Феномен зяблика [Олег Денисов] (fb2) читать онлайн

Глава 1. Феномен зяблика

Зяблик – самый многочисленный

и широко распространенный

представитель орнитофауны

Ленинградской обл. и всего Северо-Запада.

А. С. Мальчевский, Ю. Б. Пукинский

Птицы Ленинградской области

и сопредельных территорий, том 2.

Понедельник. Я в электричке. Меня уволили. Кризис. Я счастлив! Я готов горстями раздавать свое счастье!

Правда, кризис у нас странный. Как дефицит соли. Кто-то сказал, что ее нет и ее не стало… А про кризис все наоборот. Объявили, что он есть,… и… наши денежки потекли в чьи-то банки. Спасать банковскую систему. При этом количество покупателей в супермаркетах не стало меньше, кто ездил два раза в год заграницу, продолжают ездить с той же регулярностью. Профессионалы рабочих специальностей, уволенные как бы из-за кризиса, легко находят новую работу. Но это не про меня. Я менеджер по логистике, и я не ищу работу. Я ищу выход. Или исход? В чем разница – пока не знаю. Но мне хорошо. Пока хорошо. Я свободен.

Когда мне исполнилось ровно 30… с хвостиком, кто-то из друзей на дне рождения после обычных банальных пожеланий типа «чего самому хочется» спросил:

– «Андрей, а что ты на самом деле хочешь?»

– Хочу быть бомжом, – выскочило из меня самопроизвольно как в поговорке воробей, которого уже не поймать, и пришлось объяснять. – Не в смысле городского бомжа у помойки, собирающего бутылки. А как старик, живущий на Сеже.

Слухи про старика слышали все – на майские мы каждый год плавали по этой реке. Фишка была в том, что живя на берегу реки в полном одиночестве, он никогда не был деревенским жителем. Большую часть жизни он прожил в городе, работал на заводе им. Ульянова, а потом бросил все и забрался в такую глушь, что если вверх по течению, то до ближайшей жилой деревни было километров тридцать, а если вниз… Деревни, конечно, были, но брошенные. Сначала людей напугали лесные пожары 72 года, потом исчезла работа, так как прекратилась торфодобыча. И довершила опустошение государственная программа укрупнения деревень, когда люди разбирали свои дома и переезжали в более крупные населенные центры. В результате за несколько лет лесной край в центре России, где люди жили веками, полностью обезлюдел. Зато появился представитель Гомо Сапиенса, который один держал оборону, поддерживал видовое разнообразие окружающей фауны.

Старик жил в землянке. Летом кочевал с козами вдоль реки. Охотно общался с проплывающими мимо байдарочниками, предлагая им козье молоко и иногда мед. Мой знакомый рассказывал, что пасека у него состояла из бортей. Это что-то типа большой дуплянки, когда из ствола очень старого дерева удаляется трухлявая сердцевина, приделывается дно и крыша. Получается примитивный улей наших предков. Старик, пожаловался тогда моему знакомому, что очень досаждает медведь, пронюхавший про пасеку. Но это было мирное и благородное сожительство, у старика не было никакого оружия против зверя, а мишка, в свою очередь, тырил мед исключительно в отсутствии хозяина.

Сам я встретил старика только однажды, когда мы с моей будущей женой спускались на байдарке вниз по течению. Дело было летом. Старик в белом балахоне и несколькими козами неожиданно возник на берегу очередного поворота и предложил нам молока. То ли он своим появлением нарушил гармонию нашего одиночества, то ли потому что я не очень люблю молоко, но беседа у нас тогда не получилась, и мы проплыли мимо. Я тогда про него ничего не знал… Или он был мне еще не интересен?!

И вот теперь я еду его искать. Конечно, можно было бы и на машине. Но машина обеспечивает иллюзию свободы до тех пор, пока едет. Стоит хлопнуть дверкой и все! Ты привязан к ней как пес к собачьей будке. Конечно, можно нарезать круг, радиус которого и будет степенью твоей свободы, но все равно ты вернешься в исходную точку. А куда мы должны всегда возвращаться? Домой? Вот пусть машина там и стоит! Чем дольше живешь, тем быстрее вода в реке. Поэтому нет никакого резона нарезать круги.

Электричка… Мелькание деревьев за окном… И я чувствую отрыв – рвутся какие-то невидимые связи: дом, семья, работа – позади, и все дальше, дальше, дальше… Встающее между деревьями солнце отсчитывает двадцать пятый кадр – начинается новый фильм, начинается новый день. И это мой фильм! Это мой день! Меня начинает накрывать…

Электричка – электрический поезд…

Мчится поезд! И я вместе с ним! Ничто не может задержать меня в прошлом – я никому ничего не должен, я исполнил все долги и выполнил все обещания. У меня больше нет планов! Я свободен! И совсем неважно, куда мы мчимся. Цель сейчас не важна, важен процесс, приносящий свободу и полет. Так можно и умереть. Это оказывается совсем не страшно, когда никому ничего не должен. Эйфория и постепенно превращаешься в дух.

Поезд. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук… И почему люди так боятся заранее узнать день своей смерти? Успеешь подготовиться и умрешь свободным… тук-тук, тук-тук…

Поезд – это всегда в одну сторону. Те, кому обратно, уже мчатся навстречу.

Поезд – это выход.

Или начало?

Что одно и то же. Сойдешь в «васильки», а выйдешь к «пирамидам». Но мне не к пирамидам, мне к старику. Нет, не так. «Но мне не к пирамидам, мне к Старику», – вот так будет вернее.

***

Когда я его видел первый раз, мне было двадцать с мелочью, а он был уже старик. Сейчас я сам почти старик, внуков нет, но дети уже достигли возраста, чтобы сделать из меня дедушку. Но я знаю, Старик еще есть. За это время на его территории организовался заповедник. Сначала его терпели как человека в пейзаже, но потом он срубил какое-то столетнее дерево и его поперли за пределы. Вы никогда не пробовали топориком завалить столетнее дерево, а потом еще и выгрызть из него сердцевину? Это не каждому зверю по зубам!

Идеология сохранения природы для будущих поколений – это хитрый ход людей, зарабатывающих на этом деньги. Для облегчения процесса даже партии создают. Идеалисты, примкнувшие к этому движению – идиоты? Скорее тусовщики. Им все равно, на какой идее толпиться. Отнимите у них экологию, станут националистами, тоже внешне благородная идея.

Для начала неплохо бы осознать, что человек – точно такой же биологический вид как амурский тигр. И он, как любое живое существо на этой планете, нуждается в чистом воздухе, воде и самое главное – в подходящей среде обитания, и куске жизненного пространства. Давайте не пускать его в лес, на речку, запретите ему ловить рыбу – пусть дальше бухает и вымирает.

Короче, я точно не знаю, где теперь Старик очеловечивает дикий пейзаж. Первоначальный план у меня такой: сначала электричкой до районного центра Пыра; потом на автобусе до Перерывов, крупного последнего села на реке, куда еще есть автобусное сообщение; ну а потом – потом пешком, вниз по течению. Маршрут мне известен. После окончания десятого класса мы с другом детства прошли вдоль реки пешком до самой Волги, байдарки у нас появились позже. Почему детства? Да потому что там мы были вместе, а потом уже разными дорогами… И нет в этом никакой трагедии, за каждый кусок жизни, прожитый вместе, мы должны быть благодарны друг другу, но ни к чему обязательства на будущее. Это нормально и справедливо. Глупо жить воспоминаниями и о чем-то сожалеть в прошлом. Надо строить наступающий день.

Дилеммой остается по какому берегу идти. Мы с Диманом шли по левому, по дороге, от одной деревни к другой, вернее от колодца к колодцу. Потому как кроме воды нас ничего не интересовало. Мы наполняли фляги и шли дальше. Но сейчас на левом берегу расположен заповедник, и мне надо его полностью пересечь, чтобы выйти к нижней границе. Именно там я и надеялся отыскать старика. Это самый короткий путь, и он будоражит кровь. Так как нужно опасаться охраны заповедника. На правом берегу люди никогда не селились, во всяком случае, в непосредственной близости от реки. Вдоль самого берега идет тропа, но идти по ней очень утомительно – перелезать через валежник, перебираться через прилегающие болотины, ручьи; кусты постоянно цепляются за одежду. Нет, это совсем не вариант. Есть еще какие-то лесные дороги, по ним легко идти, и они, конечно, куда-то, в конце концов, выводят – в десятках километров от реки. Мы с Диманом тоже сначала начали свое путешествие в верховьях по правому берегу. Но после последнего пионерского лагеря потеряли тропу вдоль берега и заблудились. Конечно, мы подозревали, что река должна быть слева от нас, и пытались все время, как нам казалось, поворачивать влево, чтобы выйти к берегу. Но река поворачивала по каким-то своим законам, и мы с ней разминулись. Вечерело, вокруг огромные неохватные стволы. Духотища. Ни намека на след человеческий. Мы, сырые по пояс, пёрли как танки. Нет, сначала мы пытались пересекать мокрые участки по стволам рухнувших деревьев, балансируя как акробаты. Но то ствол заканчивался раньше, чем появлялась суша, то мы, не удержав равновесие, как пупсики валились в месиво из тины и комаров. Поэтому мы решили: лучше будем двумя злыми танками. Мы очень торопились до темноты вырваться из пересеченной местности на оперативный простор. Я до сих пор помню мысль, которая родилась в тот момент: «Не удивлюсь, если сейчас из-за того дерева вылезет крокодил, но нас ничто не остановит». В конце концов, мы вылезли на дорогу и радостно загрохотали по ней траками. Уже в потемках мы вышли к какой-то деревне. Колодец оказался на самой окраине. Мы завернулись в полиэтиленовую пленку и уснули спасенными прямо у колодца. Наутро мы узнали, что ушли от реки на 23 километра.

Теперь я один и мне не нравятся крокодилы. Все – решено – буду пробираться через заповедник.

И тут я вынырнул из собственных мыслей – внешняя сторона жизни становилось увлекательной. На противоположной лавке располагались два крепких сухих старика, они сидели по ходу движения поезда. А я и две дачницы пенсионного возраста сидели напротив них. Высокий старик, сидевший у окна, видимо, был еще не старик, а просто мужчиной пожилого возраста. Судя по отсутствию рюкзаков, корзин и обрезков горбыля, стянутых проволокой, дачником он не являлся, а был обычным сельским пенсионером. Я сразу решил, что он бывший комбайнер. А вот второй, сидевший с краю, выглядел как древнегреческий мыслитель. Правда, я их всегда путаю с еврейскими царями до нашей эры, и мне в этом вопросе верить нельзя. Старик лет семидесяти или больше. Лицо все испорченное морщинами и складками. Серебристый, густой, торчащий ершик на голове придавал ему вид учителя физкультуры в отставке, но глаза… Глаза, как через замочную скважину смотреть на звездное небо! Ничего не видать? Так и я ничего не видел. Но мой взгляд в его глазах не останавливался, а уходил куда-то дальше. Но это была не пустота глаз слепого, это была Вселенная. Она кипела, бурлила и искрилась. Наверное, еще и размножалась, но я постеснялся рассмотреть.

– Заметил, какая краля напротив тебя? Ты чего теряешься то? – двинул соседа плечом старый комбайнер.

– Я-то заметил,… а она не суетится, – спокойно ответил философ, но глаза его засверкали.

«Да, с таким мужчиной интересно жить»,– сказала бы моя жена.

Обе женщины рассмеялись, но кто из них краля я определить не мог, так как сидел с краю, у самого прохода.

– Суетиться поздно, мы уже приехали. Пока мальчики! – сказала одна из них, игриво помахав рукой в сторону старых пикаперов. И действительно, старые кошелки подхватили свои… кошелки и направились к выходу.

– Вот так всегда, – пробурчал шутливо им вслед потомственный комбайнер, – сначала позыркают глазенками, а потом делают ручкой, как ни в чем не бывало. Шлюхи! Женщины легкого поведения! Динамо!!!

– Спартак! – подхватил философ, видимо, чтобы сгладить грубость сладостного слова «шлюхи».

– Зенит – чемпион! – добавил я до кучи, чтоб беседу поддержать.

– А вы, молодой человек… Кстати, как вас зовут? Не путайте секс со спортом! – сказал назидательно «Седой ершик». Я чуть с лавки не сполз, а мои глаза на лоб. Очень мне хотелось выяснить из какой же тогда оперы Спартак? Старикан откровенно стибался, и при этом у него из глаз просто сыпались искры веселья. Вагон электрички озарялся этими искрами.

Я представился.

– Пифагор Соломонович, учитель словесности, – ответил он и протянул мне руку.

Я снова заерзал на лавке – похоже каша из царей и математиков не только у меня в голове. Пенсионер-тракторист у окна покосился на соседа.

– Михаил, – сказал он просто и тоже пожал нам руки. Маленький, временный, однополый коллектив был сформирован.

Я решил воспользоваться сложившейся ситуацией.

– Отцы, – сказал я, – простите ради бога за бестактный вопрос. Я им давно мучаюсь и стесняюсь спросить, просто не у кого было. До скольки лет хочется? Сколько мне еще осталось…

– Пока живешь, так и хочется, – тут же ответил Михаил и пробурчал, – только ведь не даст уже, проверено, как не проси… Баловство, говорит.

– Да, когда мы женимся, наши невесты еще только в первый класс должны идти, а мы не хотим так долго ждать, вот и образуется несоосность. Пони и мустанг, – задумчиво сказал Соломон Пифагорович.

Я представил себе душераздирающую картину: то ли мустанг не попадает; то ли пони не дотягивается, хотя и пытается взбрыкивать.

– Но я с вами не согласен, Михаил. Вы рано опустили руки… Прошу прощения, я хотел сказать, сдались, – продолжал Пифагор. – У вас, наверное, есть дети?

– Есть, две дочери, уже взрослые.

– Очень хорошо, мой друг. Пол ребенка, это не случайность. Дочери рождаются у тех мужчин, которые могут удовлетворить женщину, и наоборот.

– Наоборот, это как? – буквально в один голос воскликнули мы с Михаилом.

– Нет, если совсем не можете, – рассмеялся наш Соломон, – то дети могут быть любого пола, но только приемные. Я о другом. Если доставил женщине удовольствие, а уж потом кончил сам, будет дочь, а если: сам да, а она нет, жди сына.

Наш комбайнер обалдел, ошарашено посмотрел на «царя Соломона» и ушел в прошлое. А я привел, тут же всплывшие в памяти, аргументы в пользу теории. Правда, из жизни коз.

После того как я окончил университет, я и орнитология стали развиваться разными путями. Я пас коз в свободное от работы сельским учителем время. Но и она, без меня, по-моему, тоже скучала. В то время, я и узнал о методике определения будущего пола потомства козла и козы. Смысла в этом никакого, потому как ни розовый, ни синий бантик козленку ни к чему. А влиять на исход встречи будущих родителей зоотехники так и не научились, только подметили интересный факт при скрещивании.

Пифагору Соломоновичу, мой сексуальный рассказ про особенности спаривания коз не особо понравился. Или он это уже все знал, или не нуждался в каких-либо доказательствах своей правоты. Поэтому он тут же рассказал нам анекдот. Старый, но аккуратно завернутый в тему.

***

Новый русский решил поднять, в конце концов, сельское хозяйство в стране. Купил за границей породистую свиноматку по цене шестисотого мерседеса. Поселил ее в хлев, отстроенный по последнему слову западной мысли, и стал ждать поросят. Время идет, музыка в хлеву играет, а поросят все нет. Обратился за советом к местным мужикам, что делать. Ну, те говорят, сажай свинью в тачку и вези к хряку. А иначе поросят не жди.

Делать нечего, затолкал Новый русский свинью в тачку и повез за 30 верст в соседнее село к хряку.

На следующее утро встает, все тело болит с непривычки. Первым делом – в хлев. Поросят нет. Что делать?

Снова свинью в тачку и в соседнее село.

На следующее утро встает – спину уже разогнуть не может, но надевает тапочки и тащится в хлев. Да что же это такое? Ну, нет поросят! Снова свинью в тачку…

На третье утро встать уже не может, посылает жену посмотреть, нет ли поросят.

Жена возвращается и говорит: «Поросят таки нет, но… свинья уже в тачке».

***

Анекдот вернул Михаила в наше общество.

– А ведь ты прав, Соломон – ошарашено сказал он. – Еще в армии, я от ребят постарше услышал, что сила мужчины не в том сколько раз он сам, а в том, сколько раз он сумел женщине доставить удовольствие. И после свадьбы я всегда держал марку: сначала жену удовлетворить, а уж потом себе позволить. Вот потому-то и дочери,… а так хотелось сына.

– Зато без халтуры, – попытался я его приободрить, в душе радуясь, что у меня и сын, и дочь.

–Такая любовь механическая, потому что специально пытаешься думать о постороннем, чтобы дольше продержаться, – печально ответил он, – из-за этого может она сейчас ничего и не хочет.

– Не из-за этого, друг мой, – жизнерадостно воскликнул Пифагор Соломонович. – Я, как старый сексологоанатомопатолог, объясняю. Сначала они хотят не меньше, чем мы. Просто горят желанием и даже жаждой экспериментов. Но с появлением детей, основной инстинкт меняется. И доминировать начинает инстинкт материнства и домашнего очага. Если это не пресечь на корню, любимая превращается в клушку. Кудах-тах-тах, кудах-тах-тах, где дети, где деньги, все ли обуты, все ли одеты.

– Ну, я и говорю, что уже не даст, – грустно сказал комбайнер.

– Михаил, – с напором сказал Соломон, – рассказываю анекдот №2, позорный для учителя словесности, поэтому только ради вас. – Он обернулся, осмотрел вагон электрички и полушепотом начал. Весь вагон прислушался.

***

– Пятачок, пойдешь со мной к свинье сексом заниматься?

– Ура, Винни! Конечно, пойду! – радостно закричал Пятачок и вприпрыжку побежал вперед.

Винни-Пух потопал следом. Через некоторое время, Пятачок остановился и спросил:

– Винни, а она даст?

– Даст, даст – пробурчал Винни-Пух, – пошли.

Через некоторое время Пятачка снова охватили сомнения:

– Винни, а она точно даст?

– Даст, даст. Пошли!

И так продолжалось всю дорогу. Когда они подошли к дому Пятачка, у Винни-Пуха кончилось терпение. И он на очередной вопрос Пятачка: «Винни, а если она все-таки не даст?», ответил:

– А куда ты, свинья, нафик, денешься!

***

– Ну, Соломон… Прости Пифагор Соломонович, ты, что же меня к насилью подбиваешь? – обиделся Михаил, лицо его перекосило. – Да, мы с ней всю жизнь вместе прожили! Так не пойдет, лучше совсем никак.

– Соломоном меня весь район зовет, привык уже. Не ложится Пифагор на русский язык, а Соломон легко. Я с удовольствием побеседовал бы с вами на эту тему, она мне ближе, но сейчас, коллега, я должен вложить смысл жизни в остаток вашей жизни. Да и нашему более молодому коллеге (он пустил сноп искр в мою сторону) мы должны адекватно ответить на поставленный вопрос. «Даст – не даст», слава богу, таким ответом не является! – Пифагор Соломонович все более и более расходился. Он начал напоминать мне энергично картавящего Ильича из советского фильма: «Не надо, батенька, бояться человека с ружьем»! Если вначале два бенгальских огня искрились около его седого ершика, то теперь как будто полвагона жгло бенгальские огни, и в этом сиянии Пифагор Соломонович терял очертания и становился серебристо-прозрачным.

– Михаил, электричка уже замедляет ход, поэтому третий анекдот в ответ на вашу реплику.

***

За женщиной гонится огромный голый негр с огромным членом. Она убегает изо всех сил. Когда сил не остается она оборачивается и истерично начинает кричать ему: «Что вы хотите? Что вам от меня нужно?» Негр отступает, стыдливо прикрывает руками детородный орган, наклоняет голову и очень вежливо говорит: «Простите, мэм. Но это ваш сон».

***

Смех послышался со всех сторон, напор нашего лектора вышел за пределы первоначальной аудитории, а его попытка рассказать анекдот шепотом спровоцировала весь вагон прислушаться. Потому как самая важная информация всегда передается шепотом. Я уже представил, что Михаил сейчас встанет как Теклбери, из фильма «Полицейская академия» после признания, что он девственник, и, размахивая пистолетом: «А ну вы давайте пейте, ешьте тут», остудит любопытную аудиторию. Но притча про негра с огромным членом вообще ввергла Михаила в уныние. Однако Пифагор Соломонович не сдавался и напористо, как Ленин с броневика продолжал:

– Миша, существует сельская романтика: в стоге сена, на ржаном поле, на току, на свекольной ботве.

– На картофельных очистках, – не удержался я.

– Молчите, Андрей, с вами мы еще побеседуем. Да и что у вас кроме лавочки в парке?

– Как что?! Лифт, подъезд, пожарный балкон на 14-том этаже, последний вагон последней электрички метро, если повезет, конечно…, – список у меня был готов, но мне не дали его озвучить.

– Михаил, чувствуете, как нам с вами повезло?! Электричка останавливается, двери лифта открываются, в подъезде появляется гигантская тетка с мусорным ведром и везде запах мочи, неизвестного происхождения, и точно кошачьего …овна! А у нас: запах сена, звезды и вокруг никого… – мечтательно рисовал пейзаж Соломоныч. Начитался, блин, русской классики!

– Онанировать и дома можно, – прервал я его, слегка обидевшись за урбанистический мир.

– Да не в этом дело, где, кто и как, – примирительно сказал Пифагор Соломонович, – вернее, в этом-то все и дело! Михаил, когда вы с любимой были последний раз в стогу, а вы Андрей в указанных вами местах?

– После рождения второй дочери, может, всего разок и было, в сене то, – сказал Михаил.

– Пару раз после свадьбы, – признался я, а так хотелось соврать.

– Вот вам и ответ, други мои, кто виноват и что делать, – удовлетворенно констатировал Пифагор Соломонович, – вы загнали своих жен в замкнутое пространство, задавили кучей обязанностей, а теперь гадаете «даст – не даст». Выпустите их! Освободите от навязанной ответственности. От хозяйства. Дети пусть решают свои проблемы сааа-ми! Живите друг для друга: не ой, что-то у внучки нос сопливый, а ой, что-то ты, Мишенька, с утра не весел – не сходить ли нам сено потрусить.

– А я вроде не жаловался, – промямлил я, пытаясь выйти из-под обстрела. Но не получилось.

– Андрей, человек, который едет один, все утро бубнит себе под нос «электричка везет меня туда, куда я не хочу» (это он пропел мне хмурым голосом Цоя) и задает вопрос, на который мы тут всем вагоном ищем ответ…

Теперь уже мне захотелось помахать огромным пистолетом – вы тут пейте, ешьте и пяльтесь в окно! Но тут я увидел лицо нашего потомственного комбайнера, пробирающегося к выходу. Он был счастлив! Невероятно! Несколько минут назад это был совершенно подавленный человек, которого, как мне казалось, пилил Соломон, наставляя на путь истинный. Теперь он сам светился как Соломон! Я не мог понять, чем вызвана такая перемена. То ли он получил истину, и теперь знает, как трусить сено? То ли оттого, что я, при попытке покинуть поле боя оказался единственной мишенью, а он вообще тут ни при чем?

Я немного успокоился, когда Пифагор Соломонович при прощании выдал Михаилу бескомпромиссное ЦУ: «У тебя запущенный случай. Вези жену к морю, там посуда-дети-поросята ее не догонят». Иначе, я бы решил, что эти два сушеных перца разыграли спектакль специально для меня.

Вместе с нашим другом механизатором сошло большинство аудитории, кроме нас с учителем словесности осталось человек пять или шесть размазанных по вагону в соответствии с законом случайных встреч.

Этот закон открыл я, но до сих пор не могу его сформулировать. Почему-то не выходит кратко.

***

Когда живешь в контрапункте с остальным обществом (все на работу – ты с работы, все с дачи – ты на дачу), степень твоей свободы возрастает, а встречи становятся интереснее и совсем не случайными. Непонятно? Представьте, Вы пешком пересекаете пустыню Кара-Кумы в поисках Куч-Ку-Дука… Хорошо, раз вам не нравятся Кара-Кумы, возьмите Гоби или Сахару. Лично я против Сахары – избитое название, а Гоби – горбатое, а Кара-Кумы – хоть конфеты, но вы вольны в своем выборе. Вы не переносите жару? О’кей! Вы поднимаетесь на кромку лунного кратера или спускаетесь по торосу в Антарктиде… Знать бы еще, как выглядит этот торос? Что-то среднее между тросом, торсом и трусами? Может, лучше будете спускаться по айсбергу? Эх, надо было вам сразу соглашаться на Гоби! Пар костей не ломит! Но не в этом дело! Идете вы там, где себе представили, и где никого нет и быть не может по определению. Все у вас хорошо: воды полный мочевой пузырь, кислорода целый акваланг и вязанные бабушкой шерстяные носки вместо термобелья. И вдруг, лоб в лоб сталкиваетесь с Васькой Табуреткиным! Только идиот может решить, что это случайность!

Единственно, я не совсем точно смоделировал условия, если вы в Антарктиде, то Табуреткин окажется полярником, если на Луне, то лунатиком, если на даче в понедельник – пенсионером, а если в пустыне, то верблюдом?! Кругом наши! Век бы их не видеть! Похоже у меня трудности с формулировкой закона, но я его чувствую. Суть в том, что все наши с вами встречи не случайны, только когда живешь в толпе очень трудно распознать эту неслучайность. Видимо, на кратере вулкана проще. Взять хотя бы того же Пифагора Соломоновича. Я, наконец-то, запомнил последовательность его имени и отчества.

***

– Итак, Андрей, – обратился он ко мне, – продолжаем разговор?

– Продолжаем, – согласился я, улыбаясь. И взял эту фразу на вооружение. Соломонович вызывал во мне бешеную симпатию.

– Куда путь держим?

И я, пытаясь проникнуть во вселенную его сияющих глаз, рассказал: и про старика, и про маршрут и про свои сомнения… Нам уже никто не мешал, и не надо было размахивать пистолетом.

Пифагор Соломонович даже задумался. С него почти слетела оболочка игривости.

– Андрей, выход и вход – это почти всегда одно и то же. И на первый взгляд определяется направлением движения. Но на самом деле – только конечной целью: влезть или сойти. Помочь я тебе не смогу. Мы живем в Шаранге, это почти верховья реки, а заповедник – в среднем течении и даже ниже. Это другой административный район: ни знакомых, ни бывших учеников. И про твоего старика у нас никто не слышал. Но теперь я понял, почему ты задал свой вопрос. Но не знаю, что ты хочешь у него узнать… Ты сам-то знаешь?

– Нет, – честно ответил я.

– Так вот. Ты хочешь убедиться, что он не сумасшедший. Что с головой у него все в порядке. И что такой образ жизни не убивает человеческую личность и не вызывает деградацию. Тебе даже не интересно от чего убежал он, у каждого свои причины для бегства.

– Спасибо, – ошарашено поблагодарил я. Пифагору Соломоновичу удалось за несколько минут наполнить мое путешествие смыслом. До этого мое желание найти Старика было каким-то инстинктивным – просто увидеть. Я даже не знал о чем с ним говорить. Ай да царь, ай да Соломон!

– На здоровье,– продолжал он, – есть другая проблема, я возвращаюсь к твоему вопросу. Как написал Фридрих Энгельс «каждый человек нуждается во сне, пище и удовлетворении своих половых потребностей». Это друг мой физиология, без которой нельзя.

– Да ему за эту фразу памятник поставить надо, – согласился я, – если бы наши «товарищи» взяли бы ее на вооружение (он ведь все-таки был основоположником марксизма-ленинизма), Советский Союз до сих пор бы Стоял!!! Эта статья называется «О семье в буржуазном обществе», мы ее в университете проходили по предмету история КАПЭЭСЭС.

– После революции большевики реально пытались воплотить эту идею в жизнь, – продолжал Пифагор Соломонович, – ты что, никогда не слышал про лозунг, что женщины должны быть общими? Про коммуны?

– Слышал, – неохотно согласился я, – но так, на уровне слухов и легенд.

– Правильно, потому что они вовремя опомнились и потом стыдливо замалчивали сей факт своей истории как позорный.

– Но Энгельс то тут причем, – обиделся я за Фридриха, – почему общие женщины, а не мужики? Как это вообще могло сочетаться с идеей равенства и братства?

– И не сочеталось, ошибочка вышла, – Пифагор Соломонович снова начинал заводиться.

– Да не поэтому, – возразил я. – Одно дело «обобществлять» чужое, тут мы все готовы! Другое – делиться своей женщиной. Знаете, я все-таки, сторонник идеи «поцеловал – женись».

– Не понял, – язвительно пропел Пифагор Соломонович, – где же соединяется признание секса физиологической потребностью и Ваше чувство порядочности?

– В семье, – четко ответил я, поражаясь, насколько быстро созрел ответ в моей голове. Я бы сказал, независимо от моего сознания. Или он там уже был? Вряд ли. Аналогично у меня в свое время выскочило «бомжом».

Соломон ликовал, он ревел как самец оленя после первых заморозков:

– Браво! Отлично! Молодец! Пять баллов! – искры сыпались во все стороны.

– Вы, наверное, не только русский язык и литературу преподаете? – мне на миг показалось, что Пифагор Соломонович как то очень профессионально управляет ходом моих мыслей. И вспомнил, как сам преподавал в сельской школе, помимо химико-биологических дисциплин, и географию, и пение, и труд.

– Все подряд, – быстро ответил он, не желая менять темы. – А как же любовь, Андрей?

– У меня есть двоюродный брат, которого я не видел лет 25. Я еще учился в школе, а он пришел из армии, и мы встретились с ним на деревне у бабушки. И я ему задал этот вопрос. Он ответил буквально следующее: «Любовь – это почти выдумка. Настоящая любовь встречается очень редко, может быть одна на десять тысяч пар. Представляешь, как тебе должно повезти?! Остальные живут просто так».

С тех пор мы с ним больше не встречались, не сложилось. Но я до сих пор его сильно уважаю за ту, тогдашнюю мудрость.

Действительно, я знал нескольких женщин. Милые, нежные, добрые, но не способные любить. Ни тебя, ни его, никого. Они заботливые мамы, но материнская любовь это немножечко не то, это инстинкт. А любовь, про которую мы говорим, это продукт души. Безусловно, имеющий в своей основе половое чувство, но требующий хоть немножко самопожертвования.

– Андрей, а как Вы считаете, – Пифагор Соломонович снова перешел на «вы», – вам повезло? Он демонстративно рассматривал обручальное кольцо на моем пальце.

– Да, Пифагор Соломонович, мне повезло, – торжественно, как клятву проговорил я.

– Зачем тогда ты куда-то едешь и зачем тогда тебе Старик? – он медленно и раздельно произнес каждое слово вопроса и лукаво посмотрел на меня.

Я пожал плечами.

***

– Андрей, – Пифагор Соломонович действительно стал совершенно серьезен, но от этого наша беседа потеряла цветность. – Не знаю, как тебе помочь, но только не рассчитывай на естественное затухание ранее затронутой потребности… «Венеру в мехах» читал?

– Слушал по радио «Литературные чтения», – ответствовал я, – запомнил, что автор Мазох, а не Садист, и мысль, если на работу ходишь каждый день, то и сексом надо заниматься каждый день.

– Молодец, снова в яблочко, – удивился учитель словесности, именно это я тебе и хотел сказать. – Возможно, в дебрях «уссурийского края» ты сможешь регулярно посещать стадо диких обезьян… Я бы сам, с удовольствием разок посетил, – Соломоныч улыбнулся (я бы ухмыльнулся), – но их там может не оказаться!

Андрей, знайте, при попытке затормозить или «соскочить с поезда» сразу начнешь болеть, дряхлеть, стареть. Регулярный секс – основа здоровья и долголетия. Регулярный – это когда два раза. Первый раз – утром, второй – вечером, и доживешь до ста лет. А не два раза в неделю. Возможно, если грызть осиновую кору можно это как то компенсировать, но я в этом деле не специалист.

– Пифагор Соломонович, – спросил я, – а как же мореплаватели, которые по несколько лет плавали, открывая новые материки?

– Андрей, друг мой. Кто из них доплыл обратно? – насмешливо ответил Пифагор Соломонович.

– Ну да, – растерянно ответил я, вспоминая уроки географии, – заболел на обратном пути и умер или съели, обычная история. Колумб, кажется, умер в старости и бедности. Это потому что вовремя доплыл до женщин Америки?

– В любом случае, ваши инсинуации не уместны, – сказал Пифагор. – О великом предназначении, о долге, о защите Отечества в твоем случае речь ведь не идет?

– Не поверишь, Пифагор Соломонович… я бы сейчас сходил на войну, – и опять ответ сгенерировался из неосознанных глубин моего подсознания. Удивительно, что Пифагор, вообще не удивился. Мой неожиданный для меня ответ не был неожиданным для него.

– Андрей, формы твоего черепа, а именно твой широкий лоб, не позволяет мне записать тебя в разряд «узколобых», – ответствовал он, – вряд ли ты желаешь кого-то либо убивать. Для этого тебе нужна красивая идея. Всеоправдывающая. Откуда ей взяться? Сейчас защита Родины, это защита чьих-то денег, а ты на идиота не похож.

– Спасибо, Пифагор Соломонович, – искренне ответил я, – но когда мы со сверстниками на несколько дней застряли на призывном пункте в Дзержинске и занимались тем, что копали траншею под какую-то канализационную трубу, мы мечтали, чтобы нас призвали в Афган. И я до сих пор вспоминаю это с гордостью, а ты утверждаешь, что я не узколобый. Убить кого-либо во время боя достаточно сложно, палишь на стрельбах из автомата по мишени и хрен попадаешь. Это только в кино: бах и труп, бах и труп. Патроны давно кончились, а все равно: бах и труп. Для меня война, это когда сырой с ног до головы, весь в грязи, трясешься от холода, а дождь не кончается, негде укрыться и даже присесть. Хочешь есть – а нечего, или еще хуже: есть сладкая булочка, и есть выбор, съесть «в тихушку» или поделиться. Легко отдавать то, чего у тебя много, а делиться последним – это очень тяжело. С одной стороны – сила духа, с другой – позор, который всегда с тобой. Поступать достойно легко только лежа на диване, не снимая домашних тапочек.

– Солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения военной службы, – процитировал устав Пифагор Соломонович, – но вряд ли ты нуждаешься в лишениях?

– Нет, конечно. Особенно не переношу холод. Но жизнь с годами стала такой скучной, а цели такими примитивными… Мысль о том, что в космос уже не слетать, нисколько не пугает и не печалит. Потому что не очень-то и хотелось… И каждый день одно и то же, и каждый год одно и то же! Уже сам себе неинтересен. С людьми общаться неинтересно. Они говорят и обсуждают одно и то же, изо дня в день, из года в год. Особенно раздражают теле-радио-нас ведущие. Они уверены, что они особенные личности, не такие как мы, и знают о нас все. От них прет сытостью, и скрывая презрение, они учат нас как надо правильно жить и пытаются доказать какие мы все, в сущности, …овно и сволочи. Но последнее для нас не является секретом, мы и сами догадываемся, а они, похоже, нет. Поэтому с их стороны это самонадеянно. А с помощью слов человечество изменить в принципе уже нельзя. «Все давно сказано, и к сказанному добавить нечего».

– Андрей, представь, если бог все-таки спустится на землю, – глаза старика впервые потухли, – он их первыми призовет к ответу?

– Нет, конечно. Сначала всех попов…

– Так они же слуги Господни? – наигранно спросил Пифагор Соломонович, но я реально почувствовал волну уважения, идущую ко мне. До этого я чувствовал, в лучшем случае только интерес.

– Сфигали?! – не выдержал я. – Тогда я буду его референтом. Можно?

– Можно, – тихо ответил Старик, и последняя искра в его глазах исчезла под слоем пепла. Он сразу постарел, вся его спортивность и энергичность исчезли, ершик пригладился. «Ильич сдох, а я Фроська Каплан».

Но образ Ильича в подтяжках, объявляющий о начале дискотеки, мне больше нравился, и я начал снова раздувать огонь. В результате, мы пришли к обоюдному решению, что путь к богу лежит НЕ ЧЕРЕЗ ЦЕРКОВЬ. Что даже политики, по сравнению с церковниками, просто «белокрылые лошадки», и их можно, хотя бы теоретически, поменять. Что безнравственность церковников, не в том, что они торгуют свечками и ритуалами, а в том, что они нарушают антимонопольное законодательство. Узурпировали нашу дорогу к Всевышнему, и пытаются никого не пускать мимо своей церковной кассы. Все кто напрямую к Богу – все враги. А иначе этот самый остроумный бизнес и не сохранить. И так уже более двух тысяч лет. Папе Богу, и его семье, где все мужики, вряд ли это может нравиться, и когда у него кончится терпение одному ему известно. А Пифагору Соломоновичу грустно, что большинство не знает другого пути, а меньшинство вообще потеряло ощущение своей связи с вселенским разумом. Это самые страшные люди, они и не верующие и не атеисты. У них сбой в программе уже в третьем поколении. Помолились и пошли убивать, или наоборот. Им по-тромбону, есть ли жизнь на Марсе или нет, нет вопросов – нет ответов.

После нашей теологической беседы, Пифагор Соломонович понемногу пришел в себя и снова начал источать свет. Приближалась моя станция, и он пошел проводить меня в тамбур. Когда двери электрички открылись, мы с ним очень тепло и крайне неохотно попрощались. А напоследок, уже стоя на перроне, я задал ему последний вопрос:

– Ильич, а женщины будущего будут носить лифчики?

Обращение «Ильич» его нисколько не удивило. Но ничего не ответил «проклятый старик». Ослепил меня улыбкой Чеширского кота и «умчался прочь на своей электричке». А я стоял на перроне и думал, что это было? А было это похоже на шутку «тихо сам с собою». Потому как ничего нового я от Пифагора Соломоновича не узнал и не услышал, даже анекдоты все были старые. Как будто душевно пообщался с зеркалом, а это, похоже, плохо влияет на психику. Мои мысли явно нуждались в дефрагментации, а от эйфории свободы полета не осталось и следа. Я снова побаивался смерти. Единственный вопрос, на который я не знал ответа, так и остался без ответа. А может быть это сейчас самый главный вопрос?! «Жизнь цепь, а мелочи в ней звенья, нельзя звену не придавать значенья».

И я продолжил свой путь, не зная, где заканчивается вопрос и начинается ответ. А может все вопросы риторические? Но, это вряд ли.

Глава 2. Большие дивиденды, или пока мы не научимся летать

Автовокзал в Пыре находился напротив железнодорожной станции. Перейдя небольшую площадь, я сразу оказался у билетных касс. Работало только одно окошко. Я занял место в шумной очереди и начал изучать схему автобусного движения в районе, висевшую на стене. И тут меня прострелило! Прямо в голову! Слева направо.

Чем-чем? Видимо, собственной глупостью. Сейчас я возьму билет до Перерывов и окажусь в среднем течении реки. Намного выше начала заповедника. А мне надо попасть ниже по течению, где заповедник уже заканчивается. Именно там, по слухам и должен обитать мой старик. И зачем я приперся в Пыру? Надо было сесть на автобус и доехать до Старого Яра, там контора заповедника и приблизительно его середина.

Сказалась привычка. Если путешествуешь по реке, путешествуешь всегда сверху вниз, по течению. Да и путь свободного человека должен был обязательно начаться с рельсов и шпал, уходящих вдаль. Но теперь я даже дальше от цели, чем лежа на диване дома. Это если в километрах.

Я задумался. Кайфа от процесса всегда больше, чем от результата; но если цель оказалась недостижимой, кайф от процесса тоже исчезает.

Мои умозаключения были прерваны строгим голосом из окошечка: «Мужчина, вы едете?» Кассирша была очень даже ничего. Обычно таких берут на бензоколонки, для привлечения клиентов. Я купил билет и подумал про нее: «Зачем ты тут сидишь?! Муниципальное предприятие: работы много – денег мало. Могла бы работать на бензоколонке». Потом вспомнил, что это Пыра, и здесь любая работа, как удача. Особенно на автобусной станции. В центре города, официальная зарплата, мужики куртуазные, вроде меня, попадаются. Мне то, конечно, некогда – через 20 минут автобус. Но я успел оценить прикид банковской служащей в окошечке кассы.

Дорога до Перерывов была просто «разбомблена». «Пазик» пробирался по асфальтовой колее, то и дело выезжая на обочину, где только представлялась такая возможность. Опытность водителя и его знание рельефа местности совершили очередное чудо. Ровно через час. Преодолев 30 километров пути. Строго по расписанию. Под аплодисменты пассажиров. Местная традиция – понял я. Автобус пересек мост через Сежу и триумфально «приземлился» в Перерывах. Весь путь, сидя на заднем сиденье, я пытался обдумать дальнейшие действия. Но постоянно вытянутая вверх рука, чтобы не пробить головой потолок при очередной турбулентности, мешала мыслительному процессу. Только выйдя из автобуса, и заполнив легкие воздухом с реки, я успокоился. Вариантов как будто много. Традиционно хотелось спуститься по реке. Перерывы – место, где байдарочники, плывущие с верховий, заканчивают поход. Или плывут дальше. Но все равно останавливаются, чтобы пополнить запасы хлеба и пива: сельский магазин расположен очень удобно, у самой реки. А другие здесь только начинают свой поход. Те, кто заканчивают всегда с завистью смотрят на тех, кто плывет дальше. Это закон жизни, даже несмотря на дождь, мы всегда завидуем тем, кто идет дальше нас.

На противоположном берегу, сразу за мостом, ниже по течению я заметил группу ребят, собирающих байдарки. Они стартуют отсюда, понял я. Может напроситься? Свободные места в байдарках – не такая уж и редкость. Правда, запасные весла берут только придурки или чайники, которые просто забывают выложить лишние. Но я готов грести за всех. Или по очереди. Только зачем я им? Обонянием я, конечно, наделен. А вот обаянием – вряд ли. Да я и не готов сыпать всю дорогу короткими смешными историями… с неожиданной глупостью в конце. Один мой знакомый, с которым я, кстати, плавал на байдарках, сказал, что на байдарках плавают только хорошие люди. Чушь! Как раз те, кто не могут утонуть в силу своей природы, те и плавают. Эх, и почему мне так не нравятся люди?

Несмотря на идиотское сочетание звуков в слове «байдарка»: звучит, как будто рвется брезент. Байдарка – это телепортационная капсула, которая перемещается по воде. Главное – найти силы оттолкнуться от берега. Не у каждого это получается. Но если смогли, если получилось – вы в другом измерении. Пересекаете пространство вместе со временем. Один взмах весла и время отстало. Не беспокойтесь. К утру, пока вы будете спать, время вас нагонит. И с первыми лучами солнца, уткнувшимися в крышу вашей палатки, в мире снова наступит гармония.

Телепортация может завести вас очень далеко. Туда, где не ступала нога человека, только перепончатые лапы ваших коллег с дюралевыми веслами вместо рук.

Что еще мне всегда нравилось в байдарках, это грузоподъемность. Заходите в подъезд обычной девятиэтажки, а там над дверью лифта красной краской написано: «Г/п 380 кг или 5 чел». Это и есть грузоподъемность байдарки «Таймень-3». Пять человек, конечно, не посадишь. Максимум четыре. Четвертый в грузовой отсек, но тоже с веслом; пассажиры не приветствуются, дети тоже гребут. А уж если без четвертого, тогда можно со всем нажитым за долгие годы барахлом, предварительно пропущенного через гидравлический пресс.

О! И, конечно же, Роберт Льюис Стивенсон! Тот самый, кто написал «Остров сокровищ», тот самый, кто написал«Вересковый мед» (он еще много чего написал). И тот, кто сумел наполнить байдарки смыслом. А Роберт то Льюисович, безусловно – классик. И к классикам принято прислушиваться, если вы, конечно, не последний гопник. Книга называется «Путешествие вглубь страны». 1878 год. Можно считать, это первым описанным случаем, когда байдарки использовались для путешествия, а не для спорта, охоты на тюленей или рыбной ловли. «Трое в лодке» появились существенно позднее, но тоже здорово, и тоже про это – вниз по течению. Стивенсон описал это так: «Я каждую минуту жил за троих. С каждым ударом весла, с каждым речным поворотом я выигрывал десять очков у смерти. Мне редко удавалось получать с жизни подобные дивиденды». Он назвал это «забить в мужественный барабан».

Да, был бы у меня барабан, а лучше несколько, я бы связал из них плот и сыграл «Болеро» Равеля на речной ряби. А пока? Пока только так! То есть пешком. И я направился вглубь страны на своих двоих.

Если честно, я всегда предпочитал пешее изучение территории. Даже проплывая мимо на байдарке, мне всегда хотелось выйти и посмотреть, что там на берегу.

***

Пока мы не научимся летать, а еще лучше телепортироваться…

С нашими дорогами нам давно следовало бы научиться, или первому или второму. Передвижение пешком остается высшим проявлением человеческой свободы. Ни машина, ни другое иное средство перемещения на углеводородах, ни воздушный шар, ни байдарка или лодка, ни велосипед, и даже не вьючное животное, в виде осла, оленя, верблюда, слона или коняшки не обеспечивает такой степени свободы, как наличие двух ног. Это не только влево, вправо или иное перемещение по плоскости, это еще вверх и вниз. Если в машине кончится бензин, она остановится. Если в вертолете кончится керосин, он рухнет. Если в реке кончится вода, или река повернет направо, а вы хотите налево – всё: вы приплыли. Если ослик устанет – из ослиной кожи сделают барабан, если верблюд устанет, он плюнет вам в рожу: он точно церемониться не будет. Если устанете вы, вы все равно сможете идти вперед, потому что человека ведет по жизни сила воли, а не мышцы. Получается, не руки превратили обезьяну в человека, а ноги? Нет, дело не в конечностях, хвостах или инстинктах, все дело в духе. А это уже божественное. И еще философия: пешком – это не значит как можно быстрее попасть из пункта А в пункт Б. Самое главное, если ты отправился в путь, НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ по дороге. Этим свойством, в полной мере, не обладают даже мои любимые байдарки.

Так думал я, ловя кайф от прямохождения. Конечно, если бы мой рюкзак не был бы таким легким, моя одухотворенность чудесным образом превратилась бы в мат и раздражительность. Но я хорошо приготовился к путешествию: синтетический спальник с температурой комфорта минус 10 градусов, нейлоновая куртка с надписью «ЛДПР» без какой- либо подкладки (скорее дождевик, но по пояс), зато халявная. Аббревиатура, придуманная кем-то, Ленивые Додоны Предатели России – очень хорошо подходила для описания меня в сегодняшнем историческом моменте и не вызывала протеста. Запасные трусы и плавки, футболка, три пары носок, «хоккейные рейтузы» – проще говоря, серые плотные трико; очень тонкий свитер, блокнот, ручка, нож, ложка, маленький котелок, кружка, сотовый телефон, коробок спичек в пластиковой баночке из-под «Морского коктейля», зубная щетка и паста «Колгейт». Я, конечно, знал, что зубы можно чистить углем от костра, но морально не был к этому готов. С точки зрения цивилизации, вкус зубной пасты во рту – это и есть вкус утра, а никак не чашечка кофе, как утверждает телевизор. После чашечки кофе запах из-за рта как от выкуренной сигареты, а это уже на любителя. И никакой романтики! Какая уж тут романтика – целоваться с пепельницей. Другое дело – влажные губы, пахнущие свежестью и мятой.

Таким образом, моя ноша не давила на плечи, но спина под рюкзаком все равно была мокрая. Несмотря на начало мая, солнце пекло как летом, на голубом небосводе – ни облачка и температура была не ниже 24 градусов. Благодаря своему юношескому опыту хождения вдоль Сежи, я знал, что дорога проходит далеко от берега, и запасся «полторашкой» воды из последнего колодца в Перерывах. Из еды у меня было две банки прибалтийской кильки в томатном соусе, батон и пачка рожков, прихваченных еще из дома. Несмотря на то, что соли у меня не было (как и сахара с заваркой), рожки я, видимо, собирался грызть. В местный магазин я не зашел принципиально, чтобы в буквальном смысле, не отягощать предстоящий путь материальными излишествами.

Глава 3. ГМО, яичница и божий дар

Несмотря на слухи, что от Перерывов до Летуново построили дорогу и туда даже ходит рейсовый автобус, дорога так и осталась мечтой местных жителей. Вернее, дорога была, но точно такая же, как двадцать лет назад – песчаная колея для лесовозов. Я решил до вечера дойти до Летунова, чтобы завтра за световой день пересечь заповедник. По пути была еще одна деревня, кажется Арья. Но она произвела на меня такое жуткое воздействие, что я поспешил ее проскочить. Вдоль дороги стояли дома, темные слепые окна без занавесок; ни одной живой души, ни курицы, ни кошки; и нет звуков. Гробовая тишина и полное ощущение, что на тебя со всех сторон смотрят и не видят. Я чувствовал взгляды затылком, я слышал их ушами, я видел их перед собой. Улыбка Чеширского кота – это нифига не весело!

Я помню, двадцать лет назад, когда мы с Диманом проходили это село, ярко светило солнце, и под присмотром бабушек играло множество детей всех возрастов. Здесь было весело, шумно и никто не собирался умирать.

Летуново встретило меня благодушно. Дома стояли прямо на берегу, и текущая вода берегла ауру села. Спустившись к берегу, чтобы умыться, я тут же натолкнулся на трех грудастых девиц, возвращающихся с реки. Ультракрашенные волосы и кассетник в руках выдавали в них представительниц городского стада недойных коров. Им было очень скучно. Мое неожиданное появление их слегка взбодрило, но ненадолго – батаны и лохи их не интересовали. Я поинтересовался, нет ли в селе магазина. Они мне пообещали киоск со сникерсами. Это было очень кстати, потому что пора было подумать и об ужине. Но когда я снова столкнулся с девицами уже на улице, на мой вопрос: «Ну, где же тут киоск?» Я получил удручающий ответ: «Какой тут нафик, киоск». Мне даже показалось, что они пожалели о своей шутке в силу грустности существующей действительности. И все же спрашивать у них, где бы мне тут переночевать, я не рискнул, боясь нарваться на новые скидки и бонусы.

Зато первая встретившаяся старушка тут же направила меня к нужному человеку. Нужным человеком оказалась баба Варя. Она предложила мне пустующий дом своей матери и, распознав во мне городского ребенка, тут же сообщила, что дом продается, я могу осмотреть его с пристрастием и оценить пригодность к дачной жизни. Единственное табу, которое наложила баба Варя, это не топить печь. В силу того, что ей уже несколько лет не пользовались, и старушка не знает в каком она состоянии.

– Сколько с меня полагается за ночлег? – поинтересовался я.

– Да, давай, сколь не жаль. Рублей двадцать, или тридцать… А то и ничего не давай, – предложила баба Варя. – Живи так, и скольки хочешь. Мы тут кажнему новому человеку рады, а не то будет как в Арье.

– А что бабушка, в Арье не так?

– Да, нечисто там, сынок. Мы когда мимо едем всегда молимся, – сказала баба Варя и перекрестилась.

– И помогает?

– Не всегда, – призналась старушка. – Позапрошлой зимой сосед мой, Матвей, вернулся с вахты, с Москвы, шел домой и не дошел. Приехал то рано, на обеденном автобусе. В Перерывах все его видели, как сходил с автобуса, как вышел за околицу и пошел по дороге. Пошел, да не дошел. Из пункта А вышел и опаньки! Ни одной косточки по всей округе до сих пор не нашли.

– Может из-за денег убили? – предположил я самый тривиальный сценарий. – После вахты обычно с зарплатой возвращаются.

– Да у нас душегубство как-то не принято. Баловать – балуют, а так чтобы – нет. И посторонних зимой у нас не бывает, дачники и «туризты» дома сидят. Милийция уже на следующий день стала искать. Нюра-то мужа с вечера не дождалась, так утром уже всех на ноги подняла. В Перерывах всех пересчитали, всех записали. Кто приехал на автобусе, кто уехал, к кому на машине приезжали, когда уехали. А по следам то и определили, что дошел наш Матвей до Арьи, да там и сгинул. Вот есть след, а вот и нет следа. Опаньки! – старушка прочертила руками в воздухе, где был след и где его не стало.

– А что все-таки с селом случилось? – спросил я, снова вспомнив жизнерадостную картинку двадцатилетней давности.

– Да как-то, в одну зиму, все покинули село. Оставалось несколько старух, да и те на зиму к детям в город перебрались. Совсем село опустело. Вот они и вернулись.

– Кто? – не понял я.

– Предки. Стали из могил и пришли, – без тени сомнения повествовала баба Варя.

– Зачем?

– Грех это страшный, когда бросают насиженное место. Сколько поколений трудилось не покладая рук, чтобы село отстоять. И на тебе. Все бросить! Там где отец твой сажал картошку, там, где дед твой сажал картошку, там, где прадед твой сажал картошку, там, где прапрадед сажал картошку или сводил лес, чтобы потом сажать картошку… А ты, вдруг, говоришь: «Хватит», и рвешь ниточку поколений. А без этой ниточки ты перекати-поле, и не будет тебе счастья ни в этой, ни в другой жизни. Потому что нельзя без корешечков-то. Вот мертвецы и не вынесли поднесенного позора, перевернулись в гробах и вернулись в свои дома. Вот тебе и опаньки!

– Это, что легенда? – не поверил я.

– Да уж, какая тут легенда, – с досадой сказала баба Варя, – там теперь даже у ни во что неверующих волосы на голове шебаршатся. Даже дачники и те разбежались. Ты- то сам как прошел?

– Почти бегом, – признался я.

– Ну, вот видишь. Ты хоть молитву каку-то знашь?

– Нет, – снова признался я.

– Ты когда обратно пойдешь, обязательно ко мне загляни, – строго наказала баба Варя, – я тебе молитву с собой дам. И лучше бы с кем-нибудь на машине, не надо то одному.

«Опаньки!» – сказал я про себя, – Хрен я теперь пойду обратно! Фигушки! Только вперед. Пусть лучше меня застрелят в заповеднике как посягателя на все живое, чем я буду знакомиться с чьими-то предками».

Я отдал бабе Варе сто рублей за ночлег, но ее реакция меня насторожила. Она не только не обрадовалась, но еще и посмотрела на сторублевку как на фантик от ириски. Я стал подозревать, что деньги тут, вообще, не в ходу.

– К вам автолавка приезжает? – спросил я осторожно.

– А как же, – с гордостью ответила баба Варя, – два раза в неделю по понедельникам и четвергам. Что закажешь то и привезут. У нас тут цивилизайция, ты не думай. Так что присмотрись к дому-то. Дом крепкий, и я много не попрошу. Смотри, какая благодать вокруг. Река рядом, лес рядом; грибы, ягоды, рыбалка, а воздух то какой. А тишина… Только птички посвистывают. Кладбище, конечно, у нас тут тоже рядом, но с покойниками мы дружим, почитаем и законы предков блюдем.

Пока я осматривался в доме, баба Варя принесла кринку молока и с десяток яиц. Узнав, что хлеб у меня есть и хлеба мне не надо, она вздохнула с облегчением. Вот что тут, оказывается, ценилось больше денег. Выяснив, что я не курю, старушка совсем успокоилась и ушла восвояси.

Дом был действительно большой, состоял из просторной кухни и огромной комнаты. И тут я вспомнил, где я видел подобную планировку. Картошка перед вторым курсом – нас поселили точно в таком же доме. Пятнадцать дев и мы с Юриком. А что делать, на биофаке такое соотношение полов. Вся изба, как казарма, была заставлена раскладушками, но все «бабы» уместились. Понятно, что мы с Юрой спали отдельно, в какой-то подсобке. Удивительно, что тот дом был в южном районе области, а этот в северном. Один в полях, второй в лесах. Расстояние между ними километров двести, может триста, а проект один и тот же. Для меня это, вообще, непостижимо, а для краеведов – загадка.

В избе, кстати, был очень затхлый воздух. Окна не открывались, так как зимние рамы не были убраны. Их, наверное, перестали убирать с тех пор, как умерла хозяйка. Здесь я точно спать не буду.

На кухне вторых рам не было. Я открыл форточки на обоих окнах и распахнул двери в сени и на крыльцо. Весенний сквозняк ворвался в дом и выдавил зимние субстанции вон. Вместе с ним с улицы вошли звуки и наполнили пространство кухни жизнью. Совсем другой коленкор, решил я и задумался о еде.

Молоко. Молоко я с детства не люблю, во всяком случае, коровье. У бабушки была коза, а после козьего молока, коровье как вода. Как молочное мороженое после пломбира в шоколадной глазури. Козье я усиленно пил, чтобы вырасти. Козье молоко всегда разное на вкус: то просто травяное, то ромашковое, то со вкусом зверобоя или горькое от полыни. И где только эти козьи морды ее находят. Если бы я знал в те времена про абсент, я бы с большим усердием отнесся к изучению данного вопроса. Но тогда меня занимал только один вопрос, если я буду пить больше молока, я еще больше вырасту? А, если совсем не буду пить, стану карликом?

Конечно, молоко надо пить. Но до тех пор, пока оно на губах не обсохло. А вот когда обсохло, тогда полезнее абсент. К сожалению, старушка подогнала не тот продукт. Если я сейчас хряпну пару кружек молока, это спровоцирует такой путч и восстание на Желудочно-Кишечном тракте, что народные волнения не утихнут до утра. Видимо лактаза лактозу не переваривает, но зато китайцы живут дольше.

Теперь яйца. Яйца – это всегда круто, даже если это не божий дар, а яичница. Эталон белка по версии ЮНЕСКО. Кстати, яичница – отличная идея. А может выпить сырыми, чтобы не возиться? Главное, натрий-хлор где-нибудь добыть. А как же сальмонеллез, петушиный гриб, куриная слепота? Последнее, по-моему, просто цветы: лютик едкий, а не болезнь. Но народ-то врать не будет? Даже если нет куриной слепоты, точно есть куриная безмозглость. А, ну это точно чисто женская болезнь, и мне, по-видимому, не грозит.

И все-таки лучше яичница – sunny side up – «солнечной стороной вверх!», как говорят французы, чисто по-английски. И я начал искать сковороду.

Удивительно, но в доме было все, как будто хозяйка просто выехала погостить на тот свет, но обещала вернуться. Надеюсь не сегодня. И я снова вспомнил Арью.

Все кухонные принадлежности: вилки, ножки, ножи; посуда, кастрюли оказались на месте. Сковородок было несколько. Не дом, а музей быта. Я нашел даже соль. Кристаллики перекатывались друг через друга, когда я наклонил баночку. Или крышка хорошо притерта, или дом действительно не пропустил сырость внутрь себя.

Из окна кухни был виден уличный журавль и памятник воинам-освободителям. Ведро я без труда нашел в сенях. Целых два ведра висели на длинных гвоздях, вбитых в стену, почти у самой двери. Когда я уже вытаскивал ведро воды из колодца, опасаясь, что сейчас «журавль» выдернет меня вместе с ведром… Подошла женщина и помогла мне не стать Буратиной, болтающимся в воздухе. Сказала, что конструкция данного колодца действительно неудачная и несбалансированная: одному трудно справиться с ведром. И посоветовала за питьевой водой ходить к колодцу возле церкви.

Когда я намыл чугунную сковороду средних размеров, и наблюдал, как капли воды скатываются с ее поверхности… Только тогда я осознал, какой же я идиот, обвинив во всем духов Арьи, которые высосали мой мозг. Прежде чем намывать чужую сковороду, надо было сначала решить, на чем я ее буду разогревать? Печь топить запрещено!

Нифига меня не остановишь, уж если я решил, сырые яйца есть не буду. Сейчас пойду в огород, наберу какого-нибудь мусора под кустами крыжовника и запалю костер, сожгу пол деревни, но яичницу зажарю. Я видел в Летуново несколько сгоревших домов: видимо тоже яичницу готовили. И тут я вспомнил историю с той самой «картошки».

***

На самом деле мы не собирали картошку, мы работали на току. Перелопачивали зерно из одной кучи в другую, чтобы оно не прело, а сохло. Возможно, даже грузили в трактора, но это я плохо помню. Работа была пыльная, но более легкая, чем картошку под дождем собирать. И у нас был большой обеденный перерыв – два или даже три часа. Мы возвращались в дом, где девушка Маша, освобожденная от полевых работ, кормила нас обедом. Также она кормила нас завтраками и ужинами. После обеда у нас оставалось время поваляться на кроватях и даже вздремнуть, прежде чем снова тащиться на ток. Можно сказать, фиеста. Только в наших краях фиеста в сентябре-месяце очень убогая. Она и летом-то никакая. И вот вместо послеобеденного отдыха, я предложил Юрику истопить хозяйскую баню, чтобы помыться после работы. У Юры фамилия была очень необычная, то ли Рябоконь, то ли Конская кожа, то ли все вместе. И он упирался всеми четырьмя копытами, чтобы только не работать. Но я со своим хозяйственным напором и личным примером, кого угодно заставлю на себе воду возить. Колонка была не у самого дома, а уж баня, вообще, хрен знает где, почти в овраге, на краю усада. Уж, если так боишься пожара, лучше совсем не мыться, чем ставить баню у черта на куличках. Вода нам далась очень тяжело, Конь все время взбрыкивал и пытался покинуть дистанцию. Но мы натаскали полный бак для горячей воды и бак для холодной. А с дровами был полный пролет. В полях, в принципе, плохо с дровами. Мы собрали весь мусор во дворе и огороде, какие-то доски, поломали часть сгнившего забора, стырили два березовых полешка у соседей, которые те не успели спрятать. Затопили печь, и ушли на работу. Вечером мы нашли баню совершенно холодной, вода в котле была чуть тепленькой.

«Мы с тобой прямо как китайцы, – сказал тогда Юра, – они запустили ракету в космос. Ракета пролетела три метра, и кончились дрова»

Да. Прошло двадцать лет. И где теперь китайцы? Мы-то все там же. На том же самом месте. В нетопленной бане. Сковородку вскипятить не на чем!

***

Возможно, растопи мы тогда баню, мы бы изменили судьбу страны, и до сих пор бы смеялись над китайцами. Неисповедимы Законы Вселенной. И во всем виноваты мы с Юркой. Потому что нельзя бросать начатые дела.

***

Посещение прошлого дало свой результат. Я понял, что Маша не топила печь, чтобы накормить нас обедом или ужином (дров то не было!). И тут же обнаружил электроплитку, которая стояла буквально перед моим носом. Конечно, Маша не готовила на электроплитке, она готовила на плите. Я даже вспомнил, как мы добывали газовый баллон в колхозе, но это уже не имело никакого значения.

Плитка заработала не сразу. Сначала пришлось включить пробки в доме, но с этим я быстро разобрался. Водрузив сковороду на светящуюся спираль, я снова вспомнил Машу.

***

Маша специализировалась на кафедре молекулярной биологии, а я на кафедре зоологии. Где мы с ней пересеклись, я не очень понимаю. Но это точно была не защита дипломов, а много раньше. Она читала доклад о своей работе на кафедре. Возможно, это был семинар, когда всему курсу читали молекулярную биологию. Доклад начинался примерно так: «Известен факт, что если человек поест свиное сало на голодный желудок, то молекулы свиного жира могут откладываться в организме человека в неизменном виде (перевожу: в свинячьем виде?!) и далее не принимают участия в метаболизме». И я видел собственными глазами, как завкафедрой, умнейшая женщина, доктор биологических наук в этот момент кивает головой, подтверждая, что действительно, это так. Далее Маша рассказывала про свои опыты, но судьба белых крыс меня мало интересовала. Я до сих пор воспринимал бы это как научную ересь, если бы мой научный руководитель не рассказал то же самое о свиньях. Он какое-то время жил на побережье то ли Азовского, то ли Каспийского моря и там свиней откармливали рыбой. Так вот он говорил, что свинину есть, было невозможно – полное ощущение, что ты ешь рыбу. А что нам говорит школьная наука? Что все белки в процессе пищеварения расщепляются до аминокислот, из которых потом синтезируются белки человеческого тела, согласно генетическому коду.

Двадцать лет прошло. Появилось ГМО. А я до сих пор не уверен, что если питаться зебрами, у тебя не может появиться полосатый внук.

***

Вот мне и подумалось: если сейчас, на голодный желудок, я съем десять сырых яиц, не стану ли я немного курицей? Ну, нет! Одно дело мы и свиньи – практически одно и то же, и по инсулину и по характеру; другое дело мы и куры. Однако… это как свиньи и рыбы? М-да?!

Все-таки пищу надо термически обрабатывать. Те, кто обрабатывает, те и выиграли в эволюционном процессе, это факт, и не надо об этом забывать. Они просто стали жить дольше и успевали накопить больше знаний и передать их следующим поколениям – простейший способ сохранения накопленной информации. Физическая сила рождает тупость, обработанная пища рождает интеллект. Интеллект порождает мысли. Мысли, даже немыслимые на первый взгляд, выдают решение. Я понял, как решить задачу, если все что «дано» надо съесть и в ответе получить ноль. Омлет!!! Все-таки математика правит миром, не говоря уже про кухню.

О, омлет! Омлет – это вам не яичница, которую случайно изобрели, уронив яйцо на раскаленный камень. Омлет – это мыслительный процесс. И молоко здесь самый главный ингредиент. Но в законе подлости «сбежавшее молоко» занимает место впереди «бутерброда с маслом», потому что сбегает оно молниеносно подло. Еще я знаю, что электроплитка крайне инертный нагревательный прибор, практически не поддающийся регулировке. А если омлет подгорит, это будет отвратительно, лучше сразу превратиться в курицу. Да, я устал, потому что прошел 3,5 часа пешком; да, я голоден так, что руки трясутся; да, мой мозг высосали мертвецы, а мою самооценку – грудастые девицы. Но я должен собраться, должен сконцентрироваться, не думать ни о чем постороннем, не смотреть по сторонам, не отвлекаться, все заранее рассчитать, взвесить и приготовить. Невозможно представить, что еще утром я был дома, в своей квартире.

Я закрыл все двери на крючок. Я отключил плитку, чтобы она не перегрелась. Я подобрал крышку для сковородки. Я измерил водой, сколько стаканов молока уместится в сковороду, с учетом процесса возбухания. Я заменил сковородку на другую, более глубокую, вымыл ее и тоже подобрал для неё ту же самую крышку. Нашел венчик – пружинку, продетую в петлю с ручкой. Подобрал миску для смешивания ингредиентов. Открыл баночку с солью. Снова воткнул штепсель в розетку и началось! Пропорции я установил заранее. Стакан молока – два яйца, венчик; стакан молока – два яйца, венчик; стакан молока – два яйца, венчик. И так до тех пор, пока яйца не закончились. Соль по вкусу, последние обороты венчиком, и я выливаю чуть желтоватую массу на разогретую сковороду. И тут же отключаю плитку от розетки. Секунд через 30-40 снова включаю плитку, слегка помешиваю содержимое, и снова отключаю плитку. Когда почувствовал, что содержимое густеет, накрываю сковородку крышкой и больше не вмешиваюсь в процесс. Но секс штепселя с розеткой продолжается до самого конца – я слежу за ними как последний извращенец. И вот я кончаю! В последний раз разъединяю органы электрической любви и, напевая: «Любовь идет по проводам», не торопясь нарезаю батон. Торопиться некуда, уже ничего не убежит и не подгорит. Чудо свершилось, только ему надо немного остыть.

Когда содержимое первой транспортной ложки сходит на берег, и нежная невесомая масса касается языка – вкусовые сосочки заходятся в экстазе. Я осознаю целую вечность, и еще один день, бесконечный день. И этот день мой.

Глава 4. Мари и Хуан

Ночь выдалась тоже бесконечной – трупаки всю ночь тянулись ко мне и пытались догрызть, но мне было уже почти все равно. Я вскочил «с первыми лучами солнца» (правда, лучей еще не было, лишь слегка забрезжило) и только поэтому, видимо, я уцелел. Я пообещал себе больше никогда не ложиться спать!

Остатки холодного омлета и конец вчерашнего батона составили мой завтрак. Оставив на столе лишнюю сотку для бабы Вари, я тихонечко прикрыл дом и вышел вон.

Сначала я решил спуститься к реке, чтобы сориентироваться на местности. Почти у самого берега стояла обгоревшая деревянная церковь. Она была совсем не похожа на городские церкви, которые я привык видеть, или на церкви с репродукций. Это был великий хендмэйд строителей уже ушедших от нас и забытых в темноте времени. Разглядывая обугленные стропила трёхъярусной конструкции, издалека напоминавшей сторожевую башню кремля, я испытывал благоговение перед их умением созидать. Я почел бы за честь только подержаться за широкую ладонь такого мастера. В сооружении не было плавных линий или изящества тонких деталей. Наоборот, все было грубо, топорно, угловато и на века. Строили, как дышали – без чертежа. Только замысел на песке.

Из-за угла вырулил прямо на меня какой-то старикашка.

– Эй, сынок, табачку не найдется?

– Нет, батя, не найдется. Не курю, – ответил я достаточно грубо, смущенный тем, что был застукан за интимным занятием ощупывания древней постройки.

– Ну, я тогда закурю, – старик присел в проеме церкви. Достал полоску газетной бумаги, оторвал от неё квадратик и свернул кулек для конфет куклы Барби. Наполнив его зеленой травкой из жестяной баночки, он закурил.

С первым облачком дыма я приготовился втянуть запах махорки, который нравился в детстве, но запах меня разочаровал.

– Махра, – откомментировал старик, – может тебе тоже скрутить?

– Спасибо, не надо. Я же не жлоб, отец. Я, правда, не курю.

– Что нравится? – спросил он, закинув голову верх и разглядывая верхние стропила.

– Очень, – сознался я. – Правда, не столько нравится, сколько сожалею. Сожалею, что не застал до пожара, сожалею, что не застал тех мастеров. А Вы их застали?!

– Да ты что?! Церкви больше веку. Неужели я так плохо выгляжу? – хихикнул старик. – Нет, возможно, когда я родился, эти плотники еще были живы, но, я то был еще молочным. Да и не забывай: родился то я уже при Советской власти, и интересу к церквам тогда не было никакого. И хоть край у нас раскольничий и набожный, в школе нас учили другому. Мой отец, мой дед и все прадеды носили бороды по подобию божьему. Борода у раскольников – это основной символ веры: голову секи, а бороду не моги. А я всю жизнь прожил без бороды и даже на сталелитейном в городе работал. Вишь как!

Я с опаской смотрел, как кусочки бумаги и травы искрами разлетаются из самокрутки старика во все стороны.

– Не боись, – сказал он, перехватив мой взгляд, – капля никотина не сжигает церковь, так как она сама опиум для народа. Во! – Старик тихонечко заржал, как коршун, кружащийся вокруг своего гнезда.

– А это тогда откуда? – спросил я, раздраженно разводя руками. – Короткое замыкание?!

– Это, сынок, молния.

– Да, ладно?! – не поверил я.

– Что, не веришь, что гроза может ударить в церковь?

– Ну, как-то в голове не укладывается, – растерянно произнес я.

– Значит ты человек верующий, – удовлетворенно подытожил старик, сворачивая новый пакетик для Барби. – А дело было так. Церковь закрыли сразу, как только пришла Советска власть. С тех самых пор она и стоит – недействующая. Моя бабка утверждала, что в тот год, когда закрыли церковь, как раз построили школу в начале села.

Когда мы были маленькими, в церкви был амбар, хранили зерно. А когда мы уже подрастали, в церкви устроили клуб. Поначалу туда ходили наши родители. Ходили как на праздник: одевали все чистое, да опрятное. Пели песню под гармошку. Какая-то самодеятельность у них там была: хор, постановки, агитация. А потом мы выросли, и наш сверстник Васька Шалопутный стал устраивать в церкви дискотеки, типа городских. Родители туда, конечно, перестали ходить – отжали мы родителей-то. Зато мы почувствовали свободу: извивались как ужи, кто на что горазд, девок пощипывали, самогоном баловались – городским подражали. Огурство – одним словом. А Васька был лучшим плясуном и песни похабные на магнитофоне ставил, с матерком. Мысль о том, что бесчинствуем в храме божьем, его даже как-то подстегивала, заводила. И вот однажды возвращался Васька с обеденной дойки, матери ведра с молоком на коромысле помогал донести. Как бабы потом рассказывали. Налетела небольшая тучка, упало несколько капель, загрохотал где-то вдали гром. И с практически чистого небосвода жахнула молния. Бац! И тот час снова засветило солнце, как будто ничего и не было, будто всем показалось. Но молния попала в толпу женщин, возвращающихся с дойки. Разметала многих, но чудом никто не пострадал, только молоко разлили. Весь удар пришелся на Шалопутного. Васька долго болел, но выжил. Танцевать уже не мог: его слегка парализовало. Ходил, подволакивая правую ногу. Но дискотеки продолжал в клубе устраивать. Через пару лет в него снова ударила молния, и на тот раз, ему пришел карачун. Вот я запамятовал, но кажись, между этим был еще один раз, когда его шибануло. Потому как он по этому поводу анекдот любил рассказывать. Мол, когда первый раз поп упал с колокольни, и не разбился, все сказали: «Повезло». Когда второй раз свалился с колокольни, и не разбился, все сказали: «Совпадение». А уж когда поп третий раз свалился с колокольни и не разбился, все сказали: «Привычка». Ну, похоронили мы Шалопутного Василия. На могиле установили крест, как положено. Приходим его навестить на сороковой день, а крест напополам расщеплен. Что за святотатство? Поставили новый крест. А через некоторое время и он оказался расщеплен. Только на этот раз по обугленным краям догадались, что молния била в Васькину могилу. Так и лежит он теперь, без креста. После этих событий клуб в церкви прикрыли, и долгое время она пустовала. А вот когда перестройка в городе началась и народ толпами, как раньше на демонстрацию, повалил в церкви: кто молится, кто креститься – это стало очень модным; в нашу церковь попала молния. Не в саму церкву, конечно, а в рядом стоящее дерево, от которого и пошел пожар. Церковь отстояли всем миром, благо, что до воды два шага. Но помня про Васькино проклятье, решили, что это божий знак и церковь совсем забросили. Интересно, что в тот год, когда молния ударила в церковь, на селе закрылась и школа – учить стало некого. И село наше совсем потерялось.

– А вы не пытались как-то заново отстроить? Пускай на новом, не проклятом месте. Сейчас властями это только приветствуется, – поинтересовался я.

– Уже некому. Да и дух в людях уже не тот. Да, духа-то совсем не осталось, а без духа такое не поднять. Ты вот руками здесь все ощупывал – ты почувствовал сейчас какой-нибудь дух в этих стенах?

– Точно нет, – уверенно ответил я. – Только утерянное мастерство.

– Тебя, сынок, как зовут-то? – в голосе старика появился интерес.

– Андрей.

– Знаешь, Андрюша, если что-то упустил, потом не восстановишь. Держись крепко за то, что дорого. Дорожи тем, что имеешь. Вот и мы, полтора века по лесам прятались – берегли свою истинную веру. У нас даже село, изначально, вон за тем пригорком пряталось. Метров в семистах отсюда, чтоб подальше от реки. По воде, да по льду к нам самый прямой путь. Село тогда даже называлось по-другому. А потом, когда гонения на убыль пошли, потихоньку перебрались на самый берег к воде. Потому как река – первое средство от пожаров. Вот тогда то мы и стали называться Летуново. А туристы, что по реке плывут, теперь удивляются, как мол, ваши предки такое живописное место для жительства выбрали. А выходит – они и не выбирали, они больше по лесам хоронились. Вот и получается, что место действительно чудное выбрали, а дух-то подрастеряли. Духу как птице, не каждый дом подходит.

– Скажите, как мне пройти через заповедник, – вежливо перебил я историю про Духа.

– Выходишь на дорогу, – удивился старик, – и топаешь по ней. Километров пять будет. Дорога у нас тут одна. Аккурат заповедник на нее и поставили – разъединили нас с низовьями, теперь только верхом ездим: через Арью, да Перерывы. Пропуска, конечно, можно добиться, но хлопотно. Тебе куда надо попасть? В Старый Яр?

– Да, в Старый Яр, – соврал я.

– Чую я, нет у тебя разрешения на проход? Те, у кого есть, на машинах приезжают. Есть у нас тут свои тропы, да ни к чему они тебе – только время потеряешь, да и заблудится недолго. Ты шагай по дороге. Въездные ворота лесом обойди, а потом снова выходи на дорогу. Если попадешься, рассказывай про родственников из Старого Яра, мол, сто лет не видел, а еще лучше, мол, на похороны спешу. Похороны дело святое – даже из армии отпускают.

Мы поднялись наверх, и я набрал в дорогу воды из «колодца у церкви». Интерфейс колодца оказался очень дружественным – не журавль с Буратиной в небе. И вода, как потом выяснилось, невероятно вкусной.

– Эх, жаль, что табачку у тебя не нашлось – надоела эта ганджа, – пробормотал старик напоследок. Пальцем объяснил мне куда идти и удалился по сельской улице, подволакивая правую ногу.

***

До границ заповедника я шел долго, но быстро. Вспоминая рассказ старика, я мысленно соглашался с ним – не надо никогда восстанавливать уже разрушенное, будь то монастырь или сортир в огороде (это на житейском уровне). Во всех этих новых кирпичных кладках, отреставрированных башнях, восстановленных стенах уже нет присутствия. Это только для лечения туристов за деньги. Другое дело в развалинах. Там всегда присутствует непонятное волнение и дух, который захватывает сердце. Это реальная машина времени – посещение прошлого, а не компьютерная графика. И хотя теория Духа от летуновского старика меня крайне раздражала привкусом словоблудия – как можно изъяснить словами то, что словами, в принципе, выразить нельзя – других слов я не нашел.

Но с одним пунктом Летуновского марихуанщика я был категорически не согласен. Я всегда считал, что ВСЕГДА можно начать ВСЁ с начала. Хотя бы в теории. И, если вдруг не получилось, это не доказывает, что нельзя.

И никаких воспоминаний! Нельзя жить, питаясь воспоминаниями, пусть даже такими вкусными. Только вперед, создавая новые приятные воспоминания сегодня, завтра и на следующей неделе.

При этом, никого не предавая, и всех любя. Вот только мы не можем ручаться за себя, пока не пройдем через это.

Глава 5. Орнитология как наука

Обойдя входные ворота лесом, как научил старик, я снова вышел на дорогу. Мне показалось, что я ее даже узнаю, когда она вывела меня к огромной поляне, или пустоши. По краям ее возвышались огромные сосны. Дорога шла посередине и ныряла в стену леса напротив. Я подсчитал – первый и единственный раз проходил я по этой дороге 26 или 27 лет назад. За это время поля зарастают березовым лесом, и в таком лесу уже растут грибы. Но то поля. Лесные поляны с их мощным травяным покровом, видимо активно сопротивляются появлению древесных ростков. Пригреешь такого, а потом тебе карачун, как выразился бы старик Хуан. Да и берез поблизости не видать. А сосновые леса, как я прочитал еще в студенческие годы, потеряли способность к самовосстановлению – их можно восстанавливать только искусственными посадками. Однако на своем садовом участке, выкапывая молоденькие сосенки, выросшие у забора, с целью пересадить, я обнаружил, что они не самостоятельные деревья, выросшие из семечка, а отводки огромных сосен, растущих по ту сторону забора. Мне очень хотелось посмотреть, есть ли подобная молодая поросль по краям поляны. Но предчувствие погони заставило меня суетно пересечь открытое пространство и углубиться в лес.

Огромные сосны, подметающие небо, смели и мою поспешность. Но не придали мне уверенности. Глядя на них, я понимал, что нет никакой разницы, сколько им сейчас лет: двести или двести двадцать семь. Они остались прежними, это я уже не тот.

Выйдя из Древнего леса, я оказался в смешанном лесу, выросшем уже после лесных пожаров 72-го года. Беспокойство снова овладело мной. Свою трусость мы часто выдаем за законопослушность, так себя приятнее осознавать. Нелепость того, что я не могу свободно пройти по лесу в стране «где так вольно дышит человек…»

Или дышал?

Или не дышал?

Но мог пройти.

А теперь «не мог»?

– Эй, ребята, от кого защищаем? – спросил я вслух. – От меня? Но у меня нет: ни ружья, ни крючка, ни ножа, ни намерений.

В ответ только утренний ветерок шевелил кроны деревьев, и плотный звук птичьего пения глушил мои слова.

– А самое главное, для кого? – продолжал я, распаляясь. – Для будущих поколений? Отлично! А как же я?! Ребята, а как же я? Я тоже Поколение! Поверьте, не самое плохое. И я должен сдохнуть от городской пыли или подавившись шашлыком на даче? А откуда тогда возьмется будущее поколение? Ах, от вас. А ну да, у вас же все хорошо. Ах, это ваша работа. Не пущать – и вам за это деньги платят. Персоналу концлагерей тоже платили зарплату, и нашим работникам НКВД – тоже. Это их и оправдывает – за зарплату можно все! Вот они и не останавливались. Фашисты!!!

Я уже представил (продолжая идти вперед), как меня насильно выдворяют за пределы заповедника, составляют протокол и грозят крупным штрафом, но мне рот не заткнешь, и я развиваю тему.

Конечно, я неистово вам завидую. Я тоже хотел бы работать орнитологом в каком-нибудь заповеднике: взвешивать яички пеночки-веснички. Я бы занимался любимым делом, а государство мне еще бы и деньги за это платило. А еще выделяла бы моторную лодку с двигателем «Вихрь». И пару бочек с бензином – на сезон. А чтобы государство не чувствовало себя обманутым, я бы писал научные статьи, где связывал результаты моего тяжкого труда с надоями козодоя на крупный рогатый скот.

Потому что полевая орнитология – это чистая наука. Это подглядывание за птичьим Царством с детским врожденным любопытством. Прикладной аспект там, конечно, тоже есть: аэродромы, утиные охоты, птицеводство, испражнения птиц на лысые головы памятников. Но в общей пестрой картине знаний об орнитофауне – это маленькая доля, и то притянутая за перья.

В университете мой однокурсник, собиравшийся специализироваться на кафедре ботаники, любил говорить: «Ботаника – это поэзия». И ушел в микробиологию, потому как поэзией сыт не будешь. По той же причине, и я не стал орнитологом. К моменту окончательного выбора у меня уже была двухлетняя дочь и жена, отнюдь не ботаник, а физик-ядерщик. И я выбрал семью. И подходящие для семьи источник дохода и местожительства.

Любовь к орнитологии привил мне отец. Когда мы гуляли по лесу, и из куста можжевельника выпорхнула птичка, отец осторожно развел ветки и показал мне маленькое чудо. Сплетенное среди стволов маленькое гнездышко, как будто, игрушечное, идеально круглой формы. А в нем такие же игрушечные яички совершенно невероятной окраски! С того момента птицы интересовали меня больше всего. Я ходил и заглядывал в каждый можжевеловый куст с надеждой снова увидеть чудо. Потом я узнал, что птицы строят гнезда не только в можжевельнике, а еще и в крыжовнике – у бабушки в огороде. На деревьях, на земле, в поленнице дров, между досок обшивки бани и под коньком дома. Под коньком гнездились ласточки, они совершенно не боялись людей, и наблюдать за ними можно было до позднего вечера.

Информации не хватало. Я собирал ее отдельными предложениями из разных книг и журналов типа «Юный натуралист» и выписывал их в специальную тетрадку. С фотографиями была просто беда.

На самом деле, это и есть основная задача орнитологии нести знания о птицах людям. Это наука для людей. Потому что птицы с нами везде: в лесу, в парке, на даче, на речке, в походе, на рыбалке, на пикнике, на троллейбусной остановке. Каждый из нас может открыть глаза, развернуть уши и стать орнитологом-любителем. Немного недостающей информации, фотографий, аудиофайлов из интернета и чуть-чуть методики. И вы уже в курсе, кто поет на соседней антенне, и кто с «хорканьем» только что пролетел над вашей головой. Мир вокруг вас сразу наполняется звуками, красками и живыми существами. Еще Чарлз Дарвин в свое время удивлялся: «Как это каждый джентльмен не делается орнитологом». Потому что красивее птиц могут быть только бабочки, но они не поют и затруднительны в изучении. Есть еще конечно подводное царство, но не везде, да и не каждому суждено быть водолазом. Птицы всегда с нами, а там, где нас нет, они еще интереснее. А феномен птичьего пения! Ночь любви без соловьев – это понедельник. Лес без птичьего пения – это мертвый лес. Рай без райских птиц – это преисподняя.

Я давно уже перестал разговаривать вслух с виртуальной охраной и популяризировал любительскую орнитологию «майселф».

В развитых странах любительская орнитология была популярна уже в мои студенческие годы. Но сам термин я узнал совсем недавно, когда знакомая предложила заняться с ней бердвотчингом у нее на даче. Я не понял, и тем разочаровал ее. Это побуквенная транскрипция с английского, переводится как «наблюдение за птицами». По-русски звучит ужасно, но ради птиц можно привыкнуть. «Бёрд вот черт» – это человек, который смотрит не в телевизор, а на птиц. Хотя по слухам, бердвочеры – это не всегда любительская орнитология, а больше целевой туризм, хорошо организованный и востребованный. Целая индустрия. Небольшая группа по путевке едет в Тридевятое царство посмотреть и сфотографировать жар-птицу. Особенности ее биологии их мало интересуют: про них можно и прочитать. Проводник выведет в нужное место. Главное увидеть своими глазами, снять или сфотографировать, для доказательства поставленной галочки. Каждый новый тур – это новый птичий вид, возможно, другая страна. Я не вижу ничего плохого и в этом: птица, как повод для путешествия – это здорово! А увидеть новых птиц – это счастье. Сродни счастью обнаружить гнездышко внутри можжевелового куста.

Вот и я мог бы каждый год, совершенно добровольно, проводить маршрутные учеты в данном заповеднике: в один и тот же день, в один и тот же час, как положено… Стоп! Вот что я сейчас тут делаю.

Я снял рюкзак, отыскал в кармашке блокнот и ручку. На развороте блокнота по центру провел центральную линию и две линии по бокам. Образовавшиеся коридоры подписал: «25 м». С правой стороны листа создал еще одну колонку «Прим.». В примечании поставил: число, время, погода – «зае…» и биотоп – «спелый сосновый бор». Приблизительно так должен выглядеть международный стандарт учета численности птиц на маршруте. Придумали его финны, поэтому и называется он – финские линейные трансекты. Работает это так: я иду по линейному трансекту, т.е. по прямому маршруту (обычно это просека, но в моем случае годится и дорога заповедника – она почти прямая). И фиксирую в блокноте всех птиц, которых услышу в полосе шириной 25 метров, справа от меня, и в такой же полосе слева от меня. Это главная полоса учета. По сторонам от главной полосы есть еще дополнительные полосы, шириной по 100 м, если я еще не все забыл. Птицы, обнаруженные там, фиксируются в блокноте за пределами основного коридора. Каким- то образом я еще должен измерять пройденное расстояние и помечать в блокноте.

С чувством собственной значимости я продолжилсвой путь. Сначала кроме пения зябликов я ничего не мог разобрать. Потом слух мой произвел тонкую настройку, и появились другие исполнители. И я увлекся. Некоторые виды я не сумел точно идентифицировать и отмечал их условными названиями, чтобы позже по аудиозаписи внести коррективы. Какие-то пения я путал между собой и не мог достоверно отличить. В студенческие годы я пожаловался на эту проблему своему научному руководителю, и связал ее с отсутствием внутри меня музыкального слуха. Но тот успокоил: «Возможно, ты не будешь разбираться в соловьиных коленах, или распознавать в пении скворца заимствованные трели других птиц, но идентифицировать их может почти глухой. Потому что песня птицы – это ее индивидуальность. Все дело в практике, все дело в практике. Зимой лучше слушать магнитофонные записи, чтобы навыки не пропадали до весны». Но маршрутные учеты я не любил в силу их субъективности и относительности. Как можно определить на каком расстоянии от тебя поет птица: в 25 метрах или в 35, особенно в старом лесу? В советской школе орнитологии методика была несколько иная – без ограничения полосы обнаружения. И за основу расчетов положены знания средней дальности обнаружения конкретного вида – табличная величина, измеренная эмпирическим путем. У финнов математическая составляющая их методики была более сложная. По сравнению с нами они, вообще, были более продвинутые. В то время, когда у нас на полном серьезе писались научные статьи, как на основе часового механизма гигрографа фиксировать количество прилетов птицы к гнезду… Финны ставили телекамеру и, сидя в кресле, в толстом вязаном свитере и чашкой дымящегося кофе в руках, вели наблюдение за гнездовой жизнью больших синиц. Я сам выпиливал из фанеры ящик для кинокамеры «Аврора» формата «Супер 8» (она работала от батареек), чтобы установить ее перед гнездом и снимать момент кормления птенцов. Но вопрос датчика, который в нужный момент будет запускать камеру, я так и не решил. Но склонялся к индукционному.

Вот и сейчас я выглядел подобающе: очки, рюкзак, борода и блокнот в руках. Мне не хватало только бинокля для завершения образа научного сотрудника. Правда, биноклем не рекомендуется пользоваться при маршрутных учетах: даже птицы, попавшие в поле зрения, не участвуют в вычислениях. Но кто же об этом знает.

Приблизительно через час я полностью выдохся. Чем выше поднималось солнце, тем больше становилось птиц. И я снова слышал только птичий хор, не различая отдельных голосов. А по теории я должен был учитывать, начиная с восхода и в течение 4-5 часов. Правда, и пройти я должен был всего-то 5-6 км. С такой скоростью я двигаться, конечно, не мог. Я должен был бежать – у меня есть цель. Короче, от легенды пришлось отказаться и снова уйти в партизаны песчаных дорог.

Ничего, в следующем году, в тот же день и в то же время, как и положено, я прокрадусь в заповедник и снова замерю относительную плотность птичьего населения на этом отрезке дороги. Какое сегодня число? 14 мая. О-оо, я слегка поторопился. Для Средней полосы России время учетов с 20 мая по 20 июня? Ну, хорошо, я проползу попозже.

Глава 6. Бег приставными шагами

Я уже выходил к Старому Яру, когда обернувшись, обнаружил далеко позади себя грузовик, голубоватого или светло-синего цвета. Дорога шла через редколесье, зарастающее молодыми березами. Березовые листики уже вылупились из почек, но еще не имели решающего голоса, как раскрасить этот мир.

Я тут же свернул в лес. Зеленая дымка висела в воздухе на фоне молодого весеннего неба, но лес оставался прозрачным. Я постарался уйти подальше от дороги, потом попытался идти вдоль дороги, но машина мимо меня так и не проехала. Идти было неудобно: часть стволов, уцелевших после пожара, продолжала стоять среди подрастающего поколения, остальные просто лежали на земле, преграждая путь в любом направлении. Намучившись и промочив ноги, лазая между стволами, я снова вышел на дорогу. Процесс озирания по сторонам не принес никаких результатов, но на душе стало тревожно. Через некоторое время, оглянувшись, я снова увидел грузовик. На этот раз он был ближе. Как и в первом случае, я видел только плоскую кабину с закругленными углами. Какой-то древний МАЗ или КАМАЗ? Я снова сошел с дороги, но вглубь леса не пошел, а спустился в какую-то промоину. Моя голова осталась стоять на уровне земли и наблюдала за дорогой. Слух прислушивался к дыханию ветерка, но слышал только свое – никакого урчания мотора. Обоняние улавливало запах растаявшего снега, прелой земли и березового сока, но никаких выхлопных газов. Разум сразу сказал, что это бред, но терпения хватило еще минут на десять. Наконец, или, в конце концов – разница не так очевидна – я снова вышел на дорогу и зашагал вперед. Затылком чувствуя погоню, я перебирал ногами, как водитель трехколесного велосипеда. Но решил не оглядываться, пока не услышу шум двигателя. Даже, если это охрана, то меня все равно выпернут вперед, в Старый Яр. Еще и подвезут немного. Минут через десять я потерял бдительность и оглянулся. Сине-серый монстр, с грязноватым оттенком от рождения, был уже близко. Я отчетливо разглядел его круглые лупоглазые фары и понял – ни фига, это не КАМАЗ, а скорее автобус. Или троллейбус? Меня как ветром сдуло с дороги. Я забился в какие-то кусты, и решил, во что бы то ни стало пропустить этот антиквариат вперед. Так как я особо не тороплюсь и до зимы совершенно свободен. Однако предыдущий опыт мне подсказывал, что это случится не скоро.

Сидя в кустах, я вспомнил свою первую встречу с медведем. Я приехал на орнитологическую практику в Магаданскую область. Кто не видел Ногайской бухты – дурак тот! Тут все понятно, я-то видел. А уж медведей то у них больше, чем у нас зайцев.

***

База находилась на реке Яне. И вот мы первый раз отправились в тайгу, где мне предстояло наблюдать за гнездовой жизнью пары чеглоков. Чеглок – хищная птица из семейства Соколиных, точная копия сапсана только маленькая.

Я нацепил на себя все, что у меня с собой было: бинокль, фотоаппарат, здоровенный телеобъектив и пр. Больше я так никогда не делал. К тому моменту, когда мы, наконец-то, перевалили через сопку, я навсегда потерял интерес к фотографии.

Мы немного не дошли до гнезда чеглоков (которое Володя, хозяин практики, обнаружил еще до моего приезда), когда его лайки с яростной ненавистью бросились вперед. В 60-80 метрах от нас поднялась на задние лапы медведица. Точно так, как принято рисовать мишек на фантиках от конфет. Близорукими глазами она осмотрелась, оценила обстановку и бросилась наутек. За ней бросились собаки, за собаками – Володя с ружьем. И остался я один посреди тайги. Тайгу я всегда представлял как непролазную чащу. Их же тайга больше напоминала парк: огромные лиственницы, растущие далеко друг от друга и почти нет подлеска, под ногами какой-то бруснично-черничный покров. Вместо черники, видимо, все-таки была голубика.

И представил я, как медведица с эскортом делает круг – куда же ей еще бежать-то?! И выбегает прямо на меня, одинокого в парке. И тут, или сметут, или пристрелят по ошибке. Я вооружился туристическим топориком – с Володей мы собирались лабаз устроить у гнезда чеглоков. Прислушиваюсь к миру: даже лая собак не слышно. И вдруг – слышу какое-то сопение. Вокруг никого! И тут сверху падает веточка. Поднимаю глаза наверх… А там, на вершине небольшой лиственницы сидит медвежонок, чуть побольше кошки, и уже повизгивает как поросенок. Вот тут я вспомнил всё: и Пришвина, и Бунина… в смысле Бианки, и страницы журнала «Юный натуралист»: «Особенно опасна встреча с медведицей и медвежонком». Или: «Медведица никогда не бросает медвежонка одного!». Я пулей взобрался на соседнее дерево.

Так мы и сидели, обхватив ствол: на одном дереве медвежонок, на другом я. Правда, недолго. Медвежонок, на самом деле, был очень маленький, и сил у него было немного. Он пыхтел, все громче и громче – возмущался от обиды, что его бросили. Потом проскользил по стволу, ломая по пути веточки, свалился на землю как мешочек с каками, хрюкнул от боли и резво умчался по следу матери. Произошло это так быстро, что я успел сделать только один снимок, и то, только в тот момент, когда его голова уже достигла нижней границы кадра. Все же мордашку видно, но снимок уже не авантажный. Не сразу слез я с дерева, но когда Володя с лайками вернулись, я уже был на земле, и он не стал свидетелем моего позора.

***

Когда божья коровка, которую я обогнал пару километров назад, видимо, меня нагнала, я осторожно вышел на дорогу. Ни коровки, ни автобуса, ни следов от колес. И я пошел в обратную сторону. Туда, где последний раз видел транспортное средство. Может оно там развернулось и поехало в другую сторону? Место было приметное – вывороченное с корнем дерево у самой дороги. Но и там я ничего не обнаружил. В песчаной колее следы должны оставлять даже тени. Но кроме моих «то-топ-топ и чё я дома не остался» не было ровным счетом ничего. Я прошел еще метров двести назад, на всякий случай, и снова никаких следов. И только я подумал, что ночью надо больше спать, яиц в день не больше двух, а мираж бывает не только в пустыне… Как лупоглазое чудовище снова бесшумно возникло на дороге в том месте, где полсекунды назад его точно не было. Я нервно пошел навстречу «голубому вагону», смотря ему прямо в глаза. Что это за фигня, которая задом едет? Я уже готов был сдаться в руки властей, но все оказалось гораздо запутаннее. Через сто метров движения вспять я понял, что это глупо. Через двести – глупее глупого. А еще через несколько сот метров стало совсем глупо – я не приблизился к цели. Дистанция между мною и им оставалась неизменной. Я также мог видеть круглые фары, но не мог разглядеть вагоновожатого за стеклом или иные дополнительные детали. За несколько минут ходьбы по этой дороге назад, моя самооценка прошла мимо нейтрального нуля и опустилась ниже самого трескучего сибирского мороза, зависнув где-то между Антарктидой и Марсом. Я уже никому не мог доверять и бросился прочь от техногенного видения.

Точно также я убегал от медведицы с медвежонком, когда встретил их второй раз.

***

По приезду в Магадан нас сразу проинструктировали: в случае встречи с медведем, смотреть ему прямо в глаза и ни в коем случае не убегать, иначе автоматически становишься жертвой на рефлекторном медвежьем уровне. Да я сам прочитал такой же инструктаж девушкам из Томска, которые прибыли после меня. Как уже бывалый. Но Володя добавил нюансы в инструкцию: «На этой здоровенной морде глаза как у мышки – попробуй, посмотри в них». А еще он рассказал, что летом медведи бегут от пожаров на границе с Якутией и попадают вглубь Магаданской области. А здесь их никто не ждет, местные мишки не хотят делиться своими участками. Поэтому медведи становятся агрессивными, и каждый год нападают на людей. От стресса, а не от голода – в местных реках рыбы больше, чем воды. Ну, это я и сам видел.

И Володя рассказал занимательную историю про моего предшественника, по-моему, его звали Алексей. За Алексеем увязался медведь. Парень пытался сильно откровенно не бежать. Кричал и шумел, пытаясь отпугнуть. И медведь, как будто уходил. Но стоило чуваку продолжить путь, как медведь снова увязывался за ним и постоянно сокращал дистанцию. В конце концов, медведь вышел прямо на него. И тогда парень, у которого в отличие от меня, была с собой ракетница, шмальнул пару раз над медвежьей мордой. Никакого эффекта. Ноль эмоций! И тогда у Лехи случилась предсмертная истерика. Чего он орал медведю прямо в морду, никто точно не знает – свидетелей не было, весь рассказ только с его слов. Медведь аккуратно внимательно все выслушал, развернулся и невозмутимо спокойно удалился восвояси, видимо, передумав есть парня. А вот Леху, по возвращении, пришлось отпаивать спиртом.

Медведица с медвежонком продолжала жить на моем участке, где я наблюдал и фотографировал жизнь птенцов чеглоков из специального укрытия на дереве. Там я чувствовал себя в безопасности. Все лето с моими мишками я не сталкивался, видимо, они вели преимущественно ночной образ жизни. Я наблюдал только кучи, которые постоянно оставляла медведица на моих тропинках. Наверное, медведи тоже не любят какать, когда травинки в попу упираются.

И вот в конце августа на обратной дороге, выходя из леса, я услышал слева сильный треск. Огромный «бегемот», ломая ветки, взбирался на дерево, а под деревом на задних лапах снова стояла медведица и смотрела в мою сторону. Вот тут-то я и освоил бег приставными шагами. Это когда бежишь боком. Бежишь, а как будто и не убегаешь. Трясешься, а не показываешь виду. Просто удаляешься; или симпатичнее сказать – ретируешься. Какие «глаза в глаза», какие инструкции? Какой идиот – это придумал?!

Но как вырос за два месяца мой юный друг, с которым мы пережидали совместный страх, сидя на соседних деревьях, было поразительно. А еще удивительнее, что медведи (во всяком случае, местные) в момент опасности отправляют своих отпрысков на деревья, а сами убегают. Володя в то же лето встретил на противоположном берегу Яны трех разновозрастных медвежат, сидящих на деревьях. Конечно, это защита, в первую очередь от собак, а не от людей. Мишки, как птицы отводят врага от потомства.

***

Теперь я знал точно: пережидать и останавливаться глупо – этот лупоглазый все равно не объедет, поэтому только вперед. Сначала я трусил. В смысле – бежал не очень быстро. Но дистанция между нами сократилась настолько, что я бы мог разобрать номер, если бы он там был. И тогда я поскакал как сайгак: высоко выкидывая ноги вперед и пытаясь зависнуть в прыжке как можно дольше, чтобы пролететь как можно дальше. Более плавный ритм бега позволял дольше сохранить ритмичное дыхание. Но вагон, в ответ на мою прыть, тоже прибавил, пытаясь не упустить свою жертву. Чем сильнее я ускорялся, тем ближе он ко мне приближался (эту закономерность я потом задним умом вывел). Может на дерево? Но лес редел, и деревьев у дороги уже не было. В висках стучало так, что голова должна была вот-вот расколоться и выпустить мозги.

Но лес закончился раньше, и я выскочил на открытое пространство. Впереди показались строения Старого Яра. Я последний раз оглянулся – на опушке леса стоял троллейбус. Для убедительности он разочарованно помахал в воздухе своими штангами-башмаками и исчез. «На аккумуляторах, что ли?» – безумно подумал я и повалился на рюкзак. Восстанавливать сбитое дыхание и медитировать на бесконечность.

Глава 7. Прикладные виды спорта

Пятнадцатиминутный бег с полупустым рюкзаком чуть не убил меня. И даже затмил страх быть съеденным, укушенным, высосанным или раздавленным. Какую точно угрозу представлял для меня техногенный призрак, я не знал. Может воздействие электрическим током? Извергаемая извергом шаровая молния?

Даа-а, самый прикладной вид спорта это бег. И лучше сразу с препятствиями. И я начал вспоминать, как однажды чуть было не попал в беговую секцию. С детского садика у меня был друг Илья. Илюшка был толстый, и с ним никто не дружил. А я дружил. Ко мне почему-то всегда тянулись представители второго эшелона в классе: не законодатели мод, дети неблагополучных родителей, олени без пантов и просто одинокие ребята. Ботаны, лохи, аутсайдеры – так сказали бы сейчас. Наша учительница, Нина Николаевна, во втором классе устроила закрытое голосование: «С кем бы ты хотел дружить?» и «С кем бы ты хотел делать уроки?». К ее глубочайшему удивлению я занял верхние строчки обоих хит-парадов. Для меня это тоже было неожиданно. Но мне было приятно. И я до сих пор помню то чувство, с каким я оглядел своих одноклассников в тот момент: мы любим их, когда они любят нас. А феномен моей тогдашней популярности так и остался загадкой для меня – заводилой я никогда не был.

Так вот. Продолжаем про друзей. Мама Ильи по великому знакомству договорилась устроить его в секцию метателей молота, для коррекции фигуры. А так как ему не хотелось идти одному, он уговорил меня. Мы пришли на какую-то лужайку с сарайчиком на краю. Народу занималось немного – человек 5 или 7. И все, как на подбор: пончики и пузаны, как мой друг. Я же, со своей фигурой, конституцией и весом, вместе взятыми, смотрелся среди них как глиста среди какашек. Сначала мы разминались, делали упражнения, потом стали швыряться пушечными ядрами. Мне не показалось, что я кидаю совсем уж хуже остальных. Но когда мы стали бегать по секундомеру на короткие дистанции, я их всех… толстых… сделал! В целом занятие мне понравилась – я бы походил. А уж чего там метать: утюги, молотки и молоты – мне было все равно. Но в конце тренировки «тренер мне сказал на прямоту», мол, я не подхожу. Но он готов записать меня в легкую атлетику, к своему другу, мол, я хорошо бегаю. Я чуть не расплакался от обиды. Или расплакался? Но на лесть тоже не поддался – любой бегает хорошо по сравнению с этими пузырьками, поэтому в бег я не побег.

Много позже, я узнал, что на этой лужайке, с сарайчиком на краю, вырастили не одну олимпийскую чемпионку – метательницу молота, и ни одного мужика – Илюха без меня тоже заниматься не стал. Вот, что значит настоящий друг. Не променял дружбу на олимпийское золото!

А еще у меня был друг Гоша, который тоже чуть не стал олимпийским чемпионом. Только тут уж я не причем. Гоша участвовал в каком-то военизированном биатлоне от военной кафедры школы. И в тот момент, когда он победоносно выкатился на огневой рубеж, без раздумий повалился в сугроб и прицелился из мелкашки, какой-то арбитр полез проверять мишени. Взрослые всегда ведут себя одинаково – они несерьезно относятся к подрастающему поколению. Гоша не мог ждать – секунды бегут, бегут, бегут – спорт есть спорт! Он выстрелил. В консервную банку он попал. Но судья сходил по крупному, но жидко, и прямо на огневом рубеже. Гошу сняли с соревнований, он обиделся и ушел. Ушел навсегда. И без него отечественный биатлон перешел на таблетки.

Слава богу, среди моих друзей не было ни одного футболиста, так что мне не в чем себя упрекнуть, но и надежды теперь никакой.

А еще с неудавшимся биатлонистом мы угодили в пожарно-прикладной спорт. Когда угодили, только тогда и узнали о его существовании. Району нужно было выставить команду на областные соревнования, а откуда ей взяться в таком куртуазном виде спорта. Вот и создали команду из отважных представителей нашего класса. Почти все были отважные, так как это сопровождалось освобождением от уроков. А за это мы – хоть в космонавты!

Пожарно-прикладной спорт обогатил меня по жизни. Хотя мы участвовали всего в одном соревновании, и больше нас не собирали. Мы тренировались на территории пожарной части: разматывали рукава, закатывали рукава, к чему-то их подключали; с приставной лестницей взбирались на третий этаж тренировочного здания. Это было особенно весело. Подбегаешь к стене, на ходу забрасываешь лестницу в проем окна. Пулей взбираешься по ней, садишься на подоконник, свесив ноги вниз, поднимаешь лестницу и, перебирая ее двумя руками, закидываешь ее в проем окна следующего этажа. И лезешь выше. Лестница алюминиевая – очень легкая. Наверху от нее почти под прямым углом отходит металлический крюк с зазубринами как у гарпуна, чтобы цепляться за проем окна. Если не смотреть вниз, таким способом можно добраться хоть до девятого этажа. Но суть упражнения не в том, чтобы выше, а как можно быстрее. В нашей «пожарке» нам не разрешали взбираться на верхний этаж, так как не было страховки. А на соревнованиях каждый из нас должен был забраться на самый верх как можно быстрее, но там нам цепляли страховочный трос.

Я вспомнил про эту лестницу, когда несколько лет назад на заводе проходил инструктаж по пожарной безопасности. Лектор был боевым пожарным и рассказывал про пожары без прикрас и без шансов на спасение. И продемонстрировал нам совершенно шоковое видео, как женщины выпрыгивают из верхних этажей горящего Сбербанка, а внизу стоят мужики-пожарные и наблюдают, как они разбиваются о землю. Вот тогда я и вспомнил про эту лестницу – алюминиевую лестницу в небо. Или слава, или смерть!

Заключительная часть соревнований – это эстафета, где каждый участник совершает свое противопожарное действие. У меня последний этап – я тушитель: тушу огонь в корыте и финиширую. Сначала мы исполнили эстафету в парке Культуры и Отдыха. Что там было я не помню: то ли подобие районных соревнований, то ли пожарные демонстрировали свое умение. В любом случае, мы выступали вне конкурса, нам просто дали попробовать. Я подбежал с огнетушителем к столбу пламени высотой с двухэтажный дом и лихо его затушил. Мне понравилось.

Перед самыми соревнованиями мне еще разок дали попробовать. Я уверенно подбегаю к «очагу возгорания» … Тушу-тушу, тушу-тушу, а он горит! У меня уже огнетушитель почти кончился. Я сбил основное пламя, а внутри корыта все равно горит!!!

Целую неделю перед соревнованиями я переживал. Когда уже ехали в автобусе, я трясся. Я по жизни – трус. Я боялся подвести команду – я не умею, у меня не получится.

Как я сподобился, как я решился – до сих пор не могу понять! Но, несмотря на свою скрытность, я поделился своими сомнениями с женщиной, которая нас курировала. «Да ты что! – сказала она. – Второй раз у тебя огнетушитель был заправлен обычной водой».

На соревнованиях в командном зачете мы выступили совсем неплохо. И, несмотря на то, что тушителя из команды, выступающей непосредственно перед нами, увезли на скорой помощи – организаторы попутали пропорции бензина и керосина. Я затушил свое корытце отважно и без тени сомнений в своих способностях. Но с тех пор я ненавижу людей, которые пытаются по жизни подсунуть мне огнетушитель, заправленный водой.

Однажды, когда работал учителем в сельской школе, я привез своих «умниц» на районную олимпиаду по химии. А там задания оказались далеко за пределом школьного курса. И ни умом, ни сообразительностью мои «лучшие» с ними справиться не могли. И я понял – невольно я им подсунул огнетушитель, заправленный водой.

С четвертого класса я пошел в секцию ориентирования на местности при школе. Это не так позорно как бадминтон, и не так безнадежно как футбол, но тот еще спорт! Я продержался почти два года, но смысл его понял, только когда вырос. Мы занимались общефизической подготовкой, бегая по спортзалу, и изредка выезжали в лес на лыжах разглядывать фотоснимки топографических карт. То ли я был такой тупой, то ли мне никто и не пытался объяснить смысл происходящего, но зато компас был красивый! С линеечкой и встроенной лупой для слепых. Только для глупых там не было никаких приспособлений. Однажды меня даже выпустили с ним на серьезные соревнования. Без надежды, а так, чтобы опыта поднабрался. Понятно, что я выступал в самой мелкой категории. Ну, надо так надо. Убежал я со старта отчаянно в лес, а что дальше делать понятия не имею. Вернуться обратно, как-то рано, а главное стыдно. Вот я и колесил бездумно по лесу, даже пару раз случайно зарулил на контрольную точку, отметился. Как я до финиша добрался, для меня до сих пор загадка. Но тренеры, видимо, самые отчаянные взрослые – ничего не боятся! Ну и опыта я тоже поднабрался. На лесной дороге, трое дяденек, догнали другого дяденьку. Набили ему морду, чтобы тот слишком не торопился, и убежали дальше. После этого я с ориентированием завязал – «бить человека по лицу я с детства не могу». Сказывается отсутствие американских фильмов в детстве. А бегать по лесу с компасом и молотком в руках – это какой-то странный вид спорта.

В общем, спорт для меня, это не сила воли и сила духа, а всегда какие-то моральные переживания. Да и способностей у меня никаких, особенно в ориентировании. Зайдя в какое-нибудь учреждение, и один раз повернув за угол, я напрочь забываю, откуда я пришел. Найдя нужный кабинет по номеру, я потом до самого вечера брожу по зданию, пока не изучу его досконально и не пойму, что выход – есть вход, и я, наконец-то, свободен. Бывает, что сердобольные уборщицы за ручку выводят меня из лабиринта и западни.

А компьютерные игры, когда нужно бежать, убивая все на своем пути, желательно прямо из-за угла? И вот я, такой целеустремленный, выпятив скулы в квадратный подбородок Шварценеггера, выбегаю из-за угла… и бабах! Стреляю я аккуратно: в цель попадаю редко, но патроны берегу. Враг корчится от боли и оседает вниз. Но это меня не останавливает. Я снова делаю круг и опять выбегаю с подбородком Шварценеггера из-за того же угла. Враг от такой тупости не успевает собраться, снова корчится от боли и оседает вниз. На третий раз, я даже не успеваю выбежать из-за угла, как завидя квадратный подбородок Шварценеггера, враг корчится от боли и оседает вниз. Когда враги перестают корчиться от боли и оседать вниз за этим углом, я с презрительной усмешкой Шварценеггера «ай вилл би бэк» начинаю выбегать из-за другого угла. Но все напрасно, врагов уж нет. Враги уж умерли давно за предыдущим углом. Или программа включила защиту от дураков, потому как «за окном уже мерещится рассвет»… врагов уж нет.

Вообще, мы очень спортивная нация. Мужчины у нас ходят в трениках адидас, а женщины в горнолыжных штанах, и все встречаются в магазине. А спорт называется шопинг. Это новый для нашей страны вид спорта, но очень заводной. При этом все очень сексуальные, если не прет перегаром или куревом. Но это больше соответствует дворовому уровню, так сказать шаговой доступности. Серьезный шопинг – это всегда накрашенные губы, подведенные глаза, запах французских духов китайского происхождения и импортный автомобиль. Отечественные автомобили для настоящего шопинга почему-то не годятся. Видимо, в багажнике мало литров помещается или понты не влезают.

Глава 8. Способ молиться

Когда мои разборки со спортом закончились, и я вспомнил, как надо дышать, было уже половина девятого утра. Несмотря на то, что весь путь составил 10-12 километров, я потратил на него 4 часа. Финские трансекты и партизанские приемы борьбы с призраками поглотили такую кучу времени, что даже сайгачий удир от самоходного троллейбуса не повлиял на конечный результат.

Я понял, что на сегодня спорта уже достаточно, и через заповедник я больше не пойду. В магазин и спать.

Мне никогда не нравились жители Старого Яра: какие-то они были нелюбезные. С туристами. Но я решил, во что бы то ни стало найти крышу над головой. Пусть сарайчик, но без романтики. То есть без сена, соломы и куриного помета.

Вся надежда была на мое интеллигентное лицо – так меня еще в армии идентифицировали. Правда, в этом постулате я сильно сомневался. Какие могут быть черты интеллигентности на типично мордовской ро… фейсе? А вот сейчас и проверим.

Правда, я ношу очки – признак интеллигентности и начитанности. Или плохого зрения? Пол Пот, говорят, не сомневался – уничтожил всех очкариков, не раздумывая. Может очки-то все же снять?

Моя тактика, начать с магазина, продемонстрировать свою платежеспособность и таким способом втереться в доверие к аборигенам, не увенчалась успехом. Было еще слишком рано – магазин только что открылся и был пуст. Я набил полный рюкзак провианта. В основном это были консервы и лапша. Еще мне достались две буханки черствого хлеба. Я знал, что ниже по течению магазинов уже не будет, и постарался запастись надолго. По поводу хостелов продавщица ничего посоветовать не смогла, но предупредила: «К дачникам не суйся – бесполезно».

«Еще бы, – подумал я. – Я сам дачник и хрен кого пущу. Иди по тропе и никуда не сворачивай. Минут через тридцать дойдешь до автобусной остановки. Если успеешь на автобус, доедешь до железнодорожной станции. Там сядешь на электричку до города. К ночи точно доберешься. В городе и переночуешь. А завтра, милости просим! Приезжай! И продолжай свой путь».

После того, как на Старый Яр построили новую дорогу, село преобразилось. Дачники скупили все, а кому не хватило, начали новое строительство.

Люди всегда селились вдоль рек. И не потому только, что река – источник воды, может быть рыбы или купания. Река – это категория времени и символ не замкнутости пространства. По ней время притекает к тебе и утекает от тебя. А ты сидишь на берегу и онанируешь мыслью, что когда-нибудь придёт день, и наступит час. Ты оттолкнёшься от обрыбленного берега и поплывешь вниз по течению. Река всегда дает иллюзию выбора: двигаться уже или подождать еще.

Но торопись, товарищ! Переваренный продукт, конечно, еще не тонет, но плывет уже без энтузиазма.

Я шел по улице вдоль глухих заборов из кровельного железа и невольно ждал, когда над очередным забором появится вышка с прожектором и автоматчиком наверху. Вот тут и самое время будет спросить: «Простите, а огоньку не найдется?».

Ну а потом, если прокатит, и ночлегом можно поинтересоваться.

Я, как городской житель, прекрасно понимаю, как реально здорово оказаться внутри такого забора под солнцем. Ходи голый, напейся в сраку – лучше не один… и занимайся, чем хочешь. А заниматься чем хочешь лучше с женой! И никто тебя не видит, никто тебя не слышит и в стену не стучит. Если, конечно, «огород» большой. Только при чем тут река? Или нас можно и в персональную зону, только чтобы соток было достойно? Я думаю, тридцать – в самый раз.

Улица закончилась обычным деревенским домом с небольшим огородом, огороженным деревянным частоколом. Участок был расположен не за домом, а вдоль улицы, и просматривался насквозь. После тюремных заборов взгляд отдыхал на кустах смородины и крыжовника, расположенных среди аккуратных грядок. «Сотки две или три?» – прикинул я. Но пасторально классическая картинка – как в детстве, вызвала чувства, защемившие сердце.

Я обошел участок и постучался в дом с другой стороны. Дверь открыла женщина неопределенного возраста. С лицом, не обезображенным непосильным физическим трудом на свежем воздухе. Но это мне не помогло. Просьба пустить меня на ночлег в полдесятого утра родила в ее голове такой оксюморон, что она категорически решила со мной не связываться. И крайне вежливым тоном предложила подвесить меня за совсем еще не бесполезные органы, призвав на помощь несуществующего мужа. Вот вам и пастораль из колючего крыжовника.

Вторая улица была обращена непосредственно к долине реки, но русла не было видно. Вообще, все постройки Старого Яра исторически не подходили близко к берегу: река – это еще и угроза вторжения очередного монгольского ига. На этой улице дачников было меньше, но один дом вызвал во мне слюни зависти. Дом стоял на возвышении. Выстроенный совсем недавно, с пластиковыми окнами и стильными занавесками, он поражал оптимальностью своих размеров. Прямо перед домом была выложена широкая отмостка, на которой уместились садовые качели и круглый мангал на колесиках. Ниже отмостки начиналась достаточно крутая терраса, спускающаяся к улице. Склон был длиной метров пять, и весь усажен цветами. Пока здесь цвели только тюльпаны, гиацинты и крокусы. Я представил, какой шикарный вид открывается с крыльца этого дома или с качелей на долину реки и противоположный берег. Сетка-рабитца, отделявшая частную собственность от улицы, придавала всему участку прозрачность и объем. Глухой забор в данном месте убил бы все: и простор, и уют, и сказочный вид. А дом бы просто скукожился, стал тесным и неинтересным. А так он сохранился в памяти, как домик моей мечты, что дороже любого коттеджа, где хозяева годами не поднимаются на второй этаж.

Понимание того, что дом не должен быть большим приходит только с возрастом. «Если бы я знал, что дети не останутся с нами жить, я бы не стал строить такой большой дом», – всегда произносится обиженным тоном, как будто кто-то кого-то обманул.

А сам-то ты, дядя, хотел бы жить со своими родителями? Ну, а фигли, тогда?!

Пять спален для гостей! Да, где ты, жлобный индивид, столько гостей найдешь? Строил бы тогда сразу гостиницу. Или турбазу.

Дом должен быть не большим, а уютным, а это уже искусство и свойство души хозяев. В таком доме друзьям никогда не тесно – на кухне тоже можно спать.

С такими возвышенными мыслями, я постучался в другой сельский дом на улице. Снова открыла женщина. Формулировку запроса я сменил. «Не подскажете, где можно было бы остановиться до завтра?». После непродолжительного диалога, смысл которого свелся к «живи, сколько хочешь», я понял – мне придется, как в притче, или забить козла, или изменить жене, или самое простое – выпить вина (в контексте привязки к местности, водка или самогон). А затем исполнить и первое, и второе; и снова третье. Я вежливо отказался, сославшись на нежелание стеснять. «Ну, иди к Митричу. Через три дома отсюда» – разочарованно послала меня женщина. И в ее презрительном взгляде я рассмотрел то же желание подвесить меня за причину. Какие-то воинствующие феминистки! Или наоборот? Лучше, на самом деле, к Митричу.

Митрич оказался тихим алкоголиком, как он сам себя представил. Поэтому мы с ним быстро нашли общий язык и обо всем договорились. Он выделил мне небольшое помещение с необычным названием, которое я не запомнил. Комната была пустой и поэтому чистой. Но содержала в себе окно, которое не открывалось, и деревянную кровать, видимо нары. После предыдущей бессонной ночи я пришел к выводу, что спать лучше днем. И завалился бы сразу, но по условиям контракта я должен был дождаться Митрича, который метнулся с предоплатой в магазин. И обязательно с ним выпить.

Чтобы не мять титьки, как выразился Митрич, и не затягивать обычное «после первой и второй», мы хряпнули с ним по стакану. «И в самом деле, чего тянуть?» – согласился я и отполз, чисто по-английски, не успев передать приветы тем, кто еще не подошел.

Пробудился я уже после обеда, чтобы пообедать. Митрича я нашел в позе лотоса, молящегося на образа. Перед ним на полу стояла бутылка и несколько стаканов. В каждом было понемногу налито. Видимо, старик продолжал пить. То ли с богом, то ли с демонами. Он шевелил губами. Иначе я решил бы, что он умер сидя. На меня он не реагировал и иных признаков жизни не проявлял. Я не обиделся. Иногда мне нравится интимное поглощение пищи.

После трапезы я снова улегся спать. И почувствовал себя своим собственным котом, который всегда выбирает место для безмятежного сна около меня. Я, как мой кот, чувствовал себя в полной безопасности: ни мертвяки, ни дикие троллейбусы на меня не нападут, пока старик молится. Люди называют это преданностью, на самом деле это примитивный инстинкт – вожак, или хозяин, не даст в обиду, под его защитой можно смело вытягивать лапы, не боясь за свои еще некастрированные яйца.

Перед тем, как окончательно лечь спать, я проснулся, чтобы посикать. Митрич сидел в той же позе, и снова был жив. Бутылки перед ним уже не было, но в стаканах еще плескалось. «Подливает, чтобы не испарялось», – решил я и уснул.

Ночью я еще раз вставал по той же нужде и новой причине – уже не спалось. Но Митрич как истукан продолжал сидеть в той же позе и медитировать. Стаканы перед ним были почти пусты – видимо духи тоже употребляют. Интересно, кто из них побежит в магазин, когда все закончится? И чтобы не послали меня, я решил до утра притвориться спящим.

С задачей я справился успешно и проспал до семи утра.

Глава 9. Клоуны, монголы и нефтепровод.

Поутру, я не застал Митрича на нашей планете. Во всяком случае, в доме его точно не было.

Завтрак у меня получился не авантажным. Я посеял зерна соли на кусочки черствого хлеба, обильно полил посадки растительным маслом нахаляву и,… не дождавшись всходов, отправил все в пищеварительный тракт. У меня там как раз была запланирована встреча с изжогой. Покидая дом, я доплатил за соль и оставил немного денег на просад. К восьми утра я уже был у конторы заповедника. Это было заново отстроенное здание. Около крыльца курили мужики. У каждого был оранжевый ранец с гофрированным шлангом. Шланг заканчивался ручным насосом, типа велосипедного, и раструбом на конце. Сначала я решил, что это опрыскиватели. Но представив, как лесовики опрыскивают чернику от парши и столетние сосны от короеда, я понял, что это чушь.

Пожелав всем доброго утра, я поинтересовался, как мне пройти через заповедник.

– Если у вас есть направление, то без проблем – идите к начальнику охраны. А если вы – Чарлз Дарвин или, скажем, Карл Линей, тогда – к директрисе. Только ее сейчас нет, она в отъезде, – вежливо проинструктировал самый молодой и некурящий. Видимо, практикант или волонтер.

– Эта штука действительно тушит? – спросил я, кивнув на противопожарный ранец.

– Непотушенный костер, весенний пал потушить можно… А уж если разгорится, куда там, – ответил более пожилой, выпустив дым из ноздрей.

– Вода или пена? – с видом знатока спросил я, постучав пальцем по ближайшему ранцу.

– Вода-а…

– Понимаю, – сочувственно сказал я и прошагал в здание.

***

– Хэлло! Май нэймс Дарвин. Чарлз Дарвин! – произнес я первую фразу, которую знал по-английски. Я старался поприветствовать начальника охраны как можно радушнее, поэтому широко улыбался. Чисто по-американски.

– Гою ту жопа, сэар! – начальник охраны сразу меня раскусил, видимо мой английский был недостаточно хорош.

– Айм сорри, айм лейт, – произнес я последнюю фразу, которую знал по-английски. Дальше разговаривать было уже не на чем. Но контакт был установлен.

– Если у тебя направление от Пиквикского клуба или иной подобной организации, то давай сразу, и не трахай мне мозг, – начальник охраны перешел на исконно русские слова. (Это такие слова, которые появляются в языке «на любом этапе его развития».)

– Направления нет, зато я великий орнитолог. Вот только фамилию забыл. И мне надо пройти через заповедник. Мы с тобой, случайно, не на одном биофаке учились? – предположил я.

– Нет. Я закончил строительную академию, – ответил начальник охраны, и в его словах прозвучала гордость.

– Неужели?! Тогда это уже после меня, – я не удержался от иронии. – В мое время оно еще было строительным институтом. А потом, я слышал, открыли даже кафедру международных отношений?

Начальник охраны слегка насупился, и я понял, что выбранная методика не приведет меня к намеченной цели.

– Прости, коллега, – я попытался перейти на прямолинейную лесть. – Строяк даже в наше время был крут. А на архитектурный, вообще, невозможно было попасть – бешеный конкурс. Я быть может тоже туда бы пошел, да только рисовать и петь с детства не могу. Не дал бог талантов. А ты, на каком факе учился?

– Да я, вообще, проходил специализацию на кафедре возведения гальюнов и сортиров. Но биологов уважаю. Они невидимыми нитями как-то связаны с моей специализацией.

– А я строителей, вообще, люблю, – поспешно признался я. – Каждую весну я строю скворечник с мыслью о том, что хоть кому-то помогаю решить жилищный вопрос.

– Я подозреваю, что у вас на биофаке была сильна художественная самодеятельность? КВН, поле чудес, поле дураков? – с улыбкой предположил начхран.

– Ну, нет. Это в политехе. На автомобильном. Там, вообще, никто не учился. Автомобилестроение в нашей стране – это чистый смех! Вот они и ржали все пять лет. Очень талантливые ребята там учились.

– По-моему, кораблестроительный у них тоже был силен в КВН, – неожиданно поддержал меня начхран на нейтральной территории.

– Ну, про них я ничего сказать не могу. Правда, суда на подводных крыльях с наших рек исчезли как раз с тех самых пор… – я сам удивился неожиданно открывшейся причинно-следственной связи.

– Ты хочешь сказать, где нет науки – там КВН? А где нет инженерной мысли – там одни клоуны? – начальник охраны заерзал на стуле.

– Ничего такого я не хотел сказать. Само как-то вышло. Ты сам первый начал про биофак и самодеятельность. А у нас ничего такого и не было. День фака и все! Потому что у нас женский факультет! Нас в группе было всего двое: я и Юрка Рябокожушный. Остальные девушки. Сколько всего не помню, но Юра подсчитал все точно. «Андрей», – сказал он мне на 23 февраля, – если они нам подарят по машине «Волге», то на 8 Марта нам с тобой придется подарить им по мотоциклу Иж-Юпитер-С коляской».

– И что? – спросил начхран совершенно глупым лицом.

– Слава Богу, не подарили. Где бы мы столько мотоциклов взяли…

– Твою мать! – злобно выразился начальник. – Я же с самого начала просил – не иби мне мозг, Дарвин!

– Так! – закричал я в ответ на агрессию. – Я иду строго по дороге, никуда не сворачиваю, не ем и не пью, и даже не писаю в придорожную пыль. К вечеру покину территорию заповедника. Потому что сто лет назад, после окончания школы, мы с товарищем прошли пешком вдоль всей Сежы до самой Волги. И теперь я хочу повторить этот путь. И мне плевать какой политический строй сейчас в стране! Я не могу сказать «потому что я свободный человек». Это вряд ли! Но потому что это земля моя и эта река моя. Мои ноги протопали по этой дороге задолго до вашего здесь появления. С течением этой реки я раз пятнадцать или двадцать спускался вниз по течению. Поэтому – гоу ту жопа, господа!

– Чего разорался. Мы особо никому не препятствуем, – примирительно произнес начхран. – Давай паспорт, сейчас мы тебе оформим пропуск. Через 15 минут у нас пойдет машина на Южную базу, они тебя и подкинут, почти до самого выхода из заповедника. А то ты мне тут еще про 27 статью Конституции втирать начнешь. Кого не поймаешь, сразу вспоминает про Конституционные права.

– Идиоты! – согласился я. – Лично я в Конституцию не верю, только – в здравый смысл.

– Не знаю, кто из вас глупее, – задумчиво произнес начальник охраны, изучая мой паспорт. – А меня Михаил зовут. И я не начальник охраны, а заместитель директора по безопасности. Кстати, насчет посикать в придорожную пыль. У нас тут недалеко от заповедника проходит путь Батыя. Мне недавно показали. Когда монголы шли завоевывать Русь, они передвигались по льду рек. А по весне, когда почти всех покорили, они повернули на юг в степи. И им пришлось двигаться по водоразделу рек через леса. Так вот. Местами этот путь до сих пор до конца не зарос. Представляешь, продвигается через лес многотысячное войско. У каждого монгола по 2-3 лошади на смену – это исторический факт. Двигаются узкой полосой, медленно, возможно, даже приходится вырубать дорогу. Потому что многие историки считают, что в те времена в России дорог, в принципе, не было. Колонна растягивается на несколько десятков километров, многотысячный табун лошадей все вытаптывает на своем пути. И кто-то постоянно справляет нужду, включая тех же лошадей. Почва прессуется и засаливается так, что потом на ней долго не может ничего произрасти.

– По-моему, тебя развели. Копать не пробовал? Может там, под копытами, закопан газопровод «Уренгой-Помары-Ужгород»?

Заместитель директора по безопасности Михаил пожал плечами, но спорить не стал. А я подумал, что если экологам не давать отпор, они запретят нам ссать. Когдас глупостью не борются, у нее отрастают крылья.

***

– А чего ты так испугался, когда вчера пулей выскочил из заповедника? – спросил Михаил, возвращая мне паспорт.

– А ты откуда знаешь?

– У нас видеокамеры везде стоят, мы за тобой давно наблюдаем, – важно ответил Михаил.

– А можно посмотреть?!

– Что именно? – по тону было понятно, что Михаил не склонен выдавать дислокацию камер, «которые стоят повсюду». Видимо, чтобы я не сдал информацию браконьерам, коммивояжёрам и контрабандистам.

– Покажи мне, как я «пулей выскакиваю из заповедника», и тогда мы узнаем, что за чудовище меня чуть не съело.

– А ну, пойдем, – согласился заинтригованный Михаил.

Мы перешли в соседнюю комнату. Михаил выбрал на мониторе изображение с нужной камеры. И пока он искал в архиве файл с нужным временем, я невольно группировался, чтобы снова бежать.

Камера была установлена где-то на самом краю леса и действительно показывала дорогу, выходящую из заповедника. Качество изображения было очень посредственным, человека можно было идентифицировать только по особенностям походки или элементам одежды: в сапогах, в шляпе или с косой. Но я решил, что уж троллейбус то как-нибудь распознаю.

Вдалеке показалась точка. Она быстро приближалась, но я даже и не пытался разглядеть проявляющиеся детали. Я всматривался в экран, пытаясь разглядеть, что движется за ней, то ест за мной. Ничего! Ровным счетом ничего. Даже, когда в центре экрана я превратился в сайгака, высоко подкидывающего колени, дорога за моей спиной оставалась пустынной. Михаил остановил воспроизведение в тот момент, когда я уже выскакивал из последнего кадра, чтобы продемонстрировать мне крупным планом «нелепо растерянное лицо полное ужаса». Но мне было все равно. Я думал только о том, куда подевался мой троллейбус. Он точно выкатился на опушку леса следом за мной. Да еще и успел пошевелить своими штангами, как жук усами – я это хорошо запомнил. Он должен был во всей красе вписаться в видеоролик, а его нет?

Понятно, что это точно не сон и не чей-то хорошо спланированный розыгрыш – я-то точно в кино бегу, и также точно, что это именно я бегу. А его нет! Вот бы никогда не подумал, что мне так будет его не хватать. Мне стало как-то неловко за свое здоровье. Видение, привидение, глюк, мираж, фантом, белая горячка – перебирал я в уме, пытаясь осознать разницу.

– Стаа-влю на «Черну-ую-ю ка-ра-катицу»! – неожиданно пропел я вслух. – А ты не знаешь, мираж можно сфотографировать?

– Мираж можно, – заверил «директор по разведке», – потому что мираж – это просто оптический обман. Есть куча фотографий и даже видео. А вот привидения фото фиксации и видеосъемке не поддаются.

– Спасибо… Вот тут я в замешательстве, – честно признался я Михаилу, – что лучше выбрать: привидение или помешательство. Раньше я был полностью в себе уверен, что могу сойти только с поезда. А теперь подозреваю, что не только. И что я дома не остался…?

– Давай рассказывай, что тебе привиделось, – тоном психолога предложил Михаил. – Не ты у нас первый, да и вряд ли на тебе все закончится.

Я понял, что он чего-то знает и достаточно подробно рассказал, как за мной гналась какая-то машина. Что это был троллейбус, я не стал уточнять.

Пока я все это рассказывал Михаилу, мне пришла мысль – а вдруг, когда люди сходят с ума, все как один, видят троллейбус? Только все молчат. Нет, это вряд ли. Все видят только всяких зверьков: белочек, бурундучков или чертей. Однако, те из них, кто при этом выпрыгивают из окна, возможно, спасаются именно от троллейбуса? Все-таки хорошо, что я дома не остался.

– В общем, подобная чертовщина у нас случается постоянно, – приподнял мою самооценку Михаил. – Мне даже пришлось частично поменять охрану. Местные под любым предлогом отказывались патрулировать часть заповедника до Старого яра. Они даже называли ту часть «темной». А другую, от Старого яра до Пижны, видите ли, «светлой». Туда – пожалуйста.

***

Езда на «Шишиге» по дороге заповедника называлась патрулированием. «Видимо, заповедник до Старого Яра патрулирует дикий троллейбус, а после Старого Яра – все остальные» – решил я. Несмотря на жесткую подвеску ГАЗ-66 по определению, мы доехали почти с комфортом. Меня высадили, когда машина свернула налево с основной дороги на какую-то станцию. Я решил, что космическую, потому что знал – железнодорожной тут точно нет. С песней «Таких не берут в космонавты» я продолжил свой путь пешком. Сама дорога была не в пример лучше: колея не такая глубокая, и песок не такой сыпучий, как «в первой серии».

Глава 10. Экология как любовь к ближнему

Через 2 км, как мне было и предсказано, я пересек границу заповедника. Я это понял по большому стенду на обочине. На плакате была изображена общая схема охраняемой территории и различные запретительные надписи. Табличка поменьше объявляла, что я уже нахожусь на территории охотхозяйства «Великомученическое» и приглашала пострелять. «Хорошо устроились ребята, – подумал я, – те берегут и взращивают, а эти уже пользу окучивают». Мне даже стало обидно за замдиректора по разведке – не проинтуичил ситуацию. Какая граница?! Шаг в сторону, и вот тебе Джеймс Бонд с «лицензией на убийство». Ну, и его высокопоставленные товарищи – слуги народа: Тот, кто должен нарушать, Тот кто, должен пресекать и Тот кто должен, карать. Все в одной кошелке с песней «Мы вместе!», поэтому им везде и всегда барабан.

Должна же быть какая-нибудь буферная зона. Нейтральная полоса. Где первые уже не берегут, а вторые еще не стреляют. Где с корзинкой уже можно, а с ружьем еще нельзя. И везде таблички на деревьях: «Не стрелять! Зона примирения».

Звери и птицы очень быстро осознают, где безопасно. И даже понимают, что забор это преграда для кошек, собак и других врагов, но читать таблички пока не умеют. В молодости, когда я пас коз и подрабатывал учителем в сельской школе, я получил участок на краю села и огородил его с трех сторон деревянным забором. В первый же год зайчиха выкармливала там своих зайчат, а ежиха своих кактусят. Заповедный эффект был потрясающим! Забор защищал от спутников человека, а близость к человеку от естественных врагов.

Зато на дачах совсем не стало певчих птиц. Такая концентрация кастрированных котов на единицу площади не дает им шансов вывести потомство. Выжили одни зяблики. Хотя сады и парки считаются у орнитологов самыми густонаселенными птичьими зонами. В силу разнообразия биотопов: тут и кустарник, и деревья, и различные строения, и луг. Отсюда и большое видовое разнообразие гнездящихся птиц. У бабушки в огороде всегда гнездились птицы, то в крыжовнике, то в смородине, то в малине; ласточки на доме, воробьи всегда в бане. А в доме – две кошки. И в каждом доме, как минимум, по кошке. И ничего! Под естественный отбор, конечно, всегда кто-то попадал… Но гнездящихся птиц в деревне всегда было больше, чем в лесу. Потому что участки были не по 5 соток: большой огород, за ним усад, за усадом сразу начинался лес. Перед домом широкая деревенская улица. На той стороне другой ряд домов, за ними тоже огороды, потом усады, потом поле. Получалась устойчивая экосистема. А на дачном участке? Слева сосед, справа сосед, спереди и сзади по соседу. И даже сверху кто-то пытается что-то настроить: то ли рояль, то ли непонятное, но красивое слово «мезонин». Да и сам дачник всегда не один. Он приводит с собой Жучку, Мурку, Мышку и Мусор. Бабка идет по умолчанию. Видимо, на тот случай, если чудом вырастет репка. Благодаря мусору к дачнику приходят друзья друзей: сороки и вороны. Основные пожиратели птичьих кладок и птенцов. После них котам уже делать нечего, хоть мышей лови.

А вот в деревне их практически не было – сороки были только в лесу. Потому что мусора тоже не было – ни одной общественной свалки на всю деревню. Старые ботинки сжигались в бане, а что не горело, закапывалось на «задах» в землю (в основном это были консервные банки). А сейчас попробуй сжечь что-нибудь в бане. Все! Баня не удалась – жар не тот.

Получается, чтобы вернуть птиц на дачу я должен выполнить программу минимум:

а) убить собственного кота, б) отгородиться от соседских извлекателей репы непроходимым забором, в) начать отстреливать сорок. Как-то это не орнитологично получается?! Грубое вмешательство в живой биоценоз.

А программа максимум? Вот тут все просто. Программа максимум – это стандартная экологическая программа – убить всех! Чтобы некому было даже сорри-ть за мусор, сам-то я, дескать, не буду, я же эколог. И сразу наступит идиллия. Опарыши будут пожирать трупы котов и соседей. Из опарышей, не сразу, а потом, будут вылупляться мухи. Птицы будут питаться этими мухами и сказочно петь от удовольствия. Экология, не как этап развития биологии, а как прикладное общественное движение (от слова «приклад»), штука жестокая, она не признает человека животным. И значит, у человека нет никаких прав на среду обитания. Твой дом неожиданно встал на пути миграции бобров?! Все. Тебе не повезло, забирай свои манатки, и да здравствуют бобры! Еще и климату спасибо – у гиппопотамов от нашего мороза насморк и мигрень. Так что потепление климата для дачника смерть.

С такими грустными мыслями о судьбе своих соседей по участку… и котов, я шел вдоль заросшего кладбища. Я знал, что сейчас будет Пижна. Когда, более двадцати лет назад, мы с Димкой подходили к поселку, уже вечерело, и кресты вдоль дороги придавали нам прыти. Поэтому я и запомнил этот переход из царства мертвых в мир еще живых.

Пижна уже тогда умирала, но мы не поверили. Была пятница, было шумно, люди пели почти всю ночь. Возможно, праздновали свадьбу – я точно не помню. Мы с Димкой расположились под высоким берегом. Здесь нас и нашел местный Дембель. Он только что вернулся из армии домой и был при полном параде: шевроны, лычки, фуражка, отполированная изогнутая бляха кожаного ремня – все как полагается. Возможно, даже само торжество было по случаю его прибытия. Я не помню. Но он точно звал нас к столу, но мы постеснялись. Он просидел с нами до самой темноты, поведал что-то про армию, которая ждала меня уже осенью, потом принес нам вяленой рыбы. Он-то нам и рассказал, что когда начались пожары 72 года, все жители поселка спасались тем, что залезали в Сежу по самую шею. Только там у самой воды можно было дышать. Поселок развивался при Советской власти после войны как лесозаготовительный, давно свел все леса в округе и перешел на заготовку торфа, вот торфяники и горели, забивая и без того раскаленную атмосферу удушливым едким дымом. А после 72-го и торфоразработки закрыли, людей стали расселять. По его словам большинство перебралось в Старый Яр вместе со своими домами.

Ночью мы с Диманом жутко замерзли. Вернее, мы мерзли всю ночь, пытаясь спать. Кусок полиэтилена, в который мы заворачивались в предыдущие ночи, на речном песке оказался совершенно бесполезным. С того случая я всегда беру с собой в поход палатку, и никогда не ставлю ее на песке. Интересно, что до этого мы всегда ходили без нее, по причине ее отсутствия.

Чуть стало светать, мы тронулись в путь с единственной целью – закончить поход сегодня, чтобы больше никаких ночевок. Мы шли по еще темной улице, и никаких следов запустения не заметили: обычная деревня. На самом краю мы прошли мимо двора с раскрытыми воротами. Во дворе горела лампочка, и мы видели, как женщина доила корову – скоро погонят стадо. Жизнь шла своим чередом.

Я не знаю, через сколько лет, снова попал в Пижну. С рекой я почти не расставался. После армии, пока учился в университете, мы каждый год сплавлялись на байдарках на майские праздники. По очень жесткому графику – четыре дня на всю реку. С учетом весеннего паводка, это реально, но без ловли рыб, ворон и осмотром окрестностей. Поэтому Пижна для нас была только ориентиром в пути. И когда однажды я все-таки взобрался на ее крутой берег – было уже поздно. На огромном пространстве лежали останки каких-то хозяйственных построек и раскиданы предметы человеческого быта. Я почувствовал себя космонавтом, который вернулся на Землю, но опоздал: цивилизация уже разрушена, людей больше нет. Сбылась мечта экологов, ура! Кругом только многочисленные зеленые ящерицы, которые снуют по обломкам.

С годами постепенно исчезали и обломки и ящерицы, с трудом поляна постепенно зарастала лесом. Только в дальнем конце, у самого леса в овраге, оставалось два дома, по слухам там жили егеря. Вот туда-то я сейчас и направлялся в поисках своего старика.

Наконец, дорога привела меня в Пижну. Может из-за того, что второй раз в жизни я вошел в эту жизнь пешком, а не вылез из байдарки, на меня нахлынули романтические воспоминания, связанные с этим местом. Нахлынули – это художественное преувеличение. Воспоминаний было всего три. Все три были очень короткие и яркие, но без каких-либо деталей: иволги, которые пели на противоположном берегу весь вечер; парень, который угостил нас рыбой; и женщина, доившая на рассвете корову. Это очень дорогие для меня воспоминания, и я знаю почему. Картина или фотография с нагромождением камней, льда, скал, гор… С лучами заходящего или восходящего солнца… С изображением неба или воды, в котором это небо отражается… Песок, снега, травы, деревья, иней на деревьях и самые прекрасные цветы… Такая картина не имеет для меня художественной ценности, если в ней нет присутствия человека. Хуже того, я чувствую в ней руку дьявола, особенно, если в кадре нет солнца. Даже текущая вода остается мертвой, пока не переброшен мост через ручей.

А вот на следующее почему – я не готов ответить. Возможно, мы на этой планете не просто так? Звено цепочки, без которого вся цепь рассыпается, фишка без которой не складывается пазл? Может, и старика я пытаюсь найти, чтобы найти ответ на этот вопрос?

Глава 11. Танцующий с людьми

В те давние времена, на краю поляны у самого леса, среди развалин пыталась выстоять чья-то баня. Бревенчатые стены перекосило друг относительно друга. Черная крыша почти сгнила. Дверь превратилась в калитку от палисадника. Но внутри сохранилась печка, и на полатях лежало чье-то грязное одеяло. Убежище было крайне убогим и вызывало отвращение. Я еще тогда подумал, что возможно как раз здесь и обитает старик, которого выгнали из заповедника. Но тогда мне было еще не до него.

По последней информации он перебрался в Черноречье и живет теперь там. Или жил там? Возможно, я снова опоздал. В Черноречье я никогда не был. Судя по карте, деревня располагалась достаточно далеко от реки на каком-то небольшом притоке. Я давно вычислил, где этот приток впадает в Сежу, и последние несколько лет порывался повернуть байдарку вверх по течению. Но весной всегда некогда, а летом протока становится непроходимой.

Я решил начать поиски старика с Пижны, и если не получится, тогда отправиться в незнакомое мне Черноречье. В случае полного отсутствия легендарного старика попробую подобрать вид на жительство самостоятельно и бомжевать без теоретического обоснования. Сежа и леса, вдоль неё, тянули меня как магнит с восьмого класса. И вот теперь случилось чудо – магнитная сила вырвала меня из паутины обстоятельств, и я еще не старик.

Обойдя поляну вдоль берега, чтобы полюбоваться текущей водой, я вышел к двум сохранившимся в ложбине домам. Первый дом, стоявший ближе всего к реке, имел баню, забор, небольшой огород и какие-то еще хозяйственные постройки. Второй дом был ничем не отягощен. Я понял – егерей нужно искать именно там, и направился к нему. У дома мужчина в свитере посредством топора пытал старый пень, выбивая из него дрова. Занятие само по себе было постыдное в силу изначальной бестолковости. Но и мужчина, видимо, не слишком старался, так как не вспотел даже в свитере. Мое появление было совсем некстати – онанировать лучше без свидетелей, а тут я нарисовался.

– Здравствуйте, Саша, – сказал я, почти уверенный, что не ошибся.

– Откуда вы меня знаете? – спросил он с неприметной неприязнью, после того как буркнул что-то нечленораздельное в ответ на мое приветствие.

– Я как-то тебе привет от Кэпа передавал, когда еще с детьми летом на байдарке плавал.

– Меня действительно зовут Саша. Только я не знаю никакого Кэпа.

– Давно это было, – согласился я. – Может ни Кэп, а Краб? А может Каптейн? Каптейн из Покровского?! Мы мимо пляжа проплывали – вот он и попросил передать привет егерю Саше из Пижны. Я обещал.

– И что? – хмуро поинтересовался Саша. – Передали?

– Передал. Даже не сомневайся! Меня еще жена спрашивала: «Как же мы этого Сашу в Пижне искать будем?». А я объяснял, что пристанем к берегу, и я схожу в контору: передам привет. Во всяком случае, я так и собирался сделать. Если я кому-то дал слово, да еще и в пути…

– И что? – снова промычал Саша.

– Да ничего. Как зашли на поворот на Пижну, почти лоб в лоб столкнулись. Сидит в лодке под берегом мужик и поплавком рыбу ловит. Борода как у тебя, вид городской, в смысле – интеллигентный. И свитер, как у Хемингуэя. Спрашиваю: «Вы, Саша?». «Да», – говорит. «Вам привет от Кэпа». Моя жена еще подивилась точности попадания привета в цель.

– И что? – снова потребовал уточнений Саша.

– Сеанс связи произошел успешно. Твой аватар в прошлом покивал в знак благодарности и от привета не отказался. Видимо, ты все-таки знал Кэпа из Покровского? Мне почему-то показалось, что вы служили вместе: возраст был примерно одинаковый.

– Я, вообще, никого из Покровского не знаю. Может это был не я? – возразил Александр. – Вон в соседнем доме егерь с женой живут – может он? Его тоже Александром зовут. И борода у него имеется… Да, тут у всех – борода! Правда, он лет на двадцать меня старше… Может тебе к нему? А борода то, какого цвета была?

– Черная, как у тебя, только тогда без седины, – я был уже не рад, что сразу не представился обычным способом. «Просто Дарвин. Чарльз Дарвин», – я уже заметил, что люди начитанные реагируют на это оптимистично, а люди неначитанные чувствуют в этом имени что-то знакомое и тоже начинают к тебе относиться с теплотой.

– Тогда не подходит, – сделал вывод Саша, – у бывшего лесника борода седая всегда и окладистая как у Льва Толстого.

– Еще кандидатуры имеются? – спросил я язвительно.

– Нет. Кандидатур больше нет, – с грустью заключил Саша. – Видимо, все-таки это был я… – протянул он, и глаза его впервые заискрились. – Но Покровское…?

– Да, при чем тут Покровское! – не выдержал я. – В Пыре нет речки, поэтому по выходным все местные ездят на ближайшие сельские пляжи: Кобылово, Покровское, Взавод… Когда проплываешь мимо такого пляжа, пытаешься провести байдарку как можно дальше, по противоположному берегу. Чтобы случайно веслом по уху какому-нибудь бездельнику не врезать. Я всю жизнь удивляюсь, как люди умудряются отдыхать, предварительно не устав? Проплывающая мимо байдарка для них просто праздник, развлекуха. Подплыть, поднырнуть, уцепиться, попытаться забраться, схватить и задержать. Детишки и, почему-то, женщины на берегу просят взять с собой. Для меня это тоже вопрос – почему женщины? И всегда такая тоска в голосе! Не хватает романтики, или мужики, что на берегу, уже надоели? А твой Кэп обстоятельно расспросил: откуда и куда мы плывем, и только после этого передал тебе привет. Конечно он немного понтился перед своей компанией: мол, я тут всех знаю. Может, они из Пыры были, а может и из Горгорода?

– Ну, это совсем другое дело, – облегченно выдохнул Саша и расправил плечи от груза воспоминаний, – это мог быть кто угодно. Тут такое количество народа на охоту приезжает – всех и не упомнишь. В основном из города. У нас охотхозяйство не местное: мы принадлежим оборонному заводу. А ты- то здесь, какими судьбами? Весенняя охота уже закончилась… Или… ты снова с приветом?

– Давай я тебе с пнем помогу? – ушел я от прямого ответа. – Меня зовут Андрей.

– Очень приятно, Андрей, – он протянул мне свою руку. – Это, каким же образом? Я про пень.

– У тебя двуручная пила «дружба» есть?

– Есть.

– Давай.

Пока Саша в поисках «дружбы» гремел инструментом в сенях, я обошел все строение и обнаружил позади дома просто гигантскую… поленницу колотых березовых дров. Но я решил промолчать и исподволь разузнать о тайном смысле мазохистского пня.

Сначала мы отпилили от пня все лапы, руки, ноги, щупальца и остаток центрального корня. Это было не просто – зубья пилы скатывались по твердым округлым чреслам. Каждый новый запил давался с большим трудом. Наконец, пень стал почти лысым, как ежик. И мы принялись распиливать его на блины. Комлевая древесина была настолько прочной, что Саше пришлось снять свитер.

– Александр, в чем конечная цель наших мучений? – спросил я, с трудом восстанавливая дыхание, после первого не распиленного до конца блина.

– Конечная цель – порядок, – торжественно объявил Саша тоже запыхавшимся голосом.

– Жаль. Я думал, что наша цель – устать. И мы с ней уже успешно справились.

– Я решил, что если с этим пнем не расправиться, он переживет всех нас. И так же будет захламлять мир вокруг нас после нашего ухода.

– «Танцующий с волками»?

– Точно, – неожиданно понял меня Саша и даже вздрогнул от этой неожиданности.

– Уважаю, – без тени иронии сказал я, – можешь на меня рассчитывать. Я сам фильм почти не помню. Но сцена, когда Кевин Костнер приезжает на бивак и начинает наводить там порядок… засела в памяти как абсолютное правило – что должно делать Человеку в такой ситуации. Преобразовывать Пространство!

Еще часа два мы окультуривали пень. В антрактах мы разводили пиле зубы, пытались их затачивать, но пню было все равно – он стремился остаться диким, но целым. Работа была настолько тяжелая, что мы почти не разговаривали – берегли силы для очередного рывка на себя.

– Знаешь, – первым делом сказал Саша, как только мы закончили последний распил, – раньше в Пижне была специальная профессия – взрыватель пней.

– В каком году вышел фильм? – угрюмо поинтересовался я. – Неужели я такой старый?

– Да нет, – успокоил меня Саша, – в те времена, когда в Пижне загнулся лесхоз, ты еще почти не родился. Сначала свели лес в округе, а потом стали взрывать пни и вытапливать из них смолу. Смолой заполняли бочки и отправляли их дальше. Представляешь, в Пижне даже существовал цех по производству этих самых бочек! И не смотри на меня так. Это мне все лесник дядя Саша рассказал, – Саша кивнул в сторону соседнего дома, – он родом из Пижны.

Потом мы сравнили наши возрастные категории: Саша оказался почти на пять лет меня старше. Он пригласил меня в дом, и предложил отметиться в журнале гостей охотхозяйства.

– Это на тот случай, если ты утонешь, заблудишься навсегда, или сломаешь что-нибудь.

– Записывай: моя фамилия Дарвин, имя Чарльз. Чарльз Дарвин.

– А зовут Андрей? – с иронией не понял Саша.

– А что делать, если мама почему-то все детство упрямо звала меня Андрюшей? А я, начитавшись журналов «Юный натуралист», упрямо считал себя натуралистом. Я даже промокашки в школьных тетрадях подписывал: «Юный Натуралист». На родительских собраниях учительница интересовалась у мамы: «Что все это значит?». А она и не знала что ответить.

– Да… – протянул Саша, – родись ты сейчас, все бы решили, что ты пидорас. Только юный.

– Точно, – согласился я. – Причем учительница первая бы пришла к этому выводу.

– А я вот был Робин Гудом, – признался Саша.

– Ну, это более поздняя стадия: деревянные мечи, луки, стрелы… А еще Зорро! Фильм так себе, зато как призывно звучит: «Зооррр-рро!».

Я протянул Саше свой паспорт, видя, что тот полон решимости, скрыть в моем лице беглого алиментщика, или может даже убийцу. Паспорт я не успел убрать в рюкзак после того как предъявлял его в заповеднике.

– Я оформил тебя как прибывшего в охотхозяйство на отработку, – сообщил мне Саша, возвращая документ. – Теперь ты имеешь право жить в доме охотхозяйства, а осенью бесплатно охотиться на мелкую пернатую дичь и зайцев.

– У меня ружья нет, – рефлекторно признался я, даже не попытавшись осознать «нафига оно мне».

– До осени еще долго – успеешь купить.

– А как долго надо отрабатывать? – поинтересовался я.

– Три дня.

– Три дня?! – я не смог скрыть своего разочарования.

– Да это просто формальность. Иди куда шел… – Саша не понял причины моего уныния. – Ну, тогда я тебя вычеркиваю?

– Наоборот. До осени я совершенно свободен и готов трудиться не покладая рук на благо планеты. Чтобы птицам, оленям и человеческому взору было хорошо!

– Я рад, – сухо прокомментировал Саша, – пеньков у меня много.

И я понял, что пока он не узнает – кто я и куда иду, доверия между нами не будет. Даже несмотря на то, что я смотрел «Танцующего с волками».

– Александр, я ищу Старика.

– Дядю Сашу, что ли?

– Как зовут, не знаю, – признался я. – А дядя Саша – это кто?

– Да, мой сосед. Лесник. Бывший лесник, теперь он у меня егерем числится. Я про него тебе уже рассказывал. Вон, в том доме живет. – Саша снова кивнул головой в сторону второго дома.

– Только они еще после зимы не вернулись. Зимой они здесь не живут. Но, я думаю, на этой неделе должны появиться. Итак, уже припозднились.

– Его из заповедника не выгоняли? – поинтересовался я.

– Ну, как тебе сказать? – задумался Саша. – Из заповедника всех выгоняют, и его, наверное, выгоняли? Он лесником уже пару лет не работает. Поэтому он теперь в их глазах браконьер. Мы все теперь тут браконьеры…

– Нет. Это не тот Старик. Твой лесник – местный. А мой – городской, из Горгорода, – уверенно сообщил я информацию от народной молвы. – Бросил городскую жизнь и перебрался на Сежу. Еще до того, как здесь организовался заповедник.

– Знаешь, сколько здесь людей за лето проходит? – Саша покачал головой. – Туристы, бродяги, охотники, кладоискатели, браконьеры – кого только нет. Вплоть до беглых преступников. Старики среди них тоже попадаются…

– Мой – не проходящий. Он где-то здесь живет и коз пасет. Я сам видел.

– Он тебе зачем? – настороженно спросил Саша, сменив интонацию голоса.

– Поговорить хочу.

– О чём? Поговори со мной – голос Саши перестал быть повествовательным.

– Я с тобой и так уже разговариваю…

– А зачем тебе тогда Старик? Он твой родственник?

– Нет, – я понял, что Саша точно знает того, кого я ищу, но почему-то скрывает правду.

– О чем можно говорить с отшельником, которому лет сто? Он давно или умом тронулся, или разговаривает только по-птичьи. Ты-то по-птичьи умеешь разговаривать?

– Я – орнитолог.

– Ты, врач? Ухо, горло, нос? – удивился Саша, видимо пытаясь изобразить тупого.

– Я – орнитолог, – повторил я медленно, проговаривая каждую букву. Мышца гордецов на моем лице сократилась.

– Извини, сразу не расслышал, – соврал Александр. – Так о чем ты будешь с ним говорить?

– Не знаю, – честно признался я («Может о смысле жизни? Бред!»). – Я ему завидую.

***

Похоже, я нашел нужные слова. Александр помолчал, обдумывая услышанное, а потом рассказал мне, что зовут старика Октябриныч, живет он действительно в Черноречье. И каждую весну Саша помогает ему перегнать козье стадо к Сеже и развесить бортни. Поэтому, если я проживу в охотхозяйстве с недельку, то он сам меня к нему отведет.

День явно удался!

Глава 12. Утро трудного дня или разговор про гравитацию

На следующее утро после сытного, но однообразно-зернового завтрака, Саша повел меня преобразовывать планету. Нам достался сравнительно небольшой ее участок. Где-то километра 1,5-2 вдоль реки и метров 600-800, если смотреть вдаль. В любом случае, мои попытки умножить одну приблизительную цифру на такую же, но меньшего диаметра, хотя и приведенную к общему знаменателю, давали каждый раз новый результат. Замена умножаемого на множитель, вообще, подрывала основы арифметики, так как произведение каждый раз выходило по-разному. Я пришел к выводу, что простая сумма знаний о сложении, вычитании, делении и умножении в данной местности не работает – искривление пространства. Здесь обязательно нужен косинус, синус и штучка похожая на фигурную скобку. Но уровень моего забытого образования стопорился на стадии преобразования квадратного метра в иную фигуру с забавным названием «га». Я путался в количестве нулей в га, и в акре. Гуманитарный подход к проблеме привел меня к совершенно неожиданному результату, что га – это когда смешно, а акр – это когда какаешь.

Наша с Сашей работа по перемещению крупногабаритных предметов с поверхности Земли в овраг, который уже был завален более мелкими объектами, не вызывала во мне «га». Это был сплошной «акр». Саня давно убрал с поляны все, что было приподнимаемо задолго до моего здесь появления. Теперь мы ворочали то, что уже не приподнималось. Молчаливость моего напарника и мои собственные внутричерепные математические расчеты отягощали ситуацию.

– Александр, что нам препятствует? – спросил я пафосно. – Сила тяготения или сила тяжести?

– Ни то и не другое, – буркнул Саша. – Наша слабая физическая подготовка, но к тебе претензий нет. Ты молодец.

Отсутствие хобота слона, не позволило мне поверить в то, что я, действительно молодец. К тому же Саша был крупнее меня раза в два. Я слегка обиделся и мысленно стал примеривать Саше небольшой хобот. Выходило неплохо, он ловко выдирал, вдавленные в землю временем бревна и неутомимо пер их к оврагу. Я даже залюбовался его изящной работой.

– Закон Всемирного тяготения гласит, – неожиданно протрубил Слон. В смысле Саша. – Две материальные точки притягиваются друг к другу с силой прямо пропорционально их массам и обратно пропорционально квадрату расстояния между ними. Это и есть сила тяготения.

– Саш, а откуда, вообще, тут такая куча пней? Это же надо, чтобы все дерево с корнем в бурю завалилось? Я же вижу – они почти свежие. Или кто-то на тракторе специально их выдирал – проверял в ком больше дури – в тракторе или в корнях? Оказалось в том, кто за рулем? Так всегда обычно и бывает.

– На самом деле, все было не так, – отверг мою версию Саша. – Весной река постоянно подтачивает берег, деревья, растущие на самом краю, падают в воду и перегораживают русло. Охотники до стволов находятся быстро, а вот пеньки никому не нужны. И чтобы их не унесло будущей весной или чтобы они просто не свалились в воду, мы их втащили на берег.

– И теперь даже наше знание закона тяготения не может нам помочь с ними расправиться? – подхватил я. – Так не бывает, потому что знание – это Сила! Ну, или мы дураки…

Саша не стал оспаривать, ни первое, ни второе, а кивком головы послал меня хвататься за другой конец непонятной конструкции, которую он выворачивал из земли. Наши околонаучные рассуждения ни на миг не остановили работы по очистке планеты от хлама, но осознанные нервные импульсы ушли в голову, оставив мышцы работать рефлекторно, независимо от нашего сознания. Так было намного легче, и я продолжил.

– Александр, давай внимательно проанализируем закон Всемирного тяготения и поймем, как знание его может помочь нам в данный конкретный момент.

Саша, видимо еще не осознал легкости неглубокого глубокомыслия по сравнению с тяжестью физического труда, и снова проигнорировал мое предложение.

– Смотри! У нас есть две массы и расстояние между ними. Первая масса – это Земля, вторая масса – пень. У нас с тобой тоже есть масса, но мы с тобой не котируемся в силу ничтожности – даже пень притянуть не в силах. Изменить массу Земли мы не можем, во всяком случае, сегодня. Давай тогда попытаемся изменить расстояние. Согласно закону, если мы будем тащить вот это бревно на высоте двух метров, то сила его притяжения к Земле уменьшится в 4 раза, по сравнению с той ситуацией, если мы его будем тащить по поверхности земли. Получается, чем выше мы несем груз от поверхности земли, тем легче нам его нести?! Вот почему бревна всегда носят на плечах… И мешки с цементом тоже, – я был слегка поражен действию Всемирного закона на бытовом уровне, хотя и чувствовал какой-то подвох.

– Закон Всемирного тяготения действует только на тела массой более 6 килограмм… – Саша подвоха не чувствовал.

– Хочешь сказать, что пень весит меньше шести, пусть даже шестидесяти килограмм?!

– Умноженных на 10 в 24 степени, – Саша изначально знал, где подвох. – Представил шесть с двадцатью нулями килограмм?!

– Нет, – разочарованно признался я. – Хрень какая-то! А в тоннах всего на три ноля меньше? Нафига нам тогда такой закон!

– Понимаешь, – Саша соизволил снизойти до моего понимания, – любой физический закон описывается математической формулой, а не правилом русского языка. Так и в законе Всемирного тяготения в формуле перед словами стоит «джи», которая портит все твои логические выводы.

– Я подозреваю, что эту неуловимую «джи» я за всю жизнь так и не сумел нащупать …

– «Джи» – это не точка, это гравитационная постоянная, понижающий коэффициент в формуле закона Всемирного тяготения. Из-за нее сила тяготения или сила гравитации незначительна для тел с небольшой массой, вот почему воздушный шарик летит. И не улетает только потому, что на него начинают действовать другие силы, действующие по своим законам.

– Есть какая-то фигня в твоем законе, – усомнился я, – какая-то недоговоренность. С одной стороны, шарик летит, а пенек лежит. Но с точки зрения массы тела с 24-мя нулями, пенек такое же ничтожество, как воздушный шарик, и он должен парить как пушинка. И мы вместе с ним. Представляешь картину, мы втроем парим: ты, я и пень.

– Забудь про воздушный шарик, там другие законы, – сказал Саша.

– Хорошо, давай тогда возьмем комара, – согласился я, – почему он не улетает в открытый космос? У него такая ничтожная масса по сравнению с Землей.

– Я же сказал, – сказал Саша не без раздражения, – что закон Всемирного тяготения не применим к телам с небольшой массой.

– Конечно, да! – возмутился я. – Мы не можем наблюдать притяжение тел, масса которых меньше шести килограмм с 24-мя нулями на конце. Но мы-то наблюдаем! Комар – сволочь притягивается, никуда не улетает и пьет в массе нашу кровь. Скажи, что не так?! Или это более общий диалектический закон мирозданья, что все кровососы по жизни не соблюдают законы? И физика в данном конкретном случае смущенно протирает запотевшие очки?

Саша молчал, но продолжал трудиться.

– Давай проведем эксперимент, – предложил я назидательно, – аккуратненько кастрируем комара. В смысле оторвем крылышки, чтобы не взбрыкивал самостоятельно. Но мы и без эксперимента знаем с тобой наверняка – комарик не взмоет в небо, а упадет на землю, будет крыть нас ззз-матом и семенить ножками. Пылинка и та норовит осесть.

– Забудь, – сухо сказал Саша.

– Хорошо, – миролюбиво согласился я. – И все-таки мне бы хотелось нащупать пути решения проблемы гравитации. Я думаю, тут что-то примитивное как электричество – занес виток проволоки в магнитное поле, и вот оно. А тут стакан перевернул под другим углом – и привет Гравитации! Главное понять какой нужен угол наклона.

Саша вздохнул, мысль о том, связываться со мной или снова промолчать, неуловимо пробежала по его челу. Но роскошь человеческого общения со мной перевесила чашу весов, и он вступил в дискуссию.

– Создать антигравитатор также немыслимо, как собрать вечный двигатель. Это с точки зрения физики. Психофизический аспект проблемы я не рассматриваю, я в этом вопросе не силен. Но подозреваю, что там могут быть свои возможности, типа силой мысли и прочее. Ты хочешь найти способ отключить силу тяготения, а не противостоять ей с помощью другой силы: силой тяги винтов самолета или крыльев бабочки, например. Я правильно тебя понимаю?

– Совершенно верно – с облегчением сказал я, так как именно в этот момент мы сбросили в овраг очередную ношу, и налегке возвращались на поляну за новым куском дерьма.

– Не получится, – отрезал Саша. – Гравитация это искривление пространства, вызванное массой предмета, тела, объекта. Нет массы – нет гравитации.

– Ну, это тот же закон Всемирного тяготения…

– Нет! – Саша сказал это таким тоном, после которого спорить как-то уже не хочется. – Ты думаешь, что искривление пространства – это абстракция. Между тем это очень просто для понимания. Представь, мы с тобой очень туго натягиваем кусок ткани, закрепленный в раме или за четыре угла. Представил?

– Представил.

– В твоем понимании это может служить упрощенной моделью пространства? – спросил Саша.

– Простыня? – Я, почему то, представил белую натянутую простыню. – Да, в какой степени. Может конечно и не пространство… Скорее – плоскость… Но, точно – не время, точно не масса, точно не сила, и даже не движение.

– Отлично! – Саша реально обрадовался. – А теперь представь, мы кладем на эту плоскость тяжелый шар. Что происходит с материей?

– Саня, ты когда-нибудь замечал, что, когда занимаешься тяжелым физическим трудом, умные мысли тебя избегают? Гоняешь одну и ту же навязчивую из угла в угол, но по кругу, согласно форме черепа и всё! Поэтому давай присядем, а лучше, вообще, встанем на голову, чтобы кровь от мышц прилила к голове. И тогда я представлю.

Саша ухмыльнулся, сложил руки на затылке и с легкостью йога встал на голову, опираясь на локти. Мне было в тягость, но пришлось. Кряхтя и покачиваясь, я тоже принял соответствующую асану. Первая мысль, которая родилась в перевернутой голове – стойка на голове – лучшее средство от словоблудия.

– Ну, что представил? – поинтересовался Саша, не меняя позы. Мне даже показалось, что его дыхание стало ровным, как будто он собирался немного вздремнуть.

– Представил, – признался я. – Шар превратил мою изящную белую простынь в воронку. И от плоскости ничего не осталось. Теперь это действительно трехмерное пространство с ржавым металлическим шаром в центре.

– Это наша Земля, – пояснил Саша. – А теперь помести на простынь шарик поменьше. Что произойдет?

– Он скатится вниз и врежется в большой шар, – ответил я, попутно успев подумать о том, что у меня все-таки все хорошо с воображением.

– Это Луна, – откомментировал Саша. – И если бы провести эту демонстрацию, не в твоей голове, а опытным путем, ты бы увидел, что маленький шарик, брошенный на ткань с небольшим ускорением, не врезался бы в «Землю», а некоторое время кружил бы вокруг нее по эллипсу. Теперь наш закон Всемирного тяготения выглядит совсем по-другому: чем больше масса тела, тем сильнее оно искажает пространство, поэтому тела с меньшей массой скатываются к нему. Вот это вот скатывание и можно рассматривать как природу силы тяжести.

Пришла моя очередь молчать. Саша поднялся сам и вернул меня на ноги. В голове шумело от прилившей крови, но я не обращал внимания – картина мироздания, нарисованная Сашей буквально голым пальцем в моем сознании, произвела на мое сознание такое же действие как железный шар на натянутую простыню.

– Теперь ты должен понимать, – продолжал Саша, – что попытка отключить гравитацию даже в одном конкретном месте, приведет к выпрямлению пространства. Сначала улетит Луна, потом атмосфера Земли, потом твой комар, мои пни и мы. Поэтому, Андрей, ты давай, поаккуратнее, с перевертыванием стакана под определенным углом.

Глава 13. Лестница в небо

– Саша, а ты кто?! – спросил я вкрадчиво, когда мы снова принялись за работу.

– В смысле? – Саша сделал вид, что не понял.

– Учитель физики? Или математики?

– Я программист.

– Ну, слава богу, – ко мне вернулся мой сарказм. – А то я подумал, что ты скажешь – лесник. С другой стороны, какой ты нафик программист среди этих пеньков. Через три года наступает дисквалификация. Это я тебе как квалифицированный специалист говорю.

– Я почти всю зиму дома, в Пыре, за компьютером провожу, – попытался оправдаться Саша.

– Может, ты тогда знаешь, что такое акр? – неожиданно спросил я.

– Акр – английская мера площади земли, равная 0,405 га в нашем понимании. Это столько земли, сколько мог обработать 1 крестьянин с 1 волом за 1 день в их понимании. Может тебе и про «га» рассказать?

– Не надо про «га», про «га» я все знаю, – отказался я, в душе подивившись насколько близко к тексту, я перевел слово «акр». – Может, ты тогда знаешь, чему равен «круглый квадратный метр»?

– В смысле? – не понял Саша.

– Все знают, чему равен квадратный метр, – не унимался я, – квадрат со стороной 100 см. А чему равен круглый метр в квадрате? В смысле круг площадью 1 квадратный метр.

– Ну, это просто, – заявил Саша. – Тебе с какой точностью это интересует? Сколько знаков после нуля?

– Два.

– Круг радиусом 56,42 см и есть 1 квадратный метр круглой формы, – произнес Саша медленно. – Может тебе и треугольный квадрат посчитать?

От последнего предложения, как и от иных форм квадратного метра, я категорически отказался, прикидывая, сколько секунд, понадобилось Саше на ответ. Я точно видел – у него не было заранее готового ответа. Он его вычислил! За 3,5 секунды… Ну, ладно, за четыре. С учетом погрешности измерения времени в секундах. Н-дааа…

– А кто тогда Акутагава Рюноскэ? – неожиданно спросил я. Это был последний шанс, в случае правильного ответа я был уже морально готов забрать свои манатки и катиться обратно в город. Повышать свой образовательный уровень – какой из меня, нафик, бомж! В такой социальной среде.

– Не знаю, – признался Саша. – Может физик какой, но больше на математика похож? Судя по фамилии.

– Знать бы еще, где здесь фамилия, – вздохнул я с облегчением. Чужая ущербность в чем-то, сразу прощает нашу во всем.

– Акутагава Рюноскэ – японский писатель, который сказал: «Каждый из нас мало чего стоит, лишь те из нас, кто это знают, лишь чего-нибудь да стоят».

– Это он про что? – не понял Саша.

– У него есть рассказ «Как отвалилась голова». Про то, как китайцу во время неведомой нам японско-китайской войны в бою почти напрочь отсекают голову. И умирая среди гаоляна, он сожалеет о том, какой отвратительной была его жизнь, которая тут же вся проносится в небе над его головой. И если его вдруг спасут, он обязательно все исправит и исправится. Подобными мыслями он искренне делится со всеми, пока лежит в госпитале. И не имея практически шансов, чудом выживает. А через год, ведя откровенно разгульную жизнь, он погибает в пьяной ресторанной потасовке. У него отваливается голова и катится по полу как мячик…

– Бог шельму метит? – спросил Саша. – Нельзя заигрывать с богом?

– Ты, знаешь, нет. Акутагава делает другой вывод, не связанный с обещаниями богу. «Каждый из нас должен твердо знать, что он немногого стоит», – говорит он, – А иначе, как знать, и у нас когда-нибудь отвалится голова».

– Ну да, – задумчиво произнес Саша после длительной паузы. –Благими желаниями выложена дорога в ад.

– Это получается, что лучше ничего не планировать и ничего не желать? – с иронией поинтересовался я. – Тогда получается, что в раю у нас одни бездельники, а люди мечущиеся – все попадают в ад?

– Ну, в теорию бого-адого рая, как в конструкцию мироустройства я не верю, – очень спокойно констатировал Саша, – а про благие желания готов объяснить.

– Давай, – охотно согласился я. Завязавшаяся беседа на общедомовые нужды реально отвлекала от физического труда. Планета потихоньку очищалась, а мы работали на автомате, не замечая вложенных усилий. И я не мог не заметить, насколько изменился Александр за пару часов совместных усилий по осуществлению его мечты.

Из молчаливого чувака, с которым я познакомился вчера.

Который жадничал сказать мне пару слов, чтобы беседу поддержать.

Он превратился в говорливого приятного собеседника, с википедийными знаниями в голове.

– Нельзя отказываться от своих желаний, и это главное, – сказал Саша. – В большинстве случаев, наши планы не исполняются не потому что, они не исполнимы по определению, а потому что мы успели от них отказаться. А в оставшейся меньшей части случаев надо просто немного подождать.

– «Надо просто выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым…», – запел я.

– Надежда, мой компас земной! – припев мы пели уже в два голоса, суровыми мужскими голосами, как гимн, вытянувшись в струнку, и побросав в сторону ранее собранные консервные банки.

Исполнив куплет дважды, мы поняли, что не знаем продолжения. И я хотел уже, было снова затянуть: «Надо только выучиться ждать», но Саша меня остановил.

– Самое главное надо понимать, – продолжил он, – что если ты не осуществляешь свои текущие планы, нет никакой надежды на то, что твои будущие стратегические планы, крайне важные для тебя, будут исполнены. Это цепочка, которую ты сам выстраиваешь. Пропустишь звено, и все пойдет не так.

– Предлагаю модель деревянной лестницы, – я решил обогатить Сашину теорию. – Каждая ступенька – очередной план. Исполнил – вскарабкался на ступень выше. Не выполнил задуманное – рухнул вниз. И не факт, что на нижерасположенную ступеньку, обычно пролетаешь ниже.

– А куда тогда мы пытаемся забраться, какова конечная цель? – пессимистически поинтересовался Саша.

– В Рай, конечно.

– Ты верующий?

– Нет. Я религиозный атеист.

– Это как? – не понял Саша.

– Я не верю в конкретного Бога, но я признаю духовное начало этого мира. Высший разум. И я часть этого разума. Я знаю, что можно обращаться к этому Высшему разуму, к Вселенной и быть услышанным.

– Молитва?

– Да. Но у каждого – своя. Свой способ достучаться до небес. Ты же правильно сказал, что не надо ждать слишком быстрой ответной реакции.

– Ну да. Все верно, – подтвердил Саша. – Вселенная безгранична, и пока наш маленький импульс раскачает такую махину… Действительно, надо быть упорным и упрямым. И все-таки что с твоей лестницей в небо? Строишь планы и выполняешь их – поднимаешься вверх, не выполняешь – к концу жизни оказываешься в самом низу. Видимо это Ад, по твоей терминологии? Все понятно. И все предельно просто: лестница, ведущая в Рай, начинается в Аду. Но, где оказываются те, кто, вообще, не строит планы? Они не лезут верх, но и не падают вниз.

– Вообще-то, я это первый спросил?

– Не совсем так, – мягко не согласился Саша. – Ты рассмотрел два варианта: человек, который выполняет свои планы, и тот, который не выполняет. А я про тех, кто ничего не планирует. «Человек не мечущийся», по твоей терминологии. Тот, кто плывет по течению?

– Фиг знает?! – признался я. – Обычно плывет, тот, кто не тонет, а это отнюдь не комплимент.

– И все-таки, это меньшее зло, чем благие желания…

– Получается что так, – согласился я, – народ не будет петь фальшиво. Если бы благие желания вели не туда, народ бы просек это за пару веков. А пока наверняка!

– Хорошо, – сказал Саша после длительных раздумий, – я готов внести ясность. Я не буду спрашивать тебя о смысле жизни – я готов поделиться своей моделью этого мира. Предназначение человека, как и любой иной формы жизни – это преобразование окружающего пространства. Посадить дерево, построить дом, вырасти сына или дочь, написать книгу или песню – это все является преобразованием окружающего пространства. Если не строить планов, то ничего этого не будет. К концу жизни человек, в зависимости от успехов в данном процессе оказывается на верхних ступенях твоей лестницы в небо, либо, у ее подножия. Именно эта, последняя точка нашей жизни, определяет точку старта в следующей. Снова карабкаться вверх в теле муравья или попасть на следующий уровень. Надеюсь, ты, как человек, осознающий себя частью Вселенной, не думаешь, что твоя жизнь случайное сочетание нуклеиновых кислот? И с их гибелью Вселенная потеряет частичку себя?

– Конечно, нет. Только я совсем не уверен, что муравей – это более низкая форма проявления Вселенского разума. Сотовый телефон муравья настолько миниатюрен, что мы его даже не видим. Боюсь, что Солнце остынет раньше, чем наш прогресс достигнет такой степени пикселизации.

– Беру свои слова про муравья обратно, – согласился Саша. – Тогда в теле жабы. Но тогда у нее, вообще, нет шансов забраться по твоей деревянной лестнице?!

– А у муравья есть. Получается он на более высокой ступени развития, как я и сказал.

– Нет, жаба тоже может, – сказал Саша, – прыг по ступенькам, прыг, прыг! Главное, чтобы лестница была как в многоэтажном доме.

– Согласен, – согласился я, – главное ни у кого не отнимать надежду. Один поцелуй, и ты принцесса.

– Смотри-ка, тоже народная мудрость! – изумился Саша, но подумав, опомнился. – Нет, нет и нет! Какая бы красавица ни была, нутро все равно останется жабьим.

– Резюмируя все, вышесказанное, – объявил я, – хочу подвести итог нашей конверсионной беседы. Благими желаниями выложена дорога в ад, разумные планы – лестница в небо! Главное, как любит говорить мой один хороший знакомый, не надо торопиться.

– Отлично! – согласился Саша. – И не нужна нам Царевна-Лягушка, нам лучше с женой целоваться! У тебя жена-то есть или кольцо лишь артефакт семейной жизни?

– Есть, – ответил я, поднеся руку к лицу, и внимательно осмотрев свое обручальное кольцо. Интересно, все эти многочисленные царапинки и язвочки на поверхности – трудные моменты семейной жизни? Или просто механические повреждения – золото ведь очень мягкий металл? Правда, очень стойкий к действию кислот и щелочей. Получается мягкий и не предательский? Символ семейной жизни.

Глава 14. Корешки, карамелька и производственный алкоголизм

Когда у нас время обеда уже прошло, а в Англии видимо наступил ланч или даже дина, Саша протрубил отбой. Я готов был тут же впасть в кому и пообедать там же. Через капельницу. Но Саша потащил меня в погреб. При свете фонарика я никак не мог разобрать, что это за коллекция стеклянной посуды: банки, баночки, пузыречки, бутылки, бутылочки, очень большие бутылочки; прозрачные, зеленые, синие и совсем не прозрачные. Невероятных форм и размеров. Что-то я узнал из советского прошлого, например, бутылку из-под кефира, что-то из фильмов про купечество, а что-то было так необычно, как амфоры с затонувших кораблей в «Клубе Кинопутешествий» Сенкевича. Главное – не было двух одинаковых, а если и были, то, видимо, распиханы по разным углам. Я сначала не мог понять, зачем эта уникальная коллекция стекла хранится в этом погребальном пространстве? И только потом я рассмотрел, что все эти емкости до единой, заполнены и плотно закрыты штатными крышками, штатными пробками и нештатными подручными затычками из бумаги, дерева и тряпки.

– Выбирай! – гордо объявил Саша благотворительным тоном. – Тут есть все! Кроме того, чего здесь нет.

И тогда, я понял, что и как тут нужно выбирать. На каждом пузырьке была наклейка с названием травы, гриба, корешка, ягоды, чей-то какашки и еще черте чего. А внизу год выпуска продукции: «Калган 2003», «Хреновина 2005», «Смородина 2008», «Дельфиниум 2007», «Рябиновка 2006 купаж»… Слава французских виноделов – всегда – предмет зависти всех самогонщиков.

– А водки нет? – жалостливо спросил я, сглотнув набежавшую волну. – Процесс оптимизации – это самый тяжелый мыслительный процесс для человеческого организма.

– Водки нет, – слегка обиделся Саша, – могу предложить неразведенный спирт. На чем все это как раз и замешано.

– Спасибо, не надо, – отказался я. – Но это в корне меняет дело. Нельзя ли мне отведать корня солодки? С детства люблю ее вкус – что-то среднее между ромом и коньяком. А еще и от кашля помогает…

– А ты, ботаник, знаешь, вообще, что такое солодка и где она растет? – терпеливо спросил Саша.

– Не знаю, – честно признался я, – травка какая-нибудь. Вот ваш калган, я знаю что такое – Лапчатка узик, по-латыни. И тоже корешки. Бабушка их всегда в самогон добавляла. Поэтому, солодку, я всегда представлял как что-то типа калгана.

– Понятно, – вздохнул Саша. – Солодка-это растение степей и полупустынь. Корень растет на глубину нескольких метров! Представил себе? И у нас она не произрастает.

– Ну, извини, – с неприятным чувством задетого самолюбия произнес я.

– Да ничего. Есть тут у нас и любители солодки. Говорят, что поднимают потенцию. Но я думаю, что у них просто какие-то проблемы со здоровьем, типа болезни Аддисона. – Саша лучом фонарика нарисовал на стене дугу и выудил бутыль импортного дизайна с криво написанной этикеткой «ЛАКРИЦА. Северный Казахстан». Дата розлива была неразборчива.

– Мокрицу, я, вообще, не хочу. Ну, нафик! – я представил себе мелкую всегда мокрую траву, покрывающую огородные грядки сплошным ковром.

– Дурень, – констатировал Саша. – Лакрица и солодка – это одно и то же. Тоже не знал? Я гляжу, ты не представляешь никакого интереса для Октябриныча. Он-то у нас великий знаток трав и грибного царства.

– И плесени? – съязвил я, пытаясь последним шансом показать хоть какие-то остатки биологического образования. – Давай не будем это пить. Поднимать потенцию нам сейчас как-то неактуально. Оставь для страждущих и обездоленных эрекцией.

– А мы и не будем, – согласился Саша, – мы только продегустируем. Должен же я тебя угостить, раз тебе она нравится.

Он извлек с нижнего стеллажа какие-то две чернильницы (в этом подземном музее алкогольного стекла рюмки оказались бы полным кощунством). Вдул в них свои бациллы, изгоняя пыль, и наполнил на две трети грязно-желтоватой жидкостью.

– С праздником! – объявил Саша и опрокинул чернильницу в рот.

– Вкус как в детстве, – объявил я, высосав содержимое второй. – Только немного землей отдает, как будто корни не совсем тщательно вымыли.

– Дело не в этом. Мужики говорят, что возможно подвид не тот. Настоящая в Туркменистане выращивается, а не в Казахстане и, тем более, не на юге Сибири.

– Ща как даст нам по голове! – предположил я. – Столько сладости и на голодный желудок.

– А ты знаешь, что это не сахар? – спросил Саша.

– Глюкоза, фруктоза – какая разница – еще быстрее усваивается! Тут в погребке и завалимся, – мне как-то уже хотелось выбраться наружу.

– Это вообще не углеводы, – Саша снова наполнил чернильницы. – Они конечно в солодке присутствуют, но в очень незначительных количествах. Солодка содержит гликозид, больше 20 процентов. Специальное вещество, которое придает ей сладкий вкус.

– Тоже не знал? – спросил Саша, когда мы опрокинули по второй чернильнице. – Я гляжу, ты не представляешь никакого интереса для Октябриныча. Он-то у нас великий знаток…

– Магии, химии и алхимии, – я не дал Саше самостоятельно закончить уже зарождающийся штамп. – Знаешь, я пробовал у жены таблетки заменители сахара, когда она худела. Я могу точно сказать, что это не сахар. А вот в солодке – сахар по вкусу не отличим от настоящего. Из солодки, случайно, не делают сахар для диабетиков?

– Нельзя, – сказал Саша, – у солодки очень мощное действие, сравнимое разве с женьшенем. Будешь еще?

Я отказался, боясь мести охотников, у которых чернильницами выпили всю их сексуальную силу. Ну… или из жалости к больным Аддисона.

Тогда Саша прихватил из погреба другую винтажную емкость с надписью «Хрен какого-то года» и мы поползли наверх.

За обедом вдруг выяснилось, что Саша совсем не ест мясо. Меня он потчевал глухарятиной, предварительно спросив, ем ли я мясо, и какое. Сам он уминал кильку в томатном соусе, которую я купил в Старом Яре, приговаривая при этом: «Иногда, хочется какого-нибудь говнеца съесть, для разнообразия».

– Какой тогда ты нафик танкист?! В смысле охотовед. Кто тебя на работу-то взял, если ты мясо не ешь? – удивился я.

– Да, я с завода пришел. Охотхозяйство принадлежит телевизионному заводу, а я там когда-то начинал. Меня там знали и помнили, вот поэтому и взяли. К тому же я мясо не ем, но это не значит, что я вегетарианец. Все остальное: рыбу, яйца и грибы я ем с удовольствием. К тому же свои отклонения я стараюсь не афишировать. А тебе сказал, чтобы бы ты не заподозрил подвох – угощает, а сам не ест. Ты вон сам свинину не ешь.

– Так ты, вроде, по специальности строитель? – уточнил я.

– Строитель.

– А зачем телевизионному заводу строитель?

– А там был целый ремонтно-строительный цех. Крышу, например, каждый год чинили заново. Кирпич, шифер, пиломатериал. Не одну дачу построили, и не только директору. Советский был размах. Но, эх там и пили! Военное предприятие – спирта хоть водочный завод в соседнем овраге открывай. Там он и реализовывался широким слоям общественности, теми, кто сумел вынести его через проходную.

Я первый раз туда попал на практику после 3-го курса. И вот однажды случай был. Зашел я в мастерскую пообедать. Там в основном инструмент хранился в железных шкафах; какие-то запчасти, винтики, болтики – мелочевка всякая. Постоянного рабочего места в мастерской ни у кого не было. Время от времени кто-то заходил, копался в шкафах, гремел инструментом и снова уходил. Иногда задерживались ненадолго, чтобы что-нибудь заточить или срезать. И снова никого. Я помыл руки. Холодной воды в кране не оказалось, только горячая, но я успел, пока она была еще теплая. Я разложил свой обед на металлическом верстаке слева от двери. Мастерская была наполовину перегорожена, поэтому входящие в дверь меня не видели, зато я прекрасно видел, что происходит в противоположной части. Буквально следом за мной туда заходят главный энергетик и начальник участка подъемных механизмов, рассуждая на ходу, что до оперативки им не дожить. У обоих серые лица после прошедших выходных. Они брызгают на руки, потому что после меня из крана течет уже слишком горячая вода. Начальник участка подъемных механизмов пытается обвинить в отсутствии в кране холодной воды главного энергетика, но тот говорит, что он в ответе только за горячую.

– Претензий к температуре теплоносителя нет?

– Нет. Чай можно прямо из-под крана заваривать, а вот руки помыть негде!

Начальник участка подъемных механизмов ставит на верстак бутылку водки, главный энергетик банку спирта – «у Люси вымолил для протирки оптических осей». В этот момент скрипит входная дверь, и входит начальник цеха.

– Вы чё тут? – спрашивает он подозрительным тоном, ощупывая глазами поверхность верстака.

– Мы не чё тут! – отвечают хором эти оба, закатывая глаза к потолку.

Начальник цеха уходит ни с чем, проглатывая слюну.

Начальник участка подъемных механизмов снова ставит на верстак бутылку водки. Главный энергетик банку спирта. На этот раз они успевают еще расставить чайные чашки, прежде чем снова скрипит дверь, и влетает начальник участка.

– Вы чё тут! – кричит он грозно, брызгая слюной.

– Да ни че. Вот пообедать собрались, – отвечают двое, демонстрируя свертки с домашней едой.

Начальник цеха снова уходит ни с чем, раздраженно требуя смазать эту чертову дверь сразу после обеда.

Начальник участка подъемных механизмов снова ставит бутылку водки на стол.

– Убери, – говорит главный энергетик, – он все равно не даст нам спокойно пообедать. Давай стакан! – Он наливает в стакан спирта из банки и прячет банку. – Если что, скажем, что вода.

В этот момент демонстративно медленно открывается дверь и входит начальник цеха со своим свертком.

– Давайте, мужики, я с вами пообедаю, – и раскладывает на верстаке свои припасы. – Ну, что? Наливать будете?

– А у нас кроме воды ничего нет, – говорит начальник участка подъемных механизмов, кивая головой на стакан со спиртом.

– У вас и ничего нет? – не верит начальник цеха. – Я знаю, что есть. Давай, давай, не жопься, наливай. А то сейчас здесь и помру – перебрал вчера малость, а в субботу, вообще, перебор случился. Проклятая работа! Никаких шансов допить до пенсии.

Начальник участка подъемных механизмов со вздохом водружает на верстак бутылку водки. Главный энергетик разливает водку по чайным чашкам. Они тут же выпивают, не закусывая.

– А покрепче ничего нет? – жалостливо спрашивает начальник цеха.

Главный энергетик со вздохом достает банку со спиртом и разливает спирт по чайным чашкам. Потом берет с соседней полки чайник и тонкой струйкой начинает доливать воду в чашки, разбавляя спирт.

– Не надо. Потом запью, – говорит начальник цеха и опрокидывает свою чашку в рот. Потом в поисках запивки хватает со стола стакан со спиртом и залпом его выпивает. Что в этот момент стало с его лицом описать невозможно. Он бросается к крану, засовывает сосок к себе в рот и открывает вентиль. Отсутствие холодной воды для него оказалось новостью, которую он тоже не сразу осознает.

– Уби-и-и-и-вцы! – стонет начальник цеха и вылетает из мастерской.

***

Второй раз я попал на завод после армии, уже, будучи дипломированным специалистом и получив офицерское звание. Вот тогда я узнал, что такое оперативка. Обычно оперативку проводят по утрам с целью раздать задания на день. На заводе же было заведено проводить оперативку за 45 минут до окончания рабочего дня, чтобы по окончании люди могли сразу идти домой. Сначала раздавались задания на следующий день, обсуждались возникшие проблемы, кого-то ругали… Но в заключительной стадии оперативка всегда заканчивалась коллективной пьянкой. Очень удобно: получил нагоняй, снял стресс, пополз домой. Все продумано. И технология, отточенная до мелочей: спирт пили в чистом виде и никогда не закусывали. Блюли принцип – оперативка это не банкет! Дома тебя жена накормит (если, конечно, доберешься). Когда я в первый раз отказался пить, сославшись на то, что я, вообще никогда, и в принципе не пью, они, как ты, сказали: «Какой ты, нафик, тогда офицер? И как ты тогда сможешь влиться в наш коллектив?!» Причем слово «влиться» я понял правильно, т. е. буквально. Поэтому пришлось выпить. Для меня они, правда, спирт разбавили. На закусь нашли одну карамельку, которую поделили пополам. Одну часть отдали мне, вторую поделили на всех. Домой меня отнес пожарный, который жил неподалеку. И в течение 3-х лет я приходил с работы пьяный или меня приносили. С периодичностью в один день. Один день меня тащил пожарный, который жил неподалеку, на следующий день я его волок домой. Пожарный, правда, быстро сошел с дистанции – печень отказала. Но я так и не научился пить чистый спирт, как они. Там фокус в том, чтобы заливать спирт прямо в глотку, минуя рот. А потом пришел домой почти трезвый, хряпнул стакан воды и всё! Снова доброе утро, снова любимый завод и дорогой коллектив! А коллектив был очень спитой и дружный, с пониманием и сочувствием относились, если кто-то занемог и не смог выйти на работу («ничего, потом отработает»). Председатель профсоюза по пьяни предлагал мне улучшить мои жилищные условия. «А как, – говорю, – мне их улучшить, если мы с женой и так в трехкомнатной квартире живем?».

«Ничего, мы тебе четырехкомнатную дадим. Со всеми удобствами. У меня тут на днях слесарь из очереди на получение жилья должен выпасть – ему бабушка наследство в Китае оставила. А он шестой в очереди».

– Представляешь, завод сам строил жилье для своих работников? Сейчас в это трудно поверить. Потом случилась перестройка. Я четырехкомнатную квартиру не успел получить. Оборонзаказ упал почти до нуля. Телевизоры, которыми дурили народу головы, потому что они изначально не работали, совсем перестали покупать. Население вместо отечественных полированных гробов, перешло на закупку корейских и японских телеков в пластиковом черном корпусе. А я ушел с завода торговать компьютерами и серьезно увлекся программированием.

Но завод до конца не умер, оборонка снова пошла в гору. А меня взяли в охотоведы в охотхозяйство завода, когда я снова попросился назад. Годы совместного алкоголизма порождают ностальгию.

Глава 15. Кошка, которая гуляла сама по себе

Следующее утро встретило нас холодной моросящей погодой. Весной так бывает. Особенно когда черемуха цветет. А черемуха у нас цветет весь май: где-то раньше, где-то позже. Поэтому когда случаются возвратные холода, которые накрывают всю область, черемуха обязательно где-нибудь уже цветет или где-то еще не успела отцвести – короче, стопроцентная народная примета!

Но Саша не расстроился, зяблики тоже. Птичье царство шумело и суетилось в предвкушении вкусных мошек, отвязного секса и родительских радостей. Я же просто радовался: дождю, птичьему гомону, тому, что никому ничего не должен, и тому, что не надо идти на работу. Моя совесть и чувство непрерывного долга еще не проснулись, а сам я прекрасно выспался. Я и до этого знал, что высыпаешься не тогда, когда долго спишь, а тогда, когда не надо вставать.

Саша, воспользовавшись сложившейся метеорологической обстановкой, организовал в овраге кремацию эксгумированного с поляны мусора. Я был назначен главным поджигальщиком. Процесс розжига под дождем требует сноровки и сообразительности. Но даже я, безусловный обладатель всех вышеперечисленных качеств и даже больше… В силу инстинктивного чувства оптимизации… ошибочно именуемого в народе ленью… Короче, я сразу попытался поджечь огромную кучу снизу, вместо того, чтобы сначала развести огонь, и только потом потихонечку подкладывать сверху.

Но мое упорство или Сашин керосин, он просто испугался остаться совсем без спичек, произвели феерию. Клубы пара, по запаху дыма, пронзаемые трассерами искр устремлялись в небо, а затем, под воздействием низкого атмосферного давления, стелились по земле. В этом и был Сашин план: чтобы наш пионерский костер случайно издалека не приняли за лесной пожар. Я, правда, не видел особой разницы. Спасал только моросящий дождь и открытое пространство вокруг крематория. Порывы ледяного ветерка били непосредственно по почкам и помогали раздувать огонь. Время от времени Саша начинал шипеть, призывая к соблюдению пожарной безопасности в лесах и вблизи водоемов, обвиняя меня в излишнем усердии. Но насколько изначально было трудно раскочегарить всю эту полугнилую массу органики, настолько же невозможно было ее затушить или пытаться управлять процессом.

Овраг горел двое суток. На третий день Саша ослабил контроль за остывающей «лавой» и повел меня ремонтировать кормушки для лосей. Мы поднялись вверх по течению, ближе к границе заповедника. Кормушки стояли на берегу и были видны с реки. Дышать свежим речным воздухом после локального лесного пожара оказалось очень приятно. В голове потихоньку рассеивался скопившийся дым, и становилось ясно. В общем, этот вид деятельности, из той же области преобразования окружающего пространства, мне очень понравился. Конструкция кормушки была примитивная как палка, и состояла из них же. Технология ремонта была проста для понимания: отвалившиеся жерди мы, или приколачивали на место, или привязывали проволокой; сломанные меняли на новые, срубая для этого молодые деревца. После обеда я предложил Саше сделать парочку новых кормушек. Саша охотно поддержал мою инициативу, сказав, что он даже знает, где их нужно установить.

Место оказалось в конце огромного левого поворота, еще выше по течению Сежи. Это была огромная песочная поляна вдоль кромки молодого соснового леса, отгороженная от реки зарослями ивняка. Все пространство было равномерно заполнено россыпями сухих лосиных оливок.

– Саша, они что, специально сюда какать приходят?

– Наверно, – буркнул Саша, видимо, не обладая достаточными знаниями в области поведенческих особенностей сохатых. В силу своего изначального «телевизионного» образования.

– А зачем тогда их здесь еще и подкармливать?

– Тут до заповедника, дай бог, один километр. Может полтора. Там их не кормят, чтобы не нарушать экологический баланс рогов и копыт в природе. А мы их прикармливаем и выманиваем на свою территорию. Хотя мы и не так круты, потому что между заповедником и нашим охотхозяйством узкой полосой расположено охотхозяйство, принадлежащее жене какого-то босса энергии атома. Они и снимают все сливки, им даже и прикармливать не надо. Они кого надо уже давно прикормили. Ты, наверное, еще не в курсе: какими бы дикими не были леса в округе, они уже все поделены. И вам с Октябринычем нет в них места.

Последняя фраза Александра была сказана жестко, и меня очень расстроила. Во-первых, он объединил нас с «революционным отчеством» вместе, хотя мы даже не знакомы. А во-вторых, я не посвящал, как мне казалось, Сашу в мою теорию бомжевания. А может, я все-таки разговариваю во сне?

Осадок на душе остался. И даже отсутствие осадков в окружающем пространстве, работа на свежем воздухе, и солнце, время от времени, появляющееся из-за туч, не смогли его развеять: все-таки я очень обидчивый. Мы работали молча. А когда мы закончили, Саша со словами: «Пойдем, чего покажу», снова повел меня вверх по течению.

Мы вышли к тому месту, где речка Вишнёвка впадала в Сежу. На берегу висел огромный плакат «Берегите природу мать вашу», прибитый к двум столетним соснам большими ржавыми гвоздями. Отсутствие запятой перед ругательством искажало изначальный замысел автора в попытке банального объяснения. Все-таки надо быть лаконичнее – «Берегите природу, суки!» И тогда отсутствие запятой уже не влияет на очевидность заложенного смысла.

Этот плакат я многократно наблюдал с реки, проплывая мимо на байдарке. Но только сейчас мы стояли с его изнаночной стороны и с высокого берега смотрели на текущую воду. Саша рассказал, что именно в этом месте заканчивается заповедник и начинается другой административный район. Но не этот двусмысленный транспарант оказался целью нашей экскурсии.

Мы углубились в лес, взяв чуть правее от склона Вишнёвки. Но не успели пройти и ста шагов, когда я увидел это сам. На фоне голубого неба (весенняя погода снова налаживалась) среди ярко-белых стволов берез зрелого возраста торчала из земли ржавая труба. Наличие сверху куска железа, изогнутого в виде арки, защищающего от дождя и снега, не давало усомниться в предназначении трубы. Труба была явно печная.

Я вспомнил все: приток, землянка, заповедник, сосна, пасека, медведь, козы. Все сходится, это Старик! Я затаил дыхание? Перехватило дух? У меня побежали мурашки? Холодный пот? А что, бывает горячий? Ёкнуло сердце? Нет! Это было, как будто смотришь приключенческий фильм: и вот сейчас, наконец-то, все произойдет, все решится, откроется дверь… и…

Конец предыдущей серии.

Нам пришлось идти еще несколько минут – трубу я заметил издалека. Поэтому чувство приближения к мечте успело меня накрыть. Оно усиливалось с каждым шагом. Я даже успел осознать смысл альпинизма: ставишь цель, возможно несколько лет готовишься, потом мучительно лезешь в гору, проклиная всех на своем пути и себя, последнего идиота; ну, а потом, эти несколько метров до вершины… А потом новая цель, и снова несколько лет подготовки. И все это ради этих последних метров.

Конечно, землянка Старика не была моей главной целью. И шансов его здесь встретить было мало, даже, если мой Старик и Сашин Октябриныч разные сущности. Но найти доказательства существования Сеженского Старика, романтическому образу которого я неосознанно завидовал всю свою зрелую жизнь, после тридцати – точно… Было как достижение цели, а предвкушение – кайф. Я тоже был альпинистом – я тоже не хотел оставаться как все, добывая огонь на даче, чтобы пожарить шашлык.

Землянка находилась в неглубокой ложбинке, в стене которой и был вход. Сначала я решил, что дверь внутрь распахнута настежь. И только потом я выяснил, что двери не было совсем. Вернее она была, но без каких либо петель и по замыслу строителя просто прикладывалась изнутри: в случае самого сильного снегопада всегда оставался шанс выбраться наружу. Напротив входа валялись ржавый таз, худое корыто и кучка приготовленных, но не расколотых дров. Спилы были старые и темные по цвету, но сами кругляки еще не успели сгнить. Белое пластиковое ведро из-под какой-нибудь фасадной штукатурки, стоявшее тут же на пеньке осовременивало окружающее пространство и давало надежду на присутствие. Но на сырой весенней земле следов не было, и сухие заросли гигантского прошлогоднего папоротника оставались нетронутыми. Этой зимой в землянке точно никто не зимовал. Я оглянулся на Сашу, и Саша небрежно, одним только жестом, послал меня войти. И я перешагнул порог, которого не было.

Землянка поразила меня своей теснотой. Прямоугольник, по длинной стороне которого, находились дверной проем и сразу слева железная маленькая печка. Труба выходила через потолок наружу. На противоположной стене располагались полати в два яруса, длина которых не превышала и двух метров. Причем самый верхний ярус располагался под самым потолком. По короткой стене слева тоже были расположены полати в два яруса. Спать на них можно было, только свернувшись калачиком, так как полностью вытянуть ноги не позволяла ширина убежища. Но так как это было самое дальнее от двери, и поэтому самое теплое место, оно, по-видимому, и служило постелью: на верхнем ярусе лежало грязное истлевшее одеяло. Такое одеяло я уже видел в заброшенной бане на берегу Сежи. И так же как тогда оно вызвало у меня чувство брезгливости. По правой короткой стене располагался чуланчик, в котором висела какая-то верхняя одежда типа фуфайки, серая от грязи, пыли или времени. Чуланчик был прикрыт приставной дверью от входного проема. В состав двери входила полиэтиленовая пленка, возможно, дверь служила еще и источником естественного освещения, так окно в землянке не было предусмотрено. Но я не стал этого выяснять.

Несмотря на то, что высота потолка почти позволяла мне стоять (с моим ростом в 172 см вместе с ботинками), и пол был не земляной, а состоял из редких жердей, землянка была больше похожа на звериную нору, чем на человеческое жилье. Там негде было жить. Там можно было лежать на полатях или сидеть на них перед печкой, согнувшись три раза, потому как верхний ярус не позволял просто сидеть. Я видел другие землянки рыбаков или охотников на той же Сеже, я видел охотничий домик в Магаданском крае, где проходила моя практика. Наконец, я видел рыбацкие домики на Оке и Волге. Во всех этих постройках ощущалось человеческое тепло, иногда своего рода уют, даже несмотря на то, что некоторые из них уже были разрушены. И их хотелось улучшить, восстановить, достроить, если они были несовершенны на мой взгляд. Землянка Старика производила угнетающее впечатление. Ни тепла, ни уюта, какие-то потусторонние силы внутри ее сумрака. Какое улучшить – хотелось бежать из нее! Но само укрытие не давало повода думать, что ее хозяин вдруг однажды неожиданно исчез – замерз в лесу, провалился под лед; был съеден, и надо искать поблизости его обглоданные кости. Несмотря на варежки, приткнутые под потолком, чугунок под лавкой и алюминиевые ложки, торчащие из щели вдоль двери, жилище было явно оставлено в плановом порядке.

И все-таки я не поверил – я полез на крышу, чтобы оценить реальные размеры подземного пространства сверху. Может я не разглядел в темноте, и за чуланчиком скрывается еще одно помещение? Крыша была устроена еще примитивнее: отдельные куски березовой коры вперемешку с сосновой трухой и каким-то мусором – голенища чьих-то резиновых сапог были использованы в качестве куска рубероида. По бокам земляные склоны землянки тут же сходили на нет, и только сзади земляной вал был чуть больше. По большому счету, несмотря на некоторую общую неровность окружающего рельефа, землянка стояла почти на уровне земли, сзади упираясь в небольшой холм, а по бокам была присыпана землей. Вот почему труба, выходящая из крыши, была видна так издалека. Передняя стенка, выходящая в ложбинку, была почти вся деревянная, но не бросалась в глаза, так как вся землянка давно поросла кустарником, крапивой и гигантским папоротником. Голым среди зарослей оставался только островок крыши с трубой. Да и то, отводок лесной малины уже пустил отпрыска вдоль трубы. Летом, когда это снова все зазеленится – молодая поросль крапивы уже перла из земли, а улитки листьев папоротника выступили из старых кочерыжек – обнаружить вход в землянку можно будет только случайно.

Я спустился вниз и подошел к Саше, который все это время что-то выискивал на склоне другой ложбинки на значительном удалении от того места, где была расположена землянка. У него в руках был огромный пакет со сморчками. Строчками? Стручками? Крючками?! Я их все время путаю. Это первые весенние грибы, с восхитительным грибным запахом, отсутствием вкуса, но для процесса жевания бесспорно грибы. Какие-то из них слегка ядовитые и их нужно отмачивать как почки, чтобы из них вышла моча. Какие-то неядовитые. Но отмачивать надо все, потому что я их путаю.

– Ну, как тебе жилище, – спросил Саша совершенно равнодушным тоном.

– Очень убого, – неохотно ответил я.

– Ты бы так смог?

– Вряд ли. Летом лучше худая палатка, а зимой, наверное, лучше в тюрьме, чем в этой звериной норе отлеживаться. Больше шансов остаться человеком. Я, конечно, читал про старцев, которые при свете лампады молились в землянках сутками, стоя на коленях. Здесь же даже молиться негде, если только лежа. К тому же старцам еду все-таки приносили, да и масло в лампадку подливали. А тут того гляди сам едой станешь. Все-таки надо прикупить к зиме ружье, как ты советовал, – сделал я заключительный вывод.

Саша посмотрел на меня слишком подозрительно, и я понял, что про тюрьму это я зря упомянул. Снова решит, что я беглый каторжник.

– Когда я вытащил его из этой землянки, – медленно заговорил Саша, – он уже почти разучился говорить и первое время только мычал, как немой. Немой, но мытый. Каждый день он растапливал в корыте снег и мылся. Как он потом признался, он боялся запаршиветь. По-моему, только эта страсть к чистоте его и спасла. А иначе бы получилось как у Джека Лондона: зачем вставать, топить печь, готовить еду, если можно не вылезать из-под одеяла. А весной найдут хижину, полную еды, и тебя, замершего в собственной постели.

– Саша, а зачем ты мне все это говоришь? Да еще в такой назидательной форме и ссылками на классиков? – спросил я злобно. Мне очень не понравилась картина, им нарисованная и примеренная на меня. Я молодой, красивый на вонючем одеяле, свернувшись калачиком на самой верхней полке; весь грязный, немытый, да еще и истлевший, погрызенный со всех сторон мышами и завернутый в пыльную паутину. А кругом еда, еда, еда, еда, еда… И даже на печке сверкает еще невыстреленная бутылка шампанского, которого я терпеть не могу. Да… бедняга даже до Нового года не дотянул!

– Причин много, – задумчиво проговорил Саша и потянул меня за рукав на обратный курс. – Как минимум три. Первая философская – иногда очень тонкий культурный слой в голове, оказывается сильнее мощнейших пластов врожденных инстинктов, лежащих ниже. Простая привычка чистить зубы по утрам, иногда может спасти тебе жизнь.

– Давай-ка, на мне не показывай, – демонстративно возмутился я.

– Хорошо, – согласился Саша. – Второй урок я полностью усвоил сам. Когда долгое время живешь один и даже не слышишь человеческую речь…

– Купи, себе говорящего попугая, – перебил я. – Это закон Робинзона Крузо, не ты его открыл.

– Молчаливая мышь тоже подойдет, – как ни в чем не бывало, продолжил Саша. – Главное, чтобы было с кем поболтать. Я по природе своей человек необщительный. Ты, наверное, сам это заметил, когда пришел в Пижну. А сейчас я болтаю без умолку – мне самому противно. Учу тебя жить, раскрываю перед тобой тайны Вселенной – короче, несу всякую чушь. Поверь, это не ради тебя, и тем более не ради того, чтобы порисоваться. Передо мной стоит образ мычащего Аркадия, и я боюсь. Это мой страх.

– Кто такой Мычащий Аркадий? – не понял я.

– Ну, как?! – споткнулся Саша. – Аркадий Октябринович?! Старик, которого ты разыскиваешь.

– Он, что до сих пор мычит?

– Ну, нет. Сейчас он разговаривает вполне сносно, если зимой не помер. Но разговорить его очень трудно – очень скрытный. Зато теперь он постоянно разговаривает с деревьями, когда один. Или со своими козами. И я не знаю, что это: или он тихонько тронулся мозгами (по возрасту уже пора), или просто, как ты говоришь, «купил себе говорящего попугая», или на самом деле научился разговаривать с березами.

– А чем он питался зимой? – поинтересовался я.

– Он нормально запасся. У него была картошка, чтобы не заработать цингу. Мука. Макароны. Много консервов, в основном рыбные. Чтобы все это сохранить от мышей у него был кот Васька. Но от Васьки не было никакого толку, и тогда Аркадий Октябринович его съел.

Глава 16. Урфин Джюс и его деревянные солдаты

В конце недели приехал Сашин егерь с женой и бородой как с портрета Льва Толстого. Его тоже звали Александр. Это я запомнил по ходу идентификации бород еще при первом знакомстве с Сашей. Егерь принял на себя управление охотхозяйством. Процесс передачи состоял из передачи ему, того самого журнала, в который были занесены мои цели и задачи по прибытии в Пижну. Да, еще приходила жена Льва Николаевича, очень милая и обаятельная женщина. И настоятельно потребовала запереть погребок на висячий замок. А ключ утопить в Северном Ледовитом океане, чтобы «её Саша» его не нашел, пока начальство отсутствует. Так мы и сделали, а потом снялись с якоря и отправились в Черноречье «навестить Октябриныча».

По моим представлениям по карте расстояние от точки «А» до точки «БЫ» было бы небольшим. Но Саша сказал, что напрямую идти нельзя по двум причинам.

Во-первых, это территория заповедника (и хотя его там все любят и ждут, можно нарваться на административный штраф). По первому пункту я его очень активно поддержал, хотя Саша и не понял природу моей принципиальности по соблюдению режима охраняемых территорий, с учетом того, что неделю назад я оттуда и пришел. Про дикий троллейбус я ему рассказывать не стал. И хотя на этот раз зона обитания техногенного монстра теоретически не совпадала с нашей траекторией, мне бы не хотелось рисковать – вдруг он поменял маршрут.

Второй причиной были вешние воды. Несмотря на то, что сама Сежа уже давно вернулась в свои берега после половодья, все притоки, ручейки, болотца и старицы были еще полны водой и служили бы для нас труднопроходимыми препятствиями. Поэтому мы пошли по дороге, заведомо согласившись на большой крюк. Во многих местах дорога оставалась подтопленной, и нам приходилось перебираться по жердочке или разуваться до колен, чтобы перейти низкий участок вброд. Это было особенно мучительно – холодная талая вода сводила ноги. Но в любом случае, когда к трем часам дня, мы веселые без весел подгребли к Черноречью, я не чувствовал себя сильно уставшим.

Черный сруб дома неожиданно преградил нам дорогу, когда мы поднялись на очередной пригорок. Вокруг дома неорганизованно бродили козы разных возрастных категорий, а в воздухе витал запах жизни… ну, или навоза?

«Значит, жив, – облегченно произнес Саша. Но по его интонации я не понял: или старик ему действительно дорог, или Саша просто боится трупов. Я был взволнован также как тогда перед входом в землянку, но появление старика все равно прозевал. Его лохмато-кудрявая голова явилась перед нами в лучах солнца, бивших его по затылку и ослепляющих нас, пытавшихся заглянуть ему в лицо. Саше старик очень обрадовался, а вот мне не очень. Подозрительность, напряженность и недоверие генерировал он своими взглядами в мою сторону. Но мне он тоже не понравился.

Одет старик был как-то не по человечески: ночная рубашка до колен, перевязанная по какой-то фиг тесемкой на поясе; на плечи накинута фуфайка грязного цвета, видимо, для тепла. А внизу, из-под рубахи, торчали голые волосатые ноги, обутые в какие-то говноступы, неизвестной конструкции. То ли старец святой, то ли крепостной, то ли зэк на поселении… А может хиппи на пенсии? Правда, глаза, когда я до них добрался, да и лицо в целом, никак не сочетались с этим прикидом. Взгляд старика был цепкий, ясный и насмешливый. И, несмотря на дурацкий прикид, он не выглядел индивидом, потрепанным жизнью.

Саша представил нас друг другу: старика звали Аркадий Октябринович, а меня просто Андрей. При этом Саша не упомянул настоящей цели моего визита, а как-то сумбурно объяснил, что я городской. Прибыл в охотхозяйство на отработку, но сам не охотник – прислали с завода. Но так как мне в городе делать нечего, то отрабатывать буду долго, может до осени – пока не замерзну. Но очень, как оказалось, трудолюбивый, поэтому нам пригодится, в смысле поможет. Понятно из контекста, что «нам» состоял из Саши и Октябриныча, а я, соответственно, все остальное и все что поможет. Но старик воспринял поток объяснений крайне недоверчиво.

– Аркадий Октябринович, – произнес я так проникновенно уважительно, что старик сам почувствовал, как позорно торчат из-под рубахи его голые ноги при таком обращение, и вздрогнул. – У них завод оборонный, пока КГБ, ФБР и контрразведка проверяют мою анкету, они не могут запустить меня внутрь. И чтобы я не бродил вокруг забора, они и направили меня в свое охотхозяйство. Чтобы я хоть какую-нибудь пользу приносил, прежде чем буду допущен к секретам родины.

– Однако повезло тебе Андрей, – произнес старик завистливо и покачал головой. – Помню, когда я устраивался на завод Ульянова, так меня 2,5 месяца продержали на овощебазе. Я там, в сырости и в сквозняке, в подвалах слизкую капусту чистил… Зимой дело было… А у тебя – лето! Птички поют, листики распускаются, солнышко светит… Коров уже нет, но доярки-то остались! Нет. Да я бы, вообще, на завод не пошел.

– Может, и я не пойду, – поддержал я хитроумного старика.

– Нельзя! – категорически отрезал Аркадий Октябринович. – Первым делом самолеты, а девушки потом или сзади!

– Да нет там никаких самолетов, самоварыкакие-то собирают, – усомнился я в правильности выбора.

– Неважно! Пусть хоть валенки самоходные для армии подшивают. Но каждый должен внести свой вклад в обороноспособность нашей родины, потому что ничего другого мы производить не можем. Инженерная мысль на благо человека у нас не работает. Нет у нас такой исторической традиции – облегчать кому-то жизнь.

Старик закладывал очень длинные фразы игриво и литературно. В моих ответах он, похоже, не сильно нуждался и готов был сразу перейти к монологу. А уж когда выяснилось, что фуфайка на его плечах – это только способ ее перемещения из дома в сарай на лето, так как руки заняты… я резко изменил свое отношение к Аркадию Октябриновичу. Ум старика еще не покрылся накипью, от выпитого за всю его жизнь чая. И только имя Аркадий в сочетании с голыми волосатыми ногами вызывали у меня приступы внутреннего смеха и не позволяли относиться к старику вполне уважительно.

Октябриныч доложил Саше, что сам к странствиям готов, дом прибран от «зимнего угару», а пчелы выставлены за сараем на улицу, осталось только картошку посадить. Я заглянул за сарай – борти выстроились в ряд как деревянные солдатики, но больше были похожи на партизанский отряд. Каждая борть выглядела как высокий пень или отрезок толстого соснового ствола, поставленный вертикально. У некоторых сбоку были прикреплены какие-то веточки, но суть общей картины от этого не менялась. Борть – это как дуплянка для гигантских синиц, размером с ворону. И летком для раздобревшего шмеля. И в этом плане они все были одинаковые. Но на каждой такой дуплянке у старика сверху сидел свой собственный головной убор: от обычной широкой доски, защищающей от осадков, как на любом скворечнике, до шляпы Д’ Артаньяна и кепки московского мэра. Первоначально я принял их за садовые скульптуры и попытался рассмотреть поближе. Но густое как мед жужжание напомнило мне о судьбе Винни-Пуха, и я ретировался.

Впоследствии, Саша рассказал мне, что у Октябриныча действительно каждый улей (борть) имел свой художественный образ и соответствующее имя. Три самых старых, с обычной плоской крышей, он для краткости называл «Членами партии», подразумевая под ними основоположников марксизма-ленинизма. Он даже бородки им приделал разного качества, чтобы отличать между собой. Остальные имена колод были не такие авантажные, а скорее сказочные как семена помидор: Петрушка, Буратино, Дурачок, Гном, Гаврош, Баба Яга Мать, Баба Яга Дочь, Ковбой и другие.

Когда мы вкратце осмотрели его «усадьбу», Старик пригласил нас в дом – солнце рано зашло за тучи и на улице снова становилось по-весеннему зябко. Из Пижны Саша захватил с ледника два последних глухариных трупа и бутылку хреновой водки в качестве презента. На что Аркадий Октябринович сказал, что глухарятина на его вкус жестковата и ему бы лучше рябчиков. Ну, или хотя бы белую куропатку. Был ли это стариковский каприз или стеб, я до конца не понял. Грань между слабоумием и остроумием оказалась очень неопределенной для моих несобранных в кучку мозгов. Но как орнитолог я решил: «Серую ему – еще куда ни шло, а белую, в этой местности – это вряд ли».

Зато водку Аркадий Октябринович принял с благодарностью, но разливать не стал. Объяснил, что сегодня у него тяжелый день – уборка, поэтому он с самого утра пьет «мухоморку» для поднятия тяжестей, а мешать не любит, да и здоровье не позволяет, поэтому мы все будем пить «мухоморку». «Вы молодые, вам какая разница» – заключил он, вытаскивая свою емкость. Емкостью оказалась трехлитровая банка. Половина банки уже была пустая, а вот вторая половина была густо заполнена шляпками ярко-красных грибов до боли знакомых. Прямо как в детстве… прямо как на стене в детском садике нарисованные… Наверное, ясельная группа была? А рядом боровики! Надутые, пузатые, среди травинок нарисованные, но не такие эффектные.

– Саня, я, может быть, уже и готов на свидание с Богом, – сказал я тихо, – но я не готов пробираться к нему между жидким стулом и кучками не до конца переваренной пищей. Боюсь застрять по дороге.

– Это условно съедобные грибы, – утешил меня Саша. – Или условно несъедобные? В любом случае, галлюциногенный эффект очень слабый, я уже пробовал. Проблема в другом. Видишь, бульон в банке какой прозрачный? А грибы урожая прошлого года! Значит градус очень высокий – спирт первого отжима заливал. Иначе раствор за зиму обязательно бы помутнел. Помнишь, я тебе рассказывал, как они спирт на заводе пили? Нужно лить прямо в горло, чтобы в рот не попало.

– Да ну, нафик! А можно совсем не пить?

– Можно. Только тогда как ты с ним поговоришь? Ты ведь сюда за этим пришел?

– А что по трезвой нельзя? – спросил я риторически, но с философским оттенком.

– Конечно, можно, – вдохновенно воскликнул Саша. – Спроси его для начала: «Как пройти в библиотеку?». И он тебе честно ответит: «Не знаю». Но после самой первой стопки он уже не сможет тебе так ответить. А после второй или третей, он уже сам задаст тебе встречный вопрос: «Андрей, а так ли уж срочно тебе надо в эту самую библиотеку?». А когда все закончится, и забрезжит рассвет, вы с ним вместе пойдете в эту самую библиотеку.

Представляешь, какую дистанцию вы вместе преодолеете за несколько часов? От «не знаю» до совместного поиска и уважения твоих интересов. Это я и называю культурой пития. А культура пития – это неотъемлемая часть нашей национальной культуры. Поэтому когда мне сын говорит: «Папа, я никогда не буду пить», меня это расстраивает, значит, я что-то сделал не так. Но все дело в первоначальном вопросе. Если вопрос поставлен неправильно, вы поутру пойдете не в библиотеку, а Змея Горыныча кастрировать. Отсюда и проистекает все «зло от пьянства и алкоголизма». Понимаешь?

– Ты хочешь сказать, – крайне недоверчиво спросил я, – что у каждой пьянки должна быть тема?

– Все как раз наоборот. Застолье без темы – это пьянка.

Я погрузился в воспоминания, пытаясь вспомнить, когда я пил с темой или совсем случайно:

– Да любое застолье всегда имеет повод. Самый универсальный, например, День взятия Бастилии. Даже задумываться не надо – хорошо или плохо, что ее взяли. Кто придумал, тот уже за нас расставил приоритеты. А уж день рыбака, строителя или танкиста… грех не выпить, а потом в фонтан! Но самые противные праздники – это половые праздники: 8 марта и 23 февраля. Просто ненавижу.

– Не надо путать повод и тему, – уверенно продолжал Саша. – Любой профессиональный праздник – это только повод, поэтому потом случается мордобой и поножовщина. Даже когда ты идешь на день рожденья к лучшему другу, это еще не тема, это только повод. А тему надо специально выбирать, как вино к столу, или в чем отмачивать шашлык.

– Какая у нас сегодня будет тема? – иронично спросил я, наблюдая как Аркадий Октябринович уже разливает мухоморку по стаканам.

– Первый вариант – это твое знакомство с Октябринычем. Ты хотел у него что-то спросить или узнать? Но если ты не готов, тогда мы просто можем обсудить завтрашние планы.

– В последнем случае, мы уже на рассвете выдвинемся вешать деревянных солдатиков Урфина Джюса?

– Урфин Джюс – это кто? – спросил Саша. – Что-то знакомое…

– Элли… в Стране…– подсказал я, – невыученных уроков.

– Точно! Волшебник Изумрудного города, – вспомнил Саша. – А Октябриныч значит Урфин Джюс?

Саня загоготал как деревянный конь и громко объявил:

– Октябриныч! Ты – Урфин Джюс! Так Андрей сказал. – И снова захохотал.

Аркадий Октябринович тоже что-то прохихикал в ответ, но было понятно, что подобная фамильярность ему не по душе. И чтобы он не затаил обиду, мне пришлось разъяснять свою ассоциацию деревянных солдат Урфина Джюса с пчелиными домами Аркадия Октябриновича. Трудность адаптации данной ассоциации заключалась в том, что я совсем не помнил, кем был Джюс – злым или добрым персонажем. В конце концов, я запутался и только усугубил сказанное. В общем, Саша меня подвел. Надо было сразу идти в отказ сказанного, а не пересказывать сказки. Настроение мое упало, и когда Аркадий Октябринович подвинул мне стакан с мухоморкой, я выпил не задумываясь. Тема знакомства сразу не задалась. Но старик спросил меня:

– Ты вот кем там у них будешь работать?

– Менеджером по логистике, – соврал я.

– Ну, менеджер – это я понимаю. Это начальник, как продавец в магазине. А вот логистику не застал… Логику знаю… А слова то похожие? И корень один. Однокоренные?

– Это почти одно и то же, – задумался я, хотя и не был уверен, что Аркадий Октябринович не прикидывается. – Логистика, конечно, основывается на логике. Но нельзя быть менеджером по логике. Это все равно, что быть менеджером по истине. Логика должна быть по определению железной и непоколебимой, а вот логистика – это более гибкий вариант. Она может учитывать интересы заинтересованных лиц и меняться в зависимости от интересов самого носителя логистики или его непосредственного руководителя.

– Все логисты – воры? – спросил Октябриныч после небольшой паузы, которая потребовалась ему, чтобы осмыслить мою последнюю длинную фразу.

– В принципе, да… – неохотно согласился я. – Особенно выпускники «эм-би-ай». Но это и воровством-то назвать нельзя. Их просто учат находить свою долю в общем потоке. Это просто бизнес. Ну а те же банкиры? Бабло, которое они гребут, никак не соотносится с их умственными способностями. Здравый смысл говорит, что за такие деньги нужно судьбы Вселенной решать, а не кредиты раздавать. Они же просто дояры, и близость к молоку позволяет им снимать сливки. Если бы логистика основывалась только на логике, тогда бы у нас в стране существовало Министерство Здравого смысла.

– Тогда бы у нас в стране не было бы ни воров, ни плохих дорог, – вмешался Саша.

– Отсутствие общей цели в обществе приводит к воровству, – произнес Аркадий Октябринович.

Это заявление прозвучало крайне неожиданно для меня. Аркадий Октябринович постоянно выпадал у меня из образа Старика, выползшего из той жуткой землянки и почти разучившегося говорить. Конечно, если пить с самого утра, и тем более мухоморку, то после обеда, возможно, заговоришь и по-английски.

– Когда человек живет только своими интересами и интересами своей семьи, – продолжил Аркадий Октябринович, – он обязательно будет воровать. Это и есть его здравый смысл и логистика.

– Октябриныч, а общая цель – это коммунизм? – спросил бесстрастным голосом Саша.

– Общая цель – это все что угодно. Фашизм – это тоже может быть целью нации.

– Октябриныч! Я понял! – воскликнул Саша очень эмоционально (1/3 третьего стакана мухоморки давал о себе знать). – Получается, когда ты в строю, ты не вор. А как воровать: слева товарищ, справа товарищ? Слева фашист, справа фашист – сразу башку оторвут. А вот когда ты один…

– Ты чувствуешь себя художником и итогом божественной цели, – продолжил я агрессивно после 1/3 четвертого стакана «мухобойки».

– И всех остальных считаешь строем, стадом, быдлом и серой массой тупых, слепых и покорных, – резко ответил Аркадий Октябринович. Он тоже начинал расходиться после 1/3 очередного стакана.

Но к тому моменту я уже начал покидать диалог и уплывать в царство грибов на каком-то древнем топчанчике. Последняя фраза, которую я запомнил: «Эх, еще бы два-три поколения при Советской власти и ворюги бы перевелись…»

Галлюцинаций, как Саша и обещал, не было. Но страх отравиться мухоморами, вызвал небольшое видение перед самой отключкой.

Иду я по тропе, и понимаю, что я уже не там где нужно и тело свое не чувствую. Оно есть: руки, ноги и все что между ними, но отдельно от МЕНЯ. А кругом какая-то хмарь, сумерки… Правда, остается еще надежда на рассвет. И встречает меня на тропе лучезарный старик в дорогом халате со звездами, обутый в сандалии из сандалового дерева. Только почему-то из-под халата снова торчат чьи-то волосатые голые ноги.

– Ну, что ж ты, Вася, – с укором спрашивает меня старик.

– А я не Вася.

– А какое это теперь имеет значение? – с сожалением констатирует старик.

Глава 17. Молчание рыб

Когда я проснулся, Саша и Аркадий Октябринович допили тему до конца. Я обнаружил их за сараем, когда вышел отлить после сна. Они грузили деревянных болванчиков в повозку из-под Бременских музыкантов. Лица их были сосредоточенные, молчаливые и в пятнах, как шляпка гриба-мухомора. От моей помощи они категорически отказались.

«Октябриныч мне не доверяет, – понял я сразу, – и правильно. Я на его месте тоже ни за что не сказал бы логисту, где у меня ульи стоят. А банкиру где деньги лежат».

– Козла! Козла, не забудьте привязать! – крикну я им вдогонку, когда Саша сам потащил повозку в сторону леса.

– Борис у меня не приученный к ездовой езде, – с сожалением почесал бороду Аркадий Октябринович, – но попробовать можно.

– А ты, умник, картошку пока Октябринычу посади, – съязвил в ответ Саша.

Я с пристрастием расспросил старика, где мне взять посадочный материал, куда сажать, на какую глубину и резать ли клубни.

Аркадий Октябринович неспешно рассказал мне о технологии выращивания картофеля в нечерноземной Российской Федерации, все время наблюдая, как Саша, запряженный в повозку, уменьшается в размерах.

– Да и не забудь, – добавил старик напоследок почти нежно, – завтрак на столе.

Завтрак оказался вчерашним ужином – молочная пшенная каша на козьем молоке. Вчера ее ели, ели… почти доели… Но остался еще целый горшочек, покрытый сверху золотистой поджаристой пенкой. Конечно, его бы подогреть… Но изба старика была в таком аварийном состоянии, что я побоялся совершать в ней какие-либо дополнительные движения, могущие повлечь обрушение «бани», как в детской карточной игре.

Я взял горшочек и вышел на воздух. После вчерашней мухоморки аппетит был зверский. Или я просто не успел вчера закусить и отвалился совершенно голодный? На последнюю версию указывал и тот субъективный факт, что кашу я помнил – сегодня она выглядела совершенно такой же, как вчера. А вот ее вкуса – нет.

Вкус оказался восхитительным! Сразу пришла жадная мысль, что горшочек будет маловат. Но праздник вкусовых сосочков был прерван в самом начале. Тут же лавка, на которую я присел, была окружена со всех сторон козьими мордами. Они, все как один, неторопливо жевали свой орбит и задумчиво-печально смотрели на меня. Если бы это были волки, я бы понял. Они сейчас набросятся на меня со всех сторон… и отнимут мой горшочек с кашей. Но, что нужно этим меланхоликам, я не понимал.

– Каши не дам! – объявил я громко, чтобы развеять козьи иллюзии, но реакции не последовало. Не подействовали также: ни мое «кыш», ни мое «брысь» и «ну пошла». Я встал и попытался переместиться метров на двадцать в сторону. Все стадо снялось и покорно потащилось следом за мной. «Теперь я главный козел, – понял я. – Вожак стада. Во!».

Как только я скрылся в доме, козьи морды тут же разбрелись по всей поляне. «Вот суки», – подумал я.

Поедая кашу, я рассматривал остатки мухоморов в банке, выжатые как губка – ни капли жидкости на стекле. Я с удивлением признался себе, что теория Саши о теме пьянке неожиданно получила фактическое подтверждение – они с Октябринычем действительно только чудом не ушли утром в библиотеку. Хорошо, что я вовремя отвалился, а то за мной теперь даже козы табуном ходят.

Потом я пошел сажать картошку. Посевного материала оказалось не больше двух ведер. Но я сам усложнил себе задачу, вспомнив слова великого русского полководца Суворова: «Не сметь пахать без навоза!». Сам Александр Васильевич, понятное дело, сельским хозяйством не занимался – некогда было, все время война. Но поместье-то у него было, вот он и слал туда письма с инструкциями. Может это и неправда, но я продолжаю верить и уважать его за это – гениальный человек должен знать, как сажать картофель. С навозом, господа, с навозом! Без навоза – лопату в землю и бегом записываться в полководцы. Все победы от разносторонности мышления.

Так утешался я, перетаскивая две обнаруженные кучи перепревшего козьего дерьма на картофельную плантацию старика. Козье отродье постоянно лезло мне под ноги, пытаясь поднасрать, но от свежачка я категорически отказывался и даже не благодарил.

Саша с Октябринычем вернулись достаточно быстро за новой партией деревянных солдат. По их словам они сначала вешают борти поблизости, а потом будут уходить все дальше и дальше. Старик очень обрадовался, застав меня с навозом на грядках. Добросовестный труд на чью-то пользу поднимает настроение последнего, а бесплатный, вообще, приводит к эйфории.

Когда я уже начал формировать бороздки под картошку, я снова вспомнил о Сашиной теории, что каждая пьянка должна иметь тему вначале, чтобы иметь ожидаемый результат в конце. О политике ни слова, иначе в конце пьянки драка по политическим мотивам. О женщинах без женщин – глупо, иначе в конце неудовлетворенность конца. О погоде – самая нейтральная тема, можно сказать универсальная. Только тоже можно скатиться к политике, потому как любая жара или иной катаклизм в природе – дело рук американцев. Зато «Катрину» – это мы им закатили – не только у них есть климатическое оружие. А вот мамонтов, конечно, жалко – зря они их у нас заморозили. Америкосов тогда еще не было? И что? Это их не оправдывает – все равно они.

Я тогда и не мог предполагать, что тема климатического оружия коснется меня очень скоро и очень близко.

В третий или четвертый рейс Саша и Аркадий Октябринович действительно впрягли в повозку козла Бориса. Животное вело себя крайне спокойно и удивительно послушно.

– Это он в благодарность за то, что я его осенью на мясо не пустил и зимой волкам не отдал, – сказал Аркадий Октябринович.

– Борис – папа всех семерых козлят? – поинтересовался я.

– К сожалению, нет. Он, как и все остальные – потомок козы Зинки. А папка у них сбежал как раз прошлой осенью. Старуха Афанасьевна из Старого Яра держала много лет козла. Вся округа водила к ней коз на случку. Козел у нее был страшный, вонял на всю округу козлом, светил в темноте красными глазищами и постоянно крушил свою загородку. У меня всегда было подозрение, что это на самом деле черт, а не козел. А хозяйка, сама ведьма, специально скрывает его в темном загоне. Как Афанасьевна справлялась с таким чудовищем, я не знаю. Я каждый раз с опаской заходил к ней в сарай и боялся, что он порвет мою Зинку. Но та всегда с радостью рвалась вперед. А что? Пахуч, могуч и волосат. Что еще козе надо. А перед самой зимой этот козел развалил-таки весь сарай и убежал в самую дикость. Теперь даже не знаю, куда Зину на случку свезти.

– А с Борисом нельзя? – поинтересовался Саша.

– Я его еще в младенчестве выложил. Я же не знал, что его папа уйдет в бега, и вся округа останется без осеменителя, – пояснил Аркадий Октябринович. – Да и не надо нам в стаде близкородственного скрещивания. И почему я его осенью не съел? Загадка. Ведь всю зиму сено без пользы поедал.

Когда процессия: Саша, козел Борис, несколько деревянных болванчиков в повозке и Аркадий Октябринович в хвосте, двинулась к лесу, я продолжил хоронить картошку. Спина с непривычки очень болела в области поясницы. То ли копчик, то ли мозжечок, то ли почки?

Я уже заканчивал зарывать последний выкопанный окоп, откуда на меня стреляла глазками заключительная картофелина, когда из леса показалась траурная процессия. Шествие возглавлял Аркадий Октябринович, как то неестественно подпрыгивая на ходу. За его плечом, как гренадер возвышался Саша. Замыкал колонну пчеловодов козел Борис, тащивший повозку Бременских музыкантов. Из всех он выглядел самым расстроенным.

– Обосрец, однако, произошел, – мягко объяснил, как мог, Аркадий Октябринович на мой немой вопрос.

– Не обосрец, а полная дрисня! – внес ясность Саша и отнял руку от лица.

Граница проходила ровно между глаз, тянулась по хребту носа и расплывалась на губах. Слева от границы располагалось обычное Сашино лицо, вернее только его правая половина, левая же часть, та, что была правой для меня, больше напоминала ягодицу. Я невольно попытался заглянуть за Сашу – что же у него теперь там, на месте задницы?

– Теперь ты долго не умрешь, – попытался я его утешить, когда до меня, наконец-то, дошел смысл произошедшего.

– На пользу пчелиного яда намекаешь? – протрубил Саша. Говорить нормально он уже не мог, а его гортанные звуки не могли передать интонацию. Шутит он, злится, констатирует факт, иронизирует или «рвет и мечет» – было совершенно непонятно.

– Говорят, что перед самой смертью, – пояснил я, – обе части лица у человека становятся зеркально одинаковыми.

– И что? – не понял Саша.

– Тебе еще долго!

– А все из-за тебя, – протрубил в ответ Саша, – кто предложил козла в повозку привязать?

– Саня, да ты чё! Это же детский мультик – наш ковер цветочная поляна, наши стены сосны великаны… – пропел я. – Если бы у Октябриныча была телега, я бы предложил вам запрячь коня. А тут повозка, как из студии «Союзмультфильм».

– Да, – вмешался Аркадий Октябринович, – колясочка у меня винтажная. По собственным чертежам собирал, и из того, что под руку попалось.

– Я чисто по аналогии… Ассоциация! Понимаешь? Раз есть повозка, значит должен быть и козел! – продолжал я оправдываться. – Ты что, не можешь ассоциативно мыслить?

– Андрей! У них был осел!!! – протрубил Саша, и на этот раз мне показалось, что я разобрал его интонацию. Осел, а не козел- ты-понимаешь?!

– А ведь точно! – не без труда вспомнил я. – Он был ушастый как заяц и точно без рогов.

– Андрей, тут точно не причем, – вступился за меня старик, – он картошку сажал, во всем виноват Борис. Пойдем-ка лучше повязки накладывать.

– А вы, Аркадий, – пробулькал Саша, и дальше было не понять. Но покорно пошел на перевязку.

Остаток дня и весь вечер Саша возлежал на кровати хозяина, весь увешанный какими-то водорослями, и обращался к старику исключительно на вы и по имени. И каждый раз это вызывало во мне приступ неуемного смеха. Превращение Октябриныча в «Вы, Аркадий» казалось мне очень забавным.

Старик, в свою очередь, подобострастно регулярно менял повязку на лице пострадавшего, называл ее «компрэссом», и поил Сашу каким-то зельем. Так они мирно сосуществовали, пока между ними не возник теологический спор – пить или не пить. Саша «требовал вина», а Аркадий Октябринович в ответ предлагал козье молоко и говорил, что организм «итак переполнен ядом». Тут вмешался я и рассказал, что если человека, смертельно укушенного змеей, постоянно поить алкоголем, то есть шанс довезти его до больницы и вколоть противоядие. Цирроз печени ему, конечно, обеспечен, но жить будет. Потому что пока алкоголь всасывается в кровь, все остальные яды толкаются в очереди. И если алкоголь вдруг кончается, наступает смерть.

Саша издал трубный глас восторга и призывно замахал руками.

– У нас нет столько водки, – пытался остудить его Аркадий Октябринович, но разве можно остановить того, кто хочет попробовать умереть.

– Пои его из пипетки, – предложил я, в душе понимая, что Саша не алкоголик, ему просто скучно, больно и досадно.

– Вообще-то, пчелы не любят запах спирта, особенно настоянного на мухоморах, – необдуманно проговорил Аркадий Октябринович и замер, ожидая ответной реакции.

Саня был хорошим человеком. Вместо того чтобы попытать прокаркать матерные слова или швырнуть в старика чем-то тяжелым, он заржал как смог, но так, что из его оставшегося глаза потекли слезы.

– Если я умру, козла не ешьте – я не кровожадный, – произнес Саша почти по слогам, когда немного успокоился.

Аркадий Октябринович начал мензурить хреновую водку, которую принесли мы с Сашей. Предложил и мне, но я отказался, и отправился тренировать козла. Я уже догадался, что оставшихся деревянных солдатиков придется развозить мне.

Когда я вернулся, прием противоядия подходил к концу. Саша к этому времени уже полностью потерял дар речи. Поэтому Аркадий Октябринович горячо спорил с ним жестами на тему: «Почему рыбы молчат». Очевидность ответа в свете прожитого дня лежала на поверхности, но я не стал умничать.

Глава 18. Чей ум умнее

За ночь Саня не только не умер, но и его лицо потеряло сходство с задницей. Опухоль чудодейственным образом спала: проступил второй глаз, смежный склон носа и даже губы. Саша мог даже сносно говорить. Оказывается, не так уж сильно он был искусан. Просто аллергическая реакция, решил я.

– Знания о здоровье и о методах лечения нужно собирать по крупинкам, – удовлетворенно констатировал Аркадий Октябринович, проведя медицинский осмотр пострадавшего.

Я со своей стороны попытался всячески выразить искреннюю радость, что все обошлось, и Саша пошел на поправку.

Настроение нашего больного было бодрое. Он только выразил опасение, что будет, когда алкоголь полностью выйдет из его организма? Октябриныч сказал, что всё, всё равно, кончилось, осталась только медовуха. И медовухи много.

От медовухи пациент отказался принципиально – ничего общего с пчелами он не хотел. И, вообще, пить он больше не может, и хочет вылечиться естественным путем, то есть без алкоголизма. Я порекомендовал больному, извините, не ссать. Чтобы не выводить остатки алкоголя из организма раньше времени.

На этой позитивной ноте утренний консилиум специалистов был завершен, больному посоветовали читать больше книг. А мы, с Октябринычем, отправились на поиски пчелиного роя из разбитого стечением обстоятельств улья.

Меня всегда удивляло неожиданное появление комаров: еще вчера вечером летали две штуки и боялись нападать, сегодня утром уже тучи вампиров, и все как один хотят именно твоей группы крови. Октябриныч намазал меня каким-то солидолом с запахом ванили и сбил на какое-то время кровососов со следа.

Я всю жизнь мечтал быть пчеловодом. Когда тысячи, десятки тысяч идеальных созданий от рассвета и до самой темноты жужжат, летят и несут… т.е. трудятся на твою пользу, взгляд на окружающий мир может быть только позитивным. А когда я узнал, что возле ульев надо обязательно сажать коноплю, потому что только конопля помогает пчелам от варраатозного клеща, моя любовь к пчеловодству только окрепла. Семян было много – почти полстакана. Но конопля не взошла, мечта отошла, но мысль осталась.

Поэтому всю дорогу я с интересом расспрашивал Октябриныча, как правильно собирать мед и что такое правильные пчелы и натуральный мед. К моему удивлению, я узнал, что пчелиный рой не надо специально покупать, нужно только в удачном месте установить для них дом (улей или борть), и они сами прилетят. Пчелы постоянно роятся, потому что каждая появившаяся на свет принцесса мечтает отделиться от мамаши-матки, прихватив с собой полцарства в придачу. Таков механизм распространения, развития и выживания пчелиного рода. Пчеловоды, конечно, борются с этим, пытаются контролировать появление молодых маток, сторожат вылет нового роя, но все равно пчелы улетают и заселяют новые ульи. Как выразился Октябриныч, и нечего этого бояться, сколько убудет, столько прибудет – пчелиный дом пустым не бывает. По его словам они уже вывесили с Сашей две пустые борти для новых семей, потому как пчелиный рой несет в каждой пчеле не только по капельке меда, но и по облачку энтузиазма. Поэтому новая пчелиная семья всегда отличается повышенной жизнеспособностью.

Когда мы достигли вчерашнего места стечений обстоятельств, Аркадий Октябринович, к своей изумленной радости, обнаружил, что рой не успел покинуть разбитую борть, и пчелы жужжат в трудолюбивой тональности. Мне он поручил развести в отдалении небольшой костер, чтобы разогреть принесенные угли, а сам принялся вязать из проволоки кольца. Потом он долго искал затычку от очка. Так оказывается, называется отверстие, через которое пчелы попадают внутрь. Вчера с нее все и началось: сначала по дороге вылетела затычка из очка, потом вылетела пчела, пчела укусила Сашу, Саша в панике сел на козла, Борис ничего не понял, сильно испугался, взбрыкнул и повалил кибитку, борть покатилась и разбилась. И некому было сказать – не плачь дед, не плачь Саша. Все бросились убегать. Даже Аркадий Октябринович, по его словам, поддался стадному чувству. Это мне было знакомо, когда надо «в глаза смотри, в глаза», а ты убегаешь приставными шагами.

Октябриныч накрыл меня кубинской шляпой с дырявым тюлем по краям, вручил дымарь и отправил пыхать дымом на пчел с непереводимой фразой: «Сначала вдуй в очко, только смотри, чтобы дым был не слишком горячим». Без малейшего промедления я наполнил улей дымом так, что он повалил из всех щелей – лучше пусть сварятся, чем укусят. Октябриныч тут же заткнул леток, нахлобучил сверху кепку вождя и аккуратно поднял борть до вертикального положения. Обкуренные пчелы медленно пытались выползать из щелей, образовавшихся после удара о землю. А мы с хрустом давили их, стягивая корпус улья кольцами из проволоки. Сначала мне было жалко пчел, и я попытался указательным пальцем отправить самую милую из них обратно в глубину улья, но палец тут же потерял способность ковыряния в носу, и моя жалость улетучилась.

Борть совсем не развалилась при ударе только потому, что изначально была укреплена сверху и снизу проволокой. Нам не удалось стянуть корпус к исходному состоянию, но через оставшиеся небольшие щелки пчелы уже не могли покинуть улей, и Октябриныч заверил, что они сами их и заделают. Потом мы с предосторожностями оттянули борть к нужному дереву, которое располагалось в метрах сорока от места аварии: Борис-козел немного вчера не дотянул. Октябриныч достал из кустов припрятанную лестницу и прислонил ее к стволу. Лестница была совсем небольшая: борти старик подвешивал на высоту не более 2,5-3 метров. По его словам, этого было достаточно, чтобы медведь не дотянулся или в прыжке не сбил бы пчелиный дом. Прыгучесть медведя-баскетболиста я оспаривать не стал, зная насколько шустро, медведи лазают по деревьям. Но на этот случай у Октябриныча каждое дерево с ульем было оборудовано снизу раскорякой, которая, по замыслу автора, должна помешать мишке забраться по стволу. В это я совсем не поверил – легкий шлепок медвежьей лапы, и гвоздь-сотка со свистом выскочит из ствола вместе со всей конструкцией.

– Медведь-то об этом не знает, – невозмутимо парировал все мои сомнения Аркадий Октябринович.

– А что ему помешает попробовать? – я немного ошалел от логики старика.

– Ум.

– Чей ум? Медвежий ум?

– В конечном счете, мой ум, – сказал старик. – Но медведь он тоже умный, он точно знает, что Аркадий Октябринович умнее, поэтому у него может быть ружье. Из особей поглупее, тех, кто сомневался, давно уже шубы пошили – очень теплые, но очень тяжелые. А мой медведь умный.

– Причем тут ум? – усомнился я. – Это страх перед ружьем.

– Ни в коем случае. У меня нет ружья, и местный мишка об этом прекрасно осведомлен, он же умный. И его ум позволяет ему осознавать преимущество моего ума и не махать бездумно лапами там, где я что-то задумал или нагромоздил.

– В результате, благодаря своему уму, он остается без меда? Вместо того чтобы просто смахнуть лапой препятствие?

– В большинстве случаев так и есть. Люди из-за своих знаний тоже часто остаются без меда, – констатировал Аркадий Октябринович. И трудно было с ним не согласиться

Глава 19. Весна, черемуха и соловьи.

Мы пробыли в Черноречье еще несколько дней. За это время Саша совсем пришел в себя, а мы с Октябринычем расставили последние три борти в черемуховых зарослях. Сначала я прослушал лекцию о пользе и уникальности черемухового меда, потом я прослушал лекцию о трудностях его получения: а) когда черемуха цветет, наступают холода – пчелы не летают; б) когда рядом цветет ива, равно ивняк, лещина или ольха пчелы переключаются на них; в) черемуха предпочитает влажные места, где как раз и произрастают: ива, верба, ракита, лоза, тальник и другие виды одного и того же семейства. Октябриныч действительно был силен в ботанике! Но чтобы осуществить его заветную мечту о черешковом меде, мне пришлось навести три переправы через ручьи. И только тогда винтажная колесница старика смогла проехать в такие места, где ивняка уже нет, а черемухи как в песне.

Пчелам, как мне показалось, там действительно не понравилось. Стаи комаров забили все транспортные воздушные коридоры, ведущие к черемуховому цвету. Но плотный запах хлорацетофенона, висевший в воздухе, отбил у пчел охоту к массовым протестным выступлениям. Один Аркадий Октябринович был счастлив в этом царстве фитонцидов, комаров и соловьев. Он с энтузиазмом распинался об удивительных свойствах ягод черемухи: от зеленых – понос, а от спелых – запор.

Борти мы установили прямо на землю, выбрав места посуше, и закрепив каждую веревкой за ближайший куст. Потом весь участок мини пасеки мы зачем-то огородили жердями со всех четырех сторон. Я постеснялся спросить у старика, что думает в этом случае медведь об умственных способностях Аркадия Октябриновича.

Когда мы управились со всеми пожеланиями старика, как должна выглядеть пасека для сбора меда в черемуховых зарослях, уже смеркалось. И тут запели соловьи. Конечно, они и днем пытались чирикать отдельные коленца, но только сейчас началась настоящая битва за самок. Даже комары в округе перестали жужжать. Я, конечно, и раньше знал, что соловьи строят гнезда на земле, среди кустарников во влажных местах, поэтому кошки для них очень опасны. Но такого количества соловьев в одном месте я и не мог себе представить.

Несмотря на головную боль и тошноту в горле, то ли от голода, то ли от черемухового цвета, я остолбенел. Певцы не пытались перекричать или заглушить соперника, они как-бы подхватывали мелодию друг друга и развивали тему дальше и дальше, импровизируя на ходу. Ни у кого в голосе не проскальзывало раздражение или злоба на соперника, только чистая музыкальная гармония… Интересно, едят ли соловьи комаров? Расколдовал меня Аркадий Октябринович.

– Я уже почти до дома дошел, но чувствую, чего-то не хватает, – сказал старик. – Ага, а повозку-то забыл! Вот и пришлось вернуться. А ты тут чего стоишь? Я думал ты уже дома, телевизор смотришь…

Вот тут я не понял: или старик стебается, или тоже надышался черемушкинскими фитонцидами? Мало того, что все это время, после того как Саша сошел с дистанции, исключительно я таскал эту повозку, вместо Саши, козла Бориса и осла Бременских музыкантов. Старик к ней даже близко не подходил, а тут вдруг забыл?! Кроме того, у Аркадия Октябриновича, не то чтобы в доме не было кофемолки и телевизора. У него в доме, напрочь, отсутствовало электричество, газ, радио и централизованное водоснабжение.

Когда мы вернулись, Саша был крайне обеспокоен нашим внешним видом. По его словам цвет кожи моего лица был уже не совместим с жизнью. У Октябриныча цвета кожи лица нельзя было рассмотреть из-за бороды. Но сама борода выделяла такой сильный запах, что микробы бросились врассыпную даже из погреба. Саша, боясь прихода нового аллергического приступа на свое лицо, категорически отправил старика отмачивать бороду в бочке, а меня заботливо начал отпаивать водой.

После того как мне удалось уснуть, соловьиный хор затих, но начались интеллектуальные споры в моей голове: «Коллега, по-моему, тональность ля-минор не соответствует вашей жизненной позиции. А, Вы, мой друг фальшивите, исполняя позаимствованное вами колено вон у того молчуна». Я пытался вмешаться в разговор птиц, пытаясь предупредить мужиков, что пока они ведут светские беседы, молчун уже покрыл трех самок. И если они не перестанут, то останутся совсем без женщин». Но соловьи не обращали на меня никакого внимания, не воспринимая мое чириканье всерьез.

Утром Саша сказал, что он очень сильно за меня переживал, потому что я всю ночь пытался свистеть и кричал: «Самки, самки!». А Аркадий Октябринович, не справившись с навязчивым запахом, сбрил бороду.

***

К обеду старик собрал все необходимое для кочевой жизни в повозку, запряг в нее козла Бориса хитрым морским узлом, и все наше стадо снялось с якоря. Мы, как говорится в таких случаях, отправились в путь «за новыми приключениями». А проще говоря, Аркадий Октябринович уже к вечеру планировал выйти к Сеже – очень он соскучился за зиму по реке.

Глава 20. Сказочное место, часть 1

День заканчивался сказочно. Мои компаньоны выбрали великолепное место. Здесь река плавно делала левый поворот на 90 градусов, образуя огромный пляж. Мы расположились на краю леса у самого начала песка. До воды было несколько десятков метров, и перед нами открывалась прекрасная перспектива на излучину реки. На противоположном высоченном берегу Солнце уже опустилось ниже верхушек деревьев и светило прямо на наш бивак многочисленными лучами. И по этим же лучам на нас лилось божественное пение иволги. Исполнителей было несколько, и время от времени кто-то из них переставал «играть на флейте» и начинал кричать «драной кошкой». У иволги – это крик тревоги или беспокойства. У них, там, на том берегу были какие-то терки, наверное, делили женщин.

Но у нас была абсолютная идиллия, делить нам было нечего. Совместными усилиями, мы с Сашей быстренько развели костер и запасли дров на ночь; на пляже было полно деревянных частей, оставшихся после весеннего половодья. Аркадий Октябринович кашеварил, а нам собственно нечем было заняться. Кушать уже хотелось очень, но Саша оттащил меня подальше от костра, шепнув на ухо, что старик «этого» не любит.

Бороздя еще теплый песок босыми ногами, мы спустились к реке. Александр начал решительно раздеваться. День, конечно, отстоял теплый, можно сказать даже летний… Но май – это еще не лето. Где-нибудь в прудах и можно уже купаться, но лесные реки даже летом бодрят, будь здоров как!

– Саня, яйца сведет, к попу не ходить, – попытался я его отговорить.

– Да, Я взад-назад, окунусь только, – ответил он, – зато аппетит появится.

«Какой аппетит?!» – подумал я, – «Жрать жутко хочется!». Но тоже начал снимать рубашку – не мог я его оставить без компании. Конечно, он мужик здоровый, у него, наверное, подкожный жир как у тюленя… А у меня окромя бороды никакой защиты от холода…

Александр плавно как кошка подошел к урезу воды и запустил ногу в «стихию». Наверное, он успел намочить только первый палец, прежде чем заорал «драной кошкой», отскочил назад и начал быстро одеваться.

– Саня, там что крокодил? – спросил я, давясь от смеха.

– Вода ледянущая, – спокойно ответил он.

– Ты живешь в этих краях уже лет двадцать, и не знаешь, что здесь в мае купаться нельзя?

– Лет двадцать назад я здесь только начал работать, продержался недолго, и вернулся обратно совсем недавно. В мае я, как правило, никуда далеко от кордона не ухожу, – также спокойно парировал он.

Я почувствовал угрызение. Человек таскался ради меня по лесам несколько дней. Запарился. Решил совершить омовение – не получилось. А я потешаюсь над слабостью товарища, который бросил все свои дела, чтобы помочь мне? Надо менять ситуацию.

Я очень не хотел лезть в воду, я ненавижу мерзнуть. Но убедил Сашу, что нам действительно надо помыться, и поделился своим опытом майских байдарочных походов. В воде стоять нельзя – сразу начинает сводить ноги. У дна самая ледяная вода, самая теплая у поверхности. Поэтому бросаемся быстро в воду и пулей на берег, стараясь не касаться дна. Если байдарка весной переворачивается, никто от этого не умирает. Как правило.

Мы выбрали, где было поглубже, и я первый ринулся в воду. Саша за мной. Стараясь не прислушиваться к тому, стучит ли еще мое сердце и о чем пищат мои органы осязания, я снова быстренько оказался на берегу. Все тело жгло. А Александр превратился в тюленя. Он фыркал, сопел и бултыхался в ледяной воде. И я подумал, как человек, который каждое утро, добровольно, выливает на себя, только что вылезшего из теплой постели, ведро воды из колодца, мог испугаться весенней реки? Май-месяц на дворе! Другие условия или что-то еще?

Через пару минут он вылез на берег совершенно счастливый и гордый. Не проронил ни слова, но благодарность была написана на его лице.

На нашем берегу снова зазвучали флейты и до конца вечера больше никто не кричал «драной кошкой».

Вскоре мы приступили к ужину. Еда была самая обычная, но вкуснаа-яяя! Рожки с грибами. То ли строчки, то ли сморчки, то ли и те и другие, и третьи? Аркадий Октябринович пару раз наливал нам по пол кружке своей медовухи из стеклянной бутыли с непрозрачными стенками. По вкусу – очень сладкое крепкое пиво. Мой первоначальный замысел, разговорить старика после спиртного, не удался. Эффект получился обратным. Мы молчали. Мы приятно молчали. Нам стало так хорошо, что любое произнесенное слово, разрушило бы гармонию окружающего мира. На десерт Аркадий Семенович снова налил по пол кружке. Мы, все трое, рядышком, уселись на поваленный ствол. Цедили медовуху и любовались последними лучами солнца, постепенно пропадающими среди сосен противоположного берега.

Я задумался. Задумался о том, что раньше, когда я был моложе, алкоголь был «как способ молиться». Голова прояснялась, я начинал видеть и понимать, то, что раньше было недоступно. Мне казалось, я могу разговаривать с Богом. Я видел главный путь, я знал, куда идти и что мне делать дальше. Но с течением лет, с более регулярным употреблением, я потерял эту способность. Теперь алкоголь – это только аперитив и способ снять стресс или физическую усталость. Короче, привычка напиваться.

– Водка просто стала поганой, – неожиданно для меня, лениво произнес Саша.

– И бабы не те, – вздохнул Аркадий Октябринович, – старые все какие-то.

Я в замешательстве опустил глаза внутрь своей кружки и в ужасе натолкнулся там, на совершенно жуткую круглую рожу. Я решил не признавать ее в качестве своего отражения. Я еще мог допустить, что Саша читает мои мысли, но чтобы старый коммуняка вспомнил о женщинах… Я одним глотком выпил содержимое кружки вместе с поселившейся там комнатой смеха. Не проверяя результат, протянул ее Аркадию Октябриновичу:

– А хотите, я расскажу, как летал на воздушном шаре?

Старик, молча кивнул головой, разлил медовуху по кружкам, и я начал свой рассказ.

Глава 21. Реинкарнация и веселящий газ

Землю глазами огромной птицы, которая летит, медленно поднимая и опуская крылья, я уже видел. Может это мне приснилось, а может я в прошлой жизни был птицей…

Или еще буду. Но ощущение величественных взмахов крыльев, их ритм, и пейзаж, проплывающий подо мной, прочно висят в моей голове.

Думаю, побывал в теле орлана-белохвоста. В университете я специализировался на изучении хищных птиц, поэтому мой выбор не случаен. Крупных птиц унас немного, а ландшафт за бортом был явно не африканский: какая-то северная река, прозрачная вода, галечное дно, по берегам тайга и до горизонта сопки. И точно не беркут, окровавленный клюв – это не мой образ.

Единственное, что меня тяготит в этом фрагменте жизни – это одиночество. Я большой, я огромный, вокруг бездонное синее небо, но никто не летит со мной рядом, не с кем разделить это пространство.

Короче полет на воздушном шаре меня особо не прельщал, и само словосочетание вызывало ассоциации «Незнайка на Луне – Незнайка неизвестно где – Незнайка на воздушном шаре». Но все произошло случайно и само собой.

Я с женой и наши компаньоны Славик с Наташей отправлялись в поход на байдарках дней на 10-12, отпуск. В стране – перестройка, в деревенских магазинах – пустые полки, даже на колобок не наскребешь, скреби не скреби. У бабулек еще водились курочки Рябы, но с золотыми яйцами они расставались неохотно, только в обмен на индийский чай. Поэтому запас продуктов на все путешествие приходилось тащить с собой. Ноша вместе с палатками, байдарками и прочим барахлом (снаряжением, как сказали бы крутые туристы… но я даже слово «туристы» не перевариваю); так вот, ноша получалась непомерной. Поэтому Слава договорился с машиной и нас привезли прямо на берег реки. Конечно, я был против этого. Если не прешь байдарку, которая весит чуть поменьше тебя самого, через весь город, через троллейбус, автобус, метро и электричку, потом пять километров после электрички до речки, это уже не поход, это какой-то старческий маразм. Зачем тогда вообще, байдарки. Приезжай на машине, топчи траву на лужайке, если это не успели сделать до тебя, и лопай шашлыки на берегу реки. Раньше это, кстати, не очень было принято, это сейчас образ жизни – активный отдых называется.

Когда машина уехала, на берегу осталась копна наших вещей, которые, на первый взгляд, невозможно было разместить в двух байдарках. Обычно дело, оптический обман хаоса, потом каждая вещь все равно находит свою нишу. Но мало этого, Славик сгреб вещи в сторону и с величайшей гордостью показал мне ЭТО.

Я решил, что это бомба. Такие штуки любят рисовать в мультиках. И первая мысль, пролетевшая в голове, – ну ладно, взорвем где-нибудь в глуши.

– Слава, что это и зачем? – вопрошали наши женщины.

– Это баллон с легким газом! – отвечал Славик.

Вопроса – откуда – даже не возникло. Время было такое, каждый пытался урвать кусочек былого величия, кому досталась подводная лодка, кому шахта, кому металлургический комбинат…

Кому, вообще, кусочек страны в виде бывшей союзной республики…

– А вот Славику достался баллон с веселящим газом! – продолжил я. – Я прекрасно понимал Славу, это была технически идеальная штуковина! От нее нельзя было отказаться! Дизайн, пропорции, соотношение длины к толщине, какая-то космическая конструкция клапана… Непередаваемый цвет, я бы даже сказал «свет», абсолютно зеркальная поверхность, которая в зависимости от угла зрения светилась, то синим, то фиолетовым, то зеленым сиянием. Я считаю, что настоящий мужик, может не интересоваться футболом (его, вообще, придумали для бедных – сиди, кричи, пей пиво, смотри, как миллионеры гоняют по полю мяч, и не задумывайся), но настоящий мужик не сможет пройти мимо такой штуковины! Это генетическая память на уровне инстинкта!

– Так вот! Наши женщины были совсем не дуры, хорошо учились в школе и помнили, что самый легкий газ – водород, что он крайне взрывоопасен. Поэтому первые полеты на воздушных шарах заканчивались поминками, пока не научились получать гелий в больших количествах. Они устроили Славе настоящий допрос. Тот держался стойко: «Это не водород, газ не взрывается, но это и не гелий. Секретная разработка».

Слава действительно работал в закрытом военном НИИ, которое усыхало на глазах в связи с последствиями перестройки. Работал он системным администратором (должность в то время была крайне редкая, как сами ПК), поэтому в теории физико-химических процессов был полный ноль. В отличие от моей жены, которая закончила физфак. Успокаивало одно – Слава был жутко разумный и рациональный, ни грамма авантюризма. В отличие от меня в то время – поймай меня на волне, и я куда угодно – в Африку пешком, в Ливерпуль на велосипедах, в Китай на воздушном змее, только не к пингвинам – не люблю мерзнуть! Это с годами появилась ответственность за детей, семью, страх потерять работу и прочее.

Допрос закончился ничем, Слава твердо стоял на своем – газ легче водорода и абсолютно безвреден, а нам он нужен, чтобы накачивать надувные матрацы. Действительно, в то время мы использовали матрацы в качестве сидений в байдарках. Сложишь его пополам – и сидушка, и шикарная спинка, хочешь, подкачай – будет тверже, выпусти воздух – мягче. В случае прокола шкуры, байдарка, за счет них, всегда остается на плаву, это особенно важно, когда в походе дети. Правда, спать на них холодно и поутру бока болят, да и в сдутом состоянии весят много – резина все-таки. Но было в них, как нам казалось, еще одна особенность. Под воздействием тепла от попы и спины (плюс солнышко) воздух в матраце прогревался, а теплый воздух, как известно, поднимается вверх, компенсируя часть веса седока. Доказать это было невозможно, но и не противоречило законам физики. Поэтому, как-то мы со Славиком и решили, что если в матрац накачать гелий, то эффект усилится – байдарка полетит по воде, как будто пустая. Это был чисто гипотетический разговор, но Слава запомнил и вот результат. Настораживало, только упорное желание Славика настаивать на том, что этот секретный газ легче водорода. Военные, хитроумные ребята, но переплюнуть Дмитрия Ивановича с его таблицей мироздания, это вряд ли. Тут нужен гений или подсказка свыше, хотя бы во сне, а не коллективный разум.

«Слава, ты помнишь, кто такой Менделеев?» – спросила моя умная жена. «Да какая разница, хватит трепаться, поплыли уже! Вы как будто в школе не учились? Говорю же вам – Азон! Газ легче воздуха», – запальчиво доказывал Славик. После такой фразы крыть было нечем, но мы вздохнули с облегчением, однобокость образования админов проявлялась уже тогда.

А совсем я успокоился, когда Славик действительно наполнил наши матрацы газом из баллона – точно не бомба! Матрацы, конечно, не взмыли в небо, как воздушные шарики, но приобрели странную прыгучесть. Стоило ударить по ним сверху ладошкой, они слегка подпрыгивали и плавно опускались на место. Это очень забавляло наших дам. Пока мы со Славиком заканчивали последние приготовления к отплытию, они лупасили по матрацам, чем только можно, соревнуясь, у кого выше подпрыгнет. Это сопровождалось непрерывным и заразительным смехом, они буквально «усикивались». Сначала мы с недоумением поглядывали в их сторону, очевидное и неожиданное оглупление, после рассуждений о строении материи выглядело очень странно. Но потом и мы стали сначала фыркать, а потом просто кататься по берегу держась за животики. Опасность ситуации я осознал, когда увидел, что к нам стали подтягиваться рыбаки и местные жители. До ближайших домов было метров пятьдесят, не больше. Деревенская молодежь, дефилировавшая вдоль берега, сбилась в кучку и опасливо поглядывала издалека. Даже тетка, стоявшая совсем недавно на мостках и полоскавшая белье, все побросала и гомерически хохотала вместе с нами. Жертвами становились только самые любопытные, которые подходили ближе. Люди воспитанные, вежливые и тактичные, проходили мимо, делая вид, что не смотрят в нашу сторону, или останавливались поодаль и наблюдали за всеобщим помешательством. Таких правда, в этом селе набралось немного, но от них исходила угроза. Местный врач нам был уже не страшен. На крик: «Врача, скорее врача!». Из толпы «усикивающихся» кто-то, не переставая хохотать, ответил: «Не надо врача, я уже здесь!». А вот появление местного участкового, грозило нам тюремным заключением за кражу секретов Родины. Психотропное воздействие на мирное население в тот момент я в расчет не брал. Поймав взгляд Славы – смеющееся лицо, слезы и глаза полные ужаса, я понял, что он тоже не может остановиться. Нас всех спас мой частнособственнический инстинкт. Когда я увидел, что наша эротичная полоскательница белья дубасит мой матрац, да так, что он подлетает метра на полтора (мастерство не пропьешь!), наваждение как рукой сняло. Я резво перехватил в полете у молотобойца свою собственность, а заодно оттащил матрацы от основоположниц данного вида веселья.

С тех пор я понимаю, почему идеология капитализма победила «развитый социализм». Смех потихонечку стал стихать, люди стали расходиться, вытирая слезы. Кто-то благодарил нас за праздник («не помню, когда последний раз так смеялся!»), кто-то называл нас чудиками, кто-то идиотами. Наша полоскательница слегка извинилась, что слишком разошлась, собрала белье и весело пошла домой, не будет она сегодня больше стирать – незачем портить послевкусие. Я запомнил зависть в глазах людей, которые так и не решились подойти. Мы быстренько ретировались. Эффект летающих матрасов не дал нам ничего, потому что в мою байдарку мы положили баллон и она чуть не сложилась пополам под его тяжестью. А Славке пришлось забрать к себе свою неприподъемную палатку, которую он до этого всегда предпочитал возить на моей байдарке, на том основании, что у него, видите ли, двух, а у меня трехместная байда. Плюс запас продуктов, вещей и прочего. Оба плавсредства оказались перегружены…

– Ты хочешь сказать, что в баллоне действительно был «веселящий газ»?! – сказал Саша. И я почувствовал едва различимую обиду в его словах.

– Саша, честное слово, я не любитель травить байки и давно понял, что ты не дурак, хоть и живешь в лесу. И наш молчаливый Аркадий Октябринович явно не впал в старческий маразм, и склеротические бляшки не убили живость его ума… – с напускной обидой ответил я.

– Безумным я был только однажды… С тех давних пор проблем с головой у меня больше не было, это верно. Деревья вылечили, – одобрительно отозвался старик, пустив из глаз очередную порцию искр. Много позже я узнал, что сверкающие глаза – это признак атеросклероза или наркоты.

– Поэтому лапшу на уши я не вешаю, а рассказываю вам то, чего в жизни никому не рассказывал – продолжил я с напускной обидой. – Особенно про большую птицу – даже жене не рассказывал. Представляете, у меня сохранен в голове не просто визуальный образ, у меня сохранено ощущение. И если бы это меня преследовало, я был бы просто психом. Но это не преследует, это просто воспоминание, к которому можно возвращаться или не возвращаться.

– Андрей, а ты на самом деле птица, – задумчиво произнес Аркадий Октябринович, внимательно меня рассматривая. – Сильная птица, которая боится высоты.

– Пингвин, что ли? – предположил я, сожалея о своих откровениях. – Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах?

– Нет. Пингвин, страус в принципе летать не могут. А у тебя есть крылья, и мешает только страх.

– Аркадий Октябринович, плесни еще понемножку, – предложил я. Птичья тема мне не нравилась.

–Андрей, а я знаю, где гнездится пара орланов-белохвостов, – произнес Саша очень медленно.

– Да, ладно?! – не поверил я. – На Сеже их точно нет. Птица слишком заметная. Однажды я видел трех крупных особей поздней осенью. В самом низовье, видимо на пролете.

– Не здесь, – согласился Саша. – В твоем представлении Сежа самое глухое место в нашей области. На самом деле, восточнее Сежи, вглубь страны – там такие места, там такие леса, там такие болота… Наша Сежа, по сравнению с ними просто лесопарковая зона. Вот там и орланы, и филины, и беркуты, а дичи! Шансы встретиться с медведем больше, чем столкнуться с человеком. Короче, все, о чем ты когда-либо читал в «Юном натуралисте», у Бианки или в учебнике по зоологии, там все это водится в изобилии.

– Там что, совсем нет населенных пунктов? – облизнулся я.

– Есть. Только их очень мало и они достаточно крупные, а иначе не прожить.

– Саша, а твоя пара орланов гнездится на болоте? – тема была крайне важна для меня, и я слышал стук сердца.

– Нет. На Голубых озерах. Это километров сорок-сорок пять от Пижны в ту сторону.

– Черт! А как пройти нарисуешь?

– Бесполезно. Не найдешь. Там ни дорог, да и болота кругом, – Саша внимательно посмотрел на меня – я был расстроен. – Ну ладно, давай. Может и сходим. Вот проводим Октябриныча до Пижны, и если не будет срочных ЦУ от завода… Мне самому те места очень нравятся. А кстати, Андрей, вы не забрали тогда вашу «бомбу» обратно в город? По-моему, я даже что-то подобное находил…

– Нет, не забрали. Мы возвращались своим ходом на автобусе, таща все на себе… – я был очень рассеян, какая «бомба», когда тут такие дела. И не понимал: то ли это знак примирения, то ли Саша подкалывает.

– Умные мои собеседники. Я до сих пор не знаю, что за газ был в баллоне. Но я понимаю, что такое веселящий газ, – продолжил я, – это когда людей выворачивает наизнанку, у них лопаются глаза, а военные ученые в бункере умирают от смеха, наблюдая за этой картиной. В этом смысле наш газ был достаточно безобиден. До конца дня у всех было не только прекрасное самочувствие, но и настроение. Кроме меня. Я был злой и раздражительный. С детства не люблю привлекать к себе внимание, а Слава устроил шоу на полсела. Я угрюмо греб и старался помалкивать.

Вечером, остановившись на ночлег, мы устроили разборки. К моему глубочайшему удивлению, у Славы не было даже мысли о взаимосвязи его «бомбы» с «народным смехом». Явно была утечка, когда он накачивал аж, четыре матраца! В надувных матрацах нет ниппеля, зато в каждом по три отсека, итого 12 дырочек, через которые надо сначала закачать газ, а потом заткнуть пластмассовыми пробками. Это было достаточно для старта веселья наших девушек. Матрацы у нас были старые, они постоянно дырявились об каркас байдарок – заплаток на них было немало. Они все существенно тощали к утру после использования по прямому назначению. Кроме Славкиного. Тот был новый! Но его (в смысле матрац) как раз и забыли пригласить на всеобщее веселье. Зато моему матрацу досталось по полной программе – воздуха в нижнем отсеке практически не осталось, пробка удержалась просто чудом. Да и наши девочки колотили свои не так усердно, зато дольше. На мой взгляд, доводы были убийственны. Но Слава их смел одним махом.

– Знаешь, историю, когда из заграницы привозят сувенир «черт в табакерке», потом тайком нажимают на кнопку в переполненном автобусе, игрушка начинает заразительно смеяться и следом весь автобус умирает от смеха? – сказал он, обращаясь ко мне.

– Ну, конечно, когда человек берет в поход то ли бомбу, то ли сварочный аппарат, он просто обязан взять с собой какой-нибудь сувенир, чтобы товарищи не поубивали, – съязвила моя жена. Она тоже была полна подозрений.

– Нет «черта» у меня нет, вы с Наташкой сами стали заразительно ржать на всю округу! Может травки, листиков каких-нибудь на берегу поклевали? С собой не захватили? А надо бы! Вот поржали бы! – парировал Слава.

– Еще поржем – лопнем от смеха! – угрожающе сказала моя жена.

– Если симптомы повторятся,– угрюмо добавил я, – отползайте от матрасов.

– Да вы что совсем не верите в обычный человеческий смех? Смех, который объединяет людей. И чем больше людей одновременно смеется, тем им лучше, веселее и тем дольше они смеются, – Слава буквально проповедовал невидимой пастве. Если не остановить, понял я, родится новый мессия и новая секта «Свидетели Смешного дня». И выглядело бы это как в старом анекдоте про Ильича: «Господа конец света случился! Ура! А теперь веселимся!» И Слава открывает баллон с веселящим газом.

– Слава, чтобы быть мессией, ты слишком мало баллонов спер, – попытался я его отрезвить, – как ты считаешь, сколько минут может продолжаться здоровый смех? И видел бы ты свои смеющиеся, полные ужаса глаза, перед тем как я загасил все это веселье. Ты наверно вспомнил поговорку – от смеха не умирают?

И тут наша компания попала в тупик – никто из нас не смог вспомнить, сколько минут (или десятков минут) мы смеялись. По теории Славы недолго, естественный смех не может длиться долго, но как тогда к нам успела присоединиться целая толпа? Они все должны были стоять на низком старте и с первым «хрюканьем» рвануть к нам из всех дворов и закоулков. А я помню, как лениво подходили к нам местные жители, да и ржать начинали не сразу. Слава привел довод, что если я смог перестать смеяться, прежде чем отнять матрацы, то и он, и любой другой, смог бы остановиться, как только захотел. Я не стал с ним спорить, откровенничать про свои доминирующие низменные инстинкты мне не хотелось.

– Надо проверить газ на пожаробезопасность, – потребовала моя умная жена.

– Предлагаю спалить матрац Славы, – мстительно поддержал я. Но мой семейный физик уже все продумал. Мы взяли пластиковую бутылку из-под лимонада наполнили ее речной водой, прямо в реке перевернули вверх дном. Славик подсоединил шланг к баллону, который продолжал лежать в моей байдарке у самого берега, тащить его в лагерь, лично у меня не было никакого настроения. Я держал перевернутую бутылку в реке и конец шланга в ее горлышке. Бутылка наполнилась так быстро, что Славик не успел своевременно перекрыть клапан на баллоне, излишки газа стали выбулькивать из воды. Я с некоторым опозданием задержал дыхание, и мне представилось, как рыбьи головы высовываются из реки и буквально умирают от смеха. Эта картинка меня развеселила, я чуть-чуть похихикал вместе со смеющейся рыбой. Мое короткое «хи-хи» всех насторожило, а объяснение, что это только фантазия, а не «веселящий газ», не убедило моих друзей.

Закрыв бутылку пробкой прямо в реке, я поднялся к костру и издалека, как гранату, метнул в костер. Фигу! Газ действительно был легкий, бутылка сама по себе чуть не летала, а попав в теплый поток от костра, она взмыла вверх. Но нам повезло, ей как-то удалось выбиться из основного потока, и она плавно стала опускаться. Славик в прыжке как заядлый баскетболист, «взял мяч». Очередное «хи-хи» по этому поводу я задушил в самом зародыше. Девушки, мне показалось, подавились тем же. Похоже, смеяться скоро у нас будет не принято…

Срубив здоровенную ветку ивняка с рогулькой у вершины, мы привязали к ней бутылку, и сунули в угли костра. Все резво спрятались за ближайшими толстыми деревьями. Причем Слава, видимо на всякий случай, улепетывал очень ретиво. Но нас ждало разочарование. Бутылка пшикнула, как обычно пшикает пластиковая бутылка в костре, когда прогорает ее стенка, и воздух вырывается наружу. Даже вспышки, какая бывает, если плеснуть в костер чуть-чуть водки, не было. Газ оказался абсолютно негорючим. Слава был на коне.

Потом мы заставили Наташу – нечего держать нейтралитет – повторить процедуру избиения матраца. Я, конечно, предлагал на всякий случай свой матрац, но меня не поняли. Она устроилась в центре нашего лагеря с очень печальным лицом и без всякого удовольствия стала дубасить своего резинового друга. Мы отошли метров на пятнадцать к опушке леса – для чистоты эксперимента. Действия Наташи были очень нелепы, она напоминала тупую грустную мартышку, потерявшую всякую мысль и надежду. Я не выдержал первым, потом услышал смех слева и справа. Я становился сторонником Славкиной теории «чистого смеха».

Чем больше мы веселились, тем печальнее становилась Наталья, она почти плакала. В конце концов, ей надоела роль шута, и она вырвала пробку из надувного матраца. Мы поняли, что переборщили и пошли к ней. При нас она вытащила вторую пробку, газ выходил, она не смеялась. Мы тоже: нас мучила совесть. Слава, поднял матрац и решительно наполнил легкие газом из матраца.

– Вот это мужик! – сказал я с издевкой. И сделал официальное заявление, – Наташа! Теперь можно не предохраняться, детей у вас не будет. Хотя нет, все равно надо. Детей не будет, а вот уроды могут!

Славик даже не улыбнулся. Газ не действовал. Обе версии утреннего безумия оказались нежизнеспособными. Но на всякий случай, я взял наши матрацы, вышел на пляж и со всеми предосторожностями выпустил из них веселящий газ, туго заворачивая каждый в трубочку. Потом надул их углекислотой из собственных легких. Так надежнее! В инертность веселящего газа я все равно не поверил. Может он проявляет себя по-разному в разное время суток. Кто знает, что взбредет ему в голову ночью!

Вечером при свете костра, мы устроили пытки: воткнули штепсель в сосну и прижгли Славу раскаленным утюгом, он скрипел зубами, но молчал. Потом привязали нашего друга за ногу к ветке сосны и стали раскачивать дерево, его глаза налились кровью, но он не проронил ни слова. Затем мы засунули его в котелок и сварили заживо – не помогло. Нас выручил старый классический способ. Когда мы пригрозили Славе, что кинем его на молодую поросль бамбука и к утру стволы прорастут сквозь его тело, наш Пиноккио сдался и открыл нам страшную военную тайну – его НИИ не имеет и никогда не имел никакого отношения к разработке химического или бактериологического оружия. Мы выдохнули с облегчением. Но меня мучил еще один вопрос, мне казалось, что в таком совершенном изделии, как наша «бомба», должен быть обязательно встроен радиомаяк, и выследить нас со спутника не представляет никакого труда.

Я представлял, как два красивых военных истребителя синхронно спускаются к реке и летят вдоль русла, повторяя все изгибы реки. Мы гребем изо всех сил, пытаясь, во что бы то ни стало уйти от погони. Нам почти удается! Но нет!!! Самолеты все же настигают наши байдарки. Залп! Я оглядываюсь и успеваю увидеть, как ракеты с огненными хвостами отделяются от брюха самолета. Да… ракет они на нас не пожалели… по две штуки с каждого борта! Ба-Бах! И мы разлетаемся по горизонту красными чернильными кляксами…

***

Пауза длилась мгновение. Похоже, я сумел эмоционально передать остроту момента. Саша и Аркадий Октябринович одновременно медленно стали заваливаться на бок. Сначала они только хрюкали, потом прорезался смех. Все-таки я правильно определил состояние ума старика! Я был горд! Смеялись они долго, утирая слезы, можно было засекать время, как долго может длиться здоровый смех. В одну из пауз, Аркадий Октябринович ввернул:

– А барабанные перепонки у тебя не полопались, когда ты метелил со сверхзвуковой скоростью?

– Да нет, – удивленно парировал я, – на байдарках спидометры не ставят, откуда мы могли знать какая скорость?!

– Да, если бы он не вертел башкой и не пялился на самолеты, вместо того чтобы грести как все, они бы точно спаслись, ведь немного не успели! – поддержал Саша и снова завалился на бок.

Когда мужики немного успокоились, я продолжил свой рассказ:

– А знаете, что мне ответил тогда Слава, когда я ему нарисовал подобную перспективу?

– Может я и небольшой знаток в физике,– сказал он, – но информационные потоки – это мое. Поэтому поверь мне на слово, у нас в стране бомбить уже нечем. А спутник, – Слава поднял голову и стал всматриваться в звездное небо, – может еще и летает… Но уже сам по себе.

– Слава, а почему ты не задвинул этот баллон какому-нибудь иностранцу? На городском рынке их пруд пруди. Как новейшую секретную торпеду, – не унимался я, – уж обошлись бы мы, как-нибудь, без «прыгающих» матрасов.

– Я секретами Родины не торгую, – пафосно ответил Славик.

– Стойте, стойте, – вмешалась моя жена, – недавно по местному каналу сюжет видела. Торговец корейской морковью на Кунавинском рынке попался при попытке переправить на родину корпус американской крылатой ракеты. Ведется следствие.

Славик поперхнулся глотком воздуха, лицо Наташи покрылось красными пятнами. Хотя это могли быть и отблески костра.

А меня озарило сомнение по поводу «секретов Родины». Я вспомнил нашего общего знакомого, который работал в конструкторском бюро автозавода и рассказывал, как они разбирают до последнего винтика новые импортные автомобили, купленные специально для этого. Так развивался наш Автопром. Кстати, в новостях я видел сходный репортаж: какой-то ежегодный международный автосалон, мировые автогиганты представили свои концепткары, автомобили будущего; и два молодых китайца в очечках и с блокнотиками в руках, буквально, упираясь носами в задние фонари, изучают их устройство. Эти блокнотики меня просто убили, я так и не понял в чем подвох. Какое время на дворе! Даже если официально нельзя фотографировать прототипы на автосалоне – что вряд ли, у них же в каждой пуговице по две видеокамеры должно быть встроено и сканер вместо молнии на ширинке.

Ладно, я отвлекся, возвращаюсь к Славику. То, что он не мог торговать секретами Родины, я не сомневался. Пионерско-комсомольское прошлое никуда не денешь. Правда, комсомол закончился на нашем призыве, а Слава с Натальей были младше нас лет на пять и они формально не успели. Но соответствующее родительское воспитание нельзя сбрасывать со счетов.

В общем, в свете полученной информации и последующей её обработки, я вновь почувствовал гул турбин за спиной. На этот раз Стелсы и Фантомы настигали нас. Это было еще более красиво, но финал тот же – бесформенные красные куски, величественно разлетающиеся по округе.

– Пошли, – решительно сказал я и потащил Славу к берегу. – Бери!

Я обхватил двумя руками нашу «боеголовку» с овального конца, Слава взялся за хвостовую часть.

– Несем наверх! – скомандовал я сухим командирским голосом. Что делать – на войне как на войне!

Мы с трудом вытащили баллон из байдарки и поперли вверх по склону в лагерь. Длиной он был чуть меньше метра, и если бы пара лишних сантиметров в толщину или длину, его просто было бы невозможно уложить в байдарку – шпангоуты не позволили бы. Славе повезло! Да нет. Это мне повезло, иначе моя байдарка уже лишилась бы одного шпангоута – «два глаза – роскошь».

– Если мы от этой железяки быстренько не избавимся, к концу похода у вас у обоих будет грыжа, – сказала моя жена, глядя на наши бледные лица жадно хватающие воздух.

– Грыжа – это самое приятное, что нас ожидает. Вообще, надо было сразу сдаваться местному «Аниськину», – сказал я. – Слава, бери фонарь, свети.

И я начал сантиметр за сантиметром исследовать блестящую поверхность нашей «красавицы». Видеть я почти ничего не мог – отблески костра, и луч фонарика генерировали на поверхности баллона невероятную игру света, все мои компаньоны стояли вокруг и любовались ею. А я кончиками пальцев пытался обнаружить хоть какие-нибудь изъяны на поверхности.

– «Маде ин уса» ищешь? – догадалась моя жена.

– Ищу, – сказал я, судорожно вспоминая, было ли на автомате Калашникова в армии надпись «маде ин уэссэсэр».

У Славы спрашивать было бесполезно – он не служил.

– С грыжей я ошиблась, – сказала жена. – Нас ждет умопомешательство. Андрей, пошутила я с продавцом корейской моркови.

– Спасибо, – огрызнулся я и почувствовал, как навсегда смолкают за спиной турбины американской военной машины.

А еще я почувствовал себя идиотом. Неприятное чувство. Вечер был испорчен. Я насупился, уперся взглядом в угли костра, и меня потихонечку стало отпускать. В самом деле, откуда взялась эта подозрительность, эта дикая фантазия: смеющиеся рыбы в реке, атакующие самолеты? «А может это все-таки газ?» – мелькнула мысль.

Когда мы легли спать, жена поцеловала меня в щеку и прошептала: «Ты у меня молодец. Если бы не ты, сами мы бы сегодня утром ни за что не остановились. Это я точно знаю».

Умные женщины с физико-математическим складом ума встречаются редко. И мужики вьются вокруг них роями. Но мне повезло.

Глава 22. Сказочное место, часть вторая, просто муть и без продолжения

Тут мне пришлось прервать рассказ об умных женщинах. У самой воды я заметил долговязую фигуру с длиннущей метлой на плече.

– Это, что за Гарри Потер? – спросил я. Но ответа не получил. По реакции Аркадия Октябриновича, я понял, что сей персонаж ему незнаком. Вот Буратино – другое дело! Дворник с метлой спокойно прошествовал вдоль берега и пропал из вида в левой части пляжа. Кусты ивняка закрывали нам обзор. Я успел рассмотреть высокие сапоги, бабочку и жилетку. Жилетка напоминала шахматную доску – крупные коричневые квадратики чередовались с черными в шахматном порядке. Я уже хотел приподняться и посмотреть, что же он там будет мести, но тут из-за поворота, на том же самом месте возник новый персонаж. Первое впечатление – пижон! Длинные узконосые ботинки, узкие светлые брючки, легкий пиджачок с закатанными рукавами и оранжевый длинный галстук. На берегу лесной реки, это воспринималось как чувство голода во время поноса. Когда, пижон поравнялся с нами, я с ужасом рассмотрел его нос:

– Буратино! Пиноккио!

– Буратино, – подтвердил Аркадий Октябринович. – Пиноккио – не патриотично.

– Ну да, – покорно согласился я.

Когда детище папы-онаниста скрылось следом за шахматным дворником, из-за поворота реки вышла огромная овчарка. Собак я недолюбливаю, у них в крови смесь трусливости с беспричинной агрессией. Хотя многие называют это преданностью. Особенно неадекватны дворняги и искусственно выведенные породы. Промискуитет и игра с генами к добру не приводят. Не случайно, что «собака», «сука» – это бранные слова. И отдельно взятая любовь к отдельно взятому зверю ничего не доказывает. А в чем они виноваты? Завести собаку – это всегда какое-то корыстное желание: чтобы дом или машину охраняла, чтобы хулиганов не боятся, чтобы соседу под дверь нагадить, чтобы охотиться, да и просто для понтов. Кстати, охотничьи собаки представляют лучшую часть собачьего мира. У них есть принципы. В отличие от дворово-служебных. Поэтому охотничья или пастушья собака – друг человека, а остальные – просто звери.

Фифа в красной кепке появилась следом за собакой, и я понял, что ни фига это не овчарка:

– Аркадий Октябринович, а вы знаете, как волк умерщвляет свою жертву?

– Чудом избежал, – неохотно заговорил старик, – Я зимой не странствую. Так они дом окружили и неделю держали осаду. Чувствовали паршивцы запах коз. А по ночам выли хором. Так я окна и двери изнутри досками заколотил – боялся, что ворвутся. Коз в дом привел. Сруб-то у меня гнилой, а двор – совсем никакой. Вот и представь, дома – козлы, у дома – волки. А до весны как до морковкиного заговенья.

– Ну, так, я расскажу, как это бывает, – из меня просто перло.

Когда покуришь коноплю, долго смеешься по любому поводу и, не помня первопричины. Ну… я читал про это. А тут я видно съел что-нибудь грибное и подхватил словоблудие.

Тут, внутри меня, наискосок от живота, неожиданно прошла мысль: «А может у нас тогда в бомбе был конопляный газ? И курить не надо…»

– Так вот про волков. Один мужик у нас работал охранником, и всю жизнь держал волков. Жил он в доме, в районе засыпушек. Знаете, что это такое?

Аркадий Октябринович с раскаянием кивнул. Ну, еще бы, бывшему комсомольскому лидеру не знать. Саша, как уроженец Пыры знать и видеть этого не мог.

– Во всем мире мы называем это трущобами. А советские трущобы назывались засыпушками, – продолжил я, – Сельское население устремлялось в города. Тех, кто работал на заводах и стройках, селили, как правило, в бараках. А мы жили в новенькой панельной пятиэтажке. Сразу за нашей хрущевкой стояли бараки.

Иногда мои родители задерживались на работе и просили воспитательницу ясельной группы взять меня к себе домой. Вот так я попал в барак. Я там бывал неоднократно, но в памяти осталось всего две картинки, темный длинный коридор и помещение, где много кроватей. Барак – это деревянная казарма. А у нас двухкомнатная квартира с кухней, балконом и ванной; а воспитательница такая добрая и хорошая, и у нее дочка моего возраста и нет квартиры? Видимо, это произвело на меня такое сильное впечатление, что я запомнил это в возрасте двух или трех лет. К чести Советской власти могу сказать, что когда я пошел в школу, бараков уже не было и в помине. Кругом стояли пятиэтажные панельные дома. И мы все были равны, как и обещал социализм.

Засыпушки прожили намного дольше. Их строили те, кому не повезло с работой или койкой в бараке. Видимо и те, кто, вообще не хотел работать. В городе таким проще выжить. Засыпушка – это домик кума Тыквы. Но так как у нас не Италия, чтобы не замерзнуть использовались опилки, отсюда и пошло название. Со временем на территории засыпушек стали появляться почти настоящие деревенские дома, с маленьким крылечком и лавочкой. Но все равно это были уменьшенные копии. Изначально засыпушки строились почти вплотную друг к другу, и только когда соседям удавалось вырваться из трущоб, ты мог отжать себе несколько дополнительных метров. У нас ведь в России земли совсем мало, и за 70 лет ее так и не отдали народу. Хочешь сад-огород, на тебе четыре сотки. А пять – это уже сказочное везение. И не дай бог, построишь садовый домик в два этажа – тебя постигнет участь кума Тыквы.

– Андрей, – неожиданно и взволнованно перебил, мое словоизвержение Аркадий Октябринович, – было и хорошее, и плохое. Но страна развивалась, ты сам об этом говоришь. Но что касательно земли… Это тема для новой революции. А фраза «где так вольно дышит человек» мешает мне спокойно умереть.

– Вы это тут серьезно? – Саша перестал лицезреть пространство и заметил нас. – Революционеры члено-роговые! Революции нам только не хватало!

– А знаешь, мне многие говорят, что внешне я очень похож на Троцкого? – не без гордости заметил я.

– Да ты вспомни, как он закончил! – Саша так горячился, будто всю жизнь боялся только революции.

– И чё? Революция свершилась, а теперь дискотека. А дискотека требует жертв и убивает своих детей. Тут уж ничего не поделаешь. Может через пару десятков лет Троцкому в Норвегии памятник поставят – стоит каменный мужик на льдине, а из башки ледобур торчит.

– Почему в Норвегии? – не понял Саша, – его вроде не в Норвегии убили?

– В Норвегии рыбаков больше, – пояснил я. – Перфоманс на предмет соблюдения техники безопасности на зимней рыбалке.

– Андрей, – интеллигентно вмешался старик, – его убили ледорубом, а не льдобуром. Альпинисты, когда в гору лезут, ступеньки им пробивают.

– Бред, какой-то! – возмутился я, – Что топором нельзя было? Или молотом. Представляете, газеты бы написали – на месте преступления найден молот. И всем нашим было понятно – «карающий молот».

– Газеты бы написали, что на месте преступления найден большой молоток, – сказал Александр.

– Согласен. Кувалда на английский, возможно тоже не переводится, – согласился я. – Тогда серпом по … Или по горлу? То же ритуальное убийство. Наш народ бы понял – наши мочканули – у Сталина длинные руки. А тут орудие убийства непонятное для русско-произносящего уха. Вывод лежит на поверхности – убийство сфабриковали. Старичок своей бородкой залез в чью-то промежность, вот и получил прямо по мозгам.

– В английском языке существует слово, означающее кузнечный молот, – сообщил Октябринович.

– А, ну да, – сообразил я, – иначе третий Интернационал бы не получился.

– Третий Интернационал назывался Коминтерном, – сказал Аркадий Октябринович, – Сталин собрал в одном месте вождей всех Коммунистических партий Европы и мира…

– Предлагаю выпить за третий Интернационал, стоя и не чокаясь, – перебил я.

– Да, вы! Глумливые алкоголики! – заорал старик, – он их всех расстрелял! Всех!!! А кого не достал, тех добил Гитлер, когда захватил Европу. Коммунистическое движение было обезглавлено.

– Да, вы просрали не только третий Интернационал, вы просрали великую идею Свободы, Равенства и Братства, функционеры гребаные! – заорал я в ответ, – вы просрали Великую страну, поделив ее между собой.

Старик расплакался, и я понял, что ему-то как раз ничего и не досталось, а я упустил шанс узнать, почему он оказался «на берегу этой дикой реки».

Меня всегда раздражало бессилие, и я погрузился в себя. Волк из «Красной шапки», который все это время стоял в стоп-кадре, прямо напротив нас продолжил движение. А я понял, что достиг третьей стадии опьянения – депрессии. А где депрессия, там агрессия.

За волком шла стюардесса в красном кепи и корзинкой в руках. Я понял, почему Волк был таким грустным, а Красную шапочку никто и никогда не воспринимал как жертву. Шарль Перро, или братья Грим, в погоне за счастливым финалом, который успели упустить в процессе написания сказки, устроил харакири волку. И Серый превратился в жертву. А эта дура, которая привела в дом бедной пенсионерки мелкого уголовника, стала героиней анекдотов: «Ты зачем трусы снимаешь? Мы что сюда …ать пришли? А ну давай пирожки!»

– Аркадий Октябринович! – спросил я очень напористо, – Чем закончилась твоя история с волчьей осадой?

– Пришли охотники.

– А, ну да, я и забыл!

Вдоль берега шли другой Волк, Коза и Семеро Козлят.

– Октябриныч, – поинтересовался я, – а тебе козлов больше не нужно?

– Да я не знаю, как от своих избавиться, – очень миролюбиво ответил старик. И волна нежности накрыла меня. Я понял, старик записал меня в конструктивную оппозицию. А не открыл новый список под названием «Враги. Цифра 1. Андрей». Великий гуманист!

– Давай, выпьем за тебя! Аркадий Октябринович. Я ведь тобой горжусь. Я здесь из-за тебя. Я рад, что мы с тобой не разминулись в этой жизни. Ты ведь для меня человек в пейзаже, ты – провиденье господа, в которого я не верю.

– Андрей, а я ведь не протест. Я – Бегство! – Старик снова чуть не расплакался, но медовуху разлил. Видимо, то, что мы съели за ужином, по-разному действует на гомеостаз. У меня – словоблудие, у Октябриныча – слезливость, у Саши – пофигизм и чувство мата. Он нас покрыл. И мы со стариком снова почувствовали себя по одну сторону баррикад, против матершинников, пофигистов и тех, кто сдирает кожу заживо. Мы выпили. И Александр, чтобы пресечь словоблудие, взял инициативу в свои руки:

– Что случилось с засыпушками?

– Да ничего, – удивился я, – они сгорели, когда мы заканчивали школу. Всех, кто уцелел, расселили в новые девятиэтажки вдоль центральной улицы района. Когда составляли списки, вся администрация вписалась и тоже получила новые квартиры, хотя никто из них, никогда не жили в засыпушках. Там же ни у кого никакой прописки не было – незаконное строительство, всю родня можно было вписать.

– Как думаете, – неожиданно спросил Саша, – Бог шельму метит?

– И не сомневайся, – заверил Аркадий Октябринович, – даже внуки не отмоются.

– Так они же ни в чем не виноваты?

– Неважно, так работает механизм возмездия. И чем позже, тем страшнее ответ. Поэтому, ребята, не надо грешить, – предупредил старик.

– А нам, что следует соблюдать «Моральный кодекс строителей коммунизма» или «Десять заповедей»? – съязвил я.

– Андрей, не ерничай, ты же знаешь, это по сути одно и то же.

– «Не возжелай жены ближнего своего» – это очень жестоко, это ужасно! – возмутился я. А если я ее люблю, а если она несчастлива в браке? А если мы созданы друг для друга. Это какая-то инквизиция. Это не гибко. А как же свобода? Если мы создадим новую семью и нарожаем полное лукошко детей? И будут они умные, красивые и добрые! И все станут попами, что тогда?

– Тогда можешь считать, что ты обманул Бога, – рассмеялся Саша.

– Ах, так! – я был возмущен, что Александр меня не поддержал. – Тогда на тебе анекдот! Специально для тебя.

«Старый холостяк наконец-то женился и сразу после свадьбы говорит своей молодой супруге:

– Дорогая, я так долго жил один, что у меня за эти годы сложились определенные привычки, от которых я не собираюсь отказываться. Поэтому, чтобы между нами не возникли какие-либо сложности и недопонимания в нашей совместной жизни, я хочу сразу о них тебе рассказать. По понедельникам и средам мы с друзьями играем в покер. И меня ничто не может остановить: землетрясение, новая мировая война. По понедельникам и средам я играю с друзьями в покер. По вторникам и четвергам мы с друзьями играем в гольф. И мне все равно: тайфун, цунами. Во вторник и четверг я играю в гольф, и меня ничто не может остановить! Дорогая, если тебя что-то не устраивает, скажи сразу, чтобы избежать затруднений в будущем. Я хочу, чтобы у нас с тобой не было никаких недоговоренностей.

– Да, нет, – отвечает молодая жена, – все нормально.

– Хорошо, – продолжил муж, – В пятницу и субботу я ловлю рыбу. Дождь, снег – мне все равно! В пятницу и субботу я ловлю рыбу, и меня ничто не может остановить! Нет возражений, дорогая?

– Да, нет, пожалуйста. Все нормально.

Мужчина, пораженный терпимостью своей молодой жены, спрашивает:

– Дорогая, может у тебя тоже есть привычки, с которыми я должен считаться?

Молодая жена неохотно признается:

– Только одна, маленькая такая…

– Так говори быстрей! – вопрошает благодарный супруг.

– Каждый вечер,

ровно в десять часов,

у меня секс.

И мне все равно – дома муж или нет.

В 10-00 у меня секс. И меня ничто не остановит!»

– Александр, – я постучал пальцем по стеклу своих часов, – время полдевятого. В 10-00 у твоей жены секс, ты еще можешь успеть.

Вот, что называется «удар ниже пояса»! Или ледоколом по затылку. Мне хотелось сбежать, пока он не пришел в себя. Я знал, сейчас он меня убьет, но бежать все равно было лень. Но тут Аркадий Октябринович зарядил нам такое, что мы с Александром забыли на время и про женщин и про секс.

– Я встречался с убийцей Троцкого в Москве.

Я, конечно, хотел тут же съязвить, мол, а маленького такого, лысенького в кепке, слегка картавого не встречали? Но, что-то меня остановило. Видимо уважение к старшим.

– Он работал в институте марксизма-ленинизма в Москве. А я туда совершенно случайно попал с товарищем, когда были в служебной командировке. У товарища там родственник работал. Вот он нам его и показал. Я, так понял, что в самом институте мало кто знал, кто он на самом деле. Ну, герой войны в Испании. Ну, какой-то, неизвестный широким массам, Герой Советского Союза.

– Он, что? Сумел убежать? – спросил Саша, опередив меня. Я бы задал вопрос более грамотно: «Да как, мать вашу, он мог там оказаться?»

– Нет, его тут же схватили. Ледоруб оказался неудачным орудием убийства. Троцкий даже не потерял сознание и поднял тревогу. Убийца растерялся и не сумел добить. Хотя у него с собой, кроме ледоруба, было оружие. И он был боевым испанским офицером, воевал на стороне республиканцев. Видно, убивать на поле боя, это не то же самое, что пробивать безоружному старику затылок.

– Это всяко, – согласился Саша, – А дальше то, что?

– Потом он двадцать лет отсидел в мексиканской тюрьме, а потом вышел. И оказался в Москве, в Институте марксизма-ленинизма, со звездой на груди.

– Причем тут Мексика? – не понял я. – Конечно, в американских фильмах все преступники бегут в Мексику. Но вы же сказали, что его сразу схватили и онникуда не убежал?

– А где, по-твоему, он убил Троцкого?

– Где-то в Альпах, в Швейцарии, кажется?

– Вот откуда ты это взял? – возмутился Аркадий Октябринович.

– Ну, как же! По аналогии: ледоруб, значит горы. Какие горы у нас в Европе? Альпы и Карпаты. Карпаты в Молдавии. Не подходят. Тогда Альпы. Какие у нас Альпы – Швейцарские! Всё! Опять же Штирлиц и пастор Шлаг.

– А почему только Европа? – спросил Аркадий Октябринович.

– Потому что все враги Российского государства, испокон веку, находят теплый приют в Европе. Особенно в Германии. Революционеры, помещики, контрреволюционеры, якобинцы, отщепенцы, диссиденты, кэгэбисты, артисты и писатели. Конечно, в Америке тоже. Но это дальше, и что-то не ложится у меня Троцкий на Америку? Хотя оттуда и можно было сигануть в Мексику, – я задумался: «Троцкий – наркотики – кактусы»?

– Троцкий всю жизнь был изгоем. Когда Сталин решил выдворить его из СССР, потому что убить второго человека в партии он тогда еще не мог себе позволить, Троцкий просился в Германию. Его не пустили, и все другие страны отказали тоже. Кому нужен профессиональный революционер с мировым именем. К тому же, отвергающий идею построения социализма в отдельно взятой стране, и призывающий к мировой революции. «Пророка нет в Отечестве своем – он и в других Отечествах не нужен». В конце концов, его выперли в Турцию по следам белой эмиграции. Видимо, было решено, что последние сами там с ним расправятся.

Потом ему все-таки как-то удалось перебраться в Европу. Я знаю, что он был во Франции и там с ним случился казус. Приняли решение выдворить его из страны, но не смогли. Так как ни одна страна не дала разрешение на въезд. С Норвегией ты, Андрей, тоже угадал. Он действительно там жил какое-то время. Но норвежцы продали его за рыбу. СССР пригрозило, что не будет закупать у них норвежскую сельдь, и они отрезали Троцкого от всего мира. К этому времени в Мексике пришла к власти какая-то социалистическая партия, и Троцкий с почетом уехал туда. Там он жил, там его и убил этот Гандепас. А в Америку его так никогда и не пустили. Настоящий был Революционер, – с уважением закончил Аркадий Октябринович, – больше Сталина боялись.

– В каком году убили Троцкого? – спросил я.

– В сороковом. До этого он успел организовать 4 Интернационал, как противоположность сталинскому Коминтерну. Где теперь Сталин и где теперь Советский Союз?

– Сталин в могиле, Советский Союз рядышком, – сказал Саша, – причем здесь 4 Интернационал? Ты лучше скажи нам, в каком году ты встречался с убийцей?

– Убийцу я видел, – старик задумался. – Или в 64-м или 65-м. Он уже тоже умер. А на Западе до сих пор существует общественная организация, объявившая себя правопреемницей 4 Интернационала. Идеи Троцкого пережили всех, и в историческом плане он оказался прав. Он утверждал, что Советский Союз – это не социалистическое государство, фактически власть принадлежит не рабочим и крестьянам, а партийной бюрократической верхушке, которая сама захочет условий при которых можно копить богатство, иметь недвижимость и передавать его по наследству. Так оно и случилось. Именно сами партийные боссы развалили СССР, а не какая-то оппозиция или воля народа. Потом объявили коммунизм злом.

– Сходится, – задумчиво сказал Саша, – сорок плюс 20 получается 60, плюс несколько лет на адаптацию. В историческом плане ты действительно мог его встретить в Москве в 65-м. Ты может и с самим Троцким пересекался? Сколько тебе тогда было?

– Неужели ты решил, что я все это выдумал? – с обидой спросил Октябринович. – Когда Троцкого убили, мне было восемь лет. Я, к сожалению, с ним никак не мог повстречаться. Ну, разве родиться в Мексике.

– Меня, что в этой истории коробит, – сказал Саша. – Вот представь, Андрей, сидишь ты за своим рабочим столом, перебираешь бумажки, развиваешь, так сказать, марксистско-ленинскую идеологию. А за соседним столом сидит твой коллега и тоже делает вид, что работает. И все вроде бы хорошо, но ты-то знаешь, что когда-то этот «молодец» втерся в доверие к старику, подкрался к нему сзади и всадил в голову топор. Конечно, ты догадываешься, что вряд ли это грозит тебе, и все-таки время от времени невольно ощупываешь сзади свой последний череп.

– Видимо так люди чувствуют себя в тюрьме, когда сидят в одной камере с людоедом, и догадываются, кто он такой, – согласился я.

– А теперь, я задам вам каверзный вопрос, – вмешался Аркадий Октябринович. – Представьте, что таким, скажем прямо подлым образом, он убил бы не Троцкого, а Гитлера. Избавил мир от всеми признанного злодея. Как бы изменилось ваше к нему отношение?

– Нн-да? – только и смог вымолвить Саша.

– И мне нечего добавить, – поддакнул я задумчиво.

– Вот видите, – сказал Октябринович. А если это подать другими словами – рискуя жизнью, перехитрив охрану, ворвался в помещение и при первой возможности воткнул ножницы в шею нацистского злодея. Герой? Наше отношение зависит от того на чьей мы стороне, и меняется, когда мы переходим на другую сторону.

– Ну да, – подтвердил Саша, – при определенных условиях мы можем все оправдать. Андрей, давай лучше про волков.

– Про каких волков? – не понял я и вернул свой взгляд на излучину реки. Там разворачивался Стокгольмский синдром – козлы скакали вокруг волков. И даже мама-коза строила им глазки. А потом появилась золотая молодежь. Я с трудом вспомнил их имена: На-Фиг, По-Фиг и Нас-Рать. Как раз эта Рать и спасла остальных ленивых хрюнделей от поедания, построив крепкий дом. Глядя, как свиньи издеваются над Волком – они дули ему в уши, пытались завязать хвост узлом и даже пукнуть в хищную пасть – я вспомнил, что хотел рассказать о волках.

***

Так вот. Наш охранник жил в районе засыпушек. Его засыпушки в свое время не расселили, потому что они находились в другом районе города. Лет прошло много – я отслужил в армии, окончил университет, несколько лет попреподавал в школе и уже ступил на стезю оплачиваемых профессий. И у моего знакомого был почти нормальный дом с палисадником и огородом. Но все равно засыпушки – это разновидность трущоб, а там контингент соответствующий: пьяницы, алкоголики, безработные, воры, нарколыги, наркологи и жулики. Чуть стемнело – из дома страшно выйти. Собака там вообще не вариант.

Мужика регулярно обворовывали. И тогда друг-охотник подарил ему волчонка вместо собаки. Соседи, которые сразу не поняли разницы, ощутили ее на собственной шкуре. Но охранник не любил об этом распространяться. Зато он охотно рассказывал, что волк обучается не хуже собаки и все понимает. А еще он любил рассказывать, как он ездит в деревню. Он на «Москвиче» с обычной скоростью 60-70 километров в час, а волк спокойно трусит по обочине. И даже язык, как собака, не высовывает. Но был один интересный нюанс в этой дрессировке. Волчонка он держал два, максимум 4 года. В волке, по его словам, просыпался волк, и он зарубал его топором. Я поинтересовался, как он это определяет. Он сказал, что по глазам сразу видно. Когда «волком смотрит» – не ошибешься.

      Потом друг-охотник умер, волчат стало брать неоткуда. Он пытался найти других охотников, но безуспешно. Кто-то охотился на волков, но чтобы добывать живых волчат – это оказалось очень редкой профессией. В результате последнюю волчиху он держал 8 лет. В этот период мы с ним и познакомились на работе. Второй охранник, который был с ним в смене, рассказал, что был у него дома. Вот почему, я верю, что все так и было. Пришли, говорит, посидели, выпили. Никакого волка не видать. Когда я стал собираться домой, он пошел меня провожать. Выходим в полутемный коридор, и, вдруг вижу, какая-то собака преграждает путь. Ни лая, ни тявканья. Да и я слегка поддатый, мне все равно. И тут раздается негромкое: «Ррррр-ррр». И сразу такой страх! Чувствую, волосы дыбом встали на моей лысой голове. А уж когда разглядел в темноте оскаленные белые зубы, чудом с собственным дерьмом не расстался. Хозяин что-то приказал, и волк тут же исчез. Но когда у нас выходной, мы теперь выпиваем только на нейтральной территории.

***

– Я, кстати, готов подтвердить, – сказал Аркадий Октябринович, – когда слышишь волка поблизости (через стенку, как в моем случае), страх накрывает какой-то генетический, нутро стынет. Стыдно, что боишься, и не рад, что еще жив.

– Охранник приглашал меня в гости, – продолжил я. – И мне, как биологу, очень хотелось посмотреть на матерую волчицу. Так сказать, чисто в домашних условиях. По-моему, она даже тапки ему приносила?! Но его перевели на другой склад, а когда он, через три месяца к нам вернулся, то рассказал, что волчиху пришлось-таки зарубить. Потом у него начались какие-то неприятности в семье. Не очень помню подробности. А вскоре он и сам умер. Но я не об этом хотел рассказать, а о том, как они с этой волчихой охотились. Волка хрен прокормишь колбасой. Рано утром они выходили в палисадник перед домом. Волчиха ложилась на землю и старалась не дышать, а он через щелочку забора наблюдал за улицей. Когда там появлялась какая-нибудь шавка, он отдавал команду волчихе. Та перелетала через забор, мгновенье – и Тузик сам превращался в грелку. Когда Тузики закончились, они перешли на породистых собак. Засыпушки засыпушками, но это все равно городская черта. И там хозяева любили выгуливать своих псов-убийц. Охранник, утверждал, что за восемь лет, они перепробовали все породы. И никто не смог противостоять матерой волчице, выпрыгивающей из засады. Даже отпора никакого не было. Самое интересное в этой истории, как она умерщвляла собак. Мы все почему-то, уверены, что волк перегрызает жертве горло. Ничего подобного! Она сбивала с ног и тут же вырывала сердце. Я тоже не поверил. Но он мне объяснил. Представьте скелет собаки. Свисающая к земле достаточно плоская грудь. В самом низу – грудина, от которой отходят ребра к позвоночнику. Расстояние между ребрами значительное, намного больше толщины самого ребра; вы это видели на собаках много раз. Сразу за ребрами находится сердце. И оно совершенно беззащитно, потому что ребра не являются препятствием для волчьих зубов. Во всяком случае, для зубов матерой волчицы.

Мой рассказ потряс мужиков, но волки у излучины остались безутешными. И я понял, если уж попал на парад неудачников, поздно скалить зубы. Но скрестить Красную Шапочку с пижоном Буратино мне очень хотелось. До секса дело не дошло – все они скрылись за ракитовым кустом. Может в левой части пляжа мои желания и материализовались, но я уже не был тому свидетель.

Долго никого не было. Я решил, что мои фантазии закончились. Но тут из-за поворота появились семь гномов: Двалин, Балин, Кили, Фили, Дори, Ори и Чпок-Пок. Их было больше, но имена остальных я забыл, поэтому их бригада существенно уменьшилась. Зато появилась сука Белоснежка. И почему все женские персонажи в сказках такие суки? Да потому, что все сказки пишут мужики.

А как представлялись гномы! К вашим услугам, Двалин. К вашим услугам, Балин. Кили и Фили, к вашим услугам! Я так завидовал их обходительности, что крайне сожалел, что сам не гном. Уж я-то не упустил бы Белоснежку. Грудь у нее была совсем даже ничего, правда, попа плосковата. Но это дело поправимо, вопрос питания. Главное, чтобы побольше дождевых червей. Картину подземного царства испортил вечно пьяный Чпок-Пок. Я понял, с Белоснежкой я опоздал. И почему женщины так любят пьяных мужиков? Видимо считают, что на утро они ничего не вспомнят, а вечером ничего не видят. Короче, я передумал быть гномом. Нахрена мне чисто мужская компания онанистов, гомиков и гномиков.

Сразу после гномов появился крокодайл. Я как-то сразу понял, что его имя – Геннадий. Интуиция, черт побери! Я решил, что сейчас появится Чебурашка с баяном и Шапокляк, тоже «бич», только старая. Но Чебурашка для меня персонаж святой – полное отсутствие вторично-половых признаков у сына Панды и Коалы. Поэтому он не появился, а появился второй крокодайл Гена. По форме шляпы я сразу определил, что он не русский. Шляпа не та, да и держал он в зеленых лапах две бутылки водки с ненашенским названием: «Death to Buffalo». Чем уж буйволы не угодили крокодайлам, я не знаю. Но только второй Гена так торопился догнать нашего Геннадия, что упал на четыре лапы и разбил обе бутылки. Это была трагедия – он рвал на себе волосы, съел собственную шляпу и тут только заметил, что наш Гена невозмутим как бревно – хоть пасть в голову клади или наоборот. Дрессировщики крокодилов всегда этим пользуются и разводят туристов на деньги. Он возмутился такой реакцией, как же так, он тут ссыт адреналином, а наш Гена строит из себя трезвенника. На что, наш Гена торжественно вынимает правую руку из кармана и молча, демонстрирует свое правое окровавленное яйцо. Затем медленно достает левую руку, демонстрирует свое второе окровавленное яйцо и весомо так говорит: «КАЖДЫЙ ПЕРЕЖИВАЕТ ПО- СВОЕМУ». Единственно, у него при этом борода выросла – анекдот-то был старый.

Я взял ноту «-ля» и предложил помочь зеленым мужичкам остатками нашей медовухи. Но не был услышан. Аркадий Октябринович стеклянными глазами смотрел прямо перед собой, а Александр вперил свой взгляд в небеса. Я понял – у каждого свое кино. Я посмотрел в небо. Там катились облачка в виде Амуров. Они были очень женоподобны – у них у всех присутствовала женская грудь, но внизу свисала писька, как у статуи Микеланджело «Давид». Уж и не знаю, чтобы мы делали без этой статуи, ведь порнуху-то мы все никто и никогда видели. Но я понял – Саня извращенец. Он любит толстых и садисток. То ли дело я – у меня крокодилы. А это уже ролевые игры.

За крокодилами вдоль берега протопала депутация ежиков. Я не понял, откуда они взялись, но вспомнил про своих тараканов. Видимо они уже тоже прошли строем вдоль берега, но я их, слава Богу, не рассмотрел с такого расстояния. Это меня взбодрило – значит пока не монстры. И даже появилась надежда, а вдруг не вернутся. Но лучше свои тараканы в башке, чем пришлые короеды.

Потом на берегу появилось Существо Плотной Корпуленции. Я уж было, задорно крикнул ему: «Привет, Владимир Федорович!» Но Саша жестом перегородил мой поток, видимо, чтобы не спугнуть своих небесных пупсиков.

Затем появились Авось, Небось и Как-нибудь. После них – Симметричность и ФИФО. ФИФО оказалось гигантским дождевым червем, которого переехал поезд. Передняя часть Фи, обернувшись, презрительно спросила у задней Фо:

– Ну что, жопа, не успела?

– А вот теперь поглядим – кто из нас жопа! – ответила Фо, но обе части проследовали в одном направлении.

Потом мимо нас продефилировали Абсолютная Польза и Безвредный Вред. И это еще было ничего, потому что потом появилось Эхо. Мой мозг не смог этого переварить – решил блевануть, но не смог. И я потерял сознание.

На самом деле, я ничего не терял, просто оно само меня покинуло.

Глава 23. Козлиное утро или поцелуй козы

Утро было мутным. Приоткрыв щелочки глаз, я увидел прямо перед своим носом выпученные грустные глаза. Грусть могла означать только одно: «Сейчас я тебя съем!» Я снова зажмурился, решив, лучше умру в темноте. Затем я почувствовал дыхание склоненного надо мной чудовища.

Желания жить не было никакого.

– Ешь меня, – предложил я, – только не больно.

В ответ существо лизнуло мою щеку. Запах был не противный, и даже какой-то знакомый. Я открыл глаза. Свисающая борода, а затем рога заполнили кадр.

– Черт! – воскликнул я, вскакивая.

Ухмыляющаяся рожа козы Зинки, флегматично жующей жвачку, пожелала мне доброго утра, а откуда-то сбоку послышался смех.

– Теперь понятно, грусть в глазах от чувства вины, что все родственники – козлы! – произнес я философски агрессивно.

– Что-то он с утра нелюбезный, – раздался голос Саши, обращенный видимо к Аркадию Октябриновичу, – а вчера целый вечер: «Зина, Зина! Постой!»

– Какая Зина? – не понял я. Голова гудела от пустоты. Видимо, Зинка все-таки зажевала мою ауру, пока я спал. Я попытался отогнать назойливое животное. Коза неохотно отошла.

– Вот она! Вся любовь, вся дружба… – продолжал глумиться Саша.

– Как, говорится, некрасивых женщин не бывает, – к моему удивлению, поддержал его Аркадий Октябринович.

– Да, что вы тут такое буровите? – спросил я тускло. Моя нервная система находилась в таком глубоком тормозе, что не смогла даже как следует вспылить. Хотя обычно я не переношу даже безобидной шутки в свой адрес.

– А ты что, совсем ничего не помнишь? – с удивлением спросил Саша.

– А чего я должен помнить? Я рассказал вам историю про воздушный шар, потом отключился. Под воздействием медовухи и воспоминаний прошлого. Щелчок и всё. Я даже не ожидал такого коварного эффекта. Коза-то тут причем?

– У-ууу, – начал Аркадий Октябринович рассказ. – Сначала ты попросил подоить козу…

– Да я не умею, – сказал я, хотя это было неправдой – сельский учитель может все!

– А вчера утверждал, что умеешь.

– Дай, говорил, сейчас целое ведро надою, – поддержал старика Саша. – Октябриныч пытался тебе объяснить, что это не корова, а коза. А ты все равно орал на весь лес: «Вот увидишь! Ща как надою!!! Целое ведро!

– И чё? – уныло спросил я, догадываясь, что из-за моей алкогольной амнезии, фантазия моих компаньонов ничем не ограничивается. Однако покосился на соски «тети Зины»: раз, два, раз, два – все было на месте.

– Да ни чё. Потом ты стал ловить козу, – без эмоций продолжил Саша. – Ты был пьян, а она нет. Но Октябриныч все равно за нее переживал. Тогда мы стали ловить тебя. Представляешь зрелище! Впереди бежит коза, за ней ты с воплями «Зина, Зина, родная, подожди», потом мы с Октябринычем, сзади ковыляем.

– Да, ладно? – усомнился я. – Вы же пьяные были.

– Да, шансов у нас было мало, вот поэтому и не догнали. А вот ты? Не знаю… – задумчиво закончил Саша. – Хорошо, хоть Зинка по кругу бегала, а то проснулся бы сегодня в берлоге у мишки.

– Вы, молодой человек, должны знать, – назидательно сказал Октябриныч (я понял, за козу все-таки обиделся), – что девушку сначала поят шампанским, а потом с ней танцуют. – И он разлил по кружкам утреннюю медовуху.

– Не буду! – категорически отказался я. (На душе скребут кошки – стыдно; во рту они же успели насрать, да еще и коза лижет щеку с утра – отличное начало дня!)

– Да ты что?! Глюки у тебя от грибов были, ты грибов больше не ешь, – посоветовал Саша, – а медовуха – это лекарство.

– Без моих грибов, ему не взлететь, – на полном серьезе заявил Аркадий Октябринович, обращаясь к Саше. – Ты же помнишь, он высоты боится.

– И еще холодной воды, – добавил я, смутно припоминая давешний диспут про пингвинов.

– Ты, давай выпей, – нежно сказал старик, – У тебя сразу душа с телом воссоединится. Я ведь плохого не предложу. Ты, наверное, это уже понял.

– Хорошо, – согласился я. – Предлагаю, тост за сохранность органов зрения.

Аркадий Октябринович одобрительно кивнул. Коза Зинка снова подошла ближе. И Саша предложил другой тост: «За любовь к животным». Но старик помахал в воздухе пальцем, движением дворника по стеклу автомобиля, и Саша заткнулся.

Медовуха действительно благотворно повлияла на воссоединение всего организма. Но родила мысль. Что, наверное, совсем спиваюсь, раз уж начал похмеляться. Надо, пока могу, расстаться со стариком. Иначе или сопьюсь, или он действительно превратит меня в птицу.

Глава 24. Лягушачий бог или теория созерцания

За день мы прошли километров пять не больше, так как все время тащились за козьим стадом Октябриныча, которое пыталось попробовать все, что встречалось на их пути. Уже вечером, когда мы ужинали, и снова какой-то слизью, Саша неожиданно спросил у меня:

– А куда вы дели баллон с веселящим газом?

– Сам баллон оттащили в яму подальше от берега и там выпустили остатки газа в окружающую среду. Но в нем почти ничего и не осталось после того как мы накачали палатку.

– Андрей, а ты так и не рассказал нам про воздушный шар, – вмешался Октябриныч.

– А на чем я остановился?

– Я не помню, – честно признался Октябринович.

– Откуда нам знать, – задумчиво произнес Саша, – где ты остановился? Мы сами в том же месте с тобой и остановились. Но про воздушный шар не было ни слова…

– Точно не было, – подтвердил Октябринович. – Как рыб в реке травили – было, про спутник было…

– Как вас бомбили было, – добавил Саша. – А про шар не было! По-моему, вы, вообще, спать легли?

– А кто же тогда весь вечер за козами с ведром бегал? – язвительно спросил я.

– Тонка грань между правдой и вымыслом, – философски вздохнул Саша.

– Коз не было, – признался Октябриныч, – мы это утром на ходу придумали, когда Зина полезла тебя облизывать. Извини. Похохмили. Да ты ведь все равно не поверил?

– В столь ранний приход зоофилии естественным путем я, конечно, не поверил. Но сомнения были – а вдруг она заразная, и кто-то из вас меня заразил? А грибы Аркадия Октябриновича? Это же совсем темная тема с неизвестным результатом в конце.

– Коралловых грибов около 200 видов, но среди них нет ни одного ядовитого, – обидчиво вступился Октябриныч.

– Это я и сам знаю, только что-то народ не больно их жалует.

– Это потому что их в лесу всегда мало, – вмешался Саша.

– А почему их в лесу мало? Не задумывались? – с ухмылкой спросил старик.

– ???

– Да, потому что народ их как раз таки жалует. И сильно при этом не распространяется. А умники потом думают, что грибы-то совсем не выросли.

– Октябриныч, вот тут, ты свистишь! – жестко констатировал Саша. – Про тайное общество тихой охоты. Ты тут на всю округу один грибник, а грибов твоих коралловых здесь ни как грязи и даже ни как из ружья.

– Саня! Грибов здесь тьма! Ты просто челыша от красноголовика отличить не можешь, – парировал Аркадий Октябринович.

– Все, Андрей, давай про воздушный шар, – решительно решил поменять тему Саша. – Кстати, ваш баллон я находил. Случайно наткнулся. Сначала решил, что бомба или крылатая ракета не взорвалась, да еще и в ямке, как в воронке лежала. Потом приподнял за один конец, понял – пустая, да и стабилизаторов на корпусе нет. Так и не понял, что это и что тут делает. Но на туристов не подумал.

– Вообще, это было много выше по течению? – усомнился я в правдивости Сашиных слов.

– А я там и находил, – отрезал Саша.

Я понял – Саша хочет доказать Октябринычу, что если у него здесь тьма грибов, тогда у нас бомбы, ракеты и воздушные шары. А раз эпизода с козами не было, я знал, с какого места продолжить свой рассказ:

– Следующие два дня мы мирно сосуществовали с нашей «бомбой». Слава каждое утро накачивал наши резиновые матрасы «веселящим» газом, а я упорно «выкачивал» его перед сном. Причем из всех четырех. Друзья–идиоты мне были не нужны. Кроме этого, Славик заполнял газом из баллона все гермоупаковки – мешки из прорезиненной ткани, в которые мы упаковывали спальные мешки, одежду и прочие вещи. И если бы не сам баллон, который никак не хотел становиться легче, наша байдарка действительно пошла бы быстрее.

Я с завистью смотрел на байдарку Славы и Наташи. Она явно имела небольшую осадку, поэтому они достаточно легко неслись по волнам, а мы не могли за ними угнаться, не приложив дополнительных усилий. И это несмотря на то, что все тяжелое и компактное, типа консервов, я специально складывал к ним, и плюс огромная Славкина палатка, которую, он первый раз вез сам.

На третий день мы решили сделать дневку – день без переходов. Так как рыбу мы не ловили принципиально (принцип простой – в этой реке крупной рыбы нет, а мелкая нам ни к чему), заняться нам было нечем. Сначала из носков и другой мелкой одежды мы слепили мяч и сыграли в догонялки. Водящий должен был кого-нибудь догнать и залепить мячом. Мяч не хотел летать, поэтому попасть было трудно и весело.

А потом я предложил заняться тем, чтобы избавиться от баллона в силу бессмысленности его дальнейшей компании. Варианта было два: утопить или закопать. Утопить было проще, но смеющиеся рыбы не давали мне покоя, а закапывать было особенно нечем. Но у Славы был третий план, причем, по-моему, с самого начала. Он решил превратить свою гигантскую палатку в воздушный шар.

Девушки устроили «теологический» спор и получали от него несказанное удовольствие. Очень вдумчиво, и смакуя каждый выявленный факт, они решали, на какой стадии Слава перешел из разряда людей разумных в разряд людей обычных, и остановился ли он на этой стадии или перешел в следующую – людей безумных? Я тоже немного поучаствовал в обсуждении, определив, что причина безумия все в том же веселящем газе, который достаточно легко выходил из гермоупаковок все это время. Слава их всегда в обед подкачивал, восполняя потери за переход. И если сейчас Безумный покинет нас путем улета, то пандемия сразу остановится. А потом я представил, как мы таким способом убиваем двух зайцев – избавляемся от Славкиной палатки и от Славкиной бомбы одновременно, и бросился ему помогать.

Палатка – это единственное, что мне не нравилось в обществе Славы и Натальи. Мало того, что они навязывали нам ее перевозку. Сам процесс постановки занимал полвечера, а сборки – полутра. За это время мы успевали с женой поставить свою палатку, собрать дрова, развести костер и приготовить ужин. А в промежутках поддерживали им, то левую стойку, то правую, натянуть то одну веревочку, то другую. Размером она была с хороший гараж, легковая машина легко в нее умещалась, а еще у нее был тамбур. Славик называл ее «Ангар 18».

Эта штука досталась ему по наследству от родителей, которые купили ее где-то заграницей для путешествий на машине. У ангара были двойные стенки, между которыми можно было закачать воздух – этакий зимний вариант, при такой установке не надо ни колышков, ни стоек. Вот Слава и решил закачать газ сначала между стенками, а потом заполнить весь объем. Сначала мы перевязали веревкой палатку так, чтобы отделить саму палатку от тамбура. Тамбур Слава решил использовать в качестве корзины. Потом таким же приемом отделили часть задней стенки с окном, чтобы предотвратить через него выход газа. Слава подключил шланг к трубке, торчащей из стенки палатки, и открыл клапан на баллоне. Если удалось бы накачать стенки, это бы свидетельствовало о герметичности оболочки. Палатка стала расправляться, и стало ясно, что если мы не ослабим веревку и не позволим воздуху попасть внутрь, то стенки не смогут распрямиться и принять правильную форму. Рассмотрев все варианты, мы все же решили заполнить газом сначала саму палатку, а потом докачать стенки. Газ с шумом вырывался внутрь, и я ощущал, что мое счастье может измеряться литрами. Мало того, что баллон умирал, была надежда, что и этот ненавистный «ангар» все же улетит. Я начал судорожно вспоминать школьные и нешкольные знания: «Моль любого газа занимает один и тот же объем… 22,4 литра, кажется, это называется молярный объем газа. И молярный объем любого газа составляет 22,4 литра. А моль? Это практически молекулярная масса. Водород – аш два. Атомная масса – 1. Значит, 2 грамма водорода занимают объем двадцать два и четыре десятых литра? Фантастика или я что-то путаю?! Сотни раз решая подобные задачки, мы даже не пытаемся представить, как это может выглядеть на практике в жизни. Наша бомба весит килограммов восемьдесят, не меньше. Откинем килограмм двадцать на сам корпус – не менее 60 килограммов сжиженного газа. Конечно у нас не водород, но все равно всего несколько грамм нашего газа тоже должны давать 22,4 литра». Я попытался перевести килограммы в граммы, высчитать количество молей, а потом умножить на молярный объем газа… В нулях я запутался, но мое счастье продолжало расти – палатка превращалась в огромный бесформенный мешок. Чтобы она не покинула нас раньше времени, я отвязал веревку от своей байдарки и привязал ею свое нарождающееся счастье к ближайшей сосне. Слава со своей стороны решил в качестве балласта использовать наших женщин. Они, смеясь, разлеглись на стенках тамбура. Но через несколько минут, по мере наполнения нашего воздушного «шара», девушек приподняло так, что они касались земли только попами. Я представил, как моя любимая взмывает вверх вместе с этой чертовой палаткой, и мое счастье померкло. Похоже, у Славы были другие планы на счастье.

Через пару минут «наш шар», по форме напоминающий презерватив, полностью оторвался от земли и завис на высоте полутора метров, удерживаемый веревкой.

– Слава, качай стенки, – крикнул я и, ухватившись за ткань палатки, подтянулся на руках и стал забираться внутрь тамбура. Девушки, схватив меня за выступающие части тела затащили внутрь.

Мои шестьдесят два килограмма мало изменили ситуацию, и чтобы не вывалиться обратно, я прикрыл за собой дверь молнией и присоединился к всеобщему веселью. Две стены тамбура представляли собой два огромных полиэтиленовых окна, через которые открывался прекрасный вид – Слава копошащийся внизу! А еще нас слегка покачивало как в гамаке или на качелях, в общем, действительно было весело и хотелось еще выше. А Слава закачивал газ в стенки – палатка принимала свою исходную прямоугольную форму, насколько позволяла веревка, которой мы отделили основной объем от тамбура. В тамбуре не было надувных стен и нам становилось все теснее.

– Руби конец, – я высунул голову в щель двери, не перекрытую молнией.

– Фигу, – ответил Славик, заканчивая манипуляции со шлангом. – Я с вами!

Он попытался подтянуть наше надувное сооружение за веревку, но ни веса, ни силенок у него не хватило. Уцепиться за ткань палатки он тоже не мог – «шар» висел уже на высоте более двух метров прижатый к сосне.

– Вали сосну, полетим вместе с ней! – пошутил я. – Мы в палатке, ты на дереве. По ветке будешь отрубать и регулировать высоту полета.

Славику план не понравился, он зажал нож в зубах и полез по стволу к нам. Я расстегнул молнию двери и очень приветливо крикнул: «Добро пожаловать на борт, потомок обезьян!». Славик хрюкнул и чуть не подавился ножом. Мы затащили его внутрь, и стали решать дилемму как осуществить старт? Было понятно, что как только мы разрежем веревку, шар начнет стремительно подниматься вверх через крону сосны, к которой был привязан. Сосна была не мелкая, росла на краю леса – ее веткой могло и голову оторвать, если вовремя не подсуетиться. Большинством голосов я был выбран и крайним (неправильно, видите ли, привязал – «надо было двумя веревками») и жертвой, как самый легкий и спортивный.

Сволочи! От женщин вообще не жди благородства. Слава, тот и вовсе ничего привязывать не собирался. Засунул их как кули с … вместо балласта, и все. Я же за них испугался – улетят к чертовой матери! Да и веревки больше никакой не было, Славкиной отделили палатку от тамбура. На это мне со смехом ответили, что испугался я не за них, а за себя – что останусь без женщин; а без женщин я не могу; и вообще головой надо думать. Короче Слава был герой, а мне только предстояло им стать.

Открыв молнию двери наполовину, я высунулся по пояс из тамбура, дотянулся до веревки и начал ее перепиливать. Веревка была нетолстая, но натянутая как струна, а нож тупой («как сам Славик» – мелькнула злобная мысль). Процесс немного затянулся, возможно, из-за этого мои коллеги-воздухоплаватели пропустили момент моего спасения. Да я и сам, не успел ничего крикнуть, хотя заготовил классическое: «Поехали!» Шар рванулся вверх, а я всем телом вбок, чтобы избежать столкновения с верхней веткой. Оба движения оказались неожиданными для моих товарищей: вместо того, чтобы быстренько втащить меня внутрь, как было условлено, они меня «выронили». Сердце мое оборвалось, и я инстинктивно выронил нож. Но в то же мгновение зеленое мелькание ветвей изменило направление – сначала они уходили вверх, потом стали уходить вниз. Не сразу я осознал, что это значит.

Я поднимался вместе с «шаром». Благо, сменив точку крепления, я оказался под ним и ветви мне больше не угрожали, только хвойные лапы нежно мели мое тело. Когда дерево наконец-то «проехали», я увидел верхушки деревьев и поляну нашего лагеря. Ракурс, правда, был очень необычный. Я осторожно посмотрел наверх, и сердце мое остановилось снова. Мои ноги, вернее ступни, все же застряли в складках оболочки тамбура, и мои друзья удерживали их изо всех сил. Лица их были напряжены и молчаливы. Вот что значит уговор дороже денег! Они не дали мне упасть с высоты двух метров, и теперь я полечу головой вниз с десятиметровой высоты. Это в лучшем случае. Затащить меня внутрь они точно не смогут – нет точки опоры. Одной рукой они держались за складки материи, другой удерживали мои кроссовки. Мы были как котята в мешке, которых несут топить в ближайшем водоеме. Я как самый шустрый чуть не спасся, но застрял лапой в дыре и теперь приму смерть от столкновения с ближайшим пеньком. Опять же, это в лучшем случае. А то можно и все пеньки в лесу черепушкой пересчитать.

И тут пришла спасительная мысль! «Ангар 18» мне мстит! Как я представлял, как я мечтал, как я хотел от него избавиться… И вот! Летим! Мысль материальна. Только не надо забывать про ответную реакцию. Я не мог позволить этому «монстру» взять вверх над собой. Я бы мог согнуться и достать руками свои ноги, но любые мои движения, сгибание колен вызвали бы перемещение стоп и… Но Слава тоже проинтуичил ситуацию. Ему удалось перегруппироваться, свернуться клубком на дне тамбура и обхватить мои ноги двумя руками. Девушки придавили его сверху.

– Давай, – скомандовал Слава. И я начал плавно раскачиваться. Только бы удержал! К этому времени шар снова стал приближаться к вершинам деревьев. Секунда и я вцепился руками за ткань палатки.

– Отпускай!

Он отпустил мои ноги, и я выполнил почти классический подъем переворотом, закинув свое тело в проем двери коленками вперед. Армия не прошла даром. Правда, на службе я и не догадывался, зачем нужен этот подъем переворотом. Но был рекордсменом в роте. Да и подтягивался неплохо – 24 раза легко, а 28 раз – только однажды. Оказывается все не зря. А вот через козла так и не научился прыгать. Значит тоже так надо! А то прыгал бы сейчас через какого-нибудь козла.

Славик в армии не был, но воспитание никуда не денешь. Мало того, что он сумел, каким-то чудом, удержать мои ноги, пока я подтягивался, он в любом случае вытащил бы меня, и даже, если пришлось, за органы, никак не предназначенные к использованию в качестве ручек. Потому что человека ведут по жизни не мышцы, а сила воли и долга. А это и есть воспитание.

Как только как я оказался в тамбуре, нас стало волочить по верхушкам деревьев. Кто-то даже пошутил, что в висячем положении я, видимо, легче чем в сидячем, и не сбросить ли меня обратно. Но «шар» действительно снижался, с трудом мы «перевалили» своими попами через стену деревьев и оказались снова над руслом реки. Река в этом месте делала левый поворот. Противоположный берег был достаточно открыт, не считая маленького неожиданного домика у кромки леса, похожего на баню, и огромного навеса у самого берега. Наше кораблекрушение, в зависимости от места падения, могло вызвать снос железной трубы домика или вовсе проломить навес. Поэтому мы приступили к рулежке.

Путем раскачивания нашей «корзины», т.е. тамбура, мы пытались придать нашей посадке траекторию между домом и навесом. Чтобы дом слева, а навес справа. Получалось плохо. Но обогнуть навес нам все же удалось, и тут мы увидели хозяина. Старик с огромной седой бородой и лысиной Льва Толстого сидел за столом, который стоял сразу за навесом, чуть дальше от берега и точно по нашему курсу. Слава, вытянув руки, пытался хвататься за низкую травку, пролетавшую под нами. Но прополка как способ торможения оказалась безрезультатной. Столкновение было неизбежным. Но случилось чудо. Наш воздушный шар разом издал звук, то ли вздохнул, то ли выдохнул, и наши попы вместо того, чтобы врезаться в стол, мягко коснулись земли. Нас протащило еще метра два. Потом мы на корточках выбирались из-под «обломков» нашего летательного аппарата прямо к ногам старика. Поэтому мы все, до мельчайших подробностей, запомнили его огромные черные сапоги до колен и зеленые военные штаны.

– Летчик, – шепнул Слава.

– Маресьев, – ответила моя начитанная жена.

Почему летчик, а не танкист? Их логику я не понял. Но эти тяжелые сапоги в жаркий летний день, и у меня вызвали ощущение, что ног в них нет, во всяком случае, живых. Тем более что сверху старик был одет в легкую, светлую рубашку.

Мы очень вежливо, каждый на свой манер, поздоровались с нашим «летчиком». Он приветливо закивал и пригласил испить с ним чаю. Старик поразил нас. Пока мы совершали аварийную посадку, пока мы копошились у него под ногами, он продолжал невозмутимо посасывать свой чай из блюдечка. Как будто каждый день из-за деревьев вываливается гигантский надутый презерватив грязно-зеленого цвета и валится к его ногам. А потом из него вылезают милые, вежливые молодые люди.

И чашек на столе было ровно четыре. Мало того, чашки как будто только что вымыли, и, перевернув, сложили друг на друга в стопку блюдцев, с них даже не успели стечь или высохнуть капли воды. Нас как будто ждали.

Разобрав чашки, мы залили в них темную жидкость из заварочного чайника, стоявшего сверху самовара, и разбавили кипятком из краника. А потом, как по команде разлили по блюдцам, как будто с детства пили чай только таким дедовским способом. Напиток был восхитителен! Ароматный, чуть горьковатый, с привкусом хвои и каких-то трав. Я не могу пить чай без сахара, но собственно говоря, сходство с чаем заключалось только в температуре жидкости. Сам процесс также кардинально отличался от выпиваемого на ходу стакана чая за завтраком.

Мы медленно втягивали губами кусочек Мирового океана плещущегося у нас в блюдцах. Мысль о том, что вот так можно попить чайку утром, а потом бегом на работу казалась абсурдной. Нет, после такого таинства, конечно, можно пойти поработать – продирижировать оркестром, названным в твою честь, или поуправлять Вселенной. А иначе хоть увольняйся.

– А Вас как зовут? – нарушила гармонию королей мира любопытная Наташа, – вы лесник? (Надо было сразу в лоб спрашивать: «Вы Маресьев или Толстой?»)

– Меня зовут Евлампий Макарович, я – Созерцатель, – ответил старик.

Славик поперхнулся водами Мирового океана, а я продолжал ёрничать: «И что не Рабиндранат Тагор?!» Но про себя, так как старик, безусловно, внушал уважение и вызывал жуткий интерес. Он был явно ключевым звеном, центром окружающего пейзажа. Казалось, возьми ластик, сотри эту белую фигуру и все, мир разрушится. Исчезнет и река, и лес, и мы, и голубое небо.

– Созерцатель, это что за профессия? Вы кого-то должны контролировать? – спросила Наташа. Она собиралась стать репортером, и специально вырабатывала в себе необходимую нахрапистость.

– Нет, сударыня, это не профессия. Это образ… или скорее способ жизни, – задумчиво ответил старик, – но в силу вашего молочного возраста, вряд ли вы сумеете меня понять.

Я тогда почувствовал и до сих пор в этом уверен, что старик, таким образом, специально спровоцировал Наталью на дальнейшие расспросы. И, конечно, она буквально вцепилась в него. До этого она мечтала отыскать в нашем городе местного Жигало, взять у него интервью и с таким материальчиком войти в Журналистику уездного города и далее, как попрет. Но «Созерцатель» тоже звучало свежо и круто. Только не подумайте, что она была легкомысленной. Она была обаяшкой и производила очень хорошее впечатление на пожилых людей.

Ее способность разговаривать с дедушками и бабушками на равных, меня всегда поражала. Как будто она провела свое детство вместе с ними в голодные военные годы. Старики тут же выкладывали ей самое сокровенное или самое важное, что было в их голове. Наталья просто получала ответную реакцию на свой искренний интерес к ним. Удивительно, но ни меня, ни моих сверстников это поколение никогда не интересовало. Наверное, еще в детстве, мы получили ответы на все свои детские вопросы… и потеряли интерес к бабушкам, как к источнику знаний. А поговорить с ними по взрослому, так и не сложилось. Они успели умереть.

Короче говоря, Евлампий Макарыч получил достойного собеседника в лице Наташи, а мы его «теорию созерцания».

Господь смотрит на этот мир глазами человека. Нашими глазами. Когда мы видим красоту, нас окружающую, мы осознаем гармонию созданного им мира, и Бог радуется. Когда мы смотрим и изо дня в день и не замечаем ничего прекрасного, кроме рутины и заведенного порядка вещей, Бог слепнет и перестает нас любить. Мы становимся бесполезны для него и ему не интересны.

Каждый день я встречаю рассвет и провожаю восход. Ночью я смотрю на звезды. Днем я смотрю на текущую воду, игру солнечных лучей и теней дерев в реке. Иногда я вижу струи воды, льющиеся с небес, когда Бог умывается. И когда у него хорошее настроение, при этом светит солнце, опускаются радуги-мосты, после дождя растут грибы, и все становится свежим и чистым. Такой дождь смывает все грехи – не надо от него прятаться под зонтом или крышей. А когда Бог горюет, с небес льется мертвая вода, затапливая все живое. Вот тогда надо прятаться! Настроение Господа зависит и от меня – каким воспринимаю я этот мир, таким видит его Бог. Это моя миссия. И я не знаю, когда она закончится, и сколько мне уже лет. Но я знаю – мое созерцание ущербно. Я одинок, и моя картина мира однобока. Мир двуполярный: Минус и Плюс, Север и Юг, Мужчина и Женщина. Я человек без Юга: она давно умерла. И мне не с кем поделиться красотой заходящего солнца или блеском алмазной росы в лучах восходящего солнца. Но иногда Бог щадит меня, как сегодня, и дает мне поблажки. Очень не хотелось пить чай в одиночестве! И тут вы, на воздушном шаре. Прекрасные молодые люди! Если бы не ваше нелепое летательное устройство, разрушающее гармонию мира, я бы принял вас за ангелов.

***

Славик надулся из-за «летательного устройства». Я решил, что точно Маресьев! А Наташа спросила у старика, как называется его бог.

***

Бог един. И даже в рамках одной религии всегда имеет несколько имен. Но это не важно. Главное, что путь к Богу лежит через сердце, вернее через душу человека, а не через церковь. Если эта связь есть, вы ее обязательно чувствуете. Любая религия навязывает человеку свод правил и традиций, благодаря которым можно контролировать приверженность индивидуума к конкретной религии, но ни одна церковь не может контролировать мысли человека. Вот почему все подлые дела человечество всегда вершило и вершит с именем господа на устах. Пилот, сбросивший атомную бомбу, тоже прежде прошептал: «Господи…»

***

«Ну, точно летчик! Точно Маресьев», – подумал я.

***

Потому что Бог нами не управляет, но он может помогать нам, если обращаться к нему. И, конечно же, судит, когда приходит время.

А религия – это всегда повод для новой войны. Не будет религий – не будет войн.

***

– Подождите, но естьже очень миролюбивые религии, – вмешалась начитанная Наташа. – Которые призывают к всеобщей любви, и не считают иноверцев своими врагами.

– Нет, сударыня, – мягко возразил Старик, – они все равно претендуют на истину, мол, мы то с вами знаем – только наш бог самый правильный.

– И что же в этом плохого? Пусть любят своего бога и людей заодно. Вы же любите своего Бога и даже не говорите нам его имени?

– Это не важно, как обращаться к Богу: Небесный царь, Вселенский разум или Изя. Главное общаться с ним. Ему это нравится. Он создал нас по своему образу и подобию, и всегда откликается на душу, направленную к нему, среди огромной серой массы молящихся и не молящихся.

– Скажите, пожалуйста, – влез в разговор Славик, – а у лягушек есть бог? Существует Лягушачий бог?

– Я не знаю, – ухмыльнулся Евлампий Макарыч. – Надо бы спросить у лягушек.

– Скажите, – не унимался Славик, – а где у человека находится душа? В головном мозге?

– Нет, – так же спокойно отвечал старик. – Душа у человека находится в груди. Но это не сердце, и не в сердце. Рядышком. Вот потому бывает и не разобрать – душа болит или уже инфаркт миокарда.

Мы все похихикали над шуткой, и Евлампий Макарыч предложил нам новую порцию чая.

– Получается, основная функция человека в этой жизни – созерцать? Любоваться миром? – продолжила беседу Наташа.

– Я этого не говорил, – ушел от ответа старик. – Это мой удел в конце жизни. А какая задача стоит перед вами, я не знаю. Вы сами должны почувствовать это или разузнать у Бога. Что почти одно и то же. Вот из вас получится отличный фотограф, например. Человек приходит в этот мир, чтобы его преобразовывать, делать лучше. Испытать свою душу. Не выдержал испытания, пожалте в следующей жизни к Лягушачьему богу. А оттуда потом очень сложно выплыть снова наверх.

– А преобразовывать, это как? – с неподдельным интересом воскликнул Славик. Так как всегда был переполнен преобразованиями и идеями, как улучшить этот мир.

– А жердь через ручей перекинул – вот тебе и преобразование. Только надо, чтобы не для себя. Не только для себя. А для людей. Вот тогда это благостное дело. Потому что каждый воспользовавшийся твоим мостком, будет поминать тебя добрым словом. А каждое доброе слово в твой адрес – дополнительное очко в твоей Книге жизни. Надо с благодарностью принимать моменты, когда Бог дарует тебе возможность послужить людям.

Славик скис: такие преобразования ему не понравились. Игра в очко на честном слове! Ну нет! Видимо, не сильно он поверил в существование Лягушачьего Бога.

– А дети? – спросила моя жена, потому что к тому времени у нас уже были дети. – Дети – это тоже преобразование мира?

– Конечно, – с удивлением воскликнул старик. – Воспитание детей – прямое служение Богу. Потому что ваши дети, это не ваши дети. Все дети – эти дети Господа. И если вы испортите своей слепой материнской любовью его чадо, Бог будет к вам немилосерден. И вряд ли в следующей жизни вы удостоитесь такой чести.

– Насколько, я могу понять, – вмешалась в разговор Наташа, – вам ближе азиатские религии? Ведь христианство обещает, в лучшем случае, воскресить когда-нибудь всех покойников. А вы проповедуете нам возвращение души в этот мир?

– А как же! – воскликнул Евлампий Макарыч, и первый раз за все время нашего чаепития, я почувствовал волнение в его голосе. – Многие думают, что вот, натворил я дел. Я, конечно, негодяй! Но когда умру, все сгниет вместе со мной. А дети мои, зато будут жить в счастье и достатке. Не будут! Так не бывает – накопленный мусор души не перегнивает! Это было бы слишком просто. И мается такая душа, отягощенная, простите меня, накопленным дерьмом! Измарав при этом все свое генетическое древо.

Каждый умный человек должен чувствовать в себе этот груз предков и не преумножать по мере возможности. А стараться делать свою душу более чистой и легкой. Вот тогда-то и появятся движения человеческой души и способность к полету.

– Вот у вас это почти получилось, – закончил старик с иронией.

– Вы буддист? – жестко спросила Наташа.

– Нет. Я Созерцатель.

– Ну, тогда вы сектант, – решительно вынесла вердикт потенциальная корреспондентша. – Вы готовы принять меня в свою секту Созерцателей?

– Нет, – очень мягко и как то очень по-человечески ответил Евлампий. – Милая девушка, к Богу нельзя ходить толпами. Понятно, что так – не так страшно. Но для каждого свой путь, и каждый должен пройти этот путь сам, не прибегая к помощи таксиста. А любая мировая религия – это только механизм управления массами, вот почему всегда так жестко преследуется любое инакомыслие в религиозной среде.

***

– А что было потом? – спросил Саша, когда пауза после моего рассказа затянулась.

– Да, ничего. Пока мы пили чай, «Ангар-18» улетел в неизвестном направлении без экипажа. Мы даже не заметили. Мечта моя сбылась, а Славик тоже не горел желанием отправиться на его поиски. Правда, он надеялся, что его все равно выдует в русло реки, и мы подберем его, когда будем проплывать мимо.

Но этого не случилось. Зато мы вылезли на берег в том месте, где пили чай из блюдечек, когда продолжили наше путешествие. С реки ни стола, ни навеса не было видно – слишком крутой берег, да еще и поросший вдоль воды тростником. Но мы запомнили сход к воде. Вообще непонятно зачем мы это сделали? Наверное, мы все чувствовали какое-то наваждение после встречи с Созерцателем. И хотели его развеять. Или получить дополнительные доказательства.

Но ничего не получилось. Стол был. На столе вертикально стоял деревянный чурбан, выбеленный временем. Но ни чашек, ни самовара, ни старика. Мы обошли со Славиком всю поляну, заглянули под навес – никаких следов чьего-то пребывания. Странность состояла еще в том, что мы не обнаружили домик с трубой, который как будто стоял на опушке, когда мы совершали посадку. Моя жена предположила, что все дело в угле обзора – одно дело смотреть с высоты падающего воздушного шара, и совсем другое стоя на поверхности земли. Была еще надежда, что мы ошиблись и не в том месте вышли на берег. Итог подвела Наташа, поставив все точки на место.

– Ребята! Все-таки не надо курить, – твердо сказала она.

Хотя никто из нас никогда и не курил, но мы ее поняли.

***

– А знаешь, Андрей, – задумчиво произнес Саша, – ваш Летчик говорил о том же самом, о нашей с тобой модели лестницы в небо.

– Может быть, – неохотно согласился я. В процессе своего рассказа я сам усомнился в реальности мной рассказанного.

– Знаете, что, ребята?! – с неожиданным волнением в голосе произнес Аркадий Октябринович. – Знал я одного человека, когда еще работал в обкоме. Странная личность, то ли оккультист, то ли мистик, то ли экстрасенс, то ли третий глаз… Он консультировал наши властные и силовые структуры. Какого типа услуги он им оказывал, я даже и не догадываюсь. Но этот тип пользовался большим уважением, никто кто его знал, не мог позволить даже шутки в его сторону. У него как будто была способность видеть этот мир иначе, или видеть то, что другие просто не могут видеть. И вот однажды, совершенно случайно, мы встретились с ним за одним столом. И после пары рюмок, а может больше… Причем, он, по-моему, совсем не пил, но я-то точно, и мы разговорились. И он сказал, почти то же самое, что ваш Летчик: «Человеческая душа в этом мире может только созерцать. Созерцание – единственное удовольствие, доступное человеку в этом мире. Все ваши (он точно произнес «ваши», а не «наши») удовольствия основаны на созерцании». И еще он сказал, из того, что я запомнил: «Господь Бог на этом свете не освещает человеку путь. Для этого существуют другие миры. И чтобы попасть туда, душа не должна заблудиться здесь. Этот свет создан не для удовольствий, как многим нравится думать, этот свет создан для испытаний. Надо служить людям».

– Опаньки! – произнес я голосом бабы Вари.

– Круто!!! – воскликнул Саша и тут же начал анализировать услышанное. Его способность на лету схватывать причинно-следственные связи поражала. – Что мы имеем в итоге: лестницу в небо, созерцание и испытание. Первая теория требует от нас последовательной деятельности на преобразование окружающего пространства, и не только физического: построить дом, посадить дерево, вырубить лес, выкопать пруд, но и духовного (книги, музыка, картины, статуи, фильмы и наши поступки, меняющие этот мир). По сути это и есть – служение людям.

Созерцание, как источник удовольствия, тут сложнее. Крот, выползший из норы, может любоваться красивым закатом? Вряд ли. Может ли он любоваться обнаженной Крутихой? Нет! У них секс только в темноте, на ощупь и по запаху. Человеческая сущность одна наделена в этом мире способностью созерцать, и тут все ваши летчики и космосенсы правы. Получается, созерцание – это есть проявление божественной сущности человека, или, как любит говорить Андрей, вселенского разума. Но, честно говоря, не очень понятно, зачем? – подытожил Александр.

– Да, все понятно, – вмешался я. – Аркадий Октябринович правильно нам все сказал. Созерцание, как единственно возможное для человеческой сущности в силу ограниченности окружающего нас мира. Возможно, в других мирах возможности души для восприятия окружающего мира больше.

– Андрей, – Саша издал звук, похожий на кряканье, – это слишком заумно. Хотя наша с тобой модель лестницы в небо, подразумевает такую вероятность.

– Молодые люди, – официально обратился к нам Аркадий Октябринович, – без созерцания не может быть преобразования. Не к чему и не к кому будет стремиться.

– Это совсем не так, – не согласился Саша. – Муравьи тоже преобразовывают пространство вокруг муравейника.

– Они это делают инстинктивно и механически, – возразил старик.

– Вообще, муравьи – плохой пример, – сказал Саша и посмотрел на меня. – Андрей считает, что муравьи стоят на более высокой ступени развития, чем мы…

– И поэтому, – подхватил я, – они уже не нуждаются в способности созерцать. Правда, я в это не верю.

– Пойдемте-ка, юные мыслители, созерцать закат, – предложил Аркадий Октябринович.

Я вспомнил вчерашнее созерцание, сопровождаемое немыслимыми образами.

– Сегодня без грибов, – утешил меня Саша, заметив мое замешательство.

Мы расположились на берегу, но место было уже не такое сказочное, как вчера. Более низкое и болотистое. Зато солнце укладывалось спать прямо в Сежу, и лучи постепенно гасли, достигая поверхности воды.

– Почему мы любим смотреть на закат? – спросил Аркадий Октябринович романтическим голосом.

– Сто очков, ностальгия, по нашему космическому прошлому, – ответил Саша также романтическим голосом. – Когда-то мы были там.

– Точно, пацаны! Если бы мы не грешили в прошлой жизни, – объявил старик твердо, как с трибуны партийного съезда, – сейчас бы сидели по ту сторону горизонта.

Глава 25. Про научный подход

– Саша, а почему мы с тобой так бесстрашно едим эту белково-углеродную бодягу? Когда я смотрю на то, как Октябринович стряпает, всегда вспоминаю как ведьма варит зелье в первой главе «Волшебника Изумрудного города»: крысиные хвостики, лягушачьи перепонки, улиткины слезки, и тараканьи какашки. Глядя на тебя я, конечно, это все ем, но потом все время порываюсь проверить не вырос ли у меня хвост. У меня есть деньги, давай организуем Великий поход за провиантом? Купим какую-нибудь кильку в томатном соусе, и на Голубые озера.

Молча выслушав мой монолог об однотонности хлоридно-монадного рациона, Саша сказал:

– Ничего не имею против кильки в томатном соусе. Но отсутствие рядом жены не дает мне право претендовать на вкусную еду. Сам я готовить не люблю, потому что потом приходится мыть много посуды. Поэтому меня все устраивает. А вот про безопасность хочу рассказать особо. Только Октябринычу ни намека. Помнишь, чем закончилось ведьмино колдовство в этой сказке?

– Ну да. Старушка перестаралась, начался ураган, и ее прибило тем же бидоном, в котором она все это и забатварила. Потом появилась милая девочка Элли, сняла с трупа убитой старухи обувь, возможно по карманам прошлась и радостно зашагала по дороге, выложенной шамотным кирпичом. Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной, – жизнеутверждающе запел я, но Саня меня перебил.

– То же самое произошло с Октябринычем, – таинственно сказал он.

– Чего, то же самое? – не понял я. – Чёботы с него сняли, или бидоном придавило?

– Один раз Аркадий Октябринович тоже перестарался, – Саша улыбнулся.

– И много народу полегло?

– Я единственный выживший свидетель.

– Ну, тогда ты не свидетель, а соучастник. Трупы зарыли или в речку скинули? А может вы и меня, заморить хотите, своей ботвой, аборигены еловые?! – От последней мысли меня уже почти начало подташнивать, но Саша превысил границу своей невозмутимости.

– Андрей, – сказал он жестко, – если ты не перестанешь ерничать, я ничего больше не скажу. Мне Октябринович и так до конца жизни не простит, если узнает, что я тебе рассказал.

Я понял, что переигрываю. Заставить Сашу улыбнуться или даже рассмеяться легко. Он это делает с удовольствием, но заставить его что-либо рассказать личное почти невозможно. За все время пребывания в их компании, я, кроме кратких недостоверных анкетных данных, ничего про него не узнал. Я стал серьезным, и Саша начал свою историю.

Раньше, когда он только-только переехал в леса, у Аркадия Октябриновича была красивая теория, что все, что нас окружает можно использовать, если не для еды, то для чего-нибудь еще. И для этого не надо специальных знаний надо почувствовать и попробовать. Необходимые знания уже есть внутри нас, потому что мы, грибы, растения и прочее части единого целого. Он пытал древних местных старух на предмет лекарственных свойств тех или иных растений, но они называли их местные названия, и иногда, показывали ему засушенные листья или цветки. Ты по заварке, не пытался определить, как выглядит чайный куст? В общем, сам представляешь, порошок из листьев – это далеко не гербарий. Поэтому он запоминал запахи, и искал потом живые растения по запаху.

Еще у него был старинный травник, ты его видел, с описанием всех чудодейственных свойств растений, включая, я так думаю, и волшебных. Что там правда, а что нет – не знаю. Он никому не дает его смотреть. Но знаю точно, по его признанию, что в нем нет никаких рисунков, за исключением цветков папоротника и прочей хиромантии. Кстати, есть ли там что-либо про грибы, я тоже сомневаюсь. Короче говоря, Октябринович не признавал научный подход, а познавал природу «эмпирическим» путем. Это его слова. Надо сказать Октябринович быстро прогрессировал.

Все шло хорошо, он перепробовал почти все грибы и растения в округе. И как-то он добыл редкий гриб. Почему-то мне кажется что-то типа трутовика, но возможно я ошибаюсь. И затеял варево. Я ему говорю: «Давай сначала карасей отварим, а уж потом будешь варить свою отраву». А он, нет, говорит, сейчас почистим кишечник грибочком, а уж потом и ушицу сварим. Я чистить что-либо наотрез отказался, занялся своими делами и просмотрел начало действия. Гляжу только, метнулся дед в кусты. Залп и белая капитанская кепка Октябриныча взлетела над кустами, второй – и над кустами вылетает кепка с головой, третий – Октябринович чуть ли не целиком с голой задницей подлетает над кустами. Я сначала не понял, зачем он там вдоль кустов прыгает как лягушка, да еще с такой несвойственной резвостью. Потом понял, Октябринович превратился в ракету! Его так перло с грибов, что с каждым очередным выбросом отбрасывало от земли. Слава богу, что мне не пришлось его ловить – он неудачно приземлился на руки и превратился, если не в пушку, то в крупнокалиберный пулемет. Палил очередью, не переставая, по молодым березкам. Я тогда сильно испугался: думал от него вообще ничего не останется… Ну, или вылезет из кустов бородатый гном. Хорошо еще, что было уже тепло, Октябриныч уполз в реку и потом пищал оттуда: «Саня, дай мне мыльный корень, дай мне мыльный корень». Не признавал мыло. Теперь признает.

Потом он исчез, и не было его несколько дней. Вернулся с огромной книгой «Определитель растений Средней полосы». Думаю, что спер у ботаников в заповеднике.

– Саш, не мог он спереть, – возмутился я, – он же старый коммунист.

– После такого сможешь, – уверил Саша. – Да и как ты себе представляешь иначе: пришел человек к плотникам и попросил – ребята, дайте, пожалуйста, молоток, очень надо? А они – а как же мы? А вы?! А вы по памяти гвозди забивайте. Да и с чего ты решил, что коммунисты не воровали. Конкретно деньги, конечно, не брали как нынешние демороссы, потому как голимая уголовщина, а вот машину дров или мясо из спецраспределителя за пять копеек кило – запросто. Так что стырить молоток у плотников – это типичная совковая привычка.

– Папа с работы ножовку принес, – вспомнил я детский стишок.

– Во! – подтвердил Саша. – С тех пор у Аркадия Октябриновича только научный подход – пять тычинок три пестика, листья обоюдоострые – сходится? Тогда едим. Поэтому теперь не отравит. Да и сам он перестал пробовать на зуб все подряд. По-моему, он теперь смерти боится. Раньше он как ее себе представлял? Обнимется с березкой и уснет вечным сном. Лет через двадцать найдут его красивый благородный скелет, выбеленный дождем и снегом, рядом рога верной Зинки, и решат, что он неандерталец. А через понос никому ведь умирать не охота.

– Что-то после твоего рассказа я даже кильки в томатном соусе уже не хочу, – поморщился я,– пойдем-ка лучше похлебаем щи из элодеи канадианс, говорят она тоже съедобная.

Глава 26. Аркаша тут снова был

На третий день странствия вдоль реки мы прибыли в Пижну. Саша выполнил свои весенние обязательства перед Аркадием Октябриновичем, и до осени был свободен от его ульев. В охотхозяйстве тоже было все в порядке – егерь с Сашиным именем и бородой Льва Толстого, под присмотром жены, пахал в огороде с утра до вечера (по его словам). А в оставшемся интервале времени усиленно вылавливал рыбу из реки. С Октябринычем у них была давнишняя вражда, истоки которой мне не раскрыли. Возможно, из-за рыбы. Октябриныч тоже каждую ночь погружал в реку «морды». Наши лица и его слегка бомжеватая рожа в этом процессе никак не участвовали. Так старик называл корзины, сплетенные в виде греческих амфор. На широком конце было небольшое узкое отверстие, через которое рыба попадала внутрь корзины, а обратно выбраться ей уже была не судьба. Но за время нашего путешествия он так ничего и не поймал. Вода в реке была еще холодная, а лодки у старика, естественно не было, поэтому он притапливал свои ловушки, как придется. А по технологии морда всегда должна смотреть против ветра, в смысле против течения.

Мягкий Аркадий Октябринович егеря откровенно боялся, а тот вел себя как мелкая собачонка, которая чувствует, когда ее боятся, поэтому агрессивно лает и даже пытается тяпнуть исподтишка за правую ягодицу. Присутствие Саши сглаживало конфликт, а вновь отпертый музей стеклянной посуды сближал враждующие стороны. Но я понял, это только на время – как только мы с Сашей выступим в поход на Голубые озера, Октябриныч тут же оставит Пижну и уйдет вниз по течению со своим стадом. Хотя козам, после того как мы с Сашей очистили этот участок планеты от хлама, тут было раздолье. А вот жене егеря Аркадий Октябринович очень нравился. Чувствовалось, что она, по крайней мере, его жалеет, заботится и пытается как-то облегчить старику быт в его странствиях. Может, этим-то рыбу и заворачивали?

Мне было жалко расставаться со стариком, но орланы манили меня теперь с большей силой. И я начал договариваться как мне и где, его отыскать после возвращения с Голубых озер.

Вы когда-нибудь жили во времена отсутствия сотовых телефонов? Я немного застал это время. Это когда вы, каким-то хитроумным путем, заблаговременно договариваетесь о встрече с бывшим одноклассником, с которым не было связи лет пять. И он не приходит в нужное место и в установленный час. Может, вы ошиблись местом, может, он забыл, может, что-то случилось по дороге, может, он передумал, потому что нафик вы ему не сдались с вашими воспоминаниями. Пошел тогда и он. И всё – вы снова разошлись по жизни. И это самый простой вариант.

Более сложный вариант – идем в поход на байдарках, наша электричка отходит во-столько-то. Все с разных концов города и все опаздывают, следующая только через два часа. Если алгоритм действий заранее не оговорен, то кто-то вскакивает в последний вагон, кто-то остается на перроне в ожидании опоздавших. Которые уже едут в последнем вагоне. Наконец, все с опозданием воссоединяются на берегу реки. Вечереет. Отправляем налегке первую байдарку, чтобы опередить многочисленных конкурентов и занять место для ночлега (в разлив на реке стоянки в дефиците). И тут же случайно рвем «шкуру» второй прямо на берегу, не успев спустить на воду. Передние уже плывут, но без палатки, зато с клеем и надеждой, что их догонят. Задние сидят задницей на ящике с водкой, с палатками, но без клея и плыть уже никуда не собираются. Лечу на третьей байдарке вдогонку за ремкомплектом и везу ребятам палатку – 30 апреля, еще не май-месяц. А обратно по реке без берегов, вся поверхность которой горит от лучей заходящего солнца. Хорошо, рыбаки закричали и с берега скорректировали направление движения, иначе залез бы я в протоку и до утра бы уже не выбрался. Я догадываюсь, что думали рыбаки, глядя на мои маневры на закате дня. Но они не знали, как мне еще далеко предстоит подниматься вверх по течению, и солнца на весь мой путь уже точно не хватит. На следующий день нас ждала вторая серия. Вся компания приплывает в лагерь, а одной байдарки нет. Ждем час, ждем два, может больше. У парней с собой ремкомплект, с прошлого вечера мы поумнели, и теперь клей в замыкающей байдарке. Если бы даже порвались, за это время смогли бы уже починиться и приплыть. Делать нечего – снова против течения до того места, где разошлись. И снова мимо рыбаков на берегу. Ну, мужики, понятное дело решили, что пить водку и ловить рыбу в наше время уже не круто, надо подаваться в туристы – они точно знают как.

Но сплавали мы напрасно: ни ребят, ни следов кораблекрушения. Возвращаемся в лагерь они уже там – блуждали по старицам и протокам. И снова отсутствие алгоритма. Хорошо, что они вылезли в основное русло реки до лагеря, а если бы после. Не они и не мы этого бы не поняли. Сотовый телефон заменяет отсутствие алгоритма в жизни. До тех пор пока не разрядился или его оставили дома. А потом просто беда. Любая нестыковка и молчание телефона, и морально готовишься к самому худшему.

Итак, нам с Аркадием Октябриновичем нужно было выработать алгоритм столкновения в пространстве без привязки к конкретному времени. Я не знал, когда мы вернемся с Голубых озер. Старик не знал, где он в этот момент будет находиться. Вектор его движения был ясен, сначала вниз по течению, потом снова верх по течению без ограничения по времени и зависимости от погоды. На обратном пути он готов снова пройти через Пижну. Старик предложил в этот момент повесить кепку на ветку сухого дерева. По наличию или отсутствию кепки я должен понять, в каком направлении мне его искать: вверх или вниз. На кепку я был не согласен – сильный ветер, любопытный турист, ворона-клептоманка, происки ревнивого егеря – это не алгоритм. Но Аркадий Октябринович очень сильно настаивал, а я считал идею бредовой. Ему пришлось слегка приоткрыть свой тайный замысел. Кепка, повешенная на сук, символизировала чувство долга повешенного на меня – вернуть кепи владельцу, во что бы то ни стало. А там и время откачивать первый мед, окучивать картошку и другие дела по хозяйству. Я совсем не прочь был помочь старику, может еще и зимовать с ним случится, но что-то меня удержало от обещаний. Видимо неопределенность моего положения в этом мире пчел.

В итоге мы сошлись на том, что Аркадий Октябринович выцарапает ножичком на стене мира банальное «Аркаша тут снова был».

Глава 27. Трезвость разума

Перед походом Саша посвятил меня в свой план:

а) Весь путь занимает километров 40-45. В день ориентировочно проходим 20 километров. С запасом рассчитываем дойти до Голубых озер за три дня. Поэтому продуктов берем ровно на три дня, чтобы не тащить лишнего.

б) В километрах 4-5 (или 10) есть деревня (то ли Погуляйки, то ли Подкопайки, то ли Подставлялки – Саша не помнил), туда с озер ведет утоптанная тропа, там и пополним запасы съестного.

в) Берем мою палатку для голубых – она почти ничего не весит. Так ее прозвал Саша, потому что когда два мужика залезают в одноместную палатку… Только комары большее зло, чем потрепанный имидж.

г) Ружье не берем. От медведей и прочих хищников будем отбиваться силой духа.

Саша отказался брать ружье, потому что идти придется через соседнее охотхозяйство, где хозяйствуют охотовед Кабанов и его егерь Скипел Стеклозадов. Оба такие свиньи, что обязательно выпишут штраф, если не удастся с ними разминуться. Кабанов за деньги мать родную продал, как только выучился считать, и теперь по прейскуранту продает медведей, лосей, пушных зверей и прочую живность с территории своего охотхозяйства. Спасает только то, что территория действительно очень богатая, но труднодоступная для посещения. А Скипел, когда был моложе, строил из себя хэмингуэевского инструктора по охоте на львов и ублажал чужих жен, пока мужья на охоте.

– Читал «Снега Килиманджаро»? – поинтересовался Саша, чтобы выяснить в теме ли я.

– Читал. Только это не в «снегах Килиманджаро». «Снега Килиманджаро» – это про другое. Рассказ называется «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера».

– А ну, может быть, – неохотно согласился Саша. – Так вот, когда Скипел совсем скипел и стал женщинам неинтересен, он начал им мстить. Выглядело это так. В разгар застолья, когда все приезжие собирались за столом после охоты, он забирался на печку и начинал «портить воздух». В ответ на замечания в свой адрес, он начинал предаваться воспоминаниям: «Иван Петрович, а помнишь, как ты Катьку в малине драл?» Иван Петрович (или, наоборот, к примеру Петр Алексеевич) краснел и шел в отказ. «Ну, как же нашу доярку Катьку?» – настаивал свидетель и добавлял в рассказ несколько красочных интимных подробностей. Никакой Катьки, Машки, Ленки и тем более доярки там отродясь не было, да и фермы с коровами тоже. Но жене Ивана Петровича, (равно как и Петра Алексеевича), которая сидит рядом, этого ведь не объяснишь – отсутствие коров еще более подозрительно. Она или сразу лезла рожу расцарапать или убегала вся в слезах – в зависимости от природного темперамента. Мужики в это охотничье хозяйство не то что жен, любовниц перестали с собой возить. Скипел победил, но привычка пердеть осталась. Поэтому, как сказал Саша, лучше в Голубую палатку, чем к ним на кордон.

***

Первая часть пути была самой легкой. Нам предстояло пройти около 5 километров по лесной дороге, по которой охотники приезжают в Пижну. Это была почти прогулка, и я начал расспрашивать Сашу о том, знает ли он, как Аркадий Октябринович попал на Сежу. Сам старик избегал вопросов на эту тему, но и я был благородно ненастойчивым, поэтому так ничего и не узнал. Саша знал больше, так как за годы совместного существования со стариком у них уже было отнюдь не кепочное знакомство.

***

Сначала Аркадий Октябринович действительно работал на заводе имени Ульянова, но потом стал быстро подниматься по комсомольской линии и быстро стал градусным товарищем, как выразился Саша. Перестройку он встретил в должности второго секретаря обкома ВЛКСМ, курировал комсомольско-молодежные стройки. И тут началась ломка стереотипов, романтической идеологии, смена полюсов в сознании: враги – друзья, друзья – враги. Молодежные лидеры начали открывать собственные банки, фирмы, кооперативы. Аркадия Октябриновича не смыло общим потоком, и он остался стоять на берегу. Его добила семья. Жена устроилась к частному предпринимателю. Импортная электроника заполняла страну, а соединительных шнуров, кабелей катастрофически не хватало, видимо, не успевали завезти. Да и фирменные изделия были достаточно дороги. Вот предприниматель и организовал пайку шнуров в домашних условиях.

Разъемы закупались на знаменитой Горбушке, стоили они копейки, а вот шнурики уже в разы дороже. Бизнес был как будто мелочный, но высокодоходный. Жена стала правой рукой предпринимателя. Сначала торговали на радиорынке, а потом стали открывать небольшие магазины по продаже шнуров, компакт-дисков, телефонов и прочих девайсов.

Когда жена стала зарабатывать в месяц годовую зарплату секретаря обкома, Аркадий Октябринович запил. А жена купила дом в городской черте, машину и еще чего-нибудь. Отношения между ними стали совсем холодными. И тут у них пропадает сын. Горе снова сближает родителей. До тех пор пока до Октябриныча не доходит слух, что сын пропал не случайно, а для того, чтобы избежать службы в армии. В то время как раз был разгул солдатских матерей, и армию просто с дерьмом мешали. Октябриныч пытает жену, но та не признается в заговоре, заведомо зная его принципиальную позицию по этому вопросу. Но в ее горе он уже не верит и перебирается на Сежу. Много позже, т. е. сравнительно недавно, родственники оформили ему небольшую пенсию. И теперь, время от времени, он получает ее в Старом Яре. Значит, они оформили ему какую-то прописку? В общем, он уже не бомж.

– А сын, то потом нашелся? – поинтересовался я.

– Непонятно, – ответил Саша, – прямо Октябриныч не отвечает. Похоже, что все-таки нет.

– То есть зря он жену бросил? Одинокую женщину, потерявшего единственного сына? – я прочувствовал всю ситуацию.

– Либо ты относишься к своей судьбе хорошо, либо она к тебе плохо, – задумчиво произнес Саша. – По слухам, головой она немного после этого тронулась.

– Так может зря он все это? И ему просто стоит вернуться? – я был поражен собственным выводом. – Или ее сюда?

– Куда сюда? – жестко, с легкой издевкой, спросил Саша. – На Сежу?

– Ну, у Октябриныча есть дом, – замычал я неубедительно в ответ. – Козы, пчелы, хозяйство. Картошка, в конце концов, которую я ему посадил. Обещаю отличный урожай!

– Андрей! В старости нужен теплый туалет. Прежде всего.

– Да, ну? А как же сельские женщины? – усомнился я. – Моя бабушка прожила до 96 лет, она даже писала стоя, как лошадь.

– Сельский труд – это каторга. А это еще и поколение было железное: война, после войны… А до войны?! Тут даже сравнивать нечего.

– Ну да, – согласился я. – Не помню, чтобы она хоть раз меня по головке погладила, твердая была женщина. С другой стороны, если относиться к этому, как к испытанию… Да, ну нафик! Спутник жизни дороже теплого унитаза. По-любому!

– Так-то оно так. Только тогда зачем и почему ты в леса подался с кольцом на пальце? – Саша снова на лету выцепил причинно-следственную связь из звуков моего голоса, разбегающихся по воздуху. – С другой стороны, представь, Андрей. Это же момент истины! С каким наслаждением можно послать человека, с которым прожил всю жизнь, к черту на кулички, раз он сам туда хочет, и дожить остаток жизни в теплом туалете, и под присмотром врачей. Надеюсь я тебя не обидел.

***

Что мы говорим и что мы думаем – это не всегда одно и то же. Что мы говорим и что мы думаем – это, вообще, неважно. Важно только то, что мы делаем. Только наши поступки меняют мир, это и есть «преобразование окружающего пространства». И все не зря. Главное – торопиться не надо. И не я первый это сказал.

Глава 28. Мысли в комок или одиннадцатый лунный день

В точном соответствии с Сашиным планом к вечеру третьего дня пути продукты благополучно закончились. Утром четвертого мы сразу почувствовали, как нам теперь легко шагать не обремененными ничем. И голодно.

Вместо завтрака Саша поделился со мной еще одной житейской мудростью: «В критических ситуациях надо вести себя достойно. В большинстве случаев, крики, слезы, нервы, грубость, трусость, мат, паника и прочее – никак не могут повлиять на исход ситуации. Поэтому глупо к ним прибегать. Нужно вести себя достойно, чуть-чуть перетерпеть, и останешься порядочным человеком. А если повезет, еще и героем. Любая критическая ситуация, на то она и критическая, быстро заканчивается. Выдержал – и женщины уже смотрят на тебя другими глазами. Ну, ты понимаешь?»

Я-то, конечно, понял – мы заблудились. Я попытался выяснить, насколько Александр владеет ситуацией. Саша вел себя очень достойно и честно признался, что нифига не владеет ситуацией – ни одного знакомого ориентира или метки. И даже от компаса отказался, в силу его бесполезности в сложившейся ситуации. Но компаса все равно не было. Я попытался включить свой старенький сотовый телефон, который в своей новой жизни ни разу не доставал из рюкзака, но электричества в нем уже не было. Что не сильно меня раздосадовало, потому как GPS, по моим воспоминаниям там не было никогда.

– Саш, а ты знаешь, что аккумулятор сотового телефона, даже разряженного – источник огня? – спросил я.

– Это как?

– Ну, это каждый в нашем детском садике знает. Пробиваешь корпус аккумулятора ножом, и щелочной металл начинает взаимодействовать с кислородом воздуха, с выделением огня и дыма. Как на уроке химии. Главное не обжечься. – Я понял, из Саши такой же «Следопыт», как из меня «Зверобой». – Теперь мы с тобой Фенимор Купер. Я – Фенимор, а ты – Купер. Если хочешь, можем поменяться местами.

– В твоем древнем аппарате, аккумулятор никель-кадмиевый, а не литий-ионный. Его бесполезно ножичком тыкать. А спичек у нас, как и «Дэты», еще на полгода вперед.

– Хорошо. Я буду Купером, – согласился я, поняв, что шутка не прошла.

У Саши была очень дорогая мобила, в которой было все. Поэтому он ее оставил на кордоне. Чтобы не потерять, шастая по болотам, до которых сотовая связь все равно еще не добралась. А может местные мишки отказались от предложенного сервиса, со словами «у вас какой-то недружественный интерфейс»? Видели бы они свои медвежьи морды! Слава Богу, мы с Саней их тоже не видели, но следы косолапых лап стали попадаться все чаще и чаще. Все-таки наличие ружья субъективно укрепляет силу духа. Я знал это по своей прошлой жизни, но не настоял, до конца не веря, что в «наших» лесах тоже водятся медведи.

Зато Саша прихватил с собой какое-то невообразимое количество тюбиков с мазью от комаров «Дэта», которых не было в одобренном плане. Или он их собрался менять на продукты питания у местных жителей, либо комары в этом году будут до Нового года?

Я бы лучше предпочел солидол Октябриныча с запахом ванили, но последний нам его не предложил. Оно и понятно – у старика впереди тоже целое лето. А комары на Сеже даже в августе комары, хотя и не в таких количествах.

***

– Саня, стой! – закричал я, когда Саша потянулся за бутылкой с водой.

– Да, ты чё?! – испуганно воскликнул он, от неожиданности чуть не выронив воду.

– Не пей!

– Козленочком стану? – Саша был ироничен. – Вот чего-чего, а воды кругом хоть лопни. А с амебами и с туфельками инфузорий она даже полезнее, и сразу с едой. Поздно пить Боржоми, когда из лужи лямблий нахватался.

– Вода разгоняет метаболизм, – пояснил я. – Голодать проще без воды, поверь мне. Не так сильно тошнит от голода.

– А ты откуда знаешь? – с удивлением спросил Саша.

– Время от времени… Точнее до того момента, пока я не отправился на Сежу, я соблюдал экадаши.

– Это что?!

– Ну, это когда не ешь и не пьешь. В смысле, воду не пьешь, а не алкоголь. Нет! В смысле совсем ничего не пьешь, никакой жидкости, – я слегка запутался и изначально не очень хотел вдаваться в подробности.

– Таа-ак, – протянул Саша и убрал бутылку с водой. – Как долго и зачем?

– Ну, по правильному, от рассвета до рассвета. Сутки получаются. Но на рассвете я сплю, поэтому получается больше. Вечером едим последний раз, на следующий день ничего не пьем и не едим, и только утром второго дня, после того как проснулся, начинаешь есть и пить.

– Полутора суток? – сосчитал Саша.

– Получается так.

– А потом набрасываешься на еду как голодный волк?

– Саня, нет. Утром второго дня ты уже не хочешь ни пить и не есть. Это очень удивительно. Тяжело только вечером. Обоняние обостряется. Заходишь в подъезд и чувствуешь, как на девятом этаже кто-то готовит цыпленка табака.

– Не надо про цыпленка. Получается, – Саша снова быстренько связал в голове все возможные причинно-следственные связи, – мы вчера вечером с тобой последний раз поели, сегодня целый день голодаем и не пьем воды, а завтра утром мы уже ничего не хотим, ни есть и не пить?

– Да. Приблизительно до обеда.

– А дальше? – поинтересовался Саша.

– Дальше ты нас должен вывести, потому что дольше я не пробовал. Давай хоть к Пердуновым, хоть к Стеклозадовым, раз Голубые озера нам не светят.

– К ним мы точно уже не попадем. Наша задача выйти на узкоколейку, которая идет от Кривого Яра, тогда и сориентируемся, – оказалось, что у Саши все-таки есть план. – Кстати, считается, что человек без воды может прожить только три дня.

– Это неправда, – твердо сказал я. – У меня был коллега на работе, он при мне голодал десять дней, причем первые 3 дня посуху, и при этом ходил на работу. Правда, голосок у него к концу рабочей недели стал тихий-тихий.

– Значит, три дня не пьем, а потом просто не едим?

– Точно нет! – у меня тоже был план.– Сегодня не пьем, будем считать, что соблюдаем экадаши. Завтра не пьем до обеда. Потом грызем все, что сумеем выкопать, сорвать, собрать, оторвать и запиваем амебной водой. Обезвоживание организма – это тоже хреново. Кстати, в советской классической книге о вкусной и здоровой пище написано, что человек без пищи может легко обходиться три дня.

– Веди меня Учитель, я тебе верю, – Саша сложил руки ладошками и поклонился в мою сторону. Видимо, черепашек-ниндзя насмотрелся, когда его дети мультики смотрели.

– Нет. Вести, вернее выводить нас будешь ты, у тебя и фамилия, скорее всего антипольская. А от меня в этом, вообще, никакой пользы. Я могу только интуитивно наворачивать круги по лесу из-за разности длины ног.

– Да не в длине ног дело, Коротышка – почти возмутился Саша. – Толчковая нога всегда делает более длинный шаг, вот и получается бег по кругу. У тебя вот какая нога толчковая?

– У меня обе бестолковые. И голова, которая даже не пытается анализировать: откуда я пришел, куда мне идти, и что я дома не остался.

– Ай, молодца! – восхитился Саша. – Что же ты, суицидник, GPS навигатор с собой на Сежу не захватил?

– Зачем? Я верю в свою высокоразвитую интуицию. Когда ты потеряешь надежду, я нас выведу, если силы останутся. Главное, чтобы ты не оказывал влияние своим авторитетом на мою интуицию. Пусть лучше тебя слегка погрызет медведь, чтобы ты не вякал, и тогда я тебя на руках вынесу к человеческому жилью. Ну а там тебе отрежут ноги. Представляешь, как мне будет обидно – оказывается, я зря их тащил.

– Ты мне, зачем все это рассказываешь? – Саша был почти в шоке. Чувство юмора у него явно притупилось от мысли о предстоящем голоде, или он его уже незаметно съел.

– Зачем! Да, чтобы ты на меня не рассчитывал, сгруппировался, собрал мысли в комок и принял правильный алгоритм выхода из сложившейся ситуации, – ответил я. – И, вообще, зря ты не взял ружье. Медведь, как акула, чувствует слабость жертвы. И с каждым днем мы будем становиться для него все доступнее и доступнее.

– Андрей, а насколько у тебя силен инстинкт самовыживания? Ты не склонен к каннибализму?

– Нет, я даже свинину не ем. Ты же знаешь.

– А почему ты не ешь свинину? – не унимался Саша.

– Да потому что Дарвин вас всех обманул! Человек произошел от свиньи, а не от обезьяны. А я не ем себе подобных.

– Ну, на обезьяну внешне мы все же больше похожи, если конечно сильно не пить… Хотя по повадкам, действительно, ближе к свиньям, – неожиданно согласился Саша.

– Да, я не про повадки. Я про физиологию: температура тела, состав белков, свиной грипп, инсулин для диабетиков… Да знаешь, сколько еще препаратов имеют свинячье происхождение и спасают людям жизнь. Я рассказывал вам с Октябринычем про рыбных свиней Аральского моря?

– Так-так, – Саша снова быстро собрал все звенья одной цепи.– Как называется религия, которая заставляет людей голодать и запрещает, есть мясо? Ты же против религий? Ты же веришь во Вселенский разум?

– Моя аскеза не имеет отношения к религии. Наоборот, я веду нездоровый образ жизни, не бегаю по утрам и пью сорокаградусное вино. Поэтому мысль о том, что организму в таких невыносимых условиях надо давать передышку, показалась мне вполне разумной. А зачем изобретать велосипед, если в индийской культуре многовековая традиция ограничивать себя в определенные дни.

– Сейчас я расскажу тебе про мясо, – угрожающе восторженно произнес Саша. – Ты даже сам не подозреваешь, насколько ты прав в своих инсинуациях про свиней и прочих копытных. У меня в самом раннем детстве, а может и с рождения – я точно не запомнил, был ревматоидный артрит. И был бы я инвалидом и в школу не пошел, если бы мои родители не сумели отыскать старого седого профессора, который знал, как это лечится. Помнишь, когда я лежал в Черноречье покусанный пчелами, Октябриныч произнес коронную фразу: «Знания о здоровье и о методах лечения нужно собирать по крупинкам»?

– Помню. Но решил, что старик просто стибается над тобой. Мы тогда все шутили над тобой, старались не расставлять акценты. В жизни очень важно не расставлять акценты, ни к чему это.

– Это как? – не понял меня Саша. – Какие акценты?

– Расставлять акценты – это подводить итоги, вешать таблички. Типа «Вася – ты идиот» или «Веня, какой же ты неудачник». От этого ничего не изменится: Вася не поумнеет, а Веня, вообще, может повеситься от безысходности. Хотя оба до этого жили в хорошем настроении. В твоем случае, мы с Октябринычем должны были честно сказать: «Саня, ты можешь умереть, от аллергии у нас нечем тебя лечить». И чтобы сделал ты? Ты бы сразу умер. Поэтому не надо никогда расставлять акценты!

– Я помню, как вы надо мной со стариком потешались. Но я бы не умер, я должен был еще в детстве умереть от неизлечимой болезни, но тот профессор меня спас, и теперь пчелы мне не страшны.

– Ну, ладно, – согласился я. – Он тебя каким-то народным средством, или крупинкой знаний?

– Крупинкой знаний. Тут очень важно не только крупинки собирать, но и знать, кому какая поможет.

– И какая же тебе помогла?

– Ты знаешь, что такое аутоиммунное заболевание? – спросил Саша.

– Нет, – честно ответил я. И хотя Грегори Хаус, в то время уже шел по планете, занося в каждый дом отрывки специальных медицинских знаний в популярной форме, я еще не успел с ним познакомиться.

– Большинство неизлечимых болезней, и их очень много, – Саша как будто читал мне вслух статью из журнала, – имеет аутоиммунную природу. Ученые не знают причину их появления, только гипотезы и догадки, но создают целые институты для их лечения. Причем лекарств до сегодняшнего дня, как таковых, тоже нет. Все лекарства призваны снижать иммунитет больного, потому что при аутоиммунном заболевании организм человека сам вырабатывает антитела, которые и поражают здоровые клетки его органов. Это такой механизм самоуничтожения, чем сильнее иммунитет у больного, тем быстрее развивается болезнь, и непонятно, кто нажал на кнопку. Кстати, твой рассеянный склероз – поражение миелиновых оболочек нервов, о котором ты так любишь говорить, это тоже аутоиммунное заболевание.

– И как же тебя вылечили?

– Этот профессор полагал, что причина подобных заболеваний в близкородственном белке, который попадает в человека с пищей. И самый лучший способ лечения – это голодовка. Но так как я был очень маленьким, морить голодом меня было нельзя, для меня разработали специальную диету и перестали кормить продуктами животного происхождения. И теперь я тот, кто я есть, – последние слова были сказаны с гордость, как будто Саше удалось взглянуть на себя в зеркало.

– Круто! – я был действительно поражен. На фоне Сашиного рассказа мои рассуждения о свиньях, дальних родственниках и Чарлзе Дарвине, действительно выглядели дешевыми инсинуациями, хотя и не противоречили основной идее.

– А как часто ты голодаешь? – поинтересовался Саша.

– Один раз в две недели.

– А в какие дни.

– Дни высчитываются достаточно сложно – это одиннадцатые сутки после новолуния и после полнолуния, – с трудом вспомнил я, – а так как лунные сутки…

– Лунные сутки, – перебил меня Саша, – не только не равны земным – они всегда длиннее. Но они еще меняют свою продолжительность в зависимости от местоположения Луны на своей орбите.

– Саня, ты меня обогатил, – на этот раз и мне удалось быстро вывести причинно-следственные связи из полученных фактов. – Я никогда не мог понять, как у одних в отзывах про один и тот же отель отливы по утрам, а у других после обеда. Я, конечно, догадывался, что лунные сутки не равны земным… Но, что они еще могут быть разными по продолжительности, я даже представить не мог?

– А как же ты тогда высчитывал свои экадаши? – удивился Саша.

– А я никогда и не высчитывал. Я не астроном и не астролог. Я пользовался календарем кришнаитов.

– Это которые «харе Кришна, харе Кришна»? И при этом еще и танцуют?

– Да, – подтвердил я. – У них очень веселый бог. И еще у них девушки и женщины почему-то всегда очень красивые.

– А в чем особенность их религии?

– Вот об этом меня спрашивать не надо! – я был категоричен. – Я индусов от индуистов отличить не могу.

– Хорошо. Я понял, – Саша не унимался, – экадаши – это их пост. А какой смысл они в это вкладывают? В христианстве – это средство исцеления от недугов и греховности, тренировка отказа от материального в пользу духовного, подготовка к загробной жизни…

– А чё в раю не кормят?

– Давай не богохульствуй, – демонстративно назидательно сказал Саша и нахмурил брови. – В раю может быть, и кормят – яблоки у них точно есть. А в аду только жарят, и надо готовиться к худшему.

– Вот видишь, я и приготовился. По дороге к мечте я готов поголодать и не боюсь этого. Я знаю – это не страшно. Я уже пробовал, и не раз. Поэтому слушай меня и не пей воду!

– А чем все-таки, Андрей, тебе христианство не потрафило? У них, если все посты соблюдать дней двести в году получается.

– Размытостью границ и не понравилось. Здесь можно, здесь нельзя, а здесь – ну если хотите, то можете. Опять же заведомо рукой человеческой график составлен. А когда по Луне – это ближе к космосу и Вселенскому разуму.

– У тебя родители, наверное, крещеные были? – предположил Саша.

– Я сам крещеный.

– В малолетстве окрестили?

– Да нет, в 28 лет, вместе с женой-атеисткой, дочкой и маленьким сыном.

– Так это был осознанный выбор? – удивился Саша.

– Да. Мама долго уговаривала, а потом сказала: «Дай мне умереть спокойно, а за это я тебе дрель куплю».

– И что? Купила? – Саня начал смеяться.

– Купила. Но не умерла. Зато дрель неубиваемая! Она до сих пор жива. Если вернусь домой, обязательно выкину, – неожиданно решил я. – Иначе она и меня переживет.

– А что в этом плохого? – продолжал хохотать Саша.

– В том, что кроме меня, она никому уже не нужна. Она и мне-то уже не нужна: тяжелая, громоздкая, обороты уже не регулируются, зубцы на патроне все выкрошенные. Совсем несовременная.

– Андрей, вообще-то, это грех, – сказал Саша, – выкидывать работоспособные вещи. Лучше отдай кому-нибудь.

– Ага, какому-нибудь знакомому бомжу, – согласился я. – Октябринычу и отдам. Пусть он ее в сосну втыкает или гвозди заколачивает. Правда, молотком это делать удобнее. Он мне будет благодарен за халяву, а я буду млеть от мысли, что какой я благородный – подарил человеку откровенное барахло совершенно бесплатно.

– Отчасти ты, конечно, прав, – задумался Саша. – Но думаю, в глухих деревнях твоей дрели бы искренне обрадовались. Все-таки там совсем другой уровень жизни, и люди там привыкли беречь человечьи вещи, и даже корыто не выкинут, пока оно совсем не прохудится.

– В глухих деревнях опять же нет электричества, только интернет. Но я понимаю, о чем ты говоришь – общество потребления, это, конечно, хреново. Эта дрель в свое время стоила две мои учительские зарплаты – я не мог себе ее позволить. Сейчас она ничего не стоит. Но может быть каждая, выброшенная нами работоспособная вещь, образует за собой кармический хвостик. Именно поэтому, я не хочу, чтобы после меня из-за меня кто-то зарабатывал себе кармические хвосты, избавляясь от моих привязанностей и воспоминаний.

– Просьба матери – главное в этой истории? – спросил Саша. – И дрель ни при чем?

– Да, конечно, – согласился я.

– Все-таки, я тебе не до конца верю, – продолжал копаться в моем мозгу Саша. – Не может быть, чтобы ты не вкладывал в своё регулярное голодание кроме физиологии еще какой-нибудь духовный смысл. Вселенский разум там и прочее?

– По правильному, в эти дни, когда голодаешь, действительно нужно думать о духовном, читать книги и «вести благотворительную деятельность на благо Вселенной». Но у меня не получается: когда я голодаю, я думаю только о том, что мне не надо думать о том, что я сегодня не завтракал и обедать тоже не буду, и стараться вести обычный образ жизни. Правда, на следующий день после экадашей всегда прёт! – признался я. – Все удачно складывается, и завершаются важные дела. Все-таки Вселенная как-то реагирует на мою аскезу.

– Может – это тоже физиология? – предположил Саша. – Твои сосуды очистились от алкоголя, крахмала, шлака, напитали голову кислородом, и ты стал более шустро соображать. Поэтому и прет?

– Саша, этот мир не познаваем. Поэтому любое явление можно объяснить с религиозной точки зрения, или с точки зрения квантовой механики, или с любой другой точки зрения. И все будут правы, и никто не прав. Появление цифровой фотографии доказало, что мы видим этот мир не таким, каким он, может быть.

– Андрей, – с удивлением медленно произнес Саша. – Похоже, на этот раз ты меня обогатил. Давай, только считать, что мир не «не познаваем», а мир – многогранен.

– Давай, – согласился я, – «терминологию, мы оспаривать не будем». Кстати, еще один довод в пользу многогранности мира. Есть другое объяснение, почему нельзя ни пить, и ни есть на одиннадцатые лунные сутки. В этот день активизируются все гадости мира, и надо не допустить, чтобы они вошли в тебя, с пищей, с водой или зубной пастой.

– Ты зубы в этот день не чистишь? – поинтересовался Саша.

– Наоборот чищу, – я уже перестал удивляться тому, насколько быстро Саша обрабатывает полученную информацию. – Мысль о том, что целый день буду ходить с чистым ртом – мне, кажется, физиологически оправданной.

Так болтая о смысле бытия, мы неожиданно вышли к огромному болоту, и Сашу этот факт несказанно обрадовал – он теперь знал направление движения. Хотя трудно было его не знать – или налево или направо, так как впереди болото. Свобода выбора – это пытка для умного человека. Мы пошли направо, а я бы пошел налево, там было светлее среди деревьев. Но Саша не колебался, и это вселяло уверенность.

Болото было удивительным и не совсем болотистым, время от времени попадались зеркала воды достаточно больших размеров. Но такого разнообразия водоплавающих птиц и куликов невозможно встретить ни в одном зоопарке. Они плавали, ныряли, ходили по грязи и клевали червячков, с шумом взлетали из зарослей, орали, свистели, чирикали, плюхались в воду – жили своей жизнью и, практически, не обращали на нас внимания. Во мне снова проснулся орнитолог, и я готов был поселиться здесь навечно, если б не комары да мошки, которые не давали даже рта от удивления открыть. Саша сказал, что среди местных охотников ходят легенды об этом болоте, но никто не знает дороги, и попасть сюда можно только, предварительно заблудившись.

Как охотовед, Саша очень хорошо разбирался в водоплавающей дичи и знал названия всех потревоженных нами видов, большинство из которых я видел впервые. Он даже мог рассказать об их отличительных особенностях. Зато он ничего не знал про куликов. А к куликам я испытывал давнюю симпатию и зависть – проплываешь мимо них на байдарке, а они остаются «на берегу этой дикой реки», где так хочется остаться самому. По теме куликов я, в свою очередь, просвещал Сашу и даже пытался воспроизвести для него крики фифи и мородунки.

От такого совместного общения мы просто кайфовали. Это взаимопонимание на языке, которым мало кто владеет. Мы даже забыли про чувство голода. Саша заверил, что на Голубых озерах будет еще круче, там видовое разнообразие меньше, зато все монстры из Красной книги.

Когда болото закончилось, солнце уже клонился ко сну. Мы не стали разводить костер, так как не было еды, которую можно было бы на нем приготовить. А еще мы сильно устали, так как за день прошли очень много. Саша пришел к поразительному для себя выводу, что приготовление еды и ее поедание отнимает у человека массу времени, и если не есть, образуется куча свободного времени.

К тому моменту, когда мы разбили палатку, я начал сильно мерзнуть. Весь день был достаточно прохладный, поэтому мы достаточно легко обошлись без воды. Но вечер оказался слишком холодным для пустого желудка. Я метнулся в палатку, завернулся в спальник и забился в треморе – жутко неприятное явление – всего трясет и тело тебе уже не подчиняется. Как мне удалось выйти из этого состояния в ответ на повизгивание и потоптывание, которые начали проистекать за стеной палатки, я до сих пор не понимаю.

Звуки издавал Саша, исполняя на поляне, совершенно дикий танец. Первая фигура – сгорбленная спина, обе руки между ног. Вторая фигура – прыжок, руки вверх, спина в полете выгнута в обратную сторону. И снова первая фигура – руки между ног. Я подумал, что у него тоже тремор, и он, таким образом, тоже согревается. Только несвойственная для флегматичного Александра прыть и ранее не наблюдаемая для него резвость вызывали подозрение, что что-то пошло не так. Он достаточно быстро выдохся и рассказал что произошло. Оказывается, он решил намазаться еще раз «Дэтой», чтобы пищащая суета этого мира уже никак не отвлекала его от объятий Морфея, а потом пошел отлить перед сном.

***

Я сдерживал смех изо всех сил, но слезы все равно текли ручьем из моих глаз.

– Саня, как ты мог?! В экадаши засунуть грязь через такое узкое место? Тебя что в детстве не учили не хвататься грязными руками за телескоп?

Саша насуплено молчал и демонстративно рассматривал месяц на звездном небе.

– Знаешь что? – наконец произнес он. – А Хэллоуин все-таки неправильный праздник. Он не привязан к одиннадцатому дню Лунного цикла.

Глава 29. Последняя ночь в лесу

Всю ночь мы жутко мерзли. Итоги трудного дня не позволяли нам окончательно проснуться, а ночной майский холод не позволял нам по-настоящему уснуть. Несмотря на то, что каждый человек по науке должен выделять тепло порядка 60-120 ватт в час, Саша явно жульничал, экономил и практически ничего не выделял. Я, путем диффузии, дифракции и интерференции одновременно, пытался слиться с теплом его тела. Но все было напрасно – когерентность отсутствовала напрочь. Единственно, со стороны Сашиной спины не дуло холодом, и это был плюс. Вторым плюсом была моя вязаная шапка, которую я натянул по самые уши. Это был туристический опыт – не шерстяные носки на ноги, а вязаная шапка на голову обеспечивает комфортный сон в палатке в любое время года. Потому что, как утверждают водолазы, 30% теплопотерь идет через голову. А ученые говорят, что только 20% энергии идет на питание головного мозга, видимо, все-таки, ученые глупее водолазов.

Только под утро, с первыми лучами восходящего солнца, и дифракция, и интерференция заработали, и в палатке стало тепло. Я отполз от Саши и стал видеть сны. Сны про Фенимора Купера. Вернее, сон был один, но состоял из трех частей. В первой части, я как-бы со стороны наблюдал, как из нашей палатки выползает чья-то толстая задница, потом фигура разворачивалась лицом ко мне. И я видел оплывшую Сашину физиономию с моими, до боли знакомыми, чертами лица. Саша поднимал правую руку, как в американских фильмах, прежде чем дать клятву говорить правду и только правду, и медленно торжественно произносил: «Фенимор Купер, к вашим услугам». Я понимал – диффузия произошла, и меня больше нет.

Потом начиналась вторая часть. Из палатки снова вылезала чья-то толстая задница, еще более противная, потому что бесформенная. На этот раз это был я, набравший лишние сто килограмм, но не подросший ни на сантиметр. Что это было: чудовище или просто выглядело чудовищно – я не мог понять. Я недоуменно разводил руками и игриво произносил: «Купер. Джеймс Купер. Извините, дифракция удалась!».

Третья часть сна была самая гармоничная. Из палатки появлялись двое: я и Саша. Мы были одинакового роста и телосложения, и неплохо смотрелись. Я уже не был похож хлипким телосложением на старшеклассника.

– Что-то ты подрос, Дружок? – спрашивал Саша с подозрением на подвох.

– Я всегда такой, – не признавался я. – Это Вы, мой друг, что-то сильно похудели после экадашей.

– Даа-аа-а, – многозначительно тянул Саша, – абсолютная когерентность.

И сон начинался заново. Когда Саша в двадцать пятый раз сказал «что-то ты подрос дружок», я проснулся. В палатке было пусто. Я выполз наружу головой вперед, чтобы не было никаких параллелей с ночными видениями. Прямо перед палаткой Саша занимался йогой, щурился на положительную энергию солнца и излучал в пространство прекрасное расположение духа.

– Саша, что такое когерентность? – спросил я после того как мы обменялись утренними приветствиями.

– Когерентность – это согласованность. Специальный термин, который используется в основном в оптике, когда речь заходит о длине волны, – пояснил Саша.

– Знаешь, что я тебе хочу сказать?! – я снова вспомнил ночного «что-то ты подрос дружок». – Тебе не кажется, что когда мужик после сорока постоянно сыпет фактами из журнала «Наука и жизнь» или пересказывает недавно просмотренный научно-популярный фильм, я уже молчу про интернет… Это определенная форма инфантилизма?

– Совершенно с Вами согласен! Таких обычно женщины бросают, – Саша как будто ждал этого вопроса и уже имел готовый ответ. – К сорока годам человек должен иметь в голове уже сформированную, целостную систему мира, а не сборище разрозненных фактов. Извини, дружище, я на всякий случай спрашиваю – у тебя с женой все в порядке?

– Достоверно сказать не могу, – признался я, – я уже лет сто ее не видел, точнее недели три-четыре. Но, вообще-то, в вопросе я имел в виду тебя, а не себя. С твоими физико-математическими познаниями я тягаться не могу, у меня в голове одни термины, а не знания.

– Андрей, у нас с тобой совсем другая ситуация. Ты просто ее еще не осознал. Человеческий мозг требует постоянного притока информации, которую он должен обрабатывать. Гонять одни и те же мысли и воспоминания по кругу – это не работа мозга. Информация для мозга, это то же самое, что движение для мышц – без него они атрофируются очень быстро. Я же тебе уже рассказывал про важность чистки зубов по утрам.

– Тогда ты мне точно соврал. Октябриныч, конечно, очень чистоплотный старик, но в той землянке он никогда не жил. И кота своего он не ел.

***

Через 2-3 часа мы вышли на узкоколейку. Почти игрушечные рельсы уходили вправо и влево. А вдоль насыпи на деревьях сидели огромные черные глухари и смотрели на нас с таким коллективным презрением, как будто сами были не из семейства Куриные.

– Саш, мне в Магадане байку рассказывали, что пока сваришь старого глухаря, мухи опарышей успевают вывести в его шее, которая торчала из котелка? – спросил я, любуясь птицами.

– Это такая же байка, как та, где кто-то каждую ночь на рыбалке съедает банку опарышей вместо риса, – ухмыльнулся Саша. – Сейчас надо решить вопрос в какую сторону идти. В любом случае, мы дойдем до жилья, но до Кривого Яра идти придется дольше, и мы окажемся дальше от Голубых озер. Я не очень понимаю, с какой стороны мы вышли на узкоколейку, а от этого зависит в какую сторону вдоль нее идти, чтобы действительно прийти, а не наобум. Если бы это была река, мы бы по течению сразу определили на каком мы берегу. А здесь, на каком мы берегу?

– А я знаю, как определить, – мои поиски алгоритма на все случаи жизни наконец-то, начали приносить плоды. – Грубо говоря, узкоколейка приблизительно идет с запада на восток или с востока на запад, это даже я знаю. Сейчас еще не полдень, но солнце все равно где-то у нас за спиной, соответственно мы вышли на узкоколейку с южной стороны.

– Браво! – искренне воскликнул Саша. – Это действительно элементарно, и как я сам не сообразил. Теперь понятно, что Кривой Яр справа от нас, и он нам не нужен, а слева от нас тоже будет большое село, и мы идем туда. Все-таки голод вреден для моих умственных способностей. Может, в глухаря камнем бросить?

Александр чувствовал себя победителем – он нас вывел. Он бодро зашагал вдоль полотна, и я даже начал отставать. Мы с утра начали пить воду, но ничего съестного по дороге нам так и не попалось: ни грибов (даже коралловых), ни ростков папоротника-орляка (знать бы еще как отличить орляк от других папоротникообразных), ни всходов хвоща или заячьей капусты, ни запасов белки-летяги, ни корневищ желтой кубышки или белой лилии, ни корней лопуха или рогоза, ни орехов дуба. Я пытался вспомнить все, о чем читал когда-то в книге «По следам Робинзона». Великая была книга, наверно, те, кто прочитал ее в детстве с интересом, становились ботаниками, или по крайней мере, она приводила их на биофак. Вот откуда и пошли все ботаны, выращивающие лох.

День становился жарким. У меня начало стучать в висках – сказывалось отсутствие еды. Джинсы норовили сползти с ягодиц вместе с ремнем, и это очень сильно раздражало. Но минут через сорок-пятьдесят я увидел, что Саша, который успел умотать далеко вперед, стоит на насыпи и мирно беседует с каким-то мужиком. Издалека они были очень похожи друг на друга: оба здоровые (незнакомец был чуть крупнее Саши), оба бородатые и одеты приблизительно одинаково. Я даже некоторое время сомневался в своей способности трезво оценивать реальность: миражи там, караваны, верблюды, оазисы в пустыне. Но Саша приветливо замахал мне руками, типа чего застрял – шевели, мол, булками.

– Какие булки? Еле-еле костыли переставляю!» – я мысленно отправил ему злобный мессидж в ответ.

Незнакомец тоже с интересом посмотрел в мою сторону и улыбнулся. Почему-то мы всегда полагаем, что на нас можно смотреть только с интересом, ну хотя бы в первый раз.

Когда я наконец-то дошел до них, Александр объявил, что мы практически пришли и представил нас друг другу. Мужик оказался коллегой Саши, местным охотоведом с красивым именем женского рода – Таволга. Таволга сразу же вызвал во мне бесконечную симпатию – такой мужчина не даст умереть с голоду, напоит чаем, а может еще и накормит.

В оформлении обложки использована фотография автора Inactiv

с https://pexels.com/ по лицензии CC0.

Оглавление

Глава 1. Феномен зяблика

Глава 2. Большие дивиденды, или пока мы не научимся летать

Глава 3. ГМО, яичница и божий дар

Глава 4. Мари и Хуан

Глава 5. Орнитология как наука

Глава 6. Бег приставными шагами

Глава 7. Прикладные виды спорта

Глава 8. Способ молиться

Глава 9. Клоуны, монголы и нефтепровод.

Глава 10. Экология как любовь к ближнему

Глава 11. Танцующий с людьми

Глава 12. Утро трудного дня или разговор про гравитацию

Глава 13. Лестница в небо

Глава 14. Корешки, карамелька и производственный алкоголизм

Глава 15. Кошка, которая гуляла сама по себе

Глава 16. Урфин Джюс и его деревянные солдаты

Глава 17. Молчание рыб

Глава 18. Чей ум умнее

Глава 19. Весна, черемуха и соловьи.

Глава 20. Сказочное место, часть 1

Глава 21. Реинкарнация и веселящий газ

Глава 22. Сказочное место, часть вторая, просто муть и без продолжения

Глава 23. Козлиное утро или поцелуй козы

Глава 24. Лягушачий бог или теория созерцания

Глава 25. Про научный подход

Глава 26. Аркаша тут снова был

Глава 27. Трезвость разума

Глава 28. Мысли в комок или одиннадцатый лунный день

Глава 29. Последняя ночь в лесу