Миражи, мечты и реальность [Людмила Салагаева] (fb2) читать онлайн

Людмила Салагаева Миражи, мечты и реальность

Как льются воды, свищет птица –

Вот так и мы должны любить.

Поль Верлен

Часть I. Встреча со словом

Жизнь тайна

С тех пор как появился способ передачи мыслей закорючками-символами, истина, явленная тебе, может быть передана другим или сохранена до лучших времён. Отчаявшись быть услышанными и понятыми близкими, люди во все времена избирали в собеседники пишущее средство и любую поверхность, где можно запечатлеть опыт жизни, игру разума.

Точкой отсчёта могут быть наскальные изображения в глубине пещеры Альтамира и Ласко, "Газетный камень" штата Юта, тысячелетиями хранящие тайну создавших их летописцев. Абрис изящной женской руки – привет, дошедший через века!

Эстафету чудесной коммуникации подхватила великая царица Иштар, однажды доверив глиняным дощечкам бурю своей жизни. Откровения бесподобной духовидицы из XII века Хильдегарды Бингенской – подарок всем нам, вдохновляет современных учёных на новые открытия.

Сколько их, подённых записок кануло в Лету, истлело, было разобрано заботливой природой на мельчайшие атомы. И не имеет значения, запечатлены ли эти искренние монологи на каком-то вещественном носителе или, однажды высказанные, остались достоянием эфира, – они существуют всегда. Ведь всё сотворятся мыслью.

Где-то рядом кружат тайные знания, иные реальности, созданные множеством людей. Они будоражат, зовут включиться в хоровод. Невидимый мир очень близок – именно оттуда приходят нужные, правильные ответы, поддержка, проблески истины. С нами делятся великие и безымянные мыслители. Благодаря им мир расширяется.

Самая незатейливая история жизни также важна для сущего, как грандиозный миф о Клеопатре. Ведь Творец проживает её вместе с нами. Жизнь каждого – Его произволенье.  Зарисовки – это сохранённые рассказы близких, несколько тетрадок мамы и бабушки, повествующих о важных эпизодах жизни, которые никому другому доверить невозможно.

Дневник вещь особенная. Тонкость чувств женщины и способность к открытости превращает карту души в живое пространство. Я собрала воедино эти опыты, рассказывающие, не больше-не меньше, как о Тайне жизни!

А что?

Каждый приходит однажды к вопросам:

Существует ли тайна жизни?

Как она мной управляет?

Кто я есть?

Мне три года, я стою между грядок огорода маленького шахтёрского городка в Кузбассе. Только что прошёл холодный дождь. Как армия воинов, вокруг выстроились тёмно-зелёные картофельные кусты в дрожащих каплях. Холодно до пупырышек.

И вдруг что-то происходит. Теплеют руки, цвет меняется с тёмно-зелёного на изумрудный. Картофельный куст как будто встрепенулся. Там, в середине, куда я неотрывно смотрю, медленно раздвигаются острые лепестки, открывая фиолетовое нутро, в центре которого загорается оранжевая точка.

На моих глазах распускается цветок! Боже, до чего он восхитительный! Стою и смотрю… смотрю… Он мой! Я знаю, что мне послал его Бог, и горячо благодарю, не зная имени, не представляя в образе. Просто благодарю и плачу. Теперь тепло охватывает меня изнутри и снаружи, радость танцует в теле. От цветка невозможно оторвать взгляд. А вдруг произойдёт что-то ещё?!

Глядя на цветок, твержу себе, что оказалась здесь по ошибке и скоро вернусь Домой. Это "Домой" представляется лучезарным пространством, где меня обнимают любовь и безопасность. А реальный дом, огород, холодный дождь – отодвигаются как страшный сон.

Не раз в течение жизни, в самые трудные моменты, уверенность, что скоро вернусь Домой, приходила мне на помощь. И тогда всплывали в памяти неясные картины таинственного благостного мира, для которого я – своя.

 *  *  *

Дымный грязный городишко, окружённый вынутой из недр земли породой, утыканный чёрными хибарками с крохотными огородиками, где не всегда поспевала картошка, а морковь съедалась в состоянии мышиных хвостов, был местом, где я жила.

Обычно меня окружали крикливые, злые, с вечно торчащими огромными животами женщины. Они всегда что-нибудь в спешке делали    и проклинали младенцев, вызывающих недомогание.

Родившиеся требовали к себе много внимания и назывались "лишними ртами". Небо, проливающее холодные дожди, не знало отдыха. Всё лето крупные капли сливались в огромные лужи и бегущие по глинистым колеям мутные ручьи. Люди бродили мрачные, трава не росла. Жильё пропахло сыростью. Это была моя родина.

Вам случалось видеть шахтёрские посёлки с отвалами дымящейся породы? Они называются терриконами. Если вы ничего не знаете об аде и тамошних пейзажах, вот они – перед вами. Уродливые конусы и сегодня высятся в степях Донбасса, Кузбасса, на Земле Франца Иосифа – везде, где победоносная поступь Советской власти находила дешёвые для извлечения полезные ископаемые, интенсивно их разрабатывала и после бросала разверстую рану на теле Земли, устремляясь к другим "кладовым природы".

Как можно больше взять! Уничтожить! Отчитаться! Разбазарить! Отправить куда-нибудь сгнивать за ненадобностью. Получить из рук очередного вождя под звуки Гимна ордена и медали, а заодно хрустящие бумажки-облигации вместо денег, которые так и истлеют ненужным хламом.

Жили и работали по-стахановски, напрягая тощие жилы.  Спешили, мельтешили, ходили строем с красными бумажными розами на демонстрации, орали во всю глотку "Слава товарищу “имя рек"! Мечтали о коммунизме, который станет раем на земле.

Ну как не отдать последние силы и последнюю рубаху! Свою жизнь, в конце концов! Если через десять лет всё сказочно изменится! И как верили! Хором. Во сне и наяву. Глядя во все глаза на Членов Политбюро – Ум, Честь, Совесть нации, трепетали перед ними, рвались в Партию – в Храм для посвящённых. Как личную трагедию, как отверженность воспринимали отказ о приёме в священное братство.

А пока терпели, даже не имея возможности купить уголь для своих печурок, который сами бесплатно добывали, работая по двенадцать часов в опасных забоях, не укреплённых как надо из-за экономии средств. И нередко гибли целыми сменами.

Жили в грязных лачугах, плодили детей, болели, лечились, как прежде, у народных знахарок. Делили каждую крошку хлеба на клеёнчатом столе, питались затирухой из отходов муки, сдобренной каплями горького конопляного масла, дроблёным горохом, да мёрзлой картошкой, у кого она сохранялась в сорокоградусные морозы. Так шествовал социализм, победивший фашизм в жуткой пятилетней войне.

… По склону горы, окутанной лентами удушливых дымов, ползёт вверх гружёная вагонетка. Там её опрокидывают, и порода вместе с кусками случайно попавшего угля катится вниз. Уж не знаю, куда смотрели техники по безопасности, но по этой горе карабкались люди из ближайшего поселка и собирали (воровали) уголь для своих печек.

Рука в руке ползём мы с бабушкой по шевелящемуся склону. Тепло в доме всецело зависит от нашей удачной "охоты". Гора в сизоватом дрожащем мареве, в недрах тлеет уголь, воспламенившийся от удара, повсюду угрожающие красные пещерки адской кочегарки. Гарь ест глаза, першит в горле, из-под ног то и дело срываются камни и с грохотом летят вниз. А ты лезешь и зорко высматриваешь чёрные, блестящие. Больше всего их в новой порции, выплюнутой чугунным чудищем. Надо всё время быть настороже, чтобы летящие снаряды не сбили тебя, уклоняться, отскакивать…

До прихода новой вагонетки – передышка, тут уж не зевай – ищи. Нам везёт, угля попадается много, и он крупный. Бабушка Арина, раскрасневшаяся от жара и наскоков опасности, крепко берет меня за руку:

– Ты молодец, страх поборола, бабушке помогла.

На верху горы воздух сладкий, небо близко. Вот бы оторваться и полететь! В свой вросший в землю домишко, мы возвращаемся победителями. Чумазые, часто с небольшими ожогами на руках и коленках, с опалёнными волосами, ресницами мы несём полные вёдра добычи: бабушка – большое, я – маленькое.

Чёрно-белая фотография семилетней девочки являет удивление и протест. Это выражение запечатлелось навсегда и было заметно в семнадцатилетнем, двадцатипятилетнем – и даже в сорокалетнем возрасте. Я не могла принять мрачный мир непонятных вещей и упорно надеялась вернуться Домой.

Неужели и вправду бывают ошибки?

* * *

Как бы там ни было, я жила и осваивалась с новыми реалиями. Трудности роста преследовали меня, но давали шанс на продолжение жизни. В три года я победила воспаление лёгких, а мой братик ушёл на небеса, несмотря на все старания бабушки Арины.

В ту ночь, на столе, покрытым лоскутным одеялом, мы с братом лежали завёрнутые в тёплые старые шали, как две личинки, ждущие развязки. Тусклая лампочка на длинном шнуре слегка колебалась, наподобие маятника, от горестных вздохов – претворяя рисунок борьбы со смертью.

Всю ночь ворожея творила молитвы над чашей с водой, но к утру, обессиленная, тихо и виновато сказала матери:

– Не жилец Сашенька.

Я видела усталые лица, их немую просьбу о помощи, видела, как из братика ушла жизнь, – он стал чужой.

И тут последовало событие, прервавшее плач двух женщин. В открытую форточку со стороны улицы просунулся железный прут с крючком и сдёрнул платье, висевшее на гвозде возле окна. Это платье было единственной одеждой, в которой мать ходила на работу. И теперь оно исчезало на глазах. Послышался восклик и шум шагов убегающего человека.

Женщины замерли. Когда бабушка опамятовалась, сказала, перекрестившись:

– Он, бедный, порезался о стекло и сильно поранился, вся рама в крови. Мама перевела взгляд на неживое тельце и громко разрыдалась.

…Мой паровоз, пыхтя, миновал злополучную станцию. Во мне промелькнула кратковременная радость жизни и перешла в сон, спрятавший меня глубоко-глубоко в центре Острова. Вокруг невообразимо далеко простиралась гладь абсолютно спокойных вод.

*  *  *

Вместе с раскрывшимся цветком выздоровление стало началом моей личной коллекции тайного, которую я хранила и умножала, но никому не говорила о ней до сегодняшнего дня. Уже тогда, в совсем раннем детстве, впервые после смерти братика, меня интересовало, в чём тайна жизни, и кто ею распоряжается.

Как и все маленькие дети, я была очень любопытна… Неведомое сотрясало меня. Нетерпение получить ответы немедленно заставляло включаться в разгадывание секретов. Ждать не было мочи. Вся неуёмная энергия и жгучий интерес так подогревал исследовательский дух, что подглядывание, подслушивание стало самым обычным делом. Иногда приводило к курьёзным случаям.

В нашем огородике среди двух старых берёз с вороньими гнёздами наверху, стоял чёрный сруб колодца, с воротом и деревянным ведром, вроде глубокого корыта. Все соседи брали из него воду. Однажды я взялась проверить колодец, узнать, что таит его тёмное нутро со скользкими брёвнами сруба.

Мне захотелось спуститься немножко пониже, чтобы изнутри посмотреть на небо. В вόроте была затычка, которой можно было регулировать длину верёвки. В свои четыре года я уже освоила это. Спустив её примерно на мой рост, я закрепила штырь и спрыгнула в деревянное корыто.  Видимо не туго вставленный, он сорвался. Я мигом очутилась на дне колодца. Бадья погрузилась в холодную воду и остановилась на твёрдом. Наревевшись и отдышавшись, я вычерпала привязанным ковшиком воду, и принялась соображать, как выбраться из заточения.   Ничего не придумав, решила ждать первого, кто придёт к колодцу.

Становилось невыносимо холодно и страшно, а когда я увидела, как извиваясь и ловко обходя осклизлости, прямо на меня спускается метровый уж, страшно испугалась. Вообще-то я его назвала змеёй, ужей ещё видеть не приходилось. Страх заставил меня кричать так громко, что я скоро охрипла. Подумала – может быть змеи вообще не слышат. Блестящее животное приникло к воде, а потом извиваясь залезло в корыто и улеглось у моих ног. Казалось, я сейчас умру, меня не станет, но круглая верёвка, в которую превратился уж, не двигалась, словно он застыл.

Успокоилась и я, только дрожала мелкой дрожью. Страха было сколько угодно: глубокий колодец, холод, змея, а я всё ещё живу. И тогда я решила: наверно буду жить, если до сих пор не умерла. Только от змеи отодвинулась и сжалась на всякий случай.

Теперь мне лишь оставалось смотреть на небо, по которому проплывали пышные облака, похожие на замки с садами из белого мороженого. Пока наконец, знакомый бабушкин голос не произнёс угрозу, приберегаемую на крайний случай:

– Выдеру как сидорову козу.

Уже через минуту мы вместе с ужом грелись на крылечке, меня переодели в тёплую кофту.

Жизнь, лишённая опасности, была удивительна! Однако победа над собой, над своим страхом долго не давала мне заснуть в эту ночь.

И казалось – кто-то невидимый улыбался вместе со мной. Невидимый стал ещё одной моей тайной.

Благодатное небо.

Моё воображение видело любимицу-бабушку наподобие Божьей Матери. Стоит она на облаке, от неё светящиеся лучи идут.

Икона такая у бабушки Арины была, называлась "Благодатное небо". Призванная "подавать Покров Свой и защищение", она через много рук прошла по женской линии и досталась ей после смерти матери. Родственники, принявшие сироту, освободили для святыни место в Красном углу напротив образа Иисуса Христа…

Башкир, так его все звали, жил по соседству, считался фигурой знатной. Коневод. Конский заводчик. Не чета бедным родственникам, пристроившим Арину к своим детям нянькой.  Говорили, что он родился на коне и тем предрёк себе судьбу.

Мать его, будучи на сносях, отправилась верхом на лошади к мужу на отгонное пастбище с пасхальным куличом. История закончилась хорошо.  Верная кобыла славно помогла: быстро и бережно доставила роженицу к людям. Родившийся среди степных скакунов мальчик вместе с запахом лошадиного пота, получил любимую игрушку на всю жизнь. Говорили, что, набравшись у лошадей повадок, он и сам стал походить на норовистого коня.

Коников своих любил до умопомрачения, сам их выпасал, лечил, сохранял чистоту породы, состоял при них неотлучно. Добрая слава им цену назначала и покупателя приводила. Это его заслуга.

Внешность Башкир получил даром. Но тоже от мастера и непростого: всё в нем тонко вырезано и отточено, избыточно будто бы, а красиво! Вот ноздри… Для чего тут красота? А они у него играют не только при жизненных смятениях. Губы и вовсе: изгибы волной, а каёмочка слегка вывернута, в уголках точечки – вроде завершения, и столько в них чертовщины… Глаза открыто так смотрят, будто ты ему близкий. Так это всего лишь фотография…

После смерти жены в родах осталось трое детей, они его тяготили, надо было за домом и нянькой присматривать, а сердце рвалось к любимцам.

Мою бабушку высмотрел, как выбирал лошадей. Особая стать, лёгкая походка, тонкие лодыжки и запястья – ладные и крепкие; миловидное лицо и покладистость – всё в ней соединялось таким образом, что он загорелся овладеть сокровищем. Дело оказалось нетрудное. Родственники уже подумывали, куда пристроить бедную. Рановато, правда, всего четырнадцать лет… Но фарт дважды не бывает…

"Благодатное небо", завёрнутое в расшитое полотенце, невеста как приданое, принесла в новый дом. Так Арина стала хозяйкой подворья и кормилицей детей Башкира, а через год родила сына. Случилось это в лихолетье революционной бури.

Докатившаяся до сибирского захолустья, волна разбоя сметала всё на пути, бывало, ради одного куража. Революционеры хлестали самогон как воду. А упившись, забывали с кем и за что воюют. Бесчинствовали напропалую.

Башкир со своим табуном засел в глубине крутолобых, заросших лесом сопок и носа не высовывал, знал, что на его лошадок положили глаз все проходимцы: и красные, и под видом их, кружившие в поисках поживы вокруг села. Говорили – мол то тут, то там Башкир побывал, однако, он уже месяц порог дома не переступал.

Молоденькая жена, выстаивая на коленях предрассветные часы перед иконой, молила подать “защищение”, помиловать и сохранить мужа. Просила горячо, как за любимого, хотя эту самую любовь почувствовать не успела – виделись они редко и говорили мало: ему сорок, она – девчонка.

К тому же он был молчуном. Его поговорку "слово-олово" слышали те, кто вел с ним дело, и побаивались скреплять договор таким образом, знали, не выполнишь – достанет, где бы ты ни был; сам слову не изменял.

Хоронилась в нём такая нутряная сила, магнетизм, в нынешнем лексиконе харизмой обозначенная, что всякий, кто рядом оказывался, становился с ним заодно. Может, таким Спартак был или Суворов. Только он вряд ли ими интересовался. Он сам по себе…

Однажды ложно предсказали, будто собирается Башкир поутру своих навестить. Лиходеи и нагрянули. Арина только подпол открыла картошки набрать, и тут стук, гром, дверь с петель – и в хате орава мужиков с ружьями наизготовку, с красными лентами на скособоченных шапках, рожи, перепоем раздутые, самогоном разят.

Один на неё ружьё наставил:

– Где Башкир?

А другой, какого-то звука испугавшись, в белый свет выстрелил. Арина, потеряв сознание, рухнула в погреб. Ребёнок в люльке зашёлся в крике, другие дети, трясясь от страха, твердили:

– Батьки нет дома!

Соседи, выждав, пока бандиты уберутся, вытащили полуживую Арину из ямы. Тут-то приключилась с ней падучая в первый раз. И после, до самой смерти, раз в неделю оказывалась она во власти силы, уносившей её прочь из этого пугающего мира.

Мужа своего, Башкира – Дмитрия по церковной записи, Арина живым больше не видела. Увёл он свой табун в Монголию, оставил там под "слово-олово" знакомому коневоду. А когда возвращался, не избежал преследователей. В завязавшейся перестрелке все патроны послал, не промахиваясь, а последний оставил себе, и тоже попал точно.

При нём нашли мешочек с золотыми монетами царской чеканки и радовались, разбирая. Один революционер был из местных – конюх, отлучённый Башкиром за разгильдяйство. Ему достался славный кисет, шитый золотом.  В том кисете оказался потайной карман, а в нём чёрно-белая фотография. На ней: Башкир в обычной одежде, в какой лошадей объезжал, в руке хлыст, рядом любимая лошадь Краса, перед ним детишки стоят и круглыми глазами смотрят, а Арина с младенцем к плечу его прислонилась. По белому внизу крепкой рукой написано: “Моя семья."

Человек этот, спустя время, в Прощёное воскресенье принёс вещицу вдове.  Был он сильно трачен жизнью и чем-то напуган. Не захотел рассказать, как всё там было. Она приняла с благодарностью фотографию и кисет, сказала, что прощает.

Кисет, как водится с дорогими вещами, был определён под защиту иконы, спрятан за неё в самый угол. А фотография долгие годы стояла рядом с ней.

Однажды, осмысливая доступную мне историю кончины деда Дмитрия, я спросила бабушку:

– Почему тебе "Благодатное небо" не помогло. Ты же молилась, просила…

– Богу лучше знать, кому что давать, – ответила бабушка мягко.

Сняла с божницы фотографию:

– Прочитай, что дедушка написал.

С трудом разбирая прописные буквы, я произнесла: "Моя семья".

– Запомни.  Вдруг карточка потеряется. На ней ответ на твой вопрос. Вырастешь, поймёшь.

* * *

Выросла. Поняла. И отнесла в разряд чудес этот поплавок человеческого существования.

Миг в вечности.

Путь от роддома до нового места жительства, на соседнюю улицу, путешественница проделала у бабушки на руках. Тихий тёплый день бабьего лета шелестел жёлтыми листьями. Шмели шастали по ярким головкам чертополоха, качались на последних цветах девясила. Ушедшее лето выбросило на прощанье шлейф запахов из цветов и трав, приправленный тоненькой нотой земли, принявшей в себя созревшие плоды, оберегающие до поры новую жизнь.

Умиротворение снизошло на всякую тварь, и дерево, и камень. Небо было синее, облака стояли высоко и рисовали стадо послушно бредущих овец.

Ангельское лицо широко раскрытыми глазами смотрело в небо. Атласная, как лепестки нежнейшего цветка кожа, соприкасаясь с мягким светом осени, на глазах розовела.

– Посмотри, посмотри, откуда явилась, – одобрила бабушка Арина и повернулась к молодой женщине.

– Надежда, дюжишь? Скоро дома будем. Отдохнёшь, травками отпою и кровушку восстановим.

Тихо звякнул колокольчик на калитке. Обе сопровождающие малютку женщины, светились любовью, и несли себя бережно, словно что-то могли расплескать. Заросли оранжевых настурций заполонили дворик. Чтобы не сломать их хрупкие граммофончики, приходилось ступать очень осторожно.

Новорождённую внесли в дом как королеву. Бабушка возвестила:

– Вот она!

В горнице, у накрытого стола, стояли нарядные родственницы: сестра бабушки Арины – баба Маша, сестра роженицы – Зоя.

– Милости просим! – сердечно пригласила бабушка Арина, глядя на крошку и укладывая её на кровать. Дитя всё так же внимательно смотрело перед собой. Женщины окружили белый свёрток и старались уловить в лице ребёнка знакомые черты.

 Малютка неожиданно широко улыбнулась. Улыбнулись и женщины, заговорили разом.

– Пригожее дитя.

– Очень осмысленный взгляд.

– Глазки красивые с обводочкой.

– Вот и я говорю, что милая девочка, – поддержала бабушка Арина.

– Надежда, тебе глянется имя Людмила?

Стали обсуждать имя, вспоминали Людмил из своего окружения. Малышка ощущала тепло, покой, как в материнской утробе. Её баюкала музыка оставленного мира.

Однако здесь долго не понежишься: всколыхнулся воздух, и рядом появился живой клубок. Вместе с ним перемещалась напряжённая энергия. Настороженное облако неслышно втягивало выдохи грудничка. Новый жилец определённо был своим. Впереди приятное знакомство. Тепло и запах обнюхивающего существа не совпадали с материнскими. Маленькое тельце ответило проснувшимся страхом. Девочка сморщила носик и заплакала.

Родственницы разом повернулись на плач. Кошка, завершив круг, и уловив внимание к себе, поняла, что ничего хорошего оно не сулит. Мягко спрыгнула с кровати, равнодушно обогнула ноги стоящих, потёрлась слегка. А потом, улыбаясь от удовольствия, устремилась на улицу.

– Ишь, лыбится Мурка, товарища по играм учуяла, – заметила баба Маша.

Зоя тихо ойкнула:

– Гляньте, цветок распустился.

Женщины потянулись к пунцовому цветку китайской розы, от которой несколько лет не было проку.

– А может это подарок дитю нашему, – истолковала бабушка Арина.

Все вместе освободили малышку от пелён, рассмотрели ручки, ножки, погладили животик. Завернув в тонкую пелёнку, искупали в цинковой ванночке с запаренными листиками череды, бережно поддерживая головку и поливая тёплой водичкой. Она блаженно щурилась и не плакала. Принимая мокренькую на белые пухлые руки, баба Маша приговаривала:

– С гуся вода, с ангелушечки худоба.

– Нынче всё больше девочки рождаются, – задумчиво поделилась баба Маша.

– Если девочек больше, война скоро закончится, – после долгого вздоха откликнулась бабушка Арина.

– А ты откуда знаешь? – просияв, с надеждой спросила молодая мать.

– Так от века ведётся, – тихо сказала бабушка.

Ребёнка передали матери на кормление и уселись за стол.

Наполнили гранёные стаканчики. Не сговариваясь и не чокаясь, первую выпили за своих погибших мужей, все были вдовы.

Похоронка на отца малютки лежала за образами. Её доставили в день рожденья девочки. Надежде решили пока не говорить, чтобы не сгорело молоко.

Шёл 1943 год.

Дядя Фёдор, податель жизни

 В этот день мама припаздывала с работы, и мне пришлось кормить ужином хнычущую сестрёнку. От дела отвлёк негромкий стук в дверь, обычно соседи входили без предупреждения. Тётя Паша мышкой шмыгнула через порог, а потом растерянно и суетливо мыкалась по кухоньке и, запинаясь, проговаривала:

– Ты, это, не пугайся… мамку твою с кровотечением в больницу привезли … Говорят, без сознания.... Плоха́. Медсестра шла мимо проулка… Сказала. Велела всем язык за зубами держать, доктор приказал. “Криминальный аборт", – страшным шёпотом в самое ухо без запинки выговорила она, и взглянув на моё недоумевающее лицо, добавила, – запрешшшено делать, аборты – ребёночка из себя выбрасывать. В тюрьму за ето полагается.

И громко заплакала. Детей у соседки не было ни своих, ни приёмных.

– Где наш артис-дуролом? – Это она о пьяном отце. – Эвон, грядку бодает, эт надолго. Надо тебе к мамке. Мало ли чево может случиться. Иди, а там спросишь, где она лежит.

– А что может случиться?! – выкрикнула я, прозрев самое худшее.

– Может – надвое ворожит, – уклонилась тётя Паша, осознав, видимо, преждевременность своих предположений. – Иди, не мешкай, я управлюсь тут. Лиду покормлю, козу из стада встречу.

Неверными движениями, торопясь, я укладывала в дерматиновую потрескавшуюся сумку ночную рубашку, стыдясь её латанности, гребешок, носовой платок, полила хлеб конопляным маслом.

Дядю Фёдора, врача, я знала по маминым рассказам: однажды он уже вытащил её из беды. В женских разговорах имя его произносилось с горячей благодарностью.

Государство восполняло миллионы погибших драконовским указом – запретом абортов медицинским способом и лишением свободы за подпольный. Сажали без жалости и женщин, и врачей, часто по одному доносу. Адрес подпольной повитухи Ксении, обладательницы стального крючка, хранился в страшной тайне. И существовал пока. Хотя некоторых, чьё имя ещё помнила молва, эта "помощь" отправила на тот свет.

Вытащившие "счастливый билет", часто на грани жизни и смерти, с кровотечением, а то и заражением крови, оказывались на операционном столе дяди Фёдора. Случалось, и не один раз, призывая всё своё умение, отстаивал он жизнь какой-нибудь матери семейства, рискуя своей.

Доктор, хоть и жил в соседнем переулке, домой ходил редко, в больнице – безвылазно.  Роды принимал, оперировал и приём там же вёл. В нём всё было большое: тело, голова, руки, ноги, лицо с резкими чертами. Даже видом своим он внушал доверие. Рассказывали, что врач был смелым до дерзости, как и полагается божеству, способному вернуть человеку жизнь. Спасённые ставили за него в уцелевшей церкви свечки и поминали в ежедневных молитвах.

И вот стою я, семилетняя девочка, насмерть перепуганная, на деревянном крыльце больницы, а он, держа мою руку-палочку в своей и поглаживая другой, гудит тихонько:

– Мамку твою я вылечу, не бойся, обещаю. Кто будет спрашивать, – астма, приступ, поняла? А лучше помалкивай. Умеешь молчать? Так надо для мамки твоей. Отец, как проспится, пусть утром до работы зайдёт, поговорить надо. Ну, иди, иди, – слегка подтолкнул он меня, – сегодня к ней нельзя и завтра не приходи, я с ней побуду. – Не возражаешь?

Моё сердечко уже не билось как сумасшедшая запутавшаяся птичка, оно стучало ровно. Наш доктор обладал властью, невидимой, превосходящей ту, что карает людей. Он считался со слепой силой закона, но поступал, как велела совесть.

Утром я передала отцу наказ дяди Фёдора и, быстренько собравшись, отправилась в больницу с ним вместе. Его провели к доктору, а я топталась у входа, стараясь не попадаться на глаза озабоченным людям в белых халатах. Вскоре доктор и отец направились в конец коридора.

– Ты понял? Сиди и жди. Когда откроет глаза, улыбнись, скажи что-нибудь ободряющее и зови меня. Ну, а если долго не будет просыпаться, – тоже зови.

С этими словами доктор удалился, а я вышла из-за двери и заглянула в палату. В узком пенале стояла только одна кровать, на ней лежала моя мать под белой простынёй, и лицо её поражало безучастностью. Оно было отдалённое. Незнакомое… Неживое.

– А вдруг она… – Внутри всё остановилось и замерло, я вцепилась ногтями в руку, чтобы проверить, не умираю ли я от горя. Почувствовав боль, задышала.

– Не умирай, мама! – кричало моё сердце. – Зачем ты это сделала! Лучше бы родила его. Как-нибудь жили бы все вместе… Нельзя тебе умирать… Мы ещё совсем маленькие. Я буду помогать тебе… Только живи… Ругайся… Сердись… Кури свой астматол… только живи!

И тут я вспомнила о неродившемся ребёночке, выброшенном куда-то из живота. Невыносимая жалость к нему, неизвестно куда выброшенному, заслонила ужас смерти. А мгновение спустя, я уже наполнилась злостью.

– Из-за него мама, может быть, умрёт! Или умерла?

Зубы мои стучали друг о друга и кусали язык. Вцепившись взглядом в застывшее лицо, я молила:

– Дай мне какой-нибудь знак, что ты жива…

Отец стоял рядом с кроватью, сцепив руки в замок и наклонив голову, долго всматривался в лицо матери. Шёпотом, незнакомым голосом произнес:

– Мать! Это я, твой Иван…

Тишина… Отец подвинул стул, но передумал и бухнулся на колени.

– Мать, – тихо позвал он, – Надежда! Надюша! – вырвалось у него ласковое имя, каким он никогда её не называл. Потом прижался к вытянутой на простыне руке, громко взрыднул, тотчас подавив плач усилием и закрыв лицо руками. Взмолился:

– Прости… Ты, наверное, не знаешь – я тебя ценю! Ты меня держишь… как якорь. Как же так получилось, Надюша! Не умирай, прошу… Мы теперь хорошо заживём. Не бросай нас с ребятами!

На коленях отец придвинулся ближе и прикоснулся к маминой щеке.

– Надя, я мало говорил тебе хороших слов. Я тебе пел… Всякие шутки старался устроить, чтоб тебя обрадовать… Помнишь, поставил на огороде чучело, а лицо твоё нарисовал. Ты смеялась!

По простыне прошло движение.

Услышав шаги и шумное дыхание, я поняла, что вернулся доктор.

– А ты что здесь делаешь, малявка?

– Сказал же, мамка твоя будет жить! – строжился он голосом, а глаза держали отца, переживающего серьёзнейший момент в жизни.

Дядя Фёдор сжал мои плечи и развернул к выходу.

 Огромное горе исчезло.

Лучше нету того цвету

Не случись заморозок, не о чем было бы и рассказывать.  Жизнь шла беспросветная, тусклая.  Но в Переулке этого не замечали. Сажали картошку. Ходили за хлебом. Рожали детей. Ставили бражку.  Пили, когда поспеет. Пели, обнявшись. Дрались порой, когда кто-нибудь петушился, ставил себя выше. Соседи жили примерно одинаково: от зарплаты до зарплаты. Деньги, продукты, случалось, друг у друга одалживали. На огородах своих ковырялись.

Котовы соседей давно не интересовали.  Правду сказать – ещё как интересовали. Только договорились их не замечать. Они сами и вынудили. Пётр Котов не пьёт.  Родители–староверы навек прививку сделали. Компанию не поддерживает. На электроламповом заводе всё время в передовиках. Премии ему то и дело дают. Витьке, сыну-сопле, аккордеон приобрел. Жене швейную машинку купил. Немецкую. Нарядов себе настрочила и форсит. Соседок зазывает, обещает задаром, что надо сшить. Да где у них деньги на обновки.

А уж грамот! Вся стенка залеплена. Но не в этом дело. Сильно жаден Пётр до всякой работы. С завода придёт и до темноты пилит, строгает, чинит. Всё умеет, всё может. Женщины к нему, как к скорой помощи: утюги, плитки тащат, радиоприемники, каблуки отвалившиеся. Да что там приборы: корова у Паши отелиться не могла – он телёночка спас. Бабы приходят от Котовых и бу-бу-бу… Какой мужик рукастый, а ты…

Мужики решили ему отомстить. Жёнам запретили к Котовым ходить. И говорить о них. Категорически. Вышло, конечно, некрасиво: сосед спать не даёт – хорошо живёт! А что прикажете? Терпеть всё это?!

Не слушалась только десятилетняя дочка Ивана. Когда Витька с аккордеоном выходил на крыльцо и выжимал из своих клавиш через пень-колоду что-то похожее на “Во поле берёза стояла”, пигалица-Зойка, прячась за углом дома, замирала и слушала. Витька это знал, щёки его горели, а инструмент от излишних усилий издавал непотребные звуки.

Почти год дистанцию держали. С наступлением тепла стали потихоньку огороды оживлять: убирать и сжигать мусор, поправлять грядки. У всех, как у людей, а этому и здесь надо выделиться. Чудак два года назад почти весь надел в пять соток перекопал и засадил яблоневыми саженцами. Стояли они у него как на параде. Летом побелённые, зимой укутанные мешковиной. Отродясь в морозном сибирском краю яблони не приживались. Год назад одна из них расцвела, народ к заборам прилип. Удивлялись.

Весна была ранней, дружной. Земля задышала полной грудью, выпустила траву. От изумрудной зелени непривычно хорошо внутри. В таком раю век бы жить.

Пётр извертелся вокруг своих яблонь.  Рыхлит, подсыпает золу, грабельками расчищает и поёт, поёт… Да так задушевно.  На публику старается. Кому надо и не надо по нескольку раз мимо ограды прошли. Все до одной яблони цвет набрали. Распушились. Того и гляди белой пеной вспухнут. Дождались: к вечеру стали цветки распускаться. И – похолодало.

По радио сообщили – ночью заморозки, минус пять. Вот такой коленкор! После ужина соседи, накинув фуфайки, кучками обсуждали надвигающийся холод.

Кто-то, не выдержав, сказал:

– Кранты саду.

Покряхтели. Помолчали. Глядели через забор на преображённые белыми облачками яблоньки. Томила непонятная грусть. Дочка, прилепившаяся к Ивану, тормошила:

– Пап, а пап, цветки помёрзнут?  Может накрыть их?

– Чем ты их накроешь, чадо моё жалостливое?

– Бога молить надо, чтобы пронесло, – тихо отозвалась мать.

Сгустились сумерки. Накатывающий студёный влажный воздух развёл всё-таки по домам. Но ненадолго. Ощутимый запах дыма, заполонивший каждую хату, заставил их вернуться в переулок. Пётр, его Клава и Витька тёмными тенями двигались между рядами яблонь, поднося дрова, подправляя дымные костры.

– Эть что придумал! – с восторгом похвалил Дедушка, которого все уважали.

– Да, так можно спасти цвет, – отозвался Иван с одобрением. Только всю ночь надо обкуривать. Где столько дров взять?!

Зойка тихонько вынырнула из круга и побежала домой. Там за печкой хранилась растопка – сухие лёгкие поленья. Набрала их, сколько поместилось в руках, и помчалась через свой огород к Котовым. Пролезла через щель в заборе и, наконец, остановилась.

В синих сумерках расцветшие деревья стояли как танцовщицы, замершие перед выходом на сцену. И зрение, и слух стали вмиг десятикратно отчётливыми. Бело-розовые бутоны, освобождаясь от кожистой шелухи слегка шуршали, источали очень тонкий, нежный запах неземной благодати.

– Они – невесты и счастливы этим! Они влюблены в жизнь. Как я. Но знают о ней что-то своё… Тонкие деревца, выступая из полумрака, шелестели ей: “Здравствуй!” Замирая от восторга и дрожа, Зойка шла, целуя взглядом каждую яблоньку. И те кланялась ей.

От дома навстречу, с охапкой надвое расколотых чурок, уже торопился Витя. Он стал забирать у Зойки полешки, и всё упало на траву, рассыпалось. Они столкнулись лбами. Удерживаясь от падения, схватили друг друга за руки, соприкоснулись вспыхнувшими щеками. Дружно рассмеялись и стали собирать дрова.

Заскрипела калитка. Соседи несли охапки дров, еле слышно переговаривались. Голоса тонули в тёплой, окутывающей весь сад белесоватой дымовой завесе, слышались только отдельные слова:

– До рассвета … продержаться. Клава! Не плачь!  Согреем…

Кто-то из женщин тихонько затянул: “Лучше нету того цвету, когда яблоня цветёт” …

Тимофей и Ася

Дядя Тимофей, брат мамы, в детстве был для меня самым интересным человеком. Примерно, как сейчас для детей актёр, играющий Гарри Поттера. Я много о нём слышала, но никогда не видела. Знала, что мы когда-нибудь встретимся, и готовилась ему понравиться. Он воевал, вернулся без одной ноги, носил то протез, то "деревяшку", как он её называл, жил неподалёку, в маленьком городке Салаир.

Мама с сестрой при встречах только и говорили о дяде. Всё, что удавалось услышать и подслушать, я, как припасливая белка, тащила в нору памяти, а там уж занималась сотворением своего кумира.

Сёстры любили его за ум и добрый нрав, за то, что заменяя отца, хорошо с ними обходился и развивал, читая интересные книги и рассказывая, как устроен мир. А ещё он писал стихи. Об этом упоминалось вскользь, как о чудачестве, слабости и прощалось. Часто проскальзывало: в нём порода предка-француза, дескать, и стать, и высокий лоб, и обходительность от него.

Но особое место в пересудах сестёр занимала женитьба дяди на особе, которую они не жаловали. Самое обидное, что я услышала в их адрес, было:

– Пара! Гусь да гагара.

Гагара, она же Ася, считала Салаир своей родиной и находила его вполне пригожим. Пока дядя бил фашистов и защищал отечество, она, конечно не зная, что встретит вскоре такого достойного мужчину, "невестилась", "крутила хвостом" и – "О, ужас! – принесла в подоле”, – то есть родила ребёнка, не будучи замужем, нисколько этим не смущаясь, не защищаясь от нападок.

Как все в этом местечке, приютившемся в ложбине Салаирского кряжа, мыла золотишко на горной реке, чтобы прокормить бабушку, мать и сынишку. Работа сезонная, надо было обеспечить себя на долгую зиму. Препоручив сыночка домашним, она по двенадцать часов колдовала над своим решетом, вытанцовывая в холодной воде чечётку удачи – танец старателя. Руки и ноги болели, отваливалась спина, мучил вечный кашель, но в конце каждого дня малюсенькая кучка золотых крупинок на точнёхоньких весах золотоприёмной кассы сулила сытость завтрашнего дня. Это давало силу жить дальше.

А как же! Ей предстояло встретить дядю Тимофея, полюбить его, родить троих сыновей, пережить самый разнообразный человеческий опыт.

История взаимоотношений дяди Тимофея и Аси хранилась в моём сознании как непрорисованная картина. Когда очередная информация или событие находили место в этом полотне, я с любопытством принимала новую версию. К тому времени, когда мы отправились к ним в гости, мне было известно, что после госпиталя, где он залечивал трагическое ранение, полученное в Берлине, его командировали на работу в Дом отдыха в Салаире, где долечивались бывшие фронтовики.

Налаженное хозяйство не требовало больших усилий, но новый директор истосковался по делу и выкладывался на полную катушку. Во всё вникал, не чурался показать при случае, что может работать не только головой, но и руками.

Людям нравились энтузиазм, молодой задор руководителя, а больше всего привлекала возможность заработать. В те времена кабальные государственные займы лишали граждан страны живых денег – вместо них в конце месяца выдавали горсть облигаций, которые можно было выбросить.

Народ перебивался с хлеба на воду. Новый директор нашёл лазейку: отличать хорошо работающих натуральными продуктами. Все из кожи вон лезли только бы попасть в "продуктовый" список. Подсобное хозяйство с приходом нового директора стало просто пухнуть от приплода и прироста.

Молока, мяса, курятины, яиц и корнеплодов не только с лихвой хватало и отдыхающим, и работающим, но в складах, под землёй, и в амбарах уже закладывались на хранение излишки в виде солений, квашений, сала, домашних колбас, даже окорока копчёные имелись. Всему вёлся строгий учёт, на доске объявлений каждый месяц вывешивалось: сколько и чего произведено, и кому распределено.

Люди из города, прослышав об изобилии, ежедневно с утра приходили просить работу. Однажды нужда привела и Асю. Первую встречу с ней дядя вспоминал с удовольствием.

– Только поднял на неё глаза от бухгалтерских счёт – понял: это моя жена. Всё поплыло передо мной и захотелось петь. И запел ведь. "Наш уголок я убрала цветами"… Фу ты чёрт, думаю, что же я делаю?

А она смотрит как дети – всем лицом, белки́ голубоватые и ровный свет от неё, а взгляд, такой, знаете, полный внимания. И спрашивает:

– Вы поёте на работе?

– А что ж, говорю, не петь, если поётся.

– А я посудомойкой наниматься пришла, возьмёте?

Схватил я стул, усадил гостью и стал ходить, как вокруг ёлки. Деревяшка моя постукивает, она молчит, раскраснелась, как бы привстала даже.

– Ты сиди, разговор только начался. Тебя как звать?

– Ася Гулина.

Ася. Имя мне понравилось, я его произносил и так, и эдак, а она спокойно смотрела на меня и ждала.

– А зачем тебе посудомойкой работать. Выходи за меня замуж, будешь домашним хозяйством управлять.

– Вы шутите?

– Никогда ничего более серьёзного не говорил в своей жизни. Так что?

– Дело непростое: у меня мама, бабушка… Сына я рощу. Отца у него нет. Она подалась вперёд и с искренностью, присущей лишь бесхитростным душам, сказала:

– Я уж и так дров наломала…, – помолчала, – был один командировочный… Она смутилась и оборвала себя восклицанием:

– Зачем я вам рассказываю, сама не знаю…

– Ты не увиливай, – наступал бывший командир танкового взвода, – решай здесь: будешь моей женой?

Где-то там, в своём сердце, он знал, что раскрасневшаяся Ася скоро станет всем смыслом его жизни, её наполнением и боялся, что какая-нибудь мелкая глупость вмешается, разрушит захватившее чувство, унесёт прочь это чудо, которого он терпеливо ждал долгие годы.

Он сел на стул напротив и, взяв её за руки, попросил: решай поскорее, это для нас с тобой очень важно! Ася, не отнимая рук начала рассказывать о себе.

Мечтала, как все девчонки о любви, о её волшебных переживаниях, о парне, который будет крепко её любить. Мечты приходили в голову в виде театральных пьесок, которые разыгрывались ею перед сном. Заканчивались истории счастливо: у неё большая семья и все друг с другом в ладу.

На момент её девичьего цветения в стране шла война. Население городка составляли женщины, дети и старики. После окончания школы она устроилась в гостиничке дежурной, а заодно, и уборщицей. Тут-то и случилась история, не предусмотренная чистыми фантазиями. Некий гражданин пятидесяти лет, проверяющий что-то на прииске, задержался, аж на две недели. Ласковыми речами, похвалами, стихами Сергея Есенина, а главное, своим вожделением, он смутил разум девушки настолько, что, забыв о мечте, не думая о последствиях, она сделала то, к чему готовила её природа.

Командировочный уехал, оставив только своё имя, которое впоследствии младенчику вписали в метрику, и книжечку стихов Есенина, потрёпанный томик, ставший на время беременности для Аси курсом психотерапии.

К слову сказать, появление Гусёнка (это имя дала ему бабушка), не было безоблачным. Он мог не появиться вообще, если бы… Жили они втроём. Дед и отец Аси воевали, но недолго: похоронки, пришедшие одна за другой, усекли семью наполовину, и бабушка стала главной.

Когда факт зарождения новой жизни был подтверждён прямыми и косвенными признаками вроде частой утренней тошноты, рвоты и всяких капризов по части еды, состоялся семейный совет, где после подробного изложения событий, предшествующих настоящему положению, произошла бурная сцена между мамой и бабушкой Аси. Мама пыталась протащить своё предложение – с помощью знакомой умелицы избавиться от нежеланного пришельца потихоньку, пока позволяют сроки, иначе "всякая сопля пальцем тыкать будет". Бабушка, выслушав опасения дочери, припечатала:

– А поделом! Пусть тычут, не проткнут. Надо отвечать за свои делишки. Ребёночек – душа невинная, уже получил жизнь от Бога. Кто мы такие, чтобы божьего дара лишать. Будешь, Анастасия, рожать, хотя бы мне пришлось все плевки на себя принять. Бабушка, как человек верующий и живущий по правилам, обладала в семье всей полнотой власти. Умение эту власть употребить ей приходилосьиногда доказывать на деле. Так, последний раз это случилось незадолго до начала войны.

Отец Аси, по-семейному – Гусь, будучи удачливым старателем, а это значило также, что у него водилась заначка от семьи, пристрастился к выпивке. "Большая", так заглазно звалась бабушка, пыталась разъяснить Гусю, куда ведёт этот путь, однако, дальняя перспектива – быть отвергнутым Богом из-за того, что пропивает душу, оказалась неубедительной.

Однажды, дождавшись пока пьяный Гусь проспится, накормив его завтраком, она так же деловито велела спустить штаны и подставить зад. Ослушаться он не посмел. Большая взяла, вымоченное в воде тяжёлое льняное полотенце, вчетверо сложенное, и принялась стегать его, приговаривая:

– Это тебе цветочки, сукин сын! Она била Гуся и плакала. Гусь извивался, кричал, но наказание принял до конца.

Со спиртным он завязал накрепко: когда на фронт уходил, и Большая поставила на стол сбережённую бутылку церковного кагора, только головой мотнул, дескать, от принятого не отступаю!

Так что Гусёнок был оставлен волей бабушки и развивался до срока в своей тёплой вселенной под стихи поэта Есенина. Ася, никогда не слышавшая самого поэта, и, вообще, ни одного живого поэта, произносила стихи нараспев, как получается у них самих. Прекрасные образы возбуждали уже пульсирующую любовь к ребёночку, всё вокруг преображалось, и кружились разноцветные миры, в которых мысленно пребывала Ася со своим растущим сокровищем.

– Боже, пусть дитя станет поэтом, – не раз горячо молила молодая мать.

Когда дядя услышал о таком особенном расположении Аси к стихам, душа его кувыркнулась от радости:

– А ведь я тоже пишу стихи, – сказал он волнуясь. – С фронта несколько тетрадок привёз. Так что скажешь?

Вспомнив, кстати, что у неё есть мать и бабушка, она пообещала дать ответ завтра.

– Я сегодня приду, – настаивал на своём дядя. И вечером того же дня состоялось знакомство с Асиной семьёй. Решено было съехаться и жить всем вместе в отведённом ему директорском доме.

И вот теперь, десять лет спустя после этого события, мы едем к нашему родственнику в гости. Где-то на полпути привычная степь с пологими сопками и отвалами породы сменилась ущельем между двух хребтов, поросших густым лесом. Несколько раз пересекли одну и ту же порожистую, гремучую, золотоносную речку, и, наконец, поезд, спотыкаясь на поворотах, свистя и разбрасывая клубы дыма, въехал в небольшой городишко, похожий на лукошко, где курица высиживает птенцов. Прямо от станции к дядиному жилью вела натоптанная в траве тропинка.

Дом поразил меня великолепием деревянной веранды, охватывающей его по периметру. Он возвышался на холме как маленькая крепость. Палисадник вокруг строения был полон сирени, черёмухи и белоствольных берёз. Пение птиц и жужжание пчёл усиливало праздничное настроение.

Нас встречала вся семья. Дядя Тимофей, большой и весёлый, передвигался на своей деревянной ноге так ловко и легко, что мы невольно стали вторить ему. Получалось вроде танца. Он расцеловал всех, обнял милую, подвижную женщину с головой полной мелких рыжих кудрей, которая держала на руках дитя, и с гордостью и любованием представил:

– Это Ася, жемчужина моя. Она нам таких вкусностей наготовила. Мойтесь, да и к столу!

В моей голове уже давно тоненько пелась мелодия счастья, именно под неё мы все кружились, как во сне, медленно вглядываясь друг в друга. И тут в нашу небольшую компанию ворвались трое мальчиков разного возраста, одинаковыми были их огненно-рыжие головы с перепутанными, как у Аси, кудрями. Они двигались быстро и шумно. Самый младший, трёхлетний, ткнулся мне в колени и протянул пучок красного клевера.

– Это Андрюшка, твой брат, – крикнул дядя, – Лёха – с порванным ухом – он у нас заметный, Ваня – старший.

Родителей повели в комнату, для нас приготовленную, а мальчики увлекли меня и мою сестру Лиду на веранду, откуда исходили густые запахи трав и плодов. На дощатом полу стояли бочонки с плавающими в них грибами. Тёмная поверхность воды колыхалась, усеянная, как кувшинками, беленькими маленькими шляпками. Несколько корзин с яркими подберёзовиками заняли скамью у окна.

– Сегодня собрали, – пояснил Ваня.

Над головой покачивались связки сохнущих трав, от сморщенных пучков земляники шёл сладкий дух вкусного чая, шуршащие берёзовые веники сулили зимой воскресение переживаний волшебного лета. Лёгкие батистовые занавески парусили на ветру и, казалось, что это корабль с дарами леса плывёт в небо…

Мальчишки выкатили самокат, видимо собственноручно сделанный, и предлагали покататься, но пришлось вежливо отказаться – веранда таила немало невиданных вещей, мне хотелось остаться с ними наедине. Например, заглянуть внутрь кожаного потрескавшегося саквояжа с блестящей застёжкой. Он стоял на высоком одноногом столике и выражал готовность служить. Заметив мой интерес, Лёха крикнул:

– Там яйца, мы держим в нём яйца. Раньше здесь жил доктор. Он умер. Это его штуковина.

У меня защипало в носу – так жалко стало, что доктор не может увидеть, как верный товарищ всё ещё ждёт его… Чтобы не расплакаться, пришлось подойти к висящей на гвозде шляпе из белого кружева с широкими полями и выцветшей голубой розой. Голубая! Она восхитила меня. Как жаль, что надо в гостях вести себя по правилам и ничего не трогать. Шляпа, казалось, была довольна – ведь я обошлась только взглядом!

В углу стояла клетка, должно быть, птичья. Дверка открыта, а внутри проволочное сооружение и засохший букетик васильков. К ним-то и потянулась моя рука, но предупреждающий крик мальчиков “Это мышеловка!” испугал и смутил меня до густого румянца.

Деликатно пропустив протез, прикорнувший также в углу, я пообещала себе пробраться на веранду рано утром, когда все ещё будут спать, и продолжить знакомство. Маленькая моя сестричка, влекомая запахом, нашла стеклянную банку с янтарным мёдом и, вооружившись ложкой, отгоняла летавшую над ней пчелу.

Шумно разговаривая, вернулись взрослые, и дядя несколько театрально возвестил:

– Пообедаем, чада мои!

И загребая мальчишек длинными руками, тихо прошептал им что-то личное. Обласканные, они засмеялись в ответ. Приязненные чувства, гуляющие по всему дому, коснулись самого сокровенного в душе, по чему образовалась тоска. Дядя тотчас заметил, обнял меня за плечи и повёл в столовую.

Два цвета – чёрный и белый создавали чёткий ритм. Буфет из морёного дуба, занимавший полстены – наследство жившего здесь доктора, был похож на большую добрую женщину в фартуке с множеством карманов. В его утробе солнце высвечивало драгоценный блеск стекла и фарфора; баночки с вареньем, подвязанные кокетливыми платочками, таили немыслимую сладость лесных ягод, умноженную кулинарными ухищрениями хозяйки.

Длинный стол, накрытый белой скатертью, расшитой синими весёлыми васильками, окружали стулья с прямыми высокими спинками. Они стояли строго напротив друг друга и были одеты. Да, на каждом был чехол из льняного белого полотна, подхваченный сзади большим бантом и украшенный вышитым цветком. Не в силах оторвать взгляд, я рассматривала яркие живые цветы. Убранство столовой явно произвело впечатление на родителей: отец сопел, переминаясь с ноги на ногу, а мать, часто взглядывая вокруг, явно не справлялась с чувствами.

Дядя распорядился:

– Выбирайте цветок и садитесь. Нравятся Асины затеи? Она мастерица красоту наводить.

Существование в нашем убогом жилище, состоящем из комнаты, где все спали, и другой – для готовки и еды, со столом, обитым выцветшей жёсткой клеёнкой, стало ограничителем свободы среди белого великолепия дядиной столовой. Мы топтались, медлили и, наконец, всё же расселись. Доставшийся мне стул с букетом подснежников оказался напротив дядиного.

В каждой тарелке развалилась белейшая картошка, а рядом румяная котлета и снопик зелени, дразнящий запахом укропа, сбоку – как восклицательный знак – в высоком стакане малиновый морс. Дядя посмотрел на каждого и сказал:

– Вот и свиделись, слава Богу! За встречу!

Родители, выпив медовухи домашнего изготовления и закусив солёными грибочками, малосольными огурцами и отведав котлет, расслабились, размякли и похвалили изготовленный напиток.

– Так давайте выпьем ещё, – предложил дядя, – надо выпить за Большую – бабушку и Асину маму – Анну Мироновну. Что бы мы без них делали! Всех мальчишек вынянчили и нам с Асей не докучали, хорошие люди, жалко, что рано ушли.

Дети поели быстро и с наказом отца: "Далеко не убегайте, папка ваш сегодня выпимши, по хозяйству поможете”, – исчезли.

Покончив с едой, взрослые вспоминали своё детство, восстанавливали канву жизни, проведённую в разлуке. Разговор становился всё громче и бессвязнее. По своему обыкновению подслушивать разговоры взрослых – такой у меня был возраст, я незаметно передвигалась по столовой, не упуская ничего, за что цеплялось моё любопытство, предчувствуя интересное.

Дядя взял в руки спокойного маленького Коляшу и, обняв другой румяную Асю, немного пафосно попросил:

– Полюби́те мою жену, мою Беатриче, мою Лауру, мою Клеопатру…, – он остановился.

– Марью Царевну, – подала я голос из-за печки.

– Марью Царевну, – с благодарностью повторил дядя и продолжил:

– Она Королева души моей, моя Пенелопа.

– Кто? – подала голос мать и, видимо, вспомнив школьную программу, прыснула.

– Может и вязала она шарфы, да не тебе! И повернулась к отцу.

Дядя передал Коляшу Асе, ещё не понявшей вызова, но уловившей угрозу в голосе родственницы и потому приникшей к мужу, и тихо попросил:

– Надежда, пойдём со мной.

– А чего выходить, я всё могу здесь сказать, заупрямилась мать. – А вот этого не надо, тебе нечего сказать.

Он справился с застрявшей ногой и, подойдя к сестре, подставил ей согнутую руку. Она игнорировала жест и пошла рядом.

Отец вежливо обратился к Асе:

– Я… это… покурю?

– Курите здесь, окна нараспашку, – добро отозвалась она, и посадив на коврик в центр солнечного света Коляшу, медленно подбирая слова, заговорила:

– Тимочка не любит смотреть назад, говорит, жить надо сегодня, только правильно. Он говорит… – не найдя поддержки у отца, Ася посмотрела на меня как на подружку, – он говорит, если жить правильно, о нас всегда позаботятся.

– Кто? – не удержался отец.

– Кто, кто? Он! – подсказала я весело.

–Тебя не спрашивают, – стряхивая, куда попало пепел и, суетясь, отмахнулся отец, и в голосе его была растерянность.

– Это Тот, кого мы не видим, но чувствуем, – уклонилась Ася от прямого ответа, и добавила:

– Тимочка никому не позволяет меня обижать, – мы с ним видим, что зла накопилось нынче очень много, и не хотим прибавлять его. Только подумать, сколько горя, боли и ненависти случилось на войне. Тима очень много пережил, он знает…

Она помолчала, поправила причёску и доверительно продолжила:

– Тимочка – поэт, а все поэты очень добрые, иначе стихи не складываются, – удовлетворённо и твёрдо поставила она точку в разговоре.

Брат и сестра вошли несколько напряжённые и мать, встретившись с вопрошающим взглядом отца, отозвалась:

– Да кто ж знал, что тут такая любовь!

– Теперь знаешь и другим расскажи, – подхватил дядя и, подняв ребёнка с пола, бережно устроил на своей груди.

– Голубка моя! А где наш чай? Выставляй свои варенья-печенья, порадуй гостей, Надюша тебе поможет.

Чай продолжался до самых сумерек. Переполненные душистой сладостью, слушая дядины стихи о любви, мы смотрели на предмет его поклонения. Вдохновительница совсем не смущалась восхвалением её достоинств, даже наоборот, слушала внимательно, словно и не к ней обращено, иногда подсказывала стихи, не забывая подливать, накладывать, приносить и убирать.

Когда стемнело, мы отправились прогуляться. Наш ведущий освещал путь большим фонарём, в свете которого золотые мотыльки, подобно фантомам, мгновенно появлялись и исчезали. Ноги утопали в росистой траве, потревоженная, она отдавала терпкие запахи лета; надёжно укрытые в своих убежищах сверчки цвиркали последнюю славу дню.

Если бы я знала, что это лучшие дни моей жизни… Кабы знал да ведал, всё бы отведал… Нас накрыла атмосфера дядиной семьи, вобрала как уютный, тёплый кокон, и все три дня гостевания мы были, как они: варили варенье, красили крышу, учились ездить на новеньком велосипеде – собственности Дома отдыха, косили люцерну, а потом купались в реке, на которую спустилось облако белых бабочек-капустниц. Моя мама и дядя Тимофей, будто снова погрузились в детство, поддразнивая друг друга и обмениваясь знакомыми им шуточками.

Природа поддерживала нас и открывала свои сокровища. Дядя Тимофей привёл нас в ельник, где ступить негде от воинства только что вышедших белых грибов; налюбовавшись, он сказал:

– Жалко их трогать. Красота какая! Велика заслуга косой косить! С грибом надо в прятки уметь играть и выигрывать, вот тогда добыча честная! Мы дружно согласились.

А вот ещё. Набрели на малинник, собрали изрядно, жарко стало, пошли к ручью, он в ложбинке, спускаться надо. И что мы видим? Медведь в ручье улей рушит и ревёт – пчёлы зажалили. На взгорке оказывается, пасека Дома отдыха. Сладкоежке повезло: сумел улей украсть и к ручью унести, а теперь от пчёл избавляется, в воде улей купая.

– Улей, конечно, жалко, да что теперь поделаешь – разорил уже, – посокрушался дядя.

По дороге домой нас застал дождь, пришлось сделать остановку на летней дойке, под навесом, где доярки принимали от коров молоко. Они задорно попросили помочь, а нам в удовольствие: получив наставления, уселись на скамеечки, и первые струйки молока, бившие о цинковое ведро, вызвали неописуемое, забытое ощущение единства со смирным и добрым животным, производящем в своем чреве вкуснейшую полезную еду. Выдоенное своими руками молоко пили с наслаждением, осознавая где-то на глубинном уровне, как добра к человеку природа.

Сны являлись продолжением блаженного дня и баюкали пестротой цветов, поющих, и без слов говорящих, люди и животные состояли из лучистых энергий, сиюминутно меняющих образ и смысл…

Прощались почти без слов. Мы стали одной семьёй, и душа противилась расставанию. Впоследствии мы обменялись несколькими письмами и часто вспоминали свои радостные переживания, пока не закончилась жизнь дяди Тимофея и Аси.

В один из предновогодних дней, когда в Доме отдыха готовился большой праздник, дядя в своём кабинете дожидался приезда кассира из банка. Зарплата в деньгах, с трудом им выхлопотанная, была сюрпризом для людей, и он предвкушал их радость.

Наконец затарахтел грузовик, доставивший кассиршу. В этот момент в приоткрытую дверь заглянула Ася со своей корзинкой, в которой приносила иногда домашний обед. Пока раздевалась и целовала своего Тимочку, постучавшись, вошла кассир, положила на стол свёрток денег, обёрнутый бумагой и перевязанный шпагатом, и сказала, что вернётся через минуту.

Последний момент жизни дяди Тимофея и Аси видели только грабители. Двое мужчин словно материализовались из воздуха. Никто не заметил, как они вошли, и куда потом исчезли, забрав с собой свёрток с деньгами. Ножевые ранения стали смертельными для обоих. Вещдоки валялись рядом с умершими, и потом долго ещё хранились в сейфе следственного отдела, пока, однажды не отправились истлевать в землю, куда уходит всё.

О случившемся мы узнали из письма Вани. Всех мальчиков определили в детский дом.

PS. Закон парных случаев самым трагическим образом проявился в моей жизни в другом месте и в другое время на острове Сахалин.

В июне 1999 года были убиты мои дорогие друзья Виктор и Людмила и двое их гостей, заночевавших на даче, неизвестными, которые до сей поры не найдены. У погибших остались дети… Позже бесследно пропал сын – Коля, подросток пятнадцати лет…

Жестокое убийство совершили люди, которых Виктор, инспектор рыбоохраны, задержал на нерестовой речке за браконьерский лов горбуши и выписал штраф за незаконное действие…

Ты нам всякая мила

В каждом возрасте своя картина знаний. «Tabula rasa» – это когда очень мало штрихов, когда их почти нет. Такое бывает в раннем детстве.

Баба Дуня, вырастившая четверых детей, знала это, поэтому хотела чаще видеть своих внуков, влиять на них. Достойная цель в жизни женщины. Её не пугали многодневные переезды, уже обременительные для пожилой женщины. Интерес в них самих содержащийся, волновал, насыщал впечатлениями. Похоронив мужа, погибшего на шахте в маленьком городке Донбасса от взрыва метана, она решила по очереди навещать сыновей.

Семья Ивана-сибиряка, получая известие о приезде, принималась чинить, мыть, прихорашивать свою хату. Родственница отличалась пристрастием к чистоте, и, если что не по ней, сама вооружалась тряпками и мылом. Казалось – не грязь изводит, а мировое зло. Сын начинал заикаться в тот самый день, когда она появлялась на пороге. Бабу Дуню называли “Мамо” и говорили ей “Вы”.

Внуки включались в спектакль "Баба Дуня приехала", ожидая необычного. И в каждый приезд оно случалось. Петуха, однажды осмелившегося клюнуть важную гостью, тут же, из уважения к ней, предали супу. Мать чуть не плакала. Он был её гордостью, соседи нередко одалживали красавца на недельку, чтобы лучше неслись куры, а возвращали с заработком – лукошком яиц.

Никто никогда не слышал, чтобы Мамо повышала голос или волновалась. Её непоколебимое спокойствие можно сравнить с вековым деревом, связанным с небесным миром кроной, а с земным – вездесущими корнями. Даже внешне она напоминала мощное выносливое произведение природы. В ней проявлялась уверенность человека, постигшего тайну бытия.

Станция – она же городок с секретным заводом, где жил её сын с семьёй, была небольшая, поезда делали короткую остановку и следовали дальше на конечную, узловую. По недосмотру начальства в её хозяйстве ещё существовали, вроде вымерших птеродактилей, – грузчики, помогающие за плату доставить поклажу пассажира. Баба Дуня превращала их замершее существование в праздник, назначая на главные роли.

Путешествовала родственница с багажом. Собираясь на полгода, долго и тщательно укладывала в сундук всё, что ей могло понадобиться. Сработанный из крепких сухих досок ясеня за год до рождения Дуни, он принадлежал её матери. Заказан был из расчёта хранения ценных вещей семьи, в то же время служил спальным местом. Размер вполне подходящий – около двух метров в длину и метр в ширину. Удобная вогнутая крышка изначально предназначена для отдыха. Четыре бронзовые ручки по бокам украшали этот голубой “ковчег”. Огромный ящик следовал отдельно, в багажном вагоне.

Баба Дуня устранила встречи и проводы. Предпочитала сама добираться до порога дома. Она нанимала четверых грузчиков, называла сумму, оживлявшую их порочные лица, коротко инструктировала. И процессия отправлялась. Прохожие, случившиеся на пути следования, останавливались, изумляясь странному кортежу, долго смотрели вслед.

Большая и важная, с зонтом в одной руке и корзиной в другой, она достойно несла своё грузное тело, обряженное в длинную юбку, поверх которой был повязан батистовый фартук с отделкой ришелье. Кофта с присборенными по верху рукавами была скорее халатом, слегка маскировавшим её пышные формы.

Вслед за ней четыре фигуры, стараясь держаться молодцевато при такой знатной даме, обмотав ручки выданными носовыми платками, силясь на шататься, не матерясь, что было запрещено нанимательницей, несли доверенный голубой сундук.

Самой заметной деталью наряда бабы Дуни была белоснежная накрахмаленная косынка, повязанная поверх особого ободка, державшего отличную форму горделиво посаженной головы. С выпяченными пухлыми капризными губами вишнёвого цвета на лице, украшенном всегда густым румянцем, в обрамлении невиданного головного убора, она выглядела как мать-прародительница туземного племени. Не помню, чтобы кто-нибудь обсуждал её внешность.

Сундук устанавливали в единственной комнате, где он мог поместиться. И всё! – Путь туда домочадцам был заказан на время гостевания. Она располагалась основательно, выложив необходимые для ухода предметы. Молитвослову отводила место на подушке. Отдохнув с дороги и убрав себя, выходила к обеду.

До вечера, попивая чай с чабрецом, она по одному выспрашивала каждого: "Шо зробыв за цый рик?" Просматривала дневник у внучки-первоклассницы. Не спеша выясняла у матери, на какие деньги содержат семью.

С сыном беседовала дольше всех, и, догадываясь о его злоупотреблении спиртным, склоняла к честному разговору, к осознанию. К вечеру все замолкали. От пристрастных расспросов у детей и взрослых горели щёки и уши, всем хотелось поскорее в постель.

Обязательным моментом посещения был забой откормленного к этому сроку поросёнка и запасание впрок всех его частей. Управление процессом брала на себя баба Дуня, превращая его по ходу в грандиозное представление. Дети с нетерпением ждали.

С вечера под её руководством мылась и чистилась посуда, приглашался знакомый мужик, умеющий одним ударом ножа убить животное. Отец семейства девять месяцев состоял при очередной “Машке” нянькой. Кормил её, мыл, и, смешно сказать – выводил гулять. Или она его выводила. Животное привязывалось к доброму человеку и ходило с ним в магазин и к колодцу за водой. Обычно Машка шла рядом, раздавая всем довольные хрюки.

В день забоя Иван исчезал из дома и не возвращался, пока свинья не была окончательно разобрана и определена на хранение. Распорядительница на ответственный момент оставляла только мужика с ножом и двух его помощников-сыновей. "Диты" ждали дома её команды присутствовать при дальнейшей операции.

Как всегда, Пётр с сыновьями повалили Машку на бок, и пока два дюжих молодца удерживали её, отец должен был одним ударом завершить дело. Но не в этот раз. Похмельный синдром лишил руку силы. Остриё только скользнуло по шкуре. Взбешённое животное скинуло мужиков и с визгом бросилось в огород. Верещащая свинья сделала виток вокруг дома, когда баба Дуня с ватным одеялом в руках набросилась на неё сверху. Мужики кинулись ей помогать. Её возглас: «Пётр, нож»! – заставил того мгновенно выполнить приказ. Ещё через минуту, убедившись, что удар достиг цели, она кряхтя поднялась с соломенной подстилки и обычным голосом стала отдавать распоряжения.

Как только баба Дуня вычерпала изнутри кровь и определила её в дело, позвала всех помогать: «Не потопаешь – не полопаешь», – внушала она удовлетворённо густым голосом. И детвора бегала туда-сюда с кипятком, паяльной лампой, с чистыми тряпками. Относили, приносили, смотрели как ловко и точно отделяет бабушка сало от мяса, как солит крупной сероватой солью и вкладывает брусочки в холстинковые отбеленные тряпицы, как чисто моет и выворачивает кишки, а после набивает через рожок фаршем с прожаренной кровью.

Детей давно накормили вкусным жареным мясом. С удвоенной энергией они выполняли её поручения, только бы участвовать в интересном действии. Баба Дуня досконально знала, как и что надо делать. Ребятишки впервые видели красоту простого труда, когда он направлен на благо жизни.

В тот вечер, забравшись на широкую родительскую кровать вместе с внуками, она рассказывала, точнее разыгрывала сказку об Ивашечке и ведьме. Это был театр одного актера. Рассказ вёлся на смеси украинского и русского. Сказочка, как нередко бывает у Афанасьева – широкоохватная, – о человеческой жизни, причём весьма приукрашенной жестокостью.

Ивашечка, с малых лет усвоивший, что старым родителям надо помогать, вызывал у бабы Дуси явное умиление. Голос её при описании удачной рыбалки мальчика звучал настолько ласково, что дети, никогда не слышавшие от неё таких интонаций, замирали. Как только появилась злая сила, в лице ведьмы и начались трагические события по изведению со света хорошего мальчика, тот же голос зазвучал во всю мощь. Пафос предсказательницы-пифии пугал до ужаса, маленькие невольно прижимались к ней, хотя всегда боялись даже прикоснуться.

Наступил момент, когда обманным путём злая ведьма заманила Ивашечку:

– Ивашко приплыл; она рыбу забрала, его самого схватила и унесла к себе. Пришла домой и заставляет свою дочь Алёнку:

– Истопи печь пожарче, да сжарь хорошенько Ивашку, а я пойду соберу гостей – моих приятелей.

С этого места и до конца сказки она обессиленным, каким-то нутряным голосом с увлажнившимися глазами выкладывала продолжение истории преодоления препятствий на пути возвращения мальчика к родителям.

Заканчивалась сказка хорошо:

– Гуси-лебеди подхватили его и понесли домой, прилетели к хате и посадили Ивашку на чердак. Но со слов: «Рано поутру баба собралась печь блины, печёт, а сама вспоминает сынка: «Где-то мой Ивашечко? Хоть бы во сне его увидать»! А дед говорит: «Мне снилось, будто гуси-лебеди принесли нашего Ивашку на своих крыльях», сказительница разразилась потоком слёз.

Из-за них повествование застряло. Её румяные щёки тряслись, от утираний, намокшие концы косынки уныло повисли. Непонятная тишина заставила отца заглянуть в дверь.

– Мамо! Ну, шо вы так вбываетесь, цэ ж сказка! – уговаривал он.

– Я ж не только об Ивашке, обо всех плачу, кого злая сила сгубила, – отвечала всхлипывая баба Дуся. – Сказка ложь, да в ней намёк…

Обхватив нас полными мягкими руками, как бы укрывая от чего-то, уже другим тоном, – уверенным и властным, добавила:

– Жизнь, це борьба дурного с гарним кажну хвилину, – и постучав пальцем по голове старшего, добавила, – не силой берут, а уменьем, как Ивашка. Пийшлы спать – зло заспиться, добро за ночь укрепится.

***

Уроки не прошли зря. Все трое внуков достойно пронесли бремя жизни. Внучка–медсестра вырастила брошенного в роддоме ребёнка. Женила его. Дождалась внука. Назвали Иваном. Раз за разом отправляясь спать, он просит рассказать ему сказку про Ивашечку. Один внук, не пытаясь избежать армии, служил в Афганистане и, защищая малюсенькое поселение, был убит. Второй внук стал просто хорошим человеком. Когда женился и родилась двойня, приехал за бабой Дуней, уже старенькой.

– Андрюшечка, чому я вам така стара палица с под метлы, – отговаривалась она.

– Баба, но я вижу ту палку цветущим деревом. Ты нам всякая мила. Он перевёз бабу Дуню вместе с сундуком в свой дом смотрителя маяка, где их с нетерпением ждала невестка с двумя малышками.

Оказалось: девчонки – ну, вылитая баба Дуня!

Станция Мереть

Это сладкое слово “дорога” живёт во мне как камертон. Оно установилось и резонировало в каждой клеточке тела. Стоило слову возникнуть в мыслях или прозвучать, я преображалась. Кровь как будто вскипала в руслах вен и, подгоняемая вестью, бежала быстрее и становилась горячее. Какая-то сила влекла всё равно куда. Лишь бы идти, бежать, ехать и вглядываться в постоянно меняющийся узор мира.

Всепоглощающий интерес был так велик, что дороги, в моём сознании паучьей сетью оплетая Землю, соединяли всё в один большой дом. Скоро самые разные названия стали для меня означать определённую местность, направление. Начало всему положила бабушка, собиравшая для аптеки травы.

Нам приходилось много ходить, и дороги приобретали особенные признаки и названия. Она терпеливо учила их различать. Даже просёлочные дороги, что нам чаще всего встречались, были самые разные: битые, торные, накатанные, конные, щебёнчатые, пешие, саженные – обсаженные деревьями. Не сразу я запомнила эти различия.

Вначале все промерила ногами. И по мере того, как росли мои ноги, и взрослела я, дороги становились тропинками, стезёй, направлением, железнодорожной колеёй, шоссе, еле заметной тропкой среди лугового разнотравья, доро́гой зверья, идущего на водопой, рыбачьей извилистой стёжкой по берегу ручья или маленькой речки.

Сколько бы их ни попадалось и в каких отдалённых местах они не находились, мой интерес, моя любовь к этой натоптанной человеческими подошвами тверди, умиляли своей близостью к человеку, служением ему. Доро́га и дорога́ были для меня однокоренными словами. Дорога соединяла человека с жильём, с людьми. Она была спасением, метой жизни, надеждой. Доро́га дорога́ путнику как ничто другое.

Добравшись с бабушкой на грохочущем поезде до полустанка, близ которого в ложбинке приютилась деревенька, мы спрыгнули на горячую гальку. Поезд, как живая огромная гусеница, помахал нам красным флажком последнего сочленения, просвистел и оттумтумкал. Мы оказались перед небольшим строением станционного служащего, почти невидным из-за облепивших его рябин. Под козырьком крыши на голубом фоне четко выписано слово.

– Сможешь прочитать, – спрашивает бабушка. Я стараюсь:

– Ме-ре-т ь.

– Мереть, – повторяет она. – Название такое, подрастёшь расскажу, что оно значит. Да ты не бойся. Это только слово. Без смысла оно пусто. А вот если будешь знать: "Мёртвый не живёт, а живой не умрёт", – тебе в помощь. Я вскинулась с вопросом:

– Как это “живой не умрёт”? Моя воспитательница сказала:

– Это тебе ключик мудрости, сама разгадай, как он открывает. Я тебе часто буду повторять – поймёшь! А пока нам надо отмахать всю длинную тропку, которая в берёзовом перелеске прячется.

Реченье не давало мне покоя полжизни.

 Запомнившихся дорог много. Одна под стук колёс перенесла меня в тишайший алтайский городок, где за четыре года я узнала множество путей и тропинок, как на земле, так и в жизни. Другая, – наиважнейшая, выстраданная мною, привела в Новосибирский университет.

Во время учёбы в педучилище, дня не проходило, чтобы я, как о любимом, не вспоминала о своей мечте: истрёпанная чёрно-белая фотография университета лежала под облаткой паспорта и всегда была перед глазами. Я просто физически видела огромное Вместилище знаний, ждущее алчную, меня.

Житейские препятствия задерживали встречу, последняя – год работы в школе. Надо было скопить денег на одежду и учебники. Но закончилась и эта отсрочка. И вот я красуюсь на специальном первом в жизни празднике в мою честь.

Педколлектив провожал меня сердечно, как родную. Все высказывались в том роде что, мол, учительница я – по призванию и человек хороший. Еле стерпела, чтобы не разрыдаться. Ни разу не вспомнила, как поначалу опытные коллеги и так, и эдак испытывали меня на… да просто ревновали к профессии. Но сегодня они на высоте.

Каждый подарил что-нибудь для новой жизни: шкатулку с совой – учитель труда, англичанка-Кристина, с которой мы год лоб в лоб каждый вечер проверяли тетради, – косметичку с помадой. Физрук – кроссовки.

Директор сказал, что я оправдала его ожидания. Если не сложится, то милости просим, возвращайся, будем рады. При этом все переглянулись, зная, что директор любит меня втайне. Он протянул конверт:

– В нём билет и деньги на обратный билет, ну и на всякий пожарный…, – добавил он, засмеялся и достал две чашки на фарфоровом подносике. – А это от меня, – сказал он, порозовев, – ты чай пить любишь – вспомнишь.

Все стали рассматривать чашки, на которых красовалась пара пекинских уток. Потом мы стали пить портвейн и, как водится, вспоминать всякие хохмы из школьной жизни и проверки районо.

Всё прошло душевно. Закончилось тоже хохмой. Англичанка Кристина, ростовская модница, чтобы я на новом месте в грязь лицом не ударила, решила научить правильно красить губы.

– Девочки и мальчики, а сейчас поиграем, – тараторила она, расставляя перед нами помады и подводки. – Дело это не простое, зато приятное.

Дурачась и исходя словами, она стала рисовать нам губы и делала это, надо сказать, очень быстро и озорно. Вскоре все смотрелись в карманные зеркальца и смеялись до красноты лица. Мужчины тоже получили по паре губ и изумлялись преображению, кривлялись и гримасничали. Мы вели себя как дети и не замечали этого.

* * *

По тропинке через лес к университету я не шла – летела, сбывалась моя мечта. О предстоящих экзаменах не думала ни одной минуты, и, как оказалось, напрасно. В руках у меня был лёгкий чемоданчик и маленькая сумочка, приютившая новую вещицу – косметичку с помадой.

Лес был как храм: его громадные сосны уходили в небо, и там их кроны соединялись. Открытое полуденное солнце сеялось через сетку ветвей, доходя до земли в виде золотой пыли. Она проходила через меня. Было тепло, радостно и немного ёжило.

Несмотря на отличное настроение, мне не хватало уверенности в себе, я шла сдавать документы в приёмную комиссию, хотелось предстать во всём блеске. Кристинин урок, помада и зеркальце сделали своё дело – с такой красотой хоть на штурм Эвереста! Из блаженного небытия меня выхватил женский голос:

– Абитуриентка… поступать приехала.

Передо мной стояла невысокая коренастая женщина с толстым портфелем. Как она подошла незаметно, ума не приложу. Профессорша, наверно. Она улыбалась, но как-то нехорошо.

– Да. Вот… приехала.

– Помада, которой ты наваксилась, сделала твоё лицо глупым и вульгарным. На, вытри.

Она подала мне чистый платок.

– Красота – материя деликатная… Возможно, тебя здесь научат этому. Надеюсь, ты не обиделась, – спохватилась она, увидев мои глаза полные непролитых слёз, – а впрочем, это неважно!

И пошла дальше, помахивая своим толстобрюхим портфелем, оставив меня в злом столбняке.

Нельзя описать словами, как поразил моё чувствительное существо её грубый удар. Всё рухнуло, и обломки сыпались и сыпались: кололи меня, били, обволакивали пылью. Грохот раздавался внутри и снаружи. Было трудно дышать, и хотелось не быть. Оставив на тропе злосчастную косметичку, ненавистный артефакт мимолётного счастья, я как раненое животное, поползла в заросли.

Найдя укромное место, бросила чемодан, улеглась рядом и дала волю слезам. В их солёной воде проплывали мысли:

– Вот и понадобился обратный билет… Директор как в воду смотрел. Наколдовал… Да как она смела… Я взрослая… Не хочу, не хочу, чтобы меня такие учили! Она просто из зависти … А может, отравилась плохой едой! А вдруг болеет неизлечимым? Уеду… Сейчас же!

 Успокаиваясь, я услышала робкий знакомый голос добро бубнящий вне меня:

– А как быть с моей задачей?

– Где взять уроки, что я наметила?

В полной растерянности я пересматривала сложившуюся за несколько лет картину преображения. Университет был тем сундуком сокровищ, к которому меня неудержимо влекло. Разбуженный ум, крутил и крутил вопросы, на которые я искала ответы:

– Кто я на самом деле?

– Откуда пришла и куда уйду?

– Есть ли смысл у жизни?

– Что делать, чтобы приносить пользу?

 Сказки глубоко прятали истину, говорили о ней обиняками; писатели, продираясь через дебри отношений и чувствований, лишь намечали путь к ней; стихи – слишком метафоричны и увёртливы; философы малопонятны. Точные науки, мне казалось, подбираются к ответам ближе всего.

Это убеждение и привело на тропу, с которой только что, одним щелчком чуть не столкнула меня учёная дама.

Любовь навсегда.

История иной жизни похожа на корзинку, в которой легкомысленная растрёпа хранит разнообразную чепуху. Здесь можно встретить всё: от булавки и гвоздя до любовной записочки и столетней карамельки. Но непременный атрибут этой свалки ненужностей – клубочки. Помните, те самые, из детских историй: куда клубочек покатится, туда и ты иди.

Вечная жажда чуда привела меня в Самарканд. Оказавшись перед ансамблем Шахи-Зинда, я увидела над входом каллиграфическое посвящение, арабеску, выполненную из смальты, и, разглядывая её, застыла в изумлении – в рисунке зазвучала музыка, услышанная много лет назад в кинозальчике провинциального городка… Как не раз бывало, сильное чувство на миг лишило ощущения реальности, всё поплыло… Видно, настало время последовать за клубочком.

Канское педучилище стало моей пристанью на четыре года жизни. Удрала я из дома тайком, с чемоданчиком, называемым балеткой. В поствоенном советском пространстве брендов не водилось, но балетку-сумочку, принадлежность избранных, танцоров, имела даже моя мама. Неказистая и сработанная из дерматина, она по виду своему принадлежала той умопомрачительной элите искусства, которой покровительствовали властелины. Наши дочери сегодня, покупая сумку «Гуччи», надуваются, воображая, что вот и сравнялись с Памелой Андерсон, у которой на обложке “Vogue” ну точно такая же! Я тоже пережила свой период отождествления, когда пустячные игрушки заслоняли реальность…

С этой балеткой и скрученными, спрятанными в потайном кармане денежками, которых хватило бы на два обеда в студенческой столовке, я пустилась в новую жизнь.

Тайное убытие приуготавливалось давно. Нянчить троих малышей, обихаживать вредную козу, прожорливую свинью и вечно разбегающихся кур было делом нелёгким. Мне хотелось читать и мечтать. Но стоило уединиться – что-нибудь случалось: дрались и убегали в опасный мир, на улицу, дети, подгорала каша, свинья сжирала куриные яйца, коза зажёвывала мамину блузку, сохнущую на верёвке…

Я придумала после семилетки поехать учиться в педучилище, адрес которого вычитала в местной газете.

– Никаких учительниц! – мать была категорически против. – Дома учительствуй. Видишь, как я кручусь. Бросить работу нельзя, а здоровье подводит, не знаю, увижу ли вас взрослыми… Отец не просыхает. Сколько лет прошло, а он всё от обиды, как с ним поступили, горькую глушит. Ты одна у меня подмога.

«Подмога» не раз слышала эти неоспоримые доводы и соглашалась. И стыдилась своей мечты. Стыдилась предательства, которое уже созрело. Может быть, даже готовилась заплатить за него позже.

Железнодорожная колея обозначила конец детства. Жёсткая верхняя полка и перестук колёс перенесли меня, как электрон, с одной орбиты на другую.

Сонные улицы, вытянувшиеся вдоль широченной реки, несущей невидимую и оттого загадочную жизнь, казалось, навсегда были заворожены её мощным движением. Каким-то чудом купеческий маленький городок, стоящий на перекрестье дорог, несмотря на свирепые набеги то белых, то красных банд, отнимавших и увозивших всё в прорву, именуемую справедливостью, сохранил своё настоящее лицо.

Ладные домики с накладными резными наличниками, обнесённые палисадниками, выстроились в ровные улицы. Усадьбы радовали какой-нибудь выдумкой: мастеровитым крылечком, парадным входом, украшенным кованым вензелем, или дверью, особо обихоженной. А то попадётся дом с верандой – глазу отрада.

Некоторые хвалились своими дымоходами – их венчали затейливые флюгеры. Выделялся железный велосипедист, крутящий педали! Деревья – всё больше черёмухи да рябины – прятали горожан от зноя, под их пологом привольно разрасталась пахучая кудрявая ромашка, приятно ласкающая босые ноги летом. После чумазой шахтёрской родины местечко показалось уютным, а его уклад – подходящим.

И скоро я вообразила, будто родилась и выросла здесь, у вечно текущей реки, в доме с верандой и задорным велосипедистом-флюгером.

Музыкальные способности студенток определял учитель Павел Моисеевич. Одним он вручил скрипочки, а другим, у кого слух и чувство ритма не развиты, выдал домры. Домру я разглядывала как существо, таящее в узилище запрятанный мир порхающих звуков. Внюхивалась в исходящий от неё запах лака, дёргала за струны, выстукивала бока, заглядывала в голосник и поняла: эта штука не запоёт под моими пальцами…

Переступая порог музыкального класса, я деревенела телом, начинала мямлить, стыдясь неспособности запомнить пьеску и сыграть по нотам, сердясь на сам инструмент, упрямством своим, напоминающим мучившую в детстве козу, не желающую идти на пастбище.

Красная и потная сидела я перед своим учителем и молила… молила Бога прервать мучение. Павел Моисеевич, близоруко вглядываясь в меня, сказал однажды:

– Дитя, не переживай, это не твоя вина. У-сло-ви-я! – раздельно произнёс он, – условия существования. И петь, и рисовать, и танцевать, тем паче учить языкам следует, как только младенец сделает первый шаг. Конечно, родительское наследство никуда не денешь. Но с ребёнком надо заниматься. Эх! – выдохнул учитель горестно, – какое упущение! Ты не переживай, домру мы приручим. Поняла?

Мягкий внимательный взгляд, задержавшийся на лице дольше обычного, лишил меня привычных ощущений. Полки с разложенными инструментами исчезли под сполохом света, тело сделалось невесомым; как тонущий, я делала бессмысленные движения руками и кивала.

Душевность учителя была подобна току высокого напряжения… Павла Моисеевича я полюбила сразу. Чего стоил один голос! Он завораживал множеством желанных слуху нюансов: излучал мягкость, ласковость, теплоту, любовность, разнеженность, умилительность, трогательность… Часто, не различая слов, а слушая только интонации, я понимала, что он чувствует меня, как себя, видит усталость, ощущает, как неуютно мне в грубой, некрасивой одежде.

За это ему прощался самый непозволительный грех в моём списке – дружба с алкоголем. По понедельникам от него пахло, как от моего отца. Нередко, смущаясь, учитель доставал невеликого достоинства денежку и деликатно протягивал мне:

– Купи себе, дитя, что-нибудь сытное. Сыт-но-е, – произносил утяжеляя каждый звук, словно в самом слове заключалось наполнение.

Изредка мне снились сны, в которых Павел Моисеевич, держа мою руку в своей, вёл куда-то. Проснувшись среди ночи, рассматривая руку, которую только что держал мой учитель, я вспоминала наши бессловесные беседы. Мы понимали друг друга, как очень близкие люди. Он уговаривал меня не бояться жить и учиться.

Весь следующий за сном день я передвигалась большими скользящими прыжками и ничего не могла с этим поделать. Вокруг меня бушевал порывистый ветер, заставляя всему беспричинно радоваться.

…Павел Моисеевич до войны был скрипачом в симфоническом оркестре Ленинграда. Во время блокады лишился семьи. С товарищами-музыкантами был отправлен в Новосибирск, где они оставались до Победы, но вернуться туда, где всё потеряно, он и двое его друзей не смогли. Их направили в небольшой городок Алтайского края учить музыке и пению будущих учительниц. Там предоставили по тёплой комнате и заработок, обеспечивающий потребности желудка.

Одинокие и травмированные, они нашли дело и место, сотворявшие им новую жизнь взамен утраченной. К тому времени музыканты уже вросли в существование города, ценили его особенное бытие и влияли на него, скрашивая картину городских будней.

Кино в городе любили – о билетах заботились заранее. Безжалостно экономя на еде и даже мыле, я тратила свои копейки на то, что совсем недавно обозначалось словом «кинематограф». Это была вторая сладкая зависимость после чтения.

Но не только фильм был приманкой. Прожив день и переделав нужное, тщательно вымывшись и почистив зубы порошком (в моём представлении именно так надо было готовиться к встрече с искусством), я вступала в вечер, как в другой мир, протягивая синий билетик контролёру.

Фойе кинотеатра с деревянным, чисто вымытым полом приютило скрипучие венские стулья по периметру, буфетик у входа и приподнятую сцену соступеньками в глубине. На ней и происходило действо. Обычно за час до сеанса появлялись три музыканта, тут же за полотняной ширмочкой переодевались и выходили при параде со скрипками. Невесть как сохранённые старенькие фраки, хоть и туговатые, были всегда старательно отутюжены буфетчицей и прямо гордились своим долгожительством.

Пока седые скрипачи, похожие на чёрных жуков в белых шаперонах, пробовали инструменты, буфетчица с крахмальной наколкой на пышной бабетте и в кокетливом фартуке на большом животе, закрывая вафельным полотенцем сладости (мол, всё, конец торговле), управлялась со зрителями:

– Ну, штаа припоздали-тааа… музыканты, вишь, настраиваюцаа… всё… баста… тихаа, – и устраивалась слушать, подперев подбородок.

Уважительно оглядев публику: студенток, взглядывающих на учителей с обожанием, разомлевших от жары шоферов и трактористов – шумливых ребят, дурно пахнущих папиросами «Север», супружеские пары в дедморозовских ватных пальто и валенках, обычно отдельно сидящую городскую интеллигенцию, воспитанно шепчущую прямо в ухо собеседнику, Павел Моисеевич мягко и любовно произносил: «Моцарт».

Возникала музыка! Этого мига я ждала весь день. Зал со всем его наполнением исчезал, появлялись силы, которые со мной играли – обнимали, тормошили, подбрасывали и ловили, нашёптывали, ободряли, поддразнивали, забавляли, увлекали и оставляли… растворяли до пустоты и вновь, как мозаику, собирали, но уже другую меня…

Как только звуки гасли, в провале тишины я украдкой оглядывалась, надеясь поймать следы пережитого в других. Но всегда опаздывала. Люди успевали вернуть привычное выражение лицам.

Павел Моисеевич поднимал опущенные во время игры веки, и его ясные, небесной синевы глаза спрашивали: «Ну, как?» Гордость за учителя и кумира проступала на моём лице густым румянцем, глаза температурно блестели, всё внутри трепетало.

В мечтах я была рядом, сумбурно рассказывая всем им, какой Павел Моисеевич умный, деликатный, добрый – не такой, как мы. Во мне заливалась любовь! Слушатели, не жалея ладошек, хлопали. Друзья улыбались. При ярком свете были видны капли пота на лицах и удовольствие.

– «Рио-Риту»? – как маленьких, спрашивал Павел Моисеевич. И тут же его товарищи выдавали немыслимо зажигательный пассаж, отзывающийся в теле молниеносным зигзагом веселья, который им самим, видно было, нравился. Разом смолкнув, они давали высказаться первой скрипке. Учитель нежно рисовал канву мелодии, её легчайшую паутину… И вот они, уже все вместе, пританцовывая, украшают и усложняют рисунок, повторяя его во всё более изысканной форме, заполняя пустоты.

В какой-то момент музыка, минуя стены убогого строения, соединялась с темнотой ночи, блестящими звёздами, серебристым мерцанием луны, становилась частью непостижимой жизни ночного неба.

Натешившись, скрипачи приглашали:

– Танцуйте, танцуйте все!

Повинуясь сердечному порыву, в круг выходили даже те, у кого не было пары, объединяясь в одно пляшущее, ликующее существо! Было жарко, весело. Буфетчица, как королева, проплывала мимо танцующих, милостиво распахивала дверь на морозную улицу. Вселенная, не в силах скрыть своего любопытства, заглядывала в проём.

…Вслед за этим воспоминанием вся жизнь, подобно киноленте при быстрой перемотке, проскочила передо мной, пока не остановилась, словно на точке, на высоком муравейнике, однажды увиденном.

Меня поразил заплутавший муравей. Все его собратья двигались цепочкой друг за другом длинной колеблющейся ленточкой. А мой, одинокий, мыкался со своим драгоценным грузом, рыская во все стороны. А может, он был из другого муравейника? Иногда бедолага попадал на главную дорогу, и кто-то пристраивался помочь ему донести непосильную ношу. Но гордец уклонялся от помощи и нёс поклажу сам. Он останавливался, принюхивался, находил тот самый нужный путь. Резво, решительно продолжал движение, но вдруг возникало препятствие. Огибая камень-гору, муравей вновь терял тропу. Выбиваясь из сил, носильщик временами опускал ношу на землю. «Всё! Конец! Он сдался!» – опасение жалило сердце! А муравьишка лишь половчее ухватывал свой багаж и, обдирая членистые ножки, волок его в только ему известный схрон!

Бо́льшая часть жизненного пути пройдена в таких блужданиях.

Ты – один.

Местность не знакома, а карты нет.

Не счесть препятствий на пути.

Обманы-миражи сбивают с толку.

От страха разносит голову.

На глазах шоры.

Не на что поставить ногу.

Бог забыт.

Ты – зародыш.

Но через бурелом зачем-то нужного опыта тебя зазывает, заманивает, притягивает, напоминает, ждёт еле различимый Свет.

Наугад, просто переставляя ноги, бредёшь… Только бы не потерять Цель. И в непосильные моменты, когда сама мысль о сдаче даёт силы сделать ещё один шаг (вот он, последний… и…), всем своим обессиленным существом я чувствую незримое присутствие человека, не пожалевшего для меня доброты. И ноги сами находят верное направление.

…По возвращении из Самарканда я остаток отпуска провела в по-прежнему милом и тихом местечке, так много значащем для меня.

Могилку учителя отыскала без труда, она была прибрана и обихожена.

Каждый миг наступает будущее.

Дверной звонок еле пискнул. Гость?! Так рано?

– Витя! С вороной! Заходи.

– Я гулял, ну, где рябины, и кормил ворону, бросал ей хлеб, она брала и улетала на крышу. Там прятала или кому-то отдавала и снова ко мне прилетала. И вот: она летела низко, а этот «Лексус» как налетел быстро-быстро и… сбил. Я побежал, взял – она живая, подержите.

Беру грязную ворону в полотенце, прикладываю ухо, стук сердца из-за волнения не слышу, но слабое сопротивление тела, его тепло говорят в пользу жизни.

– Где мама, Витя? Надо ей сказать, что мы поедем к ветеринарному врачу.

– Мамка пока пьяная, спит у дяди Олега. Пусть спит. Ну, поедем, быстрее! Сейчас!

Он плачет. Одет кое-как. Умываю, застёгиваю, укутываю голую шею шарфом. Плачет. Что-то бормочет над чёрной бездвижной птицей. Прислушиваюсь.

– Ты будешь жить, – шепчет, – мы с тобой будем вместе… жить… – плачет. – Одному… жить… очень плохо…

Созвонившись с ветеринарным врачом и вызвав такси, наскоро одевшись, я говорю:

– А что мы потом с ней будем делать? Её же лечить придётся дома.

–А пусть… она у вас… побудет, – глядя мне в глаза, тихо выговаривает мальчик. – Я коробку принесу, сделаем ей гнездо. Тё- ё-ё-тя, я так хочу с ней пожи-и-и-ть, поговорить… научу её словам… я знаю – вороны умные.

Он подошёл совсем близко, мы соприкасаемся руками. Витя через слёзы, не смахивая их, спотыкаясь от нахлынувшего волнения, тихо и доверительно, переживая всё снова, продолжает:

– У нас ей нельзя. Дядя Олег коту Фимке в рот самогонку лил, кот потом плакал и болел, кушать не мог, выл так громко! Потом пропал!

«К вам нельзя, – думаю я. – Инна – мать-наркоманка, пропадает в соседней квартире у алкоголика Олега. О ребёнке не заботится…»

Врач оказался свободным, быстро взял у нас ворону, скрепил ей клюв пластырем и стал осматривать: под крылом – кровь, уже запеклась. Слушает сердце, открывает вороне глаз. Говорит:

– Она в шоке. Вороны живучие.

Витёк вцепился в мою руку, а глаза неотрывно сторожат каждое движение доктора. Вдруг моё сердце стало биться быстро-быстро. Поняла. Как у моего бедного ангела – Вити. Частит. Лицо горит. Сидим на скамье, оба красные.

Доктор сделал все необходимые манипуляции. Витя время от времени коротко вздыхает, уходит в угол, что-то шепчет.

– Что ты там шепчешь, – спрашиваю.

– Я её прошу не умирать и ещё кого-то, – тихо-тихо говорит он мне.

– Кого просишь?

– Ну, кого-то… Знаешь, она сама ко мне прилетела, чтобы я не был в одинокости.

Лекарь был немногословен, и все наши движения замечал.

– Через час она оживёт, но будет слабой, понаблюдаем сутки, послезавтра ещё привезёте, тогда скажу, будет ли работать крыло, – это он подбежавшему Вите проговорил.

– Ты её вылечил?

– Нет ещё.

– Ну почему? Она так сильно-сильно мне нужна! – он берёт доктора за руку, – ну полечи ещё!!!

– Не могу! Она сама будет лечиться. Ты ей мыслями помогай. Думай, как она полетит. Думай! Доктор бережно завернул ворону в полотенце и, как ребёнка, положил Вите на руки.

Весь обратный путь Витя держал ворону на коленях и молчал. Мы сразу зашли в продуктовый магазин и взяли коробку. Дома, прорезав отверстия и уложив на дно старые бамбуковые салфетки, поместили туда и ворону. Витя сел у коробки и пальчиками чёрное крыло.

За чаем мы стали говорить о вороне. Решили: пока она «болеет» – поживёт у меня, а Витёк будет приходить. Он был очень воодушевлён, бегал от коробки к столу и говорил:

– Теперь она мой друг, мы будем с ней гулять. Я буду бежать, а она полетит надо мной.

Он улыбался… И вдруг спохватился:

– А чем мы её кормить будем? Что они, вороны больные, любят? Я, когда больной, люблю сгущёнку… Открой свой «бук» – посмотри, что любят вороны, – трясёт он мою руку, – да быстрее же!!!

Пока я ищу, что любят вороны, Витёк бормочет:

– Мне скорей выучиться надо, чтобы работать… денег надо… тогда мамку возьмём и поедем с вороной в Сочи…

Он смотрит в экран. Там текст. Витя мал, ему четыре года, читать не умеет. Он срывается и бежит к коробке. Гладит птицу. Возвращается мне под бок.

– А правда, там всегда тепло? Мамка пить не будет – зачем? Одинокости не будет: она боится одинокости, мамка, и уходит к дяде Олегу… Я тоже боюсь! Там море… Мамка, ворона и я заживём! Дядя Сеня из подъезда туда уехал. Я вещи носил в большую машину. Он говорил: «Хорошо будет всем… в Сочи… всем хорошо будет!»

Я почувствовала, как обмякло его худенькое тельце, и он ткнулся мне в колени. Уснул… На мгновение… Дёрнулся…

Проснулся и заботливо-покровительственно пообещал:

– Ты тоже с нами поедешь! И у тебя не будет одинокости… в Сочи. Переживания и сон окончательно сморили его… Такое случилось воскресное впечатление. Случилось. Было. Ещё есть. Проснётся Витя, поправится ворона, проспится Инна-наркоманка. Каждый миг наступает будущее.

Смотрю на спящего мальчика и чувствую, что улыбаюсь. Маленький, а какой самостоятельный. Прямо как взрослый ответственный мужчина: «Ты тоже с нами поедешь!» Сглатывая комок в горле – этот вечный комок невысказанного, – думаю: какие бы новые испытания не пришли, Витя их выдержит. Потому что первое и самое трудное в жизни человека он уже обдумывает и преодолевает!

Нескончаемое путешествие

Мама, мне так холодно! Не в том смысле, что мурашки по коже. Внутри холодно, и глаза заволокло слезами. Почему-то во время тумана или метели, когда всё зыбко и неясно, я вспоминаю наш дом. В нём всегда было тепло и уютно. Можно было спрятаться от непогоды и отогреть душу.

В четыре утра поезд приходит в город. А часом раньше в низины спускается туман. Я еду домой. Может, в последний раз. Стою в узеньком коридорчике спального вагона. За кисеёй тумана – ты, мама, всё, что мне дорого, я сама – настоящая.

В клубящемся облаке глухо позвякивает колокольчик козы, и слышится твой родной голос: «Лю-ю-юсь, возьми для Зойки хле-е-е-е-ба! И старенькую шаль захвати… хо-о-о-оолодно». Как не плакать.

Ты где-то рядом, я тебя чувствую. Во мне так много твоего. Не думая о себе, ты отдавала мне усилия, наполненные жизненной энергией. Невероятно тяжёлый труд для больной женщины. Тепло твоего сердца было неиссякаемым, преданность – абсолютной. До последней минуты твоя любовь берегла и поддерживала меня.

Исчез родник. Осталась растерянность. И страх перед огромным миром.

Хожу по нашему опустевшему дому, укладываю нехитрые пожитки. Они доро́ги только тем, что служили нам, облегчали будни, создавали собственную, неповторимую атмосферу существования. Всё вроде собрано, туман займёт пустые места. Но где же то, что служило нам опорой?! Ах, да! Вот эта почерневшая икона в красном углу. Я взяла её. Но она – тоже лишь вещица, вроде гаджета или шахмат.

Пора уходить. Что-то не даёт двинуться с места. В плотной облачной пене невозможно определить направление. Нужен СВЕТ. Вот что несла в себе моя мама!

С её смертью погас сердечный огонь. Это его надо почувствовать в себе, оградить от сквозняков, от всего ненужного. Чтобы образ мира, каким он сложился в нашей семье, маленьким штришком, крохотной закорючкой обозначил картину бытия.

Для этого не требуется героических усилий. Предстоит рутинная работа: содержать своё внутреннее пространство в чистоте и в порядке, осознавать направление движения, ежедневно поддерживать внутренний свет.

Я обошла весь дом, вымела из углов паутину, убрала мусор, открыла настежь окна первым лучам солнца. Теперь перед вечностью стояла я.

***

Низкий поклон вам, матери, за тихое ваше служение.

Лето на Сахалине.

Обнимающий взгляд влюблённой.

Им хорошо заключить Остров в объятья летом, как раз сейчас, когда метели уснули в памяти.

Их сменили одуванчиково-сиренево-тополинно-яблочные… вьюги. Небольшие завихрения, чередуясь, перекликаясь, двигаясь параллельно, разыгрывают фугу лета, повинуясь ветру-дирижёру. Сюда вплетаются медовые запахи кашки и клевера, стекающие с бесчисленных сопок– этих несметных стад, бегущих наперегонки навстречу океану.

Распорхались в лесах разноцветные   бабочки, стряхивая со своих крылышек, слишком ярких для здешних широт, пудру тончайшей пыльцы, пахнущей детской щёчкой и левзеей.

Июль – время, когда выходят на встречу с нашим миром первые посланцы подземного царства – грибы лисички.  Пронзительно жёлтые, они просто необходимы музыке июля.    Жеманно-совершенный силуэт напоминает и сгинувших красавиц серебряного века, и раструб граммофона, изливающий солнечную мелодию.

Через них природа обозначает контрапункт, необходимый для гармонии. Бархатистый покров пробуждает в руках легчайшую нежность. Их звонкие мазки на палитре леса подобны рассыпанным горошинам смеха…

Раз уж вымахали медвежьи дудки, и лопухи раскинули над землёй пропасть зонтиков, которая не снилось даже трудолюбивым китайцам, пора медведю проведать рыбные места. Голод не тётка. Корешками пустой желудок не обманешь.  Древнее чутьё, отпечатавшееся в памяти каждой клетки, ведёт мишку на берега рек. В это время лучше не попадать на тропу Хозяина.

Серая цапля, аристократка здешних мест, столь же редкая, сколь изысканная, летом теряет своё высокомерие, и нередко любопытствует из затончика на людишек, терпеливо ожидающих её сиятельного появления.

Грандиозное событие на острове – пути́на.  Каждый год, одолев немалые пространства океана, повзрослевшие рыбьи дети возвращаются на нерест домой в ручьи и речки своего детства. Движение рыбных косяков к Острову меняет окружающее наподобие тайфуна.

Дыхание жизни, которое несут серебристые пилигримы, пробуждает и птицу, и зверя. Слетаются облака чаек, оглашая берега Охотского моря кликами ожидания. Ведомые вечным зовом пищи, приплывают стада нерп и тюленей. Они, как зрители в фойе театра, не спеша фланируют в толще воды в предвкушении спектакля, где у них не последняя роль.

О приближении армады знают белохвостые орланы и вороны, отточившие клювы не хуже булатной стали. Медведи и лисы запаслись последним терпением перед пиром.

Люди – главные распорядители судеб мирных носителей семени, как пауки, раскинули свои сети на море, на реках и ручьях.  Их бульдозеры и тракторы перепахали налаженный уют морского побережья и устьев рек, засорив металлом, бухтами канатов, машинным маслом, мусором – всем, что сопутствует человеку. Морские просторы на километры заграждены ловушками.  Белые поплавки, как знаки смерти, торчат над водой.

Хищники всех мастей готовы сорваться и ринуться в азарте поживы на беззащитные, прекрасные в свою лучшую брачную пору, серебристые создания. Из последних сил лососи будут преодолевать узкие теснины ручьёв и обдирать сверкающие бока о режущие камни, выскакивать на мелководье, и задыхаться от воздуха и недостатка воды, будут биться в сетях, в этих газовых камерах смерти, и ещё живые, с выклеванными глазами, используя последний импульс размножения, отложат икру в колышущиеся ясли придонной травы. Вот и началось действие, в котором всё равно победит жизнь. Но какой ценой!

Наступает час их великой драмы. Занавес ещё не закрыт.

Пока же небольшое разгулявшееся волнение вынесло на чисто оглаженный берег тысячи сиреневых морских звёзд и пурпурных медуз, среди которых вот он, гостинец, извивается маленький осьминожек. В воду его, пока он хочет жить!

Звёздная дорожка уложена ровно и старательно.  Когда ещё представится случай насладиться щедростью природы и пофантазировать на тему собственного триумфа! Идти придётся долго. Полоса звёзд рассчитана на трёхкилометровое величание в исполнении оркестра волн. Как они безупречны, зачем именно здесь они принесли себя в жертву!  Смотри и смирись! "Тайну мудрости в слове заслонил я пером…"

Стараясь не наступить ни на одно из совершенств, лавируя, ощущая за спиной невидимые крылья, перемещаешься вдоль белопенной каймы брабантских кружев прилива.

… Внезапный предмет ты вначале предугадываешь в плеснувшейся волне как блестящую торпеду. Миг, и у твоих ног трепещущее, переливающееся всеми оттенками, тело лосося. Что-то древнее и безошибочное заставляет одним хватком поймать скользкую рыбину. И вот ты с добычей в руках переживаешь, как животное, удачу охотника. Бог послал – ты поймал. Никто и ничто не способно разлучить тебя   с трофеем. Волнуясь, заворачиваешь горбушу в большие листья лопуха и благодаришь за подарок. Только теперь лёгкая дрожь унялась.

Недалеко от посёлка Таранай притаилось заветное скрадистое место, у реки Урюм, которое иногда снится сборщикам гребешка, мидий и устриц, если желание зашкаливает. Нежное мясо моллюсков мало кого оставляет равнодушным. После штормов весной и осенью, ведомые неизжитым ещё инстинктом собирательства, сюда, на усыпанный фестончатыми тарелками берег, устремляются толпы людей. Их нетерпение, горящие глаза кричат об избытке адреналина.

Есть от чего!  Белоснежные гребешки, красотой напоминают прозрачный китайский фарфор. Кстати, в тарелках-створках всегда готовили сам мускул гребешка, и подавали в них же.  Художники, более других способные восхититься формой не менее чем содержанием, с античных и более ранних времён предлагают нам любоваться раковиной на фронтонах церквей, во внутреннем убранстве, на декорах античных театров… у Гауди! … на монетах… вышивках на платье… не счесть!

Мидии и трубач, устрицы и рапаны, привлекательные формой: витые, трубчатые, башневидные, конусообразные, створчатые, наподобие шкатулки, драгоценные ларчики, выстланные внутри перламутром, необыкновенно вкусны.

Природа щедрой рукой забрасывает берег дарами, а ты не можешь в азарте остановиться и наглядеться на скатерть-самобранку, заботливо для тебя раскинутую. Всё спешишь куда-то?

Летний день неистощим на подношения.  В зелёных ворохах нежной морской капусты, аккурат на извивистой окаёмочке, приклеилось и сверкает маленькое солнце, играя на переменчивом свету яркими огоньками. Это янтарь.  Он завершил путь в десятки миллионов лет от истечения смоляного шарика на коре хвойного исполина до сегодняшней волны. Блестящая слеза соединяет нас с далёким прошлым в паутине жизни.

Крохотная путешественница, полна тайн отшумевших мгновений. Её атомы были свидетелями многочисленных катаклизмов, сменяющих друг друга сонмищ лесов, зверей и птиц.  Этот янтарный артефакт, это оконце в вечность, светящаяся безделица участвовала в бесчисленных сменах эпох. Её зачарованный сон – кладезь мёда, закрытый скалой неведения. Склонимся перед её величием. Она – капля в океане времени и с ним слита. Странница с огромным временны́м багажом, что можешь ты поведать нам, так мало живущим!

Полный трепета, ты берёшь тёплую пришелицу в ладошку, и возникает чувство, что держишь в руке сгущённое время – все пятьдесят миллионов лет! А вот ещё и ещё драгоценные камушки приманивают взгляд, и, кажется, сами просятся в гости… Милости просим!

Прямо к берегу подступают окрестные леса. Не такие уж богатые разнообразными породами деревьев, зато приютившие несметное количество трав, ягод и грибов, стремящихся прожить лето с наилучшими впечатлениями и пользой для природы.

Чтобы порадовать гурмана надо упомянуть земляничные поляны, спрятавшие свои несравненности поглубже, в самое сердце солнечных прогалин    векового леса. А если по соседству тайник белых грибов или чёрных шампиньонов, то ты почувствуешь настой тонкого лесного запаха земляники с грибами. Такой можно встретить, купив на Мальте довольно редкое Монастырское вино.  Попробовав его, ты переместишься на Сахалин, на ягодный островок в окружении   грибной рати…

Июльские луга можно принять за стаи слетевшихся фламинго. Так жизнерадостно розов волнующийся простор цветущего иван-чая. Деликатная нота мёда подчёркивает отличие. Нежное благоухание обвевает тебя везде, где угнездился морской шиповник. Его крупные, вызывающе порфировые цветы, как безупречные губы зрелой женщины, манят пчёл и человека запахом и совершенством. Это – ещё одна звонкая нота в партитуре лета.

Итоговая черта восторга – обширные болотистые пустоши, где набирает аромат голубика, черника приобретает податливую мягкость, красника окутает сложным свежим запахом всех ягод вместе; а вот клюкве придётся поклониться, да не раз, уважая в ней целительную сущность и древний дух, которому рада всё помнящая душа.

И близко-близко, припав к земле, укрытой мягким моховым одеялом, будешь брать вишнёвые крупные бусины, пока не насытишься единением с землёй, пока не впитаешь   её тихие советы.

Островное лето немыслимо без сов. Загадочные царицы леса нередко тоже интересуются человеком, иногда настолько, что следуют за ним, перелетая с дерева на дерево. Бывает, селятся под крышей, откладывают там яйца, высиживают птенцов.

Вечером, в сумерки мистическая красавица отправляется на охоту. Если посчастливится и тебе повезёт, восхищение будет наградой: такого полёта ты не забудешь. Каким бы извилистым не был ручей, и как бы низко не нависали над ним деревья, невидимка-сова ювелирно пройдёт маршрут, отметив его лишь лёгким движением воздуха.

Почувствовав к тебе интерес, она может показать, как сушит и проветривает свои роскошные крылья, развесив их как опахала и слегка помахивая. А если в это время совёнок сидит на голове матери, считай, что за что-то тебя удостоили чуда. И помни: сова во все времена дружила с мудрецами. Царица Иштар шагу не могла ступить без своих провожатых-сов.  Сова была неизменной спутницей богини Афины.

Совиным мудрым взглядом окинув Сахалин, ты увидишь голубые ленточки ручьёв и рек, перевязавших рыбную тушку острова.  Блестящие дорожки вскоре станут колыбелью лососей, а нынче в них так просторно разнорыбице.  Их дух мешается с земляным оттенком ила и   травянистым – лопуха, укрывшего берега черепицей зелёных листьев, за которые не проникнет взгляд непосвященного.

Тебе тоже хочется ярко жить, выпрыгнуть из убогого существования и поверить, что тебя недаром мама родила. Бедово открываешь объятья: «Эх! Была-не-была!»  И тело заполняет музыка морских бризов, душистых ветров долин, переменчивая игра настроений, проснувшаяся энергия растений и всего живого, что стремится оставить след на островной земле.

Вот она сладость – много, слишком много…

Не бойся!  Закон равновесия не пропустит этот момент и слегка погасит её, приправив горечью, так же как он это делает с мёдом.  Лето будет красивым!

Часть II. Всё лишь случается

Фуга

Жизнь земная, куда ты несёшь?

Всё сильней притяженье – знакомая сила.

Не случившимся манишь и голосом счастья зовёшь.

Но зачем?

Ведь со мной уже это всё было.

Даль небесная светом меня напоит!

Станет путь без конца и начала!

Улетают свободные птицы, но этого мало.

Жизнь моя!

Неужели останусь в долгу, что живу,

Что душа не находит покоя,

Что стою на земле, а все птицы летят надо мною,

Что ещё Че-Ло-Век?

..................................

О слепая судьба!

Как устал я бежать за тобою…

 Сергей Нырков

Диалог с поэтом.

Если долго идти вдоль моря и слушать шум набегающих волн, случается провал в тишину. Глушизну. Пропали обгоняющие друг друга, пугающие, призывающие, отрезвляющие слова. Смолкло нытьё, даже простенькая мелодия сердца сбежала. Свет и воздух проходят через меня без препятствий. Я не тело.

В провале тишины нет ничего.

Потом – проблеск восторга, как луч солнца, пробившийся в узкую щель.

И заливающее, смущённое чувство благодарности за то, что было.

А что было? Этот обморок, отключение, обнуление, провал – что он мне дал?

 Обновленье. После пустоты всё засияло, как будто сняли пыльный занавес, открыли широкий горизонт. О небеса! Вы распахнули объятия в манящий, радостный, многоцветный живой мир!

Прибой не просто шумит – на гигантском пространстве воды исполняется симфония моря. Тончайшие нюансы в направлении и силе ветра меняют рисунок мелодии. Приносимый волнами песок, образующий рельеф береговой черты, мгновенно переписывает партитуру.

Набегающий, волнующий ритм фуги прерывается внезапным шумом. Огромная стая чаек, кем-то вспугнутая, снялась с места и с тревожными криками закружила над водой. Они унесли наваждение на своих белых крыльях.

А может, то были ангелы? И всё это случилось для меня? Слепым дождём пролились слёзы благодарности… Существование расточительно. Куда бы ни взглянул – разворачивается новая картина.

Всюду приготовлены дары. Луга, полные разноцветья, радуются лету. Заблудившаяся пчела, привлечённая запахом розовой воды на щеке, принесла утешение: не плачь о неизвестном, тебе всё это снится.

Пчелу увлёк налетевший ветер. Слизнувший с верхушек волн запахи глубинной жизни океана, обременённый тайной, он порывается рассказать историю Вселенной. Но наше время не совпадает. Оставив на моём лице солёный поцелуй, тёплый ветерок улетел.

Заманчиво знать наизусть историю Вселенной. Но как мне быть с вопросом, не оставляющим ни на минуту: кто я есть и зачем здесь? Затем ли, чтобы запастись опытом и знаниями? Вкус опыта горек, а жизнь бесконечна. Зачем он мне? Знания – не моё служение. Горечь преследовала меня. Убегая от неё, училась, строила семью, любила или думала, что любила (кто знает, что такое любовь!), ошибалась. Терпеливо собирала пожитки опыта и начинала сызнова…

Однажды, в неудачном замужестве, случилось то же, что сотворили чайки с мелодией моря. Диссоциативная фуга – болезнь бегства в незнакомый город – на время прервала моё семейное испытание. Забыв себя почти до исчезновения имени, я растворилась в маленькой дочери. Судьба приготовила взамен неслыханное подношение – любовь. Невесть откуда взявшееся чувство нежности вместе с радостью жизни заполнило каждую клеточку тела, каждое слово и мысль.

Ни жара, ни холод, ни отсутствие денег нисколько не влияли на бесконечное ликование. Я не ходила – летала, не говорила – пела, не делала – творила. Силы удесятерились, проникновение в настроение и состояние других отзывалось немедленной заботой и помощью. Каждый человек на пути становился другом. Триста шестьдесят пять дней, наполненных энергией любви, как и всё, унесли волны времени.

Благословенны дни эти!

Но покуда жив человек, жив и тревожащий вопрос: кто я есть? В поисках его без устали бродила по церквам, выращивала розы, листала фолианты, старалась жить образцово и просто, глядела на звёзды, гадала на кофейной гуще. С пути сбивалась, маялась, грешила. Потом шептала Богу:

– Прости! Прости! И научи, как быть счастливой.

«Живи в восхищении», – явились в тишине слова. И сердце рванулось к ним – узнанным, родным и знакомым. Восхищение – это моя суть. Кто-то краской и кистью стремится нарисовать своё поклонение. Другой врачеванием выражает любовь. Мой способ запечатлеть восторг и умиление Творцу и Человеку – слово, наполненное теплом души.

Случай позаботился о моём окружении. Замечательные, умные, близкие по духу люди стали главным содержанием жизни.

Пусть благодарность, как тёплый ветер, коснется души каждого, кто меня восхищает.

Связь вещей.

Эдуарду К. – Человеку!

В начале декабря, посвистывая и рыская по лесам – не осталось ли где неприбранного жёлтого листочка, – заявляется метель, отплясывая на спинах ревущих ветров своё возвращение. Она весело и беспорядочно расшвыривает белые хлопья, пытается остановить воду в ручьях и реках. Но, поистративши силы, утром затихает на тонком, чистейшем пушистом покрове.

Тем временем выходит солнце и, увидев землю обольстительно свежей, посылает ей лучи своего расположения. Каждая снежинка превращается в бесценный сверкающий кристалл. Снег возвращает солнцу любовь неуловимой переливчатой игрой, блеском безупречных граней и тихим перезвоном.

Какая благодать настала! Всё живое высовывает свой любопытный нос, чтобы порадоваться наступлению зимы. Бе́лки, задравши хвост, носятся как угорелые, не обращая внимания на большого шумного человека, идущего по лесной дороге. Остановившись, он наблюдает за игрой грациозных зверьков. Им так весело! Включайся, человек, в догонялки – и тебе станет хорошо.

Человеку не до игр. Он сосредоточен и углублён в себя. Там, внутри, нет просвета от нерешённых вопросов. Стоит только дать себе поблажку, перестать ежедневно выполнять необходимую, рутинную работу – ошиваться возле дверей чиновных бонз, как в сердце поселяется изматывающая тревога. Знали бы его подопечные, как часто он испытывает отвращение, чувствуя себя трусом в коридорах власти. За много лет так и не обзавёлся «барсиком», как делают многие. Это прикормленные чинуши, что помогают выбивать и без того принадлежащие организации деньги, удерживаемые в недрах госструктур. Из-за частых командировок он, считающий себя ответственным, попал в собственную ловушку и вот-вот потеряет репутацию надёжного руководителя – Отца, как называют его подчинённые.

В окружении природы человек надеется найти решение, распутать клубок проблем. Десяти километров до ближайшего посёлка, по его расчётам, должно хватить на обдумывание неотложной задачи.

Ворона летит параллельно. Она хватает на лету снег и, спикировав на любимую ветку, зовёт: «Варера, Варера!» При этом уморительно кашляет. Человек бросает в неё шишкой. Ворона подхватывает игру, и теперь от неё трудно отвязаться. Она без устали перекусывает веточки с шишками, так, чтобы они попали в него, и каждый удар отмечает карком «Варера!». Снаряды всё чаще достигают цели. Путник сворачивает в берёзовый лес: «Ага! Чем теперь будешь бросаться?»

Из ущелья налетел ветер. Человеку холодно. Он мечтает о тепле. В посёлке есть рубленая баня. Только бы не угодить в снежный заряд на перевале. С этим шутки плохи. Путник прошёл изрядное расстояние, утомился. Он и хотел усталости. Надежда на пар и веник. Проверенный способ должен помочь обрести равновесие.

Семьи буровиков Мьянмы ждут к празднику зарплату. Рабочие верят: как и прежде, ожидания сбудутся. Множество не зависящих от него причин обжало как спрут с виду простое дело. Хотя и считают его профессионалом вот уже тридцать лет, приходится ежедневно подтверждать доброе имя. Вот так…

Даже признанный специалист ломает ноги в полном беспределе нынешней горе-экономики среди чиновничьего произвола. Непролазные лесные дебри Мьянмы – вот что такое наши товарно-денежные отношения. Если бы оплата сданного в аренду судна была уже перечислена… Но её нет…

Банями в наши дни никого не удивишь. Но здесь сочетание японской лечебной и русской парилки его заинтересовало. Кабинки, разделённые ширмами и выстланные чёрным камнем, представляли собой лежанки, где заданная температура вызывала медленное прогревание. Постоянно выделяющиеся под воздействием тепла летучие субстанции целебного минерала, как уведомляет инструкция перед входом, способствуют очищению организма.

Человек представил, что в этот самый момент силы, аккумулированные в чёрном камне, заняты таинственной работой. Высвобождаясь из плена кристаллических решёток, они проскальзывают с помощью души в его тело. Тут-то и происходит соединение тонких элементов неведомой жизни камня и его собственной.

Вообще-то в каждый момент существования человек различными способами соединяется с природой. С неживой, как он сейчас – с элементами минерала, с растительной, с живой, с человеком… наконец, с иным миром… Он в затруднении прервал цепочку мысли, не смея утвердительно ответить, насколько близок к духовности.

С первых минут тепло и звучание старинной японской музыки, доносящейся как будто издалека, привели тело в блаженство. Усталый человек быстро погрузился в полудрёму, и время перестало существовать. Только тепло. Только покой и умиротворение. Вначале он почувствовал, что проблема на самом деле не настолько сложна. И вдруг чёткий план предстал так ясно, что сон мигом улетучился, можно было хоть сейчас начинать действовать, успех был обеспечен!

Чашка чая со смородиновыми почками и соцветиями шиповника, выпитая на маленькой веранде с видом на еловый лес, и вовсе придала игривое настроение: мужчина сделал несколько гимнастических упражнений перед зеркалом. Затем отправился в парную и, плеснув душистого кваса на каменку, всласть похлестал себя веником.

Набравшись влажного жара, через веранду вышел в лес и бросился в сугроб. Разгорячённое тело, исколотое прикосновениями тысяч ледяных снежинок, возрадовалось такой игре, просило её!

В бассейне с горячей водой человек запел. Он знал, что кроме него здесь никого нет, и пел в полный голос. Он слушал себя, пожалуй, впервые. С большим удивлением подумал: «Какой я непредсказуемый, оказывается: эдак недолго и полюбить себя, как Нарцисс!»

А! Была не была! Хорошо-то как! Почему не порадоваться?! Это «хорошо» оплачено каторжным трудом. Раньше говорили: на благо Родины. Его задача – благо семей экспедиции. Смотреть в глаза женщин, приходивших просить законный заработок мужей, равносильно пытке.

Мужчина лежал, завернувшись в тёплую простыню, и мурлыкал тихонько песню, которую в детстве слышал от мамы:

На речке, на речке, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки.

Мыла Марусенька белые ножки,

Белые ноги, лазоревы очи.

Плыли по реченьке белые гуси.

Ой, вы плывите, воды не мутите…

Неизвестно откуда взявшееся озорство выдернуло его из белых пелён. Мужчина пробежался по предбаннику фертом и, попав в такт, заголосил на частушечный манер:

Эх, хорошо в стране Советов жить!

Эх, хорошо страной любимым быть!

Эх, хорошо стране полезным быть!

Через тысячу лет будет жить наш привет:

Будь готов! Будь готов! Будь готов!

Э-эх! Какие песни были, после них – хоть на амбразуру! – усмехнулся про себя бывалый геологоразведчик. – Но про Марусеньку – душевно!»

Люби то, что есть

Примерно так, как на рисунке, выглядит из окна Инны рыбацкий посёлок, где она живёт. Или плывёт… Так ей иногда кажется. Дом стоит на берегу моря, на возвышении. Его огибает река. Куда ни посмотришь из любого окна – везде вода. Маленький островок жизни называется Лукоморье.

Через дорогу, тоже на взгорочке, потемневший бревенчатый дом Машки. Её подруга – продавец магазина. За особую стать прозвана Кралей. Магазин – чистенький, заставленный цветущими растениями. Весь день там толчётся народ. Больше всего дальнобойщиков – через посёлок проходит трасса на Север. Заходят свои посудачить, встретиться с соседями – послушать новости, а заодно и продукты купить. Всё у Машки свежее, вкусное – знает, где взять и как сохранить. Держится как правительница удельного княжества. Водители усвоили почтительный тон, она их единственная кормилица на долгом пути: помнит, кто что любит, разогреет, поднесёт, о здоровье справится.

Пьяницы – побаиваются. Словом её и вовсе не одолеть. При надобности отбреет всем на потеху. Прозвище даст – как припечатает. Только Валерьянка осмеливается клеиться к Машке. Потому что ум пропил. Думает о себе, будто молодой да красивый. Часто возле дома ошивается. Да нужен он ей! Было время – вместо опохмелки валерьянку потреблял, тогда и кличку получил.

Недавно опять оскандалился. Захотелось полечиться до открытия магазина – «трубы горят». Известная маета: зудёж непереносимый. Машка, святое дело, красоту наводила, когда он стал в окошко скрестись. Предупредила – мол, ждать надо – раз, другой… А потом как выскочит, как выпрыгнет, Валерьянку за подмышки, в тачку у крыльца – шмяк, металлической цепью застегнула и попёрла его по дороге вдоль домов. Народ на работу шёл – все так и застыли.

– Это куда Валерьянку с жутким комфортом везут?

А она катит его и во всё горло распевает:

Говорила я залётке,

Говорила дураку:

Не пей водочку лихую,

Не кури ты табаку.

Поселковые два дня ржали и перекрестили его в Залётку.

Жители крошечного села для Инны-фельдшерицы пациенты, для Машки – покупатели. Машка скатится с горки, перейдёт речку по скрипучему щелястому мостику и слышит посвист флюгера над Инниной крышей. Чаще-то он крутится как бешеный. Ветра́ у них… ветра́ с моря налетают едва не каждый день. И, конечно, стараются, как пацаны, всё сломать, вывернуть наизнанку, полюбопытствовать… да и бросить, забыть.

В выходные утро подруг начинается чаепитием. По воскресеньям Машка приносит горячие рогалики. Печь любит, сама их не ест. А подружка-пампушка – сластёна. Сувениры, забавные радующие мелочи в доме Инны – это всё дары соседки, знаки её нежного внимания.

На окне – водопад зелени. Бархатистый куст мелиссы хранит не хуже самого надёжного сейфа застольные разговоры, все эти причмокивания, осторожные втягивания (губы трубочкой) душистого, пахнущего лимоном и розой чая.

Женщины и цветок симпатичны друг другу. Но иногда что-то находит – и появляется отчуждение. Мелисса, как говорят, вырождается. Цветок подрезают, меняют землю. А две подруги, как улитки, прячутся по своим домам и перестают жаловаться, что мужики измельчали и даже даром никому не нужны. Точно в природе: приливы и отливы.

Вряд ли часто встретишь такую, как Инна. Чувствительная очень. По каждому пустяку глаза на мокром месте. Округлости тела привлекают уютностью и природным совершенством. Так бы смотрел и смотрел, но за ней не угонишься – больно шустрая. Вечный двигатель, одним словом.

Санитарка и уборщица в фельдшерском пункте, покорённые обаянием Инны, – на подтанцовках: с пациентами управляются играючи, на чистоте просто помешаны. А как всё переделают, спевку затеют, полюбившуюся песню разучивают. И поют, все говорят, славно.

Врач в райцентре теряется перед её очередным отпуском. У него портится настроение, он задаёт тоскливый вопрос: «А что я буду без тебя делать?!» И действительно, дела идут наперекосяк… Недавно наступил очередной отпуск; слава Богу, попросила только две недели.

До войны в Лукоморье жили японцы. Их захоронения навещают родственники. Инна ещё школьницей прониклась печалью к холмикам, хранящим тайну людей, чья жизнь протекала между излучиной моря и рекой и оставила незримый след. Да и зримый тоже: вот на склоне горы их храм Тории – Небесные ворота.

К захоронениям Инна относится заботливо – верит в существование душ. Ухаживает за могилками, как если бы покойники всё видели, оценивали по меркам живущих. Кладбище неподалёку от храма её стараниями выглядит прибранным.

Небольшая группа родственников из Японии каждые два года приезжает навестить своих предков. В последний приезд они вручили Инне приглашение и деньги на поездку. Старый доктор из города Отару, чуть-чуть говорящий по-русски, звал погостить у родителей на ферме в горах.

Составив инструкцию «Как выжить в экстремальных условиях, без мамы, и сохранить жизнь коту», Инна вручила её двенадцатилетнему сыну и отбыла на соседний остров. Деревенские испытывали трудности – привыкли по всякому пустяку в амбулаторию бегать, перезванивались и ждали возвращения Инны.

Она явилась с подарками. Это было видно по обилию коробок и пакетов, выгруженных на крыльцо. Народ дал ей отдохнуть от силы три часа. И вот все, кому надо и не надо, набились в просторную кухню – уж и присесть некуда. Приплелись и Залётка с Шаманом – с утра в угаре, но, услышав Кралин устрашающий «кышшш!», мигом слиняли, пошли по отливу живность собирать.

Но что это?! Инна не похожа сама на себя. Видели ли вы растение, перенёсшее заморозок?! Вот такой она стала. На вскинутые брови Машки вяло произнесла:

– Всё так плохо! Всё! Тело не хочет служить мне больше, сердце сбоит, пульс частит. Сил нет. Есть, спать, работать совсем не хочется.

– А что случилось?!

– Отравилась Японией!

– ???!!!

– Там я увидела жизнь, о которой мечтала.

Инна и Машка сидели в центре стола перед ворохом подарков с записочками: «Тимофеевне», «Пышке», «Дровосеку». Инна замолчала. Тимофеевна, санитарка, не выдержала:

– Мы чё, на похороны, что ль, пришли? Давай, Краля, нам чай – похлебаем с заморским печеньем, а ты, девка, не куксись, рассказывай: «Ладно за морем иль худо? И какое в свете чудо?»

– За морем житьё не худо… – откликнулась Инна чуть повеселевшим голосом. – Видела я, правда, немного, но это очень сильно подействовало на меня. В маленькой деревне в горах живут девять семей. Они испокон веков выращивают лук. Привечают туристов, приезжающих в глухомань покататься на лыжах. Весной из ближних городов паломничество: едут полюбоваться на цветущую сакуру. Инна раскраснелась от внимания и внутреннего волнения. Застревая на словах, с вызовом выкрикнула: – Кто-нибудь специально приходил посмотреть на заросли цветущего шиповника? А уж какой он у нас красивый!

Машка обняла подругу за плечи:

– Давай рассказывай дальше.

– Там всё по-другому. Всё-всё! В километре от деревни течёт сернистый ручей. В нём лечат больные суставы. Инна надолго замолкает, а потом тихо плачет.

– Не поняла… Так плачешь-то о чём? – не выдерживает Машка.

– Сейчас и вы заплачете, я вам расскажу… Уже в аэропорту, где мы приземлились, в киосках сувенирных продают в красивых сеточках золотые головки лука. По одной луковке, по три, лук в косах… Они такие оранжевые – светятся! А на боку каждой луковицы миниатюрное фото старичков, вырастивших его. И сорт, и состав почвы указан. Чем не сувенир! Я ради уважения купила. Да вот же – сами убедитесь.

Она вытащила жёлтый мешочек, а из неё коробку и рассыпала лук по столу. Калиброванные луковицы запрыгали, как золотые яблочки!

– Берите, угощайтесь! Запечённый – он душистый и сладкий, вкуснотища! Попробуйте дома.

– А чего до дома ждать, – Машка сгребла лук назад в коробку и понесла к духовке.

– На другой день хозяева пошли со мной на ручей. Поднимаемся мы, не спеша, в гору, они мне на красивые валуны показывают и читают нараспев стихи. И так на протяжении всей тропы,целого километра, на камнях высечены танку. (Потом узнала.) На меня умиление нашло, как в церкви. Конечно, я не понимала ни слова, но стихи, написанные несколько столетий назад и высеченные здесь, на этих камнях, в горах, кого угодно сразят. Мне показалось, это совсем другой мир, – шёпотом закончила Инна.

– А они что же – и лук выращивают, и стихи знают? – с недоверием, с вызовом даже спросила Оксана-пекарь. Сама она всё никак не могла одолеть десятый класс, третий год ездила в райцентр в вечернюю школу.

– Да! Да! – заторопилась Инна. – Старички и дома вечером стихи вслух читали. Но доконало меня даже не это. Когда мы подошли к ручью, я глазам не поверила: он весь выстлан гладкими камешками. Вручную выстлан, понимаете? Между прочим, течёт он издалека. А чтобы удобно было прогревать ноги, везде лежат сплетённые циновки. Чистота вокруг – будто мир только народился и тебе первому открылись и этот ручей, и тропинка, и горы.

Сидела я там на тёплой циновке, вода в ручье пятьдесят градусов, а в голове крутится: как же надо любить и поклоняться земле своей, чтобы она сияла от счастья?! И ближний городок Отару – тоже вылизан, будто его специально к моему приезду чистили-прибирали. Куда ни зайдёшь – всюду цветы, везде чай зелёный первым делом нальют, а уж потом просьбу твою выполнят. Мне аж не по себе было от улыбок и их интереса, будто ты им родственник. Наверно, мы одичали тут, на острове, если меня всё до слез пронимало.

– Выходит, там рай? – подыграла санитарка Петровна.

– Выходит, – с вызовом откликнулась Инна. – Они лясы не точат часами, всегда чем-то полезным заняты.

Тут дверь открылась, и появились всё те же Залётка с Шаманом.

– Мы с добычей – вишь, крабов сколько притащили! Варите, бабоньки, да с пивком и обмоем возвращеньице, – зачастил Залётка и, сбросив резиновые сапоги у входа, устремился к столу.

Машка уже и руки раскинула, и своё знаменитое «Кышшш!» выпустила, но Инна взяла её за руку:

– Пусть останутся, давайте крабов сварим.

Пока варились крабы да остывал печёный лук, Инна выложила на стол пачку фотографий. Среди них было много чёрно-белых и коричневатых.

– Это мне доктор подарил, чтобы мы альбом посёлка сделали для детей и внуков, – пояснила Инна.

На них все тотчас узнали Лукоморье – свои дома, водокачку, пекарню, рынок. Но деревня выглядела иначе. На старых фото всё было ухоженным, домики – в обрамлении насаждений. Чистота и порядок создавали другую действительность – уютом и спокойствием веяло от улочек с бревенчатыми домами, по пояс утопающими в кустах цветущей сирени. Всех привлекла фотокарточка с мостом через реку. Залётка заволновался. Размахивая карточкой, он горячился:

– Ёлы-палы! Куда ж мы попалы! Прямо заграница натуральная, а не деревня наша. На этом выгнутом мосточке только целоваться, да ночью на звёзды смотреть. Глянь, какие фонари, а год-то сороковой помечен. Нынешний – совсем развалюхой сделался!

– Ты, вундеркинд нобелевский, чем охать, лучше бы этот мост починил. Сколько раз в жизни по нему прошёл – пора должок вернуть, – Машка взяла у него фото.

– Боже! Как романтично! Пригожей была наша деревня при японцах.

Инна, раскрасневшаяся от переживаний, с несвойственным ей напором возразила:

– А нам кто мешает хорошесть ей вернуть? Посмотри: вокруг каждого дома кучи хлама. Для чего копим, не ведаем. – Да вот я первая в субботу всё свезу на помойку, – откликнулась Машка. – Россия, она, конечно, родина мохнатых мамонтов. Но Лукоморье – особое место, заповедное. Таких на земле несколько. И все Лукоморьем называются. Я по телику слышала.

– Ну-ну, посмотрим… на посулы мы все горазды, – язвительно проворковала Оксана и пошла на крыльцо.

– Оксана! Ты хорошо подумала, что сказала и кому? Если в субботу не расчистишь возле дома, я тебе такую «рекламу» сделаю – сама улицу каждое утро подметать будешь.

Все потянулись к речке. На мостике топтались Залётка с Шаманом, а теперь ещё и Оксана с Машкой. Мужчины толковали о том, что придаёт мосту прочность и как дожил он до нынешних дней, а Оксана, дойдя до середины, вернулась, трясясь от страха. Её пацан пересекал мост несколько раз в день, а она не решилась дойти до конца.

Крабы хорошо пошли с пивом и луком вприкуску и недолго красовались на столе – аппетит сильно превысил количество угощения. Тут Машка решила поставить точку:

– Человеку завтра с утра на работу. Пора и нам по домам.

Она раздала всем подарки и осталась помочь прибрать. Расправившись с посудой, присела рядом с Инной:

– В школе я плохо училась, пишу по сей день с ошибками в накладных. А вот литературу любила. Когда Есенина изучали, много стихов запомнила. Прошибало меня до слёз не про любовь, нет… Стихи о нашем житье-бытье – вот что меня трогало. Помню такие строчки:

«Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли»! – Сколько времени минуло, а у нас всё тот же квас…

– Машка! Теперь ты разнылась. А про красоты забыла? Выйдешь утром на крылечко – из-за сопки солнце прямо в руки просится, море шумит стихами, янтарями тебя забрасывает. Надо слепым быть, чтобы на такие чудеса не аукнулось внутри…

Подруги обнялись.

– Ванька твой меня все дни рыбой снабжал, на пирсе хорошо краснопёрка ловилась. Кот с ним ходил. Посмотри, как разжирел, скоро мыши вас одолеют. Ну, я потопала, – сказала Машка. Остановилась на мостике, позвала: – Инн! Может, попозже на пирс с Ванькой сходим, порыбачим?

– Можно! Соскучилась я по рыбалке! …

Утром подруг разбудили непривычные резкие звуки, доносящиеся с речки. У моста по-деловому толклись местные мужики. Зимой-то они в котельной работали, а в тёплое время болтались без дела. Залётка развернул рулончик бумаги и водил по нему пальцем. Мужики вникали. Уже и инструмент притащили, и доски откуда-то приволокли. Залётка помахал Машке рулончиком и что-то крикнул. Да разве услышишь за завесой шума прибоя. Догадаться, правда, можно:

– Делу время, потехе час! – любимую свою приговорку – вот что он крикнул.

Блюз для роз

Теперь, когда большинство событий моей жизни утонули во времени, я спокойно предаюсь своему чародейству.

Оно состоит в том, что я выращиваю и продаю розы. Заурядное занятие, скажете вы, стоит ли оно такого пафосного заявления. А вот послушайте и судите сами. А то мой сын и невестка считают, что я слегка тронулась умом. Ну да, конечно, решение продать комфортную квартиру с удобствами и купить старый, на ладан, дышащий домишко с печкой, оставленный японцами в сорок пятом, не назовёшь выгодной сделкой. Однако не спешите с приговором.

Когда стало понятно, что слагаемые прошедшей, а также и настоящей моей жизни не поддаются разумному анализу, что влияние совершённых поступков, действий и чувств на моих попутчиков в этом мире не откроется – сильно задумалась. Как быть с грузом неверно выбранных решений, неправильных намерений, эгоистичных желаний? Да, я старалась не причинять никому зла, но неумышленно причиняла – это происходит со всеми! Я знаю, что задолжала очень многим и не хочу уходить не расплатившись.

Есть такой райский цветок роза. Не счесть поводов, а тем более людей, ей поклонявшихся.

Это совершенное создание Творца, выверенное космическими параметрами, наделено особым смыслом возбуждать красотой своей в человеке доброе. Любовью, нежностью и милосердием мы это называем. Она несёт в себе и небесное совершенство и земную страсть…

Роза – ключ к духовному путешествию.

Мы славим в ней гармонию мира.

Роза в руках Богоматери, знак Её безмерной любви к нам.

Моя бабушка видела в ней всемогущество прощения.

И я – тоже.

Последние открытия антропологов говорят о том, что неандертальцы усыпали могилы близких цветами. Найденная пыльца сказала им об этом. Так древнейшие устанавливали связь с потусторонним миром. Я уверена – это были розы.

Домик с тремя сотками земли стал мне благостыней. У книг и садоводов вызнала, как выращивать розы, накупила инвентаря и удобрений. И принялась за дело. Конечно, скоро сказка сказывается… но характера мне не занимать. Цветы растут, куда они денутся: я хорошо за ними ухаживаю, сил хватает. Но ещё читаю стихи, прославляющие их и включаю музыку, я говорю им молитвы и поверяю свою жизнь. Я любуюсь ими. Я люблю их!

Иногда приглашаю такого же старого как я, друга-саксофониста. Обычно он стоит возле касс аэрофлота, – там вход – вроде сцены, – и играет для всех на своём блестящем саксофоне в дурацком белом цилиндре – выдувает своё, любимое.

Заплёванные городские тротуары выгибаются от удовольствия, слушая старые мелодии парижских кафе. Неразумным много ли для счастья надо. А он рад стараться – заливается…

Но видели бы вы, как старый чудак выделывается для моих цветов!

…Срезая розы, я благословляю их на важное дело: нести прощение не только мне – всем.  Сколько мы задолжали друг другу по глупости, лени, невежеству, неразвитой чувствительности, просто из вредности, от обиды… Поди-ка знай, как заблуждение сработало. Вспомните эффект бабочки. Взмахнув крылышками в Айове, она вызвала ливни в Индонезии. Я немало видела этих следствий…    Да и кто из нас не давил нечаянно бабочек!

Кризисы, революции, перевороты, волнения, катастрофы, войны и войнушки – сложенный результат нашего с вами, дорогие мои, противостояния.

Приношу я своё ведро с розами и встаю в ряд с теми, кто меня еле терпит, – продавщицами цветов. Они, сговариваясь, держат цену. Я им – кость в горле. Пару раз разборки учиняли. Да только не на ту напали. Что они мне могут сделать хуже смерти? А к ней я готова в свои восемьдесят годков. За мои розы и умереть не жалко.

Ну, окрестили меня полоумной, так это всего лишь – ошибочка, понимаю и прощаю. И злость, и скаредность их тоже понимаю. И прошу за них прощенья, продавая заговорённые розы по пустяшной цене. Деньги беру, чтобы принявший цветы, должником себя не чувствовал.

И кто тут полоумный?

На этом ставлю запятую в моей истории, и очень надеюсь на продолжение… впрочем, со смирением приму и точку. Жизнь-то была – Подарок!

Бесаме мучо

Начало девяностых в провинции – мрак. В полном смысле. Электроэнергия подавалась изредка. Батареи еле теплились. Зарплату не платили. В магазинах с пустыми прилавками после шести не протолкнуться. Обеспокоенная толпа с флажками продуктовых талонов в руках ждала подвоза вожделенной еды, среди которой брусочек масла и куриная нога вызывали нешуточные страсти. Некоторых сильно побивали. Женщины регулярно падали в обморок от духоты. Особенно беременные.

В подъездах ночевали обколотые несчастные, только что поспевшие строить коммунизм на планете. Они опоздали. Произволом таких же, как эти, раздолбаев, но на ином уровне, строительство коммунизма отменялось, а другое строительство ещё не начиналось. Члены ГКЧП, свалившие колосса, поставили руль управления в положение «стоп» и, засев за стол с обильной выпивкой, базарили, что делать с огромной дымящейся империей.

Но худо-бедно, под шумок, деловые люди уже подсуетились и построили в провинциальном городке ресторан «Сеул», в корейском, как следует из названия, стиле, на деньги инвестора из Южной Кореи. Трёхэтажный, краснокирпичный, ладненький, красовался он на городской улице чужеродной заморской игрушкой. Горожане фотографировали его и слали фото родственникам.

Близилось открытие. Мне предстояло сделать об этом событии телевизионный репортаж. Мы назначили встречу с гостем из Кореи. Готовясь вести бизнес в России, он выучил русский язык и выбрал имя Александр, его короткий вариант Саша.

Знакомились у меня дома. Все знают: первое впечатление – самое верное. Сколько раз убеждалась в этом! Вошёл полноватый мужчина лет пятидесяти. Лицо и взгляд говорили о незаурядном уме и большом грузе жизненного опыта. Тяжёлая вертикальная складка непомерной усталости в межбровье перекрывалась улыбкой. Будь она у женщины, её бы назвали обворожительной. У Саши была неотразимая улыбка. Вернее, её хотелось тут же отразить.

Мы сразу понравились друг другу, и разговор точно сорвался с цепи. Он касался открытия ресторана и приготовлений к нему. И много чего другого. Саша, покручивая мою чайную селадоновую чашечку, сказал, что сам привёз столовую посуду для ресторана, изготовленную на его фабрике. Нельзя было не зацепиться за интересный факт – и открылась шкатулка чудес.

Мой собеседник преобразился – на глазах помолодел. Он стал рассказывать, как из глины, из небытия возникают хрупкие, похожие на цветы чашечки и блюдца. Как комочки земного праха обретают жизнь в руках мастера и фантазёра.

Легчайшими линиями остро заточенного карандаша он намечал таинственный образ зарождающегося шедевра. Его руки обрели небывалую пластичность. Они порхали, нежно обнимали воздух, оглаживали его, рисуя очертания сосудов, придающих форму пустому пространству.

Его изделия, растиражированные на фабрике, уже давно радовали множество людей в разных странах. То, что в быту называется посудой, служит нам, оказывается, существует в двух ипостасях. Эти гнёзда для еды, исполненные мастерами, можно назвать произведениями. Он был их творцом.

Передо мной сидел художник и потомственный владелец известной фарфоровой фабрики. Доходы его, не такие уж и великие, отличались стабильностью. Упоминание о маме-враче, судя по оживлённому лицу и заблестевшим глазам, было особенно дорого моему гостю.

Но что его привело в страну, переживающую сумеречный период истории, – вот что меня интересовало. С обезоруживающей откровенностью он поведал о своей склонности к авантюризму. Его интересовала Россия, её сегодняшние изменения. Он видел перспективу и хотел, чтобы единственный сын осуществил его мечту – создал бизнес и оставил родовое имя в её летописи.

В день открытия «Сеул» сиял, зал был убран в соответствии с лучшими традициями ресторанного искусства. Белоснежная посуда в соседстве с прозрачнейшими бокалами создавала особый, можно сказать, аристократический изыск.

Публика собралась пёстрая. Управляющий банка сидел рядом с будущим депутатом городской думы, а нынче пока мелким мошенником, набивающим карманы «зеленью» – поборами со старух-торговок на городском рынке. В белых пиджаках прохаживались хозяева жизни – местечковые бандиты, уже размордевшие и имеющие счета в соседней Корее.

Особой кучкой держались представители новой власти, уверенные и строгие. Молодые женщины, в смелых нарядах, не известные в деловых кругах, роем пёстрых бабочек кружили по залу, то обозначая принадлежность кавалеру лёгкими интимными касаниями, то собираясь у круглых столов с аперитивами и щебеча. Оркестр негромко и душевно исполнял дивертисмент из популярных песен ушедших лет.

Перерезание ленточки и последующие застольные поздравления заняли не слишком много времен. Публика, разогретая напитками и музыкой, жаждала бо́льшего. Наконец полилось рекой шампанское, перемены блюд следовали одно за другим. Но и это скоро наскучило. Устроители пригласили танцевать. Пошли все.

Музыканты усилили звук. Веселье нарастало. Грузноватый, потный, но лёгкий в танце банкир вышел из круга и быстро переговорил с оркестрантами, подкрепив просьбу пачкой денег. Через несколько минут дирижёр произнёс поздравление с днём рождения присутствующей Жанне и объявил песню «Стюардесса по имени Жанна».

Танцующие освободили место в центре, и банкир галантно пригласил белокурую подругу на танец. Красивая, с прекрасной фигурой, подчёркнутой кроем платья, молодая женщина, раскрасневшаяся и чуть смущённая, вышла в круг. Солист запел, и вся толпа пришла в движение. В какой-то момент к банкиру, лавируя между танцующими, пробрался молодой человек и передал ему шелковый мешочек.

Музыканты набирали темп, усилили громкость. В разгар веселья банкир, как фокусник, отбросил мешочек. Оказавшийся в его руках длинный меховой шарф из чёрно-бурой лисы он ловким манером надел на шею блондинки Жанны. Все захлопали и закричали: «Жанна! Жанна!» Музыканты снова грянули «Жанну». Банкир летал по залу. Ноги ещё слушались его, но лицо искажала гримаса отупения.

Слегка притормозив, он вытащил из кармана пачку купюр и подбросил их веером над головой подруги. Зелёные банкноты дождём закружились над танцующими. Женщины побросали кавалеров и собирали «манну небесную», мужчины не отставали. Несколько пар демонстративно танцевали, наступая на деньги.

Музыканты по новой заиграли «Стюардессу», банкир без устали кружил зарозовевшую подругу в развевающемся шарфе. Наконец вся «зелень» была собрана. Взмокшая от азарта и бешеного ритма публика дружно направилась к освежённым и убранным столам. Некоторое время ели и пили под негромкое воркование певца.

Пока публика танцевала, а телеоператор и режиссер снимали, Саша рассказывал мне о последней поездке в Англию, где посетил завод, производящий посуду для двора королевы. Его семнадцатилетний сын в течение всего вечера очень внимательно наблюдал за происходящим.

В этот раз в Сашином лице я заметила налёт пробегающей грусти, так порой солнце закрывают пролетающие облачка. Пользуясь своим правом задавать неудобные вопросы, я поинтересовалась, вполне ли он доверяет своим здешним компаньонам.

– Нет, в бизнесе нельзя полагаться «вполне». Но я верю в свою счастливую звезду. Она до сих пор была ко мне благосклонна.

Саша попросил внимания, поблагодарил всех за участие в празднике, задушевно и мягко признался в том, что любит пение и даже брал уроки, и сейчас хотел бы исполнить свою любимую песню, если почтенная публика не против. Он сказал:

– Я спою вам «Бесаме мучо».

 Все громко зааплодировали, музыканты проиграли вступление, и Саша запел. Некоторое время он чуть-чуть отставал от оркестра, но красивый бархатистый тембр и сильное полное звучание его голоса были настолько неожиданными здесь, что никто, пожалуй, и не заметил.

Он пел самозабвенно, увлекая голосом в таинственные глубины, где живут любовь и надежда. Где сладкая мука невстречи взрывается болью. Он пел, как если бы сейчас умолял судьбу у всех на виду подарить ему одно только мгновение для последнего свидания.

Мне казалось, я вижу Её, улыбающуюся, парящую в воздухе. Казалось, он тоже видит Её. Это была его Жизнь.

Невыразимой красоты мечта, таившаяся в сердце романтика, выплёскивалась на пьяненькую публику наподобие волшебной мелодии крысолова. То один, то другой слушатель, смешно сморщившись, промокали глаза. Банкир рыдал, не стесняясь. Саша пел, прикрыв веки, казалось, для одного себя. Мне было боязно, что он закончит песню и умрёт. Я тоже тихонько плакала.

Голос его нёс огромную печаль. Болеро закончилось. Образовалась тишина. Странно, что она продержалась долго. Потом все начали громко кричать: «Бис!» Сын подошёл к Саше и, немного придерживая под локоть, привёл к столу.

Собственно, на этом праздник закончился, мы сердечно и крепко обнялись, договорившись встретиться завтра.

У него не случилось завтра. Ночью Саша умер в гостинице от сердечного приступа. Таково было медицинское заключение.

По другим сведениям, в эту ночь российские компаньоны поставили его перед фактом отчуждения бизнеса.

Куда она делась

Миловидная женщина в окружении цветов, слегка растерянно отвечающая по телефону на поздравления, не укладывалась в казённую жизнь хирургического онкологического отделения.

 Разнообразные цветочные композиции в пёстро нарядных обёртках теснились на подоконнике, тонкий аромат фрезий сообщал, что рай рядом. Букет роз, очевидно, прославляющих каждый год прожитой жизни, украшал тумбочку.

Такая вот картина предстала Лидиным глазам сегодня утром, когда она вошла в девятую палату. Хозяйка великолепия, Тоня, дожидалась вызова в операционную. Лидия только поступила. Подруги по несчастью познакомились.

Медицинская сестра открыла дверь и застыла. Она забыла, зачем пришла, задохнувшись от возмущения:

– Это что за клумбарий здесь?! Лидия заступилась:

– Зачем вы так шутите, у Тони нервы на пределе.

– Какие шутки? Не положено антисанитарию разводить.

– Ко-лум-ба-рий – не самое подходящее слово перед операцией, – настаивала Лидия.

– А что я такое сказала? – устроили клумбу в медицинском заведении. Я и говорю – клумбарий.

– У меня сегодня день рождения, – подала голос Тоня. – С утра сотрудники поздравили. Я в озеленении работаю. Возьмите всё себе. Только розы, пожалуйста, оставьте. Можно?

– Ну, так бы и сказали, – забирая цветы и замазывая интонацией служебное рвение, смилостивилась заботливая сестричка.

– И прошу без придирок. Клумбарий не понравился… Это у вас, новенькая, от стресса перед операцией, выпейте мяун – кошачьи капельки, там, в коридоре. А вы, Кулакова, пойдёмте со мной в операционную.

И Тоню увели.

Соседку привезли через два часа. Всё, что недавно было Тоней – играло красками, говорило жизни «да», переливалось чередой сменяющих друг друга выражений, – застыло, обескровилось, остановилось. Две санитарки перекатили Тоню, как куклу, с каталки на кровать и, торопясь, с грохотом потащили прочь жалующуюся на бесконечное служение конструкцию.

Лидия увидела себя, завтрашнюю. Ей захотелось оказаться прямо сейчас на улице, за окном, рядом с больничным тополем. – Да. Может быть… Если выпадет шанс… А пока надо всё пройти… ну, не по-бабски.

Она подошла к Тоне, устроила поудобнее её голову на подушке, укрыла, осторожно провела по щеке.

– Всё будет хорошо, – проговорила шёпотом, – мы с тобой выйдем в садик и наберём тополиных почек. Они пахнут… Хорошо пахнут, – выдохнула Лидия и смутилась: «Ну вот, расчувствовалась, будто вымаливаю милость».

Дальше случилась пустота. Такая чуть звенящая пустота и рассеянное состояние, в котором теряешь себя. Немного испугавшись, Лидия обхватила себя под грудью руками и, убедившись в телесности, стараясь двигаться тихо, вернулась на свою кровать.

Утром у неё взяли анализы, и теперь оставалось только ждать. Мысли клубились вокруг предстоящего события, несмотря на бедность материала для фантазий, и обрывались в одном месте: «Если я проснусь… если всё будет хорошо…».

В голове уже появился протест в виде очага пульсирующей боли. Лидия решила последовать совету медсестры и отправилась на поиски валерьянки.

Траурная очередь цветастых халатов вела к столику с двумя литровыми банками из-под маринованных огурцов с намертво приклеенными изображениями пупырчатых корнишонов. Надписи белым на латыни и по-русски оспаривали первоначальное назначение. Запах и вовсе не оставлял сомнений в лекарственном происхождении мутноватых средств. Народ надеялся больше на целительную силу «кошачьих капелек» и микстуры Кватера, чем на себя. Проглотив ложку-другую, пациентки не торопились расходиться по палатам, а рассаживались здесь же, в скрипучих креслицах.

Прооперированные под халатами нянчили дренажные трубки, собирающие жидкость в том месте, где ещё недавно выпуклая плоть была связана с телом многочисленными руслами сосудов, ныне запустевающих. Пациентки в платочках, цветных косынках и шапочках, после химиотерапии расставшиеся с причёсками, держались особняком и видно были сильно погружены в себя.

Тихая беседа протекала в сочувствии, взаимном доверии. Ещё недавно они и не знали о существовании друг друга, а сегодня – сёстры. Многие, несмотря на ранний час, «нарисовали» глаза и подкрасили губы. Лидия рассматривала тёмные обводки век, старательную растушёвку, тоненькую линию губ, выведенную карандашом, и почувствовала набегающие слёзы. Она знала, что точно так же обозначится после операции.

Двое в платочках пытались успокоить молоденькую девушку. Судя по репликам, ей назначено на завтра. Но она хочет уйти домой, и будь что будет. Девушка на грани срыва, голос звенит:

– Не хочу я жить с ампутированной грудью. Это моё право.

Вся очередь переместилась в сторону окна, и вокруг бунтующей образовался защитный кокон. Каждая старалась найти единственное слово-кирпичик, чтобы было на что опереться, выбраться из заблуждения. Разговор шёл нервно, с паузами. Подошла санитарка Вера, обняла молоденькую:

– Я тоже одну грудь выменяла на жизнь. И не жалею. Сколько хорошего случилось за это время. А всего-то три года прошло. Пойдём со мной, я тебе киношку дам посмотреть – обхохочешься. «Чёрный кот, белая кошка».

Лидия шла по коридору, пока ей не преградила путь маленькая женщина:

– Я Ульяна Ивановна Шкрябина, фельдшер. Вот, – держа банку с мочой в руке и указывая на сложное сооружение, выглядывающее из-под халата, – операцию сделали, онкологическую, и что получилось… Доктора прячутся от меня, послушайте хоть вы, как я осталась без мочеточника с этой бадьёй со шлангом.

Лидия взяла Ульяну под руку и повела к узкому диванчику, но появившаяся в конце коридора фигура была для Шкрябиной важнее. Она метнулась навстречу доктору и задала, видимо, дежурный вопрос:

– Когда меня будут оперировать?

– Повторяю: не делаем мы таких операций, только в Москве. Они платные, вам к медицинским чиновникам надо.

– Да разве они меня услышат? Помогите мне, доктор! – уговаривала Шкрябина.

– Всех моих денег за год не хватит, чтобы оплатить операцию и выходить вас. У меня две семьи на шее! – выложил доктор чуть не в ухо Шкрябиной последний аргумент. Обессиленно пообещал:

– Я подумаю…, – и скрылся за дверью кабинета, где на столе, между историями болезней, его ожидала горка околелой картошки, слегка прикрытой серым шматком неизвестного продукта. Есть не хотелось. Такое добровольно можно затолкать в себя только после сорокадневной голодовки.

Ульяна отправилась в палату – писать прошение чиновникам. Лидии оставалось изводить время в больничных коридорах. А доктор, спровадив гадость в тарелке на другой стол, взглянул в зеркало над раковиной и быстро отвёл глаза.

Похоже, он похудел. Кожа на руках истончилась от бесконечных истязаний антисептиками и от недостатка витаминов. Во рту вечная борьба «идентичного натуральному» и «натурального парадонтозного» пугала и раздражала. Не заметил, как быстро постарел!

Вспомнилась Шкрябина. Одинокая и немолодая, она вот уже месяц испытывала его волю к жизни. Ульяне нужна помощь, а у него нет ресурса. Да где ж его взять? «Похоже, он невозобновляемый, как Солнце», – невесело пошутил сам с собой доктор. Ульяна пробыла в отделении уже месяц. Надо искать обоснования для продления, чтобы хоть чем-то ей помочь. Каждый день личные просьбы допекают. Вот сейчас коллега позвонил: «Посмотри, нельзя ли жене сохранить грудь». Сохранишь грудь, погубишь жизнь. Обещал посмотреть.

Павел Ильич отхлебнул жидкость из чашки и подивился резкой перемене окружающего. Напиток сообщал, что мир – помойка. Теоретически доктор с этим не соглашался. Чай он казнил – вылил в раковину. Пора в перевязочную. В коридоре встретил ту самую жену доктора, которую обещал посмотреть.

– Какой уровень готовности?

– Запредельный, доктор.

– Встретимся позже, вас позовут.

«Доктора жалко, – думала Лидия. – у него однообразная, трудная работа». В этом она убедилась при первой встрече. И потом всё больше и больше понимала, и сочувствовала. Подумать только: изо дня в день одни поражённые раковой опухолью молочные железы!

Собственная проблема объявилась неожиданно. Была грудь как грудь. Немного большевата, правда. Но своя, родная. За всю жизнь не нашлось настоящего ценителя. Ну, это же не произведение искусства. Художник от огорчения не умрёт. А Лидии она очень пригодилась – дочку кормить.

И вот тебе на – заныло, закололо, завыло, задёргало, запекло, загорелось. Боль взвилась, взорвалась вулканом и сделалась бедой. Раньше-то о груди вспоминала раз в полгода, когда лифчики покупала. А теперь вся с головы до ног стала одной сплошной сисей…

Неделя ушла на обследования и анализы. Маммограмма преподнесла первый сюрприз. Результат вынес сам заведующий кабинетом. Загадочно улыбаясь, покровительственно приобняв Лидию за плечи, стал громко уговаривать:

– Не бойтесь, у нас в онкологии замечательные хирурги, сделают всё, что от них зависит.

– Что всё? – отклоняясь от доброго доктора, захотела узнать Лидия. Но не случилось. Пробегающая коллега увлекла его с собой.

– Вам надо к маммологу, – услышала она приглушённый расстоянием совет.

Прежде всего, решила она, надо сесть и медленно, правильно подышать. У неё в груди что-то совсем плохое. Рентгеновский снимок на просвет показывал идеальные полукружья, в тенях она не разбиралась, описание тоже прятало истинный смысл. Отдельной строкой напечатано «Cancer» и знак вопроса. Значит – рак груди. Предположительно. Заложило в носу, участился пульс, дыхание сделалось, как у пекинеса.

Впервые в жизни Лидия поняла значение «до» и «после». «До» – это когда смерть – абстракция, чёрная дыра, которая, может быть, теоретически существует, о ней можно размягчённо рассуждать за десертом. А «после» – ты стоишь на краю ревущей, реальной, крутящейся воронки, и тебя засасывает. В поражённом теле появился неумолимый хронометр. Он материализовал время, его шаги сотрясали плоть.

Через неделю Лидия стояла перед хирургом-маммологом. Павел Ильич теперь главный распорядитель её жизни: он вынесет приговор и сам же исполнит. После изучения снимка доктор стал ощупывать грудь Лидии. Она не представляла, что касания могут быть такими нежными, бережными и лёгкими. И всё-таки, попадая на какие-то точки, его прикосновения будили чувствительное. Новообразование, так его назвал маммолог, огрызалось на едва ощутимые надавливания.

Лидия сторожила лицо доктора в надежде увидеть сомнение в виде трёх точек, отраженных в глазах, или в промелькнувшем знаке вопроса.

Властная уверенность профессионала исключала и многоточие, и вопросы. По привычке тщательно помыв руки, Павел Ильич выписал Лидии направление в онкологию и согласовал дату госпитализации.

На следующую встречу Лидия пришла полностью доверившейся специалистам, которым по службе приходится разбираться с её дальнейшим существованием. Проведённое Павлом Ильичом вместе с доктором-узистом исследование ещё раз подтвердило наличие опухоли. Они тихо обменивались непонятными словами. Нарисовали карандашом на груди место расположения образования, вымерили до миллиметра. Немного поспорили о чём-то. Павел Ильич позвонил её мужу, неврологу, и попросил подготовить Лидию к операции.

Супруг вытащил медицинскую энциклопедию, нашёл картинку в компьютере и начал объяснять строение молочной железы и механизм развития раковых клеток. Их сопряжённость со всем организмом поразила неподготовленный ум, как шаровая молния. Лидия не стала ясновидящей. Но пограничное состояние не замедлило из формулировки превратиться в тёмную многорукую сущность.

Тесные объятия спеленали тело, мука взвилась тонким нескончаемым воем. Сознание просило пощады любой ценой. Уходящий поезд уносил огонёк последнего вагона в неизвестность. Бледность лица и учащённый пульс потребовали оказания срочной помощи. На этом предоперационная подготовка закончилась.

На другой вечер супруги без ущерба для здоровья разыскивали по Интернету протезы молочной железы и деловито обсуждали модели. Даже смеялись. И всё шло хорошо, пока, случайно повернувшись на стуле, муж не задел локтем злополучное место. Конечно же, это был повод для неизлившихся ещё слёз и вырвавшегося на волю вопроса:

– Ну за что это мне?

Супруг сумел воспользоваться случаем и напомнил Лидии, как это рассматривают авторы её настольных книг – Типпинг и Шрейбер. Оба авторитета, а вместе с ними косвенно и муж, настаивали: нас беспокоит не происходящее с нами, а наши мысли об этом. Путь избавления от стресса – исследование мыслей.

Лидии не светило избавиться от стресса. Эпизодическое знакомство со своим думающим хозяйством пугало полной независимостью его существования. Мысли являлись без приглашения. Лидию ни в грош не ставили. По-разбойничьи хозяйничали, подбивали на такое… Лучше не вспоминать. Ещё хуже давались попытки избавиться от назойливых гостей. Тогда зловредные оставались надолго.

Отвергая метод исследования на словах, мы всё-таки пробуем его применить, если ничего другого не остаётся. Лидия стала перебирать пережитое. Ручка почти неосознанно следовала за воспоминаниями. Вскоре весь лист был исписан: не помогла, не выслушала, забыла, испугалась, обиделась, обманула, присвоила, злословила, использовала, обозлилась, впала в уныние, предала, отмолчалась…

Частокол обличающих глаголов обвинял, упрекал, осуждал, укорял, насмехался, казнил. Лидия растерялась и решила перевести всё в шутку: мол, конь о четырёх ногах, и то спотыкается. Но не тут-то было.

Пропечатался вердикт: что натворила, то и получила.

Лидия – банковский работник, и до неё временами доходило, что мы в этом мире живём в кредит. Всегда открытый магазин жизни полон добра, и можно брать сколько угодно. Но забываем: долги записаны и должны быть возвращены. Хозяин действовал, конечно, в её интересах. Однако со своей целью. Это очевидно.

Жаль, что догадка пришла лишь сейчас, когда явился сборщик налогов. С ним не поспоришь. Действительно, её жизнь – сплошная череда импульсивных поступков, ошибок, своекорыстия, неправильных выборов, причинённого зла. Но зачем она всё это делала? Сомнений и быть не могло – ради себя любимой. Она ощутила, что всё в ней заныло, сопротивляясь кажущемуся неизбежному.

В таком состоянии («будь что будет, моё дело – ноги переставлять») Лидия нарезала круги по бесконечным пустым коридорам, пытаясь осмыслить события последних дней. Поймала ощущение, что всё идёт правильно. Если так, то, значит, операция станет новым этапом жизни.

Пробудившийся исследовательский интерес вернул её к фельдшеру Ульяне. Непонятна встреча с ней, но зачем-то нужна. Лидия должна помочь Ульяне? Или научиться выдержке? Может быть, увидеть с её помощью завышенные требования к другим людям?

Вспомнив о Тоне, Лидия поспешила в палату. Пришла вовремя – слабо пискнул Тонин телефон. Лидия ответила. Коллеги справлялись, как прошла операция. Сразу после разговора Тоня открыла глаза и взглядом спросила, кто звонил. Узнав, что коллеги, крепко сомкнула веки, но тотчас вскрикнула от боли, и слёзы полились двумя ручейками вниз под волосы. Лидия засуетилась с расспросами, что болит и где. Не позвать ли доктора?

– Душа болит, доктор тут ни при чём, – измученным голосом ответила Антонина.

– Можно, я выплачусь?

– Да, пожалуйста. Я могу уйти, если так лучше.

– Не уходи. В одиночестве мою беду переживать невыносимо.

– Тоня, мне показалось, к операции ты отнеслась спокойно. Что произошло?

– Ничего, кроме самой операции. Наркоз действует. То, что казалось пустяком, сейчас рушит мою жизнь, рвёт её на части.

– Давай с тобой попьём немного сока, и ты всё расскажешь – предложила Лидия.

Она помогла Тоне сесть на кровати, освежила ей лицо и руки, причесала. Сок пили через соломинку и переглядывались, нащупывая мостик, который поможет найти путь к другому.

В это время с возгласом «мона?» вошла Ирочка с подносиком, полным лечебных радостей, и штативом наподобие портативной виселицы. Настраивая капельницу, стала развлекать:

– В кабинет с надписью «Логопед» робко просовывает голову мужчина и спрашивает:

– Мона?

– Не мона, а нуна, – отвечает логопед.

Лидия с Тоней, переглянувшись, отозвались вежливым смехом.

– А вы, Иванова, идите в клизменную, – пробормотала Ирочка, вводя иглу.

– Почему в клизменную, ещё не вечер, – Лидия была в недоумении.

– Ой, зарапортовалась, «Клизменная» у нас – кабинет заведующего.

На стук никто не ответил. Лидия толкнула дверь. Доктор спал, положив голову на стол. Скрип штопором прошёл через его тело: оно содрогнулось. В следующую секунду он встал и сделал приглашающий жест.

– Перегрузки, – пробормотал Павел Ильич, приглаживая волосы, – да и не молоденький уже.

Лидии понравилось, что доктор доверился ей. Внутри потеплело. Обследуя её грудь, он проходил по поверхности своими чуткими пальцами, как сапёр ищет мины. Его глаза, уши, кончики пальцев засекали то тайное, что вело войну под покровом кожи. Рак – Троянский конь, извечный враг доктора, – отличался непредсказуемым коварством. Брови доктора сведены, глаза сужены. Огорчённый вздох и длинную паузу не надо было переводить словами, но Павел Ильич попытался:

– Ваш муж просил ещё раз посмотреть, и вот что я скажу: очень жаль, но у вас единственный вариант. Вы его знаете, – врач замялся. Дальше надо произнести вежливые, обнадёживающие слова.

Лидия пришла на помощь:

– Доктор, моему желанию жить могла бы позавидовать многострадальная подопытная медицинская крыса. Даже с одной грудью я буду танцевать джигу в кругу недоброжелателей и радоваться. Чтобы остаться в живых, я способна сама себе сделать ампутацию без обезболивания. Павел Ильич благодарно улыбнулся, в его глазах появился блеск.

Тоня лежала под капельницей, сжимая свободной рукой, как гранату, телефон.

– Ну, что он сказал? – в её голосе сквозила озабоченность.

– Подтвердил своё решение. Завтра утром я первая.

– Не ты первая, не ты последняя, – машинально отозвалась Тоня и без всякого перехода шумно заплакала. В это время закончилась капельница. Вошедшая Ирочка с порога уловила непорядок:

– По какому поводу мокроту разводим? Помощь нужна? Сейчас таблеточку под язык – и все проблемы побоку.

Она забрала штатив и через минуту уже вновь появилась в палате c мензуркой, на дне которой лежало Тонино спокойствие в виде сиреневой пилюли. Разговор пока не клеился. Время от времени всхлипывая, Тоня уснула.

Лидия положила руку себе на грудь, которой завтра не будет. Её выбросят на помойку, куда сегодня отправили Тонин холмик. Попробовала представить свою незваную гостью – опухоль, словно мицелий гриба под землёй. Увидев разветвлённые белые проростки, протянувшиеся в разные стороны, она удивлялась их сложному переплетению и злой силе, обманным путём подчинившей защиту тела – иммунные клетки. Стала думать, как хитро всё устроено, но долгие размышления её утомили.

То ли во сне, то ли наяву она увидела себя на берегу моря, рядом с большим камнем, в углублении которого хоронился белоснежный, сомкнувший лепестки морской анемон. Он манил свежестью. Лидия протянула навстречу руку, и анемон раскрылся. Из центра вылезло щупальце и протянулось к ней. Испугавшись, она побежала.

Щупальце настигало и голосом мегафона вещало:

– Вы загадили море и землю. Извели леса и животных! Хапаете и поглощаете! Вы превратили землю в помойку! Всё разрыли и распахали! Вы – раковые клетки!

– Нет! – кричала Лидия. – Я люблю и землю, и море. Это не я сделала! Но щупальце уже ухватило её, затрещало платье.

– Вредит один – отвечают все, – гремит анемон.

Цепкое щупальце сдирает одежду. Лидия бежит нагая, прикрывая единственную грудь рукой.

Открывшаяся дверь освободила от страшного возмездия Лидию, вовремя оборвав сон, и пропустила Иру. Лидия была в поту, её ноги свело судорогой.

Своё состояние она утаила, сон решила не рассказывать. Уже стемнело, в открытую форточку струился густой терпкий дух клейких почек высокого тополя. Женщинам выдали лекарство на ночь, сделали уколы, каждая получила своё наставление. Тоня, просматривая телефон, тяжело вздохнула. Это остановило Ирочку. Она улыбнулась:

– Хотите, развеселю? После года лечения психиатр говорит больному: «А может быть, жизнь – занятие не для каждого?»

– Да уж, повеселила! – взорвалась Антонина. – Такая умная, аж череп жмёт. Веселуха!

С осторожностью двигаясь, Тоня стянула одеяло, ограждая залепленную пластырем грудь, и достала бутылку вина.

– Вот всем назло напьюсь сейчас, – с вызовом объявила она тоном капризной девочки. – Доктор сказал, после операции понемножку можно, чтобы кровь восстановить. А мне надо нервы восстановить, значит, ещё немножко.

Не закончив фразы, она принялась в голос рыдать:

– Почему он молчит? Разве трудно просто написать два слова? Не любит он меня! Без мужчин плохо, с мужчинами плохо, а вот с двумя сисями точно хорошо! Но это нынче не моё счастье.

Лидия перебралась к Тоне, села рядом. Тоня заливалась слезами. Лидия, захваченная этим потопом, заплакала с ней вместе. Превозмогая рыдания и промокая друг друга салфетками, они вернулись из мира печали в свою палату.

– Ты знаешь, Тоня, я выпью с тобой.

– У тебя же операция!

– А что операция? На войне водку для анестезии давали. Подумаешь, стакан вина. Хотя я вообще-то не пью. Так, глоток-другой. Но сегодня – надо.

– А давай, – решилась Тоня, – открывай.

Легко сказать открывай, а чем? Они долго возились с перочинным ножом, потом, искрошив пробку и утопив остаток, разлили вишнёвую жидкость по чашкам. Предусмотрительная Лидия забаррикадировала вход в палату тумбочкой, разломила плитку шоколада и щёлкнула выключателем. Свет уличного фонаря придал комнатушке таинственные очертания. Чокнулись.

– И всё-таки за любовь! – выдохнула Тоня.

– За любовь! – откликнулась Лидия. – В ней всё дело… Послушай, а почему так в жизни бывает: встретишь настоящего, нужного тебе до боли, и его отбирают. Для чего такая несправедливость?

– А кто знает, что справедливость, а что нет? – Лидия захотела увести разговор от опасного вопроса.

Но Тоня была настроена докопаться до истины:

– Вот я, например, почему груди лишилась? Сама виновата. Двадцать лет прожила с нелюбимым человеком. И нелюбящим, заметь. Во угораздило! И – пьющим! Правда, пить он стал, когда судно продали, а его выкинули. Я жалела. Старалась занять то фотографией, то туризмом. Но ему кроме бутылки ничего не надо. Любая маломальская проблема: бутылка – и спать. Дескать, нервы не выдерживают. Билась я с ним, билась… Последний год и вовсе на диване работу искал. А когда-то хорошим спецом был, помощником капитана.

Однажды опамятовалась. За неделю квартиру разменяла. Его перевезла в однокомнатную, всё ему там устроила: шторы повесила, кухню оборудовала, по шкафам всё разложила, пока он горе запивал. И осталась одна. А раньше кто не давал?! Не поверишь, танцевала от счастья в первый вечер, будто меня на свободу из заточения выпустили.

Лидия с Тоней налили ещё вина, чокнулись, выпили. Тоня поплакала немножко, Лидия тоже. Уж больно неважный мужик портил жизнь замечательной женщине. Лидия вспомнила подруг с такими же «пряниками». Как не плакать. Тоня, чуть успокоившись, продолжила:

– Попросилась в отпуск. С милой душой отпустили, на путёвку денег подбросили. В Пятигорске в пансионате восемнадцать дней пробыла, из них десять проспала. Возвращалась домой, и в самолёте возле туалета нашла Его, любовь свою. Стои́т, разминается. Вот! – на экране телефона появился он. Лидия сорвалась с кровати, включила свет. Мужик видный, даже лучше, чем представить можно. Тёплый взгляд, глаза распахнутые.

– Ух ты! – Тоня отпила вина. – Спрашиваю, указывая на кабинку: «Свободно?»Отвечает: «Да кому он нужен, туалет этот. Пожалуйста, проходите!» – а у самого из глаз смех брызжет. Вернулась я на место, самолёт полупустой был, молю Бога ли, кого другого, не знаю: «Ну пусть он сядет рядом со мной!» И через минуту он рядом: «Не возражаете?» Проговорили мы всё оставшееся время. Будто только и ждали, чтобы друг дружке жизнь свою рассказать без утайки.

Когда приземлились, аж страшно стало: а как мы друг без друга? Он давно один. Жена на циркача-эквилибриста заезжего поменяла его много лет назад. В одночасье – дочку под мышку, двух кошек в кошёлке – в другую руку, и с цирковой труппой пустилась в путешествие. Пустая была. Молодая. Теперь у него одна забота – дочке образование дать. Он – бурильщик. На вахты ездит, в Мьянму.

Закрутилась у нас любовь вроде буранчика. Витюша всё вокруг в праздник превращает. Любая мелочь ему для баловства. А уж ласковый! И приголубит, и пожалеет, и рассмешит. У него отпуск межвахтовый был, так он – за хозяйку. Ужин приготовит, ванну нальёт, розовых лепестков набросает. Было дело, весь балкон шариками разубрал, и на каждом в любви объяснился по-разному. Вот одно: «Нашёл вторую половинку, мою роднулю Антонинку». А что? Мне нравится. С квартиры на квартиру кочевали. То у него ночевали, то у меня. Песни вечером пели на два голоса. Вот эта ему нравилась.

Тоня включила на мобильнике запись. Два голоса красиво выводили «Как упоительны в России вечера». Обнявшись, Лидия и Тоня стали подпевать:

– Любовь, шампанское, закаты, переулки… Тоня застряла после двух стихов, её голос перешёл в рыдания. Лидия не могла поддержать подругу – почувствовав действие слабительного, побежала в туалет.

Тоня дожидалась её с телефоном в руках:

– Посмотри, какого он мне пуделя купил. Говорит, специально выбрал на себя похожего, чтобы мне в его отсутствие не скучно было. Два месяца пробежало. И тут беда моя приключилась. Обследования, анализы, консультации, операция. Вертелась, как волчок. Не хотела, нет, боялась ему сказать, до последнего тянула, знала, что уезжает. За день до операции надо было сюда явиться. В этот день он улетал. Ещё и с днём рождения моим совпало. Всё до кучи. У него свои затруднения оказались, надо было какой-то груз подготовить. Ночевали мы порознь. Ой! – воскликнула Тоня, – глупа выше пупа, – это обо мне.

Вечером собрала я пожитки в больницу и уже спать ложилась – звонок. Посмотрела в глазок – муж мой бывший стоит, с чемоданом и сумкой. Кричит мне: «Открой, поговорить надо!» Пять месяцев про него не вспоминала. Звонит настойчиво. Видно, что-то стряслось. Всё-таки не один год с человеком хлеб-соль ели. Вдруг беда. Открыла. Зашёл. Чувствую, крепко выпивши.

– Пусти переночевать до утра. Нанялся на судно. Квартиру сдал, завтра надо быть в порту. Сегодня друзьям отходную давал, засиделись в ресторане. Не успел уехать засветло. Думал, переночую со своими квартирантами, а у них скандал, возражают, значит, против моего присутствия. Выручай.

Сердце слабое, впустила. Думаю, куда он в ночь, пьяный… Договорились: утром рано на такси уедет. Будильник поставила. И закрылась у себя. С Виктором по телефону спокойной ночи пожелали друг другу. Сказал, что в девять заедет поцеловать меня. А бывший муж, гад, проспал!

Тоня повисла плече у Лидии и застонала. Лидия уже предвидела конец и разволновалась, допила вино, почувствовала круженье в голове и вселенскую грусть от проявляющейся истории.

– Проснулся в семь часов и полез в душ. Я тоже будильник не услышала, ночью не спалось долго. Вышел из ванны – засигналил домофон. Он накинул мой халат – подарок Виктора, весь в розах, – не спрашивая, открыл, а там Виктор. Представляешь, сцена. Ну, Виктор букет ему в руки. Передайте, мол, Антонине. А следом протянул корзину с фруктами. И – вниз по лестнице. А это пришлое чудовище, ящер доисторический, букет на пол бросил, а корзину с фруктами вслед Виктору зафинтилил, так что они разлетелись и прыгали с Виктором наперегонки. Пока я на шум выскочила, такси уже от подъезда отъехало. Ой, да за какие мне грехи это наказание? – воскликнула Тоня, и неиссякаемые слёзы в который раз залили её лицо.

Лидия прижала подругу к себе, гладила мокрые щёки, убеждала:

– Всё образумится. Вы же любите друг друга. Куда она денется, эта любовь! Ты подожди, не убивайся. Мы вместе что-нибудь придумаем. Мы её вернем! Тоня кивком согласилась. Обессиленная от переживаний и алкоголя, предложила:

– Давай споём. Её моя мама любила. «Куда бежишь, тропинка милая, куда бежишь, куда зовёшь? Кого ждала, кого любила я, уж не догонишь, не вернёшь». Тоня и Лидия два раза пропели куплет, после чего Тоня сказала:

– Дальше – не про меня. Споём сначала. И затянули снова.

В это время поехала тумбочка. В проёме – растрёпанная Ирочка. Удивление сделало её лицо неузнаваемым.

– Вы… что это… вино… Пьянствуете… – медленно подбирая слова, она изучала происходящее. – Нарушаете распорядок, – испуг и растерянность сквозили в её голосе. – В сиську пьяные! – это уже Ира набирала обороты.

– Нет, совсем чуть-чуть! – успокоила Лидия.

– И поёте! Пьяные! Ночью! – не унималась Ирочка.

– Мы любовь отпеваем! – обречённо и важно произнесла Антонина, – так вот.

Ира уже стояла рядом, с бутылкой в руке, и рассматривала остаток с крошками пробки.

– Да вы с ума сошли! Она быстренько подбежала к двери, подпёрла её стулом и стала наводить порядок в палате.

– Что случилось-то? – спросила она, окончательно стряхнув замешательство.

– Любимого я потеряла. Вот что случилось. Тоня раскачивалась из стороны в сторону, как китайский болванчик.

– Господи! – простонала Ира, выливая остатки вина в чашку.

– Беда какая! Я это допью. Вам уже хватит. Она обняла Тоню и утешила:

– Любовь – как корь: чем позже приходит, тем опаснее. Это я по себе знаю. Бутылку забираю, сворачивайте поляну, на горшок и в койку. Не дай бог, дежурный доктор зайдёт, всем нам хана. С этими словами она выключила свет и вышла из палаты.

– Тоня! – окликнула со своей кровати Лидия. – Ты Богу-то спасибо сказала, что Он тебе ещё дал шанс? Сегодня ждала тебя и молила: только бы проснулась и опять увидела тополь за окном. На самом деле, Тоня, это другой мир. Волшебный зелёный замок. А листья – его обитатели. Только для нас они листья!

– Лидия, ты прямо в сердце мне заглянула. Я когда глаза открыла после операции, сказала себе: а теперь, подруга, будем жить так, будто каждый день – подарок. Если что – ты мне напомни. А теперь давай спать. У тебя завтра испытание.

Фантазёрка Лидия закрыла глаза и оказалась под зелёными сводами. Про себя отметила: – Это я у тополя в гостях.

Её ждали и повели знакомиться. По пути разворачивались знакомые картины. Только всё было из света. Добро, любовь, нежность смешивались наподобие запахов. «Я останусь. Здесь моё место», – думала Лидия, радуясь и желая. Любовь завладела ею, как нежная гигантская волна. Лидия исчезла в ней. Так бывает в море, когда ты ощущаешь, что вода и тело перемешались и стали одним.

– Попрошу прощения у всех, кого люблю. Они поймут. Маленькое сомнение, хорошо ли оставить всех, победила любовь. Она заполнила её до последней клеточки и рвалась наружу. Лидия решила сейчас же сказать о своей любви каждому и попрощаться.

Знакомый скрежет больничного механизма вернул её в палату номер девять. Наступило утро. Ирочка с листочком и санитарка с каталкой стояли в коридоре, но что-то не сходилось. Замотанная утренней суетой медсестра, уставившись в листок и бормоча «Началось в колхозе утро…», на ходу меняла беспорядок на порядок.

– Каталку обратно в стойло, а вы, Лидия Ивановна, своим ходом на УЗИ быстро. Снимаем халат! Только в рубашке идём. Почему тормозим? Премедикация действует? А может, что другое? Всё равно повеселее. Весна да лето, пройдёт и это. Я побежала. К вам, Антонина, позже зайду. Ждите… ждите… – жужжала она уже в коридоре.

– Ну, вот и всё, – сказала себе Лидия. Её мозг с удовольствием расслабился.

– Теперь от меня ничего не зависит. Начинается новое действие. В нём играют доктора по сценарию известного Автора.

Не успела перевести дух, белкой в колесе завертелась уже отмеченная гостья…

– Что заслужила… – знаю, – отмахнулась Лидия. – А кто сказал, что мне слабо́ заплатить по счетам?

Снимая халат и причёсываясь, Лидия видела, как опасливо Тоня шарила под халатом. Нащупала пластырь, провела осторожно рукой, убедилась в непреложности свершившегося – груди нет. Нахлынул холод, и щемящая жалость сдавила горло. Она осталась со своей бедой совсем одна. Непривычное ощущение отразилось на лице испугом.

– Тоня! – позвала Лидия тихим голосом. – Не забывай: твой сборщик налогов ушёл. Он оставил тебе жизнь, Тонечка! Посмотри за окно, свистуны слетелись, тебе петь будут, – она подошла и погладила Тонину руку. – Я тебя люблю! Скоро встретимся.

Перед кабинетом УЗИ уже стояли, как часовые, трое приговорённых к операции – плечом к плечу. Телефон в руке Лидии начал ухать по совиному, – очередной сюрприз любимого супруга:

– Ты готова? В порядке? Молодец. Позвоню позже. Пока.

Выглянувшая медсестра взвила голос до прокуренного крещендо:

– Все слепые? И глухие? Читаю: мобильники выключить! Отключаем на раз, два, три. Второй раз вызываю: Иванова здесь?

– Вот я!

– Где вы были?

– Уже не помню, – попробовала отшутиться Лидия.

– Мне-то латерально, – хлопнула себя по боку суровая воспитательница, – а доктор паром исходит.

Привычным жестом отведённого локтя отодвинув «часовых», она освободила проход. Видимо, пар улетучился, и Лидия ничего не имела против переименования в «голубку мою». Под приятное воркование докторши, а это была известная и непогрешимая в исследованиях Ирина Иосифовна, тело Лидии на кушетке дёрнулось и попыталось вернуть пропущенный ночной сон. Бдительная хозяйка прогнала его одним только воображением операционной.

Узистка утюжила и утюжила грудь вдоль и поперёк, зарываясь в мягкую плоть. Зорко вглядывалась в экран, сверялась с прежним снимком, ставила метки и шлёпала новую порцию геля для лучшего сопряжения. Нарастающее раздражение Ирины Иосифовны незамедлительно отзывалось болью. Давление было слишком сильным. Время шло, доктор всё больше нервничала. Даже стала бормотать: «Ничего не понимаю, где она?..»

Лидия несколько раз порывалась спросить, что за новые проблемы у неё в груди, но не посмела. Доктор хищно охотилась за своей целью, ни на секунду не отрывая взгляд от монитора. Наконец, сдвинув очки на лоб и повернув экран к Лидии, будто она что-то могла понять, озадаченно сказала:

– Опухоль ваша не лоцируется, пропала куда-то.

Хирург не вошёл, не ворвался – он влетел на облаке свежей дезинфекции, завис над монитором и жарким шёпотом выдохнул:

– Что происходит, почему задержка?

– Она пропала, – в замешательстве произнесла узистка, вновь ухватившись за датчик и безнадёжно проглаживая мокрый участок.

– Смотрите!

– Да, непонятно… Не понятно… Ещё раз… Проведите правее.

Повторите, – повысив голос, Павел Ильич напористо командовал:

– Проходим эту зону ещё раз. И – рядом.

Тишину располосовал сигнал телефона. Голос, свободный от смягчающих человеческих модуляций, возопил:

– Операционная простаивает полчаса. Кто платить будет?

Павел Ильич недоумённо уставился на узистку:

– Куда она делась?

– А я знаю? Бывает. Говорят, они в церковь сходят, помолятся, и вот… – Ирина Иосифовна развела руками. – Я тут причём?

Хирург некоторое время изумлённо и вопрошающе смотрел на лежащую Лидию. Его вытянутое лицо с поднятыми бровями потеряло управление.

– Так. Вставайте, идите в палату и звоните мужу, чтобы забрал вас домой. Через два месяца сюда на УЗИ. Столкнувшись с растерянным взглядом Лидии, добавил:

– Она куда-то делась, исчезла, – поправился Павел Ильич смущённо. И сам мгновенно исчез, что подтвердило движение воздуха.

Грёзы.

Грёза берега.

– Ну посмотри на меня, – просит небо, – не спеши.

Не удивившись, вглядываюсь.  Над головой нежные серые клубки облаков идут непрерывной чередой по невидимой ленте небесного транспортёра. И сейчас, и всегда его огромный экран испещрён знаками. Только надо найти своё послание.  Оно не замедлило проявиться. Разорвавшееся облако на глазах превратилось в надпись: «Cito!»

Напористый свежий ветер насыщен запахом водорослей. Значит море разыгралось. Послание «cito» специально для меня. На яростные схватки волн с упрямым неуступчивым берегом можно смотреть часами.  Шум моря – открывает в звуке историю сегодняшней драмы водной стихии с окружающим космосом. Грандиозное событие никогда не повторяется. Сажусь в машину и через полчаса театр природы приветствует единственного зрителя, поистине не стихающими овациями.

Взморье – знакомое до последнего дерева, сейчас не узнать. Многокилометровый берег в кайме белой пены раскачивается от нашествия неиссякаемой армады валов.  Над ним, насколько хватает зрения, плотная завеса мороси: воздушного коктейля морской пены и слишком низко пролетающих облаков.

Песчаный берег невыразимо уязвим в этой схватке. Беснующаяся стихия отобрала у него похороненные год назад в глубоком песке деревья, колтуны перепутанных километровых сетей, оставленные на приличной высоте бухты канатов, рыбацкие летние строения, плохо закреплённые баркасы – всё слизано, сорвано, унесено в глубины океана.

Будь прост, как ветр, неистощим, как море,

И памятью насыщен, как земля.

Белоплечий орлан притаился в своём гнезде, приготовившись ждать сколько понадобится. Чайки, кажется, вообще исчезли из этой реальности. Прижался поближе к земле, среди низкорослого морского шиповника, застигнутый непогодой, клин готовых к отлёту уток. На протяжении многих километров на берегу кроме меня – ни души.

Ещё недавно люди копошились тут со своими делами: ловили рыбу, покорно сопровождали собак, ссорились, фотографировались, рыбачили, ели крабов и арбузы и пили водку, собирали мелкую живность, янтарь и уголь. Были и такие, что подчиняясь ритму набегающих волн, уходили в глубины белого шума и неторопливо, переставляя ноги как зомби, шагали вдоль линии воды.

Должно быть, эти, последние, понимали как много значит узенькая полоска песка для моря и суши, людей, зверей и птиц. Берег – незаменимое место встречи. Всегда. Всю историю существования. Они нужны друг другу. Для осознавания. Две равные величины.

Обычно море – бездна нежности. Волны без устали гладят и ласкают берег, нашёптывают невероятные истории – вода хранит всё, что было с тех пор, как она появилась. Но, как и всё в природе, морская стихия подчиняется многим влияниям. Движение небесных светил резко меняет её энергию.

Волны, не в силах справиться, несут её тверди. И тогда: берегись живое. Сегодня берег одинок как никогда, одинок тотально. Живые существа покинули его. Оставили на растерзание волн.  С разбегу, с грохотом обрушиваются песок и галька. Облегчённые валы с ворчанием и свистом опрокидываются в тёмную пучину.

Берег принимает всё новые и новые наскоки. Забросанный камнями, залитый водой, он мечтает о человеке, чтобы тот прошёл по его кромке, оставил печать слабых следов. Ах, как необходимо именно сейчас узкой полоске суши, исхлёстанной розгами волн, живое присутствие. Всего-то ничего: быть вместе. БЫТЬ.

Грёза человека.

…Невыносимо долго тянутся последние дни перед отпуском. Кажется всё передано, завершено. Заказано, куплено, подготовлено, собрано. Сдано… Сдают нервы. Какой тяжёлый был год. Болезни, развод, проблемы с мамой. Работу придется менять.

Как бы она ни старалась – хозяин делает вид, что это в порядке вещей. Возросшие доходы относит к сезонному спросу. На прибавку он никогда не решится. Патологическая скаредность заставляет использовать у входа в магазин затёртый коврик и заказывать обед из дешёвой забегаловки, куда не ходят даже младшие продавцы.

Взгляд в зеркало заставляет принять другое выражение. Уже привычно болит голова. Сегодня солпадеин нельзя. Вот уже пять дней подряд он её выручает. Если бы можно было кому-то пожаловаться!

Как осточертело ей каждые три месяца (так часто приказано менять сотрудников, чтобы не тратиться на социальный пакет) учить молоденьких продавцов элементарным вещам… выслушивать недовольство покупателей по поводу и без. Сводит с ума опостылевшая техномузыка в торговом зале.  Приложение к франшизе. Куда от неё деться?! Нельзя. Брэнд он и в Антарктиде бренд.

Бренд – бойфренд… ухажер прицепился.  Как он похож на бывшего. Не дай бог хоть полшага сделать навстречу, прежняя роль мамки, похоже, подстерегает её.   Кино… выставки… Уже было!  А потом три года без отпуска: работа, подработки – до седьмого пота. И ожидание, когда её благоверного найдёт достойная служба.  Неделю вытерпел в одном месте; месяц – его держали, присматриваясь, в другом.

Воспоминания, – незваные гости, стали особенно назойливы. Надо посмотреть, как идёт торговля. Вечер. Дверь почти на закрывается. Скоро, совсем скоро, устроившись в самолёте, она "будет спать как сумасшедшая". Надо перестать волноваться за Юрочку. Сынишка с мамой в ладу. Каких-то две недели пройдут незаметно.

…Уже после регистрации объявили задержку рейса. Все заволновались, образовались стихийные группки, обсуждали возможные причины. И только молодая женщина в уютном дорожном костюме осталась безучастна к информации. Она заняла два соседних сиденья, устроив надёжно сумку, укрылась тёплой пашминой, и почти мгновенно уснула.

Ей снилось море. Водная гладь, как туго натянутый блестящий шёлк, слегка морщилась от пробегавшего утреннего ветерка. На всём обозримом береговом пространстве она была единственным неспящим живым существом. Рассвет только-только занимался, нежная розовая полоска, посланная солнцем, расширялась на глазах.

– Ну вот и встретились! – проговорила она вслух. Опустившись на песок, набрала его полные горсти и стала медленно высыпать.

В сонном сознании проплывали слова: "Ты, морской берег, существуешь и ждёшь меня, чтобы выслушать, вылечить и утешить."

Погружаясь в тёплую воду она чувствовала объятье невыразимо любимого существа, его нежность.  Ответная тихая речь обволакивала заботой:

Дверь отперта. Переступи порог.

Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.

– Вам придётся проснуться – не то Вы не попадёте на остров грёз. Посадка уже началась. Взгляду предстал мужчина с открытым планшетом, склонившийся над ней. Волшебный голос продолжал звучать:

Войди мой гость: стряхни житейский прах

И плесень дум у моего порога…

Всё лишь случается.

Вокруг царит безмятежность. Маленький самолёт отважно рассекает сугробы облаков, выныривая в оконца ясности, убеждается: под брюхом, как и должно – зелёное море тайги, блюдца озёр – заливное на скатерти-самобранке, змейки-речки играют с горами, убегая от них к неизвестному морю. Ровно гудит отважное сердце большой пчелы. Уже час самолёт радуется родной стихии, а два пассажира – молодой мужчина и женщина, похожая на девочку-старшеклассницу, не сказали друг другу ни слова. Илья не отрывался от окна, на лице Оли застыло страдание. В другой раз они бы без умолку болтали, обмениваясь впечатлениями.

Но сегодня… всё резко изменилось. Оля и Илья уже год жили вместе. Корреспондент ТАСС и молодая журналистка окружного радио, по мнению коллег, были очень подходящей парой. И не без основания. При первой встрече и знакомстве в редакции между ними пробежала искра и прилепила друг к другу. Известно: ничего не происходит просто так, всё взаимообусловлено неизвестными человеку причинно-следственными связями. Нечего туда соваться. Пробежала – значит, так было нужно. Им не пришлось переживать период ухаживания и сближения – кто-то решил: быть вместе.

Подоспевшая по разнарядке квартира в сдающемся доме была одна. Собралась пишущая братия на очередные посиделки, да там и уговорили их стать семьёй. А когда подействовали градусы, до утра кричали «Горько!».

Окружной центр небольшой, населения всего пять тысяч человек. Собак – тех много больше. Зато площадей меряных – целая Турция поместится или Чили. Связь в те годы была никудышная. Попробуй сладить с заслоном тайги и хребтами Путорана. Горло надорвёшь. Материал в основном добывали в командировках. Иногда задания молодожёнов совпадали. Как в этот раз.

Безотказная «Аннушка» держала курс на Юкту, дальний посёлок на Нижней Тунгуске, где основной вид хозяйства – разведение чёрно-бурых лисиц. Меха с этой фермы ценили на пушных аукционах за красивый окрас и блеск, за прочность мездры. Доход и слава доставались не только начальству в Большом Чуме, но хватало обеспечить работников жильём, построить просторный магазин, амбулаторию, регулярно снабжать звероводов сезонной спецодеждой.

О хорошем содержании лисиц и говорить не стоило. И рыба свежая прямо из реки, и витамины – как полагается. Но и на старуху бывает проруха. Тогда ещё было неизвестно, что вызывает у животных болезнь «самопогрызание», но случилась эта напасть на Юктинской ферме. Надо было рассказать, как справляется с бедой коллектив и есть ли надежда сохранить поголовье.

По дороге в аэропорт Оля зашла в женскую поликлинику и получила лабораторный анализ на беременность. Он был положительный, десять недель в ней развивалась новая жизнь. Тело мгновенно возликовало от радости, и невидимые крылья понесли её, размахивающую бумажкой, к машине. Плюхнувшись на сиденье редакционного газика, прошептала Илье прямо в ухо: «У нас будет ребёнок. Вот – десять недель!» Илья коснулся поцелуем её щеки и тихо сказал: «Поговорим после». Сдержанный тон не скрыл растерянности.

С первой минуты осознания новой жизни в себе Олино существо переустраивалось, коря себя за опоздание. Она горячо благодарила Создателя, шептала Ему, как папе, ласковые слова. Вдруг с удивлением почувствовала своё тело хрупким сосудом, в который поместили величайшую драгоценность – будущее дитя. Сладкие мечты, как рой бабочек, порхали вокруг и нашёптывали всякое нежное, успокоительно-счастливое.

Как только вещи были выгружены на лётное поле, и водитель ушёл, Илья, взяв её горячую беспокойную руку, стал медленно говорить. Но совсем не то, что она уже слышала в мечтах. Не то и не так. Голос его был сух и строг, как у ментора:

– Это преждевременно. Когда меня переведут в другое место, у ребёнка будет больше возможностей для развития. Сейчас придётся отказаться от этой затеи.

Оглушённая, она пошла вдоль кромки лётного поля, всё убыстряя шаг, надеясь превозмочь образовавшийся вакуум. Илья догнал её, обнял за плечи.

– Пойми, многие делают так, если обстоятельства не складываются в пользу… Сквозь возникшую преграду слова мужа прозвучали глухо и очень страшно.

– Ты предлагаешь убить ребёнка?!

– Это называется аборт, к нему прибегают многие, он не запрещён…

Оля с трудом различала слова, по щекам заструились слёзы, оставляя извилистые бороздки.

– Не разводи сырость. Мы летим в командировку. Надо сделать дело. Вернёмся – подумаем.

Оля замолчала, ушла в себя. Укутанная лёгкой кисеёй чьей-то заботы, под гул самолёта даже уснула.

В тот же день они побывали на ферме, увидели безумных животных, грызущих свои хвосты и конечности. Лисы взвизгивали, кружили по клетке и вновь принимались истязать себя. Смотреть на это было невыносимо печально. Ветеринары и звероводы, конечно, делали всё возможное, чтобы сохранить зверей.

Журналистов разместили в амбулатории – отдельно стоящем строении с крылечком. В доме было тепло, трещали в печи смолистые поленья, через дырочки дверцы сполохи постоянно проецировали на стену живую пляску огня. Две небольшие комнаты-палаты были чисто убраны и заправлены белоснежным бельём. Горка подушек возвышалась совсем по-домашнему. На столе заботливо собран поднос для чаепития. Китайский термос источал запах роз, но не потому, что они были нарисованы, – настоящий распаренный шиповник отдавал флюиды лета. За чаем Оля и Илья старались не встречаться взглядами. Вскоре Илья ушёл отослать корреспонденцию и решить вопрос об аренде лодки для завтрашней поездки на озёра. Пострелять уток было его мечтой.

Поплотнее запахнув куртку, Оля вышла на крыльцо. От реки уже тянуло холодом. Тайга и река, в вечерних сумерках изменившие размеры, как будто придвинулись вплотную. Ей хотелось опоры, чего-то надёжного. Оля села на скамейку и ухватилась за перила. Тело было напряжено, сжалось и дрожало от страха. Против убийства протестовала каждая клетка.

– Должно быть, так же трясётся от страха ребёнок. Если что-то одно болит у человека, всё тело страдает. А тут замыслилось страшное!

Оля посмотрела на усыпанный звёздами небосвод и услышала мириады сигналов. Каждая мигающая точка посылала ей сочувственные вибрации.

– Выбор у меня один – дать жизнь ребёнку. А чтобы не причинить вреда, надо исключить все травмирующие моменты. Как – это ежедневная задача. Моя! – уточнила она с горечью.

Некоторое время Оля бездумно всматривалась в россыпи небесных светил. Отчаяние, держащее её в жёстком корсете, незаметно ослабело. Изредка падали метеориты, оставляя росчерки таинственных устремлений. Над домами поднимались высокие белые столбы дыма, обещая надёжное убежище человеку. Послышался ленивый лай собак.

Вскоре подошёл Илья в сопровождении местного жителя. Тот назвал себя Савелием и пообещал Оле самолично с утра опробовать лодку в ледовом крошеве. Ночью были заморозки, по реке шёл колотый лёд, шуга по-здешнему.

Илья уснул сразу, едва забрался под одеяло. Оля медленно перебирала события длинного и необычного сегодняшнего дня. Услужливое сознание убирало жалящие, как крапива, мысли и направляло внимание на маленькое существо, теперь главное в её жизни. Она изредка вздрагивала, как после затухающих рыданий. В незанавешенное окно заглядывали из своего далёка звёзды. Им салютовали короткими яркими фейерверками догорающие в печи поленья. Под полом бегали, шуршали шустрые существа. Пел сверчок. Кто-то, оставляя звуковую цепочку царапающих коготков, пересёк комнату и отправился по своим важным делам. Совсем рядом ухнула сова, видимо, она жила под крышей и летала на охоту. «Суета и хлопоты о пропитании, совсем как у людей», – подумала Оля и уснула.

Утро стояло у крыльца недовольное, хмурое, насторожённое. Савелий, разбудивший их, уже спустил лодку на воду, и они с Ильёй прошли на ней вдоль берега. Оказалось, шуга идёт плотнее, чем накануне. Лодочник, выпивший с ними чай, вышел на крыльцо, смотрел на реку. Отворяя дорогу трудным словам, прокашлялся деликатно:

– Ты бы, Илья, тово, отложил искурсию. Утка-то будет, куда ей деться, её к земле жмёт в такую непогодь. Не нравится мне эта глушина. Да и шуга дело опасное. Лодка плохо слушается.

– Мы ненадолго, Савелий, до обеда управимся. У меня опыт есть, на долблёнке плавал. В случае чего Оля поможет… советом, – улыбнулся Илья, привязывая к крючкам в лодке рюкзак и ружьё.

– Так ты с женой? – возникло молчание. – Ну, как знаешь.

Савелий закурил и, всем видом выражая несогласие, посопел, потоптался, поскрёб в голове – жалко ему было красивую молодую деваху, натерпится ведь, – махнул рукой и пошёл в посёлок.

Из лодки река показалась очень широкой. Первые метры дались с трудом, лодка крутилась, как ложка в масляной каше. Илья с трудом выводил её на середину реки, там поспокойнее. В какой-то момент потянуло свежаком. Порыв ветра промчался, как будто это был взмах огромного меча. Долблёнку играючи развернуло и потащило вниз по течению к оставленному берегу. Илья изо всех сил сдерживал её неуправляемый сплав и даже вернул на прежний курс. Подоспевшие атаки ветра превратили реку в кипящий котёл. Тяжёлая вода ходила бурунами. В минуты затишья Илья, выбиваясь из сил, правил лодку к берегу. Расстояние заметно сокращалось.

И вдруг всё стало меняться, как в кино с применением спецэффектов. «Вытеснение», «наплыв» и «затемнение» происходили на глазах. Чёрная туча стремительно закрыла оставшуюся светлую полосу, берег едва угадывался, послышался мощный далёкий гул и запахло гарью. В лодке было полно воды. Оставшиеся десять метров дались с большим трудом, но помог новый порыв ветра, лодку перевернуло и выбросило на берег.

Узкую полоску прибрежного песка захлёстывали остервенелые волны. Оставаться здесь было опасно. Освободив ружьё, Илья крикнул Ольге: «Не отставай!» – и побежал под прикрытие громадных пихт. Бежать не получалось. Через завалы бурелома им удалось продвинуться всего лишь до первых деревьев, когда стало ясно, что идёт пожар. Уже всё обложило красным. Ветер раздувал громадные факелы и ломал деревья, как спички. Шум и треск падающих горящих громадин ужасал натиском и неправдоподобием происходящего. Прижавшись к огромному стволу, Оля ждала пробирающегося к ней Илью. Мимо, к реке, бежали обезумевшие лисы, олени. На её глазах зайца придавило веткой поваленного дерева, и уши свербил его предсмертный, почти человеческий крик.

Появившийся Илья жестами указывал на реку. И в этот момент она увидела, как пылающее дерево с треском рухнуло рядом с мужем. Еле удерживаясь за ветки, закрыв лицо мокрой шапкой от нестерпимого жара, она метнулась к тому месту, где только что видела его. Ильи там не было. Жар и дым вызывали кашель, в голове мутилось. Увидев лису, рыскающую в поисках выхода, Оля на четвереньках устремилась за ней. Только одна мысль: «Всё будет хорошо. Мы спасёмся» – безостановочно билась в сознании.

Последнее, что запомнилось: почти на берегу она проскочила через завесу пламени. Вспыхнули волосы, Оля сдёрнула мокрую куртку и натянула на голову. И вот она, река. По ней плыли выбегающие из леса животные. Ольга пила воду, лила её на руки, обгоревшую одежду, когда подошёл Илья. Видно, у него совсем не было сил, одна рука была обожжённой, он опустился на песок, и его тотчас обдало водой.

– Как ты, Оля?

– Молю Бога. Мне очень страшно.

Отдышавшись, Илья предложил передвинуть лодку повыше и залезть под неё. В рюкзаке было немного одежды. На удивление её защитил брезент. Переодевшись и отжав мокрое, они смогли продержаться ещё полчаса. Свернулись калачиком, стараясь согреться. Говорить не было сил. Ветер утих.

Обратный путь пугал их, но выхода не было. На противоположном берегу они различили небольшую группу людей. В отсутствии ветра сгустившийся дым ухудшил видимость. Слезились глаза, дыхание перехватывало.

– Надо плыть, пока тихо. Помогай!

С трудом столкнули лодку на воду. Илья работал веслом, как одержимый. Они уже были на середине реки, когда увидели идущий к ним баркас. И тут совсем небольшой порыв ветра опрокинул лодку, оба оказались вначале под ней, а в следующий момент, вынырнув, увидели её рядом. Ольга в тяжёлой одежде пошла ко дну, но скоро почувствовала: Илья схватил её за воротник и потащил на поверхность.

– Держись за меня, они близко, нас спасут.

– Я тяжёлая, отпусти. Если я повисну на тебе, мы утонем, – мысли приходили простые и ясные.

– Хватайся за лодку.

Илья притиснул Олю к борту. С большим трудом ей удалось уцепиться. Илья поплыл к носу, чтобы лодка не кувыркнулась снова. Течение несло их мимо посёлка. Эвенки, рискнувшие выйти на помощь на стареньком баркасе, с неимоверными усилиями, боясь оказаться в ледяном крошеве (никто, как после оказалось, не умел плавать), перегрузили их на свою посудину, едва живых. Совершенно обессиленных несли на себе до самой амбулатории.

В помещении было тепло. Фельдшерица, немолодая женщина, явно нервничала – громко и бестолково руководила помощниками. Спасённых раздели, с ног до головы растёрли спиртом, тепло укрыли, обернули специальной плёнкой обожжённую руку Ильи.

Ольга, убедившись, что они вне опасности, погрузилась в забытьё. Вокруг теснилось множество событий одновременно: её, всё ещё погружённую в ледяное крошево, стремительно уносило течением. Она слышала вновь и вновь, что сказал Илья, оказавшись на берегу:

– Оля, я научу его не бояться.

«Его» – это ребёнка, сына, – решила она. Согласилась.

– И правильно! – сказала. И вновь утонула в тенётах сна.

Когда подоспел чай, их почти насильно подняли на высокие подушки, будили, хлопая по щекам. И когда они открывали мутные, с краснотой глаза, им вливали большими ложками отвар трав – необходимо было согреть изнутри побывавших в ледяной купели.

– Вам поправиться надо, жизнь – вон она какая огромадная и интересная, – будто своих детей, уговаривал Савелий. Спирт размягчил его до слез:

– Сколько натерпелись, бедолаги, – всхлипывал он, закрывая рот большой ладонью с извитыми венами. И затеняя над спящими свет, шикал на товарищей: «Громкость убавь! Люди с того света вернулись. Оченно там страшно было».

Спасатели и сами изрядно продрогли и устали. Попивая спирт с горячим чаем, они возбуждённо переговаривались, не переставая удивляться, как этой парочке удалось остаться в живых. Решили, что Бог им помог; принесли дров на всю ночь и ушли. Савелий отпустил фельдшерицу домой, вызвавшись подежурить. Скармливая очередные дровишки пламени, рассуждал:

– Кто-то из вас, ребята, причинил другому горькие страдания. И вызвал возмущение в природе. Всё в мире связано. Всё. Всё.

Оле снился огонь, но не тот, что пожирал деревья и животных. Она чувствовала ласковый, греющий огонь Солнца, огонь, спящий в поленьях, огонь земли, что даёт силу растениям и наливает плоды тёплым соком. Она видела его игру в кристаллах, в воздухе. Её маленький зародыш с искрой жизни в сердце нёс самую тонкую его квинтэссенцию.

Любовь. Она навеки связала их силой, которая движет Вселенной и создала всё – от атомов и до молекулы ДНК и звёзд. Всё. Всё.

Чашка кофе и не только

Каждый дорожит тем, что любит. У иного таких драгоценностей – как в ювелирной лавке, а у других телик один. Но любимое блюдо или напиток – тут от мала до велика все имеют предпочтения. Привередливая женщина, начальник экологического отдела иностранной фирмы Елена Борисовна любила кофе.

Ей сорок лет. Заметная деталь внешности, не модная в нынешнее время – длинная шея. Выглядит хорошо. Лучше не знать, сколько на это «хорошо» уходит сил, денег и здоровья! Карьерная устойчивость требует тонкого баланса. Молодые барышни рядом вьются, в затылок дышат, так и норовят… помощь предложить. А босс поощряет: «Здоровая конкуренция на пользу делу». Какая там польза… Отчёты не умеют толково составить.

Ещё недавно была у начальницы семейная жизнь. Плескалась от половодья до засухи, пока однажды не иссякла. Муж, не дождавшись продолжения рода, нырнул в другую реку. Елена Борисовна удар выдержала. Вездесущие, насквозь смотрящие коллеги, сплочённые наездами хищных комиссий, спаянные в одно целое корпоративами, семинарами, тимбилдингами, тренингами, не смогли промониторить начальницу. И до сих пор оставались в неведении.

Оглушённая разводом, разделом и разъездом, помнящая боль каждого дня, как бормашину в зубе без обезболивания, железная женщина поставила мысленно крест на личной жизни. Даже фантазий на тему любви и случайной встречи боялась и прогоняла спасительным «Отче наш». Образовавшуюся пустоту тотчас заполняла работой, а ненужные теперь праздничные и другие окна пыталась закрыть поездками, шопингами, полезными для оставленных дам.

Осуществила давнюю мечту – отправилась в Италию посмотреть на боттичеллевскую «Венеру» – Симонетту Веспуччи. Пока стояла в очереди в Галерею Уффици, думала о ней. Всего двадцать два года прожила бедняжка. Зато как! Её обожал молодой муж и провозгласил дамой сердца управитель Джулиано Медичи, носила на руках вся Флоренция. Боттичелли, тоже, наверно, без ума влюблённый, приписал ей черты других красавиц, которые его окружали. С такими козырями можно и в бессмертные. Хотя есть свидетельства, что сильно польстил Симонетте художник, да и любовник в ослеплении мог навязать подданным своё отношение. Настоящей же причиной обожания современники называли душевную притягательность, которую она излучала.

Елена Борисовна не заметила, как взревновала Симонетту к посмертной славе. Втайне она считала себя в чём-то похожей на златовласую, с длинной шеей обольстительницу. Только вот у Елены Борисовны, вполне достойной, не было в тот момент ничего, что тешит самолюбие женщины.

Она остановилась перед картиной. Всмотрелась, последовала за взглядом Венеры. Сделала короткий шажок, чтобы получше разглядеть деталь, но внезапный, охвативший всё тело восторг, а может, воспрянувшая душа, повелели умалить себя, опуститься на колени, затрепетать. Перед ней стояла живая Симонетта. Какие-то люди бережно подняли её, залитую слезами и шепчущую нечленораздельное, повели к выходу.

На воздухе, рядом с уличными художниками, пришла в себя. В голове было пусто и светло, а от гортани до солнечного сплетения всё постанывало от распирающего чувства любви неизвестно к кому.

Такое бывает, когда под щедрым солнцем наполнившаяся талым снегом река не может вместить всех вод, и льды взламываются и громоздятся. Угнездившееся чувство непонятного свойства приходилось пока скрывать. Странное оно такое: поламывает, поднывает, не к месту слёзы вызывает. Иногда душевная тихая мелодия зазвучит непонятно откуда. Очень чувствительная стала. Привычные радости померкли, потеряли привлекательность.

Дома остаток отпуска решила истоптать в магазинах – понадобилось кое-что прикупить. Кошмар кошмарский эта дресс-кодовая униформа. Ну не любит она обтягивающее-утягивающее, тесненькое, добротненькое, брендовое, одинаковое. Однако куда ж денешься!

Покупки изнурили настолько, что нагрубила по телефону матери, после чего, как школьница, стыдливо сбегала за сигаретами и, накурившись, маялась головной болью. Лишний раз убедилась: хождение по магазинам вредно для здоровья.

С мамой тоже вопрос непростой. Было время, когда материнский подвиг спас семью от катастрофы. Перестроечный разор унёс раньше времени из жизни отца – мелкого предпринимателя, уготовив ему обширный инфаркт. Вдова с десятиклассницей дочерью оказалась буквально без гроша в кармане. За работу медсестре к тому времени не платили полгода. Страх погнал женщину искать прокормление в неизвестном направлении. Пригодилась способность рифмовать, забавлять байками и прибаутками. Смешанные, как в салате, качества, приправленные желанием заражать людей весельем, выкуклили в родительнице тамаду. Новое занятие стало неплохим источником денег. Пять лет учёбы дочери были оплачены веселящимися женихами и невестами.

Шутовская популярность матери смущала Елену Борисовну. И она, как только стала начальницей отдела, просила мать уйти на отдых. Однако та и слушать не хотела. Ежедневное участие в празднике, обещающем нескончаемое счастье, сделало её зависимой. Очередные переговоры закончились и на этот раз победой тамады.

После перемирия и справедливых советов почистить берлогу, устыжённая дочь решила заняться домом. Заодно можно было проверить, годится ли растиражированный совет психологов для брошенных женщин.

Попытка закончилась неожиданно: попался альбом с семейными фотографиями, который давно должен истлевать на помойке. Отчётливо вспомнились переживания. На этой карточке заботило, хорошо ли сидит платье, здесь – красив ли профиль, на следующей – изогнулась так, чтобы подчеркнуть не слишком тонкую от природы талию. И везде – как бы отдельно от мужа, сама по себе. Выражение на лице кукольное, застывшее.

Не слишком-то приятно видеть себя в невыгодном свете. Муж, напротив, на всех фотках на неё смотрит, словно хочет поделиться, сказать важное. Камеры будто и нет – везде разный, живой. Елена Борисовна захлопнула альбом, с лёгким сердцем расставшись с собой прежней. Вспомнила о деле. Поколебавшись, махнула рукой. Для генеральной уборки все это знают, надо созреть. Пока дом нужен как спальное место.

Вот и выходит: чашечка кофе в обед – это «её все». Да и тут не гладко. Приготовленный дома, он был пойлом. Кофе вкусен из кофе-машины. Опять-таки, не из всякой. Пришлось немало поколесить по городу в обеденный перерыв, прежде чем встретила подходящий. Напиток должен стать эквивалентом отсутствующего аромата жизни, самим её наполнением. Блуждающий в потёмках человек иногда ставит перед собой чудные задачи!

В универсальном магазине, где приютился буфетик, украшенный репродукцией картины Леонардо «Дама с горностаем», исправная машина варила правильный кофе. А руководила действом Таня, как извещал нагрудный значок. Внешне ничем не примечательная, кроме миловидной улыбки, доброй и открытой, как протянутая для знакомства рука. Но серая мышка была та ещё штучка. Как клоун вытаскивает из своей шляпы зайцев, бумажные розы, гирлянды ярких платков, так Танина душевность при дальнейшем знакомстве струилась на клиентов вроде тёплого ветра или «слепого» дождя. За просто так. Будто от неё зависело счастье. Согласитесь, неплохое дополнение к чашечке кофе.

Как выражалось в действиях? Смотрела она внимательно, из глубины души. Интонации, с которыми произносила всякие пустяшные слова вроде «Рада вас видеть. Вам как всегда? Всё-ли хорошо?», впечатляли детской искренностью, полным к вам расположением. Также привлекательно Таня выполняла рутинную работу – каждую чашечку кофе варила, как первый раз в жизни. Нажимая и удерживая кнопки безмозглой машины, а затем заинтересованно вглядываясь в маленькую лужицу в чашке, как повивальная бабка, помогала родить густой напиток.

Теперь новый день манил Елену Борисовну желанным мгновением – устроиться на несколько минут напротив картинки Леонардо с чашечкой кофе. Эспрессо, этот ароматный плевочек на дне чашки, определял устойчивость бытия, дарил энергию и, как любовное признание, сулил вечную исключительность.

С чудесным послевкусием, как с богатством, которого никто не видит, но все чувствуют, если оно есть, можно было разгребать дальше экологические проблемы.

Всё шло хорошо. В тот день, как обычно, Елена Борисовна наполнилась Таниной улыбкой, дождалась своей чашечки, уселась, погрузилась… И почувствовала взгляд. Смотрел мужчина. Можно было и не скашивать глаза. Раз мужчина, то по определению – пил пиво и читал газету. Да, так и есть: пил и что-то чиркал в блокноте.

Небольшое смятение – «Чего это он пялится?» – исправила на примиряющее: «Мнится всякое». Но тело среагировало: почистила пёрышки – поправила причёску; приукрасила себя – машинально провела блеском по губам; предстала цацкой на витрине. Подходите, полюбуйтесь! Как унизительна его животная готовность. Кофе впервые оказался лишённым вкуса. Так же бывает бессмысленна и абсурдна страница машинально прочитанной книги.

Женщина встала, направилась к выходу и столкнулась со старушкой, которая, сбившись с курса, сделала непредсказуемый шаг в сторону. Её чашка с чаем очутилась на полу, пирожное – на безупречной юбке Елены Борисовны. Мужчина бросился на помощь, ловко поднял чашку сблюдцем, убедился, что женщины не обожглись, подал салфетку потерпевшей, направился к стойке – по всей видимости, возместить старушке утраченное.

Сама же первопричина в растерянности оглядывала место катастрофы. Высушенная временем до состояния шелестящего листа долгожительница ежедневно одолевала расстояние от дома до магазина по нескольким причинам. Хотя в уютном буфетике бывает не так много посетителей, однако вполне достаточно, чтобы не чувствовать себя одинокой. Таня-буфетчица ей нравится. Через день угощает чаем с пирожным за свой счёт. А какой там счёт при мизерной зарплате. Ещё Таня даёт деньги своему мужу. Он приходит часто и долго сидит молча, с укоризной на лице.

Чай и пирожные здесь вкусные. Маленькое заведение скрашивает старушке каждый прожитый день. Бывает, запуржит или нездоровье прихватит, божий одуванчик хотя бы мысленно посидит за своим столиком.

Недавно в буфете стала появляться строгая женщина. Пьёт крошечную чашечку кофе и смотрит в себя. Смотри – не смотри, одиночество, как голодный пёс, себя выдает.

Сейчас, невпопад улыбаясь, старушка протягивает салфетки: «Простите ради Бога»! Запачканная женщина, как видно, не сильно огорчилась случившимся, кивает и делает успокаивающие жесты. С кем не бывает!

Поверхностное внимание мужчины её неприятно зацепило. Всё-таки вышел конфуз, помочь бы надо… поговорить… шутку какую отпустить для смягчения… Мужчина не торопился, устанавливая на подносике новое угощение. С жирным пятном на светлой юбке деловая женщина шла к машине, как по каннской красной дорожке. Смотрела на себя со стороны и одобряла: «Ай, молодца!» Одно непонятно, откуда взялось столько энергии и игривое настроение.

На другой день, прежде чем поехать в кофейню, определилась: едет пить кофе, ничто другое её не интересует. Сразу у входа сидели вчерашний мужчина и старушка. Они улыбались ей, точно давней знакомой. Кофе был вкусным, как всегда. Уходя, женщина негромко попрощалась, мельком взглянув на мужчину. Их взгляды впервые встретились, и взаимный контакт установился где-то за пределами воли.

Произошло осознавание, мгновенное и решающее. За гранью многозначных слов и пропущенных через цензуру разума интонаций. Эфемерные души, распознав надобность друг в друге, заключили радостный союз. Свет их близости отозвался в теле смущением: пугал и притягивал. Внешность мужчины напоминала лица любимых родственников, зеленоватые глаза обещали: «Я в доску свой». Ещё было в них предвосхищение любви.

Новое чувство захватило, как болезнь. Подобный взгляд однажды уже заставил служить обладателю верой и правдой целых пятнадцать лет… Ну, это так говорится – служить. Значит, вести дом и готовить. На самом деле служил муж. Любящий и покладистый, помогал во всём, потакал капризам, творчески выполнял цветочно-подарочный ритуал на зависть подругам.

И он же – неожиданно, без всякой подготовки однажды огорошил: «Я ухожу!» У любой земля из-под ног уйдёт. Разрушительный катаклизм потряс с неизвестно ещё какими последствиями. И, подобно Тунгусскому метеориту, самым подлым образом бомбардировал её и без того несчастную голову – уничтожил половину пышной наличности. Такое забыть невозможно. Второй раз на те же грабли? Даже коллеге, стремящейся занять твоё место, не пожелаешь.

Буфетик с кофе-машиной выпал из жизни внезапно, как летающая тарелка. И точно так же, как встреча с ней, не забывалось пустяковое приключение.

На этот раз перемена в настроении начальницы не ускользнула от вечно бдящих экологов. Сотрудники стали интересоваться её здоровьем и обменивались медицинскими анекдотами. Босс предложил командировку в Сингапур вместо себя, прибавив, что в свободное время рекомендует посетить там спа-салон, где он словно вновь на свет народился. Благородный жест никого не обидел. Надвигалась сдача важного проекта, который должен подтвердить рейтинг отдела. От личного вклада Елены Борисовны зависело материальное благополучие каждого.

Ни командировка, ни напряжённая работа, ни даже гостевание мамы-тамады, способной заставить самадхи плясать под её дудку, не давали забыть мимолётную встречу. Мешанину будней регулярно, как светофор, прошивал взгляд незнакомца. Установившаяся прямая связь будоражила невысказанной словами тайной. Оставалось узнать о ней от самого обладателя.

Восторг и преклонение, случившиеся перед Симонеттой, перекраивали Елену Борисовну и дальше. Крест на личной жизни заменился восклицательным знаком, что извещало о переменах. Прежние желания быть единственной, избранной, навеки любимой – исчезли, будто их не было.

Елена Борисовна сама нынче готовит подарки. Их много, но разбуженное сердце не в силах ограничивать счёт. Всё важно, всё годится. Она окружит любимого заботой. Чтобы забылись прежние переживания, причинённые несправедливости, ошибки. Лишь бы ему было хорошо. Наглаженные рубашки и яблочный пирог с корицей – лёгкий штрих в рисунке дня. Основное наполнение – народившееся чувство. Как маленького ребёнка, его надо держать в сердце, заботиться и растить. Новая Елена Борисовна без суеты и спешки будет учиться принимать, понимать то, что откроется. Только бы длилось и длилось само путешествие.

Воображение рисовало совместные велосипедные прогулки, пустяшные разногласия о просмотренном фильме, воскресные неспешные утра с душистым чаем и свежим цветком на столе. Предельная открытость – как воздух, без этого никак нельзя. Новое испытание Елена Борисовна встретила, как дар Божий.

Через месяц, в один из тусклых дней, когда подошедшие льды накрывают остров ледяным дыханием, строгая женщина, не без волнения, в обычное обеденное время оказалась в знакомом пространстве теперь уже заветного места. За столиками сидели две продавщицы. Слепо тыкая вилками в салаты с давно умершими, лишёнными хлорофилла листиками, они произносили слова одновременно, создавая эффект ускоренной перемотки. На этом фоне раздавшийся жизнерадостный возглас из угла был ощутимо человеческим.

Старушка махала сухонькой рукой. Неподдельная радость командовала пергаментным телом. Чашка отставлена, последний кусочек пирожного не без мелькнувшего сожаления отодвинут, глаза ушли далеко в щели под напором улыбки, рот, втянутый внутрь, изображал почти круглое «о». И больше никого! Очевидная глупость встретить его здесь сегодня отпечаталась тотчас на шее выступившими красными пятнами.

Девицы слегка развлеклись сценкой, прервали стрёкот и уставились на расцветающую женщину. Елена Борисовна уселась напротив старушки и превратилась в слух. Нетерпение прорывалось в бабуле движениями, до удивления напоминающими поведение ящерицы. Подползая на стуле с царапающими металлическими ножками поближе к собеседнице и немного гримасничая от усердия, она стала говорить сразу обо всём:

– Как долго тебя не было! Что-то случилось?! Не думай, я не выжила из ума. Просто старая. За девяносто мне. Много лет работала судьёй. Думаю, не потеряла квалификацию, ну если чуть-чуть… Он сразу понял, что перед ним – специалист. Потому что сам юрист. Настоящий мужчина! Купил много продуктов и поднялся со мной на третий этаж. Спрашивал о тебе. Но что я знаю?! Мы чаёвничали, он ухаживал, потом вымыл посуду. После приходил сюда пить кофе, садился и смотрел на эту «Даму», меня угощал. Душевный гражданин. Командировочный. Уехал. От него жена ушла к другому. Переживает. Таню тоже спрашивал про тебя. И дальше – хвалясь:

– Еды мне запас на целый месяц, телевизор настроил, кран починил, обещал, как приедет, навестит, – уже успокоившись, выложив всё, спохватилась:

– Ещё сказал: шея такая у тебя, как на картинах художника, забыла имя… Да. Вот, вспомнила. Модильяни. Он и сам рисует… Меня рисовал и Таню тоже. А ты не приходила. Теперь всё.

Старушка сделалась скучной, как будто замерла или замёрзла. Возила чайной ложкой по блюдцу, подталкивая истончёнными коготками сладкие крошки и цепко взглядывая из глубин прожитого времени.

Елена Борисовна ощутила движение, подобное сквозняку, распахнувшему окно. Тесная тёмная сцена, где только что всё происходило, от порыва ветра и света исчезла. Настоящее вибрировало, дышало, накатывало шумами и звуками, плоские картинки приобретали объём. Долго продолжалось, однако, заточение. Женщина рассмеялась просто от полноты жизни. Все ей были близки. И стали бы ещё дороже, если бы живое полотно нашего бытия всюду было с нами и открывалось каждому.

Елена Борисовна увидела бы, как Таня, вернувшись с работы и приняв полуторагодовалого Славика из рук мамы, отпустила её отдохнуть до завтрашнего дня. Наскоро перекусив, делала сыночку массаж, чтобы укрепить слабые от рождения ножки, и прислушивалась, не поворачивается ли ключ в замке. Надо успеть убаюкать малыша, чтобы не слышал пьяного бреда и выкриков отца, не испугался бы её сдавленного плача. И что за напасть такая – выходила замуж за нормального парня, а оказалось – пьющий. Вернуть прежнего Витю – об этом все её заботы, даже в прерывистом сне, уложившем закорючкой рядом со Славиком.

Завтра по пути на работу невыспавшаяся Таня зайдёт в церковь помолиться и поставить свечку за здравие бедного Вити, чей опьянённый разум всю ночь «вправлял мозги» Тане.

Пока в тишине храма горит свеча, в намоленном пространстве свершается таинство. Когда девушка, обливаясь слезами, будет просить распятого Бога отрезвить мужа, именно в момент нестерпимой боли в сердце войдёт вера. И наступит передышка от нескончаемой муки. Бог им обязательно поможет. Удесятерённые силы на крыльях понесут уверовавшую Таню по неухоженному, полному колдобин городу, но он ей мил. Сегодня мерзости нет места в сердце. Встреченные люди – родные. Непосильные переживания и отягощения прописаны на лицах и в теле. От всего сердца молит девушка помочь страдающим Того, кто дал ей надежду и силы.

Две продавщицы, сёстры-погодки, работают в соседних отделах. Всю их недолгую жизнь они слышат от матери, что счастье – это удачное замужество. Ежедневно юницы ждут принца. Его надо встречать во всеоружии. Безупречный маникюр, гладкие ноги и ухоженные волосы – это первостепенно. Каждый вечер, если не запланирован ночной клуб, девушки наводят красоту доступными домашними способами. Хорошее настроение репетируют перед зеркалом. Смех украшает девушку. А если хохотать не над чем, все равно рот должен быть слегка приоткрыт – учит «Космополитен». Это так сексуально!

Иногда мелькает мыслишка, что принц будет местного разлива, но её тотчас прогоняют. И правильно! Беззаботное время на исходе. Предназначенные испытания, запущенные привести их к правильному пониманию вещей, уже в пути. Можно только радоваться справедливому ходу событий.

Старушка купается в счастье. Какие славные, неравнодушные люди. Заметили, обратили внимание. Они перешагнули через эгоизм и вступили с ней в отношения. Забытые чувства ожили, встрепенулись. Хотелось быть полезной сразу всем. Сокровищ немеряно, собирала каждый день – и настал час поделиться. Любительница кофе стала как дочка. Мужчина, как она теперь их понимала, – редкий экземпляр удачного эксперимента над человеческой природой. Его надо бы отдать в любящие руки. Ну а Таня…

Старушка прикинула, что полезное можно подарить Тане. Кроме книг, и то большей частью по юриспруденции, у неё, можно сказать, ничего и не было. Томик Ильина сам прыгнул в руки, он лежал на виду. «Я вглядываюсь в жизнь». Сложновато, конечно. «Заинтересую, научу её читать», – пообещала она себе и положила книгу в пакет.

Влюблённая женщина мысленно перебирала последние приобретения: незнакомец, старушка, Таня. Ещё недавно чужие, они стали частью её существования. Нашлось в нём место и Симонетте Веспуччи, и «Даме с горностаем». Бессмертные дамы дарили красоту, ничего не спрашивая взамен так долго, что, наверное, сами выбирали, кого им восхищать. Елена Борисовна стала избранницей. С этого всё началось, а продолжение здесь – в небольшом, произвольно сложившемся круге, где всех объединяет служение друг другу.

Небольшое смещение ракурса, как в калейдоскопе, изменило картинку. Девчушки-продавщицы прихорашивались и жизнерадостно чирикали. Прорвавшийся из-за туч мощный солнечный луч обещал победу над затянувшейся непогодой. Сидящие на дереве птицы за окном знали о мире что-то такое, от чего их распирало от восторга. Симпатичная ящерка напротив раскачивалась и посмеивалась. Аромат кофе, только что сваренного, превращал будний день в праздник.

– Господи! – мысленно обратилась Елена Борисовна, как к отцу.

– Прости и помилуй – полюби меня такую!

И, наклонившись к собеседнице, предложила: «А не подкупить ли нам продукты впрок? Прежние, небось, закончились…»

Час синей птицы

Эта командировка не заладилась с самого начала.  Среди дождливого дня, когда так хотелось спать… да хоть положив голову на свой письменный стол, а лучше –дома, на мягком…

Прокуренный голос секретарши грубо вмешался в сладкую дремоту:

– Пока председатель на работе подпиши командировку и в бухгалтерию. Завтра "Марина Цветаева" идёт на Южные Курилы.

Едва открыла дверь в кабинет Председателя телерадиокомитета, как в нос шибанул запах отработанного алкоголя. Вступив на десятиметровую дистанцию к столу, поняла, что поспешила. Председатель, нагнувшись, что-то пытался засунуть в тумбочку. Остановившись, тоже ошиблась.  Звук упавшего предмета и расползающийся в моём направлении вишнёвый ручей распространял ненавистный запах спирта. Я смотрела на почти живое существо с интересом и отступала.

– Что не видела, как чернила разливаются, – нарочито грубовато прервал мои наблюдения бывший военный. – Быстро! Уборщицу сюда!

В коридоре меня пронял неудержимый смех, сменившийся раздражением. В командировку не хотелось. Ещё больше не хотелось с оператором Цапко – по причине полного несовпадения.

И уж совсем не хотелось быть на людях, будто они могли знать моё поражение на вчерашнем разводе в суде. Бывший муж не сказал ни одного слова утешения. Это после пятнадцати лет жизни с таким ангелом как я.

Хотелось плакать на первом подвернувшемся плече. Плечо Цапко для этой цели не подходило. Твердо решив придерживаться только позитивного отношения к жизни, отправилась обсудить свои проблемы с подругой.

На Курилах интересно бывать туристом. Ещё лучше в компании с аборигеном, влюблённым в красоты острова. Задание – подготовить сюжет из рыбообрабатывающего цеха   и отснять видеоматериал для кинозарисовок всего за два дня, не оставляло времени даже для пустячной радости командировочных – окунуться в целебные источники.

Провонявшему рыбцеху, как преисподней, света, видимо, не полагалось. Поэтому, застряв в первой же канавке, полной рыбьих внутренностей, я подвернула ногу и до крови ободрала стопу. Сюжет мы отсняли, горбуша превратилась для меня в личного врага.

Ночью в гостинице всё ходило ходуном, постояльцы пили водку. Среди них оказался литературный десант из Москвы. Поэты, распарившись в сероводородных ваннах, до утра завывали стихи. Один перепутал мою дверь с клозетом (замок вырвали прошлой ночью и ещё не вставили).  Пришлось во всё горло звать на помощь его товарищей. Но оставить свой след он успел.

В шесть пятнадцать утра с видеокамерой на плече, со штативом и кофром стоял на крыльце Цапко и укоризненно смотрел на часы. Совершенно забыв о намерении относиться ко всему позитивно, я осознала, как мысленно произношу ругательное слово. Да провалиться мне со стыда!  Человек ничего плохого не сделал.

И мы пошли. Я с кофром, где болтались, на мой взгляд, ненужные железяки. Поэтому хромоту утрировала. Скоро она стала настолько натуральной, что я едва плелась. Сашок, время от времени весело насвистывая, устанавливал штатив и с большим воодушевлением снимал.

Шли мы к мысу Столбчатый, в четырёх километрах от посёлка. Кто-то продолжал громоздить препятствия: шторм навалил горы морской капусты, ноги постоянно разъезжались. В осклизлых ворохах, запутавшись в кустах морского винограда, среди тяжёлых малиновых медуз, переплетённых бинтами водорослей, копошились в дезориентации беспечные беспозвоночные.  Набрав полный пакет шевелящихся крабов, осьминожек, и прочего сброда, я возвращала их в море.

Александр, далеко учесавший вперёд, через видоискатель увидел мои самаритянские подвиги. Дождавшись, пока дохромаю, попытался ненормативной лексикой выразить своё отношение.  Тут я поняла, что настал подходящий момент. На законных основаниях самообороны, без всякого отбора поражающих средств, я откровенно рассказала, как ненавижу мужчин, особенно со дня развода. Его ненавижу за принадлежность к полу и отсутствие джентльменских качеств – особенно. Последнее обвинение попало точно в цель. Он с трудом открыл рот и произнёс:

– Оставайся здесь. Жди меня! Ушёл, не оглядываясь.

Только когда он скрылся с глаз, я увидела, что кофр стоит на песке. Маленькая месть чуть-чуть успокоила. Но только чуть-чуть.  Жалящая обида, поднявшаяся со дна души, была несовместима с наступившим дивным солнечным утром.

Стаи птиц носились над берегом и над водой. Одни бесконечно забавлялись, появляясь и исчезая. Тяжёлые как гуси чайки, объевшись, огромными белоснежными колониями отдыхали, испещряя берег белыми пятнами. Бесконечно и деловито сновали мимо прожорливые, суетливые, на паучьих ногах, бекасы, раздражая беспримерным трудолюбием во имя желудка.

Нерпы то и дело подплывали всё ближе и ближе, заглядывая в глаза и в душу. Вода у берега кипела от идущей на нерест рыбы. Всё жило, ликовало, двигалось, связывалось между собой…

И только я никому не была нужна и сидела как пень посреди этого жизнеутверждения. Припекало основательно. Неподалёку берег подпирала красивая скала, похожая на баян с растянутыми мехами.  Перебравшись в её тень, я почувствовала себя значительно лучше. Робинзон Крузо во мне оживился.

Очередной всплеск огорчения пришёл вместе с чувством голода. Александр унёс нашу еду!  Новый повод был серьёзнее прочих. Я пошла пособирать каких-нибудь недозревших ягод. И тут-то… увидела её.

Она сверкнула на фоне неба, пролетела над моей головой и зависла над щелью в скале. Ну если это была птица, то непременно райская. Её ярко-ярко бирюзовое, лазоревое, переливающееся на солнце оперение сверкало как сполохи опала. Конечно, я стала ждать её и дождалась много раз. Она носила корм птенцам. Всякий раз, как пуля, мелькала над головой, и потом исчезала.

В какой-то момент птичка приютилась на маленьком выступе и долго сидела, издали похожая на кусочек бирюзы. Не отрывая взгляда от этого комочка, я стала шёпотом жаловаться ей, как обидел меня муж и несправедлива жизнь.

Чудеса бывают! Боль затихла, внутри становилось легко и светло. Уже захотелось пробежаться по берегу, растянуться на песке, подставив себя солнцу!  Тут я вспомнила о кофре. И не ошиблась – там был фотоаппарат. В таинственном нутре и запечатлелось моё неожиданное утешение – синяя птица, десятки её отражений.

Есть час души, час тьмы. У меня есть Час Синей птицы.

Помни имя своё.

Холодный пот проскакивал на лице моём при мысли, что,

может быть, мне доведётся погибнуть в пыли, не означив

своего имени ни одним прекрасным делом: быть в мире и не

означить своего существования – это было для меня ужасно.»

(Н.В.Гоголь – П. П. Косяровскому, 1827 г.).

Марусин домишко стоял на возвышении – "взгорочке", говорил строитель Егор. Это чтобы на белый свет как со сцены смотреть.

– Правильно построил! – в который раз одобрила Маруся.

Между накатами боли случались перерывы, как сейчас. Она успела выйти на крылечко и устроиться на ступеньке, привалившись к крепкой балясине. Тропинка, ею же и вытоптанная, уходила к пруду. Гладь воды в обрамлении камышей нестерпимо блестела и играла. Несчётно раз бросалась она в прохладную воду и плавала, оставляя усталость, заботы, а взамен набираясь свежести, новых сил, чтобы прожить день без уныния. Хорошо-то как было.

Чувство благодарности расслабило Марусино одеревеневшее тело. Да вот и глаза будто шире раскрылись. Определённо раскрылись: она увидела уходящую по тропинке молодую стройную женщину в длинном цветастом платье, будто чуть припылённом.

А может выгоревшем?!  И странное украшение покачивалось на голове: не то букетик из слегка увядших цветов, а может это шляпка из цветных пёрышек и разноцветных травинок… Кто же это?!

Женщина удалялась, её фигурка истончалась и расплывалась.

– Да ведь это лето уходит, – встрепенулась Маруся. – Лето со мной попрощалось.  Красивое… Видения начались. Значит умру скоро. Слава Богу! А то заждалась. Всё новое надела, как знала…

Свет в глазах померк, накатилась жгучая лавина боли.

– Господи!  Прости, сохрани и помилуй душу грешную! – еле ворочая сухим языком, шёпотом молилась Маруся.

Всё лицо залило липким потом. С трудом захватив край ситцевой юбки, промокнула влагу, вздохнула. Ожгла новая волна – страдалица прижалась к ступеньке, словно бы деревяшка могла помочь.

– Теперь уж никто не поможет…

Репешки – затерянное в лесу сельцо, захирело, заплошало вслед за брошенной лесопилкой. От сотни домов осталось шесть, а в них десять душ. Таких доживателей, как она. В сорока километрах бездорожья– райцентр, там больница, власть.  Автолавка с хлебом – раз в неделю – тонкая ниточка из большого мира.

Было время, Маруся ощутила на себе его сокрушающую силу. Молоденькой девушкой работала в городе на швейной фабрике гладильщицей. Случилось как-то без отдыха ежедневно стоять у горячего катка целый месяц. Ежедневно по двенадцать часов. Однажды вдруг всё смешалось в её голове. Она и Марусей себя ощущала и утюгом, катком для глажки.

Испугавшись не на шутку, бросила всё, да вернулась к родителям в родные Репешки. Там выправилась, стала дояркой. Вот теперь работа ей нравилась.  Да и как не уважать терпеливых неприхотливых животных. Нашла Маруся главное дело своей жизни. Ни одного раза ему не изменила, никаким худым словом не отозвалась.

В ответ на упреки гугнивого возчика Спирьки:

– Опять ты хвосты коровам мыла, а мне – переработка.

Доярка за словом в карман не лезла:

– Без дела жить – только небо коптить!

Каждый прожитый день она, мысленно оглаживая, отправляла в копилку своих богатств. Это её усилиями наполненная флягами с молоком телега ежевечерне проделывала привычный путь от коровника к Репешкам. Сельчане любили молчаливую работящую Марусю и награждали грамотами на праздники.

Но главного её секрета не знали – жила она спокойно, в радости. Животные давали ей то, что не могли дать люди. Часто она подолгу глядела в большие влажные коровьи глаза и даже немножко пугалась осмысленного выражения во взгляде.

За коровами смотрела не хуже, чем за отцом с матерью. Родителей до последнего часа обихаживала так старательно – только что на руках не носила. Похоронила как полагается, по обряду. Спустя время, оградку поставила. В аккуратности содержит. А коровы чем они людей хуже? Трудятся изо дня в день. Им помогать надо.

Изо дня в день делала то, что другим и в голову не приходило – жёсткой щёткой чистила прилипший навоз, да сухой тряпкой брюхо обтирала, чтобы не болели. Строго следила за скотником – без корма молока не дождёшься. Забот много у добросовестной доярки. Так и прожила при коровах – ни мужа, ни детей.

И что ей жалеть в большом мире, она его не знала. А её мир – тёмная от времени бревенчатая хатка да яблоня, обсыпанная румяными яблоками. Он уйдет с ней. Как? Да с последним взглядом. Она давно уже решила, что заберёт домишко свой, яблоньку и имя. Маруся с измальства знала – имя надо беречь в чистоте до самого последнего вздоха. Если уж там такие строгости, что хату и яблоньку нельзя взять, то имя при ней останется.

В момент, когда боль довела её до стона, кто-то коснулся плеча. Тётя Маруся! Это я, Шура!

– А, – хрипло отозвалась Маруся, – к матери приехала? Опоздала маленько. Неделю назад проводили.

– А вы не схо́дите со мной на могилку, я боюсь одна. – Ну пожалуйста!

Маруся посмотрела на Шуру. Трясётся бедная. А я дойду ли?  Да что гадать, не мне выбирать, где умирать.

– Шура, зайди в дом, возьми в шкафу беленькую початую, два стаканчика и две горбушки хлеба. Да не мешкая пойдём, пока я жива. Бархатцев срежь, мы с твоей матерью надышаться ими не могли. А ещё яблочек набери, на могилку положим.

Маруся стала подниматься, держась за перильце, но, сраженная болью, осела. Рассердилась на себя. Шура издалека приехала, на тебя надеется, а ты?!

Вышла Шура с пакетом, крепко подхватила Марусю под локоть, и они пошли. Трудный это был путь, Марусе не раз кричать хотелось и упасть хотелось… да зачем же девоньку пугать, ей и так несладко. Шура взглянула на Марусю.

– Тётя, а ты-то как?

– Как? Как? Меня тоже там ждут.

– Ты серая стала…Может посидим?

– Ну уж нет, пошли – надо дойти.

Шумно дыша, Маруся заторопилась.

– Вот могилка матушки твоей. Подошли вплотную, Шура встала на колени, а Маруся осела как куль. Почувствовав тепло, прижалась к глиняной горке и заплакала. Утёрла себя платком, попросила:

– Налей, Александра, помянем, хлебушко не забудь. И матушке под фотокарточку поставь.

Выпили, заели хлебушком, яблоком. Шура, проливая тихие слезы, раскладывала бархатцы и яблоки. Принялась обихаживать могилку, отбрасывая грубые камни.

Маруся в это время, глядя на заросшие возвышения, увидела, как от рябины отделилась женская фигура – ладная с пригожим лицом. Она тихо двигалась среди трав, почти сливаясь с ними, в руках у ней были лилии. Остановившись рядом с Марусей, она спросила:

– Тебя как звать?

– Маруся я, доярка…

– Это тебе за добрые дела…, – и протянула букет белоснежных благоухающих цветов. – Не бойся, Маруся, боли теперь не будет.

Шура обернулась, уловив шёпот.  Маруся поманила её взглядом.

Виновато шепнула склонившейся Шуре:

– Не пугайся, я умираю тут. А ты беги к Савельичу – скажи ему.

– Маруся, мол, отходит. Оформить надо… Он знает…

Маруся улыбнулась легко так, внутреннему, своему. Не по-нашему, ласково улыбнулась и прикрыла глаза.

Под пёстрым зонтиком чудес.

 Наши встречи, – только ими дышим все мы,

 Их предчувствие лелея в каждом миге, –

 Вы узнаете, разрезав наши книги.

 Всё, что любим мы и верим – только темы.

 Сновидение друг другу подарив, мы

 Расстаёмся, в жажде новых сновидений,

 Для себя и для другого – только тени,

 Для читающих об этом – только рифмы.

М. Цветаева.

В последнее время всё чаще жизнь мне казалось однообразной и предсказуемой. Зима в России – не лубочная картинка. Если что-то случается в природе – это демонстрация силы стихий. Кроме напряжения да преодоления трудностей – ждать нечего.

Хотелось чуда. Ну, понятно, если ты о нём не будешь мечтать, не продумаешь в деталях… – чудо надо представить свершившимся.   И ни в коем случае не торопить его. Чудеса, они как кошки, появляются где и когда хотят.

Накануне Рождества я гуляла в заснеженном лесу. Деревья обросли пушистыми наростами всевозможных конфигураций.  Затейливо наверченные метелью, мягкие комки снега напоминали земных зверушек, иногда театральных персонажей.

Через некоторое время глаза стали различать таинственные образы – причудливые и забавные.  Казалось – или происходило: они медленно двигались в танце, где каждый к тому же солировал. Хотелось забрать их с собой, пусть только в памяти смартфона. Наблюдение так увлекло меня, что я на своих снегоступах углубилась в лес довольно далеко.

Снег после метели ещё не слежался, и лыжи утопали глубже обычного. В одном месте наткнулась на цепочку лисьих следов, что вели к ручью. И что бы мне не пойти по ней! Лисы всегда ходят надёжными тропами. Верно говорят: охота пуще неволи! Манили меня необычные фигуры, я делала всё новые и новые снимки.

В тот момент, когда решила идти домой, почувствовала, что проваливаюсь в яму.  От движения снег сорвался, словно живой, с большой площади конуса, и я вмиг оказалась под тяжёлым бременем. Удар сбил с ног и оглушил. Вернувшееся сознание помогло понять, что снежный пласт давит на меня всё сильнее.  Торопясь снять снегоступы, ненужные здесь, стала задыхаться.

Пока шевелилась, освобождая ноги, снег проник под одежду и начал таять. Дышать становилось всё труднее. Паника, как живое существо, то наваливалась на меня со всех сторон, то откуда-то изнутри тихо поскуливала. Кожа на лице онемела. Руки плохо подчинялись. Прошло немного времени, я уже шумно, прерывисто дышала, слышала громкое частое сердцебиение. Тем временем холод в буквальном смысле сковывал движения.  Пытаясь орудовать снегоступом, я только вызывала новые обвалы снега.

Молитва пришла сама собой!   Она тихо шелестела внутри. Меня обеспокоило отсутствие Творца. Всегда незримо бывший во мне, Он не отзывался… Я просила его вернуться. Настойчиво. Горячо. Звала как Отца.

В очередной раз двинув лыжей, я наткнулась на что-то вроде дерева. Кажется стало в этот момент чуть теплее. С большими усилиями я подобралась к нему и наощупь определила, что за ствол можно уцепиться. Выдюжит. Так я и сделала – обхватила его скрюченными пальцами по-обезьяньи.

Продвижение было медленным, руки так окоченели, что с трудом удерживали снегоступы под мышкой, без них мне не выбраться из леса.  Всем существом я цеплялась за дерево.  Оно оказалась молодой лиственницей и держало мой вес. Последний захват был уже на уровне твёрдой земли.

Радость при виде белого света вызвала безудержные слёзы.  Подо мной   был слежавшийся снег, и он никуда не плыл!  Распластавшись на тверди, я наконец стала дышать всей грудью. Тело с жадностью вбирало ароматный воздух. Каждая изголодавшаяся клеточка с благодарностью поглощала субстанцию жизни.

В полной прострации, без сил, без движения, как ящерица, прилепилась к искрящемуся снегу. Первый осмысленный взгляд на небо поразил до полного онемения: сверху на меня смотрели два добрых глаза.

Под этим взглядом замёрзшие губы сами собой стали шептать знакомые стихи:

Под пестрым зонтиком чудес,

Полны мечтаний затаённых,

Лежали мы и страх исчез

Под взором чьих-то глаз зелёных.

Напряжение пропало. Сделалось небывало легко!

Чувство эйфории охватило меня.  Воздух никогда не был таким вкусным, пахнущим арбузной свежестью и мандаринами! Птицы устроили прослушивание своих талантов.  Неисчислимые снежинки превратились в драгоценные кристаллы. Оторвать взгляд, значило лишить себя этого дивного мира. Впервые безусловную любовь я чувствовала как сладкую желанную боль, и ни за что не хотела отпускать…

Оказывается, обыкновенная природа – необыкновенна. Дорога́ до слёз! Она моё продолжение – моё тело, мои глаза!  И тут я натурально ощутила лёгкое покачивание, как в колыбели. Я покоилась на руках матери… засыпала и радовалась ещё одному посланному чуду…

Резкий звук телефона вернул привычную реальность. Только теперь вспомнила: со мной был телефон! Подруга весело и быстро говорила что-то приятное!

– Ах, да! Мы сегодня идём на выставку графики… вспомнилось мне. Напоследок она спросила:

– А ты почувствовала: сейчас случилось землетрясение, у нас всё качалось, но недолго.

Я пообещала ей быть вовремя…

Эпизод из жизни доктора

– Ррррррррррррр! Выходи из своего бункера! Второй раз греть не буду! – женский голос полон привычной невсамделишной угрозы. Хозяйка внимательно оглядывает стол, подвигает маленькую вазочку с бархатцами поближе к прибору мужа, наливает себе кофе и присаживается к столу. Задумывается.

– Што тибе от мине надо?!!! Пощиму ты пришледуешь мине?!!!

Таинственный, полный ужаса голос звучит над головой так неожиданно, что женщина вздрагивает, и кофе проливается.

– Не можешь без своих дурацких шуточек! – отбивается она от мужа, желающего загладить свою вину поцелуем…

– Ангел мой! Я репетирую разговор с Малыгиной. Через час она будет состязаться со мной в излюбленном направлении: «Что вы, доктор, ещё не знаете о синдроме раздражённого кишечника?». Она просидела, как и я, на телеконференции до двух ночи. Надо думать, не зря. На приём записана первой.

– А ты не можешь не дискутировать с ней?

– Не могу! Она инвалид. Имеет право на странности. Кто ей запретит изучать свои болячки с помощью интернета? Ты же знаешь моё правило: я не лечу, а только помогаю пациенту лечиться. Прости, напугал тебя. Я хотел бы сказать это ей… если бы у неё было чувство юмора. Как у тебя.

Взгляд его упал на цветы и лежащий рядом яркий свёрток. Он стукнул себя по лбу. Скомандовал:

– Поздравляй!

Встал на стул – изобразил свою статую. Получилось ужасно карикатурно.

Справившись с приступом смеха, Елена взяла мужа за руку. Встретились взгляды, полные тепла и нежности.

– Поздравляю! Шестьдесят – вполне подходящий возраст, чтобы задуматься о себе. Мой подарок, надеюсь, поможет.

– Хорошая идея. Принимаю! И за подарочек гран мерси… Подарочки мы, доктора, любим, особенно жидкие, крепкие…

Он разворачивает бумагу, вынимает шарф и тут же наматывает его на шею. Рассыпавшиеся коробочки и вовсе приводят его в дурашливый восторг:

– Глиатилин – виагра для мозга! Как всегда, то, что надо, хитроумная Елена! Будешь моим семейным врачом. Но не выходи за пределы капустного листа. Предупреждаю миром: не покушайся на мой авторитет. Лекарства здесь назначаю я.

Знакомые властные нотки царапают. Но какая мелочь… Можно ведь и не заметить…

– Да уж, знаю!

Праздничный завтрак доктору определённо нравится: он с аппетитом принимается за горячий салат с обжаренной курочкой и хрустящими сухариками. И поглядывает на румяное хачапури, всё в выпуклостях и вмятинках. Его красивые большие руки двигаются над тарелками в медленном целесообразном танце. Елене нравится смотреть, как её муж ест.

Шаги стихли, хлопнула входная дверь. В воображении Елены открылась сразу же другая: за ней знакомый запах лёгкой дезинфекции, негромкие приветствия пациентов, регистраторов, чей-то настойчивый голос:

– Запишите меня к Че…, – и не менее определённый ответ:

– К нему записи уже нет.

– Только к нему – на любой день недели.

…Он пройдёт мимо своего фото на доске лучших, по отзывам пациентов, работников клиники, остановится и прочитает весёлое приветствие в честь дня рождения. Как ребёнок, долго будет рассматривать картинку, где он, взмыв на воздушных шарах, из скопления звёзд смотрит на множество улыбающихся с Земли лиц…

– Небожииитель! Уважа-а-а-ют! Ж-и-и-и-и-ть хотят!

Он знает, что пациенты между собой называют его доктором Хаусом – за большой медицинский опыт и резковатый тон. Его шутки с налётом чёрного юмора ему же рассказывают водители на вызовах. Забавно! Жаль, некогда перекинуться с ними словом.

«Время – деньги» – это управленцы чётко усвоили. Приём зарегламентирован ретивыми чиновниками до полной власти над временем врача. Блицтурнир получается. Ставки известные. Правильные ходы обеспечивают пациенту возврат к привычному комфорту, а ему – серотонин с адреналином и ощущение достойного партнёрства с природой.

Ира Малыгина с прошлого приёма ушла со словами:

– Болезнь и поросёнка не красит, а уж меня-то подавно, – явно с упрёком доктору.

Необходимо изменить ситуацию. Полчаса пройдут в напряжённой работе. Терпеливо и мягко он будет доказывать необходимость своего плана лечения. В тот момент, когда пациентка поймёт чётко выстроенную схему и уже мысленно увидит желанный результат, его коснётся тёплый луч благодарности. Без этой реальной оценки сорок тысяч рублей (третья часть заработка бухгалтера, начислявшей ему ежемесячную выплату) были бы унизительными.

Не так гладко и просто сложится беседа с молодым специалистом по котировкам нефти. Чувство собственной значимости и высокий статус внушили ведущему менеджеру болезненное внимание к здоровью. Появляющиеся после гриппа четыре-пять экстрасистол в день пугали его до приступов паники, до удушья, хотя полное обследование не выявило патологии. Единственный, кто подолгу мог обсуждать с ним эту проблему, – доктор Че… Жена пациента давно потеряла терпение.

Сегодня доктор особенно спокоен. Пациент, напротив, множеством мелких движений, покашливанием выдаёт растерянность и притаившуюся тревогу. Молчание затягивается, но врач не торопится. Дождавшись внимания, по привычке, к главному идёт кругами. Порасспросил, ходил ли он с женой на столичный спектакль «Рассказы Шукшина» с Олегом Мироновым в главной роли. Удивился, как удаётся актёру вести весь спектакль в сумасшедшем ритме. Поинтересовался ценами на нефть. Выразил озабоченность их падением. Услышал разъяснение:

– Так это всего 0,16 доллара. Завтра она изменится и выровняется. А в целом картина благополучная. Обычное дело.

– Так и ваши пять экстрасистол в день – это всего лишь мелкое временное нарушение. Его нельзя игнорировать, но можно корректировать.

Экстрасистолия – это самая распространённая аритмия, возникает как у больных, так и у практически здоровых людей.

Пауза. Лицо молодого человека моментально отреагировало зарозовевшей кожей и блестящими глазами. Понятый процесс за какое-то мгновение победил страх смерти. Доктор и пациент расстались, впервые совершенно довольные друг другом.

Доктор Че сцепил руки, как будто запер в них удачу.

– И кто тут жалеет доктора, что он не сделал маломальской карьеры?! – в который раз возразит он невидимому наблюдателю. – «Яйцеголовый» – ещё один, отвоёванный у его собственного заблуждающегося разума. Что вы в этом смыслите, господа хорошие!

Жена доктора любит редкие выходы вместе. В небольшом областном центре можно и до театра, и в ресторан добраться пешком. Где бы они не оказывались в окружении людей, до́ктора приветствуют сердечными улыбками и добрыми словами, как близкого человека. Чаще всего, конечно, тут же возникает неотложный вопрос по здоровью.

И на этот раз вряд ли им дадут поужинать в одиночестве. Старательно отглаживая мужнину рубашку, она проникается её белизной, как светом. Вспыхнувшая мысль вызывает глубокое удивление: «Муж – настоящий охотник за недугами. Найти и обезвредить – вот с чем выходит он на тропу единственно справедливой войны. Конечно, и один в поле воин! Его стратегия включает обучение пациентов грамотной защите. «Обращённые» – гордость доктора Че. А я всё подгоняю да подгоняю его, тереблю, спокойствия лишаю.

Люди на курортах здоровье поправляют, а мы в свои шестьдесят проверку на выносливость устроили, наматывая сотни километров по монгольским безлюдным, почти лунным ландшафтам. Ремонт своими руками – та ещё авантюра! Чуть не сдались… Но ведь сделали. В процессе получили уйму полезных умений. На знакомство с эзотерическими учениями два года потратили, поняли: всей жизни мало. Во что только не ввязывались… Были проколы, осечки… Не было скуки! Хорошенькая же у меня роль – покалывать осла¹, чтобы он двигался вперёд. Впрочем, что тут такого. Шли ведь вместе».

Вечером, за праздничным столом, жена доктора услышит «новые истории». Она привычно ждёт очередное продолжение нескончаемого сериала. Память Елены вот уже двадцать пять лет, как хорошо организованный архив, хранит летопись практики врача Че, честный отчёт его достижений и неудач.

Часть III. Эхо забытых снов.

Миражи Монголии

Уже в детстве я знала лучший способ существования. Жить, путешествуя! Об этой тайне никому не рассказывала, но готовила себя к таким дням. Предчувствовала: именно в дороге человек быстрее всего встречает необходимых людей, переживает нужный опыт, находит ответы на вопросы, а если повезёт – постигает истину. Любое перемещение в незнакомое пространство становилось для меня встречей с неизвестным, волнующей и желанной.

Слово «Каракорум» застряло занозой в памяти с тех самых пор, когда этнограф Елена Александровна впервые произнесла его – таинственное и загадочное. Так называлась новая столица Монгольской империи. Тогда, в студенческие годы, утвердилась мысль о неслучайности прибившегося слова, даже о крепкой связи со мной. Появилась смутная надежда увидеть Хархорум – ещё одно название города-фатума, города-призрака. Он возник в 1235 году, словно по волшебству, в долине, где раньше ветер гонял шары перекати-поля.

Чтобы монгольские воины могли сорок лет праздновать свои блистательные победы, ни в чём не зная недостатка. Там ели, пили, веселились с пленёнными женщинами, охотились, обрастали доставшимися при дележе трофеями, планировали походы, принимали послов великих держав. А по истечении этого срока город быстро погрузился в забвение. Ещё через два века шары перекати-поля, как ни в чём не, бывало, чертили таинственные маршруты под бдительным присмотром огромных гранитных черепах – стражей долины.

Шли годы, я была занята делами, далёкими от существовавшей всего миг во времени монгольской столицы. Но она, так давно и быстро промелькнувшая, оказывалась всё время рядом, на слуху, и становилась всё ближе.

Временами неожиданно являлись целые сюжеты из жизни исчезнувшего города. Сложилась картина бурная, суматошная, как на вокзале, будоражащая, с запахами еды, с укладом, несущим торжество завоевателей и вечное движение, как в наступающей коннице.

Путешествие – это приобщение к сокровенному естеству мира. Родившееся в глубине духовное желание утверждает власть над тобой. Оставив себя прежнего, ты вступаешь в неведомую страну, всматриваешься в чужую жизнь, в спутников, чтобы открыть, воспринять самую суть новых явлений, осмыслить их, претворить тем или иным способом в своё богатство.

Можно представить это как переход в иную реальность бытия. Главное в путешествии – обновление. Оно невозможно без паломничества, где ты остаёшься один на один с природой, чтобы ощутить нерасторжимую общность, понять, как связаны мы и как необходимы друг другу.

Для этого надо соприкоснуться с её тайнами. А где они? Вообще-то повсюду. Для меня они начинаются с первого шага намеченного пути.

Дорога, подобно наставнику, припасает тебе обучающие впечатления, до поры до времени скрытые. Но как только ты готов их принять, они проявляются. Надо быть очень внимательным, чтобы не пропустить знаки. В путешествиях своя магия, не сто́ит искать там правила и соответствия повседневной жизни.

Зов дороги, у кого он случается, трудно описать словами. Может быть, так: невыразимые чувства – потребность души в определённом опыте. Как бы хорошо я не подготовилась, не изучила маршрут, не знала культурные особенности – толща времени, к которой адаптированы местные, для меня – неисследованная планета, никак не меньше.

…Бесконечные пространства располагают к несуетливости. Монгольские дороги, а точнее, их отсутствие, ещё точнее, их бесконечное количество, сбивает с толку. Как жеразобраться? Какое выбрать направление при таком однообразии-многообразии.

Водители-монголы, наподобие птиц, имеют природой встроенные навигаторы. По крайней мере, у меня была возможность в этом убедиться. Если бы не это чудо, терпеливые грифы попировали бы нами на славу! Ближайшая задача – попасть на берег озера Оги, где располагался лагерь, и встретиться с семьёй пастуха-кочевника, единственными жителями этого пустынного места, – была водителем выполнена безупречно. Мы не сделали ни одной попытки заблудиться и уложились в назначенное время. Пятьсот километров – это путь до ночлега. А там до Каракорума рукой подать.

Стояли первые дни октября с его робкими ещё, только утренними морозами, инеем на траве, низким небом. Ближе к полудню, нехотя выкатившееся из-за гор, проспавшее солнце принялось за свою рутинную работу: его лучи достигли земли и начинали слизывать иней с короткой травы и прогревать твердь. Казалось, сама благодать явилась показать свою трогательную заботу терпеливой природе.

Вывалившись из машины, мы поодиночке разбрелись по степи, подставляя себя теплу и неге. Короткая растительность, покрывающая всё видимое пространство, привставала от земли и, выпрямляясь, хорошела и пушилась, отдавая вовне необыкновенно тонкий, нежный аромат. Так пахнет в больших и чистых гостеприимных домах. Мы всё подбирали и подбирали слова, способные хоть приблизительно обозначить привлекательный запах. Выделили ноту свежести.

«Степная воля пахнет так, как пахнет князь всех трав –типчак!»

Водитель из местных сказал, что это самое распространённое растение Монголии, которой питается всё живое. Выходило: яки и лошади, коровы, козы, овцы, верблюды и свободно пасущиеся свиньи едят в основном эту травку, потому что она в большинстве и покрывает бесчисленные лбы сопок, предгорья, долины.

Когда мы позже попробовали разные продукты, сохраняющие непревзойдённый вкус свежего и живого мяса, молока, сыров, то решили: типчак в истории кормления животных, а значит, и народа вместе с ними, совершенно бесценен.

Солнце, уже смахнувшее иней с травы, преобразило покров земли на глазах из белого в изумрудный. Хотелось без цели бродить и блаженно дышать вкусным настоем. Кое-кто отправился «по надобности». Кстати, на бесконечно просматриваемом пространстве это решается изумительно просто. Изредка стоят, как суслики, невысокие камни. Туда ты и можешь

сходить по нужде. Остальные, как только ты взял определённое направление, деликатно отвернутся и до твоего возвращения будут заняты неторопливым разговором.

Прогуливаясь рядом с машиной, я заметила под ногами жёлтый кружок с дырочкой посередине. Переводчица Соёлджин сказала, что это часть украшения одежды, вроде пуговицы, и добавила:

– Здешняя земля нашпигована мелочами прежних человеческих существований. Мы стоим на Великом Шёлковом пути. Он до сих пор подобен бесконечно движущейся ленте транспортера.

Путь после привала стал вдвойне интересен. Теперь не только дальние горы с еле различимыми ступами монастырей привлекали меня. И не только грифы, рассевшиеся на небольших возвышениях, точно самодержцы, сторожащие неведомые сокровища.

Лисы, нередко бегущие рядом с машиной и не обращающие на неё никакого внимания, тоже стали привычным явлением. Даже идущие вдоль ручья, похожие на драгоценности утки-мандаринки с безупречно проработанным ярким рисунком оперения перестали вызывать междометия восторга.

Воображение полностью заместило действительность. Картина движущегося торгового каравана, неизвестно из какого времени, предстала во всех деталях. Я была в самом центре, на одном из верблюдов, бережно несущем меня в мягком седле.

Живая цепочка на всю длину была видна мне определённо сверху. Еле заметно среди бурой травы змеился путь. Дальние, едва видимые горы приблизились, словно их сдвинули. Дорога проснулась, вздрогнули неровности на ней, и, потянувшись, она ровным гулом приветствовала вступившую на неё гигантскую сороконожку. Караван оставлял на пути следования запахи, звуки фыркающих животных, крики погонщиков, степенные разговоры занятых расчётами торговцев, резкие вскрики ссорящихся женщин, их нежный утренний запах. Последний дым погасшего костра всё ещё стлался над утрамбованной колеёй. Поварихи прилаживали к дорожным сумам начищенные котлы, которые только что накормили всю эту ораву.

А дорога, между тем, старательно вбирала в себя метки жизни сегодняшних путников. В многочисленные трещинки, под камешки, укрывая слоем пыли, она впечатывала оторвавшиеся пуговички расстёгнутого на ночь платья, ленточку из косы, монетку, нечаянно ускользнувшую из кошелька, оберегающий амулет, накануне небрежно закреплённый, износившийся каблук, зеркальце, записочку с любовным словом.

Да мало ли что странствующие торговцы, воины, скотоводы могли по рассеянности упустить из усталых, неловких рук и подарить земле. Она бережно прячет артефакты в своё бездонное чрево. Для них настанет свой час! Запахи, звуки, вздохи, всхрапы, смех и вскрики сонных людей и животных, как и бодрствующих, тоже застыли вдоль дороги, впитались в самый её прах и спят до поры, до времени, пока праздный любопытный человек вроде меня не потревожит их покой, не заинтересуется, не уловит, не поймает, например, тихий смех влюблённой парочки.

И тогда бытие само радо угодить внимательному. Вот прорезалось ржание лошадей, и потянуло потом разгорячённых животных. Властные люди гортанными криками доводят разношерстную толпу до состояния одного организма, подчиняя своей воле кочевников, животных, их желания и даже вещи.

Караван идёт, повторяя изгибы пути. Стихают звуки, дрёма и оцепенение овладевают идущими и едущими. В вышине вовсю заливаются невидимые птицы. Я, зависшая над движением, осознаю себя наблюдателем грандиозного спектакля. Отрезвляет чувство чьего-то присутствия. Догадка совсем рядом.

Это Творец вместе со мной рассматривает извивающуюся ящерицу каравана, прилепившуюся к колее торгового пути. Мы в сговоре – мы знаем, что являемся частью этой истории. Нахлынувшая волна любви и благодарности объединяет меня с тайным Товарищем.

В это время то ли мираж, то ли видение распадается, как затухающий экран, отдавая пространству всё промелькнувшее в виде волн и частиц. На последний вопрос, вспыхнувший в сознании («А кто придумал всё это?!»), на небе, прямо над гладью водоёма, куда мы держим путь, чья-то рука рисует: «Ацмуто»! *

Гигантская кулиса отделяла день от ночи. Заходящее солнце дарило нестерпимый для глаз драгоценный пурпур своего величия. В берег мягко уткнулась лодка, трое рыбаков вытащили мешок с зазевавшимися обитателями расстилавшегося перед нами горного озера. Вечер, проведённый в гостеприимной юрте кочевников, длился и длился… Похоже, мы выпали из времени. Пока шуршащие блюдца кизяков отдавали солнечную энергию аккуратной буржуйке с огромным казаном, полным золотого взбулькивающего масла, женщины, сидя на корточках рядом, ловко препарировали белую рыбу, каждая на своей гладко оструганной доске.

Мужчины и дети с пиалами айрана вели неспешный разговор. Распространившееся тепло сделало их лица такими же пурпурными, как заходящее солнце. Слегка желтоватые куски омуля просто таяли во рту. Замурованные в подсознании вкус и запах напоминали едоку, чего он лишился, выбрав цивилизацию.

В просторных, жарко натопленных юртах, разубранных коврами, белоснежные постели с воздушными одеялами из шерсти яков тотчас перенесли нас в сладкий сон.

Под утро некий таинственный зов выманил меня из тёплого убежища под небеса. Всё вокруг, включая четырёхсоткилометровую цепь жёлтых барханов и жухлую траву, обросло кристаллами инея. Как невесомые растения, они колыхались от лёгкого ветра и искрились в свете луны, звёзд и проблеска солнца. Тишина завораживала полным отсутствием звуков, а невероятно близкие звёзды пересверкивались над головой наподобие бенгальских огней.

Фантастическая картина была наполнена содержанием. Красота и любовь присутствовали в каждом атоме мироздания. Боясь, что это исчезнет, я стояла, не шелохнувшись. И, наверное, со временем ушла бы в песок, кабы не обжора верблюд, решивший позавтракать спозаранок. Он нарушил мой столбняк, сорвав лакомые веточки с дерева, у которого меня застало изумление…

Забравшись под тёплое одеяло, я пролила немало слёз, оплакивая пустое своё существование. Ничтожные мелочи, ничтожные обязательства, которым я придавала вес и значение, хлопоты, лишённые настоящего содержания, мелкие желания, навязанные кем-то долженствования, праздные, cжирающие время развлечения, жалкая возня вокруг жизненных благ, все эти успешности, ревностное служение мнимым ценностям…

Они растратили мою жизнь. Не дали укорениться. Засыпали дешёвым конфетти успокоения… И что же случилось с даром жизни? Она оказалась «даром напрасным, даром случайным»? Ну уж нет! Я здесь для того, чтобы понять важное, освободиться от нечистоты.

Над малым островком жилья, над застывшей чашей, до краёв полной прозрачной, светящейся воды, небо воздвигло розовый купол, ежесекундно играющий живыми красками рассвета. Подпитанные лучами солнца, мы чувствовали подъём сил. Бодрил морозный утренний воздух, вобравший запахи уходящей осени, приправленный тонкой струйкой дыма сгоравшей в очаге сухой травы.

Хозяин занимался с табуном, укрощая молодых жеребцов. Женщины молчаливо и сосредоточенно, почти священно, готовили завтрак. Белая скатерть, голубые пиалы, полные свежего напитка, горячие лепёшки с румянцем припёка и миски несравненной, янтарного цвета пенки.

Мало того, что пенка – произведение неизвестных монгольских кулинарок – необычайно вкусна как десерт. Это ещё поставщик фантастической активности для мозга. Трудно остановиться, поедая этот продукт. Поэтому нам вручают лакомство при расставании – дорога неблизкая, пригодится.

Безупречный компас нашего водителя и на этот раз не подвёл. Глазу не за что зацепиться, все сопки одинаковы, как бараны в стаде. Но мы минуем пасущихся яков, верблюдов, табуны лошадей, коз… и открывается долина – та самая… куда мы стремились. Белеющий вдалеке монастырь Эрдэни-Дзу – сохранившаяся точка духовного пространства Монголии.

Монахи, узнав, что мы приехали ради знакомства с дацаном, стали с энтузиазмом устраивать нас на ночлег. Ужин и беседу назначили через два часа. Всех повели осматривать монастырское хозяйство. Мне захотелось побыть одной.

Сразу за воротами начиналась пустошь. Сумерки старательно укрывали соседние сопки. Впереди вырисовывались неясные очертания юрты. Идти пришлось недолго. Через приоткрытую дверь струился тёплый свет.

Войдя внутрь, я сразу остановилась. Примерно тридцать человек в белых одеждах образовали чёткий круг. В середине горел огонь. Перед каждым стояла на подносе пиала с айраном. Все смотрели на пляшущие языки пламени. Невероятно, но присутствующие были мне знакомы. Приветливо улыбаясь, они приглашали занять свободное место. Здесь были и самые близкие и дорогие мне люди, и те, с которыми отношения едва теплились, а то и вовсе сошли на нет. Я переводила взгляд с одного лица на другое и поняла, что не могу вспомнить некоторые имена. И всё потому, что в том времени, где мы были вместе, их лица отягощали заботы и переживания.

Сейчас они были другими: спокойные и умиротворённые. До меня дошло: я вижу души. Голос подруги прозвучал необычно отчётливо, и меня всецело захватило сильное чувство общего внимания.

– Мы собрались ради тебя. Ты просила об этом. Ты хотела знать, что надо сделать перед уходом. Здесь те, с кем у тебя не завершены отношения. Посмотри внимательно. Запомни. Выпей с нами напиток и возвращайся в монастырь. Тебя ожидает самое главное дело в жизни. Ты здесь, чтобы это узнать.

С фотографической точностью все присутствующие отразились как на экране, прямо у меня перед глазами. Я сразу вспомнила каждого. Все эти души были посланы мне для изменения. Надо было пересмотреть все запутанные отношения, понять их, простить и самой заслужить прощение. Мне показалось, что все обняли меня.

Я крепко сомкнула веки, чтобы не заплакать, а когда открыла глаза, увидела разрываемое ветром пламя толстой свечи, зажатой в руке. Всё вокруг тонуло в густом сумраке, смешанном с холодным туманом. Юрты, из которой я только что вышла, больше не существовало. Мне навстречу спешили монахи из дацана с факелами.

_________________

*Ацмуто – это нeпостигаeмая сущность Творца, высшая сила сама по себе, существующая независимо от творения. (Кабалла).

А мне летать охота.

Главная фигура.

Телефон как рыбка трепыхался на самом краю стеклянного озера стола, когда на последнем сигнале его подхватила ловкая ручка Ирмы. Голос Саныча звучал на удивление без помех: «Мантра для настроя»:

Океаны ломают сушу,

Ураганы сбивают небо,

Исчезают земные царства,

А любовь остаётся жить.

– Что нового, Саныч?

– Узнал намедни: Америку открыл украинец Колумбенко.

– Поняла, шутите, значит, у вас всё хорошо.

– Делюсь опытом: отличить живых от иных очень просто – они шутят…

– Звоните чаще, Саныч. Нелли звоните!

Саныч – владелец частной урологической клиники и сосед, живёт надо мной, на втором этаже. Ирма его секретарь, адвокат, личный психолог, ещё и санитарка, кормящая, хочется написать мама, но нет. Она заботится только о том, чтобы Саныч был сыт на работе. Тоже соседка, но с пятого. А я – любопытная Варвара, которой как известно… Ну, ей-же-ей, театр маленькой больнички стал частью моей жизни.

О Саныче коротко сказать невозможно. Он – главная фигура всё-таки. Рыжий, красно-рыжий, белокожий, веснушчатый. Упрямый жёсткий хохол как раз посередине головы – задорный петушиный гребень.  Рыжим Удодом называет его жена в дни немилости. Обидно, если знаешь, удод – исковерканный урод. Если понаблюдать его в движении – до удивления напоминает всем знакомого красного фараона, петуха, то есть. Такая фигура нуждается в окружении: упомянем жену, амфорообразную Алевтину, тоже врача, но гинеколога, и собачку таксу, отзывающуюся на имя Дружок.

Утром Саныч всегда не в духе. Сегодня особенно.  В кабинете крутится как в лабиринте. Вчерашнее посещение налоговой инспекции, точнее впечатляющая сумма, отнятая в пользу государства, сорвала его с катушек. В компьютерной дизайн-программе он ежедневно оснащал современным оборудованием клинику-мечту. Мечта накрылась медным тазом.

Ирма маленького роста худенькая женщина. Армянка. Знаете, с таким характерным упрямым чётко вылепленным носом, будто он принимает основную нагрузку её под завязку наполненных хлопотами будней, ну и тёмной кудрявой головой, до смешного похожую на разорённое птичье гнездо.

– Ирма, ты мои халаты продаёшь? Или себе на память берёшь, фетишистка?

– Вы вечером в невменяемости засунули его в стерильный бокс.  Вспомните! Так вы обещали расправиться со мной и новой медсестрой Нелли, а потом отправили в долгое путешествие в ж....

– Неужели я мог в присутствии Нелли, этого сокровища, так выразиться?!

– Вы, видимо, вообразили себя Бэтманом и носились по клинике в поисках мирового зла. Двадцать самолётов, сражённых шваброй, лежат в ящике рядом со столом.

Саныч с интересом глядит на потолок, где раскачивается его гордость и услада для глаз – модели самолётов, и почти физически чувствует, как срывались они с высоты и, покалечившись, рассыпались на гулком кафельном полу. Ему жалко до слёз погубленных самолётиков, но он сдерживается.

– И Нелли все это видела?

– Хуже того… она поделилась со мной секретом.

– Каким?

– Саныч, я же сказала "секретом".

– Да знаю – Старый Дятел позвал её на большую зарплату. А мы его перехитрим, перекупим…, – Ирма, поговори с ней, ну, как только ты умеешь. Пойми, это лучший специалист нашего профиля в городе. Пришлось вывернуться наизнанку, чтобы её заполучить. И, что совсем нехорошо, я, кажется, попался на крючок этой барышни. Всю ночь мы с ней оперировали и говорили, и смеялись во сне.

– Саныч, вы назначили троих с сайта, они уже здесь.

– Пока не придёт Нелли, никого принимать не буду. Мне она нужна для вдохновения.

– А что мне сказать пациентам!?

– Да так и скажи: всем ждать, пока придёт зазноба доктора.

Саныч включил экран и приник к снимкам. Ирма вспомнила перечень ближайших дел, слегка приуныла и начала с самого сложного, с переговоров. Мягкий вкрадчивый голос, судя по абсолютному вниманию пациентов, и на этот раз обеспечил доктору его каприз.

 Песня!

Пришла Нелли.  В этом случае можно сказать явилась. Открывшаяся дверь стала на миг сценой. Героиня, как и подобает женскому существу в расцвете лет, была свежа и хороша. Копна пышных волос, усыпанных мельчайшими сверкающими капельками воды, как некое таинство свело все взгляды в один фокус.

Саныч в этот самый момент вышел в коридор со снимками.

В незастёгнутом халате с развевающимися полами, он остановился перед девушкой и молча смотрел на игру света в волосах. Стоял и смотрел – большой рыжий ребёнок. "Песня!" – выкрикнул Саныч в лицо Нелли, расслабленно глуповато улыбаясь. Она, слегка отодвинув его, тихо поздоровалась и прошла в кабинет.

– Климов! – приглашающе загребая рукой со снимком, Саныч обратился к пациенту с абсолютно голым черепом благородной лепки, – Вы мне напоминаете любимого киноактёра Юла Бриннера, видимо поэтому я так долго с вами вожусь, – бормотал он скороговоркой, ничуть не заботясь, слышит ли его пациент, – со мной, пожалуйста!

 Будни.

Началось обычное утро в маленькой клинике, где Саныч был богом для мужчин, застигнутых недугом самой уязвимой и нужной части тела.  Он видел, казалось, насквозь любой детородный орган – "мальчика", как он его обычно называл. Диагнозы Саныча были точны, лечение эффективным. Его визитку бережно хранили в потайном отделе бумажника вместе с телефоном скорой технической помощи.

Существенная закавыка портила благостную картину: отношения с пациентами не всегда вписывались в стандартные рамки, впрочем, с коллегами – тоже. Вечер того же дня сопровождался повышенным звуковым фоном. Ещё томились двое мужчин, перечитавших все полезные советы, как из кабинета стали доносится громкие спорящие голоса.

– Скажите им: у доктора истощился запас энергии, всё! Баста – батарейка разрядилась.

– Вы им назначили визит ещё в среду…

– Ирма, вспомните, за что я плачу вам "дукаты".

– Даже за них не хочу работать у доктора, не уважающего своих пациентов, надоело. Уйду от вас!

– Ирма, шшштобы я больше не слышал угроз – вы мне нужны как моя рука, нет, две руки. Без вас я подамся не в ту сторону, завязну в тине жизни, пропаду. А мне, как никогда, хочется жить (он взял её за руки), Нелли любить хочется… не можете вы меня бросить в такой момент.

– Жалко тебе их? Сделай мне большую чашку морковного сока. Выпью – приму!

Кстати, в прошлый раз я потратил час на Воронова, убеждая его выполнять схему приёма лекарств неукоснительно. За это я не взял с него ни копейки. Знаешь, почему он здесь?! Он плевал на мою схему – и теперь танцует от боли. Иди, утешь его, скажи, благодаря твоими слезами он будет ночью спать как младенец.

Через минуту в служебке миксер извлекал из морковки полезные вещества Санычу, а из кабинета доктора доносились неконтролируемые, а потому смешные какие-то детские взвизгивания.

– Ирина Владимировна, я вам говорю, Вы продали мне подделку! Не было ещё случая, чтобы этот препарат не помог. Ищите другого поставщика! Не ваш взгляд ловит больной, а вы его трусливо прячете. Ирина Владимировна, мне хочется физической расправы над мерзавцами… Вынудите – приду к вам…

– Ирма, где там Воронов? Давай его сюда! Что?! Какой сок?! Пей сама. Нелли – в перевязочную, если освободилась.

Час прошёл в тишине, прерываемой лишь редкими звуками.

Знакомство.

Об окончании рабочего дня клиники возвестил звонок у входа. Алевтина, как всегда, что-то напевая, не раздеваясь, направилась в кабинет мужа. Дружок, привычно сунув нос в маленькую знакомую ручку Ирмы, получил ожидаемую косточку. Доктор вырвался из перевязочной точно им выстрелили.

– Стоп-стоп-стоп! Мой рабочий день ещё не окончен!

– Как же так, Саныч, ты обещал сегодня погулять с нами…

– Аля, обещая, я совсем забыл о своей новой медсестре: мало того, что она молодая, красивая и кажется не дура, так ещё и понимает меня с полуслова. Мы должны обсудить с ней завтрашний день.  Гуляйте без меня и ужинайте тоже.

В это время из перевязочной вышли пациент и Нелли, оживлённо разговаривая и обмениваясь улыбками.

– Вот она, Песня!  Саныч крепко взял за руку Нелли и, преодолевая её сопротивление, подвёл к жене.

– Моя жена – Алевтина. Эта чудо-женщина не воспринимает меня всерьёз, поэтому никогда не ревнует. Алевтина, не ответив на улыбку Нелли, демонстративно отвернулась и пошла к выходу.

…Тихо жужжит пылесос. Это время полностью принадлежит Ирме. Всегда. Но не сегодня. Саныч и Нелли засели в кабинете доктора и в полном согласии определились со всеми неотложными делами на завтра. Саныч крутится на стуле – он доволен помощницей.

– Я свободна, Александр Александрович?

– Нет. Именно теперь мы обсудим самое главное. Точнее я буду говорить, а вы, если захотите, послушайте.  И впредь называйте меня Саныч. Отчество – вроде рудиментарного хвоста. Не люблю.

Начну издалека. Слишком раннее знакомство со сказкой "Петушок – золотой гребешок», где петушок всякий раз оказывался жертвой своего любопытства, а братья спасали его, повлияло на всю мою оставшуюся жизнь. Лиса, у которой отбирали петушка, сделалась для меня чрезвычайно привлекательной. Мне захотелось побыть с ней, так упорно меня домогающейся. Повзрослел. Лиса – тут как тут. Спасать балбеса некому. Мечта осуществилась – тут и сказочке конец. Но мне неймётся, теперь я хочу поспорить с судьбой и сам себя …спасти.

– Заприметил я Вас давно – помните конкурс на лучшую операционную медсестру. Мне пришлось быть в составе жюри. Вы работали с …

– Дятлом.

– Почему Вы на меня так смотрели?

– Чтобы понравиться.

– Но я не подхожу Вам. По возрасту. Профессиональному статусу. По росту. Внешней привлекательности… Так зачем?

– А просто так! Видите, пригодилось. Теперь Вы переманили меня, предложили зарплату, какую никто из сестёр не получает.

– Но что же получается: Вы меня использовали?

– Выходит.

– Мне нравится Ваша откровенность. Сегодня ночью пообещал себе, что скажу Вам о своих чувствах. Иначе они унесут меня куда-нибудь. Может быть, они исчезнут, если я их выскажу. Не знаю – хорошо это или плохо.

Ещё совсем недавно текла налаженная жизнь: дома Алевтина, здесь Ирма и неиссякающий поток пациентов. Ваше появление всё изменило до неузнаваемости. Хотите знать, что творится в моей голове? Там крутится карусель из Вашего имени.  Разрастающаяся туча чувств клубится надо мной. Невозможно спать, есть, нормально работать. Ничего не говорите в ответ, Нелли!  Боюсь услышать неугодное. Просто дайте мне побыть рядом с Вами.  Хочу жить рядом с Вами. Не бойтесь, такие признания Вам не придётся выслушивать ежедневно. Наберитесь терпения понять.

Смотрите на Ирму – она вначале еле переносила меня. А потом полюбила. И как же хорошо сделала. Сколько мы вместе работаем?  Двенадцать лет, Нелли.  Эта дивная женщина знает, какое счастье для меня встретить Вас. Вот теперь Вы свободны.

До завтра, Нелли!

Домой Нелли летела – у неё теперь хорошая работа, и, может быть, она станет женой доктора. У Саныча с Алевтиной нет детей.  Неважно, что у него трудный характер – все они – не сахар. Хорошо, что руки не распускает, значит его не надо бояться. Главное, чтобы ребёнок никогда не видел насилия над мамой. Всё ещё жив страх от мужниных побоев и всё ещё плачешь во сне. Она окружит его заботой и лаской как Женечку. За всё надо платить. И заплатим!  Весело пообещала она себе.

Ты лети с дороги птица.

Ирма заканчивала уборку. Мысли её скакали как кузнечики на солнечном лугу. Какое счастье для Саныча эта Нелли! Наконец-то Алевтина, может быть, умолкнет. Сколько лет изводила Саныча подозрениями насчёт нашей любовной связи. Печень мне испортила – воз таблеток от стресса пришлось выпить. Эта дылда не знает каким дорогим может быть собственный муж.

На большом диване в гостиной Алевтины разбросаны альбомы с фотографиями. Это очередной набег после сегодняшнего шоу с представлением медсестры. "Моя жена не воспринимает меня всерьёз?!" – копировала она мысленно интонацию Саныча и мурлыкала   свою любимую:

Ты лети с дороги птица

Зверь с дороги уходи,

Видишь: облако клубится,

Кони мчатся впереди.

Ты, значит, мстишь мне, Рыжий Урод. За флирт ради процветания больнички, ради семьи. Подумаешь – три дня на базе отдыха. Не молиться же ездила. А как прикажете мосты с благодержателями наводить. Ну да – "не воспринимаю всерьёз", шут гороховый! Но и первой встречной, вылупившейся гадючке не отдам то, что своими руками выпестовала. Шелудивого пса за двадцать лет превратить в породистого кобеля это вам не фунт изюма скушать. Квартира в Петербурге, дача на озере, эта больничка – нажиты не за один день. Держись, Саныч, и ты, девочка, поберегись. Голос её окреп, мелодия обрела слова:

Эх, за Волгой и за Доном,

Мчался степью золотой,

Загорелый, запылённый,

Пулемётчик молодой.

Алевтина пошла в наступление. Любви Саныч захотел? Не слишком размечтался? Для начала уничтожим все фото бонвивана.  Фа́та.  И жуира! Но не на виду, без демонстрации. Приготовим изысканный ужин с вином и объявим празднование дня рожденья супруги в Париже! В гордом одиночестве.

Звонок в дверь прервал разработку сценарного плана, вошла Ирма с блюдом ароматного печенья. Надев приветливое выражение (Алевтина обожала стряпню Ирмы), она слишком горячо поблагодарила и вернула пустое блюдо, всем видом выразив занятость. Зоркий взгляд дарительницы подметил изъятые и набросанные горкой фото.

– Неспокойное время наступает у шефа, – с сочувствием отметила добрая Ирма.

Скандал.

Как в воду смотрела. Около полуночи дочь Ирмы, возвращаясь из кино, встретилась на лестнице с кое-как одетым и очень сердитым Санычем. Он ходил и вслух считал ступени по-немецки. Через полчаса соседи услышали гневно-выразительный речитатив Алевтины:

– Голым выпущу. Посмотрю тогда на ваш дуэт. Это будет песня́!!!

– Алевтина, облейся водой. Иначе – принудительный душ!

– Не рви гланды, доктор, – заживают долго.

– Женщина Алевтина, накличешь беду словониями. Не видать тебе места на еврейском кладбище.

Орущая взвинтила голос до предела своего диапазона:

– Голова-из-пакли, решай: девушка или деньги?! Чемоданы на пороге!

Соседи немедленно выразили солидарность с доктором испытанным способом – ножом по батарее. Всё стихло. У Ирмы на дисплее высветился номер Саныча. Он говорил сдавленным голосом, сильно заикаясь:

– Мне надо переночевать… Ирма, нужны ключи и код от больнички. Их бин больной, пойду сам себя лечить.

Точка невозврата.

Саныч провел ночь в больнице. Алевтина прикончила все фотографии Рыжего Удода. Явившись, как обычно, на работу к восьми, Ирма была приятно удивлена запахом свежесваренного кофе.  Саныч и Нелли тихо разговаривали за закрытой дверью. Ирма, наплевав на приличия, тихо прилипла к двери, пытаясь стать большим ухом. И едва успела отскочить, когда вылетел взъерошенный Саныч.

– Ирма?! Подслушиваешь? Правильно!  Тебя это тоже касается, заходи!

Он внёс опешившую сотрудницу и посадил на стол.

– Совещание считаю открытым. Буду краток как никогда. Облюбовавший меня хаос вынудил поменять тактику проживания. Стыдно воевать с женщинами, когда для спасения людей нужны опытные хирурги. То, что я скажу, очень большой секрет, но я вам полностью доверяю. Можете, Ирма, занять своё место на стуле.

– Два месяца меня не будет, я еду на войну, оперировать, в госпиталь на Украине.

Ирма вытянулась на стуле, на лице застыл ужас. Множество слов теснились в горле, образовав плотину, через которую не смогло бы прорваться даже местоимение. Саныч по-отечески опустил ей на плечо веснушчатую руку. Ирма слегка обмякла и поникла.

– Для всех – я в отпуске. Вы будете получать вашу обычную зарплату и хранить тайну. Закончите все назначенные процедуры, сдадите отчёт. На самолётах не должно быть ни одной пылинки!

Ирма – с Вас, если вернусь, за всё спрошу. Ну, а не вернусь, есть судья и построже. Алевтине на все вопросы один ответ – в отпуске. В сейфе телефон человека, которым можете воспользоваться только в крайнем случае.

…Вначале звонки от доктора поступали каждый день. Потом реже и реже. Саныч всё шутил и смешил Ирму и Нелли.  За неделю до окончания срока по контракту, его телефон замолк.  Тогда же зазвонил телефон из сейфа. Человек сообщил, что Саныч попал под обстрел. Ранен.

Ирма побледнела, сцепила сильно дрожащие руки. Нелли поднесла ей под нос ватку с нашатырным спиртом. Обнявшись, они обе заплакали и долго разговаривали. Вместе отправились в "Женское здоровье", где работала Алевтина. Она была в отпуске, в туристической поездке.

Нелли, выправив документы у того же безымянного знакомого и, оставив сынишку маме, уехала ухаживать за Санычем.

Стефано из Субасио

В Субасио знают друг друга все и всё. Ну, не абсолютно всё, надводная часть айсберга, как известно, не весь айсберг… А что касается человека, то пропорции намного больше, никому и в голову не приходило прикинуть, как мало мы показываем себя другим. Так что, несмотря на открытость существования – а в городе-крепости всего-то триста душ – и родственные связи, соединившие сосчитанные души за триста последних лет, кое-какие тайны там водились. Не раз наблюдательные граждане и хотели бы да не могли разгадать, чем занята голова интересующего их соплеменника. Нынче достопочтенных горожан занимал Стефано: он замолчал.

Попробуем и мы включиться в игру.

Дядюшка Стефано, который приходится родственником едва ли не каждому третьему в городе, хозяин ресторана и маленького бара в Субасио. С тех пор, как он впервые открыл глаза, роль хозяина ему была предопределена. В то время женщины в их большой семье рожали только девочек. Родня воспитывала его в таком духе, чтобы он ценил нажитое предками и умножал, чтобы никуда, не дай бог, не подался в другие края, а был бы опорой для семьи и состарившихся родственников. И жёсткая схема "хозяин" заработала без сбоев.

Ещё мальчишкой он изучил все укромные уголки своего дома, где хранились припасы: крупы, соленья, сыры, связки колбас, копчёные окорока вепря – добра было немало. Его мозг, подобно фотографу запечатлел порядок на полках: все эти вина, масла, грибы, варенья и маринады мог отыскать мгновенно.

В четырнадцать лет, будучи школьником, он заменил рано умершего отца и командовал на кухне и в доме. Туристы, а именно они приносили доход бару, а потом более солидному ресторану, наблюдая распоряжающегося подростка, задавались вопросом, в какую игру вовлечён мальчик. Местные вначале для поддержки стали называть его Стефано-хозяин, а со временем уважение и почтительность, которые выказывали отцу, перенесли на него, Стефано, по делам его. Он принимал всё как должное, оставаясь в душе мальчишкой, осваивающим мир. Когда заканчивалась работа в баре, садился на велосипед и крутил педали, пока хватало сил.

Субасио обосновался на макушке горы с таким же названием, нынче включённой в национальный парк. Если смотреть сверху, а это самый обычный обзор в Умбрии, увидишь невысокие холмы и горы, покрытые лесами, нередко труднопроходимыми, из-за каменных россыпей и колючих кустарников. Плешки среди них – человеческие поселения, а чаще – это луга или альпийские предгорья.

Природа щедро заселила благодатный край всякой живностью, а особый статус позволил ей расплодиться и пребывать в неприкосновенности: по лесам и оливковым рощам деловито передвигались семьи диких кабанов, водились олени. Зайцы, наподобие домашних кур, паслись среди редколесья, а уж всякой мелочи не перечесть, можно даже волка встретить, но это редко. Мальчика интересовало устройство жизни каждого существа, вот почему так много времени он проводил в скрадке в роли молчаливого наблюдателя.

Всякий раз, выкатываясь на двухколёсном устройстве из городских ворот, он попадал в мир, который, как он по наивности думал, принадлежал ему одному. Древняя память, наподобие навигатора, вела его от одного открытия к другому, и потаённая жизнь природы принимала его как свою часть. Конечно, ему было далеко до Франциска Ассизского, божественного предка из тринадцатого столетия, которого он, несомненно, знал. О! Как бы он тоже хотел понимать, о чём поют птицы и включаться в разговор пчёл. Но даже то, что, порой, его молчаливое присутствие зверей не пугало, они не убегали и не прятались, придавало существованию особенное ощущение.

Знал Стефано и травы, да и всё, что росло на его родной умбрийской земле. И как иначе, если десять поколений родственников, сведения о которых записаны в церковных книгах, тоже жили здесь, изучали эту землю, возделывали и улучшали. Их исследовательский азарт нынче в генах Стефано, и по мере взросления он проявляется, будоража любознательный ум.

Всматривание в жизнь природы не прошло даром: повадки зверей мало чем отличались от ухваток коммерсантов, с которыми приходилось вести дела, пригодились и другие уроки: принимать текущие события беспристрастно, как погоду.

Дела пошли хорошо. Рядом с баром, восстановив и обновив одну из башен старой крепостной стены, открыли милый ресторанчик, кухня которого вот уже несколько десятилетий привлекает гурманов со всей Умбрии, и не только их. Нигде больше не сможете вы полакомиться несравненным воздушным омлетом с мускатными трюфелями, приправленным собственноручно сделанным олеем. А чечевица из Кастелуччо от друга Марио, по особому рецепту Стефано, считалась тем особым гастрономическим изыском, ради которого можно проделать немалый путь по горной дороге. Зайца с оливками часто заказывали родственники и знакомые, а их на мякине не проведёшь…  Счёт в банке увеличивался, это позволяло, сообразно моде, обновлять интерьер, обучать персонал, закупать только самые лучшие продукты.

Не раз мысленно Стефано посылал Творцу благодарность за своих детей. Двое сыновей и дочка оправдали ожидания: жили, не огорчая семью, и трудились на совесть. Он настоял, чтобы сыновья получили образование в другой стране:

– Вы должны приобрести новый опыт и, если захотите вернуться, станете мне помощниками. Я буду ждать вас.

 София, его любимица, вышла замуж и осталась в родительском доме. Она, как мать, души не чаяла в гостях, которые ежедневно радовали их как несходством речи, так и никогда не повторяющимися лицами.

– Отец, – щебетала она, – подумать только сколько образов у Бога и нет ни одного, чтобы точь-в-точь повторил другой!

Стефано был не столь оптимистичен насчёт обличий.

– Это не более чем разные одёжки. В сущности, все эти люди переживают до странности одинаковые опыты при несхожести их темпераментов, характеров. Они подвержены эгоизму, страхам, ревности, зависти, гордыне, рабской зависимости от своих желаний. Для чего всем надо повторять одно и тоже, биться в силках несовершенств? Существует ли алгоритм, при помощи которого можно победить сразу все недостатки? Как если сбросить старую одежду и облачиться во всё новое… Какая жизнь откроется тогда?

А пока ответ не найден Стефано шёл проторённым путём: неустанно выкорчёвывал, вытравлял, выталкивал взашей, выдирал упрямые и упорные, как корни осота, человеческие слабости. И были они подобны песку в пустыне: стоило с ними совладать в одной ситуации, они проявлялись в другой.

Нынче он силился справиться с огорчением: его подруга жизни Лусия впала в уныние. Её хлопотливость, добродушное подтрунивание, девичий короткий смешок, будто рот ладошкой прикрыла, и даже светлые кудряшки, подобно лёгкому дымку обрамляющие лицо, всё сникло, увяло, потускнело, враз лишилось жизни.

…Сегодня, в свои семьдесят пять лет, продублённый непогодами: ветрами, дождями, жарой, затяжными туманами с моросью, нередкими здесь, он напоминает праотца человечества. Смуглый до черноты, с сетью морщин, по которым сведущий человек может многое прочитать, и, перво-наперво, что Стефано часто напрягался, стремился побеждать и преодолел немало препятствий на пути – вы только взгляните на его складки гордеца: неумолимый поток жизни, едва обозначивший тоненькими ниточками своё присутствие в молодые годы, сегодня пропахал овраги, вобравшие в себя всю переносицу, и придал лицу излишнюю суровость.

Хорошо, что это не единственный знак прожитого времени: лучики у глаз, разбегающиеся во все стороны и сохраняющие в глубине детскую розовость, сглаживают и смягчают напряжённость, сообщают внимательному взгляду, как много он смеялся.

Но даже в дни молодости Стефано не был беспечным. Ответственность – вот что настраивало каждый атом его души, но, как выяснилось, некоторые вещи оказались несовместимыми с таким ценным качеством. Например, робость, которую уловила в нём, а потом и назвала, с некоторым даже вызовом, его первая девушка. Стефано это очень задело, и он решил изучить свои привычки, чувства.

Как студенты препарируют лягушку, так и он всматривался в себя:

– Вот это мой страх, он меняет цвет от бурого до чёрного, иногда отливает металлом; он густой и вязкий, какой бывает застывающая лава или бетон; звук его обычно низкий, ниже любых басовых органных пассажей, но иногда страх пробивают столь высокие тона, что голова не выдерживает: так кричит заяц, схваченный лисой.

Он изучал своё нутро так тщательно и пристрастно как редкая красавица разбирается в топографии любимого лица. Каждое движение, вызванное досадой, обидой; любой жест, отражающий несогласие, поняты, оценены и отнесены им в копилку памяти и развешены флажки, над чем предстоит потрудиться. Составляя карту своего психического существа, Стефано был очень-очень строг. Всё нуждалось в переделке.

С тех пор печаль заняла в его душе свой укромный угол. Да и как ей не быть, скажите, если счёт не в твою пользу. Создатель утверждает: всё просто – вот заповеди, всего десять и ты свободен. Складки скорби прямо-таки вопиют о неравной борьбе.

А вот если спросить жителей Субасио, что мы услышим? Не в день юбилея, или какого праздника, а в будни, просто для знакомства. Не сговариваясь, скажут – лучше человека не встречали: и сосед отзывчивый, и родственник заботливый, а уж какой христианин примерный… И будут так долго вспоминать добрые дела Стефано, как только вы сможете слушать. Пятьдесят лет человек только и занят произведением добрых дел, просто конвейер какой-то.

…В нынешней своей жизни послеобеденные часы Стефано нередко проводил в помещении, которое с давних времён называлось буфетной, служившей также библиотекой, и курительной, и располагалось внутри дома, рядом с большим залом, в середине, так, что куда бы ты ни направлялся, оно на пути: будьте любезны, заходите пожалуйста!

И было зачем: две мраморные, слегка вогнутые, скамьи-лежанки, покрытые коврами, как вы догадываетесь, нередко служили пристанищем домочадцу, сморённому обильной едой или летним зноем, а зимой комната привлекала уютным камином, который легко разжигался и быстро давал тепло. Ещё тут прописалась конторка тёмного дерева, так искусно проточенная жучками, что кружевная вязь их гастрономических усилий восхищала и развлекала человека не чуждого творческих фантазий.

На столешнице – амбарные, или, как их ещё называют, учётные книги, где велись записи текущих в хозяйстве дел. Сопровождающие их деревянные счеты с костяшками были тут же, но служили сегодня скорее украшению, чем делу; о своем приоритете заявляла маленькая чёрная коробочка калькулятора, лежащая прямо на раскрытой странице. У камина полукругом расположились тяжёлые стулья с резными спинками, старинные; а перед ними – два столика на колёсах, готовые по первому желанию подкатить в любое место со своими начищенными подносами, на которых всенепременно находились сладости и графин с лимончелло в окружении стеклянных рюмочек с серебряным ободком.

Однако скатерть-самобранка не была обыденным явлением – появлялась лишь в светлые дни праздника или когда гости жаловали своим вниманием. Ключи от буфета, затаившего свои припасы, и спрятавшегося в дальнем углу, были только у Стефано и его жены Лусии, так что все эти привлекательные вещи терпеливо ждали своего часа. Но молодые завели моду таскать сюда баунти да разные пепси, что было нехорошо. Всему своё время и место!

Библиотекой буфетную называли родители Стефано. Тогда много читали, после них остались тяжёлые фолианты в нижней, закрытой части книжного шкафа, однако, не возбраняется полюбопытствовать, кому внимал имярек прадедушка, – всего лишь один поворот ключа. Только редко, совсем редко открываются тяжёлые створки.

Впрочем, наверху, за стеклянными дверцами, есть выбор, и, наряду с Библией, как же без неё, тут много чего полезного для ума, например, последние сочинения Умберто Эко – хотя и не до конца дочитанные – заметно по слежавшейся, нетронутой пальцами толще листов.

Отец Стефано, водивший дружбу с кубинскими сигарами, и переименовал буфетную в курительную. Кто заразил его барской привычкой уже и не вспомнить, и времени, когда он дымил здесь, прошло немало, а запах табака всё ещё витает в помещении, появление его замечено в связи с горящим камином, видимо, дух табака дружит с духом огня.

Сегодня по обыкновению Стефано устроился на своей лежанке справа и не то спит, не то дремлет. Рот его, как у многих стариков, открыт в расслабленности и вместе с вздёрнутыми бровями образует удивлённое выражение. То, что видит Стефано, не совсем сон, это воспоминание.

… Стефано с гостями рассматривает убранство уютного нарядного ресторана в мавританском стиле. Лёгкое строение с террасой в глубине апельсинового сада окружают светильники затейливой ковки; резные фигуры из эбенового дерева странным образом объединившись с кактусами самых причудливых форм, образуют мистическое пространство. На чёрно-зелёном фоне белоснежная сервировка почти звучит. Позвякивание теснящихся на серебряных подносах высоких бокалов с шампанским, тихая музыка и журчание воды, огибающей обеденный зал, внушает покой и умиротворение. С бокалом в руке к Стефано приближается друг – это его ресторан выходит сегодня в плавание.

Дядюшка Стефано дёрнулся, он силится сбросить сон и отогнать чувство зависти, поразившее его и материализовавшееся в виде большой зелёной навозной мухи, деловито потирающей свои мохнатые лапки. Чудовище пугало подробностями своего мерзкого тела и громким непереносимым звуком, сопровождающем кружение. Муха крутилась вокруг головы и норовила проникнуть внутрь,вызывая страх.

– Господи! – взмолился Стефано и во сне, и наяву, – не могу без твоей помощи, освободи меня от нечисти, пролей свой свет!

Сквозь пелену дремоты ворвалось шуршание шин маленького велосипеда, на котором катался по обширному залу внук, и Стефано с облегчением осознал: нет больше зависти, и нет мухи, явившейся затем, чтобы напомнить, как сильна животная природа в человеке! Внутренним взором Стефано-хозяин увидел всё наполнение дома, будто никаких преград не было и в помине: за стеной, неподалёку, раскинувшись на белом шелке простыни, посапывает душистая его роза, хохотушка и плутовка София… Она так и осталась для него маленькой девочкой!

А через стенку, в соседней комнате, с открытыми глазами, лежит, словно застыла навсегда, Лусия, его жена. Как же мало места она занимает на пространстве их общей кровати! Слёз не видно, но она плачет, он знает это.

… Хозяин давно уже крепко спал, отдавшись во власть невидимого, как вдруг молния прорезала пространство сна, раздались раскаты грома.

– Слава Богу, все дома.

Осознавая опасность, Стефано, чтобы прервать тяжёлый сон, перевернулся. На другом боку было неудобно, зажимало сердце, его тело само вернулось в прежнее состояние. И тотчас продлился сон с раскатами грома и проливным дождём.

Он стоял на самом высоком месте их оливковой рощи, промокший и продрогший и понимал, что держит ответ.

– Я старался, – говорил Стефано тихо, – помогать людям, как учил Христос.

Негромкий смех заставил его продолжить, – старался помочь раньше, чем они сами просили об этом…

– А как ты прожил свою жизнь, ту, которую наметил Там?

Стефано знаком был вопрошающий голос и вот-вот он его узнает…

– Да ведь это мой голос! – облегчённо догадался Стефано и отринул тревогу.

Сменились и видения. Развернулись совсем другие переживания… Он, молодой и сильный, бросает и бросает уголь в топку где-то внутри тесного помещения. Нить сна оборвалась, и некоторое время, побыв в неопределённом забытьи, Стефано вынырнул во сне в Марселе. Так гласила надпись на здании таможни, напротив которой пришвартовалось судно.

Стефано держал за пазухой расчёт за последний рейс, и делал первые шаги по набережной. Ощущение бестелесности и восторга, такого, что манит в небеса, овладело им, и он запел детскую итальянскую песенку:

– Farfallina, Bella e Bianca, vola, vola mai si stanca.

 А некто прокручивал дальнейший сценарий его жизни.

… Нагулявшись по городу, он зашёл в портовый кабачок поесть, да так и остался до вечера, попивая винцо, а когда захмелел и попытался пристроиться поспать, хозяйская дочка, прибиравшая в зале, не на шутку рассердилась:

– У нас приличное заведение, извольте покинуть его и найти ночлег в другом месте.

Встретившись с изумлёнными глазами Стефано, девушка закончила фразу тихо, почти просительно и ответила долгим взглядом. Некие импульсы подсказали ей, что он свой, родной человек. Стефано дружески взял её руку с тряпкой, легонько потянул к себе:

– Давай вместе приберём в зале.

И в этот момент его девушку подхватил и унёс вихрь. Конечно, он пустился в погоню и гнался, выбиваясь из сил, пока не свалился от усталости. В крайнем изнеможении он попытался встать, но злодей с наколками ужасных драконов уже держал перед его горлом нож блестящий и тяжёлый.

– Мне не нужен в баре приживала, мои дочери справляются с работой. Твой пропуск сюда – имя успешного человека, – прохрипел злодей устрашающим голосом и несколько раз рассёк воздух перед лицом поверженного Стефано.

Произошла смена декораций.

…Перед его усталым мысленным взором мелькали люди, кафедры, книги, рестораны… Голова раскалывалась от невозможности решить некую задачу – шум в ушах, означающий крайнее переутомление, соединился со звуком фанфар. Он едва не уронил от волнения ножницы, которыми разрезал ленточку, открывая свой ресторан итальянской кухни в Сан-Франциско. Золотые буквы на фронтоне складываются в привычное "У Стефано", что означает торговую марку высшего класса. Их тридцать по всему миру, но именно этот стал самым желанным. Он смог, сумел вшить свой лоскуток в пёструю картину почитаемого города, где так привольно расцветает всё новое.

И всё ради и для… он посмотрел на грустную (неподобающе для такого случая!) жену, измученную ревностью и подозрительностью, истерзанную неравной схваткой со своими мыслями и сдавшуюся им. Тут Стефано уже ничего не мог поделать, в свои семьдесят пять лет он был чист, как стёклышко, и верен своей Розе, как дворняжка хозяину.

– Ах вот, значит, какую жизнь я мог прожить, – вытягивав себя из сна, думал Стефано, – там я тоже упорно трудился и даже достиг успеха. Однако как расходится это с моими усилиями здесь.

После кофе, уже за рулём старенького лендровера, он всё ещё переживал ощущение удачно завершённого дела, свой звёздный час, привидевшийся ему во сне. Ноги сами привели Стефано к могучей сосне, знакомой до последней щербинки. Устроившись на подстилке из прошлогодних иголок и привалившись к шероховатому стволу, он почувствовал внезапный прилив сил.

– Всё идёт правильно, но мне не дано знать замысел моей судьбы. "Судьба – это желание свыше". Я – часть чего-то целого, оно живёт во мне и подчиняет. Такова воля единой силы, – на некоторое время успокоил себя Хозяин.

Оставленный невдалеке город чётко прорисовывался на синем покрове неба. До боли знакомый каждой башенкой, куполом, ломаными линиями домов, город-крепость, его дом – живой организм. Нередко Стефано, казалось, видел тех, кто подобно ему, был частью Субасио: первопроходцев, одержимых идеей заложить на горе́ чудо-город, архитекторов, строителей, всех, когда-либо живших в его стенах, и путешественников – они оставили в нём свой труд, вдохновение, благодарность восхищённой души, и потому над городом кружила благословенная аура.

Стефано представлял как из небытия возникло это поселение, созданное, главным образом, в умах множества людей. Страшно подумать, как давно – пятьсот лет назад фантазёры и мечтатели облюбовали гору, с которой открывались необозримые пространства. Медленно и долго шло строительство, казалось, авторы проекта и исполнители наслаждались самим процессом. Прокладывались дороги и тропинки через нетронутый лес, по ним доставляли камни из недр соседней горы. На мулах и лошадях, в кожаных мешках и сумах, на грубых телегах строители возносили их на макушку, откуда открывался весь белый свет.

Начертанный на пергаменте, а позже высеченный в мягком известняке на одной из башен – для всеобщего любования – план крепости год за годом, столетие за столетием превращался в город.

После крепостных стен, в которых поначалу нашли пристанище и жители, и каменщики, оборонительной башни – в центре, демонстрирующей силу и благополучие города, построили церковь, отличавшуюся строгостью форм, с фасадом как у древнеримского храма и невысоким куполом. Колонны с капителями, украшенными кудрявыми листьями аканта, подчёркивали устремлённый к духовному замысел автора.

Кампанила со шпилем, возведённая позже, была иная, похожая на нисходящий с небес водопад, но легка и воздушна. Как удалось достичь зодчим такого воздействия непонятно, как, впрочем, непонятно вообще, откуда далёкие предки черпали свои знания, вдохновение, умение делать сложнейшие расчёты и ныне сохраняющие город-крепость, все его строения в первозданном виде.

Сегодняшние обитатели – соавторы предков. Они заключили свои музейные экспонаты в пышные рамы из цветов и растений. Крыши расцвечены коврами из ярких гераней и петуний, стены затянуты душистой зеленью жасмина, швы старых плит пешеходных дорожек прошиты крохотными маргаритками, на них в июньский полдень с пышноголовых деревьев сыплется липовый цвет, его сладким ароматом пропитано всё. Даже спустя время, уже дома, открыв чемодан, с которым побывали в это время в Субасио, вы чародейством запаха вновь оказываетесь в благословенном месте.

Стефано находит самую высокую точку крепости, откуда доносится звук колоколов: теньканье сменяет ровное, спокойное звучание басов. Мелодия не уплывает в никуда, ею дышит пространство…

Субасио обозначен лишь на самой подробной карте, но его обитатели с закрытыми глазами найдут дорогу домой, ведомые колокольным звоном. Исстари живёт поверье, будто он снимает душевные отягощения, в этом убеждён каждый. Стефано догадывается, что магическая сила – от веры. Он вглядывается в абрис крепости на заднике небосвода – иероглиф, поющий славу бытию!

Слова, способные хоть отчасти передать чувства, толкались, просились наружу, но застревали, словно натыкаясь на невидимую преграду и, наконец, хлынувшие слёзы освободили дыхание:

– Господи! Как я был неправ, когда гордился своим вкладом … а где всё это время была моя Лусия?

Стефано пришёл в себя на дороге, ведущей к другу. Туда он устремлялся всякий раз, когда, жизненные дела загоняли в темноту. Откуда бы вы ни приближались к Кастелуччо, вам не миновать извилистого серпантина, бегущего через множество тоннелей, исчервивших лесистые горы. Пока машина не спеша утюжит горные склоны, глаза не раз благодарно обнимут оставленные внизу пространства богатой и вольной страны. По ним проводят "кровь земли" многочисленные ручьи и привольная река, подчинившая долину.

Нрав водных артерий непостоянен: зажатые теснинами, они, выражая недовольство, ревут, ворочая камни, а вырываясь на простор, разливают своё серебро и несут обитающих рыб бережно и неспешно, как терпеливая мать. Дорога взбирается всё выше в горы, растительность постепенно убывает, открывая снежные шапки на дальних вершинах, откуда тянет холодком.

И вдруг, за очередным витком появляется разноцветная долина: алые поля сходятся к горизонту. Это маки. Среди них вкрапления изумрудного и фиолетового – травы. В пурпурном цветении возникают подвижные тёмные пятна – стада лошадей и овец превращают лубочную картину в реальную жизнь. Склон, покрытый колышущимися травами, подобно живому существу, наблюдает, как всё происходит.

Стефано вышел из автомобиля на цветущую твердь и бросился в самое нутро луга, чтобы всем телом прижаться и впитать медовый запах трав и сыроватый – земли, услышать деловитое жужжание пчёл и увидеть голубой покой небес. Он лежал и ощущал, как между ним и землёй появилось единение. И в тот же момент его душа откликнулась и запела… время исчезло. Поднимался он нехотя, как из объятий Любящего нас…

Осталось всего ничего – один виток вокруг горы, на вершине которой развевался флаг над харчевней друга Мариуччо.

Хозяин длинного стола – вот он собственной персоной. Седые усы аккуратно пострижены и спорят белизной с колпаком, торчащим как корона от жёсткого крахмала. Друзья обнялись. Оба не доверяют словам и чаще всего при встречах молчат.

Их жизнь проходит на виду друг у друга с детства, и все изменения видны без слов. Мариуччо знает, что друг всегда ужинает дома со своей семьёй и идёт готовить кофе, до которого оба охотники. Стефано, усаживаясь за длинный стол, где обычно размещается дюжина гостей, в распахнутое окно видит только что оставленные горы с ледником посередине, алый луг, разделённый ниткой дороги, клубящиеся облака с позлащённой каймой, и внезапно ощущает себя маленьким и растерянным перед огромным миром.

Присутствие живого существа заставило его обернуться: величавой поступью, достойной знаменитого тореадора, подносящего ухо поверженного быка даме сердца, к нему приближался друг Мариуччо, лохматый кот с мышью в зубах. Стефано убрал ноги, открывая проход коту на кухню, к хозяину, и рассмеялся.

Увиденное являлось метафорой его жизни, только кто тот хозяин, ради которого он ловит своих мышей… Блуждающие мысли вернули его внимание к многажды обласканным глазами произведениям природы, развешанным по стенам. Косы лука, увесистые булавы копчёных окороков на крепких крючьях, расставленные на полках соленья… Стефано с любовью обводит взглядом полки со злаками в длинных стеклянных банках: вот знаменитые чечевицы, выращенные Мариуччо на лугу внизу – оранжевая, зелёная, рядом золотое просо… У Стефано есть подозрение, что вся компания поддерживает связь, а пучки мяты и лиловой лаванды время от времени погружают их в гипноз, чтобы не смущать человека.

Глоток крепкого кофе обычно устанавливает между друзьями сердечное единство, и иной раз это заменяет им беседу. Но не сегодня. Стефано несколько раз откашлялся, как бы освобождая словам дорогу, и, когда чашки были определённо пусты, он, заглядывая внутрь на разводы произвольно сложившегося рисунка, словно силясь прочесть его, проговорил:

– С Лусией что-то неладно, Мариуччо.

– Она сказала?

– Нет, она не говорила. Видно. Она враз сникла как трава осенью. Всё было как всегда, Лусия ни на что не жаловалась, как обычно…, – растерянно добавил Стефано. Выждав пока друг поймёт серьёзность проблемы, он продолжил:

– Что делать? Такого не было: она не хочет говорить.  И не смеётся, – выложил самый последний аргумент.

Мариуччо осторожно передвигаясь вдоль стола и смахивая с него что-то невидимое, оберегая тишину маленького пространства харчевни, дошёл до барной стойки, и, словно обретя рядом с ней уверенность, решительно повернулся    к другу и, подойдя к нему ближе, чем обычно, выдохнул:

– Ты её обидел!

Стефано недоуменно взглянул на товарища.

– Чем это?

Мариуччо напрягся, было видно, что разговор ему даётся трудно.

– Ты не замечаешь её жизни!

– Как не замечаю? С утра до вечера вместе. Я вижу всё, что она делает, – Стефано говорил медленно, словно вглядываясь в оставленную позади жизнь.

– Не об этом речь, Стефано. Она устала ждать, когда ты выглянешь из своей бочки.

– Какой бочки, что ты несёшь? – Ответ прозвучал растерянно.

– Знаешь Диогена, который голым ушёл из мира, оставил там всё и поселился в бочке, чтобы быть ближе к Богу? Ты, как он, мудрствуешь, живёшь сам по себе.

– Ну и что?

– Женщина так хитро устроена: творит жизнь, может всё сделать не хуже мужчины, но ей нужна поддержка, вроде той, когда мы руку подаём при выходе из машины. Что она сама не может? Обходительность, внимание – вот что надо любой женщине.

Мариуччо понизил голос и проникновенным шёпотом изрёк:

– Любой красавице и умнице нужна оправа и никто кроме мужчины не может её соорудить. По тому, как преподносит он свою женщину и что в ней ценит, и другие её принимают. Бывает, и посмотреть не на что, мышь серая, а найдётся умник – разглядит в ней такое… Обхождением и вниманием из неё королеву сделает, обзавидуешься!

– Но она мне не говорила об этом, о внимании.

– А вы часто разговариваете? – немного стесняясь спросил Мариуччо.

– Нет. Всё больше о делах… с расстановкой произнёс Стефано, и голос его сник, лишился силы.

– Стефано, а ты "даёшь своей жене комплименты"?

– Что? – не понял Стефано.

– Ты же знаешь, что покойная моя Сандра так и не выучила итальянский как свой родной, и когда я долго не хвалил её, она напоминала:

– Мариуччо, ты почему не даёшь мне комплименты? Я без них зачахну как цветок без полива, без них я могу забыть, что я – самая-самая! – ну, что с ней было делать? Я научился видеть, как Сандра превращает нашу жизнь в праздник. Как же её не хвалить! Твоя Лусия хочет, чтобы ты её замечал, – убеждённо произнёс он и продолжал рассуждать:

– Сыновья далеко, видитесь редко, София – хорошая дочка, но у неё молодая, горячая жизнь, а ты ушёл в свои пампасы. Лусии одиноко, это опасная болезнь. Прости, Стефано, у меня небольшой опыт по этой части. Думай сам.

С этими словами он взялся за горлышко большой бутыли с беловатым напитком и налил по маленькой рюмочке. Глотком лимончелло заканчивалась каждая их встреча.

Ужин уже ждал Стефано, но он по заведённой привычке заглянул в зал ресторана и остался доволен – несмотря на поздний час, все столики заняты. Лусия приготовила, как он просил, форель. Нежнейший рыбный запах сказал ему, что она удалась. Не желая нарушать семейный обычай, им же и заведённый, не вести за едой серьёзных разговоров, Стефано отдал должное рыбе, подкладывая лучшие кусочки Лусии, передал ей привет и мешочек чечевицы от Мариуччо, и, когда жена принесла мятный чай с кедровыми орешками, он решился на разговор.

– Лусия, ты часом не заболела?

– Это видно?

– Только слепой и глухой не заметит.

– Я нарушила твой покой, сожалею, Стефано…

– Да не о покое я печалюсь. Что надо сделать, чтобы ты стала прежней Лусией?

– Ты винишься оттого, что мало уделял мне времени? Каждая женщина – Королева своей семейной державы. Сколько бы внимания ни оказывали подданные – ей всё мало.

Она тихо рассмеялась.

– Стефано, ты уверен, что хочешь знать правду?

Люсия была серьёзна, но глаза её поддразнивали. Стефано сделал движение плечами – так хорошо известное ей, означавшее нетерпение.

– Ты был мне хорошим мужем и хорошим отцом для наших детей, у меня нет на тебя обид. Причина моей, как ты сказал, болезни не в нашей с тобой жизни, она, наверно, во мне самой.

Лусия села поудобнее, некоторое время молча рассеянно смотрела на Стефано, и, в какой-то миг преобразилась внешне: подобралась, как бы истончившись телом, и, подавшись в сторону мужа, улыбнувшись, стала говорить мягко и вспоминающе:

– Помнишь, когда мы узнали друг друга, то просто провалились в любовь, в запредельность, где каждый для другого был величайшим сокровищем. Время, проведённое вместе, взрывалось фейерверками счастья. Хотелось вывернуться наизнанку, только бы любимый ещё больше радовался… Было ощущение, что вот-вот откроются тайны бытия… Мы кружились в объятиях мира, и казалось, так будет вечно…  Когда чувства стали остывать, родился первенец Марко… И любовь, будто набравшись сил, снова хлынула в наш дом. В другой раз её принесла малышка Софи…  Открыли ресторан. Возникали новые всполохи счастья, но они так быстро гасли …

Мне хотелось вновь пережить тот высокий накал, что нёс нас на крыльях вначале. Появились честолюбивые желания: стать хорошей матерью, умелой домохозяйкой, бухгалтершей, наконец. А ты не забыл, Стефано, как в сорок лет я танцевала бергамаску и тарантеллу на празднике города? Ты мне говорил тогда, что я прирождённая танцовщица. Говорил? Я добивалась успеха и, убедившись, что очередную задачу выполнила «на отлично», тут же теряла интерес и намечала новую, чтобы миновав её, бежать дальше.

Стефано никогда не слышавший от своей жены подобных исповедей, сидел молча и напряжённо. Интонации Лусии выражали чувства, которых он не знал. Услышанное входило в него как вода заполняет пустое русло. Сметая всё на своём пути, новая картина жизни устанавливалась стремительно и без его участия.

Остановившись на секунду и взглянув на мужа, который, она и так чувствовала, не пропустил ни одного слова, продолжила:

– Так я пролетела свою дистанцию. Но случилось короткое замыкание: в его свете я увидела, что получилось, и протрезвела. Бег в никуда закончился… Тайны заволокло пеленой – даже в конце я не знаю, в чём смысл моей жизни. Тогда для чего я проделала свой путь? И чем он отличается от пути пчелы или муравья? Мне стал неинтересен мир, который сама же и создала.

Подумать только, Стефано, я продремала целую жизнь! Мне так жаль… Я хочу узнать тот, существующий вечно… по законам, не зависимым от лукавого человека. Если ещё не поздно… Пожалуй, я сказала всё.

Стефано сидел не шевелясь, с закрытыми глазами. Он видел перед собой две параллельные дороги, восходящие в небо, по ним брели два одиноких путника.

– Это только начало Пути, – подумал Стефано, – Вселенная бесконечна. Значит, мы с Лусией обязательно встретимся.

Не забуду Кёниг

Обычно так и бывает: неприятности ищут друг друга, видимо, чтобы атаковать наверняка, скопом. Отпуск и поездка к дочери задерживались по разным причинам так долго, что миновали все сезоны, когда тёплые объятья солнца нежат душу. Так нет же – разгар зимы, холод на моём острове, а на её островке в это время затяжные дожди… затянувшийся ремонт квартиры, и вдобавок лопнувшая где-то внутри водопроводная труба залила весь дом. Соседи разбежались по государственным ведомствам с жалобами. Новый год на подходе!

Не так-то просто лишить мою дочь возможности действовать даже в обременяющих обстоятельствах. Она вспомнила про мужа, работающего в Баден-Бадене. А он, будучи человеком гостеприимным, с энтузиазмом предложил и мальтийцам, и сахалинцам собраться на Новый год у него. Чемоданы с тёплыми вещами и подарками в предотъездную ночь катались   по коридору, радовались путешествию и мешали спать.

Восьмичасовые перелёты – это тебе не изюм в шоколаде. Если твоя планида вечно сидеть в самолёте с орущими детьми, набирайся терпения принимать их такими. На этот раз жутко повезло – симпатичная с крепкой попой и тихим, чётким голосом мама, держа у груди всю дорогу младенца шести месяцев, управлялась с тремя другими без единого громкого слова. Они летели по приглашению Президента на встречу многодетных семей.

Дети всё время были заняты играми, и мать безмятежно дремала с младенцем как на недоступном облаке.  Хотелось не скупясь назвать маму гениальной, а детей ангелами. Явно началась полоса везения.

В Баден-Бадене шёл дождь, но город был прекрасен и мокрый. Невпопад отвечая встречавшему зятю, я вглядывалась в Чёрный лес, ничуть не уступающий сибирским, а река Оос, присоединившаяся к нам по пути, просто покорила красотой склонённых над ней розовых ив.

Последующая встреча с семьёй, прилетевшей с Мальты, приятные приготовления к встрече Нового года, шумные игры детей кружили всех в весёлой карусели, с самого раннего утра. Неожиданно дети объявили, что я могу использовать последний день уходящего года по своему желанию. Подарок был неслыханный на фоне постоянной занятости и праздничных хлопот. Внезапная щедрость вызвала множество желаний, явно неосуществимых одновременно.

Выбранная прогулка «куда несут ноги» привела к нарядному кафе под названием «Кёниг». С первого взгляда стало понятно, что попала в то место, где любят бывать интересные, самобытные, интеллигентные, может быть, странные гости. Людей почтенного возраста и розовощёких юнцов с экстравагантными подругами отличала живость ума, украшающая лица. В зале шелестел шёпот. Учитывая хорошую акустику, посетители говорили тихо, будто поверяли сокровенное.

Большая старинная люстра, настоящее произведение искусства, окутывала сидящих мягким светом, делая их похожими на оживших персонажей картины. Официанты не ходили, они скользили. И столы расцветали пирожными, украшенными шапочками свежих ягод, струился нежный аромат чая и проносились горьковатые шлейфы кофе.

Чтобы определить заказ, надо пройти через кондитерскую, полную соблазнов. Новички задерживаются здесь надолго. Возможно ли без колебаний из всего великолепия   выбрать один кулинарный шедевр?! Задача оказалась сложной. Как кошка, играющая с мышью, я облюбовала вначале пирожное с марципаном, запомнила его название. Но пришлось отпустить добычу. Нечто воздушное, с ягодами красной смородины, заявило о своей исключительности.

По традиции зимних ненастных дней я заказала к муссу горячий шоколад. Удовольствие обострило зрение: люди улыбаются. Мало того, посетители почти все знакомы между собой. Вошла парочка с крошечным ребёночком, которого папа нёс как сокровище. Грациозная мама, чем-то похожая на козочку, тонюсенькими шпильками едва касалась земли. Рядом на коротком поводке вытанцовывал вертлявый пудель. Они привлекли всеобщее внимание. За круглым столом зааплодировали. Радость лёгким касанием затронула каждого!

День явно удался. Жизнь Баден-Бадена включила меня в свою историю. Пусть только слегка, но обмен душевным теплом состоялся. Хотелось делать что-то полезное, стоящее, писать вот прямо сейчас, здесь. Уже толпились в горле нужные слова, волнение захлёстывало, щёки пылали, бушевало желание поделиться всем этим с дорогими людьми с «Прозы. Ру», ощутить их присутствие.

Не забуду тебя, Кёниг!

 * * *

После божественного шоколада думалось только о приятном. Небольшой город прославила русская интеллигенция. Приезжали семьями, в окружении друзей, писали восторженные письма. И вскоре встречали гостей. Весь девятнадцатый век модный курорт посещали знаменитые люди того времени. Лихтентальская аллея – место прогулок и встреч слышала голоса Жуковского, Гоголя, Толстого, Достоевского…

Через широкие окна кафе видны старинные здания, существовавшие здесь намного раньше, чем возникла мода на отдых в Баден-Бадене. Очень легко представить эту улицу, наполненную нарядной публикой того времени. Мечтания прервал звонок телефона. С далёкого, запелёнатого метелями Сахалина, голос моей подруги Зои звучал так отчётливо, будто она сидела рядом.

– Добрый вечер тебе и твоим близким! Мне кажется ты сейчас не с ними…

– Да, я в кафе, у меня увольнительная до восьми вечера.

– Хочешь расскажу, как прекрасно встречаю я Новый год?!

– Валяй!

– Я весь день готовила ужин. Только представь – с больными "втулками» топтаться у "мартена" восемь часов! –Тут речь её изменилась, Зоя заговорила возбуждённо, тонким голосом. – Дочь утром обрадовала, что составит мне компанию, Юра позвонил, бывший мой, пожаловался: жена уехала к маме и останется с ней, поэтому ему некуда податься. Ничего не говори, только слушай,

– Знаешь ведь меня. Что ещё скажешь человеку, с которым не можешь расстаться, вытолкать из памяти? – Конечно, приходи!

Каждый день захожу в его комнату, чтобы понюхать вонючую, забытую пачку сигарет. Он ведь сбежал как воришка, боясь моих слёз и своей слабости. Четверть века вместе не разлей вода – это нешуточное испытание. И вот все шесть лет наркоманю. Запах обманывает чувства. Втюхивает его присутствие. Втайне дочь жалеет меня. Вижу по глазам… И вдруг этот звонок!

Овладевшая мной сумасшедшая энергия сотворила чудо. Я пробовала еду и не верила, что это мой собственный шедевр! Телевизионные гуру обзавидовались бы. Всё было готово за три часа до назначенного времени. Ах, как тщательно я оделась и накрасилась. Всю зарплату накануне потратила на новогоднее платье. Ты уже уехала, остановить было некому. Оно такое! Умру – похороните только в нём. Всё было готово и стол сервирован. Даже селфи сделала.

Оба звонка прозвучали почти одновременно: дочь нашла компанию и просила не сердиться, Юра радостно сообщил, что жена вернулась домой, – «прости, что побеспокоил напрасно». Некоторое время я сидела не шевелясь, сердце как будто сдавили: ни охнуть, ни вздохнуть. Потихоньку стала шевелить пальцами. Двигаются!

Поверишь, когда вдохнула – не в полную силу даже – такое счастье нахлынуло. Жива! И воздух оказывается вкууусный – не передать словами. Раздышалась. Встала и зашаркала к кровати. Не дошла, свалилась по пути на диван, лежу и думаю: сдохну или выживу? Если выживу, пойду в соседнее кафе, напьюсь, хоть один раз в жизни… там знакомые «Скорую» вызовут, если что.

И вот уже два часа я в нашем любимом кафе "Соседи". Командировочный присел, бутылку шампанского приканчиваем. Слушаю печальную повесть о сволочи-партнёре, кинувшем его в трудную минуту. Вроде оттаиваю. Вот у него настоящая невезуха: или тюрьма или побег.  Другого выхода нет. До смерти жалко мужика. Он говорит, а меня жжёт внутри. Какие бывают сокрушительные удары судьбы!  Мой случай – банальная золотуха, как говорила бабушка о пустяковом недомогании. Из-за того, что эгоизм разбушевался, чуть не окочурилась! Ой, похоже, меня развезло… С Наступающим, подруга моя верная! – И отключилась.

Много звонков пришлось сделать в эту ночь, пока не узнала, что не удалось «Скорой» даже с дефибриллятором запустить сердце смертельно обиженной Зои. ««Эгоизм»», – она сказала. Пусть так. Но последнее её желание выполнили.

Не забуду тебя, Кёниг!

 * * *

Вот так ушла из жизни Зоя – часть моего существования. Последние годы мы очень сблизились, вместе путешествовали, ходили в кино, снимали любительские фильмы. У нас был ближайший план познакомиться с Бурятией, её уникальной природой. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Источником этого выражения является Священное Писание. В Книге притчей написано: «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определённое Господом». Притч. 19:21 … Аминь! Телефонный звонок оборвал нашу дружбу.  Существующая в мечтах встреча, напитанная праздничным ожиданием, взаимными рассказами, обменом подарками – застыла и уплыла, захваченная рекой времени…

Моим близким я ничего не сказала.  Зою они не видели, я боялась услышать нотки равнодушия. Поэтому с головой окунулась в детские развлечения. Полдня мы провели на ярмарке народных мастеров.

Но вначале несколько раз по горбатым мостикам пересекли реку Оос. Розовые серёжки ив не давали покоя девочкам:

– Ну, бабушка, почему они такие красивые? Кто украшает речку серёжками? Откуда они такие р-о-о-о-о-зовые? Почему ты не знаешь? Ты же бабушка. Тогда сорви нам, мы красоту себе сделаем. Делать нечего, пришлось сорвать несколько серёжек и прицепить к шапочкам, благо я, как всякая бабушка, ношу булавки от сглаза. Пригодились.

Прогуливаясь вдоль казино, рассматривая его и восхищаясь, листая путеводитель узнали: оно считается старейшим в Германии. Немецкая актриса Марлен Дитрих назвала его к тому же самым красивым казино в мире. Она понимала в этом толк, побывав по её собственным словам, во всех казино мира.

Рядом с ним расстилалась огромная лужайка, запруженная народом. Туда-то и направлялась наша компания. "Хочу на ярмарку. Пойдём на ярмарку»! – требовали два родных до боли, капризных голоса.

А вот уж когда попали на неё, то нам, четверым взрослым, пришлось запастись терпением, чтобы выдержать настоящую стихию «хотелок». Одна прилипла к прилавку с деревянными игрушками из капа и с горящими глазами брала то одну, то другую, крутила в них всё, что крутится, задавала множество вопросов мужу и жене продавцам.

В жизни не встречавшие такого живого интереса к своему капу, они разрешили ей выбрать в подарок любую понравившуюся поделку. В результате у нашей Сони оказались лошадь, впряжённая в сани с подарками для детей. Майя как заворожённая продолжала кормить козу морковным и капустным салатом и ела его сама, приговаривая: "Ешь маинькая, ешь моя хоошая – коовкой станешь".

Еле оторвав её от загончика козы, мы благоразумно обошли зону с животными и направились в «обжорные» ряды. Вот где можно было убедиться, как умеют немцы простые продукты превращать в детское наслаждение. Чтобы отдохнуть от вопросов, выбрали картошку, запечённую в виде серпантина на большой палке.

Пока дети молча расправлялись с картошкой, мы выпили глинтвейна, накупили домашних сыров и всевозможных сладостей, поглазели на процесс выпечки деревенского хлеба. Вся ярмарка располагалась по кругу и оставшаяся половина, где сосредоточились продавцы сладостей и игрушек, представляла очередное испытание. Предусмотрительный папа заприметил карусель, а за ним кафе и предложил оба развлечения перед возвращением домой. Зная мою страсть к одиночным прогулкам под дождём, меня отпустили в свободное плавание.

Зять показал дорогу к памятнику Достоевскому.  Хоть тропинка была натоптана, я всё-таки вымочила ноги, трава была мокрая от недавно прошедшего дождя. Последующее свидание заставило забыть о мелочи.

Автор памятника Леонид Баранов. Спасибо ему. Долина Ротенбахталь хорошо видна с трёх сторон.  Как потом оказалось, она далеко заметна и с трассы. Небольшая фигура как будто идёт по полю. И даже если ты не знаешь о памятнике, тебя привлечёт человек на поляне. Пока идёшь к нему, некогда исходившему окрестности Баден-Бадена, вспоминаешь истинную причину, привязавшую его к этому городу, к казино, преподавшую писателю жестокий жизненный опыт. Фигура теряется в окружающей зелени, становится вровень с тобой.

Фёдор Михайлович, проигравший честно и тяжело заработанные деньги, в том числе деньги, одолженные у друзей, заложивший обручальное кольцо жены, один на один со своим страданием перед нами и небесами. Сейчас лицо его усыпано каплями дождя, которые кажутся слезами…

Мне вспомнились собственные печальные аддикции – к человеку ли, к предметам, способу существования и ежовые рукавицы их жестокого управления. Становится понятно, как тянуло его в роковое место, наполненное всевозможными манящими удовольствиями.

Убранство казино превосходило все мыслимые представления: шикарная мебель, дорогие, мерцающие ткани, изысканные светильники, заливающие богатую разодетую в пух и прах публику. Дамские комнаты и вовсе ослепляли роскошью. Само пространство таило власть над человеком, манило и завлекало, убеждало: ты достоин наилучшего существования.

Как же! За одну удачную ставку можно было купить в этом уютном городке особняк с богатым убранством и обслугой, с запасом денег на всю оставшуюся жизнь. За тем и приезжали люди с авантюристическим складом характера, с верой в счастливую звезду, в исключительную удачу. Русскому характеру это не чуждо. Особенно литераторы подвержены страсти: денег нет, а амбиции зашкаливают, семья ждёт чуда.

Каждый, вероятно, пережил мечту о нечаянном выигрыше, или найденном кладе, мигом решившем все проблемы. Горькое разочарование опыта после мечтательного угара сдирает с человека наив легкомыслия, протащив его по гравию провалившейся затеи. Примеров тьма. Литераторы, чей труд всегда оплачивался не по заслугам и с опозданием, чаще других попадали в долговой капкан и заставляли страдать своих близких.

Под фиолетовым небом, затянутым наглухо облаками с холодной влагой, вид Достоевского в тесном платье, со сжавшимся телом, осунувшимся, страдальческим лицом, неустойчиво стоящего босыми ногами на холодном камне, схваченного скульптором в самые горькие минуты, внушал глубокое сострадание. Казалось, в нём собралась вся тяжесть жизни.

Всё больше проникаясь давно свершившейся трагедией, происшедшей в сверкающем денежном раю и окончательно исторгнувшей гения для иных новых опытов, я представила, как переступит он порог дома, хозяйка которого отказала им в пользовании жильём, как молча (в который раз!)  всё поймёт его беременная жена и как безнадёжно и молча будут собираться они бежать из Баден-Бадена нищие, с долгами, с одной только надеждой – на новую книгу "Игрок".

Страсть Достоевского тянулась долго и ранила многих людей, веривших в его писательскую крепость характера от соблазнов. Не он один тонул в чудовищном болоте тяжелейшего жизненного испытания. Толстой не раз наведывался в Баден-Баден, проигрывая вначале свои, а потом и занятые деньги. Брошенная им фраза после проигрыша: «Окружён негодяями… а самый большой негодяй это я», – говорит о полном отчаянии.

…Казино Баден-Бадена давно уступило свою славу Монте-Карло, но сегодняшние завсегдатаи рассказывают: фишки достоинством пятьсот евро никого не удивляют. Жива страсть, испытующая волю человека, не зная устали находит она свои жертвы, крутится игрушка, заманивающая попробовать лёгкий шанс…

Столько лет прошло, но виртуальная реальность, невидимая взглядом, картинка тех лет, вовлекает в переживание: вижу Фёдора Михайловича, плачущего горькими слезами у ног всепонимающей, а потому всепрощающей жены Анны Григорьевны. Утрата обручального кольца в качестве уплаты долга невыносима…  Горько возвращаться, обременённым долгами с надеждой на одну только изнурительную работу, – вот результат многолетней пагубной страсти, выразительно воплощённой скульптором.

По Лихтентальской аллее прогуливается и сегодня публика, не изжившая человеческие слабости и попивает для успокоения нервов минеральную воду, я тоже в их потоке: не в силах сдвинуться, стою перед знатоком человеческих страстей, задаю ему немой вопрос: почему он не уберёгся от пагубы, не сохранил здоровье своё и многострадальной Анны?  Воспоминание о собственном случае, унёсшим окончательно любовь, здоровье, часть жизни как тень наползло и развернуло давнишнее событие.

Муж, тоже писатель, уже отметившийся в столичном толстом журнале, и подверженный другому пристрастию – алкоголю, был переведён собкором ТАСС в азиатскую республику, где подрабатывал также в областной газете. Там собралась "тёплая непросыхающая" компания с общими интересами.

Время было безденежное, почти как азиатские тощие и редкие дожди. Истративши гонорары на зелёного змия, газетчики расползались по семьям – поесть и отдохнуть. Мы с маленькой дочкой, ещё младенцем, регулярно оставляли в комиссионном магазине какую-нибудь вещицу, чтобы купить самые дешевые продукты: макароны и хлопковое масло.

Однажды, когда отмытый и отдохнувший от возлияний папа вознамерился поработать, дверь открылась, и громко стуча палкой, вошла старая женщина. Я было хотела подставить ей стул, на вид ей было за девяносто, но она прытко опередила меня и обрушила на мужа удар клюкой.

Я побежала в спальню, чтобы обезопасить малышку. Тем временем муж пытался уверить набирающий обороты смерч, что в очередную получку вернёт долг. Нечленораздельно выкрикивая угрозы с матерщиной, ростовщица (вообще-то в газете она работала, кажется с её основания, посыльной), смела клюкой со стола всю посуду с бумагами и пригрозила, что у кассы будет стоять за его плечом.

После ухода ростовщицы состояние истерики перестало быть для меня отвлечённым понятием. Тогда же порабощение слабостями переросло в интерес к роли пришествия Христа для людей. Моё правильное намерение оставить человека, захваченного непобедимой любовью к пьянству, растянулась на много лет. Спаситель даёт уроки и ждёт их усвоения. Поэтому говорится: "Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом».

Ноги и в этот раз привели в кафе Кёниг. Едва я вошла в зал, мне приветливо улыбнулась пожилая фрау, внимательно поглядывавшая в мою сторону в прошлое посещение. Она сделала приглашающий взмах, словно почувствовала, как необходимо мне именно сейчас человеческое участие.

Фрау Кэтрин говорила по-русски, её мать, русская, была замужем за немцем, но дочь научила русскому языку. Сегодня она была с таксой по кличке Эстер.  На протяжении разговора она ни разу не отвлекла на себя внимание.

Два часа мы проговорили о многом, что пришлось пережить. Радость многих совпадений сближала нас настолько, что мы поочерёдно прикасались друг к другу.  После звонка дочери, не надо ли вызвать мне такси, новообретённая подруга предложила довезти меня на своей машине. Мы решили встретиться в ближайшее время вновь в Кёниге.

Ночью мне снилась фрау Кэтрин с Эстер, идущие навстречу.

Не забуду тебя, Кёниг!

 * * *

Дети настойчиво звали меня в Страсбург, пришлось рассказать о фрау Кэтрин и о нашей новой встрече. Я вышла пораньше, чтобы прогуляться вдоль ненаглядной реки Оос, где особенно много старых усадеб. Всегда тянет в места, где прошлая жизнь исчисляется веками. На каждом шагу может развернуться свиток времени и открыть происходящие события, сопоставимые с мирами Кустурицы.

Пока предметы занимают своё место, существует тот мир, где они были притяжением, важной вехой чьей-то жизни. Достоинства зятя во время таких прогулок возрастали невероятно – он знал историю и мог высветить интересный факт. Очередная охапка дров раздувала пламя воображения, погружала в иной мир.

Но, к сожалению, он был всецело занят детьми. К тому же академическая манера разговора немного раздражала. Эмоциональная Кэтрин, напротив, заражала каждым словом. Работа экскурсоводом в Музее современного искусства сделала из неё артистичную рассказчицу. А жизнь, проходящая на сцене города, стала бесценной пьесой, где события следовали сразу в нескольких планах. Стремление побыть с ней побеждало естественную в моем возрасте деятельную любовь к внучкам.

Мы договорились созвониться и встретиться на тропе, ведущей к Замку, рядом с моим домом. По ней я уже несколько раз ходила вглубь леса. Имея запас времени, я прошлась вдоль реки и свернула на тропу у дома. Не торопясь, пробиралась, минуя ещё не прибранный хворост, от поленницы к поленнице, сложенные в разных местах из валежника. Видно было, что не случайный человек придавал им аккуратный, даже красивый вид и накрывал от непогоды плёнкой. Древесный дух, запах палого листа и влажной земли унесли воображение в давние времена, когда этот лес ещё дремал в семенах.

Резкий вскрик птицы вернул реально текущее время: вокруг стеной стоял лес Шварцвальд. Ни тропинки, ни просвета, только высоченный лес. И пропасть тишины. Рука потянулась к карману. Он был пуст. Вспомнила, как обуваясь, положила телефон на полочку. Но не так уж всё плохо. Надо оставаться на месте и осмотреться, может увижу натоптанную лесорубами дорожку.

Пошёл дождь. Похоже, резервный запас времени истёк. Я ощутила волнение. И стала делать от поленницы проходки в разные стороны, пока она была видна. Пыталась кричать, но звук как-то странно терялся в шорохе дождя. Страха не было, а вот неловкость, что заставила Кэтрин волноваться, нарастала. Прислонившись к валежнику, дала себе ещё минут десять ничего не предпринимать.

Свист раздался совсем рядом. Вынырнув из укрытия, я увидела Кэтрин. Её стёганое бежевое пальто было мне знакомо. Поспешив навстречу, поняла, что не удержусь от слёз. Моя подруга была явно встревожена. Всё это время она искала меня. Мы обнялись, постояли немного и решили поход в Замок перенести на завтра. Зашли ко мне за телефоном и отправились в Кёниг.

Народу в утренние часы было непривычно мало, мы устроились на угловом диванчике. Небольшое приключение как будто лишило мой разум крепости. Вам приходило в голову, будто разум нуждается в починке? Он просто такой, какой есть. И вдруг, как упавший чайник, он весь пошёл трещинами.  Но что повредило его? Ответ пришёл мгновенно. Это был страх. Страх смерти.

Напрягаясь, чтобы унять дрожь, проговорила всё это Кэтрин. Она заказала чай из луговых трав с мёдом. Не перебивала, не успокаивала. Сказала: что крайне любопытна и хотела бы познакомиться с моими друзьями. Это было то, что нужно.

Душистый горячий чай, словно какая-нибудь аяхуаска, приготовленная в глубине джунглей Латинской Америки, материализовала мою пишущую братию с сайта Прозы.ру. В какой-то момент я увидела их в пространстве зала, щедро освещённого полуденным солнцем.

Пустяковым делом оказалось найти в планшете новогодний коллаж, где они были вместе. Горячась и перескакивая, торопясь, стала рассказывать о каждом.  Вероятно, у фрау Кэтрин была развита интуиция, иначе как она угадала моё состояние выговориться.

Отдавать благодарность намного приятнее, чем принимать дары. Мы давно не встречались с Александром, чьим мнением так дорожу. Его стихи часто приходят на память:

Ну, зачем ждать светлый день янтарный.

Полюби ты колкие дожди.

Каждый лист бесценен, календарный.

Неспеши. И прошлого не жди!

Это же о нас сегодня…

Мы долго рассматривали фото порозовевшей от ветра Маруси рядом со спортивным велосипедом. Трудные уроки жизни она проходит. Я молюсь на неё и за неё. «Мочь и хотеть» всегда превосходят «быть и иметь», – можно ли не согласиться с чёткой, исчерпывающей мыслью Марины. Глубокие рассуждения не раз помогали мне разобраться с ситуацией, её рецензии на публикации порой выявляли более значимый смысл, чем вкладывала я.

Рассказываю без утайки фрау Кэтрин, что нередко эмоции к моим друзьям зашкаливают, если смотреть из свода приличий современного человека. А вот Светлана, близкая душа, так не считает: "Самое важное, значительное событие на земле – человеческая жизнь каждого". Она меня, бабушку, называет Людинькой. Выкопала же имечко! Мне оно очень нравится, добавляет искорку радости в привычное существование.

– Покажите мне человека, на которого Вы могли бы положиться в трудной ситуации, попросила Кэтрин.

– Посмотрите на фото женщины в лодке. Это Мария.

Она так убедительно и тепло рассказала о жизни своей замечательной семьи, о друзьях детства, что каждый читатель почувствовал родство. Больше всего мне нравится представлять себя её героиней. Сейчас я найду… Да! Вот оно: "Вдруг ожило давно забытое. Она быстренько придумала для себя историю о том, как лошадь мчится по зелёному цветущему лугу, а она сама, натягивая поводья, привстав на стременах, сливается с ней в едином порыве, становясь молодой, и её коротко стриженые седые пряди превращаются в роскошные шелковистые волосы, летящие по ветру. Один круг по манежу, второй…"

Я тороплюсь: мне близка Алла, она заставляет думать о смысле глубоких вещей, происходящих с человеком. И мы читаем вместе последний опубликованный стих.

Истину – расплескав – собрать невозможно…

Она – исчезает. И редкостно сложно

Хотя бы рисунок тех капель – запечатлеть.

Но мы, расчихавшись в пыли придорожной –

Забыли, как истину чувствуют… кожей.

И даже поверили… в нашу смерть!

Наш ум – запылился. И грозные ливни

Быть может, заставят его стать стыдливым…

"Забыли, как истину чувствуют … кожей" Как это верно, Алла!

Для меня, Кэтрин, все кто сказал точное, верное слово, сказал, как не говорил никто, – навек дорогой и красивый человек. Взгляните на женщину с чёрными блестящими волосами. Рая очень красива. Красивы её мысли: "Чтобы душа не болела сильно, болезни не все просыпались, делай то, что надо сделать."

А это – Георгий, сегодня подходящий момент не спеша рассказать ему о своих заботах. Иногда наваливаются бытовые проблемы и некогда не то что писать, а элементарно выспаться не получается. В это время приходят хорошие сюжеты и нестерпимо тянет к чистому листу. Нет бы бросить все дела и сесть за стол…

Может путнее что-нибудь вышло бы… Так нет же – долг заставляет в первую очередь переделать и решить всё! Может так только у меня заведено? Мне кажется, Георгий прекрасно разбирается в женских характерах – это видно по отзывам. Вдруг он знает, что со мной не так… И скажет… Вам он непременно покажется интересным собеседником.

Сознание гаснет

Неспешно

Секретно

Уходит на цыпочках

Незаметно

Спектакль окончен

Жизнь тоже уходит

На сцене прикончен

Одним взмахом свет

уже чуда нет.

Вы заметили, Кэтрин, как я хвасталась мыслями моих избранных авторов? Они наполняют меня, радуют, приживаются, становятся моей сутью. Всё бы ничего – мы пьём из одного источника бесконечности и нам нечего делить. Если бы не досадное и неожиданное выключение света. Это вероятно оттого, что я давно не смотрела на себя изнутри.

Так произошло знакомство фрау Кэтрин с теми, кто наполняет мою жизнь, расцвечивает её своими красками, дарит мне самое дорогое удовольствие – восхищение словом: с милой моем сердцу Валентиной, Оксаной, нас с ней роднит захлёстывающая восторженность. Увлёкшись моими друзьями, Кэтрин с явным удовольствием слушала, необычные арабески Сергея.

Мои друзья вошли в жизнь фрау Кэтрин из Баден-Бадена. Мало того, она вскоре после знакомства завела свою страничку на «Прозе.ру».

Было иль не было? Или этот Чудо-город с его кафе-бонбоньеркой и поющей рекой Оос всего лишь грёза, подаренная Шварцвальдом? Пусть так.

Но разве можно забыть тебя, мой Кёниг!

Часть IV. Вы моя радость

Письмо из облака

И зачем мне вздумалось поехать в Туффиху? Не было бы этой встречи… не было бы воспоминания…

Автобусная остановка окружена олеандрами, их розовые душистые цветы – пиршественный стол для чёрных важных шмелей. Крепкий ветер с моря забавляется с кустами, с моей юбкой, зацепил подол за колючую розу – едва выпуталась. Чуть не пропустила автобус.

В салоне супруги-фермеры и респектабельный пассажир. Будний день. Туффиха – конечный маршрут для местных крестьян да прозевавших “туристический” для постояльцев гостиницы "Рэдиссон", той, что на скале. Села позади мужчины в белом. И встретила его взгляд в автобусном зеркале. В глаза полыхнул жар проснувшейся нежности к тому, кого я любила. Пассажир неуловимо чем-то его напоминал…

Белые брюки и голубая рубашка с длинными рукавами, белая шляпа, образца последнего модного показа и белая дорожная сумка на ремне. Статный, чуть-чуть рыхловатый. Холёный до такой степени, что ты кажешься рядом с ним неухоженной. В многажды перекрашенном, ржавом, тарахтящем автобусе с утиным носом, вероятно сороковых годов, наисовременнейший господин выглядел заблудившимся в пространстве.

Он был снисходительно спокоен, так смотрят верблюды на пастбище. Чихающий автобус через каждый километр останавливался, подбирая пассажиров. Господин преображался, встречая входящих. Его пристальный, внимательный, молниеносный взгляд вбирал увиденное и мгновенно отправлял в копилку мозга.  Было в этой повадке что-то от азартного коллекционера или игрока в покер. Да, именно так: азарт под равнодушным спокойствием. Он мог быть писателем или врачом.

Мужчина всё больше походил на друга, воспоминания о котором до сих пор печалили. Замешательство, растерянность, смущённость, чередой накрывали меня, оставляя на лице следы заметного волнения.  Зеркальное отражение в непостижимых недрах усиливало посылаемые взглядом сигналы до шаржированных – мой возбужденный и его вопрошающе-рассеянный. Пришлось выйти на остановку раньше.

… На Мальте есть много милых убежищ, где можно целый день провести в одиночестве, как я люблю. Купаешься, перекусываешь, читаешь и пишешь. Хорошо! Залив Туффиха – именно такое.

… Было лето, когда я влюбилась и захотела показать сокровище моему другу. Для этого следовало выманить его, домоседа, на Остров, где он никогда не был.

Случаются в жизни чудесные дни, когда чувствуешь сильно, живёшь радостным ожиданием необыкновенного. Ты любишь и, кажется, кажется – любима. В такие минуты написала письмо Александру. Отправила.

Много дней оно не было прочитано. Кое-как пережив разочарование, переместила его в "облако". Через несколько лет один взгляд на случайного попутчика оживил переживание как сенсорный экран. Стало понятно – письмо надо опубликовать. Может, кто-то почувствует себя получателем. Вдруг оно убережёт от неправильного выбора? Или согреет? Свет настоящего чувства вечен.

Дорогой мой Александр!

Вряд ли ты представляешь: заждались тебя здесь, на Мальте. Пожалуй, с тех пор как однажды остров поднялся со дна океана и оброс деревьями райского сада, в которых запели хвалу Господу птицы; с тех пор, как сюда пришли первые люди (говорят, с Сицилии), чтобы обосноваться на этой земле – с того времени тебя с нетерпением ждут.

Трудно определить сколько поколений вложили свой труд, творчество, воображение, чтобы неравнодушному твоему взгляду предстали дворцы, набережные, укрепления, форты, чудесные средневековые садики, античные купальни, города, в сумерках залитые тёплым светом.

Миллионы людей преображали Мальту, чтобы она понравилась тебе, выбравшему   это путешествие. Всё богатство они оставили здесь, уйдя в небытие, чтобы ты удивился, изумился. Одних только храмов, разных по архитектуре, они построили триста шестьдесят пять! А сколько дворцов в отличной сохранности ждут твоего любования!

 Наверно ты знаешь, что Мальта пережила множество захватчиков. В том числе и интервенцию французов в 1798 году, когда возникла реальная угроза ликвидации рыцарского Ордена, оплота Мальты. Лишённые собственной территории, они нашли прибежище в России. Император Павел 1 проявил большую заботу о рыцарях Ордена, несмотря на противодействие других европейских государств. С тех пор связи с Мальтой особенно дороги обеим сторонам.

 К твоему приезду закончено строительство грандиозной лестницы в Валлетте. Она может служить концертным залом, где задник – синее море. Мы с тобой обязательно пройдёмся по ней.

А чего стоит посещение фабрики мальтийского стекла в Мдине, где стеклодувы, претворяя безудержные фантазии, могут изготовить для тебя … твою иллюзию, может быть, хочешь – сон?!

 Круизёры – величественные морские кони – в нетерпении. Ежедневно приходят к причалу, чтобы посмотреть, не явился ли ты доверить им свои чаяния праздной жизни. Разубранные и пахнущие чистыми ветрами морских просторов, готовые в любой момент сказать тебе "здравствуй" и выполнить все пожелания. Уже накрыты праздничные столы…

 Для тебя, мой дорогой, по всему острову разносится в полдень запах нежнейших разноцветных петуний, поражают красотой яркие герани, высаженные везде, где есть свободный клочок земли.

По заведённому в давние времена обычаю, рано утром, тебе доставят домой каравай наисвежайшего ноздреватого деревенского хлеба в мешочке и повесят на затвор калитки.

 Терпеливо дожидается тебя, Друг мой, несравненное местечко Туффиха. Не пропуская ни одного дня, солнце поднимается над заливом, надеясь увидеть тебя. Ласковые волны оставляют таинственные письмена на девственных пространствах пляжа, тёплые ветры ерошат поверхность воды, приглашая освежиться с дороги.

 Уже изготовлены вина. Для тебя. Надо воздать должное союзу здешней особенной виноградной лозы и мастерства винодела.

Ради всего этого можно решиться на некоторые усилия и принять приглашение! Представь, все фейерверки немедленно взорвут небо узорами, чтобы порадовать тебя. Здесь не жалеют пороха на праздники. И взойдет звезда в честь твоего посещения. Эта звезда называется Счастье!

Я в ответе за всё, что наобещала. Жду тебя, Любимый!

 * * *

Иногда хорошо не знать, почему не свершается то или иное событие.

Как льются воды…

 Как льются воды, свищет птица, –

Вот так и мы должны любить.

Поль Верлен

В лёгких сумерках при слабом освещении женщина у окна напоминала наблюдающую кошку. Её гладко причёсанная головка с заколотой маленькой розочкой над ухом, переходя в линию шеи, образовала характерный плавный изгиб, отличающий этих животных в состоянии покоя.

С десятого этажа картина погружающегося в пучину космоса пурпурного солнца поражала величием, ускользающей тайной бытия. Суровые отроги Камышового хребта на глазах преображались. Многократно обведённые золотой каймой улетающего света, они проступали знаками сокрытого мира.

В неярком свете настольной лампы бокал с красным вином, вобравший заход солнца в кристаллическую решётку кварца, послушный руке Лидии, покачивал высвеченную тиару гор. Пойманная картинка вызвала прилив удивления – потрясающий подарок был ни с чем не сравним.

В это время официант усаживал молодую пару за соседний столик. Их разговор будоражащий, нервный, на некоторое время отвлёк Лиду от исчезающей картины.  Она отпила вина и снова перевела взгляд на окно. Похоже, там встретились два мира… Коль говорят, что истина в вине, так значит "часть её уже во мне". Ей стало весело от такого простого решения вопроса.

Лида очень любила праздники.  Как любят неповзрослевшие дети. Нередко устраивала их по сердечному импульсу. Сегодняшний случай, ради которого она здесь, не в счёт. К нему был долгий, непростой путь. Природа дружественно поддержала – закатила грандиозное зрелище всего лишь для одного зрителя. Лидия была девушкой чувствительной, и глаза её увлажнились.

… Нужен немалый запас оптимизма, чтобы коротать дни в безликом городе российской окраины, где всё застыло, замерло, как в витрине музея. Само время впало здесь в спячку.  Многих это повергало в тоску. Многих, но только не Лиду. Привычка переноситься в воображаемое пространство превращала захолустный город в невидимый другим – суперсовременный.

В нём под единым куполом парило многоярусное сооружение, наполненное солнечным светом и воздухом. Бесшумно двигались во всех направлениях траволаторы. Слова вместе с птицами летали над вечно цветущими деревьями, фонтаны, пронизанные светом, радовали прохладой и ласкали слух приятной музыкой тотчас, как только Лидия открывала глаза.

Для равновесия в её фантазиях хватало места внезапно разразившимся грозам, тревожащим ветрам, магнитным бурям, играм радужного света северного сияния, похожим на ускользающие воспоминания.

Иллюзии существовали наряду с реальностью, даже иногда перепутывались.  Это родители научили её жить в мечтах.  Засланные на край света молодые специалисты-анестезиологи настолько были верны врачебному долгу, что свою собственную жизнь отчасти пропустили.

Вернее, она протекала, как под местным наркозом: только в самом малом проявлении – в операционном блоке детской больницы, рядом с аппаратом, и в реанимации во время бесконечных   изматывающих дежурств.  От напастей нездоровья, а также от пагубных зависимостей супругов спасали книги.

Оба были запойными книгочеями и припадали к своему источнику всякую свободную минуту.  Множество вымышленных прожитых интереснейших жизней уберегли их от убожества настоящей.

Нищенская зарплата и отсутствие собственного жилья отсрочили рождение ребёнка аж до сорока лет.  Обретение двухкомнатной хрущёвки стало счастливым шансом для появления Лидии.

Как они радовались!  Нерастраченную нежность, всё что знали и любили, оба сумасшедших родителя дарили, можно сказать впихивали в ребёнка, не сообразуясь с возрастом и детскими интересами. Так, сами того не желая, они лишили её детства. Раннее взросление не отменило, однако, главного события жизни.

* * *

Испытание любовью пришло на двадцатом году. Молодой преподаватель из московского вуза, командированный в провинциальный университет как специалист по наследию Серебряного века, на первой же лекции заинтересовался студенткой с необычным лучистым взглядом. Во власти непобедимой силы, которая ни с чем не считается, оказались оба.

Обычные вроде бы вещи превращались чуть ли не в магические. Стихи любимых поэтов вызывали сильнейшие экстатические чувства, вылазки на природу дарили ощущения слияния с ней, сравнимые с религиозными переживаниями. Ежедневно, скатертью-самобранкой разворачивался новый узор существования.

Они всё время ощущали себя немножко опьянёнными.  Души, согретые счастьем, стали очень эмоциональными. Обмениваясь заботой, лаской они тут же наполнялись новым желанием дарить другому знаки нежности.

Умиление, с каким друг относился к Лидиным фантазиям, было, пожалуй, самой большой ценностью этого замечательного человека.  Ежедневные лекции, в которых раскрывался его ум, позволяющий вовлекать студентов в сложный мир старателей слова, разгадывать многочисленные слои смыслов и добывать сверкающие перлы   истин – как дровишки в костре поддерживали чувство.

От избытка душевных волнений Лида даже стала писать стихи. Тогда было решено пожениться.

Неизбежно зашла речь о переезде в Москву. Родители Лидии растерялись, заболели, резко постарели.  Она, не чаявшая в них души, разумеется, понимала глубокую привязанность к месту и нежелание что-то менять на старости лет. Лидию они не удерживали, но и без того понятно: она никогда их не покинет.

Иногда жизнь не оставляет выбора …

Проблема, застрявшая на бытовом вопросе, ни с какой стороны не сдававшая позиций, оказалось тем оселком, на котором испытывалось   взаимное притяжение. Между тем, чувства теряли свой магнетизм, улетучивались.

Закончившаяся командировка и вовсе поставила шлагбаум на красивом отрезке пути, который, возможно, уберёг от унижающих ссор, горьких мгновений разочарования, подлых измен, неродившихся детей. Расставшись, не писали писем, не перезванивались.  Не сговариваясь, они похоронили дар, пришедший, очевидно, по ошибке.

Через несколько лет родителей не стало. Кроме хрущёвской двушки они оставили ей и настоящие ценности: способность воспринимать мир с любовью и китайскую розу. Мама, желая утешить Лидию, перед уходом сказала:

– Не выбрасывай цветок, я ждала десять лет, когда он зацветёт. Как только появятся цветы, в твоей жизни произойдёт перемена.

* * *

Ждать пришлось не так уж и долго. Собственно, она и не ждала. Преподавательская работа, как у родителей, поглощала всё время. Студенты любили её предмет, перенимали литературные предпочтения и даже пытались копировать опыт учителя – замещать жизнь мечтами.

В свои сорок Лидия мало отличалась от студенток. Отчасти, потому что ухаживала за собой с той тщательностью, которая присуща нынешнему поколению. Удивительными были глаза… Жаль, вы не видели.  Такие встречаются редко. Когда она взглядывала на вас, кончики век трепетали как крылышки колибри: так весело и заразительно – невозможно оторваться.  Родители докопались: разновидность тика, не поддающаяся никакому воздействию.

Зачитываясь историями любви великих писателей мира, обливаясь слезами, истязая сердце болью и тревогами за воображаемых героев, Лидия совершенно уверовала, что испытала всё это. В её взгляде со временем появилась особая глубина.

Нельзя сказать, что она так уж оторвалась от жизни. Случайные связи не раз увлекали её на опасные тропы чувственных удовольствий, неизменно оставляющих после себя ощущение вины и раскаяния.

Однако делать правильные выводы не значит следовать им. Она так бы и колесила между книгами, в которых искала разгадку таинств бытия и скучной тошнотой   провинциальных приключений, если бы …

Если бы не случилось попасть на сайт, где такие же фантазёры украшали, разгадывали, обдумывали, а то и портили себе жизнь тем, что называется сочинительством. Со временем сложилась компания единомышленников.

Иногда они ненадолго собирались на виртуальную встречу в скайпе, чтобы потом с новыми впечатлениями разбежаться в свои замкнутые мирки, где их ждали новые, непредсказуемые встречи со своевольными героями.

Большинство из них просто жить не могли без охоты за необычными сюжетами, без привычной му́ки по ускользающему образу.  Трудная непрерывная работа над рождением точной, афористически выверенной мысли мало чем отличалась от процесса родов младенца.  Поиски нужного выразительного слова преследовали даже во сне.

Новые друзья легко вписались в её мир. Отношения, как в придуманном городе, поддавалось корректировке. Неприятное высказывание достаточно свести к шутке. А себя легко подать в лучшем виде: за пышным облаком взбитой розы-безе непропечённой подложки не было видно. Искусное украшение совершенно меняло впечатление.

Все они понимали условности своего общения: как бы не были проникновенны слова, описывающие чувства, на самом деле – все это знают – чувства не поддаются описанию. Но так же, как артисты, мастера слова любили непостижимый мир слова, наслаждались изменчивостью смысла от малейшего взмаха крыльев бабочки.

Я вечно другой.

Я каждой минутой сожжён.

Она помнила до мельчайших подробностей с кем и как свело пространство инета. Живые отклики на публикации, ежедневное хоть и кратковременное тёплое общение придавали каждому будничному дню множество своеобразных ощущений.

* * *

Только с шаровой молнией можно сравнить вторжение в тихую гавань нового Автора. Он нарушил созерцательный покой, смутил разум, посеял сомнение, повсюду оставил ожоги, спалил её незащищённую детскость. Кто знает, не та ли искра влюблённости двадцатилетней давности, вернулась как милость небес.

Мамино предсказание исполнилось: красные цветки китайской розы стали распускаться один за другим. Отцветая, скручиваясь в восклицательные знаки, они напоминали о перемене.

Произведения Автора были изданы. Их заметили критики. Ценители называли Мастером. Читать полновесные строки, в которых глубокий смысл обеспечен бесценным запасом прошедшей через трудный опыт зрелой души, сделалось для Лидии занятием необходимым и каждодневным.

 Возникающее при этом воодушевление сулило свежее восприятие жизни.   Она никому об этом не говорила, но верила: Автор наделён скрытым даром овладевать мудростью всех когда-либо оставивших свой след умных людей, сочинителей, философов, учёных… Иногда мечты уносили ещё дальше: Мастер знал, для чего всё существует, он умел проникать в мир над словом.

Однажды во сне Лидии почти открылся секрет полноты бытия. Вместе с Мастером они гуляли по горам в окрестностях Лимасола.  Там, где сменяя друг друга, пережили своё рождение и закат множество царств, они видели цветение всех весенних растений на земле, слышали переливы и песни ручьёв и водопадов, наслаждались вкусом существующих фруктов и трав. Они объяли умом все прошедшие времена и события. Осталось   сделать лишь небольшое усилие – поверить, что такое возможно… Мастер протянул ей руку – перебраться через препятствие…, и в этот момент она проснулась.

Лидия не раз ловила себя на мысли: Автор – родной, близкий человек. Одного ей хотелось – провести с ним всю оставшуюся жизнь, а, может, и целую вечность.

Ровно полгода длился их эпистолярный роман. Почти ежедневная переписка хранила множество дорогих знаков внимания. Лидия, не сдерживая себя, доверяла Автору всё, что волновало её в каждый момент. На исповедальные, безыскусные признания о трудности писать просто и ясно о чувствах, она получала ответы, прошедшие через глубокие размышления.

"Творить слово" небезопасно для человека. Мир сверхсложен. В творчестве мы ищем защиты от его несправедливости собственными исследованиями. Но сколько бы тщательно и долго мы не занимались этим, единственной правды не существует. Жизнь – только разновидность нонсенса. Если тебе интересна твоя работа, то и удачи, и неудачи продвигают тебя вперёд.

Сидя перед окном, за которым блуждали вечерние огни, она думала о себе и о нём. Всё фантазия: эти огни за окном, её работа, друзья, мечты… Реальность же – проста и беспощадна. Она – в борьбе с собой. Тело жаждало любви. Ум стонал от того, что её потеряет.

… Сотрапезники за столом напротив продолжали нескончаемый разговор-противостояние. На их аппетите это явно не отражалось.

Неумолимо сокращалось время ожидания. Через несколько минут волшебный скайп станет местом первого виртуального свидания с Автором И, должно быть, последнего. Она терпеливо ждала его, но осознала только сейчас: дальнейшее сближение невозможно. Потерять любовь ради совместных ужинов её душа отказывалась.

Со стороны это похоже на мелодраму, но никто всё равно не знает, как оно всё должно быть…

Южно-Сахалинск – Мальта

Красный сон.

Когда штора открыла окно полностью, неясное розовое пятно превратилось в картину. За окном, совсем близко, стояла молодая женщина в красном полураскрытом длинном тяжёлом платье, под которым неясно просвечивала полоска тела. Она была очень сосредоточена на мысли. Она боролась с мыслью.

– Это я! – догадка пришла издалека, из глубин.

Между тем – внизу видения, смуглый мужчина в мягком чёрном плаще из рыхлой толстой шерсти зябко свёл руки, обхватив себя. По лицу, словно ливень, струился поток чувств. Мужчина, казалось, спал, глаза его были полузакрыты, но на лице всё время отражались напряжение и тревога.

Лошадь, едва видимая в утреннем тумане, осторожно жевала сено, стараясь не выдать своего присутствия. Лошадь и женщина были сообщники. Беглецы.

Женщина в Красном и я – мы говорили без слов, быстро. Мог проснуться и остановить спящий в чёрном, могли из полуоткрытой двери дома выбежать люди и задержать. Допустить такое нельзя: где-то всё предопределено, упаси бог вмешиваться и портить картину.

– Прощай! Тебе придётся ещё труднее уходить. Но однажды ты уйдёшь, мужчина которого ты любишь, не способен любить. Твой Любимый будет раз за разом впадать в уныние, а ты не бросишь его и понесёшь на себе до последнего вздоха.

Она взволнованно продолжала:

– Ты не должна и дальше тратить время на того, кто не в ладу с собой. Другое ждёт тебя. Вам было дано драгоценное чувство. Вы провели время в глупых распрях. Он даже не стоит за твоим плечом. Он только и делает, что пересматривает во сне обиды.

– Прощай! – говорю я, едва сдерживаясь.

Я просто прижимаюсь к стеклу, за которым стоит та же я из другого времени.

– Однажды я видела тебя во сне, ты тоже уходила, – тороплюсь я сказать о нашем единственном свидании, – кажется, это был XIII век, раннее лето. В долине реки стояло густое молоко. Ты была в льняном платье с капюшоном, всё тонуло в тумане. Тебе удалось добраться к родителям?

– Конечно, нет. Если бы удалось, мы бы сегодня не встретились. На полдороге меня настиг муж с братьями. Он любил меня и думал, что имеет право владельца. С тех пор он меня держал при себе неотлучно. Пришлось прожить без любви ещё одну жизнь. У него была собака – той жилось лучше, с ней постоянно разговаривали. На мою долю выпало рабство.

Женщина в Красном посмотрела на меня с нежностью.

– Это был ещё один шанс изменить ситуацию. На протяжении многих жизней мы решаем эту задачу… Нам не зря дано встретиться – мы должны действовать вместе. Не подведи, – твёрдо и настойчиво просит двойник в Красном, – решайся!

– Почему ты так одета? – спрашиваю я.

– Красным цветом я обозначила Любовь. Все, кто мне встретятся по дороге, наполненные любовью, поделятся со мной. Они видят, как я истощена.

– Прощай и на этот раз…Моё время вышло.

Женщина в Красном – родной двойник, сделала знак, и лошадь оказалась рядом. Ещё миг и в тумане исчезло красное платье. В груди возникло сильное стеснение.

Я вернулась вглубь комнаты к столу. На дисплее замигала привычная жалоба от Него: "У меня стресс. Что делать?"

Окно оставалось открытым. Молочно-белый туман проплывал мимо длинными нежными лентами. И – больше никого.

Привычно устроившись для долгой беседы перед экраном, я начала писать: "Радость моя! Послушай и услышь…"

Сердце моё успокоилось – начался разговор с единственным человеком, который был для меня дороже всего на свете…

Ты и я.

Вот что выходит, что получается. Есть я, я, я, я, я … Я, которым всю жизнь служишь, угождаешь, уговариваешь, оправдываешься, стыдишься, и т.д. Есть над ними большое Я, но оно появляется не часто, иногда исчезает в самые ответственные в жизни моменты, например, когда ты охвачен любовью.

И есть Ты! О! Оно не всегда Ты. Вначале это Вы, к которому невыразимо приятно подходить на цыпочках, неслышно, осторожно, как в балете. Позже можно уже смелее подбираться к Ты. И даже подбегать. И обегать, рассматривая и принюхиваясь. Если Ты не рычит и не делает попыток отпугнуть.

Когда от Ты идёт тепло, все я умаляются. Сбиваются в кучку. Освободившееся место занимает со всем хозяйством Ты – теперь уже на правах полноправного обитателя, даже маленькому я неизвестных глубин. Ты – разрастается! И разрастается!

Долго и сладко узнавать и принимать привычки Ты. Радоваться им, потакать, угождать и бояться. Да, да бояться… А вдруг не поймёт, не понравится, не сложится, не сможется, не составится, не полюбится!!!

А твои я уже засохли, они в анабиозе, осталось одно маленькое, ничем не защищённое анорексичное я. Так священно оно служит Любимому. Он прекрасно видит твою полную сдачу. И тут бы фанфарам слегка обозначиться и тихо-тихо проявиться маршу Мендельсона… Тишина.

Ты увеличивается с каждым поклоном Влюблённой и питается её энергией. Его запросы растут. Ты капризничает и делает вид, что покинет из-за малейшего повода: не так улыбнулась, не туда повернулась, не так пошутила – навек отвратила!

Маленькое я вьёт венки из сладчайших приветствий. Обдувает во время сна голову, тяжёлую от похвал и на ночь выпитого пива. Кружится вокруг утром с чашкой кофе. Крутится так и эдак в полной амуниции: лицо как у принцессы, проспавшей в пуховиках до полного довольства, умытое розовой водой. Волосы мягкими кольцами окружают милый овал.

Готовое взлететь от переполняющей любви я, медовым голосом произносит: "С добрым утром, Радость моя!" Голова Ты едва кивает в ответ и поворачивается на другой бок, крепко сомкнув любимые веки.

Незащищённое я мёрзнет от холода, худеет от голода, вянет от недостатка ответных чувств и ждёт, ждёт, ждёт…

И НАСТУПАЕТ ДЕНЬ, когда раздобревший, разомлевший от избытка ласки и всякого иного приобретённого добра, слегка одуревший от скуки, после очередной с поклоном поднесённой чашки кофе, своенравно заявляет: "Забери своё сердце, оно мне мешает".

– Это невозможно, наши сердца слились навсегда. Теперь это одно сердце, – печально отзывается маленькое я. Тебе придется принять это.

Рассерженный альфа-самец уходит на охоту. Его ждут новые приключения, может быть, не такие скучные. Нагулявший силу, он готов к жарким схваткам, новым встречам.

– Не спеши назад, любимый, мы с тобой вместе навсегда, – напутствует его маленькое я.

И вот я устало озирается по сторонам и … оказывается в Пустоте, той самой, о которой с придыханием пишут мистики всех времён. Невероятный восторг – это последнее что осталось на земле от пылкой Влюблённой. Да вот ещё! Крохотный передник вместо фигового листка с вышитой загадочной фразой: "Я и Ты навсегда вместе".

Осознавание маленького я случилось мгновенно, с полным забвением всего, что было, и никаким способом непередаваемым состоянием экстаза. Я – теперь уже настоящее и большое занято строительством собора.

Увиденное некогда на планете Земля творение Гауди «Саграда де фамилия» побудило к созданию строения ещё величественнее и краше. Здесь, в Пустоте, – безграничные возможности для исполнения любого творческого проекта. Перемещаясь с помощью одного только намерения, Я следило за осуществлением капризной мечты.

То безграничное чувство к Любимому ТАМ, – ЗДЕСЬ, в ином измерении, ничем не ограниченное, воплотилось в чудо архитектурного дизайна, немыслимого на Земле. И вот уже свет струится через кружевные отверстия уходящих в бесконечность колонн. И, подобно золотой пыли, сеется повсюду в пределах священного пространства небесного шедевра!

Однажды усталый и разочарованный собственными неудачами, Ты сидел на холме и увидел в свете заходящего солнца неописуемой красоты не то замок, не то облако-мираж. И так затосковал, что внутри возник образ маленькой я – недавно такой близкой.

Необычайной силы желание придало ему сил отправиться на поиски своей второй половины сердца. И как долго он будет скитаться, знает только Творец.

Барака.

Барака – это старинное персидское слово,

которое означает «благодеяние,

блаженство, небесный дар.

Грёзы о Земле и Человеке.

Вот уже пятнадцать лет Мальта для меня Барака!

«Барака» – чудо-феномен, который дарит нам мир. А мир полон всем, и человек полон миром. Два главных центра – Мир и Человек. Чудесная матрёшка, лента Мёбиуса, вечная Тайна. Барака – мир за гранью слов…

Продолжение мира – в нас, новый виток жизни. Куда он ведёт? Чем является? Зачем это всё? Кто мы? На эти вопросы нет и не будет ответа. Поэтому остаётся только созерцать окружающую красоту и уродство, круговорот жизни, каков он есть. Образы, нарисованные словами. Только образы и настроение из слов. Ничего более.  Кружение и  наслаждение!

Он пришёл! Нежно-розовый рас-свет! И, разрастается, расширяется. Озорной ветер с моря розовые облака превращает в бутоны пышных цветов. Они усеяли весь купол неба и смотрят как ангелочки. Взгляды цветов ласкают, зовут тотчас начать жизнь с самого начала – с крика восторга!

Словно приклеенные к воде, несколько ярких глазастых рыбацких лодок «luzzu» с нарисованным Глазом Осириса, призванным оберегать рыбаков от всяких бед, кружа на месте, вытаскивают улов.  Сети украшены застрявшими трепещущими благородными ярко-красными барабульками, иначе – султанками, лампуки и анчоусами.

Рыбаки довольны: улов отличный. Мигом по хорошей погоде его доставят в рестораны Марсашлокка.  А уже через час нарядная семья: дедушка, его супруга, по случаю украсившая себя всеми золотыми запасами шкатулки, готовы к раннему завтраку.

Нелегко сладить сразу с четырьмя внуками. В ожидании вкусной еды они ни секунды не сидят на месте. Появляются родители с покупками, и официант приносит ещё шкворчащие золотые тушки султанки. Наступает священная тишина. Барабулька окончила жизнь у настоящих ценителей рыбы. Все счастливы.

Марсашлокк – небольшая рыбацкая деревня на юге Мальты. Единственное развлечение здесь – кататься с местными на лодке или, сидя на набережной в ресторанчике, смотреть, как рыбаки управляются с уловом.

A ещё лучше нагулять аппетит на местном базарчике, где вместе рыбный, овощной и блошиный рынки. Тут можно купить всякую всячину, что очень скоро окажется ненужной. Я зачем-то купила оловянный рукомойник-чайник, который был у моей бабушки… и ещё пару уютных башмачков для внучки, как выяснилось позже, на одну ногу! Зато закусила вкуснейшими анчоусами.

Гозо называют островом Калипсо: именно здесь находится знаменитая пещера, где так славно проводил время Одиссей. Но не мудрено, что нимфе не удалось заполучить прославленного грека в постоянные спутники жизни, ведь она пошла против традиции: местные жители создают семьи только со своими земляками. Причём в брак вступают не раньше, чем через три года после официальной помолвки, а разводы и аборты строго осуждаются.

Свадьба любого жителя – это событие для всего острова. Из какой бы захудалой деревушки ни были родом жених и невеста, венчаются они в главной церкви столицы – Святой Виктории. В этот единственный судьбоносный день для них под изукрашенными сводами, многократно обогащённая пространством, прозвучит священная "Аве Мария".

Храм стоит на вершине, к которой ведёт высоченная лестница. Жених и невеста долго поднимаются по ступенькам, прежде чем попадут к алтарю. Это символизирует, что семья должна на протяжении долгих лет совместной жизни преодолевать любые трудности во имя счастливого брака.

Пятнадцать лет назад, после такой свадьбы, Педжис привёл в дом свою избранницу вить гнездо. Каждый день он отправляется в небольшой магазинчик на углу улицы Пекаря. Его дело – снабжать продуктами жителей близлежащих домов. В шесть утра, что бы ни случилось в семье, где сегодня растёт пятеро ребятишек, или в природе, он должен накормить своих земляков.

Спроси Педжиса: трудная у тебя работа? – улыбнётся непонимающе:

– А разве работа лёгкой бывает?

– Как же так, Педжис, работаешь по двенадцать часов, выходные только по праздникам, а нигде кроме Мальты не был – почему не хочешь посмотреть на мир?

– Мой мир – Остров. Корни глубоко ушли и закрепились. Грунт у нас каменистый, вместе с породой только оторвать можно.  Жена довольна, дома не хуже, чем у людей. Ребятишкам образование надо дать хорошее, чтобы они здесь остались, нам помогали. Для этого можно и поднапрячься.

В тренажёрный зал не хожу, а смотри мышцы какие! Недавно машину приподнимать пришлось. Сдюжило тело!  Вот что даёт работа!  Он протянул обе руки – хочешь до потолка подниму! Руки были красивые, крепкие и жилистые.

Утреннее настроение на острове задают птицы и круизёры. В садах и садиках, на крышах, где тоже растут фруктовые деревья, чуть рассветёт, заливаются сладкоголосые. Ах, какие ангельские голоса и посвист!  Звуки колоколов ближних церквей, собирая прихожан на утреннюю молитву, служат фоном мелодии, а птички вплетают свою нежную ниточку красоты. Поют настойчиво и упоительно, их не смущает мощный голос металла.

Приветствие круизёра мягкое, деликатное, бархатистое возвещает: идёт знатный гость, прошу любить и жаловать. Воды гавани, потревоженные буксиром, расходятся углом, разбегаются, а чудо современной техники, оснащённое всеми мыслимыми приспособлениями для службы человеку, тихо и плавно занимает своё место у причала. Шлейф сопутствующих человеку запахов – изумительного парфюма, душистого кофе, сложное благоухание кожи, дерева и лёгкого аромата фруктов, принесённого бризом, поднимают настроение.

Девочка, тоненькая как прутик, стоит у станка перед зеркалом. По команде балетмейстера бессчётно повторяет движения. В перерыве, глядя на приближающийся круизёр, она, топнув ножкой, твёрдо обещает: через десять лет я буду танцевать для гостей этого дворца. Я это сделаю!

Есть на Мальте райончик Пачевиль, что в городке Сент-Джулианс, который можно считать злачной столицей острова. Именно здесь зависают приехавшие потусоваться туристы, а также многие студиозусы, изучающие английский язык в признанном мировом центре обучения (это я о Мальте, не о Пачевиле).

А вот отзывы не совсем пришедших в себя тусовщиков:

– Охотились на зелёного эльфа в Пачевиле.  Не поймали. А может и поймали, но утром уже не помнили. Пачевиль – дикое место. В отель возвращались под утро – ноги не слушались, голова была точно не моя. Свою не нашёл, взял чужую. Это было нечто… Такая дурная попалась голова, что можно запросто поменять на кое-что другое…

– Пачевиль – это круто… Знаете, что меня там поразило больше всего (ну кроме самой Мальты, самого́ города и множество халявных клубов…)? Там парни танцуют с тобой довольно откровенные танцы без какого-либо намёка на продолжение… Просто они по-другому не умеют… Меня это поразило…

Ранним утром на пролетающем лайнере все пассажиры безмолвно замерли у круглых окон.  На серебристой чаше моря покоилась прекрасная розовая жемчужина небывалой величины. Подсвеченная тёплыми огнями, драгоценность была само́й тайной – непостижимой, привлекающей, манящей и недосягаемой одновременно.

Жемчужина-Мальта, стряхнув ночь, открывалась новому дню! В старом садике Верхней Барракки, где засиделись любители рассвета, неслышно лопнул бутон. Роза потянулась к солнечным лучам, расправляя янтарно-жёлтые светящиеся лепестки. Влюблённая парочка, не веря своим глазам, настраивала фотокамеру…, но миг, и… чудо пробуждения осталось там, где прячется всё: в глубинах памяти.

Три пёстрые кошки, усевшись вокруг рыболова, напряжённо следили, как он вытаскивает леску. Последний рывок, и к блестящей рыбе на камне с угрожающими воплями устремились все трое.

Лодки мягко причалили к Фортицце. На одной из них восемь перебежчиков из Ливии – усталых, мокрых и встревоженных, приготовились на выход. Полицейские вызывают по рации машину. И тем, и другим не позавидуешь. Поимка нелегалов часто сопряжена с риском для жизни. Сегодня всё обошлось.

Маленький грузовичок пробирается по узким улочкам Лии. На чисто застланных бумажных листах – льняные мешки с только что испечённым круглым деревенским хлебом. Водитель ловко выхватывает пакет с горячим калачом и вешает на специальный шест с крючком у входа в дом. Насвистывая, не спеша едет дальше. Запах хлеба возвещает новое утро и новую жизнь…

У Софии сегодня День Рожденья. Два года назад жемчужина-Мальта стала её родиной. Он начинается с весёлой кутерьмы вокруг воздушных шариков. Своевольные, неуправляемые, они заполонили всю комнату. Семья включается в игру, всем весело, смешно.  Даже старый пёс явился посмотреть, что происходит.

Это только начало праздника жизни Софии. Будем надеяться – открывшийся бутон розы в Верхней Барракке – добрый знак для нашей озорницы – её Барака!

Портвейн в гранёном стакане.

В печке весело пляшет пламя. Перед дверцей в медитативной позе застыла кошка. Разрумянившаяся мать, по случаю выпечки в нарядном белом переднике. Перекрестив печиво, загружает его в духовку и одаривает кошку разговором:

– Что хвостом обнеслась? Холодно нынче? Не горюй. Мороз ослабнет, в погреб за солёными груздями пойдём, дед заказывал. Прогуляешься и опростаешься.

На миг мелькает: "Да это же дежавю"… Я в гостях у родителей. Долго мы не виделись. Два года и… Остановившиеся часы с гирькой точно знают, сколько.

Завтрак закончен. Мы с отцом разглядываем на стекле затейливые узоры искрящихся папоротников. Молчим. Горка тёплых шанежек насыщает воздух знакомым и сладким хлебным духом. От еды и пения огня слегка клонит в сон. Отец придремал. За окном слышно – метёт. Батяня наш сильно постарел. Болезни и страдания оставили на лице глубокую сеть морщин.  Легко прикасаюсь к щеке. Колкая!  Он фыркает как морж. Я пугаюсь. Мама по обыкновению ворчит неразборчиво.

Решили посмотреть альбомы с семейными фотографиями. Всё чаще спрашиваю:

– А это кто? а это? Отец достаёт из шкатулки свои, фронтовые, и медленно раскладывает, как пасьянс.

– Пусть с нами побудут, – говорит он слабым голосом и плачет. Дочка, натри-ка мне спину, совсем невмоготу.

Спина его – сплошные застарелые бугры от многих ранений и собачьих зубов, полученных при неудачных побегах из немецких концлагерей. Бережно растираю, обходя дикие знаки надругательства над телом.  Молюсь потихоньку, усмиряя участившийся пульс.

– Ну, доча, выставляй подарок, продегустируем португальский настоящий. Он медленно идёт к шкафу, вынимает белую с синим скатерть, – сам гладил к твоему приезду. Расстелил, расправил.

– Отец, а откуда пристрастие к портвейну?

– У нас с ребятами в плену договор был: кто выживет, под Новый год за бокалом портвешка будет вспоминать погибших… Портвейн мы считали напитком настоящих джентльменов.  Молодые были. Красоты хотелось. Романтики. Мода на портвейн от императора Николая осталась.

– Мать, давай бокалы-тюльпанчики. Не жалей. А мне, как всегда, гранёный стаканчик, армейский, фронтовой. Душа из кружки и на войне не принимала.

– Да уж как не уважить твою причуду.

– Похвастаюсь: за все рационализации решили наградить меня ценным подарком. Сподобился на старости лет… Знают о моём пристрастии – расстарались, специальные бокалы нашли.

Мать уже открыла и разлила вино в красивые с высокими ножками бокалы, отразившие играющий в печи огонь, поставила тарелку с засушенными фруктами. – Помянем! – возглашает отец. Рука его сильно дрожит. Он отворачивается и украдкой смахивает сбегающую по щеке слезу.

Напиток, сладкий и лёгкий, источает несильный запах чернослива. Мы смакуем маленькими глотками, мама очень хвалит аромат, но всё равно заедает шанежкой.Отец углублён в себя, сосредоточен. Налитый до половины стаканчик поднёс к самому носу, вдохнул, произнёс одобрительно:

– Годится! Мать, мне не забудь повторить.

– Святое дело, отец.

Мама снимает с гитары цветастую павлово-посадскую шаль и, нежно перебирая струны своими тонкими пальчиками, кивает нам.

–Заспиваймо пісню веселеньку, – начинает отец, а мы подхватываем и поём до конца, как пели раньше.

Про сусідку молоденьку,

Про сусідку заспіваймо,

Серце наше звеселяймо.

Три сердца бьются совместно. Как нам хорошо!

 ***

Родителей давно нет. Канун нового года на Мальте. Дочка сопровождает меня в Кабинет любителей портвейна. Днём там пусто. В шкафах красного дерева стоят редкие коллекционные бутылки вперемешку с коробками кубинских сигар и книгами о нектаре жизни, как называют портвейн сами португальцы.

Между шкафов и в переходах притаилось заблудившееся время бывавших здесь людей. Еле слышные шорохи – засыпающие разговоры. Сложный запах сухого дерева, кожи, сладко-кислый винный, сливаясь вместе, выманивают из подсознания знакомый-презнакомый вкус горячей хлебной корочки. Интересно, где схоронятся оставленные нами чуть слышная беседа и вздохи?

Приносят по нашему выбору портвейн и корзиночку с сыром к нему. Глоток напитка, слегка отдающего черносливом, воскрешает дорогую картину из прошлого – наша семья вместе, трепещет огонь в печурке. Разливается сухое, нежное тепло. Запах счастья…

К каким, в сущности, простым вещам сводится жизнь человека.

Медовое наваждение.

Небольшой домик как бы парит над землей. Его понизу окутали травы, а бег облаков игриво вовлекает в лёгкую вереницу небесной конницы. Дом бы и рад постранствовать, да в нём отдыхают люди, куда с ними! К тому же у каждого свой груз историй, цепляющихся за землю.

Лето, жарко, мужчины на работе. Бабушка, перетоптавшая весь огород в поисках сорняков, притомилась и спит, продолжая играть в прятки с хитрющими зелёными квартирантами.  Невестка на своей половине погрузилась в дремоту и по причине духоты, и интересного положения – восемь месяцев беременности просят покоя.

К тому же обед был слегка тяжеловат: свекровь делом доказала хорошее отношение к Римме. Сегодня, в День рожденья, приготовила вкуснейший суп с лисичками из соседнего леса, испекла пирог со свежей клубникой, залила желе с мятой. А мёд привезла из Бурятии соседка, побаловать Римму. Сотовый мёд пахнет нездешним цветочным лугом. Щедрое солнце, так любящее гостить на берегах кристально чистой Селенги, выманило из подземных лабораторий тонкие ароматы. Трудяги-пчёлы завершили создание чудо-продукта. Стеклянные банки, как за́мки, берегут замурованный мёд от ненужной растраты. Но сегодня – Медовый Спас. Разве устоишь?

Римма без ума любит свою будущую дочку, ждёт её и перекраивает существование наново. Всё станет ещё лучше с её приходом, малышке должно понравиться. Только бы не вмешалось со стороны непредвиденное, неодолимое, что не по силам ей самой превозмочь.

Как она просила девочку, как сладко видела совместное существование в одной плоти. Провидение услышало. Отозвалось. Каждый день Римма чувствует его участие. И благодарит, словно заговорщица, и замирает от счастья. Скоро-скоро все возликуют, принимая новый дар Небес.

Сынишка Димочка, прижавшись к животу, пообещал сестрёнке, как только она появится, научить кататься на самокате. А пока обучать некого, вообразил себя шмелём и носится вокруг дома, сигналит воображаемым препятствиям.  Римма не в силах противиться обволакивающей неге, вплывает в иной мир.

Там, по сверкающим рельсам бежит паровоз – не паровоз, механизм на колёсах: весёлый, гудящий. А на нём, в гамаке она, Римма, качается. Две птицы над её головой кружатся, песни ей поют.

– Счастливая я. Муж меня любит, нет дня, чтобы без подарочка пришёл домой. Пусть чепушинного. Зато с фантазией. Ботаником называют его знакомые. Но не обидно, а признательно. Умеет Лёня в человеке суть почувствовать и должное воздать.

Римма, углубляясь в   ниспосланную ей и в другой реальности безмятежную жизнь, разнежено засмеялась. Наваждение вмиг растворилось, потревоженное…  И тут же вернулось. Счастье во сне стало вещественным, тягучим как мёд. Она тонула в густой смыкающейся вокруг неё янтарной липкой жидкости и видела себя со стороны. Она – Римма, огромная пчела, медленно увязала в душистом море. Знала, что утонет, и не противилась.  Ей надо пройти это. Уже никуда не деться. Хотя и страшно. Очень страшно оказаться пчелой в медовой толще. Всё тяжелее дышать под обнимающей вязкой сладостью.

Тоненькая трель звонка увязла в пеленах сна. Римма не проснулась.  Она была уже Там.  Но её рука машинально легла на телефон. Птица Сирин, только что поющая хвалу, умолкла.  В самое ухо другая – птица Зимородок вещать стала.

– Римма! Это говорит подруга Лёни, твоего мужа. Меня зовут Гала. Слышишь, я – Гала? Ты меня слышишь?

– Да! – охотно согласилась Римма, – ты где?

– Ну, много ты хочешь знать! Ты знаешь, кто я?

– Ты – Гала. Но я не понимаю, где ты?

– А зачем тебе, Римма, знать, где я?  Ты что, совсем ку-ку? Я – подруга Лёни. Он меня обидел. Я пообещала ему отомстить.

– Поняла. Ты любишь Лёню.  Здесь, во сне. Господи, какое счастье!  Это всего лишь сон. Я не утонула в море мёда. Я спаслась! Гала! Ты появилась вовремя.

– Ты надо мной издеваешься, Римма? Делаешь из меня дуру? Лёня – лопух! Размазня, и мямля! Если он всё-таки ко мне вернётся, я его вышвырну как паршивого кота. Так ему и передай!

– Лёня обязательно вернётся. И ты его не вышвырнешь, как кота. Он такой добрый, нежный. Умеет слушать и понимает женскую душу. А какой ласковый! Тебе нравится, как он берёт в руку твою грудь, как птенца?

– Римма! Теперь я понимаю, почему Лёня решил расстаться со мной, почему он меня бросил…  не приносит мне больше подарков … и не называет голубкой. Ты очень умная и хитрая жена. И веришь мужу. Почему ты не делаешь, как все женщины? Ты должна бороться за него.  Отвечать мне гневными словами.  Твоя семья в опасности!

– Ах, Гала! Ну что ты!  Какая борьба?  Просто я стала тобой, когда попала в этот мир.  Гала!  Оказывается, в мёде можно утонуть. Кто бы знал! Я тонула и думала: если меня будут вытаскивать, если будут… то, бедные, испачкаются в мёде!  Не переживай, Гала, ты и я – это всё равно я!  Так интересно быть сразу и тобой и мной!

Раздался шип и треск, словно где-то разразилась гроза с далёкими раскатами грома – так Лёня парковался на их узкой улочке, вплотную к дому. Треск – обычное дело, когда он задевает им же устроенное заграждение. И вот он сам, сияющий, уже в спальне.

Слегка отодвигает штору и направляется к своей Римме, безвольно раскинувшейся на кровати. Он целует её, пахнущую сном и мёдом, вынимает из руки телефон. Лёня держит маленький пакетик в форме сердечка, перевязанный золотой ленточкой, и тихонько шепчет:

– Вырвался на минутку поздравить тебя, моя Голубка.

И приближает лицо для поцелуя.  Дрёма   гаснет, Римма слегка приподнимается, чтобы прикоснуться к тому местечку рядом с ухом, где у Лёши тёмная родинка в виде капли, и видит след помады, яркой и чужой.

– Нет! – мелькает как вспышка.   Нет! Нет! Нееет!  Это тамммм – гудит мозг. Это во сне!  Римма отчётливо слышит запах мёда, вновь ощущает себя пчелой и бессильно опускается на подушку в нежные объятья сновидения. Что-то очень важное, недосказанное манит её. Птицы подхватывают Римму на крылья и несут через луг к горизонту.

Пока летела, Душа говорила с ней. Говорила совершенством и благоуханием бесчисленных цветов расстилающегося луга. Разноголосицей песен всех насекомых, вкусивших нектар. Шелестом трав, пьющих солнечный свет, играющих с наскоками ветра. Бормотанием тёмных туч, незаметно подкравшимися к беззащитному в истоме лугу.

Сынишка обрушил сон громким криком:

– На небе радуга! Мама, пойдём – там радуга!

Римма проснулась, поспешила встать. На крыльце они остановились поражённые: двойное коромысло, опоясав весь свод, спускалось на землю. Сияние цветов переливалось, менялось на глазах.

– Димочка, сегодня праздник, Медовый Спас!

– Я бабушке и тебе цветов на лугу насобираю.

Сынишка убежал.  Зевая, вышла на крыльцо свекровь. Вынесла стеклянный кувшинчик, запотевший от холодного морса.  Заговорила что-то о вечных своих врагах – сорняках, увидела радугу и смолкла. Стояла блаженная, произнесла тихо:

– Сподобились увидеть такое чудо. К добру!

Остаток дня Римма сидела в задумчивости на крыльце перед маленьким столиком и, раскладывая игральные карты, вспоминала увиденные во сне картины. Вроде никогда в голову не приходило подобное. А может, она просто забыла? Когда любишь, ревность тут как тут. А вдруг это предостережение о грядущих напастях? И не спросишь у Лёни … С какого перепугу, скажет. Сорока на хвосте принесла? – Не сорока – птица вещая. И придётся рассказать сон. Стыдно.

Лёня не преминёт напомнить ей историю братьев Гримм про «умную» Эльзу. Такую чуткую к тому же, что слышала, как кашляет муха за окном. Прослыв умной, она наделала массу глупостей, видела будущее в мрачном свете и заражала своими необоснованными страхами других.

Боже упаси, быть такой Эльзой. Но, видно, они не переводятся. Если сказки века живут. Только бы не сбиться с пути, не лишиться бы счастья. Властвовать над собой – вот что ей нужно. А есть ли эта способность у неё? Да, она полна желания приносить пользу всем, кто в ней нуждается, и, кажется, живёт в ладу с близкими. Трудится на совесть, умеет прощать обиды… Ну, а если всё-таки испытания… Римма застывает на миг от этой мысли. До сих пор они шли мимо.

Лёня вернулся пораньше. Не идёт – бежит по тропинке. И сразу всех в охапку Димочку, маму, целует Римму.

– Как ты? А наш Воробышек?

Она смотрит туда, где был след помады. Видит остатки у самого уха.

– Лёня, это что?!

Римма чувствует, как заколотилось сердце и ослабели ноги. Мир вздрогнул и зашатался. Картина катастрофы накатывала клубящейся чернотой и мигом стёрла крыльцо и огород. Дышать стало трудно, она закашлялась.

– Ты про помаду?  Я знаю – не смывается зараза! Начальница, подруга твоя, в свадебное путешествие отправилась. Мы тебе звонили… На чаепитии подарок ей от нашего отдела вручал, она меня и припечатала…

– Что с тобой, Римма?  Тебе нехорошо?!

– Это от духоты, Леня!  И слишком много мёда. Поддержи меня.

Серебряная ложечка.

Дверь за гостями закрылась. Муж сладко потянулся и спросил:

– Думаешь им понравился сегодняшний вечер?

– Ты слышишь, как они всё ещё смеются возле лифта, – отозвалась Ольга, направляясь на кухню.  Иван ответ принял и исчез в зале, откуда вскоре донеслись взрывы негодований болельщиков в ответ на пропущенный мяч.

Хозяйка, подмурлыкивая битлам, не ведающим, что гости ушли, оглядела поле брани – круглый стол с посудой, принялась за уборку. Всего-то: собрать тарелки, очистить, загрузить в машину. Кое-что крупное вымыть вручную. Дело знакомое, спорилось. Подгоняло томление побыстрее открыть новую книгу.

Сортируя приборы, вспомнила о серебряной ложечке для сахара, которую сегодня собиралась почистить. Её не было. Ольга огорчилась. Ей нравилась эта вещица с ручкой в виде ушей спаниеля. Подарок дочери. Ложечка вызывала нежные чувства, её надо было найти. Пересмотрев все укромные местечки своего кухонного хозяйства, Ольга задумалась. А что, если она вместе с отходами попала в мусорное ведро?

Расстелив газету, обеспокоенная владелица вывалила содержимое и, натянув перчатки, стала перебирать. Утром, колеблясь, она выбросила сюда зачитанную книгу Торнтона Уайлдера с любимой повестью "Мост короля Людовика Святого".  Купила аудио-вариант, можно освободить место на полке. Попробовала пристроить томик в хорошие руки – не получилось. Жалко. Кстати, надо вылить остатки красного вина, второпях оставленного в бутылке. Красивые бумажные салфетки в ирисах, почти нетронутые, ложечку не скрывали.

Ольга выудила из мусора длинный чек за продукты. Увидела сумму в конце, нахмурилась. Там, в магазине, расплачиваясь по карточке, она не обратила на неё внимание. Батюшки! Столько накупила! Будто на маланьину свадьбу. Подзуживала одна мысль: надо выставить угощение, чтобы не хуже, чем…

– Не хуже, чем у кого? – издевательски спросила себя Ольга.

Всплыла картинка вечера. Она ест завёртку из рыбы с фисташками, отмечает: как вкусно! Подкладывает следующую и понимает, сыта уже. Но продолжает есть и видит, что также жадно уплетают угощение её гости. Промелькнула мысль: едим как последний раз в жизни.  Говорят ещё: как с голодного мыса. И при том боремся с лишним весом. Она вспомнила, что перед приходом гостей приготовила специально смекту на случай, как бы поделикатнее выразиться, … переедания.

Остатками завёрток из симы можно было вполне питаться ещё день. Отложила бродячим котам. А сколько чуть надкушенного сыра пришлось выбросить! Интересно, почему не съели чеддер? Зря делала тарталетки. Говорили – понравились. Наверное, много приготовила. Остатки салата, оливки… А это что? Не узнала сразу – этикетки от сумки и платья.

Ольга смутилась, стало не то, чтобы нехорошо, а немного совестно.

Сумка третья по счёту, дороговатая. Но властное "хочу" в магазине было непреклонно. – Она очень модная нынче и подойдёт к половине вещей.

Это заключение решило участь приобретения. Платье из разряда деловых, если честно сказать, не по возрасту. В обтяжку. Формы уже не те. Но очень славненько сшито.

Можно вполне обойтись без этих покупок, наверно поддалась азарту. Ольга задумчиво порвала этикетки. Инна и Лена, её подруги, побывавшие сегодня в гостях, посмеялись бы над ней, они одевались покруче и не стали бы огорчаться из-за лишнего платья. Кстати, о чём они говорили?

Сидя над развалом мусора, Ольга припоминала всё, что слышала. В беседе ей участвовать толком не удалось. Быть в роли официанта для шести человек, да ещё и поддерживать разговор – пустая затея. Конечно, обсуждали игры кремлёвских рулевых и ролевые игры. Язвили, обменивались анекдотами, скатились к реальным случаям, когда сплошь и рядом те, кто должен стоять на страже порядка, злостно его нарушали. Что мэры и губернаторы превратили вотчины в свой бизнес.

Друзья не были ни предпринимателями, ни чиновниками. Как только стали обсуждать чуму нашего времени – воровство, погрустнели. Непонятно: при огромных природных богатствах довести народ до такой унизительной бедности! В их компании бедных не было, доход примерно в пятьдесят тысяч имела каждая семья, никто не голодал, но в «суме» запаса не было. А если честно сказать, то лечение зубов сделало бы любого из них заложником банка. Но пока, кажется, все были при своих зубах, а потому – свободны.

Кто-то предложил сменить тему. Сменили. Стали вспоминать отпускные поездки. Ей было что рассказать, но не удалось – готовила чайный стол, хотя недавно с мужем побывали в гостях у тётки Настасьи, на маленьком полустанке. Где пятьдесят душ живёт. У них в Гусиновской всё ещё русская печь – оплот существования: греет, варит, лечит. Удобства на улице. Холодильник и телевизор времён царя Гороха. Но работают исправно. Вещей мало. То, что носят каждый день – на вешалке при входе.  Новьё и постельное бельё в горнице в сундуке, на котором спать можно. Остальные двадцать метров в зале застланы самодельными пёстрыми дорожками. На них Рыжик валяется. То тут растянется, то там. В другой комнате старинная кровать, прадедом сработанная, на всю семью хватит. Из украшений – цветы на подоконниках, да в красном углу икона с лампадкой. Ольга усмехнулась: поймёт ли кто её согласие с такой жизнью.

Припомнилось, как вручала гостинцы. Тётка Настя не раз всплёскивала руками:

– Ну куда столько, зачем деньги тратили! Много ли нам надо.

С халатом получилась загвоздка. Тёплый и красивый, он, видно было, тётушке понравился, да и впору. Не удержалась, померила. Сняла, аккуратно свернула, пододвинула на столе к Ольге.

– Ты, Оля, не обижайся, не могу принять. Шибко красивый. Подружкам тоже захочется. А им негде взять. Мы живём друг у друга на виду. Халаты может раз в два-три года в нашей лавке покупаем, или ещё где. Но они примерно у всех одинаковые. Не раздеты, ну и ладно. У нас на полустанке женская кучка образовалась. Собираемся через день: поём, рукодельничаем, носки да варежки, жилеты тёплые вяжем. Своим посылаем к зиме. Бывает в детский дом отдаём в райцентр. Дед так и служит путевым обходчиком. Хотя и перевалило за семьдесят. Денег от зарплаты до зарплаты хватает.  Жизнь нынче сытая пошла, я уж хлеб разучилась печь. Привозного в достатке. Картоху свою едим. То с луком, то с салом, то с яешней, то с таком.

– Не забыла, как с таком? Вижу, помнишь: запекаешь её со шкурочкой, чтоб слегка треснула в печи, и уже на выходе махонький кусочек масла в трещинку, да несколько крупинок соли. Весь век ем – не нарадуюсь, какую пищу Господь дал! А то яйцо свеженькое по воскресеньям варим, тоже вкусно!

Деду в тормозок к картошке луку даю, сальца с чесноком маленько, да пол-литра молока. Видишь какой он у нас сухой, бегает по путям и поныне как лось. Вот только от бражки, вражий бес, отказаться не может. В субботу с мужиками в каптёрке причастится, и жди таракана нараскоряку. Не умеет пить смолоду. Чуть хмель попадёт, ум-то и пропадает. Идёт как матрос в качку да поёт: "Каким ты был, таким остался". Правда, только раз в неделю. До дома добредёт и обязательно присказку свою проорёт: "Где моё счастье? Там, где Настасья"!

Ольга от воспоминаний размякла, порозовела и забыла, зачем над ворохом мусора сидит. Спохватившись, собрала всё обратно, завернула. Дела быстренько закончила, позвала:

– Вань, ну как там наши?

– Проиграли! Время тянут.

– Оля, может, в нарды разок? Ты не устала? Подошёл, обнял, поцеловались. – Ты этими завёртками всех сразила. Горжусь! Наелись до отвала, винца попили, кости всем перемыли. Полный комплект удовольствия. Что возилась так долго?

– Ложечку серебряную потеряла.

– Нашла?

– Нет, Ванюша.

– Какие проблемы. Новую купим.

– Нет, Вань, ни новую, ни старую уже не хочу.

– Не понял. А искала-то зачем?

– Жалко её было.

– Иди, я расставил.

– Только одну, Вань, на победителя, завтра на работу.

– Посмотрим…

Безмолвны слова мои о тебе.

 Cло́ва «любовь» я не боюсь подобно многим.  Но так было не всегда.

Придавая ему исключительное значение, долго старалась пользоваться осмотрительно, опасаясь, что оно могло понести урон от частого употребления.  Серьёзные испытания перетряхнули мою жизнь и смели множество убеждений и обусловленностей. Оставив несколько необходимых, вроде постоянной связи с природой да, может быть, чашечки кофе.

После оглашения развода, ещё раз взглянув на того, с кем девятнадцать лет переживала горькие и мучительные житейские опыты, я вышла под хмурое небо. Ещё не просматривался тот час, когда с чистой совестью можно будет сказать ему спасибо за трудные уроки. Саднили нанесённые раны. Молчал разум. Слово «любовь» оставалось священной коровой.

Моросил первый весенний дождь. В нём ощущалась тонкая нота цветочного запаха. Или так казалось. Ещё не выросла трава, только прогретые пригорки украсились робкими первоцветами, заспанными и слегка помятыми. Подснежники таились в укрытых от ветра низинах, первыми возвещая цветение. "Ах, какие мы неповторимые, неотразимые", – шептали они друг другу. Но мелкие назойливые капли дождя заставили сомкнуть лепестки и погрузиться в ожидание.

На площади перед театром, рядом с автобусной остановкой, я и молодой мужчина, изрядно вымокший, судя по волосам. Букетик, который он держал очень бережно, был весь усыпан сверкающими капельками.

Видно было, с каким нетерпением он встречал каждый автобус, а после телефонного звонка посмотрел на подснежники, на цветочницу под крышей остановки и, встретившись на секунду со мной взглядом, протянул букет.

– Вы, должно быть, любите цветы, возьмите. Она не придёт.

Я поблагодарила и подумала: "Может это и хорошо для обоих, кто знает."

Дома стало совсем невмоготу, кокон грусти запеленал так туго, что трудно было дышать. Сиамский близнец, истекающий кровью – вот кем я себя чувствовала. И неважно, что я страдающая сторона. Что нет теперь многолетней унизительной зависимости от своего тюремщика, которому служила всё это время. Упали цепи, но бежать было некуда. Я подошла к столу и взглянула на глиняную вазочку с цветами. Они проснулись и раскрылись в тепле. Серебристые ворсинки – изысканное украшение цветов, делали их просто сокровищем в моей квартире. Здесь не было ничего более прекрасного. Хватка душевной боли смягчилась, сменившись умилением. Цветы, вопреки рассудку, звучали.

Прилив горячей благодарности заставил найти и включить мелодии дудука. Инструмент, напоминающий голос души, вызывал слёзы и возвращал в прошлое. Больно и шершаво протискивался упрёк: как можно было надолго забыть, что мир наполнен чувством любви. И возможно ли было без неё так долго существовать.

Этим чувством дорожат, делятся, выражают самые разные вещи. Любовь держит мир в равновесии. И что интересно – пока он держится!

Очистилось небо и лучи солнца залили квартиру. Энергия света в какой-то миг опьянила и наделила лёгкостью. Даже мелькнула мысль оглядеть себя – не лишилось ли моё тело одежды.

Низменная жизнь, где так долго я прозябала, позабыв о свете, оказывается, до сих пор держала меня в страхе. Страдание лишало красок бытия. Слух и зрение тоже пострадали от грубого насилия. Сейчас всё существо стремилось к чистоте и преобразованию. Тёмная материя накопленных переживаний исчезала как дурная болезнь, как короста с раны.

Забытые и заброшенные из-за ежеминутной борьбы за выживание, Душа, Бог, Сознание и Мудрость стояли у двери и ждали приглашения войти. Только они могли помочь противостоять новому витку рабства. Отстаивая физическую сохранность, я истратила все ресурсы. И особенно главный – любовь.

Сердце изнывало по тому, что было некогда привычным, но позабылось. Первое побуждение потянуло, позвало в лес, где всё сейчас стряхивает паутину сна. Природа всегда возвращала радость существования. Позаботиться следовало только о непромокаемой обуви. И бутерброд с яблоком будет нелишним.

Деревья, откликаясь на солнечное тепло, трубили о радости, острые язычки травы трепетали и старались вытянуться, чтобы осмотреться. Всё вокруг радовалось колеблющемуся воздуху и друг другу, перекликалось, шелестело, чирикало. Океан любви принял меня. И всё в теле стало распрямляться как слежавшиеся лепестки подснежников. Долго же я ждала!

Весна меня поражает. Так долго ждёшь, а она однажды просто обрушивается на тебя внезапно.  Гром и молнии: раздвигается купол неба, вербы выталкивают пушистых гонцов, трещат почки, в которых не умещается жизнь. Так у меня было с любимым.

Вначале пробилось предчувствие, что он появится. Лихорадочные приготовления длились месяц. Я обрезала волосы, которые год растила. Вдруг ему понравится короткая стрижка. Стриженное существо намекнуло на неверный путь. Но я упорно продолжала усовершенствования. Сбрила и нарисовала брови. Подправила контур губ. Сменила гардероб: выбросила обтягивающие джинсы и тесные майки, завела платья и летящие юбки. На этом остановилась, дальше не хватило фантазий. Потом я пожалела, надо было похудеть килограмма на два.

Мои обновления привлекли некоторых давно знакомых мужчин, я им показалась заманчивой в новом виде. Стоило большого труда убедить соискателей, что я готовлюсь к встрече неизвестного любимого. Они смеялись над неуклюжим сочетанием, а я с возрастающим нетерпеньем ждала.

Всё чистила пёрышки и наводила блеск на столовые приборы. Бросила курить и приучила кота мыться… Я уже любила его, а что делать дальше не знала. А если бы знала? Во сто крат больше любила. С тех пор, как он уловил мой зов, желание встретиться торопило его.

Каждый миг наступало будущее. И оно могло быть самым разным.  Мой любимый истосковался по доброте и спешил, пока она не иссякла.  Да у меня её как снега в Арктике. Он колесил без устали по бездорожью, у дураков вызнавая, где меня встретить. И запасался шутками, чтобы меня позабавить. Он набирался мудрости, чтоб на двоих хватило.

С каждым облаком я получала признание: "Ты нам всякая мила!"

Мне было важно: умеет ли он смеяться по существу. И если что, защитит ли меня ценой своей жизни? Велика ли крепость духа этого мужа! Да может ли он затянуть, если надо, поясок потуже?  Если бы на духу прозвучали достойно ответы, то устроила б рай в шалаше, вечное лето, нарожала бы ему детей, но…

Но мир не романтическая земляничная поляна, это бестиарий, где монстры искусно рядятся под добрых духов.  Безжалостен он. Каждого человека так или иначе испытывает на прочность. Множество великих знатоков человеческой души жизни положили, изучая удивительное существо. И что? Человек непредсказуем и неопределён. Вердикт неутешительный.

И всё-таки существуют люди, художники самих себя. Их ценности спрятаны глубоко, добытые истины они не афишируют. Не разглагольствуют, а действуют. Чистота помысла – лакмусовая бумажка их человеческой сути. Ради этого… Право же… Если вернулась любовь, а вы в сомнении, сто́ит вспомнить древнее заклинание: «Не два! Не два!". Спешит, торопится любимый.

"Безмолвны слова мои о тебе…"

Зима. Мороз. И «Белая камелия».

Людмила, хотел написать отзыв,

а программа показала, что я уже написал

один – больше не полагается. Хочу заметить,

что завтра – у Вас уже сегодня-

снова воскресенье, как и два года назад.

Зима, провинция, утро. Что-то изменилось?

Чай всё тот же? Всё так же кружит

метель, а в доме так же уютно?

На фотографии, правда, Вы сидите с чашкой

кофе в каком-то необычном месте.

Это Сахалин?! Впрочем, где явь, где сон, -

разве это так важно»?

Георгий Цвикевич (портал “Proza.ru”)

Пальцы немного покалывает от тёплого воздуха. Сегодня на юге острова Сахалин минус тридцать. Кроличий мех перчаток не уберёг от холода. И всего-то пришлось пробежать пятьсот метров от остановки. Магазин Сити-Молл, куда я езжу делать покупки, обдаёт щедрым теплом, густым нагретым запахом смеси парфюмов «Л'Этуаль».

Вот он маленький уютный уголок моего устремления: магазинчик чая и кофе. Миша издали машет рукой:

– Ты не пройдешь мимо???

– Как можно!!!

Открыл дверь, прибавил звук:

Не ходите, девки, замуж,

Милые соседушки,

Будут скучные без вас

Зимние беседушки.

Неужели, задушевная,

Ещё свиданья ждёшь?

Забывай его, неверного,

И верного найдешь.

Задиристые, звенящие голоса вплетаются в настроение. Всего лишь отзыв на далеко спрятанное родное впечатление, застрявшее неизвестно в каком поколении, способен пробудить взрыв энергии. Мы согласно смеёмся. Бармен выбирает музыку. Мелодия дудука пространство. Устраиваюсь перед окном.

Миша вешает табличку "Технический перерыв". На мой вопросительный взгляд отвечает:

– Послушаем без помех. Вам как обычно?!

Он варит кофе. Кофейня – закуток на двоих посетителей, две витрины, кофе-машина с меломаном Мишей. Он молод. Ему не важно, сколько мне лет.  Миша здесь на месте. Мы подружились потому, что однажды обнаружили обоюдный интерес к дудуку. Всякий раз, когда я прихожу, мы слушаем вместе одну из пьес. Ещё припасаем полезную информацию, такую, чтобы разукрасила сегодняшний день. За окном: ЗИМА, МОРОЗ …

– Миша, как всегда вкусно! Печенье я приберегла к чаю!

– Вы будете пить чай?

– Мы будем пить чай в честь воскресенья. Подарок из Китая. Чай «Белая камелия». На столешнице появляется прессованный кружочек.

– Припоминаю … У мамы была книжка Дюма "Дама с камелиями''. Я всё спрашивал, думал, это что-то вроде карамели. Однажды она рассказала мне содержание. Знаменитая дама всегда появлялась в свете с букетиком камелий.

– Да, тогда у знати была мода украшать себя живыми цветами. У камелии не опадают её прекрасные атласные лепестки, и кожистые листочки оттеняют сияние цветка. Женщины носили в волосах, за корсажем, а мужчины в петлице. Оскар Уайльд постоянно появлялся с этим цветком.

Но прежде всего это чай, его засушенные соцветия волшебно раскрываются в горячей воде и освобождают благоухание, подобное липовому. Миша, не теряя времени, отщипывает целиком засушенные цветы, измеряет в стеклянном чайнике температуру. 80 – как раз наилучшая для заварки. Два цветка на глазах оживают, кружась, медленно расправляют лепестки. Цвет воды становится нежно-янтарным. My Google добавляет знаменитого писателя в нашу компанию. Мы рассматриваем его портрет.

– Видно, что этот человек увлекался мистицизмом?

– Он красивый.  Вы согласны?

– Не думала об этом… Наверное. Вот бы вспомнить, у него есть остроумное высказывание насчёт женского ума. Что-то вроде: у женщин такая особенность – находить самое невероятное и не замечать очевидного.

– Он – единственный, чьи книги мама читает постоянно. У неё на полке – роман "Портрет Дориана Грея", пьеса "Идеальный муж", повесть "Кентервильское привидение". Мне она подарила девять сказок!  – но я их так и не прочитал. Сейчас – захотелось!

Мы пьём душистый чай.  Где-то рядом незримо присутствует Оскар Уайльд. Миша точно заметил «КРАСИВЫЙ».  Его "Портрет Дориана Грея"– это попытка лучше узнать свою суть. Главная тема – "прекрасное" и "безобразное" в человеке.

До сих пор роман актуален: он заставляет читателя погрузиться в себя. Ведь в самом деле, нет ни одного уродства души, которое бы не отразилось на лице и теле. Мы сталкиваемся с этим и не задумываясь, выносим суждение. Портрет художника только лишний раз убеждает: он очень красив – создатель Дориана Грея!

За окном сгущаются синие сумерки.  В воздухе витает чистый и нежный, теперь незабываемый аромат белого цветка. Представила его струящимся поверх сверкающего снега, пахнущего свежим морозцем.

Так в сознании родилась новая связь. Если всплывёт хоть единый фрагмент из неё, возникнет как в ёлочной игрушке обособленный мир:

Зима. Мороз. И «Белая камелия».

Сновидение моря.

 В тихие зимние дни кажется, что море спит под тонким покровом льда. Его мерное ровное дыхание слегка вздымает длинную волну. Она вырывается из-подо льда, ласково льнёт к кромке песка, целует… И откатывается назад, оставляя полоску кружевной пены, украшенной изумрудными завитками водорослей и вспыхивающими в редких лучах солнца янтариками.

О чём вздыхает море?  Что снится ему под холодным зимним небом? Ликование природы и нежные напевы летнего утра, летящие над водой?

Человек слушает неясный шёпот исполина и думает: так же одиноко человечество. Поколение за поколением оно уходит без следа. И, может быть, только гении, отстояв в поединке с грубым миром, красоту мысли, вплетают в монотонное полотно сна добытые крупицы идей. Их озарения, как сполохи, вливаются в общий свет, чтобы помогать людям увидеть очевидное, истину.

Бывают такие дни, когда душа замирает в оцепенении.

Вы – моя радость.

Телесная информация шла сразу по многим каналам: жарко, знобко, саднит горло, резь в глазах, обесточенное тело не хочет двигаться. Всё ясно: тайный враг вирус под покровом ночи устроил клеткам мамаево побоище. Он лишил меня энергии. Ну что ж, не впервой. Знаем, как с ОРЗ воевать, справимся. К тому же рассказ до ума доведу, раз такой случай вышел.

Открыла планшет и увидела результат за вчерашний день – на моей страничке в «Прозе.ру» побывало всего несколько читателей. Но верная подруга неизменно поздравила с наступающим днём. Как важно это именно сегодня! Надо бы подумать, почему так мало стало читателей. Скорее всего придётся строже отнестись к своим публикациям. Причин забвенья немало.  Их надо найти.

Не желая сдаваться, тут же в постели, по привычке написала две рецензии на прочитанные вчера миниатюры. Гложущая обида бубнила: день идёт насмарку. Вернулась к своему сочинению: рассказ оккультным образом даёт мне понять, как ему плохо: он выглядит разрушающимся, брошенным зданием. Совсем как недостроенная церковь недалеко от дома. Однако мысль продолжить работу исчезла под натиском очередного наскока озноба.

Разгулявшийся ветер нещадно трепал куст шиповника, а струи дождя время от времени с шумом лупили в окно, просясь в тёплую комнату. И странное дело – меня это ничуть не трогало. Что Я могла сделать с погодой?

Решила встать и выпить горячего чая с лимоном. Привычные манипуляции с чайником говорили об отсутствии электричества. Пошла к счётчикам – они мертвы. Всезнающая соседка выкладывает разведданные – электроэнергию вырубили в связи с повреждением кабеля, а воду отключил сосед сверху – меняет батареи. Как и погоду это невозможно изменить.

Забираюсь под одеяло, стараюсь согреться. Стучат в дверь. Открываю. Молодая женщина, известная жильцам под именем Наркоманка, стоит с замурзанным ангелом, одетым в старую материну кофту. Зову их в дом, уже зная, в чём дело. Она не раз занимала деньги "на хлеб", конечно без возврата. На этот раз позарез нужна тысяча рублей, чтобы отдать долг, который обещала вернуть. "Они" пришли и требуют. Вид страдальческий, но и хитрый одновременно. Толкает вперёд сына.

– Витёк вчера голодный спать лёг, говорит она мне с укором. Тёплой одежды у него нет никакой, а через неделю зима. Всё прям навалилось сразу, и Петька куда-то пропал, три дня дома нет.

– Мамка, ты же знаешь, он у дяди Олега. Самогонку пьёт.

Женщина дёргает мальчика за руку и, стараясь сохранить дружелюбную интонацию, продолжает доверительно:

– Эти современные дети-индиго не поддаются воспитанию…

Чтобы не встревать в дискуссию и не дать себе разреветься при встрече со взглядом нездешних Витиных глаз, я, торопясь, достаю всё съестное, что может порадовать мальчика. Бегая туда-сюда, нахожу также шапочку с помпоном, курточку и штанишки, собираю лихорадочно детские книжки, краски, игрушки, носочки, футболочки, припасённые внучке для новогодней посылки.

– Тётя, ты болеешь? – спрашивает Витя, глядя мне в глаза.

Предупреждая мой ответ, Наркоманка тараторит:

– Тётя здоровая, она добрая, собирает Вите подарок, – почти поёт женщина.

– А я говорю – она болеет, – твердит Витя и смотрит на меня так, как никто давно не смотрел. Он меня жалеет! Его глаза блестят навернувшимися слезами.

– Ну, если и болеет, нас не заразит, мы щас домой пойдём, – это мама скороговоркой.

– Кем ты станешь, когда вырастешь, Витя? – перевожу я разговор.

– Я буду вороной! – не задумываясь отвечает мальчик.

Мама громко смеётся.

– Нет, Витя. Ты как папа будешь сантехником. У водопроводчика всегда денежки водятся. Маму кормить будешь.

– Я сказал – буду вороной! – громко кричит Витя и, раскинув руки, кружится по комнате.

– Почему ты хочешь стать птицей?

– Они не пьют, не колются, не дерутся, – выпалил Витя. Посмотрел на меня – пойму ли, – и летают в небе без людей.

– У каждого своя судьба, – поучительно произносит женщина, у вороны – воронья. Кем назначено, тем и будешь…

И подхватив рассыпавшиеся волосы, яростно стягивает их резинкой.

Она вопросительно смотрит на меня и спрашивает:

– Дык как?

– Что, дык как?

– Тыщщу мне – во как! Позарез надо! – проводит она себе по горлу, – без тыщщи не уйду!

– Сейчас получишь тыщщу, ребёнка помой и накорми, слышишь?

– А то он у меня грязный? – повеселевшим голосом отзывается Наркоманка, – ну, если надо – вымоем.

– Тётя! – кричит Витя, когда я передаю деньги женщине, – они с папкой их пропьют, и сразу есть будет нечего.

– Молчи, паразит фиолетовый, а то на языке чирей вскочит, – угрожает Наркоманка, – Забирай свои подарки, мерять пойдём. И мне:

– Его не поймёшь, он такой странный, всегда правду говорит…

Нагрузившись пакетами, она, только одну секунду, стыдливо смотрит на меня, а потом дурашливо гримасничая как девчонка, обещает:

– Вот исправлюсь, отдам вам, что задолжала.

– Ты не мне должна, Инна.  "Книга открыта, и пишет рука".

– Не пООняла, – намеренно сделав ударение на О, она недоумённо останавливается уже на пороге.

– Каждое твоё действие где-то отражается. Настанет час, когда за всё надо будет заплатить.

– Прямо за всё-всё?

– За всё, за всё! Это закон.

– А можно прийти в другой раз, чтобы вы про закон рассказали?

– Заходи, как надумаешь.

– Спасибо за денежки и за всё. Приду, ей Богу!

Я закрыла дверь, и, всё ещё видя перед глазами Витю, завернулась в одеяло. Падение энергии ощущалось как спуск в тёмную шахту, где каждый выступ причинял боль и увеличивал страх.

Повторный стук в дверь я решила пропустить. Не тут-то было.

– Женщина, я знаю, вы дома, мне в 77 сказали. Откройте, я с почты, вам сегодня последний срок получить посылку, а то будете много платить. Надо расписаться.

– Я болею, – кричу ей из-за двери.

– Да где ж ты, милая, нынче здорового найдёшь, – доносится мне в ответ, – мы все как есть больные, а жизнь не отменишь.

Она меня убедила. Открыла, расписалась. Оделась, пошла на почту, прождала полчаса, на мне начался технический перерыв, отстояла его. Получила посылку и понесла домой, представляя, как совсем скоро завернусь в одеяло и согреюсь.

В один ботинок просочилась влага, и нога мечтала зарыться в горячий песок пустыни. Но! Африка была недосягаема. Обида без приглашения объявилась в области носа в виде распирающих слёз. Ладно хоть слёзы горячие, отметила я с некоторым удовлетворением. С самого утра не могу согреться, а где-то жара пропадает без пользы. Картина бескрайних горячих барханов со связкой верблюдов, бредущих в бесконечность, так ясно возникла передо мной, что прямо здесь, под ногами, послышался скрип … песка.

Резкий звук тормозов и неожиданный толчок в бок перенёс меня в родную реальность. В следующий момент, молодой мужчина, выскочивший из машины, стоящей рядом, изрыгал в мою сторону все непотребные слова, какие только знал.

Я старалась понять ситуацию, а моё тело стонало от причинённого удара, ныло бедро. Всё было очень просто: я шла по тротуару, и водитель тоже двигался по тротуару. Ему надоело ехать за мной, он стал объезжать и задел.

Водитель всё ещё матерился, обвиняя меня в глухоте, в тупости. Видимо, хождение по тротуару было тупостью. Не переставая орать, нервно выдернул из пачки сигарету и прикурил, – вспыхнул факелок. Он тут же бросил сигарету мне под ноги с упреком:

– Бывают же такие ведьмы, что даже сигарета взрывается!

На самом деле он поджег её с фильтра.

Стоя у ствола дерева, к которому была прижата, приходила в себя. Мир тихо улыбался. Берёза крепко держала меня со стороны спины. Дождь струился как новогодняя канитель. Блестели лужи, в которых, налезая друг на друга, пузырились наподобие нарождающихся новых Вселенных многоцветные сферы, бесконечно трансформирующиеся и меняющие окраску.

– Отвезти домой или сама дойдёшь, ты, подмороженная?

– Сама-сама! – поспешила я расстаться с разъярённым животным, вероятно давно вымершего вида, и явленного моей фантазией о горячих песках Сахары.

Он уехал. Улица была пустынна, деревья росли часто. Держась за стволы, я потихоньку избавлялась от запоздалого страха. Вначале ноги дрожали, а спустя десяток шагов я уже пошла увереннее.

Дома появился свет. Стакан чая сморил меня. И прямо в одежде я уснула поверх одеяла. Мне снились синие птицы, вылетающие из колодца и расчерчивающие небо в разных направлениях. В их криках было столько неугомонного ликования… Кому они поют? Этот вопрос настойчиво напрягал сознание, пришлось проснуться.

Привычно найдя на планшете свою страничку, я увидела в гостях много знакомых имён. Всплеск ниоткуда взявшейся активности буквально выбросила меня из постели. Враг сдался!

Легионы вирусов отступили. Это ваша заслуга, дорогие мои друзья – сочинители!

Вы – моя радость!

Примечания

1

Погонщик переводится на арамейский язык, на котором написана «Зоар», главная книга Каббалы, как «колющий». Потому что его действие сводится к покалыванию остриём палки ослов – этим он заставляет их двигаться. А хамор, осёл – от слова хомер, – материя, эгоизм)

(обратно)

Оглавление

Часть I. Встреча со словом

  Жизнь тайна

  Благодатное небо.

  Миг в вечности.

  Дядя Фёдор, податель жизни

  Лучше нету того цвету

  Тимофей и Ася

  Ты нам всякая мила

  Станция Мереть

  Любовь навсегда.

  Каждый миг наступает будущее.

  Нескончаемое путешествие

  Лето на Сахалине.

Часть II. Всё лишь случается

  Фуга

  Связь вещей.

  Люби то, что есть

  Блюз для роз

  Бесаме мучо

  Куда она делась

  Грёзы.

  Всё лишь случается.

  Чашка кофе и не только

  Час синей птицы

  Помни имя своё.

  Под пёстрым зонтиком чудес.

  Эпизод из жизни доктора

Часть III. Эхо забытых снов.

  Миражи Монголии

  А мне летать охота.

  Стефано из Субасио

  Не забуду Кёниг

Часть IV. Вы моя радость

  Письмо из облака

  Как льются воды…

  Красный сон.

  Ты и я.

  Барака.

  Портвейн в гранёном стакане.

  Медовое наваждение.

  Серебряная ложечка.

  Безмолвны слова мои о тебе.

  Зима. Мороз. И «Белая камелия».

  Сновидение моря.

  Вы – моя радость.

*** Примечания ***