдельно удивился Верещакин.

— Ну, спутника моего, — нетерпеливо уточнила девушка. — Вы что, сами видели у него обручальное кольцо? Когда? — схватившись за спинку стула, она вся подалась вперед, ожидая объяснений.

— Очаровательная! — Верещакин поднялся, стараясь держаться перпендикулярно полу, и галантно подвинул Людочке стул.

— Садитесь, очаровательная. Я вашего Ромашкина в первый раз вижу, но сразу угадал — стервец! Плюньте на этого женатика...

— В первый раз человека видите, а клевещете! Как не стыдно! — гневно бросила Люда и хотела уйти, но Верещакин удержал ее за руку.

— Кольцо у него в пистончике, если хотите знать. — Нет, он явно не хотел падать в глазах девушки и даже на ногах стал тверже и продолжал с видом оскорбленного достоинства: — Вот здесь, извините за нескромность, в этом самом карманчике... — на своих брюках показал он местонахождение обличающего кольца. — Специально, пижон, от девушек прячет...

Людочка всхлипнула. И на такого прохвоста она собиралась променять своего верного Юру! Ну, нет!

Роберт уже получил лодку и нетерпеливо побрякивал цепью. Но Люда словно и не замечала его недовольства. Она шла медленно, твердо и неотвратимо, как судьба. Властно сказала, смерив Роберта уничтожающим взглядом:

— Что у тебя в этом карманчике, Роберт?

— Садись скорее! Слушаешь разных сумасшедших. — Роберт с преувеличенным старанием придерживал лодку на спокойной воде.

— Покажи, что у тебя в пистончике, или я никуда не поеду, — громко повторила Люда.

— Что ты кричишь, дурная? На нас уже смотрят, — по-гусиному зашипел Роберт и попытался толкнуть девушку в лодку. Люда отбросила его руку и, не оглядываясь, пошла от причала. Туфли на гвоздиках, умопомрачительные корочки, они стучали сейчас по гробовой доске. Любовь умерла. Роберт ясно понял это.

— Поедете, гражданин? А то эвон сколько народу лодок ждет, — спросил лодочник.

Роберт с досадой бросил ему на руки жалобно звякнувшую цепь и злобно глянул в сторону ресторана. Постоял в раздумье, потом достал из кармана толстое, граммов на десять обручальное кольцо и подбросил его на ладони.

— Ну, погоди, дорогуша! Шпионов за мной подсылать! Ну, погоди, — вслух пригрозил он и, сунув кольцо обратно в карманчик, пошел по набережной с видом несколько обиженным, но неунывающим.

Глава VI, в которой Миша Дольдик выходит на новое дело, но ему мешает бюрократизм

В тот роскошный летний вечер Юра Водовозов не нашел своего друга на посту и не смог дозвониться до него по телефону. Разговор состоялся только на третий день утром в тенистом скверике напротив управления охраны общественного порядка, которое раньше называлось хорошим словом милиция. Миша только что сдал ночное дежурство, устал, проголодался и очень хотел спать, а впереди ему предстояло еще совещание у полковника Пустынина. Но Юра так настойчиво просил о разговоре, что откладывать его было бы свинством.

— Может, она романчик почитать искала, — зевая и поеживаясь, предположил Миша, выслушав взволнованный рассказ товарища о диверсии в его книжном шкафу.

— У меня там только специальная литература. У меня для романчиков полка есть, — с достоинством объяснил молодой ученый.

— Откуда ей знать, где что лежит, — скучным голосом возразил Миша. Он пока не видел в этой истории ничего для себя интересного. Но Юра держался своей линии:

— Такие тяжелые тома ворочала! Сразу ведь видно, что не романчики.

Чистый лоб будущего майора Пронина прорезала глубокая складка.

— Тогда что же? Что, по-твоему, могло заинтересовать ее в твоем книжном шкафу?

Юра вспыхнул, побледнел и беспокойно посмотрел на приятеля.

— Ты никому не расскажешь?

— Что за вопрос? — обиделся Миша Дольдик. — Уж если и мы, криминалисты, начнем болтать...

— Конечно, конечно, это я так... — поспешно согласился Юра и наклонился ближе к приятелю. — Ты понимаешь, я параллельно с работой нашей лаборатории веду свою личную тему. — Юра опять вспыхнул, залился краской и пояснил: — Нет, ты не думай, я не в ущерб институту, а после работы...

— Ну, ну, понимаю, — снисходительно ободрил его Дольдик. Он и сам любил после работы заняться, как он называл, «творчеством».

— Ну вот, ну вот, — кивнул головой Юра. — Меня сейчас интересует проблема... — он замялся, не зная, как популярнее объяснить невежественному юристу азы высокой науки.

— Понимаешь, современный человек многое утратил в области чувств. Мы видим, слышим, обоняем хуже, чем какая-нибудь муха...

— Уж и муха, — недоверчиво усмехнулся снова заскучавший Дольдик. Разговор уходил куда-то в сторону от интересовавшей его темы.

— Конечно, хуже мухи. Это доказано! — поспешно отмахнулся от безграмотного возражения молодой ученый. — Муха или пчела за десять километров запах слышит, а мы?

Миша проводил глазами стройную девушку в модных брючках и вздохнул безнадежно.

— Что толку запахи слышать? От другого пьянчуги-шофера за версту разит, а пока ты его на экспертизу не отправил, считай трезвым.

— Как это что толку? — обиделся биолог, лихорадочно подыскивая в уме понятные невежде-юристу доказательства. — Ты, скажем, ищешь украденные продукты...

— Продукты теперь не воруют, — авторитетно перебил Миша, — а деньги, как сказал римский император Веспассиан, — не пахнут, — он любил блеснуть эрудицией.

— Но их можно увидеть. Мой эликсир должен не только вернуть человеку утраченные способности, но и во многом обострить их. Человек должен стать действительным царем природы...

— Ну и чего ты достиг в этой области? — вернул воспарившего ученого на скудную землю уставший от абстрактных разговоров юрист.

— Поиски пока не закончены, — сознался Юра, — но теперь мне уже ясно, в каком направлении нужно идти.

— А Раймонда тут при чем?

— Видишь ли, я все расчеты и реактивы держу дома... — смутился молодой ученый. — В лаборатории могут наткнуться...

— И увести открытие! — догадался криминалист.

— Нет, не это... — Юра в замешательстве сжал похолодевшие пальцы. Он был застенчив, боялся насмешек, розыгрышей и вообще преждевременной огласки, но Миша мог расценить это как неуверенность в своих силах, мог потерять интерес к защите его открытия. Юристы, разве они понимают, что в науке поспешные выводы недопустимы? Юра сказал первое, что пришло в голову:

— Лаборатория у нас секретная, по вечерам ее опечатывают. Вот и приходится дома работать.

— О! — заинтересовался Миша. — Если секретная, то конечно. А эта молодящаяся дама воспользовалась твоим эликсиром... — опять очень удачно догадался он.

— Да нет, для себя ей вряд ли это нужно, — усомнился ученый. — Но ты знаешь, каждое научное открытие до поры является государственной тайной и за такими тайнами очень охотятся иностранные разведки. Мы все подписку давали о неразглашении...

— И ты думаешь, Раймонда... — заблестевшими глазами впился в товарища Миша Дольдик.

— Скорее всего не она, а Вадик этот, — нерешительно поправил Юра. — Кто его знает... молодой, а путается с пожилой женщиной. Странно все это...

— Ты думаешь! — Дольдик вскочил и нервно прошел по дорожке.

— Разве этого не может быть? — робко спросил Юра. Яркий блеск в глазах приятеля он ошибочно принял за насмешку.

— Почему не может быть? Очень даже может быть, — заверил Миша и, снова опустившись на скамейку, заговорил убежденно. — Я все время чувствовал, что эта Раймонда тонкая штучка. Но в таком случае мы от банального хищения соцсобственности выходим на экономический шпионаж, на семьдесят четвертую статью, а это... — Миша взволнованно потянул носом чистый утренний воздух и надолго замолчал.

— Ты не хочешь за него браться? — по-своему истолковал Мишино молчание Водовозов.

— Не в этом дело! — Миша досадливым жестом отправил на затылок красивую свою фуражку и погладил напряженно мыслящий лоб. — Эту статью мы не ведем, не наша компетенция. С этой статьей тебе надо...

— Понимаю, — тихо ответил Юра, подавленный необходимостью еще кому-то рассказывать о своих научных поисках и пока недоказанных открытиях. — Я думал...

— Слушай сюда, — внезапно решился Дольдик. — Пока ты будешь добиваться приема в органах, эти типы скроются.

— Конечно, — согласился Юра.

— А кто нам мешает проявить инициативу?

Юра не знал, можно или нельзя проявлять инициативу в таких вопросах, и промолчал, но Дольдик и не нуждался в его поддержке. Он весь горел решимостью применить наконец те последние достижения криминалистики, которые так упорно и твердолобо мешал ему применять начальник из бывших милиционеров. И следа давешней усталости и скуки не было теперь в его облике. Даже голос окреп и фразы сами собой отливались в классическую чеканную форму.

— Раймонда дома?

— Нет, она в своем павильоне до девяти стоять будет.

— А Вадик?

— Он без нее не приходит. — Юра мигом проникся решимостью товарища и отвечал по-военному четко.

— Отлично! Пойдем! — скомандовал Миша. Юрочка послушно поднялся, полный уважения и готовности помочь товарищу в его опасной работе. Но Дольдик внезапно остановился:

— Мне в этой форме, — он снял и снова бросил на голову красивую свою фуражку, — появляться в Бытовом тупике строжайше запрещено. Я заскочу домой, переоденусь, а ты мне подай какой-нибудь знак, что в доме никого нет.

— Я выставлю на окно лампу, — обрадовался Юрочка.

— Лампу днем? — с сомнением протянул Дольдик.

— Да, правильно, лампа не подходит. Я вазу с цветами поставлю, а если что неладно, встречу тебя на углу.

Через час в тихом домике с голубыми ставнями началась погоня за хитрым и опасным врагом. Да, Мише Дольдику досталась нелегкая задача. В действительности ли Раймонда Панкратьевна панически боялась инфекции или специально держала квартиру в такой идеальной чистоте, чтобы сразу заметить в ней постороннее вторжение, раздумывать было некогда. Миша сразу понял, что тут от него потребуется ювелирная работа. Это не вертеп какой-нибудь запущенный ворошить, тут ходи да оглядывайся. Он велел Юре оставаться в кухне, а сам снял ботинки и в одних носках ринулся навстречу опасностям. Прежде, чем подступиться к чему-нибудь, будущий майор Пронин долго стоял, запоминая местоположение безделушек на серванте или склянок на туалетном столике. Но при всей тщательности обыска, ничего интересного не попадалось. Правда, в квартире было многовато спиртного. Бутылки с водкой, коньяком и другими винами стояли в подполье, в серванте, в кухонном шкафу и в тумбочке у кровати, но при внимательном исследовании все они оказались отечественного и даже местного розлива, опечатаны советскими заводскими печатями.

Углядеть в этом состав преступления было мудрено. Кому возбраняется делать для себя посильные запасы спиртного? Это не сахар, не мука, не самогон, наконец... Дольдик приустал и вся эта затея с тайным обыском стала казаться ему никчемной. Сказывалось ночное дежурство и пренебрежение завтраком. Он уже хотел все бросить, как вдруг в ящике бельевого шкафа обнаружил большой, кубиков на десять медицинский шприц.

— Она не морфинистка, эта Раймонда? — обернувшись к молчаливо стоящему Водовозову, спросил Миша.

— Кто ее знает, — уклончиво ответил тот, но при виде огромного шприца в нем взбунтовался биолог:

— Такими дозами разве слонов усыплять....

Миша тщательно обнюхал шприц, но ничего определенного не уловил. Не помогло и высоконаучное обоняние Юры.

— Вот когда пригодился бы твой эликсир! — вспомнил Миша. — Понюхал, определил и в лабораторию носить не надо. — Он знал, что уносить шприц из квартиры рискованно.

— Можно попробовать. Эликсир у меня здесь, — нерешительно предложил Юрочка.

— А он быстро действует?

Юра ответил не сразу.

— Можно побольше выпить...

— А ты меня не отравишь? — пошутил Миша.

Молодой ученый вспыхнул от возмущения:

— Абсолютно безвредные ингредиенты!

— Давай! — решительно скомандовал Миша.

Водовозов ушел в свою комнату и вынес бутылку, до половины налитую коричневой, прозрачной влагой. Он взял в кухне граненый стакан, налил его на одну треть, подумал и, долив до половины, подал другу.

— Глотай разом. Он довольно противный.

Миша проглотил, удивился, понюхал стакан:

— По-моему, коньяк. Довольно приятный.

— Тебе показалось! — Юрочка вырвал у Миши стакан, понюхал, взболтнул содержимое бутылки и взял на язык. Сомнений не было. Обыкновенный коньяк молдавского производства.

— Опоздали, — прошептал побледневший ученый и без сил опустился на табуретку. — Они нас опередили.

— Ты думаешь, они подменили эликсир?

— Я не покупал коньяка! У меня не было коньяка, — в отчаянии закричал Юрочка. — Они украли мой эликсир, а чтобы я не заметил, подсунули эту проклятую бутылку. Мне бы третьего дня попробовать, а я...

— Они от нас не уйдут! — заверил его Дольдик. Наконец-то ему попалось настоящее дело. Ну, теперь-то он покажет на что способен настоящий, эрудированный криминалист!

Стенные часы в комнате Раймонды Панкратьевны мелодично пробили три. Миша вспомнил, что через полчаса у полковника Пустынина начнется совещание. Он ругнул бюрократизм и заседательскую суетню, отвлекающую людей от настоящей, творческой работы, и надел ботинки.

— Слушай, ты сходи в аптеку, купи точно такой же шприц и положи в шкаф, в левый верхний ящик, — показал он подавленному несчастьем ученому. — Да не перепутай, запиши лучше — в левый верхний, в правый угол. Вот так. А этот шприц занеси ко мне. И как только появится этот Вадик — звони. Похоже — это резидент!

Жарко горел золотой июльский полдень, но Миша вдруг почувствовал озноб и незнакомый какой-то, не то охотничий, не то собачий азарт. Он поглядел на сиротливо стоявшую на столе бутылку с остатками коньяка и хлопнул приунывшего Юрочку по плечу:

— Не вешай носа! — Разлил вино по стаканам и поднял свой: — Выпьем за удачу. Мы их настигнем!

Глава VII, в которой Верещакин кается, а управляющий трестом дает объяснения

Человеку свойственно каяться и сожалеть о своих дурных или необдуманных поступках. Можно сказать — две трети человечества всегда находится в состоянии раскаяния и сожаления. Однако большинство людей раскаивается как-то неинтересно, в основном молча. Многие считают это делом личным, так сказать, глубоко интимным. Разве кто чертыхнется, мол, ох дурак я, дурак, не по той орбите спутник запустил! Или: «И зачем я стала к этому дохлому продавцу? Вон как быстро та девушка отпускает». А то еще какой-нибудь преступник или просто негодяй однажды скажет себе: «хватит!» и с тех пор живет честно. Ну и что? Кто на такого обратит внимание? На честных людей вообще никто не обращает внимания. Их много!

Нет, уж если вы хотите извлечь из своего раскаяния максимальную пользу, надо придать ему яркую, эмоциональную окраску и сделать его массовым. Недаром процедура публичного покаяния с давних времен обставлялась очень театрально. Грешник посыпал главу пеплом, царапал бледное лицо и рвал на себе одежды. Однако в наш цивилизованный век все это выглядит варварским и антисанитарным. И где брать пепел жителю большого города? Из всего, веками освященного ритуала раскаяния сохранилось разве более или менее энергичное битие себя в грудь. Но и это не обязательно.

Зачем рвать на себе нейлоновую рубашку, если есть печать, радио и даже телевидение. Они охотно помогут вам сделать раскаяние не просто массовым, а прямо-таки всенародным. Еще лучше выбрать известного писателя, Медынского, например, или еще кого и по возможности жалостливее описать ему все ваши прегрешения перед обществом. А так же неодолимое желание исправиться. Если писатель клюнет — ваше дело можно считать сделанным. Он напишет что-нибудь на темы морали или еще как — это уж его забота! Напишет он, конечно, чувствительнее, чем вы сами — квалификация все же — и газету с вашим покаянием начнут рвать друг у друга из рук. Узнает ваш профком. Местная общественность тоже узнает. Вас поднимут на щит. Вас будут ставить в пример другим, еще не раскаявшимся. А заодно и тем, кому каяться пока не в чем.

Вот тут важно не прозевать момент. Требуйте и дастся вам! Можно, например, потребовать отдельную секцию. Потому что коммунальная кухня и санузел слишком суровое испытание для ваших расшатанных прегрешениями нервов. Можно и повышения зарплаты добиться. Особенно, если вы алиментщик. А что? Вы уже раскаялись, вам до слез жаль покинутых где-то малюток и очень хочется поскорее проявить о них отеческую заботу. А зарплата не позволяет проявить. На худой конец, просите льготную путевку на южный берег Крыма. Публичное покаяние — процедура тяжелая, так что компенсация нервных затрат необходима.

Верещакин так много просить не собирался. Он просто хотел остаться в тресте на любой работе, заметьте, на любой, хоть ночным сторожем. Поэтому с известным писателем он связываться не стал, а покаянное заявление написал самолично. Однако, еще критик Померанцев заметил, что все написанное от души носит на себе печать таланта. А Верещакин писал от души. И смотрите, как здорово у него получилось:

«Глубоко раскаиваясь в совершенных мною прогулах, недостойных посещениях вытрезвителя и других моральных поступках, я прошу в последний раз дать мне возможность искупить свою вину честным, самоотверженным трудом на благо воспитавшего меня родного коллектива. Я понимаю, что мне нет больше места на высокоответственной должности агента по снабжению, и прошу поставить меня на любую работу до ночного сторожа включительно». Верещакин подчеркнул «включительно» и бодрым деловым шагом пошел в трест.

Управляющий трестом «Стройремонтнедоделка» товарищ Усыкин, человек, лишенный воображения, перечеркнул проникновенное сочинение Верещакина беспощадным словом «отказать».

Другой на месте Верещакина опустил бы руки. Другой потерял бы веру в справедливость и вообще разочаровался в человечестве. Но не Верещакин. Верещакин хорошо знал, что наше общество гуманно, прежде всего гуманно. В кабинет к председателю постройкома товарищу Дуботолкиной он вошел в меру угнетенный бюрократизмом, но все же исполненный веры в силы широкой общественности. И он не ошибся. Выслушав исповедь раскаявшегося алкоголика, Дуботолкина прянула из своего кресла, как из катапульты. Испуганно взметнулись и упали бумаги на столе товарища Усыкина, жалобно пискнули пружины кожаного кресла, секретарша самоотверженно загородила своим телом дверь в кабинет перед устремившимся туда начальником техснаба Однобоковым:

— Виталий Романович просил подождать...

Но сам управляющий трестом защищался как лев:

— Вы же согласовали увольнение, Анна Васильевна!

— Но, если человек перековался! Не можем мы его оттолкнуть!

— За два дня уже и перековался? Так не бывает!

— Как это не бывает? Человек может за одну минуту поседеть, может с ума сойти. Почему же он не может перековаться за сорок восемь часов? — торжествующе спросила Дуботолкина.

К спору на такую отвлеченную тему Усыкин не был подготовлен. В программах технических вузов по части психологии и человековедения наблюдается определенная слабина.

— Ну, пусть перековался, пусть работает. Мало ли в городе предприятий, кроме нашего треста, — примирительно заметил он.

— Кроме нашего треста! — вот в этом и была для Дуботолкиной вся суть. Отпустить готовую, вполне перековавшуюся единицу из своей организации? Да ни за что! Она до яви отчетливо представила себе, как некий абстрактный профсоюзный деятель, палец о палец для перековки не ударивший, поднимается на трибуну очередной конференции и начинает делиться опытом перевоспитания уволенного по сорок седьмой статье, расписывать, как этот алкоголик стал примером для старых кадровых рабочих. Нет, это уж слишком!

— В этом вопросе вы неправильно себя ведете, — корректно предупредила Дуботолкина и с достоинством вынесла из кабинета свои полновесные формы.

Да, его предупредили. Управляющий трестом Усыкин не мог этого отрицать. И ругать оставалось только самого себя. Уже на другое утро Усыкин убедился, что недооценил Анну Васильевну Дуботолкину как активную силу и вел себя в самом деле неправильно. Утром покаянное письмо Верещакина, перепечатанное прописными буквами на лучшей трестовской машинке, глянуло на Усыкина из стенной газеты «Трестовец». Сверху в три краски кричал заголовок «Сила коллектива»! Внизу редколлегия призывала сотрудников по-товарищески поддержать человека на трудном пути к исправлению.

На своем столе Усыкин обнаружил протокол общего собрания компрессорной с жирно подчеркнутыми строками: «Постановили — просить руководство треста восстановить на работе тов. Верещакина Н. Д. и дать ему возможность добросовестным трудом искупить свою вину». Не успел Усыкин вспомнить, пять или семь человек работает в компрессорной, как раздался телефонный звонок. Звонили из обкома профсоюза.

— Что там у вас произошло с этим Верещакиным? Пьяница, говорите? А его лечили? Нет! Как же это вы? Не хочет? Ну, что значит, не хочет! Надо было убедить человека, найти подход. Нехорошо как-то получается, Виталий Романович... — Потом звонили из редакции городской газеты. Потом из народного контроля... В кабинете скучали два прораба и механик, вызванные с утра для серьезного разговора. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, главный бухгалтер ожидал подписи на банковских документах. Архитектор несколько раз пытался, но так и не смог заявить свое несогласие с изменениями проекта. Остановилась вся работа — управляющий давал объяснения...

Когда позвонил председатель квартального комитета Хазбулатыч, мужественный Усыкин позеленел и схватился за сердце. Приказ о восстановлении на работе агента по снабжению Верещакина Н. Д. он продиктовал таким загробным голосом, что секретарша по своей инициативе принесла ему стакан крепкого чая и открыла окно.

Дуботолкина торжествовала. Верещакин тоже мог бы торжествовать, но он повел себя до крайности странно.

— Высокий оклад агента по снабжению может снова толкнуть меня к вину, — вкрадчиво предостерег он инспектора по кадрам товарища Сановитого. — Я пошел бы подносчиком материалов, но гипертония не позволяет. Прошу оформить меня ночным сторожем.

— На пятьдесят рублей? — удивился Сановитый.

— Конечно, жить будет труднее, — скромно потупился Верещакин, — но тем легче мне будет отрешиться от гнусного пережитка проклятого капиталистического прошлого. Я прошу...

Ошалелый от всего происходящего Сановитый нервно схватился за телефонную трубку:

— Виталий Романович! Тут вот товарищ Верещакин желают ночным сторожем, а у нас нет вакансии...

— Отвяжитесь от меня с вашим Верещакиным! — рявкнула трубка. — Сто рублей получаете, а с каждым пустяком к управляющему... — Усыкин, наконец, сорвал кипевший в нем с утра гнев и добавил уже совсем истерично: — Оформляйте хоть царем небесным, но чтобы я больше про этого Верещакина не слышал!

Сановитый вздохнул и осторожно, как хрустальную, положил телефонную трубку. Подсказку Верещакина насчет второго прорабского, где вот-вот начнутся строительные работы, он принял как удачный выход из сложившегося положения. Верно, там до зимы охранять будет нечего, но вскормленный на резолюциях и согласованиях Сановитый самостоятельно думать раз и навсегда не умел, а звонить еще какому-нибудь начальству не решался.

Так бывший агент по снабжению Верещакин приступил к искуплению своей вины перед коллективом треста «Стройремонтнедоделка».

Глава VIII, в которой полковнику Пустынину досаждают нелепые слухи

Полковник Пустынин худел на глазах. Дело с хищением спирта с ликеро-водочного завода не двигалось ни на шаг. Уже два месяца прошло с тех пор, как народный контроль обнаружил на складе завода десять тонн излишнего сахара. Опытные технологи быстро подсчитали, сколько спирта «сэкономили» работники завода, выпуская водочные изделия с нарушением стандартов. Выходили прямо-таки цистерны. Милиции оставалось совсем немного — узнать, кто это делает. Но как узнать? Проще простого было арестовать главного технолога завода. Это его обязанность следить за качеством продукции. Но он мог оказаться обыкновенным недотепой, ленивым человеком. Тогда настоящий преступник уйдет от наказания. Начальник ОБХСС майор Мищенко, из бывших милиционеров, христом-богом просил никого на заводе пока не трогать.

— Мы его выследим. Выносит же он как-то с завода этот спирт?

Но выследить пока не удавалось. Председатель комитета народного контроля, первое время бодро справлявшийся: — Ну, как дела у пинкертонов? — теперь только безнадежно произносил:

— Ну как? — и Пустынин мысленно сам досказывал за него те слова, которые заслужили его «пинкертоны» и он вместе с ними.

Но это, конечно, так, сгоряча. Трезво рассудив, Пустынин ни в чем не мог упрекнуть старательных ребят ОБХСС. Они проверяли каждую машину, но «левой» продукции с завода не вывозилось. Тут было что-то другое. И это другое требовало раздумий, догадок. А тут еще эти вздорные слухи о чудесных ясновидцах. Добро бы какие-нибудь обывательские, базарные слухи, а то из официальных организаций и даже из органов милиции.

С ума сойти можно!

Сначала позвонили из приемного покоя городской больницы. Сообщили, что некий гражданин, зайдя за женой на работу, увидел у нее в сумочке золотые часы, которых он ей не покупал, и не получил от жены удовлетворительных объяснений, откуда такое дорогое приобретение. В карете «скорой помощи» пострадавшая с ужасом рассказала, что часы сняла с руки и спрятала в сумочку задолго до прихода мужа и сумочку при нем не открывала, а он увидел их насквозь. «Так прямо и ткнул пальцем в тот кармашек, в котором они лежали». Женщина буквально обмирала от страха.

Можно бы спихнуть этот случай врачам-психиатрам, но об очень похожем доносил дежурный по Зареченскому отделению милиции. Алкоголик чуть не придушил тещу, требуя у нее трояк на пол-литра. Старуха сослалась на отсутствие денег, но зять, со словами: «Не ври, старая! Вот он, трояк серебром», — ткнул ее в область желудка, где на гайтане укрывался заветный кисет и в нем действительно лежали три рублевика, только утром спрятанные в полной потаенности.

В районе другого отделения бродяга отпер дверь ключом, который взял из тайничка, никому, кроме самих жильцов, не известного. Задержанный, не вполне трезвый гражданин, тупо повторял, что увидел ключ сквозь добротную деревянную панель.

Но самый интересный случай произошел в ресторане «Северное сияние». Один гражданин во всеуслышание стал описывать рисунок, наколотый пониже спины танцующей твист блондинки. Блондинка была с мужем и тот немедленно потребовал от нее признания в неверности. В милиции гражданин заявил, что блондинку видит впервые, а завлекательный рисунок разглядел сквозь марокеновое платье. Обоих мужчин оштрафовали за нарушение порядка в общественном месте и отпустили, но женщина выйти из отделения отказалась, рыдала:

— Он меня убьет, а я же ничем ему не виноватая. — Дело в том, что рисунок был описан точно.

Начальник отделения милиции спрашивал, что с ней теперь делать. Полковник в первый раз в жизни настолько рассердился, что бросил телефонную трубку, ничего не ответив подчиненному. Но бросайся трубками или не бросайся, а слухи ползли и, как это всегда бывает, обрастали пикантными подробностями и совсем уже несуразными предположениями. Из высоких инстанций Пустынина дважды с неудовольствием спрашивали, когда будет найден распространитель злостных, волнующих население, слухов.

Сам Пустынин был убежден, что придавать этим слухам значение не следует. Поговорят и перестанут, как уже не раз бывало. Но жена, которой он необдуманно рассказал последнюю историю, неожиданно приняла ее близко к сердцу.

— Ну как можно оставлять женщин без защиты? Ведь так любую можно оговорить и пойди потом, оправдывайся! — возмутилась она.

— Есть кого защищать! — возразил Пустынин. — Порядочная баба не позволит разрисовать себя да еще на таком месте...

— Это конечно, — согласилась жена. — Ну, а если родимое пятно? Вот у меня родинка, ты знаешь где... И вдруг...

Родинки мадам Пустыниной уже вряд ли могли кого-нибудь заинтересовать, но полковнику стало не по себе.

— Черт знает что! С ума сойти можно! — чертыхался он, отправляясь после обеда на совещание.

Собрались все работники, занимавшиеся спиртом. Докладывали по очереди, но ничего интересного пока не было. Под видом санитарной инспекции работники ОБХСС проверили все буфеты, чайные и рестораны, куда мог «утечь» с завода спирт. Небольшую полиэтиленовую канистру спирта обнаружили в вагон-ресторане готового к отправлению поезда. Ее принес директору молодой человек в спортивной куртке, высокий, по виду русский, то ли шатен, то ли брюнет — разглядывать было некогда: поезд вот-вот отправится, а спирт дешевый. В забегаловку на городском рынке спирт доставил в жестяном бидончике пропойного вида гражданин, лет сорока — пятидесяти, цвет волос грязный, одежды — тоже. Найти по таким приметам двух людей в большом городе было под силу разве Шерлоку Холмсу, да и то потому, что за него искал талантливый писатель Конан-Дойль!

Нет, Пустынин ни в чем не мог бы упрекнуть старательных ребят из ОБХСС, но... года, усталость, слухи... полковник нервничал и, как всегда в таких случаях, заставлял себя говорить ровным, приглушенным голосом:

— Докладывайте, как у вас в Бытовом тупике? — обратился он к Мише Дольдику, — не показывался туда этот тип?

— Туда, товарищ полковник, ходит не этот тип, а другой... — бодро вскочил и отрапортовал Миша. — Туда ходит молодой, спортивного вида человек по кличке Вадик. Несомненно, это резидент, а она...

Пустынин очень устал и слово «резидент» как-то пропустил мимо ушей. Его внимание привлек спортивный тип Вадика: не тот ли, с полиэтиленовой канистрой?..

— Он что-нибудь приносит? Вы его сфотографировали? — живо перебил он вдохновенный доклад Дольдика.

— Сфотографировать, к сожалению, не удалось, — признался Миша. — Это, несомненно, матерый разведчик. Он приходит обычно поздно вечером под видом любовной связи...

— Но что он приносит? Чемодан, канистру, бидон какой-нибудь? — торопил полковник желанное подтверждение своей догадки.

— Он ничего не приносит, — уточнил Миша. — Он унес, ловко выкрал очень ценное открытие молодого ученого Юрия Водовозова в области бионики или там биологии. Я завтра уточню. В этом случае мы, несомненно, имеем дело с экономическим шпионажем в пользу какой-то враждебной разведки...

По кабинету прокатился гул не то удивленных, не то возмущенных возгласов, кто-то хихикнул. Начальник ОБХСС майор Мищенко багрово покраснел и виновато оглянулся на полковника. Пустынин окаменел от возмущения. Но Миша Дольдик обладал счастливой способностью ничего не видеть и не слышать, когда развивал полюбившуюся ему идею. Он с упоением слушал себя. Его несли вдохновенье и коньяк, выпитый на голодный желудок. Блестящие гипотезы и смелые операции осаждали его разгоряченный мозг и требовали немедленной публикации.

— Преступление совершено четыре дня назад. Вполне возможно, что резидент еще не успел переправить похищенный эликсир за кордон, — звонко докладывал Миша затаившей дыхание аудитории. — Сейчас важно узнать, где он живет, и сделать внезапный обыск. Если эликсир еще находится у него...

— Какой эликсир! — взревел доведенный до белого каления полковник Пустынин. — Мы спирт ищем, или какой-то эликсир?

— Сейчас эликсир Водовозова важнее, — с достоинством возразил Миша. — Я постараюсь объяснить, в чем тут дело. Человек, выпивший этого эликсира, получает способность...

— Сколько вы хватили этого эликсира, лейтенант Дольдик? — рявкнул, поднявшись во весь свой громадный рост, майор Мищенко. — Идите, проспитесь!

— Товарищ полковник! — ринулся к столу Пустынина Миша. — Я не могу больше работать с человеком, который ничего не понимает в криминалистике. Он зажимает малейшую инициативу!

— Совещание окончено, — тусклым голосом сказал полковник Пустынин. — Лейтенант Олейников, проводите лейтенанта Дольдика к врачу. Майор Мищенко, поставьте в Бытовой тупик другого человека...

Когда все вышли из кабинета, Пустынин принял таблетку нитропентона и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза. Очень хотелось на пенсию.

Но бывают дни, когда сюрпризы сыплются как из мешка. Поздно вечером, когда Пустынин совсем уже собрался домой, позвонили с первого поста. Некто Водовозов Юрий Иванович, научный сотрудник лаборатории профессора Ангарского настойчиво просил пропустить его к лейтенанту Дольдику или к самому большому начальнику для важного сообщения. Решительно отказывался говорить с кем-либо другим.

— Пропустите ко мне, — разрешил Пустынин, смутно припоминая, где он слышал эту фамилию. Через несколько минут в кабинет вбежал взволнованный молодой человек.

— Скорее! — с порога закричал он. — Задержите его, пока он не ушел.

Пустынин опасливо посмотрел на вошедшего и налил ему стакан воды.

— Успокойтесь и расскажите в чем дело.

— Да ведь он уйдет! — возмутился Юра Водовозов. — Нужно немедленно послать туда наряд милиции.

Пустынин поднялся и строго крикнул:

— Сейчас же выпейте воды и сядьте. Не то я прикажу задержать вас, а не его.

Юра послушно, гулкими глотками выпил воду и сел. Полковник внимательно посмотрел на его несчастное лицо и сказал уже несколько мягче:

— Теперь скажите толком, кто уйдет?

— Да Вадик же! — в отчаянии закричал Юра. — Разве вам Дольдик ничего не рассказывал?

— Ах, Дольдик, — едва уловимо усмехнулся Пустынин. — Он, к сожалению, заболел. Расскажите все мне. — И удобнее устроился в кресле.

Юра повторил все, что уже рассказывал Дольдик, описал неудачный утренний обыск в квартире Раймонды Панкратьевны, глотнул воды и продолжал: — А вечером они пришли вместе. Наверное, дорогой ссорились. Когда проходили под окнами, Раймонда Панкратьевна сказала: «Но ты же знаешь, я не могу...» Но Вадик закричал: «Или ты будешь работать честно, или пеняй на себя!» Тогда она схватила его за руку и заплакала: «Только не убивай меня, не убивай меня...» Но Вадик втолкнул ее в комнату, захлопнул дверь и дальше они говорили тихо. Может быть, он уже убил ее и скрылся, а мы теряем время, — с безнадежным вздохом закончил свой рассказ Юра Водовозов. Он уже терял веру в свою милицию.

—Возможно! — согласился Пустынин и вдруг улыбнулся: — Значит, Дольдик вместо эликсира хватил коньяка?

Юра молча кивнул головой. Какое значение это имеет, если сам эликсир украден?

Пустынин позвонил и вызвал лейтенанта Олейникова.

— Возьмите дежурную машину и вот с товарищем, — кивнул он на Водовозова, — в Бытовой тупик. Если все спокойно — это будет проверка паспортов. Поняли?

— Понятно, товарищ полковник, — откозырнул Олейников и строго сказал Юре: — Пройдемте, гражданин.

Юра поднялся, шагнул к двери, но вдруг вернулся и подал Пустынину большой медицинский шприц.

— Вот. Дольдик просил занести его в милицию.

Полковник рассеянно повертел в руках инструмент и хотел уже бросить в корзину. Сработала давняя привычка не упускать ни одной мелочи. Он позвонил и велел дежурному утром сдать шприц в лабораторию. Потом взглянул на часы. Шел уже второй час ночи. Самое лучшее было бы отправиться спать.

Пустынин так и сделал. И город, как всегда бывает в детективных романах и очень часто в жизни, спал, ничего не подозревая о надвигающихся событиях.

Глава IX, в которой Вадик требует от Раймонды Панкратьевны чудовищную цену за любовь

Юра Водовозов рассказал полковнику Пустынину чистую правду. В тот вечер между Вадиком и Раймондой Панкратьевной действительно произошел крупный разговор. Вадик чем-то угрожал, а Раймонда, хватая его за руки, жалобно молила: — Только не убивай меня, не убивай меня... — К сожалению, Юрочка не слышал конца фразы.

— ...Не убивай меня морально! — патетически воскликнула Раймонда. В ней неистребимо жила Кармен с ее театральностью и страстью к ярким преувеличениям. Впрочем, особого преувеличения не было. Разговор шел об очень серьезном, а с точки зрения Раймонды Панкратьевны — почти о жизни и смерти.

Если бы красивый Вадик потребовал мотоцикл с коляской или даже «москвич-408», Раймонда Панкратьевна не была бы так поражена. Бескорыстные мужчины давно уже не встречались на ее многострадальном пути. Но Вадик, беспечный жуир и выпивоха, Вадик потребовал за свою любовь чудовищную цену. Чтоб Раймонда Панкратьевна перестала гнусно обманывать неразумных алкоголиков и торговать спиртным в невинном павильоне прохладительных напитков. Было от чего женщине потерять голову и рыдать, забыв о туши на ресницах.

Словно это не Вадик три дня назад подводил такую прочную моральную базу под все ее проделки и даже находил их гуманными по отношению к зарвавшимся алкоголикам. Какая муха его укусила? Если она ему надоела, мог уйти без громких слов о честности и гражданском долге. Чем бы она могла его удержать? Не жена! Не сожительница даже. И чемодана собирать не надо... Она так и подумала, когда он исчез на целых три дня. А ему, оказывается, стыдно стало! Видали такого дурака. А жить как?

Раймонда Панкратьевна экспромтом разыгрывала перед Вадиком волнующую инсценировку раскаяния и душевных мук, а сама лихорадочно искала ответа на вопрос, что с ним случилось, откуда на ее голову такое несчастье? Уж не через Вадика ли начал действовать ненавистный ОБХСС? Незаметно убрала с глаз размытую тушь и демонстративно глубоко вздохнула:

— Разве я для себя, Вадик? Ты же знаешь, мне самой, как цыпленку — крошечку и я сыта! Но... — еще один глубокий вздох, — ...ты так любишь коньяк...

— Этого свинства больше не будет, Рая. Бросаю пить! — глухо сказал Вадик. Он сидел на диване, глубоко утопив кулаки в карманы спортивной куртки и на красивом лице его ясно отражалась непривычная борьба каких-то сильных чувств. Раймонда Панкратьевна посмотрела на него с неподдельным страхом. Трезвый Вадик ее пугал. Трезвый он мог разглядеть много такого, чего счастливо не замечал под хмельком. Она могла снести любые обвинения, вплоть до распутства. Все они ничего не значили перед лицом любви. И под все, при желании, можно было подвести какие-то оправдания. Только обвинения в старости отвести невозможно. Это смертельно!

Раймонда Панкратьевна сходила в спальню, поспешно прикрыла пудрой разрушительные следы времени и слез, и опустилась на диван рядом с Вадиком.

— Ну, зачем так себя тиранить? Мужчине выпить не позор. Который не пьет да не курит, я его даже за мужчину не считаю. Да что мы с тобой, инвалиды какие, не заработали на себя?

— Нет, Раечка! — Вадик поднялся и остановился перед ней в позе обличителя. — Я тебя не осуждаю. Тебя, видно, воспитали так, к барахлу этому приверженной, — широким жестом обвел он полированную мебель и дорогой ковер во всю стену. — Ты советская женщина, Рая. Зачем это? Человеку нужно в душе иметь золото, а не в кармане.

В голосе Вадика мощно звучала гражданственность, взгляд проникал насквозь. Раймонда Панкратьевна скромно опустила глаза. Она не возражала против золота в душах своих клиентов, но без золота в карманах они ее вовсе не интересовали. Вадик принял потупленный взор за душевную муку и продолжал уже мягче, проникновенней:

— Нет, я тебя не осуждаю, Рая. Тебя всю жизнь окружали подонки, вроде меня. Обирали, опивали, пользовались твоей добротой...

— Один техник Сережа чего стоил, — подумала Раймонда Панкратьевна и горестно всхлипнула, а Вадик продолжал с прежним накалом:

— Третьего дня просыпаюсь и будто обухом меня по голове кто ударил. Словно глаза у меня раскрылись на мое свинство. Разве для этого меня моя мама родила? Разве этому меня учили в школе? Я пионером был, Рая... — Вадик рванул рубашку так, что горохом брызнули пуговицы. — Скотина, говорю, ты, Вадик. В милицию тебе надо идти... в тюрьму...

— Ненормальный! — вздрогнула Раймонда Панкратьевна, а Вадик продолжал с хлыстовским сладострастием бичевать себя: — Паразит, говорю. Мерзавец ты, Вадик, но я тебе паразитом быть не дам, шалишь! — Он опустился на диван рядом с Раймондой Панкратьевной и спросил:

— Знаешь, почему я не приходил в эти дни?

— В милиции сидел? — едва внятно прошептала она.

— Я думал! — гордо ударил себя в грудь Вадик. — Думал, как мне жить дальше!

— И чего тебе не хватало? — испуганно вскинулась Раймонда Панкратьевна и погладила его мощное плечо. — Не надо тебе думать, Вадик. Я сама подумаю...

— Хватит, Рая! — снова загремел Вадик. — Давай жить честно, Рая. Сколько заработаем, то и наше...

— Ребенок! — умилилась Раймонда Панкратьевна и порывисто прижалась к его могучей груди. — С тобой мне ничего не надо. Никаких денег, — вслух сказала она, а в душе улыбнулась, подумав, что такого простоватого парня обмануть будет совсем не трудно.

Выставить на стол «московскую» вместо марочного коньяка и почаще награждать себя премиями за перевыполнение плана. Не пойдет же он проверять в бухгалтерию...

Прошептала с чувством:

— Какой ты у меня хороший, чистый! Я буду тебя любить даже когда ты меня бросишь...

Вадик схватил ее за плечи, отвел от себя и, заглянув в глаза, пообещал с надрывом трагика мочаловской школы:

— Я никогда тебя не брошу, Рая! Никогда! — Чем чернее виделось ему прошлое, тем благороднее хотелось быть в будущем...

Умиленная этим порывом, Раймонда Панкратьевна собрала ужин, тактично оберегая израненную совесть любимого от дорогих вин и закусок. Пили «московскую». Закусывали малосольными огурцами и помидорами. Даже хлеб ели черный. Спать легли как голуби, полные радужных надежд.... каждый своих. Тем ужаснее было пробуждение.

Люди, имеющие, как теперь это галантно называется, нетрудовые доходы, могут проспать неловкого вора, со звоном выставляющего стекло. Даже подземный толчок силой в пять баллов могут не заметить. Но отчетливый стук в дверь выбрасывает их из постелей мгновенно. И милиции они почти всегда открывают не спрашивая. Сердце подсказывает. Нервы у такого человека даже во сне отмобилизованы на определенный сигнал. Услыхав настойчивый стук в дверь, Раймонда Панкратьевна тоже ни в чем не сомневалась. Не попадая в рукава халата, она лихорадочно старалась вспомнить, куда сунула последнюю сберегательную книжку на предъявителя и не слишком ли много наличности имеется в сумочке.

— Проверка документов, — строго сказал лейтенант Олейников, зорко оглядев комнату. Наметанным взглядом он сразу определил, в каких отношениях состоят здесь люди, и мысленно обругал незадачливого Юру Водовозова психом ненормальным.

Каким-то чутьем Раймонда Панкратьевна тотчас угадала, что гром на этот раз не из тучи, мгновенно вспыхнула радостью и снова обмерла от страха: сейчас этот сотрудник спросит год рождения и все пропало.

Но лейтенант милиции Олейников оказался воспитанным мужчиной, про возраст спрашивать не стал, только строго посоветовал Вадику, отлучаясь из дому, брать документы.

— А всего бы лучше прописаться, гражданин!

— Не только пропишемся, даже распишемся! Правда, Рая? — с чувством сказал Вадик, для достоверности обнимая плечи заалевшей Раймонды Панкратьевны.

Лейтенант вежливо извинился за ночное вторжение и откозырял, про себя на все корки понося ненормального интеллигента Юру. Сгоряча он рассказал об этой «операции» ребятам из оперативного отдела, чего, учитывая их веселый характер, делать вовсе не следовало.

Наутро по всему управлению гуляла копия рапорта, якобы написанного лейтенантом на имя полковника Пустынина:

«Выехав по вашему заданию в Бытовой тупик номер пять, я прибыл туда в ноль часов сорок минут и обнаружил по указанному адресу гражданку Кармадонову Раису Панкратьевну тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, прописанную, и гражданина без документов, назвавшегося Ишаковым Вадимом Федоровичем, тысяча девятьсот тридцать четвертого года рождения. Обнаруженные граждане мною уличены в незаконной связи, в чем они после перекрестного допроса полностью сознались. В результате проведенной мною среди них воспитательной работы, означенные граждане изъявили желание оформить свои отношения законным браком и просили меня быть на их бракосочетании свидетелем со стороны жениха. Без вашего разрешения я такого согласия не дал, о чем и довожу до вашего сведения, а также прошу вашего указания относительно свадебных подарков новобрачным...»

С легкой руки капитана Чижикова ночной рейд в Бытовой тупик стал громко называться операцией «С» (сватовство) и к лейтенанту Олейникову обращались за консультацией по матримониальным вопросам. Не удивительно, что бедный лейтенант послал к черту Юру Водовозова, когда тот через три дня пришел сказать о подозрительном исчезновении резидента Вадика.

Глава X, в которой Люда и Юра идут в кино, а попадают в милицию

Вадик исчез. Миша Дольдик находился под арестом, лейтенант Олейников посылал к черту. К полковнику Пустынину больше не пускали, профессор Ангарский сердился за непростительные для ученого ошибки в экспериментах. Словом, для Юры Водовозова создалось положение, о котором в газетах пишут под броским заголовком: «Человек остался один». Хуже! Бедный Юра Водовозов к помощи газет, по понятным соображениям, обратиться не мог, поэтому страдал без малейшей надежды на чье-нибудь сочувствие. Но, как всегда бывает в газетах и, нередко, в жизни, в последний момент помощь все же пришла. И даже, совсем как в приключенческих романах, пришла оттуда, откуда он ее уж никак не ожидал.

После долгой размолвки объявилась Люда. Позвонила и сама попросила о встрече. Пришла тихая, покорная, хотя молодой ученый совсем еще не прославился, а скорее, наоборот. Они шли по свежевымоченному поливальной машиной бульвару и Люда, совсем так заглядывая в глаза, как некогда предвидел Юра, тихо признавалась:

— Знаешь, теперь, когда между нами уже ничего не может быть, — тут последовал протестующий жест со стороны Юры и меланхолическое покачивание девичьей головки, — когда между нами все кончено, я могу тебе сознаться. Я не верила в твои научные поиски. Как завтрашний врач не верила...

Юра вздохнул.

«Если бы одна Люда не верила...»

А Люда продолжала, взволнованно сцепив тонкие свои пальчики:

— Я же знаю физические возможности человека. А ты хотел добиться противоестественного. Но теперь... — Она пугливо оглянулась вокруг, с небольшими, вполне простительными отклонениями от истины рассказала о случае в ресторане на водной станции. — Я не видела кольца, но уверена, оно было именно там, где сказал этот дядька! — совсем уже шепотом закончила свой рассказ Люда.

— Он мог случайно заметить, когда Роберт кольцо прятал... — Как всякий настоящий ученый, Юра ничего не хотел принимать на веру. Девушка остановила его ласковым жестом:

— Я тоже так подумала. А на днях в мое дежурство женщину привезли с травмой. Ее муж золотые часы увидел в сумочке, спрятанные. Прямо сквозь кожу разглядел. Это ты можешь объяснить?

— Все это надо проверять. Строго проверять. Тут, знаешь, сколько может быть совпадений, — раздумчиво протянул Юра, но по глазам его было заметно, что все эти совпадения его сейчас не волнуют. Волновало другое.

— Значит, ты считаешь, между нами все кончено? Ты меня не любишь больше? — тихо спросил он через минуту.

— Но ты же не звонил столько дней!

— Но ведь ты...

Впрочем, примирение влюбленных каждый читатель в состоянии нарисовать, исходя из личного опыта. А я воспользуюсь строчками из Иосифа Уткина:

— Дорогая!

— Дорогой...

— Я такая...

— Я такой!

— Я плохая!

— Я плохой...

Как видите, «типичный случай». Лу́чше мне, все равно, об этом не рассказать.

К тому времени, как улицы полностью высохли, ноги начали подгибаться от усталости, а губы потрескались от волнения, выяснилось, что оба очень хорошие, что никто не виноват, что жизнь прекрасна и что фильм «Безумный, безумный, безумный мир» не видели оба.

— Только зайдем, выпьем газировки, а то я сейчас упаду, — взмолилась Людочка. Они как раз шли по Краснокирпичной улице. Низкое вечернее солнце обольстительно играло на вывеске павильона «Пиво-воды». Павильон обещал прохладу и свежесть. Юра усадил Людочку за алюминиевый столик и устремился к стойке. Измученная непонятным вероломством Вадика, Раймонда Панкратьевна вне очереди одарила своего положительного квартиранта грустной улыбкой и бутылкой лимонада.

Но как ни мало отсутствовал Юра, он нашел свою подругу встревоженной и бледной.

— Вон он! Смотри, тот дядька из ресторана! — трагическим шепотом сказала она Юре и повела глазами на угловой столик. Там сидел Верещакин.

Лев Толстой не зря сказал — влюбленные талантливы. Обычно застенчивый и нерешительный, Юра Водовозов стремительно подхватил Люду под руку и повел ее к угловому столику. Ведь он был влюблен вдвойне: в девушку и в науку.

— Разрешите? — спросил он и, не ожидая ответа, подвинул Людочке стул.

В обществе коньячной бутылки Верещакин всегда был благодушен и доволен жизнью.

— Пожалуйста! Буду рад. Не хотите ли рюмочку? — разулыбался он.

— Нет, мы торопимся... — не очень удачно отговорился Юра, а Люда подняла стакан с лимонадом и лукаво посмотрела на Верещакина.

— Салют!

— О, это вы, очаровательная! — обрадовался Верещакин. — Вот ведь гора с горой...

— Я так вам признательна... — лорелеиным голосом прожурчала Люда. — Он и вправду оказался женатым. Ну, а этот молодой человек меня не обманывает? Как вы думаете?

В чистоте Юриных помыслов не могла бы усомниться даже классная дама, не позволявшая своим воспитанницам разговаривать с мужчинами, потому что под одеждой «они все равно раздетые». Верещакин радостно поведал Люде:

— С таким рыцарем любая девушка может чувствовать себя в безопасности!

— Все же вы посмотрите на него внимательнее. Нет ли у него в пистончике обручального кольца? — шутя настаивала девушка.

— У него в пистончике только ключик. От английского замка! — весело уточнил не подозревавший подвоха Верещакин.

— Ключ! — рванулся к нему Юра. — Как вы узнали?

— Я молодых людей насквозь вижу, — пытался отшутиться Верещакин и салютовал Людочке рюмкой коньяка. — За ваше здоровье, очаровательная!

Но Юре было не до шуток. Он пожирал Верещакина безумными глазами:

— Вы можете видеть сквозь непрозрачные материалы! Вы всегда так видели, или приобрели это свойство?

— Ничего я не вижу. Шуток не понимаете, молодой человек, — нахмурился Верещакин.

— Как же не видите? А это что? — Юра торжественно извлек из брючного карманчика бронзовый плоский ключ от лаборатории.

— Ну, значит, угадал, — неохотно признался Верещакин и попытался подняться из-за стола, но молодой ученый вцепился в него мертвой хваткой.

— Нет, таких совпадений не бывает! Именно от английского замка, именно в этом кармане. Не отпирайтесь. Вы могли бы оказать науке неоценимую услугу...

Верещакин не собирался связываться с наукой. У него были свои, достаточно серьезные планы.

— Что вы ко мне пристали! — сварливо закричал он, пытаясь приподняться. Легкое алюминиевое сооруженьице приподнялось вместе с ним, небрежно скинув на пол дорогой коньяк и копеечный лимонад. Посетители павильона, как по команде, обернулись в угол и, заметив всеобщее внимание, Верещакин закричал еще громче:

— Что вы пристали к рабочему человеку? — и, воспользовавшись Юрочкиным замешательством, устремился к выходу.

— Думаете, интеллигентные, так вам все можно? Других дураков ищите!

Молодые люди растерянно посмотрели друг на друга, а притихший было павильон радостно загудел.

— Чего это они? — спрашивал один голос.

— Лотерейные билеты скупают. Выигрышные, — уверенно пояснил давно не бритый тип из постоянных клиентов Раймонды Панкратьевны.

— Ишь, тунеядцы! — заверещала стриженая старушка и воинственно подхватила прислоненную к стене палочку. — С виду порядочные, студенты, вроде...

— Они теперь всяко маскируются, — охотно пояснил постоянный клиент. — Не наш брат-работяга!

— Гады! — ярилась старушка. — Рабочий человек за свои трудовые «москвич» выиграл, а им отдай...

— «Москвич» что ли? Я слышал, холодильник, — усомнился высокий дядя в парусиновом кителе неизвестного рода войск.

— «Москвич», «москвич»! — замахала куриными лапками старушка. — Потому и наседали так на сторожа этого. Прямо за грудки хватали: отдай им.

— Так чего же мы смотрим? — радостно закричал, ввинчиваясь в толпу, пенсионер Хазбулатыч. — Общественность не имеет права проходить мимо тому подобных фактов. В милицию их надо. Там разберутся, откуда нетрудовые доходы...

Предложение горячей поддержки не встретило. Небритый тип ретировался в глубь павильона, стриженая старушка вспомнила про внуков, остальных одолела жажда и они прилипли к своим бокалам. Только китель неизвестного рода войск решительно схватил оторопевшего Юрочку за плечо и профессиональным движением направил впереди себя. Утирая слезы, Люда пошла рядом, уверяя Хазбулатыча, что Юра никуда не убежит и совсем не надо выворачивать ему руки.

Хазбулатыч хранил на лице выражение неподкупности и высокое сознание выполняемого долга.

— В четвертое отделение поведем? — деловито осведомился китель. Хазбулатыч язвительно усмехнулся:

— Протокол составят и отпустят до выяснения. А они тем временем следы заметут. Нет, надо прямо в ОБХСС вести. Там знают, как с этими хищниками заниматься...

— Мы никаких билетов не скупали, — всхлипнула Люда. — Юра, ну скажи им кто ты.

Но Юра не слышал ее. Он вряд ли даже чувствовал, как энергично и старательно неопределенный китель заламывает ему руки. Совсем другая мука искажала его вдохновенное лицо. Как глупо, как несуразно оборвалась ниточка на пути к познанию тайн природы!

По областному управлению охраны общественного порядка в тот вечер дежурил лейтенант Олейников. Завидев ненавистного «интеллигента ненормального», он переменился в лице, но заставил себя внимательно выслушать добровольных борцов с тунеядством.

— А где этот гражданин?

— Какой гражданин? С ним вот гражданка была, — ткнул Людочку в плечо бравый носитель неопределенного кителя.

— Тот гражданин, который «москвича» выиграл?

— Ушел он! — Хазбулатыч, как боевой конь при звуке труб, переступил с ноги на ногу: — Этот простой советский человек с презрением отверг подлые предложения тунеядцев...

— Фамилия? — оборвал Хазбулатыча опытный лейтенант. — Фамилия его известна? Где живет? Работает?

— Фамилия его нам ни к чему, гражданин дежурный, — сиплым басом вмешался китель. — Мы ихние вредительские предложения сами слышали. Весь павильон подтвердить может...

— Значит, так на весь павильон они и предложили ему деньги? — не отказал себе в удовольствии поиздеваться лейтенант Олейников и, записав адреса ревнителей, ловко выпроводил их за дверь.

— А теперь идите домой и занимайтесь своим делом, — строго обратился он к несчастному ученому. — Ловить резидентов не ваша задача...

— Он не резидент! — кинулся к барьеру Юра. — Он видит сквозь непрозрачные материалы. Он вот этот ключик, — Юра потряс перед лейтенантом бронзовым ключиком, — он его в моем кармане увидел и точно назвал...

— Ну, ну, — участливо покивал головой Олейников. — Опять из области массового психоза.

Юра кинул на него умоляющий взгляд.

— Это не психоз. Это эликсир действует. Мой или еще чей...

Олейников был опытным милицейским работником и знал, как обращаться с нервными людьми.

— Хорошо, хорошо. Вы это все обстоятельно опишите в заявлении на имя полковника. Приметы этого гражданина. Может быть, удастся найти, — и, заметив Юрочкину нерешительность, добавил: — Дома. Лучше дома. В спокойной обстановке.

Юра с сожалением посмотрел на лейтенанта и направился к выходу. Да, он не ошибался, считая юристов невеждами. Какая спокойная обстановка может быть у настоящего ученого, если его открытие гуляет черт знает где?..

Глава XI, в которой Вадик думает, ищет и находит

Да, Вадик думал. Непривычное это занятие истощало его силы и угнетало дух, а результатов не давало. Думать Вадик не был приучен. В школьные годы о его двойках думали учителя и, отчасти, родители. На профсоюзных собраниях думать тоже было совсем не обязательно. Всегда находился человек с готовой резолюцией по любому вопросу и другой человек со списком кандидатур. Дополнять этот список считалось просто неудобным: люди ж думали, когда его составляли! Да что там говорить про какие-то кандидатуры в местком. О сердечных делах и о тех думать сейчас не надо. Напиши: «Дорогая редакция! Я дружу с Валерой, а Витя танцует лучше и у него магнитофон «Неринга». Посоветуйте, как мне поступить?» И посоветуют незамедлительно. Через печать, по радио, или письменно, но обязательно посоветуют. Зачем же зря голову ломать?

Конечно, на первых порах своей самостоятельной жизни Вадику еще приходилось задумываться, на что выпить перед получкой, но и об этом уже давно стали думать женщины типа Раймонды Панкратьевны. Так что думать он совсем не умел. А тут... Можно бы и сейчас не думать. Раймонда первая вероломно нарушила клятву. Вечером со слезами на глазах клялась бросить все плутни, а утром, воображая, что Вадик еще спит, нагрузила бутылками сумки и обе они с павильонной уборщицей Симой прошли мимо окон, сгибаясь под тяжестью своего нестандартного товара. А ведь он, Вадик, предупреждал...

Но что-то мешало ему сейчас уйти не задумываясь. Что-то с ним случилось странное. Словно его и в самом деле какая-то зловредная муха укусила. Не мог он бросить погрязать в преступлениях женщину, чьей слабостью так постыдно пользовался. Он должен был вытащить ее оттуда. Спасти от самой себя. Но как?

Бесплодно истощив небогатые свои мыслительные способности, Вадик решил отдохнуть душой, сходить хотя бы в кино. Но по дороге его остановил крик души: «Рассудите нас, люди!» Чем-то этот настойчивый призыв разбередил его раненое сердце. Вадик перешел улицу и из более мелкой надписи узнал, что районная библиотека проводит читательскую конференцию по роману Александра Андреева и приглашает всех читателей принять в ней участие.

Вадик романа не читал, он читал только про шпионов, но почему не послушать, как умные люди кого-то там рассудят? Кто знает, может, и ему какая полезная мысль перепадет.

Конференция, по всей вероятности, началась давно и безнадежно вышла из-под управления молоденькой сероглазой библиотекарши. Девушка только болезненно морщилась, когда очередной оратор говорил черт знает о чем. В момент, когда зашел Вадик, на трибуне утвердился солидный, как начальник поезда, мужчина лет пятидесяти. Водрузив на нос двухплановые очки, он сверился с подготовленными тезисами и поведал притихшему залу:

— Семейная жизнь — это, товарищи, лотерея!

— Точно! — ликующе подтвердил из угла звонкий мальчишеский голос. Начальник поезда неодобрительно посмотрел в ту сторону и продолжал еще внушительнее: — Я книги, конечно, не читал, но жизненный опыт имею. У меня что получилось? У дочери, конечно, муж, ничего не скажешь, — старательный. С работы и в магазин заскочит и в детский сад за ребенком и обед когда приготовит...

— Надо же! — умиленно ахнула прозрачная до голубизны старушка.

— Да, и не плохо готовит, — самодовольно подтвердил оратор, словно это он так воспитал зятя, и снова глянул в свои тезисы. — У сына же в семье никакого порядку. Если у нее годовой отчет или ревизия, он белье сам должен стирать. Вот до чего затуркала баба!

— Но вы же не по книге, — взмолилась несчастная библиотекарша.

— Я, я скажу по книге, — азартно вскричала худощавая женщина лет тридцати пяти, поспешно выдираясь из ряда. — Я с этим автором не согласная! Мужчинам тоже подражать нечего! — и, обернувшись к радостно загудевшему залу, строго погрозила пальцем:

— Знаем мы этих мужчин!

Никто не посмел оспаривать ее авторитета в этом вопросе, и женщина продолжала уже в доверительном, интимном тоне:

— Вот мы с мужем пять лет прожили, как рыба об лед. Алименты он на сына платил, а у меня зарплата маленькая. Думаете, легко?

— Но вы по существу по́вести... — опять напомнила библиотекарша.

— А я по самому существу, — отмахнулась от нее читательница и продолжала так же доверительно:

— Значит, платил все пять лет, а как выплатил, тут бы и пожить, так он спутался тут с одной и бросил меня с ребенком... Нет! — снова погрозила она пальцем уже библиотекарше: — Мужчин поважать тоже нельзя! — и уже спускаясь с трибуны, неожиданно заключила: — Ох, таких, какие чужих мужей отбивают — высылать нужно. На Колыму!

Потом выступала сухонькая старушка. Нервная. Сморкалась, плакала, жаловалась на сыновнюю неблагодарность: — Я когда его растила, глаза готова была выцарапать каждому, кто его тронет. А он теперь чуть что — старой дурой меня, а невестка...

Вадик вздохнул и поднялся. Нет, здесь ему ничего не могли подсказать. Ответ на свой мучительный вопрос Вадик неожиданно нашел в кино. Показывали фильм Киевской киностудии «Лушка». Простота и наглядность, всегда выгодно отличающая фильмы этой студии от других, неизвестно зачем осложняющих свою работу так называемым подтекстом, в «Лушке» достигла апогея. За полтора часа просмотра не только Вадик — трехлетний ребенок и тот бы понял, как нужно поступать в такой сложной ситуации. Вадик замер, боясь пропустить хоть слово, когда принципиальная Лушка благородно обличала на суде своего любимого инженера-хапугу. Он страдал, когда не оценивший прекрасного порыва девичьей души хапуга холодно отвергал пото́м Лушкины любовные признания и отворачивался к тюремной решетке. К тому времени, когда на экране показывали, как счастливая Лушка несет на почту посылку в колонию своему так удачно пристроенному на перевоспитание избраннику, Вадик уже знал, что ему делать. Он разыщет того самого симпатичного лейтенанта милиции, который проверял ночью их документы, и чистосердечно все ему расскажет. Дальше все пойдет как в кино. Она же не запускала руку в государственный карман. Всего-навсего, обманывала отдельных алкоголиков, совсем не типичных для нашей социалистической действительности. Разве за это можно строго судить? Дадут небольшой срок. Зато как радостно будет ей в колонии получить посылочку от любимого человека! Он, Вадик, сядет на хлеб и воду, но уж обязательно скопит денег на самое лучшее для нее.

Расчувствовавшись, Вадик живо представил себе, как побледневшая и уже заметно перекованная Раймонда Панкратьевна раскроет пакетик со своими любимыми конфетами «Красный цветок», как счастливая слеза капнет с ее ресниц на большой кусок «степного» сыра... А потом они зарегистрируются и будут жить, не нарушая уголовного кодекса...

Лейтенант Олейников позеленел от злости, когда услышал, что гражданин из Бытового тупика желает доверительно поговорить с ним с глазу на глаз об одной, известной ему гражданке.

— Пошел ты к черту! — чуть было не крикнул он, но дисциплина взяла верх и он только сухо отговорился загруженностью спешными делами.

— Впрочем, вот что мы сделаем! — злорадно улыбнувшись какой-то мысли, вернул он приунывшего Вадика. — Я вас провожу сейчас к одному товарищу. Он человек внимательный. Он в этом деле разберется лучше меня.

«Разберись, разберись, Мишенька. Всю эту кашу в Бытовом тупике ты заварил», — мстительно подумал Олейников, провожая Вадика в комнату лейтенанта Дольдика.

Неожиданный визит бесследно исчезнувшего было резидента обрадовал начинающего разведчика до потери бдительности. И хотя Миша поспешил согнать с лица счастливую улыбку, Вадик успел ее заметить. Он облегченно вздохнул и тяжело опустился на стул как путник, достигший цели. Подумал умиленно:

«Господи, какие приветливые сотрудники. А некоторые идиоты еще детей милицией пугают». Рассказ о губительных заблуждениях Раймонды Панкратьевны теперь прозвучал в его изложении гладко, словно обработанный для газеты.

«Ишь, как чешет! Что-то тут задумано коварное, — лихорадочно соображал Миша. — Ага! Вот что. Хочет упрятать сообщницу по сто пятьдесят шестой, чтобы отвести сто шестьдесят пятую. Умно. Ничего не скажешь. И смотри, как играет натурально! Такого наивняка состроил — заглядишься. Будто у него в мозгу всего две извилины и те параллельные».

Сделав вид, что подробно записывает показания, Миша Дольдик строго скомандовал себе:

«Осторожно! Не спугни! Надо заставить его поверить, что мы клюнули на этого дохлого живца. Ничего, мы тоже не лыком шиты».

Вслух он сказал, нахмуря чистый лоб:

— Вы, гражданин, конечно, понимаете — арестовывать по первому заявлению мы не можем. А вдруг вы наговариваете на честную гражданку Советского Союза? — Миша чуть нажал на последних словах и ястребиным взглядом впился в глаза противника.

— Да вы ее хоть проверьте! Может, она испугается и сама бросит эту музыку... — искренне обрадовался Вадик такому обороту дела.

«Видать, крепкий орешек, и бровью не повел, — про себя отметил Миша, наполняясь гордостью от сознания, с каким сильным врагом столкнула его судьба.

— Хорошо, хорошо. Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности займется этим делом, — заверил он Вадика. — А вас, гражданин, прошу оставить домашний адрес или телефон. Быть может, потребуется очная ставка.

— Я готов. Я сам ее предупреждал, — грустно ответил Вадик, вспомнив прелестную Лушку на суде; адреса, и служебный и домашний, он назвал без запинки, чем еще раз привел в восхищение будущего разведчика.

«Вот это характер!

Надо установить как можно более явное наблюдение за павильоном и тогда она станет пересаливать, нарываться и тогда... тогда надо брать его», — мигом обдумал всю предстоящую операцию воспрянувший духом и повеселевший Миша. Удача сама шла ему в руки.

— Еще посмотрим, кто кого! — пригрозил он разом и нахальному резиденту иностранной разведки и своему начальнику майору Мищенко из бывших милиционеров.

Глава XII, в которой Верещакину остается один дюйм до счастья

Человек всю жизнь стремится к счастью. Но счастье вероломно и редко кому дается в руки. Человек, например, думает, что разведясь со старой женой и зарегистрировавшись с молодой, сразу погрузится и райское блаженство. А вернувшись из загса, обнаруживает, что у соседа жена еще моложе и как будто лучше одевается. Или человек в поте лица копает под своего начальника в надежде занять его кресло. А достигнув цели, узнает, что заместителем ему назначили известного интригана. Но гораздо чаще счастье попросту ускользает. Когда до счастья остается последний дюйм, оно отодвигается ровно настолько, чтоб вы не успели его схватить.

Самым трудным на пути к счастью Верещакин считал объяснение с женой. Это вам не инспектор по кадрам и не председатель рабочкома. Перед ней мгновенную перековку не разыграешь. Жена, она тебя насквозь видит и ни в какие перековки не поверит. Как убедить ее, ничего не открывая, что работа ночного сторожа будет ему трамплином для головокружительного взлета в дальнейшем? Женщины не умеют мыслить широко, их убивает двойное снижение заработной платы. Жене всегда кажется, что ты катишься на дно и остановить это падение могут только ее трезвые советы...

Против ожидания, Ольга Ивановна приняла верещакинское сообщение спокойно.

— Ты мне больше пятидесяти и не приносил никогда. А ничего не принесешь, так и жрать не получишь, — вульгарно сказала она и занялась гимнастикой. Женщина очень хотела похудеть, а волнения, причиняемые легкомысленным мужем, почему-то вызывали у нее повышенный аппетит.

Окрыленный легким успехом, Верещакин шел на свою новую работу, как на праздник. Сейчас его вполне можно было фотографировать для газеты и даже для кинохроники как энтузиаста трудового фронта — такое у него было горение в лице. Потому что счастье было совсем рядом, почти в руках. Дальнейшая жизнь рисовалась сквозь волшебную жемчужную дымку. Сквозь нее проступала двухэтажная дачка на берегу Черного моря, фрукты и вино. Много вина. Дешевого вина. В ресторане, дома и так, где придется.

Бедное верещакинское воображение больше ничего не могло ему нарисовать. И не надо его строго осуждать, воображение. Откуда ему было взять картину другого счастья? Верещакин его лишними впечатлениями не баловал. На чтение художественной литературы или там на театр времени не хватало. Пьющие люди не дадут соврать — времени всегда в обрез. То надо выпить, то проспаться, то с похмелья голова трещит — какие уж тут книги, какой театр. Разве в кино жена иной раз вытащит, когда уж все идут — когда фильм про шпионов.

Но у шпионов в кино известно какая жизнь — собачья. Посидит такой тип вечерок в ресторане, выпьет, посмотрит стриптиз, да и то на наших экранах стриптиз крупным планом не показывают. И за такое сомнительное удовольствие изволь, прыгай с парашютом. А там уж тебя караулит полковник Петров и: «Ваша песенка спета!» Не позавидуешь на такую жизнь. Уж лучше двухэтажная дачка с верандой. Сначала там на веранде маячила еще красотка с голыми плечами, но тяжелое покаяние в тресте и напряженные переговоры с женой так измотали Верещакина, что красотка как-то слиняла, исчезла сама собой. Красотка, она же обязательно на пляж потащит, на танцы. Надо же ей где-то себя показывать. А Верещакину это ни к чему. В сорок пять лет шляться по пляжам... увольте!

Итак, счастье было рядом. Оставалось протянуть руки и взять. И, конечно, оно отодвинулось. Совсем немного, но отодвинулось. Счастье всегда так...

Отодвинул верещакинское счастье начинающий разведчик Миша Дольдик. Из сторожевой будки второго прорабского очень удобно было наблюдать за павильоном Раймонды Панкратьевны. По привычке к конспирации Миша решил выдать себя за лаборанта научно-исследовательского института. Разве не интересы науки он защищал, разоблачая похитителя чудесного эликсира?

— Так вот, папаша, будем на тебе проверять биологические часы, — мобилизовав все свои познания в новейшей биологии, оглушил он разомлевшего от предвкушения счастья Верещакина.

— Какие еще часы? — изумился тот.

— Биологические. То есть сопротивляемость организма сну в ночное время, — популярно объяснил темному сторожу свою научную задачу мнимый лаборант. — Тебя-то лично в котором часу в сон кидает?

Верещакин добивался места ночного сторожа отнюдь не для сна. Спать можно было и дома за сто двадцать рублей в месяц. Не для того он шел на жертвы... Оставив без внимания недостойные провокации лаборанта и его беспочвенные утверждения о каких-то часах в своем организме, он утвердился на табурете в самых дверях будки и бдительно поставил меж колен старинный дробовик. Но лаборант пренебрежения не заметил. В будку пройти он и не пытался, а с удовольствием уселся на скамеечку у ворот. Даже смотрел больше на павильон «Пиво-воды», чем на сторожа, но все же сказал примирительно:

— Понимаешь, папаша, служба! Лично я-то считаю всю эту музыку чепухой собачьей. Нормальный человек должен ночью спать. А раз так — к чему и сопротивляться? Тем более вот как у тебя — и охранять-то нечего.

Строительная площадка второго прорабского и вправду была еще пуста. Даже деревянные стропила с кирпичного особняка уже увезли куда-то. Вот тут Верещакин не на шутку испугался: «Кто его знает, куда метнет этот лаборант? Нет, с ним надо помягче. Еще стукнет в народный контроль или в райфинотдел про штатные излишества. А там, известное дело: лишнюю снабсбытконтору открыть — всегда пожалуйста, а лишнего сторожа или уборщицу — враз вычеркнут из штатного расписания и потом — хоть в министерство пиши — не поможет». Вслух он сказал, заметно поубавив гордости:

— Как это нечего охранять? Сегодня технику загнать должны были: краны, экскаваторы... Видно, неувязка какая-то вышла...

— Да я не к тому, — отвел его опасения лаборант. — Я про ученых наших. Ишь, что проверять надумали — сопротивляемость сну! Как будто есть такие люди, каким спать не охота. Я бы сейчас...

— А вы бы и шли спокойно спать, — поспешно посоветовал Верещакин. — Зачем вам себя истязать. Жена, поди, волнуется. В вашем возрасте я...

— Жена у меня ревнивая, — напропалую врал Миша. — Ночь на оперативном, тьфу, черт, на научном задании проведешь, а утром еще думай, как перед ней отчитаться...

— А вы и не волнуйте зря женщину! — пылко воскликнул Верещакин. Он даже вскочил со своей табуретки — так вдохновил его острый приступ женолюбия. — Наших советских женщин беречь надо. Наши советские женщины...

— Папаша! — не отрываясь от окошек павильона, задушевно протянул лаборант. — Разве я не сочувствую. Я к женскому полу всегда с дорогой душой. Так ведь служба, черт ее дери! Должен я всю ночь хронометраж вести, как ты себя чувствуешь на посту и в какой час тебя сильнее всего в сон кидает.

— Меня не кидает, — горячо возразил Верещакин.

— Ну, не кидает, пусть. А усталость-то ты должен чувствовать или нет? А я все это в карточке отобразить обязан...

— Утром и отобразите. А сейчас спите себе.

— А проверка? — полностью вжившись в роль незадачливого лаборанта, спросил грустно Миша. — Ты, папаша, думаешь, только вас проверяют?

— И вас? — удивился Верещакин.

— Еще как! У нас в институте, знаешь, сколько доцентов этих, аспирантов, кандидатов разных на одного лаборанта? Навалом!

— И сколько же ночей вы меня хронометрировать будете? — упавшим голосом спросил Верещакин.

— Кто их знает, доцентов этих, — небрежно ответил Миша и фланирующей походкой прошелся против окон павильона. Вернувшись, снова уселся на скамеечку и продолжал все так же развязно: — Они, доценты эти, диссертации пишут, а ты ночи не спи и другим не давай. С недельку придется, видно, тебя, папаша, побеспокоить.

Верещакин молчал подавленный. Шутка сказать — с недельку! За неделю-то... Но нет, он и думать не хотел о том, что может случиться за неделю. Надо его как-то спихнуть отсюда! Но как?

Молчал и начинающий разведчик, пронзая Краснокирпичную улицу своим сверлящим взглядом. А на ней замедленно, без острых конфликтов переходил в ночь августовский вечер. Сначала погасла заря, словно шторку задернули. Потом погас свет в павильоне «Пиво-воды». Потом грустная прошла с работы Раймонда Панкратьевна. Большая, вся в молниях хозяйственная сумка чуть позванивала в ее руке. Должно быть, от нечего делать лаборант проводил ее внимательным, цепким взглядом.

«От такого безделья и на старую бабу заглядишься», — со злостью подумал Верещакин. В нем бушевал гражданский гнев против всяких захребетников, которые под видом научной работы объедают наше дорогое отечество. Но высказывать такие мысли вслух, а значит, ссориться с настырным лаборантом, он, по известным уже читателю причинам, опасался. Однако гнев требовал выхода, и через минуту Верещакин воскликнул с горечью, достойной Демосфена:

— Не доверяют, значит! Человеку не доверяют.

В глазах лаборанта мелькнули затаившиеся бесенята, но в голосе было одно смиренное воздыхание:

— Не доверяют, папаша. Своему лаборанту и не доверяют.

— Когда же будет доверие советскому человеку? — гремел в ночную тьму оскорбленный в лучших своих чувствах сторож. — Когда мы изживем эти последствия культа личности? — Он не читал газет, но на профсоюзные собрания ходил аккуратно и современную фразеологию усвоил довольно прилично.

— Так я пошел, папаша, если, конечно, ты такой гуманный, не завалишь меня, — неожиданно решил лаборант. — Ночь посплю, а утром мы с тобой заполним ее, эту карточку. — И, не дожидаясь ответа, заспешил за Раймондой Панкратьевной с видом, от сна очень далеким.

— Дармоед научный! — прошипел ему вслед несчастный подопытный кролик.

Глава XIII, в которой Раймонда Панкратьевна и Ольга Ивановна не понимают друг друга

Как ни удручена была Раймонда Панкратьевна вероломным исчезновением Вадика, ротшильдовский рассудок ее не дремал. Он вовремя заметил на скамеечке напротив павильона молодого человека, знакомого по Бытовому тупику. Но тут Раймонда Панкратьевна повела себя совсем не типично и даже бездарно. Она не стала «нарываться» и «пересаливать» в нарушении правил торговли, как сделала бы матерая шпионка, желающая сбить с толку следствие, а наоборот, притихла, как самая банальная уголовница. Шикарная, вся в молниях ее сумка отощала и болталась выменем некормленой коровы. Спиртного в павильоне не могли выпросить даже самые надежные клиенты.

— Значит, он продал сообщницу без ее ведома, — догадался Миша Дольдик. — Мол, пока они за ней следят, я смоюсь. Но, шалишь, мы на такую легкую приманку не клюнем. Лучше возьмем на прицел тебя самого.

Верещакин же ничего этого не знал и два вечера напрасно прождал в сторожке мнимого лаборанта.

— Не подходит твоя работа для науки, — авторитетно объяснил ему Фондовиков из «Монтажповидло».

По старой памяти он заглянул в павильонРаймонды в чаянии выпить в долг и, потерпев неудачу, зондировал в этих же целях опального своего собутыльника. Но Верещакин, по понятным соображениям, от спиртного воздерживался и помочь алчущему ничем не мог. Это обстоятельство настраивало Фондовикова на саркастический лад и он не без злорадства продолжал свои объяснения:

— Имя́ для научных целей настоящая работа нужна, полная отдача себя, так сказать. А ночные сторожа, они же спят сплошь...

— Ты сначала застань меня сонного, а потом говори, — неожиданно обиделся за свою корпорацию Верещакин. — Говорить все можно, язык, он без костей...

— Я не про тебя лично, я так, вообще... — дал задний ход Фондовиков. — Хотя на твоем месте и я бы спал. — Пренебрежительным жестом показал он на все еще пустую строительную площадку второго прорабского. — Ни материалов, ни техники...

«Технику забросят, так мне сюда и ходить незачем», — про себя подумал Верещакин, а вслух сказал, как нельзя более оптимистично:

— Сегодня нет, завтра будет. Наш трест — организация солидная! — Он и в самом деле был полон бодрости, решив сегодня же приняться за дело.

«Вот только стемнеет...» — нетерпеливо похаживая в тесной своей сторожке, думал он, когда Фондовиков ушел не солоно хлебавши.

Но благодатной темноты ждал не он один. Раймонда Панкратьевна имела несравненно больший стаж незаконных действий и была осторожна, как волчица.

Не прячется ли другой, поумнее, агент ОБХСС в сторожке? А если и другого нет, то не выболтал ли этот чего о своих наблюдениях ночному сторожу?

В мире, где столько лет подвизалась Раймонда Панкратьевна, ничего не делается даром, и она явилась в сторожку во всеоружии. На вооружении были приятнейшая улыбка и шикарная сумка, хоть и не распираемая, как прежде, бутылками, но все же порядком отягощенная.

— Ваш друг уже ушел? — с хорошо сделанным разочарованием пропела перезрелая Кармен, огненными глазами окидывая темное помещение.

— Раймонда Панкратьевна! Какими судьбами, — искренне удивился Верещакин и галантно обмахнул единственный табурет: — Садитесь!

Убедившись, что агенту ОБХСС здесь спрятаться решительно невозможно, Раймонда Панкратьевна передвинула табуретку так, чтоб из окна ее не заметили и, усевшись, горестно вздохнула.

— Вот, ваш приятель, конечно, обиделся на меня, но, поверьте, я никак не могла отпустить ему вина в павильоне.

— Это Фондовиков, что ли? — догадался Верещакин и пренебрежительно отмахнулся. — Ничего ему не сделается. Переживет.

Раймонда Панкратьевна попыталась натянуть узкую юбку на мослаковатые колени и, потерпев неудачу, продолжала с видом оскорбленной добродетели:

— Вы же знаете, я никакой выгоды с этого не имею. По магазинной цене, из одной любезности... а вот нашлись люди, стукнули...

— На вас? — неподдельно изумился Верещакин.

— О, вы не знаете, сколько еще подлых людей на свете...

Верещакин встал в позу обличителя и остановил собеседницу протестующим жестом:

— И это, по-вашему, люди? С такими мы собираемся строить коммунизм?

— Какой там коммунизм! — хрустнула суставами сцепленных пальцев бескорыстная благодетельница окрестных алкоголиков. — Нет, хватит. Теперь никому ни грамма...

— И правильно сделаете! — горячо одобрил Верещакин. Мысленно он уже потягивал вино на берегу южного моря и оскудение здешних злачных мест его не волновало. Но Раймонда Панкратьевна пришла в сторожку в столь поздний час вовсе не за сочувствием или добрым советом. Вкрадчивым движением искусительницы она потянула молнию на своей сумке и взору собеседника открылась стройная бутылка с летящим аистом на этикетке. Душа его, иссушенная вынужденной трезвостью и затянувшимся ожиданием счастья, огласила сторожку сладострастным стоном:

— Волшебница! Вы изучили мой вкус. Сейчас я вам... — Верещакин лихорадочно зашарил по карманам.

— Зачем же? Я обижусь! — нежнейшим голосом упрекнула его волшебница и поставила бутылку с золотой влагой на колченогий сторожев столик. — Позвольте мне угостить вас. Так редко теперь встретишь порядочного мужчину.

Порядочный мужчина поспешно обмахнул столик носовым платком и попытался протереть захватанный граненый стакан.

— А ведь верно, мы с вами так давно знакомы и не выпили ни разу... Все случая не было, — осклабился он, а про себя подумал: «Она еще ничего себе. Стоющая».

Впрочем, редкий мужчина не отыщет положительных качеств в женщине, явившейся скрасить его ночное бдение бутылкой коньяка и приятным разговором. А Верещакин к тому же был угнетен тупым непониманием Ольги Ивановны, которая то и дело честила теперь мужа спившимся неудачником. Чуткое внимание пожилой Кармен напомнило ему, что он, некоторым образом, сильный пол. В жемчужной дымке его мечты снова замаячила красотка на веранде двухэтажной дачки и даже явственно обозначились наливные плечи.

— Вы очаровательница! — воскликнул он со страстью, в основном адресованной наливным плечам той, но отчасти и мослаковатым коленкам этой. Очаровательница опасливо покосилась на окно и еще дальше отодвинулась к стене. Верещакин перехватил ее взгляд и лихим, паратовским движением скинул с плеча старый пиджак. Секунда, и небольшое оконце сторожки было плотно завешено.

Раймонда Панкратьевна по достоинству оценила этот жест. Обернувшись, Верещакин увидел рядом с коньяком тонко нарезанный сыр и целую горку свежей краснодарской черешни.

— О, вы меня балуете! — голосом разомлевшего бонвивана пророкотал он, мысленно прикидывая, после которой рюмки следует начать вознаграждать волшебницу за ее богатые дары.

— Так вот зачем тебе ночные дежурства понадобились! — прогремел с порога голос Ольги Ивановны. — Хоть бы с молодой связался, а то...

Разгневанная супруга пошла на таран, однако Раймонда Панкратьевна в таких переделках уже бывала. Она ловко пихнула под ноги Ольги Ивановны табуретку и стрелой выскочила в дверь, поплатившись лишь клочком волос, попорченных новейшими достижениями химии. Ольга Ивановна кинулась было вслед, но вовремя оценила спортивные качества соперницы и ограничилась предельно яркой характеристикой морального уровня и физических достоинств подлой развратницы. Тем больше огня досталось на долю Верещакина.

— Всю кровь ты из меня выпил! — потрясая бюстом, возопила несчастная жертва отступившему в угол тирану.

— Где моя молодость?

Лысоватый, потасканный Верещакин и о своей-то молодости помнил уже смутно, что касается молодости жены, то...

— Для своих сорока пяти лет ты, Оля, выглядишь...

Ольга Ивановна игнорировала этот сомнительный комплимент и в темпе предъявила мужу новые обвинения:

— У меня гипертония по твоей милости! Все деньги со старыми бабами проживаешь, а я меховое пальто купить не могу. Другие мужья...

Что делают другие мужья для своих далеко не добродетельных жен, Верещакин обычно не дослушивал, но... не уходить же с поста! К счастью, тучная Ольга Ивановна долго кипеть не могла и перешла на скорбные причитания:

— Уж была бы молодая, красивая, а то...

Все обманутые женщины со времен праматери Сарры повторяют этот упрек, хотя еще ни одна добровольно не отказалась от своего избранника в пользу более молодой или прекрасной. Так что не будем строго судить Ольгу Ивановну. Она была обыкновенная женщина: в газетах читала только происшествия и на темы морали, не пропускала собраний, на которых разбирались персональные дела, и свято верила в силу общественности.

Именно об этой силе и вспомнила Ольга Ивановна, не получив от мужа удовлетворительных знаков раскаяния. Она схватила бутылку и потрясла ею перед лицом бесчувственного обманщика.

— Вот я завтра в постройкоме покажу, чем ты на дежурстве занимаешься.

Верещакин тоже верил в силу общественности, но в отличие от Ольги Ивановны, вера его основывалась на точных знаниях. А знания эти подсказывали, что если постройком и не сумеет укрепить их семейный очаг, то разрушить его, Верещакина, тайные планы ему ничего не стоит. Сообразив это, блудливый муж как подкошенный рухнул к мощным стопам своей добродетельной половины:

— Олечка, прости! Я не виноват. Она сама меня подпаивала. Но я...

Женщины всегда снисходительны к раскаявшимся грешникам. Особенно, если у грешника хватит ума очернить соперницу. Ольга Ивановна подняла кверху торжествующий взгляд:

— Ах, как хорошо бы сюда ее, эту крашеную злодейку, пусть бы послушала! — но вместо поверженной соперницы взор ее натолкнулся на мужнин пиджак, недвусмысленно распяленный на оконном косяке.

— Окно завесил! — взвизгнула она и...

Прострельный удар никогда не тренировавшейся женщины сделал бы честь самому Пеле, не говоря уже о Банишевском или Метревели. Тщедушный Верещакин пушечным ядром вылетел в дверь. Это еще раз доказывает, что в футболе пыл и страсть гораздо важнее техники. Вслед за хозяином, беспомощно распластав крылья, пролетел злополучный пиджак. Потом танком тридцатьчетверкой пронеслась Ольга Ивановна.

— И не думай домой являться. Иди к своей крашеной старухе! — донеслось из темноты.

Верещакин молчал, поверженный во прах.

Глава XIV, в которой молодой прораб Кочемасов жнет, где не сеял, а Верещакин оценивает мудрость русских пословиц

Популярная лекция Верещакина о преимуществах мерзлых грунтов перед талыми понравилась молодому прорабу Кочемасову и побудила его к изучению практической, а не теоретической, какую преподают в институте, экономики строительства. Он узнал, что строительный банк имеет свои, довольно далекие от логики законы и по этим законам выходило, что земляные и прочие открытые работы лучше всего вести в декабре, а отделочные — в закрытых помещениях. Кочемасов был сообразительным парнем и моментально переключил своих рабочих на «левый» подряд — ремонт магазина. На площадке будущего дома работал только плотник — укреплял временный забор.

Но молодой комбинатор не учел человеческих слабостей будущих жильцов. Он не учел, что дом, под который и площадка путем не расчищена, уже существовал, и не только в проекте и в рабочих чертежах. Он существовал в воображении многих людей, собиравшихся в нем жить, существовал как вполне осязаемая реальность. Квартиры в доме давно уже были распределены и списки перекраивались на несколько ладов. И после каждой такой перетасовки кто-то шел в горсовет жаловаться, а кто-то, наоборот, приглядывал в мебельном магазине подходящий гарнитур. И дважды успела разыграться одна семейная драма.

В первый раз драма разыгралась понарошке. Жена ушла от тирана-мужа на частную квартиру, и чуткий коллектив немедленно выделил страдалице однокомнатную секцию вне очереди. Эту секцию, в придачу с прежним супружеским жильем в коммунальной квартире, предполагалось, уже без помощи коллектива, обменять на двухкомнатную. А что? Кто осудит людей за примирение и восстановление крепкой советской семьи? Только попробуйте! Но бездушный прораб так затянул строительство, что гениально задуманный режиссерский план грозил сломаться. Морально неустойчивый супруг за это время заметно отвык от жены и перестал интересоваться предстоящими обменными комбинациями.

Будущие жильцы — не строительный банк, им виднее — где что делается и где не делается. В одно непрекрасное утро они пришли в контору прораба и стали непробиваемой стеной:

— Почему прекращены работы?

Оценив свое безвыходное положение, Кочемасов вступил с противником в дипломатические переговоры:

— Учтите, товарищи! Сейчас двадцатый век, а не времена фараонов. Ручные работы банк не финансирует, а механизмов для рытья котлованов остро не хватает.

На его беду среди ходоков оказались люди компетентные.

— Как это не хватает? А зачем же у вас в тресте графики работ составляются? По графику-то работы когда надо было начать?

Верещакин предвидел такой оборот дела и в лекции своей советовал Кочемасову сослаться на неосведомленность. Не моего, мол, ума дело. Про то начальство знает. А к начальству-то еще попасть надо на прием. Не каждый столько силы воли имеет, чтобы пробиться. Но молодой прораб был способным учеником, а способные ученики всегда идут дальше учителей. Он сообразил, что в наше время так вот за всяко просто признаваться в скудности самостоятельного мышления небезопасно для карьеры и, напустив на юное лицо по меньшей мере профессорскую важность, сказал, кивнув куда-то вверх:

— Механизмы переброшены на другие объекты. Есть такая установка!

Компетентные ходоки несколько смешались, но дело испортила женщина, чье супружеское счастье оказалось в прямой зависимости от каких-то зимних удорожаний.

— Что это за установка такая — снести дома, а потом целый год ничего не делать? — истерично закричала она, выдвигаясь вперед. — Чья это такая установка дурацкая? Чья? Мы сейчас к нему пойдем, к этому бюрократу!

Дело принимало угрожающий оборот и кто знает, чем бы это все кончилось, не вспомни Кочемасов об одном безотказном аргументе.

— Так надо! — веско сказал он и склонился к бумагам, давая понять, что несерьезные ходоки отнимают время у занятого человека. Ах, это магическое словосочетание «так надо». Когда-нибудь я соберусь и напишу о нем похвальный трактат. Возьмите его себе на вооружение, читатель. Не ошибетесь! Вдумайтесь только, как много говорят эти два коротких слова. Они сразу внушают вашему дерзкому оппоненту мысль о вашей избранности. Вам, мол, известно нечто такое, что ему, непосвященному, или как теперь говорят — недопущенному, знать не положено. И он замолчит, сознавая свое перед вами ничтожество.

Кочемасов сказал заклинание и беспокойные ходоки сконфуженно замолчали. Он ждал, что они сейчас уйдут и даже, чем черт не шутит, извинятся за беспокойство, но в состав делегации входил вездесущий Хазбулатыч. В квартире он не нуждался, в списках не состоял, но если в радиусе километра наклевывалась какая-нибудь комиссия, Хазбулатыч непременно в нее включался сам. Автоматически. Веское кочемасовское «так надо» на него подействовало совсем не так, как на других.

— Товарищи! — азартным фальцетом закричал он и вышел на середину конторки. — Поможем нашим славным строителям в трудный для них момент! Объявим этот дом нашей народной стройкой! Не к лицу нам, трудящимся людям, быть иждивенцами у нашего родного советского государства!

И трудящиеся, в жизни ничего не получавшие даром, стыдливо опустили глаза. Кто их знает, почему опустили. Впрямь ли почувствовали себя бессовестными дармоедами или не умели слушать громкие слова — неважно! Важно, что от рытья котлована никто не отказался.

Кочемасов с недоверием посмотрел на своего непрошеного радетеля. Он еще не успел подсчитать, что выгоднее: отрыть котлован чужими руками или получить с банка лишние деньги. В это время на столе заверещал телефон.

— Слыхал, Кочемасов? — загремел в трубке могучий бас прораба Щуки. — Зимние-то тю-тю! Отменили!

На молодом лице Кочемасова отразилась некоторая борьба чувств, но, как читатель уже знает, он был способным учеником и даже умел взглянуть дальше своего учителя.

— А я на них и не рассчитывал, на зимние эти, — высокомерно сказал он, косясь на притихших делегатов. — Эта антигосударственная практика затягивания строительства меня никогда не привлекала.

— Треплись! Зачем же ты тогда с «Ювелирторгом» связался? — недоверчиво протянул Щука. В свое время он сам сосватал Кочемасову этот «левый» подряд. Но молодого конъюнктурщика не так просто было выбить из седла:

— Только не в ущерб основному заказу. Основное я веду согласно графику, — оборвал он недостойные намеки своего учителя и с достоинством положил трубку. Теперь нетерпеливо перебирающий сухими ногами Хазбулатыч показался ему симпатичным стариканом. Вооружившись обаятельной белозубой улыбкой, молодой прораб бодро спросил:

— Так в чем же дело? Если методом народной стройки, тогда ведь совсем другая картина получается. Инициатива масс — закон для советского хозяйственника!

Хазбулатыч одобрительно закивал головой на тонкой, куриной шее, а Кочемасов, гордый от сознания, что дает этим простым, советским людям условия для полного выявления патриотизма, решил быть отзывчивым до конца:

— Я сейчас позвоню в редакцию. Пусть пришлют фотокорреспондента. Пусть напишут о славном почине второго прорабского... — а про себя подумал: «Позеленеет этот старый плут Щука, когда прочтет».

— Правильно! Пусть напишет! — рванулся вперед Хазбулатыч.

— Надо написать: равняясь на славную молодежь Братска и Дивногорска, трудящиеся вдохновенно вонзили лопаты в суровую и неподатливую сибирскую землю...

— Мы с мужем придем! — обрадовалась женщина, ради благоустроенной квартиры рискнувшая семейным счастьем.

Остальные ходоки вразнобой прогудели что-то невнятное, но Кочемасов принял это за единодушное согласие поработать на него и великодушно пообещал:

— Там еще особнячишко кирпичный не разобран, так я его бульдозером двину. А уж дальше вы сами! Только лопаты прихватите.

Все ж таки он был еще начинающий нахал, молодой прораб Кочемасов, и не решился заставлять людей разбирать дом по кирпичику.

Это было днем, а вечером на строительной площадке произошло уже известное читателю столкновение двух женщин, от которого так пострадал неудачливый Верещакин. Он ничего не знал о дневном разговоре и пламенных призывах Хазбулатыча последовать примеру комсомольцев двадцатых годов. А то бы не стал он так долго потирать ушибленные места и раздумывать о сверхъестественном женском чутье. В ту ночь Верещакин слишком поздно принялся за дело и до утра не успел осуществить своей программы. Услышав радио и хлопанье оконных створок в соседних домах, он разогнулся, вытер со лба тяжкий пот и сказал себе успокоительно:

— Завтра! — забыв на беду свою, сколько блестящих планов уже погубило это коварное слово.

Верещакин еще не дошел до своей будки, когда у ворот раздался рев мощного бульдозера.

— Открывай, папаша! — весело крикнул молодой парень в синем комбинезоне. Но сторож стоял столбом и, похоже, потерял дар речи.

— Эх, наставят тут инвалидов! — досадливо махнул рукой паренек и сам снял со створок ворот проволочную закрутку. Но тут сторож очнулся от столбняка, самоотверженно кинулся под машину:

— Пропуск! Предъяви пропуск!

Бульдозер сделал отчаянный пируэт и снес полотно ворот.

— Ты что, чокнулся! — заорал побледневший парень, соскакивая с машины. И Верещакин второй раз за неполные сутки отлетел на три метра в сторону. Но тут уж не было времени лежать во прахе. Он вскочил и снова кинулся к машине.

— Без разрешения на производство работ не допущу!

Бульдозерист беспомощно оглянулся вокруг и полез в карман.

— Вот наряд. Прораб подписал. Какое тебе еще разрешение нужно? Первый раз такого сумасшедшего сторожа вижу...

Верещакин, вооружившись очками, прочел документ, выкинул последний козырь:

— А от Энергосбыта у тебя есть разрешение? Вдруг тут кабель высокого напряжения зарытый? Тебя убьет, а я потом отвечай!

— Иди-ка ты, знаешь куда! — рассердился парень и вскочил на сиденье. — С тобой говорить, так до обеда не начнешь работать.

Верещакин печально глянул на останки особнячка и торопливо протер глаза. Потом подошел ближе к строению. Вдруг он странно, как-то нехорошо засмеялся и махнул рукой.

— Валяй, круши!

Бульдозерист не обратил на него внимания. Он примеривался, откуда лучше подъехать. Разогнавшись почти от самой будки, он пошел на таран, и старая стена рухнула под натиском новой машины. Парень дал задний ход, но вдруг выключил скорость и соскочил со своего высокого сиденья. Под кирпичными обломками блестела россыпь золотых монет.

— Эй, папаша! Звони в милицию, — вне себя заорал парень, ошалело уставившись на клад. Но звонить пришлось ему самому и прежде всего в «скорую помощь». Чокнутый сторож лежал возле клада без признаков жизни.

Глава XV, в которой Верещакин пытается затмить Розу Тамаркину^[4]

— Смотрите, очнулся! — вслух удивился солидный главврач и снисходительно посмотрел на молоденькую практикантку: — Ну, Людмила Николаевна, отличная оценка практики вам обеспечена!

Людочка потупила взор и поправила сияющий крахмальный халатик, а главврач, посчитав еще слабый верещакинский пульс, назидательно сказал больному:

— Вот этой девушке вы жизнью обязаны. Это она вас выходила.

Верещакин восторженно посмотрел на тоненькую Людочку, потом на толстого главврача и сказал с кликушеским подвыванием:

— Доктор, вы, как верующий человек, поймете меня. Все от бога. Бог наказал, бог и спас.

— Теперь у него бред начался, — нахмурился главврач. — Дайте ему бром.

— Доктор, это не бред! — еще радостнее взвыл Верещакин. — Меня бог наказал, что я вот их, — жестом пророка простер он к Людочке тощую длань, — вот им не открылся для науки, значит, как я сквозь вижу...

— Хорошо, хорошо. Сейчас вам дадут лекарство и вы успокоитесь.

Главврач попытался перейти к другому больному, но тут неожиданно вмешалась скромная практикантка:

— Доктор, это в самом деле не бред... Больной видит сквозь непрозрачные материалы... — Людочка умоляюще посмотрела на удивленного толстяка и, вспомнив первую свою встречу с Верещакиным, предложила: — Хотите, он вам скажет, что у вас в кармане?

— Я запрещаю вам травмировать больного подобными разговорами, — неожиданно взвизгнул главврач, поспешно прикрывая ладошкой то место на груди, где под капроновым галстуком и рубашкой таился золотой нательный крестик.

— У больного шизофренический бред, его надо отвлекать, а вы...

В наш просвещенный век самый невежественный больной немного знает по-латыни и Верещакин даже подскочил на койке от обиды:

— По-вашему, я сумасшедший? А зачем тогда вы вон тому больному ножницы в животе зашили? Ножницы зашиваете, а если кто увидит, так он уже ненормальный, да?

— Сейчас же ложитесь, не то я вас выпишу, — жалко погрозил главврач и сбежал, не окончив обхода.

— Девчонка! Кто только вас учил? Я вам такую дам характеристику... — громыхал он пять минут спустя над головой опрометчиво обласканной практикантки.

Но Людочка уже беззаветно верила в чудесное открытие Юрия Водовозова и ничего не боялась. Верующие женщины вообще бесстрашны и по природе своей гораздо деятельнее верующих мужчин. Вспомните, как пассивно поверил во все божеские заповеди Адам? И только бесстрашной, любознательной Еве человечество обязано познанием добра и зла. Отцы христианской церкви вовремя оценили эту черту женского характера и решительно отказались от служительниц культа. Даже в виде прекрасных баядерок.

Людочка была достойной дочерью Евы и, слушая разносную речь главврача, прикидывала в уме, как устроить Юрочке свидание с уникальным своим пациентом. Ночью, когда больница уснула, молодой ученый на цыпочках проник в ординаторскую, куда еще раньше был приведен Верещакин. Только напрасно Людочка думала, что вся больница уснула. Медицинская сестра Зоя Алексеевна была на страже. В неусыпных заботах о моральном уровне больничного персонала она нажила гипертонию и нервный зуд между пальцами, но какой истинный подвижник думает о своем здоровье?

Зоя Алексеевна вовремя заметила, как легкомысленная практикантка провела к себе неизвестного молодого человека и, отодвинув в сторону врачебные назначения, села «сигнализировать» в местком.

Удивительно емким стало в наши дни слово «сигнализировать». Сто лет назад, во времена старика Даля оно всего-навсего обозначало условные знаки, подаваемые не устно и не письменно. Сейчас это слово включает в себя всё, от скупого жеста до подробного письменного донесения о том, что к вашей соседке ходит посторонний мужчина, по-видимому, женатый и, скорее всего, имеющий детей. Зоя Алексеевна сигнализировала обстоятельно и со знанием дела. Перечитала написанное и задумалась. Что-то ей не понравилось. Благородное недовольство и поиски совершенства, как известно, первый признак истинного таланта, а Зоя Алексеевна была в своем деле талантлива. Ее произведения всегда отличались оперативностью и смелым полетом фантазии. В этом же чего-то не хватало. Критик сказал бы, что не хватает подсмотренной в жизни детали. Зоя Алексеевна критиков не читала, но подсмотреть художественную деталь из чужой жизни умела в совершенстве. Тем более, что легкомысленная практикантка неплотно закрыла дверь ординаторской.

Как и ожидала бдительная ревнительница морали, посторонний молодой человек уже обнимал, только почему-то не практикантку, а пожилого больного из четвертой палаты. А практикантка сидела в стороне и смотрела на этого больного, как любящая дочь, когда престарелый отец переписывает на нее свой крупный вклад в сберегательной кассе: нетерпеливо, с обожанием, но и с некоторой опаской — не передумал бы. Брови Зои Алексеевны поползли вверх, выражая недоверие глазам, но и слух помог ей не больше.

— Ну, пожалуйста, дорогой мой, припомните, — ласково упрашивал Верещакина Юра Водовозов, а Люда ничего не говорила, только сжимала молитвенно сложенные ладошки. Верещакин глубокомысленно хмурил серый лоб и шевелил мочальными бровями. Он хорошо помнил то утро в медицинском вытрезвителе, когда из полы засаленного Гарун аль Рашидовского халата блеснули ему золотые десятки царской чеканки. На память об этом чуде он свято хранил квитанцию из вытрезвителя. Но молодой ученый хотел знать, что Верещакин пил накануне, а вспомнить это было выше сил. Он мог поручиться лишь за то, чего не пил: молоко, кефир, чистую воду...

— Не от питья это у меня. От бога. Бог меня испытывает...

Людочка вскочила, вспомнила скандальный утренний обход.

— На сегодня хватит. Пойдемте в палату! — и виновато шепнула Юре: — Нельзя ему напрягаться. Больной же!

Но если кто в тот момент и нуждался в медицинских заботах, так это Зоя Алексеевна. Стремительный прыжок от дверей едва не кончился кровоизлиянием в мозг. Весь остаток дежурства страдалица пролежала в состоянии острейшего криза, а врачебные назначения за нее выполняла практикантка. И так старательно выполняла, что Зоя Алексеевна окончательно убедилась в ее виновности. А то чего бы стараться? Но вот в чем вина? Однако, чем больше Зоя Алексеевна думала над этим, тем острее болела голова. Не случись на другой день в больнице «чп», повернувшее энергию Зои Алексеевны совсем в другое русло, кто знает, чем бы кончилась для нее история с легкомысленной практиканткой.

А случилось вот что. У старика из четвертой палаты и впрямь обнаружили в животе хирургические ножницы. Верещакин торжествовал, а сын больного журналист Шелудько, печатавшийся в местной газете под скромным псевдонимом Леонид Саянский, громко возмущался: «Преступная небрежность! Вопиющая безответственность!» Мысленно он уже набросал хлесткий фельетон и даже придумал два заголовка: «Бандит с хирургическим скальпелем» или «Хорошо, что не топор!» Какой больше понравится редактору. Однако, вспомнив о редакторе, Шелудько-Саянский несколько поостыл. Дело в том, что все его фельетоны редактор бросал в корзину. В предвидении такой опасности журналист оценил другую сторону события — сенсационную, и снова воспрянул духом.

«Такую заметку в корзину не бросишь, — думал он, набрасывая первые строки: «Природа еще не раз поразит человека своей могучей неотвратимостью». В случае чего, я ее АПН продам», — пригрозил он редактору и, не сходя с места, живо описал феноменальное зрение Верещакина. Заметка сначала называлась: «Еще одна Роза Тамаркина». Однако, глянув на заросшее серой щетиной лицо Верещакина, Шелудько-Саянский зачеркнул «Еще одна...», а написал «Человек-рентген». Прочитав написанное, подумал и решительно вымарал все, что касалось скандальной операции на отцовском чреве. Вместо этого он подписал внизу: «Дружный коллектив врачей ведет дальнейшие научные наблюдения над редким пациентом» и твердым шагом направился в кабинет главврача.

В кабинете четвертый час шла утренняя пятиминутка. О злополучных ножницах уже забыли. В тот момент выяснялось, почему Коммунэль Петровна каждый год отдыхает в августе, тогда как другие... Энергичная Коммунэль парировала ядовитым вопросом — сколько лет Ася Никифоровна «под предлогом грудного ребенка» будет уклоняться от воскресных дежурств.

— Вам чего? Я занят! — рявкнул ошалевший от склоки главврач, но Шелудько-Саянский не дрогнул и смело бросил на стол свое произведение:

— Прошу заверить фактическую достоверность.

— Кто вам разрешил совать нос... — наливаясь опасным багрецом, заорал несчастный толстяк, но молодой человек вытащил из кармана свое корреспондентское удостоверение и многозначительно проронил:

— Я сын больного Шелудько...

Главврач звучно проглотил все нехорошие слава, которыми собирался уничтожить наглого газетчика, и надел мгновенно запотевшие очки. Протерев стекла и прочитав зачеркнутое, он посмотрел на отцепродавца с уважением. Старательно удостоверил свою подпись круглой больничной печатью и сказал искательно:

— Наш век — век удивительных открытий. Не правда ли?

Шелудько-Саянский снисходительно подтвердил эту сакраментальную истину и с достоинством удалился, а главврач с тяжелым вздохом спрятал в ящик печать. Он чувствовал, что история эта добром не кончится.

И, конечно, недоброе ждать себя не заставило. Едва заметка о посрамлении Розы Тамаркиной увидела свет, как в кабинете главврача раздался настойчивый телефонный звонок.

— Креста на вас нет, коллега! Скрываете от научной общественности такой уникальный случай! — добродушно пожурил его заведующий горздравом Крикун — и продолжал уже на одном сахарине: — Диссертацию, наверное, тишком кропаете? В одиночку надеетесь в науку протиснуться? Ну, ну, давайте, давайте...

Креста на главвраче, действительно, уже не было. Снял на всякий случай. Однако в науку он протискиваться не собирался, а то бы обязательно взял в соавторы товарища Крикуна. Кто-кто, а уж главврач-то знал его пробойную силу. Он попытался доказать, что случай с человеком-рентгеном еще нуждается в серьезной проверке, но Крикун обращался к подчиненным не для того, чтобы их слушать. Это они обязаны были слушать его.

— Сегодня в четырнадцать ноль-ноль доставьте этого уникума в медицинский институт на заседание научной конференции, — скомандовал он.

Главврач вытер мокрую лысину и дрожащей рукой отмерил себе тридцать капель Зеленина. Несерьезной практикантке было дано задание подготовить больного к демонстрации, а Коммунэль Петровне проверить, достаточно ли подробно велась история его болезни. Последнее, впрочем, так, для проформы. Все врачи знают, что подробнее практикантов никто историй болезни не ведет.

Людочка хорошо справилась со своим заданием. К четырнадцати ноль-ноль Верещакин был чисто выбрит, одет в лучшую, хотя и великоватую пижаму, и преисполнен сознания важного значения своей персоны для мировой науки. Соседи по палате предсказывали ему поездку в Москву, демонстрации в академии медицины, а, возможно, и на международных конгрессах. Пораздумав, Верещакин нашел эти предположения вполне реальными и на местные медицинские силы стал смотреть с некоторым пренебрежением. Вот только не решил, следует ли рассказывать о вытрезвителе и засаленном халате с зашитыми в нем золотыми десятками. С одной стороны — для науки все важно, с другой — если дело дойдет до международных конгрессов и буржуазной прессы... относительно ножниц в животе больного он был предупрежден строго-настрого. Позволив под руки вывести себя на возвышение, Верещакин с достоинством опустился в кресло рядом со столом, на котором ассистент клиники заранее разложил кошельки, коробочки и даже чей-то маникюрный несессер.

Стоявший на кафедре толстый главврач улыбнулся Верещакину как лучшему другу и продолжал свое научное сообщение:

— ...Таким образом, коллеги, в лице данного больного мы имеем типичный случай феноменальности человеческого зрения...

В поте лица стараясь та́к рассказать о редком случае, чтобы злополучные хирургические ножницы нигде не вспороли гладкую ткань сообщения, толстяк выбился из сил и закончил совсем не научно:

— Да вот, вы сами убедитесь. Как говорят французы — лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать, — и с тяжким вздохом опустился на стул в президиуме.

Ассистент с осанкой, по крайней мере, кандидата наук, выдвинулся на авансцену и ткнул указкой в несессер.

— Скажите, больной, что здесь?

Верещакин с трудом оторвался от своих важных размышлений и глянул на стол. Выражение важности медленно сбежало с его лица, уступив место растерянности и даже страху. Некоторое время он молчал, тупо моргая белесыми ресницами, потом сказал подавленно:

— Все от бога. Бог дал, бог и взял...

Человек-рентген ничего не видел не только в несессере, который осанистый ассистент для подвоха положил пустым. Он видел не больше, чем видит обыкновенный пожилой дальнозоркий человек.

— Не понимаю, зачем было демонстрировать этот банальный случай шизофрении? — брезгливо спросил руководивший конференцией профессор.

— А я все понимаю! — вскочил позеленевший от злости Крикун. — Коллега хотел этим дешевым приемом отвлечь наше внимание от безобразий, которые творятся в его больнице.

На другой день, несмотря на усердные молитвы, верующий главврач получил приказ об отстранении от должности за развал работы и бытовое разложение. Сигнализируя о случае с хирургическими ножницами, Зоя Алексеевна творчески подошла к вопросу о причинах ежегодных бархатных отпусков красивой Коммунэль Петровны.

Говорят, что жена главврача настолько близко приняла к сердцу вторую часть формулировки приказа, что бедный толстяк окончательно потерял веру в божью справедливость, но, хотя детально исследовать такой оригинальный случай атеистической пропаганды было бы очень заманчиво, я не смею так надолго оставлять без внимания своих главных героев.

Глава XVI, в которой полковник Пустынин берет реванш, а лейтенант Олейников приятно удивляется

Читатель, вероятно, уже забыл про большой медицинский шприц, обнаруженный лейтенантом Дольдиком меж носовых платков и бюстгалтеров Раймонды Панкратьевны. Полковник Пустынин тоже забыл о нем. Но была еще техническая лаборатория управления охраны общественного порядка, в прошлом милиции. Она ничего не забывала. Уже на другой день полковник мог бы узнать, что медицинским этим инструментом в последний раз набирали коньяк молдавский. Но, как мы уже знаем, следствие по делу о хищениях спирта зашло в тупик и полковнику было не до мелочей. Лишь через неделю у него дошли руки до результатов этого анализа.

Разбирая скопившиеся на столе бумаги, полковник пробежал глазами бланк и недоуменно поднял клочковатые е желтой сединой брови. Еще раз прочел анализ уже вслух и спросил себя:

— Коньяк? При чем тут коньяк?

Помогавший полковнику разбирать бумажный завал лейтенант Олейников скосил любопытный глаз на бланк и пояснил с подкупающим знанием дела:

— Коньяк теперь только медицинскими дозами и отпускать. Кроме ресторана в аэропорту его нигде не достанешь, да и там для интуристов. А нашему брату разве в сюрпризных «мерзавчиках» и норовят пять бутербродов всучить с одним флаконом.

Пустынин не обратил внимания на горестные размышления Олейникова. Из всех видов алкогольных напитков его теперь интересовал только спирт ректификат. Он сухо пожевал губами, собираясь начертать на странном анализе беспощадное «в архив», но в последний момент передумал и вызвал к себе начальника ОБХСС майора Мищенко:

— Как ты думаешь, Иннокентий Иванович, куда она могла шприцем коньяк вводить?

Майора анализ заинтересовал куда больше, чем полковника. Он попросил принести из лаборатории шприц, внимательно осмотрел его и решительно отрезал:

— Вводить, безусловно, некуда! — Еще раз посмотрел на инструмент и весело хмыкнул:

— Она выводила, а не вводила.

— Какого черта! — вспылил было полковник, наблюдая, как разливается непонятное веселье по угрюмоватому лицу Мищенко, но тот не испугался и совсем уже по-мальчишески предложил:

— Хотите, фокус покажу!

— Нашел время! — не очень сердито проворчал Пустынин. Он уже понял, что у Мищенко мелькнула какая-то интересная мысль, но какая — не догадывался.

— Самое время! Очень кстати нам с вами этот фокус посмотреть, — еще веселее заверил Мищенко и со словами: «я мигом!» исчез из кабинета.

Управленческая буфетчица Таня удивленно взмахнула последней новинкой моды — синтетическими ресницами: майор Мищенко в буфет не ходил. А когда солидный начальник в рабочее время потребовал бутылку вина, круглые Танины глаза стали похожи на два солнышка с прямыми лучиками, какие рисуют дошкольники. Вино, густой кагор «Араплы», Таня держала в своем буфете исключительно для украшения витрины, поскольку пьющие сотрудники предпочитали пить где-нибудь подальше от управления. Относившийся к категории непьющих майор Мищенко схватил бутылку с нетерпением заядлого алкоголика и убежал так поспешно, что блестящие Танины глазки грозили выкатиться в тарелку с мелочью. Призвав на помощь спасительную догадку о внезапных больших наградах работникам милиции, Таня с трудом вернула усовершенствованные ресницы в прежнее, наивыгодное для них положение и вздохнула: на широкой груди ее постоянного поклонника сержанта Галочкина орден выглядел бы куда эффектней. Но награждают почему-то всё стариков, вроде Мищенко, которым никакой орден все равно не поможет.

А Мищенко, забыв свой солидный возраст и ответственный пост, через две ступеньки взлетел на второй этаж. Однако в кабинете полковника он успокоил дыхание и проделал пальцами легкую гимнастику, прежде чем приступил к демонстрации обещанного фокуса. Только после этого майор с осторожностью хирурга ввел иглу шприца в бутылочную пробку и, наклонив бутылку, потянул поршенек. Темная виноградная кровь послушно заполнила стеклянный резервуар шприца.

— Видали? — победно оглянулся он, довольный своей работой. Полковник хмуро посмотрел на обокраденную бутылку и ничего не понял. Неудачная спиртная эпопея цепко держала под гипнозом его стареющий мозг и не давала разгуляться творческой фантазии. Зато молодой Олейников мигом постиг сущность аферы и жалобно взмолился, когда Мищенко хотел тем же шприцем ввести в бутылку воду:

— Зачем же вино портить! — и пояснил уже сердито сопевшему Пустынину:

— Она, товарищ полковник, вино разводит, не нарушая упаковки. Ювелирная работа!

— Остроумно! — брезгливо протянул полковник и, подвинув к себе бланк анализа, решительно начертал: «Майору Мищенко завести уголовное дело». Вздохнул, ставя закорючку подписи. Эта плотва его не интересовала. И было непонятно, чему радуется начальник ОБХСС, когда крупные щуки со спиртзавода все еще плавают на свободе. А майор Мищенко и в самом деле буйно ликовал. Схватил со стола бланк и, любуясь полковничьей резолюцией как автографом хоккейного вратаря, заговорщицки подмигнул Олейникову:

— Не я буду, если на спиртоводочном не что-нибудь в этом роде...

У Олейникова загорелись глаза, а полковник посмотрел на майора с сожалением: «Чокнулся старик. И то сказать, работал последнее время как проклятый». Вслух он сказал, безуспешно пытаясь придать прокуренному своему басу отеческую нежность: — На кой черт им этот шприц? На заводе спирт ковшами цедить можно из любой магистрали.

— А вынести? — азартно спросил Мищенко.

— Шприцем, что ли? — полковник сердито двинул по столу криминальный инструмент. Майор, наоборот, подхватил его ласково и даже любовно. Спросил невинно:

— А что? Что такое шприц? — потянул поршенек и победно закончил: — Обыкновенный насос. Не больше, но и не меньше.

— Вот это да! — привскочил на месте лейтенант. — И как мы не догадались? Наверняка у них где-то поставлен насос. За территорией, конечно! Качают себе как из пивной бочки и в ус не дуют...

Полковник сердито отвернулся к окну:

— Фантазия! Там стены в полтора метра толщиной.

Но Мищенко и Олейников вряд ли слышали эту сентенцию. Забыв всякую субординацию, они склонились над полковничьим столом, чертя на листе бумаги примерный план завода. Чертил Олейников, а Мищенко подсказывал, какие строения примыкают к забору изнутри или извне, и вслух прикидывал, где вероятнее всего расхитители могли поставить свою технику.

— Вот здесь, наверное. Здесь у них кладовая. Всегда можно бачок спирта замаскировать, — ткнул карандашом в какую-то точку Олейников.

— А насос на асфальте поставить, — язвительно заметил Мищенко. — Нет, уж если поставили, так, всего вероятнее, — вот здесь, на дровяном складе...

— И протянули магистраль метров на двести, — с издевкой подсказал Олейников.

— А ведь это идея! — Мищенко изо всех сил хлопнул огромной своей ручищей по изящному плечу лейтенанта. — Надо запросить планы всех подземных коммуникаций завода...

— Эта магистраль, она, скорее всего, под прикрытием каких-нибудь работ проложена! — мгновенно забыв сарказм, разъяснил полковнику мищенковскую догадку Олейников. Мищенко одобрительно посмотрел на него: варит котелок у парня! — и отвел назад руку, чтобы еще раз не хлопнуть по плечу дипломированного лейтенанта. О том, что у всех его подчиненных высшее образование, майор Мищенко забывал только в лучшие минуты жизни.

— Сейчас запрошу все данные об этих магистралях. — Олейников незаметно отодвинул в сторону так до конца и не разобранные бумаги полковника — недоставало еще делопроизводством заниматься, когда ОБХСС открылся такой блестящий ход в спиртной эпопее...

— Запрашивать надо через городского архитектора... — посоветовал Мищенко. — И лучше, не об одном заводе.

— Есть, товарищ майор! — с удовольствием козырнул Олейников. В отличие от Миши Дольдика солидный милицейский стаж своего начальника лейтенант Олейников считал большим плюсом. — Сегодня же, товарищ майор, соберу все планы, а завтра двинем на завод...

— Завтра вы на завод не пойдете, — охладил лейтенантское нетерпение полковник. — Снимите с завода все наши посты и с недельку чтоб никто туда носа не совал. Надо дать им успокоиться. И вот что... — Он поднялся, сделал несколько шагов от стола к окну, сухо пожевал губами, что-то обдумывая, и неожиданно рассердился:

— Наблюдаете за бабой две недели и не догадались, чем она живет. Пинкертоны!

«Пинкертоны» было самым обидным из пустынинских ругательств, и все в управлении это знали. Мищенко нахмурился, аОлейников прыснул:

— «Павильон Раймонды».

— Какой еще павильон Раймонды? — рассердился полковник.

— Дольдик там экономический шпионаж ищет, — поспешно сгоняя с юного лица неуместную веселость, объяснил Олейников. И теперь на него рассердился майор. Для начальника ОБХСС Мишин рейд в Бытовой тупик был хуже больной мозоли и болтать об этом в его присутствии не следовало.

— Чепуха собачья! — оборвал он бестактные выпады Олейникова. — Эликсир там какой-то научный потерялся. У квартиранта у ее. Заглотал, наверное, сам спьяну, а потом...

Пустынин смутно припомнил ночное вторжение несчастного молодого человека, его трагические опасения насчет жизни своей квартирной хозяйки и в первый раз за весь день весело улыбнулся:

— Значит, «Павильон Раймонды»? Смотри-ка! Ну, пусть под этим шифром и ведет дело. Ему же и поручи, Иннокентий Иванович. Пусть ведет!

Мищенко тоскливо перевел взгляд на окно:

— Перевели бы вы его от меня. В паспортный отдел, что ли.

— Это с его фантазией! — совсем уже развеселился полковник. — Он нам столько резидентов навыкапывает — всем управлением проверять с ног собьемся.

Он снова сел за стол, положил шприц на бланк анализа и подвинул все это Мищенко. Повторил, опустив на глаза клочковатые свои брови:

— «Павильон Раймонды», значит. А я думал, у моего ОБХСС уж никакой фантазии нет. В МУРе, вон посмотришь, то «Дело пестрых», то «Черная моль», а у нас все — «о хищениях...» да «о злоупотреблениях...» Казенщина!

У Мищенко озадаченно вытянулось лицо, а Олейников посмотрел на полковника с восхищением:

«Вот выдает, старик! А говорили, сухарь неразмоченный!»

Глава XVII, в которой автор терпит неудачи, но не отчаивается

Итак, человек-рентген из Верещакина не получился, и вопрос о поведении на международных конгрессах отпал сам собой. Вопрос о красотке на веранде двухэтажной дачи на берегу южного моря отпал еще раньше, поскольку отпала сама дача. Оставался вопрос — примут ли на прежнее место агентом по снабжению или придется идти в сторожа. В таких трудных случаях писатели, бывало, отделывались одной банальной фразой: «Горе несчастного не поддается описанию». И читатель не возражал. Раньше читатель был покладистым. Он понимал — не всякому дано быть Львом Толстым.

Но с тех пор, как Хемингуэй изобрел подтекст, а некоторые писатели ввели в литературу неприличные слова, читатель ужас как избаловался. Он желает видеть себя в литературе со всеми потрохами и со всеми своими любимыми словечками. Каюсь, я тоже не устояла против моды. Начало этой главы было написано в новой манере. Друзья говорят — недурно получилось. Модерново и для женщины даже смело. Но тут вышел указ об усилении ответственности за хулиганство, а в нем, если вы заметили, для писателей никаких исключений не оговорено. Пришлось срочно все вымарывать. И помогавший мне в этом редактор назидательно шипел: «Говорили вам, нельзя идти на поводу у читателя!»

Потерпев неудачу с описанием душевного кризиса Верещакина, автор думал отыграться на горе молодого ученого Юрия Водовозова. Оно тоже было не маленьким. Совершенствуя свой чудесный эликсир, Юра, добавляя в него уже все, что под руку попадалось, и отважно экспериментируя на себе, выпил всякой дряни не меньше ведра. И ничего не достиг. В довершение ударов судьбы Раймонда Панкратьевна в один далеко не прекрасный вечер объявила, что продала дом. Искать жилье в большом городе и в обычное время не сахар, а в разгар творческих поисков? Было от чего прийти в отчаяние. А поскольку неприличных слов Юра не произносил даже мысленно, описание его горя ничего опасного не сулило. Однако автору не повезло и с Юрой. Хорошо задуманный герой вдруг повел себя своевольно и не типично.

Кто в наше время не знает, как должен поступать положительный герой в трудных обстоятельствах? Он проводит бессонную ночь в мучительных раздумьях, а утром бежит к секретарю парткома или к своему научному руководителю. На худой конец, можно открыть душу вахтеру деду Евстигнеичу, мудрому представителю неиспорченного простого народа. Почерпнув в этой беседе новые силы, положительный герой обычно просветляется душой и радостно встречает разгорающийся трудовой день. И неожиданно легко находит решение так долго не дававшейся ему задачи.

Ах, как все могло получиться красиво, возвышенно, идеально! И как бы это понравилось редактору, критикам и даже некоторым читателям. Но, вместо всей этой благодати, скромный, некурящий Юра Водовозов купил бутылку «московской» и выпил ее почти всю под один-разъединственный малосольный огурец. И мертвецки заснул.

Я еще надеялась, что, проснувшись и устыдившись похмельного уныния, он все же вернется на стезю добродетели и побежит в партком каяться. Но с утра мой положительный герой повел себя еще загадочнее. Он удивил не только автора, но и всех обитательниц второго общежития мединститута. Примчавшись туда огромными прыжками, он схватил Люду за руку и потащил в загс. Напрасно девчата популярно объясняли ему, что новобрачной полагается специальная униформа и прическа либо «колдунья», либо «святая Цецилия». Юра стоял на своем: либо сейчас, либо никогда!

— Я тебя не узнаю, — радостно сказала Люда и сдалась.

— Я тебя не узнаю! — удивился профессор Ангарский, когда робкий лаборант пригласил его свидетелем со стороны жениха.

— И я тебя не узнаю, — грустно согласилась я, но не удивлялась. В литературе такое — не редкость. Еще Александр Сергеевич Пушкин жаловался, что своевольная Татьяна, вопреки его желанию, вышла замуж за генерала. А в современных пьесах главный герой ведет себя так смиренно, что только по программке и можно догадаться, какую важную роль возложил на него драматург. Нет, я не удивлялась и не отчаивалась. Тем более что оставался еще Миша Дольдик, а он-то повел себя в беде, как истинный супермен.

Кто любит читать про шпионов, тот поймет, как страдал наш начинающий разведчик. Уже рисовалось раскрытым гнездо опасного резидента с широко разветвленной агентурной сетью. Уже было вдохновенно придумано для дела звучное название «Павильон Раймонды», а на поверку оказалась заурядная мошенница более чем средних лет. Осознавать свои ошибки всегда горько. Даже Христофор Колумб, открывший Америку вместо нового пути в Индию, не признался в этом. А председатель одного солидного государственного комитета, по оплошке отравивший несколько рек и одно озеро, до сих пор доказывает, что большая химия лучше маленькой рыбки.

Миша, не в пример Колумбу и министру, ошибку признал сразу. Он спрятал горечь в самую глубину мужественного сердца и, кликнув бравого сержанта Галочкина, твердым шагом отправился в Бытовой тупик.

Раймонда Панкратьевна встретила представителей закона грустно, однако, с чувством собственного достоинства. Ведь дом, ковры и полированные гарнитуры она уже продала и деньги пристроила надежно. Вот когда кающийся Вадик мог бы радоваться: кухонный стол, накрытый газетой, и наполеоновская походная койка под солдатским одеялом составляли теперь всю обстановку в жилище вступившей на новый путь женщины. Даже сержанту Галочкину было ясно, что обыск в этой квартире ничего не даст. А дипломированный криминалист лейтенант Дольдик только вздохнул, представив, каким презрением обольет его бывший милиционер Мищенко. Но приказ есть приказ. Миша еще раз скрепил свое мужественное сердце и постучал в комнату квартиранта, дабы пригласить его свидетелем законности обыска.

— Наконец-то раскачались! — с несвойственным ему азартом закричал Юра Водовозов. — А резидента этого уже схватили? — и подсучил рукава рубашки: — Я б его сейчас пополам разорвал!

— Никакой он не резидент, — неохотно возразил Миша. — Обыкновенный... — Миша хотел сказать «альфонс», но дверь открылась и статный Вадик прямо с порога бревном рухнул к ногам Раймонды Панкратьевны.

— Прости, Рая! Это я тебя выдал. Я не мог больше... будем вместе... — младенчески чистые слезы его мгновенно образовали на полу средних размеров лужу.

— Что здесь такое происходит? — строго спросил, останавливаясь в сенях, профессор Ангарский. Он собственноручно принес любимому ученику свадебный подарок — ордер на однокомнатную секцию с полукухней и совмещенным санузлом.

— Гражданка Кармадонова обвиняется в незаконной торговле спиртными напитками и разбавлении вин, — сухо пояснил лейтенант Дольдик. — Прошу посторонних освободить помещение.

— В разбавлении чего? — озадаченно переспросил Юра и вдруг рассердился. — Тогда какого черта она мой эликсир украла? Зачем он ей понадобился?

Тень смутной догадки скользнула по бледному лицу Раймонды Панкратьевны. С душераздирающим воплем: — Я сама во всем виновата! — она заломила руки и пала на колени перед распростертым своим Аполлоном.

— Не надо, Рая. Не казни себя. Вместе ответим, — трубно ревел Вадик, но Раймонда Панкратьевна, утирая душистым платочком мокрое лицо любимого, неутешно причитала:

— Это все та отрава наделала. Она тебя испортила, милый. Эликсир этот проклятый, это он на тебя подействовал!

Глава XVIII, в которой автор с грустью оставляет своих героев

На новоселье у Юры Водовозова веселились до упаду. К двенадцати ночи краска сохранилась только под книжным шкафом фирмы «Байкал» и гости начали уже закусывать салатом из морской капусты, купленным доверчивым Юрой по рекламе в местной газете. Уже забыли, что справляют новоселье, и кричали «горько» и Юра, не заставляя себя упрашивать, вновь и вновь удивлял Людочку избытком так недостававшей ему раньше мужской настойчивости.

Только Миша Дольдик весь вечер оставался угрюмым. Майор Мищенко не ограничился презрением. Он таки добился перевода дипломированного криминалиста в паспортный стол и это было, на Мишин взгляд, смерти подобно.

Счастливые люди эгоистичны. Юра только к концу вечера заметил уныние друга, а узнав, весело расхохотался:

— Значит, если бы этот альфонс не пришел с повинной, ее бы вообще не удалось взять? Ну бабочка, ну бедовая дамочка!

Миша печально кивнул головой.

— Она до сих пор думает, что вся беда в твоем эликсире.

— Ну, это басни! Мой эликсир совсем в другом направлении работает, — отмахнулся Юра. — Совесть он не усиливает...

— Постой, постой, какой эликсир, — вмешался профессор Ангарский.

Еще несколько дней назад такой вопрос вогнал бы молодого ученого в краску, но сейчас он, не моргнув глазом, раскрыл профессору сущность своей идеи и приключения с похищенной бутылкой недоработанного чудесного эликсира.

— Раймонда говорит — нечаянно взяла, думала коньяк, — дополнил рассказ Миша. — А потом, когда Вадик целую стопку выпил и не отравился, она остаток в другие бутылки разлила. Цвет, говорит, очень подходящий...

— Слушай! — схватила Юру за руку Людочка, — а дядька этот, Верещакин? Он же у нее в павильоне и выпивал...

— А почему же он так провалился на конференции?

— Вы меня долго будете загадками морочить? — рассердился ничего не понимавший профессор. Людочка, торопясь и сбиваясь, рассказала ему о замечательных способностях человека-рентгена, которые почему-то не проявились только в решительный момент, — на научной конференции. Миша Дольдик дополнил это сообщение, рассказав о случаях ясновидения, зарегистрированных милицией, и меланхолично заключил:

— Кто знает, может, все эти люди у Раймонды выпивали...

— Но я-то выпил этого эликсира бочку, почему же я... — в отчаянии вскочил Юра, но профессор властно усадил его на место.

— Постой! Ты ведь непьющий был, не так ли?

— Да как-то все времени не хватало, — сознался Юра.

— А третьего дня, перед тем как идти в загс, ты хватил. Верно?

Юра неподдельно возмутился:

— Ничего подобного. Ни капли! Накануне, верно. Было дело...

— Ну вот. Все-таки хватил, значит. И именно допьяна, — хлопнул его по плечу профессор. — Я так и думал!

Он поднялся, торжественным жестом призывая гостей к тишине:

— Дорогие коллеги! Я рад вам сообщить, что наш друг, талантливый ученый Юрий Водовозов находится на пороге великого открытия. Он нашел чудесный эликсир, дарующий человеку именно то, чего ему больше всего недостает. Корыстолюбивые получают способность видеть золото под землей, бессовестные приобретают обостренную стыдливость, а робкие, — профессор с улыбкой обнял за плечи покрасневшего Юру, — робкие становятся смелыми до нахальства.

— Ура! — закричал сильно охмелевший вахтер дед Евстигнеич, но профессор царственным жестом остановил готовые разразиться овации.

— К сожалению, в таком виде эликсир не годится. Слишком много алкоголя нужно для его проявления. Индивидуум должен напиться допьяна. Ваш этот человек-рентген, — обернулся профессор к притихшей Людочке, — именно потому и потерял свои чудесные свойства, что в больнице вынужден был воздерживаться...

— Ведь верно! — ахнула Людочка, а профессор продолжал так же торжественно:

— В таком виде эликсир для нашего общества не подойдет. Вы должны, коллега, его усовершенствовать и довести. Это будет не трудно, раз вы знаете все остальные ингредиенты...

— Трудно, — грустно возразил Юра. — Я ведь последнее время все подряд в него кидал, без проверки.

— Жаль! — жестко сказал профессор Ангарский. — Настоящий ученый обязан все записывать и проверять.

— Ништо, — взревел дед Евстигнеич, — наука добьется! — и через стол полез к Юре целоваться.

Примечания

1

В 1960 году Министерство внутренних дел СССР было ликвидировано (остались только республиканские Министерства). В 1966 году союзное ведомство правоохранительных органов было воссоздано, но называлось оно теперь Министерство охраны общественного порядка СССР. Говоря о своем начальнике, что он, мол, «из бывших милиционеров», Миша имеет в виду, что майор Мищенко работает в органах внутренних дел уже много лет, поступил на службу до 1960 года. — прим. Tiger’а.

(обратно)

2

Профсоюзный комитет строительной организации, иначе говоря, профком. В советское время профкомы занимались обширным кругом вопросов и обладали немалым влиянием. — прим. Tiger’а.

(обратно)

3

Т. е. родители (жаргон 60-х годов). — прим. Tiger’а.

(обратно)

4

Автор сатирически обыгрывает имя т. н. «ясновидящей» Розы Кулешовой. Сейчас о ней уже забыли, но в конце 60-х — начале 70-х годов о Кулешовой очень много писали в газетах и журналах, и ее имя было знакомо практически каждому советскому человеку. Роза Кулешова утверждала, что способна прочитать письмо, находящееся в запечатанном конверте, просто прикасаясь к конверту подушечками пальцев. Понятно, что обследовавшие «ясновидящую» ученые не обнаружили у нее никаких сверхъестественных способностей, но когда гоняющихся за «сенсациями» журналистов это смущало? — прим. Tiger’а.

(обратно)

Оглавление

Валентина Марина Павильон Раймонды Повесть

  Глава I, в которой агент по снабжению Верещакин терпит фиаско, но уходит, весело насвистывая

  Глава II, в которой подающий надежды научный сотрудник Юра Водовозов убеждается в ничтожестве прекрасной половины рода человеческого

  Глава III, в которой Раймонду Панкратьевну терзают сомнения и страсти

  Глава IV, в которой Верещакин ходит с «бегунком» и спотыкается на тринадцатом пункте

  Глава V, где Людочка наблюдает чудеса, а Роберт Ромашкин только хитрость

  Глава VI, в которой Миша Дольдик выходит на новое дело, но ему мешает бюрократизм

  Глава VII, в которой Верещакин кается, а управляющий трестом дает объяснения

  Глава VIII, в которой полковнику Пустынину досаждают нелепые слухи

  Глава IX, в которой Вадик требует от Раймонды Панкратьевны чудовищную цену за любовь

  Глава X, в которой Люда и Юра идут в кино, а попадают в милицию

  Глава XI, в которой Вадик думает, ищет и находит

  Глава XII, в которой Верещакину остается один дюйм до счастья

  Глава XIII, в которой Раймонда Панкратьевна и Ольга Ивановна не понимают друг друга

  Глава XIV, в которой молодой прораб Кочемасов жнет, где не сеял, а Верещакин оценивает мудрость русских пословиц

  Глава XV, в которой Верещакин пытается затмить Розу Тамаркину[4]

  Глава XVI, в которой полковник Пустынин берет реванш, а лейтенант Олейников приятно удивляется

  Глава XVII, в которой автор терпит неудачи, но не отчаивается

  Глава XVIII, в которой автор с грустью оставляет своих героев

*** Примечания ***