Верхотуров против Меломана [Валентина Ивановна Марина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валентина Марина Верхотуров против Меломана Повесть

I. Игра ума

«Хочется сообщить, что преподавательница музыкального училища Альбина Дроздовская живет на нетрудовые доходы. Получает 130 р., а купила двухкомнатную кооперативную квартиру, мутоновую шубу и золотое кольцо с бриллиантом. Дроздовская обнаглела до того, что позволяет себе летать по воскресеньям в Москву на концерты Поля Мориа, Джо Дассена, Мирей Матье и других иностранных артистов. Говорит, будто ее мать выиграла по трехпроцентному займу десять тысяч, но это вранье. Таких выигрышей на наш город не падало. Не мешало бы органам заинтересоваться этой темной личностью с конфискацией незаконного имущества.

А. Иванова».
Проверявший письмо Борис Кульгавый не нашел только А. Ивановой. Все остальное подтвердилось. Крупных выигрышей ни сама Альбина Дроздовская, ни ее мать Бронислава Дроздовская, ни тетка Янина Грачева никогда не получали. Других источников внезапного Альбининого обогащения обнаружить тоже не удалось. Кассир городской конторы Госбанка Бронислава Антоновна Дроздовская слыла скромнейшей женщиной и не имела в сберкассе даже маленького вклада. Ее сестра Янина, одинокая пенсионерка, свой небольшой вклад никогда не трогала. Спекуляцией в этой истории тоже не пахло. Спекулянты — люди общительные: к ним ходят, сами они вынуждены, в интересах сбыта, завязывать всё новые и новые знакомства. К сестрам Янине и Брониславе ходили только соседки — консультировались насчет шитья и вязания. Иногда сестры брали заказы по этой части, но на такие заработки кооперативную квартиру не построишь, и бриллиантов не купишь. У Альбины же никому из сотрудниц училища не удалось перекупить ни одной модной дорогой вещи. Ничего не продавалось и через комиссионку. Но восьмитысячная, полностью оплаченная квартира все же появилась, и обстановка в ней...

Кульгавый, проникший туда под предлогом пожарного надзора, только языком поцокал: «Умеет жить дамочка! Дорогие ручной работы ковры, импортные гарнитуры от спальни до кухни, хрустальная люстра и светильники — добра тысяч на пять-семь — самое малое».

— Может, взятки на экзаменах берет? — предположил Хомутов.

— Что! — возмутился Кульгавый. — Кто́ к ней со взятками сунется — всего три года работает.

— За три года и в консерватории столько насшибать не просто, а тут всего-навсего — училище, — поддержал Кульгавого Верхотуров, а начальник управления Ратников неожиданно спросил:

— Красивая она?

— Длинная очень, — поежился приземистый Кульгавый. Подумав, добавил, справедливости ради:

— Глазищи в пол-лица!

— Вот за красивые глаза и обогрел ее какой-то богатый старичок.

— Могучий, видать, старичок, — проницательно заметил Кульгавый. — Там еще кабель не проложили, микрорайон совсем новый, а у нее — телефон. Ни у кого нет, а ей — пожалуйста!

— Старичку всегда лучше заранее предупреждать о встрече, — усмехнулся Ратников. — Еще нарвешься на какого-нибудь чемпиона по боксу.

Все засмеялись и отодвинули эту историю «до прояснения», а майор Верхотуров подумал тогда: «Зря отодвинули! «Старичок», если одинокий, женился бы на ней, а от семейных сбережений столько не оторвешь — заметят, крик подымут, в училище со скандалом прибегут. Аморальной преподавательнице не место в учебном заведении! Известно, как на такое реагируют. А тут — тишина. «Старичок» не иначе комбинатор какой-нибудь, расхититель или взяточник».

Особенно телефон настораживал Верхотурова. С телефонами в городе было плохо. Иные учреждения всем скопом висели на одном проводе. Дозвониться? Лучше взять такси и съездить! В этом случае скорее всего не деньги, а система «ты мне — я тебе» сработала. Это не блокиратор какой-нибудь поставить. Специальную времянку тянуть надо, раз кабеля нет. Но другой работы было достаточно. Прокурор поторапливал: выходили сроки расследования. Верхотуров на время забыл о Дроздовской и ее могучем «старичке». И вдруг...

Субботним вечером Верхотуров помогал младшему сыну Кольке разобраться в алгебраической задаче. Старший еще не вернулся из школы, жена после домашней уборки отдыхала у телевизора. Шумно ссорились под окном воробьи, где-то далеко звенел трамвай, а в квартире было тихо и заманчиво пахло томящейся в духовке бараниной. Подсказав мальчику способ решения, Верхотуров смотрел, как он барахтается в задаче, и думал, что следует взять репетитора. Колька, оказывается, здорово отстал, а он помогает ему неумело, непедагогично.

В другой комнате смолкла музыка, и форсированный, как всегда на открытых концертах, женский голос объявил:

— Поет Жанна Карпухина, класс преподавателя Дроздовской. Аккомпанирует Альбина Дроздовская.

Память сейчас же выхватила из какой-то дальней клеточки эту фамилию. Верхотуров поспешно вышел в гостиную. По телевизору показывали концерт выпускников музыкального училища. Тугая, как свежий бублик, девчушка старательно выводила голосом фиоритуры. Но кадр сменился — крупным планом появилась пианистка. Высокая, гибкая, с оголенными хрупкими руками, она была чудо как хороша. Операторы совсем бессовестно любовались ею, показывая то анфас, то профиль и лишь мельком останавливая камеру на юной певице.

Затрещали аплодисменты. Дроздовская поднялась и, взяв девочку за руку, поклонилась, одарив зал взглядом огромных серых глаз.

— Действительно, глазищи! — вслух вспомнил Верхотуров определение Кульгавого.

— Видел бы ты свои глазищи сейчас! — многозначительно заметила жена. — Знакомая, что ли?

Она не была ревнивой, но такое уж открытое восхищение...

— Нет. Но боюсь, придется познакомиться, — задумчиво уронил Верхотуров. Таких утонченно-прекрасных женщин он еще не встречал. И... продажная?

На экране уже играли в четыре руки концерт Гайдна, и Верхотуров вернулся к сыну. Тот все еще не решил задачи, сидел взъерошенный и надутый. Нужно было как-то вытаскивать парня. Он задумался, но вместо задачи он вдруг отчетливо увидел тонкие девичьи руки Дроздовской на чьей-то жирной, багровой шее и рассердился на себя: «Нашел о чем думать, папаша!» Каким-то неведомым рикошетом гнев перекинулся на сына. Попенял он на Колькину бестолковость вовсе уж грубо. Досталось и вернувшемуся из школы старшему:

— Гоняешь черт те где до темна. Нет, чтобы помочь Кольке. Старший брат называется!

Тот промолчал, только удивленно вскинул глаза: «до темна» было еще далеко.

За ужином Верхотуров был рассеян, задумчив, не сразу расслышал вопрос жены, поедут ли они завтра в лес. Муторно ему было.

— Твоя будущая клиентка? — расчесывая и заплетая на ночь длинные волосы, спросила Светлана.

Она всегда отгадывала причины его беспокойства, но при мальчишках ни о чем не спрашивала.

— Еще нет! — неохотно ответил Верхотуров.

Он лежал, закинув руки за голову, и раздумывал: чем, собственно, задела его Дроздовская? Уж, кажется, повидал он любовниц всяких «жучков», комбинаторов и взяточников. Нагляделся! Молодые и не очень, элегантные и вульгарные, они были под стать своим любовникам — хищницы! В хищность, развращенность Дроздовской верить не хотелось. Но что же тогда? Неожиданно, против всех своих правил, Верхотуров рассказал жене об анонимном письме.

— Тошнит, когда такие продаются! С ее красотой могла бы, кажется, выбрать себе самого лучшего мужика. — Он приподнялся на локте, сказал свирепо: — Видишь, честный мужик ее на самолете на концерт не повезет!

— Вот именно, — загадочно сказала Светлана и ушла зачем-то в кухню.

— Чего это она? — не понял Верхотуров. Светлана всегда была для него открытой и простой. Он ее как сам себя понимал. А сейчас... Хотел уже пойти за ней на кухню, но жена вернулась и, уклонившись от его призывно протянутой руки, легла на свою кровать, до подбородка натянула одеяло.

— Ты чего? Я тебя обидел? — встревожился Верхотуров, напрасно перебирая в памяти прошедший вечер.

Она сказала тихо:

— Уходить тебе из милиции надо, Костя.

— Это в честь чего? — возмутился Верхотуров и снова подумал: «С чего это она? Откуда дым? Всегда ценила его работу».

Светлана не ответила. Верхотуров решил — заснула. Она быстро засыпала. Но нет, не заснула. Пружинисто поднялась и села на кровати, охватив колени смуглыми на белизне пододеяльника руками.

— Подозрительным стал маниакально! Комбинаторов да взяточников везде видишь. Ты понимаешь, как это страшно? Всех подозревать! Красивого чувства даже представить не можешь?

— Нашла красоту! — изумился Верхотуров. — Ей от силы двадцать пять, а ему...

— А его ты не знаешь, и не сочиняй! — запальчиво оборвала Светлана. — Комбинатор бы ее в ресторан поволок повыхваляться перед дружками красивой любовницей. Ну, еще на курорт свозил бы. На большее у него фантазии не хватит. А этот человек с ней на концерты летает. Улавливаешь разницу?

— Улавливаю! — виновато вздохнул Верхотуров.

«Улавливаю». А что он еще мог ей сказать? Когда он не в Москве, а в своем городе водил жену в театр, на концерт? И не вспомнить теперь. Все дела, допросы, прокурор нудит, сроки следствия выходят. А этот красномордый хмырь — поклонник Дроздовской рисовался ему только так, — этот хмырь свою даму на концерты знаменитостей катает! Какая женщина на месте Светланы не подумает, что неудачно вышла замуж? Любая подумает. И будет права. А ему, Верхотурову, и сказать нечего в свое оправдание. Даже пообещать ничего нельзя. Дело Сергуненко надо направлять в суд, а они только-только нащупали его дальние связи. И там, в этой дали, должны быть у Сергуненко значительные накопления... Допустить, чтобы припрятанные денежки смирно дожидались, пока Сергуненко отбудет срок? Да ни за что! Тут надо пахать и пахать, а не... Но и Светлану попять можно, жизнь-то одна! Другие слушают знаменитых гастролеров, демонстрируют свои наряды и себя в них — женщины есть женщины, даже самые умные из них... А Светлана ждет его с ночных обысков — всего и развлечений! Сколько раз говорил ей — не жди, ложись спать. Мои «клиенты» разумные люди — не бандиты какие-нибудь. Не стреляют, оружия в руках не держали. Да разве ее убедишь? Все равно ждет. Только всего у нее счастья, что муж целым-невредимым возвращается. Но что же он должен делать? Такая работа.

Светлана уже спала, а Верхотуров все еще ворочался с боку на бок, расстроенный и чуточку растерявшийся. «Излишняя подозрительность?» Не подозрительность, а интуиция! И опыт. Они его еще ни разу не подводили. А что такое следователь без интуиции? Робот! Эта история с полетами на концерты дурно пахнет. Светлана-то воображает: поклонник Дроздовской — интеллектуал: доктор наук или генерал — у кого еще зарплата выдержит такие расходы? Их, баб, хлебом не корми — выдай красивую любовь! И обрывал себя: а почему бы и не так? Работа следователя и в самом деле опасная. Для души опасная. Видишь изо дня в день одних подонков и... Уж очень много гадости в расчете на одну следовательскую душу. Неужто он, Верхотуров, как следователь и впрямь поизносился? Он заметил, что с некоторых пор стал внимательно прислушиваться к суждениям Светланы. Раньше он только отмахнулся бы снисходительно: «Женская логика!» А теперь вот ломает голову, анализирует все «за» и «против». Усмехнулся даже: или она поумнела, или я поглупел? Но как бы ни было, а червяк сомнения завелся и не давал покоя. Расследуя другие дела, изучая сильно подпорченные человеческие судьбы, он, нет-нет, да и вспоминал огромные глаза Дроздовской, и сейчас же из мрака наплывала, загораживала эти глаза брыластая морда Сергуненко или еще какого хмыря, каких повидал уже немало. И разом вспомнилось запальчивое Светланино: «А его ты не знаешь, и не сочиняй!... Уходить тебе надо из милиции».

Однако текущие дела захлестывали, отвлекали, и обдумать как следует эту историю не хватало времени. Но, когда практикант из милицейской школы Сережа принес из Аэрофлота подтверждение тайных вояжей Сергуненко в Баку и в Ташкент — на работе он в это время числился больным, и даже больничные листы из районной поликлиники имелись в деле, — Верхотурову подумалось: «Через Аэрофлот можно установить фамилию поклонника Дроздовской! Не одна же она летала на эти концерты. Судя по подаркам, он не крохобор, этот ее хмырь. Уж, конечно, он не отказывал себе в удовольствии сопровождать красивую даму. В регистрационных списках рядом с фамилией Дроздовской должна повторяться какая-то мужская фамилия. Должна повторяться!»

Вернулся с задания Миша Хомутов, веселый, готовый к вдохновенному рассказу о своих достижениях. Он всегда рассказывал «художественно». Увлекался. Не было у него военной четкости Кульгавого. Зато умел Миша расположить к доверию. Ему охотно рассказывали такое, что дотошному Кульгавому, да и самому Верхотурову приходилось вытягивать «клещами» путем ловко поставленных вопросов и подходов издалека. И то не всегда удавалось так, как этому болтуну. И Верхотуров прощал ему «художественный треп», цепко выбирая из рассказа нужные ему детали и доказательства. Но сегодня остановил и спросил вовсе уже не по делу:

— Среди твоих девушек, Дон-Жуан, есть поклонницы западной эстрады?

— Я сам поклонник! — вызывающе вскинулся Миша. — А что, милиционерам нельзя?

— Не запрещается, поклоняйся, — успокоил его Верхотуров. — Ну, ты сам поклонник, — скажи, когда примерно в Москве гастролировали... — Он достал из сейфа письмо А. Ивановой и старательно прочел ничего не говорящие ему и потому напрочь забытые имена артистов.

— Хоть приблизительно можешь?

Хомутов на момент задумался:

— За точность не ручаюсь, а месяцы назвать могу, — и сейчас же лукаво спросил:

— А зачем тебе, Константин Петрович? Тебе же медведь на ухо наступил.

— Начальству вопросов не задают! — напустил на себя строгость Верхотуров и вздохнул:

— Так это. Игра ума. Проверка интуиции. Не всё вас проверять. Не вредно и самому провериться.

— Уважаю игру ума, — загорелся Миша. Набрал по телефону помер и, придав голосу самый бархатистый, обаятельный тембр, спросил:

— Греточка, как блистаешь, старушка? Но, но, не прибедняйся. Видел тебя с одним шикарным авиатором. Даже подойти не посмел. Что наш брат милиционер против летчика? Все равно что плотник супротив столяра. — Без ерничества Миша не мог.

У Греточки был высокий, довольно противный голос, и объясняла она наличие шикарного авиатора обстоятельно. На месте красивого Миши Верхотуров с такой визгливой занудой и двух дней бы не путался. А Хомутов слушал терпеливо и, улучив минуту, наивно ввернул:

— Прости, Греточка, невежду с Дикого Запада, скажи, когда в Москве были гастроли...

Греточка, видать, знала все «назубок». Хомутов только успевал записывать.

— Ох ты и молоток! — похвалил он, записав последнюю дату.

Греточка тоже полюбопытствовала: зачем милиции понадобилось иностранные гастролеры, и Миша, хитро подмигнув Верхотурову, повторил его слова.

— Да так. Игра ума. От нечего делать память тренирую. Знаешь, как пианист пальцы. Без памяти нам, милиционерам, — сама знаешь! Ну, твой до гроба! Тут как раз бандита привели. «Вооружен и очень опасен». Прости, дорогая, вечером позвоню.

А положив телефонную трубку, весело заявил:

— Вот теперь точно! И в гастрольном бюро точнее не скажут. — Вырвал из блокнота листок с датами концертов и, передавая Верхотурову, пояснил:

— Я, видишь ли, Константин Петрович, просто поклонник, а Греточка — меломанка. Истинная!

— Меломанка, — с сомнением протянул Верхотуров. — У них, у маньяков, знаешь, какие фантазии бывают.

— Ну, ты даешь, Константин Петрович! — расхохотался Хомутов и с удовольствием разъяснил непросвещенному начальнику значение слова меломан. Когда все время учишься у старших, так приятно и старших кой-чему поучить. Еще раз заверил:

— Не сомневайся, Константин Петрович. Греточка на концерте Мирей Матье сама побывала. Говорит — на всю жизнь память! — И лукаво глянул на Верхотурова: — Смотри, гражданин начальник, западная эстрада, она прилипчивая. Не заметишь, как сам меломаном станешь!

Чуточку смущенный своей невежественностью, Верхотуров спрятал хомутовский листок под настольный календарь и ворчливо сказал:

— Дурака валяем, а работа стоит! Выкладывай, что добыл на пушной базе?

И они углубились в очередное следственное дело, забыв об «игре ума» и заграничных гастролерах. Выходило, что Хомутов засиял преждевременно. Взвесив добытые им улики, Верхотуров закатил глаза и воскликнул в экзальтированной манере известного в городе адвоката школы Плевако:

— Этого мой подзащитный мог не знать!

И резюмировал, отшвырнув подвернувшийся листок бумаги:

— Раз мог, значит, не знал!

— Все сомнения толкуются в пользу подсудимого! — весело закончил его мысль Хомутов, нимало не смущенный неудачей. Он умел переносить свои ошибки весело, и Верхотуров ему в этом завидовал. Сам Верхотуров в этих случаях темнел лицом, злился. Хомутову хмуро заметил:

— Этак он у нас сто семьдесят второй отделается. А этот гусь, чувствую, на сто семидесятую тянет.

— На вторую часть, — согласился Миша и резво поднялся из-за стола. — А ведь можно еще в магазинах накладные проверить!..

— Дельно! — одобрил Верхотуров.

Проводив Хомутова на поиски новых улик, Верхотуров вызвал к себе практиканта Сережу и похвалил за находку в Аэрофлоте. Сдержанно похвалил:

— Однако эта работа на усидчивость. А вот есть задача на сообразительность!

И он рассказал Сереже свой план выявления поклонника красавицы Дроздовской, пояснил, достав из-под календаря хомутовский листок с датами московских концертов.

— Дама эта, Дроздовская Альбина, летала только на субботние или воскресные концерты.

— Легче искать, — догадался Сережа.

— Верно, — кивнул Верхотуров. — Но боже тебя упаси, назвать где-нибудь ее фамилию. Ты будешь искать Иванова или Сидорова, а Дроздовскую даже в блокноте не записывай. Неровен час, увидит кто через плечо.

— И скомпрометируем чью-то драгоценную сахараночку! — насмешливо блеснули из-под вороной челочки острые, как шильца, Сережины глаза.

— Сахараночка или, может быть, чья-то последняя любовь — не наше с тобой дело! — сурово оборвал Верхотуров и замолчал, остановленный догадкой, что собирается отчитать практиканта Светланиными доводами. Как-то уж очень быстро проникся он ее убеждением: романтическая любовь! А почему нет? Ему легко было поверить в нее. Уж очень оскорбляла мысль о продажности такого совершенного создания природы. Можно сказать, он ухватился за Светланину версию. Но как объяснить все это мальчишке-практиканту? Для него все, кому за сорок, — глубокие старики. Какая у них может быть любовь? И он сказал внушительно:

— Если зарплата позволяет гражданину такое дорогое удовольствие, наше дело — сторона. Пусть развлекается. А вот если это какой-нибудь крупный комбинатор «веселится», тут двойная осторожность нужна. У таких людей везде есть дружки-приятели. Пронюхают, что милиция Дроздовской, а значит, и самим комбинатором интересуется, и начнут концы в воду прятать. Понял?

Паренек больше не ехидничал, но Верхотуров все еще строго предупредил:

— Его фамилию тоже не записывай. Так запомни. Только анкетные данные спиши точно.

Сереже повезло. Уже на третий день он смог сообщить Верхотурову, что во всех трех рейсах соседом Дроздовской по самолету был Алексей Викентьевич Пивоваров. ...Других соседей у нее не было. Значит, всегда сидела у окошка. Билеты для влюбленных меломанов, видимо, покупались загодя и со знанием дела.

— Верно определил Кульгавый — могучий у Дроздовской оказался «старичок», — вслух вспомнил Верхотуров.

— Что да, то да! — подтвердил Сережа. — Могучий старикан! — Он уже установил адрес гражданина Пивоварова А. В. и сходил по этому адресу в тихий Сиреневый переулок. Нарядный коттедж посреди зеленого, обнесенного чугунной решеткой газона поразил Сережино воображение:

— Как в кино!

Не то чтобы в своем родном городе Нижнеудинске, в Омске, где учился в школе милиции, да и здесь, на практике, в крупном областном центре ничего похожего не встречал.

— Живут же люди! — рассказывал он Верхотурову. — Не иначе Пивоваров этот генерал? Или секретарь обкома? Хотел участкового спросить, да подумал заругаете вы.

— Молодец, что не спросил, — похвалил Верхотуров. — Кончишь школу, возьмем работать в ОБХСС.

— Не-е, я в уголовный розыск буду пробиваться.

— Ну, ну, побегай с пистолетом. Сам такой был, — усмехнулся Верхотуров, подписывая практиканту дневник. Ему-то не надо было спрашивать участкового про нарядный коттедж в Сиреневом переулке. Лет десять назад прошумела в народном контроле и как-то быстро заглохла история об излишествах на строительстве особняков для руководства Главстроя. Импортный кафель, внутренние лестницы с точеными, штучной работы балясинами, каминные решетки художественного чугунного литья, наборный паркет...

Секретарь парткома главка, которому предназначался такой же коттедж в другом, тоже тихом переулке, отказался от него, и начальник Главстроя Пивоваров передал коттедж горсовету под квартиру для именитого маэстро, которого, говорили, только шикарной квартирой и удалось переманить из другого города. После этого пивоваровского жеста история с излишествами быстро заглохла. Кажется, Пивоваров схлопотал выговор, но таких взысканий на любом хозяйственнике, как репьев на собачьем хвосте. А вскоре Главстрой начали хвалить за образцовое шефство над городским микрорайоном. Строители высадили на улицах сотни яблонь, кленов, рябины и боярышника. Тихий невидный переулок в старой части города — он почему-то назывался Вдовьим — был засажен сиренью, и горсовет переименовал его в Сиреневый.

Ловок этот начальник Главстроя Пивоваров — ничего не скажешь. Изо всего умеет урвать для себя, говорили по этому случаю. И в центре, и тихо, да еще сирень кругом... И еще одна скандальная история вспомнилась Верхотурову. Сдавался в эксплуатацию завод сложной радиоаппаратуры. После подписания акта приемки — иные говорили — до подписания — высокую правительственную комиссию вертолетом доставили на живописный берег таежной реки, где уже был подготовлен экзотический пикник с шашлыками, кавказскими винами и столичной эстрадной дивой, при свете костра исполнявшей цыганские романсы. Говорили, Пивоваров лично умыкнул певицу чуть ли не с подмостков уже объявленного концерта, за что ей, кроме гонорара, были подарены дубленка и японский стенной телевизор.

Главстрой получил тогда крупную премию, а на заводе до сих пор выявляют недоделки и отступления от проекта. Историй таких в строительной практике — не счесть, и вряд ли о ней стали бы шуметь, если бы не гусарский поступок Пивоварова с певицей. Говорили, что Пивоваров большой ходок по женской части, но, поскольку жена не жалуется, все ему, красавцу, сходит с рук. Верхотуров встречал его на конференциях и активах и должен был признать — действительно красавец! Высокий, смуглый, всегда словно только что умытый, всегда доброжелательно улыбающийся — образец преуспевающего делового человека.

Верхотуров взвесил все это и подумал, что Светлана, наверное, права — могла молодая женщина полюбить такого. Женщинам всегда импонирует гусарство, особенно ради них самих. Ну и успех в деловой жизни — карьера — это же признак интеллекта, ума... А если он еще недурен собой и совпадают их увлечения музыкой, как тут ее винить?

Светлана, конечно, уже забыла ту мимолетную вспышку из-за Дроздовской. Отходчивая. Но Верхотуров все равно расскажет ей все про этого... Как Хомутов говорит? Про этого меломана. Расскажет и повинится: да, был отвратительно подозрителен. Да, подвела хваленая интуиция. Это все красномордый Сергуненко со своей несовершеннолетней шлюхой навеяли. Верхотурова тошнило, когда он ее допрашивал. Только-только из яйца вылупилась и уже... А жизнь, оказывается, вон какие сюжеты выдает. И никогда не повторяется.

«Вот это ты запомни на будущее, Верхотуров! — наказал он себе. — Никогда в точности не повторяется!».

Пора было идти домой. Давно перестал трезвонить телефон, и уборщицы гремели ведрами в коридоре, а Верхотуров все сидел в нерешительности. Впрочем, что тут долго раздумывать? Зарплата у этого меломана генеральская, премии жене отдавать вовсе не обязательно, так что может он себе позволить содержать дорогую любовницу. «Выбрось из головы! — приказал он себе. — Не твое это дело. Но Светлане все расскажешь сегодня же. Честно!»

Против ожидания Светлану верхотуровское признание не обрадовало. Обычно она бурно праздновала свои нечастые над ним победы: растрепывала ему волосы, заставляла кланяться в ноги, шутливо дергала за ухо, приговаривая: «Будешь еще со мной спорить? Будешь? Уши оборву!». В этот раз сидела задумчивая. Он сам положил ей на колени повинную голову, но Светлана только провела рукой по редеющим на висках волосам. Сказала разочарованно:

— Я думала, он какой-нибудь ученый, лауреат...

Верхотуров поднялся и с интересом глянул на жену:

— Какое это имеет значение?

— Имеет, — упрямо возразила она. — Ученый — это романтично. Крупный ученый и молодая музыкантша. Это красиво!

— Чудачка! — засмеялся Верхотуров. — Ты же не видела этого Пивоварова. Он красавец... и гусар.

— Юбочник он! — резко сказала она и ушла проверить, не читают ли мальчишки в постелях. Верхотуров усмехнулся: «Юбочник. Как будто хоть одну женщину это остановило! Каждая надеется сделать его верным до гроба. Ей верным!».

Когда Светлана вернулась, спросил шутливо:

— Тебе-то откуда известна эта пивоваровская слабость? Неужто он и за тобой увивался?

Она метнула на него насмешливый взгляд:

— Будешь так поздно возвращаться, я сама за кем-нибудь приударю! — отыскивая что-то в шкафу, бросила, не оборачиваясь: — У нас в клинике родственница его работает медсестрой. Сватья. Уж она в курсе. Сватьюшка ей не раз плакалась.

— У него женатый сын? — удивился Верхотуров. На вид начальнику Главстроя было лет тридцать пять, сорок...

— У него замужняя дочь, — уточнила Светлана. — Уже третий год как замужем. Свадьбу их в «Кристалле» до сих пор вспоминают. Банкет на сто персон, два оркестра и цыганский ансамбль. Как раз тогда они у нас гастролировали. Говорят, еще никто такой пышной свадьбы не устраивал. Широкий человек!

— Ну, на свадьбу у сватов расходы пополам.

— С Тамарой Михайловной, что ли? — засмеялась Светлана, разглядывая на свет извлеченные из шкафа колготки. — Мы ей на подарок невесте по трояку собирали, чтобы повнушительнее был. Пивоваровы-то молодым «Жигули» подарили и туристические путевки по Черному морю. А Тамара Михайловна одна сына растила. Знаешь, какая у медсестры зарплата? Хоть и полторы ставки, а все равно...

Верхотуров сладко потянулся и глянул на часы...

— Давай-ка спать, старушка. Бог даст, нашим парням не встретятся такие богатые невесты. Уж очень не хочется, чтобы и тебе в клинике по трояку собирали!

Этот, все шире распространяющийся обычай закатывать свадебные пиры, всегда возмущал его, но что тут сделаешь? Не каждый может восстать против обычая. Он знал в управлении серьезных и неглупых сотрудников, влезших в долги, только чтобы все было, «как у людей». Не стоило забивать этим голову. К тому же, зарплата начальника Главстроя дай боже! Если жена не мотовка, могли быть хорошие сбережения. Хватит и на свадьбу и на «Жигули». На Дроздовскую из семейных сбережений, конечно, не возьмешь, но... кто знает? Многие мужья «заначивают» премии и всякие там внеплановые получения. Знал он и таких, вполне респектабельных руководителей учреждений, которые, покатавшись на машине, с выгодой продают ее и себе покупают новую. Это и за спекуляцию не считалось.

В ту ночь Верхотуров уснул рано, довольный, что так удачно нашел способ установить поклонника Дроздовской, а больше тем, что поклонник этот оказался вовсе не похожим на брыластого красномордого хмыря, какой мерещился ему рядом с красавицей все последние дни. Пусть он и юбочник, как говорит Светлана, но влюбиться в него еще можно. Вполне! И хватит об этом. Точка! Не разит преступлением, и спи себе спокойно, товарищ милиционер!


II. Изящная взятка

Когда Калерию Васильевну просили посодействовать через мужа поступлению в институт чьего-нибудь любимого детища, она удивленно поднимала ниточки по последней моде выщипанных бровей.

— Что вы! Павел Александрович и слушать меня не станет! — И улыбалась снисходительно: — Он же, знаете, какой старомодный, с принципами. — И было видно, что хотя она человек современный и принципов этих не разделяет, но уважает мужа и никогда на них не посягнет.

Очень немногим, очень осторожно намекала:

— Там, в приемной комиссии, Ольга Марковна Яшульская все решает. Вам бы через нее попытать.

Те, кто пытались, оставались довольными. Потом сами направляли других искателей по верному ходу. А руководитель факультета профессор Истомин был ни при чем. «За всеми не углядишь!».

Но когда о такой услуге попросил начальник главка Пивоваров, Калерия Васильевна комедию играть не стала. Он позвонил в конце рабочего дня, попросил зайти к нему в кабинет для одного разговора. Она удивилась. Алексей Викентьевич Пивоваров с рядовыми инженерами, а тем более экономистами о делах не беседовал, и приглашения его передавала секретарша Неля Романовна. По пути в кабинет Калерия Васильевна догадалась, о чем будет речь. О младшем сыне Пивоварова Руслане в главке ходили нелестные слухи: «Олух царя небесного!». Другого, при столь тихих успехах и громком поведении, из восьмого класса отправили бы в ГПТУ, но папа Пивоваров — член родительского комитета, главк шефствует над школой: построил школе спортивный зал, стадион, подарил инструменты для эстрадного оркестра, да мало ли... Руслан, видимо, окончил школу, и папа озабочен его будущим. Других интересов к ней, маленькому работнику, начальник иметь не мог.

— Ну что ж, такого большого папу к Ольге Марковне не отошлешь — обидится. Такому надо услужить.

В приемной Нели Романовны уже не было, и машинка ее стояла зачехленной. Значит, в предвидении приватного разговора с рядовым экономистом Истоминой, начальник отпустил секретаря пораньше. Калерия Васильевна снова удивилась: такие ли дела Пивоваров обделывал, никого не стесняясь! К тому же, Неля Романовна, его правая рука, умеет держать язык за зубами. Если бы и проговорилась, так что? Какой отец не заботится о будущем сына? Кто бы его за это осудил? Судят не родителей, судят тех, кто им помогает устраивать детей в институты. Но деликатность начальника приятна. Конечно, когда узнают, что этот «олух Руслан» прошел по конкурсу в институт, все равно догадаются, кто ему помогал, но все же... Никто не может сказать, что видел Истомину в кабинете начальника перед экзаменами.

Пивоваров встретил Калерию Васильевну на середине кабинета, поздоровался за руку и, усадив в кресло, не ушел за стол, а сел напротив. Он лучился доброжелательностью, даже лаской и был очень хорош в светлом летнем костюме, загорелый, подтянутый и выхоленный.

«Не знать бы, так и не подумаешь, что ему скоро пятьдесят, — мелькнуло у Калерии Васильевны, — не мудрено, что у него столько женщин».

— А вы прекрасно выглядите, — журчал Пивоваров, хотя вряд ли знал, как экономист Истомина выглядела до этой встречи — женщин старше тридцати лет для него в управлении не существовало, и она это знала.

— Я слышал, вы в Сочи отдыхали? Там, говорят, хорошая погода стояла, а мы в Паланге утонули — каждый день дожди!

— Какая жалость! — искренне посочувствовала Калерия Васильевна, настороженно поглядывая на Пивоварова — на изморенного ненастьем он не походил. Наверняка кроме Паланги куда-то ездил загорать.

— А как чувствует себя Павел Александрович? — душевно осведомился Пивоваров, окончательно подтверждая догадку Калерии Васильевны — надо же! Имя и отчество узнал!

А тот продолжал все так же заботливо:

— Он же так много работает. Вам бы взять отпуск без содержания, прожить в Сочи месяца два.

«Ишь как разошелся», — мельком подумала Калерия Васильевна, отпуска без сохранения содержания, особенно летом, в разгар строительного сезона, были запрещены, и начальник главка никому, кроме своей жены, их не разрешал.

Но Пивоваров не зря слыл деловым человеком. Долго рассыпаться в любезностях и толочь воду в ступе было не в его правилах. Узнав, что Истомины отдохнули хорошо и профессор уже приступил к работе, он сразу «взял быка за рога».

— Младшего своего хочу на его факультет устроить. Откровенно скажу — балбес! Без вашего содействия студентом ему не бывать.

— О чем вы говорите, Алексей Викентьевич! — всплеснула сухими ладошками Калерия Васильевна. — Конечно, Павел Александрович этого не любит, но если я его попрошу, — нажала она на «я», — для вас, то какой может быть разговор? Можете спать спокойно! — И тут она удивилась в третий раз за эти полчаса. Пивоваров не спешил благодарить ее за такое твердое обещание, глаза его даже посуровели. Он смотрел жестко, пристально, как бы прицениваясь к ней. Калерия Васильевна невольно поежилась, что он такое еще задумал?

Пивоваров пригладил и без того безукоризненный плотный зачес, едва тронутый сединой, вздохнул и сказал, понизив голос:

— Вы, как мать, поймете меня. Хочешь ребенку добра, а получается наоборот. Вот я, богатый шеф, — ни перед чем не стоял для школы! Что запросят, то главк давал. Мой сын там учился, как же скупиться? — Нахмурился, бросил желчно: — А за это моему сыну все с рук сходило. Теперь уже никакие репетиторы не помогут наверстать. Теперь самому его спасать надо.

— Может быть, сначала на рабфак... — начала было Калерия Васильевна, но Пивоваров решительным жестом пресек ее возможные возражения.

— Я все продумал. Хлопот с ним будет много. Одному Павлу Александровичу не справиться. Знаете ведь, как это бывает: кому-то можно приказать выставить оценку, кого попросить, а кого, — он снисходительно улыбнулся, — ну, вы понимаете... кого-то заинтересовать придется, не без этого!

Калерия Васильевна насторожилась. Что-то уж очень просто он об «заинтересовать». Неужели пошли слухи?

А Пивоваров продолжал все так же доверительно, даже интимно:

— Можно бы просто купить ему диплом, но я считаю, что это будет... — задумался, подыскивая слово. Нашел: — Непедагогично. И... опасно. Сын такого работника, как я, весь на виду. Всем известно: учился ли и где именно. — Ребром ладони решительно ударил в подлокотник: — Пусть ходит в институт!

Калерия Васильевна улыбнулась, чтобы скрыть заледенивший ее страх. «Купить диплом!» Откуда он знает?.. Она сцепила пальцы, чтобы унять дрожь, замерла, но Пивоваров не замечал ее смятения:

— Я хочу, чтобы Руслан учился все пять лет, но все пять лет ему нужны будут подпорки. Основательные подпорки. Даже опека! — Он мельком глянул на часы и круто перешел к делу:

— Для начала пять тысяч, а потом, как скажет Павел Александрович. Ему виднее...

— Истомин не... — попыталась сыграть дурочку Калерия Васильевна, но Пивоваров не дал ей договорить:

— Заключим с профессором договор на заказную работу, скажем, по... — усмехнулся иронически, — по социологии. Это сейчас модно!

— Но Истомин не социолог, — запротестовала Калерия Васильевна. Все восставало в ней против этой сделки. Она боялась его, так подозрительно много знающего, так напролом валившего к цели. Но Пивоварова ее чувства вовсе не интересовали. Он хорошо знал, что делал.

— Калерия Васильевна, дорогая, ну не будьте такой наивной! Кто же такие работы читает? — недоуменно пожал плечами. — Мода и все! Заказывают, чтобы галочку в отчете поставить: мы, мол, тоже не лыком шиты — в ногу с веком идем! — улыбнулся во весь добротно сработанный на золоте мост. — Напишет Павел Александрович что-нибудь — хорошо. Не напишет — и так обойдемся.

— Не знаю, не знаю. Зачем все это... — растерянно протянула Калерия Васильевна. — Для вас Павел Александрович и так сделает все возможное.

— Нет! — жестко отрезал Пивоваров. — Мне нужна гарантия. Твердая гарантия. — Сапнул сердито, раздув ноздри. — Конечно, нужно бы об этом с самим Павлом Александровичем говорить, но разве я могу появиться в институте или у вас дома? Каждая собака знает. Выводы начнут делать... Я думал, вы поймете меня.

— Я понимаю, но... — Калерия Васильевна растерялась, подавленная его напором, — может быть, лучше с Яшульской договор заключить. Она, правда, тоже не социолог, но...

— Яшульская нам не подойдет, — решительно отвел Пивоваров. Он в самом деле все хорошо продумал и обо всем был основательно информирован.

— Она даже не кандидат наук! С чего такая сумма неизвестно кому? Нам нужно солидное имя. Профессор — это звучит!

Серые итальянские туфли сделали по ковру быстрое движение, но больше Пивоваров ничем не выдал нетерпения, продолжал втолковывать спокойно и убедительно:

— Я уверен, Павел Александрович это оценит. Договорная работа — это же связь науки с производством, актив института! И деньги будут перечислены официально, на счет в сберкассе.

— Я передам ему, — потухшим голосом пообещала Калерия Васильевна, она сама себя не понимала. Не первая же сделка, а вот почему-то было неприятно и унизительно. Куда лучше устроить пивоваровского сына просто так, из уважения к отцу. Если профессор обещает, так уж наверняка выполнит. А этому нужны какие-то гарантии. Вслух она повторила: — Я передам. Я все объясню...

Пивоваров поднялся, давая понять, что разговор окончен, и, провожая Истомину до двери, напутствовал;

— Если Павел Александрович согласен — к нему на этой же неделе заедет наш работник с договором. Пятьдесят процентов суммы авансом, а спустя время я подпишу документ, что работа выполнена и бухгалтерия выплатит остальное. Только и всего! — И опять улыбнулся доброжелательно, ласково, как близкому человеку.

По управлению главка давно ходили слухи о пивоваровских вольностях с финансами, Калерия Васильевна была в курсе, но подробностей она не знала. Чтоб вот так дерзко, просто оплачивать из управленческой кассы свои личные расходы... такого она не представляла. Да рядом с этим практика Истомина и Яшульской выглядела детской шалостью. Они в государственный карман не лезли. Им люди свои деньги несли. Страх ее прошел, она оттаяла и подумала: «Пожалуй, за спиной Пивоварова и не такое проскочит!». Но неприятный осадок от разговора с управляющим остался, осталось чувство унижения, и она долго не могла разобраться, откуда оно, чем Пивоваров ее унизил. Все же разобралась.

Истомины брали за устройство в институт, за липовые дипломы брали, крупно, но всегда с людей низших по положению: с завмагов, с официанток, разных там снабженцев. Брали и не заботились о том, как выглядят в глазах этих людей. Их уважение или неуважение не имело значения. Но, когда к ним обращались такие, как Пивоваров, о деньгах не было и речи. Тут действовали другие законы, другие были нормы поведения. В сущности, делалось то же самое, что и за деньги, но уже как любезность, дружеская услуга между своими людьми. Пивоваров не принял любезности, как бы не принял их, Истоминых, в свой круг.

— Гарантии ему нужны! Обращайтесь в «Бюро услуг», нахал! — негодовала Калерия Васильевна по дороге домой. Она уже начисто забыла, что именно с этих дружеских услуг и началось их обогащение. Именно с них.

Когда преподавательница математики Светлана Николаевна огорченно сказала Истомину, что никак не могла выставить пятерку девице Митюковой — ей и тройки много! — профессор удивился:

— Какая Митюкова? Когда я за нее просил!

Однако, узнав, что просьба передана через Яшульскую, заметно сбавил тон:

— С чего это она взяла? Митюкова? Я про такую и не слыхал.

Нет, он не собирался из-за такой малости ссориться с постоянным секретарем приемной комиссии Ольгой Марковной Яшульской. Именно через нее он и устраивал все свои «дружеские услуги». Она умела это делать тонко и тактично. Поступающих спрашивали только то, что они твердо выучили. Ничего не знающим давали зазубрить ответы на два, три вопроса и больше ни о чем не спрашивали. Как Ольга Марковна выкручивалась с письменными работами, Истомин не уточнял, но его протеже неизменно получали за эти работы пятерки. Истомина это вполне устраивало. Подозревал, конечно, что дело не чисто, но поскольку он сам ничего такого не касался — зачем влезать? Поссорилась с Яшульской недогадливая Светлана Николаевна, обиженная, что именем профессора ее заставили столько провозиться с тупоголовой девицей. А вечером перепуганная Яшульская прибежала к Истоминым. Истомин был на банкете по случаю защиты диссертации его аспирантом — Яшульская это знала. Изощренным чутьем хищника она чуяла, с кем надо вести разговор. Плакала, объясняла, что Митюкова — ее родственница, очень старательная девочка, но пуглива и на экзаменах теряется. Она, Ольга Марковна, никогда бы не стала спекулировать именем Павла Александровича — все знают его принципиальность, — но внезапно заболела член экзаменационной комиссии Вострецова, и принимать экзамены поставили эту злючку Светлану Николаевну.

— Она же родной сестре двойку поставит — глазом не моргнет. У нее со студентами вечно конфликты чуть не до ректора, — рассказывала Ольга Марковна, искренне удивляясь такой неуживчивости.

— Только с Павлом Александровичем и считается...

Крепко вытерла мокрое не то от слез, не то от пота лицо и взмолилась:

— Я вас как женщина женщину прошу. Если разразится скандал, моей Томочке Митюковой не поступить в институт, а тогда я уж не знаю, что и будет. Она такая впечатлительная девочка.

Большая, как говорили в старину, гранддамистая Ольга Марковна так юлила, так извивалась — даже руки дрожали и голос срывался. Глядя на рыхлое, как-то разом слинявшее лицо неожиданной гостьи — была-то всегда такая важная — не подступись! — Калерия Васильевна догадывалась: не за впечатлительную Митюкову она боится. Есть ей что скрывать поважнее. Ну что ей могло быть за протежирование родственницы? Пожурили бы и все. Там, видать, не одна такая Митюкова. Родственные чувства! А наряды, драгоценности ей тоже родственники дарят? На дурочку рассказ! А с мужем в разводе... и двое детей...

— Я поговорю с Павлом Александровичем, — пообещала она Яшульской, но в душе решила предостеречь мужа от ее услуг в дальнейшем. Возможно, она не одну эту тупоумную родственницу именем профессора протаскивала в институт. Ей-то что терять? А на профессора — тень...

Когда Яшульская ушла, Калерия Васильевна обнаружила на подзеркальнике в прихожей крошечную атласную коробочку. В нейна черном бархате искрились бриллиантами золотые сережки. Первым ее движением было вернуть нахалку и сказать ей все, что она об этом думает. Но, сообразив, что Яшульская, вероятно, приезжала на своей машине и уже уехала, решила оставить дело до возвращения мужа. А Истомин загулялся. Сидя у телевизора, Калерия Васильевна нет-нет, да и поглядывала на сверкающие в голубой полутьме бриллианты и понемногу мысли ее принимали другое направление.

«Дружеские услуги, которые профессор Истомин оказывает большим людям, дело не такое уж простое и легкое, как им, большим людям, вероятно, кажется, — думала Калерия Васильевна. — Особенно, если в коллективе есть такие неудобные преподаватели, как эта Светлана Николаевна. Она, конечно, не одна такая. А им, Истоминым, что перепало от больших людей? Устроили квартиру в старом доме в центре города, вместо малогабаритки, которую давал институт, замяли два Геночкиных скандала... Пожалуй, и всё. А другие под профессорскую марку — несомненно же Яшульская не только в этот раз прикрывалась именем Истомина — другие неплохо вознаграждают себя за хлопоты. Яшульская может себе позволить выкинуть такой подарок — наверное, не последнее и не лучшее из того, что у нее есть. Разве это справедливо? А сережки очень кстати. Очень даже кстати!».

На горизонте их несчастного Геночки появилась в последнее время очень привлекательная девушка. Кажется, он к ней неравнодушен, и она охотно бывает у них в доме. При случае надо будет показать, какой подарок заботливые родители приготовили невесте единственного сына. Сережки, если к ним прикупить еще кольцо... Женщина есть женщина! А у этой, кроме ужасного кулона с нефритом, вроде бы никаких украшений.

Калерия Васильевна была скуповата, деньги хранила только на срочном вкладе и брать их оттуда не любила. А свадебный подарок, достойный невесты профессорского сына, из зарплаты не купишь. Она подумала, что будет только справедливо отнять у Ольги Марковны часть, конечно же ничтожную часть того, что она гребет. Беспардонно пользуется именами самых видных профессоров — для нее-то самой кто пойдет на уступки? И гребет под себя. Такую «постричь» — только справедливо!

«Показать сережки мужу, конечно, нужно. Пусть знает, почем другие за «дружеские услуга» берут, пока он бесплатно хлопочет. Но возвращать — ни за что! Даже если Истомин рассердится».

На другой день Калерия Васильевна позвонила Яшульской домой. Поблагодарила за подарок:

— Прелестная вещица! У вас отличный вкус, Ольга Марковна. Но мне не легко было уговорить Павла Александровича спустить это дело на тормозах, очень не легко. Знаете, какой он...

Спокойно выслушала взрыв восторженных благодарностей Яшульской, накалялась, вспоминая исходивший от нее вчера запах «Шанели» — даже сейчас, по телефону, казалось, слышала его. Она, жена профессора, только в руках флакон «Шанели» повертела, не решилась купить, а эта... Сказала жестко:

— Он согласился только при одном условии: вы будете заранее предупреждать его обо всех поступающих ваших родственниках. Обо всех!

— Да, да! Конечно! Павел Александрович всегда будет в курсе, — заверила та.

— Лучше всего информировать через меня, — недвусмысленно поставила последнюю точку Калерия Васильевна.

Но все это было давно, около десяти лет назад, и уже основательно забылось. А вот опасная осведомленность Пивоварова о продаже дипломов и технике протаскивания в институт «кого попросить, кому приказать и кого-то заинтересовать придется!» — это было свежим, угрожающим, заставляло задуматься.

«Яшульская, видимо, совсем зарвалась! Так нельзя, — решила Калерия Васильевна. — Пивоваров, конечно, хорошо придумал с этой договорной работой. Вполне легальные деньги, перечислением: чего уж лучше, но на этом надо поставить точку. Хватит с нас. Павел так плохо спит, изнервничался. Пусть Яшульская одна ведет свой бизнес, если сможет. Но Пивоваров-то каков. Орел! Истомину такое, если и приснится, то лишь в кошмарном сне. Он за каждый пустяк переживает».


III. Пальто с ламой

Руслан Пивоваров учился уже на третьем курсе института, когда комитет народного контроля заинтересовался заказными работами главка и пожелал взглянуть на дорогие труды профессора Истомина и его соавтора Яшульской. Никаких трудов отыскать не удалось. Начальник главка в присутствии членов комитета яростно обрушился на заместителя по кадрам:

— Неужели я должен лично проверять каждую бумагу, какую вы мне на подпись несете? Вы же заверили меня, что работа выполнена. — И, не давая оторопевшему кадровику сказать ни слова, прогремел:

— Чтобы деньги были немедленно взысканы. И больше с этим ученым рвачом никаких дел! Идите работайте.

Деньги вскоре вернулись в кассу главка. Яшульская, как женщина деловая, перевела свою долю по почте. За профессора Истомина их внесла наличными Калерия Васильевна.

— Павел Александрович нездоров, не смог, а Яшульской одной этой работы не потянуть. Нет, где же! Она даже не кандидат наук, — разливалась Калерия Васильевна, пока кассирша дважды пересчитывала сторублевые банкноты.

Ей сочувствовали, насоветовали кучу средств от гипертонической болезни и... завидовали. Такие тысячи выложить враз как одну копеечку! Да кто бы удержался истратить хоть часть сразу по получении? Сколько денег, уже шелестевших в кармане, — вытащить и вернуть?

Акт проверки главка уже шел в архив, а председатель комитета народного контроля долго раздумывал над тем, включить ли этот случай в сводку обнаруженных злоупотреблений, которую комитет каждый месяц отправлял в прокуратуру и в управление БХСС. Сумма, в масштабах главка, ерундовая, и ущерб государству возмещен... Всё же включил. Начальник управления БХСС Сергей Андреевич Ратников просил мелочами не пренебрегать. Он говорил: «В нашем деле, как в кроссворде: одно слово найдешь — глядишь, оно два других подскажет». Крупные хищники, они и малого не упускают!

Самого Ратникова случай этот не заинтересовал. Институты нередко гоняются за такими работами, чтобы нагляднее показать свои связи с производственной практикой. Хорошо, хоть этот профессор сразу вернул деньги, а случается — годами судятся. Заинтересовался им Верхотуров. Его насторожила фамилия Истомина. В то время еще никто в управлении не знал, что, расследуя дело Яшульской, он уже выяснил, кто за ней стоит. Но доказательств было мало. Шутка ли — профессор, доктор наук, руководитель факультета и... О таком подумать плохо и то оторопь берет. Верхотуров пока помалкивал.

Встретив в сводке фамилию Истомина, он задумался: «С какой стати Истомин, пожилой экономист, взялся за социологические исследования? И еще в соавторстве с Яшульской? Она тоже не социолог — историк. И аванс этот? Зачем такому человеку получать деньги авансом? Что он, бедный? Машину не покупал, дачу не ремонтировал. На жизнь не хватает? Деньги взял и не отработал. Не похоже на Истомина. Человек он обстоятельный, а главное — жадный. Уж что загреб, так вот просто не отдаст. Имел право попросить отсрочку и не попросил. Не плата ли это за устройство чьего-нибудь детища в институт? Большого начальника должно быть дитё. Среднему работнику такого дела не провернуть. И, конечно, он должен быть один, этот дорогой детеныш. В таких вещах не кооперируются! Но кто же этот влиятельный человек? Начни наводить справки — насторожатся, подчистят, подтасуют — и не докопаешься до истины. Нужно тихо выяснить. Особенно в главке действовать тонко. Чтоб даже дымком не нанесло».

Верхотуров переписал фамилии самых крупных работников главка, разбавил этот список несколькими фамилиями «с потолка» и сказал Хомутову:

— Вот, Миша, пойдешь с этим списком в институт. Легенда тебе такая — ты участковый, понял? Дружинник задержал в ресторане «Радуга» нескольких ребят и девушек, и они назвались студентами этого института, но потом от дружинника сбежали. Скорее всего, фамилии наврали, однако проверить, на всякий случай, надо. Если же такие студенты есть, хорошо бы, мол, собрать их в отделе кадров или в комитете комсомола, чтобы дружинник мог их опознать. Эти, мол, хулиганы могли и чужими именами назваться. — Напутствовал строго:

— Тебе, Михаил, подтвердят, наверное, всего одну фамилию. Так ты, боже тебя храни, не записывай. Скажи, мол, так и думал, что наврали. А эта одна фамилия — простое совпадение. Извинись, и все! Чтобы даже тени подозрения не было.

У Миши Хомутова хорошая привычка лишних вопросов не задавать, но в карих его умных глазах они так и светились, так и вопили эти вопросы. Верхотуров покосился на свой переполненный тайнами сейф и пообещал:

— Вернешься — расскажу, а пока ты — участковый, расследуешь банальный случай хулиганства. Лишнего тебе знать не положено, — подмигнул хитро, — натуральнее будешь выглядеть. На два порядка глупее, чем обыватель милиционера себе представляет. Давай двигай!

Хомутов двинул в институт, лопаясь от любопытства.

Хмурая пожилая женщина, начальник отдела кадров института, была не лишена проницательности. Пробежав глазами список, она скептически скривилась.

— Вряд ли это наши. Уж кто в ресторане наскандалил, тот и в институте громкий. А я не слышала...

— Точно! — поспешно подтвердил Хомутов. — Да я не надеюсь у вас найти этих скандалистов. Так, методом исключения действую.

— Ну, если методом исключения... — смягчилась кадровичка и очень быстро, по каким-то своим алфавитам и спискам установила, что студента Каргаполова нет, а студентка с такой фамилией хотя и есть, но распивать спиртные напитки в «Радуге» не могла, так как находится в стройотряде на острове Шикотан, так же, как и студент Руслан Пивоваров.

— Значит, вранье! — с хорошо сыгранным огорчением вздохнул Хомутов. — Вы, пожалуйста, не говорите никому про наш запрос. Ребята работают, сном и духом ни о чем дурном не помышляют, а могут пойти разговоры: милиция, мол, интересовалась! Оправдываться всегда трудно.

— Ну, знаете! — оскорбленно вскинулась женщина. — Отдел кадров слухов не распространяет.

Хомутов сумел даже покраснеть от неловкости и откланялся вконец сконфуженный. Суровая кадровичка пожалела его:

— Назначают участковыми таких вот юнцов, без жизненного опыта, они несут несуразицу. Этот хоть вежливый.


— Пивоваров? — удивился Верхотуров. — Ну, это случайное совпадение. Какой ему смысл покупать профессора? Жена Истомина работает в главке. Такому боссу стоит только намекнуть и... Нет, это совпадение!

На фамилию Каргаполов Верхотуров не обратил внимания. Она была «с потолка». Хомутову объяснил:

— Была, понимаешь, у меня одна версия, но не подтвердилась. Так что зря я тебя гонял.

— Бывает, — снисходительно согласился Миша, но Верхотуров обиделся:

— А то я часто тебя зря гоняю! — Сейчас же он рассмеялся и назидательно поднял палец: — Пустая, но до конца отработанная версия...

— Это чистота следственной работы и залог успеха, — занудливо прогнусил Хомутов, разом вспомнив старика-преподавателя юридического факультета.

— Бесспорная истина, а толку чуть! — вздохнул Верхотуров. — А матерый волчище уходит от облавы и даже следа не оставляет. Позор всему нашему сыщицкому цеху! — И рассказал Хомутову о своих подозрениях относительно профессора Истомина.

Оказалось, Миша Хомутов и сам давно уже подозревает профессора Истомина:

— То-то, я смотрю, Яшульская своих протеже все больше на его факультет устраивает!

Верхотуров внимательно посмотрел на своего молодого помощника. «С головой парень! А молчал. Заметил и молчал. Так начнем друг друга опасаться — худо дело пойдет. А чья школа? Твоя школа, мил друг!». Спросил отрывисто:

— Давно заметил?

— Еще когда с «заочницей» работал. — Хомутов достал свою потрепанную записную книжку и стал вылавливать чей-то телефон.

Солнце, заливавшее их невзрачный кабинетик, золотило литую Мишину шевелюру, дробилось и брызгалось искрами в графине с водой. Верхотуров сообразил, что день перевалил за половину и пора обедать.

— А не сходить ли нам к Верочке?

— Я в институтской столовой заправился, — отказался Хомутов и потянулся к телефону.

— Не компанейский ты парень, — усмехнулся Верхотуров и отправился в столовую, раздумывая о Мише Хомутове.

Вырос парень. Пора ему самостоятельную работу поручать. Вот еще женился бы и совсем ладно. Да больно уж его девки балуют. Хорошо еще, что он не юбочник. В этом Верхотуров был убежден. Когда раздатчица управленческой столовой Верочка начала бухать в Мишину тарелку вдвое больше мяса, чем полагалось, он перестал обедать в управлении. И с «заочницей» этой... «Заочницей» была молодая сотрудница милиции из далекого северного района Эля Батурина. На сессии она приезжала, как ходячая витрина импортных товаров, и успешно работала под балованную дочку председателя глубинного сельпо.

Училась плохо, что и требовалось, но после очередной двойки не расстраивалась, а начинала активно выяснять, нельзя ли с чем «подкатиться» к строгому преподавателю. Надо было послушать, с каким апломбом она говорила: «Папа достанет любой дефицит! — И капризно спрашивала: — Неужели нельзя без этих занудных зачетов? Вот у нашего председателя райпо диплом, а папа знает — он нигде не учился, так получил. Ну и что особенного? В торговле он любого за пояс заткнет. Папа говорит — из-под земли товар достанет! И всегда план! А что еще в торговле требуется? Истмат, думаете? Черта с два! Истмат в торговле, как перец в компоте».

Способная девочка, эта Эля Батурина. Всего за две сессии она дала им столько материала, так продвинула следствие — впору забирай ее в областное управление. А она после второй сессии забастовала, не приехала. Верхотуров сам летал в Куналей уговаривать ее «продолжать учебу» — ни в какую! Сгоряча Верхотуров даже заподозрил, не обидел ли ее Хомутов, он с Элей связь держал. Нет, говорит, ничем не обидел, а в глаза не смотрит. Только когда начальник райотдела заругался:

— Испортили мне девчонку! Сидит на работе, а голова у ней не знаю где!

Верхотуров догадался — влюбилась она в Хомутова, а Миша, видать, бесчувствие проявил. В такого парня трудно не влюбиться. Что рост, что профиль, что кудри. Кудри — особенно... Ему бы, Верхотурову, опытному следователю, предвидеть такой оборот — Кульгавого на связь поставить — в того не больно-то влюбишься, а он...

Выходит, сам ты и виноват, Верхотуров. Но и Миша тоже хорош: не мог в интересах следствия поманежить девчонку еще одну сессию. Да нет, видать, он так не может. В забегаловках питаться будет, пока Верочка на раздаче... А все-таки лучше бы женился. Глядишь, и девицы некоторые поотстали бы.

Верхотуров заметил Мишу Хомутова еще студентом-практикантом. В те дни его видели с тоненькой, как хлыстик, на взгляд Верхотурова, совсем не стоящей девочкой. Ритой ее звали. Хомутов знакомил с ней Верхотурова. Довольно долго их видели вместе. А недавно она исчезла. И сразу появилось много других, но уж только мелькали. И это на́чало Верхотурова беспокоить. Вот и сейчас, вернувшись из столовой, он обнаружил, что Миша все еще любезничает с какой-то Ларисой.

— Ты долго стрекозлом прыгать будешь? — строго спросил он, когда Хомутов положил телефонную трубку. — Лариса, Тома, Оля, да я, поди, не всех знаю?

— Не всех! — гордо подтвердил Хомутов.

— Ты считаешь это нормальным?

— Так выбира́ю! — Мишина улыбка обезоруживала. Видать, в раннем детстве был он любимым ребенком. Но Верхотурова она взбесила:

— Ты довыбираешь, что придется тебя освободить от следственной работы!

Хомутов побледнел:

— Не ожидал я от тебя, Константин Петрович, такого ханжества!

— А тут никакого ханжества! — Верхотуров распахнул окно и сел на сквознячок.

— Ты что, не знаешь, с какими тиграми мы работаем? В разгар следствия подловят тебя с какой-нибудь девочкой, припишут аморалку и вылетишь из дела за милую душу.

— Художественная литература! — беззаботно засмеялся Хомутов. — По-твоему, Константин Петрович, они за нами следят все равно, как мы за ними?

— Если не лучше, — самокритично сказал Верхотуров. — Я вот в твои годы следствие вел по одной базе. Завбазой спекулянтка была матерая — агентура по всей области! Ну, прихожу раз домой, а Светлана моя обновой хвастается. Смотри, говорит, как удачно я купила. Костюм и вправду был — закачаешься! После нам такой ни разу не попадался. Понятно, сияет вся, счастливая с макушки до пяток! Танцует, понимаешь! А меня как обухом по голове. Где, спрашиваю, купила? Когда?

— Да сейчас только! Случайно! Ленке Толмачовой знакомая маникюрша принесла. Ленке не подошел. А мне — ну, посмотри! И, знаешь, за свою цену. Ленка такие в Таллине видела, да очередь была за ними, а ей на самолет... Представляешь, как повезло!

— Представляю, говорю, ты сейчас этот костюм отнесешь маникюрше. Прямо ей, в собственные руки и при свидетелях. Даже если денег не вернет — все равно отдашь. Поняла? — Верхотуров взъерошил волосы и виновато улыбнулся: — Видать, личико у меня впечатляющее было. Она без звука смоталась и даже объяснение не спрашивала — такой я был хороший тогда.

— Видал я тебя с таким личиком, — усмехнулся Хомутов. — Я бы тоже не решился объяснения с тебя такого спрашивать.

— Так ведь что вышло-то! — остро переживая давний случай, рассказывал Верхотуров. — Только накануне мы одну подручную той завбазой накрыли. У нее на квартире пять пачек точно таких же костюмов взяли. По горячим следам шли. Прямо с базы. Ты понимаешь, как бы они дальше сыграли? Следователю Верхотурову подарили костюм для жены, и он взял. Я бы никак не выкрутился. В продаже-то их еще не было? Представляешь? И ведь как подобрали, сволочи! Цвет, размер, рост — все в тику. А ты говоришь — следят! Изучают, дорогой мой. Изучают и нас, и близких наших, и друзей. Она же, маникюрша эта, специально с работы отпросилась, Ленку Толмачову, подружку Светланину, два часа в общежитии караулила. Для вашей, говорит, подруги отличная вещь, а мне срочно деньги нужны — вечером другой костюм принести должны. Ленка, видать, и раньше у нее кой-каким дефицитом разживалась, а в парикмахерскую они со Светланой всегда вместе ходили прихорашиваться.

Хомутов сидел некоторое время нахохлившись, потом упрямо тряхнул шикарным своим зачесом:

— Вот видишь, Константин Петрович, какие они разные, женщины эти! Твоя жена даже не спросила, почему ей нельзя красивый костюм купить, а мы с Ритой расстались потому, что я, видишь ли, скрытный. Любовь, говорит, не терпит секретов! Я всегда должна знать, где ты и с кем.

— Да ты что?! — искренне изумился Верхотуров. — Какое ей дело до твоей работы?

— До работы никакого. А ревновала как бешеная. Скажи ей, куда идешь, когда вернешься, а если в ресторане вечерок посидеть в интересах следствия, так только с ней вместе и в сторону глазом не поведи!

— Н-да! — погладил пригретый солнцем затылок Верхотуров. — Я такой напасти не знал. — И рассмеялся: — Ну, в адвокатуру бы пошел, раз такая любовь!

Хомутов с недоумением посмотрел на него:

— Чего я не видал в адвокатуре! Не моя совсем работа.

— Не твоя, ты следователь, — согласился Верхотуров.

— А потом! — вскинулся Хомутов. — Какая же это любовь, если она моему слову не верит? Не верит — значит, бабником считает, стрекозлом, как ты говоришь. И утверждает, что любит! Мне такая любовь...

Верхотуров молчал, раздумывая над тем, как ему повезло со Светланой. Потом сказал со вздохом:

— Все равно не годится каждый день девчонок менять. Чего ты про нее за один вечер узнаешь?

— Понимаешь, — удивленно поднял брови Хомутов, — мне после Ритки все девчонки дурочками кажутся.

— Ну, так уж и все! — не поверил Верхотуров.

Миша репликой пренебрег:

— С Риткой, бывало, из кино выйдешь или из театра и всю дорогу у нас разговор интересный. Она тонко в искусстве разбирается. Такую деталь углядит — я только глазами хлопаю: как же, мол, я-то пролопушил! А эти только и знают, кто у какой артистки муж, с каким режиссером она живет, на каких заграничных фестивалях бывала, да еще какой артист сколько раз разводился — тоска!

— Тогда вот что! — Верхотуров соскочил с подоконника и, перегнувшись через стол, с силой тряхнул Хомутова за плечи. — Она где, Рита твоя?

— В Туву распределили.

— Тогда бери отпуск и лети в Туву.

— Есть лететь в Туву, — вскочив и вытянув руки по швам, ответил Хомутов. Дурачился, а все равно видно было, как обрадовался такому простому выходу из трудного положения. Но сейчас же сник и, пряча в карман записную книжку, буркнул:

— Она, может, уже замуж вышла.

«Такую страшненькую разве что в Туве могли быстро замуж увести», — подумал Верхотуров, а вслух сказал:

— А я бы на это не посмотрел. Если и вышла, так со зла, чтоб тебе, вертопраху, доказать!

— Ты думаешь? — недоверчиво протянул Миша.

— А ты разве не ей доказываешь со всеми Ларисами — Тамарами? — усмехнулся Верхотуров. — А пока между ними окончательно не запутался, смотайся-ка в славный город Семибратск.

Обеденный час кончился, лирический тоже. Работа требовала внимания. Верхотуров достал черный конверт из-под фотобумаги и вытряхнул на стол с десяток фотографий.

— Узнаешь?

Хомутов одну за другой назвал фамилии преподавателей института.

— Верно! — одобрил Верхотуров. — А вот некий гражданин Криволуцкий, заведующий Семибратской торговой базой, никого из них не узнает, хотя, согласно диплому, окончил наш институт заочно в прошлом году.

— Ловко! — присвистнул Хомутов.

— Тут как раз неловко у них получилось. — Верхотуров бережно собрал фотографии в конверт. — Держи, не потеряй! — С удовольствием потер ладони: — Тут у них, дорогой товарищ следователь, прокол получился. Грубый прокол! Обычно они своих клиентов через семинары пропускали. На экзаменах этих людей, как правило, никто не помнил, но видимость учебы создавалась. А тут чего-то заторопились. То ли Криволуцкому диплом в темпе понадобился, то ли понадеялись на отдаленность города Семибратска: не узнает, мол, никто.

— А ты как докопался? — искренне удивился Хомутов.

— Смотри, Михаил! — смеясь погрозил ему пальцем Верхотуров. — У тебя опасный для следователя симптом наметился.

— Какой еще симптом? — Хомутов зажал край конверта с фотографиями канцелярской скрепкой и спрятал в сейф, всем своим серьезным видом показывая, что правила хранения следственных материалов соблюдает неукоснительно и упрека не заслуживает.

— А такой! — игнорируя демонстрацию, насмешливо объяснил Верхотуров. — Зазнайство и маниакальная недоверчивость.

— И синдром Корсакова... — охотно откликнулся на шутку Хомутов. — И...

Но Верхотуров уже не шутил.

— По-твоему, кроме нас с тобой, на свете догадливых людей нет?

— Я не говорил... — вскинулся Хомутов, но вспомнил, что внимание к сигналам общественности — любимый конек старшого, и умолк. А Верхотуров уже гарцевал на этом коньке — рассказывал, поигрывая ключами и хитро прищурившись:

— Догадливых людей, Мишенька, немало на этом свете. Вот и ловкач Криволуцкий нарвался на такого. Земляка нашего занесло в те края. Разговорились в баре за пивом, кто есть кто да где учился. Земляк и допер, что экономист этот дипломированный и двери в институт не открывал.

Верхотуров достал из сейфа папку и, порывшись, извлек из нее листок, плотно исписанный бисерным почерком. Вслух прочел подчеркнутые красным строки:

— «Мне нестерпимо стыдно знать, что этот безграмотный пройдоха носит в кармане такой же диплом, как и я. Он близко не подходил не только к нашему, вообще ни к какому институту». Понял? Стыдится человек. За профессию свою стыдится. Так что сам понимаешь, Мишенька, нам тоже свою профессиональную марку ронять нельзя. Обязательно нужно вывести этого стервеца Криволуцкого на чистую воду: установить, кто, когда и за сколько устроил ему этот диплом. И поручается это тебе. Гордись!

Хомутов ушел оформлять командировку. Верхотуров взял чистый листок бумаги и задумался над тем, с какой еще стороны можно подобраться к осторожному профессору. Постоянного секретаря приемной комиссии Яшульскую можно было судить хоть завтра, но против профессора Истомина прямых улик не было. Хороший адвокат поможет ему спрятаться за нездоровье, неведение, небрежение, наконец. За это доктора наук судить не станут, разве кафедру отберут.

Между тем Верхотуров был убежден — профессор имеет в этом гнусном деле хорошую долю. Копни — найдешь в доме столько ценностей, что никакой скаредной бережливостью не объяснишь. Но как убедить в этом прокурора, как получить ордер на обыск? И медлить нельзя. Яшульская уже почувствовала опасность: переводит дачу на имя дочери, продает машину. А профессор все еще неуязвим!

Ничего не придумывалось. И все время маячил перед внутренним взором влиятельный, даже очень влиятельный человек. Верхотуров предполагал, как яростно будет он давить на следствие, когда узнает об Истомине. Истомин ему не близок, скорее всего, едва знаком, но... Деятель этот был убежден, что в его епархии не только преступлений — ничего аморального быть не может и даже подозревать такое — значит, безответственно подрывать не только его, деятеля, авторитет, но и авторитет самого учреждения, которое он почему-то отождествлял со своей непогрешимой персоной.

Так ничего и не придумав, Верхотуров отшвырнул нетронутый листок и занялся другим делом в надежде, что Хомутов привезет что-нибудь из Семибратска. А Хомутов не привез из Семибратска, можно сказать, ничего. Там все обернулось совсем не так, как ожидал Верхотуров. Верно, скороспелый экономист Криволуцкий в покупке диплома сознался сразу, но никого на предъявленных ему Хомутовым фотографиях не узнал. Хомутов вел допросы под магнитофонную запись. Прокручивая пленки, Верхотуров все больше и больше склонялся к мысли, что Криволуцкий не врет.

— В гробу я видал диплом этот! — хрипел его прокуренный и злой бас. — Жене шлея под хвост попала. Особенно когда дочь замуж вышла. Как же! Сваты интеллигентные, а тебя вот-вот в кладовщики попрут! Информированная зараза. С кадровичкой из торга дружит. А мне это до фонаря! Я и кладовщиком не пропаду! — Он уже начисто забыл свое хвастовство новеньким дипломом тогда в баре за пивом.

Галина Кузьминична Криволуцкая тоже недолго запиралась.

— Да, устроила нам диплом одна женщина. В Кисловодске познакомились! — она заметно волновалась, дыхание было учащенным, сбивчивым, но ответы точные, ясные, она их не меняла ни разу:

— Нет, фамилию ее я не знаю. Мы в разных санаториях жили. У источника встречались, да в город на рынок ездили за фруктами. Зовут Валерия Осиповна или Васильевна. Я не запомнила. Знаете, в Кисловодске я даже не поверила ей. Думала: так липнет, импортные шмотки у меня выманивает. Наянливая[1] такая! Как что красивое увидит, у нее глаза разгораются, ну как у кошки на воробья. Французскую кофточку так прямо из рук вырвала.

— Так прямо с вас и сняла у источника? — насмешливо спросил Хомутов.

«Не может красавец без эмоций!» — досадливо отметил Верхотуров, хотя Криволуцкая насмешки, конечно, заслуживала. Видать, приторговывала кое-каким дефицитом и проболталась. Выкручивалась потом:

— Да я просто показать принесла — как умеют красиво дамские вещи делать, а она: «Вы себе еще достанете!» Из-за этой кофточки и разговор про диплом зашел. Я говорю: «Недолго мне щеголять осталось. Турнут муженька с должности завбазой, и Вася не чешись!». Она и навялилась: «Знаю, мол, людей, которые...».

— За сколько? — резко прозвучал голос Хомутова.

— И разговора не было за деньги! — горячо уверяла Криволуцкая. — Говорю же — не верила я ей. Да она и не просила денег. Устройте, говорит, мне голландское пальто с ламой за услугу, а уж за диплом сколько скажут. Не я, мол, его буду оформлять. Телефон мой записала и фотку Геннадия Алексеевича взяла. Фотографии мы друг другу показывали — ну, знаете, как это на курортах бывает — а она как увидела дочь мою, в пальто с ламой снятая, — так и загорелась вся. Мне, говорит, такое пальто сорок шестого размера, четвертый рост до зарезу, за любую цену. Я, мол, в долгу не останусь. Диплом у вас будет. Сама привезу.

На привезенных Мишей Хомутовым фотографиях кисловодской знакомой Криволуцкая тоже не опознала.

— Ну какая она из себя? — нетерпеливо спрашивал Хомутов.

— Да какая? Обыкновенная совсем. Роста среднего, сухощавая, востроносая такая. А волосы, хной крашенные. Лет сколько? Да сорок пять, наверное, а может, и пятьдесят. Глаза? Голубенькие, кажется. А может, и серые. Да не приглядывалась я к ней! — Уже с отчаянием крикнула Криволуцкая. — Детей, что ли, с ней крестить, с аферисткой! Диплом-то не настоящий, наверное, раз милиция взялась.

Верхотуров выключил магнитофон.

— Значит, будем искать сухощавую, востроносую, средних лет, среднего роста, хной крашенную?

Даже самоуверенный, хваткий Хомутов смешался: так зло старшой над ним еще не издевался. Он некоторое время молчал, потом осторожно уронил:

— Я думаю, в ближайшем окружении поискать.

— В ближайшем окружении ни одной Валерии. — Верхотуров резко отодвинул от себя магнитофон и поднялся.

— Боюсь, это какая-то темная лошадка, маклерша, а мы ее пролопушили, сыщики хреновые...

— В Семибратске мне фотографию дочери Криволуцких размножили. — Хомутов выбросил на стол несколько глянцевых цветных открыток. Нарядная молодая женщина улыбалась в объектив.

— При чем тут дочь? — недоумевающее глянул на него Верхотуров.

— Пальто-то на ней смотри какое красивое!

— Ну и что?

— Если она, маклерша эта, за одной шмоткой специально в Семибратск летала, так не для спекуляции же — для себя, наверное, старалась. — Хомутов заторопился, боясь, что Верхотуров не дослушает. — Должен же кто-то из них это пальто зимой носить. Женщина, если не близкая, маклерша, как ты говоришь, должна же по делам кого-нибудь из них посещать. Верно?

— Ну, ну, — заинтересовался Верхотуров.

— Отдам фото участковым, — сказал Хомутов, — пусть потолкуют с дворниками. Была, мол, квартирная кража и, между прочим, точно такое пальто видели на одной женщине из вашего дома. Дворники — народ наблюдательный. Уж они не пропустят щеголиху в дорогом пальто. Заметят.

— Может, что и выйдет. А может, и нет, — раздумчиво протянул Верхотуров. — Пальто-то заметь — сорок шестого размера — девичье, можно сказать. Скорее всего, для дочери куплено. Сама-то эта Валерия среднего роста, а пальто четвертый рост — усек? Ну, а дочерей в такие дела не посвящают обычно. — И неожиданно закончил: — Однако дерзай, сыщик!

От участковых долго не было никаких вестей. Хомутов приуныл и до чертиков надоел Верхотурову без конца мурлыча: «Только нет мне ни слова в ответ...». И снова «Только нет...».

Все же, через неделю, один позвонил:

— Не знаю, лейтенант, говорить тебе или нет. Есть такое пальто, только, похоже, не твой случай.

— Почему так думаешь, инспектор? — вскинулся Хомутов.

— Понимаешь, лейтенант, невестка профессора Истомина его носит. Дворничиха говорит — свекровь ей подарила. Не будет же профессорша краденое скупать. Да и невестка, говорят, такая фря — ношеную вещь ни за какие коврижки не наденет. Балованная!

— Свекровь, говоришь, подарила? — обрадовался Хомутов. — Слушай, инспектор, а на твоем участке нельзя такую же щедрую тещу найти? Я не женатый...

— Не завидуй, лейтенант, — заметил его непонятное веселье участковый. — Сыночек-то у профессора алкаш и это... то ли шизик, то ли эпилептик. В психушке частенько обитается. Вот профессорша перед невесткой и стоит на ушах. Детей-то нету. Дворничиха говорит — прошлым летом уйти грозилась, да видно задарили — не ушла.

— Да, пожалуй, это не мой случай, — согласился Хомутов и снова прыснул: — Бывают же такие щедрые свекровки. Как в сказке. Ее как зовут, не знаешь? Невестку? А профессоршей не интересовался?

— Могу узнать, — сухо ответил участковый, не понимая причин ликования лейтенанта из управления: кража у него не раскрытая, а он ха-ханьки строит...

— Нет, спасибо, инспектор, — горячо поблагодарил Хомутов. — У нее же дочки нет, чтобы мне ею интересоваться. Спасибо за службу. Зря я у тебя время отнимал.

Посмотреть на щедрую свекровь Хомутов пошел в качестве ученика телефонного монтера. Для этого вечером квартирный телефон профессора на часок отключили и на редкость быстро послали по заявке сразу двоих мастеров, — Криволуцкая не врала. Действительно, профессорша была женщиной без примет, обыкновенной. Среднего роста, средних лет, сухощавая, востроносая, хной крашенная. Вот только не Валерия ее звали, а Калерия. Но это была, скорее всего, ошибка памяти. Все-таки имя Валерия встречается гораздо чаще Калерии. Да, видимо, и отношения между торговыми партнерами были без перспектив на дальнейшую дружбу: ты мне диплом, я тебе пальто и... Привет! Детей не крестить! Это Криволуцкая верно сказала. Хамоватые нувориши, покупающие ученых и высоких чиновников, так же мало их уважают, как и те — взяткодателей. Полная взаимность. Верхотуров в этом убеждался не раз.

Когда из Семибратска пришел протокол опознания, Верхотуров решительно сказал:

— Всё! Будем закрывать эту лавочку!


IV. Тайна старинного альбома

Обыск у Истомина ничего интересного не давал. Много золота, богатая обстановка, ну и что? Если этому посвятить жизнь — и честно собрать можно. Зарплата у супругов хорошая, и наследство, как утверждает «мадам» Истомина, могло быть. Вон сколько старинных вещей! Для таких людей, как Истомины, — старина — клад! Попробуй разберись — от бабушки этот, во всю комнату, ручной работы ковер или на днях куплен по случаю. Вот деньги... деньги должны быть. А может, на них и куплен этот ковер? Такой не меньше двух тысяч стоит. Нет, он давно здесь лежит: кой-где отпечаталась на паркете его грубая изнанка. Те деньги вряд ли истрачены. В этой квартире новую вещь ткнуть некуда. А ведь на обыск, на деньги главная надежда. Верхотуров знал — Истомин будет все валить на Яшульскую. Она мошенничала, подсовывала на подпись липовые дипломы. Когда их подписываешь сразу кучу, долго ли проглядеть? Конечно, он виноват, нужно было внимательнее следить, но... Да, Верхотуров предвидел все его увертки. Даже от диплома Криволуцкого попытается отбрехаться. Скажет — жена с Яшульской польстились на модное пальто. Именно так и считали Ратников и прокурор, когда Верхотуров предъявил им собранные материалы и потребовал ордер на обыск в квартире Истомина. Доктор наук, профессор! А Верхотуров знал — брал Истомин взятки и немалые. Может быть, и не сам. Может быть, через жену, через Яшульскую, но истратить столько денег они не могли. Деньги должны быть... Деньги или золото... Но где?

Он мучительно думал об этом, пока методически, книжку за книжкой, проверял обширную профессорскую библиотеку.

Деньги должны быть дома! За последнее время Истомины ни в одной сберкассе города вкладов не делали, почтовых переводов тоже. Близкой родни в городе нет. Невестка у своих родителей могла тайком припрятать! Эта с характером девочка. Как стала в углу гостиной, так и стоит четвертый час. Губки кривит — презирает нас, а у Мишки Хомутова книжки из рук валятся. Он на нее сразу глаз положил. Еще бы — фирмовая девочка. Ножки в вельветовых брючках точеные, под водолазкой все, что надо — куколка! Мишка молодой еще, не ученый. Они, такие, не за работу нас презирают — за то, что жить не умеем: не берем! Имеем возможность, а не берем. Дураки, значит. Она-то берет. Слесарева дочка, а бриллианты в ушах! «Такая фря ношеного не наденет», — вспомнилась ему характеристика дворничихи. Верхотуров на таких насмотрелся. У старика Сергуненко любовница почище этой была. Ни косметики, ни завивки — как только что из школы, а выманила у старика и машину, и дачу.

Верхотуров поднялся на табурет к верхним полкам и сердито выругал себя: «Дубина стоеросовая! Привык торгашей трясти, а тут наука, интеллектуал! На эту библиотеку надо было еще двух сотрудников прихватить. Да не таких, как дядя Вася. Нашел время старинными изданиями любоваться! С таким до утра не закончить...».

Дядя Вася — Василий Трофимович Замазчиков, ветеран милиции, отчаянно скучал на пенсии. Набивался на любую работу — хоть постовым на пропусках, лишь бы в родную стихию. Его втолкнули в группу Верхотурова в последний момент. Начальник управления Ратников сказал:

— Не знаю, как в других делах, а на обысках он собаку съел. Дока!

А этот дока на старину загляделся, Вон как оглаживает кожаный альбом — только что не облизывает. Помощничек! Верхотуров продумывал, как бы, не обижая, поторопить старика, когда взгляд его случайно упал на сидевшего в глубоком кресле Истомина. Он замер. Известковая бледность крыла до сих пор невозмутимое смуглое лицо профессора. Брошенные на подлокотники пальцы судорожно сжимались и чугунно синели.

— Глубокий спазм?

Уронив табуретку, Верхотуров бросился к телефону вызвать врача. В это время дядя Вася перочинным ножом ловко вынул голубую глянцевую картонку, закрывавшую внутреннюю сторону альбомного переплета, и на шахматный столик свистя скользнули новенькие, как только что с печатного станка, сторублевки.

— Понятых прошу ближе! — скомандовал Верхотуров, не спуская глаз с обмякшего хозяина квартиры.

«Неужели отдает концы! Это надо же!» — подумал он, а вслух сказал каменно застывшей на стуле хозяйке: — Дайте ему валидолу, что ли, — чувствуя, как у самого начинает неприятно саднить в груди.

Калерия Васильевна принесла патрончик с таблетками, но в это время позвонили у дверей — приехал врач, и Верхотуров облегченно вздохнул.

Денег оказалось много больше тех сумм, о которых знал Верхотуров. Пожилая дворничиха, до сих пор стеснительно прятавшая под стул пыльные кеды и опускавшая в пол глаза, теперь удивленно вылупилась на покрытый сторублевками шахматный столик: за всю жизнь она не перевидала их в таком количестве. Второй понятой, седовласый, строгий персональный пенсионер, похоже, нуждался в медицинской помощи не меньше Истомина. Он очень неодобрительно отнесся к намерению милиции сделать обыск в квартире столь уважаемого соседа, даже потребовал ордер и, прочитав документ, укоризненно покачал головой: «Такие ошибки могут дорого обойтись...».

— Да знаю я, — невежливо оборвал разговор Верхотуров. — Вы очки захватите. Придется читать и подписывать. — И на протяжении всего обыска ловил на себе осуждающий взгляд старика: «Не найдем ничего — «телегу» на меня накатает, не иначе!».

Сейчас светлые в склеротических жилках глаза пенсионера растерянно круглились, а от ушей под воротник и в реденькую седину уходили опасные красно-фиолетовые пятна: должно быть, поднялось кровяное давление.

«Придется задержать врача до конца обыска, — подумал Верхотуров, — младенец розовый! Сколько лет прожил на одной площадке и не подозревал, чем сосед дышит. Поди, международное положение обсуждали при встречах да какая молодежь нынче пошла... Ничего! Теперь подумай на досуге, какие старики бывают...».

Собирая в распотрошенный альбом рассыпавшиеся на пол фотографии, Верхотуров спросил себя: «А где я видел такую работу?». Особенно запомнилась красивая окантовка внутреннего обвода переплета. Кожаного переплета.

«Да Библия же!» — Он кинулся к проверенному уже массивному, дубовому шкафу. В нижнем его углу, между толстыми словарями и справочниками, стояла большого формата иллюстрированная Библия. Дореволюционное, на прекрасной меловой бумаге издание. Старая книга, а переплет новый из искусственной кожи. И знакомая металлическая окантовка по внутреннему обводу. Верхотуров взвесил в руке пудовый том и, вспомнив, как ловко дядя Вася выщелкнул альбом из обложки, — подозвал его к себе:

— Посмотрите-ка, Василий Трофимович, еще вот это произведение.

Замазчиков раскрыл корочки, нежно провел пальцами по окантовке и с любопытством глянул на Истомина, которому врач делал какой-то укол. Потом, удобно устроившись за письменным столом профессора, снял с Библии кожаную одежку и высыпал на стол кучу сберегательных книжек. Врач поспешно увел обмякшего Истомина в спальню.

— Нелегкий все же хлеб у наших клиентов, — ядовито посочувствовал ему вслед Хомутов, фотографируя находку с разных точек.

— Разговорчики! — строго оборвал Верхотуров. Он не допускал на обысках лишних замечаний, и Хомутов это отлично знал. Видно, здорово задели его презрительные улыбочки Истоминой-младшей. Для нее и говорилось. Верхотуров это понимал, но... Он и сам сейчас охотно сказал бы кое-кому, например седовласому понятому, насчет «ошибок, которые могут дорого обойтись», да не положены ему эмоции. Его дело — найти и доказать. Эмоции потом, на суде, прокурор с адвокатом проявлять будут. А вот позаботиться об этом доверчивом чудаке надо. Чего там врач замешкался? Неужто так плохо Истомину? Шкодлив как кошка, а...

В спальне врач капал валерьянку, но не профессору, не его жене, а невестке. Ее трясло, а бледное и раньше личико поголубело в тон искусно наложенным теням. Не выдержала фирмовая девочка гордой своей позы. Что ж, ее можно понять. Красивая жизнь за профессорской спиной кончилась. Брала бы пример со свекрови. Та чуть глянула на мужа и ушла в гостиную. Прямая сидит, напряженная: вскочить готова. Но не вскакивает. Владеет собой.

Составляя акт об изъятии ценностей, Верхотуров нет-нет, да и поглядывает на нее. Уж такая вся ухоженная, не то что маникюр или прическа — лицо и то, наверное, в парикмахерской сделано. Или где там их делают? В косметическом кабинете? А глаза как у кобчика — не мигнут! Профессор-то, даром что ровесник ей — старик против жены. Она потверже. «Обыкновенная, среднего роста, среднего возраста, хной крашенная», — вспомнилось ему. Нет, не обыкновенная. Очень даже не обыкновенная. Железная леди! Это надо же! Муж концы отдает, а она сидит зыркает за нами. Боится, чтоб мы чего не прикарманили?

«А книжечки-то, книжечки! Где только не накидано денег? И в Ленинграде, и в Баку, и в Сочи, и на предъявителя. Каждой поездкой пользовались, чтобы деньги вывезти. Поди, и сама не помнит, в каком городе сколько лежит. Хотя... Такие, как она, все помнят. Не голова — счетная машина! Такой провал, а она сидит как струночка».

И тут Верхотурова осенило: не все мы нашли! Вот это ее и держит. Еще что-то есть и, видать, подороже того, что обнаружено. Что-то есть. Но где? Остались только кухня и ванная. По опыту Верхотуров знал, — в таких местах редко устраивают тайники. Неровен час, верхние жильцы воду упустят, штукатурка обвалится. Или сантехники начнут какую-нибудь неисправность искать. Но что беспокоит мадам Истомину?

Разгадку нашел Миша Хомутов. В одном из ящиков кухонного гарнитура лежалаизрядно потрепанная толстая тетрадь из тех, что называют общими. В ней уже несколько лет скрупулезно записывались домашние расходы. В конце каждого месяца аккуратно подводился итог, иногда красным: похвальное стремление хозяйки укладываться в намеченный бюджет. Миша уже хотел бросить ее обратно в ящик. На всякий случай пролистнул и увидел в конце интересные записи. Столбцом шли какие-то фамилии, и против каждой — цифры, больше трехзначные. Он вынес тетрадку в профессорский кабинет, где Верхотуров дописывал акт об изъятии ценностей.

— Вот, товарищ майор, интересный поминальник!

Верхотуров с любопытством пробежал глазами список, запнулся на знакомой фамилии Пивоваров — против нее никаких цифр не было — и оглянулся на хозяйку дома.

— Это, конечно, не поминальник, а приходная книга, верно, Калерия Васильевна?

Она не ответила, словно не расслышала, сидела чуть сгорбившись, безучастно смотрела в темное уже окно.

— Ладно, потом разберемся! — Верхотуров бросил тетрадку к другим «вещдокам», подумал устало: «Что-нибудь уж она придумала на этот случай, пока мы тут шебаршились, — и, вспомнив отсутствие цифр против фамилии Пивоварова, похвалил себя за давешнюю догадку: — Верно! Зачем такому боссу деньги платить? Такому намекнуть достаточно...».

До следующей догадки: зачем тогда записывать эту фамилию в поминальник, если обошлось без денег? — он в тот вечер не дошел. Устал.

В управление возвращались глубокой ночью. Откинувшись на спинку сиденья «рафика», Верхотуров почувствовал смертельную усталость. Скажи ему сейчас кто-нибудь, что в истоминской квартире есть еще тайник, он бы не вылез из машины. Подумал сочувственно: «Это в сорок лет. А каково Замазчикову?». Но дядя Вася сидел пряменько и, посверкивая в темноте веселыми глазами, рассказывал:

— Я в органы из типографии мобилизованный, переплетчиком работал. Я такие обложки делал. Под кожу полагается ватки подложить для пухлости. Красивше выходит, чем на голый картон, а раньше куделю клали. Одной бабке я аккурат такой альбом ремонтировал, дак там куделя и вся в труху!

«Двужильный дядя», — подумал Верхотуров, прислушиваясь к рассказу.

— Сто лет ему не меньше, тому альбому было. А мы как ваткой кругом утеплили, сафьян разгладили — бабка аж прослезилась. Деньги совала, сверх квитанции, значит, благодарила. Дорогая память, видно...

— А ты денег не брал. Вот тебя в милицию и спихнули, — захохотал Хомутов.

— Меня в угро взяли. С бандитами бороться, — внушительно оборвал его дядя Вася. — Бандиты, брат, милицейским взяток не сулят. Нам только нож да пуля. Это тебе не в БХСС работать.

— С тебя двадцать копеек, Михаил, — усмехнулся Верхотуров.

— Да уж! — признался Хомутов. — Один — ноль в пользу угро.

А дядя Вася продолжал по-прежнему оживленно:

— А тут чувствую — под кожей твердо, как дерево, а тяжесть! Не деревянная тяжесть. Я деревянные-то переплеты тоже ремонтировал. Они легкие. Интересно, думаю, на какой же он основе, этот альбомчик? Раскрыл, а внутри картоночка, пресс-шпон называется. Редкий материал, высший класс, но тоже легкий. В чем же, думаю, причина тяжести. Занятно мне стало. Ножичек под сафьян завел, а она и неприклеенная вовсе. Вставляется как паспарту. А под ней тыщи! — Дядя Вася победно оглядел всех сияющими глазами и неожиданно спросил: — Интересно, этот профессор кем работал до института?

Биографии своих подопечных Верхотуров изучал досконально, со школьных лет. Истомин во всех анкетах писал кратко: «С 1944 по 1949 — печатник».

— Во, во! — понимающе вскинулся дядя Вася. — Он, скорее всего, переплетчиком был. Это профсоюз наш назывался — печатники. И наборщики и переплетчики — все печатниками считались. — Хмыкнул насмешливо: — Он сам и переплетал и альбом, и Библию. Рука-то одна — видать сразу. Классный был переплетчик.

— Выходит, он и в этом деле профессор! — засмеялся Хомутов и потянулся с заразительным подвывом: — Сейчас как завалюсь...

— Накрылся профессор, — мрачно сказал Верхотуров, — в наших мужских колониях переплетных мастерских нету.

— Выцарапают его! — неожиданно бросил молчаливый шофер Анатолий.

— Ну уж это ты брось! — не на шутку рассердился Хомутов. — Мы его с поличным поймали. Верно, Константин Петрович?

Верхотуров не ответил. Он вспомнил, как настойчиво Ратников наказывал сразу же по возвращении с обыска позвонить ему.

— Наверное, поздно вернемся, — заметил тогда Верхотуров.

— Все равно, звони! Хоть ночью.

Ясное дело — боится, если ничего не найдем. Да и сейчас ничего не изменится. Найдутся у профессора влиятельные заступники. Будут давить и на следствие, и на суд. После такой работенки, дай бог, до постели живым добраться, а тут звони, отчитывайся! До утра нельзя подождать! Вот разбужу сейчас весь дом — не будешь дурацких распоряжений давать, — злорадно подумал он, набирая номер телефона Ратникова.

Но трезвона не получилось. Ратников схватил трубку мгновенно. Ждал звонка, не спал. А выслушав сообщение Верхотурова, тяжко, по-матросски выругался. Верхотуров ошалело отвел от уха телефонную трубку. Никто в управлении не слышал таких слов от респектабельного, даже немного чопорного Сергея Андреевича Ратникова. Его и от жаргонных словечек коробило.

«Вот, значит, как! До последней минуты не верил, надеялся на мою ошибку. Ну так получай!» — Вслух Верхотуров вежливо пожелал:

— Спокойной ночи, Сергей Андреевич!

Сам он спал в ту ночь на редкость спокойно. Щекотливое дело наконец свалено с плеч. Еще несколько формальностей, допросов, и можно будет вплотную заняться «облезлым падлой». Вот уж где действительно придется поломать голову. И никто не будет стоять над душой!


V. Старый друг

Поздней осенью в Ольховской колонии умер от инсульта пятидесятилетний заключенный Гариф Халипов. В кармане его синей аккуратной робы нашли записку, каким-то тайным путем переданную с воли. Круглым ученическим почерком в ней сообщалось:

«Держись, земеля! Слово я помню, да тот человек заболел. Уже натакался на другого, надеюсь, сговоримся. Ты не думай, денег я не жалею и «калым» тебе идет, как условились, в двойном размере за вредность.

Старый друг».
Гариф Халипов был осужден на десять лет за махинации с лесом. Он работал начальником цеха в системе бытового обслуживания: ремонтировал частные дома, строил сараи, дачные домики. И как-то ухитрялся с одной пилорамы настрогать столько домиков, что даже в солнечной Армении заметили плодотворность его неусыпных трудов. Случайно на железнодорожной станции разбили контейнер с домашними вещами некоего гражданина Манукяна и удивились, не найдя в нем ни пианино, ни дорогого мебельного гарнитура. Большой контейнер был плотно забит хорошо оструганным брусом, половой рейкой и шалевкой. Железнодорожники вспомнили, что и другие контейнеры с домашними вещами из далекого сибирского города всегда отличались внушительным весом.

Гражданин Манукян и другие, выявленные по документам получатели строительных материалов, в хорошем темпе предъявили бумаги, удостоверяющие приобретение невинных дачных домиков в комбинате бытового обслуживания города N. А погрузить их в контейнеры под видом домашних вещей помог начальник цеха Гариф Халипов, поскольку железная дорога не дает вагонов под частные лесные перевозки. Осталось неясным, откуда столько леса у скромного комбината бытового обслуживания? Халипов не запираясь объяснил: лес покупал у шоферов-леваков по дешевке, а продавал по плановым ценам и дороже. Фамилии леваков, конечно, не спрашивал и номерами машин не интересовался. Пусть, мол, получше караулят там, где лес украден.

Суровый приговор Халипов встретил спокойно, хотя в его годы вряд ли можно было рассчитывать на верность молодой хорошенькой жены. Первые два года он вел себя в колонии примерно: старательно работал и часто писал жене. Но ответы ее стали приходить все реже и реже. Молодая женщина плакалась, что очень устает на работе и с ребятишками. «Волосы расчесать некогда, не то чтоб письма писать». Халипов забеспокоился, стал раздражительным и даже агрессивным. Во время очередного досмотра нашли в его постели неоконченное письмо.

«Здравствуй, земеля! — писал Халипов. — Пора бы тебе выполнить, что обещал. Такого уговору не было одному мне ишачить за всех полный срок. Если останусь на четвертый год...».

Письмо не тронули в надежде перехватить при отправке, узнать, кто такой «земеля» и что сделает Халипов, если... Не сумели перехватить. Записка старого друга была, видимо, ответом на это письмо. А между письмом и ответом жизнь Халипова повернула так круто, что он не выдержал, сломался. Жена написала, что встретила человека по сердцу, согласного усыновить детей, и она этого добьется, даже без его, Халипова, согласия. Закон на ее стороне.

«Когда ты выйдешь из заключения, — писала жена, — ребята будут уже большие, а ты — старый. Тебе к ним ни в жизнь не привыкнуть. Мальчишкам отец сейчас нужен, а не к свадьбе подарок. Ты подумал, как мне одной с ними? А мы уедем в другое место, никто и знать не будет, родной у них отец или отчим. А денег твоих мне больше не надо. Мой так схотел, и я согласная. Раз всё, дак всё! Пускай твой облезлый падла не таскается ко мне. Еще клеится, позорник, с бутылкой пришел, будто я какая дешевая прихе-хе! Такие у тебя друзья...».

Это письмо, записка «старого друга» и рапорт командира отряда о недописанном послании Халипова к «земеле» лежали на столе начальника управления Ратникова как обвинение в халтурно проведенном следствии. Где-то продолжает действовать подпольная фирма, способная выплачивать двойной «калым» своему незадачливому компаньону, а как ее теперь искать, когда три года упущено и единственный известный милиции человек замолчал навсегда?

Ратников старательно подчеркнул фразу «Такого уговору не было одному мне ишачить за всех полный срок» и задумался. Стало заметно, как он постарел за последнее время, углубились височные впадины, обычно розовое лицо тонкокожего блондина посерело, словно присыпанное пеплом.

«Переживает», — сочувственно подумал Верхотуров. Он уже забыл историю с обыском у Истомина, работалось ему с Сергеем Андреевичем легко, как ни с кем. С полуслова друг друга понимали. И сейчас он понимал своего начальника. Главная вина на Самарцеве, его это недоработка, но руководитель за всех в ответе. От этого никуда не уйдешь. Уж если ему, Верхотурову, к этому делу вовсе непричастному, не по себе, то каково полковнику?

— Так в какую сторону будем танцевать? — остро глянув на своих сотрудников, спросил Сергей Андреевич.

— Хотя бы одного шофера допросил Самарцев, — Верхотуров яростно взъерошил рыжеватый свой ежик.

— На шоферов я пытался выйти, — поспешно объяснил Кульгавый. — Смылись оба, как только следствие началось.

Когда следователь Самарцев лег в клинику, дело Халипова уже стояло на контроле в прокуратуре. Кульгавый получил его одновременно с третьим категорическим предупреждением о недопустимости дальнейшего нарушения установленных сроков следствия. Верхотуров тогда разматывал дело директора базы «Текстильшвейторга». Эта женщина хорошо знала, кого надо одевать в первую очередь. Влиятельные ее клиенты давили так, что они вдвоем с Сергеем Андреевичем едва отбивались от их умелых атак. Не до Халипова тут было. Тем более, что формально в его деле все было «о’кей»: виновник преступления схвачен, вину признал, имущество описано. Чего же еще? Вот Кульгавого и поторопили передать дело в суд.

Только всего и смогли, что попросить начальника колонии проследить за халиповскими связями.

— И вот теперь «хватай-лови» после времени.

— «Земеля» вам ничего не говорит? — снова спросил Ратников. — Халипов откуда родом?

— Халипов из Мензелинска, — осторожно сказал Кульгавый, — да только...

— Да только дохлое это дело, — за него закончил Верхотуров. — «Друг» может оказаться из Чистополя, даже из Казани — все равно земляк! — Он подтянул ближе к себе письмо Халиповой и усмехнулся: — Лично мне «облезлый падла» больше нравится.

Сергей Андреевич недоуменно поднял седоватую бровь:

— Где ты его возьмешь, облезлую падлу?

— Поищем. Что нам еще делать? — дурашливо посетовал Верхотуров, ему подумалось, что женщина не станет укрывать человека, оскорбившего ее грязными приставаниями.

— Ну так берись! — Ратников аккуратно скрепил уже сильно потрепанные бумажки и посоветовал: — Дело повнимательнее перечитайте!

— Об чем речь! — обидчиво вскинулся Верхотуров.

— А землячеством вы, ребята, зря пренебрегаете, — стоял на своем Ратников. — Стоит поинтересоваться на комбинате.

— На комбинате нету, — насупил густые брови Кульгавый. — В кладовщиках и в проходной одни женщины. В бухгалтерии тем более.

Но Ратникова никому еще не удавалось сбить с полюбившейся ему мысли.

— Как сказать! Как сказать, — иронически улыбнулся он, снимая с рукава табачную крошку. — Дольщиком и рабочий какой-нибудь мог быть. Не сам же Халипов свой левый товар строгал, пилил, в контейнеры укладывал.

— Будет сделано! — пружинисто поднимаясь из глубокого кресла, пообещал Верхотуров. — Сходи, Борис, истребуй дело! — Очень ему не терпелось отмыть с управления это позорное пятно.

В деле Халипова Верхотурову бросилось в глаза одно странное обстоятельство. Вначале Халипов утверждал, что все дачные домики, отправленные в Армению, грузились в контейнеры на комбинате, а лес, купленный у шоферов-леваков, — на его, Халипова, усадьбе. Но рабочие комбината, жена, соседи по улице подтвердить этого не могли. Не помнили. Не замечали. А контейнеров грузилось много. Не заметить было трудно. Впрочем, Самарцева это обстоятельство не интересовало. Сознается преступник, ни в чем не запирается, и слава богу! Кульгавый же это отметил сразу, и тогда Халипов изменил показания. Он добавил, что лес грузился также на усадьбах шоферов Никитина и Березкина. Но к этому времени Никитин и Березкин продали свои дома и отбыли в неизвестном направлении. И странное дело, соседи, — на тихих окраинных улочках люди знают друг о друге всё — соседи тоже не замечали какой-либо погрузочно-разгрузочной суеты на шоферских усадьбах. Верно, у ворот стояли иной раз машины с контейнерами, но мало ли с каким грузом подворачивает шофер на обед? В бумагах Трансагентства Кульгавый не нашел ни одного заказа на перевозку контейнеров с домашними вещами по этим адресам, но Халипов объяснил, что рейсы всегда были «левые», а как Никитин и Березкин ухитрялись их оправдывать — он-де, не знает. Его дело было платить.

Верхотуров перевернул последний листок халиповского дела и задумался. Было ясно, что все эти домашние адреса — грубая липа. Как Самарцев мог это прохлопать? Существовал какой-то четвертый, уж настоящий адрес, и этот адрес тщательно скрывали. Поэтому и удалили из города шоферов. Были шофера в «доле» или только «левачили», но адрес погрузки они следователю должны были назвать. И вот их удалили.

Верхотуров поискал в деле справку адресного стола: Никитин выехал через неделю после ареста Халипова, Березкин — через двадцать дней. В темпе удалились. Дома сданы в аренду, потом проданы пополам — даром!

Похоже, кто-то мощной рукой толкал следствие в нужном ему направлении и умело прятал концы. Надежно спрятал. Не объявлять же всесоюзный розыск на людей, чья вина еще не доказана. Ее теперь и не докажешь. Связаны они, видимо, были только с Халиповым, а его нет. Шофер вовсе не обязан знать, чем начинен контейнер. Его дело доставить груз на железную дорогу. В «левых» рейсах они сознаются, но не больше.

— И тот «облезлый падла» напрасно тебе, Верхотуров, понравился, — укорил он себя. — Вдова может о нем ничего не знать, а может, и не захочет выдавать. Смотря сколько денег он ей приносил. Если много — определенно не захочет. Ведь деньги придется вернуть государству. Так что легкомысленно ты, Костенька, брякнул: «Будет сделано!». Будет ли?

Поднявшись из-за стола, Верхотуров прошелся по кабинету и остановился у окна, покачиваясь с носка на пятку. Ранние зимние сумерки уже накрыли город. Ярко горела красными и зелеными огнями световая вывеска на высотном здании гостиницы «Север». Отсюда, из окна, она читалась загадочно: «РЕВЕС» и ниже помельче — «ацинитсог» — гостиница. Призывала к полетам реклама Аэрофлота. Льдисто сверкал в ее огнях маленький серебряный самолетик. А ближе, под самым окном, обозначилась четким пунктиром фонарей главная улица. Но машины еще шли без фар, вспыхивая в световых фонарных кругах своими красными, синими и зелеными крышами. Город жил трудолюбиво, шумно, открыто. И где-то здесь же тихо действовала подпольная фирма: хищная, жадная.

— Вон как убивают: без ножа, без пули, а насмерть. Халипов уже убит, а в скольких еще живых убита душа? Вон какие характеристики выдали на работе Никитину и Березкину. Хоть к орденам представляй. Да, серьезные подпольные дельцы и не свяжутся никогда с лихачами или алкоголиками. Им внимание ГАИ ни к чему. И вот эти первоклассные водители скрылись, как воры...

«Земеля», — усмехнулся Верхотуров, — может, возвращается сейчас домой на машине, безнаказанный, благополучный, уверенный в себе. Тем более теперь уверенный, когда Халипов вышел из игры. Больше милиции никто из их бизнеса не известен. О чем же беспокоиться? И двойную долю из «калыма» уже не надо никуда передавать».

Ничего не знал Верхотуров о «хозяине», но чутье подсказывало: зверь этот не чета Сергуненко и взять его будет очень трудно. Могучим должен быть этот «земеля», если Халипов поверил его обещанию вызволить из тюрьмы, согласился взять на себя всю вину. Не тот он мальчик, чтобы его вокруг пальца обвели. Верхотуров видел Халипова на допросах у Кульгавого. Умный, крепкий, на редкость собранный мужик. Каждое слово обдумывает, взвешивает, прежде чем уронить. Конечно, тюрьмы ему все равно не миновать было, но полное признание, помощь следствию могли существенно сократить срок. В его годы, да при молодой жене этот фактор немаловажный. Значит, при помощи «земели» надеялся освободиться еще раньше. Может быть, и примеры знал, когда «земеля» ловко вызволял своих подручных. Да «старый друг» прямо пишет: «Ты не думай, денег не жалею». Денег у него, видать, хватает. Вон как энергично убрал от следствия шоферов. Подхватились как нахлестанные. Да, фрукт редкий, этот «земеля», а подступов никаких!

— Сумерничаешь, Константин Петрович? — Борис Кульгавый включил свет и устало бросил: — Конечно, пустой номер! На всем бытовом комбинате больше ни одного человека из Татарии.

Он сел за свой стол и, как всегда в затруднительных случаях, начал жестоко терзать свой тяжелый подбородок. Верхотуров похлопал его по плечу и насмешливо похвалил:

— Молоток, Борис, молоток! По крайней мере, одну организацию в городе нам больше проверять не надо! — Сам он был теперь уверен, что бытовой комбинат, вернее, документы с этого комбината были только прикрытием, ширмой для более мощной организации. И «земеля», конечно, там. И действует уже под какой-то другой крышей. Иначе откуда идет «твоя доля», откуда двойной «калым».

Вслух он сказал, снимая с вешалки полушубок:

— Бери шинель, пошли домой, Боря. Утро вечера мудренее. Халипову надо искать.

Халипову, а теперь уже Шестакову Жанну Максимовну Верхотуров нашел в Лесогорске. Это была уютная, пухленькая женщина, идеал пожилых, усталых мужчин. Она и здесь работала на комбинате бытового обслуживания. Вызов в милицию ее, видать, перепугал. Поднялась на второй этаж и на пороге комнаты остановилась, задохнувшись. Хотела расстегнуть пуговицы пальто у горла и не могла: так дрожала, прыгала рука. Черемуховые, влажного блеска глаза беспокойно метались от углубленного в какое-то дело работника местной милиции к одетому в цивильный костюм Верхотурову. Увидев свое последнее письмо к Халипову, Жанна Максимовна как-то разом успокоилась. Спросила с вызовом:

— Мне его до старости ждать надо было? Он небось думал, чего делал!

— Вас никто не обвиняет, — начал было Верхотуров, но женщина буквально взвилась:

— Как бы не так! Как воронье накинулись, когда узнали. — Круглое мягких линий лицо ее покривилось, стало жестким и злым.

— Кто накинулся-то?

— Да соседки, кто еще? — Жанна Максимовна рывком вытерла набежавшие слезы. — Из-за меня будто он на такое дело решился. Меня, значит, наряжать. А я просила? Просила я наряды эти? Может, требовала? — уже кричала она, все еще остро переживая недавние словесные потасовки с соседками.

Верхотуров подал женщине воды, терпеливо дождался, пока она успокоится, и мягко сказал:

— У нас к вам никаких претензий. Только просьба. Просьба, понимаете? Захотите — скажите, не захотите — дело вашей совести. Неволить не будем. Один вопрос: кто этот человек, которого вы «облезлым падлой» окрестили?

Женщина снова вспыхнула:

— Это Геннадий Адамович, что ли? А я почем знаю? Говорил, старый друг Гарифу Зинуровичу. А я и не спрашивала. Не до того было...

— Он к вам часто наведывался?

— Нет. Раз в месяц, как Гариф Зинурович обещал.

— Когда вам Халипов это обещал? — насторожился Верхотуров.

Она не ответила, сидела насупившись, должно быть жалея, что сболтнула лишнее.

— Так когда же? — настаивал Верхотуров.

Женщина вздохнула и прошептала, как бы для себя:

— Теперь-то уж что? Гарифу Зинуровичу все равно, — всхлипнула: — Письмо он мне передал через кого-то дня через три, как его арестовали. Незнакомый вовсе парень принес. Мол, будет к тебе ходить мой друг, приносить мою зарплату. Так что, мол, продержись до времени, а я, говорит, долго тут «загорать» не собираюсь. Вернусь.

— Так зарплату и приносил Геннадий Адамович? — недоверчиво протянул Верхотуров.

— Двести рублей, — спокойно подтвердила Жанна Максимовна. — Сколько Гариф Зинурович получал в комбинате, столько и приносил этот... — и добавила для большей достоверности: — Я же расписывалась.

«Вот у них как серьезно дело поставлено, с расписками», — мелькнуло у Верхотурова. Вслух он спросил:

— И вы не задумывались, откуда эти деньги?

— По первости нет, — чистосердечно призналась она. — Он ведь писал, отпустят его вскорости, ну, мужики и рассчитаются между собой.

— А потом? — Верхотуров впился глазами в простодушное, открытое лицо молодой женщины. — А потом?

— Потом, как на суде-то я узнала, какие деньги Гариф Зинурович получал, догадалась — заначку он оставил этому другу своему.

— Он ведь знал, сколько лет ему присудят. Большая заначка должна быть.

— Уж это теперь не мое дело, — твердо сказала она и отвернулась. — Сам грешил, сам ответил. Я ему не судья.

— Халипов-то ответил, — Верхотуров безуспешно старался поймать ускользающий взгляд черемуховых глаз. — Халипов-то с лихвой рассчитался за свои грехи, а вот Геннадий Адамович этот гуляет себе на его денежки!

— Мне эти деньги без надобности! — гневно выпрямилась на стуле Жанна Максимовна. — Я этого падлу еще при живности Гарифа Зинуровича выгнала и ходить заказала.

«Вам без надобности, а нам бы очень хотелось встретиться с ним», — подумал Верхотуров. Спросил отрывисто:

— Хоть фамилию-то его знаете?

Она растерянно покачала головой, словно сама удивляясь своей неосмотрительности.

— Ну, хоть какой он из себя? Лет ему сколько?

— Дак какой? — задумалась Жанна Максимовна. — Не видный из себя. Росточка... Как собака — сидя.

«Определила!» — хмыкнул про себя Верхотуров, женщина продолжала неуверенно:

— Лет за пятьдесят ему должно, а может, только на лицо выказывает. Так-то он шустрый, а лицо в борики собранное[2].

— Ну, а облезлым вы его за что? — взывал Верхотуров к ее наблюдательности.

— А плешинка у него, — оживилась она. — Голову он бреет наголо. — Колечком из большого и указательного пальцев она показала размеры плешины. — Голова, главное, загорелая, а плешина белая и вроде шелушится. — Жанна Максимовна гадливо передернула плечами и больше ничего добавить не могла.

— Вот и лови теперь плешивого за виски! — насмехался над собой Верхотуров по дороге на лесогорский аэродром. Но чувства поражения почему-то не было. Наоборот, было веселое чувство удачи. Словно эта простоватая, ничего толком не знавшая даже о своем бывшем муже Жанна Максимовна навела его на верный след. — На какой след? — урезонивал он себя. Но радостное чувство удачи не проходило.

В самолете, прокручивая в памяти весь разговор с Жанной Максимовной, Верхотуров подумал:

— Старый друг! Старый друг! А если поискать среди халиповских соседей-старожилов, которые еще при первой его жене были вхожи в дом. Особенно женщины. Может, они припомнят Геннадия Адамыча. Женщины — народ наблюдательный. Если такой старый друг хоть раз к молодой жене арестованного соседа наведался, уж они этого не пропустили, заметили. Тем более, что соседи осуждали женитьбу пожилого вдовца на молоденькой. «Как воронье накинулись», — вспомнился Верхотурову злой выкрик Жанны Максимовны.

Да, именно в самолете, когда еще ничего в руках не было, Верхотуров почувствовал, что напал на след. Слабый, едва ощутимый, но все же след. Потом, спустя время, он спрашивал себя, откуда она взялась, эта уверенность? Еще не было для нее никаких оснований, а она появилась. Он это свое состояние запомнил. А след вдруг потерялся. Или не было его? Только показалось, что есть.

Захолустную Канавную улицу, где Гариф Халипов в середине пятидесятых годов поставил красивый просторный дом, Борис Кульгавый прочесал с начала и до конца. Щуплого пожилого человека, изредка заходившего к Жанке — так здесь звали молодую Халипову — заметили многие, но раньше его на этой улице не видал никто, даже близкая подруга первой жены Халипова. Эта высокая и плоская, как дверь, женщина с живыми цепкими глазами обитала теперь у дочери в другом районе. Кульгавый ее «не охватил». Она сама, услышав, что милиция интересуется дружками этой подлой Жанки, пришла в управление. Кульгавый обрадовался ей как родной — уж если не она, так кто? Зря радовался. Не знала она никакого Геннадия Адамовича.

— Он, может, постарел. Изменился сильно? — пытался помочь ее памяти Кульгавый. — Может, его тогда не навеличивали, просто Геной звали?

Но женщина твердо стояла на своем:

— Имечко могла забыть. Могла, не отпираюсь! А личность — нет! Личность мне раз покажи и больше не надо. В очереди другие теряют, за кем занимали, а я никогда! Я заметливая. Да и годов-то немного прошло, чтобы сильно измениться ему. Восемь лет тому, как Пана, царство ей небесное, убралася. — И полыхнула сердито: — Говорили ему, дураку, — женись на вдове! Таких приглядных, да хозяйственных сватали, хоть за инженера дак впору, а ему, вишь, молоденькую захотелось! — И вздохнула шумно: — Такого тверезого мужика ухайдакала в одночасье, сучонка!

Доложив Верхотурову о результатах, вернее, полном отсутствии результатов, Кульгавый, уронив руки на стол, сцепил пальцы и тупо уставился в пространство.

— Вот тебе и старый друг! Нет никакого друга, выходит.

Только что вернувшийся из отпуска и полный нерастраченных сил Хомутов предложил адову работу: выбрать в адресном бюро всех Геннадиев Адамовичей старше сорока лет и...

— А он, может, такой же Адамыч, как «старый друг», — умерил его пыл Кульгавый.

Верхотуров молчал, отрешенно смотрел в окно. Неужели напрочь потерялся след? Неужели никакой зацепки?

Кульгавый и Хомутов занялись другими делами — их тоже нельзя было откладывать в «долгий ящик», и в кабинете некоторое время стояла тишина. Даже телефон не звонил. Тея неожиданнее прозвучали негромкие верхотуровские слова:

— А все-таки это старый друг, ребята! Именно старый друг!

«Ребята» удивленно уставились на своего старшого. Верхотуров взял листок бумаги, линейку и, вычерчивая замысловатую параболу, раздумывал вслух больше для себя, чем для своих помощников:

— Халипов — мужик обстоятельный, серьезный. Так? Жену, видать, любил сильно. Не мог он заботу о ней, тем более денежную, кому попало доверить. Нет!

Он полюбовался на свою работу, в который раз удивившись, как из прямых невыразительных линий могла получиться такая грациозная кривая, и, отодвинув листок, продолжал убежденно:

— Нет и еще раз нет! Денежки свои по ветру пускать побоится, а главное — семью под удар не поставит. У него все продумано было. Двести рублей, и не больше. Прожить можно, и не забалуется. Нет, этот мужик семь раз отмерял, прежде чем отрезать. Он надежного человека выбрал.

— Так я же всю улицу... — задохнулся от возмущения Кульгавый.

— Значит, не по дому друг. По делу. Возможно, по бизнесу ихнему, — внушительно сказал Верхотуров.

— Халипов пятнадцать лет на комбинате проработал, — недоумевал Кульгавый. — Никто не помнит там никакого Геннадия Адамовича.

— А мы знаем, сколько этой подпольной фирме лет? — тихо спросил Верхотуров.

— Вот именно, — азартно подхватил Хомутов. — Халипов где до комбината работал?

Кульгавый поспешно достал папки с делом и прочитал вслух:

— С сорок восьмого по шестьдесят первый работал на деревообрабатывающем заводе железной дороги. Уволен по собственному желанию с должности начальника цеха.

— Вот видишь! — Верхотуров встал из-за стола и для верности сам пробежал глазами только что прочитанное Кульгавым. Спросил, ни к кому не обращаясь:

— Ушел по собственному желанию из такой хорошей организации? На железной дороге люди прочно держатся. Бесплатный билет, льготное топливо, да мало ли у них привилегий. А он ушел.

— Ты смотри сюда! — приказал он Кульгавому. — Он плотником в РСУ устроился, этот начальник цеха, шабашничал два года. Это как понимать?

— Ну так далеко я в его биографию не заглядывал, — поежился Кульгавый.

— Придется заглянуть, — строго сказал Верхотуров. — Завтра же и поезжай в Рощино.

Кульгавый не проявил никакого энтузиазма:

— Около двадцати лет прошло. Кого я там найду?

— Не спрашивай милиционера, спрашивай пенсионера, Борис Тимофеевич, — лукаво подмигнул ему Хомутов. — Пенсионеры любят, когда к ним за помощью обращаются.

Против ожидания, людей, помнивших начальника цеха Гарифа Халипова в Рощино, оказалось немало, кадры здесь действительно держались крепко. Но вот припомнить, с кем Халипов дружил — хлеб-соль водил, — никто не мог. Ничего не сказал об этом и дядя Паша — пенсионер Павел Егорович Сивцов, проработавший на заводе всю жизнь и знавший Халипова лучше всех.

Кульгавый нашел его до́ма. Высокий сутулый старик разметал во дворике дорожки после вчерашнего снегопада. Шаркала метла, свистело от застарелой эмфиземы дыхание старика, играло в снежных сугробах январское солнце, и усталому от бесплодных поисков Кульгавому вдруг до тоски остро захотелось, чтобы дядя Паша выложил ему на блюдечке всего молодого Халипова с потрохами. Сил не было еще куда-то идти. Да почти что и некуда было идти.

— А как же! Хорошо помню, — подтвердил его надежды старик. — Бригадирили по первости. Ну, он дерево знал как господь бог! Только глянет на бревно — и сразу определит, на какой сортимент его гнать. Он быстро в начальники цеха вышел.

Павел Егорович стер набежавшую от мороза слезу и предложил:

— А чего ж мы, сынок, на дворе беседуем? В ногах правды нет. Айда в избу! Я тут один кукую. Старуха нянчиться ездит к дочери в город. Замордовали совсем, бесстыжие. Не надо бы учить-то их на врача да на бухгалтера. Были бы простые бабы, сами бы с детьми управились. А у этих как ребенок чихнет — сейчас: бабушка, приезжай! — ворчал он, включая электрический чайник и собирая на стол в чистой, блестящей от свежей краски кухне.

— Не пьешь — не неволю. Твое, конечно, дело. Я и сам не очень... А без чаю разговора не получится. Без чаю у меня и язык не шевелится.

А рассказать старому рабочему Сивцову было что. Он почти бессменно избирался членом заводского парткома, присутствовал на заседании, когда бывшему директору завода Кочневу вынесли строгий выговор с занесением в личное дело.

— По-хорошему-то, гнать надо было, — грея о стакан изуродованные артритом пальцы, неторопливо рассказывал Павел Егорович. — Чего удумали, артисты! Выписывали на заводе деловой обзол по десять рублей за кубометр, на старые деньги, а вывозили брус, половую рейку, столярку даже. Даром директору на садовом участке дом сгоношили. Говорят, как барская дача, с этим, — он повертел пальцем у виска, демонстрируя, как ослабела память, но все же вспомнил: — с мезонином называется. Двухэтажный, значит. — Отхлебнул чаю и спросил удивленно:

— Ты не знаешь, сынок, зачем хоромы на огороде?

— Для удобства жизни, наверное, — уклончиво ответил Кульгавый.

— Одного этажа для удобства мало? — строго спросил дядя Паша и вздохнул о чем-то.

— Ну, а Халипов-то тут при чем? — напомнил о своем Кульгавый.

— Халипов-то? — вскинулся Павел Егорович. — Халипов с бухгалтером Ознобишиным под эту марку в городе себе по дому отгрохали. Хоть и не в два этажа, но, говорят, кто видел — хоромы. Особенно у Ознобишина. Пять комнат, если не врут.

— У Халипова хороший дом, — подтвердил Кульгавый.

— Так ведь это же форменное воровство! — запоздало возмутился дядя Паша. И, наклонившись к Кульгавому, зачем-то понизил голос:

— Мы на том и стояли. Весь партком. А этот, из райкому, все про первую ошибку талдычил. Мол, молодой коммунист да передовой директор. Надо, мол, дать возможность исправиться.

Дядя Паша распрямился и снова загремел на весь дом:

— Ничего себе, ошибочка вышла. В государственный карман по нечаянности залез. — Он помолчал, шумно дыша, и безнадежно махнул рукой.

— Уговорил, собака! Пожалели. Это уж потом прознали мы, отчего у райкома такая рыхлая позиция обозначилась. Председателю райсовета, соседу нашего директора по садоводству, тоже с мезонином дачу построили вроде из делового обзола. Вот райком и давил, чтобы на тормозах это дело спустить.

Хитро посмотрел на Кульгавого:

— Честь мундира, — подсказал Кульгавый, — ну а Халипову что?

— А Халипова выгнать постановили, — поскучнел Павел Егорович. — Его с Ознобишиным вместе турнули! — Он еще покряхтел, остывая, и совсем уже скучливо пожалел:

— Судить бы надо. И дома конфисковать как ворованные. Ну да судить, так уж всех. Так они вывернулись тогда. Ан, видать, беда Гарифа не научила. По старой дорожке пошел, — подвигая Кульгавому тарелку со свежими картофельными шаньгами, закончил старик.

— А этого Ознобишина как звали? Не Геннадием Адамовичем? — с надеждой спросил Кульгавый.

— Нет, он Виктор Степанович, — твердо сказал дядя Паша, — Виктор Степанович Ознобишин. Это я хорошо помню. Он, холера, бухгалтер-то был мировой. При нем чтобы зарплата когда задержалась или премия — не бывало! Умел выкручиваться этот Виктор Степанович. Уж, что да, то да. Ну, видать, и себя не забывал.

— А Геннадия Адамовича не помните? Его по молодости могли просто Геной звать.

— Геной? — старик вдруг обрадовался. — Гена был! Генка-дизель, рамщик. Как же я запамятовал такого громкого парня, — укорил он себя.

— Они дружили с Халиповым? — Кульгавый так и подался к дяде Паше.

— С Генкой-то? — Павел Егорович засмеялся. — Гариф, даром, что молодой, солидный мужик был, с понятием. А Генку хлебом не корми — дай силой покуражиться. Хулиганистый был, одним словом.

— Он что, очень здоровый был?

— Дак дизелем зря не назовут, — пояснил старик. — Ростом с меня, а в плечах вдвое шире будет. Бугай бугаем!

Чугунная усталость навалилась на Бориса Кульгавого. Опять пустой номер! Где еще искать этого Геннадия Адамовича? Уж очень много времени упущено. Время всегда работает на преступника. Правильно Константин Петрович говорит: на следователе штаны крепко должны держаться. Мало ли что прокуратура или начальство требует. Кто лучше материалы дела знает — начальство или следователь? Все же он спросил, почти в отчаянии, ни на что не надеясь:

— Ну, а с кем-нибудь Халипов дружил? Водил компанию?

Старик задумался, вспоминая далекое время, потом виновато покачал головой:

— Нет, не припомню. Он некомпанейский был. Не закладывал, на собраниях молчком сидел. Его даже одно время иеговистом считали. Их тогда порядком тут было.

— Может, и в самом деле сектант? — подкинул вопрос Кульгавый.

— Да нет, иеговисты его за своего не брали.

Павел Егорович вздохнул, напрягая память, и предположил:

— Он ведь из городу на электричке на работу ездил. Да и строился тогда. Лес только краденый, а строил-то сам с отцом, да с младшим братом. Может, и некогда ему было компании-то водить.

Кульгавый поблагодарил за угощенье и без надежды, только для очистки совести отправился к последней из рекомендованных отделом кадров пенсионерке — Клавдии Михайловне Кузаковой. Ее не оказалось дома, и Кульгавый даже не огорчился: сознание бесплодности поисков совсем придавило его.

До электрички оставалось около часа. Кульгавый бесцельно бродил по перрону, рисуя предстоящую встречу с Верхотуровым. Уж вспомнит он свою любимую присказку насчет штанов. А хуже всего как промолчит. Ничего он не говорит только самым безнадежным тупицам. Оболтусам вроде него, Бориса. Кульгавый порядком замерз, отупел от холода и неудачи. Скопившаяся в ожидании электрички толпа раздражала его громким говором, мельканием, суетой. Хотелось поскорее сесть на подогретую скамью в вагоне и ни о чем больше не думать. Устал. Но когда объявили о прибытии поезда — Кульгавый вдруг повернул и почти бегом направился к дому Сивцова.

Дядю Пашу бил затяжной астматический кашель. Он ткнул Кульгавому на стул, приглашая садиться, и жестом попросил закурить. Некурящий Кульгавый всегда носил с собой пачку хороших сигарет «для контактов» и сам раскурил старику проклятое зелье. Отдышавшись, Павел Егорович пожаловался на жену:

— Холера старая! Куда ни спрячу курево — унюхает и в печку! Доктора, вить, мне запретили. А может, мне без курева и жить неохота? Тогда как?

Узнав, зачем вернулся Кульгавый, он рассмеялся и снова закашлялся. Успокоившись, переспросил:

— Росту-то какого Ознобишин? А у нас девки его шкаликом звали. Теперь мерки такой нету, — большим пальцем и мизинцем дядя Паша показал высоту бутылочки и занялся беззвучным старческим смехом: — Мал, да удал. Что ни толще баба, к той, бывало, и липнет, как, скажи, смола. — Большим зеленым платком обтер взмокшее от кашля лицо и добавил со вздохом: — А бухгалтер был — мировой! Голова его на большого задумана. Жалели некоторые, когда уволили его.

Ознобишина Виктора Степановича отыскали сразу. По фотографии Жанна Максимовна без колебаний признала в нем Геннадия Адамовича, «старого друга».

Родом Ознобишин был из Мензелинска. «Земеля»! Но записка, найденная у Халипова, написана не его рукой. Осторожный, стреляный волк! Зацепить его еще не за что. Скажет: «Да, помогал семье старого друга, детей пожалел». Дело же неподсудное. Работает на деревообрабатывающем заводе Главстроя почти двадцать лет. Не здесь ли грузились контейнеры для Армении? А может, и сейчас грузятся. Обещал же Халипову двойной «калым». Или только обещал, чтобы молчал? Вопросы, вопросы и ни одного ответа. И среди этих вопросов резкая как при вспышке молнии мысль: а директором этого завода не так уж давно был Пивоваров!

«Пивоваров, — подумал Верхотуров, и перед мысленным взором сейчас же возникли огромные глаза Дроздовской, ее тонкие девичьи руки. — Не зря с нашего брата стружку снимают за амурные дела».

— Сколько лет эта шайка у него под носом орудовала, а он, красавец, и не догадывался, Мирей Матье слушал. Дела... — усмехнулся Верхотуров.


VI. Вагон паркета

— Ну, как там поживает «старый друг»?

— Хорошо поживает, стервец! — с досадой вырвалось у Верхотурова.

Только что закончилось совещание по другому делу, все уже разошлись. Верхотурова вопрос полковника вернул с порога. Ответить было нечего: дело не двигалось. Комбинат, где Виктор Степанович Ознобишин почти двадцать лет сидел главным бухгалтером, никогда не грузил ни вагонов, ни контейнеров за пределы региона. Ведомственный комбинат, созданный для нужд Главстроя, он эти нужды и удовлетворял. Не больше!

— Наверное, струсили и прикрыли лавочку, — предположил Ратников.

— Как же! — скептически усмехнулся Верхотуров. — Ознобишин за десять лет три кооперативных квартиры построил детям. Хитер! Перед тем как внести пай, получает крупный денежный перевод из Норильска. Выручают, мол, дальние родственники от своих северных надбавок.

— Папа весь в долгах! — рассказывала Татьяна Ознобишина, когда первый ее муж, ловкий парень, сумел после развода остаться в квартире и папа Ознобишин тотчас же внес в кооператив пай за новую. Верхотуров был уверен: из Норильска Ознобишину переводят его же денежки, но... как это доказать? Вот, если бы найти канал сбыта левой продукции с комбината... Но не прощупывался этот чертов канал. Никаких связей с югом не прощупывалось.

— Связи должны быть, — задумчиво сказал полковник.

— Сам знаю, что должны! — Верхотуров нервно переступил с ноги на ногу. — Не даются — и всё тут!

Только однажды за всю свою следовательскую практику уткнулся он в такой же вот проклятый тупик. Не сумел он тогда вытащить из беды оплошавшую женщину, доказать оговор. Не совсем она была невиновна, нарушила должностную инструкцию, а те, хищники, вцепились... Несчастные глаза той женщины снились ему во сне. Но тогда он еще зеленым был, многого не умел. Теперь умеет, а толку — чуть! Ознобишин, выходит, сильнее? От такой мысли даже сон пропадал.

Ратников молчал, думал о чем-то, потом сказал, блеснув голубыми, уже выцветающими глазами:

— Знаешь, давай так сделаем: давай посадим Замазчикова охранником в проходную комбината.

— Дядю Васю, что ли? — удивился Верхотуров. Говорят, уголовники как огня его боялись. Наверное, отважный был мужик. Но в нашем-то деле совсем другие качества нужны. Он молчал, но Ратников догадался: сомневается.

— Нам от него немного надо. Пусть записывает фамилии и адреса толкачей с юга. А дальше мы сами размотаем!

Ратников достал из ящика стола огромное яблоко апорт и, аккуратно разрезав, протянул половину Верхотурову.

— Бери, не бойся. Не взятка с юга. Жена на рынке купила. Курить, понимаешь, бросаю, так она не знает, чем меня отвлечь. А мне этих фруктов хоть век не будь!

Верхотуров грыз яблоко, не замечая вкуса, и вслух критиковал ратниковскпй проект:

— Вряд ли их связники на завод сунутся. На квартиру придут с южными подарками или в ресторан пригласят...

— А скорее всего, и не поедут, — в тонему подчеркнуто безнадежно продолжил Ратников. Верхотуров тревожно вскинул глаза: насмехается, что ли? Нашел над чем!

Лицо полковника светилось лукавством, но говорил он по-прежнему уныло:

— Зачем им в Сибирь ехать? За них рубль толкает! Уж по этим поставкам «фирма» задолженности не допустит. Верно?

«Так какого же черта ты мне, Сергей Андреевич, мозги пудришь?» — молча недоумевал Верхотуров.

Ратников не стал его томить. Согнал с лица лукавство и деловито объяснил:

— Наш лес на юге — лакомый кусок. И в карман не спрячешь. Наоборот — весь на виду. Вполне могут найтись желающие самостоятельно завязать связи с поставщиком. Приедут нащупывать пути, а мы и догадаемся, где наш лес объявился.

«Сколько практиканты на комбинате лазали, что-то ни одной южной мордочки не засекли», — скептически подумал Верхотуров, но возражать не стал. У него-то и такого плана не было. Тупик!

И вот дядя Вася, капитан милиции в отставке Василий Трофимович Замазчиков, от пенсионной скуки устроился в проходной деревообрабатывающего комбината Главстроя. Дядя Вася только с виду казался этаким простоватым старым чубуком. Во время инструктажа сразу догадался, что долговязый майор Верхотуров не возлагает на него особых надежд. Небрежно как-то разговаривал, снисходительно. Снисходительность эта относилась скорее к ратниковскому плану, чем к розыскным способностям ветерана, но дядя Вася принял ее на свой счет и... обиделся.

— Эти аристократы обэхэсники думают, только на ихней работе мозгой шевелить надо, а в угро знай пали из пистолета!

Обиделся и старался изо всех сил. Даже в чужие дневные дежурства, бессовестно клепая на адский характер своей старухи, приходил покурить, поболтать, а больше послушать, кто есть кто и кто чем дышит. Старые вахтеры многое видели, им есть что рассказать. Особенно понравилась ему шустрая бабочка Акимовна. Двадцать лет стояла у строгального станка, а выйдя на пенсию, устроилась вахтером. Она-то знала всех. Дядя Вася уважительно называл ее Ольгой Акимовной, приносил к чаю триста граммов кисленьких карамелек и, покуривая, часами слушал ее.

Акимовна поняла его внимание однозначно. Стала надевать на работу нарядную гарусную кофту, угощала дядю Васю крепчайшей заварки цейлонским чаем и трещала без умолку. Он мотал на ус, лишь изредка осторожно направляя разговор на интересующего милицию человека. А интересовал милицию пока один — главный бухгалтер Ознобишин. Но ничего интересного при всей своей болтливости Акимовна не сообщила. Хороший бухгалтер? Плохому подпольных махинаций не провернуть — попадется! Юбочник? Ну это уж «с чем в колыбельку, с тем и в могилку». Состава преступления в этом нет. Родственники богатые где-то на Севере? Эта легенда у многих, кто живет не по средствам. А вот ходить к Ознобишину никто интересный не ходит. Все — ревизоры из главка да из финансовых органов. Да, иногда с новостроек бухгалтеры по взаиморасчетам наведаются. А гостей с юга нет как нет!

К тому же Акимовна быстро выдохлась и начала повторяться. Дядя Вася прекратил свои визиты, но Акимовна не растерялась. Она купила широкогорлый термос и стала сама наведываться на его дежурства то с пельменями, то с украинским борщом. Безобидное сиденье в проходной грозило стать опаснее засады на матерого бандита. Замазчиков струсил, решил было дать задний ход: какая, мол, это работа для боевого капитана милиции! Смешно сказать, но удержала его от этого только мысль, что долговязый майор скажет:

— Ничего другого я и не ожидал от этого деда.

И дядя Вася терпел, как оказалось, не напрасно.

Однажды перед самым обедом в проходную ракетой влетел молодой сердитый человек в мохнатой рысьей шапке. Не останови дядя Вася турникет — догонять бы ему эту ракету где-нибудь на заводском дворе. И пока вахтер медлительно выписывал ему пропуск, инженер с Онгуренстроя Востриков всласть поехидничал на тему, как в этой шарашкиной конторе людей с пустыми руками за полу хватают, а целые вагоны уходят неизвестно куда.

Дядя Вася хотел было объяснить остряку, что вагоны — хозяйство железнодорожное и на заводе потеряться не могут. Но тот, схватив пропуск, рванул на завод, у турникета едва не сбил с ног заместителя директора по сбыту Арановича.

— Куда вы наш паркет загнали! — рыкнул Востриков тигром, вцепляясь в арановическую дубленку.

— Отгружен, отгружен ваш паркет, — поспешно сказал Аранович, поворачивая назад и увлекая за собой настырного толкача.

— Отгружен Онгуренам, а ушел в Алма-Ату! — успел еще услышать дядя Вася и подумал:

«Алма-Ата? Майору Верхотурову это, наверное, интересно будет».

Выбрав время, когда схлынул народ, он позвонил в управление.

— Появился тут один молодой-интересный. Приезжайте, пока не ушел.

За три недели, что капитан Замазчиков сидел в проходной, Верхотуров успел о нем забыть и не сразу сообразил, что к чему, а сообразив, вызвал машину и весело наказал Кульгавому:

— Пока не выпотрошишь этого типа до донышка, не возвращайся — убью!

Сейчас же придавил в себе радость:

— Уж сколько раз радовался, а дело стоит на месте. — Крикнул вдогонку:

— Звони, если что осложнится. — Хотя знал: Борис звезду с неба не достанет, но хватка у него бульдожья.

Выписывая Кульгавому пропуск, дядя Вася пересказал услышанный разговор и от себя добавил:

— Аранович с лица переменился, как этого онгуренца увидел. Так засепетил, так зашестерил, ровно министра нечаянно встретил. Он на обед как раз шел. Всегда минута в минуту обедает. Диабет у него. Строгий режим. А тут — дядя Вася покосился на часы — уже перерыв кончается, а он все с этим парнем нянькается. Не до режиму, значит, быть бы живу!

Арановича и настырного толкача Кульгавый нашел в заводской столовой. Они заканчивали обед. Впрочем, обедал один онгуренец. Он сидел в окружении пустых тарелок и пил черный кофе. Перед Арановичем стояла тарелка с нетронутой горкой тушеной капусты и стоял ополовиненный стакан молока. Кульгавый решил попробовать, какой такой кофе подают в заводской столовой. Никакого. Раздатчица даже удивилась.

— А этот откуда взял? — кивнул Кульгавый на онгуренца.

— Это Александр Матвеевич нашу заведующую попросил из ее личных запасов. Говорит, какой-то важный клиент, а у нас кроме клюквенного киселя из концентрата — ничего, — словоохотливо объяснила раздатчица. — Сейчас и киселя не будет. Обед кончается.

Кульгавый взял стакан чуть розового киселя и явно вчерашний пирожок с рисом и яйцами, который только в интересах следствия и можно было проглотить. Яиц в этом пирожке не нашел бы и эксперт-пищевик, зато несъедобный пирожок позволил Борису внимательно приглядеться к обедающим за соседним столом. Прислушаться, к сожалению, не удавалось: перерыв кончался и уборщицы уже вовсю грохотали стульями.

Среди предков онгуренского инженера явно были буряты, но светлорусые волосы и серые глаза делали его скуластое лицо очень запоминающимся. Он что-то говорил обиженно и сердито. Аранович сидел к Борису в профиль, улыбался, но длинная верхняя губа его все время мелко вздрагивала, и весь он с этой длинной губой, маленький, пухлый, был похож на испуганную морскую свинку.

«Интересное кино!» — подумал Кульгавый, когда Востриков поднялся и громко, упрямо сказал:

— Вот если мне железнодорожники скажут, что к нам, именно к нам в Онгурены, этот вагон паркета ушел, тогда поверю. А вам у меня веры нету. Опять в Алма-Ату турнете!

— Так едем на товарную. Я как раз туда по делам собирался, — угодливо предложил Аранович, нимало не обиженный так грубо высказанным недоверием.

«Пожалуй, он его от себя долго не отпустит», — опасливо подумал Кульгавый.

В большом помещении товарной конторы станции народу было как на вокзале перед пригородной электричкой. Кульгавый выбрал окошечко с самым длинным хвостом и, прислонившись к стене, окинул разношерстную публику скучающим взглядом. Аранович, видимо, был здесь своим человеком: нырнул к начальнику и через несколько минут выглянул, поманив к себе Вострикова. Вскоре они вышли из кабинета в сопровождении пожилого железнодорожника, и все трое прошли еще в одну дверь. На ходу железнодорожник внушительно толковал:

— Ваш вагон в Онгуренах. — Но скуластое лицо Вострикова оставалось непреклонным. Он, видимо, требовал еще каких-то доказательств.

«Скажи, какой настырный толкач!» — с уважением подумал Кульгавый и, выйдя из очереди, с рассеянным видом остановился у той двери, куда скрылись его «клиенты». Они вышли сердитые. Железнодорожник молча прошел в свой кабинет. Аранович недоуменно развел руками:

— Вы говорили, если железнодорожники подтвердят, а теперь и им не верите. Это же смешно...

— Вызову Онгурены, а если вагона нет, в главк пойду, — двинувшись к выходу, бросил Востриков.

— Поехали на комбинат, вызовем Онгурены, — предупредительно забежал вперед Аранович.

— Мне с вокзала удобнее, — отрезал Востриков. — Если вагон там, я сейчас же на поезд.

— Как хотите! Я думал, как лучше, — обиделся наконец Аранович. — Я уверен, вагон уже на месте.

Переговоры с вокзального отделения связи были Кульгавому на руку.

— Столько он тарелок всякой еды умолотил под один стаканчик кофе — должен бы клюнуть на пиво. Затащу в ресторан, а там... — Он готов был ждать сердитого парня хоть до ночи. Но онгуренец, видать, заказал срочный разговор. Уже через двадцать минут женский голос позвал:

— Онгурены! Вторая кабина!

Железнодорожники не обманули. Востриков вышел из кабины, удовлетворенно вытирая шапкой вспотевший лоб, и рысцой побежал в билетную кассу. Запрятав билет в карман, он остановился в раздумье: как убить оставшийся до поезда час, и тут Кульгавый заарканил его:

— Парень! Пива хочешь?

— А где? — встрепенулся онгуренец, и в первый раз за день подобие улыбки тронуло его мальчишечьи пухлые губы.

В ресторане пива не оказалось, но Кульгавый сходил к администратору, и через минуту официантка выставила на стол шесть запотелых бутылок.

— О, жигулевское! — обрадовался Востриков. — Ты что, «Сезам откройся» сказал?

— Трояк делов, — небрежно соврал Кульгавый. — А вот ты, видать, действительно, волшебное слово знаешь. Может, поделишься секретом? Я тебе еще полдюжины выставлю.

Рука Вострикова замерла с поднятой над бокалом бутылкой.

— Каким секретом? Ты, видать, не за того меня принимаешь.

— Наливай, наливай. Не томи душу, — поторопил Кульгавый. — Я на деревообрабатывающем второй день пороги обиваю без толку. На меня ноль внимания. «Будут вагоны: погрузим!». И весь сказ. А перед тобой заместитель директора, как перед министром, расшибается. Подумаешь, важная стройка — Онгурены! Я с БАМа, да ничего выбить не могу.

Востриков с наслаждением выпил два бокала подряд и удовлетворенно откинулся на спинку стула.

— Знает кошка, чье мясо съела!

Он закурил и, ласково поглядывая на оставшееся жигулевское, поведал Борису загадочную историю. Две недели назад Востриков «выбил» в главке вагон паркета для Онгуренстроя.

— Думаешь, просто, да? — запальчиво спрашивал он. — Паркет только по личному распоряжению начальника Главстроя Пивоварова можно получить. А к нему поди пробейся! И дрожит над каждой паркетиной, как Плюшкин.

— Уж прямо — начальник Главстроя, — недоверчиво протянул Кульгавый. — Начальник техснаба есть.

— Вот ты и будешь ходить с визой начальника техснаба, пока посинеешь, — серьезно пообещал Востриков.

Он налил себе еще пива, выпил и помолчал, прислушиваясь к разливающемуся по телу блаженству. Борис терпеливо ждал. Благодарный за пиво онгуренец не стал его томить, рассказал, как все у него получилось:

— Значит, выбил я паркет и лично, заметь, лично проследил за погрузкой, записал номер вагона. К Первому мая нам сдавать Дом культуры. Паркет нужен до зарезу. Но вагон в Онгурены не пришел. Железнодорожники сказали, что вагон под таким номером загружен вовсе не паркетом, а тарной дощечкой и в тот же день прямым маршрутом отправлен в Среднюю Азию.

— Может, ты номер вагона неправильно записал?

— Ха? — рассердился Востриков. — Скажи лучше — пьяный был! Начальник строительства так и считает. Пропьянствовал, мол, а номер вагона — с потолка...

— Тогда что же? — подливая онгуренцу пива, полюбопытствовал Кульгавый.

— Сам хотел бы знать, что! Думаешь приятно в пьяницах да в трепачах числиться, — Востриков отхлебнул пива и сказал негромко: — Аранович этот наговорил мне бочку арестантов, только я ни одному слову не поверил. Вранье все! Что-то они тут схимичили, а что — не пойму. Хорошо хоть паркет отправили, а то бы я им... — Он глянул на часы и стремительно поднялся. — Ну мне пора. Спасибо за пиво. В Онгуренах у нас одна водка! — И бросил на стол зеленую бумажку.

— Куда мне теперь этот трояк девать? — озабоченно спросил Кульгавый, закончив свой отчет о встрече с онгуренским толкачом.

— Как куда? — возмутился Хомутов. — Добавишь десятку и купишь даме цветы. Ты же ее оклеветал, Борис Тимофеевич, — и, вскочив, Миша изобразил, с каким глубоким поклоном Кульгавый должен вручить цветы администратору вокзального ресторана.

— Никаких цветов! — отрезал Верхотуров. — Купишь на всю сумму «Беломора» для дяди Васи.

— Папиросами думаешь отделаться? — удивился Ратников. — Нет, дорогой, подготовишь проект приказа, а я выбью у генерала благодарность. Так-то. Чтобы такие, вроде тебя, ценили ветеранов.

Они сидели в кабинете полковника. Ратников требовал, чтобы его посвящали во все детали следствия по делу о подпольной фирме. Хозяин кабинета к дружеским подначкам относился снисходительно, однако заметил:

— Шутки шутками, а куда же все-таки девался паркет из того вагона?

— Я в железнодорожной милиции смотрел план подъездных путей, — негромко сказал Кульгавый. — У них общая горловина с погрузочной площадкой леспромхоза. Может, перепутали во время маневров?

— Чего же тогда этот заместитель по сбыту лебезил? — Ратников до милиции работал юрисконсультом в крупной организации и хозяйственное право знал «назубок».

— Поставщик погрузил, получил с железной дороги накладную и... привет! Больше ни за что не отвечает. Чего суетиться?

— Он испуганный был, — уточнил Кульгавый.

— Тем более! Значит, действительно «схимичили». Но как?

— Натравить на них ревизию! — бросил Хомутов.

— Ознобишин стреляный волк! У него отчетность, наверняка, получше, чем у других честных, — уныло заметил Верхотуров и вдруг вскинулся: — У какого леспромхоза с комбинатом общая горловина?

Кульгавый назвал леспромхоз одной среднеазиатской безлесной республики и сам удивился своей недогадливости.

— Грузят на комбинате паркет, а отправляют по леспромхозовским документам как... домашние вещи, — прыснул Хомутов.

— Да, контейнеры в Армению отправлялись, видимо, по этому же шаблону, — согласился Ратников. — Но как это доказать? Как это доказать? — повторил полковник, обведя группу пытливым взглядом.

Все молчали.

Верхотуров покачивался, обхватив худыми пальцами мослаковатое колено. Кульгавый терзал подбородок.

— А не поступить ли мне в аспирантуру? — мечтательно протянул Миша Хомутов.

— А если серьезно? — сегодня Ратников явно не склонен был шутить.

— А я серьезно! — Миша подтянулся и деловито изложил свой план.

— Я аспирант, скажем, Хабаровского института железнодорожного транспорта. Работаю над диссертацией о размещении грузов в подвижном составе. Работа, естественно, в пунктах погрузки. Записываю номера вагонов, а у них плановая погрузка только в пределах региона. Значит, все, что уйдет за пределы, — левая продукция. Ну и засечем ее по принципу меченых атомов!

— А что? Это идея! — оживился Ратников. — У них, как раз, самая разнообразная продукция, есть чем заняться пауке!

Верхотуров скептически улыбнулся:

— Разнообразная-то, разнообразная, да не каждый день, поди, эти ловкачи лес налево целыми вагонами фугуют. А долго там кантоваться нашему «аспиранту» нельзя. Догадаться могут. У них головы, между прочим, не для одних ондатровых шапок: соображают!

— Ну это пустяки, — отвел верхотуровские возражения полковник. — На дальние расстояния лес идет прямыми маршрутами. Запросим у железнодорожников план погрузки на эту республику и....

— Только не запрашивай, Сергей Андреевич, — запротестовал Верхотуров. — Я это неофициально выясню. Есть у меня на железной дороге человек...

— Вроде ты уже всех начал подозревать, — нахмурился полковник.

Они еще посидели, обдумывая и разрабатывая план предстоящей операции в деталях, а когда Хомутов и Кульгавый ушли, Ратников сказал со вздохом:

— Все хорошо, кроме главного исполнителя.

— Не понял! — встревожился Верхотуров. — Чем он тебе не показался?

— Броский уж очень. Заметный. И зачем ты его взял к себе, такого красавчика?

— А, вот ты о чем. Так он же обаяшечка! Контактность у него поразительная. Расположит к откровенности с двух слов! — И, видя, что не убедил полковника, бросил азартно: — А потом, соображает парень! Аспиранта-то не мы с тобой придумали, Сергей Андреевич! Не мы!

— Так-то оно так... — Полковник поднялся, открыл форточку и, чтобы не просквозило, пересел к Верхотурову. — Так-то оно так, но если кто-нибудь из комбинатских ненароком видел его в наших коридорах, — уж будь спокоен — заметил. Особенно, если женщина.

Верхотуров припомнил вслух:

— Во время следствия по делу Халипова Хомутов проходил практику в Савватеевском райотделе. А больше у нас не было дел, связанных с лесом. Но все же, надо ему пореже появляться на комбинате. Только в день погрузки на юг. И железнодорожным аспирантом ему быть не следует. Транспорт — хозяйство специфическое. Они вон слово путь почему-то только в женском роде употребляют. Да мало ли у них своей терминологии. А он обмолвится непрофессионально и... Весовщик или составитель, а они, конечно, в доле и в курсе дела — могут заподозрить.

— А может, все же, кого из практикантов к ним направить, — гнул свое Ратников.

— Нет, нет! — решительно воспротивился Верхотуров. — Никого лишнего в это дело мешать нельзя. Хомутов справится, уж поверь мне, Сергей Андреевич!

Решили сделать Хомутова младшим научным сотрудником НИИ Снабсбыта. Вопросы рационализации погрузки этот институт тоже должен изучать. А через несколько дней Верхотуров озабоченно сказал полковнику:

— Надо, Сергей Андреевич, срочно документы Хомутову. Пятнадцатого леспромхоз будет грузить целевой маршрут.

— Как пятнадцатого? — нахмурился Ратников. Он все же запросил в Управлении дороги план погрузки и только сегодня получил официальный ответ. Порывшись в бюваре, он достал короткое служебное письмо:

— Вот, забери себе. Как раз хотел тебе передать. В этом месяце у леспромхоза плана нет. Они уже грузили маршрут.

— И пятнадцатого будут грузить, Сергей Андреевич, — тихо ответил Верхотуров. — Уж за эти сведения я головой ручаюсь.

Ратников присвистнул, и Верхотурову показалось, он сейчас выругается тем трехэтажным матросским матом, как после обыска у профессора Истомина. Нет, смолчал, только побледнел, да и без того тонкие черты лица еще больше заострились. Брезгливая усмешка едва тронула губы:

— Вот, значит, куда метнуло!

— Да уж, метнуло, так метнуло, — согласился Верхотуров. — Масштабно действуют, не мелочатся.

Домой Верхотуров пошел пешком. У Светланы ночное дежурство, ребята еще в школе, а Верхотуров не любил быть дома один. Ему не читалось, и даже телевизор только раздражал. Да и воздух вечерний после прокуренных кабинетов был как «Нарзан», его пить хотелось. Днем на солнечной стороне уже подтаивало, и сейчас под ногами похрустывал молодой ледок, а с реки тянул, пощипывая лицо, свежий ветерок. Он свернул к реке. Получался порядочный крюк, но Верхотурову захотелось хлебнуть этого ветра. Странная мысль пришла ему в голову сегодня после разговора с полковником. Вот уже который раз Ратников с болезненной остротой переживает разоблачение людей, казавшихся столпами общества. Ведь не подхалим какой-нибудь Сергей Андреевич, не за мундир их переживает, за обманутое доверие. А вот ему, Верхотурову, такого не дано. Не дано такой тонкости переживания. Заподозрил, доискался, разоблачил и... доволен. Так ему и надо, прохвосту! Может, ожесточился, озверел? Только всей и реакции было на очевидную сейчас причастность начальника грузовой службы дороги к торговле лесом, что обругал себя: сыщик тоже, подозревал весовщиков, технических конторщиков — стрелочников, словом, когда... Именно на себя рассердился за недогадливость и все! А полковника-то, как кислотой облили. Скривился. Если озверел и загрубел — тогда Светлана права, — надо уходить из милиции. И снова рассердился: слишком уж часто стал прислушиваться к суждениям жены. Что она понимает в нашем деле!

Нет, уходить из милиции Верхотуров не хотел. Не потому, что очень уж любил выслеживать и вынюхивать и поражать всех своей прозорливостью. Хотя... все это тоже имелось на его совести. Но главное — Верхотуров был убежден, что делать грязную работу необходимо и никто другой не сделает лучше, чем он, Константин Верхотуров. «Громадное у вас, гражданин начальник, самоуважение», — разгадал его один из подследственных мошенников.

«Ну и что? Если не считать себя к делу способным и предназначенным, то как его, это дело, делать? Вот только не наступила ли, как говорил профессор в университете, «профессиональная деформация души»?

На набережной было роскошно. Закат уже отгорел, только пронзительно холодная светло-зеленая полоса тянулась над горизонтом, и на ней четко рисовались крыши заречной стороны, уже тонувшей в сумерках. Скованный льдом и укрытый снегом речной простор слегка дымился поземкой, доносившей в город жгучее дыхание Ледовитого океана. У парапета, тесно обнявшись, стояли двое, чем-то отгородившиеся и от Верхотурова, и от поземки, и от всего света. Верхотуров вспомнил: они со Светланой тоже любили ходить на набережную. И вот уже на их месте стоят другие. Ну что ж с того? Жизнь продолжается! И все же царапнула мысль: «А ты уже отцвел, Верхотуров. Именно ты отцвел. Светлана-то и сейчас ходила бы сюда с превеликим удовольствием».

«Вот «фирму» поганую выведу на чистую воду, а потом и вправду можно будет уйти из милиции. Нельзя так жить! — решил Верхотуров и подумал: — А куда уходить?».

Свежий низовой ветер посвистывал, повизгивал, но не отвечал. Потому что вместе с Верхотуровым очень хорошо знал: никуда от следственной работы уходить ему не хотелось.

Верхотуров повернул к дому и подумал, что опасения Ратникова в отношении Хомутова не так уж безосновательны. Сумеет ли веселый Миша Хомутов распутать хитрые петли дельцов с деревообрабатывающего комбината? Просчет здесь был очень опасен, недопустим! Головы-то у этих дельцов... Умные головки. Такие бы головы да к полезному делу — цены бы им не было!


VII. Вечер у камина

Стемнело, но Виктор Степанович Ознобишин не включал свет. Только подбросил в камин березовых дров. Пламя раз, другой неуверенно лизнуло бересту и вдруг ярко полыхнуло, выхватив из тьмы медвежью шкуру с желтой подпалиной, стрельнуло озорными искрами и ровно занялось, пригревая поднывающие к холодам колени. Камин — новомодная старина, ретро — пустая, как считал Ознобишин, затея жены, неожиданно приворожил его, а не ее. Жена-то и не вспоминала о нем, если не было гостей. Гостям, облекая хвастовство в жалобу, она любила рассказывать, как трудно было найти в городе печника, умеющего вывести каминную трубу — оказывается, вовсе не такую, как у обыкновенной печки. А литую красивую решетку удалось купить только в Таллине. А мраморную облицовку... Как будто это она обо всем хлопотала! Ее-то только и хватало, чтобы неустанно пилить шею ему, Ознобишину: «Вон у Кремлевых камин лабродоритом облицован. Сидоровы где-то взяли чугунную решетку»... Немало она из него крови попила.

Сам он полюбил камин не за красивую решетку и не за мраморную облицовку — за огонь и тепло. Вечерами, когда жена смотрела телевизор или уезжала к внучкам, Ознобишин любил в тишине прокручивать перед камином все «за» и «против» очередной деловой комбинации, под живую пляску огня приходили в его изощренную в обходе законов голову самые изящные уловки. Да и годы, круто катившиеся под гору, склоняли к теплу и покою.

В сущности, пора было на покой. Неплохо он пожил, Витька Ознобишин! Из техникума вышел в байковом лыжном костюме. Теперь такой и школьника на картошку не заставишь надеть. А сегодня один этот дом со всем нажитым тысяч на сто потянет. И на черный день припрятано кой-что. Его детям не пришлось, как ему, начинать с нулевой отметки. Квартиры, наряды — все у них есть. Мог бы и машины купить им, да не стоят они того, паршивцы ленивые. В их годы получать по сто двадцать рублей, это надо же? Ладно бы дочь. Что с девчонки возьмешь? Не меняла бы мужиков, можно бы и побольше помогать. Разве ему жалко? А парень зачем-то в науку полез? Пока он себе ученую степень добудет — без штанов находится. Да уже и ходил бы с голой задницей, если бы не мать. Завели моду к каждому празднику то шубу, то сапоги, то шапку дорогую и невестке, и внучкам, и ему самому. Так-то можно губу надувать: «Ты, папа, только не суйся со взятками своими, не погань мне дороги!» Так-то и он, Ознобишин, мог бы не поганить руки. Но ему, Ознобишину, бабушка не ворожила. Не до чистоплюйства было.

Но не для того Ознобишин в этот субботний вечер остался дома, чтобы рыться в семейных неурядицах. Другое его беспокоило. Ныла чего-то душа, и нужно было разобраться, откуда эта тревога. От душевной усталости: столько лет двойная бухгалтерия и двойная жизнь? Если она, то нужно «завязывать» и уходить на пенсию. Нельзя в таком состоянии вести серьезные дела. А если не усталость? Если он недоглядел чего-то, а если опасность подкралась? Надо все взвесить, кое-какие бухгалтерские операции продумать для профилактики.

Ознобишин не пошел с женой на новоселье к ее старой подруге. Знал — в таком состоянии души общества из него не получится. А он любил быть душой общества: не взял ни ростом, ни лицом, зато вовремя сказать слово он умел, как никто. Умел он придумать забавный тост, кинуть двусмысленную реплику и к месту вспомнить анекдот — в застолье ему всегда было весело. Но не сегодня, не сегодня...

Жена, конечно, рассердилась, но это... пусть! Теперь, когда ей перевалило за пятьдесят, он больше не боялся ее гнева. Покипит и успокоится. Купится на какую-нибудь бабскую безделушку. Уж он сумеет ее купить. Но откуда-то тянет бедой! Это уж точно!

Он не был трусом, Ознобишин Виктор Степанович. В дальнейшем следователь по особо важным делам Верхотуров назовет его самым дерзким из главарей подпольной фирмы по торговле лесоматериалами. Истинным ее лидером и мозговым центром. Но с детства у Ознобишина было обостренное чувство опасности. Оно хранило его многие годы. Вот уж кто семь раз отмеривал, прежде чем отрезать! С первых своих на кривой дорожке шагов был он осторожен и оглядчив. Особенно запомнилась история с подделкой хлебных карточек во время войны. Ленька Неустроев, отличный чертежник, нарисовал хлебную карточку — не отличить от настоящей. А получать по ней хлеб послали, конечно, замухрышку Витьку Ознобишина. Он на подростка не тянул, так, малыш из второго класса! Витька получал три раза. А на четвертый уперся — не пойду! Словно шепнул ему кто — попадешься! Ребята жестоко избили его тогда, а Ленька из гордости пошел сам. И попался. Надо же знать меру любого риска! Ознобишин знал. Очень точно знал. Взять хотя бы историю со строительством дома. Это была первая его крупная операция. Конечно, и раньше случалось ему обходить законы, но все по мелочам. Выписать и разделить с кем-нибудь покладистым зарплату за вакантную должность, подтасовать показатели для премии, словом — пустяки. Жене на импортную косметику. И как все получалось удачно с домом этим. Сам в руки шел! Но Ознобишин не торопился, выждал и, оказалось, не зря.

Он, тогда главный бухгалтер железнодорожного деревообрабатывающего комбината, проверял отчетность цехов и обнаружил крупную недостачу строительного бруса в лесопильном. Начальник цеха Гариф Халипов, грамотный непьющий мужик, так грубо просчитаться не мог. Чутье подсказало Ознобишину — не ошибкой тут пахнет. На разговор он пригласил Халипова после работы, когда вся бухгалтерия уже разбежалась по домам. В таком деле свидетели ни к чему! Прижатый к стене Халипов сознался: строит дом. Ловкач — вывозил строительный брус под деловым обзолом, благо, эти отходы работникам лесопильного завода выписывают неограниченно. Поторопился, перебрал, не успел ничем перекрыться. Уж очень лес хороший шел в это время: сухой, звонкий, без сучка! Сидел тогда перед Ознобишиным настороженный, угрюмый, ждал приговора. Позволит ему главный бухгалтер вывернуться, повременит с актом проверки или сразу заложит?

А если не заложит, повременит, то сколько за это сорвет? Что сорвет — Халипов не сомневался. Он бы и сам сорвал, попадись ему кто в руки. В таких делах закон один — не попадайся!

Ознобишин смотрел на могучие, хотя и понурые халиповские плечи, на охватившие колено дубоватые сцепленные пальцы, думал с обидой: «Сила есть — ума не надо! Лес краденый, строит сам — даром дом достанется!».

Он тоже мечтал когда-то о доме. Собственном доме с высокими окнами, с верандой, поверху застекленной мелкими цветными звенышками. И чтобы солнечные блики от этих цветных звенышек лежали на чистом, светлой краской выкрашенном полу.

В голодном военном отрочестве запомнился ему дом Лиды Скурихиной. Она отставала по математике, он помогал ей делать уроки. В доме Скурихиных, светлом и теплом, всегда пахло яблоками и тмином, а воздух казался особенно свежим после духоты ознобишинской тесной комнаты, в сырой и промозглой от плохого отопления кирпичной казарме. Ознобишин жестоко страдал от своего маленького роста и с горечью думал: родись он в таком вот прекрасном доме — может быть, и он стал бы рослым, как Лида — в четырнадцать лет вполне девушка. Он мечтал о таком доме, как сегодняшние подростки мечтают о мотоциклах, парусных яхтах или фабричных щеголеватых спиннингах. Голубая была мечта. А строившиеся после войны кроличьи клетки, громко именуемые малогабаритными квартирами, сделали эту мечту еще заманчивее. Да и этих малогабаритных мало строили. Ознобишин имел две комнаты в коммунальной квартире и в ближайшие годы ни на что лучшее рассчитывать не мог. Голубая мечта о собственном доме была далекой, как звезда. Жена — крупная белотелая женщина — он был чуть выше ее плеча — любила одеваться по последней моде и не потерпела бы ущемления сегодняшних своих интересов ради какой-то мечты. Да он и не стал бы ее ущемлять. Когда, закручивая волосы на бигуди, она стояла перед зеркалом, как античная статуя, он понимал, что счастлив не по достоинствам. Он готов был молиться на ее высокую грудь, обувать эти стройные длинные ноги в самые дорогие, самые красивые сапоги. Чем еще он, замухрышка Виктор Ознобишин, мог доказать свое превосходство над другими мужчинами, свое право на ее красоту?

Голубая мечта отодвигалась все дальше и дальше по мере того, как росли цены на строительные материалы. А вон, оказывается, как можно. Вон как смело рванул Халипов! Он не на один, на два дома леса вывез. Толково! На строительный брус можно выменять и шифер, и стекло, и краску. Наверняка, с таким прицелом и воровал. Хитрый мужик. Если его сейчас прижать да помочь с отчетностью схимичить, он и для меня... Прекрасный дом с высокими окнами отчетливо нарисовался в воображении Ознобишина.

Что-то остановило его тогда. Оно и остановило, это обостренное чувство опасности. «Кто ты такой, Ознобишин, чтобы так крупно красть? — спросил он себя. — Кто тебя прикроет, если эта афера, не дай бог, выйдет наружу? Загремите вместе с Халиповым на скамью подсудимых как миленькие».

Но Халипова он решил прикрыть. Лес тот списали на брак. Настоящий брак сбагрили строителям, благо они рвут лесоматериалы прямо из-под пилы. Посоветовал побыстрее перекрыться. Чем уж там Халипов рассчитывал перекрыться, Ознобишин не вникал. Риск в этой истории для него лично был небольшой. Случись ревизия сверху — ну, что ж? Недоглядел, ошибся. Ошибка — еще не преступление. А такого тайменя, как Халипов, держать на крючке очень неплохо. До случая.

И случай подвернулся. Директор завода выписал себе машину делового обзола, задумал построить будку на коллективном садовом участке. Подписывая ему платежные документы, Ознобишин посоветовал:

— Вы Халипова позовите. Отличный плотник, говорят. Он вам из этих досок не будку — домик соорудит.

А заранее проинструктированный Халипов сыграл точно по ознобишинскому сценарию:

— Будка! Да разве директору личит в будке чай пить? Выпишите еще одну машину обзола, а мы туда штук пять бруса с брачком закинем. Домик будет! А то — будка!

Ознобишин верно рассчитал: трудно устоять слабому человеку, если ему прямо в руки плывет нарядный домик пополам-даром! А домик получился — на загляденье! Уж Халипов постарался. Теремок! Игрушечка! Из других садоводств приходили любоваться. И когда директорский сосед по участку, председатель райисполкома, узнав, как дешево обошелся домик, попросил и ему помочь построиться, Ознобишин понял: пришел его час! В тени таких дубов, как директор и председатель райисполкома, можно вить свое гнездо, воплощать свою голубую мечту. А Халипов с тех пор свято поверил в ознобишинскую удачу. Даже когда погорел. Стоило пообещать ему скорую выручку из тюрьмы, как он безропотно взял все на себя.

Халипов?.. Вдруг озарило Ознобишина. Именно с известия о смерти Халипова навязалась на него эта гнетущая тревога. Он вскочил и, достав из бара блеснувшую золотом этикетки бутылку, до краев налил рюмку. Коньяк обжег пищевод и... не успокоил. Ознобишин лег на диван и попробовал сосредоточиться. Должна же быть какая-то связь, если именно после этого известия не спится...

«Но это абсурд! — запротестовал в нем здравый смысл. — Наоборот, со смертью Халипова все концы ушли в воду». Но тревога, беспричинная, необъяснимая, не отступала. И, казалось, еще одно усилие ума и все прояснится. Просто ему не дают сосредоточиться, хорошо подумать. Сосед, водитель автобуса, заехал ужинать и по обыкновению не заглушил мотор. Даже через двойные рамы мощный «Икарус» молотил по нервам. Сколько раз говорено: ставь машину под свои окна. Так где там! У него многоквартирный дом. Со всеми соседями ссориться накладно, а тут частник, отживающий элемент! Можно не считаться! В автоинспекцию, что ли, заявить? А когда автобус ушел, из чьей-то распахнутой форточки полилось: «А ты такой холодный, как айсберг в океане...» — любимая песня Татьяны, а Татьяна — неизбывная отцовская боль. Эти ее постоянные разводы, распущенность... В кого ты такая девка получилась? Мысли опять вильнули в сторону, а причина тревоги так и не найдена и грызет неотступно. Вместо серьезных мыслей в голове сумбур — какие-то отрывки, забытые и вовсе сейчас некстати возникающие воспоминания.

Как он рыкнул тогда, Пивоваров-то: «Халипов — это ваш кадр! Арестован вчера. Понятно?». Изображал из себя грозного начальника, а все равно было видно: перепуган насмерть! Ворвался — «здравствуйте» не сказал. Майе Захаровне ручку не поцеловал, галстук на сторону сбит... Никогда Ознобишин его таким не видал. Ни разу! Всегда волосок к волоску, и к дамам, не то что к прежней любовнице, к старухе посторонней — образец вежливости... А чего, собственно, ему-то бояться было? Всего-навсего предупреждение из прокуратуры сделано, чтоб усилили контроль за расходом пиломатериалов. Поверили халиповской байке о шоферах-леваках с краденым лесом, ну и предупредили строителей. Впрочем, что ж Пивоварова осуждать? Ознобишин сам перепугался тогда. Хотел уже продать дом, уехать куда-нибудь с глаз долой. Был, был такой мандраж, себе-то можно признаться. Только не было у него подчиненных в этом деле, чтобы, как Пивоваров, крикнуть: «Понятно вам?». Самому надо было действовать, и немедленно, ни минуты на слабость, на страх! А когда удалось и Халипова уговорить на себя все взять и все улики сбагрить, тогда уж и страха не осталось. И обидным показалось уходить от такого корыта. Ведь это он, Ознобишин, догадался кооперироваться с южным леспромхозом, когда увидел, что вагонов в его дерьмовый тупичок толкают куда больше, чем на крупные предприятия. Он тогда сразу сообразил: дело тут нечисто! А раз так, то какой смысл возить кругляк, когда можно сборные дома, древесностружечную плиту и даже паркет. Вагонов меньше — денег больше. Это он «нашел тогда взаимопонимание» у лесников и железнодорожников, а теперь эти Арановичи — Пивоваровы будут пользоваться, а он на новом месте жить на зарплату? Какого дурака бы он свалял, уволившись. Ведь так хорошо, так надежно идут теперь дела. В халиповском канале сбыта нужен был промежуточный склад: не грузить же строительный брус в контейнеры на самом комбинате? Коза бы догадалась, что лес налево идет. А промежуточный склад — это лишние люди, лишние деньги. Шоферам надо доплачивать. Старик-алкоголик, у которого арендовали усадьбу на окраине города, мог по пьянке болтнуть лишнее, да мало ли опасностей с промежуточным звеном! Какое же сравнение с погрузкой прямо в вагоны? Никакого! Как только это дело наладилось, он сразу же предупредил Халипова, чтобы не брал авансов. Ставим, мол, цех на капитальный ремонт. Причина, конечно, не очень уж умная, наспех придуманная. Ремонт-то, самый капитальный, все равно, когда-то кончиться должен. Ну, да он надеялся за это время что-нибудь придумать. А теперь и придумывать не надо. Нет Гарифа Халипова! Но почему же он все время вспоминается, из головы нейдет! Или Ознобишин чем виноват перед Гарифом? Да чем же? Не так уж сильно он задержался с освобождением. Гариф разумный человек — должен был понять — такие дела точно по графику не делаются. Да не из-за этого он... Жанночка его в могилу запихала.

Жанночка! Ознобишин вздохнул, вспомнив молодое, податливое Жанночкино тело, ее особенный дурманящий запах — из-за такой, конечно...

Был поздний летний вечер, когда Ознобишин в первый раз отправился на Канавную улицу к халиповской жене. Поднявшись на крыльцо, постучал негромко. Незачем привлекать к себе внимание соседей, давать им повод к домыслам о своей связи с арестованным хозяином дома. Он предупредил Халипова, даже имени своего настоящего не назовет. Бабы есть бабы! Болтнет кому-нибудь...

Никто не отозвался на его стук, а двери на веранду и в дом оказались незапертыми. Света в доме не было.

— Есть кто живой? — встревоженно спросил он, переступая порог. И только тогда из глубины дома метнулась в прихожую маленькая женщина в чем-то белом, вскрикнула испуганно:

— Кто здесь?

Узнав, что поздний гость принес ей деньги, женщина неожиданно зарыдала, припав к дверной притолоке и вздрагивая всем телом. Что-то пыталась сказать, но слезы душили ее, не давая прорваться словам.

Деньги эти, двести рублей, Ознобишин должен был принести еще месяц назад. На тайном свидании, которое за крупную взятку устроили ему в тюремной больнице, Халипов сразу же заговорил о своей Жанночке. Она, мол, осталась с тридцаткой — больших денег он в доме никогда не держал, — а на работу от двоих малышей когда еще устроится! «Слушал» в пол-уха ознобишинские инструкции, все старался свернуть разговор на Жанночку:

— У нее здесь никого близких, одна, как палец! Сегодня же сходи, Виктор Степанович, — настойчиво внушал он.

Ознобишин купил это короткое свидание совсем не ради обсуждения халиповских семейных обстоятельств. Нужно было выяснить, что следствию известно и что нет, выработать линию поведения, до Жанночки ли ему было в тот момент? Клятвенно пообещав Халипову сегодня же... он не собирался идти на Канавную улицу и завтра. Прежде всего надо было убрать из города шоферов, ликвидировать подпольный склад и поискать подходы к следователю. Да и свою двойную бухгалтерию необходимо было тщательно проверить: не торчат ли где подозрительные хвосты. Он, что называется, закрутился.

А поручить это деликатное дело было решительно некому. Подробностей о халиповском канале реализации не знал даже Аранович. Знали, конечно, что есть какой-то сбытчик, но кто он и под какой крышей действует, Ознобишин из осторожности не открывал. Кто не знает, тот не выдаст! Тем более, не следовало открывать его сейчас, когда сбытчик «горел». В семье тоже не на кого было положиться. Жена, с годами все более жадная до денег, потребует доскональных объяснений, с чего это двести рублей посторонней женщине? Скорее всего, никаким объяснениям не поверит и, чего доброго, начнет выяснять через соседей Халиповой, в каких отношениях с ней ее муж. Этого только недоставало! Татьяна ни о чем не спросит, но вполне может по дороге истратить деньги на какую-нибудь прельстительную тряпку, а сознается через год. Да еще матери проболтается. Сын? Тот еще фрукт! Живет в квартире, купленной и обставленной отцом, и отца же откровенно презирает. Скажет: «Не впутывайте меня в свои темные махинации!».

Нет, дома у Ознобишина помощников не было. Да, впрочем, он и не очень торопился с этими деньгами, не предполагая, что халиповская Жанночка так уж бедствует. Женщины его окружения, хваткие, хищные, деловые, всегда имели «заначки», сами умели делать деньги или хотя бы выгодно продать вещь. Они ни в каких обстоятельствах не терялись. Он только здесь, при виде безудержно рыдавшей женщины, понял свою вину и лихорадочно искал оправданий. Но что ей сказать? Пожаловаться, сколько крови выпил из него один Березкин, то соглашаясь, то вновь отказываясь выехать из города и каждый раз выторговывая новые тысячи рублей? Разве она поймет? Это самому надо испытать, чтобы понять. Стараясь как-то успокоить Жанночку, Ознобишин гладил ее спутанные мягкие волосы, теплые под ситчиком ночной рубашки плечи и неожиданно для себя поцеловал ее нежную, пахнущую неизъяснимо притягательно шею, а потом, оторвав от притолоки, начал целовать мокрые глаза, губы, грудь. Шептал какие-то ласковые слова, обещал обязательно на днях вызволить Гарифа из тюрьмы, сам не помнит, что еще говорил. Она не сразу поняла, что с ним происходит, а когда поняла, враз умолкла, испуганно глянула на него блестящими в полумраке глазами и крепко зажмурилась.

Почти не сопротивляясь, Жанночка позволила Ознобишину унести себя в комнату на смутно белеющий чехлом диван, и ни с одной женщиной он не чувствовал себя больше мужчиной, чем с ней, покорной и беззащитной. Когда в другой комнате заплакал ребенок и Жанночка стремительно вырвалась от него, он взглянул на светящийся циферблат часов и обомлел: время перевалило заполночь.

— Пешочком домой пойдешь, Витенька, — игриво сказал он себе. Такое было отличное настроение. Только на крылечке он вспомнил, что так и не отдал Жанночке деньги. Обернулся и удивился: дверь оказалась запертой.

— Жанночка! Я ведь забыл деньги передать. Открой, деточка, — негромко позвал Ознобишин.

Не успела она уйти от двери. Не могла успеть, но никто не отозвался.

«Вот дурочка», — подумал он, не зная что теперь делать.

В свете высоко стоявшей луны добротная дверь выглядела внушительно — ни щелочки!

— Уж постарался Халипов, — усмехнулся Ознобишин и вдруг увидел внизу квадратный вырез для кошки. — Ну, не хочешь, кошечка, в лапку, так поднимай с полу, — ласково сказал Ознобишин. — Чудачка! Будто я тебя съем. — И, как мог дальше, просунул в кошачий лаз две сотенные купюры. В тот злосчастный месяц Ознобишин раздал много денег. Не только своих. Партнеры по бизнесу несли равные расходы, но, все равно, каждый раз — была это сотня или тысяча — он отрывал их от себя с болью сердечной. Эти отдал с радостью: так был разнежен. И, пробираясь домой по щелястым окраинным тротуарам, бесконечно удивлялся, как этот хмурый кирзовый сапог Гариф Халипов отыскал такую ягодку. Он-то, дубина, считал, бабы Халипова вовсе не интересуют, для дома, для хозяйства женился, а выходит... И весь следующий месяц в неустанных заботах о халиповском деле Ознобишин нет-нет да и расплывался в улыбке, вспомнив связанную с этими неприятностями нечаянную радость, и прикидывал, чем одарить Жанночку в следующий приход. О том, чтобы наведаться к ней раньше условленного с Халиповым срока, не могло быть и речи. При всей своей разнеженности Ознобишин головы не терял.

К сожалению, тот вечер не повторился. В следующий раз во всех комнатах был включен свет, а занавески раздвинуты. Жанночка встретила его с ребенком на руках. Ребенок хныкал, тер халиповские угрюмоватые глаза — самое время было положить его в постель, — уж Ознобишин бы подождал. Но Жанночка только баюкала его, не спуская с рук, и виновато объясняла:

— Если Гарифу Зинуровичу стукнут, что ко мне мужчина поздно приходит, он мне своими руками голову оторвет. Ужас какой ревнивый! — И показала письмо, каким-то тайным путем переданное из следственного изолятора. В нем Халипов обещал «вскорости освободиться» и наказывал: «Соблюдай себя. Дети у нас...».

— Вы уж приходите днем, пожалуйста!

На месте Халипова Ознобишин не стал бы так строго взыскивать с молоденькой жены. Сам виноват: не садись в тюрьму!

А вот что Халипов может сделать с ним, Ознобишиным, если озвереет от ревности, это он представил себе отчетливо. От этого мужика всего ожидать можно! Согласился приходить пораньше, втайне надеясь, что умеючи и днем свое урвать можно. Зря надеялся, Жанночка ловко заслонялась от него детьми, а подарки отвергала с преувеличенным страхом: «Ничего мне не надо! Гариф Зинурович узнает, скажет, на какие деньги купила? Детей голодом морила? Нет уж, заберите обратно!».

А после суда и вовсе посуровела. Ознобишин догадался: «Проста, проста, а поняла: не такой уж он благодетель — денежки носит не свои, халиповские». Он не обижался. Женщины его и молодого не баловали. Что ж! А тот вечерок поздний, летний все же был. Был! Никуда не денешь, Жанночка! И вспоминался, нередко вспоминался тот вечерок. Да так вспоминался, что однажды все же сорвался Ознобишин, сделал глупость. Угощал в ресторане нужного человека. За хорошие деньги тот человек обещал вытащить Халипова из колонии. Верно, он не в первый раз сулился, но все что-то мешало ему, а теперь обещал «железно». И условие поставил, чтоб Халипов в этом городе даже не показывался. Обнадеживало это разумное условие и радовало. Халиповский канал сбыта — отыгранная карта. Больше им пользоваться нельзя. А вынужденно выбитый из игры партнер все же опасен. Знает много, завидовать на чужие прибыли будет. Ни к чему он. В новом же канале он лишний. Там все продумано, отлажено, минимум участников. Пальца не просунуть, не то что человека лишнего воткнуть. Лучше помочь Халипову устроиться в другом месте, откупиться разом хорошей суммой. Дешевле будет.

И вдруг мелькнуло: значит, Жанночка скоро уедет! И так захотелось молодого покорного Жанночкиного тела, что хоть застрелись! Подумалось: вот обрадую доброй весточкой, уговорю выпить за скорое избавление мужа, и... небось не вывернется! Даром, что ли, я для нее с Гарифом старался?

Прямо из ресторана, не глядя на поздний час, Ознобишин подкатил на Канавную улицу на такси, вооруженный коробкой самых дорогих конфет и большой бутылкой сладкого вина. Обрадовался, увидев пробивающийся сквозь ставни свет, и на Жанночкин встревоженный вопрос: «Кто там?» — пропел игриво:

— То я, — сказал Финдлей. Геннадий Адамович беспокоит!

Жанночка торопливо вышла за калитку, и он поспешил вручить ей свои дары.

— Я с доброй вестью, с радостью, деточка!

— Срамец старый, — приглушенно сказала Жанночка и швырнула на середину улицы нарядную коробку и жалко клацнувшую о камень бутылку. — Чтоб духу твоего здесь больше не было!

— Там кто, Жанна, — спросил с крыльца низкий мужской голос.

Она обстоятельно задвинула засов калитки и сказала равнодушно:

— Так, падла одна.

Ознобишин понял — опоздал. Опоздал и с освобождением Халипова, и с этим вот поздним визитом. Жанночка прислонилась к другому. Что ж — он ее понимал. Она из тех исчезающих нынче женщин, которым обязательно к кому-то прислониться надо. Господи, насколько же они милее современных, самостоятельных. И Халипова понимал: потерять такую ягодку! Но своей вины перед ним не видел. Заложи Халипов хоть всю фирму, а всей фирмы он заложить не мог — не знал — все равно бы ему сидеть эти три года, и Жанночка бы его не дождалась. Так в чем же его, Ознобишина, вина? Почему привязался к нему сегодня Халипов, нейдет из головы, грозит бедой. Ответа не было, сколько он ни ломал голову. Только разламывалась бедная голова. Он проглотил таблетку и собрался закрыть трубу прогоревшего камина. Задвижка была высоко. Он принес стремянку и уже забирался на нее. Телефонный звонок, набатный в тишине квартиры, заставил его вздрогнуть. Почему-то подумалось — звонит Пивоваров. Никогда Пивоваров ему не звонил. И в тот зловещий вечер не он, Майя Захаровна позвонила. А́кая на московский лад, кокетничая даже с ним, совсем не интересным ей, пропела: «Приходите на пулечку, Виктор Степанович!».

— Так поздно? — удивился Ознобишин. О преферансе обычно договаривались заранее и собирались пораньше.

— В половине десятого-то поздно? Детское время! — по-детски звонко засмеялась Майя Захаровна и объяснила с плохо скрытой радостью: — Алексей Викентьевич будет!

Овца! Она думала — старая любовь возвращается, а Ознобишин сразу понял — беда! Станет Пивоваров с ними пулечки разыгрывать! У него для преферанса другая компания. Все же он пошутил галантно:

— Вы неувядаемы, Майя Захаровна! Опять амуры под прикрытием преферанса?

И сейчас звонила Майя Захаровна, только не кокетничала — плакала:

— Саша умирает, Виктор Степанович.

— Что с ним?

— У него же диабет, нужен режим, а он, вы же знаете его, совсем себя не бережет. Наверное, не поел вовремя, ну и упал на улице.

— Когда это случилось?

— Да вчера еще, около Управления дороги упал.

— Около Управления, говорите? В котором часу? Вы почему сразу мне не позвонили?

— Я же на работе была, а он без сознания. Мне только утром сообщили. Какой ужас! Никак не удается снизить сахар и давление такое...

«Вот она беда! — вполуха слушая причитания Майи Захаровны, думал Ознобишин. — Она и давила. — Вспомнил весь вчерашний день, час за часом, и ясно вставала его, Ознобишина, оплошность. — Она и давила!».

Накануне не подали вагоны под погрузку на юг. Директор леспромхоза, по чьей заявке шли вагоны, позвонил на станцию. Сказали — нет плана! — Нет плана? Как будто они, эти левые вагоны под левую продукцию, шли по плану! Но выяснить что-либо по телефону начальник грузовой службы дороги строго-настрого запретил. Аранович поехал к нему в Управление спросить, не подадут ли вагоны в субботу или в воскресенье. Потребуются грузчики, нужно распорядиться, пока все на работе. На комбинат он больше не вернулся. Ознобишину следовало разыскать его, а не кейфовать у камина. И вот целые сутки потеряны. Целые сутки!

А «овца» вспомнила наконец самое важное, из-за чего звонила:

— Он вам записку написал. Велел, правда, в руки отдать, да в ней ничего особенного. Я вам сейчас прочитаю... Очки только... Умирает человек, а сам все о работе... Сейчас я... Прямо ненормальный!..

— Не читайте! — поспешно крикнул Ознобишин. — Я сейчас к вам приеду.

— Приедете? — удивилась Майя Захаровна. — Но я же из больницы говорю. Из автомата...

— Тем более не читайте. Вы в какой больнице? Я сейчас буду у черного хода. Спускайтесь вниз.

— Да тут же всего одна строчка. Я вам...

Ознобишин бросил трубку и вызвал такси.

В записке действительно была одна строчка: «Погрузки больше не будет. Наши вагоны засекли». Без подписи и без адреса. Ознобишин аккуратно разорвал ее на мелкие квадратики и только тогда догадался спросить:

— Что врачи говорят?

— Сегодня-то уже лучше, а вчера при смерти был, — снова всхлипнула Майя Захаровна. — Главное, сахар не могли сбить.

«Небось жалко стало, а когда рога навешивала, не жалела», — злорадно подумал Ознобишин, а вслух сказал:

— Ну вот и хорошо! Раз он уже вне опасности — едем домой.

— Но я... — запротестовала Майя Захаровна.

Он твердо взял ее за плечо:

— Надо, Майя Захаровна, надо. Я вам дома объясню.

Он не знал, есть у Арановичей кто-нибудь близкий, у кого можно спрятать ценности или нет. О своих ценностях он позаботился еще в те дни, когда занимался делом Халипова. Впрочем, все это ерунда — найдут ценности, не найдут... Два вагона неучтенной продукции у родных не спрячешь. С ними что-то надо делать. Если не поздно еще. Если их не взяли «под колпак»!

Садясь в такси, Ознобишин назвал адрес начальника цеха Евгения Деликатного:

— Пусть думает, что делать. Это его забота. — Майя Захаровна опять было трепыхнулась, но под суровым взглядом Ознобишина затихла. Поняла: происходит что-то серьезное.


VIII. Ночной звонок

В те годы Алексей Пивоваров был молод, обаятелен и удачлив. Там, где другие прорабы колотились головой о стену, Пивоварову достаточно было улыбки и комплимента. Его любили крикливые, разбитные диспетчерши с растворного узла и автобазы и томные выхоленные плановички из треста. Машины с раствором и другими строительными материалами шли на его участок по первому звонку, а цифры планов послушно выстраивались в самом выгодном для него порядке. О нем говорили как об очень способном организаторе. Верно, желчный прораб Щукин переделал для него одно крылатое выражение: «Во всяком успехе Пивоварова ищите женщину!» Но Пивоваров только посмеивался — зависть! До седых волос походишь в прорабах — поневоле станешь злословить. Щукина любили рабочие и уважало начальство, но все же...

Нет, Пивоваров не собирался всю жизнь быть прорабом, пусть даже любимым и уважаемым. Когда ему предложили стать директором деревообрабатывающего комбината — самого отстающего участка в главке, — он ни минуты не сомневался: подтянет и двинет дальше! Этот директорский пост — только трамплин. У него были планы перестройки завода, он собирался расширить ассортимент и вообще показать, как надо работать. Однако лес шел такой, что хоть весь гони на штакетник: сучки, вершинник, тонкомер. План по половой рейке удавалось выполнять только с помощью главстроевской экономистки, а столярку просто не стоило трогать — сплошной брак.

Лес поставлял Янгутский леспромхоз, старое, с хорошей производственной репутацией предприятие. Что-то тут было неясное. Пивоваров решил познакомиться с директором леспромхоза, как теперь говорят, наладить личные контакты. Выехал в Янгутск с утра, и настроение было хорошее. Карман полушубка приятно оттягивала бутылка грузинского коньяка, купленная специально для контактов, а то и дело проносящиеся навстречу лесовозы внушали надежду на успех поездки. Вон сколько лесу! Неужто весь третьесортный? Должен, обязательно должен быть для него, Пивоварова, хороший пиловочник!

Вдоль дороги стеной стоял нарядный зимний, еще молодой после давних вырубок лес, разгорался погожий денек, осыпая снежные поляны переливчатыми перламутровыми блестками. Пивоваров мурлыкал популярную в то время песенку в забавной редакции пятилетней дочки Лариски: «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз, шел лягушонок Петя в сереньких штанах».

Он мурлыкал эту умилительную ерунду и представлял, как, вернувшись в город, закатится к экономистке Аллочке, а утром живописно расскажет жене, как далеко, черт возьми, эти проклятые Янгуты и какие там на дорогах ужасные снежные заносы, а директор леспромхоза хорошо угощал, и шофер хлебнул «с устатку», поэтому пришлось заночевать. Жизнь улыбалась ему, и было удивительно покойно на душе.

Оказалось, напрасно он так разнежился. Поездка не удалась.

Директор леспромхоза Развозжаев, приземистый, губастый мужик, Пивоварову не понравился. Весь он был какой-то подержанный, неряшливый. Волнистые, наверное, красивые волосы слиплись от сала, а по обтянувшему вислый живот светло-серому дорогому пуловеру густая россыпь грязных пятен. Но особенно неприятен был бегучий, ускользающий взгляд. Развозжаев охотно пил из чайного стакана дорогой пивоваровский коньяк, но ничего не обещал.

— Какой у меня лес? — удивился он. — Взято уже перевзято. Сейчас в охранной зоне берем, а там, сам знаешь, — одна санитарная рубка. Да за нами лесники как за жуликами глядят. Лишнюю лесину не сруби! Тоска, а не лесоповал! Говорят, перебазировать нас будут. Уже и на жилье второй год денег не дают.

Голубые, навыкате глаза Развозжаева все время уходили, не глядели на собеседника, но и без этого уклончивого взгляда Пивоварову было ясно: директор играет в какую-то непонятную ему игру. А насчет жилья он и вовсе глупо загнул. В стороне от главного въезда в поселок желтела на январском солнце улочка совсем новых домов и среди них еще не достроенные. Но в какую Развозжаев играет игру, Пивоваров так и не разобрался: уехал ни с чем, злой и даже подавленный. Он к неудачам не привык.

День разгулялся еще краше, чем занялся. Облитый солнцем тонкоствольный молодой сосняк стоял, как частый медный гребень, а небо сквозило совсем летней синевой. Но Пивоваров больше не замечал красот зимнего леса, начисто забыл о рыжей Аллочке и милом лягушонке Пете. Он сам чувствовал себя тем лягушонком Петей на морозе. Первый раз в жизни он растерялся. Но растерянность скоро прошла, уступив место ярости. Пивоваров думал о том, как предъявит Янгутам рекламацию за этот дровяник, который они поставляют комбинату вместо деловой древесины, как смешает темную игру этого гнусного деляги Развозжаева. Да не будь он Алексей Пивоваров, если не посадит Янгутский леспромхоз на вторую картотеку!

Пустяковый дорожный случай еще подлил масла в огонь. Водитель приткнувшегося на обочине лесовоза стоял на дороге — видимо, нуждался в какой-то помощи. Шофер остановил «газик» и, узнав, в чем дело, молча пошел к лесовозу. Что там было с мотором, Пивоваров сейчас же забыл — так сильно интересовал его груз. Проваливаясь в снег, он обошел лесовоз со всех сторон. Сомнений не было: везли прекрасные бревна — чистые, без сучка — хоть на экспорт! Может, и правда на экспорт? Оказалось, везут на Зареченский деревообрабатывающий комбинат — предприятие по сравнению с пивоваровским комбинатом небольшое. Забрезжила было мысль, — может быть, как раз сегодня лес идет с хорошей деляны и к ним на комбинат возят такой же. Зря надеялся — лес шел обычный — плохой.

Пивоваров кипел от бессильной ярости. Ехать в таком настроении к Аллочке? Он пошел в свой кабинет, чтобы позвонить ей, извиниться, и тут его изловил Ознобишин. Предстояла балансовая комиссия, и главному бухгалтеру было о чем поговорить с директором. Ничего хорошего балансовая комиссия им не сулила: производственный план трещал по всем швам.

— Нет, с этим надо кончать! — решительно сказал Пивоваров, переворачивая последнюю страничку годового отчета. — Будем предъявлять рекламацию леспромхозу!

— И совсем леса не получим, — Ознобишин сидел к нему в профиль. Худощавое лицо его с крючковатым носом и острым подбородком напоминало месяц с новогодней открытки. Он иронически усмехался.

— Как это не получим? — не понял Пивоваров. — Они же обязаны выполнять план поставок.

— Так и не получим. Пробовал уже Николай Фомич, — Ознобишин назвал предшественника Пивоварова на директорском посту и пояснил все еще ничего не понимающему Пивоварову:

— Лесу же не хватает. По фондам и по разнарядкам, а все равно кто-то недополучает. Вот мы и недополучим.

Пивоваров упрямо молчал, и Ознобишин добавил зловеще:

— Вот увидите, Алексей Викентьевич, еще хуже будет!

И не столько эта угроза, сколько снисходительная ознобишинская усмешка — дурачок, не понимает хозяйственной практики, говорила она, — подсказали Пивоварову, что борьба с замурзанным янгутским директором будет не такой легкой, как ему казалось. Все же Пивоваров не мог так вот сразу отступить, ершился:

— Ну мы это еще посмотрим.

— Смотрите, — согласился Ознобишин, постукивая по столу бумагами, чтобы ровнее легли страницы. — Смотрите. А мы уже видали. Окажемся на голодном пайке и совсем план завалим.

— Почему же в Зареченский ДОК везут отличный лес, а нам дрянь? — Вслух подумал Пивоваров. Ответа он не ожидал. Откуда бухгалтеру знать, если он, директор, не знает. Оказалось — знал.

— Так Развозжаев у них рамщиком работает. Как же не постараться для родного коллектива!

Мефистофельская усмешка бухгалтера взбесила Пивоварова — нашел время для загадок! — но он сдержался, спросил отрывисто:

— Не понял. Вы что, серьезно?

— Серьезнее не бывает, — Ознобишин, уже собравшийся уходить, снова опустился в кресло. — У Развозжаева тут сын — студент. Оформлен рамщиком. Ну и получает для папаши двести рэ в месяц.

— Какая гадость! — искренне возмутился Пивоваров. — Как же они рискуют? Подсудное дело!

— Риск, положим, небольшой, — после некоторого молчания, словно бестолковому ученику, терпеливо разъяснил Ознобишин.

— Оформлен он по уму: заявление, листок по учету, трудовая книжка в отделе кадров. А работает — не работает — про то один начальник цеха знает, так ему какой смысл себя закладывать?

Ознобишин помолчал, загадочно глядя на хмуро задумавшегося Пивоварова, и совсем уже издевательски бросил:

— Зареченский директор, может, и не знает про эту комбинацию.

— Как это не знает? — сердито сопнул носом Пивоваров. — Я всего год работаю и то почти всех рамщиков в лицо знаю. А там комбинат... — он пренебрежительно фыркнул.

— Ну и знайте. А могли бы и не знать. Не обязательно директору каждого рабочего в лицо знать. А тем более которого нету.

Он откровенно насмешничал, издевался, но Пивоваров сгоряча не заметил.

— Мошенничество это! — Его до глубины души возмущало, как просто ловкач Развозжаев и директор Зареченского комбината присваивают законное плановое сырье его комбината, его, пивоваровское, сырье, не дают ему развернуться в меру способностей. В тот момент он начисто забыл дни своего прорабства, когда случалось ему захватывать чужие строительные материалы и получать премии за выполнение искусно сбалансированных планов. Он никогда не спрашивал, кому Аллочка подкинула задание потруднее и как выкручиваются прорабы, у которых для его участка бойкие диспетчерши отрывали то машину раствора, то прицеп с кирпичом. Тогда он только подшучивал: «Хочешь жить, умей вертеться!» И крутился. Не для денег же старался! Премии сейчас же прокручивались в ресторане с той же Аллочкой и ее подружками, а то, что получали рабочие, — они получали законно, они-то не вертелись! А тут... какая гадость! Берет каждый месяц двести рублей за то, что обирает всех в пользу одного. Мерзость! Сейчас он кипел от негодования и жаждал справедливости. Его бессовестно грабили средь бела дня.

— Мошенничество, — согласился Ознобишин, уже серьезно добавил: — Мошенничество, если докажут. Только на директора не докажешь. Не знал — и все дела!

Он завязывал и развязывал тесемки коричневой папки с отчетом, посматривал загадочно, потом неторопливо поднялся и уже от двери повторил:

— Директору вовсе не надо все знать. Даже вредно. — И ушел, оставив Пивоварова одного обдумывать свое горестное положение.

На балансовой комиссии Пивоварову вломили полной мерой. «Не большая химия, не «спутники» — всего-навсего двери да оконные переплеты стругать. Мог бы и получше работать!» И по тому, как язвительно, недоброжелательно все это говорилось, Пивоваров понял, — не любят его многие, не могут простить прежние громкие успехи. Отыгрываются теперь на первых неудачах. Он этого ожидал, он к этому морально подготовился, он это выдержал:

— Ничего! Я только начал. Я еще встану на ноги и тогда...

Но злило, что сидящий рядом Ознобишин молчал с загадочной, кривой усмешкой, ни разу не помог директору в трудных объяснениях. На черта — такой помощничек? Регистратор провалов! Надо искать другого бухгалтера.

Но уж от кого Пивоваров не ожидал удара, так это от начальника главка! Всегда благоволил, хвалил и выдвигал, а тут...

Когда балансовая комиссия кончилась, начальник остановил собравшегося уходить Пивоварова.

— Ну, выкладывай, молодой директор, чего тебе недостает для красивой жизни.

Злой Пивоваров не мелочился, запрашивал с запасом, даже с нахальством. Знал: многого нет и не будет в обозримом будущем, но пусть начальник видит — вовсе не просто за год поднять такое запущенное хозяйство. А главное — сырье! Пусть поможет с лесом. Ему это проще. Он в высокие сферы вхож. Пивоваров готов был спорить, доказывать правомерность своих претензий. Давно все продумано. Комбинат нуждается в коренной реконструкции! Однако начальник даже не хмыкнул. Обстоятельно записывал все в толстый настольный блокнот, лишь изредка вскидывая на Пивоварова глаза в тонкой золотой оправе очков. Пообещал, доброжелательно улыбаясь:

— Сам понимаешь, Алексей Викентьевич, не все я могу, не господь бог. Но помогать будем. — Помолчал и добавил многозначительно: — Некоторое время будем. Ты человек с размахом, надеюсь, еще развернешься!

А под конец беседы, когда Пивоваров уже расслабился, не ждал плохого — ударил, да так, что дух вон.

— Ну, а в отношении сырья что тебе сказать? Живем в тайге, а дефицитнее леса ничего, пожалуй, нет. Надо, друже, находить общий язык не только с женщинами.

В другое время Пивоваров обязательно вцепился бы в это двусмысленное пожелание: «Находить общий язык». Какой может быть язык между производственными партнерами, кроме делового? Но упоминание о женщинах обожгло стыдом, на миг затмило рассудок. После Пивоваров много думал: почему смолчал, ничем не ответил на оскорбление? Ничего не придумал. Чем он мог ответить человеку, старшему и по возрасту и по положению? Не на дуэль же вызывать! Самое большее, что он мог тогда, это подать заявление об увольнении. А чего бы добился? Как ни молод был Пивоваров, он уже понимал: если появится у тебя скандальный хвост — он за тобой и на Северный полюс притащится. Его, этот хвост, на месте обрывать надо. И ничем, кроме хорошей работы, не оборвешь. Без дураков хорошей. Не скорректированным планом, а настоящим. И не просто планом, выдающаяся работа для этого нужна.

Но как этого добиться? Сырье вязало по рукам и ногам. Двусмысленные слова насчет общего языка с поставщиками открыли Пивоварову глаза. Он понял их однозначно:

— Наверное, все так делают. И даже не очень скрывают. Узнал же откуда-то Ознобишин про студента-рамщика Развозжаева на Зареченском комбинате! Все так делают, только не говорят, как умные люди молчат о любовных неудачах или дурных болезнях. Без них не проживешь, а...

Теперь, спустя время, Пивоваров, как явную глупость, вспоминал свою вспышку после поездки в Янгуты, свое скороспелое намерение посадить леспромхоз на вторую картотеку. Ознобишин прав: лесников еще посадишь или нет, а сам запросто без штанов останешься. Не дадут леса, и сам на второй картотеке будешь.

Он часто вспоминал тот вечерний разговор перед балансовой комиссией и загадочные ознобишинские слова: «Не обязательно директору все знать. Вредно даже». Кой черт — загадочные! Очень даже ясные слова. Его, как тупоумного второгодника, тащили к готовому решению. Намекали более чем прозрачно: — не мешай и делай вид, что ничего не знаешь. Твоя хата — с краю! Больше ничего от тебя, директора, не требуется. А он надулся как индюк: «мошенничество!» Но вернуться к тому разговору заставить себя не мог. Это как через себя переступить. А Ознобишин помалкивал, знакомя каждый месяц директора с безрадостными итогами его хозяйствования, никаких советов больше не давал.

Все образовалось неожиданно и вроде само собой. Однажды в его кабинет ворвался начальник лесопильного цеха Деликатный, яростно потрясая какими-то замахрившимися листками.

— Вот, полюбуйтесь, Алексей Викентьевич! Так дело пойдет — я с одними пьяницами останусь. Я сам завтра заявление подам. Иди она в... такая работа!

Надо же было родиться с такой фамилией такому грубияну, матерщиннику! Он и с виду медведь медведем.

«Интересно, сам-то замечает — нет это несоответствие», — думал Пивоваров, терпеливо ожидая, пока Деликатный «выпустит пар».

Оказывается, подали заявления об увольнении двое лучших рамщиков. Мотив один — низкие заработки. Заработки и в самом деле не блистали. Премиальных за перевыполнение плана в обозримом будущем не светило. Что-то надо было предпринимать. Пивоваров вызвал Ознобишина на совет:

— Давайте думать вместе!

— А что тут думать? — угрюмо бросил поостывший уже Деликатный. Он сидел, опустив меж колен волосатые руки. Исподлобья смотрел на Пивоварова, едва ли не пренебрежительно смотрел: догадывается, мол, или нет теля, что делать? Вслух сказал безнадежно:

— Покудова лесников не купим, так и будем зря стружку гнать!

Ознобишин молчал, поигрывая серебряным с чернью очешником.

«Умеет же где-то отхватить красивую вещь», — мельком позавидовал Пивоваров и вдруг взорвался:

— Ну и покупайте, раз вы все здесь такие ловкие! Покупайте! Я в этом деле вам не советчик — не приходилось людей покупать. — Он ожидал споров, нерешительных пререканий, стараний спихнуть это грязное дело другому: всего ожидал, только не того, что произошло. Ознобишин поднялся и деловито сказал:

— Если вы, Алексей Викентьевич, не возражаете, то Аранович это дело провернет.

Просто сказал, как о покупке мебели или автобуса. Деликатный тоже поднялся, забрал со стола заявления рамщиков:

— Попробую еще раз уговорить. Может, подождут...

Оставшись один, Пивоваров некоторое время сидел, тупо глядя перед собой, не способный приняться ни за какое дело. Подумал отрешенно: «Вот этот брюхатый ублюдок Развозжаев и поставил тебя на колени. Тебя — думающего, образованного, не бездарного инженера...»

Странное дело, Пивоваров остро ненавидел Развозжаева даже в те дни, когда уже был его верным последователем и сам очень умело вымогал из своих подчиненных то, чего они не хотели или не догадывались отдать ему добром. Впрочем, мы всегда не любим в других собственные пороки. Бессознательно, но не любим. И Пивоваров не любил, ненавидел даже. Особенно в те, первые, дни своего падения. Представив, как это неряшливый, примитивный человечишко будет торжествовать, когда заместитель Пивоварова по сбыту Аранович «провернет это дело». Он грубо выругался: «Словно в г... ступил!» — мелькнула даже мыслишка напиться, чтобы как-то выйти из этого паскудного состояния. Никогда он не напивался, тем более с досады, а тут вот мелькнуло. Но вошел шофер и молодцевато доложил:

— Машина готова!

Пивоваров вспомнил, что собирался ехать на Сосновский комбинат посмотреть производство тогдашней новинки — древесностружечных плит. Начальник главка держал слово — оборудование для выпуска такой плиты на пивоваровском комбинате было уже в пути. Доро́гой Пивоваров подумал как-то безучастно, как о постороннем: «Они могли и без меня это провернуть. Директор ведомости на зарплату не проверяет...» Но тогда он еще не понял, зачем Ознобишину нужно было его впутывать в эту аферу. Да и некогда было раздумывать. Дела в те дни разом навалились такие срочные, интересные, что для бесплодных переживаний на моральные темы времени не оставалось. Особенно когда пошел добрый пиловочник и удалось сильно расширить ассортимент. Какой это должен быть ассортимент? Что выгоднее, чем можно блеснуть, удивить всех — Пивоваров любил удивлять, — все это нужно было решать быстро и основательно.

Неожиданно хорошую прибыль стали давать так называемые товары для народа — сборные садовые домики. В те годы от руководителей промышленных предприятий настойчиво требовали таких товаров, и для большинства весь этот «ширпотреб» был нежелательной нагрузкой. Комбинат и до Пивоварова строгал кухонные разделочные доски, швабры и прочую нехитрую мелочь. Насытить рынок такого рода продукцией было нетрудно. К ним не вязались с расширением ассортимента. И Пивоваров не собирался об этом думать. Его в те дни занимала реконструкция комбината. Возмущало пренебрежение прежних руководителей к березе, которую лесники могли дать сколько угодно без всяких фондов. Хотелось наладить производство паркета, точеных балясин для лестничных и балконных ограждений, он весь горел новыми планами. И он махнул рукой на все, что делалось за его спиной: «Черт с ними. Лишь бы шел лес и не «горел план».

Когда на одном производственном совещании заместитель по сбыту Аранович предложил кооперироваться с городским комбинатом бытового обслуживания по производству садовых домиков, а начальник цеха Деликатный горячо поддержал его: «Мы на эти домики можем нестандарт пустить, даже отходы!», Пивоваров не стал возражать: «Попробуйте!» — и был приятно удивлен, узнав через какое-то время, что бытовики премировали работников комбината за перевыполнение плана по поставке деталей для этих домиков.

Премия оказалась солидной — не чета Главстроевской. Расписываясь в получении, Пивоваров поинтересовался, почему так много.

— У них на премии идет процент от реализации, а реализация по розничным ценам, — суховато объяснил Ознобишин.

Пивоваров очень смутно представлял себе природу ценообразования, а деньги были кстати. Очень кстати. Он как раз переживал роман с красивой дикторшей местного телевидения. Поездка с ней по Черноморскому побережью, кое-какие подарки, купленные в «Березке», загнали его в серьезные долги. Он не жалел об этом. Женщина, которую «каждый вечер в час назначенный» можно было увидеть и оценить, помогала ему заткнуть рты злопыхателям, которые до сих пор склонны были объяснить его успехи «взаимопониманием» с экономистками. Чем эта дикторша могла ему помочь? Только разоряла. И пусть это знают все. Деньги — дело наживное. С репутацией сложнее. Репутацию он теперь берег: ни у рыжей Аллочки, ни у других своих приятельниц в главке он не искал больше ни взаимности, ни дружеских услуг. Не женщины ему в те дни «ворожили», он сам развернулся во всю ширь своих недюжинных способностей организатора производства. Он снова был на коне. Он гарцевал! Один восторженный журналист писал о нем в те дни: «Темпы, которыми молодой директор преображает захудалый в прошлом завод, достойны удивления». А женщины — что ж! Женщины, они и раньше и теперь были только острой приправой на роскошном пиршестве жизни. Только теперь он выбирал самых далеких от сферы его работы. Никакой пищи для злословия, только для зависти! Пусть завидуют! У Алексея Пивоварова всё по-крупному: и работа, и любовь!

Да, он очень увлеченно, очень бурно жил в те дни. Тем чудовищнее было для него открытие, что с размахом на комбинате действует не он один. На собрании городского актива заведующий отделом исполкома спросил: не сможет ли его завод увеличить поставки сборных садовых домиков для городского комбината бытового обслуживания.

— Все ударились в садоводство, — озабоченно объяснял исполкомовец. — Очередь на домики уже на несколько лет, а возможности наши, сами знаете, — хреновые. Да и фондов на лес нет.

— Сколько же вам надо? — удивленно спросил Пивоваров.

Он помнил — на домики идет третья часть продукции лесопильного цеха. А цех расширен, производительность почти удвоилась. И все мало? Заведующий назвал цифру, вовсе не значительную, похоже, меньшую, чем комбинат уже поставлял в Бытовое обслуживание.

«Я что-нибудь путаю», — подумал Пивоваров и, разобравшись, снова удивился:

— Поставляли-то сборных домиков бытовикам совсем немного. Пустяки!


— Кой черт! У вас же весь третий пролет домики строгает! Куда вы их деваете?

Разгоряченный — под распахнутой курткой одна майка, — похоже, с утра «принявший», Деликатный как-то странно глянул на директора и почесал густо заросшую темными волосами грудь.

— Наше дело строгать, а куда деваются, это Арановича надо спрашивать. Спецзаказ какой-то. Для БАМа, что ли.

На БАМ комбинат не работал. Пивоваров пригласил к себе в кабинет заместителя по сбыту Арановича и спросил зловеще пониженным голосом:

— Что еще за спецзаказы вы принимаете без моего ведома? Куда идут сборные дома?

Маленькая, без шеи, воткнутая прямо в покатые плечи голова Арановича мелко, противно затряслась, красноватые кроличьи глазки испуганно забегали:

— Разве вам Виктор Степанович ничего не говорил? Разве с вами не согласовано?

Этот панический страх подтвердил самые худшие опасения Пивоварова. С комбината шла левая продукция. Он, Ваня-дурачок, расшибался, из кожи вон вылезал, расширяя производство, выходит, для этих мозгляков? Чтобы они, мерзавцы, руки грели? Сдавленным от ярости голосом он спросил:

— Вы в тюрьме не сидели? Сядете! Гарантирую.

Лицо Арановича стало серым, как давно небеленая стена. Он жалко, как-то по- заячьи, вскрикнул и косо сполз со стула на пол.

— Похоже, кома, — потянув носом воздух, сказал врач «скорой помощи».

А вечером жена Арановича, стареющая главстроевская львица, рыдая, сообщила Пивоварову по телефону:

— Александр в реанимации. Никак не могут снизить сахар. Врач говорит — он перенес какой-то стресс. Ты что, все рассказал ему про нас с тобой?

— Не телефонный разговор, — грубо оборвал ее Пивоваров и бросил трубку. Подумал с удивлением:

— Вот жизнь какие коленца выкидывает! Слизняк, трус идет на преступление, только чтобы наряжать развратную бабу.

Он даже себе стал противен от мысли, что валандался с этой липучей старой кошкой. Павиан из зоопарка! Она же — гусыня!

Но времени на запоздалые раскаяния не было. Надо «тушить пожар». Даже в первую минуту, когда обо всем догадался, Пивоваров не собирался выводить мошенников на чистую воду. Какой бы поднялся в главке шум: «Пивоварову не бабы, так жулики помогают. По-честному он не может!» Начнутся проверки, ревизии, глядишь, до липового рамщика докопаются. Он даже не знал, кого Аранович оформил на комбинат: самого Развозжаева, его жену или кого из подручных: не узнавал, брезговал. Но кто поверит его неведению, бескорыстию? С дерьмом смешают.

Пивоваров не спал ночь, раздумывая, как поступить, и к утру решил: Ознобишина и Арановича, если, конечно, он выкарабкается из больницы — выгнать «по собственному желанию». Деликатного тоже следовало бы выгнать. Как подмигнул, мерзавец! Словно он, Пивоваров, заодно с ними. Но его нельзя выгонять. Где возьмешь такого дельного специалиста? Да и липовый рамщик тогда полетит, а значит, опять пойдет этот кошмарный дровяник. Пусть остается! Без этих двух жучков ему ничего не сделать. Левую продукцию легче настрогать, чем по документам провести. Это всё ознобишинские художества!

Но Ознобишин не Аранович — он не испугался. Догадался, зачем его пригласил директор, подобрался весь, напружился, глаза посветлели, как только что отточенная сталь. Но говорил спокойно, даже чуть обиженно:

— Воля ваша, Алексей Викентьевич. Я себе работу найду, только вы зря горячку порете. Не такие уж мы жулики. Заработанное берем. Маленькую часть заработанного.

Пивоваров глядел на него во все глаза. Надо же — какое нахальство в этом человеческом огрызке! Подобно многим здоровым крупным мужчинам, он с пренебрежением и некоторой жалостью смотрел на тщедушных недомерков, считая, что они и сами должны знать свое незавидное место в жизни. А этот... заработанное! Тобой, что ли, канцелярская скрепка, заработанное? — хотелось крикнуть Пивоварову. — Или этим слизняком, Арановичем? — Не крикнул, задохнулся от возмущения. А бухгалтер будто и не замечал, разливался, как защитник на суде:

— Вы, Алексей Викентьевич, с вашим размахом лет через пять главком управлять будете, а мы — люди маленькие. Нам повышение не светит. — И бросил резко: — Работы-то вдвое больше стало, а зарплата та же. Разве не так?

Управление главком было не очень дальним прицелом Пивоварова, а то, что его разгадали, рассердило больше, чем торговля сборными домиками за его спиной.

— Вот что, — жестко сказал он, поднимаясь и давая понять, что разговор окончен: — Лавочку эту прикрыть сегодня же. Все сборные дома бытовому комбинату. Ясно? — Об увольнении по «собственному желанию» он больше не заикался. Сам себе бы не сознался, но он вдруг забоялся этого человечка с холодными глазами убийцы. Пивоваров никогда не видел глаз убийцы, но сейчас ему казалось — именно такими бывают они: блестящими и беспощадными, пронзительными. Подбадривая себя, повторил, как мог, внушительнее:

— Прикрыть и забыть!

— Это как прикажете, — Ознобишин тоже поднялся, всем видом своим выражая крайнее сожаление:

— Можно и прикрыть. Хозяин — барин! Только... — он помолчал, словно в нерешительности. Вряд ли не решался — играл! Играл с ним как кошка с мышью, вспоминая этот разговор, спустя время, догадался Пивоваров.

— Можно и прикрыть, только авансы придется вернуть. А это трудно.

— Вот как? С денежками расставаться трудно? Так они же не ваши. — Пивоваров вложил в свои слова все презренье, какое испытывал к этому мерзавцу.

— Не в этом дело, — игнорировал директорский сарказм Ознобишин. — С рабочих ничего не получишь. Они не знают и знать не должны, что «налево» стругают. С Арановича либо возьмешь, либо нет. А с Евгения Лаврентьевича, — уважительно назвал он Деликатного, — я и сам ничего не попрошу! — Пояснил, заметив недоумение Пивоварова: — В этом деле он — первая скрипка! Не выкроит из плановой продукции — и торговать будет нечем.

— Ну, это не мое дело, — сухо оборвал его объяснения директор, но бухгалтер, будто и не слыша непреклонности в его голосе, продолжал так же обстоятельно:

— Только из наших с вами денег можно авансы погасить.

Пивоваров побагровел:

— Вы и меня в свою шайку зачислили?

— Ну зачем так грубо! — укоризненно возразил Ознобишин, потирая наголо бритую, сизоватую голову.

— Без вашего размаха мы разве что штакетник могли бы на сторону сбывать.

— Я вам покажу размах! Я так размахнусь, — разъяренным медведем поднимаясь над столом, взревел Пивоваров. — Какая наглость!

— Только справедливость! — невозмутимо поправил бухгалтер, доставая из внутреннего кармана пиджака пачку расходных ордеров.

— Вот, заберите! Теперь уж ни к чему камуфляж, — и усмехнулся: — Нашему бытовому обслуживанию и в голову не придет поблагодарить нас за эти сборные домики. Берут, прохиндеи, да план гонят.

Пивоваров сразу узнал документы, в которых расписывался за мнимые премии. Дурак! Ой, какой дурак непроходимый. Откуда же у государственного предприятия такие премиальные? Обрадовался, что дают, и заглотал, как голодный окунь блесну. Но какой все же гад ползучий этот Виктор Степанович! Как затянул, запутал. Дойди дело до суда, директору не выкрутиться: брал и даже роспись оставлял, как последний дебил!

А бухгалтер продолжал игру. Зачем-то оседлал крючковатый нос очками, сейчас же сдернул их и спрятал в свой великолепный очешник. Вздохнул демонстративно глубоко и добил директора окончательно:

— Если из наших с вами денег авансы погашать, так там хватит или нет? Я из них по вашим командировочным задолженность покрыл.

Пивоваров почувствовал, как жарко припекло уши. В последние свои командировки в Москву и в Архангельск он брал явно завышенные авансы. В те дни, делая дорогие подарки любовницам, он считал себя обязанным одаривать жену еще богаче. Надеялся покрыть долги из щедрых премиальных бытового обслуживания, а получая их, думал уже о новых удовольствиях. Ознобишин никогда не напоминал директору о задолженности. Никогда! Ну разве не гад? Вслух Пивоваров сухо бросил:

— Я там задолжал. Завтра верну.

Пивоваров мог вернуть все, даже «липовые» премиальные. Давно копил на «Волгу». Но жена знала, сколько на сберкнижке и когда подойдет очередь — очередь была близка. К сожалению, жена знала и о дикторше. Молчала, но Пивоваров чувствовал: для пожара достаточно искорки. Только «аморалки» ему не хватало сейчас! А главное — «Волга» шоколадного цвета — мечта, ослепительно сияя никелем бамперов, уходила в неизвестную даль...

Ни в первый, ни во второй день после разговора с Ознобишиным Пивоваров не решился трогать свой вклад в сберкассе. А потом как-то сама собой пришла мысль: почему именно он должен расплачиваться за всех. За этого слизняка Арановича, за волосатую шельму Деликатного, за ублюдка Ознобишина — за всех! Ознобишин только говорит «из наших с вами денег». Своих-то он не тронет — не тот мальчик, чтобы для других каштаны из огня таскать! Было нестерпимо обидно, что они, эти короеды, ничего для комбината не сделавшие, выйдут из поганой истории без царапинки, а он, чья работа только и позволила — здесь-то Ознобишин прав: до него только штакетником и могли бы они приторговывать, — чья работа только и позволила нм развернуться «налево», должен платить из своих многолетних сбережений, из честных сбережений!

— Командировочные погашу в получку, и хватит с них! — разрывая в мелкие клочья расходные ордера со своими росписями, решил он. Но подошел юбилей начальника главка. Досужие люди собирали деньги на подарок. Ему, заласканному директору преуспевающего предприятия, не вносить же четвертную!

— Ладно, погашу в следующий раз! — мельком подумал он.

Месяц пролетел незаметно. Просматривая счет о работе комбината, Пивоваров обнаружил, что лесопильный цех еще увеличил выпуск сборныхдомов и все увеличение пошло в бытовое обслуживание. «И овцы целы и волки сыты!» И как не боятся, гады! — удивился он, однако спрашивать ни с кого не решился. Как спрашивать, если сам еще не рассчитался даже по командировочным? И какой-то инстинкт подсказывал ему: «Чем меньше знать об этом грязном деле, тем безопаснее. Очевидно, главный бухгалтер умеет прятать концы. Две ревизии было за год, и ни одна ничего подозрительного не обнаружила. Артист!» Он избегал в эти дни Ознобишина, как нашкодивший мальчишка. Если главный бухгалтер сам заходил за чем-нибудь в его кабинет, директор спешил звонком вызвать кого-либо из работников, чтобы не оставаться с ним наедине. Задолженность, которую так громко обещал «завтра погасить», да так и не погасил — досаждала, как ссадина на суставе. Но ссадины — не раны. Заживают быстро. Да и жизнь его в ту пору взяла такой разбег, что надо было только поворачиваться.

На пышном своем юбилее управляющий главком, жалуясь на нездоровье и почтенные уж года, сказал доверительно:

— Тебя, Алексей Викентьевич, только тебя своим преемником вижу. Никого другого не хочу. — И вздохнул: — Не просто это будет пробить. Ох, не просто. Уж очень ты баб любишь. Ты бы потише с ними. А?

«В твои, Иван Прокопьевич, годы буду потише», — игриво подумал тогда подвыпивший Пивоваров, но вслух пообещал сдерживаться.

Не «потише», а погромче надо! С успехами производственными погромче, на трезвую голову обдумывая предстоящую перспективу, рассудил Пивоваров, и уж об этом-то он старался вовсю. Старался укрепить за собой репутацию дельного, с большим размахом хозяйственника. Размахнуться не всегда удавалось. Сдерживали строгие материальные фонды, устаревшее оборудование, а того больше устаревшие постановления и инструкции — общие для всех хозяйственников трудности. Но выручало уменье «быть на виду». Он заводил влиятельных друзей, возил их на рыбалку, отделывал квартиры входившим в моду полированным деревом, строил дачи, устраивал в заводских домах квартиры для надоевших тещ или отпочковавшихся детей. Но особенно широко он пользовался застольями. Он умел приглашать мягко и ненавязчиво. А что? Ему-то, на поверхностный взгляд, ничего от друзей не требовалось. А если назначали членом престижной комиссии или появлялась в газете статья об успехах молодого директора, не за ужин в ресторане, за то, что вывел в передовые захудалый комбинат!

Друзьями были не всегда большие люди. Иногда — журналисты, готовые раскричать в большой успех его маленькую удачу, иногда референты больших людей, умеющие вовремя напомнить своему шефу о творческом таланте или предупредить об опасности. Он в те дни не брезговал ничем для успеха.

В дальнейшем, когда Пивоваров уже поднялся высоко и не нуждался в хвалебных статьях, а в престижные комиссии входил «по положению», эти давние связи не раз помогали ему то избежать конфликта с комитетом народного контроля, то узнать, кто же такой докучливый информирует «инстанции» о приписках и других отклонениях от нормы, и вовремя без шума убрать такого человека из коллектива. В дальнейшем все шло само собой. Но в те ранние годы устройство всех этих связей требовало от него еще немалой суеты, немалого внимания, а главное — денег. О тех, командировочных, непогашенных долгах он старался не думать — как-нибудь потом!

В кабинете Пивоварова в стенном шкафу всегда висела потертая рабочая куртка еще с прорабских молодых его лет. Он знал: рабочим импонирует директор в робе, готовый заглянуть в любой закуток. Уходя в цеха, он обязательно надевал эту куртку, а на ее место вешал пиджак. И однажды, вернувшись в кабинет, обнаружил в кармане пиджака незапечатанный толстый конверт. На конверте рукой Ознобишина было выведено всего два слова: «Годовой итог».

Пивоваров выронил конверт, словно обжегся, с вороватой поспешностью собрал выскользнувшие на пол новенькие сторублевки. Если бы кто видел в этот момент его испуганное лицо!

Испугала Пивоварова не величина суммы, не дерзость Ознобишина, а его дьявольская догадливость. Удивительно кстати пришлись эти деньги! Подошла очередь на «Волгу», а цена на нее внезапно поднялась почти вдвое. Конечно, ему одолжили бы, и на любой срок, но Пивоваров уже избаловался, привык к славе преуспевающего. Это к нему теперь шли кто за производственным опытом, кто за дефицитными материалами, кто еще за какой-нибудь выручкой. У него искали заступничества перед благоволившим к нему начальником главка. И вот теперь предстояло просить взаймы... Как в крапиву за нуждой! Он медлил, еще никому не заикнулся, а этот асмодей — бухгалтер тут как тут! Это было простым совпадением. Потом он догадался, но в тот момент Пивоварову стало жутко...

С тех пор прошло много лет. Пивоваров привык получать деньги в конвертах и по расходным ордерам в виде премий за участие в технических разработках, мифических или реальных, но вовсе ему не известных — Пивоваров в это не вникал. Тот, кто платил ему дань, должен был сам ломать голову над тем, как это оформить. Не уточнял, какой процент «левой прибыли» отчисляют ему, сколько кладут в свой карман, но если по расходу материалов и денег видел, что «дело» поставлено широко, а ему дают мало — умел поприжать и заставить раскошелиться. Развозжаевский урок он усвоил отлично, хотя самого Развозжаева вспоминать не любил. Первое поражение, как обманутая любовь, оставляет на сердце зарубки.

И жизнь бежала по накатанной дорожке. Пивоваров привык к безнаказанности и сумел убедить себя, что так делают все, кто, конечно, умеет. Раз в нашей стране такая уравниловка, что руководитель независимо от своих способностей получает по тарифной сетке, значит, надо брать самому, если умеешь. А если ты не сумел выдвинуться, ухватиться за возможность брать самому — что ж? Пенять не на кого, так было и будет. Люди делятся на серых и ярких. Серые везут воз, а яркие его направляют и берут с воза то, что им нравится. Это как правило обгона: не уверен — не обгоняй! Уверен, что обойдешь закон, — бери. Не уверен — сиди смирно. А если такие «яркие» и «уверенные» время от времени «горят» порой очень ярко, так это объясняется не закономерностью возмездия, а неспособностью самих «погорельцев», не по праву, без достаточных интеллектуальных данных вообразивших себя распорядителями жизни. Он-то, Пивоваров, не погорит. У него голова на плечах!

Да, жизнь улыбалась Пивоварову и убирала с его дороги все помехи. Вот только когда появилась Альбина, стало трудно сводить концы с концами. Альбина — дорогая игрушка на закате дней! Вот и подарок Альбине ко дню рождения обошелся неожиданно очень дорого, гораздо дороже, чем Пивоваров рассчитывал. Она как-то обмолвилась, что хотела бы купить маленький крестик. Он знал об этой молодежной моде. Балбес Руслан, никогда ни во что не веривший, носил такой на виду, демонстративно шокируя родителей. Впрочем, вряд ли кто обращал внимание на эту блажь. Не один Руслан носил. Но не покупать же Альбине дешевенькую рандолевскую[3] штамповку. А ничего подходящего в городе не было.

В Москве ему нашли крестик золотой с рубином, очень дорогой. Отказываться было не в обычае Пивоварова. Пришлось раскошелиться. Он представил, как обрадуется Альбина красивой безделушке, и настроился провести этот день как обычно: бутылка дорогого вина — она давно была заготовлена, фрукты — в марте их вовсе не просто было достать во глубине Сибири, негромкая музыка, красивый интим. Так было все годы их связи, и ему казалось — ей это нравится. А деньги — что! Деньги — дело наживное. Предстоит сдача нескольких серьезных объектов, будут премии, да и по тайным каналам должны быть поступления. Пивоваров был в отличном расположении духа!

День рождения падал на воскресенье — очень удачно. В субботу Пивоварову предстояла поездка в охотничий домик на Поливаниху: надо показать одному важному московскому гостю настоящую сибирскую тайгу зимой. Они побегают на лыжах по насту, постреляют из мелкокалиберки соро́к или бурундуков, если повезет. А потом расколотка из хариуса, хариус на рожне и пельмени. Хозяюшка домика, миловидная Аннушка, отлично их стряпает и умеет подать. Верно, придется пить, а пить с некоторых пор Пивоварову стало тяжеловато. Но этот важный человек должен увезти в Москву самые лучшие впечатления о сибирском гостеприимстве. Это нужно для главка и лично для Пивоварова. Он подумывал о переводе в министерство. Хватит, потянул лямку на периферии. Пусть теперь другие потянут. Благоприятного времени для строительства три месяца в году, а спрос такой же, как на Украине. С тех пор как отменили зимние удорожания — не из чего стало выкроить премию. Да, человек этот многое мог, и придется стерпеть, выпить две, три стопки посольской! Ничего! До воскресенья он сумеет привести себя в форму!

Отличное у него было настроение в предвкушении двух нерабочих дней. Но позвонила Альбина и пригласила на ужин в ресторан. Пришла ей вдруг такая фантазия отметить свой день рождения в кругу друзей. Уже заказаны столики. Ресторан «Кристалл» в семь часов вечера. «Я буду очень ждать!»

Вот тебе и «красивый интим!» Ну что же? Это закономерно. В ее возрасте он не веселился — балдел! И чем шумнее, тем интереснее. Закономерно, но грустно. А главное, идти ли? Так уж открыто демонстрировать их связь! Он обещал, но для себя этого еще не решил. Буквально на днях одного большого начальника крепко «погладили» за такое. Верно, там жена пожаловалась. Его жена никуда не пойдет — он это знал. Еще в начале супружества сумел ей внушить, что день, когда она пожалуется, будет последним днем их совместной жизни, но... Нет, если серьезно думать о переводе в министерство, то не стоит «дразнить гусей». Лучше он в субботу, по возвращении из лесу, вручит ей свой подарок, чем-нибудь отговорится, да еще получит свой милый интим. И останется ночевать. Он любил утреннюю Альбину: такую теплую, свежую, еще никакими заботами и хлопотами не омраченную. Он так и сделал. Правда, вернулись из лесу поздновато — и такие, что в самый раз бы завалиться спать, но крепкий кофе с лимоном взбодрили Пивоварова. Он был доволен собой, принятым разумным решением, чувствовал себя молодцом.

Альбина его не ждала, вышла в халатике, волосы небрежно схвачены на затылке, вся домашняя и все равно ослепительная. Этот пушистый, серовато-сиреневый халатик, он так шел к ее льняным волосам, к серым, огромным глазам. Сказка! Пивоваров боялся, что от него все еще пахнет водкой, поцеловал в шею, зарылся лицом в ворот халатика, жадно втягивая головокружительный запах молодого, чистого женского тела. И тут его уколол крестик. Двумя пальцами он приподнял его, разглядывая. Да, это была вещь! В едва заметной серебряной оправе вытянутые лепестки лазурита с крошечной точечкой серого нефрита в перекрестье. Нечего было и доставать его золотой с рубинами подарок. Рядом с этим изящным изделием он покажется грубой, рыночной поделкой.

«Значит, надо покупать другой подарок, — думал он, пристально разглядывая чудный крестик. — А где его возьмешь в воскресенье? И где она такой откопала?»

— Правда, чудесный? — улыбаясь, спросила Альбина. — Это мне знакомый подарил. Вместе в училище учились. Он художник на фабрике сувениров.

«Знакомый, — подумал Пивоваров. — Нет, просто знакомой такого не сделаешь. Такое можно только любимой».

Пивоваров не позволял себе опускаться до ревности. Но обожгла мысль: вместе учились? Значит, ему двадцать пять — от силы тридцать. Правда, всего-навсего художник на фабрике, но... Кто их знает, художников. Сегодня фабрика, а завтра выставка, заграничная командировка... В тот вечер Пивоваров впервые почувствовал себя старым, и вожделенно ожидаемый красивый интим с вином под тихую музыку показался утомительным. Он был рад оказаться в постели.

А ночью их разбудил настойчивый телефонный звонок. Пивоваров не сразу сообразил, где он, некоторое время шарил рукой на тумбочке и едва успел вперед Альбины в прихожую, где стоял аппарат. Он не понял, а скорее почувствовал: звонят ему, и за этим звонком беда. Звонила жена — откуда только она узнала этот номер, — нигде он его не записывал.

— Тебя разыскивает дежурный по обкому, — сказала жена хриплым со сна голосом. — У вас завод горит.

— Какой завод?

— Не знаю! — резко ответила она. — Надо предупреждать, когда ночуешь у своей... — и бросила трубку.

В ночной тишине площадное ругательство прозвучало как пощечина. Стоявшая рядом испуганная Альбина с ее тонким музыкальным слухом, несомненно, все слышала. Но успокаивать ее было некогда. Он вызвал машину, и дежурный по гаражу сказал ему, что горит деревообрабатывающий комбинат. Его годами лелеемое детище. Лучшими его годами. Он поцеловал окаменевшую Альбину и, спускаясь по лестнице, забыл о ней. Горел его комбинат!


IX. Чего испугался Певный?

— Это милиция? Могу я говорить с товарищем Верхотуровым?

Голосок молодой, высокий и чистый, как серебряный колокольчик. Такие не часто звучат по угрюмым милицейским телефонам. Их запоминают и сразу узнают.

— Можете! Сегодня можете, — весело ответил Хомутов и, прикрыв мембрану, лукаво подмигнул Верхотурову:

— Третий раз какая-то Лорелея тебя добивается, Константин Петрович. Голос — век бы слушал!

— Лорелеи — это по твоей части! — хмуро ответил он и привычно бросил в трубку:

— Верхотуров слушает!

— Товарищ Верхотуров! — как родному обрадовалась ему звонкоголосая. — Ой, как хорошо, что я вас все-таки разыскала. — И с места в карьер выложила:

— Хочу рассказать вам кое-что про Деликатного. — Вас интересует?

— Даже очень, — признался ничего подобного не ожидавший Верхотуров. — Когда вы можете прийти?

— В милицию? — изумилась женщина. — Ни за что! Да если его дружки меня только на вашей улице увидят, они мне голову отвернут! — и добавила уверенно: — Вы не представляете, что это за люди. Это какая-то мафия!

— Мафия, не мафия, но люди серьезные, — согласился Верхотуров, впрочем вполне убежденный, что Деликатный во всей этой комбинатской истории последняя спица в колеснице и вряд ли имеет друзей, способных свернуть кому-нибудь голову.

— Нет, к вам я ни за что не пойду! — Женщина замолчала, чего-то ожидая.

— Тогда напишите все, что знаете, и пошлите на мое имя. — Верхотуров давно не обижался, что люди откровенно выражали страх перед милицией.

— Написать? — Женщина засмеялась слишком жизнерадостно для перепуганной, — нашли писательницу! Да не сумею я! — спохватившись, вернулась к своим опасениям: — Я боюсь. Вдруг вы покажете им мое письмо. Они же на все способны.

К этому времени Верхотуров уже хорошо знал, на что способна преступная шайка с деревообрабатывающего комбината. Все вместе и каждый по отдельности. Подлог, подкуп, шантаж — это их стихия. Евгений Деликатный вот еще на поджог сдуру решился. Но чего она-то боится? Он рассердился:

— Не придете, не напишете, так чего же вы от меня хотите?

— А вы не могли бы сами ко мне приехать? Я бы вам все рассказала, — торопливо защебетала обладательница серебряного голоска. — Дома я как-то увереннее себя чувствую. А то к вам придешь, так со страху свою фамилию забудешь.

Какое-то чутье, интуиция, опыт подсказали Верхотурову, что ничего серьезного он не услышит, но привычка не пренебрегать во время следствия ни одной мелочью сработала. Он сухо бросил:

— Говорите тогда адрес и время!

— Сегодня хорошо бы. В восемь часов вечера вас устраивает? — спросила она и виновато пояснила: — Раньше я никак не успею с работы. Автобусы, знаете...

— Постараюсь быть точным, — заверил Верхотуров.

— Ой, спасибо вам, — голосок женщины зазвенел искренней радостью. — Я так боялась, что откажетесь. Мне очень вас хвалили. Говорят, вы настоящий Шерлок Холмс. Если уж говорить, то с вами, только с вами советовали.

— Советовали? — удивился Верхотуров. — Боитесь идти в милицию, а советовались...

— Да нет, — испуганно поправилась она, — я не по этому делу. Вообще говорят про вас...

Верхотуров, кривясь, выслушал восторженный дифирамб себе и повторил:

— Буду в двадцать ноль-ноль, — положил телефонную трубку. Подумал вслух:

— Интересно, что такая стрекотуха может знать об этом деле?

С делом комбината все было ясно: хоть завтра направляй в суд. Он медлил. Как-то, еще в дни своей аспирантуры на комбинате, Хомутов удивленно спросил:

— Тебе, Константин Петрович, не кажется странным поведение начальника главка? Лично визирует каждый наряд на паркет и ДВП — онгуренец верно сказал, — над каждой паркетиной дрожит, а у него из-под носа эти мародеры вагонами фугуют. Умный, говорят, мужик, а возможности комбината ему ли не знать? Сам его ставил. До него обыкновенная лесопилка была.

«Знал бы ты, какая красавица ему голову кружит, — не удивлялся бы», — про себя усмехнулся Верхотуров, но вслух сказал:

— Сомневаешься — проверяй!

Хомутов повеселел — все же он побаивался замахиваться на такого большого босса. Без малого министр! Получив «добро», он начал излагать свою версию:

— Сдается мне, фирма эта еще к халиповским временем восходит. И до ареста Халипова неизвестно сколько лет процветала. Может быть, еще при Пивоварове они контейнеры свои в Армению отправляли.

Верхотуров не думал так плохо о Пивоварове. Гусар — да. Юбочник — тоже известно. Ради прекрасных женских глаз готов на долги, партийные взыскания, на любые безумства. Но чтобы сажать его на одну скамью с этим прожженным Земелей! Да и зачем ему? При такой зарплате рисковать положением? Это ж не завмаг, не завбазой. Хомутов верно говорит — почти министр! Полминистра! С такого кресла падать...

Однако червь сомнения закрался и в его душу.

— Проверяй! — повторил он уже не только Хомутову, но и себе. Он решил заняться этим человеком, но только для того, чтобы подтвердить свои предположения: оправдать, очистить от подозрения.

Верхотуров завел для Пивоварова специальную папку и по привычке зашифровывать имена людей, о которых ведется предварительное расследование, написал «Дело Меломана» — так с хомутовской легкой руки он частенько называл для себя начальника Главстроя. Собирал все, что об этом человеке становилось известно. Но с комбинатом все эти сведения никак не связывались. Предположение Миши Хомутова ни подтвердить, ни отбросить было нельзя. И вот теперь эта таинственная Лорелея. А вдруг она скажет что-нибудь интересное... Он прищурился, прикидывая, когда надо будет выехать из управления, чтобы быть на Вспольной, 17, в двадцать ноль-ноль, как обещал, когда снова звякнул телефон.

Звонила Светлана:

— Костя, я достала два билета на «Царя Федора».

В городе гастролировал столичный театр, но пока Верхотуровы разобрались, что из его репертуара следует смотреть обязательно, а что можно пропустить, — на «Царя Федора» все билеты продали. Светлана досадовала: «Все я сама должна думать, а ты уж ни о чем!» Верхотуров и вправду про такие вещи узнавал после времени. Вот и сейчас она расстаралась — не он. Чувствуя себя виноватым, он деловито спросил:

— На когда это? — собираясь сделать отметку в настольном календаре.

— Да сегодня же! — нетерпеливо воскликнула Светлана. — У Ольги Федоровны девочка заболела, вот и... За ними еще ехать надо к ней, на бульвар Победы. Соображаешь? Думай скорее.

— Сегодня я занят! — Чуть не сорвалось у Верхотурова. Но вспомнилась обычная в таких случаях Светланина сентенция:

— Что делать одинокой жене? Найти спутника! — Она шутила, конечно, но сегодня он вдруг подумал, что однажды это может оказаться вовсе не шуткой. На последней вечеринке в честь Восьмого марта руководитель клиники, моложавый профессор оказывал Светлане явное внимание. Кто знает...

— Буду как штык, — поспешно сказал он, а положив трубку, вздохнул:

— Как ни бейся, а к вечеру напейся!

Хомутов удивленно поднял бровь:

— Это ты к чему, Константин Петрович?

— А все к тому, — сердито бросил Верхотуров, но все же объяснил:

— Вечно так получается по-сволочному: то перед женой виноват, то перед службой. Не балансируются они почему-то!

— Се ля ви, — усмехнулся Хомутов. — Проблема современного мужчины! Раньше перед женами просто не отчитывались, поэтому и конфликтов не было.

— А вот я на тебя перевалю эту проблему, дорогой Миша, — повеселел, найдя выход, Верхотуров. — Съездишь на Вспольную и передашь Лорелее мои извинения, а повезет, так выспросишь, чего такое ей известно про наших клиентов. Думаю — ничего существенного...

— Вряд ли со мной захочет разговаривать, — усмехнулся Хомутов. — Три дня тебя добивалась.

Верхотуров смерил Хомутова насмешливым взглядом:

— А на что же тогда твое обаяние? Надо, дорогой мой, суметь понравиться, расположить к доверию... Учили тебя, учили...

— Если понравиться и расположить! — по своему обыкновению дурашливо козырнул Хомутов. — А если без шуток?

— А если без шуток, — Верхотуров огладил затылок, проверяя, не следует ли перед театром подстричься. — А если без шуток, то настаивать на разговоре не надо. Извинись за меня, соври что-нибудь приличное и вежливо попроси назначить другой день. — Поднялся: — Ну, пошли в парикмахерскую. Тебе тоже не вредно поправить прическу. Нечего компрометировать милицию перед прекрасной незнакомкой.

— И то, — согласился Хомутов.


Дверь на Вспольной, 17 Хомутову открыли сразу, словно стояли и ждали его звонка.

— Следователь областного управления милиции...

Стройная молодая брюнетка с распущенными по плечам блестящими прямыми волосами, не дав договорить, схватила его за руку и потащила в комнату, по-птичьи защебетала серебряным своим голоском:

— Как вы удачно пришли! Я как раз ужин собрала. За столом, думаю, легче разговаривать будет, смелее, что ли. Вот зазвала вас, а сама боюсь, ну прямо все поджилочки трясутся. Уж и не рада, что напросилась...

Ужин был сервирован со знанием дела и явно не на скорую руку. Золотилась бутылка марочного коньяка, распространял аромат тонко нарезанный лимон, присыпанный сахарной пудрой, розовела ветчина, сахаристые на срезах помидоры и узкие дольки свежих огурцов были искусно уложены в виде экзотического цветка.

Следователя Хомутова еще нигде так не встречали. Он даже растерялся, лихорадочно соображая, можно ли ему выпить с красивой женщиной «при исполнении...» и не повлияет ли его отказ на ее разговорчивость.

Хозяйка отказа, видимо, даже в мыслях не держала. Вильнув к холодильнику, она достала разом запотевшую бутылку посольской и радостно пригласила Хомутова:

— Вы присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста. Вам какого?

Сахарными зубками красавица сноровисто сдернула с бутылки фольговую шляпку и подняла на Хомутова сияющие карие глаза.

— Вы не подумайте худого! Это я для смелости. Боюсь же! Кошмар, как боюсь. Все же никогда с милицией дела не имела.

— А мы разве такие страшные? — спросил Хомутов.

Она стрельнула в него дразнящим взглядом:

— Так я же не знала, какой вы. Говорят, строгий, требовательный, железный просто, а на внешность-то...! — и погрозила Хомутову пальчиком: — Вас, наверное, женщины обожают!

Вовсе не похоже было, что она боится. Слишком весело блестели глаза, слишком привычным, точным было каждое движение. Не звякнув о край бокала, налила минеральную воду, подвинула к прибору гостя только что распечатанную пачку сигарет БТ и пепельницу с коробкой спичек, достала из серванта и воткнула в пластик лимона золоченную вилочку — ничего не забыла! Но какое-то возбуждение распирало ее. Хомутов еще не разобрался — какое. Только не страх...

«А, была не была! Выпьем с дамой для контактности», — решил Хомутов и поднялся, чтобы сесть к столу. В это время он услышал, как тихо-тихо повернулся ключ в замке и открылась входная дверь:

— Муж! — с театральным страхом воскликнула красавица, метнувшись к распахнутой двери балкона, и заверещала разом, растеряв нежное серебро в голосе:

— Не смей меня бить, подонок! Я не виноватая...

— Вот так кино! — внутренне ахнул Хомутов, как всегда, в минуты опасности исполнившись дерзкого веселья — у него был первый разряд по самбо.

Но «подонок» — атлетического сложения осетин никого бить не собирался. Он молча прошел к столу, выплеснул в художественный салат минералку из бокала и, налив до половины коньяком, выпил, не закусывая. Внимательно поглядел на Хомутова и молчком к выходу. Женщина бросилась ему вслед, и Хомутов уловил, как в дверях атлет хрипло пролаял:

— Дура ты, Танька!

Дверь захлопнулась, и дальнейшего объяснения супругов Хомутов не слышал. Хозяйка вскоре вернулась очень сердитая:

— Вы почему же не сказали, что вы не Верхотуров? Мне только с Верхотуровым говорить советовали. Остальных, мол, Деликатный купит и продаст, а Верхотуров честный!

— Я тоже честный! — скромно заверил ее Хомутов. — Вы просто не расслышали. Я сразу назвался: «Следователь областного управления милиции Хомутов». — Он склонил в поклоне кудрявую голову и признался вполне, впрочем, искренне:

— Хотел сразу вам извинения Верхотурова передать: его к генералу вызвали внезапно на это самое время. — Миша прицельно стрельнул глазами и выпустил пробный снаряд: — А вы оказались такой... обольстительной, честное слово, захотелось пять минут лишних с вами пообщаться. Счастливчик этот Верхотуров! — Свой вздох по этому поводу Миша сумел сделать таким искренним и глубоким, что сердце хозяйки, как видно, не каменное, сразу подтаяло:

— Комплиментщик! — погрозила она ему наманикюренным пальчиком и, поправляя растрепавшиеся волосы, умело разыграла удивление: — Ой, у меня, оказывается, платье порванное! Как с работы прибежала, схватила что под руку попало.

Платье еще несколько минут назад было целым. Это Хомутов отметил сразу, как вошел. Отметил дразнящую женскую стать хозяйки и уменье эту стать выявить платьем. Красное, из той ткани, что женщины называют мокрым трикотином, оно и в самом деле обливало ее, как мокрое, и явно было — только что с иголочки. Ворот она рванула, когда визжала на балконе. Хомутов подумал: зацепилась за что-нибудь — так громко за его спиной треснула ткань. Теперь догадался: порванный этот ворот мог сыграть и против мужа, и против нахала следователя: его по важному делу позвали, а он за пазуху к женщине!..

— Да, в хорошенькую историю вляпался бы Константин Петрович, не подвернись его жене билеты в театр! — поежился Хомутов. — Красотка верещала бы на балконе, муж — в драку, а время вечернее — все соседи дома — все свидетели! Разыграли бы спектакль не хуже столичных артистов!

Под предлогом срочных дел он отклонил настойчивое приглашение хозяйки разделить с ней ужин и пообещал, что Верхотуров непременно явится завтра в такое же время. Строго спросил:

— Только вот ваш муж не помешает опять?

— Он завтра с пяти на дежурство заступает, — объяснила она и пожаловалась: — Никак не отдает ключ от дома. Мы с ним в разводе уже второй год, а он все меня проверяет. Кошмар, какой ревнивый. Из-за этого и разошлись!

— Смените замок, — иронично посоветовал Миша.

Было ясно — если могучий сын Осетии и состоял когда-либо в мужьях этой дамы, излишней ревностью он не грешил. Молодой Хомутов его вовсе не интересовал, ревновать он собирался только к Верхотурову.


— Интересно, кто же заказал этот спектакль? — риторически спросил Хомутов, закончив рассказ о неудачном своем походе на Вспольную, 17.

— Ну кто? Кому нужно вывести Константина Петровича из дела, тот и заказал, — сердито бросил Ратников и обвел всех строгим взглядом. — Их дело нас подлавливать, а наше дело — не попадаться!

«Уж ты бы не попался, — подумал Верхотуров, но сейчас же одернул себя: — Нет, Сергей Андреевич, не попался бы. Осторожный человек. Это он, Верхотуров, вечно увлекается. Вечно!»

Все кипело в нем от ярости и гадливости. Ведь до Светланы и до мальчишек вполне мог дойти этот хитро задуманный скандал. Обязательно дошел бы. Дом-то милицейский: а кое-кто вполне мог поверить, что не старый еще мужик польстился на красивую телку. Особенно те, кто сам не без греха. А Ратников, сам того не ведая, еще подлил масла в огонь:

— Смотри-ка! Живца они тебе подобрали — экстракласс! — подвинув к себе фотографии Татьяны Митяшиной, хозяйки квартиры на Вспольной, удивился он. — Даже на Светлану Борисовну немного похожа. Уж постарались!

Верхотурова передернуло от сравнения этой аферистки со Светланой. Он обрадовался, когда Ратников закончил совещание. — Направляй-ка ты это дело в суд, Константин Петрович. По десятке этим ловкачам обеспечено, а больше им и не проскрипеть, — сказал в заключение полковник.

— Сдам! — мрачно буркнул Верхотуров.

— Ты и вправду сдашь? — разочарованно спросил Хомутов, когда они вышли от начальства. Он уже вцепился в Пивоварова, настойчиво искал связь между ним и комбинаторами с комбината.

— Вот проследим еще один ход, а там посмотрим, — нехотя ответил Верхотуров.

У себя в кабинете Верхотуров изложил товарищам сущность этого хода. Красавица, конечно, наврала насчет вечернего дежурства своего бывшего мужа. Сегодня он, несомненно, явится. Немало ему, надо полагать, обещано за эту игру. Не за дюжину пива старается! Драка есть драка, какой ревностью ее ни объясняй. И драка нужна шумная, публичная, со свидетелями. Так что статья обеспечена. Да и... Верхотуров с шутливой демонстративностью расправил плечи. — Какой он атлет ни есть, а я все же милиционер! Или нет?

— Вполне милиционер, — серьезно заверил Хомутов.

— То-то! И драться обучен, и при оружии могу оказаться. Так что он рискует, этот атлет. Значит, есть ему смысл рисковать.

— Ну, оружия, он понимает, ты в ход не пустишь, — недоверчиво протянул Борис Кульгавый.

— А это как драка пойдет! — азартно возразил Хомутов, будто и вправду когда ходил на такие задания вооруженным. — Не позволять же себя увечить!

— Нет, Константин Петрович тут все правильно рассчитал — Отелло сегодня явится!

— И не просто явится, — уточнил Верхотуров. — Когда выяснится, что меня не будет, — он к заказчику за инструкциями двинет.

— Может по телефону договориться. Там в подъезде автомат, — заметил внимательный Хомутов.

— Может! — насмешливо согласился Верхотуров. — Может! Не всегда преступник действует, как следователю хочется. — Только... — он помолчал, ероша все еще по-мальчишески непокорные вихры на макушке. — Только... на их месте я бы не стал такое дело телефону доверять.

— Но черт возьми, кому же я так мешаю? Арановича и Ознобишина и всю их компанию эта акция уже не спасет. Следствие, по существу, закончено. Их адвокаты знают, какие веские доказательства вины есть в деле. И собрал эти доказательства не один Верхотуров, будь он трижды аморален, — вслух раздумывал он.

— А не Пивоваров это? — нерешительно спросил Хомутов.

— Этот спектакль? — Верхотурову не хотелось так думать, но и другого человека, под кем бы горела земля, он не видел.

— Да что гадать? К заказчику он поедет. И сегодня же. Такие дела не откладываются. Вот и узнаем, кто!

— В дозор-то, видно, мне идти, — догадался Кульгавый. — Меня там еще не знают.

— Ты на мотоцикле двигай, — посоветовал Хомутов. — Этот тип на личных «Жигулях» приезжал.

— Отставить мотоцикл, — решил Верхотуров. — Если он опытный автолюбитель, он милицейский мотоцикл за километр узнает. Возьмем «Волгу» с багажником на крыше, под частную. И водителя классного.

— Я еще водить не разучился в вашем УБХСС, — обиделся Кульгавый.

— Ты за рулем, как собака на заборе, а он, может, мастер спорта или просто лихач. Оторвется и... Привет семье! — беспощадно отвел Борисову обиду Верхотуров.

— Да уж, Борис Тимофеевич! Дохляка не наймут нашего Петровича бить, — проницательно заметил Хомутов. — Константин Петрович правильно тебя подстраховывает.

— Ты мне позвони потом, Борис, — недобро глянув на Хомутова, — нашел время острить, — напутствовал Верхотуров. — Обязательно позвони. Я дома буду.

Верхотуров спешил домой. Ужалившая его на совещании у полковника мысль, что вся эта грязь могла доплыть до семьи, навела на странные, непривычные раздумья. Попытался представить себе, как отнеслись бы к этому его мальчишки, и не смог. Старший, вероятно, пустил бы в ход кулаки. Порядочная дубина вымахала к шестнадцати годам. А Колька? Кольку было жалко. Он не драчливый, переживает молча. А Светлана? Уж ее-то режиссер этого подлого спектакля предусмотрел, как информировать. Да, Светлана! Будь она ревнивой — все было бы проще. Ревнивые скандалят, плачут, дерутся даже и... остаются. А вот как поступит тот, кто верил, — никогда предугадать нельзя.

Верхотуров женился не по любви. Любимая девушка выбрала другого. Узнав об этом, он больше ни разу не бывал в родном городе. Отрезал. Светлану он только пожалел. Не больше чем пожалел. А девушка так отважно, так беззаветно пошла ему навстречу, что он и не задумывался о последствиях. Как в популярной в те годы песенке — «Мы жили по соседству, встречались просто так». О беременности она не сказала, он сам догадался. И опять не задумался — медичка, подружки научат, как выкрутиться!

Но Светлана, похоже, не собиралась «выкручиваться». Сказала, как ударила:

— Что я — калека? Не сумею одна вырастить нашего рыженького, раз он тебе не нужен?

Он знал и раньше — жаловаться, пытаться женить его она не будет. Но чтобы вот так... Поругались и не виделись что-то долго. Или ему так показалось? Но мужской характер выдерживал, встреч не искал. А тут как раз подвернулась командировка в далекий золотопромышленный район, откуда заметили утечку драгоценного металла. Серьезные мужики из старательской артели могли и убить. Его об этом предупредили. На минуту представив себе такой исход, Верхотуров страстно захотел, чтобы после него на земле остался хоть один верхотуренок. Хоть один Верхотуров, а не Казаков, как, вероятно, запишет ребенка Светлана. Верхотуров! И хорошо бы сын! И пусть будет рыжим. И даже, черт с ним, нескладным и костлявым. Чтоб уж полностью Верхотуров! Он попросил начальство устроить ему регистрацию брака без обычных формальностей и побежал мириться.

Ни разу Верхотуров не пожалел об этом. Золотой у Светланы оказался характер. Он знал: вряд ли кто полюбит его так, как она. За что его любить-то? В старших классах его прозвали Сохатым, а Светлана ни на что уже не надеясь, все равно хотела родить «рыженького», такого, как он. И вот теперь, если бы ей сказали. Какой «сказали»! Доказательства представили бы... Нет, он не знал, как бы поступила Светлана, и только сейчас понял, как она ему дорога. Она и мальчишки. Ну как он без них! Это в двадцать лет решалось просто: больше не поехал в родной город, ни разу ее не видел, и все. Теперь уж и позабыл, когда перестало замирать сердце при мысли о тех серых глазах. Сейчас так просто не пройдет. Это все равно, что пополам себя разорвать. Но неужели Меломан? Так мелко, так мерзко! А он-то считал его способным на романтическую любовь! Но если не Меломан, то кто?

Верхотуров спешил домой, а дома никого не оказалось. На подзеркальнике в прихожей белела записка, наспех написанная старшим сыном: «Батя, обедай один. У мамы тяжелой больной, а мы подорвали в яхтклуб. Петр».

Никто в семье Петей его не звал. Это в честь дедушки записали, но как еще до рождения прозвали Рыженьким, так и осталось. Разве Колька иногда, чтобы подольститься, навеличивал: Петр Великий. Особенно, когда Рыженький вымахал выше длинного папы.

— Вот невезуха! В кои веки рвался к семье, а семья вразлет! — подосадовал Верхотуров. Он не любил и не умел быть дома один, а тут еще предстоит ждать Борисова звонка.

Ждать всегда плохо, а сегодня... Он гнал от себя мстительное чувство, но оно было. Никуда не денешь, было! Остро хотелось прищемить хвост гаду! Бесцельно послонявшись по квартире, в поисках чем бы заняться — а ничем не хотелось заниматься, такое было нетерпение, — Верхотуров заглянул в кастрюльки на плите. От прожорливых подростков в них осталось «всего-ничего»!

— Тут одному сытому делать нечего, а Светлана придет голодная. Сотворю-ка я ужин, и мы с ней по стопке коньячка, пока парней нет. — Нашел наконец Верхотуров занятие, которое нельзя было откинуть. Неожиданно остро захотелось выпить и посидеть так вот вдвоем со Светланой, прислонив голову к голове. Может быть, даже спеть что-нибудь из студенческих времен, какую-нибудь песенку, про сиреневый вечер, что ли, или про двенадцать медвежат. Недоставало ему сейчас Светланы, и он не помнил, чтобы когда-нибудь так остро недоставало.

Распахнув дверцу холодильника, Верхотуров задумался, прикидывая, что можно сделать из наличного продовольствия. Не яичницу же! Яичница для интимного ужина с любимой женщиной! Ужас! — на глаза попался мясной фарш и стеклянная банка с размоченной булкой. Значит, хотела на ужин жарить котлеты. Жарить котлеты он не умел. А вот пельмени в семье Верхотуровых были фирменным блюдом. Он умел вертеть их с детства. И Светлана говорила, что нигде таких вкусных не ела.

— Если Светка сейчас подойдет, так мы быстро... — думал он, раскатывая тесто. Так уж и быть, выпьем во славу «Царя Федора», который, подумать только, милиционера от гибели спас! Редкий все-таки случай.

Телефонный звонок застал его в разгар этой работы.

— Быстро же Борис управился! — и оторопел на момент от серебряного голоска Митяшиной.

— Простите, это квартира товарища Верхотурова? Я по делу Деликатного звоню. Я ждала, ждала да и думаю, не случилось ли чего. Дай, думаю, брякну...

— Случилось, — с удовольствием подтвердил ее опасения Верхотуров. — Генерал приказал немедленно передать дело в суд! — И не утерпел, поиздевался:

— Да вы не волнуйтесь, Татьяна Романовна, Деликатный надолго сядет.

— Значит, не придете, — потерянно уронила она.

«Видал, как ей меня не хватает!» — злорадно удивился Верхотуров, а вслух вежливо поблагодарил:

— Не имеет смысла. Благодарю за желание помочь следствию, но уже поздно. Дело в суде. Желаю здоровья!

Продолжая возню с ужином, Верхотуров теперь еще с большим нетерпением ждал звонка Кульгавого. Вопрос, кому он, Верхотуров, так мешает, волновал его не на шутку.

Кульгавый позвонил через час, когда Верхотуров уже накрыл стол, и от нечего делать взялся за газеты. Доложил, как всегда, обстоятельно:

— Прямо со Вспольной «ревнивец» отправился в Ельники, на дачу к директору ремонтно-механического завода Главстроя Певному.

— Куда, куда? — переспросил Верхотуров. — Это у которого теща?

— Того самого, — весело подтвердил Кульгавый, — он там всего пятнадцать минут пробыл, я не успел уточнить, чья дача. Уж когда в город проводил его, специально в Ельники гонял. Точно, к Певному он приезжал.

«Вот еще под кем земля горит! Интересно, — подумал Верхотуров и хватился: — А вдруг Меломан просто назначил у Певного встречу с главным исполнителем? Мог же начальник заехать летним вечером на дачу директора завода». Он спросил, чтоб уже откинуть все сомнения:

— Слушай, а там, возле дачи, не заметил серой «Волги»? Или палевой? — Серая «Волга» была персональной машиной Пивоварова, палевая принадлежала лично ему.

— «Жигуль» стоял у соседней дачи. Красный, — подумав, ответил Кульгавый. — Нет, других машин не было. — И вдруг прыснул:

— Знаешь, кто тебя собирался ревновать? Тренер по вольной борьбе из «Локомотива» Бекоев. Усек?

— Усек. Завтра поставлю свечку равноапостольному Константину во избавление! — сердито бросил Верхотуров.

Своего святого он хорошо знал. Когда, окончив университет, пошел работать в милицию, мать каждый вечер громко молилась этому равноапостольному «о вразумлении раба божьего Константина».

— По-хорошему-то святой Светлане надо, а не твоему Константину, — подхватил шутку Кульгавый. — Есть такая святая?

Но Верхотурову было не до шуток.

— Можешь завтра взять отгул, если хочешь, — тусклым голосом закончил он разговор. Настроение испортилось. Сиреневый вечер стал просто серым, ненастным.

Сплошная невезуха! Хоть бы Светлана дома была — все легче. Он позвонил в клинику. Сказали — доктор Верхотурова сейчас только ушла домой.

Верхотуров вернулся в кухню и критически осмотрел по-праздничному, с хрусталем и салфетками, накрытый стол.

— Зря старался. Не получится у тебя сегодня интимного ужина с любимой женщиной. Сейчас набегут голодные викинги и все сожрут под метелку. — Он убрал рюмки и коньяк и успокоил себя: — Да ты, дружок, и не заработал на коньяк. Даже водки не заработал. Будь у Григория Семеновича Певного покрепче нервы — черта с два ты бы на него вышел! Пролопушил бы, как первогодок, как практикант сопливый. Но чего же он испугался? Ведь насмерть испуган. Смотри, на какие затраты пошел! На риск даже. Тряхнули бы мы этого атлета, а он и расскажи нам все начистоту. Риск определенно был. Ради чего?

Пытаясь подтвердить свою догадку, что Меломан, тратясь на красавицу Дроздовскую, безоглядно залезает в долги — был у него перед глазами такой пример, Светланин брат, тоже добрый ловелас, — Верхотуров выяснил, в какие месяцы и где начальник главка отдыхал и запросил почту о переводах на его имя.

— Наверняка шлет друзьям SOS с каждого курорта! — Он очень хотел, чтобы было так.

Перевод был выявлен только один. Некая Теряева Анна Прокопьевна два года назад перевела в Палангу на имя Пивоварова две тысячи рублей. Скромная учительница на пенсии Анна Прокопьевна ни сном ни духом о такой сумме не ведала. Однако, увидав бланк телеграфного перевода, она сразу узнала руку своего зятя, директора ремонтно-механического завода Певного и объяснила все не без юмора:

— Это, наверное, управляющий Главстроем Пивоваров?

— Ну, знаете! Когда такой большой начальник просит взаймы — ему не откажешь. А когда он отдаст? Когда бог на душу положит, верно ведь? Но если одалживаешь не свои, а тещины, то другой разговор! Тут надо в срок отдать. Видимо, Григорий Семенович схитрил, подстраховался немного.

В тот момент Верхотурову не пришло в голову задуматься, почему Пивоваров занимает такие большие деньги у подчиненного человека? В близких друзьях у него Певный не числился. К этому времени Верхотуров уже изучил связи Пивоварова, знал, какого полета птиц возит он в охотничий домик на Поливаниху, с кем играет в преферанс и водит праздничные застолья. Певный был для этой компании мелковат. Для компании мелковат, а для займа? Не задумался Верхотуров тогда, весь по маковку утонул в деле деревообрабатывающего комбината. Певный его не заинтересовал. Отработку его линии прекратили. А Певный перепугался. Сильно перетрусил. Всего неделю назад Борис Кульгавый побеседовал с его остроумной тещей, и... смотри, какой спектакль сварганили! Куда там Станиславскому, — Верхотуров поежился, вспомнив обнаженный, весь виграющих под смуглой кожей мускулов торс тренера Бекоева на соревнованиях в динамовском клубе.

— Дрожи, бледнолицый милиционер! — сказал бы Миша Хомутов. «А что? И задрожал бы», — признался себе Верхотуров. Уже лет десять, как бросил заниматься спортом, канцелярская душа! И на соревнования те, где Бекоев у динамовцев первое место вырвал, из одного любопытства ходил. А не помешало бы тебе для общего развития и самому на разряд сдать? А? Как ты думаешь, следователь по особо важным делам? А никак ты не думаешь! Разучился ты думать, друг ситный!

Светлана пришла тихая, лицо серое, несчастное. Значит, спасти больного не удалось. Дурная. Пятнадцать лет работает в клинике и не может привыкнуть к тому, что люди смертны. Раньше Верхотуров сердился, орал на жену:

— Какого черта! Переходи в поликлинику! Завтра же подавай заявление.

Знал, что не уйдет, любит свою работу, но так ему было легче переносить ее убитый вид. Сегодня ему вдруг захотелось взять ее на руки, побаюкать как больного ребенка, пошептать на ухо глупые, нежные слова.

Никогда еще ему не приходило такое в голову. А вот сегодня пришло, но... шумно ввалились усталые яхтсмены и враз ушкуйно присвистнули, увидев противень с отцовскими аккуратными пельменями: — Во, дает батя!

Светлана обрадовалась, засуетилась, начала метать на стол все, что имелось в наличии, Верхотуров пожалел, что зря колдовал весь вечер над стряпней. Они бы и галушки смели с тем же удовольствием. И, глядя на ожившую Светлану, подумал:

«Женщины потому и живут дольше мужчин, что могут вот так переключаться на детей, забывать свое. А вот он так не может. Певный теперь будет в нем сидеть, как гвоздь в пятке. Певный, которого он, «умный, проницательный, настойчивый», ухитрился-таки вычитать в своей служебной характеристике, — едва не пролопушил. Чего же он испугался, этот Певный?..»


X. Альбина

Альбину привела в дом Пивоваровых Лариса. После выпускного бала в музыкальном училище она устроила вечеринку для близких друзей — как оказалось — помолвку. Возможно, девушка приходила и раньше, но Пивоваров редко бывал дома. Не встречал. В тот вечер он выделил ее из толпы молодежи, как лилию в букете ромашек. Очень высокая, тоненькая с копной серебристо-льняных волос, она и впрямь напоминала этот цветок. Жених Ларисы, выпускник высшего артиллерийского училища, привел товарищей, и девушки были нарасхват, танцевали, что называется, до упаду. Пивоваров не любил современных танцев: обезьяньи ужимки! Но Альбина и в них была удивительно женственной, пластичной. «Жемчужина!» — про себя отметил он, однако и мысли еще не было, чтобы этой жемчужиной завладеть.

На Ларисиной свадьбе Пивоваров снова увидел Альбину в плотном окружении блестящих, как гривенники, новоиспеченных офицеров. А плечистый лейтенант с вороным казацким чубом и лихими глазами записного сердцееда просто не отходил от нее. Он, видимо, сыпал остротами — вокруг то и дело вспыхивал смех, но Пивоваров заметил: Альбина лишь чуть-чуть улыбается и почти не говорит.

— Ей с ними не интересно, — подумал Пивоваров, и в хмельную его голову — как не выпить за счастье любимой дочери — ударила мысль увести красавицу от этих молокососов. На весь остаток вечера увести! Он поднялся со своего почетного родительского места и двинулся на тот конец стола. Еще не знал, что скажет, что сделает, но был уверен — уведет! На эстраде солистка гостившего в городе третьеразрядного цыганского ансамбля с трагическим надрывом пела «Нет, не любил он!» Все смотрели на нее: кто с интересом, кто нетерпеливо: когда допоет, и можно снова пуститься в пляс. На бледном, без косметики лице Альбины были недоумение и обида. Пивоварова это задело: ансамбль пригласил он. Верно, критического возраста примадонна могла бы и не «рвать страсть в клочки».

— Не Мирей Матье конечно, но где нам в Сибири взять другую? — зайдя за спинку Альбининого стула и низко наклонившись к ней, вполголоса сказал Пивоваров.

— Вам нравится Мирей Матье! — живо обернулась Альбина и встала: разговаривать через плечо было неловко. Они отошли к окну, чтобы не мешать другим смотреть и слушать, и она повторила свой вопрос:

— Правда, она удивительна! Как я рада, что вам она нравится!

Пивоваров любил старинные романсы и цыганские таборные песни. У него был приятный, от природы поставленный баритон, и не одна уже «крепость» сдалась под его коронный «Тубал-Вал», исполненный «только для вас!» Но перед сверстницей дочери он не хотел показаться старомодным. Ответил уклончиво:

— Современная эстрада — это ритмы эпохи. А будущее...

— Не говорите так! — горячо запротестовала Альбина. — То, что поет Мирей Матье, — вечно! — И опустила глаза, встретив его откровенно любующийся взгляд.

Альбина росла гадким утенком: длиннорукая, нескладная, носатая, она и к зеркалу подходить не любила. Чудесное превращение утенка в царевну-лебедь произошло совсем недавно. Природа иной раз любит одарить таким сказочным расцветом одну из тысячи дурнушек. Девушка еще не привыкла к новому своему облику, не осознала его и сильно смущалась.

— Наверное, вы правы, — великодушно согласился Пивоваров. — Но живая певица, даже такая — кивнул он на эстраду — по мне лучше музыкальных консервов. Впрочем, Мирей Матье приезжала в Москву. Может быть, вы ее слушали.

— Она в августе снова приедет, но это счастье не для нас, — искренне пожалела Альбина. — Я никогда не была в Москве.

Они еще поговорили немного о звездах эстрады, но объявили белый танец, и к нему подлетела сияющая Лариса.

— Ты, папочка, сегодня самый видный кавалер. Наши офицеры позеленели, когда ты закадрил Альбину. Ну пойдем же, — нетерпеливо потянула она и пригрозила: — Рязанцев тебя убьет, если ты к Альбине еще раз подойдешь.

— Значит, быть тебе сиротой, Лариска! — с нарочитой печалью вздохнул Пивоваров, метнув на Альбину смеющийся взгляд, и она густо покраснела от этого изысканного комплимента.

— Есть еще порох в пороховницах, — азартно подмигнул он дочери, опуская руки на ее худенькие плечи. — Но, знаешь, я в этих ужимках и прыжках не силен.

— Кто здесь силен? Все пьяные! — бесшабашно крикнула Лариса, «самовыражаясь» в немыслимом изгибе. Пивоваров поискал глазами Альбину. Она осталась там же, у окна, и, казалось, не замечала усилий чубатого лейтенанта — возможно, того самого Рязанцева, добиться приглашения к танцу. Альбина смотрела на них с Лариской, на него и улыбалась чему-то. Чему? Он понял, что понравился ей и она его запомнит. Это победа, победа, собственно, не над девушкой, а над окружающей ее молодежью была особенно дорога Пивоварову, и он с нежностью подумал, глянув на Альбину:

«Ассоль! Алых парусов я тебе не обещаю, но концерт Мирей Матье...»

Каких-нибудь определенных намерений у него еще не было. Просто хотелось еще раз проверить силу своего обаяния, и чтоб ее серые, огромные глаза смотрели только на него. Легкий флирт, мимолетный флирт, и ничего больше. Жаль только, что с отъездом Ларисы к месту назначения ее ракетчика флирт этот обречен. Жаль. Очень жаль!

До сих пор Пивоварову не приходилось затевать любовной игры с девушкой, а женщины знали, на что идут: игра велась на равных. Но девушка — подруга дочери. Пивоваров не раз подумывал, что следует отступиться. И не мог отступиться. Не хотел отступаться. Последнее его увлечение — корреспондентка одной столичной газеты, красивая, броская армянка стала казаться кричаще яркой и не такой уж умной, как думалось вначале. И серые спокойные глаза все чаще заслоняли в его воображении «ее полуденное око». Он подумал, что концерт французской певицы мог бы сблизить их с Альбиной. И тогда... Кто знает?.. Но как бы все ни обернулось, билеты на этот августовский концерт надо достать.

Билеты на концерт знаменитой гастролерши были не самой трудной частью задуманной им программы. Одному из бесчисленных референтов министерства Коле Белоногову Пивоваров мог поручить, что угодно: устроить интимный ужин с интересующими его работниками министерства или недоступной с виду министерской львицей, достать дефицитную вещь кому-нибудь в подарок, а уж билеты — куда угодно. Коля выполнял любой заказ охотно: Пивоваров не мелочился и в расходах его не учитывал. На концерт Матье он тоже обещал достать билет, но «только с рук!» Поздно уже. Все распроданы за два месяца вперед. Пивоваров благословил его на любые затраты.

Билеты были не главное. Главное было уговорить Альбину. Вряд ли можно предложить ей прокатиться на самолете в Москву и обратно. Не телка из коктейль-холла, домашняя девушка. Испугается, не решится. Пивоваров был бы очень разочарован, окажись Альбина современной девушкой, без предрассудков. Таких в его жизни было достаточно. И он придумал хитроумную комбинацию. Билеты на московский концерт пообещал Ларисе в качестве свадебного подарка. Уж она непременно поделится радостью с подружкой, вызовет зависть, что и требовалось. А в последний момент сказал, что с билетами ничего не вышло, зато есть круиз по Черному морю. Но круизные путевки «горят», выезжать нужно немедленно.

Молодоженам везде хорошо: они свернулись за один вечер. Теперь оставался разговор с Альбиной. От дочери Пивоваров знал, что Альбину — лучшую выпускницу — оставили в училище преподавательницей сольфеджио, а до начала занятий посадили секретарем в приемную комиссию. Значит, она там сидит безвыходно. Он позвонил ей в училище, сказал, что у него для нее приятный сюрприз и он просит разрешения проводить ее после работы домой, а ждать ее будет в вестибюле училища.

Пивоваров верно рассчитал: в эти горячие дни в коридорах и вестибюлях учебных заведений толпится немало заботливых родителей. Если и попадется знакомый, можно сказать, что он тоже хлопочет за какую-нибудь племянницу.

Альбина вышла смущенная вниманием такого большого человека, трепещущая от нетерпения: что за сюрприз? Какие могут быть ей сюрпризы от него? И совсем пришла в замешательство, когда Пивоваров галантно поцеловал ей руку. Ей еще никто не целовал рук.

— Ну, ведите. Я ведь не знаю, где вы живете?

Дорогой он рассказал, что Ларисиного мужа досрочно призвали по месту назначения. (Они и в самом деле сразу после круиза должны были явиться в часть.) От концерта им, разумеется, пришлось отказаться. Его самого зачем-то вызывают в Москву. Вот ему и пришла в голову дерзкая мысль пригласить на концерт Мирей Матье истинную поклонницу искусства. Как она на это смотрит? Концерт вечером в субботу, после концерта он посадит ее на ночной самолет, и утром в воскресенье она уже дома. На работе даже не заметят.

— Но почему вы не с Лидией Михайловной? — вырвалось у нее.

— Идеал Лидии Михайловны — Клавдия Шульженко и Нани Брегвадзе, — холодно уточнил Пивоваров. — А у вас такой случай может больше не повторится. Решайте!

— Нет, нет, это слишком дорого. У меня и денег на самолет нет, — запротестовала Альбина.

Они проходили через городской парк. Пивоваров свернул в боковую аллею и спросил:

— Вы никуда не торопитесь? Могу я вас просить подарить мне полчаса?

Никто не считал ее время подарком, а тем более такой большой человек, такой важный работник! Она и действительно никуда не торопилась. Сели на затененную густым ильмом скамью, и он, откинувшись на спинку, сказал томно:

— Чертовски устал! Зеленому листку рад, не то что такому дереву. — Лицо его в кружевной тени ильма и в самом деле показалось ей утомленным, и она все больше волновалась, от того, что он, такой важный человек, тратит на нее свое драгоценное государственное время. Он сказал, не глядя на собеседницу, как бы размышляя вслух:

— Я не имею права вам это говорить, но надеюсь — вы серьезная девушка, болтать не станете. Мы строим один оборонный объект. Какой и где — вам знать не надо. Строим, мало сказать, с ударной скоростью, со второй космической! Работаем как звери! Государство такой труд высоко ценит. Мы получаем крупные премии. А как же! От этого объекта судьба государства зависит, безопасность!

Альбина слушала, едва не открыв рот: господи! С каким выдающимся человеком ее столкнула судьба! И ему интересно с ней делиться! Откуда ей было знать, что никаких оборонных объектов он не строил и придумал все это лишь для того, чтобы казаться в ее глазах еще значительнее, чем он есть, а главнее — объяснять наличие в своих карманах крупных денег. И врал он вдохновенно:

— Знаете, Альбина, я считаю таким самоотверженным трудом заработанные деньги, — общаясь с журналистами, он таки нахватался громких слов, — такие святые деньги нельзя тратить на мелкое: только на искусство!

Выдержав паузу, насладившись горевшим в ее огромных глазах восторгом, сказал с хорошо разыгранной горечью:

— Ну вот. А Лидия Михайловна считает: билеты на концерт надо продать. На Ларисину свадьбу, мол, и так много денег ушло.

Альбина молчала, потрясенная такой чудовищной душевной глухотой. Иметь такого интересного, такого значительного мужа и не понимать его? Везет же дурам!

А Пивоваров выпрямился на скамейке и властно взял ее руку: — Вы музыкантша, вы поймете: это же оскорбительно! Неужели я так уродуюсь на работе ради сберкнижки!

Альбина не посмела отнять руки, и он продолжал с той же горячностью:

— В министерстве оставили эти билеты, может быть, даже у кого-то отобрали для сибиряка Пивоварова. А я продам! Что я — спекулянт? — Выпустил ее руку и сказал устало:

— Вот я и подумал: есть же совсем близко человек, который этот концерт примет как подарок судьбы. — И уже иронично, почти с насмешкой: — А вы отказываетесь!

— Нет, нет, — снова запротестовала она, — слишком дорогой подарок!

Он поднялся со скамьи в благородном негодовании:

— А еще говорили, что любите Мирей Матье! — помолчал и строго, даже сердито разъяснил обстоятельно:

— Для меня это не такие уж большие расходы, Альбина. Я ведь в командировку лечу, а если полетит Лидия Михайловна, я заплачу те же деньги, и она еще будет пилить меня всю дорогу.

Альбина тоже поднялась. Молчала в нерешительности. Ей и льстило его предложение, и пугало какой-то опасностью — понимала — не в одной ее музыкальности дело. Будь на месте Пивоварова другой мужчина, не отец подруги, она отказалась бы не задумываясь. Но такой человек...

Он сказал строго:

— Завтра в три часа наискосок от училища, у почты, я буду ждать вас в серой «Волге». Прямо — в аэропорт. Времени в обрез. — Он опять вогнал ее в краску, поцеловав на прощанье руку, и пошел к воротам, высокий, статный, сановный. В нем жил артист, и артист был доволен сыгранной ролью. Пивоваров правильно угадал: этот вялый характер легко подчинится сильному мужскому. Она, такая красивая, еще не замужем, быть может, только потому, что окружали ее до сих пор одни мальчишки. У них две крайности: либо лапать, либо вздыхать...

В Москве все шло по заранее продуманному сценарию. Коля встретил их на черной «Чайке», — видно, хорошо заплатил шоферу зам. министра, — преподнес Альбине розовые гвоздики и виновато сообщил, что билетов на ночной самолет достать не удалось. Зато им заказаны номера в «России». Расточился сразу же, как в нем миновала надобность. А дальше был концерт, о котором даже не мечталось, обычный, но ей показавшийся дорогим номер, коробка дорогих конфет на журнальном столике...

Девушке, выросшей в неблагоустроенной коммунальной квартире на скромную зарплату банковской служащей, все казалось роскошью. А спутник... Спутник был настоящим принцем из сказки: галантный, предупредительный, деликатный настолько, что даже не переступил порога ее номера. Поцеловал руку и поблагодарил за чудный вечер. Он был из другого мира, и этот другой мир уже пленил ее. А утром, провожая ее в аэропорт — сам он летел следующим рейсом, — но Альбина должна была считать, что он останется в Москве, — Пивоваров сказал:

— Мой молодой друг обещал билеты на концерт оркестра Поля Мориа. В середине октября где-то! — посмотрел пристально на нее и сказал со значением:

— Только от вас, Альбина, зависит, возьму ли я эти билеты.

Альбине было неловко отказывать ему в таком удовольствии после того, что он сделал. Да и почему надо отказывать? Он же ничего не требует, ему просто нравится быть с ней рядом. Что в этом плохого?

Почти два месяца разделяли эти концерты, и Пивоваров ни разу не напомнил Альбине о своем существовании. Незачем пугать ее навязчивостью. Пусть вспоминает и сравнивает, что ей могут дать молодые поклонники — они, наверное, есть, — и он, для которого нет невозможного.

Уже по тому, как она обрадовалась его звонку перед концертом, Пивоваров понял — все рассчитано верно: ждала, думала, сравнивала и всё в его пользу. А после концерта он сказал весело:

— Девушки, я слышал, в интересах фигуры питаются ароматом цветов, а я грубый мужик — мне есть хочется: зайдемте, хоть в ночной бар, что ли!

Будь Альбина поопытней, она бы догадалась, что столик в переполненном небольшом зале был заказан заранее — так быстро их провели и усадили. И сейчас же подали, хотя Пивоваров ничего не просил — два высоких бокала с коктейлем, виноград, маслины и два крошечных бутербродика с ветчиной. Они были такие маленькие! Альбина отказалась от своего в пользу «грубого мужика», которому и два-то на один зуб.

После коктейля под виноград ей стало весело, и осенняя слякотная Москва показалась удивительным городом радости.

— Как хорошо! — вырвалось у нее, когда, откинувшись на спинку сиденья, она почувствовала стремительный бег машины. Блестели в полутьме ее огромные глаза, блестела подковка зубов, дыхание было взволнованным. Пивоваров нашел в темноте ее руку, и прижавшись губами к ладони, долго не отпускал, чувствуя, как темная сила желания заливает все его существо, туманит голову.

«Сегодня! — сказал он себе. — Сегодня...»

Уже не пугал шум, который вполне может поднять ее мамаша. Он даже не знал, что это за женщина. Не смущало, что Альбина — подруга дочери. Удерживало только опасение, что девушка его оттолкнет, не полюбит. Не очень сильное опасение: горячей и послушной была ее рука, он чувствовал — девушка тоже возбуждена, и волнение плоти, быть может неосознанное, уже томит ее. Вряд ли оттолкнет...

Провожая Альбину в номер по безлюдному коридору, он замедлил шаги у полутемного в этот поздний час холла.

— Посидим немного. Так не хочется с вами расставаться. Мне здесь, видимо, до утра сидеть. — И бросил в кресло свое пальто.

— Но почему! — изумилась Альбина.

— Этот дурачок Белоногов не сумел устроить второго номера. Совещание какое-то в Москве, что ли.

Ей, неискушенной, и в голову не пришло спросить, как же строгий швейцар пропустил их в час ночи вдвоем.

— Тогда и я с вами буду тут до утра!

Такой оборот Пивоварова не устраивал. Он спохватился:

— Не дадут нам тут до утра разговаривать. Не положено. Дежурная по этажу услышит и разгонит. Впрочем, до утра какой-нибудь номеришко, возможно, освободится. Идите спать, я вас провожу.

Ну как Альбина могла спать, если ее рыцарь и волшебник будет маяться в полутемном холле?

— Так давайте посидим в номере, раз здесь нельзя, — наконец догадалась она. — Он ваш, а не мой!

В порыве благодарности Пивоваров стиснул ее плечи и шепнул в самое ухо:

— Вы чудо, Альбина! Вы настоящий друг!

Она не отстранилась, только глянула на него удивленно: так горячо благодарить за сущий пустяк, за приглашение посидеть в номере, который сам устроил и оплатил? Да за один этот чудесный концерт она с дорогой душой просидела бы до утра в аэропорту!

— Ну, зачем же так мучиться, — сказал он, отмыкая дверь номера. — Я спущусь, узнаю у администратора. Если ничего не светит, сейчас же вернусь.

— Только обязательно возвращайтесь, не сидите, пожалуйста, в холле, а то я пойду вас искать и заблужусь.

— А вот вам залог! — он повесил на крюк свое пальто и шляпу. Вернулся с горячим кофейником и плиткой шоколада.

— Свободных номеров, конечно, нет, но вот это поможет нам скоротать ночь.

Альбина уже догадывалась, что хороша собой и нравится мужчинам, но чтобы так за ней ухаживал отец подруги, большой-пребольшой начальник — этого она и в мыслях не держала. Нет, он просто очень хороший человек. Очень хороший. С ним спокойно — убеждала она себя, но спокойной уже не была, суетилась, переставляла с места на место стаканы, потом сходила за полотенцем и протерла их. Собиралась разлить кофе, но Пивоваров остановил:

— Вот это я сделаю сам, с вашего разрешения. — Он достал из кармана пальто прихваченную из дому плоскую фляжку и спросил весело, заранее зная ответ и заранее восхищаясь им:

— Вы когда-нибудь пробовали кофе с коньяком?

Нет, Альбина никогда такого не пила. Кофе, вон какой дорогой, да еще коньяк... Мама покупает только чай. А в кафе...

— А в кафе дают бурду, — засмеялся он. — Вот, попробуйте — по-моему, вкусно, — и снова посмотрел так, что она опустила глаза. Жаркая волна взбудораженной крови прихлынула к лицу, окрасила акварельным румянцем щеки. Он видел: девушка боится взглянуть на него и вряд ли чувствует, что пьет. Пивоваров и сам смешался — с незапамятных времен не испытывал такой нерешительности. Снова возник страх, что девушка его оттолкнет.

Альбина сказала, пытаясь скрыть охватившее ее волнение:

— Собирались говорить до утра и вот... молчим...

Улыбка сошла с лица Пивоварова.

— Вы хотите, чтобы я говорил? — Он поднялся и, обойдя разделявший их журнальный столик, за плечи поднял Альбину с кресла. Одного роста, они прямо глянули друг другу в глаза, и она поняла, рванулась от него. Пивоваров не настаивал, только взял ее запястье и раскрытой ее ладонью медленно провел по своей щеке. Сказал хрипло:

— Альбина! Вы мне нужны на всю жизнь. Какое счастье, что я вас встретил!

— А Лидия Михайловна? — испуганно отшатнулась она.

— Ну, если только это! — облегченно вздохнул Пивоваров и стал исступленно целовать ее волосы, шею, губы.

Пивоваров никогда не обманывал женщин. Не клялся в вечной любви, не обещал жениться, но вовсе не потому, что был честен. Не было нужды. Он не дорожил ими. Не согласится одна, найдется другая. Не все ли равно? Была бы красивой, чтоб все завидовали. Очень он любил, чтобы ему завидовали. Он и Альбине не собирался предлагать «руку и сердце», но в последний момент почувствовал, что наивная эта душа вряд ли пойдет на банальную связь. Испугается. А вот ее-то потерять он никак не хотел. Уже когда с мальчишеским нетерпением отсчитывал дни до приезда оркестра Поля Мориа, понял — Альбина привязала его всерьез. Утонул он в ее серых глазах. Утонул и не жаждет спасения. Быть может, стоило еще подумать, как ее покрепче приворожить. Но желание, вспыхнувшее с давно забытой силой, туманило голову, и ничего, кроме в бреду выданных обязательств, он придумать не мог.

Да, такое обязательство можно было выдать только в бреду.

Он слишком хорошо знал, как смотрит на развод, да еще на развод ради молодой девушки первый секретарь обкома. Кобеляж! На беседе перед заседанием бюро обкома, на котором должны были утверждать пивоваровскую кандидатуру на должность начальника главка, он хмуро предупредил:

— До первой жалобы жены!

Лидия не жаловалась, пока оставалась законной женой. Но... Кто знает, что она выкинет, когда ей станет нечего терять?

Спустя время, когда уже строилась кооперативная квартира, когда на плечи Альбины легли дорогие меха, а на пальце засверкал бриллиант, Пивоваров осторожно втолковал ей, что она всегда будет пользоваться всеми благами, какие он только смог бы дать жене, но... Но официальный развод сейчас был бы очень некстати. Его оборонный объект — по размаху в стране мало равных — дело его жизни. — Как у нас «наверху» смотрят на развод? Хуже католиков! Аморалка! Кастраты! Бесполые ублюдки. Им объяснять, что есть такое чувство, как любовь к женщине, все равно, что отроду глухому рассказывать о голосе Мирей Матье — бесполезно! Могут снять. Придет на его место другой человек и сделает все не так... Это же все равно, что самому от себя живой кусок отрезать... Конечно, для нее, для своей Альбины, он готов и на это, но... Ему кажется, нет, он уверен, что его юная подруга выше обывательских пересудов. Разве не так?

Альбина, уверенная, что кооперативная квартира строится для их совместной жизни, пренебрегла «обывательскими пересудами». Она слушалась Пивоварова, как нежная рабыня ласкового господина: ездила с ним в охотничий домик, где ее оскорблял понимающий взгляд Аннушки, врала про крупный выигрыш по займу, в который мало кто верил, ждала своего часа. Ее час должен наступить, как только Пивоваров сдаст свой грандиозный оборонный объект. Тогда он перейдет к Альбине насовсем, и... будь что будет! Впрочем, победителей не судят!

— А я буду победителем, Альбина, ты дала мне второе дыхание. С тобой я богатырь, гигант! Я работаю, как зверь.

Работал Пивоваров, как всегда, но вот рвать со своих партнеров по тайному бизнесу стал действительно, как зверь. Он понимал: Альбина любит не его, а искусно созданного им в ее девичьем наивном воображении необыкновенного, государственных масштабов человека, чьи исключительные способности скупое во всем государство оплачивает со сказочной щедростью. И ничем, кроме дорогих подарков, Пивоваров не умел поддерживать это убеждение. Дорогие подарки, шикарные круизы — это деньги, деньги и еще раз деньги. Он теперь все прибыли своих партнеров держал на контроле. И нередко требовал авансом «в счет расчетов». И начал забывать об осторожности. Вот как с тем злополучным вагоном паркета. Стреляный волк Ознобишин, что называется, из воротника выскакивал, доказывая, что нельзя продавать на юг вагон, уже предъявленный настырному толкачу. Но железнодорожный босс, так Пивоваров называл начальника грузовой службы дороги, предупредил, что уходит последний в этом квартале маршрут на Турксиб. Одиночными вагонами лесоматериалы туда отправлять нельзя. А те, с юга, так и сновали из Управления дороги в главк, так и трясли своими распухшими от денег дипломатами. Надо было вносить пай за кооперативную квартиру для Альбины. Пивоваров тогда решил толкнуть в Онгурены бамовский паркет, а с бамовскими строителями договориться об отсрочке. Кто же знал, что в бамовские заказы вмешается Москва и отсрочки не будет. Ни одного дня! А, говорят, с этого вагона все и началось... Надо было послушаться Ознобишина!

Или как в тот дождливый сезон в Паланге. Альбина тогда затосковала по сибирскому солнышку, запросилась домой, а он еще весь горел ею, еще не накрасовался с ней, такой юной и очаровательной. Дома их встречи были тайными, дома не накрасуешься. Все равно, что носить бриллиант в кармане — никакого удовольствия! Он предлагал разные варианты продления отпуска: Черноморское побережье и Киев, Карпаты и Волгу — прекрасные ее глаза оставались пасмурными, как небо над Балтикой. Только про «Золотое кольцо» сказала с сожалением:

— Разве туда достанешь сейчас путевки? Туда зимой и то...

Пивоваров рассмеялся обрадованно:

— А мы не по путевке. Мы вольными казаками. — И только когда сказал, хватился: денег на такое казачество у него не хватит. Мало оставалось денег. Но уже сказал. Уже пообещал. Отступать от своих слов на глазах у женщины? Никогда! В ту же ночь он позвонил Певному и велел перевести телеграфом две тысячи. Бросил небрежно на прощание:

— Потом сочтемся!

Певный, конечно, не посмел ослушаться, перевел, но какая это был легкомысленная неосторожность со стороны Пивоварова! Глупость даже. Какие у него, начальника главка, могут быть отношения с директором захудалого ремзаводика? Служебных и то никаких. Между ними вон сколько звеньев. И вдруг перевод в две тысячи! Только в хмельную от любви голову и могло взбрести такое. Хорошо еще, что обошлось, никто, кажется, не вцепился. А Пивоваров никогда не жалел об этой своей глупости. Уж очень удачным было путешествие. Когда в вестибюлях гостиниц он ледоколом проходил через унылую толпу туристов, отчаявшихся получить ночлег, подавал администратору документы и немедленно получал комфортабельный номер, надо было видеть восхищенный, прямо обожающий взгляд Альбины! Откуда ей, дурочке, было знать, какого достоинства купюру вкладывал он каждый раз в свой паспорт? Для него это ее изумление, этот восторг были уже необходимы, как наркотик наркоману. Как стареющая кокетка, напудрившись и нарумянившись, любуется собой, забывая, что красота ее накладная, так и Пивоваров искал в прекрасных глазах Альбины отражения своего могущества. Краденого могущества! Ему казалось, она любит его самозабвенно. Впрочем, в тот счастливый сезон так оно и было. И он купался в ее любви и сорил деньгами.

Но какой же хрупкой оказалась эта любовь! В ту ночь, когда их внезапно разбудил телефонный звонок Лидии и до Альбины явственно донеслось площадное ругательство, она словно замерла, ушла в себя. Альбина впервые ясно поняла свое рядом с Пивоваровым положение, но, по вялости характера, не решалась ни порвать с ним, ни плюнуть на все условности и жить по-прежнему. Что-то сломалось в ней. Пивоваров и жалел ее, и злился, и не умел ничего изменить. Горячей она никогда не была, его Альбина, но та покорная нежность, с которой она позволяла себя любить, казалось, ушла навсегда. Покорность без нежности! Пивоваров готов был грызть подушку после такой любви, но отогреть Альбину не удавалось. Да, сказать по правде, и не до того ему было, когда началось следствие по деревообрабатывающему комбинату. Под ним земля горела! Но именно в эти тяжелые дни Пивоварову, как никогда, нужны были ее ласка, теплота — хотелось забыться. Он отложил примирение на лето. Увезет ее в Сочи, или турне по Русскому северу, или... Но Альбина, как только кончились занятия в училище, сняла просторную горницу у домовитой старухи в заброшенном поселке лесорубов Карлуке и поселилась в ней семейно: с матерью и теткой.

Интимные встречи в таких условиях стали затруднительными, о том же, чтобы заночевать у нее, не могло быть и речи. Конечно, и мать, и тетка все понимали, и в сенях стояла пустая койка, но Альбина и слушать не хотела:

— Это же все равно, что на городской площади!

Пивоваров приезжал в воскресенье, будто бы на охоту, увлекал Альбину в лес, но ничего хорошего из этого не получалось: для таких эскапад его время прошло. К тому же дорога в этот проклятый Карлук была отвратительная. Ехать туда на «Волге» нечего было и думать, а вездеход Пивоваров водил плохо и сильно уставал от него. И что ее потянуло в такую дыру? Он мог снять ей не комнату — дачу под городом!

Что ее потянуло в Карлук, похоже — прояснилось. В один из приездов Пивоваров увидел Альбину на улице с молодым человеком. Одинакового роста, в одинаковых потертых джинсах и смешных ситцевых кепочках с цветными прозрачными козырьками, они выглядели мальчишками-сверстниками. Только парень загорел до черноты, и выгоревшие пшеничные брови издали казались приклеенными, но лица не портили. Лицо было горбоносым, мужественным, как у индейского вождя. Они смеялись чему-то. Пивоваров даже не знал, что сдержанная Альбина может так заливисто хохотать. Увидев машину, она погасила смех — как лампу задула, и, кивнув парню, пошла к дому, где уже остановился пивоваровский вездеход. Объяснила, хотя Пивоваров ничего не спрашивал:

— Художник знакомый. Он в тайге корешки забавные собирает для поделок.

— Художник! — сразу вспомнился изящный крестик из лазурита, и он почувствовал себя обкраденным. Здесь, в лесу, без аксессуаров своего могущества: внушительного кабинета с батареей телефонов, с армией подчиненных, готовых выполнить любой приказ, со своим бледным городским лицом и грузноватой уже статью Пивоваров сильно проигрывал рядом с этим загорелым индейцем в его дурацкой кепочке. Он не стал спрашивать, живет ли здесь художник или забрел случайно. Наверное, живет, раз не было рюкзака за спиной. Не в карманы же он свои корешки собирает! Было унизительно и обидно сознавать себя обкраденным. Он больше не ездил в Карлук. Раз в неделю посылал шофера отвезти продукты и все. Должна понять, что у настоящих мужчин есть дела посерьезнее замысловатых корешков!

И Альбина понимала: не докучала. Однажды приезжала с попуткой в город по своим делам — шофер считал долгом доложить об этом, — но не позвонила и с чем вернулась в Карлук, неизвестно.

Перед началом занятий в училище Пивоваров наказал шоферу узнать, когда дачников следует вывозить, но опоздал. Дроздовские выехали с попутным грузовиком. Он подождал день, два и, не дождавшись, позвонил сам. Телефон Альбины молчал. В училище он звонить не решался — тамошняя секретарша могла засечь его голос. А именно сейчас, в это трудное время, Пивоварову не хотелось афишировать связь с Альбиной. Уж очень много он подарил ей, чтобы это не вызвало интереса и зависти.

В конце лета у строителей всегда «запарка». Готовили к сдаче государственной комиссии первую очередь Онгуренстроя, под угрозой оказалась сдача к началу учебного года нескольких школ, отставали по жилым домам, а тут еще нагрянула эта ревизия автотранспортного управления. Очень некстати нагрянула. Пивоваров знал, сколько за начальником этого управления Чемезовым злоупотреблений. Он послал шофера на квартиру матери узнать, где она, и получил невразумительный ответ: «На экзаменах». На каких, где? Шофер ответить не мог. Но, раз на экзаменах, значит, жива и здорова. Может быть, послали «по градам и весям» искать музыкально одаренных детей? С началом учебного года все прояснится и станет на свои места, — решил Пивоваров. Нужно только подготовить хороший подарок. Княжеский подарок. Чтобы «индейский вождь» слинял в ее воображении вместе со своими крестиками и корешками. И чтоб забылось так поразившее ее оскорбление по телефону. Но времени заниматься подарком не было ни минуты, да и денег на княжеский подарок тоже. С деревообрабатывающего комбината теперь ничего не поступало — с Чемезова тоже ничего не возьмешь, у него ревизия, а с других участков пустяки, мелочь. Где зарплата дежурного слесаря, где премия за разработку новой технологии, где за «досрочную» сдачу объекта, дважды и трижды переносившуюся из года в год. Трудно ему было в эти дни, и временами он сильно тосковал о нежности.


XI. «Никому я больше не верю!»

Слесарь ремонтно-механического завода Николай Федорович Охряпкин мастерил хитроумные замки для гаражей. В дело шли обрезки стали, устаревшие метизы, всякая мелочь. Среди автолюбителей охряпкинские замки славились. Он двух одинаковых не делал — каждый со своим секретом. Зарабатывал на этом понемногу, копил на машину. В тот день через соседа ему передали приглашение поставить замок сегодня вечером или назначить другое, удобное для него время. Поставить готовый замок — час, полтора делов, и двадцать рублей в кармане. Он согласился на этот вечер, хотя жена просила перекопать грядки под клубнику и уходила пора прививок подросшего подвоя. Но у садовода летом свободные вечера только в дождь, а назначить другое время — кто знает? Может, заказчику еще какой умелец подвернется.

В квартире по указанному адресу Охряпкину обрадовались как родному. Николай Федорович узнал хозяина гаража, молодого, но уже с животиком и лысиной мужчину. Это был закройщик из ателье «Мужская одежда». Прошлым летом он перекрывал Охряпкину тулупчик водоотталкивающей тканью. Закройщик его не помнил: у него таких заказчиков вагон и маленькая тележка! А Николай Федорович напоминать не стал: со знакомого настоящую цену брать неловко.

— Я во дворе подожду! — сказал он засуетившемуся хозяину. А захлопнув дверь, наклонился завязать шнурок ботинка и невольно услышал любопытный разговор:

— Ты хоть спросил, сколько он с тебя слупит? — прозвучал высокий женский голос.

Закройщик, он, видимо, обувался, и ему было трудно, ответил одышливо:

— Виталий говорил — рублей пятнадцать.

— Виталий твой и гараж сулился по дешевке, а...

Дальше Охряпкин не стал слушать, рассердился: «Слупит! Ты сначала сделай такой замок, а потом цену ему определяй. Или стандартный покупай, чтобы гвоздем открывался». Он не любил торговаться и никогда не уступал — знал свою цену.

Гараж был тут же, в большом коммунальном дворе втиснут, можно сказать, притерт между двумя другими. Он тоже оказался Охряпкину знакомым. Когда хозяин распахнул закрытые на амбарный замок ворота, Николай Федорович тотчас узнал его. В прошлом месяце на заводе варили партию таких гаражей, по специальному заказу Главстроя. На внутренней стороне ворот одного из них озорник, подручный сварщика Володька, отверткой по свежей краске нарисовал голую женщину с рыбьим хвостом. Нарисовал и нарисовал. Мало ли чего они рисуют, молодые озорники. Но проходивший мимо — дело было в обед — слесарь Леня Голубцов похвалил:

— Четко получилось! С натуры или по памяти? — А маляр Тоня Савельева закричала на Володьку:

— Хулиган! Заводской коллектив позоришь!

Тогда Ленька обнял ее за сухопарые плечи и вроде на ушко, но все могли слышать — посочувствовал:

— Это ж ты из зависти, Тонька! Да будь у тебя такое хозяйство, я бы и сам тебя рисовал на всех изделиях, заместо заводской марки.

Тонька, конечно, взвилась того пуще, Володька орал, что вовсе не бабу рисовал, а герб города Варшавы, и народу вокруг собралось порядочно: бесплатный спектакль в обеденный перерыв!

Николай Федорович протиснулся вперед и подумал:

«Пуще Володькиной картинки позорит заводской коллектив халтурная Тонькина работа. Красила шаляй-валяй, наверное, на свою крышу экономила сурик. Вон в углу весь сварной шов на виду. Она затем и верещит, чтоб на срамную картину смотрели, а ее, Тонькину, позорную мазню не заметили». И еще один брак в дверном навесе наметанным глазом слесаря засек Николай Федорович, но говорить никому не стал. Злой был. Который уже раз варили на заводе гаражи для передовиков соревнования, а заводских ни разу в список не включали. Директор говорил:

— Это для самых-самых, которые — гордость Главстроя. — Главстрой большой, передовиков много, спорить не приходится. Но если не его, Охряпкина, известного рационализатора, — даже на областное совещание приглашали — если уж не его, то сварщика Льва Капитоныча надо бы обязательно премировать. Его шов за версту узнаешь. Один такой ровный на всю область. И Капитоныч, выходит, не дорос? Уж это расскажите своей бабушке!

Подошел директор и велел Володьке закрасить свой рисунок:

— Тоже мне Айвазовский нашелся!

Но тут перерыв кончился, и Лев Капитоныч погнал Володьку варить очередной гараж:

— После смены закрасишь, художник! — А после смены Володьку только и видели! Дурак он, что ли, отставать от заводского автобуса. Топай потом три километра до трамвая! И вот он где оказался, гараж с Володькиной картинкой.

«Не иначе, какой-то передовичок перепродал. Вот тебе и лучший из лучших, самый-самый, — с обидой подумал Николай Федорович. — У своего брата работяги выхватил и на сторону толкнул. Поди, и с выгодой».

Сделав разметку для болтов, Охряпкин небрежно спросил хозяина:

— С рук, что ли, купил гараж? Сколько дал?

— Кусок[4] пришлось отвалить, — без сожаления ответил закройщик, с интересом изучавший хитроумный замок. — Кусок, как одна копеечка!

— Ну уж, кусок, — не поверил Николаи Федорович. — В РСУ за восемьсот варят такие.

— В РСУ очередь больше, чем на год, а мне машина аккурат пришла! — Он передал замок Николаю Федоровичу и любовно погладил крыло желтенького «жигуленка». — Нет, я не жалею.

— Конечно, если деньги некуда девать! — сердито бросил Охряпкин, прикинув, сколько этот ловкач «передовик» положил в карман. Рабочим Главстроя, слышал он, гаражи продавались по себестоимости — по триста пятьдесят рублей.

— Я денег не печатаю, — обиделся хозяин. — А только в таком деле поскупишься и больше потеряешь. У нас у одного мастера машина два месяца во дворе простояла и раскулачили вконец.

Вздохнул, вспомнив уплывшие денежки, но сейчас же нашел утешение:

— Видал, как поставлен гараж? У меня тут ящик стоял для ИЖа. Я и не мечтал большой гараж сюда всунуть. РСУ бы и не взялся. Ищи, сказали бы, другое место. А Виталий Иннокентьевич подогнал кран и... как ребеночка — в люльку... Нет, я не жалею.

«Виталий Иннокентьевич, это ж наш Виталька-крановщик, — подумал Охряпкин. — С кем же это он стакнулся? Халтурит на казенном кране! Вот обнаглели, черти!» Вслух сказал сердито:

— За такие деньги можно и постараться.

— А где наше не пропадало, — весело отмахнулся закройщик. — Заработаем!

Сбить хорошее настроение начинающему автомобилисту вообще-то трудно, а уж он, закройщик, был на седьмом небе. Охряпкину же как в душу плюнули.

«Как их переведешь, спекулянтов, если они даже среди передовиков, лучших рабочих? — думал он. — И главное, мы сами со своими денежками навстречу бежим. Еще радуется, охламон, что так удачно купил».

Он так расстроился, что даже отказался от предложенного хозяином ужина.

— Да ты что? — изумился закройщик. — У меня в холодильнике бутылка скучает. Или ты белого не уважаешь? И «Агдам» найдем! — И был искренне обескуражен непонятным капризом хорошего работника. Разве он его обидел? Сказал — двадцатка. Он и выложил две красненьких. Без звука! И не жалко. Работа того стоит — не зря нахваливали. У него, у закройщика, уж так хорошо все складывалось: и гараж во дворе, и замок толковый, и «жигуленок» новенький, желтенький, как канареечка! Ему хотелось, чтобы все вокруг радовались его радости, а этот уходит злой. С чего?

Охряпкин понимал — закройщик тут ни при чем, и зря он отказался выпить. Может быть, полегчало бы на душе — но совладать с собой не мог.

— Конечно, зря отказался, — подтвердили в цехе, где он назавтра рассказал эту историю. — За бутылкой и узнал бы, кто ему гараж толкнул! Поди, еще на доске Почета красуется, позорник.

— Да он сам его раз видел. До лампочки ему, кто продал. Кусок в зубы и отвали, — оправдывался Охряпкин.

— В газету про это писать надо, — кипятился Лев Капитонович.

Но Охряпкин в газету писать не стал.

— Напечатают, и на всех передовиков мораль. Пока разберутся, кто этот срамец, — все оплеванные будут, — рассудил он и написал в комитет народного контроля. Написал и оказался в дураках. В круглых!

Через некоторое время его пригласили в комитет.

Председатель комитета седой солидный отставник вежливо и терпеливо разъяснил ему:

— Из той партии гаражей, что на заводе варили этим летом, ни один в городе не оставлен. Все отправлены в Онгуренстрой. Это установлено по бухгалтерским документам. Что касается гаража закройщика ателье «Мужская одежда» Саночкина, то Саночкин предъявил документы на покупку гаража у гражданина Коновалова, который два годаназад приобрел его в ремонтно-строительном управлении бытового обслуживания. Подлинность его платежных документов контролер народного контроля проверил в РСУ. Там заказ Коновалова и платежные документы прошли по всем позициям и сомнения не вызывают. Купчая заверена нотариусом Октябрьского района. Все законно.

— А насчет рисунка на воротах, так гражданин Саночкин говорит, что это его племянник схулиганил. И в подъезде такую же нарисовал, — отставник снисходительно улыбнулся и развел старческие в сухих шелушинках ладони:

— У мальчишек бывают такие поветрия. У нас в подъезде Алла Пугачева в двух местах нарисована. Что делать? — И закончил уверенно: — Вам показалось!

Но Николаю Федоровичу не показалось. Кроме этой проклятой бабы с хвостом был там Тоньки Савельевой брак — непрокрашенный угол, а в углу знаменитый Капитонычев сварной шов, ровный, как туго натянутая бечевка. В РСУ этом просто нет сварщиков такой квалификации. И тот брачок в дверном навесе тоже был. А главное — гараж-то новый! Разве его спутаешь с тем, в котором два года назад машина стояла? Но что теперь об этом говорить? Гараж Саночкин перекрасил, раз так следы заметает.

Ни шва, ни бабы с хвостом... А тот брачок в дверном навесе, может быть, он, Охряпкин, один только и заметил.

Николай Федорович молча выслушал объяснения и ушел не попрощавшись. Быть может, именно этот невежливый его уход и побудил председателя комитета согласиться на просьбу директора завода Певного выступить на заводском рабочем собрании с сообщением о результатах проверки. «Чтоб уже не было никаких кривотолков».

Сообщение выслушали молча. Высказываться по этому поводу никто не захотел. Только Ленька Голубцов крикнул с места:

— Нам с Володькой тот гараж не показали: мы бы сразу узнали — наша баба или нет!

Но никто почему-то не засмеялся.

Николай Федоровичу казалось — всем было неловко за него. Считали серьезным человеком, а он вон какой оказался пустобрех! Такого унижения он не испытывал никогда в жизни.

Но вот слово взял директор завода Певный и похвалил Охряпкина, так что сквозь землю провалиться и то бы лучше.

— Досадная ошибка произошла с нашим товарищем, но эта ошибка характеризует Николая Федоровича в положительную сторону. Он про свои подозрения не стал за углами шептать, непроверенные слухи пускать, а написал в наши советские органы. Так и мы все должны поступать, если что-нибудь подозрительное покажется. Органы разберутся лучше нас с вами. Так что, товарищи, не будем больше заострять на этом внимание, а будем дружно работать и выполнять повышенные социалистические обязательства!

Охряпкин смотрел на сытое, в смоляных курчавых бакенбардах лицо директора, копил удушливую глухую ярость. Уже если народный контроль так может ловчить... Никому он больше не верил!

Верхотуров, как говорят в милиции, вышел на Охряпкина, отыскивая компрометирующие материалы на Григория Семеновича Певного. В картотеках милиции ничего не числилось ни за самим Григорием Семеновичем Певным, ни вообще по заводу.

— Чист как стеклышко, а следователь ему мешает!

— Может, его Пивоваров попросил эту «кровавую драму» разыграть? — предположил Миша Хомутов.

— Нет! — решительно отвел подозрение Верхотуров. — Не тот человек Пивоваров. Если Певный чист, не из этой мафии, как, скажи, он сунется к нему с такой просьбой? Это ведь не денег одолжить — на преступление идти надо. О таком «одолжении» только сообщника просить можно. А Певный чист. Тогда что?

— Ты в народный контроль толкнись, — посоветовал Ратников. Его не на шутку рассердили режиссерские потуги Певного:

— Это надо же, — компрометировать следственных работников!


— По ремонтно-механическому заводу у нас за последнее время ничего не возникало, — уверенно сказал председатель районного комитета — сухощавый, спортивного склада отставник с внушительной пирамидкой орденских планок на груди.

Верхотуров поднялся, чтобы откланяться, когда председатель неуверенно сказал:

— Было год назад заявление о спекуляции металлическими гаражами. Оно, конечно... — он запнулся, подыскивая слово... — До завода оно по касательной и не подтвердилось, а вот... осталось у меня сомнение какое-то. — Он обезоруживающе улыбнулся и сознался:

— Вроде недопёрли мы тогда. Надо было криминалистам передать, а мы...

— Анонимка?

— В том-то и дело, что нет. Серьезный человек писал, а заявление не подтвердилось.

— Бывает, и серьезные люди грешат излишней подозрительностью, — скорее о себе, чем об этом неизвестном ему «серьезном человеке», сказал Верхотуров.

— Бывает, бывает, — поспешно согласился отставник, — но... — Он нервно вертел в руках замысловатую зажигалку и явно не решался сказать еще что-то. Все же сказал:

— Несложное дело. И... вроде надежные люди проверяли, а вот остался осадок какой-то. Сам не пойму, что я там не так сделал. Все думал вернуться к нему, да было недосуг. А вы пришли, и опять засвербило. Минуту...

С неожиданным для его лет проворством отставник юркнул в другую комнату и быстро вернулся с тощенькой серой папкой.

— Небольшое дело. Всего — три документа!

Верхотуров принял папку из вежливости. Ничего интересного для себя в этой папке найти не ожидал. Но заявление слесаря Охряпкина ему понравилось. Скупое толковое сообщение человека, уважающего себя и тот орган, в который обратился. Ни предположений, ни догадок. Только то, что сам видел и слышал. Однако следующий документ его обескуражил. Он полностью опровергал сообщение слесаря. Начисто!

Верхотуров задумался. Как мог мастеровой человек, слесарь, спутать старый гараж с новым? И клепать так глупо не должен бы. Каждый человек смотрит со своей колокольни. С его, слесаря, точки зрения такой глупый поклеп сразу должны разоблачить. Зачем же...

Так склочники пишут, лишь бы кашу заварить, а там что-нибудь авось получится. Но склочников все знают. По крайней мере, в пределах района. Этого сам председатель считает серьезным. Да, склочники редко ограничиваются одним заявлением. Они строчат в следующие инстанции. Действительно, было что-то непонятное в этом деле.

— А кто проверял? — на всякий случай спросил Верхотуров.

— Ну, тут никаких сомнений, — нахмурился председатель. — Очень достойный человек.

— Я не о том, — пояснил Верхотуров. — Кто этот человек по специальности?

— А, вот вы о чем, — обрадовался собеседник, — очень опытный бухгалтер. Очень опытный и — достойная женщина.

— Вот она бумаги и проверяла, — догадался Верхотуров. — А там все тика в тику. А гараж, возможно, был уже заново покрашен. Многие так делают. Да он ей и без надобности был, раз документы в порядке. Но чего теперь, спустя время, строить догадки... — Он спросил отрывисто:

— Охряпкин пишет — на заводе было сварено всего десять гаражей. Вы не пытались выяснить, кому они проданы?

— Мы, Константин Петрович, даже бухгалтерскую проверку провели на заводе по этой продукции, — с готовностью ответил председатель. — Все гаражи были сварены для Онгуренстроя. В городе ни один не реализован.

— Фьюить! — невольно присвистнул Верхотуров. — Кому же это пришла в голову идея возить воздух за полтораста километров! Что, в Онгуренах своих сварщиков нет?

— Меня тоже это, признаться, удивило, — председатель вздохнул, как вздыхают о неисправимых недостатках близких людей. — Говорят, полугодовой план «горел». Завод-то ремонтный, а кто же в разгар строительного сезона технику в ремонт ставит? Добивают до последнего. А коллективу завода план нужен, премиальные. Вот и подкидывают всякую мелочовку. — И вспомнил: — Мы же об этом представление в партком Главстроя сделали. Чтобы проверили правильность планирования ремонта техники.

Верхотуров закрыл папку, попенял:

— Надо было милицию к этому делу привлечь. Сразу бы установили, кто врет: Охряпкин или Саночкин этот.

— Подлинность документов Саночкина мы проверяли, — начал было отставник и сказал догадавшись:

— Можно было документы купить у одного, а гараж у другого... — Он расстроился запоздалой догадкой, покраснел бурым пятнистым румянцем.

— Спекуляция, — усмехнулся Верхотуров. — Пока есть дефицит — она будет, хоть на голову встань. Будут на нем наживаться разные жучки. А все-таки в сомнительных случаях посылайте лучше к нам, — посоветовал он уходя.

Он тоже чувствовал в этом деле фальшь, но с директором завода Певным она никак в его сознании не связывалась, и Верхотуров, скорее всего, оставил бы линию Певного «до прояснения», накопления фактов. Если бы не случайный разговор в столовой. Обедал за одним столиком с ребятами из дивизиона ГАИ, а с ними оказался Онгуренский автоинспектор. Верхотуров сейчас же вспомнил свои догадки и спросил: не трудно ли будет капитану выяснить, сколько металлических гаражей поступило в Онгурены год назад, как раз ко Дню строителя.

— По документам-то их десять отправили, но, сдается мне, один по дороге «обронили» у нас в городе.

— Металлические гаражи? — удивился инспектор. — Ни одного не привозили. Я бы знал.

— Были, были для ваших передовиков сварены гаражи, — стоял на своем Верхотуров. — По бухгалтерским документам установлено.

И коротко рассказал о странном заявлении слесаря.

— Понимаешь, понравился мне этот заявитель. Не склочник какой-нибудь. И личного никакого интереса не усматривается.

Инспектор молча дохлебал суп и, отодвинув тарелку, подумал вслух:

— Вряд ли наши мужики взяли бы железные гаражи даже по себестоимости. Зачем! — Он крушил крепкими зубами хрящеватый гуляш, — Верхотуров половину оставил в тарелке, — и обстоятельно втолковывал недогадливому городскому интеллигенту:

— Сам посуди, майор: бракованных панелей навалом. Не ленись — подбери, вот тебе и гараж почти даром. Так это будет гараж, а не консервная банка. Нет, майор, для наших строителей железный гараж не подарок, даже по себестоимости.

Верхотуров уже сам понимал, что онгуренский инспектор прав, но все же добавил раздумчиво:

— Главное — транспортом получателя, оплата через банк.

— Вот что, майор, — невежливо оборвал его рассуждения онгуренец. — Давай твой телефон, и я тебе доложу в точности, сколько у нас чего. — Он достал потрепанную записную книжку и ворчал, записывая номер:

— Десять гаражей враз, и чтоб я не знал! За кого ты меня принимаешь, майор?

Ребята из дивизиона посмеялись:

— В большом городе и то не бывает, чтобы десять гаражей враз мимо автоинспекции прошли. Хоть половина автолюбителей да прибежит регистрировать новые места стоянки.

— Сдаюсь! — демонстративно поднял руки Верхотуров. — Тут, видать, не одним проданным гаражом пахнет, а крупной аферой. Вот насчет этой аферы Певный и подстраховывался, чтобы дело не ко мне попало. Авансом меня устранял. Асмодей!

Отвлеченный другими делами, Верхотуров еще не успел обдумать и наметить подходы к Певному, когда позвонил настырный инспектор из Онгуренов. Не скрывая торжества, он сообщил:

— Докладывает автоинспектор Тугутов. Никаких, товарищ майор, железных гаражей в Онгурены не завозили. У нас таких всего шесть, и все их сварщики по кусочкам лично для себя собирали.

— Так! — озадаченно крякнул Верхотуров. — Значит — ни одного!

— Как я и говорил, — отыгрывался за давешнюю обиду в столовой онгуренец. — А ты думал, мы здесь, в Онгуренах, даром хлеб едим? Я каждого автолюбителя в лицо знаю, и чем он дышит, без пробирки определю. — А ты — десять гаражей! Путает тебя кто-то, товарищ майор.

— Спасибо, начальник! — весело поблагодарил Верхотуров. — За мной бутылка коньяку!

Но положив телефонную трубку, он огорченно спросил себя:

— Что с тобой творится, Верхотуров? Где твое хваленое чутье на преступления? Два раза вплотную подходил к мошеннику — и оба раза чуть не ушел. Да ушел, чего там! Уж он, Певный, тебе сам «горячо» крикнул, когда этого тренера с его телкой нанял, а ты... Ладно, хоть в заявлении Охряпкина углядел правду, а то ведь совсем комиссовать тебя надо, списывать на слом!

Механика, с помощью которой на ремзаводе обвели вокруг пальца народных контролеров, была теперь ясна Верхотурову. Он с «двойной бухгалтерией» сталкивался. Но вот фонды на металл. С этим строго. Лишнего металла без поблажки «сверху» не получить.

— Постой, — мелькнуло у Верхотурова. — Не за такую ли поблажку Певный перевел Меломану в Палангу две тысячи? Вполне может быть. Гаражи на ремзаводе нередко варят...

Он достал чистый лист бумаги и, набрасывая план предстоящего расследования, по обыкновению думал вслух. Он всегда старался разрабатывать такие планы вместе со своей группой: ум хорошо, а три... Да и для них школа. Его самого так учили. Но сейчас Верхотурову не терпелось. Уж очень много времени упущено. Певный, несомненно, изо всех сил заметает следы.

Расписав задания, Верхотуров задумался. Стоит ли тратить время на разговор со слесарем Охряпкиным? Знал бы — написал. Но почему-то хотелось поговорить. Нет, для разговора с Охряпкиным надо выкроить время. Хотя бы поблагодарить за помощь, за то, что не уподобился тем, чье дело — сторона! «Есть, мол, у нас кому...» Встретиться, спасибо сказать обязательно надо!

Верхотуров всегда благодарил людей, так или иначе помогавших следствию. Благодарил даже, когда хорошо знал истинные причины их разоблачительного рвения: благодарил завистников, и мстителей, карьеристов, и просто склочников. Так как же ему не повидаться, не пожать руку честному умному человеку? Но появляться на ремзаводе никому из милиции до времени не следует. Охряпкина приглашать в милицию тоже не дело. Пусть Григорий Семенович Певный думает, что облапошил всех проверяльщиков. Пусть успокоится. А мы Охряпкина в военкомат вызовем. Милое дело! Должен Охряпкин еще что-нибудь знать об этих гаражах. Были же на заводе разговоры, какие-то пусть только слухи. В следственном деле и слушок бывает на руку, — мысленно приговаривал Верхотуров, набирая номер телефона начальника районного военкомата.

Однако человек предполагает, а начальство располагает. Именно в этот день и час, когда Верхотуров должен был встретиться с Охряпкиным на нейтральной территории, генерал назначил важное совещание. Отвертеться не удалось, а менять время встречи было уже поздно. В военкомат пошел Борис Кульгавый, и разговора не получилось.

— Чего знал — написал, — отрезал Охряпкин в ответ на просьбу Кульгавого рассказать об известной ему истории поподробнее.

— Все написал! А дальше сами ищите. Вам за это деньги плотют!

Предупреждение не рассказывать никому о встрече со следователем выслушал с кривой усмешкой:

— Ученый уже!

— Неприятный тип! — характеризовал его обескураженный неудачей Кульгавый. — Злой! Удивительно, как это он никуда больше не писал. Такие обычно смолят под копирку.

— Копирки у него нету. Слесарь ведь, не машинистка, — невесело пошутил Верхотуров. Некоторое время он молчал горестно, как показалось Кульгавому, подперев скулу кулаком. Потом сказал со вздохом:

— А деньги нам действительно за это платят. За что же еще держать таких лбов, — себе сказал. Очень был недоволен собой во всей этой истории с ремонтным заводом и его директором. Время идет, мошенники концы прячут, а он сидит, размышляет... Но Кульгавый принял реплику на свой счет и обиделся. В юности Борис мечтал об Арктике, даже учился на радиста. Зря не пошел в Кренкели. Платят полярникам больше, и всегда почет! Даже когда ошибутся или просто проворонят — все равно на стихию спишется! А тут вкалываешь как ишак и все равно — «куда милиция смотрит!» ...«Держать таких лбов!» Будто он, Кульгавый, в милицию за даровым хлебом пришел! Да и не хотел он сюда идти. В райкоме два дня уламывали, к партийной совести обращались.

Он молча собрал в сейф бумаги, благо рабочий день кончился, и ушел, сухо попрощавшись. Обычно чуткий к настроениям своих помощников Верхотуров на этот раз ничего не заметил. Он обдумывал, как теперь, когда все так незадачливо обернулось, подойти к этому «неприятному типу» Охряпкину. Теперь это уже было делом его, Верхотурова, следовательского престижа. Он думал об этом по дороге домой и за ужином, слушая хвастливые рассказы сыновей о соревнованиях на парусных яхтах и даже у телевизора. Думал неустанно!

Кто ищет, тот находит. Нашел и Верхотуров способ подобраться к строптивому слесарю. Он выпросил в криминалистической лаборатории изуродованный «фомкой» хитроумный замок и отправился за «квалифицированной помощью» к известному мастеру. На случай, если умелец восстанавливать лом откажется, Верхотуров приготовился купить или заказать знаменитый охряпкинский замок и прихватил бутылку сибирской обмыть покупку или работу — как уж получится.

Охряпкиных дома не оказалось. Соседка по лестничной площадке, узнав, зачем он требуется, толково рассказала, как найти его садовый участок.

— У него там инструмент, он сделает. Он мастер, — напутствовала она Верхотурова.

— Вот тебе, Борис, и «ужасно неприятный тип», — усмехнулся Верхотуров. — Соседи чужие заработки не часто приветствуют, а тут как о своем заботятся.

До садоводства Верхотурова быстро подбросили на служебной машине, но пока он мыкался по аллеям в поисках охряпкинского участка, наладился дождь. Собиравшие смородину Охряпкины направились домой: муж запирал садовый домик, а жена старательно укутывала полиэтиленом корзинку. Однако замок мастера заинтересовал.

— Ты оставь мне ягоды, Тамара. Я скоро! — сказал он жене. Но, присмотревшись внимательнее, с сожалением вернул Верхотурову искореженный механизм:

— Угробили, сволочи! А хорошая работа была. Тебе кто делал? Вроде я всех мастеров в городе знаю, а это незнакомая рука.

За то время, что Охряпкин исследовал замок, Верхотуров успел разглядеть самого. Невысокий, но крепкой стати: под грубой рабочей курткой угадывались бугристые мышцы спины и плеч, а руки с длинными музыкальными пальцами и выпуклыми ногтями чутко исследовали каждый болтик, каждый ригель замка. Все в нем было удивительно надежно. Даже большая заплата на плече рабочей куртки как будто должна была тут быть, как необходимая деталь.

«Славный мужик», — отметил про себя Верхотуров.

— Дак чья работа? — с любопытством повторил свой вопрос Охряпкин.

— Я готовый гараж купил. Стоял уже замок, — нашелся Верхотуров. — А вот теперь на амбарный запираю. Слышал, у тебя можно толковый замок заказать. А может, и готовый есть.

— Есть готовый! — Охряпкин порылся на полке над верстаком и вытащил ладненькое блестящее изделие.

— Двадцать рублей!

— Однако ты даешь! — вполне правдоподобно удивился Верхотуров. — Мне говорили — пятнадцать.

Охряпкин молча взял у него из рук замок и положил на место. Не бросил, как делают со зла, положил аккуратно. Знал человек цену изделиям своим и словам.

— Уж и поторговаться нельзя! — засмеялся Верхотуров, длинной своей рукой через плечо хозяина доставая замок. — От добра добра не ищут. Беру!

— Поставить-то сумеешь? Дырки с твоими не совпадут, — убирая в карман червонцы, спросил Охряпкин. И совсем оттаял, когда Верхотуров со словами: «Спрыснуть надо покупку, чтоб дольше служила», достал из кармана плаща бутылку сибирской.

— Мои без спрысков служат! — и, обернувшись к грядкам, выдернул несколько молодых луковиц.

В крошечном садовом домике нашлись стаканы, хлеб и банка малосольных огурцов. Дождь между тем припустил с новой силой. Верхотурову это было на руку. Когда за окном льет, а на столе что-нибудь согревающее, разговор завязать легче. Пить ему не хотелось — хорошо пообедал всего час назад, но дело требовало. Хозяин заметил его отвращение и сказал, подвигая ближе банку с огурцами:

— Ты, видать, из холодильника привык. А водка хорошая, ничем не шибает. — И вкусно схрумкал разом всю ядреную головку лука.

Ласково погладив красивый охряпкинский замок, Верхотуров рассказал байку о том, как в их гаражном кооперативе появилась пакость.

— Понимаешь, приняли сразу троих с железными гаражами. Новенькие! И откуда берут разом столько? Горбыткомбинат два в месяц клепает — железа нету, а тут...

— Кому нету, а кому — пожалуйста! — возразил Охряпкин. — Наш завод уже которую партию гонит таких гаражей, а куда идут — темная ночь!

— Вот я и думаю, — подхватил Верхотуров. — Проверить бы, откуда гаражи взяли, может, и выяснилось бы, что жуликов в кооператив приняли. Только наш председатель...

— Дали они ему на лапу, он и купился, ваш председатель, — болезненно как-то дернувшись, бросил Охряпкин.

— Наш председатель не возьмет, — решительно возразил Верхотуров. Ему хотелось вернуть разговор к металлическим гаражам, а пошло черт те что. Но уже пошло...

Верхотуров поразился, как неузнаваемо изменилось серьезное, полное внутреннего достоинства лицо собеседника. Глаза сузились, засверкали злыми буравчиками, губы искривила сардоническая ухмылка. Даже голос стал какой-то ржавый.

— Все берут! — желчно проскрежетал он. — Все!

— В самом деле, ужасно неприятный тип, — вспомнил Верхотуров характеристику Бориса Кульгавого. Понял: интересного для него разговора с этим колючим обозленным человеком уже не получится. По крайней мере, сегодня не получится. А хотел напоследок признаться в мистификации и поблагодарить за помощь. Не вышло. Ну и нечего время тянуть. Он поднялся:

— Однако я засиделся, а замок-то засветло надо поставить.

— Сегодня уже не успеешь, — глянув на часы, сказал хозяин. — Хочешь, я тебе завтра вечером сам поставлю. А ты мне это... Оставь этот раскуроченный. Уж очень ловкий замочек, четкий, хочу такой же изладить. — И снова его лицо стало умным, добрым и спокойным.

Пожав на прощание жесткую, в заживших рубцах и мозолях руку слесаря, Верхотуров не удержался, сказал укоризненно:

— Напрасно ты так, Николай Федорович. Не все берут! Нет!

Получилось как-то виновато, неубедительно. Охряпкин выслушал его молча, каменно и бросил убежденно:

— Никому я больше не верю!

Домой Верхотуров ушел, что называется, несолоно хлебавши. Только всего и удачи, что подарок Светланиному брату-автомобилисту в кармане. Не надо ломать голову, что подарить на день рождения.

А ночью приснился отец. Они шли вдвоем рыбачить на Казачьи озера. Было сыро, туман садился, низкие кроны кустов стояли в нем, как стога на снегу. И вдруг он заметил: отец уходит, пропадает в молочных слоях и не оглядывается, не зовет его за собой. Верхотуров побежал, задыхаясь, закричал, но голоса не было. Отец скрылся. Только раз мелькнула в тумане сутуловатая, широкая спина с аккуратной заплатой на плече старого железнодорожного кителя. С охряпкинской заплаткой на отцовском форменном кителе? И всё! Верхотуров остался один в сплошном, непроглядном тумане, в непроницаемой, какой-то нездешней тишине. И стало так невообразимо страшно, как бывает только во сне. Верхотуров закричал и проснулся. Светлана уже стояла над ним с мензуркой какого-то коричневого отвара. Лицо у нее было испуганное:

— Водочка все! Говори тебе, не говори. Однажды и не проснешься после такого приступа.

— Это не от водки, — сказал он, послушно глотая горькую дрянь.

— Не водка, значит, нервы надо лечить. И работу эту проклятую бросить! — Жена уже сердилась, и Верхотуров понимал ее: разбудил среди ночи, а утром придет к настоящим больным и надо быть предельно внимательной. Усмехнулся, вспомнив, как несколько дней назад советовал ей то же самое: бросить клинику. В клинике, случается, умирают.

«Уговариваем друг друга бросить работу, будто на новом месте я стану другим!» Ей пообещал:

— Брошу, обязательно брошу! Вот только одно дело проверну и... — И еще подумал удивленно: «Так любил отца, такие они были не разлей-вода, а снится всегда тяжело, он заметил. Не обязательно, конечно, с удушьем, с кошмаром, а хоть какая-нибудь неприятность да случится. Уж это жди!»

Мать объясняла: «Он предупреждает тебя, сынок!» — и шла заказывать панихиду. Светлана подходила с научных позиций — неприятности — это что? Это чаще всего результаты наших ошибок. А за ошибки стыдно бывает сильнее всего перед тем, кого любишь. Вот этот человек и снится! Верхотуров не верил ни в бога ни в черта, но материнская версия была ему как-то ближе. Все-таки хорошо, если тебя кто-то опекает, заботится о тебе. Пусть даже из потустороннего мира. Жила в материнской вере поэзия, любовь, то самое, чего нам в наших буднях больше всего недостает. Однако сегодня было ясно — права Светлана. Недоволен он собой в последнее время очень, а вот разобраться, в чем ошибка, просчет — не удосужился.


XII. Урочище Шумиха

Григорий Семенович Певный являл собой редкий образец нахального труса. Трусил он отчаянно: глаза воровато шныряли от Хомутова к молча сидевшему за своим столом Верхотурову, руки то одергивали замшевый модный пиджак, то нервно почесывали в густых курчавых бакенбардах, то вытирали платком потеющий лоб. А говорил развязно, с некоторой даже ленцой:

— Мне с этими гаражами одни неприятности — верьте слову! Идут по списку, высокому начальству, а рабочим нашим, думаете, неохота такие гаражи по себестоимости взять? Многие взяли бы. Вот почему и пришлось сочинить эту утку про Онгурены. Исключительно поэтому, чтобы разговоров лишних про высоких начальников не было. Потому и сказали, что для онгуренских передовиков гаражи. Как Онгурены у нас ударная стройка. И то пошли разговоры, недовольства разные. Даже в народный контроль сигнализировали. — Платком крепко вытер потеющие ладони и сказал с вызовом: — А надо было не в Онгурены, в Шумиху отписать. Небось не стали бы сигнализировать.

Он еще не знал, что Верхотуров побывал в народном контроле и наслышан о липовых перечислениях через банк.

— Список на гаражи вы, конечно, сохранили, — наивно спросил Хомутов.

— А зачем он мне? — с картинным изумлением развел руками Певный. — Как получил, сразу же его крановщику нашему, Виталию, в зубы — развози, с глаз долой, не дразни гусей! Виталий и развез. По адресам в городе и в Шумиху эту... — и повернулся, чтобы до Верхотурова доходили его показания.

Верхотуров не смотрел на него. Боялся. Боялся выдать свою ярость: «Режиссер доморощенный!»

Он потому и поручил допрос Хомутову, что опасался сорваться.

Хомутов записал на бумажке фамилию крановщика:

— Что же, вызовем, посадим на машину, проедемся по этим самым адресам? Поди, не все забыл!

— В отпуске он, Виталий наш, — поспешно сказал Певный. — В отпуске. На шишкобой подался. Он каждый год в эту пору...

— А вы сами ни одной фамилии так уж и не можете вспомнить? — недоверчиво протянул Хомутов.

— Так фамилия чего вам скажет? Ничего она вам не скажет, из того списка фамилия! — Певный снова повернулся к Верхотурову, чувствовал исходившую от него опасность.

— Вот на Московскую в кооператив повезли Шароватову, так почему, думаете, Шароватову такой подарок? Да он зять... — Певный назвал фамилию крупного областного работника и помолчал, проверяя, какое эта фамилия произвела впечатление. — Или еще Пежемская там была в списке. Виктория Маратовна. Ей-то почему гараж? — Спросил и сам же объяснил с победительным видом: — Да она же родная сестра... — Снова последовала известная фамилия.

Певный уверенно называл видных людей города по имени-отчеству, стараясь, чтобы эти милицейские ищейки уразумели, наконец, кто стоит за его спиной. Сильные люди стоят! Пустой номер потянете! Старался, демонстрировал, а глаза бегали, и потел он так, что Верхотуров распахнул окно, хотя дождь захлестывал на подоконник. Хомутов аккуратно выписывал на бумажку фамилии, молчал. И тогда Певный выбросил новый козырь:

— Да вы в Шумиху суньтесь. Там чуть не на каждой даче наш гараж стоит.

Так и сказал: «Суньтесь». Уверен был — не сунутся. Не посмеют!

— Шумиха — дело старое, — не выдержал, вмешался Верхотуров. — А нас прошлогодние гаражи интересуют.

— И в прошлом году возили туда гаражи, — обрадованно обернулся к нему Певный. — И в прошлом году возили... — и, догадавшись, что Верхотурова это не заинтересовало, вздохнул горестно:

— Хоть какая-то выгода была бы заводу от этой мелочовки, а то... — и безнадежно махнул рукой. Искренне огорчался. Вот здесь, в кабинете следователя, он и вправду понял — «навар» от гаражей не стоил этой нервотрепки и ответственности.

Когда Певный ушел, Верхотуров помахал газетой, чтобы выгнать из комнаты запах пота и какого-то противного дезодоранта, сказал Хомутову:

— Поезжай за крановщиком. Может быть, еще застанешь дома. Сдается мне, он его вчера только, после вызова в милицию, в отпуск выпихнул. Даже расчета не успели сделать.

— Я быстро! — Хомутов бережно убрал в шкаф магнитофон. — А скажи, Константин Петрович, чего это он перед вами все Шумихой потрясал? Шумиха, да Шумиха, и еще раз Шумиха!

— Потом расскажу. Тебя машина ждет. Вполне еще можешь Певного у этого крановщика застать.

Когда Хомутов ушел, Верхотуров сел за стол и задумался:

— Знает, чем прикрыться, негодяй! Знает. Семь раз подумаешь, прежде чем в эту Шумиху соваться. Тут он прав...

Урочище Шумиха — чудом уцелевший близ большого города уголок горной тайги — несколько лет назад было предметом горячей газетной полемики, быстро и умело кем-то потушенной. Урочище выбрал под строительство санатория-профилактория начальник Главстроя Пивоваров и ни на какой другой участок не соглашался: «Только в Шумихе и больше нигде!» Были у него для этого свои причины, о которых он никому не рассказывал. Как-то, еще в первые годы работы на посту начальника Главстроя, приезжал познакомиться с ним и с его новостройками заместитель министра. Пивоваров старался блеснуть размахом, показать свою масштабность и, похоже, преуспел. Заместитель министра кой-что похвалил, кой-что пообещал подбросить для широких планов, и обрадованный Пивоваров решил «угостить» его сибирской экзотикой: рыбалкой на горной речке, хариусом, зажаренным на рожне, чаем с костра. Был гость — мужик еще не старый, может быть, чуть за пятьдесят, кряжистый. Вполне могла понравиться и хозяйка охотничьего домика, таежная красавица Аннушка.

Похоже, гостю поездка понравилась. Он даже разохотился ночевать у костра. Гулять, так гулять! Чтобы уж все по-сибирски. Но Пивоваров отговорил: — Ночи у реки холодные, да и комары! А хозяюшка нам баньку истопила и самовар на столе, и шаньги с голубицей.

Аннушка была на высоте; не навязывалась, но и не отпугивала. Заправила постели чистым бельем и, уходя в свою комнату, обронила ненароком:

— Если что понадобится — скричите. Я тут.

Находка, эта Аннушка. Егерь Никодимыч свояченицу-разводку из своей деревни сманил. Числилась она подсобницей на деревообрабатывающем комбинате — невелики деньги, но ей каждый месяц выписывались премиальные, а за таких дорогих гостей, как этот, Пивоваров и из своего кармана не жалел «премий». Он ее ценил. Но в этот раз устал, быстро уснул как убитый и не знал, воспользовался гость Аннушкиным прозрачным намеком или нет. Утром гость нахваливал тушеную козлятину и горячие пирожки с грибами, но у него и раньше был завидный аппетит. Аннушка же, как всегда, приветливо улыбалась и подкладывала в тарелки.

Но вот подарка, связку хайрюзов горячего копчения, еще с вечера заказанных егерю Пивоваровым, гость не принял. Прикинув на руке вес, он заплатил, как за красную рыбу в магазине. Пивоваров приуныл, а неприятности этим не кончились. Доро́гой зам. министра спросил, как ушат воды на голову вылил:

— Интересно, за счет каких статей ты, Алексей Викентьевич, этот хуторок содержишь?

Никто еще не задавал Пивоварову таких бестактных вопросов. Впрочем, своих областных работников он хорошо знал, и кого приглашать на речку Поливаниху, а кого не стоит, — сомнений не было. Как-то он выкрутился, сказал, что егерь получает зарплату от лесничества, а сторожиха и домик содержатся на взносы общества охотников. Гость слушал молча, верил или не верил — ничем не выказывал, а перед городом сказал со вздохом:

— Буржуазные у тебя замашки, Пивоваров. Смотри, не оступись!

Никаких «оргвыводов» за этим не последовало, но Пивоваров сделал выводы сам: угощать важных чинов сибирской экзотикой желательно всех, но не каждого можно везти на Поливаниху. Вот тогда он и решил построить санаторий-профилакторий комфортабельный, современный, и обязательно в таком же красивом, диковатом уголке. Урочище Шумиха лучше всего отвечало этим требованиям — всего двадцать пять километров от города, и дикая тайга, и рыбалка! Заказник? Так мы деревьев рубить не будем, на поляне построимся, — горячо убеждал Пивоваров заартачившихся райисполкомовцев. — В конце концов сибирские строители имеют право отдыхать в красивом уголке!

Так он говорил. На самом деле полянку Пивоваров облюбовал под дачи для руководства главка и еще кое-каких друзей из тех, что в случае шума могли цыкнуть даже на журналистов. Но профилакторий должен быть роскошным, дворцом он должен быть. Заслонить должен и самостийный дачный поселок, и нанесенный заказнику ущерб. Только так!

Профилакторий и в самом деле получился отличный. Врезанное в заросший сосняком горный склон белое здание с нарядным порталом и широкой лестницей напоминало крымские дворцы. Зимний сад, плавательный бассейн и новейшее медицинское оборудование обошлись очень дорого. Пивоваров схлопотал тогда серьезное предупреждение, но об этом знали не многие. А телевизионную передачу о таежной здравнице строителей видели все. Щедрый начальник ходил в героях.

И постройка почти даром, за счет перерасхода материала по профилакторию. Такие ли перерасходы списывались! Главное, чтобы при возведении дач не нарушать статуса заказника. А если для профилактория сколько-то деревьев выкорчуют, это сойдет. Пивоваров все рассчитал и соседей в дачный поселок подобрал с умом, и дорогу за счет санатория проложил отличную и всякое благоустройство. Шумиха сразу стала престижным дачным поселком. В нее стремились, да не так-то просто было попасть.

Престижная Шумиха! Верхотуров наслышался о ней еще когда она строилась. Директор заказника протестовал, где мог. Даже к ним в управление пробился. Кто-то направил его к Верхотурову. Экспансивный украинец, он кричал уже и на следователя:

— Сказали, на луговине профилакторий поставят, а вчера гляжу — фундаменты под домики заложили. Целая улица. Дачи, говорят, строим. А под профилакторий площадку еще планировать надо. Значит, в водоохранной зоне лес корчевать!

Верхотурову было недосуг. Он посоветовал директору написать заявление с указанием причиненного заказнику ущерба и выяснить в исполкоме, кто персонально разрешил строительство дач. Но директор больше не пришел. И шум вокруг Шумихи внезапно унялся. Верхотуров о ней забыл. Но когда Миша Хомутов высказал свои предположения о Пивоварове, Верхотуров с виноватой поспешностью стал припоминать и выстраивать в ряд все, что знал и слышал об этом человеке. История с шумихинским заказником и самостийным дачным поселком заняла в этом ряду свое место. Стала понятной поспешность, с которой строились дачи. Скорей всего — и материалы, и рабочие — за счет профилактория. В лучшем случае, за них платили по оптовым ценам. Уж где начинаются злоупотребления, там аппетиты разгораются! Начни копать и такое выкопаешь...

Не столько результаты проверки документов, как фамилия директора заказника в списке владельцев шумихинских дач убедила Верхотурова в том, что начальник Главстроя Пивоваров вовсе не тот легкомысленный влюбленный меломан, каким он рисовался ему до сих пор. Фамилия была в Сибири редкая — Непейвода. Верхотуров ее запомнил.

— Вот, значит, каким жирным куском заткнули рот настырному борцу за экологию!

Это открытие было для Верхотурова как ушат холодной воды на голову после сонной одури. Он вдруг с беспощадной ясностью увидел хищный пивоваровский оскал. Какой там легкомысленный меломан — уссурийский тигр, сильный, дерзкий, умный!

— Но что же на тебя нашло такое, майор Верхотуров? Почему ты не замечал? — спросил он себя. — Какой не замечал? Замечал и отворачивался. Замечал и оправдание ему находил. Смехотворные же оправдания-то! В долгах, вишь, он ради красавицы Дроздовской. Подумал бы ты, еловая голова: разве будет человек в долгах кооперативную квартиру досрочно оплачивать? Заплатит необходимое, а дальше видно будет. И те пять тысяч за липовые исследования прохвосту Истомину и его подручной Яшульской как постыдно проворонил! Уж один расклад: Яшульской пятьсот, а Истомину четыре с половиной о взятке кричал. С таким раскладом и негр бы не согласился, не то что эта зажравшаяся Яшульская. Но если Яшульская обеспечивала прием в институт, а Истомин продвижение с курса на курс, то все справедливо. И денег Главстрою не возвращали ни тот ни другая. С какой стати? Они-то свои обязательства выполнили. Эти деньги сам Пивоваров Главстрою возвратил, когда народный контроль вмешался. Потому у Истоминых и приходного ордера на возврат аванса не оказалось. Профессорша жировки, квитанции на ремонт телевизора по два года хранит, а документ на четыре тысячи выбросила! Выбросит такая, как же! Пивоварову отдала, раз деньги его.

— Ну что же с тобой случилось, старик? Какое затмение нашло?

Ответа он не находил. Или не хотел найти?

Верхотуров был влюбчив и всю жизнь страдал от этой своей слабости. В пятнадцать лет он влюбился в молоденькую преподавательницу биологии, да так, что ребята заметили. Она еще краснела, когда рассказывала об органах размножения, и Костя Верхотуров, мальчишка с городской окраины, вполне по этой части подкованный, краснел вместе с ней. Начались подначки, и драться приходилось каждый день. Неизвестно, чем бы это кончилось — на педсовете уже стоял вопрос о возмутительном поведении Верхотурова Константина. К счастью, заглянувший в их город к родственникам бравый морячок увез хорошенькую учительницу в Петропавловск-на-Камчатке. Потом Верхотуров влюблялся во всех красивых десятиклассниц, но уже научился скрывать свои чувства: девушки уходили из школы, ни о чем не догадавшись. Большая любовь тоже оказалась безответной. Видно, всегда он рубил дерево не по плечу.

С годами влюбчивость прошла. Так ему казалось. Да и прелестницы, с которыми ему теперь приходилось сталкиваться по уголовным делам, могли охладить любой пыл. К тому же он все больше привязывался к жене, находил, что с возрастом она становится привлекательнее. Что-то в ней и впрямь пробудилось после рождения второго ребенка, засветилось мягкое, невыразимо женственное. На вечеринках Верхотуров нет-нет да и ловил себя на жгучем чувстве ревности, когда Светлану приглашали танцевать.

Но изумительная красота Альбины Дроздовской поразила Верхотурова, как неожиданный удар под вздох. Он задохнулся от чудовищной мысли, что это совершенство продажно. За Светланину догадку о возможной настоящей любви между ней и Меломаном он ухватился как утопающий за соломинку. Счастливому избраннику такой красавицы Верхотуров готов был простить очень многое.

Он мог бы вместе с Пушкиным пожелать красавице:

Всё — даже счастие того, кто избран ей,
Кто милой деве даст название супруги.
Мог бы, только не знал он так хорошо Пушкина, зато безумцам в любви сочувствовал от всей души. Он их понимал!

— Безумство! А где грань между безумством и преступлением? Ты, друг ситный, ослеп или не хотел ее видеть? И вот оно, прозрение! А сколько времени потеряно! Сколько эта шайка успела хапнуть? Да разве в рублях — тут главное?

Охряпкин вот никому больше не верил. А сукин сын Певный! Вокруг таких Пивоваровых Певные что опята на гнилом пне...

Дворцовый портал шумихинского профилактория вспомнился ему, и Верхотуров усмехнулся невесело. Если удастся посадить Пивоварова на скамью подсудимых, многие хорошие люди будут его искренне жалеть. Успел он-таки развратить строителей незаслуженными благами. Строят долго и плохо. А ходят в героях и отдыхают во Дворцах. Вот в чем главное зло. А тебя, Костенька, назовут людоедом. Уж это как пить дать. Ну, да знал, куда шел работать. Хороший милиционер у нас только один на всю страну — дядя Степа.

Телефонный звонок прервал его горестные размышления. Голосом, не предвещавшим ничего хорошего, полковник сказал:

— Зайдите ко мне!

На «вы»: значит, чем-то разъярен, — догадался Верхотуров и усмехнулся: сон в руку! Будет «выволочка». И не ошибся.

— На каком основании вы, майор Верхотуров, задерживаете передачу в суд дела деревообрабатывающего комбината? — с ходу накинулся Ратников.

Гнев, как электрический ток, шел по цепочке. Только что почти этими же словами самого Ратникова отчитал генерал. Генералу было обидно, что там, на юге, уже идет суд над спекулянтами, промышлявшими сибирским лесом, уже увезли туда начальника грузовой службы дороги, а его сыщики, первыми потянувшие за конец этого вонючего клубка, какого-то черта мешкают. Ратникову нечего было сказать генералу. Он, как считал генерал, очень уж полагался на своих пинкертонов!

А что мог сказать Верхотуров?

Ищу в этом деле след Пивоварова? Мог бы. Но не сказал. Помнил, как болезненно Ратников отнесся к разоблачению профессора Истомина и начальника грузовой службы дороги. А там были неопровержимые доказательства. Здесь же одни прикидки, логические построения. Он молчал.

— Ну, что случилось? Можешь ты мне сказать что-нибудь, Константин Петрович? — не выдержал взятого тона Ратников и тут только вспомнил, что не предложил Верхотурову сесть, а тот, не всегда разрешения дожидавшийся, стоит по стойке «смирно».

— Садись. Выкладывай, какой камень за пазухой держишь.

Верхотурову не надо было ходить в свой кабинет за материалами на Пивоварова. Он их помнил наизусть. Уж очень мало было бесспорного. Всего ничего. Но отмалчиваться было нельзя.

— Ты помнишь, Сергей Андреевич, письмо о подозрительных доходах преподавательницы училища искусств Дроздовской? — после некоторого молчания спросил Верхотуров. — Ты еще пошутил тогда: «Вот за красивые глаза ее и обогрел какой-нибудь старичок?»

— Ознобишин, что ли? Так на нем и без этого пять статей с хорошими сроками висят. Стоит ли...

— Держи выше, Сергей Андреевич! Начальник Главстроя этот старичок.

— Пивоваров! — вовсе не удивился Ратников. — Ну, этот известный ходок... Бабы, по-моему, сами на него вешаются.

— Кто на кого тут вешался, я не уточнял, — нахмурился Верхотуров. — Но, по самым скромным подсчетам, он за три года потратил на Дроздовскую около двадцати тысяч, а его счет в сберкассе после покупки «Волги» не пополнялся. Там двести рублей уже двадцать лет лежат.

Ратников пренебрежительно усмехнулся:

— Внекоторых семьях, Константин Петрович, муж расходами распоряжается, а зарплата у начальника главка...

— Не знаю, уж кто у них распоряжается, только экономист техснаба Лидия Михайловна Пивоварова перечисляет свою зарплату на сберкнижку, — сердито прервал его Верхотуров. — А свадьба дочери, «Жигули» для дочери и «Жигули» для сына, любые сбережения, даже если они в чулке хранились, растрясут. И дача у него по страховке — десять тысяч стоит. Их тоже где-то надо взять.

— Не горячись, — остановил его Ратников. — Для суда все это — не доказательства. Сам ведь знаешь, «Жигули» такие люди по лотерее выигрывают. На кооператив Дроздовская, как этот жук Ознобишин, у родственников заняла. Подарки... она же красивая, говоришь?

— Красавица! — слишком горячо, так что полковник с любопытством вскинул на него глаза, подтвердил Верхотуров.

— Ну вот видишь! Может сказать — не один, мол, Пивоваров ее одаривал.

— Не та женщина, — запротестовал Верхотуров.

— Да не лезь ты в бутылку! — совсем уже развеселился Ратников. — Поведение женщины в таких обстоятельствах непредсказуемо. Особенно, если она его любит. А Пивоварова бабы любят. Это весь город знает. Наговорит на себя не знай что, а суд обязан все сомнения толковать в пользу подсудимого.

— Потому и молчал. Нету прямых доказательств! — обхватив колени руками, хмуро сознался Верхотуров.

— Постой! — спохватился Ратников. — А при чем здесь деревообрабатывающий комбинат? У Пивоварова хозяйство — что твое княжество Лихтенштейнское! Мало ли где он может иметь «калым»? Народный контроль вот автотранспортное управление Главстроя проверяет. Говорят, Чемезов ничем не брезговал, а Пивоваров туда своих ревизоров не пускал. Может, не бескорыстно ограждал Чемезова от проверок?

— Возможно, и оттуда Пивоварову перепадало, но с комбината... — тоже стоял на своем Верхотуров.

— Имеешь доказательства?

Верхотуров не ответил, обдумывал что-то. Потом спросил:

— Ты же знаешь, как Пивоваров любит показуху. Хлебом не корми — дай похвастаться достижениями. То в газете, то по телевидению, то по радио — ура! На рубль сделает — на сотню восторгов.

— За фанфаронство Уголовный кодекс не карает, — нетерпеливо бросил Ратников, убирая в стол бумаги, — рабочий день уже кончился.

— Нет, ты подожди! — заторопился Верхотуров. — Ты знаешь, как сейчас гремит на всю Сибирь этот комбинат? За паркетом, за древесноволокнистой плитой изо всех областей к нам тянутся. И не какие-нибудь жалкие толкачи — работники областного масштаба у Пивоварова пороги обивают... Тут бы Пивоварову цвести и пахнуть. Знай, мол, наших! Греметь во все трубы. А он всем отказывает. «Самим не хватает!» А материалы вагонами идут налево. Это как?

— А никак! — беспощадно отвел полковник верхотуровские построения. — Он про это не знал! И весь сказ.

— Будь на месте управляющего Главстроем другой человек, я бы тоже так подумал, — согласился Верхотуров. — Обвели сволочные комбинаторы вокруг пальца доверчивого начальника! Вагонами фугуют налево, когда он над каждой паркетиной дрожит!

Выпрямился и сказал твердо:

— Нет! Пивоварова вокруг пальца не обведешь. Он сам это производство ставил, реконструкцию проводил. Он получше Арановича и Ознобишина знает, сколько и чего этот комбинат дает и дать может. Он же талантливый хозяйственник! Комбинат — это его детище. Мне рассказывали, как он его от огня спасал. Не просто присутствовал на пожаре — подсказывал пожарникам, как и что.

— А неплохо ты его изучил, Пивоварова, — засмеялся Ратников. — Давно вцепился?

— Поздно я его заметил, — разом потускнел Верхотуров. — Он уже пышным цветом цвел! — И удивленно посмотрел на Ратникова: — Как ты думаешь, Сергей Андреевич, зачем было такому удачливому, такому благополучному воровать? Говоришь, бабы на него вешаются, поди, и без подарков любили бы, а?..

Полковник ответил не сразу. Думал о чем-то. И заговорил, как бы продолжая вслух свои размышления:

— Сами мы виноваты. Мы ведь как? Если обыкновенный рядовой человек споткнется — взыщем полной мерой — не спотыкайся! А если талантливый, заметный в сторону вильнет — тут мы сразу реверансы... Ах, он такой талантливый. От него обществу такая польза... — Полковник насмешливо фыркнул: — Заметь, все правда: на первых порах пользы от него и вправду больше, чем вреда от его художеств.

— Художеств! — возмутился Верхотуров. — Ничего себе художества.

— Да, да, именно художеств, — настаивал на своем Ратников. — С них обычно начинается. Помнишь, когда он певицу с концерта увез? Когда узнали, почему ее концерт был отменен, — сильно возмущались. А следовало тогда его строго наказать за оскорбление публики. И обнародовать. Да! Не наказали раз, другой — он и готов! Он уже обычных нравственных норм не признает. Он уже сам себе их устанавливает! — Ратников взглянул на часы и усмехнулся: — Кажется, я расфилософствовался. А наше с тобой дело жуликов ловить. Направляй дело в суд, немедленно! — И поднялся из-за стола. — А сейчас пойдем домой!

Верхотуров, неохотно выбираясь из глубокого кресла, сказал:

— Сдам, а Пивоваров гулять будет. Неужели непонятно, что его нельзя оставлять на том посту. Он же зараза! Его, как раковую опухоль, — немедленно вырезать надо!

Некоторое время они так и стояли друг против друга: один строгий, решительный, другой взъерошенный и упрямый, как задиристый воробей.

Потом Ратников сказал раздумчиво:

— Что правда, то правда, тут медлить преступно. Ты вот что! Ты напиши все свои соображения, приобщи все, какие имеешь материалы, и пойдем к генералу. Нужно ставить вопрос о недоверии.

— Да не отдадут нам его по этим материалам, — досадливо поморщился Верхотуров.

— Год назад, пожалуй, не отдали бы, — твердо сказал полковник. — Год назад — не ручаюсь, что было бы, а сейчас... Другие времена сейчас, Константин Петрович. Другие!

Уже замыкал дверь кабинета, подумал вслух:

— Тут ведь и в самом деле порочный круг получается. Пока Пивоваров на коне, он это жулье своим авторитетом прикрывает. А жулье — его. Небось Певный его не выдал?

— Пока нет! — Верхотуров усмехнулся невесело. Пока нет, но это человек перспективный. Этот ради ближнего пупа не сорвет!


XIII. Золотая доза

Пивоваров ехал на дачу. Выхоленная механиком «Волга» стремительно отбрасывала назад осенние костры березок, мрачноватые еловые распадки, бесшумно взлетала на перевалы. Он отдыхал за рулем. Отличная дорога, мощная, послушная машина, бессильное завывание ветра за стеклом вселяли уверенность, помогали забыться. А забывать было что. Неприятности шли косяком, по пословице: пришла беда — отворяй ворота! Удачно потушенный пожар на деревообрабатывающем комбинате неожиданно вспыхнул не огнем, другой бедой.

Пивоваров почти не спал без снотворного с тех пор, как началось следствие. Знал — Ознобишину невыгодно его топить. Что ему, старику, даст «помощь следствию?» Ему и того, что останется, до конца дней хватит. Он иначе как-то выпутаться должен. Наверное, нащупал уже лазейки, когда Халипова пытался вызволить.

Ознобишин не продаст, а другие не знают. Может быть, и догадываются, но улик... Улик нет и у Ознобишина. С тех злосчастных расходных ордеров на выплату мифических премиальных от комбината бытового обслуживания Пивоваров не расписался ни в одном сомнительном документе. А те ордера порваны. Нет, в комбинатском деле следов Пивоварова не найдет ни одна ищейка. Опытный юрист знакомился с делом. Нет в нем ничего, прямо компрометирующего руководство Главстроя. И все же... Все же... Кто знает, как эта мафия поведет себя на суде. В его, Пивоварова, положении и подозрений на себя навлекать нельзя.

Ревизия эта в автотранспортном управлении. Зарвался Чемезов. Сильно зарвался, подлец. Пока шли жалобы от шоферов на поборы за выгодный рейс, за новую машину или дефицитные запасные части, Пивоваров не обращал внимания. Мелочь! Но приписки, перерасход горючего, использование транспорта не по назначению — это уже серьезно. Это государственные интересы! Главстроевские ревизоры давно рвались провести глубокую проверку транспортного управления. Но Чемезов, у него в главной бухгалтерии был свой человек, каждый раз просил Пивоварова повременить с этим, дать ему возможность сбалансировать дела, навести ажур. Приходилось в самый последний момент направлять ревизоров на другие участки, якобы по поступившим серьезным сигналам.

А тем временем нагрянуло КРУ[5]. Не исключено, что нагрянуло по подсказке своих же работников. Уж очень обнаглел Чемезов. Старый дурак! Догадался, переезжая на новую квартиру, пригласить управленческих женщин помочь жене укладываться. Бабы и раззвонили о его коллекциях столового серебра, фарфора, хрусталя. Уж хуже нет, когда мужик у жены под каблуком! Барыня какая! Вдвоем с невесткой не могли управиться!

Конечно, опасные ситуации вроде этой возникали и раньше, и всегда Пивоваров умел из них выпутаться. Влиятельные друзья помогали смягчить выводы проверок, убрать беспокойных людей, что называется, спустить беду на тормозах. Ему и сейчас обещали вмешаться, сгладить острые углы, но твердо посоветовали гнать этого проходимца Чемезова поганой метлой.

— Сколько можно? От него же за версту несет мошенником!

Пивоваров и сам понимал: пора Чемезова гнать. А как жить без Чемезова? С комбината больше денег не будет. Из строительных управлений пустяки... Пустяки и нерегулярно. С ремзавода иногда перепадают куски, но за них Певному надо металл и запчасти, металл и запчасти. Строго лимитированные фонды...

Пивоваров обогнал натужно ползущего в гору старенького «Запорожца», но слишком рано завернул на свою колею, черкнул его задним бампером. Сейчас же вырулил на обочину и вышел осмотреть машину. Обошлось. Едва заметная царапина на никеле. Водитель «Запорожца», проезжая мимо, погрозил ему внушительным кулаком, а сидевшая рядом с ним пожилая женщина прокричала непечатное. Заработал. Такого с ним не случалось даже в дни учебы на любительских курсах. Это Певный выбил его из колеи. Почему он так рвется на прием? Настырно рвется. Знает же — нельзя начальнику главка принимать директора какого-то ремзавода по первому звонку. Особенно сейчас: на одном участке шурует ОБХСС, на другом КРУ. Дураком надо быть, чтобы в таких обстоятельствах разрешать ремзаводу сверхлимитные материалы. Должен же понимать. А если он не за этим, то зачем? У него прямое начальство есть.

...Неужели тоже на чем-то попался? — обожгла Пивоварова догадка. — Ну, если так, пускай сам выкручивается. Хорошо, что не принял, проявил твердость. Подальше от него....

Пивоваров вывел машину на дорогу и с силой надавил педаль газа. Злился. В сущности, он всегда ненавидел своих партнеров по тайному бизнесу. Ненавидел, потому что боялся их. Боялся дьявольской проницательности Ознобишина — наедине с ним он чувствовал себя голым. Боялся оголтелой жадности Чемезова — гребет под себя, как будто сто лет жить собирается! Боялся трусости Певного. Вот уж этот, если попадется, — продаст! Обязательно продаст. Только не продать ему Пивоварова. Не так-то он прост, Пивоваров. Ни одного распоряжения о выдаче ремзаводу сверхлимитных нарядов он лично не подписывал. Распоряжался, да. Всегда по его указанию кто-нибудь из заместителей... Но устного распоряжения к делу не пришьешь. А сейчас, когда все кругом так накалилось, он и устных распоряжений не отдает.

Теперь Пивоваров вел машину осторожнее, но заботы уже вытеснили вернувшееся было хорошее настроение, не отпускали.

— Да, видимо, придется какое-то время жить на зарплату. Жить, конечно, можно. Вот только с Альбиной... Он так и не придумал способа помириться с ней. И... думай, не думай — на все нужны деньги. Нужен дорогой подарок. Княжеский нужен подарок, чтобы оскорбленная женщина забыла обиду. А денег на подарок уже нет! Он пожалел, что никогда не откладывал из тех денег, которые лились в карманы потайной рекой. Не думал, что кто-то перекроет эту реку.

Занятый своими мыслями, Пивоваров проглядел поворот к санаторию и, не узнав Шумихи, проскочил свой дом. Где-то краем сознания мелькнула мысль: «Откуда тут еще поселок взялся?» — Но только у хорошенькой, под голландский домик, дачи управляющего Главснабсбытом Пуртова он сообразил что к чему. Подумал огорченно: «Не следовало сегодня самому вести машину. Нервы!» — А вернувшись к своему особняку, понял, почему не узнал поселка. Первой в улице стояла дача помощника секретаря обкома Георгия Михайловича. Скромный одноэтажный домик с верандой. Так вот: этот домик отсутствовал. Блестели на солнце осколки стекла, безобразной грудой лежала разрушенная печь, на раздавленной грузовиком клумбе чудом уцелела и удивленно таращилась, не находя подруг, крупная полевая ромашка. Пивоваров вышел из машины и растерянно остановился около закрытой на вертушку ненужной калитки. Звенья штакетника были аккуратно сняты и прислонены к сарайчику. Их почему-то не увезли.

Вряд ли исчезновение собственного двухэтажного дома поразило бы Пивоварова больше. От Лидии всего можно ждать, особенно теперь, когда Руслан женился и ушел из дома. Но Георгий Михайлович... Необъяснимый страх заполз под сердце. Три дня Пивоваров не был на даче — сдавали первую очередь Онгуренстроя, потом угощали приемщиков на Поливанихе. Но только сегодня он видел Георгия Михайловича в приемной первого секретаря. Верно, встреча была мимолетной — оба торопились, но о таком серьезном деле, как перенос дачи, он мог бы... Где он нашел место лучше?

— Давно? — кивнув на пустырь, спросил Пивоваров вышедшую на крылечко жену.

— Представь — вчера вечером приходят два грузовика, рабочие... — возмущенно застрекотала Лидия. Всегда напоминавшая сороку, она сейчас, в своем эффектном черно-белом свитере, была особенно на нее похожа.

— Я было сунулась: кто, говорю, вам разрешил! Смотрю — сторож с ними. Оказывается, Георгий Михайлович еще третьего дня его предупредил...

Она сошла с крыльца и встала рядом с мужем у калитки.

— А тебе он ничего не говорил?

— Значит, самого Георгия Михайловича не было? — вместо ответа спросил Пивоваров. Лидия только недоумевающе пожала плечами: о чем спрашивать, если он сторожа предупредил! Пивоваров снова спросил, тупо глядя на раззор:

— Не поинтересовалась, куда повезли?

— Или врут, или путают, — уходя в дом, бросила жена. — В пионерлагерь, говорят, повезли!

«Почему в пионерлагерь? Что они там жить будут, в лагере?» — так же тупо и обиженно подумал Пивоваров.

За ужином только и разговору было о внезапном, необъяснимом таинственном бегстве соседа. Говорила, впрочем, одна Лидия. Пивоваров молчал, все еще ошеломленный. Слушал вполуха.

— Я смотрю, Елизавета Дмитриевна уже все многолетники выкопала давно. Ямки листом занесло. И когда успела? Как украла!

Сняла с плиты сотейник с голубцами и, накладывая в тарелку, строила догадки:

— Наверное, Георгию Михайловичу обкомовскую дачу дали. Вот он свою и продал. Только почему на слом? И так нашелся бы покупатель. Пуртовы вон продали свою профессору Иогансону за двенадцать тысяч. — Георгию Михайловичу, конечно, столько не взять...

— За сколько Пуртов продал? — вскинулся Пивоваров. — Ты, наверное, знаешь...

— Привет! — обиделась Лидия, — профессорша сама говорила...

В другое время Пивоваров только посмеялся бы:

— Ловкач этот Пуртов. Третью дачу продает с выгодой. Наверное, уже выстроил где-нибудь новую. Начальника Главснабсбыта в любом дачном кооперативе с распростертыми...

Но сегодня эта новость вызвала только досаду, даже зависть. Безденежье его уже всерьез донимало. Ему-то, Пивоварову, пуртовский метод обогащения не подходит. Какой толк в тысячах, если в них сейчас же вцепится Лидия? Один скандал! Он отодвинул тарелку и вышел за оставшимися в машине газетами. Безобразный пустырь на месте соседней чистенькой дачи оскорбил его и снова всколыхнул тревогу.

Все-таки что-то тут неладное. Позвонить? Разве скажет по телефону, если так внезапно сорвался с места. Осторожный человек. Уж если многолетники Елизавета Дмитриевна тайком выкапывала... Пивоваров знал, какие хороводы водили женщины вокруг многолетников. Менялись корнями, списывали способы посадки, рецепты и время подкормки. А тут — молчком. Действительно, как украла! А может, тоже продал за хорошую цену, но чтоб подальше, чтоб никто не знал? Нет, на Георгия Михайловича это не походило...

Газеты читать не стал: строчки прыгали перед глазами, содержание скользило мимо сознания. В сознании накапливалось, закипало раздражение против «всего и вся». Злил неожиданный, непонятный пустырь за окном гостиной, раздражало звяканье посуды на кухне, высокий голос жены, напевавшей свой любимый «Снегопад».

Что за слабонервность такая дамская! Раз нельзя сейчас ничего толком узнать — значит, надо отвлечься, чем-то заняться! — приказал он себе.

Поднялся в мансарду переодеться в тренировочный костюм для обычной вечерней пробежки и остановился у широкого, во всю стену, окна, выходившего на реку. Шумиха уже тонула в вечерних сумерках. Гористый противоположный берег на закатном багряном фоне рисовался черным зловещим силуэтом. Зловещими были не горы, а непонятное бегство самого дорогого для него соседа. Вспомнилось, как уговаривал его строиться. Вспомнилась вся шумихинская эпопея, азартная, рискованная и удачная. Все сюда рвались, Георгий Михайлович не хотел. Отшучивался:

— В жизни не владел недвижимой собственностью!

Только рыбалкой на Шумихе, только вертким хайрюзком на спиннинге и приманил. А чем его другие приманили? И почему молчком? Пионерлагерь еще какой-то. При чем тут пионерлагерь? Действительно, либо врут, либо путают.

Бежать сразу же после ужина не следовало. И не хотелось выходить из дому, не хотелось видеть соседей. Спросят, почему Георгий Михайлович разобрал дачу, а он, истинный хозяин Шумихи, ничего не знает. А того хуже, если все знают причину, но ему не скажут.

— Нет! Обойдусь сегодня без пробежки, — решил Пивоваров.

А чем еще занять себя — встревоженного, подавленного, — не знал. Решил лечь спать пораньше и выехать завтра чуть свет. Георгий Михайлович обычно приходит на работу за час до своего патрона. Тут с ним лучше всего будет поговорить по душам. Может быть, и поприжать. Все же не по-товарищески он поступил, не по-соседски!

Пивоваров проглотил таблетку элениума, разделся и лег в постель. Еще слышал, как жена, закончив свою возню в кухне, включила телевизор и чертыхнулась, наткнувшись на программу «Спокойной ночи, малыши!» Переключила и крикнула: «Футбол будешь смотреть, Алеша?»

Подумал, засыпая:

— Хорошо, что переселился в спальню Руслана. — Лидия его не разбудит, когда пойдет спать. Спал, однако, тревожно. Развернувшуюся под окнами «Волгу» услышал сразу. Свет фар полоснул по глазам, и он подумал досадливо:

— Какой дурак разворачивается при дальнем свете!

Мотор выключили. Скрипнула калитка, и на крыльце раздался вкрадчивый, негромкий стук.

Со сна Пивоварову показалось, что снова где-то пожар. Пока надевал брюки, сообразил — позвонили бы по телефону, а если нарушена связь — стучали бы громко, требовательно. Тут что-то другое...

В гостиной оранжево светился торшер, дверь на темную веранду была распахнута, а у входной Лидия сердито выговаривала кому-то, не снимая дверной цепочки:

— Ни днем ни ночью покоя человеку! Неужели нельзя завтра?

— Разве ж я бы поехал, когда б терпело до завтра? — Не терпит! — взмолился на крылечке мягкий, хрипловатый баритон.

— Певный! — удивился Пивоваров. Певный не позволял себе вольностей, даже не звонил на городскую квартиру, а уж вламываться в полночь на дачу... Что- то случилось!

Пивоваров отстранил от двери негодующую жену:

— Иди, досматривай свой телевизор, — и, сняв цепочку, шагнул на крыльцо.

— Простынешь! — Лидия накинула ему на плечи гарусный плед, в который обычно куталась у телевизора.

С реки и в самом деле тянул свежий ветер. Пивоварова бросило в дрожь.

— Нам бы где «сам на сам...» — попросил Певный, косясь на застывшую в двери гостиной Лидию, и нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

— Пошли в машину. Ты один? — Пивоваров неловко поправил сползающий е плеч плед. Знал: выглядит нелепо, по-бабьи, но дрожь била его нещадно, а возвращаться в дом за курткой, что-то объяснять жене... Не терпелось узнать, что случилось.

В машине он прежде всего закрыл на барашек приоткрытую форточку и протянул ноги к остывающему мотору. Певный с тяжким коньячным вздохом плюхнулся рядом.

— Однако ты позволяешь себе за рулем! — с досадой заметил Пивоваров.

— Позволишь тут... — Певный выключил сигнальные огни и для чего-то выглянул на спящую, без единого огонька, улицу. Коротко рассказал о своей беседе со следователем Верхотуровым.

— Верхотуров? — Фамилия эта Пивоварову ничего не говорила. В Управлении внутренних дел он знал только самых больших.

— Говорят — бульдог! — снова пахнул на него коньяком Певный. — Говорят, если вцепится — хоть обухом по голове...

О своей неудачной попытке скомпрометировать следователя он предпочел умолчать.

У Пивоварова отлегло от сердца — только-то и всего! В первый раз, что ли, суют свой нос в эти дела то народный контроль, то всякие ревизоры? А как узнают, кому проданы гаражи или ремонтировались личные машины, они и завянут.

Вслух он небрежно бросил:

— Не впадай в панику, Григорий Семенович. У всякого бульдога хозяин есть. В Шумиху генерал этого милиционера не пустит, а других адресов он не знает. Не знает?

Певный так не считал. Певный знал, что Верхотуров «сунется». Он ждал от Пивоварова конкретных гарантий. Не дождался и выбросил свой главный козырь:

— Все с того перевода началось. С тех двух тысяч!

— С каких двух тысяч? — Пивоваров начисто забыл о дождливом июле в Паланге, когда они с Альбиной чуть не расстались. А вспомнив, возмутился:

— Это что же, он на меня материалы подбирает? Кто ему разрешил?

«Спроси у него!» — вертелось у Певного, но сдержался, сказал уклончиво:

— Кто его знает?

— Вы, спрашивает, что, близкие друзья с Пивоваровым А. В.? Почему он именно у вас занимал такие большие деньги?

— Да какое его собачье дело!

Уронив на сиденье плед, Пивоваров яростно выдрался из машины и, не попрощавшись, пошел к дому. Злоба душила его. Как он смеет, этот паршивый милиционеришко... Кто дал ему право... В его личную жизнь?

Пивоваров давно убедил себя, что поступки и вообще личная жизнь людей его масштаба не могут измеряться обычными мерками. Польза, которую они приносят обществу, искупает все отклонения. О Певном он начисто забыл. А Певный не уезжал, ждал чего-то. Но когда Пивоваров поднялся на крыльцо дачи, из машины вылетела и мягко покатилась к штакетнику пустая бутылка, а «Волга», сердито рявкнув на прогазовке, резко взяла с места и зловеще подмигнула красным сигнальным огоньком. Пивоваров оглянулся и выругал себя: — Как же он отпустил этого труса в таком состоянии? Надо было пообещать вступиться, успокоить, заверить... Завтра продаст его ни за понюх табаку. Все расскажет, что было и чего не было, добавит для убедительности. Эх, как же он оплошал, как постыдно опростоволосился!

Пивоваров едва не кинулся к своей «Волге» — догнать, убедить держаться! Остановил себя — глупо! Глупо показывать этому слабаку свой страх. Его только твердостью и можно удержать, непробиваемостью! Да и не догонишь. Он под градусом. Будет жать километров на сто двадцать. И куда рванет? Домой, на дачу в Ельники или к кому-нибудь из друзей коньяком заливать страх.

Ночью он в милицию не сунется, — подумал Пивоваров, — а завтра чуть свет надо быть в городе.

Прежде всего к Георгию Михайловичу и от него позвонить Нелли Романовне, чтобы пригласила Певного на десять часов. Уже в девять часов чтобы знал об этом... Не торопился продавать.

— Ты что тут стоишь? — обеспокоенная долгим отсутствием мужа, Лидия приоткрыла дверь. — А плед где?

— Только мне и заботы, что твой плед, — сердито проворчал он, поднимаясь в мансарду и прикидывая, как быстрее погасить эту историю с гаражами, лихорадочно вспоминая, кому из влиятельных людей устраивал он в последнее время такие гаражи, как можно заслониться от этого «бульдога» Верхотурова.

Тоскливый собачий вой заставил его вздрогнуть, смешал все мысли.

— Что это?

— Пуртовский Рекс скучает, — объяснила жена, поднимаясь следом.

— Почему же они его не взяли? — спросил Пивоваров, вспомнив черную молодую овчарку, кругами носившуюся возле коротконогого Пуртова на вечерних пробежках.

— Профессорша говорила, они его вместе с дачей продали.

— Собаку продал, гад! — удивился Пивоваров. — Лучше бы застрелил.

— Привыкнет, — успокоила Лидия.

— Ну, знаешь... — Его давили предчувствия, невозможность действовать, необходимость отложить дела на завтра. И этот зловещий вой... Уснуть без снотворного нечего было и думать.

Вой повторился, когда Пивоваров уже забылся под действием родедорма. Опять подумал удивленно: «Собаку продал». И уже в полусне: «Сколько неприятностей — за один вечер!»

Он не знал еще об одной. Жена забыла сказать. Утром, провожая его на работу, она спросила озабоченно:

— Да, Алеша, где у нас документы на дачу? Тут какая-то проверка идет.

— Какая еще проверка? — Пивоваров проспал, опаздывал даже на свою планерку. К Георгию Михайловичу тем более. О Певном лучше было и не думать. Может быть, уже закладывает его за тридцать серебренников, Иуда.

— Откуда я знаю, какая проверка! Из поселкового Совета приходили.

— Придут — скажи — сам к ним заеду на днях!

Лидия придержала дверцу машины.

— Они знаешь, какие документы спрашивают? На оплату строительных материалов и рабочим. А где они у нас, эти бумаги? Я что-то не видела...

— Когда они были? Почему молчала? — резко перебил ее Пивоваров.

— Почему, почему? Показываешься здесь как млад месяц, — рассердилась Лидия. — Третьего дня были!

Пивоваров с силой захлопнул дверцу и рванул с места не лучше чем ночью Певный. Подумал отрешенно: «Обкладывает со всех сторон, как медведя».

«Кто же это под меня копает?» — Мысль, что все неприятные события последних месяцев — результат закономерного хода вещей, что он, как и Чемезов, сильно зарвался, не приходила. Столько лет все сходило гладко, а уж в последнее-то время он и не жил широко. Что кто-то «копает», он не сомневался. Не мог этот безвестный милиционеришко по собственной инициативе выяснять его, Пивоварова, связи, расходы, теперь вот с дачей еще...

Кому это могло прийти в голову замахиваться на начальника Главстроя? Только такому же по положению или чуть пониже. Конечно, кто-то копает...

Надо обязательно вычислить, найти этого человека и обезвредить. Чем? Это уж будет зависеть от того, кто копает, а чем — найдется! Не в первый раз. Всегда у Пивоварова было много завистников, и всегда он находил, как парализовать их замыслы, скомпрометировать, вывести из игры. Надо только подумать, разобраться в спокойной обстановке. Найти для этого время!

А времени уже не было. События одно хуже другого с утра захлестнули Пивоварова, крутили, как в центрифуге, и под конец дня швырнули в принудительный, тяжелый сон. Среди ночи он проснулся не то от удушья, не то от чувства непоправимой катастрофы. Вспомнил минувший день и застонал от ярости — отдали! Отдали его, Пивоварова, милицейским ищейкам, как проворовавшегося торгаша, как отыгранную карту. Под суд после того, что он сделал для области.

Пивоваров был убежден: все люди его масштаба так или иначе пользуются своим положением. Конечно, не все так широко живут, как он, втихомолку копят, покупают дачи на Черноморском побережье или под Москвой, золото скупают, но пользуются же! Так почему именно он должен стать козлом отпущения? Кто же покатил на него бочку?

Чепуха! Чтобы какой-то там милицейский следователь без личного к нему отношения просто так собрал такое точное досье. Даже полеты на концерты учел, поганец! Дороже они стоили, эти концерты, чем ты написал. Дороже! Ему, этому писаке, такие удовольствия и не снятся — где ему знать, сколько они стоят. А кому-то и это показалось дорого: красным карандашом подчеркнул эту строчку. Крохоборы! Завистники!

Ему сказали — он и собрал. Но кому же он наступил на мозоль?

Сосредоточиться не удалось. Мешанина какая-то плыла в тяжелой от снотворного голове. То вспоминалось губастое, пьяное лицо Певного: «А как ты думал, Алексей Викентьевич! Мне в тюрьме сидеть, а тебе девочек...» То испуганный взгляд Георгия Михайловича. Как же! Теперь Пивоваров его компрометирует! Старый дурень! Думал, подарил дачу пионерам и все! Отмежевался от перерожденца Пивоварова. А что тебе было не дарить. Не дорого плачено — не больно и жаль! Но по старой дружбе мог бы и предупредить, какую тут бочку на него катят. Раньше предупреждал, и все обходилось...

Многое вспомнилось, мелькало, как в калейдоскопе. И предательство главного бухгалтера. Она, оказывается, давно подозревала, что начальник специально опекает Чемезова. Подозревала! Чего ж было меня спрашивать, если подозревала. Могла бы и не спрашивая ревизоров послать. И удивился мелькнувшей запоздалой догадке:

— Может, от нее самой, кикиморы крашеной, Чемезов и узнавал всегда о намеченной ревизии. Сама гадила, а именем Пивоварова заслонялась. Хитро!

А этот-то перестраховщик лысый, Тарбеев. Если такой честный, так чего без конца докладные строчить? Кричал бы, спорил, в партком обратился... Ты начальник техснаба, тебе виднее, кто сколько материалов расходует. Так нет — отпускал! Отпускал и бумажкой заслонялся. Отпускал и снова бумажкой... Какие принципиальные вдруг все стали. Когда клянчили машины вне очереди, квартиры для взрослых детей, родственничков на теплые места устраивали, куда они, интересно, свою принципиальность прятали? Теперь-то, конечно, вали все на Пивоварова! Тарбеев даже дачу на Шумихе выпросил. Вот бы и подсчитал, раз такой принципиальный, сколько она стоит и что ты за нее заплатил, поганец бдительный! Ну, этих всех можно понять. Свою шкуру спасают. А кто бочку первый покатил? И не нашлось в обкоме приятеля, который бы хоть намекнул о беде. А могли бы и заглушить. Мало ли глушили...

Острая боль огнем обожгла грудь. Ну вот! Не хватало еще заболеть в такое время. Боль ширилась, сжимала грудь, сильно отдавала в руку. Ишемия! В первый раз он почувствовал ее после пожара, когда узнал, что спасал комбинат на свою голову. Страх сжал сердце и почти не отпускал. Пришлось носить в кармане патрончик с нитроглицерином. Он и сейчас там: стоит протянуть руку к висевшему на спинке стула пиджаку. Пивоваров медлил. Подумал отрешенно, как о постороннем: умереть сейчас от инфаркта — милое было бы дело. Никто еще не знает о его провале, будут жалеть: сгорел на работе! Что строители будут его жалеть — не сомневался. Когда еще, до него, столько раз присуждали главку первые места, знамена, а отсюда и премии, и директорский фонд? Не все ведь знают о корректировках и приписках, а благами передовиков пользовались все. А кто знает — не посмеет сказать. О мертвых или хорошо или ничего.

— Вот так! — мысленно показал он кукиш тем, кто собирался отдать его под суд, усмехнулся, представив их в почетном карауле. — Могут не встать, — мелькнула трезвая мысль и удивление: — Какая чушь лезет в голову, когда надо искать выход! Выход? Есть ли он?

Все живое, деятельное восстало в нем, и боль затихла. Только под самым сердцем затаилась еще какая-то пиявка, сосала, мешала думать. Он протянул руку и нашарил в кармане сразу два патрончика: знакомый узенький стеклянный и металлический незнакомый. Луна светила где-то высоко над домом. В неверном ее свете Пивоваров повертел в пальцах патрончик и узнал — «золотая доза» это. Смертельная доза наркотика. Но как она очутилась в кармане? Когда я ее взял?

Смертельную дозу принес три года назад дядя Женя, брат матери — врач-онколог, когда мать умирала от рака. Умирала мучительно, страшно, молила брата: «Принеси мне яда. Все равно не встану. Только вас мучаю!» Дядя Женя принес, но дать не смог.

— Может, ты, Алексей, сможешь?

Пивоваров тоже не смог. А мать на другой день умерла. Напуганный ее мучениями, разговорами о раковой наследственности, Пивоваров «зажал» патрончик с ядом. Решил — если такое со мной случится — сам положу конец! И спрятал патрончик с ядом в сейф в своем служебном кабинете. Спрятал и забыл о нем. А он оказался в кармане. Как?

Время, когда, задыхаясь от ярости, он вышел от секретаря обкома, до тяжелого пробуждения здесь, на даче, полностью выпало из памяти Пивоварова. Провалилось! Помнил, что рабочий день уже кончился: уборщицы в холле лощили паркет, жужжал пылесос. Больше он ничего не помнил. Боль отступила и без нитроглицерина. Пивоваров положил оба патрончика на тумбочку, задумался. Постепенно из провальной тьмы начали проступать события черного этого вечера. Альбина! Видно, в каждом мужчине до конца дней живет ребенок. В трудную минуту, когда ему страшно, хочется спрятать голову в женских коленях, забыться. Чтобы любящая теплая рука провела по волосам, успокоила, чтобы чья-то близкая душа простила все, ни о чем не спрашивая. Не каждый поддается этой детской слабости, и не у каждого есть такая преданная женщина, но желание такое, хоть раз в жизни, хоть мимолетное, испытывал, наверное, каждый. Выбитый из седла, обугленный яростью Пивоваров жаждал нежности и разрядки. Хотел сразу же ехать к Альбине. Просто сказать, девочка моя, — я устал! Сработала давняя привычка не приходить к женщине без подарка. В сейфе, в его служебном кабинете, все еще лежала коробочка с рубиновым крестиком, так и не врученная в день рождения. Он дал шоферу десять рублей:

— Где хочешь — купи цветов! Самых лучших! — и пешком пошел в главк. Здесь тоже хозяйничали уборщицы, но его кабинет был уже убран. Его кабинет! В последний раз он заходит в него, как в свой. Пивоваров решил сейчас же вынуть из сейфа все личное. Бархатная коробочка с крестиком, сломанные золотые часы, точные. Он уронил их тут же, в кабинете. Видимо, лопнула ось. И кто-то из проворных сослуживцев сейчас же притащил «Сейко». Книжка с адресами и телефонами. Ее выбросить, но не здесь. Какие-то таблетки. Это выбросить здесь. Патрончик с ядом попался под руку случайно. Пивоваров даже не сразу сообразил, что́ это, хотел выбросить в корзину вслед за таблетками, но вспомнил, что́ это, и спрятал в карман. Недоставало, чтобы в его кабинете нашли наркотик! То-то было бы разговоров! Уже у двери он подумал: — Надо все же позвонить. Вдруг да этот... в дурацкой кепочке уже прописался у нее.

Вспомнил, как шутил в дни хлопот об этом телефоне:

— Это, чтобы не нарваться на соперника!

И она смеялась:

— Да, да, я кручу роман с одной футбольной командой. Берегись!

И вот — сбылось! Он звонит именно для этого. Ответила мать Альбины, Бронислава Антоновна. Удивилась:

— Разве Алечка вам ничего не сказала? Она же в консерваторию поступила. Такая радость! Учится уже... в Свердловске. Значит, не успела. Напишет.

Пивоваров молчал ошеломленный, а мать, по-своему истолковав его молчание, виновато сказала:

— Наш дом на капитальном ремонте, вот мы и живем здесь пока...

Все так же молча он положил трубку. Вот, значит, как! Такая радость, и не нашла нужным даже позвонить. Такая радость...

Шофер расстарался: огромные розовые гладиолусы лежали на заднем сиденье, ослепительно красивые и холодные. «Как Альбина», — подумал Пивоваров и похвалил:

— Молодец, Сашок. Подари эти цветы жене, — и остановил его руку, протянувшуюся за деньгами. — От меня. Поехали на дачу!

На мосту был какой-то затор: машины двигались медленно. Пивоваров нащупал в кармане бархатную коробочку, опустил стекло и швырнул ее в реку.

Вот и все! Остальное можно не вспоминать. Двойная доза снотворного, принудительный тяжелый сон, а зачем проснулся? Незачем было просыпаться! Даже если обойдется без суда, наверное, обойдется — у Певного доказательств нет, — все равно надо начинать с нуля.

С прорабов. А ему уже пятьдесят два. Тяжеловат. Даже начальником СМУ не потянет. Отвык от ежедневных отчетов на планерках, от начальственных накачек, от ежечасных беспокойств — о материалах, механизмах, рабочей силе для подшефных колхозов. Вообще отвык от работы. Самому-то себе можно сознаться: показатели научился вытягивать «на уровень», а строить? И... без Альбины! Когда она узнает, кто он был на самом деле... Оборвал сердито — найдется для нее утешитель. И не один.

В первый раз он вспомнил о близких: как они отнесутся к его падению! Лидия? На нее наплевать. Пожила, попользовалась его положением и хватит! Уйдет — он плакать не станет. Руслан? Этот циник скажет — просчитался папаша! Размахнулся шире возможностей. Вот кто действительно будет переживать, так это — Лариса. Она одна любила его бескорыстно, всегда. И он любил ее. Только из-за нее не ушел от Лидии в первые пять лет. А потом появился Руслан, бессовестно было оставлять жену с двумя малышами. А дальше все стерлось, заслонилось. Все женщины стали казаться одинаковыми, глупыми, жадными, легкомысленными. Упоительны они только первое время. Похмелье наступает после каждой. Так стоит ли разводиться, портить репутацию, трепать нервы? У Лидии хоть хватает ума не жаловаться в инстанции и не посвящать детей в их взаимоотношения. Лариса долго ничего не знала о его скоротечных романах. Но Альбину скрыть от нее было невозможно. Да и Лидия не считала нужным таиться от замужней дочери. И Альбину Лариса ему не простила. Нет! Он это знал.

Вспомнилась почему-то глупая Ларискина песенка: «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз, шел лягушонок Петя в сереньких штанах».

Как хорошо ему жилось в те дни, как чисто, как спокойно! Никакой уголовщины, никакой возни с покладистыми, но жадными на подарки министерскими работниками. Все думают — бесконечные корректировки планов и прочие поблажки ему в министерстве по дружбе устраивают. Черта с два! По одной дружбе теперь гвоздей не достанешь. Подари японский телевизор, и сам ломай голову, как его потом списать. И за счет каких статей отблагодарить безотказную Аннушку за ее ласковое обращение с дорогим гостем. И... Да, сплошная грязь!

Господи! Даже приписок серьезных у него тогда не было. Святая была жизнь. Даже бабы были без претензий, без необходимости рядиться для них в чужой мундир! Лягушонок, так лягушонок! Они и сами были той же породы...

Тоскливый собачий вой заставил его вздрогнуть, застонать от бессилия и безысходности. Спазма опять сдавила сердце. Он протянул руку к тумбочке, и первым ему попался металлический патрончик. Он похолодел: Судьба? А что? Если уходить, то сегодня, сейчас. Завтра будет поздно. Завтра делу дадут ход, и город узнает... Боль уже рвала грудь.

Пивоваров поднялся, налил из тяжелого хрустального кувшинчика полстакана воды и вытряхнул на ладонь несколько крупинок со смертью. Усмехнулся недобро:

— Этот авантюрист Пивоваров снова обманул всех. Не сядет он на скамью подсудимых. Не сядет!.. — Запил ядовитую горечь и, подойдя к окну, с силой вдавил патрончик в цветочный горшок. — Здесь его не найдут до будущего года! — Посидел на кровати, прислушиваясь к разливавшейся по телу блаженной легкости.

— Верно дядя Женя говорил — «золотая доза». И никто не узнает. Выкусили? О мертвых или хорошо, или ничего. Придется, вам, дорогие товарищи, говорить хорошо. Иначе вас не поймут: такой масштабный работник, а хоронят молчком! Верно? Придется говорить высокие слова.

Рекс все еще выл надрывно, жутко. Пивоваров упал на постель, укладываясь поудобнее, подумал удивленно:

— Сбывается примета — собака воет к покойнику.

Все уже зыбко плыло в сознании. Сквозь шум реки в камнях опять нанесло глупую Ларискину песенку: «Шел лягушонок Петя в сереньких штанах».

И сама Лариска, не взрослая женщина-мать, а та, пятилетняя, нежно ластясь, заглянула в закрытые уже глаза.

Спи лягушонок. Больше идти не надо.


Альбина узнала о смерти Пивоварова из письма матери. Бронислава Антоновна возмущалась: такой человек умер, и даже некролога в газете не напечатали. Только объявление. И панихида была какая-то куцая. Из областных работников не выступал никто!

— Наверное, потому, что он засекреченный, — наивно подумала Альбина, виновато и напрасно отыскивая в душе печаль. Печали не было. Было чувство облегчения. Полгода она собиралась, да так и не собралась написать ему о разрыве. От мысли, что придется вернуться в материнскую комнату в неблагоустроенной коммунальной квартире, холодело сердце.

— Артист! — с огорчением сказал Верхотуров. — Не представлял себе жизни без фанфар, без показухи! — Он был обескуражен таким оборотом дела и выговаривал себе: — А ты должен был предвидеть, что он такое выкинет. Гусар же! Ошибок у тебя, друг ситный, с годами меньше не становится! — И было безотчетно жаль этого человека. Даже какое-то чувство вины гнездилось в глубине души. Но в чем была его, следователя, вина, он не мог доискаться.


ОБ АВТОРЕ

Валентина Ивановна Марина (Иркутск) родилась в с. Козловка Мордовской АССР.

Автор очерковых книг «Мои знакомые», «Высокий берег», романа «Поземка», повестей «Павильон Раймонды», «Лебединские женщины». Член СП СССР.


Примечания

1

Наянливый — неотвязчивый, назойливый, надоедливый, приставучий.

(обратно)

2

Т. е. морщинистое, «собранное в складки».

(обратно)

3

Рандоль — бериллиевая бронза, сплав, в просторечии называемый «цыганским золотом». Используется для изготовления бижутерии. Хорошо отполированные украшения из рандоля очень похожи на золотые.

(обратно)

4

«Кусок» (жарг.) — тысяча рублей.

(обратно)

5

Контрольно-ревизионное управление Министерства финансов.

(обратно)

Оглавление

  • Валентина Марина Верхотуров против Меломана Повесть
  •   I. Игра ума
  •   II. Изящная взятка
  •   III. Пальто с ламой
  •   IV. Тайна старинного альбома
  •   V. Старый друг
  •   VI. Вагон паркета
  •   VII. Вечер у камина
  •   VIII. Ночной звонок
  •   IX. Чего испугался Певный?
  •   X. Альбина
  •   XI. «Никому я больше не верю!»
  •   href=#t13> XII. Урочище Шумиха
  •   XIII. Золотая доза
  •   ОБ АВТОРЕ
  • *** Примечания ***